Антология фантастики и фэнтези-60. Компиляция. Книги 1-12 [Елена Владимировна Хаецкая] (fb2) читать онлайн

Антон Орлов Пожиратель Душ

Глава 1

Глинобитные закоулки Мекета напомнили ему тот азиатский город, где он жил раньше и откуда пришлось бежать, когда прежняя жизнь расползлась по швам. И, как довесок, пережитый в том городе страх. Поддавшись тягостному чувству ложного узнавания, он потерял контроль над собой – и в результате чуть не угодил в ловушку.

Все-таки повезло. Одна из хаотично петляющих улочек вывела к рыжеватому зеркалу реки, неподвижной, как на слайде. На южном берегу вздымались под розовеющим небом округлые холмы. Бесполезный простор: чтобы затеряться в этой дали, надо сначала до нее добраться. А северный берег одет в дощатые причалы и мостки, все это серое, шаткое, подгнившее, скрипучее, зато здесь можно спрятаться.

Оглянувшись на пока еще пустую улицу, Ник спустился по вихлявой лестнице на площадку вровень с водой, отвязал одну из лодок и укрылся под мостками, среди бревенчатых свай, покрытых скользким зеленоватым налетом.

Вскоре появилась погоня. Кажется, их было трое. Топтались у него над головой, замысловато, по-здешнему, ругались и гадали, в какую сторону он побежал. Ветхий настил ходил ходуном. Потом кто-то попытался спуститься на причал, и гнилая ступенька злорадно хрустнула. Грохот, ругань, но Ник все-таки расслышал, как плеснуло справа от лодки.

Из теплой бурой воды что-то лезло. Что-то, не поддающееся определению… Несметное множество копошащихся членистых ножек. Панцирь приплюснут и перекошен, как будто на него уронили тяжелый предмет, и вдобавок за ним тянется пучок длинных белесых нитей – щупальца, стрекательные клетки? А размером оно с футбольный мяч, даже, пожалуй, чуть побольше.

Те, наверху, начали выяснять друг у друга, как пришлого мерзавца зовут, но этого никто из них не знал.

В течение последних двух с половиной лет его звали Ник Берсин, под этим именем он получил иллихейское полугражданство. Было у него также истинное имя, вписанное в паспорт – красную с золотым тиснением книжечку, которую он сперва хранил, как реликвию, а потом потерял.

Родственник трилобита вскарабкался до середины осклизлой сваи. Его суставчатые ножки непрерывно шевелились, из-за этого казалось, что он продолжает ползти, никуда не перемещаясь – словно бег на месте.

Ничего страшного, уговаривал себя Ник. Правда-правда, совсем ничего страшного. В конце концов, он видел вблизи существо куда более кошмарное и опасное и остался жив – после той встречи у него должен был выработаться иммунитет против чего угодно. А этот обитатель реки, скорее всего, безобиден и питается каким-нибудь планктоном…

«Если его не трогать, он меня тоже не тронет. Главное, без паники».

Это обращенное к самому себе увещевание было насквозь фальшивым. Если бы Ник услышал такие слова от кого другого, ни на грош бы не поверил.

Судя по репликам, бандиты решили, что упустили его, и отправились восвояси. Но это могло быть уловкой, чтобы выманить его из укрытия, поэтому самое разумное – дождаться наступления темноты под мостками, в компании иллихейского трилобита.

Гонялись за ним сдуру, по недоразумению. Представители мекетской криминальной группировки – или, по-здешнему, люди шальной удачи – приняли его за конкурента, в то время как он просто гулял и знакомился с архитектурными достопримечательностями.

Прошло около часа. Трилобит больше не проявлял активности. Снаружи сгущались теплые зеленовато-лиловые сумерки. Вода в лодке понемногу прибывала, просачиваясь сквозь щели в плохо проконопаченном днище. Ботинки промокли. Взяв короткое лопатообразное весло, Ник начал осторожно подгребать в ту сторону, где дощатый навес обрывался и река маняще блестела, отражая меркнущее сливовое небо.

Ксават цан Ревернух, загорелый жилистый мужчина с породистым лицом и длинными висячими усами, желчный, подозрительный, придирчивый (он этими качествами гордился, а их отсутствие расценивал как признак мягкотелости), с раздражением прислушивался к болтовне своих помощников.

Парень и девка, иммигранты из трижды окаянного сопредельного мира, оказались соотечественниками и время от времени начинали трепаться по-своему. Ксават не был неучем и знал их трижды окаянный язык, даже грязно ругаться по-ихнему умел (все ругательства на тему интимных отношений – ну, разве не психованный народ?!), однако словечки вроде «офигенный», «рэкет», «хозрасчет» ставили его в тупик. Что-то новое, в словарях нету. А спросить – значит уронить свое достоинство руководителя, поэтому Ксават злился молча, допивая кофе из безобразной пузатой чашки с желтой розой.

Вилен с Элизой не замечали его недовольства. Или, вернее, они уже притерпелись к его постоянному недовольству, потому что даже когда Ксават бывал ими доволен, он все равно этого не показывал.

Они вытащили стулья во внутренний дворик, Ксават наблюдал за ними с рассохшейся деревянной галереи. Дворик на две трети вымощен красными и оранжевыми ромбиками, на треть пол земляной, и эта недоделанность тоже безмерно раздражала: неуважение к постояльцам. Жалко денег на плитку – это Ксават мог понять, но нельзя же вот так откровенно выставлять напоказ свою скупость! Дурной тон. А если причина кроется в лености или безалаберности хозяина гостиницы, тогда вообще никаких оправданий… Ревернух сердито фыркнул и поставил пустую чашку на перила.

Его помощники говорили о музыке. О том, что считается музыкой в их трижды чокнутом мире. Ксавату хотелось оборвать их и объяснить, что у них там не музыка, а срань собачья, и здесь по большей части тоже срань собачья, а настоящих музыкантов, которых он одобряет, – раз, два и обчелся, но он покамест сдерживался. Проявлял терпимость. С иммигрантами – по крайней мере, с теми, кого сделали полугражданами, – надобно обращаться деликатно, чтобы они поскорее освоились и полюбили Иллихейскую Империю как свой родной мир. Бывало, что Ксават об этом вспоминал кстати или некстати.

По правде говоря, помощники ему достались не из худших. У Элизы и спереди, и сзади все на месте. Вначале Ксават опасался: вдруг она не захочет ему дать, все-таки иммигрантка, мало ли там чего… Если откажет, это будет неприятно, чувствительный удар по престижу руководителя. Однако беспокоился он напрасно. Хватило намека, – мол, когда-нибудь поженимся, – чтобы Элиза перестала упрямиться.

Вилен тоже ничего – расторопный, дотошный, исполнительный, к тому же собой неказист, и это хорошо: зрелому красавцу мужчине Ксавату цан Ревернуху он не соперник, хотя и молодой. С прибабахом он только. У себя в сопредельном мире был комсоргом, и временами из него прет, тогда приходится парня осаживать. С Элизой из-за этого цапаются, да оно к лучшему – Ксават не хотел, чтобы его подчиненные сплотились и сообща ему противостояли.

Изредка их отношения становились почти идиллическими, тогда они начинали болтать по-своему и вспоминать утраченную родину, а на Ксавата не обращали внимания. Обычно это длилось недолго, но Ксават, глядя на них, все равно злился.

Когда он завернул во внутренний коридор с белеными стенами (чуть задень, сразу испачкаешься побелкой, форменное свинство), из дверного проема выскочил гостиничный малый:

– Сударь, вас спрашивает сестра Миури из ордена Лунноглазой. Они ожидают в зале.

Вот же срань собачья!

– Идем, – фыркнул Ксават. – А почему у тебя фартук грязный?

Слуга невнятно пробурчал извинение. Невежа.

В обеденном зале в этот час постояльцев не было. С закопченных потолочных балок свисали высушенные щергачи. Длинные, похожие на изжелта-бурых щетинистых змей, с круглыми безглазыми головками и навсегда оскаленными зубастыми ртами, они вяло и печально покачивались на сквозняке. Обереги, поглотители злых наваждений. Срань собачья. Ничего они не поглощают, потому что фальшивые. Такого «щергача» недолго состряпать из крашеной свиной кожи и клыков, выдранных у мелкого зверья, и потом всучить за хорошие деньги какому-нибудь тупаку. Уж кто-кто, а Ксават знал толк в подобных делах!

В простенках между окнами висела мазня дрянных провинциальных художников. Золотистые окорока, пышные поджаристые булки, ломти ноздреватого сыра, фрукты и зелень, аппетитные колбасы – можно подумать, здесь этим кормят! Сегодня на завтрак Ксавату подали мясо под вчерашним соусом, и хоть бы кто заикнулся о скидке.

Возле окна стояла сестра Миури. На вид около тридцати, загорелая, стройная, гибкая (чего не хватает Элизе, так это гибкости и грации). Одета, как принято у «бродячих кошек» – странствующих монахинь этого ордена: короткая темно-серая ряса, немаркие темные шаровары, шнурованные ботинки. Головной убор с треугольными кошачьими ушками.

Ксават наперед знал, что она скажет, и это знание не добавило ему хорошего настроения.

– Господин Ревернух, вчера ваши наемники напали на моего помощника.

Так и есть, угадал.

– Ничего не понимаю, почтенная сестра! Какие наемники, на кого напали?..

Во всем виновата Элиза.

Высокородный Ксават цан Ревернух, выездной советник пятнадцатой ступени из Министерства Счета и Переписи, совершал рабочую поездку с целью проверки собранных ранее сведений об использовании казенных, общественных и частных нежилых строений. По ходу дела ему надлежало написать отчет по установленной форме, а также тайный отчет о замеченных нарушениях и несоответствиях непосредственно для директора отделения, непогрешимого советника третьей ступени господина цан Маберлака.

Таким образом, исходное задание покушений на чью бы то ни было жизнь не предполагало. Все из-за Элизы, из-за этой дрянь девки. Да и монахиня хороша: вместо того чтобы держать своего помощника в строгости, нянчится с ним, как заботливая старшая сестра. Это неправильно. Это расшатывание устоев. Ее мальчишка – ровесник и вдобавок соотечественник Вилена с Элизой. У Ксавата сразу возникло смутное ощущение, что лучше бы его поскорее спровадить куда подальше, и, как всегда, Ксават оказался прав. Ему Элиза никогда не улыбалась так, как этому молокососу!

Они говорили о городах с диковинными названиями, напоминающими россыпь цветных стекляшек из разбитого калейдоскопа: Тирасполь, Оренбург, Фергана, Москва… Элиза из Тирасполя, а монашкиному юнцу чуть не оторвали голову в Средней Азии, когда там «началось». Обычная история. Социальные катаклизмы в сопредельном мире для Иллихейской Империи стали истинным подарком: переселенцы последней волны не рвались домой, поскольку знали, что они там никому не нужны, и были убеждены, что их не похитили, а «спасли». Еще бы, в Нойоссе, перевалочном городе, каждого второго-третьего из новоприбывших первым делом приходится лечить и откармливать! А чему удивляться, если в трижды окаянном сопредельном мире людей – как грязи.

Паршивец держался с Элизой дружелюбно, просто и скромно, и это купило ее вернее, чем если бы он пытался строить из себя героя или сердцееда. Дрянь девка вертелась около него, позабыв о приличиях. А когда Ксават ее отчитал, надерзила: раз господин цан Ревернух до сих пор не сделал предложения, она свободна и не будет у него спрашивать, с кем ей можно крутить любовь, а с кем нет.

Надо было действовать. Монашка не союзница: ей без разницы, что ее помощник флиртует с чужой девчонкой; в то же время она к нему привязана и в обиду не даст. В общем, срань собачья, хуже не придумаешь.

Ксават кое-что предпринял – и вот тебе результат: взбешенная «бродячая кошка» задает въедливые вопросы, обвиняет его и только что не шипит. Это при том, что все пошло псу под хвост: молокосос ее оказался не таким размазней, как можно, глядя на него, подумать, и сумел уйти от мекетских головорезов. Твердолобые, тяжелозадые растяпы. А сестра Миури предъявила претензии, теперь надо юлить и оправдываться – мол, местные, по своему скудоумию, случайно оброненную фразу наперекосяк поняли.

На язык просились совсем другие слова, но Ксават не давал воли распиравшему его гневу, так как знал, что Миури не просто «бродячая кошка», а жрица высшего посвящения, наделенная даром и правом призывать Лунноглазую. Хватит с него одного могущественного врага… Если он еще и с Лунноглазой поссорится, его старая шкура будет стоить не дороже, чем срань собачья.

Гостиничный слуга, равнодушно повозив тряпкой по грязным столам, вразвалку пошел к выходу.

– Эй, ведро помойное забери, чтобы не воняло! – прикрикнул Ксават. – Распустились, ничему вас тут не учат, свою работу делать не хотите…

Малый опять буркнул что-то неразборчивое, но ослушаться не посмел, прихватил из угла ведро, расписанное подсолнухами. Краска потускнела и облупилась, выглядело ведро неряшливо.

– Не гостиница, а свинарник, – пожаловался Ксават сестре Миури. – Будь это мое заведение, они бы у меня по струнке ходили!

Это была откровенная попытка найти общий язык, но «бродячая кошка» вместо того, чтобы согласиться – «да, истинный свинарник», – вернулась к прежней теме.

В конце концов Ксавату пришлось достать бумажник и заплатить ей за моральный ущерб. Душу отвел на помощниках (те уже успели поссориться): Вилену устроил разнос за пару мелких ошибок в деловых записях, а Элизе – за легкомысленное поведение и отсутствие пунктуальности.

Спустя час или около того монахиня уехала вместе со своим стервецом и вытянутыми у Ксавата деньгами. Немного выждав, он отправился в путь следом за ней.

Машину вел Вилен, Элизе Ксават тоже велел сесть впереди, а сам развалился в одиночестве на мягком заднем сиденье, обитом потертым бархатом.

Солнце плясало вокруг автомобиля. Летнее небо, выгоревшее почти добела, возле южного горизонта уплотнялось и сгущалось в еле намеченную голубоватую тень. Что-то далекое, такое далекое, что не поймешь, есть оно или нет, и все же Ксават, когда косился в ту сторону, чувствовал холодок, как возле распахнутого погреба с ледником. Ксават отлично знал, что оно там есть.

– Голова не болит? – спросила Миури.

– Нет.

По голове его вчера все-таки треснули. Когда он, блуждая по черно-белым в лунном свете незнакомым улицам, впотьмах пробирался к гостинице, снова появились те, кто за ним гонялся. Драка была короткой и сумбурной. Его бы убили – или отделали так, что он вряд ли дожил бы до утра, – если бы не кот. Мускулистый гладкошерстный котяра с белой манишкой выпрыгнул из темноты и вцепился в физиономию главаря преследователей.

Благодаря возникшей суматохе Ник, сам того не ожидая, удачно заехал кулаком в челюсть другому бандиту и сразу кинулся в переулок меж двух бесформенных глинобитных строений, наполовину растворенных в темных водах мекетской ночи.

Вскоре его нагнал все тот же кот. Выскочил наперерез, полыхнув зелеными глазами, призывно мяукнул и побежал впереди, показывая дорогу. Миури потом сказала, что здесь следовало мысленно вознести хотя бы коротенькую благодарственную молитву. Это она обратилась за помощью к народу Лунноглазой, забеспокоившись из-за того, что Ник куда-то запропастился.

Он отделался растянутой лодыжкой (выбирая маршрут, кот не очень-то принимал в расчет человеческие возможности), содранной кожей на костяшках пальцев и подбитым глазом. Могло быть хуже. А теперь они с Миури мчались по шоссе, которое ведет из Мекета в Рифал.

Шоссе вымощено бетонными плитами, из стыков лезет настырная трава, а шакровые столбы – бревна цвета темного шоколада – сверху донизу покрыты резьбой, отгоняющей от транспортной артерии злых духов. За обочинами то поля, то луга, то перелески – совсем как дома; зелень разбавлена желтоватыми и охряными тонами – это уже не как дома. Вдоль южного горизонта синеет чуть заметная тень – Сорегдийский хребет.

До Рифала двести с лишним шакров. Если перевести в метрическую систему, около трехсот километров.

Миури получила письмо от госпожи Регины цан Эглеварт, супруги рифалийского гараоба – Столпа Государственного и Общественного Благополучия города Рифала и окрестных земель. Высокопоставленная дама собирается дать «бродячей кошке» какое-то хорошо оплачиваемое конфиденциальное поручение.

Они зарабатывали деньги чем придется. Миури была и курьером для доставки особо важной корреспонденции, и частным детективом, и знахаркой, а Ник вот уже полтора года (год здесь почти такой же, как на Земле) болтался по иллихейским дорогам вместе с ней и на жизнь не жаловался.

На сто третьем шакре пришлось затормозить: через дорогу переползали муслявчики. Тьма-тьмущая извивающихся ленточек с бахромой тонюсеньких ножек, разноцветная чешуя переливается на солнце всеми цветами радуги. Мозгов нет, только жрать горазды.

Пока стояли, Ксават еще раз обругал своих помощников: Элизу за то, что не так уложила сумки в багажник, а Вилена за отсутствие практической сметки.

Наконец колышущийся живой ковер уполз на север, и поехали дальше.

– Это срань собачья, – объяснил помощникам Ксават. – Когда они мигрируют, они прут, не разбирая дороги, а попадешься им на пути – покусают за ноги, ботинки обгадят. Они полезные, уничтожают сельскохозяйственных вредителей, поэтому давить их нельзя. Ежели власти узнают – оштрафуют, а у нас лишних денег нету. Элиза, ты на что спустила деньги, которые я выдал тебе на деликатные гигиенические расходы в следующем месяце? На помаду, на срань собачью! Если девушку взяли на службу, ее украшает не помада, а исполнительность и ответственное отношение к порученному делу, а ты сложила сумки так, что я полчаса искал справочник Маншаха, и это уже не в первый раз…

Ксавата успокаивал звук собственного голоса. Никто, кроме него самого, не знал о том, что его душа – это глубокий-преглубокий колодец, на дне которого спрятаны такие сюрпризы, на какие ни один дознаватель не рассчитывает. Непогрешимый советник цан Маберлак с его хваленой проницательностью был бы чрезвычайно удивлен… Его бы удар хватил, если б он обнаружил, как его одурачили!

Обычно эта мысль вызывала у Ксавата мимолетную усмешку, самодовольную и кислую. Да, он всех провел… Но дурить головы иллихейским гражданам, полугражданам и всем остальным ему приходилось не от хорошей жизни.

Раз в три года Ксават становился особенно раздражительным, вздрагивал от каждого странного звука за спиной, плохо ел, беспокойно спал, и на сердце у него поселялась тоска, схожая с тоской приговоренного к смерти.

Раз в три года его враг, в остальное время запертый на своей заповедной территории, вырывался на свободу и отправлялся гулять по всему подлунному миру. Это продолжалось три-четыре месяца – достаточный срок, чтобы добраться до человека, с которым хочешь свести счеты. Да только Ксават его перехитрил: пусть себе ищет хоть до посинения, хоть до скончания века, все равно не найдет.

Ради собственной безопасности пришлось кое от чего отказаться и согласиться на вещи, от которых его прежде с души воротило (например, прочитать кучу книжек, поступить на государственную службу) – это, конечно, срань собачья, но деваться некуда, потому что враг у Ксавата был такой, какого врагу не пожелаешь.

В Рифал на днях прибыл специалист, который способен раз и навсегда эту проблему решить. Донат Пеларчи. Каждый иллихеец слышал это имя. Донат Пеларчи спит и видит, как бы решить вышеозначенную проблему, и это опять же срань собачья, ибо преследует он свою собственную выгоду, а Ксават цан Ревернух интересует его лишь в качестве приманки. Циничный расчет охотника-профессионала… Но лучше худая помощь, чем никакой. Они договорились встретиться в Рифале, чтобы обсудить детали охоты.

Ксават бросил взгляд на южный горизонт, оконтуренный голубоватой каймой тени. Издали не страшно и совсем не впечатляет, а вблизи – древний горный хребет, протянувшийся от одного края материка до другого. Тварь, которая выползла из этих гор, рыщет неведомо где и в любой момент может прийти по его душу (и в переносном смысле, и в буквальном), но он эту тварь снова перехитрит.

По прибытии в Рифал прежде всего следовало совершить ритуальное жертвоприношение. Полтора года назад, когда Миури сказала об этом впервые да еще упомянула вскользь о мясе, Ник испытал оторопь: значит, они будут приносить кровавые жертвы? С кем он связался?

Вскоре выяснилось, что «жертвенное мясо» – это куриная печенка, а его, Ника, обязанность заключается в том, чтобы таскать за жрицей большую корзину с субпродуктами. На радостях, что все оказалось не так страшно, как он навоображал, он в тот раз даже веса тяжеленной корзины почти не почувствовал.

От самой лавки мясника их сопровождали кошки. Сперва три-четыре – скользили по сторонам, словно грациозные целеустремленные тени, потом их стало больше, а к храмовой площади Миури и Ник подошли в сопровождении целой кошачьей армии. Открыв корзину, Миури стала угощать народ Лунноглазой отварной куриной печенкой.

На следующий день они пошли в местное отделение регистрации статуса, где Нику оформили полугражданство; в качестве поручителей записали Лунноглазую Госпожу и сестру Миури из ордена Лунноглазой.

– Разве потустороннее существо может быть поручителем в таком деле? – спросил Ник, когда формальности были завершены и они отправились в дешевое кафе (самая обыкновенная «стекляшка», пристроенная к кирпичному дому).

– Почему же нет, если она богиня?

– Но ведь она мистическое существо, как бы нереальное по-настоящему…

Атеистическое воспитание нет-нет, да и давало о себе знать, хотя Ник уже успел кое-что увидеть собственными глазами.

– Лунноглазая более реальна, чем ты или я, – серьезно возразила Миури.

– Она не обидится?

– На твои слова? Нет, не бойся. Ты ведь не обижал ее народ, а это для нее главное.

Его мысли приняли новое направление:

– Это кафе совсем как на нашей Земле. Я имею в виду, сама стеклянная пристройка, особенно снаружи. Как будто свернул за угол – и оказался на московской улице.

– А что тебя удивляет? – усмехнулась Миури. – Здесь много переселенцев из вашего мира, и они принесли с собой свои вкусы. Наверное, архитектор, который спроектировал кафе, был твоим соотечественником.

Логично. А ему в голову не пришло. Миури соображала быстро, всякие загадки и ребусы для нее были, как школьная таблица умножения. Впрочем, она не подчеркивала свое интеллектуальное превосходство, обращалась с Ником дипломатично и мягко – чего, наверное, и следует ожидать от жрицы богини-кошки. Он понимал, что ему повезло, но радости не испытывал, и дело тут было вовсе не в Миури. Способность радоваться то ли без остатка вымерзла в нем той бесконечной зимой в Москве, то ли он потерял ее еще раньше, когда «началось».

«Беженец из горячей точки на территории бывшего СССР» – так назывался его социальный статус до того, как он очутился в качестве иммигранта в Иллихейской Империи. Воспоминания, рваные и болезненные, плавали в одном из загерметизированных отсеков памяти, словно постепенно размокающие предметы в трюме затопленного корабля.

…Весенний вечер, начало сумерек. В комнатах тревожный беспорядок – родители готовятся к отъезду и не могут решить, что взять с собой, а что бросить (Берсеневы жили в малометражной двухкомнатной квартире, и вот что странно: ему никак не удается мысленно увидеть обстановку во всех подробностях, детали размыты, словно та жизнь приснилась). Что-то назревает, и хорошо бы уехать поскорее, но Ник заканчивает десятый класс – пусть сначала сдаст экзамены и получит аттестат.

Мама испуганным полушепотом предупреждает, чтобы он осторожней ходил по улицам, могут избить или сделать что-нибудь похуже. Или даже убить. Да он и сам это понимает. Несмотря на загар, внешность у него типично европейская, голубые глаза, русые волосы – за местного никак не сойдешь. Смуглые чернявые одноклассники нередко его бьют, и в школе, и по дороге домой, но он не хочет лишний раз пугать родителей и делает вид, что все в порядке.

…Он просыпается посреди ночи от грохота и звона. Темно, с улицы доносятся громкие возбужденные голоса, тянет сильным сквозняком. Кто-то включил свет: на полу под чернеющим окном поблескивает россыпь осколков.

Мама плачет. Отец ругается матом и хочет пойти разобраться, но мама его не пускает, а снаружи – выкрики на чужом языке и новые стеклянные взрывы.

…Отец вернулся домой, держась за стенку, лицо страшное, лиловое, распухшее, рубашка залита кровью. А Ник писал утром экзаменационную контрольную по алгебре, послезавтра должны сказать оценки.

Он помогает отцу дойти до дивана, хотя сам охвачен дрожью и противной парализующей слабостью. Вызвали «Скорую», но она так и не приехала. Контрольную Ник написал на «четыре», а отец прожил еще несколько дней.

«Люба, уезжай с пацаном. – Его разбитые почерневшие губы шевелятся с трудом, голос кажется незнакомым. – Это не люди, это зверье… Уезжайте в Москву. Раз они это допустили, они должны позаботиться о тех, кому придется отсюда уехать…»

После того как он умер, мама и Ник уехали, бросив квартиру. С собой взяли три сумки и рюкзак. Аттестат Ник так и не получил.

…Грязный, битком набитый плацкартный вагон, а потом Москва – настоящий шок для мальчишки из азиатского города, массированный удар сразу по всем каналам восприятия. Ник, разумеется, смотрел телевизор, вдобавок много читал, но все равно не был готов к этому размаху, к этим огромным многоэтажным зданиям, к широченным улицам и мостам, по которым сплошным потоком мчатся сверкающие машины. Почему-то все это запомнилось ему в коричневатых тонах – сепия, как на тонированных фотографиях, а было ли оно таким на самом деле, теперь уже не выяснить. И еще запомнился ни на минуту не смолкающий рев столицы. Ему казалось, что он попал в инопланетный город, и, хотя положение у них с мамой было отчаянное, он испытывал восторг… вначале, пока не обнаружилось, что никаких перспектив у них нет.

…Палаточный лагерь в Подмосковье. Таких, как они, много. Постоянные разговоры о том, что скоро – надо еще чуть-чуть подождать – их обеспечат новым жильем и работой. И постоянное ощущение голода, потому что есть почти нечего.

У мамы сердечный приступ, на медицинскую помощь рассчитывать не приходится, но среди беженцев-соседей есть бывший врач, он показывает, как делать массаж сердца. Умерла она после второго приступа, когда их лагерь разгромили люди в черных масках.

Кто-то из высокопоставленных чиновников распорядился убрать «это безобразие» – и убрали. Палатки и остальное барахло стащили в кучу, облили бензином и подожгли. Случилось это осенью, а в каком месяце – неизвестно: листва на деревьях уже пожелтела, но еще не облетела, и картошку на близлежащем поле студенты уже собрали. Раньше можно было воровать картошку, а студенты, которых это нисколько не волновало – подневольная рабочая сила – иногда делились с обитателями палаток тощими ломтиками хлеба из столовой.

С какой тоской смотрела на него мама, задыхающаяся, с мокрым побелевшим лицом… Он делал массаж, как научил тот врач, но это не помогло. Потом глаза у нее закатились, она перестала хрипеть и задыхаться. Ник сидел около нее в оцепенении, не реагируя ни на крики, ни на беготню, ни на громадный костер, пожирающий сваленные в кучу вещи.

Из ступора его вывел обжигающе-болезненный удар по плечу. Один из омоновцев стукнул дубинкой – видимо, для порядка. Вскочив, Ник бросился на рослого парня в камуфляже и сразу получил ботинком в живот. Это было почти проявление гуманности: физические ощущения ненадолго заглушили нестерпимую душевную боль.

Глаза в прорезях маски запомнились ему хорошо, как на стоп-кадре. Нет, ничего особенного, ничего злодейского: просто глаза человека, которому все по хер, потому что он выполняет Приказ.

Трупы омоновцы забрали с собой, а живым велели отсюда проваливать, и тогда начались скитания Ника по зимней Москве.

…Ледяное серое небо. Рейды по необъятным улицам, от урны к урне – вдруг там есть пустые бутылки. Поиски еды на помойках. Ночевки в подземных переходах и темных выстуженных подъездах. Иногда его били. Кожа на лице обветрилась и потрескалась, кисти рук стали небесно-серыми от въевшейся грязи.

Он все время был один, словно его ограждала от остального мира хрупкая стеклянная оболочка, которая от ударов разбивалась, но потом опять в два счета восстанавливалась. От голода кружилась голова, и все выглядело зыбким, как фрагменты сна, – к этому он привык.

Он не хотел вливаться в сообщество бомжей, вместо этого решил покончить с собой, но день за днем откладывал. Завтра. Видимо, какие-то остатки инстинкта самосохранения у него еще работали. Завтра или послезавтра он пойдет на один из циклопических мостов, которые изгибаются пологими арками над стылой свинцовой водой, до сих пор не замерзшей, и оттуда бросится вниз. Эта мысль придавала ему сил.

Однажды попалось на глаза объявление на столбе: «Эмиграционная служба. Выезд за рубеж, трудоустройство. Канада. Австралия. Бесплатная помощь беженцам из стран СНГ».

Ник оторвал квадратик с телефоном, накопил денег на жетон и позвонил. Речь у него была грамотная, но за последние месяцы он отвык разговаривать, запинался, однако на том конце его выслушали и сказали адрес.

Офис находился в одном из окраинных районов, недалеко от Кольцевой дороги, в обшарпанном строеньице, спрятанном в дебрях похожих друг на друга многоэтажек. То ли бывший склад, то ли бывшая прачечная. Подозрительная контора, подозрительные люди, подозрительные перспективы. Ничего хорошего Ник не ожидал. Вполне вероятно, что его продадут и порежут на органы для трансплантации (хорошо, если под наркозом). Или отправят на кокаиновые плантации в Южную Америку. Или что-нибудь еще в этом роде. В общем, так или иначе прикончат. Ему было все равно.

Ему тогда хотелось только одного: чтобы это поскорее закончилось. Неважно, каким способом. В то же время он успел убедиться, что прыгнуть с моста ему слабо – последний предохранительный барьер в его сознании все еще оставался не взломанным.

Кабинет, обставленный с таким расчетом, чтобы при необходимости отсюда смотаться, без сожаления бросив безликую подержанную мебель и дешевый канцинвентарь. Стены выкрашены в неброский казенный цвет, окно в облезлой раме выходит на заснеженный дворик с мусорными контейнерами и гаражами. На заднем плане серая девятиэтажка, лучи послеполуденного солнца золотят ее окна и грязноватые сугробы.

Лиц Ник не запомнил. После короткого собеседования его посадили заполнять анкету, потом дали что-то вроде теста на интеллект. Иногда обменивались между собой фразами на незнакомом языке (он решил, что это или голландский, или португальский).

Больше всего Ник боялся, что он им «не подойдет» и его выгонят, но вместо этого его угостили кружкой теплого бульона и отвели в подвал.

Слабо освещенные комнатушки с низкими потолками, на полу повсюду маты вроде тех, что были в школьном спортзале. На этих матах сидит и лежит уйма народа: парни и девушки, в большинстве такие же, как он, оборванцы, но попадаются и прилично одетые. Все вялые, полусонные. Окошки под самым потолком наглухо заколочены досками. Дверь, за которой находится лестница наверх, тоже заперта.

Мелькнула мысль, что он влип, но Ник быстро успокоился. Какая для него разница, влип или нет?

Здесь, по крайней мере, не холодно. И есть туалет – грязный (при таком-то столпотворении!), зато с функционирующим водопроводом. И мягкие маты. Он давно отвык от такого комфорта.

Ник отыскал свободное место и пристроился на краю мата. Чувствовал он себя вяло, как и все остальные. Клонило в сон. В бульон подмешали снотворное?.. Почти согревшийся и почти сытый, он задремал, а проснулся оттого, что вокруг что-то происходило.

Рослые загорелые мужчины в расшитых затейливым орнаментом безрукавках и штанах с оттопыривающимися накладными карманами заходили в комнату, кого-нибудь хватали – один под мышки, другой за ноги – и бегом утаскивали, потом возвращались за следующим. Действовали они ловко и без церемоний, но не грубо, и походили скорее на санитаров или пожарных, чем на бандитов. В тусклом свете пыльной лампочки их лица и мускулистые руки блестели от пота, золотилась вышивка на одежде.

Скоро дошла очередь и до Ника. Когда его подхватили, один из мужчин вполголоса, с сильным акцентом, произнес:

– Закрой глаза.

Несмотря на совет (дельный, как выяснилось чуть позже), Ник подсматривал, и в том помещении, куда его перенесли, увидел клубящееся над полом облако в радужных переливах. В это облако его и швырнули.

Мгновенное ощущение невесомости. Дыхание перехватило. Так и не успев по-настоящему испугаться, он упал на мягкую поверхность, спружинившую как хороший матрас. В глаза ударил слепящий свет солнца, сияющего в зените, посреди голубого летнего неба… Он потерял сознание.

В первые дни он был полностью дезориентирован, выбит из реальности. Нормальная реакция, как ему потом сказали. Когда переезжаешь из одного часового пояса в другой, для организма это стресс, что уж говорить о перемещении в чужой пространственно-временной континуум!

Впрочем, поначалу он думал, что находится то ли в Австралии, то ли в Южной Америке, и остальные тоже так думали. Ник удивлялся, что совсем не помнит, как его сюда привезли, а насчет радужного облака решил, что оно приснилось, – разум использовал все доступные лазейки для защиты от необъяснимого.

Городок назывался Нойосса. Перевалочный пункт для иммигрантов. Длинные постройки из цветного кирпича, внутри залы с рядами кроватей и тумбочек, как в больничных палатах. Полы устланы золотисто-желтыми циновками, изголовья кроватей сделаны в виде нависающих раковин из полупрозрачного голубоватого минерала. Говорили, что минерал этот обладает целебными свойствами.

Кормили сытно и вкусно – густым супом, лепешками, напоминающими лаваш, тушеными овощами с мясом, фруктами. Спиртного не было, но Ник из-за этого не мучился, как некоторые из его соседей по палате. Иногда угощали горячим напитком шоколадно-коричневого цвета, похожим на кофе, в который добавили пряностей; потом кто-то объяснил, что это и есть кофе, только здешний, по местному рецепту.

Можно было хоть каждый день купаться в бассейне с теплой водой, и одежду выдали новую, чистую. Поначалу Ника смущало то, что и рубашка, и штаны покрыты узорчатой вышивкой – он ведь не артист какой-нибудь и не девчонка, – но потом привык и вдобавок убедился, что здесь все так одеваются: видимо, для латиноамериканцев это обычный стиль.

Нойосса утопала в зелени – настоящий город-парк; деревья, кустарники и цветы, каких Ник никогда раньше не видел, ни вживую, ни на фотографиях. Похоже на курорт. А на юге вздымались до небес могучие морщинистые горы, на некоторых белели снежные шапки. Анды или Большой Водораздельный хребет? Скорее, Анды, потому что в Австралии говорят по-английски, а у здешних другой язык. Английский Ник учил в школе и не то чтобы хорошо знал, но распознать смог бы. Хотя и Анды, и Большой Водораздельный расположены вдоль земной оси, по меридианам, а этот хребет тянется с востока на запад…

Ник слышал, как в столовой одна из девушек рассуждала о том, что они, наверное, попали в рай – в награду за все перенесенные неприятности. Это вызвало у него скептическую усмешку, но ввязываться в спор он не стал.

В течение первого месяца новоприбывших не беспокоили. Период акклиматизации и адаптации. Тех, кто нуждался в медицинской помощи, лечили – почти незаметно, ненавязчиво, но эффективно. У Ника исчезли кожные болячки и симптомы хронической простуды, перестали ныть отбитые внутренности. Он опять выглядел так же, как весной, когда готовился к выпускным экзаменам (меньше года назад, вечность назад), только лицо стало более худощавым, и в глубине голубых глаз поселилось невеселое выражение.

Лишь с одним требованием их ознакомили сразу, и не просто так, а каждого под расписку: ни в коем случае не причинять вред кошкам, а также трапанам – летучим ящерицам с кожистыми крыльями и зубчатыми гребнями вдоль спинок. Гладить и угощать можно, обижать нельзя. Это очень серьезно, чревато большими неприятностями. Кто нарушит запрет, пусть пеняет на себя.

Ник послушно нацарапал свою подпись, хотя он в таких предупреждениях не нуждался. К кошкам он всегда относился хорошо, и трапаны, похожие на миниатюрных дракончиков (одного специально приносили в палату показать), тоже ему понравились. Даже не знал, что такие где-то водятся.

Потом кто-то сказал, что трапаны и кошки – священные животные, потому их и трогать нельзя. Ника это удивило: он, конечно, читал о том, что коровы в Индии – священные животные, но почему нигде ни слова о похожих латиноамериканских традициях?

Отмечал он и другие странности.

Слишком большая луна. Раз в пять больше, чем ей полагается быть, он такую только на картинках видел, и светит, как прожектор. Но, может быть, здесь, в Южном полушарии, она и должна так выглядеть?

И еще вокруг мелькает странная живность, по сравнению с которой неприкосновенные летающие ящерицы – самые заурядные зверушки.

Однажды в сумерках Ник заметил существо величиной с табурет, словно составленное из тонких темно-коричневых палок, да оно и напоминало недоделанный табурет. Существо опасливо подбиралось к помойке на задворках столовой, но его заметила и облаяла местная собака, и оно убежало в кусты. Чуть погодя Ник засомневался: действительно видел эту картинку или ему показалось?

В другой раз на подоконник палаты запрыгнул пузатый кожистый мешочек и начал поедать дохлую мошкару, выбрасывая длинный-предлинный тонкий язык. Подпрыгивая, он стучал о подоконник, как резиновый мячик, потом опять сиганул наружу. Ник наблюдал за ним сквозь полуопущенные ресницы, не отрывая головы от подушки, чтобы не спугнуть.

А к исходу второго месяца он обнаружил, что начинает понимать здешнюю речь – улавливает общий смысл фраз, отдельные слова кажутся знакомыми.

Вскоре состоялся разговор с Олегом, парнем из тех, что раздавали лекарства, спрашивали о самочувствии и присматривали за порядком.

– Еще не понял, где находишься?

– Ну, варианты есть… – Ник ответил уклончиво – не хотелось сморозить глупость. – Но пока ни один не окончательный.

– В другом измерении, – сделав паузу, Олег добавил: – В смысле, в параллельном.

Это его не сильно удивило. Дома, до того как жизнь превратилась в бессмысленное скольжение среди обрывков прежних причинно-следственных связей, он много читал, в том числе фантастику. Вдобавок «параллельное измерение» объясняло все: и луну величиной с автомобильное колесо, и шныряющий вблизи помойки живой табурет, и эпизод с «облаком» в подвале.

– Иллихейская Империя нуждается в иммигрантах, потому что здесь демографические проблемы. В общем, государственная программа, тебе повезло. В Нойоссе проведешь около года, потом куда-нибудь распределят. Если претензий к тебе не будет, получишь полугражданство – это совсем неплохо, закон защищает граждан и полуграждан одинаково, но политическими правами обладают только граждане. Если оно тебе надо, можешь надеяться, что сделают полноправным гражданином за какие-нибудь особые заслуги, иногда такое бывает. А если не планируешь политическую карьеру, оно без разницы. Скоро начнешь ходить на лекции – иллихейское право, география, история, этикет, знакомство с культурой, еще чтение и письмо. Язык?.. Ты его уже усваиваешь, разве не заметил? Языку учат во время сна. Ага, тот минерал, из которого сделаны изголовья кроватей, он особенный. Здесь вообще очень продвинутая медицина, вон как быстро твои отбитые печенки вылечили. Магия. В Иллихее магия существует реально, как электричество или магнитное поле. Тоже вначале не верил, потом убедился. И если ты не дурак, не вступай ни в какие общества по борьбе за возвращение домой, отсюда никого не выпускают.

– Я и не хочу туда возвращаться.

– Тем лучше, – Олег открыл толстую тетрадь в кожаном переплете с металлическими уголками. – Распишись, что прошел инструктаж.

Не все отреагировали на разъяснения насчет параллельного мира так спокойно. Некоторых обманули, пообещав эмиграцию в Австралию, и теперь они требовали, чтобы их отправили обратно на Землю. Ник не собирался к ним присоединяться. Пусть это не Австралия – зато не клиника для изъятия донорских органов и не кокаиновые плантации. Если разобраться, он получил в подарок целую жизнь… но получил ее слишком поздно, поэтому не мог обрадоваться по-настоящему. Как будто с ним успело произойти что-то необратимое. Все было бы иначе, если бы объявление иллихейской иммиграционной службы попалось ему на несколько месяцев раньше, до разгрома палаточного лагеря.

Примерно через полгода – Ник уже свободно, хотя и с акцентом, говорил по-иллихейски и более-менее знал, что представляет собой занимающая целый материк Империя, в том числе был в курсе, чем опасен запретный горный хребет, заслоняющий южный горизонт, – его настигли неприятности, и он попытался умереть.

Суицид не удался, он остался жив. Или, точнее, его оставили в живых. А Миури потом сказала, что эти неприятности, вообще-то, гроша ломаного не стоили, и объяснила, как надо было правильно действовать – если бы он вовремя вспомнил о том, что находится не там, откуда пришел, а в Иллихее.

Но с Миури он познакомился уже потом, когда началось распределение.

В запущенной аллее поблизости от столовой он угощал кусочками сыра трехцветную кошку с двумя котятами-подростками. Около него остановилась проходившая мимо девушка. Высокая, в свободном темно-сером джемпере без вышивки (он тогда еще не знал, что это монашеское одеяние). Брови золотистые, как у многих желтоволосых иллихейцев, волосы спрятаны под серой шапочкой с треугольными ушками, словно ей предстояло изображать кошку на детском утреннике.

Искоса взглянув на нее, Ник решил, что она тоже хочет посмотреть на играющих в траве котят.

– Любишь кошек?

– Они интересные, – отозвался Ник.

Трехцветная запрыгнула к нему на колено, потерлась мордочкой о рукав.

– И они тебя тоже любят, – заметила незнакомка. – Это хорошо.

Обычно Ник смущался и напрягался, если с ним заговаривали незнакомые девушки, но в этот раз ничего подобного не почувствовал. В ней было что-то такое… нейтральное и в то же время вызывающее доверие, вроде как обещание безопасности. И глаза добрые – ни насмешки, ни вызова, хотя во взгляде ощущается сила.

– Тебя еще никуда не определили?

– Нет.

– Тоже хорошо. Как тебя зовут?

– Ник Берсин.

Он переиначил свою прежнюю фамилию. Здесь многие так делали.

– Когда закончишь угощать кошек, приходи в иммиграционное управление, в кабинет своего куратора. Я буду там.

Вот так Ник и стал помощникомсестры Миури из ордена Лунноглазой.

– Ты погоди соглашаться, на тебя же заявка есть! – отозвав его в соседний кабинет, шепнул куратор, толстый пожилой иллихеец в костюме, расшитом консервативным геометрическим орнаментом. – Ты можешь поступить в Колледж Горнодобывающей промышленности, обучение оплатит одно из предприятий цан Аванебихов. Выучишься на горного инженера, получишь хорошее место… Может, потом еще и женишься на девушке из высокородных, и тебя примут в семью, такое бывает. Даже поощряется – приток свежей крови, чтобы рождалось побольше одаренных и красивых детей. Ты неглуп, воспитан, хорош собой, тебя с руками оторвут. Странное, однако, выражение – «оторвать с руками», у вас много заковыристых выражений…

Стать инженером, как отец. Еще и жениться. Вести обеспеченную, налаженную жизнь. А потом она по не зависящим от тебя причинам разобьется вдребезги, и хуже всего будет то, что никого не сможешь спасти – как родители не смогли спасти его, как он не смог спасти своих родителей. Ник словно заглянул в трещину, за которой темнота и холод, а улыбающийся куратор этой трещины не видел. Лучше ничего не иметь, тогда у тебя ничего не смогут отнять.

– Спасибо, но меня такая жизнь не привлекает. Я поеду с сестрой Миури. У меня ведь есть право выбора?

Куратор его отговаривал, но переубедить не смог.

Полтора года странствий пошли Нику на пользу, он немного ожил и окреп физически. Иногда его начинали мучить воспоминания, но приступов ностальгии он почти не испытывал.

В Иллихейской Империи человеческая жизнь ценится чуть больше, чем у него на родине, в этом он уже успел убедиться. И кроме того, здесь много интересного. Ему здесь понравилось.

Глава 2

Клетчаба Луджерефа знал весь воровской Хасетан. Ловкий мошенник, изобретательный и находчивый аферист, Клетчаб своего не упускал и ни разу не попался с поличным. Он был прижимист, но расчетлив: когда полагалось, шиковал и выставлял собратьям по промыслу щедрое угощение, однако сверх меры не тратился. Своих не сдавал, в несоблюдении воровских законов и связях с цепняками замечен не был, люди шальной удачи его уважали. Можно сказать, что он принадлежал к числу самых везучих и преуспевающих хасетанских мошенников.

В один прекрасный день, четверть века тому назад, Клетчаб Луджереф бесследно исчез.

Предполагали всякое. Одни говорили, что он зарвался, разинул рот на слишком большой кусок, вот ему и перерезали глотку в темном закоулке, а тело, как водится, на съедение рыбам. По мнению других, Луджереф сорвал такой крупный куш, что решил дальше судьбу не испытывать; уехал туда, где его никто не знает, и открыл то ли магазин, то ли автомастерскую.

Еще ходили слухи, что с ним разделался втихаря охотник на оборотней Гаверчи – из-за своей подружки Марго, которая изменила ему с Клетчабом. Припоминали бурный скандал с рукоприкладством, случившийся в гостинице «Морской бык», после того как Марго получила бандероль с чеком на крупную сумму и алмазно-рубиновым ожерельем. Очевидцы говорили, что вещица была баснословно дорогая и дивно красивая – королеве надеть не стыдно, не то что этой оторве Марго.

Напившийся Гаверчи сквернословил, и его сожительница тоже в долгу не оставалась. В номере они подрались, потом выскочили в коридор. На шее у Марго – растрепанной, ярко накрашенной, мускулистой, как парень, но при этом полногрудой – завораживающе сверкало и переливалось драгоценное украшение.

– Кто тебе подарки дарит, паскуда? – орал на всю гостиницу Гаверчи, небритый, с опухшим от трехдневного запоя лицом и жестоко разбитым носом, а после повернулся к собравшимся зрителям и с пьяной горечью спросил: – Люди, вы знаете, кому она дала?!

– Ага, расскажи всем, кому я дала, – процедила Марго. – Ну, валяй, рассказывай!

Гаверчи неожиданно стушевался, угрюмо выругался и потащился прочь.

– А трахается он лучше, чем ты! – крикнула ему вслед Марго. – В десять раз лучше, в сто раз лучше! Я от тебя ухожу, понял? Хоть мужика найду приличного, хоть к лесбиянкам уйду, чем твою пьяную образину терпеть! Отдай мои вещи и документы!

Они опять ретировались к себе в номер, оттуда доносился грохот и ругань на два голоса. Гаверчи за последние двадцать лет совсем спился, а тогда он слыл опасным парнем. Низкорослый, зато мышцы железные, и драться умел, как положено представителю его профессии. Но он был вдрызг пьян, поэтому Марго его отдубасила, собрала свое имущество и ушла. Ее потом видели то здесь, то там, она до сих пор живет и здравствует – а что ей, оторве, сделается?

Кое-кто считал, что с Гаверчи они рассорились из-за Клетчаба Луджерефа, и то ожерелье прислал ей Клетчаб, однако умные люди возражали, что все это брехня.

Луджереф, если делал своим любовницам подарки, старался сэкономить: какие-нибудь там чулочки, недорогие духи или конфеты, бижутерия из дешевых поделочных камешков – и хватит, хорошего понемножку. Чтобы он преподнес женщине (да еще такой оторве, как эта Марго с ее хриплым голосом, мужскими бицепсами и загрубевшим лицом) королевскую драгоценность – да для этого он сначала должен был рехнуться! И вдобавок, тот всем запомнившийся скандал в «Морском быке» случился через полтора месяца после того, как Клетчаба в последний раз видели в Хасетане.

Должно быть, Марго удалось подцепить богатого поклонника – что ж, всякие оригиналы на свете бывают, но при чем здесь Луджереф, скажите на милость?

Поговаривали также, что Клетчаб влюбился, только не в эту оторву Марго, на которую польстится разве что охотник на оборотней вроде Гаверчи, потому что он на всякую страхолюдь насмотрелся, а в порядочную девушку из хорошего общества и ради нее завязал с воровской жизнью. Верится с трудом, но порой и такое случается.

Иные утверждали, что Луджереф не влюбился, а снизошло на него просветление. Осознав тщету всего сущего, он раздал наворованное бедным, сменил щегольской костюм на рубище и подался в отшельники. Теперь он святой человек, далеко продвинулся в постижении трансцендентных истин.

В общем, чего только не болтали. Кое-кто даже высказывал предположение, что Клетчаб Луджереф продался цепнякам и ныне работает полицейским шпиком то ли в Рарге, то ли в Рифале, то ли в Макишту, но таких трепачей осаживали. Домыслов было великое множество, однако правды никто не знал.

Вот что произошло на самом деле.

Влажный и ветреный розово-серый вечер. В «Морском быке» жизнь в это время суток бьет ключом: тут тебе и ресторан, и казино, и танцы, и кабаре с певичками и клоунами – развлечения на любой вкус. Хасетан – портовый город, к тому же курорт, и народу здесь толчется столько, что разговоры об отрицательном приросте населения в Иллихейской Империи кажутся пустой болтологией.

Клетчаб Луджереф, представительный жгучий брюнет, заказал коктейль «Слезы покинутой русалки» и расположился на кожаном диванчике в углу восточной веранды. Быстрые цепкие глаза непроницаемо поблескивают. Небольшая бородка тщательно подстрижена, волосы (слегка сальные, если присмотреться) разделены прямым, как по линейке, пробором. Франтоватый костюм-тройка покрыт броской модной вышивкой – стилизованные якоря и крабы с гипертрофированными клешнями.

В последнее время Клетчаба нередко видели в «Морском быке». Цель он преследовал двоякую.

Во-первых, здесь кого только не встретишь – и моряки, и торговцы, и курортники, среди них всегда можно найти тупака, который сам не заметит, как его денежки перекочуют к тебе в карман. За минувший месяц Луджереф неплохо нажился. Продал одной приезжей даме чудодейственное омолаживающее средство: взял в магазине склянку косметического крема за десять рикелей, переложил содержимое в экзотическую коробочку из лакированного дерева, купленную в антикварной лавке за пятьдесят рикелей – в итоге две с половиной «лодочки» чистого барыша. И около тридцати «лодочек» выиграл в пирамидки у двух высокородных тупаков, Мефанса цан Гишеварта и Ксавата цан Ревернуха, приехавших в Хасетан, чтобы погулять тут и просадить побольше денег. Да еще встретил на Набережной Улыбок еле-еле ковыляющего богатого старика, тот остановился возле парапета и начал рыться в карманах: как можно было понять из его бормотания, искал таблетки. В процессе поисков он выложил на парапет скомканный и заскорузлый носовой платок, половинку сломанных солнцезащитных очков, авторучку с золотым пером, толстый бумажник из дорогой кожи… Только тупак не взял бы, а Луджереф не тупак. Бумажник оказался битком набит крупными купюрами, четырнадцать с лишним «лодочек»! Старый маразматик, верно, решил, что случайно уронил его в воду. Так что Клетчаб оседлал удачу и сейчас высматривал, где бы еще поживиться.

Второй причиной, которая привела его в «Морской бык», была Марго, подружка немногословного и хронически нетрезвого охотника на оборотней Гаверчи. Королева Марго, как она иногда себя называла, хотя какая из нее королева, если она самая настоящая оторва? Вся твердая, как статуя, и грудь тоже твердая, а кожа гладкая, бронзового оттенка, но кое-где попорчена боевыми шрамами. Рубцы, оставленные когтями тварей! Их не сведешь запросто, как любые другие шрамы.

На лицо она была некрасива, черты крупные, грубоватые, и в придачу макияж, как у портовой шлюхи. Волосы белые, обесцвеченные, у корней мышиного цвета, свисали до плеч тощими сосульками. Иногда Марго прятала это безобразие под роскошными париками, их у нее было два: россыпь туго закрученных локонов цвета красного дерева и высокая иссиня-черная прическа, перевитая жемчужными нитями.

Ее низкий, с хрипотцой, голос звучал волнующе, если на нее находило романтическое настроение, но обычно она разговаривала резко и развязно.

Клетчаба от нее передергивало. Переспать с ней он хотел из принципа.

Грудь ее всем нравилась – говорили, ни у одной шлюхи в Хасетане такой нет. А кроме того, переспать с Марго – это считалось за отчаянный поступок: вроде как тебе все нипочем, раз даже этой оторвы не побоялся.

Гаверчи не интересовало, с кем путается его боевая подруга. Только однажды он вышел из себя и начал рвать и метать из-за той истории с ожерельем. Три человека знали, в чем дело, – сам Гаверчи, виновница скандала Марго и Клетчаб Луджереф, но у каждого из троих имелись свои причины, чтобы помалкивать.

Этот Гаверчи, пока вконец не спился, промышлял охотой на Кибадийском побережье. Как известно, многие из больших и малых сверхъестественных тварей – оборотни, способные в урочное время превращаться в людей и животных. В своих владениях они много чего могут, а владения каждого соразмерны его могуществу: у кого – подполье заброшенной развалюхи, у кого – болото или рощица, а у кого целая пустыня, или горный хребет, или дремучий лес. Там они постоянно пребывают в своем истинном облике, причудливом и отпугивающем. Наихудшими среди них считаются пожиратели душ, поскольку встреча с ними чревата не только потерей жизни или рассудка, а полным исчезновением: была живая душа – и нет ее, ни в подлунном мире, ни в потустороннем. Одна из тех неприятных тем, которые никто не любит обсуждать.

К счастью, все на свете сбалансировано и уравновешено, и всякого рода сверхъестественные чудища тоже уязвимы. Покидать-то свою территорию они могут, но для этого тварь должна обернуться смертным созданием, причем тогда она временно утрачивает свое могущество. И возможно это лишь в определенный период. До истечения срока тварь должна вернуться обратно – во всяком случае, это в ее интересах, иначе она превратится в нечто слабосильное и несуразное и будет добираться до своих владений долго, с неимоверным трудом (если вообще доберется, а не околеет по дороге).

Иные благоразумные монстры этой возможностью не пользуются, сидят себе в своих прудах, оврагах и подвалах и носа оттуда не высовывают. Пусть-ка кто попробует их там достать! А других соблазняет перспектива погулять по миру, набраться свежих впечатлений, с кем-то переспать, с кем-то подраться, с кем-то просто поговорить… Даже если для этого надо на некоторое время стать обыкновенным человеком (а если человеком слабо, хотя бы собакой, крысой, птицей – это уж у кого как получится). Вот тут-то и поджидают их Гаверчи и его товарищи по профессии!

Охотники выслеживают и уничтожают тварей, когда те отправляются путешествовать. Рискованное занятие, ведь если в пылу погони ты вторгнешься на территорию монстра, он сразу примет свой истинный облик, и тогда тебе несдобровать – из преследователя превратишься в добычу. Говорят, некоторые из этих созданий развлекаются тем, что охотятся на охотников, нарочно заманивая их в свои владения. Так что ремесло это требует и наблюдательности, и смекалки, и хладнокровия, и хорошей реакции.

Гаверчи на рожон не лез и на крупную дичь не замахивался. Ага, конечно, порой находились желающие завалить Короля Сорегдийских гор или Хозяйку пустыни Кам – ну, и где они теперь? Разве что воспоминания остались. Древние монстры сожрали и тела их, и души.

Не следует забывать о том, что существа эти, даже оборачиваясь людьми, обладают нечеловеческой силой и в драках опасны, да и в проницательности им не откажешь. Гаверчи был умный мужик, он об этом не забывал и выслеживал всякую мелочевку, которая гнездится по заколоченным сараям да по болотцам и перелескам – самое милое дело! Но почетный титул Истребителя пожирателей душ он все ж таки получил – после того, как истребил кештахарского пожирателя. Случилось это еще в ту пору, когда он работал в одиночку, без Марго.

По правде говоря, кештахарский пожиратель был из самых завалящих. Несколько столетий тому назад он наводил ужас на всю округу, а потом деградировал, опустился до безобразия. Безвылазно сидел в своем заброшенном колодце, и никакой поживы ему не было, потому что колодец тот нанесли на специальную карту, и все знали, что надо обходить его стороной.

Однажды окаянного хозяина колодца потянуло к людям, и он потащился в Кештахар. То ли по человеческому общению соскучился, то ли рассчитывал кого-нибудь завлечь к себе в гости и всласть попировать – этого теперь уже никто не узнает. Не стоило ему на белый свет вылезать. Он даже обернуться толком не сумел: вроде бы человек, изможденный, кожа да кости, с мутными больными глазами, но кое-где вместо кожи – бледная, телесного цвета чешуя, и какие-то лишние мослы где не надо выпирают, и волосы больше похожи на чахлые белесые корешки, а походка деревянная, как у ходячей куклы. В общем, не монстр, а сплошное недоразумение.

На свою беду, повстречал он Гаверчи. Тот выслеживал не его, а водяных собачек, которые завелись в озере Кешт и досаждали жителям окрестных деревень. За истребление этой напасти была назначена недурная премия, вот Гаверчи и приехал деньги зарабатывать.

Дальше все было, как в охотничьей байке. Сидит он, значит, в засаде, ждет, когда побегут мимо озерные твари, прикинувшиеся собаками. Известно было, что всего их шестеро, и в своем истинном облике они выглядят как двухвостые рыбы с зубастыми рыльцами и бледными костистыми ручками, напоминающими младенческие, а когда обернутся – ни дать ни взять стая беспородных шавок.

С помощью ворожбы и примет, составляющих профессиональную тайну охотников на оборотней, Гаверчи определил, когда эти бестии в очередной раз покинут озеро Кешт, зарядил ружья и засел в кустах, сбоку от зарастающей бурьяном тропы.

Жанровая картинка, будто на савамской лаковой шкатулке: зеленый пейзаж на золотом фоне, пышно взбитые кучевые облака, край озера в обрамлении рыжей и ярко-зеленой осоки, среди усыпанного красными ягодами кустарника притаился охотник с темным сосредоточенным лицом, в высоких сапогах и богатом охотничьем костюме.

Гаверчи занял позицию подальше от воды: он ведь не маг и не жрец, а простой охотник, и заступи он за незримую черту, ограничивающую владения озерных тварей – ему несдобровать. Те куда-то умчались всей стаей, а он дожидался, когда они побегут обратно, они часто бегали по этой тропе.

Появление одинокого прохожего заставило Гаверчи мысленно выругаться: что за дурня сюда принесло, спугнет ведь собачек! Дурень выглядел истощенным и больным и пошатывался, как пьяный. А уж урод-то какой… Приглядевшись, охотник насторожился: нет, ребята, это вам не просто урод!

– Эй, уважаемый, куда направляешься? – высунувшись из кустов, поинтересовался Гаверчи.

Прохожий вздрогнул и в первый момент чуть не пустился наутек. Похоже, у него просто не хватило сил убежать, поэтому он остался на месте, опасливо повернул голову.

«Шея, как у ощипанной курицы!» – подумал охотник.

Осклабившись, странный тип прошамкал:

– Здравствуй, мужик!.. Пойдем, мужик, в колодец! Кушать будем, много-много кушать… Живая душа, хорошо, пойдем кушать!

И потянулся к «живой душе» трясущимися руками, которые лишь издали могли сойти за человеческие, не переставая бормотать:

– Живая душа, тепленькая душа… Кушать-кушать-кушать…

А Гаверчи, не будь дурак, как хрястнет его прикладом по темени – он и упал замертво.

После контрольного выстрела в голову охотник вывернул карманы грязного отсыревшего пальто и обнаружил там дырявый кошелек с двумя потемневшими серебряными рикелями, жирную улитку, удостоверение на имя полноправного гражданина Ялзира Корцубуга, инженера из Министерства Дорог и Мостов, командированного в Кештахар.

При виде документа Гаверчи прошиб холодный пот: это что же – человека убил?.. Что теперь будет, и что ему теперь делать?.. Но тут он разглядел, что документ сильно попорченный, размокший, чернила расплылись и выцвели, а дата выдачи – прошлый век. Инженера Корцубуга давно нет на свете, сожрал его окаянный хозяин колодца со всеми потрохами, амбициями, привязанностями, мечтами… Одно удостоверение осталось.

– Вот же гнусная тварь! – посмотрев на свою жертву, в сердцах сплюнул Гаверчи.

Потом развернул брезентовый мешок, затолкал туда убитого монстра, взвалил на спину и потащил к машине, оставленной за чередой лесистых пригорков.

Кештахарский пожиратель душ давно не давал о себе знать, и о нем благополучно забыли, так что в тамошнем полицейском управлении все опешили, когда Гаверчи заявился с мешком, вывалил на пол труп и потребовал гарантированную законом государственную награду.

Все, что ему причиталось, он получил – и почетный титул Истребителя, и премию, и поощрительное ежегодное пособие, хотя злые языки поговаривали, что дохляк из кештахарского колодца не стоил таких расходов.

В Хасетане Гаверчи, как и многие из его коллег, вел дела со скупщиками краденого: сбывал им сокровища убитых тварей, которые по закону полагалось сдавать в имперскую казну. Государство платит охотнику пятнадцать процентов от стоимости выморочного имущества, а скупщики отстегивают больше.

Клетчаб Луджереф тоже кое-что у Гаверчи прикупил: всякие замысловатые безделушки, чтобы морочить головы тупакам, и одну действительно ценную вещь – волшебное зеркало-перевертыш. С помощью такого зеркала можно украсть чужое лицо, а у того человека останется твое лицо. Незаменимое средство, если надобно скрыться и замести следы. Плохо только, что зеркала эти одноразовые – после использования разлетаются вдребезги. Клетчаб берег свое приобретение как зеницу ока. Бывало, что подворачивалась возможность продать вещицу за немалые деньги, и он размышлял, колебался, прикидывал, взвешивал, но каждый раз передумывал: а вдруг когда-нибудь самому пригодится? И однажды пригодилось.

Помощница Гаверчи, некая Марго, была иммигранткой из сопредельного мира. Примечательно, при каких обстоятельствах ее оттуда вытащили.

Вместе с компанией других таких же сорвиголов ее понесло в горы, а там непогода, метель, снежные завалы – их отрезало, и никаких шансов на спасение. Как раз в это время жрецы тех Пятерых, чьи имена известны лишь посвященным, ибо обладают необоримой магической силой, тех, кого называют Девятируким, Прародительницей, Ящероголовым, Лунноглазой и Безмолвным, собрались на конференцию в Храме Примирившихся Богов. Каким образом они заглядывают в сопредельные миры – сие неведомо даже таким пройдохам, как Клетчаб Луджереф. Главное, что кто-то из них туда заглянул – и увидел теплую (вернее, пока еще теплую) компанию на заснеженном склоне.

Обычно иммигрантов берут большими партиями, а тут всего-то полтора десятка человек, зато ребята молодые, здоровые, отчаянные, и перетащить их к себе можно запросто, не напрягаясь. Это Луджереф понимал: почему не хапнуть, если само в руки идет? Жрецы призвали Пятерых, те вняли зову и, объединив усилия, открыли проход в сопредельный мир, так что полуобмороженных «альпинистов», как они себя называли, спасли. Случилось это лет за семь-восемь до той истории в Хасетане.

Другой такой оторвы, как Марго, Иллихейская Империя еще не видела. В новом мире Марго понравилось: по ее словам, здесь она могла жить так, как ей всегда хотелось, а там, у себя, это было нельзя.

Еще она говорила, что дома хорошо училась и вообще была «спортсменкой, комсомолкой, красавицей». Ну, спортсменкой – это понятно, что такое «комсомолка», Луджереф тоже потом узнал, а что касается «красавицы»… Брр, надо быть Гаверчи, чтобы на нее польститься!

Вообще-то, у Гаверчи имелся свой резон: ему нередко приходилось выслеживать добычу в дикой местности, вдали от цивилизации и от женщин, а взяв в помощницы Марго, он получил и напарника, и любовницу в одном лице. У себя в сопредельном мире она «сделала мастера спорта по дзюдо и брала призы на соревнованиях по биатлону» – то есть, говоря человеческим языком, без непонятных словечек и выкрутасов, была мастером боевых искусств. Гаверчи ее поднатаскал, и охотница из нее получилась что надо. Если б она не давала всем без разбору, ей цены бы не было.

Луджереф поджидал ее на восточной веранде «Морского быка», потягивая жгучие и солоноватые «Слезы покинутой русалки». Крепкий смолисто-пряный букет, словно волшебный фильтр, делал окружающий мир более привлекательным и, что самое главное, делал выносимой наконец-то появившуюся Марго.

На ней был облегающий костюм из черной замши с вышитыми золотыми драконами, усеянный также позолоченными заклепками в виде звездочек. Под расстегнутой курткой – ничего, кроме лифчика из сверкающей парчи, который едва вмещал роскошную грудь. Марго сама придумала этот наряд, поскольку считала, что именно так должна выглядеть охотница на оборотней: «как на картинке». Где она, интересно, видела такие картинки? Впрочем, в полевых условиях, когда они с Гаверчи мотались по болотам да по буеракам, она, конечно, одевалась иначе.

Лицо словно вытесано топором, кожа обветренная, задубевшая. Сияющая золотистая пудра не столько скрадывала грубоватость черт, сколько придавала Марго порочно-разбитной вид. Такое же впечатление производил и парик (в этот раз на ней был красный, с россыпью локонов). Глаза обведены угольно-черными контурами, на губах ядовито-малиновая помада. Она была крупной девахой, но двигалась плавно, вкрадчиво, скользящей поступью (это у охотников профессиональное), а бедрами покачивала, как распоследняя портовая проститутка.

Поглядев на нее, Клетчаб в душе содрогнулся и поскорее сделал большой глоток жгучих зеленоватых «слез». Он должен переспать с этой оторвой. Просто для того, чтобы потом всем рассказывать, что он ее трахнул, не испугался. Одного раза хватит, но ради этого раза он должен… должен… В общем, надо себя заставить.

Он еще отхлебнул, допил до дна, поставил бокал мутного стекла на исцарапанный деревянный подлокотник (в «Морском быке» посуда дешевая, потому что бьют ее, не напасешься) и с улыбкой поднялся навстречу даме.

Клетчаб умел изображать светского человека, даже мог при случае сойти за высокородного. Когда обыграл в пирамидки тех двух надутых тупаков, Мефанса цан Гишеварта и Ксавата цан Ревернуха, он косил под разорившегося аристократа. Перед Марго он тоже играл роль галантного кавалера: во-первых, чтобы побыстрей добиться поставленной цели, во-вторых, если ей чего-нибудь покажется не так, она может и затрещину отвесить, а рука у нее тяжелая, лучше не нарываться.

Приходилось быть щедрым. Дать-то она даст, но перед этим надо потратиться на напитки и лакомства, какие подороже, – это Луджереф слышал от тех, кто уже имел с ней дело. Если светские манеры денег не стоят, то на деликатесы для этой оторвы хочешь не хочешь, а раскошеливайся! Клетчаба это насилие над его бумажником делало взвинченным и агрессивным. Суммируя в уме расходы (здешнее фирменное мороженое – 30 рикелей за порцию, тропические плоды айлюм – 62 рикеля за штуку, меньяхский сладкий бальзам – 917 рикелей за графин с маслянистой темной влагой… ишь ты, еще и засахаренные эсшафаны ей подавай!), он прикидывал, за чей счет покроет убытки.

Сначала они сидели на восточной веранде, где мебель массивная и дорогая, но вся покорябанная, скрипучая от старости, и арочные проемы занавешены шторами в виде рыбацких сетей. Потом, когда розовато-серая мгла снаружи сменилась ночной темнотой, а из проемов потянуло сыростью, перешли в зал с камином, над которым висела громадная, с автомобильный капот, голова морского быка (она по сей день там висит).

Зал большой, ярко освещенный, грязноватый, воздух так насыщен винными парами, что можно захмелеть от одного запаха, и народу – не протолкнешься.

Скоро их стало трое. К ним за столик подсел некто Банхет – тщедушный, робеющий, хорошо воспитанный молодой человек в коричневом старомодном костюме с вышитыми зонтиками и коротковатыми рукавами. Как понял Луджереф, кто-то уже успел познакомить его с Марго, и теперь этот доходяга надеялся на более короткое знакомство.

Угощая загадочно улыбающуюся даму (истинная прорва, и как у нее в желудке столько всего помещается!), Клетчаб краем уха слушал болтовню своего конкурента. Тот приехал в Хасетан с поручением от одного высокородного богача-коллекционера из Венбы, чтобы купить для него «тафларибу» – изящные миниатюрные статуэтки из благородной кости или поделочного камня. Их вырезали древние кибадийцы, которые когда-то жили на побережье Рассветного моря, а потом были ассимилированы иллихейцами. По свету гуляет множество подделок, но Банхет утверждал, что он в этом разбирается, так как изучал искусствоведение в Раллабском университете, а сейчас работает консультантом по антиквариату. Здесь он в командировке за счет заказчика.

Луджереф внутренне сделал стойку и ухмыльнулся: вот кто возместит ему расходы на Марго!

Банхет был в натуре тупаком. Его близоруко прищуренные светло-карие глаза, безвольные черты гладко выбритого болезненного лица, прилизанные блондинистые волосы, книжная речь университетского всезнайки – все вызывало у Луджерефа презрение и приятное сознание собственного превосходства. Клетчаб обронил, что у него имеется несколько «тафларибу». Ученый размазня сразу клюнул и сказал, что хотел бы на них посмотреть.

– Главное, смотри получше, – посоветовала Марго. – А то подсунут какую-нибудь херню.

Она употребила слово, которое пришло в благословенный иллихейский из варварского языка иммигрантов.

– Не беспокойтесь, я специалист, – застенчиво улыбнулся Банхет.

Словно школяр, который, слегка смущаясь, рассказывает о своих хороших оценках, чтобы выклянчить рикель на конфеты. Тьфу… Клетчаб смачно и красиво сплюнул на пол и заказал еще портвейна. Сегодня вечером он просадил кучу денег и потому чувствовал себя широкой натурой, бесшабашным гулякой – в Хасетане таких уважают.

Повезло, однако же, что подвернулся этот Банхет. Во-первых, пожива. Во-вторых, поглядев на них двоих и сравнив, Марго скорее сможет оценить достоинства Луджерефа. Хоть она и оторва, а ударить перед ней лицом в грязь не хотелось.

– У вас такая опасная профессия… – восторженно глядя на нее, пролепетал Банхет. – Все эти существа, на которых вы охотитесь, они же могут убить человека…

– Могут, – голос Марго звучал хрипловато, словно у нее в горле шуршал бархат. – А мы можем убить их. Твари непобедимы только на своей территории. Когда они отправляются гулять, мы их выслеживаем – и все, кончено время игры.

– Дважды цветам не цвести.

Ну, совсем не в тему ляпнул, но Марго неожиданно оживилась, улыбнулась, словно признала в нем старого друга, и спросила:

– Неужели ты читал Гумилева?

– Читал. В оригинале.

И после этого Банхет залопотал не по-иллихейски – на языке сопредельного мира, которого Клетчаб Луджереф тогда еще не знал.

Началось самое натуральное западло. Марго и набившийся в компанию тупак игнорировали Клетчаба. И его представительный вид, и дорогой костюм с якорями и крабами, и то положение, которое он занимал в воровском обществе Хасетана, и даже то, что он платит за выпивку и закуску – все это ровным счетом ничего не значило.

«Опустили ниже плинтуса», – припомнилось дурацкое выражение, услышанное как-то раз все от той же Марго.

Банхет – вылитый простофиля с журнальной карикатуры, и если оторва уйдет отсюда не с Клетчабом, а с ним, это будет по всем понятиям позор!

Вокруг галдели, смеялись, флиртовали, ссорились. В густом, как суп, воздухе плавал ароматный цветной дым из расставленных по углам курильниц.

Подошел пьяный Гаверчи, низенький, с невозмутимым древесно-коричневым лицом и уныло свисающими усами. Ему было наплевать на то, что около его подружки увивается сразу двое ухажеров. Как он сам говорил: «Баба есть баба, что с нее взять? Главное, что Марго на охоте не подведет». Потоптавшись возле их столика, потащился в бар, где компания охотников глушила сиггу.

Рогатая голова морского быка над камином недобро скалилась, в стеклянных глазах величиной с блюдца горели электрические лампочки. Клетчабу, через «не могу» дожевывавшему приторный эсшафан (раз уж он заплатил из своего кармана за этот окаянный деликатес, он съест не меньше, чем Марго и Банхет!), показалось, что правый глаз насмешливо подмигнул.

Надо показать им, кто здесь самый крутой. Силком с Марго ничего не сделаешь, такая сама кого хочешь изнасилует… Остается одно – одержать моральную победу.

Запив засахаренную гадость портвейном, Клетчаб заговорил вальяжно и пренебрежительно:

– Банхет, вы, я вижу, большой знаток всякого антикварного дерьма, вас в ваших университетах всему научили… А знаете ли вы, как отличить подлинную кибадийскую вазу от тех, что делают хасетанские народные умельцы по двадцать пять рикелей за штуку?

У этого ходячего недоразумения в костюме с зонтиками были припасены ответы на любые вопросы. Только ведь здесь главное не правильный ответ, главное – с какой интонацией ты говоришь, как смотришь на собеседника, сколько в тебе куража… Сразу видно, чего стоит хлипкий умник из Раллабского университета и кто такой Клетчаб Луджереф! В общем, для кого было «кончено время игры», так это для Банхета, а Луджерефу все-таки удалось утвердить свое пошатнувшееся превосходство.

В конце концов Марго сказала:

– Я готова. Еще чуть-чуть – и напьюсь, как Гаверчи. Клетчаб, спасибо за ужин. Проводишь даму куда-нибудь… типа в «Жемчужный грот»?

Есть такое известное на весь Хасетан заведение на одной из приморских улочек, в невзрачном старом доме из белесого ракушечника. Там сдаются комнаты с кроватями – хоть на час, хоть на два, хоть на целые сутки.

Великодушно оставив Банхету недоеденную дорогостоящую жрачку и полбутылки портвейна, Клетчаб ухмыльнулся голове морского быка, взирающей на людскую суету сквозь расплывчатые клубы зеленого и розового дыма, и повел завоеванную даму к двери.

Дальнейшее… гм, дальнейшее было не так привлекательно, как триумфальный уход вместе с Марго из ресторана. После ночи в «Жемчужном гроте» Клетчаб чувствовал себя измотанным и выжатым. Едва они остались вдвоем в пропахшей мускусом полутемной комнатушке, эта оторва на него набросилась, как цепная сука на старый тапок. Вспоминая о том, как беспомощно он трепыхался в тисках ее объятий, Луджереф нервно ежился. Больше он к ней даже близко не подойдет, ни-ни, одного раза хватит.

Зато теперь будет о чем рассказывать в приличной компании. Не правду, Безмолвный упаси, ни в коем случае не правду… а примерно то же самое, что рассказывают все остальные, кто переспал с Марго до Клетчаба.

После полудня он взял несколько «тафларибу» и отправился к Банхету, остановившемуся в «Песочном пироге» – гостинице из самых дрянных и дешевых. Окно маленького номера выходило на улицу, где вплотную друг к дружке, без просветов, выстроились в ряд хрупкие с виду одноэтажные домики – покосившиеся, иные по самые окна погрузились в землю, зато с красочными витринами и вывесками (их уже лет десять, как снесли). По беленым стенам комнаты и по потолку вяло ползали длинные зеленые снулябии с трепещущими слюдяными крылышками в рыжих крапинках.

У Банхета все это вызывало наивный идиотский восторг – и ветхие миниатюрные магазинчики, и бурлящая внизу, на мощенной булыжником улице, людская суета, и даже присутствие докучливых насекомых в номере.

– Сколько во всем этом жизни, как это приятно и чудесно… Я хочу сказать, что у нас в Раллабе таких старинных южных улочек и таких снулябий нет, – объяснил он с извиняющейся улыбкой.

– У вас там ничего стоящего нет.

Ухмыльнувшись, Клетчаб сплюнул вниз с высоты третьего этажа. В толпу.

– Ну, зачем вы так? – с упреком спросил Банхет. – Вдруг на кого-нибудь попадет… Я никогда так не делаю.

Где уж этому ученому растяпе оценить эффектный плевок!

– А теперь смотри и слушай сюда, – потянув засаленный шнурок, Луджереф опустил скрипучие, с облупившимся лаком, жалюзи и повернулся к столу. – Посмотри, что я тебе принес. Это стоит больших денег.

Он высыпал на стол «тафларибу». Банхет брал фигурки одну за другой и подолгу рассматривал, его пальцы двигались мягко и осторожно. Тонкие бледные запястья, поросшие светлыми волосками, выглядывали из коротковатых рукавов, как у школяра, которому небогатые родители никак не соберутся купить новую форму.

Все перебрав, он взял по-кошачьи свернувшуюся нефритовую девушку.

– Эту я покупаю. Остальные – подделка. Вот эти две – позапрошлый век, искусная работа, но меня интересуют только настоящие кибадийские «тафларибу».

Да он действительно знаток!

– Чем они тебе не подлинные? – прищурился Клетчаб.

Банхет принялся перечислять признаки, явные и неявные. Этот тупак свое дело знает, просто так его не проведешь… Значит, проведем другим способом, непростым.

– Я тебе еще принесу. Поглядишь там чего… Кралечку эту, ежели берешь, уступлю за пятнадцать «лодочек».

– Каких лодочек?.. – тупак озадаченно открыл рот и приподнял жиденькие светлые брови.

– Ну, за пятнадцать тысяч. Так говорят у нас в Хасетане, – покровительственно пояснил Луджереф.

Тупак есть тупак. Хоть и ученый, а непонятливый.

Спрятав в бумажник чек, он сгреб со стола отвергнутые фигурки и распрощался, оставив Банхета восхищаться разукрашенными магазинчиками и сверкающими крылышками зеленой мошкары. Ему предстояло кое-что обмозговать и подготовить.

Вечером, завернув поужинать в «Морской бык», он застал там Банхета и Марго. Подсел к ним. Снимать эту оторву он больше не собирался (даром не надо, хорошо еще, что ничего не вывихнуто и ребра целы остались!), но хотел получше присмотреться к ученому тупаку. Дельце-то наметилось прибыльное.

На Марго был высокий парик из тех, что называют «придворными», иссиня-черный с нитками жемчуга, и под расстегнутой курткой с золотыми драконами – черный атласный лифчик, расшитый бисером. Банхет изо всех силенок старался заинтересовать ее своей жалкой персоной.

Клетчаб прятал ухмылку: этот доходяга еще не знает, что его ждет, если Марго согласится ему дать.

Они ушли вдвоем, а Луджереф потом подцепил Оллойн, здешнюю певичку, с которой и раньше иногда встречался. Нормальная деваха, не то что эта оторва, которая привыкла на охоте голыми руками ломать хребты оборотням и с теми же замашками – в постель (синяки ведь остались, словно Клетчаба цепняки в участке дубинками молотили!). И шибко тратиться на Оллойн не надо, ее достаточно угостить портвейном и пирожным, какое подешевле. Клетчаб отдохнул с ней и душой, и телом, и лишь одна мысль его немного беспокоила: что там с Банхетом? Если Марго его насмерть ухайдакает, выгодное дельце сорвется.

Утром он съездил в «Песочный пирог», но клиента не застал. Сказали, тот со вчерашнего дня не появлялся.

«Готов, стало быть», – скорбно ухмыльнулся Луджереф, поглядев снизу, с волнистой, как стиральная доска, мостовой на закрытое окно Банхетова номера. И пошел, насвистывая сквозь зубы модный мотивчик, мимо ветхих, аляповато разубранных магазинов, сверкающих на солнце умытыми витринами.

Утро было как утро. Потом ему нередко вспоминалось это утро – словно рубеж между приятной, по крупному счету, безбедной, правильной жизнью в Хасетане и всем тем, что началось чуть позже.

После «Песочного пирога» Луджереф отправился в «Морской бык» выяснить судьбу бедолаги Банхета, чтобы определиться с дальнейшими действиями.

Марго принимала ванну. Когда она оттуда выплыла, с полотенцем на голове, в колышущемся, как хищная медуза, пеньюаре с прозрачными оборками, Клетчаб осведомился:

– Куда дела свою ночную жертву?

– Какую жертву?

Ни намека на нежные чувства, словно и не были они вместе позапрошлой ночью. А чего от нее, оторвы, ждать?

– Ну, этого, шибко умного. Банхета.

– А… Он куда-то ушел по своим делам, – невозмутимо ответила Марго. – Мало ли, какие у кого могут быть дела?

– Как ты с ним время-то провела? – Клетчаб скабрезно подмигнул.

Для человека шальной удачи, тем более для хасетанина, главное – тот особый воровской шик, который отличает собратьев Клетчаба Луджерефа от тупаков. Пусть он позавчера утром выполз из «Жемчужного грота» истерзанный, как отслужившая свой срок мочалка, – это дело прошлое, а сейчас можно позубоскалить над тем, кому не повезло после тебя.

– Да ничего, – на грубоватом лице Марго появилось томное мечтательное выражение. – Очень даже ничего… Он меня оттрахал. Не я его, а он меня! Наконец-то попался мужик, с которым можно почувствовать себя настоящей женщиной. Охренительная была ночь…

– Кому ты поешь, подруга? – презрительно усмехнулся Луджереф. – Спой эти сказки моей престарелой тете, она, может быть, поверит, а я не тупак, чтобы ты засоряла мне уши своей брехней.

С достоинством ответил. Отбрил ее, оторву. Для пущего эффекта, чтобы поставить точку, еще и сплюнул с недоступным для тупаков хасетанским шиком на разбитый плитчатый пол. Ясно же, что Марго сказала это специально, чтобы его позлить, только у нее бабьего ума не хватило сочинить что-нибудь понатуральней.

Банхет ближе к вечеру нашелся, живой и невредимый. Оказалось, ему на днях уезжать – заказчик, оплативший командировку, требует его обратно в Венбу. Видно, этот любитель древностей не совсем тупак и не хочет, чтобы Банхет за его счет таскался по девкам в южном приморском городе. Со сделкой следовало поторопиться.

Сделка состоялась в захламленном полуподвальчике, якобы в лавке старьевщика, в одном из портовых закоулков. Вокруг пакгаузы, конторы, заброшенные склады, свалки, населенные странными созданиями трущобы, все это хаотично лепится вокруг порта, и найти здесь тот самый переулок и ту самую дверь – дохлый номер для приезжего человека. Даже не всякий хасетанин сориентируется.

В так называемой лавке пахло плесенью. В полумраке не рассмотришь как следует предметы, разложенные на кособоком стеллаже возле отсыревшей стены (будто бы товар, а на самом деле – бутафория, дребедень с помойки), зато стол стоит прямо под окошком, откуда льется солнечный свет, и большая старинная шкатулка эффектно освещена.

Клетчаб откинул крышку. Внутри – полтора десятка «тафларибу», каждая фигурка завернута в папиросную бумагу. Банхет начал их разворачивать и рассматривать, близко поднося к глазам.

– Ну что, берете? – спросил Луджереф, когда тот убедился, что все «тафларибу» подлинные.

– Да, конечно, беру, – простодушно подтвердил Банхет. – Сколько они стоят?

– Все вместе – двести «лодочек». Двести тысяч рикелей.

Этот простофиля ссылался на то, что заказчик положил ему на счет всего сто пятьдесят тысяч. В конце концов Клетчаб сорок «лодочек» уступил. Банхет сказал, что ему тогда придется доплатить десять тысяч из своих собственных сбережений и из денег на дорогу, а потом он даст заказчику телеграмму, чтобы тот возместил нужную сумму. На том и сошлись.

– Только вы должны заплатить наличными, – предупредил Клетчаб. – В этой лавке такие правила. Иначе сделка не состоится.

Машина, чтобы съездить в банк, ждала в соседнем закоулке. И по дороге туда, и по дороге обратно шофер, свой парень, нарочно петлял, как велел Клетчаб.

Перед тем как отдать деньги, Банхет еще раз открыл шкатулку и осмотрел каждую фигурку. Наконец закрыл крышку. Луджереф пересчитал кредитки – все правильно, без обмана – и коротенько закашлялся.

Это был условный знак. Черла, малолетняя воровка, дожидавшаяся в соседней комнате, открыла клетку и выпустила прыгунцов. А старик Жикарчи, алкаш из здешних трущоб, изображавший хозяина лавки, в это время стоял у стеллажа и делал вид, что перебирает товар. При этом он чуть слышно поскрипывал маленькой трещоткой – звук точь-в-точь, какой издают снулябии, на которых прыгунцы охотятся.

В комнату хлынул поток резво подскакивающих кожистых мячиков. Ну, пусть не поток, всего-то дюжина, однако неразберихи они наделали, словно их была сотня.

– Куда, куда!.. – замахал руками Жикарчи. – Вот напасть, опять они… Кыш отсюда!..

Суетясь, он налетел на Банхета, оттолкнул его, а Клетчабу хватило секунды, чтобы подменить шкатулку на другую точно такую же, до поры спрятанную в грязном ящике под столом. Ловкость рук, господа!

В парной шкатулке тоже лежало пятнадцать завернутых в папиросную бумагу фигурок, но это были дешевые сувениры.

– Никак их не изведу! – плаксиво пожаловался Жикарчи. – Как завелись у меня в подвале, так спасения от них нету. Идите, господа хорошие, сами видите, что творится…

Банхет, словно в чем-то засомневавшись, откинул крышку, убедился, что все осталось, «как было», и снова закрыл. Клетчаб вывел его наружу и посадил в машину.

Когда автомобиль скрылся за углом, они с Жикарчи поскорее сняли вывеску «Вещи из вторых рук» – ее нашли на свалке, немного почистили и сегодня утром приколотили над дверью. Клетчаб расплатился с подельниками, потом отвез настоящие «тафларибу» Вандерефу, престарелому хасетанскому авторитету, у которого одалживал ихпод залог. С ним тоже по-честному расплатился. У своих он не воровал, да к тому же обмануть Вандерефа – оно выйдет себе дороже.

Его собственная доля составила около ста двадцати «лодочек». Недурно нажился. Еще раз пересчитав деньги, Клетчаб отправился кутить. Так полагалось, он привык соблюдать неписаные законы людей шальной удачи.

Это был, считай, последний безоблачный день в его жизни.

Гулял он с Оллойн. Сначала в «Морском быке», потом в «Амраиде», потом в «Серебряном неводе».

Именно там, в «Неводе», ему и попалась на глаза крутая компания охотников: Гаверчи, Марго и еще двое, все в кожаных костюмах, усеянных заклепками, на запястьях шипастые браслеты, на бедрах ножи, на поясе у каждого по паре стволов. Если не знать, что это представители уважаемой профессии, живой заслон между людьми и нечистью, можно испугаться.

Клетчаб в первый раз видел Марго в полевой экипировке. Она почти ничем не отличалась от своих коллег-мужчин. Короткие обесцвеченные волосы стянуты в хвостик на затылке, лицо темное, жесткое, только накрашенные губы выделяются алой полоской. Ну, и еще ее знаменитая грудь выпирает (единственное, что в ней есть хорошего), а в остальном – ничего женственного.

Охотники прохаживались между столиков, оглядывая публику. Явной угрозы вроде не было, но от их внимательных настороженных взглядов становилось не по себе. Когда они, наконец, убрались, Оллойн негромко спросила:

– Чего это они?

– Они охотятся, – робко объяснила Амата, ее названая «младшая сестра» – певичка-ученица, которую Оллойн взяла с собой.

– В Хасетане? На кого?

– На пожирателя душ. Мне сказал по секрету Рафляб, ученик охотника Унарапа. Они ворожили и узнали, что кто-то из пожирателей душ сейчас в Хасетане. Ой, только никому не говорите, что я вам рассказала…

Об охотничьей ворожбе Клетчаб слышал, что она позволяет приблизительно определить местонахождение дичи, а сверх того от нее никакого толку. Хасетан – город большой, и слоняться вот так по ресторанам, бряцая оружием, здесь можно сколько влезет, пока все участники «охоты» не упьются вусмерть.

– Я боюсь, – прошептала Амата. – Рафляб сказал, дичь в этот раз крупная. Недаром их так много его ищет…

– Крупная или нет, никакой разноштопки, – заметил карманник Стенпе, кореш Клетчаба. – Когда они оборачиваются и уходят из своих владений, они просто люди. А для охотников знатная пожива, если его ухлопают – Истребителями станут, деньжат от государства получат, вот и набежало их столько.

– Они перво-наперво Марго против него выпустят, – хохотнул Прыгунец, другой кореш (это он катал на машине Банхета). – Она оборотню даст, и после этого голыми руками его бери и вяжи!

Стенпе засмеялся, и Клетчаб тоже засмеялся, про себя отметив:

«Ага, тебя, Прыгунец, эта оторва тоже уделала. А послушать, как ты брехал, – так ты герой, половой гигант!»

А потом он увидел Банхета.

Знаток кибадийского искусства, все в том же коричневом старомодном костюме с коротковатыми рукавами, топтался около входной арки и оглядывал зал. Вот он увидел Клетчаба с компанией, направился к их столику. Выражение лица беспомощное и встревоженное, но, похоже, этот тупак надеется, что «недоразумение» как-нибудь разрешится.

– Здравствуйте, Луджереф! – крикнул он издали. – Как хорошо, что я вас наконец-то нашел! Знаете, произошло что-то непонятное, в шкатулке оказались совсем не те фигурки…

– Чего ты гонишь такую большую волну? – усмехнулся Клетчаб. – Ну-ка, объясни попроще, а то мы в университетах не учились и книжек таких не читали.

Он выиграл. Одурачил тупака. Не каждый день он может позволить себе ужин в «Серебряном неводе». Кухня здесь дорогая, и публика собирается шикарная – почти все или высокородные, или денежные мешки. Стены задрапированы мерцающими серебристыми сетями, и такие же свисают с потолка (шторы в «Морском быке» – дешевое подражание здешнему убранству). По полу плывут в неведомые края мозаичные рыбы. Оркестр играет музыку в стиле «аквамарин» (которую Марго называет «джазом» – словечко из ее родного варварского языка).

Банхет стоял возле столика и зудел, и смотрел жалостно, растерянно моргая. Он был тут лишним – ну, его в конце концов и вытолкали.

Оллойн и Амата начали наперебой его изображать. Сейчас, четверть века спустя, Клетчаб не мог бы описать в деталях, как они выглядели. Хорошенькие, нарядные, с глянцевыми личиками… и все. А Марго, хоть она и оторва, отлично ему запомнилась, он ее мысленно видел, как на картинке.

Когда вышли из ресторана, Банхет ждал снаружи.

– Я понял, что вы меня обманули, – сообщил он дрожащим голосом. – Луджереф, я очень прошу вас, отдайте мне, пожалуйста, или настоящие «тафлариб», или деньги. Это же не мои деньги, а заказчика, и я должен что-то ему привезти. Вы понимаете, я человек небогатый, у меня могут конфисковать имущество, чтобы возместить ущерб. Пожалуйста, отдайте хотя бы половину! Знаете, мне даже домой вернуться не на что…

– Иди отсюда, тупак, – ухмыльнулся Клетчаб.

Оллойн и Амата захихикали. Банхет опять заладил свое: пусть они войдут в его положение и вернут по крайней мере часть денег или ему останется только пойти утопиться.

– Иди, топись! – крикнул пьяный и веселый Клетчаб.

Тупак не отставал, и Стенпе ткнул его кулаком под ребра, а когда он пошатнулся, нелепо взмахнув руками, чтобы сохранить равновесие, Прыгунец добавил по шее. Поделом тупаку!

– Эй, вы тут чего?

Та же самая компания охотников. Марго отпихнула парней от Банхета. Поднять на нее руку ни тот, ни другой не посмели – она тебе эту руку или вывихнет, или сломает, такое уже бывало.

– Полюбовничка твоего учим! – дурачась, объяснил Клетчаб.

– Что случилось?

Банхет принялся, чуть не плача, рассказывать про шкатулку с «тафларибу». Луджереф, Стенпе, Прыгунец, Оллойн и Амата перебивали и передразнивали, давясь от смеха.

Гаверчи и двое других охотников поднялись по белым полукруглым ступеням в «Невод», крикнув Марго, чтобы догоняла.

– Клетчаб, ты должен вернуть ему деньги, – выслушав всю историю, потребовала Марго.

– Это не твое дело! – Такая наглость его возмутила. – Законов Хасетана не знаешь? Я в ваши охотничьи дела не лезу, и ты в наши воровские не лезь. А этот тупак будет брехать – на перо напорется.

Марго нахмурилась, но промолчала. Повернулась к Банхету так резко, что ее куцый хвостик дрогнул над лоснящимся воротником охотничьей кожаной куртки.

– Послушай, тебе лучше поскорее отсюда уехать. Нашел, с кем связаться! В другой раз башкой думай, понял?

– У меня будут большие неприятности, – ответил тот тихо и безнадежно. – Если я вернусь без денег и без «тафларибу»… Не знаю, что я теперь буду делать. У меня даже на дорогу денег нет.

– Тогда не возвращайся в Венбу, а сматывайся куда-нибудь, понял? Лучше на юг, за горы. Погоди… – расстегнув куртку, она вытащила из-за пазухи расшитый бисером дамский бумажник. – Одна, две, три… ага, четыре с половиной. Бери билет на пароход и уматывай в южные края. Как-нибудь там устроишься… Идем, посажу тебя на такси, чтобы эти уроды деньги не отобрали.

– Вы очень добры и милосердны, спасибо вам, – смущенно пролепетал Банхет. – Я обязательно верну эти деньги и пришлю вам в подарок какое-нибудь украшение и вообще в долгу не останусь.

– Да ты лучше о себе позаботься! – охотница подхватила его под руку и поволокла к стоянке такси.

– Я только хочу сказать, что, если когда-нибудь вы будете нуждаться в моем милосердии, я отплачу добром за добро…

– Ладно-ладно, отплатишь, – отмахнулась Марго.

Запихнула его в машину, потом повернула к «Серебряному неводу». Компания Луджерефа тоже двинулась к своей машине, разрисованной разноцветными птицами, но Марго, поравнявшись с ними, сцапала Клетчаба за грудки и рывком оттащила в сторону.

– Ты чего?! – пытаясь освободиться, вымолвил Луджереф.

Она ничего не сказала. Молча смотрела, глаза в глаза, с таким презрением, что Клетчаб поперхнулся словами. Это презрение было адресовано и ему, Луджерефу, лично, и всему воровскому Хасетану; всадив ему в душу этот взгляд, словно нож под ребра, охотница оттолкнула его и взбежала по ступеням ресторана.

– Оторва… – пробормотал вслед Клетчаб.

Они потом кутили в низкопробной и грязной «Ракушке», а после опять отправились в «Морской бык», и Клетчабу то и дело вспоминался взгляд Марго. Впечатление осталось тяжелое, прилипчивое. Пусть она не произнесла ни слова – это оскорбление всему Хасетану, всем людям шальной удачи, всему воровскому обществу, это нельзя просто так спустить. Чтобы какая-то оторва… На другой день, обмозговав все на трезвую голову, он поговорил бы с кем надо, и Марго бы за это поплатилась. Он бы заставил ее поплатиться… Но он не успел.

Расставшись с корешами и девками, Луджереф отправился в холостяцкую квартиру на улице Пьяных Мыловаров, которую снимал уже второй год. Тихие кварталы, даже цепняка редко встретишь. Ему там нравилось.

Светало. Небо окрасилось в розовый. За углом шоркала метла. И подумать только, в детстве он мечтал стать дворником… Мимо прошмыгнул похожий на скользящую в пыли сухую ветку дорожный плавун, вцепился тонкими лапками в кожуру апельсина, валявшуюся возле треснутой урны. Клетчаб дал ему пинка, и животное вместе с кожурой вылетело на мостовую. А не путайся под ногами! Из-за щербатой черепичной крыши дома на той стороне выдвинулся слепящий край солнца.

Клетчаб свернул в аллею, пересекавшую проходной двор. Деревья с широкими лапчатыми листьями стояли неподвижно, как театральная бутафория, ничего не трепетало и не шелестело.

На перилах громоздких деревянных балконов дремали, нахохлившись, каштухи, глупые назойливые птицы (ему они тоже балкон обгадили). Все вокруг застыло, менялась только окраска. Песчаная дорожка – и та порозовела.

Клетчаб еще не дошел до конца аллеи, когда его схватили за горло, одновременно заломив правую руку. Он рванулся, но не смог вырваться из этой мертвой хватки. Пытаясь освободить руку, потерял драгоценные секунды: пальцы напавшего сзади врага пережимали сонную артерию, и он… не успел… ничего…

Окружающая среда слегка покачивалась. Где-то рядом тяжело плескала вода. Очнувшись, Клетчаб обнаружил себя связанным по рукам и ногам. Кляпа нет, но на лице тряпка – плотная светлая ткань, сквозь нее просвечивает солнце, а больше ничего не видно. По звукам и по качке Луджереф определил, что находится на каком-то судне. Вероятно, в море.

Кто?.. Вроде бы он никому не задолжал, и смертных врагов у него нет… По крайней мере, среди людей шальной удачи, цепняки и тупаки не в счет. Или все-таки в счет?

Неужели Мефанс цан Гишеварт и Ксават цан Ревернух хотят вернуть свои проигранные денежки? Вот жлобы… А может, Марго?.. Она такая оторва, с нее станется…

Он начал перебирать в уме всех, кто мог иметь к нему претензии, но тут тряпку сдернули. В глаза ударило солнце. Громадное сияющее небо, сверкающее море – ага, угадал.

Лежал он на дощатой палубе, и над ним стоял Банхет. Вот уж на кого Луджереф совсем не рассчитывал.

Нелепый костюм с зонтиками Банхет сменил на брезентовые штаны и рубашку свободного покроя. Волосы, раньше зачесанные назад, прилизанные, теперь растрепались и падали на лицо.

Значит, все-таки Марго, понял Клетчаб. Где она сама – в каюте под палубой?

Банхет смотрел на пленника с безмятежным интересом, как будто чувствовал себя хозяином положения. Луджереф решил, что этот доходяга еще поплатится. Впрочем, сейчас тот не производил впечатление доходяги: худощавый, но ловкий и уверенный, равновесие сохраняет без заметных усилий, словно морская болтанка ему нипочем. Плечи, прежде напряженные и сутуловатые, непринужденно расправлены. Однако разительнее всего изменилось выражение лица. Черты те же, но теперь это лицо человека независимого, хладнокровного, много в чем искушенного, и в глубине глаз притаилась насмешка. С обладателями таких физиономий Луджереф избегал связываться.

Как будто Банхета подменили.

«Цепняк! – вспыхнула догадка. – Или частный шпик, провокатор. Кто же это заказал меня упечь?»

– Я иллихейский полноправный гражданин, и по закону имею право на адвоката. Иначе имею право подать жалобу в имперскую прокурорскую коллегию.

Банхет ухмыльнулся.

– Где я тебе в море адвоката возьму?

– Как арестованный законопослушный гражданин, я настаиваю на соблюдении всех законных формальностей!

Уголовно-процессуальный кодекс Иллихейской Империи Клетчаб знал назубок. Это была единственная книжка, которую он прочел от корки до корки.

– Ты не арестован. Ты похищен. Какие тут могут быть формальности?

– Хочешь вернуть свои «лодочки»? – Клетчаб смиренно вздохнул, внутренне приготовившись к торгу. – Послушай, брат, ты сам виноват. Разве ты не догадывался, что дело нечисто? Почему тогда согласился на эту сделку?

– Я не догадывался, я знал, что ты меня одурачишь. И я заметил, как ты подменил шкатулку в том подвале в Пакляном переулке.

– Что же сразу не сказал? – с упреком спросил Клетчаб. – Нехорошо, брат, обманывать! Сказал бы, мы бы сразу полюбовно все решили…

– Видишь ли, мне хотелось сыграть в эту игру до конца и получить все впечатления, какие достаются жертвам мошенников. Это было по-своему интересно.

Банхет шагнул к нему, схватил за шиворот и поставил на ноги. Луджереф мельком удивился его недюжинной силе – и отметил, что суша находится в пределах видимости, справа по борту, а яхта полным ходом идет на юг. Впереди, на юго-западе, линия берега выдавалась в море и повышалась – там вздымались Сорегдийские горы.

– Кончено время игры, дважды цветам не цвести… – с непонятной усмешкой произнес Банхет. – Ты знаешь это стихотворение? Знаешь, что там дальше?

– Я университетов не кончал, – Клетчаб сплюнул за борт, стараясь сохранить достойный вид (это было трудновато, у него подкашивались затекшие ноги, и не придерживай Банхет его за ворот – он бы уселся на палубу) и в то же время внимательно изучая этого странного типа.

– Я, честно говоря, тоже, но я не настолько спесив, чтобы этим хвастать. Дальше так: тень от гигантской горы пала на нашем пути. Видишь, вот она, эта гора, маячит впереди. Когда мы до нее доберемся, для тебя все игры закончатся.

– Ты непонятно выражаешься, брат, – Клетчаб почувствовал усиливающуюся тревогу, но все еще был уверен, что сумеет уладить эту нелепую историю. – Раз ты знал, что тебя обманывают, и сам поддался, я не так уж сильно виноват. Ты косил под тупака, и я принимал тебя за тупака. Теперь нам нужно договориться по-свойски, чтоб никаких обид и непоняток не осталось. Какого откупа ты хочешь? Только учти, я вчера сильно потратился, ты же сам видел…

– Я собираюсь сожрать тебя без остатка, – негромко и мягко сообщил Банхет, когда он замолчал. – Но для этого я сначала должен принять свой истинный облик.

Клетчаб наконец-то понял, во что вляпался. В срань собачью.

Это выраженьице он слышал от высокородного Ксавата цан Ревернуха, которого обыграл в пирамидки, хотя пристало оно скорее деревенщине, чем высокородному.

Доходяга Банхет оказался пожирателем душ. Сорегдийская тварь, почти такая же древняя, как этот мир, и могущественная, как полубог.

На Луджерефа накатила паника, волосы на потной голове зашевелились, и он уже готов был закричать – отчаянно, обреченно, срываясь на фальцет… Но не закричал, потому что вспомнил: Король Сорегдийских гор, как называют этого монстра, могущественен только на своей территории. Сейчас это обыкновенный человек. Очень сильный, много чего знающий – да, верно, и все же просто человек, а Клетчаб Луджереф еще не встречал человека, которого не сумел бы обдурить.

– Ладно, ваша взяла. Я верну вам деньги.

– А оно мне надо? – хмыкнул Банхет.

Разговор с ним походил на попытки переступить через собственную тень. Пожиратель душ развлекался, выслушивая и отметая все доводы Клетчаба. Между делом он выправлял курс, менял положение паруса – ловко и умело, как заправский моряк. Последние обрывки того Банхета, которым он прикидывался в Хасетане, с него слетели, соленый ветер унес их в блестящую серо-голубую даль.

Луджереф сидел, привалившись спиной к выступающей над палубой надстройке, теряя по каплям и кураж, и надежду. Банхет развязал его, чтобы он смог справить за борт малую нужду, но потом опять связал.

К горлу подступали рыдания. Во всем виновата Марго. Охотница, а не раскусила затесавшуюся в человеческое общество тварь! Еще и дала этой твари. Оторва. Шлюха.

Когда он выругался в ее адрес вслух, пожиратель душ спокойно заметил:

– Не могу с тобой согласиться. Ты привык все что угодно измерять в денежных единицах… Распространенный в современном обществе порок. Так вот, если пользоваться твоей терминологией, Марго стоит намного дороже, чем ты.

– Дает всем подряд. Если б она за это брала по рикелю с каждого, стала бы самой богатой паскудой в Хасетане.

– Самоутверждение некрасивой девушки. Надеюсь, что в следующем рождении ей больше повезет с наружностью.

– Какая там девушка… – Клетчаб с трудом подавил всхлип. Ведь если Король Сорегдийских гор его сожрет, ему никакое «следующее рождение» не светит.

Банхет снисходительно усмехнулся.

– Я слишком много всякого повидал и перепробовал, чтобы придавать значение человеческим предрассудкам.

– Она убивает ваших собратьев, – напомнил Клетчаб.

Если удастся завести монстра против Марго, у него будет шанс удрать. Надо заставить Банхета вернуться в Хасетан, тогда появится крохотный, как золотая пылинка, шансик…

– А я питаюсь ее собратьями, так что мы квиты. К тому же эти существа, на которых Марго охотится, мне не собратья. Отвратительные деградировавшие твари, кто-то должен заниматься их истреблением, – Банхет присел напротив пленника, отбросил с лица растрепавшиеся волосы. – Я сам по себе. Люди мне нравятся больше.

– Тогда, может, вам бы взять Марго в компанию? – Клетчаб через силу осклабился, хотя по его лицу градом катился пот – и солнце припекало, и остатки выдержки вот-вот иссякнут. – С ней будет веселее. Наверное, скучно одному в этих горах?

Он мотнул головой в сторону Сорегдийского хребта, темнеющего вдали у горизонта. Пока еще вдали.

– Скучно – не то слово, – Банхет опять усмехнулся. – Понравившегося мне человека я бы не потащил в свои владения. Там можно свихнуться, тем более в моем обществе. Ты слышал о том, как я выгляжу в истинном облике? Говорят, кошмарно. Ну, да скоро сам увидишь.

Он легко вскочил на ноги, встал к штурвалу. Яхта отклонилась от курса, развернулась носом на восток, в открытое море, но Банхет снова направил ее на юго-запад, к своим горам.

– Раз в три года я на несколько месяцев становлюсь человеком, – бросил он через плечо. – Болтаюсь по свету, ввязываюсь в неприятности… Меня могут прихлопнуть, но до сих пор везло. А знаешь, что в моем положении хуже всего? Не торопись с ответом. Если угадаешь, я тебя отпущу.

– Сколько попыток я могу сделать? – осипшим от волнения голосом спросил Луджереф.

– Три, – не оборачиваясь, бросил Король Сорегдийских гор. – Классический вариант.

Ветер парусом надувал его просторную белую рубашку, рвал жидкие Банхетовы волосы.

Клетчаб прикрыл глаза. Зыбкое сверкание моря и в придачу недобрая тень на горизонте – это мешало сосредоточиться.

– Хуже всего потерять жизнь, так ведь? Когда вы превращаетесь в человека, вас могут убить или вы можете не успеть вернуться вовремя. Вы рискуете самым главным – жизнью.

– Рискую. Мне без этого нельзя, иначе я постепенно стану таким же, как худшие из тех тварей, на кого охотится Марго. Риск – профилактическое лекарство от деградации. Вторая попытка?

Клетчаб долго молчал, размышляя, и, кажется, нащупал то, что нужно.

– Пока вы гуляете по свету, вас могут ограбить. Кто-нибудь разузнает, что вы оборотились, шасть в горы – и унесет ваше добро, все там драгоценности, золото в слитках… Ищи-свищи потом.

– Достойный тебя ответ, но ты опять дал маху. Осталась еще одна попытка. Последняя.

В этот раз Луджереф думал несколько часов кряду. Ошибиться нельзя. Солнце почти добралось до суши на западе, когда он заговорил:

– Хуже всего – прогневать кого-нибудь из Пятерых, да не оставят они нас своими милостями.

И помертвел, когда Банхет отрицательно покачал головой.

– С Пятерыми я никогда не ссорился. Я им не мешаю, они меня не трогают, так было и так будет. Для меня хуже всего другое – то, что тебе даже в голову не пришло. Если я влюбляюсь в какое-нибудь человеческое существо, это неизбежно приносит страдания и проблемы, ведь человеком я могу оставаться в течение трех-четырех месяцев, а потом должен снова стать монстром.

Клетчаб зажмурился, чтобы не заплакать. Его обдурили, как тупака.

– Этак можно все что угодно сказать, – выдавил он, борясь с отчаянием (окаянные горы пока еще далеко, сдаваться еще рано). – Что я ни скажи – будто бы не угадал, а правильный ответ будто другой. Это жульническая уловка!

– Смотри-ка, тебе разонравились жульнические уловки?

Увидев ухмылку оборотня, он почувствовал и смертную тоску, и ярость. Наверное, бросился бы на него с кулаками, если бы не веревки.

– Я и не думал жульничать, – повернув штурвал не глядя, одной рукой, добавил Банхет. – Это был своего рода экзамен. Тест, как выражаются в мире Марго. Если бы ты ответил правильно, я бы тебя пощадил. Ты перебрал все, что имеет наибольшее значение для тебя: инстинкт самосохранения, страсть к наживе, боязнь перейти дорогу сильным мира сего… Ты годишься только на то, чтобы тебя съели, поэтому приговор остается в силе.

– Отпустите меня, – раза два стукнув зубами – от хасетанского воровского куража почти ничего не осталось – попросил Луджереф. – Может, я вам в чем-то буду полезен, а? Если там какие дела…

– Будешь. Как только до гор доберемся, – безжалостно улыбнулся его собеседник. – Что бы обо мне ни говорили, я очень разборчив в своем меню и не ем кого попало. Я питаюсь такими, как ты.

Клетчаб не удержался, заплакал. Пожирателя душ его слезы не тронули.

Он все-таки попытался перехитрить оборотня. Попросил поесть и попить, ведь даже в тюрьме приговоренных к смерти напоследок кормят. Банхет принес из каюты половину копченой курицы и початую бутылку вина, освободил его от веревок.

Луджереф ел медленно, чтобы в занемевшие руки-ноги успела вернуться сила.

Некрашеная палуба. Легкая качка. Светло-серый парус в свете заходящего солнца кажется розоватым. За сверкающим золотым морем чернеет на фоне розово-оранжевого неба контур берега. Тварь по имени Банхет сожрет Клетчаба, а все это по-прежнему будет существовать, никуда не денется… Если бы мир обречен был исчезнуть вместе с ним, было бы не так горько.

Руки тряслись – со стороны это должно выглядеть естественным, в его-то положении… Внезапно он хватил бутылкой о ребро надстройки, покрепче сжал «розочку» с острыми краями и кинулся на Банхета, целя в глаза.

Ничего не вышло. Только скулу этой твари слегка поранил. Банхет успел отклониться, а его бледные худосочные руки оказались сильными, как стальные клещи. А чему удивляться, если он даже с Марго сладил, с этой оторвой… Несколько мгновений – и Клетчаб снова сидит на палубе связанный, только теперь уже сытый (хотя оно ему совсем не в радость) и весь облитый вином.

– Это почти приятно, – Банхет с задумчивым видом потрогал расцарапанную скулу. – Драгоценные мимолетные ощущения… На два с половиной года я буду этого лишен.

– Вам не нужен агент среди людей? – немного выждав и убедившись, что он вроде не рассердился, осведомился Клетчаб. – Ну, доверенное лицо? Я ведь могу это, заманивать к вам людишек, чтобы вы могли пообедать…

На эту мысль его навели разлетевшиеся по палубе остатки курицы.

Банхет рассмеялся, словно смотрел выступление клоуна, и ничего не сказал в ответ.

Ветер почти стих. И от Луджерефа, и от запятнанной палубы разило вином, рубашка высохла, но все равно липла к телу. Веревки, стягивающие запястья и лодыжки, были слегка сырые, – когда Клетчаб разбил бутылку, они очутились в винной луже.

Парус обвис, яхта еле ползла, и ясно было, что к утру ей до Сорегдийских гор не добраться. Банхет не беспокоился, – видимо, у него в запасе было достаточно времени. В сумерках он причалил к островку с покосившейся халупой на песчаном берегу. Клетчабу перед этим заткнул рот, потому что халупа была обитаемая.

Рыбацкое семейство: тощий старик в драной широкополой шляпе, парнишка лет восемнадцати – урод с заячьей губой и перебитым носом, двое сопливых малолеток. Люди! Луджереф задергался и замычал сквозь кляп, стараясь привлечь к себе внимание. Все равно терять нечего.

Банхета он, однако же, недооценил – тот оказался не только пожирателем душ, но еще и пройдохой.

– У моего напарника белая горячка, – сообщил он обитателям островка. – Нажрался в Хасетане, теперь ему оборотни везде мерещатся. Пришлось связать, чтобы какой беды не натворил. Он за себя не отвечает, еще и богохульствует, поэтому я заткнул ему рот. Не трогайте его, от греха подальше.

Крепкий винный запах, исходящий от Луджерефа, подкреплял эти лицемерные объяснения.

Старик пригласил Банхета отведать испеченной на углях рыбы, тот вытащил из спрятанной под палубой каюты корзину с фруктами и бутылку дорогого вина.

– А это кто? – донесся его приглушенный заинтересованный голос.

– Селлайп, – отозвался старик. – Сноха. Старший мой, Кадоф, ушел в море и не вернулся, она вот с нами осталась.

Клетчаб, после серии судорожных телодвижений сумевший-таки сесть, в сиянии громадной луны, выползавшей из-за скалистой вершины острова, увидел Селлайп. Высокая, длинноногая, с покатыми плечами и текуче-плавными очертаниями бедер под ветхой тканью платья, она медленно шла по белой песчаной отмели, с сонным выражением лица, не глядя на гостя.

Клетчабу показалось, что он заметил, как вспыхнули глаза наблюдавшего за ней Банхета, который стоял рядом со стариком у кромки прибоя, вполоборота к яхте.

– Она согласится провести со мной ночь? – спросил пожиратель душ, еще больше понизив голос.

– Если денег дашь, отчего не согласится?

Вернувшись на яхту, Банхет бесцеремонно обшарил карманы связанного Клетчаба и выгреб все до последнего рикеля.

– Это ведь мои деньги, – улыбнулся он, блеснув зубами в лунном свете. – Ты получил их за «тафларибу», которые обманом забрал обратно, так что я имею право взять назад плату. Все равно тебе никакие «лодочки» больше не понадобятся, а людям удовольствие.

Ограбив Луджерефа, он отправился на островок развлекаться. Судя по доносившимся с берега возгласам, нежданно подвалившему богатству там очень обрадовались.

«Срань собачья!» – давясь слезами (из-за кляпа даже не сглотнуть), подумал Клетчаб.

Сколько-то времени он пролежал, жмурясь от молочного света полной луны и прислушиваясь к долетавшим с берега звукам, а потом услышал новые звуки. Близкие.

Тихие всплески. И еще – словно кто-то кидает в борт комочки теста, и те прилипают, но их тут же отдирают и снова кидают. Какое-то шевеление над фальшбортом. Потом на палубу полезли небольшие белесые создания, напоминающие слепленное из сырого теста печенье, еще не побывавшее на противне.

Цевтачахи. Клетчаб брезгливо содрогнулся, хотя бояться их не было причины. Они в отличие от Короля Сорегдийских гор не станут есть ни его душу, ни его настрадавшееся тело. Их привлекают винные пятна на палубе. И пахучая заскорузлая одежда. И пропитанные сладким красным вином веревки.

Преодолевая брезгливость, Луджереф заставил себя замереть, чтобы не спугнуть этих мерзавчиков. Ну же, грызите, питайтесь… Веревки вкусные!

Рассвет застал его в открытом море. Полуголый, исцарапанный, в лохмотьях, он сидел в украденной на острове утлой лодчонке и греб изо всех сил, как помешанный, не обращая внимания на кровавые мозоли на ладонях. На северо-восток. Сорегдийские горы остались на юго-западе – значит, надо двигаться в противоположном направлении. Чтобы Банхет не успел догнать сбежавшую жертву, он ведь должен вернуться в свои владения до истечения урочного срока… Чем дальше Луджереф уйдет, тем лучше.

Он переусердствовал. Лодку носило по волнам несколько суток, а потом полумертвого Клетчаба подобрала шхуна «Амогада», возвращавшаяся в Иллихею из дальнего плавания.

Первый помощник капитана «Амогады» был его заклятым врагом – Луджереф с год назад продал ему по подложным документам домик в пригороде Хасетана, а после объявился законный владелец недвижимости, вышел скандал. Мать первого помощника, глупая старуха, для которой тот покупал дом, из-за этого заболела и слегла. Обманутый тупак не раз говорил, что, если когда-нибудь встретит афериста, все что можно ему переломает и в таком виде сдаст цепнякам.

Оказавшись на «Амогаде», Клетчаб ожидал зверской расправы, но враг не обращал на него внимания. Смотрел – и как будто в упор не узнавал.

Клетчаб понял, в чем дело, когда поглядел в зеркало. Вместо прежнего двадцатисемилетнего брюнета с живыми нагловатыми глазами он увидел там какую-то седую образину. Воспаленная кожа. Морщины. Взгляд нервный, затравленный. Словно Король Сорегдийских гор все-таки откусил изрядный кусок от его души.

Он поступил умно. Не стал бегать по Хасетану и рассказывать всем подряд, что ему довелось пережить. У Сорегдийской твари есть агенты среди людей, и наверняка они получили приказ поймать ускользнувшую жертву – или вот-вот получат.

Нет, Клетчаб Луджереф прямиком отправился в Фазанье предместье, где у него был схрон в подполе глинобитной хибары с запущенным палисадником: заначка на черный день, да еще завернутое в кусок войлока, спрятанное в чемодане с двойными стенками зеркало-перевертыш.

Хорошо, что не продал. Самому понадобилось!

За хранение такой вещи полагается пожизненная каторга, за использование – смертная казнь. Луджерефа это не остановило. Он должен стать другим человеком. Пусть Король Сорегдийских гор поверит, что он сгинул в море, – только тогда он будет в безопасности.

Высокородный Ксават цан Ревернух был одного роста с Клетчабом Луджерефом, схожей комплекции, того же возраста. И цвет кожи одинаковый. Перебрав всех мало-мальски подходящих тупаков, Клетчаб остановился на нем.

Несколько дней спустя Ксават цан Ревернух, последний представитель захиревшего аристократического рода, покинул Хасетан, но отправился не к себе домой, а на север, в столицу. В Хасетане он проигрался в пух и прах, а теперь взялся за ум и решил поступить на государственную службу.

Труп седого, хотя еще не старого парня, в ночь перед его отъездом утопленный в море, съели крабы. Быстро съели, Ксават цан Ревернух еще до Раллаба не успел доехать.

У него не было ничего общего с Клетчабом Луджерефом из Хасетана. Разве что сложение, черные как смоль волосы (после трюка с зеркалом они опять стали черными), тембр голоса… Зато манера говорить другая: вместо напевных хасетанских интонаций – жесткая, отрывистая, ворчливая речь.

И принципы другие. Ксават цан Ревернух (он даже думал о себе, как о Ксавате, чтобы Король Сорегдийских гор не нашел его, если начнет ворожить на Клетчаба Луджерефа) никогда не плевал в окно или на пол. С уважением отзывался об имперской полиции, а если кто-нибудь в его присутствии называл полицейских «цепняками», делал замечание. Стоило ему услышать об афере или краже, сразу начинал негодовать и ругаться. Он тертый калач, он перехитрит окаянную тварь.

В противоположность Луджерефу, презиравшему ученость, он начитался школьных и университетских учебников и слыл образованным человеком. Жить захочешь – еще не на такие жертвы пойдешь.

Он устроился на службу в Министерство Счета и Переписи. Человек шальной удачи ни за что не пошел бы на государственную службу – это нарушение неписаных воровских законов.

Ну, разве кому-нибудь могло прийти в голову, что он и есть тот самый мошенник, сбежавший из Хасетана?

Король Сорегдийских гор, скорее всего, был в курсе, что он жив. Есть способы ворожбы, позволяющие определить, жив человек или умер. Для этого нужна кровь, пусть даже старая, засохшая, а цевтачахи его исцарапали, поедая испачканный костюм и веревки, так что на палубе, где он лежал, пятнышки крови наверняка остались. Клетчаб подозревал, что пожиратель душ не захочет смириться с проигрышем и будет его искать.

До Раллаба этой твари не добраться, слишком далеко, но Ксавату часто приходилось разъезжать по командировкам. К тому же теперь, получив доступ к закрытой информации, он уже не догадывался – знал, что Сорегдийский монстр ведет дела с людьми чуть ли не на официальном уровне. С торговыми компаниями, которые возят товар через горные перевалы, с промышленниками, которые добывают на его территории полезные ископаемые. И те, и другие вынуждены так или иначе с ним расплачиваться. Найдется, кого послать за Клетчабом Луджерефом.

Ксават (не существует на свете никакого Клетчаба!) все время был настороже, а если сослуживцы посмеивались над его «манией преследования», туманно намекал на старинную родовую вражду. К себе в помощники он брал только иммигрантов из сопредельного мира, даже два ихних языка худо-бедно выучил – русский и английский. Иммигранты иллихейской жизни во всех тонкостях не знают, поэтому меньше риска, что заметят какие-нибудь изобличающие его черточки. Марго вот тоже не распознала, с кем имеет дело, когда спуталась с Банхетом в Хасетане.

Кто безусловно выиграл в этой истории, так это Марго! Король Сорегдийских гор вернул ей деньги, одолженные Банхету, да еще прислал в подарок ожерелье, которое стоит как целое поместье на Кибадийском побережье. Но самое главное – Марго, считай, получила от него охранную грамоту: он ведь сказал, что отплатит добром за добро, если она когда-нибудь будет нуждаться в его милосердии. Ксават не ведал, воспользовалась она его милостями или нет. Может, при случае и воспользовалась. Кто знает, где ее, оторву, носит… А Гаверчи, бедняга, какое потрясение пережил, когда ему на глаза попалось приложенное к бандероли письмецо, которое Марго не успела припрятать! Через это он и спился окончательно, потому что не вынес позора.

В министерстве Ксават был на хорошем счету. Директор отделения, непогрешимый советник цан Маберлак, как-то раз даже похвалил его за «имперское мышление» и «творческий подход к делу». Еще бы, просчитывать хитроумные комбинации он всегда умел, и никто из тупаков… то есть из коллег, его не переплюнет.

И то сказать, если государственный человек может стать вором, почему вор не может стать государственным человеком? Иммигрантов послушать, так в ихнем мире это сплошь и рядом. Хотя, с другой стороны, они такие небылицы про свой мир рассказывают, что не всегда разберешь, где у них правда, а где брехня.

Двадцать четыре года спустя высокородный Ксават цан Ревернух в паршивой рифалийской гостинице, в грязном номере окнами на задний двор, встретился с Донатом Пеларчи, Дважды Истребителем пожирателей душ.

Донат был охотником, известным на всю Иллихейскую Империю, и пожирателей он прикончил сильных, опасных – не то, что хмырь из Кештахарского колодца, которого Гаверчи когда-то зашиб прикладом с одного удара.

Могучий, грузный, кряжистый, он напоминал грозовую тучу, которую одели в видавший виды охотничий костюм из клепаной кожи и кое-как запихнули в гостиничное кресло с высокой деревянной спинкой. Его смуглое одутловатое лицо, гладко выбритое, с большим лбом и отвислыми щеками, хранило такое вдумчивое, такое значительное выражение, что Ксават испытывал невольный трепет: словно ты на приеме у врача, который должен спасти тебя от смертельной болезни.

Если разобраться, так оно и есть. Вражда с Сорегдийской тварью – это мучительная болезнь, которая рано или поздно его доконает. Вся надежда на Доната Пеларчи.

Проблема заключалась в том, что и государственную, и деловую верхушку существующее положение вещей вполне устраивает. Особенно довольны торгаши: когда окаянная тварь пропускает по сорегдийским магистралям их поезда, охрана всю дорогу отдыхает – нападений можно не опасаться, никаких людей шальной удачи пожиратель душ в своих владениях не потерпит. Его власть распространяется на весь хребет, и это опять же «хорошо», потому что с ним можно договориться. А если он вдруг исчезнет, будет плохо: на ничейной территории заведется множество зловредных тварей помельче, ибо, как выражаются иммигранты, «свято место пусто не бывает». Ксават был шокирован, когда узнал, что все официально зарегистрированные охотники ознакомлены с пожеланием имперских властей: Короля Сорегдийских гор не трогать.

Донату Пеларчи на правительственные пожелания было накласть. Он был Охотником с большой буквы, настоящим, одержимым. Он хотел стать Трижды Истребителем. Хотел завалить самую крупную в Иллихейской Империи дичь, пусть даже после этого он попадет в опалу.

Пришлось рассказать ему о том, что однажды господин цан Ревернух столкнулся с Сорегдийским монстром, и с тех пор тот его преследует. Разумеется, без подробностей, не упоминая ни Хасетан, ни Банхета, ни Клетчаба Луджерефа.

Разработанный Ксаватом план предполагал широкомасштабную облаву – якобы на преступников, находящихся в розыске, а на самом деле на Короля Сорегдийских гор. Истинную цель мероприятия будут знать только трое посвященных: Ксават, Донат и помощник Доната Келхар цан Севегуст – разорившийся молодой человек из высокородных, который решил соригинальничать и подался в ученики к охотнику на оборотней.

Чтобы организовать облаву, Ксават превзошел самого себя. Пришлось интриговать, манипулировать, вводить в заблуждение, подделывать распоряжения… Но он все устроил в наилучшем виде, недаром непогрешимый советник цан Маберлак хвалил его за «имперское мышление»! Теперь цепняки-начальники на местах ждут только приказа сверху (а на самом деле – приказа от Ксавата), чтобы развернуть операцию «Невод». Название напоминало о «Серебряном неводе» в Хасетане. Единственная уступка прошлому, не удержался. Все равно никто не догадается.

– Ночью я ворожил, – сцепив на выступающем животе толстые пальцы, унизанные массивными ребристыми перстнями, заговорил Донат низким, слегка гнусавым голосом. – Дичь приближается к Рифалу с востока. С той стороны, откуда вы прибыли.

Срань собачья. Монстр идет по его следу!

– Ясно… – процедил Ксават.

– Ворожба также показала, что это не бесцельное странствие, – продолжил охотник. – Что-то его притягивает, он вожделеет что-то получить. Жаль, нет возможности определить, что это такое. Это может быть все что угодно. Какая-нибудь вещица старинной работы, бутылка редкого вина, ганжебдийские гладиаторские бои, жена рифалийского Столпа – бабенка, я слышал, вздорная и вредная, но красивая. Если бы мы знали, каков предмет его интереса, могли бы устроить засаду.

Ксавата раздражала его манера говорить – медлительная, старомодная, тягучая, как темная патока. Изнывай в ожидании, пока он завершит свою мысль! Зато на охоте Донат Пеларчи принимает решения и действует молниеносно, это примиряло с его словесным рассусоливанием.

– Тварь ищет меня, – сказал Ксават, когда охотник умолк.

– Надеюсь. Тогда он сам придет в западню. Но если его интересует что-то другое, мы напрасно потеряем время. Нужна приманка.

– Если на девку его приманить… – вспомнив Марго и Селлайп, предложил Ксават. – У меня есть помощница, девчонка из сопредельного мира, смазливая, смышленая, обходительная. Он падок на женщин.

– Он падок на все подряд, – охотник досадливо поморщился. – Каждый раз, когда подходит срок, он кидается в человеческую жизнь, как пьяница в загул. Какое развлечение он придумал себе на этот раз и как он выглядит – неизвестно. Он может принять облик любого, кто был им съеден.

Ксават недовольно фыркнул. Верно. Не годится Элизу использовать. Хорошо, если все пойдет по плану и на приманку попадется Король Сорегдийских гор, но если они подсунут ее какому-нибудь бездельнику – получится натуральный срам. Самому же будет обидно.

– Приманкой могли бы стать вы, господин цан Ревернух, – угрюмо и настойчиво произнес Донат.

Кресло под ним со скрипом пошатнулось, словно готовилось развалиться. В этой гостинице не мебель, а срань собачья. И обои наклеены криво, где отстают, где измазаны засохшим желтоватым клеем. Руки бы пообрывать тем, кто здесь в последний раз делал ремонт. Ксавата все раздражало.

Он желчно возразил:

– Я не имею права, господин Пеларчи. Мое столкновение с тварью произошло, когда я выполнял инкогнито секретное служебное задание. Я тогда назывался другим именем, это закрытая информация. Вы же понимаете: долг, подписка о неразглашении государственной тайны.

Пеларчи сумрачно кивнул, и кресло опять скрипнуло.

«Придумай что-нибудь, не будь тупаком! – со злостью взмолился про себя Ксават. – Ты же специалист!»

– Какие-нибудь постоянные признаки у него есть? – спросил он вслух.

– Если бы они были, если бы у него не хватало ума их скрывать, он бы не прожил так долго.

– Должны быть, он же обладает индивидуальностью. Он вроде как аристократ среди тварей, все равно что высокородный – может, попробуем плясать отсюда?

– Да какой там аристократ! – брезгливо процедил Келхар цан Севегуст, до сих пор молча торчавший в оконном проеме. – Отребье. Живет в глуши, якшается с кем попало, ест всякую дрянь… Истинное отребье.

Этот высокородный Келхар Ксавата раздражал даже больше, чем тягучая речь старого охотника или изготовленная халтурных дел мастерами гостиничная мебель. Неразговорчивый, но с гонором. На бледном костистом лице застыла презрительно-высокомерная гримаса, и содрать ее можно только вместе с кожей. Одет, как одеваются охотники, но с претензией на элегантность. Слова цедит, словно великое одолжение делает.

Казалось, он каким-то чутьем угадал в Ксавате цан Ревернухе не равного себе, а выскочку, незнатного, обманом занявшего чужое место, и держится с ним соответствующим образом. Заносчивый дегенерат, вот он кто.

– Пожиратель душ питается человеческими душами, – одернул молодого человека Донат.

– Я и говорю, дрянью, – не сдался Келхар. – По крайней мере, этот. Известно, что на протяжении последних тысячелетий он принципиально пожирает дрянных людишек, подонков, а чтобы съел что-нибудь приличное, я имею в виду приличного человека, таких фактов не зафиксировано.

– Пожиратель душ – это все равно пожиратель душ, поэтому он долженбыть уничтожен, – веско объяснил помощнику старый охотник.

Ксават еле сдерживался. Если до сих пор Севегуст ему просто не нравился, то теперь это чувство переросло в острую, как зуд, неприязнь. Значит, Клетчаб Луджереф, едва не съеденный Королем Сорегдийских гор, по его мнению, дрянь?!

– Нам нельзя ошибиться, – раздумчиво добавил Донат. – Если мы ошибемся и вместо оборотня убьем человека, придется отвечать по закону. Поэтому, Келхар, оборотней обычно бьют вблизи их владений, когда есть уверенность, что дичь та самая.

– Что вы предлагаете? – взорвался Ксават. – Упустить его, чтобы не сделать ошибки?

– Я не сказал, что предлагаю упустить дичь, – холодно возразил Пеларчи. – Мы должны его найти и задержать до истечения урочного срока, чтобы он потерял человеческий облик. Если это произойдет за пределами его территории, сила будет на нашей стороне. Вот тогда мы его уничтожим. Главное – вычислить оборотня и не дать ему прорваться.

Ксават глубоко вздохнул. Операция «Невод». Все зависит от того, насколько надежным и крепким окажется сплетенный им невод… И еще от того, насколько Пеларчи искусен в своем ремесле. Он ведь не тупак, он Дважды Истребитель…

Охотники ушли. Ксават, конспирации ради, на полчаса задержался в дешевом полутемном номере. Это уже четвертая его попытка разделаться с Королем Сорегдийских гор. Первую он предпринял двенадцать лет назад. Окаянная тварь должна быть уничтожена. Если ее за столько веков не извели, это еще не значит, что она неуничтожима.

Если «Невод» не подведет, если Донат Пеларчи не подведет, Ксават (или Клетчаб) сможет поехать в Хасетан и прогуляться по его улицам, которые так часто, так настойчиво снятся. Сможет сдвинуть вместе обе половинки своего прошлого, безжалостно разорванного надвое… И наконец-то сможет распрощаться со страхом.

Во всяком случае, он на это надеялся. Он уже четверть века на это надеялся.

А что ему еще оставалось, кроме надежды?

Глава 3

Их долго вели по коридорам музейного вида. Дворец рифалийского гараоба – Столпа Государственного и Общественного Благополучия города Рифала и окрестных земель – с улицы показался Нику не особенно большим, но то ли за трехэтажным белым фасадом прятался, уходя в глубь парка, целый лабиринт, то ли здесь был использован какой-то волшебный трюк с пространством.

Провожатая, прислуга в халате из синего сатина с вышитыми спереди и сзади гербами, порой останавливалась и прислушивалась, прижимая к губам палец, или, заслышав голоса, поспешно сворачивала в боковой проем, сделав приглашающий знак Нику и Миури. Как будто ей велели проводить посетителей к супруге гараоба тайком. Миури ничему не удивлялась, и Ник тоже делал вид, что не удивляется.

Наконец вошли в атриум под стеклянным куполом, загроможденный изящной мебелью с гнутыми ножками и шелковыми ширмами с вышитыми пейзажами. Был здесь также миниатюрный мраморный фонтанчик и два громадных аквариума: в одном плавали декоративные рыбки, в другом – медузы всех оттенков радуги, небольшие, не крупнее куриного яйца.

Регина цан Эглеварт, хрупкая женщина с капризным набеленным лицом, сидела в кресле возле фонтанчика. Послав прислугу за кофе, монахиню она тоже пригласила присесть и завела разговор о том, что у господина цан Эглеварта подходит к концу срок службы на посту гараоба, в Рифал уже прибыл его преемник, а они с мужем скоро отправятся на запад, в Макишту, государь подписал указ о назначении цан Эглеварта своим недремлющим наместником в Макиштуанском княжестве… Миури вежливо поддерживала беседу.

Ника административные шахматы не интересовали, и он стал наблюдать за медузами. Служанка принесла серебряный поднос с тремя чашками. Ник пил свой кофе стоя, не сводя глаз с причудливых созданий в аквариуме. Моря он никогда не видел – ни на Земле, ни здесь.

Регина время от времени бросала на него короткие, притворно рассеянные взгляды. Она не вызывала у него симпатии, хотя и красивая. Говорила она, манерно растягивая слова, и ненавязчиво показывала, что проявляет изрядный либерализм, распивая кофе с теми, кто стоит на социальной лестнице намного ниже супруги гараоба. По контрасту с Миури, как всегда сдержанной и приветливой, она выглядела почти карикатурно и напоминала жеманную барыню из советского фильма.

Она, конечно же, советских фильмов не видела и вряд ли представляла, какое впечатление производит на стороннего наблюдателя.

Особенно Нику не понравилось, как Регина вела себя с девушкой в синем халате. Тут уж никакой игры в либерализм – властный, уничижительный тон, а когда служанка, собирая пустые чашки, сделала неловкое движение, и те звякнули на подносе, Регина взвизгнула:

– Дура! Пошла отсюда!

Ее холеная ручка дернулась – дать пощечину, однако хозяйка дома спохватилась, нельзя же при посторонних, и удара не последовало.

Миури на мгновение вскинула глаза на Ника.

«Замри. Не вздумай как-нибудь отреагировать», – предупреждал ее взгляд.

Чтобы не выдать свое отношение к этой сценке, он отвернулся и опять уставился на аквариум.

– Не обращайте внимания, сестра Миури, – раздался позади нервный жеманный смешок. – Я места себе не нахожу… Вы, наверное, догадались, что я не просто так вас пригласила, мне нужна ваша помощь, – Регина понизила голос. – Вы должны мне помочь, ради всего святого! Они хотят убить моего мальчика, моего маленького…

Какая-то опасность угрожает ее ребенку?

Ник снова повернулся к женщинам. Нехорошо стоять столбом и пялиться на медуз, когда заходит речь о таких проблемах.

Госпожа Эглеварт тончайшим, как клочок тумана, платочком вытирала мокрые глаза.

– Кого хотят убить? – мягко спросила «бродячая кошка». – И кто – они?

– Все они… Все, все… Слуги его ненавидят… – Регина всхлипнула. – Заиньку моего… И муж тоже… Они хотели заиньку отравить, яда ему подсыпали, он скушал и чуть не умер! Я теперь только сама кормлю, никому не доверяю, а то его изведут, мальчика моего им не жалко… Мы поедем в Макишту, и по дороге они его убьют, поэтому я решила обратиться к вам. Спасите его, я хорошо заплачу, – она опять всхлипнула. – Он один-единственный меня понимает!

– Почему его хотят убить?

– Он им мешает! Они даже хотели… на него… на заиньку… намордник надеть!.. Я не позволила. Представляете, разве можно на члена семьи – намордник?! Он ведь оби-и-идится…

Она расплакалась.

– Речь идет о собаке? – уточнила Миури, когда рыдания начали стихать.

– О песике, о моем заиньке, – подтвердила супруга Столпа, судорожно икая от слез.

– Ник, будь добр, дай воды, – полуобернувшись, бросила Миури.

Оглядевшись, Ник шагнул к столику с цветочным орнаментом на белой лаковой столешнице, налил воды из тяжелого графина. Не слишком ловко сунул даме стакан.

– Его все ненавидят… Муж даже говорил, что застрелит его, если он еще раз… А она была сама виновата… – продолжая плакать, бессвязно объясняла Регина. – Он такой умный, так меня любит… Вы должны отвезти его в Макишту, я заплачу любые деньги! Видите, я не торгуюсь…

Улучив паузу, Миури сказала:

– Я должна на него посмотреть.

– Да-да, конечно, – супруга гараоба сквозь слезы улыбнулась. – Сами увидите, какой он заинька… Идемте!

Втроем они вышли в коридор, выложенный кричаще яркой розовой и лимонной плиткой, после поворота остановились перед двустворчатой дверью. Регина извлекла из складок воздушного одеяния позолоченный ключик и прошептала:

– Приходится моего заиньку взаперти держать… Муж сказал, что прикажет его пристрелить, если он будет везде бегать. Так много в людях злости…

Из-за двери донеслось наводящее оторопь басовитое ворчание.

– Он на цепи? – деловито осведомилась Миури.

– Да разве можно заиньку – на цепь?! – супруга Столпа всплеснула руками, чуть не выронив ключ. – Они хотели посадить его на цепь, а у меня сердце кровью обливается, я не позволила. Да не бойтесь, там решетка, и вы же вместе со мной. Свою мамочку мальчик слушается!

Она отперла дверь и первая переступила через порог. Миури и Ник вошли следом. Ворчание перешло в рык, одновременно и ликующий, и угрожающий.

Решетка – литое кружево – разделяла помещение надвое, а по ту сторону… Разве это собака? Ник уже видел подобное существо на картинке – в учебнике «Живая природа Иллихеи», раздел «Особо опасные животные».

– Это же грызверг! – выпалил он вслух.

– Да, грызверг! – с вызовом подтвердила Регина. – А что, грызверг, по-вашему, не песик? По-вашему, он не имеет права на существование? Мой пусенька, мой заинька, вот и пришла к тебе мамочка…

За решеткой бесновался зверь размером с королевского дога, но с более мощными лапами и массивным туловищем. Черный с асфальтово-серым отливом, под жесткой блестящей шерстью перекатываются литые мускулы. Клацают когти об исцарапанный паркет. Крупная тупомордая голова, маленькие уши, в большой влажной пасти – два ряда острых, как ножи, зубов. Глаза горят недобрыми угольками.

«Челюсти грызверга без труда перекусывают берцовую кость взрослого человека, ствол молодого дерева и даже трубу парового отопления», – вспомнилась Нику фраза из учебника.

– Мамочка своего заиньку любит, – бормотала Регина, прильнув к решетке. – У нас гости, да, да, гости, поэтому мамочка пока дверцу не откроет, ты уж, мальчик мой, потерпи… Его зовут Мардарий, – сообщила она Миури и Нику, лаская преданно повизгивающего грызверга. – Мардарий у нас красавец, правда же он великолепный? А они его не любят… Нехорошие люди мамочкиного заиньку не любят, но мамочка не даст им на заиньку намордник надеть! Мой маленький, как он радуется, что мамочка к нему пришла!

Время от времени Мардарий косил горящим глазом на чужаков и издавал низкое злобное урчание.

– Вот как заинька свою мамочку защищает! – умильно прокомментировала хозяйка. – Пусенька мой…

В помещении стоял острый звериный запах, как в зоопарке в безветренную погоду. Солнечный свет лился из двух высоких полукруглых окон яркими потоками, и были отчетливо видны все царапины и пятна на старом паркете. Возле громадного пышного ложа с оборками и декоративными бантами, совсем не похожего на собачью постель, стояла большая, как лохань, металлическая миска, в ней лежали в кровавой водице куски сырого мяса.

– Мамочка скоро к своему мальчику Мардарию вернется, – пообещала грызвергу Регина. – Сейчас мамочка придет, только с гостями поговорит…

Зверь свирепо зарычал. Если бы ему до этих гостей добраться!

Когда вышли в лимонно-розовый коридор, хозяйка прошептала:

– Спасите моего заиньку! За любую цену… Если он поедет с нами, по дороге его убьют, потому что все против него настроены. А он же не виноват, что он грызверг… Та служанка, которой он руку откусил, была сама виновата, от нее плохо пахло. И она мне грубила, а заинька этого не любит. Нельзя же за это убивать! А что он маляров покусал, так им же за увечья заплатили, и я не понимаю, чем они остались недовольны! Могли бы сказать спасибо, что за просто так получили такие деньги. Я хочу, чтобы вы отвезли Мардария в Макишту. У меня только на вас надежда… – Она смотрела умоляюще, как обиженный ребенок, готовый окончательно разочароваться в людской справедливости, на ее искусно набеленном лице блестели дорожки слез. – Сколько вы за это возьмете?

«У нее не все дома. Как мы, по ее мнению, повезем грызверга?!»

Ник ждал, что Миури скажет что-нибудь в этом роде, но монахиня невозмутимо предупредила:

– На мою помощь вы можете рассчитывать только в том случае, если Мардарий не причинил вреда никому из народа Лунноглазой.

– Нет-нет, не причинил! – торопливо заверила Регина. – Один раз погнался за кошкой, но она от него на дерево залезла.

– Если б догнал, растерзал бы.

– Нет-нет, что вы! – госпожа цан Эглеварт заломила тонкие белые руки. – Заинька только побегать за ней хотел, честное слово! Не поймал ведь… Он один меня любит и понимает. Если его убьют, я тоже умру. Сколько вы хотите?

– Триста тысяч. Половину вперед, авансом.

– Так много… – пролепетала Регина. – Это же целое состояние… Я должна попросить денег у мужа, а если он поймет, что это для Мардария… Вы не согласитесь сбавить цену до разумной цифры?

– Нет.

Бывало, что Миури оказывала кому-нибудь нешуточную помощь за символическую плату. Ник помнил, как она в одной деревне вылечила девочку от странной кожной хвори и изгнала из дома наславшее эту хворь существо, похожее на здоровенную серую бабочку из тех мохнатых, что вьются в сумерках вокруг светильников, да еще поставила защиту, чтобы сверхъестественное насекомое не вернулось – все это за ночлег и бутыль молока (угощение для местных кошек). А сейчас видно было, что она не уступит ни рикеля.

– Я достану эти деньги, – вздохнула Регина. – Не беспокойтесь, достану. Я хочу, чтобы моего мальчика отвезли именно вы. Другим я не доверяю, а вас, я слышала, не перекупят, у вас хорошая репутация, – на глаза опять навернулись слезы. – Спасите заиньку!

– Если не будет возражать Лунноглазая Госпожа. Я должна сходить в храм и испросить у нее позволения. Завтра я сообщу вам, да или нет.

– Мардарий не обижал кошек! – всхлипнула госпожа цан Эглеварт. – Только гонялся…

– Миури, мы собираемся согласиться? – оторопело спросил Ник, когда они вышли на улицу и дворец гараоба остался позади, за блекло-желтыми административными постройками, шелушащимися от зноя.

– Я поступлю так, как велит Лунноглазая. Храму нужны деньги, и нам с тобой нужны деньги, а это именно тот случай, когда можно заломить любую цену.

– Как мы эту зверюгу повезем?!

– Как – не проблема, – спокойно, словно думая одновременно о чем-то другом, отозвалась «бродячая кошка». – В кулоне, разумеется.

– В каком кулоне? – растерялся Ник. – Что такое кулон?

– Камень на цепочке. На шее носят.

Она, видимо, решила, что ему не известно значение иллихейского слова.

– И в этот кулон можно запихнуть целого грызверга?

– Можно. Если умеешь это делать и если у тебя есть разрешение, выданное жреческой коллегией.

– Хотел бы я посмотреть, как ты засадишь Мардария в кулон, – Ник недоверчиво усмехнулся.

Он прекрасно знал, что здесь, в этом мире, еще и не такое возможно; усмешка была не столько интеллектуальной, сколько нервной реакцией – как содрогание при погружении в ледяную ванну.

– Посмотришь. Но если Лунноглазая эту идею не одобрит, тебе придется подождать другого случая. Какого ты мнения о том, что увидел?

– Ну, вообще-то… – он замялся. – Я разочаровался в иллихейской аристократии. Думал, они воспитанные, образованные, утонченные… А на эту дамочку посмотришь – и сразу хочется в какую-нибудь коммунистическую партию вступить, хотя дома я был за диссидентов.

– Ясно, – улыбнулась «бродячая кошка». – А теперь возьми назад свои слова насчет иллихейской аристократии. Регина цан Эглеварт – твоя соотечественница.

Это в первый момент удивило его даже больше, чем то, что грызверга можно спрятать в кулоне, но только в первый. Если разобраться, как раз это все объясняет. Он и дома таких видел.

– Говорят, Эглеварт женился на ней по большой любви, – Миури скептически хмыкнула. – У него хватило ума устроить детей в закрытую школу, а каникулы они обычно проводят в поместье у деда. Регина в одном права: это верно, что такую суку поймет только грызверг!

Они дошли до бульвара с узловатыми деревьями, сплошь усыпанными сиреневыми и голубыми соцветиями, издали напоминающими райских птиц. В скудной тени сидели лоточники, мимо тащился, пыхтя и дребезжа, нарядно разубранный паровой автобус.

– Я сейчас пойду в храм беседовать с Лунноглазой Госпожой. А ты еще не созрел для долгих медитаций, поэтому погуляй по городу и к вечеру возвращайся в гостиницу.

Одно из бесспорных достоинств культа Лунноглазой: за адептами признается определенная независимость, никакой стадной дисциплины – каждая уважающая себя кошачья особь должна время от времени гулять сама по себе.

Куда бы они ни приехали, Миури обязательно отправляла Ника на самостоятельную экскурсию.

– Если заблудишься – спрашивай дорогу, если совсем заблудишься – я попрошу народ Лунноглазой тебя разыскать. Если кто-нибудь привяжется, скажи, что ты служишь Лунноглазой Госпоже.

Этого обычно хватало. Не считая происшествия в Мекете, но там, как сказала Миури, нападение было подстроено. Одна трактирная кошка видела, как Ксават цан Ревернух беседовал с местными громилами – теми самыми, которые потом напали на Ника. А если кошки о чем-то знают, Миури об этом тоже узнает, ведь она умеет разговаривать с ними на их языке.

«В министерстве у этого Ревернуха репутация моралиста, параноика и скользкого пройдохи, – сообщила Миури, задумчиво перебирая четки из лунного камня. – Если еще его встретишь, держись подальше».

Сначала Ника занесло в дебри узких, дискретно-затененных улочек, петляющих меж многоэтажных домов с потеками и трещинами на добела выцветшей штукатурке. Солнечные и затененные участки равномерно чередовались, так как верхние этажи зданий были соединены то ли воздушными галереями (такими же обшарпанными, как все остальное), то ли далеко выдающимися сомкнутыми балконами.

Подслеповатые арочные окна в рассохшихся переплетах с остатками белой краски. И булыжная мостовая.

Все это почти заворожило Ника: словно бродишь внутри картины, изображающей испанский или португальский город. Смуглые люди в вышитой одежде, кто в шляпах, кто с зонтиками, довершали впечатление… хотя волосы у многих желтые, как у Миури, ничего общего с Испанией. И на карнизах сидят крылатые ящерицы, но так даже интересней.

Главное, что это не земной город и напоминает он карандашную зарисовку, сон, плод воображения… По его улицам можно гулять безболезненно. Он не заставит тебя вспоминать то, о чем не хочется вспоминать.

Романтическое настроение улетучилось, когда прямо перед Ником, обдав его брызгами, шлепнулся на мостовую порванный бумажный пакет с овощными очистками. Ник очнулся и ускорил шаг.

Все прохожие спешили, и темноволосые, и желтоволосые – теперь он понял, почему. Тот, кто швырнул пакет, вряд ли метил именно в него, просто здесь так живут. Мусор лежал кучками под стенами домов и как будто агонизировал, шевелился… Ага, в нем копошатся пылевые плавуны – мелкие животные, с виду похожие на сухие ветки.

Нику повезло выбраться из этого района, не получив еще одним пакетом по голове.

Широкая улица, скорее даже проспект, много сверкающих стеклянных плоскостей, толпы народа. Солнце клонится к западу – час пик. В газонах изнывают от зноя чахлые розовые кустики с пышными бледно-розовыми и чайными бутонами.

Он завернул в кофейню с циферблатом над входом. Взял большую чашку кофе и тилму, похожую на многослойную пиццу.

Столик стоял возле громадного окна от пола до потолка. Можно не спеша пить кофе и рассматривать прохожих. Три года назад он думал, что ничего такого в его жизни больше не будет.

Иллихейцы, спешившие мимо, выглядели энергичными и темпераментными. Желтоволосая девушка в яркой полосатой юбке стукнула сложенным зонтиком по плечу разбитного брюнета, что-то ей говорившего. Похоже, в шутку, но тот скривился от боли.

Полицейский в зеленом мундире с начищенными пуговицами с любопытством наблюдал за двумя автомобилями, которые пытались вырулить с переполненной стоянки напротив кофейни. Они мешали друг другу, и ни тот, ни другой не желал уступить. Страж порядка одобрительно ухмылялся.

– Эй, конкурирующая фирма, привет!

Это Вилен и Элиза, с которыми он познакомился в Мекете. Они попали в Иллихею на год раньше Ника и работали у Ксавата цан Ревернуха.

Окликнула его девушка. Вилен подошел к столику следом за ней, и видно было, что ему не очень-то хочется общаться с «конкурирующей фирмой»: вдруг влетит от Ревернуха? Но все-таки подошел и уселся, откинувшись на спинку стула с преувеличенно непринужденным видом, словно кто-то заставлял его изображать успешного и жизнерадостного молодого человека.

А Элизу (раньше ее звали Верой) можно принять за аристократку. Во всяком случае, она больше походила на аристократку, чем Регина цан Эглеварт со своим «заинькой».

Спину она держала прямо, хотя немного напряженно, и двигалась красиво, как гимнастка на показательных выступлениях. Наверное, дома, пока все было в порядке, ее водили на какие-нибудь занятия вроде танцев или художественной гимнастики.

Золотисто-русые волосы слегка вьются, ресницы длинные и загнутые, как на картинке.

Может быть, на ней тоже в конце концов женится какой-нибудь иллихейский гараоб, и это будет правильно. Подумав об этом, Ник ощутил глухую грусть. Как будто его сердце было располосовано на куски и потом кое-как сшито заново, и он уже привык так жить, словно после операции, но иногда там, где швы, начинало болеть.

Даже если девушка ему нравится, он не должен добиваться близких отношений. Он ведь не сумел ничего предотвратить и маму защитить не смог. Разве после этого он имеет право на чью-то любовь?

Криво усмехнувшись, Ник ляпнул первое, что пришло в голову: поинтересовался, как поживает Ксават цан Ревернух.

Нежное лицо Элизы мгновенно отвердело, и она подчеркнуто сухо ответила, что господин Ревернух поживает неплохо, всем бы так поживать.

Неловкое молчание. Ник понял, что сказанул не то, не надо было вспоминать о ее шефе. Он чувствовал себя скованно, и Элиза, кажется, тоже.

Зато Вилена прорвало, и тот принялся рассуждать о социальном устройстве Иллихейской Империи – авторитетно, немного свысока, с уверенностью эксперта-политолога, приглашенного в телестудию. Говорил он громко, на все кафе, и другие посетители поглядывали в их сторону, хотя вряд ли кто-нибудь прислушивался, о чем идет речь, – здесь, вдали от Нойоссы, по-русски понимают немногие. Щуплый, с мелкими и неправильными чертами лица, Вилен буквально извергал энергию, как мощный прибор, работающий вхолостую.

«Наверное, Элиза его девушка. Даже не наверное, а наверняка».

Эта мысль заставила Ника окончательно скиснуть.

Он никогда не умел так уверенно рассуждать о вещах, с которыми знаком поверхностно. Для того чтобы выдать более-менее связное мнение, ему необходимо знать предмет достаточно хорошо. А Вилен выстроил сложную и разветвленную конструкцию, используя материал из учебника для иммигрантов и три-четыре непосредственных наблюдения, это Ник сумел уловить, все остальное – просто слова в различных комбинациях. Вот что значит уверенность в себе!

К их столику подошел официант в пестром вышитом фартуке и начал настойчиво предлагать пирожные из разноцветного желе: «бесплатное фирменное угощение, очень вкусно, только попробуйте!»

Похоже, преследовал он одну-единственную цель – вынудить Вилена замолчать, хотя бы заткнуть ему рот фирменным десертом за счет заведения.

Его хитроумный план сработал: Вилен польстился на изумрудно-вишневое пирожное и сделал паузу.

– А ты что думаешь об Иллихее? – спросил Ник у Элизы.

Спросил первое, что пришло в голову, только бы сломать тонкий ледок, затянувший разделяющее их пространство.

Она ответила вопросом на вопрос:

– Ты видел мультик «Пластилиновая ворона»?

– Видел, конечно. Классный. А что ты думаешь…

– Здесь то же самое, – перебила Элиза. – Все разноцветное, как это желе, все меняется и превращается одно в другое, чудеса всякие… Пластилиновая страна.

Ему это понравилось, но самому никогда бы в голову не пришло. Наверное, надо обладать девчоночьим образным мышлением, чтобы додуматься до такого сравнения.

– В этом что-то есть, – он улыбнулся.

Девушка тоже улыбнулась.

Покончивший с пирожным Вилен принялся развивать свою мысль дальше:

– Иллихейская социальная модель имеет свои плюсы и минусы, как и любая монархическая система, а то, что здесь в социальную модель включены мистические существа, добавляет плюсов и минусов. Я считаю, это ослабляет выживательный потенциал общества…

Элиза обреченно закатила глаза к расписному, в цветочных гирляндах на синем фоне, кое-где потрескавшемуся потолку. Все-таки не похоже на то, что она девушка Вилена.

Потом они втроем пошли гулять по городу. По центральным улицам и бульварам, не забредая больше в те кварталы, где в тебя могут попасть пакетом с овощными очистками. Вилен всю дорогу ораторствовал, напористо и с апломбом, то ли не замечая, что аудитория его почти не слушает, то ли замечая, но не желая с этим мириться.

Простились, когда начало смеркаться, на площади перед белым зданием с лепными раковинами и многоярусной крышей в гирляндах желтых и красных мигающих лампочек – то ли театр, то ли какой-то храм.

– Пока, – приветливо сказала Элиза.

Ник стоял и смотрел, как они идут к автобусной остановке. Девушка с осанкой начинающей гимнастки, в белой блузке с пышными рукавами и длинной узкой юбке. Вертлявый молодой человек с короткой по иллихейским меркам стрижкой (волосы едва прикрывают шею), в костюме с вышитыми ромбами – множество углов, напор и агрессия – того покроя, какой считается здесь официальным.

На расстоянии, в толпе похоже одетых людей, они ничем особенным не выделялись среди других обитателей Пластилиновой страны.

Ксават видел эту срань собачью из окна такси. Вот же западло… вернее, вот безобразие! Мало ему оборотня, который, возможно, все-таки учуял его след, так теперь еще Элиза не в ту сторону смотрит!

Дрянь девка забыла о том, что Ксават цан Ревернух для нее сделал. Он обратил на нее внимание и взял на службу. В течение двух с лишним лет он о ней заботился, знакомил с новым миром, время от времени даже давал ей денег на всякую ерунду. И вот тебе признательность: стоило появиться какому-то смазливому сопляку – старый благодетель больше не нужен.

«Все они одинаковые, – желчно подумал Ксават. – Все оторвы…»

Пока такси по шумным, хаотично перепутанным рифалийским улицам пробиралось сквозь вечернюю сутолоку к гостинице, он припоминал все обиды, которые претерпел от Элизы. Обид накопилось много.

Она дерзила и огрызалась.

Она его обманывала. Говорила, например, что гигиенические прокладки на десять рикелей подорожали, а после выяснялось, что это вранье, и дополнительные десять рикелей она потратила на мороженое или на крохотную баночку косметического крема с блестками (никчемная срань, потому что Ксавату все равно, мажет она себе лицо этой модной блестящей пакостью или нет).

А когда Ксават хотел уступить ее всего-то на одну ночь советнику цан Сугеварту в обмен на содействие в служебной интриге, окаянная шлюшка закатила скандал: это-де оскорбление и криминал, и если он будет настаивать – она пожалуется и на него, и на Сугеварта.

Словечко «криминал» Ксавата испугало. Опасное словечко. Так сказать, ключевое… Сугеварту бояться нечего, он ведь настоящий цан Сугеварт и отделается штрафом за злоупотребление служебным положением, а Клетчаб Луджереф – совсем другое дело… В общем, он пошел на попятную и ни о чем таком больше не заикался, но Элизе этого не простил.

Кроме того, она уже несколько раз заводила речь о том, что ее зарплату Ксават должен отдавать ей, а не оставлять у себя. Да еще повышала голос, словно он ей ровня. Ну, он, конечно, сразу обрывал ее и объяснял, что руководителю виднее, на что должны расходоваться ее деньги, потому как он за нее отвечает. То есть знай свое место, срань собачья. Он никогда не выдавал помощникам всю зарплату целиком, а то больно жирный для них кусок получится. Возомнят о себе, от рук отобьются… Подчиненных надо держать под контролем.

Она нередко допускала мелкие ошибки при работе с документами или складывала вещи таким образом, что Ксават не мог найти то, что нужно. Случайно так выходило или делала назло? Когда скажешь, быстренько все исправит, но до чего это раздражает!

Она, само собой, рассчитывала выйти замуж за высокородного цан Ревернуха, и ее злило то, что он тянет с предложением.

А Ксават, во-первых, никогда бы на ней не женился – Элиза для этого недостаточно покладистая, а во-вторых, если официально оформлять брак, всплывут кое-какие неувязочки.

Дура. Выскочила бы замуж за родовитого аристократа – и на другой день бы обнаружила, что стала женой хасетанского мошенника в бегах! Подумав об этом, Ксават злорадно фыркнул, но потом снова погрузился в угрюмое раздумье. Такси в этот момент свернуло с длинной улицы, окаймленной желтыми бусинами фонарей, на площадь Безмолвного.

В центре площади белела окруженная кольцевой колоннадой исполинская каменная фигура – закутанный в плащ человек (скорее всего, человек) с опущенным на лицо капюшоном.

Вокруг кишели, сигналя друг другу, автомобили. Шофер такси тоже надавил на клаксон.

– Храни нас, Безмолвный, и пусть тайное останется тайным, – машинально пробормотал Ксават слова молитвы.

Пожиратель душ хочет поймать и сожрать то, что ускользнуло от него четверть века назад. Стать приманкой, как предлагает Пеларчи? Брр… Но у него нет выбора, он уже приманка. Что еще могло понадобиться этой твари в Рифале?

Не забираться бы Ксавату так далеко на юг, но, поступив в свое время на службу в Министерство Счета и Переписи, он обнаружил, что больше себе не принадлежит. Куда командировали, туда и поедешь, а попробуй не подчиниться – назначат дисциплинарное расследование.

Вообще-то, в дисциплинарном расследовании ничего ужасного нет. Император-самодур, который направо и налево рубит головы провинившимся чиновникам, – это из детских сказок. В реальной жизни таких чиновников штрафуют, переводят на неперспективные должности или отправляют в отставку, всего-навсего. Но сама по себе разбираловка… Инспектора из внутренней административной полиции всю подноготную стараются вызнать, до всякой мелочи докопаться. Не иначе, с жиру бесятся, истинные цепняки!

В этом опять же ничего особенно страшного нет. При условии, что ты натуральный Ксават цан Ревернух, а не вор, присвоивший с помощью зеркала-перевертыша чужое лицо и убивший его законного обладателя, укравший имя и статус высокородного.

Клетчаба Луджерефа в случае разоблачения ожидала смертная казнь, поэтому он не давал поводов для дисциплинарного расследования, усердно трудился на ниве государственной службы, безропотно ехал, куда посылали. Отыгрывался за эту срань на подчиненных. Им, бездельникам, хорошо, по ним веревка не плачет, и никто не мечтает сожрать их души.

Ежели что, Ксават успеет сбежать – он привык держать нос по ветру и в таких делах не тупак, но его же разоблачат, пусть даже заочно, и сенсационная история наверняка попадет в газеты! А пожиратели душ, которые поумнее, тоже газеты читают. Король Сорегдийских гор узнает, под чьей личиной он скрывается, как выглядит…

Шофер ругнулся и притормозил. Через дорогу перебежала стайка сопливых вертихвосток. Волосы распущены, мордашки усыпаны сверкающими в свете фонаря блестками. Ксават подумал об Элизе и тоже зло выругался за компанию с шофером.

Не нужна ему эта Элиза. Даром не нужна. С ней чем дальше, тем хуже. Девок много, он себе другую найдет. Но уступать ее безродному паршивцу из сопредельного мира не годится. Обидно, вроде как тебя ткнули мордой в срань собачью.

Если с Элизой что-нибудь случится, Ксавату, как непосредственному руководителю, за нее отвечать, поэтому ничего с ней не случится. Раз дрянь девка не умеет ценить добро, по возвращении из командировки он ее выгонит с самой нелестной характеристикой. Все ей припомнит…

А этот молодой да ранний, который хочет увести девку у Клетчаба Луджерефа, за свою наглость дорого заплатит.

Под лоджиями монастырской гостиницы собралось видимо-невидимо кошек. Одни поглядывали вверх, ожидая угощения, другие дремали в траве.

Среди зелени желтела песчаная площадка, и посередине, на постаменте, сидела еще одна кошка – бронзовая, десятиметровая. Изображение Лунноглазой. За деревьями виднелись крытые цветной черепицей многоярусные крыши соседних построек.

– …В общем, выбор за тобой, – сказала в заключение Миури. – Возьмешься за такое задание или нет…

Речь шла все о том же. О транспортировке в Макишту грызверга Мардария, принадлежащего Регине цан Эглеварт. Миури вчера допоздна медитировала в храме и в конце концов удостоилась беседы с богиней.

Поскольку на совести у Мардария нет ни одной убитой кошки (по не зависящим от него причинам, просто-напросто не поймал), монахиня получила разрешение помочь в этом деле супруге Столпа. Но – не подобает жрице Лунноглазой Госпожи носить на шее кулон с грызвергом, естественным врагом кошачьего племени, так что хранить у себя означенный кулон придется ее помощнику. Он не давал обетов и не принимал посвящения, ему позволительно.

И второе. Приближается время священных мистерий в Олаге, сестре Миури надлежит там присутствовать. Ника она могла бы взять с собой – но без грызверга, поэтому, если Ник согласится на эту авантюру, ему придется добираться до Макишту самостоятельно, а Миури приедет туда позже.

Он еще не путешествовал в одиночку и находится здесь всего-то два с половиной года, из них первый год безвылазно провел в Нойоссе, городе иммигрантов. Он до сих пор многого не знает и вдобавок по иллихейским меркам несовершеннолетний – ему еще не исполнилось двадцати. Вдруг он угодит в неприятности, как уже было в Мекете?

С другой стороны, Большой Поперечный тракт, пересекающий иллихейский материк с востока на запад, мимо северных отрогов Сорегдийского хребта, – оживленная и благоустроенная трасса, здесь много небольших городов, деревень и придорожных гостиниц. До совершеннолетия Нику осталось всего-то полгода, он не увлекается ни азартными играми, ни спиртным. Если он благополучно доставит кулон с грызвергом в Макишту, он заработает солидный гонорар и для ордена Лунноглазой, и для себя – четверть заплаченной Региной суммы будет положена в банк на его имя.

Миури предложила Нику самому принять решение.

– Я согласен, – рассеянно наблюдая за собравшимся внизу кошачьим обществом, сказал Ник. – Без проблем отвезу. Лишь бы он по дороге из кулона не выскочил.

– Не выскочит. Для этого надо совершить особое действие и произнести отпирающее слово. А насчет своего согласия – хорошенько подумай до утра. Если не передумаешь, завтра пойдем к Регине.

– Не передумаю.

В последнее время он все чаще испытывал неловкость из-за того, что Миури постоянно его опекает. Да, он здесь чужак, иммигрант, но Пластилиновая страна (у него не шли из головы слова Элизы, и чем дальше, тем больше ему нравилось это название) гостеприимно принимает чужаков. На Миури Ник пожаловаться не мог, она тактичная, рассудительная, терпеливая, однако ведет себя так, словно он школьник, а она – классный руководитель и обязана за ним присматривать. Ладно, если бы ему было тринадцать лет, но ведь ему скоро стукнет двадцать!

– Тебе придется быть осторожным и осмотрительным, меня рядом не будет. Иногда ты заводишь довольно странные знакомства.

Ник понял, на что намекает «бродячая кошка».

– Так он же ничего мне не сделал.

– Не считая браслета, который смогла снять с твоего запястья только Лунноглазая Госпожа. Нехорошо было беспокоить богиню из-за такой мелочи, как неподдающаяся застежка.

– Это ведь была, как ты сама сказала, заколдованная застежка.

– Вот именно. Не годится надевать на человека штуковину, которую он не в состоянии самостоятельно снять.

– Кроме браслета, ничего плохого не было. Наоборот, он отговорил меня от самоубийства. Мне тогда очень важно было с кем-то поговорить, после этого стало легче.

– Ладно, это ведь дело двухлетней давности, – примирительно заметила Миури. – Я только хочу сказать, что по дороге в Макишту ты не должен попадать ни в какие истории. Ты будешь курьером с ценной посылкой, за которую мы с тобой несем ответственность.

Назавтра они снова пошли во дворец рифалийского Столпа. Перед этим Миури показала Нику продолговатый, длиной сантиметра четыре, восьмигранный кристалл на цепочке из тусклого темного золота. Рубин или гранат – Ник в камнях не разбирался. Темно-красный, как венозная кровь, почти черный, холодный на ощупь.

Регина встретила их зареванная. Глаза покраснели, сквозь слой пудры проступают тонкие, как волос, морщинки.

– В заиньку стреляли, – сообщила она тихим сдавленным голосом. – Когда он в парке в своей вольере гулял. Муж велел вольеру для него отгородить, это же совсем как тюремная камера! И все равно кто-то его чуть не убил… Мало того, что намордник хотели надеть, так теперь еще покушаются! Ни одна пуля не попала, у него ошейник с оберегом, я как будто сердцем чувствовала… Спасите заиньку, деньги я приготовила.

– Идемте.

Втроем они вошли в то же самое благоухающее зверинцем помещение, разделенное надвое решеткой. Грызверг встретил их угрожающим ворчанием.

Миури бросила кулон на светлый грязноватый паркет, и Мардарий исчез.

– Где он? – жалобно вскрикнула Регина.

– Внутри кристалла.

– И он там помещается?! – В голосе дамы зазвучали скандальные нотки. – Он же большой, а камешек этот ваш маленький!

– Можно сказать, что я свернула трехмерный фрагмент пространства, в котором находится Мардарий, таким образом, что он теперь занимает очень немного места, – тоном доброжелательно настроенной школьной учительницы объяснила «бродячая кошка». – И переместила этот фрагмент внутрь кулона.

– Это каким таким образом?! – крикнула супруга Столпа, наступая на нее с видом покупательницы, которая недосчиталась мелочи, отойдя от кассы.

Вот теперь Ник окончательно убедился в том, что Регина из одного с ним мира.

– Сие храмовая тайна, госпожа цан Эглеварт, – с достоинством ответила монахиня. – Но, если вы в чем-то сомневаетесь или чего-то опасаетесь, поищите другой способ доставить грызверга в Макишту. Сейчас я его выпущу.

Кулон, блеснув в падавшем сверху косом солнечном столбе, сам собой прыгнул ей в руку, словно Миури его магнитом притянула. Регина цан Эглеварт глядела на нее подозрительно и агрессивно, но с опаской.

Сжав кулон в кулаке, монахиня размахнулась и опять швырнула его сквозь решетку на отгороженную половину комнаты, пробормотав при этом:

– Сакхалагливлум.

Черный с асфальтовым отливом Мардарий возник из ничего, встряхнулся и зарычал на гостей – как ни в чем не бывало, словно его и не сворачивали вместе с фрагментом пространства. А кулон, повторив прежний маневр, снова очутился в руке у Миури.

– Мальчик мой, заинька мой… – ухватившись за решетку, с облегчением пробормотала госпожа цан Эглеварт.

– Ник, пойдем, – позвала Миури.

– Подождите! – Регина заступила им дорогу и заговорила, сменив тон на просительный. – Я же за него беспокоюсь, вы должны понять, у меня же сердце кровью обливается… Я уже деньги приготовила! Сто пятьдесят тысяч, аванс, как договаривались. Отвезите Мардария в Макишту! А ему в это время не будет больно?

– Нет. Он будет дремать и смотреть приятные сны.

Повторно заключив грызверга в кристалл, Миури надела кулон Нику на шею.

– Спрячь под рубашкой.

– Вы отдаете заиньку ему? – Регина нахмурилась. – Он же совсем молодой, неопытный…

– Он мой помощник. Мне, жрице Лунноглазой, нельзя хранить у себя кулон с грызвергом.

Миури аккуратно пересчитала и убрала в карман монашеских шаровар деньги. Иллихейские купюры такого достоинства Ник до сих пор видел только на картинке в учебнике для иммигрантов. Какой на них сложный переливчатый рисунок, чуть ли не мерцающий… Наверное, это чтобы труднее было подделать.

– А кто-нибудь не сможет украсть у вас кулон, выпустить оттуда заиньку и убить? – опять начала допытываться Регина. – Вокруг столько злых людей…

– Для того чтобы выпустить Мардария, кулон нужно взять в левую руку, два раза подряд сжать в кулаке, потом бросить и произнести отпирающее слово – «сакхалагливлум». Бессмысленный набор звуков, – теперь «бродячая кошка» говорила чуть слышным шепотом. – Пароль знаем только мы трое. Следовательно, никто, кроме нас, сделать это не сможет.

Госпожа цан Эглеварт беззвучно зашевелила губами. Заучивала пароль.

– Сейчас завернем в банк и положим деньги на счет, – сказала Миури, когда вышли на улицу. – Пока задание не выполнено, трогать их нельзя, таковы правила.

– А человека тоже можно спрятать в кулоне?

– Кого угодно. Таких кристаллов немного, все они созданы Пятерыми, и владеть ими могут только жрецы. До Рарга мы с тобой доедем вместе, оттуда я в Олагу, а ты – дальше на запад, в Макишту.

– Хорошо, – отозвался Ник.

Это будет его первое самостоятельное путешествие по дорогам Пластилиновой страны.

После того как Ксават обругал встреченных в темноватом коридоре молодоженов за сорванный кран в туалете, на душе полегчало.

– Это не мы его перекрутили! – растерянно оправдывался молодой человек в провинциальном вязаном жилете. – Мы его не трогали, мы туда не заходили…

– А если не вы, то кто же?! – злорадно спрашивал Ксават.

Они не знали, кто, и крыть им было нечем.

– Господин цан Ревернух, мы уже вызвали водопроводчика! – заверил его гостиничный администратор, который уже минут десять топтался рядом и беззвучно, как рыба, открывал и закрывал рот, но никак не мог поймать паузу, чтобы вставить слово.

– Если людей не воспитывать, они потеряют совесть и обнаглеют, – наставительно объяснил ему Ксават, жестом показав молодоженам, что они могут убираться.

Все равно под ложечкой ныло. Когда сели в машину, это чувство усилилось.

На запад. Прочь из большого города. В соответствии с хитроумным охотничьим планом Доната Пеларчи – он профессионал, ему виднее.

Ксават понимал, что охотник прав. В рифалийской сутолоке оборотень, который неизвестно как на этот раз выглядит, запросто к нему подберется, а когда спохватишься – будет поздно. Стало быть, надо выманить тварь туда, где народа поменьше, и после дать команду начинать операцию «Невод».

Все правильно. Бесило его другое: он теперь приманка, срань собачья.

Для Доната сорегдийский оборотень – дичь, а для оборотня Ксават – дичь, и осталось только надеяться, что Донат не промахнется.

Глава 4

В Сундузе их настигло письмо.

«Здраствуйте!

Хачу придупредить чтобы вы бериглись и беригли маего заяньку, патаму что злые люди паслали каво-то вас дагонять чтобы заюшьку отнять и убить. И мой муж тоже с ними заадно.

Разачировалась в людях вабще.

Беригитись наемнава убийцу!!!

Спаситезаеньку!

В. цан Э.»

На розовой лощеной бумаге, с золотым тисненым гербом Эглевартов в верхнем правом углу – сразу видно, что это послание высокопоставленной дамы.

– Что будем делать? – Ник вопросительно посмотрел на монахиню.

– Ничего. Регина преувеличивает опасность.

– Если по дороге у меня украдут кулон…

– Украдут, и что дальше? Отпирающего слова никто, кроме нас, не знает, а пока Мардарий внутри, с ним ничего невозможно сделать. Кроме того, кулон защищен храмовым проклятием. Каждый, кто украдет его или заберет силой, нарвется на неприятности.

– Да?.. – Ник нервно потрогал сквозь ткань рубашки восьмигранный кристалл. – А я как же?

– Для тебя это не опасно, ты ведь получил его от меня, законным путем. Ни один здравомыслящий человек не возьмет без спросу вещь, на которой есть храмовое клеймо.

– Его могут украсть и куда-нибудь забросить, чтобы Мардарий потерялся с концом. Наверное, если сделать это быстро, проклятие не успеет сработать?

– Может, и не успеет. Но для жрецов не проблема найти и притянуть к себе храмовую вещь, а я, как тебе известно, жрица. Я не говорю, что тебе не надо быть осторожным, но слишком волноваться из-за кулона тоже не стоит. Я не отпустила бы тебя одного, если бы это поручение было по-настоящему опасным. Эглеварт уже добился, чтобы Регина держала свое любимое животное взаперти, и ему незачем посылать вслед за нами наемного убийцу.

– Ну, тогда хорошо… – пробормотал Ник, глядя на озерцо, которое блестело в низине среди темной травы, словно кусок разбитого зеркала.

Красивое местечко.

– Из Рарга в Макишту поедешь поездом, – сменила тему Миури. – Параллельным экспрессом. Так будет удобней, а машина мне самой понадобится.

Темно-синий, местами поцарапанный внедорожник наподобие джипа стоял у обочины, возле покрытого резьбой шакрового столба.

– Параллельным?.. – удивился Ник.

– Его так называют, потому что он ходит параллельно Сорегдийскому хребту, между восточным и западным побережьями. Регине я из Рарга напишу, что мы будем бдительны, пусть успокоится.

Миури стряхнула крошки с рясы. Желтая прядь, выбившаяся из-под монашеской шапочки с кошачьими ушками, золотилась на солнце, а на безымянном пальце правой руки мерцал в серебряном перстне лунный камень с выпуклым силуэтом кошки.

– Я должна помолиться, а ты пока собери… – она кивнула на походную скатерть с кружками и термосом. – К озеру не ходи, посуду сполоснем в деревне.

Отойдя в сторону, «бродячая кошка» уселась под кустом с желто-зелеными в фиолетовых прожилках листьями.

Ник завинтил термос, убрал чашки в корзину. День погожий, солнечный, и пейзаж выглядел безмятежным, а у него в душе все равно что-то заныло. Не сразу, с некоторой задержкой, так что Миури не увидела, как изменилось выражение его лица.

…Это похоже на то, как в детстве он с родителями ездил по выходным за город. Тоже брали с собой еду, тоже закусывали на природе, потом собирали остатки…

Он оцепенел, склонившись над корзиной с наполовину свернутой скатертью в руках.

– Коля!

Услышав этот голос, Ник вздрогнул, поднял голову и ошеломленно раскрыл глаза.

Мама стояла около озера, по колено в темной траве. Живая. В своем любимом платье из голубого крепдешина. Но ведь это платье осталось в их брошенной квартире… Значит, здесь, в Иллихее, она сшила себе точно такое же?

– Коля, иди сюда!

Она умерла от сердечного приступа у него на глазах. Люди в камуфляже бросили ее тело в закрытую машину и куда-то увезли. Но бывает же, что человека выводят из клинической смерти… Там увидели, что ее можно спасти, и все-таки оказали медицинскую помощь, а потом, после больницы, она тоже наткнулась на объявление иллихейской иммиграционной службы и тоже попала в Пластилиновую страну… И они почти три года ничего не знали друг о друге…

– Иди ко мне!

Бросив скатерть, он стал спускаться в низину, запинаясь о торчащие корни травянистых растений. Под подошвами чавкало. Мама все так же стояла на берегу озера, и звала его, и улыбалась. Как хорошо, что ее тоже взяли сюда, теперь они будут вместе…

– Мя-я-я-а-а-ау!!!

Пронзительный кошачий вопль так ударил по барабанным перепонкам, что Ник споткнулся и упал на одно колено в сырую траву. А маму буквально передернуло, по ее телу прошла странная судорога: словно она не настоящая, а нарисована на куске ткани, и эта ткань всколыхнулась от сильного сквозняка.

Ник встал. До мамы и до озера каких-то пять-шесть метров. Мама протягивала к нему руки. Он похолодел, когда увидел, что ее пальцы вытягиваются и в придачу извиваются, как черви. Не может у нее быть таких пальцев… Это почти коснулось его, но тут снова раздался свирепый кошачий вопль, и нечеловеческие пальцы свело судорогой, а Ника схватили за ворот и рванули назад.

Мама была уже совсем не похожа на себя. Она как будто расползалась на клочья… и вообще на том месте, где она только что стояла, шевелилось что-то вроде коралла с бледными раскоряченными ветвями, оно вырастало из непроницаемо-зеркальной водной глади. Ник почувствовал дурноту.

– Иди сам! – потребовала Миури. – Ты тяжелый.

Он понял, что мамы здесь не было вообще. Это кораллоподобное существо (уже исчезло, только круги по воде расходятся) его загипнотизировало.

– Тут на столбе должен быть знак! – Ему редко случалось видеть Миури такой рассерженной. – Дырки от гвоздей есть… Куда он, интересно, подевался?

– Какой знак?

У Ника стучали зубы. Он оглянулся назад: озеро как озеро, в нем отражается небо и прибрежная темная осока; даже не подумаешь, что там притаилось что-то непонятное.

Миури обшаривала придорожный кустарник. Трещали ветки. Бросилось наутек несколько потревоженных прыгунцов, они скакали в траве, как рассыпанные мячики.

Ага, вспомнил: если где-то завелась нечисть, рядом вешают специальный знак – вроде черепа на трансформаторной будке, чтобы никто не совался в опасное место.

Его все еще трясло. Он опять посмотрел на озеро, испытывая нехорошее, тоскливое чувство. Если бы это было правдой, если бы она оказалась жива… Но это всего лишь одна из метаморфоз, какие в Пластилиновой стране сплошь и рядом.

– Вот он!

Миури вытащила из кустов у обочины круг величиной с крышку от бочки, с черно-красным символом, и помятую жестяную табличку.

– Еще и пожиратель душ! – пробормотала она сердито, прочитав надпись. – Способный к гипнотическому воздействию… Тому, кто сорвал это со столба, руки-ноги поотрывать мало. Найди в багажнике молоток, приколотим на место.

Началось с того, что у них лопнула шина, и пришлось менять колесо. Управившись с этим делом, решили перекусить, расслабились… И тут обнаружилось, что обрамленное темной травой зеркальное озеро, такое привлекательное издали – непростое, под водой прячется эта бледная коралловидная дрянь.

После встречи с мамой, которая оказалась наваждением, Ник чувствовал себя подавленно. Видимо, сегодня один из тех дней, когда все идет вкривь и вкось.

– Невезение тут ни при чем. Вот, посмотри, – Миури показала на ладони предмет, который подобрала на дороге – вроде бы стеклянный, почти прозрачный сросток заостренных пирамидок величиной с шарик для пинг-понга. – Вот что попало нам под колесо. Их здесь много валяется. Думаю, кто их рассыпал, тот и знак со столба сорвал. В деревне сообщим в полицию.

– Заинькины враги? – Мысль о еще одной реальной опасности отвлекла Ника от угнетающих воспоминаний. – Может, они рассчитывали, что эта тварь меня заманит, и кулон пропадет вместе со мной?

– Но я смогла бы притянуть кулон, так что это не покушение на заиньку. Сейчас даем задний ход, потом разворачиваемся и возвращаемся на тракт. Называется, срезали путь… А когда доедем до деревни, ты возьмешь брошюру «Правильное поведение при встрече с нечистью» и прочитаешь от корки до корки.

– Я уже читал. Еще в Нойоссе.

– Плохо читал. Иначе не пошел бы к озеру.

– Я увидел маму. Оно притворилось моей мамой, поэтому я решил, что она осталась жива и тоже попала сюда… – Ник говорил глухо и тихо.

– И она звала тебя?

– Да.

– Правило первое: не подходи. Если тебя зовут, предложи собеседнику самому подойти. Тогда сразу станет ясно, кто есть кто, потому что нечисть не может выйти за пределы своей территории. Не считая прогулок в урочное время, но тогда она теряет магическую силу. Все это освежишь в памяти, и потом я проверю, как ты усвоил материал.

– Да я все оттуда помню!

– Оно и видно.

Доехав до деревни, они отправились в местную полицейскую контору, которая находилась рядом с ветхим, едва ли не покосившимся трактиром с застекленной верандой и крутой двускатной крышей. За ними увязалась серая полосатая кошка, она путалась под ногами, норовя на ходу потереться о ботинок Миури, пока та не посадила ее к себе на плечо.

Наблюдая эту сценку с веранды трактира, сквозь толстые зеленоватые стекла, Ксават чувствовал себя так, словно хлебнул едкого прокисшего вина. Сранью все закончилось! Его хлопоты пропали впустую.

Сколько же усилий он затратил… Тщательно изучил атлас. Отправил Элизу с Виленом из Сундуза в Рахлап междугородным трамваем – пришлось, скрепя сердце, дать им денег, а теперь жди их в Рахлапе, потому что окаянный трамвай тащится кружным путем, через Шарлассу. Выследил и обогнал машину «бродячей кошки», сорвал со столба возле озера Нельшби предостерегающий знак и табличку, припрятал в кустах и в придачу разбросал на дороге почти невидимую при солнечном свете «пасмурную колючку» из пустыни Кам, чтобы монашка в нужном месте пропорола колесо. Если бы командированного из столицы министерского чиновника застукали с поличным на таком злостном вредительстве, в лучшем случае ославили бы психом, а в худшем – арестовали и назначили дисциплинарное расследование с дознанием перед Зерцалом Истины.

Ну и что? Вот они, Миури и Ник – живехоньки, улыбаются… А в полицейский участок неспроста завернули: небось, хотят донести на неизвестного злоумышленника. Только надо быть параноиком чокнутым, чтобы заподозрить в таких делишках высокородного Ксавата цан Ревернуха, так что не пойман – не вор.

Разочарованный, он вернулся за столик, где остывал недоеденный завтрак. Приподнятого настроения как не бывало.

Нечему удивляться: Миури – жрица Лунноглазой, еще молодая, но, видать, способная. Ксават слышал о том, что жрецы и маги владеют приемами, позволяющими отражать нападения нечисти даже на ее собственной территории.

Пока Ник рядом с монашкой, с ним не разделаешься. А разделаться нужно: иначе получится, что Ксават цан Ревернух – тупак, щенку уступил.

С кухни тянуло запахом подгоревшей яичницы. На потолочных балках висело десятка полтора длинных щетинистых щергачей, без которых ни одно деревенское заведение не обходится. Мол, вы в безопасности – вон сколько у нас оберегов, защищающих от злых наваждений! Примитивное деревенское жульничество. Ксавата бесило, когда его держат за тупака, и на этих сушеных щергачей он смотреть спокойно не мог.

А если Донат Пеларчи, который, по договоренности, едет с некоторым отставанием следом за ним, тоже напорется на «пасмурную колючку»? У него, интересно, есть запасное колесо? Охотнику полагается быть предусмотрительным…

Подумав об этом, Ксават почувствовал себя беззащитным. Вдруг Король Сорегдийских гор опередит Доната? Никакие щергачи тогда не спасут, ни поддельные, ни настоящие.

Заскрипела дверь… Это всего лишь неопрятная хозяйка с тряпкой.

– Эй! – окликнул женщину Ксават. – Скатерть-то здесь давно стирали? Приличному человеку противно есть за столом, который застлан такой сранью!

Книжка была старая, истрепанная, но аккуратно заклеенная, с иллюстрациями, смахивающими на творения сумасшедшего художника. Зарисовки с натуры и фотографии. Кошмары Пластилиновой страны. Бледный коралл, обитающий в озере Нельшби, далеко не самая страховидная из здешних тварей.

Это был уже второй пожиратель душ, с которым Нику довелось столкнуться, в то время как многие коренные иллихейцы за всю жизнь и одного-то ни разу не видели.

Первая встреча произошла два года назад неподалеку от Нойоссы, и у Ника даже остался после нее памятный подарок, от которого потом по настоянию Миури пришлось избавиться.

Началась эта история с того, что вместе с очередной партией иммигрантов из бурлящего, как паровой котел, СНГ в Нойоссу доставили шайку блатных.

Парни лет двадцати двух – двадцати пяти, их было шестеро. Скоро стало на одного меньше: самый тупой на потеху приятелям оборвал крылья трапану – и через день, оступившись на лестнице, свернул себе шею. Насмерть. Ящероголовый, как и Лунноглазая, не любит, когда причиняют вред кому-то из его народа.

Остальные оказались поумнее и священных животных не трогали. Зачем связываться со зверьем, которое находится под защитой неведомых сил, когда вокруг столько людей? Ник попал в число тех, кого эта шайка особенно невзлюбила. Трудно сказать, за что. Возможно, их раздражала его речь, сразу выдававшая чужака, «интеллигента». Возможно, они почувствовали его неприязнь. К тому же травить одиночку безопасней, чем конфликтовать с другой компанией – там еще неизвестно, чья возьмет. Ник уже полгода находился в Нойоссе, но до сих пор не отошел после пережитого на родине; молчаливый, рассеянный, постоянно грустный, он показался им подходящей жертвой.

Они понимали, что за членовредительство или побои придется отвечать, и из рамок не выходили, зато внутри этих рамок куражились вовсю. Встретив его, пихали, пинали, наступали на ноги, в столовой бросали в его тарелку всякую дрянь, орали вслед обидные слова. Однажды, подкараулив около кухонной помойки (была его очередь работать в столовой), подставили подножку и толкнули в кучу отбросов. В другой раз окружили и стали плевать в лицо и на рубашку, радостно гогоча.

Именно после этого инцидента Ник решил покончить с собой. И еще решил, что убьет их. То и другое сразу.

Пусть он не умел драться, как Брюс Ли, у него было маленькое преимущество. Они здесь недавно, по-иллихейски пока не понимают и еще не начали ходить на лекции. Ник опережал их на полгода и больше знал об окружающем мире. В частности, знал, почему категорически запрещены вылазки в горы, хотя от Нойоссы до Пятнистого отрога рукой подать.

Около часа по железной дороге до конечной станции Южные Огороды, и потом, мимо огородов, пешком на запретную территорию. Его туда возили с группой на экскурсию. Показывали рубеж (так себе изгородь), пограничные столбы с потемневшими старыми табличками.

Если заманить туда эту шайку, они наверняка потащатся в горы следом за жертвой. Что им изгородь и таблички?

Тем более что все предупреждающие надписи – на иллихейском, они этого еще не проходили. Знание тоже может быть оружием.

«Ты должен был пойти к куратору и подать на них жалобу, – сказала потом Миури. – Здесь не твоя страна, а Иллихейская Империя, и у нас есть законы. Таким, как эти, полугражданства не дают, их используют в качестве государственных невольников. Мы ведь берем иммигрантов не для того, чтобы разводить у себя импортный криминал, нам своих проблем хватает. Кураторы не могут за всем уследить, но если бы ты сообщил, что происходит, этой банде не позволили бы продолжать в том же духе. Ты поступил как малолетний школьник! Да еще приобрел аксессуар, от которого не можешь избавиться…»

Этот разговор состоялся еще до того, как удалось снять с его запястья злополучный браслет.

Выманить их из Нойоссы оказалось проще простого. В столовой, выбрав момент, когда один из шайки, Трефа, вертелся рядом, Ник рассказал Марку, добродушному флегматичному парню, что у него завтра свидание с местной девушкой. Стройная, красивая, длинные желтые волосы, похожа на голливудскую кинозвезду. Он с ней якобы на улице познакомился. У ее семьи домик с огородом на конечной станции, там они и встретятся, она сама предложила, а ее родители в это время будут в городе и ничего не узнают. Нику впервые пришлось так длинно и складно врать. Неизвестно, поверил ли Марк, слегка удивленный его неожиданной откровенностью, но Трефа на приманку попался.

Билет стоил недорого, деньги у Ника были. Нойосса – не только перевалочный пункт для иммигрантов, там живут иллихейцы, как в обычном городе, и при желании можно подработать дворником, грузчиком или что-нибудь еще в этом роде. Ник по утрам подметал улицу перед продовольственным магазином. Платили немного, но на всякие мелочи хватало.

У шайки тоже деньги водились: едва освоившись, они обложили данью других русских иммигрантов.

План сработал. Посла завтрака враги пришли на вокзал вслед за ним. Сели в другой вагон – видимо, не хотели спугнуть его раньше, чем он приведет их к своей желтоволосой девушке.

Откинувшись на спинку жесткого кресла, Ник смотрел в окно и улыбался. На север убегали заросшие зеленым, зеленовато-бурым и бордовым кустарником откосы, засеянные неведомыми злаками поля, субтропические рощицы, кишащие птицами и трапанами. Луга, на которых паслись коровы, овцы и козы, издали такие же, как на земле, а вблизи с отличиями, заметными даже для человека из города (на Земле коровы не бывают четырехрогими, а овцы – полосатыми). Изредка проплывали сельские домики: центральная часть – под высокой двускатной кровлей, справа и слева лепится пара кубических пристроек с плоскими крышами-террасами, распространенная здесь архитектура.

Все это убегало навсегда. Или наоборот: никуда оно не денется, останется на месте, это Ник сбежит туда, откуда не возвращаются. Время от времени он сглатывал горький комок. Он сам так решил и поворачивать назад не собирался, но что-то в нем протестовало против принятого решения.

Поезд состоял всего-то из четырех вагонов, и тащил их дряхлый паровозик, судя по его виду, заставший на троне еще прадедушку нынешнего императора. Вагоны были ему под стать: лак на рассохшихся фанерных панелях потрескался и облез, медная окантовка окон покрылась патиной, привинченные к полу деревянные кресла с полукруглыми спинками пошатывались и так скрипели, что порой заглушали перестук колес.

На конечной станции Ник выскочил на перрон, как только поезд остановился, и почти бегом, не оглядываясь, направился в ту сторону, где вздымались бурые, белесые и желтовато-серые горы Пятнистого отрога. Он знал, что враги увяжутся за ним, и не хотел получить напоследок еще одну порцию издевательств.

Если он первым пересечет рубеж – он, наверное, и умрет первым? Какое это имеет значение…

Местность постепенно повышалась, плохая каменистая дорога, петляющая меж огородов, шла в гору. Среди грядок стояли раскрашенные домики – попадались и совсем ветхие, и новенькие, но сразу видно, что в них не живут, только ночуют, приехав на три-четыре дня. Настоящих деревенских усадеб тут не больше десятка.

Ощущалась ли в этом местечке какая-нибудь особенная угнетающая атмосфера – на этот вопрос Ник не смог бы ответить. В первый раз он побывал там с экскурсией, одногруппники оживленно болтали, обменивались впечатлениями – не та обстановка, чтобы уловить настроение местности. А во второй раз он был слишком подавлен и чувствовал себя, как приговоренный к смерти, это опять же неподходящее состояние для того, чтобы составить верное представление об окружающей среде.

Позади, в отдалении, знакомые голоса – значит, шайка у него на хвосте.

Огороды сменились зарослями бурьяна. С размахом, в человеческий рост… Это не то место, куда приводил их экскурсовод, но разницы нет, главное – оказаться по ту сторону рубежа.

В заросли уходит тропинка. Ник пошел по ней, раздвигая высоченные шершавые стебли, и скоро наткнулся на изгородь из жердей. А вот и столб с табличкой:

ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН!

ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!!!

К югу от изгороди такого разгула сорняков не было. Полого поднимался вверх каменистый склон, поросший робкими пучками травы да еще кустарником с красными и лиловыми ягодами, похожими на малину, а дальше виднелась на фоне яркого голубого неба неожиданно близкая гора.

Кто-то шел по тропинке. Не они, кто-то другой. Ник инстинктивно отступил.

Старик с клюкой и корзиной. Потрепанная тужурка, залатанные на коленях штаны, очки с обмотанной нитками дужкой и толстыми зелеными стеклами. Он двигался неспешно, с одышкой. Наверное, появился с боковой тропинки, поэтому Ник не заметил его раньше.

Дотащившись до изгороди, старик прислонил клюку к столбу, поставил корзину на землю, подергал одну жердь, другую… Вытащил их, с кряхтением протиснулся в лаз, прихватив с собой корзину и клюку.

По ту сторону рубежа он первым делом низко поклонился и что-то произнес – Ник разобрал обрывки фразы: «с милостивого разрешения господина этих мест» и «на варенье».

После этого коротенького ритуала дед начал обирать с ближайшего куста ягоды. Земля не разверзлась, никакие монстры не набежали.

«Здесь совсем как у нас, – подумал Ник с легким разочарованием. – Была бы дырка в заборе…»

За бурьяном послышались громкие возгласы, дурашливый гогот. Ник двинулся вбок, стараясь производить как можно больше шума, даже напевая вслух прерывающимся голосом. Пусть эти подонки его услышат и пойдут за ним. Надо увести их подальше от старика: тот вряд ли сможет дать отпор, и поблизости никого нет.

Продравшись через заросли, весь исцарапанный, он неожиданно очутился на пустыре. Кое-где торчали камни в полтора человеческих роста, белесые, словно кто-то пытался их побелить. По другую сторону рубежа было то же самое. В дебрях злобно матерились, все ближе и ближе.

Ник без труда перемахнул через пошатнувшуюся изгородь. Ничего не произошло. Он находился на территории пожирателя душ (если верить учебнику – самого могущественного в Иллихее пожирателя душ), и хоть бы что… Но ведь тот не обязан нападать сразу? В конце концов, он один, а владения у него громадные, целый горный хребет со всеми отрогами.

Вспомнив старика, Ник тоже слегка поклонился, как самурай в японском фильме, и тихонько пробормотал: «Я пришел сюда, чтобы умереть».

Фильм он видел в Москве, в видеосалоне. Холодная прокуренная комнатушка на первом этаже какого-то общежития, консоль с телевизором, три десятка стульев. Это в самом начале его скитаний, когда он еще не был таким грязным, как под конец, и один из вахтеров, афганец Гена, разрешал ему ночевать в вестибюле на продавленном диванчике. В придачу Ник бесплатно смотрел видео, устроившись в углу полутемной комнаты, прямо на полу. Он тогда всяких западных фильмов насмотрелся, но продолжалось это две-три недели, потом Гена куда-то исчез, а другие вахтеры не пускали во вверенную им обшарпанную общагу постороннего оборванца.

Из зарослей долетали шорохи и ругань. Верхушки сорных трав покачивались – колючие малиновые шары, зеленые копья, растрепанные султаны шелковистого серого пуха.

Ник начал подниматься в гору, мимо нагретых полуденным солнцем белесых обломков. Слепящее до рези в глазах голубое небо надвигалось на него, как локомотив.

Из этого странного полуоцепенелого состояния (он чувствовал, что обречен, но думать об этом было почти не больно, ведь он сам так решил) его вывели крики позади:

– Вон он!.. Ты, козел, стой!..

Ник побежал. Он добился, чего хотел, – заставил их пересечь рубеж, и теперь они не отвяжутся, а ему придется выдержать погоню. До тех пор, пока не появится монстр.

«Где он? Жрать, что ли, не хочет? На лекции говорили, здесь шагу нельзя ступить, чтобы он об этом не узнал…»

Чем дальше, тем больше попадалось каменных обломков, приходилось петлять среди них, склон то повышался, то вдруг понижался, кое-где пышно разросся колючий кустарник.

Скоро Ник заблудился, но это не имело значения, он ведь и не собирался возвращаться обратно. Шайка заблудилась вместе с ним. Если его все-таки настигнут – по крайней мере, он станет их последней жертвой, других не будет. Но ему, кажется, удалось оторваться, их голоса доносились издали, а потом и вовсе смолкли. Ник остановился и осмотрелся.

Небо все так же сияет, но птицы, еще недавно там кружившие, все до одной куда-то подевались. Со всех сторон торчат словно облитые известкой скалы – можно подумать, из земли вылезли чьи-то гигантские позвонки. Они заслоняют перспективу, поэтому здесь не сориентируешься.

Мертвая тишина. Ни птиц, ни ящериц, ни насекомых, хотя еще четверть часа назад они были. Куда вся эта живность поисчезала? Застывший, окаменевший мир.

Ник ощущал нарастающее тягостное напряжение. Как будто над ним нависло что-то громадное, опасное… Как будто его нервы все сильнее натягиваются, а потом один за другим начнут рваться.

– Ты заблудился?

Звук человеческого голоса заставил его вздрогнуть, хотя вопрос был задан без угрозы, дружелюбным тоном.

Ник повернулся.

Человек стоял в нескольких шагах от него, в тени скалы. Высокий, в рубашке и штанах с еле различимой вышивкой. Одежда неброская, серовато-коричневая, под цвет здешнего ландшафта. Лицо затенено широкими полями низко надвинутой шляпы, и что на нем за выражение – не разберешь, только глаза блестят, словно из полумрака. Губы слегка раздвинуты в усмешке.

– Ты заблудился? – он повторил вопрос по-русски.

– Нет. То есть да…

«Если говорит по-нашему – значит, из иммиграционной службы. Что он здесь делает? Ловит таких, как я, нарушителей?»

Сначала дед с корзиной, теперь этот парень в шляпе… Многовато здесь болтается народа для запретной территории!

– Ты из Нойоссы?

Ник кивнул. Присутствие человека должно было разрядить атмосферу, но этого не произошло. Он по-прежнему чувствовал себя так, словно над ним нависает что-то ужасное. Надо только оглянуться, оно позади, за спиной…

– Не оглядывайся.

Это прозвучало как приказ.

– Почему? – спросил Ник.

– Потому что я так сказал, а меня нужно слушаться. Разве вам в Нойоссе не объясняли, что ходить в горы нельзя?

– Объясняли.

– Тогда что тебе здесь понадобилось?

– Я никому не мешаю. Просто гуляю.

– Хм… Просто гуляешь… И что мне теперь с тобой делать? Не могу сказать, что ты мне несимпатичен, но гулять здесь без разрешения – наглость.

– Здесь все ходят, ягоды собирают… – пробормотал Ник, растерянно глядя на него из-под волос, брошенных на лицо порывом ветра.

– Ягоды собирают старики из деревни, потому что им это позволено. У тебя разрешения нет, верно?

– Где можно получить разрешение? – Он спросил об этом, чтобы поскорее закруглить разговор.

– Да хотя бы у меня, – усмехнулся собеседник.

Это окончательно убедило Ника в том, что он нарвался на инспектора из Нойоссы, патрулирующего запретную территорию на предмет нарушителей. Только где у него, интересно, оружие? Не видно ни кобуры, ни ножен. Может, какие-нибудь амулеты?

– Тебе здесь нравится? – поинтересовался инспектор.

– Да, – ответил Ник после заминки (он ведь собирается умереть, так какая ему разница, нравится или нет). – Я раньше никогда не был в горах. У этих скал такие странные формы, как в кино. Только слишком пусто. Нам говорили, что здесь живет чудовище, а я даже следов никаких не видел.

– Значит, считаешь, для этого пейзажа чудовищ не хватает? – протянул предполагаемый инспектор, блеснув глазами из-под шляпы.

– Они здесь были бы в тему.

– Вот такие тебя устроят? – он небрежно кивнул в сторону.

Ник тоже повернул голову и посмотрел: в каком-то десятке метров от них, на площадке среди камней-позвонков, копошилась невообразимая жуть. Даже не разберешь, одно это существо или их там три-четыре. Смахивают на раскормленных насекомых-переростков.

Издав непроизвольный возглас, Ник шарахнулся… попытался шарахнуться в противоположную сторону, однако его сцапали за ворот и удержали на месте.

– Струсил? – ухмыльнулся инспектор. – Здесь потому и запрещено гулять, что можно встретить что-нибудь опасное… Например, меня.

– Пустите! – с досадой потребовал Ник.

Твари, наверное, безобидные, если этот непонятный тип так спокоен.

– Отпустить тебя? – Он продолжал ухмыляться. – Но ведь ты, получается, моя законная добыча, раз пришел сюда без спроса.

Ник попробовал извернуться, чтобы увидеть, кто его держит, но тут его встряхнули, приподняв над землей, и после опять аккуратно поставили на ноги.

– Тебе сказали – не оглядывайся, – напомнил инспектор. – Это будет вредно для твоего самочувствия. Так что мне все-таки с тобой делать? Съесть твою душу – или на первый раз пожалеть?

– Вы и есть пожиратель душ?.. – в замешательстве произнес Ник.

– А что, не похож? – Тот подошел ближе, глядя на него из-под шляпы с насмешливым любопытством.

– Вы же человек… Нам на лекции говорили, что Король Сорегдийских гор в своем истинном облике – чудовище, и обернуться человеком у себя на территории не может.

– Я нахожусь у тебя за спиной и держу тебя за шиворот. А перед собой ты видишь горный призрак – трехмерную проекцию, как сказали бы в вашем мире. Он может разговаривать, я смотрю на тебя его глазами, управляю его мимикой, но… – собеседник сделал движение, словно хотел взять Ника за руку, однако ничего не получилось. – Видишь, телесный контакт невозможен, потому что горный призрак бесплотен.

Ник снова попытался оглянуться. На этот раз его встряхнули посильнее и на весу подержали чуть подольше.

– Это опасно для твоей психики, понял? Смотреть на меня без риска остаться заикой, преждевременно поседеть или, как минимум, наложить в штаны способны немногие. Продвинутые жрецы и монахи, искушенные маги… Неужели на лекции об этом не сказали?

– Вы же все равно меня съедите.

– Думаешь, ты вкусный? Хватит с тебя на первый раз легкого испуга. Я доставлю тебя к рубежу, и поедешь к себе в Нойоссу. Приятно было познакомиться.

– Не надо. Я же специально сюда пришел! – Ник сперва сбился, но потом сумел сказать то, что хотел. – Я искал вас, чтобы вы меня убили. Насовсем, чтобы не было никаких реинкарнаций, о которых нам тут рассказывали. Нам говорили, что окончательно убить человека может только пожиратель душ. Пожалуйста… Я больше не могу.

– Ты хоть понимаешь, о чем просишь? – помолчав, вздохнул его собеседник.

– Да. Понимаю. Вам же ничего не стоит…

– Тебе не приходило в голову, что это достаточно болезненный процесс?

– Ничего. Зато потом я ничего не буду чувствовать. Мне и так все время больно. Пожалуйста, мне только вы можете помочь.

Ник начал рассказывать, торопливо, сумбурно, перескакивая с одного на другое. О том, как в городе, где он раньше жил, начался массовый психоз, об избитом отце, о побеге в Москву, о сожженном палаточном лагере, о том, как умерла мама, о помойках, пустых бутылках и грязных серых подъездах с чуть теплыми батареями.

Пожиратель душ не перебивал. Только однажды, когда Ник расплакался, негромко предложил: «Выпей вот это», – и откуда-то сбоку протянулась вроде как членистая лапа насекомого, но толщиной с человеческую руку, она держала кружку с напитком. Конечность тут же исчезла; Ник, глядевший сквозь пелену слез, не успел ее рассмотреть, а напиток был похож на холодный апельсиновый сок, слегка газированный.

Было стыдно, что он рыдает, как маленький. До сих пор он не плакал. И до сих пор он никому все это не рассказывал. Но ведь тот, кто сидит напротив – или, вернее, тот, кто находится за спиной, вне поля зрения, – не человек, так что, наверное, можно не стыдиться…

Ник скорчился на твердой, как камень, белесой земле. Пожиратель душ выпустил ворот его куртки, но придерживал за плечи, мягко пресекая попытки оглянуться (все-таки хотелось увидеть это существо, пусть на долю секунды).

Закончив рассказывать, он почувствовал себя, как после изматывающей медицинской процедуры. Машинально допил остатки напитка.

– Иммиграционной службе следовало бы позаботиться о реабилитационной терапии, – заметил горный призрак. – Возможно, лет этак через пятьдесят они до этого додумаются… Успокоился?

Ник молча кивнул.

– Обычно мои гости плачут, потому что не хотят умирать.

– Я из-за этого плакать не буду.

– Ник, я так и не понял, почему ты должен умереть. Все это произошло в твоем родном мире, но сейчас ты находишься в Иллихейской Империи. В настоящее время жизнь здесь очень даже неплохая.

– Мне никакой не надо. Все равно я не смогу… Я трус, – это он прошептал еле слышно. – Я не смог спасти маму, когда они приехали, чтобы сжечь наши палатки.

– Насколько я уловил, ты полез в драку с более сильным и к тому же вооруженным противником, не имея никаких шансов на победу. Типичный для труса поступок, верно?

– Полез, ну и что? Она ведь уже умерла, и я не смог ее спасти. Я боюсь, что все это будет опять, если не в этой жизни, то в какой-нибудь следующей, поэтому я хочу умереть окончательно. А вы можете мне помочь.

– Одна загвоздка. Я не ем таких, как ты.

– Почему? – спросил Ник с вызовом. – Думаете, я несъедобный?

– Такой же съедобный, как любой другой, – с прохладцей бросил пожиратель душ. – Но ты не пища.

– Почему?

– Потому.

Ник прикрыл глаза. Пока они разговаривали, тени передвинулись, а слепящее южное солнце оставило позади точку зенита. Значит, все было напрасно.

«Раз так, найду другого пожирателя душ. Поголоднее и посговорчивей».

И еще где-то в окрестностях бродит банда, которую он сюда заманил… Вспомнив кое о чем, Ник открыл глаза и начал беспомощно объяснять:

– Знаете, тут может произойти что-нибудь криминальное. Около рубежа старик ягоды собирает, у которого есть ваше разрешение, а сюда пришла за мной целая шайка. Они тоже из Нойоссы, и если они его встретят, когда пойдут обратно… В общем…

– Ты думаешь, тот, кто заблудился в этих горах, сможет найти обратную дорогу без моего на то позволения? – горный призрак ласково улыбнулся. – Они блуждают неподалеку от нас, ходят кругами. Дожили, русская мафия устраивает разборки на моей территории! Пожалуй, сначала я разберусь с ними, потом с тобой.

Прикосновение к запястью, вроде слабого укола или укуса насекомого. То, что прикоснулось, ускользнуло из поля зрения раньше, чем Ник успел это рассмотреть. Он почувствовал, что вот-вот уснет. Его подхватили и подняли над скалами, и сверху – с высоты третьего-четвертого этажа – он увидел своих недругов. Те брели, растянувшись, и угрюмо переругивались («Север, бля, там!» – «Не, бля, вон он где!»), и позади, за их спинами, скалы беззвучно и медленно сдвигались, перекрывая проход… Или у Ника просто кружилась голова?

А навстречу им спускалась по склону стройная девушка в белом платье, у нее были желтые волосы до пояса, даже еще длиннее. Точь-в-точь та придуманная Ником девушка, о которой он рассказывал Марку в столовой. Идет прямо к ним, ее же вот-вот заметят!

Ник хотел крикнуть, предупредить, но сумел издать только слабый стон. Глаза слипались, он больше не мог бороться со сном.

Донат и Келхар приехали в деревню только под вечер. И то не сами приехали – пятнистую охотничью машину привел на буксире местный трактор.

Дважды Истребитель Донат Пеларчи, большой, разгневанный, с темным набрякшим лицом, сейчас был особенно похож на грозовую тучу, вдобавок перенасыщенную электрическими разрядами. Знал бы он, кто разбросал на дороге около озера Нельшби «пасмурную колючку» – окаянный пакостник не ушел бы от него живым.

– Что вы хотите – быдло! – презрительно процедил Келхар цан Севегуст, скривив в высокомерной гримасе бледное напряженное лицо с признаками аристократического вырождения. – Оно – быдло то есть – решило, что это остроумная шутка. Быдлу дали гражданские права, однако оно всегда останется быдлом и понимает только один довод – хорошую порку.

Длинные висячие усы Ксавата задрожали от ярости.

– Истинная правда, – поддакнул он мерзавцу аристократу. – Поймать, кто это сделал, и публично запороть, а потом бросить в озеро, и поделом! Тамошняя глиста чуть не оприходовала монахиню с мальчишкой – слышали, да? И это средь бела дня, в нескольких шакрах от Поперечного тракта! А местная полиция не чешется… Где мы, спрашивается, после этого живем, в Империи или в заднице?

– Не оскорбляйте державу, господин цан Ревернух, – сухо возразил Келхар. – Речь идет всего лишь о зарвавшемся быдле, которое напакостило и трусливо спряталось.

В груди у Ксавата опять шевельнулась саднящая ненависть. Если негодование Доната наполняло его тайным удовлетворением (злишься, тупак, и не знаешь, что сделал это не какой-нибудь обормот, а уважаемый человек!), то высказывания Севегуста оскорбляли, как пощечины.

Клетчаб Луджереф из Хасетана и фальшивый Ксават цан Ревернух для этого аристократишки – быдло! В свое время Клетчаб от таких натерпелся… Ему, безродному, путь в ихнее избранное общество был заказан; он мог разве что обыграть их в пирамидки, ежели удавалось раскрутить тупаков на игру. Все они одинаковые. Высокородный Келхар кичится своим происхождением, хотя его предки свое фамильное достояние просрали, а то с чего бы он подался в ученики к охотнику? Или, может, ради острых ощущений? Но сразу видно, что в карманах у парня пусто. Один гонор.

– Нельшбийская тварь давно уже не покидает свое озеро, – угрюмо сказал Донат. – Это почти неразумное животное. Те из них, кто не совершает вылазок в мир, постепенно теряют интеллектуальные способности. Чего не скажешь о нашей дичи.

Это вернуло разговор к теме, ради которой они встретились в комнатушке с низким потолком и коллекцией дешевых оберегов на серых, как оберточная бумага, стенах.

Гостиницы в деревне не было, только пара отдельных номеров в трактире, и те, кто нуждался в ночлеге, квартировали у местных жителей. Сейчас тут наплыв – из-за «пасмурной колючки», изодравшей не одну дюжину колес. Ксават подумал, что, ежели эти деревенские не совсем тупаки, они теперь будут специально время от времени что-нибудь такое на дорогу подбрасывать.

Окно с разложенными между рам засушенными букетиками смотрело на курятник. Напротив – покосившийся сарай, по огороженному забором дворику бродит белая и пестрая домашняя птица, роется в пыли, пьет воду из ржавого корытца. Старушка, у которой они остановились, ничего лучшего предложить не могла.

– Отвратительная конура! – брезгливо проворчал цан Ревернух, желая показать цан Севегусту, что он тоже получил изысканное воспитание. – Все засрано этими курами, куда ни сунься – можно испачкаться. Благородному человеку в таких условиях остается только плеваться!

– Деревня есть деревня, – со скукой в голосе, вроде как ни к кому в отдельности не обращаясь, заметил Келхар. – Истинно благородный человек не станет плеваться ни при каких условиях. Плевки – самовыражение быдла.

«Вот же ты пиявка!..» – подумал задохнувшийся от злости Ксават.

И обратился к старшему охотнику:

– Вы можете определить, как далеко от нас находится дичь?

– Только направление, а не расстояние. Он на востоке. Я ворожу каждую ночь. Если представить какую-то территорию и находящихся там людей в виде математического множества, то ворожба позволяет определить, входит он в это множество или нет. Вычислить его точное местонахождение невозможно.

Ксават сердито кивнул. Математику ему пришлось с горем пополам одолевать по книжкам (поскольку заодно с новым лицом и именем ему достался диплом Раллабского университета, будь он трижды неладен), так что Клетчаб Луджереф давно уже был образованным человеком, однако по-прежнему не любил, когда кто-нибудь тыкал ему в нос своей ученостью. Не любил, и все тут.

– Если мы кого-то заподозрим, ваша ворожба поможет определить, он – не он?

– Нет, – мрачно вздохнул Донат.

Вот тебе и множества, одна срань собачья!

– А есть какой-нибудь способ?

– Я слышал о специальных очках, сквозь которые можно увидеть истинный облик любого существа. Человек будет выглядеть как человек, а оборотень… видимо, сразу станет ясно, кто он такой. Говорят, там особые разноцветные стекла. У меня таких очков нет, это большая редкость. Оборотни заинтересованы в их уничтожении.

Возможно, когда-то в далеком прошлом такие очки прошли через руки Клетчаба, и он их продал как бесполезную безделушку?..

– Стало быть, тварь может находиться совсем рядом, в соседнем доме? – У Ксавата от такого предположения мурашки по спине поползли.

Донат сперва кивнул, но потом в раздумье произнес:

– Вряд ли. Мне сдается, он пока на изрядном расстоянии. Но вы на всякий случай держите под рукой нож.

– У меня десятизарядный автоматический пистолет.

– Засуньте подальше в чемодан. Известно, что пули его не берут. Я полагаю, он изготовил себе хороший оберег от пуль. И вряд ли это амулет, который можно украсть или отобрать. Скорее всего, оберег спрятан внутри его человеческого тела, какая-нибудь косточка или хрящ… При его знаниях и опыте это немудрено.

Речь Доната становилась все более тягучей, паузы между фразами – все более длительными, и Ревернуха это все больше раздражало. За окном бестолково копошились куры.

– Остается холодное оружие и искусство рукопашного боя, – завершил свою мысль охотник. – Следует помнить, что он сильнее и быстрее обычного человека. Лучше, чтобы рядом с вами постоянно кто-нибудь находился. Где ваши помощники?

– Я их отдельно в Рахлап отправил, – с горечью (дельце-то не выгорело) объяснил Ксават. – В ознакомительных и воспитательных целях, они иммигранты. Пусть, думаю, парень с девкой на трамвае покатаются, на мир посмотрят…

– Держите их около себя. Они хорошо владеют оружием?

– Да вообще никак. Толку от них – одна срань.

Келхар опять презрительно скривился, словно хотел показать, что Ксават цан Ревернух по сравнению с ним – плюнуть и подошвой растереть. Жаль, государственным служащим дуэли запрещены.

– А вы ученика своего давно взяли? – подчеркнуто игнорируя молодого наглеца-аристократа, осведомился Ксават.

– Месяца еще нет, но я доволен, – с одобрением отозвался Пеларчи. – Келхар – мастер рукопашного боя. Учитывая нашу задачу, это особенно важно…

Серый дворик с курами и проржавевшим корытцем, ветхий оконный переплет, вечернее небо – все это словно крутанулось перед глазами заледеневшего Ксавата. Месяца еще нет, мастер рукопашного боя… А что, если… По нему не скажешь, но ведь и по Банхету никто не сказал бы…

«Срань…» – не смея оглянуться на охотников, потрясенно подумал Ксават.

Ник закрыл брошюру, перечитанную от начала до конца, как велела Миури. Да он и так помнил правила, просто сегодня утром забыл об осторожности.

Интересно, как выглядит подводное жилище «бледного коралла»? Наверное, ничего особенного: мутная вода, улитки,на рыхлом илистом дне белеют обглоданные кости. Никакого сравнения с тем, что Ник видел два года назад в Сорегдийских горах.

…Когда он очнулся и приподнял голову, первая мысль была: «Я заснул на лестнице?..»

Он лежал на мягком, атласном, стеганом, и это ложе находилось на площадке, соединенной тонкими металлическими балками и дугами с другими площадками, расположенными на разной высоте. Вся эта ажурная конструкция помещалась в зале… нет, скорее, в пещере величиной со стадион.

Сквозь одни отверстия в каменном куполе внутрь свободно падал солнечный свет, другие были застеклены цветными витражами, и ту площадку, где пришел в себя Ник, расцвечивали нежные радужные пятна.

Все это выглядело до того странным, не похожим на любые другие помещения, которые он видел, что до него не сразу дошло: здесь есть еще что-то… или, точнее, кто-то.

Существо размерами под стать этому громадному залу стлалось вдоль стен, перехлестывалось через балки, окружало Ника со всех сторон. Почему-то он сразу понял, что это одно существо, а не колония. И почему-то нисколько не испугался и отвращения не почувствовал, хотя это была бы уместная реакция.

Казалось, оно состоит сплошь из конечностей, черных, гибких, поблескивающих, местами пестрых и мохнатых, но глаз у него тоже хватало. По крайней мере, Ник чувствовал его взгляд.

– Доброе утро.

Этот голос он уже слышал, когда разговаривал с горным призраком. Значит, сейчас он видит Короля Сорегдийских гор в его истинном облике?.. Мысли текли медленно, словно им приходилось преодолевать сопротивление какой-то вязкой среды. И никаких эмоций, все они куда-то подевались.

Одна из конечностей существа протянулась к Нику, обвилась вокруг запястья, словно хотела пощупать пульс.

– Похоже, ты в порядке. Не страшно?

– Нет.

Подумав, он добавил:

– Хотя должно быть страшно, я понимаю.

– Я впрыснул тебе снадобье, блокирующее страх, иначе ты не смог бы выдержать то, что сейчас видишь. Тебя ничего не беспокоит?

– Если я к вечеру не вернусь в Нойоссу, меня потеряют, – припомнил Ник, совершенно, впрочем, не волнуясь по этому поводу.

– Вечер уже был. Ты проспал почти сутки. Я не принимаю гостей, но для тебя сделал исключение.

Другая конечность поставила на площадку серебряную с чеканным орнаментом чашу, в воде заиграли блики солнца.

– Умывайся, потом позавтракаешь. У меня было недурное пиршество, а ты со вчерашнего дня ничего не ел.

Даже с позавчерашнего. Перед тем как отправиться к Пятнистому отрогу, Ник не завтракал.

Что-то его все-таки тревожило, но он не мог уловить, что именно.

Он умылся прохладной водой, вытер лицо полотенцем, упавшим рядом с чашей на гладко отшлифованные доски площадки.

Вспомнил.

– Что стало с девушкой? Вчера, когда вы меня схватили, я видел девушку, она шла прямо им навстречу.

– Там не было никакой девушки.

– Была, я же видел! У нее длинные желтые волосы…

В ответ раздался негромкий смех.

– Это был еще один горный призрак, созданная мной иллюзия.

– А я подумал, она настоящая.

– Не ты один так подумал, – снова послышался смех. – Почему бы не поиграть, если подвернулся случай? У меня здесь маловато развлечений. Что-нибудь еще?

– Извините, а туалет где-нибудь есть?

– Внизу.

Ник опять совершенно не испугался, когда жутковатые конечности подхватили его и поставили на пол. Камни, лишайники, островки жесткой травы в пятнах солнечного света – в пещере так и должно быть. Он запрокинул голову: пространство в несколько этажей заполнено металлической паутиной, как будто стоишь под каркасом недостроенного здания. Еще выше – оконца голубого неба и разноцветные витражи. Неожиданно для самого себя Ник улыбнулся: все это походило на интересный сон.

– А, так ты все-таки умеешь улыбаться? – заметило существо. – Что ж, отрадно узнать об этом. Сюда.

Туалет оказался самый настоящий: дощатая кабинка в соседней пещере, новенькая и чистенькая.

Потом Ник вернулся в помещение с гигантским металлическим каркасом, и его подняли на одну из верхних площадок под выпуклым витражным куполом. Там стоял накрытый столик и стул. Еда была вкусная, словно деликатесы из ресторана… Хотя он никогда не бывал в ресторанах.

– Спасибо. Это что-нибудь наколдованное или настоящий повар приготовил?

– Я и сам умею готовить. Как видишь, не хуже любого повара.

Голос звучал так, словно собеседник стоит в нескольких шагах от Ника. Это сбивало с толку.

– А вы сами не появитесь? – спросил он, когда существо, в мгновение ока убрав пустую посуду, поставило перед ним шоколадного цвета керамическую кружку с горячим кофе.

Похоже, впрыснутое снадобье заблокировало не только страх, но еще и его обычную застенчивость. Он чувствовал себя непринужденно и не смущался.

– Я перед тобой, – Король Сорегдийских гор рассмеялся. – Чего тебе не хватает?

– Я имею в виду, как человек?

– К сожалению, сейчас я не могу обернуться человеком. Очень хотелось бы, но это не в моих силах.

– Но вы можете так, как вчера, стать горным призраком.

– Не стать горным призраком, а создать горный призрак, – поправило существо. – Могу, но не буду. Я не хочу, чтобы тебе здесь слишком понравилось. Ты находишься в логове чудовища, не забывай об этом. И тебе здесь, вообще-то, не место.

– Но почему вы считаете, что не можете общаться с людьми как другая форма жизни? – вспомнив кое-что из прочитанной фантастики, поинтересовался Ник.

– Потому что я не просто другая форма жизни, я намного хуже. Ты не вопишь от ужаса только благодаря блокирующему снадобью в твоей крови. Придется регулярно делать тебе инъекции. Проведешь тут полмесяца, потом вернешься в Нойоссу. Больше нельзя, иначе начнутся необратимые изменения.

– Если я вернусь, они все равно мне житья не дадут, – сосредоточенно глядя на темную с кремовой пеной по краям жидкость, возразил Ник.

– Можешь забыть о них. Двое уже исчезли, куски их плоти перевариваются в моих желудках, а сами они разорваны на частицы энергии, которые тоже служат мне пищей. Остальные дожидаются своей очереди. Если вникнуть, это еще ужасней, чем участь тех, кого я съел сразу, – в голосе пожирателя душ не было ни намека на сострадание, он всего лишь констатировал факт.

Ник застыл над кружкой с кофе. Он им не сочувствовал, потому что и сам от них натерпелся, и слышал, как они вспоминали свою житуху до Нойоссы (кого-нибудь грабануть, запинать потехи ради, взять бухла, телок потрахать, главное – чтобы в ментовку не забрали), но все-таки его охватило тягостное чувство.

– Я ведь, кажется, предупреждал о том, что я чудовище? – мягко напомнил Король Сорегдийских гор. – Пей кофе. Поскольку я чудовище с недурными связями, я использую свое влияние для того, чтобы в Нойоссу прислали из столицы инспекцию. Пусть разберутся, кого они опять сюда понатащили… Возможно, там и для меня что-нибудь найдется.

Ник сделал глоток и спросил:

– Может, вы все-таки меня убьете? Я хотел бы исчезнуть.

– Жизнь – не самая плохая на свете вещь. Ты молод, здоров, еще и красив, наверняка девочкам нравишься. Поверь, нашлось бы немало желающих поменяться с тобой местами. Сколько тебе лет – семнадцать? И ты хочешь заранее отказаться от всего, что ждет тебя впереди?

– Вдруг там опять будет что-нибудь такое, как то, что со мной уже было? – Он стиснул пальцами теплые глазированные бока кружки. – Не хочу больше.

– Да что же у вас за страна такая?! Говорят, у вас загадочная страна… Жаль, мне не светит там побывать. Много загадок и много еды – мне бы понравилось.

Ник хотел сказать, что с продовольствием в бывшем СССР сейчас не очень-то, кризис, но осекся: его собеседник имеет в виду не ту еду, которую можно купить в продуктовом магазине.

– Знаете, в нашем мире, еще когда все было нормально, я читал в журнале о таком японском искусстве: на черную доску насыпают белый песок, и получается картина, а потом песок стряхивают, и все исчезает. Искусство на один раз. Я не помню, как оно называется. С нами произошло то же самое. Если моя жизнь – как песок на черной доске, и эту песчаную картину в любой момент могут просто смахнуть, то мне этого не надо. Здесь нам говорили, что со смертью ничего не кончается, что человек рождается снова, как у буддистов, только забывает свои прежние жизни. Я так не хочу. Это нечестно, и я имею право отказаться в этом участвовать. Говорят, что вы можете это прекратить, вот я и пришел к вам.

Замолчав, Ник уставился в темноватое пространство пещеры, пронизанное стальными балками и льющимися сверху потоками солнечного света, первозданно яркого или приглушенного, окрашенного в разные цвета стеклами витражей.

Конечность существа осторожно прикоснулась к его лицу, к шее, скользнула от плеча к кисти руки, словно изучая на ощупь, перед тем как растерзать.

– Поживи еще. Вдруг тебе все-таки понравится?

– Нет. Не понравится. Вы просто не знаете, что такое кого-то потерять.

– Как раз это я очень хорошо знаю. Я живу на свете больше десяти тысяч лет. Неужели ты думаешь, что за все это время я ни к кому не был привязан?

– Извините, – пробормотал Ник, осознав, что ляпнул глупость и, возможно, задел собеседника. – Я думал… Вы же не человек…

– Раз в три года у меня тоже бывают каникулы. Тогда я становлюсь человеком и отправляюсь во внешний мир.

Да, в лекции об этом было. Ник виновато кивнул.

– Я хочу тебе кое-что показать, – продолжил Король Сорегдийских гор. – Такого больше нигде не увидишь… Идем.

Конечности ловко и бережно подхватили Ника, и существо вместе с ним в мгновение ока перебралось… перетекло?.. телепортировалось?.. – он так и не понял, каким образом они переместились в другое помещение, такое же просторное, но ничем не загроможденное.

Здесь было светлее, все проемы в потолке застеклены, а на стенах, облицованных белым полированным камнем, сверху донизу висели картины и стояли в нишах скульптуры.

– Моя коллекция, – прояснил Король Сорегдийских гор. – Я собирал ее в течение многих веков. У меня здесь также большая библиотека, в том числе много книг из вашего мира.

– Вы бывали в нашем мире? – спросил Ник вполголоса, боясь потревожить музейную тишину этого зала.

– Нет. Открыть проход между мирами могут только Пятеро, зато к моим услугам достаточно людей, которые охотно выполнят любой мой заказ.

Он мало что запомнил в деталях – из-за снадобья, под действием которого находился. Существо сплело свои конечности в подобие кресла и держало его в воздухе, не причиняя неудобств, так что он мог спокойно рассматривать экспонаты, помещенные на разной высоте от пола.

«Как робот в кино».

– Ну, спасибо! – хмыкнул Король Сорегдийских гор.

«Так он еще и телепат?»

Одно из двух – либо насчет робота Ник подумал вслух, либо пожиратель душ читал его мысли, хотя ни разу не обмолвился о том, что он это умеет.

Ник испытывал интерес и восхищение. Мысль о смерти не то чтобы совсем пропала, но уползла в дальние закоулки сознания, свернулась там и не давала о себе знать.

– …Здесь есть и подлинники, и копии шедевров, выполненные для меня лучшими мастерами, но большинство картин написано специально по моим заказам, – рассказывал хозяин коллекции. – Разумеется, заказываю я не лично, а через посредников. Охотники – шальной народ, и почти каждый мечтает повесить мой череп у себя над камином. Ты знаешь, в чем главное отличие подлинников от копий? В них есть нечто, недоступное обычному человеческому восприятию. Энергия, которая мерцает и пульсирует в материальных предметах – в произведениях искусства она особенная, и мои органы чувств позволяют ее увидеть. Например, вот это, смотри, – он указал на белый сосуд наподобие греческой амфоры, разрисованный, словно черной тушью, цветами на длинных изогнутых стеблях. – Красиво? Если посмотреть моим зрением, эта красота пронизывает и завораживает. И оно живое, не менее живое, чем настоящие растения. А теперь посмотри на этот фарфоровый овал с морским пейзажем!

Серо-зеленые штормовые волны, у корабля сломана мачта, русалка со злым лицом.

– Странный рисунок для блюда.

– Это не блюдо, а настенное украшение, подвешивается на цепочках. Художник сумел поместить в этот кусок фарфора сгусток энергии, который содержит в себе и вкус соленой морской воды, и отчаяние еще живых моряков, и злобную радость русалки. Я видел неплохую по качеству, добросовестно выполненную копию – в ней присутствовала лишь бледная тень этой энергии. Вот почему я предпочитаю подлинники. А это… Как сказали бы в вашем мире, это не для детей до шестнадцати. Хоть тебе уже и семнадцать, а краснеешь, как двенадцатилетний. Никогда раньше такого не видел?

– Нет… – промямлил Ник.

Некоторые изображения вгоняли его в краску, но подробностей он опять же не запомнил, только общее впечатление.

Они много разговаривали. Ник рассказывал о Средней Азии, о Москве, об Оренбурге (когда ему было восемь лет, семья Берсеневых оттуда переехала ради двухкомнатной квартиры на новом месте), а Король Сорегдийских гор – об иллихейской истории и о современной Империи. Из-за снадобья, которое Ник ежедневно получал, все, что он узнал, словно куда-то провалилось, но не то чтобы совсем с концом: во время поездок с Миури по иллихейским дорогам он иногда обнаруживал, что о тех или иных вещах у него имеется смутное, но верное представление, как будто уже о них слышал.

– Скоро отправишься в Нойоссу, – сообщил однажды пожиратель душ. – С сегодняшнего дня я начинаю убавлять дозу.

– А мне нельзя еще на немного остаться?

Нику здесь нравилось. Интересные разговоры. Чувство защищенности. Потрясающее собрание произведений искусства, которые можно рассматривать до бесконечности. Горные пейзажи, как на снимках в журнале «Вокруг света». Вкусная еда. И к тому же у существа, с которым он с утра до вечера общался, было столько привлекательных качеств: блестящий интеллект, доброта, обаяние, остроумие… Ник согласился бы остаться здесь навсегда.

– Нельзя. Еще немного – и мое снадобье начнет действовать на тебя как отрава. Надо прекратить это сейчас, пока не поздно.

– Хотя бы на несколько дней?.. – попросил Ник.

– Ты даже не представляешь, как мне этого хочется, но это будет равносильно смертному приговору. Тебя прикончит или наркотик, или мое присутствие.

– А потом мне можно будет прийти еще?

– Нет. Человеку здесь не место, я и так сделал для тебя неслыханное исключение. Считай, нарушил запрет.

– Чей запрет? – угрюмо спросил Ник.

– Мой собственный. Я сам устанавливаю для себя запреты.

– Тогда вы можете отменить их.

– Могу, почему бы и нет? Надолго тебя не хватит, но я потом возьму сюда другого приглянувшегося человека, а потом еще и еще… Они будут быстро умирать, зато мне не придется страдать от одиночества. Ты не знаешь, насколько это сильное искушение… Поэтому, если перейдешь рубеж еще раз – получишь хорошую трепку, и после этого я все равно тебя вышвырну.

– Понятно, – пробормотал Ник.

– Ты можешь прийти, если тебе будет угрожать смертельная опасность и понадобится защита, – существо дотронулось до его плеча. – Не обижайся. Пожалуй, я еще кое-что покажу… Вряд ли оно тебе понравится, но ты должен это увидеть.

Испещренная солнечными пятнами полутемная каменная полость, по блестящей скале сбегает сверху вода. Ничего особенного, здесь таких пещер много… В полумраке послышалось не то мычание, не то стон. Ника мягко развернули в ту сторону, и он увидел прикованного к скальной стене человека, бледного, измученного, с безумными глазами и по-рыбьи разинутым ртом. Он дрожал, и цепи, не позволявшие ему пошевелить ни рукой, ни ногой, тоже мелко подрагивали. По мокрым щекам текли кровавые слезы.

– Отпустите меня… – прохрипел прикованный.

Комар. Один из той банды.

– Видишь, здесь моя трапезная, – услышал Ник голос пожирателя душ. – А это – пища. Он пока жив и даже находится в сознании, но скоро от него ничего не останется.

– Пустите…

– Зачем вы так? – тихо спросил Ник.

Растворенное в крови снадобье не позволяло ему испугаться или ужаснуться, но рассудком он понимал, что видит эпизод, который должен вызывать именно такую реакцию.

– Затем, что я таким способом питаюсь.

Конечности пожирателя душ привычным движением подхватили Ника – и он мгновенно очутился снаружи, на поросшем травой склоне.

– Я показал тебе это не для того, чтобы ты его пожалел. Представь себе связанного человека с раскаленным утюгом на голом животе… Пострадавший был виноват только в том, что не хотел отдавать деньги, которые справедливо считал своими, а Комар хотел любой ценой эти деньги получить. Что ж, вот он теперь и платит пресловутую любую цену… Эта картинка – еще не самое худшее из того, что я обнаружил в помойке его памяти. Если жертвы проклинали его, можно считать, что их проклятия попали в цель. Не бери в голову. Одно чудовище поедает другое, что может быть естественней? А ты – человек, твое место среди людей. Я продемонстрировал тебе это, чтобы ты не забывал, с кем имеешь дело, и не считал меня добрым.

На следующее утро Ник проснулся не на атласной перине под цветным витражом, а в палатке – или, скорее, в шатре – в спальном мешке. Рядом на складном столике ожидал его пробуждения завтрак.

Место было красивое, небольшая зеленая долина, со всех сторон окруженная скалами. Среди высокой травы попадались цветы на бледных опушенных стеблях, с чашечками, словно выточенными из хрусталя. Неподалеку находилось янтарно-желтое минеральное озеро. Вдали виднелись вершины, покрытые снегом и ледниками.

Короля Сорегдийских гор он больше не видел, только слышал знакомый голос. Палатка стояла возле скал – вероятно, там существо и пряталось, когда приходило его навестить. Из расселин доносились шорохи, порой в темноте что-то мелькало. Струящаяся черная жуть неопределенных размеров и очертаний, местами пестрая, напоминающая кошмарные живые заросли… Ник испытывал усиливающийся страх и, что еще хуже, чувство физического неприятия, отвращения. Он изо всех сил старался подавить это чувство, ему было отчаянно стыдно – ведь Король Сорегдийских гор так хорошо к нему относится, заботится о нем, и совсем недавно они общались как ни в чем не бывало… Но ничего не получалось.

– Так и должно быть. Действие снадобья ослабевает, и, сколько бы ты ни упражнялся в самовнушении, твои инстинкты бунтуют против соседства со мной, – Нику показалось, что он уловил вздох сожаления. – Если бы этого не наблюдалось, я бы решил, что с тобой что-то не в порядке.

Вода в янтарном озере оказалась чудесно теплой. Еще три-четыре дня он бездельничал, купался и загорал, не вспоминая больше о самоубийстве.

С пожирателем душ они разговаривали все реже и реже. Когда тот незримо находился рядом, Нику становилось не по себе, его снедала изматывающая тревога.

– Это нормальная реакция живого существа на мое присутствие, – констатировал Король Сорегдийских гор. – Тебе пора вернуться в Нойоссу.

– Но я ведь не хочу, чтобы у меня была на вас такая реакция! – Если раньше Нику просто хотелось остаться там, где хорошо, то теперь в нем проснулся протест, желание изменить несправедливый, как ему казалось, порядок вещей. – Биологически разные существа, если они обладают разумом, могут общаться, несмотря на различия. Этот психоз у меня пройдет.

– Да не в биологии тут дело, различия между нами на порядок серьезней. Советую получше усваивать то, чему вас учат на занятиях. Завтра утром перейдешь рубеж, сядешь на поезд и поедешь в Нойоссу. Твоего куратора предупредили, что ты в гостях, так что вопросов не будет.

– Они знают, что я здесь?

– Нет, они знают, что тебя пригласили в гости и что скоро ты вернешься. Куратору сказал об этом его начальник, узнавший от своего начальника, и так далее… Все улажено. И никому не рассказывай, где был и что видел. Это не запрет, а совет, тебе самому так будет проще. Если кто-нибудь спросит про браслет – ты купил его на улице с лотка, и у него застежка заедает, поэтому снять его трудно.

– Какой браслет?.. – переспросил сбитый с толку Ник.

– Вот этот.

Краем глаза он заметил движение на периферии – мелькнуло что-то темное, быстрое. Прикосновение прохладного металла к коже. Тихий щелчок. Посмотрев, Ник обнаружил у себя на левом запястье неширокий браслет, состоящий из прямоугольных звеньев с выгравированным узором, вроде как бронзовый.

Многие иллихейцы носят украшения, и большинство иммигрантов тоже следует здешней моде, так что вряд ли кто-нибудь удивится, увидев у него эту вещицу.

– Зачем он? Я раньше такое не носил…

– Пусть будет, – ответил Король Сорегдийских гор.

Ночью палатка вместе с Ником из затерянной в горах долины переселилась на склон Пятнистого отрога, в полукилометре от рубежа. Позавтракав, Ник отправился на станцию. Пожиратель душ не стал с ним прощаться, из-за этого он чувствовал горьковатый привкус обиды.

В кармане нашлись деньги на билет. Вообще-то, значительно больше, чем на билет, но от этого обида только усилилась, стала нестерпимо острой.

Сидя в дребезжащем вагоне, глядя на проплывающие за окном яркие пейзажи, Ник то размышлял о том, до чего одиноко это существо, то вспоминал, ощущая слабую тошноту, как оно выглядело, и как выглядел прикованный к скале Комар, то глотал слезы (выставили, сунув в карман пачку денег, даже не сказав «до свидания»). О чем он на обратном пути совсем не думал, так это о смерти.

– А, вернулся? – только и сказал куратор. – Ты занятия пропустил, посмотри материал по книжкам.

Через месяц в Нойоссу нагрянула инспекция. Среди иммигрантов ходили слухи, что столичная комиссия привезла какой-то особенный детектор лжи, называется Зерцало Истины, и обмануть эту крутую штуку невозможно. Всех по очереди вызывают и задают всякие вопросы, а некоторых после этого уводят в наручниках.

Когда дошла очередь до Ника, его колотило от напряжения – как, впрочем, и всех остальных. Мало ли какие там будут вопросы.

Вызывали по одному. Посередине комнаты стоял треножник с небольшим овальным зеркалом в золотой раме, напротив – один-единственный стул. Народу присутствовало довольно много: кураторы, столичные инспектора, полицейские офицеры в мундирах. А может, Нику только показалось, что их много, но общество было разношерстное.

Ему велели сесть на стул напротив зеркала. По обе стороны от него встали два здоровенных амбала – чуть что, сразу скрутят.

– Как тебя зовут?

– Ник Берсин, прежнее имя – Николай Берсенев.

– Ты убивал людей?

– Нет.

– Кого-нибудь ограбил?

– Нет.

– Занимался шантажом и вымогательством?

– Нет.

«Сейчас спросят, где я был, пока отсутствовал, и кто мне дал браслет…»

Он хотел на всякий случай оставить подарок в тумбочке, но не справился с застежкой. Снять его оказалось не «трудно», как говорил Король Сорегдийских гор, а попросту невозможно. Ник подозревал, что теперь до конца жизни от этого украшения не избавится.

– Ты подвергал людей пыткам?

– Нет.

– Воровал?

– Нет.

Зеркало полыхнуло голубовато-белым сиянием, словно сварочный аппарат. Ник рефлекторно зажмурился от вспышки.

– Говори правду! Что ты украл?

– Две картофелины. В Москве. Женщина рассыпала на улице картошку, я схватил две штуки и убежал. – Он ни на кого не смотрел, сгорая от унижения и стараясь не лязгать зубами.

– Что еще?

– Еще, когда мы жили лагерем в Подмосковье, таскали картошку с совхозного поля. Очень хотелось есть.

– Что ты украл кроме этой трижды несчастной картошки? – начиная выказывать признаки нетерпения, спросил дознаватель.

– Больше ничего.

На этот раз вспышки не последовало.

– Ты кого-нибудь изнасиловал?

– Нет!

– Животных мучил?

– Нет.

– Вот и молодец, – задав еще десятка полтора вопросов (Ник каждый раз отвечал «нет»), заключил инспектор. – Ладно, гуляй.

Ник находился в ступоре. Один из амбалов подхватил его под руку, поднял со стула и выпроводил в коридор – проворно и деловито, но без грубости.

– Следующий!

На другой день Ник спросил у куратора:

– Что мне будет за кражу?

– За какую кражу? – тот уставился с недоумением. – Что ты еще натворил?

– Я имею в виду, в чем я сознался перед детектором, – запинаясь, пояснил Ник. – Насчет картошки.

– Милостивые Пятеро, ерунда какая! – куратор небрежно махнул толстой рукой. – Иллихейский суд, учитывая обстоятельства, признал бы тебя виновным, но не подлежащим наказанию. А, вы же этого еще не проходили… У нас неимущие не воруют от голода, а бесплатно питаются в императорских благотворительных столовых. И не надо этих варварских словечек – «детектор»! Не засоряй язык. Зерцало Истины – это Зерцало Истины, ибо оно зрит истину.

Кое-кто из иммигрантов после дознания исчез, их забрали и увезли неизвестно куда, но все это были такие личности, без которых оставшиеся вздохнули свободней.

Ник запоздало вспомнил о том, что пожиратель душ обещал воспользоваться своими связями, чтобы в Нойоссу прислали инспекцию.

О своем знакомстве с Королем Сорегдийских гор он рассказал только Миури. Так получилось. Она сразу догадалась о том, что браслет у него не простой.

– Где ты взял эту вещь?

– Мне ее дали.

– Девушка?

– Нет.

Миури – тогда он еще не называл ее так, она была для него сестрой Миури – положила руку на его запястье, поверх браслета. Ник замер и не шевелился. Прикосновение теплой женской ладони сделало его как будто слегка пьяным.

– Это оберег редкой силы, причем персонально настроенный. Но не только оберег, еще и маяк – тот, кто его изготовил, сможет тебя найти, когда пожелает, где бы ты ни был. Сними, пожалуйста, чтобы я смогла изучить его получше. Посмотрю и верну.

– Он не снимается.

– Совсем хорошо… От кого ты получил такой подарок?

Широко расставленные желтовато-серые глаза «бродячей кошки» смотрели, не мигая, с заинтересованным и непроницаемым выражением. В них и правда было что-то кошачье.

– От одного знакомого, – уклончиво ответил Ник, он не хотел ей врать. – А что значит – персонально настроенный?

– Браслет защищает только тебя, ни для кого другого от него проку не будет. Мера предосторожности, чтобы никто не захотел его отнять или украсть. Обереги, особенно такие мощные, очень ценятся, а для персональной настройки требуется большое мастерство. В этом куске металла буквально пульсирует живая энергия. Кто тебе все-таки его дал?

В конце концов Ник сказал ей.

– С Королем Сорегдийских гор лучше не связываться, – монахиня озабоченно нахмурилась. – И от его подарка стоит избавиться, иначе он тебя найдет, когда станет человеком.

– Я не против. Он же ничего плохого мне не сделал. И вообще, у него принципы. Он не каждого станет есть.

– Ник, от него надо держаться подальше. Ты здесь недавно и многого еще не знаешь. Действительно, как пожиратель душ он благороден и принципиален, и для всей Иллихеи великое счастье, что Сорегдийский хребет принадлежит ему, а не кому-то другому. Зато когда он оборачивается человеком… Представь себе субъекта, для которого человеческая жизнь – прежде всего развлечение. Он ведь смотрит на вещи не так, как мы. Например, вполне может убить, в драке или под горячую руку. С точки зрения пожирателя душ, если он просто убивает, а душу не трогает, это не особенно большой вред. Ну, и все остальное… Когда он лет десять назад устроил гулянку в Майлинане, это курорт на берегу Рассветного моря, люди строгих правил оттуда разбежались, не вытерпев такого соседства. Зато майлинанские куртизанки остались довольны – говорят, он ни одну не обделил своим вниманием и щедрым гонораром. Рассказывают еще, что в этом участвовали придворные дамы, специально примчавшиеся в Майлинан с соседних курортов, – она усмехнулась и покачала головой. – И что он также споил охотников, которые приехали туда, чтобы его убить. Но это еще ничего, были и по-настоящему шокирующие истории. Главное, что его отношение к жизни отличается от человеческого. Многое из того, что для нас серьезно, для него всего лишь забава, понимаешь?

Ник кивнул.

– Поэтом тебе не надо с ним встречаться. Ты в курсе, из какого материала изготовлено это украшение?

– Бронза, по-моему.

– Не только. Еще и преобразованная жизненная энергия тех, кого съел пожиратель душ. Энергия не появляется ниоткуда – слышал об этом?

Ник снова кивнул и уставился на свое окольцованное запястье, ощущая и неловкость, и легкую дурноту.

– Я же не знал… Тогда я лучше не буду его носить.

– Дай-ка, попробую снять.

Миури не удалось это сделать, и тогда они пошли в храм Лунноглазой. В полутемном зале монахиня велела Нику опуститься на колени перед алтарем с нефритовым изваянием сидящей кошки, закатать рукав и вытянуть вперед левую руку, а сама, тоже преклонив колени, начала протяжно и жалобно мяукать.

«Как будто просит, чтобы ее впустили домой с лестничной площадки или угостили килькой», – подумал Ник.

Его разбирал смех, хотя Миури строго-настрого предупредила, чтобы во время ее молитвы он не вздумал веселиться.

Потом смеяться расхотелось. Атмосфера храма, таинственная, но не пугающая (словно погруженная в волшебный полумрак комната с новогодней елкой в серебряном «дожде»), подчинила себе его настроение.

И тогда Ник почувствовал легкое прикосновение – как будто обнаженную руку задела боком пушистая кошка, хотя никакой кошки он не увидел. В тот же миг на каменных плитках звякнул упавший с запястья браслет, сам собой раскрывшийся.

Миури издала еще один вопль, ликующе-благодарный, и после этого умолкла.

– Чтобы Лунноглазая услышала, надо молиться на языке ее народа, – объяснила она, когда вышли из храма.

Браслет закопали в придорожной роще неподалеку от города Маронгу, чтобы случайно не попал ни в чьи руки. Ник то испытывал легкие угрызения совести из-за того, что так обошелся с подарком Короля Сорегдийских гор, то радовался, что избежал, как утверждала Миури, ненужных проблем, но, вообще-то, вспоминал о нем все реже.

Второе письмо доставил взмыленный мотоциклист, догнавший их в Рахлапе благодаря задержке около озера Нельшби.

«Эта снова я!

Надеюсь заянька здоровый. Поцылуйте ево от меня в носик (шутка). Хачу сказать что есле с заенькой маим чево случица нехарошева, я вас за ето убью. Найду крутых парней котораи вас убьют. Биригите заиньку, а то будут вам ниприятности.

Мы скора паедим в Макишту. И если вы заеньку сберижоте и превезете, я вам денег заплочу.

В. цан Э.»

– Она со своими угрозами добьется, что я наложу на нее проклятье, – совсем по-кошачьи фыркнула Миури, прочитав послание. – Какое-нибудь мелкое и неопасное, но досадное – вроде прыща на носу перед балом в честь вступления Эглеварта в новую должность.

На Раргийском вокзале было шумно, хотя народа в зале ожидания находилось не слишком много. В большом деревянном помещении голоса резонировали, словно в полости гигантского музыкального инструмента. На толстых, как бревна, темных балках под потолком пищали и возились трапаны, перепархивали с места на место, трепеща кожистыми крылышками. С полукруглого балкончика выкрикивал в рупор объявления вокзальный глашатай – седой, благообразный, красноносый, похожий на Деда Мороза. С дебаркадера доносились звуки поездов.

Ник и Миури устроились под одним из полотняных зонтиков, в изобилии расставленных по всему залу для защиты от помета летающих ящериц. Гонять отсюда трапанов нельзя, ведь они приносят путешественникам удачу.

– …В дороге будь осторожен, ни во что не ввязывайся, на провокации не поддавайся. Сохраняй чистоту помыслов и не пей сырую воду. Не забывай мыть руки перед едой. Если какие-нибудь проблемы, обращайся в имперскую полицию или, еще лучше, к «бродячим котам», но у тебя не должно возникнуть никаких проблем. Доедешь Параллельным экспрессом до Макишту, оттуда пригородным поездом до Лаша и остановишься в гостинице при Лашском монастыре. Жди меня там. На территорию монастыря не ходи – с Мардарием нельзя, Лунноглазой Госпоже это не понравится. Снаружи, за оградой, есть гостиница, туда тебя пустят. Во дворец к Регине пойдем вместе.

– Хорошо, – выслушав наставления, сказал Ник.

– Если пойдешь гулять, перед этим внимательно изучи карту опасных мест. Чтобы не нарвался опять, как на озере Нельшби.

– В крайнем случае закричу по-кошачьи.

– Закричишь – и толку? – усмехнулась Миури. – Я ведь не просто орала благим матом, а прокричала заклинание, отгоняющее нечисть, на языке народа Лунноглазой. Так что смотри по сторонам и не лезь куда не следует.

– Хорошо, – повторил Ник.

– И не вздумай покупать пистолет. Конфискуют и оштрафуют. Разрешение на огнестрельное оружие переселенец из вашего мира может получить только через пять лет после полугражданства. Если хочешь, обзаведись охотничьим ножом, это можно. Ты хорошо владеешь ножом?

– Ну… – он чуть смущенно улыбнулся. – Нарезать колбасу или очинить карандаш – запросто.

– А драться на ножах?

– Нет. У нас ведь оружие под запретом. На ножах дерутся бандиты или десантники в армии.

– Я должна была подумать об этом раньше, – Миури посмотрела на него почти виновато. – Все повода не было… У нас этому учат в школах на уроках самообороны. Когда вокруг столько тварей, иначе нельзя. Ладно, в поезде с тобой ничего не случится.

– А ты умеешь? – спросил Ник с любопытством.

– Как большинство, на школьном уровне. Но я, как ты видел около озера Нельшби, владею другими способами самозащиты.

Он-то думал, что Миури должна драться, как каратистки в китайских фильмах.

– В озере была нечисть. А если нападут люди и их будет много?

– Тогда я трижды призову Лунноглазую и отдам свое бренное тело под ее покровительство. Кстати, с людьми тоже будь осторожен. Ни с кем не ссорься и держись в стороне от тех, кто внушает опасения. Если столкнешься, как в Мекете, с людьми шальной удачи, в драку не ввязывайся, постарайся сбежать.

– Если что, я на них заиньку Мардария натравлю. Против лома нет приема.

– И не вздумай! Во-первых, он порвет в клочья все, что движется, а не только тех, кого надо. Во-вторых, как ты его потом посадишь обратно?

– Да я пошутил…

– Не забывай, заиньку тебе дали не для самообороны, а чтобы ты отвез его в Макишту. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах ты не должен выпускать его из кулона. И не теряй головы, даже если столкнешься с чем-нибудь страшным.

– Я уже много с чем сталкивался и ни разу не шалел от страха настолько, чтобы совсем потерять голову. Доставлю Мардария из пункта А в пункт Б, никаких проблем не будет.

На полукруглом белом балкончике с резными балясинами появился глашатай; спугнув с перил трапана, поднял рупор и объявил о начале посадки на Параллельный экспресс.

Глава 5

После озера Нельшби все пошло кувырком. Не заладилось, как говорили в Хасетане.

Вилен с Элизой приехали в Рахлап довольные и без гроша. Все растранжирили, сукины дети! Или, еще хуже, заначили, чтобы потом растранжирить. А когда Ксават стал ругать их за то, что обманули доверие, Элиза огрызнулась: это, мол, все равно деньги из нашей зарплаты, так о чем разговор?

Он, будучи в своем праве, на нее прикрикнул – не позволяй себе, срань собачья, и тогда случившийся рядом Келхар цан Севегуст влез с аристократическим апломбом: «Вы, сударь, разговариваете с этой юной дамой в непозволительных выражениях». Да еще перед этим, срань такая, прислушивался и брезгливо кривился, словно изволил скушать какую гадость.

«Такие речи не подобают человеку благородного звания».

Сам-то кто? Сам босяк, хоть и высокородный. Хорошо, конечно, что не пожиратель душ… Донат категорически заверил, что знает его уже около года, и Келхар именно тот, за кого себя выдает.

Но если он всякий раз будет встревать… И осадить нельзя: Донат же сказал, что он мастер рукопашного боя! Пусть пока хорохорится… Когда дойдет до схватки с Сорегдийской тварью, можно будет так подгадать – или, как опять же говорили в Хасетане, подгадить, – чтобы окаянный оборотень вначале его порешил, а уже потом самого оборотня порешить.

Ксават невесело и желчно усмехнулся. Скорей бы уж дошло… Страх разъедает душу, как ржа железо, невмоготу больше так жить.

«Время игры», как выразился Банхет четверть века назад. Пора покончить с этой издевательской игрой! Клетчаб Луджереф делил окружающих на людей шальной удачи и тупаков, а для Короля Сорегдийских гор все люди – тупаки, жратва, срань собачья. Как он смеялся, когда Клетчаб просил о пощаде… Вспоминая об этом, Ксават цан Ревернух испытывал и бешенство, и унижение, и спрятанный за двумя первыми чувствами ужас, от которого кишки леденеют.

– В Улонбре мы пойдем в театр, – сообщил Донат своим низким тягучим голосом. – Вам придется позаботиться о трех билетах. Или, пожалуй, о трех абонементах.

– Это еще зачем? – сразу насторожился Ксават.

Размечтались – сходить в театр на халяву, за его счет! Думают, на тупака напали.

– Там сейчас поет Энчарэл, дива из Раллаба. Король Сорегдийских гор – ее давний поклонник, я узнал об этом из верных источников, – объяснил Донат. – Скорее всего, это он оплатил гастроли. Вот мы с вами и пойдем… на охоту.

В Иллихее вагоны раза в два шире, чем на Земле: и коридоры просторней, и купе больше. Если тебе ехать несколько суток, оценишь разницу.

Четырехместное купе (исцарапанные панели темного дерева, бархатистая вишневая обивка – словно полость футляра для какого-нибудь ценного инструмента) Ник делил с двумя мужчинами и дамой.

Мужчины были братьями, то ли родными, то ли двоюродными. Старшему за тридцать, младшему около двадцати пяти. Энергичные, белобрысые, деловитые, оба в оранжевых костюмах и красных лакированных ботинках. У младшего золотой браслет, на цепочке болтается брелок – мумифицированная мелкая амфибия вроде тритона.

Они постоянно подначивали друг друга, спорили, повышая разболтанные резковатые голоса. Речь шла о ставках, шансах, чемпионах, выигрышах; много непонятных слов – видимо, букмекерский жаргон. Старший один раз упомянул Ганжебду, младший на него шикнул.

Ник слышал о Ганжебде – затерянном среди болот городе, где проводятся подпольные гладиаторские бои без правил. Гладиаторы дерутся насмерть, а в ганжебдийских болотах кишмя кишит нечисть, но имперские власти ничего не могут с этим поделать, только рекомендуют законопослушным гражданам туда не ездить.

Судя по всему, двое в оранжевых костюмах как раз туда и собирались. На Ника и на другую попутчицу они не обращали внимания; Ника это вполне устраивало, а даму задевало.

Та ехала в Улонбру, чтобы послушать Энчарэл, знаменитую оперную певицу. Она сообщила об этом, раз за разом пытаясь вклиниться в оживленный насмешливый диалог соседей и вызвать интерес к своей персоне. Это было все равно, что пинать туго накачанное автомобильное колесо в надежде оставить вмятину.

Дама также сказала, что она «немного высокородная» и «больше всего ценит культуру», но даже этим пронять оранжевых не удалось.

Нику раньше не доводилось общаться с такими женщинами. Увядающая, церемонная, изысканно одетая – словно мотылек, до которого невозможно дотронуться, не поломав хрупкие жесткие крылышки. Он не знал, как себя с ней вести, и отвечал на ее вопросы односложно, преодолевая замешательство, поэтому на него она тоже обиделась.

В Улонбре она выпорхнула из вагона, вокзальный носильщик выволок следом громоздкий чемодан в старом ковровом чехле.

Их осталось в купе трое. Ник смотрел в окно: перрон, толпа, кусок нарядного здания, раскрашенного в белый и ультрамариновый. Жемчужно-серое пасмурное небо. Все смотрел и смотрел, а поезд все стоял и стоял.

– Задерживают отправку, – заметил один из оранжевых. – С чего бы?

– Цепняки оцепили платформу и кого-то сцапают, – отозвался второй.

Словно скороговорку произнес.

– Где цепняки? Что-то не вижу…

– Их и не признаешь, они в штатском, – торжествуя, что оказался более осведомленным, пояснил младший, обладатель брелка-тритона. – Частная полиция Аванебихов. Я вон ту морду знаю – видишь, костюм цвета маренго? Дело нешуточное, если Параллельный задержали. Аванебихи здесь всем заправляют, улонбрийский гараоб тоже из их клана. Кого они, интересно, хотят взять – надеюсь, не нас?

– Чтоб у тебя язык узлом завязался, – пробурчал с досадой старший.

Попутчики не то чтобы всерьез испугались, но немного занервничали. Они ведь едут в Ганжебду и собираются сделать деньги на запрещенных гладиаторских играх, если Ник правильно уловил смысл их разговоров.

– Ага, сейчас пойдут по вагонам.

Ник смотрел в окно. Его это не касалось.

– Э, да их наш вагон интересует! Что-то вынюхали и всем скопом валят сюда…

Братья тоже прилипли к окну и теперь уже выглядели не на шутку встревоженными.

– Сядь, – прошипел младший. – И сделай законопослушное лицо, как у мальчика-иммигранта.

– Ты когда-нибудь прекратишь распоряжаться? – огрызнулся старший. – Твоя дохлятина на цепочке отведет любую беду, кто это говорил?

– Умница, выбрал время, чтобы оскорбить мой амулет!

«Надеюсь, им не придет в голову взять меня в заложники?» – запоздало забеспокоился Ник.

Лакированная фанерная дверь со скрипом отъехала в сторону. Плечистый мужчина в костюме цвета маренго оглядывал купе. На него смотрело снизу вверх три пары настороженных глаз.

– Полугражданин Ник Берсин, иммигрант из сопредельного мира? – Голос звучный и властный, но вежливый. – Прошу вас пройти со мной в здание вокзала. Нужно выполнить небольшую формальность, это займет немного времени.

– А в чем дело? – спросил Ник.

На лицах оранжевых проступило облегчение.

– Вы должны ознакомиться под расписку с новым указом. Идемте.

– У меня билет до Макишту. Я могу отстать от поезда.

– Поезд без вас не уйдет. Здесь есть и другие полуграждане, указ касается всех переселенцев. Пожалуйста, не задерживайте отправку.

Ник встал и вышел следом за ним из купе. Когда он ступил на перрон, от свежего воздуха, насыщенного вокзальными запахами, слегка закружилась голова.

Их сразу окружило еще несколько человек, и вся группа направилась к ультрамариновому зданию с белыми карнизами и колоннами. Из жемчужных туч накрапывало.

– От первой платформы отправляется Параллельный экспресс!

Ник оглянулся. Вокруг мельтешили люди, но все-таки он увидел, что поезд начал медленно скользить вдоль перрона.

Кто-то крепко взял егоза локоть.

– Там остались мои вещи, – сказал он ровным голосом, понимая, что его обманули.

– Мы захватили ваш багаж.

Один из сопровождающих показал дорожную сумку.

– Не волнуйтесь, сейчас вам все объяснят, – все так же вежливо заверил оперативник в костюме цвета маренго.

«Да можно не объяснять. Кранты заиньке. И мне, наверное, тоже».

Они поднялись по заполненной народом широкой лестнице, свернули в заляпанный побелкой пустой коридор, поднялись по еще одной лестнице, на этот раз служебной. Ник понимал, что ему от них не удрать.

В комнату с кожаной мебелью и парадными портретами на стенах (скорее всего, императорская фамилия) вместе с ним вошел главный, остальные остались за дверью.

– Ник Берсин? – приветливо улыбнулся мужчина в элегантном светлом костюме.

Лет сорок – сорок пять, гладко выбрит, темные с проседью волосы на затылке собраны в хвост – распространенная у иллихейцев прическа – и перехвачены массивной заколкой, серебряной с чернью. Черты худощавого лица не слишком правильные, но породистые и волевые. Похож на аристократа. Миури учила Ника, глядя на того или иного человека, угадывать его социальный статус.

– Если я арестован, как иллихейский полугражданин я имею право на соблюдение всех законных формальностей. Мои поручители – сестра Миури из ордена Лунноглазой и сама Лунноглазая Госпожа, поэтому прошу вас немедленно сообщить о моем аресте кому-нибудь из жрецов Лунноглазой, как требует закон.

Эту речь Ник подготовил, пока его вели по вокзальным лестницам и коридорам. Видно было, что и аристократа, и оперативника его юридическая грамотность не обрадовала.

– Шанарчи… – с упреком произнес аристократ, взглянув на человека в маренго.

Тот состроил недоуменную гримасу и слегка развел руками, словно показывая этой пантомимой, что, если его в чем обвиняют, то он не виноват.

– Сказано же было – не пугать! – вздохнул аристократ и повернулся к Нику. – Разве кто-то говорил, что вы арестованы?

Вообще-то, никто. Он сам так решил, наслушавшись разговоров оранжевых соседей по купе. Но если это не арест… Тогда еще хуже – незаконное задержание.

– Я ехал в Макишту, и меня сняли с поезда.

– Шанарчи, вы пока свободны. А вы, Ник, присядьте, – аристократ кивнул на одно из кожаных кресел. – Вы позволите называть вас по имени? Видите ли, это у вас на родине на каждом шагу криминал, произвол, социальные проблемы, а здесь, в Империи, все иначе. Вы не арестованы, и бояться вам нечего. – Поглядев на дверь, закрывшуюся за Шанарчи, он уселся напротив и доверительным тоном продолжил: – Некое влиятельное лицо хотело бы с вами встретиться и просит вас дождаться в Улонбре его прибытия. Потом сможете продолжить путешествие. Насчет билета на поезд не беспокойтесь, все убытки вам возместят. Пока вы будете моим гостем. Дерфар цан Аванебих, член улонбрийского Совета Благоденствия, рад трижды счастливому случаю с вами познакомиться.

– Я тоже трижды рад… – из-за разброда в мыслях Ник перепутал слова общепринятой формулы. – То есть рад трижды счастливому случаю, господин цан Аванебих. Кого я должен дождаться в Улонбре?

– Скоро узнаете. С ним разговаривал по телефону Арвад цан Аванебих, улонбрийский гараоб, и он сказал Арваду, что вы, наверное, сами догадаетесь, кто проявляет к вам интерес.

«Ага, еще бы не догадаться! Гараоб гараобу друг, товарищ и брат».

– Господин цан Аванебих, я не смогу его дождаться. У меня важное поручение, и я должен срочно ехать в Макишту.

– Боюсь, Ник, это пока невозможно.

– Вы сказали, что я не арестован. Тогда я имею право ехать дальше.

Дерфар цан Аванебих приподнял тонкие брови (похоже, выщипанные и слегка подрисованные):

– Ник, это весьма влиятельное лицо, один из тех, чья просьба равносильна приказу, поэтому вам все-таки придется задержаться. Кстати, он особо просил, чтобы мы вас перехватили, не напугав и ничем не оскорбив. Могу заверить, бояться вам нечего.

«Спасибо. Эглеварт не только находчив, но еще и тактичен».

Бывший рифалийский гараоб, недремлющий наместник государя в Макиштуанском княжестве цан Эглеварт наверняка знает о храмовом проклятии, защищающем кулон, и отбирать его силой не намерен. Ника постараются уломать, подкупить, обработать… Судя по размаху принятых мер (задержка Параллельного экспресса, толпа «цепняков» на вокзале), он ни перед чем не остановится, чтобы избавиться от заиньки. Видимо, грызверг всех достал так, что дальше некуда.

Ник отлично понимал, что Регинин песик опасен для окружающих. Но, во-первых, Миури согласилась на этот заказ, и пусть бы она сама решала, как быть дальше, а во-вторых, убить несчастную зверюгу – не лучший выход. Регина в одном права: грызверг не виноват в том, что он грызверг. Если какой-нибудь леопард или медведь выберется из клетки в зоопарке, он тоже дел натворит – что взять с хищника? За подвиги Мардария отвечает Регина, которая разрешала ему бегать без намордника и на всех кидаться. Наверное, сама же и науськивала на тех, кто ей не нравился. Лучше бы Эглеварт с ней разобрался. Вот кого надо за компанию с Мардарием посадить в клетку, чтобы не травила людей грызвергами и служанок не била!

– Можно, я дам телеграмму в Олагу сестре Миури? Я ее помощник, ее это дело тоже касается.

– Полагаю, что нельзя, – все так же любезно улыбнулся Дерфар. – Это дело касается только вас, при чем тут сестра Миури? Вам уже не десять лет, верно? Не трусьте! Давайте-ка лучше поедем ко мне, пообедаем. У меня сейчас гостят мои племянницы, девушки примерно ваших лет, поэтому заранее предупреждаю – не теряйтесь и не давайте себя в обиду, – он дружески подмигнул Нику, поднялся с кресла и распахнул дверь.

Ник вышел в коридор следом за ним, приготовившись при первой возможности дать деру. Кулон на шее, деньги тоже с собой, а дорожную сумку можно оставить в качестве трофея Аванебиху с Эглевартом. Там две смены белья, носки, зубная щетка, расческа, полотенце, бритва (хотя в ней он пока не нуждался), дешевый атлас Иллихеи, несколько потрепанных справочных брошюр – вот и все его имущество.

Он не хотел обрастать вещами, одна мысль об этом его угнетала. Когда-то у него было много вещей, которые ему нравились, но все это пришлось бросить – еще один болезненный рубец в памяти. Вероятно, то, что получше, растащили погромщики, остальное выкинули на помойку новые хозяева квартиры. Теперь Ник не хотел ничего иметь, даже к своей скудной личной собственности относился так, словно эти предметы на самом деле ему не принадлежат.

За дверью ждали четверо во главе с Шанарчи. Ник, готовый к отчаянному рывку, увидев их, растерялся и остался на месте: он-то надеялся, что оперативников отослали. А Дерфар цан Аванебих, искоса наблюдавший за ним, снова приподнял подрисованные брови и чуть усмехнулся, потом сделал охране знак – легкий прищур, едва заметное движение головой, – и их с Ником взяли в кольцо.

– Идемте, Ник, – все тем же приветливым тоном, как ни в чем не бывало, пригласил Дерфар. – Девочки без нас не сядут обедать, не будем морить их голодом.

Все-таки здесь лучше, чем дома. Если бы Ник попал в похожий переплет на родине, его бы уже успели приложить фейсом о ближайшую стенку – на всякий случай, чтобы знал. Там такие дела делаются по-другому.

Длинный перламутрово-белый автомобиль Аванебиха был разрисован стремительными черными птицами, похожими на ласточек. Шанарчи распахнул дверцу, и Ник покорно забрался в салон, на заднее сиденье. Сейчас нет смысла сопротивляться. Дерфар и Шанарчи сели по обе стороны от него.

От передних сидений их отделяла завеса из черных и белых бусинок, кисейные шторки на окнах были задернуты. Полупрозрачная ткань скрадывала очертания зданий и лишала улицы индивидуальности – как будто Улонбру окутывал туман.

Ник думал о бегстве, и в то же время ему хотелось увидеть девушек, о которых говорил Аванебих. Он сбежит, как только представится случай, но хорошо бы перед этим посмотреть на них…

Дворец – видимо, дворец Дерфара – прятался в глубине парка, среди раскидистых деревьев, усыпанных пышными кремовыми цветами, похожими на розы. Три этажа, далеко выступающие полукруглые балконы опираются на массивные колоннады, лестницы величаво изогнуты – и облицованы эти хоромы полированными плитами пейзажной яшмы.

За парком, на юге, прорисовывались на мокром жемчужном небе далекие горы. Кажется, Сургомский отрог Сорегдийского хребта.

Они поднялись по одной из широких боковых лестниц (Шанарчи со своими людьми приотстал, но шел следом), и за стеклянной дверью, в зале с белыми стенами, малахитовыми колоннами и сводчатым потолком, расписанным цветущими лианами по зеленому фону, их окружила толпа девчонок.

– Этого очаровательного молодого человека зовут Ник Берсин, – представил Дерфар цан Аванебих. – Ник наш гость из опасного и загадочного сопредельного мира. Прошу не обижать.

На самом-то деле их было всего четыре. Это вначале растерявшемуся Нику показалось, что целая толпа. Две племянницы Дерфара и две их подруги, все с приставками «цан».

Самую красивую звали Марина. Голубоглазая, с нежным румянцем на удлиненном овальном лице, светлые волосы медового оттенка до того густые и пышные, что берет сомнение – настоящие или нет.

Настоящие. В этом Ник убедился, когда Вимарса дернула ее за волосы – в шутку, но достаточно сильно. Эта же Вимарса ему сообщила, что Марина – метиска, ее мама тоже из сопредельного мира, метисы часто бывают очень красивыми.

Марина держалась спокойно и просто, как будто хотела смягчить впечатление от своей ослепительной красоты, чтобы у окружающих не было повода комплексовать. Зато Вимарса, худенькая, бледная, темноглазая, с живым насмешливым лицом, вилась вокруг нее, как вьюн, и шума производила за двоих. Наверное, и дернула специально, чтобы гость не подумал, что это парик.

Вимарса была среди них самая младшая – четырнадцать лет. Гладкие темные волосы подрезаны совсем коротко, даже до середины шеи не доходят, зато усыпаны сверкающими блестками.

Ник решил, что она постриглась, желая соригинальничать, – это, похоже, в ее характере, – но когда он рассказал о приключении на озере Нельшби, Вимарса призналась:

– Я недавно тоже… Сунула голову в окошко павильончика в парке. Служанки сказали, там что-то завелось, я и хотела посмотреть. Осталась без волос, а могла остаться без головы. Это был не пожиратель душ, мелкая тварь. Ничего, отрастут…

– Голова бы не отросла, – заметила Неллойг.

Она жила в Раллабе и не пропускала ни одного придворного бала. Полногрудая, с широкими бедрами и округлыми покатыми плечами, она двигалась, несмотря на свою полноту, легко и плавно. Вьющиеся рыжеватые волосы уложены, по столичной моде, в замысловатую прическу. Вначале она держалась по-взрослому, как безупречно воспитанная светская дама, что не помешало ей после обеда зажать Ника в темном углу и поинтересоваться, умеет ли он целоваться по-настоящему?

Больше всех ему понравилась Эннайп – тоненькая брюнетка с точеной фигуркой подростка, слегка раскосыми зелеными глазами и матово-белой кожей. Черты лица изящно-неправильные, и не сказать, что она красавица, зато во всем ее хрупком существе, от макушки до пят, угадывалась сильная индивидуальность – словосочетание избитое, но подходящее. Блестящие гладкие волосы собраны в хвост, который спускается ниже талии. Взгляд внимательный, испытующий, и сквозит в глубине зрачков что-то загадочное. «Ночная колдунья» – это определение пришло на ум само собой.

После ужина устроили танцы. Играл квартет музыкантов: струнные, иллихейский аналог флейты и покрытый алым лаком инструмент наподобие небольшого рояля.

Нику предложили выбрать даму, и он пригласил Эннайп. У него голова шла кругом, хотя вина он выпил немного, и оно было некрепкое. Словно ему снится сон – яркий, захватывающий, полный манящих подробностей. Наяву он не решился бы вот так запросто подать руку девушке вроде Эннайп.

Ее темно-красные губы, узкие, но красиво очерченные, дрогнули в улыбке. Она взяла его за руку, и только тут Ник спохватился: он ведь не умеет танцевать иллихейские танцы.

– Не бойтесь, это не сложно, – угадав, из-за чего он запаниковал, ободряюще прошептала Эннайп. – Это раванга, свободный танец, главное – двигайтесь в одном ритме со мной.

Под ее полуопущенными ресницами мерцала колдовская зелень.

Вимарса потащила танцевать Марину, а Неллойг осталась без пары. Это не очень ее расстроило: усевшись около вазы с конфетами (кажется, они называются «эсшафаны», что-то засахаренное – не поймешь, что именно), она с задумчивым видом брала их по одной и изящным движением отправляла в рот.

За большими арочными окнами стемнело. Незатейливая и ритмичная, с неожиданными минорными всплесками мелодия, да еще пряный, ночной аромат духов Эннайп – это совсем закружило Нику голову. Единственное, о чем он постоянно помнил: ни в коем случае не отдавать им кулон с Мардарием. Если захотят отобрать силой – сопротивляться. А хватит ли у него твердости сопротивляться, если снять кулон с его шеи попытается Эннайп?..

Насколько он понял, племянницами Дерфару приходятся Эннайп и Марина – значит, их и нужно опасаться в первую очередь.

– Я вижу, Ник уже освоился? – одобрительно заметил Дерфар (после ужина он куда-то исчез, но теперь вернулся и наблюдал за танцами, расположившись в кресле возле двери). – Ник, я сообщил заинтересованному лицу, что мы вас изловили. Вам передают привет, как принято у вас на родине. В течение ближайших двух-трех дней мы будем, как сумеем, развлекать вас… Устроим завтра экскурсию по Улонбре, у нас тут великолепный зверинец, один из лучших в Империи.

– Спасибо, – вежливо отозвался Ник. – Я бы еще хотел сходить в театр. Я слышал, здесь на гастролях знаменитая певица, ее зовут Энчарэл.

Очень кстати вспомнились претенциозные и грустные рассуждения соседки по купе. Во время экскурсии вряд ли подвернется возможность сбежать, но другое дело, если его привезут в театр… Там наверняка будет толпа народа.

Дерфар неожиданно легко согласился, но сказал, что для этого понадобится вечерний костюм, и послал кого-то звонить портному. Когда испугавшийся Ник спросил, сколько такой костюм будет стоить, Аванебих усмехнулся и небрежно махнул рукой: нисколько.

«Ага, это начало подкупа», – кисло отметил про себя Ник.

Снова заиграла музыка. Вимарса крикнула: «Дамский танец!» – и первая сцапала его за руку. Неллойг пригласила Дерфара, а Марина и Эннайп набросились на оставшиеся в вазе эсшафаны.

После «дамского танца» Вимарса утащила Ника в угол за малахитовые колонны и принялась выяснять, кто из них больше всех ему понравился. Ник отмалчивался.

– Эннайп, я же вижу. А Марина красивей!

Думает, если она сама по-детски влюблена в Марину, так и весь мир должен разделять ее чувства.

– Эннайп, вообще-то, умная, – вздохнула Вимарса. – Ее готовят в переговорщицы. Он уже одобрил ее кандидатуру, и теперь ее будут всему учить. Для этой работы надо ведь не только ему понравиться, но еще много знать – о сырье, о месторождениях, о производстве, нельзя же обсуждать вещи, в которых совсем не разбираешься. И еще нужны железные нервы, хоть им и колют перед переговорами храт. Марина сказала, что она трусиха, поэтому не смогла бы. А из меня получилась бы переговорщица, я даже голову в павильон совала! Но я не из Аванебихов, так что мне не светит, – она состроила гримаску, а потом заговорщическим шепотом добавила: – Эннайп еще обязательно должна будет хоть раз переспать с ним, это у них традиция такая. Вот интересно, что она потом расскажет! Хотя, знаете, она скрытная, захочет – расскажет, не захочет – ничего не расскажет.

Ник из этого сумбурного потока сведений уяснил одно: у Эннайп уже кто-то есть, и это связано с ее будущей карьерой.

Сейчас, когда он смотрел сверху вниз на бледное выразительное личико Вимарсы, она тоже ему нравилась. В ее темных глазах плясали блестящие звездочки. Тонкая шея и выступающие из черного бархатного корсажа голые плечи казались полупрозрачными.

– Идите сюда! – окликнула их Неллойг. – Что вы там уединились? Ник, она вас не отпускает?

Дерфар цан Аванебих собственноручно откупорил еще одну бутылку игристого вина. Это как в кино про Джеймса Бонда, на мгновение протрезвев, усмехнулся про себя Ник. Только Джеймсу Бонду не приходилось спасать от злых людей заиньку…

– Завтра вечером все вместе поедем в театр, – разливая вино по бокалам, объявил Дерфар.

– А еще скоро Эглеварты приезжают, – усмехнулась Неллойг. – Тогда у нас будет не только театр, но еще и цирк.

– Я никогда не позволяю тем, кто не хочет знать свое место, самовыражать свое мнение, – жеманным барским голосом протянула Вимарса и вдруг заверещала пронзительно, как бензопила: – Ну, кто опять мой стул передвинул, это что такое?!!

Остальные засмеялись, и Ник вместе с ними: до того получилось похоже на Регину цан Эглеварт.

Разве что Дерфар не стал хохотать, но позволил себе тонкую, сочувствующую улыбку. Интересно, кому он сочувствовал: бывшему рифалийскому гараобу, его осмеянной супруге – или, может быть, Нику?

Неллойг припомнила, как Регина, когда была в императорском дворце, и присутствующие позировали знаменитому столичному фотографу, локтями отпихивала других дам, чтобы встать поближе к государыне. Все потом вспоминали об этом с оторопью, почти с ужасом: такого при дворе еще не было! А еще… А еще…

Ник отошел от развеселившейся компании в другой конец зала, к распахнутому в парк окну, присел на отполированный каменный подоконник. С наступлением темноты парк превратился в шелестящую черную массу, только крупные цветы на деревьях белели в лунном свете.

Миури права: Регина не имеет ничего общего с настоящей иллихейской аристократией. Настоящие над ней смеются, рассказывают о ней анекдоты, она оказалась в изоляции, и «понимает» ее только Мардарий. Зато ее муж, цан Эглеварт, обладает большой властью. Как выразился Дерфар? «Один из тех, чья просьба равносильна приказу». И Нику повезло оказаться у него на дороге.

Он заметил краем глаза, как Дерфар что-то сказал Эннайп, отозвав ее в сторону. Та стремительно повернулась, мелькнув черным хвостом, пересекла зал и подошла к Нику. В ее полуулыбке было что-то настораживающее, таинственное – словно приоткрытая дверь в ночной парк вроде того, что купается в лунном свете за окном.

Следом за ней подлетела Вимарса.

– Вам надоело слушать про это недоразумение из сопредельного мира, на котором женился трижды несчастный Ширгон цан Эглеварт?

– Я тоже из сопредельного мира, – напомнил Ник, подумав, что дискриминация здесь, пожалуй, все-таки есть.

– Да что вы, я же не в этом смысле! – Вимарса умоляюще стиснула руки и состроила виноватую мордочку. – Мы к ней так относимся не потому, что она иммигрантка. У Марины мама тоже из иммигрантов, но ее везде хорошо принимают, потому что она умеет себя вести. А Регина – это каждый раз такое представление! Ширгону цан Эглеварту приходится платить прислуге двойное жалованье, иначе все разбегутся. Не обижайтесь! Хотите, я вас поцелую, чтобы вы не обижались?

Не дожидаясь ответа, она обвила шею Ника тонкими руками и прижалась губами к его губам, на мгновение просунув ему в рот быстрый влажный язычок. Тут же отстранилась, развернулась и умчалась обратно.

Ник не шевелился, покрасневший, возбужденный, смущенный, а Эннайп смотрела на него со своей непонятной полуулыбкой.

– Она еще маленькая, – сказала, наконец, Эннайп (видимо, поняла, что он теперь ни за что первый не заговорит). – Ник, мне бы очень хотелось задать вам один нескромный вопрос… Остальные не знают, почему вы здесь, но мне Дерфар сказал. Это моя привилегия – знать немного больше, чем другие, – она понизила голос. – Как получилось, что вы познакомились?

– С кем?

– Вы же понимаете, о ком я говорю, – уголки ее губ чуть приподнялись, так что полуулыбка превратилась в проницательную улыбку.

В другом конце зала раздался новый взрыв хохота.

– С Региной цан Эглеварт? – спросил сбитый с толку Ник. – В Рифале… А самого Эглеварта я вообще ни разу не видел и встречаться с ним не хочу. Редких животных надо не отстреливать, а держать в заповедниках. Я слышал, что грызвергов этих совсем мало осталось.

– Если это секрет, не говорите.

Чувствуя, что они, возможно, в чем-то друг друга недопоняли, Ник принужденно улыбнулся. Миури говорила, что у высокородных принято изъясняться уклончиво, полунамеками. А может, Эннайп хочет узнать, как он познакомился с «бродячей кошкой»? Ник рассказал ей: тут ведь никаких секретов нет, Миури его из Нойоссы забрала.

Появился пожилой слуга (держался он с аристократическим достоинством, но без той раскованности, какая была в Дерфаре цан Аванебихе) и сообщил, что прибыл портной.

Дерфар пошел вместе с Ником. В комнате, задрапированной синим переливчатым атласом, он с непринужденным видом откинулся в кресле, сцепив пальцы.

«Хочет убедиться, что кулон при мне», – понял Ник.

Лишь бы отнимать не полез… Он вряд ли сможет оказать достойное сопротивление: Аванебих наверняка обучен боевым искусствам, как принято у высокородных, и знает всякие приемы. Запросто отнимет.

До драки не дошло. Дерфар мирно наблюдал, как портной снимает мерки. Но, вообще-то, влиятельному цан Эглеварту, чьи интересы он представляет, нужен не сам кулон, а только содержимое – как в том мультфильме, где был рубин в чемодане. Вероятно, если Ник по-хорошему согласится расстаться с содержимым, его с кулоном потом отпустят на все четыре стороны.

Мардарий, конечно, та еще зверюга, но… почему они ни в какую не хотят обсудить эту тему с Миури?

Ник еще пару раз спрашивал, нельзя ли ему все-таки с ней связаться, и Дерфар неизменно отвечал «нет», мягко, но непреклонно, с тонкой снисходительной усмешкой. Значит, эти деятели заранее уверены, что с Миури им не договориться.

Когда вечерника закончилась и Ника повели в ванную, он заметил в конце ярко освещенного коридора неторопливо шествующую серую кошку. Это шанс… Пусть он не знает языка народа Лунноглазой – может быть, все же удастся растолковать этой кошке, что он попал в неприятности, и об этом обязательно должна узнать Миури?

Ничего не вышло. Дерфар, который даже в ванную отправился за компанию с ним, без труда прочитал все это у него на физиономии, что-то шепнул служанке, та подхватила кошку на руки и поскорей унесла.

Зато ванная была роскошная, и это еще мягко сказано. Нефритовый зал (облицовка поделочным камнем – для Иллихеи редкий шик), два бассейна, теплый и прохладный, зеркала от пола до потолка, душ в виде золоченого цветка, множество разноцветных ароматных флаконов. Ник решил, что это, видимо второй этап психологической обработки. Только напрасно стараются, не отдаст он Эглеварту заиньку.

Потом его проводили в спальню. По дороге навстречу не попалось ни одной кошки.

– Надеюсь, мы уже не так сильно боимся? – с покровительственной улыбкой осведомился Дерфар.

Ника немного раздражал его тон – словно разговаривает с ребенком или с девушкой – и временами хотелось в ответ нахамить, но он сдерживался. Благодаря своему московскому опыту существования вне сферы нормальных человеческих отношений он научился ценить, когда с тобой обращаются по-человечески. А раздражающие мелочи – всего лишь мелочи, у каждого свои индивидуальные недостатки.

Наконец его оставили одного. Уютную комнату освещал ночник из бронзы и радужного стекла – штуковина замысловатая, но красивая. По потолку извивались гирлянды нарисованных листьев.

Завтра он должен сбежать от гостеприимных Аванебихов. Дело Дерфара – сторона, а Эглеварт, вполне вероятно, будет разговаривать с ним по-другому. Значит, надо сбежать, не дожидаясь прибытия Эглеварта.

Если бы не реальная опасность, он бы охотно задержался здесь подольше. Девочки ему понравились, он чувствовал, что немного влюблен во всех четырех сразу. Подумав о том, что завтра он еще их увидит, Ник счастливо улыбнулся.

Одну из стен целиком скрывала искрящаяся в свете ночника складчатая штора. Отдернув ее, обнаружил стеклянную дверь. Неужели отсюда так просто выбраться?.. Не просто. Это он понял, когда вышел на балкон, и взгляд наткнулся на развалившегося в плетеном кресле парня в темной одежде, напоминающей костюмы ниндзя.

– Только не вздумайте прыгать, – приветливым тоном предупредил «ниндзя». – Внизу дежурят еще двое, а если вы сиганете и расшибетесь, нам отвечать.

Ник промолчал. Не больно-то и хотелось, все-таки третий этаж. Побег состоится завтра. Для кого в театре будет опера, а для кого – боевик с погоней.

Охота пуще неволи. Эту поговорку Ксават слышал от кого-то из иммигрантов. Кажется, от Марго – еще в ту пору, когда он жил в Хасетане и не был Ксаватом цан Ревернухом.

Ему пришлось раскошелиться на абонементы в Золотой зал, чтобы и у него, и у охотников была возможность свободно разгуливать по всем четырем зрительным залам. Сколько денег он на это угрохал – вслух лучше не говорить, а то в горле начинает клокотать, и хочется твердить, не останавливаясь: «Срань, срань, срань…» Потому что билеты в Золотой зал стоят дорого, а абонементы на все время гастролей Энчарэл – еще дороже.

Пошли втроем, Элизу с Виленом Ксават с собой не взял. Еще не хватало дармоедов по театрам водить.

Они делали вид, что не знают друг друга, но в антракте после первой части изрядно перенервничавший Ксават подошел в буфете к столику, где устроились охотники, церемонно извинился и спросил разрешения присесть – как было договорено заранее.

– Здесь он? – нетерпеливым шепотом осведомился Ревернух.

– Неизвестно, – Донат тоже говорил негромко. – Обратите внимание на тех двоих. Видите, около кадки с монстерой, один в пурпурном костюме, другой в бордовом?

– Думаете, кто-то их них? – поглядев на двух мужчин, остановившихся возле темно-зеленого растения с круглыми узорчатыми листьями (эту срань, говорят, завезли из сопредельного мира, как будто в Иллихее своей срани мало растет!), прошептал Ксават.

– Нет. Это Хевдо и Байнерих, наши, так сказать, коллеги. Как по-вашему, что они здесь делают?

И в прищуре, и в тоне Пеларчи было столько сарказма, что монстера под его взглядом должна была скукожиться и увянуть. Сразу видно, не жалует конкурентов.

– Выслеживают ту же дичь? – предположил Ксават, отхлебнув горячего кофе.

– А как вы думаете, зачем?

– Известное дело, хотят его убить и стать Истребителями. Какую бы власти ни вели двойную игру, закон есть закон, и тому, кто его прикончит, положен титул и награда.

– Не угадали, – Донат желчно ухмыльнулся. – Они хотят выпить за его счет.

Ксават поперхнулся кофе, а когда откашлялся, только и смог выдавить:

– Как – выпить?.. Почему?..

– Это уже не в первый раз. Они слоняются там, где он может появиться, и стараются вычислить его среди публики, а потом подсаживаются и намекают, что надо бы угостить их за догадливость. Это не охотники – это позорище!

– Сброд, – процедил Келхар цан Севегуст.

– Срань, – согласился Ксават, впервые он был полностью солидарен с Келхаром. – Неужели у них нет денег на выпивку?

– Смотря на какую. На обыкновенную есть, конечно, однако тот, о ком мы говорим, может позволить себе «Яльс» или «Звездное молоко».

У Ксавата вырвался благоговейный вздох: речь шла о винах, которые стоят по нескольку десятков «лодочек» за бутылку, ими угощаются самые богатые богачи раз-другой в год по большим праздникам. Сам он ни разу в жизни не пробовал ни «Звездного молока», ни «Яльса».

– Вот так эти прощелыги и охотятся! – с неодобрением заключил Донат, тяжело глядя на охотников-ренегатов. – Идемте, Келхар.

Они выбрались из-за столика, скрылись среди публики. Незнакомые люди обменялись несколькими фразами и расстались – так это должно восприниматься со стороны. Ксават, впрочем, знал, что Пеларчи и Севегуст далеко не ушли: следят за ним, а также за теми, кто рядом с ним ошивается.

Театральный буфет располагался, как заведено, на круговом балконе над фойе, столик стоял возле перил, и Ксават мог сверху наблюдать, как два засранца, Хевдо и Байнерих, бродят в толпе, высматривая «дичь». Ему вспомнился рейд охотников по хасетанским ресторанам в тот памятный последний вечер: тоже, небось, искали Короля Сорегдийских гор, чтобы нажраться за его счет, а сколько было крутизны!

Он допил последний глоток кофе, раздраженно покосился на компанию золотой молодежи, оккупировавшую один из соседних столиков. Стройный русоволосый юноша и несколько девиц в бриллиантах и жемчугах угощаются мороженым. Ксавату хотелось отчитать их, сделать замечание (мол, в театр приходят музыку слушать, срань собачья, а не мороженое дегустировать), но он вовремя признал среди них Неллойг цан Пагривуст, которую видел в Раллабе – девка состоит в родстве с государыней, обласкана при дворе, такую попробуй тронь! – и не стал связываться.

А парнишка похож на мерзавца Ника… Ревернух, уже собравшийся было подойти к буфетной стойке и тоже потребовать мороженого, так и замер, привстав, с приоткрытым ртом, когда разглядел, что это и есть Ник. Срань собачья, да что же это за дела творятся в Иллихейской Империи?..

Не иначе, этот кошкин стервец вымыл голову, чтобы продемонстрировать свою роскошную темно-русую шевелюру во всей красе! И вдобавок сменил мешковатую одежду путешественника на отлично сшитый вечерний костюм, синий с серебряным узором, подчеркивающий изящество ладной фигуры. Хорош мерзавец… Действительно, очень хорош, Клетчаб Луджереф в молодые годы и вполовину таким красавцем не был. А сколько вокруг него первосортных девах увивается… От зависти и злости Ксавата натурально скрутило, и это было ничуть не лучше, чем приступ подагры, даже еще больней.

– Прошу прощения, сударь, вам нужна помощь? – почтительно поинтересовался остановившийся рядом служитель в поношенном бархатном халате с вышитой пятицветной эмблемой улонбрийского театра.

– Нет! – с ненавистью прохрипел Ксават. – Это не мне нужна помощь, это иллихейской культуре нужна помощь, всему нашему обществу! Молодежь ходит в театр не пение слушать, а хихикать и флиртовать, как в ресторан! – он нарочно повысил голос, чтобы Ник со своими шлюшками это услышал. – Пустили сюда голодранцев из Окаянного мира, и теперь нашу культуру можно похоронить, потому что она разлагается и воняет! Вы чувствуете эту вонь?!!

Старая театральная крыса отшатнулась и юркнула в толпу бездельников, которых набежало в буфет так много, что кольцевой балкон того и гляди рухнет в фойе, на головы другим таким же расфуфыренным бездельникам. Ник и липнущие к нему бесстыжие аристократки, нимало не смутившись, продолжали кушать мороженое, словно не их сказанное касается. Где-то неподалеку, в этом же, как выражается Донат, «пространственном множестве», рыскал пожиратель душ, а охотники манкировали своим долгом, потому что на уме у них одна дармовая выпивка. И если бы кто сейчас подошел и сказал, что в подлунном мире есть справедливость, Клетчаб Луджереф в зенки бы ему наплевал!

Ник в первый раз был в иллихейском театре. Планировка не такая, как в земных театрах: сцена круглая, вроде цирковой арены, и к ней с четырех сторон примыкают, словно лепестки цветка, зрительные залы – Золотой, Красный, Голубой и Зеленый.

Ника привели в Золотой зал, самый шикарный из четырех: мягкие кресла, много позолоченной лепнины, потолок расписан сценками из жизни Девятирукого бога – здешнего покровителя театрального искусства.

Девочки от него не отходили, это и смущало, и в то же время было приятно, хотя Ник подозревал, что Неллойг, Марина и Вимарса видят в нем своего рода экзотическую игрушку. А Эннайп… Эннайп наблюдала за ним с настойчивым интересом, как будто хотела разгадать какую-то загадку. Несколько раз за сегодняшний день она пыталась уединиться с ним, однако остальные этого не допускали. Он слышал, как Вимарса возмущенным шепотом выговаривает: «Это нечестно! Думаешь, если ты переговорщица, так тебе всегда должно доставаться все самое лучшее в первую очередь?!» Что ответила Эннайп, он не разобрал. «Самое лучшее» – это, что ли, о нем? Наверняка смеются.

Дерфаровы «ниндзя», скорее всего, находились поблизости, но Ник их не замечал. Сам Дерфар сидел в компании джентльменов, изъяснявшихся на каком-то аристократическом сленге; Ник не понимал, о чем идет речь.

Красавица Марина представила его своей матери – миловидной светловолосой даме, Ольге цан Аванебих.

– Или Ольга Валерьевна, – улыбнулась та, перейдя на русский. – Я здесь уже двадцать два года. Ник, вы обязательно должны заглянуть к нам в гости и рассказать мне о перестройке, хорошо?

– А вы… – он запнулся, не зная, можно об этом спрашивать или нет.

– Я была бортпроводницей. Наш самолет летел из Иркутска во Владивосток, и начались неполадки в моторах. Нас поймали в воздухе. Там, наверное, долго искали обломки… Сначала я просилась домой, а потом вышла замуж за принца. Надеюсь, вы здесь уже освоились?

Раза два Ник улавливал, что в компании Дерфара говорят о нем, но больше ничего разобрать не мог. Во всяком случае, враждебного или пренебрежительного отношения он не ощущал.

Пока ничего плохого не происходит, но неизвестно, что будет потом, когда появится «тот, кого ждут». Сначала хранителя кулона попробуют подкупить – а после того, как это не сработает?.. Угрожают ли ему побои или пытки? Вопрос, насколько далеко готов зайти Эглеварт, чтобы избавиться от осточертевшего Регининого песика.

Акустика в улонбрийском театре была великолепная. Энчарэл, статная, рыжекудрая, в отороченной мехом белой хламиде и усыпанной драгоценными камнями маске, стояла в центре круглой сцены и поворачивалась то к одному, то к другому из четырех зрительных залов. Ее дивное сопрано было одинаково хорошо слышно повсюду. Возможно, иллихейцы использовали для этого какую-то магию.

Когда она пела, на слушателя накатывали сверкающие волны, и казалось, что сквозь тебя прорастают стебли странных цветов, и воздух пронизывали заблудившиеся звездные лучи, сплетались в узоры, которые на мгновение-другое твердели, а потом снова становились нереальными, уплывали в область сновидений. По крайней мере, так оно было для Ника. Он не смог сбежать ни с первой части, ни со второй, волшебное пение Энчарэл его завораживало – никаких «ниндзя» не надо.

Последний шанс – слинять отсюда во время второго антракта.

Девочки опять потащили его в буфет на длинном круговом балконе.

– Возьмем фруктовые коктейли! – объявила Вимарса. – Ник, вы какой хотите?

– Оранжевый.

Зрителям из Золотого зала не надо платить за угощение – это входит в цену билета. Оранжевый коктейль похож, наверное, на апельсиновый сок. Жалко, что так и не придется его попробовать.

Ник оглядел заполненное народом помещение. Ничего особенного. Это совсем как в Москве, когда ему приходилось добывать еду на вокзалах и в заведениях общепита. Алгоритм был такой: осмотреться – наметить путь к отступлению – схватить какую-нибудь недоеденную булку, оставленную на тарелке – и сразу рвать когти, пока не получил от местных оборванцев, которые считают эту точку своей. Объедками Ник давно уже не интересовался, но навыки, выработавшиеся за несколько месяцев голодной жизни, сейчас оказались кстати.

Если перепрыгнуть через перила – никаких гарантий, что он приземлится, не переломав ноги. Если вниз по лестнице и к парадному выходу – люди Дерфара его перехватят. Остается служебная дверь. Хотя бы вот эта, она уже несколько раз открывалась и закрывалась, туда уносят использованную посуду.

Ник метнулся к двери так стремительно, что вряд ли кто-нибудь успел что-то понять… Хотя, нет, «ниндзя» наверняка поняли, их не стоит недооценивать.

За дверью оказался неожиданно узкий коридор: под ногами тусклая желтоватая плитка, стены выкрашены темно-розовой масляной краской, на потолке полустершаяся роспись, напоминающая арабески. Глазеть сейчас на нее – верный путь в лапы к Эглеварту, жаждущему свернуть шею заиньке и скомпрометировать Ника и Миури перед заказчицей.

Граненые стеклянные плафоны светили неярко, словно нехотя. Из боковых проемов доносились голоса, плеск воды, звяканье посуды. Позади хлопнула дверь… Но Ник уже заметил за очередным проемом лестницу. Слетев вниз, чуть кого-то не сшиб, машинально пробормотал извинение.

Топот наверху. Коридор плавно заворачивает, возле приоткрытой двери – белое облако не то пудры, не то крохотных мотыльков. За низкой аркой слева промелькнуло знакомое фойе.

Ник свернул в другой коридор. По обе стороны темные дверцы стенных шкафов (он открыл одну, другую, третью – сплошь полки с коробками), и на всех таблички; некогда читать, что там написано. Фиолетовый потолок с потускневшими золотыми разводами, это ж надо… Позади – определенно звуки погони.

Добежав до конца, он рванул створку центральной двери. Заперто. А боковая – треснутое рифленое стекло – открылась сразу. Лестница уводит вверх, на второй этаж, туда ему не надо, зато распахнутое в темноту окно – это в самый раз. В углу, под лестницей, обнималась парочка, Ник заметил их мельком, перед тем как выпрыгнуть наружу.

Теплый лиловый вечер. Окружающее пространство залито светом вычурных фонарей. Продравшись через душистый кустарник, Ник стремглав бросился в малоосвещенный переулок. На секунду оглянулся на здание театра – монументальное, округлое, похожее на собор.

Он свободен. Теперь надо выбраться из Улонбры.

Ксават цан Ревернух не тупак, поэтому раньше всех допер, что происходит. Видать, Ник не так прост, как поначалу казалось, и задумал, втершись в доверие к аристократам, то ли что-то у них стащить, то ли какую аферу провернуть – короче, нажиться. Наглый молодой прохвост, еще не битый цепняками, не обломанный жизнью и уверенный в том, что ее величество удача будет сама за ним бегать, как все эти холеные высокородные соплячки в бриллиантах.

Зависть стала нестерпимо острой, словно Ксавата резали по живому. Он, старый матерый мошенник, вынужден притворяться законопослушным тупаком, а этому юнцу можно жить так, как душа пожелает! Эх, был бы под рукой нож, и не слонялось бы вокруг столько свидетелей…

Зато, когда Ник сломя голову кинулся к служебному входу, Ксават опять же первый сообразил, в чем дело. Сорвал у кого-то из девок или брошку, или колье – и только его видели! Ловок, ничего не скажешь.

– Держите вора! – гаркнул Ксават на все фойе. – Туда побежал!

В театре, как обычно при таком скоплении публики, дежурили цепняки, и они сразу ломанулись за Ником.

– Догоните и наподдайте! – торжествуя в душе, крикнул им вслед Ревернух.

Хорошо, когда ловят не тебя… Девчонки, которые были с Ником, взахлеб тараторили, тут же какие-то знатные господа отдавали распоряжения.

– Что он спер? – протиснувшись поближе, полюбопытствовал Ксават.

Профессиональный интерес. Простительная слабость.

– Вы о чем? – раздраженно бросил грузный пожилой мужчина, стоявший вполоборота.

Невежливо этак, словно лакею или мелкому чиновнику, забывшему свое место.

– Да я интересуюсь, что парень украл! – огрызнулся Ксават. – Это ж я первый крикнул «держите вора!» Считай, переполох поднял в вашу пользу.

– Кто вас спрашивал?! – неожиданно рассвирепел грузный.

– Вот оно, окажешь услугу скверно воспитанным людям, так после сам не рад будешь! Сранью отблагодарят… Между прочим, те, кого обокрали, всегда на восемьдесят процентов сами виноваты, это общеизвестно. Что, какую-нибудь драгоценную финтифлюшку унес?

– Я уже послал людей, господин Аванебих, – вклинился важный полицейский чин в затканном блестящим шитьем мундире. – Мы его поймаем.

– Хе-хе, если догоните, – негромко заметил Ксават.

– Да заткнитесь, вы, клоун ушибленный! – рявкнул, перекрыв гомон толпы, грубиян-аристократ.

– Сами заткнитесь, сами орете, как клоун в балагане!

Тот повернулся – и Ксават, наконец, увидел, с кем он, собственно, имеет честь разговаривать. Варсеорт цан Аванебих, стальной магнат, один из пятнадцати высочайших советников его императорского величества. Похож на обрюзгшего борца-тяжеловеса, на угрожающе крупных пальцах сверкают перстни, заплывшие водянистые глаза тоже бешено сверкают. У Ксавата слова застряли в горле. И надо же было так оплошать… Завел, срань собачья, полезное знакомство!

– Нодорчи, никто ничего не украл, – обратился к цепняку Арвад цан Аванебих, Столп Государственного и Общественного Благополучия города Улонбры и окрестных земель. – Это не криминальное дело, а приватное. Произошло недоразумение, размолвка между молодежью…

Он оглянулся на девушек. Одна из них, тоненькая черноволосая стервочка, согласно кивнула.

– Так что ничего из ряда вон выходящего не случилось, – заключил гараоб, снова повернувшись к полицейскому начальнику.

– Значит, ловить этого парня не надо? – уточнил тот.

– Надо, – буркнул Варсеорт (такой человек – не срань собачья, ему позволительно быть невоспитанным!). – Когда поймаете, сразу доставьте к нам, понятно?

Цепняк отвесил короткий уставный полупоклон.

– И чтобы на нем не было ни одного синяка, – это Дерфар цан Аванебих, опаснейшая сволочуга. – Вы, Нодорчи, лично за это отвечаете.

Нодорчи снова поклонился и ринулся вдогонку за своими подчиненными – проинструктировать. Ксават от души понадеялся, что он не успеет, и те как следует наломают мерзавцу Нику, ежели поймают.

А теперь протиснуться бочком, смешаться с толпой, исчезнуть, пока внимание Аванебихов не переключилось на Ксавата цан Ревернуха… В отличие от молодого и глупого Ника старый вор Клетчаб Луджереф умел исчезать незаметно, без шумихи. Ум, что называется, на рынке не купишь.

Уже отступив за чужие спины, он услышал, как гараоб озабоченно произнес:

– Надеюсь, наши люди опередят полицейских.

Варсеорт что-то невнятно прорычал в ответ и после спросил:

– А где этот?..

Но «этого» уже не было рядом.

Пока провонявшее бензином и дешевым одеколоном такси тащилось по вымощенным белой брусчаткой вечерним улицам, Ксават думал попеременно то о приятном, то о неприятном.

Приятное: молодой прохвост облажался. Судя по всему, родовитые и богатые цан Аванебихи собирались женить симпатичного парнишку на одной из своих девок и принять в семью, такое иногда практикуется. «Имперская программа по борьбе с вырождением аристократии», как острят на свой лад иммигранты. Этому Нику подвалила везуха, о какой великое множество иллихейских граждан даже мечтать не смеет, а он позарилсяна блестящую побрякушку и сам себе нагадил. Аванебихи, понятное дело, кражу отрицают, чтобы замять скандал.

Неприятное: Ксават цан Ревернух тоже облажался. Угробил свою карьеру. После того как он публично облаял высочайшего советника Варсеорта цан Аванебиха, в Раллаб можно не возвращаться, все равно со службы вышвырнут.

Однако… Если Донат Пеларчи убьет свою дичь, расклад в верхах, возможно, изменится. Аванебихи в силе, потому что владеют промышленными предприятиями, сырье для которых добывают в недрах Сорегдийского хребта. С Королем Сорегдийских гор они закадычные друзья, в благодарность за доступ к месторождениям выполняют все его прихоти. Клетчаба Луджерефа они бы ему из-под земли достали и преподнесли, перевязанного красивой ленточкой – если бы знали, хе-хе, кого доставать. Но ежели окаянную тварь истребят, ихнее незыблемое благополучие скоро обрушится, и еще много чего обрушится… Времечко наступит смутное, как в сопредельном мире – в самый раз для Клетчаба.

Но пока все по-старому, Улонбра принадлежит Аванебихам, и Ксават должен убраться отсюда, не мешкая, нынче же ночью.

Громадный серп цвета топленого молока то прятался за угловатыми черными зданиями, то опять выглядывал, наблюдая за Ником.

Он сворачивал туда, где потемнее, и в конце концов его занесло то ли на окраину, то ли в один из тех запущенных кварталов, какие попадаются в больших городах, иногда в двух шагах от оживленных улиц, как затянутые ряской стоячие пруды в ухоженных парках.

Вокруг домов беспорядочно теснился кустарник, желтый свет редких фонарей выхватывал из темноты фрагменты старых щербатых стен, оплетенных не то плющом, не то лианами – чем-то ползучим. Под ногами шныряли, тихо шурша, пылевые плавуны, похожие на сухие ветки, и Ник опасался на кого-нибудь из них наступить. Хотя они верткие, захочешь поймать – не поймаешь.

Потом заскрипела дверь – заунывный протяжный звук, словно кто-то попытался разорвать неподдающийся ночной гобелен – и на кособокое крыльцо дома по правой стороне улицы вышел молодой парень.

– Эй, ты чего здесь ходишь? – спросил он, глядя на Ника сверху вниз.

– Я заблудился.

Ник хотел выяснить, как добраться до вокзала, но передумал: там его наверняка поджидают.

– Хороший у тебя костюмчик, – ухмыльнулся парень. – Меняемся?

– На твой? Хорошо, давай, поменяемся.

Он не испугался. Наоборот, обрадовался возможности решить хотя бы одну проблему. Он уже думал о том, что стоит переодеться.

Деньги, кроме нескольких мелких купюр, лежат в специальном дорожном поясе, спрятанном под одеждой (на этом настояла Миури), кулон тоже спрятан под рубашкой. А дорогой вечерний костюм с серебряным шитьем – ориентир для преследователей, от него надо избавиться.

При других обстоятельствах Ник растерялся бы, но сейчас сразу начал расстегивать «вельджен» – так, кажется, называются парадные куртки этого покроя. Его самообладание сбило парня с толку. Тот привык, что припозднившиеся прохожие, услышав такое предложение, пугаются. Мозги с натугой заработали и нашли объяснение: раз не струсил – значит, «свой».

– Так ты спер этот костюмчик?

– Не то чтобы спер, но он не мой. Дай мне что-нибудь взамен.

Парень стащил куртку, повесил на перила с погнутыми металлическими прутьями.

– Подожди, штаны другие принесу.

Пока он ходил за штанами, Ник перебросил элегантный «вельджен» через перила, надел чужую куртку. Немного великовата. Синяя шелковая рубашка тоже могла бы понравиться аборигену, но при слабом освещении тот ее как следует не рассмотрел.

Брюки оказались коротковаты, а в поясе, наоборот, широкие, того и гляди свалятся. Тесемки, пришитые к штанинам с боков, на манер лампас, местами болтались, полуоторванные. Заметив это, Ник одну отодрал и завязал волосы в хвост (за эти два с половиной года он отрастил длинные, по иллихейской моде).

Решив, что по городу сейчас лучше не блуждать, а то или погоня настигнет, или ограбят по-настоящему, он до утра отсиделся в покосившейся деревянной беседке, полускрытой разросшимся бурьяном, которую заметил в одном из проходных дворов. Под утро продрог, хотя ночи здесь теплые – не то что в Москве в ноябре-декабре.

Когда Улонбра проснулась и на улицах появились прохожие, Ник тоже выбрался из своего убежища. Купил в первой попавшейся галантерейной лавке солнцезащитные очки. После завернул в магазин дешевой одежды, потому что куртка оказалась грязная и воняла чужим потом, а штаны съезжали на бедра.

– Переселенец? – улыбнулась продавщица, заспанная желтоволосая женщина средних лет. – Мужчины-переселенцы всегда берут темные однотонные вещи, и акцент у вас характерный.

Ник понял, что с головой себя выдал, но идти на попятную поздно. Если попросить костюм другого цвета, что-нибудь бордовое или бирюзовое, как любят иллихейцы, сразу станет ясно, что он от кого-то прячется и запутывает следы.

Улонбра – достаточно большой город, они просто не успеют проверить все магазины… Ник на это отчаянно надеялся.

В дополнение к темным очкам он сутулился, чтобы меньше быть похожим на себя. Приходилось специально за этим следить, вдобавок плечи и мышцы спины с непривычки ныли.

Переоделся Ник в общественном туалете. В иллихейских туалетах кабины просторные, размером с купе в земном поезде, и в каждой отдельный умывальник с зеркалом. «Выменянную» одежду свернул и выбросил на улице в мусорный бак. Купил в газетной лавке иллихейский атлас карманного формата, наметил кружной, с отклонением на север, маршрут до Макиштуанского княжества.

От идеи телеграфировать Миури он отказался. Пусть участвует в своих мистериях, незачем дергать ее по каждому поводу. Несмотря на бессонную ночь, он чувствовал себя бодрым и готовым ко всему. Его до сих пор не поймали, так что все о’кей.

Полдень застал его в вагоне междугородного трамвая, который на приличной для трамвая скорости тащился мимо огородов, виноградников и залитых водой плантаций с какими-то злаками на северо-запад, в Эвду, через каждые пятнадцать-двадцать минут делая остановки в деревнях.

Цветные дома с черными или темно-коричневыми балками. Группы деревьев, издали похожих на пальмы – именно что похожих, их голые стволы вместо жестких перистых листьев увенчаны зонтиками длинных ветвей с мелкими листочками. Обнесенная забором лужа, на заборе черно-красные знаки, предупреждающие об опасности, из лужи торчит осока да еще верхняя часть полузатопленного автомобиля. Нарядная часовня с позолоченной фигуркой трапана на коньке трехъярусной крыши – святилище Ящероголового.

Ник то смотрел в окно, то дремал. На нескольких остановках в вагон заходили полицейские – местные, деревенские ребята, лениво оглядывали пассажиров и уходили, не обратив внимания на худощавого сутулого парня в темных очках. Наверное, отправлялись рапортовать по телефону улонбрийскому начальству, что разыскиваемого субъекта в трамвае не обнаружено. Страшно подумать, как им влетит от Дерфара с Эглевартом, если потом все-таки выяснится, что они его видели, но упустили.

В сумерках Ник прибыл в Эвду, небольшой городок в преддверии малонаселенного заболоченного края. Следующий пункт – Слакшат. Туда можно доехать поездом, вокзал находится рядом с трамвайным кольцом.

Очки пришлось снять и убрать в карман: стекла у них оказались такие, что при плохом освещении видишь все как будто сквозь мутную воду. Сутулиться Ник тоже перестал – какой в этом смысл, если лицо не замаскировано?

В атласе было написано, что население Эвды – около 10 000 человек, но язык не повернулся бы назвать ее захолустьем. Привокзальные улицы ярко освещены, работают магазины, лавки, кафе, трактиры, вывески обрамлены разноцветными лампочками, повсюду царит оживление.

Ник поужинал в маленьком кафе, где было поменьше народа, потом побрел по улице, стараясь держаться в тени. Касса на вокзале уже закрыта, слакшатский поезд пойдет через Эвду только послезавтра. Переночевать придется где-нибудь под кустом (сунешься в гостиницу – поймают), но это его не пугало.

Он с любопытством рассматривал вычурные декадентские фонари, статую обнаженной женщины с мощными бедрами, большим животом и грудью чудовищных размеров (это не эротическая скульптура, а культовое изображение Прародительницы – одной из Пятерых), похожие на громадные лестницы-стремянки насесты для трапанов, торчащие из-за увитых плющом оград приземистых особняков с плоскими крышами.

Ему было почти весело. После удачного бегства из Улонбры он чувствовал себя авантюристом, которому все нипочем, и предвкушал, как будет рассказывать Миури о своих приключениях. Мистерии в Олаге начнутся в ночь полнолуния, а сейчас «бродячая кошка» участвует в подготовительных обрядах. Ну и нечего ей мешать. С доставкой кулона в Макишту Ник справится самостоятельно.

Регина с ее заинькой, может, и не стоят таких стараний, но само по себе путешествие получилось интересное и, в общем-то, не слишком опасное. Он уже познакомился с целой компанией красивых девушек, побывал в улонбрийском театре, услышал самую знаменитую в Иллихейской Империи певицу – и вдобавок ушел от погони, совсем как герои американских фильмов.

Кривой, словно вопросительный знак, переулок привел его к булыжной площадке с белокаменным фонтанчиком, в котором вместо воды росла трава. На площадку выходили окна двух или трех трактиров, застекленные леденцово-розовыми ромбиками. Некоторые окна была распахнуты настежь, изнутри доносились голоса, музыка, хрипловатое пение.

– Ник!

Услышав свое имя, он вздрогнул, настороженно повернулся, готовый кинуться обратно в переулок (убегать уже вошло в привычку) – и увидел Элизу.

– Привет!

– Привет. Ты в бегах?

– Откуда ты знаешь?

– Ну… – она замялась. – Я слышала о том, что было в театре.

– Ага, я сам не рассчитывал, что смоюсь от них так круто, как в кино, – Ник улыбнулся.

Элиза смотрела отчужденно, без улыбки.

– Я не думала, что ты такой.

– Какой – такой?

– Ксават рассказал, что в театре ты у какой-то девушки сорвал драгоценность и сбежал, тебя хотели задержать, но не догнали.

Ник оцепенел. Потом, после беспомощного молчания, пробормотал:

– Но это не так… Они хотели меня задержать, потому что я выполняю поручение, а им сказали меня задержать! Я не брал никакую драгоценность.

– Ксават говорит, тебя полиция ищет.

– Я ничего не срывал.

А толку оправдываться… Видимо, Аванебихи решили обвинить его в краже – грязные приемы во всех мирах одинаковы. Поверят, разумеется, им, а не Нику, и доказать он ничего не сможет.

Вероятно, ему предложат компромисс: дело закроют, если он согласится отдать Эглеварту грызверга.

Его начало подташнивать, ноги обмякли. Если бы сейчас из-за угла появились преследователи, он бы вряд ли смог убежать.

Даже при условии, что эту историю впоследствии замнут, его все равно будут считать вором.

– Я этого не делал, – повторил он, не надеясь переубедить Элизу.

Пластилиновая страна, потерявшая всю свою привлекательность, на глазах выцветала, деформировалась, темнела, так что по сторонам лучше не смотреть. Ник почувствовал, что рискует свалиться в обморок – он знал симптомы, в Москве это несколько раз случалось с ним от голода.

– Честное слово, я ничего не украл.

Эвда похожа на Хасетан. Архитектура, деревья, мостовые, запахи – все другое, однако похожа. Особой атмосферой, как сказали бы иммигранты из Окаянного мира. Здесь тоже постоянно толчется приезжий народ, и каждый пятый-шестой – из людей шальной удачи. Полно питейных и игорных заведений, веселых девиц тоже хватает. Ну и местное население предприимчивое, своего не упустит: зазеваешься – без последних штанов останешься.

Это потому, что Эвда – вроде как пограничный город. Дальше на северо-запад простираются заболоченные земли Шанбарской низменности, в стародавние времена проклятые, по слухам, и Пятерыми, и всеми прочими, у кого был мало-мальский повод проклинать этот злосчастный край. Вследствие такой концентрации проклятий расплодилась там всякая дрянь.

Несмотря на это обстоятельство, люди в Шанбаре живут. Целый город есть – Ганжебда, которая от Эвды или Хасетана отличается так же, как обжигающая глотку сигга – от приятного игристого вина. Туда бегут от правосудия преступники. Там проводятся запрещенные законом гладиаторские бои. Цепнякам там лучше не появляться. В самом сердце Иллихейской Империи находится довольно обширная территория, которая Империи, считай, не подвластна. А нечего было проклятиями швыряться!

Ксават и радовался втайне такому положению вещей, и возмущался вопиющим безобразием, причем оба чувства были искренними.

В Ганжебде он однажды побывал, она ему не понравилась. Только психу там понравится. Эвда – другое дело. Здесь его каждый раз одолевала ностальгия, а сегодня он еще и знакомого встретил.

Знакомый не знал, что они знакомы. Кальдо, шулер-гастролер из Хасетана, постаревший, отрастивший брюшко и поднабравшийся светских манер – ни дать ни взять мелкий дворянин. Видимо, таковым его и считал высокородный Шеорт цан Икавенги, богатый бездельник с холеным морщинистым лицом и фигурно выбритыми бакенбардами, который не иначе как собирался в Ганжебду за острыми ощущениями.

Этот высокородный Шеорт раздражал Ксавата до скрежета зубовного. Ему хотелось, не раскрывая инкогнито, поболтать с Кальдо о Хасетане (мол, когда-то бывал там), может, даже сыграть с ним в пирамидки на небольшую ставку – посмотреть, кто кого перехитрит. Так нет же – Шеорт думал, что изрядно осчастливил их обоих своим обществом, и взахлеб делился дорожными впечатлениями.

Они сидели в одном из типичных эвдийских трактиров, грязноватом, но с отменной кухней, здесь умели готовить острые блюда, и вино было приличное. Охотники заняли позицию в соседнем трактире, готовые вмешаться в развитие событий, ежели объявится дичь.

Ксават то задавался вопросом, не может ли Шеорт цан Икавенги оказаться вышеозначенной дичью, то измышлял способ спровадить высокородного тупака, чтобы без помех пообщаться со старым корешем. Икавенги, не замечая его внутренних мук, напыщенно рассуждал о «провинциальном очаровании Эвды» (что бы он понимал в здешнем очаровании!), а Кальдо с назойливостью шулера-профессионала пытался раскрутить обоих на игру в пирамидки.

– О, смотрите, какая красивая провинциальная парочка! – воскликнул Шеорт. – Конфетка, а не парочка!

Подозрения крепли: Банхет, пока не обнаружил свою истинную сущность, был такой же восторженный.

– Вон, за окном, – добавил Шеорт со сладострастной улыбочкой.

Ксават посмотрел в окно – и увидел там срань собачью. То есть Элизу с Ником.

Объясняются… Ник, волнуясь, что-то говорит, Элиза слушает как будто с сомнением, но постепенно смягчается. Падающий из окон розоватый свет озаряет дрянную площадку с заросшим фонтаном, словно театральные подмостки (разгильдяйство, неужели ни у кого руки не доходят траву из фонтана повыдергать?), и лица молодых людей кажутся фарфоровыми. Может, для Шеорта цан Икавенги это и «конфетка», а для Ксавата – форменная срань, которую надобно поскорее пресечь.

Элиза серьезно кивнула, и они пошли прочь со сцены, пропали из поля зрения. Уломал, мерзавец, сейчас она ему даст!

Процедив, что у него, мол, важные дела, Ксават швырнул на столик деньги за ужин (он всегда честно оплачивал все счета, срань собачья, чтобы не допускать никаких подозрений, хоть и злился при этом неимоверно) и направился к выходу. Нашли тупака. Он им покажет. Не на того напали.

Долго искать не пришлось. Ксават обнаружил их, завернув за угол соседнего дома, в котором тоже помещалась забегаловка, а на втором этаже – бордель.

– …Подойди к любому «бродячему коту» или к «бродячей кошке», скажи, что помощник сестры Миури просит его выслушать и ждет снаружи. Спасибо, что согласилась помочь.

– А если они спросят, почему ты сам не зайдешь?

– Скажи, что я все объясню.

– А если то, а если се! – прорычал Ксават, выступая из темноты. – А если девушка перед каждым юбку задирает, ее называют шлюхой и выгоняют со службы!

Элиза отшатнулась и сжалась.

– Марш в гостиницу, и чтобы выходить оттуда больше не смела! Работать не хочешь, путаешься с кем попало, дура дурой…

– А вы не смейте ее оскорблять! – ломким от напряжения голосом произнес Ник и шагнул вперед, между Элизой и Ксаватом.

– Тебя здесь не спрашивают, сопляк вонючий, голодранец, вор, срань собачья…

Удар в скулу, неожиданно сильный, помешал Ксавату высказаться до конца.

– Ты со мной драться?.. – ощерился Клетчаб Луджереф – и вернул удар, так что парень отлетел к выбеленной кирпичной стене.

Элиза вскрикнула.

– Не надо! Слышите, не надо из-за меня, перестаньте!

Дура девка. Решила, из-за нее… Да она тут – последнее дело, она кому-то нужна не больше, чем срань собачья, которая валяется вон там под кустиком. Ксават дерется из-за себя – за свое достоинство, за то, что о нем люди подумают и скажут, за превосходство над молодым и наглым конкурентом. Но женщины никогда не понимают таких вещей.

Мальчишка драться не умел. Голову прикрывал – еще куда ни шло, и то его выручала неплохая реакция, а не боевая сноровка. Ревернух мог его голыми руками убить, ежели бы это происходило не в Эвде, а в Ганжебде, куда цепнякам путь заказан.

Вот тебе, по роже – за то, что такой молодой и красивый! Рожа-то распухнет… А под дых – за то, что в театре вокруг тебя столько девок вертелось! Получай по заслугам! Получай!

Ксавата бесило, что этот паршивец не спешит унести ноги, а снова и снова кидается на рожон. Ну, сам виноват… Получай! В конце концов Ник беспомощно привалился к забрызганной кровью беленой стене, лицо и куртка тоже в кровище. Ага, посмотрим, как теперь за тобой девки побегают!

– Пошли! – бросил Ксават Элизе, распустившей нюни. – И скажи спасибо, что я успел, а то нашли бы тебя, дурищу, ограбленную, с перерезанным горлом…

Она всхлипнула, но ослушаться не посмела. Как миленькая, пошла с ним в гостиницу, где Вилен в одиночестве корпел над картотекой для отчета.

– Ничего не перепутал? – проворчал Ксават, все еще злой после драки (победа была неполной, он паршивого сопляка жестоко избил, но так и не сломал).

– Нет, нет, я все на два раза проверяю, – Вилен испуганно захлопал белесыми ресницами. – Господин цан Ревернух, осторожно, не трогайте карточки, у вас кровь капает!

Вот срань собачья: пока бил Ника, поранил себе руку. Порез на тыльной стороне кисти. Сам не заметил, а боль почувствовал только сейчас, после того как Вилен об этом сказал. Наверное, на куртке у засранца какая-нибудь декоративная металлическая финтифлюшка с острым краем, вот и оцарапался.

– Найди бинт, руку мне перевяжешь, – сердито велел Ксават Элизе. – И шевелись поживее. Из-за тебя пострадал…

После драки Ник занялся тем, что следовало сделать с самого начала – прикинул, насколько велики его шансы доказать свою невиновность.

Почти сто процентов.

В Иллихее жизнь не сахар: здесь и нечисть кишмя кишит, так что охотники не успевают ее отстреливать, и коррупция есть, и уголовщина, но здесь практически невозможно оказаться безвинно осужденным. Разве что сам захочешь.

Во-первых, существуют Зерцала Истины. Их несколько штук на всю Империю, но по закону каждый, против кого официально выдвинуто какое-либо обвинение, имеет право ходатайствовать о дознании перед Зерцалом. Во-вторых, можно потребовать Суда Пятерых, это как Божий суд у некоторых народов на Земле – тоже, говорят, безотказный способ. В-третьих, среди жрецов, в том числе среди служителей Лунноглазой, есть телепаты.

Услышав от Элизы, что его обвиняют в грабеже, он перепугался, поддался эмоциям, а напрасно. Здесь тоже случается всякое, но не до такого беспредела, как дома.

Аванебихи рассчитывают, видимо, на эмоциональную реакцию. Вспомнив, как оно бывает у него на родине, Ник струсит, растеряется и отдаст грызверга – а потом можно будет пойти на попятную, сказать, что произошло недоразумение. Его просто хотят взять на испуг! Кроме того, заявление о краже драгоценности заставит полицию проявить побольше расторопности.

Ник даже усмехнулся, хотя ситуация была та еще: один в незнакомом городе, избитый, ушибы ноют, нос расквашен, лицо, куртка и руки в липкой крови, переночевать негде. И надо прятаться от полиции.

Он неосторожно вышел на освещенный перекресток, и к нему сразу двинулись двое стражей порядка, сверкая галунами в желтом свете фонарей. Ник поскорее отступил в темноту, полицейские – за ним. Он сворачивал, куда попало, не реагируя на окрики, потом заметил дыру в заборе, протиснулся внутрь и оказался в гуще колючего кустарника. Что-то вроде шиповника, но аромат другой – пряный, кондитерский, напоминает корицу.

Полицейские остановились возле лаза.

– Он там. Оттуда нет другого выхода, никуда не денется.

– Почем ты знаешь?

– Как тебе сказать… Я там был по нужде.

– Некультурный ты, Чарста, для тебя за каждым углом сортир. Давай, лезь за ним, это парень, который нужен Аванебихам. Я не такой тощий, а ты пролезешь.

Молчание. Ник озирался, ища хоть один просвет в черной массе пахнущего корицей кустарника.

Второй полицейский повторил:

– Лезь!

– Погоди. Велели брать его без синяков, а если мы его такого притащим… На нас ведь подумают.

– Так он скажет, что это не мы его.

– А если скажет, что мы? Если он начнет сопротивляться, и мы применим силу, потом уже никакое Зерцало не разберет, где наша работа, а где не наша. Может, мы с тобой его не видели?

– Это не дело, – напарник Чарсты, на беду, оказался принципиальным. – Лучше постереги, а я схожу, позвоню ребятам Аванебихов. Пусть сами его берут.

Такой вариант устраивал всех, кроме Ника. Впрочем, капитулировать он не собирался. Дождавшись, когда второй полицейский уйдет, он в отчаянии начал продираться напролом через кусты, стискивая зубы, когда шипы царапали кисти рук или шею.

– Стой! – крикнул позади всполошившийся Чарста. – Не ходи дальше, туда нельзя!

Ник его не послушал и в конце концов выбрался к одноэтажному особняку с заколоченными окнами, облитому молочным светом большого иллихейского месяца. С другой стороны от особняка ограда была металлическая, узорчатая, за ней виднелась улица. Ник направился туда через заросший бурьяном двор, и тут в доме запели хором тоненькие голоса.

Он остановился, удивленный. Чарста за стеной кустарника что-то кричал – вроде бы слезно просил его вернуться, не губить свою молодую жизнь и не подводить хороших людей под служебное взыскание.

А в оконном проеме, за досками крест-накрест, что-то шевельнулось. Оттуда высунулась огромная пухлая пятерня – размером с автомобильное колесо, не меньше – и каждый палец увенчан кукольной головкой, они-то и пели тонкими жалобными голосами.

Ник остолбенел. Потом опомнился, бросился к ограде, забыв о боли, в два счета перемахнул на ту сторону. Заметил краем глаза предупреждающий знак на решетке. У него не было времени осматриваться и читать таблички. Он петлял, сворачивал из одной улицы в другую. Дыхание сбивалось, голова кружилась, и месяц над темными крышами дрожал, словно отражение в воде – а может, он и был отражением?

Знакомые места. Здесь Ник уже был. Сделав крюк, он снова очутился в окрестностях вокзала.

– Эй, молодой человек!

Голос Ксавата цан Ревернуха. Ник вздрогнул, но, оглянувшись, увидел седого мужчину с пышной встопорщенной бородкой. Незнакомый. Просто голос похож.

– Это не ты искал «бродячих котов»?

– Я, – настороженно признался Ник.

– Тогда пошли со мной, отведу к ним. Я служу в почтовой конторе, знаю ихний адрес.

– Спасибо.

Провожатый всю дорогу сердито ворчал, ругал местные власти, полицию, которая не может навести порядок, плохое освещение. В одном из переулков он остановился перед двухэтажным домом с полуколоннами по обе стороны от двери и темной вывеской:

– Сюда завернем. Тут аптека. Тебе надо умыться, а то нехорошо в таком виде приходить к святым людям.

Окна светились, но покупателей в маленьком помещении не было. За прилавком сидел в кресле аптекарь, толстый, лысый, с непроницаемыми умными глазами старого шахматиста. Седой что-то шепнул ему, и Ника провели в грязную туалетную комнату с умывальником.

Когда он, кое-как смыв кровь и пригладив мокрые волосы, оттуда вышел, аптекарь протянул ему кружку:

– На, выпей. Это общеукрепляющая микстура, а то тебя как пьяного шатает.

Напиток был теплый, с горьковатым полынным привкусом.

«Теперь за все поплатишься, сопляк паршивый, а я еще и деньжат огребу!»

Дождавшись, когда взгляд Ника утратит осмысленное выражение, Ксават вполголоса бросил:

– Обыскать его надо. Он кой-чего стащил у Аванебихов – то ли колье, то ли брошь. Если не заныкал, я тебе продам.

– Продашь?.. За полцены.

– За тупака меня держишь? Кто его сюда привел?

– А кто микстуркой угостил?

Приятно, что ни говори, поторговаться с хасетанцем, как в былые времена! Радухт всегда готов заграбастать все и оставить тебя без навара. Клетчаб Луджереф с давних пор его за это и ненавидел, и уважал.

Из Хасетана Радухт уехал уже после преображения Клетчаба. Поссорился с авторитетами, но не так, чтобы за это убили, а велели ему, по обычаю, собирать манатки и выметаться из города подобру-поздорову. Он и обосновался в Эвде. Промышлял все тем же: скупал краденое, давал деньги в рост тем, кому не с руки соваться в банк, приторговывал запрещенными снадобьями. Вел кое-какие темные дела с Ганжебдой – по обрывкам слухов, поставлял туда живой товар (Ксават надеялся, что это не брехня). Был все таким же скрягой и пройдохой, как в счастливую давнюю пору.

Толкнув безучастного, как живая кукла, Ника на диван, покрытый вытертым ковром с плохо различимой пасторалью, Ксават приступил к обыску, одновременно торгуясь и переругиваясь с Радухтом.

На шее у парня что-то блеснуло. Ага, вот что он спер у Аванебихов: крупный продолговатый рубин на золотой цепочке. Видно, что вещица старинная, уйму денег стоит.

Радухт, успевший надеть очки с толстыми линзами, тоже углядел кулон.

– Ну-ка, что там?

– Фамильная побрякушка господ цан Аванебихов. Этот недоносок стянул ее в театре, при огромном стечении народа, и сразу драпанул. Ежели будет суд, свидетели в зале не поместятся.

– Дюжина «лодочек».

– Сколько?

– Дюжина «лодочек», – невозмутимо повторил Радухт.

– Ты не сечешь, сколько оно стоит? – сварливо поинтересовался Ксават.

– Я-то секу. Эту безделушку в ближайшие лет десять не продать ни в одной ювелирной лавке, Аванебихи, наверное, уже разослали описание. Разве что на мелкие камешки порезать, но тогда цена упадет. Видишь, какая форма…

Ксават расстегнул и снял с Ника пояс, в котором похрустывали купюры.

– Тупака тоже надо продать, выручку напополам. Цепняков он боится, в тюрьму не хочет, поэтому поднимать бучу не станет.

– Гм… В Эвде есть три-четыре заведения, где его охотно купят.

– Не туда, – нахмурился Ксават. – В Убивальню.

– Он не похож на гладиатора. В доме госпожи Тияхонары за него дадут втрое больше. Или вдвое… Жаль, что ему физиономию так попортили, Тияхонара собьет цену.

– Я сказал, в Убивальню. Бери кулончик за дюжину.

Оно, конечно, если продать Ника в заведение госпожи Тияхонары, для парня из сопредельного мира это будет страшное унижение, шок – может, даже руки на себя наложит… А вдруг не наложит, вдруг он настолько понравится кому-нибудь из клиентов, что его оттуда выкупят, и опять получится, как с озером Нельшби, когда все пошло насмарку? Ксават хотел похоронить мерзавца наверняка.

– Ладно. Восемь «лодочек» за рубин – и отправим парня в Ганжебду.

– Мы же сошлись на дюжине! – Ксавата передернуло от негодования.

– Восемь. Продать иммигранта в бордель – это наказуемо, но не смертной казнью, а отправить в Убивальню – это приравнивается к убийству, и наказание будет как за убийство.

– А то раньше ты никого туда не пристраивал!

Ксавата подмывало вцепиться в жирную шею хапуги. Разувает, как последнего тупака.

– Я их не похищал, а вербовал, – невозмутимо уточнил Радухт, за толстыми стеклами его глаза казались огромными и мутноватыми, как у старой мудрой рыбы. – Это разные статьи. Ты уверен, что никто не пойдет его искать по кровавому следу? А то прямо сюда заявятся, только мне таких гостей не хватало.

– С этим никакой срани. Монашка, у которой он служит, сейчас далеко, а сила следа на закате завтрашнего дня пропадет. Еще девка из ихнего мира на него заглядывалась, так она ворожбе не обучена. Не, здесь нет никого, кто мог бы нагадить, никому он не нужен.

Есть такая разновидность ворожбы, позволяющая найти человека, чья кровь недавно была пролита – но с двумя ограничениями: ищущий должен испытывать чувство привязанности к объекту поисков, и успеть нужно до заката следующего дня. Чем сильнее привязанность, тем больше шансов на успех. Знай Ксават заранее, что подвернется возможность покончить с Ником, не стал бы мордовать его до крови.

Встретились-то они случайно. Поделившись с охотниками своими подозрениями относительно Шеорта цан Икавенги, Ксават забрал из номера заветную сумку с двойным дном и отправился на прогулку. Детское удовольствие того же порядка, что покупка дорогого лакомства или поход в цирк. В сумке был спрятан седой парик, накладная борода и коробочка с гримом; в придачу, ежели Ксаватову дорожную куртку вывернуть наизнанку, отстегнуть подкладку и пристегнуть другой стороной, перед вами уже не строгий чиновник, а франтоватый завсегдатай злачных мест. В таком виде можно прошвырнуться, где душа пожелает, и никто не спросит: чего это, срань собачья, командированный из столицы министерский служащий таскается по притонам? В последние годы Ксават все чаще пускался в такие авантюры, хоть и понимал, что однажды может заплатить за это непомерную цену.

Во время своей нынешней прогулки он наткнулся на Ника, заманил его в аптеку Радухта, с которым уже лет пять, как заново свел знакомство (Радухт знал его под фальшивой личиной), и теперь, торжествуя, обшаривал карманы побежденного соперника. В карманах ничего интересного не нашлось.

– Пусть будет восемь, – уступил он после ожесточенного торга. – Но в Ганжебду я сам его отвезу, вместе с твоими парнями, чтобы в Убивальню его сдали у меня на глазах.

– Твое дело хозяйское, но выручка вся моя. Ты поясок его прибрал, с тебя хватит.

Ксават только рукой махнул. Поездка в Ганжебду – это срань, дорога в один конец займет часов шесть-семь, но верить Радухту на слово нельзя. Ежели не проконтролировать, тот скажет, что Ника отдали в Убивальню, а сам потихоньку сплавит его Тияхонаре, хозяйке самого известного из эвдийских веселых домов. Хоть Ксават и попортил паршивцу физиономию, синяки и ссадины – дело преходящее, старая сука Тияхонара отвалит за такой товар недурную сумму, а он потом возьмет да и удерет оттуда… Радухт наобещает все, что угодно, и сделает по-своему. Всегда таким был и никаких понятий знать не хотел, за это его и выгнали из Хасетана.

– Давай мои восемь «лодочек» за рубин. И скажи своим, чтобы готовили машину.

– Сейчас позвоню, распоряжусь, – невозмутимо отозвался Радухт, потом покосился на Ника и заметил вполголоса: – Жалко все-таки…

Чего ему жалко, Ника или упущенной выгоды, Ксават так и не понял.

Полтора часа спустя он трясся на заднем сиденье обшарпанного, но мощного рыдвана-внедорожника. Обратно – в лучшем случае завтра к вечеру… Предупредить он никого не успел. Вилен с Элизой наверняка обрадуются и будут бездельничать, а Донат Пеларчи решит, что клиента уволок оборотень. Придется сказать им всем, что выполнял особую секретную работу, и информация эта для служебного пользования, разглашению не подлежит.

Удовольствие от поездки он получил то еще. Как говаривали в Хасетане, не мы вам должны за такую езду деньги платить, а вы нам приплачивать. Дорога дрянная, вся в кочках, рыдван передвигался вприпрыжку – ему хоть бы что, а пассажиров внутри болтало, как на море в штормовую погоду. Ладно еще, потолок салона догадались обить толстым стеганым войлоком – ежели высоко подбросит на ухабе, смягчает удар.

Лучше всех было Нику. Он находился в полубессознательном состоянии, время от времени его голова начинала доверчиво клониться Ксавату на плечо. Ревернух тогда злобно пихал его локтем в бок и отталкивал в угол. Нику было все равно.

Одурманенный мерзавец сидел слева, а в правом кармане у Ксавата лежал пистолет – это на случай, если у парней Радухта на уме какая-нибудь срань.

Два угрюмых мордоворота в прыщах и шрамах сидели впереди. Вероятно, им и раньше приходилось возить по этой дороге тупаков, завербованных Радухтом в гладиаторы.

Серп месяца плыл по чернильному небосводу справа от машины. Кусты и валуны по обочинам в его тоскливом серебряном свете еще можно было разглядеть, а остальное тонуло во тьме. Ксавата не печалило отсутствие ландшафта: не видно – и пусть, в этом окаянном краю смотреть не на что.

Побаливал свежий порез на руке. Чтобы повязка не бросалась в глаза (примета!), Ксават перед прогулкой натянул новые перчатки из тонкой черной кожи, но они оказались тесноваты.

До места добрались, когда начало светать. Тьма отхлынула, по обе стороны от дороги появились луковичные деревья с безобразно разбухшими стволами, очертаниями напоминающие луковицы. Над заболоченными далями стлался туман, и там, где он был погуще, протяжно выла какая-то неприкаянная дрянь.

На фоне зыбкого синего неба чернела крепостная стена Ганжебды. Здесь все, как в те времена, когда люди не знали ни пара, ни электричества, и Иллихея, раздираемая усобицами, еще не была единой державой. Без стены нельзя, а то из здешних болот иногда такое вылезет, что живых очевидцев потом не сыщешь – срань, одним словом.

Окутанная туманным маревом Ганжебда еще спала. Постройки в один-два этажа сляпаны кое-как – лишь бы стояло и не разваливалось. Вдобавок ужасающая вонь: канализации, как в любом цивилизованном городе, здесь нет и в помине, ее заменяют сточные канавы.

Ксават хмуро выругался. Его раздирали противоречивые чувства: Клетчаб Луджереф, беглый мошенник из Хасетана, радовался тому, что есть на свете заветный город, который безраздельно принадлежит людям шальной удачи, а министерский служащий господин цан Ревернух смотреть спокойно не мог на эту вопиющую помойку – хотелось кому-нибудь сделать выговор.

Ганжебда стояла хоть и на границе с болотом, но на твердой почве: из недр земли тут выпирала скала, каменный остров посреди топкой низины. Крепостная стена была сложена из грубо вытесанных гранитных блоков, дома – бревенчатые и каменные, вперемежку. И над этим, с позволения сказать, городом, грязным, вонючим и неприветливым, господствовала темная громада в несколько этажей, которую называли Убивальней. Там проходили гладиаторские бои с тотализатором, и еще там жили, как в крепости, ганжебдийские заправилы.

Ксават про себя ругался последними словами – у людей шальной удачи заморочки, словно у имперских бюрократов! Сначала мурыжили на городских воротах: «с какой целью прибыли» и дань за въезд. Потом пришлось маяться в ожидании, когда откроют окованные железом двустворчатые двери Убивальни. Мол, «все приличные люди в это время спят». Как будто в Ганжебде водятся «приличные люди»!

Он угрюмо рассматривал барельефы на стенах Убивальни: нехитрые узоры, пышнотелые каменные красотки, могучие бойцы с одинаковыми лицами и огромными мечами. Созерцание произведений искусства помогло совладать с раздражением. Здесь хорошее искусство, понятное, без затей и вывертов. Не то что в столичных музеях, которые ему надлежит посещать дважды в год в соответствии с императорским указом, как и всем министерским служащим.

Между тем действие зелья, которым Радухт опоил Ника, начало сходить на нет. Тот оставался вялым, апатичным и продолжал дремать с полузакрытыми глазами, но моментами на его лице появлялось такое выражение, как будто он силится что-то понять.

– Приглядывайте за ним получше! – с досадой шепнул Ксават парням Радухта.

Наконец их впустили в каменный зал без окон, освещенный газовыми рожками. На болоте полно вонючего дармового газа, вот ганжебдийцы и устроили себе иллюминацию.

Ксавата подмывало поинтересоваться въедливым тоном, когда в этом помещении, срань собачья, в последний раз подметали, но Клетчаб Луджереф цыкнул на него и напомнил о том, что люди шальной удачи этого не поймут. Форменное раздвоение личности, так недолго стать психом, и все из-за окаянной Сорегдийской твари! Если это Шеорт цан Икавенги, пусть Донат его наконец-то убьет, милостивые Пятеро, пусть добро восторжествует над злом…

Зал делила на две половины решетка с толстыми прутьями, решетчатую же дверцу в ней называли Вратами Смерти. Дверца как дверца, возле нее стоит стеклянный резервуар в металлической оплетке, высотой в половину человеческого роста. Самая главная здешняя пакость. И выглядит пакостно: стекло замызганное, внутри мутная жижа, в этой жиже колышется вроде как черная водоросль – или, ежели хорошенько приглядеться, стая сцепившихся друг с дружкой водяных паучков.

Ксават остановился на внушительном расстоянии от резервуара. Ему было не по себе. Парни Радухта тоже остановились. Хоть и приняты меры предосторожности, а не ровен час, оно оттуда выскочит… Недаром у здешних мутильщиков, как их называют, защитные костюмы – самые натуральные доспехи, и в придачу перчатки из грызверговой кожи.

Мутильщиков было четверо, двое дежурных охранников и двое рангом повыше. Ника они разглядывали, не скрывая скепсиса.

– Вы кого хотите нам всучить? – с отвращением процедил детина с золотой цепью поверх клепаной куртки.

– Это боец хоть куда, – заверил Ксават. – Вы не смотрите, что он так молод. Крутой парень! Видите, как его отделали – и куртка в крови, и морда в синяках…

– Скорее уж крутой тот, кто его отделал, – хмыкнул мутильщик.

Ксавату это польстило, в то же время его раздражало то, что они бессовестно сбивают цену. Казалось бы, его дело сторона, все равно выручка достанется Радухту – но не мог он смолчать, начал сердито торговаться. Тот, кто уступит, будет тупаком. Парни Радухта, у которых он вырвал инициативу, только глазами хлопали.

Ксават и мутильщики-покупатели орали друг на друга, как на хасетанском рынке. Эх, удовольствие, когда еще высокородному господину цан Ревернуху перепадет такой случай… Ник стоял, ко всему безучастный, слегка пошатывался. Мутильщики справедливо полагали, что как боец он гроша ломаного не стоит, а Ксават, который на самом деле тоже так считал, яростно убеждал их в обратном.

В те редкие моменты, когда все замолкали, наступала тишина, похожая на влажную вату. Ганжебда понемногу просыпалась, выползала на дневной свет из трясины болотных сновидений, но обычного для иллихейских городов шумового фона здесь не было, только где-то далеко-далеко – наверное, на загородной дороге – надсадно ревел не то автомобиль, не то мотоцикл.

– Что случилось? – пробормотал Ник по-русски. – Кто вы такие, вообще?

Приходит в себя! Еще немного – более-менее очнется, поймет, что попал в переделку, и начнет сопротивляться… И тогда сразу станет ясно, что гладиатор из него никакой. Мутильщики дадут за него смехотворную цену, и получится, что Ксават продешевил, как последний тупак.

– Ладно, договорились. Три с половиной «лодочки». Задаром отдаем. Еще увидите, на что он способен!

Теперь бы успеть убраться отсюда до того, как они это увидят…

Один из мутильщиков отсчитал засаленные купюры. Другой подтолкнул Ника к резервуару, отвинтил крышку с торчащего сбоку горлышка. И то, и другое металлическое, тронутое ржавчиной – негромкий, но омерзительный скрежет. Впрочем, его почти заглушил нарастающий рев мощного мотоцикла.

– Сунь туда руку. Живо!

– Зачем? – сонным голосом поинтересовался Ник.

Видимо, здесь привыкли иметь дело с одурманенными рекрутами, потому что препираться с ним мутильщик не стал. Ухватил его за локоть и силой затолкнул его правую руку в отверстие, так что кисть погрузилась в грязную жижу. Всего на секунду – и сразу оттащил. Ксават успел заметить прилипшую к мокрой ладони черную бусину. Через мгновение она исчезла. Готово.

Спустя две-три минуты из «бусины» вылупится хвыщер – магическая тварь, которая разорвет Ника изнутри, если он попытается выйти за пределы Убивальни. Для того чтобы от паразита избавиться, надо убить противника на арене – хвыщер тогда выскочит, накинется на свежую мертвечину, нажрется вдоволь, отложит яйца и после издохнет, а разделавшийся с проблемой победитель получит в придачу денежный приз. Иные авантюристы идут на это по собственной охоте, чтобы подзаработать, но попасть в Убивальню извне гладиатор может только через Врата Смерти, таков здешний обычай.

Мутильщик отцепил от пояса ключ, отпер скрипучую решетчатую дверцу и втолкнул Ника внутрь, на другую половину зала.

Окаянный мотоцикл наконец-то заглох – вроде бы совсем рядом, во дворе Убивальни.

«Без глушителей гоняют, цепняков на вас нет!» – сердито подумал министерский чиновник, опять одержавший верх над Клетчабом Луджерефом.

Отмахнувшись от него, Клетчаб с ухмылкой посмотрел на обреченного недруга.

Бледное лицо с подбитым глазом и ссадинами на опухших скулах. Куртка в засохших пятнах крови расстегнута, дорогая шелковая рубашка разорвана. Взгляд изумленный, растерянный: словно проснулся не там, где рассчитывал, и пытается сообразить, что произошло. Он выглядел совсем мальчишкой, нисколько не крутым.

Видимо, то же самое пришло в голову старшему из мутильщиков. Осознав, что его надули, как натурального тупака, он сплюнул на пол и угрюмо процедил:

– Слышь, ребята, а ведь мы этим уродам за него переплатили! Давайте-ка, парни, три «лодочки» назад гоните.

– Сделка состоялась! – возмутился Ксават. – Это не по правилам!

Хоть и не его навар, все равно стало обидно. Он одержал верх в торге, и деньги уже заплачены, а мутильщики хотят переиграть, за тупака его держат. «Честь» – это вам, срань собачья, не пустое слово!

– А в рыло? – ощерился мутильщик. – Вы нам кого подсунули?

– Раньше надо было смотреть, вы уже за него заплатили!

– Посмотришь тут, когда ты разливался и мельтешил! Эй, не выпускай их отсюда!

Неизвестно, чем бы все это закончилось. Скверно бы закончилось, но удача снова улыбнулась Клетчабу Луджерефу: с грохотом распахнулась дверь, что-то ударило его под дых, и онотлетел к стене. С мутильщиками и Радухтовыми парнями стряслось то же самое – словно они были тряпичными куклами, и их разметало по углам ураганным порывом ветра.

Выпрямившись, Луджереф прислонился к каменной стене, кривя губы от боли, и расчухал, что это все же дело рук человеческих.

Посреди зала стоял отъявленный головорез – именно это определение более всего подходило для характеристики новоприбывшего. Рассмотрев его как следует, Клетчаб-Ксават ощутил оторопь.

Рослый, широкоплечий, узкобедрый, прямо зависть берет. На поясе пара охотничьих ножей. Одежда забрызгана кровью, хотя не видно, чтобы он был ранен. Длинные спутанные волосы бурой масти отброшены за спину. Черты лица довольно правильные, но выражение такое, что посмотришь – и сразу хочется оказаться далеко-далеко, желательно в другом городе. Губы раздвинуты не в улыбке и даже не в ухмылке, а, скорее, в зверином оскале. Глаза болотного цвета жестко прищурены – глаза убийцы.

– Что вы хотите? – старший мутильщик разговаривал с ним на порядок вежливее, чем с Ревернухом.

– Кому-нибудь выпустить кишки, – мрачно оглядев работников Убивальни, Ксавата, ребят Радухта, Ника по ту сторону решетки, процедил визитер.

Ксавата его ответ не удивил. Чего еще может хотеть такой тип?

– Скажите, пожалуйста, что это за место? – прозвучал в тишине испуганный голос Ника.

Н-да, как бы понезаметней ретироваться… О пистолете в кармане на ближайшее время можно забыть: в этой местности порох не воспламеняется – то ли вследствие пресловутых проклятий, то ли из-за каких-то природных особенностей.

Мутильщик не потерял присутствия духа и натянуто приветливым тоном сообщил:

– Кишки выпускают на арене. Если желаете принять участие в состязаниях, стать чемпионом, получить приз – милости просим! – и сделал приглашающий жест в сторону Врат Смерти.

Головорез молча шагнул к стеклянному баку, отвинтил крышку – Ксавата вновь передернуло от мерзкого скрежета – и без колебаний сунул туда руку.

Охранник с ключом, повинуясь кивку главного, торопливо отпер решетчатую дверцу.

– Вот это по-нашему! – все тем же фальшиво бодрым тоном воскликнул главный. – Я должен записать ваше имя или прозвище, таков у нас порядок.

– Дэлги, – бросил сквозь зубы новоиспеченный гладиатор.

Когда дверца за ним захлопнулась и охранник ее запер – с таким проворством, словно ключ обжигал ему пальцы, – все, кто остался по эту сторону решетки, вздохнули с облегчением. А Ксават – с двойным облегчением: Ник, можно считать, покойник, этот Дэлги его укокошит.

Из арки, за которой виднелся полутемный коридор, вышел еще один охранник.

– Пошли, парни, – деловито окликнул он новичков. – Скоро жратва будет, кто опоздал – тот останется с голодным брюхом. Эй, ты меня слышишь? – вопрос был обращен к Нику.

– Он под кайфом, – объяснил главный. – Еще не оклемался.

Охранник взял Ника за плечо и подтолкнул вперед. Все трое исчезли в темной утробе Убивальни.

– Вы, уматывайте, – сердито потребовал мутильщик с золотой цепью. – Вам повезло, что приехал этот чокнутый, который даже аванса не спросил, а то бы я вытряс из вас неустойку за негодный товар. Живо отсюда валите! Жулья развелось…

При свете дня Ганжебда выглядела еще отвратней, чем в утреннем сумраке. Постройки темные, приземистые, без затей, единственное украшение – белесые и бирюзовые пятна плесени на стенах. В воздухе вьется гнус, в грязи под ногами шныряет всякая мелкая пакость. Кое-где настланы дощатые тротуары, местами новехонькие, местами полусгнившие. Причудливые ядовито-яркие цветы по соседству с мусорными кучами не радуют глаз, а скорее внушают опаску: словно это недобрые болотные существа, которые только притворяются растениями. Воздух влажный, теплый, липкий, вонючий, а посмотришь на небо – оно затянуто перламутровой пеленой испарений, и солнце светит как будто сквозь воду.

Народ едва начал выползать из домов – опухший и злой с похмелья, неприветливый, падкий до чужого. Такому народу лучше под руку не попадаться.

Ксават укрылся в гостинице. Ему предстояло подыскать попутчиков для обратной поездки. Он не хотел ехать с парнями Радухта – ограбят по дороге. У него за пазухой восемь «лодочек», выручка за рубиновый кулон, украденный Ником у Аванебихов. Что, если Радухт шепнул об этом своим мерзавцам? Попутчики нужны безобидные, из тех респектабельных господ, которые приезжают сюда тайком играть в тотализатор.

В гостиничном ресторане он подсел за столик к двум похожим друг на друга белобрысым ребятам в оранжевых костюмах, те показались ему подходящей компанией: свеженькие, никаких признаков перепоя, и речь выдает людей культурных. Выяснилось, однако, что они прибыли в Ганжебду только вчера и назад собираются нескоро.

Зато Ксават узнал от них последние здешние новости: оказывается, Дэлги мало того, что в Убивальне каждому, кто попался навстречу, по хорошей затрещине отвесил, так перед этим еще и охранников на городских воротах порезал. Пригнал на мотоцикле, бешеный, словно куда-то опаздывал. Невтерпеж ему было ждать – ну, и положил всех, чтобы поскорее прорваться. А спешил он, как чуть позже выяснилось, в Убивальню – как будто туда можно опоздать! Ясное дело, псих. Чокнутый ублюдок-убийца. «Маниак», как называют таких типов иммигранты из сопредельного мира.

Сотрапезники Ревернуха спорили, на кого сделать ставку – на Дэлги или на Ярта Шайчи, здешнего чемпиона. Слушая их, Ксават пожалел, что не может остаться и сыграть. Деньги-то есть, почти десять «лодочек». А на кого бы он поставил, на психа Дэлги или на Ярта Шайчи, который, говорят, тоже псих – это еще надо прикинуть…

Нельзя ему. Пока жив Сорегдийский пожиратель душ, нельзя. Иначе он себя выдаст.

Чтобы не заплакать, Клетчаб заказал бутылку портвейна. Хотя бы это, срань собачья, ему еще можно!

Опустошая бутылку, он все больше мрачнел. Кое-какие собственные поступки начали казаться ему странноватыми. Чего ради он торговался в Убивальне с мутильщиками, если вырученные за Ника деньги все равно достанутся Радухту? Ежели бы у него имелась возможность прибрать их к рукам, тогда понятно, а так – зачем? Не хотел продешевить, не хотел уступить, но ведь ему с этой сделки никакого навара, не было ведь с Радухтом уговора насчет комиссионных.

«Кураж ради куража! А вот я такой – Клетчаб Луджереф из Хасетана, обдурил тупаков на три с половиной „лодочки“, и весь мир со мной ничего не сделает!»

У него хватило ума не заорать это вслух на весь ресторан. Он был готов бросить вызов всему миру, но не Королю Сорегдийских гор.

Взяв себя под контроль, Ревернух заказал кружку рассола, после заперся в номере. Посмотрев в зеркало, обнаружил, что фальшивая борода наполовину отклеилась. Ну, этим в Ганжебде никого не удивишь: иные любители азартных игр и кровавых зрелищ приезжают сюда в гриме, чтобы не запятнать свою репутацию.

К вечеру он полностью протрезвел. Сходил в Убивальню, но играть в тотализатор не стал, и билет взял недорогой, на галерею под самым потолком.

По традиции, вначале должны были выпустить новичков, но Ника почему-то не выпустили. Небось, до сих пор не опомнился после микстуры, вот его и придержали до завтра: если боец выползет на арену полуживой, зрители будут недовольны.

А Дэлги вышел, лихо разделался с противником, избавился от своего хвыщера и вернулся в каменное нутро Убивальни – ему, психу, там самое место.

Заодно Ксават присмотрел неопасных попутчиков, вместе с которыми на следующее утро отправился в Эвду. Когда машина выехала за ворота, подумал о Нике и злорадно ухмыльнулся: «Вот она, справедливость! Ты отсюда не выберешься, с тобой кончено. И если найдется сила, которая тебя отсюда вытащит – тогда я буду не я, а тупак и старая срань!»

Глава 6

«Как я сюда попал?!!!»

Окружающая среда: каменные залы и коридоры с низкими закопченными потолками, озаренные желтым светом торчащих из стен газовых рожков. Полы устланы серыми от грязи истрепанными циновками. Люди, их тут довольно много, напоминают живописную массовку из фильма о пиратах.

Вначале Ник решил, что бредит, тем более что голова болела, как при температуре. Потом рыжий детина с кустистыми бровями, в самой настоящей кольчуге, кожаных штанах и шнурованных сапогах с заклепками, сказал, что находится он в Ганжебде, в Убивальне, и в правой руке у него, как водится, хвыщер. По мнению рыжего, этой информации было достаточно. Он уже повернулся, чтобы уйти, но Ник, совершенно сбитый с толку, заступил ему дорогу.

– Подождите! Почему я здесь?

Дурацкий вопрос. Он и сам это почувствовал.

– Потому что тебя продали. Привезли с утра пораньше и продали за деньги, понял? Ты был никакой. Небось, настойку болотных грибочков употребил?

Он смутно помнил тряску в машине и месяц, прыгающий за окном по чернильному небосводу. Значит, все это не приснилось.

«Ясно, кулон с заинькой забрали, а меня – сюда, чтобы спрятать концы».

– Что я должен здесь делать?

Он все еще соображал плохо и потому задавал вопросы в лоб.

– Ты гладиатор. Сегодня вечером выйдешь на арену.

– Я не гладиатор, – ошеломленно моргая, возразил Ник.

– Тебя продали как гладиатора. Каким оружием ты владеешь?

– А это обязательно? Я вообще не пользуюсь оружием.

– Дерешься голыми руками? – рыжий смерил его заинтересованным взглядом.

– Я не умею драться. Я же сказал, я не гладиатор.

Рыжий, оказавшийся здешним охранником, присвистнул и позвал другого охранника, а потом еще одного, с золоченой цепью на шее. Все трое выглядели очень недовольными. Обругали Ника, после поругались между собой. Второй охранник предлагал «оставить парня, раз такое дело, пусть живет в Убивальне, кому он тут помешает», а двое других говорили, что бойцов не хватает, поэтому по-любому придется выпустить его на арену. Тот, который заступался за Ника, и тот, у которого поверх кольчуги сверкала цепь, чуть не подрались, при этом охранник с цепью обозвал второго такими словами, что Ник добровольного защитника испугался больше, чем перспективы умереть на арене.

Появился четвертый, богато одетый – костюм хоть и замызганный, но с золотым и серебряным шитьем, и массивная пряжка ремня усыпана то ли стразами, то ли настоящими драгоценностями – и поставил точку в споре, сказав, что драться сегодня вечером Ник будет, потому что традицию нарушать нельзя; вдобавок бойцов в Убивальне раз-два и обчелся, Ярт Шайчи половину перебил, а без игр не будет и самой Ганжебды. Видимо, он был из высшего начальства, и все сразу утихомирились. Заступника он куда-то отослал, а рыжему велел «подобрать этому тупаку что-нибудь по руке, раз он сам ничего не смыслит».

Охранник – его звали Рют – привел Ника в кладовую, где висело и лежало всевозможное холодное оружие. Мечи, кинжалы, шпаги, топоры, трезубцы… Попадались среди них и диковинные экземпляры вроде ножа с дисковидным лезвием или алебарды, напоминающей многолепестковый цветок. Ник разглядывал все это, как в музее. То, что сегодня вечером его убьют – возможно, одной из этих штуковин, – не укладывалось в голове: словно он видел сон, и у него все еще был шанс проснуться. Наверное, сказывалось остаточное действие той дряни, которой его опоили в эвдийской аптеке.

Снабдив Ника двумя ножами и коротким мечом, Рют спросил:

– Знаешь, что с этим делать?

Ник безучастно пожал плечами.

– Поналезло вас, на нашу голову, из Окаянного мира! Чему вас там только учат? Смотри и запоминай, два раза показывать не буду.

Как бы не так – ему пришлось показать и во второй раз, и в третий. Заодно Ник узнал, что такое хвыщер.

– …Эта тварь сидит у тебя внутри, в правой руке. Чтоб от нее избавиться, тебе надо или собственную руку по самое плечо оттяпать и немедленно сжечь, или кого-нибудь убить на арене и разрубить на куски – тогда он сам выскочит. На арене, понял? Там место особенное, заклятое. Если здесь кого убьешь, хвыщер не выскочит, а то умников много.

– Как он попал ко мне?

– Когда тебя сюда привели, ты совал руку в бак с хвыщеровой маткой. Не помнишь?

Никакого бака он не запомнил. Хотя… Осталось представление о короткой острой боли, как будто в ладонь вонзили иглу. Наверное, это оно и было.

Рют еще сказал, что поединки не обязательно должны заканчиваться смертью кого-то из бойцов, однако новичок всегда заинтересован в том, чтобы убить противника, иначе ему не избавиться от хвыщера. Нынешний чемпион Ярт Шайчи очень уж лютый, много народа извел почем зря, поэтому в Убивальне сейчас недобор.

– Если б не эта хренотень, тебя бы не купили, – равнодушно заключил Рют. – Послали бы этих, которые тебя привезли. Видишь, сейчас такой расклад, что сойдет хоть кто, лишь бы игры не отменять. Повезло тебе.

Они свернули в коридор, по обе стороны которого находились комнаты без дверей – или просто каменные полости. Нигде ни одного окна, зато на стенах полно сделанных из потускневшего металла газовых рожков. Воздух затхлый, влажный, насыщен запахами пота, мочи и болотной гнили.

В боковых помещениях упражнялись гладиаторы – кто разминался, кто фехтовал с невидимым противником, кто вонзал ножи в мишень. В золотистом свете лоснились мускулистые полуголые тела, сверкало оружие.

Один из бойцов выглядел так, что Ник, увидев его, содрогнулся: гора чудовищных мускулов, поросшая вьющейся черной шерстью, руки устрашающе длинные и мощные; шеи почти нет – словно голова, обритая наголо, сидит прямо на могучих плечах. Двигалась эта громадина на удивление проворно.

– Ярт Шайчи, – уважительным шепотом пояснил Рют. – Чемпион. На арене так лютует, что его противников потом в корзину по кускам складывают. Псих потому что. Не бойся, тебя против него не выпустят, он сегодня вечером отдыхает. Идем сюда.

Свернули в свободную комнату-полость. Рют велел Нику повторять за ним несложные фехтовальные приемы.

– Ты, когда выйдешь, хотя бы изобрази, что умеешь драться. Эх, на арене тебе достанется…

Он ошибся. Досталось Нику не на арене. Раньше.

Приближался вечер (об этом кто-то сказал, иначе здесь не поймешь, какое снаружи время суток), и гладиаторов позвали на жеребьевку в ярко освещенный каменный зал. Еще пришли охранники, которых называли мутильщиками, оборванцы, выполнявшие функции прислуги, несколько женщин в шикарных, но грязных платьях. Как объяснял Рют, Нику и еще одному новичку предстоит выйти на арену по-любому, а остальных, кому сегодня драться, определит жребий.

Ник стоял в толпе, ко всему безучастный, почти оцепеневший, его немного знобило. Он понимал, что через два-три часа его убьют, но понимал также, что протестовать против этого бесполезно. Похоже на то, что происходило с ним в Москве, хотя вокруг все другое – и люди, и ситуация, и даже мир.

Его грубо толкнули. Повернувшись, он увидел высокого парня с разметавшейся по широким плечам спутанной бурой гривой.

– Почему торчишь у меня на дороге? – прорычал парень.

– Извините, – пробормотал Ник.

Не потому, что испугался, просто он мысленно прощался с жизнью и хотел, чтобы его напоследок оставили в покое. Извинился он машинально, по-русски.

– Ты что сказал?! – взревел парень. – Да я ж тебя убью!

Ника сгребли за куртку и ударили. Причем вот что странно – он почему-то ничего не почувствовал. А следующий удар почувствовал, словно током шарахнуло, но боль была короткой. Зато правая рука сразу онемела и повисла, как неживая.

– Дэлги, Ник, прекратить! – по-военному рявкнул один из мутильщиков.

Напрасно рявкнул. Ник при всем желании «прекратить» не мог, а Дэлги – тот ни на чьи приказы не реагировал. Его пытались удержать, но он всех расшвырял, не переставая избивать Ника, и при этом рычал, как взбесившийся зверь.

Боли Ник почти не ощущал. Да он вообще ничего не ощущал! Наконец Дэлги бросил его на пол, к стене.

– Убью каждого, кто при мне будет ругаться не по-нашему! – сообщил он все тем же хриплым рычащим голосом, глядя сверху вниз на свою жертву. – Насмерть убью!

Ник не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, словно парализованный. Его захлестнул ужас: он, что ли, навсегда останется беспомощным калекой?

– Парень умирает, – заметил вполголоса кто-то из гладиаторов.

Из толпы выступил мутильщик с цепью на шее (цепь – знак отличия здешних офицеров), с опаской покосившись на Дэлги, потребовал:

– Отойди вон туда!

И лишь после того как Дэлги нарочито медленно, словно дразня, отступил в сторону и скрестил на груди руки, он присел возле Ника, нащупал пульс, потрогал парализованные конечности. Бросил через плечо:

– Кажись, пока не умирает, но двигаться не в состоянии.

Стоявшие полукольцом очевидцы обменивались впечатлениями – междометия и невнятные ругательства.

Другой мутильщик-офицер повернулся к виновнику:

– Ты что с ним сделал?! Как он теперь на арену выйдет?!

– А мне плевать, – Дэлги ухмыльнулся.

– Ладно, – офицер с досадой махнул рукой. – Если помрет, с тебя штраф. Вычтем его стоимость из твоих премиальных, понял? Убивать надо на арене, а не здесь.

– Да хоть где, – процедил Дэлги сквозь зубы. – Мне без разницы!

– Если ты кого-то убьешь на арене, тебе за это деньги заплатят, а если здесь – останешься внакладе, – попытался вразумить его мутильщик.

– Когда меня разбирает, я сам готов приплатить, лишь бы кому-нибудь наломать. На арену-то скоро?

– Сейчас проведем жеребьевку – и начинаем, зрители уже собрались. Ты это, пока потерпи, никого не трогай, а как выйдешь на арену – делай, что хочешь.

О Нике все забыли. Ну и хорошо. Он лежал под каменной стеной, на грязной колючей циновке, и думал о том, что его жизнь заканчивается нелепо до полной бессмыслицы. Кто, вообще, сказал, что в жизни обязательно есть смысл? Его личный опыт свидетельствовал о другом.

Обиды не было. Его охватило тоскливое чувство, схожее с холодной серой мглой. И еще хотелось, чтобы все это поскорее закончилось, и чтобы там, за гранью жизни, ничего не оказалось.

«Главное, чтобы все не началось заново».

Гладиаторы, которым предстояло драться, ушли, за ними, возбужденно переговариваясь, потянулись остальные. Говорили, что новый этот, Дэлги, такой же псих, как Ярт Шайчи, и когда его против Ярта выпустят – кто из них, интересно, окажется круче?

Зал опустел. Издали доносилось отраженное от низких сводов эхо множества голосов. Ник заметил, что газовые рожки, в изобилии усеявшие стены, растут из грубой каменной кладки без всякой системы – то по одному, то по нескольку штук, и расстояние между ними не одинаковое. Зато все залито золотистым светом, более желтым, чем от электрических лампочек.

Он не хотел ничего вспоминать напоследок, чтобы не заплакать. Лучше всего заснуть и умереть во сне.

Заснуть не получилось. Ему под кожу как будто вонзились миллионы иголочек; боль, вначале слабая, постепенно усиливалась. Так бывает, если отлежишь руку или ногу, или закоченеешь, а потом начинаешь отогреваться.

Вскоре он обнаружил, что опять способен двигаться. Придерживаясь за стенку, встал. Кажется, ничего не сломано. Его мучило недоумение напополам с облегчением: полчаса назад его вроде бы зверски избили – и никаких последствий… Разве так бывает?

Пошатываясь, Ник побрел по коридору в ту сторону, откуда доносился шум. Поднялся по широкой выщербленной лестнице. Еще коридоры, такие же, как внизу, и всюду полно газовых рожков. Он ориентировался по звукам.

За очередным поворотом открылась широченная арка, под ней толпились люди, а дальше виднелось огромное помещение с балконами и ложами в несколько ярусов – что-то вроде стадиона. Наверное, это и есть арена.

Все вопили, свистели, улюлюкали. Внизу лязгал металл. Из-за толпы в проходе Ник не мог увидеть, что там творится.

А из бокового проема доносились стоны, почти заглушаемые общим гвалтом – жутковатые, утробные, на одной ноте. Ник заглянул туда: на полу, на темных заскорузлых циновках, лежал раненый человек; что у него за раны, не разберешь – и одежда, и доспехи в крови, и она продолжает обильно течь, так что вокруг образовалась темно-красная лужа. Резкий, страшный запах. Побелевшее лицо с порезами на щеке и на лбу покрыто капельками пота, полуопущенные веки дрожат.

Ник сперва замер, потом отступил в коридор. Оглядевшись, тронул за локоть ближайшего мутильщика с цепью на шее:

– Можно вас на минутку? Там лежит раненый, ему срочно нужна медицинская помощь. У вас тут есть врачеватели?

– А, это Кергеж. Ему не поможешь, он свое отыграл. Рана-то смертельная. А ты, выходит, еще живой? Ну, значит, завтра будет твоя очередь. Считай, этот чокнутый, Дэлги, подарил тебе лишний день жизни.

Выкрики зрителей перешли в рев.

– Ему нужна хоть какая-нибудь помощь! Тому гладиатору, Кергежу.

– С ним уже кончено, – нетерпеливо отмахнулся мутильщик. – Слушай, не путайся под ногами, а то раз уже схлопотал и еще схлопочешь.

Он отвернулся и снова втиснулся в толпу, бесцеремонно распихивая соседей, чтобы поскорее увидеть, что происходит за аркой.

Ник опять заглянул в комнату, где лежал Кергеж. Умирающий человек, на которого никто не обращает внимания – похоже, здесь это в порядке вещей.

Сам он тоже не мог ничего сделать, он ведь не врачеватель, и лекарств у него нет. Вот бы здесь была Миури… Она говорила, что не всякую рану сможет исцелить, но зато она умеет избавлять от боли.

«Если отсюда выберусь, научусь у нее. Попрошу, чтобы научила».

Он повернул обратно. Стоны и хрипы Кергежа терялись в какофонии голосов – словно его там не было вовсе, но Ник знал, что он есть, и это знание было невыносимо болезненным.

«Хоть бы поскорее умер… Хоть бы кто-нибудь его добил – неужели они даже это не могут для него сделать? Он же их товарищ… Или здесь никто никому не товарищ?»

Он изо всех сил хватил кулаком по стене – рассадил кулак, и ничего от этого не изменилось. Ну, может, тошнить стало чуть меньше.

Потом он опять спустился вниз и долго сидел на полу в темном закоулке, обхватив колени, ощущая спиной неровности холодной стены.

Рядом с ним присела женщина с нездоровой бледной кожей, ярко накрашенными губами и кукольными локонами. Платье из блестящей бледно-зеленой ткани, на бретельках, с пеной грязноватых оборок, походило на дорогую комбинацию, на потном обнаженном плече расплылся изжелта-лиловый кровоподтек. Жанна, здешняя проститутка, в прошлом – московская путана.

Ника это поразило: неужели Иллихея не смогла предложить ей других вариантов?

– Да мне предлагали, – она сипло засмеялась и махнула рукой. – Всякое разное предлагали, но меня, понимаешь, понесло, понесло – и в конце концов занесло сюда.

О хвыщерах она сказала то же самое, что говорил Рют. Есть только один способ выманить эту пакость наружу: убить противника – обязательно на арене! – и для верности тело расчленить, тогда хвыщер вылезет, потому что жрать захочет. Тутошнее колдовство. А пока он сидит в тебе, из Убивальни живым не уйдешь.

Еще Ник узнал от нее, что под Убивальней находятся катакомбы, подземные этажи, никто не знает, сколько их точно, и туда лучше не соваться. Даже такой крутой псих, как Ярт Шайчи, туда не полезет. Бывает, туда всякая дрянь с болота забирается, с ней шутки плохи.

Жанна посоветовала Нику попросить мутильщиков, чтобы ему дали время потренироваться. Может, тогда его не убьют, а он сам кого-нибудь убьет. Надо сказать им: раз в первый вечер случай не позволил ему выйти на арену – это знак судьбы, к таким вещам тут относятся серьезно.

Следовать ее совету Ник не собирался. Когда Жанна ушла, он принял другое решение: спуститься в катакомбы, найти выход наружу и попробовать сбежать. Он не будет делать то, что от него хотят, не будет играть по их правилам. Лучше пусть его разорвет хвыщер – при условии, что этот хвыщер существует.

– Если бы мой помощник в разгар охоты укатил неизвестно куда на двое суток, не предупредив меня, я бы выгнал его взашей!

Донат Пеларчи до того был выведен из себя внезапным исчезновением Ксавата, что заговорил быстро и резко, без обычной своей тягомотины. Его голос напоминал сейчас маслянистую темную воду, которая сердито плещет о волнолом, как в хасетанском порту в штормовую погоду.

Пришлось объяснять, что Ксават улаживал проблему государственного значения. Мол, служба в министерстве – это вам не срань собачья, накладывает обязательства.

Зато шальная удача от Клетчаба не отвернулась. Приехав в Эвду, он узнал, что единственный свидетель, который мог бы его подставить, – уже покойник. Во всех эвдийских трактирах судачили о зверском убийстве: старого аптекаря Радухта с улицы Гипсовых Ваз нашли с перерезанной глоткой, и случилось это в ту самую ночь, когда Ксават приводил к нему Ника. Видимо, убийца забрался в аптеку через несколько часов после того, как дрянной внедорожник с двумя громилами, Ксаватом и одурманенным Ником взял курс на Ганжебду. Ни кассу, ни сейф не тронули – значит, это был не грабеж, а кто-то сводил с Радухтом счеты. Возможно, кто-то из хасетанских.

Теперь все концы спрятаны. Радухт был хитер и догадлив, и Ксават нет-нет да и начинал опасаться: а вдруг он раскумекает, что энергичный пожилой господин без определенных занятий, который любит поговорить о Хасетане, и высокородный Ксават цан Ревернух – одно и то же лицо? Такое разоблачение чревато большой-пребольшой сранью, особенно после того, как они стали соучастниками в тяжком преступлении – продали в Убивальню иллихейского полугражданина. Радухт наверняка начал бы подельника шантажировать, уж не отказался бы от такого подарка шальной удачи! Его больше нет – и проблемы нет. Двое громил не в счет, с ними Ксават едва парой слов перекинулся.

На радостях, что все так хорошо утряслось, он даже с Донатом не стал ругаться, хотя тот его отчитал как бестолкового тупака. Ник сгинул, и опасный свидетель сгинул. Теперь в самый раз вспомнить о важном и продолжить охоту.

На нижних этажах под Убивальней газовых рожков не было – кому они нужны в необитаемых катакомбах? Лезть без фонаря в эту кромешную тьму, теплую, влажную, вонючую, вздыхающую, Ник не осмелился. Он прятался на пограничном этаже, между верхним освещенным и нижним неосвещенным пространствами.

Тут царил тусклый полумрак, и оно даже к лучшему, потому что этаж был отвратительно грязный – его использовали как помойку. Ник нашел укромный закоулок с относительно сухим полом и устроился в углу, подальше от зловонной кучи тряпья. Ушибы ныли, болело в левом боку – ниже сердца, где ребра, и вдобавок его лихорадило. Похоже, найти лазейку наружу не так просто, как он поначалу думал.

Попросить помощи у Лунноглазой? Если в этом мире боги – реальная сила, способная вмешиваться в дела людей, почему бы и нет? Но Миури говорила, что Лунноглазой надо молиться на языке ее народа, иначе она не услышит. Что кошке человеческая речь?

Неожиданно куча тряпья зашевелилась и обернулась человеческим существом – изможденным, с жидкими седыми космами и испитым лицом.

– Э, пошел отсюда! – каркнуло существо. – Тут мое… Тут я живу!

Ник не стал связываться и отправился искать другое жизненное пространство, но все закутки, где было более-менее сухо и не слишком противно, уже кому-то принадлежали. Кто это, интересно, такие? Здешние нищие, которые кормятся от щедрот гладиаторов? Вышедший на пенсию обслуживающий персонал Убивальни? Или – самый страшный вариант – это те, кто попал сюда не по своей воле, как Ник, и не смог избавиться от пресловутых хвыщеров? И ему предстоит стать таким же?..

Так или иначе, пограничный этаж оказался густозаселенной экологической нишей. Ника отовсюду прогоняли, а он, до предела измученный, готов был уснуть или потерять сознание (принципиальной разницы никакой) где угодно, лишь бы только была уверенность, что об него не запнутся мутильщики, которые пойдут его искать. И еще хоть несколько глотков чистой воды! Он мог думать только об этих двух вещах, на другое его не хватало. Наверное, это не так уж плохо, а то здесь впору сойти с ума от безысходности.

Освещенная парой рожков проходная комната с мохнатыми от плесени стенами как будто была ничья. Ник решил отключиться здесь, и не важно, проснется он потом или нет. Ему было все равно – однако, услышав рядом, за проемом, громкие властные голоса, он встрепенулся и поднялся на ноги.

– …Где-то здесь его видели. Давай, ты там посмотри, а я тут…

Ник непроизвольно сжал кулаки. Он не пойдет на арену. Он ничего им не должен. Он не соглашался в этом участвовать.

В проеме появился рослый мутильщик. Его глаза удовлетворенно вспыхнули.

– Ага…

Тупой звук удара, хруст. Не успев высказаться до конца, мутильщик начал оседать на замусоренный пол. Булыжник, размозживший ему голову, тяжело упал рядом.

Ник смотрел на это с оторопью, но без удивления, у него не осталось сил, чтобы чему-то удивляться. Камень взялся непонятно откуда, а он хочет спать, но вместо этого надо блуждать и прятаться…

Чуть слышный шорох, словно что-то хрупнуло под подошвой. Ник понял, что за спиной кто-то есть, но оглянуться не успел – ему зажали рот, а в следующее мгновение его подхватили и вытащили из комнаты с плесенью на стенах через другой проем.

Темное колено коридора. Отсыревшее помещение с маслянистой лужей посередине, в луже валяется трехногий стул. Все это промелькнуло за две-три секунды.

Следующая комната была погружена в полумрак, из нескольких рожков светился только один. Здесь Ника уложили на пол и сразу же сунули в рот кляп, связали руки, а в довершение натянули на него мешок. Все это быстро и ловко, он не успел рассмотреть, кто на него напал.

Издали доносилась ругань мутильщика, обнаружившего своего коллегу с проломленным черепом.

«Удивился, наверное», – сонно подумал Ник.

Он понимал, что влип в переделку похуже, чем до сих пор (хотя совсем недавно казалось, что дальше некуда), но ему по-прежнему больше всего хотелось спать. Он ведь мотался по катакомбам часов десять-двенадцать, не меньше.

Такое впечатление, что теперь его взвалили на плечо и куда-то несут. Голова свесилась вниз, это неудобно, и дышать в мешке трудно. Ткань была плотная, Ник сквозь нее ничего не видел.

– Эй, дай покушать! – попросил чей-то дребезжащий голос. – Дай лепешечку…

– На, – бросил другой голос, негромкий и хрипловатый.

– Ты добрый человек, удачи тебе на арене! А что это у тебя в мешке такое большое?

– Это мои одеяла.

– Поделись одеялком, добрый человек, а то по ночам холодно, косточки мерзнут…

– Лишнего нету.

«Добрый человек» потащил свою добычу дальше. Ник закрыл слипающиеся глаза и сам не заметил, как отключился.

Высокородный Шеорт цан Икавенги рассказывал о своих любовных победах.

Флирты-поединки с искушенными в удовольствиях великосветскими хищницами. Тайные связи с деловыми дамами, состоящими на государственной службе. Романтические приключения со случайными попутчицами. Сентиментальные романы с замужними провинциалками. Незабываемая ночь с оторвой Марго, имевшая место около двадцати лет назад. Пикантные эпизоды с актрисами и ресторанными певичками. Интрижки с хозяйками кафе, продавщицами и гостиничными служанками.

Все эти истории Шеорт излагал на один и тот же манер: вскользь сообщал о месте действия и сопутствующей ситуации, экспрессивно обрисовывал препятствия, которые пришлось преодолеть, с нудноватой обстоятельностью живописал анатомические подробности очередного женского тела, щедро перемежал основную линию самовосхваленческими пассажами, а заканчивал каждый раз одной и той же фразой: «И тогда я как ей вставил…»

Ксавату хотелось его убить. Во-первых, лютая зависть разбирала, а во-вторых – ну, сколько можно?!!

Сбежать от собеседника он не мог, поскольку задушевный разговор с Икавенги за бутылкой вина был частью хитроумного плана: Ксават проверял, не является ли этот самовлюбленный пожилой повеса Королем Сорегдийских гор.

Покамест неясно, является или нет. Может, тварь опять наслаждается игрой и потешается над Ксаватом, а может, это самый настоящий высокородный Шеорт цан Икавенги, старый брехун. Наверняка больше половины привирает, потому как слишком обидно, если все его истории – правда. Ксават был уверен, что собеседник бессовестно брешет, но покуда не разобрался, какова природа этой брехни.

Охотникам хорошо, они сидят в засаде в одном из соседних номеров, им не надо выслушивать напыщенные эротические откровения Шеорта. Их черед настанет, если Шеорт окажется оборотнем. Донат рассудил, что клиент не слишком рискует: тварь ведь не убить его хочет, а живьем уволочь к себе в горы, чтобы съесть душу.

Когда пошел третий час игривой застольной беседы, нервы Ксавата начали рваться, один за другим. Он вот-вот что-нибудь сделает. Например, схватит бутылку и огреет Шеорта по благоухающей дорогим одеколоном седовласой голове, и тогда его заметут цепняки.

Невнятно пробормотав, что ему надобно отлучиться, он выскочил из номера, нетвердым быстрым шагом пересек коридор, ввалился к охотникам. Те сидели, трезвые и собранные, с оружием наготове, между ними стояла шахматная доска с начатой партией. Когда появился Ксават, взмокший, злой, красный, с отблеском безумия во взгляде, оба вскочили, и Донат схватился за рукоятку ножа, больше похожего на короткий меч, а Келхар молниеносным движением натянул шипастую перчатку, лежавшую на столе рядом с парой лакированных белых пешек.

– Он себя выдал? – негромко осведомился Донат.

– Пока нет, но я больше не могу! – Ксават оскалил зубы. – Выдал не выдал – какая, срань собачья, разница?! Убейте его! Тогда сразу станет ясно, кто он на самом деле, поэтому убивайте, и поглядим!

– А если он человек? – убрав руку с ножа, нахмурился Пеларчи.

– Он достал своими историями, я больше не могу его слушать! – Ксават перешел на торопливый горячечный шепот. – Донат, убейте, вы же охотник, потом скажем, что вы ошиблись… Бывает же… Я вам заплачу, сколько за это возьмете?

– Господин Ревернух, вы не в себе, – угрюмо возразил Донат. – Я людей не убиваю, я охочусь на тварей.

– Ежели бы вы послушали его два часа кряду, как я, вы бы запели иначе! А потом она раздвинула ножки, и я как ей вставил… Не могу больше!

Келхар стянул свою страшную колючую перчатку, шагнул вперед и хлестнул Ксавата по щеке – раз, другой. Его узкое костистое лицо с плотно сжатыми губами оставалось надменно-невозмутимым, но в глубине близко посаженных глаз зажглись удовлетворенные огоньки.

– Не сочтите за оскорбление, господин Ревернух, – произнес он церемонно вежливым тоном. – Это единственно для того, чтобы вашу истерику прекратить. – Ксават, выпейте холодной воды, – посоветовал Донат, кивком указав на коричневый с желтым деревенским орнаментом керамический кувшин. – Нехорошо, что вас так разбирает во время охоты.

– А вы сходите, послушайте его сами, тогда вас тоже разберет! – огрызнулся Ревернух, но совету последовал, налил воды в желто-коричневую глазированную кружку, залпом осушил.

– Нам бы сейчас очень помогли очки, позволяющие видеть истинный облик существ и предметов, – проворчал Донат. – Досадно, если мы попусту тратим время на этого Икавенги.

«А может, и к лучшему, что у нас их нет, – подумал Ксават, возвращая кружку на место. – Вдруг тот, кто смотрит сквозь такие очки, увидел бы вместо высокородного цан Ревернуха – Клетчаба Луджерефа? Вот получилась бы срань…»

– Кстати, как они выглядят? – поинтересовался Келхар.

Поинтересовался этак настороженно, словно сделал стойку на невидимую дичь.

– Я слышал, что они похожи на детские игрушечные очки с разноцветными стеклами. Только детские сверху покрыты прозрачной краской, а у этих сами линзы цветные, словно радуга – фиолетовый, голубой, желтый, розовый, зеленый… Но это не переливы, у каждого участка свой постоянный цвет. Такую вещь ни с чем не спутаешь.

– Могу поручиться, я такие видел. Когда-то очень давно.

– В прошлой жизни? – предположил старший охотник.

– Скорее, в этой, но в раннем детстве. То ли на рынке, то ли на ярмарке… Воспоминание смутное, как сон.

– Возможно, вы видели игрушечные очки?

– Мне запомнилось, что стекла были именно такие, как вы описали. Если бы мне удалось вспомнить, где это было…

Некрасивое бледное лицо Келхара свело гримасой – на сей раз не презрительной, а напряженно-задумчивой.

«Погоди, я тебе еще припомню, как ты, срань собачья, по мордасам меня сегодня отлупцевал!» – мысленно пригрозил Ксават.

Дела обстояли неважно. Охота не заладилась, Элиза дерзила и огрызалась, где-то в отдалении высочайший советник Варсеорт цан Аванебих вынашивал планы мести за стычку в театре, да еще этот пошляк Шеорт доконал своими скабрезными байками, и радовало Ксавата только одно: то, что Ника он все-таки похоронил.

Нику было тепло и уютно. Он лежал на мягком, укрытый, и под головой как будто подушка. Что вокруг – не видно, потому что на лице мокрая тряпка, но сквозь щелки проникает неяркий свет.

Он помнил, как на него напали в катакомбах, связали, запихнули в мешок – дальше воспоминания обрывались. Главное, что сейчас кляпа нет, руки свободны. Все каким-то образом уладилось само собой.

Вокруг было тихо, только что-то негромко звякало – мирный звук, как будто размешивают варево в кастрюле. Пахло травами и мясным бульоном, от этого аромата у него свело желудок. В последний раз он ел… Давно. Перекусил в кафе тем вечером, когда приехал в Эвду, да еще в трапезной Убивальни сжевал, почти не чувствуя вкуса, половинку плотной, как лаваш, лепешки и выпил полкружки темного пива (когда ему объяснили, что его ждет, аппетит отшибло). После этого прошло не меньше суток. Теперь он находился вроде бы в безопасности, и его начал мучить голод.

Приподняв с лица тряпку, Ник осмотрелся.

Просторная комната… или нет, пещера с неровными каменными сводами, в дальнем углу устроен очаг, над огнем подвешен котелок. На полу лежат вещи – посуда, оружие, несколько свертков, веник. К стенам прикреплены три пары канделябров, в каждом по восемь свечей.

Возле очага сидел человек. Широкоплечий. Видно, что высокий. Волосы длинные и прямые, как у индейца. Он помешивал то, что кипело в котелке, но, услышав позади шорох, оглянулся.

Дэлги. Тот чокнутый гладиатор, который избил его в первый вечер.

Ник рывком сел. Влажная тряпка шлепнулась на тюфяк. От резкого движения голова закружилась, и заполненная дрожащим золотистым полумраком пещера поплыла, словно пол вращался.

– Компресс-то зачем сбросил? Думаешь, такое большое удовольствие созерцать расквашенную рожу?

– Что вам нужно? – Ник не мог отвести глаз от разложенных у стены поблескивающих клинков. – Зачем вы меня сюда притащили?

– Чтобы на арене с тобой не встретиться.

Он ожидал какого угодно ответа, но не такого.

– Вы меня, что ли, боитесь?..

Гладиатор секунду смотрел на него, потом расхохотался. Ник ничего не понимал.

– Ага, так боюсь, что все поджилки трясутся! – сквозь смех процедил Дэлги. – Тебя все равно поймали бы рано или поздно, а кто против кого выходит, решает жеребьевка. Если бы мне достался ты, я бы тебя убил до истечения первой минуты. И что, по-твоему, дальше? Мутильщикам без разницы, они свой навар по-любому получат, зато я бы заработал дюжину тухлых яиц. Не люблю тухлятину. Публика-то сюда разная приезжает, есть разборчивые, с принципами. Одно дело победить Ярта Шайчи, и совсем другое – тебя. Если начнутся разговоры, что я зарезал мальчишку-иммигранта, который не знает, с какой стороны берутся за меч, это будет не та слава, которая мне нужна.

– Я знаю, с какой стороны берутся за меч, – возразил Ник, слегка задетый.

– Приятно удивлен, – буркнул Дэлги и снова отвернулся к своему вареву.

Ник оглядывал пещеру. Пол застлан циновками, ветхими, но не настолько грязными, как в Убивальне. Справа висит на стене большая серая штора, слева – еще одна такая же. Наверное, за ними проемы.

– Давай-ка ложись, и компресс на лицо положи, пока он не высох, – велел Дэлги, колдуя над котелком. – Чтобы хорошее лекарство зазря не переводить… Я не скряга, но в Ганжебде не все можно достать, а мои запасы невелики. Ты уже меньше похож на перезревшую побитую грушу. Кто тебя так знатно отделал?

– Один высокородный, – подчинившись, ответил Ник, компресс приглушал его голос. – Мы из-за девушки подрались.

– Ты за это время так и не научился драться?

– За какое – за это?..

Фраза Дэлги сбила его с толку.

– За то время, что ты в Иллихее. Ты ведь не вчера сюда попал?

– Два с половиной года.

– А на кой выпил ту дрянь?

– Какую дрянь?

– Которой тебя угостили перед тем, как сплавить в Ганжебду.

– А… В аптеке мне сказали, что это укрепляющая микстура.

– Нельзя же верить всему, что тебе говорят, – наставительным тоном заметил Дэлги. – Видишь, как ты влип? Теперь будешь сидеть тут до полнолуния, и есть тебе придется мою стряпню. Хотя немного потерял, в трапезной Убивальни жратва дрянная.

При упоминании о жратве голодный желудок беззвучно взвыл. Несмотря на это, другая реплика гладиатора заинтересовала Ника больше.

– Почему до полнолуния?

– Потому что раньше тебе отсюда никак не выйти.

– Мне вообще отсюда не выйти, – возразил Ник упавшим голосом. – У меня хвыщер.

Он об этом почти забыл.

– Ну и что? – хмыкнул Дэлги.

– От него же не избавиться. Только на арене или если руку отрубить.

– Кто тебе сказал такую ерунду?

Ника бросило в жар. Неужели он может выбраться на свободу?.. Он опять приподнялся на тюфяке, но сразу почувствовал мягкий нажим на грудную клетку.

– Лежи, кому сказали. – Дэлги, из-за компресса невидимый, уселся рядом.

– Здесь так считают все, кто говорил мне о хвыщерах, – отчаянно желая, чтобы его разубедили, объяснил Ник. – И мутильщик, который рассказал мне все про Убивальню, и еще одна девушка… ну, здешняя проститутка…

– Мутильщик – заинтересованное лицо, а здешняя проститутка – это да, это, конечно, крупный авторитет в таких вопросах! Избавиться от хвыщера проще простого, но сделать это можно только в ночь полнолуния. Достаточно небольшого надреза в середине правой ладони, тогда увидишь его головку – она черная, блестящая, величиной с горошину. Ее надо сразу подцепить щипцами, пока хвыщер не успел спрятаться, и выдернуть, как молочный зуб. Никакого членовредительства, разве что шрамик на ладони останется. Красоты не испортит. Естественно, мутильщикам не нужно, чтобы все об этом узнали – это же их бизнес, как говорят в вашем мире. Фокус с хвыщерами добавляет играм остроты и драматизма.

– Все так просто? – недоверчиво пробормотал Ник.

– Не то, чтобы совсем просто. Есть тут пара заморочек, но я знаю, как их обойти. Подожди, сниму суп.

Дэлги отошел к очагу, потом вернулся.

– Я не чувствую этого хвыщера, – сказал Ник. – Если он у меня в руке – значит, должны быть какие-то ощущения, или боль, или давление… А я вообще ничего такого не чувствую. Может, его на самом деле нет?

– Еще как есть. Хвыщер – магическое существо. Два обыкновенных предмета не могут занимать одно и то же пространство, а обыкновенный и магический – могут запросто.

Ага, Миури говорила то же самое.

– Мы сейчас в катакомбах?

– Где же еще? Только мы намного ниже того уровня, где я тебя нашел. Сюда просто так не попадешь, и ты отсюда самостоятельно не выберешься, имей в виду. Это мои персональные апартаменты. Я не первый раз в Убивальне, у меня тут был тайник со всяким полезным барахлом – на случай, если снова сюда занесет.

Пауза. Звяканье посуды.

– Мутильщики подозревают, что я тебя убил, – судя по тону, Дэлги усмехнулся. – Когда я в первый день тебя обездвижил, они решили, что это у меня заскок такой – ни с того ни с сего всех лупить. Надеюсь, ты не в обиде?

– Нет. Спасибо, что выручили. Я, правда, не понял, почему я не чувствовал, когда вы били.

– Потому что бил я только по нервным узлам, остальные удары были как в театре, одна видимость. То, что ты перепугался, было хорошо, со стороны казалось, что ты агонизируешь, и все на это купились. Зато после ты сделал глупость – встал и как ни в чем не бывало пошел гулять по Убивальне. Я-то надеялся, что ты догадаешься немного мне подыграть… Учти на будущее.

Он не сразу осваивался в незнакомой обстановке и не очень-то умел угадывать с первого взгляда, чего ждать от человека. Другое дело, если бы он знал Дэлги раньше.

– Ничего, каким дураком я сам был в девятнадцать лет – вспоминать страшно, волосы дыбом, – флегматично заметил гладиатор. – Сейчас будем ужинать.

Ник сел на тюфяке, отложил в сторону почти высохший компресс. Увидел рядом, на циновке, свои ботинки. Голова опять закружилась.

– Не делай резких движений, – посоветовал Дэлги.

Суп был янтарно-желтый, густой, с кусочками мяса и незнакомыми приправами. Невероятно вкусный. После еды Ник почувствовал себя лучше.

– Что-нибудь болит?

Ныло все тело, но боль была выносимая. Он еще в Москве притерпелся не обращать внимания на такие вещи.

– Ничего особенного. Не очень.

– Раздевайся, – приказал Дэлги.

– Зачем? – испугался Ник.

– Затем, что я умею не только убивать и калечить, но еще и врачевать. Нужно, чтобы к полнолунию ты был в полном порядке. Сам разденешься или как?

Сняв одежду, он мгновенно покрылся гусиной кожей. Дэлги приступил к осмотру. Когда его пальцы осторожно нажали на ребра в левом боку, Ник дернулся и стиснул зубы.

– Трещина… – процедил гладиатор. – Если больно, ты не молча гримасничай, а говори вслух. Умру, но не скажу – это не то, что от тебя сейчас требуется.

Потом он включил электрический фонарь, так что в пещере стало вдвое светлее, и в течение некоторого времени смотрел Нику в глаза. На гипноз не похоже, ничего необычного Ник не чувствовал.

– Я изучал твою радужку, – объяснил Дэлги, погасив фонарь. – Она может многое рассказать о состоянии человека.

Он вытащил из лежавшего на полу свертка большую банку темного стекла, отвинтил крышку. Внутри была пахучая темно-зеленая мазь.

– Смазывай все места, где хоть немного болит. Втирай, пока кожа не станет сухая. Это мивчалга. За несколько дней все заживет, как раз к полнолунию успеем.

Мивчалга – лучшее средство при ушибах и переломах. Редкое и баснословно дорогое.

– У меня нет денег, – признался он нерешительно.

– Не бойся, я внакладе не останусь. Делай, что сказали.

Ник осторожно зачерпнул кончиками пальцев немного мази и начал втирать в ноющий бок. Спорить с Дэлги он опасался. Мивчалга впитывалась без остатка, и кожу слегка пощипывало, зато боль сразу ослабла.

– Можешь одеваться, – разрешил Дэлги, когда он закончил. – И украшение свое забери.

– Какое украшение?

– Вот это.

Ник, потянувшийся за одеждой, повернулся – да так и замер, не веря собственным глазам: в пальцах у гладиатора покачивался на золотой цепочке продолговатый темно-красный рубин.

– Откуда это у вас?!

– Ты потерял, я нашел.

– Спасибо, – Ник надел кулон на шею. – Он принадлежит ордену Лунноглазой, и на нем храмовое проклятие. Хорошо, что не успело сработать…

– Аптекарь, который его прикарманил, уже попал под удар проклятия. А я, когда взял эту вещицу в руки и увидел клеймо, вслух поклялся, что отдам кулон по назначению – тогда не опасно. Аптекарь был вроде не дурак, но его подвела жадность и слабое зрение. Кто там внутри?

– Где – внутри? – Ник попытался сделать вид, что не понял вопроса.

– В кулоне. По некоторым признакам можно определить, с начинкой кристалл или нет.

Решив, что хуже, чем было, не станет, Ник признался:

– Собака редкой породы. Я должен отвезти ее в Макишту.

– Вот оно что… Понятно тогда, почему поручили это тебе. Ты ведь даже не послушник?

Он помотал головой.

– Нам по дороге, – сообщил Дэлги, завинчивая банку с мивчалгой. – Мне после Ганжебды тоже в ту сторону, на запад, так что вместе доберемся до Макишту.

Слишком много совпадений, это настораживало. Трудно поверить, что Дэлги случайно нашел кулон, а теперь им еще и ехать в одну сторону… Эглеварту нужен не рубин, а спрятанный в нем грызверг. Отпирающее слово знают только трое: Миури, Регина и Ник. Если бывший рифалийский Столп хочет прикончить заиньку втайне от Регины, она отпадает. Связываться с сестрой Миури, жрицей Лунноглазой Госпожи, небезопасно. Остается Ник.

– Извините, но что я буду вам должен за помощь?

– Да как тебе сказать… – Дэлги ухмыльнулся. – Собираюсь приставать с домогательствами.

Услышав ответ, Ник вначале обмер, потом вскочил, озираясь в поисках выхода.

– Нет, вы знаете, спасибо, что помогли, но лучше я сам отсюда выберусь…

Хорошо хоть, одеться успел… Он отступил к одному из серых занавесов, отдернул его. Занавес был тяжелый, с изнанки колючий, из материала, на ощупь напоминающего грубую кожу, а за ним находилась ржавая металлическая решетка, и дальше – сырая темнота, ничего не разглядишь. Оттуда тянуло сквозняком.

– Да я же пошутил! – с досадой процедил Дэлги. – Почему вы, иммигранты, из-за этого так шалеете?

– Выпустите меня, – прикидывая, удастся ли проскочить мимо него ко второму занавесу, за которым наверняка будет выход в катакомбы, попросил Ник.

Голос немного дрожал, да и чувствовал он себя неважно.

– Успокойся, понял? – Гладиатор, в мгновение ока очутившийся рядом – Ник даже движения не уловил, – задернул штору, схватил его за руки и силой усадил обратно на тюфяк. – Ник, все в порядке! Это была неумная плоская шутка, понял? Кто же знал, что ты шуток не понимаешь…

Ник молча пытался вырваться.

– Всегда так – стоит пошутить, и окружающие или хотят меня побить, или разбегаются… Чаще второе, потому что побить меня сложно. Пока не успокоишься, не отпущу. У тебя трещина в ребре, тебе нельзя метаться.

– Тогда что вы хотите?

– Хорошо, скажу правду. Если честно, я имел в виду совсем другие домогательства, корыстные. У меня к тебе шкурный интерес. Видишь ли, меня год назад с работы выперли, а я хочу вернуться обратно, только без протекции это безнадега, вот мне и нужна твоя помощь. Услуга за услугу, согласен?

– Каким образом я могу вам помочь?

– Я был храмовым гвардейцем ордена Лунноглазой. Выгнали за безобразное поведение, порочащее честь и звание. Как ты думаешь, если я тебя выручу, преподобная сестра Миури замолвит за меня словечко?

– Не знаю, – Ник не мог что-то обещать за Миури. – Это надо у нее спросить.

– Думаю, что замолвит. Заступничество сестры Миури – это серьезно, она пользуется среди жрецов достаточно большим влиянием.

Дэлги говорил мягко, однако в его взгляде по-прежнему сквозила досада. Нику стало неловко.

– Я же совсем вас не знаю, поэтому не понял, что вы шутите. Извините.

Он расслабился. Гладиатор отпустил его руки.

– У меня тут припрятана с прошлого раза фляжка хорошего старого вина. Сейчас достану – и тогда расскажу, за что меня уволили.

Он встал, направился в дальний угол пещеры. По дороге пнул ни в чем не виноватое ведро. Наверное, все еще злился, что Ник принял его слова всерьез.

Пустое ведро загремело. Должно быть, мы находимся далеко от обитаемых этажей Убивальни, отметил Ник, раз Дэлги не боится производить столько шума.

Темное бордовое вино гладиатор аккуратно разлил в керамические бокальчики, покрытые бледно-розовой глазурью – в Иллихее они вместо рюмок. Встряхнув плоскую фляжку с затейливыми золотыми надписями, пояснил:

– Спер, не удержался. Кто угодно бы не удержался. Знаешь, что это такое? «Яльс» двухсотлетней выдержки. Пей. Не бойся, я не у жрецов его спер, в другом месте.

От «Яльса» по всему телу разлилось сладкое тепло, и погруженная в полумрак пещера показалась Нику уютнейшим на свете местом. Остатки напряжения испарились, он устроился на тюфяке поудобнее.

– Я четыре года был храмовым гвардейцем и носил кошачью форму. Думал, когда-нибудь стану капитаном гвардии… В том, что касается стрельбы, фехтования и рукоприкладства, круче меня там не было никого. Ну и в смысле безобразий по пьянке тоже. Когда меня сажали на гауптвахту, я занимался самообразованием, книжки читал, и наши, и ваши, переводные, а потом выпускали – опять начинал куролесить. К этому все притерпелись, так и говорили: «что с него возьмешь». Если б я не зарвался, меня бы не выгнали. Наш отряд послали следить за порядком на сельском храмовом празднике. Село большое, там два раза в год ярмарки устраивают, и на праздник тоже много народа съехалось. Был там возле ярмарочной площади общественный сортир… Фахверковая постройка – знаешь, что это такое? Каркас из деревянных балок, промежутки заполнены глинобитом. Я его на спор разнес за полчаса, руками и ногами, без всякого инструмента. Был домик – и нет домика, осталась куча мусора. Бочонок пива у ребят отспорил, но получилось, что я храмовую гвардию в глазах общественности скомпрометировал, да еще сельский староста петицию накатал. В общем, уничтожения сортира мне не простили, вроде как на святое замахнулся. Если кто-нибудь из жрецов за меня поручится, возьмут обратно с испытательным сроком, но дураков нет со мной связываться. Мол, пропойца, безответственный дебошир, последнюю совесть пропил… – тяжело вздохнув, Дэлги разлил по бокальчикам остатки драгоценного «Яльса». – Понимаешь, я созрел для того, чтобы исправиться, и если меня примут обратно, оправдаю доверие, а иначе сопьюсь или на каторгу попаду. Это для меня вопрос жизни и смерти. Я ведь в Ганжебду за тобой приехал.

– Как – за мной?

– Да так, я услышал, что сестра Миури сейчас в наших краях, и подумал: упаду ей в ноги, попрошу о милости. Потом мне сказали, что сама она отправилась в Олагу, а ее помощник, парень из иммигрантов, едет с поручением в Макишту. Из Олаги меня бы прогнали взашей, так что я решил сперва подкатиться к помощнику, напроситься в попутчики, но когда приехал в Улонбру, ты оттуда уже смылся.

– В Улонбре меня обвинили в грабеже, как будто я сбежал из театра из-за этого, – с трудом выжимая из себя каждое слово, сообщил Ник. – Это неправда.

– Ни в чем тебя не обвиняют, – Дэлги усмехнулся, блеснув ровными белыми зубами. – Паникер несчастный. Когда ты удрал из театрального буфета, какой-то подвыпивший идиот заорал «держите вора!», но его быстро заткнули. Ты ни за что обидел хороших девочек и поставил в неловкое положение Аванебихов, но криминала на тебя никто не вешает. Перед девочками при следующей встрече советую извиниться.

– Откуда вы все это знаете? – пробормотал Ник со смесью изумления и облегчения.

– У меня есть приятели среди вассалов Аванебихов. От них я заодно узнал, что тебя видели полицейские в Эвде, и поехал туда. На мотоцикле я опередил их, вломился в эту окаянную аптеку на улице Гипсовых Ваз. Аптекарь сказал, что тебя увезли в Ганжебду, люди обычно охотно отвечают на мои вопросы. Когда я добрался до Убивальни, ты уже получил своего хвыщера, всего-то нескольких минут не хватило. Мне только и оставалось, что пройти через Врата Смерти следом за тобой, а то зря я, что ли, такой путь проделал?

Он никак не мог уловить, что именно в рассказе Дэлги вызывает у него недоверие. Что-то очевидное и в то же время ускользающее.

– Конечно, я малость приврал, – собеседник обезоруживающе ухмыльнулся. – Без вранья хорошей истории не расскажешь. Разнести добротно построенный сортир без подручного инструмента за полчаса даже я не смогу, для этого требуется чуть побольше времени.

Ник вроде бы понял, что его настораживает.

– Когда вы приехали в Эвду, как вы узнали, где меня искать?

– За это скажи спасибо тому, кто тебе нос расквасил. На решетке заколоченного особняка, где ты прятался от полицейских, остались пятна крови. Немного, но достаточно, чтобы тебя найти. Кровавый след привел в аптеку на улице Гипсовых Ваз. Еще вопросы?

– Так я же не истекал кровью. Немного капало, потом перестало, какой там след?

– Я говорю о невидимом кровавом следе. Ясно, об этих вещах ты понятия не имеешь. Тогда вопрос у меня… Я теперь твой телохранитель, и мне полагается знать, от кого тебя придется защищать. Ты ведь не просто так рванул из Улонбры, для этого была какая-то причина?

Ник колебался – сказать или нет.

– Что за человек тебя преследует? Или это кто-нибудь похуже человека?

Гладиатор смотрел ему в глаза тяжело, с непонятным выражением, от которого по спине забегали мурашки.

– Это очень влиятельный человек. Муж собакиной хозяйки. У них из-за собаки конфликт, и он хочет ее убить. В смысле, собаку, а не жену. Поэтому она обратилась к нам, и я должен отвезти кулон в Макишту, а этот тип хочет до него добраться и договорился с Аванебихами, чтобы они задержали меня в Улонбре. Я сбежал до того, как он приехал.

– Дур-р-рацкая история! – с чувством процедил Дэлги.

– Наверное, дурацкая, – Ник пожал плечами. – Но сестра Миури согласилась на эту работу, и я должен доставить кулон в пункт назначения.

– Я не об этом. Ты уверен, что Аванебихи ждали именно собакиного мужа? Или возможны варианты?

– А кому еще я мог понадобиться?

– Ну, мало ли кому еще… – Дэлги неопределенно хмыкнул. – Как его зовут?

– Цан Эглеварт. Он был гараобом Рифала, а теперь получил назначение в Макишту. Дерфар цан Аванебих сказал, что его просьба равносильна приказу.

– К твоему сведению, в иллихейской аристократической иерархии Аванебихи стоят на несколько ступеней выше Эглевартов. Как я понимаю, Дерфар имен не называл, ты сам додумался до правильного ответа?

– Ну да, – подтвердил Ник.

– Высокородные привыкли изъясняться намеками. Говорить напрямую и называть вещи своими именами у них считается невежливым – так разговаривают с прислугой, а не с человеком из хорошего общества. Дерфар, конечно, умница, но мог бы учесть, что имеет дело с иммигрантом!

– Так я же понял его намеки и вовремя сбежал.

Дэлги скорчил гримасу и выцедил к себе в бокальчик последние капли из фляжки.

– А что за врагов ты успел нажить?

– Каких врагов?

– К тому, что ты угодил сюда, Аванебихи и Эглеварты непричастны. В аптеку тебя привел пожилой господин с фальшивой седой бородкой, это он настоял на Ганжебде. Мерзавец аптекарь хотел продать тебя… гм, в другое заведение. Что это был за тип?

– Я его на улице встретил. Он предложил проводить меня к «бродячим котам», сказал, что он местный, почтовый служащий.

– Вот как? По словам аптекаря, это прощелыга без определенных занятий, причем не из Эвды, приезжий. Что еще о нем знаешь?

– Ничего.

– А он почему-то очень хотел тебя прикончить, и кулон с пресловутым домашним животным его не интересовал – уступил аптекарю по дешевке.

– Не знаю, в чем дело, я его раньше не встречал. Может быть, он меня с кем-то перепутал?

– Занятная история… Но сейчас для нас с тобой главное – унести отсюда ноги, желательно сразу после полнолуния. Предлагаю сделку: я не буду напиваться, как свинья, а ты за это будешь беспрекословно меня слушаться во всем, что касается нашей безопасности, идет?

– Хорошо, – Ник кивнул, глядя на него с легким испугом: вдруг он действительно сорвется в запой, с алкоголиками такое бывает. Да еще буянить начнет…

– Во-первых, без меня не засыпать. А то может случиться так, что я вернусь – и обнаружу твой обглоданный труп. У меня есть мешочек с высушенными соцветиями глирксы, их аромат прогоняет сон. Спать будешь, пока я здесь, я-то при необходимости проснусь от малейшего движения воздуха. Во-вторых, если сюда что-нибудь полезет – сразу хватай и зажигай факел, вот они лежат, у стены. Подземные обитатели боятся света и огня. В-третьих… Супчик тебе понравился?

– Да, очень вкусный, – Ник в первый момент растерялся от неожиданного вопроса.

– Не только вкусный, еще и полезный. Усиливает иммунитет, ускоряет заживление ран и сращивание костей, и все такое. Это потому, что одна из приправ – семена плодов тамраги, священного дерева Прародительницы. Чистить их зверски трудно, и этим ты будешь заниматься в мое отсутствие, чтобы я, когда вернусь, смог без лишней возни приготовить поесть. Все понял?

– Да.

– Тогда пошли на экскурсию.

Дэлги встал, взял факел, снова повернулся к Нику, протянул руку – движения вроде бы неспешные, но в то же время стремительные и текучие, как всплеск волны. Если он так же двигается на арене, публика должна реветь от восторга.

Ник поднялся на ноги нетвердо. Если бы не посторонняя помощь, тут же и уселся бы обратно, потому что голова опять закружилась.

– Идем. Все посмотришь, а потом будет несколько часов для сна.

За вторым из занавесов зиял туннель. Извилистый, ощеренный выпирающими где попало каменными клыками, он то сужался, то расширялся, и не производил впечатления рукотворной коммуникации. Дэлги предусмотрительно придерживал Ника за локоть.

Боковое ответвление привело в пещеру с небольшим озерцом в обрамлении все тех же острых камней, торчащих из пола под разными углами наклона. Мокрая темная стена искрилась в свете факела, тишину разбивал стеклянный звук падающих капель.

– Здесь я беру воду. Ты за водой не ходи, сам натаскаю. А то, если навернешься тут с ведром, радости будет мало.

Они вернулись в туннель и скоро очутились в другой пещере – такой большой, что Ник в первый момент решил, будто они вышли под открытое небо, только снаружи безлунная ночь и обстановка странная.

Все вокруг в белесых гофрированных наплывах. Своды теряются во тьме. Ощущается сквозняк, но воздух затхлый. Издали доносятся еле слышные невнятные шорохи.

Ник только сейчас почувствовал – именно почувствовал, каждой клеточкой тела, – что над головой находятся тонны и тонны камня.

– Что, проняло? – усмехнулся Дэлги, наблюдавший за его реакцией. – Здесь у нас, между прочим, сортир. Понимаю, это шокирует, но больше негде, нельзя же справлять нужду около источника питьевой воды. Негигиенично. Вот крепление для факела, видишь? Один сюда не ходи, лучше воспользуйся ведром, которое с крышкой. Идем дальше, я тебе самое главное покажу.

Белесые фестоны и складки, обволакивающие скальную основу, с виду напоминали изнанку грибной шляпки, только окаменевшую, кристально твердую. Они и состояли из мельчайших кристалликов. Кое-где отливали розовым, фиолетовым или зеленым, сверкали алмазными блестками.

Это застывшее великолепие внезапно оборвалось, впереди разверзлась пропасть. Слабые шорохи и бульканье доносились оттуда. Из бездны торчали вразброс каменные островки, одни с округлыми, другие с плоскими верхушками, их основания терялись во мраке. До ближайшего около двух метров от края обрыва.

– Единственный прямой путь отсюда в Убивальню, – подняв повыше факел, объяснил Дэлги. – Перепрыгивая с одной опоры на другую, можно добраться до нижнего этажа известного тебе подвала. В последний раз я проделал этот путь еще и с грузом на плече! Так что тебя злодейски запихнули в мешок главным образом для того, чтобы поберечь твои нервы. Ну, все, идем обратно.

Когда вернулись в жилую пещеру, Дэлги подошел к серому занавесу, за которым скрывалась решетка.

– Вот здесь – запасной выход, можно выбраться на болото. Этим путем мы с тобой уйдем после полнолуния. Шторку не отдергивай – мало ли кто ошивается с той стороны… Если там будут скрестись, пищать, скулить, даже разговаривать человеческими голосами – зажги пару факелов, чтобы побольше света, и держи наготове меч или кинжал, а к решетке близко не подходи. Вообще-то, сюда никто не должен пролезть. Обе шторы сделаны из шкуры криворылого ешнарга, особым образом обработанной и заговоренной, они не пропускают незваных гостей. За все это время даже на полу никто не нагадил. Решетка прочная и заперта на два замка, но если у тебя хватит ума отдернуть занавес, оно просунет между прутьев конечность и сцапает то, что окажется в пределах досягаемости.

– Что – оно? – негромко спросил Ник.

По коже ползали холодные мурашки.

– Что угодно. То, что придет с болот. Помни о том, что ни кошек, ни трапанов в Ганжебде нет и быть не может, и не всякое двуногое без перьев является человеком. У нас в Иллихее водятся оборотни, – Дэлги ухмыльнулся и подмигнул. – Почем ты, например, знаешь, что я человек?

– Вы ведете себя и разговариваете, как человек, – ответил Ник, подумав: это, наверное, еще одна из тех шуток, из-за которых окружающие или хотят его побить, или разбегаются.

– Оборотни, которые живут на свете достаточно долго, умеют и вести себя, и разговаривать, как люди. А уж заморочить голову иммигранту вроде тебя – это для них детская забава, имей в виду. В общем, отсюда ни ногой, и никаких контактов с любыми гостями – тогда я, вернувшись, найду тебя живым и невредимым. Вопросы?

– Что такое криворылый ешнарг?

Не то, чтобы это был самый насущный вопрос, но Нику, ошеломленному ураганом новых впечатлений, он показался самым простым.

– Животное такое реликтовое, вроде ваших бронтозавров. Последние ешнарги вымерли около восьми тысяч лет назад, еще до того, как этот край был проклят богами.

– А почему криворылый?

– На морду они были несимпатичные. Ладно, ложимся спать, а то мне завтра с Яртом драться.

– С Яртом Шайчи?

Ник вспомнил наводящую оторопь мохнатую гору мускулов – и все то, что мутильщик Рют об означенной горе рассказывал.

– Ага, – Дэлги поглядел на его испуганное лицо и беззаботно усмехнулся. – Так что Ярт, считай, покойник, хотя сам он этого пока не понял. Устраивайся, я лягу с краю. Вероятность того, что сюда что-нибудь проберется, ничтожна мала, но скидывать ее со счета нельзя. В случае ночной тревоги моя задача – это самое что-нибудь поскорее прикончить, а твоя – сохранять самообладание и не мешать мне.

Ник смотрел в замешательстве.

– Вероятность вторжения – одна сотая процента, не больше, – постарался успокоить его гладиатор.

– Да нет… Это ничего… Но… Мы, что ли, должны спать вместе?

Дэлги выразительно вздохнул и закатил глаза к черному каменному потолку.

– Да, вместе! Потому что тюфяк один, и одеяло одно на двоих, а здесь, если ты до сих пор не заметил, не жарко. Еще простудишься… Я же сказал, это была неудачная шутка! У меня в Рифале невеста есть. Метиска, ее зовут Елена. Ну, не есть, а была… Она меня бросила, потому что не хочет замуж за парня, который напивается до скотского состояния и по дороге домой дерется с прохожими. Если меня обратно в гвардию возьмут, она вернется. Или другую найду. Не валяй дурака, ложись.

Ник улегся на тюфяк. Дэлги укрыл его стеганым одеялом и устроился рядом; звякнул клинок, который он положил возле постели.

Кажется, сомкнул глаза минуту назад – и уже трясут за плечо, осторожно, но настойчиво.

– Подъем!

В первый момент – полная дезориентация; потом Ник вспомнил, где находится и что произошло.

Позавтракали вчерашними лепешками, холодной копченой курицей и травяным чаем.

– Я какой-нибудь вкусной жратвы сверху принесу, – пообещал Дэлги. – Электрический фонарь забираю с собой, остальное в твоем распоряжении. До вечера.

Ник добросовестно следовал инструкциям. Раздевшись, смазал ушибы мивчалгой. Левый бок болел уже не так сильно, как во время его блужданий по Убивальне.

Потом взял жестянку с плодами тамраги. Дэлги насыпал туда всего-то горсть, и Ник рассчитывал управиться с работой за полчаса, но не тут-то было. Сушеные плоды с виду походили на чернослив, а по консистенции мякоть была вязкая и клейкая, как смола – пока отскоблишь, намучаешься. И это еще не все: после того как семечко очищено от «смолы», нужно снять скорлупу, намертво прилипшую к ядру. Отколупывать и отдирать ее приходилось кусочек за кусочком, обламывая ногти. Ник то и дело вытирал руки мокрой тряпкой, и все равно пальцы покрылись липким несмываемым налетом.

Этого занятия хватило почти на весь день. Коротенький перерыв, чтобы съесть оставшуюся куриную ножку – и снова сражение с деликатесной приправой. Ник страдал и злился, зато сна не было ни в одном глазу, матерчатый мешочек с соцветиями глирксы – их запах напоминал гвоздику – лежал на тюфяке невостребованный.

Когда он разделался с иллихейским «черносливом», стало хуже. В голове начали крутиться тревожные мысли: что, если Ярт Шайчи убил Дэлги? Или Дэлги победил и на радостях напился? Или Шайчи его ранил, и он не в состоянии пересечь пропасть с вырастающими из темноты каменными столбами? Если он по какой-то причине не сможет добраться до подземной пещеры, что ждет Ника?

Тяжелый хлопок отброшенного кожаного занавеса.

– Значит, спим?!

– Нет, – Ник рывком сел, поморщился от короткой боли в боку. – Я просто лежал. Я приготовил семена.

Он ведь прислушивался к шорохам – и все равно не услышал шагов Дэлги.

– Вы победили?

– А ты как думал? Ярта собрали и унесли в корзине. По-моему, зрителям это понравилось. Утром я выходил в город кое-что купить, и на обратном пути подцепил хвыщера, тут иначе никак. Не проблема, я уже от него избавился. А Шайчи оправдал свою репутацию и оказался сильным противником – достал меня, шесть порезов. Поверхностные, ерунда.

Дэлги принес топорно сработанный деревянный стул и туго набитую матерчатую сумку (засаленная ткань в крупную клетку, в уголке вышит похожий на китайский иероглиф символ, отводящий от путешественников беду). Стул он голыми руками разломал на куски – небрежно, словно не замечая оторопелого взгляда Ника, – сложил в очаг и подвесил над огнем котелок с водой. Потом вытащил из сумки несколько свертков, а также новенькие кожаные сапоги, высокие, со шнуровкой.

– Примерь, это тебе. Твоя обувь для болота не годится. Потом еще кое-что принесу. Все сразу нельзя, нужно соблюдать конспирацию. Здесь обычное дело, если чемпион или кандидат в чемпионы устраивает себе потайную берлогу в катакомбах, чтобы спящего не убили. Я теперь чемпион, и то, что прячусь – считается, так и надо. Но если кто-нибудь узнает, что я прячу тебя, будут неприятности. Во-первых, о нас плохо подумают, – он широко ухмыльнулся (очевидно, в отместку за вчерашнее), – а во-вторых, с ножом к горлу пристанут, чтобы я выдал тебя мутильщикам. Раз ты прошел через Врата Смерти, ты должен выйти на арену – такова здешняя традиция, незыблемая и дурацкая, как большинство незыблемых традиций. Извлечь твоего хвыщера – операция несложная, намного сложнее будет после этого отсюда свалить.

Говоря, он сбросил одежду, содрал окровавленные полоски пластыря и начал втирать в порезы мивчалгу. Самый длинный порез рассекал левую лопатку. Ник хотел предложить помощь, но его руки покрывала черная пленка, из-за этого кончики пальцев стали шероховатыми и нечувствительными.

– Это Ярт сбил меня с ног и от души рубанул, но я откатился, и он успел только полоснуть.

У Дэлги хватило гибкости, чтобы дотянуться до лопатки самостоятельно.

– Жалко, мотоцикл пропал, – сообщил он, снова одеваясь. – Я, когда приехал, оставил его около Убивальни. Естественно, сперли. Это был «Исебер», самая мощная и быстрая модель. Не завидую тому, кто его увел, – завязывая в хвост свои длинные волосы, похожие на жесткую бурую траву, Дэлги мстительно усмехнулся. – Я-то взял его в гараже у Дерфара цан Аванебиха. На нем установлена такая специальная противоугонная штуковина, которая начинает верещать при полицейской проверке. Она величиной с горошину и спрятана – нипочем не найдешь.

– Электроника? – спросил Ник.

– Бытовая магия. Это у вас электроника. Если счастливчик, который разжился мотоциклом, отправится на нем из Ганжебды в цивилизованной мир, он огребет неприятностей… В чем дело?

– Видите, что у меня с руками? Оно, вообще, отмывается?

Дэлги взял помятую жестяную миску, плеснул туда холодной воды из ведра, добавил подогретой из котелка, потом вытряхнул несколько бирюзовых крупинок из флакона мутноватого стекла.

– Сполосни руки.

Клейкая пленка мгновенно отстала, осела на дно растрепанными лохмотьями, напоминающими ошметки тонкой резины. Ник, уже свыкшийся с мыслью, что это приобретение если не на всю жизнь, то, по крайней мере, на два-три ближайших месяца, с облегчением пошевелил пальцами.

– Теперь смажь руки мивчалгой, – велел Дэлги. – Завтра будешь заниматься тем же самым.

Он скрупулезно отмерял и засыпал в котелок приправы для супа из дюжины баночек и мешочков. Ник, выполнив его распоряжение, устроился напротив.

– Тебе не хватает агрессивности, – не прерывая своего кулинарного колдовства, заметил Дэлги. – Это иногда хорошо, иногда плохо. Когда подойдет время рвать отсюда когти, это будет скверно. Разыскивая тебя в катакомбах, я рассчитывал на более серьезное сопротивление. Ты даже не пытался защищаться, еще и заснул в мешке. Взрослый ведь парень…

– Я перед этим долго не ел и не спал.

– Это тебя не извиняет. Ты не знал, что я не враг, поэтому должен был бороться. Попробовал бы кто-нибудь меня вот так умыкнуть!

Ник хмуро и отчужденно смотрел на него, не зная, что сказать на эти неожиданные обвинения.

– Ты слишком легко сдаешься, – заключил Дэлги. – Пусть твоя жизнь похожа на картину из белого песка на черной доске и может быть сметена порывом ветра – это не причина, чтобы заранее признавать свое поражение.

Теперь Ник уставился на него в полной растерянности, даже в шоке. Японские картины из песка – этот образ давно запал ему в душу, еще до Иллихеи, до всего. Позже ему пришло в голову, что его жизнь – такая же, как эти недолговечные песчаные изображения; количество деталей и причинно-следственных связей не имеет значения, если все это может быть уничтожено одним махом, как уже случилось три года назад.

Он говорил об этом Миури и Королю Сорегдийских гор. Определенно говорил в Нойоссе кому-то из тех ребят, с кем у него под конец сложились отношения, близкие к приятельским. Кажется, Элизе тоже… Но Дэлги он об этом не рассказывал, совершенно точно не рассказывал! Откуда Дэлги об этом знает?

– От тебя же и знаю, – загадочно усмехнулся гладиатор, когда он задал вопрос вслух. – С твоих собственных слов. Красиво, но неправильно, материя человеческой жизни на песок не похожа.

– Я вам о картинах из песка не говорил, я бы это запомнил… Или я что-то такое сказал во сне?

– Вроде того.

Дождь моросил вторые сутки, превращая Эвду в размытую жемчужную акварель, усиливая сходство неказистого континентального городка с Хасетаном в пасмурную погоду.

Вообще-то, если посмотреть непредвзято, никакого сходства не было, но Ксавата все равно одолевали приступы обострившейся ностальгии.

В гостиницу на северной окраине Эвды вся компания перебралась еще вчера. Задрипанное заведение, на клумбах под окнами вымахали сорняки выше первого этажа – экая красота, а сами окна не мыты с прошлогоднего праздника летнего солнцеворота, и вокруг кишмя кишат пятнистые прыгунцы, крупные и наглые.

Позавчера Донат Пеларчи ворожил и сумел определить, что дичь находится на севере. Происходило это в привокзальной гостинице на южной окраине. Стало быть, оборотень либо в Эвде, либо севернее Эвды.

Теперь охотник готовился к ворожбе на новом месте, которая должна показать, где искать окаянную тварь: к югу от гостиницы – то есть в городе или в противоположном направлении, в проклятом заболоченном краю. Может быть, Король Сорегдийских гор подался в Ганжебду, чтобы выиграть деньжат в тотализатор?

Заведение стояло аккурат при выезде из Эвды на Шанбарский тракт, по которому Ксавату несколько дней тому назад пришлось прокатиться туда-сюда. Он понимал целесообразность Донатова решения, но его возмущало, какую срань развел здешний персонал вместо надлежащей заботы о постояльцах. Он уже объяснил разгильдяям, что такое порядок и что такое срань, и в ответ ему нагрубили, но последнее слово осталось за ним. Не родился еще тот тупак-провинциал, который переорет и перебрешет истинного хасетанца!

Из окна на втором этаже открывался вид на подернутую моросью булыжную улочку. Вровень с карнизом покачивались мокрые верхушки сорняков с клумбы перед фасадом. Каждый раз, как они попадались на глаза, Ксават испытывал прилив желчного азарта – хотелось поймать кого-нибудь из гостиничной прислуги и еще раз обругать за нерадивость.

На другой стороне улицы прятались за высокими заборами одноэтажные домики, напротив торчал старый-престарый особнячок с внушительным парадным крыльцом. По бокам от широченной лестницы мокла под дождем пара щербатых каменных грызвергов.

– Это что за звери такие? Похожи на злых собак и на безгривых львов.

– Грызверги.

– Что-то я о них читала… Они считаются особо опасными животными, правда?

Элиза, дрянь девка, заигрывала с Келхаром, а тот, против своего сволочного обыкновения, разговаривал с ней обходительно, без презрительных интонаций.

Прочитал ей целую лекцию – о том, как в давние времена, когда правили императоры династии Оншчегото, грызвергов специально тренировали и натаскивали для преследования неугодных.

– …Это у них в крови. Они лучшие преследователи, чем собаки. Если грызверга натравить на врага, его ничто не остановит. Погоня может продолжаться несколько суток, месяц, полгода – грызверг будет идти по следу, как разогнавшаяся смертоносная машина, делая короткие остановки для сна, добывая пищу, где придется, не отвлекаясь на посторонние объекты. В конце концов он настигнет и растерзает свою жертву. Я бы сказал, что грызверг – это неотвратимая погибель, пример всем охотникам.

«Хе, только не тем, которые пьют с Сорегдийской тварью!» – ехидно ухмыльнулся в сторону Ксават.

– Но, наверное, такого грызверга можно было застрелить из арбалета или из пистолета? – нежным голоском заметила Элиза.

– Это было невозможно, потому что на императорских грызвергов надевали ошейники с оберегами, отводящими пули, стрелы, арбалетные болты, пушечные ядра и любое метательное оружие, – Келхар скупо улыбнулся, глядя сверху вниз с сумрачно-умильным выражением на хорошенькое личико девушки.

– Я слышал, супруга рифалийского гараоба держит такого зверя, – вступил в разговор Донат – он сидел, как идол со сложенными на животе руками, в самом вместительном кресле, какое нашлось в этом дрянном заведении. – Говорят, невеликого ума женщина, однако же грызверга приручить сумела. Я также слышал, что она раздобыла для него один из тех знаменитых ошейников старинной работы.

Пустая тема увлекла всех, кроме Ксавата; даже Вилен, скромненько сидевший в углу, с интересом прислушивался. А Ксават мог сейчас думать только о двух вещах: об охоте и о Хасетане, о Хасетане и об охоте.

Этот темный и жутковатый закоулок Пластилиновой страны на проверку оказался интересным местом. Хотя, если бы не Дэлги, чье присутствие гарантировало Нику безопасность, он бы ничего интересного тут не увидел. Это, наверное, как на море: одно дело, если ты захлебываешься и тонешь – и совсем другое, когда сидишь в лодке, спокойно разглядываешь переливчатую водную поверхность, медуз и водоросли в ее толще, небо с чайками, горизонт… Ник чуть не утонул, но его в последний момент выдернули за шиворот.

Теперь он мог оценить экзотику пещерной жизни. Вот только очищать семена тамраги ему уже осточертело. Он продолжал работу через силу – из признательности к Дэлги и ради вкусного супа вечером.

На подозрительные шорохи за шторой, где находилась решетка, он обратил внимание не сразу. Уж очень они были тихие, а Ник с мрачным упорством раздевал очередную «черносливину». Когда до него дошло, что привычный звуковой фон изменился, он поднял голову – и замер: штора колыхалась.

Там кто-то есть. Ник покрылся холодным потом.

Не паниковать. Действовать, как велел Дэлги.

Вскочив, он схватил факел, поджег от свечи, сунул в крепление из темного окислившегося металла. Повторил эту процедуру. Он торопился, руки дрожали.

Пещеру залил яркий трепещущий свет, запахло гарью. Штора продолжала шевелиться.

Сердце колотилось где-то в пятках. Ник подошел к сложенному у стены оружию, вытащил из ножен длинный кинжал. Потрогал пальцем лезвие: острое, как бритва.

– Эй, кто там? – хрипловатый голос, то ли женский, то ли детский.

Ник молчал.

– Ну, я же тебя слышу! – в голосе звучала обида. – Открывай, а то мне холодно!

Он неуверенно шагнул к шторе.

– Что ты там делаешь?

Дэлги вроде бы не запрещал задавать визитерам вопросы.

– Ищу выход, а тут темно, – жалобно затараторила девушка. – Они меня поймали и привезли сюда, я от них убежала, заблудилась. Открой скорее, мне страшно!

Ник сделал еще один шаг, но снова остановился. Дэлги ведь предупреждал… С другой стороны, вдруг это настоящая девушка, попавшая в неприятности? Всякое ведь бывает…

За шторой начали шмыгать носом и всхлипывать, негромко и беспомощно. Это его доконало. Слишком часто он слышал, как плачут – и в палаточном лагере беженцев, и до, и после. С кинжалом наготове подошел ближе, отдернул тяжелый занавес и сразу отступил назад.

Ничего опасного там не было. Возле решетки стояла, держась за прутья, самая обыкновенная девчонка. Абсолютно голая, исцарапанная, грязная.

Ник, от этой картинки лишившийся дара речи (он в первый раз видел девушку без ничего, кино не в счет), ошеломленно смотрел на нее.

Небольшие округлые груди, широкие бедра, полные коротковатые ноги. На шее сверкает колье. Ногти грязные, обломанные, зато на пальцах перстни с драгоценными камнями. Мраморно-белое скуластое личико, немного вздернутый нос. Мокрые слипшиеся волосы непонятного цвета свисают сосульками, падают на лоб. Глаза большие, блестящие, с темной до черноты радужкой.

– Ты кто? – выдавил Ник.

– Люссойг. Это меня так зовут, – она хихикнула, словно и не плакала минуту назад. – Какой ты хорошенький! А я там лазила-лазила, еле вылезла.

– Тебя, что ли, тоже продали в Убивальню?

Комплимент его смутил, и вообще мысли путались. Поскорее получить логически непротиворечивое объяснение – это казалось ему сейчас делом первостепенной важности, а то окружающий мир слишком пластичен и зыбок.

– Ага, продали, – подтвердила Люссойг. – Видишь, какая я мерзлая? Без одежки-то плохо… – она зябко поежилась. – Открывай скорей!

– Подожди, – изучив решетку, Ник обнаружил небольшую дверцу с двумя замками. – Я должен найти ключи. Надень пока вот это.

Сбросив куртку, он стянул трикотажный джемпер, который принес вчера Дэлги, отдал Люссойг, а сам принялся обшаривать пещеру в поисках ключей. Они должны быть где-то здесь – но где? Вряд ли Дэлги таскает их с собой.

Люссойг сперва наблюдала за поисками, потом попыталась разогнуть толстые прутья – и те неожиданно начали поддаваться.

– Давай, помогу, – предложил Ник. – Тогда сможешь пролезть сюда.

Девушка была невысокая, джемпер сидел на ней, как короткое платье. Теперь Ник мог смотреть на нее без той смеси замешательства, желания и смущения, от которой в мозговых цепях вылетают предохранители.

– У меня еще есть новые теплые носки. Вот, держи.

Протянув ей шерстяной комок, он взялся за холодные прутья и, напрягая все силы, тоже попытался их раздвинуть. Прутья не шелохнулись.

Люссойг вцепилась в них с другой стороны. Опять пошло – отвоеван какой-то сантиметр, но все-таки… Неужели маленькая девушка сильнее Ника? Хотя, он читал, что человек в состоянии аффекта много чего может, а Люссойг, после всего, что ей пришлось пережить, наверняка находится в состоянии аффекта.

Хлопок занавеса. Ник не успел оглянуться – его грубо схватили за ворот и рванули назад. Он не устоял бы на ногах, если бы Дэлги не удержал его.

– Как это понимать, а?!

– Там девушка, ей нужна помощь… У нее нет одежды, и она заблудилась. Где ключи?

– Не двигаться!

Нику потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что окрик адресован Люссойг. Решив, что Дэлги в этот раз вернулся пьяный, потому и угрожает, не разобравшись, он дернулся и попытался выбить у гладиатора оружие. Ничем хорошим это не кончилось – его без церемоний швырнули на тюфяк. Трещина в ребре уже заросла, и ушибы прошли (иллихейские лекарства делают свое дело быстро), так что Ник, в первый момент оглушенный, сразу вскочил.

– Тоже, нашел девушку! – смерив взглядом гостью, фыркнул Дэлги.

Выглядел он совершенно трезвым и держал наготове метательный нож.

– Если она попала в такую ситуацию, это не значит, что ее можно оскорблять, – заступился Ник. – И уберите оружие!

– Пустите меня к вам! – заныла Люссойг. – Трахаться будем! Я много-много всякого умею… Вам со мной понравится!

Ник опешил. Потом покраснел. Потом подумал, что девчонка не в себе – свихнулась, пока блуждала в одиночку по этому подземелью, ее бы в больницу сдать.

– Разве девушки так себя ведут? – хмыкнул Дэлги.

Спрятав нож, он подошел к решетке, взялся за погнутые прутья и без видимых усилий вернул их в исходное положение.

– Если заблудилась, могу подсказать, как выбраться наверх. Иди развлекаться в город, а здесь чтоб я тебя больше не видел.

– Не хочу в город, хочу к вам! – жалобно протянула Люссойг. – Он красивый, дал мне одежку, и ты мне тоже нравишься, хоть и сердитый. Если по-честному, я служанка в одной гостинице, новенькая, из деревни. Хозяева меня били, и я оттуда ушла. Ну, пустите меня!

– Да из тебя служанка такая же, как из него гладиатор, – Дэлги кивнул на Ника.

– Это чего значит? – она прищурилась.

– Это значит, я тебе неповерил.

– Ну, тогда я проститутка из города. Похожа ведь, правда?

– Скажи спасибо, что я не охотник. Ты сначала складно врать научись, а уж потом к людям приставай. Найдешь дорогу наружу?

– А к себе вы меня не пустите? – грустно спросила девушка, прильнув к решетке.

– Только тебя нам тут не хватает. Иди лучше в город.

Дэлги задернул штору.

– Там же темно! – сказал Ник.

– Там полно светящейся плесени, для нее света достаточно. Как бы она иначе сюда пробралась?

– Почему ей нельзя к нам?

Ему и жалко было странную девушку, и в то же время возникло мучительное чувство, будто показали что-то яркое, привлекательное, манящее – и сразу отобрали. Он подавленно смотрел на тяжелый серый занавес.

– Послушай, у меня к тебе вопрос, каверзный и бестактный… У тебя хотя бы с одной что-нибудь было?

Ник быстро взглянул на Дэлги – не смеется ли тот. Нет, непохоже.

– Ну… Вам-то какая разница?

– Ясно. Думаю, все-таки можно пригласить так называемую девушку к нам в гости.

Подмигнув ему, Дэлги снова отдернул штору.

– Эй, ты еще здесь? Иди сюда, сейчас открою.

Люссойг вынырнула из темноты и обрадованно затараторила:

– Вот и хорошо, и я буду с вами ужинать! Хочу поесть человеческой еды! Вы мне дадите попробовать все, что у вас есть, а потом будем трахаться!

Ник в замешательстве глядел на нее, поэтому не заметил, откуда гладиатор извлек кольцо с двумя ключами. Автоматические замки, покрытые темным слоем смазки, открылись со скрежетом. Впустив Люссойг в пещеру, Дэлги захлопнул дверцу и вернул занавес на место.

– Дайте ей мивчалгу, – попросил Ник.

– Не беспокойся, на ней и так болячки заживают втрое быстрее, чем на тебе, – заметил Дэлги, но банку с мазью все-таки достал.

Люссойг, нисколько не смущаясь, сбросила джемпер. Нику и хотелось на нее смотреть, и в то же время он не знал, куда деваться от неловкости. Дэлги, как ни в чем не бывало, занялся ужином. С гостьей он разговаривал грубовато; прикрикнул, чтобы она не переводила понапрасну слишком много мази и не хватала копченое мясо, предназначенное для супа, но та не обижалась.

– Я заблудилась, – сообщила она, с вожделением поглядывая то на Ника, то на котелок с аппетитным варевом. – Раньше я жила в одном городе, в доме с мебелью и цветными ковриками, а потом меня украли и привезли в Ганжебду, я хочу вернуться домой.

Дэлги скептически приподнял бровь.

– Твой дом – это какая-нибудь лужа или кустарник на болоте? Откуда же там возьмутся коврики?

– Нечего об этом… Сам-то ты кто? – Люссойг прищурилась и склонила голову набок. – У меня глаз наметанный!

– Кто бы я ни был, а я не бегаю нагишом и похож на приличного человека.

– То-то и оно, что похож! Ну, скажу… Я искала короткий путь в город, чтоб туда и обратно через подземелье, а то у меня времени мало. Меньше, чем один месяц, зато каждые два года. Или не два, а год и еще вот столько… Я умею считать до десяти, а когда какой-нибудь кусочек числа, это же никак не назовешь. Ну, в общем, ты понял? А у тебя сколько времени?

– Скоро будет готово – и поужинаем, – флегматично произнес Дэлги, добавляя в котелок щепотку сушеной травы из фиолетовой склянки.

– Наверное, много, – с завистью вздохнула Люссойг. – Ты не из наших, а то бы я о тебе знала. А про платье свое расскажу, чего случилось. У меня тут есть своя секретная пещерка, я там одежку храню. Добегу туда и оденусь, а как мое время закончится – оставляю все там. Ну и вот, в прошлый раз я трахалась с одним человеком, и он меня всяко угощал, и в последний день купил пирог с повидлом. Такое повидло вкусное! Полпирога я унесла с собой, чтобы в пещерке на дорогу съесть. Повидло оттуда как полезло, и я вся перемазалась, и мыться некогда. Пока меня не было, туда наползли цетач… цехтя… как их… Ну, цевтяки, и съели платье, потому что оно было в повидле, одни пуговки остались. Красивые пуговки, я их припрятала. Туфли с атласными бантиками тоже съели. Я рассердилась, я этих цевтяков ногами топтала. Потом пошла ход в Убивальню искать, чтобы новой одежкой разжиться, а то в городе меня без платья люди засмеют или изнасилуют. Цевтяки противные, не люблю их!

– Цев-та-ча-хи, – по слогам произнес Дэлги. – Запомни слово.

– Цев-та-ча-хи, – повторила за ним Люссойг.

– Если хочешь, чтобы тебя принимали за человека, учись говорить правильно. Сможешь поймать для меня цевтачаха? Я тебе за это новое платье куплю.

– Зачем тебе цевтяк?

– Нужен. Посадишь его в банку и принесешь сюда. А платье будет с кружевами и оборками, с блестящими пуговицами… И красивые туфли того же цвета.

– Розовое хочу!

– Договорились, розовое.

– Я тебе за это хоть десять цевтяков наловлю, хоть два раза по десять!

– Одного хватит, только выбирай покрупнее. И банку закроешь крышкой, чтобы он не вылез и не пошел гулять по пещере.

– Ваши припасы съест, – хихикнула девушка.

– То-то и оно, и тогда нечем будет тебя угощать.

После ужина отправились втроем в пещеру с озером. Дэлги сложил в ведро миски, ложки, котелок, мыльницу, захватил полотенце для Люссойг. Ник с оторопью думал о том, каково ей будет отмываться от грязи в ледяной воде, но она перенесла экстремальное купание на удивление стойко, и среди торчащих камней-клыков пробиралась с обезьяньей ловкостью, ни разу не споткнулась и не ушиблась.

– Хорошее какое озеро, – вздохнула она, кутаясь в полотенце. – Мне бы такое!

Зубы у нее слегка стучали от холода, но она относилась к этому, как к веселому приключению.

– А чем тебе твое озеро не нравится? – спросил Дэлги.

Он сидел возле кромки воды и намыливал котелок из-под супа, закатав рукава.

– Там везде ил, грязно, шныряет кто попало – жуки, челюстники, цевтяки, улитки и еще всякие, они мне надоели. А здесь вон как… Красиво! И дно каменное, чистенькое. А там, если захочу на дне полежать, прямо с головой в эту грязь.

Ник наконец-то догадался, почему она такая странная.

– Люссойг, ты, что ли, настоящий оборотень?

– Он думает, что бывают ненастоящие оборотни, – Дэлги заговорщически подмигнул девушке.

Та звонко расхохоталась, запрокинув голову, пещерное эхо умножало ее смех.

Глядя на них, Ник почувствовал себя посторонним. Озаренная светом факела нагая девушка-оборотень и ухмыляющийся гладиатор, хотя и принадлежали к разным расам, были коренными иллихейцами, а он еще не прижился здесь по-настоящему. Зато они относились к нему дружелюбно. Если разобраться, в своем родном мире, бездумно избавлявшемся от «ненужного» населения, он оказался чужаком в большей степени, чем в Иллихее.

Эта острая смесь одиночества – и ощущения, что ты все-таки связан с теми, кто находится рядом, пусть они во многом на тебя не похожи, была горьковатой, но приятной, как аромат сжигаемой осенней листвы.

Когда вернулись в пещеру, Дэлги сказал, что будет первым. Ник и не собирался в чем бы то ни было с ним соперничать, вдобавок его едва ли не колотила лихорадка: получится или нет, и как он опозорится, если не получится… Ну и то, что их здесь трое, тоже напрягало.

– Да тебя трясет! – заметил Дэлги, взяв его за плечо. – Вот что, сядь и успокойся. Оборотни на порядок сильнее людей, и я боюсь, что Люссойг от избытка страсти переломает тебе остатки ребер, поэтому пусть она сначала израсходует энергию на меня – мои-то кости покрепче твоих. И не волнуйся. Ты, конечно, пока ничего не умеешь, зато Люссойг умеет все, что ты можешь себе представить, и еще сверх того. Это с виду она твоя ровесница, а на самом деле ей лет двести-триста, раз она успела освоить связную человеческую речь. Так что все в порядке.

– Я лучше выйду, пока вы здесь будете, – промямлил Ник. – Нельзя же при посторонних…

– Никаких «я выйду». Еще споткнешься и расшибешься, в расстроенных-то чувствах… Можешь отвернуться, если такой застенчивый.

Ник уселся подальше от тюфяка, уткнулся лбом в колени. Теперь его колотило меньше, но все равно было не по себе. Он их не видел, зато слышал – даже этого достаточно… Потом по каменному полу прошлепали босые ноги, и его схватила за руку теплая ладошка.

– Ник, пойдем трахаться! А чего ты закрыл глаза?

Он был как пьяный. Люссойг начала снимать с него рубашку и восторженно ахнула.

– Красивый камень! Красный – значит, рубин! Подаришь мне?

– Не подарит, – ответил за Ника Дэлги. Он неторопливо одевался, мускулистый торс лоснился в полумраке. Ник, покосившись на него, отметил, что порезов, которые остались после поединка с Яртом Шайчи, уже не видно. – И стащить не пробуй, этот рубин принадлежит богине-кошке. Если возьмешь, она рассердится.

Люссойг, потянувшаяся к кулону, отдернула руку.

От нее пахло водорослями. Слабый, но будоражащий болотный запах. Ника больше не лихорадило. Как будто его с головой накрыла горячая сладкая волна, и напряжение исчезло. Они с Люссойг опрокинулись на тюфяк. Знание о том, что она оборотень из озера, превращало происходящее в сон наяву. Она была сильная и гладкая, а темные глаза блестели, словно оконца воды на болоте.

Потом Ник лежал, обессилевший, умиротворенный, опустошенный, и благодарно поглаживал руку растянувшейся рядом Люссойг – все медленнее и медленнее, потому что его постепенно затягивало в сон. Дэлги встряхнул его за плечо и потребовал, чтобы он оделся: «иначе простудишься, иммунитет у тебя не такой, как у оборотней».

Ник с горем пополам натянул одежду, в то время как Люссойг, наблюдая за ним, хихикала. После этого ему позволили заснуть, даже одеялом укрыли, и что творилось в пещере дальше – он не видел.

Утром (если это было утро, а не другое время суток) его, как обычно, разбудил Дэлги. Люссойг рядом не было.

– Она отправилась за цевтачахом, – объяснил Дэлги вполголоса. – Пошли со мной.

И мотнул головой в сторону занавеса, за которым находился туннель.

– Зачем нам цевтачах? – спросил Ник, когда вышел следом за ним из пещеры.

– Для хвыщера. Эту дрянь просто так не уничтожить, можно только пересадить в другого носителя. Не обязательно, чтобы жертва была разумной, сойдет любое живое существо. Насчет Люссойг, – гладиатор остановился, повернулся к Нику. – Без меня тебе лучше с ней не общаться, но ведь не выдержишь… Поэтому ключи я спрятал, болтайте через решетку. Остальные удовольствия – в моем присутствии.

– Почему?

Его разбирала и обида, и протест против такого диктата. Началась, можно считать, взрослая жизнь, а с тобой обращаются, как с третьеклассником…

– Потому что она может убить или покалечить тебя просто так, из интереса. Или для того, чтобы подшутить надо мной. Мало ли что взбредет ей в голову… Она ведь не человек, не забывай об этом. Девушка, с которой ты вчера занимался любовью, – всего-навсего видимая телесная оболочка. Люссойг ее когда-то убила – съела мясо, поглотила жизненную энергию и после этого обрела способность принимать ее облик. Чем больше жертв съедено, тем больше в запасе у оборотня вариантов человеческой наружности, – Дэлги снисходительно усмехнулся, словно сочувствуя оторопевшему Нику. – В своем истинном облике Люссойг выглядит иначе – клешни, жвалы, скользкая холодная кожа, покрытая слизью… или, может, пластинчатый панцирь. Я хорошо знаю таких, как она, и знаю, чего от них ждать. Я ведь одно время, еще до гвардии, был учеником охотника, тогда и пристрастился к выпивке, и заодно много узнал о повадках нечисти. Только не говори об этом Люссойг. Если она услышит, что я бывший охотник, отношения осложнятся.

Ник кивнул.

– Я наплел ей о себе всяких небылиц, – еще больше понизив голос, добавил Дэлги. – Будто сам я тоже оборотень, да такой, что круче некуда, – это чтобы она меня уважала и хорошо себя вела. Кругозор у нее небольшой, так что поверила. Не удивляйся, если она что-нибудь на эту тему выдаст, и не разубеждай ее, хорошо?

Ник снова кивнул и без всякой задней мысли спросил:

– А где лежат ключи? Чтобы я знал, на всякий случай…

– Ага, сейчас сказал! – Дэлги смерил его насмешливым взглядом.

В этот раз Ник прислушивался к звукам за шторой, и когда там начали скрестись, отодвинул тяжелую колючую кожу.

Люссойг, в замызганном джемпере, поверх которого переливалось колье, держала в руках большую жестяную банку из-под компота.

– Поймала вам цевтяка! – гордо сообщила она, встряхнув банку. – Открывай скорей, хочу к тебе.

– Я не знаю, где он спрятал ключи, – виновато ответил Ник. – Придется подождать. Давай сюда банку.

– Э, так и дала! – Люссойг хитровато усмехнулась и крепче прижала к себе грязную жестянку. – А вдруг он про мое платье забыл? Сменяю цевтяка на розовое платье, чтобы все по-честному!

Ник угостил ее сыром, лепешками и цыпленком, потом они целовались через решетку. Люссойг начала ныть, чтобы он нашел ключи, но Ник не собирался рыться в вещах Дэлги – в конце концов, это его пещера.

– Ага, если мы стащим ключи, вдруг он за это нас прибьет или не даст больше того вкусного супа? – согласилась девушка. – Он очень старый и сильный, лучше делать, как он велел.

– Разве Дэлги старый? Ему лет тридцать. Может, около сорока, но не больше.

– Обернулся молодым, дело нехитрое, – она небрежно махнула грязной миниатюрной ручкой. – Старый, потому что долго живет – много-много-много раз по десять. Вот интересно, что в тебе особенного, если такой, как он, о тебе заботится? Ты симпатичный, это да, но симпатичных много… Он сказал, есть такое, чего я пока не умею видеть, но потом научусь, если буду смотреть и учиться. Я все хочу скорее! И чтобы моего места было побольше, а то надоело озеро, оно маленькое, и народ там один и тот же – улитки, водомерки, наглые жуки. Зато теперь я знаю: если съем соседа, стану сильней, и его территория станет моя. Только Дэлги сказал, соседа надо съесть, когда он в своем истинном облике, иначе это не получится. Дэлги так делал много-много-много раз по десять, вот я и говорю, что старый – это же сколько времени нужно! Подумать страшно, словно заглядываешь туда, где дна нету.

Видимо, Дэлги ей качественно голову заморочил. Для таких прозаических подробностей, как алкогольная зависимость, разгром сортира на сельском празднике и увольнение с работы, в этой жутковатой фантастической картине не было места.

– У меня есть один подходящий сосед, – присев на корточки и подперев кулачком подбородок, увлеченно рассуждала Люссойг. – Злюка, мы с ним ругаемся, кидаем друг в друга грязью. Озеро мое, а рядом его зыбучка, и дальше гать, где люди ходят. Кто близко подойдет, он сразу хвать – и тащит к себе, хорошо ему, правда? Вот бы его съесть, как Дэлги научил, тогда зыбучка станет моя, как интересно-то будет!

С виду обыкновенная девчонка: миловидное скуластое личико, полные губы, вздернутый нос, немытые и нечесаные волосы – то ли русые, то ли пепельные, при таком освещении оттенки неразличимы. Ник возился с плодами тамраги и между делом слушал ее болтовню, от которой временами пробегал по спине холодок. Если бы их с Люссойг не разделяла прочная решетка, ему было бы очень даже неуютно, так что к лучшему, что Дэлги припрятал ключи – Ник оценил эту разумную меру только теперь, задним числом.

Дэлги, вернувшись, вытащил из сумки хрустящий пакет с розовым атласным платьем. И кружева, и оборки, и пуговицы с крупными блестящими стразами – все на месте, как обещал. Люссойг завизжала от восторга. Он достал еще один сверток: пара изящных остроносых туфелек с атласными розочками. Девушка стянула джемпер и бросилась примерять обновки.

– Честно расплатился за цевтяка – и заодно сделал верный тактический ход, – шепнул гладиатор Нику, пока она кружилась по пещере, счастливо напевая что-то бессвязное. – В Убивальне начали подозревать, что я живу не один, а теперь будут думать, что я держу здесь женщину. Ты вот что, если я начну ей лапшу на уши вешать – ну, насчет того, что я оборотень – не вмешивайся в разговор, так оно будет лучше.

– Хорошо. А откуда вы знаете про лапшу? Это ведь наше выражение.

– Лингвистическая диффузия, понял?

Люссойг извозилась в грязи, пока ловила «цевтяка», и Дэлги опять потащил ее купаться. Ник с завистью смотрел, как она плещется в ледяной воде. Хорошо этим оборотням, они закаленные… И гладиаторам тоже хорошо – наверху, в Убивальне, есть баня.

– Что опять скис?

– Вспоминаю ванную, которая во дворце у Дерфара цан Аванебиха.

– Зашибенное местечко, – согласился Дэлги, как будто он эту ванную видел.

После ужина и секса, уже почти засыпая, Ник услышал, что за байки тот рассказывает Люссойг.

– …Я был тогда молодой и глупый, вроде тебя. И вот забрел однажды на мою территорию заблудившийся путешественник… Естественно, я обрадовался: жратва пришла!

Люссойг, снова натянувшая блестящее атласное платье, заулыбалась и энергично закивала: очевидно, с ее точки зрения это была самая естественная реакция на одинокого прохожего. А Ник лежал на боку и смотрел на них сквозь ресницы, у него слипались глаза. Дэлги, заметив его взгляд, украдкой подмигнул: никуда не денешься, приходится напрягать извилины и сочинять сказки.

– Это был ученый книжник из Накувана, города в Ретонском княжестве. Накуван превратился в руины три с половиной тысячи лет назад, но в ту пору, когда я был безмозглым молодым живоглотом, он процветал. Книжника звали Рехас. Когда я его сцапал, он, на свое и на мое счастье, не перетрусил до потери рассудка, а начал заговаривать мне зубы. Рассказывал о вещах, которых я не видел, о дальних краях, о незнакомых мне коллизиях человеческой жизни. Потом спросил, умею ли я читать. Я не умел, и он предложил научить. Рехас сыграл на моем любопытстве – и остался жив, и я, надо сказать, тоже не остался внакладе. Позже он упросил меня отпустить его домой, к старикам родителям, пообещав, что вернется с книгами.

– Вернулся или обманул? – поинтересовалась Люссойг.

– Вернулся. Он, конечно, боялся, но у меня нашлось, чем его соблазнить. Не прелестями своими – мой истинный облик таков, что большинство людей или в панике убегает, не разбирая дороги, или падает в обморок. Зато у меня было то, в чем Рехас нуждался, – золото и драгоценные камни, да еще кошельки тех странников, которые оказались не такими находчивыми, как он. Рехас был беден, еле сводил концы с концами. Вдобавок его, как истинного просветителя, увлекла идея цивилизовать чудовище, наводящее ужас на всю округу. Так что он пришел снова, никуда не делся. Получилось, что я вроде как нанял себе учителя. Мы с Рехасом общались до самой его смерти. С годами он состарился и ослаб и больше не мог приезжать ко мне в гости, но я, когда оборачивался, навещал его в Накуване. Умер он известным человеком – Рехас Накуванский, автор нескольких философских трактатов и занимательных повестей. Если бы Ник родился в нашем мире и учился в иллихейской школе, он бы знал, о ком я говорю.

– А я знаю, – сонно возразил Ник. – Миури давала читать… То есть сестра Миури.

Ему хотелось дослушать историю до конца, и он прикладывал отчаянные усилия, чтобы удержаться на краю бодрствования.

– Известность Рехасу принесли его литературные опыты, а богатство он получил от меня. И я же расправился с деятелями, которые пытались науськивать на него народные массы Накувана. Первого утащил к себе и с немалым удовольствием пообедал, второго похитить не удалось, убил счастливчика в городе. Рехас не просил меня об этом, и ему это не понравилось – мол, негоже так с оппонентами, хоть они и мракобесы – но тут уж я не считался с его мнением. К чему я все это рассказываю? Не к тому, чтобы Ник не выспался, а чтобы ты поняла: если тебе попался умный человек, интересней будет не слопать его, а поговорить с ним. Слопать-то можно кого угодно, у вас тут еды навалом.

– Ага, хорошо так рассуждать, пока мы люди, – протянула Люссойг, теребя оборки платья. – А когда в истинном облике – сам ведь знаешь!

– Научись контролировать себя, когда находишься в истинном облике. Уподобляться животному, которое способно думать только о кормежке, – это неправильно и не обязательно. Я знаю, о чем говорю. Запомни, власть над собой – первый шаг к могуществу.

«Он хочет привить ей человеческий взгляд на вещи, – подумал Ник, засыпая. – Наверняка тут есть что-нибудь такое, чего он не учитывает, мы же с оборотнями разные биологические виды…»

Окончание мысли смазалось, он уснул раньше, чем додумал ее до конца.

Во сне он бродил по пустому, без людей, азиатскому городу с типовыми белыми многоэтажками и небрежно вылепленными глинобитными кварталами, искал свою прежнюю квартиру среди бесчисленного множества других разгромленных квартир. Иногда в мешанине обломков, битого стекла и растерзанных предметов попадалось что-нибудь знакомое – например, цветной абажур из комнаты родителей или сделанные отцом полки для книг. Потом все это начало содрогаться, как при землетрясении, и превратилось в тускло освещенную пещеру.

Дэлги тряс его за плечи.

– Ты плакал во сне.

– Мне приснился мой мир, – глухо пробормотал Ник.

– Ты здесь, а не там. Все в порядке.

– Не надо… Пустите!

Как только он в панике рванулся, гладиатор разомкнул объятия и нейтральным тоном пояснил:

– Я только хотел тебя успокоить. Мнительный ты…

Ник готов был от стыда провалиться сквозь землю – но ведь он и так находится не где-нибудь, а под землей. Придвинулся к холодной каменной стене, уткнулся в нее лбом. Глупо. Видел же сегодня, что Дэлги с Люссойг вытворяли на этом самом тюфяке – так какие после этого могут быть подозрения?

Кстати, где Люссойг? Выждав, чтобы Дэлги уснул, он осторожно приподнялся и оглядел помещение. Девушки не было.

– Что еще тебя беспокоит?

Гладиатор, оказывается, не спал.

– Где она?

– Я ее выставил. У нее своя пещера, пусть там ночует. Если она поймет, что я наврал, может с досады нас убить.

Последнюю фразу он произнес чуть слышным шепотом, словно опасался, что девушка-оборотень притаилась по ту сторону занавеса и подслушивает их разговор.

– У вас очень складно получилось.

– Я такую новеллу однажды прочитал в журнале «Ваш приятный досуг», когда сидел на гауптвахте. Давай-ка лучше спи. До полнолуния осталось всего ничего, силы тебе понадобятся.

Утром он покормил обитателя консервной банки кусочками разломанной черствой лепешки. Цевтачах походил на белесый гриб, тряский, как студень, с вырастающими из кромки шляпки пучками щупалец. Замотав банку тряпкой, Дэлги поставил ее в угол и велел Нику не трогать.

Люссойг заглянула на пять минут. Теперь у нее было нарядное розовое платье, и ей не терпелось отправиться в город, к людям, которые оценят этакую красоту. Целоваться через решетку ей было неинтересно, а рассказывать истории, как Дэлги, Ник не умел.

Он в грустном одиночестве очищал семена тамраги и в этот раз не прозевал появление гладиатора. Тот принес большую бутыль в ременчатой оплетке, литра на три, доверху заполненную прозрачной жидкостью.

– Это называется табра, – сообщил Дэлги, бережно опустив свою ношу на пол. – Вроде вашего самогона. Дрянь редкостная, но народ пьет. Дотащил все-таки, в целости и сохранности! Боялся, что грохну по дороге, вот была бы жалость…

Ник смотрел на бутыль с замирающим сердцем. Итак, Дэлги не выдержал, сломался… На пару вечеров этого пойла ему точно хватит, и хорошо еще, если обойдется без белой горячки. Уговаривать его и взывать к здравому смыслу, наверное, бесполезно.

Отодвинув жестянку с семенами, Ник встал. Лишь бы Дэлги не размазал его по стенке после того, что он сделает… Он уже приготовился дать пинка вместилищу самогона, когда гладиатор, словно просчитав в уме его дальнейшие действия, сгреб его и оттащил на безопасное расстояние от бутыли.

– Это, что ли, вместо спасибо?! – Он ухмылялся и выглядел донельзя довольным.

– Пустите! – вырываясь, потребовал Ник. – Если вы это выпьете, как тогда ваше решение вернуться в гвардию?

– Так я не собираюсь это пить. Для тебя, паршивца неблагодарного, старался.

– А я табру не пью.

– Вот и умница. Это для гигиенических целей, раздевайся и обтирайся. Притаранить сюда такую же ванну, как у Дерфара, даже мне слабо.

Ага, вот теперь спасибо… Можно было сразу так и сказать, без розыгрышей. Или Дэлги не собирался его разыгрывать, случайно вышло? Не глядя на него, Ник поблагодарил.

Если раньше в пещере пахло потом и едой, то теперь к этому букету прибавился еще и крепкий запах спирта, зато Ник наконец-то почувствовал себя относительно чистым. Только волосы остались грязными и слипшимися, как у Люссойг, он завязывал их в хвост на затылке.

Пару дней спустя Дэлги, вернувшись, углубился в изучение истрепанной, порванной на сгибах карты, расстелив ее на полу под канделябром со свечами. Казалось, его что-то не на шутку раздосадовало, но Ник с расспросами не приставал. Надо будет – сам скажет.

Когда появилась Люссойг, гладиатор спросил:

– В городе была?

– А то где! Сначала с одним трахалась, потом еще с одним, потом пошла в трактир на улице, где большая канава с поломанным мостиком, и там тоже…

– Не ходи туда больше, тебя могут убить. Побудь лучше с нами, а когда мы уйдем, трахайся в Убивальне. Здесь каждая третья из девчонок – гостья с болота, гладиаторы не возражают. Главное, в город не бегай, понятно?

– Непонятно, – Люссойг недовольно свела брови. – Кто ж меня убьет?

– Охотники. Донат Пеларчи с помощником, если это имя тебе о чем-нибудь говорит. Выслеживают таких, как ты, – и дальше разговор короткий. Четверых уже убили. Вы же, дурачье болотное, на каждом шагу себя выдаете! А в Убивальню их мутильщики не пустят, здесь ты в безопасности.

– Почему они такие злые? – расстроенно протянула девушка.

– Не злее, чем мы с тобой, – философски заметил Дэлги. – Ник, через сутки – полнолуние, поэтому ужинать не будешь, и завтра чтобы ни крошки в рот не брал, можешь только пить.

– Хорошо.

– А почему Нику нельзя есть?

– Его ждет операция. Я у него из руки хвыщера достану.

– Это же больно! – Люссойг с сомнением поглядела на Ника. – Так больно, что никто не стерпит!

– Я сделаю так, что он ничего не почувствует, – Дэлги тоже посмотрел на Ника. – Не хотел пугать тебя раньше времени, живописуя подробности. Операция очень болезненная, причем использовать наркоз нельзя, ни общий, ни местный, потому что хвыщер тогда спрячется в грудной клетке или в животе, и его не достанешь. Это и есть та заморочка, о которой я говорил.

– Как-нибудь выдержу. Это ведь быстро?

– Обойдемся без подвигов. Вместо того чтобы чувствовать боль, ты ее увидишь. У меня есть снадобье, перепутывающее каналы восприятия, так что мы хвыщера обманем.

Назавтра он не пошел в Убивальню («взял выходной, там думают, что я со своей подружкой табру глушу») и Нику дал выспаться. Потом начал перебирать и раскладывать по сумкам свое имущество. Ник сидел на тюфяке и наблюдал за его действиями, испытывая нарастающее беспокойство, похожее на беспорядочные удары дождевых капель по стеклу. Рядом, на свернутом одеяле, заменявшем подушку, громко тикал облезлый посеребренный хронометр. Если бы не болтовня Люссойг, следившей за развитием ситуации с жадным любопытством, напряжение стало бы невыносимым.

– Пора! – объявил Дэлги. – Ник, молись Лунноглазой. Про себя, этого хватит. Попроси у нее помощи в нашей затее.

– Я не умею.

– Чего не умеешь?

– Молиться. Дома я был атеистом. И потом, сестра Миури говорила, что Лунноглазой надо молиться по-кошачьи.

– Атеист на службе у богини?.. Хм… Тут не надо уметь ничего особенного, просто мысленно обратись к ней и попроси помощи. Сестра Миури когда-нибудь призывала ее в твоем присутствии?

– Один раз, в храме, мы не могли расстегнуть браслет, а его надо было снять, и тогда она призвала Лунноглазую, – Ник рассказывал сумбурно и торопливо. – Я ее не видел, только почувствовал – это было как прикосновение пушистой шерсти к руке.

– Так я и думал. Мысленно воспроизведи момент, когда ты почувствовал прикосновение, и попроси, чтобы она помогла тебе благополучно отсюда выбраться. Она поймет, кошки ценят свободу.

Ник попытался выполнить эту инструкцию. Он волновался, как в детстве в очереди на прививку перед процедурным кабинетом.

– А ты – марш отсюда, – отдернув штору, Дэлги отпер замки, распахнул дверцу и повернулся к Люссойг. – Здесь ты будешь мешать.

– Я же хочу посмотреть! – захныкала девушка. – Интересное пропущу…

– Ты и оттуда все увидишь.

Люссойг насупилась, но подчинилась. Дэлги вытер руки чистой тряпкой, смоченной в табре, и взял из эмалированной миски заранее приготовленный шприц с зельем.

– Заверни рукав. Сколько ужаса в глазах… Было бы из-за чего! Уколы я ставлю почти безболезненно, а дальше тебе все станет до фонаря.

Ник выдавил слабую улыбку.

– Эй, повернитесь сюда, а то мне не видно! – окликнула их из-за решетки Люссойг.

Игла вонзилась под кожу. Ага, почти не больно.

– Поздравляю, самое страшное позади, – Дэлги ободряюще подмигнул. – Тебе придется согласиться на кляп. Твое тело в отличие от сознания все почувствует в полной мере, и кричать ты будешь так, что нам с Люссойг мало не покажется.

После этого он подвел Ника к решетке и привязал сначала правую руку, развернув ладонью к пространству пещеры, потом левую. Повесил на поперечную перекладину электрический фонарь. Консервную банку с цевтачахом освободил от тряпки и поставил на таком расстоянии, чтобы Ник не мог случайно толкнуть ее ногой.

Нику все это напоминало сцены из триллеров, которых он насмотрелся в видеосалоне: с завязанным ртом, распятый на решетке… Да еще Дэлги стоит напротив с закатанными по локоть рукавами, с кинжалом и щипцами наготове.

– Ник, я-то здесь! – Люссойг дернула его сзади за собранные в хвост волосы.

– Отойди, – приказал Дэлги. – И когда я сделаю надрез, не лезь, а то инфекцию занесешь.

Она отступила в сторону и нетерпеливо спросила:

– Скоро? Чего ты ждешь?

– Жду, когда снадобье подействует.

Прутья решетки упираются в спину, и веревки на запястьях затянуты слишком туго – бежевые полосы крест-накрест. Дэлги и Люссойг продолжают о чем-то разговаривать; ни слова не понять, зато видно, что у девушки голос фиолетовый с желтыми просверками, а у Дэлги – древесно-коричневый, с массой переливов и оттенков; голоса переплетаются, словно две скользящие мимо ленты.

Справа от Ника ударил черный гейзер. Голоса исчезли, все исчезло, осталась только страшная, сверкающая, сокрушительная чернота, пронизанная багровыми молниями. Потом она стала бледнеть, распалась на постепенно уменьшающиеся кляксы. Он опять увидел голоса, фиолетовый с визгливыми желтыми вкраплениями и богатый оттенками благородный коричневый. На него накатывали ласковые цветные волны, он то ли уплывал, то ли медленно падал в радужную даль…

Очнувшись, Ник обнаружил себя на тюфяке, уже без кляпа. Правая ладонь побаливает, рука забинтована.

Дэлги сидел рядом, возле изголовья стояла знакомая консервная банка, сверху замотанная тряпкой.

– Получилось? – прошептал Ник.

Гладиатор удовлетворенно ухмыльнулся.

– Хочешь посмотреть на хвыщера?

– А где он?

– Здесь.

Сняв тряпку, Дэлги осветил содержимое банки лучом фонарика.

Влажный беловатый студень пронизан черными жилами с пульсирующими узелками. Выглядит зловеще.

– Черное – это и есть хвыщер. Нравится?

– И оно было во мне?..

Ник откинулся на тюфяк. Ему стало нехорошо.

– Если тошнит, вот тазик. Завтра утром отправляемся в путь.

– А где Люссойг?

– Рвалась сюда, потом убежала. Надеюсь, вернется живая. Донат Пеларчи охотится не на нее, но убить еще одного оборотня не откажется – это же его кусок хлеба с маслом.

– Мы можем ей помочь? – глядя, как Дэлги снова тщательно укутывает банку с цевтачахом и хвыщером, спросил Ник.

– Да не переживай за нее, нашего брата оборотня просто так не обидишь. Мы сами кого хочешь обидим.

– Я говорю серьезно.

У Ника не было настроения поддерживать эту игру и слушать байки. Он не влюбился в Люссойг, но… Все-таки она его первая женщина, их связывает больше, чем просто знакомство. Он не хотел, чтобы какой-то Донат Пеларчи ее убил.

– А я тоже серьезно, – с ухмылкой возразил гладиатор. – По-твоему, я не оборотень?

Ник заподозрил, что остатки иллихейского самогона были использованы не только для дезинфекции.

– По-моему, нет.

– Ладно, как скажешь… – Дэлги вздохнул с наигранным огорчением.

– Мы можем спасти ее, взять с собой? Забрать отсюда, чтобы она смогла жить нормальной человеческой жизнью?

– Ник, нормальной человеческой жизнью живут люди. А Люссойг – другое существо, она только притворяется человеком, – Дэлги говорил нарочито терпеливо, еще чуть-чуть – и это сошло бы за издевку. – От чего ты собрался ее спасать? У вас есть сказка о Золушке: часы пробили двенадцать, и карета превращается в тыкву, кучер – в крысу, и так далее. Здесь происходит то же самое. Когда время Люссойг закончится, она больше не сможет сохранять человеческий облик, и лучше бы ей находиться в этот момент на своей территории, иначе ее ждет незавидная участь. Такие уж у нас законы природы.

– Понятно… – он подавленно кивнул.

– Зато Люссойг умеет получать от жизни удовольствие, несмотря ни на какие неприятности и удары. То, чему должен научиться ты.

Ник так и не нашелся, что на это сказать. Только смотрел на Дэлги, угрюмо и немного растерянно.

Примчавшаяся к ужину, Люссойг потребовала, чтобы ей показали хвыщера. Когда Дэлги открыл банку, она заглянула внутрь и злорадно спросила:

– Попался, цевтяк? Так тебе и надо, будешь знать, как мое красивое платье есть, хоть оно и в повидле! Попался, бе-бе-бе!

Новое платье она уже успела помять и испачкать.

– Теперь я знаю настоящую тайну… – Ее влажные темные глаза сияли из-под нечесаных волос, как два болотных светляка, а голос звучал задумчиво. – Дэлги, ее надо хранить или можно кому-нибудь рассказать?

– Хочешь – храни, хочешь – рассказывай, мне не жалко. Только при мутильщиках не проболтайся, им не понравится, что кто-то посторонний об этом знает.

– Ну, я же не глупая! Ты не думай, я помню все-все, что ты говорил. А тайну буду хранить. Может, скажу по секрету кому-нибудь, кто мне очень-очень понравится. У меня еще никогда не было своей тайны, только драгоценности и монетки, и еще ржавый старинный нож с красивой рукояткой.

После ужина Дэлги развернул карту и начал расспрашивать Люссойг об окрестностях. Ник лежал на тюфяке, ладонь уже не болела – мивчалга ускоряет регенерацию тканей в несколько раз. Были бы на Земле такие лекарства… Здешняя техника отстает от земной, и развивать ее никто особенно не старается – на протяжении нескольких столетий одно и то же, иллихейцам этого хватает – зато медицина, если сравнивать, на заоблачном уровне.

– …Вот где лугурды ходят, – показывала Люссойг. – Потом смотри, в этих и этих местах никто не живет, но можно встретить людей из города, которые собирают всякое – то, что растет на болоте. А в топях есть народ. Мимо вот этой зыбучки не ходите, там сидит злющий грубиян, и щупальца у него длинные-предлинные, до гати достанут, если он близко подберется. Вот здесь, по краю этого озера, запросто пройдете, и никто не нападет – знаете, почему?

Она склонила голову набок и лукаво усмехнулась.

– Почему? – спросил Дэлги.

– А потому, что хозяйки нет дома! Я же здесь. Вы, когда мимо пойдете, киньте туда что-нибудь красивое, я потом вернусь и найду. Только не говори, что это будет. Хочу сюрприз.

– Хорошо, – серьезно пообещал Дэлги. – Когда вернешься домой, ищи на дне наш подарок.

– Дальше Луковичный лес, люди туда гать настелили, а чего после него, я не знаю. Говорят, человеческого жилья там нет.

Он что-то пометил на карте.

– Трахаться будем? – нетерпеливо спросила Люссойг.

– Подожди, сначала я у Ника шов сниму.

Разрез уже успел зарасти. В центре ладони остался двухсантиметровый шрам, пока еще розоватый, припухший.

– Жалко, что уходите. Ник симпатичный и ласковый, я таких люблю, а ты трахаешься лучше всех и много рассказываешь. Приходите когда-нибудь еще! Если что, я вам еще одного цевтяка поймаю, делов-то немного его изловить…

Ник промолчал, ему не терпелось отсюда вырваться. А Дэлги, как ни в чем не бывало, отозвался:

– Может, когда-нибудь и увидимся. Надеюсь, ты к тому времени станешь чуть поумнее.

– Да уж стану! – заверила Люссойг.

– У тебя еще не вылетело из головы, что в город приехал Донат Пеларчи, один из самых опасных в подлунном мире охотников? Его ученик тоже, говорят, отчаянный парень, особенно по части рукопашных драк. Если встретишь их, беги без оглядки. Они с тобой трахаться не будут, сразу убьют.

– У меня время скоро кончится.

– Тогда, может, пойдем отсюда вместе? Ты – к себе в озеро, а мы с Ником – дальше через болота.

– Не-е-ет! – она возмущенно замотала головой. – У меня же еще целых три дня времени! Чего захотел, чтобы я мало погуляла…

Ник смотрел на нее со смутным щемящим чувством. Ясно, что в город она все-таки пойдет. Если повезет, ее там не убьют, если не повезет – убьют. От него ничего не зависит.

Проводить их на следующий день Люссойг не пришла. Видно, у нее нашлись дела поинтересней в другом месте.

Погасив свечи, Дэлги отдернул штору, отпер дверцу в решетке. Спрятал ключи под циновками в углу пещеры. На запястье у него болтался на ременчатой петле электрический фонарь, к поясу были пристегнуты два внушительных ножа и меч.

Ник стоял с факелом возле решетки, тоже с мечом и ножом на поясе. Непривычно. Меч, хотя и не такой длинный, как у Дэлги, оказался более тяжелой штуковиной, чем он себе представлял. Пока что этот аксессуар только мешал. Хотя, конечно, лезть в здешнее густонаселенное болото с оружием не так страшно, как без оного.

В одной из трех дорожных сумок находилась банка с цевтачахом и хвыщером. После операции Ник с ней не расставался; даже когда выходили из пещеры по нужде, брал с собой. Так велел Дэлги. Иначе хвыщер почувствует, что потерял прежнего носителя, и попытается вернуться обратно.

– Идем!

Дэлги захлопнул дверцу. Лязгнули автоматические замки. Просунув руку меж прутьев, он задернул штору, потом подхватил сразу две сумки и забрал у Ника факел. Ник забросил на плечо ту сумку, где лежала банка с паразитом.

Сырые каменные туннели вели то вверх, то вниз, то снова вверх. В темноте таинственно и привлекательно мерцали зеленоватые разводы, но когда их озарял свет факела, они превращались в неряшливые лохмы буйной плесени. Гладиатор, видимо, знал дорогу и уверенно ориентировался по незаметным для Ника признакам.

Продолжалось это странствие часа полтора, не меньше. Дэлги дважды менял факелы. На последнем участке сначала ему, а потом и Нику пришлось пригнуться. Потолок стал ниже, сквозняк сильнее. Впереди забрезжил тусклый серый свет.

– Осторожно, – предупредил Дэлги. – Не запнись.

Дверной проем с нависающей притолокой и высоким каменным порогом, зато без двери.

Они выбрались в помещение с дырявым потолком, заваленное битым камнем и гнилыми балками. В окошках и потолочных прорехах виднелось пасмурное небо. Сверху капало.

Дэлги опустил свою ношу на пол, отобрал у Ника сумку и протянул ему факел:

– Держи.

Достал обмотанную тряпками жестянку с хвыщером, потом большую металлическую бутыль, отвинтил пробку и начал поливать жестянку темной маслянистой жидкостью.

Консервная банка шевельнулась. Проколов ткань, наружу высунулась как будто черная проволока. Живая проволока – она медленно вытягивалась по направлению к Нику, заставляя жестянку подрагивать.

Бросив бутыль (масло продолжало вытекать, окружая банку вязкой лужицей), Дэлги выхватил факел, ткнул в сосуд с проснувшейся черной пакостью и сразу отскочил, заодно оттолкнув подальше Ника.

Вспыхнуло пламя, в нем извивалось и корчилось проволочное существо.

На секунду Ник почувствовал пронизывающую боль в правой ладони. Потом закашлялся от едкого дыма.

Валявшиеся вокруг отсыревшие балки так и не вспыхнули, и огонь сам собой угас. От промасленного тряпья и от хвыщера ничего не осталось, уцелела только почерневшая деформированная жестянка.

– Теперь ты свободен, – улыбнулся Дэлги.

Ник наконец-то разглядел, какого цвета у него глаза. Болотно-зеленые.

Снаружи моросил дождь. Серый слякотный день после пещерного полумрака показался Нику ошеломляюще ярким.

Развалина, из которой они вылезли – что-то вроде заброшенной усадьбы, так обвитой лианами, что не поймешь, то ли они душат несчастную постройку, то ли удерживают от окончательного обрушения – находилась недалеко от Ганжебды. За травяным лугом с раскисшей дорогой и лиловыми клубками кустарника виднелась сквозь сетку дождя длинная стена с неказистыми сторожевыми башенками. Из-за стены выглядывали крыши невысоких построек, над ними, в отдалении, одиноко торчала большая мрачная многоэтажка.

Ничего общего с тем миром, где Ник родился, кроме, пожалуй, дороги: совсем как в российской глубинке, не хватает только увязшего грузовика или трактора с прицепом.

Грязная полоса терялась в пестрых сквозистых зарослях: светлая и темная зелень, желтоватое, лиловое, бурое. Перспектива тонула в тумане. Было мокро, но тепло – наверное, плюс двадцать пять по Цельсию, не меньше.

– Вон та достопримечательность – Убивальня, – Дэлги показал на горделивую многоэтажку. – Украшена барельефами. Отсюда их не видно, но потерял ты немного – кич несусветный. Был бы я заказчиком, башку бы свернул тому скульптору. Пошли, нам в противоположную сторону.

Ник словно опьянел от дневного света, открытого пространства, насыщенного травяными запахами свежего воздуха. Он шел за Дэлги, не задавая вопросов. Главное, что они уходят все дальше и дальше от Ганжебды, а куда – какая разница?

Держась в стороне от дороги, они добрались до редколесья. Группы корявых, перевитых лианами низкорослых деревьев. Хвощи и плауны, как на картинках. Оглушительный стрекот насекомых. В траве что-то шныряет. Мелкое создание, покрытое зеленоватой щетиной, подскочило к Нику, вцепилось беззубыми челюстями-плоскогубцами в носок сапога, но прокусить не смогло и, разочарованное результатом, юркнуло обратно.

Дэлги остановился.

– Впереди топи. Говорят, непроходимые.

– И мы туда пойдем?

– Не пойдем, а поедем. На местном общественном транспорте.

– А где этот транспорт?

– Рано или поздно появится. Сейчас мы с тобой вроде как стоим на остановке и ждем трамвая.

Похоже, Дэлги бессовестно развлекался. Ник больше не стал задавать вопросов, только оглядывал дождливую панораму: откуда на болоте возьмется трамвай, еслиздесь даже рельсов нет?

Глава 7

Как подставить Келхара цан Севегуста – этот вопрос преследовал Ксавата, словно прилипчивая песенка или нервный тик. Еще немного, и Келхар с Элизой начнут крутить любовь у него на глазах! Люди тогда скажут, что Ксават тупак, что молодой соперник у него из-под носа девку увел… Надо, как говорится, принять превентивные меры.

Пока он оставил Вилена и Элизу в Эвде, выдав им задание: грамотно подготовить перечень всех частных и казенных сооружений, в настоящее время заброшенных, с подробным описанием каждого объекта. Оно никому не нужно, эта информация есть в эвдийском муниципальном архиве, и ежели в министерстве узнают, чем Ксават цан Ревернух загружает своих помощников, точно будет какая-нибудь срань, но деваться некуда. Требуется, чтобы те были при деле и не спрашивали, почему да как.

Вместо того чтобы выполнять свои непосредственные служебные обязанности, Ксават отправился на охоту. В Ганжебду. Ворожба показала, что Король Сорегдийских гор находится там.

Ксават дал команду начинать операцию «Невод», и теперь Шанбарский тракт наглухо перекрыт: несколько застав, никого не выпускают, и в объезд не проедешь – места вокруг топкие да гиблые. Муха не пролетит, прыгунец не прошмыгнет. Все думают, что имперские власти, хвала Пятерым, наконец-то взялись за этот гадючник, а на самом деле старый хасетанский мошенник Клетчаб Луджереф обдурил тупаков и готовится нанести ответный удар заклятому врагу. Знай наших!

Охотники в Ганжебде уже шестерых уродов завалили, отрезанные головы законсервировали в банках, чтобы после властям предъявить. Черепа оборотней отличаются от человеческих, и ежели их выварить – доказательство налицо. Денежную премию дадут, а трофей можно продать или дома на стенку повесить.

Короля Сорегдийских гор среди убитых тварей не оказалось – все местные, болотные жители. Донат сказал, это можно определить с помощью ворожбы. Наблюдая за охотниками, Ксават пытался выведать их профессиональные секреты – никогда не знаешь, чего и где тебе пригодится – но Донат с Келхаром тоже не были тупаками, лишнего при нем не болтали.

Он окольными путями наводил справки о Нике, из чистого любопытства, но так ничего и не выяснил. На арену Ник ни разу не выходил. Пропал во чреве Убивальни – или, может, не совсем пропал, а чистит газовые рожки да таскает ведра с кухонными помоями, получая пинки от гладиаторов и мутильщиков. Не имеет значения. Если бы он вдруг выполз на белый свет, присмиревший, жалкий, сломленный, Ксават не стал бы на него время тратить. Ник уже получил по заслугам, теперь на очереди Келхар цан Севегуст.

Хмурого и надменного высокородного дегенерата спасало от смерти только то, что без него покамест не обойтись. Он охотник, мастер рукопашного боя, он должен убить Сорегдийскую тварь. Иначе Клетчаб давно бы уже кому-нибудь заплатил, чтобы его пырнули ножом. В Ганжебде это плевое дело. Полиции здесь нет, следствия не будет, а мутильщики вмешиваются в разборки только если затронуты ихние интересы.

Несколько суток кряду моросили дожди. И на улицах, и в домах пахло болотом. Промокший город под низким зеленовато-серым небом словно поместили в давно не чищеный аквариум: грязь, вонь и сырость, гниющая тина, мутные стекла скрывают перспективу, кишит расплодившаяся вредоносная дрянь… И все бы ничего, но где-то среди этой грязи и тины притаилась смертельная опасность – одно знание о том, что она есть, действовало на Ксавата, как ложка отравы.

Сначала зашуршала влажная трава, потом за пеленой дождя, среди низкорослых деревьев, что-то зашевелилось.

– Трамвай идет, – сообщил Дэлги будничным тоном. – И часа не прошло… Надеюсь, без пассажира.

К ним что-то приближалось. Не то ажурная беседка, сама собой скользящая среди мокрых зарослей, не то паук величиной со слона… Когда Ник разглядел, что это определенно здоровенный паучище, он стиснул зубы, но все-таки издал негромкий отчаянный стон.

– Эй, только без крика, – оглянувшись на него, дружелюбно посоветовал Дэлги. – Во-первых, он травоядный. Во-вторых, мы на нем поедем. Это называется лугурд, по топям ходит, как по асфальту.

Говоря, он вытащил из сумки свернутое лассо.

Ник рассматривал лугурда, стараясь подавить дрожь. Никакой это не паук, только туловище похожее, зато маленькая голова на длинной гибкой шее – как у диплодока. Сейчас бы в самый раз проснуться в холодном поту…

Когда Дэлги метнул лассо, и на шее захлестнулась петля, паукообразное вроде бы не удивилось и сбежать не попыталось – приняло свое пленение, как должное.

– Этот уже объезженный, смирный. Повезло! – Дэлги привязал конец веревки к корявому стволу. – Здешнее верховое животное, твари болотные на них катаются. Наша подружка Люссойг тоже не пешком в Ганжебду пришла.

Ник попытался сосчитать шипастые ноги-столбы, но сбился. Кажется, восемь или десять.

Внезапно лугурд встрепенулся и попятился – словно только сейчас понял, что его поймали.

Дэлги одним прыжком очутился у него на спине – и надо же так суметь! Животное суетилось на месте, издавая протяжные плачущие крики, но постепенно успокоилось. Ник заметил, что каждая из его ног словно обута в пухлый кожистый мешок, и они, когда ступают, почти не приминают травы.

Ноги синхронно сложились, брюхо лугурда коснулось земли. Дэлги слез. Покрытая серым пухом шея изогнулась, и голова размером с лошадиную, слишком маленькая для такой туши, требовательно толкнула его в плечо. Он достал из кармана кусок желтоватого сахара, протянул на ладони лугурду. Тот схрупал угощение.

– Иди сюда! – Дэлги оглянулся на Ника. – Ты тоже должен его покормить. Лучше, если он будет считать тебя еще одним наездником, а не багажом.

Когда Ник подошел, он вручил ему второй кусок. Ник протянул лакомство болотному кошмару. Теплые влажные губы ткнулись в дрожащую ладонь, и сахар исчез.

– Как его назовем?

– А его надо как-то назвать?

– Так будет удобней. Дай ему имя.

– Спиридон, – Ник произнес первое, что пришло на ум.

– Идет, Спиридон. Забирайся на него, у тебя полчаса, чтобы освоиться. Сейчас я сумки навьючу, и поедем.

После того как помесь исполинского паука и диплодока стала Спиридоном, страх пошел на убыль. Все-таки Дэлги хорошо придумал насчет имени.

Ник уселся верхом. Непонятно, за что держаться – за эти космы жесткой зеленовато-серой шерсти, растущие пучками из шершавой кожи?.. Пока он привыкал, Дэлги надел лугурду на основание шеи массивный ошейник с поводьями. Потом, выбрав пучки шерсти подлиннее и потолще, заплел их в петли и привязал поклажу. После согнал Ника и сплел еще одну длинную петлю поперек спины, перевив ремешками. Спиридон все эти издевательства безропотно стерпел, за что получил третий кусок сахара.

– За это будешь держаться, – проинструктировал Дэлги, – как пассажир на заднем сиденье мотоцикла. Для страховки продерни вот этот ремень через свой пояс и пристегнись. Если что, не с концом свалишься, а повиснешь. Теперь о здешних аттракционах… Ты знаешь о том, что некоторые из тварей способны создавать наваждения?

– Я такую тварь видел.

– Серьезно? И остался жив?

Ник рассказал о происшествии на озере Нельшби.

– Эк тебе повезло… На всякий случай запомни: ни твоим родителям, ни сестре Миури, ни кому угодно из твоих знакомых посреди этих топей неоткуда взяться. Многие твари также могут, не показываясь жертве на глаза, внушать беспричинный страх, раздражение, тоску. Если что-нибудь такое почувствуешь, сразу скажи мне, понял?

– Так вы, наверное, сами почувствуете.

– Я толстокожий, на меня их чары не действуют. Возможно, я и не замечу, что нас обрабатывают. Ты не думай, я не всегда был бродягой и алкашом… Кое-чему учился, у меня была перспектива стать жрецом! Пропил я свои перспективы… – Дэлги покаянно вздохнул. – Жрец-забулдыга – где ж это видано? Пагубные привычки до добра не доводят. Одна надежда, что меня возьмут обратно, если доставлю тебя в Макишту в целости и сохранности. Тогда я точно скажу пьянству «нет» и исправлюсь.

Ник смотрел на него с сочувствием: сильный человек – и так влип из-за алкогольной зависимости.

– Ну, поехали, – Дэлги подмигнул ему и неожиданно весело рассмеялся. – Ты меня не жалей, лучше постарайся остаться в живых. Если я привезу в Макишту твой остывший труп, сестра Миури вряд ли согласится взять меня на поруки.

Смотав лассо, подвесил справа от ошейника. Спиридон и это покорно стерпел.

– Ему не больно?

– Нет. Он такой же толстокожий, как я. Садись!

Проследив, чтобы Ник застегнул страховочный ремень, он уселся впереди и взялся за поводья. Туша лугурда содрогнулась, мощные паучьи ноги выпрямились, земля ушла на три метра вниз. Ник обеими руками вцепился в поперечную петлю.

Как в первый раз на двухколесном велосипеде! Лугурд двигался неспешно, сбросить седоков не пытался, иногда останавливался, чтобы пощипать листву с деревьев или желтые, серебристые, лиловые метелки колосящейся травы. Пока ничего, но неизвестно, что будет, вздумай он перейти на рысь…

Постепенно Ник освоился настолько, что начал озираться по сторонам.

Если судорожно хвататься за петлю и смотреть прямо перед собой, взгляд упирается в спину Дэлги, обтянутую вылинявшей курткой из грубой светло-коричневой ткани с заклепками. Ничего себе спина – треугольная, в плечах косая сажень; пристегнутый сбоку меч и длинные волосы делают Дэлги похожим на воина из сказочного фильма. Волосы на зависть чистые в отличие от засаленных прядей Ника: видимо, напоследок сходил в Ганжебде в баню, как белый человек.

А если чуть-чуть расслабиться и повернуть голову направо или налево, картины открываются такие, что можно смотреть и смотреть, как в кино. Покачиваются высоченные побеги плаунов, покрытые листиками-чешуйками. Из зарослей выпархивают потревоженные птицы, ругаются вслед лугурду с двумя всадниками. Пронзительно-зеленые островки осоки с острыми, как ножи, верхушками смахивают на яркие декорации. В отдалении грациозно скользит другой лугурд, покрупнее Спиридона. До чего красиво эти существа двигаются, если наблюдать за ними с приличного расстояния и не вздрагивать… В тусклых водяных зеркалах отражаются облака. Из одного такого зеркала высунулась корявая темная рука, тощая, как у мумии, погрозила кулаком – и снова исчезла, только круги по воде пошли.

– Вы видели?! – выдавил чуть не свалившийся от неожиданности Ник.

– Ага, – беззаботно отозвался Дэлги. – Мы едем наглым образом вдоль границы его территории, как же тут не возмутиться? Он принял нас за себе подобных, вот и не стал нападать, а если бы понял, что мы люди, нам бы худо пришлось.

Кое-где на поверхности затянутых ряской водоемов виднелись белые и бледно-розовые цветы, похожие на кувшинки. Попадались и болотные грибы метровой высоты – сплющенные и сморщенные серые шары, украшенные оборками гигантские подобия земных поганок, отливающие синевой купола, блестящие, будто смазанные маслом.

Промелькнула стайка прыгунцов – словно масса синхронно брошенных резиновых мячиков; шума они создавали намного больше, чем громадный Спиридон.

Озера, обрамленные высокой тихой травой. Косматые перелески. Омуты. Ник подумал, что здесь была бы в самый раз избушка на курьих ножках.

Немного позже, когда он более-менее приспособился к верховой езде и налюбовался природой, у него появились вопросы.

– Куда мы едем?

– Проснулся! – с удовольствием констатировал Дэлги. – Едем, куда тебе надо, в Макиштуанское княжество. Сейчас завернем к озеру Люссойг, подарок ей оставим, а потом – прямиком на юго-запад.

– У нас есть компас?

– А кому он нужен? Без него верней дорогу найдем, в этих краях компасы врут.

– Как мы найдем дорогу?!

Теперь Ник озирался уже не с любопытством, а с тревогой.

– Я знаю, где юг. Там, – Дэлги небрежно махнул рукой налево. – Просто чутье, надежней любых приборов.

– Вы уверены? – спросил Ник упавшим голосом.

– Хочешь жить? Это радует… Не бойся, сгинуть в болоте в компании неисправимого пессимиста – это последнее, о чем я мечтаю.

Ник постарался воспроизвести в памяти карту Иллихеи.

– Может, нам лучше повернуть в Эвду? Это намного ближе, чем по диагонали через болото на юго-запад.

– Лугурды в ту сторону не ходят. Почему – этого даже я не знаю, хотя я, надо тебе сказать, знаю довольно много. Поэтому едем в Слакшат, других вариантов нет.

– А если нам вернуться в Ганжебду и найти какую-нибудь машину? – Ник смотрел на мокрый болотный ландшафт почти с отчаянием. – Можно ведь?

– Нежелательно, – Дэлги отвечал спокойно, словно речь шла об отвлеченной проблеме, не имеющей отношения к текущей ситуации. – Видишь ли, я-то думал, что неприятности только у тебя, но оказалось, у меня тоже. Меня хотят убить. Ничего особенного, обычная история. Дурная голова ногам покоя не дает, и заинтересованные лица специально за этим прикатили в Ганжебду. При других обстоятельствах я бы их проучил, но сейчас неохота связываться. Один ты отсюда не выберешься, почти наверняка снова угодишь в Убивальню. А если будешь вместе со мной, можешь случайно пострадать – и как же тогда мое благое намерение завязать с пьянством и зажить правильной жизнью? Поэтому я решил, что мы потихоньку смоемся и уедем болотами. Пусть парни потерпят со своими разборками до следующего раза.

– Мы можем заблудиться.

– Не можем. Я ведь тебе сказал – я знаю, где юг. Я его найду хоть с завязанными глазами, хоть наполовину в отключке. У меня вроде как внутренний компас.

Ника это утверждение не успокоило.

– В нашем мире был один деятель вроде вас. Иван Сусанин его звали.

– Ваш Сусанин против меня щенок.

– Это я уже понял, – пробормотал Ник, беспомощно оглядывая болотную ширь.

– Поговори мне еще, – беззлобно бросил Дэлги.

Потом достал из висевшей на поясе кожаной сумки с бахромой истрепанную карту, с минуту ее рассматривал и заставил лугурда повернуть направо.

Скоро Ник увидел гать. По уходившему в заросли настилу тащилась группа всадников то ли на ишаках, то ли на пони, с большими корзинами, притороченными к седлам. Заметив лугурда с двумя наездниками, они забеспокоились, повытаскивали из ножен оружие.

– Они хотят на нас напасть?

– Они боятся, что мы нападем, готовятся к обороне. Надеюсь, бинокля у них нет… – Дэлги взлохматил свои отброшенные назад волосы так, чтобы они упали на лицо. – Я ведь чемпион, примелькавшаяся в Ганжебде личность!

Он пустил лугурда параллельно гати, не приближаясь к ней.

Впереди показалось озерцо, почти сплошь затянутое ряской, с редкими черными просветами. Когда поравнялись с ним, Дэлги остановил Спиридона, извлек из-за пазухи переливающееся алмазное ожерелье с топазовыми и рубиновыми подвесками. Молча показал Нику, потом, размахнувшись, швырнул драгоценность в черную воду.

– Надеюсь, ей понравится.

– Это озеро Люссойг? – догадался Ник.

Надо запомнить эту картинку. Водоем совсем маленький, окружен травяными космами. К берегу прилепился одинокий раскоряченный куст, его свисающие ветви касаются ряски, листья мокнут в темной воде. Тихое, печальное местечко. И как она тут живет?..

Его размышления прервал громкий чавкающий звук. Справа что-то взметнулось. Одновременно с этим в воздухе сверкнуло смазанное полукружие. Извивающийся черный канат отлетел в сторону. Спиридон шарахнулся, издав плачущий выкрик. Ник чуть не свалился, однако успел ухватиться за страховочную петлю.

Лугурд вдруг встал как вкопанный. Теперь Ник увидел, что Дэлги держит меч, а внизу вяло корчится отрубленное щупальце, длинное и толстое, как слоновий хобот.

Из трясины, отделяющей маленькое озеро от гати, выглядывала черная лысая голова с двумя парами красновато горящих глаз. Ниже – как будто воротник из шевелящихся пиявок, нос и рот отсутствуют. Еще одно щупальце выпросталось из зыбучки, но дотянуться до людей не смогло.

Влажный шлепок, лугурда ударил в бок ком грязи. Животное попятилось. Следующая порция влепилась в морду. В нескольких сантиметрах от лица Ника свистнул клинок – это Дэлги разрубил в воздухе какую-то дрянь вроде дохлой рыбины. Щупальца мелькали, продолжая забрасывать пришельцев грязью, а черная голова с враждебно тлеющими глазами оставалась неподвижной, словно ее хозяин был случайным зрителем и в происходящем не участвовал.

– Действительно, грубиян! – осуждающе заметил Дэлги.

Ник готов был расплакаться, руки и ноги казались тяжелыми, ватными.

– Знаете, мне плохо… – пробормотал он, цепляясь за Дэлги.

Тот пришпорил лугурда, трясина с ее обитателем осталась позади.

Отпустило.

– Он нас гипнотизировал?

– Вроде того.

– А вы ему щупальце отрубили!

– Это для него ерунда. Он на своей территории, в истинном облике – регенерация мгновенная. Другое дело, удар по самолюбию.

– Я вот не понимаю, если эта земля считается проклятой из-за нечисти – так ведь она в Иллихее повсюду есть, даже в городах. Озеро Нельшби не называют проклятым, хотя там живет пожиратель душ. В чем разница?

Дэлги засмеялся.

– В чем суть здешнего проклятия – это не афишируется, и об этом мало кто помнит. Тебе тоже советую держать язык за зубами. Проклятие заключается в том, что этот край не принадлежит и никогда не будет принадлежать Империи, государственная власть тут невозможна. Сладкая мечта анархиста.

– А как же мутильщики, Ганжебда?

– В Ганжебде нет городской власти. Мутильщики – это всего-навсего банда, они сидят в Убивальне, заправляют гладиаторскими играми и больше никуда не лезут. Стража на воротах – другая банда, которая охраняет город и берет за это дань. Есть еще банда усмирителей, которая за плату наводит порядок и посредничает в разборках. Но если кто претендует на большее, у него начнутся фатальные неприятности. Почему так вышло – история долгая и темная. Сам понимаешь, для государства такое положение вещей, как чирей на заднице, поэтому официальная версия – над этим злосчастным краем тяготеет проклятие неопределенное, но очень-очень страшное.

Спиридон взял влево от гати. Плауны вокруг были такие высокие, что колосящиеся верхушки покачивались почти вровень с его спиной. Стебли хлестали Ника по сапогам.

– Эта каша заварилась около семи тысяч лет назад, единой Империи тогда не было, – снова начал рассказывать Дэлги. – Здесь жили племена шан-баягов, как они себя называли. Народец малочисленный, но воинственный и зловредный, и покорить их никому не удавалось. Притом вели они себя так, что достали не только соседние княжества и королевства – это бы еще куда ни шло, но даже Пятерых, и те их прокляли, после чего соседи ценой большой крови все-таки завоевали окаянное болото и шан-баягов поголовно вырезали. Однако их колдуны тоже напоследок прокляли свои бывшие владения: мол, раз нам тут не жить, пусть эти земли не достанутся никому. Колдуны были сильные, проклятие сбылось. А тварей развелось, потому что истреблять их некому.

Когда-то Ник уже слышал о шан-баягах. Кажется, ему рассказывал о них Король Сорегдийских гор, даже показывал не то ковер, не то гобелен в терракотовых тонах, с орнаментом редкой красоты – ветвящиеся, сплетенные в узоры травяные стебли… Впечатление вроде смазанной фотографии, как и все остальное, относящееся к тому куску его жизни. Возможно, лет через двадцать он начнет сомневаться: было это или приснилось (при условии, что он проживет эти двадцать лет, а не утонет в болоте вместе с Дэлги).

– У шан-баягов были коричнево-красные ковры с узорами, похожими на траву?

– Были. Они бешеных денег стоят, музейная редкость. А ты откуда знаешь?

– Я изучал в Нойоссе историю и культуру Иллихеи, – сперва замявшись, выкрутился Ник.

Привал сделали засветло, на опушке небольшой рощи. Привязав Спиридона к дереву, Дэлги достал из сумки топорик и срубил жерди для очага, набрал воды. Нику он велел сидеть около снятой с лугурда поклажи и никуда не соваться.

– Приправы я захватил с собой, и копченое мясо еще осталось, поужинаем моим фирменным супом.

– Мы же замучаемся их чистить, – глядя, как он пересыпает из мешочка в миску горсть сморщенных «черносливин», возразил Ник. – До ночи не успеем.

– Их незачем чистить. Оно делается просто.

Залив «черносливины» водой, Дэлги добавил несколько бирюзовых крупинок из склянки. Немного подождал, потом начал вылавливать мокрые овальные зерна цвета слоновой кости и бросать в кружку с побитой эмалью.

– Вот и все. – Он невозмутимо улыбнулся Нику.

Тот смотрел на это, и пораженный, и задетый, а Дэлги, как ни в чем не бывало, продолжал отмерять ингредиенты для супа.

– Зачем? – вымолвил, наконец, Ник.

– Мы, оборотни, народ жестокий и коварный.

– Я не Люссойг, – произнес Ник угрюмо.

– Уже заметил.

– Зачем вы морочили мне голову с этими семенами? Развлекались?

– Затем, чтобы не оставалось времени на клаустрофобию, – Дэлги согнал с лица ухмылку и заговорил серьезным тоном. – В этих катакомбах нервы сдают и у слабых, и у крепких, имелось бы в наличии богатое воображение. У тебя с воображением полный порядок, вот я и придумал, чем тебя занять в мое отсутствие.

– Понятно…

Нику стало неловко за свою мальчишескую обиду. Хорошо еще, что не успел высказаться… Это верно, если бы там, в пещере, его внимание не было поглощено возней с плодами тамраги, ему бы много чего разного в голову полезло. В то же время обида не исчезла бесследно, остался осадок, словно после схлынувшей мутной воды.

– Ты вот что, пока супчик варится – разминайся, – выдержав паузу, посоветовал Дэлги. – Пообедаем, отдохнем, а после будет первый урок.

– Какой еще урок? – насторожился Ник.

– С сегодняшнего дня начну учить тебя приемам самообороны, как договаривались.

– Я не помню… По-моему, ничего такого не было.

– Было, только ты внимания не обратил.

– Не было.

– Раз я говорю – значит, было.

– Не было! – Ник уже понял, что Дэлги опять морочит ему голову, как с «черносливом».

– Да не пугайся раньше времени, муштровать тебя, как в непобедимой императорской армии, никто не собирается. Научишься кое-чему полезному. Услуги хорошего учителя рукопашного боя стоят дорого, а мои услуги, если на то пошло, стоят еще дороже, но тебя я буду учить бесплатно. Надеюсь, это доброе дело мне зачтется, и сестра Миури уговорит жреческую коллегию взять меня обратно с испытательным сроком.

– Хорошо, – согласился Ник.

Все это немного… нереально, что ли? Гвардеец-дебошир, уволенный за пьянство и «несовместимые со званием» выходки, то удивляет университетской эрудицией, то проявляет почти сверхъестественную деликатность, то ведет себя грубовато, как от него и ожидается, – но его грубоватость кажется не натуральной, а блестяще сыгранной, с легким налетом иронии. Эта широта диапазона обескураживала, ставила в тупик. Разве такой человек может быть на самом деле?

И вдобавок – это болото вокруг, бескрайнее, туманно-зеленое, населенное странными существами.

Все вместе больше похоже на сон, чем на явь. У Ника даже мелькнула мысль: может, он просто отключился в одной из грязных комнатушек на пограничном подземном этаже Убивальни, и все, что произошло дальше, ему приснилось? Отключился и до сих пор не может очнуться…

Он украдкой ущипнул себя за руку. Больно.

– Вставай! – словно угадав, о чем он думает, приказал Дэлги. – Пока совсем не развезло… Если ты любишь заступаться за девушек, ты должен уметь драться. А то полезешь заступаться, тебя поколотят – и самому никакого удовольствия, и девушке одно расстройство.

– Келхар, вы опять?

– Не беспокойтесь, учитель, я знаю меру.

– Мне не нравится, что вы балуетесь клюнсом.

– Учитель, вам, я думаю, известно, что клюнс не вызывает привыкания. Если употреблять его не чаще двух раз в месяц, вреда не будет. Я должен вспомнить, где я видел те цветные очки.

– Не нравится мне это, – повторил Донат.

В его тягучем голосе звучал сдержанный угрюмый упрек, а Севегуст отвечал отрывисто и суховато, но вежливо.

Ксават слушал ихний разговор, стоя возле щелястой стенки в темном гостиничном коридоре. Высокородный Келхар, стало быть, употребляет клюнс… Эта штука пробуждает запертые за семью печатями воспоминания – хоть из прошлых жизней, хоть из раннего детства, и воспоминания эти далеко не всегда приятные. В общем, ничего хорошего, срань собачья. Ксават отродясь не интересовался клюнсом.

В кладовке просторного номера, который снимали охотники, стояло уже с десяток банок с законсервированными головами, но головы Сорегдийского оборотня среди них не было. Где-то гуляет… Может, совсем рядом гуляет и вот-вот заявится в гости!

Во рту мерзкий привкус страха. Отсыревшая дощатая стенка испещрена гадкими надписями и клейкими следами улиток, да еще висит на гвоздике не внушающий доверия оберег из растрепанных птичьих перьев и цветных ниток. Дождь барабанит по оконным стеклам с упорством судебного исполнителя. Тоска, одним словом.

– Нападай.

– Он же острый, я могу вас ранить…

– Не надейся, не можешь. Даже если очень захочешь.

Ник и сам понял, что сморозил глупость. Неумело сделал выпад. Дэлги отбил – короткое, почти ленивое движение.

– Еще!

– Вы сначала покажите, как надо.

– Сначала ты покажи, как умеешь двигаться и на что способен. Нападай!

Показывать приемы Дэлги начал на втором занятии. У него все получалось просто, изящно и доходчиво.

Он мог объявить: «Сейчас я буду драться, как ученик твоего уровня» или «Представь, что я тупой уличный задира и владею обычной для них несложной техникой кулачного боя», – и после этого двигался, соразмеряя свою силу, скорость и мастерство с возможностями заявленного персонажа, словно и не был чемпионом гладиаторских игр. Эта его способность настолько виртуозно управлять своими боевыми рефлексами поражала Ника даже больше, чем все остальное.

– Я хорошо умею перевоплощаться, – засмеялся Дэлги, когда Ник об этом сказал. – Мог бы выступать в театре! Один раз даже попробовал, да все закончилось, как обычно – нажрался перед спектаклем, декорацию свалил… Меня обругали и выгнали и денег не заплатили.

Как он дерется в полную силу – это Ник однажды увидел. Случайная встреча, из тех нехороших встреч, которых лучше бы не было.

Они приближались к размытому розовому закату. Осока цвета ржавчины в последних лучах солнца отливала золотом, топи таращились в небо неподвижными темными зрачками. Спиридон резво бежал, на ходу обрывая молодые побеги. Ник уже привык к быстрой езде, хотя, по настоянию Дэлги, по-прежнему пристегивался.

Суматоха справа, где щетка бледно-зеленой поросли тянется и тянется, закрывая северо-западный горизонт. Сначала послышался хруст стеблей, и в небо с гвалтом поднялась стая пестрых длиннохвостых птиц, потом из травяной чащи на простор выскочил другой лугурд и помчался наперерез. На спине у него тоже сидел всадник – голый по пояс чернобородый мужик, косматый, с мощным мускулистым торсом.

Ник думал, они столкнутся, но Дэлги и этот тип, похожий на беглеца из психушки, в последний момент придержали своих лугурдов.

– Ждраштвуй, друг! – крикнул чернобородый. – Откудова едешь?

– Из Ганжебды.

– И я тоже в Ганжебде побывал, охотники жубы выбили! Ух, лютуют… Беж них было шпокойно и хорошо, а теперь наштал бешпредел, как говорят пришлые люди иж Окаянного мира. Шлыхал я про этого Доната, да не думал, что он к нам пожалует!

– Это Донат тебя без зубов оставил? – поинтересовался Дэлги.

– Не, его ученик, молодой ижверг! Как подпрыгнет, да как дашт мне каблуком в жубы – и вшо тут, а то бы я его жашиб… Хвала ночи, уполж я и шпряталшша, он не нашел. Чего шмеёшша, человечье отродье? Иш тебя такой удар в рыло шражу бы вышиб и можги, и душу, а я ишшо убежал!

Ник, спохватившись, согнал бестактную улыбку.

– Вот и езжай к себе домой, – посоветовал Дэлги. – Как доберешься до места, тебе не нужны будут зубы. А мы своей дорогой поедем.

– Туда и еду, время-то иштекает, – подтвердил собеседник. – Шлышь, друг, прожьба к тебе… Поделишшь пропитанием! Иж-жа этих окаянных охотников ничего иж Ганжебды не жахватил, было не до того, а дома хорошо бы шражу брюхо набить, воштановить шилы, шам жнаешь… Вот и прошу тебя добром, выручай, поделишшь провиантом!

– У меня нет провианта для дележки, – ответил Дэлги холодно.

– Я же вижу, что ешть! – мужик с выбитыми зубами негодующе затряс головой, и его лугурд начал беспокойно приплясывать на месте. – Я вшо не прошу, ты немножко отдай. Поделишшь по-хорошему!

Странно, что он клянчит еду, хотя вокруг ее полно. Дэлги по дороге постоянно охотится, бьет дротиком дичь, которую умеет превосходно готовить, и съедобных плодов здесь тоже хватает. По словам Дэлги, вся Ганжебда кормится тем, что болото пошлет, разве что лепешки пекут из муки такери – злаков, которые выращивают на залитых водой плантациях наподобие рисовых. Этот тип похож на местного жителя, так почему он сам не найдет что-нибудь съедобное?

– Проезжай, – голос Дэлги стал еще жестче. – Здесь для тебя ничего нет.

– Так нельжя, друг! Ешли так, не друг ты, а хуже охотника! По-хорошему прошу, поделишшь человеком! Отдай руку или ногу, а оштальное шебе оштавь. Мне бы швежего мяшка пожевать, когду вернушшь домой и шнова штану шамим шобой… Жнаешь ведь, человечье мясо ничем не жаменишь!

Так это оборотень! А Дэлги он, как и Люссойг, принимает за другого такого же оборотня…

– Это мой человек, целиком, со всеми потрохами, – теперь Дэлги говорил с угрозой. – Если хочешь жить, проваливай!

– Не нужны мне его потроха, кушай шам на ждоровье, а мне руки-ноги хватит. Я же шправедливой дележки прошу!

– Ты меня уже разозлил.

– Не друг ты, а шкряга! Предлагал я тебе по-хорошему поладить, ты шам не жахотел… Давай тогда по-плохому! Кто кого убьет, тому и человек доштанетша, и мяшо побежденного!

Чернобородый оскалил обломанные зубы и вытянул из ножен, подвешенных у лугурда на боку, меч с длинным широким лезвием. Дэлги вытащил свой меч. Ника начал пробирать озноб: несмотря на комичность диалога, ситуация серьезная. Смертельно серьезная.

– Ник, все в порядке, – оглянувшись на него, шепнул Дэлги. – Сейчас убью урода, и поедем дальше.

– Он же оборотень!

Дэлги хмыкнул, насмешливо сощурив свои болотно-зеленые глаза.

– А я, по-твоему, кто?

Лугурд оборотня опустился на брюхо, Спиридон проделал то же самое. Хозяева привязали их к корягам.

– Следи за этой скотиной, – велел Дэлги. – У них начинается брачный сезон, эти оба самцы, могут подраться. Если начнут – сразу отбегай в сторону, чтобы тебя не затоптали.

Бородатый оборотень издал рев, потрясая мечом. Одет он был простенько и со вкусом: драные шорты с такими прорехами, что женщинам его лучше не показывать, грязные кожаные сапоги с некогда позолоченными шпорами. Когда он с воинственным воплем ринулся в атаку, Дэлги отступил в сторону, и тот пролетел мимо. Впрочем, тут же затормозил, развернулся и снова атаковал. На этот раз Дэлги парировал удар.

Ник завороженно наблюдал за схваткой. Такого он еще не видел!

Оба двигались в бешеном темпе. Клинки стали размазанными, полупризрачными – словно лопасти стальных вентиляторов. Сшибаясь, они на мгновение-другое материализовывались – большие, тяжелые, отражающие солнечные блики предметы, а потом снова превращались в свистящие и звенящие вихри. Болотный оборотень рычал и устрашающе гримасничал, длинные волосы Дэлги разметались, как у дикаря.

Ник сознавал, что сейчас решается его судьба, и от исхода поединка зависит, жить ему дальше или нет, но все равно смотрел на это представление почти с восторгом. Оно того стоило!

Досмотреть до конца ему не дали. Лугурды, поглядев на сражение двуногих, тоже затеяли выяснять отношения. Привязь не позволяла им подраться по-настоящему; они ревели друг на друга и вытягивали шеи, при этом каждый норовил кусануть противника.

Лугурд, на котором ездил оборотень, был крупнее и злее. Он ухватил плоскими коричневыми зубами Спиридона за холку, тот плаксиво кричал и мотал головой, пытаясь вырваться. Тяжелые капли крови шлепались на траву.

Когда головы сцепившихся лугурдов пригнулись к земле, Ник решил заступиться за своего. Он уже привык к Спиридону, тот был для него не кошмарным чудищем на паучьих ногах, а домашним животным вроде лошади. Подскочив к ним, он ударил чужого кулаком по носу.

– Ты, пусти его! Кому сказали, пусти!

Лугурд разжал окровавленные зубы, выпустил Спиридона, который сразу отпрянул, и заревел на Ника. Тот попятился. Разъяренное животное потянулось к нему с намерением укусить, но получило плашмя мечом по голове и тоже подалось назад.

– Да ты совсем сумасшедший! – Дэлги схватил Ника за плечо. – Зачем полез к ним?

– Я разнять хотел… – до него дошло, что дуэль, видимо, закончилась, раз Дэлги с ним разговаривает. – А где этот?

– Оглянись.

Ник оглянулся.

Сперва он не понял, что это лежит среди травы в кровавой луже: похоже на кусок человеческого туловища с курчавой головой (лицом в землю) и длинной волосатой рукой. А немного подальше – еще кусок, со второй скрюченной рукой и ногами в сапогах.

Господи, Дэлги разрубил его наискось, от плеча до бедра…

В стороне валялся меч с широким лезвием.

Такие картинки и отталкивают, и притягивают взгляд, даже если не хочешь смотреть. Подробности смерти. Почувствовав слабость в коленях и тошноту (все же не настолько сильную, чтобы с ней не справиться), Ник отвернулся.

Что надо сказать человеку, который только что дрался за тебя и спас твою жизнь?

– Спасибо… – пробормотал Ник, стыдясь своей косноязычности и заторможенности.

– Я всего лишь хорошо выполнил свою работу, – скромно ухмыльнулся Дэлги. – Я же твой телохранитель, не забыл еще? Обязательно расскажешь об этом сестре Миури. И перед жреческой коллегией засвидетельствуешь, если нас туда вызовут – пусть знают, кого уволили!

– Хорошо, конечно! – согласился Ник, обрадованный тем, что сможет хоть как-то отблагодарить его.

Лугурды беспокойно топтались и не прочь были сбежать, их тревожил запах крови. Дэлги перерубил привязь чужой скотины, и обидчик Спиридона бросился наутек, подальше от страшного места. Спиридон тоже рванулся, но веревка его не пустила.

– Одной тварью меньше… – взглянув на разрубленное тело, задумчиво изрек Дэлги. – А не разевал бы рот на чужое, остался бы жив.

– Я слышал, победить оборотня мало кому удается.

– Так не зря же я почти год маялся в учениках у охотника! Старик Гаверчи меня многому научил – и тварей бить, и пить, не закусывая. С перевязкой поможешь? То, что этот урод меня достал – наплевать. Жалко, что куртку испортил, где я посреди болота новую возьму? Придется заплаты ставить.

– Вы ранены?

– Порезы, ерунда. На мне заживает быстро… как на истинном оборотне. Да еще мивчалга ускорит процесс.

– Я и куртку вашу могу починить, – из лучших побуждений предложил Ник.

– Гм… А ты когда-нибудь держал в руках иголку с ниткой?

– В школе на уроке труда.

– Тогда преогромное спасибо, но свою куртку я лучше сам приведу в порядок. На себе экспериментируй.

Пока они возились с перевязкой, да потом еще Дэлги смазывал мивчалгой рану на шее у Спиридона, слетелись неопрятно-серые птицы, не крупнее курицы, но с мощными загнутыми клювами. Из травяных зарослей опасливо вылезли существа, похожие на обломанные сухие ветки, вроде обитающих в городах пылевых плавунов. Вся эта заинтересованная живность потихоньку подбиралась к трупу, но побаивалась людей.

Когда Дэлги с Ником забрались на лугурда и поехали дальше, началось пиршество.

Деформированное влажным маревом солнце походило на растекшийся яичный желток, который вот-вот утечет за горизонт. Закат розовел над болотом во все небо. Словно и не было никакой стычки.

А в другой раз они увидели на опушке низкорослого лесочка четырех обнаженных девушек – те кружились, держась за руки, их длинные волосы стлались по воздуху, развевались, хотя погода стояла безветренная. У одной волосы черные, у другой зеленые, у третьей желтые, у четвертой сиреневые.

– Подъедем поближе? – с надеждой спросил Ник.

– Жить надоело? Это приманка. Иллюзия, созданная голодной тварью. Ты их даже и потрогать-то не сможешь.

– Я понимаю, что иллюзия, я же только посмотреть… – пробормотал он смущенно.

– На что оно и рассчитывает. Ты подойдешь, чтобы рассмотреть их получше, а оно протянет хватательную конечность и тебя сцапает. Или, возможно, там силки. Твари, которые поумнее, тоже умеют мастерить ловушки. Выползти из своих владений они не могут – представь себе несокрушимую стеклянную стенку, для стороннего наблюдателя ее нет, а для твари она есть. Но щупальце или лапу сквозь это невещественное стекло просунуть можно. Тварь при этом чувствует боль – словно ты сунул руку в кипяток или в ледяную воду, примерно то же самое. Когда конечность втянута обратно, неприятные ощущения быстро проходят, а если еще и какого-нибудь ротозея схватить удалось – вообще праздник! Ну а бросить наружу петлю – тем более не проблема. Так что не обессудь, не поедем мы к этим девушкам. Хотя картинка ничего себе, наверняка там есть, на что поглядеть.

– Может чуть-чуть поближе проедем? Так, чтобы петлю до нас не добросили…

– Еще чего, – Дэлги заставил лугурда повернуть в сторону, увеличивая дистанцию. – Чем ближе мы окажемся, тем сильнее тебя к ним потянет. Здешний житель наверняка использует суггестию, то-то у тебя слезы в голосе.

Нику и правда хотелось заплакать. Если он сейчас проедет мимо, он никогда больше этих танцующих девушек не увидит! Он совершает страшную, непоправимую ошибку, отказывается от чудесной возможности, какая выпадает раз в двадцать лет, и то не каждому…

Он еле удержался, чтобы не ударить равнодушного к его мучениям Дэлги кулаком по спине. Пейзаж с танцующими девушками уплывал назад; Спиридон бежал, распугивая птиц, через россыпь пойманных в травяные сети озер. Ник чуть не вывихнул шею, оглядываясь на зачарованный лесочек.

Невидимая хватка, сдавившая ему сердце, разжалась. Наконец-то… Хорошо, что он здесь не один, и ему не дали совершить глупость.

– Я уже в порядке, – сообщил он виновато.

– Думаешь, мне не хотелось на них поглядеть? – засмеялся Дэлги. – Девочки были просто прелесть, особенно черненькая и сиреневая. Сколько мы уже по этому болоту без женщин мотаемся? Самоудовлетворяться я как-то не привык, не то удовольствие. Тебя снимать нельзя – ты сразу в панику. Встречных тут негусто, и ладно бы попалась болотная сирена вроде Люссойг, а то какой-то хмырь без зубов – повезло, называется! Так что меня тоже проняло, но я вовремя вспомнил, как мы с учителем моим, стариком Гаверчи, на охоте пили сиггу, почти не закусывая, – и сразу стало не до девиц этих ненастоящих. Другое дело, если бы мне бутылку издали показали… Вот тут бы я побежал, как Спиридон за куском сахара! Знаешь, что такое сигга? Спирт с водой – половина на половину, и настояна эта убойная штука на всяких жгучих специях, куда там вашей водке!

– Вы же решили бросить пить и вернуться в гвардию, – напомнил слегка испугавшийся Ник.

Вдруг какая-нибудь притаившаяся тварь подслушает слова Дэлги и создаст наваждение, перед которым тот не сможет устоять?

– Да сколько раз уже бросал… Впрочем, если ты сдержишь свое обещание, я свое тоже сдержу. Когда снова надену форму гвардейца, такую крутую попойку на радостях закачу! Можешь считать, ты приглашен. А теперь посмотри направо – это руины города шан-баягов.

Справа – большой холм, и на нем, словно зеленый гребень на спине задремавшего динозавра, щетинится еще один лесок. Выглядит он причудливо: меж деревьев виднеется что-то угловатое, густо опутанное лианами, а вон там торчат над кронами как будто двускатные крыши, сплошь заросшие травой и облепленные птичьими гнездами.

– Вот почему здешняя тварь демонстрирует эротические картинки, – объяснил Дэлги. – Люди здесь бывают. Шан-баяги хоронили своих покойников с большим пафосом и с кучей сокровищ, а сорвиголов всегда хватало.

Ник рассматривал развалины с любопытством, но спрятанные клады его интересовали: толку от них, как от прошлогоднего снега.

– Мы туда не пойдем, ладно? Мы же в Слакшат едем.

– Конечно, не пойдем, зачем оно нам? – согласился Дэлги. – Там полно ядовитых гадов и тварей, а ценности давным-давно растащили. Я тебе не голодранец, чтоб из-за пары золотых монет в ловушку соваться! У меня, между прочим, есть земельный участок и счет в банке. Просто чудо, что я и то, и другое до сих пор не пропил… Мы с тобой люди благоразумные и приличные, так что поехали мимо.

Ближе к вечеру сделали привал. Дэлги, как обычно, долго и придирчиво выбирал место для стоянки, а после началась очередная тренировка, и он, тоже как обычно, был недоволен успехами Ника, хотя тот старался.

Потом, когда сидели у костра и пили травяной чай, в который Дэлги бросил разрезанный на дольки твердый кисло-сладкий плод, похожий на желтое яблоко, зашла речь о девушках и об оборотнях.

– …Строго говоря, у оборотней нет пола, – рассказывал Дэлги. – Одно и то же существо может обернуться как мужчиной, так и женщиной – такова их природа. Многие вообще не способны принимать человеческий облик и превращаются в животных, за исключением кошек и трапанов. А те, кто оборачивается людьми, – так сказать, «сливки», и пол у них зависит от личных предпочтений. Например, Король Сорегдийских гор предпочитает мужскую роль – просто потому, что ему это больше нравится, а Хозяйка пустыни Кам – женскую, опять же потому, что у нее такие наклонности. Как я слышал, нрав у нее тяжелый, законченная стерва. В истинном облике она похожа на черную гигантскую сороконожку покрупнее нашего Спиридона, с прекрасным человеческим лицом и гривой иссиня-черных волос. Носится по своей пустыне, иногда с головой зарывается в песок и подстерегает путешественников, которых угораздило заплутать в ее владениях. Пустыня Кам граничит с другой пустыней, Солиянго, и караваны иногда сбиваются с пути – естественно, только их и видели. А когда Хозяйка превращается в женщину, ее можно встретить в меньяхских кафе и театрах. У нее целая армия телохранителей-людей, поэтому охотникам к ней не подобраться. Говорят, она редко выбирается за пределы Меньяхского княжества.

– А Король Сорегдийских гор? – спросил Ник.

– А этот живет у себя в Сорегдийских горах.

Нику больше хотелось послушать о Короле, чем о Хозяйке, но он не рискнул приставать с расспросами:вдруг случайно сорвется с языка лишнее, и Дэлги догадается, что он знаком с этим существом?

Сам Дэлги тему не поддержал. Возможно, о Короле Сорегдийских гор он просто не знал ничего интересного. Ловко подхватив горячий котелок, разлил по кружкам остатки яблочно-травяного чая.

– Я хочу рассказать об одной твоей соотечественнице. Имени называть не буду. Сейчас она открыла школу самообороны в небольшом городке на берегу Рассветного моря и считается хорошей учительницей, а раньше была охотником на оборотней. Женщин-охотниц немного, и они обычно держатся в тылу, на подхвате – боевые подруги-любовницы, санитарки, поварихи и все тому подобное, но эта стала настоящим охотником, не хуже мужчин. В одиночку ходила на тварей. А начинала она ученицей у старого алкаша Гаверчи, как и твой покорный слуга. Несмотря на дурное влияние учителя-выпивохи, у нее обошлось без алкогольной зависимости – вот что значит сила воли! То, чего мне всегда недоставало… – Дэлги сокрушенно вздохнул, хотя в глубине его глаз мерцали иронические искорки. – Она еще в вашем мире кое-чему научилась – биатлон, самбо, дзюдо… Ты ведь знаешь, что это такое?

Ник кивнул.

– Ну вот, и в придачу уроки у Гаверчи. Под конец они поссорились, и она от него ушла, перед этим поколотив учителя. Правильно сделала, Гаверчи того заслуживал. Но рассказать-то я хочу о другом. Красавицей ее никто не назвал бы, и она отчаянно комплексовала из-за своей внешности. Несмотря на это, у нее завелся поклонник. Началось со случайного знакомства и постели, а потом взаимный интерес, увлечение друг другом, встречи, разговоры… Отношения сложились до того доверительные, что она рассказала ему о своих тайных страданиях. Он, как мог, утешал ее. Сам он тоже, мягко говоря, не красавец, но женщин, самых разных, у него было на несколько порядков больше, чем ты способен вообразить. Надо сказать, он не пресытился, зато научился ценить индивидуальность и привлекательные душевные качества не меньше, чем миловидную наружность. То и другое не стоит противопоставлять, но своя прелесть есть и в том, и в другом, с годами поймешь. Мой знакомый из кожи лез, чтобы ее в этом убедить, но от нее все отскакивало. И тогда у него созрело остроумное, как ему показалось, решение проблемы… Знаешь, что такое зеркало-перевертыш?

– Что-то запрещенное… Связанное с изменением внешности, да?

– Оно позволяет обменяться внешним обликом с другим человеком, после чего разлетается на куски. Этот субъект до безобразия богат, и у него такое зеркало было – валялось за ненадобностью в самом дальнем углу. Он его откопал и преподнес ей в подарок. Хотел как лучше! И что, ты думаешь, случилось дальше? Дело было на природе, в горной местности, и она как хватит этим зеркалом о скалу – только осколки брызнули. Сказала, что не сможет так поступить, ведь ей, чтобы стать красивой, пришлось бы поменяться лицом с какой-нибудь другой девушкой, а потом ее убить. И расплакалась… Дурак этот, мой знакомый, возьми и предложи: у меня еще одно есть – если передумала, забирай. Нет, говорит, я и второе разобью, потому что нельзя так. А у самой слезы катятся… Хотя, пока не затронуты комплексы, нервы у нее, как стальные канаты. В общем, облажался он. Сделал, называется, приятный подарочек даме сердца!

Дэлги грустно улыбнулся и допил последние глотки остывшего чая. Пока он рассказывал, сгустились сиреневые с прозеленью сумерки; подернутое туманом болото свиристело и стрекотало.

– И что было дальше? – спросил Ник.

– Да ничего особенного. Болван-ухажер, чтобы загладить свою оплошность, заказал побольше мороженого и устроил ей персональную трассу для биатлона, она давно об этом мечтала. Не знаю, сколько еще раз она потихоньку плакала… Был шанс исправить ошибку природы, стать красивой, но из-за этических принципов пришлось отказаться – вряд ли мороженое и биатлон смогли залечить такую рану. С возрастом она стала относиться к своей внешности спокойней, но размах у нее по-прежнему как у горного водопада… Если не смотреть на лицо – потрясающая женщина!

История, рассказанная Дэлги, произвела на Ника впечатление, но все-таки его больше интересовали просто хорошенькие девушки, путь даже иллюзорные. На следующий день он всматривался в болотный ландшафт до рези в глазах: вдруг повезет увидеть еще такую же картинку?

Увидел он совсем другое. Впереди замаячили невысокие скалы – наверное, это и есть Кермефские горы, затерянные в глубине заболоченной Шанбарской низменности – а левее, на некотором расстоянии от них, громоздилось и колыхалось непонятно что.

– Вот те раз… – пробормотал Дэлги, осаживая Спиридона.

– Что это?

Зрелище вселяло тревогу, так как не поддавалось ни объяснению, ни определению.

– Еще одна тварь, всего-навсего. И надо же так разжиреть…

Ник прищурился, всматриваясь. Вот это, похожее издали не то на шевелящуюся мусорную свалку, не то на кучу агонизирующих коровьих туш – живое существо? Одно-единственное живое существо?

– Мы там не проедем?

– Это зависит от Спиридона. На гору он не полезет, лугурды бегают по заболоченной почве. Если там можно пройти – он пройдет, если нет – его туда и сахаром не заманишь.

Лугурд ни за что не вторгнется во владения твари, не заступит за незримую черту, которая эту территорию ограничивает. У них особое чутье, поэтому здесь только на лугурдах и можно без опаски путешествовать. Об этом Дэлги говорил еще вначале, в первый день.

– Тогда в чем дело?

– В том, что придется вколоть тебе храт.

Заставив Спиридона опуститься на брюхо, Дэлги спешился и начал рыться в сумке. Ник пытался рассмотреть пятнистую живую массу, и хорошее настроение меркло, как дневной свет перед грозой. Может, из-за того, что с северо-востока наползали низкие пухлые облака? Но он ничего не имел против облачного неба, оно ему даже нравилось.

А слово «храт» он точно уже слышал. Кажется, от девчонок во дворце у Дерфара. Ну да, Вимарса тогда сказала, что Эннайп должна стать переговорщицей, и что перед переговорами колют храт.

– Что такое храт?

– Если по-вашему, психотропный препарат. Только не паниковать! Храт блокирует те эмоции, которые возникают у человека при виде тварей в истинном облике, а также делает тебя неуязвимым для суггестивного воздействия вышеупомянутых тварей. Одна доза не опасней, чем стакан фруктовой газировки.

– Не в вену? – с неприязнью глядя на извлеченный из металлического футляра шприц, спросил Ник.

– Под кожу. Давай руку.

Они проехали по травяной полосе между невзрачными серыми скалами и этим… этой… Как назвать эту разбухшую плоть в бурых, белесых, розоватых пятнах, с торчащими над необъятной трясущейся тушей коровьими головами? Находилось оно слева, и Дэлги держал в левой руке меч (он одинаково хорошо дрался обеими руками), но тварь не нападала. Возможно, у нее просто не было шанса достать лугурда с его пассажирами. Коровьи головы мычали хором, пронзительно и тоскливо, и Ник подумал, что это было бы страшно – если бы он мог сейчас чего бы то ни было испугаться.

Видимо, храт похож на снадобье, которое ему впрыскивал Король Сорегдийских гор.

В этот день Дэлги отменил обычную тренировку.

– Пока действие храта не закончилось, толку все равно не будет. Отдыхай.

– Себе вы укол не ставили, – заметил Ник.

– Меня фокусы тварей не берут, а что до их истинного облика, так я в белой горячке и не на такое насмотрелся.

Огромный монстр остался далеко позади, даже мычания не слышно. Справа громоздятся темной массой Кермефские горы – мелковатые, не выше типовых советских девятиэтажек, слева – трава, туман, водянистые глаза болота.

Над костром жарится насаженная на вертел тушка птицы. Вокруг колышутся облака беспощадной мошкары; хорошо, что у Дэлги до сих пор не закончилась мазь, снимающая зуд от укусов.

– Оно не пыталось нас поймать.

– Ага. Ты бы сам, как миленький, бросился к нему в объятия, если бы храт не сделал тебя невосприимчивым. Храт – это вроде вакцины. Вытяжка из жизненных соков твари в истинном облике, поэтому одна его капля стоит, как средних размеров алмаз. Только не спрашивай, где я его взял, договорились? Если я что-то где-то спер, это никого не касается.

– А о другом спросить можно? – после нескольких минут размышлений осторожно поинтересовался Ник.

– Валяй.

– Как удается добывать эти жизненные соки для храта?

– Никак. Но кое с кем из тварей люди ведут дела, к обоюдной выгоде, и бывает, что заинтересованное существо снабжает своих партнеров снадобьем, которое позволяет переговорщикам общаться с ним без негативных переживаний. Этот самый храт доверенные лица получают от Короля Сорегдийских гор, потому и прошу тебя помалкивать. С меня же голову снимут…

Так вот чем будет заниматься Эннайп цан Аванебих!

Это неожиданное напоминание о той истории двухлетней давности, настигшее Ника посреди погруженного в теплые липкие сумерки Шанбарского болота, ошеломило его даже больше, чем многоглавая корова-переросток.

На другое утро он обнаружил, что подробности вчерашнего зрелища смазались, а то и вовсе стерлись. И кошмаров никаких не приснилось. Наверное, благодаря храту.

Катавасия началась вскоре после полуночи. Крики. Грохот. Звон бьющегося стекла – судя по его продолжительности, в этой сраной гостинице не осталось ни одного целого зеркала, ни одного окна, ни одного стакана.

Вначале Ксават думал отсидеться в номере за запертой дверью, но когда эту самую дверь ему вынесли – не с целью до него добраться, как решил в первый момент, а просто так, – он схватил припрятанный под подушкой кинжал и тоже выскочил в коридор. Четверть века назад, в Хасетане, Клетчаб Луджереф был не последним парнем в поножовщине!

Света нет. Всеобщая неразбериха. Ошалевший народ мечется, и вроде как все против всех. Клетчаб тоже кого-то полоснул впотьмах, потому что сам виноват, не подворачивайся под руку.

В обеденном зале на первом этаже столы вверх тормашками, зато половина газовых рожков все еще горит. Келхар цан Севегуст, бледный, как привидение (вряд ли от страха, у него всегда покойничий колер), дерется с оравой каких-то остервеневших индивидов обоего пола. В углу Донат Пеларчи, не такой верткий, как его молодой помощник, отбивается от насевших врагов, словно матерый медведь от своры собак.

Ревернух просек, в чем дело: оборотни с болота, которые ошиваются в Ганжебде, объединились и напали на охотников. А те, кто посмышленей, в общую свалку не полезли, пошли по номерам грабить под шумок остальных постояльцев. Может, грабежом занимаются не только твари, а еще и с улицы кто попало набежал – народ в Ганжебде ушлый, лакомого куска не упустит. Главное, что Ксаватовы деньги и ценности при нем, в нательном дорожном поясе, так что никакой катастрофы.

Возможно, это нападение подстроил Король Сорегдийских гор. Возможно, сам он тоже где-то здесь!

Отмахиваясь ножом от всякого, кто случался рядом, Ксават выбрался на задний двор. Там шел торг: хозяин гостиницы и предводитель отряда усмирителей (они здесь вроде цепняков, но не цепняки, работают по найму) спорили о цене. Хозяин давал слишком мало.

– Срань собачья, да наведите же вы порядок! – рявкнул на них министерский служащий господин цан Ревернух. – Человек спокойно выспаться по ночам не может!

– Десятка, – лениво процедил командир усмирителей. – И бесплатное угощение с выпивкой на всех ребят. Мы задарма своими задницами не рискуем.

Его молодчики посмеивались, поигрывали дубинками, грызли жареные семечки и плевались шелухой. Покуда деньги не заплачены, их дело сторона. Не тупаки ведь – профессионалы!

– Соглашайся, срань собачья! – прикрикнул Ксават на хозяина, словно тот был его подчиненным. – Или ты, дармоед безответственный, хочешь улицу подметать? Ты у меня будешь улицу подметать, если не умеешь добросовестно делать свою работу!

Хозяин от этих речей потерялся, струхнул и обреченно промолвил:

– Ладно, парни, десятка и всем вам угощение.

Из оконного проема на втором этаже выбросили полуголого мужчину в приличных шелковых кальсонах. Тот ударился головой о каменную скамью, вкопанную в землю, да так и остался лежать на месте, разбрызгав мозги. Впрочем, это была последняя жертва ночного безобразия, потому что усмирители ринулись в дом, и силы порядка наконец-то восторжествовали над хаосом.

Охотники отделались поверхностными ранениями.

– Благодарение Пятерым, что вы, Келхар, не принимали сегодня вечером клюнс! – проворчал Донат. – Эта дрянь замедляет реакцию.

– Я уже вспомнил то, что хотел вспомнить, и в ближайшее время не буду принимать клюнс, – сухо, но учтиво ответил Келхар.

На левой скуле и на лбу у него чернели смазанные бальзамом порезы.

– Их натравил на нас тот, кого мы ищем, – высказал догадку Ревернух.

– Сомнительно, – не согласился Пеларчи. – Не его стиль. Я собрал о нем достаточно любопытных сведений. Он считает себя самым крутым в подлунном мире хищником и нападает в одиночку. Из-за этого даже бывали конфликты между ним и высокородными предателями, которые с ним сотрудничают. Они недовольны тем, что во время своих прогулок он рискует, и пытаются навязывать ему охрану.

– Так, может, это ихний гостинец? Взяли и навели на нас болотную срань!

– Возможно, – задумчиво протянул Донат. – Лучше нам отсюда съехать, снять частный дом… И с завтрашнего дня соблюдаем крайнюю осторожность.

– С сегодняшнего, – буркнул Ксават, поглядев на мокрое светлеющее небо за разбитым окном.

Этому болоту никогда не будет конца. Здесь не поймешь, существует ли до сих пор остальной мир, и сколько прошло времени, и было ли раньше что-то еще кроме плаунов и птиц, ковров из ряски, клубящейся, как дым, мошкары, непроницаемых водяных окошек, то черных, то, на закате, розоватых.

Ник смирился с тем, что они безнадежно заблудились. Ни в какой «внутренний компас» Дэлги он не верил. Ничего, можно жить и здесь.

Шанбар издавна считался краем нездоровым, где можно подцепить любую хворь, от лихорадки до наружных или внутренних паразитов, но Дэлги и Ник пока ни на что не жаловались.

– Обрадовался! – усмехнулся Дэлги, когда Ник заметил, что слухи преувеличены. – Я каждый раз добавляю в чай каплю целебного бальзама, поэтому зараза нас не берет. А вот когда он закончится, будет худо… Но мы доберемся до Слакшата быстрее, чем он закончится.

Им никогда не добраться ни до какого Слакшата. Значит, жизнь будет продолжаться, пока у Дэлги есть бальзам… Ник решил, что сойдет и такой вариант.

Этот финальный, видимо, отрезок его жизни оказался неожиданно приятным. Тепло, еды вдоволь. Дружелюбный и остроумный спутник, который вдобавок великолепно готовит и способен прогнать или прикончить любого агрессора. Немного печальная, но живописная природа. Даже девушка была… Как будто жизнь, спохватившись, решила напоследок отдать Нику все долги. И на том спасибо.

Дэлги напоминал ему персонажей американских приключенческих фильмов: обаятельный авантюрист-одиночка, бесстрашный, находчивый, немного легкомысленный. Неизменно жизнерадостный – один из тех благополучных, несмотря на все передряги, людей, для которых свое персональное солнце светит в любую погоду. Наверное, у него не случалось никаких серьезных потерь и катастроф, он их видел только со стороны, так что хорошо ему упрекать других в пессимизме!

Впрочем, иногда у Ника появлялось ощущение, что с Дэлги что-то не так. Трудно сказать, что именно, и в чем заключается это самое «не так». Как будто бродишь по большому дому с веселыми, просторными, залитыми солнцем комнатами, и вдруг начинаешь чувствовать, что есть тут искусно замаскированные пространственные нарушения, как на картинах Эсхера. Пытаясь понять, в чем дело, Ник всякий раз оказывался в тупике.

Возможно, Дэлги не хватало наглядно проявляющихся недостатков или хотя бы редких приступов плохого настроения? Он был настолько идеальным спутником, что казался придуманным.

Никаких следов современной цивилизации им не попадалось, кроме одного раза, когда наткнулись на чью-то покинутую стоянку.

Грязная отсыревшая палатка. Разбросанная посуда. Клочья изодранных сумок. Черное пятно кострища. Людей нет, только валяется в траве стоптанный сапог, и по нему ползают рыжие и красные паучки величиной с булавочную головку.

Дэлги обнажил меч и Нику велел достать оружие («ты эту острую штуку не для красоты на поясе носишь!»), но вокруг было тихо, и Спиридон вел себя спокойно.

– Их было трое или четверо, – осмотрев стоянку, заключил Дэлги. – Далеко забрались… Возможно, один из компании оказался оборотнем и заманил остальных в западню. Позвал их клад искать, обычная уловка… Разминулись мы с ними всего-то на несколько дней. Обследовать окрестности не пойдем, мы не охотники и не полицейские, нам бы поскорей до Слакшата доехать. Лучше займемся мародерством.

Порывшись среди остатков растерзанных неведомым зверьем сумок, он обнаружил целых три завинченных фляги, в которых что-то плескалось. Открыл первую, понюхал, скептически сморщил нос.

– Сигга! Настоянная на галлюциногенных болотных грибочках, вот ублюдки… После такой штуки долго будешь вспоминать, как тебя зовут, что ты делал вчера и где твои штаны, поэтому ну ее…

Он отшвырнул фляжку, и крепко пахнущая прозрачная жидкость выплеснулась на траву. Потом открыл следующую, повторил процедуру дегустации.

– А это пифлакко, дешевое сухое вино. Делают в Пифле, в Макиштуанском княжестве. Уже начало скисать.

Вторая фляжка отправилась следом за первой, на этот раз выплеснулась рубиновая жидкость.

– Цвет красивый, – заметил Ник, пытаясь совладать с напряжением.

– Вот-вот, его только для красоты наливать. Пифлакко вообще дрянное вино. Употреблять не рекомендую, изжога обеспечена.

Содержимое последней фляжки Дэлги одобрил.

– Полусладкая амахра! Это мы с тобой выпьем… С жареной дичью будет недурно, особенно если мясо тоже полить амахрой.

Аккуратно завинтив пробку, он подобрал лежавший рядом меч и выпрямился.

– Поедем? – спросил Ник с облегчением.

По-прежнему тихо, только где-то далеко-далеко лениво перекликаются птицы, а у него все нервы натянуты, как покрытые наледью провода.

Разоренная стоянка, хозяева которой непонятным образом исчезли – это так же страшно, как если бы они с Дэлги нашли трупы.

– Не стискивай так рукоятку, – поглядев на его руку, спокойно посоветовал Дэлги. – Аж костяшки побелели, куда это годится? Меч надо держать крепко, но не до судорог в кисти. Кто-то их слопал, это факт. А перед этим пойла своего крышеломного нажрались, чего нельзя было делать. Там еще пустых фляжек четыре штуки… Идем.

Заледеневшие нервы начали оттаивать, лишь когда Спиридон отбежал на порядочное расстояние от лесной опушки с выморочной стоянкой. Хотя, если подумать, разницы никакой, здесь повсюду опасно.

После этой находки у Ника вошло в привычку обращать побольше внимания на окружающие звуки. Во время очередной остановки на обед, услышав за кустарником с розовыми цветами-стрелками хриплые стоны, он вскочил первый… Нет, все-таки не первый. Когда он встрепенулся, Дэлги еще рылся в сумке с приправами, а когда оказался на ногах, тот уже стоял и держал меч. Дэлги опередил его, как всегда, и при этом даже свои мешочки и склянки не рассыпал.

Ник тоже достал из ножен меч. Не стискивать рукоятку, все делать правильно, как учили…

Обогнув кусты, Дэлги остановился, рассматривая что-то, не видное Нику за высокой травой.

– Переносим барахло! – бросил он, оглянувшись. – Шагов на двадцать, этого хватит. Оно ползет по прямой и сворачивать не собирается. Расслабься, ничего страшного.

– Что – оно? – спросил Ник.

– Оборотень, который не успел вернуться домой.

Дэлги затоптал только что разожженный костер, в десятке метров от него развел новый. Как ни в чем не бывало приладил вертел с тушкой добытого утром грызуна.

В кустах негромко, с завываниями, стонали, потом оттуда начало что-то выдвигаться. Странной формы голова (вытянутый череп, не прикрытая кожей кость), и за ней тянется, вихляясь, длинное туловище. С обеих сторон торчит множество хилых ручек, похожих на человеческие или, скорее, на кукольные; одни волочатся, словно перебитые, другие конвульсивно хватаются за землю, за торчащие из нее пучки травы.

Существо двигалось отчаянными рывками, но медленно, как будто у него почти не осталось сил. На белесой коже багровели нарывы и гноились раны. Некоторые из «ручек» заканчивались не пятипалыми кистями, а клешнями с тонкими, как иглы, шипами, но выглядели эти клешни болезненно хрупкими, и половина из них была раздавлена.

Ник снова вцепился в рукоятку меча.

– Если я сказал – расслабься, можешь расслабиться, – поглядев на него, произнес Дэлги. – Когда надо будет бояться, предупрежу. Или ты хочешь его убить?

– Н-нет, – выдавил Ник испуганно.

– Тогда оставь меч в покое и сядь. Твари этой несчастной не до тебя, она и рада бы с нами не встречаться… Проползет мимо, и будем обедать.

Существо уже полностью выбралось из кустарника. Хилое израненное тело, в длину около четырех метров, заканчивалось окровавленным обрубком – словно раньше был еще и хвост, но его оторвали или отгрызли.

Костяная голова с карикатурным человеческим личиком и бледными слезящимися глазами навыкате. Под полупрозрачной кожей на спине проступают набухшие узловатые сосуды. Из перекошенного безгубого рта вырываются хрипы и стоны.

Ник отвернулся.

– Что с ним случилось?

– Не успел вернуться домой до истечения урочного времени. Такая метаморфоза происходит с каждым оборотнем, который опоздает.

– И… – похолодевший Ник не смог выговорить имя.

– И с ней тоже, если она однажды не успеет. С кем угодно. Поэтому возвращаться в свои владения оборотни должны вовремя.

– Что с ним будет дальше?

Судя по звукам, истерзанное жутковатое существо ползло через поляну, но Ник не смел повернуть голову. Сидел, глядя прямо перед собой.

– Скорее всего, или свалится замертво, или его съедят. Но если ему очень-очень повезет, он доберется домой и тогда сможет принять свой истинный облик. Мизерная вероятность… но все-таки она есть, иначе я бы его прикончил из соображений милосердия, – Дэлги говорил задумчиво и невесело, таким Ник его еще не видел. – Представляешь, я, такой добрый, убью его, чтобы понапрасну не мучился, а его территория – вон за тем лесочком, и ему всего-то полшакра оставалось проползти! Он ведь на что-то надеется, раз ползет… Так что лучше его не трогать.

Ни отвращения, ни неприязни. Дэлги, похоже, искренне сочувствовал попавшему в переделку монстру. Немного странная для иллихейца реакция… Если бы такое случилось с Люссойг, Нику тоже стало бы ее жалко, но это ведь не Люссойг.

– Может, он вообще не в ту сторону направляется?

– Двигается он, куда надо, – сострадание к стенающей твари, которая медленно, пядь за пядью, тащилась вперед, не мешало Дэлги следить за мясом на вертеле. – Видишь ли, оборотень всегда знает, в какой стороне его дом. Базовый инстинкт. Он это чувствует и ошибиться не может. В старину, когда еще не изобрели навигационные приборы, их использовали мореплаватели.

– Каким образом?

– Охотники ловили оборотня живьем и после истечения срока продавали морякам. В этом состоянии оборотни беспомощны и физически очень слабы, хотя выглядят так, что впечатлительных зрителей вроде тебя бросает в дрожь. Кстати, хватит дрожать. Ты лучше представь, ему-то каково ползти мимо людей! Ну и вот, моряки брали такого бедолагу на корабль, и он был у них вместо компаса, пока не издыхал. Он чувствовал, где находится родной берег, и его постоянно тянуло смотреть и двигаться в ту сторону. По этой же причине болотные твари, которые отправляются гулять в Ганжебду, не рискуют на обратном пути заблудиться: они идут на свет своих собственных маяков, для всех остальных незримый. У оборотней никаких проблем с ориентацией в пространстве, даже в таком плачевном состоянии.

Существо, наконец, уползло, с трудом волоча по земле свое тяжелое вялое тело, скрылось среди высокой травы, но стоны еще долго были слышны.

Ник не мог есть, аппетит отшибло. Через силу разжевал и проглотил несколько небольших кусочков, и то лишь потому, что Дэлги пригрозил покормить его с ложки.

Когда они прятались под деревьями от ливня, заставившего болото бурлить и всхлипывать, снова зашла речь о тварях.

– Иллихейцам, да и всем людям нашего мира, несказанно повезло, что существуют твари. Иначе здесь было бы, как у вас.

– Но у нас тварей нет, и поэтому жизнь более безопасная, – растерялся Ник. – А здесь они могут кого угодно съесть, хоть на природе, хоть в городе.

– Ну, разве что… – Дэлги пренебрежительно прищурился, отбросив назад намокшие пряди. – Сожрать человека и у вас могут, не в прямом, так в переносном смысле. Не буду ссылаться на факты из твоей биографии… Зато, что такое геноцид, здесь никто не знает. Раньше, до Империи, когда шли войны между королевствами и княжествами, сражались армии, а мирное население не истребляли, как оно практикуется на вашей Земле. Грабили и насиловали – это само собой, но не убивали. У нас не бывает погромов из-за национальной розни, и вообще взаимоотношения между представителями разных этносов более терпимые. Можешь судить об этом хотя бы по своему личному опыту. Тебе часто приходилось сталкиваться с грубой дискриминацией? Ты иммигрант, у тебя чужой акцент и странноватые предрассудки, но для иллихейцев главное то, что ты – человек. В учебниках написано, это потому, что мы культурней, но там нет объяснений, с чего мы стали такими культурными. Все дело в тварях.

Ливень все сильнее лупил по листве над головами.

– Почему?

– Твари – враждебная человеку сила. Иногда неразумная, иногда разумная, но вполне реальная и при близком контакте смертельно опасная, не брать ее в расчет никак нельзя. Внешний враг, перед лицом которого различия между образованным северянином из Раллаба и, к примеру, полудиким туземцем из Макиштуанского княжества теряют значение. Благодаря присутствию тварей человеческое общество сохраняет сплоченность и стабильность, вот так-то.

– А как же Ганжебда? – поежившись (за шиворот скользнула холодная струйка) спросил Ник. – И истребление шан-баягов, о котором вы говорили – это разве не геноцид?

– Ганжебда – исключение, своего рода помойка цивилизации. Ты попал туда случайно, и мы еще выясним, кому ты должен сказать за это спасибо – не знаю, как тебя, а меня эта детективная история заинтриговала. Обычно в Ганжебду едут те, кто жаждет окунуться в такую жизнь. А что касается шан-баягов, так когда это было! Около семи тысячелетий тому назад… Шан-баяги сами широко практиковали геноцид по отношению к соседям, и всех этим достали, вот все и решили, что лучше без них. Хотя ковры у них были зашибенно красивые…

Когда ливень перешел в медленную морось, и путешествие в никуда продолжилось, лугурду пришлось бежать по сплошному водяному зеркалу, над которым поднимались кроны деревьев и травяные султаны. Тревожный запах болота пропитал и тяжелобрюхие облака, и свалявшиеся космы Спиридоновой шерсти, и волосы, и одежду; Ник чувствовал, что они с Дэлги понемногу превращаются в составную часть этого промозглого мира. Может, через некоторое время у них появятся жабры. Или они станут здешними оборотнями. Так или иначе, а болото их не выпустит. Не сказать, чтобы его это сильно расстраивало.

Он надеялся, что Миури потом найдет способ вернуть свой кулон.

Правда, некоторые вещи его все-таки продолжали удивлять. Например, то, что Спиридон скользит по водной глади, как по ледяному катку.

– У него ноги по-особенному устроены, – объяснил Дэлги. – Обратил внимание, какие они пухлые внизу? Там у него полости с воздухом, поэтому лугурды не проваливаются.

– Вроде воздушной подушки?

– Не вроде, посложнее. О воздушной подушке я читал в вашем журнале, у лугурдов не совсем то.

Затопленную территорию сменил лес луковичных деревьев. Как будто тебя уменьшили, и ты бродишь среди громадных, в три обхвата, рыжевато-коричневых луковиц, увенчанных пучками головокружительно длинных ярко-зеленых побегов – те покачиваются, перечеркивая низко нависающее пасмурное небо.

При близком знакомстве заметны отличия: эти луковицы покрыты не кожицей, а корой, и какие-то существа, которые предпочитают людям на глаза не показываться, прогрызли в них множество норок и прячутся внутри.

Привал сделали на опушке. Дэлги взял дротик и отправился «за обедом», но вскоре вернулся с пустыми руками.

– Ник, пошли со мной. Ты должен это увидеть.

– А что там?

– Идем.

В овраге, окруженном потемневшими и разбухшими старыми «луковицами», лежал то ли свернутый ковер, который за ненадобностью отвезли черт-те куда и выкинули, то ли уснувшая толстая змея. Ник почему-то не мог как следует рассмотреть эту штуку. Что касается остального – каждый травяной стебель, каждого копошащегося на поверхности мокрой земли червяка он видел отчетливо, а это по сравнению с окружающими предметами выглядело размытым. Словно сфотографировали не в фокусе, только ведь это не фотография…

– Это хадда, – дав ему возможность поломать голову над загадкой, сказал Дэлги. – Вероятностная личинка. Смотри!

Он подобрал черный, в муаровых разводах, плод величиной со сливу (их тут много валялось, они высыпались из белесых коробочек, созревающих на верхушках зеленых побегов луковичных деревьев) и бросил в овраг. Плод пролетел сквозь хадду, словно та была сгустком тумана.

– Это вроде миража?

– Какой там мираж… Бери выше. Хадда нереальна. Появиться-то она может где угодно, однако, если место занято другими высокоорганизованными существами, вроде людей, она скоро исчезнет, словно ее и не было. А вот если место ничье – птицы, рыбы и улитки не в счет, тогда из нее может что-нибудь вылупиться.

– А что вылупится?

– Тварь. Именно таким образом появляются на свет твари. Местечко тут подходящее, так что разродиться она может в любой момент и сразу кушать захочет, поэтому посмотрели – и пойдем-ка отсюда.

Дэлги взял Ника за плечо, мягко развернул и подтолкнул вперед.

Значит, и Люссойг родилась таким образом? И у нее никогда не было ни семьи, ни подружек… Король Сорегдийских гор тоже, видимо, появился из хадды, зато у него территория огромная… и к тому же красивая – залитые солнцем горы с ледниками, водопадами, альпийскими лугами и минеральными озерами. Если Сорегдийские горы Ник вспоминал как приятный сон, то мысль о затянутом ряской черном озерце, куда Дэлги бросил ожерелье, вызывала у него болезненное чувство потери и протеста. Люссойг ведь не виновата, что родилась оборотнем… Ник надеялся, что она вернулась к себе в озеро вовремя, не опоздала.

На тренировках Дэлги все чаще бывал недоволен, хотя у Ника вроде бы все получалось правильно.

– Пластика у тебя стала получше. И раньше была неплохая, а теперь просто загляденье – двигаешься раскованно, красиво, плавно… И это единственное, чем я могу гордиться. Я же не танцевать тебя учу, а драться!

– Я стараюсь, – хмуро произнес Ник.

– Ты не стараться должен, а выкладываться полностью! Имей в виду, я недолго смогу давать уроки. Месяца через полтора мы расстанемся, так что пользуйся, пока можно. У тебя есть хоть капля спортивной злости?

– Не знаю, – он пожал плечами.

Дэлги мученически закатил глаза к облачному своду.

– Ты не первый, кого я учу. У меня бывали разные ученики, и одними я горжусь, другими не очень, но такого подарка судьбы еще не было! Послушай, представь себе, что я грабитель и убийца, и дерись так, словно от этого зависит твоя жизнь.

– Но я же знаю, что вы не грабитель и убийца, – возразил Ник беспомощно.

Свою жизнь он ценил недорого. Если бы она имела какую-то ценность, с ним не случилось бы все то, что случилось.

– Ты меня достанешь, – процедил Дэлги сквозь зубы.

Кто-то еще удивляется, с чего он охрип! Попробуй-ка, поругайся с утра до вечера – понятное дело, сорвешь голос, никакой луженой глотки не хватит. А как не ругаться, ежели народ вокруг подлый и бестолковый?

Расплачиваться за ночной кавардак пришлось Ксавату. Хозяин гостиницы, рассчитавшись с усмирителями, затребовал компенсацию с охотников. Мол, это они виноваты, потому что приехали в Ганжебду – и давай направо и налево насилие чинить, вот местный народ и возмутился. Мало ли что твари… Для него это не твари, а платежеспособные клиенты, которые номера снимают, еду и выпивку заказывают; сколько он держит свое заведение, с ними никогда неприятностей не было. Они же не на халяву жрут, а деньги платят, не хуже людей!

Донат угрюмо поинтересовался: как он думает, откуда у оборотней деньги?

А хозяин на это: не мое дело, откуда; я не обязан у каждого клиента декларацию о доходах спрашивать, в Ганжебде отродясь не бывало таких порядков. Нечего дразнить местный народ, да еще и банки с отрезанными головами в гостиничной кладовке держать, поэтому возмещайте убытки, господа хорошие, и после уматывайте. А не заплатите, так я потолкую с людьми и всю Ганжебду против вас подниму, не уйдете отсюда живыми!

Ксават вмешался и тоже поругался с хозяином. Перекричал его, но пристыдить не смог. А потом Донат заявил, что господин Ревернух должен взять расходы на себя – ежели, конечно, хочет, чтобы они с Келхаром и дальше охраняли его от Короля Сорегдийских гор.

Деваться некуда, срань собачья, пришлось раскошелиться. Хорошо, что так и не собрался отдать помощникам ихнее жалование за последние месяцы – словно чувствовал, что эти деньги самому понадобятся.

Да только зря он уступил. Позже, когда переселились из гостиницы в тесную дощатую хибару в донельзя загаженном переулке, выяснилось, что Короля Сорегдийских гор давно уже след простыл из Ганжебды, и Клетчаб Луджереф, стало быть, получил отсрочку, можно передохнуть. По результатам ворожбы, Сорегдийская тварь находится далеко, аж на юго-западе Шанбарской низменности.

– Выходит, он прошел окаянное болото из конца в конец? – недоверчиво переспросил Ксават. – И до сих пор жив? Разве это возможно, если он не из местных?

– Не имеет значения, – мрачно возразил Донат. – Чары тварей на тварь не действуют.

– Срань собачья! Почему вы только сейчас об этом узнали?! Охотники, называется!

Тут уж Ревернух отвел душу, обругал Доната и Келхара, а те в ответ сдержанно огрызались. Перепалка не прекращалась, пока собирались в путь, пока грузили в машину уцелевшие после ночного налета банки с головами, пока меняли колеса (кто-то изрезал шины охотничьего внедорожника, наверняка проделки тварей!), пока петляли по грязным и вонючим, как сточные канавы, ганжебдийским улицам, постепенно погружавшимся в зеленовато-сиреневое сумеречное марево.

Когда прибыли в Эвду, Ксават несколько часов кряду распекал Вилена с Элизой – они без него бездельничали, порученную работу не выполнили.

И по дороге в западные края, где, по расчетам Пеларчи, должен вскорости объявиться Сорегдийский оборотень, он не переставал ругать и тех, и других, потому и сорвал голос. Пострадал, как говорят иммигранты, за свою активную жизненную позицию.

Глава 8

Столб торчал посреди болота, будто экзотическое растение в черно-красную полоску. Ник не сразу понял, что это, но потом заметил еще и гать, полускрытую высокой травой.

– Приехали, – объявил Дэлги.

Ага, если только через полчаса не окажется, что они сделали круг и вернулись обратно к Ганжебде!

Ник высказал эту догадку вслух, когда Дэлги начал расплетать петли на боках у Спиридона: может, не отпускать транспорт, пока не выяснится, куда именно приехали?

– Если нас увидят с лугурдом, примут за оборотней, – не прекращая своего занятия, флегматично произнес Дэлги. – Народ здесь подозрительный, все боятся болотных тварей. Видишь знак на столбе? И не вздумай проболтаться, откуда мы, все равно не поверят. Мы из Слакшата, охотились на суюров, понял? Когда кого-нибудь встретим, ты помалкивай, заговаривать им зубы буду я.

Он извлек со дна сумки дробовик в брезентовом чехле и по дороге настрелял полдюжины суюров – птиц, похожих на уток, с плоскими желтыми клювами и пестрыми хохолками. Ни разу не промазал.

Ружье стреляет – значит, они все-таки выбрались из Шанбара!

Гать привела к изгороди, опутанной колючей проволокой, с крепкими воротами, возле которых дежурили двое вооруженных мужчин. Пожилые, кряжистые, хмурые. Дэлги поделился с ними суюрами и рассказал, что они с Ником охотились на болоте, сошли с гати и заблудились; два дня плутали, уже не чаяли выбраться, и вдруг удача – набрели на столб!

Ник про себя отметил, как изменилась его речь: он говорил так же, как сторожа – хрипловато и сурово, не слишком грамотно, рублеными фразами. Зато общий язык с ними нашел быстро, мужчины не усомнились в его правдивости, даже угостили обоих горячим сладким чаем. Главное, что сладким… Во время путешествия Дэлги и Ник не позволяли себе такой роскоши, экономили сахар для Спиридона.

– А тварей не встретили? – спросил один из сторожей.

– Не, – ухмыльнулся Дэлги. – Мечи вон взяли. Думали, встретим кого, так порубим. Ниче, никто не попался…

– Ага, тут недавно такие же умные, как вы, ходили с мечами, – проворчал второй, заботливо подливая чаю молчавшему Нику. – Еще в том месяце. Встретили одного из Паштары, а он был с придурью мужик, грязный весь. Решили – оборотень, и зарубили его. Теперь идет разбирательство, судить их будут.

– Мы бы первые не полезли. Не дураки.

– А парнишка что такой пришибленный? – сторож кивнул на Ника.

– Не отошел еще. Мы же думали, хана, совсем заблудились. Он непривычный к нашей жизни, из иммигрантов. До деревни далеко? Нам бы где помыться, я заплачу.

– Три с половиной шакра, засветло дойдете. Гостиницы там нету, идите к моей сестре. У нее баня, а то воняет от вас. Зовут ее Биллойг Тякарчи, двухэтажный дом в Южном переулке, крыша с новой розовой черепицей. Вас там хорошо примут и денег не возьмут, – сторож доверительно понизил голос. – Сестра недавно дочку замуж выдала. И парень, и девка иллихейцы без примесей. Теперь вот дите завести хотят, а жрецы сказали – нельзя. Они уж и в город собирались ехать за иммигрантом… Такое вот дело. Мальчишка-то, говоришь, иммигрант?

– Ну, – подтвердил Дэлги. – Из Окаянного мира, два с половиной года у нас.

– Вот и идите к моей сестре, уж там вам обрадуются!

За время болотной эпопеи Ник отвык от пеших прогулок. Быстрая ходьба по грунтовой дороге его и взбодрила, и опьянила. Вокруг – субтропическая лесостепь, цветы, деревья с пышными желтовато-зелеными и лилово-зелеными кронами. С неба, ярко-голубого, не затянутого больше пеленой болотных испарений, льется солнечный свет.

Дэлги выбросил свою залатанную куртку, грязную трикотажную фуфайку тоже стянул и отшвырнул в кусты.

– Чего ждешь, раздевайся, – посоветовал он Нику. – И то будет приличней, чем в этом тряпье.

– У меня же кулон.

– У тебя еще и телохранитель.

Это резонно… По пояс обнаженный, Дэлги казался еще более опасным, чем одетый. Атлетический торс, внушающие трепет мускулы, в придачу пара ножей, меч, дробовик.

Ник тоже разделся до пояса, но не стал делать широких жестов и разбрасываться одеждой. Свернул, запихнул в сумку. Лучше постирать. Денег у него не было ни гроша.

Мерцающий темно-красный рубин покачивался на цепочке в такт шагам. Заинькины недоброжелатели вряд ли догадываются, где сейчас курьер с кулоном.

– Как вы все-таки нашли дорогу через болото?

– Мог бы и сам додуматься, – покосившись на него, насмешливо хмыкнул Дэлги. – Подсказок было выше крыши.

– Вы определяли, где север, а где юг, по всяким природным приметам?

– Как мы будем расплачиваться в деревне за баню и за ночлег, до тебя тоже не дошло? Вернее, как будешь расплачиваться ты?

– А как? – Он немного испугался. – У меня же нет денег.

– Нужны не деньги, а твой генетический материал. Переспишь с хозяйской дочкой. Слышал, что говорил сторож?

– Он сказал, что она вышла замуж, – припомнил Ник.

– Брак двух чистокровных иллихейцев; с большой вероятностью, что ребенок родится с неизлечимыми дефектами. В таких случаях применяют контрацепцию, а после приглашают погостить какого-нибудь симпатичного иммигранта. Отцом будет считаться законный муж. Так что готовься…

У Биллойг Тякарчи они задержались на несколько дней. Дэлги ежедневно устраивал по две тренировки («если думаешь, что отделался, рано обрадовался»): фехтование на мечах или на ножах и бой без оружия. Смотреть сбегались все деревенские подростки и даже кое-то из взрослых – липли к забору, забирались на деревья и на крыши соседних построек. Вначале это Ника напрягало, но потом он заметил, что всеобщее внимание приковано не к нему, а к Дэлги. Экс-чемпион Убивальни был выдающимся мастером, и те, кто в этом разбирался, готовы были забросить все дела, лишь бы увидеть побольше.

Ника он прилюдно не ругал, зато, когда оставались наедине, не скупился на критику.

– …Здоровый девятнадцатилетний парень, гармонично сложенный, стройный – с тебя скульптуру лепить можно, а дерешься, как вареная рыба! И ведь не трус… Или тебе все равно, отделают тебя или нет?

– Может, нам тогда не продолжать эти занятия? – глядя на него исподлобья, предложил Ник. – Раз у меня все равно не получается…

– Нет уж, если я за что-то взялся, я на середине не брошу! И не крои такую физиономию, как будто я счет с пятью нулями за учебу выставил. Уроки бесплатные, это вроде как твой приз за то, что прошел вместе со мной через болото и по дороге не хныкал.

– А без приза можно?

– Нельзя.

Ночи Ник проводил с Айлиши – смуглой миловидной толстушкой с серьезным, словно застывшим лицом. Общались они молча, здешний обычай запрещал им между собой разговаривать.

Потом была поездка на попутной машине в соседнюю деревню, откуда ходил трамвай до Слакшата. Дэлги сторговал у кого-то ботинки для обоих и старую хлопчатобумажную куртку, но она оказалась маловата ему в плечах, и швы местами расползлись. Меч, ножи и дробовик он убрал в сумку, однако даже без оружия выглядел так, что севшая в трамвай компания развязных подвыпивших парней сперва оценивающе косилась в их сторону, а на следующей остановке перебралась в другой вагон.

Ник, привычно напрягшийся, расслабился. Все-таки здорово путешествовать с телохранителем.

– Вот потому я тебя и учу, – заметив его реакцию, шепнул ухмыляющийся Дэлги. – А ты своего счастья не понимаешь.

Ник упустил тот момент, когдана них надвинулся город, многолюдный, светлый, неряшливый. Простор вдруг исчез, трамвай начал петлять по извилистым улицам, в глазах зарябило от круговерти пестрых вывесок.

Дома из нагретого южным солнцем белесого песчаника, с деревянными и металлическими балкончиками антикварного вида. То там, то здесь выползает далеко на тротуар какое-нибудь вычурное крыльцо или прилепленная к фасаду облезлая пристройка. Булыжные мостовые, чудесно твердые и надежные после зыбкой почвы болота. Кишмя кишат пешеходы и нарядные иллихейские автомобили; с тарахтением снуют мотоциклы – верткие насекомые в разноцветных хитиновых панцирях.

Ник вначале ходил за Дэлги, как зомби, потом освоился и понял, что Слакшат ему нравится: не похож на знакомые земные города, не будит никаких ассоциаций и не вызывает отголосков боли, а к столпотворению можно привыкнуть.

Дэлги привел его в гостиницу с пугающе роскошным вестибюлем: благородное темное дерево, полукруглые зеркала, в углу нагромождение камней и декоративных растений с лапчатыми листьями в крапинку, потолок в золотых узорах.

– Зачем мы сюда? – спросил Ник шепотом.

– Надо же где-то остановиться.

– Мы прошли мимо другой гостиницы, там еще была вывеска: «Двухъярусные кровати, ночлег за полцены». Может, лучше туда?

– Ага, я всю дорогу мечтал о двухъярусной кровати за полцены, – процедил Дэлги. – Я, конечно, оборванец, но я не нищий оборванец! А главное, тут можно снять номер с комнатой для тренировок.

– У меня ничего нет. Меня же в аптеке ограбили.

– Не дергайся, сам заплачу. Считай, это подкуп, чтобы ты хорошо попросил за меня сестру Миури.

Люкс, определил Ник с тихим ужасом, когда их проводили в номер. Ну, ладно, подкуп так подкуп.

– Я сейчас в банк, есть шанс туда успеть, а потом обновлю гардероб, – лопнувшая по швам куртка болталась на Дэлги живописными лохмотьями, и если бы он не выложил круглую сумму наличными, его бы вряд ли пустили дальше порога. – Погуляй пока, если хочешь. Ты мастер исчезать, поэтому давай-ка примем меры предосторожности.

Ник не был готов к тому, что Дэлги полоснет его ножом по тыльной стороне запястья. Он отшатнулся, но тот схватил его за руку и приложил к надрезу чистый платок.

– Спокойно, мне нужна капля твоей крови. Вот так, теперь я тебя найду, куда бы ни делся.

Надрез был крохотный. Царапина, как от кошачьего когтя. Но когда тебе без лишних предисловий полосуют кинжалом руку, испуг – естественная реакция.

– Это какая-то магия?

– Иногда бываешь догадливым. Возьми вот, пригодится.

Дэлги положил на сердцевидную столешницу несколько истрепанных синевато-радужных купюр. Ник колебался, и он добавил:

– Бери, не бойся. Это взятка.

Из гостиницы они вышли вместе, но, дойдя до конца мощенного белым булыжником переулка, повернули в разные стороны. Над Слакшатом розовел карамельный закат. Трамвайные рельсы, провода и визгливые сигналы автомобилей сплетались в блестящую сеть, в которой запутался вечер, над толпой шуршали кожистыми крыльями трапаны, перелетая с одного балкончика на другой.

Оглушенный и очарованный, Ник пошел куда глаза глядят: раз Дэлги его потом найдет, ничего страшного, если он потеряется в этой сутолоке.

Элиза и Келхар совсем спелись. Умотали вдвоем гулять по Слакшату: высокородный босяк якобы жил здесь до пятилетнего возраста и все ей покажет. Ага, так покажет, срань собачья, что она ему даст, оставив Ксавата в дураках!

В сердцах Ксават обругал Вилена, а после пошел в храм Безмолвного – покровителя тайн и загадок, стража всего сокрытого от глаз людских. Долго стоял в полутемном зале, среди толстых каменных колонн, и чинно молился, в то же время прикидывая, сколько положить в чашу для пожертвований, чтобы и бога уважить, и внакладе не остаться.

Бросил туда пятьдесят рикелей одной бумажкой. Сразу пожалел: трех десятирикелевых за глаза бы хватило, но не лезть же теперь в чашу за своей купюрой, от жреца по рукам получишь. Да и не пристало солидному господину так себя вести.

Возле фрески, изображающей Безмолвного в Подводном царстве, остановилась парочка туристов из Раллаба – незагорелые, желтоволосые, в просторных шелковых плащах с рюшами, какие недавно вошли в моду в столице. Чтобы отвести душу, Ксават обругал их: здесь тебе храм, а не общественный туалет, так что нечего миловаться и за руки держаться, надо иметь почтение к божеству!

Туристы испугались и расцепили руки. Настроение у Ксавата поднялось, и перед тем как уйти он купил гадальное перо из хвоста птицы парудгви. Поглядим-ка, чего ждать от судьбы и улыбнется ли ему шальная удача.

Наползающая с запада лиловая хмарь оттеснила закат к самому горизонту, за крыши. В толпе сновали фонарщики. На одного из них, молодого недотепу, Ксават прикрикнул: видишь ведь, что приличный человек идет, так посторонись, срань собачья, а то прешь с лестницей своей наперевес, как одуревший трактор!

Тупак выпустил бы гадальное перышко где попало, а он схитрил: завернул в уютный переулок, благоухающий на всю округу кондитерскими ароматами. Тишь да гладь, ничего нехорошего, ничего подозрительного. Старый хасетанец Клетчаб Луджереф знает, как обвести вокруг пальца дуру судьбу.

Порыв теплого ветерка подхватил черное с изумрудным отливом перо – и прямо в открытую дверь кофейни. Уже недурственно… Ксават вошел следом.

Чистенько. Накрахмаленные скатерки с оборками, хорошие стулья, у стены большой аквариум с золотыми рыбками и декоративными медузами. В застекленной витрине возле стойки выставлены пирожные разных видов, всевозможные десерты. Заведеньице для тех, у кого в карманах что-то есть.

Стало быть, предсказание сулит Ксавату сладкую жизнь. Сытую, без никаких треволнений.

Он оглядел посетителей. Тупаки. Пожилая супружеская пара – обрюзгшие, похожие друг на друга, еще и пирожные в себя запихивают! Видно, других забот нету… Одинокая белобрысая дамочка стервозного вида, свяжись с такой – долго будет мучить, а даст или нет, еще неизвестно. Зато на шее колье, в ушах и на пальцах бриллианты. Небось, из высокородных. Худощавый русоволосый парень отвернулся к аквариуму и пялится, как дурак, на медуз и рыбок, пока его кофе остывает.

Поглядев на них, Ксават ощутил прилив раздражения. Хотелось кого-нибудь обругать, но он не за этим сюда пришел.

Где освященное в храме перышко из хвоста птицы парудгви?

Отмахнувшись от официанта, он принялся обшаривать взглядом помещение, пядь за пядью, а то зря, что ли, деньги Безмолвному заплачены?

Вот оно! Прильнуло к ботинку парня. Недвусмысленный знак: надо хорошенько этого деревенского ротозея рассмотреть да постараться уразуметь, что к чему.

То, что ротозей из деревни, понятно сразу, по ботинкам: массивные, тупоносые, на толстенной подошве, такие называют «фермерскими». В самый раз месить навоз на скотном дворе.

Означает ли это, что Ксавата выгонят из министерства, и ему останется одно – купить ферму да заняться потихоньку сельским хозяйством? Или, наоборот, все утрясется, и ему пожалуют богатое поместье с угодьями в награду за примерную службы? Тут возможно двоякое толкование.

Одет парень скромно: костюм простого покроя из серо-синей ткани, какую иммигранты называют «джинса» (одно из ихних словечек, засоряющих благословенный иллихейский язык). Это не радует. Зато на тарелке – остатки дорогого пирожного, рядом фарфоровая вазочка из-под десерта. Может, сие указывает на то, что Ксават будет внешне соблюдать умеренность, зато баловать себя деликатесами? Не так уж скверно.

Вылупился на медуз, на бессмысленную ерунду. Что с него взять – деревенщина, в ихней глуши медуз нету, вот и любуется. Другой вопрос, как это истолковать.

Зато волосы – позавидуешь: густые, темно-русые, до середины лопаток, и поблескивают, как шелк. Указание на то, что Ревернух никогда не облысеет?..

Еще видна изящно вылепленная кисть с неухоженными, обломанными ногтями. На запястье небольшая царапина.

У Ксавата сжалось сердце. Он почему-то не мог отвести глаз от царапины. Плохо, очень плохо, просто хуже некуда… Это ощущение возникло само собой, а потом ушло, оставив тоскливый осадок в душе.

Сглупил. Не надо было соваться в переулок с кофейнями… Вот тебе и гадание, срань собачья.

Для Клетчаба Луджерефа эта крохотная царапинка на запястье у незнакомого парня означает смерть.

Почему-то он знал об этом, знал наверняка. Впрочем, перышко ведь не простое, в храмах Безмолвного негодным товаром не торгуют.

Его сердце кое-как выбралось из невидимого капкана. Нет, он не согласен! Не на того напали!

Царапина пустяковая. Тонкая черточка на гладкой молодой коже, Ксават и заметил-то ее не сразу. Ни покраснения, ни припухлости. Ничего зловещего.

Что теперь надо сделать? Надо к парню подойти и выведать, где руку оцарапал. Ответ на этот вопрос – ключевая информация: то, чего Ксавату надлежит остерегаться.

Получив конкретное предупреждение, старый хасетанский мошенник сумеет увильнуть от неприятностей, не впервой.

– Э, молодой человек!

Ксават обратился к нему властно, с оттенком пренебрежения – высокородному господину в солидном возрасте позволительно разговаривать так с молодым деревенским простаком.

Парень повернулся.

– Срань собачья!.. – вырвался у Ксавата изумленный возглас.

– Это вас так зовут? – огрызнулся Ник.

Трудно сказать, что поразило Ксавата больше: то, что молокосос ему дерзит – или то, что вот он, живой и здоровый, ест пирожные в слакшатской кофейне вместо того чтобы страдать в Убивальне. Как он, скажите на милость, оттуда выбрался?!

Это невозможно. Этого просто не может быть… У Ксавата мелькнула даже дикая мысль, что Король Сорегдийских гор на сей раз прикинулся иммигрантом из Окаянного мира – но нет, хватил через край. По времени не сходится. Ник ведь служит у сестры Миури, и та взяла его из Нойоссы задолго до того, как Сорегдийская тварь отправилась на очередную прогулку.

Но каким образом он избавился от хвыщера и сбежал из Убивальни?

– Ты со мной так не разговаривай, срань сопливая, – потрясенно прошептал Ксават. Фраза вырвалась почти машинально, в то время как в голове у него что-то мельтешило, словно трепетали на ветру изодранные документы.

– Сами вы срань, – снова огрызнулся мальчишка.

Он напрашивался, и Ксават замахнулся дать ему оплеуху, но Ник с неожиданной ловкостью парировал удар, вскочил и отступил в сторону, на середину маленького зала – верно, для того, чтобы не было риска разбить аквариум.

Тем лучше, мимоходом отметил Ксават. Ежели чего, за эту стеклянную срань придется деньги платить.

Вдруг обнаружилось, что дерется Ник довольно-таки неплохо, блоки ставит грамотно, и ловкости ему не занимать. А ведь в Эвде он показал себя беспомощным размазней!

Одно из двух: либо в тот раз он был обдолбанный, либо в Убивальне его малость поднатаскали перед тем, как выпустить на арену. Видимо, его дебют состоялся вскоре после того, как Ксават с охотниками отбыл из Ганжебды. Повезло паршивцу – противник ему достался такой же слабый, как он сам, не из профессионалов; Ник худо-бедно победил и получил свободу. Так, что ли, все было?

Эти предположения мелькали обрывками, в то время как охваченный праведным негодованием Ксават пытался побить наглеца. Раза три-четыре достал, но расквасить ему физиономию, как в прошлый раз, нипочем не удавалось. Эх, жаль, нельзя пустить в ход нож – вокруг свидетели.

Те реагировали бурно. Официант и какой-то недотепа с веником метались вокруг и тараторили, стращая полицией. Тонко и пронзительно визжала женщина. Ксават сперва подумал на белобрысую стерву, но та смотрела на дерущихся мужчин молча, с развратным холодноватым интересом, чуть сощурив свои длинные накрашенные глаза. А в отчаянном визге заходилась рыхлая дама за столиком возле входа, ее супруг беспомощно поглядывал то на нее, то на Ксавата с Ником.

Все эти моменты Ревернух отмечал боковым зрением, вскользь. Сейчас он наломает обнаглевшему сопляку! Удалось прижать того к стойке, в опасной близости от витрины с десертами, однако тут Ксавата скрутили и оттащили.

Цепняки пришли!

Он не стал вырываться, но внутренне ощетинился, приготовившись качать гарантированные законом права – старые, еще хасетанские рефлексы.

Бестолковый малый в форменной куртке с вышитой чашкой подскочил и огрел его веником.

– Ср-р-рань! – зарычал Ксават, раздувая ноздри.

Вот это уж точно незаконно…

– Ты, остынь, – осадил коллегу более рассудительный официант.

– А чего он на клиента напал! – ответил раскрасневшийся парень, довольный тем, что внес-таки свою лепту в скандальное происшествие. – Пришел тут с улицы…

Ревернух желчно скривился. Ага, он для них никто, а невзрачно одетый Ник в «фермерских» ботинках – его высочество Клиент, потому что пил в ихней паршивой забегаловке кофе и слопал пирожных на энную сумму денег.

– Я вашу сраную кофейню прикрою!

– Выбирай выражения, здесь приличное общество, – холодно посоветовал тот, кто его держал.

Хватка разжалась, Ксавата грубо пихнули к стене. Вот номер: это не цепняки, а Дэлги, псих-гладиатор из Ганжебды! Ксават узнал его, хотя на этот раз чокнутый головорез был одет, как аристократ. Костюм из переливчатой ткани бронзовых оттенков, с вышитыми драконами, дорогие ботинки, еще и браслет с изумрудами где-то стибрил. Но свирепая физиономия та же, и длинные жесткие волосы невнятно-бурого цвета те же, ни с кем не перепутаешь.

– Кто вы, собственно, такой? – Ревернух скрепя сердце заставил себя задать вопрос вежливым тоном. Псих ведь, мало ли что.

– Я телохранитель этого молодого господина, – Дэлги кивнул на Ника. – Что вам от него нужно?

На тебе, вон какой расклад…

– Нужно, чтобы он знал свое место! – сварливо ответил Ревернух. – А то совесть молокосос потерял, насрал на все, нагрубил, оскорбил уважаемого человека…

– Он первый подошел и оскорбил меня, – возразил Ник, так и стоявший возле стойки.

– Смотри-ка, на лице никаких следов побоев! – смерив его взглядом, с веселым удивлением отметил Дэлги. – Куплю тебе за это пирожное.

– Я уже их наелся.

– Тогда пошли.

Ага, сразу ясно, кто здесь главный – «молодой господин» или головорез-телохранитель!

Дэлги выложил на стойку крупную купюру, дал щедрые чаевые официанту и засранцу с веником.

Чуть выждав, чтобы не оказаться вместе с ним в темном переулке, Ксават тоже шагнул к двери, но к нему прицепился официант: платите, сударь, за битую посуду. Уже ведь заплачено! Так то другая сторона заплатила, невозмутимо возразил официант, а драку устроили вы. Цепняками пригрозил, протоколом… Пришлось заплатить, чтобы не было бучи. Можно подумать, паршивенькие чашки и блюдца у них на вес золота!

Убравшись подальше от дрянной забегаловки, Ксават не спеша побрел по бульвару с оранжевыми и розовыми фонариками, размышляя о приключившейся срани.

Ежели на службе узнают, что он подрался в кофейне, стыда не оберешься… Хотя, какая там служба, после того как он наговорил чего ни попадя высочайшему советнику Варсеорту цан Аванебиху и, пренебрегая министерским заданием, укатил сначала в Ганжебду, а потом в Слакшат? Уволят его со службы. Ну и насрать. Самое время вспомнить о том, что хасетанскому вору западло работать на государство.

А Ника он убьет. Или стравит с Келхаром (пускай друг дружке перервут глотки из-за Элизы), или кому-нибудь закажет, или еще как подставит. Клетчабу из-за него досталось веником. Такого не прощают.

Когда он думал о Нике, его разбирала злость напополам с любопытством: что за корысть связывает юного проходимца из Окаянного мира и полусумасшедшего гладиатора? Небось, какое-то дельце на миллион… Или, может, Ник, спасая свою жизнь, посулил психу Дэлги хороший навар и теперь вынужден голову ему дурить? Но по-любому выходит, что Ник – пройдоха тот еще, хотя у него молоко на губах не обсохло. Ничего, Клетчаб Луджереф еще хитрее. Нику не жить.

«Отплачу я тебе за веник, срань собачья! Сдохнешь, как у вас в Окаянном мире подыхают!»

За всем этим безобразием Ксават позабыл о том, зачем завернул в кофейню. А когда вспомнил, в душе заныло. Ничего доброго гадание не сулит.

Царапина! Так ведь и не вызнал, откуда она взялась. А это важно, очень важно… С чего бы, когда Ксават ее увидел, сердце похолодело и чуть не ухнуло в пятки? Он и подошел-то к Нику только затем, чтобы спросить о происхождении страшной царапины, а гаденыш сразу давай дерзить.

Ксават остановился, со свистом вздохнул сквозь сжатые зубы. Ночной Слакшат морочил прохожих, мерцая разноцветными огоньками; в приглушенном городском шуме блуждали обрывки музыки. Совсем как в Хасетане после захода солнца… Но ему сейчас не до того, чтобы оценить это сходство.

– Этого Ксавата цан Ревернуха я видел в Ганжебде. Он там болтался в компании крутых парней, о которых я много чего слышал. Что ты о нем знаешь?

Ник рассказал об Элизе, о нападении в Мекете, о драке с Ревернухом в Эвде.

– Интересная история… – задумчиво заметил Дэлги. – И особенно интересно то, что она переплетается с моей историей. Эти парни, с которыми Ревернух водит дружбу, имеют претензии ко мне. Попросту говоря, хотят убить.

– Что-нибудь криминальное?

– Да не сказать. Одна из тех ситуаций, где все правы, виноватых нет и компромисс невозможен.

– Разве так бывает?

– Бывает все, что угодно. В Ганжебде Ревернух делал вид, что он сам по себе, хотя был вместе с ними. Я тоже не совсем дурак, слежку организовал. В этой дыре нанять шпиона проще, чем раздобыть кусок хорошего мыла. Ксават цан Ревернух меня боится, хотя я его знать не знаю. Люблю головоломки – они спасают от тоски, когда приходится маяться в одиночестве. Завтра пойдем покупать тебе одежду и обувь.

От новой обуви Ник не в силах был отказаться: деревенские ботинки, тяжелые, из задубевшей кожи, стерли ноги до ссадин. А костюм ему нравился: похож на джинсовый, как раз то, что надо. Ценой двух героических стирок удалось привести его в порядок, только на куртке остались почти незаметные следы кровавых пятен. Ткань местами вытерлась добела, как у фирменных джинсов. Дэлги, правда, не усматривал в этом никакого шика и предлагал выбрать что-нибудь поэлегантнее, с модной вышивкой.

После завтрака отправились на знаменитый Слакшатский рынок. Целый городок на западной окраине: по рыжим глинистым косогорам, обожженным солнцем почти до состояния керамики, расползлись павильоны и торговые палатки; одни новенькие, яркие, другие совсем ветхие, и все это, если наблюдать издали, бурлит, снует, колышется, словно мозаика, непрерывно меняющая рисунок. Присмотревшись, понимаешь, что невысокие постройки неподвижны, зато вокруг них плещется толпа, охваченная броуновским движением.

Дэлги привез сюда Ника на ознакомительную экскурсию (Слакшатский рынок надо хоть раз увидеть, сравниться с ним может только Хасетанский или Меньяхский), и перед этим опять взял каплю крови (вдруг потеряешься, с тебя станется). По дороге завернули в магазин и купили ботинки – удобные, из мягкой кожи, с узорчатой прострочкой. Ник не хотел брать их из-за цены, однако Дэлги отмахнулся от возражений:

– Послушай, у меня денег куры не клюют! Я ведь уже говорил, что владею земельным участком? Пустил туда арендаторов, они всякого понастроили – короче, промышленное производство, и мне причитаются проценты от прибыли. Так что не обеднею, не беспокойся. Лучше на эти деньги обувь тебе купим, чем я их пропью.

Последний аргумент Ника убедил, и он перестал спорить.

Пестрая подвижная панорама сверкала множеством блесток, словно необъятное скопище хлама, посыпанное алмазной крошкой, или сугробы в ясный зимний день. Мысль о сугробах, едва мелькнув, испарилась: слишком жарко для таких сравнений, огромное слепящее солнце печет вовсю, как будто задалось целью раскалить добела пыльную мостовую Слакшатского пригорода. Мелькнула мысль, что не помешали бы темные очки.

Когда прошли через большие ворота и окунулись в рыночную круговерть, Ник увидел, откуда берется блеск. Фасады многих павильонов (главным образом тех, что вконец обветшали и дожидаются даже не бульдозера, а хорошего порыва ветра, чтобы развалиться) украшены кусочками битого зеркального стекла: незатейливые цветы, рыбы, геометрические узоры. Основа – слой засохшего желтоватого клея, и при ближайшем рассмотрении выглядят художества неряшливо, зато, если находишься на некотором расстоянии, лачуги окутаны волшебным сиянием и вуалями солнечных зайчиков, так что облезлые оконные переплеты, искрошившиеся карнизы и кое-как замазанные трещины в глаза не бросаются.

Ник постоянно щурился. За последнее время он привык к приглушенному дневному свету, процеженному сквозь мутноватый фильтр болотных испарений, и адаптироваться обратно еще не успел.

Дэлги был здесь не в первый раз и в мешанине торговых рядов более-менее ориентировался. Сначала он привел Ника в Звериный ряд. Это местечко походило на заштатный зоопарк, к павильонам примыкали кое-как сколоченные вольеры, тесные и грязные, зато с диковинными животными.

Здесь были покрытые разноцветной чешуей муслявчики, напоминающие морских коньков, которые решили выбраться на сушу и для этого отрастили миниатюрные крысиные лапки. Торговля шла бойко, потому что они истребляют насекомых-вредителей.

Были и стургубуды, завсегдатаи пригородных помоек – кожистые, верткие, всеядные создания, похожие на деревянные табуреты. «Они и свежего мяса урвать не дураки, – сказал Дэлги. – Прикинется такая тварь стулом, ты присядешь отдохнуть, а она и выкусит кусок у тебя из ягодицы. Поэтому, если гуляешь где-нибудь в парке и увидел под деревом забытый стул, не спеши радоваться, а сперва для проверки дай ему пинка. Если не убежит – смело можешь садиться».

В вонючем полутемном сарае продавали грызверга. Тот лежал, свернувшись, в клетке с двумя рядами частых стальных прутьев и следил за покупателями горящими глазами. «Опасная зверюга, – заметил Дэлги уважительно. – С такой даже я не факт, что справлюсь». В его устах это значило очень много.

А гвоздем программы была «дивная птица из Окаянного мира». Ник остался разочарован: когда пробились к вольере, он увидел там обыкновенного павлина.

После Звериного ряда зашли в лавку, где стояли на полках жутковатого вида черепа: вроде бы человеческие, но странным образом деформированные, словно в результате мутации, да еще с какими-то гребнями, рожками, костяными отростками.

– Черепа убитых оборотней, – пояснил Дэлги. – Пока оборотень жив, он выглядит нормальным человеком, все равно как я или ты, но когда умирает, в последний момент происходит трансформация – так, чуть-чуть, не до истинного облика, однако мертвого оборотня с мертвым человеком уже не спутаешь.

На Ника уродливые лакированные черепа произвели тягостное впечатление. Во-первых, если смотреть на них, зная, что это не плод чьей-то нездоровой фантазии, а останки реальных существ, становится не по себе. Во-вторых, у него среди оборотней были друзья – Король Сорегдийских гор и Люссойг, и он не хотел, чтобы их черепа так же где-нибудь выставили на продажу. Твари – враги людей, здешнее зло, об этом он помнил, но так уж вышло, что с двумя тварями его связывали отношения, далекие от вражды.

– Что, не понравилось? – разглядывая его с подозрением, спросил продавец, небритый молодой парень с жидким хвостиком на затылке, украшенным массивной заколкой в виде раскинувшего крылья трапана.

– Нет, – безучастно отозвался Ник.

– А чего так? – в голосе парня появился намек на угрозу.

– Он иммигрант, – лениво бросил Дэлги. – А я его телохранитель.

– А-а… – продавец поскучнел и отступил.

– Будешь неадекватно реагировать – за оборотня примут, – усмехнулся Дэлги на улице. – Уже, считай, приняли, с чем и поздравляю. Что так жмуришься? Глаза режет?

– Ага, – Ник кивнул.

– Сказал бы сразу. Пошли, поищем что-нибудь.

Спустя несколько поворотов они увидели то, что надо. Крохотный двухэтажный павильончик, на первом этаже окна заколочены, на втором – цветные витражи. Дверь распахнута, и над ней потускневшая (когда-то в прошлом изысканно нарядная) вывеска:

«БИЖУТЕРИЯ. ОЧКИ. ОБЕРЕГИ. ПРЕДСКАЗАНИЯ».

Наискось, в кособокой оштукатуренной халупе, сплошь усеянной зеркальными осколками – не лавка, а слепящая фата-моргана, – продавали газированную воду. Торговую точку осаждала толпа: давка и гвалт, никакой дисциплинированной очереди.

Ник почувствовал, что тоже хочет пить.

– Может, возьмем воды? Если получится…

– У меня-то получится. Или ты сомневаешься? Лучше поднимайся пока туда, – Дэлги кивнул на древний павильончик с витражами. – А я куплю газировки и тоже подойду. Надеюсь, она у них холодная.

Первый этаж необитаем. Запах старой древесины и лака. Много пыли. Куча поломанной мебели. Наверх ведет скрипучая лестница.

За проемом открылось небольшое помещение. Леденцовые окна, загроможденные полки, прилавок темного дерева. С потолка свисает люстра – многогранник матового стекла с детально прорисованными изображениями парусных кораблей. Занавес из деревянных бусинок. На стене реклама – черная тушь, изысканный каллиграфический почерк с завитками:

«Только здесь – уникальные предсказания настоящего! При любой покупке – предсказание в подарок!»

Похоже на лавку из детской сказки. По книжной логике, хозяин павильончика должен оказаться волшебником.

Занавес с тихим перестуком всколыхнулся, и появился, видимо, продавец – невысокий, сухощавый пожилой мужчина с седыми усами щеточкой и круглым морщинистым лицом.

– Что желаете?

– Солнцезащитные очки. Вот такие.

Ник показал на понравившуюся модель – черные прямоугольники в оправе из темного металла с синими ромбиками-стразами.

Неловко было транжирить чужие деньги, но Дэлги сам сказал:

– Лучше потрать их на что-нибудь полезное. Покупай все, что хочешь, а то ведь пропью… Не сегодня, так завтра, от себя не убежишь.

– Хотите услышать предсказание? – спросил продавец. – Это бесплатно, раз вы сделали покупку.

– Я свое настоящее и так знаю.

– У вас имеется представление о настоящем, но вы еще не знаете, что такое предсказание настоящего! Это уникальная возможность узнать то, что есть на самом деле, не отказывайтесь.

– И что для этого нужно?

Ему все равно дожидаться здесь Дэлги. Почему не выслушать бесплатное предсказание?

– От вас – ничего.

Продавец, похожий на пожилого школьного учителя, достал из внутреннего кармана просторной плюшевой куртки футляр, извлек оттуда еще одни очки и со значительным видом водрузил на переносицу. Вот это линзы! Ник еще никогда ничего подобного не видел.

Они были окрашены во все цвета радуги, словно мозаика в калейдоскопе. Наверное, какое-то особенное напыление… Ник не сразу спохватился: он таращится на незнакомого человека в упор, как маленький, так его заворожило это изделие из радужного стекла. Неужели сквозь такие линзы, напоминающие миниатюрные цветные витражи, можно что-то рассмотреть?

– Что ж… Вы именно такой, каким выглядите, если смотреть невооруженным глазом, расхождений нет, – медленно и как будто с раздумьем заговорил продавец. – В вашем случае это хорошо. Вы родились не здесь. Переселенец из сопредельного мира, который называют Землей.

«Нетрудно понять. И говорю я с русским акцентом».

– Вы нередко вызываете симпатию у других людей, хотя не придаете этому значения.

«Ага, это, конечно, приятно. Очевидные факты плюс комплименты, покупатели довольны, всем хорошо».

На одной из полок Ник заметил пирамидку высотой с литровую бутылку, сверху донизу покрытую розовыми перьями – те медленно шевелились, словно пытаясь что-то нашарить в окружающем пространстве. Экзотическое животное или механическая игрушка? Эта непонятная штуковина заинтриговала его больше, чем «предсказание настоящего».

– Служите Лунноглазой, но посвящения пока не приняли.

«А об этом он как догадался?»

– Некоторое время назад… и, вероятно, не в Иллихее… вы пережили какое-то несчастье, большую потерю. Боль так и осталась с вами, это плохо. Вы скованы старой болью, как кандалами, и не можете освободиться от своего прошлого.

«Наверное, по мне заметно. Кто-нибудь наблюдательный и проницательный, вроде Шерлока Холмса, много чего определит, просто посмотрев на человека».

– Вы настроены скептически, но прислушайтесь к тому, что я говорю: из своих мучительных воспоминаний вы самостоятельно создали демона, который выпивает вашу жизненную силу. Вам остается едва ли одна пятая часть той энергии, которая принадлежит вам по праву. Уничтожить демона можете только вы сами. Похороните, наконец, свое прошлое и живите настоящим!

Ник слегка пожал плечами. Разговор ему не нравился.

– А можно купить такие очки, как у вас? – спросил он, чтобы перевести беседу в другое русло.

– Прошу прощения, нет. Это древнее изделие, раритет. В таких очках, знаете ли, очень любопытно наблюдать из окна за прохожими внизу… У меня есть похожие игрушечные очки с линзами из раскрашенного стекла, но сквозь них почти ничего не видно, это обыкновенная безделушка. Может быть, вас интересует что-нибудь еще?

– Что это такое? – Ник показал на пирамидку в розовых перьях.

– Плод тропического дерева чавайглу. Оперение и запах, как у птицы. Хищники, введенные в заблуждение, поедают их, травятся, издыхают и становятся питательной средой для молодого растения. Кстати, плоды очень вкусные.

– Любимое блюдо самоубийц? – пробормотал Ник.

– Если варить чавайглу в течение часа, яд разрушается.

– А почему оно шевелится?

– Для пущей имитации. У них есть примитивное подобие нервной системы.

Сбоку, за красно-сине-оранжевым витражом, виднелась заполненная суетящимся народом улочка, латаные-перелатаные крыши одноэтажных павильонов на той стороне. Когда появится Дэлги? Вдруг ему попадется на глаза что-нибудь покрепче газировки, и он не выдержит, сорвется? Сам ведь жаловался, что с силой воли у него обстоит не очень-то… Правда, за все время знакомства Ник ни разу не видел его пьяным, даже в деревне он пил в меру. Если бы не его же собственное признание, ни за что бы не заподозрил, что он хронический алкоголик… Но при запойном алкоголизме вроде так и бывает: все в порядке, а потом раз – и запой.

– Тут недалеко ресторанчик, где чавайглу превосходно готовят.

– Спасибо. Не хочется.

– У меня есть и другие любопытные вещицы, – продавец снял с полки блюдо из потемневшего серебра, на котором лежал большой студенистый блин. – Как вы думаете, что это такое?

– Тоже какой-нибудь ядовитый деликатес? – предположил Ник, с подозрением разглядывая неаппетитный кусок.

– Глафидр. У магов и скульпторов он на вес золота, но этот подпорченный, продаю со значительной скидкой. Усилием мысли и воли из него можно изваять все, что угодно. Вот, посмотрите…

«Все что угодно» выглядело как четвероногое неопределенной породы, слепленное из пластилина пятилетним ребенком. Зверушка эта сама собой превратилась в домик, а домик – в гриб, который снова расплылся в блин. Неожиданное напоминание о том, что находишься не где-нибудь, а в Пластилиновой стране.

– Вижу, вас это не впечатлило, – вздохнул продавец. – Товар третьесортный, да и я не художник. Скульпторы используют глафидр для моделей, чтобы получить наглядное представление о своем будущем творении. А этот кусок годится только для забавы. Попробуйте сами.

– Что для этого нужно? Чтобы из него что-то получилось?

– Смотрите на него и мысленно представляйте желаемый образ во всех подробностях.

У Ника получилась фигурка, в общих чертах напоминающая кошку, но стоило на секунду отвлечься – и она опять превратилась в плоскую полупрозрачную лепешку на серебряном блюде.

– Что нужно сделать, чтобы оно сохраняло форму?

– Удерживать мысленный контроль над моделью. Как только вы его ослабите, изваяние исчезнет. Ученики магов таким образом тренируются, а художники просматривают варианты своих замыслов.

Продавец добился-таки того, что Нику захотелось этот студень купить.

– Сколько оно стоит?

– Пятьсот рикелей. Отдаю за бесценок, дешевле нигде не найдете.

Скрип рассохшихся ступенек.

– Наверное, это идет мой друг. Я должен с ним посоветоваться.

Шаги легкие, уверенные. Не похоже, что поднимается пьяный. Значит, пока все в порядке.

– Если ваш друг – иллихеец, он согласится с тем, что пятьсот рикелей – невысокая цена за кусок глафидра, потому что добывать его…

Продавец осекся на полуслове и обеими руками вцепился в край прилавка. Морщинистое лицо побледнело, зачесанные назад жидковатые волосы мышиного цвета слегка приподнялись над лоснящимся от пота черепом. До сих пор Ник считал, что выражение «волосы встали дыбом» – это просто литературный оборот, преувеличение, но оказалось, оно и в жизни бывает.

Попятившись, продавец врезался в полку, расставленные там предметы со стуком посыпались на пол. Поросшая роскошными розовыми перьями пирамидка тоже свалилась и закатилась под прилавок.

«Его испугало то, что у меня за спиной…»

Заразившийся чужим страхом Ник напрягся до мелкой дрожи в мышцах, скованно повернулся, готовый к любому кошмару – и увидел Дэлги с двумя бутылками фруктовой воды.

У продавца вырвался отчаянный нечленораздельный крик – не слишком громкий, но полный паники.

– Что с ним? – растерянно спросил Ник у Дэлги.

Не ответив, тот поставил сумку с бутылками на прилавок, одним махом очутился перед продавцом и сорвал с него цветные очки.

Лицо покрыто испариной, подбородок трясется. В широко раскрытых глазах – почти безумный страх и безнадежное обреченное выражение, словно ему только что сообщили скверную новость.

– Несчастный дурак… – процедил Дэлги с досадой. – Сожалею, но вы не оставили мне выбора.

– Да-да… – продавец выдавил беспомощную улыбку. – Вы позволите мне помолиться Девятирукому?

– Молитесь.

Ник не понимал, что происходит, и неприкаянно стоял посреди маленького помещения, разбитого процеженным сквозь пыльные витражи солнцем на косые цветные многоугольники. Снаружи доносился рыночный гомон. Сникший и на глазах постаревший продавец негромко бормотал молитву.

Дэлги молчал. Когда бормотание стихло, он мягко шагнул к подавшемуся назад продавцу.

– Пожалуйста, не трогайте кассу, – произнес тот дрожащим голосом. – У меня есть наследники, а вы и так богаты.

– Я ничего отсюда не заберу, кроме очков.

После этого заверения Дэлги приблизился к нему вплотную, заслонил его от Ника – и через секунду, поддерживая, опустил на дощатый пол, словно продавец внезапно потерял сознание.

– У него что, обморок? – спросил, подойдя к ним, Ник.

Ага, такой обморок, после которого не очнешься… Из груди продавца, слева, торчала рукоятка ножа.

Ник перевел взгляд на Дэлги.

– Зачем?

Тот молча вырвал нож из раны, вытер лезвие о плюшевую куртку мертвого хозяина лавки. Выпрямился, взял брошенные на прилавок очки, выдавил из оправы разноцветные линзы. Оглядев полки, снял бронзовую, с широким основанием, статуэтку, изображавшую хоровод танцующих поселянок, и превратил линзы в стеклянную крошку – сначала одну, потом другую. Как будто по прилавку рассыпали разноцветный сахар.

Все это он проделал быстро, без суеты и раздумий. Ник еще не успел опомниться от шока, а он уже нашел под прилавком тряпку и тщательно протер бронзовый пресс.

Уничтожает отпечатки пальцев. Оба рехнулись – сначала продавец, потом Дэлги.

Особенно Ника поразила взаимная вежливость убийцы и жертвы. Все совершилось так тихо, культурно… не страшно, и в этом было что-то ужасающе неправильное, извращенное.

Отсюда лучше поскорее убраться, не дожидаясь продолжения. Он шагнул к дверному проему. Теплый застоявшийся воздух казался ему плотным, как вода, а собственные движения – замедленными, словно во сне.

Дэлги моментально очутился рядом и схватил его за плечо.

– Смыться лучше не пробуй. И не вздумай звать на помощь – сразу шею сверну.

Спрятав нож, он взял сумку с бутылками, окинул взглядом помещение.

Тело продавца лежит за прилавком, с порога не видно. Полки перекосились, диковинные предметы валяются на полу. На темной столешнице поблескивает пустая оправа, рядом горит всеми цветами радуги стеклянное крошево.

– Вы убили его из-за этих очков? – прошептал Ник.

– Пошли, – Дэлги подтолкнул его к лестнице, больно сдавив руку выше локтя. – Если по дороге что-нибудь выкинешь – гарантирую продолжительную агонию, понял?

Еще одна метаморфоза Пластилиновой страны. Ника начало подташнивать.

Выйдя на улицу, они окунулись в солнечный пыльный полдень, полный толкотни, криков, мельтешения лиц. Как будто ничего не случилось.

Пока пробирались по кривым рыночным улочкам к воротам, он опять щурился. Купленные в лавке темные очки так и лежали в кармане куртки. Не надо было заходить в эту лавку.

Посеревшая от пыли вывеска с намалеванными шляпами. На торцовой стене шляпного павильончика – довольно крупный зеркальный четырехугольник, и в нем проплыли, среди спешащего мимо народа, Дэлги и Ник. Дэлги внешне спокоен, в его болотно-зеленых глазах ни тревоги, ни настороженности. Держит сумку из просвечивающей ткани с двумя запотевшими бутылками газировки, которая теперь вряд ли кому-то понадобится. Хотя не мог же он оставить ее на месте преступления – улика!

Возле ворот с решетчатыми створками двое полицейских болтали с продавщицей жареных улиток.

– Ник, молчать, – шепнул Дэлги, на мгновение сжав его локоть, словно клещами.

Ник прошел мимо блюстителей порядка, даже не повернув головы в их сторону. Дело не в страхе. Человек, который столько времени о нем заботился и еще сегодня утром был его другом, готов его убить, чтобы замести следы жутковатого и нелепого преступления. Эта перемена угнетала Ника сильнее, чем очевидный вывод, что до вечера ему не дожить.

Он свидетель. Если бы его труп нашли рядом с трупом продавца, сразу стало бы ясно, кого подозревать, поэтому Дэлги сначала увезет его куда-нибудь подальше.

Ник покорно сел в купленный утром автомобиль (сегодня утром – как это было давно!). Бросив на заднее сиденье сумку с бутылками, Дэлги задернул шторки, молча положил ему на горло сильную жесткую ладонь, нащупал сонную артерию.

«Ага, сейчас придушит…»

Ник не сопротивлялся, но придушили его не насмерть. Через некоторое время он выплыл из ватного забытья, захлебываясь теплым шипучим напитком.

– Очнулся? – спросил Дэлги, убирая горлышко бутылки от его губ. – Идем. И без подвигов, понял?

Машина стояла перед зданием, окруженным увитой желтоватым плющом колоннадой. Гостиница, где сняли номер.

«Зачем мы сюда приехали? Наверное, чтобы не было вопросов, куда я делся. Ему ведь нужно избавиться от меня так, чтобы на него не подумали».

Когда поднялись в номер, Дэлги разрешил ему сходить в туалет и умыться холодной водой, потом велел сесть в кресло, которое стояло достаточно далеко и от окна, и от двери. Привязал руки к подлокотникам, заткнул рот – все это ловко, но без лишней жестокости, не причиняя боли. Впрочем, Ник сейчас и не обратил бы особого внимания на физическую боль, до того болезненным было разочарование: они столько вместе пережили, пока добирались из Ганжебды в Слакшат, – и все закончилось каким-то дурацким криминалом!

После Дэлги ушел, в замке щелкнул ключ. Ник был почти спокоен. Даже глаза оставались сухими. Спокойствие человека, замерзающего в двадцатиградусный мороз. Он надеялся, что Дэлги, по крайней мере, убьет его быстро, не мучая. Все-таки они почти друзья.

Дэлги отсутствовал не слишком долго. Вернувшись, освободил его от кляпа, развязал.

– Ну как, не скучал? – чуть прищуренные болотные глаза смотрят на Ника с непонятным выражением, выжидающе. – Ты что-нибудь хочешь?

«Это он спрашивает о моем последнем желании? Значит, все…»

Сопротивляться бесполезно. Правда, у него есть оружие, да не простое, а абсолютное: заинька Мардарий. Если заиньку выпустить, он всех порвет, как пресловутую грелку… Ну и ладно, пусть и дальше сидит в кулоне.

– Вообще, я хотел бы увидеть море. Ни разу его не видел. Но это, наверное, нереально. Тогда просто крепкий кофе с сахаром. А кулон перешлите сестре Миури.

Дэлги хмыкнул, снял трубку с золоченого телефонного аппарата и заказал две чашки кофе в номер.

Свою порцию Ник выпил медленно, маленькими глотками. Рука с чашкой дрожала, и ему было стыдно, но он ничего не мог с этим поделать. Глаза сами собой стали слипаться.

«Он меня, что ли, отравил? Я сейчас просто усну – и больше ничего не почувствую? Совсем не страшно…»

Вилен, срань собачья, оказался предателем! Против своего благодетеля пошел, против начальника, против авторитета! Настрочил втихаря донос непогрешимому советнику цан Маберлаку – и о том, что министерское задание на самом деле не выполняется, и об ихней с Элизой зарплате, систематически присваиваемой Ксаватом, и о поездке в Ганжебду, и еще какую-то несусветную чушь приплел насчет «безыдейности» и «идеологической неграмотности» господина цан Ревернуха.

Последнее, положим, заумь в духе Окаянного мира, но все остальное – очень даже серьезно. Ксавату предложили официально объясниться, курьер с казенным письмом аж в Слакшате его разыскал. И вручил потихоньку еще одно письмецо, от верного человека из министерства, который Виленов донос для Ревернуха тайком скопировал.

Будь у него такая возможность, Ксават убил бы предателя-молокососа, но Вилен после появления курьера благоразумно исчез. Улизнул. Наверное, в столицу, срань такая, подался, под крыло к цан Маберлаку, а то бы Ксават расквитался с ним за подлянку по воровским законам.

А Элиза осталась, чтобы со своим Келхаром миловаться. И ругать ее не моги – будешь иметь дело с высокородным цан Севегустом!

Сам Келхар нынче куда-то запропастился, уже второй день ни слуху ни духу. А перед этим многозначительно обмолвился, что вспомнил, благодаря эксперименту с клюнсом, что-то «исключительно важное».

Может, просто сбежал с охоты, бросив и учителя, и клиента, и девку на произвол судьбы. Высокородный, с него станется. Для него те, кто без приставки «цан», вроде как и не люди.

…Ощеренные осколками оконные рамы, и за ними колышется что-то темное, зыбкое, взбаламученное, не похожее на обычную ночь. Мама, пока еще живая, собирает чемоданы. Яростные смуглые лица с блестящими белками глаз. Кровь повсюду, целыми лужами.

Чей-тознакомый голос:

– Эй, это просто сон, галлюцинации, понял? Потерпи, скоро все будет хорошо.

Переполненный плацкартный вагон, длинный-предлинный, словно переход в московском метрополитене. Людей с пожитками столько, что даже сесть некуда. Надо найти среди них маму, тогда она останется жива, но как ее найдешь, если воздух в этом бесконечном вагоне сероватый, мутный – даже не воздух, какая-то иная субстанция, размывающая лица и очертания фигур. А времени на поиски всего ничего, пока температура не упала ниже минус двадцати.

Дверь в тамбур. Открывать ее нельзя, потому что за ней на самом деле не тамбур, а магазин с черепами, где лежит на одной из полок покрытый коричневым лаком череп Люссойг. Ей надо было превратиться в человека насовсем, тогда бы ее не убили.

По широкой зимней улице мчатся потоки машин, а подземные переходы доверху завалены снегом – и один, и второй, и третий… Надо разыскать свободный от снега, иначе негде будет переночевать. Хотя можно лечь и прямо в сугроб. Все равно небо низкое, как потолок…

Это и есть потолок, расписанный лиловыми и золотыми цветами, каких не бывает в природе, – вся эта роскошь местами облупилась, но видно, что работа настоящего художника. Еще и белый лепной карниз с модерновыми завитками.

Вокруг никакого снега. Незнакомая комната, у изголовья кровати, на столике, стоит стеклянный кувшин с розовато-оранжевой жидкостью, рядом керамический бокал. На стуле аккуратно сложена одежда. За арочным окном, забранным решеткой, сплошная масса зеленой листвы – то ли крона дерева, то ли кустарник.

Ник откинулся на влажную подушку. После тяжелого сна он чувствовал себя измотанным.

На нем были только плавки плюс кулон на шее. Он не мог вспомнить, как разделся и как вообще сюда попал. Последнее воспоминание: люкс в слакшатской гостинице, разговор с Дэлги, чашка отравленного кофе. Отравленного?.. Наверное, все-таки нет, раз он жив.

Он выбрался из постели, шлепая босиком по теплым деревянным половицам, подошел к окну. Подоконник утоплен в толстой стене, кремовая краска местами облупилась. В листве ни одного просвета, поэтому комната затенена, снаружи переливчато щебечут птицы. Похоже, тихий пригород или загородная вилла.

Внезапно он почувствовал нестерпимую жажду. Налил из кувшина в бокал: так и есть, фруктовый сок.

После второго бокала натянул брюки – вовремя успел, потому что дверь открылась, вошли мужчина и женщина. Их половую принадлежность можно было определить по одежде и по сложению, лица скрывали глухие маски с прорезями.

Такие же маски были у спецназовцев, разгромивших палаточный лагерь. Это напоминание, да еще сразу после сна, проистекавшего оттуда же, из прошлого, заставило Ника похолодеть.

Вошедшие истолковали его реакцию по-своему – как обыкновенный испуг.

– Велено сказать, чтобы вы не беспокоились, – голос у женщины был грудной, певучий. – Вам ничего не угрожает. Если хотите в уборную или принять душ, он проводит, – кивок на мужчину. – Потом принесу обед, а то проголодались, наверное.

Мужчина молчал. Должно быть, охранник.

Уборная и душевая находились рядом, соседние двери. Коридорчик с истертым мозаичным полом. Высоко расположенные зарешеченные окошки, полукруглые, не застекленные, прикрыты плющом, лишь кое-где проникают солнечные лучи (еще не стемнело – значит, с того момента, как он выпил «последнюю» чашку кофе, времени прошло не так уж много). На всем легкий налет запущенности, словно патина на старой бронзе, но в то же время чисто, даже уютно.

Ник долго плескался в душе, смывая липкий пот и невидимые обрывки приснившегося кошмара, никто его не торопил. Потом его отвели обратно в комнату, где ожидал обед из нескольких блюд.

Женщина в маске наблюдала за ним, устроившись в оконном проеме. Полногрудая, широкобедрая, с крепкими округлыми плечами и маняще-золотистой кожей. На ней была белая облегающая майка и шелковые шаровары с блестящей вышивкой бисером. Охранника она отослала в коридор.

Ника смущало ее внимание, и он старался есть культурно, несмотря на сильный голод. Он сам удивлялся своему аппетиту, утром ведь в гостинице позавтракал.

Потом она ушла, забрав поднос с посудой. Ник растянулся на кровати, закинул руки за голову. Он в Иллихее. Здесь нет ни «горячих точек», ни переполненных плацкартных вагонов, ни заметенных снегом подземных переходов. То, что он оказался, по-видимому, в роли похищенного свидетеля, не очень его пугало. Если не считать масок, в окружающей обстановке не было ничего бандитского.

Женщина вернулась и на этот раз присела не на подоконник, а на край кровати. Он выпрямился, решив, что невежливо будет валяться в ее присутствии.

– Ты красивый.

– Вы тоже, – окончательно смутившись, пробормотал Ник.

Лицо и волосы спрятаны под маской, однако то, что оставлено на виду, ему нравилось. Полное, но крепкое тело напоминает большую изящную вазу, вылепленную мастером. Гладкая кожа покрыта тем загаром, какой называют «золотым» и «тропическим».

– Правда? – судя по звучанию голоса, она усмехнулась – и вдруг начала, без дальнейших разговоров, стаскивать с себя майку.

Ник, совсем растерявшись, отодвинулся к спинке кровати.

– Чего боишься?

– А вам можно? – выдавил он, чувствуя нарастающее возбуждение. Еще немного, и он тоже начнет срывать с себя одежду. – Вы же на работе…

– Почему нельзя? – она засмеялась грудным смехом, заставившим Ника вспомнить пение Энчарэл. – Я здешняя домоправительница, состою на службе у господина, а с кем я ложусь в постель – это мое личное дело. Наш господин предупредил, что у тебя не должно остаться неприятных воспоминаний о том, как ты побывал у нас в гостях, а насчет приятных ничего не было сказано!

Спустя час или два в дверь постучали.

– Лемира, господин приехал, – сообщил сипловатый мужской голос.

– Иду! – соскочив с кровати и проворно натягивая шаровары, крикнула Лемира.

Скорее всего, на самом деле ее зовут иначе. Раз у них такие меры предосторожности, вряд ли они станут в присутствии пленника называть друг друга настоящими именами.

Когда Лемира ушла, Ник, спохватившись, тоже оделся. И правильно сделал, потому что вскоре дверь опять открылась и появился Дэлги.

– Как себя чувствуешь?

Вопрос был задан таким тоном, словно ничего из ряда вон выходящего не случилось, и расстались они в последний раз самым будничным образом.

– Нормально, – настороженно отозвался Ник. – И что теперь?

– Жить будешь.

Он угрюмо молчал. Бессмысленная смерть продавца в радужных очках, странноватого, но приветливого и безобидного, представлялась ему чем-то вроде черной трещины, разодравшей полную привлекательных деталей солнечную картину.

Дэлги тоже молчал. Его глаза болотного цвета казались сейчас неуместно мудрыми: глаза существа, которое живет на свете бесконечно долго, все понимает, к сидящему напротив человеку относится с симпатией и сочувствием и, несмотря на это, способно на жестокий поступок – например, на немотивированное убийство.

– Зачем вы его убили? – отчужденно спросил Ник.

– Как ты сам догадался, из-за очков. Если держать у себя такую вещь, это может кончиться плохо. Нужно быть последним дураком, чтобы этого не понимать. И тем более глупо демонстрировать их кому попало да еще терять самообладание, когда увидел то, чего не ожидал. Он выжил из ума, и я был вынужден поставить точку в конце его жизни. Честное слово, мне не хотелось, но своя шкура дороже.

– Я думал, меня вы тоже убьете.

– И хорошо, что ты так думал, – собеседник усмехнулся, снова став прежним Дэлги. – Начни ты звать на помощь, я бы влип, и пришлось бы позорно сбежать, а оно не входило в мои планы.

– Вы сказали, что гарантируете мне продолжительную агонию.

Разговор шел как будто под наркозом – довольно болезненный, но вместо боли ощущается только новокаиновый холодок.

– Ага, если б я это не сказал, так бы ты и пошел со мной! Ник, ты находился в полной безопасности, но, на мое счастье, ты об этом не знал. Дело в том, что я не могу убить человека, к которому успел привязаться. Ни при каких обстоятельствах, у меня это буквально до патологии. Однажды познакомился с девчонкой… На год младше тебя, восемнадцать лет, а выглядела на все тринадцать – угловатый подросток с огромными глазищами и несгибаемым упрямством. Я сразу влюбился по уши, а она вбила себе в голову, что меня надо уничтожить. Прабабка у нее была малость чокнутая и оставила ей в наследство очки вроде тех, какие ты видел в лавке. Я из кожи лез, стараясь наладить отношения, и так, и эдак, а девочка вынашивала планы убийства. Однажды выстрелила в меня из пистолета почти в упор. Несмотря на серию дилетантских покушений, я ничего ей не сделал, даже не оттрахал. Мне-то хотелось, но она совсем этого не хотела, даже подсознательно, а то бы я, пожалуй, не удержался… Если бы мы подружились, я бы заваливал ее подарками, ничего не требуя взамен, но с ее стороны была только ненависть и неприятие. Я оказался перед ней безоружен. Возможно, у меня просто очень сильно развит инстинкт самосохранения…Не делай такие круглые глаза, я не оговорился. Думаю, если б не способность любить, я бы давно уже свихнулся и превратился в законченного урода, вроде того придурка с коровьими головами – помнишь, видели на болоте? Ну и на рынке мне оставалось только припугнуть тебя продолжительной агонией, мне же деваться было некуда! Принимаешь извинения?

Ник пожал плечами.

– Со снотворным я дал маху, – виновато продолжил Дэлги. – Оно не должно было так подействовать. Я имею в виду твои кошмары. Обычно это снадобье вызывает приятные сновидения, пациенты не жалуются. Когда ты начал бредить и плакать, я понял, что гуманней было бы связать тебя по рукам и ногам и вынести из гостиницы в чемодане, но человека, принявшего эту штуку, разбудить раньше времени невозможно. Оставалось только ждать, когда сам проснешься.

Пауза. В окне шелестела листва, по комнате гулял теплый летний сквозняк.

– Что вы собираетесь со мной сделать? – заговорил, наконец, Ник. – Раз я видел, как вы убили…

– Уже все позади, это дело улажено и закрыто. У меня есть кое-какие нехилые связи… Если начнешь направо и налево болтать о том, что видел, проблемы появятся у тебя, а не у меня. Это не угроза, просто дружеское предупреждение. Прими к сведению, ты ведь мальчик неглупый.

– Коррупция, как у нас, – грустно усмехнулся Ник. – Быстро вы все уладили, за пару часов…

– Какая там пара часов, ты же целые сутки проспал! А теперь скажи, ты считал, что я собираюсь тебя убить?

– Да.

– Тогда почему сдался без боя?

– Разве у меня были против вас шансы?

– Вообще-то, нет, но ты должен был попытаться. Я решил воспользоваться ситуацией, чтобы устроить вроде как экзамен, посмотреть, на что ты теперь способен… Полный провал! Получается, я тебя ничему не научил.

– Вам же было меньше забот, – хмуро напомнил Ник.

– Нельзя отдавать свою жизнь за просто так. И ведь не сказать, что ты был парализован страхом… Ты выглядел несчастным, но вовсе не перепуганным до потери пульса, и спокойно дожидался, когда тебя убьют. Уму непостижимо! Ты ведь думал, что кофе отравлен? Когда я подал чашку, надо было швырнуть ее мне в лицо и применить один из тех ударов, какие мы отрабатывали. А еще до этого я несколько раз поворачивался к тебе спиной – специально, в надежде, что нападешь. Возможности у нас заведомо неравные, и я бы в любом случае с тобой справился, но меня бы обрадовало то, что ты готов за себя постоять. И почему не попробовал освободиться, когда я привязал тебя к креслу и ушел?

– Откуда вы знаете, что не пробовал? – Ника эти упреки начали злить.

– Да потому что результат был бы налицо! Правую руку я привязал на совесть, зато левую – еле-еле. Несколько рывков, и веревка бы развязалась. Меня интересовало, сделаешь ты это или нет. Не сделал. И это после того, как я столько времени на тебя угробил!

– Напрасно угробили, – огрызнулся Ник.

– Мне виднее, напрасно или нет, – процедил сквозь зубы Дэлги. – И вообще, шансы есть всегда, хотя бы крохотные. Вот еще одна история. Много лет назад, в одном приморском городе, где ты никогда не был, у меня вышла ссора с местным аферистом. Если коротко, меня кинули на крупную сумму денег. Он как будто выскочил из пошловатой воровской песенки с дешевым надрывом, на редкость отвратный субъект, до смешного подлый и ограниченный, зато самомнение – до небес. Но как он боролся за свою жизнь! Знаешь, это было что-то! И ухитрился-таки от меня сбежать… Если я его когда-нибудь поймаю, он не жилец, однако его жизнестойкость вызывает уважение, несмотря на прочие отталкивающие качества. А ты, порядочный и симпатичный, готов умереть, не сопротивляясь. Это неправильно. Это, если хочешь, просто обидно. Если такие, как ты, будут умирать, а такие, как этот Клетчаб, оставаться в живых, наш мир понемногу превратится в помойку. Я часть этого мира – к слову сказать, немаловажная часть, и я этого не допущу. Хочешь или нет, а я еще приведу тебя в чувство!

Предпоследнее заявление, насчет «части этого мира», заставило Ника подумать, что Дэлги от заниженной самооценки не страдает – с избытком хватит на целый полк уволенных с работы гвардейцев-алкоголиков.

А последнее прозвучало как угроза.

Перед ужином Дэлги затеял тренировку – для этого в доме был специальный зал, выложенный старыми матами, с окнами, занавешенными шелестящим плющом, и высоким сводчатым потолком. Ник получил на этом занятии несколько довольно болезненных ударов.

– Если не нравится – защищайся, как я учил, – с ухмылкой посоветовал Дэлги. – Дальше будет хуже. За вчерашнее ты еще не то заработал.

Ник решил, что сбежит от него при первой возможности.

Уехали оттуда утром, после завтрака. У Ника на глазах была повязка, и он так и не узнал, что это за место.

Когда Дэлги, затормозив у обочины, повязку сдернул, он увидел пыльные белые горы, игрушечно невысокие, в трещинах, задрапированные буйным плющом и кустарником с глянцевой темной листвой. Округлые верхушки усеяны шаровидными птичьими гнездами. На дальних склонах – зеленые прямоугольники плантаций и скопления домиков.

Глухая провинция, иного словечка не подберешь.

Слакшатский рынок – это безобразие, а не рынок. Где ему соперничать с Хасетанским! Ни размаха, ни красок… На муравейник похож. Ксават сходил туда с утра пораньше, ничего не купил, зато наругался всласть, душу отвел.

А когда вернулся в гостиницу, Доната застал мрачнее тучи: тому передали письмо от Келхара. Высокородный мерзавец сообщал, что напал на след дичи, начинает преследование и будет, мол, держать учителя в курсе.

Вот так-то, не только у Ксавата помощники подлянки отмачивают! Ежели Келхар окаянного оборотня самостоятельно прикончит, он и станет Истребителем пожирателя душ, а Дважды Истребителю Донату Пеларчи никакой чести – получится, что обошли его, как тупака.

Ну и пусть. Ксавату без разницы, кто добудет голову Короля Сорегдийских гор. Он усмехался, но не в открытую, а когда старый охотник на него не смотрел – ссориться-то не с руки, мало ли, как все повернется. Сейчас надо поизворотливей, подипломатичней… В самый раз применить на деле «имперское мышление», за которое его однажды похвалил непогрешимый советник цан Маберлак.

Огромная иллихейская луна серебрила все, до чего могла дотянуться: и обжитые птицами вершины приплюснутых белесых гор, и дебри кустарника, и вымощенную осколками мраморной плитки дорожку, по которой спускался Ник. Совсем не та луна, какая была над болотом: не размытый зеленоватый шар, окутанный пеленой испарений, а отлитый из серебра сверкающий диск с четкими границами, как в храме над алтарем.

Ник то и дело замирал и прислушивался. Он не просто так отправился на полуночную прогулку, ему предстояло сымитировать несчастный случай с летальным исходом. Дэлги его достал.

Сегодня они проехали через село с храмом Лунноглазой. Из-за кулона с грызвергом Нику запрещено заходить внутрь, но можно ведь дождаться у ворот кого-нибудь из жрецов и попросить помощи… Очевидно, Дэлги тоже об этом подумал, потому что не стал в том селе останавливаться. Что ж, придется отправиться туда пешком, по грунтовой дороге с вырезанными из бревен шакровыми столбами, петляющей среди плантаций и округлых сонных холмов. Около двухсот километров. Возможно, кто-нибудь согласится его подвезти. Но это если удастся сбежать от «телохранителя», заморочив ему голову несчастным случаем.

Нельзя сказать, чтобы Дэлги после Слакшата стал обращаться с ним хуже. Все по-прежнему. Разве только на тренировках чаще, чем раньше, бывало больно, однако это не шло ни в какое сравнение с тем, что Нику пришлось вытерпеть перед переселением в Иллихею, так что можно не придавать этому значения.

– Вас, выходцев из Окаянного мира, ничем не проймешь! – не скрывая досады, цедил Дэлги. – Вы там, у себя, к чему угодно притерпелись…

Мучило Ника другое: сцена, разыгравшаяся в слакшатском магазинчике, то и дело всплывала в памяти, словно не желающий тонуть кусок ярко раскрашенного пенопласта.

Ясно, очки были непростые, и старый продавец увидел сквозь странные разноцветные линзы что-то такое, что Дэлги предпочитает скрывать, но неужели нельзя было договориться? Если уж он подкупил слакшатские власти, почему было не заплатить за молчание продавцу? Ник не мог простить Дэлги это убийство и не хотел ничему у него учиться.

А кроме того, после такого преступления в храмовую гвардию Лунноглазой Госпожи Дэлги путь заказан. Спрашивается, зачем ему тогда нужен Ник?

Фактически он был пленником Дэлги. С непонятными перспективами.

Сперва он надеялся, что рано или поздно тот напьется. Ага, так можно надеяться до скончания времен! В деревушках, где они останавливались, Дэлги пил в меру, а его способности сохранять после этого вменяемое состояние мог позавидовать любой из фермеров-собутыльников.

Однажды он притворился вдрызг пьяным, а когда Ник, предвкушая близкую свободу, направился к крайнему дому, хозяин которого собирался на ночь глядя ехать по каким-то неотложным делам в здешний городок, перехватил беглеца возле забора.

– Далеко собрался?

Глаза трезвые, насмешливые.

Ник приготовился к побоям, но Дэлги ограничился тем, что взял его за руку повыше локтя – аккуратная демонстрация стальной хватки, еще чуть-чуть, и мышцы будут раздавлены – и отвел обратно в дом, где их угощали.

В этот раз не было никаких пьяных спектаклей: внимание Дэлги оттянула на себя одна из девушек, сидевших вместе с ними за столом.

Как обычно, на ужин, оплаченный щедрым путешественником, собралась еще и половина соседей – вроде как незапланированный праздник для всей деревни.

Гибкая блондинка с треугольным лисьим личиком и выгоревшими почти добела волосами, длинными и распущенными, как у русалки, вьюном вилась вокруг Дэлги, и видно было, что влечение у них взаимное. Ситуация сложилась в самый раз для побега.

«Если он хотя бы на час обо мне забудет, я успею исчезнуть. Вот бы ему вообще стало не до меня…»

Похожая на лисичку блондинка сидела на коленях у Дэлги, они взасос целовались. Ник выбрался из-за стола, оставив «джинсовую» куртку с почти отстиравшимися пятнами крови висеть на спинке стула: как будто отлучился на пять минут. Для того чтобы найти пропавшего человека, нужна свежая кровь, это Дэлги ему уже объяснял, так что старые пятна никакой роли не сыграют.

Накрытые столы стояли под шпалерой, оплетенной виноградными лозами. На заднем плане белела стена дома. Пирующий народ захмелел и разгулялся, одни пытались спеть хором слезную балладу о красавице, похищенной оборотнем и зачахшей в неволе, другие смеялись и болтали, перебивая друг друга. Бородатый мужик в праздничной рубахе с красной вышивкой истово молился кошке, уплетавшей сардельку на границе освещенного пространства, и просил ее походатайствовать перед Лунноглазой Госпожой о выгодной продаже двух мешков изюма на ярмарке в Мулше. Несколько парочек целовалось, взяв пример с Дэлги и его длинноволосой подружки. Подвешенные на цепочках пузатые медные лампы озаряли все это неярким светом, как на потемневших золотистых картинах, которые Ник в своей предыдущей жизни видел на слайдах, привезенных отцом из Эрмитажа.

Уборная пряталась за деревьями – дощатый домик под двускатной крышей с резной фигуркой-оберегом. В лунном свете оберег выглядел угрожающе, словно нахохлившийся сыч.

Занято. Пришлось подождать, пока оттуда не вывалился тучный пожилой фермер в расстегнутых брюках. Это хорошо, что он заметил Ника – даст ложную наводку, если Дэлги начнет расспрашивать.

Фермер, так и не застегнув ширинку, побрел к столам, напевая что-то заунывное, а Ник немного подождал, убедился, что рядом никого нет, и с помощью двух прихваченных со стола вилок привел внутреннюю щеколду в положение «закрыто», благо дверь была пригнана неплотно.

Пусть думают, что он засел внутри. Бывает же иногда… Конечно, для человека, за полчаса превратившего в кучу обломков общественный сортир в безымянном селе, деревянная щеколда – не препятствие, но Ник надеялся, что Дэлги до самого утра будет занят другими делами.

Спрятав не нужные больше столовые приборы в траве, он перелез через изгородь. Спугнул муслявчиков – стайка то ли морских коньков, то ли вопросительных знаков юркнула из-под ног в темноту, заставив его вздрогнуть.

Деревня с огородами и виноградниками распласталась по склону горы, увенчанной, словно короной с обломанными зубьями, руинами небольшого замка, такого древнего, что местные ничего не могли сказать о его происхождении. Даже в их байках и балладах этот объект фигурировал просто как развалина. Нехорошая развалина, поскольку там гнездились твари – непрошеных квартирантов сменилось уже трое или четверо. Каждый раз фермеры вскладчину нанимали охотников, те выслеживали и убивали очередного оборотня, однако через некоторое время на горе заводился новый жилец. За столом говорили, что недавно там опять кто-то появился, но сидит себе в замке и не высовывается, по окрестностям не рыщет. Новорожденные твари обычно так себя и ведут, пока не освоятся.

Дорожка, вымощенная битым мрамором, спускалась, обвиваясь серпантином вокруг горы. На одном из участков она проходила по самому краю оврага – страшноватого рубца длиной в полшакра, зияющего на северном склоне. Овраг этот зарос по краям папоротником и бурьяном; далеко внизу, в просветах, блестела черная вода, оттуда тянуло стылой сыростью. До наступления темноты его успели показать «господам путешественникам», как местную достопримечательность.

Ник постарался оставить как можно больше следов, нарочно ступая мимо дорожки. Подобравшись к обрыву, сломал несколько веток, примял траву. Кажется, то самое место, где они побывали засветло. Высота пятиэтажного дома, вниз отсюда нипочем не спустишься. Подходящая концовка для этого триллера!

Через день-другой в деревне наверняка узнают, что он не лежит мертвый на дне оврага, а уехал в Макишту, но фермерам это будет без разницы, а Дэлги… Может, тот махнет на него рукой и не станет преследовать? Хотелось бы надеяться.

Ник снял ботинок и, осторожно подобравшись, на самом краю с силой впечатал подошву в податливую почву. Как будто подошел к обрыву, поскользнулся, попытался ухватиться за ветки, но не удержался… А теперь надо выйти на шоссе, и дальше – по обстоятельствам: или добираться до села с храмом, или автостопом на юг, если повезет с попутной машиной.

Снова обувшись, он продолжил спуск, теперь уже стараясь ничего не задевать. Тропинка уводила в сторону от раскроившего северный склон рубца. Луна светила так ярко, что можно было разглядеть мелкие иззубренные листья кустарника, а замок наверху – склоны пологие, отсюда его отлично видно – напоминал вырезанную из слоновой кости безделушку, то ли не доведенную до конца, то ли поломанную. Засмотревшись на него, Ник обо что-то запнулся и полетел в кусты.

Хруст веток. Он еще в воздухе сгруппировался, как учил Дэлги, втянул голову в плечи, прикрыл согнутыми руками лицо. Вспыхнула мгновенная досада: след же останется, как после трактора! Что-то его тащило сквозь заросли. Резкая боль в правой щиколотке. Он ухватился за подвернувшийся под руку ствол деревца, в отчаянном усилии стиснул пальцы. Ногу продолжало тянуть, и болело так, что впору закричать.

Вокруг кустарник, какие-то вздыбленные коряги. Похоже, что на лодыжке захлестнута петля, и конец натянутой веревки теряется в темноте.

Свободной рукой расстегнув ножны на поясе, Ник вытащил нож. Дэлги заставлял его ходить с оружием – то ли считал, что Ник, хоть и оказался в подневольном положении, не сможет напасть на человека, несколько раз спасавшего ему жизнь (и правильно считал), то ли просто был уверен, что в любом случае с ним справится. Так или иначе, а сейчас именно это Ника выручило.

Отпустив деревце, он сжался в комок – движение вниз по склону было не слишком быстрым, поскольку полно препятствий – перехватил веревку и за несколько секунд перерезал острым лезвием. Ни за что бы не подумал, что способен на такой акробатический трюк!

В темноте раздался булькающий звук, словно вода уходит из ванны – яростный, как будто вырвался у живого существа, чем-то рассерженного.

Запах гнили. Разглядеть можно немногое: со всех сторон черная путаница ветвей и травы, впереди блестит вода, отражая лунный свет. Над водой торчит большая коряга. Она шевелится.

Попытка вскочить на ноги ни к чему хорошему не привела: правую лодыжку пронзила боль, и он снова уселся на сырую землю.

Что-то свистнуло в воздухе, шлепнулось рядом с ним и скользнуло к воде. Похоже, на него хотят набросить петлю! Не выпуская ножа, Ник заполз за куст. Снова тот же булькающий звук – недовольный, разочарованный.

Он свалился – точнее, его утащили – в еще один овраг с пологим склоном. На дне водоем, и там сидит тварь. Вылезти оттуда она, очевидно, не может, зато ухитрилась расставить на дорожке силки. Ник вовремя успел перерезать веревку. Опоздай он чуть-чуть – и его бы уже начали есть.

Он был весь в ссадинах, одежда изодрана, царапины сочились кровью. Спохватившись, нащупал на шее цепочку: порядок, кулон уцелел.

Как отсюда выбраться? За кустом тварь его не достанет, но выше открытый участок – там он будет отличной мишенью. Это существо наверняка хорошо видит в темноте.

Пришлось дожидаться рассвета. Мало того, что болела нога, ныли ушибы и горели ссадины – Ник в придачу еще и замерз так, что зуб на зуб не попадал.

Наконец небо начало бледнеть, а луна разбухла и повисла над косматой черной кромкой, как снизившийся аэростат.

Тот склон, где находился Ник, зарос папоротником, выше лепился кустарник, но, чтобы доползти до него, надо повернуться к твари спиной, тут-то она и набросит петлю. Силки она, скорее всего, расставила загодя, когда покидала свой водоем. Край оврага скрыт зарослями, прорисованными небрежными штрихами на фоне разжиженной утренней синевы.

Теперь можно было разглядеть обитателя водоема: как будто несколько улиток величиной с автомобильное колесо слиплось в темный ком, и в середине – почти человеческое личико, уродливое, сморщенное; руки (их несколько штук), оплетенные бледными вздутыми жилами, держат наготове сразу две веревки со скользящими петлями. Омерзительное существо. А еще омерзительнее – знать, что оно собирается тобой пообедать.

Если он не сумеет отсюда уползти, тварь дождется, когда он потеряет сознание, и тогда все равно его достанет.

Пустить в ход Абсолютное Оружие? Не выход. Во-первых, это «абсолютное оружие» потом не поймаешь, во-вторых, заиньке ведь не объяснишь, что рвать в клочья нужно только тварь, а не Ника, – для него все едино.

Далекие голоса. Или ему мерещится?

Что-то сверкнуло в воздухе, упало на землю в нескольких шагах от него.

Золотая монета. Вторая, третья… Обитатель оврага решил блеснуть перед человеком своим материальным достатком.

Несмотря на боль и холод, Ник усмехнулся. Неужели тварь рассчитывает, что он попадется на такую глупую приманку? Чтобы взять деньги, пришлось бы выбраться из-за куста на открытый участок, тут-то его и сцапают.

Рядом с россыпью монет шлепнулась, разбрызгав грязь, более увесистая вещь: массивный мужской браслет, тоже вроде бы золотой.

– Думаешь, оно мне надо? – лязгая зубами, спросил Ник.

Его золото не интересовало. Его не интересовало ничего из того, что может быть отнято. Как будто у него в мозгу (еще до Иллихеи, на Земле) перерезали нейроны, ведущие к центру, который отвечает за чувство собственности – и это была милосердная операция. Иначе темнело бы в глазах от боли при каждом воспоминании о потерянных вещах: книги, связанный мамой синий джемпер, «Зенит» и любительская кинокамера отца, мамины цветы на подоконнике, все остальное… Впрочем, дело не в самих по себе вещах, а в том куске жизни, который у него отобрали заодно с этими предметами.

«У меня ничего не будет. Никогда. И подавитесь тем, что вы взяли в нашей квартире!»

На рассыпанные в грязи сокровища Ник смотрел с кривой усмешкой: пусть он находится в отчаянном положении, примитивная уловка твари его немного развеселила – и то развлечение.

Человеческие голоса звучали все ближе. Если он крикнет – его услышат?

Стрекот в воздухе. Тварь опять издала булькающий возглас, на этот раз встревоженный.

Подняв голову, Ник увидел изящно вырезанный силуэт трапана: крылатая ящерица описала круг, взмыла вверх и исчезла за кустарником.

– Он там! Самлеки его нашел!

Так они разыскивают его?!

Ветви затрещали: кто-то спускался в овраг.

– Осторожно! – голос звучал слабо, словно Ник его сорвал. – Здесь тварь, у нее лассо!

Тварь метнула свою петлю, но вынырнувший из зарослей человек одним взмахом ножа разрубил веревку в воздухе. Дэлги. Конечно, кто еще так может?

– Ну что, набегался? – поинтересовался он, глядя на Ника сверху вниз с нехорошей ухмылкой.

Ник промолчал.

– Вставай.

– Не могу. У меня что-то с ногой.

– Красота! – ехидно протянул Дэлги, взглянув на его распухшую, посиневшую щиколотку. Потом, повернувшись, крикнул: – Эй, кто там потрезвее, двое, спускайтесь сюда!

Тварь негодующе забулькала – вероятно, почувствовала себя ограбленной.

– Нечего права качать, – посоветовал Дэлги миролюбивым тоном. – Не обессудь, не твое.

Не удостаивая больше вниманием расстроенное чудище, он под прикрытием кустарника быстро и ловко соорудил шину, использовав для этого срезанные ветки и рукав изорванной рубашки Ника.

Через заросли с шумом и пьяной руганью ломились мужчины из деревни.

– Нажрались, как охотники после удачной охоты, – шепнул Дэлги. – Надеюсь, они тебя не уронят.

Еще больше понизил голос и ласково добавил:

– Если б ты уже не получил сполна, как бы я тебе врезал…

Двое парней завороженно уставились на золотую россыпь в грязи.

– Не подходить и не трогать, – осадил их Дэлги. – Это приманка. Кто сунется – тварь его сразу сцапает.

– А может, не дотянется? – вздохнул приземистый парень с торчащими желтыми вихрами.

– Еще как дотянется. Видишь, кости белеют? Тоже кто-то рассуждал, как ты. Берите мальчишку – и пошли наверх. Я прикрываю.

Ника подняли. Он заранее сжал зубы, чтоб не застонать. Уже рассвело, и теперь он тоже заметил то, на что показывал Дэлги: возле кромки воды из грязи торчали изогнутые ребра – чья-то грудная клетка, а вон тот округлый белый камень – не камень вовсе, а череп.

– Слышь, это, наверно, Меффекопси, – проворчал один из тех, кто тащил Ника вверх по склону. – Который пропал в позапрошлом году.

– У Меффекопси такого браслета не было, – отозвался парень с желтыми вихрами. Он то и дело оглядывался. – Сколько будет стоить, ежели из настоящего золота?..

Ника они под конец все-таки уронили. Дэлги обозвал их «пьяными мордами» и дальше понес его сам. Там, где узенькая дорожка из осколков перекрещивалась с грунтовой дорогой, ждала машина. Обратный путь в деревню показался Нику сложным, как уравнение с интегралами, многоэтапным и слишком длинным. Вдобавок хор нетрезвых голосов, да еще боль обвивала его тело темно-красными лентами. Похоже, у него поднялась температура.

Он полностью пришел в себя, после того как Дэлги вколол ему какое-то лекарство, обработал ссадины и кровоподтеки мивчалгой и что-то сделал с травмированной лодыжкой.

Комната с окном на огород, белые, как бумага, стены, потолок разрисован по-деревенски аляповатыми гроздьями оранжевых ягод.

Ник лежал на кровати, обнаженный. В углу живописная кучка грязного окровавленного тряпья: наверное, специально, чтобы он увидел, во что превратилась его одежда, после того как он проехался по склону оврага. На спинке стула висит куртка, оставленная для отвода глаз и потому уцелевшая. На столе разложены медикаменты.

Дэлги все еще возился с его щиколоткой, но боли он не чувствовал – вероятно, действовала анестезия.

– У меня перелом или вывих? – спросил Ник, набравшись смелости.

– Все удовольствия сразу, – буркнул Дэлги. И, выдержав паузу, добавил: – Перелома нет. Был вывих, который я уже вправил, гематома и растяжение связок. Не бойся, пройдет без остатка, здесь тебе не Окаянный мир. И не радуйся, от тренировок ты освобожден на ближайшие три дня, потом наверстаем упущенное.

Он вытер руки бумажной салфеткой, шагнул к изголовью. Не зная, чего ждать – вдруг влепит затрещину, – Ник попытался сесть, и все тело отозвалось болью.

– Не вздрагивай, бить не буду. Если ты хотел заморочить мне голову инсценировкой самоубийства, зачем вот это оставил? – Дэлги сдернул со стула куртку и встряхнул за ворот, словно нашкодившее домашнее животное.

– На ней же старая кровь… – чуть слышно пробормотал Ник.

– Даже по старой крови можно определить, жив человек или нет. Учти на будущее. Я имею в виду, не для того чтоб со мной дурака валять, а просто чтобы знал.

Дэлги подошел ближе, склонился над ним.

– На куртке не только твоя кровь. Чья-то еще. Меня интересует, что это был за человек, как его зовут, где ты его встретил?

– Не может такого быть… Я никого не убивал.

– Я же не говорю, что ты кого-то убил! Каким-то образом на твою куртку попала чужая кровь, только и всего. При ворожбе, когда я выяснял, жив ты или свернул шею, оно сразу обнаружилось. Этот человек меня очень интересует, и ты мне скажешь, кто это был. Давай, вспоминай.

– Не знаю. Я купил ее в магазине в Улонбре, она была новая. Потом я сел в трамвай, поехал в Эвду. Если случайно где-то испачкался кровью, это было уже после. Может, пока я был без сознания…

– Пятно чужой крови небольшое, вот здесь, – Дэлги показал на бронзовый ромбик с рельефным узором, приклепанный к отвороту. – У этой штучки острый угол.

– Ксават цан Ревернух, когда мы подрались, хватал меня за куртку, – Ник обрадовался, что может выдать вразумительный ответ и отделаться от этого допроса. – Поранился он или нет, я не заметил. Потом у меня провал, а в Убивальне до этой куртки никто не дотрагивался, кроме вас.

– Значит, высокородный Ксават цан Ревернух! Вот так номер… То-то мне показалось, что в нем есть что-то знакомое! – Дэлги рассмеялся, и его негромкий смех прозвучал до того пугающе, что по спине у Ника поползли мурашки. – Ловко спрятался… Ничего, теперь я до него доберусь. Или даже не доберусь, а устрою ловушку, в которую он сам заберется, так будет веселее.

– У вас с ним какой-то конфликт? – робко спросил Ник.

– Можно сказать, конфликт, можно сказать, игра. Теперь у меня наконец-то появился шанс выиграть и получить лакомство в награду, – Дэлги заговорщически подмигнул и перешел на более серьезный тон. – Вот что, об этом разговоре забудь. У тебя вроде нет причин хорошо относиться к Ревернуху, так что твое дело – сторона.

Медикаменты он убрал в кожаную сумку. Еще раз окинул Ника критическим взглядом.

– Новые шмотки тебе привезут из Мулша, я дал денег и список, что купить. Мулш – это здешний городок. Не люблю его, там на каждом перекрестке навозные кучи, не город, а скотный двор. Девчонка вернется оттуда с покупками только завтра. Оно и к лучшему, голый ты никуда не денешься.

– Как вы по крови определяете, жив человек или нет? – смирившись с судьбой, спросил Ник. – Можете показать?

– Ворожба. Несложная, но показывать не буду, мало мне других печалей… Думаю, сестра Миури сама начнет тебя учить, когда будешь к этому готов. Пока экспериментировать нельзя, а то получится, как с тем снотворным. Если ты, такой, как сейчас, начнешь ворожить, сразу угодишь в трясину своих кошмаров.

Крашенная белой краской дверь без стука распахнулась, заглянул хозяин дома.

– Слышь, идем скорее, – обратился он к Дэлги, бегло посмотрев на Ника. – Беда у нас, подмога нужна. Кивчаби пропал. Ребята сказали, полез за золотом в Улиткин овраг, где твоего парня нашли, а потом слышали, как он кричал. Мать его ревет…

– Дур-р-рак… – пробормотал Дэлги и вместе с ним вышел.

Приподнявшись на локтях, Ник оглядел себя: тело – сплошная ссадина, лоснится от мивчалги, на ноге повязка. Из одежды ему оставили только плавки, да еще куртка висит на стуле, но он сейчас и не собирался ударяться в бега. Откинувшись на подушку, задремал, слушая сквозь сон, как щебечут на огороде птицы и время от времени словно стукают о жесть резиновые мячики – это запрыгивали на низкий оконный карниз шныряющие среди грядок прыгунцы.

Дэлги вернулся несколько часов спустя, после того как хозяйка принесла Нику лепешки с толстыми ломтями масленого оранжевого сыра и кофе со сливками.

– Спасли его? – спросил Ник.

– Нет, – казалось, эта неудача настроение Дэлги не испортила. – Когда мы туда спустились, спасать было нечего – одни кости с остатками мяса. И не скисай, ты не виноват. Я же говорил им – не лезть за этим золотом. У кого хватило ума, тот послушался.

– Эта тварь такая мерзкая… – Ника от одного воспоминания передернуло.

– Тварь как тварь. Ей, как и тебе, надо что-то кушать, – неожиданно заступился Дэлги. – Это тебе хватит чашки кофе и хлеба с сыром, а ей требуется живое мясо и жизненная энергия, желательно человеческая. Если тварь необходимой пищи не получит, она станет вялой и слабой, вот они и измышляют уловки, чтобы кого-нибудь заманить на обед. Кстати, на самом деле им нужно есть не так уж часто, раз в полгода – за глаза хватит, остальное для удовольствия. Этот остолоп сам виноват, жадность и глупость до добра не доводят. А какая от тварей польза, я тебе уже объяснял.

Дэлги говорил безмятежным тоном, но негромко – видимо, не хотел, чтобы его услышали за дверью.

Уехали из деревни на следующее утро, после завтрака. День был пасмурный, ватный, и воздух такой, словно купаешься в парном молоке.

Оба молчали. Дэлги вырулил с проселочной дороги на грунтовое шоссе. Ник понятия не имел, куда они направляются.

Машина остановилась под крутым склоном, белесым, ступенчатым, утыканным темными елками, похожими друг на дружку, словно сошли с одного конвейера.

Дэлги опустил боковое стекло. Пахло озоном и хвоей.

– Собираешься еще убегать?

Что можно ответить на такой вопрос? Ник пожал плечами.

– Если я скажу «нет», вы решите, что я вру. Хотя вы сами, по-моему, не всегда говорите правду.

– Это точно, я тебе много всякой лапши на уши понавешал, – неожиданно легко согласился Дэлги. – Но мое вранье – оно прозрачное, как вода, сквозь которую видно песчаное дно со всеми камешками и складками. Так и здесь: если захочешь, сквозь все, что я тебе наплел, увидишь правду. Но ты, похоже, просто боишься.

– Вы никогда не были алкоголиком. Из гвардии вас выгнали за что-то другое. За убийство, наверное.

– Ну-ну, продолжай в том же духе.

– Что вам от меня нужно?

– Твое общество, – он сменил насмешливый тон на дружеский. – Люблю путешествовать в компании, одиночеством я и так сыт по горло. Трудно тебе, что ли, вместе со мной покататься? Я ведь ничего больше не требую. За все плачу. Не вынуждаю тебя совершать никаких противозаконных деяний. Не пристаю с противоестественными домогательствами. Даже кофе варить на стоянках не заставляю, потому что я сам варю его лучше.

– Ага, а тренировки?

– Это не в счет. Это нужно тебе, а не мне.

Ник хотел возразить, но промолчал. Если б не эти уроки, он бы вряд ли дожил в овраге до прихода спасателей.

– От тебя требуется только одно: чтобы ты составил мне компанию на ближайшие полмесяца. Потом будешь свободен. Мне ведь совсем недолго осталось гулять.

– Почему – недолго? – Он повернулся к Дэлги. – Что вы имеете в виду?

– Мог бы уже и сообразить.

– Вы… чем-то больны?

– Можно и так сказать, – Дэлги усмехнулся. – Неизлечимое заболевание с периодически повторяющимися приступами.

– Хорошо… – Ник осекся: «хорошо» в данной ситуации звучит неуместно. – Ладно, я согласен. Не убегу. Мы дальше куда?

– В гостинице ты сказал, что моря никогда не видел. Вот к морю и поедем.

Дважды Истребитель Донат Пеларчи получил от своего блудного ученика еще одно письмецо. Тот держал его в курсе, как обещал. Излишне говорить, что у Ксавата после такого известия настроение скисло и свернулось, будто молоко, в которое плеснули уксуса. Если не поняли: получается, что его совсем обосрали, а Доната обосрали только наполовину, и он, значит, больше тупак, чем Донат.

«Встречу этого паскудного комсорга Вилена – получит нож под ребра, по воровским законам!»

Он вовремя спохватился: зубы-то свои, не казенные, и ежели их в крошку, замаешься потом искусственные вставлять.

– Ксават, идите сюда!

Охотник звал его, приотворив дверь номера. Звал уже не в первый раз.

Сейчас, срань собачья, начнет хвалиться: мол, меня мой помощник все-таки уважает, не то, что твой обормот!

– Чего там? – осведомился Ревернух со сдержанным раздражением, прикидывая, как бы утереть ему нос.

– Заходите, – нетерпеливо потребовал Донат и, когда Ксават переступил через порог, запер за ним дверь. – Келхар прислал фотоснимок.

– Какой фотоснимок? – сверля охотника неприязненным взглядом, проворчал Ксават.

– Келхару удалось его сфотографировать, – невозмутимо пояснил Пеларчи. – Хотите посмотреть?

– Да… Да, конечно. Покажите!

Это уже серьезно. Это вопрос жизни и смерти, так что гонор побоку.

Охотник подал ему небольшую черно-белую фотокарточку.

– Вот он. В центре, около машины.

– Срань собачья… – только и смог вымолвить потрясенный Ксават, взглянув на изображение.

Еще один городок, назывался он Раум, ощетинился заводскими трубами, как побитый жизнью дикобраз обломанными иголками.Впрочем, при остатках дневного света Ник видел только окраину.

Перепутанные рельсовые пути напоминали лабиринт в детском журнале. Длинные пакгаузы под низко нахлобученными крышами. Бесхозная куча цемента, разгильдяйски высыпанного меж двух бетонных заборов – словно привет с покинутой родины. Чтобы не заехать в цемент, Дэлги пришлось свернуть в соседний проулок.

Изредка попадались островки двухэтажных домиков с черепичными крышами и бельем на балконах, да еще пустыри, заросшие джунглями в миниатюре.

На западе широкой полосой светился золотистый закат тревожного, бередящего душу оттенка. На востоке сплошным, без просветов, сводом громоздились лиловые кучевые облака.

Ветер гонял тончайшую пыль, оседающую на чем попало.

– Надо найти закрытое помещение для тренировки, а то цемента наглотаемся, – заметил Дэлги. – Та еще радость…

И передразнил Ника, не сдержавшего разочарованной гримасы: он-то решил, что вечерняя тренировка отменяется, раз окружающая среда не располагает.

Затормозили возле трактира. После ужина, оставив Ника за столом с чашкой кофе, Дэлги, посовещавшись с трактирщиком, отправился договариваться насчет помещения.

Ник не спеша допивал кофе и разглядывал посетителей. Компания рабочих в испачканных цементом спецовках пьет пиво. Две девушки в клетчатых платьях (в каждой клетке – мелкая вышивка, от которой рябит в глазах) поглощают мороженое, косятся по сторонам и перешептываются. Возле сероватого от грязи окна уселся парень, смахивающий на злодея из банды нехороших мотоциклистов в голливудском фильме: черная клепаная кожа, шипастые браслеты-наручи, три пары ножей – на поясе, на бедрах из специальных карманов торчат рукоятки, и вдобавок к голенищам шнурованных сапог прилажены ножны. Узкое жесткое лицо, колючий взгляд.

«Сумасшедший металлист» – определил про себя Ник. Вспомнились газетные истории о наркоманах, которые приходили в кафе или в магазин и вдруг начинали всех подряд убивать. Правда, случались эти леденящие истории на Земле, но разве то же самое не может произойти в Пластилиновой стране?

«Сумасшедшего металлиста» окружало пустое пространство, никто к нему не подсаживался. Даже ввалившееся в трактир шумное веселое семейство – отец, мать и трое подростков – сперва двинулось в его сторону, к свободному столу, но, рассмотрев, кто там сидит, сменило курс и кое-как примостилось между Ником и девушками в клетку.

Ник изнывал в ожидании Дэлги: ему казалось, что «металлист» нет-нет, да и поглядывает на него с недобрым интересом, и от этого было не по себе. Он даже вкуса кофе больше не чувствовал. Струсил.

У него, конечно, тоже на поясе нож, плюс кулон с Абсолютным Оружием, но в этом парне с бледным костистым лицом наследственного психопата ощущалась сумасшедшая сила, готовая вырваться на свободу и все вокруг смести, а у Ника такой силы не было. Поединок проигран, не успев начаться.

Почти против воли, будто загипнотизированный, он тоже начал украдкой посматривать на «металлиста». Тот отличался от окружающих не только зловещим прикидом, но еще и ультракороткой стрижкой, хотя обычно иллихейские мужчины носят длинные волосы, как европейцы в XVII–XVIII веке. Даже у работяг, пивших пиво за соседним столом, торчали позади туго заплетенные сальные косички, словно у персонажей «Острова сокровищ».

Ник опять слегка повернул голову и наткнулся на взгляд «металлиста» – изучающий, пронизывающий. Это длилось всего секунду, потом их взгляды расцепились, и злодей в черной коже притворился, что смотрит на девушек.

У Ника обреченно заныло в области солнечного сплетения. Выйти из трактира и дожидаться Дэлги снаружи?.. Ага, «металлист» тогда выйдет следом за ним…

«И надо же, чтоб именно я этому психу больше всех не понравился!»

Хлопнула дверь. Это вернулся Дэлги. Очень вовремя.

– Идем, – весело позвал он, подойдя к столу. – Прогуляемся по Рауму, потом как обычно. Я настоящие хоромы нашел!

Ник с облегчением улыбнулся. Уже встав, покосился на «металлиста»: тот ссутулился над кружкой пива, прикрыв лицо согнутым локтем. Плечи опущены, ни намека на угрозу. Инцидент исчерпан. Словно хищник отползает на брюхе, признав доминирующую роль более сильного хищника.

– Ты что такой бледный и взбудораженный? – осведомился Дэлги, когда вышли наружу.

– Ничего… Опять вспомнилось то, что было дома.

Не признаваться же, что какой-то парень бандитского пошиба на него косо посмотрел, и он сразу перетрусил!

Раум громоздился в сумерках округлыми кирпичными башнями и перекинутыми через улицы балконами-арками. Обрывки музыки – они жили сами по себе, независимо от людей – кружили среди старинных построек, словно стайки серебристых рыбешек среди рифов.

– Центр совсем не похож на окраину.

– А заводов тут недавно понастроили. Всего-то лет четыреста назад. Раньше Раум окружали запущенные сады и заброшенные виллы, и там, естественно, водилось невесть что – жутковатое было местечко. Потом здешних тварей извели, на это примерно полтора века ушло, и начали развивать промышленность.

Дэлги говорил так, словно четыреста лет для него не срок, и он все это видел собственными глазами.

«Хоромы» оказались недавно построенным, но пока пустующим складом на окраине. Длинный гулкий зал, потолок подпирают решетчатые фермы из сизого металла, вдоль стен, иллюстрируя Эвклидову геометрию, тянутся параллельные стеллажи, возле входа громоздится штабель деревянных ящиков из-под крепежа. Электричество уже провели, и пространства для тренировки вдоволь.

Сторож, сдавший в аренду первый этаж вверенного ему помещения, отправился в трактир.

– Ежели до меня отсюдова пойдете, потушите свет и дверь кирпичиком приприте, чтоб не открывалась, – велел он на прощание. – Тут вон окна шире двери, а решеток еще не поставили, кто хошь лезь, но дверь все равно должна быть закрыта, предписание такое.

– Ага, припрем, – пообещал Дэлги.

Обрадованный тем, что Ник, вместо обычного сдержанного нытья, проявляет энтузиазм, он на этот раз воздержался от насмешек.

А Ник впервые пожалел о том, что эти уроки скоро закончатся. Пережитый в трактире страх – возможно, беспричинный, но в любом случае унизительный – заставил его взглянуть на происходящее под другим углом.

Дэлги вбил себе в голову, что должен научить его драться, и нещадно мучает ради собственной прихоти – допустим, оно так… Но все равно у него есть шанс стать немного сильнее, чтобы не пугаться до дрожи в коленках каждого крутого парня, который посмотрит с угрозой в его сторону. Ради этого можно потерпеть. Он ведь и думать забыл о существовании шпаны. Болотная экзотика – совсем не то. Оборотни (по крайней мере, когда их нет рядом) по-прежнему представлялись ему скорее мифологическими существами, чем реальной проблемой, сказывалось советское атеистическое воспитание. Другое дело – всякие опасные типы вроде этого узколицего в черной коже, с его портативной коллекцией холодного оружия.

Фехтование на ножах. Ник сбросил рубашку и встал в стойку, сжимая рукоять кинжала. Он все еще слегка прихрамывал, и остатки полученных в овраге ушибов и ссадин ныли (случись это на Земле, до сих пор сидел бы на больничном).

– Оно даже хорошо, – безжалостно заметил Дэлги во время вчерашней тренировки. – Я хочу, чтобы ты научился драться невзирая на боль и неважное самочувствие.

Вчера они, на лужайке под открытым небом, отрабатывали бой голыми руками. Фехтование после этого – едва ли не отдых: никаких ударов, бросков и болевых захватов, только символические уколы и царапины.

– Я – уличный бандит, – определил Дэлги свое сегодняшнее амплуа. – Не сказать, что большой мастер, но опытный в поножовщине и готов кого угодно прирезать за пару рикелей на бутылку дрянного портвейна. Ну, защищайся!

Они начали кружить по тускло освещенному залу. Дэлги не выходил из своей роли и то наступал, то отступал, но в конце концов прижал его к одной из ферм, упиравшихся в обшитый досками потолок. Ник получил несколько уколов.

– Раны не смертельные, но ты истекаешь кровью, – сообщил «уличный бандит». – Ты должен поскорее со мной разделаться, иначе тебе конец.

Ник атаковал, но довольно вяло, энтузиазм уже иссяк.

В ответ противник полоснул его по обнаженной груди, слегка оцарапав кожу. Ник отшатнулся, и тогда лезвие прикоснулось к горлу – на секунду, ощущение скорее щекочущее, чем болезненное.

– Все, прирезал! – угрюмо констатировал Дэлги. – Если бы ты двигался самую малость поживее, если бы не сдался, ты бы успел парировать.

– Ну и что, – Ник пожал плечами. – В следующий раз…

Удар в дверь, закрытую на засов. От второго удара закачалась лампа в проволочной оплетке, свисающая на толстом витом проводе.

Сторож успел пропить вырученные за аренду деньги, пришел к выводу, что продешевил, и вернулся за доплатой? Зато для Ника передышка… Правда, недолгая: Дэлги в таких случаях не торговался и платил, сколько скажут, лишь бы не тратить время на словопрения.

После третьего удара засов приказал долго жить, и дверь распахнулась. На пороге стоял не сторож, а «сумасшедший металлист».

– Чему обязаны? – осведомился Дэлги.

«Металлист» молча шагнул вперед. Вблизи Ник увидел, до чего тонкие у него губы – их почти нет, и как тщательно вылеплен длинный хрящеватый нос, некрасивый, но по-своему изящный, словно деталь уродливой скульптуры. Близко посаженные глаза походили на зрачки револьверных стволов.

«Если у него пистолет, он нас убьет. Или Дэлги успеет его обезоружить?..»

– Что у тебя тут за дело? – Дэлги задал вопрос миролюбивым тоном человека, настроенного добродушно и не желающего ссориться.

Гость сделал еще один шаг. Губы сжаты в линию, лицевые мышцы напряжены, как перекрытия моста, по которому движутся груженые «КамАЗы». Это не мост, всего лишь человеческое лицо, но кажется, оно вот-вот пойдет трещинами от невыносимого напряжения и сокрушительной ненависти.

– Парень, ты, по-моему, чуток не в себе, – Дэлги по-прежнему говорил приветливо. – Хлебнуть чего-нибудь не хочешь?

– Нет, – словно скребком шоркнули по бетонной стене.

Остановившись под лампой, голливудский злодей запустил два пальца в маленький нагрудный кармашек – такой маленький, что никакое оружие там не спрячешь. Он и вытащил оттуда не оружие, а миниатюрный бумажный кулек. С ненавидящей усмешкой развернул его и высыпал содержимое на деревянный ящик, поставленный на пару других таких же.

Похоже на щепотку цветного сахара. Крохотные кристаллики – желтые, синие, розовые, оранжевые, зеленые, красные, фиолетовые – блестят и переливаются.

Ник помертвел: он понял, откуда взялось это радужное крошево.

– Я пришел туда через два часа после тебя, – хрипло сообщил «металлист», и было непонятно, улыбается он или просто скалит зубы. – Совсем чуть-чуть опоздал. В этой лавке я побывал в детстве, в пятилетнем возрасте, тогда и видел эти очки, а позже узнал, для чего они предназначены. Ты их уничтожил, зато я напал на след.

– Уж извини, но я ни слова не понял из твоей ахинеи.

Не будь Ник свидетелем убийства, решил бы, что Дэлги озадачен и искренне сочувствует собеседнику. Тот, впрочем, не попался на его уловку.

– Все ты понял. Сегодня твой последний день, – это прозвучало бы напыщенно, если б не маниакальный блеск в глазах и не нож с длинным широким лезвием, который он движением почти неуловимым, едва шевельнув рукой, извлек из ножен на поясе.

«Убийца-психопат. Или это родственник продавца, хочет отомстить? Все равно похож на помешанного…»

Нику померещилось, что он чувствует исходящую от «металлиста» смертельную опасность поверхностью кожи, как холодный сквозняк.

– А ты отойди в сторону, – взглянув на него, сказал «металлист» неожиданно спокойным и деловитым тоном, с легким оттенком презрения. – Сам не знаешь, с кем поехал…

– Ник, отойди, – тоже посоветовал Дэлги. – Постарайся не попасть никому из нас под руку, но отсюда не смывайся. Даже если победит Келхар цан Севегуст – что практически невероятно – тебе ничего не угрожает. Ну, разве что он потребует, чтобы ты пошел вместе с ним в полицию и засвидетельствовал, как очевидец, что здесь произошло.

– Сейчас посмотрим, что вероятно, а что нет, – узколицый Келхар снова безрадостно оскалил зубы. – Готов к дуэли?

– Ты оригинал, – хмыкнул Дэлги. – Да будет тебе известно, таких, как я, не вызывают на дуэль. На таких, как я, нападают из засады.

Брезгливая гримаса, исказившая и без того некрасивые черты Севегуста, выражала, надо полагать, его отношение к нападениям из засады. Вслух он не сказал ничего. Двинулся к Дэлги медленным скользящим шагом, выставив перед собой нож. Дэлги с кинжалом шагнул в сторону.

Ник отступил подальше от них, как ему велели. Если бы он хоть что-нибудь во всем этом понимал!

По длинным рядам пустых новеньких полок, по разделяющим их темноватым провалам, по открытым участкам крашенных масляной краской стен заметались тени. Лезвия вспыхивали в ущербном желтом свете складских ламп.

– Недурно дерешься, – похвалил противника Дэлги. – Может, достаточно?

– Достаточно будет, когда я твою голову в банке замариную! – пообещал Келхар и после этого проделал крайне сложный финт, да еще и в сверхбыстром темпе.

Дэлги отразил атаку.

– Ого! Где ты этому научился? – поинтересовался он дружелюбно, как будто они не дрались насмерть, а вежливо мерились силами, сравнивая мастерство.

– В Севегодхе, в нашем поместье, – голос Келхара скрежетал от ненависти. – У одного старого фехтовальщика. Я не только этому учился, я еще много читал. В том числе старые рукописные хроники эпохи династии Мейкелиафти.

Передышка. Они оказались по разные стороны от перегораживающей зал сквозистой фермы, выкрашенной в сизый голубиный цвет, и оба выжидали.

– В этих хрониках много любопытного, – с кривой усмешкой продолжил Келхар. – Летописец, которого звали Салсаянг Хеценаянский, перевел с древнекибадийского записи, сделанные одиннадцать тысячелетий назад неким Памьяречегом из Гемзы. Памьяречег рассказывает о твари, которая завелась в недрах Серебряного отрога у южных границ Гемзийского княжества. Тварь эта терроризировала всю округу. Когда приближалось ее урочное время, жители окрестных деревень собирали свое самое ценное имущество и уходили подальше на север. Оборотень был хитер и силен, охотники никак не могли его убить. Чтобы он не буйствовал, не ломал плодовые деревья и не разорял хижины, крестьяне выбирали кого-нибудь по жребию – обычно двоих, незамужнюю девушку и юношу не старше двадцати лет – и оставляли в покинутой деревне. Угощение оборотень не трогал – соображал, что могут отравить, зато от любовных утех не отказывался. Однажды сломал руку парню, который начал сопротивляться. В другой раз доставшуюся ему девушку из-за этого бросил жених, и она покончила с собой. Из-за какой-то бесчестной твари! – вначале Келхар рассказывал о древних хрониках, как лектор перед аудиторией, но под конец распалился, его голос зазвучал отрывисто. – Что скажешь об этом?

– Скажу, что это была бесчестная и безмозглая тварь, – Дэлги теперь тоже говорил с раздражением – видимо, своими историческими экскурсами «сумасшедший металлист» наконец-то его достал. – Главное, что безмозглая! И если бы ее в то время убили, оно было бы правильно. Однако со временем тварь поумнела, перестала вести себя по-скотски, и многое изменилось.

– Твари не меняются.

– Ладно, не будем спорить. Сколько ты хочешь?

– Что значит – сколько?

– Я готов откупиться. Назови цену.

– Предлагай свои деньги сброду, – Келхар вскинул заостренный подбородок, его лицо свела судорога отвращения. – Ты купил половину Империи, но осталась еще вторая половина, которую ты никогда не купишь, потому что не все продается!

Он шагнул вбок, огибая решетчатую преграду. Дэлги шагнул в противоположную сторону.

– Подумай. Я не хочу тебя убивать. Дерешься ты неплохо, но у тебя нет шансов меня победить.

– Посмотрим, есть или нет. Это была моя невеста!

– Что за невеста?

Они по-волчьи кружили вокруг фермы, поблескивая клинками.

– Утопившаяся девушка. Ты лишил ее невинности, и из-за этого я на ней не женился.

– Значит, мы с тобой оба были идиотами, – подытожил Дэлги. – Давно подсел на клюнс?

– Не твое дело.

– Лучше бросай. Клюнс не вызывает привыкания, но не сказать, что он безвреден. У тебя уже башню сносит.

Видимо, речь идет о каком-то наркотике, понял Ник. Его первое впечатление о «сумасшедшем металлисте» оказалось верным.

– Ты последний сброд, вот ты кто! – с яростью процедил Келхар.

Дэлги рассмеялся.

– Дуэль двух идиотов… Ну, хорошо, деремся дальше, уговорил!

Рано или поздно это должно было случиться. Словно застарелый нарыв прорвало.

С тех пор, как Клетчаб Луджереф стал Ксаватом цан Ревернухом, время у него не текло, как у других людей. Вместо этого оно собиралось в сгустки, уплотнялось, затвердевало. Как будто Хасетан, история с Банхетом и Марго, сверкающее Рассветное море, кошмарное путешествие на яхте с Королем Сорегдийских гор – все это не отодвинулось в прошлое, на двадцать четыре года назад, а постоянно находилось рядом, застывшее, воспаленное.

Может, такое происходит с каждым, кто воспользовался зеркалом-перевертышем?

А теперь это загустевшее, скомканное время начало со страшной силой разматываться в ленту – как ночное шоссе, по которому летит охотничий внедорожник.

Он еще не освоился, и его самым натуральным образом тошнило – то ли из-за того, что творилось со временем, то ли от лихой езды, то ли в преддверии развязки. Скоро кто-то умрет – или он, или Король Сорегдийских гор.

Ежели по уму, Ксавату бы сейчас мчаться, сломя голову, в противоположном направлении, подальше от окаянной твари, но Донат, срань собачья, его силком посадил в машину. Думает, раз он Дважды Истребитель, так самый большой над всеми начальник!

Перед тем как отправиться на смертный поединок, Келхар учителю телеграмму отбил – что да как, и указал место: недавно построенный склад в восточном предместье Раума. А пустующие постройки – это в самый раз по Ксаватовой части, в рамках его командировочного задания, вот Пеларчи и потащил с собой министерского чиновника, чтобы тот отбрехался, ежели у кого-нибудь вопросы возникнут. Им надо сделать свое дело втихаря, без огласки, поскольку охота на Сорегдийского оборотня неофициально запрещена.

«Мы браконьеры!» – угрюмо пошутил Донат.

Притормозив в потемках у пригородной гостиницы с освещенным окном на первом этаже, он сказал, не оборачиваясь:

– Девочка, выходи здесь. Заведение приличное. Сними номер и жди.

Элиза выскочила, хлопнув дверцей. Она прошмыгнула на заднее сиденье, пока старый охотник сопротивляющегося Ксавата в машину запихивал, и Донат не стал ее гнать: по его понятиям, подруга охотника должна быть рядом, если тому достанется.

Только откуда у нее деньги на гостиницу, ежели Ксават давно уже не давал ни гроша? Значит, Келхар позаботился, а Келхару заплатил господин цан Ревернух. За тупака держат! Дрянь девка нашла-таки способ вернуть свою уплывшую зарплату.

Нужный склад нашли не сразу. В окнах желтел тусклый свет, но ни одной машины рядом не было. Дверь приперта кирпичом. Тихо.

Уже начинало светать, и Ксават заметил в открытом окне соседнего строения старуху, сонно глазевшую на двух озирающихся мужчин с охотничьими ножами.

– Давайте спросим, – предложил он осипшим от нервотрепки и утренней прохлады голосом.

– Так уехали они на своем автомобиле, еще до полуночи уехали. А перед этим грохот стоял несусветный. Высокий такой, здоровенный парень и с ним мальчишка лет восемнадцати, двое их было.

Донат неспешно спрятал нож в ножны.

– Едем в гостиницу? – зевнув, предложил Ксават.

Опасность ушла. Теперь бы выпить чего-нибудь покрепче, а после выспаться.

– Там Келхар, – хмуро произнес старый охотник. – Сейчас посмотрим, что с его останками, вызовем полицию и похоронную службу. Он совершил ошибку и за это поплатился, но он погиб на охоте, поэтому надо похоронить его с честью, как подобает.

Ксавату не хотелось лишней мороки, да разве Дважды Истребителя переспоришь?

Поплелся следом за ним к длинному зданию склада, темнеющему в синеватой предрассветной жиже, словно выброшенная на берег туша морского быка.

Донат ногой отпихнул кирпич, толкнул дверь.

«Ага, с удовольствием похороню эту аристократическую срань!» – подумал Ксават с кислой усмешкой.

Келхар цан Севегуст стоял возле решетчатой фермы. Руки заломлены за голову и прикручены к металлической перекладине. Рожа бледнее обыкновенного, однако глаза сверкают: вроде как побежден, но не сдался. Очень даже впечатляющая картинка.

– Келхар, вы самонадеянный сопляк, говорят же – не лезь на охоте наперед учителя! – гневно пророкотал Донат, вынимая нож.

Ксават обрадовался, что сейчас он негодного ученика прирежет, но Донат заместо этого полоснул по веревкам и подхватил повалившегося вперед Келхара, успев еще и оружие в ножны убрать.

– Дичь уехала… – обморочно прохрипел молодой охотник.

– Понял, – буркнул Донат. – Ранен?

– Нет… Его трудно достать.

– А вы?

– Вроде бы тоже нет…

– Пошли, – Донат повел его, поддерживая, к выходу. – Я учил вас правилам охоты, а вы их грубо нарушили! Самонадеянность и тщеславие – для охотника плохие союзники!

Ксават шел за ними, слушая, как Пеларчи распекает помощника. По дороге поддавал носком ботинка раскиданные обломки деревянных ящиков. Ему было обидно, что высокородный пижон дешево отделался. Малость поколотили и связали – разве это ущерб? Смех один.

Глава 9

До моря они все-таки доехали.

Влажный серебристо-голубой простор, вздыхающий, туманный, беспокойный. У Ника перехватило дыхание. Раньше море иногда ему снилось, но в этих снах оно обязательно было маленьким, с близко придвинутым горизонтом. А на самом деле – до того огромное, что, если смотреть на него долго, не отводя взгляда, возникает ощущение невесомости.

Солнце пряталось за облаком, поэтому предметы не отбрасывали теней. На сыром светлом песке, перемешанном с галькой, чернели измочаленные водоросли, таяли комья пены, мокла разбитая лодка. Справа, на северо-востоке, местность повышалась, там лепились, как ласточкины гнезда, островерхие домики с серыми и розовыми крышами, целый городок, а на отшибе, на гребне крутого холма, высился белый дворец – спирально закрученный, с устремленными в небеса башнями и шпилями. Ник подумал, что именно так должен выглядеть королевский дворец. Было бы интересно побывать внутри, да кто же их с Дэлги туда пустит?

Вчерашнее происшествие он вспоминал как еще один страшноватый сон. Сначала – дикая драка на складе. По крупному счету ему скорее повезло, чем наоборот, потому что такую драку – поединок двух мастеров – не каждому доведется хоть раз в жизни увидеть! В итоге Дэлги все-таки скрутил «сумасшедшего металлиста» и, как показалось со стороны, задушил. Когда он велел Нику подойти, тот двинулся к ним, выбивая зубами дробь, с оборвавшимся сердцем: еще одно убийство.

– Давай поживее, пока этот герой не очухался! – прикрикнул Дэлги – без особого, впрочем, раздражения, но повелительно и нетерпеливо. – Поможешь мне его привязать.

– Он жив? – с облегчением спросил Ник.

– Ага. Я пережал ему сонную артерию, – Дэлги поднял обмякшего Келхара и прислонил к решетчатой опоре. – Поддержи, чтобы не упал.

Ник подчинился, хотя его колотил озноб, словно они занимались чем-то страшным.

– У него же руки затекут…

– Тем лучше, – хладнокровно возразил Дэлги. – Он сильный, тренированный и не всегда дружит с головой, если сумеет освободиться – увяжется за нами, а этого нам с-а-а-всем не надо. Уматываем отсюда.

У побежденного «металлиста» слабо дрогнуло веко, это Ника успокоило: точно, живой.

Складское помещение снова превратилось в застывшую картинку, хотя только что здесь летали ножи и ящики, прыгали тени, раскачивались лампы… Дэлги собрал свое оружие, взял лежавшую на стеллаже темно-синюю рубашку Ника, огляделся напоследок, и они направились к выходу.

В этот раз обошлось без убийства. И на том спасибо.

– Этого Келхара убивать нельзя, – коротко пояснил Дэлги, когда Раум остался позади, в безлунных потемках.

– Какой-то запрет? – спросил Ник, пытаясь уловить ускользающую парадоксальную логику Пластилиновой страны.

– Да нет, просто я так считаю.

В конце концов они оказались на этом берегу, возле западной кромки Иллихейского материка. Рокот прибоя, дремотный и в то же время тревожный, окутывал плотным звуковым коконом видимое пространство. Ветер бросал в лицо мельчайшие брызги – если закрыть глаза, они похожи на алмазные вспышки на коже. Острый запах моря кружил голову.

– Нравится? – спросил Дэлги.

– Да.

– Мне тоже, хотя когда-то море было моим кошмаром.

– Почему? – Ник взглянул на него.

Спутанные после драки на складе волосы Дэлги походили на жесткие темные водоросли, выброшенные прибоем, на скуле подсыхала ссадина, однако выражение лица было задумчиво-умиротворенным.

– С морем связаны неприятности, в которые я вляпался однажды по собственной дурости. Если в общих чертах, мне дали по башке, скрутили и продали в рабство на корабль. Ох, и натерпелся я там… И все равно не сдавался, цеплялся за жизнь, хотя легче было умереть. В результате мне удалось сбежать, я вплавь добрался до берега и вернулся домой – больной, израненный, почти невменяемый. Дополз ведь, не издох! Сам себе удивляюсь… Знаешь, я после этого мог бы возненавидеть море, но ничего такого не произошло. Зато со своими бывшими хозяевами я посчитался… Примерно половину выловил, и как они умирали – не буду рассказывать, чтобы понапрасну не трепать тебе нервы. Остальным несказанно повезло: они умерли своей смертью.

– Пираты какие-нибудь? – теперь уже с некоторой опаской глядя на серебрящееся под бессолнечным небосводом Западное море, поинтересовался Ник.

– Приличный народ, уважаемые торговцы и моряки. Не бери в голову, это было очень давно.

– Куда мы теперь?

– Туда, – Дэлги мотнул головой в сторону построек. – Я вроде еще не сказал, там живут мои арендаторы. Ну, те самые, у которых предприятия на моей земле. Милейшие люди, я могу о чем угодно их попросить – никогда не откажут. Если мы с утра пораньше без предупреждения завалимся к ним в гости, они только обрадуются.

К последнему утверждению Ник отнесся скептически.

– Может, вы пойдете туда без меня, а я поеду в Макишту? Отсюда, наверное, автобусы ходят.

Денег у него нет, но там, возможно, согласятся, чтобы он отработал проезд.

– Ник, еще дней десять-двенадцать, ладно? Так и скажешь сестре Миури, что это я тебя задержал. И курс обучения надо завершить, ты еще выпускной экзамен не сдал.

– Какой экзамен?

– Узнаешь, – подмигнув ему, Дэлги распахнул дверцу машины.

Дорога мимо гладких, словно огромная галька, валунов поднималась к городку на склоне. Пряничные домики не выше трех этажей, много зелени – настоящий курорт. Словно в подтверждение, стали попадаться огороженные решетками пляжи с ярко раскрашенными кабинками для переодевания и купальщиками на деревянных лежаках. Последних было немного – день ветреный, солнце прячется за облаками. В Иллихее все купались нагишом, и Ник украдкой высматривал девушек, делая вид, что глядит вдаль поверх берега. Заметив снисходительную усмешку Дэлги, он еще больше смутился.

– Не обижайся. Вы, ребята из сопредельного мира, почти все со странностями – или такие пошляки, что руки чешутся по физиономии надавать, или застенчивые барышни вроде тебя. Хочется, так смотри, чего здесь худого?

Заворачивать в городок Дэлги не стал. Машина выехала на шоссе, серпантином огибающее холм.

– Куда мы едем?

– Я же сказал, в гости к моим арендаторам.

– Тогда где они живут?

– Вон там, видишь?

Впереди заслонял полнеба белый дворец с балкончиками и башнями.

– В этом дворце?!

– Ага.

Он затормозил возле небольшой дверцы в глухой стене. С другой стороны был травяной склон, скопление розовых и серых черепичных крыш. Вниз к этим крышам уводила узкая каменная лесенка с выкрашенными в бирюзовый цвет перилами.

Дэлги постучал, громко и требовательно. Ник подозревал, что их отсюда вышвырнут. С этой самой лестницы спустят.

Посередине дверцы открылось окошко. Молодое конопатое лицо – заспанное, настороженное, недовольное.

– Чего стучите?

– Доложи госпоже Орсенг, что приехал Дэлги.

– Госпожа не изволят так рано вставать. Езжайте к воротам и сообщите о себе как положено.

Парень попытался захлопнуть окованное железом окошко, но Дэлги ему не позволил.

– Недавно здесь служишь? Если бегом не доложишь, схлопочешь и от господ, и от меня.

Страж дверцы наморщил лоб, как будто засомневался, и наконец сказал:

– Подождите. Я схожу, узнаю.

На этот раз окошко закрылось.

– Давайте лучше в город, в гостиницу, – испуганно предложил Ник.

Можно подумать, в этих сказочных чертогах кому-то нужны двое бродяг, прикатившие на запыленном автомобиле!

Дэлги ухмылялся, как будто все происходящее его очень веселило.

Через некоторое время дверца распахнулась. Теперь выглянул пожилой слуга, солидный, но встрепанный, в пижаме, словно его подняли с постели.

– Приношу извинения, господин, заходите, – он посторонился, грузно кланяясь. – Вас ждут не дождутся!

– Привет, Бакорчи, – поздоровался с ним Дэлги, переступая через высокий каменный порожек.

Внутри прохладно и тихо. Стены пастельной окраски, двери из рифленого стекла, потолки расписаны цветами, листьями, водорослями.

В полукруглом атриуме с белой кожаной мебелью и паркетом, покрытым желтым лаком, Бакорчи остановился.

– Извольте подождать здесь, господа. Сиятельная госпожа Орсенг цан Аванебих скоро будут.

Цан Аванебих?.. Ник замер, ошеломленный.

– Эй, что с тобой? – Дэлги встряхнул его за плечо.

– Мне надо смываться! – объяснил он сбивчивым шепотом. – Это Аванебихи задержали меня в Улонбре! Я же вам рассказывал. Сняли с поезда по приказу какого-то влиятельного типа, и если здешняя госпожа с ними заодно…

– Да не волнуйся так, – отозвался Дэлги безмятежно. – Этот тип, от которого ты бегал, тебя, считай, уже поймал.

Что?.. Значит, его предали, и этот белый дворец – западня? Вернее, заиньку предали, но в данном случае никакой разницы, потому что за сохранность кулона и его содержимого отвечает Ник.

– Все равно я собаку не отдам! – Он на всякий случай нащупал под тканью рубашки продолговатый кристалл и прикрыл ладонью.

– Ага, всем на свете позарез нужна твоя собака! – Дэлги еще больше развеселился. – А тебе, часом, не приходило в голову, что ты, сам по себе, тоже можешь кого-то интересовать, а до псины этой несчастной никому дела нет?

– Я же никого не покусал… – озираясь (где дверь?) невпопад пробормотал Ник.

– Убойная аргументация. В моменты опасности ты на диво трезво соображаешь!

По изогнутой полукруглой лестнице спускалась женщина. Легкая, седая, с царственной осанкой.

– Наконец-то вы здесь! Мы так за вас беспокоились…

Дэлги пошел навстречу, взял ее за руки, поцеловал в губы – с нежностью, словно они любящие друг друга родственники или даже любовники. Она старше раза в два – значит, не любовница. Или Дэлги по происхождению тоже высокородный, из цан Аванебихов, но ему больше нравится вести беспутную жизнь бродяги?

– У вас разбита скула, – женщина прикоснулась тонкими пальцами к его лицу.

– За мной гоняется Донат Пеларчи со товарищи. В этот раз им удалось привлечь на свою сторону имперскую полицию, и меня заблокировали в Ганжебде. Пришлось уходить через болота, о приключениях расскажу после завтрака.

– Полицию?! – пожилая дама нахмурилась. – Мы с этим разберемся. Я немедленно свяжусь с Дерфаром, он просил сообщить, когда вы приедете. Мы сделаем официальный запрос.

– Орсенг, это Ник, – оглянувшись на спутника, представил Дэлги. – Не всегда сообразительный, но безусловно симпатичный, правда?

Готовый провалиться сквозь землю, Ник все-таки сумел поклониться так, как полагалось по правилам этикета раскланиваться с высокопоставленными дамами.

– Восхищена знакомством, Ник, – Орсенг цан Аванебих приветливо улыбнулась.

– Я служу у сестры Миури, жрицы Лунноглазой Госпожи.

Он решил, что эта информация будет не лишней. Пусть Дэлги и прошелся насчет его сообразительности, кое-что он все-таки соображал.

– Я слышала о сестре Миури. Вы обязательно должны увидеть наш домашний храм и наших кошек.

Вот теперь Ник немного расслабился. Если здесь почитают Лунноглазую и держат кошек – можно считать, он в безопасности.

Дэлги и Орсенг продолжали вполголоса беседовать, при этом Дэлги нежно обнимал ее за плечи. Ник начал осматриваться уже спокойно, с проснувшимся любопытством.

Из большого, во всю стену, окна открывается с высоты вид на море. На низком подоконнике в трехгорлой вазе увядают цветы с длинными прозрачными лепестками. Картина маслом: реалистически написанный пейзаж с играющими ящерами наподобие рапторов.

Красная вспышка наверху. Ник, уловивший ее боковым зрением, повернулся.

Теперь по той же лестнице неторопливо спускалась девушка в пышном темно-красном платье, тоненькая, белокожая, черноволосая. Знакомая девушка, вот что его больше всего поразило!

Дэлги и Орсенг повернулись к ней, прервав разговор.

«Какая она красивая…» – подумал Ник.

Орсенг взяла ее за руку и церемонно подвела к Дэлги.

– Позвольте представить вам новую переговорщицу Эннайп цан Аванебих. Вы, конечно, знаете ее уже семнадцать лет, но ритуал есть ритуал.

Эннайп изящно поклонилась. Все трое улыбались. Ник почувствовал себя лишним.

– Я, как всегда, рада встрече с вами, – девушка выпрямилась, ее пальчики с алыми ноготками исчезли в большой ладони Дэлги. – Вижу, Ника вы все-таки нашли?

– Кстати, он хотел извиниться перед тобой за то, что случилось в театре. А я присоединяюсь к его извинениям – сбежал-то он из-за меня.

– Ничего страшного. Без скандалов светская жизнь была бы пресной.

Ник заметил, что ее платье из блестящей шелковой ткани винно-красного цвета расшито вдобавок красными стразами, похожими на рубины. Не могут ведь это быть настоящие рубины, слишком их много…

– А дядя Варсеорт все не может забыть того нахала, который нагрубил ему в театре, – Эннайп снова обращалась к Дэлги. – Какой-то Ксават цан Ревернух из захудалого рода, министерский чиновник на побегушках.

– О!.. – Дэлги вскинул бровь. – Орсенг, передайте Варсеорту и остальным, чтобы этого Ревернуха не трогали. Он мой. Он удрал от меня двадцать четыре года назад, и я хочу, наконец-то, с ним свидеться. Вряд ли он обрадуется, зато я буду счастлив.

– Ваше пожелание – закон, – Орсенг произнесла это как привычную формулу и затем с приятной улыбкой пригласила: – Идемте завтракать! Ник, прошу вас, не теряйтесь.

Ник испытывал слабое головокружение, и от морских далей за окнами, и от непонятных разговоров, и от усталости. Перевозбужденный после стычки с Келхаром, ночью в машине он почти не спал.

– Как настроение? – негромко спросил Дэлги, когда они всей компанией вышли в коридор. – А то действительно выглядишь потерянным. Проблемы позади, окрестные земли принадлежат моим друзьям. Или ты до сих пор не понял, кто я такой?

– Вроде того, – ответил он уклончиво.

– Мне сдается, ты просто боишься понять, в чем дело.

– Почему это боюсь?

– Наверное, потому, что ты мой подарок в землю закопал.

Ник остановился. Так и есть. Что-то в этом роде он и опасался от Дэлги услышать.

Не все в жизни срань собачья, иногда происходит и что-нибудь хорошее. Донат Пеларчи отдубасил Келхара цан Севегуста.

По ихним охотничьим понятиям, если ученик провинился, он должен покорно снести наказание от своего наставника, поэтому высокородный зазнайка не защищался.

Маленько обидно, что он даже побои умудрился вытерпеть с аристократическим достоинством, но бока-то, небось, болят… Ксават находился в приподнятом настроении, чего с ним давно уже не случалось.

После Раума поехали в Эслешат. Донат предположил, что оборотень отправился туда, в имение престарелой переговорщицы Орсенг цан Аванебих.

– Аванебихи – предатели. У них особое воспитание, их сызмальства приучают думать, что Король Сорегдийских гор – не тварь окаянная, а добрый друг, поскольку от него и богатства на Аванебихов сыплются, и чудодейственные лекарства. Слышал я также, что они ему своих детей отдают, которые из-за генетических нарушений рождаются больными.

– На съедение? – искренне ужаснулся Ксават.

– Не угадали. Он их выхаживает. Каким-то своим, тварским способом. Взял уродца с неизлечимыми патологиями – вернул родителям здорового ребенка. Подробностей не знаю, слышал я это от одной старой служанки, хлебнувшей сигги. Аванебихи ее выгнали за пьянство.

– Может, набрехала?

– Может, и набрехала. А вот то, что он из своих жизненных соков готовит лекарства, которые получше других лекарств, – это истинная правда. Знаменитая мивчалга, например, его продукт, хотя официально об этом нигде ни полслова. Еще пример, Орсенг цан Аванебих перевалило за девяносто, а выглядит дамочка на шестьдесят, потому что получает от бывшего любовника омолаживающие снадобья.

– Старая сука, срань собачья! – проворчал Ксават, подавив завистливый вздох. – Девяносто лет, а сама туда же, молодится, тьфу… Стыда никакого!

– Дело не в этом, – возразил Донат. – Как я уже сказал, целебные снадобья он делает из своих собственных жизненных соков, когда находится в истинном облике, а питается пожиратель душ живой человеческой плотью и плененными душами, вот и получается, если проследить эту цепочку от конца к началу, что приготовлены его лекарства из живых людей.

В салоне охотничьего внедорожника наступила тишина, только шины по бетону шуршали. Ксавату и вовсе стало муторно: выходит, если бы двадцать четыре года назад окаянное чудище его слопало, из него бы потом, по цепочке превращений, понаделали бы всяких мазей и пилюль для Аванебихов? От таких мыслей и не хочешь, да блеванешь, а Донат потом заругается, что машину ему загадили.

Хвала Пятерым, удержался, не блеванул. Не оскандалился перед охотниками.

– Когда забьем дичь, будут кое-какие трофеи, – тягуче продолжил Донат. – Он обычно таскает с собой аптечку, и медикаменты наверняка его собственного изготовления. Все это уничтожим, так будет правильно.

«Еще чего! – Ксават сразу отвлекся от тошнотворных мыслей, дала о себе знать коммерческая жилка. – Продать же можно за хорошую цену, зачем навар упускать? Ну уж нет, хошь не хошь, старый хрыч, а аптечку эту золотую я к рукам приберу…»

Он отвернулся, чтобы Донат не заметил у него в глазах заинтересованного блеска. Глядя на кустарник за обочиной, трепещущий от непрерывной суеты мелких птичек, сизых, желтых и зеленых, начал строить планы, пока еще умозрительные, как бы обдурить охотников и спасти товар, который немалых денег стоит.

К вечеру доехали до моря. Ксават смотрел на него с раздражением и тоской: ну, совсем не то море, что простирается к востоку от Хасетана, даже сравнивать нельзя, а все равно душу разбередило!

– Когда мы уехали из Оренбурга, мне было восемь лет, я перешел в третий класс. Мой папа был инженером, ему предложили работу и новую квартиру. Две смежные комнаты, вместе они были почти с эту лоджию. Хотя, не были, – Ник грустно усмехнулся. – Они и сейчас есть, только живут там другие.

– С эту лоджию?.. – переспросила Эннайп. – Такая крохотная квартира для семьи?

– В Оренбурге у нас была еще меньше, однокомнатная. С лестничную площадку за этой дверью, – Ник кивнул на стеклянную дверь с молочно-белыми и синими ромбами.

Эннайп, выросшая во дворце и привыкшая к простору, с трудом могла представить себе такие масштабы.

На третий или четвертый день Ник понял, что влюбился.

Свои длинные волосы, похожие на черный шелк, Эннайп обычно стягивала в хвост на макушке, и это чудо ниспадало ниже пояса, до небольших изящных ягодиц. Под фарфорово-бледной кожей проступали ветвящиеся голубоватые жилки. Тонкая талия, маленькие холмики грудей, узкие бедра, миниатюрные кисти рук – все в ней выглядело утонченно-хрупким, но при этом она не производила впечатления слабого создания. Элиза с ее хорошо развитыми формами при мысленном сравнении казалась более незащищенной, а в Эннайп угадывалась сила тонкой стальной пружины.

– Сестра Миури учила тебя ворожить?

– Нет. Вообще, Дэлги сказал, что мне еще рано этому учиться.

– А я кое-что умею. Было бы странно, если бы не умела… Король Сорегдийских гор – мой донор, так что в моих жилах течет кровь самой могущественной твари подлунного мира.

– Тебе делали переливание крови?

– Не переливание. Мама с папой поженились, потому что полюбили друг друга, но они оба – высокородные иллихейцы, с близкими генетическими нарушениями. Я родилась больной, и тогда меня отвезли к нему в горы. Люди обычно не помнят самое начало своей жизни, но у меня есть несколько впечатлений… Наверное, на самом деле это воспоминания. Первое – страх и боль, присутствие вокруг меня чего-то огромного, кошмарного. И как будто в мое тело вонзаются иглы – в грудь, в живот, в мозг, они пронизывают насквозь, но не убивают. После этого я словно растворяюсь в огромном существе, которое окружает меня со всех сторон, и боль постепенно уходит. А второе – это ощущение сокрушительной силы, нечеловеческого могущества… Как ты понимаешь, оно не мое. Король Сорегдийских гор поглотил меня, не разрушая, и сделал здоровой. В течение некоторого времени мы были единым организмом. Взрослый человек от этого сошел бы с ума, поэтому взрослых он так лечить не может, только новорожденных детей. Есть еще впечатления совсем смутные и такие странные, что их даже словами не передать, потому что это были его ощущения, – Эннайп взглянула Нику в глаза и добавила: – Не думай, что я рассказываю об этом всем подряд.

В нее можно влюбиться. Главное, что она недосягаема.

Ник – иммигрант, неимущий полугражданин, а Эннайп – почти принцесса и вдобавок наложница Короля Сорегдийских гор. Рассчитывать не на что, но как раз это и хорошо. Ведь если бы у него началась с какой-то девушкой взаимная любовь, они могли бы пожениться, а потом…

Он уже знал, как это бывает: живешьналаженной жизнью, и вроде бы все в порядке – и вдруг какая-нибудь кровавая неразбериха, твоя благополучная жизнь рвется, как папиросная бумага, и оказывается, что под ней спрятаны разбитые окна, пылающий палаточный лагерь, засыпанные снегом мусорные контейнеры в зимних дворах… Больше не надо. Больше он в эту западню не попадет.

Лучше любить недостижимое и знать, что тебе ничего не светит (она ведь каждую ночь спит с Дэлги!), лучше такая боль, чем та, которую ему пришлось вытерпеть на родине. И Ник наконец-то позволил себе влюбиться.

Однажды он случайно подслушал разговор Дэлги и Эннайп. В старой южной части дворца, в одной из башен, лестницы так хитро переплетались, как будто древний архитектор решил подбросить своим высокородным заказчикам пространственную головоломку – или, может, взялся за чертежи, не оправившись после белой горячки. Ник полез туда, вооружившись планом-схемой, словно турист, осматривающий историческую достопримечательность.

Круглая пыльная площадка, белокаменное ограждение, из щелей торчат травинки, трепещущие на ветру. Все остальное – с высоты птичьего полета. Ник разглядывал плывущие мимо дали, неосознанно вцепившись в выветренный зубчатый парапет. Посмотрев напоследок на каменные стебли дворцовых башен (всего их было семь), он стал спускаться вниз и на полпути остановился, услышав знакомые голоса.

Вероятно, Дэлги и Эннайп находились на одном из полукруглых балкончиков. От Ника их заслоняли изгибы соседних лестниц.

Запыленные перила. Яркие солнечные пятна на ступеньках. Вкрадчивый сквозняк.

Негромкий голосок Эннайп:

– …Тогда пусть терраса будет малахитовая, и по краям малахитовые вазы в половину человеческого роста, с вечнозелеными растениями. И еще… Вы говорили, что можно сделать большую ванну из цельного аквамарина?

– Отчего же нельзя? – засмеялся в ответ Дэлги. – Ванна – это самое главное… Вот приедешь месяца через полтора ко мне в гости на озеро Рюин, и новый павильон будет готов – такой, как ты хочешь.

– Разве месяца достаточно?

– Еще как. Это если у тебя только две руки, можно не успеть, а когда хватательных конечностей много – никаких проблем.

Нику неловко было подслушивать (хотя, конечно, интересно), и он стал спускаться дальше, стараясь ступать беззвучно, но, услышав свое имя, замер.

– …Ваше могущество поражает меня больше, чем ваш истинный облик. Оно такое же безграничное, как этот простор внизу.

– Ну, не скажи, – такая интонация у Дэлги бывала, когда он усмехался. – Все относительно. У себя в горах я шутя двигаю скалы и создаю миражи, какие другим тварям даже не снились. Буду тебе целые спектакли показывать, чтобы не заскучала. Еще могу сожрать человека со всеми потрохами и тонкими оболочками, так что одно воспоминание останется, – ломать не строить. И много чего другого… Не стоит отрицать, когда я в истинном облике, я обладаю страшенной силой. Однако всего моего могущества не хватило на то, чтобы вернуть Нику способность радоваться жизни, хотя я старался. Вот и посуди сама, можно ли тут говорить о безграничности, ты ведь девочка умненькая.

Ник мучился от ревности и в то же время не мог относиться к Дэлги враждебно. От этой двойственности у него голова шла кругом: он привык к простым и определенным отношениям, а сейчас словно угодил в какое-то Зазеркалье, где все сдвинуто, перемешано, перевернуто.

Дэлги сам затеял разговор на эту тему.

– Эннайп тебе нравится?

– Д-да… – он растерялся и немного испугался, но все-таки сказал правду.

– Тогда имей в виду, я не в счет.

– Как это – не в счет? Почему?

– Я не человек. Ты, по-моему, постоянно об этом забываешь.

Они направлялись в тренировочный зал и остановились на площадке возле не застекленного арочного проема. Пахнущий водорослями ветер взметнул и растрепал их волосы, и теперь они смотрели друг на друга сквозь занавесившие лица пряди, это создавало иллюзию дистанции – словно разговариваешь через стенку или по телефону.

– Сейчас-то вы человек.

– Не то. Я обернулся человеком. Этот красавец несколько тысячелетий тому назад промышлял грабежами на больших дорогах. Для меня его облик – вроде костюма для выхода в свет. В следующий раз я буду выглядеть иначе, вариантов уйма – все те, кого я съел за минувшие века. Эннайп в отличие от тебя это понимает. Общение со мной – ее будущая работа, и я стараюсь, чтобы эта работа была ей не противна. Впереди последнее испытание, но я думаю, Эннайп его выдержит.

– Какое испытание? – он опять испугался, на этот раз за Эннайп.

– Ничего страшного. Она должна приехать ко мне в гости, на виллу в горах, и прожить там пять-шесть дней. Если все закончится благополучно, ей предстоит несколько лет учиться всему, что должен знать переговорщик.

– А если… неблагополучно?

– Тоже ничего фатального. Тогда я раньше срока отправлю ее домой, и Аванебихам придется подыскивать другую кандидатуру. Впрочем, это формальность, я уже вижу, что она годится, и никаких нервных срывов не будет.

– Я ведь жил у вас, и тоже не было срывов, – напомнил успокоившийся Ник.

– Тебя защищал храт. Переговорщики во время визитов ко мне получают ежедневную дозу храта, но она втрое меньше той, которую я колол тебе. Им ведь нужно помнить подробности наших разговоров, много чего держать в уме, анализировать, принимать разумные решения, ничего не упускать из виду… В общем, их интеллектуальные способности должны оставаться на высоте, но при меньшей дозе храта у людей возникают дискомфортные состояния из-за моего присутствия. И сам не рад, да от моего желания это не зависит, – за путаницей жестких, как бурые водоросли, волос блеснули в усмешке зубы разбойника былой эпохи. – Переговоры длятся пять-шесть дней, больше ни один человек не выдержит, если дозу не увеличивать. А что касается наших с Эннайп отношений, из-за которых ты так маешься… Если она даст мне от ворот поворот, я не стану ее неволить. То, что Келхар вычитал в древних хрониках, насчет сломанных рук и обесчещенных невест, – к стыду моему, истинная правда, но когда это было! Ничего не попишешь, родился я дураком, а поумнел уже потом, не с годами даже, а с веками. Эннайп свободна поступать, как ей захочется, на ее карьеру переговорщицы это не повлияет. Но, во-первых, ей, знаешь ли, со мной нравится. А во-вторых, повторяю то, что уже сказал: я не человек, и она это понимает. Ее связь со мной не исключает интереса к молодым людям.

Ник кивнул. Все равно ему было больно. Дело даже не в ревности. То ли рассуждения Короля Сорегдийских гор окончательно выбили почву у него из-под ног, и он как будто повис посреди иного пространства, живущего по непонятным законам. То ли болезненную реакцию вызвало открытие, что недостижимое в действительности достижимо – и, значит, возможны новые потери.

– Не к таким, как я, – произнес он угрюмо, лишь бы не промолчать.

– А чем ты плох? Знаешь, с какой стороны берутся за меч, ресницы, как у девушки… – тон такой, что не поймешь, утешают тебя или поддразнивают.

– Перед тем, как меня забрала иллихейская иммиграционная служба, я искал еду на помойках.

– И правильно делал, – невозмутимо ответил Дэлги. – Лучше найти еду на помойке, чем умереть от голода. Все переговорщики – трезвые прагматики, и Эннайп не исключение, так что она тебя за это не осудит. Знатностью и богатством ее не удивишь, для нее важно другое: нравится – не нравится, интересно – не интересно.

Он вдруг протянул руку и откинул назад волосы, падавшие на лицо Ника – жест не резкий, скорее ласковый, но от неожиданности тот слегка попятился, почувствовав себя застигнутым врасплох.

– Послушай, если в вашем мире такая долбаная власть, что люди должны искать еду на помойках, это еще не причина, чтобы обреченно отворачиваться от всего, что предлагает тебе наш мир.

– А я не отворачиваюсь… – внезапно разозлившись, огрызнулся Ник. – И совсем не обреченно…

– Хорошо хоть, огрызаться не разучился, – констатировал Дэлги с удовлетворением.

На другой день после прибытия в Эслешат он вручил Нику туго набитый бумажник.

– Держи, твое. Возмещаю то, что ты из-за меня потерял.

– Не надо, – Ник попытался отказаться, так уж он был воспитан. – Вы же много потратили, пока мы ездили.

– Не имеет значения. Это я попросил Аванебихов задержать тебя в Улонбре – таким образом, выходит, что в Эвде тебя ограбили из-за меня. А что касается путевых расходов, так за удовольствия должен платить заказчик.

Он перестал спорить, сказал «спасибо» и взял деньги.

Ежедневные тренировки продолжались. Ник считал, что у него все получается очень даже неплохо, и теперь он сумеет, если понадобится, за себя постоять, однако Дэлги по-прежнему был недоволен.

– Приемы усвоил, молодец, но какой от них толк, если ты заранее настроен на поражение? Ладно, пеняй на себя… Если тебя по-хорошему ничем не проймешь, прибегну к шоковым методам.

«Что он может мне сделать? Кулон отнимет? Наверное, просто пугает, он ведь через несколько дней уедет».

Зато в остальное время его ждал дворец Орсенг со всеми башнями, балконами, воздушными галереями, фонтанчиками посреди прохладных залов, мраморными двориками, мозаиками и росписями редкой красоты. Ник мог бродить здесь на правах гостя сколько заблагорассудится.

И еще море, прогулки по берегу или на маленькой парусной яхте вместе с Эннайп и Дэлги – тот обязательно тащил Ника с собой, словно получал удовольствие от этих странных неопределенных отношений.

В широкополых шляпах с легкомысленными лентами и ярких цветастых халатах они смахивали на компанию пляжных бездельников. Не люди, а срань собачья. Особенно выделялся Донат, потому как брюха не скроешь. Высокородный Келхар тоже хорош: бледный, костлявый, физиономия отвратная – ни дать ни взять заблудившийся выходец из могилы, который не нашел дороги на родное кладбище и притворяется пляжником. Хоть карикатуры с них рисуй!

То ли дело Ксават цан Ревернух: представительный, подтянутый, мужественно загорелый, и брюшко почти незаметное. Хасетанская стать!

Он посматривал на охотников с тайным горделивым чувством, однако вслух ничего такого не отпускал. Не дурак ведь.

Зато Элиза, посвежевшая от соленого морского ветра, еще больше расцвела – красивая деваха, кто бы спорил. Даже завидки брали, что она променяла Ксавата на Келхара, хотя Ксават давно уже на нее плюнул.

Хорошо, что Элиза приехала с ними в Эслешат. Прямо-таки подарок шальной удачи. В таком составе их компания вызовет меньше подозрений у цепняков и у частной полиции Аванебихов.

Операция «Невод» накрылась медным тазом. Из столицы пришло указание: вопиющее самоуправство прекратить.

Ксават тогда, не пожалевши денег, созвонился с верным человеком из придворных невысокого ранга, которого давно уже прикармливал. Поболтав о том о сем, исподволь выведал, что высочайший советник Варсеорт цан Аванебих сделал запрос относительно «Невода», и в верхах за головы схватились, когда выяснилось, что полицейская машина пришла в движение и набрала разгон вроде как сама по себе, словно грузовик с не заглушенным двигателем, оставленный разгильдяем-водителем без присмотра. Им же невдомек, что это хасетанский аферист Клетчаб Луджереф всех обдурил! Теперь шухер поднялся, служебные разбираловки… Но Ксават не тупак, он так все закрутил, так все концы позавязывал, что нипочем не дознаются, кто истинный организатор «Невода».

Паскудно другое. Ксават, Донат и Келхар остались втроем против окаянной твари без никакой поддержки.

Покамест дичь укрылась в эслешатском дворце Аванебихов. Лезть туда – все равно что лезть в петлю. Три десятка слуг, по меньшей мере столько же вымуштрованных охранников…

Удалось разузнать, что сейчас там находится старая ведьма Орсенг цан Аванебих, ушедшая на покой переговорщица, экс-любовница Короля Сорегдийских гор, а также семнадцатилетняя паршивка Эннайп цан Аванебих, у которой все это еще впереди, и к ним пожаловал дорогой гость. Ясное дело, охрана несет службу в режиме повышенной готовности. Попробуй сунься, так тебе наломают… Да что наломают – в живых не оставят, Аванебихам даже это сойдет с рук.

В надвинутых на лица шляпах, в несерьезном полуголом виде они неприкаянно слонялись по Эслешату (разве это настоящий приморский город? – сонная срань!) и по окрестным пляжам. Иногда втроем, иногда брали с собой Элизу. Несколько раз видели издали дичь. Близко не подберешься, оборотня повсюду сопровождали вышколенные аванебиховские молодчики, не мозоля глаза и выдерживая почтительную дистанцию.

Примостившись за валунами, тройка охотников с полевыми биноклями будто бы загорала. Всякий ведь имеет право лежать на солнышке! Другая тройка отдыхающих выбралась на склон изжелта-белого, в складках, каменного гребня, очертаниями похожего на ленивого ящера, который наполовину выполз из моря на сушу.

Дэлги, высокий, по пояс нагой, жутковато мускулистый, спрыгнул с высоты почти в человеческий рост, повернулся и подхватил тоненькую девушку в алом платье. Легко поставил на землю. Та засмеялась. Третьим был Ник, тоже полуголый и стройный, на шее у него сверкало какое-то украшение. Ксават злорадно ухмыльнулся, предвкушая, как он сейчас будет корячиться, спускаясь по опасному склону. Хоть бы навернулся… Корячиться Нику не пришлось – оборотень подал ему руку, словно телохранитель молодому аристократу. О чем-то разговаривая, все трое пошли вдоль нагретого солнцем гребня. Ветер играл концами черного пояса, стягивающего талию девчонки, и длинным хвостом ее блестящих черных волос.

– Эх, стрельнуть бы… – мечтательно вздохнул Ксават.

– Я не единожды объяснял вам, что стрелять в него бесполезно, – так же тихо прогудел над ухом Донат.

Ксават, конечно, не запамятовал, но в Ника или в Эннайп цан Аванебих тоже хорошо бы стрельнуть… Он и сам понимал, что нельзя. Из-за соплячки этой поднимется такая буча, что небесам жарко станет, Аванебихи всю Империю перевернут, чтобы найти убийцу. А ежели подстрелить Ника, опять же заподозрят, что покушались на юную переговорщицу или на Короля Сорегдийских гор.

– Да это я так, – Ксават снова вздохнул. – Мол, хорошо бы, и все…

Те дошли до головы «ящера», исчезли за цветущим темно-розовым кустарником. Проворные поджарые парни, прятавшиеся где придется, тоже начали перегруппировываться в ту сторону; под их пляжными халатами с веселеньким рисунком выпирало оружие – пистолеты, кинжалы, всякая метательная дрянь.

– Аванебиховы цепняки всю музыку нам испортят.

Видно, близость моря на него так подействовала – он употребил старое хасетанское выражение, чего давно уже избегал.

– Погодите, – сказал Донат, убирая бинокль в потертый футляр из дорогой кожи с узорчатым тиснением. – Скоро он отправится к себе в горы, тогда мы его и перехватим.

– Так с ним же какой эскорт будет! Небось, целая свора цепняков-дармоедов…

– Не будет эскорта. – Дочерна загорелое лицо охотника озарила ухмылка, раздвинувшая складки тяжелых отвислых щек. – Он возвращается домой непременно в одиночку, не признает никакой охраны. Его любимый смертельный номер. Аванебихам и прочим его союзникам это не нравится, да что они могут сделать… Он ведь отчаянный игрок.

– Это-то я знаю… – еле слышно прошептал Ксават, стряхивая с волосатых лодыжек налипшие песчинки.

Они побрели вдоль кромки прибоя к своей стоянке. Волны с насмешливым шипением накатывали на зализанный мокрый песок.

Среди скал с птичьими гнездами и колючего кустарника приютились три палатки – в одной жил Ксават, в другой Элиза, в третьей охотники. В сторонке стоял накрытый камуфляжным тентом внедорожник. Местечко неласковое, птицами загаженное, невелика вероятность, что каких-нибудь праздношатающихся засранцев сюда нелегкая занесет.

В воздухе витал аппетитный аромат: с утра пораньше Дважды Истребитель Донат Пеларчи и дважды битый Келхар цан Севегуст наловили крабов, и к обеду Элиза сварила суп. Единственная отрада…

– Прячемся в скалах, как бакланы какие-нибудь, – пробормотал Ксават с горьким сарказмом, поглядев на виднеющийся вдалеке белобашенный дворец, и в сердцах шваркнул на землю возле своей палатки свернутый пляжный коврик.

– Завтра я уезжаю.

– Удачно добраться, – кивнул Ник.

Что он чувствовал – самому непонятно. И грусть оттого, что скоро все закончится, все-таки с Дэлги было интересно. И облегчение: теперь эта мозаика головоломных отношений сама собой распадется, и никто больше не будет стоять между ним и Эннайп.

Дэлги усмехнулся, понимающе и беззлобно, словно прочитал его мысли.

– Сестра Миури приедет через два-три дня. Орсенг уже сообщила ей, что ты здесь.

– Спасибо.

Грусть начала пересиливать остальное. Это как в детстве, когда после новогодних елок снова наступают будни.

– Возможно, через пару часов ты меня возненавидишь, вот я и решил проститься заранее.

– Почему я должен вас возненавидеть?

Не ответив, Дэлги взял его за плечо и подтолкнул вперед. Они свернули из коридора в боковую арку, спустились по лестнице с черными лакированными перилами и оказались в другом коридоре, типично средневековом, иного слова не подберешь: грубоватая каменная кладка, окошки-бойницы, низкие своды расписаны незатейливыми охряными узорами. Здесь Ник еще ни разу не был.

Дэлги распахнул заскрипевшую дверь.

– Сюда.

Ник вошел и остановился, озираясь. Средних размеров зал, три арочных окна выходят в затененный внутренний дворик, напротив виднеется близкая белая стена с такими же окнами. Архаичного вида столы, стулья и табуреты из тяжелого темного дерева. По стенам развешано холодное оружие, щиты, сети. Ничего особенного.

За спиной лязгнуло. Невольно вздрогнув, он оглянулся: это Дэлги задвинул громадный кованый засов.

– Я ведь обещал тебе жестокий экзамен? Итак, твоя задача – отсюда выбраться. То есть открыть вот эту дверь и выскочить в коридор. Как только окажешься снаружи – ты в безопасности.

У них и раньше бывали такие тренировки. Он-то ждал, что для «выпускного экзамена» Дэлги придумает что-нибудь необычное.

– Хорошо, попробую.

– Попробуй. И учти, на этот раз все будет всерьез. Тебе угрожает реальная опасность.

– Убьете?

Нику не верилось, что Дэлги действительно намерен его убить, и сказал он это наобум. Наверное, не стоило.

Король Сорегдийских гор с насмешливым удивлением приподнял бровь.

– Сам ведь понимаешь, что нет. Я не собираюсь морочить тебе голову неосуществимыми угрозами. Смотри, для защиты от меня ты можешь использовать любое оружие из того, что здесь есть, плюс предметы мебели. Не бойся оглушить меня или ранить. Собственно, в этом и заключается твоя цель: любым способом вывести меня из игры хотя бы на несколько секунд, чтобы отодвинуть засов и оказаться по ту сторону порога. Не успеешь – не обессудь.

Клинки поблескивали в прохладном синеватом воздухе затененного помещения, словно в воде. Видимо, «экзамен» закончится для Ника травмой. Не исключено, что серьезной, но вряд ли это будет что-нибудь такое, с чем не справится иллихейская медицина. Значит, ему предстоит сколько-то времени проваляться в бинтах и в гипсе. Не самая приятная перспектива, но, с другой стороны, Дэлги ведь завтра уедет, а Эннайп останется и, наверное, придет его навестить… Пока он будет выздоравливать, они успеют наговориться.

– Можешь смело следовать моим подсказкам, обмана не будет, надо же как-то скомпенсировать разницу в весовых категориях. Гм… Судя по твоей беззаботной физиономии, ты все еще не понял, что тебя ждет в случае провала.

– Гипс.

Это прозвучало едва ли не жизнерадостно.

– Еще чего, я не собираюсь тебя калечить.

– Съесть меня вы не можете, раз вы не в истинном облике… А кулон не мой. Вы не должны его забирать, он принадлежит сестре Миури.

– Выбирай оружие, – велел Дэлги. – Бери то, чем лучше всего владеешь.

Ник взял пару длинных кинжалов, экзаменатор ограничился одним коротким.

– Начинаем. Если не сумеешь от меня спастись, оттрахаю, как девчонку.

– Что?..

– Что слышал.

– Нет, подождите… – Дэлги медленно двинулся к нему, он попятился, налетел на стол. – Вы же не можете так на самом деле!

– Почему бы и нет? Где-то в глубине моего существа до сих пор живет та жадная до наслаждений грубая скотина, о которой рассказывал Келхар цан Севегуст, а ты мне нравишься… – от его ухмылки Ника передернуло. – Если придется признать, что я был плохим учителем, хотя бы удовольствие напоследок получу. В качестве компенсации за моральный ущерб.

– Вы не имеете права, – враз помертвевшие губы плохо слушались. – Как иллихейский полугражданин, я нахожусь под защитой законов Империи!

– Нашел, о чем вспомнить! – Дэлги с гримасой досады закатил глаза к синевато-белым сводам. – Ты не права качай, а защищайся. Изнасилую ведь… У тебя есть пять секунд, чтобы выйти из ступора.

На счет «четыре» Ник пинком швырнул ему под ноги резную деревянную скамеечку.

– Ну, хвала Пятерым, очухался! – лениво отступив с траектории, прокомментировал Дэлги.

Скоро они поопрокидывали всю мебель, а один из табуретов и вовсе улетел в окно. Двигаясь с дразнящей небрежностью, Дэлги выбил у Ника несколько ножей разного вида, два меча и окованную железом палицу, а Ник, уворачиваясь от него, рассадил плечо об угол дверного проема и ушиб колено о край столешницы.

– Ты давай поосторожней, – доброжелательно посоветовал Дэлги. – А то сам себе синяков набьешь, разве это от тебя требуется? Бить нужно меня. О! Вот это правильно! – Он отклонился в сторону, и короткое копье с тупым наконечником ударило в стенку, оставив на белой штукатурке кружево трещин. – Молодец, кое-чему научился.

– Значит, я сдал экзамен? – с отчаянной надеждой спросил Ник, снова отступая в другой конец зала.

– Ага, конечно. Ты сначала отсюда выйди.

Это невозможно. Дэлги каждый раз чуть-чуть опережал его, а если вспомнить, с какой скоростью он двигался во время драки с болотным оборотнем или с «сумасшедшим металлистом» Келхаром… Не говоря уж об убийственной разнице в силе и уровне мастерства. «Экзамен» был заведомо нечестной затеей, у Ника нет ни единого шанса выбраться в коридор! Когда он это понял, на глаза навернулись злые слезы.

– Сдаешься? – усмехнулся Дэлги.

Издевка напополам с сочувствием, Ника это окончательно взбесило. Сорвав со стены тяжелый охотничий меч с обоюдоострым клинком, он бросился в атаку – и мог бы ранить противника, но тот тоже схватил подвернувшийся под руку меч, и клинки со звоном скрестились, выбив искры.

Король Сорегдийских гор засмеялся. Он выглядел довольным, словно все шло именно так, как ему хотелось.

– Ожил! Вот это реакция! Для человека очень даже неплохо…

Поединок получился яростный, но бескровный: Ник при всем желании не мог достать противника, а Дэлги ограничивался легкими касаниями, всего лишь намечая острием те места, где могли быть ранения.

«Ага, если я буду весь в порезах, ему придется оказывать мне медицинскую помощь, а не что-нибудь другое…»

Вместе с этой мыслью накатил приступ паники, в результате Ник не удержал тяжелый меч, вывернувшийся из руки после проведенного Дэлги каверзного приема.

– Растяпа! – заметил тот весело. – Бери другой, полегче.

Ник подчинился, как автомат. Он уже начал выбиваться из сил.

– Мы можем сделать перерыв? – спросил он охрипшим голосом. – Хотя бы десять минут отдохнуть…

– Нет. В условиях реальной драки противник не будет ждать, когда ты отдохнешь. Так что пробивайся к двери.

«„Пробивайся“, когда вы сами же меня туда не пускаете!»

Он не стал говорить это вслух. Не имело смысла.

Снова зазвенели клинки. Время от времени Дэлги делал паузы, комментируя его ошибки и давая советы, но эти промежутки были слишком короткими, чтобы восстановить силы.

«Он же оборотень, у них нечеловеческая выносливость. Почему он не принимает это в расчет?!»

Об этом Ник все-таки ему напомнил.

– Все правильно, – невозмутимо согласился Король Сорегдийских гор. – Кто сказал, что на тебя не может напасть оборотень – хоть где-нибудь на загородной дороге, хоть на городской улице? Вспомни того беззубого придурка. Надо, чтобы ты смог дать отпор даже оборотню. Два года назад ты сам пришел ко мне за помощью, так что не жалуйся, теперь я не отстану, пока не научу тебя всему жизненно необходимому. Я, знаешь ли, привязчивая тварь. Взял оружие, встал в стойку! – Он повысил голос. – Шевелись!

Дэлги оказался прав: Ник его почти возненавидел и теперь уже кидался в бой, пытаясь нанести рану, другое дело, что оборотень шутя отбивал атаки.

В один из моментов они очутились около оконного проема. Вспыхнувшая было надежда – через окно тоже можно выйти из комнаты! – сразу угасла. Третий этаж, внизу квадратный дворик-колодец с мраморными скамьями и причудливыми каменными глыбами, расставленными возле стен; на белых плитах валяются обломки безвременно погибшего табурета. Под аркой в противоположной стене – туннель, уводящий сквозь толщу здания наружу, и за ним зеленеет облитая солнцем трава.

Все это Ник увидел мельком. Дэлги, словно заопасавшись, что он сиганет вниз, мигом отрезал его от окна.

Вконец измотанный, Ник допускал все больше ошибок. Дэлги опять выбил у него меч.

Его вдруг осенило: с самого начала так и было запланировано, что «сдать экзамен» он не сможет. Оборотень наиграется с ним в кошки-мышки, а потом… Ну, потом произойдет то, о чем он сказал.

Ник пошатывался, перед глазами плавали круги. Страх и самолюбие заставляли его держаться на ногах, а то бы просто улегся на пол и отключился.

– Что ж, по крайней мере, достойный проигрыш, – подвел итог Король Сорегдийских гор.

– Нет, – возразил Ник. – Не проигрыш. Дайте мне еще возможность…

– Хватит, – шагнув к нему, мягко сказал Дэлги. – Не бойся, понял?

Вот это перепугало Ника окончательно. Если до сих пор он надеялся, что угроза окажется блефом с целью заставить его выложиться на «экзамене» по полной программе, то теперь эта надежда растаяла.

Он отступил к стене, где одиноко висела двойная секира с короткой рукояткой. Потянулся за ней, не выпуская Дэлги из поля зрения.

Тот снисходительно улыбнулся и подобрал, не глядя, первый попавшийся меч. Исход поединка предрешен.

Отдернув руку от секиры, Ник рванул с шеи цепочку с Абсолютным Оружием. Судорожно сжал в кулаке рубиновый кристалл (два раза подряд – хорошо, что не забыл), бросил на пол и выкрикнул отпирающее слово.

В первую секунду ничего не случилось. Дэлги даже успел вопросительно заломить бровь. А потом на середину зала, откуда ни возьмись, кубарем выкатился крупный, размером с королевского дога, черный с асфальтовым отливом зверь в золотом ошейнике, украшенном самоцветами. Мощные лапы, тупая, как молот, морда, недобро горящие маленькие глазки. Ошалело повертев головой, он разинул пасть – два ряда кинжально острых клыков – и басовито зарычал. Правда, рычание вышло скорее растерянное, чем злобное.

– Это что такое? – поглядев сначала на зверя, потом на Ника, с откровенной досадой процедил Дэлги.

– Это грызверг, – пояснил Ник упавшим голосом, чувствуя, что совершил непоправимое.

Чужое место. Чужие запахи. Чужие люди – одного, который поменьше, Заинька уже видел, а другого, который побольше, нет.

– Ничего себе собачка! – сказал тот, который побольше.

В руке держит острую штуку. Однажды Мардария ткнули такой штукой, было больно, а Мамочка потом рассердилась и всех наругала.

Где Мамочка? Почему ее нет рядом? Она не позволит злым людям надеть на Заиньку намордник. Она никому не дает хорошего Заиньку обижать.

– Отходи к двери, – велел человек с острой штукой второму. – Медленно, не делая резких движений. А экзамен ты провалил, так и знай!

– Не провалил, – огрызнулся второй. – Вы сами сказали, что можно пользоваться любым оружием, а грызверг тоже оружие.

– Давай на выход. Потихоньку, чтоб он не бросился.

Говорят непонятные слова и смотрят недружелюбно. Может, это те самые, которые хотели на него, на Заиньку, намордник надеть?

Заинька их загрызет, на куски разорвет!

Зарычал для острастки.

Большой человек глядел ему в глаза без страха, не мигая, словно вызывал на бой. Сначала Заинька этого загрызет, а потом второго, который испугался.

Прыжок. Человек оказался быстрее Заиньки и плавно ушел в сторону. Последовал удар по голове, все вокруг потемнело, и на оглушенного Мардария что-то набросили, как будто Мамочка одеяльцем укрыла.

– Где кулон? – донесся голос врага. – Не проблема, я его обратно засажу.

– Где-то на полу.

Темнота распалась на клочья, Заинька снова увидел чужое место. Что-то его не пускает… Сеть!

Угрожающе заворчав, Мардарий разорвал нехорошую сетку и приготовился к новому прыжку. Враг развернулся ему навстречу. Не похож на других людей: все, кроме Мамочки, Заиньку боятся, а этот хочет подраться, еще и зубы скалит. Опасный! Зато второй, как все люди – побелел так, что стал одним цветом со стенкой.

Прыжок. Враг снова успел отклониться, но и Заинька в этот раз увернулся от удара.

Острие перед носом. И никак его не обойти, чтобы вцепиться зубами в человеческую плоть. Заинька попытался проскочить, но с визгом шарахнулся, ужаленный блестящей штукой. Больно. Мамочка своего Заиньку пожалеет…

– Не убивайте Мардария, я за него отвечаю!

– Р-р-раньше о чем думал? – прорычал Заинькин противник. – Его ни одна сеть не удержит!

Ответив на рычание рычанием, Мардарий кинулся в атаку, но получил такого пинка, что с визгом покатился, налетая на разбросанные стулья. Беспорядок. Мамочка не любит беспорядок. Мамочка будет долго на всех кричать.

– Ты все еще здесь? Раз такой смелый, подбери кулон, пока я свяжу его боем.

– Хорошо, – испуганно отозвался второй, неопасный.

Хлесткий удар блестящей штукой плашмя по носу. Заинька заскулил. Человек засмеялся. Заинька понял, что это злой человек.

– Вот кулон. Только сначала поклянитесь Пятерыми, что ничего мне не сделаете.

– Да клянусь чем угодно. Давай сюда!

– Поклянитесь, призывая в свидетели Пятерых, каждого по отдельности.

– Грамотный… – ухмыльнулся Злой Человек, не сводя глаз с Мардария. – Может, без формальностей? Твоя зверюга разорвет нас раньше, чем я договорю.

– С формальностями. Сначала клятва, потом кулон.

Второй держал Драгоценность, похожую на те, какие носит на шее Мамочка. Украл у Мамочки? Заинька его загрызет! Мамочка любит свои Драгоценности и плачет, если они теряются.

– Ладно, твоя взяла. Клянусь, что ты беспрепятственно отсюда выйдешь, и я тебя пальцем не трону…

Говоря, Злой Человек смотрел на Мардария, а сам потихоньку перемещался к человеку с Драгоценностью. Заинька сразу почуял, что на уме у него недоброе, но второй ничего не понял, тем более что он тоже следил за Мардарием, а не за собеседником. А Злой Человек подобрался поближе, раз – и выхватил Драгоценность, а второго оттолкнул к двери.

Тут-то Заинька и прыгнул. Заинька ведь умный! Они вместе опрокинулись на пол; и острую штуку, и Драгоценность человек при этом выронил. Когти разодрали мякоть плеча, запахло кровью. Вот оно – горло, сейчас Заинька победит… Враг обеими руками схватил его за морду, на давая раскрыть пасть; Мардарий мотал головой, пытаясь вырваться, а сверху на него сыпались удары. Мамочка рассердится, хорошего Заиньку бить нельзя!

– Ник, отойди, – прохрипел Злой Человек. – Ты не сможешь его оглушить. Отойди, мешаешь!

Бить Заиньку перестали, но тут враг, не разжимая хватки, как стукнет его собственным лбом по носу – опять стало больно. Бедный Заинькин носик! Если бы Мамочка была здесь, она бы своего пусеньку пожалела… Челюсти свободны. Он яростно зарычал, но вцепиться в горло не успел. Стальные пальцы вывернувшегося врага сгребли его за шкуру на загривке и на спине – и он очутился в воздухе.

Такого с ним еще не случалось! Беспомощно дрыгая лапами, Мардарий отчаянно визжал. Увидел второго человека – тот испуганно смотрел снизу вверх, на белом пятне лица выделялись глаза. Увидел разбросанную мебель и опасные острые штуки – Мамочка накажет тех, кто все разбросал. На полу, возле пятна крови, тускло блеснула Драгоценность. Потом надвинулось окно, мелькнул кусок ярко-голубого неба. Заинька с визгом полетел вниз.

Упал на мягкое. На большую корзину с бельем, хрустнувшую от удара.

Женщина, глядевшая на окна, из которых доносился шум, потрясенно ахнула:

– Мамочка!

Она знает Мамочку? Заинька не стал ее кусать.

Вот он – выход на свободу. Скорее туда, пока не поймали! Выскочив на солнечный простор, Заинька со всех ног помчался прочь от нехорошего места.

Настоящая охота только начинается. Едва рассвело, они свернули лагерь и отправились на юг – не по шоссе, даже не по плохим грунтовым дорогам, а по бездорожью, то прокладывая трассу через заросли щекочущей облака травы, то петляя среди рощиц и невысоких сглаженных гор, которые когда-то были морским дном, то выезжая на засиженные птицами пустынные пляжи.

Дороги патрулируют люди Аванебихов. Операция «Невод» наоборот. Срань собачья.

Донат, однако же, считал, что шансы у них есть, и в мечтах уже видел себя Трижды Истребителем.

– Он не любит опеки. Дескать, я так крут, что с кем угодно справлюсь в одиночку. И то верно, Келхара вон отлупил, через Шанбарские болота прошел…

Узкое костистое лицо Келхара при этом упоминании напряглось, слегка скривилось и стало еще отвратней, но надерзить учителю молодой охотник не посмел.

– Ничего, мы одолеем его хитростью, – продолжил Донат. – Засаду устроим. Места здесь до самых Сорегдийских гор малонаселенные, и твари водятся в избытке. Если нас остановят и начнутся вопросы – мы бьем всякую местную дрянь, больше ничего не знаем.

Хорошая легенда. Ксават одобрил.

Перед сумерками ему стало боязно: а ну, как твари нападут? Но Донат с Келхаром свое дело знали. На ночлег остановились засветло, в безопасном месте поблизости от шоссе с резными столбами-оберегами – какая-никакая, а защита. Осмотрели окрестности на предмет знаков, предупреждающих об опасности.

Мелкое происшествие все же случилось: Элизе велели следить из кустов за дорогой, и ей померещилось, будто мимо промчалась со скоростью ветра «громадная черная собака». А может, и не померещилось, может, какая из здешних тварей на свою территорию возвращалась.

Элиза утверждала, что это был вылитый грызверг – точь-в-точь как те каменные статуи, которые они видели в Эвде, только настоящий.

– Дура девка, – рассудительно заметил Ксават. – Откуда же здесь взяться грызвергу?

– Это могла быть тварь, обернувшаяся грызвергом, – холодно возразил Севегуст, и Донат на этот раз его поддержал.

Спорить-то можно долго. К тому времени, как они подоспели, только пыль вдали клубилась, окрашенная в розовый цвет вечерним солнцем – поди разбери, кто это был.

Утро застало Ника под склоном, слепленным здешними богами из остатков ракушек и окаменевшего ила. Прямо перед лицом несколько травинок, дальше – рыхлый белесый камень с выдавленными очертаниями раковины доисторического моллюска. Под щекой матерчатый бок рюкзака. Холодно.

Он наскоро позавтракал печеньем и остатками холодного кофе. Из-за ракушечниковых гор выползало солнце, просыпались птицы и трапаны. Убийственно крепкий приторный кофе подарил новую порцию сжигающей нервы энергии, но не избавил от застрявшего в горле горького комка.

Все повторилось. Только на этот раз он сам разрушил все, что у него было. Никаких там перестроечных катаклизмов. Это его личное дело.

…Когда Дэлги, с разодранным плечом и напрягшимися мускулами, весь в крови, поднял над головой визжащего грызверга и вышвырнул в окно, а потом повернулся, высматривая на полу кулон, Ник отодвинул не сразу поддавшийся тяжелый засов и выскочил в коридор.

В голове вертелся клубок перепутанных мыслей:

«Условие выполнено, я в коридоре. Он сказал, что я провалил экзамен! Теперь еще за Мардария отвечать… Эта скотина может на кого-нибудь напасть. Наверное, падение его оглушило, а Дэлги сейчас бросит сверху кулон, хоть бы получилось… Надо отсюда уматывать. И позвать кого-нибудь на помощь, он же истечет кровью…»

Взбежав по лестнице, Ник бросил взгляд в угловое окно и увидел улепетывающего по шоссе грызверга. Значит, Дэлги не успел… Неужели удара о мраморные плиты недостаточно, чтобы чертова зверюга отключилась хотя бы на две-три минуты?

Поскорее смываться. Дэлги ведь уезжает только завтра утром.

На четвертом этаже, на стыке двух коридоров, он столкнулся с Эннайп.

– Ник, что случилось?

На ней было длинное средневековое платье – черный бархат и блестящий темно-зеленый шелк, под цвет волос и глаз, и все это заткано золотыми узорами. Волосы распущены. Слегка раскосые изумрудные глаза смотрят вопросительно и в то же время с симпатией. Или ему показалось, что с симпатией?

– Дэлги нужна перевязка, он ранен, – выпалил Ник хрипловатой скороговоркой. – Он в зале на третьем этаже, где такой старинный коридор с каменными стенами, туда ведет лестница с черными перилами.

– Это ты его ранил? – не испугавшись и, похоже, не удивившись, спросила Эннайп.

– Не я. Прощай. Наверное, больше не увидимся.

Пробормотав это, Ник бегом бросился по коридору к той комнате, где его поселили. Эннайп что-то спросила вдогонку, но он не остановился. Его душили рыдания, так что он все равно не смог бы с ней разговаривать.

Сборы заняли меньше пяти минут. Смыть пот (под краном, на душ нет времени), переодеться, рассовать по карманам зубную щетку, расческу, деньги. Главное – деньги, они понадобятся.

Несмотря на то, что после затянувшегося «экзамена» Ник валился с ног, теперь он двигался в лихорадочной спешке и усталости не чувствовал. Явление заиньки обеспечило ему такой выброс адреналина, что кровь почти бурлила.

Из дворца он выбрался беспрепятственно. Возле привратницкой услышал обрывок разговора о том, что Лэшнайг, гладильщицу белья, напугала большая черная собака, свалившаяся откуда-то сверху прямо на ее корзину.

Вот в чем дело, стараясь унять дрожь, отметил Ник. Корзина с бельем скомпенсировала удар, поэтому грызверг сразу вскочил и побежал. Хорошо хоть, никого здесь не порвал.

Он ждал, что сейчас его сцапают за шиворот, обругают и потащат обратно, но пожилой привратник вместо этого степенно поклонился, как полагается кланяться гостю госпожи. От этих поклонов Нику всегда становилось неловко: все-таки он вырос в обществе, где такие проявления вежливости не в ходу.

Эслешат с его крутыми черепичными крышами, совсем европейскими, обилием прыгунцов, за которыми, как за скачущими мячиками, гонялись кошки, курортниками в ярких длинных халатах, мозаиками, кофейнями и театральными балаганчиками, статуями неведомых зверей на перекрестках (их каменные морды неизменно были обращены в сторону моря) – этот Эслешат словно подменили.

Воздух застыл, как стекло, растрескался и раздробился на осколки, которые царапали Ника на каждом шагу. Порой до крови – например, когда он проходил мимо трактира, где готовят блюдо вроде шашлыков из рыбы, они здесь несколько раз обедали втроем, или когда за поворотом показалось большое старинное здание с полуосыпавшейся мозаикой на фасаде, историю которого (страсти в духе шекспировских трагедий) Дэлги рассказывал им с Эннайп.

«Я все сделал сам!»

Сквозь эту массу невидимых острых осколков Ник добрался до автомастерской, где еще вчера видел выставленный на продажу мотоцикл, а потом до магазина с охотничьим снаряжением.

Путешествие в компании оборотня научило его уму-разуму, и он экспромтом выдал довольно приличную легенду: учитель-охотник послал его за сетью, которая удержит грызверга; нужна самая прочная сеть, пожалуйста, это очень важно. Вот эта, с металлической нитью? Спасибо. Еще полевой бинокль. Атлас. Флягу. Охотничий нож. Учитель велел ему обзавестись собственным снаряжением.

Плохо ты выбрал, покачал головой хозяин магазина. Убьют или покалечат. Лучше пошли ко мне в приказчики?

Ник в ответ только улыбнулся. Наверное, улыбка вышла та еще, потому что предприниматель сразу перестал уговаривать. Кому нужен чокнутый приказчик?

Денег хватило почти в обрез. Привязав к багажнику свернутую сеть и рюкзак, Ник поехал по шоссе в ту сторону, куда умчался ошалевший Мардарий.

План простой: догнать Заиньку, дождаться, когда тот выбьется из сил, приманить банкой тушенки…

Скоро Ник заметил погоню. К югу от Эслешата ландшафт холмистый, и четверо мотоциклистов в форменных куртках частной полиции Аванебихов были видны как на ладони. Форму он узнал, бинокль ему достался хороший, мощный. За кем их послали – за грызвергом или за ним? Или просто патрулируют местность?

Ловят не Заиньку, а его. Это Ник понял, когда свернул с дороги, и те четверо повторили маневр.

Белесые и рыжевато-бежевые холмы. Травяные пампасы. Одинокие деревья с узловатыми стволами в три обхвата.

Ему удалось оторваться. Спасибо Миури. «Бродячая кошка» гоняла на мотоцикле, как заправский байкер, и Ника научила – за те три с половиной месяца, что они прожили в Савамском монастыре.

Позже, когда он убедился, что преследователи отстали, в груди что-то болезненно оборвалось, хотя, казалось бы, уже нечему там обрываться. За ним послали погоню, как за преступником! Значит, действительно все кончено.

Вчера после полудня он обнаружил Заинькины следы. Сначала услышал издали многоголосый птичий базар, потом, выехав к мелкому озеру в ложбине среди холмов, стал свидетелем затихающего переполоха оравы водоплавающих и увидел то, что осталось от растерзанной жертвы: немного перьев, пятна крови, загнутый, как у фламинго, большой желтоватый клюв, выдранный с мясом. И еще отпечатавшиеся на сыром песке следы вроде собачьих, но покрупнее. Заинька здесь пообедал. По крайней мере, от голода эта бестия не околеет.

А вечером Ник вроде бы видел с вершины холма промелькнувшую в южной стороне черную тень, но затормозить и поднести к глазам бинокль не успел. Впрочем, это могло быть и другое животное. А могло и померещиться, уже наползали сумерки, теней вокруг хватало.

При свете дня, пока внимание было поглощено поисками, Ник еще держался, а в темноте накатывала тоска, и в первую ночь, и во вторую. Перед глазами стояли лужи крови среди разбросанной мебели, рваная рана на плече у Дэлги. На оборотнях все заживает быстрее, чем на людях, а у него еще и лекарства хорошие, и вообще он скоро должен превратиться… Все равно получилось плохо. Вспоминалось, какДэлги вытащил его из Убивальни, как заботился о нем во время перехода через болото, как успокаивал, когда он просыпался после ночных кошмаров.

«А я на него грызверга натравил…»

Сформулированная Дэлги угроза казалась теперь чистейшей воды розыгрышем. Во время путешествия в каждой деревне отбоя не было от местных дам, и Дэлги ни одну не обделял вниманием. У него была на этот счет целая философия:

– Если женщина сама к тебе пришла, нельзя ей отказывать. Красивая, некрасивая – не важно. По крупному счету, некрасивых не бывает, со временем поймешь.

А потом еще и Эннайп с ним спала. Спрашивается, зачем ему после этого сдался Ник?

В общем, хорошенько подумав, Ник решил, что реальной опасности не было. Просто Дэлги немного переиграл, за что и поплатился. Крови потерял много, и рана не пустяковая, а задерживаться нельзя – он ведь должен вернуться к себе в горы до истечения урочного срока… Ник чувствовал себя предателем.

И Эннайп он потерял. То есть она и раньше была для него недоступна: «разница в социальном положении», как писали в советских учебниках. Но если бы ничего не случилось, он мог бы хоть иногда ее видеть, разговаривать с ней… Пусть бы даже было больно из-за того, что она с кем-то другим. Эти отношения его манили, как переливчатое радужное мерцание за углом ночной улицы, когда непонятно, то ли там неоновая витрина, то ли странный фонарь.

А теперь ничего этого не будет. Пустота. Или, наоборот, глухая стена. Или стена посреди пустоты. В общем, этот вариант будущего отрезан.

Эти стихи пришли ему на память, пока он споласкивал в ручье фляжку из-под кофе, ежась от быстро тающей утренней прохлады. Антонио Мачадо, испанский поэт первой половины двадцатого века.

Толстый том из «Библиотеки всемирной литературы» в сиреневом коленкоровом переплете Ник сунул к себе в рюкзак, когда они с мамой собирались в дорогу. Книга, видимо, сгорела вместе со всем остальным имуществом беженцев при разгроме лагеря в Подмосковье.

Снова началась охота на Мардария. Похоже, он до сих пор никого из людей не загрыз, и на том спасибо. Деревень и уединенных усадеб в этом краю было немного, и Заиньку никто не видел. Оставшиеся деньги ушли на бензин, а покормили Ника бесплатно.

Ближе к закату он оказался в местности, где трава росла скудно, островками, и злобный ползучий кустарник цеплялся за невысокие скалы, выгибающие хребты к вечерним небесам. Спрятав мотоцикл в кустах, Ник полез наверх. Во-первых, он все еще надеялся выследить Мардария. Во-вторых, издали доносился шум мотора, и стоило выяснить, кто едет. Скорее всего, кто-то из местных, они тоже чаще всего катаются на мотоциклах или на стареньких автомобилях наподобие джипов.

Если смотреть с вершины скалы, сразу видно, что этот ландшафт – бывшее дно отступившего на запад моря. В таких ложбинах и складках впору прятаться гигантским кальмарам или крабам. Там и прятались – только не гады морские, а люди.

Трое. Укрылись за камнями возле поворота заброшенной старой дороги, зажатой меж двух рыжеватых склонов с темной бахромой кустарника – местечко в самый раз для разбойничьей засады. А поджидают они, вероятно, одинокого мотоциклиста, который едет с севера. На западе у горизонта золотистый блеск – это море. Нигде ни намека на грызверга.

Ник навел бинокль на людей. Так и есть, засада: за поворотом поперек дороги натянут трос – тонкая линия перечеркивает серую пыльную поверхность. Лица знакомые: Ксават цан Ревернух и Келхар цан Севегуст. Третьего, грузного немолодого мужчину с бычьей шеей и целым арсеналом ножей на поясе, он видел впервые.

Кого они поджидают? Шлем без щитка, так что лицо рассмотреть можно. Ник узнал мотоциклиста, и в животе заворочался холодный комок. Едет прямо в западню! Ну да, по плохой дороге все-таки лучше, чем напрямик через складки местности, сам убедился.

Перехватить его внизу?.. Не успеть. Скала с пятиэтажку, и пока Ник будет осторожно, цепляясь за кустарник, спускаться (на это, между прочим, уйдет больше времени, чем на подъем), тот проскочит мимо и угодит в ловушку.

Выпрямившись на каменной площадке во весь рост, Ник начал размахивать руками.

– Дэлги-и-и!

Его заметили. Мотоциклист затормозил.

– Не ездите дальше! Там засада! Поворачивайте!

– Далеко?! – заглушив мотор, крикнул Дэлги. Глотка у него была помощнее, чем у Ника.

– Впереди на дороге!

– Хорошо! Убирайся отсюда! Поезжай в Эслешат!

– Я грызверга ловлю!

– Ну и дурак! Ты с ним не справишься! Проваливай, понял?! Они тебя слышали!

– Вы грызверга не видели?!

– Во у меня где твой грызверг! Еще мне за него ответишь!

– Скажите, когда был экзамен, вы на самом деле притворялись?!

– Нашел, о чем орать на всю округу! Проваливай отсюда! У меня же не будет времени тебя спасать!

– Не надо меня спасать! – Ник уже прикинул, что, учитывая особенности рельефа, ни охотникам, ни оборотню до него сейчас не добраться, он успеет спуститься со скалы и уехать. – И нечего был так угрожать!

– Проваливай! Не торчи там, как мишень!

Эти двое так орали, что у Ксавата зазвенело в ушах. Не говоря уж о том, что от злости чуть зубы в крошку не стер. Ну почему всякий раз, как доходит до реализации хорошего плана, случается какая-нибудь срань?

Донат полночи ворожил, чтобы определить, по какой дороге поедет Король Сорегдийских гор. Да потом еще снялись спозаранку и несколько часов кряду колесили, распугивая прыгунцов, птиц и похожих на пятнистые корявые ветки плавунов, таких крупных, что и пнуть-то боязно – подыскивали удобное место для засады.

Ксават предлагал ловить оборотня на живца – то есть на Элизу. Пусть послужит доброму делу, хоть какой-то от нее будет прок!

Раз окаянный монстр, согласно многочисленным свидетельствам, трахает все, что шевелится, он вряд ли проедет мимо красивой девки. Та наплетет, что заблудилась, то да се, а потом охотники выскочат.

– Мы не можем подвергать риску Элизу, – ледяным тоном возразил Севегуст, глянув на Ксавата с отвращением. – Если он поймет, что это ловушка, он может взять ее в заложники.

– Негоже, – хмуро поддержал Донат. – Иногда такие приемы используют, но Элиза для этого не подходит. Роль приманки могла бы сыграть охотница, опытная в нашем ремесле и обученная рукопашному бою – вроде Марго из Окаянного мира, если вы о ней когда-нибудь слышали.

Еще бы не слышал… С нее-то, оторвы разэтакой, вся эта история и началась – по крайней мере, для Клетчаба Луджерефа.

Вслух Ксават пробормотал что-то дипломатичное и незначительное. Пошел, как говорится, на попятную, раз тупаков не переубедишь.

Нашли подходящее место, натянули проволоку. Залегли в кустах, разогнав плавунов и ящериц. Уже и мотор вдали заурчал – значит, не оплошал Донат со своей ворожбой! Потом разобрали, что мотора два, с севера и с востока. Вначале не придали значения: в этой глуши тоже люди живут и, бывает, ездят туда-сюда по своим деревенским делам. Конечно, срань получится, если на проволоку не тварь проклятая налетит, а какой-нибудь дюжий скотовод с тяжелыми кулаками. Тут уж придется выкручиваться: мол, мы вас защищаем, срань собачья, хотели как лучше… На востоке мотор заглох. С севера далекий звук нарастал.

– Это он, – шепнул Донат. – Чует мое сердце, он. Готовься!

Все шло к справедливой развязке, и вдруг, откуда ни возьмись, нарисовался Ник, предупредил оборотня, сорвал охоту… От потрясения Ксават онемел, даже «срань собачья» не мог вымолвить.

– Значит, где-то здесь действительно бегает грызверг, – сухо произнес Келхар, когда двое мерзавцев закончили свою содержательную беседу. – Элиза не ошиблась. Следует учесть.

На севере взревел мотоцикл. Звук удалялся: Король Сорегдийских гор изменил маршрут.

Глянув на Доната, Ревернух в первый момент перепугался: глаза налились кровью и едва не лезут из орбит, потемневшее лицо набрякло, словно старого охотника вот-вот хватит удар.

– Предательство… – прохрипел Донат. – Если мы не убьем дичь, этот парень труп!

– Правильно, – пряча в усах усмешку, согласился Ксават.

Много травы. Хорошо валяться в траве. Птицы вкусные. И поросенок, которого Заинька унес, забравшись через лаз в заборе на грязный скотный двор, тоже был вкусный.

Плохо только, что Мамочки рядом нет. Иногда кто-то зовет издалека: «Мардарий! Мардарий!» – но это не Мамочка, голос чужой, поэтому умный Заинька не идет на зов.

Шум, как в городе. Посмотреть, что там.

Заглянув в щель между двумя камнями, Мардарий увидел машину и на ней человека. Сразу его узнал: тот самый Злой Человек, который Мамочкиного Заиньку в окно выбросил!

Из пасти вырвалось рычание, но машина уже умчалась. Найти. Догнать. Загрызть. В нем проснулся дремучий инстинкт преследователя.

Резкий запах машины, удушливый и раздражающий, висел в жарком воздухе, показывая дорогу.

Вперед! Догнать!

Не обращая больше внимания на птиц и другую шныряющую вокруг еду, Заинька шел по следу Злого Человека.

Глава 10

Здравая мысль порезать телефонные кабели принадлежала Ксавату.

Оборотень предупрежден. Позвонит Аванебихам, потребует охраны – и сюда целое войско прикатит. Донат рассказывал: специальное подразделение аванебиховской полиции, сформированное из особо доверенных людей, ожидает команды, и если Король Сорегдийских гор по истечении урочного срока не даст о себе знать – их бросят прочесывать местность, искать опоздавшую тварь. И сколь бы отвратно и тошнотворно сия пакость ни выглядела, ее подберут и бережно доставят на заповедную территорию. Говорят, ежели до этого дойдет, каждому участнику спасательной операции премия полагается такая, что потом до конца жизни будешь эсшафаны каждый день кушать, в золоченом автомобиле ездить да «Яльс» по праздникам пить, и то не обеднеешь.

Оборотень, как за ним водится, от эскорта отказался, но, не ровен час, передумает. Надо, чтобы он не мог связаться с Аванебихами. Местный народ, конечно, всполошится, но пока сообщат, куда следует, пока монтеры-телефонисты найдут, где оборваны линии – много чего произойдет… Может статься, Аванебихам уже и некого будет спасать.

У охотников предложение Ксавата вначале вызвало оторопь: резать кабель – государственное преступление, за это в тюрьму посадят и заставят возмещать убытки, да и позора не оберешься. А никто ж не узнает, хитровато подмигнул Клетчаб Луджереф, ушлый парень из Хасетана. И мы ведь не просто так, а ради победы над злом… Уговорил. Уж очень хотелось Донату Пеларчи завалить самую крупную в Иллихейской Империи дичь и стать Трижды Истребителем, а Келхару не терпелось взять реванш за свое позорное поражение в Рауме.

Где и что резать – это не извольте беспокоиться, Ксават цан Ревернух не тупак, а министерский чиновник, у него имеются карты стратегических коммуникаций под грифом «Для служебного пользования». Как чувствовал, что они когда-нибудь сгодятся, вот и хапнул втихаря – не зря же начальство хвалило его за «имперское мышление» и «творческий подход к делу».

Пришлось покататься, но все было устроено в наилучшем виде, захолустье осталось без связи с внешним миром. Знай наших хасетанских!

А теперь – в погоню за оборотнем. В одной зажиточной усадьбе, обнесенной кирпичной оградой, ровно какая крепость, напали на его след. Приезжал вчера парень на мотоцикле, по описанию – вылитый Дэлги, купил еды, расплатился по-королевски. Еще попросил хозяйку поменять повязку на плече: рана у него там, словно от когтей крупного зверя, как еще путешествует с такой болячкой! Хотел куда-то позвонить, да телефон уже второй день заглох; тогда написал письмо, запечатал в пакет и отправил хозяйского сына в Эслешат. За это отдельно заплатил и пообещал, что адресат, получивши пакет, тоже даст денег. Ночевать не остался, укатил на юг. Но это еще не все! В сумерках, уже после того, как загнали скотину, приходила громадная, с теленка величиной, черная собака в ошейнике, украшенном блестящими каменьями. Вертелась у запертых ворот, что-то вынюхивала, потом тоже побежала на юг. Похоже на то, что она идет по его следу.

– Сдается мне, его преследует грызверг, – угрюмо и озабоченно протянул Донат. – Поехали!

Ксават, напротив, порадовался такому раскладу, но про себя, чтобы не раздражать старого охотника. Ему ведь без разницы, кто убьет Короля Сорегдийских гор, лишь бы кто-нибудь наконец это сделал, а у Доната свои интересы. Ежели оборотня догонит и растерзает грызверг, то получится, что это грызверг стал Истребителем пожирателя душ, а славный Донат Пеларчи останется ни с чем.

Дичь выиграла целые сутки. Пока с кабелями возились (та еще морока!), оборотень мчался к заветной цели, к своим родным горам. Или, вернее, не мчался, а петлял по бездорожью, то разгоняясь, то сбрасывая скорость; тут не везде проедешь, а он еще и ранен. Если свести воедино доступные обрывки информации, можно предположить, что ранил его грызверг.

«Хорошая собачка! – прочувствованно подумал Ксават. – Шальная удача тебе в помощь!»

После полудня доехали до деревушки с пестро раскрашенными домиками из саманного кирпича и хлипкими мазанками-сараями, смахивающими на колонии невзрачных грибов. Дорога сплошь в лепешках навоза: для кого это признак достатка, а для кого неприкрытая срань. Как Донат, сидевший за рулем, ни старался, как ни маневрировал, все ж таки въехали…

Когда вылезли из машины, Ксават зыркнул вправо, влево – рядом никого – и прошелся по адресу деревенского сброда, который позволяет своей скотине гадить где попало.

– Это не сброд, а крестьяне, которые кормят Империю, – заметил Келхар неприязненно-наставительным тоном.

Он тоже слегка морщился от вони, что делало его лицо еще более некрасивым и неприятным, чем обычно, а все не упустил случая Ксавата уязвить – вот ведь какая аристократическая пиявка!

Из ворот крайнего хозяйства вышел мужик с большой грязной корзиной, прикрытой дерюжкой, под которой что-то пищало и шевелилось.

– Охотники, что ль? – поинтересовался он, оглядев приезжих.

– Охотники, уважаемый, – подтвердил Донат. – Мира и процветания вашему дому!

– Вам тоже, любезные, мира и процветания, – традиционное вежливое приветствие в устах аборигена прозвучало как ворчливый упрек. – Это дело, что вы к нам пожаловали, работенка для вас будет! Тварь окаянная в балке за пастбищем завелась, житья не дает, скотину заманивает и губит. А в прошлом году оно самое охальным голым парнем обернулось и дочку мою отымело. В аккурат сегодня бедная девка разродилась. Во, пащенков понес топить! Хотите поглядеть?

Он приподнял заскорузлую дерюжку. Существа, которые копошились в корзине, напоминали младенцев, но вытянутые рыльца и нитевидные многосуставчатые конечности отрицали их принадлежность к роду человеческому. Одно из них выглядело мертвым, три других пищали, показывая крохотные острые зубки. Элиза, вначале подавшаяся вперед с возмущенным лицом, ойкнула и отшатнулась, Келхар отвел ее в сторону.

Обычное дело: если оборотень какую девку оттрахает, потом рождается незнамо что – семя-то нечеловеческое. Потому этих уродцев уничтожают, а над пострадавшей после разрешения от бремени жрецы совершают очистительные обряды.

Изредка встречаются исключения. От того же Сорегдийского оборотня еще ни одна женщина не понесла, проверенный факт. Видимо, при своих превращениях он заботится о том, чтобы его сперма была стерильной, на радость мерзавкам из рода цан Аванебихов и другим бесстыжим дурехам, знатным и незнатным. Из коварного расчета, дабы после к нему никаких претензий: дескать, хоть и тварь, но вписался в человеческое общество, а что хотел Клетчабом Луджерефом пообедать – его личное дело.

Из оранжево-коричневого домика с выкрашенными в голубой цвет оконными рамами доносились рыдания.

– Ревет, – со вздохом пояснил хозяин, снова прикрывая тряпкой содержимое корзины. – Как увидала их, так и заревела, никак не остановится, хоть водой отливай. Так что, господа хорошие, поможете нашей беде, убьете злыдня? Мы вам за охоту вскладчину заплатим, и от государства премия положена… Не прогадаете.

– Позже к вам наведаемся, – сказал Донат. – Поворожим, узнаем, когда у него урочное время, – и потом сможете в эту балку по ягоды ходить. А сейчас мы другую дичь преследуем. К вам чужой человек на мотоцикле не заезжал?

– Заезжал! Сейчас заехал, вон в том доме сидит, – мужик поудобнее перехватил корзину с уродцами и дернул всклокоченной бородой, указывая куда-то за плечо. – Неужто оборотень? Совсем не похож.

– Оборотни бывают разные… Ксават, за руль. Элиза, в машину и не высовываться. Скажите, любезный, – Пеларчи снова обратился к струхнувшему собеседнику, – этот приезжий как выглядит? Здоровенный громила лет тридцати с небольшим, жилистый, загорелый, у него зеленые глаза и длинные волосы этакого бурого цвета?

– Не, какой там громила! – с явственным облегчением возразил абориген. – Совсем мальчишка, лет восемнадцати или, может, девятнадцати. Ищет какую-то сбежавшую собаку.

– Отбой, – буркнул Донат. – Не тот. Мы к вам, уважаемый, обязательно завернем, когда с этой охотой закончим.

В доме продолжали плакать. Из ворот бочком вышла курица, деловито склевала букашку возле хозяйского ботинка.

– Тот! – злорадно ухмыльнулся Ксават. – Другой, но тот. Это же Ник, который его предупредил! Грызверга ищет, помните? Пошли, наломаем стервецу!

– Да не то что наломаем, а с собой захватим, – глаза старого охотника нехорошо сверкнули из-под тяжелых темных век. – В каком доме этот парень остановился?

Мужик опять слегка струхнул, но дом показал.

Надо было видеть, как паршивый сопляк побледнел, когда они ввалились во двор! Видно, сразу понял, что ему не жить. Совсем как в Хасетане, когда люди шальной удачи приходили наказывать тех, кто нарушает воровские законы.

Связав ему руки, выволокли за ворота, запихнули в машину. Ксават исхитрился несколько раз его ударить, без замаха, но больно, а Донат с Келхаром пока не били. Мотоцикл забросили на крышу внедорожника, рядом с навороченным мотоциклом Келхара. Неплохой трофей, вдруг пригодится.

Деревенские тупаки глазели на это, иные перешептывались, но не вмешивались. Оно и понятно, Ник им чужой, а охотники до зубов вооружены, вдобавок деревня заинтересована в их помощи, чтобы истребить оборотня из балки, так что никто не помчится об этом происшествии цепнякам докладывать.

Когда отъехали подальше, Донат велел остановить машину и вытащил пленника наружу. Ударил под дых – больше для порядка, чем всерьез.

– Что вы делаете… – тихонько и жалобно ахнула Элиза.

– Сиди в машине и смотри в другую сторону, – велел ей Донат.

Ник молчал. С того момента, как его схватили, он не произнес ни слова, как будто разучился разговаривать, но трясся так, что невооруженным глазом заметно.

– Не будешь отвечать – ремней из твоей кожи нарежем, – пригрозил Пеларчи. – Ты знаешь о том, что Дэлги оборотень?

– Да, – испуганный угрозой, Ник все-таки разлепил губы.

– Где с ним познакомился?

– В Ганжебде. Мы оттуда вместе уехали.

– А с грызвергом, который за ним гонится, что за история?

– Грызверг за ним гонится? – глаза Ника расширились.

– Тут я спрашиваю, – угрюмо напомнил Донат. – Откуда взялся грызверг?

– Он был в кулоне. Я вез его в Макишту. Так получилось… – Мальчишка замялся. – Так вышло, что Дэлги стал мне угрожать, тогда я сказал отпирающее слово и выпустил грызверга. Теперь я должен его поймать.

– Оборотень угрожал, что заберет тебя в горы и съест? – уточнил заинтересовавшийся Ксават.

– Ну… да… – после заминки промямлил Ник.

Вот оно что… Стало быть, Король Сорегдийских гор опять затеял смертельную игру с ничего не подозревающим человеком – и опять упустил добычу.

– Зачем предупредил его о засаде? – тяжело глядя на Ника, задал Донат последний вопрос.

– Он больше хороший, чем плохой.

Это прозвучало по-детски глупо.

– Сам напросился. Если мы его не убьем, вместо него умрешь ты.

– Учитель… – встрепенулся Келхар, на протяжении допроса молчавший с непроницаемой высокомерной физиономией. – Можно вас на два слова?

Они завернули за машину. Ник пошатывался, но не падал; Ксават ударил его носком ботинка под колено, и тогда он, потеряв равновесие, свалился на сухую потрескавшуюся землю, а Ревернух пошел за охотниками – послушать, что там за разговор. Те вполголоса спорили.

– Учитель, мы должны его отпустить. Иначе получится, что мы нарушаем закон.

– По закону охоты, если дичь уйдет, предатель платит жизнью.

– Закон охоты – для охотников, а он не охотник, даже не иллихеец. Это ведь иммигрант из другого мира, у них у всех в голове разноцветная каша! Если мы его убьем, это будет бессмысленная жестокость. Учитель, жестокость не должна быть бессмысленной.

– Вы заблуждаетесь, Келхар. Наказать предательство – не бессмысленный поступок. Слишком много развелось ренегатов, готовых услужить тому, кого мы преследуем, и кто-то из них должен умереть первым.

– Тогда надо начинать с высочайшего советника Варсеорта цан Аванебиха, который лоббирует его интересы при императорском дворе! Или с бывшей переговорщицы Орсенг цан Аванебих, которая принимала его у себя во дворце. Или с Дерфара цан Аванебиха, тоже бывшего переговорщика, ренегата из ренегатов, который гордится близкой дружбой с ним и регулярно выполняет его поручения. Или с наших, извиняюсь, коллег, которые выслеживают его, чтобы он угостил их выпивкой, и превращают охоту в фарс. – Негромкий напряженный голос Келхара подрагивал, словно тот разглагольствовал, сидя в машине, подпрыгивающей на ухабах. – Сначала с ними надо разобраться, а потом уже с иммигрантами, для которых наши твари – не реальная проблема, а сказочные персонажи. Кто мы будем, если начнем убивать таких, как этот мальчишка? Кстати, законы Империи защищают его жизнь, так что нас привлекут к суду как преступников.

– Здесь нет полиции, – устало, но непоколебимо возразил Донат. – Посему будет так, как я сказал. Мы на охоте, Келхар, и сейчас командую я.

Поставил на место зарвавшегося ученика. Отбрил. Так и надо!

Поехали дальше. Ксават сидел как на иголках: ему не терпелось допросить Ника наедине, без лишних ушей.

Случай представился вечером, когда остановились на ночлег. Охотники пошли осматривать окрестности, а его оставили стеречь пленника. Элиза в стороне, у костра, готовила ужин. В самый раз вытянуть из гаденыша нужные сведения.

Для начала жестоко пнув сидевшего на земле связанного Ника, Ксават спросил:

– Оборотень обо мне что-нибудь говорил?

– Нет.

– А если подумать и вспомнить?

– Нет.

– Отвечай, срань собачья, что он говорил обо мне?

– Ничего.

Каждый вопрос Ксават сопровождал пинком. Сникший мальчишка отвечал коротко и монотонно, все одно и то же – словно задался целью довести его до инфаркта.

– Ревернух, что вы делаете?!

Ксавата грубо оттолкнули.

– Вам-то что? – спросил он злобно. – Вы чего толкаетесь? Не на рынке!

– Зачем вы его бьете?

Келхар смотрел колюче, сузив глаза в страшноватые щелки, темные на бледном лице. В сумерках он еще больше, чем при дневном свете, напоминал выходца с кладбища.

– Не ваше дело! Учу, чтоб не наглел, понятно?

– Господин цан Ревернух, вы не знаете, что такое честь.

– А сами-то, что ли, знаете? Фу-ты ну-ты, какой! – огрызнулся Клетчаб Луджереф с истинно хасетанским достоинством.

Севегуст облил его ледяным презрением, словно никакого достоинства в ответе не углядел, и повернулся к подошедшему Донату:

– Учитель, я думаю, что избивать связанного пленника – это лишнее. Мы ведь не быдло.

– Я тоже так думаю, – недовольно согласился старший охотник. – Ксават, если дичь уйдет, я приведу приговор в исполнение, но бить его понапрасну не надо.

Во время ужина Клетчаб запоздало допер, что ему нанесли чудовищное оскорбление из тех, что смываются кровью: «Вы не знаете, что такое честь» – любой высокородный за такие слова без промедления вызовет на дуэль! Сплоховал, из образа вышел… С другой стороны, дуэль с Келхаром – чистое самоубийство. Значит, надо при случае ввернуть, что для Ксавата главное – успешное завершение охоты, потому он принес свое самолюбие в жертву интересам ихнего общего дела. Благородный поступок, разве нет?

Этот Келхар – язва и срань, постоянно его провоцирует, словно какой-нибудь прохиндей!

Ксават злился, потому что не мог раскусить Келхара цан Севегуста. Логика, как говорится, отсутствует. Почему он заступился? Ник с его точеными скулами, прямым носом и здоровой загорелой кожей должен вызывать у высокородного дегенерата лютую зависть – или Клетчаб Луджереф ничего не смыслит в людях. Выходит, Келхар свою зависть на самое дно души запрятал и делает вид, что он лучше всех? Или же здесь другое: хоть и урод, зато с приставкой «цан», и до такой степени всех презирает, что кому-то завидовать – ниже его аристократического достоинства? Но по-любому обидно, потому как тебе нос утирают. Показывают, что рядом с таким благородным господином ты не больше, чем срань собачья. Келхар, при его ущербной наружности, просто не имеет права не завидовать привлекательному Нику! Это, если хотите, оскорбление общественных устоев – все равно, что всем подряд пощечины раздавать или еще каким способом обыкновенных людей с дерьмом смешивать.

«Этого я тебе тоже не прощу, зазнавшийся урод, – решил Клетчаб Луджереф. – Раскаешься еще…»

Жаль, что Келхар босяк. Будь у него что-нибудь ценное – всенепременно украл бы, даже себе во вред, даже если б некому было краденое сбыть, а только изничтожить да выбросить.

Он не то чтобы объявил голодовку, но от пищи отказывался, словно пойманное животное. С ним и обращались, как с животным. Развязывали только для того, чтобы он мог помочиться или поесть (еду регулярно предлагали во время общих трапез, а потом, нетронутую, складывали обратно в корзину с припасами). Спал он на голой земле, в лучшем случае на траве. Разговаривали с ним коротко, властными окриками.

Ксават цан Ревернух все время норовил пнуть его или побольнее ткнуть кулаком (наверное, тело под одеждой сплошь разукрашено синяками). Этот высокородный иллихеец напоминал Нику блатного, какого-нибудь наперсточника или вора с вокзала; сходство было неуловимое – мимолетные выражения лица, характерный скользкий взгляд.

Охотники его не били, но вытаскивали из машины и усаживали обратно грубо, не церемонясь.

Элиза даже смотреть на него избегала, а если все-таки смотрела, выглядела виноватой. Видно было, что ей происходящее не нравится, да что она могла сделать? Ясно, что слушать ее не станут.

В его отказе от пищи не было вызова, просто из-за стресса пропал аппетит. «Сумасшедшего металлиста» это, похоже, раздражало, остальных не волновало.

От голода нередко начинала кружиться голова, и прощальные картинки Пластилиновой страны казались то ослепительно яркими, то бледными и зыбкими. Расцвеченное солнцем рыжевато-белесое плоскогорье за пыльными окнами трясущейся машины, тонкие узловатые деревья с мелкой листвой, изящные, словно их нарисовал японский художник, иссиня-белая луна в ночном небе, такая огромная, что дыхание замирает…

Ничего из прошлого Ник не вспоминал, только смотрел во все глаза на проплывающие мимо картинки. Иногда улыбался: все-таки он сбежал от заснеженных мусорных контейнеров и бетонных переходов, сбежал и целых два с половиной года прожил по-человечески! Спасибо Миури, Дэлги, Эннайп – просто за то, что они ему встретились. В этом мире о реинкарнации говорят как о непреложном факте. Если ему предстоит родиться снова, пусть это будет здесь, а не там.

Еще ему хотелось, чтобы Король Сорегдийских гор успел вернуться к себе домой. Криминал во всех мирах одинаков, и его, Ника, однозначно убьют, но пусть хотя бы Дэлги спасется.

Была слабенькая надежда на то, что внедорожник настигнут вассалы Аванебихов. Выждав, сколько полагается, чтобы не наступать на пятки Королю Сорегдийских гор, те отправятся следом за ним. Это Ник понял из разговоров охотников, которые временами с беспокойством поглядывали на север или прислушивались, остановив машину.

Но если на горизонте появится погоня, неизвестно, чем это обернется для Ника. После того, что он (точнее, грызверг) натворил во дворце, вряд ли можно рассчитывать на теплое отношение. А во-вторых, похитители, наверное, в этом случае поскорее убьют его и выбросят труп, чтобы не объясняться с властями.

Несколько раз ему снилась Эннайп. Обнаженная, босая, длинные черные волосы распущены, все тело от шеи до пят расписано странными символами, нанесенными разноцветной тушью.

Как будто Ник находится в центре круглой комнаты с белым мраморным полом. На черных стенах нарисованы мелом жутковатые твари, вдоль стен расставлены треножники. Эннайп танцует, скользит по кругу, и дым из треножников закручивается в смерчи, которые движутся хороводом следом за ней, так что от нарисованных тварей Ника отделяет туманная завеса. Время от времени девушка ударяет в бубен, и тогда комнату наполняет низкий до мурашек по коже, медленно замирающий звук. Лицо серьезное и сосредоточенное, раскосые зеленые глаза по-кошачьи светятся.

Ник хочет извиниться за грызверга, сказать, что попался на дурацкий розыгрыш и потерял над собой контроль, а ничего плохого не хотел, но он не может произнести ни слова. Эннайп на него даже не смотрит, словно танец со смерчами для нее намного важнее, чем его оправдания.

После этих снов у Ника оставалось ощущение, будто он видел Эннайп на самом деле.

На исходе третьего дня доехали до Рансяльеха, здешнего городка. Золотая диадема, сияющая в густых синих сумерках на восточном горизонте.

– Учитель, с ним туда нельзя, – Келхар презрительным кивком указал на пленника. – В этой глуши полицейские изнывают от скуки. Еще прицепятся: что делает у нас в машине связанный парень.

– Верно, Келхар. Пожалуй, я съезжу туда на вашем мотоцикле. Нужно разведать, что да как…

– Возьмите с собой Элизу, учитель. Пусть купит провизии.

– Дело, – согласился Донат. – Магазины в таких городишках закрываются рано, зато трактиры в хорошую погоду открыты допоздна.

Нику развязали руки. Элиза принесла ему кружку воды и бутерброд с толстым ломтем ветчины.

– Съешь это, – попросила она шепотом. – Сегодня ты обязательно должен хорошо поесть, понимаешь?

Воду Ник выпил, у него постоянно пересыхало в горле. К бутерброду не притронулся. Зачем есть, если тебя все равно убьют?

– Ник, пожалуйста! – умоляющий шепот Элизы стал еще тише. – Съешь хотя бы одно мясо, без хлеба. Чтобы у тебя были силы, это очень важно!

– Не хочу. Спасибо.

Пеларчи и Ревернух негромко разговаривали возле машины – похоже, ругались – а «сумасшедший металлист» стоял в нескольких шагах от Ника с Элизой. Вдруг ему не понравится, что девушка шепчется с Ником, и у нее будут неприятности? Наконец Элиза перестала уговаривать, выпрямилась, забрав пустую кружку, и расстроенно сообщила:

– Он ничего не съел.

Келхар бросил на Ника такой взгляд, словно мечтал свернуть ему шею. Определенно, он был не в восторге оттого, что Элиза проявляет заботу о пленнике.

– Элиза, собирайся! – окликнул Донат. – Если будешь красоту наводить, времени на это, пока мотоцикл приготовим. Мы на охоте, ждать не буду.

Келхар подошел, и Ник покорно сложил руки, не дожидаясь окрика. Его опять связали. Хорошо бы сегодня ночью снова приснилась танцующая Эннайп.

Келхар забрался на крышу внедорожника и оттуда сообщил:

– Сначала придется спустить его драндулет… Принимайте!

– Срань собачья… – сердито цедил свою любимую присказку помогавший снизу Ревернух. – Осторожно, срань, на ногу!

Элиза расплела косичку, и ее волосы стали похожи на пышно взбитое облако, а мужскую рубашку в крупную клетку сменила на блузку с вышивкой. Штаны из грубой хлопчатобумажной ткани и ботинки спортивного вида не очень-то гармонировали с нарядной блузкой. Ник услышал, как она вполголоса спрашивает у Келхара:

– Я не слишком дико выгляжу?

– Как подруга охотника, – он ответил мягко. Видимо, злость уже прошла.

После недолгой возни с мотоциклом – тем самым, на котором «сумасшедший металлист» приезжал в Раум, – Донат и Элиза умчались к сверкающей в ночи золотой диадеме. Старый охотник взгромоздился на мотоцикл устрашающей темной глыбой, девушка у него за спиной казалась хрупкой, как побег вьюнка. Большую корзину для продуктов привязали к багажнику.

– Ревернух, вам придется посторожить пленника, – небрежно бросил Келхар, когда шум мотора стих вдали. – Я пойду на разведку, посмотрю, нет ли соседей.

Он пристегнул к поясу длинный меч в ножнах, проверил пистолеты, взял фонарь. Окинул недобрым взглядом Ника. Без единого звука растворился в слоистом коктейле ночной тьмы и лунного света.

Ник невольно съежился. На приятные сны рассчитывать не приходится, потому что сейчас его будут бить. Ревернух уставился на него злорадно, с нехорошей ухмылкой.

– Не закончили мы с тобой, щенок вонючий, – подобравшись поближе, он устроился напротив. – Не договорили по душам… Что ты слышал обо мне от сраного оборотня?

– Ничего не слышал, – безучастно ответил Ник, глядя не в лицо ему, а мимо, на восходящую луну.

– По глазам вижу, брешешь!

Тычок в солнечное сплетение.

– Нет, – выдавил Ник.

Он помнил, что сказал Дэлги о Ксавате: что хочет с ним повидаться, и насчет зеркала-перевертыша. Вероятно, этот Ревернух – или как его там зовут на самом деле – воспользовался таким зеркалом, чтобы присвоить чужой облик и чужое имя. Одно из тех немногих преступлений, за которые в Иллихейской Империи предусмотрена смертная казнь.

Ник понимал, что за такую осведомленность его убьют на месте. Он внутренне приготовился к смерти и на спасение не надеялся, но теперь в нем проснулось последнее упрямство. И еще он не хотел, чтобы его убил именно Ксават цан Ревернух – это будет слишком унизительно, словно прирезали на задворках около помойки; пусть уж лучше Донат или Келхар. Значит, надо играть в «я ничего не знаю».

– А кулончик с грызвергом у тебя откуда, срань собачья?

– Это храмовый кулон. Мне его дала сестра Миури.

– Как он выглядит, а?

Висячие усы Ксавата хищно шевелились, волосатые ноздри раздувались, цепкие черные глаза остро поблескивали – не лицо, а коралловый риф, населенный предприимчивыми подводными тварями. Или, может, все дело в лунном свете.

– Рубин на золотой цепочке.

– Как он к тебе попал?!

Обитателей лица-рифа что-то встревожило – то ли надвигающийся шторм, то ли соседство акулы.

– Я же сказал, мне его дала сестра Миури, жрица Лунноглазой.

Ревернух сгреб Ника за грудки и жестоко встряхнул.

– Где ты его потом взял, засранец, после того как умотал из Ганжебды? Ты же его потерял!

– Откуда вы знаете, что потерял?

– Ах ты, срань, здесь я задаю вопросы! Не смей мне врать! – Он широко зевнул, показав нечищеные желтоватые зубы, и уже тише пробормотал: – Подохнешь, и никто не узнает, или я буду не я… – после чего выпустил куртку пленника, повалился на бок и захрапел.

Ник остался один. В его положении это почти праздник! Впрочем, минуту спустя из темноты бесшумно выступил Келхар цан Севегуст, молча подхватил уснувшего Ревернуха под мышки, отволок на несколько шагов в сторону, повернулся к Нику. В руке блеснуло короткое лезвие, заклепки на куртке и шипы на браслетах тоже поблескивали в свете низкой луны.

«Значит, сейчас…» – напрягшись, подумал Ник.

От голода, физических мучений и постоянного ожидания побоев он находился в состоянии, близком к бреду, и почти не испугался. Вот и все. Через несколько мгновений «сумасшедший металлист» его убьет. Зато вокруг – теплая ароматная ночь чужого мира, с луной, переливающимися звездами и стрекотом иллихейских цикад, и он умрет на траве, а не на обледенелом асфальте.

– Я надрежу веревки, а перетрешь их сам, – тихо процедил Келхар. – Давай быстро!

Наклонившись, он полоснул по веревке, стягивающей запястья Ника, ногой подтолкнул к нему камень.

– Три об острую грань. Все должно выглядеть так, как будто ты сам ухитрился освободиться.

Ник машинально подчинился. Келхар или убьет его «при попытке к бегству», или отпустит. Если только «срань собачья» вдруг не проснется… Сражаясь с путами, Ник нервно косился на храпящего Ревернуха.

– Он будет спать целый час, – «сумасшедший металлист» по-волчьи усмехнулся, приподняв верхнюю губу над зубами. – Когда проснется, ему предстоит объяснять сначала мне, а потом учителю, каким образом он тебя упустил.

– Спасибо, – растерянно сказал Ник.

Он уже возился с веревками на лодыжках. Занемевшие пальцы плохо слушались.

– Не стоит благодарности, – холодно отозвался Келхар. – Тебя я спасаю от смерти, а своего учителя – от бесчестия, и, по крупному счету, ему я оказываю более серьезную услугу, чем тебе. Он достойный человек, но из-за нашей дичи почти помешался. Вставай!

Когда Ник с трудом поднялся, луна сорвалась с места и радостно поплыла по иссиня-черному небосводу. Ноги подкосились, он снова беспомощно уселся на землю.

– Вставай! – с раздражением повторил охотник. – Тебя предупреждали, чтобы ты поел. Идем, и постарайся не падать.

Он поднял лежавший на боку мотоцикл и покатил, легко, словно тот ничего не весил. Ник шел рядом, спотыкаясь, пошатываясь и постепенно осваиваясь с мыслью, что жизнь продолжается. Два раза все-таки упал, Келхар тогда останавливался и ждал его, презрительно морщась.

Электрический фонарь, прицепленный к поясу охотника, освещал желтоватым светом неровную землю, камни, трещины, пучки травы, а остальное было темным, нечетким, хотя луна и старалась вовсю, заливая пейзаж мерцающей серебряной эмульсией.

Наконец пришли. Вокруг кустарник. Ни золотого города на горизонте, ни машины с включенными фарами не видно.

– Дождись тут рассвета, – сказал Келхар. – Вот еда.

От бумажного свертка пахло ветчиной. Наверное, тот самый бутерброд, отвергнутый Ником несколько часов назад.

– До полудня отсюда не высовывайся. Мы преследуем дичь, и на тебя тратить время учитель не станет, но если снова попадешься, он тебя убьет. И прими к сведению: хороших оборотней не бывает.

– То, что написано в древних хрониках, было давно, – возразил Ник, глядя на охотника снизу вверх.

Как только остановились, он обессиленно уселся на землю, а Келхар стоял над ним, и на высоких шнурованных сапогах тускло блестели заклепки.

– Какая разница, давно или недавно? Твари не меняются. Он стал более цивилизованным, освоил множество ролей, но суть осталась та же самая. Он тварь, и не просто тварь, а пожиратель душ, но ты, кажется, не понимаешь, что это такое. Да что с тебя взять…

– Дэлги совсем как человек, у него есть и привязанности, и принципы. Бывают же исключения из правил… Он изменился, вы его плохо знаете.

– О тварях я знаю побольше, чем ты. Кстати, напомни, почему ты спустил на него грызверга?

– Меня уже спрашивали… – глядя в землю, пробормотал Ник. – Я же тогда ответил…

– Даже вслух сказать не можешь. А говоришь, изменился! – Келхар осуждающе качнул головой. Хорошо хоть, не усмехнулся. – Знаешь, в чем главная разница между людьми и существами вроде него? Мы здесь живем, а они развлекаются, как умеют, и то, что для нас серьезно, для них игра. Мы, охотники, убиваем тех, кто пытается превратить наш мир в игровую площадку. Никогда больше не мешай охотникам на оборотней во время охоты, потому что они защищают в том числе твои интересы.

Ник кивнул, хотя насчет Дэлги все равно был не согласен.

– Если пропадешь, я не расстроюсь, но для порядка даю совет: после полудня отправляйся в Рансяльех, нас там уже не будет. Места здесь дурные, много тварей. Тебя защищает сильная женская ворожба, но судьбу лучше не испытывать.

– Какая ворожба? – удивился Ник.

– Такое впечатление, что какая-то женщина ворожит, чтобы сделать тебя невидимым для тварей. Сильная колдунья, раз ты болтался здесь столько времени и с тобой ничего не случилось. Благодаря ее усилиям твари не обращают на тебя внимания.

– Наверное, это сестра Миури, жрица Лунноглазой. Я ее помощник.

– Тогда тебе повезло, – бесстрастно заметил Келхар. – Это сложное и довольно редкое искусство. Колдунья, которая этим занимается, должна уметь хорошо танцевать и обладать властью над неживыми предметами, иначе ей не соткать защиту. Ворожба совершается на языке телодвижений.

– Почему вы так решили? Ну, что меня защищает ворожба?

– Я в этом немного разбираюсь. Мне пора, а ты на будущее держись подальше и от моего учителя, и от оборотней. И запомни: это мы, люди, можем меняться, можем учитывать и не повторять свои прежние ошибки, а тварь всегда останется тварью, – последнюю фразу он произнес негромко и ожесточенно, потом шагнул вбок и исчез за чернеющими кустами.

Еще одна метаморфоза из тех, какие временами случаются в Пластилиновой стране, только на этот раз перемена не в худшую сторону, а наоборот. «Сумасшедший металлист», вначале внушавший Нику больше всего опасений, на проверку оказался самым порядочным и разумным в этой компании. Вспомнилось, как Дэлги по дороге из Раума сказал, что его убивать нельзя.

Неожиданно проснулся голод, и Ник съел бутерброд, потом отпил из оставленной Келхаром бутылки несколько глотков тепловатой воды с пряным привкусом.

Видимо, Келхар с Элизой сговорились его спасти и действовали по заранее намеченному плану. И сегодня вечером, когда Элиза уговаривала его поесть, а он отказался, «металлист» рассердился из-за возможных затруднений: вдруг полуживой Ник не в состоянии будет уйти достаточно далеко от стоянки? А он ничего не понял… И потом Келхар отправил Элизу в город вместе с учителем, чтобы обеспечить ей алиби. Наверняка она постарается задержать там старого охотника подольше.

Несмотря на ветчину, Ник все еще был очень слаб. Свернувшись на траве около мотоцикла – наконец-то можно свернуться, руки и ноги свободны! – он начал медленно погружаться в сон, ни о чем больше не думая.

Двор с ухоженной клумбой и каменными скамейками. По шероховатой стене двухэтажного дома карабкается на крышу плющ с большими листьями – нечего ему там делать, а все равно карабкается. Вдоль ограды посажен кустарник с бархатистой хвоей, ветви свисают до земли сплошным темно-зеленым пологом, а внизу,под ветвями, притаился Мамочкин Заинька.

Он долго гнался за Злым Человеком, но быструю машину не догнал. Устал, из сил выбился. Да еще стая заразных бродячих собак хотела его обидеть, но после того как он самых свирепых разорвал на куски, остальные испугались хорошего Заиньку и убежали.

Проголодавшись, поймал курицу и еще одну курицу, потом спрятался, чтобы сердитые люди его не наругали. А то вдруг они на Заиньку намордник наденут…

Пышная клумба посреди двора так и манила, но портить цветочки – Мамочку огорчать. Воспитанный Заинька не стал гадить на клумбу, сделал свои дела в укромном месте под завесой кустарника.

Теперь надо баиньки – и снова в погоню. Только где же тут баиньки?.. Это нехорошие уличные животные, грязные и блохастые, которых Мамочка не любит, спят в кустах, а Заинька будет пусенькой и ляжет спатеньки в постельку.

Окна в доме открыты, ветер раздувает вышитые занавески. Прыжок – и Мардарий внутри. Все чужое, запахи незнакомые, но людей нигде нет, хотя совсем недавно они здесь были.

Постелька для Заиньки нашлась наверху. Такая, как Мамочке нравится – нарядная, чистенькая, с шелковыми подушками и оборками на покрывале. Если бы Мамочка была здесь, она бы своего умного пусеньку похвалила!

Он повозился, устраиваясь посреди мягкого ложа, словно в гнезде. Задремал, сквозь сон улавливая окружающие звуки: постелька красивая, и он все сделал правильно, однако место чужое, поэтому надо быть настороже.

Немного поспать, восстановить силы.

Злой Человек не уйдет. Мардарий его догонит и загрызет, потому что нельзя Мамочкиного Заиньку в окно выбрасывать!

Ксават цан Ревернух, исполнительный и строгий министерский чиновник, таял, как снеговик, слепленный на праздник солнцеворота в императорском Зимнем парке. Была вполне убедительная личность, обладающая множеством индивидуальных черточек, вписавшаяся в респектабельное общество – и вдруг на ее месте рыхлый грязноватый сугроб, и оттуда, отряхиваясь, вылезает старый пройдоха Клетчаб Луджереф, который самого Короля Сорегдийских гор вокруг пальца обвел! И в охотку, чтобы все его заметили – хасетанские уважают тех, кто умеет показать себя людям, и нельзя – еще не отпала нужда в маскировке.

Клетчаб, столько лет замурованный внутри высокородного господина цан Ревернуха, взбунтовался и рвался наружу. Терять-то нечего. После скандала с высочайшим советником Варсеортом цан Аванебихом и состряпанного Виленом доноса обратно на службу путь заказан.

Он продолжал оставаться Ксаватом главным образом из-за охотников, потому что ребята они крутые и щепетильные – сочетание, смертельно опасное для окружающих.

В то же время в этой отмирающей оболочке появлялось все больше щелок и прорех, не случайно Ксават все чаще ловил недоуменно-презрительный взгляд Келхара – высокородный мерзавец что-то почувствовал! С ним надо держать ухо востро. Донат неспроста хвалил его за способности к ворожбе.

Надо ли говорить, что Клетчаба охотники раздражали хуже штанов, которые сдуру почистил скипидаром? Друг с дружкой только на «вы», никакого панибратства! Оба соблюдают иерархию: Келхар «выкает», потому что Донат его учитель и вдвое старше, Донат – потому что он человек простого происхождения, а цан Севегуст высокородный, вот так-то. И разговоры у них – с души воротит, какие культурные! Словно специально стараются Клетчабу Луджерефу нос утереть.

А с Элизой оба какие галантные! Келхар любезничает, робеет и вовсю выкаблучивается, как будто перед ним не срань, которую в Окаянном мире выбросили за ненадобностью, а фу-ты ну-ты девица из богатой семьи. Донат тоже не отстает, постоянно проявляет трогательную заботу, все равно как о родной племяннице или внучке. Вишь как взъелись, когда Ксават предложил ее в качестве приманки использовать!

И ведь переманили дрянь-девку – она теперь вовсю суетится, чтобы им угодить, научилась готовить ихние любимые кушанья, с восторгом слушает охотничьи байки, за любую подсобную работу сама хватается. Для Ксавата, благодетеля своего, никогда так не старалась… Эти подлецы всячески показывают, как они благодарны ей за помощь и как ценят ее женское общество, а что Ксавату от злости плеваться хочется – всем троим наплевать.

Доконали его тем, что облыжно обвинили в убийстве. Мол, пока Донат с Элизой ездили в город, а Келхар ходил на разведку, он якобы порешил Ника, мертвое тело и мотоцикл где-то в кустах припрятал, чтобы создать видимость побега – нет времени искать и разбираться, оборотень уходит.

Да Келхар же сам все это сделал! А после подошел, разбудил пинком (словно перед ним не высокородный цан Ревернух, а какое-нибудь быдло) и с недоброй улыбочкой поинтересовался, куда делся пленник.

Ксават помнил, как допрашивал свою жертву, помнил, как его сморила внезапная сонливость. Не иначе «способный к ворожбе» Келхар каким-то образом усыпил его, чтобы совершить черное дело без свидетелей. Все-таки завидовал этот урод миловидному Нику, жестоко завидовал, только очень уж глубоко свою зависть запрятал!

– Господин Ревернух все допытывался у парня, что наш персонаж говорил о его выдающейся особе, – свою версию Келхар излагал с ледяным спокойствием, игнорируя выпады Ксавата. – Видимо, допытался. Видимо, господину Ревернуху есть что скрывать. После убийства он оставил на виду веревки, измочалив концы – чтобы мы подумали, что пленник сумел перетереть их о камень, – а сам притворился спящим. Или, возможно, он действительно заснул, а этот Ник освободился от веревок и ушел?

– Это вы в последний раз его связывали! – победоносно выкрикнул охрипший от оправданий Ксават. – Значит, так хорошо связали!

– Узлы целы, – заметил Донат – отойдя к машине, он при свете фар изучал обрывки. – Здесь именно перетерто, но веревки-то были хорошие.

– Да ничего он не мог перетереть! Он же был слаб, как червяк, третий день ничего не жрал! Это ваш Келхар его укокошил!

– Или вы, – усмехнулся Келхар.

– Донат, ну, какая разница, кто? – подумав, что затевать сейчас свару – себе дороже, вздохнул Ксават. – Вы же все равно собирались гаденыша убить. Днем раньше, днем позже…

– Я вынес ему приговор по закону охоты, – проворчал Донат, похожий в темноте на громадную и страшную нахохлившуюся птицу. – Если мы убьем дичь, я бы дал ему разок по шее и отпустил на все четыре стороны. Если нет, он бы подвергся справедливому наказанию. А кто-то из вас убил его просто так, совершил уголовное преступление!

– Это Севегуст, – сказал Ксават.

– Это Ревернух, – сказал Келхар.

Вот такая срань. Убийство произошло при лунном свете, поэтому Лунноглазая Госпожа знает, кто виноват, а на кого возвели напраслину. Хорошо бы она прогневалась и покарала Келхара. И Безмолвный знает, ибо ему ведомы все людские тайны и секреты, да только он ни с кем информацией не делится.

Теперь, когда избавились от Ника, можно было безбоязненно заезжать в деревни, даже в те, где есть цепняки. Кое-где жители видели одинокого мотоциклиста с веселыми глазами болотного цвета, копной длинных бурых волос и рваной раной на плече. Обычно он просил кого-нибудь помочь с перевязкой, за что щедро платил и делился лекарствами – отменные лекарства, как рукой всякую хворь снимают.

Видели и здоровенную черную собаку в золотом ошейнике, усыпанном самоцветами. В одной деревне девочка лет десяти сказала, что это была не собака, а вылитый грызверг, совсем как в книжке на картинке, но взрослые от нее отмахнулись. Если мотоциклиста поминали добрым словом, то окаянного пса ругали на все корки – там поросенка утащил, здесь на овец напал, а когда в него стреляли, пули уходили мимо, словно волшебство какое.

– На грызверге ошейник с оберегом, – предположил Донат. – Защита от пуль. Возможно, это один из тех знаменитых ошейников, которые были изготовлены для императорских грызвергов в стародавние времена.

Клетчаб Луджереф взял это на заметку: ежели шальная удача поможет, надо у глупого зверя эдакую нужную и ценную вещь отобрать – или продать, или заначить.

Бледные контуры на южном горизонте превратились в горный хребет. Пока еще далекий, игрушечный, но неумолимо растущий.

«Великие Пятеро, если мы его не догоним – пусть хотя бы грызверг догонит!» – взмолился про себя Ксават.

На ночлег остановились в местечке под названием Кихид, в зажиточном доме. У хозяйки, зрелой красавицы с тяжелыми косами, оба глаза подбиты. Подслушав, как муж ругает ее в коридоре, Ксават одобрительно ухмыльнулся в усы. Ревность. Живут богато, а счастья нет. Когда увещевания подкрепил звук пощечины, его ухмылка стала шире: так с ними и надо.

Потом Донат и Келхар пошли с хозяином в гараж. Машина нуждалась в небольшом, но неотложном ремонте, и управиться нужно до завтра, чтобы с первыми лучами солнца в погоню.

Дэлги уехал из Кихида сегодня около полудня. Все еще есть надежда его настичь.

Ника разбудило солнце, успевшее подняться довольно высоко. Свободен! Он был очень слаб, но счастлив. Искупался в оказавшемся поблизости озере, на мелководье возле берега. Долго плескался, ежась от холода, смывал засохший пот. Боялся он при этом только одного – утонуть в сверкающей прохладной воде, если вдруг закружится голова, и уже после, обсыхая на берегу, подумал о том, что в озере могут водиться твари. Но ведь его, по словам Келхара, защищает чья-то ворожба… Если твари там и были, они его не заметили.

Потом, катя мотоцикл, пошел в ту сторону, где должен находиться Рансяльех. Часто останавливался, отдыхал. Он чувствовал себя, как выздоравливающий после долгой болезни. Желудок сводило от голода.

Бензин в баках был, но Ник опасался потерять сознание или не справиться с управлением. Навернуться на мотоцикле – это последнее, что от него сейчас требуется.

Солнце уже поднялось до зенита, когда он вышел на пустую дорогу. Главное – добраться до города, там он найдет еду и ночлег, в Иллихее это не проблема.

Жаловаться на охотников Ник не собирался. Он мог бы, наверное, устроить им неприятности, обратившись в полицию, но не хотел подставлять Келхара и Элизу. Это приключение было и закончилось. Синяки пройдут, других последствий не осталось, ничего страшного.

Он наслаждался свободой, теплом и одиночеством и слегка морщился, когда тяжелый мотоцикл норовил завалиться набок.

У Доната прихватило поясницу. Он и стыдился своей неожиданной слабости, и ничего не мог поделать. Разлегся на топчане, а Келхар с Элизой в четыре руки растирали его жирные телеса сиггой, настоянной на жгучих пряностях, и делали массаж. Дверь была приоткрыта, Ксават слышал, как молодой охотник вполголоса инструктирует Элизу. Интересно, она ему уже дала или нет?

Хозяйка собирала на стол в гостевой комнате. Соломенно-желтые волосы гладко зачесаны и заплетены, на щеках цветет румянец, хотя под глазами лиловеют застарелые синяки.

Оставшийся не при деле Ксават праздно сидел, как и полагается важному господину, и разглядывал убранство: аляповатая роспись на потолке, покрытая темно-коричневым лаком мебель, на беленых стенах обереги – позолоченный деревянный трапан и бусы из высушенных ягод. В придачу по углам висят щергачи – вроде настоящие, не подделка.

Появился хозяин дома, раскрасневшийся, волосы мокрые, всклокоченные. Умывался после возни в гараже. Глянул на Ксавата неприветливо, с подозрением – словно тот уже успел поиметь его благоверную – и вышел в другую дверь, за которой виднелась полутемная лестница на второй этаж.

Женщина тихо вздохнула, словно хотела сказать: «Как мне все это надоело!» Ее длинное платье с широкими рукавами покрывали вышитые разноцветным шелком птицы – старинный богатый наряд, небось, еще от бабки достался, а фингалы, как у невезучей портовой шлюхи. Ксават испытывал справедливое удовлетворение: так ей и надо. Хотя его это, казалось бы, не касалось.

Из соседней комнаты донеслось кряхтение Доната, умиротворенный тягучий голос:

– Благодарю вас, Келхар. И тебе, деточка, спасибо! До завтра пройдет…

Заскрипел топчан. Они закончили, и сейчас, хвала Пятерым, будет ужин. Торопливые шаги хозяина. Спускаясь по лестнице, тот что-то злобно бурчал на ходу. С грохотом отшвырнул дверь, подскочил к жене, без предисловий ударил кулаком по лицу. Она пошатнулась и выронила начищенную серебряную сахарницу, белые куски разлетелись по полу.

Ксават насторожился: а ну как теперь его очередь?

– Кто он такой? – спросил муж – грубо, как будто выхаркнул слова.

– Ты о ком, Глевчи? – пятясь от него и держась за щеку, всхлипнула женщина.

– Сама знаешь, о ком! – надвигаясь на нее, прорычал Глевчи.

– Это же наши гости, – оглянувшись на Ксавата, напомнила жена. – Приезжие охотники!

– Гостей не стыдишься, срамница паршивая! Пригласила полюбовника в дом, уложила в кровать! В нашу супружескую кровать!

Он снова ударил и расквасил ей нос. Ксават одобрительно пробормотал:

– За дело…

– Чего ты несешь? – Женщина утерла капающую кровь рукавом нарядного платья с вышитыми птицами. – Совсем спятил!

– Это ты спятила! Чуть недоглядел, привела в дом какого-то борова, задрала перед ним юбку… – Он тоже оглянулся на Ксавата. – Видели, добрые люди, что она вытворяет?!

– Ничего я не вытворяю! – огрызнулась жена. – У тебя ум за разум заходит! Сахар при людях раскидал…

– Тогда скажи, что за хряк сейчас храпит в нашей спальне? – хозяин нехорошо сверкнул глазами.

– Нет там никакого хряка!

– А я говорю, есть!

– А я говорю, нет!

– Отпираться будешь? Проучу я сейчас твоего полюбовничка!

Он выскочил в прихожую, загремел ведром, вернулся с плеткой и ринулся во внутренние покои дома. Дверь, ведущую туда из гостевой, за собой захлопнул, повернул ключ в замке.

– На него дурь нашла, – всхлипывая и вытирая кровь, объяснила женщина. – Никого же там нет!

Донат, Келхар и Элиза, тактично пережидавшие супружеский скандал в соседней комнатушке, вошли в гостевую.

– Вам нужна помощь? – с сочувствием глядя на хозяйку, спросила Элиза.

Келхар, уж само собой, презрительно кривил тонкие жесткие губы: он ведь из тех, кто воротит нос от незатейливой жизни простых людей. Старый охотник выглядел недовольным – то ли из-за того, что с ужином заминка, то ли из-за своей поясницы.

– А вот тебе гостинец! – донесся сверху злорадный возглас Глевчи.

Свистнула плеть.

– Ага, есть там какой-то молодчик! – Ксават игриво подмигнул остальным.

Истошный визг. В нем не было ничего человеческого, так визжат побитые собаки.

Визг этот перешел в басовитое свирепое рычание. Потом наверху закричал человек, нечленораздельно и тоже истошно. Там творилось что-то из ряда вон выходящее.

– Оборотень! – всплеснув руками, крикнула женщина.

Для охотников это послужило сигналом к действию, оба бросились к запертой двери. Келхар на ходу вынул из ножен кинжал, а полуодетый Донат, у которого оружия при себе не оказалось, подхватил за ножку табурет потяжелее, о своем недуге он мигом забыл.

Добротную дверь вышибли с первого раза. Ни цепняки, ни люди шальной удачи так не умеют – только охотники. И все равно не успели, крики на втором этаже к этому моменту стихли.

Вслед за треском дверной рамы Ксават услышал топот, громкое хриплое дыхание – и в комнату ворвался, сбив с ног и грузного Пеларчи, и его поджарого помощника, большой черный зверь в золотом ошейнике, украшенном драгоценными камнями. Шкура лоснилась, отливая асфальтово-серым, с массивной тупой морды капала кровь.

Зверь очутился перед хозяйкой.

– Мамочка! – ахнула та.

Грызверг – а это он и был – развернулся и сиганул в окно.

Тишина, как будто ничего не произошло. Только на половицах алеют свежие пятна да потревоженные занавески колышутся.

– Учитель… – напряженным голосом произнес Келхар. – Вы не будете возражать, если я поеду за ним? Возможно, это единственный шанс…

– Поезжайте, – мрачно разрешил Донат после короткой заминки. – Снаряжение не забудьте.

Келхар выскочил из комнаты так же стремительно, как перед этим бестия в драгоценном ошейнике.

– Куда он поедет? – спросила Элиза испуганно.

– За грызвергом, потому что грызверг приведет его к нашей дичи. Он охотник, девочка. Прежде всего охотник, и ты должна об этом помнить. Не плакать! Помоги хозяйке, а мы посмотрим, что случилось наверху. Ревернух, идемте.

– Вы думаете, Келхар его убьет? – спросил Ксават, пока они поднимались по тускло освещенной лестнице, застланной мягкими серыми половиками.

– Келхар попытается это сделать, – неохотно отозвался Пеларчи. – На этот раз с моего разрешения. Окаянная поясница… Ночевка с ужином отменяется, мы тоже едем. Сейчас главное – не упустить ищейку.

Снаружи взревел мотоцикл.

«Ага, охота идет под руководством Пеларчи, поэтому Истребителями, ежели что, станут оба, – отметил про себя Ксават. – Старый ловкач блюдет свою выгоду!»

В спальне на втором этаже никаких неожиданностей. Лужи крови, растерзанное мясо, клочья одежды. Оторванная голова с закатившимися белыми глазами опутана мокрыми волосами, словно тиной. Что еще мог оставить после себя разъяренный грызверг?

Когда хозяйке об этом сказали, та упала на колени и начала истово благодарить Пятерых за великую милость. Непонятно, за что благодарила: за то, что зверь ее не тронул, – или за то, что ревнивого мужа больше нет?

Не нравилось это Ксавату, хотелось обругать подлую бабу, но Донат торопил, сам уселся за руль, морщась от остаточной боли в пояснице, и машина понеслась по ночной дороге на юг. Кажется, иммигранты это называют – «финишная прямая».

Злой человек хорошего Заиньку плеткой побил, а Заинька его за это загрыз, на куски разорвал! Этот злой человек не умел драться, не то что другой, которого нужно догнать.

Чужая женщина позвала Мамочку, и тогда умный Заинька убежал. Если Мамочка увидит, как он набезобразничал, как разбросал по всей комнате окровавленные куски человека с плеткой, она Мардария наругает, свернутой газетой по морде нахлопает.

Свернутой газеты Заинька боялся.

Он быстро нашел след Злого Человека и помчался по темной дороге. Сначала загрызть врага, потом разыскать Мамочку, чтобы она бедного пусеньку пожалела.

После отдыха в постельке сил прибавилось. Луна и звезды заливали дорогу нежным серебристым светом, и так хорошо бежать сквозь этот свет, рассекая грудью теплый воздух… Потом позади послышался звук машины, появился новый свет – яркий, стелющийся по земле.

Машина была одноглазая, верхом на ней сидел человек. Заинька не любил машины – они его обгоняют и поднимают пыль, но эта никак не могла Мамочкино сокровище обогнать. Совсем немного ей не хватало, а все равно не могла, только рычала и глазом своим слепящим сверкала. Вот какой сильный Заинька, бежит быстрее машины!

К тому времени, как на порозовевшее небо вылезло солнце, он начал уставать, но машина тоже устала, так и тащилась позади. А когда Мардарий свернул к ручью, и вовсе остановилась.

Сидевший на ней человек смотрел на Заиньку без страха, без злости, без вызова. Просто смотрел – и все. Так могло бы смотреть дерево, если бы у него были глаза. На такого зачем нападать?

После того как Мардарий напился и отдохнул, человек крикнул:

– След! Ищи след! Вперед!

Глаза холодно и азартно светились на узком лице, но угрозы в них по-прежнему не было. Он не боялся Мамочкиного Заиньку и обидеть не пытался, хотя вон у него сколько острых нехороших штук, заменяющих людям клыки и когти. Не злой. Встряхнувшись, Мардарий помчался дальше, тогда и машина снова поехала.

На обед поймал толстого, мохнатого, с набитыми защечными мешками, который бестолково суетился среди пригорков с колосящейся травой и не успел добежать до своей норы.

Пока Мардарий на радость Мамочке кушал, человек, похожий на дерево, тоже что-то съел и все время на него поглядывал. Может, думал, что Заинька поделится? Нет уж, пусть сам себе мясо ловит.

– Вперед! – скомандовал он, когда снова началось преследование. – Ищи! Хороший пес!

Мардарий понял, что это относится к нему, и протестующе рыкнул. Обзываться-то зачем? Никакой он не «пес», а сладенький Мамочкин пусенька-лапусенька.

Солнцу надоело сидеть на небе, и оно, как это всегда бывает в конце дня, уползло прочь. Утомившийся Заинька свернулся на траве: он устал, а постельки для пусеньки здесь нет.

– Привал? – спросил странный человек. – Ладно, три часа на отдых – и в дорогу. Если мы хотим его поймать, долго спать нельзя.

Он тоже улегся на землю возле своей машины с потухшим глазом, рядом положил две блестящих штуки, длинную и короткую, сделанные из того же самого, из чего сделаны звезды на небе. Подойти, обнюхать? Но Мардарий знал, что такие штуки больно кусаются, поэтому знакомиться с ними не пошел.

Разбудил его человек.

– Эй, пес, вставай! Подъем!

Мардарий потянулся. Широко зевнул, показывая клыки.

– Продолжаем охоту! – потребовал человек. – След, ищи!

Машина яростно заревела.

Заиньке тоже спать расхотелось. Он выбрался на дорогу, сначала неторопливо потрусил, потом побежал, набирая скорость.

Когда небо стало водянисто-синим, след, обогнув спящую деревню, привел к большому замшелому дому на отшибе. Человеческим жильем тут не пахло, но враг находился внутри.

Заинькин спутник слез со своей машины, оставил ее возле стены, а сам запрыгнул в пустое темное окно без стекла и без занавески. Мардарий еще не видел, чтобы люди так ловко прыгали в окна! Он последовал за человеком.

Внутри душно, грязно, разбросаны сухие ветки и камни. Из пола торчат тощие пучки травы и чахлые побеги с маленькими скукоженными бутонами: вырасти-то они здесь выросли, а зачем – сами не знают.

Дальше путь перегородила ржавая решетка. От стены до стены, не обойдешь, и снизу не проберешься. Нос еще пройдет, а все остальное – нет. Человеку хорошо: забрался наверх, перелез на ту сторону и спрыгнул вниз. А Заиньке что делать? Он ведь по решеткам лазить не умеет!

Человек на одну руку надел перчатку, только она была не гладкая и блестящая, как у Мамочки, а вся в колючках, в другой держал длинную кусачую штуку. Он стоял посреди большой комнаты, погруженной в утренний сумрак, и озирался, а Заинька в это время тыкался в решетку, пытаясь ее перехитрить и все-таки протиснуться между прутьями, но те его не пускали.

Плохая решетка! Заинька начал ее грызть, но она, как и другие знакомые ему решетки, не обращала на это внимания.

– Опять ты?

Голос Злого Человека! Враг появился из проема, за которым виднелись ступеньки, и держал небольшой черный предмет, направленный на того, кто пришел вместе с Заинькой.

– Брось оружие, – приветливо улыбнулся Злой Человек. – Келхар, не валяй дурака. Для начала стреляю в колено. Брось меч!

Блестящая штука упала на пол.

– Хорошо, теперь снимай перчатку. Шикарная вещица! Изготовили на заказ или антиквариат?

– Эпоха лоскутных королевств, – с отвращением процедил тот, кого назвали Келхаром.

– Такому раритету место в музее. Сними и брось.

– Подожди, застежка тугая…

Он начал с видимым усилием стаскивать шипастую перчатку, а потом вдруг резким движением сдернул и швырнул, только не на пол, а в лицо Злому Человеку. Сам отскочил вбок – и сразу прыгнул на Заинькиного врага. Тот уклонился от перчатки, но остался без опасной черной штуки, она отлетела в сторону.

Забыв обо всем, Мардарий смотрел, как люди между собой дерутся, он ведь такого еще не видел. Скачут и руками-ногами машут, когда надо зубами за глотку хватать! Но у людей нет настоящих зубов, даже у Мамочки, хотя ее все боятся.

Схватка закончилась победой Злого Человека. Он держал Келхара так, что тот не мог вырваться, только морщился от боли. Но врагу тоже досталось: на плече, где под разорванной рубашкой белела повязка, выступили свежие пятна крови.

– Келхар, выбирай. Или я тебя усыплю – а ты в это время не сопротивляешься – или сломаю руку. Я по-любому прикую тебя к этой решетке. Издеваться не буду, не волнуйся. В первом случае останешься невредим, во втором – и больно, и маяться потом, пока оно срастется… Убивать тебя я не намерен, так что предлагаю компромисс. Твой выбор?

Ответа не последовало.

– Не тяни время. У меня его мало. Дались тебе эти древние хроники… Подумай на досуге о том, какая начнется катавасия, если Сорегдийский хребет останется без хозяина.

– Стандартные доводы Аванебихов и прочих твоих союзников, – вымолвил Келхар. – Тварей, которые там заведутся, мы истребим, и твоя запретная территория будет принадлежать людям.

– Ну, не передергивай факты, – Злой Человек засмеялся. – На так называемой запретной территории с моего разрешения толчется уйма народа. Кое-кому там лучше не появляться, однако на тебя это не распространяется. Хочешь, так приезжай, гуляй. Гарантирую, что уйдешь живым. Я был бы рад видеть тебя среди своих друзей.

– Дружба с пожирателем душ? Сколько человек ты съедаешь за год?

– Фу, какой бестактный вопрос… Я ведь сказал, уйдешь живым. Твоя душа похожа на цветок невероятно сложной формы, стану я губить этакую красоту!

– Рехнуться, какие изысканные метафоры…

– Как тебе удалось приручить этого грызверга? Меня он хотел сожрать.

– Не нравится? Не все же тебе питаться другими, бывает и наоборот.

– Как думаешь, он тебя не тронет? А то могу запереть наверху, там дверь с хорошим засовом.

– Не тронет, – взглянув на Заиньку, сказал Келхар. – Кстати, что за история с Ксаватом цан Ревернухом?

– Не твое дело, Келхар. У тебя своя охота, у меня своя. Это Ревернух надоумил вас обрезать телефонные кабели?

– Какие кабели?

– Судя по напряжению в твоем голосе, отлично знаешь, какие. Так я и понял, что ваша работа. Положим, я тварь окаянная, и вы за мной доблестно гоняетесь, но фермеры-то чем провинились?

– Ревернух – твоя несостоявшаяся жертва?

– Удравший обед. Больше ничего не скажу.

Злой Человек зарычал от боли. Что-то хрустнуло, и у Келхара тоже вырвался короткий яростный стон.

– Дурак… – процедил после паузы Злой Человек. – Я ведь убить за это мог.

Возня около решетки. Люди ее трясли, и на Заиньку сыпалась сверху ржавая труха. Потом Злой Человек отступил в поток утреннего света, лившийся из окна. Он весело скалил зубы, хотя кровавых пятен на плече прибавилось.

– Не держи обиды, Келхар, это ради твоего же блага. Ты ведь малость сумасшедший, с тебя станется сесть на мотоцикл и рвануть в погоню даже со сломанной рукой. Не ровен час, в аварию попадешь… Честное слово, мне было бы жаль. Дожидайся здесь Доната, а я поехал домой.

Он скрылся в проеме, где лестница. Как же до него добраться? Заинька снова начал с сердитым ворчанием тыкаться в прутья.

Враг скоро вернулся. Поверх рубашки надел коричневую кожаную куртку и принес сумку, достал оттуда флакон с блестящей головкой – у Мамочки таких много.

– Прощальный подарок в знак моего искреннего расположения, – открутив золотистый шарик, он протянул склянку сидевшему на полу противнику. – Воспользуйся.

– Яд? – хрипло рассмеялся Келхар.

– Что я, пошляк какой-нибудь? Всего-навсего обезболивающее. Действует в течение нескольких часов – в самый раз, пока Донат тебя отсюда не вызволит.

– Благодарю, – Келхар взял флакон и отшвырнул в сторону. Еще чуть-чуть, и попал бы в Заиньку, просунувшего нос между прутьями. – От кого-нибудь другого я, возможно, и принял бы такую милость, но только не от тебя.

– Ну, как знаешь, наше дело предложить, – Злой Человек выпрямился, подобрал свою сумку, потом, усмехнувшись, что-то положил на пол. – Чуть не забыл, ключ от наручников. Приятно было пообщаться.

Ушел. Из-за стен донеслось рычание машины.

Заинька заметался, выскочил в первый попавшийся проем, потом в коридорчик с пятнами сизого мха на битой кирпичной кладке – и вдруг очутился с другой стороны от решетки, возле которой сидел на полу незлой человек. Растерявшись, остановился, вопросительно посмотрел на своего недавнего спутника.

Человеку больно. И он на цепи. Эта цепь совсем коротенькая, держит его не за ошейник, а за руку возле кисти.

– Знаешь, пес, иногда бывает, что даже благородство не имеет никакого значения, – обратился к Заиньке человек. – Например, в его случае. Да, он благороден, не отнимешь, только это не важно, все равно его надо убить. Пес, ты умеешь приносить вещи? Вот лежит ключ, видишь? Возьми и дай мне, хороший песик!

Заинька смотрел нерешительно. Он только своей Мамочке вещи приносит!

– Ты у нас хороший, дай мне ключ! – потребовал человек.

Мардарий попытался взять зубами маленькую плоскую вещицу, но та оказалась непослушной – прильнула к каменной плите, и никак не удавалось ее схватить. Другое дело, если бы это был тапок с бантиком или подушка…

– Не получается? Тогда лапой цепляй, когтями! Давай, попробуй! Подтолкни его лапой!

Он никак не мог понять, чего от него хотят. Оставив попытки, навострил уши: удаляющийся звук машины. Злой Человек от Заиньки убегает!

– Был бы ты умный, привел бы сюда кого-нибудь из деревни, – вздохнул Келхар.

Заинька умный! Заинька догонит врага!

Прыжок в окно – и он снаружи. Взяв след, помчался туда, где замирал звук убегающей машины.

Снова долго бежал. Дороги больше не было. Нагретые солнцем каменные бугры, редкие деревья с морщинистыми желтоватыми стволами, в гуще высокой травы кто-то звенит, шныряет, суетится.

Потом, в уходящем золотом свете, показалась впереди небольшая постройка, выглядевшая так, словно кто-то ее погрыз со всех сторон. Дальше, за полем, опять была дорога, виднелись дома. След вел к постройке, туда Заинька и направился. Сейчас он Злого Человека загрызет, на куски разорвет!

Темный проем, дверь открыта. Враг стоит у дальней стены, насмешливо скалит зубы.

– Наконец-то пожаловал! Иди сюда!

Мардарий зарычал, чтобы напугать пострашнее, бросился к нему – и вдруг пол исчез. Бедный Заинька упал, ударился, а сверху с грохотом захлопнулась решетка. Он услышал смех Злого Человека.

– Вот и попался! Мозгов-то у тебя всего ничего, одни клыки да когти.

Человек заглядывал сверху. Можно до него допрыгнуть, но решетка не пустит. Как никогда хотелось разорвать его на куски: он незлого человека на привязь посадил, а хорошего Заиньку в яму заманил, вот какой злой!

– Эй, цапнешь меня? – он просунул руку между прутьями. – Ну-ка, попробуй!

Мардарий подобрался и прыгнул, но враг успел отдернуть руку, челюсти схватили воздух.

– Давай еще! – тот опять засмеялся. – На, кусай меня! На, на! Ух ты, какой злющий! Ага, не можешь!

Свирепо рычащий Мардарий прыгал и прыгал, лязгал зубами, несколько раз больно ударился о прутья, а ненавистную руку так и не поймал. Злой Человек Заиньку дразнит! Если бы здесь была Мамочка, она бы на него закричала, она никому не разрешает своего пусеньку дразнить!

Когда эта игра человеку надоела, он уселся сбоку от квадратного отверстия. Концы свисающих длинных волос оскорбительно торчали из ячеек решетки.

– Я мог бы тебя убить, – сообщил он задумчиво, глядя сверху на разъяренного Заиньку. – Запросто… Но разве я лучше? Я такой же хищник, только чуть поумнее. Ты ведь, дурья башка, за свои подвиги не отвечаешь, ты такой, каким тебя воспитала хозяйка. Прямо так бы и съел твою хозяйку… – Он подмигнул. – Мы с тобой оба хищники, и ты из нас двоих не круче, не надейся. А кроме того, если тебя убить, спросят за это с Ника. Эх, знал бы я заранее, что в кулоне грызверг, да всего не предусмотришь… Так плечо разворотил – до сих пор не заросло, только лекарства и выручают. Давно у меня приключений такого сорта не было! Как думаешь, зверюга, если Ник будет меня бояться, это заставит его жить не прошлым, а настоящим?

Заинька думал, что Злого Человека надо загрызть. Давно бы загрыз, если бы не решетка.

– Ладно, поболтали, и хватит. Сиди тут тихо, постарайся не скучать. – Враг выпрямился, так что Заинька перестал его видеть, только слышал голос. – Водичка у тебя есть, а без мяса несколько дней перебьешься. Потом за тобой придут и обратно в кулон посадят.

Затихающие шаги. Торжествующее урчание машины, за которой никто больше не гонится.

Мардарий тихонько заскулил. Мамочкиного Заиньку заперли в темной яме и ушли – это беда не лучше намордника!

Кафьярану – пограничный городок между землями побережья, некогда колонизованными раллабийцами, пришедшими с севера, и Макиштуанским княжеством, где коренной народ совсем дикий. Макиштуанцы-мужчины носят штаны, расшитые бусами-оберегами, и заплетают волосы в мелкие косички, а женщины плетут по две косы и в жару ходят с голой грудью, зато верхнюю часть лица прячут под украшенными бисером матерчатыми полумасками – иначе неприлично.

Ксават рассчитывал найти в этом городишке людей шальной удачи, согласных на любую авантюру, сулящую навар – хотя бы и на расправу с Королем Сорегдийских гор.

За несколько часов беготни кое-кого нашел. Он уже бывал в Кафьярану и знал, где искать. Истинные разбойники, готовы на все, а что не охотники – так числом задавят.

– Устроим облаву, – изложил он свой план Донату. – Вы профессионал, убьете дичь вы, а они вам помогут как загонщики. – Донат сумрачно и степенно кивнул.

– Когда они будут готовы?

– Одна нога здесь, другая там. Отправимся завтра утром. Успеем. До гор недалеко, а вы же сами говорили, что он обычно тянет до последнего, чтобы подольше побыть в человеческой шкуре. На этом его и поймаем. Наши ребята отрежут его от заповедной территории, так что он не сможет туда проскочить, и тогда вы добудете его голову.

Ксават восхищался собственным планом: истинный стратег, имперское мышление проявил! Но Пеларчи похвалил скупо, словно чайную ложку микстуры отмерил:

– Неплохо. Попробуем.

Хорошая новость: Донат с Келхаром расплевались, не придется больше терпеть узколицего урода. В последнем этапе охоты он участвовать не сможет из-за сломанной руки, и вдобавок заявил, что считает свое ученичество завершенным. Теперь этот высокородный босяк отправится в Севегодх, в свои родные края, чтобы там на оборотней охотиться. Пеларчи сдержанно пожелал ему удачи.

А нынче после обеда Келхар собрался убить Элизу. Девка-дура не подозревала, что ее ждет, зато Ксават сразу понял, не тупак ведь.

Они стояли рядышком на каменной террасе гостиницы, откуда открывался вид на Кафьярану: ближе, среди зелени садов, кирпичные домики попроще, без затей, дальше – изящные светлые постройки с башенками и изысканно очерченными изгибами крыш.

– Прошу вас, Элиза, пойдемте со мной туда, – слегка запинаясь от дикого напряжения, уламывал дуреху убийца. – Покажу вам древние храмы… Там, знаете, есть храм Девятирукого, покровителя рода Севегустов, а также храм Прародительницы… Они действующие, я спрашивал. Мы могли бы туда зайти… Если вы на это согласитесь… – в его замирающем голосе все явственней ощущался страх, но потом он совладал с нервами и заговорил уверенней. – Да просто прогуляемся, я буду экскурсоводом, смотрите, погода какая хорошая…

Его левая рука висела на перевязи, а правая лежала на пыльных каменных перилах, и Ксават видел, что мозолистая белая кисть мелко подрагивает. Только глянуть на эту руку – сразу ясно: худое замышляет! И хочется ему это сделать, и колется, потому как несдобровать, ежели поймают.

– Да, конечно, пойдемте, – приветливо отозвалась Элиза.

Не догадалась, что ее будут убивать.

Понятное дело, Келхар, при своей отвратной наружности, по части женского пола совсем свихнулся, раз его уродом считают. А он и есть урод. Ксават удовлетворенно глянул в зеркало – приятные мужественные черты, ухоженные усы, впечатление самое выигрышное! Потом посмотрел в окно: Севегуст в цивильном костюме и Элиза, распустившая золотисто-русые волосы, в длинном платье с оборками, удалялись от гостиницы по тихой улочке. Гипс для задуманного не помеха: такой, как этот Келхар, и одной рукой убьет – моргнуть не успеешь.

Пришли нанятые Ксаватом загонщики. Восемь рыл. Донату не понравились, однако старый охотник не отослал их. Смерил каждого тяжелым, как чугунная гиря, взглядом, изложил требования: беспрекословно подчиняться, соблюдать сухой закон, не устраивать свар, без спросу не отлучаться, если возникнут какие-нибудь странные ощущения или предчувствия – сразу сообщать, кого назначат поваром – не отлынивать.

Те все это выслушали, зыркая на господина начальника оценивающе: мол, гонора у тебя во сколько, а сладишь с нами или нет? Это ведь не ученики-охотники и не императорские солдаты, приученные к повиновению, это люди шальной удачи, истинная вольница! Ради сокровищ Короля Сорегдийских гор они готовы стерпеть железную дисциплину, зато после как разгуляются… С ними надо держать ухо востро, чтобы твой законный кусок из глотки не вырвали. Спасение души – это само собой, но оставаться без навара Клетчаб тоже не хотел. У него аж дыхание спирало при мысли о том, сколько золота, звонкой монеты и всяких прочих ценностей нахапала окаянная тварь за минувшие тысячелетия. И все эти несметные богатства достанутся им, охотникам-первопроходцам!

Донат прочитал новоявленным загонщикам целую лекцию об азах охотничьего ремесла. Ознакомил с планом действий: на трех машинах прочесываем местность вдоль границы заповедной территории (кому дорога жизнь, за границу не соваться!); при обнаружении дичи дать сигнал остальным; не стрелять понапрасну, поскольку пули его не берут, использовать холодное оружие, в том числе метательное, а также сети.

Люди шальной удачи слушали с пониманием. Общество подобралось пестрое. Огромный сутуловатый парень в меховой безрукавке на голое тело, похож на пирата с Решарвакского архипелага. Трое смуглокожих туземцев – гортанная речь, масса мелких косичек, в глазах рябит от нашитых на одежду бусин-оберегов. Прилизанный северянин, манеры выдают культурного столичного жителя, взгляд холодный и скользкий, та еще бестия. Матерый бандюга из Окаянного мира – скорее всего, беглый государственный невольник из числа тех иммигрантов, кого так и не сделали полугражданами. А этот щеголь, судя по его певучему выговору и привычке небрежно сплевывать сквозь зубы – наш, хасетанский! Придется следить за собой, чтобы земляка не признал… До безобразия обросший мужик, неуживчивый деревенский мордоворот из местных. О Дважды Истребителе Донате Пеларчи большинство из них слышало, и на охоте они будут ему подчиняться, а после дела можно и без Доната.

– Что, хороши молодцы? – спросил Ксават со сдержанной гордостью, когда навербованных им помощников до утра отпустили.

– Келхар сказал бы, что это сброд, – хмуро, с нотками раздражения, ответил Донат.

– А кто для него не сброд? – Ксават махнул рукой. – Разве только он сам, да, возможно, государь император. У моих рекрутов гонора такого нет, зато дельце мы с ними сделаем, не подкачают.

Сам Келхар вернулся в сумерках, вместе с Элизой. Улыбаются, держатся за руки.

«Ишь ты, живая…» – удивился Ксават.

Выждав, когда Элиза уйдет, он тоже прикинулся, что уходит, а сам остановился в коридорчике между старой каменной террасой и опоясывающей первый этаж галереей, послушать разговор охотников. Донат рассказал о загонщиках; Келхар, как и можно было предвидеть, обозвал их «сбродом», потом добавил:

– Учитель, охотиться на него с шайкой мерзавцев – это, по-моему, плохая идея. Его надо убить на дуэли, один на один.

– Келхар, и вы туда же! Это оборотень, тварь, нелюдь. Неужели вы видите в нем себе подобного?

– Я помню, кто он такой, но он заслуживает поединка.

– Да нет в подлунном мире такого мастера среди смертных людей, который справится с ним один на один! Против него надо выходить по меньшей мере вдвоем. Вы пытались убить его в одиночку – и чем это закончилось?

– Моим поражением, – бесстрастно отозвался Келхар. – Я намерен совершенствовать свое мастерство, и когда пойму, что готов, снова брошу ему вызов.

– Келхар, он ведь уже вас купил, – с нотками неодобрения заметил Донат. – Не деньгами, не выгодой, а своим личным обаянием. Я слышал о том, что он умеет располагать к себе людей. Вы человек тонко чувствующий, и он сумел задеть какие-то струны в вашей душе. Честная дуэль – это для него еще одна увлекательная игра. Между нами говоря, я прекрасно вижу, что Ревернух набрал мерзавцев, по которым каторга плачет. Зато их никаким обаянием не проймешь, их интересуют только деньги, выпивка, удовлетворение похоти. То, что сверх этого, они не понимают. Ревернух посулил им накопленные тварью богатства, поэтому они пойдут за нами хоть на край света. Иногда и от сброда есть польза.

– Учитель, с этим криминальным быдлом надо поосторожнее…

Дальше Ксават слушать не стал. Через коридорчик тянет сквозняком и кухонными запахами; глазурованная плитка печально поблескивает, бередит душу – какое-то далекое-далекое воспоминание, не факт, что из этой жизни; шныряющий туда-сюда слуга дважды его задел – мол, пеняй на себя, ежели на дороге торчишь – и обругать не моги, охотники услышат.

Не дожидаясь третьего раза, Ксават свернул в галерею. Главное он усек: Донат Пеларчи смотрит на вещи правильно и до конца этой охоты будет действовать с ним заодно. А высокородный Келхар пускай катится, куда хочет.

С галереи видны были домики окраины, плавающие в густых синих сумерках. Окошки светились. Это не похожее на Хасетан западное захолустье вызвало у Ксавата прилив горького раздражения. А в Хасетан ему все еще нет дороги.

«Скоро уже… – подумал Клетчаб, сжав кулаки. – Недолго тебе осталось, оглоед окаянный!»

– Господин Ревернух, я хотела с вами поговорить.

Голос Элизы прозвучал негромко, но резко, без уважительных интонаций. Разве так обращаются к непосредственному начальнику? Он повернулся, но осадить дрянь-девку не успел.

– Я давно решила, что когда-нибудь все вам выскажу! – Элиза и смотрела нехорошо – дерзко, в упор. – Теперь послушаете меня на прощание. Самомнения у вас выше крыши, а на самом деле вы полный ноль! Мне противно вспоминать, что я была вашей любовницей. Как вы гордитесь своими мужскими достоинствами, а гордиться-то нечем, трахнуть каждый может, главное – поведение, поступки, порядочность. Келхар и Донат – вот это мужчины! А вы всего-навсего старый жулик, вы нашу с Виленом зарплату прикарманивали, как обыкновенный воришка. Подавитесь моей зарплатой! Надеюсь, что подавитесь!

– Ты что себе позволяешь, срань собачья! – ахнул опешивший Ксават.

Она ничуть не испугалась.

– Ага, что вы еще можете сказать? Знаете, вас действительно окружает со всех сторон срань собачья, потому что ничего другого для вас не существует. Это у вас дар такоймагический – все, к чему прикоснетесь, превращать в срань собачью! Ну и купайтесь в ней на здоровье!

– Какова дрянь, да я тебя…

– Не забывайтесь, вы разговариваете с Элизой цан Севегуст.

Ксават открыл рот – да так и закрыл. Вот оно что…

– Я жду извинений, – она чувствовала себя победительницей.

Делать нечего – пришлось, запихнувши подальше гордость, наклеить на лицо какую ни на есть любезную улыбочку и выцедить извинение. Иначе высокородный Келхар за оскорбление своей супруги вызовет на дуэль и прихлопнет без зазрения совести. Или же просто поколотит до полусмерти, тоже невелика радость. Ксават чувствовал себя оплеванным, а куда денешься?

Стало быть, когда Келхар звал ее на послеобеденную прогулку, этого урода корчило от страха, что красавица Элиза его брачное предложение отвергнет. Аж дрожал весь… Строит из себя героя, а сам оказался форменным трусом – прямо капля бальзама на Клетчабову рану!

– Примите мои поздравления с законным замужеством, госпожа цан Севегуст, со всяческими пожеланиями, – хоть и распирала Ксавата злость на мерзавку, а все ж сумел проговорить эту срань с елейной миной светского человека. – А позвольте полюбопытствовать, жить-то на что собираетесь, ежели ни у вас, ни у новоиспеченного супруга ни гроша за душой?

– Вы думаете, охотник на оборотней не сможет заработать на жизнь? – Тон, как у самой натуральной высокородной.

– А вы знаете, какая у этой профессии смертность? – осклабился, торжествуя, Ксават. – Каждый второй через три-четыре года труп, до старости доживают единицы, Донат Пеларчи – редкое исключение, подтверждающее общее правило. А ваш Келхар, считай, вообще меченый, Сорегдийский оборотень его запомнил! Охотники на тварей долго не живут, а у многих даже могилы нет, слопали – и нет человечка. Хорошую судьбу вы себе выбрали! Ну, да вы же сама себе хозяйка, с приставкой «цан», важная дама!

Отбрил ее. Теперь главное – красиво уйти, пока она ничего не успела сказать в ответ. Он и ушел, за поворотом налетел впотьмах на парня с ведром кухонных помоев, содержимое выплеснулось и попало обоим на штаны. Наскоро обругав растяпу, Ксават выскочил на улицу. Какая-нибудь хасетанская бой-деваха догнала бы его, чтобы доругаться, но эта новоявленная аристократка не стала преследовать оппонента.

Окраинная улочка с одноэтажными домами. Низкая ущербная луна висит над слегка посеребренными треугольниками крыш. Новые штаны благоухают прокисшим супом – удружил Ксавату гостиничный малый! Проехал автомобиль, рисунок на его лакированных боках в тусклом свете фонарей был неразличим, как медуза в воде. За забором играли на флейте – так себе мотивчик, с хасетанской музыкой не сравнить.

Ксават, шагавший, куда глаза глядят, резко остановился. Замер. Словно примерз к мостовой.

Элиза назвала его «старым жуликом». Откуда она знает?!!

Он бросился прочь от гостиницы, от домишек, от флейты, выскочил на заасфальтированную дорогу, зашагал по ней в темноту, а мысли скакали и бились внутри черепной коробки, словно стая прыгунцов в запертой комнате.

Значит, он чем-то себя выдал? Чем? И догадался ли о том, кто он такой, еще кто-нибудь, кроме Элизы? И если да, подозревают ли они насчет зеркала-перевертыша, и сообщили уже цепнякам или нет?

Чуток успокоившись, начал восстанавливать в памяти разговор, фразу за фразой… Потом, замедлив шаг, с неимоверным облегчением ухмыльнулся и шумно вздохнул.

Никакого разоблачения. Оскорбляла его дрянь девка, а он принял брань за намек. Хвала Безмолвному, никто ничего не знает.

Огляделся по сторонам: куда его занесло? Загородная дорога, справа виднеются огни Кафьярану, слева как будто темное поле, и неподалеку, за обочиной, сторожка с освещенным окном. Погуляли – и будет, пора возвращаться.

Засунув руки в карманы, Ревернух повернул к скоплению желтых огоньков, сделал несколько шагов – и снова замер, а созвездия в бездонном ночном небе переливались, перешептывались и посмеивались, наблюдая за ним сверху.

Его сразило обидное открытие: Келхар и Элиза – не нищие!

Если представитель древнего знатного рода, отмеченного печатью вырождения, берет в жены девушку из сопредельного мира, невесте полагается приданое из специального императорского фонда. Программа такая государственная, дабы предотвратить угасание иллихейской аристократии.

Выходит, Келхар своего не упустил! То-то он так трясся, пока гадал, скажет она «да» или «нет»… Императорских деньжат хватит, чтобы выкупить родовое поместье цан Севегустов и зажить там припеваючи, а ежели он еще и тварей в округе истребит – стяжает всеобщее уважение. Элиза, успевшая в юном возрасте хлебнуть горя, будет ему верной подругой, будет держаться за свое положение, она ведь девка неглупая. За что, спрашивается, такая везуха им привалила? За что?

От обиды, злой тоски и зависти Клетчабу хотелось выть – и он завыл, обратив лицо к мерцающим созвездиям. Людей-то рядом нет, никто ничего не скажет… А вы бы на месте Клетчаба не завыли?

Подлянка ведь это, когда хорошо не тебе, а другому! Как ни поверни, натуральная подлянка.

Порой он и сам подумывал о том, чтобы жениться на хорошенькой иммигранточке (не на своенравной Элизе, а на такой, чтобы знала свое место) и через это разбогатеть, но – риск разоблачения. Перед тем как получить этакие деньжища из государева фонда, новобрачные должны подтвердить перед Зерцалом Истины искренность своих намерений, а то аферисты водятся не только в Хасетане. «Я, Ксават цан Ревернух…» – стоит ему произнести эти слова, и окаянное волшебное зеркальце запротестует.

Неожиданно Ксават уловил, что ему вторит другой вой – далекий, пугающе низкий, плывущий со стороны темного поля.

Это его отрезвило. Он замолчал, а за полем продолжали выть. Какая-нибудь тварь?.. Он ведь один на пустой дороге, и вокруг – теплая неподвижная чернота, в которой может прятаться что угодно. Осерчав на Элизу, он ушел от человеческого жилья, не думая о риске, но теперь хасетанский здравый смысл очнулся и закатил ему оплеуху.

До маленькой сторожки на краю поля ближе, чем до гостиницы. Окно уютно светится.

Нетрезвый обитатель сторожки, взъерошенный мужичок, выглядел рассеянным и безобидным.

– Я с инспекцией из министерства, – властно объявил Ксават, когда его впустили внутрь. – Вы здесь чем занимаетесь?

– Муслявчиков сторожу, – глуповато улыбнулся мужичок. – Чтобы под колеса не совались. Моя работа – загонять их обратно, ежели с поля на дорогу полезут. А то передавят, а за них деньги плочены, чтобы жук посевы не поел.

«Лодырь, – желчно отметил про себя Ксават. – Устроился, как сыр в масле!»

– А воет кто? – продолжил он строгий допрос, брезгливо оглядывая лежанку, застланную грязным стеганым одеялом в цветочек, некрашеный стол, скопище пустых бутылок в углу.

– Ага, я тоже слышал, совсем рядом выли! Кажись, псих или пьяный дурень, надо бы выйти с фонарем, поглядеть…

– Сам ты дурень! Я имею в виду, в той стороне, за полем. Тварь?

– Не, хвала Пятерым, не тварь. Собака в яме.

– Что еще за собака?

– Я сам-то ее не видел. Там, за полем, старинный домишко из кирпича, развалина, тамошнюю тварь в прошлом году извели. Подполье там есть, ямина с решеткой, и в ней злую собаку закрыли. Парень на мотоцикле заезжал, сказал, не трогать и не выпускать, а то она всех подряд покусает. Мол, это собака важных господ, и за ней скоро святая монахиня приедет. Я-то смотреть не ходил, мне с муслявчиками хлопот хватает.

– Так-так… – протянул насторожившийся Ксават. – Опиши-ка мне, как этот парень на мотоцикле выглядел? И когда это было?

Заинька плакал и звал Мамочку, но она не приходила. А потом послышались чужие шаги, что-то заскрипело, в темноте появилось пятно слабого света.

В яму заглянул сквозь решетку человек с фонарем. Длинные усы, блестящие и подвижные черные глаза. Пахнет потом, страхом, старым прокисшим супом.

Заинька забился в дальний угол, где по стенке стекала в каменную выемку вода, и предостерегающе зарычал. Он сразу понял, кто это пришел: Нехороший Человек.

Злые люди могут Заиньку побить, не пустить к Мамочке, выбросить в окно, отобрать мясо, и еще они хотят намордник на пусеньку надеть. Злого человека можно победить в драке.

Нехороший человек хуже злого. Когда Мардарий так захворал, что у него сильно болел животик и лапы сами собой дергались, Мамочка говорила, что нехороший человек ее бедняжечку отравил, поэтому никогда нельзя брать еду у нехороших людей!

Этот, который сейчас пришел, наверняка отравит. Если он принес еду, умный Заинька не станет кушать.

Мардарий рычал и рычал, пугая его, шерсть на загривке встала дыбом.

– Славная собачка… – фальшиво добрым голосом произнес Нехороший Человек. – Сколько же стоит твой ошейник?

Заинька еще страшнее зарычал.

– Эх, покамест ты живой и не спишь, эту цацку у тебя не забрать, – с сожалением вздохнул человек. – Я тебя выпущу, чтобы ты тварь окаянную догнал и загрыз. Подстраховаться не мешает. Послужи добру против зла, а потом, ежели еще встретимся, потолкуем об этом ошейничке… Деньги ваши – станут наши. Подожди, собачка…

Человек привязал к решетке веревку и ушел в темноту вместе со своим фонарем. Мардарий слышал, как он возится поблизости, чем-то гремит.

Потом решетка заскрежетала, начала медленно подниматься и встала стоймя. Снова ловушка?.. Заинька плохих людей перехитрит!

Он одним прыжком вылетел из ямы. Сбоку хлопнула дверь. Вот где спрятался Нехороший Человек! Он там, слышно, как дышит, и снизу пробивается полоска желтого света.

Мардарий бросился на дверь. Нехорошего Человека надо загрызть, на куски разорвать, пока он Заиньку с Мамочкой не отравил.

Дверь не поддавалась, а Нехороший Человек изнутри кричал:

– Глупая псина, совсем тупая! Кончай этот шухер, за оборотнем беги! Я же тебя, срань собачья, на волю выпустил! Западло меня рвать!

Заинька его стерег, пока небо в окошках не начало светлеть, но тот хитрый не выходил. А Заинька проголодался. Выбрался из дома наружу. Среди высокой травы шныряло много маленьких юрких кусочков мяса, он их ловил и кушал.

Потом вспомнил о Злом Человека, который его побил, в окно выбросил, в яму посадил, да еще и дразнил.

Нашел старый след и помчался вперед, к далекой убегающей цели.

План у Ника был довольно неопределенный. Даже не план, просто список того, что нужно сделать.

Пункт первый. Выследить Заиньку. О том, чтобы его самостоятельно поймать, и речи быть не может, тем более что купленная в Эслешате сеть осталась у охотников, но надо хотя бы выяснить, где чертова бестия находится.

Пункт второй. Найти способ связаться с Миури, сообщить ей, где грызверг. Если удастся снова посадить его в кулон, они выполнят заказ Регины цан Эглеварт.

Пункт третий. В отличие от первых двух не обязательный. Зыбкий и сомнительный. Очень возможно, куда более опасный, чем погоня за Мардарием.

Ник хотел убедиться, что с Дэлги все в порядке. Просто поговорить с ним, извиниться за инцидент с грызвергом… Или нет, это Дэлги должен извиняться за свою выходку!

Но кто перед кем извиняется – вопрос не срочный. Сначала надо узнать, успел ли Дэлги вернуться в свои владения, и если не успел – тогда пункт четвертый, самый трудный. Придется сделать для него то, что он сделал для Ника в Ганжебде: помочь ему благополучно добраться до заповедной территории, как бы он после превращения ни выглядел. Стерпеть его новый облик – это, наверное, будет труднее всего. Ник хорошо помнил ту полуживую тварь, упорно ползущую вперед, которую они видели на болоте.

Сорегдийский хребет на южном горизонте уже можно было рассмотреть невооруженным глазом. Словно край земли обрамлен матовым голубоватым стеклом. На горы до небес то, что там виднеется, пока не похоже.

Кроме четырех пунктов, которые необходимо выполнить, Ника преследовала навязчивая идея. Звали навязчивую идею Эннайп цан Аванебих. Иногда появлялась сумасшедшая мысль: возможно, это она ворожит, танцуя, чтобы защитить его от тварей, и в своих странных снах он видит то, что происходит на самом деле? Впрочем, если подумать, это совсем уж неправдоподобно.

Раньше он не знал, что зеленые глаза могут быть еще и раскосыми. Эннайп похожа на неведомую страну, полную тайн, зачарованных пейзажей и, вероятно, скрытых опасностей – не о каждой девушке можно такое сказать. Если бы ему разрешили хотя бы время от времени ее видеть… Еще один повод помириться с Дэлги.

На бензин Ник заработал мытьем машин на заправочной станции. Другое дело еда, заикаться о ней он побаивался. Не потому, что обругают – наоборот: попросишь пару вчерашних лепешек, а в ответ начинают жалостливо причитать и стараются накормить до отвала. Похоже, после плена у охотников, ежедневных угрызений совести и байкерских бросков по нагретому солнцем бездорожью он заметно исхудал и осунулся.

Под темно-розовым вечерним небом волнами вздымался черный кустарник и виднелась изысканно прорисованная сквозистая постройка – вроде бы колоннада. Возле нее дымился костер, суетились люди. Завернуть туда или доехать до деревни, расположенной у горизонта?

Ник выбрал колоннаду. Есть надежда, что, если он попросит там немного еды, ему и дадут немного еды, а не станут насильно закармливать ужином из нескольких блюд.

Оставив мотоцикл возле трех иллихейских джипов, Ник направился к костру. Пахло жареным мясом и печеными овощами, люди громко переговаривались.

Когда он узнал среди них Доната Пеларчи, а потом и Ксавата цан Ревернуха, отступать было поздно. Его заметили.

Что-то слишком часто в последнее время Клетчаба Луджерефа выставляют тупаком! Сначала Элиза, дрянь девка, наговорила ему всякого. Потом грызверг, будь он трижды неладен, до утра не выпускал из комнатенки с окаменевшей сранью по углам, ярился и кидался на дверь, так что вся развалина содрогалась. Засов выдержал, а нервы не выдержали, и Клетчаб тоже кой-чего навалил в углу – добавил, так сказать, к уже имеющемуся. А теперь невесть откуда взявшийся Ник сознался, что «перетер веревки и сбежал, после того как Ревернух заснул» – перед всей шайкой опозорил!

– Второй раз не убежишь, – угрюмо пообещал Пеларчи, метнув неодобрительный взгляд на Ксавата. – И за то, что сделал, сполна расплатишься. По древнему закону охоты, кто злонамеренно помешал охотникам убить тварь – тот умирает или становится рабом.

Ксават насторожился: эге, куда он клонит…

– Станешь моим рабом, понял, щенок? – Дважды Истребитель рычал не хуже грызверга.

Ник, вытолкнутый на середину окруженной колоннами каменной площадки, еще сильнее побледнел. А Ксават про себя выругался: все понятно, Пеларчи пошел на попятную! В прошлый раз о рабстве речи не было… Человек он суровый, но не злой, и после мнимой смерти Ника, скорее всего, раскаялся в своей чрезмерной жестокости.

– Будешь делать все, что скажу. Сапоги мне чистить и мыть посуду, воду таскать, машину до блеска отмоешь изнутри и снаружи!

– Да, я все это умею делать, – глядя на него со страхом, слабым голосом пробормотал Ник.

– Вот этим и займешься, если я решу оставить тебя в живых, – проворчал Донат уже чуть поспокойней. – А я на досуге расскажу тебе кое-что о тварях и оборотнях, чтобы в следующий раз хорошенько подумал, прежде чем мешать охотникам!

«Так и есть, срань собачья!» – мысленно взвыл Ксават.

Он-то в отличие от перепуганного мальчишки ясно видел, что дела Ника не так плохи, как ему, верно, кажется. Если не считать государственных невольников, в Империи нет узаконенного рабства, и для иллихейского гражданина раб будет скорее обузой, чем ценным приобретением: перво-наперво придется от властей его прятать. По всей вероятности, Донат продержит у себя Ника ровно столько, сколько понадобится, чтобы подыскать нового ученика, на которого можно свалить всю черную работу. Да еще будет потчевать его в воспитательных целях леденящими душу охотничьими байками – иммигранты из сопредельного мира обожают что-нибудь такое послушать, для них это «фэнтези», те же сказки! Так что Ник внакладе не останется. А если он догадается при случае рассказать Донату свою историю, тот еще и сочувствием проникнется… У каждого второго из них история такая, что оборотня разжалобит, не то что охотника.

– Ты, – Пеларчи кивнул одному из загонщиков, – свяжи ему руки. Да веревки хорошенько проверь, чтобы не рваные оказались. И вот что, – он опять с угрозой глянул на пленника, – никаких больше голодовок! Откажешься есть – сразу шкуру спущу, понял?

Ага, ага, подстраховка, кисло отметил Ксават, чтобы парень не вздумал уморить себя голодом, а то он уже показал, что запас упрямства у него изрядный.

Срань собачья, да ведь наверняка же Донат и в прошлый раз на самом деле не собирался его убивать! Хотел как следует проучить паршивца, для пущего драматизма даже Келхару голову задурил. Небось, до самого конца делал бы вид, что пощады Нику не будет, а потом, уже прицелившись, отвел бы пистолет и сказал, что на первый раз прощает. Охотники старой закалки на такие шутки горазды.

Смуглый макиштуанец с приплюснутым носом и копной змееподобных косичек связал мальчишке руки, неторопливо и обстоятельно.

Тут Ревернуха осенило, и он шагнул вперед, на середину площадки, опоясанной старинной колоннадой из темного пористого камня.

– Ежели кто из вас не усек, в чем дело, этот парень – предатель. Мы сидели в засаде, а он заорал и оборотня умышленно предупредил, подлянку нам устроил. Ушел окаянный проглот из-за этого гаденыша! Сейчас будем его судить… – чуть не сказанул «по воровским законам», да вовремя спохватился, а то бы зазря себя выдал. – Пусть каждый знает, что предательство мы наказываем!

– Ревернух, вы что?.. – яростно прошипел Донат, от изумления выпучив глаза, словно громадная темная рыбина, выплывшая из тинистых глубин.

Его реакция окончательно убедила Ксавата в том, что угроза убить Ника была насквозь фальшивой. За тупаков всех держал! Только не на того напал, Клетчаб Луджереф не тупак.

– Надобно принести его в жертву общественным интересам, – ответил он тоже шепотом, с трудом сдерживая ликующую ухмылку. – Чтобы никому неповадно было дисциплину нарушать, а то сами видите, народ сложный подобрался. Это будет верный ход, они нас зауважают.

– Да вы спятили! Что за моча вам в голову ударила?

– Перед вами предатель! – повысил голос Ксават, театральным жестом показывая на совсем побелевшего Ника. – Глядите-ка, прямо к нашей стоянке вышел, хотел подсмотреть и подслушать, а потом подлянку сделать, чтобы мы без золота остались, как тупаки! Неспроста он тут ошивался… Он должен за это ответить или нет, как по-вашему, ребята? Казним предателя! Бей его!

– Стоять! – громоподобно рявкнул Пеларчи.

Подавшиеся вперед загонщики остановились.

– Донат, не глупите, – шепнул Клетчаб. – Проявите дальновидность! Если вы не дадите им казнить предателя, они вам доверять не будут, и вся охота пойдет насмарку.

Донат еще больше помрачнел и рассвирепел. Не хотел он заходить так далеко и убивать мальчишку, но отказываться от своей цели тоже не хотел. Чуток подтолкнуть его в нужную сторону – и уступит давлению общественного мнения. Это вам не Келхар цан Севегуст! Тот давно бы полез в драку – и, чего доброго, положил бы все «криминальное быдло» с Клетчабом Луджерефом в придачу. Полез бы даже со сломанной рукой, тогда бы его одолели всем скопом, но пару-тройку противников он прихватил бы с собой на тот свет… Благодарение шальной удаче, что его здесь нет!

Еще несколько секунд – и они набросятся.

Ник не смотрел на их лица. Его подташнивало, и каменная плита под ногами покачивалась, он боялся упасть.

– Я забираю своего помощника.

Женский голос, высокий и чистый.

Не смея поверить, Ник поднял голову. В просвете между двумя колоннами, вырисовываясь темным силуэтом на фоне почти померкшего неба, стояла женщина-кошка. То есть преподобная сестра Миури, жрица Лунноглазой.

– Забирайте его, уважаемая сестра!

Казалось, Донат Пеларчи обрадовался ее неожиданному появлению не меньше, чем Ник. Его большое лицо с отвислыми бульдожьими щеками лоснилось от выступившего пота. Напрягшаяся правая рука, слегка согнутая в локте, словно вот-вот схватится за кобуру, повисла, расслабившись.

– Прошу вас, уважаемая, уделить побольше внимания его представлениям о тварях, – с явным облегчением проворчал старый охотник. – Недоучили парня в Нойоссе.

– Я позабочусь об этом, – шагнув вперед, пообещала Миури.

В оранжевом свете костра монашеский головной убор с треугольными кошачьими ушками придавал ей царственный вид.

– Позвольте, позвольте! – всполошился Ревернух. – Он ведь не монах и даже не послушник, а просто мальчик на побегушках и столько всего натворил, вы не можете здесь распоряжаться!

Миури что-то бросила. Блеснув в воздухе, небольшой предмет упал на каменную плиту рядом с ботинком Ника.

Цепочка с продолговатым граненым кристаллом.

Зачем, удивился Ник, я же не могу подобрать, разве она не видит, что у меня руки свя…

Только и оставалось стоять и смотреть, как «бродячая кошка» с кулоном на шее уходит, не оглядываясь, по тропинке, спускается по выщербленной каменной лестнице, исчезает за одичавшим кустарником.

Никто не посмел ее остановить.

Дубина иммигрант, беглый государственный невольник, дернулся было с места, но один из макиштуанцев ухватил его за руку.

– Нельзя, не трожь, – гортанный акцент от волнения усилился, вместо звуков – их искаженные отражения. – Великая Кошка рассердится, плохо будет!

Тот ничего не понял, но послушался.

Ладно, дайте только срок… Вот разживется Клетчаб Луджереф сокровищами Короля Сорегдийских гор, получит настоящую власть – и тогда за всю срань собачью сполна отомстит, и тем, и другим, и третьим.

Глава 11

– Я предполагала, что в одиночку ты можешь влипнуть в какие-нибудь неприятности. Но чтобы во все неприятности сразу… Боюсь, я тебя недооценивала.

– Я сам себя недооценивал, – Ник попытался усмехнуться иронически, но выражение получилось скорее грустное и обескураженное – он видел свое лицо в черном стекле незанавешенного окна. – А кулон тот самый, тебе удалось его забрать?

– Что значит – удалось? – У «бродячей кошки» с иронией было все в порядке. – Орсенг положила его на алтарь Лунноглазой в домашней молельне, я подошла и взяла. Меня там приняли хорошо, даже извинились за инцидент в косвенной форме.

Деревенская комната. Запах старой древесины, тусклая лампочка, тени по углам. На полу набросаны вытертые коврики. Скошенный, как в мансарде, потолок расписан лиловыми цветами, напоминающими клевер.

Этот нарисованный клевер был первым, что Ник увидел, очнувшись. Только что стоял на окруженной диким кустарником площадке с колоннадой, неподалеку потрескивал костер, на всеми забытом вертеле подгорало мясо, и те, кого науськивал Ревернух, уже готовы были наброситься… А в следующий момент – уютная комнатушка, тишина, из-за стен доносятся женские голоса, мирные, негромкие. Под затылком матерчатый коврик.

Словно вытащили из диапроектора один слайд и взамен поставили другой. Ощущение коротенького провала, ничем не заполненного промежутка – угасающее, мимолетное, здравый рассудок от таких ощущений обороняется, как может, и уже начинает казаться, что никакого промежутка не было. Руки все еще связаны, но сбоку звучит голос Миури:

– Подожди, сейчас разрежу веревки.

На этот раз сообразительность ему не отказала, и он понял, что монахиня воспользовалась кулоном.

«Интересно, я слеплен из тех же самых молекул или нет? И где я был, пока меня не было?»

Освободив его от веревок и напоив теплым молоком, Миури потребовала, чтобы он все по порядку рассказал, и теперь подводила итоги, рассеянно поглаживая матерого полосатого кота-мышелова, запрыгнувшего к ней на колени. Другая кошечка, дымчатая, свернулась на коленях у Ника, еще несколько устроилось на полу, на лежанке, на подоконнике. В дом, где остановилась жрица Лунноглазой, сбежалось кошачье общество со всей деревни – как обычно, когда Миури и Ник путешествовали вдвоем.

– Ты отстал от поезда, ввязался в драку, потерял деньги, тебя чуть не отымел оборотень – это все обыкновенные неприятности, ничего из ряда вон выходящего…

– Да он ничего такого не хотел, – запротестовал Ник. – Он притворялся…

– Вряд ли. Типичное для оборотня поведение. Когда они вырываются на волю, они кидаются на всех подряд, девочка, мальчик – им без разницы. Есть такие, для которых главное не любовные утехи, а еда и выпивка, это относительно безобидная разновидность. Относительно, потому что заберется такая образина в кафе или в трактир, распугает людей – тоже хорошего мало. Склонных к пьянству довольно быстро выслеживают, это самая легкая добыча для охотников. А некоторые бегают и все подряд громят, убивают и калечат встречных, эти хуже всех. Оборотни – наше стихийное бедствие. Видимо, Король Сорегдийских гор действительно к тебе привязался, раз столько времени сдерживался. Но под конец все-таки решил урвать свое, оборотень есть оборотень… Поэтому я не буду ругать тебя за Мардария. Что случилось, то случилось, постараемся его поймать.

Ник, до этого сидевший прямо и напряженно, с облегчением привалился к стене, возле которой стояла лежанка, накрытая толстым стеганым покрывалом. Потревоженная кошка у него на коленях пошевелилась, устраиваясь поудобнее. Больше всего он боялся, что Миури рассердится за упущенного грызверга.

– Орсенг цан Аванебих претензий не предъявила?

– Еще бы предъявила! Если бы ты пострадал у нее во дворце, она предложила бы нам с тобой солидную компенсацию, чтобы замять историю. Не в первый раз… Не случайно я настояла на том, чтобы ты избавился от того браслета. С такими существами незачем водить компанию.

– Знаешь, это, наверное, неправильно, но мне их не хватает – и Дэлги, и Эннайп, с ними было интересно. Если бы все не кончилось таким диким образом…

– Одна из тех мелких катастроф, какими заканчиваются многие связи между людьми в мирской жизни, – заметила монахиня. – А тут даже не все участники – люди. Пойми, Ник, не было никакого человека по имени Дэлги. Был оборотень, а это совсем другое дело. Мой тебе совет: молись, чтобы он больше о тебе не вспоминал. А что касается Эннайп цан Аванебих… Думаю, можно сказать: она по ночам ворожила, чтобы защитить тебя от тварей.

– Она?! – Ник чуть не подскочил, и дымчатая кошка, вздрогнув, впилась когтями в его бедро сквозь ткань штанов. – Келхар сказал, что меня защищает женская ворожба, но я думал, это ты…

– Я не стала тратить время, когда узнала, что этим занимается Эннайп. Девочка способная, отлично справилась.

– А что за ворожба? Она танцевала без одежды и била в бубен, и за ней плыли по комнате смерчи из дыма, да?

– Тихо! – оборвала Миури.

Он растерянно замолчал, и монахиня добавила:

– О таких вещах не говорят вслух. Откуда ты вообще об этом знаешь?

– Мне это снилось, почти каждую ночь.

– Тогда, пожалуй, другое дело… Раз открылось во сне – значит, так тому и быть. Но никому больше не рассказывай, это знание для посвященных.

Он кивнул.

– Кроме обычных среднестатистических неприятностей, тебя угораздило попасть в Убивальню, прогуляться по проклятым Шанбарским болотам и поссориться с охотниками – вот это уже ни в какие рамки не лезет! Похоже, тебя нельзя оставлять одного. Когда страсти улягутся, я поговорю с Донатом Пеларчи и постараюсь уладить конфликт. А с Ревернухом пусть разбирается Король Сорегдийских гор… Судя по тому, что ты рассказал, это Ревернух привел тебя в ту аптеку и отправил в Ганжебду.

– Он выглядел по-другому.

– Грим. Ты же узнал его голос? А потом, по твоим словам, он настойчиво допытывался насчет кулона – как думаешь, с чего бы?

– Миури, ты прямо Шерлок Холмс! Это очень известный в нашем мире литературный персонаж, сыщик…

– Ты забыл о том, что у нас переводят ваши книги?

Она сумела приподняться, не сбросив с колен кота, дотянулась до глиняного бокальчика, убранного на полку подальше от пушистых гостей, и залпом допила остатки молока.

– В Ганжебде и на болотах я остался жив благодаря Дэлги. Мы сможем ему помочь? Я имею в виду, если он не успеет? Это же просто, у тебя кулон…

– Ник, во-первых, кошки не вмешиваются в чужие дела, кошки сами по себе. Во-вторых, сколько раз объяснять, это не Дэлги, а оборотень. Ему одиннадцать тысяч лет, и за все это время его, как видишь, никто не смог убить.

– Он ранен, и за ним гонится грызверг.

– И поделом. Будет знать, как потакать низменным желаниям, пусть это послужит ему уроком. Другое дело, что Мардария надо поймать, утром поедем. Оборотень заманил его в западню на окраине Кафьярану и послал мне навстречу курьера с очень любезным письмом, но когда я туда приехала, грызверга в яме уже не было. Кто-то его выпустил.

– Вот видишь, он хотел нам помочь, а мы оставим его без помощи?

– Там посмотрим… – неохотно протянула «бродячая кошка». – Вообще-то, этим занимаются вассалы Аванебихов, но обычно даже их помощь не требуется. Без нас обойдутся, а нам бы Заиньку изловить. Кстати, ты не думал о том, что через три года так называемый Дэлги постарается тебя разыскать?

– Думал. Через три года, когда подойдет срок, я уеду в Раллаб или еще дальше на север – ему туда нельзя, потому что иначе он не успеет вовремя вернуться обратно. И продолжу тренироваться.

– Кажется, поумнел, – слегка удивилась Миури. – Это радует.

Впереди что-то вздымается до небес, огромное-преогромное, Заинька никогда такого не видел. А вокруг редколесье, с деревьев свисают цветы на длинных стеблях, покачиваются перед носом. Кустарник усыпан продолговатыми фиолетово-черными ягодами. У Мамочки была ветка с такими же, стояла в вазе, а когда Мардарий эту ветку нечаянно опрокинул, ягоды разлетелись вдребезги и больно покусали ему лапы.

Машина лежит в траве на боку, брошенная, словно никому больше не нужна. Тут же валяются кожаные ботинки и другие вещи.

Порвать ботинок?.. Дело стоящее, но лучше отложить на потом. След Злого Человека уводит в чащу. Хороший Заинька настиг врага и сейчас его загрызет, на куски разорвет!

За кустарником забор. Несерьезный забор, старый, разломанный, кто угодно пролезет. Зато длинный – тянется, насколько хватает глаз, ни с той, ни с другой стороны конца не видно.

Мардарию лезть через дыру в заборе не пришлось – враг находился по эту сторону символического препятствия, в гуще кустарника. Обрывал и ел черные ягоды, как будто не боялся пораниться их осколками. Расстегнутая рубашка открывает загорелую мускулистую грудь, длинные волосы спутались, небритый подбородок измазан фиолетовым соком.

Заинька подкрался неслышно. Затаился, готовясь к последнему броску.

– Еще целых полдня впереди!

Непонятно, с кем человек разговаривает – с кустами, что ли? Они ему ни слова не отвечали, а тот все равно продолжал говорить, делая паузы, чтобы отправить в рот ягоду.

– Уйма времени! Что можно успеть за полдня? До отвала обожраться умопомрачительно вкусным переспевшим сливрюсом без риска заработать расстройство желудка, потому что к тому времени, как дойдет до неминуемой расплаты, человеческого желудка у меня уже не будет. Мелочь – но восхитительная мелочь, привилегия вседозволенности!

Он рассмеялся и запихнул в рот целую горсть брызнувших соком ягод, а Заинька в замешательстве смотрел на него из засады, озадаченный вопросом: с кем же все-таки человек беседует?

– А как здорово гулять босиком по теплой шелковистой траве! Чудесное ощущение… Этот день не будет тянуться до бесконечности, он закончится, и тогда прощайте все – Эннайп, Ник, сбрендивший на старости лет Донат со своей бандой проходимцев… А Клетчаб Луджереф – до скорого свидания! – человек оскалил зубы, и Заинька, увидев этот оскал, подался назад, чуть не зарычал вслух. – Если окажется, что Луджереф успел навредить Нику, я из него все жилы вытяну по одной, медленно-медленно… Ох, и мстительная я тварь, иной раз самому страшно. Все, кроме Клетчаба и Эннайп, прощайте на целых три года! Эннайп спрашивала, почему ей нельзя меня проводить. Да потому, что я могу заплакать. Зато она приедет меня навестить, как я буду ее ждать, кто бы знал… А Ник наверняка удерет на север – как будто от меня можно сбежать! Нет, ну кто бы догадался, что у этого паршивца в кулоне грызверг! Я все-таки заставлю его жить настоящим, я изобретательная тварь… Ладно, заболтался я что-то. Наверное, похож на психа – без ботинок, болтаю сам с собой, ягодами перемазался, как неаккуратная свинья…

Заиньке надоело слушать непонятные речи, и он прыгнул.

Какой же этот человек быстрый – заметил, отклонился в сторону; ягоды, которые он держал в пригоршне, рассыпались, попрятались в траве. Злой Человек тоже упал и перекатился, спасаясь от лязгнувших возле плеча клыков. Под руку ему попалась толстая сухая ветка с торчащими сучьями, и он, по-змеиному извернувшись, сунул ее прямо в разинутую пасть. Ветка хрустнула в стальных Заинькиных челюстях, но успела оцарапать нежное нёбо, надо пожалеть бедного пусеньку… Разъяренный Мардарий зарычал, а враг уже успел и на ноги вскочить, и блестящую острую штуку из-за пояса выхватить.

– Откуда ты взялся на мою голову? Я же тебя запер!

Прыжок. Человек снова успел отскочить. Как и в прошлый раз, нацелил острие на Заинькин носик, но кусачая штука двигалась уже не с тем проворством.

– Ты меня достал! – процедил Злой Человек, его лицо исказила гримаса. – Убью!

Врагу больно, преимущество не на его стороне – Мардарий это чувствовал. Перехитрил человека обманным маневром, раз – и вцепился зубами в руку.

Недобрый блестящий предмет вывалился из пальцев. Побелевший человек закричал.

Хороший Заинька победил! Нет, пока не победил… Если другие люди, когда их кусаешь, только кричат и беспомощно дергаются, то этот свободной рукой, кулаком, как ударит по бедному носику! На то и злой.

Солнце потемнело и закачалось, как будто его тоже ударили. А когда деревья перестали бесноваться, и боль немного утихла, и побитое солнце успокоилось, осипший от визга Мардарий обнаружил, что враг убегает. За ним! Будет знать, как Заиньку обижать!

Злой Человек проломился сквозь кустарник, выскочил на заросшую травой прогалину. Перекушенная рука болталась на каких-то ниточках, но двигался он быстро. А Заинька еще быстрее, Заинька догонит!

Впереди никчемный дырявый забор. Неужели враг думает за ним спрятаться? Из последних сил рванулся вперед и вместе с целым куском хлипкой загородки, все вокруг пачкая кровью, повалился на каменистую землю.

Финальный прыжок – и в клочья!

Стоп…

Мардарий осел на все четыре лапы, враз ослабевшие. Победоносный рык застрял в горле.

На том месте, где упал обессилевший, окровавленный человек, в мгновение ока выросло что-то непонятное, громадное, страшное, такое страшное, что Мардарий заледенел, словно из теплого коридора забежал в холодильник с мерзлым мясом. И оно шевелилось, оно было живое – но в то же время невыразимо опасное для всего живого. Лапы оцепенели, вместо рычания вырвался жалобный визг.

Ох, не надо было визжать, шевелящийся кошмар его заметил! Оттуда взметнулось нечто длинное и гибкое, похожее на черный хлыст, цап за загривок – и Мардарий повис в воздухе. Заходясь в истошном визге, он болтался высоко над землей и понимал только одно: сейчас Мамочкиного Заиньку загрызут, на куски разорвут…

– Миури, зачем?! Как я с такой штукой на шее на людях появлюсь?

Ник с оторопью разглядывал грубовато сделанное ожерелье из металла, похожего на нержавейку, с крупными коричневато-желтыми камнями наподобие дешевого янтаря. Вещица вроде тех, что надолго залеживаются в комиссионных магазинах. Носить рубиновый кулон на цепочке – еще куда ни шло, но это безвкусное массивное украшение под стать какой-нибудь вульгарной тетке средних лет.

– Это оберег, отводящий пули, – сказала Миури, невозмутимо выслушав протесты. – Лучшее, что я смогла здесь достать. У мастера, который его изготовил, были проблемы с чувством прекрасного, но свое дело он знал. Ты прав, не стоит выставлять ожерелье напоказ, умный человек поймет, что это такое. Спрячь под рубашкой. Мне не понравились люди, которых набрал Пеларчи. Сразу видно, что это не охотники, а уголовники, от них можно ждать чего угодно. Есть риск, что мы с ними столкнемся.

– У тебя тоже оберег?

– Я в этом не нуждаюсь. Лунноглазая Госпожа даровала мне, своей жрице, девять жизней. В крайнем случае я могу призвать ее на помощь.

Сафари началось облачным утром. Ник за рулем, на соседнем сиденье Миури с кулоном. От идеи гоняться за грызвергом на мотоцикле они отказались: мотоцикл маневренней, зато в машине безопасней.

– Если мы встретим Дэлги… ну, если он не успел… мы ему поможем? – спросил Ник, когда выехали из деревни, где провели ночь, на грунтовую дорогу. – Это же в два счета – довезти его до границы, высадить из кулона, а потом будем на Мардария охотиться.

– Донат Пеларчи нас за это пристрелит, – усмехнулась «бродячая кошка».

– Не пристрелит. У тебя девять жизней, а на мне оберег.

– Ты уверен, что хочешь, чтобы я это сделала?

– Да. Я получил от него поддержку, сочувствие и защиту, когда мне было очень плохо. Это важнее, чем тот дурацкий случай во дворце у Орсенг. Так ты согласна?

– Посмотрим… Возможно, он уже вернулся в свои владения. А может быть, все еще гуляет недалеко от границы в человеческом облике. Не нарваться бы нам… Когда урочный срок у оборотня истекает, все размыто, неопределенно, и сейчас даже ворожба не откроет, там он или здесь, и в каком виде. Мне объясняла это одна охотница. Я тогда была не старше тебя и только-только надела рясу послушницы. Меня послали с поручением из Савамского монастыря в Рерару, и как раз началось наводнение, дорогу затопило. А если в обход – это по тропам через Рерарский лес, там испокон века водятся твари. Марго согласилась меня проводить. Вы с ней из одного мира. Сейчас ей уже за пятьдесят, несколько лет назад она открыла школу рукопашного боя для девочек в Анкенирде, на берегу Рассветного моря. Говорили, что охотой она занимается из любви к авантюрам, а не ради заработка, потому что у нее есть богатый поклонник. Наверное, это правда. Я видела у нее старинные перстни с бриллиантами редкой красоты, каждый стоил целое состояние. И платы с меня Марго не взяла. Сказала, чтобы я оставила эти деньги себе на помаду и на конфеты, а проводит она меня просто так, с условием, что я буду развлекать ее болтовней. Конечно, болтали мы обе, и я тогда узнала кое-что об охотничьей ворожбе. Марго всю дорогу нянчилась со мной, как кошка с котенком, и если бы я не выбрала монашескую жизнь, начала бы проситься к ней в ученицы.

– Ее учителя звали не Гаверчи?

– Вроде бы да.

– Тогда я тоже о ней слышал.

От Короля Сорегдийских гор. Это он был «богатым поклонником» Марго и предлагал ей в подарок зеркало-перевертыш. Роман охотницы и оборотня.

Вслух об этом, наверное, нельзя. Дэлги ведь рассказывал о Марго, не назвав ее имени.

Это неожиданное напоминание застигло Ника врасплох. Дорога ровная, встречных машин нет, Миури погрузилась в изучение карты местности. Ничего страшного, если он параллельно будет думать о своем.

Раскосые зеленые глаза, упрямое лицо с тонкими неправильными чертами. Почему Эннайп решила его защитить и не пожалела времени на ворожбу? Потому что не хочет, чтобы Ник погиб? Или для нее это просто повод лишний раз потренироваться в колдовстве (судя по всему, достаточно сложном)? Разве может быть так, чтобы он ей нравился, чтобы ей хотелось еще с ним встретиться? Ну да, они много разговаривали, и ей как будто было интересно, но по ночам она приходила к Дэлги, а не к нему.

Предыдущий отрезок его жизни, в котором остались Дэлги и Эннайп, рассыпался на пестрые кусочки. Как сказала Миури? «Одна из тех мелких катастроф…» Сейчас эти частички погибшей мозаики – среди них есть и привлекательные, и страшноватые – беспорядочно перемешаны, поэтому ускользает смысл того, что произошло. Ника мучило ощущение обрыва, незавершенности; он чувствовал, что не будет ему покоя, пока он не соберет все и не сложит заново. Проклятие? Наверное, да, но это проклятие он выбрал сам. Речь ведь идет не о чем-то постороннем, а о недавних событиях его собственной жизни. О людях (или, если использовать более емкий термин, о существах), к которым его притянуло и которых притянуло к нему.

– Ник, сворачиваем, – распорядилась Миури. – Во имя Лунноглазой, не витай в облаках, а то в дерево врежемся. Или, еще хуже, в пограничный забор. План действий такой: прочесываем территорию, пока не найдем окаянную зверюгу.

Выбросить из головы отвлеченные мысли, не относящиеся к сафари. Все внимание на дорогу – точнее, на бездорожье.

Машина петляла среди кустарника, усыпанного ягодами, похожими на продолговатые черные виноградины. Иногда совсем близко, задевая стекло, скользили свисающие с деревьев тонкие побеги с цветами-граммофончиками нежных оттенков. Если посмотреть направо или налево, можно увидеть пухлые бледно-серые облака, а впереди, за лобовым стеклом, для неба не осталось места – его вытеснила из поля зрения необъятная гора.

– Справа!

Он и сам увидел. На примятой траве, подернутой пленкой жемчужной влаги, лежит мотоцикл. Рядом валяются ботинки, шлем, кожаная куртка, сумка.

– Его вещи?

– По-моему, да.

Выйдя из машины, «бродячая кошка» осмотрела поляну. Дождя еще не было, и кое-где на земле сохранились отпечатки лап грызверга.

Проехав несколько метров, обнаружили сгустки свернувшейся крови – их было слишком много, чтобы надеяться, что «все обошлось». Ника начало лихорадить, и он крепче ухватился за руль.

Страшный след привел к ветхому пограничному забору. Одна из его секций лежала, поваленная, на земле, и гнилые доски тоже были заляпаны подсохшими бурыми пятнами.

– Назад! – изменившимся голосом приказала монахиня. – Отъезжаем за те деревья!

Когда Ник выполнил команду, она объяснила:

– Дальше – его владения. И он там, у себя, можешь не беспокоиться.

– А где тогда Заинька?

– Боюсь, что твой друг Дэлги Заинькой пообедал. Твари вообще-то едят все живое, не только людей. Ладно, разворачивай, больше здесь делать нечего. По дороге постараюсь придумать, что скажем Регине.

Теперь впереди было редколесье под пасмурным небом, а горы, коричнево-серые, пестрые, как шкура ящера, маячили в зеркальце заднего обзора.

Выбирая, где кустарник пореже, Никнеожиданно выехал на открытое пространство – мини-равнина посреди зарослей – и снова увидел все тот же пограничный забор.

Словно забор их преследует, потихоньку двигаясь за машиной… Ник хребтом ощутил холодок (а что, это была бы игра вполне в духе Дэлги!), но потом понял, что просто-напросто граница заповедной территории идет не по прямой, а забирает то в одну, то в другую сторону.

К тому же здесь люди, так что все в порядке.

Машину тряхнуло. Удар в дверцу. Снова тряхнуло.

– В нас стреляют! – сказала Миури.

Они двигались с запада на восток вдоль ветхого забора средней паршивости, но никаких признаков дичи пока не обнаружили. Приближаться к забору Донат не велел: если Король Сорегдийских гор уже дома, он может сцапать раззяву, который подойдет слишком близко. Говорят, когда он в истинном облике, руки у него ого-го какие длинные! Или даже не руки, а такое, чего лучше не видеть, ежели поседеть преждевременно не хочешь.

Дома он или нет – неизвестно. По словам Доната, когда тварь меняет облик, происходит сотрясение вероятностных пластов, и покуда все обратно не утрясется, ворожить бесполезно.

Западло так по-умному выражаться! На него все за это обиделись, но ради будущего навара затевать бучу не стали.

Боязно было едва ли не до истерики, ведь если пожиратель душ тебя утащит, умрешь мучительной смертью, причем совсем умрешь, окончательно и бесповоротно. Ну, Ксават принял меры: сторговал в деревне у бабки настойку из грибочков бледной овуги, все хлопнули по бокальчику для пущей храбрости – и где наша не пропадала!

Донат пить не стал, у охотников и так железные нервы. Сам Ксават употребил полбокальчика, чтобы и разум не потерять, и от наплывающего страха защититься. Загонщики – пушечное мясо, от них требуется немного, чтобы навалились и задержали оборотня, пока Дважды Истребитель не подоспеет, а Клетчабу, который всех дергает за ниточки, не с руки здравый смысл мерзопакостным пойлом заливать.

Одного не учел. Настоечка-то в головы ударила, и подвернись окаянный оборотень – его бы на месте ногами запинали, не дожидаясь вмешательства охотника-профессионала, но никто не подворачивался, и парни в первой машине начали между собой переругиваться да на руководителей косо поглядывать, а в двух других чуть не передрались. Донат скомандовал остановку и призвал участников охоты к порядку, Ревернух тоже всех обругал. Те давай огрызаться, того и гляди дойдет до бунта… Вот уж потешится Король Сорегдийских гор, если он уже вернулся восвояси и подсматривает из-за забора, не обнаруживая своего присутствия.

И тут, как на заказ, выворачивает из-за деревьев с восточной стороны синяя машина, за рулем Ник, рядом сестра Миури. В который раз выручила Клетчаба шальная удача.

– Это они! – крикнул Ксават, опустив бинокль. – Предатели! Вот кто во всем виноват!

– Ревернух, там же «бродячая кошка»! – забеспокоился Донат, когда загонщики, все восемь рыл, принялись палить по синему внедорожнику. – Эй, не стрелять!

– Кошка или другая животина, а парням надобно спустить пар, – толкнув его локтем в бок, тихонько возразил Ксават. – Мы-то с вами в этом не участвуем, с нас никакого спросу.

– Они же неуправляемы! Зачем вы опоили их этой дрянью?

– А если б не опоил, они бы уже улепетнули отсюда или сидели бы по кустам со спущенными штанами. На охоте надобно имперское мышление проявить!

Шины в клочья, но те, кто находился внутри, уцелели. Ясное дело, обереги. Загонщики с гиканьем побежали к остановившейся машине.

– Назад! – взревел Пеларчи.

Так они и послушались… Настойка бледной овуги – мощная штука. Клетчаб и сам ощущал героический зуд, но все же не утратил способности себя контролировать.

Миури и Ник выскочили из машины. Жрица двумя руками подняла пистолет и, небось, всех бы положила, сучья кошка, да еще два патрона осталось бы для Ксавата с Донатом, наверняка у нее десятизарядник. Только, на ее беду, Клетчаб, как истинный стратег, позаботился снабдить своих людей дешевыми оберегами-однодневками, а то Король Сорегдийских гор тоже пострелять не дурак.

Ник тем временем нырнул в машину и вылез оттуда, вооруженный мечом. Смехота одна… А может, не совсем смехота, может, он что-то умеет, раз ушел живым из Убивальни, но их же двое против восьмерых!

С севера, из-за леса, доносился шум мотора. Еще кто-то сюда едет. Вот номер, если это наконец-то оборотень, а охотникам, срань собачья, не до него.

Донат грузно, вперевалку, потрусил за наемниками. На его окрики те не реагировали.

С мечом в правой руке и кинжалом в левой, мальчишка вышел вперед, заслонив от загонщиков «бродячую кошку». Та опустилась на колени, запрокинула лицо к небу.

А вот это уже нехорошо, вот это уже чревато…

Если бы не ссора с Дэлги, они могли бы укрыться на его территории. Ник бросил затравленный взгляд на покосившийся пограничный забор. Вон та доска болтается на единственном ржавом гвозде. Наверное, успели бы добежать… Но не просить же помощи у того, кто из-за тебя чуть не погиб, на кого ты спустил грызверга!

– Ник, задержи их, – скороговоркой попросила Миури. – Я призову Лунноглазую, но это потребует времени. Пожалуйста, постарайся продержаться!

Он встал между монахиней и подбегающими бандитами. Их слишком много. Хорошо, если он хотя бы с полминуты продержится.

К облачным небесам понесся пронзительный вопль кошки, которой наступили на хвост. Ну да, ведь Лунноглазую надо призывать на кошачьем языке…

Бандиты вооружены кто ножами, кто шипастыми дубинками. Глаза мутные, бешеные. Меч только у Ника – небольшое преимущество.

Над головой что-то свистнуло, врезалось в оскаленную морду самого рослого громилы, вырвавшегося вперед. Остальных забрызгало мозгами и кровью.

Как мудро заметил некий земной ученый, с неба не могут падать камни, потому что на небе нет камней. Значит, это первый отклик на молитву Миури!

Приободрившись, Ник принял боевую стойку.

– Срань собачья!.. – простонал Ксават.

В отличие от Доната он никуда не побежал, остался возле машин. Не тупак. И он видел, откуда прилетел здоровенный булыжник, снесший полчерепа Нап-Вашилде с Решарвакского архипелага: из-за невзрачного серого забора, с пустого склона, где вроде бы нет ничего, кроме неподвижного кустарника.

Опоздали. Не бывать Дважды Истребителю Донату Пеларчи Трижды Истребителем. Во всяком случае, не в этот раз.

Охотник тоже все понял насчет камня и снова заревел:

– Назад, мерзавцы! К забору не подходить, кошку и парня не трогать!

Ага, сейчас… Наемники уже налетели на Ника, толкаясь и мешая друг другу. Крутые молодчики, таких только раззадорь… Подскочив, рассвирепевший Донат свалил одного из макиштуанцев жестоким ударом в челюсть, и тогда на него ринулись, размахивая тяжелыми шипастыми палицами, двое соплеменников пострадавшего.

У Ника осталось четверо противников.

Жрица во второй раз закричала по-кошачьи, протяжно и жалобно.

А макиштуанцы оказались ребятами, с которыми лучше не шутить – так насели, что Пеларчи начал отступать. Еле успевает отражать удары. Двое на одного, да к тому же молодые, ловкие, горячие, еще немного – и одолеют. Гляди-ка, оттеснили к самому забору… А потом вдруг взлетели в воздух, выронив палицы, истошно вопя, дрыгая ногами, и Донат остался один.

То, что утащило макиштуанцев, двигалось слишком стремительно, чтобы заметить подробности. Словно две черные молнии метнулись с той стороны, схватили людей и вместе со своими жертвами втянулись обратно – все это заняло считаные секунды. Клетчаб содрогнулся: на их месте мог быть он… Брр, как будто в желудке медленно тает кусок льда.

Оставшийся в одиночестве Донат попятился от обманчиво безобидного забора, выставив перед собой длинные охотничьи ножи, но никто на него не нападал. Почему тварь его не трогает? Наверное, потому, что он старый, жесткий, и душа у него такая же старая, зачерствевшая, как подметка. Невкусно будет.

Ника ранили, и все равно он никого не подпускал к «бродячей кошке». Можно не удивляться, что этот гаденыш в Убивальне выжил… Противников-то у него трое осталось – четвертый, хасетанец, сидит в сторонке, вся грудь в крови.

Впрочем, Ксавату было не до того, чтобы обижаться за земляка. Если эти олухи сию минуту не справятся с мальчишкой, сюда явится Лунноглазая, и тогда всем звездец, как говаривала оторва Марго в незабвенные времена.

– Срань собачья! – закричал Ксават, яростно тряся кулаками. – Что вы с ним возитесь?! Заткните монахиню, пока она не призвала богиню в третий раз!

Намокшая от крови располосованная рубашка липла к телу, как будто он попал под дождь.

Порезы – это и на тренировках бывало, но Дэлги ограничивался легкими царапинами, а потом давал лекарства, после которых и боль проходила, и шрамов не оставалось. И сразу прекращал занятие, если видел, что кровотечение серьезное.

А эти могут убить. Ник уже получил несколько ранений – непонятно, опасных или нет. Дрался он яростно и отчаянно, и это было то самое, чего никак не мог от него добиться Король Сорегдийских гор (пресловутый «экзамен» не в счет). Раньше было иначе, о себе он не очень-то заботился и быстро терял интерес к происходящему. Дэлги это бесило.

Но сейчас он защищал Миури.

Боли от порезов он почти не чувствовал, в то же время в его сознании что-то болезненно сдвинулось, и на иллихейский субтропический ландшафт в преддверии Сорегдийских гор наложилась припорошенная первым снегом опушка осеннего подмосковного леса. Как будто Ник находился одновременно и здесь, и там.

Какая разница между здешними бандитами и работниками силовых структур, выполняющими приказ высокого начальства, недовольного существованием несанкционированного палаточного лагеря? Ник особой разницы не видел. Те фактически убили маму. Эти могут убить Миури. Только он скорее умрет, чем позволит им убить Миури, а еще лучше – перебьет их. Ослабевший от голода, простуженный, безоружный подросток не мог драться со спецназом, но сейчас – другое дело.

То, что случилось тогда, не должно повториться.

Их было больше, однако вмешательство некой третьей силы уравнивало шансы, и в каждый из моментов Ник сражался только с одним противником. Булыжники больше не прилетали, но были камешки помельче: попадет такой в лоб, и человек на несколько секунд выведен из игры. Похоже на помощь – ровно настолько, чтобы задача не оказалась для Ника заведомо невыполнимой. И на том спасибо. Благодаря этому он до сих пор был жив, хотя враги подобрались сильные и умелые. Ему никак не удавалось сосчитать их, зато одного он ранил, полоснув наискось по грудной клетке.

Миури закричала по-кошачьи в третий раз. Вот-вот должна появиться Лунноглазая. Интересно, она будет размером с домашнюю кошку или большая, как пантера? Миури говорила, что глаза ее сияют, как две золотистых луны.

Из-за цветущих деревьев вывернул иллихейский аналог джипа, затормозил, оттуда выскочили люди в форме, какую носят вассалы Аванебихов.

Собираются всех арестовать? Или подумали, что один из участников этой свалки – Король Сорегдийских гор, и спешат на помощь? Да он бы давно со всеми управился… Отвлекшись, Ник не успел отреагировать на атаку, и его противник, ловкий прилизанный блондин, нанес удар в левое подреберье. Ниже сердца, но боль резанула такая, что Ник упал на одно колено, в месиво скользких от крови растоптанных стеблей.

– Мя-я-я-а-аууу!!!

Это уже не призыв на помощь, а боевой клич. Очутившись рядом с Ником, Миури ударила блондина молниеносным кошачьим движением – ладонь раскрыта, пальцы согнуты, самая настоящая «школа тигра». Поняла, наконец, что сейчас надо не молиться, а драться, – подумал Ник, дрожа и задыхаясь от пронизывающей боли.

Ничего себе… Миури буквально содрала мясо с лица противника, а следующим страшным ударом располосовала горло. Откуда у нее взялись длинные загнутые когти?..

Донат Пеларчи (он бежал к ним, тяжело припадая на правую ногу) остановился, опустился на колени и ткнулся лбом в землю, словно молился в храме. Люди Аванебихов тоже все как один дисциплинированно простерлись ниц. Их примеру последовал Ксават цан Ревернух, который стоял в стороне, возле охотничьих машин, и что-то выкрикивал, размахивая кулаками, словно болельщик на стадионе.

Бандит с обезьяньим лицом и синими от татуировок руками, матерившийся по-русски, двинулся на монахиню, выставив перед собой нож. Та ударила, как кошка лапой. Сколько метров отсюда до забора? Двадцать? Тридцать? Во всяком случае, все это расстояние он пролетел по воздуху, как получивший пинка футбольный мяч, и исчез по ту сторону ограды в кустарнике. Ник даже не подозревал, что Миури на такое способна!

Последний из его противников, лохматый мужик с нечесаной бородой, рухнул на колени и на всю равнину заголосил:

– Смилуйтесь, великая прекрасношерстная госпожа! Каюсь, дурных людей послушался, неразумие проявил, молю вас, помилуйте дурня! Дома жена с малыми детками и кошка с котятами, кто молочка на блюдечке поднесет, ежели безвременно помру? Никогда кошек не обижал, только с людями дрался! Как вернусь домой – рыбкой угощу! Помилуйте грешного дурака неразумного!

Монахиня его не тронула, отвернулась. Он уткнулся головой в забрызганную кровью траву, продолжая бормотать какие-то мольбы.

– Миури! – слабым голосом позвал Ник.

Еще немного – и он потеряет сознание. Все вокруг уже начало становиться зыбким. Скорее бы, а то слишком больно.

– Мрр-мя? – вопросительно произнесла Миури.

– Ми…

Ник осекся, увидев ее глаза. Круглые, золотисто-желтые, сияющие, с вертикальными зрачками. Это… Это не Миури.

– Мррр… – ласково сказала стоявшая перед ним и, протянув руку, погладила его по голове.

На мгновение Ника охватило небывалое ощущение блаженного покоя, уюта, счастья. Потом оно прошло – и боль тоже прошла без остатка. Он почувствовал себя здоровым, полным сил. Слева под ребрами, куда вонзился нож блондина – никаких неприятных ощущений.

Миури пошатнулась, и Ник вскочил на ноги – поддержать ее. Все в порядке, она не упала, и глаза у нее опять человеческие, желтовато-серые, с нормальными зрачками. И на руках никаких кошачьих когтей.

– Что это было? – спросил Ник.

– Лунноглазая Госпожа явилась на мой зов. Она заняла мое тело, а я в это время пребывала в другом месте. В каком-то очень хорошем месте…

Народ вокруг валялся ниц. В траве лежали два изувеченных трупа.

Ник осторожно потрогал под ребрами: нет там никакой раны. Он весь перемазан собственной кровью, но ни порезов, ни синяков, ни мелких царапин не осталось.

– Миури, она меня в одну секунду вылечила!

– Что тебя удивляет? – улыбнулась Миури. – Она ведь богиня. Если бы ты умер, защищая жрицу, Лунноглазая лично позаботилась бы о твоей посмертной судьбе, и в следующий раз ты бы родился в хорошей семье из тех, что находятся под ее покровительством.

Один из вассалов подошел, низко поклонился и смиренным тоном произнес:

– Преподобная госпожа, если вам что-нибудь нужно, мы в вашем распоряжении!

– Мне надо поменять колеса. Одно запасное есть, остальные снимите с тех машин – это будет справедливо. Убитых похороните, на живых наденьте наручники и сдайте их в полицию в Кафьярану, они обстреляли мою машину и хотели убить моего помощника. К Донату Пеларчи это не относится, он пытался остановить их, и я беру его под защиту.

Вассал Аванебихов снова поклонился, выражая согласие.

Ник все еще находился под впечатлением от своего знакомства с Лунноглазой. Ни за что бы не подумал, что это произойдет именно так… Хотя, с другой стороны, если люди гладят кошек, почему кошка не может погладить человека?

Сразу и не сказать, на кого Ксават разозлился больше: на своих наемников, которые, срань собачья, здоровенные лбы, с одним мальчишкой не справились, или на Ника, преподносящего один сюрприз за другим. Теперь вот оказалось, что он довольно-таки сносно владеет мечом и кинжалом.

Посчитается с ним Клетчаб Луджереф. Тупаком будет, ежели не посчитается. Этот Ник еще кровавыми слезами заплачет.

Покамест Ксават засунул свои намерения подальше и вместе со всеми валялся ниц перед Лунноглазой Госпожой, добросовестно бормоча заученную в детстве молитву. Религия – дело святое. Пятерых надобно чтить, чтобы они тебе не наломали.

Когда богиня ушла, и все начали вставать, он тоже поднялся, по-быстрому отряхивая испачканные на коленях штаны.

Драпать надо, как говорили в Хасетане.

Мощный пятнистый внедорожник Доната лучше не трогать – машинка приметная, известная и наверняка снабжена какой-нибудь противоугонной сранью. Ничего, имеются еще две на выбор. Расслышав, что сказала аванебиховскому цепняку Миури, он поскорее распахнул дверцу ближайшего драндулета, повернул голову… И замер с приоткрытым ртом, как деревенский тупак перед витриной универмага.

Надпись, выложенная белыми камнями на голом сером склоне:

«НИК, БЕРЕГИСЬ, ЕЩЕ ВСТРЕТИМСЯ».

Там же только что был кустарник! Скажите на милость, куда все кусты подевались, а?!

Клетчаб взмок, а зубы, собаки, так и норовили застучать. Значит, не было никакого кустарника… Была иллюзия, за которой прятался наблюдавший за представлением Король Сорегдийских гор. Теперь он ушел, оставив угрожающую надпись. Шарики и ролики в голове у Клетчаба быстро-быстро завертелись, обмозговывая ситуацию.

Итак, планы меняются. Даже не думать о мести! Жизнь Ника драгоценна.

Видать, крепко этот сопляк досадил Сорегдийской твари… Пока он жив, пожиратель душ будет гоняться за ним, а не за Клетчабом.

А вдруг он ненадолго жив?.. Ксават, снова взявшийся за дверцу, озабоченно нахмурился. Потом, догадливо ухмыльнувшись, выудил из кармана рогатку (отобрал в Кафьярану у подвернувшегося мальца), подобрал каменюку побольше… Не промазал, прямо по кумполу хрястнуло!

Дважды Истребитель Донат Пеларчи мешком повалился на землю, а решивший проблему Ксават прыгнул в машину, потными руками схватился за руль.

Он и дрожал, и нервно посмеивался. Вот что значит имперское мышление! Донат из-за Ника оборотня упустил – а ну как в сердцах свернул бы шею паршивцу? А мы не тупаки, превентивные меры приняли… Пусть Ник живет, пусть отвлекает внимание окаянной твари от Клетчаба Луджерефа. Клетчаб, считай, в третий раз Короля Сорегдийских гор перехитрил!

Машина свернула под сень цветущих гиомарий. Погони не было.

Теплый розовый вечер. Свисающие с деревьев побеги с цветами тихо покачиваются, аромат свежезаваренного кофе смешивается с лесными запахами. Наверное, именно так должен выглядеть рай.

Ник устроился на траве под раскидистым деревом. Ему было грустно.

Вчера он фактически одержал победу в неравной драке и познакомился с настоящей богиней. Это, конечно, здорово, но… Эннайп ему все равно не видать как своих ушей.

– Ник, твой кофе остывает, – позвала Миури.

Они с Донатом сидели возле кострища, где запекались в углях клубни мануга – вроде картошки, но еще лучше.

Голова у охотника забинтована. Получил вчера булыжником, причем вовсе не от Короля Сорегдийских гор: Донат в тот момент стоял лицом к югу, а камень прилетел сзади. Двое аванебиховских вассалов и бородатый мужик, которого пощадила Лунноглазая, утверждали, что сделал это Ксават цан Ревернух. Другой вопрос, зачем.

– Еще раз встречу прохиндея – так с ним потолкую, что вовек не забудет, – хмуро и торжественно пообещал Дважды Истребитель. – Не посмотрю, что высокородный…

Миури сразу оказала ему помощь. И разбитая голова, и колено, пострадавшее от удара палицей, понемногу проходили. «Понемногу» – это по иллихейским меркам. С точки зрения Ника, то, что такие травмы быстро излечиваются, было настоящим чудом. Впрочем, он ведь и сам вчера подвергся чудесному исцелению.

«Это Дэлги бросал камни в бандитов. Он вмешался, чтобы уравнять шансы, и дал мне возможность победить самостоятельно. Он видел, что я справился. Тогда почему появилась эта надпись? Или он так сильно рассердился из-за Мардария?»

Ник хотел поговорить с Дэлги, но Миури и Донат его не пустили. Пришлось дать им слово, что никуда он не пойдет, а то Миури готова была заключить его в кулон.

Донат теперь видел в нем не «предателя», а «жертву» – тоже хорошего мало.

– Люди для тварей – или еда, или игрушки, и ты для него был игрушкой, – угрюмо выговаривал он Нику. – Ты смотришь на все с высоты своих девятнадцати лет, но иногда и старших послушать не вредно. Я уже без малого полвека на тварей охочусь, их психологию изучил. Так что остынь и лучше порадуйся, что дешево отделался. Это пожиратель душ, всем тварям тварь! Одного его присутствия достаточно, чтобы человека начало трясти и корежить, а ты с ним отношения выяснять собрался.

– Он же наблюдал за нами во время стычки, находился рядом, и мы ничего такого не чувствовали, – напомнил Ник.

– Не рядом, а на безопасной дистанции. Этот эффект проявляется, когда он близко, шагах в тридцати или того меньше.

Они решили задержаться в лесу, пока старый охотник не поправится, а потом вместе доехать до цивилизованных мест. Погода мягкая, провизии в избытке (большая часть продуктов, закупленных для горе-команды Доната, находилась в его машине). И торопиться в Макишту нет причины, раз Мардария потеряли.

– Для нас было бы неплохо заработать эти деньги, но нет так нет, – с легким сердцем решила Миури. – Аванс Регине придется вернуть… Ничего, управимся.

Донат признался, что нуждается в отдыхе, так что он завернет, как обещал, в несколько деревень, а после устроит себе отпуск. Его приглашали в гости Келхар и Элиза. Сейчас они поехали в столицу, чтобы заключить брак перед Зерцалом Истины, а потом отправятся в родовое поместье Севегустов; за это время Донат разберется с оборотнями, которые досаждают здешним селянам, и тоже туда поедет.

Ник рад был узнать, что Элиза ушла от Ксавата цан Ревернуха к хорошему парню. О «сумасшедшем металлисте» Донат отзывался с уважением:

– Вот это истинный высокородный! Не то, что проходимец Ревернух… Аристократ, каких поискать, для меня честь, что он был моим учеником. И девочка славная… Это ведь Келхар тебя развязал и отпустил, пока мы с ней ездили в Рансяльех?

Ник вздрогнул, сперва промямлил что-то невразумительное, потом начал энергично возражать.

– Так я и подумал, что Келхар, – понимающе усмехнулся охотник. – Сам бы ты не справился.

Ник увильнул от прямого ответа. И о Дэлги не стал распространяться, хотя Донат исподволь старался побольше выведать о своей упущенной «дичи».

Пока он сидел под деревом, с умеренной грустью наблюдая, как меняет цвет небо над потемневшими кронами гиомарий, мануг в мундире испекся, а кофе остыл.

– Погоди, попробуй вот так, – Донат посыпал разломанный розоватый клубень, наподобие крупной картофелины, каким-то оранжевым порошком и сухой зеленью. – Для аппетита, старый охотничий рецепт, а то больно ты худой, так нельзя…

Похоже, он испытывал неловкость из-за того, что в прошлый раз своими угрозами довел Ника до голодовки, и теперь во время каждой трапезы с мрачноватой заботливостью уговаривал его съесть побольше.

Запеченный в углях мануг, щедро посыпанный приправами, оказался отменно вкусным блюдом, а кофе Нику и холодный нравился.

Листва почти не шелестела, зато птицы заливались вовсю, и в их хор вплетался еще какой-то звук – далекий, жалобный.

– Тихо! – Донат поднял палец. – Слышите?

– Это с той стороны, – Миури указала на юг.

– Как будто потерявшийся щенок скулит, – определил Ник. – Я схожу, посмотрю?

– Бить тебя надо, – проворчал Донат, смерив его осуждающим взглядом. – Был бы мой ученик, сейчас получил бы затрещину. Куда пойдешь один, а если там тварь?

– Это может быть какое-нибудь животное, – предположила Миури. – Если мать погибла, а детеныш остался… Бедный, как плачет! Пожалуй, мы с Ником сходим вдвоем.

– Тогда уж втроем, – решил охотник. – Заодно посмотрю, как будет себя вести мое колено. Ник, меч возьми и не вылазь вперед. Преподобная сестра, вас тоже прошу держаться у меня за спиной.

То раздвигая, то обходя кустарник, усыпанный лилово-черными виноградинами, они направились в ту сторону, где скулил несчастный зверь. Наконец заросли расступились. Небольшая полянка, посередине стоит сарай, сколоченный из старых серых досок, дверь закрыта на щеколду. Жалобный скулеж доносился изнутри.

– Он там, – сказал Ник. – По-моему, это щенок, а не лесное животное.

– Имей в виду, мы не можем завести собаку, – предупредила Миури. – Отдадим кому-нибудь в деревне.

– Не похоже, чтобы там была тварь, – в раздумье произнес Донат. – Хотя всякое бывает… Обождите-ка…

И тут обитатель сарая кинулся на дверь, так что щеколда отлетела, и выскочил наружу, гремя волочащейся за ошейником длинной цепью. Он радостно визжал, отчаянно вилял толстым кургузым хвостом, умильно и преданно заглядывал людям в глаза. Только бы не ушли без него, только бы взяли с собой!

Когда он с восторженно-умоляющим повизгиванием ткнулся большой головой Нику в бедро, тот, потеряв равновесие, уселся на землю и обрадованно выпалил:

– Так это же Заинька!

– Да какой тебе Заинька, парень, – в замешательстве возразил Донат. – Грызверг это, самый настоящий – смотри, какие зубы! Только поведение странное…

– Его хозяйка называет Заинькой, – пояснила Миури. – Надо снять цепь, тогда я смогу посадить его в кулон.

– Постой минутку спокойно, – уговаривал Ник, возясь с карабином, в то время как Мардарий норовил лизнуть ему руку. – Подожди, мы Заиньку к мамочке отвезем!

Цепь упала на землю, но заключить грызверга в кулон удалось не сразу: он так и жался к Нику, а если тот его отталкивал, принимался испуганно скулить, поджимая хвост. Словно боялся, что его оставят здесь одного. Или хуже, чем одного, – наедине с тем невыразимо ужасным, которое скрывается за кустами в южной стороне.

Улучив момент, когда Ник спрятался за спиной у охотника, Миури бросила кулон. Сразу стало тихо.

– Что это за диковинка? – ошеломленно покачал головой Донат. – Расскажешь кому – не поверят.

– Это грызверг Регины цан Эглеварт, – Миури подобрала рубин на цепочке и протянула Нику. – Надевай. У него разительно изменился характер, но в этом нет ничего удивительного. Бедный пес видел, как Король Сорегдийских гор принял свой истинный облик.

Охотник, услышав это, насторожился, насупился, потом сгреб обоих, одной рукой Ника, другой «бродячую кошку», и поволок напролом через кустарник в ту сторону, откуда пришли. Какое там больное колено! Ник мог только трепыхаться и отворачивать лицо от царапающих веток, Миури находилась не в лучшем положении. Выбравшись на заросшую желтыми колокольчиками прогалину, Донат остановился, отпустил их и велел:

– Ждите здесь. Никуда ни шагу. Я разведаю и вернусь.

– Чего это он? – шепотом спросил Ник, когда старый охотник почти бесшумно исчез в чаще.

– Подождем. Объяснит, – поправляя свой головной убор с кошачьими ушками, ответила Миури.

Вернулся Донат довольно скоро.

– Чуть не угодили в ловушку, – сообщил он озабоченным сумрачным тоном. – Мы побывали на заповедной территории! Окаянная тварь разломала забор на этом участке, чтобы построить конуру для грызверга.

– Он же нас не тронул, – возразил Ник. – Это была не ловушка, просто он вернул нам Мардария, вот и все.

– Не тронул, потому что не успел, – сердито пробурчал охотник.

– В любом случае хорошо, что грызверг нашелся, – опередив Ника, приготовившегося спорить, перевела разговор на другую тему Миури. – Теперь мы сможем выполнить заказ Регины цан Эглеварт и получить деньги.

Пропахшая дешевыми специями гостиница в приморском городке, который оскорбительно не похож на Хасетан и за одно это не имеет права на существование. Однако он существует, по его улицам разгуливают отвратительные тупаки, уродливые дома царапают застиранное небо острыми черепичными крышами, за окном, на каменном карнизе, паршивенькие травинки дрожат на ветру. От всего этого с души воротит. А Хасетан, город-легенда, опять недосягаем. Только и радости – знать, что он где-то есть.

Закрывшись в номере, Клетчаб сбрил усы и высветлил волосы. Лицо в зеркале показалось ему помятым и поблекшим, чтобы не сказать потасканным. Под стать городку, где он совершил над собой сию вынужденную процедуру, просто срань соба…

Стоп. Никакой больше «срани собачьей». Придется переучиваться на что-нибудь другое. Ксават цан Ревернух, проштрафившийся министерский чиновник, должен бесследно исчезнуть, слишком много за ним делишек поднакопилось.

Еще одна паскудная деталька. Сорегдийский пожиратель душ, как и многие подобные твари, будучи в своем истинном облике, способен проникать в чужой разум. Он утащил живьем двух макиштуанцев-наемников – стало быть, уже знает все, что знали они. Догадался ли оглоед окаянный о том, что высокородный господин цан Ревернух – это Клетчаб Луджереф собственной персоной, никому не ведомо. Возможно, и пронесло. Но он, небось, учел, что Ревернух принимал деятельное участие в организации охоты, и захочет поквитаться. Пора менять личину. Жаль, нет под рукой второго зеркала-перевертыша.

Лишь бы ничего не случилось с Ником. Лишь бы он продержался подольше. Пока он жив, Король Сорегдийских гор будет преследовать не старого ловкача Луджерефа, а другую жертву. Шутка ли – грызверга натравил!

Надо будет взять новое имя и обзавестись новыми привычками. И раздобыть деньжат… Банковские счета Ксавата цан Ревернуха, скорее всего, арестованы, так что он теперь нищий, хуже Келхара.

С досады Клетчаб сплюнул на пол. Так себе получилось, без прежнего хасетанского шика – разучился за четверть века. А он все равно еще раз сплюнул! Приятно, что ни говори, снова стать самим собой, обрести утраченную индивидуальность.

– Да я вам за это ни рикеля не заплачу!

Регина цан Эглеварт стояла посреди зала с мозаичными концентрическими кругами на полу и проклюнувшимися из оштукатуренных сводов позолоченными лепными бутонами. Ее набеленное лицо исказилось от злости, бриллианты на шее и в диадеме сверкали, как капли из грозовой тучи.

Вчера Ник и Миури отдали Мардария хозяйке, и на сегодняшнее утро им было назначено прийти за деньгами. Регина заставила их прождать битый час, а теперь визгливо кричала – как будто по залу метались акустические молнии.

– Мы доставили вашего грызверга из Рифала в Макишту, – улучив паузу, с достоинством сказала «бродячая кошка». – Все как договаривались. Разве мы не выполнили заказ?

– При чем тут выполнили – не выполнили? Формально выполнили, а что вы с ним сделали?!! Мардарий после вашего кулона на себя не похож! Он теперь боится темных углов и начинает плакать, если его оставить одного! Даже ни на кого больше не бросается! Наверное, вы моего Заиньку били! И вы еще хотите за это денег?!

– Задание выполнено, – продолжала дипломатично настаивать Миури. – Мардарий цел и невредим, вы ведь не можете это отрицать?

– Невредим, да?! Он стал нервный! Вы же кошатница, вы собак не любите, специально его запугали! Он у вас в кулоне еще и блох подцепил! Вон отсюда! Никому больше Заиньку не отдам!

Регина наступала на них, скаля мелкие жемчужные зубки и сжимая кулаки. Ник испугался, что она полезет в драку.

– Убирайтесь! Кошка драная помойная, вот вы кто! Сама блохастая, и Заиньку моего блохами заразили! Чтоб ноги вашей больше здесь не было! Во-о-он!!!

– Пойдем отсюда, – шепнула Миури.

Когда очутились на жаркой улице, под глухой мозаичной стеной дворца, очертаниями напоминающего Тадж-Махал, монахиня пробормотала:

– По крайней мере, у нас остался аванс. Я его не верну.

– Может, стоило рассказать ей? – неуверенно спросил Ник.

– Рассказать, что ее Заинька гонялся за Королем Сорегдийских гор и увидел то, чего ни одному смертному существу лучше не видеть? Не думаю, что это могло бы ее успокоить.

Они дошли до Макиштуанского университета – большого терракотового здания с позолоченными карнизами, ослепительно сверкающими на солнце. Дальше, за площадью с изваянием Ящероголового и насестами для трапанов, простиралась нецивилизованная часть города: улочки, где прямо из окон первых этажей торгуют чем придется, толпы смуглых полуголых макиштуанцев в широких шароварах, расшитых разноцветными бусинами, грязные столики открытых кофеен под тростниковыми навесами, блескучие каналы с сонмом лодок. Этот мир и манил, и внушал опаску.

Еще дальше – синеватая горная цепь. Три года спокойной жизни, потом придется на несколько месяцев уехать на север.

Возле университетской ограды навстречу попался «бродячий кот». Низко поклонился Миури, и они заговорили о чем-то своем, мешая человеческую речь с мяуканьем.

Ник отошел к решетке. И в сквере с невысокими пальмами, и на крыльце в тени колоннады толпились парни и девушки. Он тоже мог бы там учиться… Эта мысль его слегка удивила: раньше он об этом не думал, раньше он просто ничего не хотел. А теперь… Теперь на месте атрофированных желаний начали возникать какие-то слабые импульсы, и Ник, жмурясь от яркого солнца, завороженно смотрел на своих сверстников по ту сторону ограды. Он ведь когда-то собирался поступать в МГУ! Сколько времени он об этом не вспоминал?

Оглянулся. Рядом со здоровенным котярой-монахом Миури казалась миниатюрной, но тот уселся на тротуар и смотрел на жрицу снизу вверх. Кошачья поза подчинения. Если бы мог, он бы еще и уши прижал.

Ник опять повернулся к университету – и сердце провалилось в пятки. Тоненькая, бледнокожая, с длинной черной косой… Она стояла у подножия лестницы, в группке других студенток. Позвать ее? И что он скажет?.. Обеими руками вцепился в решетку.

Словно почувствовав его отчаянный взгляд, девушка повернула голову. Вздернутый нос, незнакомый профиль.

Ник ощутил и облегчение, и острое разочарование. Почти набрался смелости, чтобы окликнуть ее по имени – и тут выясняется, что это не она.

«Я не могу без тебя жить» – редко встречающаяся крайность. «Я не могу без тебя жить так, как жил раньше» – ближе к истине. Если разобраться, Дэлги поступил довольно жестоко, устроив ему знакомство с Эннайп.

Студентка с длинной черной косой рассматривала Ника с полуулыбкой и словно приглашала взглядом: подойди, я не против. Он не хотел с ней знакомиться. Он просто ошибся.

– Ник, что с тобой? Перегрелся?

«Бродячая кошка» закончила общаться с младшим собратом и стояла рядом.

– Мне показалось, что там Эннайп цан Аванебих, но это не она.

– Откуда бы ей тут взяться? – хмыкнула Миури.

– Она говорила, что будет учиться.

– Не здесь ведь. Макиштуанский университет открыли для небогатой, но способной молодежи, обучение здесь бесплатное, за счет императорских дотаций. Посредница между Аванебихами и Королем Сорегдийских гор в истинном облике – слишком важная фигура, чтобы учиться в таком заведении. Вряд ли она будет ходить на лекции, лучшие профессора сами к ней придут для персональных занятий.

– Ясно… – пробормотал скисший Ник.

– Ты уверен, что тебя не хватил солнечный удар? – Миури озабоченно свела брови.

– Нет. То есть да.

– Ты влюбился в Эннайп цан Аванебих, – констатировала «бродячая кошка».

– Ну… наверное…

– Хорошо.

– Что здесь хорошего?

Он удивился. Это же больно.

– Честно говоря, меня беспокоило то, что за эти полтора года ты ни разу не влюблялся. Ты ведь не просветленный. Одно дело, если человек преодолел земные страсти и поднялся на более высокий уровень духовного развития, и совсем другое, если он не способен их испытывать из-за перенесенных страданий. Так что в твоем случае влюбиться – это хорошо. Признак выздоровления.

– Я даже не знаю, интересуется ли она мной хоть немного, – грустно пожаловался Ник.

– Хм… Девочка ради твоей безопасности ворожила каждую ночь, и ты после этого спрашиваешь, интересуется ли она тобой?

– Она же высокородная, из высшей аристократии, из очень богатой семьи. Что я мог бы предложить такой девушке?

– Здорового ребенка, извини за циничную прямоту.

Ник уставился на Миури в растерянности. Ему не приходило в голову посмотреть на вещи с такой точки зрения.

– Не хлопай ресницами, не маленький, – строго сказала «бродячая кошка». – К твоему сведению, переговорщица находится на исключительном положении и может делать, что захочет, ей никто не указ.

– Кроме Дэлги, – подавленно напомнил Ник. – А его из-за меня Мардарий чуть не загрыз. Помнишь, сколько там было крови? И эта надпись на горе, которую мы видели…

– Тогда постарайся влюбиться в другую девушку. Они все время на тебя заглядываются, а ты замечаешь это один раз из десяти. Хочешь туда? – Миури кивнула на терракотовое с золочеными карнизами здание за оградой.

– Разве мне можно?

– Не можно, а давно пора.

– Я думал, что я должен стать монахом.

– Ты не давал никаких обетов и ничем не связан. Я тебя взяла, потому что меня попросили об этом кошки в Нойоссе. Ты им нравился, они тебя пожалели и решили пристроить в хорошие руки. Так что сам определишься, кем ты должен стать. Здесь учатся не только иллихейцы, есть и твои соотечественники. Можем сейчас туда завернуть, посмотришь, какие есть факультеты, возьмем список литературы для подготовки к вступительным экзаменам. Заниматься будешь под моим руководством.

Видно было, что ее увлекла эта идея.

– Хорошо, я подумаю.

– О чем тут думать? Хватит быть маргиналом! Кстати, бесплатный императорский университет есть и в Раллабе, можно туда, подальше от Сорегдийских гор.

– Лучше сюда. Там холодно, а у меня после той зимы в Москве от одного вида снега начинают зубы стучать.

– В Раллабе не всегда зима. У тебя будут теплая одежда и жилье с отоплением.

– В субтропиках я буду учиться лучше.

От Макишту до Эслешата намного ближе, чем от Раллаба до Эслешата. Не поедет он на север. Ни сейчас, ни через три года.

Он не боялся встречи с Дэлги. Почти не боялся. Наоборот, хотел с ним поговорить.

– Госпожа жрица! – к ним подбежала, запыхавшись, девушка в синем халате с вышитыми гербами цан Эглевартов. – Госпожа жрица…

Получилась у нее «жажрица». Миури, которую так обозвали, ожидала продолжения с вежливым спокойствием.

– Господин цан Эглеварт приглашает вас и вашего помощника вернуться во дворец. Прошу вас, госпожа, пойдемте! Мой господин наказал обязательно догнать вас и вернуть.

«Бродячая кошка» размышляла всего секунду, потом сказала:

– Ник, пойдем.

По дороге, выбрав момент, когда провожатая забежала вперед, она шепнула:

– Со мной ты в большей безопасности, чем в одиночку.

Служанка провела их внутрь через неприметную дверцу в мозаичной стене. Захламленные коридорчики, вдоль стен стоят перевязанные корзины и коробки, старая мебель, картины в чехлах. Все покрыто слоем пыли.

Перед тем как отворить дверь, за которой начинался коридор с лакированным вишневым паркетом, девушка оглянулась и с заговорщическим видом приложила палец к губам. Ник вспомнил, как их принимала Регина в рифалийском дворце: тогда были такие же предосторожности.

Богато обставленный кабинет. Деревянная мебель с инкрустированным геометрическим орнаментом. Сервированный на три персоны столик: вино, блюда с закусками, фрукты. Невысокий мужчина с крупными мясистыми ушами и большими залысинами улыбается Миури и Нику будто своим лучшим друзьям.

– Я должен поблагодарить вас, преподобная сестра, вы оказали воистину неоценимую услугу и мне, и всем моим домочадцам! А также отдать ваш гонорар… Прошу, присаживайтесь, и вы, юноша, тоже. Какую сумму должна вам моя жена?

Миури слегка приподняла светлую золотистую бровь, но сумму назвала с невозмутимым видом.

– Прекрасно, я заплачу. Я ваш вечный должник. Это лучшее вино из моих виноградников, попробуйте… Смелее, молодой человек. Я давно уже находился в затруднительном и щекотливом положении, преподобная сестра, мне надо было избавиться от опасного животного, которое представляло угрозу для окружающих, и в то же время сохранить мир в семье. Регина не хотела расставаться со своим любимцем, я не видел выхода, и вдруг вы нашли блестящее решение! Мардарий жив-здоров, но стал безобидным. Регина недовольна, однако я думаю, что она скоро привыкнет. Я не знаю, как вас благодарить, и вся наша прислуга молиться на вас готова. Отныне грызверг относится к людям дружелюбно, не пытается никого растерзать… Из-за него мои домашние жили в постоянном страхе, а теперь это забудется, как дурной сон. Прошу вас, угощайтесь!

Ник во все глаза смотрел на Эглеварта. Он ведь такого о нем навоображал… Помесь злобного громовержца и босса чикагской мафии, всемогущий, грозный, безжалостный враг с невероятно длинными руками – таким был цан Эглеварт в его представлении. А реальный прототип оказался совсем не зловещим и не страшным: лысеющий немолодой чиновник, усталый, обходительный, стремящийся любой ценой избежать конфликтов. Вероятно, подкаблучник.

– Как вам удалось перевоспитать Мардария? – выпытывал он у Миури, доверительно понизив голос. – Магия или дрессировка?

«Бродячая кошка» с загадочным видом молчала. А что ей еще оставалось? Не объяснять же, что за «перевоспитание» Мардария надо сказать спасибо Королю Сорегдийских гор.

Из резиденции их вывели тайком, чтобы Регина не проведала, зато в этот раз они уходили с деньгами, провожаемые не руганью, а благодарными взглядами и низкими поклонами эглевартовской прислуги.

– Устроим пир для кошек со всего Макишту, да еще останется тебе на учебники, – весело сказала Миури, после того как дверца в мозаичной стене за ними закрылась.

На одной из раскаленных извилистых улиц мелькнул в витрине магазинчика дешевой одежды тонкий силуэт. С оборвавшимся сердцем Ник повернулся.

Хрупкая женщина лет сорока, длинные темные волосы собраны в такой же хвост, как у Эннайп. Только и всего.

Он через силу заставил себя улыбнуться и прибавил шагу, догоняя «бродячую кошку».

В романе использованы фрагменты стихотворений Николая Гумилева («В пути», сборник «Жемчуга») и Антонио Мачадо (книга «Поля Кастилии», перевод В. Столбова).

2005–2006 гг.

Антон Орлов Убийца наваждений

Мороки Лонвара

Поднебесная, одна из тех густо застроенных лонварских горок, где в пасмурную погоду отяжелевшие облака цепляются за печные трубы, а то и устраиваются подремать на влажных черепичных крышах, славилась своими закусочными. Нигде больше не умели так запекать придонную толстобрюшку под сырнымсоусом или варить кавью – экзотический напиток из жареных коричневых зерен, которые возят из-за океана, из далекой Иллихеи.

Удовольствие стоило того, чтобы взбираться по старым выщербленным лестницам и наклонным мостовым, однако Темре поднялся на эту верхотуру не ради еды. Ему хотелось побыть в одиночестве, но так как уединение в четырех стенах не представлялось надежным – найдется, кому его нарушить, – он отправился туда, где с утра до вечера гвалт и сутолока. Бывает, что в толпе затеряться проще, чем в собственной квартире.

Хозяин забегаловки с двусмысленным названием «Крабий пир» окинул его одобрительным взглядом: посетитель из приличных. Хорошо одет, лицо задумчивое и невеселое, но спокойное. Не зыркает по сторонам, нет в нем того потаенного напряжения, которое выдает сквернавца, прикидывающего, как бы пожрать да сделать ноги, не заплатив.

Ладно скроен, гладкие темные волосы собраны в консервативный хвост на затылке. Худощавое смугловатое лицо выглядит аристократически красивым, хотя сразу видно, что это один из паршивых гронси, которые поналезли в Лонвар со своих паршивых островов, а вовсе не чистокровный венгос вроде самого хозяина – характерно раскосые глаза цвета морской воды выдают мерзавца с потрохами.

Впрочем, владелец «Крабьего пира» был человеком тертым и знал, что гронси тоже друг дружке рознь: в большинстве они нагловаты, шумны, сварливы, но порой среди них попадаются индивиды до того образованные и культурные, что далеко не всякий венгос с ними сравнится. Сдается, этот парень из таких.

Темре потребовал кавью двойной крепости без сахара. По слухам, в Иллихейскую Империю, где ее выращивают, она попала из другого мира, который временами посещают тамошние жрецы-маги. Может быть. Ему нравилось об этом думать, сидя с чашкой восхитительно горького темно-коричневого напитка на небольшой открытой веранде закопченной закусочной.

Далекие чужие миры, столь же далекая и загадочная Иллихея, до которой плыть и плыть, изысканная горечь кавьи… То, что нужно, чтобы хоть на четверть часа забыть о проблемах.

Проблемы были какие всегда – Соймела и родственники. Всем подавай денег. Так повелось, что за деньгами они шли к Темре, а тот не мог отказать ни бывшей жене, ни ораве родных попрошаек.

Вот уже с месяц, как он сам вовсю экономил. Никакой работы. Тишь да гладь, словно вернулся на землю золотой век. Ученые маги объясняли это тем, что хаддейна – одна из незримых оболочек мира, тонкая темная субстанция, заполненная бесчисленным множеством вероятностных зародышей, пребывающих, как выразился автор монографии на эту тему, «в сослагательном состоянии», – в настоящее время находится «в фазе полного покоя и повышенной вязкости».

Как долго это продлится, неизвестно. Кому счастье, кому не очень. Если б Темре взял за правило что-то откладывать на черный день… Но тут отложишь при таком количестве спиногрызов! В придачу к этому компенсацию за ущерб, причиненный его соседям и домовладельцам в ходе разборок с Клесто на двух прежних квартирах, он закончил выплачивать не так давно, как раз перед началом затишья. Спасибо еще, те, чье имущество стараниями Птичьего Пастуха пришло в негодность, оказались людьми сговорчивыми и согласились на рассрочку. Темре меланхолически, с примесью досады, вздохнул: не стоит сейчас об этом. Кавья слишком хороша, чтобы портить себе удовольствие бесполезными сожалениями.

Одетая в булыжную чешую улица горбом выгибалась к дымному поднебесью, которое выглядело как на рисунке, где густо раскрошили синий, лиловый, серый карандашные грифели и все это, перемешав, растерли. Лонварское небо всегда такое, слишком много в этом городе труб, днем и ночью изрыгающих клубы дыма, который постепенно расплывается, добавляя воздушной бездне зыбкой прозрачно-пепельной мглы. Кто-то знаменитый поэтично назвал Лонвар «столицей пара», но правильнее было бы назвать его «столицей копоти».

Стены кирпичных домов с балаганно-пестрыми вывесками испятнал многолетний черноватый налет. В закусочных и лавках не протолкнуться, улица тоже кишела народом. Сквозь запахи гари, специй, жареной рыбы, гниющих отбросов и кавьи изредка пробивался, налетая с порывами ветра, запах моря, которого из-за тесной застройки отсюда не было видно.

Веранда с ветхими деревянными столбиками и подвешенными на веревках плоскими бронзово-рыжеватыми рыбинами, высушенными до состояния несъедобного реквизита, смотрела на улицу из своей ниши, словно театральная ложа на сцену. Мимо сновали прохожие, людской гомон мешался с городским шумом. Солнце сияло из клубящейся слоистой синевы, словно заблудившееся в грязноватом зеркале отражение.

Темре заказал вторую чашку двойной кавьи, на этот раз с тремя ложками сахара. Сейчас он медленно, смакуя, выпьет ее, расплатится с хозяином, а потом неспешно спустится по истертым каменным ступенькам на улицу Стейго Кальмароборца, прогуляется вдоль канала с таким старым, что он уже крошиться начал, барельефом на парапете, изображающим историю Стейго и Царя Кальмаров. А потом неплохо бы зайти в магазинчик иллюзий на улице Вернувшихся Кораблей и справиться насчет новой рамги Ким Энно. Хотя определенно еще рано, сказали же – в конце месяца. Но почему бы не завернуть туда по дороге?

Хозяин, в свою очередь, поглядывал на этого утонченно культурного гронси с нарастающим раздражением: нет бы обед заказал, так он рассиживает и кавью еле цедит, словно барышня в гостях! Выглядит порядочным господином, а жрать не хочет – никакой прибыли с такого клиента. Разве что взять с него за кавью втридорога…

Ни тому ни другому не суждено было осуществить свои планы.

Вначале изменился характер шума: вместо обычного дневного гула, свидетельствующего о деловитой и благополучной людской суете, – вопли, грохот, визг, звон бьющегося стекла, надрывный собачий лай. Сразу вслед за этим стало темновато, как будто на солнце наползла туча.

Подняв взгляд, Темре увидел, что у тучи этой имеется отвислое грязновато-белое брюхо, как будто вырезанные из мутного льда плавники с черными шипами и несколько пар суставчатых конечностей с клешнями. Величиной это непотребство было с полтора дома, а то и побольше, и заслонило зажатое меж двух рядов крыш небо, враз погрузив улицу в тень.

Рыба-палач. Самые крупные из выловленных экземпляров достигают в длину трех бутов, или же трех локтей, как выражаются по старинке на Гронсийских островах. Обитает рыба-палач в шельфовых водах умеренного пояса. В водах, а не среди облаков! Зато каких только небылиц о ней не плетут, послушаешь – нервный озноб пробирает. Ага, особенно если слушатель способен представить себе последствия такого сочинительства…

Вот оно, последствие. Плывет по небу, застя солнце, в одной клешне болтается белая тряпка – сорванная с подвернувшегося балкона простыня, в другой зажата откромсанная человеческая рука. Последнее скверно. Не только потому, что жаль беднягу: если морок успел кого-то убить и отведал крови, это придает ему сил – тем труднее будет с ним сладить.

Закончилась «фаза полного покоя». Хаддейна проснулась.

Проглотив остатки кавьи, Темре поставил чашку и поднялся из-за столика, вытаскивая из внутреннего кармана маску. В свернутом виде она была похожа на съежившуюся в комок медузу, в расправленном облепляла лицо и переднюю часть шеи. В первый момент ее обладатель выглядел как комедиант, которого ткнули физиономией в желе, но потом на пластичной белой субстанции проступали руны, как будто нанесенные черной и алой тушью, и зрелище приобретало более пристойный вид.

Маска убийцы наваждений – это не только средство защиты, прикрывающее лицо и горло. Это еще и рабочий инструмент, позволяющий распознать морок и определить его основные характеристики.

Чудовищно громадная и при этом неподвластная силе тяготения рыба-палач в «распознании» не нуждалась. Сразу ясно, что она собой представляет, – этот возникший из ничего ужас, едва не задевающий брюхом трубы и флюгера, не чем иным, кроме как воплотившимся мороком, быть не мог.

Благодаря маске Темре разглядел, что ее плотность неоднородна, колоссальная туша как будто слеплена из разных кусков. Местами она была с виду вполне настоящая, а местами полупрозрачная – на таких участках сквозь нее просвечивали всполошенные птицы и похожие на маленьких дракончиков трапаны, небо в дымных разводах, солнце, которое никуда не делось, хотя сперва напрашивалась догадка, что рыба-палач его проглотила.

Коллективное исчадие. Это и хорошо, и плохо: с одной стороны, у такого морока немало уязвимых точек, с другой – чем больше народа влило в него свою силу, тем тяжелее с ним справиться.

Поднос с кружкой пива и тарелкой пряной ухи вывалился из рук хозяина «Крабьего пира», осколки разлетелись по полу, штаны и фартук забрызгало, но он ничего не замечал, оторопело уставившись на морское страшилище, нависшее над улицей. Потом опомнился и попятился к двери в подсобку, еле переставляя одеревеневшие ноги. Взгляд упал на преобразившегося гронси: на лбу и на щеках руны, вместо глаз тоже руны… Так вот что это за гость!

Повезло… Вернее, не повезло, что сюда пожаловал треклятый морочан, чтоб тем, кто вызвал его к жизни, до конца дней считать гроши, но зато подфартило, что этот парень оказался убийцей наваждений. Такому гронси можно все простить, даже то, что он не венгос, лишь бы свое дело сделал. Хозяин решил, что, пожалуй, не возьмет с него денег за кавью, пусть только не оплошает и развоплотит окаянную рыбину до того, как та успеет причинить ущерб заведению.

Поднебесную охватила паника – густой питательный бульон для набирающего силу морока. Что касается крови, тоже недостатка не будет: кое-кто застыл столбом посреди улицы, иные из жителей верхних этажей, нет бы им забиться в глубь своего жилья, прилипли к окнам, пытаясь рассмотреть, что там, снаружи, приключилось.

Высунувшись из-под навеса веранды, Темре вскинул сжатый кулак. На среднем пальце массивный перстень из тусклого потемневшего серебра. Прозрачный, как слеза, камень зашлифован восьмигранной пирамидкой. Благодаря наведенным чарам боевой перстень убийцы наваждений до поры до времени в глаза не бросался и свою истинную природу обнаруживал, лишь когда доходило до боя.

Из острия камня, направленного на морок, вырвалась серебристая игла. Длиной она была около бута и казалась нематериальной, словно сверкнувший в воздухе луч или световой блик. Она не смогла бы повредить ничему вещественному. Оказавшийся на ее пути человек ощутил бы внезапное замешательство или вспышку беспокойства – короткое беспричинное неудобство, которое в следующий момент угаснет. Зато на тварь, порожденную рыбацкими байками и ползучими людскими страхами, она подействовала как пуля со смещенным центром тяжести.

Нависшее над улицей чешуйчатое брюхо содрогнулось, в нем разверзлась рана размером с суповую тарелку. Ни крови, ни прочих естественных выделений: морок возник недавно и сожрал недостаточно, чтобы полностью уподобиться живому существу. Просто зияющая дыра, а внутри не то пустота, не то пока еще однородная темная масса – снизу не разобрать.

Вторая игла пронзила сустав конечности, нацелившейся в окно на третьем этаже дома напротив. За стеклом что-то мелькнуло. Жильцы, на свою беду, разглядели чудовище, и охвативший их ужас послужил приманкой: такие твари улавливают направленные на них человеческие эмоции куда лучше, чем звуки или запахи. Бурая бугристая клешня легко могла бы выбить окно и схватить кого-нибудь из людей, но Темре успел раньше. После выстрела клешня повисла, будто гиря величиной с винный бочонок.

Суставчатых лап, покрытых по всей длине заостренными наростами, у рыбины было восемь. На две пары больше, чем у ее реального прототипа. Все они, кроме свисавшей плетью поврежденной конечности, находились в полусогнутом положении и мерно шевелились, словно водоросли в полосе прибоя. Их движения казались ленивыми и умиротворенными – обычный для морских тварей обман: атакующая рыба-палач способна сделать внезапный рывок и сцапать добычу с молниеносной быстротой. Вряд ли морок лишен этого качества.

Единственное хорошо: не сказать, чтобы все они были одинаково опасны. Одни, более материальные, колыхались с хищной вкрадчивостью, как будто готовясь к броску, а те, что слегка просвечивали, больше напоминали неспособную на активные действия растительность, хотя и двигались в такт с остальными.

Коллективный морок состряпан из разнородного материала: кто-то из виновников в меру побаивался, но особого значения россказням о рыбе-палаче не придавал, кто-то с упоением пугал других, а кто-то давился страхом и купался в страхе… Последнее – хуже всего. Хуже для Темре, которому предстоит расхлебывать их стряпню, раз уж ему повезло оказаться в нужное время в нужном месте. И вдобавок для тех, кто может пострадать.

Перстень выдавал по две иглы подряд, после чего требовалось некоторое время, чтобы он накопил энергию. Кристалл заимствовал силу у своего владельца, однако повлиять на него, чтобы заряжался поскорее, не было никакой возможности. Ученые маги давно пытались решить эту проблему – сделать оружие против порождений хаддейны более скорострельным, но пока не преуспели.

Конечностей, представлявших угрозу, Темре насчитал пять штук. Минус подстреленная. Осталось четыре. Прочие болтаются просто так, для пущего ужаса. Правда, это до поры до времени: если морок просуществует достаточно долго, они «оживут» и тоже станут опасными.

Настороженно сощурив глаза под маской, Темре оглядел с веранды обезлюдевшую улицу. Народ попрятался в лавки и закусочные, на мостовой валялись оброненные в суматохе вещи – зонтики, газеты, галоша без пары, все еще дымящаяся трубка, длинный вязаный шарф, бумажный кулек, из которого высыпались крупные полосатые семечки мушгры. Все двери были плотно закрыты.

Жильцы здешних домов, кто поумнее, вспомнили «Правила поведения при явлении морока угрожающей категории» и укрылись в глубине квартир, но в некоторых окнах маячили бледные лица. Охотники до острых ощущений упивались зрелищем. То, что их страх, смешанный с болезненным любопытством, течет к мороку питательными ручейками, помогая ему восстановить силы, их, очевидно, не волновало. Каждый уверен, что уж его-то боги помилуют, пронесет.

Разбухшее рыбье брюхо накрыло улицу, как будто между крыш противостоящих домов приладили провислый грязный тент. В воцарившемся сумраке, словно в мутной воде, вяло шевелились громадные ледяные плавники с похожими на черные копья шипами. Они были парные, справа и слева, и тяжело шоркали по стенам, оставляя на закопченном кирпиче царапины. Ударился о булыжник, сбитый с балкона ящик с зеленью.

Характерного для морских животных запаха не было: в злополучных байках, вызвавших к жизни это страшилище, ничего не говорилось о том, как оно пахнет. Со временем рыба-палач наверстала бы упущенное, но Темре не собирался давать ей шанса. Скоро перстень снова будет готов к бою. Немного осталось.

Одна из конечностей взметнулась, раздался звон стекла, хруст выломанного переплета, завизжала женщина. Мелькнула розовая оборчатая сарпа, сверху закапала кровь. Темре все еще не мог ничего сделать. Крик стих, потом на мостовую свалился истерзанный труп. Желудок у рыбины пока еще не сформировался, и в ближайшее время глотать она никого не станет, но пролитая кровь, боль, ужас, агония – это для нее само по себе лакомое угощение.

Вот теперь можно! Сначала Темре выстрелил по той клешне, которая убила женщину, потом по другой, но во второй раз промазал. С кем не бывает. Гораздо хуже то, что он не удержался от острой вспышки досады, благодаря чему морок его заметил.

Убийца наваждений во время схватки должен жестко контролировать свои эмоции. Если забудешь о том, что твой противник иллюзорен, если поведешь себя с ним так, словно он настоящий, ты его не победишь, и никакой перстень тут не выручит.

То, чего нет, не должно вызывать эмоций, иначе получится, что ты сам же его подкармливаешь, подтверждая его существование. Темре это усвоил еще в пору ученичества, но никто не заговорен от ошибок. Сейчас он невольно усложнил свою задачу: вместо того чтобы бесстрастно ждать, когда перстень накопит следующий заряд, в ближайшие минуты ему предстоит спасаться от страшных клешней.

Рыбина почуяла врага. Опасного врага, которого надо уничтожить, пока не поздно. Что им полезно, а что неполезно, такие твари улавливают в два счета. Две уцелевшие конечности устремились к веранде «Крабьего пира».

Отступив к стене, Темре пихнул навстречу клешне столик. Тяжелая деревянная столешница, засаленная и отшлифованная бессчетными прикосновениями, затрещала, когда в нее вонзились шипы. От второй клешни пришлось уворачиваться. Веранда была невелика, развернуться негде, а дверь, ведущую внутрь, с той стороны заперли, если не забаррикадировали. Разумный поступок, в полном соответствии с «Правилами поведения при явлении морока».

То, что вытворял Темре, напоминало безумную пляску на небольшом пятачке пространства, помесь танца и акробатического номера. Как на тренировке. Вся надежда на скорость и ловкость. Разминуться с клешней хоть на волосок. И по возможности без эмоций… Тварь его не видит. Где-то там, над крышами, на огромной рыбьей морде глаза, скорее всего, есть, но здесь, внизу, она его может только почувствовать. Не давать ей наводку. И в каждый момент хоть чуть-чуть ее опережать. Несколько раз его слегка задело, порвав одежду и ободрав кожу, от соприкосновения с торчащими наростами остались порезы. Нестрашно. Главное, чтобы клешня тебя не схватила.

Избавиться от столика твари не удалось, и он мотался на конце лапы, как своего рода стенобитное орудие, круша остальную мебель и столбики веранды. Не поймает, так зашибет… Навес, оставшийся почти без подпорок, предупреждающе заскрипел, и Темре, перемахнув через перила, спрыгнул на мостовую.

Перстень ожил. В этот раз и целиться не пришлось: он вывел из строя обе конечности, которые только что его ловили. Осталась одна последняя кроме тех, которые не в счет.

Устрашающе длинная лапа, обтянутая колючей, как терка, красновато-бурой кожей, вслепую обшаривала улицу в поисках противника. Под каким бы углом она ни изгибалась, вывих ей не грозил. Конечности настоящей рыбы-палача не обладают такой верткостью: у наваждений есть некоторые преимущества перед живыми существами. Покрытая шишковатыми наростами клешня сжималась и разжималась, демонстрируя шипы величиной с человеческий палец.

Темре затаился возле крыльца соседней закусочной. Свои эмоции он загнал в глубь души, все равно что запер в чулане. До поры до времени. Пока представление не закончится. Благодаря этому тварь не могла уловить, где он находится.

Клешня доломала веранду «Крабьего пира», выбила несколько окон, вгрызлась в балкон, увешанный разноцветными чулками и салфетками, а потом, когда подошел срок, Темре подстрелил ее. Больше эта дрянь никого не угробит.

Вторую иглу он послал в рыбье брюхо. Громадная туша содрогнулась, и вслед за этим стало чуть светлее: морок начал выцветать и просвечивать. Плавники, похожие на огромные зубчатые веера, казались уже не ледяными, а сделанными из тонкой прозрачной бумаги – ткни пальцем, и порвется.

На то, чтобы уплыть отсюда по небу куда-нибудь подальше, у иллюзорной рыбины не осталось сил. Если бы ее никто не трогал, ей бы удалось мало-помалу зарастить раны, тем более что люди продолжали подкармливать ее своим страхом и смятением, но еще два выстрела – и она утратила материальность, на глазах бледнея, истончаясь, распадаясь на туманные клочья. Вскоре и того не осталось.

Над улицей сквозь дымку смога вновь засияло солнце, налетевший ветер зашелестел разбросанными газетами. Темре вымотанно рухнул на стул под навесом «Морской тыквы», располагавшейся наискосок от «Крабьего пира». Костюм превратился в лохмотья, болели ссадины и царапины. Как обычно: морок сгинул, но последствия его визита никуда не делись.

Содрав с лица маску, убийца наваждений скатал ее в комок и затолкал во внутренний карман. В горле пересохло.

– Кружку пива. Большую. Или кавьи. Или воды, – произнес он хрипло, услышав за спиной звук открывшейся двери и людские голоса. – Или чего угодно.

Осознав, что с чудищем покончено, народ высыпал наружу. На труп женщины в окровавленной розовой сарпе кто-то набросил простыню. Появились полицейские в полосатых красно-желтых шапках. Фотограф устанавливал напротив разгромленной веранды «Крабьего пира» громоздкий ящик на треноге, а его горластый помощник отгонял зевак, чтобы не лезли в кадр.

Удрученный хозяин заведения, хмуро поглядев на них, выругался себе под нос. Веранду соорудили еще при его покойной бабке, и все это время она служила на совесть, разве что вовсю скрипела в последние годы, а теперь ее чинить, это во сколько же ремонт обойдется, денег же не напасешься… Не мог этот паршивый гронси, чтоб его морочан сожрал, дразнить чудище где-нибудь в другом месте, как будто недостаточно вокруг закусочных! Ему и горя мало: сидит в «Тыкве», чтоб ей было пусто, и каждый норовит его угостить – герой сделал свое дело, а ты хоть по миру пойди, это его уже не касается.

Хозяин дождался, когда фотограф щелкнет, и лишь после этого с отвращением сплюнул. Если хотите знать его мнение, гронси – это всегда мерзавец гронси, каким бы культурным он ни выглядел.

Оглядываясь на свое прошлое, полное ошибок и сложностей на пустом месте, Инора не раз просила мироздание послать ей учителя. Мироздание услышало – и подбросило ей Кайри.

В конце концов, ему виднее, какой учитель кому нужен.

– Давай лезь сюда, потом будешь отдыхать!

Над глинистым гребнем с торчащими петлями корней белело в темноте сердитое треугольное личико. Хватаясь за корни, Инора с трудом вскарабкалась наверх и обессиленно уселась на землю.

– Вставай, идем! – нетерпеливо потребовала Кайри.

Инора с трудом поднялась на ноги. Спотыкаясь в потемках, они зашагали в ту сторону, где в ночном небе золотилось зарево Лонвара, сияющего десятками тысяч огней.

Будь она здесь одна, вряд ли бы встала. Так и сидела бы, дожидаясь своей кончины. Это настигло бы ее еще вчера. Но Кайри, узнав, в чем дело, вместо того чтобы отправиться к родственникам, захватив с собой деньги и драгоценности, которые Иноре больше не понадобятся, силком потащила ее в бега.

Результат: Инора до сих пор жива, хотя все ее мышцы ноют от непривычных нагрузок, мысли плывут сами по себе, как будто их гонит ветер, а вокруг темень и холмистое взморье, озаренное светом громадной иззелена-серебряной луны.

Моря пока не видно, иначе его выдавал бы далекий манящий блеск. Оно прячется в ночи в той же стороне, где находится столица. Среди этих горок и буераков запросто можно хоть ногу подвернуть, хоть шею сломать, зато и на машине здесь не проехать.

Автомобиль, преследующий поезд, Инора и Кайри заметили из окна. Никакой ошибки: дорога тянулась параллельно железнодорожным путям, кое-где ее отделяла от насыпи лишь травяная полоса, и можно было разглядеть, кто сидит за рулем.

Она попросила девочку перейти в другой вагон, ведь это существо гонится за ней, а не за Кайри, но не тут-то было. На очередной станции уже в сумерках Кайри буквально вытащила ее из поезда – на другую сторону от дороги, из машины не увидишь – и, когда они укрылись за кустами, сунула ей под нос флакон с «сонной болтушкой». Такого Инора не ожидала. Морок тоже не ожидал и отправился прежней дорогой вслед за тронувшимся составом. До сих пор «маяком» для него служили эмоции Иноры, но поскольку та лежала в кустах без сознания, введенная в заблуждение тварь решила, что жертва поехала дальше.

Когда Инора очнулась, они с Кайри двинулись в Лонвар пешком через равнину Кнагато, где на четырех колесах не покатаешься. Не иначе эту пересеченную местность назвали «равниной» в насмешку. Уже перевалило за полночь, а они все шли и шли, и столица ближе не становилась – словно луна над океаном, которая недостижимо висит у горизонта, вместе с ним уплывая от приближающегося корабля.

Браслет-фонарик со светящимися камнями на руке у Кайри слабо озарял землю, позволяя смотреть, куда ступаешь. Детская игрушка оказалась полезной вещью, без нее ни зги бы они тут не увидели. Порой с той стороны, откуда они ушли, доносились отдаленные паровозные гудки или начинал дуть ветер, у Иноры это вызывало ощущение мурашек по коже: вокруг ничего нет, а звуки и ветер есть.

Впереди опять выросла стена, заслонив зарево Лонвара. Склон очередной возвышенности. Попытка обойти препятствие закончилась тем, что их развернуло назад. Небо усыпано звездами, это позволяло если не ориентироваться – чересчур громко сказано, – то хотя бы отслеживать, по прямой идешь или забираешь в сторону.

– Полезли, – решила Кайри. – Вдруг она все поняла и тащится за нами?

Это помогло Иноре решиться, хотя склон был хуже предыдущих. Крепостная стена с выпирающими наружу корнями столетних деревьев-стражей. Может, и в самом деле в древности тут стояла крепость, а это ее остатки? Неизвестно, что здесь можно увидеть при свете дня. Не исключено, что ничего из ряда вон выходящего. Но сейчас Инора и Кайри штурмовали в темноте какую-то головокружительную кручу, которая все не кончалась и не кончалась, задираясь к звездному небу.

Кайри, легкая и ловкая, выползла на гребень первая.

– Ты где?

– Здесь… – выдавила Инора.

Сил у нее совсем не осталось, дыхание сбилось, и пальцы страшно болели – вот-вот разожмутся.

– Выбирайся скорее!

– Я не могу… Больше не могу, сейчас свалюсь… Если что, иди в город сама…

Когда вокруг сплошная темень, трудно сказать, темнеет у тебя в глазах или нет. Никакой разницы.

В ее запястье вцепились тонкие пальцы.

– Лезь, я тебя держу! Давай!

– Пусти, – прохрипела Инора. – А то за мной утянешься, тут же высоко…

– Не болтай глупостей! – От злости девочка почти взвизгнула. – Я тебя держу, давай!

И вправду ведь не отпустит. Такие, как Кайри, своих в беде не бросают.

Она пыталась втащить Инору наверх, хотя где ей – скорее, сухожилие себе порвет. Эта цепкая лапка не разожмется, но удержать взрослую женщину ей попросту не хватит сил. А раз так, надо лезть самой, через «не могу», во что бы то ни стало… Стиснув зубы, стараясь не обращать внимания на боль в саднящих ладонях и измученных мышцах, Инора ухватилась другой рукой за корень, рывком подтянулась. Ничего не получилось.

Издав не то хрип, не то стон, она сделала отчаянный повторный рывок и, сдирая кожу на коленях, впиваясь пальцами в глинистую почву, вползла на гребень, чтобы сразу же распластаться на вертикальной поверхности. Видел бы ее сейчас кто-нибудь… Но, благодарение богам, милосердная ночь прячет это безобразие под своим непроглядным пологом. Ночь много чего прячет.

– Молодец, – похвалила Кайри. – Видишь, у тебя уже начинает получаться.

– Моя холла теперь похожа на половую тряпку.

Ехидное фырканье:

– Нашла из-за чего переживать!

– И пить хочется.

– В городе попьем. Ты уже отдохнула, вставай, идем дальше.

Лонвар снова мерцал впереди, напоминая горсть драгоценностей в выстланной черным бархатом нише. Город на холмах, город лестниц, мостов и канатных подъемников с украшенными резными панелями платформами.

– Ты помнишь, куда ты должна пойти, если со мной что-нибудь случится?

– Да перестань наконец мне это говорить! – яростно, словно Инора сказала что-то обидное, огрызнулась Кайри. – Хватит уже, чтобы с кем-то что-то случалось. Мы придем в Лонвар и там найдем кого надо, как мы решили. Этого Темре Гартонгафи. Он нам поможет, а дальше все будет хорошо. Ты как маленькая.

Свирепая интонация сменилась уговаривающей, словно она и впрямь успокаивала кого-то младшего.

Обычная для них сцена. Инора втрое старше Кайри, она взрослая, самостоятельная и кое-чего добилась в этой жизни: в своей области она считается мастером не из последних. Но в то же время на каком-то глубинном уровне Кайри больше, чем она, видит и понимает – Инора ощущала это всегда, хотя ей катастрофически не хватало слов, понятий, определений, чтобы все это разложить по полочкам. Наверное, если сравнивать человека с узором, то Кайри – более сложный и объемный узор, чем она сама и множество знакомых ей людей.

Временами Инора чувствовала себя несчастной, временами начинала страдать из-за того, что вся ее жизнь – сплошное нагромождение ошибок и неправильно сложившихся ситуаций, которые должны были развиваться иначе, но реальность не черновик, не переделаешь. Несмотря на это, боги, видимо, все же взирали на нее снисходительно, раз явили милость и судьба свела ее с Кайри.

Они состояли в родстве, которое называют «в седьмой раз заваренный чай» – даже не троюродные, еще дальше, и познакомились, когда усердный душеприказчик еще одного такого же дальнего родственника, отошедшего в мир иной, разыскал Инору и Ольену, чтобы ввести их во владение недвижимостью.

Завещанная недвижимость смахивала на угрюмый старый шкаф, который антикварной ценности не представляет и ввергает своим видом в шок всякого нового гостя. Домик в деревне в двух десятках ювов от Олонвы. Инора отказалась от своей доли в пользу небогатого семейства Фейно. Зря, как выяснилось позже, потому что Джакута Фейно домик продал, а деньги пропил и проиграл, так что Ольене с дочкой с этого наследства ничего не досталось.

У Иноры с Ольеной завязались теплые, хотя и поверхностные родственно-дружеские отношения. Бывало, что она помогала деньгами троюродной кузине, изможденной, вечно растерянной и одержимой беспокойством за ребенка. Не то чтобы много помогала, в то время у нее еще не было таких доходов, как сейчас. Через полтора года после того, как они познакомились, Ольена умерла. Кайри тогда было семь лет.

Выполняя данное Ольене обещание, Инора пристроила девочку в школу-пансион с хорошей репутацией. А потом забрала ее оттуда, после того как Кайри сказала, что иначе сбежит сама и постарается, чтобы ее не нашли. Учебные заведения с приличной репутацией порой бывают похожи на красиво оформленную клумбу: посмотришь – загляденье, а копнешь землю, там такие червяки и мокрицы копошатся…

Оставить Кайри у себя насовсем Инора решила после нескольких состоявшихся между ними разговоров: о семье, об Ольене, о пансионе, обо всем подряд. Нашла для нее школу по-настоящему хорошую, не с репутацией – школа слыла неблагополучной, «самой разгильдяйской в западных кварталах Олонвы», – а с человеческой средой, в которой можно находиться, не испытывая желания сунуть голову в петлю.

К счастью для Кайри, Инора понимала, что общераспространенное мнение – это всего лишь кожура, верхний слой и всегда нужно смотреть, что лежит под ним. Для себя тоже к счастью: у нее появилась младшая сестра. Впрочем, когда младшая, а когда и старшая.

Прошлым летом к ней нагрянул Джакута Фейно. Вид у него был потасканный, но решительный, как у полководца перед боем или у игрока, собравшегося всем рискнуть, и будь что будет. Его преждевременно оплывшее лицо заросло белесой щетиной, под глазами висели дряблые мешки, а сами глаза смотрели в упор, оценивающе и в то же время с какой-то мутноватой нетрезвой веселостью. Он с нажимом попросил денег – «потому что мы не чужие, верно я говорю?». Инора дала ему названную сумму и сказала, чтобы больше не приходил, хотя не очень-то надеялась, что удастся так просто от него отделаться.

Вернулся Джакута через несколько дней. Во второй раз он вел себя наглее и заявил, что собирается забрать Кайри домой, он-де недавно женился, так что пусть девочка растет в родной семье.

Спровадив его, Инора почувствовала себя так, словно ей в грудь запихнули холодный тяжелый камень. То присаживалась, то вскакивала и мерила шагами комнату. По закону, Фейно имеет полное право взять дочь к себе. Если нанять адвоката, эта история выльется в бесконечный и муторный судебный процесс с баснословными расходами. Значит, придется раз за разом откупаться от «любящего отца», чего он, собственно, и добивался.

Вечером она предупредила девочку, чтобы та была осторожна, а то вдруг ее попробуют похитить с целью стребовать с Иноры сумму побольше? О первом визите Фейно она в свое время умолчала – Кайри его ненавидит, не хотелось без нужды ее расстраивать.

– Ты не будешь давать ему денег. – Темно-серые с прозеленью глаза еще больше потемнели и вспыхнули. – Ни гроша, пусть лучше подохнет! Мама умерла, потому что он ее бил.

– Он может тебя забрать.

– Пусть попробует. Это я тогда была маленькая и не могла защитить маму, а сейчас мне тринадцать лет.

– Все равно закон на его стороне. Преимущество отцовского права.

– Пусть хоть подавится этим законом, я все равно его отсюда отважу! Если он не поймет, что меня лучше не трогать, он сдохнет. Пусть выбирает, жить ему дальше или нет. Такие, как он, по-другому не понимают. А ты выкинь это из головы, все время беспокоишься о чем-нибудь на пустом месте.

– Так уж и на пустом. – Инора попыталась усмехнуться, но губы не слушались.

– Ага, сейчас повод более-менее приличный, а обычно ты переживаешь из-за ерунды. – Кайри, в отличие от нее, вполне успешно скорчила гримасу. – А если подходящей ерунды нет, ты ее где-нибудь найдешь, хоть на соседней улице, хоть в помойном ведре. Я все устрою, он дорогу сюда забудет.

Джакута и впрямь больше не появлялся. Ни слуху ни духу. Неужели совесть проснулась?

– Мы пригрозили, что убьем его, если он не отвяжется, – в конце концов призналась Кайри. – Он поверил, да я и не шутила.

– Мы – это кто?

– У меня есть друзья. Не бойся, не бандиты, но если какая-нибудь дрянь вроде него прицепится, мы друг другу поможем.

С тех пор Фейно им не досаждал. Зимой Инора навела справки и выяснила, что он сожительствует с такой же, как он сам, опустившейся пьянчужкой, бывшей торговкой с Лягушачьего рынка, и недавно у них родился ребенок, который, и месяца не прожив, умер в нетопленой комнате, потому что о нем забыли.

Когда на Инору нежданно-негаданно свалилась эта сумасшедшая история с мороком, Кайри затеяла ее спасать. Своих друзей она впутывать не стала: убийцы наваждений среди них не было, а никто другой в таком деле не выручит.

Инора хотела сплавить ее в безопасное место, чтобы девочка не попала вместе с ней под удар. Ага, как бы не так.

– Я потеряла маму, еще кое-кого потеряла – из наших, ты его не знала. И я не хочу потерять тебя, – стоя посреди разгромленной комнаты (она убралась, на первый раз ограничившись порчей имущества, но это не значит, что она не вернется), отчеканила Кайри. – Поедем в Лонвар, а то в Олонве нет по-настоящему сильных убийц, здешние не справятся.

– Откуда ты знаешь?

– От людей, которые в этом понимают. Не бери с собой ничего лишнего. И поменьше переживай, ты же сама говорила, морок слышит, что ты чувствуешь.

– Слышит, если находится поблизости, – машинально уточнила Инора.

Ей никогда еще не приходилось от кого-то убегать. Придумывать что-нибудь в этом роде – сколько угодно, а в реальной жизни она влипла в приключения первый раз в жизни.

До Лонвара добрались на рассвете. Впереди посветлело и заблестело, вспыхнула розово-золотым сиянием ширь океана. Правее замаячил сплошной темный массив, пока еще не расслоившийся на отдельные строения, – это произойдет чуть позже, когда покажется солнце.

Инора оглянулась: равнина Кнагато с ее впадинами и причудливыми возвышениями напоминала в синем утреннем сумраке обнажившееся при отливе дно с дремлющими морскими гадами исполинских размеров.

– Кайри, посмотри назад!

Девочка посмотрела и кивнула. С ее осунувшегося после ночного перехода треугольного личика не сходило настороженное выражение. Инора тоже нервничала: им предстояло миновать путаницу замусоренных портовых закоулков, где можно встретить кого угодно – в некотором роде это опаснее, чем двинуться в потемках напрямик через Кнагато с ее ловушками.

Опасения оказались ненапрасными: на улочке, зажатой меж закопченных кирпичных пакгаузов, дорогу заступили двое забулдыг, похожих на Джакуту Фейно, словно их смастерил один и тот же всемогущий кукольник, и потребовали денег. У первого был нож, другой поигрывал бутылкой с отбитым донцем.

– Я все вам отдам, – произнесла Инора, стараясь выглядеть испуганной, – это далось легко, ведь она и правда испугалась.

И стиснула запястье Кайри, чтобы та не вздумала что-нибудь выкинуть: девчонка свирепела, если видела кого-то, смахивающего на Джакуту.

Грабители решили, что им с утра пораньше подфартило: эти две козы из богатеньких, хоть у них и обтрепанный вид. Темноволосая дамочка с заносчивой посадкой головы – мол, пусть и вывозилась в грязи, а все равно почище вашего буду. Ее элегантная холла из синего бархата с золотым шитьем по кайме была измазана землей и глиной. Худенькая белобрысая девчонка смотрела этакой крыской – тронь, палец откушу. Вместо холлы на ней была мальчишеская куртка, тоже хорошая и тоже по-свинячьи изгвазданная. Возникли даже опасения, что их уже грабанули, нечего тут ловить, кроме как по женской части, но старшая вытащила из кармана пухлый кошелек – крупные купюры и несколько золотых монет, славная пожива.

– Остальное давай!

Наверняка у них есть что-то еще.

Дамочка молча сунула руку в карман крыскиной куртки и достала второй кошелек.

– Золото давай!

Ага, выгребла несколько перстней с камешками, которые перед тем, видать, поснимала со своих холеных пальчиков и припрятала, чтобы кому на глаза не попались, а все равно не помогло.

С такой поживой надо поскорее делать ноги, а то водятся тут хищники и покрупнее, которые всегда не прочь отнять у человека честно сорванный куш. Грабители кинулись бежать.

– Чтобы вам каждый день так везло, – процедила Инора, когда тяжелый топот затих.

Кайри усмехнулась, хотя ее колотила дрожь, и они торопливо зашагали дальше. Не нарваться бы снова. Впрочем, если на них опять нападут, Инора повторит тот же номер. Ей не жалко. Грабить мастера иллюзий – все равно, что черпать воду ситом. Даже если этому горе-мастеру приходится от своего же собственного морока бегать… Иллюзорные деньги и драгоценности исчезнут еще до захода солнца.

Похоже, судьба временно исчерпала запас припасенных для Иноры и Кайри пакостей, и до более-менее приличных кварталов они добрались благополучно. Сняли номер в гостинице на Облачной горке.

Сверху открывался вид на лонварский порт, и с небольшого балкончика, где развесили для просушки одежду, выстиранную гостиничной прислугой, можно было наблюдать за громадным трансокеанским пароходом под иллихейским флагом, который величаво двигался через акваторию к причалу. За большой, как башня, трубой тянулся шлейф дыма, на белом борту сияли золотом буквы: «Принцесса Куннайп».

Инора мечтала когда-нибудь побывать в Иллихее, но ведь она та еще домоседка, ей придется долго готовить себя к этой авантюре, и то надвое, что в конце концов она все-таки решится. Может быть, Кайри ее туда вытащит? Но сначала надо избавиться от нынешней проблемы.

В Лонваре народу – что песка в океане, миллионы людских эмоций переплетаются, смешиваются, кружат, словно вихри снега в метель, морок ее здесь не почует, если только не окажется поблизости. Сейчас самое главное – разыскать Темре Гартонгафи. Она не знала его адреса, только имя, а также то, что он убийца наваждений с недурным «охотничьим списком».

Внезапно вспомнив кое о чем, Инора не сдержала подавленного вздоха.

– В чем опять дело? – встрепенулась Кайри, хотя, казалось, ее внимание было приковано к иллихейскому пароходу.

– Эта тварь растоптала абажур, который ты сделала и разрисовала. Помнишь, ты мне его подарила?

– Ну и что? – Девочка фыркнула, словно речь шла о пустяках. – Когда все закончится, я тебе новый абажур сделаю, еще лучше. Нашла, из-за чего переживать – из-за вещей! Как ты не понимаешь: вещи сами по себе ничего не значат. Они дороги, когда связаны с людьми. Если вещи пропали, зато с человеком все в порядке – значит, все замечательно, радоваться надо, поэтому хватит киснуть из-за этого абажура. А давай когда-нибудь потом в Иллихею сплаваем?

Сошедшие с «Принцессы Куннайп» пассажиры многолюдной вереницей потянулись за суетливым должностным лицом к конторе Гостевого Управления. Набежавшие носильщики волокли на себе или катили в тележках багаж, поспешая за владельцами, стоял скрип и гомон, и вся процессия напоминала кочующий табор. Туристам из-за океана это было в диковинку: Иллихейская Империя занимает весь континент, там ни границ, ни таможен, ни бюрократических формальностей при путешествиях.

Те, кто приплыл сюда из тяги к странствиям и досужего интереса, переглядывались, пересмеивались, перебрасывались остротами, угодив прямо с корабля в длиннющую очередь в казенном учреждении. Иных это раздражало. Один из пассажиров, о котором все знали, что он торговый представитель, командированный на поиски новых товаров, еле сдерживался, чтобы не выругаться.

Ему не то что вслух, даже про себя браниться заказано, а то что-нибудь сорвется с языка ненароком… Поэтому не психовать. Он сама флегма. Он спокоен, как дурацкий волнолом. Чайки-дуры орут, народ балаболит и суетится, а он спокоен, по самую макушку залит флегмой, ни одна струнка в душе не шелохнется.

Самовнушение худо-бедно помогало. Он уже не тот, что был пару месяцев назад. Того, прежнего, обыскались, а нынешнего никто не ищет.

Выглядел он лет на пятьдесят. Жилистый, но с брюшком (всю дорогу жрал за двоих то в охотку, то через силу, чтобы располнеть и меньше соответствовать своему словесному портрету), изможденное затаенным беспокойством лицо тщательно выбрито, осветленные белесо-пепельные волосы зализаны и стянуты на затылке. Ежели его не покинет шальная удача, ни одна сволота не узнает.

Чиновник, повадками напоминавший приезжему его самого в не столь давнюю бытность, после серии идиотских вопросов выдал документ на гербовой бумаге с двумя печатями. Личник называется. К этому личнику нужно было приложить большой палец и то же самое – к другому документу, который останется в конторе. Магическая фиксация отпечатков. Вот это уже дрянь… Если те, кто его ищет, просекут, что он купил билет на пароход, и заявятся сюда – в два счета разнюхают след.

Вслух не возмутился. Изобразил законопослушного коммерсанта. Придется на новом поле играть с судьбой по новым правилам.

Из Гостевого Управления он выбрался за полдень и отправился на поиски трактира. Настроение смурное, в руке чемодан, из кармана торчит затрепанныйсловарь-разговорник. В течение всего путешествия он учил венгоский и каждую ночь клал под подушку зачарованный кристалл, способствующий усвоению чужого языка, так что мог кое-как объясниться с местными.

Здесь все не так, как в Иллихее. Не по-людски.

Если там на весь материк одна-единственная великая держава от края до края, то в Анве и на лежащих близ нее островах больше дюжины государств, которые грызутся меж собой, а случается, и воюют. Форменные дикари. С другой стороны, в мутной воде проще ускользнуть от загребущих лап.

Женский пол тут вместо платьев носит штаны, а поверх – или юбку-разлетайку, или прозрачную тряпку, украшенную шитьем, или вовсе что-то несуразное, сквозистое, вроде кружева из тесемок. Ножек не увидишь, даже ветер не помощник. Ежели приспичило с кем познакомиться, смотри, какого цвета у нее холла – обязательный жакет, без которого ни светская дама, ни поломойка на улицу не выйдет.

В приложении к словарю имелась таблица с пояснениями касательно цветовой символики. А то сунешься к той, которая не желает никому давать, и она тебя потом по судам затаскает.

Также на пляжах здесь не валяются нагишом, как на иллихейских курортах, и дамам дозволено купаться только в специальных шароварах и кофтах с длинными рукавами. Прилюдно обнажать руки-ноги женщине неприлично, зато все бордели занесены в государственные реестры и официально поделены на категории. Наверняка тесно сотрудничают с цепняками, которые носят красно-желтые шапки и наделены полномочием в любой момент потребовать у тебя личник для проверки.

И нет здесь нечисти вроде той, что в Иллихее сидит по своим логовам, подстерегая, кого бы сожрать, а в урочное время – это для нее самый большой праздник – оборачивается человеком или животным и отправляется куролесить, но до истечения отпущенного ей на гульбу срока должна вернуться на свое место. Окаянные твари причиняют людям много всякого разного паскудства, уж это путешественник изведал на горьком опыте. Из-за этого, можно сказать, родину за бортом оставил.

На первый взгляд благодать, но в Анве сплошь и рядом встречается другая напасть, какой Империя не знает. Воплотившиеся наваждения. С ними разбираются так называемые убийцы наваждений, специально натасканные ребята вроде иллихейских охотников на оборотней.

За обедом приезжий просмотрел купленную у входа в трактир газету. Бумага цвета жидкого чая, заглавные буквы с финтифлюшками. На первой полосе фото: исполинская рыба-палач над крышами тесно слепившихся угловатых домов – больше смахивает на коллаж, чем на репортерский снимок; разгромленное заведение с наполовину оторванной вывеской, наискосяк повисшей над дверью; какой-то парень с миной погруженного в задумчивость аристократа и экзотически раскосыми глазами.

Проглядев без словаря передовицу, путешественник уловил общий смысл: не далее как вчера над одним из районов Лонвара материализовался опасный морок, но оказавшийся рядом профессионал быстренько его развоплотил, хотя без жертв не обошлось.

Кроме наваждений, от которых сплошные подлянки и неприятности, в Анве в ходу иллюзии: для декора, для театральных эффектов, в качестве оружия при военных конфликтах, и еще у них тут распространена рамография, или рамга, – этакая особая разновидность искусства.

В зачарованную рамку вставлен прямоугольник из специального стекла, в уголке углубление для магического кристалла. Напоминает картину, только живую, говорящую, переменчивую, изображающую целую историю от начала до конца: то смотри, что там происходит, то читай написанный текст. Баловство вроде книжек, которые путешественник не уважал, ибо не любил, когда ему дурят голову тем, чего нет.

Знаменитых рамок он никогда не видел, вывозить их отсюда нет смысла, так как вдали от Анвы они превращаются в бесполезный не волшебный хлам. Теперь можно будет поглядеть своими глазами… Хотя он заранее знал, что это дребедень.

Рамгой занимаются мастера, обладающие даром сочинять и воплощать иллюзорные истории. Иначе говоря, дармоеды. Узнав, что иным из них недурно платят, путешественник искренне расстроился – западло же, когда кому-то за ерунду деньги дают.

Зато, услышав о том, что их творения иной раз выходят из-под контроля, превращаются в морок и норовят убить своего создателя, он ощутил злорадное довольство: так их, бездельников, пусть бы лучше у станка на фабрике стояли или какую-нибудь там брюкву на огороде окучивали.

Правда, злорадствовал он на борту «Принцессы Куннайп», когда пассажиры языками мололи, а здесь, в Анве, где за каждым углом можно столкнуться нос к носу с чьим-нибудь воплотившимся наваждением, его начали одолевать совсем другие чувства. Скорее уж опасливые.

После плотного обеда он отправился подыскивать гостиницу подальше от порта. Убедился, что Лонвар – дрянь-город: не найдя места получше, его построили на сплошных косогорах, дыхалку надорвешь карабкаться вверх-вниз по этим лестницам. В придачу воняет копотью, улицы окутаны дымными вуалями, иностранная речь понятна с пятого на десятое, хотя и зубрил всю дорогу венгоский язык, словно придурок-студент перед экзаменом.

Несмотря на сытость и одышку, путешественник бдительности не потерял и сберег свой чемодан, который дважды попытались спереть. Уж в этих-то делах он знал толк, его учить не надо, сам мог бы научить здешних незадачливых хапунов.

Наткнувшись за поворотом на Кошачий храм, он остановился и отвесил степенный поклон изваянию Лунноглазой Госпожи, видневшемуся за аркой ворот. Ручку чемодана при этом не выпустил, не надейтесь.

Лунноглазая прогневалась из-за того, что он причинил обиду ее жрице, и Госпожу следовало поскорее умилостивить. За время плавания путешественник не раз молился и обещал пожертвовать в первый же храм, какой попадется, два изумруда на гляделки для кошачьей статуи. Всенепременно надо откупиться, богов лучше не гневить.

С другой стороны, ежели по справедливости, не так уж сильно он виноват. Не сам ведь стрелял в окаянную монашку, а всего лишь приказал стрелять наемникам. С кем не бывает?

Обещанных изумрудов у него при себе не было. Хорошо еще, деньги были. Разжился на пароходе, хотя поднялся на борт почти нищим, отдав последние гроши за билет. Без шороху разжился, подумали на корабельную обслугу.

Через квартал от Кошачьей обители подвернулся ювелирный магазин. Приезжий остановился перед витриной с россыпью цветных сверкающих стекляшек, прикидывая, немедля выполнить обет или все-таки обождать?

– Э-э, господин… Купить кольцо?.. Недорого…

Сказано было больше, но ровно столько он разобрал из их венгоской тарабарщины. Почитай, самое главное разобрал. Оправленный в причудливую серебряную загогулину кристалл, помогающий усвоению языка, все же полезная штука.

Перед ним топтались два потасканных субъекта. Мелкие городские хапуны самого последнего разбора. Отбросы.

Один из них показывал на слегка трясущейся заскорузлой ладони два недурственных золотых колечка, с жемчугом и с изумрудом. Что ж, ежели по сходной цене, половину обета он сегодня же выполнит, а вторая половина обождет.

Зажав чемодан меж колен – а то мы не знаем, как делаются такие делишки! – он взял то, что с изумрудом, придирчиво рассмотрел и остался доволен. Как пить дать, краденое.

– Сколько?

Забулдыга выдернул у него из пальцев кольцо и назвал сумму. Приезжий урезал ее вдвое. Начался торг. Говорил один из продавцов, второй поддерживал его кряканьем и мычанием.

– Побойся богов, и так по дешевке отдаю! – потрясая своим товаром, горячился первый.

Наконец они сошлись, приезжий вытащил из-за пазухи бумажник с обмененными в Гостевом Управлении купюрами. Он как раз закончил отсчитывать нужную сумму, когда оба кольца странно мигнули и исчезли.

Приезжий оторопел.

«Да чтоб вас, ушнырки поганые, вы за кого меня держите – за тупака?!»

Сдержался, вслух не вырвалось. Он и слов-то таких никогда не слышал. Он сама флегма.

Надо сказать, забулдыги тоже выглядели огорошенными. Посмотрели друг на друга, на несостоявшегося покупателя, который яростно пихал скомканные купюры обратно в бумажник, и попятились к щели переулка за магазином.

– Цхенда! – выкрикнул один из них, непонятно к кому обращаясь.

Приезжий спрятал бумажник, проворно подхватил чемодан и зашагал прочь. Припомнилось, что по-венгоски «цхенда» – «злая ведьма». Есть еще «наньяда» – «добрая ведьма» и «монкра» – просто «ведьма».

Чуть не развели. Еще несколько секунд – и плакали бы денежки… И ведь даже тени сомнения не возникло, что кольца настоящие! Так он узнал на собственном опыте, что представляют собой анвайские иллюзии.

Дом с дурной репутацией не выделялся среди окрестных строений: два этажа, серая черепичная крыша, невысокое крыльцо под наклонным навесом с витыми столбиками. Арочные окна с частым переплетом как будто покрыты изнутри молочной наледью – вошедшие в моду белые шторы плотно задернуты. Архитектурный стиль Жемчужной династии, а все же видно, что постройка не столь давняя, искусно выполненная стилизация под старину.

По навесу барабанил дождь, мокрая мостовая отливала металлическим блеском. Темре предстояло проникнуть в дом и истребить расплодившиеся там наваждения. Заказчица дала ему ключ, но сама с ним не пошла, только заверила, что никого из людей внутри не будет: своего сына, который тут жил, она уговорила уехать на приморский курорт, его прислугу отправила в отпуск.

Темре чувствовал себя взломщиком, каковым он и являлся с точки зрения закона. Госпожа Аргайфо наняла его втайне от сына – хрупкого, бледного, обуреваемого болезненными фантазиями молодого человека романтического склада. Нолган Аргайфо нипочем не согласился бы впустить к себе в дом убийцу наваждений, намеренного разделаться с тем, что «исторгла раненая душа». Темре был немного знаком с этим парнем и мог представить себе его реакцию. Да и мать сказала, что он будет категорически против, но добавила, значительно и тревожно понизив голос, что с мороками, которые там завелись, надо разобраться, пока они не сожрали самого Нолгана или кого-нибудь из соседей.

За незаконное проникновение в чужое жилище Темре грозил штраф – и это в лучшем случае, если будет доказано, что он забрался туда не с целью грабежа или насилия над обитателями. Хозяевам, впрочем, тоже грозил штраф за то, что до сих пор ничего не предприняли для избавления от напасти. Один из типичных для Венги юридических казусов: воплотившийся морок должен быть уничтожен скорейшим образом, но это должно свершиться в согласии с законом, иначе того, кто попадется на неодобряемом, притянут к ответу.

Дом был записан на госпожу Аргайфо, однако с нее станется от всего отпереться, лишь бы сынок не закатил истерику и не начал царапать себе вены тупой бритвой. Имея это в виду, Темре предложил компромисс: в случае чего он ее не выдаст, но штраф за него заплатит она сверх гонорара. На том и поладили.

Под шелестящий аккомпанемент дождя Темре вставил ключ в замочную скважину. Зарядивший с самой рани дождик – это ему на руку: и на улице пусто, и длинный плащ с низко надвинутым капюшоном ни у кого не вызовет подозрений – ясно же, человек оделся по погоде. Неприятностей ну совсем не хотелось.

Подумалось о хорошем: сегодня ближе к вечеру надо будет зайти в Управление Градоохраны и получить вознаграждение за победу над рыбиной. Да и госпожа Аргайфо уже раскошелилась на задаток, дело за тем, чтоб его отработать.

Ключ заклинило – ни туда ни сюда. Не могла хозяйка смазать замок перед тем, как звать специалиста…

– Господин убийца!

Он медленно обернулся. Дернуться, словно это тебя окликнули, означало с головой себя выдать, но проигнорировать такую реплику тоже будет ошибкой.

– Наконец-то вы пришли!

Богато одетая женщина с простецким, но волевым лицом стояла по ту сторону решетки, отделявшей крохотный дворик перед домом от другого такого же.

– Простите, вы меня за кого-то приняли?

– Тьфу ты, я-то подумала, что вы убийца наваждений! Давно пора, а то этот бездельник развел у себя морочанов, жить рядом страшно, того и гляди к нам через забор полезут… И мамаша его покрывает. Строят из себя аристократов, а она, говорят, бывшая певичка и чья-то была любовница, а он, говорят, из этих, которые крейму в ноздри вмазывают и потом сами не помнят, что вытворяют. Взялся за ум, когда у него невеста появилась, где-то сманил девчонку совсем молоденькую, такую хорошую, так он, засранец, ее обижал, и она здесь пожила, а потом от него ушла. Ох, как он переживал, и тогда морочанов тутоньки завелось, как тараканов на загаженной кухне. Значит, вы не убийца?

– Нет, я новый уборщик господ Аргайфо.

– Господ, как же!.. – с досадой фыркнула тетка. – Я-то понадеялась…

Она явно была из нуворишей, по манерам вчерашняя рыночная торговка, и лицо обветренное, загрубелое, зато ее холла сверкала золотым шитьем и бисером, а черный зонтик был расписан алыми розами – дорогое удовольствие. Когда она, топая по лужам, направилась к своему крыльцу, Темре спохватился, что допустил оплошность: услышав о морочанах, надо было испугаться. Настоящий уборщик испугался бы, принялся бы расспрашивать, а то и сбежал бы… Но соседки можно не опасаться, даже если та чуть позже сделает правильные выводы: ясно, что она на его стороне и полицию звать не станет.

Замок наконец-то щелкнул. Из прихожей тянуло спертым воздухом, яблочной гнилью и подозрительной сладковатой дрянью – что-то из тех полуразрешенных курительных снадобий, которые действуют послабее, чем крейма, но тоже вызывают сны наяву. Если прислуга в этом доме большую часть времени поневоле пребывала под кайфом, нечего удивляться живописной неряшливости обстановки. То ли еще творится в комнатах…

Заперев за собой дверь, Темре откинул капюшон и первым делом надел маску: помимо всего прочего, она защищала своего обладателя от ядов и дурмана.

После этого он сбросил плащ, повесил на торчащую из стенной панели бронзовую руку со скрюченными пальцами. Таких вешалок в прихожей было несколько. На одной из них в темной от патины ладони лежало побуревшее надкушенное яблоко в бирюзовых пятнах плесени, на других висела одежда, принадлежавшая, видимо, Нолгану. Петельки цеплялись за воздетые к потолку пальцы, длинный шарф, переброшенный через бронзовое предплечье с рельефно вздутыми венами, касался концами пола. Женский шарф. Должно быть, его забыла сбежавшая подруга Нолгана.

Большое зеркало выглядело так, словно с ним регулярно играли в «здравствуй, ладошка». Отражение полутемной прихожей из-за множества жирных отпечатков казалось затуманенным.

В углу стояла элегантная корзина, вместе с загнутыми ручками зонтиков оттуда торчало три засохших цветка на длинных стеблях – пышные головки, масса узких изжелта-белых лепестков. Кто их знает, как они называются, но Соймела тоже такие любит.

Эпатажно-изысканные вешалки, сгнившее яблоко, захватанное зеркало, цветы – все это выглядело странновато, но было настоящим, однако Темре не мог бы сказать, что в прихожей чисто. Что-то есть. И не выяснив, что это, не стоит двигаться дальше.

Лампа матово-белого стекла в виде раковины тоже настоящая.

Укрытый полумраком шкафчик-этажерка с обувью в ячейках. Здесь?.. Похоже, да.

Темре потянул за шнур выключателя и принялся осматривать содержимое озаренной желтым светом этажерки. Вот оно. В третьей слева ячейке второго ряда стояли две отрезанные человеческие ступни, задвинутые вглубь, из-за чего убийца поначалу не заметил слабого мутноватого ореола, выдающего их истинную природу.

Небольшие, изящные, белые, с покрытыми темно-красным лаком ноготками. Они не шевелились и вроде бы не выглядели опасными, но от морока в любой момент можно ждать подвоха. Две нематериальные серебристые иглы из перстня – и от наваждения следа не осталось. Пустая ячейка, если не считать слоя пыли.

Больше в этом помещении ничего подозрительного не было, но теперь следовало обождать, пока перстень не восстановит заряд.

С Нолганом Аргайфо Темре познакомился прошлым летом. У Соймелы, где же еще. После развода его бывшая жена, словно отпущенная на волю русалка, вернулась в свою стихию – да Сой и не рвала с ней связей. В пору их брака Темре то и дело заставал у себя дома компанию богемных личностей разной степени одаренности и непризнанности. Люди сменяли друг друга, атмосфера была одна та же: хмельное возбуждение, позерские споры об искусстве, жалобы на «тупое животное по имени чернь». Иногда – словно цветные осколки витражей в куче хлама – привлекало внимание чье-нибудь высказывание, стихотворение или музыкальный этюд, которые стоили того, чтобы терпеливо выносить эту суету.

Гронсийская родня Темре, если пересекалась с представителями богемы, впадала в ступор – любо-дорого посмотреть. Потом ему начинали пенять: женился на венгоске и обычаи своего народа позабыл, жену в строгости не держишь, где ж это видано, чтоб она, едва муж за порог, чужих дармоедов обедами угощала, да лучше б она у тебя бродячих кошек прикармливала – и дело богоугодное, и не такие расходы… Темре выслушивал упреки с непроницаемой миной, хотя в глубине души был не то чтобы совсем не согласен с негодующими родственниками.

Расстались они с Сой без скандалов и окончательно рвать отношения не стали. Время от времени он навещал бывшую жену уже как любовницу, вынуждая ее нынешних поклонников беситься от ревности: своего рода реванш.

Нолган в число последних не входил, хотя нередко появлялся в ее квартире. Одаренный юноша, сочиняющий рамгу, которую «чернь никогда не поймет и с радостными звериными криками затопчет», по его же собственному выражению.

Минувшей зимой он влюбился. Девочка из провинции, из хорошей, но небогатой семьи, в мечтах об актерской карьере удравшая в столицу. Беленькая, светловолосая, изящная – истинная венгоска. Темре был в курсе их перипетий, так как Роани после размолвок с Нолганом приходила к Сой, больше ей некуда было пойти. Та кидалась к телефону и звала на помощь бывшего мужа, поскольку оскорбленный кавалер грозился «убить эту маленькую дрянь».

Темре, раз уж его втравили в качестве защитника, побеседовал и с Нолганом, и с Роани. Парень на первый взгляд казался благовоспитанным и разумным, утверждал, что госпожа Соймела преувеличивает, никому он не угрожал, просто разговаривал слишком эмоционально, так как сильно переживает, а Роани совсем еще ребенок и чересчур взбалмошно на все реагирует. Он ее очень любит, жизни без нее не представляет. Девчонка выглядела не то чтобы запуганной, но подавленной и потерянной. Говорила, что тоже его любит и расставаться с ним не хочет, но вместе им плохо. Выстраивать рассуждения она умела не так хорошо, как Нолган, путалась в словах и толком объяснить ничего не могла, зато ее глазища запали Темре в душу: большие, печальные, замученные, что в них отражается – поди разбери.

Он организовал Роани встречу с Котярой. Тот битый час с ней просидел, увещевал и уговаривал, но дальше беседы дело не пошло, лечь в постель с монахом девчонка не захотела.

«А я-то для нее старался, – с долей раздражения подумал Темре, – пусть тогда сама выкручивается, мое дело сторона».

Как известно, интимное сношение с «бродячим котом» или «бродячей кошкой» уничтожает приворот любой силы, а также ослабляет привязанности, замешанные на рабской зависимости. Лунноглазой Госпоже несвобода не по нраву, вот она и наделила такой способностью своих земных служителей в пику всем, кто ловит в силки и держит на привязи чужие души, так что напрасно Роани отказалась от благочестивого предложения Котяры.

Впрочем, пару месяцев назад она неожиданно для всех порвала с Нолганом и уехала из столицы к себе домой. Или не домой, а куда-то еще. Главное, что все-таки уехала. Нолган страдал и тосковал, норовил поговорить о ней с каждым, кто соглашался его выслушать: какая она была необыкновенная и нежная, как она его понимала, больше никто на свете его так не поймет, как они друг друга любили… Темре в число согласных не входил.

Покинутый влюбленный утешался жалобами недолго, вскоре он впал в черную меланхолию и заперся у себя дома. А теперь у него из всех щелей наваждения полезли. Учитывая, что фантазия у парня будь здоров, работенка предстоит не из легких.

За дверью находилась зала, убранная вышитыми иллихейскими драпировками – потрепанными, застиранными, но все равно роскошными. Блестки золотых и серебряных нитей тускло мерцали в свете пасмурного дня, процеженном сквозь белые кисейные шторы. А вон то безобразие у стены – аквариум с декоративными медузами. Был. Блеклые склизкие комочки в мутной воде, одни лежат на дне, другие всплыли на поверхность – это, очевидно, его издохшие обитатели. Чем же тут занималась нанятая госпожой Аргайфо прислуга, если даже медуз не кормила? Или у нее имелась причина, чтобы держаться подальше от аквариума?

Причину Темре вскоре разглядел. Эта пакость неплохо замаскировалась, не присмотришься – не заметишь, и сохраняла неподвижность под стать всему остальному мертвому содержимому.

Будь он без маски, вряд ли обратил бы внимание: степень материальности – дальше некуда, ни дать ни взять крупная розоватая раковина с разверстой щелью лежит посередине загаженного стеклянного сосуда. Весьма напоминает некий женский орган, но Темре такие вещи никогда не цепляли. Если б морок не был окружен зыбким ореолом, и не подумаешь, что раковина ненастоящая, в море каких только причудливых созданий не сыщется.

Судя по всему, оно обрело свою нынешнюю плотность, уморив безобидных обитателей аквариума и напитавшись их жизненной силой. Наверняка что-то ему перепало и от перепуганной прислуги: даже если та не подходила близко, размеры помещения не настолько велики, чтобы морок не дотянулся своим незримым щупальцем до охваченного страхом человека.

Странно, что прислуга до сих пор не сбежала. Обычно у людей в таких ситуациях сдают нервы либо торжествует здравый смысл с одним и тем же благотворным результатом. Хотя, если она от хозяйских щедрот тоже подсела на крейму, бегство означало бы потерю источника дорогостоящего снадобья. А может, у самой госпожи Аргайфо был припасен для нее какой-то крючок.

Уничтожив «раковину», Темре обвел настороженным взглядом залу. Больше тут ничего нет. Стеклянная дверь вывела в коридор с еще несколькими дверьми и лестницей на второй этаж. Заглядывая в новую комнату, убийца наваждений каждый раз замирал на пороге и цепко осматривался – не видно ли где зыбкого сияния, такого же бесцветного и водянистого, как свет дождливого дня за окнами.

Чаще всего в помещении гнездится только один морок либо же так называемая «семейка» – вроде той пары ступней в прихожей. Но беда в том, что гости из хаддейны далеко не всегда сидят в четырех стенах и не шевелятся. Если бы! В одной из комнат на убийцу набросилась занавешивающая дверной проем портьера с бахромой, попыталась окутать его и удушить, но в следующий момент, прошитая иглами из боевого перстня, распалась на тающие в воздухе клочья. Темре успел заметить: то, что он вначале принял за бахрому, скорее напоминало мохнатые паучьи ножки, омерзительно подвижные, так и норовящие до тебя дотронуться.

Ничего такого, что способно выбраться за пределы дома, ему не попалось. Иначе соседи обратились бы за помощью куда раньше, чем это сделала госпожа Аргайфо. Нолгану хотелось отгородиться от окружающего мира, замкнуться в своем жилище, как в волшебном замке, и порожденные его больным разумом наваждения оказались такими же домоседами. Знай себе ходи из комнаты в комнату и отстреливай их одно за другим, главное – ничего не пропустить. Не самый сложный вариант.

Едва Темре успел об этом подумать, в коридоре послышались шаги. Или, скорее, осторожный цокот, словно по паркету стучали то ли чьи-то копытца, то ли когти.

В это время он находился в библиотеке Нолгана. Шкафы здесь были забиты бессистемно и небрежно распиханными книгами, на полу громоздились стопки волшебных рамок, газет, журналов, листков с машинописным текстом, эстампов фривольного содержания. На столе и подоконнике стояло не меньше дюжины кружек и стаканов с остатками кавьи, вина, заплесневелого чая и каких-то микстур. Чаша медной курильницы в углу была полна пепла и обгорелых клочков бумаги.

С потолка свисало на тонкой паутинке глазное яблоко с ярко-голубой радужкой. Морок. Темре его уничтожил, а потом нашел еще одну похожую штуку в кладовке – там глаз величиной с яйцо ползал по стенке не хуже насекомого и при виде убийцы попытался забиться в темный угол.

Когда послышался цокот, перстень был разряжен, так что Темре смог только выглянуть в коридор, чтобы выяснить, что такое там негромко клацает.

Он на всякое насмотрелся, но зрелище произвело впечатление даже на него. У наваждения было лицо Роани, ее длинные белокурые волосы, и грудь, наверное, тоже ее – трудно судить, он ведь эту девушку обнаженной не видел. На том сходство и заканчивалось.

Рук у существа не было вовсе, тонкий девичий торс переходил в раздутое паучье брюшко с тремя парами членистых ног по бокам – каждая заканчивалась суженным книзу роговым наростом, они-то и стучали по паркету. Из коленных суставов этих страшноватых конечностей вырастали на тонких подвижных стебельках глаза, похожие на бело-голубые ягоды.

Темре уже понял, что глаз в этом доме хоть отбавляй: возможно, Ноглана преследует навязчивое ощущение, что за ним наблюдают, либо же ему мучительно хочется – или, наоборот, до смерти не хочется – посмотреть кому-то в глаза… Наваждения нередко отражают состояние души того, кто стал причиной их материализации.

Выстрелить он не успел, поскольку перстень не был готов к бою. Морок с тускло-белым, как лежалый снег, лицом Роани уставился на него диковато и испуганно всеми своими очами, а в следующее мгновение кинулся за угол. Темре заметил, что поперек бледного горла запеклась длинная темно-красная царапина, а мочки ушей оттягивают, покачиваясь, тяжелые рубиновые серьги.

Сориентировавшись по звуку, он двинулся в ту сторону, где затих цокот. Не дом, а питомник ужасов… Не за один же день все это здесь появилось!

Недавняя «фаза спокойствия», на битый месяц оставившая Темре без работы, обеспечила временное затишье, но мороки, воплотившиеся до ее наступления, при этом никуда не делись.

Наваждение, торопливо уцокавшее по коридору в глубь дома, явно возникло не вчера. Плотность как у обычного материального объекта. Уязвимых точек Темре не заметил. Разделаться с таким противником будет не проще, чем с летающей рыбиной, разница в габаритах не имеет особого значения. Пусть это существо величиной не с корабль, а с человека, запас прочности у него наверняка не меньший, чем у той гигантской твари, выплывшей средь бела дня из легенд и рыбацких страшилок.

Еще и лицо Роани. И темно-красная линия, перечеркнувшая горло. Есть о чем призадуматься.

Пищей ее обеспечивает Нолган. Эмоций парня морчанке на прокорм должно хватать с лихвой, даже охотиться незачем.

Псевдо-Роани сбежала на второй этаж. Туда вела лестница, застланная ковровой дорожкой. Поднимаясь, Темре услышал наверху шорох, скрип двери. В кольце уже накопился новый заряд, и он держал сжатый кулак на уровне груди, чтобы сразу выстрелить, едва цель появится в поле зрения.

Когда он ступил на верхнюю площадку, одна из дверей распахнулась, и навстречу нетвердо шагнул Нолган Аргайфо. Настоящий, хотя вид у него был такой, что недолго перепутать с мороком.

Опухшее изможденное лицо завзятого любителя креймы, под глазами набрякли мешки. Волнистые светлые волосы, восхищавшие девиц, допущенных в богемную компанию Сой – «как у принца!» – свисали сосульками, словно их несколько лет не мыли. На нем была бархатная пурпурная пижама с артистически распахнутым воротом и домашние шаровары черного шелка, то и другое замызгано, в присохших остатках то ли не донесенной до рта пищи, то ли рвоты.

– Что вы здесь делаете?

Несмотря на хрипоту, его голос звучал по-прежнему выразительно, с нотками негодования и надменностью аристократа, заставшего у себя в гостиной уличного попрошайку.

– Меня пригласили провести в этом доме зачистку, – бесстрастно произнес Темре, противопоставив снобистской надменности Нолгана свою, профессиональную.

Заказчица обещала, что сыночка дома не будет. Раз не смогла обеспечить его отсутствие, пусть пеняет на себя.

– Моя мать? – уточнил юноша, попытавшись изобразить на своей опухшей физиономии оскорбительную усмешку.

– Неважно кто, – бросил Темре, соображая, как бы его нейтрализовать, чтобы поскорее покончить с этой работой.

Собеседник с театральным надрывом расхохотался.

– Она подумала, я уехал! Как будто я покину мою ненаглядную, я не могу дышать с ней в разлуке, и тогда мы умрем, но не вместе, не в объятиях, а вдали друг от друга. Я ведь не могу взять ее с собой!

Его голос звучал напевно, словно он читал вслух балладу, но в то же время с ноткой фальши. Губы раздвинулись в улыбке, придававшей ему законченно безумный вид.

Решив, что терять время незачем, Темре отпихнул его с дороги, толкнул крайнюю дверь и вошел в комнату. Похоже, раньше здесь жила Роани. Нарядное девичье гнездышко: повсюду фарфоровые безделушки, искусно сделанные из шелка и проволоки бабочки, пышные декоративные банты, засохшие букетики, разбросанное кружевное белье. Из-под кровати высовывался чемодан, еще один был втиснут между креслом и столиком с грудой запыленных стеклянных флаконов. Ее чемоданы. Впрочем, Темре еще внизу понял, что Роани на самом деле никуда не уехала.

На кровати кто-то сидел – смутный силуэт за кисейным пологом, окруженный зыбким ореолом. Три пары суставчатых паучьих ног были согнуты и подобраны, что придавало абрису сходство с короной.

За спиной скрипнул ящик комода. Темре повернулся, однако Нолган, и откуда только прыть взялась, уже успел вытащить и навести на него пистолет.

Вот это влип так влип… Привычка подвела: когда ты на работе, люди тебе не противники, люди на тебя молиться готовы, ты ведь их защищаешь, удара в спину можно ждать только от мороков. В большинстве случаев. Однако бывают исключения. Бывают психи. Вроде Нолгана Аргайфо. У придурка пистолет, а ты безоружен – иглы, вылетающие из перстня убийцы наваждений, для человека безвредны. Надо полагать, Нолган в курсе.

– Брось оружие – или я уничтожу твою подружку. Я успею.

Темре не был уверен, что для псевдо-Роани хватит двух выстрелов. Слишком она сильна, почти как живая. Чтобы такой морок растаял, стрелять придется несколько раз.

– Маску прочь! – выкрикнул Нолган. – И сними кольцо!

– Если нажмешь на курок, я успею убить подобие Роани.

– Это не подобие! Это теперь и есть Роани! Моя ненаглядная, которая никуда от меня не уйдет, ни для кого меня не бросит, всегда будет со мной…

– Убери пистолет или останешься без ненаглядной.

– Она вернется! Она ведь один раз уже вернулась… Она тогда захотела уйти, а я не мог ее отпустить, я хочу, чтобы она была рядом, я же столько всего ей купил – посмотри, это все мои подарки, она должна жить среди них как главная драгоценность в моей сокровенной шкатулке. Она такая беззащитная, кто угодно ее обманет и обидит, разве я мог ее отпустить? И я не пустил… Сначала мерещилось, что ее больше нет, но потом она вернулась – уже вот такая. Теперь она передумала от меня уходить.

– Да разве это она? – скептически заметил Темре, кивнув на полудевушку-полупаучиху, которая неподвижно, как изваяние, восседала на кровати за кисейной занавеской.

Он уже прикинул, как будет действовать, когда наступит подходящий момент, и выгадывал время. Судя по доносившимся из коридора звукам, что-то приближалось – что именно, не угадаешь, но вряд ли оно было человеком. Когда новая тварь ввалится в комнату, надо будет уйти с линии выстрела и обезоружить сумасшедшего. На все про все несколько секунд. И еще неизвестно, отвлечется ли Нолган на посетителя, который вот-вот будет здесь… Нужно, чтобы отвлекся.

– Это она, моя Роани, – убежденно подтвердил тот, сопроводив свои слова собственнической, хотя и немного нервозной улыбкой. – Ненаглядная, неспособная на неверность, неспособная ранить мое сердце. Она ценит то, что я покупал и дарил ей, и всегда молчит… И я знаю, что скрыто за ее молчанием.

– Ты ее не боишься? Она ведь, мягко говоря, странно выглядит.

– Боюсь ли я? – Нолган вновь зашелся театральным смехом. – Конечно, боюсь! Но лучше бояться ее самой, чем того, что она от меня уйдет. Страх привязывает нас друг к другу. А вот это еще одна моя мечта!

Темре не удивился. Мечта вполне в духе этого дарования: две изящные длинные ноги, каким могла бы позавидовать любая танцовщица, и сверху, как абажур на торшере, черная кружевная юбочка. Верхняя половина туловища отсутствует. Практичный минимализм. Зачем нужны какие-то излишества? Видимо, псевдо-Роани у Нолгана для души – чтобы сидела в гнездышке среди подаренных безделушек и никуда не уходила, а вот это ходячее неудобно сказать что – для всего остального.

Того момента, когда парень повернулся к своей второй «даме», убийце хватило, чтобы отпрыгнуть за кровать с кисейным балдахином. Пуля ударила в стенку сильно в сторону: больше смахивает на демонстрацию, чтобы не ранить псевдо-Роани, но в то же время показать противнику, что это не игра.

Темре послал иглу в создание, остановившееся возле порога. Псевдо-Роани выглядела опаснее, и она уже закопошилась под прозрачным пологом, ее членистые паучьи лапы пришли в движение, но сейчас важнее справиться с Аргайфо. Против морока у Темре есть оружие, против пистолета – нет.

Грациозные ноги подломились, и прельстительная для Нолгана несуразица рухнула на пол. Теперь она казалась сделанной из просвечивающегося желе, и черная юбка истончилась, словно кружева были сплетены из тумана. После второй сверкнувшей в воздухе иглы и это растаяло.

– Ты!..

Яростный возглас Нолгана оборвался глухим ударом: Темре швырнул ему в голову скамеечку для ног, стоявшую возле кровати. Он не очень-то надеялся на успех этого приема – сам в такой ситуации успел бы и отследить движение противника, и уклониться, но против одуревшего от креймы Аргайфо это сработало. Пистолет со стуком упал на пол, его оглушенный хозяин ткнулся в пыльный ковер.

Не теряя времени, Темре подскочил к нему, скрутил руки за спиной и связал шарфом с вышитыми на концах буквами «Н» и «Р». Пистолет сунул в карман. Псевдо-Роани между тем сползла с кровати и выбралась из-под балдахина, ловко раздвинув его своими паучьими лапами. Ее томное кукольное личико цвета лежалого снега ничего не выражало, но движения казались целеустремленными и угрожающими. А перстень разряжен… Темре выпрямился, с прищуром глядя на существо, остановившееся напротив.

Она почему-то не спешила нападать. Двинулась к двери, с неуклюжей грацией переставляя гладкие, словно покрытые лаком, черные лапы. У порога остановилась и оглянулась, дернув узким плечиком. Длинные белокурые волосы, ниспадающие до талии, которая переходила в безобразное паучье брюхо, нетерпеливо колыхнулись.

«Хочет, чтобы я пошел за ней, – догадался Темре.

Нолгана он потащил с собой. Тот все еще был без сознания, пришлось взвалить его на плечо. Если оставить этого парня, пусть даже связанного, без присмотра, нет гарантии, что какой-нибудь морок его не освободит. Аргайфо кормит обитающие в этом доме наваждения своими эмоциями: раз его до сих пор не замучили и не высосали досуха – значит, здешняя нежить свой рацион и без того получает.

Спустились на первый этаж, дошли до лестницы в подвал. Темре уже начал догадываться, куда ведет его псевдо-Роани. Наверное, не так уж неправы те, кто утверждает, что наваждения тоже обладают самосознанием, тоже могут что-то чувствовать и принимать решения… Лестница оканчивалась площадкой, загроможденной стульями и связками растрепанных пожелтелых книг. Дальше преграждала путь запертая дверь. Псевдо-Роани посмотрела на Темре, потом перевела взгляд на Нолгана, потом снова на убийцу.

– У него ключ?

Кивнула.

Сгрузив парня на пол, Темре обшарил его карманы. Может, и рискованно было заниматься этим рядом с мороком: один удар в висок паучьей лапой с ороговевшим острием на конце – и поле боя останется за противником… Но он доверился своей интуиции, которая была для него таким же рабочим инструментом, как маска или перстень, и до сих пор не подводила.

Интуиция подсказывала, что этот морок с ним заодно. Этот морок и сам хочет развоплощения.

Во время обыска Нолган очнулся. Игнорируя его протесты, Темре извлек из внутреннего кармана пижамы ключ на шнурке – судя по молчаливой реакции псевдо-Роани, тот самый – и отпер дверь.

Пахнуло затхлостью и едва уловимой трупной вонью. Щелкнув выключателем, убийца при свете тусклой лампы оглядел помещение. Облезлый антиквариат, кучи старой одежды, поломанные детские игрушки. К беленому потолку прилепилась гирлянда сцепившихся друг с дружкой тварей, отдаленно похожих на летучих мышей или трапанов, но до омерзения уродливых, как будто слепленных из темной маслянистой массы, того и гляди готовой растечься. Наваждение. Двух иголок в самый раз хватило, чтобы оно исчезло.

У стены стоял гроб из иллихейского мраморного кмера – это дерево не гниет, обладает твердостью камня и неплохо поглощает запахи. Полированная крышка была завалена матерчатыми цветами и заставлена фарфоровыми и стеклянными статуэтками, изображавшими влюбленных парочек, принцесс, собачек, танцовщиц, овечек, толстяков, ящериц, птичек. Было здесь и несколько покрытых сусальным золотом «счастливых домиков», какие у венгосов принято дарить на Новый год. Псевдо-Роани остановилась возле гроба, в упор глядя на Темре.

– Я понял, – кивнул убийца. – Здесь, да?

Девушка-паук кивнула в ответ.

– Ненаглядная, что же ты делаешь! Не предавай меня еще раз!

Вопль издал Нолган. Он стоял на коленях возле двери, подняться на ноги у него не хватало сил. С разбитым лбом и кровавыми потеками на лице он стал выглядеть более-менее прилично: физиономия парня, которого отделали, а не сывороточно-бледная одутловатая маска юного носителя порока.

– Я же тебя люблю, не бросай меня!

Для того чтобы псевдо-Роани растаяла, понадобилось шесть двойных выстрелов. Она до самого конца улыбалась. Могло ли быть так, что в нее по неведомой причине вселилась душа настоящей Роани? Кто знает… Когда все было кончено, Темре пробормотал шепотом коротенькую заупокойную молитву.

– И что вы станете делать дальше?

На этот раз Нолган задал вопрос естественным тоном, без театрального пафоса и надрыва. Интонационные эффекты предназначались для ушек бедной глупой девочки либо для белых, как потускневший снег, ушей ее выморочного подобия, а ломаться таким же образом перед посторонним мужчиной нет никакого смысла. Не оценят.

Когда Роани была жива, Темре не раз наблюдал то же самое: Нолган со своей жертвой-возлюбленной и Нолган с кем угодно другим – это были два разных человека. Отчасти из-за этого многие в компании Сой ему симпатизировали, считая его рассудительным и воспитанным юношей, способным на глубокие чувства, а Роани – виноватой в его страданиях взбалмошной ветреницей.

– Закончу свою работу и вызову полицию, – бесстрастно бросил убийца наваждений.

Нолган не стал предлагать ему денег за молчание. Должно быть, сразу понял, что из этого ничего не выйдет. Вот госпожа Аргайфо, будь она здесь, попыталась бы его подкупить, но она давно уже не переступала порог этого дома, хотя оплачивала все счета. Войти сюда – это означало бы надышаться дурманных паров, если только у тебя нет магической маски, фильтрующей воздух. Мать Нолгана заботилась о своем здоровье.

– Зачем ты это сделал? – поинтересовался Темре, когда вернулись на первый этаж.

– Она хотела от меня уйти. Купила билет на поезд, собрала чемоданы. Она бы ушла навсегда, а я не мог ее отпустить, не мог без нее жить, – в голосе парня опять проскользнул сдержанный стон. – Я бы не выдержал, я слишком любил ее, чтобы отпустить…

– Не ее. Себя.

– Что?..

– Себя ты любишь, единственного и ненаглядного. Лучше я поломаю эту куклу, чем кому-то отдам, а то мне будет плохо – так ведь?

Это Нолгану не понравилось. Он прищурился, протестующе усмехнулся и ничего больше не сказал.

Темре оставил его в одной из комнат внизу, на всякий случай повернув торчавший в замочной скважине ключ. Как бы там ни было, работу нужно довести до конца.

Уничтожив последний морок – это был карниз для шторы, висевший параллельно настоящему карнизу и усеянный на манер лепнины выпуклыми губами, которые то улыбались, то что-то шептали, – он устало выругался и отпустил на волю свои эмоции, которые при контакте с наваждениями следует держать под спудом.

Настроение сразу сделалось препоганым. Первым делом захотелось спуститься на первый этаж и набить морду Нолгану. Если бы Роани послушалась разумных советов, если бы переспала с Котярой (или с кем-нибудь еще из ордена Лунноглазой, раз уж Котяра ей чем-то не приглянулся), если бы и в самом деле уехала, не сообщив присосавшемуся, как пиявка, несчастному влюбленному своего нового адреса, она осталась бы жива. Вместо этого она то ли в очередной раз купилась на уверения, что «теперь у нас все будет хорошо», то ли позволила себя запугать. И вскоре после этого в подвале дома, насквозь провонявшего дурманом, появился роскошный полированный гроб. Ведь мертвая Роани не сможет отсюда уйти, она всегда будет рядом с Нолганом.

Прежде чем позвонить в полицию, Темре еще раз осмотрел ту комнату, где жила девушка. Никакой больше пакости, чисто. Взгляд упал на маленький бумажный сверток с приклеенной самодельной розочкой, лежавший на туалетном столике среди запыленных флаконов с остатками духов. «Ненаглядному Нолгану от нежно любящей Роани». Она еще и подарок ему приготовила…

Рука сама собой потянулась к девичьему сюрпризу. Гронси слывут народом беззастенчиво любопытным и вороватым – ну, во всяком случае, их считают таковыми все остальные, венгосы в особенности. А Темре, чего уж там, тоже был гронси. Почему его разобрало желание посмотреть, что находится внутри, почему взгляд прилип именно к этому свертку, в то время как вокруг столько шкатулок, пакетиков, коробочек, да еще пара чемоданов в придачу, – спросите что-нибудь полегче. Наверное, чутье подтолкнуло.

Нолган Аргайфо, убивший свою «ненаглядную» и после этого с размахом предавшийся тоске, последний подарок Роани так и не развернул. И где только девчонка это взяла?..

В первый момент Темре показалось,что это срезанная головка засохшей розы, когда-то красной, теперь побуревшей. Тяжелая, как свинцовое грузило, она выскользнула из пальцев и покатилась по полу, но лепестки не осыпались, ни один не отвалился.

Вначале опешив, Темре спохватился и подобрал артефакт, завернул в носовой платок, спрятал в карман. Действовал он проворно, словно кто-то мог его застукать.

Он имел представление, что это такое, а гронси и впрямь отличаются известной вороватостью. Кража денег – грех и преступление, с этим большинство из них спорить не станет, но присвоить полезную вещь, которая сама подвернулась, зазорным не считается.

Обычное дело: когда Темре навещали родственники, он потом всякий раз недосчитывался ручек на дверцах шкафов и ящиках комодов. Кончилось тем, что он начал сам свинчивать с мебели в гостиной всю фурнитуру перед очередным запланированным нашествием родни – и словил немало укоризненных взглядов, ибо так поступать не принято. Не по-людски это, не по-родственному. Проявление обидного недоверия.

Сам он чужого не тащил, до последнего времени был выше этого, чем в глубине души скромно гордился. До сегодняшнего визита в дом Аргайфо. До тех пор, пока не увидел засохшую розочку, которая оттягивала карман, словно увесистый камень.

Смеющийся Ловец

Несмотря на связанную с арестом Нолгана полицейскую канитель, в Управление Градоохраны за своей наградой Темре успел-таки. Да потом еще завернул в Корабельный банк, чтобы положить в магически защищенный сейф большую часть денег и прикарманенный артефакт – не хотел он тащить эту штуку домой.

Теперь посидеть бы с Котярой в пивной, пропустить по кружке и потолковать о жизни. О том, например, может ли душа убитого человека вселиться в морок и что-то о себе помнить, тосковать из-за того, что все сложилось так несуразно… Пусть Котяра не жрец, а всего лишь рядовой монах, он должен хоть немного об этом знать. Но он уехал на праздник Любования Луной с Храмовой Крыши куда-то за город, ибо в Лонваре, как известно, луной не полюбуешься: маячит в небе за дымной занавесью тусклое пятно – и на том спасибо.

Славно у них там, наверное: на монастырских крышах, огороженных перильцами, устроились люди и кошки – так их много, что ореху упасть негде, – и все смотрят на ясный ночной небосвод, на сияющее посреди звездного бархата око богини. Говорят, просветленные могут различить абрис кошачьей головы, как будто нарисованной угольным карандашом по черному фону: один глаз зажмурен, другой глядит на землю.

Островной клан Гартонгафи, к которому принадлежал Темре, находился под покровительством Девятирукого, к его служителям и полагалось бы идти с вопросами, но обсуждать эту историю с посторонними не хотелось. Другое дело – старый приятель.

На проспекте Вернувшихся Кораблей Темре спустился в винный подвальчик, купил там столетний черный рарьянгле «Гинбо Таи» – бутыль темного стекла с выпуклым позолоченным гербом, лучшее, что у них нашлось.

Выйдя на улицу, постоял в раздумье, потом криво усмехнулся и произнес вполголоса:

– У меня сегодня выдался свободный вечер, и я не против, если кто-нибудь заглянет в гости.

Вряд ли кто-то из снующих мимо прохожих расслышал, что он пробормотал. Внезапный порыв пропахшего гарью городского ветра скользнул по скуле холодными пальцами.

Неподалеку находился магазинчик иллюзий, где он был завсегдатаем. Завернул и туда, но ушел ни с чем – последнюю рамгу Ким Энно еще не привезли. Продавец туманно обнадежил: быть может, через несколько дней… Ким Энно был его любимым мастером иллюзий. Или была – не разберешь, кто скрывается за псевдонимом, мужчина или женщина.

Убийцам наваждений ничто человеческое не чуждо: Темре тоже увлекался рамгой и не скрывал, что принадлежит к числу поклонников известного мастера. Знать бы еще, какого этот мастер пола, хотя бы для того, чтобы не попасть впросак с подарком… Послать незнакомой даме бутылку вина или незнакомому мужчине коробку конфет – неприличная фамильярность, пусть даже он любит сладкое, а она не прочь пропустить рюмочку под настроение. Не желая осрамиться, Темре обычно выбирал что-нибудь нейтральное: хороший чай или кавью, набор дорогих пряностей, экзотические фрукты. Обратного адреса никогда не указывал, ограничиваясь лаконичным «Мастеру Ким Энно от Темре Гартонгафи», и никогда не называл себя поклонником или почитателем – и так ясно. Оставалось только надеяться, что загадочному творцу иллюзий его подношения приходились по вкусу.

Он зашагал дальше по блестящему от моросящего дождя тротуару, и мысли вернулись на прежний круг. Может ли морок думать и чувствовать? Учитель когда-то говорил, что этим вопросом хоть однажды задается любой убийца наваждений, если он не из тех обалдев, которые способны только стрелять иголками в цель да деньги считать. Это нормально, когда тебе небезразлично, к чему приводят твои действия, иначе сам не заметишь, как уподобишься морочану. А правильный ответ на вышеозначенный вопрос не имеет значения. В любом случае морок должен быть уничтожен.

Даже если Роани и впрямь вселилась в то чудище с паучьими ногами, для нее по-всякому лучше было освободиться из посмертного плена, чтобы честь по чести родиться вновь. Да она и сама хотела оттуда вырваться. Похоже, боли она не испытывала. Или ее душевная мука была так сильна, что она попросту не замечала той боли, которую причиняли ей серебристые иглы из перстня убийцы наваждений?

Темре готов был побиться об заклад, что Нолгана Аргайфо отмажут от каторги. Его мать задействует все свои связи, паскудника признают невменяемым и упекут куда-нибудь, где он будет под присмотром, зато в тепле и сытости. И на том спасибо, если ему не позволят больше угробить никакую новую «ненаглядную».

Лестница Белых Вдов обшарпанными широкими маршами спускалась на Портняжную площадь. Возле подъемника стояла очередь, народ переругивался, выясняя, кто вперед кого пролез, и Темре пошел пешком. В начинающих сгущаться дымных сумерках ступеньки и вправду выглядели белыми, а многоэтажные кирпичные дома по обе стороны с зажигающимися одно за другим окнами казались нематериальными, словно все это сплошь наваждения, которые того и гляди растают.

Внизу он повернул в аллею сквера. Сумьямы с широкими лапчатыми листьями высились двумя величавыми рядами, на ветвях возилось, пищало, хлопало кожистыми крыльями множество трапанов – неподалеку находился храм Ящероголового, где их подкармливали. Хоть и бытовало поверье, что, если священная летучая ящерица нагадит тебе точно на темя – это к счастью, большинство прохожих держались середины аллеи.

– У меня есть рарьянгле, – промолвил Темре так тихо, что никто не смог бы разобрать, что он там бормочет на ходу, глядя на древесные стволы. – Я не прочь продегустировать его в хорошей компании.

Ветер прошуршал в газоне облетевшей листвой, закрутил ее вихрем, через мгновение распавшимся. Кое-кто из прохожих вздрогнул. Возможно, они, как и Темре, ощутили на миг легкое прикосновение незримых ледяных пальцев к горлу.

Несмотря на общение с полицейскими чиновниками, которое в нынешней ситуации было для него как бальзам на душу, он все еще не отошел после особняка Аргайфо. Мороки тамошние – ерунда, и не такой дряни навидался, а вот истерическая самовлюбленность избалованного юнца и замешанная на ней жестокость – с этого до сих пор отвратно, как будто нахлебался тошнотворной гадости.

У них с Соймелой тоже были те еще отношения. Несколько раз он едва ее не ударил, однако брала свое профессиональная выдержка убийцы наваждений. Вроде бы Сой это обижало и злило (пальцем не тронул – значит, не слишком-то любит!), и она едва ли не нарочно пыталась спровоцировать его на рукоприкладство. Фокусы вполне в ее духе. И все же Сой, которую иногда хочется поколотить, Сой, которая мастерски умеет разжигать ревность, Сой, которая беззастенчиво выпрашивает денег на прокорм своей богемной свиты, Сой-лгунья, Сой-развратница, Сой-мерзавка – живая Сой – гораздо лучше ее трупа, спрятанного в подвале в полированном гробу. Когда Темре додумал эту мысль до конца, на душе стало чуть полегче.

Совсем стемнело. Чугунные фонари в виде ажурных цветов, оскаленных страхолюдных морд, отпугивающих злых духов, или скромных «домиков» заливали улицы густым, как желтый сироп, электрическим светом. По Лонвару лучше бродить после наступления сумерек, когда не разглядишь копоти на стенах, а грязноватые колонны, обводы окон и гипсовые статуи белеют в потемках таинственно и маняще, вместо того чтобы наводить уныние своим неряшливым видом.

– Буду рад, если кто-нибудь составит мне компанию сегодня вечером, – проходя мимо витрины, охваченной сиреневым неоновым сиянием, обронил Темре.

Ветер взметнул полы его плаща, и на секунду возникло ощущение, будто до сердца дотронулись холодные как лед пальцы. Не атака, даже не предупреждение – всего лишь знак, что тебя услышали.

Этикет соблюден: приглашение прозвучало трижды. Честно говоря, и одного раза хватило бы, но Темре упрямо придерживался формальностей.

В соседнем переулке находился неплохой магазинчик «Кавья и чай». Он выбрал то и другое самых лучших сортов и распорядился отправить с посыльным в студию рамги «Колдовская Страна» с надписью на подарочной упаковке «Для мастера Ким Энно от Темре Гартонгафи». Дальше они сами перешлют. Уж они-то знают наверняка, кто скрывается за интригующим псевдонимом, и его (или ее) адрес для них тоже не секрет. Ходили слухи, что Ким Энно живет не в Лонваре, а в одном из старинных венгоских городов, пришедших в упадок и напоминающих морские раковины в известковых наплывах и перламутровых отблесках, – то ли в Далибе, то ли в Олонве, то ли в Ордогеде.

Навстречу попалась бойкая компания девушек в красных холлах – расцветка намекала на то, что они ничего не имеют против новых знакомств. Опять подумалось о Роани: вот так предполагаешь, что человек, исчезнувший из поля зрения, живет где-то за горизонтом, занимается чем-то для себя важным, а на самом деле он давно уже гниет в тайнике, прикопанный каким-нибудь доморощенным малахольным злодеем вроде Нолгана Аргайфо.

Темре ничем не смог ей помочь. Даже от состоявшейся его стараниями душеспасительной беседы с Котярой проку не было. Пожалуй, единственное, что могло безотказно сработать, – это забрать девчонку силой, посадить под замок и не пускать к Нолгану. Будь она гронси, ее родственники так бы и поступили, да еще наваляли бы так называемому «ненаглядному», чтобы впредь было неповадно.

У большинства венгосов течет в жилах рыбья кровь, даром что они коренные жители материка. Вместо обычая у них права и законы – ну-ну, толку-то было для Роани от этих хваленых достижений материковой цивилизации! Куда, интересно, смотрели ее близкие, когда она попала в беду, и чем столько времени занимались – соблюдали права и законы? Ага, дособлюдались, теперь им предстоит похоронить ее останки, которые пришлют в освинцованном гробу после полицейской экспертизы.

Темре выжал угрюмую усмешку, поймав себя на том, что рассуждает сейчас как истинный гронси из островного клана.

Подъемник с полупустой скрипучей платформой доставил его на улицу Забродившего Сусла. Дальше начинались плохо освещенные гронсийские кварталы – старые малоэтажные дома, скупленные по дешевке островитянами. Давно не чиненные тротуары ухмылялись в потемках извилистыми трещинами.

Сам он жил не здесь, но решил по дороге завернуть к своим, подбросить им денег на ремонт водопровода, о чем они уже с месяц слезно просили. На отца накатило перед смертью сентиментально-торжественное настроение, и он напоследок наставлял: как бы все ни повернулось, не отступайся от клана, гронси должны держаться вместе и помогать друг другу. Темре был человеком материковой цивилизации в гораздо большей степени, чем островитянином, но родительский завет во второй его части соблюдал. Надо выручить родных оглоедов, не так уж они и плохи, особенно если сравнить их с культурной семейкой Аргайфо.

У себя на островах гронси ютились в тесноте: свободное пространство там величайшая ценность после пищи. В силу вековой привычки так же кучно они селились в венгоских городах. Мало кто из них обустраивался отдельно от общины – это считалось за небывалую смелость и осуждалось как проявление негодящего зазнайства. В свое время так поступил отец Темре, после того как выучился на адвоката. Ему нельзя было иначе: положение обязывает, нужно соответствовать лонварским представлениям о солидном человеке – по крайней мере, так он объяснял это вслух.

Сам Темре принадлежал к числу «очужевцев», которые среди венгосов живут как венгосы. Родня его не одобряла и при случае старалась застыдить, но в то же время ценила за то, что у него можно одолжить денег (ну, то есть выпросить «в долг» и потом не вернуть), не говоря уж о его полезной профессии – если объявился морок, бегите за Темре, сыном Хусве-адвоката!

Клан Гартонгафи оккупировал два квартала по обе стороны улицы Колеса, круто задиравшейся в горку. Дома здесь лепились по-гронсийски, как грибы на пне или хижины на островах, где простор – невозможная роскошь. Те, кто там остался, по-прежнему промышляли рыболовством и сбором моллюсков. Те, кто в поисках лучшей доли перебрался на венгоское побережье, перепродавали их улов на рынках, работали на заводах и фабриках, подметали горбатые лонварские тротуары, держали гронсийские закусочные или сапожные мастерские. И с неодобрением посматривали на венгосов, не говоря уж об очужевцах, ибо те жили не по-людски, крабу ошпаренному на смех, и все делали не так, гневя богов и позорясь на каждом шагу.

Повернув при свете тусклых желтых окошек в ту часть квартала Гартонгафи, где обитала его ближайшая родня по отцовской линии, Темре мысленно приготовился к тому, что сейчас ему в очередной раз все это выскажут. Даже знай его родственники, что он в результате разозлится и перестанет им помогать, все равно бы не удержались. Деликатность и терпимость к чужому образу жизни в число гронсийских добродетелей не входили, а о том, что это они в Лонваре пришлые, гронси в такие «моменты истины» напрочь забывали.

С верхнего этажа доносился шум ссоры – мужские и женские негодующие голоса, выкрики, ругань вперемешку по-гронсийски и по-венгоски. Что там опять не поделили? Уж лучше потихоньку пройти мимо – и прямиком на трамвай, а сюда наведаться в другой раз.

Приняв такое решение, Темре отступил в темноту, огибая освещенный участок перед домом, и тут сверху что-то свалилось, тяжело стукнуло и распалось на куски.

Кумулян – традиционный островной предмет обихода: ящик из необожженной глины, украшенный мелкими ракушками и разгороженный на отделения для всякой нужной в хозяйстве мелочи. Гвозди, пуговицы, булавки, орехи, нитки, рыболовные крючки, дешевые специи в мешочках, пузырьки с лекарствами, заговоренные бусины от сглаза и на удачу – все это добро рассыпалось по утоптанной земле.

Темре не успел удивиться, когда рядом шмякнулась еще и подушка с нарядной вышивкой, какие на островах дарят молодоженам. А потом и вторая. Следом грохнулся пузатый, с добрую кастрюлю чайник из желтого фарфора, разрисованный аляповатыми цветами, еще прабабка Темре заваривала в нем хумзу – полезный для здоровья напиток из сушеных водорослей. И все это с третьего этажа, из распахнутого окна, за которым наперебой кричали. Судя по звукам, там не просто скандал, еще и драка завязалась.

Мученически вздохнув, Темре направился к двери. Похоже, ему предстоит разнимать родственников, что-то насмерть не поделивших, – с перспективой, что обе заинтересованные стороны после этого на него же и обидятся. Или утихомиривать агрессоров из чужого клана, а потом те, как водится, попытаются его подстеречь и прирезать.

И хотелось бы потихоньку пройти мимо, но отец на смертном одре завещал не бросать родню в беде, к тому же Темре одолевало любопытство: что там стряслось, если вещи, на которые в обычной обстановке ни у кого рука не поднимется, летают из окон?

На первом этаже, у подножия темной и страшной, как челюсть хтонического чудовища, деревянной лестницы, толпились дети и старухи, тут же сидел на стуле дядя Гувше, прижимал к разбитой голове окровавленное полотенце. Его лицо тоже было перемазано кровью, вислые седые усы слиплись в сосульки.

– А вот и наш очужевец явился! – каркнула одна из старух, всплеснув руками; ее заштопанная серая шаль колыхнулась нетопырьими крыльями. – Вспомнил про нас, честь-то какая…

– Здравия вам, родичи! – вежливо поприветствовал их Темре. – Что здесь творится?

– Ты ж у нас образованный! – вместо ответного приветствия буркнул Гувше, сердито сверкнув подбитым глазом. – Пойди, урезонь суку!

– Какую еще суку? – озадаченно уточнил убийца наваждений.

– Венгоскую, краба ошпаренного!

– Тебя ж всему выучили, деньги на крабов помет перевели!

– Когда надо, тебя никогда здесь нет и не дозовешься!

– Тебе же венгосы теперь роднее своей родни!

– Ничего не понял, – констатировал Темре, когда они все выдохлись и умолкли.

– Да где тебе понять, ты ж у нас образованный! – едва ли не с ненавистью повторил дядя Гувше, отняв от раны и воздев над головой багровую от крови тряпку. – Витаешь в этих самых… Как их там называют, я в этой вашей культуре не знаток… Иди, говорю, усмири эту суку бешеную – может, она тебя послушает, зря, что ль, учился!

– Она же там людей убивает! – внесла лепту старуха, похожая на побуревший кочан капусты, и благим матом запричитала: – Ох, убиваи-и-ит наших родненьки-и-их, ох, совсем погуби-и-ит!..

Под аккомпанемент ее стенаний Темре поднялся по лестнице, предварительно определив ситуацию как «все тут спятили». О, как он понимал тех, кому хочется поубивать его родственников… Когда умирающий отец просил не бросать их без помощи, надо было неопределенно промолчать, а он связал себя обещанием.

На втором этаже несколько женщин возмущались венгоской распущенностью, бросая опасливые взгляды на содрогающийся от топота и ударов потолок, а на лестничной площадке кто-то лежал, не подавая признаков жизни. Мужчина или парень, Темре взглянул мельком и не узнал, кто это: лицо пострадавшего напоминало битый гранат.

Задерживаться здесь, чтобы выяснить, что же все-таки приключилось и откуда взялась «венгоская сука», он не стал. Успеется. Сейчас главное – навести порядок, пока все живы. Впрочем, в последнем Темре уже начал сомневаться.

На третьем этаже светили все лампы, хотя обычно бережливые обитатели дома экономили электричество. Здесь собрались мужчины и подростки, и выглядели они в разной степени плачевно – фингалы, ссадины, опухшие скулы, кровь на рубашках. На полу валялись ножи, оторванные пуговицы и выбитые зубы, дополняли эту картину алые кляксы. Разило потом.

– А это у нас кто такой? – осведомился холодный женский голос.

Видимо, перед ним стояла та самая «сука».

В правой руке она держала небольшой пистолет, в левой – тряпичную куклу-богачку. Таких специально шьют, заговаривают и сажают где-нибудь в укромном уголке на россыпь монет, чтобы в доме не переводились деньги. Судя по всему, кукле предстояло отправиться в недолгий свободный полет вслед за кумуляном, подушками и чайником.

Пистолет – это было первое, что Темре принял к сведению. Дама вооружена, лучше ее не злить. До кончиков ногтей венгоска, белокожая и беловолосая, с горделивой осанкой. Пожалуй, даже красивая, хотя такие жесткие, надменные лица никогда ему не нравились. Острижена до неприличия коротко, словно каторжанка. Очень светлые, почти прозрачные глаза, стыло холодные, по-нехорошему цепкие, наводили оторопь.

Когда он встретился с ней взглядом, в душе что-то смутно шевельнулось, и ему бы ухватиться за этот импульс, попытаться понять, в чем дело… Но было не до того, и он не придал этому значения. А зря.

Еще мелькнула мысль, что она, должно быть, из циркового балагана. Рослая, выше любого из присутствующих, вдобавок широкоплечая, словно силачка или акробатка, и движения, как на арене. Да еще одета похоже: серебристые лосины обтягивают литые мускулистые икры, на ногах полусапожки с массивными пряжками, холла заткана блестящим шитьем – было в этом что-то вызывающе-театральное, для сцены.

Вымотался он сегодня. Сначала гадючник в доме Аргайфо, потом полицейские протоколы, а после этого в сумасшедшей спешке дорога до Управления Градоохраны в тот дикий предвечерний час, когда такси нарасхват, трамваи переполнены, подъемники перегружены, везде толпы народу, и лучше бы отложить до завтра, но деньги-то нужны сегодня. Усталость притупила его обычную восприимчивость: как ни крути, а ему следовало сразу догадаться, кого он перед собой видит.

– Почтенная, что вы здесь делаете? – поинтересовался Темре.

Вежливо, поскольку у нее пистолет, но в то же время твердо. Встрепанные побитые родственники поддержали его агрессивным бурчанием.

– Избавляюсь от ненужного хлама, – презрительно бросила Акробатка.

– С вашей точки зрения это хлам, а для людей – их имущество, личная собственность. – Недаром же он был сыном адвоката. – Вы сейчас находитесь в частном доме, поэтому закон не на вашей стороне.

– Я теперь тут живу, так что собираюсь устроиться по своему вкусу, – усмехнулась венгоска, глядя на него как на копошащееся под ногами насекомое – то ли наступить, то ли перешагнуть.

– У вас есть для этого какие-то законные основания? – уточнил Темре все тем же обходительным, но непримиримым тоном, про себя подумав: «Сами напросились, морды несчастные, кто из вас ее сюда притащил? И после этого вы еще будете попрекать меня связью с Сой? Надо выяснить, кто подцепил эту стерву, и дальше пусть дурень сам улаживает…»

– Разве право сильного – недостаточное основание? – саркастически хмыкнула Акробатка.

– Боюсь, что нет. Закон такой категории не признает.

– Правильно делаешь, что боишься, потому что мне нет дела до ваших категорий. Вот мой закон.

Швырнув куклу-богачку в окно – бросок вышел что надо, – она показала Темре сжатый кулак. Это выглядело бы нелепо, если бы не бездонный зрачок пистолета в другой руке, не учиненный в комнате погром и не такая многозначительная деталь, как выбитые зубы на полу.

Недавние обладатели зубов угрюмо слушали препирательства, и до сих пор никто не влез, что само по себе было из ряда вон выходящим обстоятельством.

– Ни один суд вас не поймет, так что лучше бы нам договориться по-хорошему. Как я понимаю, вас сюда пригласил кто-то из моих уважаемых родственников?

– Да какого краба ошпаренного ты все рассусоливаешь, как венгоский придурок! – взорвался, не выдержав, один из родичей. Его голос звучал гнусаво, но не шепеляво – нос разбит, зубы уцелели, – а сам он прятался за чужими спинами, так что чокнутая Акробатка не смогла бы в него попасть, вот и осмелел. – Комнату ей сдали внаем, если сам не допер! Какой там суд, краб ошпаренный…

Спасибо, ввел в курс дела. Положеньице и впрямь сложное: обе стороны не заинтересованы в том, чтобы вмешивать сюда полицию. Бывает, что гронсийские общины втихую пускают к себе жильцов, не платя налога и не сообщая обязательные сведения о постояльцах в органы государственного надзора. Им с этого прибыток, квартирантам – экономия, поскольку легальный съем жилья обойдется дороже, и в придачу это на руку тем, кто по какой-либо причине не заинтересован мозолить глаза властям.

– Сударыня, если вы сняли комнату и вам не нравится, как она обставлена, это можно решить мирным путем. Вещи, которые вас раздражают, унесут, незачем бросать их в окно. Сейчас мы все организуем, и у вас будет такой интерьер, как вы пожелаете. Дядя Бронже, можно с вами переговорить?

Он кивнул главе семейной ветви, который с заплывшим глазом и рассеченной, как будто размазанной, бровью утратил обычное благообразие и смахивал на битого портового забулдыгу.

Разумеется, Темре не собирался ничего «организовывать». Деваху надо сдать в приют для буйных помешанных, ей там самое место. Позвонить в душеболезную опеку, объяснить ситуацию… А чтобы попечители болезных не донесли насчет незаконной аренды жилья, придется им заплатить.

Обычные дела. И наверняка эти расходы родственники постараются свалить на Темре. Не то чтобы его это радовало, но ему хотелось поскорее покончить с текущим безобразием, а взятка – неминуемое зло, не в первый раз.

Бронже Гартонгафи, бывалый рыночный торгаш, сразу уловил, куда клонит советчик, и захромал к нему с деловитым видом, широко и любезно улыбаясь квартирантке – мол, вот и нашелся обоюдно замечательный выход из положения! Та смотрела с брезгливым прищуром, в раздумье, как будто это слегка сбило ее с толку. Но беда в том, что не все тут были такими догадливыми, как старый Бронже.

Йуджуле, остолоп, скандалист и забияка, в придачу втемяшивший себе в голову, что он с Темре по всем статьям соперничает – это при том, что в кулачном бою и в борьбе гонду Темре неизменно одерживал верх, не говоря уж о прочих жизненных успехах, – возмутился такой уступчивостью и заодно решил дать щелчка выскочке-очужевцу. О пистолете в руке у грудастой белокурой стервы он не забыл, но он и не собирался ее дразнить. С ней еще разберемся, не вечно же она будет держать палец на спусковом крючке. Сейчас важнее отбрить Темре, который слишком много о себе возомнил.

– Все видели, как он хвост поджал? – Йуджуле слегка шепелявил, два зуба ему пришлось выплюнуть. – О чем дядюшке Бронже с тобой толковать? Да с тобой никто из тех, кто себя уважает, точить лясы не станет! Все знают, как ты перед венгосами низкопоклонничаешь и перед этой готов на брюхе ползать… Тьфу!

Он снова сплюнул – на этот раз не зуб, а сгусток розоватой слюны.

– Йуджуле, умолкни, – с досадой процедил Темре, словно бы невзначай сделав жест, означающий «скорбный разумом».

Он имел в виду Акробатку и хотел намекнуть – не мельтеши, пока с сумасшедшей не разобрались, а с тобой, раз неймется, потом отношения выясним, если до сих пор не надоело, – но парень истолковал это как смертельное оскорбление на свой счет.

– Чего это ты мне показал?.. Так у меня, по-твоему, башка не варит?! Думаешь, ты меня отбрил? Ты ж у нас самый крутой и самый образованный, свиное вымя, и на родню тебе накласть, раз ты с венгосами породнился! А я тебе скажу, что сам ты псих и Соймела твоя сучка психованная! – Йуджуле с вызовом ухмыльнулся. – Шлюха твоя бывшая жена, а ты до сих пор к ней бегаешь и стоишь в очереди, чтоб ее поиметь!

– Вот это ты зря сказал, – произнес Темре обманчиво ровным тоном. – Мои отношения с Соймелой никого тут не касаются.

Акробатка смотрела на них с брезгливым высокомерным любопытством, как будто наблюдала за возней животных на скотном дворе.

Дядя Бронже нахмурился и осуждающе крякнул: он-то понимал, что Йуджуле сглупил. Какова бы Сой ни была, говорить о ней так в присутствии Темре не стоило. Пусть она больше ему не жена, какие-то непонятные для родни отношения между ними сохранились, и она до сих пор его женщина, поэтому молчок о ней, разве что Темре сам на нее пожалуется – вот тогда можно будет обругать ее из солидарности, в порядке сочувствия. Или же как угодно ее костери, пока Темре нет рядом, тоже не заказано. Но в глаза мужчине такое высказать – это не по обычаю, это значит нарваться. Йуджуле бестолочь и впрямь скорбный разумом.

– Ты же теперь венгосом заделался, и не наше свинское дело тебя судить, где уж нам, если тебе что клан, что грязь на помойке! – Он вопил с хмельным истерическим надрывом и наступал на недруга, вызывающе сощурив трусовато-отчаянные глаза. – Тебе ж на родство и на вековые обычаи плевать, тебе ничего не стоит на своего поднять руку! Ну, дай мне в морду, не постесняйся!

Темре не стал игнорировать эту просьбу. Кто бы знал, как ему надоели такие сцены. Пусть наконец усвоят, что не собирается он раз за разом играть по их дурацким правилам, и если ему предлагают совершить мордобитие, подразумевая, что он должен стушеваться и воздержаться, – еще надвое, как он в ответ на это поступит.

Забияка пошатнулся и разболтанно попятился, взмахнув руками, чтобы сохранить равновесие. Одновременно с этим прозвучал сердитый окрик Бронже:

– А ну, парни, хватит!

– Не волнуйтесь, сударыня, – обратился Темре к сумасшедшей, опасаясь, как бы та не начала палить из пистолета, заразившись общим настроением. – Сейчас мы займемся вашей комнатой.

– О, я не волнуюсь. – Та продолжала презрительно кривить красивые губы. – От существ низшего уровня я не ожидала ничего другого.

– Слыхал, очужевец? А ты с ней здрасьте-пожалуйста! – крикнул тот, кого прикрывали от выстрела чужие спины.

– Вот сейчас все заткнулись и вымелись отсюда! – потребовал, морщась от боли и поднявшегося ора, глава семейной ветви.

Похоже, авторитет дяди Бронже в последнее время пошатнулся, потому что его не послушались. На Акробатку тоже перестали обращать внимание, по крайней мере, двое старших братьев Йуджуле, которые с угрожающим видом двинулись к Темре. А провокатор – судя по голосу, это был Майчаву, который в любой ситуации норовил проявить свой пакостный характер и кого-нибудь с кем-нибудь стравить, – на этом не унялся и напомнил:

– Ее сюда привел недотепа Чунхе, они с женой около квартирной конторы ее встретили и позвали у нас поселиться. И тому и другому навалять, свиное вымя, чтоб знали, как родне гадить! А жену Чунхе пускай женщины проучат!

Невысокий щуплый Чунхе забормотал что-то оправдательное, его голос звучал невнятно, лицо было разбито. У Темре мелькнула догадка, что белеющие на полу зубы и следы побоев на физиономиях – заслуга не только чокнутой девахи. Родственнички еще и друг друга волтузили, обстоятельно разбираясь, кто больше виноват.

Уклонившись от удара, он врезал сбоку в челюсть одному из нападавших, а против второго использовал прием гонду, позволив ему пролететь мимо и обняться с платяным шкафом, скрипуче всхлипнувшим от такой неожиданности.

– Ты напросился, Темре. – Торжествующий Йуджуле щербато осклабился. – На самых близких людей подло замахнулся! Сейчас мы тебе сделаем рыло, как морской бурак!

– Чтоб фиолетовое и в пятнах, чтоб его разлюбезные венгосы от него шарахались, как от чумного! – опять принялся подзуживать Майчаву. – Сразу поймет, что вместе мы сила! Задайте ему, чтоб не думал, что он самый крутой!

Как морской бурак, значит? На это Темре согласиться не мог. Ему нередко приходилось общаться и с чиновными персонами, и с заказчиками из почтенных людей, так что фасад ему нужен респектабельный, желательно небитый. Уж извиняйте, не по-вашему выйдет.

Двинув в скулу еще одному охочему до спаррингов родственнику, он отступил, сунул руку за пазуху, извлек, привычно встряхнул и налепил на лицо маску убийцы наваждений. Универсальное средство защиты, спасает в том числе от дурных кулаков. Теперь физиономия и горло не пострадают, даже если его превратят в отбивную.

На него кинулись Йуджуле и один из прежних противников, попробовав обойти с двух сторон. Врасплох не застали, Темре вновь выручили приемы гонду. Атакующие врезались друг в друга, после чего он, пользуясь передышкой, с досадой оглядел поле боя. Скрывать досаду не было нужды: для стороннего наблюдателя вместо глаз у него змеилась по белому глянцу пара черных рун, как будто вышедших из-под пера искусного каллиграфа.

По-венгоски просторная комната со следами погрома залита светом дешевой люстры в виде граненого стеклянного короба. За распахнутым окном густая темень, в глубине ее тускло, как из воды, желтеют окошки соседнего дома. Толпа воинственно настроенных чернявых мужчин в порванных рубашках, некоторые сердито посматривают друг на друга, но кое-кто не прочь первым делом задать взбучку Темре. На заднем плане, ближе к окну, стоит рослая беловолосая Акробатка, так и не убравшая пистолет, окруженная зыбким водянистым ореолом.

Стоп, откуда у нее взялся ореол?.. Он же только у мороков бывает…

А не надень Темре маску, так бы ничего и не понял. Так и принимал бы ее за сумасшедшую венгоску. За человека. Ага, как же.

Ну, молодцы родственнички, в этот раз самих себя переплюнули!

Дядя Бронже сыпал ругательствами, пытаясь усовестить распоясавшуюся молодежь, но было похоже, что его гибнущего авторитета на это не хватит. Темре больше не слушал ни его хлестких увещеваний, ни шепелявых угроз поднимавшегося с полу Йуджуле. Работая, он не обращал внимания на посторонний шум, не имеющий отношения к насущной проблеме. Если пришлось схватиться с мороком в людном месте, вокруг обычно стоит галдеж, и не все ведут себя разумно, к этому он давно привык.

Акробатка была сильна, это почти вызывало восхищение – такие монстры ему редко попадались. Уровень физической плотности максимальный, как у существа из плоти и крови, и при этом особая магическая энергия, присущая наваждениям, так и распирает ее изнутри. Кто ж ее вызвал к жизни?

Темре затруднялся определить, индивидуальный это морок или коллективный, вот что было довольно-таки странно. Судя по энергетической цельности – никаких сомнений, индивидуальный и в то же время по силе – явно коллективный, одного человека не хватит, чтобы выпустить в мир такое.

Вскинув предплечье, словно в попытке прикрыться от удара, благо Йуджуле опять на него попер, он послал в наваждение две иглы. Целил в запястье. Первым делом Акробатку надо обезоружить, пока никого не подстрелила. Подходя к дому, звуков пальбы он не слышал, и пороховой гарью в комнате не пахло – значит, до этого не дошло, она ограничилась демонстрацией пистолета. И это наводит на малоприятные выводы: во-первых, боезапас у нее не израсходован, во-вторых, морок, способный к самоконтролю и прогнозированию, втройне опасен.

Пистолет со стуком упал на деревянные половицы. Должно быть, Акробатка ощутила внезапное онемение, или слабость, или боль в руке – или что там может ощутить морочанка? – и это заставило ее непроизвольно разжать пальцы.

Холодные бесцветные глаза в упор уставились на Темре: она уже поняла, где находится источник смертельной угрозы. «Клиенты» убийцы наваждений всегда это улавливают – видимо, таким же образом, как человек ощущает, откуда потянуло сквозняком или запахом.

Размышляла она недолго. Резко присела, схватила левой рукой выпавшее оружие, потом выпрямилась, одним прыжком очутилась на подоконнике и сиганула в черноту. Судя по всему, она не знала о том, что в ближайшие две-три минуты убийца не сможет повторить атаку. К счастью для Темре, не знала, поэтому предпочла сбежать.

– Откуда эта тварь взялась? – рявкнул он, оделив Йуджуле такой затрещиной, что незадачливый соперник остался лежать на полу, жалобно мыча.

– Так она же ушла, – примирительно заметил родич из тех благоразумных, кто по мере сил пытался замять свару. – Поглядела, как наши горячие парни гронси друг друга молотят, испугалась небось! Хотя задаток-то дамочка оставила за прожитье, вернется еще, кто ж деньгами-то бросается…

– Жрать захочет – вернется, – подтвердил Темре. – Мороки прежде всего кормятся от тех, кто помог им воплотиться. Сознавайтесь, чья она?

Дядя Бронже первым осмыслил услышанное.

– Говоришь, это была морочанка? Деньги-то она принесла настоящие, мы проверили…

– Значит, кого-то ограбила, дело недолгое. Кто думал о ней перед тем, как она здесь объявилась? Лучше признавайтесь, это в ваших интересах. Иначе эта красотка порешит своего создателя, и я ничем не смогу помочь.

Драчуны стояли, опустив кулаки. Даже пакостник Майчаву помалкивал. Тяжелые взгляды родичей один за другим обратились на Чунхе – невысокого мужичка на кривоватых ногах, обычно услужливого и незадиристого.

– Так я-то чего… – растерялся тот, машинально утирая рукавом под разбитым носом, хотя кровь уже перестала сочиться. – Сказал же, мы с моей Хаймой возле квартирной конторы ее углядели, толокся там народ, и она тоже была. Хотели кого позвать, раз комната пустует, семье же с того прибыток. Она и сказала – меня все устроит, и пошла с нами. Зыркала свысока, так венгоска ведь. А думать я о ней перед тем не думал, на кой мне сдался такой ходячий страх…

Задав несколько уточняющих вопросов, убийца наваждений пришел к выводу, что Чунхе ничего не утаивает. И жена его Хайма, которую позвали со второго этажа, тоже ни при чем.

Да и не похожа эта надменная белокурая стерва на те мороки, от которых Темре приходилось спасать родственников в прошлые разы. Колония моллюсков с клацающими зубастыми створками, угнездившаяся в углу чулана, словно в сыром гроте на берегу моря, или маслянисто-черный прыгучий ужас, ощетиненный клешнями и усиками, выскакивающий внезапно из-под кровати или со шкафа, – вот это было в их духе. Незатейливые страшилки, которыми его соплеменники пугают не только непослушных детей, но и друг друга, если подходящее настроение накатит. Акробатка появилась совсем из другой жизни.

Должно быть, она уже успела разделаться со своим создателем и отправилась гулять по свету. Вряд ли она сюда вернется. Скорее всего, примет к сведению, что здесь можно нарваться на убийцу, и будет обходить гронсийские кварталы стороной, так что где ее теперь искать, одни боги ведают.

– Кому неймется выяснить, кто из нас круче, предлагаю померяться силой на празднике Зимнего Солнцеворота – на состязаниях, по обычаю, а не как пьяная венгоская шваль в подворотне, – добавил Темре ожесточенным тоном.

На сегодня он был сыт по горло общением с родней.

Самые воинственные с оскорбленным видом запереглядывались – сравнить их с венгосами, да еще и со швалью! – но последнее слово осталось за ним.

Очужевец попрекнул гронси несоблюдением обычаев, и ведь ничего с ходу не возразишь, чистую правду сказал. Что ж, ему это еще припомнят.

Темре проводили неприязненным ворчанием. Спускаясь по лестнице, он услышал наверху голос Бронже Гартонгафи, стыдящего молодежь, – тот решил воспользоваться раскладом, чтобы худо-бедно восстановить свой пошатнувшийся авторитет.

Небо застилала дымная ночная мгла, сквозь которую око Великой Кошки еле просвечивало, а звезд и вовсе не было видно. Убийца наваждений замер возле порога, настороженно озираясь, но зыбкого мутноватого мерцания, свидетельствующего о присутствии морока, нигде не заметил.

Акробатка ушла. Благоразумие перевесило кровожадные позывы. Если они столкнутся снова, она попытается его убить, и можно побиться об заклад, к тому времени она будет больше знать о тех, кто охотится на нежить вроде нее, но сейчас, не владея информацией о противнике, морочанка предпочла не связываться.

Несмотря на это, в волглую темень ранней осени Темре вышел в маске. Расслабляться не стоит, хотя маловероятно, чтобы его поджидали в засаде: раз эта сущность способна оценивать обстановку и принимать практичные решения, она, скорее всего, уже далеко отсюда.

Что ей тут ловить? Своего естественного врага, убийцу наваждений? Но заранее не скажешь, кто одержит верх и которая по счету из нематериальных серебристых игл может стать для морока последней.

Уничтожать Темре как свидетеля тоже не имело смысла, так как ее видела и запомнила масса народу (такое, знаете ли, запоминается надолго!), разве что Акробатку одолеет желание отомстить. Однако воздержалась ведь она от пальбы в доме – значит, неглупа и не лишена выдержки. Интересный противник. Несмотря на усталость после всех сегодняшних передряг, Темре ощутил проблеск азарта: справиться с таким мороком будет непросто. Главное, не сейчас. На сегодня с него хватит.

Гронсийские кварталы он знал как свои пять пальцев. Попетляв по дворам, где развешанные на веревках простыни белели, словно паруса невидимых в ночи суденышек, а вкопанные в землю дощатые столы, внезапно выплывающие из темноты, напоминали причалы, он убедился, что на хвосте никто не висит.

Предположения подтвердились: Акробатка отправилась попытать счастья в другом месте. Лонвар велик. Вполне вероятно, что в следующий раз она уже не станет с ходу тиранить хозяев жилья и воздержится от представления с выкидыванием в окно непонравившихся предметов домашнего обихода. Некоторые из этих сущностей способны учитывать свои ошибки совсем как люди.

Выйдя к трамвайному мосту, Темре стянул маску. Криво усмехнулся под капюшоном: что ни говори, все повернулось наилучшим образом, а то хорош был бы убийца наваждений, попытайся он сдать морок санитарам из душеболезной опеки! Вот получилось бы посмешище… Чуть не опозорился, но боги миловали.

И все же что-то его слегка царапало, как будто забыл невзначай о чем-то важном.

Под ногами блеснул золотой зигзаг отразившегося в луже фонаря, и тут память, словно проснувшись, услужливо выдала подсказку. Темре мысленно застонал.

Он ведь пригласил кое-кого в гости! Честь по чести, повторив приглашение трижды, и ему со всей церемонностью ответили.

Некоторых нежеланных визитеров лучше позвать по-хорошему, иначе они явятся незваными, да еще выберут такой момент, что это окажется совсем некстати. Вот Темре и последовал принципу меньшего зла, решив пожертвовать нынешним вечером, чтобы в ближайшую десятидневку не опасаться непрошеных вторжений, и все складывалось прекрасно, но дернуло же его завернуть к родственникам! В результате он сильно припозднился. Если гость опередил его, не застав, расценил это как оскорбление, последствий не предугадаешь. Может статься, там уже все стекла вдребезги, и по комнатам шуршат сквозняки, и на ковер в гостиной намело мокрых бурых листьев…

Гостиничный номер им достался из разряда приличных, но было в нем что-то неуловимо неуютное, наводившее на мысли о бренности бытия. Из приоткрытой форточки тянуло гарью и сыростью. За окном, среди черноты, шума и блеска, растекался, словно желток по чугунной сковороде, размытый дождем электрический свет. Иноре надоело на это смотреть, и она задернула штору, после чего в комнате стало еще тоскливее: эрзац-комфорт с поблекшими зелеными обоями в мелкий цветочек, случайное пристанище, тишина которого того и гляди взорвется грохотом вышибаемой двери.

В частной детективной конторе заверили, что точный адрес убийцы наваждений Темре Гартонгафи ей смогут сообщить через несколько дней. Ждать терпеливо, сохраняя душевное спокойствие, Инора не умела. В процессе ожидания она обычно изводилась хуже некуда и давала волю воображению – неслабому и весьма изощренному воображению мастера иллюзий.

Кайри сидела с рамгой на кровати, скрестив ноги, на глаза ей упала белая челка, остальные волосы были зачесаны назад и собраны в хвостик на макушке. Судя по приглушенным крикам чаек,плеску волн и бодрым возгласам, она смотрела что-то о морских приключениях. Внезапно звуки стихли. Одновременно с этим невидимая Иноре картинка, заключенная в магическую рамку, застыла, словно искусно раскрашенная фотография, – и девочка вскинула голову.

– Ты обещала рассказать, какая разница между работой мастера иллюзий и мороками.

– Прямо сейчас? – вздохнула Инора.

Чтобы кому-то что-то объяснять, надо, чтобы мысли не мельтешили, словно обитатели раздавленного муравейника, а пребывали в более-менее упорядоченном состоянии.

– Давай сейчас. Это лучше, чем метаться по комнате, трагически глядеть в окно и заламывать руки, как героиня любовной рамги, от которой или кто-то ушел с концом, или вот-вот должен прийти и все испакостить.

– Спасибо на добром слове, – фыркнула Инора, усаживаясь на стул напротив.

– Всегда пожалуйста. Так расскажешь?

– Ладно. Только, если захочешь о чем-то спросить, не забывай, что наваждение, от которого мы сбежали, не рекомендуется называть по имени. Иначе оно может нас учуять и получит ориентир, в какой стороне мы находимся.

– Ты об этом уже в сто первый раз говоришь.

– Лучше быть занудой, чем трупом, – отрезала Инора. – И лучше сто раз повторить предупреждение, чем один раз произнести вслух то, чего нельзя говорить. Морок, обладающий именем, вдвойне опасен, он более устойчив, чем безымянные наваждения, и уничтожить его труднее. Вдобавок имя может сыграть роль приманки. Да, все это я тоже тебе объясняла, – добавила она торопливо, опередив возглас Кайри. – Отвечаю на вопрос, слушай внимательно. Созданная мастером иллюзия и возникшее само собой наваждение – явления на первый взгляд схожие, но между ними есть важные отличия. Их питает разная энергия: в первом случае это творческая сила мастера, воплотившаяся в образе согласно его замыслу, во втором – всевозможные людские эмоции, чаще всего дурного толка, такие как страх, ненависть, зависть, болезненная похоть, желание отомстить и все в этом роде, они могут сгущаться в субстанцию, из которой лепятся мороки. Наши иллюзии – это просто картинки, они лишены собственных желаний и не обладают самосознанием, а мороки могут хотеть, могут проявлять хитрость и преследовать свои цели, они ощущают свое «я», по крайней мере на уровне животного. У них есть базовые инстинкты, они распознают опасность и защищают свое существование. Иллюзии не нуждаются в подкормке, им достаточно того, что было заложено в них в процессе создания, а наваждения хотят кушать. В лучшем случае им хватает человеческих эмоций, но бывает, что этого недостаточно, тогда им нужны кровь и плоть, причем годится только та добыча, которую они убили сами, – требухой из лавки мясника их не накормишь.

– Я давно уже поняла важную вещь, – отложив рамгу и по-кошачьи потянувшись, сообщила Кайри. – Сверхопасными мороки становятся из-за нашего страха перед ними, правда ведь? Значит, если ты не будешь так сильно бояться, ты насколько-то ослабишь это наваждение – самая обыкновенная обратная связь.

– Не совсем так. Раз она уже воплотилась, мое теперешнее состояние на нее не повлияет.

– Все равно попробуй или заглушить свой страх, или отвлечься, тогда меньше риска, что она до нас доберется.

– Хорошо. – Инора согласно кивнула, хотя вовсе не была уверена, что сумеет последовать этому дельному совету.

Темре жил в старом доходном доме на склоне Блудной горки, до того старом, что его кирпичные стены, почернелые от многолетней копоти, на ощупь давно стали шершавыми, как нешлифованный камень. Если смотреть издали, дом был на свой запущенный лад красив. Прямоугольные окна обрамлены барельефными стрельчатыми арками, этажи отделены друг от друга широкими карнизами, на которых нередко отдыхали трапаны, сложив шалашиком кожистые крылья. Все декоративные изыски из кирпича, никакой лепнины.

Горка называлась Блудной, потому что однажды ночью якобы пропала, так что ее припозднившиеся обитатели никак не могли попасть домой, но под утро снова появилась на прежнем месте.

Темре пошел от трамвайной остановки напрямик через парк у подножия холма. Повсюду кучи облетевших листьев, и старые лестницы сплошь ими засыпаны – безопаснее подниматься сбоку, сойдя с дорожки. Деревья, как и окрестные строения, скорее подразумевались, чем присутствовали в этой чернильной реальности. Пока на какое-нибудь из них не налетишь. Если бы светила луна, как оно бывает по ночам за пределами столицы, ее серебристое сияние заливало бы всю округу, но с тех пор, как наступила эпоха пара, небесное око Великой Кошки не заглядывало в накрытый смогом Лонвар.

Дом стоял на месте, уже отрадно, и никакого тревожного шума оттуда не доносилось. Окошки желтели за переплетением ветвей тепло и уютно. Ага, светятся два окна его гостиной в верхнем правом углу темной декорации на кромешном ночном фоне, каждое состоит из четырех пар квадратов, разделенных рейками переплета. И непохоже, чтобы стекла пострадали.

Убийца наваждений тихо отпер дверь подъезда, быстро, хотя и не роняя достоинства, поднялся по лестнице, пахнущей мышами и болотно-сладковатыми ароматическими курениями, просочившимися из-под чьей-то двери.

Квартира была заперта, замочная скважина затянута паутинкой «сторожа», убрать которую не смог бы никто, кроме хозяина. Точь-в-точь как утром, когда он отсюда уходил. Значит, вошли не через дверь. Кто бы сомневался.

«Сторож» послушно скользнул серой горошиной в подставленную ладонь, мигом втянув свою паутину. В прихожей Темре дождался, когда он напьется крови – ему требовалось немного, меньше капли, – отцепил его и посадил в стеклянную вазочку в виде бутона кувшинки. Потом повесил на крючок отсыревший плащ и плавным шагом готового к броску хищника направился к полоске света, наискось перечеркнувшей погруженный в полумрак коридор.

Когда он остановился на пороге, гость, развалившийся в его любимом кресле, отсалютовал ему бокалом.

У гостя было узкое смуглое лицо с высокими, чересчур острыми скулами и впалыми щеками. Масса черных волос заплетена в косички разной длины – на концах висели костяные и деревянные бусины, темно-красные дикие ягоды, пробитые позеленелые монеты канувших в прошлое государств, мелкие ракушки, истрепанные кожаные шнурки.

Глаза с приподнятыми к вискам уголками и иссиня-черной радужкой, с почти неразличимыми в этой блестящей тьме вертикальными зрачками смотрели насмешливо и в то же время с довольством бродяги, которого пустили погреться у камина. Он казался слишком худым, а кисти его изящно костлявых рук демонстрировали неестественную гибкость. Длинные тонкие пальцы, унизанные перстнями, оканчивались слегка загнутыми желтоватыми когтями, напоминающими птичьи.

Туника и заправленные в сапоги штаны были сшиты или, скорее, непонятно каким образом склеены из осенних листьев – коричневых, желтых, бурых, багряных, отливающих влажным блеском, пахнущих прелью и сыростью с легкой горчинкой, и это невероятное одеяние вовсе не собиралось рваться или расползаться в клочья.

Гостиная выглядела как всегда, никаких признаков насильственного вторжения, не считая занятого хозяйского кресла. Ни осколков, ни грязных следов на ковре. Хотя откуда бы взяться следам, если визитер способен просочиться сквозняком в любую щелку, не запечатанную охранным заклинанием?

– Рад тебя видеть, – произнес Темре, выставив на стол «Гинбо Таи» с тускло золотящимся гербом на темном стекле, и повернулся к шкафу за бокалом.

Он почти не покривил душой. После Нолгана Аргайфо с его выморочными «ненаглядными» и толпы распираемых праведным негодованием родственников он был бы рад любой компании, не имеющей с ними ничего общего. Пусть даже это будет Клесто, или Дождевой Король, или Птичий Пастух, или Смеющийся Ловец, или как его там еще называют. Древний стихийный дух, который, видите ли, нуждается временами в человеческом обществе.

Темре свел знакомство с этим существом в начале прошлой осени. Его тогда пригласили, чтобы он разделался с мороком, который объявился в заброшенном особняке в респектабельном пригороде Лонвара. Старинный дом, украшенный гипсовой лепниной в виде причудливых раковин – посеревшей от пыли и копоти, но все равно волшебно красивой, – собирались ломать, чтобы построить на его месте гостиницу с рестораном, а зловредный обитатель никак не хотел оттуда убираться и изобретательно запугивал нанятых хозяевами рабочих.

Темре не сразу разобрался, что никакой это на самом деле не морок. Только после нескольких сражений, измотавших его бешеным темпом и феерическим идиотизмом ситуаций, больше напоминавших балаганный фарс, чем трудовые будни убийцы наваждений, он начал подозревать, что здесь что-то весьма не так.

Смеющийся Ловец, которому понравилась эта игра, морочил ему голову, имитируя характерный для воплотившихся наваждений ореол. В конце концов Темре, укрепившись в своих догадках, проконсультировался у знающих людей и разоблачил лицедея. После чего сообщил заказчикам, что им нужно звать на помощь других специалистов, природные духи не по его части. Пришлось выдержать еще одну баталию, на сей раз словесную: на него орали, брызгая слюной и требуя непонятно чего: то ли возвращения аванса, то ли расправы с духом, будь он хоть трижды древним и могущественным.

С такими сущностями, как Птичий Пастух, нет смысла воевать, с ними нужно договариваться по-хорошему. До хозяев злополучного дома это все же дошло, и они обратились за посредничеством к жрецам Девятирукого, однако Клесто был категорически против того, чтобы особняк сносили. Уладить ситуацию к обоюдному согласию так и не удалось, и пришлось им, понеся немалые убытки, отказаться от этой затеи.

И все бы ничего, но Дождевой Король вскоре после этого понял, чего ему на протяжении бессчетных веков не хватало: возможности заглянуть вечерком в гости к Темре на чашку чая или кавьи.

В первый раз Темре, затаивший досаду (недаром же считается, что если гронси – так непременно злопамятный), попытался вышвырнуть незваного гостя вон. Страшно вспомнить, в какую сумму это вылилось. Пришлось возмещать ущерб и хозяину доходного дома, и соседям, у которых что-то там с потолков и со стен попадало, хорошо, что никого не зашибло.

Он съехал с квартиры, а когда история повторилась, снова поменял жилье – тогда-то он и перебрался на Блудную горку.

В третий раз обошлось без драки. Темре угораздило подцепить жестокую простуду с лихорадкой, а бесцеремонный визитер напоил его каким-то неведомым бальзамом собственного изготовления, и заразу со всеми симптомами как рукой сняло. Он влил в него это зелье силком, словно скармливал лекарство малому ребенку, пока убийца наваждений, почти не вменяемый от жара, пытался нашарить заговоренный нож.

Бить морду в благодарность за лечение вроде бы невежливо, так что Темре, окончательно придя в себя, предложил ему иллихейской кавьи, сознавая, что перемирие де-факто заключено и теперь никуда от этого не денешься.

Клесто, хоть и был древним духом, любил и кавью, и чай, и хорошее вино. Он не пьянел и не нуждался в материальной пище, но пил все это, как сам признавался, ради настроения – мол, оно может быть таким же ароматным, изысканным и богатым оттенками, как для вас, людей, какой-нибудь дорогой напиток.

Однажды он выжрал заряд из дюжины батареек для мощного переносного фонаря. Видимо, тоже ради настроения. Его глаза после этого заблестели сильнее обычного, а длинные волосы начали шевелиться, словно масса медузьих щупалец в воде, и искрить с тихим угрожающим треском, вдобавок на него напало разнузданное веселье. С тех пор батарейки и аккумуляторы Темре прятал подальше, и в кладовке, где устроил тайник, развесил с десяток отвращающих амулетов. Впрочем, кто поручится, что этот эпизод, изрядно потрепавший ему нервы, не был всего лишь спектаклем?

Убийца наваждений уже притерпелся к этой, с позволения сказать, дружбе. Если Дождевого Короля время от времени зазывать в гости по-хорошему, он не свалится как кирпич на голову, когда его не ждешь. Этому жителю вечности нравилось, чтобы его персонально приглашали: похоже, он получал от этого удовольствие, все равно что кот, которого чешут за ухом. Возможно, потому, что большинство людей не горели желанием увидеть его у себя дома, наоборот, всячески старались обеспечить неприкосновенность своего жилья с помощью амулетов и храмовых ярлыков с охранными заклинаниями.

Поначалу он появлялся, когда вздумается. Мог просочиться в квартиру в отсутствие хозяина, и если Темре возвращался домой с единственной мыслью поскорее завалиться спать или забраться в теплую ванну, это было до того некстати, хоть стреляйся.

Однажды Смеющегося Ловца застала Сой, тоже нагрянувшая без предварительной договоренности, а потом их обоих застал Темре. Та еще была хохма. Воспоминание о том эпизоде до сих пор вызывало у него оторопь.

Оставалось только дожидаться, когда Клесто надоест эта блажь. Надоест ведь ему рано или поздно.

– Ты посмотри, что я принес, – произнес он мечтательным голосом, погладив тонкими когтистыми пальцами граненое стекло небольшой бутыли, стоявшей перед ним на столе. – Старая венгоская маланга. Долгие зимние вечера, сладкие специи, треск поленьев в камине, осторожная игра взглядов и недомолвок, горячее вино с ароматом терпких тропических фруктов – словно намек на что-то, что могло бы быть, но здесь и сейчас не произойдет… И все это – в одном глотке. Зимой малангу нужно пить подогретой, а в другие времена года она должна быть не теплее и не холоднее, чем воздух в комнате. Попробуй. Сегодня я угощаю, а твой рарьянгле оставим на другой раз.

– Откуда такая редкость? – справился Темре, наливая в бокал вязкое янтарное вино. – Это ж государственное достояние заодно с золотым запасом, запрещенное к употреблению рядовыми гражданами. Ты втравил меня в криминал.

Это здравое утверждение не помешало ему насладиться сначала букетом, а потом и вкусом драгоценного напитка.

– Купил у интенданта Державной Палаты, приняв для отвода глаз человеческий облик. Мне накануне повезло, я случайно нашел свой старый тайник. Не помню, когда я его устроил, десять или двести лет назад, но денег там оказалось чересчур много, целый сундучок. Почему ты опоздал?

– Из-за морока. Завернул на пять минут к родственникам и нарвался там на эту дрянь, которая в довершение всего от меня сбежала.

– Поймаешь, – подзадоривающее усмехнулся Клесто. – Я же помню, как ты ловил меня, это было незабываемо, как пляска молний.

– Поймаю, если мне за это заплатят, – сухо уточнил убийца наваждений.

Тратить на поиски Акробатки прорву никем не оплаченного времени он не собирался. И если на то пошло, воспоминания о том, как он гонялся за Клесто, вовсе не доставляли ему такого же удовольствия, как разнежившемуся в кресле напротив собеседнику. Невелика радость вспоминать, как тебя одурачили. Да и авансу от владельцев злополучного особняка не хватало ровным счетом одного нуля, чтобы можно было считать его соразмерной компенсацией за это безобразие.

– Жаль, мне нечасто случается найти что-нибудь из своих сокровищ, – вздохнул Клесто, разливая в бокалы остатки маланги. – Обычно я превращаю деньги в сухую листву, чтобы их не украли, это лучший способ что-нибудь спрятать, но их уносит ветер, они теряются и смешиваются с настоящими листьями – попробуй потом хоть что-то отыскать!

Ким Энно

«Раллаб» ожидался в лонварском порту по графику через несколько дней. Приезжий из Иллихеи, сошедший с «Принцессы Куннайп» и зарегистрированный в Гостевом Управлении под именем Шулнара Мегорчи, по этому поводу психовал изрядно. Словно невезучий игрок, который подчистую продулся в пирамидки и решился еще на один раз в надежде отыграться, а у самого и руки дрожат, и рот кривится, и душа похожа на охваченную нехорошей сутолокой площадь, потому что пропал он, совсем пропал, если и теперь не подфартит.

На пароходе, носящем гордое имя иллихейской столицы, вполне могут приплыть мерзавцы, посланные по его душу.

Цепняки из имперской тайной полиции, получившие приказ арестовать хасетанского мошенника Клетчаба Луджерефа, который в течение двадцати четырех лет выдавал себя за Ксавата цан Ревернуха, потомственного аристократа и министерского служащего.

Отягчающее обстоятельство: он не только убил настоящего Ревернуха, но перед тем еще и поменялся с ним внешностью, воспользовавшись для этого зеркалом-перевертышем – магическим артефактом, за одно обладание которым можно загреметь на каторгу. Однозначно смертная казнь, в таком деле никакой срок давности не спасет.

Но это еще не самый страшный вариант. Хуже будет, если его сцапают агенты высокородных цан Аванебихов – влиятельнейших в Империи магнатов, которые водят дружбу с пожирателем душ, известным под именем Короля Сорегдийских гор.

Из-за ссоры с треклятой древней тварью честному аферисту Луджерефу пришлось поступиться своими принципами и воровскими законами – пойти, слыханное ли дело, на государственную службу. Он тогда не опозорился на весь Хасетан лишь потому, что ни одна собака об этом не прознала. Человек шальной удачи Клетчаб Луджереф для всех исчез, а имя столичного чиновника Ксавата цан Ревернуха никому из его прежних корешей ни о чем не говорило.

Этим летом он попытался покончить с сорегдийским живоглотом, столковался ради этого с известным истребителем нечисти, согласился рискнуть собой, то есть сыграть роль приманки… И проиграл. Потому и пришлось бежать за океан.

Если люди Аванебихов его настигнут, они его не убьют. И властям сдавать не станут. Они преподнесут его своему разлюбезному деловому партнеру, окаянной твари из Сорегдийский гор, которая спит и видит, как бы его схарчить. А если тебя съест пожиратель душ, ты пропал – никакого перерождения не будет, даже самого плохонького.

Впрочем, если его схватят официальные посланцы Империи, тоже никаких гарантий, что дело не закончится последним путешествием в Сорегдийские горы. Все продается и покупается, вопрос лишь в цене, а за ней Аванебихи не постоят, лишь бы угодить хозяину горной страны, где у них шахты и заводы по переработке сырья.

Без надежды никуда, вот и у Клетчаба до последнего времени теплилась сука-надежда, что пожирателю душ сейчас не до него: сперва надо с другим врагом поквитаться. С парнем из тех иммигрантов, которых жрецы-маги наловчились таскать с помощью Пятерых из сопредельного мира, ибо демографическая ситуация в Империи давно уже оставляла желать лучшего.

Парня звали Ник, он находился в услужении у преподобной жрицы, которая скиталась по иллихейским дорогам, словно рядовая «бродячая кошка», зарабатывая, где придется, деньги для ордена Лунноглазой. Хотя нет бы ей сидеть в каком-нибудь монастыре да плевать из высокого окошка на тех, кто глазеет с почтением снизу вверх. Вот из-за этих-то двоих Клетчаба и угораздило прогневать богиню, что ходит в кошачьей шкуре, истинная правда, они во всем виноваты.

Ник мало того, что проявил неуважение к Клетчабу, который тогда звался Ксаватом цан Ревернухом, так еще и чего-то не поделил с оборотнем, выбравшимся из своих горных владений, чтобы в очередной раз погулять по свету. Подробностей Клетчаб не знал, но парень ни много ни мало натравил на сорегдийскую тварь грызверга.

Эта страшенная псина с двойными рядами зубов, которые все что угодно перекусят напополам, принадлежала супруге высокородного цан Эглеварта, недремлющего наместника государя в Макиштуанском княжестве. Монашка с Ником подрядились доставить грызверга из Рифала в Макишту, засадив его для транспортировки в специальный кристалл – жрецы высшего посвящения горазды на такие фокусы. По дороге они разделились: преподобная отправилась на храмовый праздник, а парень поехал дальше один, кулон с кристаллом висел у него на шее.

Видать, когда ему не посчастливилось схлестнуться с проклятым оборотнем – совсем как Луджерефу четверть века тому назад, – он, не будь дурак, произнес магическое слово, и свирепая зверюга вывалилась из кулона в обычное пространство. Она долго гонялась за Королем Сорегдийских гор – инстинкты взыграли, грызвергов когда-то вывели, как псов-преследователей, – и под конец чуть его не растерзала, но тот все-таки успел ступить на свою территорию, где мигом скинул человечью личину и обернулся древним чудовищем.

Вроде бы яснее ясного, что Нику после этого не жить. Радуясь, что внимание злопамятной твари на ближайшее время переключилось на новую жертву, Клетчаб рискнул наведаться в Хасетан – свой родной город, который все эти двадцать четыре года оставался для него недостижимой мечтой, бередящей душу. Певучий южный говор, белеющие в жемчужно-розовых сумерках приморские кварталы, пивные, бордели, весело гомонящие рынки, игорные притоны, благоухающий водорослями и рыбацкими сетями ветер, разгульная атмосфера шальной удачи, какой не найти ни в одном из других имперских городов. От всего этого он без вина опьянел – хотя вино, само собой, тоже присутствовало – и, как всякий пьяный, потерял осторожность.

Едва не погорел. Еще чуть-чуть – и взяли бы его тепленьким. О прежней опостылевшей жизни в шкуре министерского чиновника хотелось забыть, но он все же решил для порядка навести справки по своим давно отлаженным каналам. И оказалось, дела обстоят совсем неважнецки.

Ник сдал вступительные экзамены в Макиштуанский университет и живет себе в Макишту как ни в чем не бывало, хотя ему бы умотать подальше от Сорегдийских гор, поменять имя, раствориться в великой людской массе, населяющей Иллихейскую Империю… От скудоумия? Так его же и впрямь до сих пор никто не тронул! Мало того, у него состоялся доверительный разговор с высокородной Эннайп цан Аванебих, юной мерзавкой, выполняющей обязанности официальной посредницы между Аванебихами и Королем Сорегдийских гор.

Та специально прибыла в Макишту, чтобы невесть о чем потолковать с Ником наедине, оставив по ту сторону закрытых дверей и прислугу, и даже своих телохранителей. О чем они там беседовали, неизвестно, но, говорят, высокородная соплячка после этого выглядела довольной, так и сияла глазищами, да и Ник вовсе не казался запуганным и весь следующий день ходил с ошалелой улыбкой. Надо понимать, вместо казни парня завербовали для каких-то делишек, вот он и обрадовался.

Клетчаб еще не успел хорошенько обмозговать эти неутешительные новости, как заметил слежку, и, не задерживаясь даже затем, чтобы раздобыть побольше деньжат, сразу взял билет на «Принцессу Куннайп».

Уже на борту парохода, просматривая в библиотеке доставленные из столицы последние газеты, он получил весточку еще об одном участнике тех событий. Ее величество государыня задумала устроить при дворе праздник домашних животных, на котором жюри из дам и кавалеров выберет и наградит самого милого питомца. Сразу было оговорено, что кошки и трапаны не участвуют: священные звери, находящиеся под покровительством Лунноглазой и Ящероголового, заведомо лишат шансов на победу всех остальных, поэтому для них потом будут проведены отдельные праздники, а владельцы других зверушек для участия в конкурсе должны зарегистрироваться.

Регина цан Эглеварт закатила скандал, когда ей с грызвергом дали от ворот поворот. Мол, ее Заинька никакой не опасный, это раньше он был злой, а теперь стал добрый, он обязательно должен получить приз, потому что он самый милый домашний любимец, и нечего называть его «специально выведенной бойцовой породой» – сами они такие, специально выведенные… Все это она высказала корреспонденту «Светской жизни», добавив, что уже подала государыне жалобу на то, что их с Заинькой притесняют и не хотят регистрировать.

Чем все это закончилось, теперь уже не узнать, разве что в Анву попадут с оказией следующие номера «Светской жизни». Если кого-то интересует мнение Луджерефа, этот Заинька во всех смыслах сукин сын: чуть не набросился на Клетчаба, который из западни его выпустил, а Короля Сорегдийских гор так и не загрыз. Натуральная будет несправедливость, если такую подлую псину самым милым домашним животным назначат.

Но это все дела прошлые. Игры, которые закончились: фишки и жетоны ссыпаны в кучу, свет потушили, народ разошелся. Все это осталось в Иллихее, а Клетчаб сейчас в Лонваре. В огромном и уродливом кирпичном городе, где небо затянуто смогом, нет ни одной прямой, как стрела, улицы – повсюду лестницы, скрипучие подъемники, тронутые ржавчиной мостики, и в горле першит от дыма, и штукатурка в гостинице отсыревшая. Не жизнь, а сплошная мерзопакость, в особенности если сравнивать с Хасетаном.

Еще и смотри в оба, чтобы тебе не всучили иллюзорные деньги. Правда, для того есть специальные артефакты, распознающие подделку, – штуковина величиной с пресс-папье, в кармане такую таскать не будешь, поэтому власти рекомендуют гражданам и гостям Венги ничего не покупать у случайных людей на улице, тем более что это деяние запрещено законом и виновникам грозит штраф. Должно быть, те два ушнырка подкатились тогда к Луджерефу со своими рубинами-изумрудами, потому что угадали в нем приезжего. На будущее наука.

В венгоском языке он за минувшие дни поднаторел благодаря лингвистическому амулету и собственной расторопности. С утра до вечера толокся среди людей, присматривался, прислушивался, чесал языком, а то еще, выбрав кого-нибудь, начинал во всем ему подражать, словно предстояло дельце, когда ради поживы надо разыграть целый спектакль. На этом поприще он определенно делал успехи: пару раз случайные собеседники в закусочных принимали его за приезжего из Южной Анвы. Чтобы здесь затеряться, надо натянуть на себя здешнюю кожу – и чтобы она сидела как своя собственная, нигде не провисала и не топорщилась складками.

Хоть и подмывало его рвануть прочь из этого города, не дожидаясь прибытия «Раллаба», он раздумал делать такую глупость. Он ведь еще не настолько освоился, чтобы не вызывать подозрений и не бросаться в глаза. Выследят. Полицейский аппарат здесь почище имперского, потому что налажен в том числе для ловли иностранных шпионов, а преследователи наверняка будут наделены всеми полномочиями и обратятся за содействием к официальным структурам.

Нет уж, прятаться нужно по-другому: забиться в самую глубь городского лабиринта и впитывать новый опыт, пока не станешь неотличим от анвайцев. Он больше не Шулнар Мегорчи. Он невесть кто, и пойти ему некуда, кроме как на самое дно. Не ахти какой вариант, но приличный путешественник Шулнар Мегорчи отыграл свое и должен исчезнуть.

Казалось, что щербатые кромки уходящих вниз ступеней заштопаны паутиной. Если смотреть сквозь маску убийцы наваждений, эта паутина тускло мерцала, да и вся ямина, загроможденная обветшалыми сараями, была затоплена зыбким водянистым сиянием: морок заполонил ее доверху, как туман. Для невооруженного глаза он и был всего лишь сероватым туманом, сквозь который просвечивали залатанные чем попало крыши поналепленных внизу развалюх.

Собравшаяся толпа тревожно роптала, к краю никто не подходил. Почернелые кирпичные трущобы, теснившиеся вокруг, выглядели так, словно сюда каждую ночь приходят неведомые звери и грызут их углы, колупают когтями стены, обкусывают карнизы. Окна обшарпанных домов смотрели мутно и по-старушечьи печально: мало нам других бед, так теперь еще и морок под боком завелся.

– Что там за постройки? – поинтересовался Темре у полицейского, хранившего безучастно-значительный вид.

– Что у вас там? – повторил вопрос представитель власти, повернув голову к толпе.

Несколько голосов сообщило:

– Сарайки всякие…

– Имущество разное, то да сё…

– У каждого свой сарай на замок запирается…

– И была там еще мастерская деда Гайто, мастерил свои штуковины, пока не помер…

– И парни наши там пить собираются, девки к ним бегают…

– Понятно, – махнув толстой рукой, остановил поток объяснений полицейский. – Еще какие подробности нужны?

– Люди там сейчас есть?

Это важно. Если предстоит кого-то спасать, лучше знать об этом заранее, чтобы ненароком не опоздать, отвлекшись на обманные уловки, которые наваждение тебе подсовывает, пока разделывается с пойманной жертвой. Зеваки могут и не знать наверняка, был ли в яме на момент возникновения морока кто-нибудь живой, но вдруг все-таки сообщат полезную информацию? В этом компактном ветхом лабиринте враз не разберешься, есть в паре бутов от тебя, за покосившейся стенкой, нуждающийся в помощи человек или нет.

– Дочка моя там! – Заполошный возглас плотной круглолицей женщины в цветастой холле заставил всех обернуться. – Вайни моя! Люди говорят, видели, как она в этот туман ушла…

– С чего ты взяла, что она там, с какой такой дури она туда полезет, с какого краба ошпаренного в туман-то в этот заморочный? – рассудительно проскрипела другая здешняя обитательница, кудлатая, вся в темном, под стать окружающему ландшафту.

– Так она за Харбо туда пошла, – возразил из людской гущи ломкий простуженный фальцет. – Ну, как обычно, идет за ним и повторяет: «Худой-хромой, не ходи домой», – и кидает орешками чернушника, чтоб за шкварник ему попасть, а он, как обычно, ежится и бегом от нее хромает, так и спустились, не поглядевши, какой туман нехороший, я-то им вслед крикнул, а они не отозвались, вот такие дела…

– Эта девица скорбна разумом? – улучив момент, когда словоохотливый очевидец заткнулся, уточнил Темре.

– Да какое там скорбна, сам ты… – возмутилась цветастая тетка, но благоразумно осеклась – не стоит грубить убийце наваждений, которому предстоит спуститься в эту серую муть, чтобы вызволить Вайни. – Поумнее многих будет, бойкая она просто. Ну что ж вы стоите-то, идите за ней, вам же за это деньги плотют!

– Вайни, как увидит у кого какой изъян, не дает спуску, и Харбо от нее совсем никакого проходу, вот такая она бойкая, бедный мужик от нее прячется, как от последнего душегуба, – обстоятельно пояснил черноусый дядька с выпяченным брюхом, слегка навеселе, и было не понять, осуждает он бойкую Вайни или, наоборот, одобряет. – Однажды в петлю сунулся, да передумал, сеструха у него младшая, пропадет без него.

– Ясно, – бросил Темре.

Ему было противно. Венгосы-трущобники ничуть не лучше гронси, «понаехавших» в Лонвар с островов, а кое в чем и похуже, но вслух он об этом никогда не говорил, чтобы не создавать себе ненужную репутацию. Разве что соглашался, если об этом заводил речь кто-нибудь из венгосов. А сейчас надо поскорее погасить и свое отвращение к обрисованной ситуации, и все прочие эмоции, потому что его ждет морок, для которого недобрые людские переживания что дрожжи для теста.

В этом мерзком туманном студне находятся по меньшей мере два человека, мужчина и девушка. Будем надеяться, что они еще живы.

Темре уже шагнул к лестнице, когда сзади раздался возглас:

– Так вот же он, Харбо, сюда идет! Чего ты, малек, наплел, что он в яму двинул?

– Да я сам видел, как он туда двинул, он же кособочится, ни с кем не спутаешь, а за ним туда Вайни навострилась, и она куражилась над ним вовсю, как всегда, аж говорила на разные голоса, всяко рассусоливала: то пискляво, то с выражением, – возразил уже знакомый фальцет. – И назад они не поднимались, лестница-то как есть одна… Как так может быть, что Харбо здесь?

– Вот он прихромал, гляделки свои разуй!

– Значит, она туда пошла за морочаном! Слышь, убийца, морочан девку за собой увел, возьми на заметку!

Это Темре уже и без них понял. Дело обстоит хуже, чем он предполагал вначале: наваждение, которое способно заманивать, как правило, держит в запасе еще и другие сюрпризы.

– Господин убийца! – окликнул его слабый срывающийся голос.

Он оглянулся. Харбо и впрямь был болезненно худ – кожа да кости, невзрачное изжелта-бледное лицо, кожа на лбу морщится складками ранних морщин. Несуразно перекошенный, одно плечо выше другого, он ковылял как истощенный подбитый краб. Выпуклые глаза с нездорово красноватыми белками смотрели тревожно и просительно.

– У меня сестра пропала, – выпалил он, задыхаясь. – Нигде ее нет. Посмотрите ее внизу, господин убийца, вдруг она до нашей сарайки пошла за тряпьем, она коврики из тряпья делает на продажу…

– Это Джаверьена, что ли? – спросили из толпы.

– Кто-нибудь видел Джаверьену?

– Я видела, как она еще утром шла к сарайкам, а я тогда выходила за хлебом, она, может, давно уже домой вернулась, какого краба ошпаренного ей столько времени там делать…

– Так он же говорит, нету ее дома!

– А ты, Харбо, раньше-то куда смотрел, если только сейчас Джаверьены хватился?

– На работе я был, только пришел, – с отчаянием объяснил Харбо, борясь с одышкой. – Господин убийца, можно мне с вами? Вдруг она там…

– Нельзя, – отрезал Темре и поставил ногу на первую ступеньку, подштопанную по краям серой паутиной, – если бы он смотрел без маски, преображенная лестница выглядела бы как новенькая.

Харбо, что-то несчастно бормоча, устремился следом за ним – выручать сестру, но полицейский его отпихнул и прикрикнул на толпу:

– А ну, раздайсь подальше, краб ошпаренный!

Блюститель порядка свое дело знал. На территории, захваченной мороком, любой посторонний будет для убийцы наваждений помехой и обузой.

Заморочный туман, появившийся несколько часов назад, пока еще не обладал собственной температурой – не теплый, не холодный, и никаких прочих ощущений при соприкосновении с кожей. Если приходилось иметь дело с так называемым «пространственным мороком», Темре предпочитал работать без перчаток, надевал их только в жестокие морозы (с обязательной прорезью для перстня на правой). Лицо и горло закрыты маской, а кисти рук лучше оставлять обнаженными – с помощью осязания порой можно получить немаловажную информацию. Пока этой информации было негусто: ни дрожи в воздухе, ни подозрительных дуновений.

Ступеньки уводили вниз, и серое марево сомкнулось над головой, как вода – впрочем, воду оно напоминало только с виду. Оставшийся у вершины лестницы полицейский превратился в безликую темную фигуру, торчащую возле края, как ориентир для возвращения.

Голоса столпившихся наверху людей еле доносились, Темре теперь слышал их словно издалека или сквозь толстую стенку, несмолкающий городской шум тоже как отрезало. Вот и первый признак погружения в пространственный морок: внешние звуки искажаются или приглушаются, как будто тебя поместили в ватную пещеру.

В яме было тихо. Что-то негромко хлюпало и булькало, но это могла быть вода из протекающей трубы, что не имело к мороку никакого отношения. Потом что-то заскрипело – словно толкнули дверь на ржавых петлях, – и Темре насторожился, но через несколько секунд звук смолк.

Чем плохи пространственные наваждения, так это тем, что, после того как ты переступил границу этой пакости, нападение может произойти откуда угодно: справа, слева, сверху, снизу, со спины. Во время схватки с обыкновенным мороком ты целиком держишь его в поле зрения, и даже будь он громаден, как та рыба-палач над Поднебесной горкой, это дела не меняет. А здесь ты находишься внутри, и противник тебя окружает – или, правильнее сказать, обволакивает – со всех сторон сразу.

К счастью, не вся полость пространственного морока подобна по своему назначению зубастой пасти или желудку – будь оно так, у коллег Темре не было бы против этой дряни вообще никаких шансов. Утроба такого наваждения представляет собой мозаику опасных и безопасных участков, жизненно важно не ошибиться, и нет здесь других подсказчиков, кроме опыта и интуиции. Ощущая исходящую от пришельца угрозу, оно попытается заморочить голову, лишить самообладания, заманить в ловушку, поэтому надо, во-первых, принимать верные решения, а во-вторых, принимать их чем скорее, тем лучше.

Лестница тянулась по бурому глинистому склону, из которого местами торчали усохшие корни давно срубленных деревьев. Справа ее ограждали деревянные перильца, не раз ломавшиеся и чиненные, судя по их плачевно-ухоженному виду. Немного поодаль прилепился подъемник, похожий в тумане на старую этажерку, опутанную веревками и цепями, чтобы она, неровен час, не развалилась.

Мутноватое марево слегка размывало очертания неказистых строеньиц, выглядевших так, словно их сгребли в кучу и выбросили на помойку. Снизу тянуло мокнущей древесиной, мочой, машинным маслом, гниющими кухонными отбросами – все это было уместно и ожидаемо, но в этот букет вдобавок вплетался сладковатый цветочный аромат: то ли дешевая парфюмерия, то ли какое-то комнатное растение вроде «душистых ушек», усыпанных мелкими белыми колокольчиками. Вот это уже настораживало, потому что этому здесь взяться неоткуда. Составная часть наваждения – одно из свойств серого тумана, затопившего яму.

То, что морок обладает собственным запахом, было плохим признаком, так как свидетельствовало о достаточно высокой степени его материальности.

Среди месива глинистой слякоти и накиданного сверху мусора поблескивали лужи, не просохшие после вчерашнего дождя. Впрочем, владельцы сараев о своем удобстве позаботились: от подножия лестницы начиналась дорожка из досок, осклизлого потемневшего кирпича и кусков фанеры. Кое-где попадались деревянные двери, впечатанные в грязь и из этого нетипичного для себя положения с изумлением глядевшие в небо – если допустить, что у дверей могут быть глаза. Самодельный тротуар, разветвляясь, уползал в щели меж рядов поставленных бок о бок приплюснутых домиков.

Нигде никакого движения: туман находился в состоянии покоя, словно прозрачное сероватое желе, и по-прежнему не было других звуков, кроме размеренной капели и хлюпанья. Ни намека на то, где искать Вайни и предположительно Джаверьену – если вторая тоже влипла в наваждение, а не отправилась на чашку чая к подружке из соседнего квартала.

Морок был хорош – ну, то есть как морок, а не как то местечко, где можно приятно провести время. Он обладал зловещей целостностью: сразу видно, что это плод индивидуального сознания, а не коллективного, одолеваемого общими страхами. И в то же время силен, ничего не скажешь… Вроде бы не видно ничего угрожающего – ни шипастых клешней величиной с собачью голову, ни щупалец, готовых тебя придушить или утащить, ни раскинувших сети пауков-переростков, – а ощущение опасности такое, что хоть беги сломя голову обратно вверх по лестнице.

Своим ощущениям Темре доверял – при должной натренированности это такой же рабочий инструмент, как маска или перстень, – но спасаться бегством не собирался. Он пришел сюда затем, чтобы эту штуку прикончить. Морок ведь тоже насторожился, почуяв его присутствие. В этот раз противник попался достойный, тем лучше.

Один из рисков, подстерегающих убийцу наваждений, – это череда легких побед. Вроде бы не так уж оно и плохо – зарабатывать деньги, не слишком напрягаясь, а на самом деле это дурная последовательность: привыкнешь, что все тебе нипочем, расслабишься – и в следующий раз уже не ты развоплотишь вторгшуюся в реальный мир запредельную жуть, а морок тобой закусит.

На периферии Темре не заметил ни одной уязвимой точки – сквозь маску они видятся как мутные пульсирующие сгустки разного размера, от булавочной головки до куриного яйца, испускающие более яркое мерцание, чем остальное тело морока. При отсутствии преград они видны издали, но в яме их заслоняли сараи. У индивидуального пространственного наваждения они обычно сосредоточены в сердцевине: нужно до нее добраться, чтобы их поразить, только тогда морок рассеется.

Под крадущимися шагами убийцы чавкнула облезлая дверь, уйдя в грязь чуть глубже, потом тихо скрипнула доска. Не было необходимости соблюдать тишину – морок уже знает о нем, и никого тут не спугнешь, – но он привык не производить без надобности лишнего шума.

Узкий проход меж двух рядов невысоких сараев, сооруженных из старого кирпича, всяческих досок и листов жести, изъеденных поверху ржавчиной. Кое-где темнели маленькие застекленные окошки. На плотно закрытых дверцах или зияли потаенной чернотой скважины, или висели амбарные замки. Темре остановился. Это выглядело как западня, но другого пути к сердцевине наваждения не было.

Он простоял так несколько секунд, прислушиваясь к размеренным дремотным звукам и к своим ощущениям, а потом справа, у самой земли, в пяди от его сапога, шевельнулось что-то белесое, текучее… Убийца стремительно развернулся, уходя от этого подвижного пятна, похожего на колышущуюся в луже медузу, и в то же время нацелив на него готовый к выстрелу перстень.

Это оказалась не медуза – точнее, не ее подобие, потому что откуда бы ей настоящей тут взяться, – а человеческое лицо. Бледное, исхудалое, некрасивое, с жидкой щетиной на щеках и на подбородке. Оно глядело на Темре из мутной воды с оттенком испуга, с жалостной беззащитностью и беззвучно шевелило губами.

Привычно обострившееся чувство опасности помалкивало: от лужи не исходило угрозы. Вернее, здешняя угроза не превышала общего среднего уровня для данного морока. Если бы Темре излагал впечатления своему учителю, как в былые времена, за первую формулировку он схлопотал бы выговор, а то и затрещину – когда находишься внутри пространственного морока, угроза для тебя присутствует везде, в каждой его точке.

А лицо показалось ему знакомым. Ну да, это же хромой Харбо, брат потерявшейся Джаверьены! Чаще всего почвой для воплотившихся наваждений становятся людские страхи. Неужели кто-то здесь настолько сильно боится Харбо, забитого и затравленного, спасающегося бегством от глумящейся над ним девахи? Или, может, не страх, а что-то другое: ненависть, зависть, ревность, доходящее до исступления соперничество – тоже вполне пригодный для произрастания морока питательный бульон… Две последние позиции, пожалуй, отпадают: не похоже, чтобы этот Харбо, насколько Темре успел отследить его взаимоотношения с окружающими, мог вызвать у кого-то из них подобные чувства. А ненависть и зависть – почему бы и нет, если на то имеются какие-то житейские причины?

Харбо-из-лужи еще несколько секунд что-то ему говорил – судя по гримасам и отчаянному шевелению губ, то ли умолял, то ли предупреждал, то ли жаловался, – а потом очертания изможденного бледного лица растеклись бесформенным пятном, слово в непроглядную муть плеснули молока. Через мгновение и эта расплывшаяся грязноватая белизна исчезла. Лужа как лужа, вокруг таких полно, и ни в одной не видно ничего сверхъестественного.

Морок показал ему картинку. Всего-навсего. С какой целью – напугать, смутить? Внутри пространственных наваждений не бываетничего случайного. Неспроста здесь появилась физиономия Харбо, да к тому же Вайни, если верить очевидцу, спустилась сюда следом за иллюзорным Харбо, сыгравшим роль приманки.

Иные наваждения подобны ребусам. Порой удается их разгадать, порой нет – для того чтобы их уничтожить, это вовсе не обязательно, однако найти разгадку этой головоломки было бы любопытно. Хотя, безусловно, для убийцы куда важнее добраться до ее сердцевины и отыскать уязвимые точки.

Темре двинулся вперед. В щель меж двух верениц сараев. Проход был таким узким, что пешеходы налегке разминутся, зато двое с тележками никак не разъедутся, и воздух будет сотрясаться от ругани. Все это немного напоминало бедные гронсийские поселения на островах, куда привозил его в детстве отец в воспитательных целях, чтобы он посмотрел, в каких условиях жили его предки, и был благодарен богам за то, что клан Гартонгафи сумел перебраться в Лонвар.

В окошке одного из сараев что-то мелькнуло. Человеческое лицо. Притом на двери висит нетронутый амбарный замок. Кого-то заперли?.. Почему бы и нет: в трущобах может случиться все что угодно… Впрочем, как в любом другом месте.

Человек смотрел на Темре сквозь треснувшее стекло изнутри, из темной полости, словно из проруби, и шевелил губами. Это снова был Харбо – вернее, его подобие, сразу видно, что подобие, потому что печальная бледная физиономия характерно мерцала. Через мгновение она исчезла, как будто мнимый Харбо заметил, что к нему потеряли доверие, и махнул рукой на дальнейшие попытки добиться внимания.

Определенно, этот морок так или иначе имеет отношение к Харбо, но, судя по поведению оставшегося наверху прототипа, последний вряд ли мог бы что-либо на этот счет прояснить.

Перекресток двух улочек. В поперечной щели та же картина: выстланный всевозможным хламом тесный проход, и по обе стороны запертые двери, подслеповатые оконца, нависающие козырьки убогих крыш. Хотя нет, не совсем такая же! Все тут темноватое, серое, бурое, тускло-коричневое, а примерно в сорока бутах от того места, где остановился Темре, выделяется в грязи ярко-розовое пятно. Словно брошенный цветок.

Он повернул туда, подобравшись – тепло, тепло, а скоро, похоже, станет горячо! – и через несколько шагов разглядел, что там лежит то ли платок, то ли шарф. Розовый в белый горошек. Настоящий.

По дороге ему попался еще один Харбо, прильнувший к пыльному оконцу сарая, сколоченного из разбухших листов мебельной фанеры. Этот для разнообразия не пытался ничего сказать. Только смотрел выразительно и трагично, сжав тонкие губы в линию.

Темре глянул на него мельком и прошел мимо. Все эти Харбо здесь для декора, а главное будет…

…За поворотом. Так он и подумал.

И хуже всего то, что ей уже ничем не поможешь.

Девушка висела возле стенки сарая, словно смятая и оплетенная паутиной пестрая бабочка в красных пятнах. Ноги в фасонистых ботинках не касались земли. Опутавшая ее ржавая проволока во многих местах пропорола плоть, но внизу крови натекло не слишком много – морок все, что смог, выпил. Лицо осталось нетронутым: искаженное, с выпученными глазами, бледное, как восковая маска.

Вайни или Джаверьена?

Поймавшие жертву металлические щупальца не вырастали прямо из стены, как могло показаться в первый момент, а выползали из оконца с разбитым стеклом, которое находилось у покойницы за спиной.

Запахи предсмертных телесных выделений, смешанные с застарелой здешней вонью, почти не ощущались: их забивал сладковатый аромат дешевой туалетной воды, явственно усилившийся перед тем, как Темре повернул за угол.

Пара проволочных щупалец зашевелилась, с негромким, но мерзким звуком выдираясь из мертвого тела, и неспешно, как будто нехотя, потянулась к человеку. Запекшаяся на них кровь смешалась с ржавчиной. Отстреливать их поштучно, раз за разом дожидаясь, когда перстень вновь накопит заряд, – это значит застрять тут до вечера.

Первую иглу убийца наваждений послал жертве в грудь. Точнее, в центр окна, почти заслоненного ее спиной и путаницей проволочной пакости. Даже будь девушка жива, ей бы это не повредило, зато щупальца охватила дрожь – не та вибрация, которая сотрясает материальные предметы, а мерцание между «здесь» и «не здесь», когда морок или какая-то его часть начинают «мигать», то появляясь, то исчезая. Удовлетворенный эффектом, Темре сделал второй выстрел.

Лишившись своей страшной опоры, израненное тело сползло по стенке на землю.

После первого шока ржавые щупальца, выраставшие пучком из маленького квадратного окошка с зазубренными стеклами по краям, устремились к противнику. Их было много, не меньше двух десятков. Три-четыре штуки исчезли, остальные все-таки удержались в реальности: морок недавно хорошо закусил, так что сил у него было хоть отбавляй.

Темре проворно попятился к повороту, уворачиваясь от щупалец. Это называется «танец труса». Такой же боевой прием, как все прочее из арсенала убийцы наваждений. Новичков в аналогичной ситуации так и подмывает схватить подвернувшийся под руку булыжник или кусок арматуры, либо же, если враг выглядит таким, что его можно резать, вытащить нож – и дальше отражать нападение, словно в обычной драке. Вот как раз этого и нельзя делать. Единственно правильное оружие против морока – специально изготовленный боевой перстень с развоплощающими иглами, а сражаясь с наваждением как с обычным противником, ты тем самым подтверждаешь его существование и вливаешь в него дополнительную силу. Парадоксально, но факт, неоднократно проверенный и давно доказанный.

Поэтому в ожидании, когда перстень накопит заряд для следующего удара, только и остается исполнять «танец труса» – ни в коем случае не испытывая при этом характерных для труса эмоций. Людской страх – ценная подпитка для морока. В промежутках между выстрелами убийца должен хладнокровно убегать и уклоняться от физического контакта с противостоящей ему нежитью.

Задача Темре была сейчас не то чтобы чересчур трудна. Другое дело, когда ты кого-то спасаешь и в процессе тактического отступления приходится таскать его с собой, не позволяя мороку сцапать жертву, – вот это веселье то еще. Неофициально считается, что в таких случаях самое практичное – оглушить подопечного, чтобы не осложнял ситуацию, и увертываться от морока, волоча бесчувственное тело. Большая удача, если не слишком тяжелое.

Сейчас Темре работал налегке: пойманная наваждением девушка уже не нуждалась в его помощи. Отступив к повороту, где валялся в грязи бело-розовый шарф, он с облегчением убедился, что проволочным щупальцам его не схватить: они изогнулись и вытянулись в воздухе во всю длину, жадно подрагивая, но достать до перекрестка не могли.

Сердцевина где-то рядом. Здесь все «рядом»: улочек-щелей, вдоль и поперек прорезавших столпотворение сараев, всего-то пять-шесть, площадь ямы невелика. Скорее всего, сердцевина находится по ту сторону постройки, из которой выпростались щупальца.

Внезапная атака заставила Темре отпрыгнуть – еще одна фигура «танца труса», – и в следующую секунду он понял, что его загнали в угол. Будь тут побольше простора, он бы не угодил в ловушку, но если находишься в узком закоулке, и меж построек ни одного просвета, и все двери заперты, и с обеих сторон к тебе подбирается водянисто отсвечивающая дрянь, а перстень еще не зарядился – дела плохи. Ты ведь не птица и не трапан, чтобы взлететь.

Мороки, отрезавшие ему и справа, и слева путь к отступлению, выглядели как помесь облезлых стульев, прорвавших вытертую цветастую обивку торчащими пружинами, и лохматых псов с оскаленными мордами. Бредово-причудливый гибрид, порождение чьих-то кошмаров: тот, кто вольно или невольно помог этому наваждению воплотиться, явно боялся в детстве злых собак и поломанной мебели с выпирающей наружу металлической начинкой – первые могут покусать, вторая может поранить.

Темре не стал дожидаться, когда эти твари на него набросятся. Расшвырять их пинками можно, однако даже если он причинит им вред, это лишь поспособствует тому, чтобы они поскорее освоились в этой реальности, покрепче вцепились в нее невидимыми крючками – так, что потом намаешься, пока отцепишь.

Оттолкнувшись от гниющих в грязи досок, хватаясь за все, что подвернулось под руку, он с кошачьим проворством вскарабкался на крышу ближайшего сарая. Невысоко, но твари за ним не полезли. Ненадежная опора под ногами слегка прогибалась и покачивалась: неудачно ступишь – провалишься. Над головой клубилась сплошная муть, не видно ни людей, собравшихся у краев ямы, ни окрестных домов, хотя с этой точки вроде бы должен открываться обзор.

Зато как на ладони то, что творится внизу. Вот она, сердцевина! Гроздь огромных пульсирующих виноградин, налитых водянистым сиянием, и сквозь нее просвечивает статуя… Впрочем, будь Темре без маски, он бы никакого «винограда» не заметил. Разглядел бы только худощавую светловолосую девушку, застывшую изваянием посреди соседней улочки на задах того сарая, возле которого он обнаружил истерзанный ржавыми щупальцами труп.

Душный приторный аромат дешевого парфюма не ослабел даже здесь, на относительной верхотуре. Он был густ и неподвижен, как лонварский смог в безветренную погоду, и заставлял тосковать по глотку свежего воздуха, пусть даже пахнущего неистребимой городской гарью.

Перстень был готов к бою, и Темре послал иглы в наиболее яркие из пульсирующих точек грозди. Твари между тем штурмовали сарай, утробно рыча и звякая нелепо торчащими мебельными пружинами. Им почти удалось взобраться наверх, так что убийца наваждений на всякий случай перешагнул на соседнюю крышу. Хотя он целил не в них, после выстрелов они скатились в грязь: морок потерял некоторую долю своей силы, и это так или иначе отразилось на всех его частях.

Крыша оказалась с подвохом: из дыры, стыдливо прикрытой размокшей картонкой, высунулось проволочное щупальце и попыталось оплести ногу противника. Отскочив, он едва не потерял равновесие, потому что острый конец этой дряни, устремившейся следом, пропорол кожу сапога и зацепил щиколотку.

Марево заколыхалось, в воздухе зародилось шевеление. Это напоминало не столько внезапно поднявшийся ветер, сколько бурление закипевшей жидкости: отведав крови противника, морок воспрянул. При этом ни теплее, ни холоднее не стало. Охватившая наваждение болтанка была пока не слишком сильной, с ног не валила, но что помешает ей мало-помалу ускорить темп?

Темре то уклонялся от окаянного щупальца, то перешагивал через него, избегая подсечек и не позволяя вновь себя поранить. Наверное, со стороны это выглядело как самозабвенный сумасшедший танец на крыше. Воздушные завихрения играли хвостом его длинных волос, словно примериваясь, какое усилие придется приложить, чтобы сбросить человека на землю, где поджидают «мебельные собаки»?

Перепрыгнув на крышу сарая на другой стороне улочки, он едва не взвыл от боли и, прихрамывая, отступил подальше от извивающейся проволоки. Та треклятая постройка, в которой гнездился целый куст такой же поросли, убивший первую девушку, начала содрогаться: щупальца рвались наружу – расправиться с врагом и добраться до новой пищи, которая позволит набраться сил, – но с тыла не было ни окон, ни щелей, и они бесновались внутри, пытаясь проломить стенку или ветхую крышу.

Можно сбежать, но толку-то: сердцевина с уязвимыми точками находится здесь, если ее не уничтожить, наваждение не исчезнет.

Еще два выстрела. Бурление тумана пошло на убыль, одинокое щупальце, от которого Темре увертывался, начало двигаться медленнее, как будто выдохлось. И зловещий сарай перестал ходить ходуном, хотя в нем по-прежнему что-то лязгало и скреблось.

Замедление темпа – это как нельзя кстати: острая боль в разодранной щиколотке все больше мешала убийце двигаться с прежней стремительностью. Судя по всему, кость цела, и сухожилие не задето, но в сапоге было мокро. Потеря крови – это скверно. Этак можно ослабеть раньше, чем разделаешься с наваждением, а уж если морок налакается твоей крови, будет совсем дрянь дело. Вытащив из кармана бумажную упаковку с бинтом, Темре торопливо замотал заляпанный грязью сапог поверх прорехи, чтобы ни капли не просочилось наружу.

Он неплохо продержался до третьей пары выстрелов, а потом и до четвертой, и до пятой, после которой разлитый в воздухе запах грошового парфюма заметно ослаб, а накрывшее яму серое марево наконец-то поредело. Сквозь туман начали просвечивать очертания домов и силуэты собравшихся вокруг ямы зевак, смутно донеслись людские голоса.

Внизу, под стеной, копошилась одна из «мебельных собак», вторая уже растаяла. Проволочное щупальце больше не тянулось к Темре, а шарило по крыше вяло и судорожно, словно конечность раздавленного насекомого.

Последние два выстрела – и остатки морока исчезли. Убийца наваждений спустился вниз и, припадая на раненую ногу, подошел к девушке, стоявшей посреди проулка. Она была худа, некрасива и как вылитая похожа на Харбо. В юном лице с нездоровой кожей сквозило что-то старушечье – умное и злое, почти ведьмовское. От нее пахло дешевой туалетной водой: тот самый цветочный аромат, пропитавший собой всю яму и только теперь рассеявшийся.

– Джаверьена, зачем ты это устроила?

– Потому что хватит над человеком издеваться, – прошипела она ожесточенно. – Хватит! Мне надоело. Пусть меня посадят в тюрьму, но я эту сучку убила, и перед тем, как она подохла, ей было плохо. Не лучше, чем моему брату, когда она его мучила.

– Мог ведь и еще кто-нибудь пострадать.

Джаверьена промолчала. Потом, вздернув выступающий заостренный подбородок, с вызовом спросила:

– И что ты собираешься теперь делать?

– Это зависит от того, что ты выберешь, а выбрать ты можешь одно из двух.

– Значит, ты скрыл от полиции правду? – поинтересовался Котяра, осушив перед тем кружку пива.

Не понять было, одобряет он приятеля или же, наоборот, смотрит с осуждением.

– Скрыл, – подтвердил Темре. – После того как девчонка по всем правилам поклялась Пятерыми, что никогда больше не станет нарочно создавать мороки.

– Не докопаются? – Монах еще больше понизил голос. – А то ведь зададут тебе по первое число, из Гильдии выгонят…

– Как докопаешься, если наваждения уже нет? Застукать меня на обмане смог бы разве что кто-нибудь из наших, если бы он тоже был в яме и видел сердцевину морока. По вашему венгоскому закону, тот, кто убил, защищая близкого человека от издевательств, должен понести такое же наказание, как любой другой преступник, – разве оно правильно?

– О, вот как – «по вашему венгоскому»! Словно островной дикарь, «понаехавший» в Лонвар без году неделя, как будто не здесь ты родился и выучился и как будто не ты похож на культурного коренного лонварца больше, чем две трети моих раздолбаев-знакомых. Кстати, о законе, у вас, у гордого и хитроумного островного народа, разве иначе?

«Бродячий кот» был полноват, но при этом ловок и проворен, особенно в драках. Лунноглазая Госпожа не возбраняет своим служителям ввязываться в мордобой, если на то нашелся достойный повод. Традиционный для ее ордена головной убор с кошачьими ушками превосходно сочетался с круглой веснушчатой физиономией брата Рурно, словно тот родился монахом. Впрочем, хотя служение он выбрал, достигнув семнадцатилетия, прозвище Котяра пристало к нему еще в детстве. Возможно, это Темре первый так его назвал, теперь уже не вспомнить. Их семьи жили по соседству, и подружились они еще в малом возрасте, вопреки всем сложностям венгосо-гронсийских взаимоотношений.

– Ты же в курсе, у островных гронси нет настоящих законов – у них ритуалы, уклад, обычаи…

– Ага, имеющие силу закона, – уточнил монах. – Помню-помню, только разницы особой не вижу. И никто ее не видит, потому что все равно один пес.

– Не совсем, – продолжал стоять на своем Темре. – Хотя ладно, если приблизительно, это одно и то же – обычаи, для всех и каждого гронси имеющие силу закона. Так вот, по гронсийским обычаям никого бы там не затравили так, как этого Харбо. Там бывает, что попрекают куском, или за что-то стыдят, не зная меры, или над кем-то смеются – но если для этого есть всеми признанный повод. Тоже ничего хорошего, я согласен, но до оголтелой мерзости не доходит, и обычно это делается с целью направить человека на тот путь, который община считает благим и верным. Того, кто не бегает от работы и не попирает традиций, изводить не станут, так что над Харбо там бы не измывались почем зря. Вайни проявляла бессмысленную и разнузданную жестокость, у гронси такую девицу в два счета окоротили бы или старшие женщины, или мужчины. Материковые общины не настолько строго придерживаются обычаев, как островитяне, но за здешними я тоже такого не замечал. Ну, разве что по отношению к себе. – Он не удержался от кривой усмешки с оттенком надрывного самодовольства, которое, впрочем, было скорее рисовкой, чем его истинным чувством. – Любят они при случае обозвать меня очужевцем. Даже когда денег просить собираются, и то удержаться не могут. Однако с тем, что вытворяла Вайни, это не сравнить…

– Еще б сравнить! – хмыкнул Котяра. – Ты и ростом, и рожей вышел, и женщинам нравишься, и навалять кому-нибудь не дурак. А Харбо, как ты сам его описал, нездорово тощ, слаб, нехорош на лицо, с увечной ногой, не умеет за себя постоять – такие везде становятся жертвами.

– В том-то и дело, что не везде. У гронси такой парень всеми силами доказывал бы свою полезность для общины. На каждом шагу проявлял бы услужливость, трудолюбие, почтение к тем, кто стоит выше в иерархии клана, – и надо сказать, он бы гарантированно находился под защитой общины, его бы в обиду не дали. И Вайни там научили бы, как себя вести, это пошло бы на пользу не только окружающим, но и ей самой – осталась бы жива.

– А эта мастерица мороков Джаверьена, по-твоему, для окружающих неопасна? – задумчиво сощурив зеленоватые глаза, окруженные рыжими ресницами, хмыкнул брат Рурно.

– Насчет мороков мы с ней договорились, она неглупа и не станет нарушать слово, если поклялась Пятерыми. А насчет того, что Джаверьена выкинула… Понимаешь, дело ведь даже не в мести, она просто отчаялась. Не было надежды, что Вайни кто-то остановит. Как бы мерзко Вайни себя ни вела, венгоских законов она не нарушала, а подавать в суд за оскорбление – это удовольствие для состоятельных людей, там одна только пошлина в половину моего среднего гонорара, не говоря о расходах на адвоката. Короче, эти игры не для трущобников, а ничего другого для разрешения таких паскудных ситуаций законом не предусмотрено. У Харбо и Джаверьены не было шансов отделаться от нее по-хорошему, поэтому любящая сестрица натворила то, что натворила. А вот у Вайни был выбор: она могла бы не делать то, что делала, тогда бы с ней ничего плохого не случилось.

– Ну и пес с ними со всеми, – подвел итог Котяра, разливая остатки пива. – Главное, ты с этим паскудством не влипни. Будем надеяться, что никому не придет в голову спросить об этом песьем мороке тебя или Джаверьену перед Зерцалом Истины.

Последнее он произнес еле слышным шепотом.

– Да никакой вероятности, – шепнул в ответ Темре, взяв свою кружку. – Оно кому-нибудь надо? То, что происходит в трущобах, никого по крупному счету не волнует, если это не беспорядки, а Джаверьена еще меньше меня заинтересована в том, чтобы проболтаться. На худой конец меня за это показательно оштрафуют и строго предупредят – в Гильдии не так много народу, чтобы чуть что гнать взашей умелого убийцу, – а ей грозит тюрьма. Так что все будет шито-крыто, да хранит наши тайны Безмолвный.

Оба слегка привстали, отдавая дань почтения упомянутому божеству, потом уселись обратно и в сосредоточенном молчании допили пиво.

Час был поздний, в подвальчике никого, кроме них, не осталось: прежние посетители разошлись, новых не пускал торчавший у двери вышибала. Заведение закрывалось, но убийцу наваждений и «бродячего кота», уважаемых завсегдатаев, не торопили, дожидаясь, когда они сами уйдут.

Темре оставил на столе щедрые чаевые – за терпение и на выходе сунул вышибале купюру.

На улице монах наклонился, чтобы погладить по загривку сидевшего у стены священного зверя полосато-серого окраса, потом попрощался с приятелем и зашагал в темноту: у него были еще какие-то ночные дела, понятные только «бродячим котам» и их Госпоже.

Электрический свет расплывался в задымленном воздухе, окутывая чугунные фонари зыбким желтым сиянием. Было прохладно и сухо, никакого вкрадчивого блеска во мраке переулков, и оттого казалось, что дальше освещенного, как театральная сцена, пространства улицы вообще ничего нет, но Темре давно привык к таким фокусам ночного Лонвара и не обращал на это внимания.

Рана, хоть и поверхностная, все еще болела, не позволяя о себе забыть, и он остановил такси – неторопливо ползущий громоздкий автомобиль с облезлой золоченой статуэткой раскинувшего крылья трапана на капоте. По Лонвару машины ездили на небольшой скорости – дело было не только в запретах и штрафах, не те здесь условия, чтобы гонять, поэтому владельцы наемного транспорта чем только ни украшали свои рыдваны с целью привлечь клиентов: пусть не с ветерком, зато с какой помпой!

Кружное петляние по улицам и эстакадам почти убаюкало Темре, и когда такси подъехало к подножию Блудной горки, застроенной старинными домами со следами обветшалого благородства, он почувствовал себя если не отдохнувшим, то в чем-то обновленным. Иногда стоит прокатиться на машине по ночной столице. Пожалуй, именно этого ему в последнее время и не хватало.

Запущенный парк тихо шелестел начинающей сохнуть листвой, под ногами шуршало.

Расскажет ли Джаверьена брату о том, что сделала? Вряд ли. Скорее всего, это так и останется тайной – ее и убийцы наваждений, который сам предложил ей скрыть истинную причину появления морока, расправившегося с Вайни. Любопытно, что, пока он был в маске, Джаверьена смотрела на него с вызовом, с угрюмым недоверчивым прищуром, разговаривала дерзко и отрывисто, но потом, увидев его лицо, вдруг смутилась, едва ли не покраснела, и голос у нее стал тихий, неуверенный. То ли ее с запозданием проняло – то ли в чем дело? Неужели в том, что он гронси?

Обычно бывает наоборот: люди чувствуют себя непринужденно, видя перед собой обыкновенного парня, и начинают испытывать замешательство, глядя на безглазую эмалево-белую маску, по которой змеятся алые и черные руны.

Над подъездом висел оранжевый фонарь в виде тыквы, в его неярком свете маячили две фигуры. Девушки. Или девушка и подросток – не разберешь. Кого-то ждут? Главное, что не Акробатка – эту он узнал бы издали.

Он уже остановился перед дверью и вынул ключ, когда его окликнули:

– Господин Гартонгафи?

– Да, это я.

– Вы не могли бы уделить нам полчаса? – спросила та, что постарше, в элегантной темно-синей холле с тонкой каймой золотого шитья – цвет сообщал, что хозяйка холлы не желает, чтобы ее лишний раз беспокоили незнакомцы, и размениваться на легкомысленные интрижки не намерена. – Нас, то есть меня, преследует морок, и нам нужна помощь убийцы наваждений. Я готова заплатить авансом.

– Где морок? – Он привычно сунул руку в карман за маской.

– Не здесь, – вмешалась младшая. – Мы сбежали. Мы приехали сюда из Олонвы, и по дороге удалось оторваться, но морочанка будет нас искать.

Лет тринадцать-пятнадцать, вместо холлы мальчишеская куртка с откинутым капюшоном, светлые волосы стянуты в хвостик на макушке, на глаза падает челка – так мог бы выглядеть подросток любого пола, но Темре уже разглядел, что это девочка.

– Идемте, – пригласил он, отпирая подъезд.

Поднимаясь впереди по лестнице, он слышал за спиной их перешептывания:

– Скажешь ему, кто ты такая?

– Да перестань, неудобно ведь…

– Тебе всегда неудобно! Все равно же придется сказать, когда будешь объяснять!

– Вот тогда и скажу.

– Прошу вас. – Сняв с замочной скважины изголодавшегося «сторожа», тут же вонзившего в палец крохотный хоботок, он распахнул перед дамами дверь.

Можно ли попросить девчонку сварить кавью? У гронси с этим запросто, но это же венгоски, да еще и небедные заказчицы, готовые немедленно раскошелиться на аванс.

Старшая оказалась старше, чем он подумал вначале. Ей было не двадцать и даже, пожалуй, не двадцать пять. Тонкий девический силуэт – и бледное, усталое, изможденное лицо с залегшими под глазами тенями. Или на нее так повлияла история с мороком? Прическа точь-в-точь такая же, как у Соймелы: над бровями ровная челка, прямые волосы подрезаны в одну линию чуть ниже плеч. Только Сой моложе и, безусловно, красивее. Впрочем, Темре еще не доводилось встретить женщину, которая превосходила бы красотой его бывшую жену.

– Меня зовут Инора Клентари, – благовоспитанно представилась гостья. – А это Кайри Фейно, моя племянница.

Глаза у Кайри были по-кошачьи зеленые, и она выглядела более решительной личностью, чем ее спутница.

– Кого из вас преследует морок? – перешел к делу убийца наваждений.

– Меня, – угнетенно вздохнула Инора.

И умолкла, сцепив пальцы в замок, хотя после этого ей полагалось бы изложить подробности.

Смирившись с тем, что пояснения придется тянуть клещами – ничего не попишешь, попадаются и такие клиенты, – Темре уже приготовился задать первый наводящий вопрос, но Кайри его опередила:

– Прежде всего мы с Инорой хотим поблагодарить вас за подарки!

– За какие подарки? – опешил убийца.

– За кавью и чай, за фрукты и конфеты. Вы присылали все это Иноре, но я тоже угощалась. – Девочка улыбнулась дружелюбно и чуть-чуть смущенно. – В общем, было очень вкусно, спасибо.

Темре начал догадываться, о чем она толкует. Да разве мог он о таком подумать, это же просто невероятно… Вот так и происходят чудеса, когда совсем их не ждешь.

– Я мастер рамги, мой псевдоним – Ким Энно, – стесненно призналась темноволосая женщина. – Спасибо вам, господин Гартонгафи, было очень приятно получать такие посылки. Мы слышали о том, что вы убийца наваждений, поэтому, когда случилась эта история, решили обратиться к вам.

– У вас вышла из-под контроля иллюзия? – осторожно осведомился Темре, про себя недоумевая.

С опытными мастерами, к числу которых принадлежит Ким Энно, ничего подобного просто не бывает. Власть над иллюзиями – врожденная способность, к тому же существуют несложные меры предосторожности, известные любому, кто увлекается сочинением рамги, будь то признанный мастер или начинающий. В каждую упаковку с пустой зачарованной рамкой обязательно вложена памятка с рекомендациями и предупреждениями, иначе производителю грозит крупный штраф.

– Не у меня, – возразила Инора таким тоном, словно ей было до смерти неловко. – Хотя первоначально это был мой персонаж. Так получилось.

– Речь идет о мороке, который называется дуэтным, – снова вмешалась Кайри. – Надо рассказать все по порядку.

– Это правильно, – ухватился за здравое предложение Темре. – Лучше по порядку. Здесь вам нечего опасаться. Моя квартира защищена от наваждений, никакое из них сюда не проберется, так что времени у нас сколько угодно.

Дуэтный морок – самая отвратная и трудноуничтожимая разновидность. Как правило, эта мерзопакость обладает цельностью индивидуального морока и силой коллективного, да в придачу к этому завидной живучестью, бьющей все рекорды. Единственная радость – встречаются они редко.

– Можно попросить вас сварить кавью на троих?

– Можно. – Девочка поднялась со стула. – И со мной можно на «ты». Только не начинайте без меня про морочанку, мы про нее вместе будем рассказывать.

Проводив ее на кухню, Темре вернулся в комнату, где сидела Инора. Просто невероятно: это Ким Энно, и она у него в гостях! Похвастайся потом хотя бы Котяре – не поверит. Или нет – Котяра поверит во что угодно, он вообще не видит разницы между чудесами и обыденными вещами: и то и другое для него фрагменты мозаики, из которых сложена всеохватная реальность. Его даже знакомство Темре с Дождевым Королем не сильно удивило.

Обставленная старой мебелью гостиная выглядела уютной, несмотря на некоторую запущенность, словно старинная гравюра в теплых коричневых тонах. Эта рассохшаяся громоздкая мебель, скупо украшенная резьбой, стояла здесь задолго до появления Темре и досталась ему вместе с жильем.

Его собственное имущество было угроблено в ходе сражения с Клесто на прежней квартире, и после заключения мира недавний противник бессердечно утешал его тем, что, мол, те модные поделки все равно смотрелись много хуже, чем здешний благородный антиквариат. Ладно, это можно пережить. В конце-то концов те вещи, или превращенные невесть во что Дождевым Королем, или разнесенные в щепки и клочья, в свое время выбирала Сой, Темре только счета оплачивал.

Зато здешняя меблировка создавала настроение в самый раз, чтобы в одиночестве послушать за чашкой кавьи любимую пластинку или скоротать вечер за беседой. И для Ким Энно подходящее обрамление: темноволосая женщина с тонким задумчивым лицом смотрелась тут на своем месте, словно это Темре на самом деле пришел к ней в гости.

– Мне давно уже хотелось о многом с вами поговорить, – нарушил он молчание, которое после ухода Кайри, деловито звякавшей на кухне джезвой и чашками, сгустилось и стало почти принужденным.

– А со мной неинтересно разговаривать. – Она в ответ улыбнулась чуточку натянуто. – Боюсь, вы будете разочарованы. Все, что есть во мне интересного, уходит в мою рамгу, и можно сказать, что я сама всего лишь хворост для волшебного пламени.

Вскоре вернулась девочка с кавьей. Она поставила на поднос найденные в буфете вазочки с печеньем и засахаренными орешками, соорудила несколько бутербродов с копченой рыбой. Темре отнесся к этому одобрительно. Сам предложил ей хозяйничать на кухне, и она не стала ни конфузиться, не смея что-то взять по собственному почину, ни изображать принцессу, впервые в жизни попавшую в этакое странное место с плитой, раковиной и развешанными по стенам сковородами-поварешками. Соймела в свое время разыграла спектакль по второму сценарию, хотя позже выяснилось, что готовить она все-таки умеет, и весьма недурно.

– Теперь расскажите мне о мороке, – предложил убийца наваждений, когда устроились за столом. – Вы уверены, что он дуэтный?

– Абсолютно, – заверила Кайри, наклоняя над своей чашкой сливочник. – У Иноры утянули персонажа, и после этого он стал мороком. Вернее, она. Это тетка, причем самая настоящая бой-баба.

Инора с виноватым видом кивнула. А Темре подумалось – скверные дела, потому что, если все так и есть, морок и впрямь должен оказаться дуэтным.

– Которого персонажа? У меня есть вся рамга Ким Энно, и если вы мне скажете, кто это, я для начала прикину, чего можно ждать от такого наваждения.

– Это не из той рамги, которую выпускала студия. Из моей ранней – то, что я сочиняла, когда была ненамного старше Кайри. Те рамки не сохранились, я их потом сожгла, и я не собиралась использовать что-то из того периода: оно никуда не годится по сравнению с тем, что я делаю сейчас.

– Я бы не отказался на это взглянуть.

Тиражируют рамгу студии – Ким Энно сотрудничает с одной из самых крупных и известных, – но сотворить что-то в этом роде для себя и ближайших знакомых может кто угодно, если он не обделен способностями. Пустые рамки продаются в магазинчиках разрешенных магических артефактов вместе с амулетами, «сторожами», «погодными гадалками», «оракулами удачи» и прочей такой же мелочью. Начинающий создает свою первую рамгу в единственном экземпляре, иногда копирует ее для друзей – дело это непростое и трудоемкое, а потом, если его творениями заинтересуется какая-нибудь из студий, становится признанным мастером иллюзий. Или не становится, у кого как сложится – дела здесь обстоят точно так же, как в области любого другого искусства.

– Там не было ничего интересного.

– Вам придется рассказать мне, что там было. Мне ведь предстоит разбираться с этим мороком.

– Хорошо, я расскажу, только сначала надо кое-что объяснить. У меня в то время была подруга, Арьена Лайдо. Мы познакомились, когда после первичной школы поступили в высшую женскую школу изящных наук. Кайри на будущий год тоже туда пойдет, но для этого ей нужно сдать экзамены – выпускные и вступительные, а она сейчас пропускает занятия, потому что вместе со мной уехала из Олонвы…

– Еще вопрос, захочу ли я туда пойти, – пробормотала Кайри, обращаясь будто бы к своей чашке.

– Ну вот, мы с Арьеной тогда держались вместе, – продолжила Инора с вымученной улыбкой. – Отбивались от СОЛО, это были самые настоящие боевые действия – конечно, без драк, как бывает в мальчишеских школах, но нам все равно хватало.

– От чего отбивались?

– СОЛО – это Союз Лояльных Отроковиц. Всех, кого приняли в высшую школу изящных наук, заставляли туда вступить в добровольно-принудительном порядке. Надо было платить членские взносы, это бы еще ничего, но, кроме того, заставляли ходить на собрания, которые проводились раз в три дня и пожирали массу времени. Наверное, СОЛО для того и придумали, чтобы у нас было поменьше личного времени. Самое главное, там была сплошная пустая болтовня. Твердили на разные лады о том, что нужно проявлять лояльность к властям, придерживаться правильных политических взглядов, смотреть и читать только то, что содержит высоконравственные идеалы, и подавать окружающим хороший пример. Все это можно сказать одной фразой, уложившись в полминуты, а лояльные отроковицы гробили на это по два-три часа каждые три дня.

– И после этого ты хочешь, чтоб я отправилась туда учиться, – с сарказмом процедила Кайри. – Ага, уже собираюсь, вот только кавью допью. Если меня в такое заведение запихнут, пеняйте на себя, я туда без кастета в кармане не пойду.

– Тебя никто не собирается никуда запихивать. Я надеюсь тебя уговорить, потому что школа все-таки хорошая. Учителя там замечательные, много интересных предметов. Несмотря на трения с лояльными отроковицами, вылететь оттуда мне не хотелось, и мы с Арьеной сдерживались, избегали грубых стычек, чтобы нас не исключили. И никакого СОЛО там давно уже нет и в помине. Все-таки после Революции Черных Шляп многое изменилось, и такие порядки в школах сейчас не насаждают.

«Ей не меньше тридцати пяти, хотя выглядит моложе, несмотря на измученный вид», – отметил про себя Темре, припомнив дату правительственного переворота, вошедшего в историю как Революция Черных Шляп.

– Свою первую рамгу я показывала немногим знакомым. Им нравилось. По сравнению с тем, что выпускалось тогда официально, это было необычно. Тогда ведь считалось, что мастера иллюзий должны не сочинять всякие занятные небылицы, а учить благонравию и лояльности, и все студии находились под контролем государства, с жесткой цензурой. В моей рамге не было ничего благонравного в их понимании, я просто придумывала то, что мне хотелось. Вообще-то это был сущий бред, за который теперь стыдно, и сейчас я бы это в студию не понесла ни за какие деньги, чтобы потом не краснеть перед зрителями.

– Все-таки любопытно было бы посмотреть, – заметил Темре с оттенком сожаления.

– Честное слово, ничего любопытного. В «Колдовской Стране» это не взяли бы, и правильно. История с бесконечными продолжениями, у меня там была главная героиня – такая, знаете, идеальная девочка, необыкновенно красивая, трагически смелая и все понимающая лучше остальных. Окружающие или пытались ее замордовать – всякие коллизии, которые приходили мне в голову главным образом под влиянием стычек с СОЛО, или влюблялись и старались затащить в постель. И еще у нее была антагонистка – жестокая претендентка на королевский трон, которая всех презирала и собиралась поработить, но к главной героине прониклась лютой симпатией и хотела перетянуть ее на свою сторону. Она получилась эффектно, но при этом поверхностно, там не было настоящей проработки образа. Вроде аляповато раскрашенного блюдца, где нет ни полутонов, ни тонко прорисованных деталей – вначале цепляет внимание, но скоро надоедает. Вот ее-то Арьена и скопировала у себе в рамге. Я имею в виду, взяла без спросу.

– То есть потырила, – подсказала Кайри.

– Можно и так назвать. Если бы она спросила, я бы не возражала, но мы же поссорились. Арьена утащила ее к себе, почти ничего не изменив – та же внешность, те же слова, то же поведение, и когда я увидела рамгу Арьены, сразу узнала то, что когда-то было моим. Вообще-то она вполне могла бы придумать для этой роли своего собственного персонажа, но взяла Де… – Инора запнулась, едва не произнеся вслух имя морочанки. – Мне кажется, мою героиню она скопировала нарочно, мне назло. Хотя кто ее знает. Вскоре после этого дама из рамги объявилась как наваждение и чуть меня не убила.

– Как вам удалось уцелеть? – Темре не то чтобы почувствовал недоверие, но это самое «чуть» плохо соотносилось с тем, что он знал о мороках вообще и о дуэтных мороках в частности.

– Когда она вломилась, Кайри была дома и применила какой-то шаманский прием, которому ее кто-то научил. Морочанку это оглушило, она убралась, и мы сразу же помчались на вокзал. Опять спасибо Кайри – я тогда впала в ступор, все решала она. Правда, морочанка быстро пришла в себя, раздобыла где-то машину, угнала, наверное, и поехала за нами вдоль железной дороги. У Кайри потом в поезде шла носом кровь и кружилась голова.

– Что ты сделала? – Убийца наваждений взглянул на девочку с любопытством.

– Врезала ей «волчком, летящим в пустоту». Один мой друг умеет шаманить и рассказывал мне о таком приеме: вырываешь из себя и как будто кидаешь в пустоту часть своей силы, закрутив ее в волчок, который по дороге выдирает и наматывает на себя силу того, кто находится у него на пути.

Темре невольно присвистнул.

– Я не думала, что у меня получится, но ей мало не показалось, и мы успели смыться, – добавила Кайри.

– Тебе, как я понимаю, тоже мало не показалось. Знакомый тебе не говорил, что это смертельно опасный способ? После него можно свалиться замертво.

– Говорил. Он сказал, это прием на крайняк. Тогда и был крайняк. Что еще оставалось – смотреть, как она убьет и слопает Инору?

Та произнесла тихо и растерянно:

– Ты мне об этом не сказала.

Девочка покосилась на нее и адресовала Темре красноречивый взгляд, выражавший что-то вроде: «Так ей и незачем обо всем говорить».

– Понятно. Вернее, непонятно. Того, что у вас сплагиатили персонажа рамги, недостаточно для того, чтобы этот персонаж воплотился как наваждение. – Он не удержался от усмешки. – Могу себе представить, что творилось бы на улицах Лонвара и сколько лишней работы было бы у Гильдии, если бы любое заимствование в творческих кругах приводило к таким последствиям. Вы ведь рассказали не все?

– Мы с Арьеной поссорились, давно уже. Наверное, это тоже сыграло роль. В последний раз мы с ней разговаривали пятнадцать лет назад, а потом видели друг друга разве что издали и не здоровались.

– Из-за чего вышла ссора?

– Не из-за чего. Разговор, который вроде бы начался мирно, а потом напоролся на подводные камни, да еще с обеих сторон сразу. Я тогда по каждому поводу выставляла свои острые углы и налетала на чужие, со мной тяжело было общаться. Арьена тоже была не подарок. Мы запросто могли чем-нибудь обидеть друг друга, но обычно это через некоторое время сходило на нет, а в тот раз не сошло. Я потом думала об этом, и хотелось встретиться с ней, извиниться за резкость, объясниться, но я не знала, как она к этому отнесется, поэтому так и не пошла.

– Вы не все рассказали, – повторил Темре. – Ссора пятнадцатилетней давности – недостаточная причина для воплощения морока. Есть еще какие-то детали, которые вы, наверное, считаете неважными.

Инора глядела на свою тарелку с оставшимися от печенья крошками с таким видом, словно ее терзала внутренняя борьба. Яснее ясного, она что-то существенное пропустила намеренно, но убийца наваждений решил сделать вид, что он этой уловки не понял. Из чувства такта. Все-таки перед ним тут сидит не кто-нибудь, а Ким Энно, его любимый мастер иллюзий.

– Мне нужны подробности, – добавил Темре бесстрастно-вежливым тоном. – Это имеет значение для моей работы.

– В той рамге, где Арьена Лайдо вывела позаимствованную у меня героиню, она еще и меня изобразила. Вернее, не то чтобы изобразила напрямую, обо мне говорят ее персонажи, и говорят много нелестного. Все это очень эмоционально… Они там обсуждают мастера иллюзий Итено Кимбо, который сочиняет бездарную рамгу, воплощая в ней свои тайные обиды, и вдобавок продался неким зловещим силам. Вначале мне рамга Арьены понравилась, к тому же было интересно, что она придумала насчет моей злодейки, но когда я дошла до этого эпизода, ощущение было, как будто заманили в какое-то красивое место, а потом толкнули в грязную лужу – специально для того и заманивали…

– Хм, созвучие, конечно, налицо, но это же несерьезно… Тем более Итено Кимбо – скорее мужское имя, чем женское. Или вы опять что-то недоговорили?

– Героиня Арьены говорит о рамге этого Кимбо и приводит из нее всякие примеры – так это имеется в виду моя «Безумная команда», все взято оттуда. Еще бы я не узнала… Это как прицел на снайперском ружье, чтобы пуля попала точно в цель. Такое впечатление, что Арьена вложила туда послание для меня с расчетом на то, что оно дойдет по адресу.

– Что за послание?

– То, о чем я уже сказала, – сплошные оскорбления и мощный заряд злости, ничего больше. Не понимаю, зачем ей это понадобилось спустя пятнадцать лет.

– Заряд злости? Гм, вот это уже то самое… У вас есть с собой ее рамга?

– Нет. И в магазинах она не продается. Вообще-то Арьена Лайдо очень талантлива, ее рамга непохожа на то, что делают другие мастера, но ей так и не повезло заинтересовать своими работами ни одну из студий. Зато ее рамгу можно посмотреть в Независимом Библиотечном Клубе, есть такой в Олонве. Туда приносят свои рамги те, у кого не наладились отношения со студиями, и все желающие могут их там увидеть, или за пожертвование в пользу клуба, сколько не жалко, или даже бесплатно. Возле двери всегда висят «доски новинок», я проходила мимо, увидела там имя Арьены, заинтересовалась – и попала в приготовленную для меня западню. Наверное, все это было бы довольно забавно, несмотря на испорченное настроение, если бы не морок.

– Из-за морока переживать не надо. Чем меньше эмоций вы будете испытывать по этому поводу, тем оно лучше для вашей безопасности. – Темре уже счет потерял, сколько раз давал такие инструкции своим клиентам, которые чаще всего им не следовали. –Завтра с утра я поеду в Олонву и посмотрю эту рамгу. Вы обе останетесь тут, за порог ни ногой, моя квартира хорошо защищена от наваждений, еды на кухне достаточно. И опишите мне, как выглядит ваша краденая дама.

– Высокая, стройная, с гордой осанкой. Мускулистая, но грудь у нее тоже большая. Правильные черты лица, а волосы светлые и острижены совсем коротко. Глаза прозрачные, почти бесцветные, как будто наледь кристалликами на стекле намерзла. Любит одеваться во что-нибудь блестящее.

Неужели Акробатка?.. Похоже на то, но Темре решил не спешить с выводами. Сначала надо увидеть рамгу Арьены Лайдо.

Дотянувшись до секретера, он выдвинул ящик, достал листок бумаги и карандаш, положил перед Инорой.

– Напишите, как ее зовут. Вслух имя не произносите.

Кукла

Страшило получилось отменное. Круглая подушка из черного плюша, на дюжине пружинных ножек, одетых в чулочки с утяжелителями, чтобы кукла не вздумала завалиться на бок. Гляделки из скорлупок тропического ореха занбо, или саккому, как называют его по-венгоски, обернутых в разглаженную до блеска красную фольгу, и внутри зрачки – угрюмо-фиолетовые бусины на проволочных штырях. Спина утыкана рыбьими костями, и в придачу в центре этой композиции торчит острием вверх ржавый нож с иззубренным лезвием. Приклеенные птичьи перья, измазанные кровью, придают чудовищу вид угрожающий и бывалый: нипочем не придет в голову, что человек, вооруженный кое-каким мелким инструментом, трудился над ним без продыху не далее как в минувшие сутки. Лески для управления марионеткой тоже имеются в наличии.

Знатная работа, хоть на рынок неси, но тащить свое детище на продажу Клетчаб не собирался. Самому пригодится.

Он решил наконец-то добыть изумруд, чтобы откупиться от гнева Лунноглазой Госпожи. За треклятую… тьфу, не то думается, преподобную «бродячую кошку», чуть не убитую в Сорегдийских предгорьях.

Ну, разволновался человек, ну, велел дурням-наемникам стрелять, оно же простительно! А богиня, что ходит на четырех лапах, так не считает. Прогневалась. С тех пор всякий встречный кот выгибает спину и шипит на Клетчаба, несколько раз его царапали до крови, а одна такая сволота еще в Хасетане, на веранде приморского ресторанчика, запрыгнула на стол и унесла в зубах отбивную, какими славится то заведение. Не говоря уж о том, что, ежели не припрячешь на ночь ботинки, к утру в них точно нагадят – хоть под подушку клади, чтобы никто из кошачьего народу не добрался. А сам обидеть ни одного священного зверя не моги, если не хочешь еще пущий гнев на себя навлечь.

Чтобы умилостивить Лунноглазую, Луджереф дал обет пожертвовать в ее храм пару изумрудов. По крайней мере, один из них он сегодня добудет с помощью своей куклы. А может, и оба сразу – где один, там, хе-хе, и второй. Ну и деньжатами заодно разживется. Сразу видать, люди небедные, раз такие цацки на пальцах носят.

Небедные люди жили на четвертом этаже добротного кирпичного дома на Крупяной горке. Здесь почти все из кирпича, и редко бывает, чтобы внешние стены штукатурили – на взгляд иллихейца это придавало Лонвару до безобразия незавершенный вид. Хотя, понятное дело, при таком количестве дымящих труб даже новехонькая штукатурка очень скоро будет выглядеть грязновато, а потемневшая кирпичная кладка не настолько оскорбляет взгляд.

Кольцо с изумрудом он углядел на пальце у посетительницы, которая каждый день захаживала выпить чашечку кофе – кавьи по-здешнему, не оговориться бы невзначай – в закусочную, куда он за обидные гроши устроился уборщиком. Нелегальная рабсила: якобы иммигрант из Маконы, небольшой страны на юге Анвы, якобы подавшийся в Венгу с голодухи. За уроженца этой самой голодающей Маконы его несколько раз принимали, обманываясь похожим акцентом и чертами физиономии.

Не сказать, что в закусочной медом намазано, но в самый раз, чтобы залечь и перекантоваться. «Раллаб» прибыл в порт по графику, и приплывшие на нем ищейки небось уже взяли след Шулнара Мегорчи, а тот был, да сплыл. Растаял, словно дым из трубы в клубящемся над Лонваром неряшливом небе. Знай наших.

Воспитанная пожилая дама была то ли педантична, то ли суеверна: кольцо она всегда надевала лишь одно и меняла его через каждые три дня. На среднем пальце правой руки у нее красовался то гранат, то изумруд, то янтарь, то крупная жемчужина, а потом снова гранат – и дальше по кругу, непременно в таком порядке.

Из болтовни судомойки и помощницы повара, которые только и делали, что обсуждали посетителей, Клетчаб узнал, что живет она по соседству вместе с престарелым отцом. Он выследил где. Им помогала по хозяйству приходящая служанка, по словам женщин из закусочной – простушка и трусиха.

Дама с колечками облюбовала это заведение, потому что здесь недурно варили кавью. Совершив послеобеденный променад и выпив чашку любимого напитка, она либо шла домой, либо отправлялась с визитами к приятельницам. Каковы ее планы, угадать недолго: если на ней стеганая коричневая холла, она после закусочной разве что в ближайший магазин завернет, а если черная, расшитая бисером – умотает на такси и не вернется до вечера.

Удобно, когда люди предсказуемы. Одна беда: Клетчаб Луджереф был аферистом, а не домушником. Квартиру обчистить – это ему в новинку. Можно сказать, дебют. И чтобы не закончился этот дебют сранью собачьей, следовало принять меры предосторожности.

Чего местный народ боится больше всего? Правильно, воплотившихся наваждений. Вот он и смастерил наваждение, такое, что от одного вида удар хватит. Сам бы испугался, если бы не знал, что это всего-навсего кукла.

Прикинул, что на дельце надо идти, когда хозяйка смотается из дома с янтарем на пальце – самая дешевая из ее цацек. Тогда можно будет взять изумруд, гранат и жемчужину. Ну и еще всякое-разное, что там найдется.

С тех пор как Клетчаб окончательно принял решение поживиться, он начал на работе натужно кашлять, и через пару дней владелец заведения его рассчитал. То есть выгнал от греха подальше, заплатив гроши. Мнимый выходец из Маконы заунывно причитал, рассказывая о своей жене и выводке детишек – упасите Пятеро, у него даже в лучшие времена в Иллихее никаких таких захребетников не было! – но ему велели убираться вон и больше тут не появляться, иначе худо будет.

Что и требовалось: не сам бросил работу накануне ограбления, его оттуда вытурили как заразного, и если потом придет какой-нибудь цепняк с вопросами, о хвором уборщике никто вслух не вспомнит, чтобы закусочную не оштрафовали за нарушение санитарного режима.

Луджереф уже приступил к вдумчивому изучению здешних законов, которые ему предстояло нарушать, и практикуемая в Венге система штрафов вызвала у него уважительную оторопь: ежели захотят, в два счета без последних штанов оставят.

Не смея радоваться тому, что пока все идет как по маслу – а то вдруг своей радостью спугнешь шальную удачу, он ведь уже научен горьким опытом! – Клетчаб отправился мастерить куклу из лоскута и проволочных отходов, купленных в магазине «Сундучок умельца».

Корпя над чулочками с грузиками для своего страшила, он злорадно ухмылялся:

«Умельцы мы такие, каких вы тут еще не видели… Хасетанские умельцы!»

Поселился он в мансарде с грязным окном, которая сдавалась по дешевке, опять же нелегально. Самое то: неприметная щель, каких в большом городе тьма-тьмущая. Ботинки на ночь убирал в клеенчатую сумку, которую вешал на вбитый в стену крючок, чтобы какая-нибудь сволота из народа Лунноглазой в них не нагадила. Ничего, недолго осталось: когда он выполнит свой обет и чин чинарем принесет в храм два изумруда, Госпожа Кошка должна будет сменить гнев на милость. Всяко должна, иначе нечестно получится.

О том, чтобы забраться в квартиру со взломом, не могло быть и речи. Положим, с отмычками Клетчаб Луджереф управляться умел, но в Венге для охраны замков сплошь и рядом используют магических «сторожей» – этакую специально выращенную мелочь, которую хозяева прикармливают собственной кровью. Оно и парализующий яд тебе впрыснет, от которого рука на целый час онемеет, и хай поднимет, сразу станет не до дела. Не желая связываться с этой пакостью, Луджереф разработал другой план.

Наблюдательный пост неподалеку от дома он занял заблаговременно. Площадка со скамейками под навесом – такие возле каждого подъемника устроены. И обычное дело, чтобы там кто-нибудь кого-то дожидался. Мужчина в низко надвинутом картузе, с расстегнутой объемистой сумкой, из которой выглядывали пучки кудреватой зелени, не должен был вызывать подозрений. Зелень – это значит, он ее разносит, куда велено, честно зарабатывает. А о том, что внизу, под кульками с товаром, лежит собственноручно изготовленный «морок», накрытый картонной коробкой, чтобы торчащие из спины кости оставались в сохранности, ни одна проныра не догадается.

Дамочка чаще всего пользовалась подъемником, чтобы не ходить до закусочной по четырем маршам ступенек. Сегодня она была в черной холле с бисерным узором – значит, вернется не скоро, а колечко надела, как недолго было вычислить, с янтарем. Прислуга, такая же пожилая, как ее нанимательница, еще утром появилась со стороны длинного железного моста для пешеходов, соединявшего Крупяную горку с соседней.

Украдкой плюнув себе под ноги – на удачу, – Клетчаб направился к дому.

Подъезд с наступлением темноты запирался, и открыть его могли только жильцы своими ключами, зато днем вход свободный. Луджереф шагал к дверям уверенно, без спешки, не зыркая то направо, то налево. Разве что замедлил шаг, чтобы всмотреться в номер и после по-быстрому заглянуть в выуженную из кармана записную книжку: новый разносчик хочет удостовериться, что не ошибся адресом, – деталь, лишний раз убеждающая возможных наблюдателей в том, что он именно тот, кем кажется.

Поднялся на четвертый этаж, позвонил.

– «Зеленые друзья»! Свежий лучок заказывали?

Отворившая ему прислуга не могла припомнить, чтобы они с хозяйкой заказывали свежий лучок. Он начал улыбчиво сокрушаться – надо же, накладочка вышла! – а потом принялся уговаривать ее что-нибудь взять для супа, мысленно изнывая: «Ну, когда же ты, сучка старая, отвернешься хоть на минуту?»

Бумажные кульки с зеленью Клетчаб разложил на полу, будто бы с целью заинтересовать эту окаянную вареную рыбину своим товаром. Зев расстегнутой сумки перекрывало донце большой картонной коробки, под которой было спрятано страшило.

– Сейчас я еще посмотрю, что у нас тут есть… – флегматично и с долей сдержанного удовольствия, словно ее несказанно увлек весь этот процесс, произнесла сухопарая служанка, отворяя облицованную деревом и украшенную поверху богатой резьбой дверцу холодильника.

Ну наконец-то! Без единого лишнего шороху – специально тренировался у себя в мансарде – он снял страховочную коробку, подхватил под брюхо куклу. С ней надо бережно, чтобы не пораниться о торчащую кость или о гнусное ржавое лезвие и в то же время ничего не своротить.

Он пихнул страшило под стол, картонку тут же спрятал обратно в сумку. Вот же незадача, лески перепутались… Но ничего, оно и так шевелится, слегка покачивается на пружинных ногах – словно приседает, изготавливаясь к прыжку.

Совершая все эти действия, Луджереф не переставал говорить, нахваливая «сочную, как из деревни, зелень, которая полезна для желудка и напоминает нам о летнем солнышке». Не умолк он и когда женщина повернулась. Он ведь смотрел на нее, а не назад и будто бы знать не знал, что там у него за спиной, под разделочным столом, возле обшарпанной и чем-то заляпанной кухонной стенки…

Нелепо взмахнув руками, служанка выпучила глаза и разинула рот, издав неожиданно тонкий нечленораздельный возглас.

– Да вы что, все у нас свежайшее, только сегодня утром срезали! – заверил ее Клетчаб, изобразив обиженное недоумение.

Так и не закрыв дверцу холодильника, она попятилась к выходу, уставившись мимо присевшего возле своей сумки разносчика. Здесь был риск переиграть, но он же не тупак, не вчерашний! Враз перестав улыбаться, скроив настороженную гримасу, оглянулся через плечо – и с паническим воплем рухнул на четвереньки прямо на разложенные на полу кульки с зеленью. Якобы потерял равновесие. Одновременно потянул за леску, страшило пошевелилось, и тогда женщина с визгом ринулась вон. Из прихожей донесся грохот, потом стук распахнувшейся двери.

Как рекомендуется вести себя при встрече с воплотившимся наваждением, Луджереф знал. Брошюры-памятки вручили всем новоприбывшим иностранцам еще в порту, в конторе Гостевого Управления. Не суетиться, не нервничать, немедленно отойти подальше от морока, предупредить окружающих, немедленно связаться с полицией и/или с Гильдией Убийц Наваждений, чтобы прислали специалиста.

Судя по доносившимся с лестницы истошным крикам, вскоре кем-то подхваченным, эта дурында «предупреждала окружающих». Досадно, что она сразу бросилась бежать, нет бы увела с собой старика-хозяина – для Клетчаба оно было бы удобнее. Но ничего не попишешь, придется работать в тех условиях, какие есть.

Времени в обрез. Небось кто-нибудь из соседей уже по телефону названивает: «Приезжайте, у нас тут морок завелся!» Специалиста из Гильдии куклой не обманешь. Эти парни работают в масках, позволяющих вмиг отличить наваждение от чего угодно другого.

Подхватив страшило, с сумкой в другой руке Клетчаб отправился в комнаты. Где тут хозяйкина спальня? Шкатулка с драгоценностями должна стоять на комоде или на туалетном столике перед зеркалом. Или, может, у этой пунктуальной перечницы все разложено по футлярчикам и попрятано в ящики секретера?

Из подъезда доносился шум общей суматохи, хлопали двери. Наверняка эти всполошенные тупаки уже вызвали убийцу из Гильдии.

А тут в одной из комнат какое-то копошение… Дед заинтересовался происходящим, чтоб его. Луджереф едва успел опустить куклу на пол посреди гостиной и на несколько шагов отступить, когда дверь отворилась, на пороге появился высохший, как мумия, старикан в пижаме. Он еле ковылял, придерживаясь за стенку.

Дернул за леску. Ощетиненный обглоданными костями, посверкивая красной фольгой всех шести глаз, «морок» в налипших растрепанных перьях и пятнышках засохшей крови зловеще закачался на пружинящих ножках.

– Здесь наваждение! – выпалил Клетчаб. – Меня послали вас предупредить! Идите к выходу, не делая резких движений, специалисты к нам уже едут!

Деда с перепугу угораздило споткнуться на ровном месте и упасть. Впрочем, помешать он всяко не сможет.

Жадно оглядывая двери – которая из них нужная? – грабитель шагнул вперед, а леска, мерзопакость этакая, зацепилась за стул, и кукла, несмотря на утяжелители в чулочках, опрокинулась на бок. Словно черная подушка в перьях валяется посреди гостиной, измазанная и утыканная всякой дрянью.

– Жулик! – Старикан, полусидя на полу, рассмеялся негромким кашляющим смехом. – Какое там наваждение, это ж одно шаромыжничество…

Похолодевший Клетчаб оглянулся. Этот хрыч мало того, что раскусил фальшивку, так еще неловко совал руку в карман пижамы. Что у него там – ножик? А вдруг пистолет?..

Схватив со стола литую чугунную статуэтку в виде моряка за штурвалом, он с размаху врезал деду по лысому черепу, обтянутому сухой желтоватой кожей в чешуйках перхоти. Хрустнуло. Для верности еще раз ударил, хотя кость и так уже проломилась, из раны выступила кровь. Старик распластался на ковре, закатив помутневшие глаза.

Охваченный истерическим возбуждением, Луджереф обшарил карманы пижамы. Фу ты, никакого пистолета – он, оказывается, хотел достать флакон с таблетками! Надо же было из-за ерунды так перенервничать, а все старый сучок виноват.

Отпечатков ни на чугунной финтифлюшке, ни где-то еще не осталось, не тупак же, перчатки надел, но теперь тем более надо поспешить, а то как пришьют ему убийство – и тогда дела станут совсем веселые.

Дамская спальня находилась за левой дверью. Драгоценности лежали в шкатулке, одетой в кокетливый кружевной чехольчик. Вот оно, колечко с изумрудом… Содержимое шкатулки Луджереф пересыпал в чулок, нарочно для того прихваченный, и, завязав его, спрятал во внутренний карман.

В ящике комода, в коробке из-под конфет, нашлась довольно толстая пачка купюр разного достоинства. Неплохая пожива.

Смахнув на пол расставленные там и сям фотокарточки с детскими рожицами, он обнаружил за ними длинный футляр с какой-то дарственной надписью тиснением, внутри лежала золотая ложка с эмалевым узором на черенке. Ее тоже сунул за пазуху – сразу видно, дорогая вещица.

Все это заняло немного времени. Пора уходить, пока сюда кто-нибудь не набежал. Топча разлетевшиеся по полу фотографии, он пересек спальню, в гостиной задержался, чтобы упаковать в сумку страшило – внутренний голос подсказывал, что нельзя его здесь бросать, надо вынести и уничтожить, хотя бы в канале утопить. Мимо мертвого старика прокрался к выходу. На лестничной площадке никого не было, зато снизу доносились людские голоса.

Спуститься туда как ни в чем не бывало? Еще и с сумкой? Э-э нет, господа хорошие, только не битый жизнью молокосос так поступит.

Ограбленная квартира находилась на последнем этаже, и Клетчаб по пыльной лесенке поднялся на чердак, вот где пригодилась отмычка. Потревожив трапанов, которые начали недовольно возиться и хлопать крыльями – людей они не боялись, но к визитерам не привыкли и потому забеспокоились, – он, запинаясь в полумраке и сдерживая чих, чтобы не спровоцировать еще большего переполоха среди летучих ящериц, добрался до дверцы, которая вывела в другой подъезд, и уже оттуда спустился вниз.

Как раз вовремя, чтобы увидеть, как из подъехавшей машины выбирается некто коренастый и хищный в движениях, с каким-то сплошным бельмом вместо лица, разрисованным красно-черными узорами.

Ага, вроде бы именно так должна выглядеть рабочая маска специалиста по морокам.

Столпившиеся возле того подъезда люди, кто в чем выскочил, глазели на убийцу наваждений, который стремительно прошагал мимо них и скрылся в дверях, а на Клетчаба не обратили внимания.

Ему удалось убраться незаметно, окрестные улочки, лестницы и мосты он изучил заранее. Картуз по дороге сдернул и зашвырнул в мусорный бак. Никакой погони. Пока там разберутся, что морока в подозрительной квартире не только нет, но и никогда не было… Наваждение ведь тоже способно сбежать, так что начнутся поиски. Причем искать будут здоровенного черного паука в перьях, с торчащими из спины костяными наростами – как он выглядит, известно со слов служанки, – а вовсе не полноватого мужчину зрелых лет, смахивающего на уроженца Маконы. Ежели шальная удача не отвернется, то и проломленную черепушку на морочана спишут… Ту статуэтку Клетчаб обтер и поставил на место, словно никто ее не трогал.

Он был уже далеко от места преступления, на малолюдной улочке вблизи дымящего, как трехглавый вулкан, завода, когда заметил, что к подошве пристала какая-то дрянь: то ли бумажная обертка, то ли отвалившаяся чужая подошва… Нет, грязная открытка. Или, скорее, фотография.

Когда поднял ее – двумя пальцами, чтобы не испачкаться, – в первый момент ему сделалось не по себе: со снимка смотрел убитый старикан. Только тут он выглядел чуть бодрее, чем когда появился на пороге своей комнаты, и снимали его где-то на природе, с дюнами и кустиками на заднем плане. Он держал в руках модель старинного парусника, по бокам от него стояли двое подростков – один мордатый, круглолицый крепыш, другой красавчик с раскосыми глазами, да еще перед ними расположились три девчонки помладше, с хвостиками и бантиками.

Клетчаба прошиб холодный пот. Ох, срань собачья… Это сколько же времени он разгуливал с прилипшей к ботинку уликой! Определенно, сегодня шальная удача на его стороне, а то бы так и не заметил, а эта пакость отвалилась бы, а кто-нибудь подобрал бы и увидел…

Он изорвал фотографию на мелкие кусочки и втоптал в грязь. Хвала богам, миновала его беда.

После этого Клетчаб дошел до канала с мутной маслянистой водой и там, неподалеку от сливной трубы трехглавого завода, то и дело изрыгавшей какую-то сизую жижу, утопил сумку с куклой, перед тем напихав в нее камней потяжелее.

«Мороки лгут, но морок, у которого в силу исходных факторов есть имя, не может назваться другим именем.

Мороки вытворяют все что угодно или же бездействуют, но при этом морок не способен удержаться от тех поступков, побуждение к которым присуще ему изначально.

Убийце, преследующему человекоподобное наваждение, следует иметь в виду эти два обстоятельства, так как они делают поведение морока отчасти предсказуемым».

Вечер за вечером Темре с наступлением сумерек отправлялся на охоту. Акробатка не может противиться зову ночных улиц. Какой бы сильной она ни была, этого ей не преодолеть. Даже из людей далеко не каждый в состоянии вырваться из зависимости – от бутылки ли, от дурмана ли, от поймавшей тебя в капкан страсти (вот хотя бы Темре и Сой – как вам нравится эта пара?). А уж морочанке, вызванной к жизни причудливыми фантазиями одной повелительницы иллюзий и болезненной ненавистью другой, и подавно ничего с собой не поделать. Она ведь не человек, не дано ей свободы выбора.

Убийца слегка ей сочувствовал. Самую малость. Когда он наконец-то ее выследит, мысль о том, что она, возможно, не лишена самосознания и мучается в тисках ужасающей предопределенности, не помешает ему выполнить свою работу.

С тех пор как Темре побывал в Олонве, он знал о ней достаточно, чтобы предугадать ее действия, но сперва Акробатку надо найти, иначе толку-то с этой осведомленности. Причем найти не где-нибудь, а в огромном Лонваре с его миллионным населением и примерно такой же прорвой приезжих, в том числе нелегалов.

На третью ночь безрезультатных прогулок он поймал себя на том, что вспоминает с почти ностальгическим чувством о пространственных наваждениях и о свирепых гигантах вроде той рыбины, которая материализовалась в небе над Поднебесной горкой. Пространственный морок подобен полипу: он находится в одном месте и никуда не убежит, пока с ним не разберешься. Да и рыбонька, умница такая, сама приплыла, пусть и с целью всех сожрать, за ней хотя бы гоняться по всему Лонвару не приходилось.

«Вот так не ценишь своего счастья, покуда оно у тебя есть», – подумал Темре с кривой усмешкой и тут же пробормотал коротенькое гронсийское заклинание, отвращающее злых духов, а то не хватало еще беду накликать.

Лучше размышлять о чем-нибудь другом. Например, о недавней поездке в Олонву.

Этот старинный городок ошеломил и заворожил его своей похожестью на «русалочьи замки», которые младшие сестрички Котяры сооружали в детстве из гальки и покрытых известняковым налетом ракушек во время семейных выездов на берег моря.

Целые улицы беленых домов, украшенных фестончатой и спирально закрученной лепниной, и над ними светлое облачное небо, посеребренное еле пробивающимися лучами бледного солнца – после угрюмой кирпичной столицы словно попал в сказку. Не случайно «Жемчужной Олонве» посвящено столько стихов. Как ему всегда представлялось, именно в таком городе и полагается жить мастеру иллюзий Ким Энно.

Он побывал в Независимом Библиотечном Клубе, посмотрел рамгу Арьены Лайдо. Там было много красивого – пейзажи, растения, удивительные архитектурные ансамбли, – и среди этой немного печальной, тщательно прорисованной красоты сплетались людские интриги, тоже наводившие печаль. Истории об одиночестве, о любви, о предательствах и о нелегких победах. Концовки все же были хорошие, как и ожидается от рамги.

Странно, что студии не заинтересовались, хмыкнул про себя Темре, вещи-то весьма неплохие, нашли бы своих зрителей. Впрочем, логику студий с их коммерческими расчетами со стороны не поймешь. Инора вот тоже призналась, что никогда не испытывает уверенности насчет того, возьмут ее следующую рамгу или нет.

Послание, адресованное Иноре, госпожа Лайдо оформила со знанием дела. Романтическая беседа двух девушек, одна из них вдруг заводит речь о рамге и начинает яростно ругать некоего Итено Кимбо. Сначала она называет его бездарью, потом поправляется: «Он все-таки не бездарь, а посредственность, и рамга у него живенькая такая, но гаденькая», – на эту тему она рассуждает с четверть часа, приводя узнаваемые примеры из «Безумной команды» Ким Энно.

Темре не раз смотрел эту забавную историю о странствиях компании симпатичных невезучих авантюристов, мечтающих разбогатеть и регулярно влипающих в неприятности. Ранняя рамга Иноры, не то первая, не то вторая из опубликованного. Там еще была страна, где правили «лучшие и сильнейшие» – по мнению Темре, в реальности в таком государстве никак не обошлось бы без коррупции, ибо люди есть люди. Впрочем, Инора давно уже сочиняла рамгу о приключениях в ярких и манящих вымышленных мирах без поползновений лепить модели идеальных обществ. В разговоре с Темре она честно признала, что в этом не сильна, не философ.

Героиня Арьены Лайдо сначала критикует «государство сильнейших» из «Безумной команды», а после говорит о том, что у продажного мастера, который это придумал, сплошь вся рамга «живенькая, но серенькая и дрянная» – об этом она рассуждает долго и многословно, девушку распирает злость, ее кулаки сжаты, ее глаза ненавидяще горят. Очевидно, этот эпизод и был «поражающим ядром» предназначенного Иноре послания.

В какой-то момент Темре показалось, что магическую рамгу, установленную на старой деревянной подставке в одном из отгороженных ширмой закутков Независимого Библиотечного Клуба, того и гляди разорвет изнутри и в лицо ему брызнут осколки. Ничего себе эмоциональный заряд… Хватило бы на десяток мороков, не то что на одну Акробатку!

Приблизительный прогноз не радовал: наваждение, которое ему в этот раз предстоит уничтожить, наделено исключительной силой.

Перед тем как отправиться обратно, он побывал у Арьены. Ее следовало предостеречь, хотя это было необязательной формальностью: как раз ей-то ничего не угрожает, ведь она подкармливает морок своими эмоциями. Ее ненависть к Иноре, выплеснувшаяся в той последней рамге, напоминала клокочущий кипящий бульон, который кого ошпарит, а кого и насытит.

Арьена предупреждение приняла к сведению, но не удивилась: похоже, о мороке она уже знала.

Напоследок убийца наваждений не удержался от вопроса:

– Госпожа Лайдо, за что вы так невзлюбили Инору Клентари?

Это выходило за рамки приличий, и она могла бы отшить его, могла попросту указать на дверь, но после короткой паузы все же ответила:

– Инора всегда была мямлей, дурнушкой и тихоней себе на уме, а потом обошла тех, кто ее намного лучше. Вы считаете, это справедливо? В какой магазин ни зайди, везде ее рамга – пролезла вперед всех, втерлась в студию, хотя она посредственность, всего на ступеньку выше полной бездарности, а ее заметили. Обнаглевшая посредственность, которая не хочет знать своего места в жизни!

– А вы, стало быть, взялись указать ей на это место?

– Должен же кто-нибудь это сделать. От таких людей, как она, я стараюсь держаться подальше, но насылать на нее морок я не собиралась. Человек может мне не нравиться, я могу считать его серостью и дрянью, я могу говорить об этом хоть вслух, хоть в своей рамге, имею полное право, но все это не значит, что я хочу его убить.

– Я вам верю, – кивнул Темре и, так как Арьена, судя по выражению лица, в этом усомнилась, добавил: – Я видел вашу рамгу и понимаю, что вы не убийца, намеренно создавать наваждение вы бы не стали. Если вдруг увидите в Олонве эту воплотившуюся даму, немедленно звоните в Гильдию, договорились? Не в местную контору, а в лонварскую, дежурный телефон работает круглосуточно.

Уже потом, в дороге, подумалось: пожалуй, к лучшему, что Инора так и не собралась объясняться и мириться с бывшей подругой. В этом не было никакого смысла. Не тот случай, когда у людей есть шансы договориться до чего-то хорошего.

И ведь нельзя сказать, чтобы Ким Энно был блистающей звездой рамги. Скорее, он из тех, кто занял свою нишу, обрел некоторое число своих постоянных зрителей, стабильно сотрудничает со своей студией, но в то же время не купается в лучах славы и не черпает деньги ведрами. Это для Темре он самый любимый и главный автор, тут уж у каждого свои предпочтения. Котяре рамга Иноры понравилась, и Клесто, к слову сказать, тоже, и еще кое-кому из приятелей Темре – он всем ее расхваливал, но те не были такими горячими поклонниками Ким Энно, как он сам. Каждый находит что-то свое. Мастеров иллюзий много, в любом магазине рамги посмотришь на полки – глаза разбегаются, а Арьене Лайдо не дают покоя рамги Иноры, вовсе не принадлежащие к числу самых популярных и дорогих.

Когда Темре пришел ее предупредить, она смотрела на него настороженно, словно из засады. Как будто готовилась в любое мгновение то ли отразить удар, то ли броситься бежать (или, что вернее, захлопнуть дверь у визитера перед носом) – по обстоятельствам. Вероятно, она каким-то чутьем угадала, что он на стороне Ким Энно, а может, Темре сам себя выдал. Не имеет значения. Главное, он убедился в том, что морок и впрямь дуэтный, ибо никаким иным быть не может, и при этом необычайно сильный – с такого-то питательного бульончика!

Обе виноваты. Уж если люди рвут отношения, их и в самом деле надо рвать – так, чтобы ничего не осталось. Незачем после этого исподтишка интересоваться жизнью друг друга, расспрашивать с мнимой небрежностью общих знакомых или с жадным любопытством смотреть рамгу, сочиненную противной стороной.

Вот скажите на милость, на кой Арьене сдалась «Безумная команда», раз уж она с самого начала была в курсе, что за псевдонимом Ким Энно скрывается ненавистная ей Инора? И за каким крабом ошпаренным Инору носило в Библиотечный Клуб смотреть рамгу Арьены? Акробатка появилась после того, как Инора получила пресловутое послание – видимо, это и был «момент пробоя», как выражаются в Гильдии. А если бы оно не дошло по адресу, возможно, и не смогла бы тварь из хаддейны, бесформенная и безымянная, найти лазейку в материальный мир. Воплощение дуэтного наваждения – это всегда совместная заслуга.

Две дуры, с досадой подвел итог Темре.

Мог ли он еще позавчера предположить, что наградит таким определением своего любимого мастера иллюзий? Впрочем, мастер Ким Энно – это мастер Ким Энно, а Инора Клентари в реальной жизни – это Инора Клентари, вовсе не идеальная, не мудрая, не лишенная распространенных человеческих недостатков. Хотя в то же время не стоит забывать о том, что это она создала всю рамгу Ким Энно… И нужно принять меры, чтобы она уцелела, потому что, если Арьена с ее эмоциями для наваждения полезнее живая, Инору оно слопает за милую душу, после чего неминуемо станет еще сильнее.

В придачу к этим соображениям, пока машина мчалась по шоссе мимо чистеньких венгоских деревень, поросших редкими соснами холмов и столбов-оберегов, отмеряющих ювы до столицы, Темре подумалось: боги милостивые, ну вот почему Арьену Лайдо так разбирает? Занимаешься ты любимым творческим делом – сочиняешь музыку, пишешь книги, рисуешь картины, создаешь рамгу, и оно тебя затягивает с головой, преследует во сне и наяву, завораживает, не отпускает – вот и радуйся, что тебе это дано. Зачем гнобить других, кто занимается тем же самым? Неужели никак нельзя обойтись без этого? Инора, к примеру, не говорила ничего уничижительного ни о рамге Арьены Лайдо, ни о ней самой как о мастере. Но Иноре этого не нужно, а госпоже Лайдо, выходит, нужно позарез. Зачем? Кто бы еще объяснил… Темре в этом вопросе понимал Инору и не понимал Арьену.

«Люди меж собой различаются так же, как виды зверей и птиц, но это не бросается в глаза из-за общих внешних признаков рода человеческого. Одни других не лучше и не хуже, не выше и не ниже – они просто отличны друг от друга. И говорят они на разных языках, хотя им кажется, что на одном. И ходят разными тропами. Речь не о народностях и не о сословиях, речь о тех многочисленных разницах, которые наглядно не обозначены, однако играют не меньшую роль, если даже не большую».

«Человек видит то, что способен увидеть, и слеп к тому, что от него скрыто его же собственными ширмами, которые он повсюду таскает с собой. Учись смотреть, как следует, и замечать все, что попадает в поле зрения. Видишь ты вещи как есть или то, на что смотришь, тебя морочит – это в конечном счете зависит от тебя».

Отрывки из растрепанной старинной книги без обложки, читанной в гостях у господина Тавьяно, деда Котяры – если точнее, прадеда, но Котяра привык называть его дедушкой, у венгосов нет такой разветвленной системы обращений к родственникам, как у гронси.

Эти рассуждения, зацепившие тогда Темре, всплыли в памяти, и он решил: «Нет смысла размышлять о ком-то, кто от тебя настолько далек. Уж лучше подумать, как решить проблему, которую этот незлобивый кто-то нам подбросил. По крайней мере, мне известно, как зовут Акробатку и от чего она не сможет удержаться, и то кусок хлеба. Если бы еще была какая-нибудь подсказка, где эту окаянную куклу искать…»

До Лонвара он добрался затемно и, несмотря на поздний час, тем же вечером вытребовал к себе домой комиссию по сокрытию. Одного из старшин Гильдии Убийц, полицейского надзирателя Блудной горки, двух понятых из числа соседей – эту пару Темре выручил, когда у них в кухонной кладовке завелся морок в виде мешочка с крупой, который переползал с места на место и бормотал грязные ругательства. Благодарные супруги пришли, не отнекиваясь. Старшина привез с собой преподобного жреца из ордена Ящероголового, на шее у святого человека висел на цепочке крупный восьмигранный аметист.

Инора посмотрела на гостей, задержав взгляд на кулоне, и слегка побледнела: она сразу догадалась, зачем – вернее, за кем – они явились. Кайри вроде бы тоже догадалась, но, судя по выражению лица, одобрила идею.

– Госпожа Клентари, вас нужно спрятать от морока, – со значением откашлявшись, объявил квадратно-массивный черноусый старшина Гильдии. – По закону положено, и меньше возни так будет. Вот, собственно… – И он кивнул на жреца, скомкав окончание своей речи.

Плотный лысоватый мужчина с проницательными глазами, расценив это как приглашение к действию, начал неспешно снимать с шеи цепочку с кристаллом.

– Это обязательно? – растеряно уточнила Инора.

– Думаю, да, – негромко и твердо заметила Кайри, хотя ее-то никто не спрашивал.

– Если наваждение до вас доберется, вы погибнете, – пояснил Темре. – Будет проще и надежнее, если вы воспользуетесь гостеприимством храма Ящероголового Господина, тогда вы будете в полной безопасности и никакая дополнительная охрана не понадобится. Это обычная практика Гильдии, когда речь идет об особо опасном наваждении, преследующем жертву.

– Вот молодец, все правильно сказал. – Старшина по-простецки одобрительно крякнул.

Он был умный мужик и отличный стратег, когда дело касалось расправы с мороками, но говорить не мастер.

– Я же там… внутри… не смогу работать над рамгой, – расстроенно произнесла жертва. – Мне бы не хотелось прерывать работу…

Полицейский решил, что настала его очередь:

– По закону вы подлежите немедленной защите и сокрытию во избежание риска. Закон, как вы знаете, надо исполнять.

– Подлежу?.. – переспросила она жалобно.

Темре опередил стража порядка, пока тот еще что-нибудь такое же не брякнул:

– Если морочанка до вас доберется, погибнете не только вы. Убив вас, она наберется сил, станет после этого втройне опаснее, и тогда будет еще больше пострадавших, пока мы с ней не справимся. Поэтому закон требует, чтобы в таких случаях потенциальная жертва была защищена с максимальной надежностью. Это в ваших интересах. И не только в ваших. Подумайте о тех, кто любит рамгу, – разве они захотят потерять Ким Энно?

– Я, например, не захочу ни в коем случае, – присоединился жрец. – Я ваш давний поклонник, госпожа Клентари, у меня есть вся ваша рамга, и я буду счастлив позаботиться о вашей безопасности.

На это нехитрое улещивание Инора купилась.

– Да, да, я все понимаю… У меня есть полчаса, чтобы собраться?

– Вам незачем собираться. Вы сейчас закроете глаза, а в следующий миг их откроете, как будто ничего не произошло. Пока вы будете находиться в свернутом пространстве внутри кристалла, время для вас остановится – вам покажется, что прошла всего секунда. Это абсолютно безболезненно и безвредно, да наверняка вы об этом читали. Я помню три-четыре таких эпизода в вашей рамге.

– Одно дело – изображать, и совсем другое – испытать на себе…

– Все что угодно стоит хотя бы однажды испытать на собственном опыте, чтобы расширить границы своего личного познания и увеличить свою силу, мы для того и приходим в этот мир. – Темре уже успел испугаться, что священнослужитель увлечется проповедью, но тот плавно перешел к делу: – Неужели вам не интересно, госпожа Клентари?

– Даже не знаю… – Она нервно облизнула пересохшие губы. – Я только попрощаюсь с племянницей, ладно?

– Прощаться-то зачем? – хмыкнула Кайри, вместо того чтобы сказать что-нибудь трогательное. – Не на пароход садишься. И не на поезд.

– Можно, я тогда подойду к окну, попрощаюсь с городом? Неизвестно ведь, когда я снова увижу дома, небо, деревья…

Соседка Темре тихонько всплакнула, прижавшись щекой к мужниному плечу. Она была особа чувствительная, и эта сцена проняла ее до слез.

– Да кидайте уже, – шепнула Кайри, сердито поморщившись, когда Инора сомнамбулической походкой направилась через гостиную к окну. – Если ее разобрало, она долго так может.

Жрец бросил женщине под ноги аметист, одновременно произнеся запирающее слово – так тихо и быстро, что никто ничего не расслышал. В то же мгновение Инора Клентари исчезла. На вытертом венгоском ковре с цветочным орнаментом в темных тонах остался лежать продолговатый фиолетовый кристалл, прикрепленный к тускло золотящейся цепочке. Впрочем, пролежал он недолго: служитель Ящероголового раскрыл ладонь, и кулон прыгнул ему в руку, словно притянутая магнитом железная стружка.

Полицейский принялся составлять протокол в трех экземплярах. Готовые бланки он принес с собой, так что формальности заняли немного времени.

– Пойдешь со мной? – обратился преподобный к Кайри. – При монастыре есть школа, и ты сможешь продолжить учебу.

Аметист он снова повесил на шею: ни один морок не посмеет напасть на жреца драконьего бога. В деле защиты потенциальных жертв с Гильдией сотрудничали все пять орденов – с кем удалось связаться раньше, оттуда и приезжали.

– Я должна помочь Темре ловить морочанку, – озабоченным тоном объяснила белобрысая девочка. – Школа подождет.

– Кайри, ты должна только одно – не мешать мне. Мы работаем без помощников. Не хватало, чтобы она взяла тебя в заложницы!

Убийца наваждений адресовал преподобному умоляющий взгляд. Упрямства у девчонки ого-го сколько.

– Не возьмет. Один раз я с ней уже справилась.

– Использовала «волчок, летящий в пустоту», я слышал об этом, – вмешался служитель Ящероголового. – Молодец. И после этого тебе было очень худо, но ты изо всех сил скрывала это от Иноры, верно?

– Откуда вы знаете? Я же…

– Ты никому не говорила, но я в курсе, как это бывает. Разве ты не хочешь научиться делать то же самое, рассчитывая и контролируя свою силу? Кстати, есть приемы такие же эффективные, но не настолько рискованные, как «волчок». Не хочешь узнать об этом побольше?

– Хотелось бы…

– Если согласишься пожить у нас в монастыре, сможешь заниматься с наставником. К тому же будешь рядом с Инорой. – Жрец дотронулся до кулона.

Он ее уговорил и увел с собой. Когда все ушли, Темре с облегчением поблагодарил Девятирукого, покровителя клана Гартонгафи. Полдела сделано: до Иноры наваждение не доберется, о Кайри тоже позаботятся. Осталась вторая половина – разыскать Акробатку.

С того вечера миновало трое суток. Он только и делал, что искал ее, но до сих пор не преуспел. В полицейском управлении обещали поделиться сведениями – если будет, чем делиться – и оттуда тоже никаких известий. Можно подумать, что морочанка исчезла, но дуэтные наваждения сами собой не исчезают. Она где-то здесь, в Лонваре.

Это тебе не Хасетан, где каждая подворотня на твоей стороне и всякий темный закоулок тебя укроет, а преследователю подставит подножку. Клетчаб заметил, что на хвосте у него повисли двое, вскоре после того, как ушел из лавочки скупщика подержанных будильников. Краденое там скупали, а не только будильники – это он выяснил загодя благодаря своей наблюдательности и шальной удаче, когда терся по лонварским заведениям среди публики нужного пошиба.

За цацки, взятые в той квартире вместе с изумрудом, ему отстегнули до обидного мало. Впрочем, на первый раз сойдет. Могло быть и хуже, если бы сделали морду сапогом и указали на дверь – мол, ничем таким не интересуемся, кроме раздолбанных часов, что-то вы путаете, господин хороший. Но Луджерефа все же признали за «своего». В следующий раз можно будет и поторговаться: вкрадчивый прилизанный скупщик и его хозяйка, бабища в клетчатой холле с оборками, лицом похожая на мужика больше, чем ее благоверный, примут это как должное.

Изумруд он выковырял из оправы и оставил в первом попавшемся по дороге храме, как обещал Лунноглазой в своих молитвах. Честь по чести положил в лакированную чашу для пожертвований, разрисованную кошачьими силуэтами. Приняла ли богиня подношение, неизвестно. Никакого знака не было. С другой стороны, он же ей пару камушков посулил, стало быть, прощен будет после того, как принесет второй.

Успокоив себя этим соображением, Клетчаб отправился в лавку битых будильников, которая пряталась в подозрительном малоэтажном лабиринте у подножия горки, одетой в кирпичную коросту. Неважнецкий все-таки город, неказистый, пускай по размерам всяко больше Хасетана и едва ли не больше Раллаба.

Когда он с некоторой суммой денег в бумажнике и неприятным осадком в душе – продешевил, хотя не продешевить на первый раз было никак нельзя, уж таков воровской обычай – вышел наружу, начинало смеркаться. Небо на западе налилось мутноватой желтизной, и соседняя горка на дымно-янтарном фоне напоминала черного ощетинившегося ежа гигантских размеров. С этого зрелища Клетчабу невесть почему стало тревожно: подумалось о мороках здешних, которые не сидят по своим урочным местам, как иллихейские твари-оборотни, а где угодно могут ошиваться, кроме разве что храмов и монастырей. Дрянной город, дрянная страна, дрянной материк.

«Ничего, – подбодрил себя Луджереф, – где нашане пропадала, и тут приживемся».

Как и в иных имперских городах, с уличным освещением здесь творились бардак и чересполосица: где электрические фонари, которые включаются-выключаются сами собой, а где газовые – их зажигают и гасят фонарщики. Эту публику Клетчаб недолюбливал: прет на тебя такая паскуда с лестницей наперевес, как будто король ему двоюродный дядя, и ни на пядь не посторонится, не дождешься. Еще в Хасетане в отроческие годы натерпелся от них: зацепят походя своим хозяйством и тебя же обругают.

Пока он был высокородным господином и министерским служащим Ксаватом цан Ревернухом, простолюдины оказывали ему почтение, а как маскарад закончился – нате вам, из князей да в грязь. Каждый норовит показать, что он не хуже тебя, а фонарщики в особенности.

Вот и сейчас он едва не сшибся с одним таким подлецом. Тот задел его краем покрытой засохшей грязью лестницы и обозвал «маконским нищебродом», а Луджереф, не оставшись в долгу, обругал хама «паршивым гронси», так как глаза у парня были характерно раскосые.

Если бы не этот инцидент, Клетчаб не заметил бы слежки. Те двое, что за ним увязались, были далеко не тупаки. Но пока он остервенело, хотя и с некоторым затаенным наслаждением, лаялся посреди улицы с фонарщиком, он не забывал поглядывать по сторонам. Давняя привычка. И обратил внимание на двух ушнырков, которые однозначно принадлежали к братии шальной удачи: цепкоглазые, ухватистые, одеты вроде и неброско, но в то же время с воровской фасонистостью.

Они стояли в сторонке, слушая перепалку. Будто бы шли мимо и заинтересовались – бесплатная потеха, может, в ту самую «Скупку будильников» шли, мало ли таких здесь ходит, наверняка немало… Но смотрели нехорошо, вот это Клетчаба насторожило. Сквозило в их взглядах что-то профессионально-деловитое, словно оценивали и примеривались. На то, что его не касается, человек смотрит иначе.

Отправившись дальше, он убедился, что эти двое намылились следом за ним. Не ошибся, срань собачья. А через некоторое время к ним еще двое присоединились, и он понял, что попал, как давно уже не попадал.

Знать бы, кто такие: лонварские ушнырки или те, кто приплыл на «Раллабе», закосившие под местных? Впрочем, есть и третий вариант, самый дрянной: иллихейские агенты вполне могли обратиться к ушлым наемникам, которые и город знают как свои пять пальцев, и в источниках информации недостатка не испытывают.

Он выбрался на людную улицу и попытался затеряться в толпе, но эта шваль тоже была не вчерашняя. Не отстали. Смеркалось, один за другим зажигались фонари, окна, вывески. Перспектива городских ландшафтов таяла в дымке. Тоже бы растаять… Или еще того лучше пристукнуть какого-нибудь мерзавца-фонарщика, нахлобучить его шляпу, взять лестницу и втихаря улизнуть закоулками, пока потерявшая тебя погоня топчется в замешательстве.

Оба способа неосуществимы. Как ты его пристукнешь, когда вокруг полно народу, да и загонщики свое дело знают?

Если это люди шальной удачи, от них можно откупиться, но в таком варианте Луджереф все больше сомневался. Во-первых, не так много отвалил ему барыга-часовщик, чтобы на дело пошла целая шайка, словно он таскает с собой чемодан, полный золота. А в том, что преследуют его по наводке, никаких сомнений: одет он неказисто, никакого интереса для бандитов. Во-вторых, западло нападать на гастролера, как на тупака. К нему должны были подсесть в каком-нибудь заведении и потолковать по-людски: мол, если хочешь промышлять в этом городе, плати дань.

Как пить дать, им нужен он сам – свяжут по рукам и ногам и сдадут господам нанимателям в обмен на оговоренное вознаграждение. Только врете, сволочи, Луджереф и не от таких, как вы, уходил.

Он свернул в переулок, снизу доверху одетый в стекло. Магазины в три-четыре этажа, то ли новые и пока еще не доведенные до ума, то ли на ремонте – света внутри нет, справа и слева сплошь темные витрины, словно застывшие зачарованные водопады. И здесь тоже толпища: неширокий проход удобно соединяет две оживленные улицы. Подходящее местечко. Ну что ж, помогайте боги Клетчабу Луджерефу!

Об этом стеклянном проулке он подумал еще раньше и, проходя мимо старой полуразрушенной ограды, прихватил украдкой обломок кирпича. Ежели размахнуться как следует и запустить чем-нибудь увесистым в поблескивающую прозрачную стенку, будут тебе и осколки, и звон, и толкотня, а ты пользуйся моментом и беги со всех ног, уповая на то, что сопроводителей закружит общая неразбериха.

Клетчаб выскочил на проспект, протянувшийся меж двух горок, густо усеянных желтыми огоньками окон и фонарей. Рискуя попасть под колеса автомобилей, украшенных статуэтками и гирляндами финтифлюшек, перебежал на другую сторону. Машины в Лонваре выглядят помпезно, но при этом ползают с черепашьей скоростью, а распространенных в Империи мотоциклов тут и вовсе не увидишь. Самый быстрый вид городского транспорта – это паровой трамвай, который гоняет по решетчатым эстакадам, добавляя дыма в клубящийся над крышами смог. И еще велосипедисты лихачат, как последние психи.

Вслед Луджерефу заревели клаксоны, и он про себя ругнулся: ориентир для преследователей. Не теряя времени, углубился в закоулки. Этот район был ему незнаком, но выбирать не приходилось.

Позади вновь послышался хоровой вопль автомобилей, это заставило его напрячься: кто-то еще рванул напрямик через проезжую часть, не теряя времени на прогулку до светофора.

Дальше было темновато и малолюдно. В свете угасающего заката на обшарпанных кирпичных стенах можно было разобрать надписи, сделанные углем и мелом. Ругательства, непристойности, оскорбления в адрес гронси и венгосов, восхваления богам, хула на правительство, призывы выходить на улицы и протестовать (против чего, не написали). Попадались также цепочки непонятных слов, подозрительно похожие на обрывки заклинаний, что уж вовсе форменное безобразие, ибо кто знает, чем такое баловство может обернуться.

Заповедник помоек. Переполненные мусорные баки, нагромождения пустых деревянных ящиков, кучи проржавевших водопроводных труб в наплывах окаменевшего налета и лохмотьях утеплителя. Клетчаб пробирался среди этого хлама, глядя в оба, чтобы в сгущающихся потемках ни во что не вляпаться и ни за что не зацепиться.

Возвращаться в мансарду нельзя: если преследователи знают, где он живет, это верный способ угодить в засаду. Да там и не осталось ничего ценного. Дешевая бытовая мелочовка и обрезки материала, из которого он смастерил страшило. Пусть какая-нибудь загребущая сволота порадуется чужому добру, не жалко. Другой вопрос, где переночевать.

Он уже почти поверил в то, что сегодняшние треволнения закончились и самая насущная проблема сейчас – это найти такой ночлег, чтобы и взяли недорого, и не доложили куда следует, когда позади раздался переливчатый свист.

Выследили. Самый проворный, который так и не упустил жертву из виду, подзывает остальных.

Клетчаб ринулся в темень, не разбирая дороги, а проклятый свистун не отставал, и вскоре подельники начали отвечать ему справа и слева: они знали этот район и сумели взять жертву в клещи.

Его настигли на замусоренной площадке, зажатой меж глухих стен обветшалых построек и круто вздымающимся склоном, сплошь покрытым кустарником. Видимо, это было подножие какой-то горки. Наверху, над массивом черных ветвей, желтели окна многоэтажного дома, озарявшие площадку скудным светом, еще выше мерцало золотистое электрическое марево – там текла своим чередом цивильная жизнь, а здесь, на ее задворках, вне поля зрения закона, могла случиться любая дрянь. Впрочем, Клетчаба Луджерефа даже закон бы не спас.

Когда эти мерзавцы вынырнули из темноты, словно тени, он понял: плохи дела. Однозначно, это наемники. Продадут его иллихейским цепнякам, а потом будут путешествие через океан и страшная кончина без никакого посмертия.

Огнестрельное оружие в Венге под запретом, носить его дозволяется только представителям власти, а если кому-то еще, то по особому разрешению. Это тебе не Иллихейская Империя, где каждый вправе таскать в кармане пистолет в целях самообороны, поскольку среди людей всегда может затесаться оборотень, покинувший в урочное время свое логово. Здесь напасть другая – мороки, и палить в них нельзя, они от этого, наоборот, только сил набираются. Ранить-то ты морочана ранишь, но на нем все заживает в два счета, потому что, стрельнув в него, ты вроде как согласился с его существованием и помог ему закрепиться в реальности – на первый взгляд несусветная муть, но именно так написано в брошюре, которую всем новоприбывшим всучили в конторе Гостевого Управления.

Цепняки здешние бдят, чтобы никто не ходил с пистолетом, и у них есть специальные магические приспособы, позволяющие выявлять запретное оружие. Луджереф решил не рисковать, а то задержат на улице, установят личность – и пиши пропало. Но сейчас-то ему что делать в одиночку против четверых? Делать было нечего, и он заорал благим матом по-венгоски:

– Помогите, люди добрые, пожар!

Ага, конечно, так тебе и побежит кто-нибудь на свалку за нежилыми строениями пожар тушить…

– Мужик, не дури, хуже будет, – сипло проворчал, надвигаясь на него, один из наемников.

Они тоже понимали, что никого здесь эти крики не всполошат. Не то место.

Клетчаб вынул нож и оскалился, собравшись дорого продать свою жизнь. Ему есть что терять. Эти ушнырки даже не представляют, какая потеря его ждет. Речь ведь идет не только о жизни и смерти, а еще и о посмертии, о его душе, которая достанется сорегдийскому живоглоту.

– Убивают!.. Грабят!.. – Он аж глотку надсадил. – Люди, сюда!

У них тоже не было стволов, а то бы начали угрожать. Зато заказчики наверняка снабдили их какой-нибудь парализующей пакостью. Бандюганы приближались, за спиной крутой склон, заросший непролазным кустарником. Не сбежать. Их четверо, да еще и пятый на подходе…

Пятый, в отличие от остальных, был без лица – похоже, натянул на голову просвечивающий темный чулок, словно собрался на вооруженное ограбление в людном месте. И он был не с ними. Это Луджереф понял, когда он размозжил одному из наемников череп обрезком арматуры. Удар был страшный, брызнули мозги. Какой-то влажный ошметок попал Клетчабу на ботинок, да так и прилип.

Не давая противникам опомниться, новоприбывший двинул своей арматуриной другому бандиту по ребрам, явственно хрустнувшим от удара.

Двое оставшихся отреагировали: один отскочил и принял оборонительную стойку, другой метнул нож и даже попал в цель, но ни к чему хорошему это не привело. Человек в маске выдернул оружие и метко кинул в хозяина, угодив тому в пах.

«Броня на нем, что ли, какая? – мельком подумал Клетчаб. – В печенку же вроде как засадили… А видать, под курткой что-то есть, и клинок застрял!»

Он напряженно соображал, что предпринять: сделать ноги или дождаться развязки. Если это конкурент бандитов, который тоже охотится за Клетчабом Луджерефом, перспектива плачевная. Только на кой заказчику нанимать сразу двух исполнителей? А очень просто: в Лонвар прибыли и императорские сыскари, и люди Аванебихов, одни наняли шайку, другие – охотника-одиночку.

Бандит со сломанными ребрами шатко отступал в темноту. Другой валялся на земле и глухо выл. Громила в маске швырнул обрезок трубы в ноги отступавшему – попал по коленям, вновь раздался хруст, – а сам ринулся на четвертого, и в следующий момент Клетчаб увидел, как тот оседает на землю с распоротым животом. Сперва раненый молчал, словно ничего не почувствовал, потом испустил леденящий вопль.

Спрятать нож. Против такого парня ничего не сделаешь. Пусть он видит, что потенциальная жертва стоит с пустыми руками и атаковать не собирается.

Победитель добил трех раненых бандитов. Вернее, искромсал каждого до смерти, вначале выпустив наружу кишки, потом распластав горло. К финалу кровавой расправы Луджерефу стало ясно, что это не наемник, а законченный псих, хотя и с проблесками здравомыслия, поскольку перед тем, как разделаться с очередной жертвой, он обшаривал ее карманы на предмет бумажника и прочей поживы.

Клетчаб почти добрался до угла, пятясь осторожными шажками, стараясь не делать резких или угрожающих движений. Над площадкой стоял густой запах крови, кала и рвоты, и колени у него мелко дрожали, хотя он никогда не причислял себя к слабонервной публике.

– Подожди! – Громила в маске повернулся к нему. – Ты кто такой?

А голос-то женский… Низкий, чувственный, с порочной хрипотцой.

– Прохожий, которого эти ушнырки хотели ограбить и прирезать. – Он через силу растянул губы в угодливой улыбке. – Примите почтительную благодарность, что откликнулись на призыв о помощи! Я ведь не из местных, никого тут не знаю, вот и забрел незнамо куда. Пропал бы, если бы не ваша доброта. Я в этом городе и без денег, и без жилья, мне некуда пойти, с меня и взять-то нечего, а они, глядите-ка, привязались, словно для них тут невесть какая пожива! Ни чести у них не было, ни совести, одно слово – ушнырки самые распоследние. Вы мне жизнь спасли, не знаю, как и благодарить вас, что не прошли мимо!

Он плел что попало, главное – льстивая успокаивающая интонация, чтобы ей, если это и впрямь «она», не стукнуло в голову его прикончить. Клетчаб Луджереф умел заговаривать зубы.

– Низшие существа, чего еще от них ждать, – презрительно произнесла незнакомка. Да, голос определенно женский.

Несколько раз подряд кивнул, выражая горячее согласие. Перед тем он умолк, выдохшись, и теперь судорожно пытался сглотнуть, хотя во рту пересохло, и сглатывать было нечего.

– Говоришь, тебе некуда пойти? Мне нужен помощник. Пойдешь ко мне на службу?

Если сказать «нет», она, чего доброго, разозлится, и тогда Клетчаб умрет такой же страшной смертью, как эти четверо. А если сказать «да»… Вдруг это шанс перекантоваться? Пойти-то ему и впрямь некуда.

– Для меня это будет страшно сказать какой честью, госпожа. – Он постарался вложить в интонацию побольше почтения и благодарности.

– Как тебя зовут?

– Сурфей Туглах. – Он назвал маконское имя, которым пару раз уже представлялся.

– Ты соврал. Ты приплыл из-за океана, там у вас имена другие, но пусть будет Сурфей Туглах. Идем отсюда.

Когда они добрались до улицы, где светили фонари и ходил народ, спутница Луджерефа стащила с головы чулок. Судя по неприлично короткой стрижке, вчерашняя каторжанка – или, может, в приюте для умалишенных ее так обкорнали. Он уже успел вникнуть в венгоские нравы в достаточной степени, чтобы строить умозаключения на глазок. Дамочка то ли освободилась из вестимо каких мест по истечении срока законным образом, то ли сбежала, но продолжает заниматься тем же самым, за что ее, очевидно, в свое время туда упекли.

Довольно красива, черты лица правильные, светлые волосы выглядят ухоженными, да и подстрижены аккуратно, что выгодно отличает ее от других недавно выпущенных, которые попадались Клетчабу в лонварских притонах. Радужка почти бесцветная. Глаза белесые, словно наледь на стекле, и при этом такие властные, что дрожь пробирает.

– Как мне вас называть, госпожа? – угодливо осведомился Клетчаб.

– Демея, – отозвалась она после паузы такой долгой, что он уж подумал, не ответит. – Только не вздумай называть меня по имени в присутствии посторонних, понял? – в ее тоне проскользнуло предупреждение, намек на угрозу.

– Понял, госпожа, – заверил он покладисто, а про себя подумал: «Что ж ты сболтнула свое настоящее имечко, ежели не хочешь его афишировать, кто тебя, куклу несчастную, за язык тянул? Хотя у вас, у чокнутых, свои соображения… Повезло мне с тобой, не отвернулась шальная удача от старины Луджерефа, да только лучше бы мне с кем другим повезло без кишок и кровищи».

Тропа охоты

Пыльный захламленный чердак был подходящим местом для того, чтобы то гоняться за мороком, то от него прятаться. Темре затаился под разбитым клавигарусом – концертное чудовище таких размеров ожидаешь встретить скорее на театральной сцене, чем в доходном доме для жильцов среднего достатка. Впрочем, если раньше тут квартировал композитор или музыкант-исполнитель, почему бы ему не держать у себя инструмент?

Шорох наверху. Размеренное старческое сопение.

Убийца наваждений затаил дыхание и застыл скрюченным в три погибели истуканом, считая секунды. Морочану его не увидеть, обзор перекрывает облезлая деревянная челюсть клавигаруса с тремя рядами клавиш, традиционно черных, желтых и белых, и металлическими рычагами, торчащими оттуда, где клавиши выломаны. Сбоку тоже не подобраться – помешает баррикада из поломанной мебели. Человек не слишком массивной комплекции здесь пролезет, пластаясь по полу, а для летучей твари размером с тыкву с двумя парами трепещущих и шелестящих крылышек это непреодолимое препятствие.

Морок чуял, что враг рядом, но не мог уловить его эмоций: в отличие от тех людей, чьи страхи, тревоги и бурные истерические выбросы служили ему пищей, этот пришелец напоминал гладкий камень, и вкусного в нем было не больше, чем в камне.

Вначале, когда он здесь появился, он мало отличался от пищи, что-то в нем заманчиво переливалось, вспыхивало, шевелилось, однако едва обитатель чердака показался ему на глаза – предвкушая, что вот сейчас жертва начнет истекать восхитительным сытным страхом точь-в-точь как те, другие, – внутри у человека мигом все окаменело. Вдобавок он сотворил нечто ужасное, из-за чего окружающий мир начал бледнеть, зыбиться и таять. Он проделал это несколько раз, и чем дальше, тем становилось хуже. Силы морока мало-помалу убывали. Следовало поскорее уничтожить врага и заодно насытиться, тогда эта колышущаяся путаница теней, в которую постепенно превращался родной чердак, сможет вернуть себе прежнюю приятную плотность.

Хозяин чердака привык, что люди, которые сюда забредают, едва увидев его, бросаются бежать, вопя срывающимися голосами, выделяя пахучие телесные жидкости, налетая на что придется и падая. А то еще чем-нибудь в него швыряют – сперва это плохо, особенно если попадут, зато в следующий момент все вокруг становится ярче и вкуснее и сил прибавляется.

Так происходило каждый раз. Но этот посетитель был заметно крупнее предыдущих, двигался стремительно и уверенно. Вместо того чтобы со всех ног кинуться к выходу, он прятался среди клубящихся теней – совсем недавно это были надежные твердые предметы, но он превратил их в тени, – а потом выскакивал и делал что-то скверное, из-за чего мир неудержимо мутнел и расплывался.

Морок не понимал, что происходит, хотя был наделен некоторыми способностями к умозаключениям. Завелся он здесь минувшим летом, вскоре после смерти старика, жившего на последнем этаже, одинокого и нелюдимого, вдобавок слегка тронутого умом – а может, просто со странностями, в которых всезнающие соседи углядели доказательство маразма, хотя каждый из них обладал парой-тройкой своих собственных странностей.

Стариком пугали детей: не будешь слушаться – дед сверху тебя заберет, полезешь на чердак – дед сверху схватит тебя и утащит к себе. После того как «деда сверху» увезли на кладбище, находчивые родители продолжали эксплуатировать его зловещий образ в воспитательных целях. Дети боялись его до колик в животе, но все равно и не слушались, и капризничали, и на таинственный чердак, случалось, лазили.

Взрослые не обманывали: он и впрямь там жил в полумраке, среди запыленной рассохшейся мебели, которую затаскивали наверх, чтобы не тратиться на вывоз – дом стоял на вершине Швейной горки, а ближайшая свалка находилась у ее подножия.

Выглядел дед теперь не так, как раньше. Еще хуже. От него осталась одна голова с оттопыренными ушами, будто бы восковыми, злым пергаментно-бледным лицом и черной щелью рта. По обе стороны от лысого темени росли крылышки, похожие на обтянутые чем-то прозрачным костяные веера, и голова летала по всему чердаку, словно всполошенная птица. Она не ругалась, только хрипела и сопела, но так было даже страшнее, а недобрые тусклые глаза, казалось, все про всех знали: кто нагрубил на улице незнакомой тетке, кто вытащил денежку у папы из кармана, кто вместо того, чтобы донести бумажный пакет с мусором до помойки, спрятал его в кустах возле дома. Дети боялись ее до икоты, но никому о ней не рассказывали: ведь тогда придется сознаться, что ты побывал на запретном чердаке.

Так оно и тянулось до тех пор, пока на Швейной горке не появился убийца наваждений. Он охотился на морочанку по имени Демея и о «деде сверху» ничего не знал, но решил проверить здешние дома: старые добротные строения, на чердаках даже зимой довольно тепло, и крыши высокие – не придется задевать макушкой стропила. Если бы он искал себе пристанище, он бы, пожалуй, не пренебрег таким вариантом.

На чердак Темре полез в маске и тут же застукал летучее наваждение. Да оно само выплыло ему навстречу из-за покосившегося шкафа с застекленными дверцами, заляпанными птичьим пометом, – а дальше началась рутинная работа убийцы.

Пора, перстень накопил заряд. Отпихнув с грохотом обрушившуюся на пол баррикаду из расшатанных табуретов и пустой деревянной рамы, он выскочил из-под клавигаруса и послал в морок еще две серебристые иглы.

Наваждение коллективное, немало народу внесло свой вклад. Похоже, весь дом отметился, хмыкнул про себя Темре. Молодцы, одним словом.

Не сказать, чтобы этот морок был смертельно опасен, во всяком случае, не для здорового тренированного мужчины, но он оказался поразительно живучим. Спасибо за это тем, кому он обязан своим существованием.

Пока он болтался на одном месте, судорожно трепеща крылышками – видно, что ослаб, но мерцать «здесь – не здесь» до сих пор не начал, – Темре отступил подальше и укрылся в заранее примеченном углу, за ободранным зеленым диваном, похожим на травянистый холм, и массивной кадкой с огрызком засохшего растения.

Сейчас наваждение предпримет еще одну попытку до него добраться. Самое большее, что оно может сделать, – это укусить слюнявым ртом или полоснуть костяными шипами крыльев, торчащими меж пыльных прозрачных перепонок, но любой физический контакт придаст ему сил независимо от того, отшвырнет Темре летучую голову ударом кулака или не успеет это сделать.

Это непреложное правило прямой стычки с мороком надо во что бы то ни стало избежать, иначе есть риск застрять тут до вечера: обитатель чердака будет цепляться за тот кусочек реальности, где с ним выясняют отношения с помощью грубой силы, как утопающий за спасательный круг.

Морок озирал свою территорию настороженно и придирчиво. Он принял к сведению, что противник вынужден делать промежутки между выстрелами, и понимал, что немного времени для атаки есть. Восковое лицо сердито морщилось, из приоткрытого рта вырывался размеренный хрип. Крылья затрепетали сильнее, и он поднялся выше, к самым стропилам, а потом с торжествующим сиплым клекотом ринулся вниз.

Темре откатился в сторону, морок наткнулся на кадку. Не дожидаясь, когда он опомнится, убийца вскочил и бросился в другой конец чердака, но, не добежав, метнулся назад, мимо крылатого преследователя, не предвидевшего такого маневра. Получив в ходе предыдущих схваток несколько пар развоплощающих игл, тот все же начал проигрывать в скорости, и увертываться от него стало проще.

Незадолго до того, как перстень вновь зарядился, морочан перестал гоняться за человеком и устремился к нагромождению хлама под северным скатом крыши. Теперь уже Темре кинулся следом за ним. Там было темновато, и пыль свисала с изгнанной из квартир мебели зыбкими лохмотьями – а может, это была оставшаяся с лета паутина.

Из завала донесся шорох возни. Похоже, у морока там что-то вроде тайника, а то даже несколько тайников. У него было в достатке времени, чтобы хорошенько изучить чердак и взять на заметку, где можно будет укрыться в случае опасности.

Справа мелькнуло что-то, смахивающее на бледное лицо. Темре выстрелил – и, разглядев, куда ушла игла, чуть не зарычал с досады, но в следующий момент привычно подавил эмоциональный импульс.

Там было всего лишь зеркало, подпертое комодом без ящиков и тумбочкой в кляксах масляной краски. Пыльное и грязное, из-за чего все, что в нем отражалось, выглядело замутненным и как будто призрачным, так что свою белую маску, покрытую рунным узором, Темре принял в первый миг за физиономию морока.

Хвала Девятирукому, он впустил в зеркало только одну иглу. Противник об этом не знал и с победным клекотом вынырнул из сквозистого нутра комода, тут же словив второй заряд. Что не помешало ему ринуться на убийцу, еле успевшего резко отклониться вбок.

Эмоциональный всплеск Темре по поводу случившегося промаха позволил этой твари подкрепиться, и она начала двигаться проворнее, целя торчащими на крылышках шипами то в ухо, то в темя, то в кисти рук. Убийце оставалось только хладнокровно уклоняться, не позволяя себе проблесков недовольства. К счастью для него, крылатая голова не могла похвастать выдающейся маневренностью. Наваждения способны на большее, чем создания из плоти и крови, но все же и у них есть свои ограничения, предопределенные исходными характеристиками.

Распалившись после неожиданной подкормки, морок пропустил тот момент, когда ему стоило обратиться в бегство. На этот раз обе иглы попали в цель. Движения летучей твари замедлились, но она продолжала описывать вокруг человека виражи по замысловатой траектории – возможно, в расчете на то, что у него закружится голова. Внезапно эта тошнотворно плавная пляска прекратилась, и морок ринулся на Темре, опять норовя полоснуть по уху. Убийца отшатнулся. Тварь, развернувшись, повторила маневр, сделав попытку укусить его за другое ухо. Провоцирует на удар, только не будет ей такого счастья.

Он уже взмок от этой пляски, пропитавшаяся потом рубашка липла к спине. Снова и снова спасаясь от нападения, он отступал от морока, а потом, когда тот полетел к уже знакомому завалу с зеркалом – должно быть, самому давнему завалу на этом чердаке, – бросился следом.

Не успев укрыться в одном из своих укромных местечек, наваждение получило очередные две иглы и наконец-то начало мерцать.

Убийца не позволил себе обрадоваться и бдительности не утратил. Пусть заметно поблекший, пусть уже дошедший до кондиции «здесь – не здесь», морок по-прежнему был в состоянии его ранить, а это привело бы к потере достигнутого перевеса. Уязвимых точек в этой летучей голове словно косточек в арбузе – обычное дело для коллективного наваждения. Некоторое их количество Темре уже уничтожил, и теперь, когда морок находится в стадии мерцания, есть шансы в ближайшее время сплавить его обратно в хаддейну.

Тактика убийцы не изменилась. Победу он будет праздновать, когда победит. Ни секундой раньше. Отступая и уклоняясь от преследующей его летучей твари, он дожидался, чтобы накопился заряд в перстне.

Морок, как и прежде, уловил, когда подошла пора свернуть атаку и убраться подальше от противника, но его связь с реальностью ослабла, он уже не мог вспомнить, где тут можно спрятаться, – а возможно, и помнил, но перестал различать материальные предметы. Его кружение по чердаку выглядело бессмысленным и неуверенным, несколько раз он натыкался на балки, на подпирающие крышу столбы, на мебель. Темре наблюдал за ним, оставаясь начеку.

После очередной пары выстрелов наваждение начало просвечивать. Казалось, что по чердаку кружит подхваченный сквозняком воздушный шарик. Крыльев почти не было видно, они напоминали шевелящиеся клочки тумана. Темре продолжал бесстрастно наблюдать, а когда подошло время, сделал два последних выстрела. Морок мигнул и исчез.

Можно с облегчением вздохнуть и порадоваться. По крайней мере, ему за это заплатят – значит, день прошел с пользой.

Демеи на Швейной горке не оказалось, и никто из тех, кого Темре расспрашивал, ее тут не видел. Хвала богам, Инора Клентари наделила ее приметной и эффектной внешностью: рослая мускулистая блондинка с шокирующе короткой стрижкой, соблазнительными формами и бесцветной радужкой, а Арьена Лайдо, утянув эту красотку, не стала ничего менять в ее облике. Поведение опять же… мягко говоря, характерное. В гронсийских кварталах ее еще долго не забудут. А здесь, раз ни у кого никаких незабываемых впечатлений и в окрестностях не обнаружено ни одного трупа, она, по всей вероятности, не появлялась.

Темре спустился на подъемнике. Шахта была вырублена внутри холма, и платформа, накрытая решетчатой клетью, со скрипом скользила мимо волглых кирпичных стен параллельно железной винтовой лестнице для обслуживающего персонала. Наверху пыхтела паровая машина. Тусклый свет электрических лампочек рассеивал полумрак, и лица пассажиров, устроившихся на скамьях в несколько рядов, то скрывались в тени, то вновь становились видны отчетливо.

Газовые рожки обходились дешевле, но их в таких колодцах не использовали из соображений безопасности, по решению Управления Градоохраны.

Сами собой полезли в голову байки, которые Темре порой доводилось слышать: мол, несмотря на то что лонварские горки вдоль и поперек пронизаны туннелями, шахтами, канализационными стоками, водопроводными и газовыми трубами, дремлет в этих холмах что-то древнее и недоброе, и если оно оттуда выползет, всем придется худо.

Родня Темре любила такие россказни, и непременно таинственным шепотом, с оглядкой, вперемежку с произносимыми скороговоркой заклинаниями, отводящими беду. Да еще добавляли с осуждением, что венгосы на плохом месте столицу построили, ох, как есть на плохом, рано или поздно доведется им об этом пожалеть. Ага, то-то гронси со своих островов и ломанулись сюда в поисках лучшей доли – на «плохое место»!

Ладно, этих можно не слушать, ничего путного не почерпнешь, но гильдейские старшины тоже поговаривали, что в холмах что-то есть и тревожить его не следует, поэтому перед прокладкой коммуникаций всегда приглашают преподобных жрецов, которые либо одобряют проект, либо рекомендуют проработать другой вариант. В отличие от болтунов из гронсийских кварталов, в Гильдии люди серьезные, словами птиц не кормят.

А еще он поинтересовался однажды у Клесто, что такого таинственного с этими горками.

– Если хочешь, могу рассказать. – Ухмылка на узком остроскулом лице Смеющегося Ловца стала похожа на полумесяц, в глазах с нефтяной радужкой и почти неразличимыми вертикальными зрачками вспыхнули хищные искры. – Но ты за это будешь мне должен, информация стоит дорого. Согласен?

Темре, естественно, не согласился, поскольку не хотел оказаться в должниках у этого существа. Он пока что из ума не выжил.

Платформа завершила свой путь посреди зала, где уже скопилась очередь желающих подняться наверх. Через туннель, по обе стороны которого теснились дешевые закусочные и магазинчики, Темре вышел на улицу.

Сначала в Гильдию, потом домой принять душ, несколько часов на сон – и опять интуитивные блуждания по городу в маске и в полной боевой готовности. Чтобы срезать путь до трамвая, он пошел переулками.

– Эй, рыло косоглазое!

Так как никого больше с раскосыми глазами поблизости не наблюдалось, это обращение было, очевидно, адресовано ему.

Двое подвыпивших парней, у одного физиономия веснушчатая и опухшая, во взгляде пронзительная детская обида, второй уставился из-под козырька картуза угрюмо и тяжело.

– Почему вы на рынке вамсу продаете по двадцать сулов за шант? – выкрикнул обиженный. – Почему вы, торгаши островные, на нашем народе наживаетесь?!

– Любопытный вопрос, – хмыкнул Темре. – Только я не торгую на рынке, не по адресу обратились.

– Тогда какого краба ошпаренного ты по нашей улице ходишь, вместо того чтобы сидеть в дерьме на своем вонючем острове? Чего ты здесь потерял, свиное вымя?!

Пока веснушчатый парень надрывно и горестно орал, его приятель перемещался медленными шажками, обходя Темре сбоку. Правую руку он держал в кармане. Убийца наваждений не двигался с места, а потом стремительно отшатнулся, и второй ткнул ножом в пустоту.

Обоих агрессоров это обескуражило. Правда, всего на мгновение, а вслед за этим они двинулись на противника уже вдвоем, один – сжав большие мосластые кулаки, второй – держа на изготовку для удара снизу вверх клинок длиной с ладонь.

Драться оба умели и действовали слаженно – видимо, не в первый раз приглядели себе жертву на улице, но убийца из Гильдии оказался им не по зубам. При работе со своей клиентурой ему приходилось исполнять «танец труса» и в более быстром темпе. Не говоря уж о тренировках в гильдейской школе, когда на тебя нападают сразу четверо-пятеро и бьют нещадно, если не успеешь уклониться или отскочить. Жестокий метод, но без такой подготовки нет никакого смысла выходить против морока – просто-напросто не справишься. Именно по этой причине в убийцы наваждений не берут девушек, даже если те не обделены необходимыми задатками: не колотить же их в процессе обучения наравне с парнями.

Темре без труда увертывался и от кулаков, и от ножа, отчего противники еще больше бесились, решив, что он издевается. Если честно, не без того. Он и впрямь скалил зубы в презрительной ухмылке: ну, давайте попробуйте, достаньте меня! Достать его хулиганы не могли и яростно рычали, изрыгая непотребную ругань.

Первоначально он собирался сперва измотать их, потом оглушить и уйти, пока они будут сидеть на тротуаре и мало-помалу приходить в чувство, но этому плану не суждено было сбыться – в драку неожиданно вмешался четвертый участник.

– Молодые люди, вы что делаете?!

Это был бледный сутуловатый мужчина с потертым портфелем, в длиннополом пальто, которое служило ему явно не первый год.

– Гронси учим! – выпалил запыхавшийся парень с обиженными глазами. – За вамсу… по двадцать сулов… за шант… Мы ему щас покажем, свиное вымя, как цены задирать на наших рынках!

– А вы уверены, молодые люди, что это рыночный торговец? – окинув Темре взглядом, возразил прохожий.

– А нам без разницы, – буркнул второй. – Все паршивые гронси одинаковы!

– Да как вы можете так рассуждать, если в первый раз человека видите?

– Щас тебе покажу как, чтоб не совался в другой раз, сучий выкормыш, косоглазых защищать!

Второй не успел полоснуть ножом заступника: Темре, врезав ему носком сапога по запястью, выбил оружие. Пора заканчивать с этим безобразием. Очутившись у противника за спиной – тот отследил его маневр и начал разворачиваться, но не успел, – он нанес удар по затылку. Не настолько сильный, чтобы убить, но достаточный для того, чтобы агрессор повалился ничком на тротуар, сломав козырек глубоко нахлобученного картуза, так и не слетевшего с головы.

Первый обиженно оттопырил губы и потрясенно выпалил:

– Ты чего размахался, морда поганая?!

По его реакции можно было подумать, что это Темре на них напал.

Убийца наваждений проделал с ним то же самое: он был быстрее, и хотя парень, несмотря на свою туповатость, сориентировался в ситуации и попытался встретить его лицом к лицу в оборонительной стойке, успел раньше.

Расправившись с противниками, Темре подобрал нож и метко зашвырнул в мусорный бак, потом повернулся к прохожему:

– Идемте, лучше здесь не задерживаться. Они живы, и с полицией я объяснюсь, но вдруг поблизости бродят их друзья?

Оба скорым шагом направились по грязной неказистой улочке туда, где виднелись над крышами решетчатые опоры трамвайного моста, а еще дальше – прилепившиеся друг над другом дома на склоне соседней горки под пасмурным небом.

Они почти дошли до конца, когда послышался тяжелый топот. Ага, еще трое таких же. Темре мимоходом отметил, что в ближайшем будущем ему, пожалуй, появляться в этих местах не стоит.

– Отойдите подальше, – предупредил он.

И в следующий момент, не дожидаясь реакции, сам же оттолкнул спутника в сторону. Мимо просвистел камень, едва не угодивший тому в голову.

Пятеро чокнутых, считая тех двоих, – не многовато ли для одной улицы? Ну, или для одного квартала…

Шагнув навстречу новым противникам, он одного из них опрокинул подсечкой, другого поймал за руку и, развернув, как в борьбе гонду, используя его же собственную инерцию, заставил врезаться в дерево, торчавшее у края тротуара.

Дерево заскрипело и повалилось под весом человека: оно давно уже засохло.

Третий ударил с коротким замахом, тускло блеснул металл. Темре ушел от удара. Почти ушел. Зацепило кастетом, содрав кожу выше виска. Только подготовка убийцы наваждений его и выручила: в глазах потемнело, но он нетвердо отшатнулся, шагнул в сторону – так чтобы его не достал ни обладатель свинцового кастета, ни тот упавший, который уже успел подняться на ноги.

– Паршивый косой гронси! – крикнул, брызгая слюной, бандит с кастетом. – Развелось вас, как вшей…

Он был уже немолод, коротко острижен – должно быть, недавно с каторги, а глаза бешеные, полные ненависти.

Темре тоже захлестнула злость. Он сейчас имел дело не с наваждением, так что не обязательно держать эмоции в узде. Надо сказать, злился он больше всего на себя – пропустил удар, разиня, хотя противников всего-то трое, на одного меньше, чем на регулярных тренировках в Гильдии! Хотя это отребье из лонварских подворотен тоже вызывало у него отнюдь не теплые чувства. Он ведь всего лишь хотел дойти по их улице от Швейной горки до трамвайной остановки. После того как избавил Швейную горку от морока.

Сами напросились.

Врагов осталось двое. Третий, обнявшийся с деревом, всхлипывал и ощупывал окровавленное лицо – напоролся на сучья. Этому уже не до тонкостей венгосо-гронсийских взаимоотношений.

Оскалив зубы в ожесточенной ухмылке, Темре двинулся на «каторжника», одновременно с этим не упуская из виду плотного рыжеватого парня с приплюснутым носом.

Довольно скоро он понял, что неспроста чуть не схлопотал кастетом в висок. «Каторжник» оказался слишком быстрым. Ненормально быстрым для уличного забулдыги с испитым лицом и мутными ненавидящими глазами.

Заподозрить в нем еще одного морочана, втершегося в людское общество вроде Демеи в гронсийском квартале, не позволял запах: перегар, пот, вонь давно не мытого тела, пропитавшая одежду застарелая моча, что-то еще – тошнотворное, специфическое…

Ага, вот оно! Сульгеп.

Дурманное снадобье, избавляющее от печали, тревоги и страха, вдобавок заметно ускоряющее реакцию. Сульгеп получают из сока венценосной сульги и той разновидности темных поганок, что с узором в виде креста на шляпках. Эту смесь уваривают, после чего смешивают с вязкой массой, приготовленной из плодов красной бочанки, – и готова жвачка. Одной лепешки достаточно, чтобы на несколько часов снесло мозги. В эпоху Островных войн и гронси, и венгосы употребляли эту штуку для пущей непобедимости в бою. Современная армия такие сомнительные методы не использует, а рафинированные повесы вроде Нолгана Аргайфо пренебрегают сульгепом из-за мерзкого запаха, зато на городском дне он весьма популярен.

Ничего удивительного, что противнику удалось достать Темре: благодаря снадобью он сейчас не уступал в скорости убийце наваждений. Рыжий парень по сравнению с ними выглядел деревенским увальнем – топтался вокруг, пытаясь внести свою лепту, но от его пинков и тычков Темре запросто уходил.

Составив представление о приемах одурманенного врага, он применил обманный финт, прикинувшись, что оступился и потерял равновесие. Бандит попался на эту нехитрую уловку: опыт в драках у него наверняка был немалый, но, спасибо сульгепу, сейчас он почти ничего не соображал и сразу же выбросил вперед руку с кастетом, вложив в удар изрядную силу, – на что Темре и рассчитывал.

Молниеносно шагнув вбок, он перехватил и заломил руку «каторжника», выпустив ее лишь после того, как хрустнула переломленная кость. Тот сперва не понял, что получил серьезную травму, и снова попер на отскочившего врага, но внезапно его небритое лицо исказилось от боли, он издал хриплый рык, перешедший в мычание. Пальцы все еще держали кастет, словно никак не могли разжаться, но предплечье беспомощно повисло.

Воспользовавшись удачным моментом, Темре двинул по физиономии рыжему увальню, который шатко попятился и спросил в растерянности:

– Какого краба?..

Хороший вопрос. Самое главное, донельзя уместный в данной ситуации.

Пронзительная трель полицейского свистка всех застигла врасплох. Первым бросился наутек «каторжник», так и не расставшийся с кастетом. За ним рванул рыжий, удирал он с тем же неуклюжим проворством, с каким махал кулаками. Парень, у которого физиономия была разодрана в кровь сучьями дерева – кстати сказать, до последнего времени оно было единственным на этой улице, а теперь и того не осталось, – припустил следом. Страх угодить в кутузку оказался сильнее болевого шока. Все трое скрылись в щели между обшарпанными двухэтажными домами с непроглядно мутными окнами.

Темре обернулся, но подоспевших стражей порядка не увидел. Свистел его случайный знакомец в поношенном длиннополом пальто.

– Пойдемте, молодой человек, пока они не вернулись! – позвал тот, пряча свисток в портфель.

До остановки добрались почти бегом. Не сбавляя темпа, поднялись по лестнице на трамвайный мост. У Темре дыхание не сбилось, его спутник запыхался, но все равно шагал по ступенькам торопливо и целеустремленно. Ни тот ни другой не проронили ни слова, пока не оказались в вагоне, плывущем по своей решетчатой трассе под мерное пыхтение паровой машины то над шиферными и черепичными крышами, то почти вплотную к зданиям на склонах горок.

– У вас на лице кровь, – сообщил спутник.

Ага, и на ободранных костяшках пальцев тоже. Над виском кожа рассечена, поверхностно задело кастетом. Могло быть и хуже.

– Чего вы дожидались, если у вас была с собой такая полезная вещь? – задал Темре вполне закономерный вопрос.

– Простите, но свисток лежал у меня в портфеле под бумагами и другой мелочью. Пока я его нашарил, пока достал… Вот, собственно, на это время и ушло. Я ведь хожу на службу, а там, если увидят, шуточки неприятные начнутся. Я ношу его с собой в целях личной самообороны, чтобы напугать хулиганов, если они нападут. Сегодня в первый раз пригодился… Помогло.

Голос у него был мягкий, извиняющийся, а речь лилась, как у хорошего чтеца.

– Если вы в следующий раз будете столько времени рыться в портфеле, вас зашибут раньше, чем успеете его вытащить. Не лучше ли держать его в кармане?

Собеседник был старше Темре лет на десять-двенадцать, и будь он гронси, возмутился бы: больно молод ты меня учить! Но у венгосов нет такой жесткой возрастной иерархии, и убийца наваждений решился дать ему совет, а то ведь ивпрямь, если попадет снова в передрягу, свисток на дне портфеля его не спасет.

– Так карманы у меня… – печально произнес мужчина и умолк, не закончив фразу.

«Дырявые карманы, – предположил Темре. – За подкладку провалится».

Нет денег на новое пальто – это он понимал, не всем же быть богачами, но почему бы не купить за гроши лоскут прочной ткани и не починить прохудившийся карман? Вот это уже было ему совершенно непонятно. Впрочем, совать нос в чужие дела он не собирался. Сказал, что нужно было сказать, – и хватит, дальше человек сам разберется.

Навалившиеся на Лонвар свинцовые тучи выглядели угрожающе, в вагоне стало темновато, и убийца гадал, успеет ли он добраться до Гильдии раньше, чем польет.

Его случайный спутник, сидевший рядом, откашлялся и с торжественными нотками в голосе произнес:

– Молодой человек, я должен перед вами извиниться.

– За свисток? – удивился Темре. – Так я же знать не знал, что он у вас есть, и вовсе не рассчитывал на помощь со стороны. Пустое, забудьте об этом. Только на будущее лучше держите его под рукой.

– Я сейчас говорю не о свистке, а совсем о другом, – в его тоне проскользнуло легкое огорчение. – Вы же гронси? Венгосы должны осознать свою историческую вину перед гронси. Я извиняюсь перед вами за нашу историческую вину как венгос.

Убийца наваждений опешил.

– За что?..

– За то, что мы, венгосы, всегда жили лучше, чем ваш народ на голых островах посреди моря, за то, что мы всегда смотрели на вас сверху вниз, как зажравшиеся просвещенные негодяи на дешевую рабочую силу, за то, что венгосы не желают равноправия, оскорбляют и попирают вас, вынуждают вас ютиться в трущобах…

Пассажиры трамвая начали на них коситься.

«Сумасшедший, – с грустью сделал вывод Темре. – Везет мне сегодня на чокнутых: сначала те мерзавцы, теперь этот бедолага».

– …За то, что венгосы не хотят считаться с вашими традициями, за то, что вы повсюду встречаете грубость и враждебный прием, и не можете почувствовать себя в Лонваре как дома…

– Боюсь, вы все упрощаете, – наконец-то ему удалось улучить момент, чтобы возразить. – Вообще-то обе стороны хороши. А лично вы тут вовсе ни при чем, вам-то с какой стати заводить речь о вине?

– Я признаю свою вину как представитель венгосов перед всеми гронси, – гнул свое собеседник, его голос звучал вдохновенно и назидательно. – Пока мы, венгосы, этого не сделаем, перед нами не откроется выход из тупика, и мы не построим общество всеобщего процветания!

«Не хватало, чтобы нас с ним всем трамваем поколотили», – подумал Темре, оценивающе оглядывая длинный салон с истершейся до дыр обивкой и деревянными сиденьями.

Осмотр его успокоил, дальше неодобрительных взглядов и осуждающих реплик полушепотом дело не зайдет. Не тот народ подобрался: мужчины с портфелями под стать его полоумному спутнику – едут домой со службы, женщины и девицы в холлах разных расцветок, да еще в дальнем конце, наособицу, два пожилых рыболова с удочками.

– Грубят и не хотят считаться что те, что другие. Не все, но таких достаточно как среди венгосов, так и среди гронси. Виноватые в распрях найдутся с обеих сторон, – предпринял он еще одну попытку утихомирить собеседника.

В противостоянии венгосов и гронси не было тех, кто «лучше» или «хуже». По крайней мере, с точки зрения Темре. Сегодня на него напали венгосы, отребье самого последнего пошиба, зато пару месяцев назад он жестоко и расчетливо переломал руки-ноги троим гронси – чтобы неповадно было кидаться в глухих переулках на венгоских девушек. Если она вышла на улицу в ярко-красной холле из тонкого шелка, это значит, что она ничего не имеет против романтических приключений и флирта с незнакомцем. Флирта, а не изнасилования в подворотне.

У венгосов свои обычаи, не настолько патриархальные, как у гронси на островах, но вовсе не предполагающие вседозволенности, и раз уж ты приплыл на венгоский берег, будь добр об этом не забывать. Он кратко и доходчиво объяснил эту нехитрую истину трем подонкам, мычавшим от боли на тротуаре. Те так и не поняли, что досталось им не от враждебного венгоса, а от взбешенного их поведением соплеменника – перед тем как вмешаться, он благоразумно надел маску, а то не разгребешь потом последствий, включая ругань родственников и кровную месть.

– Вы опять не понимаете. Венгосы должны повиниться перед гронси, потому что они по-хозяйски расположились на материке, в то время как ваш народ издавна добывал себе скудное пропитание на голом камне. Вот за это я и прошу у вас прощения – за нашу культуру, за нашу науку, за наши сельскохозяйственные угодья, за то, что у нас все это есть, в то время как вы – представитель обделенной этими благами народности, а мы, венгосы, по-прежнему живем лучше, чем вы!

«Это ты-то живешь лучше, чем я?» – Темре со смешанным чувством обескураженности и неловкости поглядел на его истрепавшееся, хотя и опрятное пальто со стыдливой штопкой на рукавах, в тон темному драпу, на стоптанные ботинки, на старенький портфель.

Трамвай как раз подошел к Пароходной горке, от остановки было рукой подать до резиденции Гильдии Убийц.

– Что ж, молодой человек, до свидания, – прервав на середине свою покаянную речь, вздохнул попутчик, глядя с упреком.

Видимо, он все же обиделся на то, что этот гронси его не понял, хотя мог бы поднапрячься и понять.

С низкого клочковатого неба уже накрапывало, но добежать до подъезда Темре успел. Если это знак благоволения Дождевого Короля – спасибо ему за заботу.

– Какой же злой морочан тебя так разукрасил? – жизнерадостно окликнули его в коридоре.

– Люди, – угрюмо ухмыльнулся в ответ Темре. – Которых надлежит всеми силами защищать от злых морочанов.

– А ты бы их по мордасам!

– Не без того.

– Ну, тогда все в порядке. Скажи, чет или нечет?

– Чет.

– Палджо, так нечестно! – возмутился другой убийца. – Он всегда говорит «чет», и все об этом в курсе, нечего мухлевать. Давай лучше монетку кинем.

Темре не стал выяснять, что они там делят, и прямиком направился в кабинет к старшине. Чтобы получить гонорар за уничтожение чердачного морока, надо было не только написать отчет – с этим как раз не горит, можно и завтра, – но еще и «слить картинку».

Маска убийцы наваждений «запоминала» кое-какую информацию, однако сохранялись эти сведения недолго, до следующего боя. Чтобы «картинка» не исчезла бесследно, ее с помощью особого кристалла перемещали в магическую рамку, обеспечивая таким образом документальное подтверждение тому, что гильдеец и впрямь уничтожил тот или иной морок. Делалось это далеко не каждый раз, а только если расправу над наваждением не могли засвидетельствовать очевидцы.

По эпизоду с пространственным мороком в яме с сараями Темре «картинку» не сливал, не было необходимости – там прямо на месте составили протокол. Он не мог знать наверняка, присутствовали в тогдашней «картинке» данные о том, что морок был сознательно сотворен Джаверьеной, или нет. Такие тонкости вне компетенции рядовых гильдейцев. Возможно, отмазав девчонку, он рисковал разоблачением в большей степени, чем сказал о том Котяре в пивной, но теперь-то все позади, поскольку с тех пор он не раз использовал маску по назначению.

Покончив с этим делом (маску надевали на специальную зачарованную болванку с выемкой для кристалла внутри, «слив» занимал несколько минут), Темре отправился в буфет – пообедать и заодно справиться насчет новостей из полиции.

Буфет, или, скорее, всеми любимый ресторанчик, был самым уютным и многолюдным местом в гильдейской конторе, и там стояло три телефона. Обычно те, у кого не было своих кабинетов и секретарей, договаривались с буфетной прислугой насчет записей в пухлой тетрадке, лежавшей на столе в закутке с рогатыми телефонными аппаратами из лакированного дерева: кто кого спрашивал и что просили передать.

Темре обнаружил сразу две записи на свое имя. Первый звонок был из полицейского управления: будем надеяться, это Демея наконец-то себя проявила, хотя, если она проявила себя так, как от нее ожидается, для кого-то дела обстоят хуже некуда. Причем уже в прошедшем времени. Второй звонок из ордена Лунноглазой: его просили связаться по оставленному номеру, как только появится возможность.

Вначале Темре позвонил в полицию. Как выяснилось, угадал: обнаружено несколько трупов, и есть подозрение, что это работа морочана – возможно, тот самый след, который он вот уже сколько времени ищет. Предложили подъехать вечером в управление, необходимо кое-что обсудить.

По второму номеру связь была плохая, в трубке трещало. Услышав «брат Рурно» и «умер», Темре похолодел. Разве Котяра может умереть?.. Да как же могло такое случиться, пусть это окажется неправдой…

То ли мироздание услышало его отчаянный беззвучный вопль, содрогнулось и решило все переиграть, то ли, что вернее, помехи на линии ослабли, но женский голос с того конца уже разборчиво повторил, что у брата Рурно случилось несчастье, умер кто-то из близких. Несмотря на свое благочестие, он сейчас находится в пугающем состоянии, поэтому сестра Тишаль взяла на себя смелость обратиться к его старому другу: будет неплохо, если Темре сможет поговорить с ним и поддержать его.

Темре записал на салфетке адрес храма. По-быстрому проглотить обед – и туда, до визита в полицейское управление времени хватит. Похоже, отдыхать сегодня не придется.

«Ничего за душой», – это выражение Клетчаб слышал не раз, но никогда не вникал в его смысл. Будто бы в Иллихею оно попало вместе с иммигрантами, которых жрецы-маги вытаскивают из сопредельного измерения ради улучшения демографической ситуации в Империи. Как бы то ни было, а теперь Клетчаб его припомнил и подивился тому, до чего метким оказалось пришлое словцо.

У Демеи ничего за душой не было.

Это наводило не меньшую оторопь, чем кровавая расправа, которую крутая дамочка учинила над теми сволочными ушнырками, едва не повязавшими Луджерефа. Такой ерунде, как чужие душевные движения, он никогда не придавал важности, хотя в то же время старался все это подмечать и учитывать: там оно поможет обстряпать дельце, чтобы тупак вернее клюнул на приманку, тут поспособствует спасению от очередных неприятностей. Наблюдательность у него была натренированная, это помогало и в министерских интригах, когда он звался Ксаватом цан Ревернухом, и в воровских делах. Вот и к Демее он помаленьку приглядывался, стараясь понять, чем она живет-дышит и чего, стало быть, от этой красотки ожидать. А там не оказалось ничего. Ну, как есть ничего, форменная пустота!

Демея напоминала темную пустую комнату, в которой нет не только мебели, но даже и пыли, и занавесок на окнах, да и за окнами ни зги не увидишь. Всякий человек чем-нибудь да заполнен, это проявляется в репликах, шуточках, мимолетных взглядах, ухмылках, интонациях, вздохах, жестах, умалчиваниях, прочих деталях поведения – все это наполнено смыслом и сообщает какую ни на есть информацию о своем хозяине. Но не в случае Демеи. В ней ничего подобного не было.

Или даже не так: время от времени она что-нибудь говорила, усмехалась, презрительно щурила красивые, хотя и белесые глаза, а в промежутках между этими проявлениями индивидуальности становилась похожа на оживший манекен, вот тогда и начинала ощущаться ее пугающая внутренняя пустота. Ничего общего с бесстрастностью или замкнутостью – то-то и оно, что самое натуральное ничего!

Клетчаб не смог бы пересказать это словами, но, находясь около Демеи, он чувствовал это ничего своей старой бывалой шкурой, по которой пробегали стайки паникующих мурашек. Должно быть, дело в том, что Демея чокнутая, хотя по поводу пряток от цепняков или добычи деньжат она соображала и действовала на зависть рационально. Небось битая жизнью каторжанка, подумал Луджереф с одобрением, хотя примешивались к этому одобрению опаска и смутное чувство «что-то здесь сильно не так». Кабы не обстоятельства, нипочем бы с ней не спутался.

Пока он, как ни крути, нуждался в ней, да и она в нем тоже. Двое объединившихся изгоев. Демея привела его в свое убежище, обустроенное под Овечьей горкой, на которой стоял завод по разделке и переработке туш морских овец – весьма ценных, хотя и довольно опасных промысловых животных. Горку пронизывали два горизонтальных туннеля, один новый, соединенный с шахтами заводских подъемников, а другой старый, его сперва начали строить, но после почему-то забросили и вход замуровали.

В старый туннель можно было забраться через замаскированную фанеркой дыру на пустом каменисто-глинистом склоне, которую Демея, по ее словам, обнаружила случайно.

Что могло «случайно» понадобиться видной из себя стерве с аристократическими замашками в промышленной зоне вблизи завода, воняющего на всю округу копотью, несвежей рыбой и подгнившими потрохами, Клетчаб не стал докапываться. Чутье подсказывало, что ответ может лишить его спокойного сна. Демее он нужен как помощник для поисков кого-то, кто не хочет с ней встречаться (и, надо полагать, правильно делает), так что пока можно не дергаться. Главное тут не прозевать шальную удачу и унести ноги до того, как нужда в тебе отпадет.

Внутри было затхло, но сухо. Ни газа, ни электричества, поэтому приходилось пользоваться восковыми свечками и старинными керосиновыми лампами. Под ногами на каждом шагу хрустел мусор – крошево мелких камешков, щепки, чьи-то хрупкие косточки. К заброшенному туннелю примыкало несколько боковых помещений. В одно вел тот самый лаз с поверхности, прикрытый обломком фанеры, в другом был устроен схрон: постели из тряпья, походная керосиновая плитка, бутыли с водой, кое-какая посуда, в том числе помятый чайник. Рыбья вонь разделанных туш проникала даже сюда, но ее как нельзя кстати перебивал густой запах керосина.

Этот схрон Клетчаба сразу насторожил. Сперва он не понял, в чем дело, но потом дошло: вряд ли все это барахло натащила сюда Демея. Зачем бы ей, например, подбирать истрепанный кожаный мяч, или дрянную, с размытым изображением рамгу «Островные войны, атака морских демонов: 144-й эпизод», или сломанную и починенную удочку? Да и одежонка, использованная для сооружения постелей, но в то же время вполне пригодная для носки, если тебе незазорно выглядеть нищебродом, была сплошь мужская. Напрашивался вывод, что кто-то жил здесь до Луджерефа с Демеей, и, вероятно, жил не так давно, а теперь уже не живет. Подевался куда-то.

Когда союзница ненадолго отлучилась, Клетчаб тщательно осмотрел комнату и обнаружил кое-где на полу, на тряпье, на серой от грязи штукатурке стен засохшие пятнышки крови. Определенно это была кровь, а не что-то другое.

До возвращения хозяйки он успел устроиться как ни в чем не бывало на куче лохмотьев и с заинтересованным видом уткнуться в «144-й эпизод». Впрочем, подумалось уже в который раз, словно он сам себя уговаривал и успокаивал, ей покамест нужен живой помощник. А ему на ближайшее время пуще толстого бумажника нужна эта чокнутая кукла, способная, глазом не моргнув, укокошить четверых наемников, а то не хотелось бы угодить в лапы ретивых посланцев Империи.

– Ты должен найти для меня одну женщину, – заговорила Демея, усевшись напротив, по другую сторону тусклой керосиновой лампы. – Она где-то в Лонваре. Ее зовут Инора Клентари. Вместе с ней девочка четырнадцати лет, Кайри Фейно, ее дальняя родственница и воспитанница, Инора называет ее своей племянницей. Они не так давно приехали из Олонвы. Вот их фотографии, возьми с собой. Они должны находиться вместе, но, возможно, и нет. Меня интересует прежде всего Инора Клентари. Если что-нибудь выяснишь о Кайри Фейно, тоже будет неплохо: используя девчонку, можно добраться до Иноры.

– Что, там у тебя к ней разборки на миллион? – понятливым тоном справился Клетчаб – и тут же получил по губам.

Удар был несильный, но ошеломляющий. При этом Демея постаралась не задеть лампу: она себя контролировала и действовала рассудочно. Белесые глаза смотрели холодно, с обычным для нее презрением.

– Запомни хорошенько, здесь я госпожа. Я не разрешала тебе обращаться ко мне на «ты».

Мужское самолюбие взбунтовалось, да и воровской гонор взыграл, но Луджереф железной рукой упихал эти правильные чувства в дальний чулан своей души. Жизнь, знаете ли, дороже. А то еще не хватало, чтобы в этой берлоге кровавых пятен прибавилось… Разве что в глазах блеснуло, перед тем как он покорно вымолвил:

– Извините, госпожа Демея. Привычка. Я постараюсь их найти.

И уже после, отвернувшись, чтобы налить воды из бутыли в чайник, подумал: «Прирезать бы тебя спящую, сука психованная!»

Котяра молился в храме Лунноглазой на улице Зимних Ягод. В полутемном зале никого больше не было, и монах в одиночестве простерся ниц перед возвышением с величественной ониксовой статуей, элегантно обернувшей хвост вокруг лап.

Темре предложили подождать. Он положил в чашу для пожертвований несколько серебряных сулов, прогулялся по опоясывающей молельный зал сводчатой галерее с изящными бронзовыми кошками в стенных нишах.

Наконец появился брат Рурно. Смотреть на его бледное, с припухшими веками и закаменевшими чертами лицо было тягостно и страшновато: никогда еще Темре не видел таким жизнерадостного Котяру.

– Джел, что случилось? – Он назвал друга мирским уменьшительным именем, как в детстве.

– Темре… – Тот как будто заметил его лишь сейчас, после того как он заговорил. – У меня деда больше нет. Моего прадеда, дедушки Тавьяно.

– Светлая ему память, – сочувственно и с грустью отозвался убийца наваждений. – Печалюсь вместе с тобой. Он был очень хорошим человеком, я всегда буду его помнить.

– Темре… – Голос монаха сорвался, а круглое лицо сморщилось, словно он еле сдерживался, чтобы не завыть или не разрыдаться.

– Ну, успокойся, Джел. – Темре обхватил его за плечи. – Сколько ему было – девяносто два? Он прожил долгую и достойную жизнь, и проводить его нужно достойно, молитвами и добрыми пожеланиями.

– Девяносто три, – прорычал Котяра, глотая слезы. – Он не своей смертью умер! Убили его… Какая-то мразь его убила.

– Что?.. – Теперь уже и Темре содрогнулся, в первый миг не веря собственным ушам. – Кто это сделал?

– Неизвестно. Но я испросил у нашей Лунноглазой Госпожи разрешение на охоту, и я его только что получил.

Разрешение на охоту – это серьезно. Это практикуется только в ордене Лунноглазой. Хотя, возможно, в остальных четырех орденах есть что-то свое аналогичное, но там у Темре не было близких друзей среди посвященных, поэтому об их делах он ничего не знал.

Если кто-то из монахов получал от Лунноглазой Госпожи разрешение на охоту, он имел право выследить врага и поступить с ним, как заблагорассудится, словно кошка с пойманной мышью, вплоть до убийства. Разумеется, такое право за ним признавал только орден, а не государство, но орден после совершения расправы брал своего члена под защиту, и обычно подобные дела неофициально улаживались между служителями богини и властями к обоюдному удовлетворению.

Надо заметить, Великая Кошка дозволяла такое не каждому, кто о том просил: видимо, для этого требовалось, чтобы она сочла предполагаемое возмездие справедливым.

– Ты собираешься выкрасть мерзавца из тюрьмы или его еще не взяли?

Котяра, который, сообщив другу о своем решении, несколько успокоился, ответил на вторую половину вопроса:

– Нет, и непохоже, что сумеют взять. Я буду искать его сам. Нахана, новая прислуга бабушки Люрайни, сказала, что к ним пришел разносчик из оранжерейного хозяйства «Зеленые друзья», откуда они получают зелень, хотя в тот раз ничего не заказывали. Она пустила его на кухню, и после этого там вдруг объявился морок – громадный, размером с подушку, черный паук, весь в перьях и в крови, глаза у него светились, а на спине торчали шипы, и на них были нанизаны мертвые растерзанные птички. Все это с ее слов. Она отворачивалась заглянуть в холодильник и потом, когда повернулась обратно, заметила эту тварь под кухонным столом. – Приступив к рассказу, монах окончательно взял себя в руки, по крайней мере внешне, и излагал обстоятельства последовательно, стараясь не упускать подробностей. – Эта дура сразу выскочила вон, а деда бросила, хотя могла бы его тоже вывести из квартиры. Знаешь ведь, он в последнее время ходил с трудом, но до лестничной площадки с ее помощью добрался бы. Нахана подняла крик, соседи позвонили к вам, и приехал убийца. Никакого морока он в квартире не нашел, и во всем доме не нашел, и нигде в окрестностях. А деда обнаружили в гостиной на полу с проломленной головой. И в спальне у бабушки все было перерыто, фотографии разбросаны, деньги и драгоценности исчезли. Разносчик вместе со своей сумкой тоже как сквозь землю провалился, только кульки с зеленью на кухне валялись. Морок ведь не мог сожрать его без остатка?

– Факт, что не мог, – подтвердил Темре. – Тем более только что воплотившийся морок. Вначале они убивают, но не едят, потому что внутренние органы, как у живых существ, у них появляются не сразу. Да и потом, когда уже все в комплекте, ни одно наваждение не слопает больше, чем помещается у него в желудке. Растерзать может, но тогда бы нашли останки.

– Никаких останков не было, даже капель крови. Поэтому полицейский дознаватель предположил, что убийство и ограбление совершил разносчик, которого морочан почему-то не тронул. Твой коллега, посмотрев на деда, сказал, что это непохоже на работу наваждения, они убивают по-другому. Его дважды ударили по голове каким-то тяжелым твердым предметом. – Котяра сморщился, сглотнул, но овладел собой. – В гостиной таких предметов сколько угодно. Гильдеец вне подозрений, ваши на всякий случай уже проверили, сняв информацию с его маски.

– Разносчика этого разве не ищут? Прислуга ведь, наверное, запомнила, как он выглядел?

– Ага. Маконец средних лет, полноватый, в надвинутом на лоб грязно-зеленом картузе, лицо бритое. «Зеленые друзья» утверждают, что у них в штате таких маконцев нет, и никого они на Крупяную горку с заказом в тот день не посылали. Полиция задержала в окрестностях нескольких маконцев, подходящих под это описание. Украденного ни у кого из них не нашли, но их предъявили Нахане для опознания.

Котяра устало скривился и слегка помотал головой, как будто эта часть рассказа вызывала у него чувство сродни досаде на внезапно разболевшийся зуб.

– Ну и что? – подтолкнул его к продолжению Темре.

– Опознала. Всех.

– То есть как – всех?.. Ты же говорил, разносчик приходил один?

– Ага. Только для нее все маконцы на одно лицо, и вообще лучше всего ей запомнился картуз. Дознавателя это огорчило, он, похоже, собирался взять того, на которого Нахана покажет, и дальше выбивать из него признание, не тратя время на скрупулезное исследование места происшествия и плетение многоходовых умозаключений в духе детективной рамги для интеллектуалов. Я там потом сам все осмотрел.

– Что-то нашел?

– В гостиной на ковре – несколько мелких птичьих перьев со следами крови. Их сдуло сквозняком под кресло, поэтому дознаватель не обратил внимания. Видимо, от морочана остались.

– Если морочана там уже нет, от него ничего не могло остаться, – возразил убийца наваждений. – Все части морока составляют единое целое, лишиться какой-то из них он может только в результате развоплощения. Чтобы он на бегу терял перья – это бред краба ошпаренного, так не бывает.

– Нахана говорила про мертвых птичек, нанизанных на шипы. Если паук их перед этим поймал и убил… Раз они были настоящие, перья тоже настоящие.

– Тогда получается, что морок воплотился не на кухне под столом, а где-то в другом месте и на кухню пришел своим ходом, как принято в материальном мире, переступая ногами.

– Так, что этого никто не заметил? – недоверчиво сощурился монах. – Это паучару-то здоровенного, величиной с подушку, с шипами и мертвыми птичками на спине? И как он тогда вообще очутился в квартире? Прокрался следом за бандитом-разносчиком и на него даже никто не глянул?

Они уставились друг на друга в раздумье. За окнами начинало темнеть, под белеными сводами галереи зажглись лампы. Бронзовые кошачьи статуэтки, похожие как близнецы, но различавшиеся между собой позами, поблескивали в электрическом свете.

– И тогда еще вопрос, – добавил Темре. – Почему этот паучара не напал на людей? Это странно, нехарактерно. Я поговорю с парнем, который приезжал туда по вызову, может, он чего прояснит. Постараюсь завтра его поймать. Что-нибудь кроме этого есть?

– Непонятно, относится это к делу или нет… Одна из фотографий пропала. Та, где мы с тобой вместе с дедом и сестренками на берегу моря, когда он смастерил нам модель «Серебряной гончей», помнишь? Она у бабушки из самых любимых и куда-то запропастилась, хотя еще утром была на комоде. Ты же знаешь бабушку Люрайни: у нее все лежит на своих местах, никогда ничего не теряется. Не мог же бандит забрать фото с собой, зачем ему?

– Непонятно, – согласился Темре.

Госпожа Люрайни, дочь дедушки Тавьяно и бабка Джелгана, который после вступления в орден стал зваться братом Рурно, с ее-то пунктуальностью, доходящей до одержимости, никак не могла по рассеянности что-то куда-то засунуть и забыть – для этого мир должен был перевернуться вверх тормашками. Или ее выбила из колеи страшная и нелепая гибель отца? Или пропажа фотоснимка свидетельствует о том, что преступление совершил кто-то из родственников либо знакомых, как бы это ни было отвратительно?

Глянув на часы, Темре понял, что рискует опоздать на встречу.

– Джел, я чем смогу помогу тебе в этой охоте, а сейчас мне надо мчаться в полицию, вроде бы у них что-то появилось на мою Акробатку. Ты где ночуешь?

– На Крупяной горке. Бабушку мама забрала к себе, там сейчас никого, ключ у меня. Еще раз все осмотрю…

– Ага, тогда я, как освобожусь, тоже туда приеду, – с тревогой глядя на творожисто бледное и непривычно угрюмое лицо Котяры, решил убийца наваждений.

– Ты за меня не беспокойся, – уловив его настроение, фыркнул «бродячий кот». – За деда буду молиться и сам не сваляю дурака. Я на тропе охоты, для меня теперь главное – взять след.

Полицейское Управление Лонвара находилось на Полицейской горке – не заблудишься. Темре добрался туда от храма на улице Зимних Ягод с тремя пересадками. Быстро и никаких расходов: убийцы из Гильдии были официально освобождены от уплаты за проезд на трамвае.

Пока в темноте за окнами проплывали озаренные подвесными фонарями решетки мостов, он находился в скорбном и угнетенном состоянии духа: дедушку Тавьяно он знал с шести лет, с тех пор как подружился с Котярой. В большой и дружной семье Джела к нему все относились с большой теплотой, и не имело значения, что он гронси.

Умереть такой смертью – ни с кем не простившись, на полу с проломленной головой, когда рядом с тобой нет никого, кроме какой-то алчной мрази… Темре не был сторонником новомодных веяний вроде отмены смертной казни. За преступления такого рода надо попросту вздергивать на виселице, как в старину.

Подавленность не помешала прикинуть, чем он сможет помочь Котяре. Ага, именно это он и сделает. Тот самый случай, когда это будет правильно. И то, что сгодится в уплату, у него есть – лежит в его личном арендованном сейфе в Корабельном банке.

Шагая по сосновой аллее от остановки к зданию, он постарался стряхнуть тоску: не исключено, что сейчас ему сообщат информацию, которая изменит расклад в его собственной охоте.

Деревья чередовались с фонарями, стволы сосен золотились в янтарном свете, кое-где на плитах дорожки валялись шишки: словно направляешься не в полицию, а в сказку. Впрочем, стоило переступить порог казенного вестибюля, и романтические ассоциации сразу улетучились.

Темре поджидал порученец, что само по себе было необычно, и проводили его не в кабинет одного из тех чиновников, что служили связующим звеном между Управлением и Гильдией, а в малый совещательный зал с овальным столом и обитыми дорогой кожей стульями. Народу там сидело довольно много, пили кавью с сахаром.

– А вот и господин Гартонгафи! – представил убийцу Вандо Ранкута, начальник отдела заморочных расследований, занимавшегося ЧП, в которых были замешаны наваждения, и потому работавшего в тесном контакте с Гильдией. – Молодой, но весьма квалифицированный и хорошо себя зарекомендовавший специалист. Они все там молодые, для их боевых плясок крайне важна скорость реакции и выносливость, так что не обманывайтесь его несолидным видом.

«Ну, спасибо, отрекомендовал», – хмыкнул про себя Темре.

Четверо мужчин неуловимо иностранной наружности разглядывали его оценивающе, со сдержанным деловитым любопытством.

– Присаживайтесь, Темре, – по-домашнему пригласил Ранкута, рыжеватый толстяк с большой лысиной и живым округлым лицом. – Это наши иллихейские гости. Разговор будет долгим и для обеих сторон интересным.

Вежливо поклонившись иллихейским гостям, убийца наваждений занял свободный стул.

– Все в сборе. Глонту, сначала ваш доклад.

Глонту, в отличие от своего руководителя худощавый, длиннолицый и мрачноватый, с ослепительно сияющими на мундире пуговицами (наверное, каждый вечер надраивает их зубным порошком, подумал Темре), зашелестел бумагами и принялся обстоятельно рассказывать о трупах, обнаруженных патрулем на свалке у подножия Кузнечной горки.

Всего покойников было четверо. У одного «пробита тяжелым предметом голова в области темени, с выбросом содержимого черепной коробки в радиусе четырех бутов», у второго «раздроблены тяжелым предметом обе коленные чашечки, разрезана брюшная полость и частично вытащены наружу кишки и сосуды, перерезано горло с проникающими ранениями гортани, трахеи и сонной артерии» – и так далее. На середине зачитывания этих отвратительных подробностей порученец флегматичным жестом поставил перед Темре чашку с кавьей. Тот поблагодарил рассеянным кивком.

– Что об этом скажете, Гартонгафи? – осведомился Вандо Ранкута, когда с перечнем несовместимых с жизнью повреждений было покончено.

– Похоже на работу морочана. Наваждение, которое я разыскиваю, определенно могло это сделать. Хотя встречаются и люди, способные на такие зверства…

Ранкута оборвал его коротким нетерпеливым взмахом руки: людская уголовщина к компетенции представителя Гильдии не относится, а терять время впустую незачем.

– Глонту, продолжайте.

Глонту ознакомил присутствующих с выводами выезжавшей на место дознавательской группы: судя по характеру улик, включая следы на глинистой почве, всех четверых убил один человек. К такому же заключению пришел и маг-эксперт, осмотревший трупы.

– Я тоже полагаю, что это был морок, – подвел итог начальник отдела. – Погибшие были профессионалами – наемники, охотники за головами – и, несмотря на это, не смогли оказать достойного сопротивления.

– Наемники охотились за мороком? – изумился Темре. – Тогда я сомневаюсь в их профессионализме. Да и в их здравом рассудке заодно…

– Они охотились за другой добычей. За иллихейским преступником, который прибыл в Венгу под именем Шулнара Мегорчи с целью скрыться от правосудия. Перед этим они его преследовали и готовились к захвату. Показания очевидцев, которые видели их несколько раньше на улице, позволили частично восстановить картину. Судя по следам, он ушел с места происшествия вместе с морочаном. Так что, Гартонгафи, дальше вам предстоит работать совместно с нашими гостями из Империи. Они будут ловить своего клиента, а вы – как обычно… Любопытно, зачем Акробатке, если это была она, понадобился заокеанский жулик и сколько он рядом с ней протянет?

– Мы должны доставить его на родину живым, – с сильным акцентом, хотя и без ошибок, произнес светловолосый иллихеец с загорелым лицом, еще нестарым, но изрезанным морщинами, как будто кто-то специально вылепил на нем выразительные складки. – Это исключительно важно.

Ранкута слегка развел руками: мол, не обессудьте, дорогие друзья, но насчет дальнейших действий наваждения ничего гарантировать не можем.

– Позвольте вопрос! – вмешался Темре. – Морок, убивший наемников, мог знать о том, что этот человек недавно прибыл из Иллихеи?

– По всей вероятности, да, – ответил все тот же блондин – должно быть, главный в группе. – Наемников было пятеро, и пятого мы тоже нашли. Его убили аналогичным образом. Если перед этим его пытали, он мог рассказать о нашем заказе, который незадолго до того взялся выполнить.

– И берлогу его обчистили, – дополнил начальник заморочного отдела. – Это был Грязный Юрго с Соленой горки, известная и опытная личность.

Темре кивнул, хотя никогда о Грязном Юрго не слышал: с криминалом он имел дело лишь постольку, поскольку это пересекалось с его работой.

– Сначала умер он, потом, с небольшой отсрочкой, его парни, которые пошли брать Луджерефа, – подытожил Ранкута.

– Если за этим стоит Акробатка, ваш Луджереф понадобится ей живым.

– Зачем? – изучающе глядя на Темре, сощурился светловолосый иллихеец.

– Он иностранец из-за океана. Он, скорее всего, не поймет, что имеет дело с наваждением. Для Акробатки это как нельзя кстати: она будет использовать его в качестве посредника, чтобы он вместо нее общался с людьми и выполнял ее поручения, и невелика вероятность, что он заподозрит, с кем связался. Если в течение некоторого времени наблюдать за морочаном, можно догадаться, что это не человек, но для этого надо быть здешним. А раз Луджереф приплыл в Анву недавно, раньше здесь не бывал, нашей жизни не знает, ему многое покажется необычным, и поведение Акробатки для него будет просто еще одной странностью среди прочего. Спишет на местные особенности и вряд ли поймет, в чем тут загвоздка, вот этим он для нее и ценен.

– Чем же морочаны отличаются от людей? – поинтересовался еще один из иллихейцев.

– Пустотами, если можно так выразиться. Вот, например, вы сидите напротив меня, вы только что допили свою кавью и, поставив чашку на блюдце, поправили указательным пальцем ложечку, чтобы она лежала красиво – мелкий жест, вероятно, ваш характерный.

Верзила, который сидел рядом с агентом, задавшим вопрос, ухмыльнулся, и Темре понял, что попал в точку.

– Еще во время доклада господина Глонту вы почесали за правым ухом и дважды подавили зевок, – продолжил он. – И выражение глаз у вас несколько раз менялось. Если бы на ваш счет у кого-то завелись подозрения и обратились бы за консультацией ко мне, я бы сказал, что вы почти наверняка не морочан. Слишком много у вас для этого мелких индивидуальных черточек. У морока их не будет. Когда наваждения общаются на человеческий лад и гнут свое, их недолго перепутать с людьми, но в состоянии покоя они напоминают манекены. Для них это пустоты, которые им нечем заполнить, потому что они до того, как воплотиться, не жили и у них не накопилось ничего личного. Приезжий из далекой страны запросто может не понять, в чем дело. Хотя… – Он свел брови, ощутив досаду: столько наворотил, и все понапрасну. – Я все-таки не прав… У вас же в Иллихее есть оборотни, которые в урочное время разгуливают среди людей, так что распознать чужака вы тоже в два счета сможете.

– Теперь сможем после ваших любезных объяснений, – отозвался светловолосый. – Вы все-таки правы. Наши оборотни – это совсем не то, что ваши наваждения. Оборотни, которые способны внедриться в человеческое общество, живут на свете не одну сотню лет, индивидуальных черточек у них хоть отбавляй… Так что с вашими морочанами их не перепутаешь.

Жизнерадостный с виду верзила с округлым, как лепешка, лицом опять ухмыльнулся, и сидевший рядом с ним агент тоже позволил себе сдержанную усмешку. У Темре сложилось впечатление, что они втайне гордятся своими иллихейскими оборотнями.

– Сейчас я представлю вам наших гостей. – Ранкута изобразил, что спохватился. – Высокородный Рамос цан Мервегуст, руководитель группы.

Светловолосый слегка кивнул, и Темре учтиво наклонил голову. Ага, так и есть, этот у них командует. Еще и аристократ.

– Айлаб Сунорчи.

Жилистый мужчина завидно неприметной для представителя такой профессии наружности, с зализанными волосами мышиного цвета. Тот самый, которого Темре приводил в пример, объясняя разницу между человеком и морочаном.

– Жозеф Глинтух.

Громила, выделявшийся среди товарищей ростом и богатырской комплекцией, широко ухмыльнулся. То ли он был по натуре весельчаком, то ли приучился на все случаи жизни дружелюбно улыбаться, чтобы не пугать окружающих своими габаритами. Гора мускулов, иначе не скажешь. Внешне самый заметный из этой четверки, на такого везде будут глазеть. С другой стороны, если пресловутого Луджерефа им надо скрутить и доставить в Иллихею живым, присутствие в группе такого здоровяка в самый раз – грубая физическая сила в чистом и непреодолимом виде. Хотя не только сила: судя по иронически-смешливым глазам – слегка раскосым, почти как у гронси, – этот парень непрост.

– Варват Чемхет.

Самый молодой из них, примерно одних лет с Темре. Типичный иллихеец из северных широт, белокожий и желтоволосый, как их в рамге изображают. Даже когда он помалкивал, вид у него был невыносимо занудливый и юношески разочарованный. Такую личность ожидаешь встретить скорее в гостиной у Соймелы, чем здесь… Но раз он здесь, значит, у него есть какие-то скрытые достоинства. Наверняка агенты пускают его вперед, когда хотят произвести безобидное впечатление: культурный молодой путешественник, приплывший в Анву ради расширения кругозора, а все остальные – это просто так, вместе с ним.

– Фотография этой женщины у вас есть? – осведомился Мервегуст, когда с процедурой знакомства было покончено.

– Не женщины, а морочанки! – значительно подняв палец, поправил начальник заморочного отдела. – Прошу прощения, но о том, что наваждения – не люди, даже на полсекунды забывать не следует. Вот Темре меня поддержит… В ваших оборотнях, судя по тому, что я читал о них, от людей куда больше, чем в этой нежити. Упомянутую даму мы называем между собой Акробаткой. Сфотографировать ее пока не удалось, но у нас есть ее портрет, скопированный из рамги, которой мы и обязаны этим счастьем. Вот, полюбуйтесь!

Он выложил на стол пачку цветных картинок. Портреты Демеи Темре скопировал, когда смотрел рамгу Арьены Лайдо в Независимом Библиотечном Клубе в Олонве. Правилами Клуба это возбранялось, и когда бы его там застукали за неблаговидным занятием, наверное, сразу указали бы на дверь. Но ширма, обтянутая темной тканью, прикрывала его от посторонних глаз, а перстень с запоминающим зачарованным камнем, который он специально ради этого захватил, мог запечатлеть и сохранить до пяти изображений из рамги.

Если бы библиотекарь, которому Темре вернул раму после просмотра, догадался ее проверить, он бы обнаружил, что посетитель бессовестно нарушил запрет – вставленный в раму кристалл тоже, в свою очередь, хранил память об имевшем место контакте с другим кристаллом. Но народ там работал безалаберный, все на добровольческих началах, и хотя правила были вывешены на видном месте, никто специально не следил за их соблюдением.

К тому же Темре на худой конец мог предъявить жетон Гильдии – это мигом сняло бы все вопросы. Но он не хотел использовать тяжелую артиллерию и афишировать свою поездку в Олонву: кто знает, вдруг Демея озаботилась оставить там соглядатаев – кого-нибудь припугнула или подкупила: человекоподобные наваждения бывают весьма изобретательными. Он решил, что вернее будет снять копии потихоньку.

Агенты разглядывали Акробатку, обмениваясь впечатлениями по-иллихейски. Безусловно, им этого хватило, чтобы запомнить, как она выглядит, память у них должна быть натренированная, тем не менее размноженные картинки они попрятали в потайные карманы своих курток – на случай, если придется кому-нибудь показывать для опознания.

После этого Ранкута объявил, что сейчас господин Гартонгафи, как квалифицированный убийца наваждений, прочитает им небольшую лекцию о мороках и ответит на все вопросы, а ему пора домой. Иллихейцы уставились на лектора с доброжелательным вниманием любознательных студиозусов.

«Краб ошпаренный, а мне, по-твоему, не пора?! – мысленно взвыл Темре, вспомнив о Котяре. – И вообще мог бы заранее предупредить…»

Впрочем, надолго это не затянулось. Он рассказал им, как следует вести себя при контакте с наваждениями, что надо и чего не надо при этом делать, объяснил, что представляют собой дуэтные наваждения. Слушатели подобрались серьезные и понятливые и вопросы задавали по существу, не позволив ему упустить ничего важного. Вдобавок порученец, оставшийся, чтобы после запереть за ними совещательный зал, сварил для всех еще по чашке кавьи, или кофе, как называли этот напиток иллихейцы.

Когда они всей гурьбой вышли из управления, час был поздний. Договорились, что агенты сначала кое-что разведают и уточнят при участии лонварской полиции, а потом свяжутся с Темре или оставят для него сообщение в Гильдии.

Это означало, что завтра он, по крайней мере до обеда, свободен, вот и хорошо, очень кстати… Иллихейцы, видимо, попытаются выяснить, Акробатка отбила их клиента или кто-то другой – тоже весьма кстати. Не то чтобы по запросу Темре полиция палец о палец не ударила: разгуливающий среди людей морок – дело достаточно серьезное, но столица велика, и серьезных дел тут хватает. Запрос Темре Гартонгафи не был приоритетным.

Зато помощь посланцам могущественного дружественного государства, с которым Венга в условиях постоянных для Анвы международных трений и конфликтов позарез заинтересована поддерживать хорошие отношения, – это уже другой уровень… Ради этого расстараются.

Темре до сих пор не поили кавьей в отделе заморочных расследований, а сегодня аж два раза угостили, это что-нибудь да значит.

В квартире, обычно мирной и уютной, царил разгром, на полу было натоптано: здесь побывали и полицейские дознаватели, и работники похоронной службы, и родственники, все они натащили с улицы слякоти, и масса засохших грязных следов сразу вселяла тревогу, предупреждая о том, что стряслась беда. На Темре, не раз бывавшего здесь в лучшие времена, это произвело тягостное впечатление.

– Я так и не нашел ее, – равнодушно, как могло показаться на первый взгляд, а на самом деле угнетенно сообщил Котяра.

– Что не нашел? – не сразу понял Темре.

– Ту фотографию, где все мы с дедовой «Серебряной гончей».

– Найдется. Я знаю кое-кого, кто сможет отыскать и снимок, и этого ублюдка заодно.

– Частный детектив какой-нибудь? – Монах, несмотря на подавленное состояние, живозаинтересовался.

– Не детектив. Один мой знакомый, который иногда заглядывает по вечерам ко мне в гости.

Надо отдать Котяре должное: на то, чтобы сообразить, о ком идет речь, ему хватило нескольких секунд.

– Ты говоришь о… – Друг нахмурился. – Если его о чем-то просить, за помощь надо платить. Сам знаешь, так полагается, иначе нельзя, а ведь он может потребовать в уплату что-нибудь несусветное. Жертвоприношение, например, или еще что-то такое, что тебе невмоготу будет сделать. С него станется.

– Не беспокойся, у меня есть, что ему предложить. Роза Хоэдра, высушенный созревший бутон. От такой платы он не откажется.

– Роза Хоэдра?.. Ничего себе краб ошпаренный… Где ты ее взял?

– Где взял, там уже не осталось. Можно сказать, прибрал к рукам. Роани помнишь?

Монах сумрачно кивнул.

– У нее в комнате нашел. Девчонка приготовила подарок для своего паразита, а он, когда порешил ее, даже не поглядел, что там лежит. Надеюсь, Роани на меня не в обиде.

– Ты не сказал об этом ни слова, когда мы потом в пивной сидели. Но это ж целое состояние, можно продать за большие деньги…

– Можно. А еще можно отдать моему доброму знакомцу в благодарность за помощь. – Темре покосился на распахнутую форточку, за которой шуршал в темноте моросящий дождь. – Завтра я приглашу его на встречу по всем правилам, тогда и обсудим.

– Спасибо.

– Не за что. Дедушка Тавьяно и для меня был как родной. Найдем мы эту гниду.

– Кавью будешь?

– В полиции напоили, хоть залейся. Лучше чай. И давай попробуем выспаться, завтра предстоит много беготни.

Они устроились в гостевой комнате, где все было по-прежнему, как до несчастья: точно так же тикали на стене старые часы с гирями и белели в потемках накрахмаленные салфетки. Темре не смыкал глаз, пока не убедился, прислушиваясь к выровнявшемуся дыханию, что монах уснул, как будто сторожил друга непонятно от чего.

Не сказать, чтобы он выспался, но наутро чувствовал себя собранным и готовым действовать – кровь, как будто перенасыщенная энергией, разве что не бурлила, чему поспособствовала вместительная кружка горькой кавьи двойной крепости.

Задымленный многолюдный город из красного и серого кирпича, с медлительными, как растекающийся сироп, потоками вычурно украшенных автомобилей и мчащимися по железным мостам трамваями, город под тяжелым, как мокрая перина, пасмурным небом, до которого с крыши дома на вершине иной горки можно рукой дотянуться, был его родной стихией. Пусть его, как и всякого гронси, обзывали, случалось, «островитянином», он на этих островах никогда не жил, хотя и побывал там несколько раз. Жил он здесь, в Лонваре, и охотиться ему предстояло на своей территории.

Шагая по ажурному пешеходному мосту, под которым колыхалась сплошная масса зонтиков – чаще серых или черных, но изредка среди них попадались белые и пестрые, – Темре произнес:

– Я никогда ни о чем тебя не просил, но сейчас у меня есть просьба и есть то, что я могу предложить взамен. Надеюсь, оно тебе понравится.

Стекающие по лицу капли зарядившего с самого утра дождя на мгновение показались ледяными. Похоже, его услышали. Еще бы Клесто не заинтриговало такое вступление!

Позже, поднимаясь в горку мимо почернелых от копоти старых малоэтажных домов – зарывшихся в землю по самые окна специально для того, чтобы невзначай не съехать вниз, – он тихо сообщил:

– У меня есть для тебя роза Хоэдра. Взамен хочу попросить о помощи в поисках в одном важном деле.

Ледяные пальцы задели вскользь его скулу и как будто слегка дернули за волосы, стянутые ремешком на затылке.

Плащ с капюшоном Темре вчера утром оставил дома, понадеявшись на сухую погоду, а предложенный Котярой зонт не взял. Как и многие гронси, промокнуть он не боялся и зонтиков не признавал – таскай с собой повсюду эту глупую штуковину на палке, да еще и следи, чтобы где-нибудь ее не забыть! Нет уж, спасибо. Это венгосы, едва с неба начнет накрапывать, без них шагу ступить не могут, а мы и так обойдемся.

Дойдя до помпезного здания Палаты Предсказаний Погоды с потускневшими латунными буквами на фасаде и сгрудившимися под нависающим краем крыши трапанами – снизу они напоминали темные кожистые плоды тропической гулдонии, – Темре негромко промолвил, обращаясь к серебристым нитям дождя:

– Если тебе понравилось мое предложение, загляни сегодня вечером ко мне в гости, тогда сможем все обсудить. Постараюсь не опаздывать.

Холодные пальцы дотронулись до сердца, и оно на мгновение замерло, пропустив удар. Переведя дыхание, Темре пошел дальше. Его давно уже интересовало, обязательная это часть ритуала, которой никак не избежать, или все дело в пристрастии Клесто к драматическим и порой болезненным эффектам. Не самого же Дождевого Короля об этом спрашивать.

Теперь главное – оказаться дома вовремя, до наступления темноты. Будем надеяться, иллихейцам раньше чем завтра-послезавтра содействие убийцы наваждений не понадобится и никаких непредвиденных задержек сегодня не возникнет. В том, что предложенная цена Птичьего Пастуха устраивает, Темре не сомневался.

Неизвестно, что представляла собой роза Хоэдра – цветок или артефакт, внешне похожий на цветок. Считалось, что к ее созданию в давние времена приложил руку некий Хоэдр, то ли маг, то ли преподобный жрец невесть какого бога. Или просто ему первому повезло ее найти. Она была большой редкостью и попадалась не чаще, чем золотые самородки.

Если тяжелый, как свинцовый шарик, высушенный бутон сжать в кулаке, чтобы он превратился в хрупкую коричневую труху с едва уловимым ароматом розы, тебя захватит вихрь чужих впечатлений – зрительные образы, звуки, запахи, тактильные ощущения, животные импульсы, желания, эмоции. Все, что было испытано любым живым существом, от насекомого до человека, находившимся рядом с волшебным кустиком с того момента, как бутон появился, и до того, как он съежился и засох.

За несколько часов можно прожить несколько месяцев, побывав последовательно каждым из участников разворачивавшихся вблизи от розы Хоэдра событий. Темре никогда не пробовал, но, говорят, это нечто несравненное и незабываемое. Правда, заранее неизвестно, что тебе в этот раз достанется, однако любители даже в этом находят свою прелесть. Удовольствие для тех, кто в состоянии за него заплатить, и, по слухам, любители записываются в очередь, чтобы получить драгоценный бутон.

Вероятно, Роани отдала за высохшую головку розы все свои сбережения, и кто знает, как еще ей пришлось улещивать торговца ради этой покупки, лишь бы порадовать Нолгана. А того бесполезно было радовать: он эффектно и взахлеб страдал с эстетским размахом, чувствуя себя в гуще этих страданий как рыба в воде. От «ненаглядной» Роани ему нужны были не столько подарки, сколько тревоги, заботы, обиды, попытки завоевать его одобрение, мучительные переживания на тему «любит не любит». Она была для него прежде всего кормом, как для морока. И когда возникла опасность, что корм уйдет, Нолган поступил точь-в-точь как морочан: убил ее.

По поводу присвоения бутона Темре не испытывал угрызений совести. Пусть уж лучше эта изысканная редкость достанется Дождевому Королю, чем Нолгану Аргайфо, которого, как сообщали газеты, освободили под залог и содержали в загородной лечебнице для душевно утомленных состоятельных пациентов.

– Гляньте-ка, Гартонгафи опять явился мокрый, как лягушка из болота! Кому дождик, а кому хоть бы что – такими словами Темре встретили, когда он добрался до Гильдии.

– Если ты зонтов не признаешь, дело хозяйское, но чего ж без плаща-то? – рассудительно поинтересовался оказавшийся поблизости седой старшина.

– Я его еще вчера дома оставил.

– Ну так сходи, возьми казенный! А то придешь куда в приличное место, а с тебя льет в три ручья. И это еще ладно, так ведь простуду подхватишь. На тебя иностранные гости большие надежды возлагают, а ты на них будешь недипломатично чихать, вот молодчина! Убийцы, а сами как дети малые…

Напутствуемый его ворчанием Темре отправился обсыхать и завтракать в теплый буфет. Иллихейцы уже отзвонились и сообщили, что у них пока ничего, первые новости, возможно, появятся ближе к вечеру. Следующая запись гласила, что Темре просит позвонить Соймела Тейлари. Не до нее сейчас – это была первая мысль, и тут же, следом, появилась вторая: как же он давно у нее не был, как давно ее не видел… Отпустит его когда-нибудь это непреодолимое желание или нет? В том-то и беда, что оно может угаснуть на время, но не отпустить.

Сой очень хотела с ним повидаться. Не иначе опять потратилась. Она никогда не просила денег напрямую, лишь намекала и давала понять, что было бы весьма кстати, если бы кто-нибудь ей сейчас финансово помог. И всегда за это благодарила – по крайней мере, бывшего мужа благодарила, а кого-нибудь другого вполне могла день за днем, месяц за месяцем держать на коротком поводке и на короткой дистанции, такое за ней тоже водилось.

При мысли о «благодарности» у Темре кровь ударила в голову и в чресла. Стоило ему представить Сой обнаженной, и воля начинала плавиться, как горячий воск. Но сейчас, увы, и правда не до нее.

– Передай брату Рурно, что я печалюсь вместе с ним, – сочувственным тоном произнесла Соймела, когда он рассказал, что случилось. – Может быть, тогда зайдешь ко мне позже, на днях, когда сможешь?

– Как сумею, обязательно зайду, – пообещал Темре.

Она была стервой со спрятанными коготками, но, надо отдать ей должное, проявляла понимание, если дело касалось потерь или серьезных проблем. Или, может, просто демонстрировала это понимание, хотя в душе ее грызла досада – неважно, главное, что Сой не закатывала скандалов из-за невозможности что-то немедленно получить, соглашаясь проявить терпение и дождаться подходящего момента. За это Темре готов был многое ей простить.

Впрочем, ему только казалось, что за это. На самом деле он ей все прощал за ослепительную красоту, которая четыре года назад околдовала его с первого же взгляда, и до сих пор эти чары не рассеялись.

Взяв в кладовой под расписку непромокаемый плащ с капюшоном, он отправился разыскивать Ригло Пайгари – убийцу наваждений, приезжавшего по вызову на Крупяную горку ловить паука. Дежурный сказал, что Ригло сейчас работает на складах мыловаренного завода Тулабо – если поторопишься, есть шансы его там застать.

Темре знал этот треклятый заводишко и эти склады, сам не единожды разбирался там с мороками. Да кто ж из гильдейских не знает предприятие Тулабо! Условия в этой душегубке намного хуже, чем средней паршивости, двенадцатичасовой рабочий день при одном выходном на десятидневку, народ замученный и озлобленный. Побываешь там разок – и поневоле начнешь подумывать о том, что смутьяны, призывающие выходить толпой на улицы, все крушить во имя справедливости и вешать богатеев на мостах, не то чтобы кругом не правы, хотя Темре никогда не увлекался их идеями.

Еще бы там не заводились наваждения! Им это все равно, что гнилые потроха для жирных помоечных мух, слетающихся на пиршество со всей округи. От рекомендаций изменить условия труда, чтобы у людей поменялось настроение, Тулабо отмахивался – мол, во сколько ж это встанет, а то сами не понимаете, уж лучше я вам, господа гильдейцы, буду платить за выезды – и мне экономия, и вам в копилку лишний сул.

Он был субъектом скользким и мнимо благодушным, с хорошо подвешенным языком. Однажды договорился до того, что Гильдия Убийц должна сделать ему скидку как постоянному клиенту, и отповедь старшины, в первый момент опешившего от такой наглости, его нимало не смутила: слушал и улыбался понимающей деловой улыбкой, словно позировал для фотографии в журнал «Лонварский предприниматель». Время от времени его штрафовали и за «питомник морочанов», как называли его завод в левых газетах, и за чудовищный свинарник на предприятии, но чаще он откупался взятками.

Темре вначале удивлялся: раз там творится такое безобразие, почему никто из доведенных до крайности работников не воплотит наконец такого морочана, который сожрал бы Тулабо? Потом понял, что все не так просто. Чтобы появилось наваждение, призванное выполнить определенную задачу, тот, кто этому способствует, должен обладать какими-никакими способностями к ворожбе и в придачу железной волей. Вряд ли человек, наделенный подобными качествами, что-то забыл на дрянном мыловаренном заводе – если его и забросит туда судьба, надолго он там не задержится.

У Тулабо работали люди апатичные и терпеливые, готовые что угодно вынести ради скромного жалованья, хотя и проклинавшие в душе хозяина-скрягу. Таких, как Джаверьена, готовых от бессильных эмоций перейти к черным делам, среди них не было.

Дежуривший на воротах сторож сказал, что убийца пока еще не выходил, и Темре пропустил без вопросов, решив, что он прибыл в помощь коллеге. В этом окаянном рассаднике мороков чуть ли не всех парней из Гильдии знали в лицо.

Слегка морщась от здешней вони, Темре надел маску и направился к складам через двор. Склады – это еще ничего, выносимо, там все же не так мерзостно, как в помещении самого завода, грязного, как самая худшая на свете клоака.

Вот и первый «подарок»: обогнув грузовик с крытым кузовом, он заметил окруженное тусклым свечением пятно. Если бы не ореол, выдающий гостя из хаддейны, это выглядело бы точь-в-точь как декоративное блюдо, зачем-то повешенное на стену приземистой производственной постройки.

Впрочем, вблизи оно напоминало скорее постельного хнырка-кровососа размером с блюдо, с отвратительными членистыми ножками и рисунком на плоской округлой спине – благообразная физиономия господина Тулабо, не узнать невозможно. Одной иглы оказалось достаточно, чтобы тварь исчезла. Темре решил, что Ригло будет не в обиде, на его долю и так хватит. Здешние мороки не отличались живучестью, зато появлялись они всегда «семейками», так что это смахивало на нашествие.

Под навесом складского крыльца толпилось с десяток мужчин и женщин изнуренного вида: работники, выгнанные наружу, чтобы никто не путался под ногами у убийцы наваждений. Они торопливо расступились, пропуская еще одного гильдейца в маске.

Внутри стоял крепкий запах дешевого мыла. Посреди тускло освещенного прохода валялась коробка, по проходу рассыпались бежевые бруски. Ригло маячил в конце прохода. Несколько «хнырков», похожих на того, что попался Темре во дворе, как будто пытались его окружить, а он мельтешил среди них, ловко избегая физического контакта, коренастый, но верткий и стремительный.

Одна тварь с портретом Тулабо на приплюснутой спине прыгнула, но темным пятном пролетела мимо – человек успел отклониться, ухитрившись при этом не наступить на другую такую же гадину, предательски распластавшуюся по полу.

Не прекращая танца, Ригло сделал рукой жест, означавший: «Если хочешь присоединиться, от помощи не откажусь, хотя управлюсь и в одиночку».

Темре сразу же включился в игру. Истребление «хнырков» заняло у них около часа, тварей в этот раз было особенно много, и часть успела расползтись, так что пришлось еще и завод прочесывать.

Когда Ригло, не привыкший стесняться в выражениях, бесстрастно цедил сквозь зубы: «Ну, Тулабо, ну, скотина ж ты этакая…» – разумеется, сохраняя внутреннее безразличие, чтобы не подбрасывать наваждению лишнего корма, – находившиеся поблизости работники оживлялись и украдкой пересмеивались. На это куража у них хватало, а на то, чтобы уволиться из этой клоаки, – нет. Не сказать, чтобы Темре и Ригло понимали их, но убийцам платят деньги не за понимание, а за истребление морочанов.

Когда с этим муторным делом было покончено и они вышли за ворота, Ригло выругался уже по-настоящему, поминая и краба ошпаренного, и свиное вымя, и проклятый богами якорь в том самом месте, которое для якоря вовсе не предназначено.

– Если эти дурноголовые, которые за революцию агитируют, своего добьются, Тулабо будет первым, у кого они все разнесут, а его самого вздернут, и я о том жалеть не буду, – сказал он в заключение.

– Если будет заварушка, Тулабо сбежит, – возразил Темре. – У таких гадов обычно неплохое чутье на опасность, заранее срабатывает. Не приведите боги, чтобы началась такая дрянь. Морочанов тогда вылезет столько, что Гильдии с ними не управиться, разве что каждый из нас на несколько самостоятельных частей разорвется.

– Это уж да, полезут как саранча, – кивнул Ригло, соглашаясь с ним, и спросил: – Тебя, что ли, ко мне на подмогу послали?

– Я сам приехал, разговор есть. Решил подсобить, если ты не против.

– Да в самый раз, их же с полсотни было. Скотина Тулабо… – Он чуть было не начал грязно браниться по новому кругу, но передумал. – Что за разговор?

– Ты был на Крупяной горке, когда там убили хозяина квартиры, в которой видели морока – большого черного паука с мертвыми птичками. Погиб дед моего друга, мы сейчас выясняем обстоятельства. Сможешь рассказать, что там было?

Ригло все же выругался.

– Гнусная история. Я ведь, как ты знаешь, благожелательный к окружающим эгоист, и я первым делом испугался, что на меня подумают. После поисков морока прямо оттуда рванул в Гильдию и «слил картинку», чтобы ясно было – я этого не делал и маску ни на секунду не снимал, маска ведь запоминает, снимали ее посреди «картинки» или нет.

– Я бы на тебя и не подумал. Там болтался некий разносчик зелени, который вышел из квартиры уже после служанки, поднявшей тревогу. Скорее всего, это он, и его до сих пор не нашли, он оказался ненастоящим разносчиком. Меня интересует, что тебе там запомнилось или, может, показалось странным.

– Тогда сперва ты скажи, если в курсе: кто-нибудь, кроме поднявшей крик тетки, этого морочана собственными глазами видел?

– Да никто из тех, кого опрашивали. Насчет убитого неизвестно, и насчет разносчика, само собой, тоже.

– А тетка в своем уме?

– Вроде, говорят, да.

– И никаких горячо любимых племянничков-каторжников у нее нет?

– Дочь погибшего, которая нанимала прислугу, на этот счет дама обязательная, наверняка проверила через какую-нибудь детективную контору. Думаешь, насчет паука она соврала?

– Похоже на то. Во-первых, отчего морок не напал на людей? А если он был из смирных, которые нуждаются только в эмоциях, и где-нибудь в углу спрятался, я бы его нашел, я ведь там все обыскал. Во-вторых, у меня интуиция молчала – никакого чувства опасности, вообще ничего. Сдается мне, там не было наваждения, тетка на пару со своим подельником всех обдурила.

Темре задумчиво возразил:

– Если бы прислуга была заодно с грабителем, они бы все устроили потихоньку, без такого шума и такого риска. И она поклялась Пятерыми перед «бродячим котом», что действительно видела под столом страшного черного паука, а насчет личности преступника ничего не знает.

– Значит, у нее ум за разум запнулся, и паук под столом ей померещился, а бандит этим воспользовался.

Темре не стал говорить о найденных в гостиной на ковре окровавленных перьях. Ригло это не касается. Тот уже выложил все что смог – если подытожить, ничего нового.

Вместе доехали до Гильдии. В телефонной тетради Темре ожидало новое сообщение от иллихейцев, предельно лаконичное: «Она». Хвала богам, наконец-то… Итак, дальше он работает вместе с иностранными агентами со всеми вытекающими отсюда преимуществами. Лишь бы Демея не надумала расстаться с этим Клетчабом Луджерефом, которого ждет не дождется родное правосудие.

Он добрался до Блудной горки к тому времени, как начало смеркаться. От трамвайного моста пошел через парк по обшарпанным лестницам и засыпанным шуршащими листьями пустынным аллеям. Дождь уже часа два как закончился, лилово-серое небо постепенно темнело. По-осеннему пахло сырой землей и мокрой облетевшей листвой, и еще чем-то горьковатым, тонким, увядающим… В такую погоду особенно хочется горячей кавьи. За деревьями показались старинные дома, в квартире Темре окна не светились – отрадно, что никого там нет в отсутствие хозяина… Хотя Птичий Пастух может сидеть в гостиной и в потемках, у него все по настроению.

Ощущение так и впившегося в лицо чужого взгляда возникло, когда Темре вышел из-под сени старых деревьев на тротуар перед домами. Сбоку. Слева.

Мысленно выбросив линию в ту сторону, он подался назад, уходя с этой линии – как в «танце труса», когда надо разминуться с атакующим мороком, – и одновременно поймал краем глаза наблюдателя, затаившегося под аркой подворотни соседнего дома.

В руках у парня ничего нет – это было первое, что Темре отметил. Да и сам по себе мальчишка щупловатый, не противник. Просто шпион. В придачу неопытный шпион: так уставился, словно хочет взглядом просверлить дырку, в два счета себя выдал. Или, может, посыльный от иллихейцев?

– Эй! – окликнул его Темре.

Подросток юркнул под арку. Убийца наваждений бросился за ним. Его дом стоял отдельно, сам по себе, а соседний был построен квадратом с проходным двором внутри. С другой стороны улица – туда и кинулся улепетывающий соглядатай. Бежал он не по-мальчишески, это Темре сразу отметил. Так обычно бегают девушки… А когда с головы слетел картуз, явно великоватый, над поднятым воротником серой куртки, тоже, никаких сомнений, с чужого плеча, мелькнул знакомый светлый хвостик.

– Кайри, постой! – крикнул Темре.

Она припустила еще быстрее.

Хм, удрала из монастыря, чтобы поучаствовать в поимке Демеи – что еще ей могло тут понадобиться? Надо ее догнать и отконвоировать обратно, потому что нечего четырнадцатилетней авантюристке в одиночку болтаться по Лонвару в темное время суток. Здесь столько всего случается, что, если ежедневно читать хроники происшествий всех столичных газет, рискуешь очень скоро очутиться в лечебнице для душевно утомленных, ибо жить станет невтерпеж.

Убийца наваждений бегал быстрее, чем девчонка, но противоположная подворотня выводила на улицу, и Кайри не раздумывая кинулась на противоположную сторону, лавируя между машинами. Движение было оживленное, как обычно в это время. Сшибут ведь… Заревели клаксоны, заорали возмущенные водители. Она ни разу не оглянулась.

Радуясь, что все обошлось, и решив не повторять ее подвиг, Темре добежал до светофора, но к тому времени, как он оказался на той стороне, Кайри уже поймала такси. Машина, отливающая в сумерках темной изумрудной зеленью, удалялась со всей возможной скоростью, обгоняя попутные автомобили.

«Боги милостивые, ну вот с какой стати она от меня так спасается?» – расстроенно и озадаченно подумал Темре.

А потом поспешил домой и первым делом набрал номер, оставленный преподобным братом Нурлиго из ордена Ящероголового. Раз уж орден взял Инору и Кайри под защиту, драконьи монахи теперь отвечают за их безопасность, вот пусть и отвечают по-настоящему, а не трапанов на храмовых карнизах считают.

Он был зол и с ответившим послушником разговаривал резко. Спасибо, тот не бросил трубку, а позвал к телефону преподобного Нурлиго, который как ни в чем не бывало сообщил, что Кайри сейчас вместе с другими учениками делает домашнее задание в монастырской библиотеке, нечего о ней беспокоиться. Темре сварливо ответил, что пусть тогда сходят и проверят, потому что он только что видел ее около своего дома, а потом она села в первое подвернувшееся такси и невесть куда укатила, хорошо бы ее найти, пока с этой сорвиголовой не стряслось никакой беды.

– Сейчас мы проверим, – спокойно произнес Нурлиго, прежде чем положить трубку.

Темре наконец-то повесил плащ на вешалку и накормил капелькой крови «сторожа», которого перед тем оставил без угощения, поскольку сразу бросился к телефону. Хмуро глянул в зеркало – ничуть не зверская рожа, с какой стати девчонке от него бежать сломя голову? – и пошел на кухню кипятить воду для кавьи: Дождевого Короля лучше встречать со всей обходительностью, особенно если ты чего-то от него хочешь.

Через десять минут затрезвонил телефон.

– Темре, что там за паника? – бодро спросила Кайри. – Ты, говорят, гонялся за мной, а я об этом ничего не знаю… Поделишься интересным, а?

– Ты сейчас где?

– В монастыре на Медной улице. Сидела в библиотеке, и меня оттуда выдернули, чтобы я тебя успокоила. Что случилось-то?

– Извини. Когда я подошел к дому, за мной следила какая-то девушка. Она сразу бросилась бежать. Мне показалось, это ты, – у нее прическа вроде твоей, хвостик беленький…

Темре запоздало почувствовал себя дураком. Не самое приятное ощущение.

– Сам посуди, если бы это была я, зачем бы я стала от тебя удирать? Ты меня, что ли, побьешь, если догонишь? Кстати, ничего, что я с тобой на «ты»?

– Ничего, хорошо, – согласился Темре. – Давай и дальше будем на «ты». Пожалуйста, передай мои извинения преподобному Нурлиго.

– Он не рассердился. Ты, главное, будь осторожен, если за тобой кто-то следит. Мало ли что им нужно.

– Хорошо, – повторил убийца наваждений.

Сбежавшую шпионку могла подослать Акробатка. Вполне возможно, Луджереф не единственный у нее в помощниках. Мало ли способов, чтобы заставить кого-то себе служить – подкуп, угрозы, шантаж, обещания чего-нибудь заманчивого… Если та белобрысая девчонка выполняла поручение Демеи, ничего удивительного, что она кинулась наутек.

– Убедились? – с легкой укоризной спросил жрец, которому Кайри передала трубку.

– Большое спасибо. Прошу прощения.

– Да пребудет с вами милость Великого Дракона, – снисходительно отозвался священнослужитель.

«Если еще какой шпион объявится, надо будет его поймать, – решил Темре, направляясь на кухню, где клокотала вода в кастрюльке. – Плохо, если морочанка начнет манипулировать людьми… А она может, в рамге об этом было».

Из гостиной донесся шорох. Шагов Темре не услышал, но увидел в полумраке коридора приближающийся тонкий силуэт. Клесто ступал бесшумно, только тихо позвякивали золотые и бронзовые цепочки на высоких сапогах из коричневой кожи. Он остановился в дверях и прислонился к косяку, скрестив на груди изящные когтистые руки.

Поверх туники из осенних листьев тускло белело ожерелье из чьих-то клыков устрашающего вида, а в другом ожерелье переливались крупные драгоценные камни, каждый из которых стоил целого состояния: рубины, изумруды, сапфиры, золотистые топазы были нанизаны вперемежку с желудями. Масса иссиня-черных волос, в этот раз не заплетенных, окутывала его острые плечи и ниспадала, словно плащ, на ладонь не доходя до колен. В непроглядно темных, как ночное небо, глазах светилось неистовое любопытство.

Он молча улыбался уголками тонких губ, дожидаясь, чтобы Темре заговорил первым.

– Роза Хоэдра лежит в моем сейфе в банке. Постараюсь завтра забрать ее оттуда и отдам тебе, если согласишься на эту сделку. Или послезавтра, как успею.

– Как успеешь, – не то передразнил, не то согласился Птичий Пастух и, оглядев кухонные табуреты, устроился на подоконнике. – А раздумаешь ее отдавать, как-нибудь иначе сочтемся. Не беспокойся об этом, со мной всегда расплачиваются, и вариант, который меня устроит, всегда можно найти.

– Розу Хоэдра возьмешь за свою помощь? – напрямик спросил Темре, разливая кавью по чашкам.

Заключая договор с таким существом, лучше не оставлять никаких неясностей. С людьми, впрочем, то же самое. Пусть Темре не был дельцом, зато он был расчетливым гронси и сыном адвоката в придачу.

– От такого предложения невозможно отказаться.

– Тогда по рукам.

– Рассказывай, что тебе нужно, – предложил Дождевой Король с предвкушающей улыбкой, изысканным жестом взяв покрытую черной глазурью чашку с кавьей.

Для него эта сделка была сплошным удовольствием: и редкий волшебный бутон, хранящий чужие воспоминания, достанется ему, и вдобавок можно будет развлечься. Он внимательно выслушал собеседника, щуря длинные глаза с мерцающими вертикальными зрачками, и первым делом осведомился:

– Птичьи перья вы сохранили?

– Да. Они у Котяры.

– Это хорошо, моя сфера влияния… Фотография – тоже неплохо: эфемерный клочок вечности, запечатлевший образы и привязанности, я сумею выманить его из необъятного всеобщего круговорота, как бы далеко его ни унесло. Надеюсь, не слишком далеко, времени прошло немного. Вот если бы ты попросил меня найти похищенные деньги и драгоценности, тут я не помощник, я свое-то добро сплошь и рядом теряю, а деньги безлики, хоть и кочуют из рук в руки, для меня все они на одно лицо. Нам придется нанести визит твоему другу… Пойдем туда сейчас?

Темре позвонил Котяре. Ага, тот ждал их. С охотничьим нетерпением.

Прогулка по городу в компании Клесто – в такие авантюры Темре до сих пор не ввязывался. Впрочем, Смеющийся Ловец запросто ткал иллюзии и прикидывался смертным, если на него нападала такая прихоть. Он еще в прихожей принял облик молодого человека в неброском, но модном костюме. Ожерелья исчезли, черные волосы укоротились до середины спины, как у Темре. Только вертикальные зрачки его выдавали – он не мог их изменить, но их очертания скрадывала нефтяная темень радужки: не присмотришься – не заметишь.

Когда вышли из-под козырька подъезда, он небрежным жестом протянул руку, и в ней оказался плащ с капюшоном, мигом соткавшийся из серебристых нитей моросящего дождя. Клесто как ни в чем не бывало набросил его на плечи. Он при желании под любым ливнем мог оставаться сухим, но решил не привлекать к себе лишнего внимания. Темре в этот раз тоже не забыл надеть плащ. Среди прохожих на улице и среди пассажиров в трамвае они не выделялись.

Котяра выглядел чуть получше, чем сегодня утром. Даже проявил понятный интерес, когда Клесто сбросил личину, представ во всей своей красе. Они прошли в комнату Люрайни. Собранные с полу фотографии лежали на комоде лохматой стопкой.

– Покажите мне место пропавшего снимка, – произнес Дождевой Король, доставая из-за пазухи флейту.

Джел ткнул пальцем: вот здесь.

И после этого полилась тихая мелодия, схожая с игрой солнечных бликов на мозаичном серо-зеленом морском просторе, с детской беготней в прибрежных дюнах и девчоночьим смехом, с шелковистым шелестом парусов маленькой «Серебряной гончей», которую держал в узловатых морщинистых руках дедушка Тавьяно. Темре пришлось потрясти головой, чтобы вырваться из этого сна наяву, а Котяра и вовсе застыл, как оцепеневший. Клесто не просто играл – он ворожил, выманивал из всеобщего круговорота. Наконец колдовская мелодия оборвалась, и флейтист потребовал:

– Откройте форточку.

В темноте за оконным стеклом вился рой белесой мошкары – несмотря на дождь, несмотря на осень… Когда Темре повернул тугую фигурную задвижку и распахнул сначала внутреннюю, потом внешнюю створку, этот рой порхнул в комнату и приземлился на полированном туалетном столике.

Тогда-то и стало видно, что не мошкара это, а бумажные клочки, сами собой сложившиеся в картинку. Та самая потерянная фотография, грязная, разорванная, поблекшая. На снимке отпечатался след подошвы.

– О, боги… – выдохнул очнувшийся «бродячий кот».

– Я не могу восстановить былую целостность, – с вежливым сожалением добавил Клесто. – Это не в моей власти.

Котяра сжал тяжелые кулаки. Желание убивать рвало его изнутри, но рядом не было того, кто заслуживал смерти. Рядом были только свои.

– Ты ведь сможешь найти ублюдка? – обратился Темре к Дождевому Королю.

Тот пожал плечами, так что колыхнулись на груди оба ожерелья.

– Попробую. Покажите мне перья.

Монах вытащил из комода картонную коробочку из-под зубного порошка, в ней лежало несколько перышек, испачканных засохшей кровью.

– Куриные, – подержав их на ладони, определил Птичий Пастух. – Долгое время были в подушке.

– То есть как – в подушке? – недоверчиво переспросил Темре. – Быть не может…

– Ты сомневаешься в моей компетентности, как это называется у смертных? – Клесто многозначительно усмехнулся, блеснув нечеловеческими зрачками и показав острые мелкие зубы, – впрочем, он скорее решил порисоваться, чем всерьез рассердился. – Это перья из видавшей виды старой подушки, они насквозь пропитаны людскими снами, перемешанными и наслоившимися друг на друга.

– Но кровь-то откуда взялась? – примирительным тоном уточнил убийца наваждений. – Прислуга сказала, на спинных шипах у морочана были мертвые птички…

– Это не птичья кровь.

– А чья тогда?

– Человеческая.

И лишь после того, как слушатели насторожились, Смеющийся Ловец пояснил:

– Высосанная и частично переваренная. Ее выдавили из насекомых, которые делят постели с людьми и питаются за их счет, – скорее всего, из хнырков.

– Понятно… – отозвался Темре.

– Давайте отправимся туда, где лежали обрывки фотографии, – предложил Клесто. – Это довольно далеко отсюда.

Он вновь принял облик столичного юноши, каких много ходит по улицам Лонвара, и надвинул на лицо капюшон своего дождевого плаща, серебрящегося в свете фонарей. До места добирались пешком, потратив на это около часа.

– Здесь, – сообщил наконец проводник, остановившись.

В этом районе скверно пахло, впереди блестел канал, правее громоздился в свете редких газовых фонарей какой-то завод с тремя могучими трубами. Темре и «бродячий кот» озирались, а Клесто вдруг рассмеялся и достал флейту.

– Подождите, сейчас я вам еще кое-что покажу…

В этот раз мелодия была другая – залихватская, визгливая, издевательски наглая. В канале тяжело плеснуло, потом что-то темное перевалилось через парапет и шлепнулось на мостовую. Темре направил туда луч карманного фонаря: в луже распластался громадный черный паук с торчащими из спины костяными шипами, среди которых белели облепившие разбухшую тушу мокрые перья.

Не растерявшись, убийца в то же мгновение послал в него две иглы из своего боевого перстня, и тогда Клесто снова засмеялся:

– Стоит ли расстреливать беззащитную куклу?

Темре уже успел сунуть фонарь оторопевшему Котяре и как раз надевал маску. И впрямь ведь не наваждение!

– Профессионал… – поддразнил его Птичий Пастух.

«Бродячий кот» подошел и пихнул куклу носком ботинка. Тот самый паучара, о котором рассказывала Нахана, один к одному. Разве что никаких мертвых птичек на шипах – эта подробность ей привиделась с перепугу. Он наподдал сильнее, вымещая зло на состряпанной бандитом обманке.

– Не надо, – остановил его Клесто. – Не порть куклу, она еще пригодится. Из нее можно сделать ищейку, которая приведет вас к своему прежнему хозяину.

Ищейка

Этот грязный кирпичный город с его яминами и холмищами оказался еще более сумасшедшим, чем представлялось Клетчабу вначале.

Впрочем, хасетанского ловчилу старой школы за просто так не проведешь, он с первых же дней хребтиной чуял, что есть в этом их Лонваре, так и норовящем раствориться в дыму и в непрерывной осенней мороси, какой-то потаенный подвох. Словно в дурном сне, где под конец выскакивает чудовище: не успел открыть глаза – пеняй на себя.

Спасите нас, милостивые боги, чудовища здесь и впрямь водились. Еще какие… Кровожадная Демея рядом с ними была мелкой сошкой, хотя и достаточно предприимчивой, чтобы обратить их существование себе на пользу. В этом они с Клетчабом сошлись и были заодно, хоть она и продолжала гнуть свое: мол, я госпожа, а ты низший и должен передо мной пресмыкаться.

Он разнюхал, куда подевалась та дамочка, Инора Клентари: жрецы Ящероголового заключили ее в кристалл, который хранился у них в храме, а девчонку, Кайри Фейно, определили в школу при монастыре на Медной улице. Чтобы разжиться этими сведениями, не шибко обрадовавшими ее стервейшество госпожу Демею, Луджерефу пришлось обратиться в сыскную лавочку, о которой он слыхал обнадеживающие отзывы еще в начальную пору своего знакомства с Лонваром.

Контора была до того грязная, что переступишь через порог – и первая мысль: «Вот незадача, не туда забрел, в какую-то гнусную ночлежку для голодранцев…» Когда же недоразумение к обоюдному удовольствию разрешалось, тебя ставили перед фактом, что эти помойные крысы дерут за свои услуги втридорога и, сколько ни торгуйся, ни сула не уступят.

Что ж, Демея выдала сумму на расходы с лихвой и велела денег за информацию не жалеть, это Клетчаб для себя хотел сэкономить, да не подфартило. Не на тех напал. Зато колоритные неумытые детективы оказались парнями ушлыми и цепкими. Должно быть, у них была целая сеть прикормленных людей во всех областях и на всех уровнях, совсем как у Луджерефа в то безбедное времечко, когда он подвизался в Министерстве Счета и Переписи, прячась под личиной высокородного Ксавата цан Ревернуха. В наилучшем виде все разузнали.

Одна беда – они были слишком ушлыми. Иначе говоря, взяв у клиента заказ на сведения об Иноре Клентари и Кайри Фейно, они параллельно слили информацию о клиенте, справлявшемся о вышеназванных особах, некой третьей стороне. Тоже небось с хорошим наваром. Можно не гадать кому. Иллихейским цепнякам, приплывшим на «Раллабе», кому же еще! Или здешним цепнякам, которые с теми повязаны. Подставили, двурушники поганые.

Клетчаб с Демеей такое развитие событий предвидели – не тупаки, хвала богам, – на вторую встречу отправились вдвоем, хотя и не вместе. Он дошел до этой дрянной конторы будто бы в одиночку, получил у замызганного ушнырка в очках с толстыми линзами и засаленных нарукавниках заказанную справочку, а на обратном пути на него напали. Трое.

Демея их порвала так же, как предыдущих четверых, – смерть-баба, ей это в охотку. Еще и стволом разжилась: один из тех парней плюнул на запреты и пришел с пятизарядником. Стрельнул в эту стерву и даже, как показалось Клетчабу, попал, но, видать, был при ней оберег, отводящий пули, потому что ничего ей не сделалось.

Такие небольшие пистолеты в Иллихее называли «дамскими», а здесь – «четвертными». Не ахти что, но чем пистолет меньше, тем проще его припрятать, хотя все равно есть риск, что цепняки застукают нарушителя с помощью своих сволочных артефактов.

Ушныркам, считай, повезло, Демея прикончила их по-быстрому и так же проворно обшарила карманы двух жертв, в то время как третьего обыскал присоединившийся Клетчаб: пожива – дело святое. Потом они улепетнули оттуда переулками, вроде бы порознь, но держась друг друга. Еще не стемнело, да и людишки на слякотных улочках попадались, так что мешкать не стоило.

Демея перед выходом по-хитрому повязала прозрачный дымчатый шарф, прикрыв лицо почти до самых глаз, а Клетчаб поднял воротник и надвинул потрепанный картуз, найденный среди тряпья в схроне. Если кто из прохожих и обратил на них внимание, все равно никаких примет назвать не сможет.

– Это была засада, – угрожающе и в то же время задумчиво произнесла Демея, когда они благополучно добрались до убежища. – Довольно глупая засада – с ними не было никого по-настоящему опасного. Видимо, они решили захватить моего помощника и не рассчитывали, что я буду тебя сопровождать. Раз они нас предали, нет гарантий, что они сообщили верную информацию.

– Об этом не беспокойтесь, тут они наврать девять против одного не могли, – возразил Луджереф. – Они ушнырки, которые и нашим, и вашим, и их, но блюдут свою воровскую репутацию и работают без дураков, так про них калякают люди, которые напрасно не шуршат и за шорохи отвечают.

Спохватившись – эта белесая стерва, хотя у самой руки по локоть в кровище, «воровского пения» не любила, вот и сейчас недовольно свела брови, – он объяснил то же самое по-другому:

– Их лавочка в Лонваре считается надежной, там всегда выполняют то, за что заплачено. Подрядились они добыть для вас информацию – будьте спокойнешеньки, честь по чести добудут, без никакого мухлежа. Это про них все знают, и поэтому они такие цены ломят. Но это не помешает им продать вас, если нарисуется покупатель при деньгах, и дальше надейся на себя да на шальную удачу. Такие уж тут нравы подлые, госпожа Демея.

Последнее он добавил льстивым тоном, выказывая почтение, а то вдруг эта чокнутая психанет.

– Нравы, типичные для низших. Для тех, кто копошится в грязи и не знает ничего другого, – разлепив скульптурные губы, с презрением отозвалась убийца, похожая на красивый манекен.

– То-то и оно, – лицемерно поддакнул Клетчаб. – Но сведения, могу побиться об заклад, правильные. Не с руки им рисковать репутацией. Если однажды пройдет обоснованный слушок, что они смухлевали, прежнего доверия к ним уже не будет, и тогда больше не получится такие цены задирать – прямой убыток. Чего ради они на это пойдут? Не тупаки ведь.

Он оказался прав. Пусть насчет Иноры Клентари ничего не проверишь – не приставать же с расспросами к преподобным служителям Ящероголового, зато девчонка нашлась именно там, где сказали – в школе при драконьем монастыре на Медной улице. Луджереф ее выследил, перед тем тщательно загримировавшись, чтобы его самого, не ровен час, не выследили.

Ученики жили в интернате при монастыре, но порядки там были нестрогие – тем, кто постарше, разрешалось в свободное время выходить за ворота и болтаться по городу, лишь бы вернулись до наступления темноты. Демея показывала фотографию Кайри Фейно, и Клетчаб сразу узнал ее в стайке других подростков, отправившихся в кондитерский магазин. Худенькая беловолосая девчонка в мальчишеской куртке, на глаза падает челка, на плече сидит ручной трапан, сложив шалашиком кожистые крылья и вцепившись коготками в ткань.

Трапан в этой компании был только у Кайри. Сразу видать, что норовистая тварь: когда дети проходили мимо Клетчаба, повернул в его сторону миниатюрную драконью головку и злобно зашипел. Такой тебя и укусит до крови, и клок волос выдерет, а ты его, тварюгу, стукнуть не смей – трапаны, хоть и мелюзга, народ Ящероголового Господина и находятся под его защитой. Не лучше кошек, которым покровительствует Лунноглазая. Чем хорош темный и вонючий схрон под Овечьей горкой, так это тем, что Клетчаб там наконец-то смог отдохнуть от кошачьего произвола, ибо не водилось в этом подземелье, похожем на разветвленный могильник, никаких священных зверей.

«Кто же разрешил этой сопливой паршивке храмового трапана с собой на улицу таскать? – подумал он с раздражением, покосившись вслед монастырским ученикам. – Небось посадила его на плечо да унесла без спросу…»

Эта сварливая мысль пришла ненароком из прежней жизни, когда он косил под почтенного министерского служащего Ксавата цан Ревернуха – человека строгого и придирчивого, всегда готового обругать окружающих за что-нибудь ненадлежащее. Такова была его тогдашняя роль, которую он сперва играл, чтобы никто не разглядел в нем пройдоху Луджерефа из Хасетана, а потом так с ней сжился, что и впрямьначинал искренне негодовать по поводу каждого попавшегося на глаза непорядка. За время путешествия на «Принцессе Куннайп» из Иллихеи в Венгу он постарался отучить себя от этой привычки, но вот поди ж ты – случаются временами рецидивы.

Довольная тем, что Кайри нашлась, Демея дала своему помощнику денег на изумруд, чтобы он смог выполнить обет и откупиться от гнева Лунноглазой Госпожи. Выбирая в ювелирном магазине подвеску с зеленым камушком, Луджереф, наученный горьким опытом, придирчиво осмотрел товар, даже на всякий случай попробовал на зуб – это заставило продавца брезгливо хмыкнуть в сторону – и потребовал, чтобы изделие проверили на иллюзорность с помощью артефакта-определителя, «а то знаем мы вас».

– Не волнуйтесь, сударь, совершить проверку мы обязаны по закону, – сдержанно огрызнулся продавец.

Подвеску Луджереф сразу же отнес в храм, но приняла ли Великая Кошка благосклонно его дары, неизвестно. Никакого знака не было, это его слегка тревожило.

– На тот случай, если нас выследят, пригодится заложник, поэтому мы должны похитить Кайри Фейно, – тем же вечером поделилась планами Демея. – Сходим туда вместе в гриме и в париках. Мы примем все меры предосторожности, и если нас там ждут, маловероятно, что узнают. – Задумчиво-недовольная интонация заставляла предположить, что в последнем она сомневается.

– Перед таким дельцем надо все хорошенько взвесить на три-четыре раза и территорию разведать, чтобы как свои пять пальцев, – неохотно отозвался Клетчаб.

Ему эта идея не нравилась. Ежели ты похитил человека, начинается сплошная морока – и сторожи его, и корми, и горшок за ним выноси… Вряд ли Демея захочет сама возиться. Свалит все хлопоты на помощника, а ему больно надо нянчиться с какой-то зареванной соплюхой. С другой стороны, обеспечить себе гарантию безопасности и впрямь было бы неплохо, а для этого нужен козырь, которого у них покамест нет.

– Сходим на разведку, – решила сообщница.

– А где потом будем девчонку держать? Здесь?

– Придется здесь, больше негде. Может быть, мне удастся сделать Кайри своей союзницей… – на ее лице проступило томно-мечтательное выражение.

«Вот это уже твоя дурь взыграла», – отведя взгляд, чтобы она не догадалась о его неуважительных мыслях, подумал Клетчаб.

Умолкнув, Демея вновь стала похожа на манекен: сидит на ворохе тряпья, словно стройное изваяние, и гладкое лицо обитательницы витрин белеет в тусклом свете керосиновой лампы. Даже короткая стрижка к месту – головы у этих кукол в человеческий рост обычно лысые, чтобы можно было хоть парик, хоть шляпу, хоть корону надеть.

Откуда ж она такая взялась? И где научилась так убивать? Клетчаб уже начал сомневаться в том, что Демея побывала на каторге: это накладывает на человека отпечаток, а в ней нет ничего характерного, не считая «каторжной» стрижки, да мало ли почему люди стригутся… Может, ее раньше в доме для умалишенных держали, там и обкорнали, а теперь ищут, чтобы упрятать обратно, пока не накуролесила. Небось за этим стоят ее родственники. И за похищение Кайри Фейно ей как сумасшедшей ничего не будет – увезут обратно в дурдом, и дело с концом. Стало быть, отвечать за весь шорох придется старине Луджерефу. А ему терять нечего, ему лишь бы в лапы к иллихейским цепнякам не попасть.

– Ты сомневаешься в победе? – отведя взгляд от лампы, которую давно уже стоило бы почистить, нарушила тягостное молчание Демея.

– Взвешиваю «за» и «против», госпожа, – увильнул Клетчаб. – Сколько-то мы здесь проволынимся, но хорошо бы найти жилье получше. Опять же зима скоро…

– Продержаться нужно недолго. Возьмем заложницу, чтобы остановить тех, кто по-настоящему опасен, а потом ситуация изменится в нашу пользу. Когда повсюду хаос и разруха, слабым не до того, чтобы преследовать сильных. Тогда наступит мой час. При великих катаклизмах выживают сильнейшие, которые по праву берут свое.

В другой обстановке эта напыщенная речь показалась бы Луджерефу нелепой, но сейчас, глядя на безмятежное лицо Демеи, высвеченное из полумрака, словно идеальная гипсовая маска, он ощутил, что дело пахнет бедой. Однако, что немаловажно, эта беда грозит не ему.

Учитывая его неважнецкие обстоятельства, хаос и разруха стали бы для него первостатейным подарком шальной удачи – в условиях всеобщей неразберихи куда проще будет уходить от цепняков, на которых свалятся проблемы посерьезнее, чем ловля иностранного преступника. Да только не верится, что эта кукла и впрямь сможет обеспечить что-нибудь вроде массовых народных волнений, при которых повсюду рознь и безобразия. Или буча и без нее исподволь назревает, а она пронюхала об этом и надеется на лучшее?

– Госпожа Демея, с чего же тут социальные катаклизмы начнутся? – спросил он вслух. – Оно конечно, условия на многих здешних заводах поганые и заработная плата позорная, в Иллихее за такие дела промышленников привлекли бы к суду по статье «Злостное создание на производстве условий, провоцирующих работников на беспорядки». Опять же некоторые газетенки воду мутят, агитаторы шныряют, видел я их. Но нельзя сказать, чтобы не сегодня завтра что-то прорвало, все это еще долго может так вариться и не закипать.

– Я ничего не говорила о социальных катаклизмах. Люди – тупое стадо, которое может взбунтоваться, а может терпеть до бесконечности, на них я ставку не делаю. Пойдем. – Демея поднялась на ноги. – Чтобы ты не сомневался, я тебе кое-что покажу. Как по-твоему, почему этот туннель начали прокладывать, а потом забросили и стали строить новый?

– Кто его знает. – Луджерефу, привыкшему на всякий случай все подмечать, оно тоже показалось странным. – Добротный же туннель, а они вбухали деньжища и бросили – как ни посмотри, убыток. Может, там дальше что-то есть – слишком твердая порода или, допустим, вода?

– Что-то есть, но не порода и не вода. Идем.

Когда вышли в коридор, она включила переносной электрический фонарь, работавший на батарейках. Коридор заканчивался тупиком – стена из листов фанеры внахлест, перечеркнутая крест-накрест длинными занозистыми досками. Вдоль стены громоздились кучи битого кирпича, на полу лежала стремянка.

– Поставь лестницу, – приказала Демея, повесив фонарь на крюк. – Не сюда, правее! И подожди, ничего не трогай.

Проворно, будто всю жизнь по стремянкам лазала, она взобралась под самый потолок и оторвала кусок фанеры, который держался на нескольких гвоздях. За ним открылся черный зев потайного хода.

Луджерефа разбирал интерес, и в то же время ему было не по себе. Чуял он, что отсюда лучше бы сделать ноги, но куда их делать-то – навстречу цепнякам? Загнали его на самое дно, нимало не церемонясь, и податься больше некуда – остается только держаться за компанию с чокнутой Демеей, что бы она там ни задумала.

Повесив на шею другой фонарь, маленький, она исчезла в дыре. Перебралась туда со стремянки на зависть ловко, словно рыба в воду скользнула: ни дать ни взять циркачка. «Могла бы стать домушницей, – с одобрением подумал Клетчаб, – через форточки в квартиры забираться, с такими способностями самое милое дело…» Через некоторое время она снова появилась, пятясь задом – видать, там было не развернуться – и волоча обломок фанеры, который сбросила на пол.

– Теперь можешь посмотреть. Осторожно, с другой стороны стекло, оно держится на замазке, не задень его. Вот это возьми с собой, иначе ничего не увидишь. – Она повесила ему на шею свой фонарик, похожий на светящийся медальон.

Скверно было на душе у Клетчаба, что-то нашептывало: «Не надо, не смотри!» – и все же он полез в эту окаянную дыру. Из одного куража, чтобы не спасовать перед ее стервейшеством.

Со стремянки чуть не сверзился, с непривычки-то, он же вам не форточник, но Демея придержала пошатнувшуюся лестницу, и он с горем пополам перебрался в лаз. И сверху, и снизу, и с боков торчал ломаный кирпич, неровности царапали в кровь ладони, впивались в колени, цепляли одежду.

Шумно дыша, он с опаской полз вперед на четвереньках. В свете фонаря блеснуло стекло. Вспомнив предупреждение Демеи, он не стал к нему прикасаться, всмотрелся в то, что находилось по другую сторону, – и в следующую секунду отпрянул, еле сдержав панический вопль.

Как он проделал по тому же тесному проходу обратный путь задом наперед, он потом вспомнить не смог. Факт, что быстро. Очень быстро.

Добравшись до конца, едва не вывалился наружу, но наткнулся на стремянку, она загремела – этот звук его чуть-чуть успокоил. Когда Демея вновь поставила опрокинувшуюся лесенку, он сполз по железным ступенькам и кулем уселся на замусоренный пол. Он обливался потом, руки и колени тряслись, да еще кишечник начал бунтовать.

Боги великие, ничего там нет! Правда же, нет?.. В темноте, да еще за пыльным стеклом всякое может померещиться – это ведь не значит, что оно там сидит на самом деле…

Забрав у Клетчаба фонарь и подобрав с полу кусок фанеры, Демея нырнула в потайной ход. Видимо, чтобы на всякий случай заслонить стекло, ради дополнительной страховки. Можно подумать, то, что прячется за стеклом, удержит хлипкая дощечка, если оно вдруг решит оттуда вылезти!

Вернувшись, Демея другим куском фанеры замаскировала дыру со стороны коридора. В укромном углу под ворохом старых газет валялся кое-какой инструмент, был там и молоток. Каждый гвоздь она вбивала одним точным ударом.

После этого она аккуратно уложила на прежнее место стремянку и, встав над Луджерефом, как цепняк над обкуренным ушнырком, осведомилась:

– Видел?

Могла бы не спрашивать. Казалось бы, по его реакции и так ясно, что видел.

– Это морок? – сипло вымолвил Клетчаб.

– Какой еще морок… – Она презрительно усмехнулась, а ему вдруг, ну, совершенно некстати, пришло в голову, что все ее презрительные усмешки одинаковы, натурально одинаковы, словно растиражировали один и тот же фотоснимок. – Если бы это был морок, люди бы его убили. Под некоторыми из холмов Лонвара дремлют существа вроде этого, и если хотя бы одно из них разбудить и выманить наружу – можешь себе представить, какое время наступит. Плохое для обывательского стада и хорошее для таких, как я или ты. Время сильных. Теперь ты понимаешь, что с таким союзником можно избавиться от тех, кто тебя преследует?

– Не до нас им будет, – невнятно ухмыльнулся в ответ Клетчаб. – Своих делишек станет невпроворот!

Губы плохо слушались, он весь взмок и никак не мог унять дрожь, не говоря о позорных кишечных спазмах, зато в душе разрасталась и ликовала надежда: если начнется всеобщая катавасия, у него будет вдесятеро больше шансов ускользнуть от тех, кто его ловит.

Воплотившийся морок должен быть уничтожен чем скорее, тем лучше. Для Темре это было непреложное правило. О том, чтобы использовать наваждение как орудие, он и помыслить не мог, это противоречило и закону, и уставу Гильдии, и его личным принципам. Ни за что бы в такую авантюру не впутался… Разве что ради Котяры, которого морок-ищейка сможет привести к бандиту, убившему Тавьяно.

Джел хмуро и понимающе помалкивал, не пытаясь давить на друга. Уговаривал Птичий Пастух. То ли он проникся к Котяре сочувствием – ему вовсе не были чужды вполне человеческие симпатии-антипатии, то ли не хотел упустить превосходнейшее развлечение, то ли имели место оба мотива, но он проявил такую настойчивость, что это немного пугало. Во всяком случае, пугало Темре, который отлично знал, как далеко может зайти, добиваясь своего, это хрупкое с виду существо с загадочными глазами цвета ночного неба, в которых едва выделялись на фоне радужки вертикальные звериные зрачки.

Дождевого Короля не переупрямить. Хотя дело даже не в нем, а в Джелгане. Пустить по следу ищейку – единственный шанс поймать бандита.

Мокрого паучару, не слишком пострадавшего от пинков «бродячего кота», завернули в плащ и привезли к Темре домой. Сейчас он лежал в облицованной кафелем стиральной комнатушке, которая по назначению не использовалась. Все еще не просох после пребывания на дне канала. Вопрос о превращении его в морок на некоторое время отложили из-за похорон Тавьяно, да потом еще на Темре посыпались задания одно за другим – Демею пока не выследили, но в Лонваре и без нее наваждений хватало.

Теперь наступила передышка, и объявился Клесто, не забывший о своем предложении. Пусть он уже получил розу Хоэдра, он был настроен довести дело до конца. Не всякий из людей проявит такое чувство ответственности.

Впрочем, причина крылась не столько в ответственности, сколько в любви к играм и в упрямстве. Котяру он и пригласил на эту встречу самым обыденным способом – позвонив.

Темре это в первый момент несказанно удивило: ему Клесто ни разу не звонил, и складывалось впечатление, что телефонов тот либо не признает, либо вовсе не замечает. Оказалось, ничего подобного. Да и почему бы древнему природному духу, когда он находится в телесном облике, не воспользоваться телефонным аппаратом?

– Это будет слабенький морок, пара твоих иголок – и он исчезнет. Управлять им будет одно-единственное желание: найти своего хозяина, того, кто смастерил куклу. Вам останется только пойти за ним, и он приведет вас куда надо. Он будет заклят на подчинение вам обоим, я это сделаю с помощью перьев, которые недальновидный вор приклеил ему на спину. Хорошо, что клей оказался водостойкий, – Клесто сардонически ухмыльнулся, как будто трещина расколола его узкое смуглое лицо. – Наверное, ради пущей надежности… Иные из смертных копают себе ямы с кольями на дне весьма изобретательно.

Они сидели втроем в гостиной у Темре. Еще не стемнело, за окнами под пасмурным небом чернел парк в желтых, коричневых, блекло-зеленых и местами багровых пятнах. Ветви раскидистых деревьев облепило множество птиц: то ли перелетные стаи устроились на отдых, то ли они собрались сюда со всех окрестностей, почувствовав, что в старом доме на склоне Блудной горки гостит их повелитель.

Клесто удобно расположился на подоконнике, рядом с ним стояла чашка с остатками кавьи. Свою черную гриву он опять заплел в косички с болтающимися на концах кистями красных ягод, бронзовыми колокольчиками, кусочками янтаря, кожаными тесемками с какими-то руническими надписями тушью бисерным почерком.

– Я уже согласился, – проворчал Темре. – Могу себе представить, как паучара будет ковылять по улицам через весь город, а за ним потащимся мы с братом Рурно…

– Я сделаю его достаточно прытким. – Улыбка Дождевого Короля стала чуть добрее.

– Чтобы он сбежал от нас?

– Благодаря подчиняющему заклятью он будет слушаться ваших команд, словно дрессированное животное. И вы сможете взять его на поводок.

– Та еще будет картинка! Впрочем, если ночью, чтобы поменьше народу нас увидело…

– Когда отправитесь на охоту, я вам для прикрытия обеспечу дождь, так что видимость будет плохая. Прохожие подумают, что вы собаку выгуливаете. Приступим?

Темре скрепя сердце согласно кивнул, но Котяра неожиданно возразил:

– Не сейчас. Завтра начинается храмовый праздник Осенних Погонь и Танцев, я должен там присутствовать. Через несколько дней, когда он закончится.

Оживление паучары отложилось, гости ушли, и Темре, обнаружив, что у него выдался свободный вечер, отправился к Сой, перед этим позвонив и убедившись, что она дома.

Ощущение слежки возникло, когда он шел через парк. Шорох и движение сбоку, среди древесных стволов. Как и в прошлый раз, соглядатай, поймав ответный заинтересованный взгляд, бросился наутек.

Похоже, это опять была та светловолосая девушка, со спины похожая на Кайри. В этот раз она надела старомодную коричневую холлу с капюшоном и короткой пелериной, и хвостика у нее на затылке не было видно, однако по тому, как она двигалась, Темре сделал вывод, что шпионка та же самая.

Она помчалась через парк к забору, огораживавшему территорию вокруг старого особняка, в котором еще с весны тянулся ремонт. Этот участок считался частным владением, а забор был добротный, высокий, с колючей проволокой поверху: ремонт в очередной раз заглох, недоделанный дом пустовал, и его владельцы опасались, что туда повадятся нищие бродяги или какая-нибудь уличная банда.

Фигурка убегавшей шпионки мелькала впереди, хорошо заметная среди сквозистых черных деревьев, на фоне желто-бурого ковра облетевшей листвы. Девчонка плохо знала парк и выбрала неудачное направление, деваться ей было некуда. Темре решил, что поймает ее возле забора.

Сидевшие на ветвях перелетные птицы – серые с желтовато-рябыми грудками кунявки – пронзительно перекликались, когда она проносилась мимо. Закачались тонкие стволы хинальи, усыпанной гроздьями продолговатых лиловых ягод, которые созревают после первых заморозков.

Девушка добежала до забора, и тут-то Темре понял, что окрестности она все-таки изучила неплохо. В отличие от него, хоть он и прожил здесь около года. Перелезть через забор она не смогла бы, но она и не собиралась: вместо этого распласталась на жухлой траве и ящерицей проползла в зазор между нижним краем ограды и землей.

Плотно пригнанные друг к дружке доски тянулись горизонтально между вкопанными столбами – ни одну не выломаешь, на лазейку не рассчитывай, зато внизу оставались пустые промежутки. Темре присел, поглядел и с досадой хмыкнул: тут протиснется разве что некрупная собака или щуплый подросток, а ему перебраться таким же манером на ту сторону не светит.

Шпионка явно заранее наметила путь к отступлению, потому что бросилась прямиком сюда. Соседние секции досок нависали ниже, там даже ей не пролезть.

Судя по звукам, доносившимся из-за забора, она запыхалась и никак не могла отдышаться.

– Послушай, почему ты за мной следишь? – спросил Темре.

Она не ответила, но задержала дыхание, прислушиваясь.

Подумалось: он считает ее девчонкой, потому что вначале принял за Кайри, а она, может быть, постарше его, он же не рассмотрел лица… Если это венгоска лет тридцати-сорока (не больше, иначе она вряд ли смогла бы так быстро бегать), обращение на «ты» должно показаться ей оскорбительным.

– Вас кто-то заставил за мной следить?

Ответа не последовало.

– Возможно, вас послала морочанка? Она выглядит как высокая и красивая светловолосая женщина с каторжанской стрижкой и совершенно бесцветными глазами. Это она, да?

Его слушали, но не отзывались.

– Если это так, я понимаю, что вы согласились выполнять ее поручения не по доброй воле. Она вас запугивала, шантажировала? Угрожала вашим близким? Лучше расскажите мне, в чем дело. Я убийца наваждений и постараюсь вам помочь.

Из-за забора донесся сдавленный злой всхлип, и Темре решил, что его догадки верны.

– Эта морочанка очень опасна и может много чего натворить, если ее не остановить. Она уже убила несколько человек. Подскажите мне, где ее можно найти, и я сделаю все, чтобы вас от нее защитить.

Зашуршали легкие шаги: шпионка, так и не проронив ни слова, уходила прочь.

Темре кинулся вдоль забора, спотыкаясь о выпирающие корни и огибая кусты, на которых горели в путанице оголившихся ветвей, словно забытые после праздника фонарики, розовато-желтые и багряные листья.

Огороженный участок был довольно обширен, и перехватить ее не удалось: по-видимому, она бегом пересекла частную территорию и через щель под забором выбралась наружу до того, как Темре, двигавшийся по окружности, оказался в нужном месте.

С другой стороны тянулась вдоль парка глухая улочка с обветшалыми двухэтажными домами. В сумерках она напоминала картинку, спрятанную под затемненным стеклом.

И расспросить некого, ни души. Может, кто-нибудь и видел из окон, как худенькая девушка в старушечьей коричневой холле по-собачьи выползла из-под забора, и приметил, куда она потом побежала, но не в квартиры же стучаться… Тут полно проходных двориков, так что шмыгнуть она могла куда угодно, а дальше – довольно оживленная Обойная улица, где недолго затеряться в толпе. На всякий случай Темре надел маску, но наваждений поблизости не заметил.

Сознавая, что его снова обвели вокруг пальца, он направился к трамвайному мосту.

Он познакомился с Соймелой Тейлари четыре года назад и пропал с первого взгляда. В нее кто только ни влюблялся с первого взгляда. Если имена этих несчастных переписать столбцом на шелковом свитке, как делали прекрасные принцессы в старинной любовной рамге, свиток в свернутом виде получился бы такой, что не во всякий футляр поместится.

Возможно, Соймела могла бы стать мастером иллюзий. Ее способности в этой области были не настолько велики, чтобы творить из ничего временные подобия предметов – это неплохо получалось у Иноры, та украсила гостиную Темре белым подснежником в сверкающей хрустальной вазе, и это чудо простояло почти сутки, – но уж рамгу-то создать ей было вполне по силам.

Пожалуй, для всех было бы куда спокойнее, если бы Сой увлеклась сочинением рамги, но она несколько раз начинала, а потом забрасывала: неинтересно. Ей хотелось изысканных и рискованных романтических приключений на самом деле, и, общаясь со своими настоящими поклонниками, которые, чего уж там, по всем статьям уступали вымышленным, она мечтала о том, что могло бы с ней произойти, будь окружающая действительность ярче и ядовитее – как в рамге.

Нечего удивляться тому, что в один прекрасный день ей понадобилась помощь убийцы наваждений. В Гильдию позвонили перепуганные родители: «Нашу дочь утащил морочан!» Темре, в ту пору начинающий убийца, как раз оказался свободен, его и послали на вызов. Сой он спас, брутального пришельца из ее грез развоплотил, а на другой день отправился туда снова, как будто его приворожили.

Родственникам, которые после смерти отца пытались его опекать и уже присмотрели для него в гронсийских кварталах несколько невест на выбор, Темре заявил, что сам разберется, что ему делать. Помогать клану Гартонгафи материально он не отказывается, но вмешательства в свою жизнь не потерпит. С тех пор к нему и пристало позорное прозвище очужевца.

Чета Тейлари, государственный чиновник на невысокой должности и его супруга-домохозяйка, к решению дочери выйти замуж за Темре отнеслись почти с облегчением. Пусть он гронси, зато по разговору и манерам приличный молодой человек и в гронсийском муравейнике не живет – снимает квартиру на улице Глиняных Уток, это место с хорошей репутацией. Вдобавок он убийца наваждений – то есть неплохо зарабатывает, для господина Тейлари это был несомненный плюс: дочка теперь будет просить денег не у папы, а у мужа. Сой водилась с лонварской богемой, и родители опасались, что она свяжется с каким-нибудь непризнанным художником или поэтом без гроша в кармане, да еще приведет его жить к ним домой, однако же вон как хорошо все устроилось!

Увы, устроилось оно ненадолго. Темре и Соймела, не захотевшая сменить венгоскую фамилию Тейлари на гронсийское родовое имя Гартонгафи, прожили в браке год, а потом по обоюдному согласию развелись. Морочаны из ее воздушных замков – это еще куда ни шло, это скорее «несчастный случай», чем «супружеская измена», к тому же Темре всякий раз оперативно уничтожал очередное любвеобильное наваждение. Другое дело – ее постоянные интрижки с представителями богемы и не только. Не мог же он убивать людей. Убийца мороков и просто убийца – это несопоставимые категории.

Случалось, Темре оскорблял действием ее удачливых воздыхателей, а некоторых, особо наглых, жестоко избивал, не ограничиваясь щадящими оплеухами. Его за это штрафовали на крупные суммы, не сажая за решетку единственно потому, что в Лонваре каждый представитель его профессии на счету. Побитые любовники исчезали, но им на смену приходили новые. С парнями из числа своих родственников он в ту пору тоже то и дело дрался, поскольку те при каждой встрече норовили высказаться о его женитьбе и о Сой с точки зрения гронсийских патриархальных ценностей.

Измученные бесконечным выяснением отношений, они расстались, но вскоре оказалось – не то чтобы насовсем.

Соймела не любила рвать отношения бесповоротно и старалась не отпускать своих мужчин, да к тому же за год брака она привыкла к обеспеченной жизни. Темре снял для нее квартиру в богемном квартале и согласился на алименты, но она все равно время от времени оказывалась на мели. При всей ее стервозности по отношению к поклонникам Сой был не чужд альтруизм, и она запросто могла дать денег нищему художнику, или музыканту, оставшемуся без работы, или старой актрисе, когда-то известной, а теперь всеми забытой и перебивающейся на крохотную пенсию. Зная о том, что она охотно выручает других, Темре скрепя сердце выручал ее, пусть даже после этого самому приходилось экономить до следующего гонорара.

Порой ему приходилось спасать бывшую жену от очередного выходца из девичьих фантазий. Кто-нибудь из ее богемных приятелей звонил посреди ночи и сообщал трагическим голосом: «Госпожу Соймелу опять украл морочан!» Это неизменное опять в конце концов начало вызывать у Темре непроизвольную кривую ухмылку.

Вдобавок их с Сой по-прежнему влекло друг к другу. Не любовь, потому что любовь давно перегорела и закончилась, а в чистом виде телесное желание, но ведь оно от этого не становилось менее сильным… По крайней мере, у Темре. Впрочем, у Сой, если ей верить, тоже.

Вот такие странные отношения связывали их на протяжении трех лет после развода, и конца этому не было видно.

Терзавшая Темре ревность притупилась, и временами он забывал о ней, но нельзя сказать, чтобы она исчезла насовсем. Когда он однажды, вернувшись домой, застал в гостиной полураздетую Соймелу в компании Клесто, его первым желанием было прибить обоих.

Этот ошеломивший его инцидент, смахивающий на сценку из пошлого театрального фарса, случился зимой. Надо сказать, зимой Смеющийся Ловец выглядел на редкость эффектно: его кожа, летом и осенью смуглая, после первого снега становилась фарфорово-белой, а глаза и волосы сохраняли все ту же черноту, полную переливчатого блеска. Лиственный осенний наряд сменяло нечто морозно-парчовое, как будто сотканное из снежинок и ледяных узоров, даже сапоги были по-королевски белые, да в придачу их украшали серебристые цепочки. В его перстнях и ожерельях сверкали алмазы и кусочки хрусталя, таинственно светился лунный камень, а на концах длинных косичек висели заиндевелые зимние ягоды, роскошные дымчатые перья, серебряные монеты, грозди граненых льдистых бусин, играющих разноцветными искрами.

Еще бы все это не очаровало Соймелу! А Птичий Пастух, пусть он и был бессмертным и у него, по слухам, была такая же бессмертная свита сплошь из прекрасных юношей и девушек, тоже не устоял перед ее очарованием.

В квартиру он просочился вместе со сквозняком. Дом старый, в окнах полно щелок – все не заклеишь, к тому же от Смеющегося Ловца их надо заклеивать особыми бумажными полосками с заклинаниями, которые достаточно сильны для того, чтобы тот не смог расплести их даже с помощью своей флейты. Темре не собирался с этим возиться. Заглянет в его отсутствие – ну и ладно, краб ошпаренный ему в помощь. С тех пор как они заключили мир, Клесто вел себя в гостях образцово и хозяйского имущества больше не портил. Кто же знал, что в один прекрасный день на него нарвется Сой?

Увидев свет в окнах, она решила, что Темре дома, а Смеющийся Ловец, услышав звонок, открыл ей. «Сторож» помешать им не смог, он сидел на замочной скважине и никого не пускал снаружи: раз его не потревожили ключом или отмычкой – значит, все в порядке.

Соймела ненамного опередила хозяина квартиры, и тот едва не застукал незваных гостей в самый интересный момент. Клесто достаточно было шевельнуть бровью, чтобы одежда оказалась на нем, и в ту секунду, когда Темре появился на пороге, он уже выглядел вполне пристойно, словно ничего такого здесь не произошло. Зато Сой, покрасневшая, растрепанная, запуталась в своих нижних кружевных тряпках и не успела надеть ни тавлани из серой шерстяной ткани, с модно зауженными книзу штанинами, ни сплетенную из шнурков ажурную сарпу, которую носят поверх тавлани.

Она выглядела скорее сконфуженной, чем сердитой, из чего Темре сделал вывод, что эта окаянная парочка все ж таки успела завершить дело до того, как щелкнул замок. С чем их и можно поздравить.

– Не помешал?

– Да что ты. – Клесто улыбнулся с самым искренним дружелюбием. – Разве ты можешь кому-то здесь помешать?

– А я уж думал, что пришел не вовремя. – Он постарался вложить в эту реплику весь сарказм, какой сумел из себя выжать. Кулаки были стиснуты, он спрятал их в карманы. До чего же проще иметь дело с мороками: увидел – убил, никаких тебе тонкостей и сложностей.

– Если бы я не хотел тебя видеть, меня бы здесь не было, – согнав со своего остроскулого лица улыбку, но продолжая усмешливо щурить глаза, заверил Птичий Пастух. – Хочешь горячего вина с пряностями по забытому смертными старинному рецепту? Я сам приготовлю, лишь бы у тебя нашлись все нужные ингредиенты. По-моему, ты чем-то расстроен, а этот рецепт – отличное лекарство от хандры.

– Пустяки, с чего бы мне расстраиваться? – оскалился убийца наваждений. – Я сегодня за каким-то крабом ошпаренным поторопился домой, хотя мне тут определенно нечего делать…

– Превосходно, что поторопился, а то я уж боялся, вдруг ты задержишься и придется уйти, не повидавшись.

Похоже, Сой по этому поводу была скорее согласна с Темре, чем с Клесто, но ее мнением никто не поинтересовался. Пока мужчины препирались, она оделась и, не прощаясь, вымелась из квартиры, хлопнув дверью напоследок.

Дождевой Король отправился на кухню готовить свое вино с пряностями, а Темре расхаживал по гостиной, высматривая, что бы такого сокрушить. Ненужное, чтобы не жалко… Некстати взыгравшая гронсийская бережливость, которую островной народ впитывает с молоком матери, протестовала всякий раз, как взгляд падал на какой-нибудь из предметов обстановки.

В конце концов он со всей дури засадил кулаком в стенку, про которую знал наверняка, что она не капитальная. После этого ему полегчало, люстра мигнула и покачнулась, в стене, отделяющей комнату от коридора, появилась дыра (правда, не сквозная), а на костяшках пальцев у Темре – кровавые ссадины.

– Если ты решил все тут разнести, могу помочь, – с интересом посмотрев на дыру, предложил Клесто.

Он появился с подносом, на котором стояли кастрюлька с чудесно ароматным вином и два старинных кубка из потемневшего серебра, испещренных выгравированными узорами. У Темре такой посуды не водилось, и где Дождевой Король их взял – так и осталось для него загадкой. Во всяком случае, иллюзорными они не были, потому что до сих пор никуда не делись, и определитель обманок на них не реагировал.

– По законам жанра тебе полагалось за полминуты до моего появления спрятаться в шкафу, – угрюмо процедил убийца наваждений.

Упрекать Клесто в чем бы то ни было всерьез – пустая трата времени, это он давно уже усвоил.

– Прятаться от тебя в твоем же шкафу? Зачем, если я всегда могу обернуться сквозняком и исчезнуть с глаз долой, – резонно возразил Птичий Пастух, усевшись на стул напротив и небрежным плавным жестом отбросив назад массу черных косичек – болтавшиеся на концах хрустальные подвески сверкнули в свете люстры.

Разлив благоухающее специями благородно-рубиновое вино, он подвинул кубок к Темре.

– Пей, пока не остыло. Когда оно чуть тепленькое, не так вкусно.

– Ты хоть понял, что это была моя жена? Бывшая, но моя! – прозвучало надрывно и как-то по-глупому, однако Темре все равно продолжил, дав выход клокочущей горечи: – Вот можешь объяснить, какого краба ошпаренного вы с ней сношались в моей же гостиной на пыльном ковре?

Дождевой Король с тихим вздохом опустил длинные черные ресницы. А что он мог бы сказать – свалить всю вину на Соймелу? Темре примерно представлял себе, как разворачивались недавние события в этой слегка запущенной комнате, обставленной старой мебелью рыжевато-темного дерева. Можно побиться об заклад, зачинщицей была Сой. Точно так же как четыре года назад, когда он пришел к ней на другой день после их первой встречи – и опомниться не успел, как очутился в постели с потрясающе красивой спасенной девушкой.

А еще через день сделал ей предложение.

«Потому что был дурак, – с ожесточением подумал Темре. – Это ее обычный стиль». Клесто, как и полагается уважающему себя мужчине, будь он даже бессмертный дух, не спешил выгораживать себя за счет дамы, однако Темре знал Сой слишком хорошо.

– Попробуй, зря я, что ли, старался, – нарушил затянувшееся молчание Дождевой Король, сунув ему в руки кубок, и он все-таки отхлебнул горячего хмельного напитка, в котором пряная горечь смешалась с дразнящей темной сладостью. – Ты ревнуешь?

– До тебя только сейчас дошло? – скривился в усмешке убийца наваждений. – Я возвращаюсь после работы домой – и застаю картинку… Поневоле почувствуешь себя третьим лишним в собственной квартире.

– Не ревнуй. – Собеседник тепло улыбнулся. – Я не устоял перед прелестью Соймелы, но для меня это было мимолетное приключение, как мелькнувшая капелька дождя или подхваченный ветром лепесток. Пусть сегодня случилось то, что случилось, ревновать тебе незачем, для этого нет никаких причин. Все равно я прихожу сюда не к ней, а к тебе.

Нет, Темре вином не поперхнулся, и на том спасибо. Зато у него сразу пропало желание продолжать этот разговор. Он так и не понял, было это сказано с расчетом, чтобы он заткнулся, или Птичий Пастух и впрямь на что-то намекал. Вот в это, помилуйте боги, ему совсем не хотелось углубляться, а то еще углубишься куда-нибудь не туда.

Он сразу же принялся рассказывать о своей сегодняшней охоте в шляпном магазине за наваждением, которое распугало продавцов и покупателей. Выглядела эта дрянь как шляпа на редкость мерзостного вида: склизкая, словно кусок подтаявшего студня, грязно-серая в темноватых, белесых и кровавых текучих разводах, с большими вислыми полями. Она скакала с тяжелыми влажными шлепками по всем помещениям и норовила нахлобучиться кому-нибудь на голову, а люди с визгом и воплями от нее шарахались. Обошлось без жертв, но магазин под конец выглядел как после погрома.

Клесто любил слушать его байки, так что остаток вечера они беседовали, как обычно, и к прежней теме, хвала богам, больше не возвращались.

Темре давно уже понял: Сой надо или принимать такую, как есть, или придушить. Поскольку ему не хотелось никого душить, оставался первый вариант. Конечно, можно послать разведенную жену к крабу ошпаренному и больше не встречаться… Но на это у него не хватало воли. На то, чтобы противостоять каким угодно наваждениям, ее хватало, а на это – нет.

Все как обычно: Сой поиздержалась в пух и прах. Темре отдал ей деньги, и она сразу потянула его в спальню. Отстраненно мелькнула грустная мысль: «Словно в бордель пришел…»

Какие-то молодые люди, ошивавшиеся у нее в гостиной, проводили их страдальчески-воинственными взглядами. Решив, что это, верно, ее нынешние поклонники, Темре ощутил проблеск злорадства.

Потом Сой начала уговаривать его съездить вместе с ней в магазины на Галантерейную горку. Можно подумать, больше ей не с кем туда поехать! Вот хотя бы с этими, которые сейчас маются в артистически обставленной гостиной.

– Они мне надоели. Ты видел, на кого они похожи? Я хочу прогуляться по Галантерейке с тобой.

– С гронси? – уточнил Темре, решив, что она, возможно, где-то подцепила такие же умонастроения, как у того венгоского мыслителя со свистком в потрепанном портфеле.

– С красивым гронси. Мы с тобой привлекательная пара и потрясающе смотримся вместе. Ну, пожалуйста, Темре, что тебе стоит! А то меня уже начинают спрашивать, почему это я в последнее время появляюсь на людях обязательно с какой-нибудь страшенной квелой физиономией под ручку.

Убийца наваждений в конце концов пообещал, что, если у него выкроится свободное время, он, так и быть уж, посетит вместе с ней Галантерейку, хотя ничего там не забыл.

Потом он позвонил в заморочный отдел, и стало не до игрушек – дежурный порученец господина Ранкуты сообщил, что Темре ждут: для него появилась новая информация по известному делу, но об этом не по телефону.

До Полицейской горки он добрался на помятом такси с загадочной бочкообразной фигуркой на капоте. Уже подъезжая к Управлению, шофер проговорился, что это тюлень, но голова у него отлетела при лобовом столкновении, в котором был виноват «тот сосунок, в детстве мало поротый», не захотевший уступить дорогу. И найти пропажу потом не удалось, чтобы на место приклеить. А менять тюленя на что-то другое неохота – он своему владельцу удачу приносит.

Начальник заморочного отдела уже ушел домой, но Темре застал там Мервегуста и Сунорчи из иллихейской четверки. Новости были нерадостные. Некто запрашивал в детективной конторе «Паруйно и партнеры», больше известной как «Неминучий отстойник», информацию об Иноре Клентари и Кайри Фейно. Паруйно сотрудничает с кем угодно, кто готов платить, в том числе с полицией, и он был предупрежден о том, что, если кто-нибудь проявит интерес к этим двум особам, за своевременную весточку можно получить вознаграждение. Предполагалось, что за справкой придет Клетчаб Луджереф. Он, видимо, и пришел, но не один – его сопровождала Акробатка, следуя за ним на дистанции, и когда наемники иллихейцев попытались задержать Луджерефа, она вмешалась и отбила своего помощника. Наемники погибли, все трое.

– А меня позвать? – с досадой спросил Темре. – Или кого другого из Гильдии?

– Наемники не сообщили нам, когда получили известие от Паруйно, и пошли брать заказчика, – хмуро отозвался Мервегуст.

Его загорелое лицо, изборожденное глубокими резкими складками, напоминало скульптурный портрет полководца, проигравшего сражение, но упрямо размышляющего над тем, как бы взять реванш. Гладко зачесанные светлые волосы выглядели засаленными и потускневшими – некогда человеку мыть голову, дел невпроворот.

– Вы не говорили им, что в деле замешан морок?

– Нет, из соображений секретности. Но им выдали четкие инструкции: никакой инициативы, когда появится какая-либо информация – сразу же связаться с нами. Наши люди на их месте действовали бы так, как им предписано. Что ж, учтем на будущее.

«Ага, только это не «ваши люди», а предприимчивый лонварский сброд, – подумал Темре. – Захотели урвать побольше. Если бы они захватили Луджерефа, начали бы торговаться, чтобы продать его вам подороже… Хитрые. Сами себя перехитрили».

Впрочем, его больше обеспокоил другой вопрос.

– Я надеюсь, этот Паруйно не сообщил преступнику, где находятся Инора Клентари и Кайри Фейно?

Вместо иллихейца ответил после небольшой заминки порученец Ранкуты:

– Скорее всего, сообщил. «Неминучий отстойник» всегда добросовестно выполняет заказы, чем и славится, и если Паруйно взял с Луджерефа деньги – значит, тот получил информацию.

– Тогда мне нужно срочно позвонить монахам, – решил Темре.

Служители Ящероголового вновь заверили его, что с Кайри все в порядке и дальше будет в порядке – она под надежной защитой, и с храмовым кулоном, в который заключена Инора, то же самое.

Слегка успокоившись, он вернулся в кабинет, где заокеанские гости пили кавью, и его тоже поджидала чашка.

– Есть и хорошая новость, – продолжил Мервегуст. – Один из наемников остался жив. Наблюдатель, который не участвовал в нападении на Луджерефа. Он потом проследил за ними. Дойти до самого их логова не рискнул – испугался, что его заметят и убьют, но мы теперь хотя бы знаем, в каком районе они предположительно скрываются. Сунорчи, покажите.

Невозмутимый агент неприметной наружности развернул на столе карту Лонвара, какие продаются для туристов. Довольно обширный участок был очерчен красным карандашом: юго-восточная четверть столицы, промышленные зоны вперемежку с жилыми массивами, по большей части трущобными. Нельзя сказать, что это сильно облегчит поиски, территория-то громадная, но, по крайней мере, дело сдвинулось с мертвой точки.

– Локализация – вопрос ближайшего времени, – произнес подбадривающим тоном руководитель иллихейской группы, поглядев на разочарованную физиономию Темре. – Господин Ранкута обещал проработать информацию, опросив нищих и уличное жулье, которое на крючке у полиции.

– Очень хорошо, – кивнул убийца. – Только сделайте одолжение, не забудьте все-таки меня позвать, когда проработаете и локализуете.

Множественные мороки, или «семейки» – вроде скопища хнырков-переростков на мыловаренном заводе у Тулабо, – отличаются тем, что состоят из некоторого количества отдельных объектов, хотя на самом деле это, считай, один морок. Они могут быть крайне опасными, особенно если охочи до плоти и крови: попробуй увернись, когда тебя атакует целая стая тварей!

Множественное наваждение, доставшееся Темре в этот раз, опасным не было. Оно всего лишь высасывало людские эмоции, притворяясь хорошо знакомыми вещами, когда-то дорогими, а потом потерянными, которые попадались там и сям в хозяйском доме – то на виду, то в укромных уголках.

Владелица особняка, пожилая венгоска благородной наружности, пережила немало несчастий. Супруга она давно похоронила, ее сын вместе с женой и детьми погибли во время морской прогулки. Время от времени в доме обнаруживалось – россыпью в разных местах – то, что когда-то принадлежало им, но не сохранилось: там детский мячик, здесь флакон из-под любимых невесткой духов, на кухне чашка с рисунком, целехонькая, словно ее не разбили двадцать лет назад, на спинке кресла полосатое кашне сына, вместе с ним утонувшее.

Поначалу она смотрела на эти вещи как зачарованная, трогала их и гладила, тихо плакала, но потом, переломив себя, все же одумывалась и звонила в Гильдию. Тогда к ней присылали убийцу, который деловито уничтожал всю эту печальную жуть. До следующего раза.

Непыльная работенка. Главное – ничего не пропустить. Да потом еще хозяйка угостит чаем с домашней выпечкой и на прощание со старомодной церемонностью извинится за то, что «опять побеспокоила». А все равно Темре предпочел бы сражаться с чем-нибудь кровожадным, прыгучим и клацающим зубами. Он уже несколько раз побывал в этом доме и всегда уходил оттуда в невеселом настроении.

Не стоит так жить. Иные люди цепляются за вещи – или за воспоминания о каких-то вещах, сломанных, потерявшихся, украденных, отданных не в те руки, – как за что-то трагически важное и, постоянно думая об этом, делятся своей жизненной силой с пустотой. С женщинами такое бывает чаще, чем с мужчинами. А пустоте все равно: она проглотит столько, сколько ей отдадут.

Порой Темре хотелось все этовысказать грустной и вежливой пожилой даме с подкрашенными фиолетовыми буклями, но станет ли она слушать молодого парня, который к тому же не монах из какого-нибудь почтенного ордена, а всего-навсего убийца наваждений? Вряд ли он сможет ее в чем-то убедить.

Впрочем, вполне возможно, что она и сама все это понимала, но вещи хранили для нее эхо той жизни, которая закончилась с уходом близких людей – как будто впитали их голоса, улыбки, чувства, ощущение хотя бы частичного их присутствия. Это эхо прошлого держало ее в плену, чем и пользовались мороки, которые, притворяясь дорогими ей предметами, досыта кормились ее тоской.

Темре вспомнилось, что он читал об обычаях метве, живущих на крайнем севере Анвы, в Лолсороге. Там личное имущество умерших сжигали на ритуальных кострах – приносили в жертву богам. И точно так же северяне поступали со своим собственным скарбом при больших переменах в жизни или если на тебя нападала необъяснимая хандра. Недаром бережливые гронси считали этих метве сумасшедшим народом. Темре тоже полагал, что это чересчур, но что-то резонное в этом было.

Во всяком случае, сам он испытал странное облегчение, когда в квартире на улице Глиняных Уток погибло все его добро. Убытки убытками, но та обстановка мучительно напоминала ему о совместной жизни с Соймелой, и после того как Клесто все там испакостил, превратив невесть во что – обеденный стол в ухмыляющуюся корягу, люстру в перепутанный металлический невод, в котором застряли стеклянные рыбки, – ему стало не так больно, как было до этого.

Зато домовладельца, явившегося разбираться, от этого зрелища чуть удар не хватил, и он сразу бросился звонить в Магическое Управление, бормоча по дороге себе под нос: «Сдал квартиру гронси, как знал ведь, чем оно кончится… Понаехали со своих островов и вон чего творят теперь у нас в Лонваре!..» Хотя ничего такого знать заранее он, конечно же, не мог.

Прибывший из Управления маг долго ходил по квартире, разглядывая заколдованное имущество и многозначительно качая головой, потом вызвал фургон и своих подчиненных, чтобы забрать все это для исследований.

Темре рискнул спросить, как ему отделаться от Клесто, нельзя ли раз и навсегда изгнать мерзавца и закрыть ему дорогу сюда с помощью подходящего артефакта? На что маг отчитал его, заявив, что Дождевой Король – это вам не какая-нибудь нечисть, чтобы его изгонять, а могущественный и уважаемый природный дух, и если он чем-то недоволен, надо постараться его умиротворить, и вообще зря вы это брякнули, молодой человек, лучше бы вам за «мерзавца» извиниться, а то вдруг он нас слышит?

Извиняться Темре не стал. А Клесто, как выяснилось, и в самом деле все слышал. Появившись потом в опустелой квартире с попорченным паркетом и рельефно выпирающими из стен несъедобными плодами, которые раньше были рисунком на обоях, он с улыбкой промолвил:

– Тебе дали дельный совет, меня нужно умиротворить. Это сделать нетрудно: предложи мне чашку кавьи, усади меня за стол… Ах да, столов здесь больше не осталось, придется на полу. Главное, что посуда уцелела и плита в порядке.

– А русалочьего молока тебе не надо? Сейчас я тебя умиротворю!

Темре тогда все еще хотелось в окно его вышвырнуть, а не кавьей угощать. Тем более что окна в ходе предыдущего сражения были вконец разбиты – не только стекла вдребезги, но и переплет в щепки. Однако толку-то выбрасывать с третьего этажа того, кто в любой момент может обернуться дуновением ветра? Птичий Пастух не сопротивлялся и хохотал, когда его волокли за волосы к разгвазданному оконному проему, а домовладелец на следующий день потребовал, чтобы господин Гартонгафи немедленно отсюда съехал.

Капитулировал Темре после того, как та же история повторилась на Кругосветной горке, и ему пришлось перебраться на Блудную, где Клесто вылечил его от простуды.

Вспоминая об этих перипетиях по дороге домой, он подумал, что окна в ближайшее время надо бы заклеить, хотя бы в гостиной и спальне. Нет, не от Дождевого Короля, а потому что пора уже, скоро начнутся холода.

Девушку-соглядатая он заметил издали. В этот раз она не пыталась сбежать. Сидела на спинке полукруглой каменной скамьи неподалеку от подъезда и смотрела из-под челки на шагающего по аллее Темре. Над ее левым плечом виднелась какая-то выпуклость: то ли ручной зверек, то ли дамское украшение вроде тех больших матерчатых бутонов, какие были в моде, когда Темре познакомился с Сой.

Все-таки надумала поговорить…

Покушения он не опасался, при нем был оберег, рассчитанный на сотню выстрелов и еще ни разу не использованный. А если нападут с холодным оружием, тем более пусть пеняют на себя.

Еще через несколько шагов он вполголоса помянул краба ошпаренного. Это не шпионка, это Кайри собственной персоной! Хотя нечего ей тут делать, ей сейчас надо прятаться в монастыре и носа не высовывать за ворота. Он ведь не далее как вчера предупредил об этом служителей Ящероголового. А на плече у нее устроился трапан, похожий на миниатюрного дракончика редкой синеватой масти с перламутровым отливом.

– Ты ушла из школы без спросу? – резко спросил Темре, остановившись перед ней.

Скамья из белесовато-серого камня напоминала великанскую вставную челюсть, ее полукруглое сиденье было засыпано древесными семенами и сухими листьями, среди которых валялся смятый бумажный стаканчик.

– Я отпросилась. Чего ты сердишься?

– Какой-то субъект, скорее всего помощник Акробатки, наводил о вас с Инорой справки через частную детективную контору. Люди, которые пытались его задержать, убиты. Монахи до сих пор не поняли, что это не игрушки?

– Учитель Нурлиго сказал, что я под защитой. Он не сказал бы просто так, он, между прочим, преподобный!

– Я знаю, – проворчал Темре, остывая. – Пойдем чаю попьем, а потом я отконвоирую тебя обратно в монастырь. Под защитой ты или нет, а мне так будет спокойнее.

Кайри спрыгнула со скамейки, и они направились к подъезду. Темре озирался, но шпионки нигде не было видно. Возможно, в этот раз она затаилась получше: за кустарником на окраине парка, за углом дома, в темном провале соседней подворотни – и не спешила показываться на глаза.

– Кого ты высматриваешь?

– Ту девушку, которую принял за тебя. Она примерно такого же роста, худенькая, тоже собирает волосы в хвостик на затылке, и они у нее похожего цвета. Она опять приходила, следила за мной и опять бросилась от меня бежать со всех ног. Я ее так и не поймал, а хорошо бы с ней побеседовать. Акробатка могла чем-то запугать ее, чтобы заставить выполнять поручения.

– Запросто, – согласилась Кайри. – Она и в рамге заставляла других служить себе. Раз она выясняла, где я, давай попробуем поймать ее на меня как на приманку? Учитель Нурлиго сказал, я под сильной защитой, поэтому со мной-то ничего не случится…

– Нет, – отрезал убийца наваждений.

Тут им пришлось замолчать, потому что вошли в подъезд: незачем посвящать в эти дела соседей. Кайри нахмурилась и нахохлилась, трапан у нее на плече тоже нахохлился, как будто из солидарности, уловив ее настроение.

– Откуда у тебя такой красавец? – поинтересовался Темре, любуясь синевато-жемчужными переливами его чешуи и сложенных кожистых крылышек.

– Это храмовый, но теперь он мой. Его зовут Ренго, как маленького дракона в рамге Иноры «Лиловый город».

– Тебе его подарили?

– Он сам мне подарился. Ребята из школы позвали меня посмотреть башню с гонгом, а там их полным-полно сидело на балках. Он тогда слетел и уселся ко мне на плечо и не захотел уходить. Учитель Нурлиго потом сказал, что это будет мой трапан, раз он меня выбрал, и я должна дать ему имя. Я, когда была маленькая, мечтала, чтобы у меня был свой ручной трапан, и теперь он появился…

Пока поднимались по лестнице, она болтала без умолку. Похоже, в монастырской школе ей понравилось, прижилась с первых дней. Когда она сбросила в прихожей куртку, Темре увидел у нее на запястье бронзовый браслет с рельефной чешуей. На некоторых чешуйках можно было рассмотреть крохотные выгравированные руны.

– А это что?

– Все ученики такие носят. Кстати, учитель Нурлиго сказал, если я захочу у них остаться, меня примут без экзаменов, меня туда все равно что уже приняли. Здорово, правда? Он собирается поговорить об этом с Инорой, когда ее выпустят из кулона. Здесь лучше, чем в той моей школе, которая в Олонве. Только в Олонве у меня друзья, и нужно, чтобы на каникулы я смогла туда ездить.

На кухне она зажгла газовую горелку и поставила на плиту кастрюльку с водой, словно давно здесь жила и занималась этим каждый вечер. Темре уже успел про себя порадоваться, что она забыла об идее ловить морочанку на живца, но, закончив выкладывать школьные впечатления, Кайри вернулась к этой теме:

– Как насчет того, чтобы я сыграла роль приманки?

– Никак.

– Почему?

– Потому. Лучше всего ты поможешь, если будешь осторожна и не вляпаешься в неприятности.

– Мы могли бы вместе ее поймать, – с сосредоточенным видом наливая в блюдце сливки для трапана, пристроившегося на краю стола, буркнула Кайри.

Четвертную бутылочку сливок она купила по дороге и принесла в кармане куртки.

– Может, могли бы, а может, и нет. Я принял к сведению, что ты под защитой. Если это что-то храмовое, магия ордена, морочанка, вероятно, не захочет с тобой связываться. На жрецов Пятерых наваждения не нападают, чтобы не огрести, – они сразу чуют опасность, и если твой браслет в этом смысле так же эффективен, приманки из тебя не получится. Ну а если нет, неподготовленный человек в этой роли скорее помешает мне, чем поможет. Ты сможешь двигаться с такой скоростью и ловкостью, чтобы Акробатка при всем желании не смогла тебя достать? А заставить замолчать свои эмоции на время схватки сможешь?

Кайри слушала с недовольно-задумчивым выражением на лице. Ренго тоже как будто слушал, вытянув вперед и слегка склонив набок змеиную головку с глазами-бусинками. Пасмурный день за окном уже начал меркнуть, но на кухне, несмотря на воцарившийся полумрак, было на свой непритязательный лад уютно: словно карандашная картинка в коричневых тонах со множеством старательно и любовно прорисованной утвари, а в центре – беловолосая девочка и трапан перед белым кружком сливок в голубом блюдце. Глядя на них, Темре мимолетно пожалел о том, что у него так и не образовалось настоящей семьи.

– Ладно, я поняла. Я хотела как лучше… А ты не знаешь, где можно купить золотой и серебряной чешуйчатой ткани и еще прозрачной синей с блестками?

– Безусловно, в магазине. Зачем тебе?

– Мне ритуальный костюм сшить надо. Я сошью сама, девочки в школе помогут скроить, но я хочу выбрать такое, что мне больше всего понравится. Это на храмовый праздник, мне сказали, что я тоже могу участвовать, и для этого обязательно должен быть парадный костюм. Учитель Нурлиго даже хотел дать мне денег, чтобы я могла все для этого купить, но деньги-то у меня есть, Инора оставила. Где в Лонваре самые хорошие магазины тканей и всякого для шитья?

Ага, драконий осенний праздник наступает вслед за кошачьим… А Кайри, похоже, успела стать в школе всеобщей любимицей. Что ж, она и правда славная.

– На Галантерейной горке. Там несколько больших дамских магазинов и целая куча маленьких, все это называется Галантерейка. Там найдется что угодно… О!.. – Темре осенило. – Можем съездить туда вместе и еще одну мою знакомую с собой прихватим. Она хорошо знает Галантерейку.

Почему бы не совместить полезное с приятным? Полезное – это покупка для Кайри тканей на церемониальное одеяние, а приятное – будущая благодарность Соймелы за то, что он убьет время на блуждания с ней по магазинам. Против Кайри Сой возражать не станет. Стервозничала она с мужчинами, а к женщинам относилась, пожалуй что, по-сестрински, не считая тех, которые сами нарывались на вражду, но здесь никаких осложнений не предвидится.

– Хорошо, – согласилась Кайри, покачиваясь на табурете, в то время как ее трапан жадно лакал сливки быстрым раздвоенным язычком.

Клетчаба изводила бессонница, самая худшая ее разновидность – молчаливая спутница страха. Устраиваясь на ночлег в своем холодном углу под ворохом накупленных по дешевке стеганых одеял, он не мог не думать о том, что дремлет в укромной полости под Овечьей горкой в конце заброшенного замурованного коридора.

С тех пор как Демея начала это подкармливать – живым мясом, парной кровью и людским предсмертным ужасом, чем же еще! – оно там уже не столько дремало, сколько постепенно просыпалось. Когда совсем проснется, беспределу тутошнего полицейского государства наступит конец: другие у цепняков будут заботы, если этакая напасть посреди города из-под земли наружу выползет. Под шумок начнутся грабежи, мародерство и прочая веселуха.

Как утверждала Демея, Овечья горка не единственная, под которой обретается погруженное в безвременную спячку нечто. Если остальные подземные постояльцы под влиянием начавшейся катавасии тоже начнут просыпаться, прежняя отлаженная жизнь затрещит по швам, и Лонвар станет неподконтрольной властям территорией. Кому беда, кому благодать: тем проще будет в этой мутной кутерьме играть в прятки с иллихейскими агентами.

Демея тоже хотела пожить в свое удовольствие, но кого-то опасалась – так и не проговорилась, кого именно, чтобы Луджереф не узнал, с кем можно против нее столковаться, – и возлагала большие надежды на грядущее царство беспредела. Иные дамочки при иллихейском императорском дворе точь-в-точь так же о сезоне балов мечтают.

Клетчаб видел нечто лишь однажды и в подробностях не рассмотрел – сразу ринулся оттуда, с поразительной скоростью пятясь раком по тесному кирпичному отнорку, но ему, знаете ли, хватило.

Оно было огромно, уж это он оценил. То ли гигантская мокрица, свернувшаяся в клубок, то ли улитка с разделенной на многочисленные сегменты мягкой раковиной, то ли еще какая похожая пакость. Сонно шевелились усики-хлысты, из раздутых черных боков там и сям торчало множество поджатых членистых ног толщиной с фонарный столб. Есть ли у него глаза, Клетчаб, благодарение богам, не заметил. Встретить взгляд подземного Постояльца, как они с Демеей условились называть меж собой это существо, – такого потрясения он мог бы и не пережить.

– Здешний народишко не знает, что у них под городом водится? – поинтересовался он у своей союзницы.

– Не водится, а спит, – поправила Демея. – Пока еще спит, но это ненадолго. Быдло не знает, низшие существа не интересуются ничем, кроме еды, алкоголя, примитивной грязной похоти и купли-продажи барахла.

Насчет «быдла», «стада» и «низших существ» она вворачивала по каждому поводу и без повода, неизменно с одной и той же презрительной усмешкой.

«Вот заладила повторять, кукла заводная, да когда ж тебе надоест!»

Сказать об этом вслух Луджереф не смел, даже мыслям таким воли не давал, чтобы невзначай на физиономии чего ненужного не отразилось.

– Откуда же вы об этом узнали? – Он подпустил в голос побольше почтительного восхищения.

– Для людей образованных это не секрет. Обе мои мамочки весьма начитанные особы, – в глазах у Демеи вспыхнули и тут же погасли недобрые огоньки. – В книгах им попадались упоминания о Постояльцах, а мне известно все, что знают они.

«Хм, это как понимать – у тебя, стало быть, есть и родная мать, и мачеха? Ежели папаша гульнул из семейки на сторону…»

Не стал любопытствовать, чтобы не разозлить ее. Видно, что к «мамочкам» она относится без дочерней приязни: дай ей волю, удавила бы обеих. Небось так и планирует сделать, когда Постоялец выберется на поверхность и начнется большой кавардак, за ее стервейшеством не пропадет.

В настоящее время в подземелье вместе с ними обитало шестеро ушнырков, которых Демея привела из города. Они разбивали и разбирали кирпичную кладку, перекрывающую старый коридор к пещере Постояльца, и за это получали от хозяйки крейму – дурь, на которую они, по-видимому, подсели давно и основательно. Что находится в конце коридора и кого Демея собирается оттуда выпустить, им было наплевать, лишь бы получить дозу. Без жратвы они могли бы несколько дней перетерпеть, а без креймы – никак.

В подземелье было людно и шумно, работники колотили ломиками по кирпичу, перекликались невнятными тягучими голосами, и вдобавок стояла крепкая вонь отхожего места. Нужду справляли прямо здесь, в дальнем закутке, чтобы не выбираться каждый раз по этому делу на склон горки, а то вдруг кто заметит и стукнет в полицию о подозрительной суете в неположенном месте.

Порой Клетчабу казалось, что он улавливает в смрадном спертом воздухе сладковатый запах наркоты. Крейму не нюхают, а вмазывают, но это все равно его беспокоило: еще не хватало одуреть за компанию с остальными, чтобы потом, когда проход будет расчищен, тебя вместе с ними скормили Постояльцу! Он догадывался, какой конец ждет несчастных ушнырков, но держал язык за зубами.

Еду для обитателя пещеры Демея приводила по ночам, когда работники отдыхали под кайфом, вмазав заработанную честным трудом дурь. Зазывала «погреться» кого-нибудь из городских бродяжек, молодого парня или девку, а потом связывала, затыкала рот и волокла в логово к погруженному в дремоту, но реагирующему на появление пищи Постояльцу.

Лаз, который туда вел, расширили – вернее, углубили до уровня пола, и теперь не было необходимости карабкаться на стремянку, чтобы добраться до пещеры. Можно было просто протиснуться по узкому проходу, наступая на хрусткие обломки и задевая плечами торчащие кирпичные сколы с обеих сторон. Если у тебя боязнь закрытых помещений, свихнешься там в два счета, а как дойдешь до конца и увидишь Постояльца – гарантированно свихнешься безо всякой боязни.

Луджереф туда не ходил, зато при каждом удобном случае заводил с Демеей умные разговоры. Пусть он не был любителем чтения, ибо никогда не уважал этого пустого занятия, но припоминал, как другие при нем обсуждали прочитанную книжку, или виденный в театре спектакль, или какое-нибудь непонятное стихотворение, – и повторял их дурацкую болтологию, будто бы это его собственные мысли. Старался изо всех сил, чтобы получалось складно. А то Демея то и дело цедит, что вокруг одно быдло с низким уровнем интеллекта, которое живет непонятно зачем, – так пусть возьмет на заметку, ведьма психованная, что Клетчаб Луджереф не таков, как другие. Этого самого интеллекта у него на троих, поэтому нельзя его Постояльцу отдавать.

Вроде бы старания не пропали втуне: она определенно стала смотреть на своего помощника благосклоннее. Поднялся он в ее глазах – так-то, где наша не пропадала! Главное было не оплошать и без запинки выдать подходящую заумь, если госпожа Демея вдруг проявляла интерес и поддерживала беседу, но Клетчаб умел выкручиваться. Это ж, господа хорошие, его родная стихия: втереться в доверие, наплести с три чемодана и обдурить тупака. Только сейчас речь идет не об афере, сулящей поживу, а о том, чтобы сохранить свою шкуру.

Впрочем, пожива тоже предвидится. Потом, в перспективе. Когда Постоялец отправится гулять по Лонвару, людишки засуетятся, запаникуют, и можно будет втихаря прибрать, что поплывет в руки.

Несмотря на то что отношения с Демеей благодаря умелому «интеллектуальному» подходу понемногу налаживались, Луджерефу так и не удалось раскрутить ее на то, чтобы выследить и перебить иллихейских агентов. Для нее это плевое дело, но она отвечала неопределенно – мол, не до того сейчас. Он не тупак, уразумел: эта сука не хочет их убивать, чтобы Клетчабу было кого бояться – тогда он не посмеет уйти, останется у нее в помощниках, так что можно будет и дальше им помыкать. Практичная, хоть и чокнутая.

Из заморочного отдела сообщили, что «дело продвигается»: опросы уже дали кое-какие результаты, предполагается в скором времени локализовать район обитания Луджерефа и Акробатки до нескольких кварталов, и тогда Темре вызовут. Впрочем, на безделье он не жаловался: мороков в Лонваре водилось в избытке – а значит, и работы для него было хоть отбавляй.

Он до сих пор не съездил с Кайри и Соймелой на Галантерейную горку. Решал каждый раз: завтра – обязательно, а потом снова откладывал. Ну, не любил он ходить по магазинам! Другое дело, охотиться в магазине за наваждением, а просто так там слоняться, на все подряд глазеть, что-то подолгу выбирать – от этого увольте.

Когда он издали, из аллеи, заметил знакомую фигурку с трапаном на плече, его чувствительно пнула совесть. Обещал ведь… Значит, нынче вечером придется сдержать обещание.

Темре ускорил шаги, направляясь к полукруглой скамье, похожей на вставную челюсть, потерянную каким-то беззубым великаном, окаменевшую и вросшую в землю. Кайри опять устроилась на спинке, ее ботинки тонули в ворохе листьев, засыпавших сиденье.

– Здравствуй!

– Здравствуй. – Она не улыбнулась, смотрела насупленно и как-то по-взрослому печально.

– У тебя что-то случилось? – насторожился Темре.

– Да нет, все в порядке. – Она так резко мотнула головой, что длинная челка метнулась туда-сюда. – У меня все в порядке. Просто я недавно с одним человеком поговорила о жизни, и стало грустно. Мне, между прочим, уже пора шить наряд для праздника.

– Сегодня поедем. Сейчас поднимемся ко мне, я позвоню Соймеле… Если не дозвонюсь, все равно поедем, без нее. Не беспокойся.

Загребая ногами шуршащие листья – похоже, ей это нравилось, – девочка пошла рядом с ним к подъезду.

– Новая рамга Иноры уже вышла. – Ее голос прозвучал приглушенно, словно тут же растаяв в прохладном дымном воздухе. – «Полуночный мираж». Можно купить по дороге, если попадется, ты ведь хотел.

– Потом, – решил Темре. – Я хожу за рамгой в магазинчик иллюзий на улице Вернувшихся Кораблей, я там постоянный покупатель. Это в стороне от Галантерейки. Только не рассказывай мне содержание и чем все закончилось.

– Ты чего, я не из таких! – возмущенно фыркнула Кайри, и трапан у нее на плече согласно пискнул, словно заступаясь за хозяйку.

До парка очередь еще не дошла, а возле домов дворники уже вовсю жгли палую листву. От окутанных дымом пестрых холмиков тянуло ностальгической осенней горечью, немного напоминавшей букет рарьянгле столетней выдержки.

Торопливые догоняющие шаги за спиной показались Темре знакомыми, и, глянув через плечо, он увидел Котяру. Тот более-менее пришел в себя, с его круглой физиономии исчезла страшноватая стылая окаменелость. Похоже, храмовый праздник подействовал на него благотворно, да и разрешение на охоту, с перспективой свести счеты с убийцей Тавьяно, сыграло свою роль.

– Я скоро буду свободен, – сообщил он многозначительно, когда вошли в прихожую, и Кайри отправилась на кухню варить кавью. – С завтрашнего вечера, от силы послезавтра.

– Ага, я тогда свяжусь с кем надо. Найдем.

– Что это за девочка с трапаном? – шепотом поинтересовался «бродячий кот», направляясь следом за хозяином в гостиную.

Темре рассказал о Кайри. Впрочем, кое-что Котяра и раньше от него слышал.

– Как ей Лонвар? Обычно провинциалы поначалу вовсю ругаются.

– А ты сам у нее спроси. Вроде не жалуется. Даже не против остаться в монастырской школе, ее как будто уже обещали взять туда официально, когда все закончится.

– Еще бы не взяли, – кивнул Котяра. – С такой-то протекцией!

– Ты имеешь в виду то, что она племянница Ким Энно?

– Нет, я имею в виду трапана у нее на плече.

– А он здесь при чем? – удивился Темре.

– Синий с перламутровым отливом – особая масть, – тихо пояснил Котяра. – Считается, эта порода ближе к Ящероголовому Господину, чем все остальные трапаны. Если он сам выбрал ее и привязался к ней – это знак того, что Кайри угодна Великому Дракону. Жрецы наверняка это отметили и сделали выводы.

– Да, она говорила, что ее согласны зачислить в школу даже бесплатно, – припомнил Темре.

– Наверняка они готовы еще и приплатить из орденской казны, если вопрос встанет таким образом, лишь бы девчонку отдали им, – подтвердил монах. – И для нее хорошо – научится многому, чему больше нигде не научат. Раз она запросто швыряется «волчками, летящими в пустоту», ей там самое место. Судя по тому, что ты говорил, такому подарку обрадуется любой орден. Драконы первыми успели и наложили лапу, нет бы вы кошек позвали Инору прятать…

– Так это дежурный старшина решает, откуда вызвать преподобного с кулоном, – попытался оправдаться Темре.

– Да я не в упрек, – знакомо и весело подмигнул Котяра. – Может, драконьего в ней больше, чем чего другого, потому все так и сложилось. Эй, ты куда?

– Я сейчас, – на ходу бросил сорвавшийся со стула Темре. – Запереть надо, а то вдруг…

Запирать он кинулся стиральную комнатушку, в которой лежал на кафельном полу почти совсем высохший паучара. Вдруг девчонка сунет туда нос из любопытства? Визгу будет, перепугается до полусмерти.

В полутемном коридоре он чуть не налетел на Кайри, которая как раз вышла с кухни с подносом. Она подалась назад, трапан снялся у нее с плеча и взлетел под потолок, кавья выплеснулась из чашек.

– Что-то случилось?

– Нет, ничего, – фальшиво усмехнулся Темре. – Ты иди, угощай брата Рурно, я скоро к вам присоединюсь.

Девочка хмыкнула и двинулась к светлому проему гостиной.

Он завернул в загроможденную стопками книг и рамок комнату, которая считалась кабинетом, достал из нижнего ящика письменного стола жестянку из-под дорогой иллихейской кавьи, выудил оттуда нужный ключ и запер роковую дверь на два оборота. Познакомиться с паучарой Кайри так и не довелось.

Когда Темре вернулся в гостиную, его гости уже нашли общий язык и беседовали о кошках. Он позвонил Сой, договорились встретиться через полтора часа около подъемника на Галантерейной горке. Взяв свою чашку – мокрую и липкую оттого, что кавья вылилась через край, – он подошел к окну, глядя с прищуром на клубящуюся коричневато-серую путаницу парка, кое-где оживленную желтыми, красными, оранжевыми и даже розовыми вкраплениями.

– Эй, что высматриваешь? – окликнул его Котяра.

– Ту девицу. Шпионку. Я собираюсь выследить ее и поговорить.

– Не надо. – Голос Кайри прозвучал неожиданно резко. – Я уже.

– Что – уже? – Убийца наваждений в недоумении обернулся.

– Выследила и поговорила. Оставь ее в покое, ладно? Она не сделает ничего плохого.

– Погоди… Как тебе удалось?

– Мне Ренго помог ее застукать. – Девочка погладила пальцем вдоль спинки своего трапана, который ковылял по столу, раскинув синеватые кожистые крылья, и с интересом исследовал клетчатую скатерть с засохшими темными кругами от чашек. – А убежать она не успела, потому что не знала, что мы за ней охотимся, я ведь тоже быстро бегаю. Она не с морочанкой, она сама по себе.

– Это она так сказала?

Утвердительный кивок.

– И ты поверила?

– Она поклялась Пятерыми. Стал бы человек так врать, тем более что у меня на руке орденский браслет? И еще она рассказала, откуда тебя знает. Она не враг, поэтому не надо больше за ней гоняться. Вдруг она в следующий раз упадет и расшибется? И в том, что ей тогда пришлось уехать на такси, тоже ничего хорошего нет – это, между прочим, для некоторых дорого. В общем, если еще раз ее увидишь, оставь ее в покое, пожалуйста.

Кайри глядела на Темре из-под челки сурово, словно что-то ее сильно рассердило.

– Тогда что ей от меня нужно? – спросил он растерянно.

– Просто иногда на тебя посмотреть, хотя бы издали. – Девочка перестала сверлить его взглядом и уставилась в чашку. – В этом же нет ничего плохого.

– Ну, а зачем ей на меня смотреть, да еще из засады?

– Темре, иногда ты даешь, – вмешался «бродячий кот». – Совсем у тебя, болезного, ум за разум зашел с твоими мороками и морочанками! И в самом деле, зачем бы это девушке смотреть на симпатичного парня?

Темре невольно улыбнулся: напротив сидел прежний Джел, наконец-то оправившийся после свалившейся на него беды.

– Вот-вот, лыбишься, а там девчонка по тебе сохнет, – добавил друг. – Кайри, как ее зовут?

– Я обещала, что ничего про нее рассказывать не буду. – Бледное треугольное личико оставалось ожесточенным, словно речь шла о какой-то несправедливости, с которой Кайри никак не могла смириться. – Нарушать свои обещания я не собираюсь.

– Тебе и нельзя их нарушать, – вмиг посерьезнев, одобрил монах. – С таких, как ты, за нарушенное обещание спросится строже, чем с кого-нибудь другого.

Она слегка пожала плечами все с тем же расстроено-отсутствующим видом.

– Я понял, – кивнул Темре, ломая голову над тем, кто это может быть. – Но тогда можно позвать девушку сюда, кавьей с печеньем угостить…

– Она не пойдет, – буркнула Кайри. – Ей ничего от тебя не надо. Просто не гоняйся за ней, если опять ее заметишь.

– Я так и не разглядел ее лица. Светлые волосы и хвостик, как у тебя, спереди вроде бы челка… Увидеть бы ее вблизи.

– Она не хочет, чтобы ты ее увидел.

– Сама смотрит, а мне нельзя?

– Не надо.

Это было отрезано таким непререкаемым тоном, что Темре перестал допытываться. Досадно, что так вышло с теми прошлыми погонями, но он же не знал, что ситуация безобидная, – думал ведь, что ловит помощницу Акробатки.

Пора было выходить: Сой ждать не любит. С Котярой расстались на верхотуре трамвайного моста, поющего на ветру, словно ребристая железная арфа. Им в одну сторону, монаху в другую.

В вагоне Кайри уткнулась в окно: смотреть сверху на крыши и улицы – это для нее была экзотика не хуже фантастических картинок в рамге. У них в Олонве тоже есть трамваи, но там они катаются по рельсам, проложенным по земле, а не снуют по хитросплетениям громадного решетчатого лабиринта, вознесенного над городом на колоссальных опорах.

Соймелу они на несколько минут опередили, что было весьма хорошо, а потом началось великое паломничество по магазинам. Темре поздравил себя с тем, что так ловко все организовал и ему теперь не нужно непрерывно поддерживать разговор на тему разнообразного барахла, выставленного в витринах и разложенного на полках: его спутницы обсуждали товары между собой, а он всего лишь время от времени поддакивал, имитируя таким образом участие в беседе.

Они нашли все, что требовалось Кайри для праздничного наряда, и еще накупили какой-то странной всячины, предназначения которой Темре так и не понял. Поели мороженого в кафетерии, который прятался среди пуговичных и перчаточных магазинчиков. Потом забрели в зал, где шло представление с музыкой по случаю открытия новой кондитерской: ярко разодетый шут приглашал мужчин на танец-соревнование «в честь прекрасных дам» – кто всех перетанцует, тот получит в награду торт и сможет преподнести его своей даме.

Соймела и Кайри решили, что этот самый торт за каким-то крабом ошпаренным очень им нужен, хотя только что наелись мороженого и почти такой же торт Темре мог бы купить им в соседней кондитерской, даже не один на двоих, а по штуке на каждую. Нет ведь – им понадобился этот! Отобрав у него объемистые матерчатые сумки с покупками, они едва не вытолкали его в круг, но шут, хвала богам, объявил, что «в нашем соревновании могут участвовать все желающие, кроме профессиональных танцоров и убийц наваждений».

Когда выбрались с Галантерейки, небо уже было непроглядно-черное, а Лонвар сиял вывесками и фонарями.

– Монахи меня не поколотят? – озабоченно поинтересовался Темре, поглядев на часы.

– Я им скажу, что мы ткани для меня долго выбирали, – великодушно пообещала Кайри.

Проводили ее до ворот монастыря. Уже на Медной улице Ренго, который до сих пор смирно сидел на плече у хозяйки и вел себя примерно, вдруг встрепенулся, раскинул крылья и, вытянув шею, яростно зашипел. Пара, как раз в этот момент проходившая мимо, шарахнулась к краю тротуара. Кайри забормотала что-то ласковое, успокаивая разбушевавшегося трапана, и, подхватив свою сумку, поскорее юркнула в калитку с рельефным силуэтом дракона.

После этого Темре поехал провожать Сой и остался у нее до утра.

– Ты не сказал мне, что она ходит с трапаном, – с угрозой прошептала Демея.

Когда сидевшая на плече у девчонки священная тварь свирепо зашипела на них, словно догадавшись об их замыслах, они ретировались на другую сторону этой дрянной булыжной улочки и укрылись в аптеке на углу.

За прилавком никого не было. Аптекаря можно было вызвать, позвонив в колокольчик, о чем сообщало пришпиленное к стене объявление, но Демея и Клетчаб в его обществе не нуждались. На подоконнике громоздилось раскидистое фиолетовое растение с замысловато-резными глянцевыми листьями, под его прикрытием можно было наблюдать за улицей. И перекинуться парой слов никто не мешал: они оказались единственными посетителями.

Демея была в завитом черном парике с длинной челкой, а Луджереф приклеил пышные седые усы и надел темные очки – ни один мерзавец не узнает. Хотелось бы думать, что не узнает.

Он искоса поглядывал на свою спутницу: та с недобрым прищуром уставилась на парня, который проводил до монастыря Кайри Фейно. Клетчабу этот парень тоже не понравился – строен и хорош собой, на таких девки-дуры вешаются. Темные волосы и раскосые глаза выдавали представителя народности гронси, которых в Венге считают за второй сорт, но при этом он был одет словно человек из приличных. Его спутница, изящная дамочка в ворсистой серо-голубой холле, прятала лицо под вуалью, а ее шляпка смахивала на художественно растрепанный букет искусственных цветов. Можно было поспорить на что угодно, этого парня Демея знала и, не будь вокруг столько свидетелей, – небось разделала бы его, как тех ушнырков.

– А чего такого, что трапан? – вполголоса отозвался Клетчаб.

– Ничего хорошего. Неприятности, от которых не откупишься двумя изумрудами.

Намекает на то, что из-за соплячки с трапаном может прогневаться Ящероголовый? То-то подлая крылатая тварь на них окрысилась, как на последнее ворье… Предупредила. Что ж, предупреждение лучше принять к сведению, а то и впрямь не откупишься.

Если на то пошло, Луджереф вовсе не был уверен, что ему удалось умилостивить изумрудами Лунноглазую Госпожу. Встречные кошки на него по-прежнему фыркали и выгибали спины, и по всему выходило, что не приняла богиня его искупительного подношения. Зазря только отнес в ее храм целых два камешка, лучше бы скупщику загнал, хоть за полцены. Вот и будь после этого благочестивым, срань собачья. Вслед за кощунственным помыслом он привычно попросил Пятерых о милости и снисхождении к своему человеческому несовершенству – словно в игре сначала сделал неудачный ход, а потом фартовый, восстанавливающий потерянное преимущество.

– Мы не будем похищать Кайри Фейно, – процедила Демея. – Это не тот способ, которым можно обеспечить свою безопасность.

«Ну, хвала вам, боги милостивцы, вразумили чокнутую!» – от всей души возблагодарил Клетчаб.

Гронси и его спутница неторопливо брели по улочке вдоль монастырской стены в сторону аптеки. Переговаривались. Парень тащил большую, но, по-видимому, нетяжелую тряпичную сумку.

– Обойдемся без заложницы, – услышал Луджереф невозмутимый холодный голос своей госпожи. – Незачем обременять себя лишней возней. Все равно у нас есть Постоялец.

Не доходя до перекрестка, парочка остановилась как раз напротив окна с разлапистым фиолетовым растением. Парень что-то сказал, дамочка ответила, повернулась к нему, откинула назад вуаль, и Клетчаб невольно цокнул языком: вот уж всем красоткам красотка! Такую хоть на обложку журнала, хоть на открытку… Прогуляться с ней под ручку никому не будет зазорно, пусть даже самому богатому из богатых или высокородному из высокородных.

– Сурфей… – хрипло произнесла у него над ухом Демея, и он подивился, с чего это у нее вдруг голос такой севший. – Мы должны украсть эту девушку!

Птичий Пастух принес большую сумку из коричневых лоскутьев – среди них попадались и просто темные, и рыжеватые, и желтоватые, и с фиолетовым или пурпурным оттенком.

– Это для ищейки. Летать вы не умеете, как далеко находится ваш бандит, неизвестно. Где бы он ни был, паук определит направление и поведет вас в ту сторону, а сколько времени понадобится, чтобы до него добраться, это я предсказать не берусь. По вашей команде ищейка заберется в сумку и будет смирно сидеть там до следующего раза. Сумка зачарованная, из самого надежного материала.

– Из осенних листьев? – догадался Темре.

Должно быть, выражение его лица стало скептическим.

– Осенние листья, снежинки, птичьи перья, капли дождя, цветочные лепестки, подхваченный ветром пух деревьев тарбри – самый прочный на свете материал, потому что все это в наибольшей степени поддается моим чарам. – Клесто подмигнул. – Сумка из холстины или из толстой кожи морочана не удержит, тебе ли об этом не знать, а палая листва, склеенная моим заклятьем, справится с этой задачей лучше, чем что-либо другое.

Его узкая физиономия с шелковисто-смуглыми впалыми щеками так и лучилась самодовольством, но в то же время в мерцающих чернильных глазах сквозила ирония, словно он посмеивался над собственным хвастовством.

– Я и не знал, что у тебя такая власть над наваждениями, – заметил Темре.

– Не так уж она и велика. Зачаровать морок я смогу, зато развоплотить его ты сумеешь куда быстрее, чем я. Поэтому не рассчитывай, что в трудную минуту я приду на помощь. При всем желании я мало что смогу сделать, разве что оплакать тебя, когда все закончится. У каждого своя сфера влияния.

– Но тогда уверен ли ты, что паучара не выйдет из-под контроля?

– В этом – уверен. – Тонкие темные губы Смеющегося Ловца растянулись торжествующим полумесяцем. – Не забывай о птичьих перьях! Жадный и недалекий смертный, смастеривший куклу, сам позаботился о том, чтобы мы смогли его отыскать.

– Значит, если бы не перья, ты бы не взялся сделать из этой дряни ищейку?

– Разве что если бы он использовал что-нибудь еще тоже мне подвластное, – согласился Клесто. – А девочки твои хороши… Даже не знаю, которая из них мне больше понравилась.

– Какие девочки? – Внезапная смена темы сбила Темре с толку.

– Вчерашние. И та, что побывала здесь, и та, что ходит вокруг да около.

– Ты имеешь в виду Соймелу и Кайри?

– Соймела, конечно, мила и прелестна, – собеседник бросил рассеянный взгляд на вытертый ковер с лилово-коричневым цветочным орнаментом, тот самый ковер, и у Темре зачесались руки свернуть ему шею, – но я сейчас не о ней. Я имею в виду Кайри и вторую, которая прячется.

– Ты знаешь, кто это?

Любопытство пересилило застарелую ревность. Вдобавок если Сой ревновать – то ревновать ко всем сразу, а на такой расход душевных сил Темре не подписывался. Это для него уже в прошлом. Перегорело.

– Чтобы я – и не знал?

– Кто она такая?

– За это будешь мне должен. – Клесто с явным удовольствием прищурился. – Информация стоит… Чего-нибудь да стоит. Я потом скажу тебе чего. Договорились?

Ну уж нет, договариваться с ним таким образом Темре не собирался. Пока еще не спятил.

– Как хочешь, – правильно истолковал его молчание Смеющийся Ловец. – Значит, о ней не будем. Можешь гадать, кто это, как ее зовут, откуда она тебя знает, – и нипочем не догадаешься. Пусть это останется для тебя вечным пробелом, как вырванная из книги страница или посаженная на рисунок клякса, под которой может скрываться все что угодно.

– А от Кайри тебе что понадобилось? – оборвал его убийца наваждений.

– Понравилась. Всего лишь понравилась.

Темре такое признание не обрадовало. Бытует поверье, что Смеющийся Ловец иногда кого-нибудь из людей забирает. Это как будто не смерть, но в то же время совсем не похоже, допустим, на переселение в другой город, потому что те, кого он забрал, становятся волшебными существами вроде него самого, хотя и не настолько могущественными, и составляют его свиту. Королю ведь полагается свита, даже если это Дождевой Король, чье королевство везде и нигде. Все это сказки, страшилки, суеверия… Но во всякой сказке есть зерно истины.

– Не вздумай ее утащить, понял? Держи свои когтистые руки от нее подальше.

– А то что? – поддразнивающим тоном поинтересовался Клесто.

– А то голову оторву.

– Уже пытался оторвать… А потом тебе пришлось переехать на новую квартиру, и все жильцы дома вслед тебе ругались.

– Не трогай Кайри, понял? – раздельно, хотя и сквозь зубы произнес Темре.

– Видите, боги, он переобщался с морочанами. – Птичий Пастух зажмурился и помотал головой, так что закачались подвески на его многочисленных косичках, ниспадающих иссиня-черным занавесом до середины ножек стула, а потом с замученным видом закатил глаза к потолку. – Дошло до того, что он и меня принимает за морочана! Да, наше знакомство началось именно с этого, но за столько времени он мог бы заметить некоторую разницу. Да, с тех пор как я лишился одной из своих очаровательных спутниц, в моей свите есть вакантное место, но разве я кого-то забираю насильно? Вот скажите, боги, разве я когда-нибудь пытался забрать его – обманом или воспользовавшись черной для него минутой? Нет ведь, ничего подобного не было! Ибо зачем мне в свите нытик, который вместо того, чтобы танцевать и развлекаться вместе со всеми, будет проситься обратно к смертным, или злобный субъект, выжидающий момента, чтобы всадить мне зачарованный клинок под лопатку? Второй вариант – это больше в его духе, правда, боги? Можно подумать, я только об этом и мечтаю! А еще я, по его мнению, мечтаю поссориться с Ящероголовым Господином. Младшие боги не должны тянуть загребущие руки к тому, что приглянулось старшим и великим, об этом я пока еще не забыл, хотя хорошая память не самое сильное из моих достоинств. И хоть бы уж он для начала прикинул, нуждается ли Кайри в смертном защитнике, если над ее головой простер свое крыло Великий Дракон? Боги, вы свидетели, я просто хотел сказать ему комплимент, обратив его внимание на то, что он пользуется успехом у незаурядных девушек. Большинство смертных мужского пола на его месте почувствовали бы себя польщенными. Большинство – но только не этот! Сам не понимаю, почему я хожу к нему в гости, развлекаю его разговорами, пью его кавью…

– Охмуряю его жену и порчу его имущество, – мрачно подсказал Темре. – Что-то не нравится – выметайся.

– А если не выметусь?

– В окно выброшу. Доведешь ведь.

– В окно ты меня уже выбрасывал на двух старых квартирах – и что потом стало с теми квартирами? А Соймела тебе разведенная жена. Свободная смертная женщина, которая по законам этой страны может проводить время с кем угодно, хотя бы даже со мной.

«Ага, и еще с половиной Лонвара», –угрюмо дополнил про себя Темре.

В общем-то он был согласен с теми венгоскими прогрессистами, которые утверждали, что любой вменяемый человек, достигший совершеннолетия, будь то мужчина или женщина, имеет право самостоятельно выбирать, как ему жить и чем заниматься, но когда дело касалось Сой, в нем просыпался дремучий гронсийский инстинкт патриархала-собственника. Это пряталось в глубине его души, почти не прорываясь наружу. Прорывалось оно, когда Темре бил и спускал с лестницы любовников Сой, а в отношениях с ней – ни разу. Он не закатывал сцен, не пытался держать ее взаперти. Вместо этого развелся, хотя официально оформленный развод так и не помог ему избавиться от ее притяжения.

И зря он брякнул «выметайся». Обычно Клесто на это реагировал как на вызов – «ты меня гонишь, прекрасно, гони сколько угодно, а я не уйду», но сейчас, поскольку в нем есть нужда, вполне мог бы и впрямь исчезнуть, чтобы проучить невежливого смертного.

– А если бы я демонстративно обиделся и вымелся на неопределенное время? – Тот словно подслушал его мысли. – Кто бы тогда сделал из куклы ищейку? Твое счастье, сегодня я почему-то необидчивый.

– Извини, вырвалось. Тебе не стоило вспоминать Соймелу.

– Нет, это тебе не стоит ее вспоминать.

Клесто уставился на него в упор, уже без улыбки. Темре успел забыть о том, что взгляд его черных, как ночное небо, глаз с блестящими вертикальными зрачками может быть пугающим.

– Хочешь сказать, у тебя есть какие-то особые права на нее?

– Иногда ты бываешь дураком, Темре. Мне ваши человеческие права не нужны, я и так владею всем и ничем, ничем и всем. Хотя, раз уж мы с тобой как будто подружились, можно считать, что у меня есть некоторые права на тебя. И мне не нравится, что ты никак не хочешь расстаться с этой отравой, которую называешь любовью. Приворот я бы смог расплести, но это не приворот.

– Я знаю. Я спал с «бродячими кошками» несколько раз. Любой приворот после этого должен был развалиться, но меня все равно к ней тянет.

Это признание прозвучало почти беспомощно, и он недовольно нахмурился.

– Значит, ты сам себе варишь отраву, как говорят в таких случаях мудрые метве, живущие за горами на севере. Соймела – прекрасный цветок, я оценил… вот на этом самом ковре, который давно не выколачивали, не удивлюсь, если с того памятного дня… но ты оглянись и посмотри, сколько вокруг других цветов. Хорош убийца наваждений, который со своим внутренним наваждением разобраться не может.

– А вот сюда лучше не лезь. Не твое дело. Хватит с меня родственников, так что давай ты больше об этом не будешь?

– А если буду, тогда что – в окно выбросишь?

Неизвестно, до чего бы они так договорились, но тут затрезвонил дверной колокольчик – пришел Котяра в отсыревшем под моросящим дождем монашеском головном уборе с кошачьими ушками. Свой большой черный зонт он где-то посеял, зонты у него дольше месяца не жили. Его усадили за стол, налили кавьи. Он пил ее с сосредоточенным видом, думая о предстоящей охоте.

А Темре припомнились слова Смеющегося Ловца о том, что в его свите есть вакантное место, поскольку он лишился одной из своих спутниц. Что могло случиться с бессмертной волшебной девушкой? Впрочем, «бессмертный» – понятие относительное: сами по себе они не умирают, но если вдруг столкнутся с чем-нибудь способным их уничтожить… И кого он имел в виду, когда говорил о «младших богах»?

Возможно, мысли просто цеплялись за что попало, потому что не хотелось думать о том, о чем Клесто завел речь под конец. Заботливый нашелся. «Некоторые права» у него, видите ли. Темре не оборвал его единственно из дипломатических соображений, чтобы не сорвалось оживление паучары-ищейки. А то бы ему высказал… А этот ковер лучше выкинуть крабу ошпаренному на радость и взамен купить новый. Домовладелица не обидится.

– Приступим?

Оставив чашки на столе с клетчатой скатертью, они вышли из гостиной в коридор. Котяра на ходу пробормотал коротенькую молитву, обращенную к Лунноглазой Госпоже.

– Послушай, а почему ты не можешь попросить Великую Кошку, чтобы она подсказала тебе, где искать бандита?

Темре задал вопрос отчасти для того, чтобы оттянуть тот момент, когда Птичий Пастух «приступит». Какая-то часть его сознания по-прежнему бунтовала против предстоящей авантюры: мороки надо уничтожать, а не плодить, пусть даже в благих целях.

– Это моя охота, – отозвался монах. – Я должен выследить свою добычу сам, таковы правила. Кошки охотятся в одиночку.

– А как же тогда мы с Клесто?

– Вы не кошки, вы не в счет.

Убийца наваждений повернул ключ и распахнул дверь стирального закутка. Паук лежал на пожелтелом кафеле, беспомощно раскинув матерчатые ноги со спрятанными внутри пружинками. Из спины у него торчали кости, при ближайшем изучении оказавшиеся рыбьими – вроде тех, что остаются на тарелке после обеда, меж них белели слипшиеся приклеенные перья. Посередине этой костяной клумбы устрашал зрителя ржавый кухонный ножик с обломанным кончиком. Глаза куклы багрово поблескивали конфетной фольгой. Внутри скорлупок, изображавших глазницы, темнели шарики-зрачки. Неизвестный ловкач постарался на славу, и эта история могла бы показаться забавной, если бы не смерть Тавьяно.

Воздух в закутке был затхлый: от паучары пахло, как от шляпы, выловленной из загаженного городского канала.

Клесто привязал к растопырившей белесые отростки косточке тонкий серый шнурок с петлей на другом конце.

– Это поводок, он сплетен из паутинок, которые летают по воздуху в начале осени, а потом цепляются за что попало и остаются там, где прилепились. Очень надежный материал, что бы вы, смертные, об этом ни думали.

– Да мы и не сомневаемся, – уважительно отозвался монах.

– Отойдите-ка за порог. – Птичий Пастух достал из-за пазухи флейту.

Они отступили в коридор. Темре надел маску.

Полилась музыка. Лихая, разбитная, с показным надрывом душещипательных воровских песен, она напоминала ту, которую Клесто сыграл, чтобы поднять куклу со дна канала, но к этому примешивалось что-то еще. Что-то жутковатое, зовущее – или, скорее, открывающее дорогу… Казалось, что Смеющийся Ловец непонятно каким образом играет две мелодии одновременно, а возможно, так оно и было.

Валявшуюся на кафеле куклу окутало зыбкое мутноватое свечение. Предметное наваждение, когда пришелец из хаддейны вселяется во что-нибудь материальное – довольно редкая разновидность. После развоплощения морок исчезает, а предмет остается: куда он денется, если принадлежит этому миру? Потом такие вещи на всякий случай сжигают, чтобы не случилось рецидива.

Сначала паучара неуклюже сучил растопыренными ногами, потом сумел встать, пружинисто покачиваясь. Было похоже, будто он топчется в нерешительности.

Музыка смолкла. Спрятав флейту, Клесто подобрал конец поводка и вручил монаху.

– Он будет беспрекословно подчиняться вашим командам. Когда он нападет на след, вы поймете: он начнет всячески показывать и звать, чтобы вы пошли за ним. Если посадить его в сумку, он там уснет до тех пор, пока вы его не разбудите. Впрочем, если он, находясь внутри, вдруг почует присутствие своего создателя или его близкий след – сразу очнется и забеспокоится, поэтому обращайте внимание на то, как он себя ведет. Благодаря моим чарам под дождем он будет выглядеть, как собака, так что панику среди прохожих на улице вы не посеете. – Клесто ухмыльнулся, словно представив себе, какая это была бы паника. – Но если зайдете в помещение или хотя бы под навес, где с неба не капает, мое дождевое колдовство перестанет действовать, имейте в виду.

– Насовсем перестанет? – деловито осведомился «бродячий кот».

– До тех пор, пока снова не окажетесь под дождем. Поэтому прежде, чем куда-то заходить, сажайте его в сумку.

– Кукла сможет превращаться в собаку и обратно? – обескураженно и слегка недоверчиво уточнил Темре.

– Не превращаться, а принимать видимость. Ты же видел мой плащ, который соткался в мгновение ока из дождевых капель? Вот и вокруг вашей куклы появится своего рода оболочка, схожая с собакой, а там, где сухо, она опять распадется на капли и растечется водой. Не бойтесь, сумка не размокнет.

– Но ведь когда мы с тобой сели в трамвай, твой плащ никуда не делся и ты не промок…

– Это потому, что он был на мне, – мягко пояснил Дождевой Король, и Темре стало неловко за свое тугодумие.

Морок дисциплинированно переминался с ноги на ногу посреди комнаты. Котяра наблюдал за ним с некоторой опаской, а Темре смотрел скорее оценивающе: сколько там на него иголок понадобится? Ага, речь вроде бы шла о паре…

– Прикажите ему что-нибудь, – предложил Клесто. – Сами увидите, что он подчиняется, как дрессированный.

– Замри! – рявкнул монах.

– Прыгай! – велел Темре.

Они произнесли это почти одновременно. Паучара судорожно задергался на месте, словно его одолел внезапный припадок, а Смеющийся Ловец расхохотался, оправдав свое прозвище.

– Ну и где же он подчиняется? – Убийца наваждений приготовился засадить в неудавшуюся ищейку первую иглу.

– Ох, да вы как дети…

Узкая ладонь Клесто накрыла его руку с перстнем до того, как он успел выстрелить, и за этим последовал новый взрыв смеха.

– Вы бы для начала договорились между собой. Бедный паук должен слушаться вас обоих, и если один скажет – налево, а другой – направо…

– Ага, поняли, – чуть сконфуженно пробормотал брат Рурно. – Темре, молчи пока, я попробую. Паучара, замри!

Морок перестал дергаться в конвульсиях и застыл, как будто опять стал обыкновенным неживым предметом, изготовленным из тряпья, проволоки и содержимого помойного ведра.

– Умница, хороший паук. Теперь два раза прыгни на месте!

Страшноватая черная кукла прилежно выполнила приказ, словно радуясь тому, что ее больше не донимают противоречивыми требованиями.

Темре высвободил и опустил руку с перстнем. Чуть не свалял дурака. И утешаться после этого он смог бы разве что тем, что дурака он свалял как профессионал.

Прогулка под дождем с паучарой на поводке выматывала не хуже обязательных ежемесячных тренировок в Гильдии. Вверх по улице. Вниз по улице. Подняться на мост и сесть в трамвай – главное, не в переполненный, потому что с сумкой, а в сумке морок, утыканный острыми костями, как подушечка иголками.

Нет, для куклы никакого риска, что ей в давке обломают эти украшения, ведь она сейчас служит вместилищем для твари из хаддейны, а наваждение неделимо и не может лишиться какой-то своей части. Зато оно запросто кого-нибудь поранит, если кость или кухонный нож проткнет ткань сумки. Клесто заверял, что не проткнет, но лучше все же не проверять.

Проехав несколько остановок, выйти из трамвая с целью уточнить направление – и обнаружить, что укатили не туда, поскольку ищейка рвется теперь в обратную сторону.

Видимо, объект поисков не сидел на месте, а потому и паучару тянуло то налево, то направо. Темре побаивался, что он сорвется с поводка и убежит, но шнурок, сплетенный Птичьим Пастухом из невесомых осенних паутинок, не уступал в прочности стальному тросу.

На другой день арендовали машину. Трамвай быстрее, но автомобиль для таких блужданий подходит больше, хоть и ползет по крутым подъемам и спускам, словно беговая черепаха. За превышение скорости в венгоской столице нещадно штрафовали: происшествия, вызванные тем, что кто-нибудь чересчур разогнался, съезжая с горки, и не успел затормозить, не обходились без человеческих жертв.

Темре на несколько дней взял отпуск. Договорились, что Акробатка – его наваждение, и он должен регулярно справляться насчет новостей по этому делу, а в остальном его пока беспокоить не будут, если только не начнется какое-нибудь из ряда вон выходящее нашествие гостей из хаддейны, предполагающее мобилизацию всех гильдейцев.

Насчет того что изготовитель куклы и убийца Тавьяно – одно и то же лицо, никаких сомнений не осталось. Судя по тому, как повела себя ищейка в квартире на Крупяной горке, здесь побывал тот самый человек, к которому ее неудержимо тянуло через весь Лонвар.

Пасмурное небо нависало низко над холмами, и из этого слоистого скопища туч безостановочно моросило, город был мокрым и серебристым. Дождь не закончится, пока Темре и Котяра не доведут свою охоту до конца.

– От каких странных вещей иногда зависит погода, – заметил вполголоса Темре, глядя в окно.

– И, наверное, не только погода, – глубокомысленно отозвался монах.

Они завернули сюда пообедать. Темноватый зал маленькой закусочной, наполненный чадом подгоревших зерен кавьи. В погоне за экономией хозяева покупали по дешевке третьесортную зеленую кавью и обжаривали ее самостоятельно. Судя по запаху, скверно обжаривали, поэтому Темре с братом Рурно взяли чай.

Объект охоты квартировал предположительно в юго-восточной части Лонвара – там же, где обосновались Демея и Клетчаб Луджереф. Темре отметил это как совпадение, которое стоит держать в уме на всякий случай. Возможно, бандит там у кого-то заночевал, а постоянно живет в другом месте, но с наступлением вечера ищейка устремилась в ту сторону и никуда больше не сворачивала. Рано утром ее потянуло к центру столицы, а потом опять на юго-восток: дичь сделала вылазку в респектабельные районы и после этого вернулась домой?

Когда они вошли в закусочную на невзрачной улице с темными от копоти вывесками, паучара в сумке завозился: почуял след. Тот, кто смастерил куклу, определенно посещал это заведение. Шуршал морочан негромко, сумку поставили на пол и запихнули под столик – кроме прочих достоинств к ней еще и грязь не липла. Главное, не забыть и чтобы кто-нибудь не спер ее под шумок себе на беду.

Покончив с едой, Темре потребовал у буфетчика телефон, положив на стойку десятисуловую монету – обычная плата за звонок плюс чаевые. Трубка притаившегося в углу аппарата была до того захватана жирными пальцами, что он сперва протер ее салфеткой, а потом уже поднес к уху.

Сначала убийца позвонил в заморочный отдел Полицейского Управления: «Продвижение есть, но пока не локализовали». Угу, даже к лучшему, что не надо сейчас разрываться надвое, забрасывая одно важное дело ради другого.

После этого набрал номер гильдейского ресторанчика и попросил посмотреть, нет ли чего-нибудь на его имя в «телефонной тетради». Оказалось, есть. Некий Рульдо Гаштари звонил сегодня утром и просил убийцу наваждений Темре Гартонгафи срочно с ним связаться.

Темре враждебно ухмыльнулся: ага, сейчас, а больше ничего не желаешь – а то, может, еще и русалочьего молока тебе подавай?

Этот Рульдо Гаштари был молодым скульптором. Говорят, талантливым и многообещающим. Может быть. Не имеет значения. Помимо этого он был еще и нынешним фаворитом Сой. Одним из тех, кого Темре хотелось пинком под зад спустить с лестницы от самых дверей ее богемной квартиры – да так, чтобы он улетел в никуда и больше не вернулся.

Не могла сама позвонить? Вслед за этим пришла здравая мысль: значит, не могла. Значит, повторилась старая история, угадайте какая.

Темре набрал номер.

– Господин Гартонгафи, это вы?.. – Голос Рульдо звучал невнятно не то с перепугу, не то с перепою, и складывалось впечатление, что парень рыдает.

– Это я, – сухо подтвердил убийца наваждений. – Что случилось?

– Госпожу Соймелу… Ее опять… Опять…

– Что – опять? Морочан украл?

– Да, да! – Собеседник на миг обрадовался – очевидно, тому, что его так быстро поняли, но тут же вновь осознал свою потерю и всхлипнул. – Приезжайте скорее! Я все утро вам звонил, у вас телефон не отвечал…

Разумеется, потому что Темре и Котяра ни свет ни заря отправились на охоту.

– А в Гильдию почему не обратились, если до меня дозвониться не смогли?

– Госпожа Соймела крикнула, чтобы позвали вас. Она успела крикнуть… А я не смог ничего сделать, потому что меня сильно ударили по голове…

Не сказать, чтобы Темре последняя подробность огорчила.

– Соймела опять приманила морочана, – сообщил он Котяре, который дожидался с сумкой возле дверей. – Давненько уже не было рецидивов. Съездим туда, это много времени не займет.

Они вышли под дождь.

– Думаешь, быстро управишься? – Монах забросил сумку с притихшим наваждением на заднее сиденье.

– Мороки у Сой не слишком сильные – две-три пары иголок, и готово. Они и жрать-то не хотят, им только ее прелести подавай. Правда, выглядят впечатляюще – с девичьей точки зрения. Обычно они тащат ее или на чердак, или в заднюю комнату, у нее там за коридорчиком что-то вроде заброшенной мастерской, ненужное помещение в комплекте с квартирой.

Машина вывернула на серебрящуюся под дождем пологую улицу. На лобовое стекло с размаху налип зеленовато-коричневый лист. Привет от Клесто?

Не так уж он был и не прав, когда говорил, что Темре лучше бы покончить с этой связью, – но разве с этим покончишь? Если бы мог, давно бы уже… И не потому, что каждый, кого ни спрашивали, с советами лезет, а потому что его самого все это до жути достало.

Снова пришли на память слова Птичьего Пастуха насчет «младших богов». Надо бы спросить у кого-нибудь знающего. Неужели это чучело в тунике из осенних листьев – ладно, пусть красивое, но все равно чучело – имеет божественную природу? Быть того не может…

Наконец машина через арку въехала во двор беленого – большая редкость для Лонвара – четырехэтажного дома. Здание украшали живописные грязные потеки и балкончики с лепными завитушками. Темре затормозил на знакомой площадке напротив подъезда, и сразу же с заднего сиденья донесся шорох: паучара рвался из сумки наружу.

Убийца наваждений и монах уставились друг на друга.

– Что-то почуял… – сощурился «бродячий кот».

– Судя по тому, как энергично он возится, или бандит где-то рядом, или здесь его свежий след, – отозвался Темре.

Постоялец

В Хасетане, на далекой родине Клетчаба Луджерефа, художники рисовали на усладу публике писаных красавиц – на балконе богатого дворца, на фоне золотого рассвета над морем, возле роскошной белой беседки в лунном свете, – и потом эти картины продавались в рамах, украшенных кусочками перламутровых ракушек и зеркальными блестками. Натуральное искусство, приобщение человека к прекрасному.

Вот такое искусство Клетчаб понимал и одобрял – не то что тычут тебя носом в какую-нибудь плохонькую развалину или в мазню, которая вовсе глаз не радует, и брешут, что это, мол, высокое, цены не имеет. И то верно, грош ему цена, коли вас мнение Луджерефа интересует. Хотя бывает, что и сущую дрянь можно загнать с немалой выгодой, ежели найдешь тупаков, готовых раскошелиться.

Девушка, сидевшая у стены на ворохе тряпья, словно сошла с одной из тех навевающих сладостные мысли картин, которыми торговали в Приглядном ряду хасетанского рынка. Совершенная прелесть ее нежного лица, точеный носик, переливчатый медно-рыжий шелк волос, длинные загнутые ресницы, изящно очерченные коралловые губы – все это даже старине Луджерефу, всяких девиц за свою бурную жизнь перевидавшему, внушило невольный пиетет. Слишком хороша для тупаков, как сказали бы в Хасетане.

И глаза небесные – но не такие, как дымно-серый полог, нависающий над этим окаянным городом, а похожие цветом на ясное голубое небо над просторами Южной Иллихеи.

Смотрели эти глаза сердито и в то же время оценивающе. Девчонка сидела, подтянув колени к груди и сцепив в замок тонкие пальцы. В полумраке подземелья она напоминала жемчужину, оброненную среди пыли и паутины.

– Съешь хоть что-нибудь, – непривычно ласковым для Клетчаба голосом уговаривала ее Демея. – Сколько можно морить себя голодом?

– С утра ведь не жравши, – поддержал Луджереф.

Госпожа так на него зыркнула, что он счел за лучшее отодвинуться поближе к выходу, а пленница едким тоном напомнила:

– Еще бы, вы меня вытащили утром из дома до того, как я успела позавтракать.

– Тем более тебе надо покушать. Ты отказалась от обеда, неужели даже поужинать не захочешь? Сурфей принес еду из неплохого ресторанчика – попробуй, вдруг эта стряпня покажется тебе съедобной…

– А я-то думала, вы на помойке объедков насобирали, разогнав пинками бродячих собак, чеклянов и нищих. Судя по тому, как вы тут живете… Ну и вонь в этой вашей норе!

В первый момент Клетчаб ужаснулся тому, что сейчас будет – порвет же ее Демея в кровавые клочья, в буквальном смысле порвет, а потом отдаст мясо Постояльцу, чтобы зазря добро не пропало. Но эта чокнутая стерва, нарвавшись на грубость, так и растаяла от умиления, словно услыхала приятнейший комплимент.

– Моя дорогая маленькая Соймела, это временное пристанище, мы здесь надолго не задержимся. Еще несколько дней – и переберемся в самые шикарные апартаменты, какие только найдутся в Лонваре. Обещаю, скоро ты будешь жить в достойных тебя условиях.

– Мне ничего от вас не надо, – отчеканила девушка. – Ни апартаментов, ни корки хлеба.

– Мы с тобой враги, не так ли? – интимно тронув ее колено, осведомилась Демея.

– Враги, – непримиримо подтвердила та.

– Тогда тебе понадобятся силы для борьбы, и поэтому надо хорошо покушать. Разве ты сможешь дать отпор или сбежать, если ослабнешь от голода?

Луджереф мог бы поклясться, что во взгляде медноволосой девчонки мелькнуло снисходительное удовлетворение, смешанное с облегчением, – мол, давно бы так, наконец-то догадались сказать то, что нужно… Однако в следующую секунду это выражение сменилось другим, дерзким и презрительным.

– Ладно, давайте сюда ваши помои.

Обрадованно всплеснув руками, Демея поставила перед ней кастрюльку с разогретым на керосиновой плитке мясным рагу. Соймела, видать, проголодалась и держалась из последних сил – смела все подчистую.

– Добавки не хочешь? Есть еще одна порция.

– Угу, – промычала пленница с набитым ртом, энергично дожевывая остатки.

– Э-э… – осторожно выдавил Клетчаб.

«Еще одна порция» – это была его законная порция. Надо было оперативно поужинать под шумок, пока Демея уламывала похищенную красотку, а теперь пиши пропало. Встретив тяжелый взгляд госпожи, Луджереф понял, что никак не отстоять ему свою жратву и пререкаться бесполезно.

Что бы вы думали, это изящное создание умяло все без остатка! И как у нее в желудке столько поместилось? Хоть бы чуток оставила из человекоделикатных соображений… Или она решила осложнить врагам жизнь, оприходовав их продовольственные запасы?

Час был еще не поздний, Лонвар переливался-перемигивался мириадами золотых огоньков, и теоретически можно было прошвырнуться до ближайшей закусочной. Гм, с риском по дороге оскользнуться и свернуть себе шею.

Демея в темноте шныряла запросто, словно зубастая хищная рыбина в мутной воде, а ему уже случалось оступаться на глинистом склоне Овечьей горки и падать в грязь. Другое дело, если бы они пошли вместе, но яснее ясного, что ей сейчас в охотку увиваться вокруг этой прожорливой финтифлюшки, а не гулять под мерзким моросящим дождем с оставшимся внакладе подельником.

Непобитых фонарей в окрестностях не было, до освещенных обитаемых улочек еще нужно дошкандыбать в целости и сохранности, а места вокруг такие, что даже при свете дня ничего путного не увидишь. Торчащие сами по себе ветхие заборы, замусоренные пустыри, заброшенные строения. Вдобавок под южным склоном свалка заводских отходов: привлеченные вонью, туда сбредаются бездомные собаки, а бывает, и стургубуды приходят.

Пострадать от собак – дело недолгое. Клетчаб до сих пор вспоминал с содроганием, как его едва не растерзал в благодарность за добро окаянный грызверг, когда он выпустил из ловушки безмозглую зверюгу, чтобы та догнала и загрызла сорегдийского оборотня.

Похожие на кожистые табуретки стургубуды – чекляны по-здешнему – обычно первыми на людей не кидаются, но ежели не повезет запнуться об эту дрянь в потемках, тоже могут покусать. Они боятся собак и ошиваются на периферии: подберется проворный ходячий табурет к россыпям гниющей требухи, схватит, вытянув длинную шею, первый попавшийся кусок – и сразу наутек. Поэтому на свалке их не увидишь, зато в ближайшем от нее радиусе шансы встретить эту погань достаточно велики.

Не говоря уж о том, что помимо зловредных животных и трущобных ушнырков, готовых прирезать тебя за пару сулов, здесь еще и мороки водятся. Правда, в течение всего того времени, что Луджереф прожил в Лонваре, посмотреть на морок ему ни разу не довелось. Может, все это обман – как он сам тупаков обманул, смастерив свое страшило для грабежа на Крупяной горке, а на самом деле их не так уж и много?

С другой стороны, если тут есть Постоялец, кто знает, какие еще твари обитают в этом паршивом местечке с ним за компанию?

Прикинув, чем может закончиться одинокая поздняя прогулка, Луджереф помрачнел, понимая, что выпало ему в этот раз отправляться на боковую с пустым брюхом.

– Помой посуду, – властно распорядилась Демея, сунув ему поднос с кастрюльками и ложками.

Воду они брали из колонки, до которой от схрона полчаса ходу, – на рассвете, в самый глухой час, чтобы не попасться на глаза никакой любопытной сволочи. В соседнем помещении стояло два вместительных бидона с крышками на защелках, Демея украла их на заводе. Хилый электрический фонарик едва рассеивал мрак подземелья, но Клетчаб здесь уже освоился и не запнулся о предательский порожек.

Прежде чем налить воды в ведро и сполоснуть там утварь, он тщательно собрал хлебным огрызком со стенок кастрюль остатки соуса. Хуже, чем в самой завалящей тюряге! Вон чем довольствоваться приходится, срань собачья, а ведь всего несколько месяцев назад был он почтенным министерским служащим, и кухонные людишки стояли перед ним в струнку, лепеча оправдания, если высокородный Ксават цан Ревернух их отчитывал, найдя, к чему придраться.

Из-за стены доносился капризный голосок мерзавки-пленницы:

– Нет, я никогда не буду с вами заодно, вы не сможете убедить меня в своей правоте. Я вам не подчинюсь!

– Но ты еще не знаешь, что я хочу тебе предложить! – рассыпалась перед ней Демея. – Ты будешь вместе со мной попирать низших! Стадом правят сильнейшие, и ты тоже достойна самого лучшего!

– Нет, никогда! Я не сдамся!

– Я все же надеюсь на то, что со временем ты сдашься!

– Я сказала, никогда! Можете сколько угодно щелкать зубами, но моя красота не для вас!

Выходило у них складно, как в оперном дуэте, и казалось, обе получают немалое удовольствие от этой ахинеи. Клетчабу хотелось запустить кастрюлей в стенку, чтобы они прекратили глупую трескотню, да не тот нынче расклад – он здесь лицо подчиненное и зависимое.

– Не смейте до меня дотрагиваться!

– Я всего лишь хочу подоткнуть тебе одеяло!

– Не трогайте мое одеяло! А, это ведь не мое, а ваше одеяло… Не надо мне вашего одеяла!

С той стороны что-то глухо шмякнуло о стенку. Одеяло, вероятно.

Шаги. Демея подобрала отброшенную постельную принадлежность и попыталась укрыть собеседницу, но за этим последовал новый шмяк.

– Моя дорогая маленькая Соймела, ты ведь замерзнешь ночью без одеяла!

– Нет, я его не возьму, потому что оно – ваше. А мое одеяло осталось дома. Можете засунуть это одеяло себе… в лифчик, если вы его носите, а я никаких подарков принимать от вас не собираюсь! Забирайте свое никому не нужное вонючее одеяло!

«Боги великие, за что вы запихнули старину Клетчаба в этот дурдом? – подумал притулившийся возле стены Луджереф, ошалевший и от гневного верещания медноволосой красотки, и от восторженно-приторных интонаций Демеи. – Разве мои прегрешения настолько велики, чтобы на меня свалилось… вот это? Нет, ну сколько можно про одеяло? Сколько еще я должен слушать про это треклятое одеяло?!»

Он несильно хлопнул себя вначале по одной щеке, потом по другой, ибо истерику нужно давить в зародыше. Не помогло. Тогда он ожесточенно, с вывертом, ущипнул себя за руку. После этого чуть-чуть полегчало.

– Мы проведем здесь от силы два-три дня, а потом ты сможешь выбрать любой брошенный хозяевами особняк или даже дворец, – продолжала сюсюкать Демея. – Такая чудесная жемчужина заслуживает самого лучшего бархатного футляра…

– И вы хотите сказать, что место этому футляру – у вас в кармане? – съехидничала Соймела.

– Дерзкая девчонка, ты должна занимать достойное тебя место, а сейчас разреши, я все-таки укрою тебя этим одеялом – видишь, оно совсем новое, вот даже бумажный ярлык на нем сохранился…

– Ничего я от вас не приму, лучше выкиньте на помойку ваше одеяло!

Услышав опять про одеяло, Клетчаб зажал уши ладонями, стиснул свою несчастную голову и тихонько завыл сквозь зубы. Словно тот самый грызверг, когда угодил в западню. Могут ведь у человека сдать нервы?

Похоже, он перестал ощущать ход времени, потому что не смог бы сказать, просидел в прострации пять минут или полчаса. За стенкой наконец угомонились, и появление Демеи в дверном проеме он чуть не прозевал.

– Сурфей, что с тобой? – Она говорила шепотом.

Направленный в лицо слепящий луч фонаря заставил его зажмуриться.

– Слишком много впечатлений, госпожа Демея. Сколько ж нам еще тут прятаться?

– Недолго. Я обещала Соймеле два-три дня, но надеюсь, что Постояльца удастся разбудить завтра вечером. Я сейчас пойду что-нибудь поищу для него, а ты охраняй девочку.

Шестерых ушнырков, разбиравших кирпичную кладку в заброшенном туннеле, Постоялец уже слопал. В подземелье сейчас не было людей, кроме Луджерефа, Демеи и их пленницы.

Сплошь усыпанный битым кирпичом коридор, который вел к пещере погруженного в спячку чудовища, перегораживали два щита, сколоченных из кусков фанеры. Они были установлены таким образом, что между ними оставался зазор – лазейка для человека. Не падали они благодаря прилаженным с обеих сторон деревянным подпоркам. Проснувшийся Постоялец запросто снесет эту преграду, но пока он все еще не мог преодолеть сковывающую его дремоту.

Демея утверждала, что он выйдет из спячки после того, как насытится. После очередной кормежки, неизвестно которой по счету. Когда это произойдет, надо будет поскорее покинуть подземелье и убраться подальше от Овечьей горки. Риска никакого, она все предусмотрела: громадному чудовищу понадобится некоторое время, чтобы прорыть себе ход наружу.

Клетчаб старался не думать о Постояльце. Конечно, всякое в голову лезло: а ну, как этот ужас очухается внезапно или окажется слишком прытким… Но выигрыш стоил риска. Без шухера, который поднимется в Лонваре из-за проснувшегося подземного гада, ему от цепняков не спастись. Никуда не денешься, придется придерживать свой страх за шкирку и не отступать от намеченного плана. Как ни крути, а если мерзавцы-агенты поймают Клетчаба, в Иллихее его поджидает куда худший ужас.

– Не пускай ее к Постояльцу и туда, где лежит все, приготовленное для мины, – строгим шепотом распорядилась Демея. – Я постараюсь управиться побыстрее, но заранее неизвестно, как скоро мне попадется какой-нибудь никчемный обыватель, неспособный думать ни о чем, кроме своего жалованья на службе и супа у себя в тарелке.

При напоминании о супе Луджереф судорожно сглотнул слюну. Хорошо бы, особливо с приправами, с мясными фрикадельками, с поджаристыми золотистыми сухариками… Попросить ее стервейшество, чтобы завернула в закусочную и купила какой ни на есть жрачки? Или лучше не связываться? Однажды попросил, а та в ответ заявила, что небольшая голодовка пойдет ему на пользу, это, мол, благотворно для здоровья и укрепляет силу духа, и белесые глаза при этом агрессивно светились.

Ну ее, уж лучше дотерпеть до завтра. А может, сама чего-нибудь притащит. Обычно Демея делала за ночь по две-три вылазки за кормом для Постояльца, и бывало, что по дороге заворачивала в работавшие по ночам магазинчики – около них вернее всего можно встретить припозднившегося тупака.

После ее ухода Клетчаб обошел с фонарем подземелье. В проеме той комнаты, где поселили Соймелу, висела новенькая занавеска, в тусклом луче фонаря золотились шелковистые узоры. У стены напротив громоздилась куча мусора: госпожа Демея собственноручно взялась за веник и вымела оттуда всю скопившуюся на полу дрянь, лишь бы девчонка не морщила носик.

В конце коридора смутно виднелась фанерная перегородка. За ней было тихо, как будто никого там нет. Постоялец издавал звуки – чмоканье, словно кто-то неумело целуется, утробное урчание, негромкое чавканье, – лишь когда расправлялся со своим живым харчем. Демея предупредила: первым признаком того, что он окончательно проснулся, станет доносящийся оттуда шум в неурочное время. Тишина – значит, полный порядок.

То помещение, где эта чокнутая хранила украденные где придется ингредиенты для изготовления мины, тоже было занавешено, только не нарядной портьерой, а куском грязного брезента. Луджереф не знал, что она собирается взорвать. Может, трамвайный мост, или железную дорогу, или телеграфную линию, или какую-нибудь казенную контору – стратегический объект, одним словом. Она ни разу не проговорилась, для чего или для кого предназначена мина, но, когда об этом заходила речь, ее глаза торжествующе и мечтательно щурились, а губы растягивались в откровенно мстительной улыбке.

– Я покажу им всем, какое место они должны занимать, – бормотала Демея, явно предвкушая что-то невероятно сладостное и в то же время с угрозой. – Да, я до этого додумалась, и я это сделаю, имею полное право! Они такого не ждут, она такого не ждет, никто такого не ждет… Меня не остановят. С помощью этой мины я все расставлю по местам, потому что каждый должен знать свое место!

Клетчабу от ее посулов делалось не по себе, но, когда она высказала все это Соймеле, та в ответ дерзко фыркнула:

– Да уж не вам решать, где чье место.

– Моя маленькая драгоценность, я надеюсь переубедить тебя, ты еще увидишь, что я права, и мы будем заодно, – сразу же залебезила перед ней госпожа Демея.

«Обе они чокнутые», – подумал Клетчаб, обшаривая карманы одежки, оставшейся после скормленных постояльцу ушнырков и сваленной неопрятной кучей в одном из помещений.

Его внезапно осенило: все это напоминает скверный спектакль. И пьеса никуда не годная, и режиссер тупак, и обе актрисы бесталанные. В любом из хасетанских театров их бы точно освистали, а в жизни – вот оно происходит, и никто не свистит.

В карманах покойничьего тряпья завалялось несколько сухих солоноватых галет. Горсть жареных семечек нулеймы, которую по-венгоски называют «мушгрой». Еще и небольшая вяленая рыбка, чуть-чуть обгрызенная.

Радуясь, что его не опередили – хотя опережать-то некому, Демея бы побрезговала, а ушнырков больше нет, – Луджереф прямо на месте поужинал. Потом отправился в ту комнату, где обустроили кухню, и запил свою трапезу холодным сладким чаем. Хвала богам, Демея с Соймелой все не выдули.

Господствующий в подземелье запах отхожего места не мешал ему. Никуда не денешься, притерпелся, хотя мелькала порой горькая мысль: «Право слово, как будто в сортире живу – и это после того, как занимал достойный пост в иллихейском министерстве!»

Шорох в коридоре заставил его замереть и облиться холодным потом: никак Постоялец проснулся. А эта стерва рассусоливала, что он выйдет из спячки только после очередной кормежки и никак не иначе. Вот и допрыгались… Так чего сидим, драпать же нужно!

И Луджереф, стиснув липкой от пота рукой фонарик, уже вскочил, чтобы драпать, но в следующую секунду обнаружил, что тревога ложная. Эта была всего лишь Соймела. Она стояла на пороге, закутанная в плед, словно в старинный плащ, и слегка жмурилась от направленного в лицо света, ее пышные медно-рыжие волосы сияли и переливались.

«Небось опять пожрать захотела», – с неприязнью подумал Клетчаб.

Впрочем, смотреть на такую красотку всяко было приятно, пусть она и стрескала ваш ужин. В следующий момент даже мелькнула мысль, что не так уж она и виновата: это ведь Демея отдала ей Клетчабову порцию.

– Вы попить желаете или, может, по известному деликатному делу приспичило? – Он постарался, чтобы это прозвучало обходительно. – Я покажу, где можно оправиться.

– Нет, я хочу с вами поговорить. Демея ведь куда-то ушла?

Соймела перешагнула через порог, плед волочился по полу, все равно что подол длинного придворного платья. Уселась на ящик из-под консервов, застланный газетой. Ее матово-белое лицо напоминало прелестный лик мраморного изваяния в раллабском императорском дворце, где чуть ли не в каждом зале стоят скульптуры. Глаза в полумраке казались более темными, чем утром у подъезда, когда Демея волокла ее, упирающуюся, к машине, за рулем которой нервничал, потел и про себя сквернословил Луджереф.

Угнанный ради этого дельца автомобиль Клетчаб потом бросил в глухом закоулке, подальше от Овечьей горки.

– Она ушла, но я вас отпустить никак не могу. Уж не сердитесь, она тут командует, а мое дело маленькое.

– У меня, между прочим, муж – убийца.

– За каждым свои делишки, – дипломатично согласился Луджереф. – Можно полюбопытствовать, ваш муж отбывает срок за своих покойничков? Или шальная удача на его стороне и он гуляет на воле?

Соймела раскрыла глаза пошире, словно чему-то удивилась, – это выглядело красиво, у нее все что угодно получалось красиво.

– Мой муж не преступник.

– Стало быть, не пойман, – осклабился Клетчаб. – Понял, чего ж не понять. Но вы тогда не шуршите об этом где попало, ежели заложить его не хотите. И зазря не пугайте, я пуганый да битый, а госпоже Демее человечка прихлопнуть что плюнуть, она может и нескольких зараз порешить, своими глазами видел. Она малость того, – он доверительно понизил голос, – психически скорбная, так что лучше вы ее не злите.

– Вы считаете, Демея сумасшедшая? – накручивая на палец нитку, свисающую с конца пледа, уточнила Соймела.

Сейчас она была похожа не на дерзкую капризную девчонку, а на обворожительную юную даму себе на уме.

– Да кто ее знает, – пошел на попятную Клетчаб. – Иногда кажется, что госпожа со странностями, хотя притом особа она предприимчивая и решительная, поставить себя умеет, к ней нельзя без респекту относиться.

Он заподозрил, что Соймела может пересказать этот разговор ее стервейшеству, так что надо бы ввернуть побольше уважительного.

– Хм, значит, главная здесь она, а вы ей подчиняетесь?

– Совершенно верно. Отчего ж не подчиниться тому, кто знает, что делает, и сумеет поймать за хвост шальную удачу?

Было искушение намекнуть, что это он на самом деле втихаря командует своей подельницей, но Луджереф удержался, не стал глупить. Потешить самолюбие, похвалиться своей крутизной перед такой красоткой – оно, спору нет, приятно, но если его слова дойдут до Демеи, та психанет и приблизит пробуждение Постояльца еще на одну жертву. Клетчаб потому и дожил до своих лет, что всегда наперво прикидывал, что сболтнуть, и не игрался мелочами в ущерб жизненным интересам.

– Что ж, пойду спать. – Соймела изящно зевнула и поднялась с ящика. – Спокойной ночи, господин Сурфей.

– Я вам сейчас фонариком посвечу, а то еще запнетесь в этой темнотище.

Клетчаб тоже встал. И приятно ему было на нее любоваться, и в то же время он почувствовал облегчение оттого, что разговор закончился. Что-то его озадачило, мелькнула между ними какая-то странность. Девица смотрела на него как на тупака, не знающего чего-то важного, что полагалось бы держать в уме бывалому человеку. Понятное дело, он здесь иностранец, мог допустить какую-то промашку, а все равно обидно, ежели красивая женщина тебя за простеца принимает.

Соймела впервые вляпалась в чужое наваждение.

Когда ее похищали в прошлые разы, все происходило иначе, но то были мороки из ее же собственных фантазий. Они не утаскивали ее в такую даль от дома, в грязную и вонючую подземную нору. Ей не приходилось терпеть их общество дольше нескольких часов: появлялся Темре и развоплощал их. Если он бывал занят и не мог примчаться на выручку, приезжал кто-нибудь из его коллег. Главное, что все заканчивалось вовремя – до того, как оно ей надоедало.

Долго общаться с морочаном, как бы тот ни был хорош, нет никакого смысла. Любой из них похож на пластинку: доиграет до конца – и дальше только перепев того, что уже было, и тянуться это будет до бесконечности. Сой давно это усвоила, да и Темре говорил то же самое.

Демея оказалась весьма содержательным мороком, можно сказать, долгоиграющим, но и она ближе к вечеру начала повторяться. Она ведь не человек, чтобы самостоятельно придумать что-нибудь новое. Ей даже не под силу элементарно скопировать из окружающей реальности то, что не было в нее заложено при воплощении. Так что теперь Соймелу ожидала сплошная нудятина, утратившая прелесть новизны, – до тех пор пока до этой гнусной подземной берлоги не доберутся убийцы из Гильдии.

Хотелось надеяться, что Демея приложила несчастного Рульдо не слишком сильно и тот, очнувшись, дозвонился до Темре. Хорошо бы он еще догадался заявить о похищении в полицию, но мог и не догадаться: в своей области Рульдо был, по общему мнению, талантлив, однако в делах житейских сообразительностью не отличался.

Полиция могла бы выследить машину, на которой Соймелу увезли от дома. Если Гильдия с ними свяжется, они начнут поиски, но вдруг Демея убила Рульдо и никто ничего не знает? Последняя картинка – он лежит на полу без сознания, в проеме распахнутой двери. Может, он до сих пор там лежит?

Впрочем, наверняка его уже нашли и оказали помощь. К Сой каждый день кто-нибудь заглядывал в гости. Но смог ли бедняга вспомнить и рассказать, что случилось?

Соймеле было жаль его – той легкой поверхностной жалостью, напоминающей карандашную штриховку, сквозь которую все равно проступает главное на рисунке. Собственное незавидное положение расстраивало ее куда больше. Как надолго она тут застряла – на два-три дня, на десять дней, на месяц?

И ведь никаких удовольствий не предвидится… Если бы они предвиделись, и то было бы не так досадно, однако Сой уже поняла, что рассчитывать не на что. Она неплохо разбиралась в мороках: и личный опыт приключений подобного рода у нее был весьма обширный, и Темре кое-что объяснял, стараясь ее предостеречь.

Демея способна только на разговоры. К действиям она не перейдет ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда. Она явно кем-то выдуманный морок – ну, так и досталась бы лучше той размазне, которая ее приманила! Наверняка это какая-нибудь робкая школьница, застенчивая даже наедине с собой.

«Это ее личная драма, – с ожесточением фыркнула свернувшаяся под ворохом одеял Сой, – но зачем было подсовывать своюнедоделку-импотентку мне?

Обозвать «импотенткой» женщину, вернее, вовсе даже не женщину, а морочанку – это вроде бы неграмотно, но другого определения жестоко разочарованная пленница подобрать для Демеи не могла. Вслух об этом говорить бесполезно: та в ответ начнет сюсюкать – и ничего больше. Все равно что подарили новую куклу, которая оказалась сломанной. Впору разреветься, только это не поможет.

Сой играла с мороками, словно с большими говорящими куклами, которые появлялись специально для ее удовольствия. Демея вначале показалась такой интересной и многообещающей – и на тебе!

От злости Соймела согрелась, хотя в этом промозглом вонючем подземелье было холодно и поначалу она мерзла даже под тремя одеялами.

Те морочаны, которых она сама нафантазировала, никуда не сбегали, шли прямиком к ней. И делали все, что ей хотелось, а потом врывался Темре и уничтожал их, после чего читал ей очередную нотацию. Демея, по-видимому, разминулась с той мечтающей о запретных удовольствиях бедной скромницей, которой она обязана своим появлением из хаддейны. Или не разминулась, или она ее убила? Вполне может быть… Наверное, так и случилось, если та перепугалась и не смогла взять морочанку под контроль.

Виновницу воплощения Демеи, по всей вероятности погибшую, Соймела тоже вскользь пожалела, после чего снова принялась размышлять о своем аховом положении.

Она запросто могла кому-то посочувствовать, даже помочь, но ее переживания по поводу чужих несчастий всегда были поверхностны и недолги. Впрочем, она и зла ни на кого всерьез не держала. Все эти чувства как будто скользили по глади ее души, не вызывая возмущений на глубине, где колыхались диковинные узорчатые водоросли, мерцали жемчужины, кружили в хороводах русалки с чувственными лицами и плавно струящимися вихрями роскошных волос.

Ее внутренний мирок был закрыт для окружающей действительности. Сой вполне могла бы сказать: «Я в вашу сверхважную повседневную суету и в вашу политику не лезу, а вы уж, будьте добры, не лезьте в то, чем живу я». Ее интересовали прежде всего флирты с мужчинами, иногда с женщинами, и вдобавок щекочущие нервы приключения с морочанами, которые при умелой работе воображения оказывались способны на что-нибудь такое, чего от людей не дождешься.

Темре довольно быстро раскусил, что она сама приманивает свои наваждения, но делиться этим выводом с Гильдией не стал. Быть может, из соображений экономии, ведь если бы ее присудили к штрафу, платить пришлось бы ему, а может, он и впрямь, как порой казалось, понимал ее? Соймеле хотелось надеяться на второе.

В нынешней ситуации ей ничего не угрожало – по крайней мере, до тех пор, пока она будет контролировать Демею, отыгрывая партию «гордой дерзкой девчонки». Хвала богам, она быстро разобралась, как надо вести себя со свалившейся нежданно-негаданно морочанкой.

Темре однажды объяснял: «Ты тем самым подкармливаешь наваждение и в какой-то степени осложняешь мою работу – больше усилий понадобится, чтобы его развоплотить, но уж лучше так, чем если оно тебя убьет».

Значит, придется снова и снова плести в бессчетных вариациях одни и те же разговоры, успевшие порядком надоесть Соймеле, но зато она будет в безопасности. Другое дело, если бы она испугалась – на страх Демея отреагирует как хищная рыба на расплывшуюся в воде кровь. Но Сой морочанов не боялась, они были для нее всего лишь заводными куклами.

Кто здесь был для нее загадкой, так это Сурфей. Он не производил впечатления дурака, но как будто искренне считал Демею настоящей женщиной, хотя и малость сумасшедшей. Так обмануться может разве что иностранец, приехавший из тех краев, где наваждений не бывает. Об этом свидетельствовал и акцент Сурфея. Если его смогла одурачить морочанка, это значит, он вовсе не маконец, а приплыл в Анву из-за океана, словно те забавные туристы в комедийной рамге, которые тоже попадают в истории с мороками, и авторы по этому поводу изощряются в хохмах. Сой никогда бы не подумала, что однажды столкнется с таким чудаком в реальной жизни.

Впрочем, этот чудак вовсе не выглядел милым и безобидным. Сквозило в нем что-то настораживающее, противное, скользкое… Соймела ни за что не стала бы с ним флиртовать. Может, на самом деле он в курсе, что госпожа Демея – морок, а наивным только прикидывается? Все в деталях припомнив, Сой пришла к выводу, что, пожалуй, все-таки нет. Удивительно, но Сурфей и впрямь не понимает, у кого он ходит в помощниках.

Тогда, возможно, стоило бы объяснить ему правду? Хорошенько поразмыслив, девушка отказалась от этой идеи. Будь Сурфей человеком, внушающим доверие, она бы не колебалась, но раз он… ну, в общем, такой, каким он ей показался… лучше не связываться. Хотя бы потому, что морочанку она и дальше сможет контролировать, а от этого субъекта неизвестно, чего ждать. Что-то подсказывало Соймеле, что ничего доброго от него не дождешься.

Несмотря на вонь и духоту, она задремала, а проснулась от шума в коридоре. Комната была погружена в густой полумрак, слабо светила старинная керосиновая лампа, подвешенная на вбитый в стену крюк, рядом никого, а снаружи, за чуть колыхнувшейся занавеской, что-то происходило.

Взыграло любопытство, да и в своей власти над Демеей Сой не сомневалась. Та ее не отпустит, но в то же время, пока соблюдаются правила игры, от которых морок не в состоянии уклониться, вреда ей не причинит.

Закутавшись в тонкий шерстяной плед – надо будет завтра же намекнуть, чтобы ей купили теплые сапожки и меховую холлу, но сперва придется отказываться от подарков и злобно дерзить, а примерить обновки можно будет лишь после обязательного отыгрыша «ничего мне от вас не надо», – она осторожно выглянула из-за шторы.

В коридоре царила темень. Четыре тусклые керосиновые лампы вроде той, что висела у нее в комнате, мрака не рассеивали – они напоминали замученных светляков, у которых не осталось сил даже на то, чтобы сползтись в одно место.

Непонятные звуки доносились издали, и там же маячил круг света от электрического фонаря.

Сой двинулась вперед, ступая осторожно, чтобы не споткнуться, а то на полу повсюду валялись то кирпичные обломки, то мусор. Впереди виднелась светлая по сравнению со стенами коридора тупиковая стенка, по ней-то и ползало световое пятно, потом оно исчезло. Значит, дальше есть или дверца, или лазейка.

Печальное сияние запыленных умирающих ламп помогло Соймеле добраться до цели. Фанерная перегородка, не доходящая до стены, а за ней на расстоянии двух бутов еще одна. Из-за перегородки доносились невнятные утробные звуки, чавканье, чмоканье, чьи-то глухие мычащие стоны.

«Хм, чем это они там без меня занимаются?» – Сердито подумав об этом, Сой подобрала плед, чтобы ни за что не зацепился, и полезла в проход меж двух фанерных стенок. Неужели здесь есть кто-то еще, с кем Демея не разговоры разговаривает, а предается тому самому, ради чего ее и выманили из хаддейны?

Ага, вторая перегородка тоже не доходит до конца, а дальше – темное пространство, в котором мелькают какие-то влажные черные отблески, и в луче фонаря…

Боги великие и милостивые, это было совсем не то, о чем она подумала!

У Сой едва не вырвался крик, и одновременно она судорожно втянула воздух, поэтому настоящего вскрика не получилось – что-то сдавленное, как будто вбитое обратно в горло.

Оно ворочалось во мраке то ли зала, то ли пещеры. Оно было громадно и напоминало во много раз увеличенную черную мокрицу с поделенным на сегменты лоснящимся туловищем. Жесткими суставчатыми конечностями оно стиснуло и подмяло под себя что-то мычащее, дергающееся и, похоже, окровавленное.

Несколько голов на длинных гибких шеях, пучком выраставших из отверстия в панцире чудовищной мокрицы, рвали схваченную еду. На мгновение Соймела увидела получеловеческую, полузмеиную бледную морду с измазанным кровью ртом и круглыми черными глазами, в которых блеснул отраженный свет фонаря. То, что шевелилось в смертельных объятиях, завыло громче, и девушка с ужасом заметила дрыгнувшую в воздухе голую ногу.

Демея успела подхватить ее раньше, чем она осела на пол.

Очнулась Сой в комнате с занавеской, на своем тюфяке под одеялами. Морочанка сидела рядом и совала ей кружку, благоухающую десертным вином «Бархатное знакомство».

– Выпей это, моя дорогая маленькая Соймела, тебе приснилось что-то страшное, но теперь все позади, и я рядом с тобой…

Ага, как же – приснилось. Сны и явь Сой никогда не путала, да и не бывало у нее настолько отчетливых снов.

– Не надо мне вашего вина, пейте его сами! – пробормотала она ехидным капризным тоном. – Зачем вы меня разбудили посреди ночи, неужели вы все еще на что-то рассчитываете?

Как бы ни было ей плохо и страшно, нужно, несмотря ни на что, играть роль. Иначе… Да, она уже видела, что с ней произойдет «иначе», если она перестанет оправдывать ожидания этой омерзительной куклы.

Паучара в конце концов завел людей в один из неприживных районов Лонвара. К этому времени за ним следовала пусть еще не толпа, но уже целый отряд: кроме Темре с монахом – четверка иллихейских агентов и инспектор из отдела заморочных расследований. Иллихейцы приметили, что на хвосте висит, не показываясь на глаза, кто-то еще. Репортер, вероятно.

Такая процессия не могла не привлечь внимания, хотя паучара благодаря дождевому колдовству Клесто выглядел обыкновенной собакой на поводке с серебрящейся от измороси шерстью.

Возможно, за ними по пятам крался, выдерживая разумную дистанцию, не газетчик, почуявший запах жареного, а еще один чиновник из полицейского управления, приставленный тайно наблюдать за иностранными коллегами. Или «бродячий кот», приглядывающий за своим собратом, получившим от Лунноглазой Госпожи разрешение на охоту. Во всяком случае, не морок, это Темре проверил. И не Луджереф – его бы ищейка вмиг учуяла. Поэтому «хвост» решили без повода не трогать: скорее всего, человек на службе, и не надо ему мешать, пока он сам никому не мешает.

Между тем городской ландшафт становился все запущеннее, все тоскливее, словно после мора или иного бедствия. Трущобы с заколоченными крест-накрест окнами смахивали скорее на развалины, чем на бедняцкое жилье, и выглядели почти необитаемыми – здесь ютились разве что изгои, которым больше некуда было податься. Ветхие дома в один-два этажа группировались островками, как будто жались друг к дружке, испытывая непонятное смутное беспокойство и заражая своей тревогой зрителя.

Вокруг простирались свалки, пустыри, заросли оголившегося кустарника, торчали телеграфные столбы, высились решетчатые опоры черных на фоне облачного неба трамвайных мостов. Тянулись щербатые кирпичные ограды, непонятно что от чего отделяющие, похожие на обкусанные и заплесневелые хлебные корки. Вздымались акведуки с выведенными на поверхность трубами, то в ошметках прошлогоднего утеплителя, то заново укутанными в преддверии зимы. Морщились под дождем и переливались мутным блеском громадные лужи. Попадались и заводы, спрятанные за обшарпанными, но добротными заборами. Благодаря тому что их владельцы по закону отвечали за состояние дорог и тротуаров в окрестностях, это хозяйство до сих пор не превратилось в непролазное месиво грязи.

Неприживные районы назывались так потому, что народ там ни в какую не приживался. Плохо там было. Чем плохо, никто внятно объяснить не мог, но людям очень скоро становилось не по себе, а потом и вовсе невтерпеж, и они переезжали куда угодно, лишь бы оттуда убраться. Поговаривали, что сны там снятся тяжелые, нехорошие. Зато для предприятий, расположенных в неприживных районах, и земельный налог был ниже, и арендная плата меньше, это спасало такие территории от окончательного запустения. Селиться поблизости желающих не было, поэтому до своих заводов и мастерских работники ездили на трамваях, сновавших над Лонваром круглые сутки напролет.

Рассказывать все это иллихейцам пришлось Темре. Полицейский инспектор оказался неразговорчив, а Котяра косился на агентов подозрительно и неприветливо: эти парни претендовали на его добычу, в то время как он хотел собственноручно свернуть шею подонку, убившему Тавьяно. До открытой стычки пока не дошло, но Темре опасался, что этого не миновать.

Опрос свидетелей похищения Соймелы позволил предположить, что утащила ее Акробатка, а за рулем машины, в которой девушку увезли, сидел некий мужчина, судя по поведению разволновавшейся ищейки – изготовитель паучары. Темре связался с иллихейцами и, когда те приехали на место происшествия, попросил у них какую-нибудь вещицу Луджерефа. Ему вручили ношеный полосатый носок. Кукла сразу сделала стойку, начала суетиться вокруг носка и топтать его пружинистыми ногами. Так как происходило это на улице, под моросящим по милости Клесто дождем, со стороны казалось, будто собака теребит тряпку.

После этого сомнений не осталось, и все вместе отправились в юго-восточный район столицы, туда, где, по предварительным данным, находилось убежище Демеи и ее помощника. Здесь морок-ищейка довольно быстро взял след и повел людей за собой, он так и рвался вперед, нетерпеливо натягивая поводок. Иллихейцы оживились, предвкушая успешное завершение своей миссии, а «бродячий кот» насупился. Он ни словом не упрекнул друга, но тому было неловко перед ним и досадно за свой промах.

Перед выходом Темре еле уговорил его надеть оберег от огнестрела.

– Я на тропе охоты, и у меня девять жизней, – проворчал Котяра.

– А в автоматическом пистолете десять патронов, если это не пятизарядник. Кроме ублюдка-бандита там будет еще и морочака, у нее точно есть ствол, может, даже не один.

Хвала богам, все-таки уломал.

Убийца наваждений на ходу налепил на лицо маску и поглубже надвинул капюшон плаща, чтобы не привлекать постороннего внимания. Следовало быть начеку, а то с Акробатки станется потихоньку подобраться и застать их врасплох, но пока никаких мороков, кроме куклы Клетчаба Луджерефа, поблизости не было.

За Соймелу он не слишком волновался: та с Демеей справится. Пожалуй, только она с ней и справится… Но все равно лучше бы поскорее вызволить Сой и покончить с этой историей.

Над унылым ландшафтом мокнущего под дождем неприживного района господствовала горка с заводом. Именно туда паучару и тянуло. Быть может, морочанка и беглый иллихейский преступник прячутся среди работников предприятия?

Решив сделать передышку, сыщики остановились под сенью развалины, напоминающей кусок подгорелого пирога. Вдоль стены тянулось что-то вроде галереи с жестяным навесом – укрытие от дождя. Паучару привязали снаружи, игнорируя предложения иллихейцев, что, мол, давайте и собачку вашу сюда, пусть немного обсохнет. Ага, еще не хватало, чтобы они увидели истинный облик «собачки»!

Полицейский инспектор достал из внутреннего кармана плаща и развернул истрепанную карту местности, подклеенную с изнанки бумажными полосками.

Инспектора звали Гурдо. Он был тощ, смугловат, немолод, с темными усиками над верхней губой и выпирающими желваками. Судя по физиономии, венгос с примесью гронсийской крови, но вряд ли он охотно сознался бы в этой примеси. И с иностранцами, и с убийцей наваждений он держался официально, хотя и без неприязни – скорее, это была суховатая манера чиновника, находящего в казенном способе общения известные преимущества. К «бродячему коту» обращался уважительно, словно хотел подчеркнуть, что к религии он относится с должным почтением.

– Это Овечья горка, там находится разделочно-перерабатывающий завод, – сообщил он строгим надтреснутым голосом.

Остальные сгрудилась вокруг, заглядывая в карту. Кроме символа, обозначающего промышленное предприятие, возвышенность была помечена зубчатым красным кружком. От Темре не укрылось, что Жозеф Глинтух, могучий громила с открытым добродушным лицом, сощурил слегка раскосые глаза и еле слышно хмыкнул, словно углядел что-то такое, о чем остальные знать не знали.

– И что там разделывают, если не секрет? – осведомился Мервегуст.

– Туши морских овец. Потом сырье развозят для дальнейшей переработки по другим заводам и фабрикам, а костную муку производят прямо здесь, – нехотя, но в то же время с нудноватой обстоятельностью объяснил Гурдо руководителю иностранной группы.

– Что это за значок?

– Это значит, что через Овечью горку нельзя прокладывать коммуникации без особого разрешения и согласования на высшем уровне.

– Так мы ж и не собираемся, – покладисто ухмыльнулся Глинтух.

Темре насторожил его прищур, чересчур озабоченный, как будто ощетинившийся красный кружок ему до чрезвычайности не понравился. А Мервегуст никак не отреагировал на нарушение субординации, словно у Глинтуха была привилегия говорить все что угодно вперед начальника. Поймав взгляд убийцы наваждений – или, скорее, почувствовав его сквозь покрытую алыми и черными рунами маску, – громила перестал щуриться и жизнерадостно подмигнул: все хорошо, парень, прорвемся. Теперь уже Темре хмыкнул – мол, кому и зачем ты здесь морочишь голову, хотел бы я знать?

Двое других агентов, желтоволосый Чемхет, похожий на пресыщенного юнца из богатой семьи, и невзрачный жилистый Сунорчи, молча озирались, изучая местность.

Монах стоял в сторонке, вид у него был угрюмый. Впрочем, поглядев на его недовольное круглое лицо, можно было предположить, будто он раздражен тем, что промок, и затянувшаяся прогулка под дождем, без обеда в ближайшей перспективе, нисколько его не радует. Обычно в первую очередь предполагается то, что лежит на поверхности, хотя на проверку все может оказаться совсем не так.

Иллихейцам брата Рурно отрекомендовали как друга Темре, принимающего участие в поисках. О том, что «бродячий кот» с дозволения Лунноглазой Госпожи вышел на тропу охоты и имеет свои виды на их клиента, несовместимые с дальнейшей жизнедеятельностью упомянутого клиента, агенты были не в курсе.

Привязанный к дереву паучара целеустремленно рвался к Овечьей горке. Уж для него-то все было просто и ясно, впору позавидовать.

Птичий Пастух, скорее всего, витал где-то поблизости и наблюдал за развитием событий, никак не выдавая своего присутствия. Он любопытный, вряд ли захочет пропустить такое отменное представление.

– Дорога подходит к заводу с северо-востока, – показал Гурдо. – С нашей стороны есть еще одна, в плохом состоянии, она ведет к замурованному входу в туннель. Вот это автостоянка, около нее несколько магазинов и закусочная для работников. Немного севернее – трамвайный мост.

Словно в подтверждение его слов с той стороны донеслось далекое громыхание трамвая. Мост выделялся черной филигранью на облачном фоне, над крышами строений.

– Скорее всего, Луджереф и Акробатка пользуются трамваем, когда выбираются в город из своего логова, – заметил Темре.

– А это что? – Мервегуст ткнул пальцем в карту.

– Коллектор. От Овечьей горки до Южной он проходит над поверхностью и южнее ныряет под землю, его тоже отсюда видно.

Над пологим склоном тянулась поднятая на мощных фермах толстенная бурая труба – должно быть, пяти-шести бутов в диаметре, ее колоссальные размеры поражали даже издали. Она исчезала в дождевом тумане, сквозь который просвечивали размытые очертания еще одной горки.

– Коллектор – на акведуке? А если трубу прорвет или опоры не выдержат? – вымолвил глава иллихейских агентов с таким выражением, словно едва удержался, чтобы не добавить: «Да вы все тут сумасшедшие!»

– Трубы у нас надежные, и канализационные акведуки построены с большим запасом прочности, за этим регулярно следят, – сурово произнес полицейский инспектор.

Казалось, его оскорбило то, что иностранцы, поглядев на эту достопримечательность, усомнились в здравомыслии венгоских властей.

– Наверное, проще было бы сразу убрать его под землю, – заметил Мервегуст.

– Наверное, нельзя, для этого здесь, вероятно, земельные условия не те, – сварливо возразил Гурдо и после паузы добавил, словно ставя точку в споре: – Так что на все есть рациональные причины. Займемся нашей проблемой, пока она не успела улепетнуть с Овечьей горки?

– Если что-то сделано так, а не иначе, значит, иначе могло бы выйти накладно, – неожиданно поддержал его Глинтух, одарив всю компанию лучезарной примирительной ухмылкой. – Гурдо, не обессудьте, мы люди приезжие, многого не знаем, вот и любопытствуем, а иногда можем что-нибудь не то сказануть. Нам, не местным, простительно.

Мервегуст снова не одернул зарвавшегося подчиненного. Судя по тому, какой собранной и спокойной оставалась его загорелая физиономия, изрезанная эффектными скульптурными складками, поведение Жозефа Глинтуха главу группы нисколько не возмущало.

«Значит, ты имеешь право так себя вести, – решил Темре, поглядев на громилу с новым интересом. – И как раз ты-то, сдается, отлично знаешь, почему иначе вышло бы накладно… Или, может, не накладно, а опасно? Видимо, это одно из мест, где под землей копаться не следует. На то и неприживной район».

– Где наш уважаемый наблюдатель? – справился Мервегуст у тех двоих, что помалкивали. – Или мы его по дороге потеряли?

Ради своих союзников гости разговаривали между собой по-венгоски.

– Не потеряли, – усмехнулся Сунорчи. – Вон за тем домом прячется, за углом. Серьезный парень, не за просто так жалованье получает.

Его жидкие серые волосы от затылка были заплетены в косицу, выпростанную поверх откинутого капюшона и свисавшую, словно мокрый мышиный хвост. Сунорчи показался Темре похожим на старую крысу-сыщика из популярной детской рамги.

– Раз он сам не хочет к нам присоединиться, звать не будем, – подмигнул остальным Глинтух. – Мы передохнули, а теперь…

– Тихо, – оборвал его убийца наваждений. – Морок!

Вдали, на довольно пустынной в этот час дороге, что вела к Овечьей горке от трамвайного моста, маячил тусклый водянистый светляк.

Если шибануться со всего маху лбом о стенку, можно и до смерти убиться… Только это соображение и удерживало Клетчаба от самовредительства. Ну, сил никаких больше нет – опять они завели вчерашнюю песню!

– Я сейчас поеду в магазин, моя дорогая маленькая Соймела, и куплю тебе что-нибудь теплое, что-нибудь достойное тебя, а пока будь паинькой, закутайся в одеяло!

– Не приму я от вас никаких милостей и не надо мне вашего одеяла!

– Ты же без одеяла замерзнешь! Я боюсь, что ты заболеешь…

– Да уж лучше заболеть, чем взять у вас одеяло!

– Ты мне дерзишь, но ведь я права. Скоро ты все поймешь, когда этот город будет разорен и превратится в мою территорию! А пока возьми одеяло…

– Никогда я с вами не соглашусь, надейтесь на здоровье, это невредно. И одеяло ваше тоже не возьму.

– Моя маленькая принцесса, тебе ведь холодно без одеяла…

«Великие боги, послали бы вы сюда доктора с санитарами, – взвыл про себя Луджереф, маясь от злости и бессилия. – С парой смирительных рубашек и кляпов… И никаких одеял им, сукам этаким! Об одном прошу, пусть они заткнутся и чтобы никаких одеял! Пусть у меня лучше брюхо сведет, чем их слушать… Тьфу, нет, боги наши милостивцы, вот этого лучше не надо!»

Наконец пытка прекратилась, и Демея, выглядевшая задумчиво-счастливой, как после романтического свидания, отправилась в город покупать для пленницы теплые сапожки и холлу. А мозгами надо было шевелить, прежде чем тащить девку из дома в чем есть! Соймела, которая во время спора сидела, съежившись и подобрав под себя озябшие ножки, гордая, хрупкая и непримиримая, после ее ухода враз перестала фасонить и одним одеялом укрылась до пояса, другое набросила себе на плечи поверх пледа.

– Зря вы так выкрутасничаете, – остановившись над ней, с раздражением процедил Луджереф. – Госпожа Демея потерпит ваши фокусы, а потом терпение у нее лопнет. Цену себе набиваете, чего ж непонятного, ваша сестра тем и живет, что себя продает, а только можно при этом в набитых дурах остаться, ежели малость просчитаетесь.

– Что вы имеете в виду? – озлилась и вспыхнула Соймела.

– Да то и имею, что сказал. Хватит уже шуршать про одеяло, хуже пересоленной каши надоело!

– Подите вон, – прошипела девчонка, сверкнув глазами.

Он еще больше рассердился.

– Ой ты, цаца какая! Я с вами по-хорошему толкую, не будьте дурехой, о своей шелковой шкурке подумайте, а вы по-собачьи лаетесь! Видела же сама, чего там есть за стенкой в конце коридора… Отдаст вас госпожа Демея той твари, если будете дерзить и фыркать.

– А может, она скорее вас отдаст, если я пожалуюсь, что вы мне нагрубили?

Клетчаб плюнул и ушел. Пугнуть ее хотел, чтобы присмирела, а гляди ты, как нехорошо вышло. Чего доброго, и впрямь настучит, а как в этом случае поступит ее стервейшество – почем знать…

Ладно, решил Луджереф, мы тогда по-нашенски сделаем и вас переиграем. Не на того напали, дамочки!

В дальнем помещении дожидались своей участи четверо ушнырков – из тех, что ловятся на крейму или другую такую же дурь. Демее минувшей ночью повезло, и она заманила сюда целую компанию. Двоих Постоялец уже оприходовал, остальных приберегли, потому что госпожа пошла сюсюкать с девчонкой. Руки и ноги у пленников на всякий случай были спутаны, но они бы и без того никуда не ушли. Вмазали свою дурь – и довольны: только и знают, что ловить расширенными зрачками неведомые мутные грезы.

Демея считала, что эти четверо станут «заключительной порцией», после которой чудовище наверняка проснется.

«Ну, так подстегнем маленько события», – подумал Луджереф, выволакивая за шиворот в коридор первую из жертв, вялую и послушную.

При нынешнем поганом раскладе уж лучше пусть тварь очухается, пока ее стервейшество отсутствует. Тогда стучи не стучи, а старина Клетчаб успеет сделать отсюда ноги, и в условиях дальнейшего раздрая госпоже Демее будет не до него.

Ежели они в будущем и встретятся, можно будет отпереться: дескать, знать ничего не знаю, Постоялец сам по себе проснулся и всех слопал.

Отдав свой плащ на хранение полицейскому инспектору, Темре направился в сторону дороги.

Близился вечер, такой же пасмурный, как минувший день, но до конца смены на заводе еще далеко, и на тротуаре вдоль заколоченных домов и затянутых путаницей жухлой травы осенних пустырей в этот час никого не было. Зато после гудка, уже в темноте, польется к трамвайному мосту усталая людская вереница… Работать с наваждением в толпе – ситуация из категории «хуже некуда», но времени в запасе достаточно.

Темре двигался от дома к дому наперерез Акробатке. Лица на таком расстоянии не разглядеть, но это она, можно не сомневаться. Надо перехватить ее раньше, чем она доберется до своего логова.

Оказавшись под прикрытием очередной постройки, он посмотрел назад: товарищей отсюда не видно. Значит, Демея тем более их не заметит.

Под ногами хлюпала грязь. Слышался негромкий, близкий к шепоту, размеренный и рассеянный плеск дождя, что-то меланхолически поскрипывало, а в общем-то здесь было тихо. Шум доносился со стороны дороги, завода на горке и отдаленного, словно слепленного из наложенных друг на друга серебристо-сероватых теней, городского массива, где вовсю бурлила столичная жизнь.

И еще легкие торопливые шаги позади на некотором расстоянии, словно кто-то бежит следом. Один из агентов увязался за Темре? Или, может, соглядатай? Какого краба ошпаренного, объяснял же им всем, что помощники не понадобятся… Добровольный помощник – это, в данном случае, потенциальная жертва. Когда убийца разбирается с мороком, непрофессионалам лучше держаться в сторонке.

Оглянувшись, Темре заметил темную фигуру, мелькнувшую и тут же спрятавшуюся за углом обветшалого строения с похожей на разворошенное гнездо крышей.

Судя по габаритам – не Глинтух, кто-то мелковатый. Пусть пеняет на себя, предупреждали ведь.

Пахло мокрой холодной землей, псиной, палой листвой, которая покрывала землю блестящим черно-желто-бурым слоем, мозаичным, словно туника Смеющегося Ловца.

Однажды, во время очередного распивания кавьи в гостях у Темре, тот заметил:

– Под ногами у смертных валяется великое множество красивого, а люди этой роскоши не замечают. Это меня когда печалит, когда забавляет, в зависимости от настроения.

От домов тянуло специфическим духом давно заброшенного жилья. Время от времени власти предпринимали попытки заселить неприживной район, чтобы пространство в черте города не пустовало, и заманить сюда хотя бы тех, кто работает на Овечьей горке. Всякий раз повторялось одно и то же: люди поначалу радовались государственным дотациям на обустройство и соблазнительной дешевизне, а потом сбегали.

Иные даже свой бедняцкий скарб бросали, если не было возможности забрать его с собой на новое место. В полумраке за оконными проемами виднелись очертания мебели: угловатые спинки стульев, темная плоскость запыленного стола, блеск металлической кровати – должно быть, удобной, но не избежавшей общей участи. На втором этаже одного из домов полоскалась, словно вывешенный за окно флаг, линялая желтая занавеска в мелкий цветочек.

Темре подозревал, что все это каким-то образом связано с тем загадочным значком, которым помечена на полицейской карте Овечья горка. И Жозеф Глинтух то ли знает, то ли догадывается, в чем дело. Для этого необязательно быть местным, достаточно быть информированным.

Странный парень этот Жозеф. Как выяснилось, он метис, о чем сам же и сообщил весьма охотно. В Империи этого не стеснялись, тем более что метисом он оказался особенным – его мать была переселенкой из другого мира, того самого, откуда иллихейцы позаимствовали кавью, или кофе. Все это было занятно, однако нисколько не объясняло его особого положения в иерархии группы.

Мервегуст – руководитель, Сунорчи и Чемхет – подчиненные, с ними все ясно. Но какова истинная роль Глинтуха, который на первый взгляд производит впечатление шкафоподобного громилы с тяжелыми кулаками – этакого воплощения полезной грубой силы, а когда к нему присмотришься, не знаешь, что и думать?

Демея свернула с тротуара навстречу убийце. Она была без сарпы, в удлиненной холле, щедро расшитой серебряным галуном. Тавлани из серой с блестками шерсти плотно облегали скульптурно мускулистые ноги и были заправлены в сапожки, украшенные блестящими пряжками и измазанные грязью. Из-под натянутого на голову капюшона выбивались черные локоны парика. В отчетах тех, кто ее выслеживал, упоминалось о парике. На плече у нее висела пухлая матерчатая сумка, голубая в белый горох, такую можно купить в каждом лонварском магазине, торгующем одеждой, тканями и обувью.

«Наверняка это Сой своего не упустила, – усмехнулся про себя Темре с оттенком грусти. – Вот уж кому с этой истории сплошное удовольствие…»

Противник был в маске, и морочанка, разглядев это, сразу поняла, кто перед ней: тот, кто может отправить ее обратно в извечно клубящийся туман хаддейны, в зыбкое царство неопределенности.

Она сунула руку в карман холлы, под которым виднелась выпуклость: наверняка там лежал пистолет. Зная, что оберег защитит его, Темре не стал уходить с линии выстрела и на бегу послал в наваждение две иглы. Судя по тому, что Акробатка приостановилась, как будто у нее перехватило дыхание, и плотнее сжала благородно очерченные губы, обе попали в цель. Но до победы далеко, Демея – сильный морок, и лучше не думать заранее о том, сколько иголок понадобится, чтобы ее развоплотить. Много.

Убийца подался назад: пока не накопился новый заряд, его задача – избегать ближнего боя. Посторонних рядом не было, разве что загадочный сопровождающий, который спрятался где-то поблизости. Темре надеялся, что парень сообразит сидеть тихо и не высовываться. Хотя, если тот сильно испугается, гостья из хаддейны почует его присутствие.

По дороге, которая сначала шла под уклон, а потом, ближе к трамвайному мосту, снова в горку, изредка проезжали заводские фургоны, окутанные тяжелым рыбным запахом, но шоферы, заметив гильдейца в боевой маске, поступали согласно служебной инструкции: газовали, чтобы поскорее убраться подальше от опасного места.

Вокруг стояли обшарпанные пустующие дома. Как это ни странно, они вовсе не казались мертвыми – скорее, напоминали дряхлых стариков, печальных, неряшливых, сонных, утонувших в своих воспоминаниях, но все же сохранивших остатки любопытства. Они таращились на Темре и Демею темными проемами, сипло скрипели гнилыми досками. Люди, без которых дому не изведать настоящей жизни, сюда уже не вернутся, но эти двое увлеченно суетятся, гоняются друг за дружкой – есть на что поглядеть, хоть какое-то подобие прежнего оживления!

Акробатка была опасным противником. Впрочем, Темре и раньше в этом не сомневался. Ни одна игла не ушла мимо цели, а ей пока хоть бы что. До бесконечности это продолжаться не может, но хватит ее надолго.

После пары выстрелов она учла, что враг защищен оберегом, и сунула пистолет в карман. Теперь она старалась поймать его, чтобы схватиться врукопашную, и Темре приходилось вовсю от нее бегать, разбрызгивая грязь, а Демея, нехорошо сверкая белесыми глазами, носилась за ним. Оба уляпались с ног до головы, словно школьники, дорвавшиеся до подвижных игр на свежем воздухе.

Время от времени она швыряла в него, метя в колено или в голову, обломками кирпича – от них-то оберег не спасет! – но убийца успевал увертываться. Не привыкать: это обязательная часть ежемесячных гильдейских тренировок, только там для этого используют резиновый мячик. Вот в такие моменты от всей души мысленно поблагодаришь старшин, которые въедливо следят за тем, чтобы никто из парней ни под каким предлогом от регулярных тренировок не отлынивал. В скорости и ловкости Темре морочанке не уступал – что и требуется, если убийца наваждений не хочет внезапно закончить свою карьеру, а заодно и все прочие свои дела на этом свете.

Человек может вымотаться и устать, от этого никуда не денешься, но если все развоплощающие иглы попадают в цель, морок тоже постепенно выбивается из сил и не получает преимущества, в том-то и фокус. Поэтому главное – не мазать, остальное приложится.

Схватка шла на равных, без перевеса. Свою сумку в горошек Демея оставила под стеной одного из домов, на островке пожелтелой травы, более-менее сухой благодаря нависающему балкону. Посягнуть на чужое добро здесь было некому.

Капюшон сполз у нее с головы, парик с завитыми локонами сбился набекрень, черные пряди челки налипли на мраморно-белый лоб. Ей очень хотелось добраться до противника – и чтобы подкрепиться, и потому, что тяга к жестоким расправам была заложена в нее при воплощении. Темре не забыл те полицейские протоколы, где шла речь о жертвах Акробатки, и понимал, какая кончина его ждет, если он допустит промашку.

В ходе этой беготни они очутились во дворе, где посередине громоздились сваленные как попало старые стулья, табуреты, куски разломанных тумбочек и этажерок. Должно быть, какие-то бродяги собирались погреться у знатного костерка и натащили из запустелых домов всего, что сгодится на дрова, а потом что-то их спугнуло.

Или, может, по милости Клесто день выдался пасмурный и сырой, и разжечь костер им так и не удалось. Если они чем-то прогневали Дождевого Короля, ничего в том нет удивительного. Он ведь далеко не всегда бывает таким разнежившимся и дружелюбным, как в гостях у Темре за бокалом вина, и его недолго рассердить чем-нибудь мимолетным, чему большинство людей не придаст значения.

Так или иначе, деревянный хлам в центре двора остался нетронутым, и Демея сразу ринулась к этой куче, ее светлые глаза злорадно вспыхнули.

«Что она задумала? – удивился Темре. – Швырнет в меня табуретом?»

Ага, так и оказалось, только табурет был живой. Чекляны, до того похожие на эти предметы домашней обстановки, что в сумерках либо издали запросто обманешься, не любили маячить на открытом пространстве, предпочитая прятаться там, где можно слиться с фоном. Они были всеядны и чаще всего встречались вблизи больших помоек. В неприживном районе их соблазняла свалка под южным склоном Овечьей горки. То, что прогнало отсюда людей, чеклянов не пугало – а может, и пугало, да голод был сильнее страха. Они промышляли в одиночку и с собачьим стаями конкурировать не могли, поэтому обитали на отшибе от вожделенной свалки, среди брошенного человеческого жилья.

Пятнисто-коричневый чеклян, напуганный шумом и беготней двуногих вторженцев, притаился возле груды деревянного барахла. Обычно это ему помогало, но не в этот раз: остроглазая Демея выдернула его из мебельной кучи, ухватив за тонкую кожистую ножку, и, раскрутив над головой, швырнула в противника.

Цапнуть ее зубастым клювом несчастное животное не успело. Уже в полете оно слабо заверещало, но тут же шмякнулось о землю, потому что Темре проворно отскочил. А чеклян подпрыгнул и бросился на него. Одна из особенностей этих созданий: впав в ярость, они атакуют, не обращая внимания на разницу в габаритах.

Убийца оказался меж двух огней: с одной стороны морочанка, с другой – взбешенный неожиданным нападением, свирепо щелкающий клювом живой табурет.

Чеклян воинственно наскакивал, норовя долбануть по ноге, – ему ничего не стоило не только порвать штаны, но и выщипнуть кусок мяса. Его длинная шея с хищной клювастой головкой смахивала на мумифицированную змею, но при этом двигалась стремительно, словно отпущенная пружина или лопнувшая резинка.

Противница с раззадоренной ухмылкой двинулась в атаку, а перстень еще не зарядился. Темре понял, что сейчас ему придется несладко. Он отвлекся на морочанку, уделяя внимание в первую очередь ей, а оставшийся сбоку табурет, словно того и ждал, сделал молниеносный бросок и содрал лоскут кожи у него с ляжки.

В следующий момент Демея ринулась к убийце, но сразу отскочила назад.

Чеклян, обнаружив, что его со всех сторон окружили люди, утратил боевой пыл и, пару секунд в замешательстве потоптавшись на месте, задал стрекача.

«Откуда они все взялись?..» – изумился Темре.

Вокруг него стояло не то пятеро, не то шестеро гильдейцев в масках. Слишком много для одной морочанки. Мгновенно приняв решение, она тоже стремглав бросилась наутек, кидаясь из стороны в сторону, чтобы не словить иглу. На ходу подхватила свою сумку, выбежала на дорогу и одним прыжком очутилась на подножке проезжавшего мимо фургона, уцепившись, чтобы не свалиться, за ручку дверцы. Неизвестно, что подумал шофер, но вместо того, чтобы затормозить, он прибавил скорости. Машина умчалась по направлению к Овечьей горке.

Темре остановился у обочины: ясно, что автомобиль ему не догнать. В недоумении оглянулся на своих нежданно-негаданно объявившихся коллег – те остались стоять, где стояли. Одинаково одетые, одинаково стройные, одинакового роста… Да их вообще не отличить друг от друга! Не люди это. Но и не наваждения из хаддейны.

Самые обыкновенные обманки, созданные мастером иллюзий. Вроде того подснежника, изысканного творения Иноры, почти сутки прожившего у него в гостиной. Или вроде тех банкнот, которые время от времени кто-нибудь предприимчивый пытается всучить продавцу в магазине или буфетчику в закусочной, хотя в любом мало-мальски уважающем себя заведении имеются артефакты-определители. Но сколько же сил должен был затратить неведомый мастер, выручивший Темре, чтобы создать одновременно целых шесть его копий в полный рост?..

Он нашел ее за углом ближайшего дома. Может, она и хотела бы скрыться, но ее ноги не держали. Сидела на земле, привалившись спиной к мокрой кирпичной стене и запрокинув голову, ее лицо прикрывала ажурно связанная серая маска, испачканная кровью. Поверх маски выбилась светлая челка, на голову был натянут капюшон старенькой синей холлы. Глаза в аккуратно вывязанных узких прорезях были облачно-серые, с белесыми ресницами.

«Что ж, вот я и поймал тебя», – обескураженно и невесело подумал убийца наваждений.

Та самая девушка, приходившая, по словам Кайри, только для того, чтобы на него посмотреть. Вот кто, значит, крался следом за ними, вовсе не полицейский соглядатай… Она спугнула Демею, однако, с другой стороны, неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не ее вмешательство. Возможно, скверно бы закончилось. Иногда и от помощника-непрофессионала может быть толк.

В кулаке она сжимала окровавленный носовой платок, но кровотечение уже прекратилось.

– Спасибо. – Темре присел напротив. – Только теперь лучше уходите отсюда, когда отдохнете. Здесь идет опасная охота, а вы потратили много сил и больше повторить такой номер не сможете. По крайней мере, не сегодня и не завтра, насколько я в этом разбираюсь.

Девушка хрипловато засмеялась. Или закашлялась.

– Где твоя морочанка?

– Укатила на попутной машине. Мне сейчас предстоит ее искать, так что я даже проводить вас не смогу. Уходите отсюда, как только будете в состоянии, хорошо?

Она была одета бедно и неказисто. Это могло быть маскировкой, почему бы и нет, но ее ботинки – старые, облезлые, едва ли не прохудившиеся – наводили на мысль, что не в маскировке тут дело.

– Можешь говорить мне «ты». И можно тебя кое о чем попросить?

– Если это не займет много времени. Я должен найти и прикончить сбежавшее наваждение.

– Не бойся, не займет. Сними на минутку свою маску.

Секунду поколебавшись, Темре выполнил ее просьбу. Она уставилась на его лицо так, словно хотела насмотреться на всю оставшуюся жизнь.

– А теперь закрой глаза.

– Зачем?

– Ничего плохого не будет. Пожалуйста, что тебе стоит? Ненадолго.

И он снова подчинился. Тонкие руки оплели его шею, а к губам притиснулись с яростной силой горячие губы. Никогда еще с ним не целовались так отчаянно, с такой тоской и страстью. Наконец девушка оторвалась от него, отстранилась, задыхаясь.

– Глаза можно открыть? – поинтересовался он, выждав несколько секунд.

– Открывай.

Она уже успела натянуть на лицо вязаную ажурную маску. А Темре надел свою маску. Ему не следовало мешкать.

– Извини, я должен идти. Иначе нельзя.

– Иди.

– Уходи отсюда, хорошо?

Он хотел предложить ей денег на дорогу, но что-то подсказывало, что это может ее оскорбить. Так и не решился.

– До свидания. Будь осторожна, – не дождавшись от нее ответа, произнес Темре.

И быстро зашагал в ту сторону, где остались его товарищи.

Он не стал спрашивать, как ее зовут. Он и так это знал.

Вспомнилось, где видел раньше эти глаза – близко посаженные, со слегка скошенными верхними веками, ничего особенного и пленительного, но столько всего в них сквозит, рвется, бушует…

И вдобавок слабый сладковато-цветочный запах дешевой туалетной воды сразу обозначил время иместо. Не самый удачный выбор для девушки с таким характером, но вряд ли Джаверьене по карману дорогая туалетная вода.

Демея ворвалась, словно за ней по пятам гналась стая иллихейских оборотней или анвайских мороков. Или по меньшей мере толпа цепняков с ордером на арест.

– Сурфей! Ты где?

У Клетчаба душа ухнула в пятки. Ее стервейшество вернулось в аккурат к тому времени, как Постоялец дожрал третью жертву. Остался всего один ушнырок. И чем не шутит шальная удача, очень может статься, что после него-то чудище и выйдет из спячки, оно уже начало проявлять признаки оживления, каковых раньше не наблюдалось. Все в наилучшем виде, но если госпожа узнает о самоуправстве помощника, ему несдобровать. Она ведь потребует объяснений, да ежели еще и девчонка нажалуется…

Зря струхнул. Демее было не до него.

– Сурфей, у нас времени в обрез. До нас того и гляди доберутся. Бери первого из этих, – она властно мотнула головой в сторону помещения, где дожидался своей участи оставшийся в одиночестве пленник, – и тащи к Постояльцу. Надо его поскорее разбудить. Справишься?

– Справлюсь, госпожа! – истово заверил Луджереф, про себя молясь, чтобы она самолично не отправилась за жертвой.

– Хорошо. Это пока припрячь куда-нибудь. – Она швырнула ему сумку. – Девчонке не давай, чтобы не сбежала. Здесь для нее теплая холла и обувь. Мне придется на некоторое время отлучиться, но я за вами вернусь.

– Понял, госпожа.

– Где она?

– Да все там же, у себя сидит. Злится.

Демея направилась к комнатушке с занавеской, Клетчаб пошел следом: он хотел убедиться, что норовистая рыжая краля на него не стукнет.

Соймела сидела на тюфяке, прямая, как струнка, гордая, красивая. Одеяла валялись рядом – видать, она их нарочно отшвырнула, когда услышала голоса в коридоре и поняла, что сейчас появится ее похитительница.

Не тратя времени на деликатные подходы, та ловко сдернула у нее с ног домашнюю замшевую обувку, украшенную бантиками с блестками, и сунула Клетчабу:

– Убери подальше.

– Вы хотите примерить мои туфли? – Девчонка ехидно сморщила точеный носик. – Боюсь, вам они будут маловаты.

– Нет, моя дорогая дерзкая Соймела, я хочу быть уверена, что ты никуда не денешься. Босиком ты отсюда не уйдешь.

Клетчаб про себя ухмыльнулся: подфартило, как на заказ! Ее стервейшество умотает по своим срочным делам, тем временем Постоялец проснется, а девчонка сбежать от него не сможет, ей же непривычно шлепать босиком в одних шелковых чулочках. Особливо здесь, по мусору и острым камешкам, тем более что в этих потемках не видать, куда ступаешь. И впрямь не уйдет. В отличие от него. Уж он-то из этой передряги выберется, и некому будет потом Демею против него подговаривать.

– Вы собираетесь меня простудить и заморозить?

– Закутайся пока в одеяло, моя дорогая маленькая Соймела. Давай я укрою тебе ножки…

– Отнесите лучше на помойку свое дурацкое одеяло! Или сделайте из него половую тряпку для уборной!

– Одеяло согреет тебя не хуже туфелек, а потом я тебе кое-что подарю…

– Не возьму я у вас подарков, и одеяла мне вашего не надо!

Опять заладили про одеяло… Едва не запутавшись в занавеске, Клетчаб выскочил в коридор, пытаясь зажать уши и одновременно не выронить девчонкины туфли.

Хвала богам, продолжалось это недолго. Демея вышла следом и ринулась в ту комнату, где хранила наворованные причиндалы для мины. Схватив грязную брезентовую сумку, она повернулась к Луджерефу с ликующей злорадной ухмылкой:

– Сейчас я это сделаю, Сурфей! Я до этого додумалась, и я это сделаю, тогда все увидят, что она ничтожество и бездарь! Такого она не ждет, верно?

– Верно. – Клетчаб слов нет как обрадовался. – Я о ней такого же мнения, госпожа, потому что балаболка она, финтифлюшка и дрянь-девка!

– И посредственность! – просияв, подтвердила Демея. – Ничего, когда все это разольется, все увидят… Тогда у всех откроются глаза… Потому что им сразу станет видно, что это такое…

– Ни ума, ни воспитания! Я-то сразу понял, что эта Соймела вас недостойна.

– При чем тут моя дорогая маленькая Соймела?

Демея так вскинулась, что Луджереф невольно отступил.

– Так вы же, госпожа, сами только что ее ругали…

– Я не ругала мою Соймелу. Она дерзкая девчонка, но она еще признает мою правоту и перейдет на мою сторону.

– Стало быть, вы не о ней толковали?

– Не о ней… О ком я толковала? – в ее прозрачных светлых глазах появилось слегка удивленное выражение, а потом они на мгновение остекленели, и женщина стала как вылитая похожа на манекен, но после паузы продолжила: – Я это сделаю, чтобы каждая посредственность знала свое место! Я всех расставлю по местам…

– Уж непременно расставите, госпожа, – на всякий случай заверил ее Клетчаб медоточивым голосом, чтобы опять не психанула.

– Мне надо спешить, Сурфей. Собирать мину придется на месте. Займись Постояльцем.

Она устремилась к лазу.

Клетчаб припрятал в дальнем закутке, куда Соймеле не добраться, замшевые туфельки и сумку с обновками, после чего повел последнюю жертву, до сих пор пребывающую в дурманном полусне, в пещеру к подземной гадине. Не сомневайтесь, господа хорошие, старина Луджереф всех переиграет!

Едва он протиснулся в пещеру, волоча за собой, как на буксире, чахлого и безвольного лонварского ушнырка, в густой зловонной темени неглубокой ямы тяжело заворочались. Клетчаб нашарил лучом фонаря черный зев в гигантском панцире – это отверстие было величиной с окно средних размеров: оттуда, словно рогатая улитка из домика, уже высовывалось что-то бледное, мерзкое, шевелящееся… Раньше оно не показывалось на глаза до тех пор, пока не швырнешь пищу в яму, а теперь – нате-ка вам, с добрым утром!

Он толкнул жертву вперед, для верности дав пинка, и ее тут же сгребли толстые суставчатые лапы, а из зева выхлестнулся, разевая с тихим писком зубастые рты, целый пучок страшных человеко-змеиных голов на извивающихся белесых шеях. Вся эта пакость тут же набросилась на еду, наперегонки выдирая куски, высасывая кровь, чавкая, чмокая, торопливо и жадно насыщаясь.

Одна из голов, можно побиться об заклад, задержалась и поглядела на обмершего Клетчаба. Казалось, на тебя смотрит кто-то вроде бы разумный, но недобрый и нехороший. Аж ноги обмякли, но гадина через секунду присоединилась к своим товаркам – или, правильнее сказать, к остальным составляющим частям своего чудовищного организма.

Драпать надо, констатировал взмокший Клетчаб, протискиваясь в зазор меж фанерной перегородкой и стеной туннеля. Немедленно. Со всех ног.

Так он и сделал. Только перед этим собрал и рассовал по карманам деньжата, припрятанные в укромных уголках, чтобы с собой лишний раз не таскать. Что он тут забыл? Да ничего не забыл, господа хорошие!

Он был уже возле лаза, ведущего наружу, когда из глубины подземелья донесся треск фанеры.

Все, что им оставалось, – это бежать за ищейкой, учуявшей близкое присутствие своего хозяина. К тому времени, как Темре вернулся к товарищам, морочанки уже след простыл. Даже если бы он не задержался около Джаверьены, Демею, вскочившую на подножку попутной машины, все равно бы потерял из виду. И где теперь ее искать? Хорошо, если в окрестностях.

Попетляв среди необитаемых домов, паучара вывел людей к склону Овечьей горки и вдоль него засеменил на юг, нетерпеливо натягивая поводок. Лапы, благодаря иллюзии Клесто выглядевшие собачьими, так и мелькали – сторонний наблюдатель не смог бы заметить, что их на самом деле не четыре, а шесть.

Темре на бегу озирался. Впрочем, вероятность того, что Демея вдруг попадется ему на глаза, была ничтожна мала.

Вначале предполагали, что убежище морочанки и беглого преступника находится в одной из построек неприживного района, однако паучара, миновав окраинные дома, устремился прямиком к заводу. Что ж, логично: полицейские патрули регулярно обходят это обезлюдевшее ветхое царство – «с целью выявления подозрительных явлений», как пишут в служебных документах, и тому, кто здесь незаконно поселится, придется быть начеку, играя с ними в прятки. Другое дело – какое-нибудь пустующее заводское сооружение.

«Бродячий кот» намотал поводок на руку, чтобы паучара не умчался ловить Клетчаба Луджерефа в одиночку. Он по-прежнему был мрачен по поводу перспектив этого предприятия – охотников много, а мышь-то одна! – но преследование его захватило и взбодрило. На плече у него висела сумка с ботинками для Соймелы.

За это спасибо Мервегусту: узнав о том, что заодно придется освобождать заложницу, которую треклятая парочка утащила прямо из дома, иллихеец посоветовал на всякий случай захватить для девушки практичную обувь.

«Вот что значит бывалый оперативник, – уважительно отметил про себя Темре. – А ведь не подсказал бы, и в голову бы не пришло…»

Съездив на квартиру к Сой, он нашел в прихожей пару демисезонных ботинок. Учитывая, куда завели их поиски, сделал он это ненапрасно. Поскольку ему следовало находиться в готовности к поединку с наваждением, обувку тащил Джел.

Уловив периферийным зрением объект, испускающий характерное сероватое свечение, он резко повернулся. Вдалеке за дождевой пеленой как будто ползет призрачный светляк… Она или нет?

– Дайте бинокль!

Инспектор Гурдо на ходу извлек из глубокого кармана плаща мощный полевой бинокль и протянул Темре. Убийца увидел Акробатку всего на мгновение – та завернула за грязный заколоченный дом и пропала из виду.

– Она там. Я пошел. Заберите отсюда Соймелу.

– Заберем, не волнуйся! – уже в спину ему крикнул Котяра.

Темре бегом бросился туда, где мелькнула Демея, – к россыпи заброшенных строений в низине на юго-востоке от Овечьей горки.

Ищейка тянула погоню в другую сторону, к холму. Склон был каменистый, голый, негусто заросший пучками пожелтелой травы. Кое-где рыже-коричневыми разводами выделялись участки раскисшей глины. Даже здесь ощущался острый запах лежалых морепродуктов, который мешался со смрадом гниющих отходов производства.

Дымящий завод господствовал над местностью, словно старинный замок. Это впечатление усилилось, когда люди разглядели у подножия холма, возле дороги, полукруглую арку, наглухо заложенную кирпичом.

– Вход в недостроенный туннель, – задыхаясь, пояснил Гурдо. – Замуровали…

В отличие от крепкого брата Рурно и тренированных иллихейцев он к таким бодрым пробежкам не привык. У него кололо под ребрами, и одышка замучила, но он не жаловался, решив, что нипочем не уронит честь лонварской полиции в глазах иностранных коллег. Гурдо был патриотом старой закалки.

– Куда нас ведет ваша собака? – пробормотал Мервегуст, глядя на ищейку, которая вознамерилась штурмовать пустой склон.

Котяра и сам хотел бы знать куда. Тем более что вовсе это не собака.

– Если к заводу, лучше не карабкаться напрямик, а обойти и подняться по дороге с другой стороны, – предложил Гурдо, воспользовавшись заминкой, чтобы перевести дыхание.

– А что, если подобраться к их укрытию можно только отсюда? – не согласился Жозеф Глинтух.

– Вот сначала и проверим…

Дальнейшего развития спор не получил, так как на склоне откуда ни возьмись появился человек в неприметной одежде и глубоко нахлобученном картузе. Словно из-под земли выскочил. Оскальзываясь и взмахивая руками, чтобы сохранить равновесие, он начал спускаться к дороге. Казалось, он очень спешит.

Ищейка рванулась к нему, как будто ее силы внезапно удесятерились. Монах от неожиданности потерял равновесие, шлепнулся в грязь и с невнятной руганью проехал несколько бутов на брюхе, испачкав рясу. Паучара волок его за собой – увидев свою цель, он перестал реагировать на команды. Опасаясь схлопотать травму, брат Рурно кое-как освободился от петли поводка на запястье, и тогда кукла вприпрыжку кинулась к своему создателю.

Надо заметить, Клесто неспроста прозвали Смеющимся Ловцом. Иногда он любил посмеяться – над смертными или над кем придется. А возможно, у него тоже были свои представления о справедливости. Ровно в тот момент, когда монах выпустил поводок, с неба перестало моросить, дождевое колдовство рассеялось, и на Клетчаба Луджерефа бросился облепленный перьями черный паук с торчащими из спины рыбьими костями и венчающим этот жутковатый натюрморт заржавелым кухонным ножом.

Увидев свое собственноручно изготовленное страшило, несущееся к нему пружинистыми прыжками, Луджереф сперва остолбенел, потом расстался с содержимым мочевого пузыря, а потом бросился бежать во всю прыть. Лишь одна мысль билась в голове: вот тебе на, все-таки есть в Анве мороки, не наврали… С перепугу он даже о Постояльце забыл.

Агенты оторопели не меньше, чем их дичь.

– Брат Рурно, что с вашей собакой? – поинтересовался Жозеф Глинтух, опомнившийся первым. – Это что такое?

– Подарок одной могущественной личности, – нашелся Котяра, уже успевший подняться на ноги. – Своего рода магическая ищейка. Все под контролем, Темре в два счета его развоплотит, раз нужда отпала. Я пока постараюсь его привязать…

Кукла уже настигла своего бывшего хозяина, успела изодрать ему в клочья штаны и исцарапать ноги. Луджереф выглядел совсем ошалевшим и сипло звал на помощь.

Приметив торчащую из земли петлю толстой витой проволоки – у подножия Овечьей горки местами встречались такие ловушки, оставшиеся со времен большой стройки, и надо было смотреть в оба, чтобы не запнуться, – монах привязал к ней волочившийся по земле конец поводка. Морским узлом, как учил когда-то дед Тавьяно. Потом ухватил Луджерефа за шиворот, оттащил от беснующегося матерчатого паука и прежде, чем подоспели иллихейцы, двинул ему кулаком в челюсть. С таким расчетом, чтобы выбить пару зубов. Судя по хрусту, выбил. Тут кто-то заломил ему руки за спину и увлек в сторону от изловленного преступника.

– Ты чего?.. – выдавил Клетчаб, сплюнув на землю что-то кроваво-белесо-желтоватое.

Он же этого монаха знать не знает!

– Ты зачем его убил? – глухо прорычал Котяра.

– Кого? Из тех ушнырков, что ли?.. Так они же ушнырки, совсем одурели от своей креймы… – Он осекся. – Или кого?

– Так на тебе, скотина, не одно убийство висит?

– А вы думали, одно? – хмыкнул над ухом Жозеф Глинтух.

Это он удерживал «бродячего кота», у кого другого силы бы не хватило. Его спокойное скептическое хмыканье несколько отрезвило разъяренного Джелгана.

Тем временем Мервегуст и Сунорчи подскочили к Луджерефу, с профессиональной сноровкой обыскали его, побросав на землю то, что нашлось в карманах и за подкладкой, и защелкнули на запястьях наручники. Ошеломленный, истерзанный, беспричинно побитый, он даже не пытался сопротивляться.

– Где находится похищенная вами Соймела Тейлари? – официальным тоном осведомился Гурдо.

– Там находится! – с готовностью выпалил арестованный. – Под землей сидит, ничего ей не сделалось, сходите за ней туда, пока Демея не вернулась, я ж никуда отсюда не денусь…

– Кто там еще из вашей шайки?

– Да никого больше, какая шайка, нас двое с Демеей, и мы не бандиты, а за ее делишки я не отвечаю, она психическая женщина, иногда бывает не в себе. Гляньте, вон там лаз на склоне, какие-то ушнырки его разрыли, там и сможете спуститься…

– Сунорчи, Чемхет, сходите за девушкой, – распорядился Мервегуст.

– Ботинки ей возьмите, – буркнул Котяра.

Сумка с ботинками валялась на земле. Один из иллихейцев подобрал ее, и они двинулись к лазу.

Клетчабу словно душу камнем придавило: он-то сперва понадеялся, что позорные цепняки бросятся вызволять Соймелу всем скопом, а его оставят без присмотра. Да только подкачала нынче шальная удача.

В этот раз иллихейцы не стали посылать наемников, пошли на дельце сами. И наваждение у них за ищейку, ишь ты… Бешеный монах, судя по всему, местный, и засушенный цепняк, который спросил о Соймеле, тоже из местных, по акценту заметно. А этих, стало быть, четверо. Было четверо. Те, кто отправился за девкой, вряд ли вернутся, там уже Постоялец вовсю куролесит. А оставшихся прикончит ее стервейшество, ежели вовремя подоспеет, для нее это раз плюнуть.

Лишь бы поскорее взорвала, чего она там задумала порушить – трамвайный мост или, может, соседний заводишко, – да поспешила бы обратно… И у него полновесное оправдание имеется, почему девчонку из подземелья не вывел: потому что высунулся на разведку, и тут его на два счета сцапали.

Когда он получше пригляделся к этим подлецам, его насторожила физиономия громилы, который скрутил щедрого на зуботычины монаха. Разрез глаз этакий характерный: зенки раскосые, но не как у здешних гронси, а самую малость раскосые. Известная фамильная черта высокородных цан Аванебихов, закадычных друзей сорегдийского пожирателя душ, из-за которого Клетчабу пришлось свалить за океан.

От лаза вниз вела лестница, халтурно сколоченная из разнородных досок с занозистыми перилами, местами обмотанными тряпьем. Сунорчи спустился первым и включил фонарь, Чемхет последовал за ним.

Довольно просторное помещение с замусоренным полом, с потолка свисает посередине какой-то мерзкий пухлый кокон… Всего лишь патрон для лампы, опутанный многолетней паутиной.

Сумка с ботинками болталась на плече у Чемхета. Он был исполнительным молодым службистом, но порой его одолевали романтические мечты: спасти бы однажды красивую девушку, и чтобы она в него без оглядки влюбилась… Пока он спускался по дрянной, хотя и прочно сделанной лестнице, мелькнула мысль, что этот сценарий вот-вот осуществится, разве что насчет финала неясно. Мелькнула и уплыла, его внимание было направлено на окружающую обстановку, а не на собственные бредни.

Темно, грязно, тихо. Из глубины подземелья вроде бы доносятся какие-то еле слышные неясные звуки.

За дверным проемом тянулся коридор, такой широкий, что грузовик проедет. В одном его конце луч фонаря нашарил высокую арку, заполненную кирпичной кладкой, – замурованный выход наружу. В другом клубился мрак.

Чемхету не удалось уловить, что его тревожит, но было смутное ощущение, что здесь скверно. Словно в детстве, в ту пору, когда он боялся темноты. Судя по тому, как настороженно двигался и озирался напарник, ему эта нора тоже не понравилась.

Пахло керосином, давно не чищенной уборной, чем-то дурманным… И еще присутствовал слабый, на пределе восприятия, запах мясной лавки. Откуда бы ему тут взяться?

– Соймела, вы здесь? – позвал Сунорчи.

– Да! – до них донесся отчаянный, с истерическими нотками и в то же время приглушенный женский голос. – Пожалуйста, помогите мне, заберите меня отсюда! Только, ради богов, не шумите…

В глубине коридора послышался шорох. Переглянувшись, агенты направились в ту сторону. Нервы у них были крепкие, но сейчас обоим было не по себе. Ни с того ни с сего взыгравшая впечатлительность? Или, может, чутье?

Девушка и впрямь оказалась поразительно красива. По пальцам перечесть, сколько раз Чемхет видел вблизи таких, которые могли бы с ней сравниться.

– У меня забрали туфли, – ее била дрожь, глаза блестели от слез. – Я исколола ноги, здесь полно острого на полу, а оно там, где-то рядом…

– Вот ваши ботинки. – Иллихеец расстегнул сумку. – Быстро обувайтесь.

– Что – оно, которое рядом? – уточнил Сунорчи.

Он был в полтора раза старше коллеги, чары Соймелы подействовали на него в меньшей степени, так что он сразу выделил в сказанном главное.

– Чудовище подземное. – Девушка морщилась от боли, натягивая ботинок, на ее шелковом чулке темнели пятнышки крови – должно быть, предприняла попытку самостоятельно отсюда выбраться, но сломалась и вернулась обратно. – Они кормили его людьми, чтобы разбудить, и теперь оно проснулось! Надо всех предупредить! Я бы не смогла от него убежать, поэтому не пошла искать выход.

– Где оно сейчас? – справился Сунорчи шепотом.

– Куда-то заползло… – Она торопилась, пальцы дрожали и путались в шнурках. – Все, завязала.

– Идем. – Чемхет подал ей руку.

Старший агент выглянул в коридор, обшарил оба конца лучом фонаря и сделал знак: чисто.

Сой ковыляла и спотыкалась, исколотые ноги болели. Из тонкого шерстяного пледа она еще раньше соорудила себе что-то вроде сарпы, намотав вокруг талии и сколов булавкой, и вдобавок прихватила с собой одеяло, закутавшись в него, словно в плащ. В подземелье стояла холодина, да и страх – не лучшая грелка. Она до умопомрачения измучилась. Но за ней наконец-то пришли, ее спасают, ловкий желтоволосый парень поддерживает ее под руку. Соймела поверила, что все будет хорошо.

Звук оттуда, где замурованная арка. Словно возится кто-то громадный. Сунорчи посветил в ту сторону: в коридоре вроде бы никого… Но то ли из-за угла, то ли из дверного проема тамошнего помещения выглядывали, тесня друг дружку, бледные уродцы с длинными шеями.

– Это все одно существо, – громким шепотом объяснила девушка. – У него общее туловище, такой ужас…

Головки на хлипких белых шеях дружно потянулись вперед, а следом за ними начало выдвигаться из темноты что-то черное, массивное, длинное, с толстыми суставчатыми лапами по бокам. Туловище, стало быть. Вот оно, значит, какое…

– Бегом наружу! – Сунорчи первым сорвался с места.

Чемхет бросился за ним, волоча за руку Соймелу. Главное – успеть, добежать раньше, чем тебя настигнут. Гадине через лаз не протиснуться, да и лестница на такую тушу не рассчитана.

За спиной что-то дробно стучало по полу, азартно пищало и сипело. Оно бросилось в погоню, и двигалась эта подземная громадина весьма проворно – что неудивительно при таком количестве ног.

Сунорчи, не оглядываясь, взлетел по лестнице. Чемхет толкнул Соймелу:

– Пошла вперед!

Он спасет ее, обязательно спасет, и потом…

Сой торопливо засеменила по ступенькам, путаясь в заменившем сарпу пледе. К охватившей ее панической лихорадке примешивалась благодарность: она обязательно переспит с этим славным мальчиком, который не захотел ее бросить.

Поднимавшийся следом иллихеец наступал ей на пятки. Дыра с клочком предвечернего серого неба постепенно приближалась, а подземный монстр уже копошился внизу. Задетая страшной лапой лестница затряслась, девушка взвизгнула и вцепилась в перила.

– Быстрее! – прикрикнул Чемхет.

Всего-то несколько ступенек осталось. Лестница опять содрогнулась.

До выхода рукой подать. Агент с силой толкнул Соймелу в дыру лаза – и услышал ее вскрик, когда она, не устояв на ногах, покатилась по склону. Теперь осталось нырнуть туда следом за ней…

От страшного удара в спину он чуть не задохнулся, а потом его ошеломила боль. Из груди что-то торчало, как будто шип вырос… Тварь проткнула его насквозь, да еще в живот впилось что-то острое. Как же больно… Он подумал, что зря послал вперед Соймелу, надо было спасаться самому, успел бы, как благоразумный Сунорчи. Догеройствовался… Тварь потащила его вниз, заодно обрушив кусок лестницы.

«Будь проклят за это Клетчаб Луджереф», – подумал Чемхет, судорожно дергаясь и кашляя кровавыми сгустками.

И уже под конец, когда в него вцепилось с дюжину зубастых ртов, мелькнула угасающая мысль, что, как бы там ни было, а девушку он все-таки спас, не досталась она подземной гадине…

Вспухшее глинистое пятно на склоне Овечьей горки напоминало скорлупу яйца, из которого что-то пытается выбраться наружу. И того и гляди оно оттуда выберется.

Из трещины высунулась темная суставчатая лапа длиной с водосточную трубу многоэтажного дома, с большим серповидным когтем на конце. Она принялась шарить вслепую, словно искала, кого бы схватить, но люди успели отбежать и укрыться в частично разрушенной кирпичной постройке по ту сторону дороги.

Чемхет погиб. Мервегуст и Котяра, заглянув в дыру, увидели, как чудище его терзает. Лицо было в крови, живот распорот, но, кажется, он все еще был жив.

– Держите фонарь, – отрывисто бросил иллихеец. – Направьте на него луч.

Вытащил из-за пазухи «четвертной» пистолет и, тщательно прицелившись, нажал на спуск. Пуля попала в залитый кровью лоб.

Монах кивнул: правильно, ничего больше не поделаешь. После приличествующей паузы угрюмо произнес:

– Печалюсь вместе с вами.

– Пошли, – позвал Мервегуст убито-бесстрастным голосом.

Съев агента, тварь, не иначе, поняла, что за пределами подземелья есть еще много пищи, потому что принялась остервенело рыть ход наружу. Камень чередовался с глинистыми участками, и в скором времени жилец Овечьего холма нашел подходящее податливое местечко, чтобы пробиться в большой мир.

Как назло, машин на дороге не было. Ни одной. Возможно, на заводе каким-то образом определили, что под землей творится неладное, и теперь весь транспорт посылают в объезд по другой дороге, которая проходит с восточной стороны от Овечьей горки? Если так, они должны были вызвать помощь, у них же там телефонная связь… Или они до сих пор ни о чем не знают?

Общее молчание нарушил Жозеф Глинтух.

– Бегать от этой сволоты бесполезно, переловит поодиночке и сожрет. Поэтому, если машины так и не будет, предлагаю дать бой.

– У нас нет серьезного оружия, – хмуро возразил Котяра. – Даже если у каждого из вас по «четвертному», против той твари это все равно что водяной пистолет.

– Будет.

Расстегнув куртку, Жозеф вытянул из-под рубашки и снял с шеи цепочку с граненым дымчатым кристаллом. Монах, сразу сообразивший, что это, подался вперед, не веря собственным глазам: кто ж ему дал такую вещь?..

Бросив кулон на пол, рослый иллихеец что-то еле слышно прошептал. Между тем на склоне горки тяжело обвалился пласт глины, и в образовавшееся отверстие пролезли еще две чудовищные лапы. А посреди темноватой комнаты с ободранными обоями как будто из ничего появился ящик с тяжелым автоматическим оружием и коробками патронов.

– Разбирайте стволы, господа.

– Но если это наваждение… – вновь обретя дар речи, протестующе вымолвил Гурдо.

– Это не наваждение, могу поручиться. – Глинтух как ни в чем не бывало подобрал и надел на шею цепочку с магическим кулоном. – Иначе его бы давно уже извели, вместо того чтобы оставить как есть и замуровать. Не знаю в точности, что это такое, есть разные гипотезы, но твари вроде этой столетиями дрыхнут в некоторых из ваших холмов, и будить их не следует. Видимо, оттого и народ из этого района разбежался: люди чувствуют их присутствие, хотя не понимают, в чем дело. Наш Луджереф и здесь проявил себя в известном роде выдающейся личностью…

Клетчаб зыркнул на него, но смолчал. Толку-то шуршать, ежели тебя уже загребли. Он сидел в сторонке, со скованными за спиной руками, с распухшей скулой и ноющей после монашеского удара челюстью. Штаны изодраны в лоскутья, на израненных ногах запеклась кровь. Время от времени, когда никто не торчал между ним и оконным проемом, он поглядывал на ожившую куклу, оставленную на опасном склоне: эта погань отчаянно рвалась с поводка, желая воссоединиться со своим создателем и еще пуще его уделать. Торчащая из земли железяка, к которой привязали страшило, от его усилий еще раньше вылезла вверх на добрую половину бута, и Луджереф с беспокойством прикидывал: выдержит или нет?

Соймела, закутанная в одеяло из схрона, съежилась в другом углу и давилась рыданиями. Клетчаб возблагодарил богов за то, что она разнюнилась, а то, будь эта норовистая краля в другом настроении, давно бы уже ему в рожу вцепилась, довершив начатое пауком и монахом.

Он размышлял, получится ли под шумок сделать ноги, пока вся эта дрянная компания будет отстреливаться от Постояльца. По всему выходило, что не получится, но чем не шутит шальная удача?

– Откуда у вас кулон из храма Лунноглазой Госпожи, вы ведь не преподобный? – без особого нажима, но с интересом осведомился «бродячий кот», одновременно изучая крупнокалиберный пистолет иллихейского производства – такого оружия он раньше в руках не держал.

– Одолжили в храме под честное слово, – дружелюбно ухмыльнулся в ответ Глинтух. – Мало ли что может случиться в дальних странствиях, вдруг понадобится… Вот оно и понадобилось.

– В храме такие вещи просто так под честное слово не раздают, насколько я знаю.

– Просто так – нет, но если вы поклянетесь честью Аванебихов, что кулон будет возвращен обратно и сохраненное в нем оружие не будет использовано против тех, кто служит Лунноглазой Госпоже, можно рассчитывать на положительное решение. Жозеф цан Аванебих, к вашим услугам.

Так как никто не смотрел в его сторону, Луджереф с тоски сплюнул, заодно избавившись от остатков зубного крошева. Он-то как благочестивый тупак вымаливал у Госпожи Кошки прощение, изумруды ей в храм носил, а она в это самое время его врагам магический кулон ссудила! Тьфу, западло… Убоявшись последствий, тут же наскоро прочитал коротенькую извинительную молитву. Но раз здесь один из Аванебихов, тем более надо уматывать, как только шанс подвернется.

Умотать ему не дали. Сунорчи, похожий на зализанную серую мышь, по приказу своего высокородного начальства спутал ему ноги, а мордатый монах обратился к зареванной дамочке:

– Сой, можно тебя кое о чем попросить? Мы сейчас, сама понимаешь, будем сильно заняты, а ты пока пригляди за этим мерзавцем, чтобы не удрал.

– Хорошо, – согласилась Соймела и уставилась на Клетчаба из-под шелковой медно-рыжей челки мокрыми и злющими голубыми глазами.

Влип как тупак, связавшийся с шулером. Вредная девка затаила на него обиду, хотя он, ежели разобраться, ничего такого ей не сделал и не сказал. Дрянь дело. Разве что вдруг подфартит и Постоялец всех слопает, а им побрезгует?

Дыра на склоне довольно быстро расширялась, страшные коленчатые лапы барахтались, загребая глину и разбрызгивая грязь. Потом оттуда выпростались еще и длинные черные усы, стригущие воздух.

Демея как сквозь землю провалилась. Или, что вернее, спряталась в одном из пустующих домов. Боевая маска убийцы наваждений позволяла своему обладателю распознать морок даже на изрядном расстоянии, но, увы, не наделяла его способностью видеть сквозь кирпичные стены.

В конце концов Темре поднялся на второй этаж строения, похожего на старинный комод с ящиками-балкончиками, и через чердак выбрался на ветхую крышу. Сбежавшего наваждения он так нигде и не разглядел, зато заметил, что возле западного склона Овечьей горки творится нечто непонятное.

Надо вернуться к остальным. Там он нужнее.

Поддавшись этому настойчивому импульсу, он спустился вниз, быстрым шагом двинулся в обратную сторону и через некоторое время услышал грохот пальбы. Значит, у Луджерефа и Демеи были сообщники либо наемники и сейчас там вовсю идет перестрелка?..

Это предположение показалось самым вероятным – до тех пор, пока он не увидел, миновав поворот: из окна кирпичного дома возле дороги стреляют в нечто. Темре не взялся бы объяснить, что это такое. Во всяком случае, не морок, хотя было бы лучше, если бы оно оказалось мороком, – тогда бы он знал, что с ним делать.

Неподалеку от того места, где копошилась эта жуть, подпрыгивал на привязи всеми брошенный паучара, а людей не было видно.

Рассудив, что как раз они-то и ведут стрельбу по монстру, Темре бросился к домику. На бегу он более-менее рассмотрел эту тварь.

Из глинистой почвы высунулось толстенное черное туловище длиной в несколько бутов, разделенное на сегменты и достаточно подвижное. Непонятно было, вылезло оно на склон почти целиком или до половины или это всего лишь малая его часть?

Судя по толщине, в утробе у него мог бы поместиться легковой автомобиль. По бокам обретались три пары громадных членистых конечностей, напоминавших во много раз увеличенные ножки насекомого – каждая заканчивалась громадным загнутым когтем, – и с дюжину хлыстообразных усов. Все это угрожающе шевелилось, колыхалось, рыло глину. Что примечательно, тварь запросто могла бы дотянуться до паучары, но морок не вызывал у нее ни малейшего интереса.

Там, где полагалось бы находиться голове, зияла внушительных размеров дыра и внутри как будто ворочалось что-то белесое. Напрашивался утешительный вывод, что товарищи сумели каким-то образом обезглавить это существо и сейчас ведут огонь, чтобы его добить.

Дверь была заложена ржавым засовом, и Темре забрался через окошко, перед этим крикнув: «Это я, Гартонгафи!» Его наскоро ввели в курс дела и вручили крупнокалиберный пистолет. Мощная штука, из арсенала иллихейских охотников на оборотней – их дичь даже в человеческом облике обладает живучестью и физической силой, какие людям и не снились. В комнате висели клубы дыма, пахло порохом, потом и разогревшимся металлом.

Предположение Темре насчет головы чудовища оказалось чересчур оптимистическим: никуда она не делась, находится внутри, словно улитка в своем домике. И притом не одна, их там целая гроздь. Стрелки целились в темное отверстие, смахивающее на жерло громадной пушки, но непохоже, чтобы с этого был какой-нибудь толк.

– Вы его так не остановите. Не стоило его будить.

Темре узнал этот голос за секунду до того, как оглянулся. Тунику из осенних листьев скрывал плотно запахнутый переливчато-серый плащ, но поверх него рассыпалась буйная масса длинных иссиня-черных косичек с любимыми Птичьим Пастухом подвесками. Узкое лицо с громадными чернильными очами выглядело бледным – не фарфорово-белым, как зимой, а натурально побледневшим, словно вся волшебная кровь отлила от смуглых щек.

– Клесто, хотя бы ты знаешь, что это за дрянь?

От Темре не укрылось выражение, промелькнувшее в глазах у Жозефа Глинтуха, или, если угодно, Жозефа цан Аванебиха, тоже обернувшегося. Похоже, высокородный из высокородных был в курсе, кто зовется именем Клесто.

– Это обитатель земного чрева, которого лучше было оставить там, где его обнаружили. Он бы не проснулся ни с того ни с сего, без кровавых жертв.

– Вот кое-кто и расстарался, чтобы его разбудить. – Котяра отвесил пинка скованному Луджерефу, сидевшему на полу. – Теперь-то что нам делать?!

– Ты сможешь с ним справиться? – с надеждой добавил Темре, уже убедившийся, что пули крупного калибра этой твари вредят не больше чем горсть гороха бойцовому псу.

В этом все успели убедиться.

– У меня нет над ним власти. Земля и камни и то, что ползает или дремлет под землей, не моя сфера влияния. Мое царство – воздух.

– Но сейчас этот гад выбрался на свежий воздух, Дождевой Король, – учтивым тоном возразил Жозеф. – Можно сказать, вторгся в ваши владения.

– Я смогу разве что задержать его. – Тонкие губы Клесто дрогнули в легкой улыбке, обходительность иллихейского аристократа явно пришлась ему по нраву. – Но не убаюкать и не уничтожить, здесь даже моя флейта не поможет. Для этого нужен кто-нибудь из Пятерых. Вы должны позвать сюда преподобного, наделенного даром и правом призыва.

Пока они обсуждали этот вопрос, Мервегуст, Сунорчи, Гурдо и Котяра продолжали вести огонь, но, услышав последние слова Птичьего Пастуха, монах обернулся.

– Тут неподалеку есть наша молельня, и при ней живет старый «бродячий кот», наделенный даром и правом. Это близко – считайте, за трамвайным мостом. Нужно сгонять за ним, только одна загвоздка…

Аванебих кивнул, Темре тоже воспрянул духом. Как известно, у всех свои ограничения, и Пятеро не могут появляться в материальном мире во плоти, где и когда им вздумается. Для этого кто-то из людей должен призвать божество, уступив ему на время свое тело. При этом великая сущность, внявшая зову, способна действовать лишь на относительно небольшом клочке пространства, но этого, как правило, бывает вполне достаточно.

– Какая загвоздка?

– Преподобный брат Нярших уже сильно пожилой и любит поесть сверх меры. Знаете, бывают такие старые толстые коты, им только жрать подавай… Вот и он по этой части удержу не знает, хотя человек почтенный и просветленный. Вес у него изрядный, он еле ходит. Там, конечно, машину возьмем, но все равно понадобится помощь – подсадить, вытащить… При этой молельне еще живут три девочки, «бродячие кошки», но им его не поднять. Понадобится кто-нибудь самый сильный. – Монах выразительно посмотрел на высокородного цан Аванебиха.

– Понял, – просто согласился тот.

– Но если он в таком состоянии, что он сможет сделать с этим? – прервав стрельбу, Мервегуст мотнул головой в сторону склона за окном.

– Когда его тело займет Лунноглазая Госпожа – без разницы, – возразил Жозеф. – Я сам видел, как стройная изящная девушка, преподобная сестра Миури, в аналогичной ситуации расшвыряла целую банду мерзавцев. Кстати сказать, наемников вот этого господина. – Он ткнул носком ботинка скорчившегося у стены Луджерефа. – Мы тогда подоспели почти вовремя, все успело решиться без нас, но то, что мы увидели, произвело впечатление. Что ж, пошли за братом Няршихом?

– Идем, – согласился Котяра. – Продержитесь без нас?

– Постараемся, – отозвался Смеющийся Ловец. – Давно я не дрался, лет пятьдесят, если даже не сто…

Убийца наваждений хмыкнул: а как же тогда их баталии на улице Глиняных Уток и на Кругосветной горке? Клесто в ответ ухмыльнулся с таким загадочным видом, словно Темре чего-то не понимает, а он ему раньше времени об этом не скажет, раз уж тот сам не догадался.

Жозеф скинул куртку.

– Возьмете с собой Соймелу? – шагнув к нему, тихо попросил Темре. – Ее бы подальше отсюда убрать…

– Отчего же нет, если она не задержит нас… Сударыня, как вы себя чувствуете? – Он наклонился к девушке. – Не возражаете против бодрой прогулки на свежем воздухе?

– Да… – Она нервно кивнула и встала, блеснув все еще заплаканными глазами.

– Тогда оставьте здесь все это тряпье. Да, да, и плед тоже снимайте, а то в нем запутаться недолго. И съешьте конфетку – она полезная, чтобы у вас ножки не болели.

Он извлек из кармана миниатюрный флакон, вытряхнул оттуда к себе на ладонь три оранжевых шарика величиной с горошину.

– Возьмите одну, этого хватит.

Вторую «конфетку» он отправил в рот, третью предложил Котяре:

– Угощайтесь, брат Рурно.

Тот не стал отказываться, но поинтересовался:

– Что это?

– Из походной аптечки путешественника. На тот случай, если путешественнику предстоит быстро-быстро удирать от кого-нибудь недружелюбного, чтобы не одолела усталость в самый неподходящий момент.

– Погодите, – остановил их Клесто, когда они двинулись к двери. – Чуть позже. Выходите из дома после того, как я атакую это земляное убожество. Мне его не убить, но ему меня тоже не убить, и я его задержу. А вы, – он повернулся к остальным, – продолжайте стрелять, это его отвлекает и наносит некоторый временный урон, хотя раны этой несуразной твари, сами видите, заживают за несколько секунд. В меня попасть не бойтесь – это по определению невозможно.

Едва он договорил, как его уже не было рядом с людьми, а по комнате пронесся холодный сквозняк, всколыхнув потемневшие лохмотья обоев. Через мгновение Смеющийся Ловец объявился на склоне Овечьей горки – без плаща, в пестрой осенней тунике, лосинах и высоких сапогах, украшенных цепочками и колокольчиками. Вдобавок он был вооружен длинным тонким клинком, серебристым и сверкающим, словно льющаяся вода.

Лезвие полоснуло по громадной суставчатой ноге с роющим глину загнутым когтем на конце. Видимо, это возымело определенный эффект, так как нога судорожно дернулась, но тут же взметнулась вверх, нацелившись на противника своим страшным серпом. Торчащие по обе стороны от нее усы суматошно зашевелились, словно пытаясь нащупать то, что причинило боль.

Птичьего Пастуха на том месте больше не было: он исчез, чтобы очутиться и повторить такой же трюк с другой стороны от слепленной из множества сегментов лоснящейся черной махины, которая уже выползла из-под земли целиком.

Хлопнула дверь: Котяра, Жозеф и Соймела выскочили наружу.

– Побежали наперегонки, сударыня, кто быстрее? – донесся с улицы преувеличенно жизнерадостный голос Аванебиха.

Задвинув за ними засов, Темре мигом вернулся на свою позицию и поднял оружие. Их осталось четверо – он, Гурдо, Мервегуст и Сунорчи. По двое стрелков на окно. Нельзя сказать, чтобы от пальбы не было вовсе никакого толку. Другое дело, что урон, наносимый копошащейся на склоне пакости, до обидного быстро сходил на нет.

Клесто, неуловимый, как молния, и вдобавок не связанный необходимостью постоянно находиться в человеческом облике, сновал вокруг твари, словно в сумасшедшем танце без правил, работая не только саблей, но и собственными когтями. Пальцы его левой руки были слегка согнуты, и он бил по угрожающе мельтешащим усам стремительными и точными звериными движениями.

Вот теперь-то до Темре дошло, что раньше, в пору их войны, Смеющийся Ловец и в самом деле «не дрался». Всего лишь валял дурака, не теряя над собой контроля и не причиняя вреда рассерженному противнику.

Его когти оказались страшным оружием, не хуже клинка. Они могли почти разорвать надвое мелькнувший в воздухе ус – увы, именно что почти: тот вначале беспомощно извивался и обвисал, но вскоре вновь обретал прежнюю подвижность.

Результата столько же, как от пуль. Зато им удалось совместными усилиями связать монстра боем, и тот не бросился вдогонку за беглецами.

Их было видно из окна: взяв наискось, они рванули к дальней дороге, по которой изредка проезжали машины. Рассыпавшиеся по плечам медно-рыжие волосы Соймелы пылали посреди тусклого коричнево-желтовато-серого ландшафта, словно яркий осенний листок. Здоровенный иллихеец тащил девушку за руку, не позволяя сбавить скорость, и со стороны это выглядело едва ли не криминально: наводило на мысль о похищении или о чем-нибудь еще в этом роде. Котяра бежал чуть впереди, задавая темп. Он же и выскочил первым на шоссе наперерез весьма своевременно появившемуся грузовику.

Не исключено, что на заводе не знали о том, что творится у подножия пустынного западного склона горки, но уж стрельбу там должны были услышать. Вполне могли решить, что идет перестрелка: то ли полиция кого-то накрыла, то ли две банды выясняют отношения. В таких обстоятельствах шофер вряд ли стал бы тормозить, не желая ненароком ввязаться в эти дела, но дорогу ему заступил монах, служитель Лунноглазой Госпожи, – и машина остановилась.

Сой подсадили в кабину, следом запрыгнул «бродячий кот». Для рослого Жозефа места не нашлось, и он взгромоздился на подножку. Грузовик помчался дальше, поддав газу.

Теперь можно было надеяться, что помощь придет, а пока главное – не мазать. Совсем как при схватке с мороком, только там стреляешь иглами из перстня, а здесь – пулями, и не надо выдерживать интервалов между парами выстрелов, разве что уходит времяна перезарядку. Лишь бы Клесто не пострадал и не выдохся: все участники боя сознавали, что от него сейчас зависит слишком многое. Впрочем, он вовсю веселился: сквозь звуки выстрелов и производимый чудовищным выползком шум доносились взрывы холодного серебристого смеха, напоминающего плеск ливня.

То смутное, беловатое, которое до сих пор ворочалось в зеве у этой кошмарной твари, словно покрытый налетом язык, внезапно полезло наружу. Темре и Гурдо от такого зрелища на мгновение оторопели. Иллихейцы, уже успевшие на это посмотреть, лишь усилили огонь. Небольшие головы на длинных мотающихся шеях, с бледными, как тесто, змеино-человеческими ликами, безумно скалились, пищали и шипели.

Пули разносили их в клочья, несколько штук срубил Клесто. Бесполезно. Внутри обезглавленной шеи через несколько секунд после расправы набухало утолщение, оно двигалось по направлению к обрубку, скудно сочащемуся темной кровью – словно перемещалось яйцо, проглоченное змеей, – а потом на конце, как будто вывернувшись изнутри, появлялась новая голова, разевающая рот в злобном шипении. Так может продолжаться до бесконечности… Или до тех пор, пока из молельни не привезут преподобного. Последнее соображение подбадривало.

Даже сверхъестественное существо, очнувшись после многовековой спячки в незнакомой и вдобавок враждебной обстановке, поначалу после пробуждения будет находиться в некотором замешательстве. Другое дело, что потом это «поначалу» пройдет, тварь почувствует свою неуязвимость – и тогда держитесь.

Чудовище осознало, что пули ему нипочем, да и те раны, которые наносил Клесто, хоть и вызывали болезненные ощущения, быстро сходили на нет. Оно поперло напролом, и если Дождевой Король в любой момент мог исчезнуть, к тому же он был несъедобен, так же как приплясывающий на привязи тряпичный паук – уж это оно чуяло безошибочно! – то людям деваться было некуда.

Оно уверенно двинулось к домику. Птичий Пастух швырнул в бледную гадючью поросль с шипящими головками голубовато-белый шарик, невесть откуда взявшийся у него в ладони. Сверкнула вспышка, однако монстру ничего не сделалось. И все же он приостановился, ошеломленный новым сюрпризом.

То-то Клесто не использовал до сих пор шаровые молнии – приберег напоследок, мимолетно отметил Темре. Молнии не могут повредить земляной твари, та их поглощает и рассеивает заряд, нисколько не пострадав. Разве что эффект неожиданности сыграет определенную роль, но это ненадолго.

– Бегите, я его задержу! – крикнул Смеющийся Ловец, который больше не смеялся. – Темре, уходи! Все уходите! Прячьтесь, только не в подвал – лезьте повыше, на второй этаж!

Кирпичный домишко, откуда они стреляли, был одноэтажный, в нем не отсидишься – тварь легко вытащит людей через оконные проемы. В отдалении стояла двухэтажная постройка. Разве что добежать до нее… Темре заметил на дороге машину – вроде бы мчится сюда. Если это едет преподобный жрец Лунноглазой, шансы уцелеть у них есть.

Мелькнула скептическая мысль: ага, если продержимся!

Раскорячившуюся поперек дороги громадную гадину окутала трескучая слепящая паутина электрических разрядов. Это напоминало то ли праздничный фейерверк, то ли затейливую иллюзию-иллюминацию, устроенную возле дорогого магазина, – другое дело, что там не стали бы пугать почтеннейшую публику, показывая столь омерзительного монстра.

Несмотря на старания Птичьего Пастуха, тварь, перестав обращать внимание на его молнии, с угрожающим шипением и хнычущим писком ринулась к домику.

«Пропали», – мелькнула у Темре отстраненно-отчаянная мысль.

Машина приближалась. Точно ведь едет сюда! Только, похоже, чуть-чуть опоздает.

Обзор заслонило копошение длинных маслянисто-черных усов и суставчатых лап, в оконные проемы заглядывали гротескные змеиные морды – вблизи они походили на человеческие лица меньше, чем с некоторого расстояния. Еще и запах, странный и неприятный, при этом настолько чуждый окружающей среде, что даже сравнить его не с чем.

– Я ж тебя кормил! – взвыл Клетчаб Луджереф, до сих пор сидевший молчком. – Помнишь, это ведь я был, я! Таскал тебе людишек, и еще приведу, ежели что, не трогай меня, этих кушай!

Сунорчи, первым оказавшийся возле двери, успел отодвинуть засов, и они вывалились наружу за секунду до того, как усы начали обшаривать комнату, шоркая по стенам с резкими свистяще-скребущими звуками.

Луджереф остался внутри. Тварь и впрямь его не тронула, так как уже через мгновение выдвинулась из-за угла, жадно разевая дюжину ртов, а он в домике продолжал орать, взахлеб рассказывая о том, как много добра для нее сделал, – впору было пожалеть, что нет рядом полицейского стенографа, чтобы записать его признательные показания.

Темре едва успел разрядить пистолет прямо в бледные змееподобные рожи, как его схватили за шиворот и с силой рванули назад, при этом что-то оцарапало ему шею, воротник рубашки врезался в горло. В нескольких шагах перед ним засияла завеса из пляшущих молний, но все же он сквозь нее увидел, что тварь настигла Гурдо – самого нерасторопного из оставшихся, а двое иллихейцев проворно пятятся в сторону двухэтажного дома, не прекращая отстреливаться.

Машина затормозила, первым из нее выпрыгнул Жозеф цан Аванебих, которого Темре узнал по габаритам, за ним кто-то еще. Распахнув дверцу, высокородный иностранец вытащил из салона грузного человека в монашеской рясе, помог ему опуститься на колени. Преподобный сразу же издал мяукающий вопль – именно так «бродячие коты» призывают свою Госпожу. Для того чтобы она явилась, призыв должен прозвучать трижды.

– Клесто, пусти, – прохрипел убийца наваждений, пытаясь вывернуться.

– А кто меня будет кавьей угощать, если тебя съедят?

– Нашел, о чем вспомнить… Пусти!

– Обычно первым делом я вспоминаю о самом важном, хотя моя память и похожа на небо с гонимыми ветром облаками или на моросящий дождь.

– Пусти, придушишь!

– Только не кидайся туда. Без тебя справятся, а тебе еще морочанку искать.

Старый «бродячий кот» закричал во второй раз. Мервегуст и Сунорчи, расстреляв обоймы, бросились бежать, в то время как тварь терзала Гурдо. Изрешеченный пулями инспектор был уже мертв.

Обретя свободу, Темре пошатнулся, судорожно глотнул воздуха и оттянул впившийся воротник. Пахло озоном. Птичий Пастух стоял рядом уже без сабли, закутанный в длинный серебристо-серый плащ, скрывший его одеяние из осенних листьев.

Третий кошачий призыв брата Няршиха перешел в свирепый вой, и преподобный, не поднимаясь с колен, с места совершил невероятный для человека прыжок, упав точно на загривок земляному монстру – вернее, на то место, где из раздутого туловища вырастала гроздь извивающихся белесых гадов. Послышался хруст раздираемого панциря.

– Она пришла, – удовлетворенно заметил Клесто перед тем, как исчезнуть.

Аванебих что-то приказал своим подчиненным, которые сразу бросились к выдержавшему осаду кирпичному домику – видимо, посмотреть, что там с Луджерефом, – а сам направился к Темре. Тот пошел ему навстречу. Оба сделали крюк, обходя то место, где Лунноглазая разбиралась с выползком из-под холма, который беспомощно сучил своими страшными лапами и вовсю верещал.

– Госпожа Тейлари просила передать вам, что морочанка собирается что-то взорвать. Как раз за этим она и отлучилась. Предполагается, что у нее есть все для изготовления мины. Поскольку ее спугнули, она сказала, что соберет свою треклятую машинку на месте, чтобы никто не помешал. Что именно она хочет взорвать, госпожа Тейлари не знает, но Луджереф, возможно, в курсе. Сейчас мы его допросим.

– Краб ошпаренный… – процедил Темре сквозь зубы. – Ты можешь мне помочь?

Иллихеец посмотрел на него с некоторым удивлением, но промолчал: убийца наваждений взывает за помощью к крабу ошпаренному – не иначе свихнулся после знакомства с земляным чудищем! На самом-то деле Темре обращался к Дождевому Королю, но тот либо не услышал, поскольку уже куда-то умчался вместе с ветром, либо не пожелал отозваться, решив, что интереснее будет посмотреть, как смертные сумеют выкрутиться без его помощи.

Луджереф, живой и невредимый, сидел там, где его оставили. Многоглавая гадина из подземелья все же обладала неким подобием разума, поэтому не стала убивать того, кто сослужил ей службу и может оказаться полезен в будущем.

На стенах появилось множество свежих царапин, на полу валялись содранные лохмотья обоев, рассыпанные гильзы и перевернутый ящик из-под боеприпасов. В углу лежала куча тряпья, брошенного Соймелой, – грязноватое одеяло и плед.

– Что она собирается взорвать? – спросил Темре, с отвращением глядя на потасканно-жуликоватую физиономию живучего иллихейского пройдохи.

– Что мне будет, ежели вспомню?

– Лучше спроси, чего тебе не будет, ежели вспомнишь. – Аванебих схватил его за горло и рывком поставил на ноги, попутно приложив затылком о стену. – Посмотри в окно!

За оконным проемом можно было увидеть уцелевшего одинокого паучару, до сих пор не уставшего рваться с привязи. Теперешние события разворачивались за домиком, вне поля зрения, и только звуки битвы двух сверхъестественных сущностей позволяли догадываться, что там творится.

– Если не выложишь все, что знаешь о планах своей хозяйки, отдадим тебя пауку. Он тебя не убьет, на это не надейся. Господин Гартонгафи, паук вас слушается, окажите любезность, приведите его сюда.

– Сейчас. – Убийца наваждений повернулся к двери.

– Не надо, – быстро возразил Луджереф. – Незачем. Скажу все, но я не знаю, что она задумала взорвать, Пятерыми клянусь! Она что-то где-то потихоньку таскала, чтобы изготовить эту свою мину, и как приперло, велела мне будить Постояльца – это она велела, я ни при чем, а сама схватила сумку с причиндалами и ушла. Сказала, придется ей теперь варганить мину прямо на месте, а то вы уже тут как тут. Больше ничего не знаю, Лунноглазая Госпожа не даст соврать, Пятеро свидетели!

– Это может быть что угодно, – посмотрев на Темре со сдержанным профессиональным сочувствием, как на коллегу, столкнувшегося с непосильной задачей, которую тот во что бы то ни стало обязан решить, заметил Мервегуст. – Любой значимый объект из того, что мы видели на карте у покойного Гурдо. Что там было – завод, трамвайный мост, автостоянка, дороги, акведуки, линии электропередачи… Это при условии, что она запланировала разрушить что-то в окрестностях.

– Планируют люди и ваши иллихейские оборотни, а мороки просто делают то, чего не могут не делать. Что она об этом говорила в подробностях?

Темре не сомневался, что в рамге, персонажем которой была Демея, наверняка есть подсказка, но там же совсем ничего не было о взрывах… Значит, что-то другое. Угадать бы еще, что именно, – тогда он узнает, где ее искать.

– Перескажи слово в слово, что она говорила. – Жозеф снова встряхнул мошенника и страшновато ухмыльнулся. – А то – сам понимаешь…

Он мотнул головой в сторону склона. Мгновение спустя мимо окна пролетела оторванная конечность гадины, упала на землю в нескольких бутах от паучары. В течение нескольких секунд она дергалась, потом затихла и стала похожа на переломленное надвое бревно. Луджерефа это зрелище доконало, он посерел лицом и в отчаянии вымолвил:

– Да ничего она толком не сказала, темнила вовсю! Я, говорит, это сделаю, чтобы все увидели, какая она посредственность и ничтожество. Мол, тогда у всех откроются глаза и она свое место узнает. А что за «она», которая ей досадила, непонятно. Но это она не Соймелу имела в виду, а кого – сама не могла сказать, когда я спрашивал.

– Ясно. – Темре шагнул к двери. – Коллектор. Ну, точно… Спасибо вам, господин Аванебих. Брату Рурно скажите, что с пауком я потом разберусь, сейчас некогда. Постараюсь ее перехватить.

На ходу надев маску, он выскочил наружу и бегом направился к заводскому акведуку с колоссальной канализационной трубой.

Сражение к этому моменту закончилось: подземная тварь была разорвана на куски, земля вокруг залита вязкой темной кровью, а вольготно развалившийся среди этих ошметков брат Нярших теребил руками и ногами оторванную змеиную голову, издавая довольное урчание. Заплывшие глаза преподобного светились, словно две маленькие луны, и на пальцах у него можно было разглядеть когти подлиннее, чем у Клесто. Эту фантасмагорическую картинку благоговейно созерцали брат Рурно и три молоденькие монахини.

Темре промчался мимо, не забыв мысленно возблагодарить Великую Кошку за помощь. Аванебих и Мервегуст все же его догнали.

– С чего вы решили, что она пошла взрывать коллектор? – Похоже, иллихейский аристократ укрепился в подозрении, что он спятил.

– Я в своем уме, не беспокойтесь. Дело в том, что я знаю, почему это наваждение воплотилось, и могу просчитать логику его поступков. Не ходите со мной.

Три «бродячие кошки», Тиани, Юлаша и Марри, отправились к Овечьей горке вместе со своим наставником. Не удалось уговорить их остаться в молельне, да и некогда было уговаривать. Сейчас они стояли рядом с Котярой, в нерешительности глядя на жреца, который затих, как будто уснул. Когти исчезли – признак того, что Лунноглазая покинула его тело, и он больше не подавал признаков жизни.

Девчонки – недавние послушницы, так что Джелган был здесь самым старшим. Он первый двинулся вперед. Под ногами чавкала склизкая темная мерзость, вытекшая из разорванной на куски твари.

Преподобный был мертв, на его пухлом лице застыло умиротворенно-счастливое выражение.

Вслед за Котярой решилась подойти Тиани.

– Что с наставником? Он умер?.. – Ее голос растерянно дрогнул. – Но почему?

– Скорее можно сказать, что почтенный брат Нярших так и остался в обители нашей Госпожи с ее соизволения, – объяснил брат Рурно. – Может, она возьмет его в свою свиту, а может, он родится вновь. В любом случае с ним все хорошо, просто для него этот этап существования закончился, так что не надо плакать.

Юлаша сморгнула и украдкой вытерла глаза, а Марри тихо вымолвила:

– Нам будет его не хватать. Наших с ним разговоров, его шуток, его советов…

– Нам – да, – согласился Котяра. – Но тут речь идет о наших интересах, а ему, вероятно, давно уже и самому хотелось, и пора было отправиться дальше, вот и подвернулся случай.

Он говорил девочкам правильные вещи, а у самого на душе было тоскливо. С преподобным Няршихом все в порядке, его смерть даже и смертью-то не назовешь – просто уход в другой слой мироздания при участии самой Лунноглазой Госпожи. Тавьяно умер иначе, от руки вора, и никого из близких не было рядом, чтобы проститься и проводить его как полагается. Бандита настигли, но иллихейцы собираются увезти его для суда на родину – насколько можно понять, с венгоскими властями все уже обговорено и улажено. Чего доброго, этот ловкач еще и отвертится от расплаты.

Приехали две полицейские машины, фургон медицинской помощи, обшарпанный рыдван с репортером и фотографом из «Лонварского вестника». Вместе с блюстителями порядка прибыл вызванный на всякий случай убийца наваждений, он мигом определил, что паук величиной с дворняжку, привязанный на склоне холма, – это не что иное, как морок.

Брат Рурно вновь выдал версию насчет «подарка одной могущественной личности, для того чтобы найти преступника», и в общем-то не погрешил против истины, другое дело, что упоминать Темре он не стал. Пусть считают, что это целиком и полностью его авантюра, к служителю Лунноглазой у Гильдии лишних вопросов не будет.

Убийца развоплотил паучару, и после пары выстрелов на изрытом глинистом склоне осталась лежать всего-навсего неодушевленная кукла, сделанная из тряпок, перьев, пружинок и рыбьих костей.

Услышав о том, что Темре Гартонгафи преследует особо опасное дуэтное наваждение, гильдеец поспешил в ту же сторону: мало ли, вдруг потребуется помощь.

Между тем Аванебих и Мервегуст, договорившись с полицией о транспортировке в тюрьму своего арестованного соотечественника, отправились за Луджерефом.

– Вставай.

Сунорчи, все это время стороживший мошенника, помог ему подняться на ноги.

У Клетчаба все затекло, вдобавок битое лицо опухло, а штаны после наскоков паучары висели окровавленными лохмотьями.

– Так и поведем его? – хмыкнул Мервегуст.

Без всякой жалости, впрочем.

– Пусть прикроет срамоту, – решил Жозеф цан Аванебих. – Вот одеялом хотя бы, которое в углу валяется. Сунорчи, сделайте одолжение, соорудите ему фартук из одеяла.

– Что?.. – сипло рявкнул, отшатнувшись, Клетчаб. – Мне – одеяло?! Нет уж, не надо мне вашего одеяла! Подавитесь своим одеялом, засуньте свое одеяло сами знаете куда, а я у вас никакого одеяла не возьму!

– Дело твое, – слегка опешив, Аванебих смерил его озадаченным взглядом. – Тогда так и поедешь в тюрьму бесштанный.

– Мочи уже нет слушать про ваше одеяло, – невнятно и с надрывом бормотал себе под нос Луджереф, пока его вели к полицейской машине. – Только и слышишь – одеяло да одеяло, одеяло да одеяло…

Танец под акведуком

Оставалось надеяться, что ни Инора Клентари, ни Арьена Лайдо понятия не имеют о том, как сделать бомбу. Морок по определению не может знать то, чего не знают виновники его воплощения. Если так, Демея будет раз за разом собирать из наворованных ингредиентов некую бессмысленную штуковину, потом разбирать с ощущением «нет, надо по-другому», потом опять собирать, и вероятность того, что она случайным образом изготовит действующую «треклятую машинку», ничтожно мала.

В пользу этой версии говорило то, что акведук до сих пор цел.

Но если Акробатка все же справилась со своей черной задачей и коллектор вот-вот взлетит на воздух… Одна радость – район нежилой. Впрочем, если эту заброшенную низину щедро зальет содержимым магистральной сточной трубы, обитателям окрестных районов жизнь праздником не покажется.

Насчет коллектора Темре догадался сразу. По наитию. Он ведь знал, откуда взялась Демея.

В «Безумной команде» Ким Энно в одной из вымышленных стран, где побывала компания безалаберных авантюристов, было здание-лабиринт: по местным законам тот, кто претендовал на аристократический титул, должен был пройти через него, успешно преодолев все препятствия и ловушки. Не столь уж редкий мотив, не Инора первая это придумала. А госпожа Лайдо в той рамге, где вывела Демею и заодно позаимствовала кое-что из «Безумной команды», изобразила такой же лабиринт, выполняющий те же функции, но сплошь затопленный нечистотами: мол, это и есть те «препятствия», которые преодолевают претенденты, гляньте, что там внутри на самом деле творится – сплошной сортир!

Вероятно, это было сотворено с целью «открыть глаза» почтенной публике на Инору Клентари и «поставить на место» – опять же злополучную Инору Клентари. Однако Темре, как представитель той самой публики, от этой невеселой картинки не испытал ничего, кроме некоторой ошарашенности: и надо ж было до такого додуматься…

Можно предположить, что в процессе создания этих эпизодов Арьена предвкушала, как она морально разделается с Инорой, как все вокруг наконец-то убедятся в том, что Ким Энно – безнадежное ничтожество. Вероятно, ее одолевало злорадство и воинственный азарт. Эти эмоции обладали, видимо, такой силой, что передались воплотившейся Демее, буквально впечатались в ее несчастное нечеловеческое сознание. Заодно с представлением о грандиозном разливе канализационных вод как непременном условии счастья.

Морок не рассуждает. Морок лишь пользуется готовыми рассуждениями – теми, что волей случая или реже по злому умыслу были заложены в него исходно.

Ключом для Темре послужили пересказанные Луджерефом слова Демеи насчет «посредственности», «ничтожества», «глаз», которые «откроются», и «своего места». Морочанка вряд ли понимала, что несет, но подчинялась тому, что вызвало ее к жизни и неумолимо толкало на действия.

Колоссальная труба, поднятая над землей на акведуке с мощными опорами, угрожающе темнела под низким пасмурным небом. А ну как через несколько секунд рванет… Но если нет, если Демея, угодившая в самопроизвольную ловушку, так и будет целую вечность собирать мину, предощущая свой близкий триумф – близкий, однако то и дело на шажок отодвигающийся, – тогда убийца наваждений обязан развоплотить ее не откладывая. Рискованно, не без того, но вся его работа – сплошной риск.

Ее ведь потом не найдешь, а каких бед она может натворить, уже довелось посмотреть.

После дождя, моросившего несколько дней напролет, почва напоминала болото. К вечеру похолодало, но разогревшемуся от быстрой ходьбы Темре было едва ли не жарко. Саднило расцарапанную шею – когти Клесто содрали кожу, когда тот схватил его за шиворот.

Местность понижалась, редко расставленные малоэтажные дома в подступающих сумерках смахивали на старые, почернелые, уродливо разросшиеся грибы.

В первый момент убийца невольно напрягся, когда из-за угла очередного строения ему навстречу выступил человек, пусть и не окутанный характерным для морока водянистым ореолом. Впрочем, уже через секунду стало ясно, кто это.

– Я же сказал, уходи отсюда, – прошипел Темре, подойдя ближе.

Повышать голос нельзя, неровен час Демея услышит.

– Я ее выследила, – проигнорировав его сердитую и в то же время с ноткой растерянности реплику, деловито сообщила Джаверьена. – Пойдем покажу. Это вон за теми домами, видишь, где на крыше вырос куст? Она все еще там.

– Что она делает?

– Забралась туда и что-то мастерит из какого-то хлама, который притащила с собой в сумке, как будто играется.

– Она тебя не заметила?

Джаверьена – не Сой, Демея убьет ее без колебаний.

– По-моему, нет. Я старалась делать как у вас принято – ничего не чувствовать.

– Идем. Покажешь, где она засела, а потом бегом отправишься назад. Если ты слышала шум, там уже все закончилось.

Они перемещались рывками от дома к дому, стараясь, чтобы под ногами не слишком громко чавкало. Вокруг было пустынно – ни людей, ни наваждений.

– Жаль, что ты не парень, – тихо заметил Темре.

Девушка посмотрела на него сбоку, хотя что она могла увидеть, кроме маски с алыми и черными рунами, как будто выписанными магом-каллиграфом? Он тоже покосился на нее и сразу отвел взгляд. Невзрачное лицо молоденькой старушки. Ему всегда казалось, что пристально рассматривать некрасивую женщину – это все равно что подглядывать за человеком в какие-то постыдные или неловкие моменты. В общем, нехорошо.

– Ты ведь не из тех, кто западает на парней?

– Не замечал за собой такого.

– Тогда я не жалею, что я не парень.

Она бросила это безразличным тоном: мол, никуда я от себя не денусь, но тебя все это, знаешь ли, ни к чему не обязывает и даже по крупному счету не касается.

Правильного гронси ее вопрос взбесил бы: у островитян упомянутые нравы не одобрялись. Могли изгнать, могли и вовсе утопить с камнем на шее. У венгосов было иначе: пусть всяк живет как хочет, лишь бы соблюдал приличия и не выставлял напоказ, чего не нужно. В Лонваре осуждались не сами факты «неподобающего поведения», а нежелание или неумение прятать концы. Соймела, несмотря на все свои приключения, которых с лихвой хватило бы на три дюжины девиц не самых строгих нравов, не слыла распущенной особой, поскольку ее никогда не тянуло «бросать вызов обществу» или откалывать другие номера в этом роде.

Темре правильным гронси не был, но Джаверьена-то об этом не знала, однако разговаривала с ним так, словно совершенно неважно, к каким народностям они принадлежат и что у них там за обычаи. Впрочем, для нее так и было: есть Темре и есть она, вместе им не сойтись – это она понимала, а все остальное по сравнению с этим было сущей ерундой.

– Я имел в виду, будь ты парнем, могла бы прийти в Гильдию на вступительные испытания. Вполне возможно, что взяли бы.

– Толку-то говорить о невозможном. Для меня ведь не сделают исключения?

– Ни для кого не сделают.

– Ну вот.

Чтобы девушку взяли в убийцы наваждений – такое только в рамге бывает. Навыки, необходимые для того, чтоб уцелеть и победить в схватке с мороком, в учеников в буквальном смысле вбивают, причем довольно жестокими способами. Иначе нельзя – не выработаются нужные рефлексы. Случается, хотя и нечасто, что на тренировках кто-нибудь серьезно калечится. Девчонку никто не станет учить по-настоящему, ее просто будут жалеть, без этого не обойдется, и в результате первый же рабочий поединок станет для нее роковым и последним.

Длинное кирпичное строение с прилепившимся возле одной из печных труб кустом уже показалось впереди полностью, его больше не заслоняли другие дома.

– Третье окно слева, – шепнула Джаверьена.

– Теперь уходи, – велел Темре. – Только осторожно. Будет лучше, если она тебя не заметит. Спасибо за помощь.

Погасив эмоции и не сводя глаз с оконного проема, перечеркнутого треснувшей серой доской, он двинулся через открытое пространство к подозрительному дому. Примерно на полпути с теплотой подумал: «Молодец девчонка!» Внутри, в полумраке, что-то мелькнуло, и это «что-то» было окутано характерным водянистым сиянием.

Демея там. Надо полагать, возится с бомбой, упиваясь близким «торжеством справедливости» и чужим злорадством, которое захватило ее и понесло, лишив и без того скудной способности к здравым умозаключениям.

До входа с выломанной дверью оставалось с десяток бутов, когда Акробатка выглянула в окно. Темре был к этому готов: сжатую в кулак правую руку он держал на уровне груди и сразу же послал в наваждение две иглы.

Она отшатнулась в темноту с такой гримасой, словно обожглась. Попал.

Теперь ее очередь сделать ход.

Все четыре подъезда трущобного дома выходили на грязный пустырь размером с площадь. В одном месте торчали столбы, меж которых когда-то были натянуты бельевые веревки, в другом стояли покосившиеся качели с гнилой доской на ржавых цепях, в третьем сгрудились в кружок скамейки, и все эти следы былой цивилизации выглядели незначительными, затерянными посреди унылого пустого пространства. Хуже всего было то, что спрятаться негде.

Впрочем, прятаться не пришлось. Демея из окна разрядила в него пистолет, благодаря оберегу пули ушли мимо, зато иглы из перстня снова нашли свою цель.

Убийца не обольщался: нередко бывает, что вначале все просто и гладко, а потом до наваждения дойдет, что вот он – конец, в нескольких шагах от тебя маячит, и тогда становится по-настоящему горячо.

Сверкнув белесыми глазами, морочанка перемахнула через подоконник и бросилась на врага, а он помчался от нее наискось через двор. Хорошо, что удалось выманить ее на открытое место, тем проще будет с ней разделаться… Не так уж она и хитроумна, как можно было предположить по ее прошлым действиям. Или она все же приготовила какой-то подвох на случай, если ее здесь застукают?

Демея вовремя развернулась и кинулась от него бежать, словно глянула на секундомер. Скрыться за углом трущобы она успела раньше, чем перстень вновь зарядился. Подумав о возможной западне, Темре не рванул за Акробаткой вдругорядь, заставил себя замедлить шаги. Ничего особенного… Всего лишь задняя дверь, захлопнувшаяся у него перед носом. Морочанка спряталась в доме.

Лезть за ней туда не хотелось, у нее было время подготовиться к визиту недружелюбных гостей. Мина миной, но Демея вполне могла оторваться от своего опьяняющего занятия минут на десять, чтобы соорудить в прогнивших темных недрах строения пару простеньких ловушек.

Ее правильное, как у манекена, белое лицо, окруженное тускловатым ореолом, появилось в окне второго этажа. Битым кирпичом она запаслась заранее, и Темре пришлось уворачиваться в темпе стремительного непредсказуемого танца. Все же один раз прилетело в плечо… Хвала Пятерым, что не в голову. Он тоже не терял времени даром и снова разрядил в нее перстень, а потом приготовился к запланированному отступлению: надо увести ее подальше от дома. Хорошо бы к акведуку – там есть простор для маневров и в то же время найдется масса укрытий.

Демея спрыгнула прямо со второго этажа – сразу видно, что сил у нее еще ого-го сколько, – и бросилась с ножом на противника. Он рванул от нее по тропинке к массивным опорам, вознесенным над гущей облетевшего кустарника. Должно быть, тропку протоптали смотрители, регулярно проверявшие состояние коллектора.

Про себя Темре отсчитывал секунды. Пора.

За мгновение до того, как он развернулся, Демея отпрыгнула в сторону и нырнула в заросли: она уже успела вычислить, сколько времени требуется оружию противника, чтобы накопить новую порцию смертоносной энергии.

Краб ошпаренный, да это же скляса! Не распознал ее вовремя… Темре понял, что свалял дурака.

У трясучей склясы, которая пышно разрастается в сырых низинах, листва мелкая, с ноготок, зато ветви к началу осени увешаны гроздями беловато-прозрачных ягод – после заморозков они становятся похожи на ледяные шарики. Зимой кисти склясы нередко можно увидеть в косах у Птичьего Пастуха.

Преследовать кого-то в этих зарослях – удовольствие сомнительное. Масса тонких ветвей от малейшего движения качается и колышется, несметное множество ягод стеклянисто переливается, ловит взгляд, создает иллюзию присутствия там, где никого нет, и не позволяет своевременно заметить врага, затаившегося в одном из укромных местечек зыбкой рощицы. А хуже всего то, что среди сплошной трясучей поросли с белесой корой и поблескивающими водянисто-бесцветными ягодами характерный для наваждений ореол практически неразличим, он попросту сливается с фоном. Вот это убийца упустил из виду, не разобрав в сгущающихся сумерках, что там впереди за кустарник.

Хотя существенной роли это не играло: тусклое сияние позволяет отличить морок от всего остального, что мороком не является, но раз и так известно, кто такая Демея, можно обойтись без этого. Главное – смотреть в оба.

Справа от того места, где стоял Темре, закачались ветки, он развернулся в ту сторону – и процедил еле слышно:

– Какого краба… Уходи немедленно!

– Я могу помочь, – упрямо возразила Джаверьена тоже шепотом.

– Думаешь, тебя за это в Гильдию возьмут?

– Думаю, моя помощь лишней не будет.

Еще до того, как закончить фразу, она указала пальцем в ту сторону, где ветви с кистями колыхались чуть сильнее. Убийца кивнул: он уже и сам заметил.

Будь это не скляса, а любое другое растение, можно было бы выстрелить в Акробатку прямо отсюда, метя в брезжащий за путаницей кустарника ореол морочанки – но как раз его-то здесь и не разглядишь.

– Не ходи со мной, – шепнул Темре, двинувшись вперед.

Демея отступала, не показываясь ему на глаза, но потом открылась небольшая прогалина, и он ее увидел – та стояла возле опоры акведука с ножом в руке. Послав в цель следующую пару зарядов, убийца кинулся обратно под защиту зарослей.

С бесстрастным удовлетворением он отметил, что иглы сделали свое дело, Акробатка двигалась уже не так проворно, как раньше. И соображать стала хуже: когда пришла пора поменяться ролями, снова бросилась на ту же прогалину, словно забыв о том, что выскакивать сейчас на открытое место – это для нее верная гибель.

Вот именно – «словно»… Если кто здесь и стал хуже соображать, так это он сам!

Темре это понял, когда внезапно земля рванулась из-под ног, и сгруппироваться он почему-то не сумел, хотя должен был… Тут сумеешь, если у тебя на щиколотках захлестнулась петля.

Выстрелить в морочанку он смог бы даже из такого положения. А потом – что? Демея набросится и прикончит его?

Видимо, она уже оценила воздействие развоплощающих игл и решила, что с нее хватит, потому что нападать не спешила. Он тоже не спешил стрелять, прекрасно понимая, что пара зарядов в запасе – это его последнее преимущество. Единственный аргумент, удерживающий Акробатку на расстоянии.

В кармане складной нож, и крабову веревку можно перерезать. Но если на это отвлечься, Демея сразу же атакует.

Мгновение – и она юркнула в заросли. Хочет подобраться в обход, прячась за склясой?

Извернувшись, Темре сунул левую руку в правый карман. Правую, с перстнем, надо держать наготове.

Что-то пронеслось у него над головой, едва не задев макушку, и рухнуло в кустарник, переломав трясучие тонкие ветви. Ржавая железяка изрядного веса – то ли деталь какого-то отслужившего агрегата, то ли фрагмент арматуры. Если в запасе у Демеи есть еще один такой же снаряд, следующий бросок будет точнее. И не факт, что удастся откатиться, веревка не пустит.

– Что случилось?!

Только Джаверьены тут не хватало!

– Уходи. Здесь опасно.

Нож со щелчком раскрылся. Еще мгновение – и он свободен…

Выскочив из гущи склясы, Акробатка обеими руками подняла над головой еще один кусок заржавелого механизма. Темре выстрелил. Это не помешало ей бросить железяку, а когда он все же сумел увернуться, Демея, не давая опомниться, подхватила с земли и швырнула в него массивный обломок жернова.

Ловушку она приготовила со знанием дела. Все рассчитала.

Летящее темное пятно. В следующую долю секунды обзор что-то заслонило. Темре опрокинул навзничь удар – тяжелый, но несмертельный, смягченный тем, что в последний момент оказалось между ним и снарядом. Одновременно с этим что-то хрустнуло, и у Джаверьены, навалившейся на убийцу сверху, вырвался протяжный всхлип.

Осознав, что произошло, Темре ощутил ужас – ну, нельзя же так! – и Демея, поймав его эмоцию, как будто хлебнула целебного бальзама.

Она с ликующим возгласом бросилась к жертвам, но не добежала. Ноги подкосились, и под медленную, дремотную, уносящую в затуманенные просторы сонного океана мелодию она опустилась на землю. Флейта Смеющегося Ловца способна зачаровать не только любого из смертных, но даже наваждение.

– Спасибо, Клесто… – прошептал Темре непослушными губами.

Не спать. Это его единственный шанс. Сейчас он сильнее Демеи, потому что он человек и у него есть воля, а у морочанки – только импульсы, управляющие ее поступками. Она сопротивляться не может, а он сможет – Клесто наверняка все учел и оставил ему лазейку.

Убийца отчаянным усилием напряг мускулы, которые так и норовили растечься в кисель, и отпихнул в чавкнувшую грязь обломок жернова. Потом, стараясь двигаться осторожно, выполз из-под Джаверьены. Повернул ей голову набок: если перебит позвоночник, укладывать на спину нельзя, но надо позаботиться, чтобы она не захлебнулась, уткнувшись лицом в слякоть. Хорошо, что флейта ее усыпила – ей не больно.

Найдя валявшийся рядом нож, он разрезал веревочную петлю, а потом развернулся к Демее: та шевелилась как сонная муха и тоже пыталась нащупать оброненное оружие.

Пора. Сумерки прошили две серебристых иглы.

Холодные белесые глаза морочанки подернулись сонной поволокой, но все же она сознания не потеряла: боль Джаверьены и вырвавшийся у Темре всплеск эмоций пошли ей на пользу.

Все равно он сильнее. Борясь с дремотным оцепенением, убийца дожидался, когда перстень накопит заряд. Лишь бы Птичьему Пастуху не надоело играть.

Акробатка пыталась до него добраться, и они ползали по грязной прогалине, словно две враждующие снулые змеи в террариуме. Наконец обессилевшая морочанка затихла, и ему оставалось только считать секунды, а потом посылать в цель иглы. И еще бороться со сном. Прошла вечность, и небо почти совсем потемнело, прежде чем Демея начала мерцать «здесь – не здесь». После этого потребовалось еще несколько пар развоплощающих зарядов, чтобы она исчезла.

На том месте, где она лежала, остались в слякотном месиве ямка в человеческий рост и в придачу несколько женских тряпок, нож, какие-то мелкие вещицы – все эти предметы принадлежали материальному миру.

Волшебная музыка смолкла, магия Клесто развеялась. Стряхнув последние клочья манящей дремоты, Темре присел около Джаверьены, включил фонарик, который чудом не потерялся.

Непонятно, жива или нет. Кажется, есть слабое дыхание, на губах пузырится кровь. Треклятый жернов должен был раздробить позвоночный столб и вмять хрустнувшие ребра в грудную клетку. Если бы не она, Демея ушла бы, и неизвестно, сколько бы еще всякого натворила.

Девчонка спасла ему жизнь и заодно дала возможность разделаться с мороком. Он был благодарен и ей, и Дождевому Королю, но в то же время чувства хуже и горше, чем сейчас, никогда еще не испытывал.

Укрыл ее своей курткой. Не было и речи о том, чтобы нести раненую в таком состоянии на руках – это ее прикончит, но здесь Джаверьену тоже нельзя оставлять без присмотра: в окрестностях бродят одичалые собаки и чекляны.

Это затруднение неожиданно разрешилось: послышались шаги, затрещала скляса, метнулся наискось луч электрического света, и на прогалину выбрался из кустарника Саглари, коллега Темре из Гильдии – с ног до головы грязный, даже на белеющей в поздних сумерках маске темнели пятнышки.

– Где морок? – спросил он первым делом.

– Готов.

– А это кто?

– Пострадавшая. Позови сюда медиков с носилками, а я с ней побуду.

Перед тем как отправиться за помощью, Саглари добавил:

– Что-то непонятное здесь творится. Вроде была музыка, меня вырубило, и я сколько-то времени валялся. Ты тоже?

– Это уже закончилось. Потом расскажу, в чем дело.

Гильдеец ушел, а Темре остался сидеть около девушки. Если бы мог, поделился бы с ней и своей жизненной силой, и своей удачей, лишь бы она поправилась. Но в то же время он никогда бы не смог полюбить Джаверьену. Попросту не захотел бы ее, если называть вещи своими именами.

Возможно, Кайри потому и выглядела такой сердитой после разговора с ней, что понимала всю безнадежность ее увлечения. Бывают ситуации, когда никто не виноват, но всем очень плохо, и ничего не поделаешь.

Над так и не взорванной трубой замаячило, просвечивая сквозь дымную поволоку и рваные тучи, желтоватое лунное пятно. Скляса тихо шелестела, покачивая гроздями стеклянистых ягод, и такой же тихий голос произнес за спиной у Темре:

– Сегодняшний день – это целая поэма.

Фонаря у Клесто не было, но его тонкую фигуру окутывало мягкое неяркое сияние, не имевшее источника. Ничего общего с мутным ореолом, свойственным наваждениям: оно скорее напоминало о таинственных отсветах хрусталя в полумраке с мерцающими разноцветными искрами, и его было видно невооруженным глазом.

Впрочем, если бы Темре все еще был в маске, он мог бы и обмануться – при условии, что Клесто вздумалось бы изменить характер свечения. В начале их знакомства Птичий Пастух воспользовался этим приемом, чтобы заморочить ему голову ради собственной прихоти.

Туника из осенних листьев в волшебном свете выглядела роскошным королевским одеянием. Косички ниспадали черным водопадом, висевшие на концах украшения из кусочков янтаря, желудей, ягод, монет, птичьих перьев, ракушек и плетеных шнурков с сердоликовыми шариками вполне могли сойти за экзотические драгоценности. Наряд можно было рассмотреть во всех подробностях, а черты узкого лица с ввалившимися щеками и огромными блестящими глазами таинственно скрадывались, как будто Дождевой Король набросил вуаль, сотканную из теней. Зато были хорошо видны длинные желтоватые когти на унизанных перстнями пальцах.

– Ты сможешь ее вылечить? – Темре сощурился от пляски цветных искр, глядя на него снизу вверх.

– Вылечить не смогу, я не целитель. Но я могу ее забрать.

– Куда – забрать?

– Ты ведь слышал россказни о том, что я похищаю людей? Даже как-то раз об этом спрашивал… Вот я и собираюсь похитить Джаверьену. Затем и пришел.

– Постой… – Убийца растерялся. – Тут уже за врачом побежали!

– В этом нет никакого смысла, разве сам не видишь? Я возьму ее к себе, если она согласится.

– Она без сознания.

– Я услышу ответ.

Клесто присел рядом, взял девушку за руку.

– Джаверьена, я, Дождевой Король, предлагаю тебе занять место в моей свите. Ты будешь летать вместе с ветром и плясать на наших праздниках, ты увидишь много такого, о чем раньше даже мечтать не могла. Если у тебя появится желание время от времени бывать среди людей, я своим подданным этого не запрещаю. Ты сможешь навещать своего брата, и у тебя будет куда больше возможностей, чем сейчас, чтобы помочь ему. Ты забудешь, что такое нищета, холод и оскорбления, ты научишься танцевать и колдовать. И еще ты станешь красивой – такой, какая ты на самом деле.

После паузы Клесто сообщил:

– Она ответила «да».

И, отложив в сторону куртку убийцы, перевернул Джаверьену на спину. Она даже не застонала. Лицо бледное и грязное, вокруг губ размазалась кровь.

Дождевой Король оглянулся на Темре.

– Когда я кого-то забираю, это, с точки зрения смертных, выглядит пугающе. Можешь уйти, можешь остаться – при условии, что не будешь мешать.

– Я останусь.

Он решил, что должен ее проводить.

– Тогда не вмешивайся, что бы ты ни увидел.

– Сюда скоро придут с носилками… – спохватился убийца наваждений.

– И никого не найдут.

Мгновение – и все трое очутились внутри сводчатой комнаты без окон и дверей, как будто отлитой из молочного тумана. Здесь было светло, как днем. Стены гладкие, в текучих смутных разводах, и такой же пол.

– Где мы? – вырвалось у Темре.

– Все там же, – рассмеялся Клесто, – но уже не под открытым небом, а в моем шатре, который смертные без моего дозволения не увидят. Я ведь одинокое существо, хотя порой и получаю удовольствие от приятной компании, и я смогу обеспечить себе одиночество где угодно. Здесь уютно, правда? Я могу и мебель наколдовать, только сейчас она не понадобится. Забери свою куртку, сядь у стены и ближе, чем на три шага, не подходи. Лучше вообще не двигайся с места.

Когда Темре подчинился, Смеющийся Ловец достал из-за пазухи флейту и заиграл.

Это была странная мелодия – медленная и вязкая, словно растекающийся из разбитого стакана густой кисель, в то же время сердце от нее начинало трепыхаться и пропускало удары, мышцы наливались свинцом, слабело зрение, и даже воздух становился таким зыбким, что его трудно было вдыхать. Убийца вжался лопатками в стену, инстинктивно пытаясь отодвинуться подальше от источника этой ужасающей музыки.

Клесто со своей флейтой выглядел ярким и четким, а с девушкой, лежавшей на полу в центре комнаты, творилось что-то неладное. Острые черты ее лица, еще больше побледневшего, словно размягчились, и она выглядела неживой, хуже того – ненастоящей. Хотелось думать, что Дождевой Король знает, что делает.

– Подготовительный этап закончен. – С этими словами тот убрал флейту, склонился над Джаверьеной и разорвал на ней холлу, апотом и нижнюю одежду, без труда располосовав ткань когтями.

Она не подавала признаков жизни и казалась вылепленной то ли из снега, то ли из мягкой белой пастилы.

Клесто обернулся к Темре, его вертикальные антрацитовые зрачки сверкнули.

– Сиди, где сидишь. Если я кого-то забираю, я могу это сделать одним-единственным способом – сейчас увидишь каким.

– Она жива?

– Жива, но ее тело больше ничего не чувствует. Ее душа и все ощущения сосредоточились в сердце – вот его-то я и должен взять. Только оно сейчас живо, остальное превратилось в зыбкую оболочку, так что больно ей не будет.

Опустившись на колени возле Джаверьены, он согнутыми когтистыми пальцами пробил ей грудь. Кисть и впрямь как будто погрузилась не то в рыхлый снег, не то в тесто – ошеломленный Темре собственным глазам не поверил. В следующую секунду Клесто выдернул руку, он что-то держал…

Сморгнув, Темре увидел, что в ладони у Смеющегося Ловца лежит окровавленное сердце. Оно на глазах съеживалось, усыхало и вскоре стало величиной с тропический орех саккому, такое же морщинистое и твердое с виду. Не отличишь от настоящего ореха, разве что цвет не коричневый, а темно-красный.

– Она тут, – улыбнулся Клесто. – Внутри. И с ней все будет хорошо. Через месяц волшебная девушка вылупится, как бабочка из куколки.

Бережно спрятав за пазуху превратившееся в куколку вырванное сердце, он добавил в раздумье:

– Если бы ты был сейчас не здесь, а у себя дома, я бы отправился к тебе в гости, чтобы выпить кавьи или чего-нибудь покрепче после всех этих трудов… О, у тебя фонарик на батарейках?

– Батарейки не отдам, мне еще отсюда выбираться. И ты после них буйный становишься, как пьяница – гроза квартала.

– Мог бы отобрать, но не буду, – великодушно решил Смеющийся Ловец. – Еще сломаешь себе шею в потемках, а на второй такой же обряд меня сегодня ночью не хватит.

– Извини, но я бы к тебе не пошел: меня человеческая жизнь вполне устраивает. Хотя для Джаверьены, может, и правда так лучше. Что будем делать с ее останками?

– Ничего. Положим под кустами, как лежала. Следов моего колдовства не останется, и все спишут на морочанку. Когда вы ползком гонялись друг за другом, она ведь могла подобраться к Джаверьене.

Темре кивнул.

– Можно задать тебе пару вопросов? Куда делась та девушка из твоей свиты? Ну, о которой ты сказал, что лишился ее, и поэтому освободилось вакантное место?

– По правде сказать, не знаю. – Клесто беспечно, хотя и устало, усмехнулся. – Наверное, где-то живет… Когда она захотела вернуться к людям и я отпустил ее, она отправилась в ту переходную область незримого мира, откуда сущности рождаются в смертном воплощении. Дальше я не следил за ней, ушла и ушла.

– Вот оно что… – Темре, хоть и был безмерно измотан, не удержался от улыбки облегчения. – А когда ты говорил однажды о младших богах, ты имел в виду себя?

– Можно и так меня назвать, а можно не называть. Но бывали времена, когда меня и впрямь считали божеством, даже, помнится, человеческие жертвы приносили.

– И тебе это нравилось?

– Досаждало хуже скверно сваренной кавьи, но эти недоумки и слушать моих возражений не хотели. Каждый раз, когда я, вконец взбесившись, швырял им в окна шаровые молнии, или сносил их халупы ливнем, или посылал птиц склевать их посевы, они решали, что надо бы еще кого-нибудь прирезать и выпотрошить, дабы меня задобрить. Ты ведь знаешь, я люблю мимолетное, невыразимое, неуловимое. Угодить мне вернее всего можно рисунком на снегу или на песке, забытым на подоконнике открытого окна листком со стихотворением, какой-нибудь славной или странной сценкой, которая разыгрывается между смертными сама собой… И если мне это понравится, что-нибудь подарю в ответ – при условии, что не отвлекусь на другое и не забуду о том, что собирался сделать. А когда передо мной трясут дымящимся ливером, который еще несколько секунд назад был чьими-то кишками, – мол, смотри, как замечательно, это мы во славу твою, порадуйся вместе с нами, ну, что же ты? – поубивать придурков хочется. Я и убивал их время от времени, но это не помогало. Беда в том, что кровавые жертвоприношения нравились им самим, вот они и расстарались, убеждая всех и каждого в том, будто бы это нравится мне. В конце концов лавочку прикрыл кто-то из Пятерых – то ли Дракон, то ли Кошка, то ли твой покровитель. Кровожадные дурни сами нарвались, когда принесли в жертву не того человека. После этого к ним пришел преподобный, наделенный даром и правом призыва, и дальше случилось событие в том же духе, как ты сегодня наблюдал около Овечьей горки, но не в пример более масштабное по количеству трупов. Я был так счастлив и благодарен, что потом целый месяц праздновал, вознося признательные молитвы своему избавителю, сейчас уже и не вспомню, кому именно. В следующий раз твоя очередь развлекать меня байками, а сейчас сюда идут люди с фонарями, пора прощаться.

Туманная комната исчезла. Они снова очутились на грязной прогалине среди зарослей склясы, под холодным темным небом. Убийца наваждений включил фонарик, луч мазнул по опоре акведука, поддерживающей колоссальную трубу.

Джаверьена лежала ничком на прежнем месте, укрытая курткой, над воротником топорщились собранные в хвостик светлые волосы. Словно ничего не было… И Клесто рядом уже не было.

Быть может, Темре одолело забытье и все, что случилось после того, как ушел Саглари, ему померещилось?

Из зарослей доносились людские голоса. Вскоре на прогалину высыпала целая толпа: вооруженные фонарями полицейские, двое медиков с носилками, а за ними третий с докторским саквояжем, да еще быстроглазый парень из братии охотников за сенсациями.

Поставив саквояж на землю, врач склонился над Джаверьеной. Саглари передал Темре его не нужную больше куртку, и он только теперь почувствовал, что продрог.

– Надо было вам, судари, сразу похоронную службу вызывать, а не нас приглашать, – с упреком провозгласил доктор, выпрямившись. – Люди с такими дырами в грудной клетке живыми не бывают.

– Морочанка поработала, – опередив Темре, пояснил полицейский офицер. – Она еще не то делала, пока гуляла по городу, а господа убийцы в этот раз не подсуетились, долго за ней гонялись…

«Сам бы попробовал поймать ее быстро!»

Вместо того чтобы сказать это вслух, Темре произнес другое:

– Мне показалось, что девушка еще жива.

Впрочем, его никто не слушал. Тело положили на носилки, и процессия двинулась в обратную сторону. Темре брел в хвосте, и ягоды склясы, ловя блики фонарей, подмигивали ему, словно сотни ледяных глаз.

Когда выбрались на открытое пространство, труп после некоторых препирательств погрузили в медицинский фургон, покативший по ухабам к дороге, а полицейские отправились искать не доделанную Демеей бомбу. Темре пошел вместе с ними.

Это опасное добро обнаружили в одной из комнат первого этажа на облезлом темном столе, выхваченном из мрака скрестившимися лучами фонарей.

Небольшой фанерный ящик, склянки с какими-то сыпучими реактивами, ножницы, сломанная мышеловка, будильник с надписью «Сто лет счастья!», вскрытая бумажная упаковка «Веселых огней», перепутанные провода, леска с рыболовными крючками, гайки, винтики, часовые шестеренки, бруски засохших акварельных красок, компас без стрелки, металлические прищепки, еще какая-то мелочь. Все это вперемешку, в чудовищном беспорядке.

При всем своем яростном желании ничего бы Демея не взорвала. Слишком много в этой куче было лишнего. Это сразу понял бы любой мало-мальски успевающий школьник – но только не морочанка, у которой разума не больше, чем у насекомого, какими бы логичными ни казались ее действия неискушенному стороннему наблюдателю. Клетчаб Луджереф на том и попался.

Убийца наваждений поневоле усмехнулся, наблюдая, как полицейские, то и дело поминая вполголоса краба ошпаренного, собирают все это хозяйство в потертый вместительный саквояж.

После первого снега

Прослыть тупаком – это для человека шальной удачи последнее западло. Жозеф цан Аванебих, истинная ядовитая змеюка под личиной добродушного громилы, уже посулил Клетчабу, что во все иллихейские газеты попадет история о том, как старый хасетанский аферист, приплыв в Анву, принял морочанку за человека и был у нее на побегушках, так и не смекнув, с кем связался. Мол, помрешь опозоренным.

Клетчаб угрюмо помалкивал. Гады-цепняки винили его в смерти своего четвертого и не проявляли никакого милосердия. Наручники снимали только для того, чтоб он смог пожрать и оправиться.

При чем тут он? Сунорчи и этот Чемхет сами виноваты, что потащили с собой девку. Она кто им была? Никто. Без нее бы оба уцелели. Непрофессионализм, короче, проявили, так о чем тогда шорох и какой спрос с Луджерефа?

Когда он об этом сказал, высокородный Рамос цан Мервегуст съездил ему по роже, разбив губы в кровь. После этого Клетчаб зарекся с ними разговаривать.

Они не скрывали, что его ждет. Сначала суд в Раллабе, потом прогулка в Сорегдийские горы. Все еще до суда предрешено. Цепняки позорные.

В Иллихею они должны были отбыть на «Золотой королевне». За два часа до отплытия приехали в порт, Клетчаба запихнули в одиночную кутузку, по ту сторону решетчатой дверцы устроился его стеречь Сунорчи с газетой, похожий на исполнительную зализанную крысу.

«Боги-милостивцы, дайте мне в дороге подохнуть, что вам стоит? – с тяжелым сердцем молился Луджереф, уставившись в стенку. – Потопите «Золотую королевну» морским русалкам и тутошнему крабу ошпаренному на радость, потопите вместе со всеми, кто на ней будет, и со мной, вестимо, тоже… Уж лучше смерть в океане, после которой можно переродиться, чем ежели съест мою душу треклятая сорегдийская тварь. Смилуйтесь, боги, а я в следующей жизни каждый раз буду с краденого пожертвования храмам отстегивать! И ты, шальная удача, обо мне вспомни…»

Лязгнула дверь камеры. По ту сторону решетки послышались звуки возни, и Клетчаб, глянув туда, увидел, что Сунорчи, весь обмякший и с полузакрытыми глазами, привалился к стене, а какой-то крупный парень в натянутом на лицо черном чулке шарит у него в карманах. Вот те номер! Неужто кто-то из Пятерых услышал молитву и решил откликнуться?

Пришелец уже нашел ключи и отпирал дверцу. Воодушевленный, Клетчаб поднялся навстречу – чтобы ему тут же приставили к горлу нож.

– Не будет тебе никакого справедливого суда в Иллихее. Я тебя, паскуду, сейчас прирежу.

Хотя при желании это и можно было расценить как ответ на молитву, к немедленной смерти он оказался не готов.

– За что?..

– Помнишь старика в ограбленной квартире на Крупяной горке? Почему ты его убил?

– Так он это… – в глотке враз пересохло. – Шуршать он начал, нет бы сидел тихо. Я ж не бандит, слушай сюда, я натурально дружный с законом аферист, в первый раз на такое дело пошел, нужда заставила. То да сё, нервишки у меня сдали, понимаешь? Я не нарочно, Пятеро свидетели, само так выпало, не хотел я твоего старика убивать. Ну, оступился человек, с кем не бывает? Если человек оступился, нельзя его за это сразу резать, нужно дать ему шанс!

Камера изнутри не запиралась. Стукнула железная дверь, и в проеме появился Аванебих с пистолетом. Позади вроде бы топтался кто-то еще, но этот здоровяк весь обзор перекрыл, остальных не рассмотришь.

– Уважаемый кот, не убивайте его, – попросил высокородный мерзавец. – Что вы сделали с Сунорчи?

– Жив ваш Сунорчи, – буркнул парень. – Через десять минут очнется, даже на пароход не опоздаете.

– Прекрасно. – Жозеф опустил пистолет. – Верю вам на слово, брат Рурно, и прошу вас, уберите нож.

– С чего вы взяли… – в некотором замешательстве, как показалось Клетчабу, пробормотал визитер.

– Неужели вы думали, что дамского чулка хватит, чтобы сбить с толку представителей нашей профессии? А как же осанка, характерная пластика, голос? Плюс еще некоторые моменты, натолкнувшие на мысль, что от вас можно ждать интересных неожиданностей. Я не могу угрожать вам оружием, ведь это пистолет из того самого ящика… Вы на тропе охоты?

– Да. Луджереф убил близкого мне человека.

– Печалюсь вместе с вами. Я слышал ваш разговор. Прошу вас, уступите добычу мне. Или продайте, если на то пошло. Ручаюсь честью Авенебихов, после суда Луджерефа ждет смертная казнь.

– Режь мне глотку, парень, – приняв нелегкое решение, потребовал Клетчаб свистящим шепотом. – Признаю свою вину, давай, действуй, режь!

– Брат Рурно, сумма в миллион иллихейских рикелей вас устроит? Я переведу ее на ваш счет до отплытия «Золотой королевны». Или вы предпочитаете наличные?

Такие деньжища… Ну все, кошачий монах сейчас купится, и тогда старине Луджерефу во всех смыслах конец.

– Не надо мне этих денег, – устало произнес Рурно после паузы.

Клетчаб мысленно возликовал, а разоблаченный монах продолжил, пряча нож:

– Переведите их на счет ордена Лунноглазой.

Что?.. Боги, за что? За то, что всего лишь оступился?!

– Благодарю вас, – миролюбиво улыбнулся Жозеф цан Аванебих. – Только перед тем, как отсюда выйти, снимите этот предмет дамского туалета, а то местные полицейские могут вас неправильно понять.

Рурно стянул с головы чулок и сунул в карман.

– Идемте, я провожу вас, – предложил высокородный громила. – Чтобы ни у кого не возникло вопросов, что вы здесь делали. Прогуляемся вместе до Корабельного банка, я вам кое-что расскажу по дороге.

– Успеете? – безучастно поинтересовался несостоявшийся убийца.

– «Золотая королевна» без нас не уплывет.

Они выбрались из камеры в коридор. Из кармана у монаха свисала черная шелковая тряпка.

Появился подлец Мервегуст, а вскоре и подлец Сунорчи очнулся.

– Кто меня?.. – был его первый вопрос.

– Один славный человек. Наш знакомый «бродячий кот». Применил какие-то храмовые штучки, чтобы сюда пробраться. Он, как выяснилось, охотился на Луджерефа, но Жозеф его уболтал, договорились по-хорошему.

«Сволочи вы, боги», – тоскливо подумал хасетанский мошенник, привалившись к стенке и прикрыв глаза, чтобы не смотреть на постылые цепнячьи рожи.

Все шло к тому, что ему уже без разницы, прогневаются на него Пятеро или нет.

У Темре все было как обычно. Работы невпроворот, как всегда в это время года. Вернее, как во все времена года, если только хаддейна не находится в состоянии полного покоя, что бывало нечасто. Впрочем, даже в такие периоды порой обнаруживались наваждения, успевшие воплотиться до наступления затишья.

Клан Гартонгафи просил денег, мешая улещивания с попреками и обвинениями в адрес «очужевца».

В газетах писали, что территория вокруг Овечьей горки перестала быть неприживным районом: в ближайшем будущем все развалюхи там снесут и построят новые жилые кварталы с магазинами, закусочными и молельнями. Родственники Темре подумывали о том, чтобы перебраться туда всем скопом из нынешней тесноты на улице Колеса.

Котяра вначале ходил мрачный и непонятно чем недовольный. То ли тем, что рука не поднялась прирезать бандита, поскольку тот был безоружный и скованный, – и таким образом он проявил излишнюю мягкотелость. То ли тем, что не прирезал, хотя это стоило сделать из соображений милосердия, так как, по словам Жозефа, в Иллихее Луджерефа ожидала крайне жестокая казнь, – и таким образом он проявил излишнюю безжалостность. Похоже, его угнетало и то и другое сразу, он в этом не на шутку увяз, но потом с ним обстоятельно побеседовал кто-то из преподобных, и Джелган наконец-то успокоился.

Убийца наваждений осторожно выспросил, что ему сказали: «Ты все сделал правильно, как пристало «бродячему коту» – выследил и настиг бандита, отплатил ему за Тавьяно, а дальше пусть события идут своим чередом. События сами разберутся, куда им идти».

Тянуло поговорить с Клесто, но Темре не видел его с тех самых пор, как они расстались под акведуком. Несколько раз по всем правилам приглашал его в гости, однако Смеющийся Ловец не отзывался и не приходил. Неужели он сейчас настолько занят, что даже полчаса ему не выкроить? Или, может, забыл? Ходит теперь пить кавью к кому-то другому? От этой мысли становилось грустно, хотя не далее как несколько месяцев назад Темре чего бы только не отдал, лишь бы раз и навсегда от него отделаться.

На другой день после событий у Овечьей горки он разыскал Харбо, брата Джаверьены, и рассказал ему, что случилось с сестрой, умолчав лишь о том, что ее забрал Дождевой Король, – а то ведь неизвестно, как все повернется, лучше заранее парня не обнадеживать. После этого, порасспросив отставных гильдейцев, у которых были свои предприятия, он подыскал для Харбо неплохо оплачиваемую работу. Брата девушки, выручившей убийцу наваждений, охотно взяли в мастерскую по ремонту швейных машинок, тем более что он оказался хорошим наладчиком. Заодно Темре уговорил его перебраться из трущоб в недорогой, но приличный квартал, даже внес авансом плату домовладельцу.

Харбо приходилось тормошить, тащить, уговаривать, гибель младшей сестры его подкосила. Как выяснилось, Джаверьене было всего-то двадцать лет. Порой, когда Темре размышлял на досуге об этой истории, то на него тоска накатывала, то кулаки сами собой сжимались, хотя кого здесь бить-то? В том-то и дело, что некого.

У Сой он до отбытия иллихейцев на родину побывал дважды и оба раза заставал у нее Жозефа цан Аванебиха. Нечему удивляться… Но, как ни странно, ревность его больше не мучила.

Исподволь пришло осознание, что они с Сой и впрямь уже расстались, и жизнь теперь у каждого своя, и друг от друга они больше не зависят. Темре долго мечтал о том, чтобы этот перелом наконец-то свершился, а сейчас просто отметил его как что-то само собой разумеющееся.

Недавно еще раз ее навестил. Она была непривычно серьезная, начала расспрашивать о Джаверьене, он отвечал коротко и сдержанно.

– Тебе тоже тяжело? – вздохнула бывшая жена. – Я думаю иногда о том молодом человеке, его звали Варват Чемхет, Жозеф немного рассказал о нем, когда я спросила… Если кто-то за тебя умирает, потом живешь как будто в его тени – у тебя нет такого чувства?

Возвращаясь домой в вагоне трамвая с обтянутыми кожей морских овец старинными сиденьями, он решил, что это уже другая Соймела, раньше он ее не знал. Соймела, которая начала взрослеть?

Зато осуществилась его давняя мечта: он подружился с Ким Энно. Инора решила пожить в столице и сняла квартиру вблизи Медной улицы, поскольку Кайри осталась в школе при драконьем монастыре.

Вначале она, разговаривая с ним, сильно смущалась. Темре в конце концов выяснил, в чем дело: это из-за Демеи.

– Вы же ее видели, – пробормотала Инора, глядя в чашку с крепкой кавьей. – Слышали все, что она болтала… Это же я когда-то ее придумала.

– Ну и что с того? – пожал плечами убийца наваждений. – Воплотилась она не потому, что вы ее придумали, а мы уже говорили почему. На то вы и мастер рамги, чтобы всякое выдумывать, а я не госпожа Лайдо, чтобы вцепиться в какую-нибудь произвольно выбранную частность, закрыв глаза на все остальное, и раздуть из этого невесть что.

Когда он упомянул Арьену, собеседница погрустнела и сникла.

– Кстати, я нахожусь в таком же положении, как вы, – сообщил Темре. – И не вижу в том никакой трагедии.

– Каким образом? – Она удивленно вскинула ресницы. – Вы тоже сочиняете рамгу?

– Нет, но я гронси из клана Гартонгафи. Знаете, кого у гронси называют очужевцами?

– Да, да… – Она закивала.

– Ну так вот, мои почтенные родственники налепили на меня определение «очужевец» и теперь с этим определением увлеченно воюют, нисколько не вникая в то, чем я живу на самом деле. Примерно то же самое, что сделала по отношению к вам госпожа Лайдо. От этого одно лекарство: согласиться, чтобы оно было таким, как есть, раз ему зачем-то нужно таким быть, и не придавать этому значения. Тогда и мороки с этого плодиться не будут. Они всегда появляются из-за чего-нибудь значительного – то есть того, что кажется нам таковым, будь это страх перед темной кладовкой или мелкая давняя обида.

– Вряд ли мелкая. Видимо, я когда-то серьезно обидела Арьену, но я, честное слово, никак не могу вспомнить и понять, в чем дело. Ненависти на пустом месте не бывает, и для всего этого наверняка была какая-то причина.

– Это могло быть что угодно. Слова, которые для одного человека ничего не значат, для другого порой значат очень много, а первый об этом даже не догадается. Главное, чтобы не появилось новое дуэтное наваждение, хватит с нас Демеи… Извините, я сейчас говорю как представитель Гильдии. В такой ситуации лучшее, что люди могут сделать, – это забыть о существовании друг друга, как будто вы с Арьеной Лайдо не только сейчас не поддерживаете знакомства, а вовсе никогда не были знакомы. Если немного перефразировать то, что недавно сказал одному моему другу мудрый человек, пусть все происходит своим чередом, оно само разберется, как ему происходить, а вы лучше живите тем хорошим, что у вас есть. Попробуете это сделать?

– Да, – улыбнулась Инора. – Постараюсь.

И, потянувшись за газетой, лежавшей на этажерке, сменила тему:

– Вы знаете иллихейский? Это «Светская жизнь» из Раллаба, привезли с последним пароходом. Их императрица организовала у себя во дворце праздник домашних животных, и королем праздника выбрали куланжу одной придворной дамы, они такие пушистые и ласковые, ничего удивительного. Но тут еще написали, что поощрительный приз получил грызверг госпожи цан Эглеварт как очень милый домашний питомец. Все, что я читала и слышала о грызвергах, совершенно с этим не вяжется, это же свирепые бойцовые зверюги!

– Опечатка, наверное, – предположил убийца наваждений.

Первый снег выбелил крыши, улицы и мосты Лонвара. Дым из множества труб на побледневшем по-зимнему небе напоминал скорее о тепле, чем о вездесущей копоти и грязи.

Ранним вечером Темре возвращался домой через парк. С деревьев тихо падали потревоженные возней птиц белые хлопья, впереди светились окна и фонари Блудной горки.

Два окна его гостиной тоже светились. Ну, наконец-то… В глубине души он боялся, что Смеющийся Ловец никогда больше не придет. Уже целый месяц миновал с тех пор, как они виделись в последний раз.

Подъезд был не заперт. Темре взбежал по лестнице, открыл дверь, еще из прихожей крикнул:

– У меня есть отличный кофе в зернах, из которого мы сейчас сварим кавью! Прощальный презент иллихейских героев.

Ему не ответили.

Сбросив теплую куртку, он направился к гостиной, остановился в дверях.

В кресле… В кресле сидел вовсе не Клесто.

Она была тонка и изящна. По плечам рассыпалась масса светлых косичек с подвесками – прозрачные, словно чистейшая ледяная вода, кусочки хрусталя, заиндевелые ягоды, серебряные колокольчики, шнурки с шариками из лунного камня.

Ее туника с длинными рукавами была, казалось, соткана из искрящегося снега, меховую жилетку украшало богатое шитье. На хрупких запястьях браслеты, на пальцах когти. Короткую, выше колен, замшевую юбочку покрывали прихотливые узоры из снежинок, которые вовсе не собирались таять, а высокие сапожки были опутаны серебристыми цепочками.

Черты узкого белого лица не те, что раньше, – или почти не те… Все же что-то общее с прежним обликом сохранилось. Глаза цвета пасмурного неба стали больше, но их тоже можно было узнать, несмотря на вертикальные зрачки.

Темре столбом застыл на пороге и смотрел как завороженный на волшебно красивое существо, расположившееся в старом кресле у окна.

– Ничего, что я без спросу? – не дождавшись, чтобы он заговорил, спросила гостья.

– Здравствуй, Джаверьена, – стряхнув оцепенение, он широко и радостно улыбнулся. – Ты будешь чай или кавью?

Глоссарий

Анва – материк, на котором находится Венга.

Бродячие кошки – монахи и монахини ордена Лунноглазой. Их обычное одеяние – удобные короткие рясы, штаны и головные уборы с кошачьими ушками.

Бут – анвайская мера длины, около 45 сантиметров.

Ва́мса – съедобная водоросль.

Ве́нга – страна в центральной области Анвы.

Венго́сы – коренное население Венги.

Гильдия Убийц Наваждений – официальная организация, объединяющая тех, кто занимается уничтожением воплотившихся мороков.

Гро́нси – народность, населяющая острова, расположенные к востоку от Анвы. Многие гронсийские кланы давно уже перебрались на материк, в частности в Венгу, со всеми вытекающими отсюда межэтническими трениями.

Гры́зверг – особо свирепая и опасная разновидность бойцовых псов, в свое время выведенная в Иллихейской Империи. Конкретно тот грызверг, о котором здесь вспоминают, сыграл не последнюю роль в романе «Пожиратель душ».

Девятирукий – один из великих богов. Считается покровителем гронсийского клана Гартонга́фи, к которому по рождению принадлежит убийца наваждений Темре́ Гартонга́фи.

Иллихейская Империя – государство, занимающее всю территорию Иллихеи.

Иллихейские оборотни – сверхъестественные существа, обитающие в Иллихее. Большую часть времени оборотень находится в истинном облике на своей территории, которую он не способен покинуть, но в урочное время он может превратиться в человека или животное и выбраться в большой мир. Подробнее об этом рассказано в романе «Пожиратель душ».

Иллихе́я – материк в другом полушарии.

Ка́вья – в Венге так называют кофе, который импортируют из Иллихеи, куда кофе попал из нашего мира. О контактах между двумя мирами рассказано в романе «Пожиратель душ».

Ким Энно – мастер рамги, не самый лучший, не самый худший, но именно из-за его (точнее, ее) персонажа, ставшего наваждением, здесь и заварилась вся каша.

Кле́сто (Дождевой Король, Птичий Пастух, Смеющийся Ловец) – природный дух, можно сказать, местный фейри. Его стихия – воздух и частично вода (но не та вода, которая под землей или в океане, а дождь, снег, тучи, туман, роса и все в этом роде). Если ему взбредет в голову заглянуть к вам в гости, лучше его не гнать, а угостить кофе.

Краб ошпаренный – ругательство такое местное.

Кре́йма – наркотик.

Куланжу́ – пушистый домашний зверек, похожий на белку.

Лолсоро́га – страна на севере Анвы.

Лонва́р – столица Венги.

Лунноглазая Госпожа (Великая Кошка) – одна из великих богов.

Мако́на – страна на юге Анвы.

Морок – то же самое, что наваждение.

Мороча́н (мороча́нка) – в просторечии: морок, имеющий облик живого существа.

Мастер иллюзий – тот, кто способен создавать иллюзорные подобия предметов или существ. Эти подобия (не путать с наваждениями) не опасны для окружающих и недолговечны, а чтобы кто-нибудь не вздумал расплачиваться иллюзорными деньгами и т. п., для их выявления широко используются артефакты-определители. Иногда мастерами иллюзий называют мастеров рамги.

Мастер рамги – автор, создающий произведения в этом жанре.

Ме́тве – народ, живущий на севере Анвы.

Наваждения, или мороки, – то, что приходит из хаддейны и воплощается в материальном мире, притянутое людскими страхами, ненавистью, сильной печалью, навязчивыми желаниями и т. п. Наблюдается это на территории Анвы, в Иллихее ничего подобного не бывает.

Очуже́вец – гронси так называют своих соплеменников, которые живут отдельно от общины, не придерживаются гронсийских обычаев, женятся на венгосках, больше общаются с венгосами и т. п. У гронси это слово считается очень обидным.

Пятеро – боги этого мира: Девятирукий, Ящероголовый, Лунноглазая, Прародительница, Безмолвный.

Ралла́б – столица Иллихейской Империи.

Ра́мга, или рамогра́фия, – специфический для Анвы вид искусства. В зачарованную рамку вставлен прямоугольник из особого стекла, в уголке углубление для магического кристалла. Напоминает наше кино, только живые сценки там чередуются с текстом, как в книге, и все это создано одним автором – мастером рамги, который с помощью магического кристалла запечатлевает то, что является плодом его воображения. За пределами Анвы рамки утрачивают свои волшебные свойства, поэтому рамгу не экспортируют.

Ри́кель – денежная единица Иллихейской Империи.

Са́рпа – женская одежда вроде юбки, чаще всего ажурная, или с разрезами, или разделенная на ленты. Ее надевают поверх тавлани.

Священные животные – кошки (находятся под покровительством Лунноглазой) и трапаны (находятся под покровительством Ящероголового).

Стургубу́д – иллихейское название чекляна.

Сул – денежная единица Венги.

Тавла́ни – женские длинные штаны.

Те, кто спит под холмами, – достоверно неизвестно, что они собой представляют, но их лучше не будить. Одно хорошо – ни с того ни с сего они не просыпаются, для этого нужны кровавые жертвы.

Трапа́н – крылатая ящерица, похожа на маленького дракончика.

Убийцы наваждений – специально подготовленные профессионалы, которые уничтожают воплотившиеся мороки.

Хадде́йна – одна из незримых оболочек мира, тонкая темная субстанция, заполненная бесчисленным множеством вероятностных зародышей. Оттуда в материальный мир приходят наваждения.

Хныро́к – насекомое вроде клопа.

Хо́лла – женская верхняя одежда наподобие жакета или куртки.

Чекля́н – всеядное животное, с виду довольно несуразное, похоже на кожистый табурет, у которого есть еще и головка с клювом на длинной шее. Водится и в Иллихее (там их называют стургубудами), и в Анве.

Шант – анвайская мера веса, около 0,8 килограмма.

Юв – анвайская мера длины, около 1,8 километра.

Ящероголовый Господин (Великий Дракон) – один из великих богов.

Алекс Орлов Один в поле воин

Они поднялись до площадки, откуда Феликс провёл Головина в отсек с низким бетонным потолком. Пришлось пригибаться.

– Ну вот, Марк, здесь будет твоя позиция, – сказал Феликс, опускаясь на одно колено и ставя на пол патронные короба.

– Моя позиция?

– Да, твоя позиция. Давай пулемёт.

Приняв у Головина оружие, Феликс пристегнул к нему короб и щёлкнул кнопкой подачи. Пулемёт лязгнул затвором, и на его боковой панели загорелся зелёный огонёк.

– Всё, оружие готово к стрельбе. Предохранитель не нужен, первый выстрел случится после повторного нажатия на спусковой крючок.

– Но, сэр, я…

– Не мельтеши. Лучше слушай инструкции.

1

Грузовые биг-траки тянулись длинной чередой и, казалось, никогда не закончатся. Марк Головин очень нервничал, он ещё никогда не задерживался так надолго после административного часа, поэтому то и дело поглядывал на проводника, который выглядел совершенно невозмутимым и только пожёвывал свою запрещённую жвачку. Возможно, именно поэтому он и был так спокоен.

Марк в который раз подумал, что этот парень вызывает подозрение и глупо было довериться ему, а тем более согласиться на такую сумму. Эти деньги – сорок чаков хакеру и двадцать посреднику, слишком трудно давались Марку, чтобы вот так легко с ними расстаться.

«Надо отменить сделку, – подумал он, – вот сейчас досчитаю до трёх… Нет, лучше до десяти, и скажу – всё отменяется. Всё отменяется!»

– Давай, вперёд! Окно в пятнадцать секунд! – крикнул проводник и так толкнул Марка, что тот едва не упал, споткнувшись о высокий край бетонной полосы.

– Ну, где ты там?! – нетерпеливым тоном позвал проводник, оказавшийся очень проворным. И это очень удивило Марка, у него по физкультурной подготовке было восемьдесят процентов, а на такое в группе тянули лишь двое.

– Да бегу я, бегу! – отозвался он, сердясь на проводника. Точно ли тот знал, куда бежать, ведь нигде на бетонном желобе, разогретом от многочасовых верениц транспорта, не было видно ни дверей, ни каких-то ниш.

А вдруг он сумасшедший и сейчас из-за поворота выскочит очередной конвой и разотрёт их по горячему бетону?

Головин даже успел представить – сначала колыхание волны воздуха, потом яркий свет лазерных дистанциомеров из-за поворота и нарастающий рёв разгонявшихся в желобе биг-траков. Или они остановятся, заметив препятствие? Правда, для транспорта массой тонн в сорок, а то и все пятьдесят пять, человек чисто технически препятствием вовсе и не является. Так, небольшая помеха, вроде камешка в бампер.

Пока Головин предавался нездоровым фантазиям, проводник уже достиг противоположной стены, приложил к ней самодельный флэш-ключ, и от стены на пару сантиметров отскочил край эксплуатационной дверцы.

Проводник подцепил её руками, резко рванул на себя и позволил первым протиснуться в образовавшийся проём Головину, а сам, сморщившись от напряжения, просочился следом.

Дверь вернулась на магнитную «собачку», и стало совершенно темно, ведь здесь не было даже дежурных фонарей, которые снаружи освещали бетонный желоб.

И тотчас загудел бетон, завибрировали стены, и по трассе, скрипя грузоподъёмными шинами, пошли потоком биг-траки.

– Страшно? – спросил проводник в темноте, и Головин прямо почувствовал, как тот издевательски улыбается.

– Не дрейфь, кадет, мы почти на месте.

С этими словами проводник включил фонарик и пошёл по узкому коридору, стены которого были увешаны пучками кабелей, на которых местами сидели какие-то туннельные обитатели. Но не крысы. Крыс Головин проходил в школе, и они были другими.

Ужас от вида этих странных существ только усиливался пляшущим светом фонарика, который то и дело выхватывал их совершенно неожиданно.

Головин сутулился и старался смотреть только перед собой, на неясный силуэт проводника.

В конце концов, если тот не обращал на этих тварей внимания, значит, они были не опасны.

После пары поворотов, где пришлось тереться о провисшие кабельные пучки, проводник, наконец, остановился и сказал:

– Ну всё, дальше ты сам.

– Куда это сам?

– Да не дрейфь, я же сказал – пришли уже. Вон, видишь красная дверца?

Проводник посветил тусклым фонарем.

– Вроде вижу.

– Вроде на природе. Там надпись – «не входить – опасно».

– Что, реально опасно?

– Реально, если за провода хвататься и пытаться развинтить соединения на трубах.

– Какой дурак будет развинчивать трубы под давлением?

– Находятся и такие, адамиртовые прокладки на чёрном рынке хорошо котируются. Ну, хватит болтать, топай по адресу. Я буду ждать тебя здесь. Потом отдашь мне аванс, а как доставлю на нейтральную точку, отдашь вторую часть.

– Да, я помню.

– Ну, шуруй.

Головин ещё раз взглянул на проводника и кивнул. Тупик с красной дверью выглядел жутковато. А вдруг сейчас этот парень сбежит, бросив его здесь?

«Ты совсем, что ли, дурак, Головин?» – спросил он себя, сердясь за свою всю развивающуюся мнительность. Раньше до учёбы он таким не был.

На петлях двери были видны потёки смазки, значит, кто-то заботился о том, чтобы она не скрипела.

Головин потянул за холодную ручку и, заглянув внутрь, увидел ещё один тупичок, который освещался падающим из-за очередного поворота туннеля светом.

Сделав пару глубоких вдохов, он преодолел последние несколько метров и, выглянув из-за угла, увидел хакера, сидевшего за столом, заставленным разной аппаратурой без корпусов, со внутренностями наружу.

Именно так он себе и представлял убежище человека, бросившего вызов системе.

– Ты кто? – спросил хозяин этой пещеры, поднимаясь с офисного стула.

– Я клиент, – пожал плечами Головин. Хакер выглядел совсем не страшным, не то что проводник со своей криминальной улыбкой и жвачкой, стопудово наркотической.

– Понятно, что не страховой агент. Номер у тебя какой?

– Не знаю, меня сюда привели, – пожал плечами Головин.

– Ладно, что у тебя? – спросил хакер, садясь на место.

– Ботинки.

– Надеюсь, ты их не целиком сюда притащил?

– А надо было целиком разве? – забеспокоился Головин. Он знал, что функциональная схема и чип находятся в сублиматорах, то есть стельках обуви. Так зачем тащить всё целиком?

– Нет, конечно. Но одно чудо однажды мне так и притащило – целую пару. Но самое смешное – он перепутал и притащил не ту, которую собирался перепрограммировать. Ладно, давай ходики. А то у меня сегодня следом ещё двое прибудут. Услуга начинает приобретать популярность, а значит, через неделю я подниму цены.

Приняв от Головина пару стелек, упакованных в тонкий пластик, хакер взвесил их в руке, потом положил на платформу, как показалось Головину, похожую на весы, потому что там – на панельке, загорелись какие-то цифры.

«Зачем их взвешивать?» – подумал он, однако хакер выглядел человеком, который знает, что делает.

– Так-так, версия «бэ-цэ-ультрамарин-пятьдесят два-пятнадцать». А прошить её можно только на бу-бу-бу… Или на вот эту… Ага. Тебе какая предпочтительнее – ознакомительная продлённая или постоянка, но без дальнейших обновлений?

– А что дают обновления? Шнурки быстрее самозатягиваются? – уточнил Головин.

– Ага, щас. Могут только мелодии при затяжке поменяться, а вообще, программные обновления компании нужны, чтобы лучше контролировать клиентуру. Отказаться ты не можешь, тебя тогда в этой обувке никуда не пустят, а если поставишь ломанную версию, то через какое-то время может прилететь патч, и залепит твою нелегальщину, и снова потребует установку обновления.

– Прямо хоть босиком ходи… – вздохнул Головин.

– Ну, если тепло и никуда не нужно выбираться, ходи босым. Однако, когда надумаешь приобрести лицензионные шузы, компания накинет тебе штраф за те месяцы, когда ты не пользовался её услугами.

– Мне эту… Ознакомительную продлённую, – сделал выбор Головин, чтобы только заткнуть хакера, который своей информацией портил ему настроение.

Он и сам знал про все эти подлости обувных монополистов. И ни за что бы не решился на нелегальщину, но хотелось скопить денег на хороший мидивойс вместо старого диспикера, а траты на сопровождение ботинок оказались наиболее заметными и не обязательными, что ли. И вот он решился их сократить.

2

Через десять минут все манипуляции были закончены, и Головин передал хакеру сорок чаков. На выходе ещё десять пришлось отдать в качестве аванса за работу проводнику.

Тот сунул деньги в карман и зашагал к выходу, подсвечивая себе фонарём и вовсе не заботясь о том, видно ли Головину, куда идти, ведь под ногами валялся всякий мусор: от обрывков оболочек усиленных кабелей до больших кусков грубой штукатурки.

Головину пришлось прибавить ходу, чтобы не отставать.

Перед тем как выйти на желоб, пришлось посидеть ещё минут пятнадцать, ожидая, когда снаружи прекратится гул нескончаемых потоков автоматических мулов.

При этом проводник совсем не смотрел на часы, а только пялился куда-то в тёмный потолок и продолжал с остервенением жевать свою дрянь с какими-то особыми наполнителями, в этом Головин уже не сомневался.

– Внимание, готовность номер один. Здесь перерыв короткий – всего семь секунд. Поэтому шуруй за мной нога в ногу? Понимэ?

– Чего? – переспросил Головин.

– Того. Стартуем!

С этими словами проводник почти что вышиб узкую дверь, и Головин поспешил следом, ободрав ухо о шершавый край.

– Бегом! – добавил проводник, и Головин помчался что было сил, уже чувствуя, как дрожит под ногами бетонное покрытие от тяжёлой поступи очередного потока грузовых ботов.

Успели вовремя. А сзади завертелись вихри от выхлопных труб парогенераторов.

Головин перевёл дух. Он мог бегать и быстрее, и дольше, но здесь дыхание сбивал страх.

– Ну что, ты в порядке? – спросил проводник, оборачиваясь.

– Да, обошлось, – кивнул Головин.

– Давай скорым шагом, а то у меня сегодня ещё один маршрут остался. Нужно ковать бабло, пока есть такая возможность. Согласен, кадет?

Головин не ответил. Ему хотелось поскорее уже расстаться с этим человеком, отдав ему причитающиеся деньги.

Потянулись длинные грязные заборы, из-за которых виднелись бетонные корпуса давно заброшенных заводов. Пока что эти руины никто не трогал – на землю не было охотников, поскольку ходили слухи о проблемах с экологией в этой бывшей промышленной зоне. И Головин этим слухам верил, поскольку дистрофичные и небольшие корявые деревца, росшие вдоль извивающейся тропинки, говорили о том, что слухи эти имели под собой основу.

Проводник довёл Головина до самого хайтауна и, остановившись на углу, сказал:

– Давай остаток.

Головин передал десять чаков, и проводник растворился в тени высотного здания.

По улице пронеслась машина полиции, и Головин с запозданием прижался к стене. Засняли или нет? Доказывай потом, что вышел погулять.

Дисциплина в экономической зоне «Каса» была строгой, и в вечернее время следовало выходить лишь в том случае, если имеется чёткий план. Например – сходить на видеопанораму или посетить слэш-бар, чтобы накачаться водородным зельем выше бровей.

Иногда полиция могла остановить жителя зоны и поинтересоваться, куда он идёт и с какой целью. А потом проверить его показания, сравнив с записями многочисленных видеочипов, расставленных по всему городу.

Разумеется, за безобидный обман никто по суду не преследовал, однако все обманы заносились в учётную карточку жителя зоны «Каса», и после того, как набиралось определённое количество штрафных очков, человека из зоны просто выбрасывали. И всё. Никаких истязаний. Иди куда хочешь, садись на любой транспорт из транзитной зоны порта, живи на какие хочешь шиши. С работой за пределами зоны было трудно.

Головин поднялся на крыльцо хайтауна, коснулся ладонью идентификационной панели, и система, секунду подумав, откатила дверь в сторону, давая возможность пройти в тесный холл с выкрашенными синей краской стенами.

Пройдя к лифтам, Головин стал ждать, стараясь не дышать носом.

Он не переносил запах дезинфектора, которым удалялись следы лептонных загрязнений.

До того как попасть в зону «Каса», он о таких загрязнениях и не слыхивал, а тут пожалуйте – проблема, с которой борются.

Он поначалу считал это развлечениями местной зажравшейся публики, о лептонном загрязнении говорили очень часто, как о погоде. А потом однажды, придя после занятий в свою жилую ячейку, с удивлением обнаружил заметные изменения.

Стол другого цвета, не там полочка для плейсбуков, напольное покрытие в другой рисунок. Решив, что перепутал комнату, он вышел, вернулся к лифту и, повторив привычный путь, на этот раз оказался именно в том жилище, к которому привык, то есть дома. А когда поделился этим страннымслучаем с приятелем, с которым они делили жилой блок, тот объяснил, что это и есть эффект накопления лептонного загрязнения, когда идёшь да вдруг и попадаешь в какую-то параллельную реальность. Вроде ты и дома, и в то же время всё вокруг другое.

– Это как сны про детство, – пояснил Фредди, – у тебя бывают сны про детство?

Головин уже не помнил, что ответил тогда на странный вопрос.

– Привет, Марк, – послышалось рядом.

– Привет, Рекс. Откуда такой измученный?

– С фабрики. Сегодня была смена Симмонса, загонял нас, сволочь.

Головин понятливо кивнул. Одно время он тоже подрабатывал на этой фабрике, склеивая пластиковые формы для строительного наполнителя. Автоматизации никакой, только ручной труд.

Позже от подработок пришлось отказаться, ведь после изнуряющих смен приходилось отсыпаться по двое суток, а потом ещё догоняться всякими микстурами, поскольку мысли после дыхания гиперрастворителем, используемым на фабрике, постоянно путались.

А в обстановке этого самого лептонного загрязнения реальность совсем исчезала. Одним словом, больший эффект давала простая экономия средств.

Что-то Головин получал в качестве стипендии от землячества, какие-то деньги присылали родители.

Он перестал покупать палеогалеты и гранулы для еды быстрого приготовления, перейдя на спец-бады, пищевую целлюлозу и бинарные витамины с ферментами.

Из дорогого была только вода, так как всё, что он теперь потреблял, требовало ответственной ферментации, которая происходила в пищеварительной системе лишь при наличии чистой воды.

Лифт пришлось ждать минуты две, пока не прибыла узкая кабинка без внутренней отделки. Вечерами лифтовая система работала в режиме экономии, и из четырёх кабинок ездила всего одна.

– Через два дня у меня пересдача, а я как под балдой, – пожаловался ещё один знакомый – Фристон, живший на два этажа выше.

Он стоял у стенки кабины, прикрыв глаза.

– Что пересдаёшь?

– Четвёртую систему и её четверичные знаки, – едва слышно пролепетал Фристон, и из-за шума скоростного лифта Головин, скорее, понял, чем услышал сказанное.

– Я сдал со второго раза.

– Без химии?

– Почти. Первая часть с таблицами нормально зашла, а вот эти…

– Либестрации?

– Ага, они самые. Путаная тема. Пришлось закинуться на тридцать чаков.

– Говорят, эта химия приводит ко всяким там рассогласованиям…

Кабина качнулась и встала, индикатор показывал тридцать восьмой этаж.

Створки открылись, и Головин шагнул в лифтовой холл.

– На самом деле, всё в порядке, – сказал он, но Фристон его фразу не услышал, лязг расшатанных створок заглушил слова Головина.

Он, конечно, бодрился и врал. Ему уже не раз приходилось прибегать к чудо-таблеткам, позволяющим запоминать большое количество информации. Практически до запятой. А хитрые самообучающиеся экзаменационные терминалы быстро понимали, что слушают не знания, а химию, и резали кадетам баллы.

Приходилось применять компиляторы, которые искажали учебный материал так, чтобы он звучал «не по-книжному». Какое-то время экзаменационные терминалы на это велись, кадеты получали высокие баллы, но затем мудрый сервер замечал систему и снова усложнял правила игры.

Кадеты снова бежали к хакерам – своим или дорогим – сторонним, те опять писали новые программы прикрытия «химических знаний». И так всё по кругу.

Вот только с каждым кругом Головин чувствовал на себе последствия действий препаратов – мнительность, депрессивные провалы, ночные кошмары и даже вкусовые галлюцинации. Когда он принимал безвкусные таблетки пищевой целлюлозы, то иногда начинал чувствовать вкус синтетик-персика или синтетик-барбариса.

Когда-то в детстве у него была такая игрушка с волновым имитатором. Нужно было почувствовать вкус и сказать, к какой голографической культуре он относился.

«Это как сны из детства», – вспомнил он слова Фредди.

3

Выйдя из лифта, Головин почти столкнулся с Дугласом, парнем с «чердака». Так называли последний – сорок восьмой этаж – хайтауна.

– Привет, Дуг. Ты к нам?

– Кислород есть? – спросил Дуглас, тревожно сверкнув чёрными глазами.

– Тебе, что ли?

– Соседу.

– Сильно перебрал?

– Не то слово. Сдал два рубежа на чистой химии. Три дня не спал, ждал-ждал, когда вся дрянь выйдет. Но ничего не вышло, и он теперь просто лежит и смотрит в потолок, даже не моргает.

– У меня нет, но у Фредди вроде полбаллона где-то валялось. Только он в долг не даст.

– Деньги у меня имеются!.. – сказал Дуглас и, разжав кулак, продемонстрировал смятые силикаты на десять и двадцать чаков.

– Ну, пошли.

Они подошли к двери в блок, Головин коснулся панели, и механизм замка щёлкнул, но дверь не разблокировал.

– У нас та же хрень, – прокомментировал Дуглас. А Головину пришлось повторить процедуру ещё дважды, прежде чем замок всё же сработал.

– Подожди здесь, я сейчас вынесу.

Головин вошёл в блок и сразу заглянул к соседу.

– А, это ты, Марк. Я думаю – кто там скребётся… – произнёс Фредди и потянулся.

– Чего дрыхнешь? У тебя же вроде подработка.

– Выходной взял.

– А чего так? – спросил Марк, без спросу перекладывая вещи в шкафу Фредди.

– Эй, ты, может, у меня спросишь, чего забыл в моих шмотках? – спросил тот, приподнимаясь.

– Кислород у тебя где-то был…

– Тебе худо, что ли?

– Не мне. Дугласу нужно для его соседа.

– Там в самом углу смотри, в правом. Только в баллоне треть осталась, по счётчику тридцать два процента.

– Как раз толкну за пять чаков.

– Дуглас этот мне ещё пятерку должен был. Если это «Дуглас с чердака».

– Он самый.

Выйдя из блока, Головин протянул Дугласу баллон и сказал:

– Тридцать два процента. С тебя пятёрка.

– Держи десятку, я Фредди пятёрку был должен.

Головин получил деньги, и Дуглас с чердака ушёл приводить своего товарища в норму.

Кислородсодержащие спреи применялись для запуска устаревших моделей парогенераторных двигателей, однако в навигаторском училище придумали использовать их в качестве восстановительного средства.

Химические стимуляторы и просто химия «для удовольствия» приводили к замедлению метаболизма в организме, а несколько вдохов кислородсодержащего спрея давали обменным механизмам организма толчок, после чего он понемногу возвращался к нормальному функционированию.

– Твоя десятка, – сказал Головин, бросая деньги на узкий столик, заставленный коробками с пищевыми компонентами, учебными планшетами и составными частями от старых компьютеров, из которых Фредди смастерил нечто вроде экзаменационного терминала для тренировок сдачи учебных рубежных контролей без «химии».

Терминал работал, но всё же без химии пока не обходилось.

– Ну что, как твоя экспедиция? – спросил Фредди, спуская босые ноги на пластиковый пол.

– Вроде нормально, – пожал плечами Головин.

– Чего по выгоде? – уточнил Фредди, шевеля пальцами ног и внимательно следя за этим процессом.

– Лицензия стоит двести десять на полгода, я заплатил шестьдесят. Выгода налицо.

– Налицо, – согласился Фредди, – если неожиданного патча не будет.

Головин вздохнул.

– Что-то я никак в себя прийти не могу, кажется, будто у нас воды по колено, – продолжал сосед.

– Тёплой? – уточнил Головин.

– Ну да, – подтвердил Фредди, продолжая шевелить пальцами ног.

– Это «белая ромашка».

– Да я вроде реактиватор принял.

– Просто подожди, скоро отпустит.

Головин встал и отправился к себе. Он испытывал чувство голода, которое следовало утолить.

Зайдя в комнату, дождался, когда устаревший датчик с запозданием зажжёт освещение, снял куртку и бросил на стул.

Потом снял чужие ботинки. Следовало отнести их хозяину, у которого он брал их в аренду.

Можно было, конечно, сгонять к хакеру и в своих, но ходить без слипов было неприятно, да и шнуровка не срабатывала, а брать чужие слипы… Уж лучше сразу ботинки. Теперь за них следовало отдать половину банки пищевой целлюлозы.

Правда, она была просрочена, да и к тому же с отдушкой «берёзовый корень», а Головину нравился «каштан». Помимо прочего, «берёзовый корень» требовал большего количества таблеток с белково-ферментным составом, которые стоили значительно дороже целлюлозы.

Достав из холодильного шкафа бутылку с водой, Головин посмотрел её на свет, проверяя уровень по тайно оставленной отметке.

Одно время Фредди подтаскивал у него воду. Понемногу, но всё равно было неприятно, и хотя это было давно и больше не повторялось, Головин всё так же ставил отметки на бутылке. Так ему было спокойнее.

Потом он сел на узкую кровать и, сунув ноги в тапочки из синтетической соломки, протёр руки дезинфицирующей салфеткой, а после небольшой паузы на всякий случай протёр и лицо. Но лучше себя Головин не почувствовал.

– Достало всё, – выдохнул он и стал одну за другой глотать таблетки целлюлозы. Потом сделал два глотка воды, досчитал до двадцати и проглотил ещё три таблетки белково-ферментного комплекса.

Запил её ещё тремя глотками, поставил бутылку на стол и вытянулся на кровати, прикрыв глаза.

По инструкции следовало провести в покое хотя бы четверть часа, от этого зависело качество ферментации и общая усвояемость.

При этом таблетки были совершенно безвкусными, и смириться с этим поначалу было непросто, но позже – года за полтора после перехода на экономичное питание, Головин окончательно привык и, даже проходя на улице мимо кухни, какого-нибудь ресторанчика для толстосумов, не чувствовал никакого беспокойства, когда улавливал запахи, которые смутно помнил ещё с детства.

«Достало всё», – успел ещё раз подумать Головин и незаметно для себя погрузился в сон.

Так, в одежде, он проспал всю ночь, а наутро поднялся ещё до сигнала будильника, примерно в половине седьмого, и, потянувшись, сел, моргая и пытаясь вспомнить, почему он лёг спать не раздеваясь.

– Вроде ничего не принимал, – хрипло произнёс он и, почесавшись под майкой, стал раздеваться, рассчитывая сегодня проскочить в душ раньше Фредди, который обычно поспевал ещё раньше и тратил на себя большую часть лимита, поскольку кроме помывки заготавливал воду для питья – не меньше пяти литров.

Но, по сути, это была не вода, а лишь водосодержащая техническая жидкость, поэтому, чтобы получить необходимые ему пять литров воды питьевого качества, он набирал все семь этой смеси, которую затем перегонял на самодельном разделителе.

Головин пробовал эту воду. Без привычки пить её было трудно, хотя при повторной перегонке отвратительный привкус и покалывание языка исчезали. Однако перегонять второй раз Фредди ленился, да и установка его была не слишком экономичной и пожирала энергию, сдвигая лимиты в зону повышения стоимости.

К счастью для Головина, они с соседом имели различные аккаунты и платили каждый за свою энергию. А вот воду, увы, разделить не удавалось, чем Фредди и пользовался.

Пару раз Головин пытался поговорить с ним, убеждая, что техническая вода плохо влияет на здоровье, но что эти беседы для человека, который дважды в неделю закидывался препаратами.

Бывало он поутру пил техжидкость безо всякой перегонки.

Головин отправился в душ, и каково же было его удивление, когда на счётчике он увидел показатель в тридцать семь процентов, то есть ему оставалось меньше половины воды, и, значит, сосед ухитрился злоупотребить водой ещё ночью.

Но скандалить рано утром он не собирался, поэтому смиренно помылся едва тёплой водяной смесью, постоял полминуты под испарителем и, вернувшись в комнату, начал собираться.

На занятия следовало было поспеть к девяти, а до этого заскочить на склад, чтобы в бешеном темпе просмотреть накопившуюся за два дня документацию на предмет ошибок.

На всё это обычно затрачивалось от тридцати до сорока минут, и после этого Головина даже слегка покачивало, зато хозяин склада Ахмед давал за эту работу по тридцать чаков.

Деньги небольшие, но и этому Головин был рад, он приходил на склад дважды в неделю, в то время как другие за те же деньги работали впятеро больше. Вот хотя бы Фредди.

4

На улице было сыро, над периферийными районами накрапывал дождь, и он усиливался по мере того, как магнитронные башни защищали от него центральную часть города и деловой Сити.

Головин шёл и испытывал странное чувство, ему казалось, будто все вокруг косятся на его ботинки, как будто знают, что прошивка на них фальшивая. А ещё это возня в брюхе.

По утрам у Головина не было времени лежать неподвижно после принятия целлюлозы, поэтому он компенсировал это двойной дозой ферментов. После этого брюхо пучило, кололо, отдавало куда-то в область шеи, но к обеду всё успокаивалось, и эти часы следовало как-то пережить.

В такие минуты Марку приходило в голову отказаться от экономной диеты и добавлять к целлюлозе брикетированный псевдобелок, однако тогда бы ему приходилось жить, что называется, впритык.

А так у него оставались хоть какие-то деньги для развлечения. На женщин, разумеется, он накопить не мог, но с его питанием было не до женщин.

«Вот выучимся, получим направление от Генеральной компании, и тогда на нормальной жрачке тебя и на баб потянет», – говорил, бывало, Фредди, накидавшись просроченными таблетками от местных дилеров.

Дождь усилился, и Марк вжал голову в плечи. Вода стала капать за воротник, и он перешёл на бег, чтобы спрятаться под длинный, идущий вдоль здания козырёк.

Забежал под навес, стряхнул с волос воду и сплюнул, ощутив её противный привкус.

Все облака, которые несли на город осадки, обрабатывались специальными реформаторами, временно менявшими состав примесей в воде. Это делалось по инициативе Водяной компании, которая также принадлежала Генеральной компании. Таким образом, воду нельзя было накапливать для собственных нужд и приходилось покупать питьевую в магазинах компании, а для хозяйственных целей – оплачивать водяную смесь через аккаунт пользователя.

Однако в хайтауне, где жили кадеты училища, находились умельцы, которые не только перегоняли техжидкость – за это ведь тоже приходилось платить, но и конструировали хитрые конденсаторы воды из воздуха.

Для этого из окна выставляли специальную конструкцию из множества пластин теплопроводящего пластика, и на них под утро оседала роса.

Впрочем, водяная компания боролась и с такими нарушениями, и время от времени Головин узнавал о том, как того или иного кадета штрафовали, а то и вовсе выгоняли из экономической зоны за то, что на его счету не оказывалось денег на уплату штрафа.

Головин прошёл вдоль козырька длинного здания, но потом ему снова пришлось выйти под дождь.

Впрочем, близость центра города уже ощущалась – капли падали реже.

Подойдя к перекрёстку, Головин не стал переходить по нему, хотя светился разрешительный сектор. Он свернул налево, чтобы через пятьдесят метров воспользоваться другим переходом – второстепенной важности, а потому и не оснащённым сканером.

Точных сведений о том, сканировались ли лицензионные метки одежды на главном перекрёстке, у Головина не было, однако на всякий случай он по привычке обходил его стороной, хотя уже имел на ботинки фальшивую лицензию.

Неожиданно дорогу преградил полицейский.

– Здравствуйте, гражданин. Предъявите вашу идентификационную карточку… – сказал он, держа одну руку на рукояти парализатора.

– А что случилось? – пролепетал Головин, полагая, что про подмену обувной лицензии узнали и теперь ему предстоят суд, штраф, высылка и, возможно, что-то ещё похлеще.

Прочитав испуг на его лице, полицейский отпрыгнул назад и, выхватив парализатор, направил на Головина.

Тот застыл в ужасе, видя, что поясок мощности оружия стоит на верхнем – оранжевом уровне.

– Показывай удостоверение, сукин сын! Не то размажу! – прокричал полицейский срывающимся голосом, и прохожие стали в ужасе разбегаться.

– У меня в кармане! – фальцетом ответил Головин. – Не стреляйте!..

– Доставай медленно!

– Хорошо…

Головину пришлось задержать дыхание и сосредоточиться на том, чтобы перестали дрожать руки, а лицо не искажали гримасы ужаса. В этот момент рядом свалилась в обморок какая-то женщина, но полицейский в её сторону даже не взглянул.

Наконец, Головин распрямил руку со своей кадетской карточкой, и полицейский тотчас опустил парализатор.

– Фу, парень, как ты меня напугал! – произнёс он, убирая оружие на кронштейн.

– Но почему?

– Потому что похож на преступника, который проник в зону. И, между прочим, из ваших – из кадетов. Моя бы воля, я бы вашу шарагу вон из города выкинул, от вас столько проблем.

– Я могу идти? – спросил Головин, которого всё ещё била нервная дрожь.

– Да иди, конечно, кому ты нужен, Марк Джонотан Головин, двадцати лет, формула тела – двадцать четыре-двенадцать-тридцать семь-ноль два. Всё сходится.

Головин сначала не понял, откуда полицейский считывает его данные, однако потом заметил над его правым глазом крохотный рефлектор, который крепился к шлему и проецировал информацию прямо на сетчатку одного из глаз.

Подъехала карета скорой помощи, санитар с манипуляторным блоком вышел из кабины и, приложив тестер ко лбу женщины, стал смотреть на его показания. В этот момент женщина очнулась, и санитар помог ей подняться.

Головин, воспользовавшись случаем, зашагал прочь, всё ещё чувствуя в ногах слабость. Ну, с чего он взял, что все полицейские города только и думают, что о его фальшивой обувной лицензии?

Ну, бред же.

Захотелось принять какую-то таблетку, вроде «белой ромашки», но послабее. Чтобы расслабило, но не увлекло в бездну. Вот Фредди любил пожёстче, поскольку, как он говорил, свой этап романтической лёгкости уже прошёл и теперь его это уже не пробирало.

Вот и знакомая неброская вывеска, а под ней – дверца, от которой у Головина даже имелся персональный ключ.

Когда он прикладывал его к функциональной пластине, Ахмед знал, что пришёл его нелицензированный помощник.

Проверкой документации должны были заниматься авторизованные компании, однако Ахмед пользовался только визирным оттиском с голограммой одной из таких компаний. За это он платил не такую большую сумму, в какую ему обошлась бы проверка профессиональными ретесторами. Плюс копейки для Головина, итого – мошенник оказывался в большом выигрыше.

Правда, это был риск. Головин знал, что его работодатель уже дважды лишался «своих людей», которые за деньги передавали ему дубликаты визирных оттисков своих компаний. Но самому Ахмеду пока везло.

Открыв дверь, Головин начал спускаться по лестнице, позади негромко сработал автоматический замок.

С запозданием зажглось освещение, и те пару секунд, что Головин спускался в темноте, напомнили ему о недавнем путешествии с проводником.

От этих воспоминаний даже передёрнуло. Впрочем, здесь Головину был знаком каждый поворот, и он мог пройти вовсе без освещения, но вот снова стало светло и запахло дешёвым упаковочным пластиком – здесь у Ахмеда была большая фасовочная линия, где он перелопачивал крупный опт в мелкий. Что именно – Головин не знал. Его это не интересовало, поскольку он имел дело только с цифрами.

Выйдя в зал, где грохотали упаковочные автоматы, Головин увидел в дальнем конце Ахмеда, который разговаривал с каким-то своим сотрудником. Однако он заметил Головина и махнул ему, указав на застеклённую звуконепроницаемую дверь офиса, на которой было написано: «продажа, доставка и пр.».

Чего именно доставка и продажа – не уточнялось, однако имелся номер диспикера Ахмеда.

Головин зашёл в офис, и едва закрылась дверь, исчезли не только стрекот упаковочных машин, но и запах упаковочных материалов.

Головин привычно сел за терминал в углу, которым, видимо, пользовался здесь только он, поскольку каждый раз на панели ввода он обнаруживал тонкий слой пыли.

Оказавшись на стуле, Марк привычно отставил в сторону левую ногу, поскольку стул был поломанный и заваливался влево. Правда, в этот раз он стоял крепко, и Головин, осмотревшись, даже ощупал обивку. Этот стул оказался почти новым, но той же модели, что и прежний.

Открыв панельку на подлокотнике, Головин улыбнулся, тут даже настройка работала и не нужно было подкручивать винты вручную.

Выбрав «единичку», он почувствовал, как механизмы послушно установили настройки прежнего хозяина, скорее всего, женщины невысокого роста, и Головину хотелось думать, что она была красавицей.

В офис стремительно вошёл Ахмед. Как всегда, румяный и деятельный.

– Ну, как тебе новый стул? – спросил он, улыбаясь.

– Удобно, – кивнул Головин, включая самонастройку и предоставляя маленькому процессору самому рассчитать оптимальное положение спинки и сиденья.

– Ну, работает? – спросил Ахмед, вставая рядом.

– Да, – кивнул Головин и включил на терминале предварительный просмотр.

На экране открылся документ с отчётами, а затем страницы начали сменяться во всё ускоряющемся темпе.

Головин сам настроил этот режим – так ему было удобнее.

Наконец, на мониторе уже ничего нельзя было различить, по крайней мере, на взгляд Ахмеда, однако Головин смотрел не мигая и, дождавшись, когда цикл закончился, вздохнул, готовясь запустить повтор.

– Ну что? – спросил Ахмед.

– Что-то есть.

– Много?

– А вам какая разница, вы же мне не за количество найденных ошибок платите.

– Я другую программу применял…

– Какую другую? «Эн-плюс»?

– Нет, это всё тот же «торс», только не совсем это самое…

– Левая лицензия?

– Да.

– Не думаю, что это как то повлияет, – пожал плечами Головин, невольно пошевелив пальцами ног в ботинках, – ну ладно, не отвлекайте меня, а то мне ещё сегодня на занятия.

– Да-да, извини, – согласился Ахмед и, отойдя к стене, опустился на ящик из-под упаковочного автомата.

Он очень любил наблюдать за тем, как Головин тестирует его отчёты. Это выглядело каким-то чудом – смазанные изображения пролетающих страниц на экране, а потом – раз, и его помощник выписывает, где и какие ошибки в расчётах.

Причём случалось, Головин находил не только ошибки самого Ахмеда, но и последствия сбоев в программе «торс», которой тот пользовался.

Вот и сейчас на экране мелькали страницы, а Головин лишь сосредоточенно смотрел на этот документный шторм.

В начале их сотрудничества Ахмед даже пытался снизить цену за такой труд на том основании, что Головин практически ничего не делает – просто сидит и смотрит.

Между тем проверка следовала за проверкой, но Головин всё ещё не приступал к выписыванию обнаруженных ошибок.

– Что-то не так? – осторожно спросил Ахмед.

– Что-то не так, – подтвердил Головин.

– А что? Лицензию надо, да?

– Не думаю, что дело в этом. Надо ещё посмотреть, – сказал Головин.

В отличие от Ахмеда его беспокоило другое. Все ошибки в отчёте он уже обнаружил, с этим проблем не возникло. Но там было что-то ещё, Головину это представлялось неким другим слоем.

Наконец, когда он прогнал проверку ещё пару раз, Ахмед не выдержал и вскочил.

– Уй, слушай, я, наверное, лицензию куплю! Это мучение какое-то смотреть на всё это!

– Не спешите, – сказал Головин и, открыв отдельное окно, быстро вписал в табличку ошибки с указанием их расположения.

– Эй, значит, всё получилось? – расцвёл Ахмед.

– На первый взгляд – да, – со странной интонацией произнёс Головин.

– А на другой? – спросил озадаченный Ахмед.

Головин не ответил, потом решительно открыл редактор и увидел, что метка блокировки была снята.

Обычно она закрывала доступ к телу программу для любителей подкрутить-улучшить, об этом позаботились производители программного продукта, однако эта версия была ломаной, и неизвестный хакер, подменив лицензию, не посчитал нужным вернуть блокировку на место, а может, не смог.

Головин открыл код, и на первый взгляд он показался ему не сложным – некоторую подготовку по программированию им в навигационной школе давали. Однако вскоре он понял, что это не сам код, а только предкод и за каждым знаком стояли не просто строки, а целые расчётные блоки и поисковые циклы.

– Ого! – произнёс он, когда картинка на терминале зависла и бухгалтерский сервер Ахмеда взвыл насосами охладительной системы, пытаясь успокоить вышедшие на пик нагрузки процессоры.

– Эй, что там происходит, а? – забеспокоился хозяин. Но сервер уже перестал шуметь, и картинка на мониторе снова задвигалась – код был развёрнут полностью.

– Не испортится, нет? – привстав с пустого ящика, спросил Ахмед, озабоченно поглядывая на сервер, который он купил по случаю у знакомых наркоманов.

Машина для его фасовочного предприятия была великовата как по размерам, так и по возможностям, но просили за неё совсем немного, и он не устоял.

– Ничего не испортится, – ответил Головин, впрочем, без особой уверенности. Он входил на прежде неизведанную территорию и всё ещё сомневался – а стоит ли? К тому же поджимало время, ему ещё требовалось попасть на занятия, он и так пропустил два семинара, а преподаватель по «престификации в области трёхмерных точек» такого не прощал.

– Я по-быстрому, – пообещал себе Головин.

– Чего? – снова забеспокоился Ахмед.

– Ничего. Нормально всё, – сказал Головин и запустил режим «пробежки», как он это называл.

Страницы кода начали перелистываться, и Головин погрузился в процесс проверки. Всё было как обычно, он отмечал ошибки, которые быстро накапливались, и к моменту, когда мелькание страниц прекратилось, их набралось больше двух десятков.

На всякий случай Головин повторил проверку и получил тот же результат.

Теперь оставалось взглянуть на них, и он начал переходить по адресам, которые для него сохранила его особенная память. Однако оказалось, что в буквальном смысле он нашёл не ошибки, а лишь значки акцентов, указывающих на то, какие команды должны выполняться первыми в случае их равнозначности. Но никаких конкурирующих строк во всех двадцати двух «ошибках» не было.

Головин убрал значки акцентов, подтвердил изменения и запустил программу «торс» заново.

Она штатно запустилась и выполнила подкинутую Головиным задачу на расчёт.

– Ну, всё в порядке, – сказал Головин, поднимаясь, – можете переносить исправления, а я побежал.

Ахмед протянул заготовленные деньги, который всякий раз отдавал с гримасой страдания на лице.

Головин выскочил из офиса в пахучий и шумный зал, пробежал по тёмной лестнице наверх и оказался, наконец, на воздухе.

Затем взглянул на часы – у него оставалось семь минут, а идти нужно было не менее пяти. Не критично, но требовалось прибавить шаг. А пока он маневрировал между встречными пешеходами, ловя на себе сумрачные взгляды полицейских, в защищённом многослойными фильтрами безопасности эфире прошёл сигнал вызова.

– Седьмой слушает…

– Сэр, у нас чрезвычайная ситуация.

– Что случилось?

– На одном из спецпродуктов удалены сверхметки.

– Сколько?

– Все.

– Что?!

– Именно так, сэр. Весь массив из двадцати двух сверхметок удалён в течение четырёх минут пятидесяти двух секунд.

– Какой ареал? Какие-то параметры точки входа отследить удалось?

– Не то что ареал, сэр. У нас имеется точный адрес, это здесь, в городе.

– В городе?! – поразился начальник. – Срочно группу на место! Если, конечно, адрес на виртуальный.

– Группа уже в пути, сэр.

5

Уже через два часа Головин тем же путём возвращался к себе в хайтаун. После обучающего марафона на семинаре он чувствовал некую опустошённость и смотрел по сторонам, словно путешественник из окна биг-буса с толстыми стёклами. Казалось, снаружи не проникали никакие звуки, ни дуновения ветерка от проехавшего грузовика.

Это было обычное лёгкое отупение после предмета «престификация в области трёхмерных точек».

Преподаватель по этому предмету уверял, что пройдёт время и они станут вспоминать его с благодарностью, ведь эта дисциплина в реальной навигации всё ещё недостаточно оценена.

Вот автомат с бургерами из аппетитной микропены, но Головин лишь скользнул по нему взглядом. Сейчас он всё ещё не испытывал чувства голода.

А вот ларёк с формованными фруктами – как настоящими, если сравнивать с теми, которые Головин видел в обучающих фильмах.

Красные, жёлтые, круглые, квадратные и даже тороидальной формы. Однажды он купил себе пару – ничего особенного, таблеточные имитаторы бывали и получше. Правда, хорошие имитаторы и стоили соответственно, впрочем, Головин уже давно понял, что тратить деньги на еду больше, чем это требовала физиология, не стоило.

Показавшееся на пути препятствие вернуло его к реальности. Это был уличный робот-черепашка. Двадцатикилограммовая машина, работавшая по заданным маршрутам. И сейчас он сучил своими манипуляторами, торопливо собирая крошки стекла, просыпавшегося из разбитого окна второго этажа.

Головин посмотрел наверх, и тут до него дошло, что это здание, в котором находилась фабрика Ахмеда, а чуть дальше, в стене, зиял пролом, в котором прежде стояла усиленная коробка с металлической дверью, куда Головин входил дважды в неделю.

Обойдя робота, Головин двинулся по краю тротуара и, стараясь не поворачивать головы, отчаянно скашивал глаза, чтобы лучше рассмотреть, что же тут случилось.

Оказалось, что металлическая дверь вместе с коробкой валялись на ступенях, засыпанные обломками пластобетона и пылью. А на стене Головин отчётливо рассмотрел следы крови. Как будто кого-то крепко побили, а потом волокли наверх.

Головин легко себе это представил, поскольку у них на этаже неделю назад подрались двое кадетов, и одному расквасили нос, так потом следы от его кровотечения две недели никто не удосуживался отмыть.

Здесь было очень похоже.

Ужасный семинар был забыт, и Головину вернулось прежнее ощущение страха. А ещё на улице появились полицай-дроны. Головин уже давно их не видел, а теперь их на улице было не меньше полдюжины, и они зависали напротив выбранных ими подозрительных лиц и требовали либо предъявить идентификационную карту, либо раскрыть ладонь и держать в таком виде около десяти секунд, пока полицай-дрон не сделает качественный скан, пригодный для распознавания личности.

Казалось, что никто кроме Головина не замечает этих жужжащих гигантов, и лишь те, от кого они требовали предъявить идентификационную информацию, останавливались, дрожащими руками доставали карточки или смиренно ждали, растопырив для верности обе ладони, хотя требовалась только правая.

Они тоже боялись. Они все боялись, и, замечая признаки чужого страха, Головину становилось чуточку легче. Значит, не один он такой.

Стараясь ничем не выдавать своего состояния, он пытался идти как обычно, поглядывая на проезжающие мимо транспортные боты. Большие и маленькие, лёгкие развозные «электрики» и снабжённые парогенераторами тяжёлые «дабблы».

Между тем полицай-дроны продолжали выборочно проверять поток пешеходов, который к полудню становился всё плотнее.

Яркая вспышка и громкий сигнал заставили Головина остановиться и замереть, прямо перед ним на уровне лица висел чёрный аппарат размером с большую кастрюлю. Тонко жужжали ходовые винты, тёплый воздух ударял в землю и расходился волнами, и Головин почувствовал, как по ногам пошло тепло от выхлопных дюз машины.

– Здравствуйте, гражданин. Предъявите ваши идентификационные данные, – произнёс робот синтетическим голосом, который должен был звучать как женский, однако что-то там испортилось, и он стал скрипучим, добавляя ужаса.

Головин кивнул и достал из кармана карточку – уже второй раз за день. Фасеточный глаз полицай-дрона моргнул диафрагмой, проскрипел: «благодарю вас», и, облетев Головина, отправился по своим делам, а Головин на ватных ногах пошёл по своим.

Что же здесь могло случиться? Почему разгромлена фабрика Ахмеда и откуда эта кровь на стенах коридора?

Головин подавил в себе желание оглянуться, боясь ещё раз привлечь внимание дронов.

Может, Ахмед фасовал какие-то запрещённые вещества? Головин никогда не интересовался, что именно рассыпал по упаковкам его работодатель, поскольку ему платили только за цифры.

«Что ж, с Ахмеда станется, тот ещё делец», – подумал Головин, не исключая, что его работодатель мог влипнуть в историю с наркотиками.

6

Когда Головин вернулся домой, он первым делом заглянул в комнату к Фредди и поразился царившему там порядку.

Старая одежда, валявшаяся по углам, была развешана по крючкам на стене, блоки самодельного терминала были протёрты от пыли и составлены горкой один на другом.

Обычно замусоренный пол также был подметён, а сам Фредди сидел за столом, на котором теперь все баночки с пищевыми таблетками стояли рядком.

– Ты в порядке? – осторожно поинтересовался Головин.

– Да, просветление какое-то наступило. Даже думаю поучиться сегодня.

– Да ладно, – не поверил Головин. Сам Фредди никогда ничего по учёбе не делал, за исключением редких тренировок на собранном им тренировочном терминале. Какие-то письменные работы за него выполнялись другими кадетами, с которыми он договаривался за деньги или менялся на что-нибудь.

Денег у него тоже почти не водилось, однако сознание его работало по-особенному, и он умел находить какие-то жизненные ресурсы там, где другие доставать их даже не задумывались.

Фредди был не жадным, но в свои походы за ресурсами никого не брал, хотя многие напрашивались.

Головин относился к соседу с уважением, тот был на полпериода старше и прошёл через испытания, которые Головину ещё только предстояло пройти. Из уважения он и не особенно скандалил по поводу расхода водяной смеси, которую Фредди частенько перебирал, расходуя из половины Марка.

– Как семинар? – спросил Фредди, поворачиваясь к Головину полностью, и тот заметил, что его сосед полностью одет, видимо, планировал куда-то идти.

– Как всегда – люто.

– А ещё какие новости?

– А какие ещё новости? – не сразу сообразил Головин.

– Что-то с полицией, – подсказал Фредди, глядя на Головина рассредоточенным взглядом.

После принятия тяжёлых средств он часто в период отхода пребывал в особенном состоянии изменённого сознания и, случалось, мог довольно много рассказать о том или ином человеке.

Головин к этому привык.

– Остановили на улице, пришлось показывать карточку. Даже шокер на меня навёл, прикинь?

– Из-за ботинок?

– Если бы. Просто так, рожа не понравилась. Тётка какая-то вообще в обморок грохнулась.

– А что с твоей фабричной подработкой? Дверь цела?

– Похоже, накрылась подработка, – вздохнул Головин и, зайдя к Фредди, сел на единственный целый стул. Сам хозяин комнаты умело балансировал на трёхногом.

– А почему я вижу дверь?

– Потому и видишь, что всё накрылось. Сегодня пришёл к нему, отработал нормально, получил деньги и ушёл. Обратно иду, вижу, дверь выбита и валяется там – на ступеньках. Даже кровь на стене видел, прикинь?

– Ему разбили лицо…

– Наверное, – пожал плечами Головин и вздохнул. – А там не видно, кто его так? Власти или какие-то эти самые?

– Не видно. А вот что-то там летает, – добавил Фредди и изобразил пальцами какую-то пантомиму, вроде как порхающий мотылёк.

– Это полицай-дроны. Штук шесть над тем местом кружили и ко всем приставали – ко мне тоже. Пришлось снова карточку показывать. Жутковатые аппараты.

– Значит, власти, если дроны там тусовались.

– Я тоже так думаю.

Неожиданно Фредди резко поднялся, придержав завалившийся стул, и сказал:

– Ну что, я близок норме, и, значит, самое время совершить бросок.

Он сделал несколько разминочных движений, потопал ногами и растёр ладонями уши.

– Что за бросок?

– На линию, так сказать, соприкосновения.

– С чем соприкосновения, Фред? Довольно аллегорий.

– Я приглашаю тебя с собой за пищевыми запасами.

– Да ладно! Ты же всегда один ходил!..

– Всегда один, потому что держал выгодную схему для себя, – пояснил Фредди. Потом провёл пальцами по подбородку и добавил:

– Побриться нужно, схема не любит небрежных.

– Почему же ты решил вдруг взять меня? – не отставал Головин, следуя за соседом по всей его комнатушке, пока тот искал бритвенную утилиту.

– Ага, вот ты где! – произнёс Фредди, выуживания бритву из-под запасных блоков для самодельного терминала.

Пока он брился, глядя в узкое окошко, которое следовало помыть ещё пять лет назад, Головин молчал.

– Сегодня я увидел новую схему, – сказал Фредди, закончив бритье и убирая бритву обратно под стопку блоков.

Головин кивнул. Он уже знал, что под препаратами Фредди, бывало, посещали разные идеи как дурацкие, так и вполне ничего.

– Так вот, если тебе сегодняшняя схема понравится, я тебе её подарю, а сам стану прокачивать новую.

– Ух ты! Но ты ведь мог бы продать старую схему. Это же неплохие деньги.

– Мог. Но схема – это не товар, Марк, схема – это… – Фредди поднял глаза к потолку, подыскивая нужный термин, но не нашёл.

– Короче, схему нужно передавать в подарок, а ты единственный, кому бы я хотел сделать подарок. Такое объяснение тебя устроит?

– Вполне, – кивнул Головин.

– Ну всё, тогда прямо сейчас и двинем.

– А это далеко?

– Три остановки на сабурване.

– На сабурване? Но там же сканер компании!

– И что? Зачем ты платил за ломаную лицензию, если не имеешь возможности её использовать? В конце концов, нужно проверить, купил ты действующий товар или туфту.

Головин вздохнул. Он знал, что рано или поздно придётся пройти через суперсканер компании, но боялся этого момента и старался его отсрочить. Но Фредди прав, нужно пройти этот рубеж, чтобы удостовериться, что лицензия работает.

7

Спустя четверть часа они уже шагали по улице по направлению станции сабурбана, при этом Фредди излучал уверенную решительность, а Головин неуверенно семенил, стараясь не думать о том, как всё пройдёт с суперсканером.

Он пытался отвлечься, обращая внимание на девушек, на парочку деревьев в небольшом сквере – по слухам, полностью натуральных, а не каких-то там гиперсинтетиков.

Деревья были огорожены высокой сеткой, чтобы настойчивые поклонники натуральных продуктов не срывали с них листочки.

Эти эксперименты часто вызывали отравления, поскольку привыкшие к синтетике желудки жителей экономической зоны плохо реагировали на продукты естественной природы.

Вот и башня сабурбана, облепленная рекламными панелями.

Прежде Головин любил поглазеть на рекламу, которая на этих башнях была самой красивой во всём городе, но сейчас он шёл словно по туннелю и, казалось, даже сквозь толщу грунта видел в самом низу шахты чёрный тетраэдр суперскана. И полицейских рядом с ним. Всегда пару здоровенных полицейских с лицами задремавших злодеев.

– Заходим…

– Что?

– Очнись, Марк, мы заходим в лифт.

– Ах да, извини, – пробормотал Головин, и они вместе с ещё полусотней пассажиров вошли в огромную лифтовую кабину, после чего двери закрылись, и кабина будто сорвалась в пропасть.

Головин даже почувствовал тошноту. Он так и не привык к подобному экстремальному трюку, однако люди вокруг стояли с совершенно спокойными лицами, а кто-то даже дремал.

Для многих это была ежедневная процедура – с работы и на работу. Но Головин пользовался подъёмниками не так часто, поскольку все основные точки: магазины, учебные корпуса, бары и другие посильные развлечения – располагались в одном районе.

Этот аттракцион был необходим для того, чтобы спуск был не слишком долгим, ведь сеть транспортных тоннелей располагалась на глубине в полторы тысячи метров.

Разумеется, строить так глубоко никто бы не стал, однако Генеральная компания воспользовалась готовой сетью шахтных выработок, которых под городом и всей экономической зоной насчитывалось сотни километров.

Для организации транспортной системы потребовалось лишь облагородить станции и поставить подъёмники и новые лифтовые кабины вместо шахтёрских клетей. Да ещё заглушить неосновные туннели, из которых иногда неожиданно выкатывались вагонетки или целые составы, вызывая аварийные ситуации.

Как оказалось, полной схемы подземных туннелей не было, поскольку шахта разрабатывалась не одно десятилетие и несколько раз меняла владельцев.

Существовали неизвестные депо и энергетические узлы, которые продолжали в автоматическом режиме снабжать скрытую часть выработок энергией, а, по слухам, не останавливались и шахтные комбайны, продолжавшие рубить руду и подавать к транспортёрам.

Этим объяснялось появление целых гор неучтённой породы, которые вдруг обнаруживались за пределами экономической зоны.

Падение лифтовой кабины стало замедляться, заскрипели тормозные профили, потом стали включаться гравитационные соленоиды обратного действия, переводящие кинетическую энергию падения лифта в полезное электричество.

Вдруг всего в метре от себя среди голов обычных пассажиров Марк увидел лицо очень красивой девушки.

Ну очень привлекательной. Чуть привстав на носочки, он смог разглядеть её шею, синий пиджак и розовую блузку под ним.

Заметив его интерес, девушка прикрыла глаза, сделав вид, что дремлет.

Началась основная фаза торможения, когда к гравитационным соленоидам стали подключаться механические системы.

Они разгоняли стоявшие на кабинах маховики, которые накапливали энергию для последующего старта наверх.

Наконец, гигантская лифтовая кабина остановилась, створки дверей разошлись, и пассажиры стали выходить, сразу оказываясь в небольшом вестибюле перед контрольным пунктом станции, за которым уже слышалось гудение трансформаторов тяговых механизмов и чувствовалось дуновение ветерка с запахом подгоревшей изоляции.

Стараясь не упустить красивую девушку из виду, Головин успел заметить, какая у неё фигура. Он так увлёкся, что совсем забыл про суперсканер и, увидев этот чёрный шкаф у проходных ворот, весь будто окаменел изнутри.

Теперь он остался как будто один на один с каким-то монстром, в то время как девушка, легко скользнув мимо контроля, коснулась платёжным чипом стенки шкафа и стала стремительно удаляться, а Головин, стараясь дышать ровно, двигался вслед за Фредди, взявшим на себя роль пробивающего дорогу лидера.

Фред первым приложил к стенке суперсканера свою кадетскуюкарточку, дававшую скидку в восемьдесят процентов.

За ним то же проделал и Головин, однако не успел он пройти воротца, как его за локоть схватил один из полицейских стражей и грубо выдернул из потока пассажиров.

– Что случилось? Почему вы это делаете? – деревенея от ужаса, залепетал Головин, замечая на себе осуждающие и даже злорадные взгляды проходящих мимо людей, дескать, попался злодей, вот тебе сейчас будет.

Между тем полицейский никак не реагировал на вопросы задержанного и, лишь втолкнув его в крохотный кабинет, прикрыл дверь и в наступившей почти полной тишине произнёс:

– Предъявите вашу карту, гражданин.

– Пожалуйста…

Головин протянул документ, который даже не успел убрать в карман.

В этот момент в околоток зашёл ещё один здоровенный полицейский, и стало совсем тесно.

– Поймал? – спросил он у первого полицейского.

– Пока не знаю. Большой сканер что-то засёк.

– Что именно?

– «Код четвёрка».

– Ну, так возьми ручной и проверь.

Второй полицейский протиснулся мимо Головина и стал рыться в выдвижном ящике стола.

– Ну что? – спросил первый.

– Что?

– Нашёл сканер? Я уже на посту должен быть. Сдать тебе арестанта и вернуться.

– Сам ищи свой сканер, я ищу упаковку проджекта. Где-то здесь у меня была.

– Твой проджект схомячил Густав ещё две смены назад, – со злорадной усмешкой произнёс первый полицейский и, перешагнув через стул, начал проверять содержимое полок, с которых свисали провода от ожидавших ремонта гаджетов и громоздились стопки нечитаных нормативных документов.

– Я прибью этого гада! Это был мой проджект, и никто не имел права его трогать! – возмутился второй полицейский, продолжая ещё более нервно рыться во всём, что он находил в ящике.

– Да где этот ручник, а? – спросил первый полицейский. – Ты не видел его, Бойл?

– Не знаю. Может, твой Густав и его сожрал.

– О, вот он! А кто это его в мусорку выбросил, а?

Первый полицейский нагнулся и выудил из мусорной корзины сканер. Включил его, тот заработал.

– Всё в порядке. Итак, проверяем нашего этого самого… – произнёс он и провёл прибором за спиной Головина. У того даже мурашки побежали.

– И чего? – спросил второй полицейский, прекративший поиски проджекта.

– Не пойму, – ответил первый, приглядываясь к крохотному экрану, – пишет: «лицензия не найдена».

– Какая именно? Обувная или курточная?

– Обувная есть… Курточную не показывает…

– Что конкретно пишет? – спросил второй полицейский и, с трудом обойдя стол, перешагнул через стул и присоединился к коллеге, при этом задержанного совсем притиснули к стене.

– Так, это он пишет, что база лицензий имеется, но номер не читается, – пояснил второй полицейский.

– И чего делать?

– Штрек-бирка запачкана или повреждена. Ну-ка, парень, переползай ко мне ближе.

Головин повиновался. Он уже понял, что его ботиночная лицензия в порядке, а за куртку он был спокоен, её лицензия по сравнению с обувью стоила сущие пустяки, и на ней он никогда не экономил.

– Так, встань ровнее… – скомандовал второй, и Головин распрямился насколько это было возможно. После чего полицейский хлопнул его между лопаток так, что у Головина лязгнули зубы.

– Так, стой ровно, – произнёс второй полицейский и ещё раз прошёлся вдоль спины Головина сканером, – во! Подействовало! Порядок, лицензия на куртку рабочая.

– И что теперь? – спросил первый полицейский.

– Ничего. Гражданин ничего не нарушал и может быть свободен.

Из тесного околотка Головин выскочил будто на крыльях. Ещё раз отметился на стенке «большого ящика» своей картой и выбежал к ожидавшему его Фредди.

– Небось, думал меня там арестовали? – спросил он, едва сдерживая радость.

– Нет, – качнул головой Фредди и направился к правой стороне станции, откуда им следовало отправляться до места.

– Ты правда не переживал? – спросил Головин, забегая наперёд.

– Правда. Что-то там со шмотками не так. Но не с ботинками.

– Ух ты! Тебя вроде уже отпустило, а ты всё ещё видишь!

– Вот это меня и пугает.

– Что именно? – продолжая подпрыгивать, уточнил Головин.

– То, что эта фаза длится всё дольше. Так ведь можно навсегда остаться по ту сторону границы.

– Ну так сбрось обороты.

– Легко сказать. А как жить в нашей общаге, не подбрасывая дровишек?

– Но я же справляюсь. Кстати, почему у тебя губа разбита?

– Я стал жертвой скорой расправы, – ответил Фредди, останавливаясь на перроне.

– Какой такой расправы? Ты о чём?

– Красотку в лифте видел?

– В синем пиджаке?

– Ну да, с тёплой бархатной кожей на ощупь.

– А откуда ты…

– Дослушай. Пользуясь тем, что она в тесноте была обездвижена, я дал волю своим рукам. Успел больше, чем рассчитывал, а потом она с трудом повернулась ко мне и улыбнулась.

– Но губа…

– Дослушай. Улыбнулась и как дала с головы прямо в репу. Хорошо, успел голову чуть повернуть, а то бы сейчас гнусавил, как этот самый…

– Гилли Мак-Ивер?

– Вот именно.

В туннеле показался тяговый локомотив, и Фредди с Головиным чуть подались назад, поскольку вместе с составом прилетала волна пахнущего горящей изоляцией воздуха.

Для них это были неприятно, но постоянные пользователи сабурбана на это не обращали внимания.

Полыхая перегретыми трансформаторами, состав вытянулся вдоль перрона, и волна вышедших сменилась волной вошедших пассажиров.

Двери закрылись, раздался треск плазменной дуги, и, приподнявшись на магнитном поле, состав начал разгоняться, паря над старинным полотном, некогда выложенным здесь для вагонеток, но теперь переоборудованном для поездов на магнитной подушке.

Станция сменяла станцию, а Головин не переставал улыбаться, осознавая, что лицензия на обувь действует и он избавился от этой терзавшей его боли.

– Выходим, Марк, – сказал Фредди, подталкивая товарища к выходу.

– На блондинку, что ли, засмотрелся? – уточнил он, когда они уже подходили к лифтовой кабине скоростного подъёмника.

– А там была блондинка?

– Там были три блондинки и две брюнетки. И все достойны внимания. А ты о чём думал?

– Я подумал… Я подумал, Фред, до чего же всё достало, так бы забросил эту навигаторскую школу и поехал куда глаза глядят. Но я родителям обещал, они меня финансово поддерживают, хотя и сами не жируют.

– Как я тебя понимаю, Марк. Я бы и сам отсюда давно сбежал, если бы не препараты.

– Они помогают тебе смириться с действительностью?

– Нет, за пределами экономической зоны их практически не достать.

– Ты рассуждаешь как… – Головин не договорил, смутившись тем, что уже начал говорить.

– Как наркоман? – докончил за него Фредди, вжимаясь в пассажиров, чтобы закрылись двери лифта.

– Извини.

– Не парься. Не хочешь называть меня наркоманом, называй продвинутым пользователем.

В этом момент кабина отпустила сцепление и вся накопленная мощь маховиков начала подъём кабины с такой перегрузкой, что у Головина от непривычки стали подгибаться колени.

8

В этом районе города Головин никогда не был. Архитектурное направление, которому подчинялись здешние постройки, он бы назвал бетонными джунглями. Двенадцатиэтажные башни здесь чередовались с двухэтажными постройками, созданными из остатков стен, которые прежде стояли над заброшенными подвалами.

Здесь были на удивление широкие улицы и достаточно много частного транспорта.

– Что это за район? – спросил Головин, то и дело оглядываясь. Публика тут одевалась ярче, люди громко разговаривали и выглядели раскованнее.

– «Аллея Генерала Фолкнера».

– Что-то я не слышал такого названия.

– Это неофициальное. В городском плане он числится как «район номер двадцать два».

– И всё?

– Всё. Это бывший промышленный район, и у компании не было средств и желания, чтобы его перестраивать, поэтому они пошли на хитрость, было объявлено, что тут не действуют некоторые ограничения, и люди сами за собственные средства стали перестраивать и благоустраивать район, и теперь это уже что-то. Хотя, конечно, индустриально-бетонный привкус остался.

– Да, – согласился Головин, – но мне здесь нравится. Никаких полицейских или даже полицай-дронов.

– А ты стал словоохотливее после проверки на суперсканере.

– Да, и спасибо тебе за это. Такое ощущение лёгкости, давно забытое.

– Ладно, ты постой вон там, возле живого кустика в кадке.

– Правда, живой? – уточнил Головин, не видя никакого ограждения возле деревца.

– Правда, только ты его не трогай, здесь этого не любят.

– Да я и не собирался, – пожал плечами Головин, – а ты куда?

– Я отлучусь ненадолго, оборудование прихвачу.

– Какое оборудование?

– Необходимое.

И, оставив Головина, Фредди перебежал дорогу и направился в сторону бетонных построек, а его напарник самостоятельно преодолел ещё метров тридцать и остановился на выщербленном тротуаре в нескольких шагах от пластиковой кадки, в которой росло небольшое дерево.

Постояв немного, Головин осмотрелся и, поняв, что не привлекает к себе внимание, осторожно продвинулся в сторону деревца.

Потом – ещё. Не то чтобы он был дикарём и никогда не видел деревьев – видел, конечно, но издали.

В детстве из окна квартиры он видел у самого горизонта древесные плантации химической компании, а пару раз в школе даже ездил с классом на экскурсии к этим плантациям.

Правда, и там их близко не подпускали, и всё знакомство с деревьями ограничилось лекцией. Но она была очень интересной, с показом роликов, слайдов про хлорофилл и жучков-вредителей.

А ещё давали послушать шум листвы, записанный в режиме акустического квадро.

Одним словом, про деревья Головин знал достаточно, однако чтобы вот так близко и без ограды…

Он приблизился к дереву ещё и скоро уже стоял в каких-то полутора метрах, потягивая носом и стараясь уловить особенный аромат дерева. Он слышал, что оно должно пахнуть.

Но никакого запаха не почувствовал. Немного подумав, он прикинул, с какой стороны навевает лёгкий ветерок, и решил перейти на подветренную сторону и уже, может быть, там уловить нужный аромат, но тут появился Фредди с каким-то свёртком.

– Ну, как ты тут, не нажрался листвы?

– Нет, ты же сказал, что прибьют, – ответил Головин и огляделся.

– Тогда пойдём дальше, к следующему этапу схемы.

– Далеко?

– Нет, полквартала всего.

– А что за оборудование в пакете?

– Дифракционный сканер с отложенной реакцией.

– Почему отложенной?

– Потому, что ему подумать надо, прежде чем ответ давать. И на нём ещё печатающий блочок. Лазерная термопечать.

– А зачем?

– Скоро увидишь. Осторожно, лужа…

– Ничего себе! – отвлекшись на обсуждение диковинного прибора, Головин едва не влетел в настоящую воду, которая разлилась по большой яме в дорожном покрытии.

– Эй, Фред, да в этой луже полно воды! Почему её никто не собирает? У нас возле хайтауна всё бы подобрали.

– Здесь на всё это смотрят иначе. Видишь, даже дерево у них не огорожено.

– Удивительно, – произнёс Головин, – всего три остановки на сабурбане, и совсем другой мир.

– Ладно, довольно лирики. Вон, видишь люди толпятся у высокой двери?

– Да, а что это?

– Это очередь в так называемый «фудклуб». Там раздают всякую еду, у которой вот-вот выйдет срок годности.

– То есть, скажем, пятидесятилетнюю микроцеллюлозу?

– Почему пятидесятилетнюю?

– У самой простой такой срок годности. Пятьдесят лет.

– Я не знал об этом.

Головин кивнул. Фредди на самом деле не интересовался сроками годности той еды, которую употреблял. Впрочем, если он иногда пил водосодержащие жидкости, ленясь их даже перегонять на своём самодельном адсорбере, что ему какие-то сроки годности.

– Ты хочешь сказать, что нам дадут эту еду?

– Только если мы относимся к почитателям Робина Боровского.

– Я слышал, это один из основных акционеров Генеральной компании.

– Вот именно. Этот парень, помимо того, что богатей, корчит из себя эдакого покровителя художников-авангардистов, философов, толкователей аникейского права, сюзмалтеров и прочих.

– Из того, что ты перечислил, я только сюзмалтеров знаю, – заметил Головин.

– Этого вполне достаточно. Так вот, слушай. Сейчас мы подойдём к очереди, и я начну нести всякую пургу, потом мне дадут бланк, и я, чтобы лучше его рассмотреть, положу его на пакет, который ты будешь держать столиком якобы для моего удобства. А на самом деле, в этот момент наш сканер должен срисовать бланк во всех подробностях.

Они подходили всё ближе, и вот уже можно было рассмотреть разношёрстную публику – всего человек пятнадцать, и Головин никогда бы не смог различить, кто из них художник-авангардист, а кто – сюзмалтер.

Мужчины, женщины, старики. Одетые по моде, одетые в потёртые комбинезоны грузчиков, в классические костюмы, правда, заметно помятые.

Когда до очереди оставалось несколько шагов, Фредди сунул руку в пакет, включил сканер и, подав пакет Головину, показал, как надо будет держать прибор.

– Да не трясись ты, вполне обычная процедура, – сказал он негромко, – привыкай, я же дарю тебе этот метод, а сегодня – генеральный прогон, понимаешь? Репетиция.

Головин кивнул, и Фредди, двинувшись вдоль очереди, громко спросил:

– А что, граждане, сегодня же премиальный день, я так понял?

– С чего это премиальный? – угрюмо спросил седоватый мужчина с синяком под глазом.

– На «четвёртом пункте» премиальные наборы дают. Я вот сейчас – в секретариат и сюда думал вернуться.

– Обычный сегодня день, молодой человек, – сказала полная женщина с флуоресцентными татуировками на шее.

– А не покажете прайс-тикет, чтобы я в секретариате не позорился, а то наорут ещё…

– Вот, – сказал женщина, показывая небольшой квиток. Фредди тотчас выхватил его у неё и пришлёпнул к вовремя подставленному Головиным пакету.

– Прошу прощения, зрение иногда подводит, приходится приспосабливаться, – вовремя пояснил он, поскольку женщина уже раскрыла рот, чтобы начать возмущаться, но лишь покачала головой. И Фредди тотчас вернул ей квиток.

– Огромная вам благодарность, мадам, – сказал он и потащил Головина в сторону.

– Эй, да чего ты так быстро? – спросил тот.

– Там хмурый такой стоял, в зелёном пуловере.

– И чего?

– Кажется, он меня срисовал. Видел он уже этот мой номер.

Головин оглянулся.

– Вроде никто за нами не идёт.

– Ты себе на будущее усеки главное – старайся запомнить, перед кем там выступаешь, потому что, если повторно на него нарвёшься, могут быть проблемы.

Они зашли за угол, после чего Фредди на всякий случай ещё раз выглянул из-за него и, убедившись, что всё спокойно, достал из пакета сканер.

– Ух ты какой! Дорогой, наверное, – восхитился Головин внешним видом прибора.

– Да не то слово.

– Как же тебе удалось на него накопить?

– Это не мой. Я его в аренду беру.

– И сколько платить надо за аренду такой игрушки?

– Нисколько, – ответил Фредди, запуская на приборе печать, после чего тот выдал два листочка, полностью повторив то, что было на квитке, взятом у женщины из очереди, правда, на чуть более светлой бумаге.

– А ничего, что бумага немного другая?

– Это не главное, – сказал Фредди, убирая прибор обратно в пакет.

– Я гляжу, бланк-то совсем простой. Ни даты, ни времени. Ты каждый раз проворачиваешь этот трюк со сканером? Можно же сразу напечатать много бланков и пользоваться ими.

– Всё не так просто. В печати бланка спрятан пароль. Он каждый день разный, а бланки – да, одинаковые.

– А если просто копирнуть? – спросил Головин, продолжая изучать бланк.

– Эту ошибку я совершал, когда попытался первый раз пробраться в фудклуб. Дело в том, что там, в этих обыкновенных линиях и простых буковках безо всякой голограммы, строго позиционируется разная интенсивность нанесения краски в микроточках. Поэтому мы не используем простой сканер, потому что он бесполезен, а именно этот.

– Офигеть, – покачал головой Марк, – а как этот метод называют?

– Метод шифрования с помощью неявных команд. Акцентов, понимаешь? Можно использовать стационарные машины, они тоже срисуют микроточки и дадут им разную интенсивность печати, однако, не зная шифра, они не смогут выставить неявные акценты.

– Значит, когда ты говорил, что у этого минисканера отложенное действие, ты имел в виду, что он долго думает, потому что ещё и расшифровывает вдобавок?

– Молодец, додумался.

– Блин, но это же серьёзная машина. Это же уровень…

– Да, спецслужб, – просто обронил Фредди, выглядывая из-за угла ещё раз.

– И кто же владеет такой штукой? – невольно переходя на шёпот, спросил Головин.

– Ты уже понял, не нужно дополнительных вопросов.

– Но почему такую штуку дают бесплатно? – не унимался Головин.

– Я ему джеттер собрал.

– Чего?

– Акустический на двух контурах. У них такие ещё даже не проектировали.

– А что это такое – джеттер акустический?

Фредди не ответил, он снова был занят наблюдением за очередью.

– Всё, тот подозрительный в зелёном пуловере отчалил. Можем идти.

Поскольку публика в очереди была специфическая, никто на двух подошедших внимания не обращал. Очередь двигалась достаточно быстро. Запускали парами, продукты выдавали заранее заготовленными наборами.

Когда подошла очередь Фредди и Головина, они предъявили свои флаеры и рослый охранник неопределённого возраста забрал бумаги и открыл турникет, после чего напарники прошли в небольшой ангар, где двое стоявших за прилавком служащих в синих комбинезонах с оранжевой надписью «Фудклуб» выдавали пакеты с едой.

Спустя пару минут Фредди и Головин уже оказались на улице.

– Фредди, такой здоровый и тяжёлый пакет! Что там, а? Можно я посмотрю?

– Нельзя. Примета плохая, – обронил Фредди, с невозмутимым видом шагая по выщербленному тротуару.

– А как это проявляется?

– Если дотерпеть до дому, в пакете будет что-то толковое, а если сразу залезешь, обойдёшься одной целлюлозой.

– Ты это серьёзно сейчас?

– Абсолютно. Проверено неоднократно.

9

Майор Локхид выглядел раздражённым. Он был срочно вызван на службу со званого обеда у очень важного человека, и когда пришёл вызов на диспикер, ему пришлось отвратительно гримасничать, чтобы показать, насколько сильно он сожалеет из-за необходимости покинуть компанию и замечательного хозяина.

Одним словом – ужас. А ведь для этого вечера он специально купил тёмный костюм с сиреневой искрой за полторы тысячи чаков, притом что у них на службе официально за использование этой полулегальной валюты могли выкинуть за ворота.

Лет десять назад Генеральная компания решила поставить всё население экономической зоны под тотальный контроль и запретила использование различных… Только электронные деньги с карточек компании по завышенным ценам за каждую транзакцию.

Разумеется, люди недолго терпели это безобразие, и скоро на «чёрном рынке» и среди разного рода нелегальных дельцов стала использоваться наличная валюта – чак.

Поначалу предшественник капитана Локхида, что называется, огнём выжигал все подпольные центры эмиссии чаков. Изымал валюту, карал распространителей, но спустя полтора года этой битвы стало ясно – пока существовала криминальная прослойка, будут существовать наличные деньги. И тогда было решено не бороться, а возглавить.

Компания начала сама эмитировать чаки, не признавая это официально, а с криминальными центрами эмиссии было быстро покончено, поскольку криминальный мир не особо держался за этот рискованный бизнес и чаки, напечатанные Генеральной компанией, его вполне устраивали.

Одним словом, наличка ходила, а служащие компании не признавались, что регулярно ею пользовались, переводя свои легальные электронные квадры в наличные полулегальные чаки.

«Вывалил полторы штуки, и всё насмарку», – продолжал негодовать Локхид, поправляя галстук перед тем, как переступить порог Управления Безопасности.

– Ну? – спросил он, останавливаясь перед дежурным сержантом, который тотчас вскочил у себя за прозрачной перегородкой и выпучил глаза.

– Кто меня вызывал, Гаддыш?

– Ваш заместитель, капитан Лозе, сэр.

– А где он этот Лозе?

– У себя наверху. То есть у вас. Сказал, там ждать будет.

Майор сказал: «понятно» и, взбежав по ступеням, оказался на втором этаже. Потом пошёл медленнее, чтобы не топать. Он любил заставать подчинённых врасплох, чтобы получить дополнительную возможность продемонстрировать им свою строгость.

Подойдя к двери, общей с заместителем приёмной, он прислушался. Потом медленно открыл дверь, радуясь, что она на магнитных петлях и не скрипит. Подошёл к своему кабинету и после паузы распахнул дверь.

Его встретила темнота, но затем один за другим стали включаться панели освещения, засветился монитор рабочего терминала, кресло зажужжало, принимая анатомические параметры тела хозяина.

– Эй, Кейн, я и не услышал, как ты пришёл! – прозвучал за спиной голос заместителя.

– Да, Сид, меня выдернули с тёплого местечка в вип-зале ресторана «Милена». Как тебе такое? – не поворачиваясь, произнёс майор, направляясь к своему креслу.

Это было его фишкой – умение говорить, находясь спиной к подчинённым.

Майор полагал, что так он ещё более подчёркивает дистанцию между ними.

Сказав свою весомую фразу, майор Локхид собирался, не выходя из образа, решительно усесться в кресло, чтобы потом строго и проницательно взглянуть на заместителя из-под бровей, но, вспомнив, что на нём дорогой костюм, садиться не стал.

Он лишь повернулся к Лозе и оперся рукой на стол.

– Так что же такого случилось, что меня вызвали так срочно?

– Отличный костюм, кстати.

– Капитан Лозе, давай ближе к делу.

– Ну, короче, у нас произошло неприятное событие.

– Насколько неприятное?

– Удалены спецметки. В продукте четвёртого класса.

– Ну и что тут такого, чтобы вызвать меня? Ты сегодня дежурный по управлению, у тебя есть инструкции. Выехал с группой, всех арестовал, забрал интерспеллер и разбил всем морды. И всё, сиди отдыхай, поджидай прокурора. Что не так?

– Дело в том, что спецметок удалили больше, чем обычно.

– Насколько больше?

– Все, Кейн. Все двадцать две штуки.

Майор Локхид распрямился, потом сунул руки в карманы и нашёл в правом крекер, который незаметно стащил с десертного столика в ресторане.

Он любил крекеры, но считал неприличным для себя есть их прилюдно.

– Значит, группу ты уже посылал и всех арестовал.

– Посылал и арестовал, – кивнул заместитель.

– Я бы хотел взглянуть на интерспеллер. Это какого же он должен быть размера, чтобы…

– Его не нашли, Кейн.

– Почему?

– Его там не было. Всё обыскали и вывезли каждую железку из офиса, но это всё мусор. Ворованный сервер какой-то и ещё по мелочи.

– Что говорят задержанные?

– Ничего.

– Что значит ничего? У нас в пыточной и ничего?

Майор Локхид развернулся и подошёл к капитану вплотную.

– Как это может быть, Сид?

– Ну, они, конечно, блеют что-то, но главный у них в отключке. Свалился в обморок, когда их брали, и до сих пор не пришёл в себя. Он у нас в медбоксе.

– А остальные?

– Там один наладчик-работяга и двое грузчиков. Вот и вся команда.

– Знаешь что, Сид, а ведь это чистой воды «код ноль-четыре», и ты обязан был доложить мне немедленно, как только на месте не нашлось интерспеллера. Сколько часов назад вы взяли эту команду?

– Давно уже, – опустив взгляд, промямлил заместитель.

– Сколько часов, капитан Лозе?! – рявкнул Локхид.

– Пять с половиной часов…

– Пять с половиной часов назад случилось ЧП, и ты сидишь на заднице так ровно, как будто ничего не произошло?

– Прошу прощения, сэр. Это была моя ошибка, хотел разобраться сам.

Майор кивнул и отошёл к столу. Он прекрасно понимал, что его заместитель желал в одного поднять большое дело, чтобы получить фору в карьерной гонке. Он был на восемь лет моложе майора, но уже дышал ему в затылок.

Если бы он был обычным служакой, Локхид бы устроил ему сладкую жизнь после такого залёта, но Лозе был племянником одного туза из регионального правительства. Поэтому просто размазать Лозе было нельзя.

– Где сейчас задержанные?

– Ну, главный, я уже сказал – у дока на пилюлях. А остальные – в пыточной.

– Пойдём, будем разбираться в том, что ты успел нагородить. И теперь нужно думать, как всё подать в Главное управление. Для них твоя инициатива, Сид, станет большим сюрпризом.

Последнюю фразу майор добавил намеренно, чтобы дядин продвиженец понимал, что майор не станет никого прикрывать, а сам получит лишь то, что положено всякому начальнику за нашкодившего подчинённого.

Они спустились на первый этаж, затем ещё на два уровня вниз на специальном лифте.

В подвале было прохладно, и Сид поёжился, а Локхид снова нащупал в кармане крекер и подумал, что можно было взять ещё, ведь там была целая ваза, а красавица Вики – дочь юбиляра, как раз отвернулась. Так что хапнул бы целую горсть, и все дела.

Подойдя к массивной металлической двери с надписью «Комната интенсивного допроса», майор по привычке остановился, прислушиваясь. Изнутри не доносилось ни звука. Тогда он открыл дверь, и они с заместителем вошли внутрь.

Сидевшие за столиком двое дознавателей тотчас вскочили. Среди бумаг и планшетов у них на столе дымились стаканчики с кофейной водой. У дальней стены зажатые в стяжках висели трое задержанных. Они уже не могли стоять, а значит, всё, что знали, уже сказали.

– Какие новости? – спросил майор.

– Сэр, либо они ничего не знают, либо тут… – отвечавший дознаватель покосился на своего коллегу. – Либо мы имеем дело с подложными личностями.

Подложными личностями пользовались на самом высоком уровне шпионской работы, перепрошивая психику человека таким образом, чтобы в определённых условиях или по сигналу он фактически становился другим человеком, с другими умственными способностями и другими профессиональными навыками.

– Неужели ни полслова? – уточнил майор.

Дознаватели снова переглянулись. Обоим был известен тяжёлый нрав начальника, и они опасались сказать что-то не то.

– Сэр, вон тот справа пару раз видел, как в офис заходил какой-то молодой человек. Остальные и этого не видели. Хозяин экономил и заставлял их работать очень много, говорят, что почти не разгибались.

– А что у них за работа, чем занимался хозяин? – спросил майор Локхид, ещё раз оценивая состояние висевших в зажимах пленников.

– Фасовочное предприятие. Фасовали всё подряд: от просрочки до слабых наркотиков, ничем не брезговали.

– А этот молодой человек, которого видели, он что-то приносил в руках?

– Да, сэр, мы на этом делали особый акцент, ведь интерспеллера на месте не было найдено. Но допрашиваемый уверял, что посетитель приходил пустым.

Майор помолчал, раздумывая, молчали и остальные.

– Ладно, этих – в медбокс, пусть док им чего-нибудь вколет, чтобы не болтали лишнего, и развезите по адресам. Если кто по месту жительства спросит, что случилось, скажете, что грабители напали. Это, во-первых. А во-вторых, немедленно сообщить мне, как только очнётся их основной. Что по нему известно, какие сведения?

– Можно я отвечу? – шагнул из-за спины майора заместитель.

– Докладывай, – разрешил тот.

– Ахмед Муккей, было несколько приводов в полицию в связи с косвенными обвинениями. Но непосредственно на него ничего не было, поэтому отпускали. Был замечен в приятельских отношениях с полицейскими нижних чинов. Угощал их наборами продуктов, которые для фасовки приходили на его фабрику. Налоги платит, но по минимуму, чтобы только не пришли инспекторы, избегает любых лицензированных продуктов.

– Всё?

– Пока всё.

– Негусто, такое можно рассказать про половину населения города. Что ж, пойду думать, как подать всё это начальству.

10

Лишь оказавшись у себя в блоке, Головин с Фредди, наконец, решились посмотреть, что в этот раз перепало почитателям богатея Робина Боровского.

– А твой-то пакет действительно потяжелее будет, – заметил Фредди, когда они встали возле стола в его комнате, готовясь начать осмотр трофеев.

Сверху у них у обоих было всё одно и то же. Пара банок с пищевой целлюлозой приличного качества – себе Головин покупал подешевле. Затем по три маленьких упаковочки фруктовых чипсов, которые можно было есть сразу, а можно было залить водой на полчаса, с последующим закреплением в бытовом концентраторе. И тогда чипсы приобретали форму различных известных по фильмам фруктов, правда, цвета не всегда совпадали с оригиналами, но это было не так важно, поскольку и концентратора у Головина с Фредди не было.

Потом – поливитаминные наполнители. Их было много – по три больших упаковки. Фредди их не употреблял и обычно менял у кого-то из кадетов на препараты, а Головин такому подарку порадовался.

У него наполнители были в ходу, он совмещал их с пищевой целлюлозой, но опять же использовал более дешёвые варианты.

Потом у них нашлось по паре упаковок мясных имитаторов, продуктов почти что премиального класса, но, конечно же, просроченных. Впрочем, это не уменьшило восторгов соседей, хотя и тут требовался концентратор.

– Эх, жаль! Я такие штуки ещё ни разу не пробовал!.. – сказал Головин, разглядывая желаемый продукт через прозрачную упаковку.

– Не переживай, у меня есть пара мыслей, как сделать концентратор, – сказал Фредди.

– Сделать? Но это же непростой прибор, Фред.

– А мы весь прибор делать не будем, нам же лишь нужно повторить эффект эмуляции разнонаправленных вихрей Т-поля. А у меня вон в углу три бициклера лежат от парогенераторного движка. Думаешь, зачем я всё это собираю?

Головин посмотрел в сторону, куда указал Фредди, но среди разбросанных вдоль стены запчастей и узлов с торчавшими обгоревшими проводами ничего особенного не заметил. Но Фредди виднее.

Потом были упаковки с влажными салфетками, чему теперь особенно порадовался Фредди, поскольку именно из таких он мастерил разного рода фильтры для перегонки бытовой водосодержащей жидкости в условно питьевую воду.

Головин лишь пожал плечами, подумав, что может презентовать салфетки Фредди, поскольку это он организовал весь этот праздник бесплатного угощения.

– Эй, а у меня тут ещё какой-то свёрток, – сказал Головин, запуская руку на самое дно пакета.

Выудив увесистый свёрток, он положил его на стол, и они с Фредди какое-то время молча его рассматривали. Затем Фредди освободил стол от остальных подарков, переставив их на пол, и опустился на трёхногий стул, а Головину достался целый.

– Что там, как думаешь, Фред? – почему-то шёпотом произнёс Головин.

Сосед взял свёрток и взвесил в руке, потом положил обратно.

– Может, всё же распакуем?

Фредди вздохнул.

– Пока мы не распаковали, мы по эту сторону ситуации, а когда распакуем, обратно хода уже не будет, – произнёс он.

– Ну ты и выдал, – покачал головой Марк, – а какие у нас варианты? Обратно отнести, что ли?

– Нет, это тоже не вариант. Они же там не поверят, что мы этот свёрток не открывали.

– Да я пошутил, ты что, правда, думал вернуть это?

– Нет, пока ещё у нас есть другой вариант – выбросить не распаковывая. Тогда наша жизнь не изменится. Она у нас, конечно, не сладкий синтетик, но идёт по накатанной.

– Давай открывать, Фредди. У меня вон подработка накрылась, там двери сломали, и, похоже, Ахмед доигрался в свой фасовочный бизнес.

– А что он фасовал?

– Я не знаю, но теперь догадываюсь. За фасовку просрочки стальные дверь не вышибают. Итак, я разворачиваю.

– Это было в твоём пакете, тебе принадлежит право принимать решение.

– Я принял его, – сказал Головин и слегка дрожащими от волнения руками стал разматывать тонкий, но прочный пластик.

– Оппа… – выдохнул Фредди, когда был снят последний слой упаковки.

– Ничего… Себе… – прошептал Головин.

– Знатная вещица. Я такие только в справочниках видел.

– Что теперь будет, Фредди? Может, ещё можно выбросить это?

– Выбросить можно, но это уже ничего не изменит. Я тебя предупреждал, а теперь нужно действовать сообразно обстоятельствам.

– Но это же оружие, Фред.

– Да, оружие, – сказал Фредди, беря пистолет в руки. Потом передёрнул затвор, заглянул в ствол и, вытащив одну обойму, поменял на запасную, точно такую же – заполненную до предела.

– Тут даже производитель указан: оружейная компания «Дорсетт». Модель: «импала».

– Как ты ловко с этим разбираешься. Ты умеешь стрелять, что ли? – спросил Головин, с робостью поглядывая на пистолет в руках соседа.

– Да, умею. У нас в прошлом периоде обучения было два семинара практической стрельбы. У тебя тоже скоро будет, – сообщил Фредди, продолжая вертеть в руках оружие.

– Но это же ужас, Фред, это не лицензии ломаные покупать, за пистолет ого-го чего сделать могут.

– Согласен, совсем другая ответственность, и одним лишь вышибанием за пределы экономической зоны не отделаешься.

– Значит, выбросим?

– Нет, это было действие из той действительности – выбрасывать нужно было до распаковки. А теперь его нужно продать.

– Продать? Фредди, кому в нашем хайтауне можно продать пистолет?

Фред задумался, почесал нос и сказал:

– Здесь продавать его не стоит. Здесь никто не даст за него настоящую цену.

– А где дадут?

– Дадут там, где подобные игрушки особенно ценятся.

– А где ценятся такие игрушки?

– В среде бандитов.

– Бандитов? Разве у нас в городе есть бандиты? Ну, вот те, как в старых плоских фильмах?

– А как же. В нормальном обществе присутствуют все соответствующие пороки. Кто-то же доставляет нам всякие волшебные таблетки. Неужели ты думал аптечная сеть?

Головин кивнул. Про волшебные таблетки Фредди был осведомлён лучше многих.

– Я знаю, где толкутся те, кто может заинтересоваться подобным товаром. Сейчас мы подкрепимся премиальными деликатесами и двинем по этому адресу, – сказал Фредди и начал заворачивать пистолет обратно в пластик.

– Что, прямо сегодня пойдём продавать? – испугался Головин.

Он был не против продажи, пусть даже это было сопряжено с риском, однако для одного дня переживаний было слишком много. Он к походу за левой лицензией на ботинки почти две недели готовился – набирался решительности, а тут и поездка в сабурбане с задержанием в околотке, и афера с фальшивыми флаерами на продукты.

Потом этот пистолет на дне сумки, и теперь ещё нужно бежать к каким-то бандитам.

Это для Головина было слишком.

– Ты не торопись, – сказал ему Фредди, словно прочитав мысли соседа, – ты возьми свои припасы и отнеси к себе, а я пока соберу аналог концентратора, вернее, функциональный элемент.

Головин хотел что-то возразить, но лишь изобразил отяжелевшими руками какую-то пантомиму. Но Фредди ничего этого уже не видел, полностью погружённый в переборку железяк, которые Головину все казались одинаковыми.

Он сложил свои трофеи обратно в пакет и унёс к себе. Поставил пакет возле стола и опустился на узкую кровать, чтобы собраться с мыслями.

Головин ждал, что вот сейчас Фредди одумается, заглянет к нему и скажет, что, дескать, погорячился и давай толкнём эту «пушку» в конце недели. Или в начале следующей.

И Фредди заглянул минут через пятнадцать.

– Ты чего тут сидишь? Пойдём, поможешь мне мясные пластины заложить, а то у меня рук не хватает – зажимы тугими получились, я их из клапанного механизма парогенератора позаимствовал.

Головин поднялся и следом за Фредди перешёл в другую комнату. Там на столе лежало нечто с проводами и пружинами. И выглядело это небезопасно.

– Так, Марк, я сейчас разожму вот эти штуковины, а ты возьмёшь мясную пластину и сунешь между ними. Понял?

– Да вроде понятно, только ты не отпусти слишком рано.

– Не дрейфь, не подведу. Ну, готов?

Головин взял одну из мясных пластин, которая выглядела как кусок облицовочного пластика и таковой же была на ощупь, понюхал её и сказал:

– Давай!

Фредди разжал стальные челюсти зажима, Головин сунул туда заготовку и едва убрал руку, как механизм хищно лязгнул железом.

– Что, страшно? – спросил Фредди и хрипло засмеялся. – Давай по-новой, осталось ещё три. Поехали…

Несмотря на опасение Головина, вскоре они «зарядили» все четыре держателя, после чего Фредди взял панельку с жёлтой кнопкой и сказал:

– А теперь, Марк, беги…

– Куда?

– В коридор. Через секунду я к тебе присоединюсь. И держи, пожалуйста, дверь открытой, чтобы я выскочил сразу.

– Подожди, объясни сначала, что происхо…

– Беги! – заорал Фред, и Головин выскочил вон, в последний момент вспомнив, что нужно держать дверь для Фредди.

Тот выскочил, дверь захлопнулась, а потом вздрогнули стены.

– Всё? – спросил Головин.

– Да, сработало, – подтвердил Фредди, и в этот момент почти одновременно в коридор вышло человек десять кадетов из других блоков.

– Фредди, это ты опять сделал? – строго спросил один из них.

– Ничего я не сделал! – возразил тот и, раскрыв дверь, юркнул в свой блок так быстро, что Головин за ним едва поспел.

А им вслед на весь коридор разносились ругательства тех, у кого зависли учебные программы или отключились бытовые приборы. Все жильцы на этом и двух смежных этажах уже знали, что к подобным проблемам был причастен именно Фредди, что было неоднократно доказано результатами внутренних расследований.

Иногда после этого Фредди ходил с фингалами, но нечасто, он тоже мог дать отмашку.

Когда Головин и Фредди вернулись в комнату последнего, то на мгновение онемели. Под потолком будто подвешенный к осветительной панели медленно вращался шар, словно сотканный из туманных оранжевых нитей. Он был огромный, где-то метр в диаметре, и, как показалось Головину, издавал едва слышимый треск.

Вскоре огненная сфера начала тускнеть и в течение пары минут совершенно исчезла.

– Нужно проветрить, – сказал Фредди, подбежав к окну, привстал на носки и сумел дотянуться до его ручки.

В комнату потёк холодный воздух, и все очертания вокруг стали проясняться.

– Ух ты, что это было, Фред? – с запозданием удивился Головин.

– Один из вихрей вышел за границу поля.

– А не должен был? – уточнил Головин, подходя к столу, на котором лежал собранный на скорую руку узел.

Он всё ещё был горячим, как и сформировавшиеся в зажимах продукты.

– Ты там ничего не трогай, микровихри могут оставаться в продукте какое-то время! – предупредил Фредди, захлопывая оконную раму.

– А чего окно закрыл? Пусть бы ещё проветрилось, – сказал Головин, продолжая с интересом рассматривать то, что у них получилось из премиальных полуфабрикатов.

Выглядело всё это необычно – какое-то красное. Таких продуктов он ещё никогда не видел.

– Нельзя окно держать долго открытым, к нему тогда следящая аппаратура легко пристреляться может.

– Это ты про шпионов водяной компании?

– Ну, и они тоже.

– А просто так через грязное окно не пристреляются?

– Оно не грязное, Марк, оно покрыто специальным раствором. Деполяризирующим.

– Правда?

Головин посмотрел на окно соседа и пожал плечами.

– У меня оно такое же. Но потому что грязное.

Фредди подошёл к столу и, достав с полки какой-то обшарпанный приборчик, поднёс к полученным продуктам.

– Порядок, вихрей нет.

Потом взял с той же полки закопчённую отвертку и, сунув её куда-то глубоко в механизм, что-то повернул, после чего все зажимы плавно отошли, высвобождая полученные продукты, которые вывалились на стол, слегка испачкав его какими-то маслами.

– Выглядит необычно, – сказал Головин, убрав руки за спину.

Эта странная еда казалась ему какой-то агрессивной на вид. Не то что целлюлозные таблетки и гранулы для ферментации.

– Скорее, они похожи на гигантские «палочки Шепарда», бактерии, возбуждающие что-то там. Забыл уже. Рубежный зачёт давно сдавал.

Фредди взял оставшуюся упаковку и снова стал читать сопроводительную информацию.

– Ага, вот. На самом деле, это называется «сосер… джи». Тут затёрто. А, вот есть. «Сосински».

– Странное название для пищевых компонентов, – заметил Головин, продолжая с подозрением рассматривать полученные продукты.

– Будешь пробовать? – улыбнувшись, спросил Фредди.

– Буду, но после тебя.

– Хорошо, – согласился Фредди, взял одну из странных красноватых палочек и, смело откусив примерно треть, стал разжёвывать. При этом выглядел очень напряжённым.

– Ну как? – спросил Головин.

Фредди не ответил, продолжая судорожно пережёвывать. Наконец, он проглотил продукт и облегчённо выдохнул.

– Ну, чего молчишь-то?

Фред вытер проступившие слёзы и встряхнул головой.

– Очень насыщенный вкус. Прямо резкий. И калорийно очень, я прямо насытился весь.

Головин с сомнением посмотрел на премиальный продукт, потом – ещё раз на Фредди, доставшего из запасов условно питьевую воду и принявшегося её жадно пить.

– Ладно, нужно же узнать, на что люди такие бешеные деньги выбрасывают, – сказал Головин и, взяв со стола начатую соседом палочку, откусил примерно ещё столько же и принялся жевать.

Он сразу почувствовал, как от мощного вкусового удара каких-то сумасшедших специй – острых, солёных и сладких – деревенеет его язык. Пряные ароматы ударили в нос и выдавили слёзы. Головин кое-как прожевал и, едва сдержавшись, чтобы не выплюнуть и предстать перед Фредди слабаком, всё же проглотил странный сублимат, и его тотчас передёрнуло.

– Ну, и как тебе? – спросил Фредди.

– Всё… Всё, как ты сказал.

– Думаю, доедать мы это не будем. Но я уже знаю, кому это впарить. А теперь пора выдвигаться. Нам тут идти полчаса, и уже скоро темнеть начнёт. Это хорошо.

– А чего же хорошего?

– Важно, чтобы нас не запомнили в лицо.

– А если запомнят? – сразу насторожился Головин.

– Ничего страшного, мы с ними в разных кругах вращаемся. Но лучше, если не запомнят. Разворачивай пушку, я сделаю трёхмерный снимок.

– Зачем?

– Для предварительных переговоров. Если сразу железку показать, могут дать по башке и отобрать. А так я лишь предъявлю рекламный проспектик, и взять с меня больше нечего.

Головин развернул свёрток, и Фред сделал несколько снимков своим диспикером, таким же потёртым,как все его гаджеты, но и столь же неожиданно эффективным.

Потом он показал Головину все варианты и спросил:

– Какой лучше?

– Мне кажется, второй лучше остальных получился.

– Я тоже так думаю, – согласился Фредди.

11

Уже через десять минут они оказались на широком крыльце хайтауна, где Фредди встретил малознакомого Головину кадета.

– Привет, Брукс! – сказал Фредди, останавливаясь.

– Привет, чувак.

– Есть тема для платёжеспособного кадета.

– Я весь внимание, чувак, – кивнул Брукс и выпустил в сторону облако сизого дыма.

Он умел курить какую-то натуральную траву и очень этим гордился, поскольку позволить себе такое могли лишь единицы кадетов в школе.

– Короче, Брукс, премиальные продукты. Самый свежак, и часть уже раскрыта в концентраторе индивидуальной сборки.

– Вау, чувак! Я уже заинтригован! – воскликнул Брукс и, затянувшись из какой-то коробочки, снова выпустил дым.

– Ты ведь ходишь к женщинам, Брукс.

– О да, чувак, и они меня обожают!

– Ну, тогда это твой товар. Я прав?

– Ты трижды прав, чувак. Набери меня попозже, обсудим.

На этом они распрощались, и Головин с Фредди продолжили путь.

– Думаешь, спихнуть ему эти мясные палочки?

– Конечно. Он мой постоянный покупатель. Если что-то где-то непонятное, он всегда купит. Денег у него навалом, а понтов – ещё больше.

– А чем он так дымит, ты не знаешь?

– Это, брат, да – настоящая натуральная субстанция. Чего-то там растят, сушат и всё такое. Цены запредельные.

– А ты пробовал? – спросил Головин.

– Ну-ка стой, – прервал его Фредди и направился к художественной экспозиции из пластобетона, которая стояла метрах в ста от их хайтауна.

Экспозиция изображала натуральную природу, деревья, лианы и каких-то птиц. Однако поставлена здесь она была давно, когда строили хайтауны, и с тех пор за ней никто не ухаживал, отчего некоторые части отделились от общей композиции и завалились друг на друга.

Получилось что-то вроде бетонопластиковых джунглей.

Иногда кадеты заходили в эти джунгли, чтобы пересидеть последствия перебора с таблетками, иногда отлить, если приспичило. Однако было у неё и другое предназначение, придуманное пытливыми умами Водяной компании. На «ветках» композиции время от времени размещалась шпионская аппаратура, с помощью которой инспекторы компании выявляли тех, кто выставлял в окно на ночь адсорберы для сбора воды из воздуха и тем самым нарушал законную монополию компании.

Намётанный глаз Фредди сразу обнаружил вражеские устройства, и, взобравшись по конструкции, он снял три гаджета, вывернул из них какие-то элементы и объявил приборы обезвреженными.

Потом сунул в потайное место на той же конструкции, сказав, что подберёт трофеи на обратном пути.

– Так куда мы идём, Фред? – спросил Головин, которого приближение новых приключений беспокоило не на шутку. Это не флаеры подделывать, это торговля оружием, да ещё с кем! Прежде Головин никогда не видел настоящих бандитов вживую.

– Торговую площадку возле заброшенной трансформаторной станции знаешь?

– Издали видел. Там мусор какой-то.

– Там не только мусор, там творятся тёмные дела, приятель.

– А каков наш план? То есть сначала ты пойдёшь показать рекламу…

– Да, именно так.

– А потом?

– Потом – как пойдёт. В таких делах планировать бесполезно. Разве что для собственного успокоения, – невозмутимо ответил Фредди.

Уже начинало темнеть, и следовало смотреть под ноги, потому что они уже передвигались по территории, куда редко наведывались городские уборочные автоматы.

Прежде здесь располагались производственные корпуса каких-то фабрик, потом производство перенесли, а территорию собирались облагородить и понастроить разных полезных зданий, но время шло, и руки городских властей и спонсоров Генеральной компании до благоустройства бывшей промышленной зоны так и не дошли.

Пару раз попадались какие-то подозрительные личности, но оба раза они здоровались с Фредди, как со старым знакомым. На вопрос Головина, кто это, Фредди отмахивался, говоря:

– Да так, пару раз пересекались.

Наконец, они подошли к площадке, о которой говорил Фредди. За кучами мусора, оставшегося от разваленного здания, на расчищенной площади стояло несколько автомобилей, на временных мачтах горели фонари, звучала негромкая музыка.

Слышались голоса, иногда смех. Можно было различить человек двадцать, которые стояли группами и разговаривали.

– Что они тут делают? – шёпотом спросил Головин.

– Дела решают.

– Ну и что, ты вот так прямо пойдёшь к ним? Неужели не страшно?

– Есть немного, – признался Фредди, – но давай всё же набросаем план.

– Давай, – согласился Головин, – хотя бы, как ты сказал, для внутреннего спокойствия. А то я неспокоен. Внутренне.

– Значит, я иду, отзываю кого-то, показываю рекламу, договариваюсь о цене, но говорю, что товар не у меня, поскольку боюсь обмана с оплатой.

– Пока всё правильно, – кивнул Головин, чувствуя, что его начинает трясти то ли от вечерней прохлады, то ли от предстоящей операции.

– Я указываю ему место, на которое нужно принести деньги в обмен на товар. Он приходит один – это моё условие, и мы совершаем обмен.

– Он должен оставить деньги…

– Что?

– Он должен оставить деньги в каком-то месте, потом вы идёте за пистолетом. Ты отдаёшь ему товар, и вы вместе возвращаетесь, чтобы ты забрал деньги.

– Если у него будет пистолет, а к тому же у него и свой будет, в этом я не сомневаюсь, он не отдаст мне эти деньги.

– Правильно, – трясясь всё сильнее, закивал Головин, – так он и подумает, но деньги заберу я, пока ты будешь передавать ему товар. Поэтому у них из этого обмана ничего не выйдет.

– Толково придумано, Марк! – восхитился Фредди. – Сразу видно, что тяжёлые препараты тебя не прельщают. И правильно делаешь. Ну что, пойдём прятать пистолет. Я вон там, в развалинах, знаю подходящее место. А потом – по плану.

И они пошли вокруг руин, чтобы добраться до знакомого Фредди места. Идти пришлось по кускам битого пластобетона, и Головин беспокоился о состоянии своих ботинок.

Наконец, напарники достигли нужного места, правда, едва не наступили в дерьмо, которого здесь, как оказалось, было достаточно, ведь на площадке никаких туалетов не было.

– Вот про это я как-то не подумал, – признался Фредди, двигаясь первым и подсвечивая себе фонариком диспикера.

В конце концов, место для закладки товара было найдено, Фредди положил свёрток, и напарники перешли в следующее помещение, имевшее проломы в трёх стенах из четырёх.

– Это очень удобно, поэтому деньги предварительно будут оставлены здесь, ну вот хотя бы тут, – Фредди шагнул к стене и указал на выбитое в ней углубление.

– Трансформатор выдирали. Там лития много, – пояснил он между делом.

– А я где бу… Буду? – спросил Головин, совсем не справляясь с бившей его крупной дрожью.

– Не трясись, всё будет в порядке. Вон там, за колонной, и встанешь, и как только мы уйдём за товаром, заберёшь деньги и подашь мне знак.

– Какой?

– Крикни что-то. Только не зови меня по имени, не упоминай кадетов или школу. Чтобы поменьше хвостов от нас тянулось, понял?

– Тогда я просто крикну: «у-у-у!»

– Годится. Ну всё, ты прячься, а я выдвигаюсь.

С этими словами Фредди вышел через тот пролом, что был справа, и отошёл ещё метров на двадцать, чтобы не выдавать заранее предусмотренное место.

Когда он появился на освещённом пятачке, его заметили и разговоры стихли. Все с интересом смотрели на приближающегося незнакомца.

Головину всё было хорошо видно и слышно. Затаив дыхание, он ждал развязки. Такой всегда надёжный и уверенный Фредди на фоне здоровенных бандитов выглядел совершенно неубедительно.

Между тем Фредди вышагивал по обломкам пластобетона и срочно решал задачу, к кому подойти. Объявлять своё предложение для всех было бы глупо, поэтому он решил выбрать главаря. Того, кто здесь всем управляет. Покупка оружия – задача не для рядового состава, тут требовалось участие главного лица. Но кто это главное лицо?

Следовало поскорее принимать решение, поскольку бандиты уже смотрели на него и наверняка не думали при этом ничего хорошего.

Наконец, Фредди сделал свой выбор. Вон тот, невысокий и не такой широкоплечий, как другие. Остальные стояли возле него полукругом, и никто не пытался притереться поближе.

«Точно, это он», – подумал Фредди и под взглядом двух десятков пар глаз подошёл к группе бандитов, которые невольно расступились, удивлённые уверенностью незнакомца.

А Фредди, поймав на себе взгляд главного, чуть заметно повёл головой, приглашая того отойти в сторону.

Это была величайшая дерзость, поступи так кто-то из знакомых, но Фредди был неизвестным лицом, статус которого оставался неизвестным.

Главный переглянулся со своими ближайшими помощниками и, выйдя из круга, подошёл к Фредди.

– Я по поводу вот этой темы, – сказал тот и показал диспикер, на экране которого во всей красе крутился их с Головиным трофей.

– А чего он сам не пришёл? – спросил главный, буравя Фредди пристальным взглядом.

– Приболел. Чернушки перебрал.

– Чернушки? Он же всегда на «белом» сидел.

– Пожадничал.

– Это на него похоже. Цена какая?

– Обычная, – продолжил игру Фредди.

– А ты знаешь, что он мне должен?

– Так он и мне должен. Если бы не срочное дело, я бы подождал, он обычно отдаёт. Но тут ситуация – край, вот и вписался в эту торговлю, а это не моя тема.

– Товар с собой?

– Не, я опасаюсь пока. Пошли человечка с баблом, мы с ним в сторонке обменяемся.

– А ты не кинуть меня хочешь? Ты хоть назовись.

– А чего мне обзываться, ты обо мне не слышал, а я о тебе много слышал. Поэтому кидать тебя – это не вариант.

– Постой здесь, – сказал главный и отошёл к своим. Он о чём-то переговорил с двумя из них, потом одному что-то дали – видимо, деньги, и тот, сунув их в карман, подошёл к Фредди.

– Ну что, пойдём обмен делать, начальник, – произнёс бандит, оскалив зубы, и Фредди показалось, что там одни клыки.

Бандит был на голову его выше и, несмотря на ухмылку, выглядел весьма зловеще.

Даже главный не показался Фредди таким опасным. Но делать было нечего, и он повёл бандита к руинам – тому месту, откуда вышел.

– Далеко, что ли, ствол затарил? – спросил бандит, когда они стали пробираться по закоулкам, где Фредди подсвечивал диспикером.

– Да не, тут совсем рядом. Ещё немного.

– Чо, так сильно дрейфишь?

– Непривычная тема, вот и страхуюсь.

– А по жизни ты кто?

– По жизни я электронные приблуды собираю.

– Конкретная тема. На такое у нас спрос.

– Я знаю, – сказал Фредди, останавливаясь в помещении, где они с Головиным условились умыкнуть деньги.

– Пришли, показывай бабло, – сказал Фредди.

Бандит вытащил из кармана свёрток и развернул его, показав пачку чаков.

– Годится, клади в ямку и пойдём за угол ствол брать, – сказал Фредди, чувствуя, что всё это звучит как-то глупо.

– Зачем это?

– Затем, что опасаюсь, что ты мне потом бабло не отдашь.

Бандит в одно мгновение выхватил свой пистолет и приставил к голове Фредди.

– Давай ствол, сука, иначе прямо здесь ляжешь!..

И он поволок Фредди к пролому, на который тот невольно кивнул, когда выставлял условие передачи денег.

– Ну что, тут ствол? – спросил бандит, крепко держа Фредди, когда они оказались в помещении, где был спрятан пистолет.

– Тут он! Я тебя вычислил!

Бандит захохотал, радуясь своей проницательности.

– Если не отпустишь меня, Корявый тебе башку прострелит. Он прямо сейчас в тебя целится из темноты, – сказал Фредди.

– Гонишь… – произнёс бандит, но как-то не очень уверенно, и хватка его слегка ослабла.

– Корявый, подай голос!

– У-у-у! – прогудел Головин, и эхо этого звука заметалось по разбитому зданию. Получилось очень убедительно, и бандит совсем отпустил Фредди, принявшись осматриваться.

– Не старайся, всё равно не увидишь, – сказал Фредди и, в открытую достав из тайника пистолет, развернул его и посветил диспикером, чтобы бандит убедился в целостности товара.

– Забирай и давай бабло.

Бандит беспрекословно повиновался. Теперь движения его были суетливыми, поскольку он затылком чувствовал, как пистолет Корявого отслеживает из темноты каждое его движение.

Отдав товар, Фредди забрал деньги и убрал в карман.

– Пересчитывать не будешь? – спросил бандит.

– А зачем? Я же знаю, где тебя найти. Ну, бывай.

И с этими словами Фредди вышел в боковой пролом, погасив фонарик на диспикере и надеясь, что не наступит в дерьмо.

Далеко уходить он не стал и затаился, чтобы тишиной нагнать на бандита ещё больше жути. Он дождался, пока тот, спотыкаясь, выберется из руин и негромко позвал:

– Марк…

– Я здесь, – отозвался Головин.

– Валим отсюда, пока они не очухались.

Головина уговаривать было не нужно, сидя в засаде, он уже натерпелся такого страху, что теперь торопливо перебирал по строительному мусору ногами, вовсе не заботясь о состоянии своих ботинок.

Наконец, руины остались позади, и напарники перевели дух.

– Ну ты и закрутил сюжет, Фред! Я почти всё слышал, как ты с их главным разговаривал. Ну ты и крут! – возбуждённо заговорил Головин, то и дело оглядываясь на фонари у площадки.

– Само как-то получилось, – признался Фредди, – а страшно стало, когда этот бандит мне пистолет к голове приставил. Вот тут я струхнул, поняв, что план-то наш не безупречен. Хорошо, что Корявый помог.

Они рассмеялись.

– Эй, весёлые, ну-ка подошли сюда! – прозвучал вдруг из темноты грубый голос, и Фред с Марком от неожиданности остановились.

– Сюда подошли, я сказал, – повторили из темноты, и стал заметен массивный силуэт хозяина неприветливого голоса и ещё несколько других силуэтов.

«Попались! – подумал Головин. – Ну вот и всё!»

И они с Фредди, оба на ослабевших ногах двинулись к группе каких-то агрессивно настроенных субъектов.

Фредди подумал, что хорошо бы скинуть деньги, ведь это была сейчас серьёзная улика. А Головин совсем ничего не думал, он держался за товарища, чтобы не упасть.

Незнакомец шагнул им навстречу и показал яркий экран диспикера последней модели.

– Вот этих знаете? – спросил он.

Головин пригляделся, и его стало тошнить. Это было видео с камеры наблюдения где-то возле ангара, где они сегодня затаривались продуктами. На этом видео шагали они с Фредди – счастливые, с полными пакетами.

– Ну, знаете их?! – с угрозой в голосе повторил незнакомец.

– Не… Пе… Первый раз вижу, – промямлил Головин.

– Эй, да я их знаю, – бодро вмешался Фредди, – только что на Корде видел, они там сделку обсуждали с местными пацанами. Смеялись все, говорят, лохов каких-то обули.

– А я говорил тебе, Леон, это их подстава! – раздалось из темноты.

– Пора предъявить им, Леон! – поддержал коллегу ещё один человек.

– Валите отсюда, – коротко бросил Леон, и Фредди с Головиным засеменили прочь. А в противоположную сторону двинулась большая группа людей. Слышно было их дыхание, топот и лязг затворов.

– Бежим, Марк! Бежим, сейчас начнётся! – крикнул Фредди и дёрнул Головина с такой силой, что тот едва не упал.

Напарники успели пробежать метров шестьдесят, когда послышались выстрелы.

Сначала частые одиночные, потом застучали автоматы и захлопали взрывы гранат. Это заставило прибавить скорости, и теперь Марк с Фредом неслись, едва касаясь земли. А когда они выскочили на «обитаемую» территорию, с нормальным уличным освещением и ровными тротуарами, им встретилась целая вереница полицейских машин во главе с лёгким броневиком.

А над машинами, прикрывая с воздуха, летели вооружённые дроны в полицейской раскраске.

Чтобы не бросаться в глаза, напарники перешли на шаг и, тяжело дыша, отводили взгляд от попадавшихся навстречу знакомых. Но до них никому не было дела – все, кто находился на улице, были поглощены этим полицейским парадом.

12

Оказавшись у себя в блоке, Фред с Марком наконец перевели дух. Головин сразу снял ботинки, обулся в лёгкие стоптанные туфли, заменявшие ему тапочки, и решил умыться, не побрезговав прополоскать рот водосодержащей жидкостью.

Прежде он ею только мылся.

После всех этих процедур, посвежевший, он зашёл в комнату Фредди и сел на целый стул, в то время как сосед валялся на койке.

– Ты как, Фред, в порядке?

– Время ускоряется, Марк…

– Чего? – не понял Головин. Фредди часто произносил непонятные и странные фразы.

– Я это чувствую. Время ускоряется, и события вокруг начинают сжиматься, концентрироваться, спрессовываться. Понимаешь меня?

– Нет, – признался Головин.

– Я не удивлён, – сказал Фредди. Потом спустил ноги в ботинках на пол и стал разуваться, после чего прошёлся по комнате в носках – никаких тапочек он не признавал.

– Давай уже посмотрим, из-за чего мы рисковали, – предложил Головин.

– Вон – на столе. Смотри.

И только тут Головин заметил свёрток упаковочного пластика, почти такого же, в какой был завёрнут пистолет.

– А ты сам посмотреть не хочешь? – спросил Головин, начав разворачивать пакет слегка подрагивающими руками.

– Время сжимается, Марк, – повторил Фредди и, подойдя к столу, сел на трёхногий стул.

– Что-то тонковатая пачка, – заметил Головин, продолжая разворачивать свёрток.

Наконец, показались деньги. Это были ассигнации по пятьсот чаков. Головин пересчитал – их оказалось сорок штук.

Головин пересчитал ещё раз, всё ещё на веря, что держит в руках двадцать тысяч. Пару раз ему приходилось видеть сотенные купюры, но про пятисотенные он только слышал.

– Фредди, мы богачи, – свистящим шёпотом произнёс Головин, чувствуя, как весь погружается в жар.

– Ну да, – кивнул напарник.

– Я теперь смогу… Я куплю нормальную лицензию на ботинки, Фред! Да что там лицензию, я куплю новые ботинки вместе с лицензией!.. А ты?

– Не знаю, – пожал плечами сосед, – даже не знаю, что можно пожелать. С таких денег сторчаться можно, это факт.

– Да не обязательно покупать таблетки, Фред. Начинай уже пить нормальную воду из магазина. Купи себе настоящий компьютер вместо самодельного терминала. Опять же – лицензионные ботинки.

– Приборчики забыли, – произнёс Фред.

– Чего?

– Шпионские гаджеты водяной компании, которые я поснимал с композиции. Я же их припрятал. А забрать забыл.

– Завтра заберёшь.

– Это да. Я вот что думаю, Марк. А давай-ка мы мягко так накатим?

– Нет, я химию только под рубежные зачёты пользую.

– А мы не химию.

– Алкоголь?

– Да, алкоголь, причём полусинетик.

– Но это же дорого… Ах да, мы же теперь можем себе позволить.

– Вот именно. Я тут на тридцать восьмом этаже одного шинкаря знаю. У него имеется всё, что нужно, причём качество он не бодяжит. Сейчас метнусь, и мы отметим.

13

Накануне, около двух часов ночи, начальнику полиции города пришли окончательные сводки по операции в районе «бывшей промышленной зоны номер два».

Выглядело всё очень впечатляюще – восемь задержанных, оружие, принтеры трёх– и четырёхзначных голограмм, которыми защищают официальные документы, и много чего по мелочи.

Не откладывая в долгий ящик, начальник полиции лично промучился два часа над отчётом, чтобы сделать его покрасивее, и в начале четвёртого утра отправил вышестоящему начальству.

После этого довольный собой полковник вызвал дежурную машину и уехал домой, где проспал до десяти утра, пока его не разбудил звонок начальства.

– Ты почему дома, полковник? – строго спросил генерал из округа, и полковник вскочил с кровати, встав по стойке смирно прямо в пижаме.

– Прошу прощения, сэр, работал всю ночь, сейчас как раз собирался выехать на службу, – доложил начальник полиции и подумал, что генерал, наверное, не читал его победных реляций, потому и сердитый. Наверное, стоило ему намекнуть, чтобы спросил у секретаря. Но как? Как бы не вышло хуже.

– Читал я твою писульку. Ну, хорошо, конечно, что как-то там ещё сучите ножками, хотя профилактическая работа, конечно, завалена. Экие вы там бандитские команды вырастили, что они у вас войны устраивают.

Полковник сник. Не этого он ожидал услышать от генерала.

– Ладно, это текучка, полагаю, как-то справитесь, да и в показатели всё это засунуть можно. Одним словом – сгодится. А вот коммерсанты, хозяева вашей территории, жалуются, что от вас никакой помощи. Что, дескать, полиция самоустранилась, а мы, дескать, налоги платим.

– А что не так, сэр? Когда они просят, мы их всегда поддерживаем, когда надо, усиливаем их службу безопасности своими сотрудниками.

– Ты немного не догоняешь, полковник. Тут такое дело – у нас через две недели отчётность перед ого-го какой комиссией. Помнишь, надеюсь?

– Так точно, сэр!

– Нам не хватает показателей, как мы помогаем коммерсантам бороться с нарушителями лицензионного законодательства.

– А, ну так мы это исправим, сэр! Я сегодня же дам указание, и мы начнём…

– Да подожди ты, не перебивай. Начнут они. Это должно быть сделано вчера, понимаешь?

– А… Как же сделать, чтобы вчера, господин генерал?

– Ну, полковник, что ты как ребёнок. Поднимите архивы, пройдитесь мелкой, так сказать, гребёнкой. Короче, с тебя пятьдесят случаев помощи по лицензионному праву, понял?

– Так точно, сэр!

– Даю три дня, действуй.

Связь прервалась, и полковник ещё минуту стоял по стойке смирно, постепенно приходя в себя.

Это был неприятный удар. Он рассчитывал на похвалу, а получил по заднице.

– Милый, ты с кем там разговариваешь? – крикнула из столовой жена.

– С кем надо, – буркнул полковник и стал набирать номер городского дежурного.

– Дежурный лейтенант Дроун, слушаю вас.

– Лейтенант, это полковник Смоллет.

– Я узнал вас, сэр!

– Ладно врать. Ты вот что скажи, наши айтишники на службу пришли?

– Пришли, сэр. Но только четверть часа назад, – со злорадством доложил дежурный. Айтишников в Управлении не любили из-за того, что у них было много льгот и послаблений.

На построение они не ходили, на политсобрании их тоже было не найти и на службе появлялись когда вздумается.

Да ещё и внешний вид был как после пьянки. Всегда какие-то помятые.

Правда, случалось айтишники сидели на службе сутками, питаясь чипсами, но этого личный состав старался не замечать. Не любить айтишников в Управлении было модно.

Одной рукой снимая куртку пижамы, другой – полковник ухитрился набрать номер «кибернетического отдела».

У него имелись номера и личных диспикеров обоих специалистов, но он предпочитал им не звонить, поскольку они обычно на ходу торопливо сыпали какими-то незнакомыми терминами, и полковнику, чтобы не показаться тупым, оставалось отвечать «так-так, понятно» или «я так и думал». А потом ещё раз всё выяснять через помощников.

Поэтому лучше было застать их на месте, чтобы быть уверенным, что они говорят по стационарному аппарату и не занимаются в этот момент ничем посторонним.

– Алло, Лембит?

– Ленгарт, мистер Смоллет, доброе утро.

– Ленгарт, вы не могли бы поднять из архивов видеонаблюдения где-то пятьдесят случаев нарушения лицензионного права.

– Ну, мы сейчас завтракаем, а потом – конечно. Этого дерьма в архивах достаточно.

– Отлично, буду вам благодарен, – сказал полковник в завершении и положил трубку.

– Буду вам благодарен! – передразнил он самого себя, кривляясь. – Тьфу, гадость…

– Эдгар, с кем ты говорил? – спросила вошедшая в спальню супруга.

– Это по работе, Эмма, – буркнул полковник, путаясь в пижамных штанах. Он бы действовал половчее, не будь этого живота, как двадцать лет назад.

– Опять болтал с этой сучкой? – уточнила супруга, подходя ближе и стараясь заглянуть мужу в глаза.

– Она не сучка, Эмма. Она референт! И вообще, она уже уволилась.

– Точно уволилась?

– Точно.

– Я проверю, Эдгар.

– Проверяй, – буркнул полковник и, швырнув пижамные штаны в угол, направился в ванную.

К полудню он уже оказался на службе и, войдя в кабинет, обнаружил на столе планшет со всеми найденными случаями нарушений лицензионного права.

– Так-так, – произнёс полковник, садясь в кресло, – и скока всего?

Он нашёл статистику, и она его порадовала: сто двадцать три случая, а генерал ему заказал полсотни.

– Отреагируем на шестьдесят, – сказал себе полковник, – а то, если сделать сотню, в следующий раз потребуют полторы сотни. Знаем, проходили.

Углубившись в дальнейшее изучение отчёта айтишников, он обнаружил, что сорок с лишним случаев нарушений были зафиксированны задним числом, после того как к лицензионной защите пришёл новый патч от компании-производителя программирования.

Таким образом, тот, кто прежде проскочил с нарушениями как легальный пользователь, после установки новой программной заплатки превратился в пирата. Кроме того, посмотрев разбивку по категориям, возрастным и социальным, полковник обнаружил, что большинство нарушений были совершены кадетами навигаторской школы.

– Эти поганцы мне в городе всю статистику портят! – воскликнул он и ударил кулаком по столу. – Вот вас-то и прижучу в первую очередь!..

Дверь в кабинет приоткрылась, и показался нос сержанта, который теперь был у полковника секретарём-помощником.

– Сэр, вы меня звали?

– Не звал. Но постой, – полковник вздохнул, вспомнив, как ещё совсем недавно к нему заглядывала золотоволосая Лили, которую Эмма называла «эта сучка».

– Постой, немедленно собери мне всех начальников отделов и завсекторами.

– К вам в кабинет?

– Да, в кабинет. Хотя постой, давай сгоняй их в актовый зал, и пусть кроме начальства будут все свободные от выездов, весь личный состав.

– Как назвать мероприятие, сэр?

– Назовём это срочный шорт-ап по текущему вопросу.

– Понял, сэр. Уже бегу!

14

В начале второго часа дня начальнику службы безопасности Генеральной компании города – майору Локхиду, позвонил свой человек из полиции. Он занимал там небольшую должность, однако был достаточно информированным, чтобы доносить обо всех важных мероприятиях городской полиции.

Разумеется, ему за это неплохо платили.

– Это я, сэр, Пересмешник.

– Привет, Пересмешник, давно тебя не было слышно. Я уж было подумал…

– Не было новостей, сэр. А вот сегодня всё Управление буквально бурлит. Сверху пришёл нагоняй, и Смоллет роет носом землю, будут проводить рейды для выявления нарушителей лицензионного права.

– О, так это прямо реальная для нас помощь, придётся выставить полковнику что-то дорогое покурить.

Агент вежливо хихикнул.

– На этом пока всё, сэр. Позже доложусь по результату акции со всеми подробностями.

– Ну, давай, не пропадай, Пересмешник.

Майор Локхид откинулся в кресле, обдумывая услышанное. Он прикидывал, что можно предпринять, чтобы эффект от полицейской операции был выше и Генеральная компания получила больше выгоды. А, стало быть, и он, начальник службы безопасности, не остался в накладе.

Неожиданно дверь его кабинета распахнулась и в неё влетел заместитель капитан Лозе. Его лицо было красным, глаза блестели.

– Док сказал – пациент очнулся!.. Что-то бормочет, но уже связно!..

– А почему он мне не позвонил? – воскликнул Локхид, вскакивая.

– Да он и мне бы ничего не сказал, если бы я его случайно на этаже не встретил. Он полагал, что нам нужен пациент с полной ясностью суждений, прикинь?

– Ладно, пойдём разбираться. Дока можно понять, он постоянно в каких-то своих фантазиях и экспериментах. С одной стороны, это хорошо, он на острие науки, а с другой… – Локхид выпустил заместителя, вышел сам и закрыл дверь кабинета. – А с другой стороны, нам с ним нужно быть внимательнее и правильно расшифровывать, что он имеет в виду.

В коридоре к Локхиду подбежал старший оперативник с планшетом в руках.

– Сэр, вы просили сведения по объекту «ноль-восемнадцать», я принёс самые свежие.

– Там что-то срочное?

– Нет, сэр.

– Тогда через час, у меня сейчас неотложное дело.

Они с заместителем спустились на минус второй ярус и почти бегом добрались до дверей медицинского бокса.

От того, что расскажет пациент, зависело очень много, ведь пока ещё Локхид не доложил о масштабе проблемы, сказав, что уровень нанесённого ущерба выясняется.

Разумеется, начальство его отчитало, были угрозы и требования, а также был поставлен крайний срок внесения ясности – трое суток. И хотя Локхид понимал, что начальство едва ли выполнит даже треть от озвученных угроз, узнавать, сколько и какие именно, он не хотел.

Он потянул за ручку двери, и они с капитаном Лозе вошли в небольшой шлюз. Едва дверь за ними закрылась, включились аэрационные фильтры и дезинфицирующие лампы. Процедура продлилась полминуты, и за это время Лозе успел дважды чихнуть.

– Аллергия на электроозон, – виновато пояснил он покосившемуся на него Локхиду.

Наконец, дверь в сам бокс была разблокирована, и они оказались в небольшом помещении с четырьмя кроватями вдоль стен с подведёнными к ним необходимыми магистралями, оптоволокном и защищённой электрошиной.

На одной кровати, обставленной приборами и утыканной проводами и трубками, лежал важный свидетель, а ещё одна кровать была смята – на ней чаще всего спал сам док, когда оставался в боксе на ночь, следя за пробирками и экспериментальными ёмкостями.

Сейчас он сидел на медицинской табуретке и листал блокнот, сверяясь с показаниями, снятыми с приборов ранее.

Док не любил планшеты, и если была такая возможность, доверял свои записи натуральной бумаге из гиперсинтетической целлюлозы.

– Доктор Бернс, у вас есть новости? – спросил Локхид и в первые мгновения не понял, слышит его док или нет.

– Да, некий позитив имеет место… – немного нараспев, ответил врач и лишь потом поднял глаза на начальника службы безопасности.

– Он может говорить?

– В обычном смысле – нет, не может. Был слишком сильный стресс, и его организм пока не может преодолеть его последствия.

– Но вы говорили о… – майор повернулся к заместителю.

– О бессвязной речи, – подсказал тот.

– Да, о бессвязной. Возможно, нам пригодится даже такая информация. Вы можете вывести его на такой контакт?

– Да, я могу его вывести на контакт с помощью вот этого электроинициатора. Всего один разряд – и он выйдет в состояние медикаментозного сознания второго рода.

– Давайте, док. У нас нет выхода.

– Как скажете, господа. Присаживайтесь, так вам удобней будет.

Локхид и Лозе, не сговариваясь, бросились к стоявшим у двери тяжёлым медицинским табуреткам и, подтащив их поближе к кровати свидетеля, сели, с интересом наблюдая за манипуляциями доктора.

– Так, я увеличиваю на полмиллилитра расход стимулятора… Даже лучше двух стимуляторов, – начал пояснять он свои действия.

– Обратите внимание, я подкрутил вентили и жидкость побежала быстрее. Синенькая и жёлтая. Теперь исследуем обратную реакцию вот по этому экрану. И мы видим, что появились максимумы, пока небольшие, мы будем дожидаться явного экстремума, чтобы подать разряд.

Казалось бы, пришедшие вовсе не затем Локхид и Лозе, зачарованно глядели на струящиеся по прозрачным трубкам разноцветные жидкости, на мигание на аппаратуре индикаторных огоньков и на «бегущие максимумы» на экране, которые, по мнению дока, всё ещё недотягивали до нужного экстремума.

– А вот и экстремум, дети! – торжественно объявил доктор, указывая на выскочившую на графике макушку. – Слегка убавляем подачу стимуляторов и производим разряд. Бац!

Тело пациента дёрнулось, и он открыл глаза.

– Он пришёл в себя! – обрадовался Лозе.

– Нет, господа, это так называемая медикаментозная бодрость, теперь вы можете задавать ему вопросы, но отвечать вам будет не сам пациент, а его подсознание. Итак, начинайте, у вас не более пяти минут.

– Как нам лучше к нему обращаться? – понизив голос, спросил Локхид.

– Просто задавайте вопрос, подсознание, в отличие от прямосознания, вас сразу поймёт.

– Как вас зовут… Э-э… Пациент?

– Кнут Анахайм… – еле слышно пролепетал тот, таращась в потолок. Предупредительный док тут же подкрутил настройки звука, чтобы было погромче.

– Но мальчишки в школе прозвали меня «Ахмед»… Со временем это стало моим новым именем…

– Чем вы занимаетесь, мистер Анахайм?

– Моя мамочка звала меня Кнутти… – пролепетал пациент.

– Мне повторить вопрос? – шёпотом спросил у доктора майор Локхид.

– Не нужно, просто он немного притормаживает.

– Я бизнесмен, у меня небольшая фасовочная фабрика на улице Лоуренс, двадцать четыре…

– Скажите, Анахайм, кто у вас занимался компьютерным обеспечением. Какая компания?

– Плохая компания… Мальчишки меня дразнили, кричали, что толстый… Плохая компания…

Локхид бросил взгляд на доктора, тот сделал успокаивающий жест, дескать, терпение, сейчас всё будет.

– Никто не занимался… Я купил ворованную технику… Недорого…

– Кто вёл бухгалтерские расчёты?

– Я вёл… Бухгалтерские расчёты…

– И больше никто не подходил к терминалу?

– Больше не подходил… Меньше подходил… – выдал пациент.

Локхид и Лозе переглянулись.

– Кто меньше подходил к терминалу? – уточнил вопрос Локхид.

– Мальчик подходил… Быстро считает мальчик… Я боялся, думал всё сломает… Сломает всё! За сервер двести чаков отдал!.. – начал беспокоиться пациент, и на экранах заплясали его параметры.

Док сейчас же прикрутил подачу стимуляторов и сказал:

– У вас полминуты.

– Скажи, любезный, как зовут мальчика, который считал? И кто он, откуда взялся?

– Мальчик-кадет… Марк…

Произнеся эти слова, пациент затрясся, и док стал срочно проводить какие-то аварийные мероприятия, а майор Локхид со своим заместителем покинули медбокс.

– Ну, это уже кое-что! – бодро произнёс Лозе.

– Да. Теперь нужно перевернуть все базы данных в городе, чтобы отыскать следы этого мальчика-кадета Марка.

Настроение Локхида улучшилось, ведь теперь он мог подать злодея одновременно с докладом о его преступлениях.

– Так, Сид, ты прямо сейчас поднимай наших киберов – пусть роют архивы. Через два часа у меня должна быть информация по этому парню. А я стану готовить операцию, нам ведь нужно будет как-то выдёргивать его из хайтауна.

– Думаешь, он окажет сопротивление?

– Не в этом дело. Ты видел схему этих муравейников? Там столько параллельных переходов и лестниц, что начни мы действовать, он утечёт, как вода между пальцев.

Они зашли в лифт, и кабина стала подниматься.

– Кейн, я вот подумал – а если он не просто одиночка? Если он…

– Сто барабанов, что не одиночка. Ты правда думаешь, что просто какой-то пацан обладает продуманной и сложной технологией щёлкающей спецметки, как сладкие капучильони?

Кабина остановилась, и они вышли, по очереди кивнув вытянувшемуся сержанту из отдела обеспечения.

– Кейн, ты полагаешь, это могут быть происки «Вуазье компани»?

– О чём ты говоришь, Сид? Они, конечно, могут нам подгадить и даже по-крупному, но тут другой уровень, понимаешь?

– А какой тут уровень? – робко спросил Лозе. Он немного не поспевал за происходящими событиями, и ему требовалось время для понимания и должного осмысления.

– Какой уровень, ты спрашиваешь? – произнёс Локхид, останавливаясь перед дверью их совместной приёмной. – Стратегический!

Они вошли в приёмную, и Локхид уже взялся за ручку двери своего кабинета, когда Лозе неожиданно спросил:

– Кейн, а вот эти спецметки в программных продуктах – они для чего?

– Это надсистема системы неявной статистики. Это когда сто терминалов с программным продуктом, оснащённым спецметками, не сообщают ни о чём, а вот тысяча – уже даёт кое-какие результаты. Ну, а десятки тысяч и сотни рисуют полную картину.

– Картину чего?

– Видимо, реальной ситуации. Неприукрашенной.

– Понятно, – сказал Лозе, хотя ничего не понял. Не понимал и сам начбез, он лишь повторял то, что втолковывалось им на семинарах, куда его и начбезов других регионов экономической зоны вывозили с целью повышения квалификации.

15

Ближе к обеду в гости к Фредди и Головину заглянул Изи Весёлый, занимавшийся доставкой таблеток, которые сам также потреблял в неизвестных количествах.

У него всегда блестели глаза, он всегда улыбался, и оттого его прозвали Весёлым.

Некогда Изи тоже был кадетом и даже ухитрился закончить навигаторскую школу, однако не получил назначения на службу, поскольку никакая медицинская комиссия не могла признать его нормальным.

Ему ничего не оставалось, как слегка изменить образ жизни и из чистого потребителя превратиться ещё и в поставщика. Однако вход в бизнес был делом нелёгким, и об этом периоде у Изи Весёлого в качестве напоминания остался «боксёрский нос», отчего он слегка гундосил.

– Чуваки, что у вас за дела в районе делаются? Легавых набежало, как на праздник! – сообщил он, пряча в карман деньги, которые получил за очередную партию таблеток для Фредди.

– Какие легавые, ты о чём? – уточнил Фредди.

– Я тут забегал к клиентам в первой башне, выбегаю, а там эти орки с автоматами и в латах! Прикиньте, чуваки, в латах, как в кино!..

Фредди с Головиным переглянулись. Они ещё не полностью отошли после вчерашнего, а тут такие новости.

– Я значеца к вам побежал, так мне под зад бампером чуть не въехала ещё одна телега с легавыми! Прямо к вам! Ну, я быстрее в лифт, и фьюить! Хорошо, что твоя партия, Фредди, последней была и теперь у меня с собой ничего нет. А то бы стрёмно было обратно пробираться.

Вывалив все новости, гость поднялся со стула и добавил:

– Пойду, у меня ещё сегодня стык с оптовиком. Большой человек не любит, когда опаздывают.

Попрощавшись, Изи направился к выходу, но едва открыл дверь в коридор, как тут же получил такой удар, что пролетел всю маленькую прихожую, распахнул дверь в комнату Головина и там же грохнулся на пол.

Фредди и Головин вскочили со стульев, не зная, какие ужасы и предполагать, когда в тесную комнатку Фредди ворвались два огромных полицейских в латах, и один для пущей острастки полоснул по стенам из автомата, отчего с них обрушились огромные куски пластобетона.

Оба кадета упали на пол, прикрыв головы руками, а полицейские стали орать, чтобы все сдавались и что все окружены.

– Мы сдаёмся! – подал голос Фредди.

– И мы тоже! – с готовностью поддержал его Головин.

Следом за двумя штурмовиками в комнату вошёл офицер в красивой форме и, оглядев присыпанных пылью лежавших на полу кадетов, спросил:

– Кто из вас Марк Джулиан Головин?

Фредди молчал, и Головин молчал тоже. Где-то в нём ещё теплилась надежда, что если он не признается, то они просто уйдут. Однако полицейские знали, за кем пришли.

– Эй, это ты Головин? – спросили у Фредди, и ближайший к нему штурмовик ткнул его железным сапогом в бок.

– Я Головин, только не бейте! – воскликнул Марк, потому что не хотел получить по рёбрам железным ботинком.

– Встать! – рявкнул офицер, и Головин резко вскочил.

– Берите его и на выход, – приказал офицер, и тут в проёме двери показался Изи с разбитой физиономией.

– Эх, братцы, но старика-то зачем ударили? – с укоризной в голосе произнёс офицер.

– Я не старик, – прогнусавил Изи, – просто я зрело выгляжу.

– Зрелый – перезрелый, – подвёл итог офицер и, потеснив Изи, вышел из комнаты, а за ним, волоча Головина, словно тряпичную куклу, бочком протиснулись оба штурмовика.

– На чём спалились? – спросил Изи и вытер с лица кровь.

– Пока не знаю, – ответил Фредди. Если бы взяли их двоих, это было бы понятно, но почему одного только Марка?

Между тем в коридоре снова раздался топот, Изи едва успел отпрыгнуть в сторону, когда дверь опять распахнулась и в комнату Фредди ворвались трое в штатском, но с пистолетами наготове.

– Ты Марк Головин? – строго спросил один из них, наводя на Фредди пистолет.

– Нет.

– А где он?

– Только что копы забрали…

– Я же говорил, надо было тормознуть их! – воскликнул другой из троицы.

– Заткнись, – буркнул первый. Потом выхватил тонкую рацию и скомандовал:

– Копов с арестантом перехватить!..

– Каких именно, сэр, они тут троих выволокли.

– Перехватывайте всех и выясняйте, кто там Марк Головин!

– Принято.

После этого трое в штатском быстро убрались, и Фредди перевёл дух, а Изи отклеился от стенки и сказал:

– Пойду, пока не поздно, а то и мне что-нибудь прилетит.

16

Головина подвели к микроавтобусу и, надев наручники, посадили между двумя другими задержанными – обоих Головин знал, и при встрече они здоровались.

Ему хотелось узнать, почему их арестовали, может быть, эти ребята знали больше, однако обстановка была такая, что не то что перекинуться парой слов – пошевелиться было невозможно.

Арестанты сидели на очень узком сиденье, спереди и позади них на ещё двух рядах сидений располагались по паре закованных в броню полицейских, а впереди – рядом с водителем, находился полицейский капитан в обычном мундире.

Помимо этого микроавтобуса, имелось охранение – один внедорожник, раскрашенный в цвета городской полиции, и небольшой броневик чёрного цвета.

Когда отъезжали от хайтауна, первым встал внедорожник, за ним микроавтобус и последним, прикрывая тылы, двигался броневик.

Окна в микроавтобусе были небольшими, и Головину мало что было видно. И едва он начал ориентироваться, в каком же направлении их везут, как неожиданно ехавший первым внедорожник полыхнул тормозными огнями, микроавтобус заскрипел тормозной кинематикой, а потом даже сработала гравитационная подушка, иначе бы они врезались в переднюю машину.

Оказалось, что улицу неожиданно перекрыли два чёрных внедорожника, из которых стали выпрыгивать бойцы в какой-то незнакомой Головину форме.

В свою очередь из полицейского внедорожника также стали выскакивать штурмовики в тяжёлой броне.

Они стали что-то кричать блокирующим проезд, кто-то выстрелил в воздух, и тогда у неизвестных в руках появились короткоствольные автоматы.

– Клинсман, что там за хрень?! – прокричал в рацию офицер.

– Коммерсанты, сэр! Требуют отдать какого-то Марка Головина!

Сидевшие рядом с Головиным арестантыудивлённо на него посмотрели, но сам он такой популярности не радовался.

– Так, Клинсман! Все по машинам и тараньте этих тварей, они нам не указ! У нас приказ начальника полиции всех арестантов доставить до места!..

Полицейские штурмовики погрузились обратно во внедорожник, и машина попыталась протаранить закрывавшие проезд машины.

Внедорожник ударил ещё раз, и Головин услышал скрежет автомобильных корпусов, однако преграда опять не поддалась, а противник забросил под днище полицейского внедорожника шумовую гранату.

Она так рванула, что видно было, как подпрыгнул атакованный автомобиль, и Головин невольно представил, как теперь чувствовали себя полицейские внутри него.

– Гольдштейн, разгони этих мерзавцев! – отдал по рации офицер новую команду.

Позади взревел парогенерами броневик и, обойдя микроавтобус справа по тротуару, с разгону отбросил один из закрывающих проезд автомобилей, а затем ударил по второму так, что тот завалился на бок.

Полицейский внедорожник тотчас рванулся сквозь образовавшуюся брешь, за ним поспешил микроавтобус с арестантами, и последним снова встал броневик.

Опозоренный противник открыл огонь по непробиваемым бортам броневика, чтобы показать, что тоже что-то может, в ответ из башенки броневика вылетело несколько гранат со слезоточивым газом, и они разорвались с громкими хлопками, залив всю улицу разноцветными облаками.

Противник бросился бежать, а следом – и самые любопытные из зевак, до этого момента терпеливо следивших за происходящим.

Больше полицейский конвой никто не преследовал, и спустя десять минут он прибыл к зданию Управления полиции города.

Проехал через охраняемые ворота и остановился на просторной площадке, где уже стояли несколько микроавтобусов.

Из некоторых ещё выводили арестантов в наручниках, другие уже были пусты.

Дошла очередь до Головина и двух других кадетов. Их вытащили из микроавтобуса и повели в один из отдельно стоящих корпусов. При этом Головин рассмотрел повреждения на полицейском внедорожнике и следы от пуль на боках броневика.

Не зная, чего ожидать дальше, он стал приглядываться к окружавшим его полицейским, надеясь увидеть приветливое лицо, чтобы поинтересоваться, за что его взяли.

Вскоре всех задержанных собрали в большом зале, где Головин насчитал около полусотни людей в наручниках.

Их рассадили с интервалом в пару кресел, видимо, чтобы они не общались. Между тем перед передними рядами за высокой кафедрой сидел человек в судейской мантии и с ним ещё несколько помощников и судейских секретарей.

Полицейские офицеры были неподалёку от них и время от времени негромко отвечали на какие-то возникшие у судейских секретарей вопросы. Кафедра была завалена документами и планшетами, подключёнными к множеству архивных баз.

Головин заметил, что сопровождавший их полицейский капитан подошёл к полному коллеге с золотыми погонами и стал доверительно, почти что на ухо докладывать о какой-то лаконичной проблеме.

– Сэр, мы столкнулись с большими трудностями, когда доставляли задержанных, – сообщил капитан, и полковник слегка отстранился.

– Чего ты мне на ухо шепчешь?

– Сэр, дело дошло до стрельбы…

– Какой ещё стрельбы? Было оказано сопротивление?

– «Коммерсанты», сэр. Они заблокировали нам проезд и с оружием в руках требовали отдать им Марка Головина.

– А кто это?

– Один из задержанных.

– Бред какой-то, – произнёс полковник, окидывая взглядом собранных в зале нарушителей лицензионного права.

Поскольку пострадавшей стороной являлась Генеральная компания, все задержанные после краткого судебного разбирательства передавались для доследования службе безопасности компании. Чего же ради они лезли раньше времени?

– Стрельба, говоришь?

– Так точно, сэр. Вначале наши дали выстрел в воздух, чтобы разблокировали нам дорогу. Я выполнял ваши приказы и не был готов к каким-то переговорам.

– Всё правильно, капитан. Что дальше?

– Они угрожали оружием, и я приказал таранить их машины. Пришлось пускать в ход тяжёлый броневик, он прекрасно справился, а они посбивали с его бортов краску – открыли огонь прямо по полицейскому транспортному средству.

– А вы что?

– Саданули напоследок газовыми гранатами.

– А вот это правильно. Я, конечно, узнаю у майора Локхида, чего они там все вместе нажрались, но пока что считаю ваши действия правильными.

– И ещё, сэр, они взорвали под головной машиной силовую шашку. Один сотрудник частично контужен.

– Вот уроды, – покачал головой полковник, – а что за арестант им потребовался так срочно? Как-то это странно всё выглядит.

– Марк Головин, сэр. Вон он сидит, в четвёртом ряду, растрёпанный такой.

– А чего он какой-то пыльный?

– Ах это… У него в комнате было очень пыльно. Возможно, делают ремонт, – слегка запинаясь, начал придумывать капитан, которому не хотелось сообщать, что стрельбу они начали ещё в кадетском общежитии, ведь это выглядело не совсем профессионально.

– Послушай, капитан, а тебе не кажется, что он немного похож на государственного представителя Джорджа Липмана, а?

– Ну, так-то вроде что-то есть. А у представителя есть сын?

– У него есть племянник. И он где-то учится. Не хотелось бы вляпаться в такую историю, ведь госпредставитель – это… Сам понимаешь.

– Могу быстро выяснить, сэр. Сейчас метнусь в архивный центр и получу по Липману всю информацию.

– Прошу тишины! – громко произнёс один из судейских секретарей, и гул в зале начал стихать. Полицейские встали у стен ровнее, а арестанты перестали дремать.

– Погоди, – пониженным голосом произнёс полковник, – может, и не на Липмана он похож, а на кого-то другого. Мы так можем все варианты перепроверить, а всё равно окажется сынком какого-то ответственного лица, и нам прилетит по заднице. Давай вот что, после суда всех повезут в управление к «коммерсантам» – передавать согласно договорённости, так вы этого отвезите обратно в общежитие. Штраф ему вставят, ну и будет с него, тогда это станет ответственностью судейских.

– Отличная мысль, сэр, я так и сделаю.

18

Наконец, когда судья начал зачитывать основной билль о лицензированном праве, Головин стал понимать, зачем его сюда притащили. А потом появились и подробности.

Оказалось, что вскоре после того как Головину удалось опробовать свою ботиночную ломаную лицензию, к проверочной программе лицензирования пришло очередное обновление. Оно позволило закрыть окно, через которое взламывали лицензию, а также выявить всех, кто этим окном уже воспользовался. Таким образом, Головина признали нарушителем.

Судья бойко зачитывал фамилии, и названные арестанты должны были привстать, показывая, что они здесь. Адвокат был всего один на всю толпу, и до конца судебного заседания он не произнёс ни слова, лишь подписав в конце поданный ему документ.

Всех задержанных объявили преступниками и выписали штраф в тысячу пятьсот квадров – примерно то же получалось и в чаках.

Мало того, судья от себя добавил, что после доследования в управлении безопасности Генеральной компании всех, кто попался, гарантированно вышлют из экономической зоны.

По рядам задержанных прошёл гул негодования. Головин также был подавлен этой новостью. Значит, два с половиной года учёбы выбросить? А где искать работу? Как жить там – за забором экономической зоны? И что скажут его родители?

Немного грела спасительная мысль, что у него была какая-то сумма на чёрный день. Даже если заплатить штраф, останется не так уж мало. Но всё равно Головин чувствовал внутри себя какую-то пустоту и полное безразличие.

Наконец, всех стали выводить во двор и усаживать в большой автобус, однако возле самой двери Головина неожиданно взял за локоть уже знакомый капитан и, отведя его в сторону, снял с него наручники и посадил в тот же микроавтобус, но уже одного, при тех же четырёх штурмовиках в броне.

– И куда меня? – спросил Головин, поглядывая на других задержанных, которых продолжали грузить в автобус.

– Домой, парень, – сказал офицер и улыбнулся.

Микроавтобус тронулся и поехал к воротам, а когда оказался за пределами двора, офицер повернулся и неожиданно спросил:

– Хочешь конфету?

– Хочу, – сказал Головин и получил настоящую «синтетик-фрут» с быстрорастворимым чипом управления вкусовыми рецепторами.

Такие конфеты стоили немалых денег, в то время как более дешёвые копии растворялись быстрее, чем сам чип, и их приходилось либо догрызать, либо попросту выплёвывать. Но Головин обычно догрызал, ведь всё это стоило денег.

18

Спустя два с половиной часа Головин появился на пороге своего жилого блока. Открыв дверь, он вошёл в крохотную прихожую и увидел Фредди, который ползал по полу, развозя пучком влажных салфеток остатки пластобетонной пыли.

Услышав стук двери, Фредди повернулся и воскликнул:

– Марк, это ты, что ли?

Бросив салфетки, он поднялся и, подойдя к соседу, обнял его. Головин был удивлён, Фредди никогда не был склонен к сентиментальности, но теперь в его глазах стояли слёзы.

– Слушай, я… – он развёл руками. – Я думал, тебе каюк, и уже сам готовился к приходу копов – теперь за мной. Что сказали и почему отпустили? Тебя ведь отпустили или ты «ноги сделал»? Да ты садись, я сейчас чучу сварганю, не бойся – слабенькую, чисто чтобы поддержать разговор.

Фредди засуетился, ставя в самодельный индуктор пластиковую баночку с самогонной водой.

– Ниоткуда я не сбегал, Фредди. Нас там набралось с полсотни залётчиков, потом всем присудили по полторы тысячи штрафа, и судья ещё добавил, что потом всех выбросят из зоны на мороз…

– Ничего себе? И потом всех отпустили?

– Нет, после суда всех затолкали в автобус, как были в наручниках, а меня, прикинь, отвели в сторону, сняли наручники и под охраной вернули на крыльцо нашего хайтауна.

– И как ты это объясняешь? – спросил Фредди. В этот момент закипела самогонная вода, Фредди бросил туда синюю и белую таблетки и любовно перемешал большим гвоздём, который использовал как столовый прибор.

– Сейчас чуть постоит, и примем по маленькой, – пообещал он, – сам-то я хотел по-серьёзному закинуться. Думаю, придут брать, а мне будет пофигу. Но вот тут ты вернулся, чудеса.

Фредди опустился на свой трёхногий стул и, положив руки на колени, приготовился слушать.

– Тут один момент произошёл, когда нас в полицию везли. Дорогу перегородили какие-то частные военные, наша охрана выскочила, стала стрелять в воздух, потом машины толкались, и, в конце концов, копы победили, сбросив ихние тачки на бок с помощью броневика.

– Прям война!

– А то! Те потом по броневику даже стреляли, я слышал, как пули по нему барабанили. Страх, одним словом, но самое странное, я даже не испугался, а прямо одеревенел. Эти частные военные требовали, чтобы им отдали меня.

Фредди кивнул, казалось, он совсем не разделяет удивление Головина.

– Тебе не кажется это странным?

– Теперь уже не кажется, Марк. Едва тебя увели, сюда вломились другие парни с пистолетами. Стали орать и угрожать, требовали Марка Головина. Я сказал, тебя копы забрали, они и умелись. Такие дела.

Приятели посидели ещё с полминуты молча, каждый думая о своём.

– Эй, а чего же мы загрустили? – произнёс вдруг Фредди и, поднявшись, снял с полки два мутных стакана, в которые разлил чучу. А потом, обжигаясь, сразу выпил полстакана.

Головин сделал только небольшой глоток.

– Ой, как по жилам побежало! – обрадованно сообщил Фредди. – Я даже вспомнил вот ещё что – тебе на диспикер вызов приходил! Из-за забора! Я побежал, ответил. Тётка какая-то тебя спрашивала. А тебя как раз увели только что, ну я и не стал ничего рассказывать, сам ничего не знаю, поэтому сказал, что ты ушёл куда-то и пусть перезвонят позже.

– Из-за забора, так там, небось, мне денег насчитают! – забеспокоился Головин.

– Не насчитают, звонок был за счёт вызывающего абонента. Ты забыл, что я сам тебе эту фичу на диспикер пропихивал?

– Ах да, точно, совсем забыл, – кивнул Головин, – не представляю, кто мог позвонить. Родители пишут мне через «армптекст», так дешевле всего.

В этот момент из комнаты Головина послышался сигнал диспикера.

– О, это, наверное, то самое! – воскликнул Фредди и стал торопливо допивать чучу, словно ему нужно было срочно уходить.

Головин вскочил и, выбежав к себе, схватил со стола мигающий диспикер.

– Алё, Маркуша-детка, я тебя сразу узнала!.. – зазвенел в трубке чей-то пронзительный голос.

– Кто это? – спросил Головин.

– Ну, как же ты не узнаёшь свою тётю Элли? – в голосе послышалась обида.

– А, тётя Элли! Это так неожиданно! А почему вы звоните, что-то случилось?

– Ничего такого не случилось, если не считать, что полгода назад я снова вышла замуж.

– А, поздравляю, – сказал Головин. Тётя Элли практически коллекционировала мужей, и в её коллекции их было уже, наверное, с полдюжины.

– Но это так, к слову. На самом деле, Маркуша, я тебе звоню вот по какому вопросу – я с твоими родителями всё обсудила, и они не против, если что.

– О чём вы говорите, тётя Элли?

– Маркуша, детка, я ещё тогда говорила твоей маме, что тебе не место в этой курсантской школе или как там это у вас называется. Ты хорошо рисовал, тебе нужно было идти в художественную школу, у меня ведь тогда там были хорошие связи. Мой тогдашний муж Горан, если ты помнишь, был довольно заметной фигурой в среде почитателей искусства.

– Я совсем запутался, тётя Элли, зачем вы мне позвонили?

– Экий ты недогадливый, Маркуша. Я нашла тебе хорошее место. Помощником одного состоятельного человека. Это на Манговезии, всего в сорока часах лёту из вашей пустыни. Деточка, я прошу тебя, не отказывайся, такие предложения бывают раз в жизни.

– А что за работа, что там делать? – спросил Головин, чтобы просто спросить. Он пока туго соображал.

– Деточка, я как только сказала мистеру Кейвену, что у меня племянник учится в курсантской школе, но пока без перспектив, он сразу сказал, что если парень толковый, а ты же толковый, он возьмёт тебя помощником. Но решение нужно принимать сразу. Если ты согласен, скажи мне, и я подготовлю весь пакет проездных документов.

– А когда нужен ответ? – начал понемногу вникать в тему Головин.

– Лучше прямо сейчас, но можешь подумать в течение трёх часов. Больше нельзя, у них там закрываются какие-то учётные часы, я в этом не очень понимаю, и тогда всё отложится на неделю, а за это время, боюсь, они подыщут себе другого человека. У тебя на аудискане останутся открытыми все ссылки, надумаешь – сделай вызов, и всё закрутится.

– Хорошо, тётя Элли, я подумаю.

– Маркуша-детка, я всегда хотела как-то помочь Луизе, но ты же её знаешь, отвергает любую помощь со стороны, но тут я не отступлюсь, я ей так и сказала, я хочу своему племяннику безбедное будущее. Ну всё, закругляюсь, уже машина подъехала. Думай, Маркуша, твоя тётя желает тебе только хорошего.

Связь разъединилась, и на экране диспикера появились несколько ссылок на серверный узел, куда нужно было дать ответ, и ссылка на сервер бронирования билетов в ближайшем порту – за пределами экономической зоны.

С диспикером в руке Головин вернулся в комнату Фредди.

– Ну и кто звонил?

– Тётя Элли.

– Чего хотела?

– Нашла мне работу. По знакомству. Сегодня нужно принять решение, иначе место уйдёт.

Фредди вздохнул и отставил стакан Головина с оставшейся чучей, которую собирался допить.

– Послушай моего совета, Марк, если есть возможность – беги, потому что эта возня вокруг тебя, пока не очень понятная, ни к чему хорошему не приведёт. Похоже, тобой заинтересовалась служба безопасности Генеральной компании. А они хвостов не оставляют.

– Значит, давать согласие?

– Не только согласие, но сейчас же давай сюда чаки и свою платёжную карточку.

– Зачем?

– Затем, что за забором твои чаки – мусор. А я их переведу в квадры, которые ходят за забором.

– Точно, я об этом как-то не подумал. А как ты занесёшь чаки на карту с квадрами?

– Есть у меня один способ… – сказал Фредди, но никаких деталей добавлять не стал.

Головин сбегал в свою комнату, залез под кровать и, приподняв край оторванного напольного покрытия, достал заначку из десяти тысяч трёхсот пятнадцати чаков. Потом взял с полки карточку с официальной валютой, которой практически не пользовался, и, вернувшись к Фредди, отдал всё это ему.

– Так, я пойду, а ты давай положительный ответ. Свалить тебе нужно уже сегодня. И вот ещё что, прямо сейчас собери все вещи и иди на сорок второй этаж, там живёт Стив Монтейн, ты знаешь.

– Знаю.

– Жди меня у него.

– А здесь, ты думаешь… – начал было Головин.

– Думаю, через час или раньше эти парни уже будут здесь, так что лучше не рисковать.

– Но ведь ещё нужно выбраться «за забор», а там вся охрана принадлежит компании.

– Марк, давай решать вопросы в порядке очерёдности, – сказал Фредди, надевая свою потёртую куртку.

– Хорошо, я понял, – кивнул Головин и поспешил в свою комнату собираться.

19

По мере того как Головин погружался в сборы, его лёгкое оцепенение проходило и ему на смену приходил страх. Он сковывал и мешал точно оценивать необходимость тех или иных вещей.

Всего Головин с собой захватить не мог, и требовалось принять решение – что взять, а что можно оставить без особого для себя ущерба.

Учебные материалы, чипы с контрольными, спич-шпаргалки – это можно оставить.

Таблетки-стимуляторы, таблетки-релаксанты, для принятия после стимуляторов… Немного поколебавшись, Головин сгрёб препараты и взял их с собой.

Одежду брал всю – её было не так много.

Продукты тоже – коробочки из мягкого упаковочного пластика много места не занимали. Вот только запас воды – больше пяти литров, тащить всё же с собой не стоило. Хватит и пары литров, остальное пусть достанется Фредди, в конце концов, он заслужил возможность выпить нормальной воды, а не перегнанной из бытовой водосодержащей жидкости.

Со сборами Головин уложился в четверть часа, страх подстёгивал его. Подхватив верхнюю одежду, он выскочил из блока, запер дверь на магнитный замок и поспешил на пожарную лестницу – подниматься на четыре этажа в лифте не имело смысла, к тому же в лифтовом холле он боялся встретиться с теми, кто может прийти за ним.

Дверь Стива Монтейна была открыта, и Головин вошёл без стука.

Хозяин сидел за столом и паял лазерным паяльником какую-то тонкую плату.

– А, Марк. Привет.

– Привет, Стивен. Я посижу у тебя – Фредди подожду.

– Не вопрос, садись, – сказал Стивен и, сбросив со стула какую-то одежду на пол, придвинул его гостю.

– Что у вас там за шухер на этаже был? Мне камрады рассказывали, – поинтересовался Стивен, продолжив паять.

– Изи Весёлый хвост притащил. Копы его прямо у нас в блоке отмутузили, но почему-то не взяли.

– Да кому он нужен? Есть дилеры и покрупнее. Скорее, его с кем-то спутали, а, разобравшись, отказались брать. У копов тоже бардака хватает.

– Это да, – согласился Головин.

Так, за разговорами с хозяином комнаты, он просидел около часа, пока к ним не поднялся вернувшийся Фредди.

– Здорово, Стив, чего ваяешь?

– Блокиратор для суперсканера в сабурбане. Я уже два штрафа заплатил, больше лениться нельзя, они меня до банкротства доведут.

– И как оно будет работать? – заинтересовался Фредди.

– Предполагается, что будет включать функцию «вездеход» и давать команду на форматирование микросектора с информацией о предъявителе.

– Круто! – восхитился Головин и даже отчасти пожалел, что ему придётся уехать, когда здесь готовится такая техническая революция.

– Ну, успехов тебе. Потом расскажешь, как сработало, – сказал Фредди, и они с Головиным вышли в коридор.

Подождав, пока мимо пройдут два знакомых кадета, Фредди кивнул им, а потом достал из кармана карточку Головина и ещё какой-то электронный пропуск.

– Вот тут все твои бабки – десять тысяч триста пятнадцать квадро. И на этой карточке ты – Марк Головин. А вот этот пропуск на «Вильяма Гельца, мастера по ремонту магистралей высокого давления».

– Это зачем? Чтобы не узнали?

– Да, но дело не только в документах. Тебя на пропускном пункте просто по лицу срисовать могут. Поэтому ты пойдёшь через служебный выход, там совсем другая система проверки, и этот пропуск выдаётся структурами Генеральной компании для своего обслуживающего персонала.

– Ух ты, как круто! И где ты такое взял и, самое главное, во сколько тебе это обошлось?

– Не важно, я ж говорил, что иногда помогаю собирать кое-какие железки для профессионалов. А они за это оказывают мне услуги. Ты-то сам всё оформил? Согласие дал?

– Да, всё отправил и вот уже получил ссылку на мой проездной пакет, – Головин продемонстрировал на экране диспикера новые ссылки с подтверждением.

– Ну и порядок. Тогда поехали вниз, там тебя на углу уже такси поджидает.

– Ух ты, как оперативно! – воскликнул Головин, подхватывая свой рюкзак. – А ты не боишься, что мы этих встретим?

– Они уже были. Замок на нашей двери сломали, увидели, что твоя комната причёсана, и свалили. У Городницкого спросили, где Марк Головин, тот, не будь дурак, и ляпнул: скорее всего, к бабе своей уехал с вещами. Те спрашивать – какой адрес бабы, а тот руками развёл, дескать, я-то откуда знаю. Так что тебя, я надеюсь, будут искать в городе «у бабы».

– Ну молодец, Городницкий, я его даже не видел в коридоре.

– Ну, а он тебя видел, стало быть. Молодец, я ему за это твою воду оставшуюся презентую.

– Эй, я хотел, чтобы она тебе досталась.

– Да ладно, я к самогонной привык.

20

Прощание с Фредди было коротким, и вскоре такси уже бежало по закоулкам северного пригорода, заполненного разного рода ангарами и складскими помещениями.

Головин смотрел на них, на редкие фигурки каких-то людей, на погрузчики-автоматы и невольно вспоминал свою работу у Ахмеда. Небольшой заработок, постоянная экономия на всём, тяжёлая учеба. Но всё же это была его привычная жизнь, с её привычными радостями, страхами и проблемами. А что теперь?

Вскоре стал виден «забор» – изгородь высотой метров в восемь, в нижней части состоявшая из бетона, а верхняя половина представляла собой сетку, натянутую на стальные мачты. И уже по самому верху проходило что-то вроде то ли колючей проволоки, то ли антенны странного вида.

Головин поёжился. Его, как при прохождении в сабурбан с левой лицензией на ботинки, начинала бить дрожь.

– Вам как лучше, к грузовой проходной или пешеходной? – спросил водитель.

– Мне – к пешеходной, – ответил Головин, стараясь прикинуть, как на самом деле лучше.

Главное – преодолеть страх и трясучку. На рубежных контролях у него, случалось, начиналась такая тряска, что ручка из рук выпадала. И даже строгие учебные контролёры, замечая это, предлагали ему выйти в коридор и успокоиться, прежде чем приступить к прохождению контроля.

Одним словом, он в таких случаях выглядел жалко, а случись такое на проходной, то и подозрительно.

– Ну, вот ваша проходная, – сказал водитель, останавливаясь на большой стоянке в двадцати метрах от высоченной стены.

Головин промямлил «спасибо», отдал скомканные пять чаков, которые ему дал на оплату такси Фредди, и, выбравшись из машины, выволок за собой рюкзак.

Такси уехало, и Головин, накинув рюкзак на одно плечо, медленно двинулся в сторону проходной мимо нескольких фургонов, принадлежавших обслуживающим Генеральную компанию подрядчикам.

Был тут и микроавтобус «службы клиринга и обслуживания магистралей высокого давления». Именно такая специальность была прописана в пропуске Головина. Теперь он начал бояться встречи с настоящими мастерами по магистралям, которые сразу скажут: а вот этот не наш, вяжите его!

Головина начало трясти так сильно, что он остановился, стараясь успокоиться и подумать о чём-то другом.

Он уже давно разобрался, что сам доводит себя до такого состояния, бесконечно фантазируя о всяких ужасах.

«Нужно думать о чём-то хорошем», – приказал он себе и очень кстати вспомнил про конфету, которой его угостил полицейский капитан.

Конфета действительно была вкусной и, самое главное, свежей.

Подойдя к турникетам, Головин был слегка удивлён отсутствием людей, он ожидал увидеть небольшую очередь, но нет – на рубеже скучали двое сотрудников в военизированной форме, в которой Головин узнал ту, что была на блокировавших полицейский конвой бойцах.

– Здравствуйте, – произнёс один охранник, заметив очередного клиента, и встал ровнее, – куда следуете?

– К родственникам поеду, у меня небольшой отпуск наметился, – сообщил Головин, и сам подивился тому, как гладко говорит и, самое главное, без дрожи.

Взяв у него фальшивое профессиональное удостоверение, охранник сказал:

– Роберт, позови старшего.

– А чего там? – спросил из-за его плеча второй охранник.

– Позови, я сказал, тут дело такое… – произнёс охранник, постучав пальцем по пропуску.

– А что случилось? Что-то не так? – спросил Головин, внутренне деревенея.

– Одну минуточку, сейчас придёт старший и всё объяснит.

Головин осторожно выдохнул и незаметно вытер о штаны вспотевшие ладони. Он ждал каких-то агрессивных действий – у охранников на поясах были пистолеты и электрошокеры высокой мощности, и неизвестно, что страшнее.

Однако пока никто из них не касался кобуры, и вели себя они совершенно спокойно.

Вызванный сигнальной кнопкой вышел заспанный офицер. Поправив кепи, он подошёл к охраннику, который держал в руках профессиональное удостоверение Головина, и спросил:

– Что случилось?

– Вот, сэр, вы просили известить, если кто-то из них появится, – сказал охранник, передавая офицеру удостоверение.

– А-а! Вон оно что! А скажите-ка, мистер Гельц, до каких пор на нашей стоянке будет болтаться ваш автобус? Он уже пылью покрылся и колёсами в землю врос!

– В бетон, – подсказал охранник.

– В бетон! – повторил офицер.

– Господа, мне очень жаль, что руководство нашей службы так относится к материальному имуществу, но я тут ни при чём.

– Так будь причём, позвони этому вашему – главному по имущественной части, и пусть забирают этот хлам!

– Я бы позвонил и помог вам, но я там никто, я работаю в айти-группе, мы лишь устанавливаем и обкатываем программы. А к магистралям высокого давления я отношусь лишь формально. Извините.

И Головин пожал плечами.

Офицер махнул рукой и, отдав удостоверение охраннику, ушёл, а тот вернул документ Головину.

– Всего хорошего, сэр.

– И вам удачной смены, – ответил Головин, всё ещё не веря, что так легко отделался.

Выйдя из проходной, он прошёл ещё метров сорок, прежде чем решился оглянуться.

Высокая стена осталась позади, и там, за забором, остались два с половиной года его жизни и Фредди, который долгое время был просто соседом, иногда непростым, а потом стал другом.

На вольной стороне оказалась стоянка такси, правда, автоматического. Головин подошёл к одной из машин, напоминавшей формой каплю, и её дверца тотчас поднялась, приглашая пассажира в довольно тесный салон.

Головин закинул на бежевое сиденье свой грязный рюкзак, сел сам, и дверца закрылась.

– Компания «Клаксон» приветствует вас на борту нашего такси, – прозвучал компьютерный голос, стилизованный под женский, – назовите место, куда вы хотите попасть.

– Порт «Троника».

– С какой скоростью вы хотели бы ехать – высокой, средней или в прогулочном режиме?

– А отчего это зависит?

– У нас что-то виснет? – удивился голос.

– Цены объявите, – потребовал Головин, подозревая, что за мягким голоском компьютерной леди скрывается какая-то каверза.

– Быстрый режим – пятьдесят квадров, средний – сорок квадров, прогулочный – восемьдесят квадров.

– Что за странная у вас логика? Ладно, я поеду по среднему тарифу.

– Благодарим вас за выбор, – произнесла компьютерная дама, и такси тронулось.

Несмотря на выбранный Головиным средний режим, такси ехало очень быстро.

Скоро закончилось двухрядное шоссе, и машина влилась в поток восьмирядного, ограниченного защитными экранами, обставленного указателями и рекламными панелями…

Капсула то и дело обходила карго-роботы, тащившие груз в десятки тонн, а пару раз развила такую скорость, что Головин вцепился в поручни.

Это было нужно для обгона длинного конвоя из бот-трейлеров, которые двигались с минимальным интервалом в полметра под общим управлением бот-лидера.

В таких конвоях двигалось до трёх десятков грузовиков, и они создавали на дороге немало проблем, поэтому в дневное время разрешалось двигаться лишь некоторым из них с особо важными грузами, остальные роботизированные автопоезда выходили на дорогу после полуночи, и тогда большие шоссе становились для обычного транспорта непроходимыми.

Когда ситуация на дороге успокаивалась и в ограждении шоссе появлялись разрывы, Головин успевал посмотреть на жизнь «свободной территории».

Где-то всё выглядело очень даже ничего – промышленные корпуса, бесконечные многоярусные фабрики агрокомпаний с яркой зеленью молодых всходов и разноцветьем спелых продуктов.

Культуры гиперсинтетических гибридов отличались листвой синего и сиреневого цветов. Они были наиболее плодовиты и, по свидетельствам тех, кому удавалось попробовать натуральные продукты, почти ничем от них не отличались.

Наконец, вдали показались навигационные башни порта, и такси свернуло с загруженного шоссе на второстепенную дорогу, тянувшуюся до самых портовых корпусов.

Стали слышны низкочастотные раскаты от двигателей грузовых судов, у которых в порту имелся свой сектор с шумовой изоляцией. Но, видимо, какие-то фрагменты изоляции отсутствовали, и когда стартовал очередной грузовик, корпус такси вздрагивал от удара акустических волн.

Особенно сильно сотрясали всё вокруг танкеры, поднимаясь на струях ярко-белого огня.

Здесь, в зоне экологических ограничений, они использовали чистые режимы сгорания топлива, в то время как над малонаселёнными территориями позволялось стартовать на низкосортных марках горючего, используя щадящие для двигателей режимы и выбрасывая в атмосферу столбы чёрной копоти.

Головин помнил, как когда-то в детстве они с отцом гуляли на месте заброшенного и позже снесённого завода и оттуда было видно, как поднимаются грузовики.

Именно там Головин видел эти чёрно-огненные столбы, и отец пояснил ему, что так стартуют космические танкеры.

Тогда Головину это показалось восхитительным зрелищем, сейчас он понимал, что транспортные компании относились к местному населению без должного уважения.

Когда такси подъехало к площади перед портом, Головин поразился тому количеству автомобилей и людей, которые, приехав, садились в них или, напротив, выгружались с вещами и толкались в очереди за тележкой-гуру, на которую можно было поставить чемоданы и идти себе с меткой в кармане, за которой, как, приклеенный, следовал автоматический помощник.

Головин в тележке не нуждался, у него был один рюкзак, правда, довольно тяжёлый, ведь помимо прочего там ещё были две литровые бутылки воды. А ещё Головин вспомнил про пищевые таблетки и ощутил голод – пора было их принять.

Не успел он подумать, что наверняка заблудится в этом океане пассажиров, как его такси скользнуло по пандусу куда-то вниз и, пролетев по извилистому, ярко освещённому коридору, остановилось на подземной стоянке недалеко от удобного эскалатора.

– Мы прибыли в пункт назначения, пожалуйста, коснитесь картой приёмного сета…

Головин хотел уже сделать оплату, однако не обнаружил на приёмной панели экрана.

– Эй, а где экран? Я должен видеть, сколько я плачу.

– Извините… – глухо произнёс компьютер с некоторым сожалением, и над обозначенным пятном передачи сработала инверторная панель, превращая конструкционный пластик в тонкоплёночную панель экрана.

– Восемьдесят квадров? Эй, это такса за прогулку, а я ехал по самому дешёвому тарифу – среднему!..

– Платите или будет вызвана полиция! – потребовала компьютерная дама.

– Вызывайте полицию, – сразу согласился Головин, с запозданием поняв, что ему сейчас с полицией лучше не встречаться. Однако его решительность подействовала на компьютерную даму, и она сдала назад.

На экране появилась оговорённая цена, и Головин коснулся картой приёмного пятна, после чего как ни в чём не бывало компьютерная дама принялась щебетать и рассыпаться в комплиментах.

– Двери откройте! – потребовал Головин, и лишь после этого замки разблокировались, выпуская пассажира из цепких коготков навязчивого сервиса.

21

Такси укатило, а Головин взошёл на прозрачные ступени эскалатора и стал с интересом разглядывать всё новые открывающиеся детали огромного зала ожидания, по мере того, как эскалатор поднимался выше.

Вначале потолок с плоскими осветительными панелями, которые уже сияли процентов на двадцать, – на улице спускались сумерки.

Потом прикрытые искусственными растениями системы вентиляции и их заборные решётки.

Затем сигнальные панели со множеством сообщений о прибытии-убытии местных судов и пассажирских шаттлов, доставлявших пассажиров на орбитальные хабы к бортам транзитных лайнеров.

И, наконец, головы пассажиров, увенчанные головными уборами, разными причёсками, а то и просто лысые.

Вскоре Головин шагнул с лестницы на пол из гранитопластика, так хорошо отшлифованного, что в него можно было смотреться, как в зеркало.

Пассажиры сновали из стороны в сторону, в сопровождении тележек, которые, в отличие от людей, ни на кого не наталкивались.

Кто-то прогуливался, изредка посматривая на часы, другие в отчаянии вертели головами, ища в нагромождении информации сообщение о своём транспорте.

Очень красивая девушка в классическом платье читала что-то в розовом планшете. Головин невольно замедлил шаг. Но вот она сунула планшет в сумочку и прошла мимо, даже не взглянув на Головина.

В экономической зоне его такое отношение ничуть бы не тронуло, там он был затуркан своими многочисленными проблемами, но тут, на вольном воздухе, взыграла какая-то уязвлённая гордость, и он с неодобрением покачал головой, глядя вслед этой красавице.

А ещё подумал, что неплохо бы посетить туалет.

Сориентировавшись по обозначениям пиктограмм, он выбрал нужное направление и сделал всё, что необходимо, а потом ещё долго мыл руки настоящей водой, а не бытовым водосодержащим раствором.

Он давно забыл эти ощущения, ведь прикосновение к коже воды было совершенно иным.

Головин перестал плескаться, лишь заметив пристальный взгляд какого-то господина, обратившего внимание на долгие водные процедуры. А, возможно, и на внешний вид Головина.

Тот на всякий случай внимательно изучил себя в отражении большого зеркала и решил, что куртку оставит, а вот штаны пора купить новые.

Ботинки же ему было жаль, ведь с ними было связано так много.

Выйдя из туалета, он поднялся на этаж, чтобы найти подходящий магазин. Времени у него было ещё много, почти три часа, поэтому зарегистрироваться он решил попозже.

Оказавшись на втором этаже, Головин какое-то время стоял у перил, наблюдая за тем, как движутся разноцветные потоки пассажиров.

Это было интересно. Вместе с тем он отметил, как сильно одичал за эти два с половиной года, находясь в резервации.

Подойдя ко входу в кафе, он не стал заходить внутрь, а только потянул носом запахи. Это был запах еды, но, конечно, слишком дорогой.

«Небось, сплошные гиперсинтетики», – подумал он и, найдя свободное кресло в углу, под большой информационной панелью, сел и достал из рюкзака несколько таблеток: пищевую целлюлозу, витаминные комплексы и средства ферментной стимуляции.

Приняв всё это в строго определённой последовательности, запил водой из бутылки и, прикрыв глаза, стал дремать, помня о необходимых пятнадцати минутах спокойствия.

Время от времени он приоткрывал глаза, когда из полудрёмы его возвращал голос диктора, озвучивавшего очередное изменение в расписании. Головин надеялся, что уж его-то рейс не перебросят ещё на несколько часов.

После принятия пищевых таблеток Головин почувствовал себя увереннее и дополнительно порадовался от мысли, как много сэкономил, оставшись верным своим привычкам перед лицом стольких соблазнов.

Разумеется, он и в экономической зоне неоднократно проходил мимо зазывающих запахами кафе и ресторанов, владельцы которых намеренно устанавливали над входами программируемые генераторы запахов, жульничая и распространяя ароматы блюд из продуктов группы гиперсинтетик, а то и синтетик-натурал, в то время как торговали обычным качественным пластик-булл.

Одним словом, Головин и раньше мог спокойно пройти мимо заведений, где из посетителей выкачивали чаки и официальную валюту, однако тогда основой его уверенности был небольшой бюджет, в то время как сейчас у него была карточка с целой кучей денег и он мог позволить себе самые разные по ценам угощения.

Снова подойдя к перилам, Головин взглянул вниз и тотчас отпрянул.

Там, внизу, он увидел четверых хорошо одетых штатских и с ними двух полицейских.

Штатский что-то показал полицейским, и они, кивая, достали свои рабочие планшеты, на которые штатский тотчас скинул им какие-то изображения.

В то время как он общался с полицейскими, трое других в добротных костюмах стригли глазами окружающее пространство.

Потом к группе подбежало ещё шестеро полицейских, и один из них козырнул главному штатскому, а тот начал что-то рассказывать прибывшим и снова перебросил на их служебные планшеты какую-то информацию.

Почему-то Головин сразу принял это на свой счёт. Ну, а как иначе? Если его действительно ищут люди из службы безопасности компании, то самое первое – ехать в космопорт.

Один из штатских с полицейским отошли к стойке регистрации. Девушка за стойкой выслушала их и показала рабочий планшет полицейскому, а тот – штатскому, который кивнул, и они с полицейским вернулись к общей группе.

Потом Головин рассмотрел какой-то прибор в руках у одного из секьюрити, тот смотрел на небольшой экран и поворачивался из стороны в сторону.

Потом повернулся в сторону Головина и неожиданно посмотрел вверх, прямо на беглеца.

По крайней мере, так решил сам Головин и отскочил от перил, а затем подхватил рюкзак и побежал прочь, чтобы успеть затеряться в лабиринтах магазинов и кафе второго этажа.

Потом он вспомнил о приборе и остановился. Ну, конечно, его вычисляли по чипу, вмонтированному в пропуск этого ремонтника магистралей! Надо было сразу избавиться от него, а теперь…

Головин достал пропуск и, поискав глазами, увидел подходящий объект – полного мужчину в бежевом костюме, за которым послушно катилась тележка с двумя чемоданами.

Головин приблизился и сунул пропуск под ручку одного из чемоданов. Тележка испуганно шарахнулась в сторону, но Головин уже двигался в другом направлении. Он шёл, и радовался своей находчивости, и теперь искал место, откуда можно было понаблюдать за развитием событий.

Сделав большой круг, он вышел на балкон с другой стороны и, осторожно выглянув из-за перил, увидел штатского с тем самым прибором.

Рядом был ещё только один секьюрити, а остальные, видимо, уже бросились в погоню за чемоданами.

Головин улыбнулся, снисходительно поглядывая на вероятных преследователей, но в этот момент парень с прибором, покрутившись, снова повернулся в его сторону, и Головин успел отпрянуть за мгновение до того, как этот штатский посмотрел наверх.

– Тупица! Дело не в пропуске, они ловят чип в ботинках! – воскликнул Головин, снова пускаясь в бега.

Теперь ему следовало как можно скорее избавиться от ботинок и куртки. В ней тоже был чип. Головин не помнил, зарегистрирован ли он на его имя, – стоимость лицензии на куртку была копеечной, но вот лицензия на ботинки и код чипа обуви были крепко связаны с его именем в полицейских протоколах.

Заметив первый попавшийся магазин, Головин забежал в него и стал сдёргивать с полок всё, что подходило ему по размеру.

– Я могу вам помочь? – спросила женщина лет тридцати пяти, заискивающе улыбаясь.

– Пока не надо! – отмахнулся Головин. Потом сбросил ворох обновок прямо на пол и сказал:

– Посчитайте, только быстро, а то я опаздываю.

– Конечно-конечно, сэр! – засуетилась продавец и схватила красивый пакет, готовясь начать укладывать обновки.

– Давайте рассчитаемся, а эти вещи я надену прямо здесь! – сказал Головин, выхватывая у продавщицы пакет.

– Вот, – произнесла она, подвигая терминал.

Головин оплатил не глядя и, схватив обновки, забросил их в примерочную кабину, затем вернулся за рюкзаком и вместе с ним скрылся в кабинке.

Продавец пожала плечами. Она встречала и более странных клиентов.

Между тем Головин стал торопливо переодеваться и, несколько раз затаив дыхание, прислушивался, когда кто-то заходил в магазин или было слышно объявление диктора.

Старые вещи он набил в новый пакет и, выйдя из примерочной, спросил, где запасной выход.

– Что, простите? – спросила продавец.

– Мне нужно срочно помыть руки, где у вас бытовая комната или что-то такое?

– За дальней кабинкой.

Головин кивнул и метнулся в указанном направлении.

Рванул тонкую дверцу и оказался в узком коридоре, ведущем в обслуживающую галерею, по которой подвозили товары.

Не сразу поняв, что ему делать дальше, Головин в первые минуты бросался из стороны в сторону, но затем услышал шум электрокаров и, пойдя на этот звук, выбрался на площадку второго этажа с такими же перилами, как в зале ожидания.

Внизу проходила магистраль, по которой электрокары перевозили багаж к транспортам.

Подловив момент, Головин скинул пакет со старыми вещами, и он упал между какими-то баулами.

Водитель ничего не заметил и увёз старое барахло куда-то к терминалам, а Головин немного подождал, переводя дух и осмысливая случившееся. Затем взглянул на чек, который ему всучила женщина-продавец, и покачал головой. На свои обновки он потратил кучу денег.

Впрочем, несмотря на такие астрономические для него траты, Головин не чувствовал этого жгучего сожаления, которое, бывало, испытывал, потратив лишнюю десятку чаков.

Наоборот, он был доволен собой, что такбыстро сориентировался и сообразил, что нужно делать.

Теперь следовало где-то затаиться, подождать ещё сорок минут и зарегистрироваться минут за двадцать до отправления.

Правда, существовала опасность, что служащая порта на регистрации тотчас сообщит о его появлении. Но что делать, другого варианта у него не было.

Головин решил, что позже ещё подумает на эту тему, а пока решил сменить рюкзак на что-то поприличнее, поскольку теперь, когда на нём была дорогая одежда, потёртый грязноватый рюкзак слишком бросался в глаза.

Действуя осторожно, Головин выбрался на торговую галерею и, зайдя в подходящий магазинчик, без спешки выбрал подходящий кофр – не дешёвый, но и не слишком дорогой.

Расплатившись, он уже по знакомой тропинке вернулся в служебный коридор и, найдя там туалет для персонала, зашёл в него и переложил вещи в кофр, а рюкзак, поколебавшись, всё же выбросил в большую урну.

Перед выходом он ещё раз не отказал себе в удовольствии несколько раз вымыть руки под струёй настоящей воды и параллельно посмотреться в зеркало.

Итак, одежда была другой, от рюкзака Головин тоже избавился, а вот причёска и последствия бритья не очень хорошим станком никуда не делись.

Впрочем, Фредди стриг как умел. Он даже себя ухитрялся постригать перед зеркалом. В общежитии этого было достаточно, но не здесь.

Головин высушил руки под ионизатором и вышел с твёрдым намерением подправить внешность. Это было необходимо и для безопасности. Ведь если у преследователей имелась его фотография, ему следовало быть не похожим на себя прежнего.

Парикмахерских салонов на втором этаже хватало, и Головин выбрал специализированное мужское заведение.

– Прошу вас, сэр, – с поклоном произнёс мужчина в какой-то странной одежде. Не совсем мужской. Вдобавок его лицо носило следы косметической коррекции.

– Мне нужно привести себя в порядок, я вернулся из длительной командировки… – быстро сочинил Головин.

– Извольте вот это креслице, сэр, – указал предупредительный сотрудник, и Головин сел на указанное место, а свой багаж отдал отскочившему помощнику, который тут же запер его в ячейку многоярусного хранилища, а ключ – из настоящего металла, положил на столик перед клиентом.

– Итак, что мы будем ваять? – с придыханием произнёс мастер и осторожно коснулся плеча Головина.

– Знаете, хотелось бы заметно измениться, но всё же в рамках… Э-э…

– Я понял вас, сэр. У вас хорошая породная фактура, мы не будем ничего ломать, мы выразим характер. Понимаете меня?

– Да, понимаю, – вынужден был согласиться Головин. И мастер приступил к работе.

Он накинул на Головина тонкую защитную тунику, а затем в его руках защёлкали электрические ножницы, запел фен, а дезодоранты и присадки стали сменяться один за другим.

При этом мастер вовремя прикрывал глаза клиента специальной накладкой, так, чтобы тому ничего не попало в глаза.

После многочисленных манипуляций, которым Головин потерял счет, на него, слегка утомлённого, взирал из зеркала почти что незнакомый ему человек с модной стрижкой со стрелочками на висках.

Кожа лица выглядела чистой, мешки под глазами исчезли.

Оставаясь под впечатлением, Головин пропустил мимо ушей навязчивые комплименты мастера и, отдав полсотни квадров, вышел с багажом на этаж.

Теперь он не пытался прижиматься к стенам и прятаться в углах, поскольку практически превратился в другого человека.

До вылета оставалось полчаса, а значит, было самое время спускаться к стойке регистрации и там попытаться придумать какую-то «картину-пантомиму», как выражался Изи Весёлый, называя таким термином собственное поведение при проверке его полицейскими.

Целью «картины-пантомимы» было запутать полицейских либо, разыграв из себя дурачка, так незаметно скинуть товар, чтобы потом его не пришлось долго искать.

Теперь у Головина была другая осанка и другая походка. Он вышагивал с достоинством, как бы поглядывая на окружающих сверху вниз.

Однако по мере приближения к стойке регистрации прежние страхи понемногу стали возвращаться к нему, и к моменту, когда он предстал перед милой девушкой с большими серыми глазами, Головин уже не выглядел как хозяин жизни.

– Что вам угодно, сэр? – спросила девушка и поправила на груди бейджик.

– Я… Я и сам не знаю, – с потерянным видом сообщил Головин. Он понимал, что если эта девушка его выдаст, улететь ему не дадут, у Генеральной компании здесь всё схвачено. Слишком близко к экономической зоне, где они были полновластными хозяевами.

– Что с вами? Я могу вам чем-то помочь? – спросила девушка, и в её голосе послышались нотки сопереживания и симпатии. Молодой человек ей нравился.

– Мне уже никто не сможет помочь, – напуская драматизма, чуть нараспев произнёс Головин. Нет, он не играл раньше в любительском театре, но сейчас обстоятельства способствовали его игре.

– Может, вызвать врача? Вы нездоровы? – спросила она и коснулась его руки.

– Сегодня они схватят меня, и я… Я никогда не увижу родной Пингхольм – родину моих предков.

– Кто? Кто должен схватить вас? – забеспокоилась девушка и огляделась.

– Меня хотят женить на богатой старухе, чтобы поддержать бизнес моей мачехи, злобной интриганки, которая… Которая избивала меня в детстве…

Головин шмыгнул носом, и большие глаза девушки стали наполняться влагой.

– А кто хочет схватить вас? – спросила она, и её голос дрогнул.

– Агенты мачехи. Они повсюду. Они подкупают полицию, они прослушивают, подсматривают.

Головин всхлипнул и сделал вид, что едва сдерживается, чтобы не разрыдаться, а он на самом деле едва сдерживался. Приближалась фаза кульминации.

– Но… Но вы можете уехать, сбежать куда-то…

– Да я уже думал об этом и, конечно, убегу, но можно я когда-то потом позвоню вам?

Девушка хотела что-то сказать, но в горле у неё запершило, и она активно закивала.

– Вот только одна проблема, едва я зарегистрируюсь, они тут же узнают обо мне…

– Да, они уже подходили и просили меня, чтобы я дала знать о некоем… – она сверилась с планшетом, – о Марке Джонотане Головине. Это вы?

Головин обречённо кивнул.

– Ну, так не бойтесь, Марк, я вас не выдам! Давайте документ, я зарегистрирую вас, а особую отметку с вашей позиции сброшу. Скажу, что сервер залип, у нас так иногда бывает. А ещё моя напарница придумала конфетную бумажку под квантовый друппер подсовывать. Он сразу перекашивает абсолютный нуль первоначальной настройки, и сервер останавливается, перебрасывая нагрузки в текущий трафик отдела инженерной поддержки. Они на нас потом так орут!

Девушка хихикнула, и Головин улыбнулся тоже, подавая свою кадетскую карточку-удостоверение. Другого документа у него пока не было.

Через несколько секунд Марк был зарегистрирован пассажиром, и девушка вернула ему удостоверение.

– Вы прекрасны, Пенни, – произнёс он растроганно, потому что и вправду проникся симпатией к сотруднице космопорта.

– Вообще-то, я Лиза, – сказала девушка и, быстро написав что-то на листке бумаги, подала Головину.

– Почему там написано «Пенни»? – спросил он, пряча листок в карман.

– А, – она махнула рукой, – это не мой бейдж, свой я где-то пробухала.

Они расстались, и он растворился в толпе снующих пассажиров, как в океане, а девушка, вздохнув, достала из выдвижного ящика заготовленную конфетную обёртку и привычным движением сунула под квантовый друппер.

22

Когда на табло высветилось сообщение о прибытии шаттла до станции – хаба «Росток», Головин в числе прочих пассажиров направился к указанному терминалу и, зайдя в накопительный блок, сразу заметил двух штатских, которые держали перед собой планшеты и просеивали пассажиров взглядами.

Рядом для усиления стоял полицейский сержант, но он не особенно старался, поскольку его, похоже, должным образом не простимулировали.

Поскольку пассажиров набралось немного, все они были на виду, в том числе зрелые мужчины, женщины, несколько детей и пожилых людей.

Из всех годившихся на роль беглеца набиралось человек пять, считая и Головина тоже. Он, конечно, снова начал нервничать, однако внешний изменённый облик позволял ему держать себя в руках, всё же это была весомая защита.

Скорее, Головин боялся, что девушка не выполнит своего обещания, но не потому, что решила обмануть его, просто у неё может не получиться.

Как назло, очередь впереди забуксовала – какая-то дама в жёлтом уронила ручную кладь и растопырилась в узком проходе посадочного рукава так, что её никак нельзя было обойти.

Пассажиры с невозмутимыми лицами продолжали стоять, и на помощь даме в жёлтом бросился один из сотрудников порта, и вскоре движение очереди наладилось.

Головин видел, как, пробежав по толпе цепкими взглядами, штатские опустили планшеты и погрустнели, а значит, его маскировка работала.

В коридоре дело пошло быстрее, поскольку там включилась «бегущая дорожка».

Ещё немного, и Головин занял место у окна, которое снаружи было покрыто слоем копоти.

В салоне пахло какой-то кислятиной, но пассажиры занимали места и негромко переговаривались, совсем не обращая внимания на этот запах.

Головин решил подождать, надеясь, что качество воздуха улучшится, и действительно, за пару минут до старта, когда посадочный рукав начал складываться, возвращаясь к зданию порта, под обшивкой потолка что-то зашуршало и на пассажиров полился поток прохладного чистого воздуха, а к моменту, когда загудели двигатели, кислый запах исчез совсем.

Но не успел Головин порадоваться этому, как на соседнее свободное кресло плюхнулась та самая «дама в жёлтом», нарушая тем самым распоряжение не подниматься с места до прибытия на станцию.

Одарив Головина улыбкой, она быстро защёлкнула ремни безопасности и, откинувшись на спинку кресла, прикрыла глаза.

В корме что-то грохнуло, как будто оторвалась и упала какая-то большая деталь.

Головин испуганно вытянул шею, вертя головой и следя за реакцией других пассажиров. Но все были спокойны.

Двигатели прибавили оборотов, и в закопченное окошко Головин увидел, как огромные двигательные гондолы становятся в вертикальное положение.

Обороты возросли, в корме свалились ещё какие-то тяжёлые железки, и у Головина по спине побежал холодок. Ну, как можно лететь на таком челноке?

Яркая вспышка из двигателя со стороны Головина едва не ослепила его, после чего шаттл будто подпрыгнул, и Головин руками зажал горло, чтобы его не стошнило прямо на спинку переднего сиденья.

Вскоре перегрузки скомпенсировались антигравитационным зарядом, и желудок Головина вернулся на место.

Он снова стал смотреть в окно, наблюдая, как удалялись в темноту яркие огни порта и небольшого городка, расположенного чуть севернее.

Марк с удовольствием бы полюбовался и экономической зоной, однако она располагалась с другого борта.

«Ну и пусть», – подумал он. В конце концов, его с этим местом, помимо Фредди, ничего не связывало.

– Эти сволочи экономят на тормозящих в капсулах… – услышал Головин у себя над ухом.

Повернувшись, он увидел свою соседку, которая пристально на него смотрела, и у него на миг промелькнула мысль – а не агент ли это Генеральной компании?

А что, компания могла нанять себе каких угодно агентов. Знать бы только, на кой им сдался Марк Головин, что они портят ему жизнь так настойчиво.

– Что, простите?

– Эти сволочи экономят на тормозящих капсулах, – повторила дама с тем же выражением лица, – каждая капсула стоит четыреста квадров, при старте положено сжигать три, а они сжигают только две. Далее – в смену шаттл совершает пять-шесть рейсов, а денежки – в карман.

– Откуда вы это знаете?

– Мой первый муж был главным механиком в порту на Кавае, он эту химию знал изнутри.

Судно вышло в невесомость, и Головин снова испытал тошноту, однако быстро включилась искусственная гравитация, и ему снова повезло.

Головин ждал длинного комментария от своей соседки, но она промолчала.

Заложив вираж, челнок начал ускоряться. Потом четверть часа за окном была лишь чернота, изредка нарушаемая вспышками из двигательных дюз.

Затем началось торможение, и снова, видимо, экономя на капсулах или на чём-то ещё, пилоты позволили пассажирам от души впечататься в страховочную оснастку, но потом наступил покой, и Головин снова прилип к иллюминатору, глядя на залитую огнями станцию, вдоль длинного корпуса которой стояли шаттлы и суда покрупнее, доставлявшие продукты, воду и массу других товаров для множества расположенных на хабе торговых точек.

При швартовке немного тряхнуло, а затем было объявление о благополучной стыковке, и пассажирам разрешили выходить.

Многие повскакивали с мест, торопясь поскорее покинуть шаттл, в числе таких торопыг оказалась и дама в жёлтом, которая, расталкивая других пассажиров, снова пару раз роняла ручную кладь.

Головин же никуда не спешил, он знал, что его транзитный лайнер прибудет лишь через час сорок, поэтому оставался на месте и продолжал рассматривать в окно то, что происходило внутри хаба, за его прозрачной стеной.

Там были яркий свет и почти зеркальный пол, как в порту. Такие же пассажиры, правда, на взгляд Головина, более расслабленные, ведь им оставалось лишь сесть на свое законное место, уже не думая о промежуточном прыжке на шаттле.

Наконец, дошла очередь и до Головина. Он взял свой кофр и, пройдя через шлюз с покрытыми инеем стенками, шагнул на ковровую дорожку территории хаба.

Масштабы здесь были, конечно, не те, что в порту, но в общем все детали повторялись. А ещё здесь сильно пахло едой, особенно у выхода с причалов, наверное, для того чтобы прибывшие сразу направлялись в кафе.

Головин не сомневался, что здешние дельцы использовали тот же трюк с генераторами запахов.

Для того чтобы пройти из конца в конец всю станцию, попутно разглядывая всё, что могло привлечь внимание, Головину пришлось потратить почти полчаса. Он решил, что это хороший способ скоротать время, ведь стоило также пройтись обратно, как там уже и транзит подоспеет.

Когда Головин возвращался, за ним увязался какой-то субъект подозрительной наружности, и у Марка сложилось впечатление, что где-то он его уже видел.

Это было неприятное ощущение. Короткостриженый, в подчёркнуто ультрамужской одежде. Почему же его лицо, которое Головин разглядел в отражении витрины, показалось ему знакомым?

Когда Марк в очередной раз встал у витрины, разглядывая отражение подозрительного человека, тот вихляющей походкой подошёл сам и негромко сказал:

– Прокваситься не желаешь?

– Что, простите? – в первое мгновение не понял Головин.

– Ну, этап в белом домике…

– Ах, вот вы о чём! – обрадовался Головин. Он уже подумал, что тут опять происки преследователей, но это был местный дилер, снабжавший заинтересованных пассажиров горючим на весь рейс. А знакомым Головину он показался потому, что был похож на Изи Весёлого.

«Этап в белом домике» – эту фразу часто произносил и сам Изи.

Кажется, это было какое-то стандартное видение после приёма определённого препарата. Но Головин до таких высот не поднимался, вернее, не падал. Ему хватало «учебной химии», которую кадеты использовали для прохождения зачётов по особенно трудным дисциплинам.

– Нет, спасибо, я в завязке, – сказал Головин, надеясь, что такой оборот отвадит дилера, – обычно они были очень привязчивы.

– Да чё там завязал? Сегодня завязал – завтра развязал. Ты чо, чувачок, боишься развязать по-длинному? Так ты не бойся, я тебе дам таблетку на короткую дистанцию. Привыкания не вызывает, проверено.

– Тобой проверено? – спросил Головин, усмехаясь.

– Ну… – дилер замялся, поняв, что неполучившийся клиент намекает на его физиономию, которая выдавала практикующего наркомана.

Едва отвязавшись от прилипчивого типа, Головин пошёл дальше, посматривая на свои дешёвые наручные часы. При этом подумал, что хорошо бы купить другие – поприличнее. А ещё – диспикер, который пока лежал в кофре разобранным – без батарей и чипа. Так его учил делать Фредди.

Через прозрачные стеновые панели были видны новые прибывающие шаттлы. Головин дошёл до причала только прибывшего челнока и вдруг среди новоприбывших увидел четверых штатских из порта.

Упустив его там, они решили прочесать хаб. Но это не единственная перекладная станция, их было ещё с полдюжины, а они прибыли сюда, значит, кто-то сумел его вычислить.

23

Видно было, что они торопились. Двое побежали в один конец станции, двое – в другой.

Головину пришлось снова начать бояться, ведь его преследователи пробегали совсем рядом, однако его «новая шкура» действовала безупречно, на нём они даже не задерживали взгляда.

В какой-то момент он даже подумал, что, может быть, ошибается и ищут кого-то другого. Но нет, девушка Лиза, которая по бейджику – Пенни, фактически подтвердила, что искали именно его.

Охотники побегали туда-сюда, вертя головами и привлекая внимание скучающих пассажиров, потом собрались группой, а главный из них достал спецрацию дальней связи и, отойдя к прозрачной стенке, вполголоса доложил о ситуации.

Видимо, начальство не оценило заслуг агентов, и его лицо стало заметно бледнее после того, как он выслушал ответ.

Убрав рацию, главный вернулся к своим и обрисовал им ситуацию, после чего те тоже приуныли.

Пришёл смешанный транзит – судно-сухогруз, имевшее какое-то количество пассажирских кают. Когда он коснулся магнитных захватов протяжённого причала, вся станция вздрогнула, мигнуло освещение. Но мощные гравитационные компенсаторы удержали и её, и сухогруз на месте, и спустя несколько минут из большого шлюза стали выходить прибывшие пассажиры.

Их набралось пара десятков, а им на смену примерно столько же взошли на борт, самостоятельно волоча свои чемоданы.

В отличие от пассажирских лайнеров, куда багаж клиентов доставлялся централизованно, в смешанном транзите такая услуга отсутствовала.

Правда, и цена на билет была заметно ниже.

Пассажиры загрузились, и сухогруз снова качнул всю станцию, отчалив от её края.

Пока Головин ждал своего транспорта, четверо его преследователей убрались на попутном шаттле, и он вздохнул свободнее, полагая, что уж теперь-то наверняка избавился от них.

В хорошем настроении он ступил на палубу прибывшего лайнера, и доброжелательные сотрудники проводили его и ещё полсотни пассажиров к их каютам.

Головину достался полулюкс на второй палубе.

Сославшись на загруженность, проводивший его паж вручил Головину ключ-карточку и оставил его у дверей каюты.

Отперев замок, Головин вошёл, и свет в каюте зажёгся автоматически. Апартаменты были не слишком большими, но заметно более просторными, чем его с Фредди жилой блок в общежитии.

Бросив на пол кофр, Головин пошёл проверить ванную, и оказалось, что там подавалась натуральная вода. Это стало для него настоящим подарком. Почувствовав жажду, Головин напился прямо из-под крана, а потом принял душ и, завернувшись в белый банный халат и надев банные тапочки, вышел в жилое помещение.

Включив ТВ-бокс, он поискал какую-то развлекательную программу, однако сделать это сразу не получилось – в основном попадались какие-то криминальные новости и политика.

У себя в общежитии Головин ТВ-боксом не пользовался, да и никто из его знакомых не тратил деньги впустую на ненужный ящик. Если было свободное время, его использовали на подготовку к очередным рубежным контролям по самым трудным предметам или на подработки.

Решив лучше изучить каюту, Головин открыл небольшую дверцу, за которой оказался спальный бокс, такая себе крохотная спаленка, больше похожая на капсулу.

Она была оборудована четырёхвекторными аудиоколонками, видимо, для трансляции каких-то успокаивающих звуков.

Головин провёл ладонью по застеленному белью и даже улыбнулся. Он такого в жизни не видел, даже когда жил дома, а уж на чём они спали в общежитии, лучше и не вспоминать.

В основном помещении также имелись диванчик и стопка белья, если пассажиру вдруг захочется прилечь перед большим экраном ТВ-бокса.

Нашёлся и бар – совсем маленький, однако в нём стояли пара бутылок охлаждённой воды, какой-то оранжевый напиток в стеклопластике и несколько крохотных бутылочек неизвестного содержимого.

Головин стал читать этикетки, и оказалось, что это были знакомые названия, о которых он, правда, только слышал.

В барах, куда он с приятелями изредка заходил, им, согласно бюджету, подавали какое-то синтетическое пойло без названия. Оно гарантированно сбивало с ног, а большего и не требовалось.

Расположившись перед ТВ-боксом, Головин расставил полдюжины бутылочек на журнальном столике, потом поставил найденный в баре бокал и бутылку с оранжевым содержимым.

Его он попробовал первым, и это оказалась активная фруктовода, которая начинала шипеть и пузыриться, едва попадала в рот.

Очень интересный эффект, но Головину она была знакома ещё по детству. Иногда по праздникам отец покупал такую.

Теперь, как и тогда, Головин пару раз чихнул, уж очень она била в нос, но потом приступил к дегустации напитков – коньяк, ликс и вода-кристалл.

Это были крепкие напитки, но после них во рту оставалось приятное послевкусие, а после бурды из обычного бара в экономической зоне лишь передёргивало.

Остальные три бутылочки были наполнены слабоалкогольными жидкостями. На всех трёх была надпись: «вино». Про вино Головин и раньше слышал, но полагал, что это крепкий напиток, а оказалось, просто фруктовода с небольшим количеством алкоголя.

Головин знал, что вина стоили каких-то запредельных денег, и теперь пришёл к выводу, что это совершенно бессмысленная трата средств, поскольку отдельно фруктовода и средний по цене крепкий напиток обходились куда дешевле, чем всё это смешанное вместе.

Попробовав из всех винных бутылочек, Головин отставил их в сторону, а крепкие напитки допил и, находясь в приподнятом настроении, принялся дополнительно исследовать комнату и обнаружил окно, очень удивившись, что не заметил его сразу.

Оно выходило на прогулочную территорию нижней палубы, где прохаживалось человек тридцать пассажиров.

Кто-то просто вышагивал, сунув руки в карманы, женщины болтали без устали, обсуждая все последние события, случившиеся на их палубе. Кто-то был навеселе, навязывая своё общество другим. А ещё в дальнем углу на огороженной прозрачным стеклопластиком площадке Головин заметил красивые мягкие скамеечки, на которых сидело трое мужчин, выпускавших изо рта сизый дым и державших в руках какие-то предметы.

– Они курят? Они курят! – в восторге закричал Головин.

Кое-что он уже знал о курении и знал парочку кадетов, которым эта привычка была по карману, но как именно они это делали, он не видел, а в кино не считается. А вот тут – пожалуйста, сидят и дымят ароматной травой.

Хотелось немедленно одеться, спуститься на прогулочную палубу и подойти поближе к этому отгороженному уголку. Но он сдержался, хотя очень хотелось.

От алкоголя у Головина разыгрался аппетит, и он полез в кофр, чтобы заправиться традиционным для себя способом, однако, немного подумав, вспомнил, что видел нечто связанное с едой в баре.

Открыв его, он обнаружил на стене интерактивный экран с меню и, полистав его, выбрал несколько блюд, напротив которых стояла отметка «полунат.», что, по мнению Головина, означало нечто вроде гиперсинтетики – прежде недоступного для него в экономической зоне уровня.

Подробнее изучив условия подачи блюд, Головин нашёл пункт, сообщавший, что блюда из «синего списка» входили в стоимость билета, а за «красный список» требовалось платить отдельно.

Из уже выбранного «красным» оказалось только одно блюдо, и Головин его вычеркнул, а вместо него добавил два из «синего списка». Немного подумав, добавил ещё одно. Кто знает, когда у него снова появится шанс попробовать так много «полунат.».

Закрыв список, он нажал кнопку «исполнить» и завалился на диван, лениво перебирая канал движением пальцев, – здешняя техника поддерживала функцию трёхмерного интерактива.

Стоило навести палец на экран, и можно было перелистывать его также просто, как учебный планшет.

Прошло минут семь, и в дверь постучали.

– Входите, не заперто! – крикнул он, но ничего не произошло. Тогда Головин поднялся и сам открыл дверь, но за ней никого не оказалось.

Он уже хотел закрыть её, не зная, что и думать, как вдруг послышалось жужжание и незамеченная им тележка-робот начала поднимать платформу, на которой находился двухъярусный поднос, заставленный полудюжиной тарелок, накрытых крышками в виде блестящих полусфер с витыми ручками.

– Если вы посторонитесь, сэр, я постараюсь внести это в каюту… – пробубнил робот, и Головин подался в сторону, запуская тележку с высоко поднятой платформой.

Видно было, что она раскачивается из-за высокого центра тяжести, но обошлось, и робот водрузил массивный поднос на журнальный столик.

– Приятного аппетита, сэр, – пророкотала тележка и, лихо развернувшись, покатила обратно. Но уже в проёме открытой двери притормозила и развернулась ещё раз.

– Или, может быть, сэр, вы хотите каких-то развлечений?

– А какие у вас есть развлечения?

– Подвижные игры, общество девушек, подвижные игры в обществе девушек.

– Вот про девушек, пожалуйста, поподробнее, – попросил Головин, начиная входить во вкус своей новой жизни.

– Есть девушки для общения, а есть девушки для членов клуба.

– Какого клуба?

– Закрытого.

– Я не член клуба, – пожал плечами Головин.

– Это легко исправить, сэр. Три тысячи квадров, и вы в клубе – элитном и закрытом.

– Ладно, не нужно больше развлечений.

– Всего хорошего, сэр. Дверь, пожалуйста, закройте сами.

Головин подошёл и, предварительно выглянув в коридор, закрыл дверь, подумав, поставил замок на защёлку. Так ему было спокойнее.

24

После разговора с полковником Вилсоном из Управления службы безопасности компании майор Локхид остался сидеть за столом и ещё какое-то время просто смотрел в пространство.

Полковник обзывал его самыми последними словами и какими-то новомодными ругательствами, о которых Локхид здесь, у себя в провинции, даже не слышал.

Ему были обещаны самые страшные кары, какие только можно было придумать, и самое неприятное, что Локхид понимал, что он действительно облажался, да так, что дальше некуда. Ведь он до последнего не раскрывал перед начальством всей серьёзности случившегося, надеясь прежде поймать злодея и захватить его супермашину, с помощью которой он так ловко действовал, а уж потом докладывать начальству. Однако злодей или даже целая их сеть – на этом полковник сегодня остановился подробно, перехитрили Локхида и выпрыгнули из, казалось бы, надёжно закупоренной зоны.

И не помогли ни восьмиметровые стены с антеннами квантовой локации, ни установленные под землёй узлы датчиков, способных обнаружить организацию подкопа.

Локхид лично выбивал средства и доказывал необходимость новшеств, а впоследствии его ставили в пример другим руководителям региональных комитетов, а вот теперь всё рухнуло – коварный враг прошёл по украденному пропуску обслуживающего персонала.

Владелец хватился его лишь вечером, решив поискать на другой день, хотя инструкции требовали сообщать о потере немедленно.

На другой день он позвонил на работу, сказал, что приболел, и попросил дать выходной, а сам занялся самостоятельными поисками, поскольку накануне немного принял для расслабления в одном из баров.

И пока он искал пропуск, документ сработал в интересах злодеев.

Когда стало ясно, что враг выскользнул, Локхид срочно послал в погоню своих лучших людей. Следы нашлись в порту «Троника», но агент оказался хорошо подготовлен и, изменив внешность, стал неузнаваем, а также лихо избавился от чипов в ботинках и куртке, по которым его отслеживали. Вот что значит хорошая школа!

В своё оправдание Локхид даже пытался приклеить сюда странное поведение начальника полиции города, ведь это он по непонятным причинам приказал не только отпустить вражеского агента, но и доставил его до дома, дав возможность спрятать интерспеллер и сбежать самому.

Вроде эту версию к сведению приняли, но, похоже, самому Локхиду это уже помочь не могло, поскольку поимкой вражеского агента занялись специалисты из Управления безопасности компании.

Если бы они потерпели неудачу, это немного смягчило бы вину Локхида, ведь тогда бы где надо сказали – посмотрите, даже «центральные», у которых ресурсов куда больше, не смогли ничего поделать.

Одним словом, пока ещё оставаясь на своей должности, Локхид невольно ставил на беглого диверсанта. Пусть бы он обвёл вокруг пальцев этих выскочек из Управления.

В кабинет заглянул заместитель Локхида – капитан Лозе.

– Ну, что там, Кейн? – спросил он с сочувственными интонациями, которые несколько минут отрабатывал перед зеркалом в туалете.

– Ну, а ты как думаешь? – грустно усмехнулся майор.

Он был уверен, что заместитель старательно подслушивал, что говорил Локхид в ответ на обвинения начальства, или даже подключился к линии.

Под прикрытием своего влиятельного дядюшки Лозе мог пойти на любую авантюру.

– И что мы теперь будем делать?

– Пока будем работать как прежде. Укреплять пропускной режим в первую очередь.

– А кто будет искать… Этого?

– «Этого» будут искать «те». У них и ресурсов побольше, и люди обучены лучше. Так что мы возвращаемся к текучке.

– Ну, понятно. Я вот ещё что спросить хотел, можно я смотаюсь в Клинвуд, там у родственников праздник ежегодный, а я уже сколько раз пропускал из-за работы…

– Да, конечно, сгоняй. Двух суток хватит?

– Вполне.

– Ну и порядок. Передавай привет дяде-сенатору, – сказал Локхид, следя за реакцией Лозе. Тот криво улыбнулся и сказал:

– Конечно.

Но, выйдя из кабинета Локхида, Лозе выругался:

– Вот сука! Всезнайку из себя корчит, а вот мы посмотрим, какой ты крутой, когда придёт приказ о твоём увольнении и передаче полномочий капитану Лозе… Посмотрим!

25

Третий час Сидней Лозе гнал машину по скоростному шоссе, вцепляясь в джойстики обеими руками и глядя куда-то далеко – дальше впереди бегущих машин, сквозь них, сквозь пространство – на свои далёкие, а может, уже и близкие прекрасные перспективы.

Ну, а что? У него было главное – хороший первоначальный старт, поскольку, хотя и жили они с семьёй в провинциальном городишке, прилагавшемся к мусороперерабатывающему заводу, старший Лозе имел три магазинчика, которые хорошо работали и приносили семье доход достаточный, чтобы жить в просторном доме и оплачивать страховку двух автомобилей.

Разумеется, школу Сидней посещал частную, куда его на машине возил специально нанятый племянник их соседа.

В казённом училище было чуть посложнее, начальство не поощряло отличия между кадетами, поэтому все ходили в одинаковой форме, ели на одном пищеблоке установленные продукты из общего меню, но по вечерам можно было смотаться к проходной, где имелся кафетерий.

И вот там Лозе чувствовал себя королём.

С его карманными деньгами он мог позволить себе всё, что там продавалось.

Пискнул датчик радара. Увлёкшись воспоминаниями, Лозе выехал на разделительную полосу. Сзади засигналил какой-то нахал.

Лозе поправил машину на полосе, и его лихо обошёл щёголь на ярко-зелёном газогенераторе.

Лозе вздохнул. Ну, когда, когда и он также будет сигналить кому захочет и обходить всех со свистом на таком вот аппарате? А пока он ехал на парогенераторном автомобиле, пусть и недешёвом, но газогенатор – это уже другой уровень.

Чувствуя, что начинает распаляться, Лозе переключился на полный автопилот и, отпустив управление, откинулся в кресле, после чего автомобиль стал сбрасывать скорость, перемещаясь на самую медленную полосу.

Этот режим подходил для тех, кто не спешил, а если требовалось ехать быстро, управление приходилось брать на себя.

Лозе спешил, но сейчас ему следовало успокоиться, это во-первых, и у него ещё имелся запас час-полтора, это во-вторых. Так что можно было и передохнуть.

Сидней очень хотел получить повышение, хотя и так продвигался по карьерной лестнице быстрее других. Ведь главное это даже не деньги, куда важнее – связи.

Немного передохнув на медленной полосе под прикрытием надёжного автопилота и всласть помечтав о длинном лимузине, на котором его – генерала – будет возить персональный водитель, да ещё в сопровождении адъютанта, Лозе вернулся к управлению, разогнал машину и через полчаса уже проезжал под шлагбаумом на стоянку возле закрытой территории государственного комплекса.

Для проезда на эту стоянку требовался допуск, и он у капитана Лозе имелся.

Несмотря на то что работал он в частной компании, статус её был достаточным, чтобы служащим определённого ранга в удостоверении ставился «серебряный орел», означавший допуск на некоторые государственные объекты.

Лозе припарковал автомобиль и, коснувшись капота, отдёрнул руку. Парогенераторы слишком грелись, а вот газогенераторы – те совсем другое дело.

Лозе вздохнул и направился к первому уровню пропускной системы, где уже дежурили охранники.

– Здравствуйте, я капитан Лозе из Генеральной компании. У меня заявка на визит к сенатору Холмеру, – доложил он охраннику. Тот вызвал старшего, который, сверив на планшете записи и проверив удостоверение Лозе, разрешил пропустить его за полосу безопасности.

Таким образом, Лозе стал на пятьдесят метров ближе к высокому и значительному главному зданию, где сидели самые важные государственные чиновники на всём материке Большая Сингардия.

Однако пройти дальше без личного распоряжения сенатора Холмера было нельзя. Поэтому, подойдя к очередной проходной, охранявшейся ещё более строгой командой в совершенно другой форме, Лозе достал диспикер последней модели и набрал номер приёмной сенатора.

– Четвёртый секретарь сенатора Холмера, слушаю вас.

– Мне нужен первый секретарь Штольц.

– Извините, сэр, я не могу дать вам первого секретаря.

– А как же быть? Я обязательно должен поговорить с ним.

– Я могу перевести вас лишь на третьего секретаря, сэр. У нас строгая субординация.

– Хорошо, переводите.

На линии послышался щелчок, а затем другой мужской голос ответил:

– Третий секретарь сенатора Холмера, слушаю вас.

– Мне нужен второй секретарь, переведите, пожалуйста, – попросил Лозе, уже едва сдерживаясь.

Прежде такой длиной процедуры связи с сенатором не было, однако чиновники постоянно изобретали какие-то фильтры, чтобы отгородиться от «людей с улицы».

– Мне очень жаль, сэр, но я посмотрел маршрут ваших созвонов – вы прошли уже двух секретарей, а это максимальное количество за одну смену для лиц без рекомендательных заверений.

– А кто может дать такие заверения?

– Лица, специально уполномоченные.

Лозе задумался, ему следовало что-то срочно предпринять, в противном случае он надёжно увязнет в этом болоте, а сейчас время было важно.

– Вы ещё здесь, сэр?

– А куда же я денусь?

– Итак, я предлагаю вам сейчас зарегистрировать свой маршрут переходов связи и получить идентификационный код, а также логин и пароль для первичной переактивации, а завтра, в назначенное вам время, вы сможете выйти на второго секретаря. Завтра это будет возможно.

– Знаете что, а давайте вы свяжите меня с лицом, специально уполномоченным давать заверения.

– Конечно, сэр, назовите его имя.

– Франц Штольц, – назвал Лозе имя первого секретаря, с которым был хорошо знаком. Тот являлся заметной персоной в секретариате всего сената. Это был выстрел наугад, но он, похоже, попал в цель, и третий секретарь замялся.

– Сэр, я должен уточнить у вас, в каком качестве вам нужен Франц Штольц, в качестве первого секретаря или в качестве уполномоченного лица по рекомендательным заверениям?

– Второй вариант, – просто ответил Лозе, боясь запутаться.

– Хорошо, сэр, соединяю…

Послышался очередной щелчок, а затем знакомый голос ответил:

– Штольц на линии, говорите.

– Франц, что за хрень, почему к вам стало так тяжело пробиться?! – не сдерживаясь, закричал Лозе, привлекая внимание спецов из второго уровня охраны.

– Ах, это вы, капитан Лозе. Давненько к нам не заглядывали.

– Прикажи меня пропустить.

– Капитан, сенатор не в здании. Он… На выезде.

– Нет, не на выезде. Через полтора часа у него там какая-то сессия, и он её никогда не пропускал, так что передавай приказ, пока меня ваши монстры не арестовали. Они уже пристально смотрят на меня из-за своей решётки.

– Ваш дядя приказал ни за что вас не пропускать. Он сказал, что с него достаточно.

– Но это тогда было достаточно, а сейчас у меня совершенно другие стартовые позиции. Давай, Франц, ты же знаешь, что ты не останешься в накладе.

Слышно было, как вздыхает первый секретарь, прикидывая, под каким соусом подать хозяину этот визит.

– Хорошо, Сидней, но такса возросла вдвое.

– Вдвое так вдвое, что с вами поделать, со шкуродёрами.

– Подожди минутку, сейчас всё будет, – пообещал Штольц, и связь отключилась.

Лозе, наконец, убрал диспикер от покрасневшего уха и заметил, что на него из-за решётки смотрят сразу четверо бойцов особого подразделения.

– Как в зоопарке, блин… – пробурчал он. И уже громче добавил:

– Сейчас всё будет, парни!

И действительно, не прошло и минуты, как на проходную пришло распоряжение, после чего на Лозе перестали смотреть как на потенциального диверсанта, проверили его документы и пропустили на основную территорию.

До главного здания оставалось ещё метров сто, и Лозе расслабленно улыбался, любуясь чашами фонтанов, безупречно подстриженными газонами, цветами и пением птиц, возможно, даже настоящих.

«Вот бы и я когда-то оказался здесь», – подумал Лозе, и ему стало радостнее от надвигающихся перспектив.

26

На ещё одном посту внутри здания вопросов вообще не возникло. Он лишь показал документ, и его тотчас пропустили и даже предложили проводить.

– Нет, спасибо, я помню дорогу. Комната 1034, кажется?

– Нет, сэр, комната 1089.

– Спасибо, – поблагодарил Лозе и едва ли не вприпрыжку взбежал по лестнице в несколько ступенек, чтобы оказаться в огромном вестибюле, где каждая деталь говорила о солидности заведения и непоколебимости установленного порядка.

Вокруг были только натуральные отделочные материалы, много гранита, мрамора, бронзы.

Открылись дверцы лифтовой кабины, огромной, как квартира в доме-муравейнике, но только отделанная хрусталём, зеркалами и золотом.

Выбрав нужный этаж, Лозе вдавил кнопку, выточенную из горного хрусталя, и казавшаяся тяжеловатой кабина стала подниматься без единого скрипа, как будто парила в воздухе.

Замедление также было очень тактичным и даже уважительным. Но едва створки кабины открылись, Лозе увидел стоявшего на этаже Штольца, первого секретаря сенатора Холмера.

Тот стоял, сунув руки в карманы и склонив голову на бок.

На нём был костюм за три тысячи квадров, и никому бы не пришло в голову, что это всего лишь генеральный помощник.

– Почему ты тут? – спросил Лозе, выходя из лифта.

– Потому, что рад тебя видеть и хочу уладить наши дела до того, как провожу тебя к твоему дяде.

– Ну, хорошо, – сказал Лозе, доставая диспикер, – перекинь мне данные счёта, и я переведу тебе…

– Никаких счетов, давай наличные.

– Да откуда у меня наличные?

– Ты знал, куда едешь, и у тебя с собой всегда наличные. Давай скорее, у меня мало времени.

Лозе вздохнул и достал пачку квадров. Он неплохо знал Штольца, но, похоже, тот тоже хорошо изучил его.

– Пересчитывать будешь? – спросил он.

– Я по весу определяю всю сумму, – ответил Штольц то ли шутя, то ли серьёзно и спрятал деньги в карман, – ну, идём.

Он повернулся и вышел из лифтового холла, и Лозе пришлось перейти на бег, чтобы не отстать от высокого Штольца, каждый шаг которого был равен полутора шагам Лозе.

– А когда-то, Франц, ты пускал меня к дяде безо всяких денег.

– Дело не во мне, а в твоём дяде. Просто раньше он не знал, какой ты долбоклёп.

– Ты на меня наговариваешь. Почему вы сменили номер апартаментов, кстати? – сменил тему Лозе, ему не нравились эти бесконечные напоминания о его ошибках. А это были именно ошибки.

Мимо пробежала служащая в хорошо подогнанном деловом костюме.

– Ух, Штольц, какие у вас тут ходят! – заметил вполголоса Лозе, оборачиваясь на симпатичную женщину.

– Веди себя прилично, Сидней, ты не в кабаке.

– Прошу прощения, у нас в резервации таких девок не сыскать. Все какие-то недокормленные.

Штольц лишь покачал головой, и когда они свернули за угол, Лозе увидел над отдельным крылом большую табличку: «1089. Комитет оборонных инициатив. Председатель сенатор Джеймс У. Холмер».

– Ничего себе! Так дядя теперь у нас главный по оборонке? – воскликнул Лозе, и туманные прежде мечты засверкали бриллиантовым фейерверком.

Он-то думал, что это обычная чиновничья тупость – развести побольше секретарей, а тут оказалось целое крыло огромного этажа, и помимо секретариата имелись отделы, набитые толпами служащих.

А ещё красивые девушки – их здесь… Лозе поначалу их даже пересчитывал, но потом бросил – слишком много.

Получалось, что у дяди была практически собственная империя, а уж как теперь потяжелело его слово! Это для капитана Лозе было особенно важно.

– У сенатора через двадцать минут предсессионный прогон выступления, в кабинете соберутся все начальники отделов комитета, так что не верти головой, Сидней, и не пускай слюни. Я едва выбил для тебя несколько минут, давай топай.

И Штольц подтолкнул Лозе к большой двери из красного дерева с массивной бронзовой рукоятью в виде лапы какого-то животного.

Лозе заготовил радостную улыбку и, потянув на себя тяжёлую дверь, зашёл внутрь.

Дядю он застал за большим письменным столом, стоявшим в самом конце неожиданно большого кабинета.

На стенах были развешаны портреты каких-то то ли знаменитостей, то ли их с дядей общих родственников. А мебель была как из музея – с кривыми ножками, полировкой и где-то даже с позолотой.

Под высоким потолком вместо утилитарных светильников красовалась трёхъярусная хрустальная люстра. За спиной дяди, вдоль всей стены,располагались книжные полки вперемежку с нишами для спортивных кубков.

Перелистывая какие-то документы, дядя не сразу заметил гостя, но потом поднял глаза, отложил пачку документов и, выйдя из-за стола, раскинул руки, воскликнув:

– Кто к нам заглянул? Наш любимый племяш Сидней! Иди, дядя тебя обнимет.

Лозе тоже раскинул руки и направился к дяде, но за несколько шагов до счастливой встречи родственников сенатор опустил руки и остановился.

Лозе остановился тоже, замерев с разведёнными в стороны руками.

– Да отпусти же руки, Сидней, не строй из себя дурака.

Лозе со вздохом подчинился.

– А я и вправду подумал, что вы рады видеть меня, дядя Уильям.

– Да прекрати, говори лучше, зачем приехал. И почему не известил меня звонком?

– Если бы я известил, вы бы так спрятались, что я бы вас не нашёл.

– Ну это да… – кивнул сенатор. – А как тебе вообще удалось пробраться, у нас ведь новые условия доступа.

– Не знаю, когда понял, что вы крепко отгородились, начал пробовать всё подряд, и что-то сработало, – соврал Лозе, понимая, что расскажи он, как было, эту брешь тут же заделают, а ему визиты к дяде ещё понадобятся.

– Ну, считай, отоврался, давай присядем, и ты расскажешь за оставшиеся четыре с половиной минуты, зачем приехал, – сказал сенатор и вернулся за письменный стол, подчёркнуто избежав переговорной зоны с удобными креслами, камином и столом с сигарными наборами.

Лозе задержал взгляд на всём этом великолепии, но дядя подогнал его:

– Сюда, Сидней, сюда!

И Лозе, ещё раз вздохнув, подтащил тяжёлый стул поближе к столу сенатора и сел.

– Короче, дело такое, – начал он, – у нас в городе ЧП, что-то там со взломом шпионских программ компании или даже хуже. Но это не так важно, мой начальник, майор Локхид, обделался, пытаясь покрасивее подать начальству победу, а в результате упустил преступника, и тот сбежал за пределы экономической зоны.

– Покороче, Сидней… – напомнил дядя и демонстративно поглядел на сверкнувшие брильянтами наручные часы.

– Я хочу на место Локхида, это одна задача, но хочу не просто, чтобы меня назначили, а заслужить эту победу, чтобы ещё и на будущее…

– Дальше, Сидней. Про твои хотелки я уже давно знаю. Что ты намерен предпринять конкретно?

– Я хочу стать во главе поисковой группы. У меня уже есть методика, она давно известна – прошерстить все информационные потоки в архивах экономической зоны и за ближайшими пределами, и мы выйдем на конечный пункт нашего беглеца. На данный момент, насколько мне удалось выяснить, он сорвался с крючка и даже центральное бюро его потеряло. Я хочу воспользоваться этим шансом, дядя. Они его всё равно найдут, но лучше, если в этом приму участие я.

– Это всё?

– Всё.

– Сидней, ты служишь в частной компании, а я государственный чиновник, понимаешь разницу?

– Да нет никакой разницы, дядя, уж эту-то кухню я хорошо знаю. Вы не можете отдать приказ служащему частной компании, но вы можете попросить кого надо, и это сыграет покруче приказа.

– Но послушай, есть же какие-то пределы. Одно дело – отмазать тебя от твоих скандалов с девками, и совсем другое – назначить на генеральскую должность.

– Это не должность, дядя, а расширенные полномочия и не генеральские вовсе, а где-то подполковничьи, – возразил Лозе.

– Наверное, всё же эти полномочия полковничьи?

– Да какая разница, дядя? Вы вон в каком дворце теперь сидите, и персонала у вас, наверное, сотня!

– Сто двадцать четыре человека.

– Ну вот! Вы же можете теперь такое, что прямо я и представить себе не могу!

– Болван потому что, вот и не можешь представить. А ты понимаешь, что чем больше я буду кого-то о чём-то просить, тем меньше будет мой личный вес? Вес моего слова? Это как валюта, если много просьб, на них всё меньше будут откликаться.

– Вы что, так много просите?

– Я совсем не прошу, Сидней, потому, что ещё не отработал услугами своего назначения на этот пост.

– То есть…

– Да, я всё ещё должен. И полную силу мои просьбы и мнения обретут лишь тогда, когда я за это кресло расплачусь полностью.

– Это как ипотека, что ли?

– Примерно. Только в случае просрочки придут не судебные приставы, не коллекторы, а совсем другие люди с другими намерениями.

– Я не всё понял, дядя, но звучит угрожающе.

– Вот именно, – кивнул сенатор и ещё раз взглянул на часы, – ладно, попробую сделать один звоночек, к счастью, ты пока мелочь и помогать тебе мне по силам, не подвергая свой статус инфляционным процессам.

– Спасибо, дядя! – воскликнул Лозе, вскакивая. Он уже думал, ему откажут, но, оказывается, дядя просто набивал себе цену.

– Не торопись благодарить, я только попытаюсь, – сказал сенатор, снимая трубку с грубоватого на вид прибора, имевшего самую высокую степень защищённости, – и вообще, отойди в дальний угол.

– Почему?

– Отойди и жди там! – приказал дядя, и Лозе повиновался.

Сейчас ему совершенно не следовало перечить сенатору. Может быть, когда-то через годы, когда он станет, к примеру министром в региональном правительстве, вот тогда он дядюшке Уильяму припомнит многое, а пока…

– Ты помнишь моего придурковатого племянника, Скотт? – спросил дядя своего собеседника.

Видимо, тот сказал что-то оскорбительное для капитана Лозе, потому что дядя рассмеялся.

– Точно так, Скотт, точно так. Слушай, у вас, я слышал, там какой-то злодей напортачил и сбежал… Да, разведка работает… Слушай, как бы мне племяша во главе поисковой группы пристроить. Очень уж он отличиться хочет, но вынужден перебирать бумажки, совсем закис. Ну, ты помнишь, какие мы были горячие. Если у него получится, значит, правильная моя ставка, не получится – дадите пинка, как положено.

Лозе затаил дыхание, вслушиваясь в каждое слово.

– Да, я знаю, что все решения нужно принимать срочно, ну так и принимай, да. Он уже на низком старте… Отлично, понял тебя – работаем!..

Дядя положил трубку и, откинувшись в кресле, устало помассировал переносицу.

– Значит так. Прямо сейчас отправляйся в наше офисное бюро – Штольц покажет тебе. Туда через пару минут придут все документы. Хватаешь их, бежишь вниз на спецстоянку – Штольц объяснит, где это, там тебя будет ждать машина, и сразу в порт, на забронированный «скайхок». Пилот доставит тебя на место сбора спецгруппы. Там сейчас командует какой-то полковник, но он временный, и ты примешь у него руководство, а он останется на подхвате, на тот случай, если ты обгадишься. Всё, свободен!

27

И всё завертелось. Штольц, документы с грифами секретности, улыбки сотрудниц и учтивость сотрудников.

Лозе едва успевал ставить подписи и подтверждать их экспресс-тестами ДНК, прикладывая к сканерам ладонь.

Потом – беготня по ступеням вспомогательных лестниц, спуск в подземный гараж.

– Роберт, – представился водитель.

– Пока, Сидней, – сказал Штольц, – удачи.

– Спасибо, Франц, – ответил Лозе, садясь на широкий диван представительского автомобиля с чиптреккером типа «вездеход».

– Едем, сэр?

– Поезжай, Роберт, кажется, мы спешим.

– Ничего, сэр, успеем! – заверил водитель, и, сорвавшись с места, машина стала разгоняться по узкому бетонному туннелю.

Лозе стало страшновато, и, среагировав на его состояние, автоматическая защитная планка мягко придавила его к спинке кресла.

«Как няня в детстве», – вспомнил он.

Распахнулись ворота, и машина выскочила на яркий дневной свет.

Лозе зажмурился, но адаптивные стёкла вовремя включили светофильтры, продолжая поддерживать для пассажира комфортные условия.

Лозе вспомнил о рубежах безопасности. Как пройти их на такой скорости? Ведь там охрана, шлагбаумы. Но всё оказалось проще. Для транспорта с высоким статусом имелась особая дорога с «зелёным светом».

Там не было персонала, только электроника, автоматика и исполнительные механизмы повышенной мощности, которые почти мгновенно распахивали створки ворот – прозрачные изнутри, но светонепроницаемые снаружи.

«Раз… Два…Три…» – невольно считал Лозе промелькнувшие рубежи. Как же всё просто, когда у тебя высокий статус или хотя бы дядюшка-сенатор.

Вырвавшись на оперативный простор восьмиполосного шоссе, машина помчалась как стрела, обгоняя всех подряд.

Лозе сначала немного трусил, вцепившись в услужливо подставленные системой безопасности подлокотники, но затем немного привык, и ему даже начало нравиться это мелькание автомобилей и звук завывающего под днищем лимузина ветра.

«А хорошо бы сейчас попался тот хлыщ на дорогом газогенераторе! – подумал он. – То-то бы я на нём оттянутся! Посмеялся бы, глядя в окно!»

Впрочем, тут же Лозе вспомнил, что стёкла снаружи затемнённые – это требование безопасности, ну и потом тот хлыщ ни за что бы не сопоставил пассажира в представительском авто с одним из обычных пользователей надёжных и недорогих парогенераторных машин.

Одним словом – месть была невозможна ни при каких обстоятельствах.

«А жаль», – подумал Лозе и, вздохнув, прикрыл глаза.

Однако дремал он недолго, уже через каких-то семь с половиной минут лимузин качнулся на спецпрепятствии, проходя через пропускной пункт порта, который вёл на спецстоянку.

– Сэр, мы почти приехали, – негромко произнёс водитель.

– Отлично, можно выходить? – спросил Лозе, осматриваясь.

– Нет, сэр, ещё пара минут.

В этот момент открылись створки ещё одной проходной, и машина со спецстоянки выехала прямо на взлётно-посадочное полотно и покатилась по «косой зебре», предназначенной для передвижения транспорта.

Ещё минута, и они остановились возле совсем небольшого судна, тёмно-синего с серебристой полосой через весь борт.

Это был правительственный глайдер, возле узенького трапа которого пассажира поджидали двое пилотов.

– Добро пожаловать на борт, сэр, – произнёс старший пилот. Второй – лишь коротко кивнул.

Лозе с папкой документов стал подниматься первым, пилоты – за ним.

Оказавшись в просторном салоне, он остановился, не зная, какое место выбрать. Здесь было восемь кресел и пара столов. А ещё какие-то экраны, которые Лозе принял за ТВ-боксы, и высокие шкафы – то ли бары, то ли холодильники с продуктами.

Пилоты учтиво обошли замешкавшегося пассажира и исчезли за дверцей кабины. А Лозе сел в ближайшее кресло и, выложив на стол документы, принялся их внимательно читать, ведь от их содержания зависело, как он должен был разговаривать с новыми коллегами.

Запустились двигатели, и на всех экранах появилась предупреждающая надпись – следовало пристегнуться. Но, в отличие от лимузина, здесь планку пришлось закрывать вручную.

Взлёт начался плавно, без рывков и перегрузок, так что Лозе имел возможность продолжать просматривать свои документы, особенно его заинтересовало денежное содержание на время командировки.

Увидев цифру, он откинулся в кресле и покачал головой.

Его вознаграждение за одни сутки почти дотягивало до месячного жалования на теперешней его должности.

В сравнении с далёкими планами Лозе, может и немного, зато будет чем расплачиваться со Штольцем, ведь, скорее всего, последующие визиты к дяде будут обходиться всё дороже.

Когда судно вышло на маршевый режим, открылся замок в защитной планке, и Лозе получил возможность встать из кресла. После чего посетил туалет, который, несмотря на компактность, показался ему верхом отделочного искусства и утончённого стиля.

А запах гигиенических салфеток был таков, что немногие дамы в экономической зоне могли позволить себе такие духи.

А тут – просто салфетки.

Была даже мысль стащить несколько штук и между делом потом продемонстрировать Локхиду, дескать, вот, начальничек, в каких я вращаюсь кругах. Впрочем, немного остыв, Лозе подумал, что хвалиться одноразовыми туалетными принадлежностями не стоит. Локхид ещё и посмеётся, у него это запросто.

Вернувшись в каюту, Сидней решил поесть, было бы глупо не воспользоваться такой возможностью, ведь полёт должен был продлиться всего семь часов, а набивать брюхо перед посадкой не самое лучшее.

Едва он открыл большой холодильный шкаф и подивился широте выбора, как из кабины вышел пилот.

– Сэр, если вы проголодались, я могу вам что-то приготовить.

– Нет-нет, приятель, спасибо. Я сам разберусь, – сказал Лозе, и пилот ушёл.

Лозе вернулся к созерцанию великолепия, и одно уже чтение написанных каллиграфическим почерком наклеек позволяло почувствовать себя на вершине всего того, о чём он так мечтал. Наверное, тем, для кого полёты на судах подобного класса являлись рутиной, разборка запасов холодильного шкафа не показалась бы интересной, но Лозе хотелось всё сделать самому.

Он поискал глазами пищевой мейдер или что-то похожее на него, но мейдера не было. Тогда он вытащил пару блюд в красивых блестящих упаковках и прочёл на них краткие инструкции: «оторвать здесь», «разогрев 2 мин».

Сняв тонкую плёнку, он сорвал с упаковки указанную полосу и услышал, как внутри что-то зажужжало.

Лозе засёк по наручным часам время, намереваясь снять крышку через положенный промежуток, однако всё случилось автоматически – крышка отскочила, и он увидел нечто удивительное, пахнущее натуральными продуктами, безупречно оформленное разноцветными плодами и травами.

Тут же в углублении лежали столовые приборы восьми наименований, из которых знакомыми Лозе показались лишь четыре.

После плотной трапезы он заснул прямо в кресле, а когда спустя три часа проснулся, на столе уже не было никаких упаковок и ничто не напоминало о его обильном угощении, кроме стакана с водой и нескольких капсул на блюдце.

– Какие заботливые ребята, – похвалил он пилотов и, приняв капсулы с пищевой целлюлозой и ферментами, подремал в кресле ещё полчаса.

Эти пилюли были кстати, поскольку непривычный к такому питанию желудок Лозе действительно начал пошаливать, и этот своевременный приём лекарств избавил капитана от долгого сидения в комфортабельном туалете.

Ещё через полчаса снова появился пилот.

– Через сорок минут будем на месте, сэр, – сообщил он.

– Отлично, как быстро здесь летит время. Сорок минут это до входа в атмосферу или прямо до посадочной площадки?

– Ни то, ни другое, сэр, мы стыкуемся со станцией «Кортес 308». В пути нас догнало сообщение с коррекцией. Теперь всё это будет происходить на станции.

– Что «это»? – не понял Лозе.

– Сэр, это секретная информация, и нам подробности не сообщаются. Сказано лишь, что замена места прибытия, и мы исполняем.

– Понятно, спасибо, – поблагодарил Лозе.

Это было сюрпризом для него, впрочем, уже не единственным, и теперь следовало подумать, как правильно подать себя. Ведь там его встретят тёртые профессионалы, и от того, как он поставит себя с самого начала, будет зависеть их к нему отношение.

– Нужно потренироваться, – сказал Лозе и, поднявшись с кресла, огляделся. Нигде в каюте зеркал он не обнаружил и направился в туалет, где подходящее зеркало нашлось.

Это было его личным ноу-хау – тренировка выражения лица, жестикуляция, правильная интонация в голосе. Пока ему всё это помогало, по крайней мере, сам Лозе именно так и думал.

28

Прямо возле шлюза Лозе встретил полковник, временно командовавший группой. Он был один, что не могло не радовать гостя.

– Полковник Рутберг, – представился он и крепко пожал руку новоприбывшему.

– Капитан Лозе, – ответил гость.

– Капитан, чтобы не было неудобств для вас, предлагаю называть друг друга по именам.

– Да, полковник, так было бы значительно удобнее, – согласился Лозе.

– Я Клаус, – представился полковник и улыбнулся.

– Рад познакомиться, Клаус, а я Сидней.

– Ну что же, Сидней, идёмте, я проведу вас прямо в оперативный зал, если, конечно… Вы ведь с дороги…

– Нет-нет, я готов немедленно приступить к работе, Клаус.

– У вас совсем нет вещей?

– Только папка с документами. Был откомандирован прямо с начальственного порога.

– Понимаю. Но ничего, у нас имеется достаточное количество матросского обмундирования. Готовые комплекты. Когда мы подолгу находимся на станции, то вынуждены их использовать. А плюс в том, что не нужно тащить с собой много вещей.

Полковник повёл Лозе по длинным коридорам станции, некоторые участки которых не имели отделочных панелей, и все кабели, трубы, шины, пучки проводов, покрытые пылью и совсем свежие, придавали станции какой-то разбойничий вид.

Впрочем, в оперативном зале всё было в порядке. Несколько ситуационных экранов и самый большой – рабочий, во всю стену.

Дюжина компьютерных терминалов, за которыми сейчас находилось четверо операторов.

Стол с ситуационной таблицей и картой, которую Лозе сразу узнал, – это был фрагмент экономической зоны с забором и проходной, через которую проскользнул диверсант.

Над картой стояли двое офицеров в форме, но без знаков различий.

– Это Свен и Дитрих, – представил их полковник, – а это, господа, Сидней. Он прибыл только что и прямо из того района, который мы сейчас изучаем.

Офицеры кивнули гостю, тот кивнул в ответ, довольный, что всё прошло так неформально и никто не кривил рожи при обозначении его звания. Всего лишь капитан.

– Хотите услышать, что у нас имеется? – спросил полковник.

– Да, Клаус, было бы неплохо.

– Мы располагаем кое-каким материалом по спутниковому контролю. Вот тут объект прошёл проходную, но сразу была какая-то задержка…

– Ничего особенного, просто болтовня старшего поста, – сказал Лозе.

– Понятно. Далее он взял капсулу и добрался до порта. Там сотрудники вашего бюро его потеряли.

– Он запутал их чип-метками.

– Что только говорит о его хорошей подготовке. А вот ещё видеофайл…

Прямо на столе в отдельном окне появилась съёмка, сделанная камерой внутреннего наблюдения в зале порта.

– Вот молодой человек модной наружности разговаривает со служащей за регистрационной стойкой.

– Думаете, это он? – спросил Лозе.

– Мы взяли смывы с поверхности стойки, но, как вы понимаете, там перебывала масса народу, следы ДНК имеют разный срок, и всё очень перемешано. Сейчас суперкомпьютер «Серебряный голос» пытается разобраться с этим хаосом из генетических меток.

– Тогда что у нас есть?

– У нас есть лишь метод исключения. Человек с внешностью Марка Головина заходил в здание порта, но не покидал его, значит, это именно он.

– Согласен. А девка? Вон он какой спектакль для неё выделывал, – отметил Лозе.

– Так точно, спектакль был сыгран профессионально. С ней работала полиция – пришлось уступить им, но они ничего не добились. Она утверждает, что не обратила внимания на предупреждения и лишь формально поставила отметку напротив имени, а потом случился сбой в системе и метка слетела.

– Вы верите этому?

– Для нас она пока не так важна. Пока мы исходим из предположения, что тот модный парень и есть Марк Головин. Через полчаса откроется окно связи с компанией «Глобал пацифик», которой принадлежит пассажирский лайнер «Комета», – наш объект сел именно на него, и мы узнаем, под каким именем он зарегистрирован на судне. Если он зарегистрирован на судне как Марк Головин, мы сейчас же высылаем группу перехвата, и как только этот парень прибудет к месту, мы его возьмём.

– Нужно брать как можно ближе к окончательному пункту его поездки, ведь мы до сих пор не знаем, куда он дел интерспеллер, – заметил Лозе, – у него в общежитии мы перерыли всё, там крохотная комнатка, спрятать негде, а бросать дорогой прибор где-то в сырой яме на улице он вряд ли стал бы, ведь интерспеллер имеет очень тонкие настройки, которые легко потерять.

– Разумеется.

– Я хочу лично возглавить группу преследования, Клаус.

Полковник взглянул на двоих офицеров, те покосились на гостя.

Об этом капитане никто ничего до этой поры не слышал, но раз его назначили из дирекции Генеральной компании, значит, в этом был какой-то смысл.

– Разумеется, Сидней. Вы пойдёте во главе группы преследования. Ну, и я с вами на подстраховку. Кто знает, чего ожидать о неизвестной нам шпионской организации.

– Сэр, у нас информация от «Глобал пацифик»! – сообщил один из операторов.

– Отлично. И что за информация?

– На «Комете» по документам движется Марк Джулиан Головин. Конечная станция – хаб «Лармоди» планеты Спиелла, потом шаттл до порта «Моторспейс».

– Прекрасно, все по местам! За мной, Сидней, я провожу вас! – воскликнул полковник и выскочил из оперативного зала.

Одновременно с этим загудел сигнал сбора и где-то этажом выше загрохотали шаги бегущих людей.

Лозе разволновался, и ему сделалось жарко. Разумеется, он был готов к рискованной операции, но и подумать не мог, что всё случится так быстро.

Полковник перешёл на бег, и Лозе старался не отставать.

А где-то сзади уже грохотал трап, когда с верхнего яруса спускались другие бойцы группы.

Полковник подбежал к грубо покрашенным створкам переходного шлюза, ударил ладонью по кнопке, и створки разошлись, обнажив побитую космическими ветрами поверхность входного люка.

Через мгновение открылся и он, оставив совсем небольшой проём.

Полковник проскользнул в него уверенно, а вот Лозе пришлось сложнее, и он ударился головой. Но, не подавая виду, что ему очень больно, он продолжил держаться за полковником, который своим примером показывал, что нужно делать, и, пригибаясь всё ниже, занял место в кресле у самой стены.

Лозе прыгнул на соседнее кресло, и остальные места тоже стали быстро заполняться.

Последним по проходу проскочил пилот и скрылся за плотной занавеской. Почти тотчас пол глайдера мелко завибрировал, отчего стало щекотно в пятках.

Кто-то коснулся плеча Лозе, он обернулся, и ему сунули какой-то свёрток. Не понимая, что это, он взял его, а полковник принял у него свёрток и, развернув, подал гостю тонкий компенсирующий жилет.

– Надевайте прямо под пиджак, это необходимо.

– А зачем это?

– Глайдер у нас скоростной, однако расстояние слишком большое, и мы должны оказаться в порту «Моторспейс» раньше этого Марка. Поэтому придётся потерпеть.

– Что потерпеть? – уточнил Лозе, несколько неуклюже надевая жилет, который, несмотря на тонкость материала, оказался довольно тяжёлым.

– Некоторые неудобства во время прыжка.

– А чем поможет жилет? – уточнил Лозе, кое-как справляясь с защитным средством в тесноте салона глайдера.

– Он поможет избежать лептонного сдвига основной модели. И не спрашивайте, что это такое, я лишь выполняю инструкции, как и другие.

– Честно говоря, это для меня внове.

– И это ещё не всё. Возьмите вот эти две капсулы – их нужно проглотить, а потом ещё закусить вот это…

– Ну, пилюли это я понимаю, а это что за штука? – спросил Лозе, срывая тонкую упаковку.

– Это капа, её нужно крепко зажать зубами, и поспешите, у нас всего тридцать секунд.

Лозе торопливо проглотил две обычных с виду капсулы и почувствовал внутри себя сильный холод, как будто съел конфету «мытный серпантин».

«А что будет, если всего этого не сделать?» – хотел спросить он, уже зажимая капу зубами.

«Потом спрошу», – решил Лозе, и в следующее мгновение, как ему показалось, он сорвался в бездонную пропасть.

29

Очередной шаттл толкнулся в причальную стенку хаба «Лармоди», доставив новую порцию пассажиров из порта. С шипением разъехались массивные створки приёмного шлюза, и среди тех, кто первым делом озабоченно посматривал на табло, волоча за собой чемодан на магнитной подушке или объёмные баулы с ручной кладью, на жёсткий палас станции ступили и двое пассажиров, прибывших налегке.

На них были длинные тёмные плащи, они имели короткие стрижки, а на лицах виднелись особые отметки, свидетельствовавшие о беспокойной юности или богатом спортивном прошлом.

Оглядевшись, они первым делом обнаружили табло и, подойдя к нему совсем близко, принялись читать, шевеля губами.

– Ага, вот – «Комета». Прибудет через тридцать семь минут. Есть время потолкаться, – чуть гнусаво из-за некогда сломанного носа произнёс тот, который был пониже ростом.

– Есть время – потолкаемся, – сказал другой и повёл широкими плечами, – только как мы узнаем этого красавчика, Блез?

– А вот шеф дал фоточку-трёхмерку, – ответил Блез и показал диспикер с расширенными функциями.

– Ничего, вполне это самое… Узнаваемо.

– Пойдём пройдёмся. А то мы тут светимся.

– Пойдём пройдемся, – согласился напарник.

– И ты это, Штифт, ты поглядывай по сторонам. Шеф сказал, хлебалом не торговать.

– А чо не так? Какая-то подстава? – уточнил Штифт, степенно вышагивая вдоль витрин и посматривая на коллегу.

– Может быть, и подстава. Босс Кейвен накрутил холку шефу, и тот сказал спасти ситуацию, чтобы не проглядеть других встречающих.

– А будут ещё встречающие? Я их знаю?

– Штифт, ты не просекаешь подтекста. Нежелательные встречающие.

Сказав это, Блез пристально посмотрел на напарника, ожидая увидеть в его глазах понимание, но со Штифтом не всё было так однозначно. Он, конечно, понял мысль Блеза, но не сразу.

– Думаешь, влезут шпандвальдские пацаны?

– Нет, со Шпандвальдом у нас всё ровно. Может, и никого не будет, ты паси ситуацию, Штифт, паси.

– Уже упас… – произнёс высокий напарник и остановился.

– Ты чего?

– А вон – в кафешнике двое, видишь?

– Ну и что?

– Как и мы – без чемоданов.

– Легавые?

– Может, и легавые.

– Ладно, давай ты тут повтыкай, но особенно не мозоль им глаза, а я на пост загляну.

– Зачем напрашиваться на проблемы? Повяжут ещё, – возразил Штифт.

– За что нас вязать?

– Они найдут за что.

– Здесь просто постовые, никакой уголовки и близко нет. Так что не гоняй воздух, а просто подожди, я сейчас всё решу.

С этими словами Блез оставил напарника и поспешил к располагавшемуся неподалёку опорному посту полиции, какие имелись на каждом хабе.

Постучав в дверь, Блез заглянул внутрь поста и, увидев там сонного полицейского, сидевшего за стойкой, спросил:

– Где старший?

– А тебе зачем? – неприветливо отозвался полицейский, догадываясь о профессии незнакомца.

– Да побазарить надо. Тут дело важное нарисовалось.

Дежурный нехотя нажал кнопку вызова, и секунд через двадцать, на ходу натягивая форменную куртку, появился лейтенант.

– Лейтенант Бранберг, слушаю вас, – заученно произнёс он и лишь после этого лучше рассмотрел гостя.

– Чего тебе? – спросил он уже другим тоном.

Блез глазами показал на дежурного. Лейтенант вздохнул и, почесавшись, сказал:

– Чивелли, сходи в сортир.

– Я уже был там недавно.

– Тогда иди патрулируй территорию. Тут лишнего не будет.

Дежурный полицейский поднялся и, всем видом демонстрируя своё неприятие такого решения начальника, прошёл мимо посторонившегося Блеза.

– Ишь ты, какой манерный, – произнёс посетитель и, войдя на пост, закрыл за собой дверь.

– Такое дело, начальник, там двое каких-то подозрительных. Надо бы их принять и помариновать часок.

– С чего это?

– На всякий случай, – сказал Блез и положил на стойку две сотенных.

Лейтенант скосил взгляд на деньги, потом посмотрел на Блеза и сказал:

– Эти двое не опасны. Мы проверяли их – они из детективного агентства.

– А вдруг у них ксивы поддельные? – настаивал Блез и положил сверху ещё сотенную.

– Думаешь?

– Командир, я уверен в этом, – сказал Блез и положил ещё две сотни.

– Ну, может, ты и прав, – согласился лейтенант, сгребая деньги, – в конце концов, игнорировать сигналы населения мы не имеем права.

– Премного благодарен, – с лёгким поклоном произнёс Блез и, покинув пост, направился к торчавшему посреди длинного зала Штифту. И пока он шёл, его обогнали двое полицейских, которые юркнули в кафетерий и вскоре вышли оттуда, сопровождая двух возмущавшихся штатских.

– Что это сейчас было? – спросил Штифт у Блеза, который подошёл к нему с самодовольной улыбкой.

– Это закон физики такой.

– У меня с науками туго было, – признался Штифт.

– Закажи врага, пока он не заказал тебя.

– А это разве физика?

– Это жизнь, братан. Давай пройдёмся ещё, пока наш красавчик не прикатил. Хоть ноги разомнём.

– Давай, – согласился Штифт, и они прогулочным шагом двинулись вдоль витрин.

– Я здесь давно был, лет пять назад. С тех пор здесь так чётко стало. Мне нравится, – поделился впечатлением Штифт и почесался.

– Чего ты всё время чухаешься? На тебя люди смотрят.

– Да не могу я без ствола, такое ощущение, что штаны забыл надеть.

– Ну извини, за ствол могут принять, а у нас важное задание. Если сорвём, могут и закопать.

– Думаешь?

– Хозяин не шутит.

– Да уж, он шутить не станет.

Дойдя до конца зала ожидания, они развернулись и пошли обратно.

– Давай прибавим, – сказал Блез, глядя на часы, – вот-вот причалит наша «Комета».

На табло появилось сообщение о начале швартовки прибывшего лайнера, и Блез со Штифтом заняли позицию для наблюдения.

Станция дрогнула, когда вся масса лайнера навалилась на причал, и послышались глухие удары гравитационных стабилизаторов, удерживающих станцию на месте.

Вскоре стали появляться прибывшие пассажиры.

– Вон он, – сразу заметил нужного человека Штифт, – модный такой.

– Видать, деньжата водятся, – согласился Блез.

В числе прочих, примерно двадцати пассажиров, их объект направился на посадку в шаттл, а им на смену в лайнер стали набиваться новые пассажиры.

Там даже возникла давка, и сотрудники станции стали разруливать ситуацию, но Блеза со Штифтом это уже не интересовало. Они присоединились к прибывшим и вместе с ними заняли места в салоне, выбрав корму, куда никто особенно и стремился.

Всем хотелось сесть поближе к выходу, чтобы поскорее покинуть шаттл и оказаться уже на твёрдой поверхности, а там вскорости – и дома.

Но Блезу со Штифтом удобнее было в корме, откуда они всё хорошо видели.

– Звони шефу, пока полосу не закрыли… – сказал Штифт.

– Не суетись, у нас «дальнобойка», – ответил Блез, доставая рацию и раскладывая антенну.

– Опана! Неожиданно!

– Я ж тебе говорил – у нас очень ответственное задание, – напомнил Блез и, нажав кнопку связи, вышел в эфир.

– Алё, главному посту – едем с гостинцами. Как поняли?

– Рады слышать, встречаем вас с гостинцами. Всё ровно?

– Сейчас ровно. Но пришлось забашлять «нарядным», чтобы прикрыли двух непонятной масти, скорее всего, «коммерсантов».

– Интересно, кто их нанял. Ну ладно, ждём.

– Вот так, – произнёс Блез, сворачивая антенну.

– Сам Феликс на связи был?

– Сам, – кивнул Блез, убирая рацию в карман. В этот момент шаттл качнулся и отошёл от причальной стенки.

– Ох, скорее бы в порт, – покачав головой, сказал Штифт.

– В сортир приспичило?

– Нет, без ствола я никак не могу, меня аж трясёт.

– А кому ты отдал свой ствол?

– Карасю.

– О, это ты сплоховал. Он и стальное ядро сломать ухитрится.

30

Глайдер с командой преследователей от Генеральной компании имел высокий статус, поэтому, едва он появился на радарах в прыжковом поле, ему тотчас дали «зелёную улицу», придерживая на резервных орбитах сухогрузы и челноки с пассажирами.

Встал где-то на орбите и шаттл с Блезом и Штифтом.

В салоне глайдера полковник Рутберг был вынужден прибегнуть к лазерной инъекции, чтобы привести в себя капитана Лозе, поскольку лёгкие разряды электрошокера на него не подействовали.

После препарата Лозе вздрогнул и открыл глаза. Поначалу он безумно таращился по сторонам, но, увидев полковника, наконец, сориентировался и вспомнил, где находится.

– Эк меня сморило, – произнёс он заплетающимся языком и закашлялся, почувствовав во рту привкус крови.

– Это с непривычки, но нас всех сморило, поскольку выход из прыжка произошёл не очень чисто.

– Ох, как бока болят, – пожаловался Лозе, ощупывая себя.

– Это пройдёт, скажите спасибо защитному жилету.

– Да, теперь я начинаю понимать.

Между тем в салоне уже вовсю шло очередное переодевание, теперь в бронежилеты. Раздавались оружие и боеприпасы.

– Внимание! До приземления – десять минут! – объявил пилот по громкой связи.

– Мы что же, с поля бегом побежим? – спросил Лозе, стаскивая компенсаторный жилет, чтобы надеть пулезащитный.

– Хороший вопрос. Сейчас должна пойти связь с наружными агентами. Правда, там всего один человечек, он должен был организовать какой-то транспорт.

Однако, как ни переключал полковник настройки в аппарате связи, окружавшее глайдер плазменное облако не позволяло установить связь. Лишь когда пилот выровнял аппарат и перевёл его в горизонтальный полёт, с земли прошёл вызов.

– Да, слушаю вас! Полковник Рутберг на связи!

– Сэр, вас будет ждать микроавтобус… С хабом связи нет, кто-то блокировал двух моих людей – причины пока неизвестны.

– Всё, вас понял. Кто будет за рулем?

– Мой человек. Вас ведут на подтверждённый квадрат посадки, это четыреста метров до проходной, далее…

На этом связь прервалась, и Лозе, слышавший почти весь разговор, уставился на полковника.

– Будем готовиться к любым неожиданностям, Сидней, – сказал тот.

31

Глайдер жёстко ударился опорами о бетон – сказалась спешка и нарушение координации движений у пилота.

Тем не менее люк открылся штатно, разложился трап, и бойцы начали спускаться, а вместе с ними и капитан Лозе – в середине колонны, замыкал которую полковник Рутберг.

С запозданием всего в несколько секунд прибыл микроавтобус с противопульной защитой корпуса.

– Пароль! – крикнул водитель, опуская стекло из бронекристалла.

– «Кавалерия!» – крикнули ему в ответ, и раздвижная дверца салона микроавтобуса откатилась в сторону. Бойцы стали быстро грузиться.

Пользуясь этим случаем, Лозе решил всех пересчитать. Конечно, это было слишком запоздалое решение, однако спрашивать о количестве участвующих бойцов ему казалось верхом непрофессионализма.

От корпуса глайдера веяло жаром настолько сильным, что стоять всего в трёх метрах от него становилось нестерпимо, и Лозе едва дождался своей очереди забраться в микроавтобус.

Машина стартовала по транспортной полосе, повизгивая на поворотах покрышками и заваливаясь так, что доставала до бетона краями усиленного корпуса.

Вскоре промелькнули ворота с часовым в теплоизолирующей куртке, делавшей его похожим на шар.

– Здесь что – холодно? – удивился Лозе.

– Здесь зима, сэр, – подсказал один из бойцов, и только теперь, приглядевшись, Лозе увидел, что кроме дорожного покрытия, обогреваемого, судя по всему, специальными термоэлементами, на обочинах было полно снега, отвалы которого достигали примерно метра.

Прокатившись по каким-то запутанным лабиринтам вспомогательных припортовых построек, микроавтобус наконец остановился.

– Вот, это наилучшая позиция! Прямо перед нами – площадь с парковками и главный выход! – сообщил водитель. – Как только увидим ваш объект, зафиксируем, на чём поедет, и двинемся следом.

– А что слышно о его шаттле? – спросил Лозе.

– На моём планшете – реальная обстановка диспетчерского пункта. Шаттл идёт на выделенный квадрат, это минут десять, потом на доставку к выходу – ещё десять.

Они стали ждать. Непривычный к таким операциям Лозе вздыхал, менял позы, пытаясь поудобнее расположиться на узком сиденье.

Другие бойцы сидели спокойно, погрузившись в режим ожидания. Полковник и ещё один боец держали в руках планшеты, на которых имелось несколько изображений беглеца.

Это были материалы с камер наблюдения порта, из которого ему удалось ускользнуть.

– Внимание, он появился! – объявил полковник Рутберг, и все разом проснулись.

Вдруг к гостю подошли двое крепких короткостриженых человека, взяли его под руки и, подхватив багаж, повели к стоявшему неподалёку внедорожнику.

– Это какие-то новые новости. Они что, решили имитировать арест? – спросил Лозе, обращаясь к полковнику.

– Это может быть что угодно, возможно, даже на него имеются виды ещё у какой-то структуры – и частной, и государственной.

– Ну, что будем делать? – спросил водитель.

– Вообще-то, мы планировали довести его «до дома», но, похоже, можем совсем потерять. Давай за ними! – скомандовал полковник, и Лозе подумал, что хорошо бы тот взял на себя всё руководство операцией, а то сам капитан начал теряться уже при виде одного только снега, который у себя дома видел лишь пару раз.

Здесь всё было иначе, город был незнакомый, а микроавтобус, несмотря на мощность мотора, всё же сильно перетяжелён.

Сейчас вместе с водителем в нём находилось восемь человек, притом что по количеству сидений он должен был принимать только шестерых пассажиров.

Тем не менее водитель оказался достаточно опытным, чтобы держаться на хвосте у внедорожника, а, подгадав удобный момент, срезал путь, снова запетляв по каким-то малоприятным на вид трущобам.

– Это мы куда?! – завопил Лозе.

– Срезаем угол! – пояснил водитель. – Приготовьтесь, сейчас я его протараню и будете всех вязать!

В салоне защёлкали затворы и предохранители. А через несколько секунд микроавтобус снёс какой-то хлипкий заборчик и выскочил на проезжую часть всего в нескольких метрах от внедорожника.

– Внимание – тараню! – крикнул водитель, и в следующее мгновение послышался скрежет корпуса, затем последовал удар, после которого микроавтобус отбросило, а внедорожник пошёл юзом и закрутился на скользкой дороге, потеряв управление.

Микроавтобус ещё не остановился полностью, а из него уже стали выпрыгивать бойцы группы захвата.

Засигналили машины, на пути которых оказался внедорожник и вооружённые люди, но на эти сигналы никто не обращал внимания.

Ещё пара мгновений, и из внедорожника вытащили Марка Головина, двух сопровождающих и водителя. Но почти тотчас рядом затормозили два мебельных фургона, из которых посыпались широкоплечие автоматчики в тёмных плащах и принялись сбивать бойцов группы захвата на землю безо всякой стрельбы.

После удара в лицо оказался на коленях и Лозе. Из носа потекла кровь, а к его голове приставили ствол автомата. Однако было совсем не страшно, после удара Лозе плохо соображал.

Подъехал ещё один внедорожник, и из него выскочил главный в сопровождении двух телохранителей.

– Гость в порядке? – спросил он, подходя к растерянному и испуганному Головину.

– В порядке, Феликс. Нам со Штифтом досталось, а его не тронули.

– Хорошо, гостя – в машину и продолжайте движение. Брукс! Давай за ними – прикроешь!

Названный боец со своей бригадой начали грузиться обратно в мебельный фургон, и вскоре они поехали следом за машиной с гостем.

– Феликс, а с этими что делать будем? Валить? – спросил другой бригадир.

– Погоди, тебе бы всех валить.

Главный нагнулся над Лозе и спросил:

– Вы кто и чего тут делаете?

– Мы из… Службы безопасности Генеральной компании… Нам нужен интерспеллер.

– Мне ни о какой Генеральной компании неизвестно и ни о каком спеллере или как его там! Откуда вы все?

– С Натиреи.

– Ну так и валите на свою Натирею – здесь вам делать нечего!

По команде Феликса его бойцы собрали трофейное оружие, погрузились в свои машины и уехали прочь, оставив побитых бойцов группы на дороге и обочинах.

С запозданием подъехала полиция и начала организовывать движение, чтобы растащить образовавшуюся в оба конца улицы пробку. Потом приехали ещё несколько экипажей и всех пострадавших задержали до выяснения обстоятельств.

32

Минут пятнадцать Головин ещё приходил в себя, но дорога успокаивала. Машина выехала за пределы города и теперь неслась по четырёхполосному шоссе местного значения.

Спутники были немногословны. Водитель изредка шмыгал подбитым носом, двое других привычно клеили на ссадины и ушибы заживляющие пластыри.

Поначалу Головин испугался эту пару, когда они так неожиданно подошли, забрали кофр и потащили его к машине. Но оказалось, что их послал встретить его господин Кейвен. Правда, сам Головин представлял себе помощников мистера Кейвена несколько иначе.

А потом ещё это нападение.

Хорошо, что всё обошлось, и теперь Головин снова сидел в тепле, но на снег больше не любовался, а размышлял над тем, чем же занимается господин Кейвен, если у него так много помощников? Может быть, охранный бизнес?

Ничего другого Головину на ум не пришло, и не успел он подумать, чтобы спросить у сопровождавших, как далеко им ещё ехать, как внедорожник стал притормаживать и повернул направо, где вскоре углубился в засыпанный снегом лес, и теперь Марку снова стало интересно, ведь здесь были настоящие деревья и совсем рядом.

Сзади внедорожник надёжно прикрывался фургоном с охраной. Пару раз Головин оборачивался и, когда видел его, улыбался, чувствуя надёжную защиту.

Не хотелось, чтобы их машину снова кто-то таранил.

Вскоре лес расступился и показался бетонный забор, за которым виднелись стены основательных построек.

По мере приближения Головину удалось рассмотреть множество охранных систем, установленных на заборе, а также несколько сторожевых башен двадцатиметровой высоты, на которых были размещены ещё какие-то массивные приборы с большими объективами и, возможно даже, оружием.

Открылись массивные ворота, и внедорожник с фургоном заехали внутрь. И тут Головин поразился тому, что внутри периметра строгой охраны было практически другое время года.

На газонах не было и следов снега, цветы на клумбах цвели и источали ароматы, перед главным зданием с красивыми колоннами работал фонтан, а по деревьям с ярко-зелёной листвой прыгали птицы.

Головин приклеился к окну и не дыша созерцал всё это великолепие.

Фургон остановился, а внедорожник развернулся на площадке вокруг фонтана и встал напротив парадной лестницы, на которой появился глава дома в сопровождении помощника или распорядителя.

На мистере Кейвене был бордовый вельветовый костюм, рубашка из шёлка цвета глубокий ультрамарин и галстук-бабочка из шитой золотом парчи.

Пока он спускался, сопровождающие Головина и он сам выбрались из машины и ждали. И не успел ещё хозяин спуститься к гостю, подкатила машина с Феликсом.

Он выскочил на гравийную площадку и подбежал к лестнице как раз в тот момент, когда хозяин ступил на гравий.

– Ганвард,проводи гостя в его комнату, я с ним позже познакомлюсь, – произнёс хозяин дома, всё внимание обращая на подошедшего Феликса.

– Слушаюсь, сэр, – кивнул распорядитель и, сбежав на несколько ступенек, выхватил из рук гостя его кофр.

– Пожалуйста, мистер, следуйте за мной, – произнёс он с лёгким нажимом и, подождав, пока Головин повернётся к нему, пошёл в сторону от парадного крыльца, а гость двинулся следом.

Марк очень устал, и ему хотелось поскорее приткнуться к какому-то углу, чтобы прийти в себя и немного поспать.

Здесь была чуть более сильная гравитация, может, на пару процентов, однако это требовало адаптации.

Тем временем господин Кейвен кивнул в сторону уходящего гостя и спросил:

– Что там за шухер? Легавые в эфире такой гвалт подняли…

Он неодобрительно покачал головой.

– Сэр, вы оказались правы, решив встретить этого парня ещё на станции, его уже там рисовали какие-то «коммерсанты». Наши парни сумели их пристроить к легавым в клетку, вероятно, это немного спутало планы тех, кто за ним гонялся, – целая команда со стволами.

– Кто такие?

– Служба безопасности какой-то Генеральной компании.

– Генеральной компании?

Кейвен удивлённо поднял брови.

– Они с Натиреи, – подсказал Феликс.

– С Натиреи? А чего же так далеко забрались?

– Требовали от нашего парня какой-то дезинтегратор. Там времени не было, вокруг полно народу и копы на подходе. Я принял решение их не валить, мало ли что.

– Ну правильно, нам сейчас никакая склока с легавыми не нужна. Шпандвальдские только и ждут, чтобы мы где-то попались, тогда начнут давить. Но про этот дезинтегратор или как там его ты провентилируй, может, наш гость с этим прибором денег немереных стоит, а мы не знаем.

Кейвен посмотрел в сторону, куда распорядитель увёл гостя.

– Одним словом, сделай не просто проверку нового человека, как обычно, а так, знаешь ли, с запасом, – сказал Кейвен.

– Сделаем, сэр.

– Мне эта его тётя крашеная напела, что он бедный студент, а на нём барахла на пару тысяч. Короче, вопросов много, разбирайся.

– Разберёмся, сэр.

– Слушай, чего-то мне кажется прохладно, а?

Кейвен покрутился, выставляя ладони во все стороны.

– Точно, добавить нужно, – сказал он и, коснувшись бриллиантовой запонки, включил передатчик, микрофон которого был вмонтирован в воротник пиджака.

– Алё, гараж!..

– Это не гараж, мистер Кейвен, это пункт управления отоплением территории.

– Простите великодушно, опять ошибся. Не могли бы вы прибавить на пару градусов, любезнейший?

– Будет исполнено, – пробубнил в ответ абонент.

Кейвен засмеялся. Его забавляли диалоги с механиком тепловых установок, который отвечал за оборудование, делавшее погоду на территории усадьбы. Парень был немного приторможенный, и Кейвена это очень веселило.

– Что у нас с корнельцами? Ты узнал, как они отреагировали на наше появление в их районе? – спросил Кейвен, быстро переходя на серьёзные темы.

– В процессе, сэр. В любом случае ничего хорошего, но я уточняю, как далеко они готовы пойти.

– Ты должен ускориться, Феликс, ты единственный, кто на посту главного по безопасности перевалил срок в три года, и я не хотел бы заменять тебя. Ты пока справляешься, и вообще, ты мне симпатичен, однако, если из-за тебя бизнес пойдёт под гору…

– Я разберусь, сэр. Я ускорю работу с информаторами и на следующей неделе дам полный расклад по «корнельским».

– Хорошо, завершили тему, – сказал Кейвен и, прикрыв глаза, простоял так с полминуты, втягивая ноздрями воздух, наполненный в середине зимы весенними ароматами.

– И ещё, – произнёс он, открывая глаза, – нужно собрать небольшую бригаду стрелков, которые не знают, на кого работают.

– На предмет?

– В ближайшее время, ну, может быть, через пару месяцев, Бетанкур поймёт, что мы его кинули с поставками «суперкайли».

– А мы кинули?

– Ещё нет, но вот сейчас мне в голову пришла такая мысль. Он, как обычно, проплатит полугодовую поставку, и на этом нам нужно ставить точку. Продавать мы и сами сможем, нужно лишь вовремя перехватить его сеть сбыта. Кто у него по сбыту?

– «Метла». У него не только своя сеть, но и схвачены связи с отдельными небольшими сетями дилеров на Левом Берегу.

– Отлично, Феликс, приятно, что ты в теме. В таком случае это уже не просто мысль, а принятое решение. Собирай команду стрелков из пяти-шести человек, достаточно профессиональных, но таких, каких будет не жалко. Как только поступят деньги от Бетанкура, мы его убираем и подхватываем всю сеть вплоть до мелкого опта.

– Прямо до улиц попробуем дотянуться?

– Нет, выход на улицы – это сразу легавые. С ними придётся делиться, но, заметив эту возню среди мелочи, на точках появятся крупные рыбы. А делиться с генералами это всё равно что вообще не участвовать в бизнесе. Так что только мелкий опт, Феликс, а может, и остановимся на однофунтовых операциях. Это я ещё обдумаю.

33

Жилая комната Головина находилась в соседнем с основным домом строении, где жил весь обслуживающий персонал усадьбы Кейвена.

– Вот твоя комната, парень, – сказал распорядитель Вилли Ганвард, распахивая дверь и первым входя в помещение, бросил кофр возле кровати.

– Просторно, – заметил Головин, заходя следом и невольно сравнивая комнату с той, которая у него была в общежитии.

– Ну, нормально, – пожал плечами Вилли.

– А кто тут жил до меня? – спросил Головин, заглядывая в туалет, потом – в ванную.

– Тут есть балкон! – спохватился вдруг Вилли и бросился открывать балконную дверь. – Смотри, прямо перед ним – центральная клумба!

– О, настоящая вода! – в свою очередь восхитился Головин, подставив руки под струю, ударившую из крана. Затем смочил лицо и, вытерев его мягким полотенцем, вышел в комнату.

– И тут настоящая вода – офигеть!

– А бывает не настоящая, что ли? – несколько озадаченно произнёс Вилли, возвращаясь с балкона и закрывая дверь.

– Да. Я почти три года пользовался водосодержащей жидкостью «БЖ-45».

– А что это такое?

– Это раствор, содержащий сорок пять процентов воды, связанной с нейтральными пи-частицами. То есть поролон с водой. Будь это какой-то песок, получилась бы грязь, но пи-частицы обладают практически нулевым коэффициентом трения, поэтому совсем не влияют на физические свойства раствора.

– Ой, ну ты сразу видно, учёный человек. Экими словечками-то сыплешь. У нас тут попроще всё.

– Так кто здесь раньше жил? – снова спросил Головин.

– Ну… – Вилли отвёл глаза. – Другой человек.

– А имя у этого другого человека было?

– Должно было, – пожал плечами Вилли, – имя, оно каждому человеку положено.

– Ладно, скажи лучше, что за соседи у меня? – перевёл тему Головин, решив больше не смущать распорядителя.

– А, я и есть сосед. В коридоре за углом – мои апартаменты. Других соседей ты тоже увидишь, но сейчас все на местах – по работам.

– Значит, зайду к вам в гости, – сказал Головин, скидывая куртку и потягиваясь. Он, наконец, начинал чувствовать себя немного дома.

– А вот это не факт, что получится. У меня работы много, всё время при хозяине, потому домой не всегда попадаю.

– А ночуешь где? – спросил Головин, пристраивая куртку на вешалку.

– Да где придётся. Если у хозяина деловые визитёры, так на кухне подремлю, чтобы прибежать, если позовут. Ну, хватит об этом, пойду отчитаюсь перед хозяином, что доставил тебя, поселил и ознакомил. Хозяин наш – добрый человек, всегда о своих людях заботится. Ладно, пойду я.

– Ну иди, – согласился Головин и, когда Вилли ушёл, плотно притворил за ним дверь и повернул ручку до упора, чтобы закрыть на замок.

Потом снял брюки, носки и направился в ванную, однако на полпути остановился и, оглядевшись, обнаружил у окна нечто вроде барного табурета и, подтащив его к двери, заблокировал ручку.

Так, на всякий случай.

Здесь, на новом месте, он чувствовал себя примерно как на лайнере – вокруг всё нравилось и было внове, но не покидало ощущение лёгкой обеспокоенности. Как-никак новое место, и он ещё не знал всех опасностей.

Ну, пусть не опасностей, а подвохов. Всё равно неприятное чувство.

Вернувшись в свою комнату после водных процедур в халате, который очень был похож на тот, каким комплектовались каюты лайнера, Головин первым делом убрал из-под рукоятки двери табуретку, вернув её к окну, потом присел на кровать и покачался, проверяя её мягкость.

Не слишком мягко и не слишком твёрдо. У себя в общежитии он вообще спал на брусках ламбапены. Поначалу казалось жестковато, зато, когда привык, ушла бессонница, донимавшая его прежде на мягком матрасе.

– Хорошо, – сказал Головин и, встав с кровати, направился к балконной двери. Открыл её и, постояв немного, улыбнулся.

Вилли оказался прав, здесь действительно было прекрасно. Ароматы струились в воздухе, соперничая друг с другом, жужжали насекомые, перелетая с цветка на цветок. Пели птицы, несмотря на то что за границами тёплой зоны по-прежнему властвовали снег и морозы.

– Эх, хорошо, – произнёс Головин и вернулся в комнату. После чего подошёл к зеркалу и обнаружил, что на полке под ним лежал целый набор расчёсок и мягких щёток для волос.

Выдвинув верхний ящик шкафа, он нашёл совершенно новый диспикер премиальной модели, о которой прежде не мечтал, и всякие мелочи, вроде наборов пищевых стимуляторов, коллекции паракислотных и нейтральных ферментов, а также пищевой целлюлозы специальной очистки.

– Ничего себе, – произнёс Головин и улыбнулся своему отражению в зеркале. Потом сходил к своему кофру, достал валявшийся отдельно чип связи от старого диспикера и вставил в новый аппарат.

И тотчас на него обрушился каскад непринятых звонков. Всего четырнадцать и все от тёти Элли.

Головин взглянул на баланс.

– Чего?! – произнёс он, поднося диспикер ближе. В окошке располагаемых средств для связи стоял знак бесконечности.

– А… А, ну раз такое дело…

Он включил операцию «обратный звонок» и подождал, пока после шести вызовов, наконец, отозвалась тётя Элли. Однако этот хриплый голос Головин узнал не сразу.

– Тётя Элли, это вы?

– Хто… Хто там?… – прозвучало в ответ, и Головин поначалу растерялся.

– Ой, Маркуша, это ты? А я вижу в сопроводиловке звонка смену региона!

– Да, тётя Элли, я звоню вам с того места, куда вы меня направили.

– Правда? Ой, как я счастлива!.. Сам заткнись, придурок!..

– Что, простите?

– Да это не тебе, просто ночь у нас, и некоторые недовольны…

– Ой, извините, тётя, я не подумал. Ну, если что, передайте нашим, что я в порядке и на новом месте. Пока.

Отбарабанив последнюю фразу, Головин выключил диспикер и какое-то время стоял, глядя на своё отражение в зеркале. Мог бы и прикинуть, в каком тётя находится часовом поясе, ведь всё необходимое программное обеспечение в диспикере имелось.

Головин стал рассматривать свой новый аппарат связи и обнаружил в нём множество неизвестных прежде функций.

– Микроскоп, – прочитал он вслух, – занятная функция.

Затем прошёл к подоконнику, куда прежде бросил случайную находку – запонку вместе с куском материи с неровными краями. На этой запонке крупными буквами было выгравировано: «В.Л.».

Кто же был этот «В.Л.» и почему он потерял запонку, да ещё вместе с куском рукава?

Повертев свою находку ещё, Головин обнаружил с другой её стороны едва заметную надпись. Буковки были размером, может быть, в миллиметр, не больше.

– Сейчас проверим, – сказал он и, наведя диспикер на плохо различимую надпись, сделал снимок в режиме «микроскоп». После чего просто увеличил его до нужных размеров.

– «Винсенту на память от Глории», – прочитал Головин и вздохнул. Сейчас было самое время подремать, а не нагружаться какими-то новыми проблемами.

– Спать, Марк, – скомандовал он себе и повалился на кровать в банном халате.

34

Головин проспал два с половиной часа, пока не был разбужен стуком в дверь.

Он очнулся ото сна и в первые мгновения никак не мог сообразить, где находится, но потом разобрался и побежал открывать дверь, за которой оказался Вилли с большим свёртком.

– Отдохнули, Марк? Так вас, кажется, зовут?

– Да, спасибо. Чувствую себя человеком.

– Ну и замечательно. Вот я привёз вам обновки.

С этими словами Вилли развернул пакет и стал раскладывать прямо на столе стопки белья.

– Прежде мы не знали ваших размеров, а то бы сразу приготовили. Но когда я с вами познакомился, сразу понял, какой размер нужен. Вот тут и носки, и майки, и трусы… И вот целая дюжина рубашек. Завтра ещё костюмчик подберу, он просто в дальнем складе остался.

– А… Почему это всё? – спросил Головин.

– Корпоративный стиль. У нас так принято.

– Что ж, хорошо.

– Ну и пора вам уже покушать, я полагаю. Вы как?

– Да я не против и даже наоборот – проголодался.

– Ну, одевайтесь, и я вас провожу.

– Хорошо, но ничего, что я пока в свою одежду наряжусь?

– Да, конечно, всё равно костюм только завтра будет.

Спустя десять минут Головин уже шагал рядом с Вилли, который рассказывал ему о распорядке и общем устройстве усадьбы.

– Все рабочие в основном спят днём и работают по ночам, чтобы не мелькать перед глазами хозяина, он этого не любит. Лишь иногда вызывают дежурного садовника, если хозяину что-то не понравится и он захочет срочно клумбу переделать.

– А чего их переделывать, вроде и так красивые, – удивился Головин, глядя на благоухающие цветы разных форм и оттенков.

– Не знаю. Хозяину виднее. Секретарь, я и ты – мы работаем днём и обедать ходим тоже, когда хотим, а точнее, когда есть свободный период, во время которого мы хозяину точно не понадобимся. Но на крайний случай у всех есть диспикеры. У тебя в тумбочке такой должен быть.

– Я уже нашёл, спасибо.

– По нему тебя быстро вызовут, и ты уж тогда беги, побросав все, а то хозяин может разозлиться. Этого лучше не допускать.

Сказав это, Вилли так посмотрел на Головина, что тот понял – однажды бедняге пришлось испытать на себе гнев хозяина.

– Повара – их четверо, работают посменно, двое – днём, двое – ночью, – пояснил Вилли, когда они заходили в подвальный этаж основного большого дома.

– А зачем ночью? – спросил Головин, уже в коридоре улавливая запахи вкусной еды. Пожалуй, даже более заметные и изысканные, чем нарочно усиливаемые рекламными генераторами.

– Ночью часто кушают «солдаты». Так мы называем бойцов охранного бюро хозяина. «Кейвен и партнёры» оно называется. Но есть и ещё парочка фирм, но я в это не влезаю.

Наконец, Вилли доставил Головина в просторную комнату, которую можно было даже назвать залом.

За прозрачной перегородкой с раздвижными рамами были видны двое поваров в белой униформе, перед которыми дымились и парили большие и малые ёмкости, мигали сигнальными огоньками составные панели из мейдеров, инфрапечек и ещё каких-то приборов.

Высокие, почти до потолка, холодильные шкафы светились изнутри, словно витрины дорогих магазинов, демонстрируя всё изобилие, которое Головин даже не смог бы себе представить.

– Красиво как, – произнёс Марк, поражённый увиденным.

– Да что там красиво? Главное, чтобы питательно. Чтобы раз закинулся, и порядок. А если каждые два часа на перекус бегать, хозяину это не понравится.

С этими словами Вилли сдвинул раму перегородки и, схватив из стопки глубокую тарелку, стал складывать в неё из всех емкостей, до которых мог дотянуться.

– Чего стоишь? Действуй! – скомандовал он, и Головин последовал его примеру.

Он подкладывал и подкладывал, добавляя по кругу всё новые блюда. названия которых не знал. А потом, сидя за столом рядом с Вилли, старался пробовать эти блюда в той же последовательности, что и тот.

Опасаясь, что нарвётся на что-то специфическое и острое, Головин действовал осторожно, поскольку однажды нарвался на подобное, когда им с Фредди принесли ворованный комплект из дорогого ресторана.

Позже выяснилось, что это было не само блюдо, а только специи к нему. Но чтобы запить всего одну ложечку этого угощения, Головину пришлось выпить литр покупной воды.

Таким образом, дарёное угощение получилось вовсе не бесплатным.

– Из чего всё это сделано? – спросил Головин, когда понял, что подвоха не будет и всё очень вкусно.

– У нас тут только гиперсинтетик, никаких прямохимических соединений и пластической целлюлозы.

– Неужели вы совсем не употребляете целлюлозу? – удивился Головин.

– Ну почему же? В необходимых количествах – конечно. Но это натуральная гиперсинтетическая целлюлоза, а не модифицированный пластик.

В кармане Вилли зазвонил диспикер, и он так резко вскочил, что даже свалился стул, и выбежал из зала, оставив Головина одного.

Тот озадаченно огляделся и очень кстати обнаружил в углу горку из бутылок с водой. Он доел всё, что было на тарелке, и теперь его мучила жажда.

Головин поставил перевёрнутый Вилли стул и, поднявшись, подошёл к воде, которой здесь оказалось четыре вида.

Подивившись такому выбору, он всё же остановился на известной ему марке и, взяв полулитровую бутылочку, немного поколебавшись, прихватил ещё две, после чего отправился к себе в жилые апартаменты, благо что было недалеко и заблудиться здесь было негде.

Не встретив на территории ни одного человека, Головин добрался до своего жилого корпуса и только на лестничной площадке своего второго этаже столкнулся с одним из местных служащих.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался тот первым.

– Здравствуйте, – ответил Головин, – меня зовут Марк, я живу здесь, за углом.

– Я Бенджамин, автомеханик. Слежу за гаражом хозяина. А вы чем заниматься будете?

– А я пока точно не знаю, – признался Головин, – буду помощником мистера Кейвена.

– Хорошее место, и зарплата, наверное, хорошая, ну, удачи вам, Марк, – сказал механик Бенджамин и уже хотел идти по своим делам, но тут Головин вспомнил, что хотел спросить у местных старожилов.

– Послушайте, Бен, а что за парень жил в моей комнате прежде? Его звали Винсентом.

– Вроде бы он сильно заболел, и его увезли… – сказал Бен, но потом, будто спохватившись, добавил:

– Но это не точно, и я об этом вообще ничего не знаю!

И побежал по лестнице вниз, а озадаченный Головин зашёл в свою комнату.

Подойдя к окну, он немного постоял, глядя на клумбы, ровные линии кустов вдоль далёкого забора и на сам забор – практически непреодолимую преграду, с какими-то дополнительными препятствиями поверху.

Поначалу Головин принял их за приборы наблюдения, но теперь он думал, что это, наверное, какие-то мины.

Потом он стал рассматривать две видимые из его окна сторожевые башни. Они были похожи на миниатюрные небоскрёбы вроде хайтаунов, в одном из которых он жил.

«Как, интересно, там Фредди поживает», – подумал Головин и вздохнул. Потом подошёл к зеркалу и осмотрел лицо. Как будто под глазами залегли тени.

«Это от переживаний», – решил он. Потом опустил глаза и увидел, что за шкафом под зеркалом в узкой щели между шкафом и стеной скопилась пыль. У себя в общежитии он на такие пустяки месяцами не обращал внимания, но здесь, в этой аккуратной и благоустроенной квартире, ему хотелось всё довести до совершенства.

Головин отодвинул шкаф и обнаружил, что из-под него торчит сплющенный полуботинок.

Решив достать его, Марк ещё отодвинул шкаф и нашёл вдобавок пару мягких тапочек. Пришлось доставать и их тоже.

Потеряв интерес к уборке пыли, Головин задвинул шкаф на место и со своими находками присел на мягкий стул, коих в комнате имелось три штуки. Сел и стал рассматривать находки.

Ботинок был на два размера больше размера самого Головина, а тапочки – на размер меньше, стало быть, эти вещи принадлежали разным людям.

Повертев находки ещё, Головин обнаружил крохотные наклейки с указанием даты приобретения. Оказалось, что ботинок купили семь месяцев назад, а тапочкам было полтора года.

Стало быть, где-то в течение года случилась двойная смена жильцов этой комнаты. Это при условии, что вырванная с частью рукава запонка принадлежала кому-то из владельцев этой обуви.

Выводы, к которым пришёл Головин, ему не нравились. Люди на его должности не задерживались, но почему? Можно спросить у Вилли. Он как будто вполне адекватен по сравнению с тем же Беном-механиком, хотя постоянно переходит с «вы» на «ты» и обратно.

По стёклам застучал дождь. Головин оставил свои изыскания и снова подошёл к окну, чтобы посмотреть на дождь, который всё усиливался.

Он опять стал смотреть на сторожевые башни сквозь пелену дождя и, приглядевшись, обнаружил, что за забором усадьбы разгулялся самый настоящий снежный буран.

– Ну да, конечно! – вслух произнёс Головин, вспомнив, что внутри усадьбы каким-то образом регулируется температура.

Вдруг сквозь завесу дождя он заметил пару внедорожников, которые проехали мимо полегших под непогодой цветов и укатили в сторону большого дома.

Усадьба продолжала жить согласно своему ритму и правилам, о которых Головин пока ещё ничего не знал.

35

Ещё три дня Марк бы предоставлен самому себе и понемногу обживался, общаясь с Вилли, с которым они уже почти подружились и окончательно перешли на «ты».

Постепенно Головин выяснял характер своей будущей работы.

– Скорее всего, будешь работать с документами. Прежние помощники всё время с папками к хозяину бегали. Так и ты будешь, – заверил Вилли, когда они шли по территории усадьбы в направлении жилого корпуса.

Но, видимо, вспомнив какие-то инструкции, Вилли вдруг замолк, будто его перекрыли как вентиль и, что-то буркнув, развернулся и почти бегом удалился в сторону большого дома.

Пару раз снова удалось поговорить с Беном-механиком, поскольку они уже были знакомы. Но теперь Головин не лез напролом и задавал ничего не значащие вопросы, вроде: как много машин в гараже у хозяина, да как часто они куда выезжают, да что у них чаще всего ломается.

На эти темы Бен мог говорить бесконечно и безостановочно, рассказывая о газовых подшипниках и подробно описывая отличие лепестковых от динамических.

Из разговоров с ним Головин узнал, что в гараже у хозяина двадцать четыре машины, но самые ходовые это внедорожные «роджеры», которых было у них двенадцать.

При этом четыре из них были бронированными, остальные – обычными.

Машины имели газогенераторные моторы, газ заправляли свой – на территории имелась газоразделительная установка. Но если случалось заправиться в городе – такой возможности не упускали. Городской газ обходился на треть дешевле.

– Я свою работу люблю, я бы даже и перчаток не надевал, но хозяин велит. Раньше-то я весь по уши в масле был. Другие брезговали, а мне ничего – даже нравилось, – откровенничал Бен.

Головин поинтересовался самой любимой и самой неприятной частью его работы, и Бенджамин перечислил любимые операции, среди которых оказались переборка магнитного сцепления, замена подшипников – всё равно каких и где угодно. А ещё он обожал устранение псевдоуглеродного нагара. Но в этом направлении Головин вообще ничего не смыслил, и для него эта часть осталась «белым пятном».

А не любил Бен штопать борта от пулевых пробоин. Ну и мыть запачканные кровью сиденья.

Правда, тут ему помогала местная прачка – мисс Гудерия, которая отвечала за чистоту простынь, подштанников и наличие достаточного количества одноразовых салфеток всех назначений.

А ещё, что удивило Головина, мисс Гудерия отвечала за парк утилизаторов мусора, один из которых стоял под раковиной в ванной и у самого Марка.

– Так вот это я и не люблю, ведь это дело для лудильщика либо сварного человека, а я человек сугубо для механических работ, – рассказывал Бен.

– Но ты же не руками всё делаешь, небось, имеются всякие приспособления, приборы. Мистер Кейвен – небедный человек, наверное, покупает любое оборудование, – возражал Головин.

– Ну да. Только не моё это. А особо когда разрывным боеприпасам бахнут, так что вместо дырки – «звезда» с пятерню! – и Бен показал растопыренную ладонь для яркости картины.

Одним словом, из подробных и эмоциональных разъяснений механика Головин понял, что «солдаты» хозяина часто ездят на рискованные мероприятия и нередко возвращаются с продырявленными бортами и испачканными кровью сиденьями.

А ещё в самый последний свободный день Марк лично познакомился с одним из поваров хозяина – Наилем.

Наиль, по словам Вилли, отвечал за вторые блюда, перец, кардамон и молочные десерты. И половина этих терминов Головину была непонятна.

Знакомство произошло во время краткого перерыва, когда Наиль курил тонкую коричневую сигарету на лестнице, где и был застигнут новеньким.

– Привет, я Марк. А что это ты делаешь? – напрямую спросил Головин, сразу перейдя на «ты», поскольку усвоил здешние правила общения.

– Привет, парень, – ответил Наиль, затягиваясь и выпуская дым в потолок, – ты новый канцелярщик хозяина?

– Не знаю, мы с ним ещё не обсуждали вопрос моих будущих обязанностей. Но ты мне объясни, пожалуйста, то, что ты делаешь, это очень приятно?

– Ну, это достаточно дорого. Не работай я у хозяина, я бы по-прежнему жрал «чернушку» и чего-то изредка нюхал.

– Это я понимаю, но вот эта штука… Она очень дорогая?

– Полсотни за одну, – произнёс Наиль, снова затягиваясь и гипнотизируя новичка разгоравшимся на конце сигареты огоньком.

– Обалдеть! Я знал только двоих, кто в навигаторской школе позволял себе такое! – признался Головин.

– Что ж, парнишка, считай, что ты попал в сказку, – расслабленно произнёс Наиль, делая очередную глубокую затяжку, но потом вдруг сорвался с места, будто под ним что-то взорвалось, и унёсся прочь с лестницы, оставив Головина удивлённым и немного растерянным.

А тем временем на лестнице послышалось цоканье каблучков, и, глянув вниз, Марк увидел поднимающуюся по лестнице женщину лет тридцати пяти с развитыми формами, пухлыми губами и стимулирующим выражением карих глаз.

– А кто это у нас такой хорошенький появился? – произнесла она, останавливаясь рядом с Головиным.

– Йя… Марк… – едва сумел проблеять Головин, не в силах оторвать взгляд от роскошного декольте с абсолютно безупречным наполнением.

– Марк, солнышко, а ты не покушаешь со мной кофейку в твоём скромном гнёздышке? – спросила шокирующая незнакомка, поражая своим женским магнетизмом все мужские начала Головина.

– Йя… Покушаю… – проблеял он, видя и слыша себя со стороны, как будто потеряв сознание.

– Через сорок минут, мой хороший. Я только приму душ, следуя требованиям своего роскошного тела, – произнесла она и растворилась в облаках желаний Марка Головина.

Он вернулся к себе, не отдавая отчёта в том, что делает, видит и способен ли к объективному анализу. Всё смешалось: настоящее, прошлое, будущее. Исчезли границы понимания, здравый рассудок. Он только ждал и жаждал, жаждал и ждал.

Спустя каких-то четверть часа в дверь постучали, и Головин, не чувствуя под собой ног, бросился открывать и увидел Вилли.

– Ну, точно, как Наиль и говорил! – произнёс тот и покачал головой.

– Это самое… Вилли, а ты не мог бы зайти ко мне попозже, потому что…

– Да всё я знаю, теперь ты, считай, должник Наиля! Надевай парадные штаны и пойдём со мной!

– Куда? – не понял Головин.

– Туда, где тебя такого тёплого не разыщет эта стерва.

– Да почему же, Вилли? У меня два года не было женщины, а если фактически, а не формально, то вообще не было!

– Как это? – не понял Вилли.

– А вот я тебе расскажу…

– Некогда, у меня ещё работа, я к тебе сорвался вопреки воле хозяйской, а за это влететь может… Одевайся и бежим, пока есть время!

– Но объясни!

– Объясню во дворе, – Вилли оглянулся, прислушиваясь, – давай скорее, дело нешуточное.

Спустя пять минут Вилли уже волок Головина за собой, крепко держа за локоть, а тот всё ещё находился под действием колдовских чар Гудерии и её заполненного до краёв декольте.

– Да объясни же, наконец, Вилли! – встрепенулся Марк, когда подул прохладный ветерок.

– О, видимо, хозяин негодует! Что-то не так в его делах! – прокомментировал Вилли порыв ветра и дёрнул Головина в сторону.

Они прошли ещё немного и оказались у основания большого дома, недалеко от двери в полуподвальное помещение, где так хорошо кормили.

Эта местность Головину уже была знакома.

Они спустились в другую секцию полуподвала, и через узкий коридор Вилли провёл Головина в небольшую комнатку, обустроенную всем необходимым – кроватью, ТВ-боксом, несколькими шкафами, в том числе холодильным с прозрачной стенкой, за которой виднелись бутылки с водой и какие-то десерты из магазина.

– Это у нас что-то вроде дежурки, мы коротаем здесь время, когда хозяин нас видеть не хочет, но мы можем понадобиться в любую минуту, – пояснил Вилли, – посиди пока здесь, а я пойду продемонстрирую хозяину присутствие, и как будет свободная минутка, метнусь к тебе – нужно же договорить, иначе ты можешь снова совершить эту ошибку.

Вилли ушёл, а Головин сел напротив ТВ-бокса, включил пультом какой-то канал и стал таращиться куда-то сквозь экран. Он всё ещё оставался под гипнотическим действием Гудерии. Ох, она и хороша…

Ни за что бы он не ушёл из своей комнаты, если бы не Вилли. Ни за что. Но Вилли был местный, всё знал, и Головин ему верил.

Вот сейчас он сделает все свои срочные дела и обязательно вернётся, чтобы всё объяснить.

Но что там может быть страшного? Гудерия – инопланетянин? Что-то подобное как-то мелькало в новостях, но службы государственной безопасности такие новости вовремя прикрывали.

Это Фредди так говорил, а ему Головин тоже верил.

Что еще? Гудерия могла оказаться переделкой из мужчины? Неприятная ситуация, но, похоже, было что-то другое, вон как Наиль перепугался, едва увидев Гудерию.

Головин вздохнул и переключил канал.

А она, возможно, сейчас стоит под его дверью, вся такая…

Головин прикрыл глаза, представляя, как Гудерия ждёт его у двери в тонком шёлковом халате, он такое в кино видел. А под халатом стопудово ничего нет.

Картина, которую нарисовал Головин, показалась ему настолько яркой и осязаемой, что он вскочил со стула и оглянулся на дверь. А может, ну его, этого Вилли? Может, трёп всё это? Головин сделал к двери шаг, потом ещё. И желание влекло его прочь из этой темницы, к ярким ощущениям, к празднику плоти, но чувство самосохранения тоже не дремало.

Головин нашёл в себе силы вернуться на стул и, чтобы как-то отвлечь себя, начал безостановочно перебирать каналы, не давая тем даже слово сказать.

Мужчины, женщины, какие-то животные успевали только начать что-то сообщать, возможно, даже важное, но Головин уже переключал канал на следующий.

В какой-то момент он уже готов был швырнуть пульт в экран ТВ-бокса, но тут вернулся Вилли и спас ситуацию.

– Уф! – выдохнул он с облегчением и, подойдя к кровати, упал на неё, раскинув руки.

– Я уж думал, что ты там забыл про меня, – пробубнил Головин.

– Выключи эту дрянь, пожалуйста, – попросил Вилли, и Марк выключил ТВ-бокс.

– Отлично, совсем другое дело. Хозяин уснул и гарантированно продрыхнет сорок минут.

– Почему так точно?

– Электросон. Его давно мучает бессонница, и никакие препараты не помогают, только электросон – это срабатывает.

– Ты собирался объяснить, – напомнил Головин, угрюмо глядя на Вилли.

– А, точно!

Вилли сел на кровати и сказал:

– Короче, я тебя спас. Вернее, Наиль спас. Гудерия эта иногда оказывает хозяину всякие особые услуги, и поэтому он считает её своей собственностью. А она так не считает и пытается подмять под себя любого, кто потеряет бдительность.

– А что будет, если кто-то потеряет бдительность? – осторожно спросил Головин.

– С тем она переспит разок, а после этого раза, как правило, никто уже не мог остановиться, и, в конце концов, об этом узнавал хозяин. После чего провинившегося увозили вон из усадьбы.

– И что с ними делали?

– Не думаю, что что-то хорошее, парень. Лучше эту тему не поднимать.

– Теперь я понимаю, почему Наиль так стремительно убежал, – произнёс Головин.

– Да. Один из его коллег однажды тоже попался на эту сладкую ловушку.

– А что же мне теперь делать, Вилли? – спросил Головин вскакивая. – Как вести себя, когда я её снова увижу?

– Просто поздоровайся и сделай вид, что она тебе совершенно не интересна как сексуальный объект. Так-то она работник хороший, нареканий в её адрес никогда не было.

– Ох, и порядочки тут у вас, – покачал головой Марк.

– Порядочки – да, не очень. Но зато денежное содержание на высоте.

– Правда?

– Правда. Хозяин сегодня о тебе с утра спрашивал, значит, скоро вызовет поговорить. Сообщит о твоих обязанностях, огласит размер жалования. Думаю, ты будешь доволен.

– А куда потом с этими деньгами? Где их тратить?

– А чего их тратить? Пусть лежат и копятся. Но иногда нас вывозят в город, если кому-то чего купить надо важного. Лекарства там или жратвы какой диетической. Тут хозяин всегда с пониманием подходит. Пошлёт с тобой Феликса, и ты всё купишь.

– А Феликс – это…

– Начальник службы безопасности. Суровый очень и строгий к подчинённым. Это он нас всех проверял, прежде чем мы на службу сюда поступали.

– И меня?

– А как же? И тебя тоже. Вон на тебе какие шмотки были богатые, а сам-то ты студентом обзываешься.

– Кадет я. Бывший, – поправил его Головин и вздохнул. Внезапно ему захотелось назад, в свою необустроенную общагу. К суровым учебным испытаниям, преодолеть которые без химии не представлялось возможным. Всё же была в этой его теперь прошлой жизни какая-то особая прелесть и где-то даже свобода.

А здесь даже ветер менял направление по указанию хозяина усадьбы.

– Ты чего-то там говорил про женщин? Про формальных и фактических? – вспомнил Вилли. Он посматривал на часы, чтобы видеть, сколько времени ещё проспит хозяин, поэтому был готов спокойно выслушать историю Головина.

– А, ну… Ну, короче, на выпускной две наши самые крутые девчонки… Ну, типа, напоили меня, и у нас был секс.

– Очень интересно – прямо с двумя? – Вилли сел поудобнее и стал ждать продолжения.

– Ну, как бы да, но я ничего не помню. Если бы мой приятель на видео немножко не снял, то предъявить было бы нечего, – нехотя добавил Головин.

– Там ещё и дружок твой всё это снимал?

– Не совсем. Это было в гостинице в номере на втором этаже, а он залез на дерево, чтобы посмотреть, что они будут делать. Но там шторы были, и получилось только фрагментами, хотя очень понятными. Да и то только минуту с небольшим, а потом он с дерева грохнулся.

– Вот незадача! – воскликнул Вилли, хлопнув себя по колену. – А почему грохнулся-то?

– Увлёкся. Забыл о безопасности.

– Ишь ты!

Вилли покачал головой.

– Ну, а потом что с этими девками? И почему они таким странным образом тебя… Это самое? Ты что им отказал?

– Нет, там совсем запутанная история. Про меня слух пустили, что, дескать, просто монстр в постели. Но я, наоборот, робким был. А эти девушки решили, что это такая маскировка. Ну и решили проверить – монстр или не монстр.

– И что оказалось? Монстр?

Вилли засмеялся.

– Если верить записи, то монстр, – ответил Головин и улыбнулся.

– Ну, это давно было, да? А поближе случай был? Конфетку, кстати, хочешь? У меня вот есть натуральные – «Розмарин» называются. С шоколадом.

– С чем? – не понял Головин, принимая конфетку.

– Что, ни разу не слышал?

– Не слышал.

– Я раньше только слышал, а попробовал уже здесь, – сказал Вилли, забрасывая в рот конфету и прикрыв глаза, начав её медленно разжёвывать.

– Ты давай рассказывай, я слушаю, – произнёс он, не открывая глаз.

– Это было, когда я только приехал экзамены сдавать. Получить допуск в экономическую зону – сначала временный. А когда сдал уже и резидентом стал. То есть постоянным.

– Слушай, мне скоро идти – хозяин проснётся. Ближе к теме.

– Да пустяк там. Дамочка лет тридцати пяти из отдела документов с логотипами. Одного меня зацепила и потащила за занавеску, где у них серверные хранилища данных.

– И что, в тот раз ты не пьяный был?

– Не пьяный, но всё пришлось делать быстро, а тут вдруг дверь с магнитного запора слетает и врывается мужик такой здоровенный, а в руках у него ломик пожарный, для пробивания стен. Убью, орёт…

– И что? – шёпотом спросил Вилли, привставая с кровати.

– Охранники вбежали, скрутили его. Оказалось, её парень. Это мне позже рассказали, а тогда я из-за этих серверов никакой вышел. Хорошо, штаны надеть успел. На улице потом с час, наверное, в себя приходил.

– А эта… Она что?

– Я её издали видел со скамеечки. Она, видимо, меня искала, но я пригнулся. Радостной такой выглядела, улыбалась. А у меня в памяти только страх один остался.

– М-да, невесёлая история.

36

К мистеру Кейвену Головина вызвали на другой день – сразу после завтрака.

О вызове сообщил Вилли, который отметил, что хозяин имел обыкновение дёргать своих служащих чуть свет, а тут проявил удивительное благородство, позволив Головину спокойно позавтракать.

Тем не менее время для беседы было указано точное – восемь пятьдесят-пять, и пока Вилли завтракал рядом с Головиным, он то и дело посматривал на наручные часы, и, как оказалось, их у него оказалось двое.

Ещё одни лежали в кармане.

– А зачем тебе двое часов? – удивился Головин, расправляясь с утренним десертом.

– Однажды был такой случай, который боюсь вспоминать. Поэтому лучше двое часов, чем опоздать. Так, ты поел?

– Практически закончил, – ответил Головин, едва сдерживаясь, чтобы не вылизать из десертной розетки остатки.

– Тогда закидывайся целлюлозой и пошли. Лучше в приёмной несколько минут подождать.

Когда они уже поднимались из-за стола, ввалился измученный Бен-механик. У него были красные воспалённые глаза и запавшие щёки.

– Ты чего такой? – не удержался от вопроса Вилли.

– Ой, не спрашивай. Три тачки – в хлам! Две ещё можно восстановить, а одна – сплошное решето. Даже двигатель в двух местах прострелен бронебойными боеприпасами.

Он ещё раз махнул рукой и поплёлся на раздачу набирать еды, а Вилли с Головиным покинули столовую, прошли в отделение подвала, где находилась «дежурка», и там оказался лифт для прислуги, на котором они поднялись на второй этаж – к рабочему кабинету мистера Кейвена.

Вилли провёл Головина в приёмную, где имелся стол для секретаря со всеми принадлежностями, но видно было, что никакого секретаря тут нет.

– Говорят, раньше тут кто-то был, – перехватив взгляд Головина, сказал Вилли, – но потом хозяин от него почему-то отказался.

– Сколько времени осталось? – спросил Головин, которому передалось волнение Вилли.

– Тут не бойся, тут хозяин сам вызовет, когда придёт время.

– А как вызовет?

– А вон на шкафу красивая лампа – она загорится, и сработает свисток.

– Какой свисток?

– Обыкновенный, спортивный.

Головин кивнул. Похоже, у него начиналась его обычная нервная трясучка, и ему требовалось как-то отвлечься, поэтому он стал рассматривать обстановку приёмной.

Ничего особенного. Просторная комната, стулья, пара столов, рабочее кресло секретаря. Шкафы для бумаг, в углу у окна – стойка для сервера и рабочий терминал. Всё новое. Стены просто белые, на полу – обыкновенное покрытие какого-то тёмно-серого цвета, немаркое.

Головин ожидал увидеть в доме какие-то роскошные убранства, ведь снаружи дом был украшен разного рода излишествами, вроде колонн, портиков, бетонно-гипсовых цветов под мрамор. Но нет, тут повсюду царила рабочая утилитарная обстановка.

Раздался свисток, и Марк подпрыгнул на стуле. Потом ярко вспыхнула лампа на шкафу для бумаг.

Вилли подскочил к двери в кабинет и широко её распахнул, а Головин набрал в лёгкие побольше воздуха и шагнул в кабинет так, словно нырнул на глубину.

Мистер Кейвен встретил Марка, стоя у широкого окна. На нём был бежевый джемпер, коричневые брюки и мокасины цвета шоколада – теперь Головин знал этот цвет, а в руках он держал стек, поигрывая им так, словно собираясь проверить новоприобретённого жеребца на скорость.

– Ну, здравствуй, Марк, – произнёс он, постукивая стеком по краю подоконника.

– Здравствуйте, мистер Кейвен.

– Вообще-то, все здесь называют меня «хозяин», но ты на первых порах можешь говорить «мистер Кейвен». Я же понимаю – чувство собственного достоинства и всё такое. Но давай-ка присядем.

Мистер Кейвен указал стеком на стул напротив большого письменного стола, и Головин, подойдя к стулу, хотел было уже сесть, но вовремя сообразил, что раньше хозяина кабинета делать этого было нельзя.

Кейвен подошёл к столу, не спеша сел, и лишь после его кивка сел и Головин.

– Мне приятно видеть, что ты сегодня в корпоративной форме, Марк.

– Спасибо, сэр, как только мне выдали, сразу надел.

– А то поначалу ты в этих дорогих шмотках мне как-то не показался.

Сказав это, Кейвен театрально поморщился.

– Но, как говорится, встречают по одёжке, а провожают согласно информации, полученной от службы безопасности. Так?

– Видимо, так, сэр, – неуверенно ответил Головин. Манеры Кейвина сбивали его с толку.

– Мистер Форт, это который Феликс, он, как и положено по правилам, наводил о тебе справки, и оказалось, Марк, что тебя невзлюбила полиция Второй экономической зоны материка Большая Сингардия, планеты Натирея. Как так получилось?

– Я купил левую лицензию на ботинки, сэр. Пытался сэкономить, – признался Головин, не зная, чего теперь и ожидать.

– То есть вот эти байки про лицензирование всего, чуть ли не до трусов, вовсе не байки? – удивлённо спросил Кейвен, откладывая в сторону стек.

– На трусы и носки никакой лицензии не нужно, сэр. Только на верхнюю одежду и обувь. На обувь лицензия самая дорогая, а мы, кадеты, таких денег не имеем, вот и крутились как могли.

– Лицензия на обувь… – произнёс Кейвен с какой-то мечтательной интонацией. – Но у нас то, конечно, не разрешат, мы же на казённой территории. Но расскажи мне вот что – ты в курсе, что за тобой оказался целый хвост из сотрудников службы безопасности Генеральной компании?

– Да, сэр, мне пришлось от них прятаться.

– А зачем они, по-твоему, гонялись за тобой? Не из-за копеечной же лицензии на ботинки?

– Я не знаю, сэр. Когда они наведались ко мне в общежитие, Фредди сказал – беги, ничего хорошего от этогоне будет.

– А кто такой Фредди?

– Сосед по жилому блоку.

– Ладно, Марк. А объясни такую вещь – ты попадаешь в полицию из-за поддельной лицензии на ботинки, потому что вынужден экономить, а сюда являешься в новых шмотках примерно на три тысячи квадров. Откуда такие деньги? Уж не за это ли за тобой гоняются эсбэки?

– Нет, сэр, те деньги совсем из другого источника.

– Из какого же? Отвечай правду, Марк, с теми, кто мне лжёт, здесь поступают очень сурово.

– Да я не лгу! – воскликнул Головин, вскакивая.

– Сидеть! – рявкнул Кейн и, схватив стек, ударил им по столу.

Головин испуганно опустился на место.

– Можно я начну с самого начала? – спросил он.

– Слушаю тебя, – разрешил Кейвен, снова откладывая стек.

– Фредди придумал, как подменять флаеры на получение бесплатных продуктов, мы получили эти продукты, а когда пришли домой и стали разбирать, оказалось, что в одном пакете на самом дне лежал непонятный свёрток. Мы его развернули, и это оказался очень дорогой пистолет. Мы продали его за двадцать тысяч и деньги поделили. А уже в порту я на свою долю покупал эту одежду, чтобы меня не смогли узнать эти, как вы сказали, эсбэки.

– Ещё и торговец оружием, – с укором произнёс Кейвен и покачал головой, – а кому пистолет продали?

– Бандитам, сэр.

– И они не отобрали у вас его просто так – без денег? – усомнился Кейвен.

– Они хотели, сэр, но мы придумали комбинацию, чтобы этого не произошло, и у нас всё получилось.

– Обставили, значит, бандитов? – усмехнулся Кейвен.

– Да, сэр.

– Кстати, насчёт пистолетов, ты стрелять-то умеешь?

– Нет, сэр, не приходилось. На следующем периоде обучения должны были давать небольшой курс, но поскольку я сбежал…

Головин пожал плечами.

– Ну, ничего, это дело наживное. А скажи мне, Марк, что такое… Э-э… – Кейвен сверился с запиской на столе. – Что такое интерспеллер?

– Интерспеллер? – переспросил Головин и, взяв несколько секунду на раздумье, в результате отрицательно покачал головой. – Нет, сэр, никогда не слышал.

– Интерспеллер – это такая шпионская штука, с помощью которой находят скрытые метки неявного кода, – произнёс Кейвен, внимательно следя за реакцией Головина. Но тот был лишь слегка удивлён и не более.

– Значит, не слышал?

– Нет, сэр.

– Странно. А те ребята, что гнались за тобой с планеты на планету, были уверены, что прибор у тебя.

– Да? – поразился Головин. – Но тогда это объясняет, почему они ко мне так привязались, сэр, я ведь тоже сомневался, что это из-за ботинок!

Кейвен немного помолчал, раздумывая. Потом спросил:

– Чем ты вообще занимался, кроме того, что вы с приятелем оружием торговали?

– Я только учился и подрабатывал, когда была такая возможность.

– И как подрабатывал?

– В последнее время помогал одному бизнесмену проверять отчётность. Ошибки находил.

– А почему он нанимал тебя, а не лицензионного ревизора?

– Ревизор дорого стоил, а я делал всё за двадцать минут и всего за тридцать квадров. А голограммы он потом ещё где-то покупал по дешёвке, чтобы проверку завизировать.

– Что ж там за отчёты, что ты за двадцать минут их проверял? Но занятие это хорошее. Даже если ты только это и умеешь делать. А знаешь, что я ценю больше всего?

– Что, сэр?

– Личную преданность. Если человек предан, я буду его поддерживать, а если предал, то… – Кейвен сделал красноречивую паузу и поиграл стеком. – То я перестаю его поддерживать.

Внезапно для Головина в кабинет вошли ещё двое – Кейвен вызвал их незаметно для него, нажав потайную кнопку.

Эти двое прошли к столу и встали возле хозяина, повернувшись к Марку.

– Это мистер Хубер, – произнёс Кейвен, указывая на высокого худого человека с короткой стрижкой с бесцветными бровями и ресницами. Корпоративный костюм болтался на нём, как на палке, а взгляд был неприветливым.

– Он занимается нашей бухгалтерией, а также выявлением недобросовестных финансовых действий наших ответственных служащих. Рядом с ним – мистер Марсалес, он помогает мистеру Хуберу разговорить тех, кто не желает сознаваться в воровстве финансов нашей организации.

Головин смотрел во все глаза и не понимал, зачем его пугают.

– Сейчас, Марк, ты пойдёшь с этими господами, и тебе дадут какое-то задание по проверке документов – как ты сам заявил. Возможно, в этом ты у нас и преуспеешь. Всё, господа, отправляйтесь.

Головин поднялся и на негнущихся ногах направился к выходу. Сам открыл дверь и побрёл куда-то, пока его не обогнал Марсалес.

– Эй, парень, нам туда, – сказал он, разворачивая Головина словно куклу, и тот зашагал в указанном направлении.

Марк ожидал, что его приведут в какой-то каземат, где начнут выпытывать какие-то подробности чего-то, о чём он и не догадывался, однако в результате они оказались в офисном помещении с окнами, техникой, стульями и сервером со множеством подведённых к нему проводов.

Вдоль стены рядком располагались четыре компьютерных терминала.

– Садись за любой, – предложил Хубер, и Головин сел за ближайший.

– Какие документы ты проверял, финансовые?

– Да, – произнёс Головин и сам не узнал своего голоса.

– Ну, давай, открывай вот эту папочку, бери первый документ и продемонстрируй нам, что и как ты проверяешь. А мы постоим посмотрим.

Головин неуверенно открыл папку, оценил количество файлов и несколькими нажатиями клавиш соединил их в один массив, после чего запустил скоростной просмотр, но не очень быстро.

Требовалось немного пообвыкнуться в новой обстановке.

У Ахмеда в офисной комнате, хотя и пованивало какими-то заплесневелыми препаратами, украденными по случаю при перефасовке, но там Головин работал много раз, и ему было комфортно, а тут, несмотря на чистый воздух и отсутствие приглушённого шума сортировочных аппаратов, он чувствовал себя неловко.

– Не обращай на нас внимания, парень, представь, что мы мебель, – сказал Хубер, и сам засмеялся своей шутке.

– А не сумеешь расслабиться, мы тебе втащим.

– Что ты сказал? – спросил Головин, поворачиваясь к Марсалесу.

Тот неуверенно взглянул на Хубера, ища у того поддержки.

– Не обращай на него внимания, он больше не проронит ни слова, – сказал бухгалтер и так посмотрел на экзекутора, что Марк понял – сейчас бухгалтер на его стороне.

И вернулся к тексту.

После этой небольшой стычки он почувствовал себя увереннее, поэтому ускорил прокрутку массива и стал видеть эти вспышки несогласованности, с их конкретными адресами. Раз, раз, раз – они мелькали, словно изображения фруктов на игровом барабане.

– Всё, – сказал Головин, останавливая процесс.

– Что «всё»? – уточнил Хубер.

– Я всё проверил.

– И что там?

– Записывайте или запоминайте: два-двенадцать-четыре, семь-семь-восемнадцать, четырнадцать-восемь-два…

Головин назвал пару десятков мест, где он увидел несоответствия, и поначалу Хубер записывал, не переспрашивая и успевая за быстро говорящим Марком, но потом улыбнулся и бросил ручку.

– Почему вы перестали записывать? – спросил Головин, закончив перечисления.

– Я помню все эти документы, я же сам их готовил. Первым ты называешь страницу, потом – абзац и строку, правильно?

– Да.

– Я почти сразу понял твой код. И самое интересное – ты вскрыл всю нашу «кухню».

– Это плохо?

– Ну, во-первых, это круто. А, во-вторых, хорошо, что ты не госревизор. Те проглатывают наши подтасовки даже без подмазки. А ты заметил.

Хубер помолчал, потом наклонился к Головину и спросил:

– А как ты это делаешь? Там же по цифрам всё сходится – всё чисто, не придерёшься.

– Не знаю. В массиве данных должна быть своя гармония, своё устройство. Даже корявый текст имеет свою упорядоченную структуру. Как только они нарушаются, появляется что-то вроде узелка на верёвке.

– Допустим. А как ты его видишь?

– Я не знаю. Просто однажды начал за собой замечать, что могу быстро находить в текстах или вычислениях ошибки. Потом стал немного на этом зарабатывать. Вот и всё.

– Ну что же… – произнёс Хубер, почесав подбородок. – Надо будет подумать, как тебя лучше применить. Это умение хорошее, главное – его пристроить правильно.

– А какой программой вы пользуетесь для составления документации?

– А какие ты знаешь?

– «Порцион», «бэ-эс», «эн-плюс». Это самые ходовые.

– Молодец. У нас «бэ-эс», но доработанный. Индивидуальная модель. А почему ты спросил?

– Просто так, – сказал Головин, пожав плечами, – просто любопытно, какими программами пользуются серьёзные компании.

На самом деле, Марк спросил не просто так, он, как и в последний раз у Ахмеда, увидел второй, более глубинный слой рассогласований в структуре самого программного кода. Однако сообщать об этом Хуберу не стал. Интуиция подсказала ему, что это лишнее.

– На, вот тебе планшет. Возьми стило и несколько раз воспроизведи свою подпись.

– Зачем? – спросил Головин.

– Затем, что ты принят на службу и будешь иметь право подписи каких-то документов.

Марк несколько раз расписался на планшете, и специальная программа быстро уловила стилистику и особенности его подписи, а затем перебросила в офисный компьютер, где информация тотчас была заархивирована и закодирована секретным кодом.

Это была эталонная подпись, и она надёжно пряталась в серверном хранилище вместе с другими эталонными подписями.

– Ну вот, теперь ты законный представитель нашей компании с правом подписания документов. Давай, начни вот с этих…

Хубер бросил на узкий столик терминала папку с примерно двадцатью листами.

– Но почему я?

– А почему подписываю я? А почему подписывает босс? Это работа такая, каждый ставит подпись под документами своего уровня. Если ты хочешь – посмотри эти документы, ты имеешь право знать, что подписываешь.

Головин открыл папку и стал перебирать листочки гладкой пластиковой бумаги. Какие-то заявки и требования на покрытие расходов, выставление претензий, ответы на запросы. Обычная канцелярская рутина, ничего серьёзного, и он всё подписал, испытывая при этом даже некоторую гордость от того, что ставил подпись в специальное окошко, над которым красивыми буквами было написано: «Марк Джулиан Головин, младший адаптер».

– Ну вот, на сегодня всё, можешь идти отдыхать. Марсалес тебя проводит, и ещё… Давай-ка посети наш тир, пусть инструктор научит тебя стрелять. А то как-то даже неловко за тебя – взрослый парень, а из пистолета стрелять не умеешь. Надеюсь, ты не против?

– Я… Я даже за. Мне это очень интересно.

– Ну и порядок, идите в тир и проведите время до обеда с пользой. Настоящий мужчина должен уметь не только подписи ставить, но и аргументировать своё право на это в экстремальных условиях, – разъяснил Хубер, и Головин с ним согласился.

37

Все сроки сдачи изделия давно уже были пропущены, и госзаказчик дал ещё пару недель, что обошлось Сэмюэлю Недалю в двадцать тысяч квадров.

Сущие гроши, учитывая, что контракт, который мог уплыть от них, оценивался в два миллиарда, а дальше – «как пойдёт». Но пока не шло никак. Отладчики жаловались на технологов, те – на поставщиков спецкомплектации, а последние – на неясность технического задания.

И так по кругу уже несколько раз. Недаль был вынужден покинуть свой дом в горах, где он подолгу бывал и где ему было так спокойно, и перебраться на обитаемую станцию «четвёртого полигона», до которого было восемь часов лёту на его скоростном глайдере «Супермарина».

Этот чудо-аппарат он когда-то спроектировал сам, но тогда для его исполнения у него не было ни денег, ни даже технических возможностей индустрии того времени. Со временем всё это появилось, и он реализовал давнюю мечту талантливого инженера.

Сначала для себя, а потом ещё два экземпляра были сделаны для важных людей, которые помогали его бизнесу.

Теперь он уже вторую неделю жил на станции, где условия были далеко не те, что в его доме в горах.

Вода попахивала дезинфекцией, воздух имел привкус восстанавливающих реагентов.

Опять же постоянный шум и грохот.

В цехах круглосуточно проводили доработку техники, которая всё ещё работала не так, как надо, и металлические конструкции станции передавали уханье тяжёлых машин во всех направлениях, не помогала даже система акустического шумоподавления.

Как оказалось, в условиях изолированной станции в космосе она работала не так хорошо, как об этом рассказывали рекламные проспекты.

Чтобы как-то отдохнуть, Недаль вернулся к приёму лекарств, хотя ещё недавно гордился тем, что сумел с них соскочить.

Помимо возобновления приёма препаратов, имелась проблема питьевой воды.

Недаля передёргивало от мысли, что питьевая магистраль пополнялась из узла регенерации, где перерабатывались все канализационные сбросы.

На этот случай у него имелся запас горной воды, однако даже в ней ему стали мерещиться какие-то странные вкусовые оттенки, от которых его также передёргивало.

Таким образом, ему приходилось просыпаться плохо отдохнувшим и принимать душ, сжимая зубами загубник, – чтобы в рот не попадала обычная вода из магистрали.

Потом он пил натуральный кофе, сваренный на привезённой горной воде, и без завтрака шёл на утреннее совещание, есть по утрам он тут не мог, сказывалась затянувшаяся акклиматизация.

Добраться до совещательного зала тоже было непросто. Кое-где износившиеся панели гравитационных соленоидов давали «ноль-пять» вместо «единицы». И самое неприятное, что этот провал гравитации случался не в одних и тех же местах, а всегда в разных и потому неожиданно.

Те, кто жил на станции подолгу, уже привыкли, у них была крепкая диафрагма, а для новичков это становилось тем ещё испытанием.

Ещё одно неудобство – лифты. Для экономии энергии в лифтовых шахтах применялся режим уменьшения гравитационной тяги, поэтому прежде чем шагнуть в лифтовую кабину, Недаль покрепче стягивал пояс и напрягал пресс.

Сегодня на утреннее совещание явились лишь восемь из двенадцати начальников отделов группы испытания. Остальные сказались слишком занятыми, ведь работы было действительно много, и некоторые жили в цехах, приходя на совещание всклокоченными, в несвежих футболках и мятых штанах.

От них разило техническими жидкостями, подгоревшим пластиком и часто алкогольным перегаром. Что делать – люди тоже уставали, и им следовало как-то расслабиться, и хотя существовало множество препаратов, которые не давали утреннего выхлопа, все предпочитали алкоголь, поскольку он не притуплял техническое видение.

– Что у нас по источнику? – спросил Недаль, опускаясь в кресло во главе стола.

– Стартовые намотки в порядке, сэр, мы их всю ночь тестировали. Баг нужно искать в программном обеспечении, – заявил начальник отдела энергоснабжения установки.

– Да нету никаких багов, мы всю ночь пооперационно прошли весь код! Каторжная работа! – воскликнул начальник отдела программного обеспечения. И, похоже, он не врал, у него были красные от недосыпа глаза.

– Джон, тогда где, по вашему, искать проблему? – спросил Недаль, стараясь, хотя бы в начале совещания говорить ровно. В конце-то, конечно, снова будет орать, тут никакого терпения не хватит, но он каждый раз старался оттянуть эту стадию совещания как можно дальше.

– А тут и думать нечего, сэр! Все вопросы – к электронщикам! У нас ихняя материальная база постоянно глючит – где они комплектующие такие берут, я вообще не понимаю! – вмешался в спор замначальника отдела топливной эффективности.

– Ну, а где же наш дорогой Тримбалт? Он что, даже никого вместо себя не прислал?

– Сэр, они вроде все на доработке, – сообщил какой-то парень, которого Недаль видел на совещании впервые.

– А вы кто?

Молодой человек поднялся и, поправив бейдж, представился:

– Джим Баренц. Я заведую сектором в отделе износа у прочнистов.

– А где начальники?

– Спят, сэр, они совсем никакие. Всю ночь коэффициент прочности выводили.

– И как успехи?

– Есть новое поверхностное напыление для разгонного канала плазмы. Уже отдали на исполнение.

– Когда будет готово?

– Исполняльщики сказали – к обеденному циклу испытаний.

– Ну, хоть одна хорошая новость. Что ж, полагаю, прежде чем дальше вести обсуждение, нужно провести утренний цикл испытаний. Отдел стендов, у вас всё готово?

– Так точно, сэр, – привстав, доложил заместитель начальника отдела стендовых испытаний, бывший военный.

– Ну, тогда идёмте в смотровую капсулу, и пусть уже разводят объекты, – произнёс Недаль, поднимаясь. Следом за ним стали вставать остальные.

– Объекты уже разведены, сэр. Ещё пару часов назад.

– А почему заранее?

– Так ведь сегодня удалённый цикл. Дистанция – двадцать тысяч километров, – сообщил стендовик, немного удивлённый неосведомлённостью босса.

– Да-да, конечно, что-то я сегодня сам не свой. Конечно, удалённый цикл. Конечно. Прошу всех на выход, камрады. Давайте скорее приступим, – сказал Недаль и вопреки обыкновению пропустил к выходу из зала всех присутствовавших и лишь затем вышел сам, на ходу пытаясь разобраться, что же ему мешает сосредоточиться – плохие ли условия проживания или обычная зимняя хандра, которая внезапно накатывала на него каждый год.

Прежде он спасался от неё, уезжая в один из своих домиков на Солёных Озёрах или к водопадам Артен-Мотигези. Но какие уж тут шале, хорошо, если просто тошнить перестанет. И пусть, наконец, заработает эта долбаная «эр-бэ-восемнадцать-дробь-альфа». Ну, сколько можно этих испытаний и переиспытаний?

Взять себя в руки ему удалось, лишь когда он оказался перед заполненной лифтовой кабиной.

Обычно, когда он шёл первым, с ним в кабину заходили только самые высокопоставленные служащие, остальные догоняли их вторым рейсом лифта, но теперь Недалю пришлось втискиваться в набитую кабинку и ещё выдохнуть, чтобы закрылись створки.

При этом он так увлёкся этой борьбой за личное пространство, что забыл о неудобствах понижаемой гравитации в лифтовых колодцах. А вспомнил, лишь оказавшись в первом ряду наблюдательной капсулы, когда бояться было уже нечего.

Слева сидел представитель топливного отдела, а справа – второй по значимости после Недаля – представитель стендовиков. Когда дело касалось огневых испытаний, они считались главными.

Остальные располагались на задних рядах.

– Итак, сэр, первая мишень статичная. Дистанция до неё, как я уже говорил, – двадцать тысяч километров. Мощность разрядной камеры выставлена на сорок процентов. Можно начинать?

– Начинайте, – разрешил Недаль.

– Внимание! Разряд! – скомандовал стендовик, и на экране, разделённом на две части, появилась замедленная в несколько тысяч раз запись событий. На срезе фокусирующего устройства сверкнула яркая вспышка, и в то же мгновение начался разлёт первой стенки мишени, с брызгами раскалённого металла и фрагментами энергоотводящих магистралей.

На экране появилось сообщение оценки повреждения мишени – четырнадцать процентов.

Сидящие обменялись короткими замечаниями, но ничего особенного пока не происходило. Полученные результаты не отличались от прогнозируемых, и это считалось нормальным явлением уже несколько дней. Однако при больших нагрузках на камеру разряда имел место непонятный феномен – повышение мощности разряда не приводило к повышению степени разрушения мишеней.

Сфокусированный заряд не доносил до места всей выделенной в камере энергии.

Попутно она где-то рассеивалась, никто не мог понять – где и куда.

Были испробованы многие способы поиска потерь, но безрезультатно. Было принято решение тупо поднимать мощность разряда, и разрушение мишеней повысилось, но весьма незначительно. А при ста шестидесяти процентах мощности разрядная камера попросту аннигилировала вместе с двумя подводящими светопроводами и полусотней дефицитных болтов с фасонной головкой.

Пришлось срочно разрабатывать новое покрытие для рабочей поверхности камеры разряда, а для этого потребовалось найти новые материалы, не поддающиеся аннигиляции при двойном «ка-эс» переходе.

В это утро всё повторилось при пятидесяти, шестидесяти и семидесяти процентах. А потом Недаль приказал прекратить испытания, потому что это было бессмысленно.

– Будем ждать послеобеденной серии с новым покрытием камеры, – сказал он, – а потом решим, что делать дальше.

И все стали расходиться, а он один остался в первом ряду, глядя на экран со стопкадром, запечатлевшим разрушение третьей испытательной стенки мишени, находившейся от станции в полутора тысячах километров.

Никаких мыслей в голове у Недаля не было, только какая-то пустота и накатывающее желание выпить. Нажраться в стельку, как когда-то в молодости, невзирая, как говорится, на последствия.

Послышались шаги, тонкая дверь в капсулу приоткрылась, и вошли трое сотрудников физического отдела. В лицо их Недаль не знал, но опознал по цвету бейджиков.

– Разрешите, сэр? – спросил один из них, небритый и всклокоченный.

– А вы кто? – на всякий случай спросил Недаль.

– Мы из «квантового сектора», сэр. Хотели сообщить вам лично, что у нас есть кое-какие подвижки.

– А почему лично? Где ваше начальство?

– Все на переработках, где работают, там и спят. Сейчас почти весь отдел брошен на помощь прочнистам, а у нас появилось свободное время, и мы сумели собрать массив спектрального разложения – дельты между уходящей и приходящей энергией.

– Так, – Недаль поднялся, чтобы лучше соображать, – то есть вы собрали информацию с датчиков «пушки» и мишени. Так?

– Да, сэр. Пока считали сотни срезов, дельта не вырисовывалась, но потом загрузили спектральные расшивки потоков, и оказалось, что в потоке передачи возникает эффект паразитной дифракции. Всего несколько узлов, но они съедают всю энергию, превышающую собственную амплитуду.

– Я не всё понял, братцы, но, видимо, вы нашли источник потерь, так? – уточнил Недаль, подходя к посетителям.

– Да, сэр, проблема в «пушке» и, скорее всего, в фокусаторе. Вот только мы разобрали макет фокусатора в лаборатории и не нашли там ничего, что могло бы давать этот странный эффект.

– А можно ещё я скажу? – поднял руку другой физик, лопоухий и, по мнению Недаля, совсем молодой. Может, студент? Но откуда здесь студенты?

– Говорите, – кивнул Недаль.

– Сэр, дело в том, что неустойчивость канала начинает образовываться где-то в пространстве передачи, а потом уже отражается на характеристиках фокусатора установки.

– Э-э… То есть проблема возникает за пределами «пушки», а потом каким-то образом по потоку энергии передаётся внутрь «пушки», так?

– Да, сэр, схему вы уловили, – кивнул лопоухий, а у Недаля даже настроение улучшилось оттого, что он смог понять такую абракадабру.

– Отлично, ну и как нам решить проблему? Как убрать эту паразитную дифракцию?

– Дело в том, что тут имеет место факт неопределённости Венцеля, – снова заговорил небритый, – то есть какие-то причины мы нашли, но задача решения не имеет.

– Как не имеет? – удивился Недаль.

– Абсолютно не имеет, – подтвердил небритый, и двое других с готовностью закивали.

– А зачем же вы мне тогда всё это рассказали?

– Мы посчитали своим долгом донести до вас, сэр, ведь мы можем здесь биться головой об стену и целый год, но безрезультатно. А это, помимо прочего, ваши деньги и репутация.

– То есть «эр-бэ-восемнадцать-дробь-альфа» невозможен в принципе?

– Увы, – ответил небритый и развёл руками.

– Сэр, есть ещё один способ, но он не научный, – подал голос третий физик.

– Густав, ну что ты опять нас позоришь? – строго произнёс бородатый.

– Пусть говорит, – разрешил Недаль. Ему сейчас годилась любая зацепка.

– Есть такие люди – интуиты. Они даже ведут коммерческую деятельность. Они находят причины, когда научная теория и практика буксуют. Только, пожалуйста, не говорите мистеру Клейсту, что я вам говорил. Ребята не выдадут, а вы не говорите.

– Ладно, господа, пойду и я, – сказал Недаль, угрюмо кивнув, – до свидания, спасибо за информацию.

38

Полный невесёлых мыслей, Недаль вернулся к себе в каюту, состоявшую из двух, срочно объединённых в одну перед его приездом.

Обнаружив свою постель смятой, он слегка удивился, но, вспомнив, что это не отель и тут в отсутствие постояльцев никто не наводит порядок, тяжело прошагал к кровати и упал на неё без сил.

Что делать? Как выкручиваться из этой ситуации?

Факт неопределённости Венцеля. Как же его избежать и как просчитать? И избежать при следующей разработке?

Недаль прикинул, что если его пресс-служба правильно расставит акценты, а помощники немного полистают учебники, то может получиться неплохой отчёт для заказчика, дескать, – невозможно в принципе, потому что упёрлись в непреодолимые законы физики. И всё. И если в нужных местах «промазать» механизм согласований военного ведомства, то, может, удастся пройти этот неприятный момент безболезненно.

Но без последствий – вряд ли, это ему обеспечат конкуренты.

Недаль вздохнул. Пожалуй, следовало связаться со своим секретариатом и поставить им задачу готовить позиции на случай отступления. Лучше уж прямо сейчас составить этот отчёт для военных, сразу всучить им и не тратить миллионы квадров на бессмысленные поиски того, чего, как оказалось, и не существует вовсе.

– А в качестве консультанта приглашу одного из этих трёх физиков. Или лучше всех троих. Это недорого, – сказал себе Недаль, и в его голосе теперь слышалась уверенность. Он снова начинал брать ситуацию под контроль.

Неожиданно ожил его диспикер с функцией «лонг-лайн», не требующий промежуточных станций связи при звонках с больших расстояний.

«Наверное, Квентин…» – подумал Недаль, беря трубку. Так и оказалось, это был его заместитель, на которого он оставил все дела в компании, пока сам сидел на испытательной станции, решая срочные дела.

– Сэр, это я! – бодро поздоровался заместитель.

– Что-то ещё случилось, Квен?

– Почему сразу случилось?

– Потому, что здесь у нас только хреновые новости, поэтому других и не ждём.

– Неужели всё так плохо, сэр?

– Похоже, что да, но, правда, есть кое-какие мысли, как нам отбиться с минимальными потерями. Но об этом потом, ты зачем звонишь, если говоришь, проблем не имеется?

– Сэр, вас срочно хотел видеть Бруно Форман из «Нитако».

– Я помню, кто такой Бруно Форман. Но ты же объяснил ему, что я сейчас далеко?

– Я всё объяснил, но ему очень нужно, и он уже отбыл к вам на глайдере нашего партнёра Бернарда.

– Вот как? И когда его ждать?

– Полагаю, часа через три-четыре.

– Это странно. Бернард свой глайдер никому не даёт, он даже мне бы отказал, а тут… Значит, Форману приспичило.

– Приспичило, сэр.

– А о чём там речь? Что за срочность такая?

– Сэр, мне и в голову не пришло расспрашивать что-то у Формана… Ну, вы понимаете.

– Ну да, – согласился Недаль. Бруно Форман был известен не особой разборчивостью в знакомствах, и среди его друзей были и банкиры, и чиновники, и основатели мафиозных кланов.

Часто Бруно использовали как посредника для контактов между разными слоями бизнеса, а многие его знакомые старались не афишировать самого факта знакомства с Бруно.

39

Дожидаясь незваного гостя, Недаль успел переговорить с потенциальными консультантами для будущего оправдательного отчёта, пообедать и поприсутствовать на послеобеденном цикле испытаний, который ничего, кроме очередных разочарований, не принёс.

Новое покрытие в камере разряда позволило увеличить мощность вдвое, однако на конечный пункт заряд прибыл почти с такой же энергией, как и прежде, истратившись где-то на дистанции в кольцах паразитной дифракции.

В череде проблем – больших и маленьких, Недаль совсем забыл про Бруно и вспомнил лишь после того, как ему сообщили, что глайдер «Арокара» просит разрешения пристать на гостевой причал.

– Вы даёте такое разрешение, сэр? – уточнил начальник местной станционной охраны.

– Да, я жду гостя, пусть их примут, – ответил Недаль в принесённую кем-то станционную рацию, – и пусть гостя проводят в какое-то приличное помещение.

– Из приличных – только актовый зал, сэр, там, правда, стоят нераспакованные ящики с оборудованием, но свободного места много, и чисто. Я вчера там всё проверял.

– Вот и отлично.

– Сэр, может быть, сказать коку, чтобы организовал праздничный стол или что-то в этом роде?

– Э-э… Нет, не нужно. Гость очень спешит и вскоре отчалит в обратный путь. Он очень занятой человек.

– Я понял, сэр.

Недаль облегчённо выдохнул. Если начать угощать Бруно, так тот, чего доброго, здесь ещё и останется, а это факт, компрометирующий не только лично Недаля, но и всю компанию в целом. Конкуренты с удовольствием вцепились бы в это событие, дойди до них подобная информация.

Мафиозный адвокат-решала на секретном испытательном объекте компании – подрядчика военного ведомства.

Для их пресс-службы это был бы бриллиант чистой воды.

Недаль попросил одного из местных испытателей проводить его в актовый зал, и пока они шли по запутанным коридорам и дважды воспользовались лифтом, прибывший гость ступил на борт станции и представитель службы безопасности также проводил его в актовый зал.

Однако Недаль всё же оказался там раньше, поскольку гость попросился в туалет и зашёл в зал на пять минут позже хозяина.

– Сэмми! – воскликнул Бруно, распахивая объятья.

– Бруно! – подражая ему, откликнулся Недаль, и они обнялись, а потом сели за ученический стол и мало приспособленные для долгого сидения стулья, в окружении временных стеллажей, заставленных новым оборудованием.

Между тем начальник охраны всё же прислал кока с каким-то набором напитков, галет и имитаций фруктов, которые кок выращивал в самодельном мейдере, собранном при помощи физиков.

На вкус эти фрукты из пищевой целлюлозы были дрянь, но выглядели очень красиво.

– Чем обязан таким срочным визитом, Бруно? И как ты уговорил Скотта дать тебе «Арокару», он же пылинки с неё сдувает? – с деланной живостью поинтересовался Недаль.

– Ничего он мне не давал, мы заключили короткий контракт – я там только пассажир, а глайдер и двое пилотов – его служащие. Вот так, – пояснил Бруно и, налив себе полный стакан воды «суперкристалл», жадно её выпил.

– Я к тебе вот по какому делу, Сэм. Хочу предложить тебе возможность испытать один из ваших образцов в реальных боевых условиях.

Недаль думал только секунду и отрицательно покачал головой.

– Нет-нет, Бруно! Даже близко нет! Ты разве не знаешь, что моя компания находится под неусыпным контролем органов госбезопасности? Как ты мог подумать, что я на такое пойду?!

Лицо Недаля от волнения пошло пятнами, и он машинально съел какой-то целлюлозный фрукт, запив его водой, и даже не почувствовал вкуса.

– Сэм, всё абсолютно легально. Территориальное Министерство внутренних дел направит твоей компании просьбу в помощи для проведения операции. Ты дашь согласие, а после испытаний – шикарный отзыв. Ты разве не заинтересован в хорошем отзыве для своих заказчиков?

– О каком образце идёт речь?

– «Тектоника».

– Правда? И кому это может понадобиться? Я имею в виду – кроме военных?

– Есть люди, которым такая штука очень нужна. Ты дашь добро на боевое испытание под прикрытием полицейской крыши, и на этом всё.

Бруно улыбнулся и развёл руками. Сейчас он был сама беспечность, но в уголках его глаз пряталась тревога.

– Нет, Бруно, это исключено. Рано или поздно ваши аферы раскроются каким-нибудь федеральным прокурором, которого вы не сможете купить, и за вашу верёвочку вытянут и меня, а точнее, компанию.

– Да перестань, Сэмми, когда такое было? – воскликнул Бруно. Ему очень нужна была эта сделка.

– Дело сенатора Кингстона…

– Это совсем другое! Он сам влез в историю, а уже потом стали распутывать и случайно вышли на меня. Хотя, заметь, я перед тобой, и следствие в отношении меня закрыто. Значит, всё в порядке. К тому же, Сэм, там в конце есть кое-что на сладенькое.

– О чём ты?

– Когда ты дашь окончательное добро, чтобы точно – ни туда, ни сюда, получишь тридцать миллионов.

Недаль вздохнул и посмотрел на боковую стену, увешанную какими-то чертежами пятилетней давности.

– Да, я знаю, что ты богатый человек, но тридцать миллионов – это тридцать миллионов. Небось, вся программа испытаний сегодняшней игрушки тебе обойдётся куда дешевле. Миллионов двадцать, так?

– Порядок цифр ты угадал.

– Так ведь я интуит. Немножко, – Бруно рассмеялся, – могу видеть то, что другие не замечают.

– А что, кстати, действительно есть такие люди – интуиты? – спросил Недаль.

– Что значит «есть»? Я лично знаю одного такого.

– И что, правда, они могут решать какие-то проблемы?

– Могут. Если захотят.

– А во что упирается их желание? Денег хотят много?

– Деньги деньгами, но, по-моему, просто хотят казаться крутыми. А ещё они не берутся за то, что действительно не потянут.

– Но кому-то твой знакомый помогал?

– Консультировал одну фирму. Там то мы и познакомились.

– Тебе он помогал?

– Ну… Помогал, – нехотя ответил Бруно, – но подробностей не будет, это личное.

– Короче, так, привезёшь мне этого парня, и если он действительно сможет мне помочь, я берусь за твоё дело, но, разумеется, с крепкой полицейской крышей – на самом верху!

– Я… – произнёс Бруно, поднимаясь, и Недаль поднялся тоже. – Я привезу его прямо сюда, если ты не возражаешь.

– Я не возражаю, вези прямо сюда – это будет кстати.

– Когда везти?

– Чем скорее, тем лучше.

– Что ж, тогда я отчаливаю прямо сейчас! Надеюсь, у этой птички хватит топлива?

– Хватит, Бруно. Но если повезёшь этого гостя, извести меня звонком.

– Договорились, Сэм! – уже от двери ответил гость, который теперь очень торопился обратно.

Дверь закрылась, но какое-то время были слышны торопливые шаги Бруно и лёгкие – сопровождающего, более привычного к искусственной гравитации.

40

Недаль постоял посреди актового зала, оглядывая стеллажи с новым оборудованием, и никак не мог сообразить, для чего оно нужно. Напряжение последних дней измотало его и, самое главное, эта безрезультатная битва за доработку «пушки».

Щёлкнув, на его воротнике включилась минирация.

– Сэр, тут какая-то неприятность намечается! – сообщил начальник службы безопасности.

– Какая ещё может быть неприятность?! – воскликнул Недаль раздражённо.

– Похоже, станцию издалека облучают расчётным дальномером!

– То есть это означает…

– Нас берут на прицел, и вот я вижу, со стороны астероидного скопления Большая Река к нам движутся какие-то объекты! Сэр, по инструкции вы должны перейти в бронированный блок! Вы и главы технологических отделов!..

– Хорошо, я сам найду дорогу, а ты извести всех, кого нужно, и эту, как её…

– Оборонительную систему, сэр! Я уже запустил её, сейчас идёт тестирование – она ведь давно не проверялась. Но, думаю, успеем вовремя.

Недаль выскочил в коридор, где уже раздавался сигнал тревоги. Попадавшиеся ему сотрудники испытательного центра реагировали на этот сигнал вяло, и ему приходилось кричать на них, чтобы поторапливались занимать места согласно штатному расписанию.

У каждого сотрудника на такой случай был свой пост и своя функция. Они следили за отработкой защитных механизмов, за работой пеногенераторов на случай пробоин. Вручную переключались на резервные магистрали, если этого не происходило автоматически.

К двери бронированного убежища, установленного в самом центре станции, он прибежал первым и с трудом открыл толстую дверь, в которой в теории должны были застревать осколки бронебойных ядер, разбивающихся об углеродную решётку, смонтированную по всему каркасу станции.

Долгое время Недалю казалось глупостью и чрезвычайным расточительством выполнение всех требований государственных бюро по безопасности станций. Однако теперь он понимал, что, скорее всего, эти требования были совсем не лишними.

Бронированный блок был небольшим – три на три метра. Несколько стульев по периметру, аварийные установки очистки воздуха, ящик с какими-то продуктовыми запасами и даже компактный туалет в углу.

Освещение показалось Недалю слишком тусклым, но потом, когда включились висевшие на стене два больших монитора, стало светлее.

Снова щёлкнула рация.

– Сэр, тестирование закончилось, все системы защиты в полной боевой готовности! – сообщил начальник безопасности станции. Его голос звенел от волнения.

– Сколько их и что это такое?

– Пока засечено двенадцать отметок и все двенадцать «поливают» нас прицельными расчётами!

– Включи трансляцию в убежище, я здесь пока ничего не вижу.

– Прошу прощения, сейчас…

На экранах появилось изображение. На левом – два окна с радарной обстановкой, на правом – панорама со средств оптической фиксации.

На них стояли хорошие увеличители, но пока даже на дистанции в две тысячи километров ничего видно не было – только звёзды. А вот на радарной панели яркие точки на сетке были видны отчётливо.

Над каждой отметкой имелись соответствующие подписи, пояснявшие, что это за объекты, а также столбик характеристик – скорость, масса, энерговооружённость.

Пока они свидетельствовали о том, что к станции приближаются лёгкие роботизированные аппараты, которые не имели тяжёлого вооружения, способного нанести станции серьёзный урон.

– Кто же это может быть? – задумчиво произнёс Недаль, вглядываясь в скупые данные с радара. – «Игара» или «Джой механик»?

Другие конкуренты были значительно мельче и едва ли решились бы на такую акцию. А вот эти двое – вполне.

Щёлкнул замок в тяжёлой двери, и внутрь убежища заскочили двое.

– О, вы уже здесь, сэр! – удивлённо произнёс один, и эти двое, переглянувшись, скромно заняли места на стульях у стены. Затем, как и Недаль, стали рассматривать панорамы на экранах.

А он думал о том, что правильно поступил в своё время, решив не продавать опытные экземпляры оборонительных систем, которые не пошли в серию. Их смонтировали на станции, и всё это время они прятались в защитных кожухах, даже без проверки и тренировок, дожидаясь своего часа.

Это были хорошие аппараты, с узлами и схемами, выполненными почти вручную – прямо на станках, без участия промышленного оборудования фабричного класса. Каждая поверхность на них проверялась со всей скрупулёзностью, со всем вниманием, ведь потом они шли прямо на демонстрационные мероприятия.

Однако не все, даже самые хорошие системы получали одобрение заказчиков. Часто они отказывались даже от того, что не только хорошо работало, но и было уже оплачено.

Такое тоже было не редкостью, ведь военные бюджеты манили очень многих, поэтому интриги и тайные войны нередко приводили к совершенно непредсказуемым результатам конкурсов.

– Сэр, нас ломают!

Это был голос начальника по безопасности, и теперь он исходил из динамиков настенных мониторов.

– Кто? Что значит ломают? – строго спросил Недаль. Ему не нравилось, что в голосе главного охранника станции слышались панические нотки.

– Нам выдают искажённый обратный сигнал, да, Рик? – спросил главный охранник.

– Какой ещё Рик? – не понял Недаль.

– Сэр, это я, Рик Маккерс! Я ведущий специалист из программного отдела! Сейчас на посту обороны «номер тридцать два», то есть в дежурке у начальника службы.

– Короче!

– Обратный сигнал искажён, сэр, скорее всего, это более тяжёлые цели! Боюсь, нас ждёт неприятный сюрприз!

– Система работает вся?

– Почти. Лишь два узла не отзываются на западном полюсе станции.

– Что за узлы?

– Датчики расчётной системы. Но остальное в порядке, разве что задержка по исполнению наведения – приводные механизмы давно без должного ухода.

– Сколько у нас времени?

– Точно сказать нельзя. Если аппараты лёгкие, им нужно подойти близко, если тяжёлые – ударят с полутора тысяч километров.

– Если в худшем случае, это сколько времени?

– Боюсь, его уже может не быть, сэр.

– Система оборона в автоматическом режиме?

– Так точно, сэр.

– Тогда остаётся только ждать.

В этот момент стены станции тонко завибрировали, а затем на мониторе визуального наблюдения появились красивые облака из красноватых точек, которые удалялись прочь от станции.

Снова низкое жужжание, и вслед за красными облаками пошли синие, а затем – зелёные. Это было очень красиво и походило на праздничный салют. Однако этот «салют» был вызван скорострельными артавтоматами калибра пятьдесят миллиметров, которые отстреливали массивы разведывательно-фугасных боеприпасов.

Цвет их маркеров соответствовал их функциям.

Одни собирали информацию в пределах, недоступных стационарным радарам, другие выделяли частоты сигналов связи противника, третьи забивали паразитными сигналами все возможные каналы, кроме своих, сковывая взаимодействие сил противника и не позволяя ему обманывать стационарные системы разведки.

Это световое шоу выглядело настолько фантастично, что Недаль и двое других присутствовавших в камере безопасности как заворожённые смотрели на перемешивающиеся красочные облака.

Тяжёлая дверь открылась, и в камеру ввалились ещё трое. Они о чём-то на ходу разговаривали, но, заметив Недаля, замолчали и тоже уставились на монитор.

Вдруг, мигнув, начала обновляться информация на мониторе, отражавшем показания радарного центра.

Рисунок вражеской эскадры слегка поменялся, метки стали жирнее, и сопроводительная информация также обновилась, сообщая, что эти объекты представляют собой двенадцатитонные штурмовики «аллармо», снятые с вооружения лет двадцать назад. Они были не особенно скоростными, зато могли маневрировать в космосе с большой боевой нагрузкой.

– Сэр, это тяжёлые аппараты! – закричал через динамики монитора оператор.

– Да уж вижу… – произнёс Недаль.

Теперь он был уверен, что этот налёт является приветом от хозяина «Гуген моторс» Джорджа Винмара, с которым они как-то зарубились за контракт в сотню миллиардов, и Недалю удалось выиграть, подключив свои связи. В результате не очень чистой игры главные предприятия «Гуген моторс» на Левалле были отключены от энергоснабжения, и группа Недаля подала это комиссии заказчика внужном свете.

Спустя короткое время заводы Винмара снова стали работать, однако контракт уже ушёл к Недалю.

Первое время служба безопасности его генерального офиса отслеживала возможные ответные действия со стороны владельца «Гуген моторс», но всё было тихо почти четыре года, и вот теперь Винмар, возможно, в союзе с другими конкурентами решили нанести удар.

Причём очень серьёзный, поскольку действовали в открытую.

«Гуген моторс» занимались утилизацией устаревшей техники и переоснащением её для использования в охранных подразделениях частных компаний.

С машин снимали подвески для боевых систем вооружения и заменяли их подвесками для полицейских версий – облегчённого действия.

Трое пришедших в камеру безопасности заняли места вдоль стены. Недаль продолжал стоять.

От жирных меток вражеской эскадры начали отделяться едва заметные объекты – штурмовики стали разгружать боезапас.

Недаль старался не думать о том, что будет, когда ракеты или торпеды доберутся до его станции. Разумеется, у него в запасе было ещё несколько фокусов от системы обороны, однако сейчас ему казалось, что он видит гладкие бока этих боеприпасов, которые стремительно разгонялись и начинали вычислять траекторию для противозенитного маневрирования.

Наконец, массивы разведывательно-фугасных снарядов, выполнив свои функции, начали взрываться, наполняя пространство ярким светом и мощным излучением самых разных спектров, призванных сбить настройки рвущихся к станции боеприпасов.

После организованной постановки экранных помех торпеды и ракеты заметались в поисках новых настроек взамен сбившихся – это было заметно на мониторе радарной обстановки. Но не все боеприпасы потеряли настройки, некоторые продолжали двигаться к намеченной цели, становясь всё более заметными, отчего количество меток на мониторе значительно увеличилось, а перечень их характеристик стал слишком длинным и едва понятным из-за сокращений терминов.

– Сейчас накроют! – закричал кто-то за спиной Недаля. – Сделайте же что-нибудь!

Между тем более медленные, чем сброшенные ими боеприпасы, штурмовики также продолжали двигаться в сторону станции, намереваясь вступить в дело.

«Вряд ли там есть пилоты», – подумал Недаль. Нанимать пилотов означало оставлять заметный след во всей организации нападения. Проще поставить блоки управления, и они сработают не хуже пилотов, когда дело касалось такой прямолинейной операции.

Снова затряслись стены станции на этот раз от стартовавших из пакетов антиракет. Яркие факелы их разгонных двигателей на какое-то время ослепили экран монитора визуального наблюдения.

Недаль помнил, что их в запасе около сотни.

Прошло всего несколько секунд, а уже стали видны вспышки разрывов перехваченных ракет.

– Они уже близко! Они уже очень близко! – снова стал кричать тот парень у стены и, видимо, попытался куда-то убежать, но остальные стали его удерживать. Послышались ругательства.

Впрочем, Недаль не обращал на это внимания, он был поглощён разворачивающимся сражением его, в полном смысле этого слова, армии, поскольку все оборонительные системы были произведены на его предприятиях или на опытном производстве.

Несмотря на то что разных систем вооружений, которыми занималась его компания, было уже сотни, он помнил каждую. Одни – больше, другие – меньше. Особенно запоминались те, с которыми приходилось помучаться.

Те, что получались быстро и сразу принимались комиссиями заказчиков, особого следа в его памяти не оставляли.

«Бах!» – полыхнул взрыв от первой перехваченной торпеды, до которой добрались противоракеты станции.

Не успел Недаль как-то осмыслить удивительную картину многоцветного огненного цветка, как заработали электромагнитные штуцеры, засеивая пространство перед станцией высокопрочной картечью.

И это означало, что первые ракеты были уже рядом.

Полыхнул взрыв сбитой ракеты, потом другой. Штуцеры не унимались, и раскалившаяся в разгонных контурах картечь вылетала россыпями мелких рубинов.

Сильный удар сотряс корпус станции. Мигнуло освещение и изменило яркость, значит, где-то повреждена одна из магистралей.

Снова удар и треск лопнувших шпангоутов, но пока – далеко на периферии станции. Углеродная сетка справлялась со своими обязанностями и резала бронебойные ядра ракет, пропуская через себя только их фрагменты.

Теперь на экране визуального контроля трудно было что-то разглядеть из-за частых вспышек перехватываемых системой обороны торпед, которые были медленнее ракет и продолжали прибывать, в то время как ракеты уже были частично уничтожены, а те, что прорвались к стенам станции, нанесли повреждения, но пока что не катастрофические.

Корпус станции содрогался от новых ударов и вибрировал от напряжённой работы электромагнитных штуцеров.

Раскалённая картечь изливалась потоками, которые уходили вдаль, изгибаясь причудливыми линиями. Там, где они натыкались на торпеды, полыхали взрывы и разлетались обломки.

Сработал сигнал газовой тревоги, и было слышно, как щёлкнули в двери герметизирующие уплотнители.

Это означало, что снаружи в дыхательные смеси попали ядовитые газы или повреждена система воздухоочистки.

Внутри камеры безопасности включились собственные установки, и в носу у Недаля защекотало от волны озона.

Он чихнул, и в этот момент экран визуального контроля будто отключили.

Недаль подумал, что уничтожены все оптические датчики, поставлявшие картинку, но оказалось, что волны ракет и торпед иссякли, а значит, и электромагнитные штуцеры перестали метать огненную картечь.

Недаль перевёл взгляд на монитор радарного узла. Там было видно, как пять жирных меток уходят прочь – дистанция до них быстро увеличивалась.

Правда, была ещё одна неясная метка, которую радары никак не могли корректно опознать. То ли это был штурмовик, то ли связка торпед. Сказывались потери парка выносных радарных антенн. Однако вскоре Недаль увидел какой-то слабоосвещённый аварийными прожекторами вертящийся комок. Оптические датчики быстро самонастроились, и у всех, кто находился в камере безопасности, вырвался возглас удивления и ужаса.

Прямо на них, вращаясь и размахивая разбитыми элементами плоскостей и подвесок, нёсся штурмовик «аллармо», перехваченный где-то на дальних подступах зенитной ракетой, но не потерявший инерции.

С запозданием хлестнула картечь, которая отскочила от рубленых углов штурмовика, а через несколько секунд он врезался в израненную станцию, заставив её всю содрогнуться.

Из-за этого удара открылись уже было затянутые аварийной пеной пробоины. Оболочки кабелей и трубопроводов снова разошлись в повреждённых местах, и опять зазвучали сигналы тревоги.

Недаль представил, как теперь могли выглядеть галереи станции, – однажды он присутствовал на учебном обстреле подобной конструкции. Однако всё же почувствовал облегчение оттого, что всё закончилось.

– Сэр? – послышалось из динамиков мониторов.

– Оператор? А где начальник безопасности?

– Он контужен, сэр. У нас перегородку прямо вспучило!

– Можешь дать панорамы внутренних камер на экран?

– Только тех, что ещё работают, сэр.

Через мгновение на обоих мониторах появились сетки, заполненные панорамами с различных мест станции.

Некоторые были так сильно разрушены, что Недаль их не узнавал.

Попадались раненые, были и те из команды, кто в спецкостюмах уже пытались привести системы в порядок, заглушить течи и помочь раненым.

– Что у нас с воздухом? – спросил Недаль оператора.

– Пока нет данных, сэр, повреждены шины обратной связи.

– Сэр, прошу прощения… – подал голос один из присутствовавших в камере безопасности.

– Что? – спросил Недаль, повернувшись.

Говорившим оказался тот самый парень, у которого от страха случилась истерика. Сейчас он успокоился, однако его глаза всё ещё были красными.

– Сэр, я из отдела климатического обеспечения. Баренс моя фамилия. Если оператор определит количество утечек, я смогу прикинуть, когда воздух будет в порядке.

– Ты слышал… Э… Дик?

– Рик, сэр. Да, я слышал. Постараюсь обойти порывы контрольных шин.

Недаль вздохнул, а потом почувствовал в ногах слабость и сел на один из стульев. Отчего-то сразу захотелось спать.

– Сэр, я собрал информацию с поражённой поверхности станции… Примерная утечка – тридцать кубометров в час.

Недаль взглянул на специалиста по внутреннему климату.

– Так, сейчас, – кивнул он, начиная что-то прикидывать в уме, – значит так, если пробоины будут затягиваться, как указано в документации по эксплуатации, давление выровняется через двадцать пять минут. Но я бы рассчитывал на сорок.

– То есть через сорок минут мы выйдем и сможем спокойно дышать? – спросил Недаль.

– Нет, сэр, – вмешался ещё один сотрудник станции, – я не медик, но точно знаю, что выходить отсюда нужно, лишь предварительно приняв препараты вон из той аптечки.

И он указал на вместительный ящик на одной из стен.

– В воздухе могут быть токсины.

– Он прав, – подтвердил специалист по климату, – полная очистка при турборежиме системы произойдёт лишь через четыре часа. Это если не повреждены важные узлы или её энергообеспечение.

– Хорошо, будем ждать, – сказал Недаль и вздохнул.

Они посидели молча несколько минут. Тишина нарушалась приглушёнными механическими звуками, доносившимися снаружи. Отдалённым грохотом, скрежетом и лязгом.

Повреждённые силовые конструкции продолжали оседать, деформируя связанные с ними перекрытия.

– Оператор, можешь связать меня с генеральным офисом? – не выдержал Недаль.

– Конечно, сэр, – сразу отозвался тот, – но вам, наверное, нужна скорая связь реального времени?

– А что, с этим проблемы?

– Одну минуту, сэр, я уточню, потому что ещё пять минут назад питающие контуры узла связи не развивали мощность.

Недаль вздохнул. Специалист по климату шмыгнул носом.

Наконец, снова появился оператор:

– Сэр, такая возможность имеется!

– Тогда свяжи меня с Робертсоном, это заместитель по безопасности и… Одним словом, соединяй.

– Слушаюсь, сэр.

Недаль снова приготовился ждать. Ему требовалось переговорить со своим заместителем, однако немного смущало присутствие здесь посторонних, ведь ему предстояло говорить о секретных подробностях. Впрочем, можно говорить полунамёками или что-то опускать, например полное название должности Робертсона, который был заместителем Недаля не только по безопасности, но и по вопросам промышленной разведки. Что в жёлтой прессе обычно называлось «промышленным шпионажем».

– Отмена пожарной тревоги! Очаги погашены! – произнёс компьютерный голос комплекса аварийного оповещения.

– Отлично! – воскликнул один из присутствовавших, но, нарвавшись на взгляд Недаля, осёкся.

– Сэр, мистер Робертсон на связи. Говорите…

– Алё, Грег!

– О, сэр, рад вас слышать! Ратковский напугал нас крепко! Сообщил о нападении и куда-то исчез! Что у вас происходит?

– Был налёт, Грег.

– Налёт?

– Да, налёт на станцию. Ракеты, торпеды, всё по-взрослому!

– Вот это да, какие повреждения, сэр? Я сейчас же организую скоростной транспорт и медиков, но прибудут они не раньше чем через пятнадцать часов!

– Откуда возьмёшь такой транспорт?

– У наших партнёров из «Ривакс». Они получили два скайджампера две недели назад и сдают их под срочные перевозки!

– Да, это как раз наш случай. И вот ещё, пока не забыл. Выясни, уцелел ли Бруно Форман, он был с визитом, но умчался перед самым налётом, и я опасаюсь – не зацепили ли его мимоходом.

– Обязательно выясню, сэр… Так, одну минуту, я сформирую срочный приказ… Либби, зайди ко мне!

Либби была его секретаршей, и ходили слухи, что у них внеслужебная связь, однако она хорошо справлялась с обязанностями и всегда была в курсе рабочей ситуации, так что пока их отношения делу не мешали.

Робертсон не отключался, и Недаль слышал его торопливые скороговорки и короткие однозначные ответы Либби.

– Так, я снова с вами, сэр. Все распоряжения отдал, процесс пошёл. Что вам известно о нападавших?

– Похоже, это…

Недаль покосился на своих сотрудников, которые, затаив дыхание, что называется, «грели уши».

– Наши коллеги-старьёвщики. Я говорю по громкой связи, Робертсон, поэтому не могу пока открывать всего.

– Понимаю, сэр.

– Пока всё. Сейчас мы в камере безопасности, когда выберусь, поговорим с тобой подробнее.

– Понял, сэр. Понял я и насчёт «старьёвщика». Прямо сейчас начнём работать.

41

Через полчаса была отменена «газовая тревога», и Недаль, с трудом проглотив пару жёлтых капсул, вместе с остальными затворниками вышел из камеры.

У входа дежурил сотрудник из отдела стендовых испытаний. На нём был изолирующий костюм из тонкого, но очень прочного карбопластика, однако маска была уже снята и болталась на подбородке.

– Сэр, мы уже проводим восстановительные работы! На внешнем контуре «восток» самые большие разрушения, но контур уже закрыт полностью. Утечек нет! – бодро доложил он, и у Недаля немного улучшилось настроение. Он опасался, что после паники его сотрудники впадут в постстрессовую апатию или даже депрессию, однако было видно, что это не так. В галереях были слышны голоса, кто-то кого-то звал, в другом месте ругались, отдавая друг другу приказы.

– Штефель, кажется? – попробовал вспомнить Недаль фамилию стендовика.

– Так точно, сэр! – закивал тот, польщённый, что такой большой начальник помнит его.

– Давай, проведи меня по местам самых критических повреждений, я хочу, чтобы сложилась полная картина.

– Конечно, сэр, тогда давайте сразу начнём с внешнего контура в секторе «восток». Вот где чудеса! Сами сейчас увидите.

Пока шли по центральным галереям, заметных разрушений почти не было. Лишь в паре мест свисали обрывки проводов и лохмотьев теплоизоляции, что являлось следствием прорыва особенно больших кусков бронебойных ядер.

Фрагменты поменьше застревали в перегородках ближе к внешнему контуру.

Много работы было у бригад электриков, состоявших из профессионалов и сотрудников, преданных электрикам на время аварийной ситуации.

Вооружённые электромагнитными щупами и рамками с термодатчиками, они проходили вдоль коробов и там, где предполагался даже небольшой перегрев кабелей и шин, обязательно снимали крышки и проверяли состояние изоляции. А потом шли дальше.

До той поры пока самовосстанавливающиеся оболочки на проводах не набрали нужную прочность, энергосистема станции теряла на паразитных токах до трети мощностей.

Ещё в одном месте двое инженеров отдела расчётов прочности работали сварочным аппаратом, восстанавливая целостность перебитого шпангоута. Дело у них спорилось, и они были так увлечены работой, что не заметили Недаля и его сопровождающего.

Чем ближе был внешний контур, тем более повреждёнными выглядели перегородки.

В некоторых местах отсутствовали целые секции. Однако весь этот мусор и разбитые секции уже были уложены вдоль стен, чтобы не мешали проходу, и Недаль этому тоже порадовался.

Всё же он недооценивал своих сотрудников.

Когда до внешнего контура оставалось всего пару поясов, послышался дробный грохот. Это было так неожиданно, что Недаль шарахнулся к ближайшей стене – на мгновение ему показалось, что атака повторилась.

– Не обращайте внимания, сэр, это ремонтные роботы! Они сами вышли на корпус – в автоматическом режиме! Вот ведь здорово, правда?

– Правда, – согласился Недаль, приходя в себя. Он вспомнил эти рукастые неказистые машины, которые прятались в грот-пеналах на поверхности станции. Вместе с парком этих роботов из двенадцати штук и противопожарной системой монтаж станции встал ему полтора раза дороже, чем без них.

Недаль вспомнил, какими словами про себя обзывал инспекторов госконтроля, требовавших иметь все средства охраны и восстановления по списку. А теперь, поди ж ты, он соглашался с тем, что был не прав.

Они не шли ни на какие послабления, прогнали со скандалом помощника, которого к ним со взяткой подослал Недаль.

Правда, разрешили устанавливать в качестве оборонительных средств собственные разработки компании Недаля. И на этом он сэкономил, ведь в противном случае электромагнитные штуцеры так бы и остались на складе, а артавтоматы, провалявшиеся на тот момент в хранилище уже с десяток лет, и вовсе собирались пустить на переработку.

– Здесь лучше через дыру… – сообщил проводник, указывая на пролом в стеновой секции.

– А что с обычным проходом? – спросил Недаль, глядя на закрытую дверь всего в нескольких метрах от пролома.

– Заклинило напрочь. Осколок пришёлся как раз в разъём между дверью и коробкой – заварил наглухо. Теперь резать придётся, но это же не срочно?

– Не срочно, – согласился Недаль и следом за проводником перешёл на следующий пояс.

Здесь пахло химической копотью, а вдоль стены лежали обгоревшие кабели. Им на смену уже пробросили времянки, посаженные на металлический клей. Пока Недаль, замедлившись, осматривал пучки новых кабелей, мимо прошли двое работников с магнитной платформой, нагруженной патронными коробами и панелями с зенитными ракетами.

Недалю с его проводником пришлось прижаться к стене, пропуская столь важный груз.

Оборонительный комплекс нуждался в перезарядке, поскольку никто не знал, когда противник может появиться снова.

Наконец, они оказались во внешнем контуре – самой израненной части станции. Из пробоин в наружной стенке корпуса свисали тонкие нити углеродной сетки. И, как правило, на них болтались обломки сверхтвёрдого наполнителя бронебойных ядер, которые так и не смогли преодолеть прочность нити.

Вдоль наружной стены имелось множество потёков аварийной пены, а в некоторых местах она даже залила пол.

Острые заусеницы внутренней обшивки угрожающе торчали в стороны и вибрировали вместе со стеной, которую снаружи утюжили роботы-ремонтники.

Покончив с выбивкой обломков поражающих элементов, они перестали молотить по корпусу планировочными платформами и теперь жужжали свёрлами и пилами, после чего заполняли очищенные полости сотовой структурой, которая надёжно закрывала места бывших пробоин.

– Сейчас я покажу вам, сэр! Вон там – сразу за поворотом! – предупредил провожающий, ускоряя шаг.

Заинтригованный Недаль поспешил следом и за плавным поворотом галереи, метрах в двадцати, увидел торчавший из внешней стены нос и часть кабины штурмовика «аллармо».

От такого зрелища Недаль на время лишился дара речи и, подойдя ближе, осторожно коснулся шершавой обшивки штурмовика.

Вся поверхность проникшей внутрь станции части аппарата была исполосована острыми нитями углеродной сетки, которая наверняка бы порезала корпус на фрагменты, но, видимо, была перебита двойным попаданием ракеты или торпеды, а потом в это ослабленное место угодил и подбитый штурмовик.

За тусклым бронекристаллом остекления кабины не было видно пилота или даже пилотского кресла. Только управляющие блоки автоматизированной системы управления. Часть из них остались на месте, другие были сорваны с креплений после чудовищного удара.

Но в основном корпус штурмовика такой удар выдержал и, не считая шрамов от углеродных нитей, выглядел не деформированным.

– Да, – произнёс озадаченный Недаль, – умели раньше технику делать.

– Умели, сэр, – с готовностью поддержал его сопровождающий.

– А что с его хвостовой частью – есть сведения?

– Последних сведений не имею, но ремонтные машины над ним уже поработали, так что, скорее всего, всё уже обрезали.

– Понятно, ну что же, пойдём дальше.

– Пойдёмте, сэр.

42

Первые десять дней на новом месте пролетели незаметно из-за того, что для Головина всё было в новинку и каждый день ему приходилось узнавать что-то новое о порядках – удивляться или даже слегка пугаться.

Он уже бывал «в гостях» у Бена-механика, с интересом наблюдая за его работой. Ему понравилось посещать тир, где он был уже дважды и где инструктор Корбан с перевязанной рукой рассказывал ему о тонкостях стрельбы в статике и в движении.

Корбан мог стрелять с обеих рук, и то, что пока одна его рука после столкновения с противниками хозяина была на перевязи, его нисколько не смущало. Он не только стрелял с левой, но и лихо менял магазины, то помогая себе зубами, то зажимая оружие коленом.

– Смотри, стажёр, в бою тебя могут подранить, а потом попытаются взять живым, и тогда тебе нужно учиться отбиваться чем только возможно. Поэтому будь готов отбиваться одной рукой или даже просто бить головой в грудину.

Кроме тира, часть времени занимала работа с документами. Бухгалтер Хубер давал Головину на проверку липовые отчёты. Понятно было, что Марк эти подчистки сразу обнаруживал, но Хуберу было важно – не остались ли в расчётах и логике документа ошибки, о которых не знал он сам.

Также Головину приходилось подписывать множество требований. Но постепенно, в течение недели, предметы требований становились всё более важными. Если в первых подписанных документах упоминались скрепки и лазерные карандаши, то теперь Марк выводил свой вензель на требованиях, касавшихся строительных материалов для каких-то новых объектов мистера Кейвена, а также специфического оборудования, о назначении которого ничего не знал.

Хубер, к которому он обращался за разъяснением, от ответа уходил, говоря, что Головин узнает всё сам, когда придёт время.

С Гудерией Марк за эти дни пересекался ещё трижды, и вопреки его опасениям она лишь приветливо ему кивала и улыбалась, не напоминая про свидание, с которого он фактически сбежал.

А ещё после первых десяти дней Вилли принёс ему карточку с авансом.

– Ой, и сколько там? – спросил его Головин, пропуская в свою комнату.

– Я не знаю. У нас в дежурке есть банковский индикатор, сможешь посмотреть.

– А пойдём прямо сейчас? – попросил Головин, его нетерпение можно было понять.

– Ну ладно, у меня треть дня свободная, так что я в большой дом идти не хочу, поэтому пойдём ко мне в комнату, там проверишь.

– У тебя в комнате тоже банковский терминал, что ли? – поразился Головин.

– Ну что ты! – возразил Вилли. – Просто нужное дополнение на диспикере.

И они отправились к Вилли, который жил в другом крыле этого же корпуса.

У него оказалась точно такая же «полторушка», как и у Головина, но примерно четверть её занимали полки, на которых были расставлены модели каких-то сложных строений.

Воспользовавшись диспикером Вилли, Марк с удивлением обнаружил на счету полторы тысячи квадров, и это всего за десять дней работы!

– Ну что, доволен результатом? – заметив его реакцию, спросил Вилли.

– Да тут целых… – хотел было поделиться радостью Головин, но Вилли остановил его жестом.

– Не нужно, здесь не принято интересоваться, у кого какое жалование. Но я вижу, что ты доволен, и это прекрасно. Работать на хозяина, конечно, нелегко, однако если выбрать правильную линию и держаться её, будешь незаметным, но нужным. А таких всегда оставляют при себе.

– Я буду стараться, Вилли, ну и, конечно, рассчитывать на твои советы. А что это за странные штуки у тебя на полках расставлены? Я даже не могу сразу определить, что это такое.

Вилли смущённо улыбнулся.

– Это моё увлечение ещё с юности.

– Ну, я знаю, что собирают всякие там военные крейсеры, научные космические станции, а вот что это такое…

Головин прошёлся вдоль ближайшего ряда полок, удивляясь тому, что хотя у всех этих моделей было что-то общее, но в то же время они заметно отличались.

– Это заводы, что ли, какие-то?

– Нет, это очистные сооружения.

– Чего очистные?

– Канализационных стоков, естественно. СОА. Станции Очистки и Аэрации.

– Это которые дерьмо, что ли, перерабатывают?

– Сам ты дерьмо, Марк! – воскликнул обидевшийся Вилли. – В стоках имеется не только дерьмо, но и многие другие следы жизнедеятельности, в том числе промышленные стоки. Это очень сложная задача – строить ли отдельные стоки для промышленности, чтобы потом проще их было очищать, или же не тратиться на отдельную систему и собирать все их вместе, но тогда приходится строить более дорогие очистительные сооружения. Потому что для смешанных отходов требуется другое оборудование.

– Круто ты продвинулся в этой теме, – искренне удивился Головин. Он ни за что бы не подумал, что Вилли увлекается сборкой таких штук.

– А почему они такие разные? – спросил он.

– Я же тебе говорил – потому, что выполняют разную задачу. Одни только очистительные, а другие очистительно-разделительные. А ещё есть с брикетирующей оснасткой и рециркуляционого типа.

– Это когда… – начал понимать Головин.

– Да, это когда перерабатывается до полной очистки воды, которую тут же подают в городскую водопроводную сеть.

– Ужас просто, – скривившись, произнёс Головин, – а у нас в общаге подавали водосодержащую смесь. Её пить нельзя было ни в каком виде. Правда, сосед мой пару раз пробовал.

– Эта схема мне до сих пор непонятна. Ни то ни сё. Одно дело – вода, другое дело – водозаменитель. Вот с ним всё просто – в подвале стоят перемагнитер и огромная колба-накопитель. Сток проходит через три полюса, распадается до атомарного уровня, и в колбе вся грязь выпадает в виде неоплазмического осадка, а водозаменитель чистеньким уходит к пользователям. Но что делать с водосодержащей смесью – я не знаю. Тупость какая-то.

– М-да, – произнёс Марк, покачав головой, – целый мир, можно сказать.

– А… Знаешь что ещё у меня есть? – спросил Вилли, решившись открыть Головину свой секрет.

Он давно хотел с кем-то поделиться, но Марк был первым, кто заметил модели станций. Другие, по случаю посещая Вилли, даже по сторонам не глядели.

– И что же у тебя есть?

– Пойдём, – сказал Вилли и направился в маленькую комнатку без окон – такая же имелась и у Головина. Но у него там стояли какой-то шкаф и диван. А у Вилли половину площади тёмной комнатки занимал стенд с подсветкой, на котором располагалась большая модель одной из станций, какие стояли на полках, однако эта модель была действующей.

В ней имелись трубопроводы, прозрачные колбы, танки-накопители, разделительные колонны первой и второй усадки, генераторы фторирования, хлорирования и окончательного выгона.

Всё это булькало, смешивалось и разделялось, а самое главное – действовало, ведь вода, унавоженная какой-то грязной жижей – из стеклянного резервуара, прогонялась через все эти аппараты и совершенно чистой вытекала в прозрачный пластиковый куб.

– Ну и как тебе? – спросил Вилли, лицо которого от волнения сделалось красным.

– Круто, слушай! У нас был парень, он содержал аквариум, и у него там были две живых улитки и рыбки. Но рыбки – механомагнитная имитация, а вот улитки были настоящими. И там тоже было много света, пузыри и всё такое. Но у тебя круче, Вилли, у тебя реально круче! – не сдерживал своего восторга Головин.

– Спасибо, Марк, – Вилли расплылся в улыбке от такой похвалы.

– Но знаешь, какой вопрос меня занимает?

– Спрашивай.

– Вот в эту грязную банку ты что – настоящее дерьмо заправляешь?

– Нет, что ты! Я собираю какое-то количество опавших листьев с клумб, а ещё мне Наиль поставляет кое-какие остатки от блюд хозяина. Там чистый белок.

– Чистый белок? Он же несъедобен. Я сам читал.

– Ну, не знаю. Наш хозяин ест.

Тут Вилли огляделся, словно они находились где-то на улице, и, понизив голос, добавил:

– Настоящее мясо животных и рыб.

– И… Как он? – спросил Головин недоверчиво.

– Ну, ты же сам видел. Бодр и строг.

– Так он, наверное, целую кучу адаптивных витаминов и ферментов принимает.

– Ну да, чего-то он там принимает, об этом заботится док Дикси.

– Док Дикси? Что-то я его не видел.

– Он живёт в подвальном этаже большого дома. У него там целая лаборатория с операционными и всякими прочими фокусами. Я к нему один раз на прививку ходил, так лучше бы и не появлялся.

– А почему?

– Жутковато у него как-то, – признался Вилли и передёрнул плечами, – он там сутками сидит и чего-то экспериментирует. Ну, так чего я сказать-то хотел?… А, так вот, Наиль мне белок поставляет, я смешиваю с листьями, и всё это в растворе преет. Вонь невыносимая, хуже, чем дерьмо. А потом получается вот это.

Сказав это, Вилли жестом торжествующего победителя указал на куб с прозрачной водой.

Неожиданно где-то неподалёку послышался свист, а затем раздался звонкий хлопок. Потом снова свист и ещё хлопок.

Вилли с Головиным переглянулись.

– Это петарды, что ли? – спросил Марк, и они поспешили к окну, которое выходило на парадную часть двора с клумбами и стрижеными кустами.

Снаружи был светлый день, на небе – немного облаков, а чуть дальше, на высоте примерно трёх сотен метров, расплывались два желтоватых облака, которые ветер сносил куда-то на север.

В этот момент со сторожевых башен одна за другой стартовали две ракеты, которые стремительно унеслись в небо и где-то там взорвались, оставив такие же жёлтые облачка, но уже значительно выше.

Послышались крики, затопали невидимые из окна охранники, забиваясь в кабины внедорожников. Потом зажужжали приводы ворот, и раздался вой моторов, которые на высоких оборотах уносили машины вон из дома-крепости.

– Похоже, нас обстреливают, – произнёс Вилли.

– Что значит обстреливают? – удивился Головин, уставившись на Вилли.

– Очень просто. Ты думаешь, почему в усадьбе такие высокие стены и охранная аппаратура по периметру? А башни эти? Там и ракеты, и пушки автоматические, и даже, если верить Бену, лучевые излучатели. Всё это нужно для…

Договорить Вилли не успел из-за грохота очередного перехваченного ракетой снаряда.

Мигнули лампочки на действующей модели Вилли, на мгновение запнулся вентилятор в климатическом контуре. А над лесом, в полукилометре от забора, в небе повисло огромное облако чёрного дыма.

– А если бы эта штука долетела до нас, а? – произнёс Головин подавленно. – Кто может обстреливать нас, Вилли?

– Враги хозяина. У него их полно. Это уже третий обстрел, свидетелем которого я стал. В первый раз аппаратура была дрянная, и у большого дома снесло угол – он весь обрушился. Но никто не пострадал.

В этот момент в небе полыхнуло несколько ярких вспышек, похожих на раскрывшиеся в одно мгновенье огненные цветы, а затем на усадьбу обрушился дождь из поражающих элементов.

По крыше будто прошлись отбойным молотком. Где-то посыпались стёкла, где-то, щёлкнув, оборвалась металлическая стяжка в конструкции здания. А затем без перехода издалека стали доноситься автоматные очереди, которые звучали так часто, что накладывались одна на другую в два, а то и три слоя.

– Да это настоящая война, блин… – глухо произнёс Головин.

– Да ну, пустяки, – улыбнулся Вилли, но его лицо оставалось бледным.

По двору забегали люди: охранники, Бен с сантехником Андре и ещё двумя рабочими по благоустройству.

– Пойдём выглянем, – предложил Вилли, – может, наша помощь понадобится.

43

Спустя полчаса отряд из двадцати охранников во главе с Феликсом вернулись в усадьбу Кейвена, и стволы их автоматов были ещё горячи.

Часть отряда отправилась в свой корпус, остальные двинулись на патрулирование окрестных лесов.

Нового удара можно было ожидать с любой стороны и в любое время.

Отдав все нужные распоряжения, Феликс поспешил на доклад к Кейвену, который ждал его в рабочем кабинете, заметно нервничая, но стараясь не подавать виду, что очень озабочен.

Происки врагов не были для него новостью, он и сам не давал им спокойно спать, однако прежде он всегда знал, чего и от кого можно ждать, поэтому воспринимал очередной обстрел и попытку покушения за пределами усадьбы как должное. Но эта атака была для него совершенно неожиданной.

К тому же в этот раз ему повезло, что зенитная ракета «каскад» перехватила скоростной боеприпас большой разрушительной мощности, и он грохнул так, что на письменном столе Кейвена свалилась серебряная фигурка девочки-пастушки.

В дверь постучали, Кейвен знал, что это Феликс. Он принёс какие-то новые сведения – Кейвен слышал, как работали автоматы – там, у шоссе на окраине леса.

Разумеется, он мог бы поговорить с Феликсом по диспикеру на защищённой полосе связи, однако это здесь не приветствовалось, да и не солидно как-то было, суетно. А Кейвен всегда старался выглядеть уверенно и убедительно.

– Входите, кто там? – разрешил он и, быстро подвинув какой-то листок и вооружившись чёрным пером, сделал вид, что делает какие-то правки.

Вошёл Феликс.

– А, это ты. Что у тебя? – спросил Кейвен, не отрываясь от правки и продолжая игру.

– Сэр, мы успели перехватить одну машину.

– Этот дым от неё? – уточнил Кейвен, кивнув в сторону окна.

– Да, сэр, ударили из лаунчера и попали с первого раза, вторая ушла.

– Кто был там внутри?

– Никого, сэр, обычная автоматизированная платформа с кассетами ракет. Очевидно, вторая точно такая.

– А с кем же вы вели перестрелку?

– Стреляли по уходящей машине. Но она была лучше защищена, не просто усиленный корпус, а настоящая броня.

– А ты говоришь, точно такая. Значит, не такая, если с её платформы ударили вот этим большим, как его…

– «Стик», сэр. Сорок фунтов.

– Вот-вот, сорокафунтовая байда едва не приземлилась к нам прямо в дом. Это хорошо ещё, что наши ракеты оказались не так плохи, хотя, признаться, я пожадничал и взял не самые дорогие. Надо будет поставить дополнительные эти, как их… Ты мне их ещё рекомендовал.

– Система «единорог», сэр.

– Вот, он самый. Сегодня же нужно сделать заказ, и пусть смонтируют.

– Для «единорога» у нас башни маловаты.

– Ну и что – ничего нельзя сделать, что ли?

Кейвен вскочил и, быстро подойдя к окну, какое-то время наблюдал за своими людьми, которые все вместе: охрана, свободные повара, уборщики и даже неповторимая Гудерия – занимались какой-то странной работой.

– Что они делают?

– Все силы брошены на поиск поражающих элементов, сэр.

– Да, вот насчёт этих элементов. Ведь наша система вот эти штуки с элементами попросту прозевала – как такое получилось? И не произойдёт ли подобное с «единорогом»?

– Сэр, тот мощный взрыв сорокафунтового «стика» ослепил на какое-то время радарные панели, поэтому пущенные следом три кассетных боеприпаса прошли к нам беспрепятственно.

– Беспрепятственно! – воскликнул Кейвен и хлопнул по подоконнику. – Ты себя слышишь, Феликс? А если бы они вслед за этим здоровяком пустили ещё одного? А?

Феликс не ответил.

– Короче, заказываем «единорога». Надеюсь, он такой ошибки бы не допустил?

– Нет, сэр. Не допустил бы. Это система другого поколения, ослепить её не так просто.

– Ну, я надеюсь. Кстати, а зачем искать все эти поражающие элементы?

– Они могут содержать разведывательные закладки, сэр. Или взрывные капсулы с химическим наполнителем. Нужно собрать все.

– А те, которые попали в постройки? Я слышал, как они грохотали на третьем этаже. Небось, в бетон глубоко вошли.

– Так точно, сэр, глубоко. В коридоре я видел торчащие из потолка наконечники – пока в трёх местах.

– Ужас просто, – произнёс Кейвен и стал осматривать потолок своего кабинета, – а что в других корпусах? Потерь нет?

– Повар Пейн обжёгся горячим паром. Каким-то образом поражающий элемент прошёл через два перекрытия – видимо, угодил в стыки, и на кухне прошил паровую печь.

Кейвен вздохнул и, вернувшись за стол, тяжело опустился в кресло.

– Сядь, Феликс, не маячь перед глазами.

Начальник службы безопасности подошёл к столу и присел на стул.

– Чем это пахнет, Феликс? – спросил Кейвен, сморщившись. – Чем-то таким резким.

– Может быть, порохом, сэр?

– Да, точно. Ты этим запахом просто пропитался весь.

Феликс сунул руку в карман пиджака и показал горсть стреляных гильз.

– Зачем ты их таскаешь с собой?

– Подобрал в машине, привычка сработала – после себя не оставлять следов, – пояснил Феликс и убрал гильзы обратно в карман.

– Как ты думаешь, кто это сделал?

Феликс почесал в затылке и посмотрел в потолок. Потом перевёл взгляд на Кейвена.

– На первом месте – Робер из Маастрихта.

– Далековато он от наших главных дел, тебе не кажется?

– Я слышал, он тему меняет и становится к нашим делам очень близко. Это ведь очень удобно – начать новую тему с отжатия чужого бизнеса. К тому же у него хорошие выходы на мастерские. Там могли сделать платформы с аппаратурой, а уж вооружить он и сам мог.

– Думаешь, такие штуки можно заказать втёмную и мастера не знали, что делали?

– Может, не знали, а может, и знать не хотели за хорошие деньги. Это уже не важно, сэр. На второе место я бы поставил Петера.

– Петера? А с чего бы ему? То, что я тебе про него говорил, слышали только мы двое.

– Тут и знать нечего, он же видит, какие партии мы через него пропускать стали, и понял, что стал для нас помехой – ненужным посредником, вот и захотел подстраховаться.

– Ну, может быть. Правда, такую технику ему раздобыть едва ли по карману.

– Ему не по карману. Ему и бизнес ваш в одиночку не потянуть, значит, нашёл партнера, который обещал его не обидеть. А то и просто готовится перекупить у Петера всю сеть.

– Ладно, кто дальше?

– Шинферт и ганноверские. Больше никаких мыслей пока нет.

– Значит так, Феликс…

Кейвен сделал паузу, обдумывая решение.

– Сколько у тебя сейчас людей?

– Здоровыми сорок четыре, ещё пятеро долечиваются здесь, в корпусе.

– Тогда делай три группы и ставь на дороги, пусть собирают информацию по твоим кандидатам и будут готовы действовать по команде, как только мы придём к какому-то решению.

– Может, вызвать ещё людей из городского филиала?

– Не нужно. Филиал наверняка отслеживается, в этом я уверен. Перемещение бойцов будет заметно, и враг предпримет контрмеры, поэтому давай пока здешними силами, а там видно будет.

– А Петера сразу валить?

– Нет, мы пока не все его ходы и тропки срисовали. Лучше просто притащить его сюда, а если будет запираться, с ним поработает док Дикси, и парень всё выложит.

– Да уж, – согласился Феликс. Он ещё не видел ни одного пленника, которого бы док не смог бы разговорить.

Пока в кабинете Кейвена велись беседы стратегического характера, Головин с Вилли в числе остальных служащих усадьбы занимались поиском опасных заострённых стрел, которыми неведомый враг нашинковал половину усадьбы.

Механик Бен с парой охранников занимались поиском и извлечением этих штук из перекрытий и бетонных стен, а остальные ковырялись в земле.

Вилли как более опытный работал с аппаратом, обнаруживающим металл, а у Головина были щуп со специальным захватом и винтовая подача с ручным приводом.

Когда Вилли находил место, куда на метр, а то и полтора ушла железка, Головин загонял в отверстие щуп, и полдела было сделано. Наконечник с лязгом обхватывал хвостовик поражающего элемента, и оставалось только крутить ручку подачи.

Щуп начинал подниматься и вытаскивал злосчастную железку наружу.

Потом её просто бросали в пластиковое ведро вместе с остальными. И это уже было второе ведро.

На чердачном этаже жилого корпуса тарахтел электрический отбойник – Бен выбивал засевшие в бетоне стальные стрелы. Пара хвостовиков торчали прямо из наружной стены, но высоко – с земли не достать.

– Оп! Вот тут ещё один, Марк! – сообщил Вилли, останавливая рамку миноискателя над нужным местом.

– Эй, Ганвард! Бросай всё, беги к хозяину! – крикнул появившийся на крыльце дома Феликс.

– Иду! – тотчас отозвался Вилли и, быстро скинув наушники, положил их и миноискатель на траву.

– Давай тут без меня, Марк, – сказал он и зарысил к дому. Но не успел Головин задуматься, что же ему теперь одному делать, как миноискатель подняла Гудерия и, улыбнувшись Головину, примерила наушники.

– Давай, вот здесь ещё один, – указала она, и Головин, немного опасливо посматривая на неё снизу вверх, принялся загонять щуп в отверстие.

– Ну, подхватил? – спросила она, нависая над ним высокой и массивной грудью.

Инфракрасные излучатели работали на полную мощность, и среди зимнего пейзажа усадьба выделялась кусочком лета, а Гудерия на этом кусочке лета была ярким цветком.

По крайней мере, для Марка Головина. Занятый извлечением стальной стрелы из зажима на конце щупа, он своим боковым зрением, как оказалось, очень развитым, видел стоявшую рядом Гудерию во всех подробностях.

Особенно её бедра, затянутые в тесные бриджи.

– Бросай эту штуку в ведро, и переходим на следующий участок – здесь уже пусто.

Головин так и сделал. Стальное жало лязгнуло о кучу других, а когда он перешёл вслед за Гудерией ближе к пышному кусту гуявии, она резко повернулась и, взглянув ему в глаза, сказала:

– Я сегодня ночью приду к тебе.

– Нет, не надо. Пожалуйста, – замотал головой Марк, уже представляя, как ухмыляется Феликс или кто-то другой, столь же устрашающий, предвкушая удовольствие от скорой расправы над ним.

– Ну почему ты отвергаешь меня? – с придыханием произнесла Гудерия, делая к Головину шаг.

– Я не знаю… Пожалуйста, не приближайтесь, – залепетал он, чувствуя, как начинает кружиться голова.

– Ты не понимаешь, от чего отказываешься, глупышка. Я приду к тебе совсем голая.

У Головина от таких обещаний всё помутилось перед глазами, но в этот момент ему на помощь пришёл Вилли.

– Эй, ну-ка оставь парня в покое! – требовательно произнёс он и сдёрнул с Гудерии наушники, а потом вырвал из её рук миноискатель.

– Ой-ой, не очень-то и надо! – с вызовом произнесла она и пошла прочь, провокационно покачивая бёдрами и, пока она не зашла в жилой корпус, Головин с Вилли следили за ней, не в силах начать работать.

Наконец, за Гудерией закрылась дверь, и Вилли сказал:

– Ну что, давай от этой отметки и налево – до клумбы. Поехали.

44

Замок Туамоту стоял на утёсе над замёрзшей рекой, привлекая к себе взгляды всех туристов, что проплывали здесь летом на прогулочных скайботах. Однако теперь была зима, и лишь редкие лыжники и любители снежно-моторного спорта могли по достоинству оценить красоту и величие этих грандиозных построек.

– На десятки километров – только снег изаснеженные деревья, – произнёс гость мистера Монти, владельца замка Туамоту, – неужели на вас не накатывает тоска время от времени, дорогой Джон?

– Накатывает, конечно, как не накатывать, – согласился хозяин, помешивая огромной кочергой дрова в гигантском камине, – но тоска не спрашивает времени года, она приходит, и всё тут.

– И что вы тогда делаете? Пьёте? Припадаете к стимулирующим препаратам или пускаетесь в дикие загулы с красотками? – уточнил гость, пригубив из массивного хрустального стакана тридцатилетний магнар из подвалов этого же замка.

– Нет, все эти этапы давно пройдены, истории описаны, и ничего, кроме внутренней опустошённости, они не доставляют. Деятельность, друг мой. Созидательная деятельность, работа, создание новых экономических структур или разрушение чужих. Только это спасает от депрессивных мыслей.

– Лет двадцать назад я бы не понял вас. Но теперь в ваших словах я вижу рациональное зерно. Что там с нашим небольшим совместным делом?

– Судя по тому, что на интеркоме горит синий огонёк, какая-то информация уже имеется. Вам интересно в текстовом виде или лучше послушать непосредственного участника?

– Участник, конечно, лучше, – сказал гость, возвращаясь к столу.

Хозяин замка коснулся какой-то кнопки, и спустя пару секунд из-за портьеры выскочил человек в безупречном костюме и с красным лицом.

Гость удовлетворённо кивнул, оценивая отработанность взаимодействий хозяина замка и его персонала.

– Говори, Райвен! – произнёс мистер Монти, вешая огромную кочергу на кованый крючок и направляясь к праздничному столу, где его уже поджидал гость.

– Сэр, как вы и приказывали, была проведена разведывательная стрельба по объекту противника. Как вы и предполагали, усадьба хорошо защищена, ни один стандартный заряд не прошёл, все были перехвачены зенитными ракетами, и лишь после применения сорокафунтового «стика» ослеплённые радары пропустили тройку «красных медуз». Ответка сработала чётко, через три минуты сорок шесть секунд их охрана уже продырявила первую платформу из гранатомёта, второй удалось уйти благодаря боевому бронированию. Но стрелки неприятеля были искусными, на корпусе второй платформы мы насчитали восемьдесят шесть следов от бронебойных пуль.

– Это всё, Райвен?

– Так точно, сэр! – воскликнул боец и звонко щёлкнул каблуками.

– Можешь быть свободен.

Служащий исчез так же быстро, как и появился.

– Ну что, самое время испробовать печень магутки, – сказал хозяин, протягивая гостю блюдо.

– Полагаю, вы правы, – согласился тот, понятия не имея, что такое «магутка» – птица, рыба или какой-то гиперсинтетик.

– Не бойтесь, у нас всё самое натуральное. Ни грамма пищевого пластика.

– Вот этого я и опасаюсь, – слегка смутился гость, выставляя рядом с тарелкой цилиндрическую коробку с целлюлозой и ферментами, – надеюсь, это не оскорбит вас, дорогой Монти?

– Да полноте, камрад Геллерт, я же не на обитаемом острове живу. К сожалению, лишь немногие могут позволить себе натуральные компоненты питания. Причём, замечу, даже люди с высоким достатком обходят натуральные компоненты стороной, делая ставку на элитные сорта пневмо– и электропластиков.

– Я рад, что мы понимаем друг друга, – сказал гость и, проглотив пару капсул, принялся за угощения.

– Как я и предупреждал, работодатель этого вашего беглого…

– Марка Головина.

– Да, работодатель Марка Головина крепко охраняет себя, поэтому просто так его не взять. Если бы целью было уничтожить его, это было бы нетрудно, но это не наш метод, и потом – какой в этом смысл? Некоторые оперируют понятиями мести, но я деловой человек. Если я просто сделаю из его крепости пустыню, это не даст мне ни единого квадра, я только потрачусь. К тому же надо будет срочно помогать полицейскому департаменту, чтобы они не слишком возбудились, а у полицейского департамента есть свои жадные генералы. Попробуйте, камрад Геллерт, вот эти бёдрышки шмаллерсов, в наших местах шмаллерсы становятся редкостью, поэтому пользуйтесь случаем.

– А разве у вас нет такой «бордовой книги», куда записывают исчезающие виды, на которых запрещена охота и помыслы?

– Вы неплохо информированы для человека из цивилизации пищевого пластика, комрад Геллерт! – заметил хозяин, и они посмеялись. – Но, конечно, такая книга имеется, здесь она называется «ультрамариновым уставом». И скажу вам, мне стоит немалых денег продолжать потчевать своих гостей особыми блюдами из обитателей «ультрамаринового устава».

– Вы даёте взятки составителям этого документа? – уточнил Геллерт, пробуя бёдрышки шмаллерса.

– Нет, что вы. У нас всё законно. Какое-то количество представителей «ультрамаринового устава» ежегодно выставляется на торги. И там такие, я вам скажу, происходят битвы! Нули бьются трёхкратными нулями! Ужас просто. Но в конце всегда выступаю я и валю к едреням всю это интеллигенцию.

– Приятно слышать, – кивнул гость.

– То есть сейчас мы пугнули и проверили нашего Густава Кейвена, затем проведём операцию по захвату его крепости. После чего я получу Кейвена для дальнейшей работы с его имуществом, а вы – своего Марка Головина.

– Я рад, что мы окончательно поняли друг друга.

– Но! – хозяин прекратил есть и поднял кверху указательный палец. Гость прекратил есть тоже.

– Я хотел бы быть посвящённым в предмет поиска Генеральной компании.

– Но мы…

– Да, вы уже говорили. Двадцать миллионов – за мою помощь в поимке этого человечка. Но деньги для меня не главное, сейчас лучше денег это информация.

– Но, мистер Монти, я не уполномочен…

– Да бросьте, камрад Геллерт, всё вы уполномочены. Итак, что за интерес в сорок миллионов за какого-то замухрышку?

Чтобы выиграть ещё немного времени, Геллерт неспешно отложил вилку и нож, отодвинул тарелку и затем тщательно вытер салфеткой губы.

– Дело в том, что он совершил некие действия, которые подрывают безопасность не только Генеральной компании, но и важных сфер служб государственной безопасности.

– Ну, так что же он сделал? Говорите, Геллерт, начали, так уж не останавливайтесь.

– Это специфическая тема, и нужно обладать определёнными знаниями, чтобы…

Заметив, как изменился взгляд прежде радушного хозяина, Геллерт замолчал, а затем, откашлявшись, продолжил:

– Этот парень вскрыл систему спецметок в программных продуктах компании. Обычно для поиска этих меток применяется специальная аппаратура, но мы так и не нашли её, хотя практически шли по его следу. Спрятать её было просто негде, а это приличные размеры – небольшой сервер примерно.

– Так уж и сервер? У меня умельцы собирают динамические ключи размером с ладонь.

– Дело в том, что обычно охотники за подобной информацией, несмотря на свои потуги, находят максимум сорок процентов меток. А этот индивидуум нашёл всё. Поэтому никаких разговоров об аппаратуре размером с ладонь быть не может.

– Значит, вы полагаете, за ним кто-то стоит?

– А кому нужно искать эти метки? Частникам они не интересны. Мы сталкивались со случаями хакеров-хулиганов, но там всё было на любительском уровне. А здесь… Одним словом, нам очень нужен этот человек – целым и невредимым.

– Ну, а мне, как я уже говорил, целым и невредимым нужен бродяга Кейвен. Значит, мы договоримся и, помимо причитающегося мне бонуса, поделим расходы на нашу операцию. Как вам такое предложение?

– На это у меня имеются полномочия. Давайте набросаем смету и решим вопрос.

– Набросаем смету, – произнёс Монти и, посмотрев на свет бокал с вином, сделал глоток, – со сметой пока не всё ясно. То есть в первом приближении ясно, и порядок цифр известен. Но я ещё не знаю, как сложится этап переговоров.

– А с кем вы договариваетесь? Ну, если, конечно, это не секрет.

– Для вас – не секрет. Вы без пяти минут мой партнёр. Так что скажу честно – есть у меня задумка использовать самые новые и неожиданные военные технологии, чтобы преодолеть квалифицированно построенную защиту замка старины Кейвена.

– Звучит весьма интригующе, – заметил Геллерт, снова пробуя редкое для него блюдо, – как, вы сказали, вот это называется?

– Бёдрышки шмаллерсов.

– Да-да, очень интересные вкусовые ощущения. Однако я, пожалуй, приму ещё таблетку ферментов, всё же это для моего организма слишком большое удивление.

Хозяин засмеялся, и гость поддержал его, но затем всё же проглотил ещё одну капсулу.

– Так в чём проблема, дорогой Монти, ваш партнёр не уверен в цене своих услуг?

– Да вроде уверен, к тому же с моей стороны выступает очень подходящий для таких переговоров специалист. У него везде есть знакомые, начиная с торговцев наркотиками и заканчивая персонами среди высоких государственных чинов.

– Ценный человек.

– Ценный, к счастью, он мне ещё и должен. Я уже несколько раз переносил сроки расчёта по долгам, и он это отрабатывает. Успевает отрабатывать.

Добавив последнюю фразу, Монти усмехнулся, и Геллерт оценил эту усмешку, мигом представив лебезящего, стоящего на коленях должника всемогущего Монти. Местного барона.

– А что будет, если он не сумеет отдать долг? – спросил Геллерт, сам не зная почему.

– Река глубокая, полиция далеко. Мы люди простые, городских способов не приемлем.

– А если всплывёт ваша улика? – не сдавался гость, которому в голову уже ударило крепкое вино.

– Зимой не всплывёт, а по весне проснутся гутельеры и подчистят территорию.

– Гутельеры? Кто это?

– Хищники такие водяные. Лет сорок назад о них тут и не слыхивали, но потом на какой-то экспериментальной станции сбежали несколько экземпляров, правда, по зиме вроде бы помёрзли. Но, как оказалось, не все. На станции той занимались генетической адаптацией теплолюбивых пресмыкающихся. Ну и достигли успехов, так их раз эдак. И теперь эти твари адаптировались, размножились и стали хозяевами реки. Так что отдыхать на воде теперь приходится со всей осторожностью.

– А что зимой?

– По холоду они в анабиозе, а как лёд сойдёт, тут как тут. Пока вода холодная – пассивные, еле хвостами колышут, а летом – только держись, могут и лодку перевернуть.

– Весело тут у вас.

– Не жалуемся.

45

Глейдер с гостями на борту причалил к испытательной станции спустя трое суток после отбытия перед нападением.

О скором прибытии гостей Недаля по просьбе Бруно известили из пункта отправления. Он сам попросил об этом из опасения, что во время прыжка связь будет неустойчива, и так и случилось.

– Слушай, Сэм, сколько не набирал тебя – только свист и какие-то ругательства, честное слово! Вот Вацлав не даст соврать! Жуткое мучение – думаю, приеду к тебе, а ты в отлучке, – не переставал болтать Бруно, пока они с Недалем и гостем шли по восстановленным галереям, где местами ещё виднелись следы недавних разрушений.

– А я слышал о какой-то войне тут у тебя! – наконец, коснулся этой темы Бруно. Он впервые огляделся, но, как видно, мысли его были заняты другим, в отличие от гостя. Тот внимательно изучал обстановку и, как мельком отметил Недаль, даже принюхивался, что было неудивительно, ведь в галереях до сих пор оставались запахи аварийной пены и сгоревших изоляционных материалов.

Позади гостей следовали двое охранников из местного подразделения. Они были рады небольшой передышке в хозяйственных и ремонтных работах, из которых не вылазили все последние несколько суток.

– Слушай, неужели правда на тебя нападали, а? – спросил Бруно, когда они уже входили в кабинет Недаля.

– Да, приятель, едва ты отчалил, нас тут крепко потрепали. Но это уже в прошлом, присаживайся, и вы присаживайтесь, э-э…

– Станислав, – представился гость, – и, вы знаете, я бы чего-нибудь съел. Я не могу так долго без еды. Бруно мне что-то говорил, типа потерпеть, но это было слишком долго, понимаете? Слишком долго!

Недаль перехватил взгляд почти что безумных глаз гостя.

– Что вам нужно? Горячее, может быть, белковую блокаду или там, быстрые углеводы?

– Просто дай пожрать что-нибудь, – попросил гость. Недаль подошёл к шкафу и распахнул бар, где, помимо напитков, имелось множество сухих и сублимированных готовых блюд.

– Вот, пожалуйста. Берите всё, что захочется, – сказал он, и гость молча набросился на еду, а Недаль подался назад, наступив на ногу расположившемуся в кресле Бруно.

– Он выглядит странным, но ты не обращай внимания.

– Ты что, не мог покормить его на борту? Там же имеется бар – я знаю, я сам проектировал это судно.

– Ах, Сэм, у меня полно собственных проблем, и я постоянно думаю о них. Наверное, я пропустил его просьбы, он просил у меня поесть, а я что-то соврал.

– Так это он, тот самый интуит? – уточнил Недаль, садясь в соседнее с Бруно кресло.

– Да, самый лучший из всех известных. А по нему так и не скажешь, правда? Просто чмошник какой-то.

– Не скажешь, – согласился Недаль, наблюдая за тем, как гость торопливо вскрывает упаковки и выедает всё, что в них находилось – чипсы, спенсы, полуфабрикаты. Ему годилось всё.

Запив всё это сладкой газировкой, он успокоился и, добравшись до ближайшего кресла, сел, раскинув руки и прикрыв глаза.

Недаль посмотрел на Бруно, потом – на гостя. И снова – на Бруно – тот кивнул. После этого Недаль откашлялся и, сдвинувшись на край кресла и машинально приняв позу зависимого просителя, произнёс:

– Прошу прощения, Станислав, когда мы сможем поговорить о деле?

– Винтик, – произнёс интуит, не открывая глаз.

– Что? – уточнил Недаль.

– Какой-то винтик. Ваши работники схалтурили и решили, что железка для какого-то биплайзера, что ли, подойдёт идеально. Она и подошла, но в ней остался винтик…

– Так, подождите, что винтик-то?

– У винтика левая резьба, а у какого-то там вектора – правая. Они входят в квантовый конфликт, и отсюда большие потери. Потери чего именно – я понятия не имею.

Произнеся последнюю фразу, Станислав открыл глаза и сел.

– У вас нет каких-то десертов? Я сладкое очень люблю.

– Сейчас всё… Будет… – немного заторможенно произнёс Недаль, всё ещё осмысливая услышанное. Затем коснулся клипсы рации внутренней связи и произнёс:

– Дежурный, срочно ко мне в кабинет начальника технологического отдела, кого-то из стендовиков, начальника контроля и измерений и… – Недаль покосился на интуита. – И повара сюда немедленно. Всё ясно?

– Так точно сэр, ясно!

– Да, и физиков сюда давай, особенно того – бородатого!

– Свансона, сэр?

– Да, вроде. Зови всех бородатых физиков, лишними они тут не будут.

Сделав распоряжение, Недаль перевёл дух и, взглянув на интуита, спросил:

– А вот как вы всё это проделываете? Вы что, разбираетесь в анализе квантовых взаимодействий?

– Нет, я даже пишу с ошибками. Я не знаю, как я всё это делаю, к тому же не всегда что-то видно. Но в вашем случае всё очевидно.

– Вот – про винтик… Вы, что же, прочитали как-то про него?

– Нет. Просто увидел, как он там болтается в этой раздолбанной резьбе. А дальше – пошло попёрло.

В двери постучали.

– Входите! – крикнул Недаль излишне громко. Он был возбуждён и волновался. Ещеё до прибытия интуита он не особо верил во все эти фокусы, но сейчас был уверен, что парень не врёт.

Вошёл повар и, сняв поварской колпак, остановился у двери, глядя то на Недаля, то на его гостей.

– Гарри, вот этому молодому человеку нужно принести сладких десертов. У тебя такие имеются?

– Имеются, – кивнул повар, косясь на интуита, который сидел, откинувшись на спинку кресла с закрытыми глазами, – сколько принести?

Интуит открыл глаза и сказал:

– Я бы съел «красный кактус», что-то вроде этого. Пять порций.

– «Кактус» готовить нужно, это займёт минут сорок, но у меня наготове «пинарский дынный» имеется. Двенадцать порций.

– Неси что имеется, ждать я не хочу, – сказал гость. Повар посмотрел на Недаля, и тот кивнул. Повар повернулся и, выйдя из кабинета, уже пытался прикрыть дверь, но Недаль крикнул:

– Не закрывай, Гарри, не нужно!

Он уже слышал голоса гомонивших сотрудников, вызванных для срочного совещания.

Через несколько секунд они уже появились в проёме, но зайти не решались.

– Давайте, заходите скорее, время дорого! – приказал Недаль, и в кабинет вошли семеро сотрудников.

Они сгрудились у двери и, притихнув, молча рассматривали гостей владельца компании.

– Значит так! – произнёс Недаль и встал с кресла. – Технологический отдел, почему при изготовлении активной зоны вы использовали сторонние узлы?

– Какие сторонние, сэр? – сыграл удивление начальник отдела, а пришедшие с ним тотчас начали подталкивать его вперёд, выдавливая из кучки, в которой они чувствовали себя в безопасности.

– Такие сторонние, про которые вы подумали, что они подойдут идеально.

– Сэр, у нас всё подошло идеально. У нас все размерные ряды тютелька в тютельку. Контроль соврать не даст.

– Да, сэр, – нехотя подтвердил начальник отдела контроля и измерений, – размерные ряды сошлись с первого раза. Сразу в норму.

– А для блайзера все узлы имели оригинальную историю? Все были изготовлены для данной модели или что-то всё же позаимствовали? – продолжал наседать Недаль.

– Ну… – произнёс начальник технологического отдела и откашлялся. Он начинал понимать, куда клонит главное лицо компании.

– Сэр, мы же стремились сделать образец быстрее. И вы всегда приветствовали досрочное исполнение. А контроль – он всегда на высоте, мимо него ничего не проскочит.

– Да, не проскочит, – снова подтвердил начальник контроля измерений.

– Значит, какой-то узел позаимствовали из другого механизма?

– Сэр, он идеально подошёл, а по прочностным характеристикам…

– Да плевать я хотел на ваши характеристики! – закричал Недаль, и все прекратили дышать, даже гости, и стал слышен отдалённый треск деформированных конструкций станции, которые постепенно возвращали себе форму.

– Значит так. Сейчас бежишь к себе, и делаете этот узел с нуля, бит в бит, как указано в чертеже. Всё ясно?

– Так точно!

– Выполнять.

Начальник технологического отдела выскочил вон из кабинета, едва не посбивав коллег, которые вовремя расступились, а затем снова сомкнулись, робко поглядывая на начальника, поскольку пока не до конца понимали, что происходит.

– Так, кто от стендовиков?

– Я, сэр, – поднял руку белобрысый парень с давно не стриженной чёлкой. Он вышел из группы и остановился, испуганно таращась на Недаля.

– Сейчас бежишь к себе и готовишь внеочередную сессию без импульсного ядра, только разгонную ступень. Для этого нужно что?

– На мишени должна быть лишь панель датчиков, без динамометрической части.

– Молодец. Бегом исполнять.

Стендовик убежал. Остались четверо физиков и контролер по измерениям.

– А теперь, господа, внимание к вам. На злополучном заимствованном узле оказался посторонний болтик, который имеет левую резьбу. А вектор… Этот, как его?

– Градиент волновой активации.

– Да, он в какую сторону вертится?

– Он не вертится, у него изменяется полярность квантовой окрестности.

– Хорошо, пусть так. Но он крутится вправо, да? Против резьбы винтика?

Бородатые физики переглянулись. По их мнению, владелец компании, уважаемый Недаль, нёс какой-то бред.

– Ну, там ещё такая как будто прозрачная бабочка крутится, – вмешался в разговор интуит Станислав, которому эти разговоры показались утомительными, а бородатые люди – не слишком понятливыми.

– «Бабочка» – это название эпюры квантовой окрестности, – произнёс один из физиков, и они недоумённо переглянулись.

– Ну так вот, у винтика левая резьба, а у бабочки – как бы правая, они конфликтуют, что приводит к потерям из-за резкого усиления квантового эха.

– Синангема Коркунова-Стопплера? – неуверенно произнёс очередной физик, и они снова переглянулись.

– Но она же не доказана, – заметил другой.

Интуит вздохнул, он очень хотел десерта. Сидевший тише обычного Бруно взглянул на часы, и Недаль это заметил.

В этот момент в дверь снова постучали. Один из физиков её открыл, и вошёл повар с подносом, заставленным десертами.

– О! Наконец-то! – обрадовался интуит, принявшись помогать повару сгружать блюда на совещательный стол.

– Бруно, сейчас Станислав покушает, и вы можете отправляться, после испытания я свяжусь с тобой, и мы всё уладим. Если всё сработает, «Тектоника», считай, у тебя в кармане.

– Спасибо, Сэм, это именно то, что я хотел от тебя услышать.

– Ну, а вы, ребята, отправляйтесь по местам, – сказал Недаль, – вам, бородатые, непременно присутствовать при пересборке камеры активации, ну, и контроль должен быть безупречен, мистер Мостарл. Я правильно произнёс фамилию?

– Да, сэр, спасибо, – кивнул начальник отдела контроля и измерений. После чего все сотрудники ушли, а ещё через полчаса и гости: обнадёженный Бруно и сытый Станислав.

Следующие два часа Недаль провёл в беспокойном ожидании. Время от времени ему поступали доклады об очередном этапе подготовки к неурочным испытаниям.

Узел изготовлялся в спешном порядке, однако с соблюдением всех норм, а физики на всякий случай прорабатывали со службой программного обеспечения новый алгоритм запуска активаторной камеры.

Наконец, стендовики сообщили об отправке грузовым роботом собранной «пушки» на исходную позицию.

Ещё через час была закончена отладка и перекличка всего массива следящих датчиков, а потом был произведён выстрел.

Результат внеочередного испытания превзошёл все ожидания. «Холостой» выстрел показал, что ожидаемые потери от полного заряда были даже меньше расчётных.

Окрылённый Недаль тотчас связался по специальной связи со скоростным глайдером, который уже вышел из прыжка и был доступен для соединения.

– Бруно, всё получилось! У нас всё получилось, Бруно!

– Я рад, Сэм. Для меня это большая радость, – честно признался Форман.

– Значит, что я должен этому парню?

– Ты – ничего. Мне нужно только твоя «Тектоника». Разумеется, под прикрытием из министерства внутренних дел.

– Считай, оборудование у тебя в кармане, сообщи, когда получишь все разрешительные документы.

46

В усадьбе Кейвена полным ходом шли ремонтные и наладочные работы. Ремонтировали повреждённые крыши и межэтажные перекрытия, отлаживали установленные на четырёх башнях пусковые панели зенитной системы «единорог», за которую Кейвен с готовностью выложил немалую сумму, да ещё взял рекомендованные Феликсом дополнения для захвата и удержания скоростных целей.

Кейвен наблюдал за происходящим из окна своего кабинета, а до этого – из башенки на крыше дома, откуда открывался вид во все стороны.

Краны-манипуляторы двигали своими сочленёнными стрелами, и сидящие в люльках инженеры что-то подкручивали в выносных панелях.

За инженерами следила охрана. Двадцать человек. Их Феликсу пришлось вывезти из городского филиала. Остальные его бойцы сидели в засадах и секретах, выслеживая подозреваемых в недавнем нападении, выясняя их режим, привычки, рабочее расписание и способы развлечений.

Всё это требовалось для того, чтобы начать действовать, как только Кейвен отдаст приказ.

Пока он такого приказа не отдавал, поскольку, слегка успокоившись, поостыл. И даже отменил захват Петера для дальнейшего допроса с пристрастием. Теперь, когда у него имелся «единорог», он мог провести расследование более тщательно, без лишней спешки.

В дверь постучали. Это был Феликс, Кейвен ждал его. Он ездил с небольшой группой в город и привёз какую-то новую информацию, о которой говорить по диспикеру не стал.

– Ну, как тебе наши обновки? – спросил Кейвен, отходя от окна.

– Теперь порядок, сэр, я и не думал, что всё поставят так быстро.

– Главное, чтобы накладок не оставили.

– Не оставят, сэр, такие компании очень дорожат своей репутацией. Один прокол, и годы работы пропадут. А уж про ответ перед пострадавшим клиентом и говорить нечего.

– Да, бизнес у них денежный, но очень высокоморальный. Что ты хотел сообщить мне?

– Неожиданно появился Вольф.

– Вольф?! – поразился Кейвен, да так и остался стоять возле кресла в полусогнутом состоянии, позабыв сесть. Наконец, он пришёл в себя и осторожно опустился в кресло.

– От кого услышал?

– Не услышал, сэр, а встретился на улице – лицом к лицу.

– Случайно, что ли?

– Вряд ли, думаю, он специально меня выслеживал, чтобы вот так удивить.

– А говорили, что он пропал бесследно. Даже копы подтвердили.

– Тем не менее он в городе и сказал, что помнит о долге и что за то время, пока он отсутствовал, сумма выросла втрое.

– М-да, аппетиты у него и раньше были немалые. И он всегда был дерзок, несмотря на то, что его шкуру дырявили раза четыре.

– Что будем делать, сэр?

– А ты что скажешь?

– За ним кто-то стоит. Ребята понаблюдали, проехались на безопасном расстоянии, у него была встреча в ресторане «Анаконда» с кем-то, у кого целая вереница джипов с охраной. К тому же он мог попросить сверху пятьдесят процентов, это было бы понятно, но он сказал – втрое, прекрасно понимая, что нарывается на войну.

– Значит, война ему и нужна, – подвёл итог Кейвен, – тогда всё начинает складываться – удар по усадьбе, появление Вольфа с какими-то мутными союзниками. Что ещё?

– За всеми нашими людьми – даже охранниками из агентства, установлена плотная слежка. Они хотят знать, кто и где. И ещё Вольф сказал, что желает получить первую треть завтра, на заброшенной развязке.

– Это где лесной массив?

– Да, сэр. Сказал, чтобы я приезжал один. Можно взять только водителя. Они отслеживают наших людей, поэтому нужно сейчас решать, ехать ли, а если ехать, то с кем?

– Озвучь своё предложение, я же знаю, что ты уже что-то спланировал.

– Водителем возьму дока.

– Хорошо. И это всё?

– Если позволите – ещё Марка Головина.

– А почему не повара?

– К персоналу вы привыкли, если что-то случится…

– Ну да, ты прав, – согласился Кейвен, – кто останется за тебя?

– Берг. Он мой заместитель и знает, что делать, если у нас там начнутся проблемы.

– Я так понимаю, Вольф желает наличность? Или всё же чип?

– Наличность, сэр. У нас есть запас недеактивированной валюты, той, что мы три года назад увели из хранилища.

– Но та наличность сохраняет годность не более пары часов. Потом метки растворятся, и всё выплывет наружу.

– Двух часов нам хватит, сэр.

47

Будильник разбудил Головина в шесть утра, на час раньше, чем здесь обычно было принято. С вечера Вилли предупредил соседа, что на утро для него будет какая-то работа, но подробностей не было, и Марк решил, что дело коснётся каких-то документов, которых он за пару недель на новом месте перевидал уже множество.

Отчасти он даже стал привыкать, хотя также появлялось и чувство, которое испытывают какие-нибудь узники.

Там, далеко за забором, виднелись верхушки деревьев, покрытые снегом, а в усадьбе царило лето, и оттого его здешнее житье казалось Головину каким-то ненастоящим.

Быстро приняв душ и почистив зубы, он уже собирался надеть свой костюм в корпоративном стиле, но тут в дверь постучали.

Головин открыл и удивился, на пороге стоял Феликс.

– Вы ко мне?

– Я за тобой, – сказал начальник службы безопасности и бросил на пол небольшой рюкзак.

– Здесь всё, что тебе нужно надеть. Тёплая одежда, ботинки. Всё подбирал по размеру, так что должно подойти.

– Но… Почему?

– Тебя предупредили, что утром будет работа?

– Да, но я думал…

– Не нужно ничего думать, за тебя уже всё продумали. Поэтому одевайся и быстро к воротам – транспорт ждёт.

– Но я не завтракал.

– Сейчас лучше не завтракать, но в машине есть сладкий кофе с молоком. Натуральный. Давай, у тебя пять минут.

Сказав это, Феликс ушёл, а Головин принялся разбирать обновки. Там оказались толстые носки с подогревом, высокие ботинки, как у солдат, тёмные штаны из прочной ткани с наколенниками и тёплой подкладкой.

А ещё спортивная майка, свитер и куртка из той же ткани, что и штаны. Ну и шапка с прикрывающими уши клапанами.

Как Головин ни старался, одеться он сумел лишь минут за десять, а потом помчался по лестнице вниз, грохоча новыми ботинками, бежать в которых с непривычки было неудобно.

У ворот, к которым он подбежал, стоял только один внедорожник и рядом с ним – Феликс.

– Садись на заднее сиденье, там попрохладнее, а тот сопреешь раньше времени.

Он приоткрыл дверь и пропустил Головина в прохладный салон.

Больше пока никого не было, но ещё через минуту Феликс сел на соседнее с водительским место, а затем с другой стороны к машине подошёл док Дикси в тёмном осеннем пальто, чёрных перчатках и с докторским саквояжем.

Он занял место за рулем и, улыбнувшись Головину, перебросил на заднее сиденье саквояж, сказав:

– Присмотри за ним, парень.

После чего завёл двигатель, автоматические ворота открылись, и внедорожник выехал наружу, сразу попадая из лета в зиму.

Под колёсами заскрипел снег, и по обе стороны от дороги замелькали заснеженные деревья.

Головин смотрел во все глаза и не мог скрыть своего восхищения. Это было похоже на сказку – раз, и ты из лета попал в зиму. Настоящую, со снегом.

Вскоре Марк стал узнавать некоторые детали, которые удалось запомнить, когда его везли в усадьбу. Правда, те события отпечатались в пямяти не очень чётко из-за того, что он всё время был на адреналине.

Поначалу на новом месте Марк даже спать не мог, его пугали эти неполные, окрашенные переживаниями воспоминания, однако примерно за неделю в усадьбе он вылечился.

Помогла также и работа. Ему было интересно искать разные несоответствия в документации и видеть удивление на лице Хубера, когда удавалось найти все его манипуляции с отчётностью.

Когда внедорожник выехал на шоссе, Головин стал разглядывать встречные и попутные машины. Легковые и грузовые – в основном автоматические боты.

Они неслись по крайней правой – грузовой полосе, роняя с крыш слежавшийся снег. Во время обгона один такой кусок ударился в лобовое стекло внедорожника, и Головин вздрогнул, однако сидевший за рулём док Дикси даже не моргнул.

Ехать пришлось довольно долго, около часа, Марк задремал и очнулся, лишь когда машина, качнувшись на неровностях, свернула со второстепенной грунтовки на изрытую обочину.

– Ой, а где это мы? – спросил Головин, протирая глаза.

– Мы на месте, – сказал Феликс. Марк начал вертеть головой, пытаясь понять, куда же они приехали. То, что он видел вокруг, было похоже на заброшенную стройку и руины какого-то разбомблённого завода.

Головин видел такие в кино.

Бетонные конструкции разной степени готовности, скрученные металлические каркасы из мощных двутавров.

Где-то на открытых местах росли небольшие деревца, а некоторые даже торчали из бетонных массивов, закрепившись корнями за глубокие трещины.

Припорошенные снегом, они на фоне серых стен выглядели как облака пищевой целлюлозы элитных сортов. От такой брюхо никогда не крутило, и не нужно было лежать четверть часа после приёма пищевых таблеток, ферментов и витаминов.

Док остановил машину под огромным фрагментом недостроенного моста, стоявшего на трёх массивных бетонных опорах. Заглушив двигатель, он повернулся к Головину и сказал:

– Ну-ка, подай мне мой саквояж.

Головин передал, а в это время Феликс вышел на воздух и, оглядевшись, сказал Марку, чтобы тот выбирался тоже.

Он вышел и тоже огляделся, вдыхая чистый холодный воздух.

Вдали маячили многоэтажные жилые постройки, а чуть в стороне – какие-то промышленные сооружения.

«Наверное, завод какой-то», – подумал Головин. Феликс обошёл машину и открыл багажник.

– Иди-ка сюда, Марк, – позвал он. Головин уже собрался идти к нему, но тут заметил, что сидящий в машине док Дикси прикручивает к пистолету глушитель. А ещё один уже с глушителем лежал у него на коленях.

Головин удивился, он никогда бы не подумал, что лысоватый док может так управляться с оружием.

«Наверное, тоже в тир ходит», – подумал он, подходя к Феликсу.

– Держи вот это, – сказал тот, подавая Головину какую-то здоровенную винтовку.

– Что это? – удивился Марк.

– Ручной пулемет «кан-тридцать», – ответил Феликс, вытаскивая из багажника ещё и два патронных короба.

– А зачем он мне? – севшим голосом поинтересовался Головин, взвешивая в руках невиданное прежде оружие.

– Сейчас всё расскажу, – пообещал Феликс, – следуй за мной.

Сказав это, он с патронными коробами направился по неглубокому снегу к ближайшей бетонной опоре, и Головин пошёл за ним, внимательно глядя под ноги, чтобы не упасть на покрытых снегом неровностях. Но солдатские ботинки на широкой подошве надёжно держали его, и сейчас Марк оценил эту обувь.

Они добрались до опоры, и, обойдя её вслед за Феликсом, Головин увидел металлическую лесенку с короткими пролётами. Лесенка шла до самого верха и терялась где-то во мраке переплётов бетонных конструкции, куда не проникал дневной свет.

Головин немного боялся высоты, поэтому старался концентрироваться на самих решётчатых ступеньках, но не смотреть сквозь них, иначе у него сразу начинала кружиться голова.

Наконец, они поднялись до площадки, откуда Феликс провёл Марка в отсек с низким бетонным потолком. Пришлось пригибаться.

– Ну вот, Марк, здесь будет твоя позиция, – сказал Феликс, опускаясь на одно колено и ставя на пол патронные короба.

– Моя позиция?

– Да, твоя позиция. Давай пулемёт.

Приняв у Головина оружие, Феликс пристегнул к нему короб и щёлкнул кнопкой подачи. Пулемёт лязгнул затвором, и на его боковой панели загорелся зелёный огонек.

– Всё, оружие готово к стрельбе. Предохранитель не нужен, первый выстрел случится после повторного нажатия на спусковой крючок.

– Но, сэр, я…

– Не мельтеши. Лучше слушай инструкции. Вон там, в четырёх сотнях метров, пустырь. На нём появятся силы противника. Точного количества пока сказать не могу. Мы с доком будем подходить справа, вон от тех кустов…

– Да я ничего не вижу! – начал паниковать Головин.

– Это потому, что снег и мало ориентиров. Вот, держи бинокль.

Головин принял у Феликса прибор и, взглянув в него, сразу увидел кусты, о которых говорил тот, и ещё какие-то ориентиры.

– Бинокль останется у тебя. И ещё вот это.

Феликс подал Головину рацию, с насадкой для крепления на запястье.

– Стрелять начнёшь, как только я дам тебе такую команду. Понял?

– Понял.

– Стрелять будешь лёжа, обмундирование на тебе тёплое и с подогревом. Без него тут на ветру долго не протянешь.

– Ага, – кивнул Головин и шмыгнул носом. Там, внизу, было тихо, а тут ветер очень даже чувствовался.

– Как только дам команду, начинаешь стрелять. Попадёшь или нет – неважно. Главное – отстреляй двести пятьдесят патронов – это весь короб.

– А второй? – спросил Головин, кивнув на другой магазин.

– О нём даже не думай. Это для других целей. Как только магазин закончится, оставляешь всё здесь, спускаешься вниз и бежишь к дороге. Там мы тебя подберём. Понял?

– Понял. А если у вас что-то не сложится?

– Понимаю тебя. На этот случай нажмёшь аварийную кнопку на рации, и с тобой свяжутся из усадьбы. Ещё вопросы есть?

– Есть. Почему я? Я ведь только документы проверяю! А у вас целая куча опытных бойцов!

– Сейчас всего объяснить не могу, может быть, когда-то потом. Но ты же видишь – даже док Дикси поехал с нами.

– Да. Но, похоже, он с пистолетами на «ты».

– Это да. Ну всё, оставайся и жди сигнала.

– А сколько примерно ждать?

– Думаю, через полчасика начнётся.

48

Закончив инструктаж, Феликс ушёл. Поначалу было слышно, как гудит под его шагами стальная лестница, но потом остался только шум ветра, который в порывах переходил в заунывное завывание.

Головин лёг на запыленный бетон и, приложив к глазам бинокль, осмотрел снежную равнину. Пока там никого не было, и ему казалось, что ничего и не будет. Это вполне могло оказаться какой-то проверкой или учениями.

– А если не учения? – шёпотом спросил себя Головин, потом отнял от глаз бинокль и провёл ладонью в перчатке по прикладу пулемёта.

– Сумасшедший дом какой-то, – произнёс он, – что я здесь делаю? Как я докатился до такой жизни?

Головин снова стал смотреть в бинокль. Ничего интересного: снег, ветер, холод. Но носки определённо греют.

Сколько прошло времени? Казалось, оно остановилось, и вокруг ничего не происходило. Хорошо бы тут всё отменилось и его забрали обратно в усадьбу.

Ещё вчера вечером Марк чувствовал себя неуютно за высоким забором, ведь даже в экономической зоне он имел куда больше возможностей, чтобы просто прогуляться. Но не ценил этого. Зато в усадьбе был первоклассный спортивный центр в подвале большого дома.

Специально для персонала.

Охрана не в счёт, у них был свой центр с другими развлечениями. Бен механик говорил, что там всё очень круто.

Пару раз его вызывали что-то там починить пустячное. Но для серьёзного ремонта привозили специалистов из города.

Неожиданно на бескрайнем белом поле появилась чёрная точка. Потом ещё одна и ещё. Это были два внедорожника и микроавтобус.

Головин припал к биноклю, и сердце его гулко забилось.

– О, нет, этого не может быть… Этого не может быть! – воскликнул он.

Между тем из прибывших машин стали выгружаться бойцы.

Головин насчитал двадцать шесть человек. Они начали расходиться, выстраиваясь в подобие цепи, а с другой стороны – справа от Головина, возле заснеженных кустов появился Феликс с большой сумкой, и чуть поодаль – док Дикси.

Феликс выглядел представительно – высокий, широкоплечий в короткой пижонской куртке, несмотря на холод. А тщедушный лысоватый док в пальто смотрелся совсем не убедительно.

Прибывшие направились к Феликсу, который стоял не двигаясь, а у его ног лежала сумка.

Головин пододвинул пулемёт и попробовал приложиться к прикладу плечом. Получалось как-то неудобно и непривычно. Как солдатские ботинки сегодня утром.

– Марк, давай! – раздался из рации голос Феликса.

Головина будто водой окатило. Он это слышал или ему показалось? А вдруг показалось, и он начнёт стрелять раньше времени?

– Марк, давай уже! – повторил Феликс на высокой ноте, и Головин дёрнул за спусковой крючок. Ничего не произошло, и его охватил ужас, он инстинктивно дёрнул ещё раз, и пулемёт ожил. Короткая очередь из ярких трассеров унеслась в серое небо. Это удивило Марка и одновременно придало ему уверенности.

Он выпустил ещё одну очередь, чувствуя, как отдача больно бьёт по ключице. Наверное, он что-то выполнял неправильно, но страх и адреналин делали своё дело.

Головин давил и давил на спусковой крючок, временами даже успевая прицеливаться. Чёрные точки разбегались в стороны, трассеры ударялись в мёрзлую землю и рикошетили в небо яркими красными шарами.

Это шоу страха и восторга продлилось совсем недолго, и когда пулемёт перестал стрелять, Головин не сразу понял, что произошло, однако, увидев целую кучу раскалённых поддонов, вспомнил, о чём говорил Феликс, и, вскочив, едва не ударился головой о низкий потолок.

Один страх сменился другим, теперь Марк боялся, что не успеет вовремя к дороге и Феликс с доком уедут без него.

Ботинки стучали по стальным ступенями, под рукой дрожали хлипкие перила. Головин был полностью сосредоточен на скорости передвижения и боялся споткнуться, напрочь позабыв про свою высотобоязнь.

Когда до земли оставалось полдюжины ступенек, Головин прыгнул и, не удержавшись, упал лицом в снег, но, едва поднявшись, упал снова от яростного грохота и ударной волны, которая прокатилась сверху вниз.

Он ещё не успел понять, что случилось, когда мелкие осколки бетона посыпались на снег. Головин посмотрел наверх и краем глаза успел заметить дымный след промелькнувшей ракеты, а затем – новый взрыв и снова ударная волна с крошками бетона.

Марк вскочил и бросился бежать. Теперь он понял, что обстреливали его брошенную позицию. Едва он выбежал к дороге, как показался внедорожник, который прыгал на ухабах и болтался на заснеженной дороге, словно на льду.

Головин чуть подался назад, ему показалось, что машина пронесётся мимо, не останавливаясь, но его подобрали.

– Прыгай! – крикнул Феликс, на ходу распахивая заднюю дверь. Головин нырнул на диван заднего сиденья так ловко, как будто проделывал это много раз. Док прибавил газу, и машина понеслась дальше, всё в том же бешеном темпе.

Мотор рокотал так, что вибрировал весь корпус внедорожника и звукоизоляция совсем не помогала. На поворотах машину выносило на обочину, где она срезала небольшие деревца и задевала боками деревья покрупнее.

Головин несколько раз оглядывался, полагая, что всё дело в погоне, однако сзади никого не было. К тому же теперь они ехали другим маршрутом, и, к удивлению Головина, вскоре оказались недалеко от своего леса, за которым находилась усадьба Кейвена.

– Ой, а как это мы так быстро доехали? – не удержался от вопроса Марк.

Феликс вздохнул. С одной стороны, он никогда не снисходил до объяснений с рядовыми бойцами, если этого не требовало их задание. С другой – Головин прекрасно проявил себя, хотя стрелял из пулемёта впервые. Сегодня он имел право задавать вопросы.

– Дело в том, что, скорее всего, противник отслеживал наш маршрут и мог на обратном пути устроить нам засаду. Поэтому мы петляли по дальним дорогам, а по результату воспользовались одной из самых коротких.

– А им не могло прийти в голову поставить засаду на короткой?

– Могло. Но коротких несколько, и ставить засады на всех не всегда рационально. А длинный маршрут уже прописан, и была вероятность, что мы снова им воспользуемся.

Головину хотелось задать ещё пару вопросов, в особенности о смысле сегодняшнего задания. Однако он понимал, что есть определённые границы и теперь ему лучше помолчать.

49

После возвращения он зашёл к себе и, сбросив всю тёплую одежду на пол, упал на кровать и лежал минут двадцать, приходя в себя.

Теперь его нынешнее жильё казалось ему самым уютным и спокойным. Здесь, под защитой высоких стен, суровых охранников и всех этих штук, которыми оснащены сторожевые башни, он чувствовал себя в полной безопасности на этом островке лета, посреди океана зимы.

Одно только воспоминание о ледяном ветре там, в бетонной щели, вызывало у него озноб.

Ещёчерез полчаса он уже был в столовой, одетый в корпоративный костюм.

Марк ожидал, что все уже в курсе его героического поступка и начнут расспрашивать, что да как, едва он пересечёт порог столовой. Но в зале никого не оказалось, а поварская смена равнодушно гремела кастрюлями.

Что ж, их можно было понять, пока Марк там, на холодном ветру, выполнял важное и опасное задание, для них тут ничего не поменялось.

Поначалу Головин ощутил некую обиду, но, съев два вторых блюда и три пудинга, почувствовал себя лучше. А когда вышел из столовой, встретился с Вилли.

– Ну что, ты в порядке? – спросил тот, пробегая мимо.

– Если честно, то… – начал было Головин, но Вилли побежал дальше. Он почти всегда так передвигался по территории усадьбы. Ему всегда находилась какая-то работа, и хозяин его ценил.

Головин вздохнул и поплёлся к себе. В конце концов, даже хорошо, что его никто не спрашивает. А то наговорил бы всяких глупостей.

Головин лёг спать, пока его никто не хватился, а в это время в кабинете Кейвена Феликс делал доклад хозяину.

Поскольку он вернулся с ответственного задания, хозяин разрешил ему сесть в удобное гостевое кресло.

– Док, по крайней мере, трижды достал Вольфа. Я видел, как ложились пули. Но было далеко, и доку пришлось стрелять в корпус.

– На нём была защита?

– На них на всех была защита, Вольф хорошо нас знает, поэтому подстраховался. Сумку с короткоиграющим налом я бросил там, уходить пришлось быстро.

– Значит, в ближайшее время мы Вольфа не увидим?

– Его выключили на полгода – не меньше. Я видел, как его тащили, сам он идти почти не мог.

– Как работал наш новичок?

– Представьте, сэр, сработал. Правда, команду понял не сразу, но это понятно – первый раз в таком переплёте. Хорошо, что сознание не потерял. Он начал палить, красные трассы сразу привлекли к себе внимание. Под конец даже сделал несколько прицельных очередей, я видел, как они попали в их машину и сшибли нескольких бойцов.

– А чем ответили они?

– У них были большие планы и даже пара лаунчеров с собой. На случай, если мы попытаемся сбежать – ударили бы ракетой по машине. Но наш Марк привлёк к себе внимание, и две ракеты достались его позиции – сам он успел отойти, как я его и инструктировал.

– Ну, хорошо, что всё сошлось и проблему Вольфа мы на какое-то время закрыли. Однако ты говорил, что у него появилось прикрытие. Хорошо бы выяснить поточнее, кто это. Причём, Феликс, я хочу выйти на конкретного заказчика этого наезда, а не на того, кого нам в этом качестве хотят подсунуть.

– Я понял, сэр.

50

Важный постоялец стоял у окна суперлюкса и с высоты сорока этажей смотрел на лежавший перед ним город.

Паутина улиц, мельтешение машин, вспышки знаков лазерной навигации, на которые опирались автопилоты развозных грузовиков-роботов.

Людей почти не было видно, они скрывались под защитными козырьками тротуаров, в тоннелях подземных переходов и в павильонах метро.

Монти не любил город, ему были ближе открытые пространства. Однако в случае необходимости, когда не посещать города не было никакой возможности, он старался остановиться в номере самой высокой гостиницы. Вид с какого-нибудь десятого этажа его угнетал.

– Сэр, к вам посетитель – мистер Геллерт, – раздалось из интеркома.

– Пусть заходит.

Чуть заметно колыхнулись портьеры, значит, кто-то вошёл.

– Я здесь, Хайнц! В зале! – крикнул Монти.

Вскоре гость вошёл в комнату.

– Приветствую вас, дорогой друг, – сказал он, – довольно скромные апартаменты, учитывая то, как обставлен ваш замок.

– Здесь город, другие условия, другие законы, – произнёс Монти, отходя от окна и жестом указывая гостю на огороженное диванами место у камина, рядом с которым находился уголок для курения.

В этом уголке стоял шкаф с прозрачными дверцами, а за ним на полках располагались ящики с сигарами – каждый с соответствующим ярлыком.

Одни ярлыки были украшены золотистыми печатями сертификатов качества, другие выглядели не так ярко, но были значительно старше.

Некоторые из ящиков были поставлены на эти полки двадцать лет назад, и каждая сигара в них хранилась в специальном вакуумном пенале.

– Хотите сигару? – предложил Монти, садясь на диван.

– Нет, спасибо, я так и не научился их правильно курить, хотя какую-то коллекцию держу дома для гостей.

– Ладно, тогда сразу к делу. Присаживайтесь.

Гость сел напротив Монти.

– На сегодняшний день мы уже получили все необходимые технические средства для проведения нашей акции. К подготовке мы подходим очень тщательно, поскольку вчера утром получили доказательство хорошей формы охранной структуры Кейвена. Мы надеялись обезглавить его службу безопасности или, по крайней мере, вывести из состояния равновесия, однако, несмотря на то, что под наблюдение были поставлены все бойцы охранных структур Кейвена, он сумел выкрутиться из провокационной ситуации.

– А… Что за ситуация?

– Мы хотели представить его в невыгодном свете перед местным преступным сообществом – там был давнишний игровой долг. Но наших неповоротливых партнёров служба безопасности Кейвена, а точнее её шеф, сумел обхитрить. И, кстати, по нашим сведениям, в перестрелке участвовал этот ваш чудо-шпион Марк Головин.

– И каким же образом?

– Представьте себе – стрелял из пулемёта.

– Ничего себе! Но этому точно не обучают в навигаторской школе, где он проходил курс.

– Скорее всего, вы о нём ещё многого не знаете. Но, надеюсь, скоро узнаете.

– Когда? Время назначено?

– Я извещу вас. За вами приедут мои люди и проводят ко мне. Я надеюсь наблюдать за происходящим с какого-то удобного места.

– А они не смогут дотянуться до этого места?

– Нет, моя служба безопасности достаточно квалифицирована. И, кстати, после нашего недавнего теста оборонительных возможностей крепости Кейвена он в срочном порядке провёл её модернизацию. Теперь забросать его бомбами через стену едва ли получится.

– Я вот о чём думаю, дорогой Джон, – произнёс гость, тщательно подбирая слова. Он уже знал о вспыльчивости собеседника, от которого сейчас зависело многое для выгоды Генеральной компании, а значит, и для карьеры самого Геллерта.

– Как бы во время операции не пострадал Марк Головин. Есть у вас какие-то мысли по этому поводу?

– Да, есть. Ну, во-первых, операция произойдёт внезапно. Мы исключим широкие боевые действия. Всех возьмём тёпленькими. В их кроватках.

– Это произойдёт ночью?

– Эх, вот я и проговорился! – воскликнул Монти и пару секунд сидел неподвижно, а засмеялся лишь после того, как на лице гостя отразился испуг.

Геллерт засмеялся тоже, но его глаза оставались напряжёнными.

– Ну, и есть во-вторых. Думаю, эти два фактора обеспечат безопасность вашего юнца. Но от случайностей, конечно, никто не застрахован, – добавил Монти, разведя руками.

– Но мы будем надеяться на лучшее.

– Будем.

51

Выйдя из душа, Гудерия на мгновение остановилась перед большим зеркалом и осталась собой довольна.

Сегодня ей предстояло поработать, но это не было связано с её служебными обязанностями и даже с неформальными обязанностями, которые она иногда исполняла для хозяина.

У Гудерии в прошлом имелась ещё одна работа, о которой никто не знал. И она полагала, что её давно забыли и потеряли, а тайное приложение на корпоративном телефоне просто дань прошлой жизни.

Приложение несколько лет оставалось без работы, и Гудерия переносила его с аппарата на аппарат во время их замены, а служба безопасности хозяина засечь это приложение почему-то не могла, хотя Гудерия, как и все остальные, регулярно отдавала диспикер на проверку.

И вот сутки назад пришло сообщение – «приготовиться». И Гудерия приготовилась, испытывая странные ощущения.

С одной стороны, прошлая беспокойная жизнь ей тогда крепко надоела, а с другой – приложение-то она не выбрасывала, хотя и рисковала при этом. Хозяин нелояльности не терпел.

Час назад пришло новое сообщение. В чём-то оно совпадало с её личными желаниями. Гудерия послала ответный сигнал, что приказ получен и принят к исполнению.

Она привела себя в порядок, освежилась последовательно несколькими дезодорантами, запахи которых в совокупности гарантировали сногсшибательный успех даже неярким женщинам, а что уж говорить о Гудерии. В другом случае она бы решила, что средства излишни, однако в новом объекте ей нужно было зажечь такую страсть, которая бы затмила страх перед возможным наказанием.

Двадцать три ноль-ноль. Пора выходить. В это время наработавшиеся за день сотрудники усадьбы уже крепко спали, и в коридорах жилого корпуса праздношатающихся уже не было.

Может быть, спал уже и Марк Головин, однако тогда его следовало разбудить.

Придерживая полу халата, надетого на голое тело, Гудерия неслышно спустилась на один этаж и, подойдя к двери Головина, попробовала осторожно, чтобы не поднимать шума, повернуть ручку двери, но нет – жилец поставил замок на блокиратор.

Ну, что же, придётся стучать.

Гудерия ещё раз огляделась и негромко постучала. В ответ – тишина. Она постучала чуть громче, и в комнате послышались какие-то звуки.

Так и есть, жилец, шаркая по полу корпоративными тапками, шёл открывать.

Щёлкнул замок, дверь открылась, и перед Гудерией предстал Марк Головин в пижаме, почёсываясь и щурясь от падавшего из коридора света.

– Ты чего, не замечаешь, что у тебя вода из ванной вытекает? – строго спросила Гудерия.

– Чего? – произнёс Головин недоумённо.

– Соседа снизу заливаешь, вот чего!

Гудерия решительно отодвинула Марка в сторону и прошла на его территорию, сразу направляясь в ванную.

Включила свет и, покачав головой, сказала:

– Ну вот, я так и знала!

– Что знала? – спросил Головин, появляясь в ванной и смотря под ноги, ожидая увидеть лужи. Однако вокруг было сухо.

– Я так и знала, что этот Леонард наврал! С ним такое постоянно – соврёт и недорого возьмёт. Ну, ладно, нет воды и нет. Всё, пойдём спать.

Головин сонно кивнул и послушно направился к кровати. Гудерия выключила свет в ванной и в темноте последовала за Марком.

Она помогла ему повернуться на бочок, укрыться одеялом, а потом скинула халат и, забравшись под это одеяло, приникла к нему сзади всем телом.

Пару минут Головин продолжал спать, но затем его ровное дыхание сбилось – проворные руки Гудерии заставили его очнуться.

– Эй, вы что же – не ушли?

– Не ушла… – прошептала Гудерия ему на ухо.

– Да как вы не понимаете! – воскликнул Марк и повернулся к агрессивной красотке, но горячая грудь Гудерии обожгла его лицо, а его руки в темноте коснулись других её развитых форм.

– Как вы не понимаете… – повторил Головин уже тише, чувствуя, что теряет возможность к сопротивлению.

В эту ночь Гудерия реализовала все свои планы, которые касались новичка. А он, по её мнению, держался очень неплохо.

Она покинула его комнату в начале шестого, пообещав, что придёт следующей ночью.

Головин не протестовал. У него не было ни сил, ни желания говорить что-то. И он уснул с блаженной улыбкой, чтобы поспать ещё пару часов до того, как будет разбужен будильником.

А Гудерия, вернувшись к себе, приняла холодный душ, а потом вернулась к диспикеру и отстучала сообщение: контакт установлен.

Теперь в её задачу входило держать Головина ближе к себе, чтобы он не пострадал в случае жёсткого развития конфликта.

52

Как Монти и обещал, вскоре Геллерт был приглашён на «премьеру» важной операции. Его забрали из отеля сразу после полуночи и доставили к месту в комфортабельном минивэне без окон, как ему пояснили, для его же безопасности.

Ехать от города пришлось минут сорок, а когда он, наконец, вышел из авто, снаружи было темно, ветрено и колючая снежная крупа больно секла лицо, однако никуда больше идти было не нужно.

На невысоком взгорке стоял большой туристический трейлер, окна которого светились неярким уютным светом. И когда гостя проводили к Монти, Геллерт по достоинству оценил внутреннюю обстановку трейлера.

Это был суперлюкс, но внутри полутораэтажного трейлера.

– Вы умеете путешествовать с комфортом, дорогой Джон, – сказал Геллерт, останавливаясь возле двери и осматриваясь.

– Проходите, Хайнц. Мы с вами займём места в первом ряду, – пообещал хозяин и проводил гостя в дальний конец передвижного жилища, где одна из небольших комнат была оборудована как какой-нибудь военный штаб.

Огромные экраны на стенах, несколько рабочих терминалов, пара серверов, станция связи большой мощности с блоком специального охлаждения и даже предметный ситуационный стол с очень реалистичной голографической прорисовкой.

– Занимайте место, Хайнц, вы будете видеть всё с самого начала.

– Что, прямо сейчас начнётся? – уточнил гость, садясь в удобное кресло.

– Но не сама операция, ещё же нужна и подготовка. И вы сейчас увидите её масштаб.

И хозяин не обманул, скоро гость увидел снятую видеокамерами и дополненную сотней видеочипов удивительно реалистичную картину движения колонны из десятка огромных грузовиков, какие обычно перевозили какие-то понтоны или бронированные машины.

Грузовики были с полноценными кабинками, а значит, внутри сидели водители – доверить доставку столь ответственного груза роботам никто бы не решился.

Аудиопанели многослойного воспроизведения звуков передавали рокот моторов и лёгкую вибрацию земли, когда тяжёлые грузовики, покачиваясь, съезжали с шоссе на накатанную заснеженную грунтовку.

После недолгого марша по лесной дороге грузовики, надсадно воя, выбрались на поляну, где их уже поджидала команда из примерно двадцати человек.

Заезжая на поляну, первые шесть грузовиков выстроились в ряд, другие четыре расположились чуть дальше, и вскоре ожидавшая команда бросилась к оборудованию, чтобы начать соединять его в единый комплекс.

Оказалось, что четыре грузовика – это передвижные «джет-генераторы». Геллерт понял это, когда они, словно какие-то трансформеры, стали прирастать выходящими антеннами, раскладными опорами и зондами-заземлителями.

Чем являлись огромные блоки на других шести грузовиках, Геллерт пока не понимал. Блоки стали подниматься, как бункеры на самосвалах, перевозивших сыпучие грузы, но из них ничего не посыпалось. Они встали на снег, словно гигантские шкафы, а затем из открывшихся створок «шкафов», на выносных стрелах стали выезжать удивительные объекты яйцевидной формы, корпуса которых, это было видно отчётливо, состояли из вертикальных секторных элементов, как апельсиновые плоды.

Геллерт пробовал их однажды, он мог позволить себе гиперсинтетику самого высокого качества.

– Очень занятные вот эти штуки. Как они называются? – спросил Геллерт.

– Десантный модуль доставки, – пояснил Монти с лёгкой улыбкой превосходства. Геллерта он считал простаком.

На поляне, превратившейся в технологическую площадку, происходило ещё много чего интересного.

Подъезжали новые грузовики, сгружая дополнительное оборудование. Выдвигались новые антенны, десятками заглублялись зонды, на которые подавалась энергия.

Из прибывших транспортов выгружались бойцы, которые после недолгого ожидания стали выстраиваться группами возле яйцеобразных десантных модулей.

Всё это время Геллерт смотрел не отрываясь, хотя, только появившись здесь, собирался спросить у хозяина, где у него удобства.

Но сейчас он обо всём забыл, поглощённый созерцанием этого невиданного действа.

Часть лепестков десантных модулей разомкнулась, пропуская солдат внутрь. Когда все шесть капсул были загружены, лепестки сомкнулись, и Геллерт бросил на Монти вопросительный взгляд.

– Сейчас сами всё увидите, – заверил тот, – я уже видел, но только в некачественной записи с военного испытательного полигона.

Вдруг от погруженных в грунт десятков зондов стал подниматься пар, нижние части десантных модулей полыхнули розоватым пламенем, а затем модули стали погружаться в землю так, будто это была жидкость.

В какой-то момент земля и грязный снег сомкнулись над исчезнувшими модулями, и на их месте остались только неглубокие парящие воронки.

53

Измученный любовью Марк Головин спал. Он и днём-то едва таскал ноги после прошлой ночи. Но, к счастью, никакой работы в этот день для него не нашлось, и Феликс отправил его на два часа в тир.

После удачного дебюта новичка в недавней разборке начальник службы безопасности решил, что отточить навыки в стрельбе Головину будет не лишним. Кто знает, может, из него выйдет ещё один док Дикси, который хорошо справлялся с врачебными обязанностями, был незаменим в дознаниях с пристрастием, а ещё – в ситуациях, когда нужно было стрелять, оставаясь невозмутимым.

А уж как он метал нож.

Отправившись в тир, Головин отстрелял положенное и даже показал неплохие результаты – инструктор похвалил его, а потом пошёл к себе и поспал ещё пару часов, пока не пришёл Вилли и не повёл его обедать.

После обеда опять удалось поспать почти до ужина.

Ну, а потом какие-то бытовые дела, мысли о скорой встрече с Гудерией, и, наконец, сама встреча.

В этот раз Гудерия не стала мучить Марка длинной программой, в её планы входило лишь держать его этой ночью рядом.

Сама она уже полностью собралась. После любви с Марком она сходила к себе, переоделась в спортивный костюм и, достав из-под отошедшего плинтуса тонкий компактный пистолет, была готова.

Прихватив диспикер, она вернулась к Головину и села в кресло, приготовившись ждать.

По её расчетам, всё должно было начаться часов в пять утра.

«Интересно, как они попытаются это сделать?» – подумала Гудерия, подавляя зевок. Потом поднялась и подошла к окну, ещё раз прикидывая на глаз возможность перемахнуть такую стену.

Нет, едва ли. Может, они атакуют с воздуха? Это было бы возможно, если бы не зенитная оборона усадьбы. Особенно в её теперешнем усиленном виде.

Массивные пакеты с уложенными внутри ракетами на башнях выглядели весьма устрашающе. Ни геликоптер, ни дискорама для них проблемой не станут. Разметают в пыль. Конечно, можно воздействовать на них разными контррадарами, но не факт, что подавить обновлённое оборудование удастся.

«Может, таран?» – подумала Гудерия.

Однажды, очень давно, она принимала участие в такой операции, но в группе поддержки. Тогда похожую стену пытались прошибить грузовиком, утяжелённым раз в десять. За ним наготове следовали легковушки с десантом, но пробить стену не удалось. Грузовик разбил бетонный наполнитель, однако углеродная сетка удержалась. Тогда всё закончилось перестрелкой через дыру в стене и поспешным отступлением с несколькими ранеными.

Гудерия вздохнула. Как это пройдёт в этот раз?

Ночь, темнота, тихое дыхание молодого любовника. Она вернулась в кресло и взглянула на часы. Ещё минут сорок – не меньше. А что будет после штурма? Что будет с Марком, которого ей нужно передать из рук в руки? Что будет с ней?

В конце концов, она не в той форме, чтобы как раньше играть роль проститутки, пить натуральный алкоголь всю ночь и при этом запоминать всё, о чем говорят важные клиенты.

Чуть смежив веки, Гудерия не заметила, как отключилась. Однако какой-то подземный толчок заставил её очнуться. Звякнули ложечки в шкафу, за окном стало светлее – на стене вспыхнули фонари охранного освещения.

Яркие лучи света ударили в заснеженный лес, и частичным отражением осветилась вся усадьба.

Последовал новый толчок, и Гудерия, вскочив, подбежала к окну как раз в тот момент, когда из центральной клумбы, вздыбив землю с пышными цветами и разноцветной декоративной травой, выскочил непонятный предмет овальной формы, который вдруг открылся, как игрушка «механическая лилия», и стал выпускать наружу суетливых автоматчиков.

Сразу зазвучали выстрелы – охрана среагировала быстро. Сначала несколько одиночных, а потом загрохотали штатные автоматы охранников, а с одной из башен по чужеродной конструкции ударил управляемый джойстиком пулемёт.

От стальных лепестков полетели искры, пара отрекошетивших пуль ударила в стену, и Гудерия отскочила вглубь комнаты.

– Что случилось?! – спросил проснувшийся Марк.

– Одевайся скорее, мы уходим! – крикнула Гудерия, бросая ему его вещи.

– А что случилось?

– Новое нападение!

Под грохот выстрелов Головин стал торопливо натягивать носки, надевать брюки.

– Ботинки надень сразу! Остальное так подхватить можешь – без обуви трудно бежать, – наставляла его Гудерия, сжимая в руке маленький пистолет и осторожно выглядывая из окна.

Вот на лужайке образовался небольшой холм, который затем распался, и на его месте появился ещё один стальной пришелец.

Врагов стало больше, и выстрелы теперь звучали без перерыва.

– У тебя пистолет? – удивился Головин, затягивая шнуровку на военных ботинках. – Откуда ты его взяла?

– Нашла, – не глядя, ответила Гудерия.

– Что мы будем делать?

– Ждать.

– Так нас здесь всех перестреляют! – воскликнул Головин, и в этот момент, пробив стекло, внутрь влетела пуля, застряв в стене под потолком.

Головин резко присел.

– Вот видишь! Здесь опасно! – прокричал он.

– Со мной не опасно, – заверила Гудерия.

На лестнице послышался топот и крики. Потом выстрелы и снова топот.

– Всем эвакуироваться! Всем немедленно эвакуироваться через пожарный выход! Собирайтесь в подвале!.. – прокричали совсем рядом на этаже.

– Ты слышала? Это Феликс! Нужно выходить!

– Не нужно никуда выходить! Будем сидеть здесь и дожидаться, когда всё прекратится! – приказным тоном произнесла Гудерия и машинально повела пистолетом, показывая этим, что не шутит.

– Феликс, на помощь! – закричал Головин, бросаясь к дверям.

– Стоять! – рявкнула Гудерия, и в этот момент где-то под окном взорвалась граната, а в следующее мгновение дверь распахнулась от сильного удара, и сломанный блокиратор запрыгал по полу.

Феликс выстрелил первым, и Гудерия, схватившись за живот, рухнула на пол, но сразу перекатилась под кровать, успев сделать выстрел и ранить Феликса в левое плечо.

Головин бросился мимо него в коридор, а Феликс, сделав ещё несколько выстрелов, последовал за ним.

– Кто бы мог подумать! – прохрипел он, зажимая рану на плече.

– Куда теперь, сэр?! – спросил Головин и едва услышал свой вопрос из-за усилившейся перестрелки.

– Через пожарный выход и к подвалу! – напомнил Феликс. – Кто ещё есть в корпусе?

– Я не знаю! – ответил Головину и, сбежав по лестнице на первый этаж, увидел распахнутую дверцу выхода на небольшой дворик позади жилого корпуса.

Выскочив наружу, он перепрыгнул через россыпь свежих гильз и, укрываясь за рядом стриженых кустов, тянувшихся почти до большого дома, помчался что было сил.

Крики, взрывы и автоматные очереди не прекращались, и ожесточение боя всё нарастало. Пули срезали ветки кустов и разбрасывали листву, звонко щёлкали по стенам зданий и влетали в окна.

Когда кусты закончились и перед Головиным оказался отрезок метров тридцать, он остановился, собираясь с духом. Потом выглянул поверх кустов и увидел совершенно неузнаваемый теперь двор усадьбы с изрытыми воронками газонами, разорёнными клумбами, множеством лежавших на траве солдат вражеского десанта и бойцов внутренней охраны.

Посреди этого, добавляя ужаса и нереальности происходящему, стояли огромные яйцеобразные объекты, похожие на бутоны чудовищных полураскрывшихся цветов.

Одни из них стояли ровно, пара других были наклонены, и из одного, не останавливаясь, бил пулемёт куда-то в сторону ворот.

Там располагалась казарма службы безопасности, и оттуда живо отвечали пулемётчику и ещё нескольким стрелкам, стрелявшим по всем направлениям.

Головина заметили, и пули прошили кусты, подняв фонтаны чёрной земли. Это сработало как стартовый сигнал, и Марк рванулся вперёд, ощущая, как его ловят в перекрестие прицела.

Ещё мгновение, и он влетел через приоткрытую дверь, а в стену рядом с дверью ударили пули.

– Что-то ты долго думал! – заметил ему бухгалтер Хубер. Он был в бронежилете, с автоматом в руках и, по мнению Головина, выглядел в этой амуниции более органично, чем за терминалом с бухгалтерскими программами.

– Спускайся вниз! Там все наши, кто успел прорваться!..

Головин кивнул и стал торопливо спускаться в глубокий подвал, где до этого ещё не был.

Там его встретили двое вооружённых бойцов и указали на следующую дверь, за которой Марк увидел, наконец, Вилли, Бена механика, повара Наиля и ещё нескольких знакомых.

В том числе и мистера Кейвена. Он сидел в дальнем углу, рядом с ним прислонённый к стене стоял автомат, и словно частоколом хозяина от остальных отделяли трое охранников в бронежилетах.

Головин поймал на себе взгляд Кейвена, который махнул ему, чтобы подошёл.

– Здравствуйте, сэр, – произнёс Головин, приближаясь.

– Ты видел Феликса? – спросил Кейвен.

– Да, сэр. В нашем корпусе.

– А Гудерию?

– Она… – Головин не знал, как сказать, чтобы не всплыла его связь с хозяйской фавориткой. – Она стреляла в Феликса, сэр.

– Что? – переспросил Кейвен, поднимаясь.

– Она выстрелила в Феликса, а Феликс – в неё. Он попал в неё, и она ему в плечо.

– Что за бред! – воскликнул Кейвен, и Головин испугался, что тот прикажет избить его или что-то в этом роде. В глазах хозяина были ярость и непонимание. Однако он лишь покачал головой и сказал:

– Всё, мы уходим.

С этими словами он взбежал на невысокий пандус и своим магнитным ключом отпер стальную дверцу без ручки.

Щёлкнула пружина, дверь отошла на несколько сантиметров, и, распахнув её, Кейвен начал спускаться куда-то вниз. Головин успел увидеть, что на тайной лестнице зажглось освещение.

– Ну, чего встали? Хозяин сказал уходить! – крикнул появившийся бухгалтер, и все, включая Головина, стали взбираться на пандус и по одному проходить через узкую дверцу, за которой начиналась винтовая лестница.

Ступая по стальным ступеням, Марк невольно вспомнил своё недавнее приключение. Там тоже была стальная лестница, похожий звук шагов и ощущение страха и неизвестности.

– Рад, что ты нашёлся, – шепнул ему Вилли, пожимая руку, – я опасался, что с тобой что-то случилось.

– Обошлось, – ответил Головин и не узнал собственного голоса.

Когда по его прикидкам они спустились метров на десять, где-то наверху послышался какой-то странный треск.

– Дверь блокируется, – пояснил Вилли, – самозаваривается химическим шнуром.

Винтовая лестница закончилась, и беглецы выбрались на небольшую платформу, рядом с которой стоял состав на магнитной подушке с маленькими низкими вагончиками.

Почти такой же Головин видел в парке развлечений, куда они с отцом как-то ходили. К его сожалению, это был единственный раз, позже они переехали в совсем небольшой городок, где никаких парков развлечения не было. Только разрушенный завод, который Марку и его друзьям заменял все виды аттракционов.

– Садитесь! Садитесь скорее, у нас мало времени! – продолжал распоряжаться Кейвен, и, судя по тому, с каким удивлением охранники и Хубер рассматривали вагончики, кроме самого Кейвена, об этом месте не знал никто.

Беглецы стали быстро занимать места и заполнили всего два вагончика, а ещё один остался пустым.

Вилли сел рядом с Марком. Кейвен оглянулся и, отметив, что все на местах, включил тягу.

Вагончики качнулись и бесшумно двинулись вперёд – в темноту уходящего в неизвестность тоннеля.

В лицо пахнуло сырой плесенью, пятна которой выхватывал прожектор переднего вагона.

Скорость всё увеличивалась, и скоро Головину с Вилли пришлось пригибаться и крепче вцепляться в специальный поручень.

Воздух в туннеле становился всё холоднее, и за следующие несколько минут, которые пришлось мчаться по сумрачной галерее, все пассажиры порядком замёрзли.

Но вот вагончики начали замедляться, впереди показался свет, и маленький состав остановился у платформы – почти такой же, как та, от которой он стартовал.

– Выгружайтесь скорее, у нас мало времени! – потребовал Кейвен, первым выскакивая на платформу. Однако по его скованным движениям и невнятной дикции было заметно, что он и сам порядком замёрз.

Стали выгружаться и остальные, в том числе и Головин, у которого с трудом разгибались конечности.

Вилли пытался что-то сказать, но получалось что-то вроде бу-бу-бу.

Кто-то стонал, кто-то растирал лицо, другие хлопали себя по бокам, чтобы обрести чувствительность.

На платформе тоже было холодно, и от дыхания поднимался пар, однако тут не было этого бешеного напора ледяного воздуха, поэтому казалось вполне тепло.

– Двигаемся! За мной! – скомандовал Кейвен и как мог рысцой направился к ещё одной винтовой лестнице, по которой теперь предстояло подниматься.

Головин двигался автоматически, никаких мыслей не было, он даже представить не мог, что их ожидает наверху. Пока было понятно лишь одно – они убегают.

По лестнице беглецы поднимались с большим энтузиазмом, желая согреться от быстрых движений.

Стучали по ступеням ботинки, слышалось тяжёлое дыхание, и поднимался пар, делая свет небольших жёлтых светильников ещё более тусклым.

Наверху их ждал небольшой павильончик без окон, выход из которого стерёг вооружённый часовой в форме какого-то коммерческого охранного агентства.

– Стоять! – воскликнул он. – Пароль!

– Маленькая крыса! – громко объявил Кейвен, и часовой, кивнув, опустил автомат и открыл перед Кейвеном дверь наружу.

Тот вышел на воздух и, оглядевшись, двинулся через припорошенную снегом бетонную площадку, на которой стоял покрытый инеем шаттл.

Выбравшиеся за ним беглецы столпились у павильончика, не зная, что им дальше делать, но Кейвен обернулся и призывно махнул рукой.

Спустя каких-то пять минут Головин снова сидел рядом с Вилли, но им в лицо уже не бил ледяной ветер. Напротив, в салоне шаттла было душновато, однако, когда он стартовал, включились системы кондиционирования и температура выровнялась до комфортной.

Аппарат активно маневрировал, так что страховочные ремни впивались в тело, но Головина это успокаивало. Появлялась какая-то определённость – они сумели избежать плена или чего похуже и теперь неслись навстречу новому этапу благополучия.

– Как думаешь, куда нас везут? – спросил Головин.

Вилли хотел ответить, но в этот момент шаттл прыжком оторвался от атмосферы и начал разгоняться, отчего пассажиров вдавило в кресла.

– Не жалеет топлива… – сумел, наконец, произнести Вилли, когда перегрузки немного ослабли.

– И что… Это значит?

– Видимо, летим недалеко. Скоро пересадка, – пояснил Вилли и перевёл дух.

Шаттл, наконец, перестал разгоняться, и перегрузки исчезли. Однако теперь появилось тошнотворное ощущение невесомости, но вскоре включилась искусственная гравитация и обстановка стала терпимой.

– Куда пересаживаться будем? – спросил Головин.

– Не знаю.

– А какой конечный пункт путешествия? Не будем же мы всё время летать?

– Не будем. Кстати, тут сортир есть. Тебе не нужно?

– Не нужно, – ответил Головин.

– Ну, тогда подвинься – я схожу. А то скоро все оттают и ломанутся.

Пропустив Вилли, Головин стал дремать, прислушиваясь к единообразному гудению энергетической установки, которая поддерживала все системы судна, пока шаттл двигался по инерции с выключенными двигателями.

Кейвен сидел в первом ряду. Рядом с ним – бухгалтер Хубер и док Дикси, у которого была перебинтована левая рука.

Время от времени Кейвен что-то им говорил, и они кивали. Охранники с оружием сидели через один ряд от них, чтобы не слушали, о чём говорят старшие чины.

Вернулся Вилли, и Головин снова подвинулся, пропуская того «к окошку».

– Ничего, нормальный сортир, – сказал тот, – а это я по ходу взял – там их целая тележка.

С этими словами Вилли бросил на колени Головину пакет с набором продуктов и водой.

– О, эта штука очень кстати, – оживился Марк, вытаскивая упаковку с пищевой целлюлозой.

– Я думал, что ты соскочил с этой фигни, пока питался у нас нормальными продуктами.

– Всё было очень вкусно, но после этих изысков брюхо часто слабило. Мне нужна нормальная целлюлоза.

– Во всех блюдах она обязательно присутствует. По-другому и быть не может.

– Возможно, Вилли, но я привык получать целлюлозу отдельно от других продуктов. У себя в общежитии я вообще питался по карте потребления. Только капсулы, концентраты и проверенные ферменты. Ну и, конечно, целлюлоза, правда, не такая дорогая, как эта.

Головин вытащил один брикет и, сунув в рот, через мгновенье проглотил.

Наблюдавшего за этим Вилли даже передёрнуло.

– Как ты можешь, Марк? Я бы подавился.

– Напротив, вот прямо сейчас я чувствую, как внутри меня всё стало настраиваться.

Над спинкой переднего сиденья показалась голова Бена механика.

– Вилли, ты не мог бы перестать пинать моё кресло?

– А я пинаю?

– Ты пинаешь.

– Извини, это нервное.

– Еда откуда? – поинтересовался Бен.

– В коридоре недалеко от туалета целая тележка.

– А ничего, что без команды? – спросил Бен и покосился в сторону первого ряда.

– Я взял, а ты как знаешь, – пожал плечами Вилли.

– Ну, тогда и я возьму.

Когда Бен ушёл, Вилли неожиданно сообщил:

– Хозяин хочет начать всё сначала на новом месте.

– На каком новом месте? – уточнил Головин.

– Ну, ты же видишь, что он постарался утащить как можно больше персонала, хотя ему удобнее было бежать всего с парой людей.

– И что?

– А то, что у него где-то имеется запасная база. Специально для такого случая.

– Ты откуда знаешь про базу?

– Тише ты, – одёрнул Марка Вилли и огляделся, – просто иногда слышал кое-чего, по полсловечка, со временем сложилась полная картина.

– Но нам-то от этого только лучше, я правильно понимаю?

– Правильно, Марк, правильно. Ты мне вот что скажи, что там произошло с Гудерией? Она с тобой была?

Теперь вжимать голову в плечи и осторожно осматриваться пришла очередь Головина.

– Да.

– И как ей это удалось?

– За день до этого она проникла в мою комнату обманом.

– Как это?

– Стала стучаться среди ночи и требовать, чтобы я допустил её в ванную, дескать, что-то протекает вниз. Я открыл, а она…

– Ну, понятно. Так у вас не одно свидание было?

– Два. Во вторую ночь, когда случилось нападение, она была у меня. Причём лишь позднее мне показалось странным, что она уже была в спортивном костюме, хотя до этого пробиралась ко мне в одном халате. Безо всего.

– Ты говорил, она начала стрелять.

– Ну да, когда всё началось, я хотел бежать, а она приказала оставаться на месте и пистолетом мне пригрозила.

– А потом?

– Я услышал голос Феликса, он призывал всех эвакуироваться через пожарный выход, ну я и позвал его на помощь. Он выбил дверь и сразу выстрелил в Гудерию. Она упала, покатилась по полу и тоже выстрелила. В плечо ему попала.

– Ничего не понятно, – покачал головой поражённый услышанным Вилли.

54

Сведения о том, что происходило на поле боя, поступали в командный трейлер Джозефа Монти в реальном времени.

Используя информацию с удалённых источников наблюдения, до которых не могла дотянуться зенитная система «единорог», а также с персональных видеофиксаторов всех участвовавших в операции десантников, мощные серверы создавали трёхмерную модель, которая воссоздавала на предметном столе реальную обстановку.

Монти и Геллерт оставили свои места в самом начале штурма и теперь нависали над столом, где лазерные инициаторы до мельчайших подробностей выписывали все детали происходящего сражения.

Одновременно с этим то и дело поступали сообщения о беспокойстве местных полицейских отделов, которые высылали транспорты, геликоптеры и дискорамы с персоналом и группами немедленного реагирования, однако их быстро приземляли структуры Монти, поскольку он имел важный документ, дававший ему право на чрезвычайные действия в этом районе.

– Некоторые из копов имеют негласные обязательства перед Кейвеном, – пояснил он Геллерту, – если бы не наша надёжная «крыша», они бы уже пригнали сюда целую армию.

– Даже боюсь поинтересоваться, как именно вам удалось получить такое мощное прикрытие, – покачал головой Геллерт.

– И правильно, что боитесь, – усмехнулся Монти, и в этот момент его лицо озарила вспышка на смоделированном поле боя.

Десантная капсула, выходившая из грунта посреди двора усадьбы, резко накренилась, и из нештатно вывалившихся секторов корпуса стали выпрыгивать солдаты десанта и разбегаться по сторонам под огнём противника.

– Подземные фугасы, – произнёс Монти и покачал головой, – неужели он предвидел такой способ штурмовки? Но тогда почему всего один?

– Возможно, нам просто повезло.

– Возможно, – согласился Монти.

Несмотря на трудности и ожесточённое сопротивление охраны, на что Монти никак не рассчитывал, силовое преимущество сказывалось, и постепенно объекты на территории усадьбы переходили под контроль десанта.

В какой-то момент были захвачены все жилые комнаты большого дома, а затем и подвальные – их приходилось вскрывать с помощью специальных сапёрных приспособлений.

– Где Кейвен?! – не удержавшись, крикнул в рацию Монти, адресуя вопрос командующему операцией офицеру, который находился на месте.

– Его нигде нет, сэр!

– А мальчишка? Я специально инструктировал тебя о нём!

– Никого нет, сэр. Они живы – это точно, но где находятся, неизвестно. Сейчас мы будем простукивать территорию гидравлическим эхолотом, возможно, они укрываются в каком-то подземном помещении!

– Простукивайте скорее, они мне очень нужны.

– Сэр, ещё эта женщина нашлась…

– Ах да. Что с ней?

– Ранена. Ей оказана помощь, будет ждать эвакуационного транспорта.

– Транспорт будет. Ищите мне Кейвена, иначе зачем поднимался весь этот скандал?

– Слушаюсь, сэр.

– Простите мне моё любопытство, Монти… – начал было Геллерт.

– Это бывший агент одного из спецдепартаментов. Раньше она успешно трудилась у них «сладкой приманкой». Потом была какая-то большая реформа, и она, воспользовавшись случаем, уничтожила своё досье и, что называется, сорвалась с крючка. Но потом её всё же нашли. А тут я попросил просеять для меня весь известный персонал Кейвена, и оказалось, что в его непроницаемой крепости сидит агент спецслужб. Я перекупил позицию вместе с паролями, и нам удалось эту красотку снова активировать. Но, похоже, она слегка перестаралась. Она уже держала вашего парня за соответствующее место, но что-то пошло не так. Будем выяснять.

– Ах, если бы с ним было всё в порядке! – выдохнул Геллерт, распрямляясь.

– Давайте пока выпьем, Хайнц, дело почти завершено, осталось дождаться, когда обнаружат убежище этого пройдохи Кейвена.

– Согласен, Джон. Нужно выпить, а то нервы так напряжены, что…

Не успел он договорить, как пришло новое сообщение:

– Сэр, это Ротман! Мы нашли полость, но это не убежище! Это что-то вроде туннеля, который ведёт на северо-восток. Сейчас наши сапёры готовят подрыв, и мы проникнем в туннель, чтобы я смог доложить вам подробнее.

– Хорошо, работайте! – крикнул Монти и покачал головой. Он хотел даже выругаться, но в присутствии гостя делать этого не стал. Не следовало терять лицо по пустякам.

– Сейчас всё решим, – произнёс он и, схватив диспикер, сделал вызов.

– Слушаю вас, мистер Монти, – отозвались на том конце связи.

– Руди, срочно – все площадки на северо-восток от «Виллы Кейвен» на отрезке в сотню километров.

– Понял, сэр. Секунду… Ага, вот имеется площадка частной компании «Лирус». Зарегистрирован один борт. Шаттл «КС-двадцать шесть». Борт стартовал сорок минут назад.

– Навигационная карта представлена?

– Да, и подтверждена. Он… Так, он держит путь на пересадочный узел «Ультима-54».

– А точно на хаб? Может, какие-то другие суда в том районе имеются?

– Разумеется, сэр. Похоже, шаттл пытается сбежать.

– Это не твоё дело, Руди, – строго заметил Монти.

– Прошу прощения, сэр. Имеется малое туристическое судно «Геркулес». В статусе стоит «ожидание туристической группы». Могу прислать координаты.

– Присылай, только в трёхмерной форме и файл дрейфа – отдельно, а то я в этой вашей динамической системе ни уха, ни рыла.

– Да, сэр, переведу в старый формат и вышлю.

– Спасибо, Руди, я твой должник.

Едва закончив один разговор, Монти тотчас связался с другим абонентом.

– Это Джон Монти, да, так и передайте. Да, мисс, это очень важно и очень срочно.

Возникла пауза. Монти опустил аппарат и натянуто улыбнулся Геллерту. Эта улыбка грозила штормом и молниями, но не гостю, а тому, кто заставил Джона Монти ждать.

Наконец, ему ответили, и Монти, сорвавшись, целую минуту фонтанировал ругательствами и угрозами. Но на том конце быстро «выбросили белый флаг», и он немного смягчился.

– Убрать мой номер из прямого доступа, это хамство, Сизый! И к этому мы ещё вернемся, но теперь мне нужно, чтобы ты быстро сделал одно дело. К тебе сейчас пошли координаты… Видишь их? Так вот, в этом районе пассажирский шаттл тилипает к туристическому корыту. Нужно взять «туриста» под полный контроль. Методы меня не интересуют, но публика должна остаться целой, понимаешь меня?

Усилитель в диспикере был мощный, и даже в режиме индивидуальной настройки Геллерту удавалось разобрать какие-то слова Сизого.

Он ссылался на то, что у него там никого рядом нет, что нужно откуда-то кого-то перегонять, а у тех ещё какие-то трудности.

– Это срочно и не бесплатно, Сизый!

Абонент помялся и поинтересовался: сколько?

– Десять «красных», Сизый. Десять. В любом виде – цифра, на чипах или активированный налик. Сделай это!

Закончив, наконец, длинные переговоры, Монти махнул гостю и направился к столу с выпивкой и закуской. Пришло время немного расслабиться.

55

Рейдерский корабль-трансформер выглядел как судно обслуживания, поэтому наличие на его корпусе специальных конструкций ни у кого не могло вызвать подозрений, ведь на этих выносных стрелах обычно крепилось разное технологическое оборудование, начиная с форсунок высокого давления для нанесения магнитопорошковой краски, заканчивая режущими пилами,электрическими свёрлами, лебёдками и магнитными захватами.

Однако едва рейдер выходил на «большую дорогу», на его выносных столах появлялись гарпуны, магнитные ловушки и, если нужно, пакеты с ракетами или контейнеры с пушками.

Всё это помогало образумить жертву, если та пыталась сбежать вместе с ценным грузом, а также быстро спрятать оружие и запрещённую оснастку в случае появления сторожевых кораблей или перехватчиков пограничной службы.

Лицензия на оказание услуг по ремонту и буксировке у капитана рейдера имелась, и в случае необходимости он её охотно предъявлял.

Сейчас корабль лежал в дрейфе, ожидая сообщений от наводчиков с самой оживлённой коммерческой трассы. Идти до неё было далеко – не меньше десяти часов, если не применять «прыжок», но располагаться ближе было нельзя, сторожевые корабли тотчас выходили на контакт с негрузовыми судами, не имевшими оснований для нахождения вблизи транспортных коридоров.

Поэтому отсиживаться приходилось на достаточном расстоянии, а уж потом, когда становились известны координаты замеченной цели, её массоизмещение, скорость и пункт назначения, рейдер «вставал на крыло» и начинал подкрадываться «по кочкам вдоль кустов», то есть двигаться по малоприспособленным для движения неудобьям, вроде массогравитационных аномалий, метеоритных скоплений, стационарных плазменных вихрей и тому подобного.

В таких условиях приходилось быстро маневрировать, ускоряться и тормозить, тратя запасы дорогих гравитационных пиропатронов. Но ценой такой гонки была неожиданная атака на неповоротливый грузовик.

Потом стремительный абордаж, проникновение штурмовой группы на борт, отъём ценного груза, а также судовой кассы, и такой же быстрый отскок, с бегством и заметанием следов, потому что спустя каких-то полчаса поблизости из прыжка уже выходили перехватчики.

И если нарушитель ещё оставлял какие-то следы, они могли догнать его, а то и просто ударить вдогонку ракетой.

За время работы капитана Спенсера в качестве пирата с ним случалось всякое.

– Чего грустишь, Спенсер? – спросил его помощник, который, вернувшись с камбуза, развалился в кресле напротив панели ситуативных экранов, на которых уже давно ничего интересного не происходило.

Спенсер вздохнул. Этого парня ему навязали. Сизый сказал: возьми и всему научишь. Наверное, хотел подвинуть самого Спенсера, когда помощник войдёт в силу. Но хрен им, Спенсер не собирался выращивать себе конкурента, к тому же Петерсон, так звали навязанного помощника, способностями не блистал, да и не рвался в капитаны.

Его устраивало жалованье, которое ему, независимо от эффективности рейдерских атак, выплачивал Сизый, в то время как остальная команда получала долю от реализации добычи.

А ещё Петерсон уезжал развлекаться, как только возникала такая возможность, используя эвакуационный ботик, и пока он отсутствовал, команда формально находилась в опасности, поскольку ботик являлся для них единственным спасательным средством.

– Я на той неделе в «Красную розу» наведывался, – начал рассказывать Петерсон, – и мне выставили трёх шлюх из «топ-двенадцать» всего промышленного района Портагас. Конечно, мне это обошлось в реальные деньги, но ты же знаешь, Спенсер, сам когда-то был молодым. В таких случаях бабки не считают.

Капитан не отвечал. Он давно уже понял, что разговаривать с Петерсоном бесполезно. Тот лишь больше станет хамить и вынудит дать ему в морду, а Спенсер боялся, что, начав бить мерзавца, не сможет остановиться и последствия такого срыва могут быть катастрофичными.

Сизый не прощал даже пустяков, а уж такого.

Срочный вызов «из центра» заставил Петерсона замолчать. Капитан включил передачу на громкую связь и ответил:

– Капитан Спенсер, слушаю.

– Короче, Спенс, прямо сейчас разворачивай свою байду и гони за туристическим корытом «Геркулес», от вас это всего в паре часов – так удачно сложилось.

– Я понял, сэр, пакет с координатами уже пришёл и грузится в автопилот.

– Вот и ладно. Туриста вскрыть аккуратно, заказчику нужны пассажиры – в целости и сохранности.

– А что потом, когда мы зайдём на борт туриста? Он же сигнал о нападении пошлёт ещё раньше.

– Постарайтесь забить сигнал. У вас же новая аппаратура поставлена.

– Сэр, новую аппаратуру поставили Ранхелю на его «Совояр», а мы катаемся всё с тем же двадцатилетним железом.

– А, точно, на «Савояр»? А где у нас сейчас Ранхель?

– Где-то на развилке на камнях аномалии Прозерпина. Его любимое местечко. Вы можете у себя точнее посмотреть. Но это далеко.

– Нет необходимости, и так ясно, что далеко. Ладно, тогда попытайтесь закрыть их сигналы, а если не получится, придётся загрузить пассажиров к себе и уходить. К тому времени заказчик определится, куда их доставить.

После разговора с Сизым капитан Спенсер ударил по кнопке исполнения, и автопилот запустил двигатели в прогревочном режиме, а затем дал малый ход.

– Ну что, идём размять косточки? – спросил Петерсон, потянувшись.

– Через два с небольшим часа мы подцепим туриста на захваты, и ты пойдёшь с абордажной командой.

– Как это? – воскликнул Петерсон, вскакивая.

– Очень просто. Автомат, краги, скафандр. Всё по-взрослому.

– Но послушай, Спенсер, там же…

– Опасно? – уточнил капитан и засмеялся, видя растерянность и страх в глазах протеже Сизого.

– Ну, это… Просто я же ещё ни разу не ходил на чужой борт.

– Значит, это будет первый раз. Не всё же тебе девок валять да на камбузе объедаться. Хотя, ты, конечно, можешь связаться с Сизым и попросить освобождения от операции.

Корабль дёрнулся, двигатели начали развивать крейсерскую тягу. Прежде переход происходил более плавно, однако «Гетборн» давно не ремонтировался и поддерживался в рабочем состоянии лишь силами пары механиков и помощников из штурмовой команды.

Нажав кнопку интеркома, Спенсер произнёс:

– Хофман и Зейдлиц, зайдите к капитану срочно.

Петерсон вздохнул и опустился в кресло. Больше он не горел желанием поддевать капитана и теперь с остекленевшим взглядом, уставленным в ситуационные экраны, представлял свой первый выход на чужой борт.

А там по-разному бывало.

Открылась дверь в рубку, и вошли Хофман с Зейдлицем. Первый командовал штурмовым отрядом, а второй отвечал за применение вооружения и контактной оснастки.

– Итак, господа, мы на пути новой мишени. Это «турист». Массоизмещение – полторы тысячи тонн. Серия «б-18», хорошо нам знакомая, поэтому, скорее всего, будем крепиться к погрузочным воротам.

– Я бы хотел уточнить, сэр… – подал голос Зейдлиц.

– Говори.

– Восемнадцатая серия большая, там есть модификации с двумя воротами и с одними. С двумя, конечно, получше – у них ворота почти посередине корпуса, а вот с одними – хуже. Они в корме, и при контакте сцепка начнёт вращаться, а это плохо для абордажной команды.

– Да, плохо, – подтвердил Хофман и дёрнул головой. Это было последствие его давнишнего ранения.

– И что ты предлагаешь? – спросил Спенсер.

– Нужно работать рулевыми дюзами, но у нас они не откалиброваны, поэтому включать нужно какую-то одну.

– Включишь какую посчитаешь нужным, управление-то у тебя будет.

– Это так, но тогда крепиться мы будем не из правосторонней схемы, а из левосторонней.

– То есть по отношению к мишени верх ногами?

– Именно так. Ты как, Хофман, справишься? – спросил Зейдлиц коллегу.

– Не боись, штурман, не проблюемся. Ты, главное, не воткни нас, как тогда с танкером, чтобы мы об стену не расшиблись.

– Ну, предварительно мы всё обсудили, а теперь ещё одна новость, – произнёс Спенсер, – штурмовую группу поведёт наш доблестный помощник капитана – Петерсон. Он сам вызвался, я даже удивился.

Хофман с Зейдлицем переглянулись.

– Да-да, ребята, именно так всё и было. Так что ты, Хофман, будешь двигаться во второй очереди, а перед тобой, раскидывая врагов, пойдёт помощник капитана Петерсон. Организуй ему оснастку по высшей категории, чтобы парень проявил себя наилучшим образом.

– Хорошо, сэр, организуем. Прямо сейчас пойдём на примерку и подгонку. Нам заминки в бою не нужны, – поддержал игру капитана командир штурмовиков.

– Эй, постойте, какие враги?! Какой бой? Это же просто «турист»! – воскликнул Петерсон, снова вскакивая.

– «Туристы» тоже разные бывают, – подвёл итог Спенсер, – всё, Хофман, забирай его. А мне ещё сводки посмотреть нужно и перерасчёт траектории произвести. До встречи через два часа.

56

На туристическом судне Головину с Вилли досталась отдельная каюта с туалетом, душевой и небольшим холодильным шкафом, в котором нашлось достаточно продуктов среднего качества.

По мнению Марка, они были лучше тех, что он ел в общежитии, и хуже тех, что получал в усадьбе мистера Кейвена.

– Ах, какой хороший здесь душ! – воскликнул появившийся из душевой Вилли. Он был закутан в махровый халат оранжевого цвета, а на его щеках играл румянец.

Головин улыбнулся. Он сам принял душ полчаса назад и был с Вилли абсолютно солидарен – помимо прекрасной горячей воды с гидрокристаллическими добавками, повышающими теплоёмкость и плотность воды, душевой рассекатель имел двенадцать режимов пульсации и кругового массажа, при этом настраивался с помощью биоактивных датчиков, установленных где-то в стене.

Таким образом, умный миникомпьютер выбирал самые оптимальные режимы подачи жидкости, учитывая параметры обратной реакции организма.

– Удивительно! – продолжал восхищаться Вилли, усаживаясь в кресло. – Номерочки среднего уровня, а душевое оборудование просто сказочное!

– Странно, что мистер Кейвен не установил такое у нас в комнатах, – сказал Головин.

– Ага, прямо кинулся нас там обхаживать. Но я не в претензии, он и так много для нас делал. И отдельное расселение, и еда по высшему разряду, да ещё лето круглый год, ну и, конечно, жалование. Ты свою карточку захватил?

– Да, повезло! Случайно сунул в карман, а то бы осталась там.

– Это не проблема, хозяин всё бы возместил. Некоторые выскочили в одних штанах – не до карточек было, но Хубер сказал, что всем всё восстановят.

– Так это судно Кейвена?

– Думаю, что да. Я заметил у него универсальный ключ, он им тут все двери открывает. Полагаю, что и шаттл, и это судно были приготовлены им именно на случай эвакуации. Осталось ждать, когда придём на новую базу, и там, по всей видимости, он возобновит свой бизнес.

– Коллекцию твою жаль, – сказал Головин.

Вилли вздохнул и, помолчав, кивнул. Видно было, что говорить об этом ему нелегко.

– Съешь чего-нибудь, – предложил Головин, уже жалея, что поднял тему коллекции.

– А ты?

– Я уже перекусил. Десерты хорошие, а пюре и чипсы я бы не советовал.

Пока Вилли ел, Головин пролистывал на гибком планшете развлекательные новости с полураздетыми красотками. Невольно его мысли возвращались к Гудерии.

И да, свидания с ней он запомнил во всех подробностях.

Неизвестно, зачем она пыталась удерживать его с пистолетом в руках, но Марку было жаль, что Феликсу пришлось стрелять в неё.

А вдруг она была тайным агентом, работавшим в интересах Генеральной компании?

Немного покрутив эту мысль, Головин, улыбнувшись, от неё отказался.

Из коридора донёсся какой-то шум и вибрации, как будто неотрегулированный соленоид гравитации никак не мог выйти на режим.

Головин такие местечки попросту перепрыгивал. Но нет, это были быстрые шаги. Потом шаги стихли и после паузы зазвучали снова.

В дверь толкнулись, но она была на стопоре, и тогда в неё требовательно постучали.

Головин вскочил и побежал открывать.

– Ой, извините, мистер Хубер! Случайно заперлись!

– Так, Головин и Ганвард, через пять минут спускайтесь в фойе на первом ярусе и получите оружие.

– Оружие?

– Оружие? – почти одновременно спросили Марк и Вилли. Но Хубер не посчитал нужным повторять и ушёл.

Головин вернулся в кресло и, сцепив пальцы рук, уставился в пол.

Вилли в полной тишине, уже без прежнего удовольствия доедал десерт. Пюре и чипсы, в самом деле, были так себе.

– Может, это на всякий случай? Вроде учения? – предположил Головин. Ему надоели все эти вынужденные перемещения, ведь он и месяца не провёл в усадьбе после бегства и настоящих шпионских приключений. А вот теперь новые.

Да, и та поездка с пулемётной стрельбой тоже радости не добавила.

– Может, и так, – сказал Вилли, поднимаясь, – ладно, сейчас я быстро оденусь и пойдём вооружаться.

57

Заветная минута приближалась. Сгрудившись в тесном шлюзе, бывалые бойцы, чтобы унять привычный мандраж, отвлекались как могли.

Кто-то ещё раз просматривал давно изученную схему судно-мишени, кто-то проверял автомат. Другие погружались в регулировку подачи кислорода и переминались с ноги на ногу, проверяя, не перетянули ли правый или левый ботинок.

Лишь бы отвлечься.

Волнение было частью их работы как для новичков, которые шли в конце колонны, так и для бывалых профессионалов, имевших на теле не одну отметину от яростных пуль оборонявшихся экипажей.

Случалось, что штурмовой команде приходилось возвращаться без добычи и с потерями, а ещё их могла ждать засада, подготовленная искусными спецами какой-нибудь из служб.

Но это был риск, это был адреналин, и это были хорошие деньги, которые в других местах они заработать не могли или не хотели.

Петерсон стоял у самой впускной двери едва живой. Он больше не мог думать ни о чём и только оплывал под защитным костюмом потом, а бронестекло его шлема запотевало изнутри.

– Стрелять только по охране, – в который раз повторял Хофман.

– А если какая теётка из дробовика шмальнёт, Адам? – спросил какой-то боец. – Мне ей спасибо сказать?

– Конечно. И не забудь поклониться.

– Двадцать секунд до касания! – прозвучал на открытой волне голос Зейдлица.

– Давай, штурман, не подведи, – сказал кто-то. Петерсон громко шмыгнул носом.

– Десять секунд! Контактная стрела развёрнута полностью!

– Держимся за стены, братцы! За стены держимся! – напомнил Хофман.

– Пять секунд!

Все бойцы штурмового отделения перестали дышать.

– Контакт! – прокричал штурман, и в следующее мгновение послышался похожий на рёв скрежет стрелы с магнитодинамическим захватом по корпусу судна-мишени.

Затем последовал удар, от которого в шлюзе мигнуло освещение. Отскока не последовало, а значит, манипулятор держал «туриста» надёжно.

– Молот пошёл! – объявил штурман, и за входной дверью громыхнула гидравлическая «открывалка», которая должна была с первого удара ссадить погрузочные ворота судна-мишени с блоков и петель.

Но ожидаемого треска не послышалось, а вместо этого – раздражающее чириканье нагнетателей высокого давления, которые подготавливали новый удар гидравлического молота.

– Зейд, как в эфире? – успел спросить Хофман.

– Пока закрываем полностью! – ответил штурман, и в этот момент молот сработал ещё раз, выбив ворота внутрь чужого судна.

– Внимание! Три! Два! Один! – посчитал Хофман, после чего входная дверь отъехала в сторону, и он, дав впереди себя длинную очередь, первым заскочил в темноту багажного отделения.

За ним, подталкивая друг друга, полезли остальные бойцы, но предпоследний оторвал от стены Петерсона и пинком вытолкнул на чужой борт.

58

Головин и Вилли с автоматами в руках дежурили на втором ярусе. Похоже, Кейвен действительно чего-то опасался, поскольку оружие раздали всем беглецам, а трое охранников и Хубер даже нарядились в тяжёлые бронированные скафандры на случай, если им придётся вести бой в разгерметизированном объёме.

– Может, ещё всё изменится? – произнёс Вилли, ни к кому не обращаясь. Они с Марком сидели прямо на полу на мягком паласе. Им было тепло и уютно, поэтому думать о какой-то перестрелке, да ещё на борту судна, находящегося в космосе, совсем не хотелось.

– Вроде Хубер говорил – предположительно, – сказал Головин, в который раз рассматривая выданное оружие.

Им показали, как снимать с предохранителя, и всё.

Запасных магазинов не дали, и это могло означать, что либо на них особенно не рассчитывали, либо Кейвен понимал, что если что-то и начнётся, то бой будет коротким.

– Я надеюсь, что пилоты вызовут подмогу, – сказал Вилли, – полицию там или каких-то военных.

– А ты думаешь, что за нами гонятся те, что напали на усадьбу? – спросил Головин.

– Не обязательно именно они, возможно, просто другое их подразделение. Ты же видел, какие у них были продвинутые штуки – под землёй пролезли.

– А может, они подземный ход сначала вырыли?

– Теперь-то чего гадать, – отмахнулся Вилли.

Вдруг где-то внизу завыла сирена. Головин с Вилли вскочили, растерянно вертя головами и не зная, что делать дальше – бежать вниз или держать оборону на месте.

Они ещё не успели принять какое-то решение, когда послышался страшный скрежет, а затем по судну пришёлся удар такой силы, что оба повалились на палас. Вилли выронил автомат, а Головин ударился плечом о стенку.

– Что случилось, а? Это в нас из орудия стреляли, да? – воскликнул Вилли, снова поднимаясь на ноги и подбирая автомат.

И снова удар, и страшный треск где-то внизу.

Крики, частые автоматные очереди. Прислонившись к двери ближайшей каюты, Головин почувствовал слабость.

Ему показалось, что он снова в своей комнате в усадьбе Кейвена, а во дворе грохочут автоматные очереди.

Собравшись, наконец, с силами, Марк сказал:

– Ты стой здесь! А я посмотрю, что там внизу!

Вилли кивнул, и Головин побежал в конец коридора, чтобы спуститься по аварийной лестнице и узнать, что же там происходит на самом деле.

Уже когда он спускался, стали раздаваться хлопки гранат, но не обычных боевых, а, скорее всего, газовых, потому что после хлопков слышалось громкое шипение.

Вместе с тем стрельба не прекращалась, и, едва сбежав на первый этаж, Головин из-за лестничного пролёта увидел захватчиков, которые выглядели очень зловеще.

В огромных шлемах с узкими щелями на уровне глаз, в чёрной броне и бронированных перчатках-крагах, доходящих до локтевых накладок, они стреляли очень выборочно, в то время как на них обрушивался шквал огня.

Пули секли стены, вспарывали магистральные короба и пробивали пневмопроводы. Повсюду был пар, сыпались искры и свистели пробоинами повреждённые трубы.

В какой-то момент двое вывалившихся из багажного отделения штурмовиков увидели Головина, и он, вскинув автомат, длинной очередью опустошил весь магазин, даже не поняв, попал в кого-то или нет.

Бросив автомат, он забежал под лестницу, рванул напольный люк и, оказавшись в узкой аварийно-спасательной галерее, побежал к «парковке А», не сразу понимая, что действует согласно заученной ещё в навигаторской школе инструкции по выживанию.

Он быстро нашёл парковку индивидуальных капсул, сорвал стопор с люка ближайшей из них и проскользнул внутрь слабо освещённого пространства.

Дотянувшись до опломбированного красного рычажка, Головин рванул его изо всех сил, и это вызвало запуск всех систем капсулы.

Её люк начал закрываться, но неожиданно кто-то сунул в него автомат, блокируя крышку, и Головин зажмурился, ожидая выстрела, но вместо этого в люк пролезла рука в краге, которая выдернула из бортовой панели блок навигации, утащив его наверх.

После этого некто убрал оружие, позволив люку продолжить процесс закрывания.

– Вот теперь полетай! Вот теперь попутешествуй! – услышал Головин в последние секунды до старта. А ещё громкий смех и чей-то обеспокоенный голос:

– Ты зачем это сделал, Петерсон? Забыл, что нам приказали?

А потом – «чмак!», сработал механизм окончательной герметизации. Затем последовал резкий толчок от сработавшей катапульты, и Головин завалился на пол тесной капсулы.

С запозданием заметив отсутствие важного блока, запищала сигнализация контроля системы. Замигал красный фонарик с надписью, предлагавшей проверить комплектацию панели.

– Спохватился, тупица! Раньше надо было думать! – крикнул Головин и, привалившись к стенке рассчитанного на четверых салона, заплакал.

Он понимал значение потерянного блока навигации, ведь теперь ему отведено ограниченное время, определённое количеством сублимированных продуктов «с-класса с повышенным коэффициентом усвояемости функционалов».

Что это такое на самом деле, он не знал, просто хорошо запомнил материал курса благодаря препарату «прыгалка», который изготовляли ребята из соседнего общежития.

«Прыгалка» очень помогала в запоминании текстовых массивов, однако имела очень неприятный откат с тошнотой, галлюцинациями и желанием сбежать куда-нибудь от назойливого жужжания.

Этот эффект оставался даже после ухода прочих неприятных ощущений, но хорошо снимался препаратом, который производил знакомый соседа Головина, и Марку он доставался за полцены.

Спасательная капсула двигалась в неизвестном направлении, а Головин продолжал плакать. Но, когда наплакавшись, успокоился, он ещё какое-то время сидел в оцепенении.

Ситуация раздавила его, и он не находил в себе сил даже подумать о своей доле. Потому что это было страшно.

– А что я могу? – спросил он себя и шмыгнул носом. Потом открыл ящик с пищевыми запасами и, прикинув их количество, вздохнул. С одной стороны, одному с запасом на четверых можно было протянуть месяц. А с другой – ежедневно съедать паёк и смотреть, сколько ещё осталось, было так мучительно.

Вскрыв упаковку, Головин машинально, но соблюдая строгую последовательность, проглотил таблетки с протеиновыми кристаллами, затем гранулы с микроэлементами, какие-то жироуглеродные заместители и, наконец, ферменты с целлюлозой, а потом запил всё это водой.

Взглянув на наручные часы, он лёг вдоль стенки и прикрыл глаза, зная, что по внутренним ощущениям поймёт, когда пища начнёт перевариваться и можно двигаться, не опасаясь дисфункциональной диареи.

Столкнуться с диареей в столь ограниченном пространстве было бы совсем некстати.

Однако и ориентироваться на свои внутренние ощущения здесь было трудно, потому что искусственная гравитация в капсуле была ещё менее совершенной, чем на судне, с которого он сбежал.

Капсула продолжала двигаться в безмолвном космосе, но внутри это никак не ощущалось.

Убедившись, что пища всё же усвоилась, Головин сел и с сожалением посмотрел на пустующее гнездо навигационного блока. Он вспомнил злорадный смех человека, который выдернул этот блок, но не стал останавливать беглеца.

«Сволочь», – подумал Головин, хотя определиться, лучше ли ему было бы в плену, так и не смог.

Чтобы не мучить себя ожиданиями своей участи, он стал перебирать оставшиеся возможности примитивного блока управления.

Здесь имелись четырёхвекторный электронный компас, карта районов, прилегающих к коммерческой трассе, радиочип для подачи сигналов бедствия, а также простенький пульт управления импульсным двигателем, в который, согласно инструкции, было заложено двенадцать зарядов медиум-параметра. И каждый мог дать тяговый ипульс в триста килограмм.

Учитывая, что в капсуле Головин был один, запас для разгона имелся неплохой, однако куда направлять капсулу, если он не мог сориентироваться в пространстве?

Марк снова вздохнул. С одной стороны, следовало включить сигнал бедствия. Однако при слабой мощности его мало кто услышит, а при полной – передатчик быстро опустошит аккумуляторы.

Это Головин тоже знал из курса навигаторской школы.

Решив, если уже не сделать в своём положении что-то полезное, так хоть чем-нибудь себя занять, он поискал административную программу и вскоре нашёл её, а кроме неё – блок развлечений с музыкой и какими-то фильмами.

С одной стороны, было приятно, что создатели спасательной капсулы продумали досуг людей, попавших в такую ситуацию, но сейчас это лишь добавило Головину страданий. Он стал ещё больше жалеть себя, и из его глаз снова полились слёзы.

Открыв административную программу, он снова перелистал все имевшиеся средства ориентации. Тут нашёлся запароленный радар, но он поддался традиционному админскому паролю.

Радар был пассивный, зато мог работать долго, не претендуя на запас аккумуляторов.

Найдя опцию «Определить расположение стандартных судов», Головин запустил её, но, немного помигав индикаторами, автопилот сдался, ничего не обнаружив.

Опция поиска судов нестандартной комплектации, коими являлись разного рода прогулочные яхты и летающие рестораны для богатой публики, также ничего не дала.

Ни на что не надеясь, Головин попытался сделать запрос в произвольной форме, вписав в поисковое окошко: гравитационные следы.

Это могло бы помочь определить, где достаточно часто проходят какие-то суда. Однако система выдала запутанную страницу из кусков битого программного кода и зависла.

Головин подождал с полчаса, опасаясь, что в случае перезагрузки системы что-то может случиться с регенерацией воздуха или отоплением. Но потом всё же решился перезагрузить систему, справедливо рассудив, что текущие параметры обязаны сохраниться.

Однако этого не потребовалось – картинка на маленьком мониторе ожила и, моргнув, выдала знакомый сектор карты, на котором был отмечен источник каких-то следов, но в спектрах, о которых Головин ничего не знал.

– Что это может быть? – спросил себя Марк и выглянул в крохотный иллюминатор по правому борту.

Там была всё та же бездонная чернота со слабо поблёскивающими звёздами.

Головин вздохнул и открыл файл с инструкциями. Он знал, как правильно маневрировать на спасательной капсуле, если это можно было назвать маневрированием, однако то была лишь теория, также он прошёл немного практики на тренажёре. Здесь же предстояло сжигать ресурсы, которые ему потом никто не восполнит – заправочных терминалов тут не было. Поэтому Головин с особой тщательностью и вниманием изучил инструкцию, а только потом на отдельном приложении начал выполнять необходимые действия.

Поскольку местоположение источника излучения было указано на неформатной, невесть откуда взявшейся карте, точно определить направление на него Головин не мог. Он выставил углы на глаз, решив позже скорректировать ещё раз или сколько потребуется.

На запрос, использовать ли гравитационную капсулу только на разворот или также и на толкающий импульс, Головин выбрал последнее, ведь всей мощности капсулы на разворот было много, и основная её часть сгорела бы впустую. А так он получит ещё и разгонный импульс.

Ещё раз проверив внесённые параметры, Марк включил исполнение, и капсулу так резко тряхнуло, что он ударился головой о противоположную стенку.

Когда, потирая лоб, он вернулся к экрану, то увидел, что местоположение источника излучения изменилось и теперь капсула двигалась в его сторону.

К сожалению, инструментов для определения расстояния до цели и соответствующего расчёта времени в пути в программном наборе не оказалось, поэтому Головин после долгих размышлений вскрыл упаковку с витаминами и, разжевав одну из капсул, приклеил её на экран, как раз по контурам источника излучения.

Таким образом он наделся измерять динамику увеличения пятна, если, конечно, это не было каким-то то недостижимым космическим миражом.

Но об этом Головин старался не думать, у него и так хватало поводов для плохого настроения.

Ещё немного полюбовавшись своим изобретением, Марк полез в настройки и сжёг на дополнительный импульс ещё два гравитационных заряда.

Теперь их оставалось ещё девять штук, но следовало подумать и о торможении.

59

Через семь с лишним часов после не слишком удачного бегства с туристического судна Головин воспользовался специальной подкладкой для отправления естественных нужд.

Ощущения были абсолютно новые, хотя он в теории знал, чего ожидать, но никаких тренажёров на этот случай в навигаторской школе не использовали.

Сначала было неприятно и сыро, а спустя четверть часа Головин убрал гигиеническую снасть в нишу восстановителя, где это приспособление должно было перезарядиться для последующего использования.

Таких подкладок на борту капсулы было две, и этого должно было хватать на четверых беглецов.

Приняв пищу, Головин уснул и увидел чудесный сон, где он выходит на прекрасный песчаный берег удивительно красивого острова. Повсюду какие-то деревья, цветы, как у Кейвена в усадьбе. А потом он проснулся и ещё долго отупело глядел в низкий потолок капсулы.

Возвращаться к реальности после такого сна было нелегко.

Головин взглянул на светящуюся на экране индикацию и определил, что проспал десять часов.

Вспомнив про свою измерительную систему, тотчас вскочил и, вызвав фрагмент карты, обнаружил, что отметка источника стала больше и выходила за границы приклеенной гранулы.

Но изменение было очень незначительным, к тому же источник мог усилить излучение, и тогда его размер стал заметнее, либо гранула подсохла и сделалась меньше.

– Прошло слишком мало времени, Марк! А у тебя есть запас ресурсов! – приободрил он себя. Потом принялся заглатывать все необходимые компоненты, которые, как считали составители меню, должны были соответствовать завтраку.

После завтрака было кино. Головин так и не проник в сюжетную линию, ловя себя на том, что опять раздумывает о своих перспективах.

Ещё через пару суток у него появилось какое-то привыкание, режим дня, последовательность сна и бодрствования. А метка источника, к которому он стремился, как будто увеличивалась. Ну, не могла же витаминизированная гранула бесконечно усыхать?

От депрессии и приступов отчаяния Головин понемногу перешёл к апатии. Смотрел фильмы, запас которых оказался бесконечен, и научился следовать сюжетной линии даже в мелодрамах, умиляясь благополучному исходу истории.

На третьи сутки путешествия он решился потратить на разгон ещё один гравитационный заряд. А потом, поскольку никаких особых изменений не почувствовал, захотелось сжечь ещё один.

Однако Головин нашёл в себе силы удержаться от этого.

– Пусть будет запас, Марк. Пусть будет запас, – пояснил он себе свою позицию и полностью с ней согласился.

Чтобы как-то развлечься и отдохнуть от однообразных мыльных опер, он стал вести наблюдение за окружающим пространством через маленькие иллюминаторы – один с левого борта, другой – с правого. А потом пытался сравнивать картинки, хотя на первый взгляд виды из окон были похожи.

Отдав этому занятию целый час, Головин утомился – разницы почти не было. Однако, когда он собирался бросить это дело, чтобы поесть, панорама из окна по правому борту показалась ему более затемнённой.

Марк стал сравнивать ещё и ещё.

Со всей очевидностью справа возникла тень, которая сначала играла роль всё менее проницаемого для света фильтра, а затем в какой-то момент Головин увидел гигантскую скалу, поросшую кривыми, лишёнными листвы деревьями.

Ему пришлось встряхнуть головой, чтобы, выглянув снова, увидеть сформированый силуэт огромного корабля с массивными надстройками и башнями, из которых угрожающе топорщились орудия.

По крайней мере, так подумалось Головину, поскольку всё, что он видел, воспринималось лишь на основе предположений, ведь раньше ничего подобного он не встречал даже в фильмах о фантастических приключениях.

В одно мгновение силуэт гигантского корабля засветился красноватым контуром, а затем из невидимых Головину орудий куда-то вдаль ударили яркие лучи.

Их свечения длились сотые доли мгновений, а затем они погасли, оставив лишь тающие островки розоватой плазмы.

Головин ещё не успел как-то осмыслить увиденное и оценить его масштаб, когда перед ним снова полыхнуло так, что завибрировали стенки капсулы, а затем прямо на неё, вращаясь и теряя раскалённые докрасна фрагменты, полетела огромная, отделившаяся от корабля часть.

И, как показалось ошарашенному Головину, она пронеслась от него всего в каких-то десятках метров.

А между тем на «горизонте», куда направлялся Марк, угасала фиолетовая гроза.

Именно оттуда был сделан ответный залп, и теперь прямо на глазах Головина корабль-агрессор стал торопливо маскироваться, становясь всё менее заметным и прозрачным.

Скоро сквозь него вновь стали видны звёзды, и лишь уродливый рубец на месте оторванной части корпуса дольше всего оставался видимым.

После этого неожиданного, потрясшего Головина события он три часа был погружён в раздумья, забыв про набор фильмов и полный ящик продуктов.

С одной стороны, там, куда он стремился, что-то определённо было, а с другой – не поступят ли с его капсулой так же, как с этим, невесть откуда взявшимся кораблём-агрессором?

Правда, капсула не была вооружена и никому не угрожала, ведь этот-то первым начал. К тому же корабль был большим и заметным, а капсула – лишь песчинка на радарном поле.

60

После этого впечатляющего приключения Головин ещё пару суток напряжённо ждал, что его примут за вражеский бот или какую-то торпеду.

Из неполного курса о средствах нападения он знал, что самые ходовые торпеды имели примерно такие габариты, как его капсула.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, он больше ел и старался неотрывно смотреть фильмы, однако это мало помогало, а от большого количества целлюлозы в животе стала чувствоваться тяжесть.

Пришлось отвлекаться на попытки классификации корабля-монстра, который, правда, он видел совсем недолго.

Впрочем, с самого начала было понятно, что ничего подобного ни в каких учебных иллюстрациях описано не было. Корабль был слишком большим. В масштабах даже не сотен метров, а целых километров.

Со спутанными мыслями Головин в очередной раз уснул в своей капсуле, забыв даже взглянуть на самодельный датчик приближения к объекту. А, проснувшись, взглянул на корпоративные часы, которые могли автоматически засекать время сна.

Они показывали двенадцать с копейками.

– Ничего себе! – удивился Головин и принялся растирать слегка онемевшее лицо.

Потом прислушался к внутренним ощущениям – после долгого сна пора бы захотеть хотя бы по малой нужде, но нет – не хотелось.

Головин решил, что на нём начинают сказываться теснота и малоподвижность, отсюда и замедление обменных процессов.

Выглянув по привычке в правый иллюминатор, он заметил изменения – звёздной карты, к которой привык, не было.

Он бросился к левому иллюминатору и замер. Перед ним в неясном свете ближайшей звезды предстала станция-диск. Огромная. Расстояние до неё определить было трудно, но, похоже, капсула Головина уже находилась на её орбите.

Пока он крепко спал, капсула достигла цели и была захвачена гравитационным полем станции.

Понаблюдав с полчаса, Головин удостоверился, что капсула не уходит от станции и вращается вокруг неё уже по круговой орбите, а значит, стадия эллиптической уже была пройдена.

Но что его ждало теперь? Удар о прочные стены станции, вспышка и лишь лёгкий налёт сажи на стене, вроде того, который только что показался на корпусе станции.

Головин стал приглядываться. Капсула продолжала двигаться, и постепенно его взгляду представала картина ужасающей раны. Вероятно, в такую пробоину поместился бы шаттл. А может, и десять шаттлов, Головин всё ещё не мог адекватно оценить размеры станции из-за прозрачности космического вакуума и отсутствия каких-то масштабных ориентиров.

Но эта огромная дыра с оплавленными краями и налётом углерода, который осел на корпусе извилистыми хвостами, наверняка была оставлена тем самым кораблём, который так удивил Марка пару суток назад.

Впрочем, помимо пробоин, которых оказалось две – одна за другой, Головин разглядел и множество порталов, за которыми должны были находиться разного рода погрузочные ворота, люки, входы в галереи обслуживания.

Портальные ниши были, но ни ворот, ни люков он не обнаружил.

Между тем на третьем-четвёртом витке стало заметно, что расстояние до станции сокращается. Головин с запозданием бросился к автопилоту, чтобы срочно изобрести метод, как, используя гравитационные заряды, замедлить падение. Ну, или хотя бы включить аварийный радиосигнал! Может быть, те, кто внутри, просто не видят его? Не заметили подлёта столь незначительного объекта?

А вдруг после перестрелки с гигантским кораблём им не до него? Дежурный диспетчер убежал помогать остальным, и никто не знает, что капсула с Головиным вот-вот разобьётся о станцию?

Внезапно на него напала апатия. Ну и пусть. Надоело нервничать, суетиться, лихорадочно что-то выдумывать.

Головин лёг на спину и стал смотреть в потолок. Он не чувствовал страха. Он не имел никаких чувств, ему лишь всё сильнее хотелось спать.

61

Странная непреодолимая сила усыпила Марка, сделав его податливым и беззащитным. Однако вдруг резкий укол боли заставил его подпрыгнуть, и Головин, выпучив глаза, уставился на расширяющуюся трещину в потолке, рвущуюся обивку, растягивающиеся тонкие нити теплопроводной сети. И услышал треск пенометалла, из которого состоял корпус спасательной капсулы.

Боль была во всём теле, и непонятна была её причина.

Головин закричал от отчаяния, и тотчас из корпуса слева вылетел иллюминатор, а стенка корпуса разошлась сверху донизу.

Трещина стала стремительно расширяться, пропуская внутрь свет от наружного источника.

Потрескивая разрывающимися рёбрами жёсткости, корпус капсулы быстро сжимался, и разделённые фрагменты наезжали друг на друга.

Из повреждённого холодильного шкафа начали вываливаться пищевые запасы, и это послужило Головину стартовым сигналом.

Он стал лихорадочно выбрасывать упаковки наружу, затем, изловчившись, выпрыгнул в сокращавшуюся пробоину сам, а ещё через мгновение корпус капсулы был смят мощными силовыми полями.

Головин наблюдал за происходящим через щель в смыкавшихся створках – как у лифтовой кабины. Фрагменты капсулы остались там, а он теперь находился в небольшом помещении с гладким прохладным полом бежевого цвета, по которому были разбросаны пакеты с едой и несколько мешочков с «электроводой».

Она могла увеличиваться в объёме при «разогреве» в специальном отсеке миникухни спасательной капсулы.

Отдышавшись, Головин огляделся. Всюду были белые матовые стены безо всяких дверей, но в одном месте он заметил какие-то тонкие полоски, что намекало на возможный выход.

Головин поднялся и, потоптавшись на месте, вздохнул ещё раз.

– Ага, я дышу, значит, здесь кислородная атмосфера. Я прав? Я прав.

За створками, где осталась его капсула, что-то ещё раз громыхнуло. Он стал прислушиваться, но больше никаких звуков не было.

Головин прошёлся по полу, стараясь не наступать на разбросанные припасы.

Удивительное дело, зона света двигалоась вместе с ним. Всё помещение, примерно пять на пять метров, хорошо освещалось, но там, где находился Головин, света было больше, а откуда он брался, было непонятно, поскольку никаких его источников не обнаруживалось.

Марк подошёл к тому месту на стене, где угадывались тонкие линии, обозначавшие выход. И когда он попытался коснуться обведённой линией части, та открылась, как настоящая тяжёлая дверь. Даже с заметным скрипом.

– Ничего себе, – произнёс он и, выглянув наружу, увидел только коридор всё в том же фоновом освещении.

Вернувшись, Головин собрал все припасы, которые удалось спасти, и рассовал по карманам. Однако всё не поместилось, и пришлось часть временно оставить.

Позже он надеялся вернуться за остальным, а пока сложил десяток упаковок кучкой возле стены – подальше от створок «лифта».

Оставив «холл», как мысленно назвал Головин это помещение, он вышел в коридор и стал продвигаться по нему сначала медленно, то и дело прислушиваясь, а потом быстрее, желая поскорее наткнуться на ещё какие-то двери и, если повезет, – на членов экипажа, ведь не просто так повсюду была годная для дыхания смесь и прекрасно работавшая искусственная гравитация.

В конце концов, Головин нашёл ещё одно помещение и вошёл в него безо всяких дверей, через широкую арку.

Тут повсюду было также светло, а в стенах имелись ниши. Одни были небольшими, куда можно было забраться только на четвереньках, в другие мог поместиться ресторанный столик на пару посетителей.

Когда-то Головин мечтал посидеть за таким столом с девушкой, с которой случайно познакомился на улице, помогая собрать рассыпавшиеся коробки, – она работала в доставке целлюлозы персонального синтеза.

Такая себе услуга для богатеньких.

Они поддерживали связь, перезваниваясь в течение недели, и всё это время Головин копил деньги для свидания, а ещё решил занять немного у Фредди – у него тогда были. Но затем девушка куда-то переехала, и свидание пришлось отложить, а потом пошли учебные контроли, и Головин через день принимал стимулирующие препараты, а потом ещё полторы недели выходил из тумана, накачиваясь минеральной водой.

К тому времени, когда он уже был в порядке, её диспикер уже не отвечал.

Но тот столик у окна, который он присмотрел в ресторане «Мимоза», Головин помнил до сих пор.

Оценив круглое помещение, он решил, что пока стоит остановиться здесь, и сгрузил продуктовые припасы в одной из подходящих ниш.

Потом ещё погулял по длинным коридорам, но они казались бесконечными, и он не смог даже примерно определить размеры станции.

Где-то попадались отдельные помещения, куда можно было попасть толкнув обозначенный сектор стены. Все подобные двери открывались одинаково тяжело и с одинаковым скрипом.

Головина это слегка удивило, но особого значения этому он не придал, поскольку хотел поскорее найти что-то обитаемое, ведь все комнаты, куда он заходил, были совершенно пусты, и лишь в некоторых из них попадались ниши, в которых ничего не было.

Промаявшись ещё пару часов, он не нашёл ничего нового, лишь сходил к месту своей высадки и забрал остатки съестных припасов, правда, потом едва не заблудился, потому что, как ему показалось, обстановка слегка изменилась, и когда он, наконец, нашёл круглую комнату с нишей, где складировал первую часть припасов, она уже была эллипсовидной.

А выбранная им поначалу ниша стала маленькой и неудобной, и он со всем имуществом переместился в соседнюю.

Поначалу пол был прохладным, и Головин слегка замёрз, но потом стало теплее, и, согревшись, незаметно для себя Марк уснул.

Ему определённо что-то снилось, ион на это живо реагировал, подёргивал ногами, вскидывал брови и улыбался, однако конкретных образов, похоже, не было, только реакции на них.

«Странно», – подумал он перед самым пробуждением. А потом проснулся и открыл глаза.

Перед ним была абсолютная темнота, и пару минут Головин лежал, раздумывая, где находится. В капсуле, у себя в общежитии или где-то ещё?

Послышался звук, показавшийся ему знакомым. Такой – металлом по камню. Звук повторился, и Головин вспомнил, что слышал его, когда спал. Этот звук его и разбудил. Негромкий, но какой-то тревожный.

«А почему темно?»– подумал он, вспомнив также, что высадился, наконец, на большую станцию и поначалу здесь было светло. И только он так подумал, как пол и стены вокруг него стали наливаться слабым светом.

– Ну, наконец-то, – произнёс Головин, и тут стало совсем светло. Он сел и, прислонившись к стене, снова услышал этот звук – металлом по камню.

А затем в проём из коридора заглянуло нечто.

Это был какой-то робот. Он стоял на четырёх опорах, и ещё несколько манипуляторов у него были сложены на боках и спине, если можно так говорить о роботе.

На месте головы имелся блок фасеточных линз на револьверном механизме. Блок проворачивался, и каждая новая линза, отсвечивая другим цветом, проецировала своё внимание на Головина. Он чувствовал это.

– Здрасьте… – произнёс Марк, смущённо улыбнувшись. Требовалось как-то наладить контакт, но он не знал, с чего начать. Никаких мыслей не приходило, ведь он только что проснулся.

– Я прилетел к вам недавно… Вот, решил пока тут…

На спине робота медленно разложились два манипулятора, нацелив на Головина какие-то острые шутки, похожие на шахтные гарпуны.

Марк проходил их по предмету разработок полезных ископаемых на метеоритах второго порядка.

Совершенно ненужная ему дисциплина, но требовалось выбрать дополнительный курс для расширения профессионального кругозора, и он выбрал этот, потому что материала там было совсем немного.

Сдал и забыл. Но, похоже, не всё. Вот эти острые штуки теперь очень напоминали Головину проходческие гарпуны.

Там было всё просто: залповый выстрел, гарпуны заглубляются в породу. Потом гарпунный станок отъезжает на безопасное расстояние и – подрыв по радио.

Порода разлетается кусками, все довольны.

Между тем на роботе разложилась ещё пара манипуляторов – те, что были по бокам.

– Вы понимаете меня? Я прибыл сюда недавно. Я хотел бы поговорить с вашим руководством.

На остриях «гарпунов» заиграли голубые искорки, револьверный блок фасеточных линз сделал пол-оборота, и четырёхногое существо замерло, не издав ни единого звука в ответ на слова Головина.

Тому такое развитие событий показалось пугающим, и не успел он произнести ещё какую-то глупую фразу, как вдруг что-то вцепилось в его ботинок и рвануло с такой силой, что перед ним схлопнулось пространство, слегка поцарапав Головину ухо.

Бум, бум, бум, бум… – звякнуло металлом по камню, но уже где-то за стеной. Головин открыл глаза и обнаружил, что лежит на животе, прижимая к себе какое-то количество пакетов и мешочков, которые успел загрести руками, перемещаясь сквозь стену.

– Что там у тебя? – услышал он голос и, резко перевернувшись на спину, увидел стоявшего над ним бородатого человека в полосатой пижаме.

– О, наконец-то, люди! – воскликнул Головин, вскакивая на ноги, схватив бородача за руку, стал её лихорадочно трясти. – Наконец-то, я встретил вас, сэр! Какая радость! Я думал, здесь вообще никого нет!..

– Я тоже рад, приятель, но ты лучше скажи – что там у тебя в пакетиках? Вон в том, голубеньком? Уж не пищевая ли целлюлоза от «Гринвуд био» градации ноль-пять?

– Да, похоже, что так, – несколько озадаченно произнёс Головин и, заметив, как загорелись глаза его нового знакомого, схватил с пола упаковку и протянул ему.

– Возьмите, там в нише ещё осталось!

– Спасибо, – сказал бородач и, едва сдерживая нетерпение, вскрыл упаковку, забросил в рот несколько гранул и, прикрыв глаза, стал медленно разжёвывать.

– Там ещё есть… – повторил Головин, слегка удивлённый такой реакцией его нового знакомого.

– Это вряд ли, – сказал тот, не открывая глаза.

– Почему? А, кстати, почему вы меня так резко дёрнули? Нога, вон, до сих пор ноет.

– Там снаружи был оптимизатор. И всё, что осталось в нише, он оптимизировал. Но за то, что ты успел протащить хоть что-то, огромное спасибо.

Бородач открыл глаза и представился:

– Меня зовут Билли. Хотя по документам я Бернард Уизерспун. Но здесь всё это не имеет никакого значения.

– А я Марк Головин, – сказал Марк, – а скажите, мистер, где остальные члены команды станции? Это ведь станция?

– Это? – переспросил Билли и огляделся, будто попав сюда впервые. И только сейчас Головин заметил, что и стены, и потолок, и пол были выполнены в куда более традиционной манере, безо всяких закруглений, странных ниш и сияющих поверхностей. Всё было обычно – даже светильники на потолке имелись.

– Я и сам ещё не разобрался толком, что это такое. Привык? Да. Но всё ещё не разобрался, да оно и не нужно.

– Вы… Вы здесь один? – почти что шёпотом спросил Головин, ужаснувшись своей догадке.

– Да, приятель. Совсем один.

– А почему? Разве этого достаточно на такую большую станцию? Вы знаете, я даже устал, бегая по коридорам, но так и не смог найти какого-то выхода или перехода.

– Ты думаешь, я тут что-то вроде служащего? – спросил бородач и, грустно усмехнувшись, забросил в рот ещё пару гранул целлюлозы.

– А разве нет?

– Нет. Вот ты как попал сюда?

– Ну, это долгая история…

– У нас здесь куча свободного времени – супертанкер и маленький шаттл в придачу. Так что не стесняйся. Я, знаешь ли, устал рассказывать анекдоты самому себе. Я их за два года не то что выучил, я их отшлифовал и могу рассказывать в двадцати четырёх литературных традициях.

– Что, простите? – произнёс Головин и даже подался назад, прижимая руки к груди.

– В двадцати четырёх…

– Нет-нет, вы сказали – за два года?

– Да. Два года, один месяц и четыре дня.

Головин прикрыл глаза, стараясь удержать слёзы. Однако ему не удалось скрыть своего огорчения.

– Да ладно тебе, стоит ли плакать, если ты, считай, родился дважды?

– Почему дважды? – уточнил Головин, шмыгнув носом и вытирая катившиеся по щекам слёзы.

– Ну, первый раз повезло, когда не шмякнулся о корпус станции. Обычно все залётные технические объекты так и заканчивают.

– Какие объекты?

– Технические. Но обломки породы из дальних галактик также приветствуются. Переработка ничем не брезгует.

– Да я и не понял, как всё произошло. Меня склонило в сон, и я очнулся, когда мою капсулу ломало в каком-то… Лифте, что ли.

– Разделочный блок. Там первоначальную структуру ломают просто силовыми полями, затем спекают низкочастотной плазмой, а потом уже всё это подаётся в тонкие деструкторы.

– То есть, если бы мне не удалось выбраться…

– Да, ты бы уже был в виде полуразрушенных аминокислот, находящихся на пути к этапу биологической протофазы.

Головин замолчал, чтобы успокоиться. Бородач Билл обладал талантом слишком яркой подачи материала.

– А второй раз это… Когда он приходил? – спросил Головин, кивнув на стенку.

– Да. Я почувствовал, что готовится оптимизация, и поспешил выдернуть тебя.

– А как ты… Сквозь стену, что ли?

Головин осторожно коснулся стены и присел на корточки, надеясь обнаружить полоски, как там – в коридорах, где ему удавалось находить двери.

– Сейчас ты не всё поймёшь, поэтому просто оставь этот вопрос на потом. Можно я ещё вот эти витаминки покушаю?

– Конечно, – разрешил Головин, поднимаясь. Билл тотчас подхватил с пола пакет и, вскрыв его, сунул в рот примерно двухнедельную порцию витаминов и ферментов.

Головин даже хотел предостеречь его, но подумал, что тот, наверное, знает, что делает.

– Слушай, а чем ты здесь питаешься целых два года?

Билл вздохнул и посмотрел на Головина таким взглядом, как будто уже жалел, что тот прибыл на станцию.

– Давай и этот вопрос на потом оставим. Пока у тебя есть паёк, будешь сыт, а потом и до остального дело дойдёт.

– Хорошо, а вот насчёт неотложных дел. Я пока здесь находился, как-то не думал об этом, да и обмен веществ из-за стресса, видимо, опаздывал. Но вот теперь мне бы хотелось посетить туалет. Как тут с этим?

– А вот с этим тут хорошо. Пристраивайся в любом углу, и все дела.

– Это не шутка?

– Не шутка, парень. Несмотря на то что тут всего лишь техническая зона, в отличие от внешней – зоны переработки. Здесь тоже никакие ценные субстанции не залёживаются. Это ведь не камни, их не нужно дробить или там суперпластики разлагать при высоком давлении. Тебе даже гигиенических процедур не потребуется.

– То есть… Так всё круто? – уточнил Головин.

– Да.

– А можно куда-то зайти? Ну, чтобы не прямо здесь…

– Иди прямо по галерее, там перегородки через каждые десять метров.

Головин пошёл в указанном направлении и скоро обнаружил подходящее место. А когда сделал всё, что ему было нужно, с удивлением обнаружил, что всё произошло именно так, как и предупреждал бородач Билл.

Правда, при этом Головин слышал какое-то шипение, однако потом никаких следов не обнаружил.

– Интересненько, – произнёс Марк, не зная, как на это реагировать.

– Ну, а живёшь ты где? – продолжил расспросы Головин, когда вернулся к Биллу. – Или тут можно просто везде валяться? Здесь же не холодно?

– Если не думать, что холодно – холодно не будет, – с задумчивым видом произнёс Билл, продолжая по одной поглощать витаминные гранулы.

– То есть… Как это?

– Видишь ли, Марк, тут всё зависит от того, о чём ты думаешь. Здешний климат очень откликается на твои мысли. И моделирует твою реальность.

– Что-то такое нам читали в курсе… – Головин замолчал, забыв, как назывался курс. – Ну что-то такое там было. Да. Мы это дело критиковали с какой-то там позиции.

– Ну, здесь никаких лекций, кроме моих, не будет. А экзамены придётся сдавать сразу на практике, – сказал Билл и бросил на пол незаконченную упаковку, – пойдём, я покажу тебе, где я живу.

Головин окинул взглядом разбросанные пачки с пищевыми припасами, раздумывая, нужно ли забрать их с собой, но решил, что разберётся с этим позже.

Идти в гости к Билли пришлось недалеко. Метров через тридцать они повернули налево, и ещё метров через двадцать по коридору оказалась просторная комната, один угол которой был заставлен какой-то простенькой мебелью.

Там были кровать с продавленным матрасом, шкафчик, стульчик с летней веранды, пара ковриков на полу. И окно. Самое настоящее окно, закрытое полупрозрачной занавеской с голубыми цветочками.

Головин остановился от удивления. От этого уголка в просторном зале веяло какой-то сказочностью.

– А откуда всё это взялось? Вы сами, что ли, всё это изготовили?

– Давай на «ты», мы же вроде уже познакомились.

– Да, Билл, извини. Это от удивления. Я думал, у тебя тут какие-то ящики в виде топчана, наклейки от коробок на стене – в качестве украшений.

– А такое разве бывает?

– У нас в общаге так было. У Фредди – моего соседа, никогда нормальной кровати не было. А я придумал из этикеток от бутылочных блоков с водой делать аппликации и на стенку вешать. Получалось свежо и необычно.

– Я был бы рад, но тут нет никаких ящиков и даже какого-то строительного мусора. Всё, что ты видишь, сделала станция, как ты её называешь.

– Что значит сделала? – уточнил Головин и несмело улыбнулся, полагая, что сейчас бородач признается, что это розыгрыш. – Тут фабрика, что ли, какая-то? Какой-то мейд-сервис?

– Присядь, проверь, как тебе кроватка.

Головин сел и слегка покачался, проверяя надёжность конструкции.

– Ничего вроде, – сказал он.

– Так вот, я тебе уже говорил, что тут, на станции, свой особенный климат и мысленные образы держатся намного дольше, чем в других местах. И станция или какой-то её управляющий центр реагирует на эти образы. И в конце концов, формирует эти образы в привычном для тебя виде.

– Погоди, то есть ты все эти вещи… Придумал, что ли? И они сразу появились?

Головин ещё покачался на кровати, а потом провёл ладонью по поверхности матраса. Ощущения были очень реалистичными.

– Я знаю, о чём ты думаешь, и за эти два года сам многое передумал, пересмотрел, много раз переанализировал. Всё началось с того, что, оказавшись во внешнем контуре, я стал законной мишенью для оптимизаторов.

– Так их много, что ли?

– Их столько, сколько нужно станции, чтобы они выполняли свои функции. Поскольку я активно убегал от этой машины, и он даже пару раз успевал стрелять в меня гарпуном, но, к счастью, неточно, вскоре появилось ещё несколько загонщиков. С ними я продержался ещё дня три, хотя я был в таком состоянии, что времени уже не различал. Спал урывками. А всё остальное время прислушивался и убегал. Как всё это вынес – непонятно. Однако, в конце концов, они загнали меня в такое место, откуда уже было не уйти. Я прижался спиной к стене, закрыл лицо руками и подумал со всей силы своего отчаянного положения – вот бы оказаться сейчас за этой стеной. И в следующее мгновение я очутился здесь, в технологической зоне. Это я её так называю.

– Обалдеть просто, – произнёс Головин, – то есть ты и меня выдернул таким же образом? Ведь там не было никакой двери.

– Ну, в некотором роде. Однако во многих местах имеются участки, некогда бывшие переходами. Например, все ниши прежде были переходами. В таких местах провернуть то, что я сделал, значительно проще.

– А кто эти переходы потом переделывал? Это ремонт, что ли, делали? Реконструкцию?

– Я не знаю. Станция тут давно. Может, сотни, а может, и больше лет.

– Значит, если я себе придумаю, например обед из ресторана, он может появиться?

– Нет. Но ты можешь придумать быть сытым, – сказал Вилли и улыбнулся, предугадывая реакцию Головина.

– То есть мне не нужна еда? Я могу быть сытым, и всё? А это не вредно?

– Я живу так два годы. В отличие от твоего случая, у меня не было никаких припасов, всё было уничтожено в знакомой тебе камере грубой переработки.

– В лифте?

– Да. Уже избавившись от преследователей-оптимизаторов, я обнаружил, что здесь совсем ничего нет, кроме подходящей дыхательной смеси, которая, между прочим, тоже не сразу сделалась такой. Поначалу тут жутко воняло и было много аммиака. Но пока я убегал от преследователей, мечтая в том числе и о том, чтобы отдышаться, станция подогнала параметры воздушной смеси под мои запросы.

– А до это здесь как обходились? Кто-то же был здесь до тебя?

– Я не знаю, кто здесь был, но, возможно, та атмосфера, которая мне казалась ужасной, для них была в самый раз.

– Хотел бы я знать, кто её построил и зачем?

– Кое-какие соображения имеются, но об этом позже, – сказал Билл, садясь на жёлтый садовый стул, – так вот, я был почти на издыхании от голода. В голове мутилось, в желудке сосало, и я временами почти отключался, ярко представляя себе разные блюда. Яркие, наперчённые, горячие и холодные. Мясо на углях, ботильоны, устрицы в арахисовом желе! Одним словом…

– Постой, да я и половины этих названий не слышал. Где ты всё это пробовал? Или это были лишь глюки?

– Э-э… – Билли слегка сбился с волны повествования. – Давай об этом также чуть позже. Так вот, мои видения желанной еды были настолько яркими, что, в конце концов, я стал испытывать чувство насыщения после таких видений. И что ни день, то всё более осязаемое, материальное насыщение, если тебе это о чём-то говорит.

– Да, говорит. Однажды я всего один лишь раз попробовал шидоммарин – Фредди уговорил. Так более материального глюка я не испытал за всё время учёбы. А это, поверь мне, аргумент.

– Но это было не видение, это надолго стало моей ежедневной практикой. К тому же после такого рода питания происходит также и процесс отправлений естественных нужд.

– Вот как?

– Представь себе. Потом я стал дальше работать в этом направлении и научился не только насыщаться, но и создавать образы каких-то необходимых мне вещей.

– То есть ты сейчас можешь ещё одну кровать сделать?

– Видишь ли, – произнёс Вилли и, почесав бороду, положил ногу на ногу, – всё не так просто. Система сопротивляется, ей не хочется тратить ресурсы на всякую непонятную ей фигню. Поэтому ты создаёшь какой-то образ, надеясь получить его в реальности, а она его разрушает как ненужный, паразитный проект. И только твоё упрямство, в конце концов, заставляет её подчиниться – осознать, что наличие вот этого, например жёлтого стула, является необходимостью.

– То есть ты должен думать это каждый день?

– И каждый день, и каждый час.

– Ничего себе, – сказал Марк и покачал головой. Он знал, что значит сосредоточиться на чём-то конкретном. Такое часто требовалось при прохождении учебных контролей. Но и тогда приходилось прибегать к химии. В остальное же время его мысли были как вольные птицы – перескакивали с одного на другое. Как тут выдумать кровать?

– И что, потом кровать всё же появляется?

– Сначала она появляется на краткий миг. Стоить тебе усомниться в её существовании, как система тотчас пользуется случаем оптимизировать свои расходы. Однако, когда ты достаточно укрепляешь нужный тебе образ, он становится неразрушимым.

– Слушай! – воскликнул Головин, вскакивая от возбуждения из-за пришедшей к нему неожиданно мысли. – А нельзя ли придумать какой-нибудь спасательный ботик со всеми удобствами, а? И убраться отсюда? Такое возможно?

Вилли улыбнулся и погладил бороду.

– В своё время я и так, и эдак обдумывал этот вариант, но есть два «но». Первое – придумывать его нужно снаружи станции, а там эта система материализации образов уже не действует. По крайней мере, в такой концентрации, как внутри. А второе – мне это не очень-то и нужно, по крайней мере – пока.

– Что значит не нужно? Разве ты не в тюрьме? – спросил Головин, обводя рукой пространство вокруг.

– Присядь.

Головин снова сел на кровать.

– Пришло время выяснить, как ты попал сюда, расскажи.

– Ну, я учился в свободной зоне на Натирее. Хотел стать навигатором. Вернее, не я, а отец мне посоветовал. С работой плохо, а на навигаторов всегда спрос, потому что учиться на них трудно, и поэтому их мало. Потом мы с приятелем нашли пистолет, продали его, и за нами начали гоняться все подряд, и мне пришлось сбежать. Со всякими приключениями я добрался до Манговезии, мне там работу предложили. Не успел отработать и полного месяца, как на усадьбу напали. Босс с оставшимся персоналом сбежали на шаттле, потом пересели с шаттла на пассажирское судно, и там на нас ещё раз напали.

Головин сделал паузу, переводя дух.

– Короче, я попытался сбежать на аварийной капсуле, а один из этих гадов выдернул из её панели блок навигации. Прикинь, да?

– А мог просто пристрелить тебя?

– Вот именно. Я до сих пор помню его смех. Но потом как-то мне удалось вырулить на источник нестандартизированных излучений.

– Каких? – переспросил Билли.

– Ну, тех, которые не используются в навигации для ориентации судов, потому что их источники и сама природа не изучены. Они есть, но что это такое, до конца непонятно. Вот их и не стандартизируют.

– Понятно. Ну, у меня на последнем этапе была похожая ситуация. Тоже добирался сюда на спасательном боте.

– Хороший бот?

– Очень хороший. В комплекте с яхтой шёл.

– Ты бежал с яхты?

– Да. Там была ситуация, похожая с твоей. Выследили, послали погоню. Но у меня яхта скоростная была, они стали отставать, поэтому решили меня немного поджечь – ударили ракетой, однако что-то не рассчитали. Яхта стала разваливаться, я прыгнул в бот, и он сразу стартовал. А через мгновение взорвался топливный реактор. Видимо, вспышка засветила весь их диапазон, а мой бот приняли за один из обломков яхты, поэтому больше не преследовали. Несмотря на то что на боте вся аппаратура была в порядке, станцию эту я не видел. Спал крепко, а проснулся, когда мой бот на секторы разваливался в том самом «лифте».

– Прямо как я. А это была твоя яхта, Билли?

– Моя.

– Так ты богач?

– Ну, тогда я был человеком состоятельным, а теперь не знаю. Мой бизнес остался без управления, и неизвестно, справился ли мой заместитель.

– А кто за тобой гнался?

– Кредиторы. Вернее, их люди. Я задолжал большую сумму и не смог вовремя выплатить. Начались неприятности, я решил временно сменить место жительства, но у банкиров всё схвачено – они узнали и отправили за мной погоню.

– Понятно, почему ты не особенно рвёшься выбраться отсюда, – кивнул Головин.

– Нет, ну поначалу-то очень хотелось. Тут же никаких условий для жизни не было, – сказал Билли, осматриваясь, как в первый раз, – но, как я уже говорил, теперь, когда моя жизнь здесь наладилась, я стал смотреть на это заточение уже иначе. Знаешь, я столько времени жил с этой тревогой, которая отравляла мне жизнь, что, когда здесь обжился, стал иногда чувствовать себя по-настоящему счастливым. Хочу ли я обратно? В перспективе – конечно, хочу. Но пусть обо мне забудут. А бизнес я могу начать заново.

62

Прошло ещё какое-то время. По словам Билли, два дня, и Головин ему верил, поскольку тот был здесь старожилом.

Он в любой момент мог сказать, какая температура окружающего воздуха, который час и какой по счёту виток сделала станция за последние сутки.

На вопрос – как он всё это определяет, Билли пожимал плечами и говорил: просто чувствую. И поди проверь – никаких часов и термометров в обычном понятии на станции не было. А собственные наручные часы Головина ходить перестали.

Всё то время, что Марк находился на новом месте, он только спал до одурения и ел привезённые припасы. Билли их больше не касался, понимая, что Головину они нужнее.

Он уже пытался заняться с новичком специальными упражнениями, благодаря которым в будущем Головин должен был научиться обходиться без привычной пищи, однако тот пока был не готов и лишь пялился на Билли осоловелыми глазами.

На третий день новичок почувствовал себя лучше, но стал замечать, что из-за отсутствия на станции душа он стал плохо пахнуть. К тому же ему было неловко, ведь он спал на матрасе Билли, правда, на полу. А хозяин довольствовался жёсткой кроватью.

Поев безо всякого аппетита, Головин почесался и вздохнул. Надо было что-то делать, ведь наверняка Билли эту проблему как-то решал.

– Слушай, а как ты тут без душа обходишься? Я смотрю на тебя – ты вроде в порядке. Пижама на тебе всё время чистая, борода, вон, подстрижена. Как без душа-то? Или ты этими самыми образами обходишься?

– В основном, конечно, да, обхожусь образами. Но прежде у меня был и другой способ, и для тебя он подойдёт.

– И что за способ?

– Синдикативный. Ну, это как бы купание, но не в воде, а в среде такого особенного излучения.

– Ничего себе. Насколько мне известно, такого рода купание в излучениях может быть опасно. Или нет?

– Нет, не опасно. После этой процедуры, правда, немного сохнет кожа, как при использовании некачественного средства после бритья, но за полчаса этот эффект проходит, и остаётся только чистота.

– Ну, альтернативы нет, поэтому я согласен.

– Хорошо, следуй за мной, – просто сказал Билли, и они двинулись дальше по коридорам внутреннего технологического контура, где все углы, закоулки и ниши были одинаковыми, и, по мнению Головина, заблудиться здесь было ещё проще, чем в контуре наружном.

Там хоть ниши были разнокалиберные.

– Ну вот, пришли, – через пару минут сказал Билли, когда они вышли в достаточно просторный холл.

При появлении гостей светильники на потолке стали ярче. Но больше никаких изменений Головин не заметил.

– И что теперь? Где какое-то оборудование или что там должно быть?

– Двигайся вот в этот правый угол, – сказал Билли, указывая направление.

– И всё? – удивился Головин.

– Пока всё. Ты иди, и терминальная закладка сработает, едва ты окажешься в её зоне.

– Что за закладка такая? – уточнил Головин, с опаской двигаясь в указанном направлении. Пока он ничего не видел и ничего не чувствовал, но уже испытывал страх.

– Это я делал закладки, чтобы станция не забывала о функциональности того или иного места.

– То есть она эту закладку могла уничтожить? – спросил Головин, чтобы просто отвлечься от страха, который уже коснулся его ног и поднимался по лодыжкам.

– Да. Но это прочная закладка, мне пришлось научиться их делать.

Головин начал ощущать покалывающее тепло, которое стало подниматься по ногам всё выше.

– Эй, кажется, началось! – крикнул он.

– Продолжай двигаться, пока не начнёшь что-то видеть.

– А что я должен видеть? – спросил Головин, но в ту же секунду увидел поверхность чего-то, во что он погружался, двигаясь «на глубину».

– Ну как?

– Что-то есть, Билли! Определённо что-то есть! – возбуждённо воскликнул Головин. – О, да меня начало раскачивать на волнах, Билли! Можно я поплыву? Я умею плавать!

– Пока не нужно, выходи. Для первого раза достаточно.

Головин повернулся и медленно побрёл обратно. Выходить не хотелось, это было первое по-настоящему новое и приятное впечатление за последние несколько дней.

Наконец, он вышел к Билли и, улыбнувшись, сказал:

– Мне показалось, я видел что-то вроде берега. Это видение?

– Нет, этот образ нарисовало твоё подсознание, выбрав самый подходящий для такого ощущения. Как сейчас – тело горит?

– Ну… – Головин провёл ладонями по брюкам и куртке. – Покалывает и это…

Он ещё раз провёл ладонями по одежде.

– Такое ощущение, что всё это постирали и погладили, Билли!

– Да, именно так это и должно выглядеть.

– Я фигею, Билли! Это просто волшебство какое-то! – в восторге произнёс Головин, оглядывая брюки, пиджак и рубашку дорогого бренда с белоснежным воротничком, издававшую теперь запах свежести и озоновой батареи.

Билли улыбнулся, но затем чуть наклонил голову, как будто к чему-то прислушиваясь, а потом сказал:

– Я должен отойти, подожди меня здесь.

И пошёл в угол – напротив того угла, где минуту назад Головин раскачивался на горячих шипучих волнах.

Снова вспомнив это ощущение новизны и лёгкости, Марк улыбнулся и, взглянув в сторону Билли, удивился ещё больше.

Тот стоял возле огромной, во всю стену, панели управления или чего-то похожего, заполненного множеством экранов и экранчиков, сигнальных огоньков, вводных терминалов и индикаторных полос.

Правда, видел эту панель Головин нечётко и лучше всего – вблизи контура фигуры Билли, а чем дальше от него, тем панель с приборами становилась прозрачнее.

– Эй, Марк, подойди сюда! – позвал Билли, и Головин подошёл, с удивлением рассматривая огромную панель, которая вблизи выглядела вполне осязаемой.

– Тут такое дело, Марк. Система обнаружила тебя, когда ты там купался в волновых эффектах.

– Да?

– Да. Вот видишь, на экране появилась запись?

– Вижу, – сказал Головин, чуть наклоняясь над чёрным экраном, где мелкими незнакомыми знаками было что-то написано, – это моё имя, что ли?

– Имя и фамилия. А напротив – временный рейтинг, равный тридцати.

– А что это значит?

– Это значит, что система дала тебе месяц на то, чтобы доказать, что ты здесь нужен.

– А если не докажу?

Билли не ответил, и Головин понял, что его утилизируют, как, наверное, и множество других, кто случайно попадал на станцию и оказался ей не нужен. Уже то, что его в последний момент выдернул из внешнего контура Билли, было большой удачей.

– А ты доказал, что нужен?

– Нет.

– А как же тогда?

– Я представлял, что забрался в настройки системы, чётко держался за этот мыслеобраз в течение долгого времени, и у меня получилось что-то там подкрутить и сбросить отрицательный рейтинг до нуля.

– И ты делаешь это каждый месяц?

– Да, приходится.

– А мой рейтинг ты можешь подкрутить?

– Выяснилось, что нет. Только ты сам.

– Но как? Сам-то ты на какой день смог остановить этот отсчёт?

– На двадцать девятый.

– Ничего себе! – Марк покачал головой. – Но чем я могу быть полезен этой станции? Делать влажную уборку?

– А что ты вообще умеешь?

Головин задумался. Так получалось, что учёбу он не закончил, значит, навигатором на этой станции ему никто работать не даст. Хотя, конечно, некоторые дисциплины у него прочно закрепились в памяти. Но что толку в этих отдельных дисциплинах?

– Я только учился, вначале в школе, потом вот в навигацкую школу поступил. Но даже если бы у меня был диплом, вряд ли такой крутой штуке, как эта станция, понадобился бы такой специалист.

– Это так, – согласился Билли, – ну, а на что ты жил, когда учился? Стипендию платили?

– Платили, но это так – слёзы одни. Два дня покушал, и нет стипендии. Родители немного денег присылали и что-то ещё подрабатывал.

– А где подрабатывал?

– Да где как. То какая-то физическая работа была. Ну там, спортивные тренажёры, например, тестировали.

– Это какие?

– Дартс, например. Нужно было выяснить, сколько попаданий коврик выдержит, вот и метали дротики целыми вечерами. Та ещё работка была.

– А ещё что?

– Ну, в последнее время проверял финансовую отчётность. Вначале у Ахмеда, в фасовочном цехе, а потом ещё у мистера Кейвена, на другом месте работы. Иногда по собственной инициативе проверял программные массивы…

– Тихо.

– Что?

– Помолчи.

Головин замолчал, понимая, что Билли прервал его не просто так. Сейчас он опять прислушивался к чему-то, склонив голову на бок.

– Ты вот что, Марк, можешь прямо сейчас проверить небольшой массив?

– Ну, могу, наверное, – ответил Головин, пожав плечами.

– Но вот только язык программирования…

– Язык не имеет значения, если только там не кубическая система. В ней ключ нужен.

– Нет, система линейная.

– Тогда можно попробовать.

– Ну, садись и покажи, что можешь, – сказал Билли, указывая на невесть откуда появившийся стул.

– Но его только что здесь не было! – воскликнул Головин. – Это что, Билли, ты так быстро умеешь выдумывать такие устойчивые образы?

– Я не могу. Это станция. Она заинтересована в твоей помощи и может здесь создавать какие угодно объекты.

– Понятно, – сказал Головин и для начала ощупал рукой спинку стула, а потом осторожно на него опустился.

Ничего особенного, стул как стул. Сиденье крутится, колёсики ездят.

– Как тебе терминал? Привычный или что-то изменить? – спросил Билли, который, видимо, использовался станцией как посредник.

– Ничего вроде.

Головин коснулся клавиатуры, и она показалась ему немного прохладной. Впрочем, иногда в офисе Ахмеда тоже было холодно, так что пластик клавиатуры холодил пальцы.

На экране на чёрном фоне появились строчки кода, и Головин заметил, что в них присутствуют некоторые из значков, которые показывал ему Билли.

Головин прогнал весь массив, в котором было около двадцати тысяч знаков. Поначалу зацепиться было не за что, сказывалась новизна ощущений, мешавшая сосредоточиться. Но потом что-то стало получаться.

Головин прогнал массив ещё пару раз и указал на три ошибки и один логический баг.

– В принципе, его можно не исправлять, общую задачу он выполнять не мешает, но он влияет на оптимизацию вычислительных мощностей.

В этот раз посредничества Билли не потребовалось. Массив исчез, и вместо него появилось несколько крупных значков.

– Это благодарность?

– Да, система признала твою работу.

– И что теперь, мне прибавят дней в рейтинге?

– Не знаю. Нужно, чтобы ты был нужным всегда.

– А если я не стану помогать станции, скажем, до двадцать девятого дня? – спросил Головин, поднимаясь со стула.

– Возможно, станция не увидит в этом необходимости.

– Увидит, ещё как увидит. Судя по этому короткому фрагменту, программное обеспечение плохо оптимизировано и может съедать до двадцати пяти процентов ресурсов.

– Ты думаешь?

– Ты же сам видел выделенные мною ошибки. На двадцать тысяч знаков это слишком много. Может, поэтому станция и тормозит, когда приходит страшный крейсер и первым шарашит по ней так, что там дырки остаются размером с пневмобус.

– А ты откуда знаешь про «Мичуринец» и про ущерб от его обстрела?

– Я видел этот корабль в тот самый момент, когда он стрелял. И видел также, как ответила ему станция.

– И что? Ответ был эффективным?

Головин помолчал, покачиваясь на каблуках. Потом взглянул на Билли и сказал:

– Пусть добавляет ещё тридцать суток, и тогда я расскажу всё в подробностях.

Билли рассмеялся. Но потом его лицо сделалось серьёзным.

– Думаешь, со станцией можно торговаться?

– Можно, если тебе угрожают оптимизацией.

Билли почесал в затылке.

– Давай, передавай мои условия, я же понимаю, что у тебя с этой машиной наладился контакт.

– Да, я передам. Но скажи, как ты мог найти ошибки в массиве, исполненном на неизвестном тебе языке?

– Я не знаю. Просто чувствую, и всё.

– Это хороший навык. Думаю, на этом можно сыграть. И знаешь что?

– Что?

– На экране появилась цифра шестьдесят. Станция приняла твои условия.

Головин, не поверив, взглянул на тот монитор, где должна была стоять его фамилия и имя, а напротив – посуточный рейтинг, и действительно, теперь в его строке красовались совершенно другие значки, но было ли это шестьдесят – он не знал.

– Ну ладно, слушайте, ты и станция. Я сидел в своей капсуле, практически спал или дремал, а тут это чёрное пятно справа по борту. Поначалу я думал – показалось, мне много что казалось в этой тесной капсуле, так что я не удивился. Но потом чёрное пятно стало разрастаться, и я понял, что это какой-то реальный объект перекрывает звёздную карту, и в тот момент, когда я осознал, что это военный корабль, он шандарахнул куда-то за горизонт, да так…

– Одну минуту! – произнёс Билли, останавливая Головина. – Следует уточнить в подробностях, как именно шандарахнул этот корабль: полоса пропускания, основной дубль, предначальная фаза и далее по кубиту – примерно двадцать разрядов. Ну, хотя бы по четыре знака на параметр.

– Ничего себе заявка, – сказал Головин, усмехаясь, – я не всё понял, но давай начнём с чего-то, что я хорошо запомнил. Значит, вспышка была ярко-жёлтого цвета, с лёгкой синевой по краям…

Дальнейшее повествование в сознании Головина продолжилось какой-то серебристой радугой с запахом дождя на осенней траве – ничего подобного он прежде не ощущал, не видел и не был с этим знаком.

– Ты меня поразил! – произнёс Билли восторженно.

– Что? – спросил Головин, отвлекаясь от радужных фантазий.

– Ну, то, как ты инсталлировал информационный импульс всей компании. Система машины проглатывала всё прямо без конвертирования! Чувак, ты говорил на понятном цифровому чудищу языке! Как тебе удаётся видеть в кубитном измерении?

– Каком таком кубитном измерении? Я даже не знаю, что это такое.

– Но ты только что говорил в кубитах и быстро так, скороговоркой!

– Честно говоря, Билли, я как будто был немного не в себе, – признался Головин.

– Я понимаю. Это называется эффектом отстранения, когда процесс осмысления мешает потоковому обмену, и тогда сознание отключается, и человек перебрасывает информацию в другом формате.

– Думаешь?

Головин почесал в затылке.

– Да, я знаю об этом. И мне со станцией приходится общаться в похожем режиме, правда, передавать такое количество информации не приходилось.

– А что это за кубитное видение такое? – уточнил Головин, дотрагиваясь до живота. Его ещё немного подташнивало.

– Кубитное видение – это видение в абсолютных координатах. Понял?

– Я его просто так видел. И как от него отвалился здоровенный фрагмент – насколько я понял, с какой-то гигантской пушкой.

– Это была башня с установкой «банзетт». Очень опасная штука. Станция после поражения ею восстанавливает выбитые фрагменты в течение двух недель. «Мичуринец» имеет восемь таких башен.

– Вот про это название я хотел спросить – что оно значит?

– Понятия не имею. Так мне транслирует станция. А ещё есть «Нуни», «Аллоиз» и «Параманика». Они приходят поочередно, и станция вынуждена вести с ними перестрелку.

– Офигеть! А что это за война? Кого и с кем?

– Слушай, пойдём перекусим. Ты будешь – основные блюда, а я ограничусь парой гранул.

– Пойдём, – сразу согласился Головин. Абстрактные темы, в которые здесь приходилось погружаться повсеместно, настолько его озадачивали, что хотелось прикоснуться к чему-то обычному, например поеданию аварийного пайка.

63

Перекусывали они у себя в жилом углу. Головин, соблюдая последовательность принятия элементов, а Билли – просто так, чтобы разнообразить досуг.

– Вот эта загущенная вода, она всё же не даёт такого эффекта, как обычная мономолекулярная, – пожаловался Головин, – у меня в брюхе какой-то непорядок. До диареи дело не доходит, но как будто не так там всё уложено. Нет того удовольствия от еды.

– То, чем ты питаешься, Марк, никак не связно с удовольствием.

– Возможно, Билли, но ты богач. По крайней мере, был им, а я привык питаться недорого и оптимально.

– А хочешь, я тебя водой напою? – спросил Билли, чувствуя неловкость от того, что высказался в адрес Головина не слишком этично.

– Водой? Здесь?

– Да. Есть у меня тут поилка, куда вода поступает прямо из окончательной переработки из зоны синтеза.

– Было бы неплохо, Билли. А это далеко?

– Нет, совсем недалеко. Идём.

Билли поднялся со своего жёлтого стула, а Головин – с кровати, на которой сидел, и они пошли в том же направлении, что и в прошлый раз, но свернули раньше и ещё немного поплутали по одинаковым смежным помещениям, пока Билли не остановился посреди одного из них.

– Пришли? – спросил Головин, осматриваясь, надеясь заметить хотя бы намёк на какой-то трубопровод или стоящий у стены кулер. Но ничего не было.

– Вот здесь, – сказал Билли и сделал несколько шагов к ближайшему углу, после чего Головин сумел разглядеть на стене что-то похожее на торчащий из-под штукатурки провод.

Он подошёл ближе, надеясь, что, как в случае с большой панелью управления, что-то проявится по мере приближения, но нет. Был только этот проводок.

– Вот тут вода, Марк. Можешь пить прямо из этой трубочки, – сказал Билли.

Головин недоверчиво осмотрел трубочку и потрогал её пальцем. По виду обычная пластиковая трубочка.

– Не беспокойся, там нет ни яда, ни грязи.

– А почему ты так уверен?

– Потому, что в ней нет ничего, пока ты не потянешь из неё.

– А ты?

– Я отвык. Первый год приходил сюда часто, потом реже, потому что лучше освоил технику реализации внутреннего состояния. Но раз в месяц бываю, чтобы станция не оптимизировала метку. Хотя вода мне и не нужна, но всё-таки какое-то разнообразие.

Головин осторожно взял трубочку в рот и потянул. И действительно, из неё пошла вода, имевшая лёгкий привкус мела. Головин одно время покупал такую, потому что на неё были хорошие скидки.

Он пил довольно долго, однако привычного насыщения не почувствовал, просто какую-то тяжесть в животе. Впрочем, здесь все ощущения были какими-то приглушёнными.

Потом они пошли обратно.

Утолив жажду, Головин весь отдался внутреннему анализу. Так уж у него было заведено, что сначала он набирался каких-то впечатлений и информации, а потом всё это обрабатывал, и у него возникали вопросы.

– Вот все эти названия кораблей, которые ты тогда произносил, что всё это означает? – спросил он Билли.

– Это враги станции. У них война.

– А война кого и с кем?

– Я пытался это выяснить, причём несколько раз. По мере того, сколько времени я тут провёл, ответы станции казались мне всё более понятными, однако до конца объяснить это, похоже, невозможно.

– Почему?

– То, как мы общаемся со станцией, это лишь какая-то её узкая полоса взаимодействий. Параметры, выходящие за её пределы, нам непонятны. И, скорее всего, не могут быть понятны.

– Ты говоришь как учёный.

– Здесь нахватался. Так-то у меня экономическое образование.

– Что ещё ты знаешь про эту войну?

– Скажем так, у меня сложилось определённое мнение, только и всего. Насколько я понял, это какая-то очень старая война. Я бы даже сказал – древняя.

– Но техника-то у них будь здоров, хоть они и древние, – заметил Головин.

– Ну да, учитывая, что военный флот никак не реагирует на их огромные корабли, значит, он их просто не видит.

– А на кораблях противников нашей станции тоже нет персонала? Тоже типа корабли-роботы?

– Не знаю, но здесь персонал точно был. Станция как-то «проговорилась».

– Прости, я уточню – ты как с ней общаешься, мыслеобразами? То есть ты задаешь ей картинку-вопрос, а она тебе – картинку-ответ?

Поскольку они уже пришли к своему жилому уголку, прежде чем ответить, Билли сел на свой стул. Головин присел на кровать.

– Немного не так. Вопрос я задаю практически текстом – просто проговариваю про себя. Иногда несколько раз в течение дней. А позднее у меня появляется понимание, что теперь я знаю ответ на этот вопрос. Причём это не озарение и восторг, а просто ощущение, что я давно это знаю.

– Круто.

– Так вот, персонал был, и я однажды в какой-то полудрёме увидел внутренние сектора, ведь кроме нашего технологического контура есть и те, которые ещё ближе к центру станции. Так вот, там есть и мебель, если это можно так назвать, и всякого рода камбузы, душевые, туалетные комнаты. Они, конечно, не такие, к каким мы привыкли, но мне стало понятно, что это именно то и есть.

– А может, там до сих пор кто-то живёт, а? – перейдя на шёпот, спросил Головин.

Билли вздохнул. Похоже, он и сам много раз думал об этом.

– Может, и есть, но вряд ли. Я чувствую, что здесь пустота, понимаешь?

– Да. Наверное, свихнуться можно без развлечений или таблеток каких-то. Как ты коротал время?

– Спал. А потом научился путешествовать по своему организму.

– Как это?

– Ну, например, по кишечнику.

– Ни фига себе. Это как?

– Воображаешь, что ты на какой-то капсуле путешествуешь по великану, например.

– Например, как капсула с препаратами?

– Да хоть и так. И вот, ты проходишь пищевод, желудок, ну дальше. Всё внимательно изучаешь и разглядываешь.

– За такие откровения в нашем привычном мире упекут в исследовательский комплекс.

– Это да, – согласился Билли, улыбнувшись в бороду, – но после таких путешествий я намного лучше начинал себячувствовать.

– А за что воюет станция со своими противниками?

– Не знаю. Но я так понял, что конфликт мог бы уже закончиться, но на некоторых кораблях есть управляющий персонал, а на других он потерян. Поэтому договориться невозможно. Там, где есть персонал, они могут пойти на какие-то компромиссы, а там, где управляет автоматический суперпилот, всё строго регламентировано. Есть враг, и с ним нужно воевать. Но это лишь моё мнение.

Головин после услышанного несколько минут молчал, глядя перед собой в пространство. Потом глаза его ожили.

– Билли, давай, начинай меня учить, чтобы без еды сытым становиться. Припасов моих надолго не хватит, а к этому же нужно как-то заранее приспосабливаться.

– Это так, но, с другой стороны, я приспосабливался сразу, потому что никакой еды не было. Зато высокая мотивация. Так что можешь выбрать этот путь – съесть всё, что имеется, а уже потом с высоким стимулом заниматься без перерывов.

– Шутишь, да?

– Нет. Просто предлагаю варианты.

– Лучше я постепенно. Давай прямо сейчас, можно?

– Можно, давай сейчас.

И они начали. Билли, вспоминая свои наработки первых дней, передавал как мог свои ощущения на словах, а Головин, прикрыв глаза, пытался ощутить их.

Поначалу дело шло не очень хорошо, ощущения не давались и исчезали, едва проявившись, но примерно через час, когда Марк уже начал испытывать голод, ранняя методика Билли стала получать отклик.

Ещё через час Головин сдался и отобедал согласно своей традиции – целлюлозой, ферментами и витаминами. Потом он хотел бежать к «источнику», потому что сгущенная вода была на вкус совсем не годной, но Билли удержал его, заставив ещё немного поупражняться «на жажду».

– Пока жажда провоцирует тебя, самое время этой провокацией воспользоваться, – сказал он.

А потом они сходили на водопой, и Головин вволю напился. На обратном пути, всё ещё немного смущаясь, он справил нужду в безупречно чистом углу одного из помещений. Однако вскоре от всего этого не осталось и следа. И Головин подумал, что ему нужно время, чтобы привыкнуть к этому эффекту и перестать конфузиться.

Потом они легли спать, но «среди ночи» Билли неожиданно разбудил Головина.

– Что случилось? – спросил тот, приподнимаясь со своего расстеленного на полу матраса.

– Станции нужно проверить ещё какое-то количество программного кода.

– Прямо сейчас?

– Да, срочно.

Головин сел, рассеянно глядя по сторонам.

– Вот твои ботинки, Марк, поторопись, пожалуйста. Похоже, станция начинает волноваться.

– Станция и волноваться? – переспросил Головин и, усмехнувшись, стал обуваться.

– Правда-правда, там у неё какие-то срочные дела. Я даже заснуть толком не успел. Единственное, что я понял, она что-то заподозрила.

– Дурдом какой-то, – пробурчал Головин, надевая второй ботинок.

64

Всё ещё плохо соображая после сна, Марк торопливо шагал за Билли, отмечая, что ничего с прошлого раза в коридорах не изменилось – всё те же светлые стены, загорающиеся осветительные панели с адаптивным управлением и отсутствие каких-либо запахов.

А вот звуки были – дыхание самого Головина и звуки шагов.

В какой-то момент он подумал, что, возможно, всё это сон и скоро он проснётся в своей уютной комнате в усадьбе мистера Кейвена или даже у себя в общежитии.

На мгновение Головин задумался, где проснуться было бы предпочтительнее, но к какому-то выводу прийти не успел, Билли остановился и сказал:

– Садись, всё уже готово.

Головин огляделся. Они стояли в том самом углу, где находилась «панель управления», как обозначал её для себя Марк. Правда, теперь, в отличие от прошлого раза, она не была скрыта призрачной дымкой и все ее элементы, от мониторов до маленьких адаптивных огоньков, просматривались очень чётко, так, что в их реальности сомневаться не приходилось.

Едва Головин сел за терминал, на экране появилось его задание. Быстро пролистав его, Марк определил примерный объём – двести тысяч знаков. Причём знаки в этом коде значительно отличались от знаков прошлого кода. Мало того, Головин заметил, что некоторые из них были динамическими, то есть изменялись.

Одни – с частотой в несколько секунду, другие – через полминуты или больше. А когда он в третий раз делал предварительный прогон, то обнаружил, что существуют не только динамические знаки, но также целые строки.

Пришлось делать перерыв, потому что стоило ему сконцентрироваться на проверке динамических элементов программы, как его начинало мутить, а потом он даже стал испытывать приступы удушья.

– Ничего себе, ты мне подкинул! – покачал головой Марк, отодвигаясь на стуле от монитора.

– Тяжело?

– Да, я с таким ещё не сталкивался на работе.

– И что – не сможешь?

– Пока не знаю… – сказал Головин, массируя шею и всё же поглядывая на монитор. С одной стороны, задача была нелёгкой, но ему самому было интересно – сумеет ли он справиться с таким заданием.

– Послушай, Марк… Система управления станции, она как бы настаивает, чтобы ты попробовал ещё раз.

– Я попробую, я обязательно попробую. Не сразу – наскоком не получится. Что-то я уже там понял, если можно так это назвать. Ещё пару раз занырну, и уже потом, я думаю, появятся первые результаты.

– Давай, Марк, заныривай, система станции намекает на какие-то угрозы для станции, ну и для нас, разумеется.

– Ну, час-то у нас имеется?

– У нас имеется полчаса.

Головин взглянул на Билли, тот пожал плечами, как бы переадресовывая сказанное системе.

Вскоре Марк снова взялся за дело, но чем глубже он погружался, тем более заметный испытывал дискомфорт.

Время истекало, Билли огорчённо вздыхал, а Головин, едва передохнув, снова бросался в глубины неизвестных кодов, и, в конце концов, у него сформировался ответ.

Уже еле шевеля пальцами, он начал отмечать позиции с найденными ошибками, выражающимися в некорректном коде.

Их набралось с полсотни, после чего экран погас, а Головин поднялся и, не дожидаясь Билли, пошёл обратно – подальше от помещения с «панелью управления».

Ему казалось, что на расстоянии от рабочего места напряжение покинет его быстрее. И это помогло – когда примерно на половине пути Билли догнал его, Головин чувствовал себя почти в порядке.

– Слушай, ты же топаешь по маршруту сам, ни разу не сбившись! – заметил он. – Как ты ориентируешься?

– Наверное, как и ты. Видимо, станция как-то ориентирует нас.

65

Когда они вернулись в жилой угол, Головин сразу упал на матрас и уснул. Он и так-то недоспал в эту «ночь», а ещё эта новая работа. Поэтому провалился сразу и спал так долго, что, когда проснулся, не сразу понял, сколько времени он находится на станции.

Сейчас ему казалось, что целую вечность. Было такое ощущение, что всё ему здесь было привычно, он чувствовал себя как дома. Однако он ощущал голод, а значит, мудрости мысленного насыщения ещё не достиг, и, следовательно, он здесь пока новичок.

Билли рядом не было, и Головин достал из шкафа очередной паёк – целлюлозу, витамины, ферменты и калорийные наполнители.

Сгущённую воду решил не использовать, а сходить позже на тот источник с трубочкой. Там вода хоть и отдавала какими-то минералами, но всё же это была вода.

Сидя на жёлтом стуле, он съел все компоненты в надлежащей последовательности и подумал снова прилечь, чтобы побыть после еды в покое положенные четверть часа, но лежать больше не хотелось, он и так проспал столько, что…

Определить, сколько именно, он не мог, наручные часы в корпоративном стиле у него совсем разладились.

Появился Билли. Он выглядел утомлённым.

– О, ты где был? – спросил Головин.

– Ходил в угловую рубку.

– Ты это так называешь?

– А как ещё? – уточнил Билли, садясь на жёсткую кровать.

– Я называю – панель управления.

– Тоже годится, – согласился Билли и прилёг.

– А сколько я спал?

– Часов десять.

– Неплохо. А ты чем занимался?

– Я же сказал – сидел всё это время в угловой рубке.

– И… Чего там?

– Не пойми что, – произнёс Билли и вздохнул, – все вычислительные ресурсы жужжат и грохочут. Похоже, станция даже добавляет компьютеру новые мощности.

– Интересно для чего?

– Полагаю, это как-то связано с тем, что ты там исправлял. Видимо, станция начинает узнавать что-то, чего до этого не знала. И запустила какие-то приготовления.

– Например?

– Например, я утверждал наши с тобой анатомические параметры. Размер ноги, рост, полнота и всё такое.

– Это ещё зачем? Станция нам с тобой собирается костюмчики сшить, что ли? – спросил Головин и несмело улыбнулся.

– Вряд ли костюмчики. Мне ещё пришлось утверждать всякие стреляющие штуки.

– Типа пистолетов? – удивлённо спросил Головин.

– Типа пулемётов. Я в этом не эксперт, да и стрелял всего пару раз в тире во время корпоративного праздника. Но мне были показаны такие образцы, что было ясно – человек к ним никакого отношения не имеет. Это совсем не наша культура.

– Ничего себе! Мы что же – воевать готовимся?

Билли ответил не сразу. Он продолжал обдумывать всякие полунамёки и едва заметные посылы, что подбрасывала ему станция. Раньше она «выражалась» более полными образами, но сейчас, похоже, на правильную коммуникацию с квартирантами у неё не было времени и ресурсов.

– Сейчас вся система занимается разведкой ближайшего пространства. И там обнаруживается множество объектов, которые прежде станция видеть не могла.

– И… Что это за объекты? – спросил Головин робко.

– Понятия не имею. Но, насколько я понимаю, складывая картину по отрывочным сведениям, доходящим до меня, станция в шоке и теперь создаёт схему размещения этих объектов.

– Ничего себе халтурка, – озадаченно произнёс Головин, даже не представляя, во что это всё может вылиться.

Он только-только начал тут обустраиваться, продлил себе рейтинг пребывания и готов был и дальше сотрудничать со станцией, в конце концов, когда есть работа не так скучно, ведь путешествовать по пищеварительной системе, как Билли, он ещё не научился.

– Как же раньше-то всё было так спокойно, а теперь задвигалось? Почему, как ты думаешь?

– Ну, раньше обстановка была не лучше, но станция об этом не знала, а когда ты провёл этот анализ неявных параметров, вот только сейчас я смог сформулировать это твоё действие. Ты знал, что делаешь именно это?

– Нет. Чтобы вот такое название – нет. Я чистил и оптимизировал коды, даже не зная их функциональных задач. Как-то так. А начинал и вовсе с текстовых документов – отчёты поправлял со всякой там бухгалтерией.

– Так ты бухгалтерское дело знаешь?

– Да ничуть. Я же говорю, я эти ошибки определял как ощущение лёгкого дискомфорта, что ли. Как будто это поверхность гладкая, а потом раз, и шершавая.

– А ты стрелял когда-нибудь, Марк?

– Да. На моей последней работе меня водили в тир. Поначалу было как-то не очень, а потом я втянулся. Даже ждал, когда моя очередь по графику подойдёт.

– На кого же ты работал, если вас в тире тренировали?

– Ну, я так понимаю, на не слишком законопослушных людей. Но это я лишь на месте понял. Так-то я ехал бумажки разбирать – типа секретаря что-то вроде.

– А ещё из чего-то стрелял?

– Один раз из пулемёта.

– Тоже в тире?

Головин не смог ответить сразу. Он сделал руками несколько неопределённых жестов, подбирая правильные слова.

– Один раз меня взяли на одну операцию, и я должен был прикрывать своих.

– Ты воевал, что ли? – спросил удивлённый Билли и сел на кровати, уставившись на Головина.

– Да где там воевал? Расстрелял весь магазин, как требовали, потом сбежал по железной лестнице и помчался к дороге. Меня там машина подобрала. А как соскакивал с лестницы, так и вовсе в снег мордой упал!

Последнюю фразу Головин добавил, чтобы разрядить ситуацию, ведь Билли мог подумать что-то плохое.

– А потом там наверху как грохнуло! А потом ещё раз, так что обломки бетона и всякий мусор сверху посыпались.

– И что это было?

– Ракеты из лаунчеров. Те, в которых я стрелял, определили моё место и шарахнули в ответ. Но, как мне и приказывал Феликс, это был начальник службы безопасности у нашего босса, как только я расстрелял магазин, сразу побежал вниз. Вот как-то так.

Головин закончил рассказ и чувствовал какую-то неловкость, а Билли всё молчал, сверля Головина пристальным взглядом.

– Это уже кое-что, Марк. Это уже кое-что, – произнёс он и снова лёг на свою жёсткую койку.

66

Билли уснул, и Головин сам отправился искать «водопой».

Заблудиться он теперь не боялся. После плотного контакта с управляющей системой во время тестирования кодов он стал чувствовать себя намного увереннее.

Если прежде ему все стены, углы и повороты казались совершенно одинаковыми, то теперь он замечал ориентиры, вроде разной интенсивности освещения в разных местах.

А ещё он стал замечать нюансы в работе системы искусственной гравитации, оттенки покрытия стен и пола, казавшихся прежде одинаковыми.

Головин шёл и замечал также исчезновение многих элементов – коротких перегородок или целых стен. И там, где раньше было несколько небольших помещений, теперь появлялось одно большое.

Угол, где находился «источник», Головин нашёл, но он также располагался в изменённом помещении. Заходить в угол пришлось трижды, и лишь на третий раз закладка Билли сработала и открылась торчавшая из стены трубочка.

Головин опасался, что воды в ней не окажется или она как-то испортится, но нет, вкус был прежним, и он вволю напился. А затем отправился обратно, размышляя об увиденном.

Станция сокращала внутренние элементы. Возможно, только на этом поясе, а может, и на всех. Поскольку никаких боевых действий станция не вела, иначе бы они с Билли заметили, значит, она, возможно, заготавливала какие-то материалы для быстрого ремонта, а может, собиралась производить солдат-роботов. Например, как тот оптимизатор, который пытался охотиться на самого Головина.

Билли ведь рассказывал о том, как станция производила дополнительных роботов-оптимизаторов, когда выяснилось, что одной такой машине за жертвой не угнаться.

Когда до жилого угла оставались пара коротких проходов и один поворот, Головин вдруг почувствовал слабость и, не удержавшись, упал на колени. Перед глазами пронеслись какие-то неясные образы – алгебраические функции, обрывки тригонометрии, прикладная топология.

Он и думать забыл про все эти дисциплины – сдал контроль, отошёл от таблеток и к концу недели снова бодрый.

«Хорошо бы домой позвонить», – вдруг подумал он. Или нет, не подумал. Эта мысль прошла перед ним написанным текстом.

«Наверное, это сон», – придумал Головин хорошее оправдание. И эта надпись также проплыла перед ним. А затем опять какие-то интегралы, пределы, а потом замелькали и вовсе непонятные значки, но мгновение спустя после их появления до Марка, как ему казалось, доходил их смысл.

И как только он понимал очередное начертание, объём его тела, как будто увеличивался. Он чувствовал себя каким-то надувным шаром.

Пролетела строчка и – вжик! Ещё серия значков, и снова добавка.

«Я так скоро лопну!» – проплыла перед ним очередная подсказка.

Головин уже понимал, что всё это проделки станции и она, выбрав все возможные ресурсы для защиты от чего-то, предстоящего ей, теперь взялась за него и Билли как за последние непродвинутые активы, торопливо усовершенствуя их и тем самым повышая свои шансы выстоять.

Перед глазами сверкнула вспышка, и Головин огляделся, как будто видел всё впервые. Однако сознание быстро адаптировалось, и он стал понимать, где находится и кто он такой. Правда, мешал этот шум в ушах. Но едва он подумал об этом, шум прошёл, и Головин, поднявшись с пола, продолжил свой путь и вскоре оказался в жилом углу.

Он выглядел утомлённым.

– О, ты где был? – спросил его Билли, который уже не спал и сидел на кровати, свесив босые ноги.

– Ходил на водопой.

– Ты это так называешь?

– А как ещё? – уточнил Головин, садясь на стул.

– Я называю – горный источник.

– Тоже годится, – согласился Марк и откинулся на спинку стула.

– А сколько я спал?

– Часов пять.

– Неплохо. А ты чем занимался всё это время?

– Ходил к источнику, – ответил Головин, и ему показалось, что ещё недавно они вели подобный диалог, только слова были слегка переставлены и они с Билли играли противоположные роли.

Впрочем, если в другой раз он счёл бы это бредом, связанным с адаптацией на незнакомом месте, то теперь истолковал иначе: станция оптимизировала энергетические затраты и использовала уже имеющиеся клише. И это показалось ему разумным.

– И… Чего там, у водопоя?

– Не пойми что, – произнёс Головин и вздохнул, – пока шёл, накрыло каким-то апгрейдом. И теперь я чувствую себя очень много знающим. Но что именно я знаю нового – сказать не могу.

Они помолчали. Потом Билли нагнулся и взял с пола пару новых носков в магазинной упаковке. Разорвал её и стал надевать носки.

– Красивый цвет, – заметил Головин.

– «Галатея». Я его сам придумал.

– Ты чувствуешь в себе какие-то изменения?

– Чувствую. Но я к этому привык. Я каждый день чувствовал в себе изменения, это такая местная специфика.

Надев носки, Билли обулся в пару новеньких кроссовок. А ещё на нём был спортивный костюм, хотя когда Головин уходил, он оставлял Билли в его уже привычной пижаме.

– Это ты сам надумал себе такой костюм и кроссовки?

– Нет, это станция. Это приготовления, друг мой.

– Да, понимаю. А я теперь вижу в кубитных координатах.

– Замечательно. Я тоже.

Билли поднялся и, потопав ногами, обутыми в новую обувь, удовлетворённо кивнул.

– Я тебя уже спрашивал про пулемёт? – спросил он.

– Спрашивал.

– А ты что?

– Я ответил.

– Значит, порядок.

Билли прошёлся по помещению, оценивая свои обновки, время от времени поглядывая в зеркало, которого Головин не видел, но знал, что оно есть. Просто машина экономила ресурс, давая ему лишь знание об этом зеркале, но опуская формирование визуального образа.

– Ты видишь карту, Марк? – спросил Билли, борода которого была укорочена до размера «шотландки».

– Какую ещё карту? – удивлённо спросил Головин и тут же увидел эту карту в кубитной системе. Это был кошмар. В середине находилась их станция, выглядевшая как цилиндр с расходящимися лучами транспортных коридоров, а к ней со всех сторон проявляли намерение выдвинуться около трёх сотен объектов.

Они не только намеревались, их намерение выглядело очень агрессивно.

Головин видел то, чего ещё не было – события, которые только должны были случиться.

67

Уже через полчаса Билли и Марк спускались по узкой лестнице на какой-то неизвестный сектор, о котором не знал даже Билли.

Головин ожидал, что спуск закончится какими-то новыми помещениями или подвалами с разной начинкой, вроде магистральных труб, теплообменников или ещё какого оборудования, однако окончанием их путешествия оказалась узкая площадка со шкафом витринного типа, в котором было всего два раздела – вещевой и оружейный.

В вещевом – их ждала пара жилетов с защитными пластинами, два шлема с закрытым забралом и перчатки – типа краг, с широкими раструбами.

В оружейном – две оружейные единицы, похожие на винтовки, с массивными магазинами, но без прицельных устройств.

Едва взглянув на них, Головин в своём сознании тотчас понял схему оружия и даже успел прочитать какие-то пояснительные надписи. Прицеливаться следовало с помощью визира, размещавшегося на обратной стороне забрала шлема.

Вид визира по умолчанию был в виде перекрестия, однако из архива можно было выбрать другой вид метки.

Едва Марку подумалось задаться вопросом, насколько хватит боезапаса, как пришло понимание – боезапас бесконечен, но в рамках предстоящей схватки.

Осознав полученную информацию, Головин испытал знакомое чувство страха. Однако сейчас оно не довлело над ним, не парализовало его волю, не учащало дыхание и не вызывало потоотделения.

Просто чувство лёгкого беспокойства, как повод для обострения внимания.

Защитный жилет сел как влитой и оказался в меру тяжёлым.

– Это из-за динодиевых батарей. Они должны поглощать динамические нагрузки, – пояснил Билли, хотя Головин его ни о чём не спрашивал.

Когда Марк взял в руки оружие, он ничего не почувствовал – как будто винтовка не имела веса. Однако она была прочной, он даже потряс её, полагая, что ему её невесомость лишь показалась.

– Нужно надеть шлем, – сказал ему Билли, и Головин понял, что с ним станции общаться проще. Или же она снова экономит, выбирая лишь один из каналов передачи информации.

Шлем подошёл не сразу. Сначала показалось, что в области затылка он болтается. Но, чуть качнув головой, Марк почувствовал, как обхват шлема становится плотнее, автоматически подстраиваясь под нужный размер.

И да, перед глазами появился маркер, а винтовка налилась такой необходимой оружию солидной тяжестью.

Головин повернулся в одну сторону, потом – в другую, насколько позволял узкий коридор. Ему показалось, что винтовка всё же тяжеловата для действия в ограниченном пространстве станции.

– Наведи маркер, и винтовка пойдёт легче, – снова вмешался Билли со своим скоростным каналом общения со станцией.

Головин последовал его совету, и винтовка как будто полегчала и почти мгновенно поворачивалась в то место, куда был наведён визир.

– Ты заметил, что мы прекрасно слышим другу друга даже в глухих шлемах? – спросил Билли.

Головин улыбнулся. Он ведь ещё и слова не сказал, а Билли уже знает, что его хорошо слышно.

«Это всё система управления станцией, – подумал он, – и кубитовое видение».

– В кого нам придётся стрелять, Билли? – спросил он, старательно выговаривая слова и подавляя любые мысленные образы, чтобы напарник не начал отвечать ему ещё до того, как будет задан вопрос.

– Станция будет обсчитывать цели за нас и выдавать их нам в…

– Подходящей для осмысления форме?

Билли взглянул на Головина из-под защитного козырька шлема.

– Ты обошёл мой канал общения со станцией. У вас с ней другой канал?

– Нет, Билли. Это что-то моё. Ну, то, чем я тестировал коды.

– Понимаю, – кивнул Билли, – взгляни на карту.

Головин взглянул. На искажённой схеме в кубитном видении он разобрал уже знакомый цилиндр, лучи транспортных магистралей и россыпь сверкавших, словно бриллианты, меток, обозначавших десантные средства противника. Они облепили транспортные магистрали сектора «север-альфа-двадцать-двенадцать» передовой части пояса «А».

Так значилось в сопроводительном тексте, написанном на какой-то абракадабре, однако её смысл был Головину транслирован.

Потом пустота. Никакой информации. Марк взглянул на Билли – тот прикрыл глаза, принимая очередной пакет данных.

– Когда начнётся бой, Билли?

– Бой уже идёт. Они уже в наружном периметре. С ними сражаются оптимизаторы. Сейчас все… Все ресурсы брошены на их воспроизведение… Поспешим отсюда, этот сектор будет оптимизироваться – станции нужны ресурсы.

– А мы?

– Взгляни на карту, нам поставлена задача перейти на новое место.

Головин легко вызвал карту – в кубитном видении это было просто, и увидел огромный многослойный сектор станции во всех подробностях. И это была лишь небольшая её часть.

– Ничего себе… – произнёс Марк, замечая, как на построенном маршруте появляются сверкающие точки.

– Мы должны остановить их продвижение, – сказал Билли, – за мной!

68

Едва они поднялись наверх, за ними тотчас обрушился и растворился без следа лестничный пролёт и перегородки.

Головин обернулся, но успел различить только лёгкую дымку, которая тотчас растаяла, оставляя большой объём пустого пространства размером с ангар.

Ощутив его интерес, стали загораться осветительные панели. Но тотчас погасли и исчезли совсем, едва Головин вернулся к маршруту.

Скоро он нагнал Билли, который остановился перед поворотом, за которым их уже поджидал противник.

Впрочем, выдвигаться дальше напарник не спешил.

Головин встал рядом, сжимая оружие. Он понимал, что дело серьёзное и за поворотом они столкнутся с чем-то неизведанным. И как это будет смотреться в кубитном видении?

– Давай, Билли, а то перегорим. Что-то я совсем тупею, – признался Головин. Страх в его новом состоянии проявлялся иначе.

– Хорошо, сейчас сначала выглянем, а потом…

Только они собрались выглянуть, из коридора на роликах выкатились два оптимизатора.

Головин повёл было оружием, но винтовка его не слушалась, а визир на маске не тронулся с места, потому что это были свои.

Оптимизаторы начали отстреливать гарпуны, которые громко хлопали, врезаясь во что-то дальше по коридору, а Билли с Головиным пока ещё оставались за углом, набираясь смелости.

Между тем станция уже торопила их. И поскольку заторможенный Билли не отзывался, канал открылся для Головина, и он сразу понял, что промедление катастрофично – противник быстро накапливается и скоро пройти его будет невозможно.

Ему открыли карту, и теперь он видел целые россыпи бриллиантовых точек в секторе станции.

– Ну что, готов? – спросил Билли.

– Давай уже! – ответил Головин, и они выскочили из-за угла.

Впереди замаячили какие-то силуэты, и Марк начал стрелять.

Визир оказался каким-то медлительным, должно быть, у управляющего центра было много работы, и за всем он не поспевал, поэтому заряды ушли впустую, а ответным огнём противник разнёс обоих оптимизаторов, и Головину с Билли досталось разлетевшимися обломками.

К счастью, рядом оказался ещё один переулок, в который они нырнули, и снова встали у стены, набираясь сил для следующего броска.

– Ты стрелял?! – крикнул Головин.

– Стрелял! Но не попал!

– Аналогично! Прицел плавает, а эти гады времени на прицеливание не дают!

– Не дают, – согласился Билли, – как ты думаешь, что это такое? Кто они?

– Не знаю. Я в этом шлеме как под таблетками. Торможу очень.

– Это чтобы мы не боялись. Я так думаю.

– Возможно. Но если мы не сможем нормально стрелять, нас здесь положат, и всё, – сказал Марк.

– Как думаешь, есть у нас шанс их перебить?

– У нас двоих – вряд ли, – качнул головой Марк. А потом снял шлем и бросил на пол.

– Ты чего?

– Ух ты! Как всё сразу ярко и чётко! – воскликнул Головин и встряхнул головой.

В этот момент послышались цокающие звуки, и по коридору справа от них появилось ещё одно звено оптимизаторов, которые выглядели куда более угрожающе.

Теперь это были стальные пехотинцы с парой опор для передвижения, автоматической пушкой «на плече» и набором прицельной аппаратуры. Головин попробовал снова направить на них винтовку, и теперь она двигалась, как он хотел. Оптимизаторы на его жест внимания не обратили и открыли беглый огонь из пушек по видимому им противнику.

С той стороны послышались разрывы снарядов, какой-то скрежет и визг, издаваемый, как показалось Марку, живыми существами. Впрочем, уверенности не было, поскольку без шлема и его искусственной реальности он опять испытывал волнение и ужас.

Грохот выстрелов, вспышки, скрежет и резкий запах топлива, на котором работали разгонные камеры автоматических пушек, – всё это напрочь отбивало желание идти в атаку.

– Ты зачем сбросил шлем?! – крикнул Билли.

– Я так лучше понимаю, что происходит, и винтовка двигается!

– Но тебя могут подстрелить, и карты ты теперь не видишь!

– Карту видишь ты. Сейчас этих ребят уработают, и мы с тобой выпрыгиваем!

Головин оказался почти прав, «уработали» одного оптимизатора, а второго слегка повредили. Его лишь отбросило к противоположной стене коридора, но он снова открыл огонь, и тут из-за угла выскочил Головин.

То, что он увидел, в корне отличалось от того, что было в первую вылазку. Теперь это были не аморфные силуэты, а стоящие на двух опорах боевые машины, увешанные датчиками и неизвестного вида вооружением.

Головин начал стрелять навскидку, отметив, что видит два ряда врагов поперёк широкого коридора. А значит, их там не менее двадцати.

Его винтовка била без перерывов, а он мчался вперёд, забывая дышать, так сильно концентрировался на стрельбе.

Марк уже чувствовал на себе внимание этих существ и внимание всех их датчиков. Наверное, в ближайшие пару мгновений его должны были накрыть залпом, но тут вмешались присланные станцией резервы.

Ещё полдюжины оптимизаторов открыли огонь, и справа от Головина пронёсся поток плазмы и раскалённых болванок.

Стена врагов колыхнулась и вспыхнула от перекрёстных разрядов высвобождённой энергии. Должно быть, это взрывался их боезапас.

За этим огненным смерчем рассмотреть отдельные цели было невозможно, но Головин увидел и вторую, и даже третью шеренги.

Его винтовка снова стала стрелять не останавливаясь.

Ещё один бросок, и победа! Под подошвами захрустели составные части вражеских солдат. Какие-то платы, концентраторы, расколотые линзы, лёгкая вязь сверхтонких проводящих жил.

Тяжело дыша, его догнал Билли, подкатились уцелевшие оптимизаторы, битые и закопчённые. Своим активным участием они брали на себя всю силу ответного удара. Но теперь их активность иссякла, они ждали новых приказов, которых пока не было.

– Марк… Марк… – Билли оставался в шлеме, а потому между ними пролегала целая река непонимания.

Головин знал, что видит Билли, а тот не понимал, почему Марк поступал именно так – бросался вперёд, наплевав на безопасность.

Он был на станции давно и привык соблюдать установленные правила. А Головин прибыл из внешнего мира недавно, и у него на этот счёт были собственные соображения.

– У нас новая задача, Марк! – сообщил Билли, вглядываясь в невидимую Головину карту.

– Куда теперь? – уточнил тот, осматривая винтовку.

На ней не было видно никаких движущихся деталей – всё было скрыто. Он впервые по-настоящему ощутил тяжесть этого оружия.

– Ещё пятьдесят метров вперёд!

Головин кивнул.

Будто услышав Билли, прибыло ещё подкрепление оптимизаторов. Они сразу выдвинулись вперёд в качестве ударной силы. Теперь их было десять, но некоторые уже имели повреждения.

69

Головин побежал за ними, чувствуя уверенность и какой-то задор.

Только что он стрелял навскидку, и почти все выстрелы были точными. В момент отчаянной атаки думать об этом он не мог, но сейчас даже испытывал какую-то радость.

Однако радовался он недолго, поскольку на новом месте их встречал совсем другой противник.

Шагающие машины почти вдвое крупнее тех, что были на прежнем рубеже. У них имелась другая защита и более мощное оружие. Огонь оптимизаторов не нанёс им фатальных повреждений, в то время как ответный залп разметал атакующие порядки, и снова на Головина с Билли обрушился дождь обломков и брызги раскалённых технических жидкостей.

Марк ощутил ожог на правой щеке, а Билли вскрикнул, схватившись за плечо, куда прилетел большой обломок.

Но пока ещё Головин продолжал бежать и стрелять, стараясь вовремя определить тех, кто вот-вот выстрелит в ответ.

Встречные заряды секли стены и пол, взметая облака испарённой материи. Но в какой-то момент Марк обнаружил, что бежит один – последний оптимизатор, прыгавший на подбитой опоре, был снесён сдвоенным залпом, а враги были совсем близко.

Головин уже мог рассмотреть их, однако по-прежнему не мог понять – живые ли это существа или же роботы.

Фасеточные глаза, блоки аппаратуры, опоры, манипуляторы, выносные штанги с каким-то дополнительным вооружением.

И ещё они оказались крупнее, чем выглядели издалека. Наверное, это был фокус станции, желавшей подбодрить своих защитников.

«А Билли, благодаря шлему, всё это кажется лишь слегка утомительной пробежкой», – подумал Головин и снова увидел свои мысли, словно текст на чёрном фоне. И ещё эта тяжесть в груди, и странное жужжание.

Но нет, это было не жужжание.

Свет и цвета вернулись к Головину, и он увидел склонившегося над ним Билли, который тряс его и что-то кричал.

Шлема на напарнике не было, остатки бороды были опалены, из рассечённой щеки текла кровь.

– Марк, ты жив?! Марк!

«Да жив я, жив, не кричи!» – ответил Головин, но перед глазами снова проплыл только текст. Затем, полностью очнувшись, он стал сильно кашлять, ощущая во рту привкус крови.

– Чем это так воняет, Билли? – спросил он, приподнимаясь. В этот момент совсем рядом по коридору пронеслась новая команда оптимизаторов, и снова закипел бой, однако Головин с Билли находились за очередным спасительным углом в переулке.

– Это твой бронежилет! Когда в тебя попали, он прямо вспыхнул весь, но потом осталось только это пятно.

Головин сел и увидел на груди прогоревшую обшивку и обугленные защитные пластины.

Раздался взрыв, и к ним в проулок залетело несколько обгорелых узлов от оптимизаторов.

– Мы не вытянем против них, Марк, – признался Билли. После потери шлема он стал мыслить яснее.

– К тому же к ним подходят новые десантные эти самые, как их…

– Транспорты? – уточнил Головин.

– Неважно. Они будут таранить стены и заходить не со шлюза, как эти…

Билли прервала новая атака оптимизаторов с грохотом их пушек и ответной стрельбы пришельцев.

– Это сведения от станции?

– Ну, а откуда же…

В этот момент прямо напротив проулка в корпус станции врезался таран, который раскрылся внутрь острыми лепестками, и из него в коридор ринулись пехотинцы врага, ростом под два с половиной метра, залитые в броню с интегрированным оружием и оранжевыми фасеточными глазами в пол-лица.

Головин вскинул винтовку и стал торопливо стрелять. Билли со страху – тоже, поражая противника с близкой дистанции.

Враг был озадачен такой яростной контратакой, и высадившийся десант из примерно двух десятков бойцов разбежался, оставляя потёки желтоватого масла.

– Давай туда, Билли, это наш последний шанс! – крикнул Головин и рванулся в начавший уже закрываться таранный узел.

Билли едва успел за ним следом, перед тем как узел сомкнул лепестки и в десантном коридоре стало абсолютно темно. Тем не менее Головин продолжал бежать, ориентируясь на эхо от собственных шагов.

Этот десантный тоннель оказался длиннее, чем он ожидал.

Но вот и свет. Это был какой-то накопитель, но уже на борту вражеского корабля.

– Где мы, Марк?! – спросил Билли, вертясь с винтовкой и со всех сторон ожидая нападения.

– Тут только одна дверь, – сказал Головин и попытался дёрнуть её на себя, сунув руку под подобие кодовой панели.

Но дверь не поддалась, и Марк в отчаянии в эту панель выстрелил.

Массивная дверь вздрогнула, как живая, и отошла от стены на полсантиметра, и уже со второй попытки Головину удалось её открыть.

За дверью оказался ярко освещённый короткий коридорчик со стойками аппаратуры вместо стен, а за коридорчиком обнаружилась просторная рубка с несколькими штурманскими терминалами, где за главным – капитанским, восседало нечто жуткое на вид, сочетавшее в себе элементы живого и механического.

Головин сразу выстелил, сбив чудовище с кресла, но оно тут же взметнулось к потолку, оттуда – мимо Билли – в дверь и лишь в тоннеле взвыло от боли, ухитрившись дистанционно захлопнуть дверь в рубку.

Дверь грохнула, Билли вскрикнул и выронил винтовку. А Головин быстро прислонил свою к столу и вскарабкался на неудобное кресло с чуждой ему бионической формой.

Но, не замечая этого неудобства, он быстро ударил ладонью в боевой перчатке по широкой клавише, отвечая на заданный компьютером чужого корабля вопрос.

Тотчас на мониторе появился следующий вопрос, и Марк, не думая, выбрал очередной ответ, хотя и видел эти значки впервые.

– Что ты там нажимаешь, Марк?! – крикнул Билли, подбирая винтовку.

– Погоди… – отрезал тот и сделал очередной выбор, после чего корабль сбросил штурмовой таран, и за дверью рубки лязгнула замыкающая панель, делая корпус судна вновь цельным.

– Отлично! – воскликнул Головин и сделал последний выбор, после чего корабль оставил корпус многострадальной станции и начал от него удаляться.

– Похоже, ты нажимал всё правильно, да? – спросил Билли, подходя к Головину и вытирая с щеки кровь.

– Да вроде, – сказал тот, поднимаясь с неудобного кресла.

– А что мы сейчас делаем?

– Мы драпаем, друг мой! Похоже, станция сделала для нас доброе дело – кубитное видение позволяет понимать смысл даже неизвестных значков. Я не знал, что оно там пишет, но я видел последствия того или иного выбора. А потому не ошибся.

– И что мы сейчас делаем?

– Мы отчалили от станции, насколько я понял, в аварийном режиме, бросив там трап и таран. О команде я уже не говорю, а вот это…

Головин нагнулся над монитором.

– А вот эти отметки в отдельном окошке – похоже, наши преследователи.

– Так быстро?

– А что ты хочешь – военная операция. Видел же, как они подготовлены. Мы только шуганули этого отсюда… А у них, наверное, сразу узнали о случившемся.

– И что делать будем, Марк? У меня кубитное зрение, похоже, уже не работает. Я себя совершенно глупо чувствую. И беспомощно. Руки, ноги просто отяжелели.

Билли опустился на пол и положил винтовку рядом.

– Это вон чего… – произнёс Головин, вызывая на экран какую-то таблицу.

– Чего?

– У них тут гравитация один-семнадцать. Потому и тяжело. Сейчас поправим, а ещё… Это я тоже поправлю.

– Что там?

– Тут в атмосфере гелий и ещё какой-то синтезированный газ. По идее мы здесь и дышать-то не можем.

– А почему ещё Ды… Шим? – спросил Билли, уже едва дыша.

– Минуточку, – произнёс Головин, задерживая дыхание и торопливо поправляя параметры для генераторов атмосферы.

Поначалу их во враждебной атмосфере поддерживала станция, но по мере удаления от неё они с этим набором газовой смеси остались один на один.

Хорошо, что Головин вовремя применил свои развитые станцией способности. А Билли совсем спёкся и, завалившись на бок, хватал ртом воздух.

– Эй, ты не раскисай там! Я тут у них продуктовый мейдер нашёл, похоже, мы сможем синтезировать себе какие-то годные харчи.

– Ой… – простонал Билли, приходя в себя после того, как атмосфера посвежела и в ней появилось достаточно кислорода.

Вдруг сработал какой-то звуковой высокочастотный сигнал, и не успел Головин ещё понять, что он значит, корабль сотрясло от сильного удара.

На экране замигал ярко-жёлтый квадрат. Корабль запрашивал разрешение на ответный удар, поскольку автопилота смущало, что их атаковали свои.

– Да ответить же, конечно! – крикнул Голову и ударил по огромной клавише. И тотчас вместо пяти меток сидевших у них на хвосте две превратились в дымку, но три остались в строю и, как показалось Марку, они были не так просты, поскольку были крупнее и резче маневрировали.

Дно корабля вновь содрогнулось от удара, и на этот раз автопилот запросился в прыжок, поясняя свою просьбу безвыходным положением.

Всё Головин разбирать не стал и дал разрешение на прыжок.

Корабль снова вздрогнул, но на этот раз без грохота.

Головин почувствовал, что его затошнило, и обессиленно опустился на пол.

На какое-то время он даже потерял сознание, а когда пришёл в себя, в рубке было самое настоящее пекло. Наверное, градусов под сорок.

Впрочем, не успел он ещё забраться в неудобное кресло, как температура начала спадать – климатическая система здесь работала очень эффективно.

– Ты не мог бы что-то сделать с температурой, а то я весь потом изошёл, – пожаловался Билли, который уже стянул с себя спортивный жакет и стоял с голым торсом и красной физиономией. От пота воспалилась его рассечённая щека, и Головин предложил ему поискать аптечку.

Билли занялся поисками, а Марк неожиданно выяснил, что атмосфера в рубке раскалилась во время прыжка именно из-за её нового состава. Оказалось, что при таком её составе совершать прыжки было запрещено.

– Ну, кто ж знал, – произнёс он и стал снимать пиджак.

Немного поупражнявшись с терминалом, он научился вызвать навигационную информацию и вскоре уже вовсю листал карты звёздных секторов. Некоторые из них были ему знакомы.

– О, вот эту я знаю! И вот эту тоже! – сказал он, останавливая просмотр.

– Как ты можешь знать, их же сотни тысяч? – удивился Билли, останавливаясь рядом. Он не нашёл аптечки, зато обнаружил что-то вроде синтетической целлюлозы и теперь держал её, прижав к щеке.

– Все их знать и не обязательно. Обычный навигатор знает примерно десять тысяч.

– Ни хрена себе! И ты тоже?

– Я – только тысячу. Я же не полный курс отучился.

– Слушай, а зачем запоминать эту информацию, если её запросто можно взять из архива? Чего так напрягаться?

– Э, не скажи. Ситуации разные бывают. Навигатор – это последняя надежда в случае аварийной ситуации, когда энергообеспечение хромает и бортовой компьютер не может загрузить вычислительные мощности на полную катушку. Задержка в сотую долю секунды может привести к столкновению с астероидным призраком. А навигатор отреагирует мгновенно. Но для этого ему нужно знать, в каком он районе после неудачного прыжка оказался, ведь «климат» в космосе весьма разный.

– Ну, и чего ты там нашёл?

– Есть несколько районов, которые мы можем выбрать для прыжка.

– А мы не запаримся опять? – спросил Билли, похлопав себя по впалому животу.

– Нет. Мы прыгнули на максимальную дистанцию, а тут можно запрограммировать половинную. Тогда в кабине будет максимум душновато.

– Душновато это ещё ничего.

– Как насчет Портобелло? Ещё тут есть Кавтар, Лусия Вторая, Эймакс… Это названия самых развитых планет в районах, которые мне известны.

– Да я понял, я просто думаю.

– Что, плохо тебе знакомы?

– Напротив, – ответил Билли и вздохнул, – на Кавтаре и Эймаксе меня сильно искали.

– Значит, другие?

– Нет, пусть будет Кавтар.

– Ты же сказал, что там тебя ищут?

– Может, и не ищут уже, но там у меня хорошие связи. Кое-какие заначки. Кавтар мне подходит. А тебе-то куда удобнее?

– Мне всё равно. Главное – чтобы можно было родителям позвонить, сообщить, что у меня всё в порядке.

– Это не проблема. Кавтар – развитая планета, все услуги связи там в порядке.

– Так я набираю?

– Что, прямо вот так сразу? – изумился Билли. – Это же, должно быть, гигантские расстояния!

– Длянас – гигантские, – согласился Головин, – но у этих… Оппонентов станции – технологии просто бешеные. Наше среднее судно класса «бигбасс» смогло бы преодолеть то же расстояние за десять прыжков, с технологическими перерывами между прыжками в полсуток. А тут, прикинь, таблица показывает – два прыжка. Но мы разобьём на половинки, значит, четыре. Технологический перерыв – полчаса. Каково, а?

– В голове не укладывается, – признался Билли, – у меня была хорошая яхта, но генератор стоял полупрыжковый. Считай, имитация одна. Но знакомые завидовали.

Головин набрал нужные комбинации команд, затем они с Билли обсудили местную навигацию – на какой материк им нужно попасть и в какое время суток.

Потом Билли отбежал в облюбованный им угол, сел на пол и крикнул:

– Я готов – нажимай!

70

Головин сделал правильный расчёт, и когда после очередного прыжка они приходили в себя, то чувствовали лишь лёгкое головокружение и столь же незначительный перегрев воздуха в рубке.

После технологической передышки снова совершали прыжок и опять делали перерыв, чувствуя себя в общем удовлетворительно.

Правда, в четвёртый прыжок ушли уже немного вялыми.

– Ну всё, приехали, – сказал Головин, первым приходя в себя после четвёртого прыжка, и для Билли это оказалось сюрпризом.

– Что значит прибыли? – спросил он, поднимаясь из своего угла.

– Мы на суперорбите Кавтара.

– Да иди ты! – не поверил Билли, подбираясь к экрану терминала.

То, что он там увидел, ни о чём ему не говорило – в этом лучше разбирался Головин, однако ему Билли доверял, поэтому произнёс:

– Ни хрена себе подарочки…

В этот момент на экране монитора появилось новое окно с четырьмя отметками и подпись на понятном только Головину языке.

– Чего это там? – спросил Билли.

– Четыре перехватчика пограничной службы…

– И чего?

– Автопилот рекомендует их ликвидировать. Говорит, могут быть проблемы.

– Не вздумай! Нам тут ещё жить! Уберём перехватчиков, вот тогда начнутся самые проблемы! Уж ты поверь мне, если бы не глупости, я бы никогда не оказался на станции, где…

– Где развлекался путешествиями по пищеварительной системе, – подсказал Головин.

– И это тоже. Давай как-то обмани их, пусть живут. Мы же на тачке более высокого уровня, я правильно понял?

– Ты правильно понял, – ответил Головин, вводя нужные команды, и спустя пару секунд запоздало удивился этому.

Да, теперь он не просто понимал смысл, он мог оперировать на этой странной клавиатуре, на которой некоторые клавиши были окрашены лишь слегка в иной цвет на уровне оттенков. А другие – отмечались точками. Но теперь Марк уже понимал, что точка от точки чем-то отличается. Объяснить ещё не мог, но разницу видел.

Корабль включил самый надёжный режим маскировки и, используя только малозаметную тягу гравитационных инициаторов, стал притормаживать и проваливаться на низкие орбиты планеты.

Вместе с тем видеопроекторы и оптические датчики в совокупности с программами дополнительной реальности рисовали очень чёткие картины того, что происходило снаружи.

А снаружи, будто что-то почуяв, растопырив пушки, раз за разом мимо проходила пара перехватчиков.

Видимо, они успели засечь сигнал метки и теперь щёлкали спектрами на своих радарах, пытаясь обнаружить так неожиданно скрывшуюся добычу.

В какой-то момент один из перехватчиков прошёл так близко, что можно было разглядеть его закопчённые дюзы и посечённые космическом ветром бока.

Стволы крупнокалиберных пушек, словно зрачки хищного животного, выглядывали из защитных корпусов, а на пусковых блоках поблёскивали контрольные мембраны, за которыми скрывались готовые к старту ракеты.

Но сколько перехватчики не рыскали, против более высоких технологий ничего поделать не могли, и скоро корабль Головина и Билли скользнул в дымку плотной атмосферы Кавтара, после чего судно сильно затрясло из-за слишком высокой скорости входа в газовую среду.

Это продолжалось всего пару минут, а затем они миновали облачный массив и выбрались в район с ясной погодой.

Внизу зазеленели леса, заиграли солнечными зайчиками океанские волны.

Головин с Билли не отрываясь смотрели на монитор, и Марк даже думать забыл, что уже давно голоден и хотел что-то перекусить, используя здешний мейдер.

Неожиданно неподалёку снова прошёл перехватчик. За его коротким оперением тянулись белые полоски атмосферного конденсата.

– Ты смотри, опять они что-то чуют! – с беспокойством заметил Билли.

– Теперь уже не поймают, мы в самых плотных слоях. Им здесь даже не разогнаться – перегрев получат.

– Я не знаю, у меня яхта была только для космоса. Меня на неё челноком доставляли.

– Ну вот, смотри – узнаёшь местность? Это то место, что ты заказывал? – спросил Головин, когда бортовой компьютер стал выдавать на экран окна с увеличенной поверхностью планеты.

Многорядное шоссе, потоки машин, река неподалёку и через неё мост.

– Похоже на то. Давно я тут не был. Но река тут была, это точно. Куда мы приземлимся?

– А вон какой-то пустырь… Построек нет, и небольшой лес неподалёку.

– Тут нет пустырей, там повсюду природные заповедники.

Корабль качнулся, и Головин с Билли переглянулись. На экране появилась сопроводительная надпись.

– Чего там?

– Штанги с посадочными двигателями вышли. Сейчас будем садиться.

Лёгкая вибрация дала понять, что посадочные двигатели запустились. Началось торможение, и Головин с Билли почувствовали небольшие перегрузки – примерно в полтора раза.

Билли быстро сел на пол, а Марк остался в кресле, ухватившись за панель терминала.

Наконец, корабль встал на опоры, и вибрация прекратилась. На экране появилась информация о составе наружной атмосферы, температуре и влажности воздуха. И ещё ряд параметров, которые, видимо, были важными для прежних владельцев корабля, но Головину они ни о чём не говорили.

– Чего там пишут? – спросил Билли, поднимаясь.

– Пишут, что погода хорошая и тепло. Похоже, там лето.

– Там всегда лето. Ну что пойдём, пока полиция не нагрянула?

– Не дёргайся, – сказал Головин и, встав с неудобного кресла, сделал несколько разминочных движений. Затем застегнул свой пиджак и пнул прогоревший бронежилет, который всё ещё валялся под ногами.

– Мы всё ещё в маскировочном режиме, нас никто не видит.

– А точно не видит? – усомнился Билли.

– Ну, если уж пограничные перехватчики разглядеть не сумели с их-то возможностями, то полиция и подавно, – заверил Головин, – я предлагаю, прежде чем выходить отсюда, поискать какой-то жратвы. Ну, хотя бы воды, а то неизвестно, как там снаружи всё обернётся.

– Нормально там обернётся, – отмахнулся Билли уверенно.

– Ну, может, и так. У меня, оказывается, обе мои карточки сохранились – вот тут, в кармане. И даже удостоверение.

– Повезло, – улыбнулся Билли.

– Так что подхватывай винтовку, и давай поищем здесь какие-то хранилища. Может, чего ценного найдём, чего ж просто так уходить.

– Ну давай, – согласился Билли и, почесав опалённую бороду, поправил куртку спортивного костюма. Винтовку он держал как-то нехотя, видимо, желая избавиться от неё поскорее. Головин же, напротив, держался за оружие крепко, поскольку оно давало ему чувство уверенности.

Они вышли в заполненный аппаратурой предбанник, потом Марк обнаружил ещё одну дверь, которую они прежде не заметили.

– Дверь, – сказал Головин.

– Похоже. А как открыть?

– Может, мы тут уже прописаны? – предположил Головин и дотронулся ладонью до приёмной панели.

Его предположение оказалось верным, дверь открылась, и он прошёл в узкий коридорчик, на потолке которого едва теплились осветительные панели. Это нельзя было назвать освещением, скорее, ориентиры, чтобы знать, куда двигаться.

За узким коридорчиком оказалось такое же тёмное, но просторное помещение, и когда Головин первым вошёл в него, он стал ощупывать стены в поисках какого-нибудь включателя.

Включателя он не нашёл, но тут сработала их с Билли прописка, и под потолком вдруг вспыхнули осветительные панели, после чего Головин с Билли увидели, что вдоль длинных стен, на откидных сиденьях слева и справа сидели штурмовики – такие же, в каких они стреляли, когда те пытались высаживаться на станцию.

Головин вскинул винтовку. Билли икнул от страха и тоже навёл оружие на одетых в чёрные доспехи пехотинцев.

Те отреагировали мгновенно, разом вскочив и с лязгом выкатив весь свой арсенал.

Головин прикинул, что их тут не менее двух десятков и у него с Билли нет никаких шансов. Секунда шла за секундой, Марк чувствовал, как к нему вернулся ужас, о котором он уже забыл.

Страх сковал его руки и ноги, а рядом трясся Билли, и от этого становилось ещё хуже.

– Ре… Ребята, а… Давайте разойдёмся по-хорошему… – произнёс Головин и сам не узнал своего голоса.

Десант стоял не шевелясь, ничем не выдавая свою реакцию на услышанное. И слышали ли они что-то? Может, у них какая-то частотная отсечка?

– Вы меня слышите? Я предлагаю разойтись мирно. Мы сейчас уйдём с корабля, а вы полетите обратно.

Пехотинцы продолжали стоять непоколебимой стеной, и только световые зайчики поблёскивали на срезах стволов их многочисленного оружия.

– Мне кажется… – промямлил Билли. – Они хотят, чтобы мы первыми опустили оружие…

– С чего ты взял? – уголком рта спросил Головин, не отводя взгляда от вражеского десанта.

– Ну, это… Кубитное видение…

– Ты же говорил, что тебя отпустило?

– Похоже, ситуация такая, что… Короче, давай опустим стволы первыми…

– Ты уверен?

– Ну, посмотри сам.

Головин посмотрел. Действительно, всё же было так просто – стоило настроиться, и стало понятно, что эти парни тоже не желают схватки, поскольку им не был отдан соответствующий приказ.

Они были озадачены и удивлены не меньше этих нежданных гостей – Головина и Билли.

– Ну, хорошо, – сказал Марк и опустил винтовку. Билли опустил тоже, но их противники ничего такого не предприняли, продолжая таращиться на них своими фасеточными экранами, по которым невозможно было понять настрой этих чудовищ.

– Ты что-нибудь понимаешь? – уголком рта спросил Головин.

– Они пытаются связаться со своими, им требуются санкции.

– А если санкции не дадут?

– Всё будет нормально… Я пока не знаю почему, но всё будет нормально… – пробубнил Билли, погружаясь в реальность картин кубитного видения.

– А вот! Они не смогли связаться!.. – сообщил он спустя пару мгновений.

Головин уже успел подумать, что теперь всё будет хорошо, как вдруг Билли вскинул винтовку и, громко закричав, стал расстреливать пехотинцев в упор.

Они стали падать на пол, сбитые чудовищной мощью зарядов, и в этот момент справа в стене вдруг разъехались створки аварийного выхода.

Головин с Билли выскочили вон, и им вслед ударили две запоздалые очереди из автоматических пушек, снаряды которых с переливающимся завыванием унеслись в сторону оживлённого шоссе.

Створки аварийного выхода захлопнулись, и Головин с Билли, не сговариваясь, рванули к лесу, до него было метров сто пятьдесят.

В тот момент, когда они, обессиленные, упали на подстилку из опавших листьев, оставленный ими корабль качнулся и, выбросив из дюз облака серебристого газа, стал стремительно набирать высоту. Потом на его месте сверкнула вспышка, и корабль исчез, оставив лишь белое облако.

– В прыжок ушёл. Прямо из атмосферы, – машинально прокомментировал Головин, – вот что значит высокие технологии.

– Да, круто. Я даже не догадывался, что он такой большой. Наверное, даже больше битрейлера.

– Наверняка больше, – согласился Головин, – а ты чего вдруг стрелять начал? Уж от тебя такого никак не ожидал.

– Они приняли решение нас убрать, потому что опасались гнева начальства из-за утечки информации.

– А что за информация? Ой! – вскрикнул Головин и вскочил, стряхивая с брюк какое-то насекомое. – Ни хрена себе! Я таких тварей только по ТВ-боксу видел! Что это, Билли?

– Не знаю, – сказал тот, пожимая плечами, и на всякий случай тоже поднялся и осмотрел свои брюки, – наверное, хищник какой-нибудь.

– Деревья, Билли! Смотри, какие высокие! – быстро сменил тему Головин и осторожно дотронулся до ближайшего ствола.

– Ты что, никогда деревьев не видел?

– Видел в детстве. Но издалека. А в экономической зоне на Натирее все деревья были закрыты специальным ограждением. По крайней мере, в центре города.

– Что с оружием будем делать? Блин, у меня руки до сих пор трясутся. Я ж, в отличие от тебя, никогда раньше не воевал.

– Да уж, – сказал Головин, кивая. Он рассказывал Билли о всего лишь одной перестрелке, в которой участвовал. Но, похоже, для того это было достаточно, чтобы считаться повоевавшим.

– Давай прямо здесь их и спрячем – вон там, где маленькие деревья.

– Это кустарники, – поправил Головина Билли.

– Да? Ну, хорошо, пусть будут они.

– Ты тогда сам спрячь, а я пойду.

– Куда пойдёшь?

– Ну, мы прибыли, и пора отправляться по своим делам.

– А мы разве не вместе будем? – удивился Головин, которому само собой разумеющимся казалось, что раз они вместе пережили такие приключения, то и дальше должны держаться вместе.

– Нет, Марк, нам нужно разделиться, иначе мы скоро попадёмся.

– Почему это?

– Ну, за мной охотятся. Рано или поздно поймут, что я уцелел, и всё пойдет по кругу. За тобой, насколько я понял, тоже кто-то гонялся. Значит, если и твои, и мои враги будут заниматься поиском, то пока мы вдвоём, риск возрастает вдвое.

– За мной не гонялись, вообще-то. Просто я под раздачу случайно попал, когда напали на нашего хозяина. Но, раз ты так считаешь, поступай как решил, в конце концов, я-то твоей ситуации до конца не знаю, – вынужденно согласился Головин.

– Вот и отлично. Ты как тут всё спрячешь, что считаешь нужным, топай к шоссе. Город – направо.

– А ты не в город?

– Нет, я не в город. Ну, бывай, – сказал Билли, пошёл куда-то через лес и вскоре скрылся из виду.

Марк покачал головой, удивляясь такой странной развязке. Но больше всего его поразило то, что Билли вот так запросто пошёл через деревья, где так много этих маленьких, опасных на вид животных.

Головин ещё раз осмотрел брюки, потом взял обе винтовки и поволок к маленьким деревьям, которые Билли назвал «кустарниками».

Высоко поднимая ноги, Марк шёл по траве и внимательно глядел перед собой, чтобы не быть атакованным снова.

Вот и кустарники. По их ветками бегали какие-то ужасного вида монстры, и Головин, пряча винтовки, старался делать это как можно более осторожно.

Закончив с этим, он выбрался из леса на открытое место и, перед тем как двинуться к шоссе, сунул руку в карман брюк и достал две карточки и удостоверение.

Итак, у него было достаточно средств на первое время и документы. А это уже немало.

71

Головин прошагал вдоль дороги километра два, пока не вышел к логистическому узлу, где перегружались дабл-боты.

Марк какое-то время наблюдал за работой узла из-за кустарников, которые предварительно осмотрел, чтобы не столкнуться с насекомыми. Они, конечно же, там были, но он нашёл место, где их оказалось поменьше.

Итак, здесь, на огромной площади, располагались многоярусные стеллажи для разноцветных контейнеров нескольких форматов.

Людей видно не было, трудились только роботы. Дабл-боты подъезжали под манипуляторы и поднимали гофрированные кожухи, под которыми были контейнеры.

Сочленённые захваты вцеплялись в ящик, поднимали его и перекладывали на большую карусельную площадку рядом с другими контейнерами.

Потом площадка поворачивалась нужным сектором, откуда выбирался другой контейнер и ставился на освободившееся место в дабл-боте.

Если попутного груза не находилось, тот закрывался и уезжал.

Понаблюдав ещё немного, Головин решил выйти.

Где-то здесь должен был сидеть диспетчер или контроллер, не может быть, что автоматы были предоставлены только самим себе.

Ещё раз оглядевшись, он перешагнул через невысокий заборчик и пошёл в обход работающих механизмов.

Лязгали захваты, жужжали приводные механизмы и гидравлические насосы. С массивных рам манипуляторов за Головиным стали разворачиваться камеры видеоконтроля.

Однако бежать было поздно, да и бессмысленно. Куда, если он здесь никогда не был?

Шоссе осталось в стороне, но за деревьями Головин видел мелькавшие машины. Ему передалось беспокойство Билли, и он не решился голосовать на шоссе – это сразу привлекло бы внимание, к тому же неподалёку от нелегальной посадки таинственного судна.

Ведь что-то, несмотря на все маскировочные технологии, местные пограничные службы наверняка засекли.

Полицейские вряд ли приедут, корабль убрался быстро, а вот перехватчики наверняка продолжали просеивать орбиты.

Пока сигнал не отработан, они не успокоятся.

Обойдя работающие механизмы и перебежав перед стартующим дабл-ботом, он остановился перед металлической дверью временной постройки, с масляным пятном возле ручки.

Видно было, что ею часто пользовались, а на высоте примерно третьего этажа располагался «фонарь» вышки диспетчера, который должен был наблюдать за танцами умной техники.

Головин потянул за ручку, но дверь не поддалась, даже не шелохнулась. Он сделал паузу, собираясь постучать, но в этот момент лязгнул замок и дверь чуть отошла, как бы приглашая гостя войти.

И Головин вошёл. Дверь за ним автоматически закрылась, и он стал подниматься по узкой металлической лестнице.

Всего два пролёта, и он оказался в «фонаре», где располагались большой стол и шкаф с разной аппаратурой – старой неработающей и новой.

За столом сидел человек лет пятидесяти, с недельной колючей щетиной и красноватыми глазами.

На нём была выгоревшая, некогда синяя бейсболка с надписью «Квин, вперёд!» и такая же футболка.

– Привет, – сказал он, с интересом рассматривая гостя.

– Здравствуйте, – ответил Головин.

– Присаживайся, – предложил диспетчер, указывая на продавленный стул.

– Спасибо, – сказал Головин и сел. Он тоже с интересом рассматривал хозяина «фонаря», его озадачило то, как тот произносил слова, вытягивая при этом губы трубочкой. Может, просто дурачился?

– Неместный? – спросил диспетчер.

– Почему так решили?

– Рот широко разеваешь, когда говоришь.

– Да? Вот уж не думал.

– У нас здесь другой мимический рисунок, и все приезжие – как на ладони. Но ты не пугайся, это только в пригороде, а в Замбурге всё перемешано – местные и неместные.

– Замбург – это город? – не удержался от вопроса Головин.

– Ну, ты прямо как с крыши свалился, – произнёс диспетчер и засмеялся, – вообще-то, я Арчер.

– А я Марк.

– Очень приятно, Марк. Может, тебя как-то сориентировать? Задавай вопросы, я отвечу.

– Далеко до города?

– Пятнадцать километров. Но сразу тебе в город нельзя – вид слишком помятый, ты дрался, что ли, с кем? Или воевал? Вон у тебя волосы опалены и щека справа.

– Да, попал в небольшую переделку, – ответил Головин, смущённо улыбнувшись. Ему было досадно, что незнакомый человек так быстро его раскусил.

Со стороны шоссе послышались надрывные звуки полицейских сирен – трёх или даже четырёх. Потом звук одной из них стал приближаться, и вскоре полицейский патруль остановился на парковке возле «фонаря».

Головин с Арчером переглянулись. Марк ждал вопроса: это за тобой? Но Арчер не спросил. Он поднялся из-за стола и, обойдя Марка, спустился вниз.

Щёлкнул замок входной двери, и Головин привстал, наблюдая через застеклённую стену, как из машины вышел полицейский.

Он был вооружён короткоствольным автоматом и одет в лёгкие защитные доспехи.

Слышно было, как он поздоровался с Арчером.

– Чего случилось, что вы так помчались всем отделением? – спросил диспетчер.

– С вашего района пустили очередь из автоматической пушки.

– Ничего себе!

– Вот-вот. На заводе Брейдера снаряды распороли технологическую цистерну, активатор вылился в аварийную яму. У владельцев – большие убытки.

– Да уж, новости!

– Я чего к тебе заехал, Арчер, ничего ты тут такого не замечал? Не появлялись какие люди или там техника какая странная?

– Ты имеешь в виду гибридов?

– Я всё имею в виду.

– Нет, Ренди, ничего и никто не появлялся. Сижу тут, как в вашем изоляторе, – скучно, нудно и всё время охота выпить.

– Тебе нельзя, ты под статьёй.

– Да помню я, помню.

– Ну ладно, если что – мой номер знаешь.

– Да уж наизусть выучил. Покедова.

Головин видел, как полицейский вернулся в машину и уехал, а Арчер поднялся обратно на площадку и прошёл за свой стол.

– Вот, не выдал тебя.

– Почему вы решили, что я в чём-то замешан? Не я же из пушки стрелял.

– Значит, всё слышал?

– Вы громко говорили.

– Ну, значит, я продолжу – двигай до пригорода пешком, тут вдоль шоссе дорожка натоптана. Через три километра упрёшься в отель «Алебастровый кубик». Там хозяйка не слишком любопытная, может даже без документов поселить.

– У меня есть удостоверение, сэр!

– Прекрасно. Тогда и переплачивать не придётся, без документов-то она вдвое берёт. Посидишь там денька три, отмоешься, причешешься, подстрижёшься в парикмахерском автомате. Закажешь одежонку какую, а то выглядишь как беглый какой-то. Ботинки снял, что ли, с кого?

– Почему так решили?

– Военные шузы, не нашенские. А одёжка – роба гражданская. Значит, спёр.

– Нет, не спёр, – сказал Головин, поднимаясь, – спасибо вам огромное, Арчер.

– Пожалуйста.

– А почему вы мне помогаете?

– А кому мне помогать – копам? Так у меня с ними давнишние нескладушки. Так что благодарить не за что.

72

Прошла неделя с тех пор, как Головин поселился в небольшом отеле «Гармарика».

Позади остались три дня, проведённые в мотеле, где он отсыпался и приводил себя в порядок. И да, диспетчер Арчер был прав, хозяйка мотеля оказалась совершенно не любопытной особой и даже на его удостоверение лишь бросила короткий взгляд и не воспользовалась верификатором, который находился на её стойке.

В первый же вечер Головин принял душ из настоящей воды, которая качалась прямо из-под земли! О таком он раньше только слышал, ведь в городках, в которых он жил с родителями, вода поставлялась из опреснительных контуров, стоявших на окраине жилых районов.

В других местах использовали конденсат.

А тут прямо из-под земли, ведь там, как заверил не совсем трезвый парень, помогавший хозяйке мотеля по хозяйству, находились водяные источники. Кто бы мог подумать?

Кормили в мотеле подходяще, особенно, что касалось витаминных комплексов. Они были недороги, хотя Головин предпочитал составлять компоненты сам.

Так получалось ещё дешевле. К тому же он использовал полуактивные ферменты, а в комплексе были введены активные, причём в меню этого не указывалось, это Марк понял сам по реакции его собственного организма.

Не помогла даже двойная доза целлюлозы средненького качества, и пришлось сидеть в туалете дважды по полчаса.

На второй день пребывания в мотеле Головин постригся в парикмахерском блоке автоматического обслуживания. Получилось лучше, чем когда они с Фредом в общаге стригли себя сами.

Но не так хорошо, как его стригли в салоне в космопорту, когда он скрывался от преследователей их Генеральной компании.

Решив на всякий случай уточнить какие-то особенности здешней жизни, Головин спросил у хозяйки, существует ли в городе лицензирование на обувь и одежду, но она его не поняла. Только посмотрела как-то странно. А позже сделала намёк, что если он желает, ему могут предложить любые вещества – даже сверх разрешённого законом перечня домашней аптеки.

Головин сказал, что подумает. Но позже заказал только препарат для обработки обожжённой щеки.

И ему этот препарат был доставлен – в фабричной упаковке и с защитной голограммой. По стоимости в десять квадров. А всего за три дня пребывания в мотеле Головин выложил сто пятьдесят квадров, плюс ещё двести тридцать ему стоили серый дешёвенький костюмчик под велюр, пара рубашек, три пары носков и несколько наборов нижнего белья.

Плюс не новый гофр, который хозяйка продала ему всего за пятёрку.

Расплачивался Головин со своей старой карточки, которую вывез ещё из экономической зоны.

В «Гармарике» пару дней он сидел в номере, не показывая наружу носа. Только смотрел в окно на улицу с оживлённым движением.

Смотрел, как одеваются люди, как жестикулируют. И да, здесь все разговаривали очень странно, вытягивая губы, когда проговаривали гласные.

Спустя эти два дня следов от ожога на лице Головина уже не осталось, и он решился выйти и прогуляться по городу.

Марк шёл и едва сдерживал улыбку, чтобы не привлекать внимание. Ему здесь нравилось всё – здания, газоны и клумбы, почти как у мистера Кейвена в усадьбе.

Какие-то маленькие кафе, ресторанчики, в которых пахло едой из белков, синтезированных на натуральных основах.

Хотелось зайти и прицениться, но пока что Головин робел. Ему ещё нужно было время, хотя следовало бы подыскать работу, ведь с него в «Гармарике» за каждый день высчитывали по пятьдесят квадров, плюс тридцатка за еду, если он делал заказ двухразового питания на день.

У себя в общежитии Марк ухитрялся питаться на три квадра, а если пожировать, то на пять. Раньше теперешние расходы его бы шокировали. Однако теперь он был уже другим Марком Головиным.

Была у этой первой прогулки и определённая цель – Головин хотел проверить свою вторую карточку, на которой находились его деньги, заработанные у мистера Кейвена.

Учитывая обстоятельства, при которых он расстался с бывшим работодателем, Марк боялся, что счета компании обнулят или заморозят, а вместе с ними и счета бывших работников.

Найдя подходящий магазин, Головин купил пару носков и недорогие часы по скидке. За всё ему насчитали двенадцать квадров, и Марк использовал свою корпоративную карточку.

Он стоял в напряжении, пока автомат перерабатывал информацию. Это заняло несколько секунд из-за того, что банковский узел связи этой карточки находился очень далеко, но, в конце концов, всё прошло хорошо.

Девушка-продавец ему улыбнулась и подала покупки в аккуратном фирменном пакетике.

Головин вышел на улицу и, переведя дух, взглянул на терминальную минипанель, на которой ещё с минуту отражался показатель остатка на счёте. Пять тысяч семьсот тридцать восемь.

Что ж, учитывая наличие и второй карточки со средствами, вполне достаточно, чтобы как-то устроиться.

Возвращался в гостиницу Головин уже в другом настроении. Теперь он куда увереннее представлял себе будущее, а потому шёл расслабленной походкой и с интересом рассматривал девушек, которые отвечали ему взаимностью.

Он даже подумал познакомиться с одной из них, одетой в розовое классическое платье. Она стояла совсем одна. Впрочем, едва Головин подумал о попытке знакомства, как возле девушки остановился дорогой автомобиль и умчал её, оставив Марка наедине со своими фантазиями.

«Ну и ладно, – подумал он, – это сейчас не главное».

73

Проведя вечер за терминалом, чтобы изучить перечень свободных вакансий в городе, он сделал выписки на небольшой лист бумаги и с самого утра отправился по указанным адресам – туда, где требовалось личное участие.

Варианты с собеседованием по диспикеру ему не подходили. Так набирали на разные глупые работы – он это уже проходил ещё в экономической зоне.

Головин посетил семь адресов, и в трёх местах ему сказали, что место уже занято, ещё в одном – никто не открывал дверь, а в ещё трёх местах с ним прекращали разговор после того, как становилось ясно, что он «слишком широко открывает рот».

– А какая разница? Через месяц я буду говорить, как вы! – возмутился Головин на самом последнем адресе, где его интервьюировала женщина лет сорока, чем-то похожая на Гудерию.

– Я не могу ждать месяц, пока ты будешь отшивать клиентов одного за другим.

– Почему отшивать-то?

– У нас не любят чужаков, парень. Так что без обид, ладно?

– Да ладно, чего уж там, – обиженно произнёс Головин.

И отправился домой в гостиницу, как раз успев ко второму обеду.

Поев, он принял душ, затем посмотрел ТВ-бокс, что-то там про местные обычаи и лёг спать пораньше, чтобы на другой день снова отправиться искать работу.

Но ни в следующий день, ни до конца недели Головин ничего не нашёл.

Его не взяли в офисы, хотя он дважды демонстрировал, как легко находит ошибки в бухгалтерских отчётах и даже инженерных расчётах. Сказали, конечно: «О, круто! Оставьте номер диспикера, мы вам позвоним», но это означало – вали отсюда, супермен хренов.

За несколько дней поисков работы Головин наслушался всякого.

Его развернули даже от вакансии протирщика пыли на припаркованных развозных ботах, служивших в самой большой службе города по доставке еды. Их нужно было протирать после каждого рейса, потому что они были красивые, лакированные и считались лицом компании.

Сидя на выходных в номере, Марк даже пытался применить кубитное видение к этой ситуации, чтобы заметить какие-то схемы событий и выбрать нужный метод. Но, видимо, от расстройства кубитное видение не включалось, и он заказал себе алкоголя.

Настоящего за семь с половиной квадров за четверть литра.

Выпил всё сразу, закусил какой-то сладкой ватой зелёного цвета и после уснул, сам не заметив как.

На другой день Марк чувствовал себя не очень хорошо – так много крепкого алкоголя за один раз он ещё никогда не выпивал.

Отказавшись от заказа обеда, Головин валялся в постели, пока не начало темнеть, тогда он принял душ и, почувствовав себя чуть лучше, заказал «второй обед» – так здесь назывался любой приём пищи в послеобеденное время.

Неожиданно запиликал диспикер.

Головин ответил:

– Алё…

– Мистер Головин? – спросил его женский голос, который показался ему знакомым. И, конечно же, она произнесла его как «мюстир Гулувин».

– Ну да.

– Это из стритфудной компании Арнольда Шинкаренко беспокоят.

– И чего? – задал вопрос Головин, всё ещё чувствуя некую тяжесть.

– Вы сейчас в гостинице?

– Да.

– Если вы не против, к вам заедут наши представители, хотелось бы кое-что выяснить. Это ненадолго.

– Ну, давайте только быстрее, а то я второй обед заказал…

– Они прямо сейчас подъедут, они неподалёку.

Головин пожал плечами и, отложив диспикер, сбросив банный халат, стал одеваться. Едва он надел носки и сунул ноги в тапочки, в дверь постучали.

Марк накинул пиджак и пошёл открывать.

К его удивлению, в номер, оттеснив его, вбежали четверо: три мужчины и одна женщина, миловидная, но очень деловая.

– Так, мистер Головин, это вы? – спросила она, останавливаясь посреди комнаты и осматриваясь, будто хотела оценить обстановку в номере.

– Я, – растерянно произнёс Марк, прикрывая дверь. Между тем трое прибывших с девушкой мужчин выстроились позади неё, словно группа поддержки.

– Подойдите ближе… Сарфан, свет!

Один из поддержки развернул раскладной софит, и Головин зажмурился от яркого света.

– Откройте глаза, мистер Головин, всего на несколько секунд.

Марк открыл и снова зажмурился, а потом, прикрывшись рукой, спросил:

– Что вам нужно?

– Что скажешь, Жорж? – спросила девушка.

– Да порядок, пасть распахивает, как ненормальный. Чужак в чистом виде! Я в восторге и ужасе! – тонким голосом произнёс Жорж и манерным жестом поправил высокую причёску.

– Нужно брать, Рита, лучше мы не найдём. И так уже полгорода истоптали, – басом произнёс третий мужчина – высокий и короткостриженый, со шрамом на подбородке.

– Что происходит? Что вам нужно?! – начал сердиться Головин.

– Хлипковат, конечно, – произнесла Рита и, подойдя к Марку, энергично помяла его предплечья, потом повернула боком и провела рукой вдоль спины.

– Но осанка хорошая. Будем брать. Сарфан, убирай свет, Макс, оформляй сделку, а мы пришлём портного.

Отбарабанив распоряжение, Рита вышла из номера, и за ней выскочили Жорж на высоких каблуках и Сарфан со сложенным софитом.

Остался только Макс, который раскрыл папку, в которой оказалась пачка тонких электронных страниц.

– Стандартный договор, мистер Головин. Пять рабочих дней, в выходные – двойная оплата за рейс.

– А чего делать-то нужно? – спросил Головин, наконец-то поняв, что его берут на работу.

– Вы будете работать в службе сопровождения заказа.

– А конкретно чего делать нужно?

– Вы будете находиться в специальной кабине для сопровождающего лица, и когда заказчик придёт забирать заказ, вы станете произносить всего лишь одну фразу на гарнальском: буоэнети мантифада.

– А что это за язык?

– Это выдуманный язык. Но наши заказчики считают, что сопровождающие лица действительно приехали из Дантари.

– А что такое это Дантари?

– Это долго рассказывать, мистер Головин. Там целая система рекламных историй. Позже, если вам будет интересно, я дам почитать материалы. Главное, что наши клиенты верят в это, привыкли к этой истории, и мы с ними успешно работаем. Почитайте договор и приложите ладонь.

Головин взял электронный файл, быстро пролистал его и сказал:

– У вас во втором и четвёртом пунктах – логическая незавершённость.

– Что, простите?

– Ладно, проехали, – махнул рукой Головин, – сути договора это не меняет.

Он приложил к договору руку и получил от Макса свой экземпляр.

– Послушайте, но почему мне сначала отказали из-за того, что я слишком широко раскрываю рот, а теперь взяли на работу?

– Для клерка компании это неприемлемо. А в качестве гарнальца ваш минус превращается в огромный плюс. До свидания, мистер Головин. Ждём вас завтра к девяти в офисе, куда вы уже приходили.

– До свидания, – сказал Головин и, проводив гостя, закрыл дверь. Однако в неё тотчас постучали, и он снова открыл.

– Крейсман, портной от лавочки Шинкаренко. Нужно снять с вас мерки, – произнёс невысокий лысоватый человек в очках с наложенными на линзы голографическими фильтрами.

– Проходите, – сказал Головин, посторонившись.

Крейсман прошёл, положил на стол свой чемоданчик и, открыв его, достал некое подобие софитов, которыми Марка мучили всего пару минут назад.

– Не пугайтесь, это лазер фрактальной структуры. Он невидим и безвреден, в отличие от этих лампочек, которыми вас сегодня, скорее всего, уже облучали.

И, заметив лёгкое удивление на лице Головина, Крейсман добавил:

– Крейсман всё знает, потому что Крейсман всегда приходит после них. Так сложилось. Ну, милости просим на середину комнаты, а я расставлю вокруг вас свою аппаратуру. Через минуту мы уже закончим.

Через минуту, действительно, всё уже закончили, и Крейсман собрал своё оборудование в чемоданчик.

Головин проводил его до двери, и перед тем как уйти, Крейсман подал ему визитную карточку.

– Вы человек молодой, вам может пригодиться. Я составляю голографические записи свадеб и других славных торжеств. Обращайтесь.

Проводив последнего гостя, Головин вернулся в комнату и развалился на кровати, глядя в потолок. Он пока ни о чём не мог думать, он просто переводил дух.

А в это время где-то за пределами нескольких административных границ космоса сидевший за терминалом оператор усталым жестом потёр переносицу и, наклонившись, присмотрелся лучше.

– Да, так и есть… – произнёс он.

– Чего? – спросил сидевший за соседним терминалом его коллега.

– Да это я не тебе, – сказал оператор и набрал на диспикере номер своего начальника.

– Сэр, у нас тут засветился один из поисковых профилей. Я вам сейчас его скину.

– Скидывай и повиси немного…

– Да, сэр.

– А это точные координаты?

– Точные, сэр.

– Как-то уж слишком далеко получается.

Оператор промолчал. Детали ему были неизвестны.

– Хорошо, спасибо, – поблагодарил начальник и тут же набрал номер заказчика поиска. Это был личный номер, в обход административных служб и секретариата.

– Сэр, это бюро поиска…

– Говорите.

– Есть данные по вашему заказу. Но как-то очень далеко. Поэтому локация очень примерная.

– Что нужно сделать, чтобы уточнить локацию?

– Обратиться к специалистам из зоны покрытия, которая указана в первых четырёх цифрах.

– Хорошо. Ваш гонорар будет переведён без задержек.

– Огромное спасибо, сэр! – прокричал в трубку владелец бюро и даже привстал при этом, но с той стороны уже дали отбой.

74

Головин потянулся на своей постели и впервые на новом месте почувствовал себя счастливым. Работа сама нашла его, ему обещали по полторы сотни за рейс и полностью оставляли все чаевые.

Одним словом, жизнь налаживалась, и в этом Головин уже ничуть не сомневался.

Алекс Орлов Я напишу тебе, Крошка!

Разрывы зенитных снарядов, испещрявшие небо, казалось, надежно защищали «Галилей», однако тяжелые штурмовики все же прорывались сквозь огненный заслон и сбрасывали бомбы на башню. От этих чудовищных ударов каменные глыбы обрушивались в воду, вздымая грязную пену и клубы пыли. Остатки гарнизона отчаянно защищались, продолжая отбивать атаки с воздуха и отвлекая внимание от уходивших в море катеров.

1

На Маникезе темнеет рано. Дело в том, что у этой планеты несколько лун, и они одна за другой закрывают светило еще до того, как оно скрывается за горизонтом.

Бен Аффризи и Джо Миллиган, выпускники лесного колледжа из Лейм-Роуз, как раз пробирались через колючие заросли остролистого папоротника, когда неожиданно стало темнеть, и спустя четверть часа на земле можно было различить лишь смутные тени.

– Как думаешь, Бен, мы уже на месте? – морщась от укуса травяной блохи, спросил Джо.

– А я почем знаю? Отсюда берег не видно. Вот выйдем на обрыв, оттуда и посмотрим…

– Так темно же.

– А мы по звуку определим. Они же не будут молчать, верно?

– Верно, – без энтузиазма в голосе ответил Джо.

Этот поход за двадцать километров от города они предприняли, чтобы, как выразился Бен, «понаблюдать трех крошек в естественных условиях».

Под «тремя крошками» подразумевались три самые красивые девчонки во главе с Бэкки Шон, дочерью преуспевающего фабриканта Терри Шона.

Легенды о том, что каждый год в начале лета эта троица выбирается на реку, чтобы позагорать голышом, не давали покоя местным парням всю долгую зиму. Проблема состояла в том, что найти место стоянки трех красавиц было не так легко.

Выход из положения нашел Джо Миллиган, брат которого служил в разведывательном подразделении армии Катана. Так вот, брат этот прислал Джо настоящий радиомаяк и пеленгатор, чтобы безошибочно находить помеченную добычу.

Маячок на джип Бэкки друзья поставили заранее и, отрабатывая задуманную операцию, колесили за помеченной машиной по всему Лейм-Роузу.

Должно быть, неспешная езда молодых людей заинтересовала полицию города, поскольку несколько раз «корвет» Бена Аффризи останавливали постовые, а его знакомый, дорожный инспектор Бриджесс, спросил прямо:

– Куда крадетесь, ребята, небось за бабами?

– Что вы, сэр, мы просто катаемся, – ответили в один голос Бен и Джо, сделав честные лица.

– Смотрите, Терри Шон за свою дочку прибить может. Точно вам говорю…

Потренировавшись таким образом, друзья, когда пришло время икс, отправились за Бэкки и ее подружками.

Ехать пришлось по левому дикому берегу реки Быстрая, скакавшей по камням от самых Черных гор.

Девушки ехали по правому берегу, где была накатанная дорога и потому можно было позволить себе быструю езду. Джо же с Беном пришлось довольствоваться едва заметной тропой, оставшейся с тех времен, когда в окрестных лесах заготавливали пробковое дерево и вывозили продукцию на грузовиках-лесовозах.

– Сигнал ослабевает, Бен! – кричал Джо, едва справляясь с вертлявой рамкой пеленгатора.

– А я что могу поделать?! – злился Аффризи, с трудом удерживая машину на колесах.

Где-то возле высокой скалы под названием Мистер Брун, где река делала поворот, сигнал окончательно пропал и рамочка пеленгатора превратилась в обычную проволоку.

Пришлось ехать наобум, и еще через пару километров сигнал появился, однако закончилась даже плохонькая дорога, так что Джо с Беном пришлось оставить «корвет» и дальше идти пешком.

Все бы ничего, но помимо жесткой и колючей прибрежной растительности проблем добавляли те необходимые вещи, без которых отправляться на такое мероприятие не было смысла. Друзья волокли с собой телескоп, тяжелый бинокль и небольшой бокс с едой.

На палатке они решили сэкономить и оставили ее в машине.

Наконец уже в абсолютной темноте приятели выбрались на свободный от зарослей участок обрывистого берега и на другой стороне – в каких-то пятидесяти метрах, увидели лагерь трех красоток – Бэкки, Сьюзен и Агаты.

Пока Джо и Бен совершали свой марш-бросок, девушки успели поставить палатку и теперь жарили на костре привезенные из дому отбивные.

– Глупое бабье… – заметил Джо, прихлопнув у себя на лице здорового москита. – Я бы на их месте подстрелил кролика или гвоссума, а не давился этими морожеными цыплятами.

– Вот поэтому они ездят сюда каждый год и им продлевают разрешение, а ты после первого же пойманного кролика оказался бы в полиции, – заметил Бен и тяжело опустился на траву. – Это же заповедник, Джо.

– От одного кролика заповедник не обеднеет, – упрямо возразил Джо и сел рядом с другом.

В лесу затрещал авокан. Джо и Бен одновременно вздрогнули. Авоканы в здешних местах пользовались дурной славой. Говорили, будто они усыпляют людей тихим свистом и выпивают из них всю кровь. И хотя ни один из тех, кто рассказывал такие истории, не знал ни одного пострадавшего и едва ли слышал, как свистят авоканы, легенды об их кровожадности пользовались стабильным успехом.

– Бен, ты взял свой пистолет?

– Забыл…

– Ну, тогда нам хана… Завтра Агата разденется под солнышком, а я буду совсем мертвый.

– Так тебя Агата интересует? – удивдлся Бен.

– А почему ты спрашиваешь?

– Я думал, тебе нравится Бэкки.

– Ну уж нет, если я скажу, что мне нравится Бэкки, ты удавишь меня еще раньше, чем закусают авоканы.

2

Утро наступило так же неожиданно,как перед этим ночь.

Друзья проснулись одновременно и, оглядевшись, поначалу не могли вспомнить, где они и как сюда попали.

Лица обоих опухли от нездорового сна и москитных укусов, а отсыревшая за ночь одежда прилипла к телу, обеспечив им отвратное самочувствие.

– Эй, Миллиган… – просипел Бен. – Ты помнишь, зачем мы сюда приперлись?

– Да, – ответил Джо, растирая руками лицо. – Мы приехали посмотреть на купающихся красоток.

– А это стоит того?

– Уверен, что стоит, – не слишком уверенно заверил друга Джо. Утром все было иначе. Тем более таким утром.

– Сколько времени?

– Времени? – Миллигану не хотелось лезть за часами в отсыревший карман, и он остался лежать, уставившись в светлеющее небо.

Вдали послышался шум. Он стремительно нарастал, затем высоко над деревьями прошла пара «сарпето», штурмовиков времен Семилетней войны.

В трех километрах от Лейм-Роуза находилась летная школа военного резерва, в которой обучались те, кто сдуру, а может, по необходимости решил попытать счастья на военном поприще. Они летали на разном устаревшем барахле, и обучали их ветераны промышленных войн, которые не один год бились на фронтах, случалось, по разные стороны.

– Ты смотри, они уже летают, – заметил Бен. – И охота им?

– Это последний курс. Ночные полеты и все такое…

– Ты-то откуда знаешь?

– Мой сосед Ленни Карпер поступил в эту школу.

– Ленни Карпер? – Бен даже приподнялся. – Он же рыжий и хромой!

– Его дед прислал им с матерью денег, и Ленни выправили ногу в клифордской клинике. Какой-то знаменитый профессор. Так что теперь Ленни в полном порядке. А что рыжий, так это не мешает ему летать. Через год его возьмут в любой летный отряд – хочешь в Катане, хочешь в Лозианской республике.

– Кому нужна эта дурацкая война, Джо? Ты-то, надеюсь, не собираешься отправиться вслед за братцем? Довольно семье Миллиганов и одного героя.

– Будь спокоен. Я поеду в Клифорд, хочу образование получить. Отец уже и деньги отложил…

Джо вздохнул. По правде говоря, учиться ему не хотелось, но и в солдаты он тоже не рвался. За те два года, что его старший брат Эдди служил наемником, он дважды приезжал в отпуск, и оба раза Джо не удалось его разговорить и узнать – как там на войне. Однако, судя по поведению Эдди в отпуске, можно было сделать вывод, что на войне не очень здорово. Брат все время пил и лишь изредка заночевывал у какой-нибудь бывшей одноклассницы. Но больше все-таки пил. На реке послышался громкий всплеск.

– Что это, рыба или девочки умываться вышли? – ленясь подняться, спросил Бен.

– Надо бы нам аппаратуру развернуть. Чтобы быть наготове.

– Не спеши. – Бен сел и, потянувшись, постучал пальцем по пластиковому боксу. – Для начала нужно позавтракать.

Он стал деловито распаковывать еду, и в это время с реки послышались голоса.

– Ага! Пробудились наши пташки! – заметил Джо и, вскочив на ноги, взглянул с обрыва на другую сторону.

– Вот это зрелище! – сдавленно произнес он, и Бен понял, что на реке происходит то самое шоу, ради которого они испытали столько неудобств. Он на четвереньках подполз к Джо и тоже выдавил что-то вроде: умпф!

Освещенные набиравшими силу солнечными лучами, три нимфы резвились и повизгивали в остывшей за ночь воде. Сьюзен был прикрыта лишь одними трусиками, а Агата и Бэкки, словно зная о присутствии своих тайных воздыхателей, обошлись вовсе без одежды.

– Бен! Ради этого можно было вытерпеть все что угодно, – сказал Джо и, нащупав на земле бинокль, припал к нему, как путник к источнику. Казалось, что теперь Агата была от него на расстоянии вытянутой руки, Джо видел даже крохотные капельки воды, стекавшие по ее смуглой коже.

– Дай бинокль, Миллиган! – потребовал Бен.

– Не дам.

– Дай бинокль!

– Трубу бери… – отрезал Джо.

Бен выругался, но делать было нечего, он бросился открывать кофр, в котором находилась оптическая труба.

В рекордные сроки установив ее на треноге и покрутив настройки, он наконец получил то, к чему стремился, – качественное изображение тайно обожаемой им девушки.

Бэкки Шон была роскошна. Ее формы потрясали – именно такой ее себе Бен и представлял. Он пытался как-то выразить свои чувства словами, однако у него получалось только бессвязное блеяние.

Наконец это нелегкое испытание закончилось – девушки замерзли и убежали в палатку. Спустя какое-то время они появились – уже одетые в легкие маечки и короткие шортики.

– Завтрак готовить будут, – с умильной улыбкой на лице заметил Джо.

– А это правда, что в седьмом классе Агата делала генетическую коррекцию? – как бы невзначай спросил Бен.

– Брехня это! – нахмурился Джо.

– Может, и брехня, – пожал плечами Бен. – Но она… обыкновенной была, а потом, после летних каникул та-ка-а-ая стала…

– Заткнись. Агата красивая в свою мать.

– В мать так в мать, – поднял руки Бен. – Давай лучше съедим чего-нибудь, а то я никак не могу прийти в себя.

Пока они жевали безвкусные бутерброды, Агата и Бэкки достали из машины раскладную байдарку и, усевшись в нее, погребли вниз по течению.

– Ничего себе спортсменки! – усмехнулся Бен. – На месте им не сидится.

– А Сюзи оставили кашеварить, – не отрываясь от бинокля, заметил Джо. – Смотри, как она удачно нагнулась…

Бен бросился к треноге и поцокал языком. Ему тоже понравилось, как нагнулась Сюзи.

– Ладно. Давай отдыхать, пока наши крошки там рыбалят, – предложил Джо.

– Давай. А то я ночью спал плохо.

3

Наевшись бутербродов, Джо и Бен согрелись под солнцем и задремали. Обоим снились девушки, однако почему-то совершенно незнакомые.

Неизвестно, как долго друзья продремали, когда их разбудили сердитые голоса:

– Ну вот! Этого и следовало ожидать! Миллиган и Аффризи! Два вуайериста!

Джо с Беном подскочили на месте и увидели Бэкки и Агату.

– Ой! Девчонки, а чего это вы здесь делаете? – с дурацким видом спросил Джо.

– Нет, это вы нам скажите, что вы здесь делаете?! – воскликнула Бэкки, указывая на огромную оптическую трубу. – Посмотри, Агата, они теперь о нас знают больше, чем наши врачи. Сейчас я сброшу эту штуку в реку.

– Не бросай, Бэкки! Пожалуйста! – Бен закрыл собой трубу. – Это отцовский телескоп – он стоит кучу денег.

– Тогда прыгайте в реку сами, – поддержала подругу Агата. – Как этот придурок Спаймарк в прошлом году.

– Так это вы его в реку столкнули?

– А он что вам наплел? – спросила Бэкки.

– Сказал, что плавал вокруг вас и… и трогал, а вы орали – думали, что это рыба, – скороговоркой выпалил Джо, загипнотизированный взглядом Агаты.

– Я этому Спаймарку кое-чего отстрелю, – пообещала Бэкки. – А вы проваливайте, если не хотите, чтобы мы вашу трубу разбили…

– Уже уходим, – сразу согласился Бен. – Уже уходим.

Они с Джо стали демонстративно собирать трубу, бинокль и ящик с едой. Девушки наблюдали за их сборами молча.

Наконец Бен забросил ремень кофра на плечо и, взглянув на Бэкки, сказал:

– И все равно я не жалею, что был здесь, Бэкки

Шон…

– Я знаю это, Бенни, – ласково ответила ему девушка. – А знаешь почему?

– Почему?

– Потому что ты извращенец.

– Я не извращенец. – Бен энергично помотал головой.

– Бен, пойдем, – напомнил Джо и потянул друга за рукав, однако кровь уже ударила в лицо Бену и он не замечал ничего и никого, кроме Бэкки.

– Ты извращенец, потому что тебе отказывали все девчонки в нашем городе. И тебе, и твоему придурошному другу Миллигану.

– Да плевать я хотел на этих деревенских дур из Лейм-Роуза! – взорвался Бен. – Нам с Миллиганом хватает девочек из Клифорда! Они по крайней мере не красятся, как шлюхи! И не делают по три генетических коррекции в год, потому что одной не убрать все ваше уродство!

– Бен, мы уходим! – объявил Джо и, схватив товарища за руку, потащил за собой.

Взбешенный Бен попытался вырваться, но Джо был непреклонен.

– Ну и катитесь к своим девочкам из Клифорда, по тридцатке за ночь! Думаете, я не знаю, что вы в «Гортензию» шастали!

Бэкки кричала что-то еще, но ее уже нельзя было расслышать из-за треска кустарника, сквозь который словно бегемоты ломились Джо и Бен.

Добравшись до машины, они обнаружили, что их руки и лица покрыты множеством кровоточащих царапин, которые жгло от пота, и это не способствовало хорошему настроению.

Бен со злостью швырнул в багажник отцовский телескоп и сел за руль.

Джо, ни говоря ни слова, устроился рядом.

– И не напоминай мне больше про эту суку! – прокричал Бен.

– Не бойся, не напомню. Поехали…

4

Ровно в восемь вечера, когда уже почти стемнело, выспавшийся за день Бен Аффризи подкатил к дому Миллиганов.

Нетерпеливо посигналив, он дождался, пока вышла мать Джо.

– Добрый вечер, миссис Миллиган.

– Здравствуй, Бен. Джо сейчас выйдет – он ужинал… В «Попугай» собрались?

– Да. Последние деньки догуливаем.

– Понимаю. – Миссис Миллиган вздохнула. – Скоро уедете на учебу, и начнется самостоятельная жизнь.

Наконец вышел Джо. Не скрывая улыбки, он забрался в «корвет».

– В «Песочные часы» поедем?

– С чего это вдруг? В «Попугай», конечно.

– Но там наверняка будет Бэкки Шон.

– Может, будет, а может, не будет. – Бен пожал плечами и тронул машину. Миссис Миллиган помахала им рукой.

Над городом, заглушая все звуки вокруг, снова пронеслись самолеты летной школы.

– Достали уже! – сказал Бен.

– Истребители «конфактер-230». Четыре пушки, тридцать универсальных ракет-перехватчиков, может одновременно сопровождать сто пятьдесят целей и двадцать из них атаковать, – сообщил Джо.

– Откуда ты это знаешь? – удивился Бен и с подозрением посмотрел на своего друга.

– Просто интересовался, – пожал плечами Джо. – Разве нельзя?

– Можно. Только осторожно. А то и глазом не успеешь моргнуть, как окажешься на вербовочном пункте. Вон он, кстати.

Бен сбавил скорость, и «корвет» медленно проехал мимо ярко освещенных окон. Одно из них было закрыто огромным рекламным плакатом, предлагавшим работу для настоящих мужчин.

Белозубый коммандос улыбался каждому и показывал большой палец – дескать, все отлично. Возле двери вербовочной конторы стояло несколько молодых людей с пластиковыми папками в руках. Уже через несколько дней они должны были оказаться далеко отсюда.

На плече одного из них повисла девчушка в короткой юбочке. Сейчас она видела в своем парне героя, но напишет ли он ей после первого боя?

«Я напишу тебе, крошка!» – обещал с другого плаката белокурый рекрут с васильковыми глазами и махал рукой своей фигуристой подруге.

«Я напишу тебе, крошка!»

– Придурки… – неодобрительно буркнул Бен и свернул на улицу генерала Гувера, в конце которой находился бар «Попугай».

5

Еще не остановив машину, Бен заметил под фонарем Бэкки Шон, которая была не одна. Рядом с ней стоял словно сошедший с рекламного плаката военный. Его рука лежала на талии Бэкки и, по всей видимости, это ей нравилось.

– Спокойно, Бен. Нормально запаркуй машину и пойдем в заведение, – предупредил Джо.

– Я в норме, приятель. Никто не выведет меня из себя. Даже эта самонадеянная дурочка…

Бэкки, заметив «корвет» Бена Аффризи, сейчас же положила руки на плечи красавцу-офицеру и позволила поцеловать себя в губы. Очень продолжительно и очень выразительно.

Бен под присмотром Джо Миллигана выбрался из машины и на негнущихся ногах прошел мимо обнимающейся парочки.

Как только друзья скрылись за дверями «Попугая», военный полез Бэкки под юбку и потащил ее на газон.

– Отпусти меня! – закричала девушка, вырываясь. – Отвали, я сказала!

Оттолкнув опешившего красавца, она взбежала по ступенькам и скрылась в кафе.

– Ну и дела! – покачал головой лейтенант. – То сама лезет, то «отвали».

Достав сигарету, он закурил и стал смотреть по сторонам. Лейтенант только вчера прибыл в свой первый отпуск, и ему было хорошо даже без девчонки. Мирная жизнь казалась такой беззаботной.

Он вдохнул дым и посмотрел на звезды.

Послышались шаги, отпускник повернул голову, вглядываясь в приближавшуюся тень, – и напрягся, точно сжатая пружина, готовый к схватке. В пяти шагах от него находился враг! По глазам привычно резанули белые кресты армии Катана.

Его противник тоже замер, приготовившись прыгнуть на офицера республиканской армии, но через мгновение до обоих дошло, что и как, и они нервно рассмеялись.

– Привет, Льюис! Давно тебя не видел, – сказал лейтенант и протянул руку.

– Привет, Мэрфи. Вижу, ты продвинулся по службе. Они пожали друг другу руки. Лейтенант-республиканец угостил сержанта армии Катана сигаретой.

– Как же здесь тихо, приятель, – произнес Льюис. – Даже не верится, что где-то нас ждет эта долбаная работа.

По небу с ревом пронеслись перехватчики из летной школы. Оба наемника моментально перемахнули через забор и распластались на газоне.

– Я сигарету сломал, – сообщил сержант и выругался.

– Наплюй, у меня еще есть. И вообще, давай зайдем в «Попугай» и напьемся, а то так и будем по газонам прыгать – здесь же летная школа рядом.

– Совсем про нее забыл. Как тут с девчонками?

– Плохо. – Лейтенант махнул рукой. – Детский сад какой-то – хочу – не хочу. Я так думаю, надо в Клифорд ехать, к профессионалкам.

– Это самое лучшее, – согласился Льюис. – А то я уже забыл, как надо ухаживать.

6

Войдя в бар, Льюис и Мэрфи тут же оказались в центре внимания.

Бэкки Шон как будто забыла про свое «отвали» и снова подошла к лейтенанту, прихватив с собой за компанию Агату.

Девушки прыскали в ответ на каждую, даже самую неуклюжую шутку военных, а Бен и Джо сидели за угловым столиком с Мэнни Шканеком. Шканек, несмотря на свои девятнадцать лет, выглядел худеньким подростком, а потому любил поговорить на настоящие мужские темы.

– Смотрите, ребята, как девчонки липнут к военным. Думаете, в чем тут дело? Дело тут в военном мундире. Ни одна девчонка не может пройти мимо военного, чтобы не улыбнуться ему. Для себя я уже решил – через полгодика завербуюсь на войну.

– Чтобы бабы липли? – усмехнулся Бен.

– И это тоже, – кивнул Шканек. – Вот так же приеду в отпуск, вы тут в уголке будете свою колу пить, а все девчонки будут сидеть у меня на коленях.

– А чего ж ты прямо сейчас на войну не запишешься? – ехидно спросил Джо. – На целых полгода раньше крутым станешь и девок соберешь больше.

– Сейчас не могу. – Шканек с серьезным видом покачал головой. – Я должен закончить программу накачивания мышц. Только это между нами, ребята, потому что программа эта секретная.

– Ну конечно секретная, – криво улыбнулся Бен, не сводя глаз с Бэкки, которую снова лапал лейтенант Мэрфи.

– Да точно тебе говорю, – продолжал Шканек. – Вот посмотри на сержанта Льюиса. Я даже отсюда могу сказать, что он из подразделения «Белый медведь». Смотрите, какие у него бицепсы, даже сквозь форму заметны. Обратите внимание, как непринужденно он держит Агату за задницу, Захочет – зашвырнет ее одной рукой до третьего ряда столиков.

Теперь пришла очередь нервничать Джо Миллигану. Действительно, сержант Льюис держал Агату за зад, а та делала вид, что ничего не замечает.

Джо подумал, что, попробуй он так ее схватить, тут же получил бы по физиономии.

«Может, действительно все дело в мундире?» – подумал Джо.

– Вот увидите, парни, сегодня эти отпускники оприходуют наших девчонок по все параметрам… А что вы хотите? Военные это стремительность и натиск…

– Да заткнись ты, крыса усохшая! – первым не выдержал Бен.

– А что я такого сказал? – Шканек посмотрел на Миллигана. – Джо, что происходит?

Несмотря на громкую музыку, перепалка в углу зала вызвала интерес у военных отпускников, и они вместе с Бэкки и Агатой в сопровождении свиты восхищенных прихлебателей двинулись в сторону Бена и Джо.

Ребята притихли, однако сержант Льюис улыбался им как старым знакомым. Он был школьным приятелем Эдди Миллигана.

– Здорово, младший Миллиган! – сказал сержант и хлопнул Джо по плечу.

– Привет, – буркнул Джо.

– Не прогоните нас, ребята? – поинтересовался лейтенант Мэрфи. Он и сержант уже были хорошо выпивши, чувствовалось, что у стойки они не теряли времени даром.

Посетители бара стали со всех сторон подтаскивать стулья, и столик Бена и Джо в одну минуту стал центром притяжения.

– Как вообще жизнь, ребята? – снова спросил Льюис, поглаживая Агату ниже спины.

– Да ничего особенного, – ответил Бен, зло поблескивая прищуренными глазами.

– Ну вы же это… закончили колледж… – Льюис развел руками. – Вроде как все дороги открыты.

– А чего нам эти дороги? Сначала нужно мир посмотреть.

– Это как? – удивился лейтенант Мэрфи.

– Как и вы. Повоевать немного, пороху понюхать, а потом, если будет охота, можно и учиться пойти.

– Во как! – Льюис покачал головой и переглянулся с Мэрфи. Слова Бена удивили не только их, но и девушек, да и всех, кто сидел неподалеку. Его прежние взгляды на службу в наемных армиях были широко известны.

Агата и Бэкки были весьма озадачены, а Джо Миллиган не только поверил словам товарища, но и отчасти был согласен, потому что в нем играла обида на Агату.

– Надеюсь, ты знаешь, что говоришь, парень, – наконец сказал Льюис. – А то ведь некоторые с этой войны не возвращаются.

– Я знаю, – сразу согласился Бен. – Но погибнуть можно где угодно – утонуть, подцепить цеклаграму от укуса москита, разбиться на шоссе, наконец.

– И что, Аффризи, когда же ты пойдешь на вербовочный пункт? – недоверчиво спросила Бэкки, буравя Бена своими стальными глазами. Этого парня она знала давно, успела составить о нем определенное мнение, и вот пожалуйста – такой сюрприз. Странно…

– Все уже сделано, – невозмутимо ответил Бен.

– Сделано? – Бэкки усмехнулась. – Покажи предписание.

– Оно у меня дома. Если так любопытно, я покажу его тебе завтра.

– И Миллиган тоже? – поинтересовалась Агата, встретившись глазами с Джо.

– Да, – кивнул тот. Ему очень хотелось в эту минуту выглядеть стопроцентным героем, а именно такими они с Беном и выглядели, и от этого он испытывал необыкновенный подъем. – Мы решили это вдвоем. Одним словом, пришло время испытать себя.

– Ну, это мужской поступок, парни, – с уважением произнес Льюис. – И за это нужно выпить.

7

Расставались Бен и Джо за полночь. Они хорошо выпили и после многократных поздравлений уже и сами были уверены, что завербовались в наемники.

– А запишемся мы с тобой в авиацию, Миллиган, – пошатываясь, разглагольствовал Бен. – Будем летать над нашим городом и бомбить его.

– Зачем бомбить наш город?

– Не надо?

– Не надо, – замотал головой Джо.

– Ну, тогда,.. – Бен вздохнул и уставился мутными глазами на фонарный столб. – Ну, тогда мы будем бомбить какой-нибудь другой город. Договорилась?

– Договорились.

И Друзья разошлись по домам. Однако уже в восемь утра протрезвевший Бен Аффризи стал названивать Джо.

Миссис Миллиган растолкала сына и, сунув ему телефон, вернулась на кухню.

– Але, – просипел Джо.

– Это я, Бен.

– Я это понял. Только тебе приходит в голову звонить мне в такую рань, да еще после попойки.

– Тебе лучше проснуться, Джо, потому что нам нужно что-то придумывать, чтобы не стать посмешищем всего города.

– А с чего это мы станем посмешищем всего горо… – Джо не договорил, вспомнив и ужаснувшись тому, что они с Беном вчера наговорили.

– Слушай меня внимательно, Джо. Сейчас иди к вербовочному пункту – там и встретимся. У меня уже есть план действий.

– Хорошо, – пробурчал Джо и, положив трубку, с тоской уставился в потолок. Однако подниматься было необходимо.

Наскоро умывшись, Джо оделся и выскочил на улицу, оставив без ответа вопрос матери: «Ты куда в такую рань?»

До вербовочного пункта было недалеко. Это Бену приходилось ехать чуть ли не через весь город, а от дома Джо – рукой подать.

Добравшись до места, он увидел «корвет» Бена и его самого рядом с каким-то коротышкой.

Джо подошел ближе, и Бен представил ему конопатого незнакомца:

– Это Урмас Ломбард, Джо. Он эксперт по части всех вербовочных дел. Можно сказать, профессор.

– Ну, профессор это слишком громко сказано, – заулыбался польщенный Ломбард. – Однако кое-какие ходы знаю.

– А эти ходы куда-нибудь ведут? – угрюмо спросил Джо.

– Все проверено неоднократно и прямо на себе, – доверительным тоном произнес Ломбард. – Это ведь… – тут он оглянулся, словно боялся, что его подслушают. – Это ведь мой бизнес. Вам, насколько я понял из объяснений Бена, нужно получить предписание, чтобы кому-то его предъявить. Я правильно понял, Бен?

– Правильно, Урмас. В самую точку.

– А потом, насколько я понял, вы хотите, чтобы к вам нельзя было подкопаться, если вы вдруг не отправитесь на войну.

– И это тоже правильно, Урмас, – снова подтвердил Бен. Было заметно, что он старается вести себя с знающим коротышкой подчеркнуто учтиво.

– Тогда нужно сделать так. Вы идете со мной и всеми этими тупицами и подаете заявление, мол, хотите подписать контракт на службу. Как составлять заявление, я вам покажу. Потом небольшое собеседование – пустая формальность, поскольку на моей памяти еще никому не отказывали. Так вот, после собеседования следует подписание контракта, оформление кое-каких бумажек, и потом вы получите свое предписание, которое будет показывать кому захотите…

– Да, Урмас, это понятно, – кивнул Бен. – Что дальше?

– А потом вы уезжаете в Клифорд и за какие-то двести рандов устраиваетесь в штаб национальной гвардии. Таким образом вы никуда не едете и, вместе с тем, можете появляться в родном городе в красивой военной форме.

– Национального гвардейца от наемника в нашем городе отличит даже младенец, – заметил Джо.

– Ну, допустим, – кивнул Ломбард. – Однако это лучше, чем ничего.

– Это лучше, чем ничего, Джо, – повторил Бен.

Бен вздохнул. Он понимал, что они влипли, и бегство из Лейм-Роуза – единственный выход. Он ведь все равно собирался уезжать в Клифорд через три месяца. А теперь уедет раньше – ничего особенного. Вот только посмотреть Агате в глаза он больше никогда не сможет.

– Ну что ты решил? – спросил Бен.

– А что, у нас есть выбор?

– Выбор есть всегда. Пойдем в полдень к «Попугаю» и скажем, что это была пьяная трепотня.

– Это невозможно.

– И я так думаю. Значит, мы согласны, Урмас. Что вы возьмете за свои труды?

– Отдадите по сотне рандов из подъемных.

– Нам что, еще и деньги дадут? – удивился Бен.

– Да, по пять сотен, – улыбнулся Ломбард. – Я же сказал, что это мой бизнес – получать «отъездные» деньги, а потом смываться. Остроумно?

– Остроумно, – усмехнулся Бен. – И как часто вы это проворачиваете?

– «Покупатели» прибывают за пополнением каждые четыре-пять недель. Всякий раз это другие люди, так что мне ничего не угрожает.

– А местные клерки, которые заполняют бумажки?

– О, с ними все просто. Отстегиваю им сто рандов, и все шито-крыто.

– Вам не откажешь в ловкости, Урмас.

– А то! – Коротышка хохотнул. – ускай дураки воюют, а я и здесь заработаю. Конечно, не так много, как на войне, зато жив останусь… Тихо! – Ломбард неожиданно понизил голос. – Сержант-управляющий идет.

– Это кто такой – сержант-управляющий? – спросил Джо, глядя на человека в военной форме без знаков различия.

– «Покупатель» собственной персоной. Это он проводит собеседование и визирует договоры. Потом из его рук мы получим по пять сотен подъемных.

– А когда дают деньги?

– За несколько часов до отправления транспорта. Считается, что к этому времени рекрут уже точно определился в своем решении… Ну, пошли, ребята, записываться на войну.

8

Прошло всего ничего после открытия пункта, а в него уже набилось прилично желающих испытать свое везение в чужой войне. Впрочем, Джо и Бену долго ждать не пришлось – они явились раньше всех, а потому следом за Урмасом быстро попали на оформление документов и собеседование.

– Следите за мной и поступайте так же, – сказал Ломбард и смело уселся перед «покупателем».

– Желаете получить эту работу?

– Да, сэр.

– С чего так? Жизнь не задалась или не можете найти работу?

– Скажем так, работа у меня есть, но неинтересная. Хочу получить специальность в армии и испытать себя.

– Хорошо. Давайте ваш контракт – я подпишу его. Завтра в восемнадцать ноль-ноль отправка с площадки летной школы. Знаете, где это?

– Знаю, сэр.

– До свидания.

Собеседование Урмаса закончилось, и он направился к выходу, всем своим видом показывая сообщникам, что это всего лишь формальность.

– Следующий, – позвал сержант-управляющий, и Бен Аффризи, словно перед погружением, набрал в легкие побольше воздуха и шагнул к столу.

– Садитесь, рекрут.

Бен осторожно опустился на краешек стула.

– Желаете получить эту работу?

– Желаю, сэр.

– Вы, сдается мне, парень с головой. Что же заставляет вас пойти в солдаты? Ссора с родителями или хотите что-то доказать несговорчивой девчонке?

Бен поднял взгляд на «покупателя» и наткнулся на его серые проницательные глаза.

«Он все знает! Он все понял!» – запаниковал Бен, однако взял себя в руки и решил сказать немного правды.

– Дело в том, сэр, что в этом городе и в этом округе меня не ждет ничего нового. Понимаете? Я могу прожить здесь жизнь, состариться и умереть.

– Хотите умереть молодым на поле брани? – усмехнулся сержант-управляющий. Бену снова показалось, что «покупатель» с ним играет.

– Все надеются выжить и вернуться героями. Вы ведь знаете…

– Да уж знаю, – кивнул сержант-управляющий и, взяв контракт Бена, завизировал его размашистым росчерком.

Бен вышел, на его место сел Джо.

– Вы вместе? – спросил его «покупатель».

– Что?

– Я говорю, вы с Аффризи приятели?

– Да, сэр.

– Ну, тогда давай контракт.

И, больше не задавая никаких вопросов, сержант подписал контракт Джо и подвинул к нему.

В следующие десять минут друзья оформили все документы и прошли ускоренный медицинский осмотр, который выявлял только тяжелобольных.

Освободившись, они вышли на улицу, где их поджидал улыбающийся Ломбард.

– Ну как вам шоу, ребятки? А точнее, его первая часть.

– По-моему, нормально, – бодро ответил Бен. – Я даже почувствовал к этому некоторый вкус. А ты, Джо?

– Я немного боялся, но теперь все в порядке. Главное, мы получили вот это. – И он показал свидетельство о поступлении на службу.

– Значит, завтра к часу дня приходим к летной школе, – напомнил Ломбард.

– Зачем? – спросил Джо.

– Ну как же – получить по пять сотен. И не забудьте прихватить с собой какие-то баулы или рюкзаки, чтобы было похоже, что вы собрались уезжать. А то сержант-управляющий может что-то заподозрить…

– Да, он показался мне очень проницательным, – вспомнил Бен.

– Это положено при его работе – быть проницательным. Но не настолько, чтобы вычислить профессионала Урмаса Ломбарда! – Коротышка самодовольно усмехнулся и протянул свою лапку. – Прощаемся до завтра, коллеги. И помните – в тринадцать ноль-ноль у летной школы.

9

До полудня, когда друзья собирались предъявить доказательства Бэкки и Агате, время еще оставалось, поэтому они разошлись по домам, чтобы привести себя в порядок.

Без четверти двенадцать Бен заехал на «корвете» за Джо, и они отправились на это странное свидание.

– Слушай, нужно подумать, как нам жить дальше, – сказал Джо. – Продумать всю эту схему, о которой говорил Ломбард.

– Не спеши. Подумаем об этом завтра.

– Завтра? Я уже сегодня не могу думать ни о чем другом.

– А ты подумай о том, как Бэкки с Агатой провели сегодняшнюю ночь с Льюисом и Мэрфи… Наверное, им было хорошо…

– Ну, это вряд ли. – Джо покачал головой. – Военные так набираются, что, как правило, в первый раз их подружкам ничего не достается.

– И ты так спокойно об этом говоришь?! – воскликнул Бен и резко затормозил перед пешеходным переходом. Испуганная старушка на тротуаре неодобрительно покачала головой.

– Я много раз слышал это от брата. Он в отпуске больше налегает на выпивку, чем интересуется женщинами.

– Интересно, почему так? Столько находиться без женщин и отказывать себе в этом развлечении в отпуске. Может, просто привыкают обходиться без них?

– Эдди говорил, что бутылка никогда не обманет, а женщина может.

– Ох, до чего же много в солдатской жизни этой непонятной философии, – задумчиво проговорил Бен. Он медленно проехал последний поворот и остановился на пустой стоянке возле «Попугая». – По-моему, ты переборщил с одеколоном, Джо…

– Я не пользуюсь одеколоном. Только дезодорант без запаха, – возразил Джо.

– Значит, у меня просто крыша едет, – констатировал Бен. – К чему бы это?

– Должно быть, от волнения.

Они вышли из машины и поднялись в бар.

В это время заведение практически не работало, поскольку основная публика появлялась лишь после шести вечера.

– Привет, парни. С чего такая спешка? – спросил бармен Фриц, тщательно полируя стойку.

– Просто у нас здесь встреча. Деловая… – сказал Бен. – Будь добр, подай на угловой столик две колы.

– На столик? Может, лучше сядете к стойке?

– Нам нужно за столик, Фриц.

– Ну хорошо. Как скажете.

Друзья прошли в угол и, садясь, одновременно посмотрели на настенные часы. Они показывали без двух минут двенадцать.

У обоих слегка подрагивали колени.

– Если ночью у них все получилось, могут и не прийти, – снова завел свое Бен.

– Прошу тебя, Бен, заткнись. Мне и без тебя хреново.

Бен уже открыл рот, чтобы сказать что-то в ответ, но в этот момент двери распахнулись и в зал вошли Бэкки и Агата. Они были так хороши и ступали с таким важным видом, что их воздыхатели невольно поднялись со своих мест, хотя первоначально это не входило в их намерения.

– О, они уже здесь, – с нарочитым удивлением произнесла Бэкки. Агата лишь сдержанно улыбнулась.

Девушки сели напротив Джо и Бена, и те лишь после этого опустились на свои места.

– Смотри, какие учтивые, – засмеялась Бэкки. – Никак покаяться пришли.

– В чем же нам каяться? – поинтересовался Бен, принимая шутливый тон Бэкки.

– Ну в том, что вы вчера немного приврали по пьянке. С кем не бывает.

Джо и Бен одновременно достали из карманов и положили на стол свои предписания.

К их удивлению, девушки даже не притронулись к бумагам и не стали проверять документы на свет. Напротив, по лицам подружек пробежала легкая тень испуга, они переглянулись.

Подошел Фриц, поставил на стол две колы – для Джо и Бена, и два персиковых сока для девушек.

– Такой подойдет? – спросил он у Бэкки.

– Да, Фриц, спасибо.

Она отодвинула от себя предписания.

– Заберите. Мы с Агатой предпочли бы, чтобы ваше дурацкое хвастовство оказалось враньем.

– Это почему же? – спросил Джо.

– Нам вас жалко. Правда, Агата?

– Да, – кивнула подруга. – Очень жалко. Вы были в колледже сильными учениками, собирались в университет и вдруг – на войну.

– Мы пошли на это, чтобы добиться вашего расположения, – полушутя, полусерьезно объяснил Бен. – Вы же только с отпускниками…

– Что с отпускниками? – уточнила Бэкки. – Ты хотел сказать «спите»?

– А разве нет?

– Нет, ты не угадал. Мы отправились домой сразу как вы ушли. И всю комедию устроили специально, чтобы позлить вас.

– Нам это было неприятно, – признался Джо, не сводя глаз с Агаты. – И… это было жестоко.

– Это месть за то, что вы за нами подсматривали, – пояснила Бэкки. – Да еще вот в тако-о-ой телескоп! – Она развела руки, показывая, какой большой был этот прибор.

Джо и Бен невольно рассмеялись. Разговор принимал неожиданный для них оборот.

– И когда же вы уезжаете? – спросила Агата.

– Завтра в восемнадцать ноль-ноль, – ответил ей Джо, чувствуя, как трудно ему это говорить.

– Так скоро, – обронила Агата, глядя в свой стакан с соком.

За столом повисло неловкое молчание.

– Эй, молодежь, может, вам музыку включить? – предложил Фриц.

– Не нужно! – отказалась Бэкки. – Мы сейчас уходим.

– А куда вы уходите? – вырвалось у Бена. От того, что Бэкки находилась так близко, у него кружилась голова.

– Куда мы уходим, вы сейчас узнаете, потому что вы уходите с нами… – пояснила та. – Платите за выпивку, ребята!

Приятели переглянулись. Все происходящее было для них полной неожиданностью. С ними говорили по-человечески, с ними считались…

– Хорошо, – неуверенно произнес Бен и полез в карман за деньгами.

10

Когда они вышли из «Попугая», Бэкки настояла, чтобы все поехали на машине Бена.

– Я давно хотела проехаться на твоем «корвете», Аффризи…

– Для меня это большая честь, – ответил Бен и картинно поклонился.

Компания погрузилась в машину, и девушки объяснили, на какую улицу следует ехать.

Это оказалось совсем рядом, Джо даже не успел перекинуться парой слов с Агатой.

– Чей это дом? – спросил Бен, выходя из машины. Строение из красного пиленого камня было похоже на небольшой магазин готового платья. Сходство дополняли широкие окна без переплетов, очень напоминавшие витрины.

– Это дом моей тети. Раньше у нее здесь была еще и парикмахерская, но потом ей это надоело, – ответила Бэкки. – Сейчас тетя в Левенау, гостит у сына, а я должна приходить сюда поливать цветочки.

– Здесь много цветочков? – усмехнулся Бен.

– Хватает.

Гости прошли во двор, который почти весь был вымощен серыми каменными шестиугольничками, а на небольших свободных участках земли торчали декоративные кустики.

– И все это ты поливаешь9 – удивился Аффризи.

– Ужасно хочется тебе соврать, Бен, но не буду. Здесь повсюду автоматический полив – такие длинненькие трубочки. В них все дело…

Не успела вся четверка подняться по ступенькам, как с соседнего участка донеслись громкие крики.

– Что это? – удивился Джо.

– Это сумасшедший старичок. Он живет в соседнем доме, – пояснила Агата.

– Но, похоже, он там не один, я слышу несколько голосов! Они ругаются!

– Не обращайте внимания, мальчики, старик имитирует семейный скандал – это у него единственное развлечение. Как заметит, что в этом доме кто-то появился, так сейчас же начинает свой спектакль. Вот погодите, он еще посуду в окно начнет выбрасывать и угрожать, что выпрыгнет сам… Проходите…

Просторный холл дома был оформлен в том же неподражаемом магазинном стиле. Даже камин выглядел так, будто его предлагали купить.

Агата взяла за руку Джо Миллигана и молча потащила его за собой – по лестнице на второй этаж. Джо молча повиновался, а Бен смотрел на друга и ничего не понимал.

– Эй, куда это они?

– Понятия не имею, – пожала плечами Бэкки. – Пойдем, нам сюда.

С этими словами она открыла какую-то дверь и втолкнула туда Бена.

– О! И что здесь?

– Спальня, Бен… Спальня…

Бэкки присела на широкую кровать и, потянув, словно фокусница, за потайной шнурок, сбросила просторную блузку, под которой ничего не оказалась.

– Бэкки… – Казалось, кто-то вместо Бена произнес это имя. Слишком уж непохоже прозвучал его голос.

Судя по доносившимся со второго этажа звукам, парочка наверху их опережала.

– Ну иди же, Бен. Чего ты боишься? Ты ведь все это уже видел на реке, в свой огромный прибор…

11

Сколько это продолжалось в первый раз, Бен не помнил. Разумом он никак не мог принять, что занимается этим с Бэкки. С недоступной Бэкки, сердитой и прекрасной Бэкки.

Только после небольшого перерыва он оттаял и под аккомпанемент доносившихся с улицы криков сумасшедшего повторил все еще раз, но уже более вдумчиво

И нежно.

Потом, обессилевшие, они с Бэкки лежали на старинной кровати, а крикливый старик все не унимался

– Ты отравила мне всю жизнь! Глупая курица!

– Кто мог отравить тебе жизнь, старая облезлая обезьяна!

– Злобная крыса!

– Алкоголик!

Потом, как и предупреждала Бэкки, вниз полетела

Посуда.

– Ну вот, что я говорила, – улыбнулась она, и Бен, приподнявшись на локте, несколько раз поцеловал ее, а потом, заглянув в глаза, спросил:

– Почему, Бэкки? Почему?

– Ты спрашиваешь про сумасшедшего?

– Ты знаешь, о чем я спрашиваю.

– Ну… – Бэкки вздохнула. – Ты сильно удивил меня, Аффризи. Еще недавно, на реке, мне хотелось разорвать тебя, так сильно я разозлилась, а потом… Когда вы с Миллиганом сказали, что отправляетесь наемниками, я была просто потрясена. От тебя ведь ожидали вполне понятных ходов. Продолжение учебы, хорошая работа, выгодная женитьба. И вдруг раз – и на войну. На некоторых женщин это действует.

"Знала бы ты, как обстоит дело в действительности, – подумал Бен.

– Если ты не прекратишь орать на меня, старая мясорубка, я выброшусь из окна! Честное благородное выброшусь!

– Ну вот, что я говорила! – торжествующе произнесла Бэкки. – Он угрожает выпрыгнуть! С улицы донесся громкий шлепок.

– Прыгнул! Он прыгнул! – воскликнула Бэкки и, вскочив с кровати, бросилась к окну.

Бен и не подумал вставать, он продолжал лежать, положив под голову ладонь, и расслабленно любовался самой совершенной и прекрасной девушкой.

– Живой! Он живой, Бен! Он поднялся! – Бэкки обернулась, и ее волосы, разметавшись по плечам, сделали ее еще красивее.

– Ты напишешь мне с войны, Аффризи? – неожиданно спросила она и, вернувшись, опустилась рядом.

– Конечно. На броне подбитой бронемашины я составлю текст, который потом передаст радист, а ты получишь его на стандартном почтовом бланке с розочкой и штампом «свободно от уплаты налогов».

– Ты смеешься надо мной?

– Нет, Бэкки. Я не смеюсь. Эти минуты, проведенные с тобой, я буду помнить все свою жизнь. Какой бы она ни оказалась – длинной или короткой.

– Да ты поэт!

– Станешь тут поэтом, когда завтра на войну…

12

К пятнадцати ноль-ноль следующего дня Бен Аффризи и Джо Миллиган прибыли в условленное место – к зданию летной школы. Они добирались вместе, на машине Бена, однако, переполненные впечатлениями от вчерашнего свидания, так и не успели обсудить перспективы своей дальнейшей жизни.

Все наладилось, все так хорошо, и вот, когда это казалось просто невозможным, им предстояло покинуть своих возлюбленных. Но такое часто случается, не так ли?

– Как же все не правильно, Джо, – со вздохом проговорил Бен, выбираясь из машины. – Я и мечтать не мечтал, что все так произойдет, и как раз поэтому я должен изображать из себя героя. Зачем?

– Но если бы не это выдуманное геройство, ничего бы и не было… Смотри, вон и Ломбард. Как всегда весел и жизнерадостен.

В момент, когда «главный консультант» подошел к двум приятелям, над школой пронеслось звено учебных истребителей. Ломбард, прищурившись, проводил их взглядом и потряс сжатым кулаком.

– Да здравствуют игры для настоящих мужчин! – дурашливо воскликнул он. – Да, парни? Как настроение?

– Спасибо, Урмас. Живы, и то хорошо, – ответил Бен, пожимая консультанту руку.

– Почему так уныло, братцы? Неужели предписания не подействовали?

– Подействовали, – заверил его Миллиган. – Еще как подействовали…

– Ну и отлично. Тогда идемте получать денежки.

Вполне доверяя знаниям Ломбарда, друзья, нагруженные вещмешками, которые они захватили с собой по его совету, пошли следом за ним.

Кроме них троих возле здания летной школы уже собралось человек тридцать молодых людей, подписавших накануне контракт. От многих исходил сильный запах спиртного, другие же, судя по их разговорам, только сейчас собирались напиться и именно для этого пришли за деньгами пораньше.

Вскоре подошел сержант-управляющий, его появление было встречено одобрительным гулом.

– Здорово, солдаты! – с кривой усмешкой поздоровался он.

– Здравия желаем! – нестройно ответили рекруты.

– Хотите денег, псы войны?

– Хотим! – уже намного дружнее отозвались собравшиеся.

– Тогда – в очередь.

Вместе с остальными Джо, Бен и Урмас встали за денежным пособием.

Очередь продвигалась быстро, поскольку деньги выдавались по предъявлении контракта. Между тем люди все подходили и подходили, так что вскоре у летной школы собрались практически все, кто в восемнадцать ноль-ноль собирался отправиться в неизвестность.

– Эй-эй, парни! Не спешите! – остановил сержант-управляющий нескольких рекрутов, которые, получив деньги, собрались было слинять обратно в город. – Оставьте хотя бы вещи, а то многие, набравшись, забывают их в барах или у девок. Не поленитесь, отнесите мешки на судно.

Никто спорить не стал. Предложение было дельным – бросить вещи на свое место и не таскаться с ними по городу.

– Нам нужно сделать то же самое, – тихо произнес Урмас, – а то этот «покупатель» слишком уж подозрительно смотрит. Придется пожертвовать мешками. У вас там что?

– У меня старая одежда, – сообщил Джо.

– А я положил свои старые учебники и еще прожженную охотничью куртку отца.

– Ну, не велика потеря. Мешками придется пожертвовать. Пошли…

Обогнув здание летной школы, рекруты увидели на взлетной полосе корабль, на котором им предстояло улететь из родного дома. Поскольку прежде никто из них ничего подобного не видел, это вызвало множество восторгов и обсуждений.

Судно было приземистым и в прошлой жизни служило в качестве десантного транспорта. На его корпусе легко угадывались места, где под заваренными люками скрывались артиллерийские ниши, а на самом корпусе то тут, то там виднелись отверстия для крепежных деталей, державших на бортах и брюхе судна броневые пластины.

Чуть левее – на основном летном поле – продолжалась учебная работа. Истребители и штурмовики разгонялись по бетону и уносились в небо, а на их место со своих заданий возвращались другие.

– Красиво, – заметил Бен, кивая на двойку истребителей, которая в этот миг безупречно совершила посадку.

– Это красиво, когда смотришь со стороны, – заметил всезнающий Урмас. – Друг моего знакомого летал на такой штуке, в небе над Квандосо его сбили. Парень остался жив, но его здорово покалечило… Ненавижу войну!

13

Чем ближе рекруты подходили к транспортномукораблю, тем он им казался громаднее и величественее. Помимо заваренных гнезд для пушек, о прошлой службе судна напоминали боевые шрамы и пробоины, на которые были наложены аккуратные заплатки.

Рекруты сгрудились возле погрузочных ворот и топтались на месте, не решаясь войти внутрь.

Заметив это, один из матросов вышел на сходни и замахал рукой.

– Давайте, парни, заходите! Мы тут ради вас третий день всей командой из камбуза не выбираемся!

Будущие наемники стали подниматься на борт и только тут поняли, о чем говорил матрос. В воздухе стоял устойчивый запах жаркого.

Не успели гости подумать, куда идти дальше, как в одной из дверей показался приземистый крепыш, который представился боцманом Дорсетом.

– Я руковожу на этой посудине всем ее хозяйством.

– А разве не капитан? – проявил осведомленность Урмас Ломбард.

– Капитан главный на мостике, а я на остальной территории. Вперед, ребята, – за мной. Я покажу, где вы будете жить, куда гадить и, самое главное, – тут боцман подмигнул рекрутам, как старым друзьям, – самое главное, чем гадить, парни…

Будущие наемники недоуменно переглядывались, не понимая, о чем говорит хозяин корабля, и, лишь оказавшись в большом зале, который был когда-то главным транспортным отсеком, поняли, на что им неоднократно намекали.

Через весь зал, от входа и до хвостового отделения, тянулся стол, на котором разноцветным частоколом высились бутылки со спиртным. В основном здесь были дрянные вина и ром военной поставки, однако все это стояло на белоснежной скатерти и было снабжено большим количеством мясной закуски и маринованных овощей.

– Ну, парни, как говорится, чем богаты. – Боцман скромно улыбнулся и гостеприимно раскинул руки. – Налетай, пока не выдохлось!

Рекруты радостно загалдели и, побросав на пристеночные койки свои мешки, полезли занимать места за столом.

– Какие будут мнения, коллеги? – энергично помассировав ладони, спросил Ломбард. – К нашим пяти сотням прилагается кое-какое угощение. Предлагаю не упускать такую возможность – у нас еще куча времени.

– Ага, напьемся и останемся тут, – невесело усмехнулся Джо.

– А кто собирается напиваться? – ревниво глядя на уже приступивших к трапезе рекрутов, возразил Урмас. – Во всем будем соблюдать меру. К тому же я больше пожрать мастер, укрощение зеленого змия не мое амплуа.

– Ладно, – махнул рукой Бен, словно зачарованный наблюдая, как перед его глазами разворачивается самая настоящая прощальная пьянка. Когда еще в таком поучаствуешь, учитывая, что они с Джо собираются тихо слинять и больше не заниматься подобными экспериментами. – Пойдем, Джо, дернем по маленькой. А в Клифорд завтра поедем. Посмотри, здесь есть военный ром – такой в лавке не купишь.

Больше не раздумывая ни минуты, все трое побежали занимать места, поскольку весть о бесплатном угощении уже облетела весь рекрутский состав и народ врывался в зал с решимостью штурмующих крепость солдат.

На вкус ром казался так себе, зато довольно забористый. Бену давно не было так хорошо, и он стал подпевать какой-то песне, которую горланили успевшие напиться рекруты.

– Предлагаю тост за армию Катана! – закричал какой-то рекрут. – За самую лучшую армию!

– В задницу Катан! – ответили ему с другой стороны стола. – Даешь Лозианскую республику!

– Слушай, Урмас, а куда вербует этот «покупатель»? Ты сам-то разобрался? – спросил Джо, обгладывая кость.

– А какая разница? – пожал плечами довольный Ломбард. Его карман грели семьсот рандов, а дармовое угощение быстро наполняло брюхо. Такой удачной отправки у него еще не случалось.

«Благоприятное развитие бизнеса приходит с опытом», – так объяснил себе Урмас этот успех.

– И что, всякий раз устраивают такой пир?

– Да нет – это впервые.

– А с чего такая доброта?

– Войне нужны люди, – философски изрек Ломбард. – Она ими питается. Рано или поздно возникает дефицит и, следовательно, принимаются меры для заманивания рекрутов… – Урмас засунул в рот целиком свиную отбивную и, прожевав ее, добавил:

– Законы рынка. Тут ничего не попишешь.

– Выпьем еще? – предложил Джо.

– Не возражаю, – ответил улыбающийся Бен. Он вспомнил, как во время секса с Бэкки слушал крики сумасшедшего старика, который, в конце концов даже вывалился из окна. Почему-то сейчас это обстоятельство казалось Бену особенно смешным.

– А не выпить ли нам за наших девчонок! – спустя какое-то время сказал Джо.

Бен конечно же согласился, и после этой дозы все вокруг закружилось в каком-то водовороте.

Все сто сорок рекрутов пытались говорить одновременно, и поэтому в зале стоял такой гвалт, что приходилось кричать изо всех сил, чтобы донести нужные слова до Джо Миллигана или до этого милого парня – Ломбарда.

«Что бы мы без него делали», – подумал Бен и растроганно погладил Урмаса по голове.

– Когда напьюся, всегда веселюся! – прокричал какой-то бритоголовый парень и, вскарабкавшись на стол, начал расстегивать штаны.

Никто еще ничего не успел понять, а он уже начал мочиться на головы своих товарищей, выкрикивая:

– Веселюся! Веселюся!

В другом месте его бы за такие фокусы забили ногами, однако сейчас веселье перешло в ту стадию, когда люди мало чем отличались от животных.

Те, кого подмочил веселый рекрут, только смеялись и швыряли в него тарелками, которые попадали в их товарищей на другой стороне стола.

Даже Бен и тот взирал на все происходящее с блаженной улыбкой.

В какой-то момент ему показалось, что в глубине коридора он заметил сержанта-управляющего, который равнодушно наблюдал за этой пьяной оргией, как будто все происходящее было рядовым школьным утренником.

А между тем сержант-управляющий не был пьяной галлюцинацией Бена Аффризи. Он действительно наблюдал за всем из сумрачного коридора и его губы были искривлены в пренебрежительной ухмылке.

Глен Мансен был доволен. Благодаря небольшой хитрости с этой выпивкой, все сто сорок два рекрута оказались на судне раньше установленного срока. И никаких беглецов, подставок и прочих паразитов.

Вызванный Мансеном капитан спустился в коридор и неслышно встал позади.

– Мы отправляемся, Джуд.

– Раньше назначенного часа, сэр?

– Да, Джуд. Нам больше нечего ждать, мышеловка уже захлопнулась…

– До чего же они отвратительны, – проскрипел капитан.

– Ты не прав, Джуд, – улыбнулся Мансен. – Просто они счастливы…

Спустя четверть часа судно взревело стартовыми двигателями, и капитан, обменявшись с диспетчерами несколькими стандартными фразами, поднял корабль в небо.

Сотрясая воздух ревом, разносившимся на десятки километров вокруг, корабль в небе привлек внимание Бэкки и Агаты, когда они выходили из супермаркета.

– Они улетают, Бэкки! Они улетают! – воскликнула Агата, указывая рукой в небо.

– Я вижу.

– Как ты думаешь, мы их когда-нибудь увидим?

– Не знаю.

– Я обязательно дождусь Миллигана, Бэкки… – сквозь слезы произнесла Агата. – Я от него беременна…

– Хватит врать, Агата.

– Ну… может, и не беременна, но я все равно буду ждать.

14

Пробуждение было тяжким. Яркий свет бил Бену в глаза, и какой-то неприятный лающий звук выталкивал его дремлющее сознание в мир боли и тошноты.

– О-о-о! – простонал Бен и дотронулся до своего лица. Во рту был отвратительный привкус, а голова гудела как колокол. И этот звук извне – теперь Бен уже не сомневался, что это был голос. Жесткий и требовательный.

– Поднимайтесь, куча мерзавцев! Подъем!

– Бен? – неуверенно позвал Джо Миллиган.

– Чего тебе?

– Что случилось?

– Ты у меня спрашиваешь? – Бен неимоверным усилием заставил себя подняться и сесть на полу. Он уже понял, в чем дело, однако чувствовал себя настолько отвратительно, что по сравнению с этим все остальные неприятности казались ему ничтожными.

Кто-то подошел и встал рядом.

Бен с трудом поднял голову и увидел матроса с автоматом и бутылкой прозрачной жидкости.

– На, глотни, – предложил матрос, впрочем, без намека на сочувствие. Он просто оказывал медицинскую помощь.

– Это противопо… похмельная микстура? – спросил Бен.

– Нет, просто водка.

Все существо Бена противилось новому вливанию, да и прежде он никогда не похмелялся по утрам, однако сейчас чувствовал, что без этого не обойтись.

После него пару глотков сделал Джо, и это помогло им подняться на ноги и осмотреться.

Вокруг царило что-то невообразимое.

Тела лежали вповалку, застыв в самых причудливых и нелепых позах, словно после побоища.

Поваленные столы, испачканные скатерти и распотрошенные вещевые мешки напоминали разгром в побежденной крепости. А над всем этим остывшим побоищем, будто дым сражений, стоял устойчивый запах блевотины.

– Помогайте мне! – потребовал матрос, вернувший Бена и Джо к жизни.

– А что нам делать? – спросил Джо.

– Помогайте оттаскивать всех бесчувственных к стене. Тех, кто очнулся, бейте по морде, чтобы скорее вставали.

– Понятно… – кивнул Джо, хотя ничего не понял. Первым, кого они с Беном подняли на ноги и слегка привели в себя, оказался Урмас Ломбард.

– Что? Что происходит? – вертя головой, словно посаженная в клетку курица, восклицал он. – Что за бардак? По какому праву?

– Кажется, приятель, тебе лучше заткнуться, – посоветовал ему Джо.

– Где мы? Куда мы направляемся?! – не сдавался Ломбард.

– Мы отправляемся на войну, урод… – сказал ему Бен.

– Я не хочу на войну! В контракте есть пункт – я могу отказаться! Мы все можем отказаться, а эти пять сотен – пусть подавятся ими!

Матрос, который поднимал с пола рекрутов, услышал шум и подошел ближе, и раскрасневшийся от справедливого негодования Урмас крикнул ему прямо в лицо:

– Я имею право отказаться!

И тут же получил прикладом в живот. Выпучив глаза и хватая ртом зловонный воздух, Ломбард повалился на пол. Джо и Бен смотрели на него совершенно равнодушно – им не было жаль Ломбарда.

Между тем на другом конце зала происходила еще одна любопытная сцена.

Сержант-управляющий поднял с пола недавнего героя, который поливал всех вокруг и кричал «веселюся».

– Как зовут? – строго спросил Глен Мансен рекрута, у которого от пьянки перекосило лицо.

– Ноэль Абрахаме, сэр.

– Я горжусь тобой, Ноэль. И знаешь почему?

– Еще нет, сэр, – ответил рекрут.

– Потому что ты будешь самым лучшим мойщиком гальюна из всех, что я видел прежде. Согласен со мной?

– Согласен, сэр, – кивнул Абрахаме.

– Почему не спрашиваешь, за что тебе такая честь?

– Кажется, я помню за что. – Рекрут вздохнул и опустил голову.

– Вот и хорошо. Боцман покажет тебе, где взять чистящие средства. Отныне ты отвечаешь за порядок в сортире.

Разобравшись с одним нарушителем, Мансен двинулся дальше. Он без труда находил тех, кто отличился накануне, и всем им давал персональные задания. Скоро он сколотил бригаду уборщиков человек из тридцати, которые стали наводить в отсеке порядок.

Потом подошел *к Джо и Бену.

– Ну что, парни, не совсем по-вашему вышло?

– Не совсем, сэр, – угрюмо ответил Бен.

– Не могу поверить, что вы пошли на это из-за каких-то пяти сотен.

– Нам нужно было свидетельство, сэр.

– Ну так вы его получили. Теперь с этим… – Мансен отодвинул Аффризи в сторону и двумя пальцами, как будто боясь испачкаться, взялся за воротник Ломбарда. – Иди сюда, вонючка. Ты даже не представляешь, как трудно мне было сдерживать себя и не набить тебе морду прямо в вербовочной конторе. Неужели ты не помнишь меня, Ломбард?

– Мы не встречались, – замотал головой Урмас.

– Встречались, друг мой, причем дважды. И оба раза ты удирал с деньгами…

Мансен улыбнулся Ломбарду, как старому другу, а затем отвесил ему звонкую затрещину, отчего Урмас отлетел к стене и упал на кучу вещмешков.

– Не бейте меня! – завопил он, закрываясь руками.

– Больше не буду, – пообещал Мансен. – Мне приятно от мысли, что ты наконец станешь солдатом, Ломбард. Это согревает меня, потому что ты хуже Абрахамса, который по дурости обоссал своих товарищей, однако остался честным человеком, а ты – гниль.

Мансен уже собрался уходить, но затем вернулся и, указав на Бена, сказал:

– Все, что я могу сделать для вас, – это разрешить позвонить домой, чтобы объясниться с родителями. Кто пойдет?

– Давай ты, Джо, – вздохнув, предложил Бен. – Я не знаю, что говорить своим, а твоя мать уже через это проходила. Пусть что-нибудь скажет моим родителям. И пусть они заберут машину со стоянки у летной школы…

– Хорошо.

15

«Плавание» в неизвестном направлении продолжалось семь суток. На исходе шестого дня похода к транспорту пришвартовалось еще одно судно, и к рекрутам из города Лейм-Роуз добавилось двести человек, собранных из разных мест.

Местные быстро перезнакомились с новоприбывшими и с их слов узнали, что, скорее всего, их везут на Узоло, планету, где шли ожесточенные бои за обладание рудными бассейнами.

О том, в какую армию вольется пополнение – Катана или Лозианской республики, точно никто не знал. Однако всех радовало то, что скоро этот период неопределенности закончится.

– А я так полагаю, что «покупатели» еще сами не решили, кому нас перепродать, – тихо заметил Ломбард.

Все дни путешествия он почти не разговаривал, а ночью, Бен слышал это неоднократно, несчастный Урмас плакал.

– С чего ты это взял? – спросил Джо.

– Ага, откуда такая байда? – поинтересовался Абрахаме, койка которого была рядом.

– Да я и раньше об этом слышал, – со вздохом ответил Ломбард. – Сейчас в эфире идут торги, и та сторона, которая даст за нас более высокую цену, получит весь товар.

– Этого быть не может, – отмахнулся Джо. – Мы же не скот какой-нибудь…

– А кто же? – грустно усмехнулся Урмас. В отсеке появился боцман. Он собрал команду из новоприбывших и увел их за матрацами.

– Полотенца давать не буду, вы уже почти прибыли, – сказал он, и эти слова вызвали новые споры и обсуждения.

Пока рекруты фантазировали, представляя себе условия предстоящей службы, в каюте Глена Мансена разворачивалась торговля живым товаром.

– Итак, джентльмены, – объявлял в микрофон Мансен. – На торги выставляется лот из трехсот шестидесяти двух новобранцев третьей категории. Начальная цена – восемь тысяч за голову. Делайте ваши встречные предложения. Мистер Ройтберг, вы первый…

– Ты сукин сын, Глен. Ты же обещал работать со мной!

– Я работаю с кем хочу, Фрай, и никто не может меня заставить. Я ведь ничьей присяги не принимал, заметьте.

– И все равно ты сукин сын.

– Прошу высказываться по существу вопроса.

– Девять тысяч… – выдавил из себя Ройтберг.

– Итак, чем ответит Катан?

– Мы дадим двенадцать.

– Они дают двенадцать, Фрай, ты слышал? – В голосе Мансена слышались издевательские нотки.

– Четырнадцать…

– О! Невиданный взлет цен! – засмеялся Мансен. Ситуация складывалась как нельзя лучше. Обе стороны были обескровлены в затяжной схватке на Узоло и нуждались в людях. – Раньше ты не давал больше девяти, Фрай. Что случилось, ты получил наследство?

– Заткнись, а то пожалеешь.

– Мне уже страшно. Что скажет Катан?

– Восемнадцать! – заявили оппоненты Лозианской республики, чтобы разом закрыть вопрос.

– Серьезное заявление. Ты еще здесь, Фрай? Треск радиопомех был ему ответом.

– Что ж, я так и думал. Катан получает все – поздравляю вас. Место доставки?

– Порт Марицельса, в Желтой долине.

– Отлично. Вышлите на всякий случай прикрытие. Вы же слышали, как нервничал мистер Ройтберг.

16

Когда в узких зарешеченных иллюминаторах показались острые плоскости боевых машин, рекруты закричали «ура!». Им казалось, что их приветствуют будущие товарищи по оружию. Даже Ломбард и тот толкался вместе со всеми, чтобы посмотреть, что происходит за бортом.

Между тем после недолгой передышки транспорт снова пришел в движение, и боцман приказал всем рассесться по койкам и матрасам, чтобы при посадке никто не пострадал.

Его приказу повиновались, но, едва боцман ушел, все снова поприлипли к иллюминаторам. И не напрасно. Вместе с челноками навстречу транспорту вышли суда огневой поддержки – рейдеры. Они были обвешаны оружием и защитными экранами, отчего напоминали виденных в кино суперменов, в одиночку штурмовавших вражеские станции. На бортах рейдеров ясно просматривалась эмблема армии Катана – белый крест на красном поле.

– Мне до сих пор не верится, что мы участвуем во всем этом, – признался Джо.

– Мне тоже. Но, наверное, это придет позже… Ты, кстати, хотя бы посмотрел, что написано у нас в контракте?

– Нет.

– Какое хоть нам полагается жалованье?

– Это я и так знаю – мне Эдди рассказывал. Три тысячи в месяц и сто тысяч страховка.

– Небогато, – усмехнулся Бен.

– После первых шести месяцев страховка удваивается. Через год снова удваивается страховка и жалованье.

– Это уже щедрее.

– Да, но доживают до этого немногие. Эдди говорил, что страховые компании любят только счастливчиков – тех, от кого пули отскакивают.

– Счастливчикам не нужны никакие страховки. В отсеке снова появился боцман:

– Это что за дерьмо такое, рекруты?! Ну-ка все по местам!

Новобранцы разбежались, словно тараканы, и вовремя. Транспорт начал входить в плотные слои атмосферы Узоло, и его стены завибрировали от сопротивления воздушных потоков.

– Интересно, нам дадут еще разок напиться? – глядя в сотрясавшийся потолок, произнес Абрахаме, который уже в совершенстве постиг искусство чистки гальюна.

– Для тебя это так важно? – удивился Ломбард. Он снова чувствовал себя одиноко и потому был рад завести разговор.

– Для меня важно. Я люблю вмазать… Ох и люблю же я вмазать… – Абрахаме непритворно вздохнул и, почесав стриженую голову, перевернулся на бок.

Несмотря на тряску, в отсек пришел Глен Мансен. Он имел обыкновение осматривать «своих барашков» перед сдачей. Мансен пытался увидеть их глазами новых хозяев и старался сделать так, чтобы товар выглядел достойно.

– Итак, парни, всем застегнуться и причесаться. А вот тебе, дружок, нужно сбегать умыться. Нельзя с такой грязной харей на службу выходить. Да смотри там в коридоре осторожнее. Не хватало еще, чтобы вы тут покалечились.

Остановившись возле койки Урмаса, он улыбнулся и сказал:

– Дуешься на меня, Ломбард? А зря. Я человек добрый и спокойный, но у меня есть принципы. Понял?

– Понял, сэр, – ответил Урмас, продолжая сидеть в напряженной позе, пока Мансен не отошел.

Транспорт выпустил тормозные плоскости, и вибрация перешла в жуткий рев.

– Добро пожаловать на Узоло… – тихо произнес Бен, но его никто не услышал.

17

Уполномоченный отдела по личному составу армии Лозианской республики был взбешен. Так сильно Ройтберга еще никто не оскорблял и не обманывал. У них с Мансеном была давнишняя договоренность о регулярных поставках рекрутов, и до сих пор все шло гладко. По крайней мере так думал Ройтберг.

«Значит, этот сукин сын был чем-то недоволен…» – подумал он, закуривая, поднялся из-за стола и подошел к окну.

Три с половиной сотни новобранцев выскользнули у него из рук, а ведь он уже подсчитывал свои комиссионные.

Внизу, под окнами, двое солдат из хозчасти убирали листву. Здесь, на Прозите, было тихо, а на Узоло шли кровопролитные бои, и там нуждались в пополнении.

Фрай вернулся на свое место и набрал двенадцатизначный код штаба специальных операций на Узоло.

Прошел короткий сигнал, затем застрекотали многополосные дешифраторы, несколько секунд ничего другого слышно не было.

– Дежурный лейтенант Лернер слушает…

– Это Фрай Ройтберг, из отдела личного состава, лейтенант. У меня дело к полковнику Свифту.

– Одну минуту, сэр, – отозвался лейтенант. Ройтберг знал, что сейчас его голос подвергается акустическому анализу на соответствие образцу из банка данных.

– Все в порядке, сэр. Ваш голос идентифицирован, но, к сожалению, полковник Свифт сейчас занят.

– Понимаете, лейтенант, дело у меня срочное, и говорить о нем позднее уже не будет никакого смысла.

– Хорошо, сэр, я попытаюсь связаться с полковником, но это уж как он сам решит…

– Да, я подожду.

В трубке заиграла привычная мелодия – что-то вроде гимна скаутов. Ройтберг заметил, что сигарета совсем истлела, и закурил новую.

Наконец послышался хрипловатый голос Свифта:

– Слушаю вас, Ройтберг. Только побыстрее, у меня мало времени.

Фраю было известно, что полковник недолюбливает прикомандированных специалистов и считает их шпионами или бездельниками.

– Я понимаю, сэр. Дело в том, что один из наших поставщиков неожиданно отказал нам в поставке рекрутов и две с половиной сотни ушли противной стороне.

– Вы с ума сошли, Ройтберг! Вы думаете, я должен решать ваши долбаные проблемы? У меня своих хватает! – заревел в трубку полковник.

На мгновение Фраю показалось, что он действительно не прав и впутывает занятых людей в совершенно ненужные им проблемы, однако все же надо было попробовать использовать шанс.

– Я не об этом, сэр. Просто иногда ваши люди выполняют весьма опасные и сложные задания с целью нанесения урона противнику. А тут все лежит на поверхности – транспорт с новобранцами, которые вам на Узоло очень бы пригодились. Я-то с этого ничего не получу, но Лозианская республика, сэр…

– Ну… и где мне их искать?

– Я могу ошибаться, сэр, но так, навскидку, думаю, что транспорт сел в Желтой долине, а там, кроме Марицельса и Эрмайна, других портов нет.

– Вокруг Марицельса полно болот, – произнес Свифт, но по его тону Ройтберг понял, что старый спецназовец уже просчитывает варианты. – Больше ничего? – спросил полковник.

– Больше ничего.

– Ну тогда бывай. – И полковник положил трубку. Фрай Ройтберг довольно улыбнулся и, поднявшись со стула, снова подошел к окну.

– Старая задница… – произнес он, затягиваясь сигаретой. Фрай был уверен, что полковник заглотнет наживку, а значит, обязательно посчитается с Мансеном. Люди Свифта умели наносить неожиданные визиты – хорошо, если бы и Глен оказался неподалеку.

18

Ройтберг оказался прав. Когда он позвонил Свифту, тот как раз вернулся с совещания у командующего Восточным фронтом Узоло.

Полковника отчитали за отсутствие инициативы, хотя его обязанности ограничивались выполнением поставленных задач.

– Не нужно оправдываться, Свифт! – простуженно гундосил генерал Шморанг. – Вы постоянно должны быть заряжены на какую-нибудь диверсию! На подрыв, уничтожение, ликвидацию и… уничтожение.

– Уничтожение уже было, – напомнил генералу его адъютант.

– Заткнись, я тебя не спрашиваю! – разошелся командующий. И полковник его понимал. Шморанг проигрывал вторую кампанию подряд, и ему светила скорая отставка с минимальной пенсией.

Теперь у Свифта была возможность поправить свои собственные дела и порадовать беднягу Шморанга.

Полковник связался с орбитальной разведкой и затребовал сводку по Желтой долине.

– Мне нужны все трассы транспортных кораблей за последний час, – сказал он.

– Сожалею, сэр, но катаны сорок минут назад сбили два наших спутника!

– А почему они их сбили?! Где ваша хваленая стелстехнология?!

– Парни из аналитического отдела говорят, катаны их просто вычислили… – оправдывался офицер из орбитальной разведки. – Но мы сейчас поднимем челнок, сэр…

Не дослушав, полковник ударил пальцем по тумблеру, отключая разведку. Потом задумчиво потер искривленную переносицу своего боксерского носа и набрал новую комбинацию цифр. Он решил обратиться к авиации. К эскадрилье атмосферных истребителей, прикомандированной к штабу специальных операций

Ждать, пока разведка получит сведения через временный челнок, он не мог.

– Дежурный, командира эскадрильи мне! Кто спрашивает? Полковник Свифт, салага…

Скоро в трубке прозвучал сонный голос капитан Гансена:

– Приветствую, сэр, и это… как его… рад вас слышать.

– Мне это без интереса, Руди. Скажи лучше, можешь ты смотаться в Марицельс?

– На предмет?

– Вообще-то мне сведения нужны, но ты, если захочешь, можешь у них что-нибудь поджечь.

– Например, стеклянное здание на главной площади?

– Ну нет, это гражданский объект, Руди. Мы же договорились гражданские объекты не жечь…

– Хорошо-хорошо, сэр. Это я так шучу. Что за сведения нужны?

– Среднеразмерное «пузо» в порту подсмотреть нужно. Человек на четыреста личного состава.

– Я понял, сэр.

– Ну и отлично. Давай, дуй прямо сейчас, а как рассмотришь, сразу докладывай мне на «краб» – я к своим пойду.

– Слушаюсь, сэр.

«Кажется, завертелось». – Полковник вздохнул и, положив трубку, прицепил к уху «краб», чтобы быть постоянно на связи.

Затем он надел потертый берет, вышел из кабинета и плотно прикрыл за собой дверь.

Проходя мимо кофейного автомата, полковник чуть не наступил на рыжего кота. Тот недовольно зашипел и выгнул спину.

– Чей это кот? – закричал полковник. – Я спрашиваю, чей это кот?!

Из комнаты отдыха высунулся сержант-хозяйственник.

– Это Франклин, сэр… – пугливо произнес он.

– Франклин?! И что это объясняет? Этот твой Франклин гадит в ящик моего письменного стола, ты знаешь об этом?

– И в ваш тоже?! – изумился сержант.

– Убери животное из штаба, иначе я пристрелю вас обоих…

– Слушаюсь, сэр.

19

Выскочив на улицу, Свифт подбежал к своему джипу и хлопнул ладонью по капоту, призывая шофера, однако на грохот железа отреагировали только несколько гигантских бабочек, обдиравших с кабеля связи стальную оплетку. Они испуганно поднялись в воздух и укрылись в кроне папай-дерева.

– Дейч! – позвал полковник. Водитель сейчас же появился из-за угла, пережевывая украденную на кухне колбасу.

– Куда поедем? – спросил он, усаживаясь на свое место.

– В роту Крайтона.

– А зачем? – заводя двигатель, поинтересовался Дейч и тотчас же лишился колбасы. Полковник выхватил ее из кармана водителя и стал с аппетитом есть.

– Но это же моя колбаса, сэр! – захныкал Дейч.

– Заткнись и смотри на дорогу. Твоя колбаса осталась у тебя в штанах, а я с утра еще ничего не ел… Дерьмовая, кстати, колбаска – с жилами…

Над ближними холмами ослепительно сверкнула струна прямой траектории, затем с запозданием ударил гром от преодолевшего звуковой барьер снаряда. Это был выстрел электромагнитного орудия батареи противокосмической защиты.

«Надеюсь, они тоже сбили спутник», – подумал полковник.

Машина обогнула казармы и поехала вдоль ремонтных боксов, в которых стояла разная покалеченная техника. Больше всего попадалось танков «бизон-75» – давно устаревших машин, на которых продолжали воевать армии обеих враждующих сторон, потому что эти машины были дешевы.

Дорога шла в неглубокой балке, на дне которой не просыхали лужи, но настоящая болотистая низина начиналась за небольшой рощей, в которой располагалась рота капитана Джимми Крайтона.

Джип никто не остановил, и машина свободно вкатилась в расположение подразделения.

– Совсем на службу наплевали, – проворчал полковник, когда машина остановилась возле командирского домика. Вышедший навстречу Крайтон козырнул.

– У тебя какие-нибудь часовые имеются или вы здесь самые крутые?

– А вот он, сэр. – Капитан указал на рослого солдата, который висел на джипе, уцепившись за стойку запасного колеса. Когда он успел приклеиться к машине, полковник не заметил.

– Ну что же – остроумно. Ладно. Дело есть для тебя.

– Большое?

– Думаю, работа для десятка человечков. Судно угнать нужно из порта Марицельса.

– Что за груз?

– Новобранцы. Акция не столько тактическая, сколько политическая.

– Какие-нибудь сведения есть? Что за судно, где стоит…

– Пока нет, но скоро будут.

На холмах снова ударило электромагнитное орудие. Свифт покачал головой:

– Что-то они зачастили… Я имею в виду катанов… Наступление, что ли, задумали?

Прикрепленный к уху полконика «краб» издал тихий свист.

– Слушаю, – отозвался Свифт.

– Это Гансен.

– Ну что, Руди, нашли «пузо»?

– Нашли. Стоит в порту Марицельса, в западном секторе.

– Какие у него приметы?

– Бывший десантный транспорт «ВА-12». Грязно-оливкого цвета. Бортовой номер «17-985». Людишки вокруг него так и бегают, так и просятся на прицел…

– Спасибо, Руди. Ты здорово мне помог.

– Помог, только Боби Тануна срезали из станкового пулемета. Случайно…

– Ну… вечная ему память, Руди. Ты же понимаешь – мы на войне. Отдыхай.

Оборвав связь с Гансеном, полковник с улыбкой развел руками:

– «ВА-12», грязно-оливкого цвета. Номер «17-985», стоит в западном секторе. Возьми двух пилотов на случай, если один не доберется…

– Возьму, сэр. Когда отправляться?

– Вы должны были отправиться по реке уже пятнадцать минут назад.

– Все как обычно, – невесело усмехнулся Крайтон.

20

Перегруженный катер на воздушной подушке медленно выбрался из прибрежных кустов и начал раскручивать простуженные турбины.

Когда их свист достиг невыносимого для слуха уровня, судно поднялось над волнами и, вздымая облака белой водяной пыли, стало уверенно разгоняться.

Капитан Крайтон рассчитал, что на крейсерской скорости до места высадки добираться около сорока минут. Преследования он не опасался. Считалось, что река не является стратегически опасным путепроводом, поскольку была мелкой и порожистой.

Катер продолжал разгоняться, и вскоре встречный ветер начал крепко трепать комбинезон.

Крайтон спустился в десантный отсек и, достав карту, нарисовал приблизительный маршрут для группы – от реки и до взлетно-посадочных квадратов порта.

Оставив бойцов обсуждать предстоящую работу, капитан поднялся к рулевому.

– Пит, сколько катер пройдет на автопилоте?

– Километра полтора. Рельеф реки очень сложный, а карта неточная.

– Но полтора километра – это железно?

– Да, железно, – кивнул рулевой.

Крайтон приоткрыл бронированную створку. Мимо проносились нависавшие над водой скалы – в этом месте река разрезала гору.

Впереди показались пороги, Пит сбросил скорость. Катер на среднем ходу подошел к полутораметровой водяной стене, затем взревел турбинами и, чуть зарывшись носом, запрыгнул на высокий порог.

– Браво, Пит! – не удержался Крайтон. Такое владение машиной дорогого стоило.

Оказавшись на ровной воде, судно снова начало разгоняться.

– Вертолет! – донеслось из пулеметной башенки, которая одновременно являлась и пунктом наблюдения.

– Он нас заметил?

– Конечно! За нами же целая снежная буря! – отозвался пулеметчик.

Крайтон представил, как выглядит их судно сверху. Действительно, не заметить белоснежный хвост было невозможно.

– Пит, давай об стеночку! А ты, Фарлайл, стреляй как только смо…

Дальнейшие слова капитана покрыл заливистый лай спаренного пулемета. Гильзы забарабанили по корпусу, в трюме потянуло порохом.

Бойцы Крайтона без напоминаний разобрались по бойницам, однако стрелять по вертолету они не могли, поскольку видели только отвесные стены каньона.

– Ну как, Фарлайл?

– Никак, сэр. Он бронированный… Это «сайборн».

Не успел капитан спросить, какой модификации «сайборн» – разведывательный или огневой поддержки, как стрелок вражеской машины сам ответил на этот вопрос – корпус судна крепко ударило, взрывом оторвало приличный кусок левого борта.

– Маневрируй, Пит! Маневрируй, а то они нас постругают!

Впрочем, маневрировать не пришлось – башенный стрелок все же сумел нанести вертолету небольшое повреждение, и тот убрался восвояси. Это было очень кстати, потому что впереди судно ожидал еще один порог – не такой высокий, но многоярусный, представлявший собой настоящую лестницу.

Дальнейшее продвижение катера проходило без осложнений. Лишь в одном месте по нему открыли огонь двое пехотинцев, но их пыл быстро остудил пулеметчик.

– Выскакивай на косу! – приказал Крайтон Питу, думая, что путешествие закончилось, однако неожиданно на башне снова заработал пулемет, а рядом с бортами катера стали вздыматься фонтаны воды.

– Командир, пара вертолетов! – крикнул в паузе пулеметчик.

– Я уж понял… – буркнул капитан и, поправив на плече автомат, скомандовал:

– Пит, дуй вдоль берега! Будем прыгать на ходу! И не забудь про автопилот!

– Я помню, сэр!

– Команда – на выход! Прыгаем в воду с левого борта, поэтому будьте внимательны, чтобы не разбиться о дно и камни!

Тем временем Пит мастерски ушел от пушечной очереди и направил катер точно вдоль берега.

– Пошли! – скомандовал капитан, и солдаты посыпались за борт.

Предпоследним прыгнул Крайтон. Он не достал ногами дна, однако решил не включать пневмоподушку. Течение было быстрое и выносило его точно на косу.

Секунд через тридцать Крайтона уже волокло по крупному розоватому песку. Он выбрался на сушу и успел заметить, как один из его солдат спрятался в прибрежных кустах.

Вертолетный гул и треск автоматических пушек смещались следом за ревом катера.

– Паркер, все здесь? – спросил капитан.

– Все, кроме Пита.

– Пит должен вот-вот появиться. Ждем две минуты и уходим.

Бойцы замолчали, выравнивая дыхание и напряженно вглядываясь в водную поверхность.

– Уходим, – скомандовал Крайтон, когда время истекло. Долгая боевая работа приучила его к потерям.

21

После долгожданного прибытия в порт новобранцев еще целый час держали взаперти. Затем появился боцман и громко объявил, что все желающие могут выйти на воздух и размять ноги.

– А когда нас повезут в казармы, сэр? – спросил кто-то.

– Об этом, парни, я ничего не знаю. Я только таксист, а ваши боссы объявят вам свое решение позже. Если кто-то голоден, обращайтесь – паек или воду я могу выдать. Сортир тоже есть, так что не вижу причин спешить на войну.

– Ну наконец-то, – обрадовался Ломбард. – Я ведь без свежего воздуха просто не могу, а тут целую неделю в этой… вони.

– А я бы сейчас вмазал, – тяжело вздохнув, признался Абрахаме.

– Мы это уже слышали, – заметил Джо Миллиган.

– А может, ты законченный алкоголик, Ноэль? – спросил Бен.

– Нет. – Абрахаме снова вздохнул. – Просто я вмазать люблю.

Практически все рекруты, за исключением пары впавших в уныние от тоски по дому, выбрались на бетонную площадку и увидели, что место прогулки оцеплено солдатами и военной полицией.

– Стало быть, мы выступаем за Катан, братцы! – закричал какой-то горлопан, брюки которого были перепачканы засохшим пюре.

– А ты только сейчас понял? – отозвался кто-то.

– Да, только сейчас! Дайте мне оружие, я разнесу этих лозианцев одной левой! Я пес войны, я ужас, летящий на крыльях…

– Эй ты, придурок! – не выдержал солдат из оцепления. – Если сейчас не заткнешься, получишь по башке…

– А я что, я – ничего… – смутился горлопан и скрылся в толпе смеющихся товарищей.

Миллиган, Аффризи и Ломбард выбрались на солнышко и, как все, уселись прямо на горячий бетон.

– Мне уже лучше, – заметил Ломбард.

– А у меня внутри пустота какая-то, – признался Бен.

– Это потому что ты жрать хочешь, – усмехнулся Джо. Он смотрел по сторонам, ожидая в каждом солдате Катана узнать брата Эдди, хотя и понимал, что здесь его быть не может. Эдди находился на другом театре боевых действий и занимался электронной разведкой.

Рекруты курили, болтали и смеялись. Почти все были в приподнятом настроении – ну как же, они без пяти минут настоящие солдаты.

В небе загремело, все подняли головы. Четверка истребителей пронеслась над взлетной полосой и неожиданно ударила ракетами по находившемуся неподалеку резервуару с горючим. Раздался мощный врыв, к небу взметнулось огненное, окаймленное жирной копотью облако. Ударная волна пронеслась по полю горячим ветром и сбила несколько человек.

Вслед истребителям раздались запоздалые выстрелы, однако те скоро вернулись и нанесли удар по одному из складских ангаров. На какой-то из крыш застучала зенитная турель, и ее очередь настигла последнего разбойника. Он задел крылом мачту освещения и разлетелся, словно елочная игрушка.

Остальные истребители ушли невредимыми.

Все произошло так быстро, что никто из рекрутов не успел испугаться. Осталось лишь чувство восхищения, словно они присутствовали на премьере нового боевика.

Позабыв, что они почти солдаты, рекруты, как самые обыкновенные мальчишки, стали обсуждать инцидент, споря, какие это были машины и кто в это схватке вышел победителем.

– Говорю вам, это были «СК100», атмосферные истребители второго поколения, – авторитетно заявлял какой-то всезнайка.

– Или штурмовики «спан-кокер», – добавлял кто-то. – Казалось бы, легкие машины, но вот что могут сделать настоящие асы. Забрались на территорию противника и нанесли тако-о-ой удар!

– Ну конечно, а то, что они потеряли одного из четырех, это тоже мастерство? Двадцать пять процентов потерь!

В кучку споривших просунулась стриженая голова Абрахамса.

– Ни у кого выпить нет? – он обвел умоляющими глазами новобранцев. Никто не мог ему помочь. Заметив своих знакомых, страдалец подошел к Бену и, кивнув на поднимавшийся над горящим хранилищем дым, спросил:

– А это чего такое?

– Лозианцы нанесли удар.

– Когда?

– Минуту назад. Ты что, ничего не слышал?

– Не-а, я в гальюн ходил. Думал, схожу, может, полегчает.

– И что, полегчало?

– Ни хрена. – Абрахаме вздохнул. – Только хуже стало. Я бы сейчас, кажется, даже бензину выпил.

– Извини, но у нас и бензина нет, – усмехнулся Ломбард.

Абрахаме угрюмо кивнул и опустился на бетон.

22

Пожар быстро погасили – его закидал пеной большой, похожий на богомола пожарный робот. Стало совсем скучно. Если поначалу прибывшим новобранцам оказывали хоть какое-то внимание и все шло к тому, что их начнут перевозить в казармы, то теперь, после нападения лозианских истребителей, заботы о пополнении отошли на задний план.

– Внимание, всем вернуться в судно – на перекличку! – объявил какой-то плечистый парень в матросской куртке, которая была ему тесновата. Что-то в этом человеке показалось Бену странным, однако и он, и остальные рекруты стали послушно подниматься на борт.

Заметив движение новобранцев, стоявшие в оцеплении полицейские недоуменно переглянулись. Не то чтобы происходило что-то из ряда вон выходящее, однако руководивший погрузкой рекрутов человек выглядел в матросской куртке весьма нелепо. Сразу было видно, что она с чужого плеча.

– Эй ты, позови капитана корабля! – потребовал полицейский сержант.

– Одну минуту, сэр. Я только прослежу за посадкой.

– Капитана зови! – повысил голос сержант и двинулся в сторону погрузочных ворот.

Поднимавшиеся по сходням рекруты стали с любопытством вертеть головами, но человек в матросской куртке прикрикнул на них, не спуская глаз с приближавшегося полицейского.

Наконец последний новобранец поднялся на борт, и лишь тогда полицейский сержант увидел, что у подозрительного парня из-под куртки торчат штаны полевого комбинезона и рифленые ботинки, совершенно лишние на транспортном судне.

Крикнуть сержант не успел – он был срезан короткой автоматной очередью. Следом за ним упали еще несколько полицейских. Сходни начали подниматься, одновременно с этим запустились двигатели транспорта.

Уцелевшие солдаты оцепления открыли по кораблю огонь, но стрелковое оружие было ему не опасно. Судовые двигатели торопливо развивали тягу и вскоре включились на полную мощь. В радиусе трехсот метров все, кто стоял, попадали на бетон, а тяжелый корпус транспорта оторвался от земли и начал набирать высоту.

В порту поднялся переполох. К взлетным полосам помчались танкетки, в погоню за транспортом увязалось несколько вертолетов огневой поддержки. Впрочем, они скоро отстали, но их эстафету приняли истребители.

Они прошлись по бортам транспорта из пушек, однако большего сделать не успели – над линией фронта с ними столкнулась группа лозианских истребителей. В небе завертелась карусель воздушного боя, а транспорт с рекрутами, перевалив через холмы, начал снижаться, чтобы совершить посадку в другом порту.

Все это время новобранцы испуганно жались друг к другу, ожидая, что рослые лозианские спецназовцы начнут их убивать. Рекрутам и в голову не приходило, что они все еще ничьи.

Наконец судно совершило не слишком мягкую посадку, однако лишняя встряска никому не повредила.

Без задержки открылись погрузочные ворота, в корабль вбежал раскрасневшийся и довольный полковник Свифт.

Он с чувством пожал руку капитану Крайтону и, повернувшись к притихшим пассажирам, сказал:

– Здорово, сынки! Добро пожаловать в армию Лозианской республики! Не слышу вашего «ура!»

– Ура-а-а… – нестройно отозвались обалдевшие новобранцы.

– Так кричат «ура» у катанов, но только не в лозианской армии. Ну-ка еще раз!

– Ур-р-ра-а-а! – разнеслось в отсеке, и Свифт, подняв большой палец, скомандовал:

– Можете выходить с вещами! Теперь вы дома!

23

В лозианской армии к новобранцам проявили больше внимания – вскоре на площадку перед транспортом подали крытые грузовики.

– А куда нас повезут, сэр? – спросил Абрахаме у одного из распоряжавшихся отправкой сержантов.

– Это военная тайна, парень.

– Ну хоть выпить-то дадут там, где военная тайна?

– Выпить? – Сержант удивленно посмотрел на рекрута. – Конечно, дадут. А вечером будут танцы с девочками.

– Правда, что ли? – в свою очередь удивился Абрахаме.

– Ну да. Для новичков все самое лучшее. Абрахаме сейчас же донес эту новость до своих друзей, которые уже грузились в машину.

– Вы слышали? Сержант сказал мне, что вечером будет выпивка и девочки!

– Ты уже сдвинулся на этой выпивке, – проворчал Джо. – Подумай о чем-нибудь более реальном. Например, о жратве.

Вскоре все места в машине были заняты, последним, на откидную лавочку, уселся сопровождающий в чине

Капрала.

– Значит, мы выступаем за Лозианскую республику, братцы! – прямо в ухо Бену заорал все тот же крикун в замазанных пюре штанах.

– Ты уже всех достал, – осадил его Бен.

– Просто я готов к службе, понятно? Я готов! Дайте мне оружие, я разнесу этих катанов одним правым мизинцем! Я страшный пес войны, я…

– Эй ты, пес! – окликнул его капрал. – Если не заткнешься, я тебя на ходу выброшу.

– А я что? Я ничего… – Горлопан пожал плечами и уткнулся глазами в пол.

Тенты на грузовиках были наглухо закрыты, и где пролегал путь колонны, видно не было. Зато это спасало людей от пыли, которой на дороге было хоть отбавляй. Временами машина опасно кренилась то в одну, то в другую сторону, иногда преодолевала водные преграды, и тогда под тент проникал запах водорослей.

Но вот колонна остановилась. Вокруг был лес. Бен решил было, что они поджидают отставших, однако неподалеку защелкали зенитные орудия, а в небе послышался свист авиационных турбин. Когда все утихло, колонна снова двинулась в путь.

Вскоре грунтовая дорога закончилась, и последние несколько километров новобранцы прокатились по асфальту.

– Приехали! – объявил капрал. – Сидите тихо, пока не будет команды выгружаться.

– Выходи строиться! – рявкнул чей-то начальственный голос. – И требуху свою не забывайте!

Под «требухой» подразумевались личные вещи.

Рекруты посыпались из грузовиков на жесткий асфальт и, подгоняемые сержантами, начали строиться в четыре шеренги – прямо перед широкоплечим майором с подозрительно красным носом.

– Отлично, салаги. Игрушки остались в прошлом, теперь вы в армии. Да, забыл представиться. Меня зовут майор Блез. Я полковой психолог, но скажу вам честно, чаще мне приходится бить по роже всяких мерзавцев, которые задумали дезертировать…

Майор Блез замолчал, видимо утеряв нить.

– Да, тяжелой работы я не боюсь и предупреждаю, что обычно вышибаю из мерзавцев дух с двух ударов, а если повезет, то и с одного… А теперь соберите и выбросьте вон в тот мусорный бак весь свой багаж. Разрешается оставить только деньги. Никаких фотографий любимых девочек и… мальчиков. Все выбросить. А потом, будьте добры, отправляйтесь мыть свои гражданские задницы. Попрощайтесь с ними, потому что с завтрашнего дня они будут военными задницами.

24

Помывка рекрутов не имела ничего общего с тем, к чему они привыкли на гражданке. Вместо душевых кабин – мощные струи из пожарных шлангов. Служащий в прорезиненном костюме обдал первую партию водой и, перекрыв ее, крикнул, чтобы все намыливались. Джо и Бен принялись отчаянно тереть друг другу спины жесткими щетками.

Абрахаме натирал малорослого Ломбарда, от чего тот вопил и пытался вырваться.

Наконец воду снова включили, но напор оказался таким сильным, что несколько человек упали на пол.

– Выходим стричься! Быстро выходим стричься! – закричал высунувшийся из следующей двери военный парикмахер в чине старшего сержанта.

Подгоняемая жесткими струями из пожарного рукава, первая партия рекрутов выскочила в другое помещение, а ей на смену запустили еще пятьдесят человек.

– Ой, скорее бы это кончилось, – не выдержал Ломбард.

– Да ладно тебе, лишь бы вмазать дали, – гнул свое Ноэль Абрахаме.

Потом была стрижка, повторное мытье с какой-то дезинфекцией и лихорадочное одевание в совершенно непривычную военную форму. Впрочем, подходящие размеры нашлись для всех, и даже Урмас Ломбард вышел на улицу, вполне довольный собой.

– Так! А почему расселись?! – закричал, появившись из-за угла, майор Блез. – Марш в строевую часть – вас же должны расписать по военным специальностям!

– А где эта строевая часть, сэр? – отважился спросить Ломбард.

– Вот это кирпичное здание, сынок, – уже спокойно ответил майор и, повернувшись, ушел.

– Вот это кирпичное здание, парни, – с важным видом повторил Ломбард.

Бен и Джо переглянулись. Хорохорящийся Ломбард в военной форме выглядел забавно.

Абрахаме был мрачнее тучи. Ему становилось все яснее, что никакой выпивки не светит.

В строевой части новобранцев встретили с энтузиазмом.

– Вот эти трое подойдут для штурмового батальона, – с ходу заявил капрал-очкарик с бородавкой на носу. – А коротышка сгодится в хозяйственном подразделении.

– Я не согласен служить в хозяйственном! – запротестовал Ломбард.

Капрал посмотрел на него поверх очков и усмехнулся.

– Ты слушай, что тебе грамотные люди говорят, недоумок. В хозяйственном взводе ты будешь как в банковском хранилище. Когда этих здоровяков, – капрал указал на Бена, Джо и Ноэля, – уже закопают, ты все еще будешь сыт и весел.

Ломбард покосился на опешивших от такого откровения товарищей и спросил:

– А нет ли еще какой нибудь специальности, сэр… Я, как-никак, мужчина…

Капрал вздохнул и покачал головой.

– Рой, может, он сгодится Фридриху? – предположил второй писарь, с погонами рядового.

– Фридриху? – Капрал еще раз смерил Ломбарда взглядом. – Снайпером хочешь стать, хорек?

– А это… хорошо?

– Это отлично, если не попадешь в руки катанским пехотинцам. У них со снайперами особые счеты. Правда, в этой работе есть и свои плюсы…

– Какие? – тут же спросил Урмас.

– Деньги. За каждого солдата – двести рандов. За младшего офицера четыреста, за старшего – семьсот.

– Это мне подходит, сэр! – обрадовался Ломбард.

– Вот и отлично, мачо. Имя?

– Урмас Ломбард, сэр!

– Теперь ты в штате лозианской армии. – С этими словами капрал поставил печать на учетную карту. После Урмаса пришла очередь его товарищей. Капрал спросил их имена и быстро оформил в штат.

– И куда нам теперь? – спросил Бен.

– В третью роту капитана Эйборна. Можете отправляться прямо сейчас.

25

Пополнение для роты Эйборна состояло из двенадцати человек. Капитан лично опросил каждого, выясняя причины, побудившие его отправиться на войну.

– Я должен знать, чего от вас можно ожидать. – Так он объяснял свой интерес. – В бою моя рота должна действовать как единый организм.

Прикрепив к каждому из новобранцев по персональному инструктору из состава роты, капитан отправился к командиру штурмового батальона.

Майор Фудзолд принял Эйборна в своем жилом домике. Он был в плохом настроении и пытался развеселиться при помощи бутылки рома.

– Выпьешь, Дик? – спросил он.

– Спасибо, сэр. Не хочется.

– Ну, тогда просто садись.

Майор сделал еще один глоток и уселся на кухонный столик.

– Меня вызывал полковник Свифт. Он снова летал в ставку к командующему фронтом…

Эйборн молчал, ожидая, что еще скажет командир.

– Они задумали отбить Гринбург, Дик.

– Отбить Гринбург? Да мы там все поляжем! Вы же знаете, сэр, что для пехоты это гиблое место. Автоматические штуцеры на каждом шагу! Мины… Нужно накрывать его с воздуха.

– С воздуха накрывать нельзя. Может возникнуть какая-то там реакция, и тогда погибнет весь рудный бассейн, а именно ради него мы здесь и паримся… Нужно обойтись живым потенциалом.

– Мы положим там все штурмовые подразделения.

– Ну не совсем. – Майор отставил бутылку и, утерев рукавом губы, посмотрел на Эйборна. – Мы получили три с половиной сотни новобранцев.

– Но они же ничего не умеют, сэр! Это дети!

– Дети, – согласился Фудзолд. – Но они смогут отвлечь внимание от наших проверенных подразделений.

– Но такого ни разу не было, чтобы вчерашних школьников сразу гнать под пули, – возразил Эйборн, которому казалось, что майор вот-вот улыбнется и скажет, что пошутил. Дурацкие шутки, но Фудзолд был пьян, а пьяному простительно.

– Как оказал ось, Дик, эти триста пятьдесят младенцев достались нам бесплатно. Они не числятся в управлении по личному составу, и командование вольно распоряжаться ими как угодно. К тому же в бой пойдут не все, а лишь те, кого распределили в штурмовые подразделения – двести пятьдесят пять человек.

– Это сумасшествие какое-то, – покачал головой Эйборн.

– Да не переживай ты так, Дик. Может, все-таки выпьешь? Не хочешь? Ну а я выпью.

Майор запрокинул голову и вылил в себя остатки рома.

Отшвырнув пустую тару в угол, он уставился на Эйборна осоловелыми глазами:

– Все, что мне удалось выторговать, – это десять дней на подготовку.

– Десять дней – это ничтожный срок. Нужно хотя бы два месяца!

– Десять дней, Дик. Больше у нас нет.

26

Город Ливенбрук на планете Тиберия был известен далеко за пределами своей планетной системы, можно сказать, всему цивилизованному миру как город банков.

Он подпирал облака своими пятисотэтажными башнями, и триллионы рандов чистой прибыли оставались на его счетах.

Попасть в Ливенбрук туристу или человеку, не связанному с банковским бизнесом, было невозможно. Каждый обитатель города был многократно помечен невидимыми штрих-кодами, микроскопическими слэш-чипами и оцифрован по десяткам переменных. Ливенбрукские банкиры старательно хранили свои тайны.

Военный корабль Лозианской республики был остановлен сторожевыми судами на границе планетной системы, и далее ее финансовый представитель добирался до Тиберии скоростным судном местной транспортной компании.

– Энрике Больцано? – осведомился сотрудник службы приема посетителей.

– Да, разумеется, – кивнул Больцано, стараясь скрыть раздражение. Ему предстоял неприятный разговор с банкирами. Республика нуждалась в новых займах, ведь борьба за лучшие рудные бассейны разгоралась с новой силой.

– Добро пожаловать в Ливенбрук, сэр. Наш сотрудник проводит вас до лимузина.

– А мой багаж?

– Его доставят прямо в гостиницу.

– Я бы хотел…

– Не беспокойтесь, сэр, – перебил его служащий, одаривая равнодушной целлулоидной улыбкой. – Все будет в полной сохранности. К тому же доставка багажа является одним из требований безопасности.

– Ладно, – буркнул Больцано и, кивнув сотруднику службы приема, отправился следом за высокомерным лакеем.

Они спустились в прозрачном, словно сделанном из хрусталя, лифте, миновали пустой, без единой пылинки холл и вышли на улицу. Лишь легкое дуновение ветерка говорило о том, что Эрике покинул помещение.

– Желаете машину с обезьянкой, сэр? – осведомился лакей.

– С кем? – не понял Больцано.

– Значит, без обезьянки.

Из-за угла неслышно выкатился серебристый автомобиль и, едва он остановился, лакей распахнул перед гостем дверцу.

– Он знает, куда ехать? – на всякий случай осведомился Больцано, имея в виду водителя.

– Ну разумеется. – Губы лакея скривились в презрительной усмешке. Если бы не предстоявший ему серьезный разговор, Больцано с удовольствием врезал бы этому гусю, чтобы знал свое место. Однако приходилось терпеть.

Лимузин плавно тронулся с места и покатил по идеально ровной дороге. Впереди, словно скалистый остров посреди океана, показался Ливенбрук. Упиравшиеся в небо башни произвели на Больцано потрясающее впечатление, хотя он не раз видел это город на репродукциях.

Каждую из величественных башен венчала, подобно короне, вывеска банка, одна роскошнее другой – было видно, что конкуренты изо всех сил старались перещеголять друг друга.

Тот, что был нужен Энрике, назывался «Бернардино банк». Ему принадлежала темно-синяя, самая красивая башня, на верху которой сияли золотом буквы, составлявшие это название, и эмблема банка – сидящий лев, тоже, естественно, золотой.

Встречные машины попадались очень редко, да и те мало чем отличались друг от друга. Длинные, сигарообразные, по новой моде, лимузины с затемненными стеклами.

Весь вид знаменитого города вызывал странное чувство, будто все происходящее – сон. На широких, вылизанных до блеска улицах не было пешеходов, отсутствовали вывески, а когда Больцано вышел возле подъезда «Бернардино банка», он заметил, что воздух здесь не насыщен звуками – чистый и мягкий, он окутывал человека, словно ватное одеяло.

– Добро пожаловать в «Бернардино банк», сэр, – с поклоном произнес открывший дверку лимузина служащий. На лацкане его пиджака была прикреплена табличка «Боб». – Через семнадцать минут у вас встреча на триста втором этаже.

Больцано молча принял эту информацию к сведению и пошел следом за служащим.

Они прошли мимо дюжины укрытых в дверях сканеров и оказались в холле, который напоминал настоящий живой мир. За тонким пластиковым барьером росли небольшие деревца и трава. По веткам прыгали райские птички, а из искусно сложенного грота вытекал ручей.

Энрике был поражен: надо же, какие чувствительные люди эти банкиры, коли раскошелились на такой оазис.

– Вам понравилось, сэр? – вкрадчивым голосом осведомился Боб.

– Да, мне показалось, что пахнет лесом.

– О да, – улыбнулся служащий. – Правление банка выложило кругленькую сумму за эту программу. Ее имитатор оперирует тридцатью переменными.

– Ах вот в чем дело!

Неслышно разошлись створки лифта, и Боб первым шагнул в кабину.

– В лифтах у нас также существует несколько режимов имитации, но самой лучшей считается «посещение Национального музея искусств» на Фраке.

С этими словами Боб нажал скрытую кнопочку, и Больцано вошел в один из залов. Только небольшая перегрузка давала почувствовать, что они с Бобом движутся вверх.

– Вот это Франк Дейзель, «Закат у реки». Знаменитая картина. Сейчас ее стоимость превышает пятьсот миллионов рандов.

«Цена трехдневного фронтового наступления», – мысленно отметил Больцано.

– А вот Липскер – «Убийство Бонифация». Восемьсот миллионов.

– Хорошие деньги, – произнес Больцано и подумал, что, захвати они силами лозианской армии такой музей, им не пришлось бы искать деньги на свою войну.

На триста втором этаже, где была намечена аудиенция, створки лифта разошлись, и Больцано вдруг понял, что поднимался довольно долго, убив, таким образом, лишнее время. Служитель Боб намеренно поспособствовал этому, отвлекая гостя лекцией по искусствоведению.

Боб провел гостя через просторную приемную с инфантильными секретаршами и, безошибочно открыв нужную дверь, аккуратно втолкнул Больцано в помещение.

– А вот и вы, дружище! – воскликнул Лео Джордж, менеджер кредитного сектора, к которому был прикреплен финансовый отдел Лозианской республики. – Вы удивительно точны – секунда в секунду. Присаживайтесь!

Лео Джордж был полноватым лысеющим субъектом, находившимся в той возрастной поре, когда уже не каждый назовет тебя «молодым человеком», однако и до «старого пердуна» еще достаточно далеко.

Больцано опустился в гостевое кресло, в котором неожиданно заиграла музыка, потом застрекотал какой-то аппарат, и из подлокотника выехала бумажка, напоминающая чек.

– Не ожидали, да? – улыбнулся Лео Джордж. – Это наша новинка. Прочтите, что там написано.

Энрике оторвал чек, взглянул в него и недоуменно уставился на менеджера.

– Тут написано, что мне двадцать восемь лет и у меня беременность.

– Что? – Лицо Лео Джорджа стало похоже на неудачный блин. – Дайте взглянуть… Итак, сахар в моче… ага. Эритроциты в крови… ага. Возраст… Беременность… Тут какая-то ошибка. Хотя…

Лео Джордж нажал кнопку селектора:

– Девушки, кто сегодня садился в гостевое кресло?

– Садилась Марж, но она убежала, ничего не объяснив. Сказала, что по срочному делу к врачу…

– Ну еще бы, – усмехнулся Лео Джордж. – Наверняка это оказалось для нее сюрпризом… Вот только почему ее результат повторился…

Лео Джордж задумчиво потер переносицу и махнул рукой.

– Ну да ладно, – сказал он. – Других дел много.

Достав из ящика органайзер, Лео Джордж открыл несколько документов и, снова посмотрев на Больцано, развел руками:

– К сожалению, ничем не могу вас порадовать. Ваше предложение отклонено. Переброска метановых рек на Олусе признана нашими экспертами нерентабельной. Метана там много, только некому его потреблять. Бригада пьяных геологов не в счет.

– Я не имею к метановым рекам никакого отношения, – стараясь говорить спокойно, сообщил Больцано.

– Да? – Лео Джордж настороженно взглянул на гостя. – А разве вы не Доппус Хувертин, предприниматель с Юноны?

– Нет, я…

– Секунду! – прервал Больцано хозяин кабинета. – Я должен вспомнить сам. Я просто обязан вспомнить сам… Слушайте, а может быть, вы тот самый парень, который… Хотя нет, тот с бородой был.

– Я из Лозианской республики, – сказал Энрике, которому надоело идиотское поведение Лео Джорджа.

– Точно! – воскликнул тот и звонко хлопнул себя по лысине. – То-то я гляжу, что мы где-то виделись.

– Раньше мы встречались в других местах. Последний раз – на Сохо, в городе Потстарде… Помните?

– Конечно помню! – обрадовался Лео Джордж. – Я отлично все помню! И тот бар, где я боролся в грязи со здоровенной девахой! Отличная грязь, у меня даже все мозоли исчезли!

– Рад, что вам понравилось. Так что же с нашим делом?

– С вашим делом? Ну давайте ваш бизнес-план.

Больцано достал из кармана тонкий диск и передал менеджеру. Тот вставил его в органайзер и, полистав страницы, сказал:

– Ну-ну.

– Что означает это ваше «ну-ну»? – поинтересовался Больцано, уже начиная терять терпение.

– Это означает, что не очень хорошо у вас все это получается… Вот, сезонное наступление на Капуре. Потрачено триста миллиардов рандов, а итог мизерный. Захваченный рудный бассейн весьма мал. Не окупит и шестой части затрат.

– Зато на Фриндере мы контролируем целый материк! – парировал Энрике. – Это при том, что израсходовали всего сто тридцать семь миллиардов.

– Ну да, конечно, – нехотя согласился Лео Джордж. – При этом провалились на Лохсберге и в астероидном скоплении Диких Свиней.

– Астероидные скопления не наш профиль, и вы это отлично знали, однако навязывали нам это операцию!

– Да потому что в этих астероидах, мистер Больцано, чистые деньги заложены. Могли бы и постараться – сразу бы закрыли тридцать процентов всех кредитов…

– Мы требуем большей самостоятельности. Эти ваши кризисные управляющие ставят нам палки в колеса.

– Они блюдут интересы банка, – развел руками Лео Джордж. – Если бы мы не брали под контроль таких, как вы, мы потеряли бы значительную часть наших клиентов. Они бы пошли ко дну – в финансовом плане, а так мы держим их на плаву.

Лео Джордж посмотрел на итоговую сумму, которая требовалась лозианской армии для ведение войны в следующем финансовом году, и покачал головой.

– Нет, где вы цифры-то такие научились выписывать, а? Шесть триллионов пятьсот двадцать восемь миллиардов и так далее, и так далее… Реальнее смотрите на вещи, голубчик.

Лео Джордж позволил себе издевательски хохотнуть и, швырнув на стол органайзер, уставил на Больцано иронический взгляд, будто любовался в зоопарке гориллой.

Энрике выдержал эту паузу, однако руки его уже тряслись.

– В прошлом году вы профукали четыре с половиной триллиона и на этом основании собираетесь профукать в полтора раза больше?

– Мы не «профукали», а освоили эти средства. И, между прочим, улучшили свои стратегические позиции на три процента, – завил Больцано, недобро прищурив глаза. – При этом все закупки производились у рекомендованных, а точнее сказать, навязанных нам поставщиков. У них бешеные цены, и мы прекрасно знаем, что банк владеет производством военной техники и амуниции. Также банк владеет и страховыми фирмами, которые страхуют наших солдат. А учитывая, что вы дерете с нас за кредиты совершенно дикие проценты, получается, что львиная доля этих кредитов оседает на ваших же счетах.

– Не нравится – не кушай, мой зайчик, – облизнув толстые губы, произнес Лео Джордж.

Не помня себя от бешенства, Больцано рванулся через стол и, выдернув менеджера из кресла, швырнул его о стену. Лео Джордж отскочил от нее, словно мячик, и тут же получил в живот.

– Ох! – выдохнул он и сложился пополам. Больцано хищно сверкнул зубами и врезал менеджеру ботинком по лицу. Лео Джордж повалился мешком на пол, и тогда Энрике начал его остервенело топтать.

Свершиться смертоубийству не позволил пожилой благообразный джентльмен, который вышел из боковой двери и, с минуту понаблюдав за действиями гостя, произнес:

– Ну и хватит с него, мистер Больцано. Энрике остановился и, обернувшись, спросил:

– А вы кто?

– Управляющий сектором Паркер. Считайте, что ваше требование удовлетворено на восемьдесят процентов. Грдится?

– Ну да, – кивнул Энрике, тяжело дыша. Он поправил галстук, одернул пиджак и тут заметил, что недостает одной запонки. – Вот дерьмо!

– В чем дело? – спросил Паркер, глядя, как гость что-то ищет на полу.

– Запонку обронил.

– Дорогую?

– Двадцать тысяч рандов за пару.

– Ну, тогда возьмите запонки Лео Джорджа. С этими словами Паркер самолично снял с бесчувственного менеджера запонки и протянул Больцано.

– Спасибо вам, – искренне поблагодарил Больцано.

– Какие пустяки, – доброжелательно улыбнулся Паркер. – Всего вам хорошего.

Чувствуя необычайное облегчение, Больцано вышел в приемную и тут же поймал на себе любопытные взгляды двух девиц.

– До свидания, – сказало он.

– Приезжайте к нам еще, – ответили девицы и захихикали.

Оказавшись в коридоре, Больцано взглянул на настенные часы. Его аудиенция продлилась лишних полчаса.

«Все из-за этого урода», – подумал Энрике. Теперь он уже жалел, что не сдержался.

Тем временем Лео Джордж очнулся на полу своего кабинета и, открыв глаза, увидел Паркера.

– О-о… сэр… – простонал он, протягивая руку к начальнику.

– Лежите, Лео Джордж, лежите.

– Я не могу лежать… Мне больно… – захныкал пострадавший. Он с трудом приподнялся и сел, привалившись к стене.

– Что с вашим лицом, Лео Джордж? Вас, кажется, били?

– Били?! – Менеджер всхлипнул. – Да меня практически убивали! Я требую лишить этих ублюдков кредитования! Я требую!

– Конечно, друг мой, конечно лишим, – с готовностью ответил Паркер.

– Или, по крайней мере, снять с них по сто миллиардов за каждый удар по моему телу!

– Уже сняли, друг мой. Уже сняли, – заверил его Паркер.

– Стойте, а где же мои запонки?! Где мои запонки?! Я заплатил за них сто тысяч! Сэр! Вызовите охрану! Остановите его, это он украл, Больцано!

Лео Джордж зарыдал и в поисках утешения на четвереньках пополз к Паркеру.

– Ну-ну, дорогой мой, – сторонясь от наползавшего менеджера, произнес Паркер, – не стоит принимать так близко к сердцу какие-то запонки. Вы ведь так молоды, в вашей жизни будет еще столько запонок.

– Почему, почему мы кредитуем их? – Лео Джордж снова сел и отер с лица кровь. – И этих лозианцев и их противников – Катан? Я сделал прикидочные расчеты, так у меня получилось, что мы на них практически не зарабатываем или зарабатывает совсем немного. Есть более выгодные проекты, ведь так?

– Это решаю не я, – развел руками Паркер.

– А кто?

– Те, кто выше нас, – загадочно произнес он.

– Неужели те, кто на пятисотом этаже?

– Хм, на пятисотом. – Паркер улыбнулся. – Есть этажи и повыше, друг мой.

27

Самое трудное было проходить полосу препятствий в послеполуденное время. Пот заливал глаза, прокладки под бронещитками намокали и прилипали к телу, а автомат тяжелел с каждой минутой.

– Давай-давай, Аффризи! Представь, что ты под огнем противника. Спасай свою задницу! – кричал сержант.

Опираясь о землю трясущимися от напряжения руками, Бен вскочил на ноги и, пробежав по проложенным через овраг узким мосткам, оказался в долгожданной прохладной тени.

Несколькими мгновениями позже закончил дистанцию и Джо.

С трудом расстегнув застежку шлема, он смахнул с лица крупные капли пота и улыбнулся Бену.

– Чего радуешься?

– Думал, упаду, – признался Джо, еле переводя дыхание.

– Ты же под обстрелом, парень! Опусти задницу, а то тебе ее прострелят! – наставлял сержант следующего новобранца.

Вскоре в тени большого дерева собрались все двенадцать молодых бойцов.

Неспешно, вперевалку, к ним подошел сержант Кноп-флер.

Это был невысокий крепкий человек с кривоватыми ногами, которыми он, без сомнения, крепко упирался в землю.

– Почему стоим с раскрытыми ртами? К вам обращаюсь, Аффризи и Миллиган.

– Мы отдыхаем, сэр.

– Так отдыхают не солдаты, а загнанные вьючные животные. Солдаты так не отдыхают! Неужели забыли, что я вам объяснял вчера? Рядовой Абрахаме, повтори, что я говорил по поводу отдыха?

На Абрахамса было страшно смотреть. Его лицо было зеленым, губы – свинцово-серыми, а глаза налились кровью.

– Ну так что?

– Я не могу… вспомнить, сэр… И я плохо… себя чувствую…

– А это потому, рядовой Абрахаме, что ты вчера выпил солдатский лосьон после бритья: свой и рядовых Аффризи и Рулза. Не стоило пить его, Абрахаме. В нем нет ни капли спирта, об этом позаботились те, кто его изготавливает.

Абрахаме обреченно кивнул.

– Миллиган, ты что-нибудь помнишь?

– Да, сэр. В жаркую погоду во время отдыха солдат первым делом должен просушить прокладки бронепластин и обувь…

– Правильно, а зачем?

– Чтобы быть готовым продолжить марш и не натереть кровавые мозоли.

– Так какого же вы тут с Аффризи рты пораззевали? Если прибежали раньше других – сушитесь.

Из рощи вышел командир роты Эйборн, и сержант поспешил ему навстречу.

– Привет, Спайк.

– Здравия желаю, сэр.

– Как пополнение?

– Да ничего. Особо тупых нет, только Абрахаме выпить любит, но это не страшно. Понемногу постигают нашу науку. Через месяц уже можно будет сказать, кто из них потянет на командира отделения.

– Тут такое дело… – Капитан вздохнул, глядя на рассевшихся под деревом молодых солдат. – Такое дело, Спайк, нужно сократить программу подготовки.

– Подготовить по укороченной программе?

– Да. Но по очень укороченной.

– Что-то я не понимаю, сэр.

– У тебя чуть больше недели. Нужно натаскать новичков на бой в городе. Стрелковое оружие, гранатометы. Рукопашный бой опустим – на него нет времени. Само собой, выбрасываем плавание, радиодело и минирование. Противодействие штуцерам оставляем, борьбу со снайперами – выбрасываем. На пехотные минометы времени тоже нет. На трофейное оружие тоже.

– И что же мы получим, сэр? Пушечное мясо? – спросил Кнопфлер, непонимающе уставившись на командира роты. Ему все еще казалось, что это розыгрыш.

– Нам поставили задачу и дали совсем мало времени. Десять дней. Первый день был вчера.

– И что же это за задача, сэр?

– Гринбург…

– Гринбург?! Но Гринбург это мясорубка! Они, эти птенцы, даже через три месяца не будут готовы к ней.

– Возможно, ты прав, но у нас приказ.

28

Дни, заполненные тяжелой, до седьмого пота, учебой пролетали быстро. О доме почти никто не думал – некогда было. Даже когда Бен и Джо ложились спать и закрывали глаза, они видели перед собой силуэт далекой мишени, по которой им ежедневно приходилось стрелять.

«Граната!» – кричал во сне сержант Кнопфлер, и тогда спящие вздрагивали – это они припадали к земле.

Утро было одним из самых тяжелых испытаний. Все тело болело и, несмотря на крики дежурного, хотелось снова упасть на кровать и пролежать, не шевелясь, целую вечность.

Впрочем, после разминочного кросса появлялось желание жить, а завтрак возвращал молодым солдатам уверенность в своих силах.

И снова к ежедневной учебе. Стрельба, бег, падения и опять стрельба.

– Ты выглянул из-за угла, Рулз, на что нужно обратить внимание?

– На окна, сэр.

– Молодец. Выглянул, определил расстояние до следующего укрытия – и стремительный бросок.

Рулз выскочил из-за угла и помчался к невысокой полуразрушенной стене.

Стоявший позади него Джо Миллиган тут же взял пустые окна на прицел, прикрывая своего товарища.

– Правильно, Миллиган, – похвалил его Кнопфлер, размышляя о том, что мог бы сделать из этих ребят крепкое отделение, если бы ему дали на это время. Ну хотя бы месяц.

Следующим открытый участок преодолел Джо, который уже научился двигаться быстро, не обращая внимания на усталость. Бен хотел последовать его примеру, но сержант остановил его.

– Аффризи, Миллиган сообщил тебе, что в одном из окон заметил штуцер. Понял вводную?

– Понял, сэр.

– Пошел.

Бен выскочил из-за угла и стал петлять, стараясь запутать электронный мозг воображаемого штуцера.

– Хорошо. – Кнопфлер вздохнул, снова вернувшись к невеселой мысли, что готовит ребят для бессмысленной гибели. Ну да, благодаря каким-то навыкам они преодолеют в этом городе кто-то пару десятков метров, а кто-то и целый квартал. Но то будет настоящий везунчик.

Дувший с запада ветер принес несколько раскатов. Сегодня на фронтовом рубеже было неспокойно. Утром где-то над рекой шел воздушный бой. После него на берегу горело два сбитых истребителя.

Сержант еще погонял новичков и пообещал, что после обеда они пойдут на стрельбище.

– Возвращайтесь в казарму и сдайте оружие. А в оставшиеся четверть часа можете сходить на узел связи и отправить домой телеграмму. Дежурному связисту скажете, что я распорядился.

– Спасибо, сэр, – за всех ответил Джо Миллиган. – Но что-то не очень хочется ничего писать.

С него было достаточного и того раза, когда он прямо из транспорта разговаривал с домом, объясняя, куда они с Беном подевались. Это было нелегко.

Возвращаясь с учебной площадки в военный городок, новички решили срезать путь и пошли через холм, оставив тропу, петлявшую среди кустарника.

Их невольно предупредили зенитчики. Бен Аффризи и его товарищи услышали грохот артавтоматов и, повернув головы, увидели вертолет огневой поддержки «джулия», от которого в их сторону уже тянулись дымные хвосты неуправляемых снарядов.

– Воздух! – крикнул Бен и прыгнул под уклон холма. Теряя амуницию и оружие, солдаты покатились вниз, и это спасло их. НУРСы взорвались несколькими метрами выше, разбросав красноватую землю вперемешку с осколками.

Рулз громко вскрикнул и схватился за ногу. Больше никого не задело.

– Не шевелись, я его вижу! – воскликнул Абрахаме, подползая к раненому товарищу.

– Кого ты видишь? – не понял Джо. Он сидел, держа автомат наготове на случай, если вертолет появится вновь.

– Джо, у нас же нет патронов, – напомнил Бен.

– Можно встать, – сказал парень по имени Инсбрук. – Слышите, по нему уже возле реки лупят.

– Давайте поднимем Рулза, – предложил кто-то.

– Нет, лучше вызовем сюда санитаров.

– Отвалите! Я его вижу! – отмахнулся Абрахаме. – Рулз, убери руки, я сейчас выдерну этот осколок!

– Не надо, Ноэль! Лучше в госпиталь!

– Заткнись, я знаю, что делаю! Убери руки, кому сказал! Убери руки!

Наконец Рулз отнял окровавленные ладони, и Абрахаме, едва ли не рыча, ухватился зубами за торчащий краешек и дернул что было сил.

Раненый дико заорал, из раны хлынула кровь.

– Нужно срочно его перевязать! – крикнул Джо.

– Не дергайся, – бросив витой кусок металла на траву, буркнул Ноэль. – Давай бинт и антисептик, а кровь пусть немного стечет, чтобы заразу наружу вымыло.

– Но я же истеку-у-у! – завопил Рулз.

– Ты не видел, как истекают, парень, – авторитетно заметил Абрахаме, готовя бинт. – Когда в Арби Паплонски всадили двадцать восемь скрепок, вот тогда он истекал.

– Каких скрепок? – удивился Бен.

– Мебельных, парень, мебельных.

– Это как? – тут же спросил кто-то из сбившихся в кучу солдат. И даже раненый перестал кривиться, заинтригованный рассказом Ноэля.

– Дружок его Бруно решил пошутить и направил на него пневматический степлер. Направил и говорит: бабах, Ар! А поскольку пили они с самого утра, то он случайно нажал спуск и пришпилил одежду Паплонски к его телу в двадцати местах. Ар посмотрел на свое брюхо и говорит Бруно: какого хрена, приятель, у тебя в обойме еще восемь скобок осталось…

– И что?

– И Бруно пришпилил к Арби оставшиеся скобки.

С этими словами Абрахаме прижал к ране Рулза смоченные антисептиком бинты, и тому снова пришлось орать.

29

Ноэль так здорово наложил Рулзу повязку, что тот смог идти без посторонней помощи.

Солдаты вернулись в казарму и, сдав оружие, еле успели на обед. В столовой Бен и Джо повстречались с Ломбардом.

– Урмас, садись с нами! – предложил Бен.

– Привет, парни. Сяду, если босс разрешит.

И Ломбард посмотрел в сторону снайпера Фридриха, который обучал Урмаса всем подлым штучкам потайных стрелков.

Видимо, за эти несколько дней Ломбард и его наставник научились понимать друг друга без слов.

– Разрешил, – выдохнул Ломбард, ставя свой поднос рядом с Беном и Джо. – Как дела, ребята?

– Сегодня нас обстреляли катаны, – сообщил Бен. – Рулзу в ногу впился вот такой осколок.

– Да ты что? – поразился Урмас. – А где это случилось?

– На холме.

– Точно, я слышал, как били зенитки, – вспомнил Ломбард, опуская ложку в суп. – И что теперь с Рулзом? Он на операции?

– Ничего подобного. Абрахаме выдернул осколок зубами – как гвоздь. В один момент – у него это здорово получилось.

– Это потому что он мебельщик, – пояснил Джо, разжевывая котлету. – Они, оказывается, во время пьянки стреляют друг в друга из степлеров.

– Ну, что они пьют, я знаю, – отодвинув тарелку, сказал Ломбард. – Однажды мой дедушка купил себе диван, а в нем…

– Постой про диван, Урмас, как учеба-то? – напомнил Бен.

– Нормально учеба. Винтовку разбираю-собираю. Учусь держать паузу и медленно двигаться – одно движение в минуту.

– Во, а нас, наоборот, гоняют, чтобы шевелились.

– Вы пехтура, ваше дело бегать, а мое, как пауку, момент выжидать. У меня уже и имя есть специальное.

– Какое такое специальное?

Ломбард огляделся, словно боялся, что его подслушают, затем наклонился ниже и произнес:

– Затаившийся.

– Почему так странно? – спросил Бен и переглянулся с Джо.

– И вовсе не странно. Моего босса зовут Всего Хорошего. Тут нечего удивляться, ведь мы – снайперы, народ особый.

В столовой появился сержант Кнопфлер. Заметив за столами нескольких своих солдат, он демонстративно посмотрел на часы и покачал головой.

– Все, Урмас, мы уходим, – подхватывая поднос, сказал Бен.

– А этот, значит, ваш? – спросил Ломбард, уставившись на Кнопфлера.

– Наш добрый мучитель, – подтвердил Джо.

– Подвижный парень, – со значением произнес Ломбард. – Такие часто соскакивают с прицела…

30

В долгие периоды военного равновесия, когда не возникало кризисных моментов и армия Катана не прорывала вдруг фронт и не наносила неожиданных ударов с воздуха, генерал Шморанг спал до десяти утра, затем принимал душ и после травяного чая с лимоном собирал получасовое совещание.

Он появлялся в пропахшем яблочным мылом старом кителе и, садясь в кресло, незаметно, как ему казалось, подкладывал под свой немолодой зад тонкую подушечку из собачьей шерсти.

Точно так же все происходило и в этот раз.

На совещании присутствовали двенадцать постоянных членов военного совета фронта, несколько помощников для свертывания-развертывания карт и пара экспертов. Не то чтобы в них очень нуждались, но так было принято.

– Полковник Райх, доложите обстановку, – распорядился генерал Шморанг и слегка поморщился. Его солдатские болезни все чаще давали о себе знать, и подушечка из собачьей шерсти уже мало чем помогала.

Лысоватый Райх поднялся со своего места и, взяв пульт от электронной панели, развернул файл с картами.

– Вторую неделю на фронте не происходит каких-либо перемен. Отдельные стычки на земле и в воздухе приводят к единичным потерям. То же и в противостоянии систем ПВО и орбитальных группировок. Мы не можем начать наступление, поскольку не располагаем резервами, Катан тоже обескровлен и пока не получает нужных для наступления ресурсов.

– И с чем это связано? – думая о своем, машинально спросил Шморанг.

Райх, удивленный этим вопросом, тем не менее начал обстоятельно отвечать:

– Финансовый год на исходе, сэр. Средства практически исчерпаны и не на что закупать технику и новобранцев.

– Ну да, конечно, – согласился генерал. – А что скажет разведка – есть ли у Катана потенциальные прорехи? Вы, Райх, садитесь.

Начальник разведки фронта поднялся со своего места и взял у Райха пульт.

– Мы подробно проанализировали расстановку сил, сэр. И пришли к выводу, что у противника никаких слабых мест нет. А вот у нас – напротив, есть совершенно оголенный участок между высотами «А1087» и «Бычий Эйр».

– Бычий что? – переспросил генерал.

– Эйр, сэр.

– Эйр, – кивнул Шморанг. – А то мне другое послышалось. Полковник Твидл, это, кажется, ваш участок?

– Так точно, сэр, – поднялся из-за стола нескладный полковник. – Инцидент имел место из-за дня рождения одного из сержантов, и как раз в это время над позициями проходил наш разведывательный спутник, но затем солдаты вернулись на позиции.

– Чудесно, уроды вы мои нестандартные. – Генерал саркастически улыбнулся. – Что с этим сержантом?

– Ну, ему исполнилось тридцать два года и… он здоров.

– Да его расстрелять надо за подрыв боеспособности! – хлопнув ладонью по столу, прокричал Шморанг. – А вы – «здоров»!

– Прошу прощения, сэр. Виноват, исправлюсь, сержант будет расстрелян сегодня же вечером.

– Да поздно уже. Какой смысл расстреливать его сегодня. Время упущено. Теперь вам придется ждать другой оказии… Садитесь уже. Глаза бы мои на вас не это самое… – Генерал приподнялся в кресле и поправил подушечку. – Авиация…

– Я! – вскочил со своего места полковник Клукстул. Он был не особенно умен, зато на всем Восточном фронте не нашлось бы офицера, на котором мундир сидел бы лучше. К тому же Клукстул славился своей бесшабашной храбростью, и его боялись даже свои.

– Надеюсь, с авиацией все в порядке?

– Да, сэр. Только нам не хватает запчастей и боезапаса. Из-за этого мы можем поднимать в воздух не более половины машин одновременно.

– Понятно. Садитесь.

Генерал Шморанг скользнул неодобрительным колючим взглядом по собравшимся и размеренно заговорил:

– Думаю, опрашивать остальных нет никакого смысла. Правильно? Ничего хорошего за истекшие сутки не произошло, но и плохого тоже. А потому, господа офицеры, хочу представить на ваш пристрастный суд свой план действий. Мы нанесем измотанному противнику разящий удар, используя резерв, который практически упал нам в руки с небес.

Под штабным окном раздался выстрел, затем еще один, однако никто не испугался. Все знали, что это личный повар генерала запасает к обеду лесных голубей. Шморанг так их любил, что предпочитал многим другим блюдам.

– Новобранцы, которых так хитроумно утащил из-под носа у противника полковник Свифт, именно они послужат нам пропуском в долину Душистых Трав.

– Минуя Гринбург, в долину не попасть, – не удержался от замечания эксперт по картографии майор Айсберн. В другой раз ему за подобную инициативу сильно перепало бы, однако сегодня генерал был великодушен.

– Совершенно справедливо, коллега Айсберн. Не миновать нам Гринбурга, потому что он как тампон в… Одним словом, его не обойти, поэтому мы ударим в лоб. Капитан Горшенев, – обратился генерал к второму эксперту, который занимался психо-стратегическими военными теориями, – как вы думаете, что решит противник, если мы начнем перебрасывать войска прямо к пустошам, угрожая начать штурм города?

– Они будут уверены, что мы ни за что не решимся штурмовать в лоб и просто хотим отвлечь внимание от удара в другом направлении.

– Правильно, капитан, – довольно заулыбался Шморанг. – Не зря на ваше обучение в академии потратили столько денег, хотя, конечно, можно было обойтись и без этого… Итак, штурмовая авиация подавляет артиллерию противника, инженерные машины подрывают мины, и наши новобранцы входят в город.

– Так уж и входят… – обронил обиженный капитан Горшенев. – Инженерные машины быстро сгорят.

– Ничего страшного, мы заготовим инженерных машин побольше. Что у нас с техникой, полковник Дуарте?

– Шестьдесят пять единиц, сэр. С автопилотом и искусственным интеллектом.

– Вот даже как! – удовлетворенно кивнул Шморанг. – С интеллектом. Одним словом, мы обеспечим новобранцам проход в город, а что произойдет дальше?

– Их того… перебьют… – высказал предположение полковник Твидл.

– Этого нельзя исключать, – согласился генерал. – Однако прежде солдаты, перепуганные и плохо обученные, разбегутся по всему городу. Конечно, где-то они попадут в сектора действия штуцеров, где-то наткнутся на мины, пулеметные гнезда катанов, но самое главное – они будут вести себя неожиданно для обороняющейся стороны. И в момент наибольшего удивления противника мы и предпримем прорыв на левом фланге силами штурмового батальона при поддержке авиационного крыла управления специальных операций.

– А почему не фронтовой авиации? – с обидой спросил храбрый полковник Клукстул.

– Потому что там требуется аккуратная работа легких истребителей, полковник, а ваше «море огня» все только испортит. Не нужно забывать, что там повсюду залежи неустойчивого резинита. Одна бетонобойная бомба в землю, и вся долина, вместе с драгоценной рудой, выгорит дотла. Кто бывал на Макуцу-12, тот понимает, о чем я говорю. – Генерал выдержал театральную паузу, а затем спросил:

– Как вы думаете, господа, когда мы начнем это торжество интуиции и праздник остроумия?

– Я полагаю, через месяц? – осторожно спросил эксперт Айсберн.

– Нет, вы полагаете не правильно. Все начнется через три дня, вернее, уже через два с половиной.

31

Солнце еще не поднялось над горизонтом, когда триста шестьдесят молодых солдат выстроились в три колонны на грунтовом покрытии вертолетной площадки.

Их уже ждали трюмы трех транспортных вертолетов «браме», серые туши которых напоминали дремлющих на песке тюленей.

– И чего, интересно, ждем? – спросил Абрахаме, зевая через каждую минуту. – Уж лучше бы поспать дали.

– Мы ждем прикрытия, – пояснил невысокий солдат по имени Казимир.

В отсутствие Ломбарда он играл роль коротышки-всезнайки. Сам Урмас отбыл на место предстоящей высадки еще вчера.

– Идем на пристрелку, – серьезно пояснил он, забежав к своим друзьям в казарму штурмового батальона.

Мимо, в сторону вертолетов, пробежали два сержанта, и вскоре впереди зашевелились, а затем и вся колонна пришла в движение.

– Наконец-то погрузка, – отреагировал Абрахаме. – Сейчас сядуи снова засну. – Поправив ремень автомата и подбросив на спине ранец, Ноэль мечтательно добавил:

– И будет мне сниться ром «Дайхатсу».

– А мне будет сниться девушка, – признался Бен и вздохнул.

– Пошли, пошли! Не задерживайтесь! – крикнул подбежавший сержант. Его молодые солдаты видели впервые.

Джо Миллиган слышал, как эти новые сержанты называли друг друга «смертничками», однако решил никому об этом не рассказывать. Несмотря на внешнюю браваду, каждый новобранец понимал, что из предстоящего боя выйдут не все. Они еще не знали, что за битва их ожидает. Каждый надеялся, что повезет именно ему.

«Уж мы-то с Беном как-нибудь выкарабкаемся», – уверял себя Миллиган, вспоминая заплаканные глаза матери, когда она узнала о ранении старшего сына Эдди. И еще лицо Агаты, когда она сказала: «Я буду ждать тебя, Миллиган…»

«С чего вдруг?» – удивился он. «А вот ни с чего, решила и буду ждать», – ответила она, таинственно улыбаясь.

– Ты уснул, сынок?! – заорал вдруг сержант не намного старше самого Джо.

– Нет, сэр…

– Ну так садись на скамейку! Мы сейчас взлетаем! Джо плюхнулся рядом с улыбающимся Беном.

– Что, домой путешествовал? – понимающе спросил тот.

– Ну да.

– Смотрите! Атмосферные истребители «СК100»! – объявил всезнайка Казимир, тыча пальцем в мутный иллюминатор. – Это наше прикрытие! Такие машинки нас в обиду не дадут.

– Ну конечно, – пробубнил толстый солдат по прозвищу Ботинок. – Шарахнут ракетой с земли, и этот железный коробок станет для нас братской моги…

Договорить он не успел. Один из сержантов пнул его в бронежилет, и Ботинок от неожиданности громко пукнул.

После секундной паузы все сто двадцать человек десанта дружно загоготали. Транспортный «браме» засвистел турбинами и начал раскручивать несущий винт.

Когда обороты достигли максимума, вибрирующий корпус транспорта, качнувшись, оторвался от площадки и величественно поплыл в светлеющее небо.

32

Абрахаме, выполняя обещание, сразу уснул, а Джо Миллиган, как ни старался, не мог даже закрыть глаза. Его привлекал вид далекой просыпающейся земли и взлетавших с берега реки больших величавых птиц, напуганным грохотом десятков турбин.

На одном уровне с транспортником шел вертолет «импала-джет». Это была уродливая на вид конструкция, перегруженная пушками и выносными кассетами ракет.

Чуть выше «импалы» двигалась пара истребителей «СК100». Максимально развернув оперение, они держали равную с винтокрылыми машинами скорость.

Оторвавшись от иллюминатора, Джо посмотрел на Бена. Тот тупо таращился в потолок, опершись руками на ствол автомата. Только сейчас Джо заметил, насколько естественно выглядит его друг в защитных накладках и шлеме. И это Бен, который прежде об армии и военных даже слышать не мог.

Оказалось, что он неплохо стреляет и лучше всех рассчитывает траекторию пущенной из подствольника гранаты, даже если ночь, туман или ветер.

– Ты чего? – спросил Бен, почувствовав взгляд Джо.

– Да ничего, – ответил тот.

– Не дрейфь, мы с тобой выкарабкаемся.

– А остальные?

Бен помолчал, затем пожал плечами и негромко произнес:

– Про остальных я ничего не могу сказать, Джо. Я их не вижу…

– Что значит не вижу? – заинтересовался Джо.

– Как-то один человек сказал мне: хочешь узнать будущее, попытайся его представить. Вот я и представляю это будущее. Ты там есть, а больше никого нет.

– И… – Джо перешел на свистящий шепот, едва слышный из-за гула турбин. – И Абрахамса не видишь?

– Не вижу.

– А Казимира?

– И Казимира не вижу.

– Но хотя бы Урмас там есть? – воскликнул Джо, затравленно уставившись на Бена.

– Там нет Урмаса. Там только ты и я.

– Дерьмо какое! – Джо хлопнул себя по наколеннику. – Ты говоришь страшные вещи, Бен! Ты говоришь страшные вещи!

И оставив Бена наедине с его предчувствиями, Джо снова уставился в иллюминатор.

Истребители и «импалы» следовали все в том же порядке, и их безупречное построение придало Джо уверенности. Хоть кто-то мог гарантировать ему защиту – на данный момент это стоило немало.

Не успел Джо подумать о безопасности, как истребители завалились на правое крыло и скользнули вниз, а «импала-джет», напротив, стал набирать высоту, и его орудийные роторы начали стремительно раскручиваться. Джо попытался увидеть то, на что так среагировали силы сопровождения, но ничего не получилось. Впрочем, сигнал к перестроению мог поступить от командования, и это означало лишь то, что транспорты приближаются к месту высадки.

Успокоив себя таким объяснением, Джо облегченно вздохнул, однако в этот момент огромный «браме» провалился вниз, словно поняв, что ему не по силам тащить сто двадцать человек десанта.

– Ох! – вскрикнул Джо. Все, кто спал, моментально проснулись, а «браме» тем временем уже прекратил падение и начал двигаться правым бортом вперед, позволяя Джо видеть все, что происходило впереди.

Картина воздушного сражения была сколь захватывающей, столь же и страшной. Вышедшие на перехват конвоя катанцы рвались к набитым людьми транспортам, но были вынуждены обмениваться болезненными ударами с верткими «СК100». Едва только какой-либо из катанских истребителей делал попытку обойти лозианские машины, как сейчас же попадал под веерный огонь, который вели с четырех сторон уродливые «импалы».

– Да что там происходит? – встревожился Бен.

– Катаны! Это катаны, они хотят нас сбить! – заорал кто-то из десанта. – Нам конец! Конец нам!

Паникера усмирил Ботинок. Он врезал кулаком по шлему перепуганного солдата:

– Уймись, говнюк. Это же обычный обстрел.

– Обычный обстрел! Обычный обстрел! – разнеслось по всему десантному отсеку еще до того, как сержанты успели навести порядок.

– Есть! – воскликнул Бен, который не отрываясь следил за схваткой. Среди огненных очередей и вспышек то и дело загорался чей-то истребитель или вертолет, и горящие обломки летели вниз.

Не смотря ни на что, конвой продолжал двигаться вперед, хотя снаряды авиационных пушек иногда настигали транспорт и били в борта «брамса», вырывая из них клочки обшивки.

Самым драматичным моментом сражения стал неожиданный пуск с земли зенитной ракеты. Джо, Бен и другие наблюдатели из десанта следили как зачарованные за приближением смертельного посланца, который выписывал красивые фигуры и раз за разом становился на верный курс, повторяя маневры тяжелого транспорта.

– Бе-э-эн! – заорал Джо, когда до встречи с ракетой остались считанные секунды, однако «браме» неожиданно завалился на левый борт, а с правого отстрелил локационный имитатор, с которым и встретилась ракета.

Часть шрапнели хлестнула-таки по хвосту вертолета, однако машина продолжила свой полет, в то время как другой транспорт получил удар в один из двигателей.

Джо и Бен смогли наблюдать горящую машину, когда их собственный транспорт совершал перестроение. Впрочем, пожар заглушила система пожаротушения, и подстреленный «браме» полетел дальше на одном двигателе.

33

Никакие угрозы и тряска не смогли разбудить Абрахамса раньше времени, он открыл глаза, лишь когда десантный транспорт плюхнулся на лесной опушке.

– Ну чего, уже прибыли? – спросил он, когда вся вторая рота вздохнула с облегчением. Остатки воздушного прикрытия еще носились над лесом, а сержанты уже выгоняли десант из транспортов.

– Быстрее! Быстрее! – кричали они, однако это было лишнее, поскольку все и так стремились поскорее покинуть «брамсы», в которых натерпелись столько страху. Особенно это касалось солдат первой роты, транспорт которых еще дымился.

Десант рассредоточили в густом подлеске лиственного леса, перенаселенного красными муравьями. Эти насекомые были практически повсюду и скоро стали досаждать солдатам.

Больше всего страдал Казимир, а вот Абрахамса они не трогали. На вопрос Казимира, почему, тот с ухмылкой пояснил, что муравьи его боятся.

– Я ведь могу их запросто обоссать. А для муравья это верная смерть.

Вскоре начался артиллерийский обстрел. Катанцы не видели противника и стреляли по квадратам. Пятнадцатидюймовые снаряды рвались в воздухе, осыпая лес градом поражающих элементов. Впрочем, второй роты это не коснулось – неподалеку стояла станция перехвата, которая то и дело отстреливала контрснаряды.

– Уходим, – скомандовал сержант, которого, как Бен недавно узнал, звали Бризант. – Держаться пониже и не смотреть вверх! Давайте скорее!

Станция перехвата затявкала чаще, и снаряды катанцев стали изрыгать свою ярость на безопасном расстоянии. Тем не менее отточенное железо то и дело срезало ветки или валило целое дерево, заставляя колонну второй роты петлять и обходить очередное препятствие.

С опушки поднялись два транспорта. Третий, как ни старался, оторваться от земли уже не смог и скоро был накрыт прямым попаданием. Над лесом поднялся огненный шар, который быстро потускнел и превратился в облако нефтяной гари.

– Быстрее! Быстрее! – подгоняли сержанты, и у солдат складывалось ложное впечатление, что они покидают опасный район.

Наконец, после получасового ускоренного марша рота вышла к болоту. Солдатам скомандовали остановиться, и все, помня указания своих инструкторов, сейчас же начали сушиться.

– Ну вот, не успели прилететь, как началась катавасия, – пробурчал Абрахаме, становясь босыми ногами на мягкий мох.

– Так ты же проспал все веселье, Ноэль, – сказал ему Казимир. – По нашему транспорту так ракетами били, что я уже и не знал, долетим ли.

– Чего, правда? – Абрахаме недоверчиво посмотрел на Бена и Джо.

– Точно, – подтвердил Джо. – От прикрытия только половина осталась, остальные сгорели. Сам видел, как обломки на землю сыпались.

– Да-а-а… – протянул Абрахаме. – Вот почему мне вместо рома желтые собаки снились.

Неподалеку послышался какой-то шорох. Солдаты как по команде схватились за автоматы, но это оказались свои.

Солдат из первой роты, без шлема и с окровавленной головой, он сам не понимал, куда его несут ноги, пока не наткнулся на людей.

– Тридцать человек как не бывало… – произнес он и опустился на землю.

– Сэр! Сержант Бризант! – позвал Бен. Командир взвода прибежал тотчас, потом позвал санитаров.

Раненого перевязали и увели куда-то в лес, а сержант пояснил:

– Первая рота попала под обстрел, у них потери… Отдыхайте пока, – добавил он и ушел.

– Во как! Еще и бой не начался, а уже потери, – произнес Абрахаме.

Как видно, такой расклад казался ему не правильным. Никто не показал, где враг, никто не скомандовал в атаку, но товарищи уже гибли, и их маленькие страховки возвращались к их семьям.

34

Часам к одиннадцати утра к болоту выбрались третья и первая роты.

Третья была свеженькой, а у первой отсутствовали треть состава и двое сержантов. Едва батальон вытянулся вдоль болота, как в небе появились катанские штурмовики. Обнаружить солдат в густой поросли было практически невозможно, и катанцы стали бить по островам, благо черные дорожки недавно проложенных разведчиками троп указывали, что на острова кто-то наведывался.

Комья грязи взлетали на десятки метров вверх. Черная вода вздымалась столбами и обрушивалась вниз, сотрясая зыбкое болото и повергая в ужас тонконогих куликов.

– Во лупят! Во лупят! – дрожащим голосом прокомментировал Казимир.

Справа, в расположении первой роты несколько человек бились от страха в истерике, а двое уцелевших сержантов пытались привести их в чувство.

– Лишь бы они не решились пройтись потом по берегам, – заметил Джо Миллиган, следя за тем, как катанские штурмовики перестраиваются в небе для нового захода.

Неожиданно откуда-то справа одна за другой стартовали три ракеты ручного зенитного комплекса «чунни».

– Смотри, их отвлекают, – сказал Бен. – Отвлекают, как пить дать…

И он оказался прав. Штурмовики увернулись от ракет и сейчас же обрушили огонь на участок леса, откуда им угрожали укрывшиеся стрелки.

– Вторая рота, приготовиться к марш-броску! – предупредил сержант Бризант.

– С чего это он взял, что нам следует высовываться? – испуганно спросил Казимир.

– А они сейчас отстреляются и уйдут. И мы рванем вперед, чтобы смыться до следующего прилета, – пояснил Абрахаме, затягивая крепления на бронещитках.

– И откуда ты все знаешь, Ноэль? – поразился Казимир, когда катанские штурмовики, качнув на прощание крыльями, исчезли за верхушками деревьев.

– Я мебельщик, парень. А мебельщики соль земли. Врубаешься?

– Не-а, – честно признался Казимир.

– Тогда вперед.

– Вторая р-р-рота! Встать, повзводно вперед марш! И они побежали. Вдоль болота, огибая его по левому краю.

– Бежать не в ногу! – то и дело предупреждали сержанты, поскольку зыбкие берега от дружного шага солдат раскачивались, как старая пристань.

Марш-бросок продлился минут сорок, все три роты сводного штурмового батальона прибыли на тайную базу, которую для них заготовили разведчики и бойцы спецназа из управления полковника Свифта.

– С прибытием, сынки. С прибытием! – приветствовал он молодых солдат, когда они проходили по укрытым маскировочной сеткой проходам.

Заканчивались эти переходы просторными блиндажами, в одном их которых и поместились бойцы второй роты.

– Сколько мы здесь пробудем, сэр? – спросил Бен У одного из своих сержантов.

– Обратись к Бризанту, он твой командир взвода, – ответил сержант, затем, смягчившись, ответил:

– Самое большое полтора часа. Самое малое минут тридцать…

Бен вернулся в угол, где сидели его друзья, и рассказал, что удалось узнать.

– Потом будет артподготовка и команда «примкнуть штыки». Это как пить дать, – авторитетно заявил Казимир.

– У нас нет штыков, братишка, – улыбнулся Абрахаме. Синеватый свет от карбидных светильников делал его улыбку какой-то зловещей.

В узком проходе блиндажа появился щуплый силуэт какого-то солдата в странном балахоне и с длинным неудобным чехлом за плечами.

– Эй, Аффризи и Миллиган здесь? – спросил он, оглядывая плотно сидевших солдат.

– Мы здесь, Ломбард! – помахал рукой Джо, который узнал Урмаса по голосу.

Ломбард махнул в ответ и начал пробираться в угол.

35

Поняв, кто перед ними, бойцы штурмового батальона расступались и пропускали снайпера, с уважением глядя на его маскировочный костюм и запачканный торфом чехол, в котором, без сомнения, находилось опробованное смертоносное оружие.

– Как дела, парни? Как добрались? – спросил Урмас. За те сутки, что они не виделись, черты лица Ломбарда обозначились резче, а глаза стали занимать на лице больше места.

– Мы в порядке. А вот первой роте не повезло. Их шрапнелью накрыло, – ответил Джо Миллиган. – Ты-то как?

– Ночью немного повеселились, – туманно ответил Ломбард. Потом, смилостивившись, пояснил:

– Катаны не ждали, что здесь снайперы, ходили как из кухни в сортир… – На лице Ломбарда появилась ухмылка, которую он подсмотрел у одного бывалого стрелка. – Шесть попаданий, братцы. Шесть попаданий и три из них в голову. Представляете?

– Неплохо, – кивнул Бен и покосился на Джо.

– Да что там неплохо! Тысяча двести монет премиальных за один день! Я о таких заработках в своем занюханном Лейм-Роузе и не мечтал!

– Ну и как это, Урмас? – спросил Казимир, глядя на Ломбарда с затаенным страхом и благоговением.

– Что как? – не понял тот.

– Как это – убивать людей? Что за ощущение?

– Да как тебе сказать. – Ломбард на мгновение задумался, видимо, впервые за прошедшие сутки. – Люди в прицеле выглядят как на электронной игрушке. Ты не видишь его глаз, ты не слышишь его голоса – навел точку, нажал спусковой крючок и получил результат.

– Кр-руто… – произнес пораженный Казимир. – «… И получил результат…» – это круто.

– Ну ладно, камрады. – Ломбард поднялся и поправил ремень винтовочного чехла. – Пора мне. Нужно найти новую позицию, поближе к Гринбургу. Можете рассчитывать на мою поддержку – старина Ломбард не даст им нос высунуть.

Сказав это, Урмас повернулся и направился к выходу из блиндажа.

Вдалеке грохнуло несколько взрывов, и в убежище стало тихо – все прислушивались, не летят ли пятнадцатидюймовые по их душу.

– Эх, пожрать бы чего, – обронил Казимир и, отвечая на обращенные к нему взгляды, пояснил:

– Это у меня нервное. Правда. Я однажды любимую девушку на суп с клецками променял…

– Девушку променял на суп? – спросил Бен, невольно вспоминая Бэкки.

– Лучше бы на бочонок солдатского рому, – глядя на свисавшие с потолка травинки, проговорил Абрахаме.

– Ноэль, ты о чем-нибудь, кроме выпивки, думаешь? – поинтересовался кто-то из солдат взвода.

Абрахаме мгновение стоял, наморщив лоб, затем отрицательно покачал головой:

– Нет. Только о выпивке и думаю. Или о закуске, но это когда выпивка уже есть.

– Казимир, ну ты расскажи, как девушку на суп променял, интересно же, – напомнил Бен, стараясь говорить тихо, доверительным тоном, чтобы случайно не отбить у рассказчика желание откровенничать.

– Да чего там рассказывать! Девчонка одна мне очень нравилась – она в магазине работала. Я по ней полтора года сох, никак признаться не мог, а она, видать, догадывалась. Мне все друзья говорили: Казик, она готова – только скажи, и она тебе даст, чем ты хуже других?

– Ну и что?

– Ну, я пошел к ней в магазин и купил шоколадных батончиков, штук двадцать…

– А зачем так много?

– Чтобы повод для разговора был.

– Понятно, – улыбнулся Бен.

Снова грохнул взрыв. На этот раз снаряд лег так близко, что с земляных стен посыпался грунт.

С минуту в блиндаже царила тишина, но затем разговоры возобновились.

– Ну чего там, Казимир? – напомнил Джо. Он готов был слушать какую угодно болтовню, лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями. – Что с этой продавщицей?

– Я пригласил ее к себе, но она меня сразу смутила…

– Как это?

– Она спросила: трахаться, что ли?

– Молодец баба! – одобрил Абрахаме. – Надеюсь, ты купил выпивки?

– Да, по дороге ко мне домой мы купили пива и имбирной настойки, – начал Казимир. – И еще она зашла в аптеку. Я сначала даже не понял зачем, а она сказала, что залетать от такого ханурика не имеет смысла. Ну я уже тогда начал нервничать, понимаете? Я полтора года был влюблен в девушку по самые уши и каждую ночь видел ее во сне, а она говорит – ханурик…

– Бывает, – прокомментировал Бен, с трудом сдерживая смех.

– Мы пришли домой и поднялись в мою комнату. И я сказал ей, Брунгильда, я должен сделалась признание…

– Постой, Казимир, это имя у нее такое было – Брунгильда? – уточнил Бен.

– Ну да. Все звали ее – «малышка Брун». Или «Брун – сладкий ротик». И вот я ей говорю: Брун, я хочу сделать признание, а она мне: обеденный перерыв короткий, так что делай дело, а потом и поговорить можно. Я сразу понял, что она меня тоже любит, и очень заволновался. А когда я волнуюсь, я так хочу есть, что могу жабу сожрать или прямо две.

Тут даже пребывавший в унынии Джо начал улыбаться. Рассказ Казимира забавлял его.

– И вот она начинает раздеваться, а я раньше голую разве что свинью видел. У нас еще коза была, но она же в шерсти и, значит, не голая…

К этому времени к рассказу прислушивались уже все бойцы второй роты, даже сержанты. Кто-то, не выдержав, прыснул, потом еще один, еще… Казимир же продолжал:

– И чувствую я, что начинаю терять рассудок – в смысле кушать очень хочется. Брун ложится на кровать и… она ноги раздвинула и… я гляжу на нее, но понимаю, что кушать хочется сильнее. Я ей говорю – Брун, я тебя люблю, а она говорит: если ты сейчас же не начнешь, придурок, я тебя по всему городу ославлю. Она думала, что я испугаюсь, но я не испугался. – Казимир оглядел товарищей. – В этот момент приходит моя мама и кричит:

«Казик, через пять минуту твой любимый суп с клецками будет готов!» И я представил суп и клецки в нем… – Казимир вздохнул. – Мне после этого совсем дурно стало, но пять минут я все же продержался. А как почувствовал запах клецок, так сорвался с места и помчался вниз. Мама как раз тарелку мне налила, и я сразу начал кушать – быстро-быстро. Я забыл обо всем на свете и только жрал, жрал эти долбаные клецки и вдруг – хлопнула дверь. Мама спрашивает: Казик, что это? А я отвечаю: не знаю мама, наверно, ветер.

36

Сигнал к выступлению прозвучал через тридцать восемь минут после того, как вторая рота расположилась в блиндаже.

– Повзводно на выход! – послышался голос сержанта Бризанта.

Бойцы поднялись на ноги и потянулись к выходу. Наверху роту построили в четыре колонны, и Бризант стал разъяснять задачу.

– Через двести метров лес закончится, и мы окажемся на открытом пространстве. Обстрел со стороны противника если и будет, то очень слабый – наша артиллерия, напротив, станет работать очень интенсивно. На позициях катанов будет целое море огня.

– Пусть катаны сдохнут! – истерично выкрикнул кто-то из бойцов, однако Бризант не сделал ему замечания.

– Зеленый луг, по которому вы будете передвигаться, заминирован, однако в нем проделаны безопасные проходы, которые обозначены желтыми флажками. Ширина проходов – три метра, так что вам бояться совершенно нечего. Если возникнут какие-то проблемы, тут же обращайтесь к вашим взводным сержантам – они пойдут с вами.

В небо взвилась белая ракета, и Бризант, посмотрев на часы, скомандовал:

– Четырьмя колоннами вперед – марш!

Рота тотчас пришла в движение, и параллельно к кромке леса устремились третья и неполная первая рота.

Подготавливая наступление штурмового батальона, по позициям катанцев ударила артиллерия лозианской армии.

Совершенно неожиданно для себя оказавшись на открытой местности, Бен Аффризи поразился, как часто ложатся снаряды на окраине города. Поначалу некоторые из них взрывались в воздухе – это работали станции перехвата, – но вскоре станции были уничтожены и артиллеристы лозианской армии стали расстреливать противника совершенно безнаказанно. Катанцы пытались перехватить инициативу, подняв в небо штурмовую авиацию, но момент был упущен, и на этом отрезке фронта лозианцы полностью захватили господство в небе и на земле.

– Не стоять! Не стоять! – кричали сержанты. Замешкавшийся Бен получил удар по ранцу, а затем его подхватил под локоть Джо.

– Ты в порядке? – спросил он.

– Да.

– Тогда опусти забрало!

Бен захлопнул защитное стекло и, как оказалось, вовремя. Неподалеку, взметая дерн, разорвалась граната и по наступающим хлестнула мелкая шрапнель.

Несколько человек упало, но это не остановило общего движения, раненых предоставили заботам санитаров.

Земля содрогалась от чудовищных ударов, фонтаны грязи вперемешку с травой продолжали подниматься там, куда спешили бойцы штурмового батальона.

– Давай-давай! – кричали сержанты. – Осталось совсем немного!

Каганцы, поняв наконец, что происходит, начали обстрел из глубины Гринбурга. Несколько пристрелочных мин легли как попало, едва ли задев кого-то осколками, но затем они посыпались как переспелые груши.

На этот раз не повезло третьей роте. Выпущенные цепочкой мины рассекли колонну стеной взрывов, выбив не менее двадцати человек.

Несколько ослепленных солдат выскочили за пределы безопасного прохода и тотчас подорвались на минах.

Заглядевшись на них, Бен и сам чуть не переступил прочерченную флажками границу.

Лозианская артиллерия между тем не прекращала обстрел, и вскоре передовые группы были вынуждены остановиться, чтобы не попасть под огонь своих.

Сержант Бризант что-то отчаянно кричал в переговорное устройство, а вокруг залегшей роты рвались мины.

В правую сторону шлема Бена ударил осколок. Он был небольшой, шлем выдержал, однако от сотрясения у Бена поплыло перед глазами.

«Скорей бы вперед», – подумал он, приподнимая голову после очередного дождя из осколков и сырой земли.

– Пошли! Пошли вперед! Не отставать! – закричал кто-то из сержантов.

И в следующую секунду стена огня и вздымающейся земли рассеялась, открыв взору изуродованные укрепления катанской армии. Они выглядели совершенно безжизненными, казалось, что сопротивление уже сломлено, однако, когда штурмовые роты прошли стометровый рубеж, из полузасыпанных дотов ударили два крупнокалиберных пулемета.

Одна из пуль прошила бежавшего рядом с Беном солдата и отбросила его на несколько метров назад. Кому-то сорвало наплечник, а сержанту Бризанту касательным попаданием раскололо шлем.

– Гранатометчики – вперед! – крикнул он. Те, кто тренировался стрелять с треног, поползли, оставляя позади лежащих товарищей,

Через несколько секунд хлопнуло три вышибных заряда, гранаты врезались в бетонные обломки, совсем близко к целям. Затем попытали удачу гранатометчики других рот, но с тем же результатом – гранаты ложились рядом, однако попасть точно в амбразуру мешала пыль, а пулеметный огонь не давал даже приподнять голову.

– Бен, попробуй ты, – предложил Джо. – Давай из подствольника, у тебя же получалось! Бен кивнул и пополз вперед.

– Ты куда лезешь? – строго спросил его Бризант в своем смешном расколотом шлеме.

– Я из подствольника попробую…

– Давай, – согласился сержант. В отчаянном положении, в каком оказалась его рота, он готов был испробовать любой шанс.

Бен привычно упер приклад в землю, выбрал подходящий угол и недолго думая дернул спусковой крючок.

Граната выскочила из ствола и спустя пару секунд взорвалась практически внутри дота. Первый пулемет сразу замолк, однако второй стал бить с утроенной силой.

– Давай по второму! – потребовал сержант, но Бену требовалось время, чтобы перезарядить подствольник вручную. У него была сорокамиллиметровая однозарядная «пушка», а не обычная шестизарядная двадцатимиллиметровка.

В небе появились катанские вертолеты, им наперерез тут же устремился вертолетный отряд лозианцев.

– Где вы раньше были?! – проскрежетал зубами Бризант.

Бен снова выстрелил, но не так удачно, как в первый раз, и после полуминутного перерыва пулемет снова открыл огонь.

Впрочем, стрелял он недолго – второй гранатой Бен поразил его наверняка.

– Вперед! Последний бросок, парни! – закричал Бризант. – Ура!

– Ура-а! – подхватила совершенно обалдевшая рота и рванулась за командирами, чтобы поскорее уйти с минного поля.

37

Брайвер. Мир с желтыми деревьями и бурой, словно водоросли, травой. По утверждениям специалистов, еще пятьдесят тысяч лет назад всю планету покрывал океан, но позже он отступил, заставив подводные растения приспосабливаться к жизни на суше. Они приспособились, но сохранили внешнее сходство со своими предками.

– Сколько ни смотрю на эти лиственные кактусы, не перестаю удивляться. Планета вечной осени какая-то, – заметил ассистент Лервик.

– Необычный вид растительности может свидетельствовать о весьма неожиданных сюрпризах, которые хранят недра этой планеты, – сказал профессор Сармуссон, который руководил экспедицией Независимого геологического комитета.

– Так-то оно так, – согласился Лервик, – только едва ли мы найдем здесь рацитовые руды, из-за которых так отчаянно дерутся Катан и Лозианская республика.

– А если найдем, эти желтые леса падут от ковровых бомбардировок, – нейтральным тоном заметил профессор, внимательно следя за показаниями спектрографа. Послышался короткий звук зуммера, и на небольшом тестовом экране появился список имевшихся в пробе элементов. Никакого упоминания о составляющих рацитовых руд в нем не было.

Из-за холма донесся хлопок бурильной установки, загонявшей датчики в толщу земли. Испуганная красная ящерица, раздув складки алой кожи, вскочила на камень и, тараща глаза на Лервика, нервно повиляла хвостом.

– Ну что же, здесь пусто, пойдем к следующей отметке. Надо полагать, у Хьюго и Мортса все готово.

Они собрали аппаратуру в рюкзак, и Лервик взгромоздил его на спину. Им предстояло подняться еще метров на шестьдесят, однако за два месяца разведки Лервик окреп настолько, что совершал подобные восхождения без особого труда.

Хьюго и Мортс поджидали профессора с ассистентом, сидя на больших коричневых камнях. Тренога с пушкой уже была разобрана и приготовлена к новому переходу.

– Как наши дела? – улыбаясь, спросил Хьюго.

– Завидное постоянство, – развел руками Сармуссон. – Все пробы девственно чисты.

– Остается только удивляться, с чего это в «Феррите» решили, что здесь повсюду рацитовые слои, – угрюмо проговорил Мортс. – Не могли же они придумать это?

– Наверняка была предварительная разведка, – сказал профессор. – Какие-то сопутствующие пробы. В противном случае геологический комитет не взялся бы за экспедицию.

– А вы сами, профессор, видели отчет с предварительными пробами?

– Нет, однако доктор Мервель заверил меня, что они впечатляющие. Я попытался заполучить отчет, но архивная база данных оказалась на профилактике. Ну не повезло… Лервик, да снимите вы рюкзак, он же тяжелый.

– Да разве это тяжелый? – усмехнулся Хьюго. – Вот у нас с Мортсом по семьдесят кило.

– У меня такое ощущение, что за нами все время кто-то наблюдает, – не снимая рюкзак, пожаловался ассистент.

– Кто здесь может наблюдать? До ближайших селений тысячи километров. Если бы не атмосфера, этот пейзаж вполне сошел бы за астероидный.

– Ладно. Отдохнули, давайте работать, – сказал профессор. – Вы отправляетесь на точку 5-12, Лервик начнет подсоединять к кабелю тестеры, а я, пожалуй, занесу в журнал результаты предыдущего анализа. «Зеро», «зеро» и еще раз «зеро»…

38

Пока его товарищи вели огонь по пулеметной позиции, Бен что было сил мчался к намеченному укрытию. Добежав до подъезда полуразрушенного кирпичного дома, он взлетел по лестнице и, выглянув из окна второго этажа, махнул Джо и Абрахамсу. Затем перешел к второму окну и, взяв на прицел пролом в стене ближайшего здания, дал из автомата короткую очередь, затем еще и еще.

Лишь услышав топот забежавших в подъезд Аффризи и Абрахамса, Джо прекратил стрельбу и присел на пол.

Катанский пулеметчик пришел в себя и открыл шквальный огонь по оконному проему. Пули высекали искры из металлических конструкций и глубоко впивались в серый бетон. В воздухе вилась серая пыль, заставляя кашлять до рвоты.

– Джо, ты в порядке? – крикнул снизу Бен.

– Да, поднимайтесь! Только пригибайте головы, этот гад низко стрижет!

Соблюдая все предосторожности, Бен и Ноэль поднялись на второй этаж, а затем, внимательно следя за дверями подозрительных на их взгляд, заброшенных квартир, они втроем добрались до самого чердака.

Половина кровли на доме отсутствовала, и потому здесь было довольно светло. Птичий помет имелся в изобилии, однако прежние обитатели чердака улетели подальше от войны и взрывов.

– Ну что, отдохнем? – предложил Абрахаме, озираясь по сторонам.

– Давай, – согласился Джо.

Все время, пока они добирались до этого дома, им пришлось перебегать с места на место. Сначала целым взводом, потом одним отделением.

Катанские коммандос, воевавшие небольшими группами, были вояки старые и опытные. Они играли с новобранцами, как кошка с мышкой, почти не стреляя и выводя их то на минные растяжки, то в сектора, простреливаемые автоматическими штуцерами.

Возможно, дела у молодых солдат шли бы лучше, если б их взводного сержанта Бризанта не уложил снайпер. Причем снайпер, скорее всего, был свой, потому что Бризант получил пулю с большого расстояния прямо в затылок, а разбитый шлем не сумел его защитить.

После потери командира взвод превратился в перепуганное стадо, и катанцы стали уничтожать новобранцев играючи.

Внизу снова зашелся лаем пулемет.

– В кого это он? – Абрахаме поднял автомат. Патроны у него давно кончились, потому что от волнения он ни на мгновение не убирал палец со спускового крючка.

Бен и Джо несколько раз ссужали ему по три-четыре патрона, но он тут же выпускал их все, даже стреляя одиночными.

Пулемет прекратил стрельбу, и это означало, что цели больше нет – либо она укрылась, либо уничтожена.

– Кажется, кто-то поднимается по лестнице, – прислушавшись, сообщил Бен.

– Ну-ка, давайте в уголок, – предложил Миллиган. – Если он выберется на чердак, мы окажемся у него за спиной.

Они спрятались в тени и стали напряженно ждать.

Скоро шаги стали отчетливо слышны – неизвестный не остановился на верхнем этаже и начал подниматься на чердак.

Наконец он вышел на освещенный пятачок, где не узнать его было невозможно.

– Казимир! – позвал Джо.

Солдат вздрогнул и, бросив автомат, поднял руки.

– Ты чего, это же мы, – сказал Абрахаме, первым подходя к товарищу.

– Ребята? – удивился Казимир, и лицо его перекосила гримаса боли. – Все погибли, ребята… И Госх, и Тренпер, и сержант…

Где-то в соседнем квартале завязалась перестрелка. Даже по характеру выстрелов можно было сразу определить, что беспорядочная пальба – это ответ уцелевших солдат штурмового подразделения, а выверенные короткие очереди принадлежали коммандос.

Скоро все закончилось.

– Там должна была идти первая рота, – вспомнил Бен.

– Должна была… Но оказаться там мог кто угодно, – заметил Абрахаме.

– Они все погибли… – не слыша ничего, повторил Казимир. По его запыленному лицу, оставляя светлые дорожки, катились слезы.

– Дайте ему воды, что ли… – предложил Ноэль. Свою флягу он потерял и даже не помнил где.

Казимиру дали воды, но он смог сделать только глоток. И продолжал повторять: они все погибли, они все погибли.

– Парни-и-и… – неожиданно прозвучал чей-то игривый голос.

Все четверо одновременно обернулись и увидели катанского солдата. Он улыбался им, как старым знакомым.

– Лови, плакса! – крикнул он и бросил что-то Казимиру.

Тот машинально поймал и уставился на брошенный ему предмет.

«Бросай! Бросай!» – хотели крикнуть и Джо, и Бен, и Ноэль, но времени были слишком мало, и они успели лишь прыгнуть в разные стороны, после чего прогремел взрыв и от Казимира осталась только нижняя половина тела.

Абрахаме щелкнул в сторону двери пустым затвором и помчался в дальний конец чердака, где был второй выход.

Джо и Бен выстрелили по двери и тоже начали отступать к дальнему концу чердака. Впрочем, их никто и не преследовал. Абрахаме первым спустился по чердачной лестнице и махнул товарищам рукой. Те спустились следом.

– Вниз идти нельзя, – свистящим шепотом произнес Аффризи. – Они нас ждут где-то там.

– Предлагаю сюда… – сказал Абрахаме, указывая на дверь одной из брошенных квартир.

– Но это же тупик. Как мы оттуда выберемся? – возразил ему Джо.

– А мы лишь затаимся на время, пока катанам надоест нас искать.

Этот довод был признан убедительным, и солдаты без труда проскользнули за дверь, благо все замки давно были сломаны мародерами.

В комнатах оказалось сумрачно, поскольку разбитые окна были закрыты тяжелыми коричневыми портьерами. Порывистый ветер раскачивал их, отчего помещение то озарялось дневным светом, то погружалось в почти ночную темноту. Повсюду на паласах золотистого цвета валялись обломки мебели и осколки посуды. Из кухни доносился звук падающих капель.

– Чем это здесь так воняет? – спросил Джо.

– Это оттуда. – Бен указал автоматом на приоткрытую дверь ванной.

Джо заглянул туда и попятился. Это были человеческие останки примерно двухмесячной давности.

– Может, уйдем отсюда? – предложил он, косясь на входную дверь.

– Да ладно тебе, – шепотом возразил Абрахаме. – Давай перейдем в большую комнату – там ветерок продувает.

Стараясь не шуметь и не наступать на хрустящий мусор, вся троица направилась в гостиную, где сохранилась даже хрустальная люстра.

Никто из них не заметил, как все началось. Возможно, их спас блеск ножа, на лезвие которого упал луч света. Джо выстрелил наугад и не попал, однако заставил самоуверенного противника дрогнуть.

Поняв, что промахнулся, Джо махнул наобум прикладом и отбросил нападавшего к стене. Кто-то рванул входную дверь, сквозняком с окна сорвало портьеру.

– Сзади! – крикнул Абрахаме и снова щелкнул пустым затвором. Бен успел сделать несколько выстрелов, но опять неточно. В коридоре началась свалка.

Джо хотел выстрелить еще раз, но его противник ударом ноги вышиб автомат у него из рук и, недобро улыбаясь, сделал резкий выпад ножом, намеренно целясь в бронежилет.

Джо вскрикнул, когда нож ударил в бронежилет, решив, что это конец, а его противник расхохотался и сшиб новобранца ударом кулака.

Все происходило очень быстро. Джо даже не понимал, что с ним играют и лишь потому он еще жив.

Упав прямо на свой автомат, Джо схватил его и, вскочив, снова попытался навести оружие на катанца и вновь получил сильный удар и приземлился в угол прямо на голову, да так и остался стоять, упершись ногами в стену.

Катанец загоготал – цирк да и только! – и не сразу заметил, что стоявший на голове лозианский солдат не выронил при падении автомат и теперь целится в него из такой неудобной позы.

– Эй, постой! – заорал катанец, и в тот же миг его отбросило очередью к окну. Перевалившись через невысокий подоконник, коммандос полетел вниз.

Выстрелив, Джо не удержался на голове и грохнулся на пол.

– Мебельщики не сдаются! Вот сук-ка… Не сдаются… Не-е сдаются… – неслось из коридора.

На выстрелы прибежал еще один катанец. Он влетел в комнату с пистолетом в руке. Ветер рванул сорванную портьеру, и катанец выстрелил по ней, решив, что враг там. Не успел он понять свою ошибку, как сзади на него навалился Абрахаме.

Ноэль был без шлема, из его рассеченной щеки текла кровь, вид у него был совершенно безумный. Сбив с ног катанца, он стал молотить его кулаками по спине, бормоча:

– Мебельщики… не… сдаются… мебельщики…

Джо с автоматом бросился к ним. В этот момент катанец с удивительной резвостью сбросил с себя Ноэля и ухитрился дернуть Джо за ногу. Падая, тот нажал на спусковой крючок и всадил в стену последние три пули.

Коммандос попытался вскочить на ноги, но Абрахаме снова обрушился на него, как лесной кот. Джо тоже подключился к свалке, а Ноэль принялся за старое:

– Мебельщики… не… сдаются… – приговаривал он, нанося катанцу совершенно бесполезные удары.

– Что ты его колотишь?! Души его! – в отчаянии выкрикнул Джо, и Абрахаме обхватил шею врага крепкими, словно железные клещи, руками мебельщика.

– Уд-давлю с-суку… – сквозь зубы прошипел он, однако противник полагал иначе и, извернувшись, ударил Ноэля в ухо, затем снова досталось Джо, и тот отлетел к стене.

Катанец рванулся к оброненному пистолету, но опять был прихлопнут к полу прыгнувшим на него сзади Абрахамсом. Джо на четверенькам подполз к пистолету и, наведя его на голову катанского коммандос, крикнул:

– Руки вверх!

– Стреляй! – заорал Ноэль, с трудом удерживая противника. – Стреляй, а то он вырвется!

– Я не могу! – запаниковал Джо. Он не задумываясь палил по неясным силуэтам, он не задумываясь выстрелил в злорадно хохотавшего врага всего полминуты назад, но в уставшего от борьба катанского солдата, глаза которого уже не выражали ничего, кроме боли, он выстрелить не мог.

– Дай! – Абрахаме вырвал пистолет из рук Джо и приставил его к голове катанского коммандос.

– Нет, Ноэль! Не-е-ет! – выкрикнул Джо и отвернулся. Прогремел выстрел.

– Ну вот видишь, ничего страшного… – тяжело дыша, произнес Абрахаме. Он поднялся и, посмотрев на свои перепачканные руки и пистолет, добавил:

– Вода есть, сейчас отмоемся… Да, кстати, – вспомнил он и, пройдя на кухню, два раза выстрелил в другое неподвижное тело.

Джо подобрал автомат и вышел за ним следом.

– Теперь чисто, – подвел итог Абрахаме. – В смысле чисто сработано…

Он открыл воду и начал как ни в чем не бывало смывать с рук кровь.

Борясь с тошнотой, Джо прошелся по разоренной квартире и обнаружил Бена. Тот сидел на полу, прислонившись к стене, и при появлении Джо слабо улыбнулся распухшими губами:

– Кто… победил? Джо, подумав, ответил:

– Абрахаме…

– Мебельщики… не… сдаются… – повторил Бен и, мазнув ладонью по окровавленному лицу, посмотрел на нее. – Я думал, этот урод забьет меня до смерти…

– Я помогу тебе подняться, – сказал Джо и, подхватив друга под мышки, потянул вверх.

– Уф, – выдохнул Бен, оказавшись на ногах. – Вроде ничего не сломано.

– Вот, надень, – сказал Джо, подняв с пола шлем Бена.

– Спасибо… Представляешь, он сорвал его специально, чтобы разбить мне лицо… Хорошо хоть зубы целы. Или не целы? – Бен сосредоточенно поводил во рту языком, затем кивнул:

– В порядке.

В комнате появился Абрахаме. Он был умыт, а на рассеченной щеке уже красовался свежий пластырь. Трофейное оружие – два пистолета и нож, он сунул в кармашки жилета-разгрузки.

– О, Бен! Я думал, тебя завалили! – простодушно признался Ноэль.

– Не в этот раз, – усмехнулся Бен, но тут же сморщился от боли и, потрогав челюсть, повторил:

– Я думал, этот урод забьет меня до смерти…

– Пора уходить, – напомнил Джо. – Удивительно, как это здесь больше никто не появился.

39

Над рыжим ландшафтом Брайвера царило полуденное жаркое безмолвие. Освежающий ветерок налетал изредка и ненадолго, и все живое снова погружалось в полудрему томительного ожидания.

Вечер – вот что спасало обитателей холмов и желтых лесов. А также группу геологов, пережидавших полуденный зной в тени оранжевой скалы.

– Интересно, откуда она здесь взялась? – похлопав по шершавой поверхности камня, спросил Мортс.

– А тебе не все ли равно? – расслабленно спросил Хьюго, глаза которого были прикрыты надвинутой панамой.

– Сложный состав, – произнес профессор Сармуссон, поковыряв скалу ногтем. Затем потерял к ней всякий интерес и, поднявшись, стал смотреть на вершины окружающих холмов.

– Вы чего, профессор? – забеспокоился ассистент.

– Да так, – пожал плечами Сармуссон, садясь на землю. – Какое-то странное ощущение…

– Вот! И вы почувствовали! За нами определенно кто-то наблюдает! – оживился Лервик.

Он снова схватил бинокль, с которым в последнее время не расставался ни на минуту, и, поднявшись, стал внимательно изучать склоны холмов.

Вразогретом воздухе разнесся странный шум, заставивший профессора и его ассистента вздрогнуть. На вершину оранжевой скалы тяжело опустилась большая птица.

Вытянув длинную шею, она посмотрела вниз, затем, как показалось Лервику, разочарованно вздохнула и, сунув голову под крыло, задремала.

– Это чего ж ей здесь надо, а? – спросил Лервик. Хьюго приподнял с лица панаму и авторитетно заявил:

– Падалыцик. Хромобацилус бутус. Отличается удивительной интуицией, начинает преследовать свою будущую добычу задолго до ее гибели…

Сообщив это ошарашенным коллегам, Хьюго снова накрылся шляпой, однако через мгновение отбросил ее в сторону и резко сел.

– Эй, а что эта сволочь здесь делает? – строго спросил он Лервика.

– Я не знаю, – растерянно пожал плечами ассистент.

– Профессор, эту тварь нужно спугнуть, а то она накличет на нас беду…

Сармуссон понял, к чему клонит Хьюго. Профессор с самого начала запретил причинять живой природе Брайвера какой-либо вред и носил положенный группе пистолет в своей сумке.

– Даже не знаю, что сказать… – с сомнением проговорил он.

С одной стороны, птица им ничем формально не угрожала, но то, что она предпочла сидеть на солнцепеке и ждать неизвестно чего, нервировало даже такого человека, как Сармуссон.

– Ну хорошо, Хьюго. Возьмите пистолет, однако в саму птицу не стреляйте и даже не в ее сторону.

– Конечно, профессор.

Хьюго быстро достал оружие и, проверив его, поднял руку вверх.

– Только не в ее сторону! – напомнил Сармуссон.

– Не в ее, – согласился Хьюго и нажал на спуск.

На открытом пространстве выстрел прозвучал довольно слабо, однако падалыцик все же снялся со своего места и перелетел на камень, располагавшийся на склоне холма всего в сотне метров от группы.

В воздухе снова раздался знакомый посвист, и в компанию к первому хромобацилосу бутусу прибыли еще двое.

– Мама родная! Да они всерьез готовятся! – воскликнул молчавший дотоле Мортс.

Тем временем птицы начали выяснять отношения. Прибывший первым падалыцик, растопырив крылья, не пропускал двух других, которые хотели перебраться поближе к людям.

– Это они что же… уже нас делят? – догадался Сармуссон.

– П-предлагаю о-отправиться в лагерь, – заикаясь, произнес Лервик.

– Ассистент прав, – не сводя глаз с дерущихся птиц, добавил Хьюго.

– Ну, раз все этого хотят… Пожалуй, сделаем на сегодня небольшой перерыв, тем более что мы и так идем с опережением графика.

Группа стала спешно собираться, забрасывая на спины тяжелые мешки с оборудованием и настороженно озираясь.

Хьюго крепко сжимал в руке пистолет, а профессор то и дело пожимал плечами, ведя сам с собой безмолвный диалог.

40

Оптический прибор с антибликовым фильтром был совершенно незаметен среди бурой травы. Незаметным оставался и сам наблюдатель.

Он занял свой пост всего полчаса назад, но уже понял, что хваленый костюм «изотермик» не так уж и хорош. В нем было жарковато.

В очередной раз приложившись к окуляру, наблюдатель заметил, что группа людей, за которыми он следил, стала спешно собираться.

Наблюдатель нажал кнопку вызова на портативном устройстве связи.

– Слушаю… – раздалось в эфире.

– Клаус, они уходят.

– Куда уходят?

– Наверное, совсем. Собрали манатки и движутся так, будто чего-то заметили. Зыркают по сторонам и все такое…

– То есть выдвигаются к лагерю?

– Точно сказать не могу, но движутся в том направлении. И еще это…

– Что «это»? – начал сердиться Клаус.

– А вокруг них эти прыгают… Ну, которые долбоклюи…

– Какие долбоклюи? Ты по-человечески сказать можешь?

– Ну, которые клюют падаль. Ты их еще как-то по-научному называл…

– Хромобацилусы?

– Во-во! Бацилусы! Прыгают вокруг – сначала один прилетел, а потом еще два и еще три. Короче, восемь штук.

– Один плюс два и плюс три, это шесть, Билдер.

– Ну да, где-то так: шесть-восемь.

Клаус Стефано укрывался от жары в густых зарослях прибрежного кустарника и выбираться на пекло ему не хотелось. Однако ничего не поделаешь: если хромобацилусы решили, что пора, значит, пора. С природой спорить нельзя.

– Ну а мне чего делать, за ними идти?

– Иди, только на безопасном расстоянии.

– На безопасном для кого, босс? Для них или для меня? – переспросил наблюдатель.

– Для хромобацилусов, – зло ответил Стефано, а затем добавил:

– Не ходи за ними. Возвращайся к реке.

Отключив связь, он вышел из тени и спустился к реке, где охлаждали в реке босые ноги еще двое его людей.

Это были закаленные бойцы, работавшие под началам Клауса не один год.

– Обувайтесь, пора, – бросил Стефано и стал подниматься по сыпучему грунту. Он еще не дошел до зарослей, когда оба его солдата оказались рядом.

– Послушай, Ломан…

– Да, босс.

– Этот Петри какой-то ватный. Не нужен нам такой боец. Совсем не нужен.

– Убрать его, что ли?

– Ну конечно. Сделаем дело, и пусть он исчезнет. А то это просто дурак какой-то.

– Значит, исчезнет, – пообещал Ломан.

Подобрав брошенные под деревом вещмешки, Стефано и его люди неспешным шагом двинулись в сторону лагеря геологов.

По дороге Клаус связался с неким Брейвом.

– Высылай своего «монстра», мы идем к завершению…

– Хорошо, через час будем на берегу.

Убрав в карман устройство связи, Клаус поправил на плече ремень устаревшей автоматической винтовки, которая должна была сыграть в операции одну из главных ролей. Он держал это оружие при себе, чтобы в решающий момент оно не отказало.

Чем ближе к изначальному плану все произойдет, тем лучше.

41

Так получилось, что геологи от волнения слегка заплутали и Стефано со своими бойцами оказался возле лагеря раньше их.

Назойливые хромобацилусы в конце концов отстали, укрывшись в желтых кронах невысоких деревьев. Эволюция сделала их терпеливыми, и потому они согласны были немного подождать.

– Наконец-то эти уроды оставили нас в покое! – воскликнул один из геологов. Не успела группа подойти к своему раскладному домику, как он швырнул на землю мешок и стал отбивать на выжженной траве чечетку.

– Уймитесь, Лервик, – одернул его самый старший. Клаус знал, что его фамилия – Сармуссон. Он был одним из самых опытных специалистов Независимого геологического комитета. – Лучше помогите Хьюго и Мортсу приготовить назавтра заряды. Сегодняшний укороченный день нужно будет компенсировать.

– Но мы и так идем впереди графика!

– Это мой принцип – иметь небольшой запас. Случается, что он не бывает лишним.

– Уф! – облегченно вздохнул широкоплечий парень, снимая тяжелый рюкзак с треногой от буровой пушки. – Когда эти птахи отстали, так я от радости, поверите ли, даже бабу захотел…

– Он захотел бабу, босс, – хихикнул в кустах Ломан.

– К сожалению, мы не сможем выполнить эту последнюю просьбу, – криво усмехнулся Клаус.

– Эй, босс, у здоровяка пистолет, – заметил напарник Ломана – Пирс Трафик.

– Я вижу. Но он сейчас его уберет – профессор не любит, когда играют с оружием.

Стефано оказался прав – вскоре Сармуссон забрал у Хьюго пистолет и спрятал в свой рюкзак.

– Вы проницательный человек, босс, вам только в разведке работать, – отпустил комплимент Ломан.

– Это точно, – согласился Клаус и связался с Брейвом, отвечавшим за доставку «монстра». – Как дела, дружок, ты далеко?

– Если верить карте, через полчаса буду у вас.

– Тогда мы начинаем.

– Приятного аппетита…

– Шутник… – неодобрительно обронил Стефано. Затем передернул затвор винтовки. – Смотреть в оба, чтобы не разбежались.

– Посмотрим, босс, – заверил Ломан.

– Если кто-то ускользнет, никакой стрельбы, поняли?

– Как не понять, босс! – развел руками Ломан.

– Это тебя касается, чтобы не было как на Фриндлере.

– А что было на Фриндлере?

– Ты убил адвоката – удавил его руками, помнишь? За это нам вдвое уменьшили вознаграждение…

– Ну, босс, когда это было.

– Все, тихо… – оборвал Клаус и осторожно поднялся над кустами. Затем взял винтовку наперевес и пошел вперед.

Когда он неожиданно появился возле очага, там были все, кроме профессора, который снова подводил какие-то итоги. Хотя какие здесь могли быть итоги?

– Хорошо сидите, парни! – дружелюбно сказал Клаус. – Я и не мечтал о такой приятной компании…

Хьюго, Мортс и Лервик застыли с открытыми ртами, позабыв даже о дыме от очага, от которого прежде морщились,

– Итак… – Клаус еще раз посмотрел на своих жертв, прикидывая, как лучше выстрелить. Он мог бы закончить одной очередью, всадив по три пули в каждого, но это был бы почерк профессионала, а в данном случае требовалась работа идиота или, точнее, – наркомана.

– Пожалуй, вот так, – сказал Клаус и сделал несколько очередей, пересекая компактно сидевших геологов слева направо, справа налево и еще как-то.

Хрипы и конвульсии умирающих его не задевали. Стефано окинул картину взглядом художника и добавил три пули здесь, две сюда и поверх всей картины еще раз длинную очередь.

Из сборного домика выскочил всклокоченный профессор Сармуссон. В руке он держал пистолет, направленный в землю.

– И чего? – с издевательской усмешкой на лице поинтересовался Клаус. – На охоту вышли, профессор?

– Что… что вы наделали! – воскликнул Сармуссон, увидев тела своих коллег. – Кто вы? Кто?!

– «Кто вы? Кто?!», – скривив губы передразнил Клаус. – У тебя же пушка, может, хоть попытаешься защитить свое дряблое брюхо, ты, мешок!

– Что? А, ну да, конечно… – Сармуссон сделал попытку навести оружие на неизвестного убийцу, однако Клаус рассмеялся и со словами «долго спишь, парень», разрядил в профессора остатки боезапаса. Затем, решив, что пули легли в цель слишком кучно, сменил магазин и стал расстреливать домик, мешки с аппаратурой и по второму разу трупы.

– Хватит, босс, хватит! – крикнул появившийся из зарослей Ломан. – Картина вполне понятная!

– Думаешь? – прекратив стрельбу, спросил Клаус и снова огляделся.

– По-моему, хорошо, – сказал немногословный Пирс Трафик. – Я бы даже сказал – художественно…

– Кажется, вертушка, босс, – подняв кверху палец, сказал Ломан.

– Похоже на то, – согласился Стефано. – Идите за «монстром», а я пойду протоколы выложу. Давай планшет.

Ломан подал боссу планшет, и они с Трафиком заспешили к реке, откуда все отчетливее доносился гул вертолета.

42

Клаус вошел в жилище геологов и, оглядевшись, заметил небольшой раскладной столик, за которым профессор приводил в порядок свои записи.

Через пластиковое оконце в потолке попадало достаточно света, и Клаус без труда прочитал отчеты Сармуссона.

Цифры, графики и окончательный приговор для Брайвера – недра планеты коммерческого интереса не представляют.

«Ну это как сказать», – подумал Клаус. Он собрал все отчеты, скомкал их и спрятал в карман, а вместо них выложил из планшета бланки с прямо противоположными заключениями. Планета Брайвер обладает редчайшими по набору и значительными по количеству запасами минералов и руд. И точка.

Закончив с главным и обязательным делом, Клаус перешел к приятному. Вытащив из-под коек чемоданы с личными вещами геологов, он с явным удовольствием принялся рыться в них, ощущая при этом необъяснимую детскую радость.

– О, это сюрприз! – воскликнул Клаус, обнаружив фотографию в рамочке – мужчина в тонком бежевом свитере и рядом с ним улыбающаяся крашеная блондинка, а чуть ниже смеющаяся физиономия ребенка – то ли девочки, то ли мальчика. Клаус не очень в них разбирался. Маленькие дети были для него словно кошки – все пушистые и все одинаковые.

Найдя золотые часы, Клаус положил их себе в карман и перешел к второму чемодану. Однако полностью насладиться процессом ему не дали.

– Стефано! Стефано-о-о! – позвали снаружи. Клаус не любил, тогда его называли по фамилии, и он знал,

– Ладно, пошли отсюда. А ты, Брейв, можешь вызывать своих любимых копов…

– Почему это любимых? Ты ведь сам просил меня найти нужные контакты.

– Да ладно, это я так, – махнул рукой Стефано. – Давайте убираться. Эта жара меня уже доконала.

43

Всю ночь порывы холодного ветра, дувшего с гор, гремели жестяными листами, сорванными с ангаров. Сначала Джо, Бен и Ноэль пытались организовать что-то вроде дежурства, но затем уснули, наплевав на свою безопасность.

Хмурое утро застало остатки штурмового отделения в полуразрушенном доме, стоявшем среди заброшенных складов бывшей чесальной фабрики.

Первым проснулся Джо. Он открыл глаза и, увидев закопченный потолок с вырванной электропроводкой, сначала растерялся, но потом, приподнявшись и посмотрев вокруг, вспомнил, где он находится.

У Джо стеснилось сердце. Он так надеялся, что весь пережитый им ужас окажется сном, но нет, все было наяву.

Он уже хотел было разбудить своих товарищей, когда где-то в предгорьях вдруг громыхнуло несколько взрывов, таких сильных, что от них зазвенели остатки оконных стекол.

Аффризи и Абрахаме подскочили на месте и уставились на Джо.

– Чего это? – спросил Ноэль.

– Наверное, наступление основных сил… Нам о нем сержант Бризант рассказывал.

– А я думал, он врет, чтобы нас успокоить, – коротко зевнув, произнес Бен. Он поднялся и пошел искать туалет.

Абрахаме достал из-под кирпича спрятанную накануне бутылочку коньяка, которую нашел в квартире, где они до того были, и, проверив уровень жидкости, в несколько глотков допил остатки.

Выдохнув спиртовые пары, он с сожалением взглянул на опустевшую бутылку и, поправив шлем, поднялся на ноги.

– Нашел толчок? – спросил он Бена, когда тот вернулся.

– Туалет обрушился, но ванная цела – воспользуйся ею.

– Да уж воспользуюсь.

– Интересно, куда нас занесло? – проговорил Бен, и Джо, открыв неудобный оптический прицел автомата, стал осматривать улицу. Накануне они пробирались сюда в темноте, практически на ощупь, а потому понятия не имели, куда их занесло.

– Людей не заметил, но, судя по тому, что на улицах нет мусора, здесь сплошные сектора для штуцеров, Джо оторвался от прицела и, обернувшись, спросил:

– Сколько у нас патронов?

– К автомату? Семнадцать штук на троих. Еще два пистолета – в одном полная обойма, в другом почти полная.

– Что мы с пистолетами против штуцеров?

– Для начала нужно определиться, куда нам топать, – вмешался в разговор Абрахаме. Он слегка опьянел и чувствовал себя превосходно.

– Ясно куда, в сторону гор… – ответил Джо.

– Горы тут повсюду.

– Я имею в виду навстречу нашим. С улицы донеслось несколько выстрелов, затем два раза хлопнули мины, и снова стало тихо. Джо торопливо приложился к прицелу.

– Там наши! Их накрыло минами! – воскликнул он. Абрахаме и Бен тотчас схватили свои автоматы и, поспешно откинув прицелы, присоединились к Джо.

В двухстах метрах, на перекрестке, лежали на асфальте двое солдат из их батальона. Недалеко от них были заметны выбитые в асфальте воронки, от которых словно лучи расходились глубокие борозды от осколков.

Солдаты были ранены и еще шевелились.

– Мы можем помочь им! – сказал Джо.

– Можем, если где-то на крыше не сидит корректор, – заметил Бен.

В этот момент почти неслышно взвились еще две мины и точно легли между ранеными, разметав их тела по улице.

Джо выругался и отошел в угол, чтобы никто не видел его бессильных слез.

Абрахаме просто отвернулся, покачивая головой и бормоча что-то под нос.

И только Бен остался стоять у окна, что-то прикидывая в уме.

– Знаете, парни, – сказал он спустя некоторое время. – Нам будет трудно пройти, если мы не найдем и не снимем этого корректора.

– А где ты его будешь искать? – угрюмо спросил Джо.

– Так я его почти вычислил. Иди-ка сюда…

Джо подошел.

– Смотри, мины могли прилететь только с одного или другого конца улицы, сбоку цели прикрыты домами. Согласен?

– Ну да.

– Если предположить, что у нас из-за спины – это маловероятно, вон тот оборванный навес летнего кафе прикрывал бы людей от наблюдателя, ведь ему пришлось бы сидеть где-то там – на черепичных крышах. Правильно?

– Правильно, – согласился Джо. Он начал понимать логику Бена.

– Остается одно направление – наблюдатель находится спереди и видит перекресток как на ладони. Где-то там и его батарея.

– Но где сидит этот парень?

– Башенку с часами видишь?

– О! – Джо даже хлопнул себя по бедрам. – Ты прав, Бен! Ты на сто процентов прав!

– Только сначала позавтракаем, – вмешался Абрахаме, доставая из подсумка пищевые концентрированные плитки. Посмотрев на этикетку, он прочитал:

– Концентрат питательный G-198. Хорошее название для крысиного яда.

После завтрака бойцы поделили патроны.

Джо получил семь штук, Бен – восемь, а Ноэль только два. Однако он не стал спорить, понимая, что с его привычками что два, что семнадцать – значения не имело.

Зато ему достались пистолет и нож, а это было немало. И кроме того, у них еще оставалось по паре ручных гранат, применить которые пока не представилось подходящего случая.

44

Едва отважная троица выбралась из руин, как с восточной окраины города снова донеслась канонада, сквозь которую явственно слышался рев авиационных турбин.

Скоро над крышами замельтешили сцепившиеся в воздушном бою истребители, но затем все как-то стихло, и прояснившаяся погода сделала кипевшую вокруг войну какой-то призрачной и ненастоящей.

Джо смотрел на солнце, вдыхал запах прогретой земли, и ему казалось невозможным, что совсем неподалеку, На перекрестке, лежат растерзанные взрывом останки людей.

– Предлагаю пробежаться вон до того домика, – сказал Ноэль, прижимаясь к стене.

– Почему именно туда? – шепотом спросил Бен.

– Там должен быть второй выход. Это промышленное здание, а у них этих норок всегда много.

– Хорошо, давай проверим.

Пригибаясь к самой мостовой, друзья, по очереди прикрывая друг-друга, преодолели открытое пространство и вжались в стену на другом конце улицы.

Снова, едва слышно, хлопнул минометный залп, и четыре мины разорвались метрах в ста от перекрестка.

– Смотри, опять вдоль улицы бьют, – довольный своими наблюдениями, отметил Бен.

– Давай-давай, парни, не задерживайтесь, – сказал Ноэль и первым вошел в незнакомое здание.

Джо и Бен скользнули за ним, но потом Бен вернулся и снова выглянул на улицу, подозрительно осматриваясь. Однако ничто не шевельнулось и ни в одном окне не мелькнула ничья фигура.

Строение, в которое перебрались друзья, меньше других пострадало от военных действий. В нем были длинные чистые коридоры, лишь кое-где запорошенные кусками сбитой известки.

– Как здесь тихо, – прислушиваясь к собственным шагам и к порождаемому ими эху, произнес Бен. – Как будто и нет никакой войны.

– Точно, – согласился Джо, на лице которого появилась глуповатая улыбка.

– Да чего вы такое говорите? – не понял Абрахаме. – Как это нет войны? Вон же она – на перекрестке…

Весь хмель от выпитого коньяка у Ноэля уже улетучился, и он рассуждал подчеркнуто трезво.

– Сейчас выберемся на ту сторону, поднимемся на желтый дом и выбросим в окошко эту сволочь, катанского корректора… – решительно заявил Абрахаме. – Интересно, корректорам выдают выпивку? – спросил он без перехода. Собственная природа не отпускала его ни на минуту.

Джо и Бен промолчали, и Ноэль продолжал:

– А чего? Люди ведь на нервной работе. Наблюдают, торопятся и все такое. Без выпивки им никак нельзя. Никак…

– Ты не можешь забыть про выпивку даже в таком положении, – попытался пристыдить его Бен.

– Вам хорошо, вы не мебельщики… – ответил Ноэль и, не найдя понимания, замкнулся в себе.

Вскоре в длинном коридоре обозначился поворот налево, и Ноэль, ускорив шаг, выскочил из-за угла первым.

– О, это что за хреновина? – воскликнул он, подбегая к металлической треноге, на которой стоял… штуцер.

Почуяв добычу, смертоносное оружие взвизгнуло приводным механизмом и развернулось к цели.

Вовремя поняв, что это такое, Абрахаме закричал не своим голосом и совершил невозможное – он высоко подпрыгнул и ухватился за арматуру, торчавшую из поврежденного перекрытия.

Потеряв ближнюю цель, штуцер захватил Джо с Беном, но они вовремя ретировались за угол и пули щелкнули в бетонную стену.

– Мама родная, – трясущимися губами прошептал Бен. – Оно нас чуть не располосовало!

– А где Ноэль? – вспомнил Джо.

– Ноэль?! Нужно попробовать позвать его.

– Ноэль! – закричали они вдвоем.

– Чего-о? – отозвался откуда-то сверху слабый голос.

– Где ты?

– Я тут… висю…

Бен быстро выглянул и спрятался обратно. Штуцер зажужжал приводными механизмами, но стрелять не стал.

– Ну, чего там? – спросил Джо.

– Он висит на железке.

– На какой железке?

Ответить Бен не успел. Штуцер отщелкал длинную очередь, пули выбили из потолка кучу обломков и пыли. За углом жалобно заблеял Абрахаме.

– Ты ранен, Ноэль? – спросил Джо.

– Не-эт, эта сволочь… мне каблук срезала… Я висю с поджатыми ногами, иначе он мне ноги… отстрижет… Помогите!

– Мы думаем, как это сделать, Ноэль! – крикнул в ответ Джо. Он посмотрел на Бена. – Долго он не продержится.

– Согласен. – Бен дотронулся до распухшего после вчерашней схватки лица и сказал:

– Кое-какие соображения у меня имеются. – Подобравшись к самому углу, он сложил губы трубочкой и прокричал:

– Ноэль, эта штука, в смысле – штуцер, он далеко от тебя?

– О! – простонал Абрахаме. – Он ближе, чем вы думаете! Он ждет, когда я упаду!

– То, что ты близко, это хорошо!

– Чего же хорошего? – прорыдал Ноэль, силы которого таяли.

– Попытайся прыгнуть на него сверху!

– В каком смысле?

– Раскачайся и прыгни на него! Оторви ему башку, Ноэль!

Воцарилась недолгая пауза, во время которой Абрахаме, по-видимому, оценивал предложенный Беном маневр.

– Я… Я попробую, – наконец ответил он.

Затаив дыхание, Джо и Бен стали прислушиваться. Сначала они различили скрип раскачиваемой арматуры, а затем, спустя мгновение, ликующий вопль Ноэля:

– Убью, сволочь! Удушу!

Его слова перемешались с отчаянным стуком штуцера. Пули целыми роями начали врезаться в стены, срывая штукатурку и добираясь до самых кирпичей. Едкая белесая пыль стала заполнять все вокруг. Вскоре стрельба прекратилась.

– Оно убило его, – прошептал Джо.

– Бедный Ноэль, – вздохнул Бен.

– Эй, ну где вы там? – неожиданно отозвался Абрахаме.

Бен и Джо выскочили в затянутый пылью коридор и увидели силуэт Ноэля, стоявшего с обнаженным ножом над поверженным штуцером.

– Ты его прикончил? – спросил Джо, подойдя и осторожно трогая ногой поникший ствол.

– Да.

– А чего же он тогда так долго стрелял? – удивился Бен.

– Ну это… как бы освобождал желудок.

С улицы донеслось несколько звонких хлопков, и это означало, что корректор и его батарея продолжали работать.

– Надо спешить, – напомнил Бен. – Пока мы здесь стоим, они накрывают наших.

– И пьют выданный ром, – от себя добавил Абрахаме.

45

Если город Ливенбрук на планете Тиберия был известен как самый большой банковский центр, то Шинстоун на Бликсе являлся признанной вотчиной всевозможных бирж. Здесь плавали самые зубастые биржевые акулы, и триллионы тонн очищенных металлов, мороженой рыбы или легальных наркотических наполнителей меняли хозяев в считанные секунды. Сити Шинстоуна перерабатывал в своем брюхе совокупную продукцию сотен планет – от развитых промышленных гигантов до малоизвестных, но богатых колоний района Красной Звезды или сектора «Б8».

Одним из главных игроков и основателей этой глобальной системы был Рудольф Доре.

Он жил на собственном острове искусственного происхождения, намытом в тихой бухте, на берегах которой росли нетронутые тропические леса, являвшиеся собственностью мистера Доре. Он мог бы купить и бухту, но подобные сделки запрещались законами Бликса.

Офис Доре в Сити отделяли от острова всего десять минут полета на вертолете или спаггере, однако Рудольф редко отправлялся в офис, предпочитая работать на острове.

Работать ему приходилось много, а в короткие часы досуга он предавался самым нехитрым развлечениям.

Сегодня у него была брюнетка. Ее звали Клотильда, но Рудольф предпочитал звать ее Кло или «малышка Кло».

Кло появилась у Доре недавно и стала одной из полусотен красоток его собственного гарема. Впрочем, все остальные Рудольфу уже порядком надоели, и он с удовольствием проводил время с Кло.

Она была великолепна. Она была неподражаема.

Ее кожа на ощупь была как шелк и пахла корицей. Волосы струились иссиня-черным водопадом, зеленые глаза поражали изумрудным блеском, а чувственный рот с вишневыми припухшими губами постоянно был как-то хищно приоткрыт.

– О Руди, сделай мне еще вот так! О да, Руди! Да!

Кло выгибалась от удовольствия и постанывала, а Рудольф все так же неутомимо делал свое дело, хотя они с Клотильдой сменили уже шестнадцать позиций и дважды заказывали легкий завтрак.

Стены в комнате, где пара предавалась утехам, были сплошь покрыты зеркалами, и Рудольф, не прекращая движения, имел возможность любоваться своими накачанными бицепсами, красиво вылепленным торсом и безупречным прессом.

– Давай сменим позицию, – промурлыкала Клотильда.

– Конечно, крошка, – согласился Рудольф.

– Ты меня просто загонял, – улыбнулась она, укладываясь на спину. Ее взгляд скользнул по тренированному телу любовника. – О Рудольф! Какой же он у тебя огромный!

– Я знаю, крошка. Мне все это говорят… Продолжить свой марафон Рудольфу помешали дела.

– Мистер Доре! Сэр, вы просили известить вас, когда появятся новости…

– Как не вовремя. – Доре разочарованно вздохнул и снял с головы виртуальный шлем. Квадратная комната была почти пуста. Здесь были только черный шкаф блока иллюзий, кресло, шлем для воссоздания другой реальности и релаксатор, устройство, напоминавшее резиновые плавки и одновременно пояс для чулок. Релаксатор отвечал за передачу интимных ощущений, однако в нем мистер Доре был похож на престарелого педераста.

– Ну что там? – недовольно спросил он.

– Только что звонили из Независимого геологического комитета… – с полупоклоном сообщил Кричевский, секретарь Доре.

– Чего звонили-то?

– Прибыли документа с Брайвера. В комитете их уже изучили и завтра объявят о результатах геологических исследований…

– Я что, клещами должен вытягивать из тебя слова? – рассердился Доре.

– Самые лучшие отзывы и прогнозы, сэр! Самые лучшие! Поздравляю вас, сэр!

Расточая лесть, Кричевский отчаянно косил глазами на табло блока иллюзий, стараясь запомнить комбинацию из восьми цифр. Если попытаться воспроизвести их позже, можно испробовать наслаждения, доступные только боссу.

– Ну чего стоишь, я уже все понял. Можешь убираться.

Секретарь поклонился еще ниже и с улыбкой вышел. Он был уверен, что запомнил все цифры.

– Придурок! – выругался Рудольф, встал с кресла и, подойдя к небольшому зеркалу, критически оценил свою внешность.

Свисающий через пояс релаксатора бледный живот, дряблые мышцы. Он был совсем непохож на того, другого Рудольфа, который мог заниматься сексом по шесть часов подряд.

Это все, что ему оставалось, – виртуальные подвиги. В реальном мире возможности спортивного секса были давно утрачены. Не помогали ни деньги, ни связи.

Рано или поздно лекарства переставали действовать, дорогостоящие эректоры эректировать.

Технические имплантанты были слишком шумны и, случалось, начинали жужжать во время важных совещаний. Пенис, выращенный из его собственных клеток по методу генной инженерии, быстро состарился и стал хуже прежнего. Пришлось делать обратную замену, благо оригинал хранился в специальном банке донорских органов.

«Зато у меня много денег», – в который раз попытался утешить себя Доре. Но он уже так привык к своему богатству, что ничего особенного в нем не находил.

На шкафу блока иллюзий стоял коммуникатор. Доре включил его, и на экране появились сводки последних торгов. Ничего интересного. Пока Рудольф не вмешивался в процессы ценообразования фондовых и товарных рынков, они были вполне прогнозируемы.

– Сэр, приехал Ван Гуффен, – передал секретарь через настенный ретранслятор. Встречаться с боссом, когда тот находился в скверном расположении духа, ему не хотелось.

– Хорошо. Пусть мне приготовят домашний костюм.

46

Цольц Ван Гуффен был управляющим директором компании «Маркое», контролировавшей работу бирж. Поскольку эта деятельность являлась незаконной, истинное назначение «Маркоса» держалось в секрете. Фальшивыми были и ежегодные отчеты компании, которая официально занималась консультированием по финансовым вопросам.

Когда Доре появился в Круглом зале, где его ожидал Ван Гуффен, тот подпрыгнул с нежного голубого пуфика и едва не побежал навстречу боссу.

– Мистер Доре! Примите мои поздравления! Вы просто гений!

– Ну что вы, дружище Гуфф. Какой там гений, – отмахнулся Рудольф. – Просто я пытаюсь немного подзаработать, как и все в этом городе.

Пожав кончиками пальцев протянутую руку Ван Гуффена, Рудольф подошел ближе к террасе и устроился в кресле. Он любил морской воздух.

Второго кресла рядом не было, и Ван Гуффен подтащил для себя голубой пуфик.

– Но как? Как вам удалось убедить комитет, что на Брайвере такие богатые недра?

– Я не хотел бы раскрывать свои карты, дорогой Гуфф, но поверьте, все это не так сложно.

Взяв из стоявшей на столике коробки тонкую сигарету, Рудольф прикурил ее от платиновой зажигалки и вяло затянулся. Эти сигареты делались из глубоководных водорослей, сходных по запаху дыма с табачными листьями, но почти безвредных.

– Что у нас на фронтах? – спросил Рудольф, глядя на горизонт, где в дрожащем мареве сливались небо и океан.

– Акции строительных компаний Коха пошли вверх. Причем без видимых причин. Обрушились активы заводов генного замещения – говорят, их изделия долго не живут…

«Да уж, я – то точно это знаю», – подумал Рудольф.

– Поднялись жировые концерны и металлическое производство…

– Я не об этом, Гуфф, – перебил Доре. – Когда я говорил «на фронтах», я имел в виду именно на фронтах. Что у нас с конфликтом Катана и Лозианской республики?

– Ах вот вы о чем! – Ван Гуффен пригладил жидкие волосы. – С этим все в порядке. Ведут бои с переменным успехом. То одни побеждают, то другие. Сейчас у них мертвый сезон – конец финансового года, однако и при отсутствии средств они ухитряются что-то там атаковать…

– Скажите какие упорные! – Доре покачал головой и стряхнул сигарету над пепельницей. – Как у них с финансированием на будущий год?

– Насколько мне известно, представитель Лозианской республики уже получил гарантии от банка и скоро им будет открыта кредитная линия. У Катана тоже особых проблем не замечено.

– Значит, шоу продолжается? – Рудольф позволил себе легкую улыбку.

– Да, мистер Доре, – охотно согласился Ван Гуффен, и на его бледных щеках заиграл лихорадочный румянец.

– Знаешь что, Гуфф?

– Что, мистер Доре?

– Ты не мог бы обращаться ко мне как-нибудь попроще?

– Например, «Руди»?

– Нет, например, «сэр», – ответил Доре, демонстративно стряхивая пепел на колени Ван Гуффена.

– О! Конечно! Сэр! Конечно!

Ван Гуффен радостно тараторил минут пять, а Доре расслабленно курил и не останавливал его, задумчиво наблюдая за подвижными ушами собеседника. Неожиданно он спросил:

– Дружище Гуфф, а тебе никогда не приходилось кушать сигаретные окурки?

– Что? – насторожился Ван Гуффен. – Сигаретные окурки? Да нет. Даже в голову не приходило. Дурацкое занятие!

– Ну не скажи, – покачал головой Рудолф. – Вот ответь мне, мог бы ты ради друга, а мы ведь с тобой друзья, не так ли?

– Друзья, ми… Простите, сэр.

– Мог бы ты ради друга скушать, а правильнее будет сказать – сожрать вот этот окурок. – И Доре продемонстрировал дымящуюся сигарету.

– Ради вас, сэр?

– Ну да. У тебя что, есть другие друзья?

– Нет-нет, – поспешно замотал головой Ван Гуффен. – Если и есть, то не такие хорошие, как вы. Не такие, как вы, сэр.

– Тогда съешь ее, Гуфф. Испытай нашу дружбу. Ван Гуффен улыбнулся кислой улыбкой и, взяв протянутую сигарету, попытался сбить с нее огонек.

– Эй-эй, парень! Не вздумай делать этого!

– Но она же горит!

– В этом-то все и дело, парень, чтобы сожрать горящий окурок. Я слышал, что некоторые домашние животные, например козлы, с удовольствием подбирают горящие окурки. Буквально повсюду. Ешь, Гуфф, и не воображай, что тебе больно.

Ван Гуффен выпучил глаза, несколько раз прерывисто вздохнул и, забросив окурок в рот, стал его с остервенением жевать.

Доре следил за ним с интересом.

– Ну как? – спросил он, когда Ван Гуффен проглотил угощение.

– Да как будто не сгорел, сэр.

– Ну вот видишь. – Доре похлопал гостя по плечу, и тот радостно засмеялся. – Совсем несложно.

– Совсем несложно.

– А знаешь, что я подумал. – Рудольф взял со столика большой блокнот для записей и после минутного колебания оторвал у него кожаные обложки. – Сигарета – что, она маленькая, а вот если взять блокнот…

47

Как выяснилось позже, на каждом из шести этажей производственного корпуса стояло по одному штуцеру. Все они были упрятаны в коротких тупичках, мимо которых пройти было просто невозможно.

Пришлось искать обходной путь, поскольку штуцеры надежно отрезали троицу от лестничных маршей.

Выход из создавшегося положения придумал Абрахаме, который искал выпивку в каждом необследованном помещении.

Ром он так и не нашел, зато, взглянув на широкие вентиляционные короба, заметил:

– Смотри, Бен, если внутри этой хреновины есть скобы, мы можем подняться на крышу.

Открыв техническую дверцу, располагавшуюся на колене вентиляционного короба, Абрахаме убедился, что скобы действительно имеются. Правда, просвет был сужен из-за огромного количества шерстяной пыли – ведь раньше здесь располагалась чесальная фабрика.

– Удушимся мы от этой пыли, – покачал головой Ноэль.

– Не удушимся, – возразил ему Джо и опустил на лицо бронестекло. – Отойди, я полезу первым.

Несмотря на крепкие скобы, подъем оказался нелегким. От малейшей вибрации в коробе начинала рушиться слежавшаяся шерсть, она сбивалась в плотные комки и безжалостно колотила смельчаков по головам и плечам.

Один раз Джо даже сорвался со скобы, однако далеко улететь ему не позволила голова Ноэля Абрахамса, который надежно перекрывал собой всю трубу.

– Ничего-ничего, Джо! Не нужно извинений! – хрипло прокричал он, хотя ему крепко досталось.

Одним из сюрпризов для Джо, Бена и Ноэля стала прочная сетка, закрывавшая вентиляционное отверстие на самой крыше. Пришлось взрезать ножом жестяную стенку короба и выбираться через отверстие, угрожающе топорщившееся острыми зазубринами

– О, неужели это закончилось?! – вывалившись на кровлю, простонал Бен. Перевернувшись на спину, он поднял защитное стекло и посмотрел в высокое небо.

– Думаю, что еще не закончилось, – отозвался Джо, указывая на приближавшиеся к ним воздушные цели.

Пришлось срочно прятаться за трубами и оттуда наблюдать за тройкой лозианских вертолетов, которые прошли на небольшой высоте, видимо провоцируя зенитный огонь. Однако среди рассредоточенных в городе катанцев дураков не нашлось. Друзья тоже сочли за лучшее не выдавать своего присутствия, поскольку с высоты трудно определить, кто там внизу – свой или чужой.

Когда вертолеты удалились, Абрахаме выпрямился и, прикрываясь кирпичным дымоходом, посмотрел на башенку через автоматный прицел.

Джо и Бен сделали то же самое.

– Кажется, я что-то заметил, – сказал Бен.

– А я ни хрена, – признался Ноэль.

– Да и я тоже, – пожал плечами Джо. – Нужно спускаться на соседнюю крышу, а уж оттуда до этой башенки рукой подать.

Стараясь двигаться незаметно, они перебегали от трубы к трубе, от одного вентиляционного канала к другому, пока не оказались возле пожарной лестницы, с которой можно было спуститься на крышу соседнего пятиэтажного дома.

– Давай я первый, – вызвался Джо.

– Нет, – возразил Бен. – Все время быть первым тебе нельзя. Давай я пойду.

Никто возражать не стал, хотя было ясно, что первому может достаться пуля снайпера, если он сидел на той же башенке и прикрывал корректировщика. Оставалось надеяться, что катанцы все свое внимание сосредоточили на улице и перекрестке, где так часто появлялись солдаты противника.

Пока они поочередно спускались на соседнюю крышу, вертолеты еще дважды проносились над центром города, всякий раз заставляя смельчаков вжиматься в голые стены.

– Они что, специально это делают? – спросил Джо, последним спрыгнув на покатую черепичную крышу.

– Я думаю, они тоже ищут эту батарею, – предположил Абрахаме.

– И выпивку, – добавил Бен.

Ноэль посмотрел на него долгим, слегка печальным взглядом и повторил свое излюбленное:

– Вам хорошо, вы не мебельщики.

48

Передвигаться по крутым бокам черепичных крыш оказалось куда труднее, чем по плоской кровле. Тяжелые бронежилеты и автоматы делали солдат неуклюжими, а подошвы военных ботинок, не приспособленные к такому покрытию, сильно скользили.

Тем не менее никто не сорвался вниз, и все трое благополучно добрались до башенки, оказавшейся вблизи не такой высокой.

Очень кстати с ее тыловой стороны обнаружилась лесенка, которая вела на небольшую круглую крышу. Метра на полтора ниже уровня окон имелся широкий карниз, который опоясывал все сооружение.

Абрахаме молча указал на него.

– Высадимся на эту подставку, – сказал он полушепотом, – а потом с трех сторон одновременно…

Джо и Бен понятливо кивнули, и Ноэль стал подниматься первым.

Добравшись до карниза, он, пригибаясь, чтобы его не заметили из окна, стал обходить башенку вокруг. Вторым пошел Джо, последним – Бен Аффризи.

Ему достались левая сторона и окно толщиной всего в одну раму.

«Стукну кулаком, и все дела», – подумал Бен и тут же вспомнил, что они не догадались договориться о сигнале. Как он узнает, что пора атаковать?

Впрочем, поскольку план обхода выдумал Ноэль – ему и карты в руки.

Неожиданно совсем рядом зазвучал мелодичный девичий голосок:

– Патрик, групповая цель. Три-девять, а потом три-двенадцать…

Спустя мгновение в ближайшем дворе хлопнули минометы, и мины понеслись к целям.

– Отлично, Патрик! Добавь на три-шестнадцать… Да, раненые…

«Женщина? – удивился Бен. – Ну и дела!».

Тут до него донесся звон стекла, и Бен понял, что пора начинать атаку.

Распрямившись, он саданул кулаком по окну, стекло со звоном посыпалось внутрь, а Бен схватился за подоконник, оттолкнулся ногами и влетел в башню.

Кувыркнувшись на полу, он вскинул автомат и приготовился к бою, однако этого не потребовалось, поскольку кроме Джо и Ноэля в башне оказалась только перепуганная девушка лет двадцати, в легком платьице и с сиреневыми бантами в двух косичках.

Она была похожа на Агату, и, наверное, поэтому Джо Миллиган замер, глядя на нее с открытым ртом.

– Что… что вам здесь нужно? – спросила девушка.

– А мы тебе сейчас объясним, – ответил ей Ноэль, подбирая с пола кусок веревки.

Он проворно накинул петлю на шею пленнице и слегка затянул, отчего на лице девушки появилось выражение ужаса.

– Не бойся, душить не буду, только ты молчи. Поняла?

Девушка кивнула.

Не отпуская веревки, Ноэль свободной рукой сбросил со стола несколько блоков аппаратуры связи, затем, грубо дернув удавку, заставил девушку улечься на стол.

– Ты чего, Ноэль? – спросил Бен.

– Веревку держи, – вместо ответа приказал Абрахаме. – Будет орать или драться, затягивай петлю…

Загипнотизированный тоном Ноэля, Бен послушно взялся за концы веревки.

Абрахаме приподнял подол платья и одним движением сорвал с жертвы узенькие трусики.

– Но послушай! – попытался вмешаться Джо.

– Заткнись, Джо! Ты представь, скольких наших ребят она отправила на тот свет. Нам же просто повезло.

Девушка попыталась что-то сказать в свое оправдание, но Бен, выполняя указание, стянул петлю. Пленница закашлялась.

– Итак, милая, империя наносит ответный удар, – объявил Абрахаме и принялся за дело.

Вражеский корректировщик терпела, кусала красивые губы и крепко зажмуривала глаза. Несколько раз она открывала их и бросала взгляд на уходившую вниз винтовую лестницу, однако выход на нее надежно страховал Джо.

То, как поступал с пленной Ноэль, ему не нравилось, однако возразить было нечего – выйди они на перекресток, и это красотка без сожаления навела бы на них минометный залп.

Абрахаме кончил и, поглядев своей жертве в глаза, сказал:

– Не видно, чтобы тебе понравилось, детка. Давай, Бен, теперь твоя очередь.

– Нет, я не хочу, – замотал головой тот.

– Точно не хочешь?

– Точно, – не слишком уверенно ответил тот.

– Тогда ты, Джо.

– Нет, я тоже отказываюсь. И вообще, в такой обстановке…

– Ну как хотите, – пожал плечами Абрахаме, приводя в порядок свое обмундирование. – Только знайте, мы на войне и другой обстановки здесь не будет.

Повернувшись к наводчице, которая смотрела на него ненавидящим взглядом, Ноэль спросил:

– Батарея во дворе?

Девушка ничего не ответила, но по ее глазам было понятно, что это так.

– Отпусти ее, Бен. А ты, милашка, полежи, пока мы не уйдем, не то нарвешься на неприятности.

– Смотри за ней внимательно, она что-то задумала… – шепнул Абрахаме Бену, когда тот подошел ближе. Бен незаметно кивнул и поудобнее перехватил автомат.

– Готовы? – спросил Джо. – Тогда пошли.

И он стал первым спускаться по винтовой лестнице. За ним двинулся Абрахаме, последним пошел Бен Аффризи.

Встав на первую ступеньку, он краем глаза заметил метнувшееся платье и, развернувшись, вскинул автомат. Еще доля секунды – и ему бы не поздоровилось, а так он был готов и выстрелил первым.

От сильного удара девушка перелетела через стол и свалилась на пол, а рядом с ней грохнулсякрупнокалиберный пистолет-пулемет.

– Быстрее, Бен! – поторопил Ноэль.

– Да, я иду… – пролепетал Бен, оглушенный тем, что ему пришлось сделать.

– Гранаты к бою! – донесся снизу голос Джо, а затем началась отчаянная перестрелка.

Прежде чем Бен оказался внизу, во дворе раздалось четыре звонких хлопка разорвавшихся гранат, на чем и закончилось все боестолкновение. Расчет минометной батареи разбежался, бросив орудия и ящики с минами.

На асфальте остались свежие следы крови – кому-то из катанцев досталось осколками.

– У меня всего три патрона! – сообщил Джо.

– Посмотри, может, они хоть пару винтовок бросили, – посоветовал Абрахаме.

– Сходи наверх, Ноэль, у этой… ну, ты понял, автоматическое оружие…

– Не беспокойся, Бен, я сейчас. – Ноэль хлопнул Аффризи по наплечнику и помчался наверх. Он понимал, что Бену нелегко подняться еще раз, ведь ему пришлось сделать самую тяжелую работу.

Абрахаме ходил дольше, чем нужно, и вернулся с оружием и початой бутылкой дрянного рома военной поставки.

– Ну что я говорил? – лучась счастьем, произнес он и продемонстрировал главную добычу.

Бен взял у него из рук пистолет-пулемет и прочитал на нем название – «палетта».

«Интересно, как ее звали?» – подумалось ему.

– Ты знаешь, мне показалось, что она был похожа на Агату, – неожиданно сказал Джо.

Бен сразу понял, о ком тот говорит, однако сделал вид, что не догадался.

– Ты о ком?

– Ну об этой – наводчице…

Тем временем Абрахаме одним махом ополовинил найденную бутылку и, пожевав губами, громко икнул.

– Ох и дрянь, – прокомментировал он качество напитка. – Но мебельщику сойдет и это. Предлагаю отправиться на северо-запад. – Ноэль ткнул пальцем в разбитое окно, имея в виду предгорье, где на протяжении последних суток то начиналась, то прекращалась перестрелка и ухали крупнокалиберные орудия.

49

Продолжая двигаться на запад и немного забирая к центру города, друзья преодолели километра три, при этом лишь один раз попав под огонь заржавевшего штуцера.

Должно быть, его поставили здесь очень давно и уже забыли, поскольку были уверены, что уж в эти-то районы никто из лозианцев не сунется.

Исправный штуцер пошинковал бы все троицу в тонкую вермишель, а так они лишь здорово испугались и лежали в уличному мусоре, пока обезумевший механизм не израсходовал весь боезапас.

– Нужно быть осторожнее, – наставительно произнес Бен, когда они поднялись на ноги.

– Все хорошее быстро кончается, – не к месту заметил Абрахамс, уныло глядя на опустевшую бутылку.

– Я слышу гул моторов! – предупредил Джо. – Сюда летят вертолеты!

– Побежали в парк! – сразу сориентировался Бен. – Я вижу – там есть летний театр!

И они что было духу понеслись в запущенный парк, чтобы успеть спрятаться под деревьями до того, как в небе появятся охотники.

– Ух какие здоровые! – с изумлением проговорил Джо, глядя из кустов на покрытое фасеточной броней брюхо катанского вертолета. – Это «торнадо», машины морской пехоты…

– Откуда здесь морская пехота? – спросил Бен.

– Почем я знаю. Мой брат говорил, что с ними лучше не связываться, а если уж случится, ни в коем случае не доводить дело до рукопашной…

– А мы и не будем, – пообещал Бен. – Правда, Ноэль?

– Да уж не хотел бы и за галлон поганого рома, – признался Абрахаме, следя за вертолетами, которые подозрительно долго кружили над парковыми насаждениями.

– Где же наши? Почему я не вижу наших? – возмущался Бен, и голос его подрагивал. Уж больно страшно выглядели навесные орудия и кассеты с неуправляемыми снарядами. Это были не вертолеты, а настоящие летающие танки.

Неожиданно в басовитый гул тяжелых катанских геликоптеров вмешалась высокая нота.

Над деревьями промелькнул уродливый силуэт лозианской «импалы-джет», и тут же в борт ближайшего «торнадо» врезалась ракета. Часто застучала автоматическая пушка, от винта второго «торнадо» полетели обломки. От немедленного падения на землю катанский вертолет спасли маршевые двигатели. Их сопла вовремя развернулись вниз, удерживая машину в воздухе, и подбитый «торнадо» сумел сесть, поломав при этом посадочные опоры. Тем временем две другие машины, оправившись от неожиданности, обрушили на дерзкого лозианца шквал огня.

«Импала» пыталась уйти от возмездия, но все же получила свое и, распадаясь на части, стала заваливаться на высокие деревья в центре парка.

Срубив несколько мощных крон, корпус вертолета разделился надвое, и обе части, обламывая ветки, полетели вниз.

Один кусок горел уже в воздухе и взорвался от удара об землю. Другой, в котором находилась кабина пилота, только дымился.

– Давайте его спасем, парни! – воскликнул Бен.

– Ты думаешь, он уцелел? – спросил Абрахаме, наблюдая, как второй вертолет, опустившийся возле сбитого «торнадо», подбирает на борт десант и экипаж разбитой машины. – Можно посмотреть, как только эти уберутся…

Пока на земле происходила эвакуация, третий «торнадо» делал круг за кругом, прикрывая своих товарищей.

– Как вы думаете, он нас видит? – спрашивал Бен всякий раз и втягивал голову, когда круживший наверху вертолет, как ему казалось, наводил на него свои радарные стробосейверы.

– Конечно видит, только думает, что это кошки. Тупые трахающиеся кошки, – пояснил Ноэль.

Наконец катанцы погрузились в вертолет-спасатель и улетели.

Стало тихо, если не считать потрескивания горящей части сбитой «импалы».

– Ну что, пошли? – спросил Джо.

– Идем, – согласился Абрахаме, втайне надеясь найти еще выпивки.

50

Они подошли к уцелевшей части вертолета и остановились, прислушиваясь. В железном корпусе происходила какая-то лихорадочная деятельность. Смятая кабина подрагивала, сотрясалась, и время от времени из нее доносились отчаянные ругательства.

– Эй, парень, выходи – мы свои! – крикнул Джо.

– Сейчас! – отозвались изнутри, но кабина продолжала все так же вздрагивать и трястись.

Джо растерянно посмотрел на товарищей. Те лишь поочередно пожали плечами.

– Послушай, мы пришли тебя спасать, и мы солдаты лозианской армии, если тебя это интересует! Давай, выходи, а то сюда могу катаны нагрянуть.

– Не могут, а уже практически здесь! – отозвались из кабины. Затем раздался скрежет, и снизу вывалилась автоматическая пушка. За ней, словно золотистая гусеница, спустилась длинная, набитая снарядами лента. Потом, загремев, выпал патронный короб и последним по толстому пучку проводов спустился пилот.

Он был все еще в своем огромном, напичканном аппаратурой шлеме, и это придавало ему комичный вид, поскольку пилот был невысок ростом и тщедушен.

– Джеймс Кравиц, – представился он и подал руку сначала Джо, потом Бену и, наконец, Абрахамсу. У последнего он поинтересовался, что тот пьет.

– Да все подряд, – пожал плечами Ноэль. – Мне без разницы.

– Это плохо. Нужно различать всякую дрянь и… – на лице Кравица расцвела блаженная улыбка, – чудесную амброзию… Ну ладно, хватайте пушку, бойцы, и живо на трамвай – катаны ждать не будут.

– Эй, ты это о чем? – удивился Ноэль.

– Во-он там! – Кравиц приподнялся на носочки, чтобы показать в сторону площади, где стоял брошенный «торнадо». Теперь там были катанские солдаты. Они шли, вытянувшись в цепь, и было их довольно много.

– Человек сто, наверное… – произнес Джо. – У нас столько даже патронов нету.

– Пушку, говорю, хватайте! – закричал Кравиц, цепляясь за ствол.

Не задавая больше никаких вопросов, Ноэль взялся с казенной части, а Бену и Джо достался короб, который оказался неподъемным, когда в него уложили всю ленту с пушечными снарядами.

– Ох, до чего же они тяжелые! – прошипел Бен сквозь стиснутые зубы.

– Весь комплект сто пятьдесят килограмм! – пояснил Кравиц, тоже пыхтя как паровоз.

– Да куда же ты нас ведешь? – наконец спросил Ноэль, которому досталось нести самый тяжелый конец пушки.

– К трамвайчику! – настаивал Кравиц, поправляя одной рукой сползавший на глаза огромный шлем.

– Да к какому, на хрен, трамвайчику?! – изнемогая под тяжестью патронного короба и одновременно пытаясь оглянуться, чтобы посмотреть, далеко ли враги, простонал Бен.

– Да вот же! – кивнул головой пилот. – Я его еще сверху приметил.

И только теперь Джо, Бен и Ноэль поняли, что трамвайчиком спасенный пилот называл небольшой деревянный вагончик, разрисованный цветами и красноносыми клоунами.

У вагона были настоящие железнодорожные колесики, и он стоял на рельсах, едва заметных в высокой траве.

– Мы что, поедем на нем? – поинтересовался Джо.

– Запросто! – ответил Кравиц.

– А ты умеешь водить трамвай? – спросил Абрахаме.

– А чего там уметь? Там только одна ручка и два направления – вперед и назад.

Ноэль ничего не ответил, однако заявление пилота показалось ему слишком самонадеянным.

На дверях трамвайчика висели смешные замочки, хватило одного рывка за металлическую ручку, чтобы дверь открылась.

– Пушку к заднему окну! Один человек – в кабину!

– Есть! – ответил Джо и, оставив патронный короб на Бена, побежал по салону вперед.

То, что он там увидел, действительно выглядело странно, однако основную ручку управления он заметил сразу. Как и обещал Кравиц, у нее было только два направления движения, обозначенных стрелками и соответствующими надписями. И пока Джо устраивался на запыленном кресле водителя, Кравиц выбил заднее окно и с помощью Бена и Ноэля установил пушку.

– Смотри! – объяснял он Бену. – Как только я начну стрелять, ты упрись руками мне в задницу, чтобы меня не снесло отдачей. А ты, алкаш…

– Я не алкаш – я мебельщик, – поправил его Ноэль…

– А ты, мебельщик, следи за его задницей, чтобы его не снесло отдачей моей задницы, когда в меня ударит отдача пушки. Понял?

– Чего же не понять – следить за задницей Бена…

– Отлично! Приготовились, ребята! Эти парни пленных не берут, это морские пехотинцы!

– А откуда они здесь взялись?

– На поддержку сбросили, а тут еще их местные подогрели – сказали, что лозианцы их солдатскую королеву изнасиловали и пристрелили как собаку… А ей всего шестнадцать лет было. Морпехи пообещали отрезать яйца каждому лозианцу, которого захватят…

– Да никакая она не королева была! – не выдержав взгляда Бена, закричал Ноэль. – Она наводчицей была! Огонь корректировала – наших парней в клочья разносила!

– Так это вы сделали?! – удивленно произнес пилот. – Ну вы звери! Ну трахнули бабу, такое на войне случается, но чтобы потом пристрелить…

– А это не я – это вон Аффризи! – доложил Ноэль.

– Ах ты урод! – возмутился Бен. – Ты же сам сказал – будь внимателен, она что-то задумала! Я ее, между прочим, вообще убивать не хотел – она мне нравилась, да и на Агату она была похожа…

– Они уже здесь! – заорал спереди Джо, и Кравиц, спохватившись, открыл огонь.

Он дал только короткую очередь, однако сразу весь вагон наполнился едким синеватым дымом, а в ста метрах перед трамвайчиком встала стена частых разрывов. Вертолетная пушка знала свое дело, нескольких попавших под снаряды катанцев разорвало в клочья.

– Подай назад! Мебельщик, подай назад задницу товарища!

– Подал!

– Хорошо, а ты, водитель, врубай полный ход!

– Есть, сэр! – бодро ответил Джо и перевел ручку в положение «вперед», однако ничего не произошло.

Он еще трижды повторил эту операцию, но трамвай не сдвинулся даже на сантиметр.

– Ну чего ты, водитель?! – выпустив еще одну очередь, крикнул Кравиц.

– Не едет, и все тут! – слезно пожаловался Джо. Тем временем морские пехотинцы пришли в себя после первого шока и обрушили на трамвай шквал огня из стрелкового оружия.

От крашеной фанеры полетели острые щепки, в воздухе запахло горелой краской.

– Водитель! – крикнул Кравиц из-под трамвайного сиденья. – Посмотри, над нашим трамваем должен быть силовой провод – чтобы электричество забирать!

– Ничего там нету! – доложил через секунду Джо.

– Нету?! – На лице Кравица отразилось крайняя степень удивления. – Тогда, граждане пассажиры, мы немедленно выходим!

Граната из подствольника ударила в крышу и, взорвавшись, образовала огромную пробоину.

Острый осколок впился Ноэлю в незащищенную часть руки, он вскрикнул. Бен и Джо бросились к выходу.

– Куда, сукины дети! – остановил их Кравиц. – А пушка?! Мы же без нее никто!

Пришлось хватать пушку, одновременно пытаясь отстреливаться из трофейной «палетты».

– Эй, там дрезина с кирпичами! – заметил раненый Ноэль, тыча пальцем здоровой руки в лобовое стекло.

– Вперед, к дрезине! – приказал Кравиц, и они потащили пушку к двери, сопровождаемые выстрелами и треском разлетавшейся фанеры.

51

То, что Ноэль назвал дрезиной, оказалось железно-Дорожной телегой с огромным двуручным рычагом, который требовалось дергать из стороны в сторону, чтобы заставить проржавевший механизм двигаться. Прежде на ней перевозили кирпичи, и часть их осталась на платформе, занимая половину площадки.

– Очень хорошо! Кладите пушку прямо на кирпичи-как для нас приготовили! – распоряжался Кравиц.

Несколько пуль пронеслось над головами беглецов, одна врезалась в кирпичи, брызнув по сторонам мелкими крошками.

Джо и Бен, запрыгнув на неудобные стальные лавки, принялись раскачивать приводной механизм, однако он поддавался слабо, и тяжелая дрезина разгонялась очень неохотно.

Ноэль попытался подтолкнуть ее, но скоро получил пулю в правый бок, по счастью отделавшись только порчей бронежилета.

– Да что же все в меня-то! – воскликнул он в отчаянии и запрыгнул на набиравшую ход платформу.

Тем временем Кравиц, разобравшись с пушкой, открыл огонь. Он дал короткую очередь, затем придвинул отскочившую пушку вперед и снова начал стрелять.

Морские пехотинцы, уже успевшие убедиться в мощи этого оружия, поотстали, укрылись за деревьями и постреливали гранатами из подствольников.

– Мы прорываемся! Мы прорываемся, так их разэдак! – ликовал Кравиц. – Хотя, скажу вам честно, за изнасилование и убийство девчонки вам полагается стенка!

– Заткнись, Крамер… – зажимая кровоточащую рану на руке, посоветовал Ноэль.

– Я не Крамер, я Кравиц.

– Тем более. Заткнись и смотри в свою пушку.

Постепенно механизм дрезины разработался, а подгоняемые страхом Джо и Бен побивали все существовавшие прежде рекорды. Груженная кирпичами и пушкой платформа постукивала на стыках и с хрустом прорубалась через заросли жесткой травы.

– Где-то здесь должен быть спуск – до самой долины. Там вам полегче будет…

Джо и Бен не ответили, тупо глядя перед собой и продолжая разгонять телегу.

– Слушай, Кравиц, а откуда ты узнал про девчонку?

– Эфир слушал. Катаны из таких разговоров секрета не делают.

– А уклон тоже сверху видел?

– Ага. – Пилот смахнул пыль с любимой пушки и огляделся. – И еще укрепрайон.

– Какой укрепрайон?

– Который мы проскочить должны. Даже и не район вовсе, а просто пара блокпостов и несколько дотов.

– И ты думаешь, мы проскочим?

– Хочешь, оставайся в парке, – ответил Кравиц.

Дорога пошла мимо разросшихся деревьев, по спинам Джо и Бена стали хлестать ветки, однако они ничего не замечали.

– Давай садись на тормоз, а ребята будут мне помогать пушку передвигать… Но смотри, как крикну «тормози», дави на колодки до упора.

– А чего нам тормозить-то?

– Так на нас уже ориентировку выдали. – Кравиц посмотрел на небо. – Скоро коллеги явятся, так их разэдак…

52

Оторвать Бена и Джо от приводного рычага оказалось не так легко. Они совершенно ополоумели от монотонной работы и не сразу поняли, что теперь, когда дрезина катится под уклон, подгонять ее необязательно.

– И чего теперь делать? – ошалело глядя на пилота, спросил Бен.

– Надо кирпичи наперед передавать. Бойницу будем организовывать.

– Ага, понял, – кивнул Бен и не стал спрашивать, зачем нужна эта бойница.

Платформа стремительно неслась сквозь парк, ныряя в заросли кустарника и вспугивая целые тучи травяных мошек. На поворотах колеса отчаянно скрипели, и временами казалось, что они вот-вот отвалятся, однако ничего подобного не происходило и полет по рельсам продолжался.

Джо и Бен передавали кирпичи, а Кравиц, несмотря на тряску, ухитрялся довольно ровно их выкладывать. Время от времени он поглядывал на небо и снова принимался за работу.

Промелькнувшая неподалеку большая тень заставила его закричать: «Тормози-и-и-и!», и Ноэль изо всех сил потянул рычаг тормоза здоровой рукой.

По ушам резанул скрежет, что-то отвратительно заскрипело, дрезина нехотя замедлила бег.

– Нам нужно встать под деревьями! – крикнул Кравиц.

– Понял…

Абрахаме чуть отпустил тормоз, затем снова дернул за рычаг, окончательно остановив платформу под раскидистыми ветвями дерева кури.

Пара вертолетов «торнадо» проплыла совсем рядом, ничего не обнаружила и на всякий случай ударила по беседке, разметав ее на миллион мелких щепочек.

– Отвели душу, свиньи, – усмехнулся Кравиц. – Теперь уберутся.

Он оказался прав – «торнадо» действительно улетели, однако ехать дальше было все еще небезопасно.

– Это старый фокус вертолетчиков. Прошелся разок, а пехота попряталась и никак себя не проявляет. Тогда ты уходишь к горизонту, поднимаешься на тысячу метров и оттуда ушками-радарами, оптическими ретрансляторами снова прощупываешь позиции и видишь, что цели-то вот они. Ну и начинаешь работу…

– Так они что же теперь, у горизонта ждут, когда мы выпрыгнем? – спросил Джо, который перед этим довольно долго молчал.

– А то. Думают, мы первый день на войне. Вот вы какой день на войне?

– Второй, – честно признался Джо.

– Ты что, шутишь? – недоверчиво спросил Кравиц и захихикал.

– Да какие уж тут шуточки, – ответил Ноэль, баюкая свою перевязанную руку.

– Ну вы, парни, даете…

Пораженный Кравиц даже снял с головы шлем и почесал макушку.

– Ты лучше расскажи, как тебе в голову пришло одному атаковать сразу три «торнадо»? По тебе не скажешь, что ты такой уж герой.

– Да какой там герой, – отмахнулся Кравиц. – Помогите-ка пушечку перетащить…

Джо и Бен схватились за казенную часть, а Ноэль здоровой рукой поддерживал на треть опустевший короб.

Вскоре автоматическое орудие легло в заготовленную ложбинку из кирпичей, а патронный короб Кравиц любовно пристроил слева.

– Собственно, в бой я не сам ввязался. Обстоятельства принудили. Управление у меня заклинило, и я от группы отстал – выскочил прямо на этих «торнадо». Ну, просто так пропадать не захотелось, тем более что системы наведения уже захватили цели, вот я и открыл огонь, от безысходности… Давай, мебельщик, отпускай тормоз, теперь будем катиться до самой долины и, надеюсь, проскочим.

53

Перевалив через горный хребет, два сторожевых «импала-джет» зависли на месте, тщательно прощупывая, укрывшийся в голубоватой дымке северный пригород Гринбурга.

– «Робуста», как слышите? – запросил пилот одного из вертолетов.

– Я «робуста»… Это вы, «годдрин-первый»?

– Да, «голдрин-первый» и «голдрин-второй». Мы уже по эту сторону хребта. Как у вас обстановка?

– Если «толстяк» собирается навестить нас, то к этому все приготовлено. В первых рядах домов – наши люди. Зенитный заслон, помехи – все развернуто. И Свифт уже здесь.

– Не нарушайте правила, «робуста», вы в открытом эфире!

– Прошу прощения… – нехотя извинился «робуста». – Так нам ждать «толстяка»?

– Ждите…

После этого разговора «голдрин-первый» связался с основной группой и та, поменяв курс, двинулась к горам, максимально используя рельеф для маскировки своих намерений.

Четыре вооруженных до зубов «импалы» прикрывали тяжелый турбинный спаггер командующего. У этой машины практически отсутствовали уязвимые места, и поджечь ее обычными средствами ПВО было не так легко. Спаггер нес на себе броню легкого танка и выполнял роль представительского лимузина, расходуя целую прорву топлива.

Впереди показалась долина Душистых Трав. Еще вчера полет над ней мог закончиться весьма плачевно, однако рано утром прошедшие вдоль предгорий силы спецназа неожиданно атаковали зенитные расчеты катанцев и обратили в бегство их охранный гарнизон.

«Импалы» сбросили скорость и пошли на снижение. За ними, неуклюже поводя рулями, скользнул спаггер.

Он первым совершил посадку на обозначенной площадке, периметр которой охраняли восемь десантных машин.

Их пушки грозно смотрели по сторонам, обеспечивая безопасность командующего фронтом.

Как только спаггер ударился опорами о землю, три полковника – Свифт, Твидл и Райх – побежали к месту посадки, прикрывая лица от жестких порывов воздуха.

Дверь спаггера, больше уместная в банковском хранилище, открывалась очень медленно, так что встречавшие генерала офицеры получили возможность вовремя скрыть проступившее на их лицах удивление.

Генерал Шморанг предстал перед подчиненными в белоснежном парадном мундире, который он хранил со времен службы при штабе военно-морских сил.

– Мама родная! – обронил полковник Свифт, наблюдая, как важно генерал Шморанг спускается по трапу. Даже ботинки и те были белыми, а шитые золотом погоны и аксельбанты делали генерала похожим на дорогую фарфоровую вазу. В полушаге от него следовал адъютант, одетый в обычную форму.

Странно поводя бровями, генерал Шморанг проигнорировал приветствия полковников. А затем повернулся куда-то в сторону гор и, взмахнув стеком, точно саблей, с пафосом произнес:

– Вот ты и у моих ног, город Гринбург!

– Прошу прощения, сэр, – осторожно вмешался полковник Свифт. – Гринбург не там.

– А где же?

– Он там, – указал полковник большим пальцем через плечо, – за нашими спинами.

– А, ну просто вы мне все загородили. Отойдите в сторону, какие же вы неуклюжие!

Полковники немедленно посторонились, и генерал, обретя наконец нужное направление, раскрыл рот, чтобы повторить свою историческую фразу. Однако, простояв с раскрытым ртом минуты три, он закрыл его и, посмотрев на Свифта, спросил:

– На чем я остановился?

– На том, что Гринбург у ваших ног, сэр…

– Ах да…

Генерал снова взмахнул стеком, но прошедшие на небольшой высоте вертолеты охранения заглушили все звуки, и это снова помешало Шморангу.

– Ну вот, только я, понимаешь, хотел сказать, что свершилось предначертанное,.. Чего они, кстати, разлетались?

– Прикрывают вас с воздуха, сэр.

– Ну ладно. Рассказывайте, Свифт, кто у вас отличился. Какие вообще новости?

– Нам удалось выйти в долину, сэр. Вот и все новости. В штурмовом батальоне майора Фудзолда восемнадцать убитых и почти сорок раненых.

– Ладно-ладно, Свифт, вы же знаете, меня потерями не испугаешь. Когда начнете штурм города?

– Штурм города? – Свифт переглянулся с Твидлом и Райхом. – Штурм города невозможен, сэр. Уже то, что нам удалось пройти по предгорью, можно считать удачей.

– Можно считать, – кивнул Шморанг и, подняв голову, проводил взглядом один из охранных вертолетов. – А можно и не считать. Восемнадцать человек – это же не так много, Свифт.

– И весь сводный батальон из новобранцев, сэр.

– Ну, это не считается. Он не числился штатным подразделением, и за пределами фронтовой канцелярии об этих солдатах никто ничего не знал. Кстати-, что это там за хреновина?

– Железная дорога, сэр.

– Каково ее назначение?

– Есть мнение, что это прогулочная ветка. Она начинает в городском парке.

– И кто же по ней сейчас ездит?

– Сейчас никто, сэр.

54

Как только груженная кирпичом дрезина показалась из-за поворота, все огневые точки катанцев, персонал которых был уже предупрежден, открыли по ней ураганный огонь.

О том, чтобы отвечать из пушки, не могло быть и речи – осколки от битых кирпичей разлетались во все стороны, словно дрезина ими фонтанировала. Гранаты ложились то близко, то далеко, вздымая землю и забрасывая беглецов комьями свежего дерна.

– Кравиц! Ты хоть пугани их! – прокричал Абрахаме, перекрывая грохот взрывов и скрип колес.

– Я попробую! – ответил пилот.

– Может, лучше не надо их еще сильнее злить? – спросил Джо, вжимаясь в металлическую платформу.

– Хуже уже не будет… – сказал Кравиц и, протянув руку, дотронулся до гашетки.

Пушка огрызнулась короткой очередью и, отброшенная отдачей, стала заваливаться на экипаж дрезины.

– Держи, держи ее! Она нас раздавит! – закричал Кравиц, сдерживая казенную часть орудия на вытянутых руках.

– Клади ее поперек! – предложил Джо. – Стволом вправо!

Свалив себе на головы несколько кирпичей, беглецы таки положили пушку поперек дрезины.

– Молодец! – похвалил Кравиц. – Мы теперь даже стрелять сможем! Вот только короб поправим. Внимание – пригнулись!

Джо, Бен и Ноэль прижались к платформе, и в тридцати сантиметрах от их голов бешено залязгал автоматический механизм, выбрасывая далеко в сторону пустые гильзы.

Однако снаряды не нанесли катанцам особого вреда. Они лишь срезали небольшое дерево и откололи кусок бетона от противотанкового укрепления.

– Подали вправо! И – и р-раз! – скомандовал Кравиц, и отъехавшую пушку вернули в исходное положение.

– Пригнулись!

И снова застучала пушечная автоматика, а в нос ударил запах перегретой смазки.

– Отлично! Кажется, мы куда-то попали! – обрадованно прокричал Кравиц. – Ну-ка, подали вправо! Еще километр, и мы проскочим…

Пушку подали вправо.

– Пригнулись!

Джо, Бен и Ноэль снова выполнили команду, но в этот момент что-то громко хлопнуло, и пушка не выстрелила. Дрезина продолжала грохотать на стыках, пущенные второпях катанские гранаты рвались среди рельсов, но пушка молчала.

Сначала Абрахаме, а потом Джо и Бен приподняли головы и увидели, что Кравица на краю дрезины нет.

– Это его гранатой! Гранатой! – воскликнул Джо.

– Ладно! Пригнитесь! – скомандовал Ноэль и здоровой рукой нажал на гашетку.

Пушка снова отработала короткую очередь, и Абрахаме, подражая командам Кравица, крикнул:

– Ну-ка, подали вправо!

Подать они не успели. Пущенная с вертолета ракета настигла их сзади и ударила в прикрывавшую бойцов кирпичную кладку.

Увидев, что платформа не перевернулась и, выскочив из белесой пыли, продолжает двигаться по рельсам, пилот «торнадо» решил повторить заход, но в этот момент тревожный сигнал оповестил его об угрозе. Висевший у горизонта противник брал его на прицел.

Пилот бросил машину вниз и, пройдя над самой землей, сорвался наконец с крючка.

55

Бену казалось, что он спал и ему снился сон, будто он мчится на дрезине по шоссе на Кроуфорд. Рядом с ним Бэкки Шон, которая кричит ему: «Скорее, Бен, скорее!» Он и рад бы прибавить, но напрочь забыл, как разгоняется эта телега.

«Еще, Бен, еще!» – снова требует Бэкки, и теперь уже они не на дрезине, а в постели, в домике уехавшей тетки.

Бен хочет выполнить требование Бэкки, но слышит ее смех и видит, что дергает этот дурацкий привод дрезины.

Бен улыбнулся и где-то рядом раздался дребезжащий сердитый голос:

– Ну вот, пожалуйста вам картина! Сбежал с поля боя и улыбается! Маменька ему снится с кашкой манной! Встать, солдат! Немедленно встать!

Очнувшись от крика, Бен открыл глаза и попытался подняться. Груды битого кирпича здорово мешали, ему на помощь пришел какой-то высокий военный.

– Тут еще двое, сэр, – обронил он. – И одному требуется срочная медицинская помощь…

– Да какая дезертирам помощь, капитан?! Ты что, порядка не знаешь?! – возмутился генерал Шморанг.

– Крайтон, ты не переживай за этих парней, – вмешался полковник Свифт. – Сейчас командующий все выяснит, тогда позовем медика…

Капитан Крайтон пожал плечами, однако не ушел и, вытащив из-под битого кирпича Джо Миллигана, поставил его на ноги.

Джо пришел в себя и, слегка покачиваясь, озирался по сторонам.

– Итак, кто вы и откуда? – спросил генерал.

– Мы из сводного батальона, сэр, – ответил Джо.

– Куда направлялись на этой резине?

– На д-резине, сэр, – подсказал адъютант. – На д-резине.

– Заткнись. Без тебя знаю, – огрызнулся командующий. – Так вот, о д-резине. Куда вы мчались, а?

– Мы прорывались через расположение противника, сэр…

– А какого же хрена вы прорывались, если вы должны были сражаться с врагом внутри города! Сра-жать-ся! Понятно?

– Понятно, – пожал плечами Джо. В помятых доспехах и изорванном обмундировании, вдобавок присыпанном битым кирпичом, они с Джо выглядели жалко.

По тайному знаку капитана Крайтона явились двое спецназовцев из его подразделения. Они подняли истекавшего кровью Абрахамса и на руках унесли к медикам. Генерал и полковник Свифт сделали вид, что ничего не заметили.

– А почему же вы бежали, бросив оружие, я вас спрашиваю?

– Они не бросали, – снова вмешался Крайтон, доставая из-под кирпичей три запыленных автомата. – У них еще здесь авиационная пушка…

– Авиационная пушка? – удивился Шморанг. – Посмотрим, что это за пушка.

– Посмотрим, что за пушка, – повторил за ним Свифт и, следуя за генералом, подошел к завязшей в грунте дрезине. Полковники Твидл и Райх встали с другой стороны, внимательно глядя не на пушку, а на выражение лица командующего.

– Откуда у вас это орудие? – строго спросил тот, однако его слова были заглушены пролетавшей парой вертолетов.

– Чего? – переспросил Джо.

– Да ты издеваешься, щенок! Пушка откуда, вор-рюга?!

– Я не воровал ее… Ее пилот снял со своего вертолета. Вертолет упал в городском парке, а пилот снял пушку, чтобы мы могли отстреливаться от морских пехотинцев.

– Каких морских пехотинцев? – спросил генерал и посмотрел на Свифта.

– Да, сэр. Это так. У Катана был резерв, о котором мы не знали. Поэтому взять город будет сложно…

Генерал покачал головой. Ему не нравились такие пораженческие настроения. Он уже сообщил в штаб округа, что город практически взят.

– Мы тоже изыщем резервы. Мы обязательно их изыщем, – уверенно заявил генерал. – Бросим в пекло инженерные батальоны, химиков и подразделения тылового обеспечения. И, кстати, вот этих двух. – Генерал ткнул стеком в грудь Бена Аффризи. – Им ведь все равно расстрел грозит за мародерство и воровство пушки с целью продажи врагу…

Капитан Крайтон громко откашлялся, надеясь, что, может, полковник Свифт вмешается, однако тому была дорога карьера.

Между тем Бен уже пришел в себя и, отмотав в своем мозгу всю услышанную беседу, начал злиться. А тут еще заметил упертый в его грудь стек. Схватившись за него, он дернул его что было силы, оборвав кожаную петельку и заставив командующего громко вскрикнуть.

– Что ты себе позволяешь, тварь! Ты на командующего руку поднял!

– Он еще не поднял, сэр, – не удержался Свифт. – Он еще не поднял…

– Нет поднял! Арестовать подонка немедленно!

– Нет, я еще не поднял руку на командующего, – четко произнес Бен, а затем коротко замахнулся и врезал генералу прямо между глаз.

Шморанг упал на спину, как подгнивший забор. Вокруг воцарилась неожиданная тишина. Даже барражировавшие в небе «импалы» и те, казалось, приглушили свои турбины.

– Ну вот, и тапки белые оказались к месту, – первым заговорил капитан Крайтон.

– Что вы себе позволяете, капитан? – взвизгнул полковник Твидл. – Как отвечающий за оборону данного района, я…

– Помолчи, – оборвал его Свифт и, присев на корточки, дотронулся до переносицы Шморанга. – Хороший удар, – сказал он. – Ты боксер?

– Нет… – ответил Бен.

– Значит, просто повезло.

Свифт поднялся и посмотрел по сторонам. Сидевшие на броне спецназовцы смотрели на труп командующего безо всякого интереса.

– Эх, скучно мы живем. Скучно… Крайтон, арестуй обоих и отправь в наше расположение… И, кто-нибудь, позовите фельдшера для командующего.

– Вы думаете, ему еще можно помочь? – слезливо спросил Райх.

– Нет, нам нужно заключение врача, что мы не ошибаемся. А то ведь всякое бывает.

Полковники Райх и Твидл не вполне понимали, что задумал начальник штаба особых операций, но вопросов больше не задавали.

Наконец пришел фельдшер. Это был огромный парень из подразделения Крайтона, у него на шевроне, рядом с черепом в берете, красовалась ядовитая змейка, указывавшая на то, что этот боец может оказать врачебную помощь.

– Привет, Планшир, – узнал его Свифт.

– Здравия желаю, сэр, – козырнул фельдшер, игнорируя присутствие других полковников.

– Посмотри, что с нашим стариком…

– А что с ним не так, сэр? – глядя на распахнутый рот командующего, осведомился Планшир.

– Кашляет…

Боец присел рядом с телом и, едва коснувшись головы Шморанга, поднялся.

– Что такое, Планшир? Он мертв?

– Мертвее некуда, сэр. Помимо сломанной переносицы, у него свернута шея. Такое бывает при сильном ударе.

– Но его ударили не так уж и сильно.

– Главное здесь не сила. Главное – чувство.

– Хорошо, Планшир. Нужно будет составить отчет…

– Причина смерти? – спросил фельдшер.

– Пулевое ранение в голову, что же еще, – развел руками Свифт. – Он был генералом, а не домохозяйкой. Дай-ка свою пушку.

Планшир снял с плеча короткоствольный автомат и передал Свифту. Тот умело передернул затвор, поставил регулятор на одиночную стрельбу и, обращаясь к побледневшим Райху и Твидлу, сказал:

– Вы бы отошли, а то вас забрызгает. Или, может, кто-то хочет поучаствовать?

– Нет! Нет! – замахали руками полковники и попятились назад.

– Ну я так и думал…

Раздался выстрел, и Свифт вернул оружие Планширу.

– Увозите его – теперь можно, – сказал он и отошел в сторону, поглядывая на кружащие «импалы».

Свифту было жаль, что все так получилось. Командующий обещал ему поддержку в конкурсе «Полковник года». Свифт мечтал об этом титуле очень давно, но всякий раз лучшим лейтенантом, капитаном или майором становился кто-то другой.

И вот теперь, когда переходящий серебряный жезл почти коснулся его руки, генерал Шморанг так неудачно попал под выстрел снайпера.

56

Джо первым заподозрил что-то неладное, когда заметил, что их ведут в горы, а не к временной вертолетной площадке.

– Послушайте, сэр, вам ведь сказали, что нас нужно доставить в расположение, не так ли? – спросил он офицера-спецназовца.

– И что?

– А то, что мы идем в горы, сэр. Здесь нет никаких вертолетов – как вы собираетесь доставить нас в расположение?

На суровом лице капитана Крайтона промелькнула улыбка:

– Не бойся, парень. Я бы не стал тащить тебя в горы ради того, чтобы пристрелить. Я не настолько романтичен.

– Очень пить хочется, – обронил Бен, который после инцидента все время молчал.

Шедший вместе с капитаном боец отстегнул флягу и подал ее Бену.

Когда тот напился, они снова начали подъем.

На северной окраине Гринбурга завязалась перестрелка. Захлопали гранаты из подствольников, потом в драку ввязались пушки легких танков и десантных бронемашин.

– Ну вот, завертелось, – произнес капитан. Он не сомневался, что каганцы не станут мириться с существованием этого плацдарма и заставят республиканских солдат убраться из долины.

Перемахнув через горный хребет, к месту свалки устремились штурмовики республиканской армии. Впрочем, перелом в ход боя они внести не могли и, скорее всего, были вызваны для прикрытия организованного отхода.

– Хорошо, что наши уже в горах, – сказал солдат, сопровождавший Бена и Джо вместе с капитаном. – А то бы сейчас тоже получили…

В долине уже рвались авиационные бомбы, яркие вспышки в небе указывали места, где авиация напарывалась на зенитный огонь.

Вскоре арестанты и их конвоиры выбрались на ровную террасу, которая тянулась вдоль пологого склона и представляла собой что-то вроде дороги.

Джо утвердился в этом, когда заметил следы гусеничных машин. Они вели к зарослям узколистого кустарника.

– Лявер! – позвал капитан, и из кустов появился еще один спецназовец. – Отвезешь этих двух к Черному оврагу.

– Слушаюсь, сэр.

– А зачем к оврагу? – снова забеспокоился Джо.

– Потому что по его дну можно добраться до полевых частей катанской армии. В город вам нельзя, вас там на лоскуты порежут, а полевые солдатики, они добрые. Потому что им по голове не так часто попадает.

– И что же мы им скажем, сэр? – подал голос Бен. Попив воды, он стал соображать гораздо лучше.

– Скажете, что вы перебежчики. Что мечтали воевать за Катан, но вас, новобранцев, украли прямо с судном. Ведь это вас я перевез за речку?

– Да, сэр.

– И еще добавите, что приложили руку к гибели генерала Шморанга. Тогда вас примут как героев.

– Но почему вы нас отпускаете? – удивился Джо.

– Потому что вы единственные, кто уцелел из сводного батальона, не считая того раненого парня. И потом, Шморанг был сволочью. Это знали все.

57

Бронемашина остановилась на краю оврага, Лявер распахнул перед Джо и Беном бронированные створки.

– Ваша станция, парни. Удачи…

– Спасибо, сэр.

Машина газанула и, стрекоча гусеницами, помчалась обратно, оставив двух друзей на краю неизвестности.

– Теперь понятно, почему он черный, – сказал Мил-лиган, глядя на крутые каменистые склоны оврага, покрытые черной, словно антрацит, плесенью. – Она, наверно, скользкая, – добавил он, сталкивая вниз небольшой камень.

– Какая бы ни была, а нам нужно торопиться.

– Куда нам теперь торопиться, Бен?

– Чтобы не подстрелили с воздуха. В овраге, хоть и черном, поспокойнее будет.

Страхуя друг друга и хватаясь за скользкие валуны, Джо и Бен начали трудный спуск. Когда до дна оставалось совсем немного, под их ногами сошел сырой грунт, и они с комфортом въехали в грязный ручей, пробивавший дорогу через илистые заторы.

Обитавшие в овраге гады порскнули в стороны, прочертив на поверхности воды стремительные линии.

– Надеюсь, змей здесь нет? – спросил Джо.

– Надейся, поскольку обороняться от них нам нечем.

Бен был прав. Крайтон забрал у них даже трофейные ножи, пояснив, что за трофей можно запросто получить пулю.

– А без оружия и трофеев вы просто жалкие молодые солдатики, не навесившие на себя никаких заслуг…

Идти по илистым берегам ручейка пришлось долго, часа четыре. За это время никто из обитателей ручья ни разу не напал на путешественников, хотя они заметили несколько водяных змей.

Пару раз над оврагом проносились самолеты неизвестной принадлежности, однако в ручье Бен и Джо чувствовали себя в относительной безопасности.

Лишь когда ила в русле стало поменьше, а на склонах оврага начали появляться кустики и кривые деревца, передвижение Джо и Бена было наконец замечено и сверху раздался резкий окрик:

– Стой, руки вверх, оружие на землю! Беглецы с готовностью подняли руки.

– Я сказал – оружие на землю!

– У нас нет никакого оружия, сэр! – ответил Джо.

– А почему? – крикнули сверху.

Джо и Бен переглянулись. Они не ожидали такого вопроса.

– Мы его потеряли, сэр! – ответил Бен.

– Все-все потеряли?

– Все-все, сэр…

Наверху замолчали, видимо обдумывая услышанное.

– А куда вы вообще идете? Заблудились, что ли?

– Нет, не заблудились! – вмешался Джо. – Мы намеренно двигались в расположение катанской армии!

– Ага – намеренно! – обрадованно произнесли наверху. – В таком случае, парни, вы попали по адресу – быстро дуйте сюда!

58

Подниматься по осыпающемуся склону было нелегко. Ноги беглецов то и дело срывались с качавшихся камней. Спасали только небольшие кустики, которые уверенно цеплялись корнями за каменистый грунт и помогали скитальцам удерживаться на склоне.

Когда Джо и Бен наконец выбрались наверх, они были встречены улыбающимся катанским солдатом с эмблемой полевой пехоты на шевроне.

– Ну все, субчики! Ваши намерения мне известны! – произнес он со странной интонацией в голосе, наводя на пленников винтовку устаревшей конструкции.

– Вы нас убьете? – на всякий случай спросил Джо.

– Вот уж нет – никаких геройских смертей. Отправлю вас прямиком к лейтенанту Бабицкому. Ну-ка кругом и вперед – марш! Вон туда, в рощицу.

– А руки нам поднимать?

– А как же! Как тогда можно понять, кто кого в плен взял? Обязательно поднять. Обязательно.

В рощице, куда катанец привел своих пленников, никакого лейтенанта не оказалось. Там был только толстый капрал, который сидел на поваленном взрывом дереве и ел бутерброд.

Увидев лозианских солдат, он страшно перепугался и схватился за штурмовую винтовку, однако, заметив улыбающуюся физиономию своего напарника, выругался и стал обирать листья с оброненного бутерброда.

– Что за дурацкие у тебя шуточки, Близнер? – ругался капрал.

– Это не шуточки. Это моя удача, капрал Лендрес.

– И в чем же твоя удача?

– В том, что я поймал двух опасных шпионов, и они уже признались, что намеренно пробирались в расположение наших войск.

– Что-то не очень-то они похожи на шпионов, Близнер. Это дети какие-то.

– Внешность бывает обманчива, капрал. Сейчас я отконвоирую их к лейтенанту, и внеочередной отпуск у меня, считай, уже в кармане.

– Сказал бы я тебе, где у тебя этот очередной отпуск, Близнер. Но ты ведь обидишься…

Капрал запихнул в рот остатки бутерброда и, отряхнув со штанов крошки, достал из кармана шоколадный батончик.

– Я так понимаю, Близнер, мне здесь одному торчать придется, пока ты к лейтенанту ходить будешь?

– Так положено по уставу.

– Что положено, на то – наложено, – резонно заметил капрал. – С тебя шоколадка.

– Согласен, – милостиво улыбнулся Близнер. – Только ты не сиди здесь на бревне, а бери винтовку и отправляйся на рубеж.

– Не учи орденоносца, салага… – огрызнулся капрал и начал азартно поедать батончик.

– Рота, кру-гом! – скомандовал Близнер. – Ко второй рощице, которая возле холма, шагом марш!

Бен и Джо переглянулись и послушно зашагали в указанном направлении.

Они прошли километра три, то и дело останавливаясь возле катанских постов. Знакомые солдаты спрашивали Близнера, кого он ведет, и тот всякий раз подробно рассказывал, как ловко захватил настоящих шпионов.

Конечным пунктом их путешествия оказалсянебольшой временный городок, составленный из разборных домиков.

Там Близнер поздоровался еще с несколькими знакомыми, однако ничего рассказывать им не стал, видимо приберегая красноречие для доклада начальнику.

– Стой, раз-два, – скомандовал он, когда они подошли к одному из домиков. На его двери в самом верху красовалась деревянная табличка с трафаретной надписью «л-т Бабицкий», а чуть ниже от руки было добавлено:

«Без стука не входить – убью».

– Стойте напротив окна и ни гу-гу без команды. Понятно? – предупредил Близнер. Он осторожно приблизился к двери и негромко постучал.

– Входите! – крикнули из домика. Близнер вошел и, браво козырнув, гаркнул:

– Извольте посмотреть в окно, сэр! Приятный сюрприз!

– Сюрпризы от тебя не новость, Близнер, – ответил лейтенант, продолжая чистить детали разобранного пистолета. – Вот только не все они приятные.

– На этот раз – приятный, сэр, – с радостной улыбкой на вспотевшей мордочке заверил Близнер.

Бабицкий поднялся из-за стола и, подойдя к окну, посмотрел на двух лозианских дезертиров, измотанных и жалких.

– Что скажете, сэр?

– А я должен что-то сказать?

– Ну конечно, вы же обещали мне внеочередной отпуск за поимку диверсионной группы.

– А это, по-твоему, диверсионная группа?

– Ну а что же еще, сэр? Они мне сами признались, что пришли в расположение наших войск намеренно. Злой умысел, стало быть.

Бабицкий еще раз взглянул на пленных. Даже при богатом воображении представить их в качестве диверсантов он бы не смог.

– Какое при них было обнаружено снаряжение?

– Никакого, сэр! – бодро отрапортовал Близнер. – Они успели его спрятать.

– Где спрятать? – спросил Бабицкий. Он знал Близнера уже полгода и все никак не мог разобраться в этом солдате: то ли он какой-то необыкновенный хитрец, то ли просто болван.

– В овраге, сэр. Там много потайных мест.

– Этот овраг заполнен дерьмом, Близнер. Там очень трудно бегать и что-то прятать. Тебе когда-нибудь приходилось бегать по дерьму, Близнер?

Солдат задумался, наморщив лоб:

– Разве что в детстве, сэр. Но дерьмо было натуральное – свиное. Дело в том, что у моего папаши была ферма, так вот там…

– Пойдем, я взгляну на них поближе, – перебил его лейтенант и в сопровождении Близнера вышел из домика.

Подойдя к пленникам, он окончательно уверился, что это всего лишь замученные молодые солдатики, и никакие не диверсанты.

– Дезертиры? – спросил он.

– Нет, сэр, перебежчики, – ответил один из них.

– Перебежчики? А почему же перебежали? У республиканцев что, кормят плохо?

– Нет, сэр. Кормят нормально, но мы собирались служить в Катане, а наше судно с новобранцами угнали из порта. Вы, должно быть, слышали об этом случае…

– Да, слышал, – кивнул лейтенант, поглядывая на Близнера, который слушал пленников, раскрыв рот.

– К тому же у меня в Катане брат служит.

– Брат, вот как? Мы можем это проверить.

– Проверяйте, сэр, может, тогда нашим словам будет больше веры… К тому же есть еще одно значимое обстоятельство… – Пленный солдат покосился на Близнера, и лейтенант приказал тому отойти.

– Ну? – предчувствуя сенсационную новость, Бабицкий подался вперед.

– Рядом со мной стоит Бен Аффризи. Он убил командующего фронтом генерала Шморанга.

– Как убил? – не поверил Бабицкий.

– Кулаком, сэр. Одним лишь только кулаком.

– Ми-нут-ку, – с расстановкой произнес лейтенант. Чтобы все обдумать, ему требовалось время.

59

Вкоре после того как лейтенант Бабицкий сообщил вышестоящему начальству о двух перебежчиках, убивших республиканского командующего, к его домику бодро подкатил открытый джип с двумя сотрудниками армейской службы безопасности.

Машина резко затормозила, подняв столб пыли, и прямо через борт, словно застоявшаяся в неволе обезьяна, на землю выпрыгнул худощавый майор. Он приземлился на полусогнутые ноги и, выпучил глаза на пленников, спросил:

– Эти двое?

– Так точно, сэр, – ответил лейтенант и, подумав, добавил:

– Эти двое.

– Значит, говорите, убили старину Шморанга, парни? – уточнил майор, улыбаясь одной стороной неподвижного лица.

– Ага, – кивнул Джо.

– Славненько… Какие теперь планы? Что делаете вечером?

– Мы пока еще не определились, сэр. Мы же еще… не с вами.

– Та-а-ак, – протянул майор и, разогнув колени, стал выше еще на целую голову. – Ну, лейтенант, дознание я закончил, а если понадобятся еще какие-то сведения, я этих ребят вызову…

– А что с ними делать теперь?

– Теперь? А что делать. Оформляй их на штат в собственный взвод. Это ведь у тебя на прошлой неделе двое отравились календулой?

– Не календулой, дребизивом.

– Это еще хуже. Так что восстанавливай численность – бери их в свой взвод.

– Да, сэр. Спасибо, сэр.

– Ну а мне пора – в безопасности дыра на дыре. Выспаться и то некогда.

Снова подняв пыль, джип развернулся и уехал, а лейтенант немного растерянно поглядел на перебежчиков:

– Ну, сами слышали. Теперь вы солдаты армии Катана. Сейчас отправитесь мыться, потом получите обмундирование и штатный лист. Вот и все.

– Эй, послушайте, лейтенант! – воскликнул стоявший в стороне Близнер. – Вы тут так здорово все договорились и майора этого подключили, лупатого! А как же мой отпуск? Как же мой заслуженный и выстраданный отпуск?! А, я вас спрашиваю?

– Ты чего разорался, Близнер? Ты что, забыл, кто здесь лейтенант, а кто вонючка?

– Нет, сэр, я все помню. Я корректный солдат, сэр, но…

Бабицкий достал из кармана начатую пачку сигарет и, протянув Близнеру, спросил:

– Этого хватит?

– Эх, да чего уж там… – Близнер взял сигареты, но затем, вспомнив о капрале, добавил:

– И еще шоколадку, сэр. С меня ее Лендерс потребует.

– Шоколадку отдам позже.

Близнер не стал спорить. Забросив на плечо винтовку, он отправился обратно на пост.

– А вас я передам сержанту-хозяйственнику, – сказал Бабицкий, довольный тем, что спровадил Близнера.

Сержантом-хозяйственником отказался улыбчивый голубоглазый парень с планеты Метрополь.

– Вы не с Метрополя? – первым делом спросил он, когда двое оборванных перебежчиков появились у него в складе.

– Нет, сэр, – покачал головой Бен.

– Мы даже не знаем, где это, – добавил Джо.

– Вот, все так говорят, – вздохнул сержант и, поднявшись с кресла, украденного из какого-то богатого дома, пригладил редкие желтоватые волосы. – Пойдемте, выдам что положено, лишнего-то у нас нет… Только давайте сначала помойтесь – у меня тут и душ имеется, но с водой напряженка, так что особенно не плескайтесь.

– Не будем, – пообещали Джо и Бен.

60

Спустя два часа новообращенные солдаты армии Катана, чистые, сытые и наряженные в новое обмундирование, прибыли в походный арсенал, где им надлежало получить боевое оружие.

Сержант-хозяйственник отправился вместе с ними, чтобы помочь в общении с начальником арсенала капралом Гвальзадом.

– Без меня он вас придирками замучит, – заверил сержант. – Такая свинья лошадиная…

Гвальзад оказался невысоким мужичком с вытянутым лицом, украшенным, в верхней его части, кустистыми бровями, а в нижней – профессорской бородкой. Мутный взгляд капрала блуждал между небом и землей, а речь была скорой и неразборчивой.

– Ага-чего-пришли?

– Это новенькие, Гвальзад, – пояснил хозяйственник. – Перебежчики от республиканцев…

– То-то-я-смотрю…это… фигня-какая-как-будто-мы… это… не-знакомы-вовсе.

– Не об этом разговор, Гвальзад. Ребятам винтовки нужны.

Капрал кивнул и убежал в заставленное стеллажами помещение. Обо что-то споткнувшись, он упал и повалил ящики с амуницией.

– Никогда не пейте дребизив, парни, – посоветовал сержант-хозяйственник.

Наконец Гвальзад вернулся с двумя штурмовыми винтовками «барс», которыми воевали еще двадцать лет назад.

– А в республиканской армии нам давали автоматы «СХ», – не удержался от замечания Миллиган.

– Так это в штурмовом подразделении, – усмехнулся сержант-хозяйственник, – Там стрелять много приходится, да и в тебя все попасть норовят, а мы тут – полевые крысы, второй эшелон обороны. Солнце, воздух и…

– Дребизив! – с готовностью добавил Гвальзад.

– Ну это кому чего. Патроны где, хозяин горы?

– Вон, в углу в ведерке, – махнул рукой Гвальзад. – Только больше четырех горстей не брать.

После получения оружия сержант повел Джо и Бена в расположение их взвода.

– Откуда здесь столько мух? – поинтересовался Бен, когда они пересекали неглубокую балку. Насекомые вились над несколькими шарообразными кустами, то спускаясь к земле, то взмывая в небо.

– Мухи откуда? Это вам будет интересно – пойдемте покажу.

Джо уже догадывался, что там может быть. На это указывал все усиливающийся тяжелый запах.

– Это разведчики притащили вчера… Здесь его и кончили…

Бен и Джо молча стояли над трупом солдата-республиканца. Его живот был вспорот, и из него торчали окровавленные ассигнации по сто рандов. Денег было довольно много – несколько тысяч.

Хотя перед казнью беднягу, судя по всему, сильно били, и Джо, и Бен сразу узнали Урмаса Ломбарда. Как видно, сильное желание подзаработать подвело его, заставив слишком рисковать.

– Поначалу думали, что практикант. С виду-то молодой, но после при нем записи нашли о количестве убитых наших парней, и против каждого галочка – получил за него бонус или еще нет… Ну что, насмотрелись? Тогда пошли, а то мне уже возвращаться пора.

61

Биржевая акула первой величины Рудольф Доре очень доверял своей финансовой интуиции.

Его интуиции доверяли и многие его партнеры, у которых не было причин любить Доре. Впрочем, одно дело сам Рудольф и совсем другое – его интуиция, которая приносила миллиарды.

Перед очередным расширением сфер своего влияния несколько значимых фигур компании «Маркое» приезжали на остров к Доре и привозили ему наборы панорамных фильмов.

По сути, в них не было никакой профессиональной информации – все предложения излагались в сопутствующих документах, а видео – так, домашний фильм, куда попадали фермы, сельские пейзажи, загоны для скота или улицы небольших городов с трогательными вывесками вроде «Лучшая в округе кофейня Билла Страута, сына судьи».

Фильмы эти просматривались за легкими напитками и ни к чему не обязывающими разговорами, однако после просмотра Доре обычно подводил свой безошибочный итог.

– А вот и Горнео, дорогой Рудольф, смотрите, какие пальмы! – комментировал один из экспертов компании. – Туземцы, вы не поверите, за пару рандов могут в три секунды вскарабкаться на самую макушку!

– А какие там женщины, – вздохнул Браун, партнер Доре, не уступавший ему в силе. – Тридцать рандов – и две шестнадцатилетние крошки твои на всю ночь.

– Могу себе представить, – улыбнулся Рудольф, затягиваясь сигарой из водорослей. Он очень завидовал здоровью Брауна и делал вид, что и у него с этим делом тоже все в порядке.

Между тем Горнео показалась ему многообещающим объектом для вложений. Половину планеты занимали курортные зоны, а стоимость акций подобных предприятий очень зависела от природных условий. Пришел с моря ураган – акции упали. Но стоит синоптикам выдать хороший прогноз на длительное время – и акции снова будут в цене. А уж как манипулировать синоптиками и погодой, в «Маркосе» знали.

– А вот и Маникезе. Так себе мирок, ничего особенного, однако на бескрайних лугах его субэкваториальных зон растет редчайшее лекарственное растений пакса, – прокомментировал эксперт.

«Заткнись, дурак, без тебя знаю», – едва не произнес вслух Доре.

– Городок Лейм-Роуз. Маленький, игрушечный, а жители словно сонные мухи.

«Да-да, сонные мухи», – повторил про себя Доре, рассеянно скользя взглядом по экрану. Домики, магазины, машины…

«Ой, что это?!» – удивился Рудольф. Почти забытое ощущение вернулось к нему из прошлого. Еще не веря, что все это происходит с ним, Доре проверил эффект рукой – так и есть, это эрекция. Надежная, стабильная и многообещающая. Но отчего?

Рудольф осторожно покосился на партнеров. Уж не стал ли он гомосексуалистом? Уж не реагирует ли он на голос одного из этих мерзавцев?

Нет, к счастью, никто из присутствовавших не мог претендовать на его симпатию. Уроды. Просто отвратительные уроды.

– А нельзя ли отрывочек про Лейм-Роуз повторить еще раз, – попросил Доре.

– Нет ничего проще, дорогой Рудольф, – ощерился главный эксперт компании. – Сейчас возобновим…

– Кажется, дружище, вы почувствовали настоящую поживу? – спросил Браун, потягивая бирронский портвейн по двести пятьдесят рандов за один глоток.

– Да, что-то такое я почувствовал, – согласно кивнул Рудольф.

И снова побежали вполне обычные кадры, однако на этот раз Доре был наготове. Вот поля, вот леса, а вот на хрен никому не нужные озера и реки! И вдруг – тот же эффект!

Едва появилась улица и несколько прохожих, Рудольф снова почувствовал эрекцию!

«Веди свой флот, империя, до самых дальних звезд», – неожиданно вспомнил он слова старого гимна и почувствовал необычайный подъем, даже на физическом уровне. Брюки оказались просто малы. Да что там малы! Они катастрофически трещали по швам!

Оставшуюся часть просмотра Доре скомкал. Он попросил партнеров собраться завтра, сославшись на слабость, вызванную приближавшимся штормом.

Ему не особенно поверили, поскольку все знали, что на пятидесятиметровой мачте, стоявшей посреди острова, был размещен новейший деионизатор, гарантированно гасивший шторма на расстоянии в пять километров.

Тем не менее партнеры относились к интуиции Доре с уважением и покинули остров, пообещав вернуться завтра к часу дня, а Рудольф, оставшись один, снова запустил ролик.

Теперь он мог подробно рассмотреть, что именно в этих безобидных кадрах города Лейм-Роуза так его простимулировало.

Вдоль витрин бежала собака – это едва ли.

Мальчик ел мороженое – нет, в своей ориентации Рудольф не сомневался, но его дыхание участилось, когда он увидел обтянутые бриджами бедра, черную маечку, облегавшую рельефный бюст, и подстриженные каштановые волосы, едва касавшиеся плеч.

– Вот она, моя принцесса! – дрожащим голосом произнес Доре и, несмотря не жестокую эрекцию, улыбнулся.

Девушка повернулась в профиль и от этого еще больше выиграла. Пожалуй, в сравнении с фотомоделями ее прелести выглядели слишком пышными, однако это было то, что нужно. Ни добавить – ни убавить.

Остановив кадр, Рудольф набрал на интеграторе несколько цифр.

– Я слушаю, мистер Доре, – отозвался абонент.

– Есть дело, Кристофер. Приезжай ко мне.

– Завтра в девять будет нормально?

– Нет, приезжай ко мне сейчас же. Промедление подобно обрушению биржевых индексов…

62

Кристофер Раис был тем человеком, который обделывал для Доре всякие грязные делишки, поскольку часто самые простые решение были самыми выгодными.

Убийства, похищения людей, кража финансовых документов и секретной информации – все это было знакомо подручному Рудольфа Доре, и он не оставался без работы подолгу.

Через час Кристофер прибыл на остров в посланном за ним вертолете. На посадочной площадке его встретил секретарь Кричевский, который, сохраняя на лице выражение крайней таинственности, проводил гостя к боссу.

Доре встретил его там же, в совещательной комнате, не осмеливаясь отойти от остановленного на экране кадра.

– Здравствуйте, сэр, – поздоровался Раис и застыл в нерешительности, озадаченный лихорадочным блеском в глазах его работодателя.

– Проходи, чего встал… Проходи, у меня для тебя новое задание, притом весьма срочное.

Доре улыбнулся загадочной улыбкой.

– На Брайвере все в порядке? – на всякий случай спросил Кристофер.

– Да там все в порядке, – нетерпеливо махнул рукой Доре. – Твои ребята разыграли все как по нотам, и Геологический комитет сожрал липу, ничего не заподозрив. С этим все, Кристофер. Теперь новое дело – взгляни на экран.

– Ну… – Раис засунул руки в карманы и вздохнул. Он по-прежнему ничего не понимал. Прежние разговоры с Доре начинались иначе.

– Ты видишь эту крошку, Кристофер?

– Вижу, сэр.

– Она мне нужна.

– Привезти ее к вам? Нет проблем.

– Ты меня не совсем правильно понял. – Доре подошел к Раису и, взявшись за пуговицу его пиджака, с какой-то странной интонацией добавил:

– Хорошо бы убедить ее поехать ко мне по собственной воле. Поскольку, возможно, мне захочется оставить ее у себя надолго, а может… – Тут Доре звонко рассмеялся и, отойдя к стоянку, скушал кусочек персика. – А может, я даже оформлю с ней отношения… э-э… законно.

– То есть внешне все должно выглядеть прилично, – подвел итог Раис.

– Вот именно.

Кристофер еще раз посмотрел на экран. Девушка ему тоже нравилась, однако в ней не было ничего такого, из-за чего следовало бы мчаться в какой-то затерянный мир.

– Где она находится, кстати?

– Планета Манккезе, городок Лейм-Роуз… – произнес Доре и отметил, что даже от произнесения этих слов он получает удовольствие.

63

Первая ночь на новом месте выдалась тревожной. Несмотря на сытость, новые спальные принадлежности и накопившуюся усталость, Джо и Бен ворочались с боку на бок, и стоило только закрыть глаза, как накатывал кошмар.

Миллигану снился самоходный штуцер, который гонялся за ним по каким-то сумрачным коридорам, отвратительно цокая по полу острыми металлическими лапками.

Аффризи преследовали змеи из илистого оврага, где они с Джо пробирались к катанцам.

Уже под утро, когда друзьям удалось заснуть, неожиданно прозвучал сигнал тревоги и взводный стал колотить по стенам фанерного кубрика, требуя, чтобы солдаты поскорее выбегали строиться.

– Через три минуты прибудут транспорты! Пошевеливайтесь!

– Да какие транспорты, о чем он? – недоумевали солдаты, толкаясь в тесноте и то и дело наступая друг другу на ноги.

Наконец сонное воинство было кое-как выстроено в шеренгу, и всклокоченный лейтенант Бабицкий осипшим с перепоя голосом стал объяснять боевую задачу:

– Окруженный в городе враг неожиданно прорвался в нашем направлении и в нашем же направлении движется… В задачу взвода входит – окопаться и стоять насмерть.

– А где стоять насмерть, сэр? – поинтересовался капрал Лендерс, не особенно веря в такие ужасы. Тихая жизнь во втором эшелоне обороны притупила у него чувство опасности.

– На окраине Гринбурга.

– До Гринбурга далеко будет, – покачал головой Близнер. – Мы туда и к вечеру не дойдем.

– Я же сказал – транспорты подойдут! – рассердился Бабицкий и принялся осматривать свои карманы в поисках обоймы, которой недоставало в пистолете.

За рощей послышался гул масляного дизеля, и из балки, дымя, словно подожженная покрышка, выполз транспорт «сигма» – старая посудина, какие прежде служили десанту морской пехоты. Для удобства плавания у «сигмы» был заострен нос, а десантный отсек вмещал сто пятьдесят человек. Впрочем, на суше-это чудище смотрелось очень странно.

Взревев напоследок простуженным басом, двигатель заглох. Затем откинулась бронированная дверка командирского отделения и оттуда выглянул механик.

– Вы, что ли, в Гринбург едете? – спросил он таким тоном, будто искал попутчиков, чтобы отправиться по кабакам.

– Да-да, мы самые! – поспешно кивнул лейтенант. – Взвод, немедленно грузиться! Марш-марш, сонные свиньи! Не спать! – продолжал кричать лейтенант, шаря по карманам в надежде отыскать-таки злосчастную обойму. – Да куда же я ее задевал?

Так ничего и не найдя, он забрался в транспорт вместе со своим взводом и ахнул – в отсеке было страшно тесно, его люди туда еле залезли.

– Эй, водитель, а что у тебя в машине за мешки? Нам где помещаться, по-твоему?

– Это меня попросили подбросить по пути. Но вы не стесняйтесь, садитесь прямо на них, там внутри тряпки – не раздавите.

– Не раздавите… – пробурчал Бабицкий и с трудом захлопнул дверь. В десантном отсеке воцарился кромешный мрак.

– А свет где, водитель?! – крикнул он сердито.

– Так лампочки перегорели, а новых достать неоткуда! – радостно сообщил тот. – Ну едем, что ли?

– Едем! Чего же еще!

64

Путешествие на огромном десантном броневике чем-то напоминало плавание по морю. Транспорт то скатывался в очередную балку, то карабкался по пологому склону холма, потом снова устремлялся вниз, подпрыгивая на неровностях, от чего штабели пыльных мешков обрушивались на солдат, и тогда по адресу механика-водителя неслись самые изощренные ругательства.

Так продолжалось довольно долго, но неожиданно броневик встал как вкопанный и даже двигатель его заглох.

– Эй, чего там? – спросил лейтенант.

– Республиканские вертолеты… «Импалы», так их растак. Вот влепят ракету в борт, и сгорим здесь, как зайчики…

– Так ты загони машину в укрытие! – закричал Бабицкий.

– Да, в укрытие! Гони в укрытие! – заволновались солдаты.

– Мы и так в укрытии – не орите-то хоть! – крикнул в ответ водитель, и все притихли.

Джо Миллигану удалось добраться до одной из смотровых щелей, и он подтвердил:

– Точно, в лесу стоим…

– В лесу стоим… В укрытии, – разнеслось в темноте.

– Эй, кто это воздух портит? – возмутился Близнер. – Лендерс, это ты, задница толстая?

– Пошел вон, придурок! Ты мне, кстати, еще шоколадку должен!

– А это не ко мне. Это к нашему командиру… Сэр, помните, вы мне шоколадку обещали, чтобы я отдал ее Лендерсу, а то он мне из-за нее житья не даст…

– Ну конечно, это ты у нас без ничего обходишься! – обиделся капрал.

– Заткнитесь! – вне себя заорал Бабицкий. – Если не заткнетесь, всех перестреляю!

«Если обойму найду», – добавил он уже про себя.

Мотор снова заработал, и машина, резко дернув с места, опять покатилась по склонам и балкам, вверх-вниз, вверх-вниз.

– Мы уже в пригороде, – сообщил Джо.

– Мать моя, опять вертолеты! – прокричал из-за загородки водитель и погнал свой гусеничный корабль во весь опор.

В кромешной темноте десантного отсека Бен Аффризи очень хорошо представлял себе эти «импалы», ведь он видел их в работе.

– Неужели, Джо, мы погибнем от руки своих? – расстроенно пробормотал он, придерживая сваливавшийся на него мешок.

– Какие «свои», Бен? Свои – в этом трюме, а вертолеты уже не свои…

– Только не в нас! Только не в нас! – причитал кто-то. – Я не хочу сгореть среди этих мешков!

– Прекратить сопли! – потребовал Бабицкий, от волнения дав петуха.

– А-а-а! – завыл впереди водитель и стал бросать машину то влево, то вправо.

Бен зажмурился, вспоминая красивый полет пущенных вертолетами ракет, которые, живописно изгибая белые дымные хвосты, гнались за своей жертвой. Теперь этой жертвой был неуклюжий транспорт с неукомплектованным взводом отожравшихся лентяев.

Наконец последовал сильный удар в носовую часть транспорта – такой сильный, что Бен прикусил до крови язык.

– Ракета-а-а! – истошно заорали вокруг.

Второй удар пришелся прямо по крыше броневика, у Бена зазвенело в ушах.

«Вот как оно бывает на самом деле…» – подумал он, решив, что все кончено.

– Вторая! Вторая ракета!

– Добивают гады! Скорее наружу, иначе сгорим!

Распахнулись двери, внутрь хлынул дневной свет, а ему навстречу ринулись обезумевшие люди – все скопом.

Началась свалка, взвод выбирался из транспорта, словно зубная паста из сдавленного тюбика.

Как оказались снаружи, Бен и Джо не помнили. Они стали приходить в себя, лишь почувствовав запах цветущих люциний, вокруг которых как ни в чем не бывало вились красные шмели.

– Кажется, ничего не горит, Джо… – заметил Бен.

– Да вроде, – согласился тот, подняв голову.

Транспорт стоял, уткнувшись носом в основание срубленного им же бетонного столба, а сам столб лежал на корпусе машины, переломившийся в нескольких местах и державшийся только на стальной арматуре.

– Эй, так выходит, никаких ракет и не было? – проговорил Бен и, оглядевшись, поднялся на ноги.

– Выходит так, – согласился Джо. Другие бойцы взвода тоже стали разбираться в сложившейся ситуации, и вскоре Джо с Беном услышали крики несчастного водителя, которого от души молотили перепугавшиеся солдаты.

– Хватит, хватит, я сказал! – закричал лейтенант Бабицкий, размахивая пустым пистолетом и оттаскивая солдат от водителя.

Наконец ему это удалось, солдаты, тяжело дыша, подались назад.

– Эй, ты живой? – спросил лейтенант, наклоняясь над водителем.

Тот в ответ лишь слабо пошевелился, потом вдруг, словно подброшенный пружиной, вскочил на ноги и понесся к транспорту. Дверца кабины со стуком захлопнулась, взревел двигатель, броневик чуть подался назад, затем сорвался с места и помчался прочь, поднимая известковую пыль и страшно грохоча на неровностях разбитой дороги.

– Стой! – первым очнулся Бабицкий. – Стой, ты не смеешь нас бросать!

– Ты не смеешь нас бросать! – эхом повторили солдаты. Однако разобиженный водитель и не думал останавливаться. Еще несколько секунд тяжелый транспорт гордо мчался по дороге, но вдруг огненный столб подбросил его, словно картонную коробку, и мгновение спустя прогрохотал взрыв.

Солдаты попадали на землю, но больше взрывов не последовало. Потрясенные бойцы взвода обратили взоры на своего командира, ожидая от него разъяснений.

– Ну чего вылупились? – смахивая с берета пыль, сердито спросил Бабицкий. – На его месте должны были оказаться все мы.

– Выходит, этот парень нас спас, – произнес Бен Аффризи.

– Точно! – подтвердил капрал Лендерс. – А Близнер его ботинком в лицо колотил – ну разве не сволочь!

– Один я его, что ли, колотил?! – возмутился Близнер. – Все били…

– Тихо… – Лейтенант поднял руку, и все сразу умолкли, понимая, что взводный получает ценные указания.

– Да, сэр… Вынужденно сошли раньше, а наш транспорт подорвался на мине…

– На какой мине? – удивились в штабе.

– Точно не скажу, но «сигму» подбросило, как щепку. Думаю это «ЛОТ-300» или даже «500».

– Постой, лейтенант, а как называется улица, на которой вы находитесь?

– Улица?

Бабицкий прикрыл рукой портативное устройство связи и вопросительно взглянул на своих бойцов.

– Баумштрассе, дом пятнадцать, – с готовностью доложил Джо Миллиган.

– Баумштарссе, у дома пятнадцать, сэр, – повторил лейтенант.

– Дом пятнадцать?! Да как же вы туда забраться могли, вы ведь уже четыре фугаса проскочили! – поразился человек из штаба, потом задумчиво произнес:

– Может, у них запалы отсырели…

– Так что же нам делать?

– Что делать? А хрен его знает. Транспорт к вам посылать опасно, так что возвращайтесь своим ходом до дома четыре и там начинайте окапываться. И будьте внимательны, по нашим сведениям, этот сводный ударный батальон республиканцев еще не ликвидирован.

– Опасный контингент, сэр?

– Опасный? – Штабной человек нервно хохотнул. – Я полагаю, лозианцы и сами рады от них избавиться.

65

Отступление до Баумштрассе, четыре происходило довольно быстро, и по лицу взводного нетрудно было догадаться, что дела подразделения плохи.

– Давай быстрее, парни! – нервно оглядываясь, подгонял солдат Бабицкий, и те, обливаясь потом, тащили тяжелые винтовки и поднимали пыль, словно стадо диких животных.

– От кого бежим, сэр, если не секрет? – тяжело дыша, поинтересовался Близнер.

– Остатки ударного батальона… – честно ответил лейтенант. – Говорят, с такими лучше не сталкиваться.

Бежавшие рядом Джо и Бен переглянулись. Они поняли, что практически убегают от самих себя.

Бен даже заулыбался, а затем начал негромко похохатывать, представляя, как катанский взвод убегает от призраков вчерашних новобранцев, которые полегли на улицах этого злого городка.

– Эй, что это с ним? – спросил Бабицкий.

– Это у него нервное, сэр, – ответил Джо. – Сейчас пройдет.

Наконец взвод добрался до дома номер четыре и остановился, чтобы начать окапываться. И тут выяснилось, что ни у кого нет лопат.

– Ну и сами виноваты, – зло усмехнувшись, произнес лейтенант. – Штыками копайте. Хотели как полегче, да вот не получилось. Копайте, чего стали?

Джо и Бен первыми подобрали себе подходящее местечко и стали ковырять его штыками. Вопреки ожиданиям, работа шла быстро. В грунте оказалось много камней, и поддевать их штыками было довольно просто.

Часа за полтора круглый окопчик с тремя хорошо укрепленными бойницами был закончен, а его качество и добротность сейчас же привлекли внимание всех солдат взвода, которые продвинулись в своей работе не так далеко.

– Ни хрена себе! Это ж просто капитальная огневая точка! – почесывая живот под пропотевшей курткой, сказал капрал Лендерс. – Вы, ребята, прям как два экскаватора.

– Аффризи и Миллиган – молодцы, – похвалил лейтенант Бабицкий. – Всем делать как у этих парней.

Воспользовавшись случаем, бойцы взвода самовольно устроили перерыв, а трое из них, не говоря ни слова, отправились к ближайшему заведению, на запыленной вывеске которого было обещано лучшее в городе разливное пиво.

– Эй, вы куда?! – строго окликнул их лейтенант.

– Мы это… пописать! – ответил один солдат, в то время как двое других с завидным проворством сорвали штыками небольшой замок.

– Ничего они там не найдут, кроме дохлых мышей, – авторитетно заявил солдат со шрамом на лбу. – Здесь все вычистили еще в прошлом году.

Неожиданно со стороны магазина донеслись звуки, похожие на шум швейной машинки.

– Штуцер! – воскликнул Бен и первым побежал к вскрытой двери.

– Осторожно, не суйся туда! – предупредил его Джо.

– Да уж знаю.

Бен прижался к стене магазина и осторожно заглянул внутрь. На полу в луже крови дергались чьи-то обутые в ботинки ноги.

– Ну-ка отойди, – приказал ему подбежавший Бабицкий и, заглянув в магазин, выругался. – Пописали, называется…

Поняв, что дело неладно, бойцы взвода оставили недоделанные окопы и потянулись к магазину.

– Куда?! Куда претесь, а? Тоже пи-пи захотелось?! – закричал на них Бабицкий.

Видя, в каком состоянии командир, солдаты попятились и поплелись обратно к окопам.

Пока лейтенант докладывал о случившемся инциденте, все молча ковырялись в земле, лишь изредка косясь на три неоконченных окопа с брошенными на камни куртками.

Солнце быстро их сушило, выгоняя из одежды все, что могло напоминать о живых людях.

66

Как и следовало ожидать, никакого прорыва неприятеля не последовало, и после обеда за взводом прислали другой броневик.

К этому времени Джо и Бен успели соорудить проволочную петлю и за ноги повытаскивали из помещения магазина тела неудачливых мародеров. Лейтенант снова похвалил новичков, про себя отметив, что они единственные в целом взводе похожи на настоящих солдат.

Тела погибших положили прямо на броню и, прикрыв их куртками, так и доставили в расположение взвода.

После возвращения и позднего обеда Бабицкий ушел в штаб, а вернувшись, сказал, чтобы Бен и Джо отправлялись к начальнику отдела армейской службы безопасности.

– Вы должны его помнить – такой высокий с выпученными глазами.

– А что с нами не так? – осторожно спросил Джо.

– Да думаю, все в порядке. Я даже дал вам хорошую характеристику. Сказал, что вы ребята толковые.

– А он?

– А он сказал: «Я так и думал».

Делать было нечего, игнорировать приглашение начальника такого отдела рядовые Аффризи и Миллиган не могли.

В сопровождении незаменимого Близнера они пешком отправились в штаб и добрались до места уже в сумерках.

– Я вас здесь подожду, – сказал Близнер, присаживаясь на подножку штабной бронемашины. – А то сами вы обратно не доберетесь.

Оставив проводника, Джо и Бен поднялись на крыльцо, но были остановлены часовым.

– Оружие оставьте здесь, – сказал он, показывая рукой на длинный стол в подсобном помещении, где уже лежали пара пистолетов, короткий штурмовой автомат и огромный нож с алмазной пилкой. Джо с Беном подчинились и, оставив громоздкое оружие, прошли в указанный кабинет.

– А, явились, – сказал майор.

– Здравствуйте, сэр, – поздоровались солдаты.

– Значит, так. – Майор прикрыл папку с секретными документами и указал пальцем на Джо. – Твоего братца мы действительно нашли, правда, он сейчас в госпитале. Так что с этим все в порядке. А вот твоих родственников, Аффризи, в армии Катана мы не обнаружили.

– Но их там и не было, – удивился Бен.

– Ну да, конечно, – согласился майор. – Теперь по генералу Шморангу… Как вы его, говорите, убивали?

– Его один Бен убивал, – сказал Джо, решив, что сам он благодаря брату уже крепко устроен на новом месте, а вот Бену требуются дополнительные очки.

– Так как, Аффризи, вы уничтожили старину Шморанга?

– Я ударил его, сэр.

– Чем?

– Кулаком, сэр.

– И все?

– Да, все. Миллиган стоял рядом со мной, он может подтвердить.

– Да он-то подтвердит, куда ему деваться, – одними губами улыбнулся майор. – Но нам удалось заполучить протокол медицинского освидетельствования, и причиной смерти генерала Шморанга в нем названо пулевое ранение в голову…

Сказав это, майор уставился на Джо и Бена своими выпученными глазами.

– Что вы на это скажете?

– Ничего не скажем, – ответил Бен.

– А я скажу, – сказал Джо и шагнул вперед. – Шморанг большая шишка, он был просто обязан умереть геройской смертью. Разве можно писать, что командующий фронтом убит кулаком, да еще каким-то зеленым новобранцем…

– Все сказал?

– Все.

Майор выдержал долгую паузу, заставив Бена и Джо почувствовать себя неуютно, а затем произнес:

– Да, Миллиган, ты совершенно прав. Помимо ранения в голову, в протоколе указаны и другие повреждения – например, перелом носа и серьезные травмы позвонков шейного отдела. Ты боксер, Аффризи?

Бен отрицательно покачал головой:

– Нет, сэр. Но этот вопрос мне задавали и в республиканской армии.

– Кто? – тут же спросил майор.

– Какой-то полковник.

– Понятно.

Майор покрутил в руках карандаш, снова воцарилась тишина. Было слышно, как в коридоре, покашливая и чему-то смеясь, ходят штабные чины.

– Вот что я вам хочу сказать, парни, – заговорил наконец майор. – Мы набираем ударную группу для чрезвычайных действий на планете Сайгон. Слышали о такой?

– Нет, сэр.

– Ну, не важно. Почти вся планета – это мелководье с морской водой, содержащей огромное количество драгоценных металлов и много чего еще… Количество металлов и простота их добычи ставят планету Сайгон в ряд первостепенных стратегических целей. Понимаете меня?

– Нет, сэр, – честно признались бойцы.

– Мы хотим отправить вас на Сайгон. Вы там немного подучитесь и скоро, я думаю, будете полезны нашей армии. Скажу по секрету, – майор снова улыбнулся одной стороной лица, – платить вам будут очень много. К тому же для особенно удачливых бойцов предусмотрена заманчивая система бонусов. Как у снайперов, знаете?

Джо и Бен кивнули, одновременно подумав о судьбе Урмаса Ломбарда.

– Ну вот, вступительное слово закончено. – Майор посмотрел на часы. – Мы еще успеваем на вертолет, который доставит вас прямо в порт.

– Так быстро, сэр? – удивился Джо.

– А чего время тянуть? – усмехнулся майор. – Ничего, вы еще потом меня благодарить будете.

67

Забросив пакет с продуктами на заднее сиденье своего джипа, Бэкки захлопнула дверцу и, почувствовав чье-то присутствие рядом, резко повернулось. Возле ее машины стоял незнакомый человек.

– Как вы меня напугали! – воскликнула она, сердито сверкнув глазами на незнакомца.

– Прошу прощения, мисс, я вовсе не хотел пугать вас. Меня зовут Кристофер Раис, я здесь проездом.

– Ну, допустим, а от меня-то вам что нужно?

Бэкки смерила незнакомца неприветливым взглядом, отметив про себя, что он строен и высок, только в глазах его, несмотря на улыбку, таилось что-то недоброе.

– Просто я увидел красивую девушку, решил познакомиться.

– Я должна сплясать от радости? Валите отсюда, мистер, пока я не кликнула полицейского. У нас не любят приезжих. Можете запросто оказаться в участке.

– О, я надеюсь, до этого не дойдет, мисс Бэкки Шон.

– Вы знаете мое имя? Вот как, – девушка огляделась. – Откуда вам это известно? Уж не от Бена ли?

– От Бена? – Кристофер сделал вид, что удивился. – Кто такой Бен? Приятель или один из поклонников?

– Я считаю до трех, мистер Умник, и если вы не отвяжетесь, зову полицию.

– Хорошо-хорошо. – Кристофер поднял руки, как бы сдаваясь. – У меня к вам серьезный разговор, мисс Шон.

Бэкки уловила в голосе незнакомца какие-то настораживающие интонации, от чего ее сердце сжалось и похолодело. Этот человек не был похож на тех, кто приносит хорошие известия.

– Предлагаю отправиться в «Попугай». Это ведь у вас самое популярное заведение, не так ли? Там и поговорим…

– Нет, только не в «Попугай»! – категорически отказалась Бэкки. – Садитесь в машину, я отвезу вас в другое место…

Кристофер самодовольно улыбнулся и, обойдя джип, уселся на переднее сиденье.

– В жизни вы намного красивее, чем на видео, Бэкки…

– На каком видео? – спросила девушка, запуская двигатель. Затем резко отпустила сцепление и машина рванулась вперед, пробуксовывая и сжигая покрышки.

– Поставьте на автомат, это ведь удобнее.

– Я люблю все делать сама.

– Вы нервничаете, Бэкки. И привлекаете внимание. Видите, как смотрит на нас охранник у магазина… Не нужно этого. Не нужно.

– Заткнитесь, мистер… – резко ответила Бэкки, со скрежетом вписываясь в крутой поворот. Кристофер замолчал и стал смотреть в окно.

– Вот мы и приехали.

Джип остановился у дверей всегда малолюдного, но дорогого ресторанчика «Пигмей Барнстоу».

– Какое странное название, – заметил Кристофер.

– Выходите и приготовьте денежки. В этом заведении любят богатеньких.

Раис выбрался из машины, одернул дорожную куртку и, обойдя джип, предложил даме свой локоть.

Бэкки грациозно на него оперлась, словно на ней были не брюки, а вечерний туалет. Ей стало любопытно, что же за козыри спрятаны в рукаве у этого незнакомца.

– Мисс Шон! Сэр! – воскликнул распорядитель, едва пара оказалась в зале. – Какое счастье и какой удачный день! Желаете к окошку или к камину? Сегодня у нас «ференгассо с изюмом» и устричный салат под соусом из белого вина.

– Мы сядем в отдельном кабинете, – сказала Бэкки.

– О, отличный выбор. – Распорядитель поиграл на свету пальцами с идеальным маникюром и, пригладив безупречный пробор, двинулся вперед, скрипя стильными остроносыми туфлями.

– Прошу вас! – торжественно произнес он, распахивая дверь отдельного кабинета.

Гости вошли, и распорядитель ухитрился успеть каждому пододвинуть стул, а затем, выхватив откуда-то длинный блокнот, щелкнул позолоченной ручкой и приготовился записывать.

– Меню перед вами, господа.

– Если дама не желает для себя чего-то определенного… – Кристофер посмотрел на Бэкки.

– Не желаю.

– Тогда легкий обед на две персоны на ваш собственный вкус. Я вам доверяю, дружище.

– Будьте спокойны, вы останетесь довольны. – Распорядитель поклонился и выскользнул из кабинета.

– А здесь мило, – сказал Раис.

– Может быть, к делу?

Кристофер кивнул, достал из кармана сигареты и вопросительно взглянул на Бэкки.

– Курите…

Раис благодарно кивнул и, прикурив от серебряной зажигалки, откинулся на спинку удобного стула.

– Что бы вы сказали, мисс Шон, если бы вам предложили обучение в финансовой академии класса «экстра»?

– Что-то вроде Веннигса или Эльдорадо-Сентер?

– Да.

– Я послала бы такого добряка подальше. Подобный подарок не потянет даже мой отец, а он не бедный человек.

– Не бедный, – кивнул Кристофер и стряхнул пепел в хрустальную пепельницу.

– Я не верю в реальность такого предложения.

– И тем не менее этот шанс у вас есть.

– Кто же готов дать мне такую кучу денег?

– Один ваш поклонник.

– За красивые глаза?

– Да. За красивые глаза, красивую грудь, стройные ноги… Вы очень привлекательны, Бэкки, и вы это знаете.

– А может, я не желаю учиться на финансиста и вообще учиться? Может, я вообще тупа и не способна к обучению? – Сказав это, Бэкки улыбнулась.

– Вы улыбаетесь. А значит, мне не нужно отвечать на ваш вопрос.

– Сколько лет этому поклоннику, с которым, судя по всему, я должна буду спать?

– Шестьдесят или семьдесят – какая разница?

– Большая. Есть вещи, которые нельзя купить за деньги, мистер Раис.

– Например, любовь? – подсказал Кристофер.

– Ну вот, вы и сами все прекрасно понимаете.

– А как насчет любви к отцу? Любви к собственной семье?

Бэкки не успела ответить. Дверь в кабинет распахнулась, и на пороге возник распорядитель. Видимо, он ожидал увидеть какую-то интимную сцену, потому что на его лице нарисовалось крайнее разочарование.

– Прошу прощения, – произнес он. – Вот ваш, лучший в сезоне, заказ! Леопольд, заходи!

Леопольдом оказался официант, который вкатил в кабинет двухъярусный сервировочный столик, на котором не было свободного места.

– Вот и обещанные устрички! А вот ромбалино с коньяком! Крикеты и суассу! И ференгассо с изюмом! Ах, это ференгассо, это просто какая-то предутренняя дрема, честное слово!

Распорядитель продолжал что-то восклицать и размахивать руками, а Бэкки смотрела на свои сцепленные пальцы, стараясь выглядеть спокойной. Однако о каком спокойствии можно было говорить, если этот мерзавец сказал что-то об отце и о семье!

– Довольно, мы уже все поняли! – остановил распорядителя Раис и сунул ему кредитку в сто рандов. После этого гостей оставили одних.

– Так что вы говорили про мою семью? – напомнила Бэкки.

– О, боюсь, вы не правильно меня поняли. Вашей семье никто не угрожает, но вот финансы вашего папочки со вчерашнего дня находятся в плачевном состоянии.

– С чего это вдруг? Отец всегда был очень аккуратен, и его фабрика никогда не оставалась без заказов…

– Это, безусловно, так, – согласно кивнул Кристофер, – и Терри Шон отличный хозяин, однако он взял в банке большой кредит и поручился всем своим имуществом, включая дом и земельныеучастки.

Сказав это, Кристофер наколол на вилку оливку и забросил ее в рот с таким видом, будто это была сама Бэкки.

– Банкир Фельдман приятель отца, и у них никогда не было никаких разногласий…

– До вчерашнего дня все так и было, но теперь «Фельдман Ришар банк» поменял своего владельца, а ваш батюшка, доверяя своему банкиру, не удосужился настоять на нескольких обязательных пунктах договора, так что теперь банк может потребовать возвращения кредита в любой момент…

– И все это только для тоге, чтобы заставить меня трахаться каким-то стариканом? – не поверила Бэкки.

– Ну, – Кристофер развел руками, – в общем, да.

Бэкки задумалась. То, что говорил этот Раис, было похоже на правду, однако все равно требовало проверки. А если правда? Готова ли она жить с каким-то отвратительным уродом, пусть даже он принимает ванны из золотых монет?

– Мне нужно время, мистер Раис, – наконец произнесла она. – И если дела нашего семейного бизнеса обстоят именно так, как вы мне описали… вы должны подготовить мне договор по полной программе: авансовые платежи, ответственность сторон и так далее.

– Сделаю все, как вы прикажете, мисс Шон.

– Как прикажете? – Бэкки откинулась на спинку стула, взяв с тарелочки половинку ференгассо, покрутила его в руке, но есть не стала и положила обратно. – С чего такая услужливость, мистер Раис?

– Может так сложиться, мисс Шон, что вы станете супругой моего хозяина и, кто знает, возможно, даже человеком, к которому со временем перейдет вся его империя…

– Так… я буду не просто наложницей? – уточнила Бэкки.

– Скажем так: ничего исключать нельзя. Ничего… Бэкки молча кивнула и поднялась из-за стола.

– Мне нужно идти… Все так неожиданно… Давайте встретимся завтра здесь же – в четыре часа.

– Как скажете, мисс Шон…

68

Когда судно-челнок, пробившись через плотную облачность, начало снижаться, Бену показалось, будто они падают в море.

Кругом была одна только вода, где-то бирюзовая, где-то лиловая, а где-то иссиня-черная.

– Наверное, здесь есть острова, – предположил Джо.

– Хотелось бы надеяться, а то я боюсь глубины.

Мимо проскочила двойка истребителей – к их присутствию пассажиры челнока уже привыкли. На Сайгоне велись активные боевые действия, и обе стороны конфликта держали ухо востро.

Наконец опоры судна коснулись какой-то тверди, однако в иллюминаторы по-прежнему была видна только вода – до самого горизонта.

Двигатели отключились, и в салоне стало непривычно тихо. Лишь редкие шаги в корабельных переходах да журчание хладагента в магистралях системы кондиционирования доказывали пассажирам, что они не оглохли

Открылась дверь, и появился судовой офицер.

– Господа, мы на Сайгоне. Трап спущен, так что милости просим на выход.

Пассажиры поднялись с неудобных десантных скамеек и, подобрав баулы с вещами, стали пробираться к выходу. Всего в челноке летело около сорока человек, но только Джо и Бен были здесь новичками, о чем свидетельствовала их мешковатая полевая форма. Остальные возвращались в свои части после отпусков, командировок и госпиталей.

– Интересно, нас всех в одно место повезут? – спросил Бен. Джо лишь пожал плечами, дескать, сейчас все узнаем.

Когда они спустились по трапу, выяснилось, что челнок сел на бетонную платформу, которая покоилась на четырех уходивших в глубину металлических опорах.

– Прямо стол какой-то, – покачал головой Бен и расстегнул ворот – после кондиционированной атмосферы челнока здесь было довольно жарко. – Ну и куда теперь?

– Пойдем за остальными, другого варианта я не вижу.

И приятели стали спускаться дальше – по винтовой лестнице, торопясь догнать ушедших вперед попутчиков.

– Смотри, вон он транспорт! – заметил Джо, указывая на бронированный катер на воздушной подушке, в который, по предъявлении документов, пропускали пассажиров челнока. Однако когда Джо с Беном подошли к проверявшему документы сержанту, тот, даже не заглянув в их солдатские удостоверения, сказал:

– Вам не сюда, парни.

– А куда же? – спросил растерянный Миллиган.

– Вас, наверное, в 110-ю бригаду прислали.

– И кто же нас заберет?

– Я не знаю. Должны прислать какого-нибудь шизика.

С этими словами сержант шагнул в салон катера и захлопнул тяжелую дверь.

Взревели моторы, башня с зенитными пушками развернулась в сторону солнца, и катер стал отходить от причала.

– Эй, друг! – обратился Джо к солдату в выгоревшем обмундировании. – Ты не подскажешь, как нам попасть в 110-ю бригаду? И вообще, здесь есть старшие офицеры?

– Офицеры есть, но тут только механики и обслуга – это же КОМПОРТ-2.

– А-а-а… – протянул Джо, ничего и не поняв.

Они с Беном переглянулись и одновременно пожали плечами. Несмотря на ветерок, становилось все жарче, к тому же хотелось пить, да и поесть тоже не мешало.

Издалека донесся звук мотора, работающего на высоких оборотах. Джо покрутил головой и первым заметил белый след от небольшого быстроходного судна, которое неслось прямо к платформе.

На мачтах качнулись локаторы. Стоявшие по углам платформы башенные орудия стали разворачиваться в сторону возможной угрозы, однако, признав своего, вернулись в исходное положение.

– Интересная штукенция какая, – сказал Бен, когда судно приблизилось. Было видно, что оно летело, едва касаясь воды, и маневрировало только с помощью аэродинамических рулей.

Все, кто оставался без дела, подошли к краю платформы, чтобы посмотреть на это чудо – как видно, даже местным такое судно казалось необычным.

Безусловно, в его основе лежал спортивный глиссер, только значительно увеличенный в размерах. По бокам корпуса располагались огромные турбины, которые вращали винты и издавали невообразимый вой.

Когда до причала оставалось метров пятьдесят, глиссер выпустил тормозные щитки, и судно резко сбросило скорость, подняв при этом трехметровый вал воды.

– Эй, это за вами приехали?! – крикнул солдат в выгоревшей куртке.

– Мы не знаем, – ответил Джо.

– Больше здесь никого нет! Спускайтесь скорее, пока этот придурок не выбрался на причал!

– А он что, опасен? – поинтересовался Бен.

– В 110-й бригаде все опасны. Скоро вы сами в этом убедитесь…

Приятели подобрали свои баулы с вещами и, спустившись на несколько ступенек, оказались на залитом водой причале, который мгновение назад окатило волной от глиссера.

Теперь судно с заглушенными двигателями покачивалось в полуметре от бетонной стены, а из-под откинутого пуленепробиваемого колпака вылез его пилот. На нем был кожаный шлем и плотно подогнанные очки, кожаная жилетка на голое тело и широкие армейские штаны, неровно обрезанные чуть ниже колен.

Пилот радушно улыбался, демонстрируя отсутствие двух передних зубов.

– Миллиган и Аффризи? – спросил он.

– Так точно, сэр, – отозвались солдаты.

– Добро пожаловать на Сайгон, ребята. Прыгайте на палубу, я отвезу вас к мамочке.

Джо и Бен нерешительно потоптались на месте, прикидывая расстояние от края причала до скользкой покатой палубы глиссера.

– Ну же, парни! Неужели мне придется вытягивать катер на сушу?

Наконец решившись, первым прыгнул Бен. Он поскользнулся и с грохотом приземлился на судно всем телом. Пилот радостно заржал и показал большой палец.

Бен поднялся и, держась за невысокие поручни, с трудом распрямился.

– Бросай! – крикнул он Джо, и тот один за другим перекинул ему баулы. Затем прыгнул сам.

Прыжок у него получился не намного лучше, и это для пилота стало новым поводом к веселью.

Устав смеяться, он откинул позади себя второй защитный колпак и сказал:

– Прыгайте и надевайте шлемы, только пулеметы, пока не скажу, не трогайте.

Протиснувшись в не слишком просторный отсек, Джо и Бен устроились на узких крутящихся креслах, а свои сумки по совету пилота забросили в пустые арсенальные ниши.

Пластиковые шлемы показались им узковатыми, однако ремни удалось подрегулировать. Связь работала хорошо, и дальнейшие инструкции пассажиры стали получать через наушники.

– Короче, парни, справа от вас рукоятки привода пулеметных станков – за них не хвататься. Если боитесь разбить морды, держитесь за поручень, который перед вами. В пути старайтесь не визжать попусту и не вопить, что вам очень жить хочется, потому что жить на Сайгоне хочется всем… А сейчас, пока будут закрываться колпаки, вы можете сказать ваше последнее слово. В смысле – задать вопросы.

– Как долго мы будем в пути, сэр? – спросил Бен, глядя, как свободный от работ персонал КОМПОРТа, перегибаясь через поручни, следит за глиссером.

– Если без приключений, то в сорок минут уложимся. Но так редко бывает… И, кстати, обращайтесь ко мне – «капрал Бойм».

– Есть, сэр.

– Поехали…

69

Когда капрал Бойм запустил двигатели, Джо и Бену стало ясно, почему связь между членами экипажа осуществлялась по радио.

Рев, которые издавали длинные, похожие на сигары турбины, казалось, проникал в самые кишки, а когда глиссер начал разгоняться, на пассажиров стала действовать сильнейшая перегрузка.

Одно мгновение – и посадочная платформа с причалами осталась далеко позади, а судно мчалось по водной глади, слегка подрагивая от ударявших в плоское днище волн.

На высоких оборотах шум турбин оказался уже не таким ужасным. Бен стал вертеть головой, ему было интересно, почему так сильно разнятся цвета отдельных участков моря.

– Это из-за разной глубины и грунта дна, – пояснил пилот, неизвестно как следивший за пассажирами.

– Понятно, – обронил Бен, придерживая вопрос, который его мучил. Бена интересовало, какие именно приключения могли помешать им быстро добраться до места службы.

Решив начать издалека, он спросил:

– Скажите, сэр, а какие-нибудь занятные звери здесь водятся?

– Занятные? – переспросил капрал и расхохотался, как там, у причала, когда Бен грохнулся на палубу. – Занятные водятся. Например, тетрацефал. Он живет на небольших глубинах – это там, где вода зеленоватая.

– А на что он похож?

– Взрослый тетрацефал может достигать двадцати метров и весить до пяти тонн. Треть его длины – голова с вытянутыми челюстями…

– О, так он, наверное, хищник!

– Ты проницательный малый, Аффризи. Он таки жрет всех, кого встретит!

– А нам он не угрожает?

– Сожрать вместе с судном не сумеет. Но если столкнуться с ним на большой скорости, не поздоровится никому…

Услышав такое, Бен замолчал, стараясь представить себе тетрацефала, однако у него получался только зеленый крокодил или скользкий гурийский пиннель с отвратительным желтоватым брюхом.

Неожиданно в нескольких метрах от правого борта вода вздыбилась, словно от взрыва, и в небо стартовала ракета каплеобразной формы.

Бен и Джо закричали во весь голос, а ракета между тем вдруг распахнула некое подобие крыльев и зависла над мчащимся глиссером, закрыв своими перепонками полнеба.

Бен задрал голову, завороженно взирая на это чудовище, которое имело огромные черные глаза и смотрело ими, как казалось Бену, только на него.

Потеряв ход, чудище отстало и, сложив крылья-перепонки, снова нырнуло в воду.

– Что, парень, оно тебе подмигнуло?! – воскликнул капрал Бойм.

– Что это было?! – в один голос спросили Бен и Джо.

– Прыгун, так его разэдак! Главная добыча тетрацефалов.

– Но он летал, сэр! – напомнил Джо. – Он летал, как птица!

– Ну, допустим, не как птица, а как кусок дерьма. Он не птица – он, наверно, моллюск или улитка. Эдакая большая пурикара, осьминог со сросшимися щупальцами.

– Но как он взлетает?

– Воду выдавливает, как реактивный двигатель, и выпрыгивает, спасаясь от хищников, а потом еще мешок свой опустевший растягивает и планирует, сволочь. Продуманный зверь, что ни говори.

Не успел капрал замолчать, как справа, однако уже на достаточном расстоянии от глиссера, один за другим стартовали еще два прыгуна.

Один из них даже вытащил с собой небольшого тетрацефала, который успел ухватить прыгуна. Оказавшись в воздухе, терацефал разжал челюсти и плюхнулся обратно, а прыгун совершил низкий полет над волнами и ушел в воду, почти не подняв брызг.

– Кажется, мы попали в район охоты… – сообщил капрал. – Тетрацефалы охотятся большими командами – по несколько сотен штук. Окружают прыгунов и гонят их к центру. Скоро здесь столько крови прольется…

Глиссер продолжал двигаться прежним, как казалось пассажирам, курсом.

Прыгуны то и дело появлялись и снова исчезали, а тетрацефала приличных размеров удалось увидеть только раз. Он прихватил раненого прыгуна и практически разрубил его пополам своими страшными челюстями.

– Эх, щупают нас… Щупают… – неожиданно сообщил пилот. Глиссер чуть качнулся и изменил направление.

Джо и Бен ничего не спрашивали, решив пока помолчать.

– Снова щупают, видать, другого дела у них нет! – через несколько минут повторил капрал и снова поменял курс.

– А кто, простите, сэр, нас щупает? – осторожно поинтересовался Бен.

– Радары, так их разэдак. «Морские охотники» барражируют, поживы себе ищут… Как тетрацефалы…

И снова потянулись тревожные минуты ожидания неизвестного. Капрал то и дело менял направление, и в конце концов, когда Бену показалось, что все самое неприятное позади, Бойм спросил:

– Ну что, пехота, стрелять-то приходилось?

– Да, сэр, – неуверенно ответил Джо Миллиган, а Бен ничего не сказал, пытаясь понять, к чему клонит пилот.

– Там справа рукоятки – помните, я говорил?

– Да, сэр.

– Потяните их на себя – турели сами выйдут…

Джо, а затем и Бен выполнили приказание. Пулеметные станки на шаровых опорах поднялись в зенит, а спустя несколько мгновений капрал Бойм активизировал электрические приводы бронированных колпаков.

– Теперь вертеться можно только с педалями, парни. Давите правую – крутитесь в правую сторону, давите левую – влево. Вверх-вниз двигать руками. Все поняли?

– Все поняли, сэр! – прокричал Бен подрагивающим голосом.

– Ты чего это? – спросил Джо.

– Боюсь я чего-то… – ответил Бен. – Как представлю, что мы вывалимся, а эти тетрациклины на нас нападут…

– Не бойся, парень, если нам не повезет, тетрацефалам ничего не достанется, – «успокоил» Бена капрал Бойм. – Внимание! Ракета уже в пути!

– Да какая же ракета?! – не выдержал Бен.

– «RX-10». Так себе ракетка – в семи случаях из десяти ее можно обмануть.

– А в трех?!!

– А в трех – не удается, – спокойно ответил капрал, и глиссер лег на правый поворот. Пассажиры отпустили пулеметные гашетки и попытались схватиться за поручни, однако оба слетели с кресел и крепко ударились о размещенные на стенках патронные короба.

– Держись, пехота! Вы чего такие неосторожные?

– Так пулеметы же! – сплевывая кровь, отозвался Джо.

– Пулеметы пока не трогайте – сейчас от них мало толку.

Неожиданно обороты турбин упали, и глиссер, выпустив тормозные щитки, стал зарываться в воду.

– Зачем вы это делаете, сэр?! – завопил Бен. Он был уверен, что, пока глиссер мчался с большой скоростью, они находились в относительной безопасности, однако теперь, когда стали слышны плеск волн и порывы ветра, судно беззащитно.

– Не орать, пехота! Я же предупреждал! Смотрите лучше вперед… Это интересно…

«Да уж куда интереснее…» – подумал Бен и начал старательно таращиться в небо, пытаясь разглядеть ракету.

Сам снаряд он не увидел, но тянувшуюся за ним ниточку дымного следа различил.

В какой-то момент ракета сделала небольшую горку, и тогда турбины глиссера взревели с уже знакомой Джо и Бену силой, а корпус судна задрожал, словно решил выпрыгнуть из клепочных соединений.

– Я ее вижу! Я ее уже вижу – она рядом! – подал голос Джо Миллиган, однако из-за жуткого рева его никто не смог услышать даже по радио.

Глиссер благополучно разогнался, а в сотне метров позади него поднялся белоснежный столб воды.

– Мы победили! Мы победили! – перекрикивая друг друга, заорали Джо и Бен.

– Пока еще нет, парни… – заметил капрал. – Приготовьтесь, со стороны солнца – пара «голубей мира».

– Что такое голуби, сэр?

– Штурмовики «G-1A»… Стрелять, только когда вы их увидите! Внимание, левый поворот!

На Джо и Бена снова навалились перегрузки, однако они к этому были готовы, и, как только судно вышло из поворота, оба вцепились в пулеметные гашетки.

Заметив силуэт, Бен открыл огонь. Голубоватые трассеры ушли далеко в сторону, а рядом с глиссером пробежала дорожка фонтанов.

Джо тоже вступил в бой, дав несколько пристрелочных очередей. Затем он нажал на педаль и, резко развернувшись, открыл заградительный огонь, пресекая атаку низко летевшего штурмовика.

Боевая машина качнула крыльями и ушла от верной очереди в корпус.

– Внимание – правый поворот и «стоп»! – крикнул в микрофон капрал и, развернувшись, резко выпустил тормозные щитки.

Соскочившая с подкрылков штурмовика самонаводящаяся бомба беспомощно закрутила рулями, однако развернуться в воздухе не смогла.

Она ухнула в воду в двадцати метрах от левого борта, подняв фонтан воды и грязи – взрыв поднял грунт с самого дна.

А капрал уже снова разогнал турбины, чтобы сорваться с места, которое взял на прицел второй штурмовик. Целый рой снарядов из авиационной пушки вспенил воду, и два из них врезались в корму.

Проскочив мимо глиссера, штурмовики пошли на разворот, чтобы сделать второй, более удачный заход.

– И сколько это может продолжаться, сэр? – в отчаянии спросил Бен.

– Пока у них не кончится боекомплект, или пока вы их не подстрелите…

– А большой у них боекомплект?

– По шесть бомб и по четыре тысячи снарядов к пушкам. Ракеты можно не считать – это оружие дальнего боя…

– Хреново наше дело, сэр, – вмешался Джо. Во время очередного падения с кресла он рассек лоб и теперь был вынужден все время вытирать кровь рукавом.

– Это война, парень…

– Война-то война, а они вон возвращаются… – уныло произнес Джо, глядя, как стелются над самыми волнами Два летающих хищника. На их лакированных синих боках играли солнечные блики, и это только добавляло им сходства с лоснящимися морскими животными.

– А давайте прямо на них… – неожиданно предложил Джо.

– Как это? – не понял капрал.

– Прямо в лоб, а то если бегать будем, они нас все равно утопят…

– Давай, капрал! – крикнул Бен, который понял, что замышляет Джо. – Это наш единственный шанс!

– Ну, как скажете, господа. – Бойм, довернув руль, повел глиссер навстречу охотникам. Он намеренно сэкономил немного мощности и добавил ее, когда, по его мнению, пилоты штурмовиков навели пушки на судно.

Снаряды огненным роем понеслись вперед, однако, проскочив над маневренной целью, ушли в воду. Раздосадованные пилоты давили и давили на гашетки, однако момент был упущен, а Бен с Джо добились того, чего хотели, – отвлекли их внимание.

– Правый, Джо! – крикнул Бен, и две турели дружно ударили по выбранной цели.

– Есть! Вы его приложили! – крикнул капрал и стал разворачивать глиссер.

Только теперь Джо и Бен увидели подбитый штурмовик, который из последних сил тянул над морем, затем коснулся воды и куски его плоскостей стали разлетаться по сторонам. Поднялись тучи брызг, и оставшаяся без крыльев машина закачалась на волнах.

– Давай ближе! Мы ему сейчас добавим! – стали требовать удачливые стрелки.

– Нет, парни, если мы его окончательно потопим, второй штурмовик не отвяжется, пока с нами не посчитается.

– А так он не посчитается?

– Нет, он будет кружить здесь, пока не подоспеет помощь.

С этими словами капрал развернул глиссер и погнал его прежним курсом.

70

Весь путь Бэкки Шон от маленького Лейм-Роуза на Маникезе до делового Шинстоуна на планете Блике был сплошной демонстрацией финансовых возможностей мистера Доре.

Она и шагу не сделала по полу или палубе, где ходили простые пассажиры. Все суда, арендованные или являвшиеся собственностью мистера Доре, стартовали только с VIP-площадок, и повсюду все без исключения диспетчерские пункты давали им «зеленую улицу».

Из попутчиков рядом с Бэкки находился только Кристофер. Он был вежлив и предупредителен, а также следил за тем, что подавали официанты, и первым осматривал каюту, которая выделялась для важной гостьи.

От скуки и в ожидании безрадостных перспектив своей жизни Бэкки бесконечно предавалась воспоминаниям о последних годах в Лейм-Роузе.

Родителям она сказала, что выиграла конкурс на стипендию в финансовой академии Веннигса. Отец был очень удивлен, но в то же время и горд. Он признался, что как-то не замечал за дочерью пристрастия к экономическим наукам, однако с охотой поверил весьма путаным рассказам Бэкки, поскольку возникшие у него было проблемы с банковским кредитом удалось легко уладить. Новые хозяева банка оказались людьми весьма порядочными и, выслушав доводы мистера Шона, согласились не изменять условия кредита.

– Вот ведь какие хорошие и понятливые банкиры, дочка, – неустанно повторял мистер Шон. – Мне даже стыдно – я ведь посмел подумать о них плохо…

Только мать отнеслась к новости о стипендии недоверчиво. Она все смотрела на Бэкки, словно стараясь что-то прочитать на лице дочери, однако ни о чем не спрашивала. И Бэкки была ей за это благодарна.

Подруга Бэкки – Агата отнеслась к новости равнодушно. Только ей Бэкки рассказала все как есть.

– Если у тебя нет никого, кто для тебя что-то значит, поезжай к этому денежному мешку. Может, из этого выйдет что-то хорошее. Может, он не протянет долго и оставит тебе все деньги.

– У меня уже есть договор. Через полгода я смогу оставить его – к этому времени отец выплатит весь кредит, а я получу пятьсот тысяч.

– Ну вот видишь, возможно, он тебе даже понравится. – Агата улыбнулась. – Многие девушки предпочитают зрелых мужчин или в твоем случае – очень зрелых…

Как оказалось, Агата тоже уезжала из Лейм-Роуза. Куда-то на Триверс, где жили братья ее отца. Причины отъезда она толком объяснить не могла, но заверила Бэкки, что обязательно пришлет ей весточку, если та оставит свой адрес.

– Но куда его направить?

– Присылай сюда, а мама перешлет его на Триверс.

Теперь все это было позади. Путешествие подходило к концу, и уже скоро Бэкки должна была встретить своего «суженого».

Впрочем, оставался шанс – и это было отражено в договоре, – что она не понравится мистеру Доре и тогда сможет вернуться домой, получив компенсацию в пятьдесят тысяч кредитов.

Это был бы лучший выход для Бэкки, но она в него не очень верила. Уж если этот Доре влюбился в изображение на видеоролике, то оригинал будет ему более чем по вкусу. Бэкки знала, как она действует на мужчин. – Даже Кристофер, который был подчеркнуто любезен и официален, впивался в нее страстным взглядом, когда ему казалось, что она этого не видит. Но она видела. Она все видела.

Иногда, чтобы развлечься, Бэкки будто невзначай каралась его бюстом и чувствовала дрожь, которая пробегала по телу Раиса. Он трепетал в ее присутствии, однако старательно это скрывал.

71

Рудольф Доре, конечно, постарался предстать в наилучшем виде, но выглядел, по правде говоря, не очень, хотя и не был таким уж омерзительным, каким его рисовала себе Бэкки.

Лысоватый дяденька в дорогом костюме. Очень предупредительный и улыбчивый. Он уверенно принял руку Бэкки, когда она сходила по трапу доставившего ее спаггера.

Когда спаггер еще только подлетал к острову, Крис-ТОфер успел рассказать ей о владениях своего босса. И еще он сказал, что мистер Доре теперь уже склонен сделать Бэкки предложение. Именно поэтому еще в порту, в VIP-апартаментах, ею занимались парикмахеры, стилисты и дизайнеры, которые сделали из Бэкки настоящую королеву острова Доре.

Вечернее платье, эксклюзивные духи, изысканные Драгоценности, доставленные из мест, названия которых Бэкки ни о чем не говорили, – все это придавало ей уверенности и позволяло почувствовать свою значимость.

Вокруг было много холеной публики, в основном немолодых джентльменов и их юных, усыпанных брильянтами спутниц. Все выкрикивали поздравления, и Бэкки, у которой от такой резкой перемены слегка кружилась голова, улыбалась невпопад и на ходу оценивала дворец мистера Доре.

Теперь, вступив в эти владения, она понимала, для чего потратила так много времени на свои туалеты.

Коридор, образованный двумя рядами гостей, притом только самых важных, казалось, никогда не кончится. Рудольф раскланивался налево и направо, время от времени щупая себя свободной рукой ниже пояса.

Как только его мечта, его принцесса и волшебница, ступила на остров, эрекция Рудольфа стала еще более отчетливой и контролируемой.

«Женюсь! Теперь-то уж точно женюсь!» – говорил себе Доре, понимая, что в его возрасте это уникальный шанс и великое счастье.

В самом большом зале, где были накрыты столы для предстоящего банкета, при появлении ослепительной Бэкки заиграли сразу два оркестра.

Затем зазвучали фанфары, и все стихло. Гости замолчали, наступила торжественная тишина.

Откуда-то появился человек в тяжелой красной мантии и белом парике с косичкой. Он встал перед Бэкки с Рудольфом и, раскрыв перед собой толстую книгу, принялся читать.

Бэкки не сразу поняла, что процесс бракосочетания уже начался, а когда разобралась, только шевельнула бровями, подумав: «А какого хрена? У меня что, есть какие-то варианты?» И на вопрос чиновника магистрата ответила:

– Согласна…

На этом церемония закончилась, и оркестры заиграли бравурный марш. Гости стали рассаживаться за столами, а целая армия официантов с набриолиненными головами и безупречными проборами стала разносить угощение. Последовали первые тосты, однако молодые, по инициативе жениха, выскользнули в дверь, спрятанную за тяжелой портьерой.

– Я тебя хочу, любовь моя… – горячечно бормотал Доре, хватая Бэкки за разные места и загораясь еще сильнее.

– Ну хорошо, хорошо. Мы ведь муж и жена – пойдем хотя бы в спальню… И…

– Что "и", любимая? – трясясь от вожделения, прошептал Доре.

– Ну, какой-нибудь свадебный подарок, что ли… Ведь ты, дорогой, я слышала, довольно богат?

– Довольно богат? – переспросил Рудольф и театрально рассмеялся. – Да я не просто богат, я один из держателей акций всего мирового финансового рынка! А подарок, что ж – изволь! Ты увидишь, что Рудольф умеет быть щедрым.

С этими словами Доре потащил молодую жену по бесконечным коридорам, пока они не оказались в спальне, которую специально готовили к приезду Бэкки.

Кровать новобрачных представлялась эдаким кораблем, где хватило бы места для посадки нескольких боевых истребителей. Над всей ее полезной площадью тройным каскадом нависал балдахин из шелка, тканой шерсти и какой-то дорогой соломенной циновки.

– Взгляни сюда, любовь моя! – воскликнул Доре, указывая на стоявший посреди спальни столик, на котором лежала черная бархатная коробочка величиной с книгу.

– Что это? – спросила Бэкки.

– Открой и посмотри, – улыбнулся Рудольф, и пока Бэкки возилась с замочком, он хватал ее за ягодицы и жмурился от удовольствия.

Стараясь не обращать внимания на действия супруга, Бэкки справилась наконец с коробочкой и, распахнув ее, увидела огромное, восхитительной красоты колье, а под ним розовый листочек бумаги, который оказался паспортом на изделие от ювелирной фирмы «Корнелли&Жавьерт». В нем после перечня всех использованных камней с указанием их веса в каратах сообщалось, что покупка оформлена на миссис Бэкки Доре и является ее личной собственностью. А чуть ниже значилась уплаченная за «безделушку» сумма: четыре миллиона шестьсот сорок пять тысяч рандов.

– Да уж, столько за меня никто бы предложить не смог, – произнесла Бэкки и другими глазами взглянула на Рудольфа. Теперь отдаться ему надлежало еще и из чувства благодарности.

– Ну что же, давай наконец сделаем это, – устало произнесла она.

– Да, любимая! Да! – воскликнул Рудольф. – Я только переоденусь во что-нибудь более удобное!

И он убежал в другую комнату, оставив молодую супругу одну.

Оглядевшись, Бэкки нашла то, что искала, – барный столик со спиртным.

Сосуды со всякой слабоалкогольной водичкой она решительно отодвинула в сторону, выбрав небольшую бутылочку с неизвестно как затесавшимся сюда кальвадосом.

Из закуски были только какие-то неизвестные фрукты, и Бэкки, подобрав те, что посочнее, принялась готовить себя к «ночи любви».

Вскоре появился и сам Доре. Когда Бэкки взглянула на него затуманившимся взором, она отметила, что ее супруг был одет во фланелевую пижаму лимонного цвета, причем штаны топорщились спереди так, будто туда поместили посторонний предмет.

«Тот еще старикашка», – подумала Бэкки. Затем сделала еще глоток обжигающего напитка и, покачнувшись, громко объявила:

– Ну иди, мой пупсик! Иди и возьми свою Бэкки! – Молодая супруга сделал шаг, другой, затем ноги ее заплелись, и она рухнула на пол.

72

110-я бригада была рассредоточена на большом пространстве, контролируя сооруженные на мелководье опорные пункты, называемые здесь башнями.

У республиканского соединения, противостоявшего 110-й бригаде, тоже было сколько-то башен, и все боевые действия между ними заключались в бесконечных шахматных партиях по захвату вражеских опорных пунктов и удержанию своих.

Разрушать башни при штурме ни одна, ни другая сторона не решались, поскольку без них удержать захваченный район было невозможно, а потому война велась самыми простыми способами, которые сами местные называли «тонкой ручной работой».

Джо и Бена доставили в подразделение, которое обороняло сразу две расположенные недалеко друг от друга башни, называвшиеся Близнецами.

Сержант, взявший шефство над новичками, выдал им новое обмундирование и поинтересовался, удобно ли им в нем.

– Позже получите специальную обувь, поскольку бегать, делать сальто и падать на камни вы должны со всеми удобствами…

– Неужели все это нам придется делать? – спросил Бен.

– Если бы только это, парень. Кстати, зовите меня Мо. Звания здесь не любят, на это уходит много времени…

– Как это? – в свою очередь удивился Джо, с интересом рассматривая ремешки на рукавах куртки.

– Ну, например, ты кричишь: Садок, под тобой Мо и три паблика! Садок сразу прыгает на один ярус вниз и бьет ножом ближайшего паблика… Паблик – это республиканец. А если ты начнешь кричать «лейтенант Саденбер, помогите сержанту Мотлю, он находится на один ярус ниже вас и дерется с тремя солдатами республиканской армии…» Что будет с беднягой Мо, пока вы будете передавать такое длинное сообщение? Паблики разделают его шкуру на ленты произвольной длины…

Джо и Бен, решив, что сержант шутит, заулыбались.

– У нас тоже будут клички, сэр? – поинтересовался Джо.

– Не думаю. С вами все ясно Джо, Бен. Бен и Джо. У меня другое дело – Сириосвасум Мотль. Ну разве такое выговоришь?

После примерки обмундирования сержант повел новичков в жилое помещение, которое находилось в самом основании башни.

По мере того как они спускались по узким каменным лестницам, воздух становился все более холодным и сырым.

Жилое помещение оказалось обыкновенным подвалом с низким потолком. Здесь тоже было сыровато, однако плесенью не пахло – наоборот, система естественной вентиляции подавала сюда по стенным каналам свежий просоленный ветер.

– Привыкнете, – сказал сержант, заметив вытянувшиеся лица новичков. – Вы здесь только спать будете. Вот эти две кровати – ваши.

– Но тут одни только матрасы, сэр!

– Да, они из искусственных материалов. Обычное белье здесь истлевает – климат неподходящий.

Сержант хлопнул ладонью по матрацу, и из-под него, словно изумрудные брызги, посыпались десятки или даже сотни каких-то насекомых.

Джо и Бен отпрыгнули в стороны, не удержавшись от вскриков, а сержант Мотль невозмутимо пожал плечами и сказал:

– Морские тараканы. Только и всего. Ах да, затычки-то я вам забыл выдать…

– Какие затычки, сэр?

– Для ушей и задницы, – с серьезным видом пояснил Мо. – Случается, ночью эти гады заползают куда попало. Просто беда…

Сержант вздохнул. Затем посмотрел на перепуганных солдат и рассмеялся.

– Ну до чего же вы, салаги, все одинаковые. Шучу я. Ладно, пойдем на выучку к Бешеному Ллойду.

– А что он будет с нами делать? – на всякий случай поинтересовался Бен.

– Ллойд будет избивать вас длинной гибкой палкой.

– Ага, – кивнул Бен, и они с Джо обменялись понимающими взглядами. Дескать, научились разбираться в местных шутках.

Однако это была не шутка.

73

Чтобы попасть к Бешеному Ллойду, сержанту Мотлю пришлось перевезти новичков на соседнюю башню.

Она была на пару ярусов ниже, чем та, на которой побывали Бен и Джо, но раза в полтора шире.

На ее плоской крыше стояли две платформы с турельными пушками, которые могли разворачиваться для стрельбы по воздушным и надводным целям. Между турелями находился радиолокационный пост, состоявший из трех вращавшихся с разной скоростью антенн. Они предупреждали об угрозе с воздуха, а сами прятались в бронированной скорлупе, где их не могли достать осколки и шрапнель.

Никакой активности на башне замечено не было, из чего Бен и Джо сделали вывод, что здесь мало что случается.

У небольшого каменного причала тоже никого не оказалось.

Вслед за сержантом Джо и Бен поднялись на причал и пошли по сумрачным коридорам с такими же, как и в первой башне, отсыревшими стенами.

В одном из крохотных помещений, куда заглянул Мотль, сидел сухощавый солдат. На нем была майка с оттянутыми лямками, широкие форменные штаны и разбитые штурмовые бутсы. Солдат увлеченно точил длинный нож и поначалу даже не обратил внимания на вошедших.

– Привет, Ллойд, – поздоровался сержант и, сунув руку в узкую нишу, достал бутылку с мутноватой жидкостью.

– Здорово, Мо, – не прерывая своего занятия, отозвался солдат. – Что за люди?

Сержант сделал пару больших глотков, отер губы рукавом и поставил бутылку на место.

– Да вот, пополнение к нам.

– Пополнение? – Ллойд впервые оторвал взгляд от своего ножа и посмотрел на новичков. – Только двое?

– Да. Пока двое.

– Так что, погонять их?

– Ну да, для этого и привез. Только пусть налокотники наденут и шлемы, а то в кровь побьются…

– Шлемы надо, – согласился Ллойд, вставая и снимая с гвоздя на стене куртку. – И налокотники надо, и наколенники…

Убрав нож в висевшие тут же ножны, Ллойд еще раз испытующе взглянул на новичков, а Бен зачем-то сказал:

– А мы это… еще не обедали…

– Это хорошо, что не обедали. С непривычки можно и изблеваться, – заметил сержант.

– Точно, – подтвердил Ллойд. – Ты давай, Мо, возвращайся к себе, а я потом тебе сообщу, что и как…

Сержант кивнул и ушел. И Бену с Джо сразу стало как-то страшно и одиноко.

Ллойд вывел их в коридор и проводил на нижний ярус. Там в жилом помещении, похожем на то, что новички видели в первой башне, он подобрал им шлемы и облегченные доспехи.

Сам же вооружился длинной и гибкой палкой, похожей на бильярдный кий. На конце ее болтался на ремне деревянный шар. Шар был небольшой – с крупное яблоко, однако и Джо, и Бен понимали, что может сделать этой колотушкой такой жилистый здоровяк, как Бешеный Ллойд.

– На первый раз забрала можно опустить, вы еще многого не умеете. А задача ваша состоит в том, чтобы увернуться от удара. Я буду наступать и бить вас по спинам, если вы не обернетесь. Поэтому лучше всего вам двигаться боком или спиной вперед, иначе проспите удар.

– А куда же нам бежать, сэр? – спросил Джо.

– А вот по коридору и до самого верха. Думаю, за сегодня сделаем прогонов пятнадцать, больше вам не выдержать. Ну а нормальной считается сотня прогонов за день… Готовы?

– Как будто да, сэр, – неуверенно ответил Джо.

– Ну тогда побежали…

74

Обучение всегда нелегко, а уж то, чему учили в бригаде, и подавно. Что, например, делать, если бежишь вниз по узкой лестнице, где и двоим не разойтись, а навстречу враг?

– Стрелять нужно, – ответил Бен, когда ему задал такой вопрос сержант Мотль.

– Ты выстрелил, он выстрелил, неизвестно кому тут больше повезет, а тебе уже на пятки наступают – ты в проигрыше в любом случае.

– Что же делать? Взлетать, что ли?

– Правильно.

– Но как? – в один голос спросили Бен и Джо.

И сержант показал как. Он заставил Бена подниматься по лестнице бегом, а сам неожиданно выскочил из-за поворота. И прежде чем Бен успел что-либо предпринять, внешне нескладный Мотль перелетел через голову Бена и аккуратно приземлился на лестницу позади него.

– Ух ты! И я так тоже смогу?!

– Конечно, если только научишься падать на каменные ступеньки, – ответил сержант. – Прыгнуть может каждый, а вот не сломать ноги – это посложнее будет.

После недели освоения техники полета над головами врагов и десятков прогонов с участием Бешеного Джо и Бен стали ощущать, как из их тел уходит скованность-ее выбивали деревянная колотушка Ллойда и уроки Мо по приземлению на крутые каменные ступени.

– Ты можешь споткнуться и не удержаться на ногах, однако разбиться на лестнице ты не имеешь права.

– Как же это сделать?

– Скользи… Стань доской на высокой волне…

С этими словами Мотль ласточкой взлетел над ступенями, однако вопреки опасениям Бена и Джо скатился, вытянувшись, словно жердь, подставляя под удары ступеней то бронежилет, то налокотники или подошвы бутсов.

– Обалдеть! – произнес Джо и покачал головой. – Сколько же всего у вас фокусов?

– Достаточно. Главное – уметь применять их в бою, – сказал Мотль, поднимаясь по лестнице. – Ну что, давайте попытайтесь подстрелить меня в полете, когда я буду через вас прыгать…

– Вчера у нас это почти получилось, – напомнил Джо.

Предыдущий день они целиком потратили на одно и то же упражнение: сержант пролетал над обоими учениками и они должны были успеть щелкнуть ударником автомата.

– То было вчера. Какой, кстати, вы сделали вывод?

– Надо стрелять сразу с разворотом и… за спину.

– Как-то слишком путано, Джо. Ну давайте попробуем…

И снова Джо и Бен отошли вниз, на исходную позицию, а затем побежали вверх, держа оружие наготове и в любой момент ожидая появления Мо.

В мутноватом свете синих фонарей снова мелькнул знакомый силуэт, и ученики вскинули автоматы, чтобы успеть подстрелить мишень на лету – они уже знали, что сержант проносится очень быстро.

Джо и Бен резко развернулись и щелкнули пустым оружием, однако ожидаемого звука приземления Мо на лестницу не последовало.

– Эй, вы убиты, – послышался его голос откуда-то сверху. Ученики подняли головы и увидели, что Мотль «прилип» к стенам, упершись в них шипами бутсов.

– Вот это номер! – Бен опустил руки. – Ты просто непобедим, Мо. Наверное, когда противник знает, что ты идешь на приступ, он сразу сдает очередную башню.

Сержант спрыгнул на ступени и, покачав головой, ответил:

– Не совсем так, парни. Но иногда одного имени достаточно, чтобы бой прекратился и обороняющиеся оставили башню.

– Они уплывают?

– Да.

– И вы не стреляете им в след?

– Нет, они же объявляют сдачу башни. Зачем стрелять? Если мы нарушим данное слово, в следующий раз они не будут сдаваться так легко.

– Но ведь в этом-то и есть главный смысл – не сдаваться и стоять до конца, – возразил Джо.

– Нет, главный смысл в захвате всего района, в контроле каждой башни, а для этого нужно сохранить людей и переигрывать противника умом. Наши штабники – настоящие гроссмейстеры, они не станут жертвовать ценными фигурами без нужды.

– Значит, если обороняющая башню команда видит, что крепость не удержать и неоткуда ждать подкрепления, она уходит?

– Да. Именно так.

– А атакующие дают ей уйти.

– Точно. Ведь если обороняющиеся будут стоять насмерть, атакующей команде придется положить куда больше народу.

– Вот как все непросто, – покачал головой Бен. – Очень уж все здесь не похоже на то, что мы видели в полевом подразделении на второй линии обороны.

От такого сравнения Мо засмеялся. Видимо, он знал, о чем говорил Бен.

– Ну что, давайте еще разок? Попробуете подстрелить старину Мо?

– Мы-то попробуем, только у «старины Мо» снова найдется какой-нибудь фокус. И как можно так прилипнуть – я не понимаю.

75

На следующий день были только прогоны с Бешеным Ллойдом. Занятия с Мо не проводились.

Сержант убыл на задание вместе с несколькими ветеранами бригады.

Они вернулись к вечеру, измотанные, с двумя ранеными и одним убитым.

Джо и Бен не удержались, чтобы не пристать к сержанту с расспросами, когда тот сидел на причале, задумчиво глядя в воду.

– Привет, ребята. Как прошел день?

– У нас нормально. Вы-то как?

– Да и у нас ничего. Вот только Кордобес наскочил на шальную пулю… – И, посмотрев на своих учеников, Мо добавил:

– Честное слово – на шальную, Кордобес был слишком хорош, чтобы так проиграть.

– Но что там было? Вы начали штурм, и он оказался неудачным?

– Да. Когда осталось два яруса, выяснилось, что силенок маловато.

– Оборонная команда была слишком многочисленной? – не унимался Бен.

– Нет. Просто там был сам Крамер. А Крамер – это фигура.

– Неужели он сильнее тебя, Мо?!

– Сильнее, Бен. Таких, как я, он ест на завтрак, – ответил сержант и грустно улыбнулся. – Когда-то он убил самого Бади Вестайлера.

– Мы о нем ничего не слышали, – сказал Бен и посмотрел на Джо.

– Да, – подтвердил Джо.

– Это было года четыре назад, когда Крамер был только лейтенантом, а сейчас-то он носит капитанские погоны. – Мотль взял отслоившийся от камня осколок и бросил его в воду. – Сам я их драки не видел, но, говорят, Крамеру немного повезло – Бади поскользнулся в луже крови…

– И как же вы разошлись с Крамером в этот раз?

– Очень хорошо. – Сержант улыбнулся. – Он прошиб ножом мой бронежилет, но я успел приложить его бутсой, иначе бы крышка. И он сказал мне: ты стал быстрее, Мо.

– И что дальше?

– Ничего. Мы спустились вниз, выловили из воды тело Кордобеса и вернулись.

– Да-а, – протянул Бен, не в силах произнести больше ни слова. Джо тоже молчал, сидя рядом с сержантом.

Ветер к ночи совсем ослаб, и по опытупрожитых здесь дней приятели знали, что это предвещает бурю.

Такую погоду здесь любили. В бурю никто не мог подкрасться к башне и, перерезав часовых, начать штурм. А вот в тихие ночи некоторые бойцы не могли заснуть. В каждом плеске им слышалось приближение врагов, таких же стремительных и хитрых, как они сами.

Днем тихая погода таила еще и другие неприятности. Торпеда-диверсант могла «подкрасться» по дну и выпустить шрапнельную ракету. Та неожиданно выпрыгивала из воды и била по крыше башни градом стальных шариков.

Если на крыше не оказывалось людей, доставалось антеннам и зенитным турелям. Но случалось, что накрывало и бойцов бригады.

Последний раз это произошло три дня назад на Большом Близнеце.

Джо и Бен занимались «на прогонах» и почти не обратили внимания на хлопок, а потом им навстречу пронесли раненого солдата. Бешеный Ллойд прекратил занятия и повел их наверх, чтобы показать изрешеченные антенны и скрученный в штопор ствол одной из турельных пушек.

– Многие любят расслабиться под солнышком, а это опасно, – сказал тогда Ллойд. – Лучше уж вздремнуть в сыром подвале. На моей памяти там шрапнелью еще никого не убивало.

– А скажи, Мо, вы с республиканцами все друг друга знаете? – снова заговорил Бен. Необычные отношения между противными сторонами удивляли его.

– Тех, кто часто бывает в бою, знают все. И свои, и чужие.

– И вы ведете себя как приятели?

– Приятели? Нет, далеко не приятели. Иногда кто-то кого-то подстрелит, и раненый, подлечившись, начинает искать встречи со своим обидчиком, чтобы отомстить. Я считаю это дуростью, но такое случается довольно часто.

– Но этот Крамер, Мо… – Бен глубоко вздохнул. – Если он самый сильный, то как же можно ему противостоять?

– Он не самый сильный. Он один из лучших. Кроме него у республиканцев есть Додо, Агустиньо, Манон…

– А у нас?

– У нас – Лемешев, Ксавьер… потом еще – Гринланд. Это не люди, а взведенные пружины. Никогда не знаешь, что они начнут делать сначала – стрелять или бить ножом. Стиль мастера в его непредсказуемости.

Джо и Бен еще немного посидели с сержантом Мотлем, затем отправились ужинать. К еде обитатели башен относились трепетно.

– Еда здесь единственное удовольствие, – говорил Ллойд. – Спим мы в сырых тряпках, мочимся через перила, поэтому хотя бы супчик должен быть как в городском ресторане. Благо морепродуктов навалом.

И действительно, крабы, шеншели, краснолапики на дне мелководья водились в изобилии. Там же росли и всякие подводные овощи, а также клубни, которые отваривали и жарили. Кое-что годилось даже на салаты. Готовили бойцы поочередно, и практически все делали это мастерски, словно соревнуясь друг с другом.

После ужина Бен и Джо спустились в жилое помещение, чтобы подогнать доспехи для завтрашних занятий. От ежедневных тренировок ослабевали ремни и ломались застежки, а такой пустяк в бою, как неустанно повторяли Мо и Ллойд, мог запросто привести к гибели.

А еще ученики понемногу привыкали к шипованным ботинкам – штурмовым бутсам. Джо и Бен надевали их по вечерам и ходили до отбоя, понемногу постигая это нелегкое искусство.

В подвале они обнаружили капрала Бойма, который доставлял их в бригаду из КОМПОРТа.

Бойм редко задерживался в расположении бригады, поскольку то и дело совершал на своем глиссере рискованные рейды. Капрал возил почту, переправлял секретные донесения или дефицитные запчасти к катерам и пушкам. Дел было невпроворот.

– Здорово, ребята. Как служба?

– Здравствуйте, сэр. Понемногу втягиваемся.

– Синяков-то много?

– Хватает, – сказал Джо, и они с Беном засмеялись. На второй неделе обучения им все еще изрядно доставалось от колотушки Ллойда.

– Ну и хорошо. Станете настоящими бойцами – будете по стенкам бегать, а мне вот, видите, не пришлось…

– Ранение? – уточнил Бен, садясь на свой матрац.

– Да какое там ранение. – Капрал махнул рукой. – Дурак я.

– Дурак? – осторожно переспросил Джо. – В смысле упустили момент?

– Да нет. Я же сказал – дурак. Бойцу надо быть дерзким, тогда он неудержим в атаке, понимаете?

– Ага.

Капрал оттянул очки и почесал лоб.

– А у меня дерзость эта зашкаливала. То во время штурма я в окно «лифт» сделаю, то наоборот ворвусь на ярус, когда там пабликов до хрена. И, что интересно, дурак-то я не простой, а везучий. Другого бы на месте изрешетили с десяти стволов, а меня только в окошко выбрасывали… Тоже считай – «лифт».

– Но вы отлично водите глиссер, сэр. Не каждый уведет судно из-под ракеты или бомбы, – заметил Джо.

– Ты так думаешь? – с надеждой спросил капрал.

– Да что значит думаю – я это видел!

– Точно, – поддержал приятеля Бен. – Я тоже этому свидетель.

– А ведь и правда, – засмеялся Бойм и хлопнул себя по коленям. – Я же тут единственная фактическая связь с внешним миром! Говорю же, везучий я. Меня ведь еще на Декстере должны были прирезать!

– На каком Декстере?

– На родине, парень, на родине! Декстер – это моя родная планета… Материк Фрориска, город Ингвергаген… Я ведь там одно время здорово преуспевал. Имел шикарную тачку, дом на побережье.

Глаза капрала затуманились, он мечтательно вздохнул.

– У вас был свой бизнес, сэр? – спросил Бен, продолжая заниматься амуницией.

– Да. «Дом наслаждений Дода Мартина» назывался. Восемь номеров люкс и тридцать четыре услуги в прайс-листе…

– Это вроде публичного дома?

– Ну нет, не скажи. В публичном доме обыкновенные шлюхи, а у меня люди встречались с виртуальными партнерами. Идеальными любовниками своей мечты, понимаешь?

– Не-а.

– Ну это когда из твоего подсознания считываются образы любовников, с которыми ты встречаешься в своих мечтах.

– Так это, наверное, очень сложно, да и дорого.

– Конечно, и сложно, и дорого. – Капрал важно кивнул и снял с головы очки, от которых на его лбу осталась красная полоса. – Для таких дел используются синусоидальные психогенераторы параллельного возбуждения.

– И что дальше? – спросил Джо, которого так заинтересовал рассказ капрала, что он даже забыл про сломанные застежки налокотников.

– Да не хватило мне денег на эти самые синусоидальные генераторы, – признался капрал и горестно махнул рукой. – Мне друг один обещал деньжат подкинуть, да не успел. Полиция его взяла. Сел на восемнадцать лет… А мне пришлось выкручиваться, поэтому денег хватило только на имитацию аппаратуры. Кресла, шкафчики, лампочки, проводку.

– А как же идеальный любовник? Как же его считать без аппаратуры-то?

– Ха, вы не знаете старину Бойма, – самодовольно заулыбался капрал. – Я придумал, что буду заниматься только женской клиентурой, причем богатой ее частью, а роль виртуальных и идеальных любовников отвел парням из борцовского клуба. Они потешали публику на всяких представлениях и были не прочь иметь дополнительный заработок. Я им его предоставил.

– Но, сэр, неужели ваши богатые клиентки с этим согласились?

– Нет. – Капрал снова самодовольно улыбнулся. – Они, конечно, ничего не знали. Я давал им таблетку наркотика, уверяя, что это всего лишь стимулятор воображения. Он верили и погружались в кайф. Потом в номере появлялся борец и принимался за дело. Натуральные ощущения, скрашенные действием наркотика, давали нужный эффект. После окончания сеанса все дамы были в восторге. Мое заведение стало популярным. Жены крупных политиков, высокопоставленные геи… Деньги лились рекой, но потом одна из клиенток заполучила нехорошую болезнь, и возникли проблемы. К счастью, я нанял хорошего специалиста, и он не только вылечил ее, но и объяснил причину заражения необычайно высокой степенью достоверности виртуального любовника.

Я отвалил этому парню пятнадцать тысяч – было ради чего стараться. А негодяю, что нарушил правила гигиены, разбили морду мои охранники. И снова жизнь потекла, как медовый ликер…

Тут капрал прервался и снова вздохнул, вспоминая былое.

Джо и Бен, не дыша, ожидали продолжения рассказа. Они были молоды, и разговоры на подобные темы им нравились.

– Ну а потом опять случился казус. Две клиентки «залетели». Причем до поры я даже не знал, от кого из работников. Снова пришлось нанимать того ловкого парня, и он быстро решил проблему с одной дамой, опять же сославшись на высокую степень достоверности. Мол, от самовнушения это. А со второй фокус не прошел. Она была женой парня, который заправлял в полудюжине крупных банков, и у них не было детей. Клиентка уперлась, что это для нее лучший подарок и она обязательно будет рожать, поскольку давно мечтала о детях.

Я немножко покумекал и решил, что пока ничего страшного не происходит, раз этот ребенок клиентке нужен. Не знаю, что уж там она наговорила мужу, но только положенные девять месяцев я продолжал качать ранды и думал, что так будет всегда. Но потом эта мадам родила мальчика. Черного как уголь карапуза, папой которого оказался здоровенный нубиец – он уволился и уехал из города еще за месяц до этого события…

– И что потом? – нетерпеливо спросил Бен.

– На другой день ко мне явились ребята, которых нанял муж этой дамы. Но они меня не застали – я, как услышал шум потасовки, когда они разбирались с моими охранниками, так сиганул в окно в чем был и помчался куда глаза глядят. Но представьте себе, этот банкир поднял на ноги всю полицию, всех частных сыщиков и гангстеров, объявив за мою голову огромную награду. К тому же он заморозил все мои деньги, и я остался в одной только пижаме, как беглый пациент из сумасшедшего дома.

– И как же вам удалось ускользнуть, сэр?

– Пробрался в порт и спрятался в вентиляционной системе транспортного корабля. Потом, после взлета, выбрался и сдался капитану, подарив ему свои часы. В первом же порту снова сбежал с судна, никому не сказав ни слова, поскольку капитан, по-моему, догадался, кто я такой, и собирался сделать на мне хорошие деньги.

Одним словом, я завербовался в армию, понимая, что даже на передовой у меня будет больше шансов выжить. Закончив свой рассказ, капрал замолчал, а Джо с Беном тоже какое-то время сидели молча.

– Какая сложная у вас история, сэр, – сказал Бен.

– А у кого она простая? На чужую войну просто так не попадают.

– Это точно, – вздохнул Джо Миллиган и принялся выгибать застежку налокотника.

76

День за днем, ночь за ночью новая жизнь Бэкки Доре приобретала свой собственный ритм.

Она привыкала заученно улыбаться и терпеть мужа в постели, получив за это целый штат прислуги, массажисток, парикмахеров, стилистов и множество других специалистов по красоте, о которых она прежде даже не слышала. Плюс ко всему – неограниченный кредит во всех магазинах Шинстоуна. О чем еще мечтать молодой жене?

Время от времени у Бэкки появлялась мысль закрутить интрижку с кем-нибудь из слуг, но все мужчины в доме были какие-то невнятные. Возможно, на эту роль подошел бы Кристофер Раис, однако он приезжал на остров нечасто, при этом старательно избегал Бэкки. Раис был готовой жертвой – стоило лишь выбрать момент и поманить его пальцем.

Утром Рудольф уехал в Сити по делам, а часам к пяти уже вернулся.

– Дорогая, как ты сегодня себя чувствуешь? – спросил он, входя в будуар супруги.

– Спасибо, Рудольф. Все в порядке, – ответила Бэкки, поспешно запахивая халат. Она не собиралась дарить мужу больше, чем это было необходимо.

– Дорогая, сегодня ко мне приедут несколько знакомых – для небольшого совещания. Если ты выйдешь на минутку к гостям блеснуть своей красотой… – Рудольф подошел к Бэкки вплотную и потянул носом аромат ее кожи. – Ты прекрасна, дорогая… До чего же ты прекрасна!

– Ты говорил о гостях, Рудольф, – напомнила Бэкки, отстраняясь.

– Просто выйдешь выпить коктейль… Обожаю смотреть, как у этих псов текут слюнки!

– Хорошо, я выйду. А теперь оставь меня, пожалуйста, я должна привести себя в порядок.

– Конечно, дорогая, конечно, – отступая к двери, произнес супруг. – Королева… Очаровашка!

Когда он вышел, молодая супруга облегченно вздохнула и уселась перед зеркалом. Понемногу она привыкала быть королевой.

Нажав на столике перламутровую кнопочку, Бэкки мысленно досчитала до пяти – именно столько требовалось проворной служанке, чтобы добежать до госпожи.

– Слушаю, мадам, – произнесла та, неслышно появившись из боковой двери.

– К половине шестого мне нужно одеться. У мистера Доре ожидаются гости… Вызови… – Бэкки покрутила в воздухе пальцем, однако так и не смогла вспомнить, какие же специалисты ей нужны. – Одним словом, вызови всех этих дармоедов, а тех, кто не понадобится, мы отошлем назад.

77

К гостям она вышла в шесть тридцать, после того как они закончили все свои дела и ожидали только появления хозяйки дома.

И хотя некоторые из них уже неоднократно видели Бэкки, ее появление, как всегда, вызвало настоящий переполох. Финансовые тузы выстраивались в очередь, чтобы только приложиться к ручке Бэкки и пробормотать какой-нибудь нелепый комплимент.

Миссис Доре благосклонно кивала, а стоявший в стороне Рудольф смотрел на это представление и жмурился от удовольствия.

Управляющий директор компании «Маркое» Цольц Ван Гуффен подошел последним. Он тоже поцеловал Бэкки руку и что-то сказал про погоду.

– Что там погода, Цольц, удиви миссис Доре своим излюбленным фокусом! – воскликнул молодящийся джентльмен, глядя на Бэкки сверкающими глазами. Он был равноправным партнером Доре и его звали Браун.

– Каким фокусом? – спросила Бэкки.

Гости засмеялись, а сам Цольц Ван Гуффен смутился.

– Он великолепно ест зажженные сигары, миссис Доре.

– Зажженные сигары?

– Вот именно. Ну-ка, дружище Цольц, исполните для миссис Доре свой неподражаемый фокус!

– Но помилуйте, господа! Я съел уже восемь штук! – взмолился несчастный.

– Брось, дружище. Отказывать даме – это же некрасиво!

И снова все засмеялись.

– Скушай хотя бы парочку.

– Ну хорошо. – Цольц Ван Гуффен взглянул на столик, где стояла коробка с сигарами, и его передернуло. Тем не менее он выдавил из себя улыбку и повторил:

– Ну хорошо, парочку я, пожалуй, еще осилю.

На глазах изумленной Бэкки Браун раскурил две сигары и передал одну из них Цольцу.

Управляющий директор с полминуты взирал на сигару с нескрываемым ужасом, а затем, собравшись с духом, отхватил зубами целую половину. Быстро ее прожевав, он судорожно сглотнул и забросил в рот оставшуюся половину.

Бэкки неотрывно следила за этим феноменом и невольно пыталась двигать челюстями, словно помогая несчастному справиться с его работой. Когда Цольц покончил с первой сигарой, Браун услужливо подал ему другую.

Однако самообладание оставило Цольца, и гостям пришлось кричать на него, чтобы заставить есть дальше. Как следствие, бедняга подавился и зашелся в кашле, а Браун, выйдя из себя, начал требовать, чтобы тот не прекращал попыток и не симулировал бессилие.

– Оставьте, господа, если уж он вам так не мил, просто пристрелите его, – сказала Бэкки и, повернувшись, ушла.

Вскоре разошлись и гости.

Рудольф сразу прибежал в покои молодой супруги, надеясь подсмотреть, как она раздевается.

– Как же остроумно ты сказала, дорогая: «пристрелите его». Когда ты ушла, мы хохотали до упаду. Даже Цольц и тот улыбался…

– Мне стало жаль его, – призналась Бэкки.

– Жаль? – Рудольф усмехнулся и, нежно подвинув сброшенное на тахту платье, присел, не отводя взгляда от прозрачного пеньюара Бэкки. – На жалости, дорогая моя, далеко не уедешь. Если бы я постоянно кого-то жалел, у меня бы не было всего этого. – Доре обвел рукой стены, окружающую обстановку и даже саму Бэкки. – Финансовое могущество и жалость несовместимы.

– Но ты же работаешь с ценными бумагами. На бирже нет людей, а между тем это приносит тебе твои богатства, – заметила Бэкки, честно пытаясь разобраться в ситуации.

– Сами по себе ценные бумаги, хотя и называются «ценными», стоят весьма немного. Чтобы получить с них хорошие дивиденды, нужно продать их раз двадцать за год.

– Так часто? – удивилась Бэкки. Она обернулась, стоя перед зеркалом, и Доре увидел ее великолепную полуобнаженную грудь. В штанах у него сразу стало тесно, он сжал зубы, чтобы продержаться еще пару остававшихся до сна часов.

– Да, дорогая. Люди должны покупать, потом бояться и продавать, потом снова покупать, думая, что уж на этот раз не прогадают. Но потом я их снова пугаю и заставляю продавать.

– Значит, такова биржа?

– Нет, таково умение управлять биржей.

– Что значит «управлять биржей»? Разве это не естественный рыночный механизм? Так нам говорили в школе.

– Рыночный механизм? – Рудольф не удержался от улыбки. – Чтобы этот механизм приносил деньги, его нужно заставлять проворачиваться побыстрее.

– Но как?

– Можно организовать трест, который будет заниматься распространением ложной финансовой информации. Однако люди не очень-то верят этой трескотне. В какой-то сезон можно сорвать хороший куш, а иной раз ничего не выходит. Поэтому лучше манипулировать реальностью, заставляя людей самих делать нужные тебе выводы.

– Это как же? – Бэкки заколола волосы и посмотрела на себя в зеркало. Она уже запуталась в объяснениях Рудольфа и поддерживала разговор лишь для того, чтобы он не стал приставать прямо сейчас.

– Скажем, можно организовать конфликт двух могущественных финансово-промышленных групп, которые сойдутся в битве за свои интересы. А интересами может оказаться свободная колония или даже планета-зарегистрированный член Ассоциации.

– И за что же они будут бороться?

– Они будут бороться, и уже борются, за обладание богатыми недрами. За доходы в триллионы и даже десятки триллионов рандов. Как только начинает побеждать одна группа, ее акции на бирже стремительно идут вверх, а акции ее противников – падают. Потом инициатива неожиданно переходит к другой группе, и все меняется с точностью до наоборот.

– И где они борются за эти самые недра? – Бэкки присела на мягкий пуф и вздохнула, ожидая, когда Рудольф уйдет.

– А ты сама не догадываешься?

– Я? – Бэкки обернулась. – Я не до…

Она хотела сказать «не догадываюсь», но тут до нее дошло, на что намекал супруг. Бэкки поднялась с пуфа и уставилась на таинственно улыбавшегося Рудольфа.

– Неужели эта война ваших рук дело?

– Да, представь себе. И твой супруг, дорогая, является чуть ли не единственным ее изобретателем.

– Но… но это же чудовищно, Рудольф… Там же гибнут миллионы людей!

– Это их личный выбор. Насильно в этой войне никто не участвует.

– Но почему война? Почему нельзя было сделать что-то другое?

Бэкки вспомнила своих одноклассников – Бена Аффризи и Джо Миллигана. Они отправились проверять себя на ту самую войну, владельцем которой – да, иначе и не скажешь, – владельцем которой является ее муж.

А она, миссис Доре, ее совладелица, потому что из пролитой на этой войне крови состоят все ее платья, драгоценности, массажистки, парикмахеры, стилисты и оформители.

– Это чудовищно, Рудольф, ты зарабатываешь деньги на разрушении… – произнесла Бэкки, бессильно разведя руками. Теперь она вспомнила единственное свидание с Беном. Торопливый секс двух выпускников. И почему ей тогда взбрело в голову дать ему? Может, потому что он ее удивил? Был эдаким непримиримым противником наемничества, говорил, что ложная бравада лишь проявление трусости. А потом раз – и сам отправился воевать.

– Всеобщее заблуждение, дорогая, – переходя на наставительный тон, произнес Рудольф. – Ведь на многих планетах экономика находится в весьма плачевном состоянии, и там существует избыток рабочей силы. Куда деваться молодым людям, которые хотят испытать себя и заработать денег? Только идти на войну. Да, некоторые из них погибают в первый же месяц, однако их родственники получают достойную страховку. Если солдат погиб в следующие полгода, его страховка увеличивается. Ты даже представить себе не можешь, но на некоторых перенаселенных планетах большая часть инвестиций в промышленность осуществляется именно получателями этих сумм. Война поддерживает агонизирующие миры, дорогая. Фактически она – донор для планет, единственным ресурсом которых является население…

Завороженная его вроде бы разумными объяснениями, Бэкки внимательно слушала. Рудольфу это льстило. Отношение супруги значило для него много.

– Но и это еще не все, дорогая. Помимо людских ресурсов, войне нужны танки, самолеты, транспортные корабли, винтовки, гранаты и даже нижнее белье. Все это имущество днем и ночью производят десятки и сотни тысяч фабрик и заводов. А на них, заметь, работают люди. Люди, у которых есть детишки, немощные родители. Война их тоже кормит. И даже на планетах, где, собственно, и происходят военные действия, огромная масса населения работает на строительстве укрепрайонов. Добавь сюда работников страховых компаний, банков, которые занимаются финансированием военных кампаний, персонал средств массовой информации – от телевидения до газет и журналов. Да присовокупи проституток, которые тоже зарабатывают на войне, отправляясь в рейды на кораблях-борделях для обслуживания солдат.

Давая возможность Бэкки лучше осмыслить услышанное, Рудольф сделал паузу, затем заключил:

– Вот и получается, дорогая, что наша война – это не просто кровавая бойня, которую устроили какие-то ненормальные маньяки с целью потешить свой извращенный ум. Война – это средство перераспределения финансов из более благополучных районов в те, где людям без этих денег пришлось бы очень нелегко.

Рудольф закончил свой монолог и смотрел на Бэкки, ожидая, что она скажет.

– То, как ты все объяснил… Одним словом, мне самой это никогда не приходило в голову.

– Вот именно, дорогая! Вот именно.

Доре поднялся с тахты и с многозначительным видом произнес:

– Механизм давно отлажен, он приносит деньги, но я уже придумал новый поворот в мировой истории. – Он перевел взгляд на Бэкки, ожидая вопроса.

– Какой же поворот ты задумал? – спросила она.

– Появление третьей силы, дорогая.

– Третьей силы?

– Да. – Доре самодовольно улыбнулся и, скрестив руки на груди, поставил на тахту ногу. – Я даже название ей придумал – Союз Восточных Корпораций.

– А почему восточных?

– Да просто чтобы в сокращении это звучало красиво – Эс-Вэ-Ка. Только представь, как это будет звучать в сводках: «ЭсВэКа наступает» или «ЭсВэКа атакует…».

– А кого оно атакует? – простодушно поинтересовалась Бэкки.

– В этом-то все и дело.

Доре многозначительно поднял к потолку палец:

– СВК заявит, что претендует на стратегические районы, за которые уже борются Катан и Лозианская республика. На рынке сразу возникнет паника: на кого ставить? Потом мы выбросим информацию о необыкновенной финансовой мощи СВК, и тогда акции Катана и Лозианской республики резко пойдут вниз, а мы начнем их покупать. Затем придет черед следующего этапа, когда бывшие враги вдруг объявят о заключении союза против общего противника. Объединение всегда приводит к росту ценных бумаг объединяющихся компаний, поэтому цены нового союза подскочат и мы начнем продавать…

– А третий этап? – спросила Бэкки, настороженно поглядывая на указующий в потолок палец, который Доре, увлекшись рассказом, забыл опустить.

– Третий этап – это вся остальная часть военных действий, которые будут проводиться по уже накатанной схеме.

Обратив наконец внимание на свой поднятый палец, Доре ойкнул, потряс им и стал растирать – палец уже успел слегка онеметь. Но тут он заметил недоуменное выражение на лице Бэкки, опустил руку и, расправив плечи, сказал:

– Так что, дорогая, я не разрушитель, а созидатель. Только созидаю я по-своему…

78

Первые полтора месяца Джо и Бен занимались только учебой. Их не брали ни на какие задания, даже когда основная часть гарнизона башен-близнецов снималась на очередную операцию.

Для обороны опорных пунктов в отсутствие лучших солдат присылались такие же, как Аффризи и Миллиган, проходящие обучение бойцы. Правда, у большинства из них за плечами была служба в спецназе или морской пехоте.

Солдаты-ученики занимали обе башни и молчаливо ждали нападения, поскольку Близнецы являлись стратегически очень важным рубежом.

Впрочем, соваться пусть даже и к новичкам никто не решался. Вооруженные до зубов, они могли решить исход боя в свою пользу еще на подступах к башням. И если Джо и Бен стреляли лишь из короткоствольных «СХ-19», то другие новички, имея хорошую физическую подготовку, неплохо справлялись с тяжелыми пулеметами и роторными гранатометами, которые наводили страх даже на бронированные катера.

Во время этих совместных дежурств Джо и Бен завели себе много хороших знакомых, однако земляков с Маникезе им найти не удалось. Впрочем, это было объяснимо: уж слишком далеко от их родных мест находился Сайгон.

На исходе второго месяца обучения сержант Мотль стал вывозить своих подопечных на другие башни и проводить тренировки в непривычных для них условиях.

Джо и Бен справлялись, и Мо был доволен.

Возвращаясь обратно на курьерском катере, они не раз встречались со старыми знакомыми: тетрацефалами и прыгунами, которые вели свою нескончаемую дуэль. Прыгуны стартовали из-под воды и, ловя перепонками ветер, планировали над морем, а тетрацефалы пытались предугадать место приводнения добычи и, в свою очередь, тоже выпрыгивали из воды, чтобы наблюдать за ее полетом.

В один из ясных солнечных дней, которые так не любили стрелки зенитных пушек, сияющий Джо Миллиган возвратился с соседнего Близнеца, где ему устраивали разговор с домом.

– Тебе привет от моей матери, – сказал Джо. – Она сказала, что твои родители здоровы и по-прежнему верят, что ты учишься в закрытом военном колледже. Теперь твой отец считает, что военная карьера ничуть не хуже гражданской.

– Это радует, – усмехнулся Бен, машинально перебрасывая нож из одной руки в другую. Пока их с Джо служба в бригаде напоминала что-то вроде игры. Они как будто нападали, на них как будто нападали, и все обходилось только ссадинами и синяками, которые пропадали уже наутро.

Джо уселся на свой матрац и, вздохнув, добавил:

– Агата уехала из Лейм-Роуз. Говорят, куда-то на Триверс…

– А где это?

– Не знаю, – пожал плечами Джо. – Кстати, Бэкки тоже уехала учиться и…

– Ну что еще…

– Ее родители не скрывают, что Бэкки вышла замуж.

– Ничего удивительного. Молодая красивая девушка… Она свободна и может выйти замуж. С ними иногда такое случается…

Последняя фраза должна была прозвучать как шутка, но улыбка у Бена вышла кривой. Жизнь в изоляции вынуждала его возвращаться к воспоминаниям, и все чаще ему вспоминалось первое и последнее свидание с Бэкки.

– Послушай, приятель! – неожиданно воскликнул Джо. – Так мы же теперь можем вернуться! Отслужим полгода и – домой! Подружки, из-за которых мы сделали эту глупость, уехали.

– А ты сам-то хочешь этого? – спросил Бен, испытующе глядя на Джо.

– Хочу ли я этого? – Джо молниеносно передернул затвор автомата и, прицелившись в лампочку, щелкнул спусковым крючком. – Нет, теперь мне любопытно посмотреть, что из всего этого выйдет.

– Все зависит от случая…

– Вот я и говорю, любопытно посмотреть.

На пороге появился Мо. Уже по его виду можно было догадаться, что он принес важную весть.

Сержант сел на сделанную из стальной бочки банкетку и сказал:

– Завтра едем на «Бристоль». Двенадцать человек, и вы в том числе.

– И мы? – обрадовался Бен. – Вот это новость!

Джо довольно потер ладони и спросил:

– А каким номером?

– Разумеется, четвертым. Не думаешь же ты, что сможешь работать первым?

– Нет, сэр, – продолжая улыбаться, сказал Бен. – Мы так не считаем.

Мо посмотрел на одного ученика, потом на другого и, покачав головой, заметил:

– Дети вы еще. Дети. Вам говоришь, что завтра придется рисковать жизнью, а вы радуетесь…

– Да сколько же можно бегать по сырым коридорам, Мо?

– Хорошо-хорошо. Завтра на рассвете выходим, а сегодня никаких тренировок… Отдыхайте и проверяйте амуницию. Четвертый номер может оказаться первым.

Сказав это, сержант ушел, а Бен с Джо принялись лихорадочно перебирать защитные накладки. Одно дело готовиться к тренировкам и совсем другое – к реальному бою. Пусть даже им предстоит всего лишь перекрывать выход из башни и контролировать лестницу.

Обычно все решалось на верхних ярусах, однако если обороняющиеся, пытаясь сохранить лицо, прорывались с боем, четвертым номерам тоже приходилось вступать в дело.

79

Солнце еще не показалось над горизонтом даже краешком, когда группа на двух «тихоходах» отправилась к «Бристолю». «Тихоходами» десантные катера называли не за их скорость, а за бесшумность работы. Кроме винтов они в качестве толкателей использовали мембранные Движители, которые имитировали работу плавников.

Большую часть пути катера шли на полном ходу, направляясь к ближайшей башне пабликов – «Горошку», однако этот маневр был рассчитан на орбитальных разведчиков, от которых все равно нельзя было скрыть выдвижение десантных судов.

Затем катера перешли на малый режим винтовой тяги и, сменив направление, двинулись к «Арокарре» – башне, на которую последние две недели было совершено два неудачных нападения. Оба раза десант обнаруживали и обстреливали издалека, вынуждая вернуться домой.

Эти ложные атаки совершали для того, чтобы республиканцы поверили в тупую настойчивость своих противников, которые во что бы то ни стало хотели овладеть «Арокаррой».

Все бойцы отряда находились на палубе, укрываясь под надежным бронированным козырьком, который, помимо защиты от пуль и осколков, прятал их от тепловых радаров.

– Из тех, кого я знаю, там будут Ренальдо, Джовани Сид и Рваный, – негромко произнес сержант Мотль, однако Джо и Бен поняли, что эта информация для них. Едва ли остальным членам команды следовало объяснять, кто эти люди.

– Осталось десять минут… – сообщил сержант и указал на соскочившую со второго катера торпеду. Поднимая кучу брызг и взбивая винтом морскую пену, она пошла на запад, отклоняясь от главного направления градусов на шестьдесят.

Бен Аффризи осторожно покосился на сидевшего рядом с ним бойца по имени Скунс, который сосредоточенно пережевывал рыбий пузырь. Вообще на Близнецах многие бойцы жевали рыбьи пузыри, уверяя, что в них много витаминов и что это занятие здорово успокаивает.

Козырем Скунса был нож-шкрабер. Отвратительная штука с пружинистым лезвием, которое безошибочно находило щель между бронещитками. Шкрабер редко убивал человека сразу, однако оставлял широкие кровоточащие порезы. Получивший удар шкрабером солдат уже не мог вести бой и, если его вовремя не перевязывали, умирал от потери крови.

– «А в чем мой козырь? Или в чем козырь Джо?» – подумал Бен, внезапно ощутив страх и собственную беспомощность.

«Я хорошо владею своим „СХ-19“. Даже лучше, чем Джо. Ножи есть у нас обоих, но без автоматов мы трупы».

Бен судорожно сжал оружие, представив, как, ожидая своего часа, в тесном патронном магазине жмутся подготовленные выстрелы с бронебойными сердечниками и шрапнелью из мягкого металла. И так – через один. Стержень – потом шрапнель. И снова шрапнель и стержень.

– Три минуты, парни… – вместе с ветром прилетели слова сержанта. «Бристоль» был уже совсем рядом. Второй катер на самом тихом режиме стал уходить вправо, чтобы создать видимость главного тайного удара, а судно, на котором находились Бен и Джо, наоборот, взревело всей своей форсированной мощью и, уже не скрывая своих намерений, устремилось к «Бристолю».

– Зачем мы это делаем?! – испуганно спросил Джо, больше не в силах скрывать свое волнение. – Они же нас заметят!

– Успокойся. Нас примут за «пустышку», отвлекающий фактор, – сухо произнес сержант. На самом деле он еще и сам не знал, за кого их примут.

На «Бристоле» заработала пушка, снаряды пронеслись в нескольких метрах над катером. Рулевой взял в сторону и выстрелил ослепляющей электромагнитной шашкой, чтобы вывести из строя систему наведения. Однако это оказалось не так просто. Стрелок бил как будто на звук, дорожки из белоснежных фонтанов ложились очень близко, а острые осколки злобно щелкали по бортам судна.

Впереди уже был виден силуэт башни «Бристоль», освещаемый вспышками от частого пушечного и ружейного огня.

Теперь катер настигали даже пули, звонко щелкая по бронекозырьку, как камешки по железной крыше.

– Сделай что-нибудь, Крисберг! – крикнул сержант Мотль, и Джо с Беном поняли, что ситуация развивается не так, как задумывал Мо.

– А что я могу?! – обиделся рулевой и, дернув судно в сторону, избежал верной очереди из пушки. Снаряды ушли на глубину, сверкнув в водной толще.

Внезапно яростный огонь прекратился, и Бен подумал, что, может, паблики решили сдаться. Однако он тут же понял, что это далеко не так. Весь свой огонь защитники башни сосредоточили на втором катере, который скрытно подбирался к «Бристолю» на тихих режимах.

Теперь, когда стратегия сержанта Мотля сработала, он закричал во всю глотку:

– Давай, Крисберг, жми-и-и-и!

И рулевой не заставил себя упрашивать. Казалось, в моторе катера проснулись скрытые резервы, он понесся вперед, стремительно проглатывая последние метры, оставшиеся до вражеской крепости.

– Га-товсь! – скомандовал Мотль, и Бен был поражен выражением лица хорошо знакомого Мо перед прыжком на вражескую территорию.

В самый последний момент рулевой выпустил тормозные щитки, и катер буквально зарылся в воду, а когда всплыл, ни Мо, ни других ветеранов на палубе уже не было.

– Вперед, ублюдки!!! – заорал на Бена и Джо рулевой, передергивая затворную раму пистолета невообразимого калибра. Это было фирменное оружие рулевых – так, на всякий случай.

Бен вскочил на скользкий нос катера и увидел Джо, который был уже на причале.

«Только не грохнуться! Только не упасть, как в тот первый раз!» – пронеслось в голове у Бена.

Но все прошло благополучно. Тело Бена, в отличие от него самого, хорошо помнило бесконечные уроки сержанта Мотля и Бешеного Ллойда, а шипованные штурмовые ботинки хорошо держали даже на мокрой, скользкой поверхности.

– Ты первый! – крикнул Джо, напоминая Бену порядок движения.

И хотя Мо говорил им, чтобы они отработали любое построение, вариант: Бен спереди – шестьдесят градусов обзора, и Джо сзади – сто двадцать, срабатывал у них лучше всего. Продвигаясь по сырой лестнице в таком порядке, приятели чувствовали себя единым целым.

– Тихо как, – прошептал Джо, держа палец на спусковом крючке.

Словно желая опровергнуть его слова, наверху завязалась перестрелка, затем послышались крики и снова выстрелы. Мо и его товарищи вчетвером взламывали внутреннюю оборону башни, напичканную ложными коридорами и ловушками.

– Четвертый! – крикнули снизу.

– Есть четвертый! – отозвался Джо, узнав голос Кофи Декстера. Кофи и пятеро его товарищей находились на втором катере, который, как видно, благополучно добрался до башни. При вступлении второго отряда в бой следовало сообщить о себе, иначе можно было запросто нарваться на гибельный огонь четвертых номеров.

Джо и Бен прижались к стене, и шестеро бойцов проскакали вверх, снова предупредив криками последующие номера.

– Еще шесть человек, Джо… Теперь нам точно нечего будет делать… – сказал Бен, храбрясь.

– Работаем по инструкции. Мало ли что… – резонно ответил Джо. Наверху снова началась стрельба, затем хлопнула пара гранатных взрывов, и показалось, будто все кончено.

– Кажется, все…

– Похоже, – согласился Джо, однако в следующее мгновение снова раздались автоматные очереди и крики. На лестнице загремели ухающие шаги, и сдавленный крик кого-то из второй группы известил об угрозе:

– Четвертые-е-е!

Бен ожидал, что человек, который однажды выскочит перед ним, окажется проворным, но чтобы таким быстрым…

Влетев птичкой, республиканец ударил из автомата практически в упор, однако замученные тренировками Джо и Бен работали как часы. Они легли, словно песок распластавшись по лестнице и выставив вверх только стволы своих «СХ-19». Автоматы крест-накрест вспороли пространство очередями, и тот, кто решил проскочить четвертые номера, получил не меньше десятка пуль

Его тело тяжело прокатилось по лестнице – до самого низа, однако Джо и Бен, следуя инструкции, тотчас рванули вверх, чтобы укрыться за поворотом. И, как оказалось, не напрасно.

Граната из подствольника ударила совсем рядом, каменные крошки больно хлестнули по незащищенным накладками местам.

– Давай, Бен! – крикнул Джо, и они, как по команде, швырнули за поворот ручные гранаты. Было слышно, как те подскакивают на ступеньках и скатываются все ниже.

Затем раздался сдвоенный взрыв, и Бен с автоматом наготове первым пошел на разведку. Джо – за ним.

Гранаты сделали свое дело, и смотреть на это было не слишком приятно.

– Четвертые! – послышался голос Мотля.

– Мы здесь, сэр! – отозвался Бен. Сержант выглянул из-за поворота и, быстро сбежав по лестнице, остановился возле изувеченного тела.

– Сукин ты сын, хоть уже и мертвый… Заметив недоумение на лицах своих учеников, сержант пояснил:

– Это Жофре. Его давно нужно было комиссовать – он совсем себя не контролировал, однако Крамер держал его в штате из-за хорошей подготовки. Жофре был хорош.

– У нас есть потери, сэр? – догадался Джо

– Линкер – убит, этот придурок снес ему голову из подствольника. Лоу, Каер и Расин – ранены. Идите, помогите им спуститься – идти они не могут

– А где гарнизон?

– Они уже сделали «лифт». Сейчас заведут моторы и уберутся. Забирать Жофре они отказались – он нарушил правила и начал стрелять, когда уже все закончилось… Когда уже все закончилось, слышишь?! – неожиданно закричал Мо, обращаясь к трупу. – Думал проскочить через четвертые номера, ублюдок? А тебя сделали дети! Просто дети, слышишь?!

Мо сделал движение, словно собираясь пнуть тело Жофре, но все же сдержался.

Скоро гарнизон «Бристоля» отбыл к своим, и тогда бойцы бригады стали грузить на катера погибших и раненых.

Жофре просто столкнули с причала, и вода сразу окрасилась в красный цвет.

Когда все расселись по местам, Бен спросил, почему на захваченной с таким трудом башне Мо не оставляет Людей.

– Республиканцы нас переиграли. Мне сообщили по радио, что они нанесли контрудар и захватили две наших башни – «Нинью» и «Ките», так что теперь «Бристоль» находится в окружении противника и падет не сегодня, так завтра. Нет смысла за него цепляться…

– Выходит, все зря? – поразился Миллиган.

– Ну почему же зря? Игра – она большая. Тут потеряли, там – нашли. Я на этой доске не первый год. Привык уже.

– На какой доске, Мо? – не понял Джо., – На какой доске? – На лице Мотля появилась усталая усмешка. – На шахматной, ребята. На шахматной.

Когда катера тронулись в путь, возле опустевшей башни вынырнули тетрацефалы. Аффризи ожидал, что скоро начнут вылетать из воды прыгуны, однако хищники пришли одни. Они устроили возле причала небольшую возню, после чего на волнах появилась розоватая пена.

80

Следующие три недели прошли словно в лихорадке. Солдаты с Близнецов то и дело выезжали на операции, но по большей части это были ложные вызовы, предпринимавшиеся для того, чтобы противник, испугавшись, начал перебрасывать подкрепления, оголяя то один участок, то другой.

Джо и Бен четыре раза выезжали на подобные мероприятия «для кворума» и пережили немало неприятных минут, когда по обнаруженным «тихоходам» открывался шквальный огонь.

За три недели таких опасных маневров бригада потеряла двух человек убитыми и человек двадцать тяжелоранеными. Касательные ранения, легкие контузии и мелкие осколки в мягкую часть в счет не шли.

Однажды для преследования катеров республиканцы удосужились вызвать даже «морских охотников» – «G-1A». Пара штурмовиков опрокинула один из катеров, однако, преследуя второй, так увлеклась, что выскочила на зенитные пушки башни «Шноорс». Результат – одна машина развалилась в воздухе, другая ушла, дымя правым двигателем. Это послужило утешением бойцам с потопленного катера, до которых едва не добрались тетрацефалы.

Прошла неделя относительного затишья, и однажды ночью 110-я бригада выпустила сразу три штурмовых отряда. Один, самый большой, насчитывал двадцать пять человек и имел целью башню «Галилей». Это была башня-гигант с диаметром основания пятьдесят метров и Высотой девять ярусов. В ней располагалась региональная радиостанция республиканцев, антенны которой вздымались над крышей, словно вставшие дыбом волосы. Джо и Бен тоже попали в это команду, хотя это было волевое решение высшего начальства. Сержант Мотль брать ребят на такую рискованную операцию не хотел, поскольку удар по центральной башне тоже был отвлекающим, а основное задание выполняли две другие команды, которые вышли в море на полчаса позже.

И снова был яростный обстрел, и два из четырех катеров перевернулись от ракетных ударов, однако другие два изрешеченных судна все же ткнулись носами в причалы «Галилея», и обозленные бойцы бригады ринулись на штурм.

Они сражались с такой яростью, словно не нападали, а защищались и им нечего было терять.

Превосходящий по численности гарнизон «Галилея» несколько раз вынуждал атаковавших делать «лифт» в Окна, но всякий раз бойцы 110-й бригады вскарабкивались на причал и, крикнув: «Четвертые!», проскакивали мимо Джо и Бена, обдавая их солеными брызгами и отфыркиваясь подобно разозленным тюленям.

Стрельба на верхних ярусах не прекращалась ни на секунду, яростные ругательства перемежались разрывами ручных гранат. Когда кто-то из гарнизона попытался прорваться вниз, Мотль крикнул ему вслед, что «четвертые номера» – это те, кто распотрошил Жофре.

Джо и Бен приготовились принимать беглеца, но, видимо, тот передумал и выпрыгнул в окно.

– Боятся, с-суки! – нервно выкрикнул Бен, и они с

– Джо истерически расхохотались.

Однако это странная радость была преждевременной.

Вскоре на лестнице послышался топот множества ног, перед Джо и Беном появилась целая группа отступавших солдат гарнизона.

К чести «четвертых номеров», они открыли огонь первыми, быстро откатываясь вниз и осыпая ступени раскаленнымигильзами. Ответом была лишь неорганизованная стрельба противника. Выскочив на причал, Джо и Бен принялись швырять на лестницу гранаты, однако израненные республиканцы все же пробились сквозь стену огня и друзьям ничего не оставалось, как вступить с ними в рукопашную схватку.

В воздухе замелькали ножи – у двух из пяти республиканце были шкраберы. Бен пропустил удар в предплечье – под накладку, однако успел вогнать свой нож в противника и, оступившись, свалился в воду. А когда вынырнул, увидел, что рулевой катера стреляет из крупнокалиберного пистолета, спасая Джо от расправы.

Через секунду на причал выбежал Мо. Он был без шлема, а его лицо заливала кровь, сочившаяся из пореза на лбу. Сержант быстро перестрелял всех, кто еще мог сопротивляться, и, тяжело дыша, огляделся:

– Все? Все закончено? – и, заметив карабкавшегося на причал Бена, спросил:

– Где напарник?

– Вон он – у стены… – ответил Бен. Он не знал, жив ли его товарищ.

Джо был жив. Его лишь контузило выстрелом в упор. Пуля смяла левую сторону шлема, но металл выдержал.

– Почему никто не сдавался? – спросил Бен, пытаясь ремешком от накладки перетянуть кровоточащую руку.

– А я откуда знаю? Как взбесились все! – Сержант плюнул под ноги и уже тише добавил:

– И я тоже… Прежде никогда раненых не добивали.

– И раненые никогда не нападали, – заметил рулевой Данстоун, который спас Джо.

– Не знаю, как буду докладывать. У нас семь трупов…

– А у них? – спросил Джо и закашлялся.

– У них… У них еще хуже. Я сам себя уже ненавижу. Непослушными руками Мотль достал радиостанцию и начал вызывать начальника штаба.

– Майор Фишер? Сэр, это сержант Мотль. При штурме мы потеряли семерых. Остальные почти все ранены. Два катера затонули, их командам требуется помощь… Уже послали? Хорошо.

Судя по всему, майор не понял, что сержант докладывал с «Галилея». Никто не ожидал, что эту башню можно взять, поэтому Фишер переспрашивал раза три, видимо подозревая, что Мотль получил в бою ранение и бредит.

– Поздравляю! Поздравляю! – начал кричать он, когда наконец до него дошло, что «Галилей» взят. – Поздравляю и немедленно высылаю подкрепление! Все лучшие резервы для вас – смотрите, держитесь до подхода главных сил!

– Удержимся, сэр, будьте покойны. Только бойня это. Бойня…

81

Впервые за все время пребывания на Сайгоне Джо и Бен увидели в этот день большой воздушный бой. Обе стороны вызвали на подмогу авиацию – одни, чтобы не пропустить пополнение для захвативших «Галилей» катанцев, другие, чтобы не дать противнику доставить силы для контрудара. Оба воздушных отряда вовремя прибыли на место и тотчас вступили в бой, кроша друг друга из пушек и осыпаясь в море горящими обломками.

Чтобы облегчить себя для схватки, штурмовики освобождались от бомб, и на всем пространстве вокруг башн ч к небу поднимались водяные столбы.

Расстреляв боекомплект, уцелевшие штурмовики – ушли на базы, а республиканцы так и не решились средь бела дня подступить к «Галилею» крупными силами, в то время как бойцы 110-й бригады получили подкрепление в тридцать человек.

Только после этого появилась возможность отправить всех раненых, которые до последнего цеплялись за автоматы, чтобы быть полезными, если противник затеет контрштурм.

Бен попросил, чтобы его оставили, и Мо пошел ему навстречу. Полученная Аффризи рана была несложной, и после хорошей обработки его перебинтовали.

– Принимай эти таблетки, и за два дня даже шкура срастется, – сказал прибывший с пополнением фельдшер.

Вскоре после обеда на связь с сержантом вышел капитан Крамер, авторитетный человек республиканской бригады.

– Что произошло, Мо? Где наши люди?

– Дерьмо случилось, капитан. Ваших осталось пять человек. Все они ранены. Один тяжелый уже отправлен к нам в госпиталь. Остальные здесь.

– Но там было тридцать девять человек, Мо…

– Остальные трупы, капитан.

– Это какая-то шизофрения, Мо. Ты понимаешь, что такого никогда не случалось?

– Я все понимаю, капитан. И я сам чувствую себя так, будто в дерьме искупался. У меня семь трупов, а из уцелевших только двое не истекает кровью…

– Но причина же должна быть?

– Все происходило как в угаре… Мы завелись – очень хотелось поквитаться с вами за «Нинью» и «Ките».

– Ну?

– Вот и «ну»! А ваши тоже завелись! Мы давим – они ни в какую! Наши делают «лифт» и снова поднимаются, а ваши «лифт» не делали. Кровью умывались, и падали, и стреляли все, даже раненые.

– Даже раненые? – удивился Крамер.

– То-то и дерьмо, капитан, что все дрались так, будто это последняя башня на этом долбаном Сайгоне!

Сержант замолчал, и стало слышно, как потрескивают в его наушниках радиопомехи. Наконец заговорил Крамер

– Кому другому я бы не поверил, Мо, но ты другое дело. Мы должны забрать трупы.

– Хорошо, присылай платформу и пару молодых бойцов.

– Сам я могу приехать?

– Сам не можешь, капитан. Ты же знаешь, как мы сейчас заряжены. «Галилей» это не шутка.

– Да уж не шутка, – вздохнул Крамер. – Хорошо, жди платформу с северо-запада и приготовь тела к эвакуации…

– Понял, капитан. Все сделаем.

– И вещи…

– Конечно. Все вещи из жилого помещения вынесем – нам чужого не надо.

– Да я понимаю, Мо. Ты знаешь, что я сейчас подумал?

– Откуда же я знаю.

– Я подумал, хорошо, что ты в прошлый раз вывернулся. Если б я тебя тогда пригвоздил…

– Ты бы сейчас пожалел.

– Да, сейчас бы я пожалел… И еще у меня новость есть для тебя.

– Хорошая?

– А хрен его знает! Сам решай. Час назад по каналу Си-эс-эйч передавали о заявлении какого-то Союза Восточных Корпораций. Он претендует на все бассейны, за которые идет драка между катанами и республиканцами.

– Это что же, они в войну вступят?

– Выходит, так.

– Втроем воевать? Это как же?

82

Прошло три дня, и слухи, ходившие среди солдат, были подтверждены начальством – Союз Восточных Корпораций действительно вступил в спор двух враждующих сторон и в ультимативной форме потребовал в недельный срок очистить материки и целые планеты, занесенные в списки, предоставленные центральному командованию Катана и Лозианской республики.

Джо и Бен сами видели копию этого документа. В жилое помещение недавно захваченного «Галилея» набилось тогда столько народу, что стало тесно.

Планета Сайгон стояла в списке на третьем месте.

– И что они буду делать, эти СВК? – поигрывая излюбленным шкрабером, поинтересовался Скунс. – Атаковать нас и катанов? Попрут против двух армий сразу?

– Да-а, – протянул бородатый Вахид, носивший на поясе два кривых и острых как бритва ножа. – Мы тут на Сайгоне не первый год тренируемся. Уши обрежем прямо на лету… – Вахид улыбнулся и пригладил бороду.

– Не стоит спешить, парни, – вмешался сержант Мотль. – Нужно подождать донесений разведки. Чтобы нас отсюда выкурить, потребуется много солдат, катеров и авиации. Пока эту кучу грузов не доставят на Сайгон, никакого дела не будет.

– Правильно, Мо дело говорит! – загалдели солдаты. – Пока флот не прибудет – беспокоиться нечего!

На том и разошлись, заняв свои места согласно составленному Мотлем расписанию. Хотя никто особенно не верил, что республиканцы в такой ситуации попытаются отбить «Галилей», но за свою службу бойцы бригады насмотрелись и не таких сюрпризов.

Джо и Бену выпало охранять причал, поскольку случалось, что штурмовые группы подходили под водой, пользуясь тем, что сезонные течения приносили из южных вод тучи планктона.

Видимость ухудшалась, и угроза внезапного нападения возрастала.

Часто для охраны своей территории использовали приманки, издававшие звук плывущей стаи прыгунов. Это привлекал о тетрацефалов, которые просеивали окружающие воды, чтобы разобраться, откуда исходит такой приятный звук.

В этот раз никаких приманок не ставили, однако тетрацефалы сами явились в гости. И интересовали их не прыгуны, а плавучие медузы Лейнера, которые мигрировали вслед за планктоном и добывали его, распуская в воде тысячи тонких и длинных щупалец. Время от времени, когда, по мнению медузы, щупальца была «загружена» налипшим планктоном, она протягивала ее через ротовое отверстие и снова забрасывала для ловли. А поскольку щупалец было много, процесс подтягивая одних щупалец и выбрасывания других не прекращался ни на минуту.

– Не окажись мы на Сайгоне, никогда бы такого не увидели, – сказал Бен, с интересом следя за медузами. – Как ты думаешь, когда тетрацефалы начнут их жрать?

– Как проголодаются, – пожал плечами Джо, равнодушно наблюдая, как хищники нарезают круги вокруг ядовитых щупалец медуз. Джо с самого утра чувствовал какую-то тревогу и постоянно поглядывал на небо, словно не доверяя установленным на крыше радарам.

– Смотри-смотри! – показал пальцем Бен. – Сейчас начнется!

И действительно, тетрацефалы начали бить хвостами, чтобы волнами отбросить ядовитые щупальца. Как только одному из них это удалось, он схватил хлипкое тело медузы и, резко мотнув головой, ловко отделил съедобную часть от ядовитых нитей. Отсеченные щупальца сразу потеряли ярко-алую окраску и начали опускаться на дно.

Воодушевленный удачей своего сородича, второй тет-рацефал, не такой большой и опытный, но достаточно голодный, чтобы рискнуть, решительно атаковал медузу, правда, стал заглатывать ее раньше, чем удалось избавиться от щупалец. Результат сказался сразу же. Тетрацефал сделал несколько судорожных движений, потом забился, словно попавшая в сеть рыба, и, наконец, перевернулся на спину и всплыл желтоватым брюхом кверху.

– Готов, сволочь, – прокомментировал Бен. Он болел за медуз.

– Может, еще оклемается, – предположил Джо и, вздохнув, принялся разбирать автомат. Когда ему было не по себе, он пытался занять себя делом.

– Смотри, медузу-то выронил! – обрадовался Бен, следя за тем, как из раскрытой пасти терацефала выскользнула добыча. Правда, выглядела спасшаяся медуза жалко. Ее шелковые наряды были изорваны, а опасные щупальца свились в толстые жгуты.

Оплошностью коллеги сейчас же воспользовался другой тетрацефал. Лихо щелкнув зубами, он покончил с медузой.

– Да, от судьбы не уйдешь, – заключил Бен.

Вскоре плававший кверху брюхом молодой тетрацефал начал подавать признаки жизни. Он дернул хвостом, пошевелил плавниками, затем стал понемногу двигаться, восстанавливая подвижность. Придя в себя окончательно, зверь перевернулся на живот и, резко ударив хвостом, помчался прочь от башни.

Вслед за ним потянулись и остальные тетрацефалы, хотя медуз вокруг было еще много.

– Вот и пойми их, – сказал Бен, провожая взглядом стаю хищников.

– Что? – спросил Джо.

– Да ничего. Я вот чего думаю, если эти СВК окажутся достаточно сильными, так, может, войну вообще отменят?

– Вряд ли, – покачал головой Джо, заканчивая сборку автомата. – Это не повод заканчивать войну. Это повод ее начинать.

83

Новый день на «Галилее» не принес никакой ясности. Сообщения из штаба поступали довольно часто, но все они противоречили друг другу.

Сначала сообщили, что с СВК ведутся переговоры. Потом оказалось, что это были не переговоры, а подтверждение ультиматума.

После обеда прошел слух, что транспортный флот с авиационной поддержкой движется к Сайгону.

По бригаде объявили «готовность», однако спустя пару часов информацию уточнили: не флот, а всего несколько небольших судов, среди которых ни одного десантного.

– Без десанта и авиации на Сайгон не прорваться, – заключил главный курьер бригады капрал Бойм. Всякий раз, наведываясь на «Галилей», он привозил Бену с Джо какое-нибудь угощение, вроде конфет или шоколада.

Бен как-то спросил, почему он их угощает.

– Так вы же еще дети, хотя и умеете стрелять, – ответил Бойм. – А про конфеты служба обеспечения всегда забывает. Ром везут, табак волокут тоннами, а вот сладкое… Ешьте, мне ведь постоянно что-то перепадает, только я не любитель…

К ночи все успокоилось, и до утра гарнизон «Галилея» спал спокойно.

Во время завтрака неожиданно снова была объявлена тревога. Разведке показалось, будто к планете двигается большая космическая группировка кораблей неизвестной принадлежности.

С орбиты на ее перехват вышли совместные силы катанцев и республиканцев, которые до выяснения ситуации на орбите Сайгона заключили неофициальное перемирие и устный пакт о совместных действиях.

Вскоре объединить усилия пришлось и военным разведкам, что позволило лучше определять перемещения неизвестных судов в пределах видимости орбитальных радаров. Это сразу отразилось на точности и последовательности донесений. Противоречий в разведанных стало меньше.

Когда на «Галилее» узнали о совместных действиях бывших противников, большинство солдат восприняли эту информацию с недоверием. Они повидали на Сайгоне много самых неимоверных хитростей.

На что только не пускались противники, чтобы переиграть друг друга в головоломной партии, где одного владения ножом и автоматом было мало.

– Но если так пойдет и дальше, мы с пабликами скоро обниматься будем, – сказал Бен во время обеда.

– А что? Встретишься с Крамером, обнимешься, и он тебя поцелует за Жофре, – недобро сверкнув глазами, заметил Скунс. – Думаешь, он не знает, кто его дружка пришил?

Несколько бывалых солдат засмеялись. Другие промолчали, и только Мо ободряюще подмигнул Бену, мол, не обращай внимания, Скунс несет чепуху.

84

На рассвете следующего дня, когда все еще спали, на крыше башни сработали две ракетные установки.

Ракеты с ревом ушли в небо, однако, как объяснил позже оператор, нарушитель воздушного пространства легко от них оторвался. Такое было под силу лишь универсальным аппаратам, переходящим из атмосферы на орбиту и в космос.

– Это разведчик, сука! – закричал боец по фамилии Торчинский. В нем не было ни силы, ни ловкости, и стрелял он плохо, зато обладал способностью распознавать во время атак «ложные коридоры», а потому считался незаменимым человеком.

– Он выведывал, где мы тут обретаемся! Я говорю – разведчик, сука!

– Успокойся, Торч, – сказал ему Мо. Затем посмотрел на низкие, оставшиеся с ночи облака и покачал головой. Появление в небе универсального аппарата, о котором не предупредила орбитальная разведка, было плохим признаком. Это означало, что для тех, кто хотел попасть на Сайгон, защита катанцев и республиканцев была словно решето.

– Расходитесь, ребята. Ничего особенного не произошло, – сказал сержант.

– Конечно, Мо, ничего особенного, – усмехнулся Скунс.

– Заткни пасть, – оборвал его сержант. – Слишком много болтаешь…

Солдаты разошлись в подавленном и тревожном настроении. Многие понимали, что оправдываются самые нехорошие ожидания.

Джо и Бен остались стоять рядом с Мо.

На поясе сержанта зачирикала рация, он ответил на вызов.

– Сержант Мотль слушает.

– Из штаба бригады к вам отправляется лейтенант Апдайк с секретной миссией! – сообщил связист.

– С какой еще миссией? – переспросил Мо.

– Не могу сказать – миссия секретна. Одним словом, ждите…

– Ждем…

Сержант убрал в чехол рацию и, обернувшись, заметил своих учеников.

– Подслушиваете?

– Ты чтб, Мо, – помотал головой Бен. – Просто спать уже смысла нет, вот мы и остались.

– Тогда помогите Аристосу загрузить ракеты, видите, он один надрывается!

– Конечно поможем. Правда, Джо?

– Поможем, – согласился тот, хотя Аристос в помощи не нуждался. Он мог ставить ракеты на пусковые одной левой.

Тем не менее Джо и Бен помогли оператору убрать пустые контейнеры, а затем Джо поинтересовался, можно ли в принципе поразить универсальный истребитель вроде того, что залетал к ним недавно.

– Конечно можно, – ответил Аристос. – Если он спустится пониже…

– А зачем ему спускаться?

– Чтобы точнее положить бомбы, – невозмутимо ответил оператор.

– Ты думаешь, Аристос, они станут нас бомбить?

– Скоро узнаем.

85

Минут через сорок после сообщения о готовящемся визите офицера из штаба бригады заявленный лейтенант Апдайк примчался на «Орионе» – водном мотоцикле, который вполне годился для коротких путешествий, если не было больших волн.

– Харольд Апдайк! – бодро представился лейтенант, пожимая руку Мо. – А вы, судя по всему, знаменитый сержант Мотль!

– Не такой уж и знаменитый, сэр, – обронил Мо, встретивший гостя на причале.

– Я прибыл к вам прямо из штаба! – возбужденно произнес Апдайк, приглаживая мокрые волосы. – Знаете, эти волны! Прыгающие прыгуны и преследующие их тетрацефалы – стихия и эта… как ее… романтика!

– Да, этого у нас хоть отбавляй… Вы к нам с каким-то делом?

– С каким-то делом? Да вы еще тот жук, сержант! – Лейтенант хохотнул и ткнул Мотля пальцем в живот. – О, что это? Пресс?! Ну вы тут все здоровяки, я знаю. А мы в штабе рыхлые увальни, однако же и стратегические умы! Ваше оружие мускулы, а наше – мозг и этот… как его… анализ!

– Мочи, что ли?

– Анализ мочи? – в своей непревзойденной манере переспросил Апдайк и, снова ткнув Мотля в живот, повторил:

– Да вы еще тот жук, сержант!

Мо поймал себя на мысли, что хочет дать Апдайку в морду. Однако он сейчас же прекратил думать об этом, хотя мысль была заманчивой.

– Ладно, шутки в сторону, сержант. Моя миссия чрезвычайна и секретна. Я уполномочен передать вам следующее… – Апдайк настороженно оглядел горизонт, и, снова повернувшись к Мо, продолжил:

– Одним словом, мы установили контакт с СВК…

– СВК?

– Да-да, только тихо. – Лейтенант снова огляделся. – Как выяснилось, их интересуем вовсе не мы.

– А кто?

– Ну подумайте, сержант, кто кроме катанов может быть на Сайгоне?

– Тетрацефалы, что ли? – скривился Мотль, все еще не веря, что штабники попались в такую ловушку. Конечно, у них, у стратегов, их развитый анализ и разные расчетные схемы, подкрепленные мощью вычислительного центра, однако интуиция подсказывала Мо, что новый противник силен и безжалостен. И он не будет признавать никаких договоров.

– Сержант, вы меня пугаете. Да республиканцы, конечно. СВК довольствуется территорией, контролируемой силами Лозианской республики, и мы передали им сведения о расположении республиканских башен с указанием примерной численности гарнизонов.

– Ну, значит, вы молодцы, – сухо произнес Мо. – Что нам теперь делать?

– А-а! Вот тут-то и вся петрушка! Как говорится, собака порылась.

Апдайк снова пригладил волосы и одернул непромокаемую куртку.

– Когда СВК начнут выбивать республиканцев с их башен, мы должны быть готовы неожиданно атаковать, чтобы в конце концов самим прихватить все, что сумеют освободить эсвэкашники.

– То есть оставить с носом и тех и других.

– Ну правильно, Мотль! – Апдайк в восторге хлопнул Мо по плечу. – Не такой уж вы и дремучий!

– Спасибо, сэр.

– Пожалуйста, – совершенно серьезно ответил лейтенант. – Ну теперь, когда официальная часть выполнена, покажите мне «Галилей». Мы – аналитики и стратеги, столько раз видели его на карте и облизывались, понимая, что такой орешек нам никогда не расколоть. Анализ – это, знаете ли… жестокая штука. Посмотрел, подумал и сразу резюме – не взять башню, и точка.

– Но вы же здесь, сэр. Стало быть, башня взята, – пряча улыбку, заметил Мо.

– Как вы сказали, сержант: стало быть, башня взята… – Апдайк замолчал, наморщив лоб. Затем беспомощно взглянул на Мотля. Было видно, что в голове лейтенанта что-то не состыковывается.

– Постойте, сержант, а как же анализ?

– Бывают исключения из правил, сэр. В вашем случае очень редкие исключения.

– Вот! Вот! – Апдайк ударил себя по колену. – Я знал, я был уверен, что такое слово существует! Слово, которое объяснит этот феномен. И это слово – «исключения из правил».

– Но это два слова.

– Два? Как же мне повезло – тут даже не одно слово нашлось, а целых два…

– Пойдемте, я покажу вам башню, сэр, – предложил Мо, опасаясь, как бы с лейтенантом чего не случилось. – С самого верха открывается отличный вид.

86

Боевой корабль невиданных в этих местах размеров висел на орбите одной из лун, окружавших гигантскую безжизненную планету Тукан. На ее фоне крейсер «Тристар» оставался незаметен для слабых радаров, которыми были оснащены крутившиеся вокруг Сайгона разведывательные спутники.

Адмирал Беркович сидел в большом командирском зале, который заменял ему кабинет и в случае необходимости даже капитанский мостик.

Сюда стекались донесения разведки и тыловых служб, от которых зависел успех операции.

Армии двух старых противников крепко держались за Сайгон, отточив за годы уникальные навыки и методики ведения войны, поэтому взять планету, играя по правилам катанцев и республиканцев, было невозможно.

Командование поставило Берковичу задачу: установить контроль над планетой одним решительным ударом. При этом в средствах можно было не стесняться – боеприпасов, техники и людей Берковичу предоставили с избытком.

«Зачем им нужен этот решительный удар?» – недоумевал поначалу адмирал. Он мог потратить на экспедицию чуть больше времени, но сделать ее вчетверо дешевле. Впрочем, старый знакомый Берковича, генерал Реддингер, который рекомендовал адмирала на должность командующего экспедицией, сообщил приятелю, что требование о стремительном захвате исходит от тех, кто платит.

«Раз так, мне не о чем беспокоиться, – сказал себе Беркович. – Может, им просто некуда девать деньги».

Он спланировал большую операцию и привлек офицеров, с которыми когда-то ему приходилось работать.

Для обеспечения внезапности адмирал решил не накапливать ударные силы традиционным образом, а разместить их на удалении в несколько часов лета.

«Тристару» и двум разведывательным судам предстояло нанести внезапный удар и связать орбитальные силы прикрытия.

Через два часа после нападения к Сайгону должны были подойти авианосцы «Глэнстоун» и «Маршиз-П».

Они несли на своих палубах четыреста пятьдесят истребителей «эстрадер» и штурмовиков «кастор».

Палубная авиация должна была окончательно уничтожить группы орбитального прикрытия, и после этого можно было приступать к ликвидации наземных объектов противоборствующих сторон. Прежде всего авиации, которая базировалась на хорошо охраняемых и замаскированных аэродромах. Пока их расположение было известно весьма приблизительно.

Еще через два часа после вступления в бой палубной авиации на орбиту Сайгона должны были встать двадцать восемь десантных транспортов «Б-12». Они несли в своих трюмах плавсредства и восемнадцать тысяч солдат.

Одновременно с десантными судами ожидались корабли-корректировщики, которые должны были наводить палубную авиацию на наземные цели.

Последним эшелоном Беркович рассчитывал привести грузовые суда со сборными модулями производственных линий. Им предстояло изготавливать строительные материалы из местного сырья.

Адмирал намеревался изменить правила игры, построив вместо башен мощные форты с большими гарнизонами, а старые башни из окаменелых кораллов ему были не нужны, поскольку у СВК не нашлось специалистов, которые могли бы штурмовать их или оборонять.

87

Краткое уединения адмирала нарушил начальник разведки экспедиции майор Корнер.

Беркович вытащил его из какой-то адвокатской конторы, где Корнер, невостребованный специалист, подшивал документы.

– Они клюнули, сэр, – сообщил майор и, положив перед адмиралом распечатанные цветные карты, добавил:

– И катанцы, и республиканцы решили загрести угли нашими руками.

– Так-так, – произнес Беркович, водя линейкой по картографическим обозначениям. – Они сдали друг друга, не показав собственных позиций, но и не догадываясь, что подобное предложение могло быть сделано и их противникам. Вам не кажется, что это слишком наивно с их стороны, майор?

– Это непростительная ошибка для профессионалов, сэр, однако и те и другие ведут многолетнюю изнурительную дуэль и привыкли видеть врага только в лице друг друга. Так называемая «сельская психология». А мы для них – приезжие.

– Забавно, как у вас все легко получается, Корнер, – отодвинув карты, произнес Беркович. И со вздохом добавил:

– Когда-то я тоже собирался изучать психологию, но не сложилось… Что у нас с аэродромами?

– Пока ничего нового. Мы знаем, что катанцы и республиканцы используют массивы скальных отмелей. Есть информация, что там были естественные пустоты. Однако районы отмелей – это тысячи квадратных километров, а истребитель с вертикальным взлетом может незаметно спуститься в одну из шахт, и этих шахт может оказаться несколько сотен.

– Что ж, они хорошо подготовились – и те и другие, поскольку все это время инспектировали друг друга. Как с платформами?

– Найдено пятьдесят девять посадочных платформ…

Майор перевернул одну из карт и стал указывать места сосредоточения посадочных терминалов армий Катана и Лозианской республики.

– Думаете, это все?

– Нет, сэр. Скорее всего, здесь их процентов восемьдесят. Остальные мы ищем.

– Хорошо, майор, ищите и держите меня в курсе дел.

– Конечно, сэр.

Едва Корнер вышел, как в селекторе прозвучал голос полковника Миллера. Миллер планировал бомбоштурмовые удары, которые должны были сломить сопротивление противника и обратить его в бегство.

– У меня готовы три варианта, сэр. Я хотел бы, чтобы вы сами выбрали наиболее приемлемый.

– Хорошо, полковник. Жду вас. Пока Миллер петлял в переходах крейсера, с адмиралом связался капитан «Тристара».

– Сэр, судовой кодировщик принял сообщение от пятьдесят первого… Вывести на экран?

– Давайте.

«Пятьдесят первым» был майор Дидро, на котором лежала ответственность за доставку десанта.

Вскоре на персональном терминале появился текст кодограммы. Дидро сообщал о небольшом бунте на транспорте с порядковым номером «49587С».

Как оказалось, взбунтовались двадцать революционеров-боевиков из радикальной партии «Анархический союз молодежи».

Вооруженные силы СВК создавались в сжатые сроки, к тому же всех резервистов традиционно подгребали катанцы и республиканцы, поэтому пришлось вербовать всех, кто имел опыт боевых действий. Не брезговали даже радикалами. В качестве предупредительных мер их обрабатывали психологи, которые обещали экстремистам реализацию их замыслов на далеких, не испорченных цивилизацией планетах.

Чтобы максимально застраховать себя от неожиданностей во время транспортировки, когда в закрытых помещениях люди испытывают стресс, радикалов расселили в отдельные блоки, и именно такая небольшая коммуна вышла из повиновения.

Дидро сумел их изолировать не поднимая шума, однако опасался, что бунтовщики могут еще наделать бед.

«Поступайте с ними, как сочтете нужным…» – написал адмирал и отправил ответ. Этим он развязывал Дидро руки.

– Разрешите, сэр? – остановившись на пороге каюты, спросил Миллер.

– Входите, полковник.

Седовласый, на границе пенсионного возраста полковник был хорошим фронтовым планировщиком, прошедшим весь путь от пилота до командных должностей в больших соединениях. Миллер на собственной шкуре испытал, что такое кинжальный зенитный огонь, и никогда не рисовал траектории полетов «от фонаря».

– Вот этот вариант кажется мне предпочтительнее. – Адмирал указал на одну из схем, которые полковник расстелил перед ним. – Здесь предусмотрены самые большие скорости, не так ли?

– Так, сэр. Большие скорости на открытом пространстве, а значит, больше риска.

– Этот риск нам уже утвердили, полковник. Командование надеется на скорые и впечатляющие результаты.

– Они будут, сэр, – заверил Миллер и, собрав свои бумаги, ушел, а с Берковичем снова связался начальник военной разведки экспедиции майор Корнер.

– Возникла одна идея, сэр.

– Излагайте, майор.

– Раз уж мы договорились с враждующими группировками о доверительных отношениях, может, стоит их расширить?

– Как именно?

– Заключить соглашение о ненападении. Пусть они пропустят нашу ударную авиацию – все равно ведь мы идем якобы на их противников…

– Но когда начнется бой на орбите, им все станет ясно.

– Ничего страшного. Пусть как можно дольше остаются в приятном неведении…

Адмирал задумался. Как-то уж слишком лихо ему предстояло нарушить все существовавшие прежде правила.

Впрочем, он и так собирался начать военные действия раньше указанного в ультиматуме срока, так стоило ли останавливаться, однажды переступив границу.

– Хорошо, майор. Я даю свое согласие. Действуйте.

88

Лейтенант Апдайк находился на «Галилее» всего пару часов, а уже успел «достать» весь гарнизон, поскольку желал познакомиться с каждым солдатом. А еще он оказался очень любопытен.

– А что у вас здесь? Просто окно или это бойница? – спрашивал лейтенант. – А почему в стене дырочка? От пули или здесь гвоздь торчал?

– Это еще до нас было, сэр, – отвечал замученный сержант Мотль.

– Понимаю. А где у вас туалет? Я, признаться, испытываю некоторое неудобство. Одним словом, – лейтенант смущенно улыбнулся, – отлить бы надо…

– А это внизу, сэр. Прямо с причала и отливайте, только от катеров отойдите подальше, а то рулевые у нас очень болезненно относятся к чистоте на своих судах.

– Постойте-постойте, сержант, выходит, у вас здесь нет туалета?

– А зачем? – в свою очередь удивился Мо.

– Ну… санитария, экология и прочая литература, – развел руками Апдайк.

– С литературой все нормально. На мелководье сильные течения и поэтому все относит в сторону – на корм планктону.

– Правда? Очень остроумно. И кто это придумал?

– А чего тут думать? – снова удивился Мо.

– И правда. Ну ладно, проводите меня до причала, сержант. У меня к вам есть еще вопросы.

– Как скажете, сэр.

Пока они спускались по лестнице, лейтенант молчал, по-новому осмысливая то, что прежде копил в своей угловатой голове.

– Здесь будет нормально? – спросил он, устраиваясь на самом углу.

– Да, сэр. Здесь вы никому не помешаете.

Едва Апдайк расстегнул штаны и начал процесс, как висевшая на его поясе громоздкая рация с кодирующим блоком пронзительно засвистела.

Это было так неожиданно, что лейтенант чуть не свалился в воду. Рация не переставала свистеть, и тогда Апдайк, повернувшись к стоявшему неподалеку Мо, попросил:

– Вы не могли бы помочь мне, сержант. Сделайте это за меня!

– Вот уж на хрен, – замотал головой Мо. – Я не буду держаться за ваш член!

– Да нет, я его сам подержу! Просто включите на рации «прием» и поднесите ее к моему рту…

Мо так и сделал, став свидетелем разговора Апдайка и его коллеги капитана Шифрина.

– Апдайк, ты чего так долго не отвечал? Ты разве не знаешь, что по этому каналу передается только самая секретная и срочная информация?

– Я знаю, но я был занят…

– Чем, едрена кошка, ты там занимаешься?

– Я… я мочился, сэр.

– В толчке, что ли, сидишь?

– Какой толчок, здесь все делают прямо с причала.

– Ты это серьезно, едрена кошка?

– Ну да.

– Вот так дела… Нужно сообщить об этом полковнику Вильямсу. Ему подобное и в голову не придет… Прямо с причала – это ж надо… Слушай, так там, значит, вокруг башни все дерьмом завалено?

– Нет, сэр, на мелководье очень сильное течение и все дерьмо относит в сторону – на корм планктону…

– Ты смотри, как устроились. Нет, я точно прямо сейчас пойду расскажу Вильямсу. Ты чего хотел сказать-то?

– Вообще-то это вы со мной соединились, сэр, а я как раз мочился с причала…

– Точно! Вспомнил! Одним словом, мы с СВК договорились, чтобы по их воздушным целям не работать. Тогда им проще будет ударить по республиканцам. Если вся эта канитель начнется, ты должен следить за тем, чтобы солдаты не вздумали сбивать союзную авиацию.

– Я все понял, сэр. Все понял – прослежу.

– Смотри, я на тебя надеюсь. Мы все на тебя надеемся… Ну пока – до связи.

– До связи, сэр.

– Апдайк!

– Да, сэр, – отозвался лейтенант.

– Ты еще здесь?

– Здесь, сэр.

– Насчет того, что «с причала», ты не приврал? Точно? А то я и правда полковнику хочу рассказать.

– Так точно, сэр, совершеннейшая правда. Я вот только что закончил…

– Ну ладно, побегу удивлю начальство. На этом разговор закончился, и Мо держал в своей руке рацию, пока Апдайк застегивал штаны.

– Такие вот дела, сержант, мы окончательно договорились с СВК о совместных действиях против республиканцев. Дни этих бедолаг сочтены – это уже дело решенное… Мы с вами сейчас же поднимемся на башню, и я лично заберу у оператора ПВО ключи, чтобы он, чего доброго, не вдарил по союзной авиации.

– И что, сэр, на каждую башню по лейтенанту из штаба пошлют?

– Нет, зачем на каждую. На обычной точке по сколько зенитных установок стоит? По две штуки «газелей». А на «Галилее» двенадцать штук «рапир». Это, знаешь ли, оружие регионального масштаба. Вот я и прислан на всякий случай – присматривать. Давайте рацию, сержант, и пойдемте за ключами. Зря, что ли, я тут с вами прохлаждаюсь.

89

Несмотря на свою кажущуюся медлительность, Аристос сразу понял, в чем дело, и вместо ключей отдал лейтенанту Апдайку тестор электронных схем, который лейтенант с выражением величайшей важности на лице упрятал в карман брюк.

– И никакой мне стрельбы тут на «Галилее».

– Да, сэр! Как прикажете! – входя в роль, закричали Бен и Джо, которые все еще оставались рядом с Аристосом, расставляя ящики с ракетами так, чтобы их легко было распаковывать и укладывать на направляющие. Все остальное заряжающий механизм делал сам.

Удовлетворенный покладистостью сержанта Мотля и оператора ПВО, Апдайк позволил увести себя в кухонный подвальчик, где специально для гостя был организован внеплановый обед.

– Кто этот придурок, Мо? – спросил Аристос, когда лейтенант ушел.

– Парень из штаба. Он и ему подобные планируют наши операции.

– Тогда мне понятна некоторая странность их изощренной тактики…

– Странность изощренной тактики? – невольно повторил Мо и усмехнулся. – Аристос, откуда такая ученость? Только не говори, что у тебя университетский Диплом – я все равно не поверю.

– Какая разница, – со вздохом ответил оператор и посмотрел в сторону горизонта, где в розоватой дымке рождались и умирали морские миражи. – У меня нехорошее предчувствие, сержант. Ветер какой-то сырой – смертью пахнет.

Мотль посмотрел на крутившиеся на мачтах радарные антенны.

– Как думаешь, если захотят ударить по башням, откуда заходить будут?

– С востока, – сразу ответил Аристос.

– С востока? А почему?

– Потому что если идти с востока, цели – то есть башни, лежат практически на одной линии. Сначала республиканские «Закир», «Ротонда», «Дядя Бэнс», потом две наших – «Локоток», «Рива»…

– «Пункт Двенадцать» и «Шерхан», – подсказал Мо.

– Ну да. Потом еще пара республиканских башен и вот он – «Галилей».

– А в чем фокус?

– В том, что если заходить вдоль этой линии, все башни будут у авиации прямо по курсу, а работать по ней смогут только две-три точки ПВО. А вот если идти с фронта, то будешь иметь дело сразу с десятком огневых точек – ракеты, зенитная артиллерия. Одним словом, сплошная стена огня и девяносто процентов потерь.

– Толково объяснил, – удовлетворенно кивнул сержант. – Значит, нам нужно устроить перпендикулярную к их курсу линию зенитных батарей.

– Точно. Но сделать это невозможно – башни с места не сдвинешь.

– Башни не сдвинешь, – согласно кивнул Мотль, снимая с пояса рацию.

Заметив настороженные взгляды Бена и Джо, он погрозил им пальцем:

– Опять подслушиваете? Отправлю вас отсюда в числе первых…

– Мы не хотим, Мо! – запротестовал Бен – Мы будем здесь полезны!

– Против кого полезны? Против авиации? Не успел сержант связаться с кем хотел, как ему на рацию пришел вызов.

– Мо! Ты уже в курсе?! Нам запрещают обороняться, Мо! – заголосил один из командиров гарнизона.

– Успокойся, Гектор. Выполняй приказ, как выполняю его я, но будь готов к неожиданностям…

– Понял тебя… Как ты думаешь, командир бригады в курсе или это только штаб воду мутит? Где наша разведка, чтоб им…

– Гектор, ситуация обычная… Командуй своими людьми и следи за воздухом. По нашим прогнозам, ожидается сильный ветер.

– Ветер? А с какого направления? – начал понимать командир гарнизона с далекой башни.

– По всему выходит, что ветер с востока – как раз вдоль линии башен, и наших, и республиканских… Извини, Гектор, у меня на рации лампочка горит – вызов по другой линии.

И снова сержант принялся успокаивать своих коллег-сержантов, а затем и командиров штурмовых отрядов. В бригаде было много бойцов, сравнимых с Мо и превосходивших его в штурмовой драке, однако с его командирскими способностями и с умением не тушеваться в самой скверной ситуации мало кто мог соперничать.

После десятка соединений Мотль связался с офицером, под командованием которого находились плавучие зенитные базы на воздушной подушке. Это были круглые И подвижные суденышки с экипажем в три человека. Они как раз и были предназначены для организации оборонительных порядков ПВО в условиях ровного водного пространства.

– Я не получал никакого приказа, Мо. Ты пойми, если я выдвинусь, мне грозит снятие с должности…

– Вам не обязательно выдвигаться, сэр. Я только прошу, чтобы вы были готовы в течение минуты выйти на позиции. За это вас не снимут, сэр?

– Это я могу. Обещаю тебе, что все базы будут в полной готовности. Если придет приказ – мы сейчас же выйдем на воду…

– Спасибо, сэр. Это именно то, что я хотел от вас услышать.

90

Обманная договоренность о неоткрытии огня сыграла адмиралу Берковичу хорошую службу.

Когда пришло время атаковать спутники связи, орбитальные группировки катанцев и республиканцев подпустили его крейсер на достаточно близкое расстояние. Впрочем, как только включились активные системы наведения, сторожевики «дифорейтор» бросились врассыпную, словно потревоженный рыбный косяк.

Первые выстрелы желтых лазеров пришлись в пустоту, и адмирал, увидев это на большом демонстрационном экране, мысленно похвалил своих противников за то, что они не оказались слишком доверчивы.

Начало боя Беркович, как и положено, встретил в адмиральской рубке в окружении офицеров своего штаба. Однако пока все службы судна отрабатывали выданное им задание, нового вмешательства не требовалось.

После разрядки лазеров гигантские генераторы стали накачивать их контуры, а в бой вступили электромагнитные пушки.

Они вели огонь на опережение, все чаще поражая маневренные сторожевики и вышибая из их бортов фиолетовые молнии.

Между тем орбитальные группировки противников действовали теперь сообща и дружно огрызались артиллерийским огнем. «Тристар» представлял собой неподвижную мишень и они не упускали случая расстрелять по нему весь свой боезапас.

Снаряды непрестанно били по корпусу крейсера, не нанося ему вреда. Артиллерия сторожевиков предназначалась лишь для борьбы с авиацией и спутниками, а также для небольших бульдожьих схваток с судами своего размера. Крейсер же был им не по зубам, и адмирал Беркович намеренно вызывал огонь на себя, чтобы разведчики «Рэйнбоу» и «Атилла» успели уничтожить как можно больше спутников связи. Без связи наземные силы можно было брать голыми руками.

– Перегрев брони в кормовом отделении… – сообщил офицер из машинного отделения.

– Малый назад! – отдал приказ Беркович, вся громадина «Тристара» начала пятиться, и, таким образом, неприятельские снаряды стали ложиться ближе к центру.

Выстрел лазера отозвался по всему крейсеру резким щелчком, очередной сторожевик полыхнул искрящейся вспышкой и разлетелся на гайки.

– Хорошая работа, артиллеристы! – похвалил адмирал.

И тотчас новый выстрел лазера разметал еще одну мишень.

Из тридцати двух сторожевиков смешанного отряда орбитальные силы Сайгона потеряли уже десять. Если бы их авиация была классом повыше, она бы могла подняться в космос и поддержать орбитальную группировку, но война катанцев и республиканцев редко перемещалась в космос. Строительство крейсеров было дорогим удовольствием.

– Они активизировали переговоры, сэр! – предупредил майор Корнер. Он сидел за отдельным терминалом, куда стекались все сведения, получаемые средствами технической разведки.

– Значит, умирать стоя им надоело… – сказал Беркович. – Ага, вот оно!

Покрытые черными ссадинами прямых попаданий, сторожевики снова разлетелись по сторонам, и стало ясно, что они устремятся в погоню за разведчиками, которые торопливо жгли спутники связи.

Снова ударил лазер, сократив количество вражеских бортов еще на одну единицу, крейсер начал неуклюже маневрировать, чтобы последовать за отступавшим противником. В открытом космосе «Тристар» чувствовал себя комфортнее, а здесь, на орбите Сайгона он выглядел неповоротливым.

– Что там авианосцы? – спросил Беркович.

– Через сорок минут будут здесь, сэр, – доложил офицер, следивший за продвижением растянувшегося на десятки часов пути каравана.

Прерываемый треском помех, из динамика зазвучал голос капитана одного из разведчиков:

– Здесь Журден, сэр, капитан «Атиллы»!

– Как дела, Журден? Какие трудности, кроме сторожевиков разумеется?

– Имею четыре попадания, но пока шкура цела, и мы вынуждены маневрировать, сэр. Проблема в другом – похоже, где-то под нами «голиаф»…

– «Голиаф»? Откуда такие сведения? – забеспокоился Беркович. Служба майора Корнера не имела такой информации, но ведь и Корнер не всесилен, тем более что он полагается только на технические средства.

– Они облучают нас низкочастотными генераторами, сэр. Длину волны определяют… Не иначе как упреждение рассчитывают.

– Ну тогда убирайтесь оттуда, Журден! Сколько спутников вы уничтожили?

– Мы – девятнадцать, а «Рэйнбоу» почти тридцать.

– Ну и отлично. Уходите из этого района в космос и возвращайтесь вместе с авиацией.

– Слушаюсь, сэр…

Беркович перевел взгляд на схему перемещения судов. Поскольку отметок быломало, движение отлеживалось в реальном времени.

Неожиданно одна жирная метка исчезла.

– Они его сожгли! – не удержался от возгласа молодой лейтенант.

– Значит, не успел… – вздохнул Беркович. – Корнер, передайте «Рэйнбоу», пускай побыстрее покидает район. Целый корабль за десяток спутников – это слишком дорогой обмен.

– Я прикажу обойти это место, сэр, – сказал капитан «Тристара».

– Конечно, конечно, – кивнул Беркович и тяжело опустился во вращающееся кресло.

Переломить пополам корпус крейсера, как это только что произошло с малым судном, снаряд «голиафа» не мог. Однако он был в состоянии нанести «Тристару» серьезное увечье и заставить забыть про стрельбу из желтых лазеров.

– Я попробую обследовать это место со шпионских роботов! – подал голос Корнер, который чувствовал себя виноватым в гибели корабля.

– Не корите себя, майор, и держите роботов подальше, а то не ровен час их сожгут сторожевики. Смотрите, как они приободрились после несчастья с «Атиллой», – добавил адмирал, имея в виду участившиеся попадания снарядов в борта «Тристара». Однако один за другим ударили зарядившиеся лазеры, и отряд сторожевиков, потеряв еще два судна, стал уходить прочь, надеясь спрятаться на другой стороне Сайгона.

Беркович взглянул на панораму проплывающей далеко внизу планеты. Где-то там, возможно упрятанный на океанской глубине, копил энергию в зарядных контурах артиллерийский зенитный комплекс «голиаф». Это было пятнадцатидюймовое электромагнитное орудие с Двадцатиметровым стволом.

Целая сеть радаров, генераторов и жестких излучателей были глазами и ушами «голиафа» и располагались в радиусе пятнадцати-двадцати километров. В их обязанности входило обнаружение цели и расчет ее траектории.

После расчетов орудие могло подниматься из шахты или всплывать из глубины океана в капсуле. Затем наводилось на цель, и следовал выстрел. Полутонная болванка в водородной оболочке уносилась к цели и процентов на девяносто пять поражала ее.

– Корнер! Нужно искать еще как минимум одного «голиафа». У них тут все поровну. Во всем равновесие. Так что ищите второй «голиаф».

– Сэр, «Глэнстоун» на подходе! Уже начал выпускать авиацию!

– Ну наконец-то, продержались!

91

Все четыре палубы «Глэнстоуна» выметывали истребители и штурмовики, словно рыба игру. Машины на ходу перестраивались в боевые порядки и активизировали боевые системы, готовясь с ходу приступить к выполнению заданий.

В бортовом компьютере у каждого пилота была электронная карта рельефа Сайгона с указанными целями и безопасными маршрутами подлета.

– «Стратфайтер-один», как слышите? – запросил командира группы истребителей диспетчер с «Глэнстоуна».

– Хорошо вас слышу, «Гора».

– Вам задание не подтверждается… Как поняли?

– Да как не понять – не подтверждается задание, и все тут, – недовольно отозвался пилот. – Значит, в дрейф?

– Да, в дрейф. Параметры дрейфа помните?

– Пусть компьютер помнит, у меня голова не резиновая.

Двадцать пять универсальных истребителей «эстрадер-бонапарт» качнули крыльями и, повторяя маневр командира, стали выравнивать интервалы. Скоро они превратились в цепочку уродливых обездвиженных животных, впавших в зимнюю спячку.

– Это и есть операция на Сайгоне, кэп?

– А ты чего хотел? Море огня?

– Я надеялся пострелять человечков.

– Еще постреляешь, – угрюмо ответил капитан Вольф. Ему и самому не нравились эти задержки.

– Сэр, а вот мы здесь висим, как дерьмо на кустах, а вдруг по нам «голиаф» саданет?

– Не саданет, Шканек, не саданет. «Голиаф» не стреляет по всякой мелочи вроде истребителей. Ему нужна цель покрупнее.

– Я слышал, как два диспетчера говорили, будто «голиаф» разнес «Атиллу»… – не унимался молодой пилот.

– Ну, то «Атилла», а то истребитель.

– Не скажите, сэр, – вклинился на внутреннюю частоту еще один пилот – Раевский. – Если эти – внизу, разузнают, что Мэнни Шканек прибыл на войну, они сейчас же за него возьмутся.

– Тебе хорошо смеяться, – со вздохом отвечал Мэнни. – Ты уже повоевал, а я за штурвалом только три месяца. Я ведь сюда прямо из летной школы прибыл, с Маникезе, город Лейм-Роуз.

Шканек замолчал, а больше охотников говорить не находилось. Пилоты тупо таращились на звезды или смотрели вниз – на Сайгон. Иногда где-то в стороне проносились группы истребителей, а в остальное время казалось, будто кроме этих двадцати машин никого в целом мире нет.

– «Стратфайтер-один», как слышите меня?

– Слышу хорошо! – переключившись на внешний канал, ответил Вольф.

– Вы в дрейфе?

– В дрейфе, в дрейфе…

– Подтверждение вашего задания еще не поступало.

– Так это же хорошо, мы здесь вздремнули…

– Вы что думаете, мне приятно с вами общаться?! Не от меня зависит, когда вам дадут задание, понятно? Там внизу, между прочим, уже вовсю мясорубка идет! Первые эскадрильи уже на дне моря! Ужас просто…

«Приободрив» таким образом командира группы, диспетчер отключился.

– Сэр? – Это был Раевский.

– Ну чего тебе?

– Вы с диспетчером говорили?

– Говорил.

– И чего?

– Ну если бы было чего, мы бы уже снялись с орбиты! – раздраженно ответил Вольф.

– Да я не об этом. Как там внизу – жарко?

– Об этом мы не говорили, – соврал Вольф.

– Ну ладно.

И снова потянулись минуты длиной в часы. Вольф попытался смотреть вниз, надеясь увидеть вспышки или что-то еще, однако на освещенной солнцем стороне это было невозможно.

– «Стратфайтер-один»!..

– Да! – отозвался капитан, чувствуя, что нервы его натянулись, как струны.

– Подтвердили задание. Четвертый вариант…

– Спасибо, друг.

– Да не за что. Не на пьянку отправляю.

– Это точно…

Вольф переключился на внутреннюю частоту и громко

Объявил:

– Так, лежебоки, всем проснуться и включить на бортовом компьютере четвертый вариант задания! Четвертый вариант! Шканек, ты понял?

– А я и не спал!

– Да я не про это. Четвертый вариант включил?

– Он у меня с самого начал включен.

– Проверь, Шканек. Проверь…

– Хорошо, сэр. Вот уже прове… Ой, второй стоит!

– Ну вот видишь!

Капитан хотел отругать молодого пилота, однако решил, что это лишнее. Если Мэнни Шканек переживет первый бой, ему, можно сказать, здорово повезет. Мэнни был отличником в летной школе, однако все часы его налета приходились на атмосферные машины. Практики на истребителях-универсалах у него почти не было.

– Внимание, ребятки, делай, как я! – скомандовал капитан Вольф, и его «эстрадер» скользнул вниз, навстречу негостеприимной поверхности Сайгона.

– «Стратфайтер-один», как слышите? – этот голос был Вольфу незнаком.

– Слышу вас, сэр.

– У меня просьба, в районе, где вам предстоит прикрывать штурмовики, может оказаться позиция пушки «голиаф».

– Я понял, сэр. Буду держать ушки востро. Если что замечу, непременно доложу диспетчеру…

92

Группа капитана Вольфа спустилась в атмосферу без проблем и, снизившись до двенадцати тысяч метров, – продолжила движение указанным в задании курсом.

– «Стратфайтер-один», говорит «Гора-четыре», – прозвучал в наушниках голос очередного диспетчера.

– Слушаю вас.

– Эшелоном на пять тысяч метров движутся ваши подопечные…

– Точно, я их уже вижу.

– Хотя в задании все сказано, я обязан напомнить, что вам необходимо обеспечить им защиту от истребителей противника.

– О да, я это помню.

Когда диспетчер отключился, капитан отдал приказ снижаться. На высоте шесть тысяч Вольф обменялся позывными с командиром группы штурмовиков, шедших черным клином строго на восток. Группа была большая – сорок машин.

– Теперь, когда вы прикрываете нам спину, я спокоен, – признался «главный» штурмовик.

Как только «эстрадеры» разбились по звеньям, штурмовики стали снижаться до полутора тысяч – с этой высоты они могли укладывать бомбы в цель, не боясь генераторов помех.

– Они пошли, а нам что же делать, сэр?! – взволнованно спросил Шканек.

– Не бойся, работы хватит всем, – ответил капитан.

– Не вижу я никакой работы! А так хотелось пострелять человечков!

– Смотри, как бы эти человечки тебя самого не постреляли, – оборвал Шканека его звеньевой Сунстрем. – И вообще заткнись, когда идешь в строю…

– А я чего?

– Заткнись.

Вольф не вмешивался. Когда машины в звеньях, главный там звеньевой.

Капитан поглядывал на радар, который благополучно фиксировал выстроившихся в три колонны «касторов» Штурмовики уже приближались к целям, и вскоре им навстречу потянулись белые хвосты ракет.

Одна, две, три… скоро их были уже десятки, однако «касторы» отстреливали ложные шашки, электромагнитные ловушки и пучки рассеивающей фольги, на которые и срабатывали многие ракеты, однако потери уже были

«Касторы» имели хорошее бронирование и не разваливались сразу даже от прямого попадания, однако быстро тяжелели и теряли ход. Подраненных «зверей» примечали операторы ПВО и начинали их добивать.

Соревнуясь с ракетами, зенитные пушки щедро рассыпали сотни тысяч синеватых трассеров. Из-за их плотного прикрытия, срабатывания ракет на ложные цели и дыма от подбитых машин создавалось впечатление, что «касторы» прорываются сквозь стену сплошного огня. Впрочем, Вольф понимал, что так кажется ему – пилоту, а вот тем, кто находился внизу, напротив, казалось, что бомбы сыплются им на головы дождем, а самолетов столько, что они закрывают собой все небо.

Между тем десятки уходивших к цели бомб делали свое дело и над морем взметывались целые облака серой каменной пыли, прошиваемой вздымающимися фонтанами воды от бомб, которые падали мимо.

Все это происходило при свете солнечного дня, и Шканек, не выдержав, восторженно воскликнул:

– Красотища-то какая!

– Вижу противника! – подал голос Раевский. – Пятерка истребителей на два часа! Спускаются с трех тысяч метров прямо к штурмовикам!

– Второе, третье и четвертое звено – вперед! Пятое на месте.

Обрадованные возможностью размяться, пилоты повели «эстрадеры» на перехват.

– А как же мы? – поинтересовался Шканек, который был приписан к пятому звену.

Ответить ему не успели – радар Вольфа поймал цель.

Это была тройка истребителей «гепард», которые заходили со стороны солнца. Они были «дома», поэтому без колебаний атаковали восемь «эстрадеров», каждый из которых был вдвое больше размерами и вчетверо превосходил легкие «гепарды» мощью вооружения.

Несмотря на это Вольф не спешил радоваться – пилоты «гепардов» были профессионалами и имели хорошую боевую практику. С ними следовало считаться, хотя эта тройка и была сборной – один истребитель нес на плоскостях белые кресты армии Катана, а два других – красные лотосы Лозианской республики.

Как на учениях, «эстрадеры» стали уходить с линии атаки, однако в бою все происходило намного быстрее. В борт капитанского истребителя врезалось несколько снарядов, но броня выдержала.

Немного досталось и другим, хотя серьезных повреждений никто не получил. «Гепарды» проскочили мимо и пошли на разворот, давая понять, что они еще не закончили. У Шканека не выдержали нервы, и он открыл огонь из пушек, разумеется, не в ту сторону.

Раевский выпустил ракету, однако на таком близком расстоянии она не успела должным образом захватить цель.

Противники снова сблизились. Пилоты «эстрадеров», зная, что у них защита крепче, попытались навязать обмен ударами, но «гепарды» действовали более гибко.

На этот раз досталось Шканеку и его звеньевому Сунстрему, который попал под перекрестный огонь и, видимо, получил повреждение. Его «эстрадер» заметался из стороны в сторону, а затем, прибавив скорости, помчался за своими обидчиками. Вольф не успел еще ничего понять, когда Сунстрем, выжав из своей машины все возможное, с ходу рассек один из «гепардов» плоскостью и вместе с его обломками рухнул вниз.

– Зачем?! – закричал Вольф непонятно кому.

Оставшиеся «гепарды» оставили группу «эстрадеров» и ринулись вниз, в завязавшийся клубок из наступавших и оборонявшихся. В эфире стояла дикая какофония из команд и ругательств – остальные «эстрадеры» капитана Вольфа также несли потери.

Скоро показалась самая большая из башен, подходы к которой прикрывали плавучие батареи. «Гепарды» на какое-то время покинули место сражения, предоставив противника силам ПВО.

Теперь уже доставалось не только штурмовой авиации СВК, но и снизившимся до критических высот «эстрадерам».

Однако к штурмовикам подошло подкрепление, и новый град бомб обрушился на яростно огрызавшуюся огнем цитадель.

Несколько мгновений – и от стойкой крепости ничего не осталось. Только несколько десятков плавучих баз, на которых убирались прочь спасшиеся люди.

Оставшиеся без дела истребители бросились на них, рассчитывая перестрелять с безопасного расстояния. Вольфу подобные вещи не очень нравились, однако останавливать молодых пилотов он не стал – пусть хоть так наберутся опыта.

Неожиданно показатели на приборах дрогнули, и Вольф, осмотревшись, заметил у горизонта вертикальный остывающий след.

Развернув машину в этом направлении, капитан стал немедленно вызывать диспетчера.

– «Гора-четыре», ответьте «Стратфайтеру-один»! «Гора-четыре»!…

Несколько секунд ответом ему был только шорох помех, затем кто-то отозвался:

– Ну, что такое?!

– Я видел выстрел «голиафа»! И я засек его координаты!

– Ну видел и видел… Мы его тоже засекли, прямое попадание в крейсер – в основной диспетчерский пост, а мы как раз резервный. Вот так-то… Говори координаты…

Передав информацию диспетчеру резервного поста, Вольф развернул машину и погнал ее обратно, туда, где вместо победных возгласов в эфире раздавались панические вопли.

В район уничтоженной крепости прибыл отряд катанских штурмовиков «G-1A», которых за избыточный калибр пушек часто называли «голубями мира». Теперь «голуби» навалились на расстреливавших плавучие базы «экстрадеров» и одного за другим валили их в море.

Вольф попытался вызвать своих, однако откликнулись только четверо.

– Уходим отсюда! Немедленно! – приказал им капитан, понимая, что против «G-1A» им долго не продержаться.

93

Получив сообщение о том, что на орбите завязался бой, сержант Мотль решил начать эвакуацию личного состава, поскольку у него уже не оставалось сомнений, что силы СВК захватывать башни не намерены.

На имевшихся у причала трех катерах он мог эвакуировать не более двадцати пяти человек, а ему нужно было вывезти шестьдесят.

Еще четырнадцати, в том числе и ему самому, предстояло остаться, чтобы поддерживать работу зенитных батарей и ракетного комплекса ПВО.

Лейтенант Апдайк, находясь при гарнизоне «Галилея», попытался пресечь «панические настроения», но был жестоко бит сержантом и упрятан в нишу – за стальную решетку. Оттуда Апдайк названивал в штаб бригады, однако там царила неразбериха, и несколько раз лейтенанта в открытую посылали подальше, даже не дослушав его надрывный рассказ про избиение.

Примерно в одиннадцать утра отключилась половина каналов спутниковой связи. Оставшихся мощностей не хватало, и это лишь усилило общую сумятицу.

Посидев без связи, сержант Мотль с большим трудом сумел выйти на связь с «Катариной», ближайшей башней республиканцев. Как видно, у тех еще оставались какие-то резервы, и Мо через вражеский спутник связался наконец с офицером, который обещал ему плавучие базы с зенитными турелями.

Как оказалось, базы были уже посланы к башням, удара по которым ожидали с часу на час.

– Я отправил вам шесть ракетных «Посейдонов» и двенадцать турелей «томагавк»! В случае необходимости на них можно перевозить раненых! Кроме трех человек экипажа они держат еще пятерых!

– Спасибо, сэр! Когда они подойдут к нам?!

– Думаю, уже на подходе. Ну, может быть, минут сорок или…

На этом связь оборвалась, и связист с «Катарины» пояснил, что секунду назад на орбите уничтожили их спутник.

– С вами хочет поговорить капрал Сотник, сэр…

– Здорово, Мо.

– Привет, Дэйв.

– Мо, надеюсь ты не будешь в обиде, но я послушал, о чем вы договаривались со своим майором…

– Говори, чего хотел, Дэйв, времени мало.

– Моя «Катарина» все равно ничего не стоит – мы тут как предбанник к «Галилею», ну, ты знаешь, вроде трамплина, чтобы отбить у вас башню. У меня здесь двадцать пять человек, десять вообще молодежь, а до наших баз далеко. Давай мы к вам уйдем – отработаем со своих «томагавков» возле «Галилея», у нас их аж четыре штуки, и уйдем вместе, когда… ну, ты понимаешь, все будет кончено.

– Понял тебя, Дэйв. Собирайте манатки и давайте сюда – только свои «томагавки» пошли вперед. Чем скорее они встанут на позиции, тем лучше. И еще – какие у тебя посудины? «Тихоходы» есть?

– Нет, только четыре катера.

– То есть лишние места имеются.

– Да, десятка полтора пассажиров еще вместим.

– Вот и хорошо – давай, ждем! Мо выключил рацию и со вздохом облегчения спрятал ее в карман. Кажется, что-то начинало получаться.

– Чего там? – спросил боец, стоявший рядом с сержантом на причале.

Мо собирался отдавать распоряжения, кого и на каком транспорте эвакуировать.

– Так, Картер, подожди немного. Сейчас парни с «Катарины» прибудут к нам в гости.

– Да они совсем офонарели, долбать их в тыкву! Такое время, а они в гости!

– Да не в этом смысле, в котором мы привыкли, – стал объяснять Мо. – Они к нам переезжают – отбиваться вместе будем. У них на катерах места лишние и три базы с турелями.

– Тогда понятно… хотя и удивительно.

– Иди наверх и предупреди наших, чтобы по ним не ударили…

– Ага.

– Подожди. Аффризи и Миллигану скажешь, чтобы сюда спускались. Ну давай – иди.

Вскоре появились Джо и Бен. Сержант сказал им, чтобы они готовились эвакуироваться первыми.

– Ты же говорил, что нету места, Мо, – возразил Джо.

– Для вас место было всегда, а сейчас прибудут люди с «Катарины», у них есть свободные места.

– Воздух! Воздух! – неожиданно закричали с башни.

– Где?! – закричал в ответ Мо, запрокинув голову.

– С востока! Радаром поймали! Подлетное время минут семь!

– Дождались, так их растак! – выругался сержант и, сплюнув на причал, помчался по лестнице на крышу.

В этот момент из-за башни показалась четверка несущихся на всех парах «томагавков». Лихо обойдя вокруг пришвартованных катеров, эти круглые, как таблетки, суденышки стали подходить к причалу.

– На позиции! На позиции разворачивайтесь! – закричал сверху Мо. – Через пять минут штурмовики здесь будут!

– А где ваши позиции? – закричал бородатый толстяк, сидевший за гашетками счетверенных турельных пушек.

– Смотри туда! – крикнул Мо и, вскинув автомат, дал короткую очередь, которая подняла фонтанчики метрах в трехстах от башни.

– Это – первый! Это – второй! Третий и… четвертый!

Таким образом сержант быстро разметил позиции, а бородатый, посмотрев на Джо и Бена, сказал:

– Парни, у нас двух номеров не хватает! Патронные короба менять!

– Мы готовы, – ответил Бен и, оттолкнувшись, прыгнул на посудину бородатого. Джо перебрался на другой «томагавк», и вся четверка помчалась к указанным Мо позициям.

94

Когда «томагавки» бросали якоря, с востока уже доносилась канонада, а в небе были видны далекие вспышки зенитных ракет.

– Мамочки, Байт, да там просто шторм какой-то! – не выдержал рулевой судна под номером «один».

– Не бойся, Суизи! Мы здесь не одни! – ответил ему бородатый, последний раз проверяя все механизмы. – Тебя как зовут, солдат?

– Бен, – ответил Аффризи, глядя туда, где словно в грозовом облаке лопались огненные шары.

– Ты туда не смотри, Бени, ты сюда смотри. Автомат можешь сунуть вон в тот ящик. Личное оружие тебе здесь не понадобится. Теперь дальше: вот видишь, у пушек снизу два короба с ручками?

– Вижу, сэр.

– Когда короба опустеют, они просто вываливаются вниз, а тебе нужно выбросить их за борт. Понял?

– Да, сэр, это просто.

– Просто, но перед этим ты выдернешь из комода – это мы так его называем – два полных короба и поставишь их вот на этот стол подачи – прямо в углубления.

– Да, сэр…

– И когда пустые короба вывалятся, я включу подачу и полные короба окажутся в магазинах. Ну а ты тем временем выбросишь пустые… Вопросы?

– Вопросов нет.

– Смотри, Байт! – оживился рулевой. – От катанов подкрепление идет!

– Точно, – подтвердил бородатый, всматриваясь в даль. – Десятка два баз… Даже «Посейдоны» есть. Только бы успели.

Опасения Байта были не напрасны. Теперь уже и Бен видел мелькавшие в небе точки – это были передовые истребители СВК, сцепившиеся со сводными группами катанцев и республиканцев.

– Жирные точки – это «эстрадеры», – с видом знатока заметил Байт. – Не самолеты, а просто танки какие-то.

Бен во все глаза смотрел туда, откуда черной тучей надвигались порядки штурмовой авиации. Казалось, самолетам не будет конца. Они двигались тремя колоннами, совершенно определенно намереваясь покончить с самой большой башней – «Галилеем».

Еще не дойдя до более подходящих позиций, мчавшиеся на полной скорости «Посейдоны» выпустили первые ракеты.

Три из четырех нашли свои цели – ими оказались подранки.

– Зачем они бьют по калекам? Какой от них толк? – тут же спросил Бен.

– Не скажи. Подранки люди отчаявшиеся. Они могут и на таран пойти, а в исправной машине пилот будет вести себя разумно и никогда не направит такую громаду на плотик вроде нашего.

– А подранок может?

– Подранок может.

С крыши «Галилея» стартовали первые ракеты. Это были более мощные, чем на «Посейдонах», системы, поэтому они без труда разнесли несколько штурмовиков из авангардной группы.

Тем временем Байт без особой спешки надел оптическую маску с толстым, обвитым стальной оплеткой кабелем, который вел к небольшому блоку наведения.

– Ну что, юнга, готов?

– Готов, сэр.

– Тогда вступаем в игру…

95

Когда заработали пушки, всю базу стало сотрясать от дикой вибрации. Горячие гильзы фонтаном полетели за борт, шипя и подпрыгивая на водной поверхности, словно живые.

– Ты мажешь, Байт! Ты мажешь! – заорал сзади рулевой.

– Заткнись, я никогда не мажу! – прерываясь для перенацеливания, ответил бородатый. – Просто у «эстрадеров» шкура толстая… Но не бесконечно…

И тут же пойманный в прицел истребитель взорвался на высоте в тысячу метров, и его обломки полетели вниз. Бен загляделся на эту картину и чуть не забыл про свои новые обязанности.

Метнувшись к панели, которую называли комодом, он выхватил два тяжелых короба за секунду до того, как пушки лязгнули пустыми затворами.

– Медленно, юнга! Медленно! – заорал Байт.

Бен грохнул короба в углубления стола, пустые короба вывалились на палубу, а им на смену в магазины вошли два полных.

– Не зевать! – крикнул Байт неизвестно кому и снова открыл огонь.

Бен выбросил пустые короба и заранее приготовил новые. Теперь у него было несколько свободных секунд, он посмотрел на небо, да так и замер с открытым ртом. Десятки штурмовиков СВК, проходя над «Галилеем», осыпали его бомбами. Из-за плотного зенитного огня большинство из них ложились мимо, однако то и дело среди поднимавшихся фонтанов воды появлялись облака серой пыли, и огромные каменные глыбы разлетались далеко вокруг. Башня умирала, но она еще сопротивлялась. Ракеты стартовали в небо, а густые трассы зенитных снарядов летели навстречу врагу.

– Не спа-а-ать! – заорал Байт и лягнул Бена ногой. Тот быстро заменил пустые короба, и пушка снова заговорила.

Теперь Байт вел огонь почти вертикально вверх, поскольку часть штурмовиков занялась так досаждавшими им плавучими базами.

Бен как раз бросился за очередными коробами, когда в полусотне метров от базы упала бомба. Бена сильно ударило по барабанным перепонкам, в голове зазвенело, а затем высокая волна подбросила базу так, что Бен, оглушенный, чуть не оказался за бортом – его успел подхватить и повалить возле пушки рулевой.

– Не ранен? – крикнул Байт, сорвав с себя маску. Бен не слышал слов, но по губам понял, о чем спрашивает бородатый, и отрицательно замотал головой.

– Тогда давай работать!

Бен кивнул и, подхватив оброненные им короба, поставил в углубления.

Пушка снова стала стрелять, а Бен выбросил пустые коробки за борт и, посмотрев по сторонам, удивился, как все изменилось.

От частых разрывов бомб вода вокруг сделалась мутной и покрылась клочьями желтоватой пены. Повсюду плавали обломки разбитых баз и какие-то тюки – то ли трупы, то ли еще что.

Горящие самолеты противника в абсолютной тишине обрушивались в воду, поднимая тучи брызг. Если они не взрывались, то окутывались облаками густого пара, который стелился над самой водой.

И снова – бомбы, взрывы и высокие волны, на которых раскачивалась база.

«Но где же Джо?» – забеспокоился Бен. За брызгами, паром и водной взвесью нельзя было разобрать, ведет ли еще огонь «томагавк» с номером «три» или уже плавает кучей растерзанных обломков.

– Джо! – позвал Бен, теряя надежду найти друга среди этой какофонии и ужаса. – Джо-о-о! – пронзительно закричал он, чувствуя невыносимую боль в сердце.

Все звуки неожиданно вернулись к нему, и это было похоже на то, как если бы он вынырнул на поверхность.

– Снаряды, Бен! Снаряды!

Бен схватил два полных короба и поставил их на стол. Пустые вылетели на палубу, он заученно выбросил их за борт.

– Смотри, Байт, он идет прямо на нас! – успел крикнуть рулевой, и в следующее мгновение по базе «один» прошлась очередь из авиационной пушки.

Бен не успел даже испугаться. Несколько мелких осколков впились ему в ногу, и он вскрикнул, больше от неожиданности, чем от боли.

– Ничего, все в порядке! Я могу работать! – заверил он Байта, но, обернувшись, не увидел ни бородатого, ни рулевого, имени которого так и не успел запомнить.

Что-то красное, то ли лохмотья, то ли… Бен даже не мог дать увиденному определения. Все это плавало возле борта и растекалось по палубе, а в посеченную осколками базу понемногу прибывала вода.

Тем временем истребитель, который обстрелял «томагавк», сделал большой разворот и стал снова заходить на недобитую цель, намереваясь с ней покончить. Вокруг проносились десятки штурмовиков и «эстрадеров», однако Бен без труда узнал убийцу Байта и рулевого. Это был именно он.

– Ну держись, – процедил Аффризи и, встав к пушке, поудобнее уперся ногами в забрызганную кровью палубу. Прицельная сетка легла на цель, и только сейчас Бен заметил, что «эстрадер» нервничает в воздухе, с трудом удерживаясь на курсе.

Пролетела секунда, другая, и они одновременно открыли огонь. Две дорожки из частых фонтанов стремительно понеслись навстречу базе, однако Бен подавлял противника своей огневой мощью, поскольку не собирался, как Байт, экономить боезапас. Счетверенная пушка извергала мощный поток огня, уносившийся навстречу цели. Пилот «эстрадера» не выдержал, слегка отвернул в сторону и получил в корпус полсотни снарядов.

Истребитель развалился на несколько пылающих кусков, которые полетели вниз. Сработала спасательная автоматика, и пилота вышибло из кабины вместе с креслом.

Белое облачко парашюта раскрылось в небе, Бен попытался его обстрелять, однако покалеченная поворотная стойка не позволила это сделать.

Неожиданно стало как будто светлее и тише – все машины СВК оставили район разрушенного «Галилея» и стали уходить. На тех, кто опоздал сделать это, словно коршуны налетели «G-1A», которые открыли огонь по врагу из своих грозных пушек.

Погоня переместилась дальше на восток, а уцелевшие на базах и катерах солдаты стали подбирать из воды раненых – тех, кто еще не успел захлебнуться.

Бена подняли с тонущей базы на катер.

– Там дальше упал пилот! Мы должны его найти! – сказал он капралу-республиканцу, который руководил подбором раненых.

– Не суетись, парень! Или помогай, или отойди в сторону. Через час здесь будет десант СВК, поэтому мы должны спешить.

– Десант?

– А ты думал, они просто так бомбами швырялись?

По совету капрала Бен отошел к другому борту и только там, немного остыв, вспомнил про Джо. Нет, он обязательно должен участвовать в спасении, ведь его друг, если он ранен, нуждается в помощи.

Подбежав к капралу, Бен потребовал, чтобы ему тоже дали работу.

– Где-то здесь должен быть мой друг, понимаете? Джо! Вы не видели его?

– Откуда нам знать, был ли здесь твой друг. Смотри в воду! Видишь, сколько на дне лежит тех, кому уже не помочь. Может, кто-то из них и есть твой Джо… Давай туда, Гэри! – крикнул капрал и махнул рукой в направлении кучи плавающего мусора.

Рулевой газанул, судно пошло вперед, а Бен стал с надеждой всматриваться в неопознанные предметы, однако это оказались поплавки с корпуса одной из баз, и никаких раненых на них не было.

– Все, больше я ничего не вижу, – сказал капрал.

– И я тоже, – подтвердил солдат в мокром обмундировании, которого самого недавно вытащили из воды.

– Уходим… Гэри – домой!

Катер снова взревел хрипловатым движком и начал разгоняться в сторону ближайшей материковой базы армии Катана. Для всех оказавшихся здесь солдат, катанцев или республиканцев, эта база была единственным пристанищем.

– Эй, парень, а пилот-то твой – вон он впереди, на волнах качается! Добить его, ублюдка! – Рулевой выругался.

– Нет, Гэри. Давай подберем его, – распорядился капрал. – Обмена пленными не избежать, а за пилота, сам знаешь, пятеро пехотинцев полагается.

– Твоя правда, Реми… Хотя стоило бы пристрелить мерзавца. Ссадили его, субчика, с коня стального…

– Это я его сбил, – глядя на пузырящийся под ветром мокрый парашют, сказал Бен.

– Ты? – удивился капрал.

– Да. Он на пушечной базе стрелка убил и рулевого…

Катер замедлил ход возле плескавшегося в воде вражеского пилота в спасательном жилете, и капрал, перегнувшись, ухватил пленника за воротник. Вместе с помогавшим ему солдатом они втащили свою добычу на борт, а затем ножом отрезали мешавшиеся стропы.

Заметив блеснувшее лезвие, пленник заверещал от страха, а Бен, подскочив ближе, с размаха ударил пилота по лицу.

Бедняга вскрикнул и повалился на палубу. Громко икнув, он вдруг начал блевать морской водой, которой наглотался вдоволь, несмотря на спасательный жилет.

Бен хотел добавить, но глядя, как тот дергается, решил, что ему и так уже достаточно.

Катер продолжал уходить прочь от гиблого места, а пленник откашлялся и затих. Полежав немного, он осторожно приподнялся и посмотрел сначала на раненых, потом на подобравших его солдат и, наконец, задержал взгляд на Бене.

Заметив это, Бен посмотрел на пилота и выпучил глаза.

– Не может быть, – сказал он. – Мэнни Шканек, это ты?

– Я, Бен. Я… – Шканек всхлипнул, его лицо скривилось, и он заплакал. – Это я, Бен…

– Вы что, знакомы? – удивился капрал.

– Учились в одной школе, – ответил Бен. Подойдя к Мэнни, он присел рядом с ним на палубу. – Как ты здесь оказался?

– Я? – Шканек вытер мокрым рукавом слезы. – Я завербовался в армию Союза Восточных Корпораций. Сразу, как кончил ускоренный курс в нашей летной школе в Лейм-Роуз. И, ты знаешь, сначала все шло хорошо, но потом меня сбили…

– Это я сбил тебя, Мэнни… Я…

– Ты?! – Мэнни закрылся, словно ожидал удара. – Но зачем, Бен?

– Ты что, идиот? Ты убил Байта и нашего рулевого! А потом сделал заход, чтобы убить меня!

– Что ты говоришь? – отмахиваясь, залепетал Шканек и стал отползать к борту.

– Я был на базе! Я был на этой маленькой базе с зенитной турелью, помнишь?

– Их было две… – пролепетал Мэнни. – Одну я расстрелял целиком, а вторую… Какой ужас, Бен! Я же мог тебя убить!

– Ты! Ты убил Джо, придурок! Ты убил Джо!!! Ты убил Джо-о-о!

Бен кричал и кричал, потеряв над собой контроль, и очнулся лишь возле борта, где его держали за плечи капрал-републиканец и солдат-катанец.

– Успокойся парень, успокойся. Это война. Здесь всякое случается…

Голос принадлежал капралу, и было в нем что-то, от чего Бен стал успокаиваться.

Он огляделся. Возле надстройки, привалившись к ее вибрирующим стенкам, с отрешенными лицами сидели восемь раненых. Им оказали помощь и перебинтовали, однако они до сих пор не отошли.

– Ты в порядке? – спросил солдат.

– Да вроде полегчало.

– Может, тебе лучше держаться от своего землячка подальше? – Нет, все будет в порядке. Я держу себя в руках.

– Ну ладно, раз ты говоришь – в порядке… Бена отпустили, и он возвратился к притихшему Шканеку, забившемуся между ящиками с канатами.

– На первой базе, которую ты потопил, мог находиться Джо, – сказал Бен, словно продолжая прерванный разговор. Он сел рядом со Шканеком и дотронулся до его плеча. Мэнни вздрогнул и робко улыбнулся.

– Второй плот с пушками был правда твой, Бен?

– Правда.

– Ты не представляешь, какое испытываешь удовольствие или… нет, не удовольствие, а подъем, когда видишь эти маленькие суетящиеся внизу точки, которые можно поймать на прицел и уничтожить одним нажатием кнопки, я ведь не использовал ракеты, Бен, потому что экономил их для битвы с самолетами противника или катерами. А тут лишь маленькие плавучие пышечки – им и очереди из пушки достаточно. Так я думал поначалу, но потом понял, какие это злые пышечки…

Мэнни замолчал, глядя перед собой сумасшедшими глазами, прокручивая в памяти те моменты, которые его особенно поразили.

– Ты не представляешь, Бен, как я испугался, когда ты начал стрелять в меня. Ведь это ты стрелял?

– Я, – бесцветным голосом ответил Бен.

– А мне казалось, что это какой-то злой дух, который все-все про меня знает. И про то, что я боюсь, – тоже. Когда первые снаряды ударили в машину, я думал, что это пустяки и «эстрадер» выдержит. Мои снаряды ведь тоже куда-то летели – я видел, какие красивые дорожки фонтанов они выделывают, а потом я заметил огненную лавину, которая неслась прямо в меня, и я понял, что это моя смерть…

– Я бил со всех стволов, – кивнул Бен.

– Поэтому я попытался увернуться, но тут все взорвалось, и я подумал, что уже все – я умер. Даже потерял от страха сознание, но потом очнулся и увидел, что спускаюсь на парашюте в воду.

– Я хотел добить тебя, но поворотный механизм заело.

Шканек тяжело вздохнул и, покачав головой, сказал:

– Ужас какой. Е ли это действительно я убил Джо, то как мне дальше жить, Бен? Как мне жить с этим?

– Это война. Здесь всякое случается, – повторил Бен слова капрала.

96

Войска СВК успешно захватили все мелководье и, установив там заводы, стали спешно возводить крепости.

Одновременно с этим они озаботились судьбой своих пленных. Тогда-то Шканека и поменяли на пятерых пехотинцев.

Две недели до обмена он жил вместе с солдатами бывших армий Катана и Лозианской республики, теперь официально именовавшихся Альянсом.

Шканек наравне со всеми работал на расчистке обрушенных штолен и настолько привык к новому месту, что был несколько удивлен, когда ему приказали собираться.

– Я не хочу, Бен. Здесь я уже свой… Ну, почти свой, а там…

– Ты должен идти, Мэнни, ведь за тебя дадут пять человек. А ты пилот и твое дело – летать.

– Ты думаешь?

– Я уверен.

И Мэнни ушел.

Бен намеренно подталкивал его уйти, потому что у него оставалась еще слабая надежда, что Джо вернется вместе с пленными.

Но Миллиган не появился. Вместо него ночью вернулась разведывательная группа, которая тралила район боя специальным неводом.

Искать трупы они не пытались. За две недели тетрацефалы уничтожили все тела, а маленькие рыбки, рачки и планктон вычистили оставшиеся кости.

Тем не менее разведчики привезли полторы тонны мусора, среди которого было множество клочков от одежды: рукавов, шевронов, беретов, обуви и пробитых шлемов.

Специально отряженная команда принялась сорти-ровывать этот скорбный улов в большой подземном помещении.

В новых условиях почти вся жизнь солдат протекала под землей – на секретных базах. Впрочем, и эти сооружения тоже могли стать жертвой авиации противника, если бы не развитая система ПВО, подкрепленная активным действием двух «голиафов». Эти страшные электромагнитные орудия базировались на подводных лодках «кашалот» и работали в глубоководной части океана.

Ни флагманский крейсер «Тристар», ни авианосцы «Глэнстоун» и «Маршиз-П» не могли чувствовать себя в безопасности, становясь на орбиту Сайгона.

Уничтожение разведывательного корабля «Атилла», затем жестокое повреждение «Тристара» и, наконец, разрушение двумя попаданиями супертранспорта «элефантис» с грузом запасных частей к самолетам и большим количеством боезапаса заставили командование группировки СВК пересмотреть свои оптимистические прогнозы. И хотя обязательную программу они выполнили, с ходу занять материковые базы не представлялось возможным.

Как и много раз до этого, Бен занимался привычной работой – сидя в жилом боксе, он подгонял новое обмундирование, проверяя, чтобы все застежки и ремешки находились на своих местах. Обычно он делал это вместе с Джо, но теперь приходилось одному. Командование вновь образованного Альянса еще не составило план действий на Сайгоне, однако уцелевших бойцов из катанской и республиканской бригад уже готовили для продолжения войны.

– Бен… – позвал вошедший в бокс новый командир Аффризи – сержант Карпентер.

Отвлекшись от работы, Бен поднял глаза.

– Вот, посмотри, что мы нашли.

С этими словами Карпентер протянул шеврон бойца бывшей 110-й бригады, на котором стояли четыре цифры – 3489. Это был личный номер Джо Миллигана. Следующий – 3490 – принадлежал Бену.

– Значит, теперь все, – произнес он, и руки его упали. – Значит, теперь окончательно…

– Окончательно, Бен. Сообщение его родителям и бюллетень в страховую компанию мы отошлем сами. То есть, я хотел сказать, канцелярия.

– Да, сэр.

Карпентер ушел, а Бен еще какое-то время сидел, глядя перед собой, вспоминая забавные и смешные приключения, в которые они с Джо попадали.

И вот очередное приключение оказалось последним.

97

Следующие полгода Альянс продолжал зализывать раны и готовиться к контрнаступлению. Редкие транспорты, охраняемые появившимися у Альянса новыми, хорошо вооруженными сторожевиками, доставляли на Сайгон наземную технику, людей и даже самолеты.

Ударные части бывших штурмовых подразделений понемногу перенимали методы разведчиков и по ночам наносили беспокоящие удары, держа противника в напряжении и уничтожая его коммуникации.

Иногда удавалось проникнуть и внутрь цитаделей, поскольку их размеры позволяли затеряться среди бесчисленных коридоров и множества солдат гарнизона.

Бена все чаще брали в подобные вылазки, и к началу большого наступления он уже получил сержантские лычки.

Считалось, что наступление на крепость «Олмер» подготовлено как надо, однако на практике оказалось тяжелее, чем ожидали.

Сначала авиация Альянса, хотя она и уступала авиации СВК, сумела подавить ПВО «Олмера», а потом планомерно вывела из строя всю тяжелую артиллерию.

Затем в дело вступили глиссеры-минеры. Они пробились сквозь плотный заградительный огонь и выпустили торпеды, которые пробили в основании цитадели огромную брешь.

Остальное было делом давно отработанной техники.

Отряд из четырехсот отборных штурмовиков, как нож в масло, вошел в цитадель и, разметав ее защитников, поднял над «Олмером» свой флаг.

В этой передовой группе был и сержант Аффризи с двадцатью солдатами.

– Ты чего не радуешься, Бен? – спрашивали его. – Ведь мы наступаем!

– Я радуюсь, я конечно же радуюсь… – отвечал Бен, однако его тревожило, почему авиация СВК так вяло отбивала атаки авиации Альянса.

Конечно, СВК уже не тот, что был раньше, однако он мог побороться и у него был шанс отбить эту отчаянную атаку.

Тревожился он не зря. Командовавший силами СВК адмирал Беркович понимал, что рано или поздно Альянс перейдет в наступление, и приготовил, как ему казалось, хитрую ловушку. Он намеренно разместил в «Олмере», самой ближней к материку цитадели, слабый гарнизон из двух тысяч неподготовленных солдат. Оттого-то наступающие и ворвались в крепость с такой легкостью.

Первыми забили тревогу минеры, которые обнаружили в подвалах несколько заготовленных фугасов. Их удалось быстро обезвредить, однако с удаленного пульта была подана команда, и среди ярусов «Олмейра» стали рваться десятки фугасов, заставляя бетонную цитадель складываться как карточный домик.

Прорываясь через завалы, срываясь в проломы и прыгая в окна и бойницы, солдаты Альянса стали покидать рушившуюся крепость. Их инстинкты и готовность к неожиданностям спасли от смерти многих, однако почти все пленные были погребены под обломками.

Лишь третья часть цитадели, та, где удалось обезвредить фугасы, осталась целой, однако на нее предприняла атаку штурмовая авиация СВК.

После короткого, но жестокого столкновения с «G-1A» «касторы» вернулись в космос, а отступавшие подразделения Альянса благополучно добрались до берега.

Однако не все.

Бен Аффризи, двадцать его солдат и летучая группа капитана Зольцмана, состоявшая из сорока штурмовиков-ветеранов, остались на «Олмейре».

Бену трудно это далось, но он сумел уговорить Зольцмана, а главное – объяснить ему свой замысел.

Состоял же он в следующем: поскольку никто не знал, сколько солдат Альянса уцелело после разрушения цитадели, наблюдатели СВК могли решить, что Альянс отступил. А совсем рядом, в четырех километрах от «Олмейра» находилась «Гера», точная копия разрушенного братца.

После столь неубедительного наступления никто не мог ожидать от Альянса новых действий, и Бен именно на это и рассчитывал.

Под стенами оставались их «тихоходы», на которых можно было бесшумно добраться до «Геры». Для шестидесяти отчаянных штурмовиков, помнивших прежние времена, захватить крепость не представлялось чем-то особенным.

Главным было дождаться подкрепления, чтобы суметь отбиться, если на следующий день силы СВК попытаются взять реванш.

Эта операция, ставшая впоследствии легендарной, Нрошла без сучка и задоринки.

Аффризи и Зольцман со своими людьмискрытно подошли к стенам «Геры» на «тихоходах» и, сняв часовых, легко проникли в крепость.

Через двадцать минут она была в их полной власти, а вызванная с материка помощь примчалась на быстроходных катерах раньше, чем адмирал Беркович успел что-то предпринять.

После этого захвата на Сайгоне начало восстанавливаться равновесие сил, как это прежде было между Катаном и Лозианской республикой.

А Бена Аффризи отправили на двухмесячную учебу в глубь материка, откуда он вернулся уже с лейтенантскими погонами.

Боевой работы прибавилось, теперь Бену приходилось управляться с целым взводом.

Солдаты к нему приходили разные. У кого-то можно было чему-то поучиться, другим Бен преподавал сам, вспоминая уроки Мо и Бешеного Ллойда.

Через полтора года с момента прибытия Бена на Сайгон он со значительным опозданием получил свой первый отпуск.

98

«Отпуск так отпуск», – подумал Бен Аффризи, когда кто-то из непосредственных начальников напомнил ему об этом.

Сам-то Бен уже и вспоминать перестал о спокойной гражданской жизни. На Сайгоне даже о женщинах говорили, как о сказочных феях, хотя ходили слухи, что на островах солдатам случалось знакомиться с аборигенками.

Полтора года, прошедшие на Сайгоне, казались Бену Аффризи целой жизнью, а самого себя он считал уже немолодым, многое повидавшим человеком. Однако где-то в глубине души Бен чувствовал, что находится во власти какого-то стихийного бедствия вроде урагана, где все, даже время, течет иначе, чем в окружающем мире.

Сообщать домой о приезде Бен не стал. Он не раз составлял планы боевых операций и точно знал, что часто в эти планы вмешивался случай. Поэтому решил просто: сначала доберусь домой, а уж потом…

Главное, что родители знали – он жив и здоров. Об этом заботился лейтенант-связист Буг с регионального узла связи.

Он отсылал весточки родителям Бена каждый месяц, однако перед этим обязательно связывался с лейтенантом, чтобы знать наверняка – отправитель еще жив.

К моменту, когда Бен получил отпуск, между Альянсом и СВК установились какие-то договоренности.

Например, отпускников, как уезжавших, так и возвращавшихся, доставляли по заявленным эшелонам прямо на орбиту и дальше в космос. Считалось, что отпускник – это временно не работающий солдат, который не может представлять ни одну из воюющих сторон.

Поначалу Бену пришлось пересаживаться с одного транспорта на другой и целую неделю трястись на грузовых «калошах», но, как только он добрался до обжитых цивилизацией районов, на смену неуклюжим транспортам пришли пассажирские суда с вышколенной прислугой и ресторанной пищей.

Проездные документы офицера Альянса предполагали поездку во втором классе, однако Бен сам доплачивал до первого, предпочитая держаться в стороне от людей.

В каютах первого класса уединиться было проще, а проблем с деньгами у лейтенанта Аффризи не существовало. На войне ему было не на что тратиться, поэтому на его счету скопилось почти сто пятьдесят тысяч рандов.

К молодому денежному лейтенанту при каждом удобном случае клеились дамы, в основном молодые жены загулявших в дороге толстосумов.

Бен лишь единожды поддался искушению, но больше из любопытства – ему хотелось проверить, насколько он правильно чувствует этот мир и чувствует ли вообще.

Секс с миловидной блондинкой его расслабил.

Потом она курила и пыталась завести задушевную беседу. Бен отвечал невпопад и думал о том, как справится с взводом замещающий его офицер.

– Я хочу шампанского! – капризно произнесла блондинка.

– Хорошо, – сказал Бен и вызвал официанта.

Девушка одна выпила полбутылки и скоро заснула.

Бен принял душ, оделся и вышел в холл. Он был в пути вторую неделю и, несмотря на организованные для пассажиров первого класса развлечения, жутко скучал по своей службе.

«Наверное, я немножко сошел с ума, раз постоянно думаю о взводе», – подумал он.

«Немножко», – мысленно повторил он и рассмеялся уже вслух. То-то удивится мама.

99

Космический лайнер компании «Фрайсгутлайн» совершил посадку в порту Кроуфорда. В этом городе Бену приходилось бывать много раз.

Прямо из зала ожидания он заказал себе такси и, выйдя на стоянку, увидел большой лакированный «ланс», притормозивший рядом с ним.

– Вы мистер Аффризи? – спросил водитель, приоткрыв дверку.

– Да.

– Прошу садиться. Вы, наверно, в отпуск?

– Точно, – кивнул Бен.

– Если это все ваши вещи, можете бросить чемоданчик на заднее сиденье. Бен так и сделал.

Автомобиль резко стартовал, водитель, подмигнув пассажиру, спросил:

– Давно не были дома?

– Почти двадцать месяцев…

– Это большой срок.

Заметив, что лейтенант больше занят своими мыслями, водитель замолчал.

Машина стремительно неслась по свободному шоссе и лишь изредка, когда что-нибудь за окном напоминало Бену о прежней жизни, он оживлялся и провожал взглядом то мотель, то высокую одинокую сосну, то крайний столик у придорожного кафе.

– Лейм-Роуз, сэр! – объявил водитель, когда появился указатель.

– Да, Лейм-Роуз.

– Какая улица вам нужна?

– Уильяма Проста, 230.

– Хороший район…

Такси притормозило и свернуло с шоссе. Бен сразу заметил изменения. Парочки старых домов не стало, на их месте появились новые.

Крыша муниципального здания поменяла цвет с зеленого на красно-кирпичный, да еще завод Шона разросся – появились новые корпуса.

В остальном на улицах маленького городка ничего не изменилось. Те же старушки, гуляющие парами с важным видом, те же школьники, застрявшие по дороге домой в лавке мороженщика. И плакат на стене вербовочного пункта «Я напишу тебе, крошка!» – он тоже не изменился. Его лишь слегка подновили.

Родители Бена оказались дома.

– Сынок! – воскликнула миссис Аффризи и со слезами бросилась к Бену, когда тот появился на пороге.

Мистер Аффризи поднялся с кресла и ожидал своей очереди обнять сына, неловко теребя свежую газету.

В глазах отца, прежде очень строгого и рассудительного человека, Бен увидел слезы.

– Ну, здравствуй, Бен… Ты возмужал…

Они обнялись. Потом сели возле камина – вечерами было уже прохладно.

Миссис Аффризи принесла из кухни все свои припасы и по такому случаю стала накрывать стол прямо в холле.

– Не нужно, ма, я поем в столовой…

– Вот еще! – отмахнулась миссис Аффризи, затем обняла сына за плечи и, заглянув ему в глаза, сказала:

– Ты стал совсем другим, сынок… И это выражение глаз – мне страшно смотреть на тебя…

– Перестань, Луиза, мальчик просто подрос. Иди-ка, неси свою лаккию… Ты не поверишь, Бен, но она как чувствовала, что ты приедешь, – поднялась чуть свет и стала замачивать в вине виноградные листья.

– Просто я знала, я знала, что мой сыночек приедет! – крикнула из кухни миссис Аффризи. – Материнское сердце не обманешь!

– Я пойду помою руки, – сказал Бен, чтобы нарушить возникшую неловкость.

– Конечно. Может, ты хочешь принять с дороги ванну?

– Пока нет. В моей каюте была роскошная ванная, так что…

– Ванная в каюте? Каким же классом ты летел?

– Первым.

– Первым? Это по карману обыкновенным э-э… – мистер Аффризи посмотрел на погоны сына, однако в званиях он не разбирался. – Я хочу сказать, военным?

– Да, папа. Офицерам хорошо платят.

– И сколько же, если не секрет?

– Десять тысяч рандов, плюс бонус за участие в боевых операциях…

Пока Аффризи-старший соображал, заслуживают ли военные таких денег, Бен помыл руки в «гостевой» ванной комнате и вернулся к столу.

Миссис Аффризи уже сидела рядом с мужем, и Бен отметил, что его родители подходят друг другу.

– Ну и как там на войне, сынок? Мы слышали эту ужасную новость про Джо Миллигана. Вы ведь, кажется, были вместе?

– Да, мама. Но я не видел, как он погиб, – ответил Бен. Ему не хотелось говорить об этом, однако он понимал, что расспросов все равно не избежать.

– Зато Эдди Миллиган наконец вернулся домой, – заметил отец. – Правда, у него какая-то инвалидность… К сожалению, он пьет…

– Я слышала, – начала миссис Аффризи, – что на войне людей убивают тысячами. Это действительно так, Бен?

– Ну… не совсем, мама.

– Наверное, ты вычитала это в «Гарленд мэгэзин», Луиза! Это же «желтая пресса». В современных войнах воюют машины, а люди ими только управляют. Я прав, сынок?

– В основном прав, папа, – кивнул Бен, ковыряя вилкой лаккию. – Техника сейчас на высоте.

– Но то, какие вам платят деньжищи, сынок, это, извини, ни в какие ворота не лезет! Когда я был ведущим инженером на «Торсгуд мэшинз», я зарабатывал шесть с половиной тысяч и очень этим гордился. А тут – двадцатилетние мальчишки, и вдруг – десять, а то и больше тысяч… Мне кажется, вам переплачивают. – Мистер Аффризи покачал головой и вопросительно посмотрел на сына.

Бен, конечно, мог возразить, что за эти десять тысяч можно получить шрапнель в брюхо или свалиться раненым за борт и дожидаться, пока тебя разорвут тетрацефалы, однако стоило ли пугать стариков подобными ужасами? Вместо этого Бен сказал:

– Ты прав, папа. Ты безусловно прав.

100

Чтобы не привлекать внимания, Бен переоделся в гражданскую одежду и, когда стемнело, вышел побродить по городу.

Сначала он хотел покататься на застоявшемся «корвете», но передумал и пошел пешком.

Бену казалось, что он гуляет просто так, бесцельно, однако ноги сами привели его к «Попугаю».

Здесь тоже почти ничего не изменилось, только вывеска была обновлена – теперь в ней горели все лампочки.

Снаружи никого не было, Бен, поколебавшись, толкнул дверь и сразу окунулся в такую знакомую атмосферу громкой музыки, полумрака и табачного дыма, с которым не справлялись даже очистители воздуха.

Когда Бен подошел к стойке, бармен не сразу узнал его.

– Что-нибудь выпьете? – спросил он, присматриваясь к незнакомцу. Вдруг брови Фрица подпрыгнули на лоб. – Бен! Ты ли это?! Когда приехал?

– Сегодня днем.

– Сегодня днем, – повторил Фриц и, с чувством пожав Бену руку, сказал:

– Сегодняшняя выпивка за счет заведения.

– Спасибо, Фриц, но я при деньгах.

– Не имеет значения. Я сказал – за счет заведения, и баста.

Фриц достал из-под прилавка какой-то старый коньяк и с гордостью продемонстрировал этикетку гостю.

– Только для таких случаев и берегу, на витрину не выставляю. Этим соплякам, – Фриц махнул рукой в сторону сидевших за столиками клиентов, в большинстве своем старшеклассников, – им все равно, что лакать, лишь бы с ног валило, а ты теперь человек взрослый.

Налив стопку Бену, вторую Фриц наполнил для себя. Бен знал, что бармен не пьет на работе принципиально, и то, что он нарушил свой собственный запрет, свидетельствовало о его уважении к Бену.

Они выпили, и Фриц сразу налил по второй.

– За Джо, – сказал он. – Ты видел, как он погиб? Что это было?

– Нет, не видел. Думаю, очередь из авиационной пушки. Уверен, что он не мучался.

– Понятно. Ну – за Джо, земля ему пухом.

– За Джо, – кивнул Бен, и они снова выпили.

– Все, – сказал Фриц, убирая элитную выпивку под стол. – Теперь – тебе развлекаться, а мне – работать.

– Да я, пожалуй, пойду. Знакомых тут я что-то не вижу.

– Нет, парень. – Фриц засмеялся. – Уйти тебе не дадут. На тебя уже глаз положили – так что держись, фронтовик.

Фриц оказался прав.

Неожиданно возле стойки появилась целая стайка девушек.

Самая бойкая из них взгромоздилась на высокий табурет рядом с Беном и сказала:

– Привет, Аффризи, ты меня помнишь?

На девушке была короткая юбка, кофточка с вызывающим вырезом, и Бен вполне оценил ее «боевое снаряжение».

– Боюсь ошибиться, мисс, но вы похожи на малышку Лин Маккоун.

– Правильно, – кивнула Лин, и ее подружки захихикали.

– Где твои косички, малышка Лин? И банты? Ты выглядела в них как рождественский ангелочек.

Девушки из группы поддержки снова засмеялись, и это не понравилось Лин. Он грозно на них взглянула, смех оборвался.

– Косички в прошлом, Аффризи. Детство, прошло, теперь я видишь какая… – Лин закинула ногу на ногу, лишний раз демонстрируя свои прелести.

– Вижу.

– Ну хуже Бэкки Шон, правда?

– Правда.

– Мы с ней даже похожи.

– Да? А мне это как-то не пришло в голову.

– Угостите девушку, военный.

– Конечно, мисс, – покладисто сказал Бен. – Фриц, колу со льдом для мисс Маккоун.

– Одну минуту, сэр, – подыграл Бену бармен, и подружки Лин снова прыснули со смеху, а сама она шутливо толкнула Бен в грудь и томно произнесла:

– Аффризи, какой же ты противный…

Потом наклонилась к уху Бена и с жаром произнесла:

– Пойдем погуляем… Пожалуйста…

– Ну… – Бен нерешительно пожал плечами и, рассеянно поглядев вокруг, заметил несколько напряженно застывших парней. «Ну да, – подумал он, вспомнив прошлые времена. – Это наверняка воздыхатели Лин, которая небось занимает трон местной королевы».

Как в свое время Бэкки Шон.

– Ты разбиваешь сердца этих парней, крошка.

– А ты о них не беспокойся, Аффризи. Просто пойдем со мной.

– Ну, пойдем, – согласился Бен, и они с Лин покинули бар.

Как только они вышли на улицу, девушка со счастливой улыбкой прижалась к Бену и проворковала:

– Ты не пожалеешь, Аффризи. Ты не пожалеешь…

Ты на машине?

– Нет, пешком.

– Тогда поедем на моей.

– Куда поедем?

– Ой, да куда угодно. Предлагаю в мотель «Кошечка».

Ты же знаешь, где это.

– Знаю, – кивнул Бен. Он знал, что в «Кошечке» никогда не интересовались возрастом своих клиентов.

101

С Лин все прошло славно.

Она была очень хороша собой и действительно напоминала Бену Бэкки Шон. Как-то в одно из последующих свиданий он даже нечаянно назвал Лин «Бэкки», и та здорово расстроилась.

– Ты всегда будешь видеть во мне ее. Я ненавижу эту Бэкки! Какой смысл помнить о ней, если она давно уехала и вышла замуж?!

– А она вышла замуж?

– – А ты думал, Аффризи, она будет ждать тебя вечно? У нее детей уже, наверно, штук пять!

– Да нет, может быть, только двое… – пробормотал он, и было видно, что мыслями он где-то далеко.

Лин вконец обиделась и уехала домой, бросив Бена в мотеле. Он вернулся домой на такси. Ну и ладно, думал он, может, Лин больше и не позвонит. Это было бы самым лучшим выходом, ведь, по правде говоря, эта девушка была для него «слишком резвой лошадкой».

Этот термин принадлежал Эдди Миллигану, который на четвертый день навестил отпускника. Он появился на пороге комнаты Бена, когда тот бесцельно пялился в окно.

– Я пришел, дружище, чтобы избавить тебя от необходимости заходить к нам, – объяснил Эдди причину своего прихода.

– Спасибо, Эдди. Проходи, садись.

Эдди выглядел плохо. У него было землистое лицо, а в комнате с его приходом установился удушливый запах перегара.

– Ты знаешь, смерть Джо на моей совести, – сказал Эдди. – Он брал пример с меня, вот и погиб.

– Брось думать об этом. Мы с Джо приняли это решение сами. Так что если и есть тут чья-то вина, то только моя…

Они помолчали.

– Ладно, не имеет смысла говорить об этом, – произнес наконец Эдди. – Ты знаешь, Джо стал мне сниться. Чуть ли не каждую ночь.

– Он говорит с тобой?

– Да. Спрашивает, как мои дела, как мама, отец…

– А ты?

– А я отвечаю.

– А про меня он не спрашивал?

– Нет, Бен. Наверное, ты будешь жить долго, а ко мне он приходит, чтобы дорогу приготовить…

– Да брось ты, Эдди. У тебя что, проблемы?

– Вроде нет. – Эдди пожал плечами и пригладил волосы дрожащей рукой. – Выпиваю, конечно, но ведь на свои. Страховка плюс пенсия. Хватает. Опять же секс в моей жизни тоже присутствует. – Эдди горько усмехнулся. – На слишком резвых лошадок у меня, конечно, силенок не хватает, но одна корова приходит ко мне раз в неделю и за пятьдесят рандов делает минет… Чем не жизнь для отставного калеки?

После его ухода Бен долго не мог избавиться от тяжести, давившей на сердце. Но потом вспомнил, что отпуск скоро кончится и он вернется к своему взводу. Дурное настроение ушло, Бен почувствовал себя почти счастливым.

«Я сумасшедший, – в который раз подумал он, улыбаясь сам себе. – Я сумасшедший сукин сын».

102

Месячный отпуск подходил к концу, и последние его дни стали для Бена настоящим испытанием. Родители не теряли надежды отговорить сына возвращаться в часть.

– Сынок, ну сделал ошибку один раз, так зачем же повторять ее снова? – спрашивала миссис Аффризи, робко поглядывая на возмужавшего сына.

– У меня же контракт, мама. Я должен его отработать, – ласково улыбаясь, отвечал Бен.

Он лукавил. Уже более полугода он служил на «открытом контракте», который предусматривался для офицеров, принимавших участие в боевых действиях.

– Забудь о контракте, – не унималась мать. – Мистер Хаксли из Кроуфорда наш хороший знакомый. Он старший партнер в адвокатской конторе «Хаксли, Ботлинк и Ко» и может, как он сам выражается, «отмазывать военных при любом раскладе». Тебе даже оставят небольшое пенсионное пособие, Бен. Поверь, Бен, на него можно положиться. А у папы уже есть для тебя местечко! Правда, Фрэнк?

– Да, Бен, – подхватывал отец. – Я разговаривал с управляющим «Устрицы Шона», и он пообещал дать тебе должность в экономическом отделе. Не самая высокая ступень, но все же работа…

– Папа, мама, я обязательно подумаю над этим предложением.

– Да чего же здесь думать, сынок? Через неделю у тебя кончается отпуск!

– Через пять дней…

– Смотри-ка, Эльза, он считает дни до отъезда, – недовольно заметил отец.

– Это привычка, не обращайте внимания, – отмахнулся Бен. – А что, фабрика Шона, как я замечаю, расширилась?

– О, Шона там уже нет и в помине. Он передал управление какой-то большой корпорации, а сам лишь получает дивиденды.

– Говорят, будто о нем хорошо позаботилась его дочка, – заметила миссис Аффризи, не спуская глаз с сына – как он отреагирует.

– Да, я слышал, что она вышла замуж.

– Вышла не то слово! Говорят, что…

– Эльза! – оборвал жену мистер Аффризи. – Брось эти сплетни! Ты что, не знаешь, Бену эта девушка нравилась…

– Так это когда было! А теперь он гуляет с Лин Маккоун, правда, сынок?

– Откуда вы знаете? – поразился Бен.

– Да об этом весь город говорит.

– Эльза! – снова вмешался отец.

– А что тут плохого? Красивая девочка из уважаемой семьи. У ее отца доля в «Кроуфорд бэнкс систем». Чем не пара нашему Бену? Я как представлю, что когда-нибудь они подарят нам маленьких ангелочков, наших внучат, так прямо слезы наворачиваются…

Помимо этих ежедневных обсуждений, Бену названивала и сама Лин. Она то умоляла о свидании, то угрожала сказать отцу, что беременна.

Бену понадобились все его душевные силы, чтобы устоять перед этим массированным наступлением. Он ссылался то на семейное застолье, то на внезапный визит Эдди Миллигана, которого нельзя было выгнать, инвалид как-никак.

Так Бену удалось продержаться до дня отъезда, который начался для него с большого сюрприза.

Около девяти утра раздался звонок.

Миссис Аффризи сняла трубку, и голос оператора сообщил ей, что это вызов с частного узла связи для абонента Бена Аффризи.

– Он может взять трубку, мэм?

– Да… Конечно, он возьмет. – Совершенно растерявшаяся миссис Аффризи спешно позвала сына.

– Але, слушаю вас, – сказал Бен, едва не назвавшись «лейтенантом Аффризи».

– Бен? – прозвучал в трубке женский голос, который показался Аффризи знакомым.

– Бэкки? – неуверенно спросил он.

– Ну что ты. – На том конце послышался невеселый смешок. – У нас с Бэкки разные голоса. Наверно, что-то навеяло, правда, Бен?

– Правда, Агата. Навеяло… – Теперь он узнал, кому принадлежит голос. – Откуда ты звонишь?

– Да какая разница… – И снова вздох. – Я звоню тебе, Бен, чтобы поделиться, ну хоть с кем-то, кто был близок с Джо. С его родителями я связываться не хочу, но ты должен знать – у Джо есть сын Александр и ему почти годик…

– Но… откуда?

– Бен, пора бы уже знать, откуда берутся дети, – насмешливо произнесла Агата.

– А-а! Значит, того единственного раза было достаточно?

– Значит… – Агата снова вздохнула.

– Ну, прощай, Бен. Если вернешься с этой войны живым, я познакомлю тебя с Александром, когда он подрастет. Я бы хотела, чтобы он увидел друга своего отца…

– Агата! – позвал Бен, но ответом ему были короткие гудки.

– Кто это был, сынок? – тут же спросила миссис Аффризи. – Кто-нибудь из твоего начальства?

– Нет, это совсем другое, мама… Совсем другое.

С родителями Бен расстался возле дома. В последние минуты он безумолчно говорил, не давая им открыть рот и снова завести разговор об уходе с военной службы.

Затем сел в такси и, когда машина тронулась, в последний раз помахал им в окошко.

Автомобиль выехал на шоссе, Лейн-Роуз остался позади, и тут водитель заметил, что их преследует голубой «бриар».

Вскоре «бриар» поравнялся с такси и начал сигналить, принуждая его остановиться.

– Притормозите, – сказал Бен, отвечая на вопросительный взгляд таксиста, и тот послушно нажал на тормоз.

«Бриар» остановился перед такси, и из него выскочила великолепная Лин Маккоун.

Водитель даже присвистнул от восхищения:

– Вот это штучка, мистер! Хотел бы я, чтобы и меня преследовали такие кошечки!

Лин подошла со стороны водителя и молча сунула в приоткрытое окно две сотенные купюры.

– За что это, мисс? – спросил тот.

– За твоего пассажира.

– Что вы на это скажете, мистер? – обратился таксист к Аффризи.

– А что я могу сказать? Нужно выбираться, пока не дошло до стрельбы.

С этими словами он взял с заднего сиденья чемодан и вышел на обочину. Затем, не говоря ни слова, пересел в «бриар».

– Я думала, ты будешь сопротивляться, – счастливо улыбаясь, сказала Лин.

– Ну что ты, кого еще провожают такие красотки? Таксист был тобой просто очарован.

– Меня интересуешь ты, Аффризи, – серьезно проговорила Лин и тронула машину с места.

До здания порта они доехали без происшествий.

На стоянке Бен поцеловал Лин и, сказав «прощай крошка», хотел было уже идти, но Лин его удержала.

– Бен, я хочу, чтобы ты знал – я буду тебя ждать…

– Но зачем? Вокруг полно отличных парней, а с твоей внешностью…

– Мне нужен только ты, – произнесла девушка с такой убежденностью, что Бену стало не по себе.

– Что, неужели это из-за секса? Всего четыре встречи, Лин. Не могла же ты влюбиться за неделю?

– Нет, Бен Аффризи, я влюблена в тебя с одиннадцати лет.

– Да брось ты.

– Честное слово. Я даже в школу ходила длинным путем, чтобы всегда проходить мимо твоего дома. Пряталась в начале улицы, а когда видела, что ты выходишь, бежала догонять, как будто случайно прохожу мимо…

Сделав это признание, Лин грустно улыбнулась, ее глаза наполнились слезами.

– Слушай, а ведь мне и в голову не приходило, почему это «малышка Лин» так часто встречается мне по пути в школу, – поразился Бен.

Уже по-другому взглянув на девушку, он вздохнул и, с улыбкой потрепав ее по щечке, как когда-то «малышку Лин», сказал:

– Я напишу тебе, крошка.

103

Бойцы особого отряда полиции осторожно ступали по высокой росистой траве, держа оружие наготове и ожидая подвоха от каждого куста. Они привыкли действовать в городских джунглях, и в тропическом лесу чувствовали себя не в своей тарелке.

Однако их бывалый майор продолжал идти вперед, предупреждая бойцов то о трясине, то о гнезде змей, яда которых хватило бы на сотню человек.

Когда-то он шесть лет провоевал в таких же лесах, однако его солдаты были новичками. Впрочем, майор был ими доволен – никто не шумел, не проваливался в болото и не орал, завидев змею или ядовитого таракана «коу-кус».

Остановившись под деревом с широкими, точно лопухи, листьями, майор еще раз сверился с картой радиоперехвата.

Последняя передача была зафиксирована на вершине

Небольшого холма – всего в пятистах метрах отсюда. Однако можно было не сомневаться, что лагерь группы, за которой охотился майор, находится не на самом холме. Наверняка майор не знал, но предполагал, что имеет дело с серьезным противником.

Оставался небольшой открытый участок, форсировать который требовалось с собой осторожностью. Несмотря на предрассветный час, на открытых пространствах было уже довольно светло.

Идеальное время для такой операции – ночь, однако бойцы отряда были к этому пока не готовы.

Между тем перемещение полицейской группы было замечено теми, за кем она охотилась.

Спящего в сыром спальном мешке человека толкнули в плечо, и, упреждая сонный вскрик, прикрыли ему перчаткой рот.

– Тихо, Энрике. Это я… Поднимайся и надевай ботинки. Мы должны срочно уходить. С собой бери только самое важное.

– А что случилось? – шепотом спросил Больцано.

– Полиция рядом.

– Понял…

Стараясь не суетиться, Энрике моментально обулся и стал укладывать в пустой мешок бланки документов, электронные карты-идентификаторы и прочие вещи, позволявшие человеку, вышедшему из джунглей, легализоваться в городе.

– Я готов.

– Уходим…

Энрике закинул за плечи рюкзак и проскользнул мимо двух ожидавших его товарищей.

Тот, которого звали Хорхе, двинулся следом за ним, а командир группы снял с пояса мину и установил ее на ножках так, чтобы она бросалась в глаза.

Через полминуты все трое растаяли в курившемся среди зарослей тумане, а еще через пять минут на месте лагеря появились полицейские.

– Осторожно, мина… – предупредил своих майор, хотя это была простая предосторожность. – Поищите вокруг, нет ли еще каких сюрпризов…

Больше сюрпризов не оказалось, и майор приказал собрать в пластиковые пакеты все, что оставили неизвестные. Включая образцы человеческих экскрементов – в серьезном поиске годились любые методы.

– Но разве мы не станем преследовать их, сэр? – удивился молодой сержант, недавно с отличием окончивший полицейскую школу.

– Нет, они же ясно дали понять, чтобы мы этого не делали.

– Дали понять?

– Мина, дружок, мина. Она поставлена так, чтобы мы ее заметили. Предохранительная чека выдернута, но положена рядом, чтобы заряд можно было легко обезвредить. С чего такая доброта? Ведь они могли поставить ее скрытно – смотри, это «Е-12», у нее есть тепловой датчик и боевая часть направленного действия с пятью сотнями поражающих элементов…

– Но, сэр, если бы она сработала, это бы тоже отбило охоту их преследовать.

– Не скажи. Потери могут отбить охоту к преследованию, а могут, наоборот, ожесточить. Можно ведь устроить здесь большое сафари, вызвать подкрепление-человек триста.

– Тогда почему мы не сделали этого?

– Потому что пока нам неизвестно, что это за парни и на какие подвиги они способны. Они хорошо знают джунгли, а это уже немало. Наши же городские полицейские могут и сами здесь пропасть, безо всякой стрельбы, поэтому-то я и не вызываю сюда целиком все управление, хотя генерал Хейнкель, возможно, это бы одобрил.

После этих слов сержант улыбнулся. Генерал Хейнкель был известным сторонником масштабных ударов и захват каждого домушника обставлял как фронтовую операцию.

– Все собрали? – спросил майор.

– Все, сэр. Только дерьма нет.

– Нужно ямки искать, они его просто закопали, – предположил сержант.

– Да нет, это бесполезно. Они унесли его с собой.

Не глядя на удивленное лицо сержанта, майор лично проверил все близлежащую территорию и вызвал вертолет только когда убедился, что его бойцы ничего не пропустили.

104

Начальник полицейского управления Шинстоуна генерал Хейнкель прибыл в резиденцию Рудольфа Доре на своем персональном вертолете, широком и округлом, словно лимузин. Черные лакированные борта машины были украшены огромными золотыми полицейскими звездами с надписью «Управление».

Доре с террасы наблюдал, как вертолет опускается на гостевую площадку.

Встречавший генерала секретарь Кричевский усадил гостя на маленький электрокар и помчал его по серпантину развязок, отходивших от основной эстакады и терявшихся в кладовых, складских помещениях, владениях садовников и комнатах рабочих по дому.

Кричевский любил покататься на каре, но ему это не позволялось, поэтому сейчас он отводил душу.

«Опять заедет на кухню, идиот», – успел подумать Доре, и через секунду не справившийся с управлением секретарь вместе с генералом проскочил на кухонный этаж.

Они не показывались минут пять – видимо, во что-то врезались.

Но вот кар медленно выехал на главную эстакаду и стал неспешно подниматься в горку – теперь Кричевский вел себя куда осмотрительнее.

Причиной такой перемены оказался огромный синяк под его глазом. Доре рассмотрел это украшение, когда Кричевский с генералом вошли в приемные покои.

Доре поздоровался с гостем, затем поинтересовался у Кричевского, откуда у него синяк.

– Ударился о косяк, сэр, – не моргнув глазом соврал тот.

– Хорошо, можешь идти. Только ты уж поосторожней там с косяками…

Кричевский вышел, а генерал захихикал.

– Забавный у вас секретарь, мистер Доре.

– Да уж это точно. Давно хочу его выгнать, но не могу. Привык я к нему, как к комнатной собачке… Ну так что у вас за новость, генерал? – спросил Доре, указывая гостю на ряд кресел перед голограммой небольшого фонтана.

– Новость, скажу я вам, сэр, не слишком приятная. Генерал опустился в кресло, взял из коробки сигару, однако курить не стал, а сунул ее в карман.

– Вы меня заинтриговали, генерал.

Доре сел напротив и поглубже запахнулся в атласный халат. Он платил генералу вторую зарплату, поэтому не считал нужным специально одеваться для встречи с ним.

– Не так давно мы вышли на след вооруженной подпольной группы, которая обосновалась в наших местах. До позавчерашнего дня мы о них мало чего знали, но теперь появилась кое-какая информация.

Чтобы придать своим словам значимость, генерал выдержал паузу, однако Доре ни о чем его не спросил.

– Одним словом, сэр, у меня сложилось впечатление, что эти люди проявляют интерес к вашей персоне.

– К моей персоне?! – поразился Доре. – Бандиты проявляют ко мне интерес?

– Это не бандиты. Это что-то вроде боевой группы экстремистской организации. Шинстоун – центр биржевой торговли, а есть люди, которые при слове «буржуазия» начинают скрежетать зубами.

– Но откуда такие выводы? У них что, в политической программе записано мое имя?

– Возможно, так и есть, но, уходя, они успели уничтожить часть своих документов – то, что не сумели унести с собой. Однако кое-какие обрывочки все-таки остались. Ничего особенного, обрывки газет, распечатки электронных файлов, статейки из биржевых журналов, трейдерские сводки… Из восьми источников ваше имя напрямую упомянуто в трех, а в других имеются ссылки на подконтрольные вам компании.

– Подконтрольные мне компании? – Эти слова Доре даже развеселили. О его подлинной роли в тех или иных проектах был осведомлен только узкий круг лиц, и генерал Хейнкель в него не входил. – Какие же именно?

– Там упомянуты «Маркое», «Джузеппе ленд», «Аркадия моторе», «Трансрейв»… Всех я не упомню.

Услышав это перечисление, Доре изменился в лице и, поднявшись с кресла, отошел к большому окну. Глядя на море, он пытался привести свои мысли в порядок.

– Откуда у вас эти сведения, генерал?

– Я же говорю, сэр, на месте стоянки мы собрали мусор…

– Я не о мусоре. – Доре развернулся и двинулся к Хейнкелю, сверля его взглядом. Почувствовав себя неуютно, генерал живо вскочил, как перед старшим по званию.

– Только слухи, сэр. А бумажки эти слухи только подтвердили. Но смею вас заверить, сэр, без доказательств мои знания ничего не стоят.

– Боитесь, что прикажу вас уничтожить? – На лице Доре появилась жесткая улыбка.

– Нет, не боюсь. Вы в меня уже столько вложили, а к новому человеку придется приспосабливаться.

Доре вернулся в свое кресло и жестом указал генералу, чтобы тот тоже сел.

– Итак, вернемся к основной теме. Вы думаете, мне что-то угрожает? Здесь на острове, где в штате охраны состоит триста человек, не считая электроники?

– Чтобы ответить на этот вопрос, сэр, я должен узнать у вас кое-какие детали…

Доре откинулся на спинку кресла и, скрестив на груди руки, кивнул:

– Спрашивайте.

– Кто такой Больцано? Эдуард или Элвин.

– Энрике… Энрике Больцано. Он работал финансовым представителем вооруженных сил Лозианской республики. Это довольно далеко – на Гранже. Год назад по ошибке одного из системных администраторов закрытой сети Энрике получил доступ к секретным файлам. Другой человек просто закрыл бы терминал и сообщил администратору об ошибке, однако Больцано – финансист-профессионал. Информация показалась ему интересной, и он скачал что-то для себя. Через минуту о несанкционированном доступе стало известно службе безопасности, и его взяли.

– Почему не ликвидировали?

– Ему просто повезло. Никто ведь не знал, что он там понял и в чем разобрался. Служба безопасности начала расследование. Как-то вечером Больцано вызвал дежурного следователя, якобы решил дать важные признательные показания, а когда тот пришел в камеру, Энрике оглушил его, чтобы воспользоваться телефоном. Он позвонил какому-то Филдсу и сообщил, что у него для этого Филдса что-то есть. Описал, где находится, – он поразительно точно сумел определить район содержания, хотя перевозили его в закрытых автомобилях.

– Филдса отследили?

– Да, но там оказалась какая-то подставная старуха. Она лишь соединяла звонивших с анонимным сервером связи. Специалистам не удалось обнаружить никаких следов.

– А Больцано?

– Через какое-то время его решили перевезти в более защищенное место, но по пути броневик попал в засаду, и вся охрана была перебита. А сам Больцано исчез.

– Его искали?

– Конечно. Были брошены лучшие силы, и в конце концов его следы обнаружились в соседнем городе, но, когда беглеца попытались взять, завязалась перестрелка. Мы понесли значительные потери, полтора десятка раненых, несколько убитых. С ним оказались какие-то страшные люди.

– Я вижу, вы очень глубоко вникли в это дело, сэр, – заметил Хейнкель.

– Пришлось, ведь от этого напрямую зависит моя безопасность. Да и увлекся, знаете ли. Сыскное дело кажется мне довольно интересным.

– Только если заниматься им по выходным. – Генерал улыбнулся. – А когда это становится твоей работой…

Он вздохнул и, взяв еще одну сигару, прикурил ее от массивной бронзовой зажигалки. Выпустив облачко дыма, Хейнкель проследил, как оно поднимается к хрустальной люстре, затем посмотрел на Доре:

– Есть мнение, сэр, что эти страшные люди и есть те неизвестные, что прячутся в наших джунглях.

– И что это значит? – спросил Доре, стараясь выглядеть невозмутимо, однако бледность выдавала его беспокойство.

– Это значит, сэр, что вам нужно усилить охрану. Усилить и пересмотреть всю схему.

Доре молча кивнул и какое-то время сидел уставившись в пол. Затем, вспомнив, что он не один, взглянул на часы, потом на генерала:

– Своими силами вы сможете решить эту проблему, генерал?

– Это будет зависеть от многих факторов, сэр. С финансированием, я полагаю, заминок не будет?

– Разумеется…

– Тогда мы приступим как можно скорее, но, если я почувствую, что не справляюсь, мы обратимся к авторитетным специалистам.

– А не лучше ли нам сразу обратиться к авторитетным специалистам? – с кривой усмешкой спросил Доре.

– Но, сэр, – зажав сигару в зубах, генерал развел руками, – неужели вы не дадите мне ни единого шанса? – Хорошо, – согласился Доре. – Шанс у вас есть. Но только один.

105

Проводив генерала, Доре почувствовал, что небольшой стресс, который он только что пережил, перешел в сильное физическое возбуждение. Бэкки у себя, да только вряд ли она подпустит его к себе в это время.

Доре решил все-таки попытаться.

Он шел и представлял себе, как она сидит, раскинувшись, на диване, в прозрачных шелках, как ее алые губки соблазнительно раздвинутся в улыбке, когда она его увидит… Все оказалось не так. Вместо того чтобы предаваться праздному безделью, как подобает жене столь богатого человека, Бэкки сидела перед терминалом ваквантера.

– Любовь моя… – промурлыкал Доре, войдя в покои супруги без стука, но Бэкки словно не слышала. Она увлеченно набирала какие-то команды и не отрываясь вычерчивала непонятные схемы.

Доре подошел поближе и растерянно замер. Перед ним были схемы размещения его собственных средств.

– Откуда у тебя это?

– Взяла из сети.

– А пароли? Откуда у тебя пароли?! Доре почти рычал.

– Не кричи! Я взяла их у мистер Гурна…

– Да как он посмел?! Да я его выброшу вон, да еще…

– Перестань, Рудольф. Он мне их не давал, я попросту отобрала их силой.

– Силой? Он не мог уступить тебе, он сильнее… – не поверил Доре.

– А я сказала, что пожалуюсь на него. – Бэкки улыбнулась. – Будто он ко мне приставал. Представляешь, если бы я тебе сказала, что он лапал меня? Что бы ты сделал?

– Я! Я! Да я бы его! – Доре сжал свои сухие кулачки, но тут вспомнил, что это не всерьез.

– Постой, – сказал он. – Значит, ты ему просто этим пригрозила, да?

– Вот именно, – кивнула Бэкки, самодовольно улыбаясь.

– Да ты просто волчица какая-то. – Доре покачал головой, глядя на супругу с некоторой гордостью. – Но послушай, с этими делами не шутят, это же наши деньги! Это и твои деньги!

– Успокойся, Рудольф. Я всего лишь играю – это демоверсия. Однако я уже нашла несколько ошибок в твоих схемах…

– Ошибок в моих схемах? – переспросил Доре и, снисходительно хмыкнув, поцеловал жену в шейку. – Когда я расскажу своим партнерам этот анекдот, они умрут со смеху.

– Вы рано смеетесь, господин эксперт, – парировала Бэкки. Этим утром она занималась сексом с Кристофером, прямо в коридоре за портьерой, и теперь была готова терпеть мелкие уколы от Рудольфа.

– Хорошо, курочка моя. Удиви меня и укажи эти ошибки, – совладав с собой, сказал Доре.

И Бэкки стала показывать. Она перечеркивала неудачные, на ее взгляд, перемещения средств и рисовала новые маршруты, тут же расписывая формулы налогового обложения, издержки на пени и штрафы за нарушение финансового права.

Рудольф со все возрастающим вниманием и интересом следил за ее объяснениями. В какой-то момент он забыл, что разговаривает со своей домашней «секс-бомбочкой», и всецело погрузился в тонкости операций.

Наконец Бэкки закончила объяснение и вопросительно посмотрела на мужа.

– Ну-ну, душа моя. – Доре сделал нетерпеливый жест рукой. – Что же мы получаем в итоге?

– Полтора процента…

– Полтора процента, – повторил Доре. – Ты вот что, любовь моя, перебрось-ка эту схему на мой кабинетный терминал, я сейчас ее проверю и, если все так, немедленно исправлю. И… – Доре вспомнил, что он вроде бы приходил за чем-то еще, однако уже никак не мог переключиться с самого обожаемого им предмета – финансового планирования. – Хорошо, потом вспомню. Перебрасывай файл и… и посмотри остальные схемы. Они все у тебя есть?

– Да, есть. Я уже их просмотрела.

– Ну и отлично. Все замечание мне на терминал. Мне на терминал – все замечания. Ну, я побежал…

Удивляя домашнюю прислугу своей резвостью, Доре промчался по этажу, словно ветер, и поднялся на персональном лифте в свой кабинет.

Там он с ходу включил терминал, плюхнулся в кресло и начал заново проверять схему Бэкки. Доре применил все известные ему методы и не нашел ни единой ошибки. Схема Бэкки сулила дополнительные доходы в полтора процента.

«Ну-ну», – сказал себе Доре и, открыв временный каталог, обнаружил там еще две исправленные схемы.

В одной Бэкки нашла четырехпроцентный резерв, а в последней были перечеркнуты все прямоугольнички, поскольку супруга мистера Доре сочла такую структуру совершенно негодной.

Ее новая схема была проста и красива. Доре поразился, почему сам не сделал такую же – ведь это было так просто.

К ней же прилагалось текстовое пояснение, и приунывший Доре открыл его.

"Дорогой Рудольф, не стоит расстраиваться, – писала Бэкки. – Ты по-прежнему самый лучший эксперт, а то, что сделала я, называется «эффектом свежего взгляда».

106

Домой, на ставший родным Сайгон, Бен Аффризи приехал в разгар нового наступления. Никого из своих он не застал, пришлось сидеть на материковой базе целую неделю, прежде чем удалось увидеться с бойцами взвода.

За время его отсутствия произошли перемены. Оставленный им заместитель был убит, и теперь Бена замещал совершенно незнакомый ему офицер.

Поменялся и состав. Двое солдат и один капрал тоже были убиты, четверо выбыли по ранению, однако появлению своего «настоящего» командира бойцы обрадовались.

Как и положено, Бен выставил выпивку и одарил все солдат гостинцами, купленными здесь же в военном магазине.

О наступлении ему рассказывали неохотно. Гарнизоны СВК постепенно приноравливались к условиям мелководья и сколачивали свои разведывательные боевые группы.

Все чаще уходившие на ночное задание отряды вступали в схватку с разведкой «восточных», как солдаты Альянса стали называть противостоявшие им силы Союза Восточных Корпораций.

В СВК осознали свою главную ошибку и постепенно стали отказываться от опоры на огромные, напичканные артиллерией и ракетами цитадели, которые были бесполезны против небольших команд головорезов Альянса, под покровом ночи добиравшихся до стен крепостей на своих «тихоходах».

Вокруг цитаделей стали расти разрушенные прежде башни. Однако их строили не из донного камня, а из строительных бетонообразных смесей, которые инженеры СВК производили прямо на мелководье.

– Сказать по правде, сэр, мы по вас скучали, – признался сержант Крониц, и сидевшие рядом бойцы согласно закивали головами. – С вами как-то спокойнее. Всегда знаешь – лейтенант что-нибудь да придумает.

– Ну, поскольку моя очередь говорить тост, хочу сказать, что и я тоже постоянно думал о вас. Мои родственники не могли понять, почему я все время вспоминаю свой взвод. Они ведь думают, что здесь ежедневные бои, а здесь…

– …здесь это случается не так часто, – закончил за Бена сержант.

Они еще выпили, а затем Крониц сообщил командиру, что полковник Герцог изобъединенного штаба просил, чтобы Бен связался с ним, когда вернется из отпуска.

– А почему так, по-домашнему? – удивился Бен.

– Наверное, он еще не решил, какую работенку нам подкинуть.

– Уж Герцог подкинет так подкинет, – неодобрительно покачал головой один из бойцов, и все с ним согласились.

Полковник часто выдумывал совершенно невыполнимые по сложности задания, и реализовывать его дерзкие планы приходилось взводу Аффризи.

Впрочем, как и многие другие офицеры, Бен мог отказаться, однако он не отказывался, и со временем Герцог перестал обращаться к кому-то другому.

Сообщение сержанта заинтересовало Бена, и он уже не мог думать ни о чем другом.

– Ладно, командир, нас тут стеречь не нужно. Иди к Герцогу.

Бен благодарно улыбнулся Кроницу и, оставив взвод, отправился к полковнику.

За те полтора месяца, что Аффризи отсутствовал, в расположении бригады произошли большие изменения. Вместо старых домиков с наспех заколоченными пробоинами, в распоряжении штаба теперь был целый городок из кубиков-модулей.

Повсюду стояли часовые, у Бена трижды проверяли документы, прежде чем он наконец добрался до кабинета Герцога.

– Привет отпускникам! – радостно заулыбался краснолицый Герцог.

– Здравствуйте, сэр. Вижу, вы уже в нетерпении.

– Ты просто хорошо меня знаешь, Аффризи. Садись, я расскажу тебе такое, что даже ты подпрыгнешь. Бен снял берет и присел на новенький, еще пахнущий лаком стул.

– Вот! – театрально произнес Герцог, указывая на заваленный бумагами стол. – Здесь я рождал этот план, который поможет нам прижучить «восточников». Садись ближе. Ты в картах глубин разбираешься?

– Да, сэр. Вы меня раньше об этом уже спрашивали.

– Ладно, не умничай. Одним словом, дело в следующем…

И полковник начал рассказывать о двух «голиафах», электромагнитных пушках огромной мощности, которыми катанцы и лозианцы прежде пугали друг друга.

Теперь, когда бывшие враги объединились в Альянс, эти грозные монстры работали сообща и прикрывали довольно большие площади.

– Поначалу, ты помнишь, мы сбивали с орбит суда «восточников» чуть ли не каждый день. Однако выяснилось, что таким образом они выявляли сектора обстрелов, подставляя пустые транспортные корабли или даже буксирные баржи… Понимаешь, куда я клоню?

– Пока нет, – признался Бен.

– Восточники определили на орбитах безопасные зоны и надеются отсидеться, но мы можем изменить карту этих зон, если сумеем перевести один из «голиафов» в так называемое «внутреннее озеро» – огромный кратер, образованный упавшим много лет назад метеоритом. Диаметр кратера сто семьдесят километров, а глубина – от двухсот до шестисот метров. Я выяснил, что это любимые глубины «голиафов».

– Так чем же мы им можем помочь, сэр?

– Нужно скрытно выйти в этот район и притащить туда группу водолазов с оборудованием.

– А что могут водолазы?

– Они взорвут подводный перешеек, отделяющий внутреннее озеро от глубокой части моря. В самом тонком месте толщина этого перешейка всего пятьдесят метров.

– А авиацией его никак нельзя пробить? Побросать бомбы, и все.

– Это было моей первой мыслью, Аффризи, но эксперты объяснили мне, что подобный фокус невозможен. Чтобы организовать аккуратную брешь нужного нам размера, требуется не просто лупить куда попало. Тут необходима работа взрывников, которые организуют цепочку направленных взрывов… Одним словом, та еще наука.

Они помолчали. Бен пытался представить, какие могут возникнуть трудности, а полковник еще раз взвешивал, не слишком ли многого он захотел на этот раз.

Район предполагаемых работ практически контролировался силами СВК, которые непременно поинтересуются, что делают солдаты Альянса у них под самым носом.

Одном словом, следовало думать, думать и думать.

107

С заданием лейтенант Аффризи справился. Но его взвод потерял пятерых солдат, ведь приходилось вести отвлекающие бои и атаковать совершенно ненужные морские транспорты.

Наградой Бену и его солдатам стала возможность понаблюдать, как проскользнувший во внутреннее озеро «голиаф» стрелял из надводного положения.

До его позиции было метров двести, однако воздух содрогнулся так, будто совсем рядом ухнула стокилограммовая бомба. А в небе еще какое-то время после выстрела была видна траектория ушедшего к цели снаряда. Несмотря на свежий морской ветер, она была прямой как стрела, а затем как-то вся погасла и быстро растворилась, словно ее смыло водой.

Этот выстрел оказался роковым для крейсера «Тристар». Он получил пробоину в машинном отделении и был отбуксирован в доки. После этого силы противников на орбите выравнялись окончательно и Альянс смог позволить себе полномасштабные военные поставки.

Участие Бена в этой операции было отмечено высоким начальством, и его отправили на месячные командные курсы для офицеров. К радости Аффризи, покидать Сайгон ему не пришлось, поскольку школа находилась на одной из материковых баз.

По возвращении Бен получил еще один взвод и заместителя, чтобы иметь возможность отдыхать самому и давать отдых солдатам.

Так прошло еще полтора года. Авторитет и мастерство Аффризи росли. Множилось число рубцов от неизбежных ранений, случались самые крайние ситуации, но как-то все обходилось.

Свой трехлетний юбилей пребывания на Сайгоне Бен встретил в чине капитана, имея под командованием целую роту штурмовиков, вышколенных и выдрессированных до безусловных рефлексов.

Вскоре ему пришлось пережить еще один отпуск домой, который он сам урезал втрое.

Родители уже не старались заставить его уйти со службы, как видно свыкнувшись с таким положением дел. Мать лишь посетовала, что до сих пор не увидела внуков. Однако Бен ничем не мог ей помочь – Лин Маккоун уехала из города, скорее всего обидевшись на редкие и короткие письма.

Десять дней из полагавшегося отпуска Бен Аффризи провел на одном из курортов, но и оттуда пришлось уехать из-за скуки и надоедливого внимания дорогих проституток.

Досрочно прибыв в часть, Бен узнал, что его возвращения ждали с нетерпением.

– Капитан, вам предстоит очень ответственная командировка, – доверительным тоном сообщил сам командир бригады, генерал Шостак. – С нами связались из регионального управления оперативного планирования и намекнули, что это задание с самого-самого верха…

Сообщив это Бену таинственным шепотом, генерал ткнул пальцем в потолок.

– Я поеду со своими людьми, сэр?

– Что вы, капитан, какие свои люди? Все настолько секретно, что…

Не найдя подходящего сравнения, генерал только махнул рукой.

– Одним словом, я лично выдаю вам предписание – отправиться на Риорду, в город Хилтау и в гостинице «Золотой орел», в номере триста семнадцать ждать специального курьера… Или триста семьдесят один? Одну минуту капитан, у меня все записано…

Генерал порылся в карманах и, достав деревянный спичечный коробок, сверился с нацарапанными на этикетке цифрами.

– Нет, все правильно. Именно триста семнадцать. Только вы, капитан, не распространяйтесь, что я это записывал, а то мне строго-настрого приказали… Ну, одним словом, никаких записей, после прочтения сжечь, пепел развеять над морем и все такое.

108

Не успев даже повидаться со своими солдатами, Бен тут же, не разбирая чемодана, снова отбыл на персональном скутере генерала.

Все, что напоминало о его принадлежности к Альянсу, было оставлено, Бен отправился в собственной гражданской одежде.

В кармане лежали билеты до Риорды и кредитная карточка с внесенными вперед двадцатью тысячами рандов.

На последних каплях топлива скутер доставил Бена на коммерческую станцию, и пилот, облегченно вздохнув, пожелал капитану Аффризи счастливого пути.

Просидев в полупустом зале ожидания почти шесть часов, Бен погрузился на лайнер компании «Джи-Би-Ай» и отправился на Риорду в каюте второго класса.

Кроме него там оказался еще один пассажир. Судя по всему, он беспробудно пил в одиночестве с самого момента отправления и был приятно удивлен, когда, проснувшись, обнаружил, что у него есть попутчик.

– Офицер? – наметанным глазом определил он и откашлявшись, представился:

– Калюжный, судовой механик. В отпуске… Что пить будем?

– Да я как-то не готов к этому.

– А-а… – Судовой механик кивнул. – По служебной части?

– Угадали.

– А чего в гражданском?

– Пользуясь случаем, – заговорщицки подмигнул Бен. – Со временем хаки надоедает.

– Понятно. Может, женщин пригласить? В сто шестнадцатом едут профессиональные шлюхи.

– Проститутки, что ли?

– Да нет, я же говорю – профессиональные шлюхи. Стало быть, танцовщицы. Вам до какого пункта?

– На Риорду. Только это между нами, – добавил Бен полушепотом, играя в секретность.

– Понял. – Попутчик кивнул и с тяжелым вздохом достал из объемистого баула литровую бутылку джина «Дорожный-12». – Может, все же присоединитесь, а то мне одному не осилить?

– Нет, не могу. Я сам недавно из отпуска, так что… – Бен закатил глаза. – До сих пор вспоминать страшно.

– Понимаю-понимаю, – закивал судовой механик. – То же будет и со мной. Но не сегодня. Не сегодня…

С этими словами он пододвинул к себе давно не мытый стакан и, наполнив его до краев, сказал:

– За сегодня первая порция.

– А я пойду пройдусь. В каком, вы говорили, шлюхи едут?

– В сто шестнадцатом, это этажом ниже.

Оставив Калюжного пить в одиночестве, Бен вместо первого этажа отправился на третий – там бар, может, это его как-то развлечет. Однако в коридоре ему встретилась девушка в форме «Джи-Би-Ай» с двумя золотыми нашивками на рукавах, то есть явно не рядовая.

– Мисс, вы не могли бы мне помочь? – обратился Вен к девушке.

– Конечно, – с готовностью откликнулась она. – В чем Проблема?

– Я лечу до Риорды, а мой попутчик пьет. Может быть, есть места в первом классе, я согласен доплатить

– Я сожалею, но первый класс заполнен.

– А отдельную каюту во втором? Я бы мог купить еще билет и лететь один.

– Увы, – улыбнулась девушка. – Второй тоже полон. В это время года мы летаем с полной загрузкой.

– Значит, нет никакой возможности? – Бен вздохнул.

– Нет, – покачала головой девушка. – Хотя… У меня есть служебная каюта, но я в ней не бываю. Все время на службе. Так что если не боитесь…

– А чего там бояться?

– Ну, я могу зайти туда по делу – что-то взять…

– Нет, мисс, этого я не боюсь, – ответил Бен и, встретившись взглядом с девушкой, понял, что она обязательно «зайдет по делу». – Вас как зовут?

– Лидия.

– А меня Бен. Вещи я могу тоже перенести?

– Конечно. Вот вам ключ – номер каюты двести ровно. Она первая на втором этаже…

Отдав ключ, девушка убежала по своим делам, а Бен не мешкая вернулся в свою каюту и застал механика Калюжного лежащим на полу.

Бутылка джина «Дорожный» за короткий срок была опорожнена наполовину.

Будить попутчика Бен не стал. Он взял с полки свой чемодан и, уже выходя, услышал блеяние механика:

– Франц! Я ненавижу тебя, Франц! Так и знай – не-на-ви-жу!

109

Бен уже спал, когда занятая Лидия, переделав все свои дела, пришла в каюту.

Она быстро разделась и забралась к Бену под одеяло.

– Это я, – прошептала Лидия.

– Понял… – отозвался Бен, чувствуя рядом ее горячее тело.

– Что значит «понял»? Это – я!

– Одну минуту, мисс. Одну минуту… – улыбнулся в темноте Бен, прижимая к себе хозяйку каюты.

Они хорошо поладили и одновременно уснули, а под утро Бену приснился сон, что его с одним из взводов блокировали в правом крыле крепости «восточников» – «Альберте».

Раз за разом бойцы Аффризи пытались пробиться, однако шквальный огонь укладывал их одного за другим, пока Бен не остался совершенно один.

– Сдавайся, Аффризи! – кричал ему кто-то. – Сдавайся! Я уже иду!

Потом слышались шаги и из-за угла появлялся человек. Сначала Бен видел высокий шнурованный ботинок, потом руку и, наконец, часть лица… Бен так и не успел понять, кто это. Он проснулся и, сообразив, где находится, осторожно, чтобы не разбудить Лидию, поднялся и отправился в душ.

Едва Бен включил воду, как Лидия тоже прибежала в душ и, оттолкнув его, полезла под струи воды.

– Я думал, ты спишь, – сказал он.

– Спать буду, когда доставлю тебя на Риорду.

Искушенная в дорожных романах, девушка и в душе получила от Бена все, что хотела, а затем первой выскользнула в коридор.

Когда он вышел, Лидия уже надевала свою красивую форму, придававшую ей очень официальный вид.

– Ой, да на тебе живого места нет! – воскликнула Лидия и, подойдя к Бену, стала осторожно дотрагиваться До рубцов на его теле. – Надо же. А в душе я не заметила.

– Это понятно – ты же была занята, – улыбнулся Бен и, отстранив девушку, потянулся к своей одежде.

– Ты военный, Бен?

– Я был им.

– Но ты ведь не рядовой?

– А какое это имеет значение?

– Никакого. Но ты офицер каких-нибудь особых войск.

– С чего ты взяла? – усмехнулся Бен, однако проницательность – сначала сосед а-алкоголика, теперь – Лидии, его нервировала.

– У тебя такая мускулатура, как будто ты борец.

– Да? – Бен словно впервые посмотрел на свои руки, потрогал пресс. Когда-то, в школе, он подумывал заняться бодибилдингом, чтобы выглядеть как герои кино, однако на войне его атлетикой стали тренировки с Мо, Бешеным Ллойдом, а затем частые выходы на задание. И снова тренировки, тренировки, тренировки.

– Точно тебе говорю, ты похож на борца, вот только трахаться ты бы мог и получше.

– Ну… – Бен пожал плечами. – У меня мало практики.

110

Порт, в котором совершил посадку лайнер «Джи-Би-Ай», оказался совсем недалеко от города Хилтау, поэтому Бен, выскочив в летнем костюме под разыгравшуюся метель, взял такси.

– Ну и погода! У вас что сейчас – зима? – спросил он, по привычке забрасывая чемодан на заднее сиденье.

– Вообще-то осень, сэр, – пояснил водитель. – А этот снег сейчас же растает. Вам куда?

– Мне в Хилтау.

– Двести двадцать километров. Это стоит денег.

– Сколько?

– Ну… – Таксист закатил глаза, производя расчеты по ему одному ведомой системе. Следует задрать цену повыше, ведь пассажир не местный. Но задирать слишком тоже не стоит, парень очень крепкий на вид, можно запросто по морде схлопотать.

– По одному ранду за километр… – произнес водитель, настороженно глядя на Бена.

– Хорошо, – кивнул тот. – И расслабься, приятель, эта сумма мне подходит.

Таксист тут же заулыбался и предложил Бену на выбор сигареты и леденцы.

Бен выбрал леденцы, потому что курить к двадцати двум годам он так и не научился.

Они поехали по незнакомым Бену местам, и водитель, чувствуя себя должником, рассказывал пассажиру об особенностях местной архитектуры, кухни, традициях, проявляя удивительную для таксиста осведомленность.

– И откуда ты столько знаешь? – поразился Бен, когда они уже подъезжали к Хилтау.

– Так я же был учителем, а потом и директором школы.

– Да ну? – еще больше удивился Бен. – А как в таксисты попал?

– О, это целая история! – Водитель горько улыбнулся. – Прогнали меня. Чуть срок не заработал.

– А за что?

– За растление несовершеннолетних.

– Вот это да! – Бен смерил таксиста оценивающим взглядом. – И как же ты выкрутился?

– Да как – женился. Она была ученицей выпускного класса, и все открылось, когда уже стал заметен живот. Ее родители согласились на брак, а куда им было деваться… Хотя поначалу ее папаша хотел меня пристрелить.

– И что теперь?

– Да все хорошо. У нас уже трое детей. – Таксист улыбнулся. – Плохая история с хорошим концом. Куда в городе-то?

– В гостиницу «Золотой орел».

– Что? – Таксист как-то странно взглянул на Бена.

– А что? – в свою очередь спросил тот.

– Ничего. Это я просто так.

В Хилтау, как ни странно, была отличная солнечная погода. Люди ходили в шортах и черных очках.

– Это из-за моря, – пояснил водитель. – Оно здесь теплое… Ну вот и ваша гостиница.

Таксист развернулся на небольшой площади и притормозил прямо возле парадного подъезда.

Бен дал ему две с половиной сотни и, отказавшись от сдачи, подхватил чемодан и выбрался из салона.

– Разрешите ваш багаж, сэр, – произнес величественный швейцар в мундире с галунами и в фуражке с золотой тульей.

– Пожалуйста, – ответил Бен, позволив взять свой чемодан.

– Следуйте за мной, сэр, – сказал швейцар и, развернувшись, стал подниматься по ступенькам.

То, что увидел при этом Бен, лишило его дара речи. Вся задняя часть мундира важного швейцара, мягко говоря, отсутствовала. На его спине красовались легкомысленные перекрещивающиеся ремешки, а голый зад прикрывала лишь тоненькая тесемка.

Оказавшись перед дверью, Бен, лихорадочно ища объяснение сему странному факту, взглянул на вывеску. Под гордым названием «Золотой орел» находилась официального вида латунная дощечка с надписью:

«Штаб Комитета социальной адаптации прогрессивных геев и лесбиянок».

111

В триста семнадцатом номере отеля Бен прожил полтора дня и почти безвылазно сидел в комнате, не высовывая носа даже в коридор, где на него мгновенно устремлялись полные вожделения взгляды местных завсегдатаев.

На второй день, после обеда, который Бен заказывал прямо в номер, в его дверь тихонько постучали.

– Кто там? – спросил Бен.

– Я ваш сосед снизу. Кажется, у вас протекает.

Судя по всему, это был пароль, сообщить который Бену генерал Шостак так и не смог. Он его забыл.

Бен подошел к двери и, осторожно открыв замок, пропустил в номер незнакомца в черных очках.

– Уф, наконец-то! – облегченно выдохнул тот. – Мне нужно немедленно прополоскать рот. Где у вас ванная?

– Ванная? Ванная там.

Незнакомец трусцой помчался в указанном направлении и спустя пару минут вышел к Бену.

– Специальный полицейский агент Шнапс, – представился он.

– Аффризи, – в свою очередь ответил Бен и пожал Шнапсу руку.

– Этот дурдом какой-то! – Полицейский снял очки, покачал головой и присел на жесткий диван. – Еду в лифте, вдруг заходит какой-то бородатый здоровяк и, обхватив меня, целует взасос. С вами здесь такого не случалось?

– Я не выходил из номера.

– Разумное решение. – Шнапс снова покачал головой и дотронулся до губ пальцами. – Кажется, у меня губы распухли. Или нет?

– Все в порядке. Ничего не заметно. В этом отеле штаб-квартира какого-то комитета «голубых».

– Вот-вот, – кивнул Шнапс. – А когда я выходил из лифта, двое других придурков стали хватать меня за ягодицы… Я, конечно, при оружии, но так просто поддаться на провокацию не мог. Вы же понимаете.

– Конечно понимаю. Когда мы уезжаем?

– Мы летим на судне компании «Крис-Рио», в первом классе. Лайнер стартует через четыре часа, время в пути – пятьдесят шесть часов.

– Скорее бы все это кончилось. Я уже устал от дороги, – признался Бен. – Мы вообще куда полетим?

– Что? – спросил Шнапс, находясь в плену своих мыслей.

– Куда летим? Пункт назначения какой?

– Биржевая столица – Шинстоун, на планете Блике… Хотя это секретная информация.

– Разумеется, я никому не скажу, – усмехнулся Бен и, открыв холодильник, стал выбирать для себя что-нибудь прохладительное.

– Подумать только, – глядя куда-то в окно, произнес Шнапс. – Мне и в голову не приходило, что мужчины могут так целоваться… Так страстно, так горячо… Как вы думаете, это оттого, что он бородат, или все мужчины так целуются? – неожиданно спросил Шнапс.

– Успокойся, приятель, – сказал ему Бен, которого начал раздражать этот разговор. – Сейчас ты выпьешь безалкогольного пива или лимонной воды со льдом, и все как рукой снимет.

112

Последний отрезок пути до конечного пункта Бен преодолел на пределе терпения.

Шнапс то и дело стучался в дверь его каюты, чтобы поделиться очередными мыслями по поводу поцелуев между мужчинами. А когда они спускались в ресторан, полицейский агент провожал взглядом каждого бородатого, а потом, сидя за столом, постоянно жаловался Бену, что какой-то бородач на него смотрит.

– Что? Что вы хотите сказать? – спрашивал Шнапс в ответ на страдальческую гримасу Бена. – Что еще один сгорел на работе, да?

– У тебя есть собака, Шнапс? – спросил его как-то Бен, чтобы только сменить тему.

– Нет, собаки нет, зато есть ежик.

– Ежик?

– Ну да, такой стальной шар с колючками. Я его у трубочиста изъял – он им каминные трубы чистил…

– Какая в Шинстоуне погода? – хватался Бен за последнюю соломинку.

– О, сейчас очень жарко. Крейг из управления в обеденный перерыв выходит загорать на террасу. Он очень крупный мужчина, и у него такая борода…

Шнапс показал руками, какая именно борода у Крейга.

В Шинстоун они попали ночью. Прямо в порту пассажиров пересадили в полицейский автомобиль высокой проходимости и отвезли на пригородную базу, где у местного полицейского управления были служебные квартиры.

Оказавшись в казенной комнате, обставленной пронумерованной мебелью, Бен почувствовал себя немного лучше.

– Ложитесь спать, сэр. Утром, ровно в восемь мы вас разбудим, – пообещал полицейский сержант, который размещал гостя.

Спать Бену не хотелось, и он часа два лежал, глядя в темноту. Он только-только заснул, когда дежурный полицейский толкнул его в плечо.

– Утро, сэр. Восемь часов…

– Спасибо, – пробормотал Бен. – Какая у нас программа на сегодня?

– Точно не знаю, сэр. С вами должны встретиться какие-то большие люди, а потом вы познакомитесь с парнями из «Дельты».

Когда дежурный ушел, Бен поднялся и, чтобы прийти в себя после короткого сна в другом часовом поясе, принял ледяной душ.

Это помогло, так что когда спустя двадцать минут нагрянули важные гости, Бен, что называется, хорошо видел на оба глаза.

– Капитан Аффризи? – уточнил седоватый полицейский полковник с живыми бегающими глазками.

– Так точно, сэр, – сказал Бен и пожал протянутую руку.

– А я полковник Рамирес, исполняющий обязанности начальника полицейского управления.

– Да бросьте, полковник. Вы уже практически начальник, – произнес вошедший следом за Рамиресом человек. – Кристофер Раис, – представился он и взглянул на Бена, как тому показалось, с легкой усмешкой.

– Присядем, капитан, – предложил полковник, и они расселись кто где. Раис занял место в углу, откуда не спускал с Бена колючего взгляда.

– Вас откомандировали к нам, потому что у нас возникли трудности, капитан, – начал полковник Рамирес. Он посмотрел на Раиса, тот утвердительно кивнул. Полковник заговорил снова:

– Партизаны, капитан. Лесные бойцы. Они скапливаются в джунглях, в паре сотен километров от города, и угрожают безопасности граждан.

– Но ведь у вас целое управление… – напомнил Бен.

– Это так, но, видите ли, результаты нескольких стычек оказались для нас весьма плачевными. Партизаны хорошо подготовлены. Оч-чень хорошо. Поэтому мы решили прибегнуть к помощи человека, который практически каждый день занимается подобной работой. У нас же нет ни опыта планирования таких операций, ни тем более опыта их проведения…

– Капитан Аффризи, – перебил полковника Раис, – вам ведь, кажется, только двадцать два года, откуда такое высокое звание?

– Мне просто повезло, – коротко ответил Бен, явно разочаровав Раиса, которому, судя по тону, хотелось его уколоть.

«И чего привязался?» – недоумевал Бен.

– В вашем досье сказано, что вы родом с планеты Маникезе.

– Да, это так.

– А город, как называется ваш город?

– Лейм-Роуз, – ответил Бен.

– Лейм-Роуз, – повторил Раис со странной интонацией. Он со вздохом поднялся и, обращаясь к Рамиресу, сказал:

– Ну что, полковник, вкратце мы описали всю ситуацию, остальное более подробно сделает майор Векслер. Идемте, у нас еще много дел, а с капитаном Аффризи мы еще встретимся… Если, разумеется, его не пристрелят партизаны…

С этими словами Раис, не прощаясь, покинул казенную квартиру. Полковник тоже торопливо поднялся и, задержавшись у двери, добавил:

– Я сейчас же пришлю к вам Векслера, капитан… А на мистера Раиса не обращайте внимания. У него слишком много проблем.

– Я не обращаю.

113

С майором Векслером, который командовал специальным полицейским отрядом, Бен встретился после того, как позавтракал в ресторанчике на территории базы.

– Двадцать два года и уже капитан? Реакция майора не была оригинальной.

– Только не обижайтесь, дружище, – сказал он извиняющимся тоном. – Но я правда очень удивлен.

– Я не обижаюсь, – сказал Бен. Майор ему понравился. Он был дружелюбен и выглядел куда большим. профессионалом, чем полковник Рамирес.

Они прошли в блок, где жили и тренировались бойцы отряда.

Майор провел Бена мимо тренажеров, полос препятствий, бассейна с тефлоновыми шариками, который имитировал яму с грязью. Потом показал отдельный зал, где бойцы занимались рукопашным боем.

Бену все очень понравилось. Воспитанники Векслера хорошо стреляли, метали ножи, безупречно выполняли подсечки, однако они не были солдатами и вряд ли смогли бы показать что-то сверх программы, если рядом начали бы свистеть пули.

Векслер оказался проницательным человеком, и когда они, осмотрев весь блок, вышли в небольшой зеленый дворик с фонтанчиками, сказал:

– Как я вижу, капитан, вас не слишком впечатлили успехи моих ребят. Присядем здесь, возле клумбы. У этих цветов удивительный запах.

– Я невольно сравнивал их со своими бойцами.

– И получился детский сад, да?

– Да, – признался Бен. – Их не научить тому, что знают те, кто учится под пулями.

– Тут я с вами согласен. Сам провел шесть лет в штурмовой группе лозианской армии. А вы за кого воевали до Альянса?

– За всех успел. – Бен невольно улыбнулся, вспомнив их с Джо приключения. – Но в основном за Катан.

– Я отлично понимаю, что в тепличных условиях мне не сделать из них псов войны, но этого и не нужно. На фронте все просто: лучшие выживают и в подразделении постепенно становится все больше первоклассных солдат. Здесь такое невозможно. Я обязан беречь каждого.

– Что вы знаете о противнике? – спросил Бен, следя за порхающими с цветка на цветок бабочками. Появление этих невесомых существ его приятно удивило. Он не мог припомнить, когда и где в последний раз смотрел на бабочек.

«Наверное, в детстве».

– Костяк группы – человек пять-семь – составляют бывшие военные. У них все строго по уставу, и они поддерживают в группе железную дисциплину. Я за ними больше года таскаюсь – набираю материал. Так вот, пару раз мы натыкались на трупы. В обоих случаях жертвы были заколоты ножом. Одного даже удалось идентифицировать, на него уже были собраны биологические материалы. Мы пришли к выводу, что это казнь за какие-то проступки.

– А чего они хотят? Грабануть местный банк?

– Боюсь, дело тут гораздо серьезнее. – Майор огляделся и понизил голос. – Они готовят покушение на Рудольфа Доре.

– А это кто такой? – недоуменно спросил Бен.

– О нем мало что известно, официально он представляется как преуспевающий бизнесмен, но фактически его влияние больше, чем у любого регионального правительства.

– Чем же он так не угодил партизанам? Майор пожал плечами:

– Тут можно только гадать. Ходят слухи, что он одновременно покупает пакеты акций Катана и Лозианской республики. Может, это какие-то народные мстители…

– Хитро. – Бен покачал головой. – Ну а как вы сами, майор, представляете себе нашу операцию?

– Как представляю, – повторил Векслер и усмехнулся. – Да у меня уже план лежит завизированный.

– Кем завизированный?

– Прежним начальником управления. Он погиб буквально на днях. И тоже…

– Что тоже?

– При невыясненных обстоятельствах.

Они помолчали. Все бабочки улетели, и теперь Бен следил за капельками воды, на которые рассыпались струйки фонтана.

– Значит, всего их десять-пятнадцать? – уточнил Бен, не отрываясь от созерцания фонтана.

– Думаю, двадцать. Человек семь – ударное ядро. Остальные появились позже. Во время столкновений с группой основную угрозу представляла эта семерка, остальные в основном только поднимали шум.

– В чем их козырь?

– Они любят тесные помещения. Заброшенные здания, где есть коридоры, лестницы. От автомата там мало проку, главное – нож.

– Главное – нож, – согласно кивнул Бен. – Ну и какие у нас шансы, если застукаем всех?

– С вами – пятьдесят на пятьдесят

– А их не пытались уничтожить с воздуха? Пара бомб, и дело сделано.

– Пытались, и неоднократно. Майор усмехнулся.

– Я же говорю – профессионалы. У них есть аппаратура, радары на деревьях. Авиация наносила удары, мы шли искать трупы и сами попадали в засаду. В момент авиаудара они всегда находятся в другом месте, а определить их местоположение с достаточной точностью не всегда удается.

– Ну ясно. Когда все произойдет?

– Через два дня.

– Мы не успеем сработаться. Два дня – никуда не годится. Меня пристрелят в спину ваши же молодцы – они ведь меня не знают.

– Это хорошая идея – потренироваться, чтобы они узнавали вас со спины.

Бен замолчал. Он пытался придумать какой-нибудь тактический порядок, чтобы взаимодействовать с бойцами Векслера, однако ничего подходящего на ум не шло.

Слабая команда даже с «приглашенной звездой» оставалась слабой командой.

– Сколько людей вы собираетесь использовать?

– Двадцать, и еще двадцать со мной в резерве.

– Схема местности есть?

– Это не местность. Это заброшенный поселок из нескольких домов и рыбоконсервной фабрики.

– Они преследуют, когда вы отходите?

– Нет. Думаю, они понимают, что, даже если уничтожат нас, это не решит их проблем. За ними снова будут охотиться. Они просто показывают, кто в доме хозяин, а потом дают нам уйти и вынести раненых и убитых.

– Гуманные люди. Признают правила.

– Признают. Тут не поспоришь.

114

Два дня тренировок и «спекания» с новым коллективом пронеслись, как липкий нездоровый сон.

На натурной макетной площадке, которая отдаленно копировала место, где им предстояло сражаться, бойцы майора Векслера передвигались довольно уверенно.

Однако когда он стал обстреливать их резиновыми пулями, они начали ошибаться и дважды стреляли в силуэт капитана Аффризи.

Как бы там ни было, на третий день сорок солдат погрузились в крашенный под цвета джунглей десантный вертолет «алион».

У этой машины имелся бесшумный режим работы, и она могла скрытно доставить отряд на место.

– По опыту я уже знаю, что высаживаться ближе чем за десять километров нельзя. Они обязательно узнают заранее и уйдут, приготовив неприятный сюрприз, – объяснял Векслер.

Бен кивал, поглядывая в иллюминатор. До места было не менее двух часов лету, и он просто сидел и привыкал к малознакомому снаряжению.

Облегченный автомат SMAG был хорошо сбалансирован и достаточно легко управлялся одной рукой. Два ножа фирмы «Матрок» – тоже почти ничем не отличались от тех, к которым он привык. Вот только настоящих штурмовых бутс достать не удалось, пришлось довольствоваться спортивными.

У нового шлема угол обзора оказался меньше, чем тот, к которому привык Бен, а защитные накладки вместо ремешков имели крепежные крючки, которые цеплялись за специальные петли на плотно облегающем тело комбинезоне.

Поначалу Бену казалось, что в этом комбинезоне душно, однако затем он притерпелся.

Чтобы подстраховать Бена от случайных попаданий своих, майор Векслер красной краской написал ему на спине ПУ, что означало «Полицейское управление». Однако Бен не очень верил в такую защиту и решил, что постарается двигаться сам, тем более что действовать ему предстояло в каких-то развалинах.

В конце концов Бен успокоился и даже уснул. А когда проснулся, то посмотрел в иллюминатор и увидел, что они летят над водой.

– Озеро Неро, – сказал Векслер. – Через десять минут высадка.

Бен кивнул и стал двигать руками и ногами, проверяя, не отцепилась ли где-то накладка.

Перелетев озеро, вертолет перешел на бесшумный режим и понесся над самыми верхушками деревьев.

Бен проверил, как в автомате ходит затвор, потрогал оба ножа на поясе, в правильных ли местах находятся, посмотрел, хорошо ли держатся две безрикошетные гранаты.

Высадка еще не означала немедленное вступление в бой, однако Бен предпочитал готовиться к самому худшему.

– Выбранная синода затянута водой… – сообщил по радио пилот. – Иду на запасную.

– Хорошо, – ответил ему майор и, повернувшись к Бену, пояснил:

– Синолой у нас называют полянку. Запасная в полутора километрах к северу… Здесь часто такое случается – почва вдруг проседает и появляется вода.

На запасной площадке все было в порядке, и вертолет стал снижаться.

– Приготовиться! – скомандовал майор.

«Алион» завис над высокой травой, бойцы отряда высыпались из распахнувшихся дверей, торопливо разбежались по сторонам, как их учили, и вскоре контролировали всю поляну.

Бен и майор Векслер высадились последними. Они опустились в траву и, прикрывая лица от мощного воздушного потока, стали ждать, пока улетит «алион».

Вертолет качнулся, быстро пошел вверх и скоро исчез за макушками деревьев.

115

Марш-бросок до заброшенного поселка оказался самым настоящим мучением. В лесу было жарко и сыро. Комбинезон Бена весь пропитался потом, а пальцы в перчатках скользили, словно намыленные.

Бену ничего не оставалось, как завидовать солдатам отряда, которые привыкли к джунглям и чувствовали себя отлично.

Чтобы не запариться совсем, Бену пришлось снять шлем, но майор, поглядев на его красное лицо, не сделал ему замечания.

– Шлинт, прикрой капитана от насекомых, – приказал Векслер одному из солдат, и тот пошел впереди Бена, внимательно вглядываясь в листву сгибавшихся веток. Пару раз он сбрасывал на землю небольших змей, а еще поймал здоровенного паука, утверждая, что тот охотится на лягушек и крыс.

Три раза колонна останавливалась и поворачивала обратно, потому что Векслер терял ориентиры.

– Я не могу включать спутниковое наведение, – пояснял он. – Нас сразу запеленгуют.

«Нас уже и так запеленговали», – отметил про себя Бен, наблюдая, как над деревьями с криками поднимались птицы, испуганные маршем сорока человек.

Последние пару километров отряд шел вдоль ручья, где было прохладнее. Здесь Бен совсем приободрился и даже смог надеть шлем.

Наконец они вышли в «точку накопления», откуда дальше должна была отправиться только группа из двадцати человек во главе с Беном, а майор Векслер со второй половиной отряда оставался в резерве.

«Наверное, чтобы выносить трупы», – подумал про себя Бен. Он отвратительно чувствовал себя в лесу и мечтал поскорее оказаться в привычных условиях.

– Где же развалины, сержант? – спросил Бен, когда его авангард продвинулся вперед метров на двести.

– Мы уже должны их заметить, сэр, – растерянно ответил тот и достал бинокль.

– Отставить! – прошипел Бен. – Всем отставить бинокли…

– Но как же, сэр?

– Очень просто. Слушайте только оптические датчики… Растянитесь в цепь, интервал три метра, и докладывайте мне сразу, как только у кого сработает датчик.

– Есть, сэр.

– И никакого радио, слышите? Радио только для раненых.

Группа растянулась в цепь и продолжила движение. Вскоре Бену по цепочке сообщили о срабатывании датчика.

– Остановиться, – приказал Бен, затем осторожно приподнялся и наконец разглядел среди редких деревьев дырявые крыши заброшенных зданий.

Он попытался примерить то, что видел, к карте, которую знал наизусть, но ничего не получалось.

Бен мысленно выругался и посмотрел на сержанта, который, в свою очередь, смотрел на Бена, ожидая его мудрых указаний.

– Вот что, Лутц, – сказал Бен. – Сейчас мы будем атаковать.

– Понял, сэр.

– Ты возьмешь командование над всеми людьми, и вы, без криков и ненужного шума, побежите вперед. Главное – добраться до первого же здания и там закрепиться. Понял?

– Да, сэр, – с готовностью кивнул Лутц.

– Никаких рукопашных схваток. Если встретитесь с противником, только стрельба.

– Да, сэр.

– Прикиньте, где может прятаться наблюдатель, которого засекли датчики, и сконцентрируйте внимание именно на этом направлении. Все ясно?

– Да, сэр.

– Тогда сворачивайте цепь, объясняйте людям задачу, и вперед, а я зайду с другой стороны.

Сержант уполз, и Бен облегченно вздохнул. Теперь, когда он нашел занятие своим бойцам, можно было подумать о том, что делать самому.

Самое простое – бегом вперед. Правда, так можно было нарваться на мины, однако Бен собирался следовать совету майора Векслера и ступать возле самых стволов деревьев и под кустами.

Авось пронесет.

Наконец сержант Лутц поднял передоверенных ему людей в атаку. Майор Веклсер такого шага не одобрит, но тут уж не до тонкостей.

На правом фланге началась стрельба. Несколько коротких очередей из штурмовых винтовок и частый стук короткоствольных автоматов. Винтовки замолкли, значит, полицейские взяли верх.

«Пора!» – решил Бен и, сорвавшись с места, помчался вперед. Шипы спортивных ботинок крепко цеплялись за почву, а кусты попадались достаточно часто, чтобы приземляться прямо возле них, избегая возможных мин.

Неожиданно Бен вылетел на очищенную от зарослей площадку и в каких-то пяти метрах от себя увидел человека в маскировочном костюме и с винтовкой наперевес. Он был отвлечен стрельбой на фланге и заметил Бена на полсекунды позже, чем требовалось.

Бен вскинул автомат и короткой очередью сбил противника на землю. Проверять, пробили ли пули бронежилет, было некогда. Целью Бена было длинное здание, которое тянулось от окраины заброшенного поселка и до самой его середины, – та самая рыбоконсервная фабрика.

Бен уже наметил окно, в которое собрался запрыгнуть, когда на крыше появился человек с ручным пулеметом. Он попытался прицелиться, но Бен снова оказался быстрее. Первые выстрелы не попали в цель и лишь разбили несколько кусков шифера, однако вторая очередь перечеркнула пулеметчика наискось, и он полетел вниз, беспорядочно расстреливая патроны в воздухе.

Из-за угла показался еще один противник, и Бен выстрелил почти не глядя. Достигнув наконец фабричного окна, он подпрыгнул и перевалился внутрь.

Еще падая, Бен заметил, что в помещении он не один. К счастью, пол оказался деревянный и хорошо спружинил. Бен сумел подсечь противника ногой, затем привычно ткнул ножом в стык между накладными пластинами.

На Сайгоне от таких ударов защищались, вшивая дополнительные куски титанитовой сетки, но партизаны, с которыми столкнулся Бен, видимо, этого не знали.

Выскочив в коридор, Бен едва не нарвался на верную пулю, но успел пригнуться, а стрелок, поняв, что столкнулся с осторожным противником, немедленно ретировался.

С улицы донеслись новые выстрелы. Бойцы полицейского отряда либо вычищали захваченное здание, либо отбивались от контратаковавших врагов.

– Стоять нельзя… Нельзя стоять… – сказал себе Бен, пробираясь вдоль стены. Он как никто другой знал силу первого шокирующего натиска, когда обороняющимся кажется, что смерть повсюду.

За очередным поворотом его попытались обстрелять обученные, но не слишком проворные люди. Бен прыгнул к противоположной стене и достал обоих из автомата.

Было слышно, как в коридоре закричали, призывая товарищей на помощь.

– Паника – это хорошо, – прошептал Бен. И тут он услышал знакомое шипение и стук пластиковой оболочки вышибного заряда. Бен метнулся в сторону, но заряд уже сработал, и его, словно пушинку, отнесло вдоль стены и ударило о двустворчатые двери. Старая коробка не выдержала, и Бен вместе с дверями рухнул в запыленное помещение.

– Стреляй, не дай ему уйти! – крикнули из коридора, через открытый проем в комнату влетело несколько пуль.

– Да он же ранен, добейте его ножом! – произнес чей-то уверенный голос. – Покажите, чему вас учили!

Притаившись у стены, Бен наблюдал за тем, как в пыльном облаке проявляются два силуэта. В полоске падавшего из окна света сверкнули их ножи.

Бен пошевелил ногами – они были слегка отбиты, но основной удар пришелся по накладкам.

«Значит, ходить могу», – успокоил он себя. Для такого случая очень пригодился бы автомат, но Бен где-то его обронил. Оставались нож и гранаты, от которых можно было пострадать самому.

Осторожно поднявшись по стенке, весь перемазанный штукатуркой, Бен какое-то время оставался незаметен, но затем один из противников дико заорал:

– Вот он! Вот он, Больц! Добей его!

– Сам добей! – ответил Больц, поднимая автомат. Бен понял, что, если эти двое испугаются, они начнут стрелять.

Пришлось сделать вид, что одна нога его не держит. Бен очень правдоподобно взмахнул руками и рухнул на пол, при этом застонав и схватившись за колено.

Это придало Больцу и его товарищу решимости, и они бросились на «раненого».

116

Из запыленного тупика Бен выскочил один с трофейным автоматом в руках.

Того, кто властным тоном посылал за ним двух солдат, здесь уже не было. Должно быть, он сбежал, как только понял, что добить раненого не получилось.

Снаружи снова прозвучали выстрелы. Затем взорвалось несколько ручных гранат, и все стихло.

Бен двинулся дальше.

Единственным, что его задерживало, были путаные коридоры и мины с хитрыми лучевыми взрывателями. Их без стеснения размещали прямо на стенах, тонкие синеватые лучики перегораживали коридоры.

Преодолевать такие заграждения приходилось способом, который преподавал еще сержант Мо.

Бен с разгона почти взбегал на стену и приземлялся с другой стороны заграждения, оставляя на штукатурке глубокие царапины от шипов, словно какой-то хищник.

Скоро коридоры и вспомогательные помещения закончились, и Бен оказался в большом цехе, заполненном давно проржавевшими производственными линиями. Со времени закрытия фабрики минули, наверное, десятилетия, но до сих пор здесь не выветрился запах рыбы.

Бену невольно вспомнилась река недалеко от Лейм-Роуз, куда они с Джо ездили на рыбалку. Рыбаки были с них некудышние, однако приключений хватало.

На той жереке, уже будучи выпускниками колледжа, они подсматривали за Бэкки, Агатой и Сьюзен.

«Не ко времени это. Не ко времени…» – напомнил себе Бен, бесшумно пробираясь вдоль обвалившегося транспортера.

Перепуганные сверчки выскакивали из всех щелей и, пошевелив длинными усиками, убегали обратно. Какие-то пичуги ссорились в гнездах, устроенных между оконными рамами с чудом уцелевшими стеклами.

Где-то поблизости ударил миномет. Бен невольно замер, ожидая разрыва мины, но звук был еле слышен. Не оставалось сомнений, что били по резерву.

Миномет выстрелил еще раз, на этом пристрелка закончились, и огонь стали вести целыми сериями.

Гулявшие по заброшенному зданию сквозняки принесли запах пороха.

«Да они из помещения бьют!» – догадался Бен, вспомнив, как подобный фокус использовали катанские минометчики, а корректировщиком им служила девушка, которую ему пришлось застрелить.

А Ноэль Абрахаме ее изнасиловал. Свинья, конечно. Хотя если вспомнить, как ползали на перекрестке раненые, оставляя на асфальте кровавые следы, получалось, что жалеть корректировщицу было не за что.

– Дрю, он перебрался через мины! Дрю! – неожиданно закричал кто-то.

– Что ты мелешь? – раздался уже знакомый Бену властный голос. – Как он мог перебраться, по стенам, что ли, перебежал?

– Именно что по стенам! Там такие следы, словно он когтями хватался! Дрю, он где-то здесь!

Затаившийся Бен невольно ощутил, как совсем рядом, точно лучи прожекторов, прошлись настороженные взгляды.

– Чиф, это Дрю. Чиф, похоже, у нас проблемы. Тот коп, оказывается, еще жив, он перебрался через мины. Гудман клянется, что там на стенах какие-то следы… Ну конечно нужна помощь, сэр. Из восьми человек, что с ним столкнулись, четверых уже нет с нами… Да, в разделочном цехе… Жду…

– Ну что, Дрю? Что сказал Чиф? – с надеждой в голосе спросил Гудман.

– Он пошлет Хорхе и Фриша.

– О, ну тогда я спокоен. А то нечестно получается, Дрю. Я, простой линейный пехотинец, должен биться с каким-то отмороженным копом!

В соседнем помещении снова затявкал миномет.

Бен начал продвигаться вперед и наконец увидел пролом в стене, за которым суетилась артиллерийская прислуга.

До пролома оставалось метров пятнадцать, но подойти ближе не было никакой возможности. Оставшиеся позади Дрю и Гудман могли заметить его в любую минуту.

«Ну ладно». Бен снял с пояса безрикошетную гранату, активизировал ее и, задержав дыхание, метнул в пролом.

117

Грохнул взрыв, расчет Бена не оправдался, боезапас не сдетонировал.

На позиции минометчиков послышались крики раненых. Кто-то звал на помощь, а сзади к расширившемуся пролому бежали Дрю и Гудман.

Воспользовавшись тем, что их внимание отвлечено, Бен, укрываясь за старым оборудованием, проскользнул мимо них в пыльном облаке и выскочил в следующий цех, где сразу нарвался еще на двух противников.

Те сразу распознали чужого и открыли огонь метров с пятнадцати. Бена спасло лишь небольшое технологическое помещение, куда он успел прыгнуть и откуда по лестнице поднялся на второй этаж.

Преследователи тотчас увязались за ним. Бен слышал крадущиеся шаги, однако, как ни старался застать их врасплох, это у него не получалось. Как видно, на охоту за ним были пущены звери покрупнее.

Бену передвигаться бесшумно было сложнее – его выдавал цокот острых шипов. В прыжке и для резкого изменения направления бега они были незаменимы, но красться в бутсах можно было лишь на носках и очень медленно.

Заскочив в тамбур складского помещения, Бен отцепил последнюю гранату и, поставив взрыватель на вибрационный датчик, положил ее под дверь.

Затем отбежал за угол и принялся ждать.

Двери распахнулись, и тут же прогремел взрыв. Бен не успел понять, подорвался ли кто-нибудь, когда в его сторону полетела ответная граната. Бен резко отпрянул и получил осколок в шлем. Металлокерамика выдержала этот удар, однако Бен получил чувствительное сотрясение.

Слегка покачиваясь, он побежал дальше, выискивая так необходимую ему развилку. С той парой, что шла по его следу, одному ему было не сладить, поэтому требовалось их разделить.

Наконец коридор разделился на два более узких и совсем темных прохода. Лишь проржавевшие вентиляционные заслонки давали немного света, который просеивался сквозь сито мелких дырочек.

На мгновение остановившись, Бен прислушался. Так и есть – теперь за ним бежал только один.

Вот он сделал один поворот, затем другой и остановился, стараясь определить, что делает Бен.

Бен затопал бутсами, чтобы показать, что он снова бежит, а сам на носочках двинулся навстречу преследователю.

Секунда, другая – и они встретились лицом к лицу.

Противник выбил у Бена автомат, а Бен успел приложить его под колено. Накладки смягчили удар, и на желтоватом лице под тонкими усиками промелькнула снисходительная улыбка. Полсекунды Бену удалось выиграть.

Преследователь сделал полшага назад, чтобы выстрелить из штурмового пистолета, однако Бен атаковал с ножом в руке, не давая противнику разорвать дистанцию.

Последовал быстрый выпад – и усатый, чтобы не проиграть в скорости, выпустил тяжелый пистолет.

Оружие еще не успело упасть на пол, а противники уже обменялись несколькими стремительными ударами и контратаками. Усатый довольно сноровисто действовал ножом-шкрабером, однако Бен удачно подставлял накладки и только искры отмечали момент соприкосновения металла с керамикой.

«Нужно спешить! Нужно спешить!» – стучало в голове у Бена. Он спиной чувствовал, как второй противник обегает его кругом, чтобы зайти с тыла.

«Заканчивать! Заканчивать!» – скомандовал себе Бен и, чуть прихватив руку усатого на отходе, нанес стремительный удар – точно под стекло забрала.

Позади стукнула дверь, Бен выпустив рукоятку застрявшего ножа и стал падать на пол, понимая, что его уже берут на прицел.

Раздался выстрел, другой. Пуля ударила сзади в левый наплечник, Бена развернуло от сильного толчка. Но схваченный с пола пистолет был уже в руке у него, и его выстрел оказался точен.

– Два-один, ребята, – устало усмехнулся капитан Аффризи и с трудом поднялся на ноги.

С обоих концов коридора уже неслись крики и топот множества ног. Бен торопливо собрал все оружие и, прихрамывая, покинул узкий коридор, перебравшись в большое помещение.

Тут было светло, свет лился из окон, расположенных под самым потолком.

Никаких других путей к отступлению не было, что означало – эта станция последняя. Шаги в коридоре приближались. Бен разложил перед собой заряженное оружие и набитые патронами рожки.

«Что ж, хороший финал для мальчика из приличной семьи…» – подумал он. А голоса врагов уже были совсем рядом.

118

Подобравшись почти к самой двери, партизаны остановились и стали совещаться, ничуть не заботясь о том, что Бен их услышит.

– Может, для начала шуганем его гранатами, Дрю?

– Подожди, Блез. Пусть придет Чиф и сам решит, что с ним делать. Этот парень уложил Хорхе и Фриша – усекаешь?

– Ну, может, хоть из автомата врезать по стенам, а то вдруг он собирается к нам выскочить? – предложил кто-то еще, и несколько человек одобрительно загалдели, пока их не остановил Дрю.

– Ладно, – сказал он. – Давай ты, Гудман.

Гудман не заставил себя ждать, и через дверной проем в помещение, где находился Бен, ворвался шквал огня.

Пули прыгали, рикошетя от стен, и вертелись на полу, словно раненые мухи.

Наконец у Гудмана кончились патроны, Бен услышал, как Дрю отчитывает бойца за неоправданную расточительность.

Неожиданно перепалка прекратилась так резко, словно у Дрю выключили звук. Только размеренные шаги, доносившиеся из пустого коридора, доказывали Бену, что он не оглох.

– Чиф! Он там! Мы его заперли! – радостно доложил Дрю.

– Ну так почему же вы его не взяли? – хрипло спросил начальник. В его голосе слышалась ирония.

– Он убил Хорхе… – в оправдание своей нерешительности произнес Дрю.

– И Фриша, – добавил Гудман.

– Ну хорошо. Я разберусь сам… Давайте все в конец коридора.

– Вы справитесь сами? – осторожно осведомился Дрю.

– А ты сомневаешься?

– Ни в коем случае, Чиф. Вы самый лучший… Ну-ка пошли, пошли отсюда!

Было слышно, как Дрю гонит бойцов по коридору, и Бену показалось, что делал он это с удовольствием.

– Ну что, парень, я иду – один и без оружия. И даже без шлема, – предупредил Чиф. – Не удивляйся, есть тема для разговора…

И больше не останавливаясь, он стал выходить из-за угла. Но не сразу, а как-то по частям – Бен видел это в каком-то сне. Сначала ладонь, потом шагнувший вперед ботинок с рифленой подошвой и, наконец, Бен увидел профиль Чифа и темные, с ранней проседью волосы.

Партизанский командир вышел на середину помещения и улыбнулся. Бен положил автомат на пол и, сняв шлем, тоже поднялся на ноги.

– Отличная работа, Бен. Честно говоря, совсем не ожидал тебя здесь увидеть…

– Ты… Ты жив и… и все это время молчал. Почему ты молчал, Джо?! Почему, сукин ты сын?!

– Почему? – Джо пожал плечами – такой знакомый Бену жест. – Честно говоря, я не особенно верил, что и ты еще жив, Бен. Я не хотел узнавать, что и как с тобой произошло. Предпочитал думать, что время остановилось и все в порядке…

Бен подошел ближе, и они обнялись.

– Ну, ты меня удивил, парень, – проговорил Джо, и голос его дрогнул. – Как ты вообще здесь оказался?

– Чиф, у тебя все в порядке? – донесся из-за угла чей-то напряженный голос.

– Все в порядке, Ребус.

– Ты его взял?

– Практически – да, – с улыбкой ответил за друга Бен.

Ребус осторожно заглянул в помещение, и при виде своего командира, стоявшего в обнимку с полицейским, на лице его изобразилось удивление.

– Подожди меня в коридоре, мы должны поговорить, – сказал ему Джо, и Ребус, кивнув, скрылся.

– Давай присядем прямо на пол, – предложил Бен, – а то меня ноги не держат.

– Да уж конечно – столько наворотил. Сержант Мо был бы доволен.

– И Бешеный Ллойд, – напомнил Бен.

– И Бешеный Ллойд! Точно! Ты все помнишь. Кажется, это было так давно, правда? Как будто в детстве.

– Это и было детство, – блаженно откидываясь на облупленную пулями стену, произнес Бен. Левое, контуженное крупнокалиберной пулей плечо здорово болело.

– Но как ты оказался здесь? – садясь рядом, спросил Миллиган.

– Меня прикомандировали, Джо. Прямо после отпуска отправили в распоряжение местного полицейского управления. Сказали, что нужно помочь уничтожить группу партизан, которая угрожает безопасности города… Ну а ты как дошел до такой жизни? Куда ты вообще подевался из «Галилея»? Я искал тебя среди раненых и убитых. Потом мы тралили дно, и мне передали твой шеврон.

– Меня достали из воды солдаты СВК. В теле сидела дюжина осколков, но как-то выкарабкался. Первое время в пересыльном лагере для пленных снился этот «эстра-дер», заходящий прямо на мою базу.

– Я сбил его, Джо… Он сделал один заход на нашу базу, убил рулевого и стрелка, и мне ничего не оставалось, как подстрелить этого мерзавца…

– Да ты молодец, Бен! Ты просто молодец! – не удержавшись, воскликнул Джо, снова становясь тем самым, прежним Джо. В восторге он хлопнул Бена по плечу. Тот поморщился.

– Да ты, никак, ранен, – сказал Джо. – Ну-ка дай я взгляну… – Он умело отстегнул наплечник и показал его Бену. – Пуля застряла в железке – тебе повезло. А на плече просто гематома. Кости целы.

Джо отбросил наплечник в сторону и сразу, без перехода, продолжил рассказ:

– В пересыльном лагере, уже после того как в СВК меня списали по здоровью, решили, что не стоит заставлять меня подписывать с ними контракт, я познакомился с человеком, который поделился со мной некоторой информацией.

– Это ты про то, как оказался в партизанах9

– Называй как хочешь.

– Майор Векслер говорил мне, что вы готовите покушение на какого-то толстосума. Рудольф Доре, кажется. Но это неофициальная версия. Он сказал, что просто догадывается.

– Хороший мужик этот Векслер. Я сколько мог, запрещал снайперам брать его на прицел. Но он настойчив – после сегодняшней заварухи, когда его в лесочке накрыли из миномета… Вряд ли он уцелел. – Джо вздохнул. – В любом случае скажу своим, чтобы они посмотрели, может, там кто-то и остался. А Рудольф Доре, Бен, это не просто толстосум. Он владелец войны.

– Как это владелец войны? Ты хочешь сказать, что он покупал ценные бумаги Катана и Лозианской республики? Что-то такое мне говорил и Векслер.

– Нет, Бен. Владелец – это владелец. Полноправный хозяин и создатель войны. Войны как коммерческого предприятия.

– Какая ж тут коммерция – воевать самому с собой? – с усмешкой произнес Бен, которому показалось, что Джо перегибает палку. – Почему бы сразу не приступить к освоению всех этих рудных бассейнов, залежей, пластов и так далее?

– Не было никаких залежей, Бен. Все разведанные запасы, полезные ископаемые – фальшивка.

– Постой. – Бен поглубже вздохнул, как будто это могло помочь ему лучше понять Джо. – Опять неувязка – зачем фальсифицировать эти сведения, а потом воевать за них с самим собой? Это же сумасшествие.

Вместо ответа Джо повернулся к двери и громко позвал:

– Энрике! Энрике, ты здесь?

– Здесь, Чиф!

– Иди сюда, Энрике, я познакомлю тебя со своим другом.

Вскоре из-за угла, так же осторожно, как и некоторое время назад Ребус, выглянул еще один человек.

На нем был шлем, однако Бен сразу определил, что это гражданский.

– Не бойся, Энрике. Познакомься с моим другом – Беном Аффризи. Как представить тебя официально, со званием?

– Капитан Аффризи… – ответил Бен.

– Ты уже капитан? – поразился Джо. – Слушай, но это многое объясняет. У тебя что же, рота была?

– Рота. А точнее, две боевые смены, по два штурмовых взвода в каждой.

– Во как! – загорелся Джо и даже вскочил на ноги. – И что, так лучше работается?

– Значительно…

– Чиф, вы с… капитаном Аффризи действительно знакомы? – не удержался от вопроса Энрике.

– Да, а что тебя удивляет?

– Но почему же он перебил столько наших? Даже Хорхе и Фриша, а ведь они были…

– Они были моими личными друзьями, а Фриш – любимчиком, – продолжил за Энрике Джо и, вздохнув, добавил:

– Как он работал шкрабером – просто поэзия…

– Я это оценил, – признался Бен.

– Капитан Аффризи просто не знал, что эти парни свои, Энрике. Ему сказали, что мы – плохие… А что касается Хорхе, Фриша и других, то тут ничего не поделаешь. Наверное, именно такую цену я должен был заплатить за встречу с Беном. А теперь, Энрике, расскажи моему другу про фирму господина Доре. А ты, Бен, познакомься с Энрике Больцано. Когда мы с тобой выступали за Лозианскую республику, Энрике заправлял всей кредитной политикой лозианцев. Потом сунул нос куда не следует, и его решили списать. Но именно там, куда он сунулся, и была разгадка всей деятельности предприятия Доре. Ну же, Энрике, расскажи все господину капитану, а то он подозревает, что я спятил.

– Чиф прав, капитан. Рудольф Доре создал эту войну, однако вовсе не для того, чтобы завоевывать новые богатые недрами колонии, а единственно чтобы влиять на рынки ценных бумаг. Когда одна из сторон одерживала победы, все бросались покупать ее акции. Однако затем дела недавнего победителя неожиданно катились под гору, и ситуация изменялась на противоположную. Я помню эти моменты «финансового голода», когда банки по каким-то надуманным причинам неожиданно прекращали кредитование и лозианская армия после блестящих наступлений вынуждена была откатываться назад, оставляя завоеванные рубежи.

Много лет Доре морочил участникам рынка головы, пока интерес к Катану и Лозианской республике не начал угасать. И тогда он выдумал Союз Восточных Корпораций.

– Это что же, война вроде представления для привлечения покупателей на ярмарке? – произнес ошеломленный Бен Аффризи. Он даже перестал чувствовать боль в плече.

– Да, капитан.

Бен посмотрел на Джо, потом на Энрике Больцано. Он понимал, что они говорят ему правду, однако сразу принять это было нелегко.

Он поднялся и прошелся из угла в угол.

Раньше у него было чувство, что он делает опасную, но нужную работу. Кому нужную, это отдельный разговор, но была какая-то цель, а теперь эту цель из-под него выбили, словно скамейку из-под ног приговоренного.

– А как же эти реки крови? – спросил Бен, обращаясь к Джо. – Зачем тогда все это? Зачем погиб Мо? Бешеный Ллойд? Сотни знакомых нам людей и миллионы тех, кого мы даже не знали?

Ни Миллиган, ни Больцано не могли дать ему ответа.

– И что, человека, виновного в этой кровавой шутке, можно достать прямо здесь – на Бликсе?

– Не только на Бликсе, – заулыбался довольный Джо Миллиган. – Прямо в Шинстоуне. Насколько я понял, ты не собираешься возвращаться на службу, Бен?

– На какую службу, Джо? Я только что ее лишился…

119

Через полтора часа после встречи Бена с Джо за остатками полицейского отряда прибыл десантный вертолет.

Люди Миллигана заранее перетаскали тела спецназовцев за линию минного поля и отошли в глубь леса, поскольку по давно сложившейся традиции после боя с полицией по месту сосредоточения партизан наносился ракетно-бомбовый удар.

Как оказалось, людей в отряде было не двадцать, а около четырех десятков – тут разведка майора Векслера оплошала. Основную часть армии Миллигана составляли бывшие солдаты пехотных частей, но в ударное ядро отряда входило около десяти настоящих рубак из разных спецподразделений.

Одним из них был Ребус.

Он не спускал с Бена настороженного взгляда и, лишь когда отряд укрылся в потайном блиндаже, сказал, обращаясь к нему:

– Подумать только, ты убил Фриша…

– Извини. Так получилось…

– Да я не об этом. Я ведь был покрепче его и на тренировках, в рукопашной, часто валил его на землю, но когда он при ноже – тут только бежать оставалось. При ноже Фриш был король.

– У капитана были хорошие учителя, – заметил Джо и, не забывая о своих командирских функциях, выбежал из блиндажа.

– И экзаменаторы тоже, – добавил Бен. Ему так хотелось еще поговорить с Джо, рассказать ему новости, но наверху ухнул тяжелый взрыв, затем второй, третий.

– Сейчас кассетные заряды пойдут… – обронил кто-то из бойцов, и действительно, через мгновение, словно горох по железной крыше захлопали частые разрывы шариковых бомб, и несколько из них ударили прямо в перекрытия блиндажа.

– Как там Джо? – забеспокоился Бен.

– Не бойся, капитан, Чиф в безопасном месте, – успокоил его Ребус. – К тому же он выучил наизусть все привычки пилотов…

Хлопки шариковых бомб перенеслись куда-то дальше на север, и в блиндаже снова появился Джо.

– Как тебе наш дождичек? – бодро поинтересовался он. Было видно, что у него прекрасное настроение.

– Впечатляет.

– Тебя впечатлит еще сильнее, когда ты выйдешь и посмотришь, что происходит снаружи. Внимание – отбой! Самолеты отбомбились! Доктор Ли, переведите раненых в блиндаж за ручьем – в поселке им находиться пока небезопасно.

– Как скажете, Чиф, – кивнул благообразный пожилой джентльмен, на котором даже потертая солдатская роба сидела словно наглаженный смокинг.

– Доктор Ли разыскал нас сам, – заметив взгляд Бена, пояснил Ребус. – У него погибли на войне двое сыновей, и он пришел мстить, однако сразу предупредил, что сам стрелять ни в кого не будет.

Выйдя наружу, Бен, хотя Миллиган и предупреждал, был поражен тем, как изменились джунгли. Они стали светлее и прозрачнее – деревья потеряли чуть ли не половину своих листьев. Пятисантиметровый слой пошинкованной зелени покрывал все вокруг, как свежевыпавший снег.

То здесь, то там попадались окровавленные тушки птиц и летучих мышей. Некоторые из них были еще живы.

– Поначалу мы от таких бомбежек несли потери. Небольшие, конечно, но по одному-два человека теряли часто, пока не научились вовремя прятаться, – продолжал рассказывать Ребус.

– На Восточную базу! – объявил Джо, и отряд, развернувшись, зашагал по опавшей листве.

– Видишь, капитан, мы каждый день ночуем на новом месте.

– Это правильно, – кивнул Бен. – И знаешь – зови меня лучше Беном.

– Хорошо, Бен, – с улыбкой сказал Ребус и, доверительно наклонившись к нему, добавил:

– Я видел Фриша, Бен… Ты покажешь мне удар, которым пригвоздил его?

Поняв, что ему не отвязаться, Бен утвердительно кивнул. На лице Ребуса засветилась радостная улыбка.

«Ну вот, – сказал себе Бен. – Не один я сошел с ума от такой жизни. Ребус вон – тоже».

120

Возможность поговорить у Бена и Джо появилась, только когда совсем стемнело.

Миллиган выставил посты и повел Аффризи в большую, промытую подземной рекой пещеру, где можно было зажечь костер, не опасаясь, что по нему выпустят ракету.

– Когда я смотрю на огонь, меня это здорово успокаивает, – пояснил Джо.

У пещеры был обжитой вид. Столы и стулья заменяли валуны. Некоторые из них были прикрыты грубыми, сплетенными из трав матами, а по выдолбленной в стене наклонной канавке стекала ручейком и накапливалась в углублении на полу конденсировавшаяся влага.

Дрова для костра уже были заготовлены, и Джо споро зажег его с помощью солдатской зажигалки.

– Ты говорил, что недавно был в отпуске? – напомнил он, как будто они только что прервали свой разговор.

– Да. В Лейм-Роузе гостил недолго. Родители никак не успокоятся, что я в армии… Ну, то есть был в армии. Видел твоих. Отца и мать издалека. Встречаться с ними, сам понимаешь, никакого желания у меня не было… – Бен вздохнул. – Но Эдди ко мне заходил. Он ведь демобилизовался по инвалидности.

– Пьет?

– Пьет. За те полтора года, что прошли с нашей с ним первой встречи, он сильно сдал. Если так будет продолжаться, он долго не протянет…

Джо молча кинул, глядя на огонь.

– Я обязательно дам им о себе знать… Когда будет

Можно…

– А когда будет можно?

– Пристрелю этого собаку Доре, и тогда будет можно.

– Если ты объявишься, тебе могут выставить счет на возмещение страховки, которую получили твои родители.

– Наплевать, – отмахнулся Джо и задумался. – Нет, сам я там, ясное дело, появляться не буду, – сказал он немного погодя. – Сообщу только, что жив. Если еще буду жив к тому времени. Что еще нового? Нашел себе в городе девчонку? Я хочу сказать, ты все сделал так, как мечтал Мэнни Шканек? Интересно, пошел ли этот парень в солдаты или кишка тонка оказалась.

– Пошел, – сказал Бен, тоже глядя в костер и странно улыбаясь. – Он стал пилотом на «эстрадере»…

– На «эстрадере»? – Джо оторвался от созерцания пламени и повернулся к Бену.

– Это Мэнни Шканек разнес твою базу, Джо, а со второго захода убил моих рулевого и стрелка. Когда он сделал очередной заход, чтобы разделаться и со мной, я его поджег, и он вывалился из кабины и спланировал в море на парашюте. Мы его подобрали, а затем обменяли на наших пленных…

– Мэнни Шканек… – повторил Джо и, покачав головой, сплюнул в сторону. – Подумать только, этот недоносок нашпиговал меня осколками и чуть не скормил тетрацефалам…

– Когда я ему сказал, что он скорее всего убил тебя, у бедняги случилась истерика… Да и у меня тоже.

На красном в свете костра лице Джо появилась благодарная улыбка.

– Ты помнишь Агату? – спросил Бен.

– Агату? Ну ты спрашиваешь, Аффризи… – Джо мечтательно и немного грустно вздохнул. – Как она – вышла замуж?

– Ее нет в Лейм-Роузе и на Маникезе.

– Уехала?

– Уехала. После первого отпуска, перед самым моим отъездом, неожиданно раздался телефонный звонок. Это была она…

– Чего она хотела?

– Насколько я понял, она хотела поговорить о тебе с кем-то, кто тебя знал…

Джо снова вздохнул и стал еще внимательнее вглядываться в костер, словно пытался найти в нем ответы на какие-то важные для него вопросы.

– У нее ребенок, Джо, – добавил Бен, глядя на друга. – Твой ребенок…

– Что? Что ты сказал?! – Джо вскочил с валуна, на котором сидел, и его тень на стене изогнулась вопросительным знаком.

– Мальчик, Джо. Сын, – улыбаясь, произнес Бен. – Его зовут Александр, и сейчас ему ну… года два с половиной.

– Подумать только… У меня есть сын! – Джо снова уселся на валун и, взъерошив волосы, засмеялся. – Тогда, в доме, куда нас привела Бэкки, Агата произнесла одну фразу. Она сказала: «Джо, мне было так хорошо, что я, наверное, залетела…» – Джо снова счастливо улыбнулся, потом, спохватившись, спросил:

– А Бэкки? Что с ней?

– Уехала, вышла замуж. Это все, что я о ней знаю.

– Понятно. Ты должен помочь мне разыскать адрес Агаты, Бен.

– Конечно помогу. Ведь это теперь твоя семья.

121

Солнце стояло в самом зените, но возле воды было не очень жарко. Тянувший с берега ветер стелился над ленивыми бирюзовыми волнами и приятно охлаждал тело.

Потянувшись на губчатом тюфяке, расстеленном в тени на палубе баркаса, Бен снова посмотрел на горизонт и в который раз отметил, что море тут другое – не то что на Сайгоне, где почти всегда было видно дно. Здесь же пришлось отмотать тридцать метров тонкого металлизированного линя, чтобы якорь лег на известковую банку, поднимавшуюся со стометровой глубины.

Джо уверял, что тут водятся пятиметровые тунцы, которые могут запросто смахнуть зазевавшегося пассажира с палубы и с удовольствием им отобедать. Но о таких ужасах Бен старался не думать и представлял себе, что теперь он в настоящем и бессрочном отпуске.

На этом баркасе Джо, Бен и владелец судна – Грикас выходили в прибрежный воды шестой день подряд.

Джо, в широкополой панаме и с биноклем в руках, усаживался на носу и с трех тысяч метров пытался получше рассмотреть вход в бухту Единорога, частное владение Рудольфа Доре.

Трехсотметровое «горлышко» бухты запиралось подводной сетью и охранялось лучшими системами, которые мог позволить себе человек со средствами, однако именно эти преграды и предстояло каким-то образом преодолеть команде «народных мстителей».

Хозяин баркаса Грикас, босой, сидел возле борта и, забросив в воду снасть, имитировал рыбную ловлю.

В кармане его широких штанов зазвонил телефон.

– Слушаю… – коротко ответил Грикас. – Понял… Хорошо.

Поддернув пластиковое удилище, он разочарованно осмотрел голый крючок и, покачав головой, пояснил:

– Трибуфер здесь хитрый очень. Он здесь глубоководный… сволочь. – Лишь после этой тирады Грикас, как бы между прочим, добавил:

– Чиф, к нам идет полицейский катер…

– Где? – Джо резко повернулся.

– Ты не дергайся – вон оттуда, с подветренной стороны.

Джо не стал наводить на полицию бинокль. Неспешно поднявшись, он спустился в трюм за выпивкой.

Через минуту он появился с подставкой на десять бутылок пива и пачкой сушеных колбасок.

Не глядя на приближавшийся скоростной катер, Грикас невозмутимо насадил на крючок очищенного моллюска и снова забросил его в воду.

Полицейский катер уменьшил обороты и, осев, стал как будто не таким грозным.

– Внимание, это полицейская проверка! Всем оставаться на своих местах! – предупредили пассажиров баркаса, и для пущей серьезности на катере взвыла сирена.

Заметив, как на глубине метнулся испуганный трибуфер, Грикас сплюнул в воду и вытащил крючок с нетронутой наживкой.

Тем временем катер ткнулся носом в баркас, и на палубу к Грикасу сошли трое полицейских. Двое автоматчиков в голубых спасательных жилетах и офицер с синим поясом.

– Ты чего это расплевался? – строго спросил он Грикаса.

– Затошнило меня, – просто ответил тот. – Весь день на этом пекле…

– Сидел бы дома – не затошнило бы, – назидательно произнес офицер и движением головы послал автоматчиков проверить трюм.

– Если я буду дома сидеть, кто туристов возить будет?

– А это туристы?

– А я знаю? – пожал плечами Грикас. – Платят деньги, пьют пиво, а я вожу. Вот требуфера поймаю, сварю рыбный суп. Они это любят.

Пока автоматчики обыскивали трюм, офицер посмотрел на воду за бортом и авторитетно заявил:

– Никакого требуфера здесь не будет. Слишком глубоко.

– Крупнонохвостый… Они на известковые банки погреться выходят.

– Ну разве что крупнохвостые, – пожал плечами офицер. – Только костей в них много.

– Да, – согласился Грикас. – Костей много. Появились нагруженные пивом автоматчики.

– Чего это вы себе позволяете? – с деланной строгостью спросил старший.

– На анализ взяли, сэр.

– Для анализа хватит одной коробки, остальное оставьте.

Автоматчики подчинились и, поставив коробки на горячую палубу, следом за офицером перебрались обратно на катер.

Взревел мотор, включилась сирена, и полицейское судно, круто развернувшись, помчалось в открытое море, заставив старомодный баркас качаться на волнах.

– Три месяца назад в бухту Единорога вызывали тральщик, – сказал Грикас.

– Зачем? – поинтересовался Джо.

– Кто-то или что-то повредило донные заграждения, поэтому хозяева вызвали тральщик для проверки бухты…

– Тральщик – это было бы здорово, – глотнув пива, задумчиво произнес Джо.

– Да, с воды для нас действовать куда привычнее, – заметил Бен.

– По всему выходит, что это единственный вариант, – сказал Грикас. – Чтобы пройти по суше, нужно организовывать настоящую фронтовую операцию и иметь около двух сотен человек. В охранном периметре, за стрижеными кустиками, бетонные колпаки спрятаны… Это не дом, а крепость.

– А на мачте, рядом с антенной ионизатора для разгона плохой погоды, стоит контейнер, в котором, поверьте мне, спрятана лазерная пушка. В атмосфере она, конечно, не так страшна, как в космосе, но с двух-трех тысяч метров разнесет хоть катер, хоть тральщик, – поделился Джо своей информацией.

– Значит, мачту нужно свалить, – заметил Бен. – Главное – перехватить заказ на траление бухты… Это ведь не так легко.

– Это легче, чем ты думаешь. Ничего перехватывать не нужно, этот заказ мы получим прямо у береговой охраны.

– О, да у тебя длинные руки! – Бен взял с подставки пиво. – Правду говорил Векслер, что у вас все схвачено.

– Векслер во многом ошибался, но кое-какие возможности у нас есть. Ты же не думаешь, что мы только горстка мятежников из джунглей?

– Сначала я так и думал, но не теперь.

– Вот и отлично, капитан. На тебе планирование морского варианта.

– Слушаюсь, сэр. Только мне нужна карта острова Доре, глубина проливов и прочее…

– Есть масштабированные снимки из космоса. Подробные в спектральных полосах.

– Годится.

– Как у вас все просто получается, – покачал головой

Грикас.

– Ну не век же нам тут на твоей калоше торчать Думаешь, полицейские поверили, что мы туристы?

– Ничего я не думаю. Домой?

– Да. Заводи. Пора начинать работу, пока эта сволочь куда-нибудь не исчезла…

122

Операцию подготовили за пять дней. За это же время удалось найти списанный тральщик, отчистить его от ржавчины и покрасить в цвета береговой охраны.

Судовую машину пришлось заменить полностью. Для этого рабочие в доках трудились в три смены.

В команду тральщика помимо Бена и Джо вошли двое матросов, хорошо знавших судовую машину и имевших представление о том, как действует трал. Впрочем, опускать его в воду никто не собирался, однако не исключалась возможность, что все это придется имитировать.

В ударную группу, помимо опять же Аффризи и Миллигана, входили четверо солдат морской пехоты, имевших за плечами не одну штурмовую операцию, и ракетчик-универсал Кади Ливере.

Он отлично управлялся с ручными комплексами и из ста ракет с полутора тысяч метров укладывал в цель девяносто девять.

– Возможно, там будут волны, Кади, – предупреждал его Джо. – Это тебе не помешает?

– Вообще-то я страдаю от качки, но это пустяки. Если нужно, я могу взять себя в руки.

В качестве оборонительного оружия на тральщике был установлен пулемет, калибр которого не был штатным, но Джо надеялся, что на это никто не обратит внимания.

– Я бы предпочел оставить тот, малокалиберный, – говорил он Бену, – но нам ведь нужно подстраховать Кади.

Ночь перед операцией Бен провел спокойно. У него был большой опыт преодоления мандража. Волновался он всегда, однако не давал этому волнению победить себя.

Утром он с удовольствием позавтракал и нашел несколько ободряющих слов для других членов команды.

– У вас железные нервы, сэр, – заметил Кади Ливере.

– Это моя работа. Просто привык.

Последние несколько дней команда жила неподалеку от морского порта, в подвальном этаже офиса рыботорговой фирмы.

– На самом деле они обычные жулики, – пояснил Джо. – Они и нас считают контрабандистами, поэтому я легко нашел с ними общий язык.

Для такого важного случая Джо особо позаботился и о снаряжении. Он достал привычное Бену оружие, настоящие солдатские бутсы, накладки на ремешках и титанитовую сеточку для страховки стыков на боковых пластинах бронежилета.

– И даже шлем, Джо! – улыбнулся Бен. Он еще с вечера проверил весь свой комплект, однако решил, что похвалить друга лишний раз не помешает.

– Ты наша основная ударная сила – тебе все самое лучшее.

Морским пехотинцам Джо приготовил привычную Для них амуницию и штурмовые винтовки. Для Ливерса – полевой комплект. Себе и двум матросам оставил только мягкие доспехи из стилопласта, которые можно было быстро надеть, когда возникнет необходимость.

123

К одиннадцати утра команда прибыла на причал в фургоне той же рыботорговой фирмы.

Бойцы перебрались на борт реанимированного тральщика, и вскоре матросы запустили машину.

Через час, когда судно уже двигалось вдоль берега малым ходом, пришло сообщение с яхты «Тюльпан», вышедшей к бухте еще до восхода.

– Чиф, дело сделано. Сеть повреждена в двух местах аквалангистов мы уже подобрали…

– Спасибо, коллеги, – сдержанно поблагодарил Джо и, повернувшись к стоявшему на трюмной лесенке Бену, добавил:

– Лишь бы служба безопасности вовремя заметила обрыв…

Как выяснилось, Джо зря беспокоился. Не прошло и десяти минут, как дежурный службы береговой охраны «сдал» заказ подставному тральщику.

– И если что, я никакого заказа не принимал… У нас и частота другая.

– Тебе не о чем беспокоиться, – заверил его Джо и приказал двигаться к бухте.

– Сколько у нас времени?

– Около сорока минут. Раньше нельзя, а то они нас заподозрят.

Бен спустился в трюм и еще раз проверил на щитках все крепления. Потом надел шлем и покрутил головой.

Снял шлем и взялся за автомат.

Проверил ход затвора, затем поочередно примерил все магазины боекомплекта.

Еще раз испробовал, как выходят из ножен клинки, потопал обутыми в бутсы ногами и поцарапал шипами пол, издавая отвратительный скрип.

– Капитан, за последние полчаса вы проделали это три раза, – заметил один из морских пехотинцев – Жорж. Он был сержантом и считал, что видел на войне достаточно, чтобы делать замечание другим. Тем более этому мальчишке, который в неполные двадцать три года уже носил капитанские погоны.

– Я сделаю это еще несколько раз, приятель. И тебе советую приготовиться, – спокойно ответил ему Бен. – Я хочу быть уверен, что в ответственный момент твоя винтовка не заклинит. Мы все здесь будем прикрывать друг друга.

Жорж ничего не сказал, но спустя какое-то время действительно осмотрел свою винтовку, а его товарищ обнаружил, что у его оружия сбита прицельная планка.

– А у меня ничего проверять не надо, – заметил ракетчик Кади Ливере. – Мои пушки опечатаны. Их качество гарантирует производитель.

Он нежно погладил одну из полудюжины труб, уложенных возле стены в ряд. Именно от них и Кади зависело, насколько удачно пройдет вся операция.

Закончив очередную проверку, Бен выглянул в иллюминатор и заметил летящий в их сторону самолет-амфибию. Это была машина береговой охраны. Неизвестно, чем грозил этот неожиданный визит.

Самолет с ревом пронесся над катером и ушел в сторону берега.

Спустившийся в трюм Джо выглядел бледным.

– Он просто покачал крыльями. Должно быть, это какое-то приветствие, я на всякий случай в ответ помахал рукой.

– Значит, все в порядке, – улыбнулся Бен. – Как бы там ни было, они не успеют никого предупредить. Мы ведь уже подходим?

– Да, подходим, – кивнул Джо, поправляя форменную флотскую фуражку. – Готовься, Кади. Тебе работать первому.

– Слушаюсь, Чиф, – ответил ракетчик и, подняв с пола первую трубу, начал снимать с нее заглушки.

Затем он разложил прицел, активизировал аккумуляторы, и на панели стопятидесятимиллиметровой трубы замигала зеленая лампочка.

– Ну вот и отлично, – сказал Джо. – Выйдешь на палубу, как только я позову.

124

У входа в бухту «тральщик береговой охраны» поджидала охрана Рудольфа Доре.

Черный катамаран, увешанный цилиндрическими антеннами направленного действия, покачивался на волнах, а на палубах обоих его корпусов находилось не менее двенадцати человек, вооруженных автоматическим оружием.

Охранники внимательно следили за приближавшимся катером, и, как только он сбросил скорость, катамаран двинулся навстречу.

Джо, стоявший на носу своего судна, с интересом разглядывал сдвоенный корпус, а старший охранник, в свою очередь, с подозрением присматривался к свежеокрашенным бокам сторожевика.

Когда за перила катера зацепили крючьями небольшую лесенку, Джо предупреждающе поднял руку, затем подошел к борту и спросил:

– Это еще зачем?

– Мы должны осмотреть ваше судно, – сказал старший.

– Правда? А чего ты еще хочешь?

– Мы должны осмотреть ваш катер – таков порядок.

– А я не имею права допускать на боевое судно посторонних людей. Такова моя инструкция.

– Прошлый раз лейтенант Уварсон разрешил нам осмотр судна, – возразил старший.

– Не знаю такого офицера. Возможно, его уже уволили за нарушение инструкций. Но я вас не пущу.

– Тогда мы не допустим вас в бухту.

– Ничего страшного. Я не расстроюсь. Меня сняли с ремонта – вон, только и успели, что корпус покрасить. У меня в наличии всего половина команды, а тут этот идиотский вызов на траление. Ты думаешь, я об этом мечтал с самой пятницы?

Джо старательно разыгрывал негодование, думая о том, как напряженно слушают его укрывшиеся в трюме товарищи. Нет, за исход стычки он не опасался, а вот сорвать операцию очень не хотелось.

– Все, что могу для тебя сделать, дружище, так это разрешить постоять рядом со мной на носу тральщика. Годится?

Старший охранник с радостью согласился. В противном случае он не знал, как выполнить задание, а тогда пришлось бы запрашивать Раиса, ну а тот последнее время постоянно пребывал в отвратительном настроении и срывал свою злобу на подчиненных.

– Конечно годится, – подтвердил старший и, поднявшись по лесенке, соскочил на палубу.

– Лейтенант Чиф, – представился ему Джо.

– Страуб. Джимми Страуб, – ответил тот, и они пожали друг другу руки. – Вы справитесь в неполном составе, лейтенант?

– А куда мы денемся, – грустно усмехнулся Джо. – Ну что, вперед?

– Да, одну минуту…

Страуб включил рацию и приказал какому-то Микки опустить заграждение.

Потом отдал распоряжение рулевому на катамаране, и двухкорпусное судно, засвистев турбинами, стало обходить катер вокруг, чтобы, развернувшись, пойти впереди и указать безопасный проход.

– Сэр, у них в трюме кто-то есть… – сейчас же доложила рация.

Страуб вопросительно посмотрел на Джо.

– Ну есть, – согласился тот. – Еще двое, но они в таком состоянии, что я бы не хотел их вам показывать. Оттого и не разрешил осмотр.

– А в каком они состоянии? – не понял охранник, с опаской косясь на двух матросов в рубке.

– Ну а ты догадайся, в каком состоянии находится экипаж, если судно у причала на ремонте?

– Ах вот в каком смысле! – улыбнулся Страуб.

– Только ты никому – ладно?

– Да что же я, не понимаю? Начальство и все такое.

– Вот именно, – вздохнул Джо. – Ну что, проскочили заграждение?

– Да, сейчас его снова закроют.

– Ох и телевышка у вас, – демонстрируя удивление, произнес Джо и покачал головой. – Метров пятьдесят будет.

– Пятьдесят четыре, – не без гордости поправил Страуб. – С ее помощью мистер Доре может управлять погодой на расстоянии до пяти километров.

– Это вон тем ящиком, что ли? – уточнил Джо, указывая на расположенный в стороне от антенн контейнер.

– Нет. В ящике другое.

Джо не стал расспрашивать, что именно находится в ящике, решив, что это не так уж и важно. Остров Рудольфа Доре с его многоярусными строениями, висячими садами и фонтанами на террасах надвигался огромной, сверкающей стеклом и металлом цитаделью.

Казалось, до нее уже рукой подать, однако Джо понимал, что это нервы. На самом деле остров был еще далеко.

«Слишком большая дистанция, – говорил себе Миллиган, глядя на мачту глазами ракетчика. – Слишком большая».

– Откуда начнете тралить? – спросил Страуб.

– Лучше со стороны острова и прямиком к выходу из бухты. Во всяком случае, мне так кажется удобнее.

– Ну ладно, – пожал плечами старший охранник. Он помнил, что в прошлый раз тралили как раз от выхода – к острову, однако спорить с этим лейтенантом ему не хотелось.

125

Оставив на столе разбросанные бумаги с диаграммами роста и падения финансовых индексов, Бэкки помассировала пальцами виски и, поднявшись из-за рабочего стола, пошла к окну.

Проигнорировав запреты, она распахнул его пошире и с наслаждением вдохнула налетевший с моря соленый ветер.

В дверь кабинета постучали. Бэкки была уверена, что это Кристофер. В последнее время она предпочитала с ним не видеться, а он, напротив, стал ее преследовать.

– Войдите! – не слишком приветливо крикнула Бэкки.

Дверь открылась, и на пороге возник Раис.

– Это ты? – словно бы удивилась хозяйка.

– А кого ты надеялась здесь увидеть – мистера Доре? – На лице Кристофера появилась кривая усмешка.

– Что там за возня в бухте? – меняя тему, поинтересовалась Бэкки.

– Мы вызвали тральщик, чтобы проверить дно бухты. Кто-то взломал заграждение, надо проверить, не оставил ли он нам какой-нибудь неприятный сюрприз.

Кристофер попытался приблизиться к Бэкки, но она с холодной миной сделала шаг назад.

– Этот корабль мне кажется подозрительным.

– Почему? – быстро спросил Раис.

– Не знаю. Просто интуиция.

– Он только что из ремонта, поэтому из-за новой краски выглядит игрушечным.

– Отсюда не видно, как он покрашен. Я же говорю-интуиция.

– Ты не скучаешь по дому? – неожиданно спросил Раис, вспомнив о капитане, который пропал в джунглях. Беднягу Векслера вынесла на руках горстка уцелевших бойцов, а капитан Аффризи пропал.

– Почему ты спрашиваешь? – Бэкки испытующе посмотрела на Кристофера. Так пристально, что он с трудом выдержал этот взгляд.

– Я спросил просто так. Вспомнил твой городок – Лейм-Роуз, кажется?

– Я привыкла, что ты ничего не делаешь просто так, Кристофер… А по дому я, конечно, скучаю, правда, уже не так, как прежде. Сейчас у меня много работы.

– Мне кажется, я недавно встречался с кем-то из твоих земляков.

По лицу Бэкки пробежала болезненная гримаса. Раис со злорадством наблюдал за ней. Бэкки явно боролась с желанием расспросить его. Самолюбие победило – она с королевской невозмутимостью пожала плечами.

– Смотри! – вдруг сказала она, показывая рукой на бухту. Теперь даже невооруженным глазом было видно, как бело-голубой катер на большой скорости таранит корпус катамарана. Темные точки людей посыпались за борт, а затем с палубы тральщика к башне рванулась ракета.

126

До рубежа, с которого стрельба ракетами была бы уже эффективной, оставалось пройти около полукилометра, когда на рацию уже успокоившегося было Страуба пришел вызов.

– Приватно, сэр! – закричал охранник, стоявший на палубе катамарана на виду у Джо. Тот насторожился.

По всей видимости, обойдя в очередной раз вокруг тральщика, команда катамарана что-то заметила.

«Неужели эти идиоты все вместе смотрели в иллюминатор!» – подумал Джо и, поведя локтем, вытряхнул из рукава нож, который удобно лег в ладонь.

– Трал… нет… Пустая… они не… – уловил Джо сквозь плеск воды и вибрацию двигателя.

Это означало одно – провал и преждевременное начало операции. Коснувшись левой рукой своей капитанской фуражки, он дал рулевому условный сигнал «приготовиться».

Страуб, еще не поворачиваясь к Джо, со спокойной миной начал убирать в нагрудный карман рацию, одновременно нащупывая плоский «уэрс» скрытого ношения. Джо не мог не оценить решимость этого человека бороться, хотя самым лучшим для него было бы сигануть за борт.

Последовала попытка выхватить оружие, но нож Джо оказался быстрее.

Страуб вскрикнул и от сильного толчка полетел за борт.

Джо махнул рукой, и рулевой, включив полный ход, повел катер на сдвоенный корпус катамарана.

Команда охранников открыла шквальный огонь по тральщику, однако рубка была надежно бронирована, а Джо вовремя упал на палубу.

Последовал сильный удар, катамаран встал одной стороной на ребро, а затем опрокинулся кверху килями.

Вся его команда оказалась в воде, однако некоторые из охранников остались при оружии и, держась на поверхности, начали стрелять. Бен и четверо морских пехотинцев подоспели вовремя.

Кади Ливере, держа наготове взведенную ракету, не высовывал нос из трюма, пока стрельба не утихла, после чего выскочил на палубу и опустился на колено.

Катер несся к берегу на полном ходу и подпрыгивал на волнах. Казалось, что стрелять в таких условия невозможно, однако раздался хлопок – и ракета, развернув оперение, пошла к цели.

За те секунды, пока длился ее полет, Ливере смотался в трюм и появился с второй трубой.

Первая ракета успешно накрыла цель, все закричали «ура», однако радость оказалась преждевременной – взрыв не уничтожил контейнер.

Не дожидаясь приказа, Ливере повторил свой выстрел, и лишь после второго попадания вниз полетели обломки контейнера, а на выносном кронштейне остался только обгоревший остов какого-то оружия.

Теперь ничем не сдерживаемый катер несся прямо к острову, по которому, словно потревоженные муравьи, бегали люди.

Один из матросов занял место у спаренного пулемета и открыл огонь по береговой линии. Дорожки песчаных фонтанов и брызги белоснежного мрамора отмечали разрушительное движение пулеметного прицела.

С ротонды дворца неожиданно заработала автоматическая пушка, и фонтаны воды стали подниматься теперь уже рядом со скачущим по волнам катером.

Несколько снарядов угодили в борт и наделали в нем пробоин чуть выше ватерлинии. Еще один попал в рубку, разворотив крышу и ненужную антенну.

В ответ Ливере выпустил очередную ракету, и она обрушила балкон, на котором стояло орудие.

Со второй ротонды последовал одиночный выстрел, матроса-пулеметчика отбросило точным попаданием снайпера. Не видя, откуда стреляют, Ливере ответил новой ракетой неточно, и она попала в окно верхнего этажа.

От ее взрыва на набережную обрушился водопад разноцветных осколков, в которые превратились огромные витражи.

С ротонды снова выстрелил снайпер, пуля, пробив стекло, засела в стальной стенке.

– Кади, нужно обязательно с ним разобраться! – крикнул Джо, прячась за рубкой и натягивая облегченный комплект эластичной брони.

– Я попробую, сэр, – неуверенно пообещал тот.

– С воды сможешь?

– С воды? – переспросил Кади.

– Бери больше ракет! Сейчас будет касание!

Через несколько секунд катер выскочил на прибрежную мель, и все, даже те, кто был готов к этому, не удержавшись на ногах, покатились по палубе.

127

Только оказавшись в воде, Бен понял, как сильно они недооценили возможности противника. Неприметные с виду башенки, декоративные терраски, созданные, казалось, лишь для того, чтобы поддерживать мраморные чаши, вдруг превращались в хорошо подготовленные стрелковые позиции.

Вода вскипала сотнями фонтанчиков от сыпавшихся со всех сторон пуль.

Бен нырял и передвигался по дну, словно краб, пока хватало воздуха. Такой способ он с успехом применял и раньше – на Сайгоне.

Четверка морских пехотинцев оказалась лучше приспособлена к таким условиям. Они непостижимым образом складывали перед собой руки так, что превращались в закрытую со всех сторон конструкцию из шлема и щитков. Наружу торчал только ствол беспрерывно плевавшейся пулями штурмовой винтовки.

Глядя, как пехотинцы пресекают передвижения охранников, Бен пожалел, что у него нет с собой оружия подлиннее, ведь его короткоствольный автомат для такого боя не годился.

Следом за Беном, стараясь реже показываться на поверхности воды, двигался Джо. За ним – матрос, который помогал ракетчику тащить оставшийся боекомплект.

Лицо Кади Ливерса было разбито, однако он упорно греб одной рукой, а другой придерживал на плече заготовленную трубу.

Снайпер с ротонды, то ли убитый им, то ли напуганный, пока никак себя не проявлял, хотя сейчас для него было самое время.

Между тем по мере приближения к берегу маленький штурмовой отряд перемещался в «мертвую зону», не просматриваемую со стороны позиций охраны.

Вскоре Бен, отфыркиваясь после купания, выскочил на пляж и понесся во весь дух к невысокой подпорной стенке, сложенной из пиленого камня.

Спешил он не напрасно, поскольку с противной стороны к пляжу уже бежали защитники дома Рудольфа Доре. Бен слышал их крики, однако стрелять сквозь зеленые кусты, росшие на террасе, не стал. Вместо этого он швырнул гранату и после взрыва заскочил на террасу.

В облаке дыма и оседающего песка Бен увидел только двух оставшихся на ногах охранников. Заметив его, один из них бросился бежать, а второй упал на землю и стал что-то истерично выкрикивать. Бен не стал его добивать, лишь заехал в живот бутсой и помчался дальше – к стеклянному подъезду, прозрачные панели которого были изуродованы множеством пулевых отверстий с расходящимися трещинами.

Едва Бен подскочил к расколотой надвое двери, как из верхнего окна ударил пулемет и кто-то, бежавший за ним следом, громко вскрикнул.

«Кажется, это не Джо», – про себя отметил Бен и уже в холле машинально сбил с ног еще одного охранника. Второй успел выстрелить из пистолета, однако Бен подался в сторону и разрывная пуля лишь отбила от шлема приличный кусок керамики. В следующий миг Бен выстрелил в ответ и, освободив себе дорогу, побежал вверх по лестнице.

– Подожди меня! – крикнул Джо.

– Ну вот, я так и подумал, что это не ты…

– Что не я? – спросил Джо, с трудом переводя дыхание. – Ты не поверишь, сколько воды набирают эти эластичные доспехи. Литров тридцать, не меньше…

– Где морская пехота?

– Пошли к другому выходу. Без Жоржа…

– Понятно… А Кади?

– Снайпер. Новый, или тот оклемался. Его и матроса – двумя выстрелами.

– Ну что, пошли?

– Пошли, я готов…

128

Где-то этажом ниже пробивалась тройка морпехов. Куда идти, они не знали, но поднимали такой шум, что отвлекали на себя охранников, которых в доме было очень много.

Бен и Джо еле успевали менять магазины в трофейном оружии. Раненые же, увидев склонившегося над ними человека в глухом шлеме и с окровавленным ножом в руке, незамедлительно рассказывали Бену, где можно найти мистера Доре.

Никто из них не знал точного местонахождения хозяина дома, однако примерный этаж – третий четвертый и северное крыло – об этом говорили все.

В отделанной кедром столовой Бену и Джо пришлось нелегко, потому что они столкнулись с хорошими бойцами. Один был особенно быстрым и чуть не снес Бену голову стальной дубинкой. Оружие были пущено с такой силой, что буквально разрубило пополам старинный шкаф с фарфором. Джо выстрелом в упор отбросил этого парня назад, однако на том была отличная кираса, сохранившая жизнь своему хозяину. Когда наконец удалось пробиться, Джо и Бен сделали передышку в кухне второго этажа.

– Этот, с дубиной, чуть тебя не ухлопал, – перевязывая салфеткой рану на предплечье, заметил Джо.

– Это был Раис. Тот, что нанимал меня разобраться с вашим отрядом…

– Вот как? Его и пули не берут. Ты видел – я влепил в него целую очередь.

– На этих парнях отличные доспехи, – сказал Бен и, осмотрев сломанный нож, со вздохом отбросил его в сторону.

– Я так думаю, Бен, этот Раис здесь главный и уж он-то будет отступать прямо до двери Доре. Согласен?

– Скорее всего так и будет.

Бен наскоро поправил накладки, подтянул крепления и, опустив защитное стекло, сказал, что готов.

Готов так готов.

Друзья со всеми предосторожностями выбрались из кухни и в коридоре едва не пристрелили перепуганного лакея.

– Ты кто? – зажав ему рот, спросил Джо.

– Бу-бу… – пропыхтел тот.

Джо убрал руку, и лакей, дрожа всем телом, представился:

– Пар-ркер, сэр. Служу у… у мистера Доре.

– Где хозяин, Паркер?

– Ты… ты… там… – лакей махнул рукой в сторону северного крыла, лицо его было зеленым от страха.

– Брось его. Пошли.

Они преодолели еще несколько залов, подобрав по пути пару брошенных пистолетов, и остановились перед огромной двухстворчатой дверью, покрытой позолотой и белой эмалью.

– Мне это не нравится… – шепотом произнес Бен.

– Там мина, – просто сказал Джо.

Не сговариваясь, они отошли подальше, и Бен, взяв от стены обтянутый красным бархатом стул, со всей силы метнул его в дверь.

Раздался страшный грохот, тяжелые двери, сорвавшись с петель, рухнули. Створки пролетели до самой середины зала, а следом за ними с криками и торжествующим улюлюканьем вбежали охранники – прямо под приготовленную Беном осколочную гранату.

Последовал новый взрыв, пробивший брешь в боевых порядках охраны, и Джо с Беном проскочили в очередной коридор с мраморными полами.

В проеме промелькнула уже знакомая высокая фигура, и Бен без задержки выстрелил.

Раис вскрикнул и, припадая на ногу, метнулся за угол.

– За ним! – скомандовал Джо, который уже и сам прихрамывал то на одну, то на другую ногу.

А Кристофер Раис продолжал убегать, путая следы и замирая за каждым углом, чтобы перевести дух. Он оставлял за собой цепочку кровавых отметин, по которым Бен и Джо преследовали его, словно охотничьи псы.

Не раз и не два им представлялся случай застрелить Раиса, однако это не входило в их планы. Вот-вот на остров могла высадиться полиция, и тогда Доре ушел бы от возмездия.

Добравшись до очередного поворота, Джо осторожно выглянул из-за угла, на его разгоряченном лице появилась торжествующая улыбка:

– Привел, сволочь. Пошли…

Он выскочил из укрытия и, уже не скрываясь, помчался к двери, за которой только что исчез Раис.

Бен с трудом поспевал за Джо, хотя тот был ранен. Заслышав шаги преследователей, Раис понял, что его выследили, и, как только Джо распахнул дверь, набросился и выбил у него пистолет.

Они сцепились в рукопашной схватке. Бен подоспел как раз вовремя. Какая-то женщина метнулась к дерущимся с короткоствольным «форсом» в руке, однако Бен

399

Легко вырвал оружие и, несильно ударив женщину по лицу, приставил к ее горлу нож.

В этот момент с пола донесся характерный звук, привычный для штурмовика с Сайгона, женщина же забилась в истерике, не пугаясь даже приставленного к горлу ножа.

– Отпусти ее, – хрипло произнес Джо, поднимаясь от распростертого тела Раиса.

– Кто вы? – крикнула женщина, и лишь в это мгновение в голове у Бена как будто сработала какая-то пружинка.

Опустив нож, он медленно снял с головы шлем и произнес:

– Вот мы кто, Бэкки… Вот мы кто.

129

Бэкки какое-то время смотрела на них обоих широко раскрытыми глазами. Несколько раз она силилась что-то сказать, но только шевелила губами.

– Аффризи… Аффризи Бен и Джо Миллиган… Что вы здесь делаете?

– Мы пришли за Доре, Бэкки, – сказал Джо. – А вот ты что здесь делаешь?

– Я живу здесь… Я миссис Доре…

– Миссис Доре? – ошеломленно переспросил Джо и посмотрел на Бена, который выглядел так, будто Раис все же приложил его своей дубиной.

Однако его замешательство длилось недолго. Он пригладил слипшиеся от пота волосы и сказал:

– Постойте, давайте разберемся. Рудольф Доре, что ли, твой муж?

– Да, – ответила Бэкки.

– Понятно. Нам очень жаль, но мы пришли за ним.

– Вы убьете его?

– Да, Бэкки, – твердым голосом подтвердил Джо. – Он должен ответить за все. Где он?

«Зачем он спрашивает, – подумал Бен. – Она ведь все равно ничего не скажет…»

– Я знаю, где он, и я вас к нему отведу. Джо и Бен переглянулись. Может, это какая-то ловушка?

– Пойдем, Бэкки, только знай – мы настороже… – предупредил Джо.

– Да, я это понимаю, – кивнула Бэкки, к которой, по-видимому, вернулось самообладание. Она была все еще бледна, но голос звучал твердо.

Женщина вышла в коридор и, не оглядываясь, направилась в тупик, где не было никаких дверей.

Джо и Бен заволновались, однако Бэкки приложила к стене ладонь, и перед ней открылся вход в лифт.

– Заходите, – сказала Бэкки и первой вошла внутрь.

– Вниз? – зачем-то спросил Бен, когда они оказались в лифтовой кабине.

– Вниз, – подтвердила Бэкки.

Она не нажимала никаких кнопок, лифт сам начал плавно опускаться.

Вскоре он остановился, дверь открылась. Они оказались в большой светлой комнате, посередине которой стояла кровать, окруженная большими никелированными шкафами.

Заметив чужих, со своих мест вскочили две испуганные сиделки.

– Не бойтесь, – сказала Бэкки. – Эти люди не причинят вам вреда.

Она повернулся к своим «гостям».

– Ну вот и Рудольф Доре, господа. Можете делать с ним что хотите.

Бен приблизился к кровати и посмотрел на мертвенно-бледное лицо. Трудно было поверить, что этот человек еще жив. От многочисленных шкафов, перемигивавшихся тестовыми огоньками, к неподвижному телу тянулись десятки толстых и тонких трубок, по которым бежала разноцветная жидкость.

– Он жив? – спросил Бен, невольно почувствовав жалость.

– Да. Он жив, – подтвердила Бэкки. – Раз в две недели здесь появляются эксперты-медики, которые определяют, жив мистер Доре или уже нет. Иногда к нему возвращается сознание. Ненадолго, всего на пару минут, тогда он молча смотрит в потолок и шевелит губами, произнося одно и тоже слово…

– Какое же это слово? – спросил Джо.

– Кровь. Он говорит: кровь, кровь, кровь.

– А он что-нибудь чувствует?

– Да. Эксперты рекомендовали нам добавлять в систему поддержки болеутоляющие препараты, однако существует опасность, что мой супруг покинет нас. А это не в наших интересах.

– В чьих это наших? – уточнил Бен, не в силах оторвать взгляд от изможденного лица полуживого Доре.

– Я имею в виду интересы совета директоров «Маркоса». В наших интересах поддерживать в нем жизнь еще три месяца.

Бен, покачав головой, отошел к стене и присел на стул. Надо было собраться с мыслями.

– Кто-нибудь вызывал полицию, Бэкки?

– Никто.

– Почему?

– Все потому же. Для внешнего мира мистер Доре жив и здоров. Его даже иногда показывают по телевидению, в разделе финансовых хроник. Разумеется, бодрого и здорового.

– Но я все равно должен его убить, – сказал Джо.

– Перестань. – Бен махнул рукой. – Все, о чем мечтает этот ублюдок, когда приходит в себя, так это наконец умереть. Твоя пуля будет для него как выигрыш в лотерею.

Джо вздохнул и, подойдя к Бену, сел рядом с ним.

– Кстати, – сказал он, – если этим девчушкам нечем заняться, может, он зашьют на мне пару пробоин? Не сейчас, а через пару минут.

– Конечно, Джо, – ответила Бэкки, и впервые на ее лице промелькнуло что-то наподобие улыбки.

– Я так понимаю, ты после смерти этого поганца станешь чем-то вроде его наследницы?

– Да, Джо. Мне перейдет две трети его имущества.

– Так, значит, от тебя будет зависеть это долбаная война? Ты можешь прекратить этот кровавый спектакль?

– Совет директоров корпорации принял решение больше не финансировать этот проект… – ответила Бэкки. – Через полтора месяца закончится финансовый год, и денег на войну больше не будет.

– Но зачем ждать полтора месяца?! – воскликнул Бен. – Ведь это никому не нужно!

– Скажи об этом генералам, Бен. Они и так сыпали угрозами, узнав, что скоро все закончится. А офицеры, солдаты… Думаю, не нужно вам с Джо объяснять, что многие из них живут этой своей страшной жизнью и считают ее приемлемой… Кроме военных существует еще целая армия рабочих и служащих, общим числом более полумиллиарда, которые окажутся на улице, если все разом прекратится. Мы и так в течение полугода будем себе в убыток выпускать никому не нужное оружие, обмундирование, солдатские пайки, просто потому, что предприятия не могут в один момент перейти на выпуск мирной продукции.

– Ты говоришь, как какая-нибудь… сука! – не выдержал Джо.

– А я и есть сука, Джо, – легко согласилась Бэкки. – И я понимаю, что мои слова звучат для вас оскорбительно, однако такова правда и никуда от этого не деться. Мы сильно изменились за эти три с небольшим года. Так изменились, как будто прошла целая жизнь. Ты, Джо, не узнаешь туповатую хохотушку Бэкки, а Бен, он молчит, пытаясь сравнивать меня с той подружкой на один раз, которая валялась с ним в койке. Правда, Бен? Бен неопределенно пожал плечами и вздохнул.

– Но и я тоже, глядя на вас, вижу совершенно других людей. Вы не те сопливые мальчишки, которые когда-то отправились на войну только для того, чтобы доказать девчонкам, какие они крутые.

– Так ты знала? – удивился Бен.

– Я догадалась.

Они немного помолчали. В шкафах попискивала медицинская аппаратура, жужжали насосы и равномерно пыхтела искусственная вентиляция легких.

Медсестры, оправившись от испуга, о чем-то перешептывались.

– Вам нужно убираться отсюда, и я знаю как.

– Как? – спросил Джо.

– На моем спаггере. Вас отвезут на другой остров в пятистах километрах отсюда. Там есть небольшой удобный дом, оттуда, когда придете в себя, вы сможете улететь в любой из портов Бликса.

– Но как ты объяснишь своим людям всю эту заваруху? У охранников большие потери. Да и тот парень, которого я убил, ведь он защищал тебя…

– Я никому и ничего не обязана объяснять, а потери – что ж, они записаны в контракте каждого, кто нанимался на эту службу. Кристофер Раис, которого ты убил, был когда-то моим любовником… А теперь – не будем терять время.

130

Примерно через час перевязанные Бен Аффризи, Джо Миллиган и выживший морпех по имени Леон были уже на взлетной площадке возле спаггера Рудольфа Доре.

Леон не поднимался с носилок, и его перетаскивали все те же охранники, многие из которых тоже имели легкие ранения.

Пилот уже запустил двигатели, и они приглушенно рокотали, напоминая о своей мощи.

– Обидно, что так ничего и не сделали, – улыбнувшись Бэкки, сказал Бен. – Все было напрасно.

– В этой жизни ничто не случается просто так и не бывает напрасно, – возразила Бэкки. – Ты и Джо, вы вышли в этой долгой войне победителями.

– Да уж, – покачал головой Миллиган.

– Именно так, Джо. Можешь возвращаться домой и ни о чем не беспокойся. Никто с тебя не спросит за посмертную страховку – я об этом уже позаботилась. Что еще… – Бэкки наморщила лоб, стараясь ничего не забыть. – Да, еще о работе. У нашей компании на Ма-никезе теперь много собственности, даже в Лейм-Роузе, там, где прежде была фабрика моего отца.

– Знаю, – кивнул Бен, вспоминая новые корпуса.

– Для вас, ребята, все что угодно. Инженерные должности – это ваша стартовая площадка, а дальше как сумеете… – Бэкки перевела дух и, обернувшись, сказал охранникам, чтобы спускались без нее.

Затем подошла к Бену и положила ему руки на плечи.

– Бен, я хочу, чтобы ты знал, – ту встречу с тобой я всегда вспоминаю и буду вспоминать, как самую романтическую. И в доказательство этого я тебя поцелую.

С этими словами Бэкки притянула Бена к себе и поцеловала его долгим, страстным поцелуем. После чего отстранилась и опустила глаза, словно ей стало стыдно, что поддалась слабости.

– А у нас с Агатой есть сын! – неожиданно выпалил Джо.

– Что?! – не поверила Бэкки.

– Правда. Она созванивалась с Беном, когда тот был в отпуске.

– Надо же, а ведь я ей тогда не поверила, когда она сказала, что залетела… С ума сойти!

– Ну ладно. Нам пора, – сказал Бен и первым забрался в салон, где уже лежал на своих носилках Леон.

Следом за ним поднялся Джо. Последним прибежал, запыхавшись, прикомандированный к ним врач.

Спаггер прибавил оборотов и, легко оторвавшись от площадки, стал стремительно набирать высоту.

131

Целых две недели Джо Миллиган и Бен Аффризи провели в одном из поместий своего заклятого врага – Рудольфа Доре.

За ними и раненым морпехом ухаживал целый штат медицинских работников, по настоянию которых друзьям пришлось высидеть здесь непосильный для них срок.

Когда заточение на райском острове все-таки кончилось, они пожали руку Леону, который был еще далек от нормы, поцеловали на прощание миловидных медсестер и отбыли на родину.

По дороге домой Бен и Джо искали координаты Агаты. Это оказалось нелегко, пришлось поднять все военные знакомства, чтобы получить нужную информацию через разведку.

Домой Бен тоже позвонил и сообщил, что возвращается.

– И еще, мама, ходят упорные слухи, что Джо Миллиган жив…

– Неужели, Бен? Как было бы хорошо, а то миссис Миллиган совсем пала духом…

Еще через день, уже с борта роскошного пассажирского лайнера Бен снова вышел на связь с родителями и сообщил, что, возможно, он сумеет связаться с Джо Миллиганом, поскольку тот ранен и находится в госпитале.

– Какое счастье, Бен! Так я побегу, скажу Доротее!

– Да, мама. Джо в госпитале.

Такой спектакль он разыгрывал специально, чтобы его мать привыкла к этой новости, а уже потом без криков и истерики могла сообщить миссис Миллиган хорошие вести.

За восемь часов до посадки в порту Кроуфорда Бен сообщил родителям, что они с Джо таки встретились и тот оказался не так уж и болен.

– Привет, миссис Аффризи! – крикнул в трубку Джо. – Кажется, я действительно жив!

Их возвращение в Лейм-Роуз было триумфальным. Весть о том, что считавшийся погибшим Джо Миллиган и якобы пропавший без вести Бен Аффризи возвращаются, взволновала весь город.

Были слезы радости, были приветствия и объятия друзей.

Только после этого Джо расстался с Беном и вместе с матерью и отцом ушел к себе. Его брат Эдди на встречу не пошел, боясь при всех расплакаться. Джо видел, как постарели от переживаний его родители, но еще больше его поразил вид старшего брата.

Это была лишь оболочка того Эдди, которого он знал.

– А ведь ты мне каждый день снился, братишка, – признался ему Эдди. – И все время звал меня на тот свет. Я уж, честное слово, почти собрался.

132

Через два дня после возвращения пришло сообщение от фронтового друга Бена. Он разыскал адрес Агаты.

И снова Бен исполнил роль гонца, несущего хорошие вести. Как обычно, он начал с того, что якобы кто-то видел Джо, потом сказал, что, кажется, он в госпитале… В конце концов Агата оборвала его на полуслове и спросила напрямую:

– Бен, Джо… он рядом?

– Он здесь, Агата, – признался Бен и передал трубку другу.

Через неделю Агата с сыном Александром приехала в Лейм-Роуз, несказанно обрадовав родителей Джо, которые совершенно неожиданно узнали, что у них есть внук.

А еще через несколько дней Бен увидел на пороге своего дома Лин Маккоун.

– Малышка Лин, что ты здесь делаешь?

– Мне сказали, что ты вернулся, Бен.

– А где ты была?

– В Кроуфорде. У меня там работа.

– Хочешь поискать работу здесь?

– Может быть, Бен. Посмотрю, как получится.

И Лин пришлось искать работу в Лейм-Роузе, потому что подуставший от кочевой жизни Бен решил сделать остановку.

Прошло время, и однажды все газеты и телевизионные каналы сообщили об окончании войны, которая длилась так долго.

Кто-то радовался, а кто-то жалел, что не успел совершить свои подвиги.

Потом стали возвращаться солдаты. Среди них были Мэнни Шканек и Ноэль Абрахаме.

Мэнни на всю жизнь сохранил чувство вины перед Джо и Беном и, напившись, всякий раз начинал плакать и требовать, чтобы его наконец простили.

Ноэль Абрахаме на фронтовые выплаты открыл собственную винокурню и поклялся, что умрет пьяным.

Так и произошло. Он умер спустя полгода, захлебнувшись в грязной луже где-то в пригороде.

Ненадолго пережил его Эдди Миллиган, который так и не прекратил пить, несмотря на все запреты врачей и мольбы матери.

У Джо подрастал сын и родился второй.

Лин Аффризи подарила Бену двух девочек.

Жизнь в Лейм-Роузе продолжалась.

Вербовочной пункт закрылся, а снятые с его стен рекламные плакаты повесили в городском парке, где их палило солнце и поливали дожди.

Постепенно изображения на них выцвели и расплылись, дольше всех продержалась надпись:

«Я напишу тебе, крошка!»

Антон Орлов Мир-ловушка

Часть первая ТИТУС

Глава 1

В тот судьбоносный для Панадара день Равлий Титус, брат-исполнитель Ордена афариев, проходил через рынок в Нижнем Городе и остановился перед палаткой торговца льдом.

Жара. Солнце плавится в зените, раскаленный сиреневый небосвод без единого облачка. Впереди – долгий изнурительный подъем в Верхний Город, ибо эскалаторы Нэрренират вот уже пятые сутки не работают (кто-то уклонился от жертвоприношения, презрев древний договор между людьми и богиней). Несмотря на то что афарии исповедуют непотакание телесным нуждам, а денег у Титуса было всего ничего, он не удержался, купил стаканчик фруктового льда. Отправив в рот яблочно-сладкий зеленый шарик, зажмурился от удовольствия и вдруг заметил оборванную старуху гадалку, примостившуюся на земле в тени палатки. Перед ней стоял приоткрытый мешочек с мермами.

К гадалкам Титус питал слабость: двадцать лет назад одна из них предсказала его матери-нищенке, что ее сын вырастет умным мальчиком, выбьется в люди и будет жить в Верхнем Городе. Так оно и получилось. Присев на корточки, он подал старухе серебряную монету, сунул не глядя руку в мешочек, вытащил несколько щербатых деревянных кружочков и бросил на расстеленную на земле грязную тряпицу.

Гадалка наклонилась вперед, щурясь, долго что-то невнятно ворчала, рассматривая вырезанные на мермах значки, потом подняла взгляд на Титуса и проскрипела:

– Скоро ты, малый, кого-то объегоришь! На роду тебе так написано. Деньги возьмешь, а работу свою воровскую, стало быть, не сделаешь. И выпадает тебе после этого знак увечья – видать, заказчик твой тебя поколотит, а то и чего похуже… Но не помрешь, не бойся. А вот потом будет совсем худо… Гляди, это знак конца света! Ух, и опасный же ты человек, раз из-за тебя конец света наступит. – Старуха отодвинулась от Титуса, сплюнула через левое плечо, попав на полотняную стенку палатки, опять посмотрела на мермы и добавила: – Правда, надвое тута выпало. Может, будет конец света, а может, еще и не будет… Но ты все равно опасный человек! Иди, куда шел, проходи мимо!

Пожав плечами, Титус встал и направился к Верхнему Городу, который возвышался впереди, подобно необъятной белой горе, заслоняя полнеба. Ледяной стаканчик приятно холодил пальцы, а все-таки настроение испортилось: последний баркль потратил на шарлатанку. Эта старуха не владеет магией, необходимой для ее дела. За кого она, интересно, приняла его? За уличного жулика? Выполняя задание Ордена (надо было собрать кое-какие сведения о бизнесе одного ювелира), Титус сменил форменную рясу на дешевый модный наряд, а перстень афария снял и повесил на шею на цепочке. Гадалка судила о нем по внешности, однако не уловила суть.

Орден афариев славится своей неподкупностью и объективностью. Все заказчики, которые обращаются к афариям за информацией, почтенные люди, личностей криминального толка среди них нет – с такими Орден не работает. Следовательно, все то, о чем наболтала гадалка, относится к области невозможного! Чтобы он, Титус, взялся за сомнительное в нравственном отношении дело, да чтоб из-за этого еще и конец света случился… Абсурд.

Вокруг на разные голоса шумел рынок. Несмотря на зной, продавцов сегодня собралось как будто больше, чем обычно… Ну да, больше! К завсегдатаям прибавились те, кто раньше торговал на рынках Верхнего Города. Те, кто не захотел платить за путешествие по канатной дороге либо карабкаться по бесконечным лестничным маршам. Оттого и цены упали. То-то Титус удивился, что лед подешевел. Последний шарик превратился у него во рту в глоток сока, и тогда он откусил от хрустнувшего стаканчика. Чистейшая студеная вода. Магия не позволяла льду раньше времени таять, у Титуса даже слегка замерзли пальцы.

– …Они все ненастоящие! Не поклоняйтесь им и не приносите жертвы, они все ненастоящие! – выкрикивал, исступленно сверкая глазами, лохматый мужчина в живописной хламиде, взобравшийся на шаткий подиум из ящиков. – Те, кого мы, по своему убожеству и недомыслию, называем богами Панадара, на самом деле не боги! Есть только один истинный бог – Создатель Миров, который сотворил наш мир и ушел! А так называемые боги Панадара – это просто мелкая шушера! Те, кто им служит…

Замолчав, оратор пошатнулся, странным образом повернул голову… нет, его голова сама собой повернулась вокруг собственной оси, с чавкающим звуком оторвалась от туловища и отлетела в сторону, прямо в толпу, словно ее швырнула невидимая рука. Фонтаном ударила кровь, забрызгав слушателей. Обезглавленное тело упало на ящики.

Люди начали расходиться, торопливо и молча, не глядя друг на друга. Титус тоже ускорил шаги. Кто-то из «мелкой шушеры» услыхал. И обиделся.

Критически отзываться о богах Панадара можно только в Верхнем Городе, под защитой периметра Хатцелиуса. Либо под защитой других периметров Хатцелиуса. А этот горе-проповедник был не то дураком, не то сумасшедшим фанатиком… Все же Титус почувствовал жалость, однако назад не повернул. Погибшему уже не поможешь, а он – афарий, он должен поскорее вернуться в Дом афариев и передать Магистру собранную информацию.

Многоступенчатые марши лестниц уходили ввысь, дальше вздымалась сложенная из каменных блоков стена, декорированная, как могло показаться снизу, полураскрытыми цветочными бутонами. Чаши-ловушки. Громадные, если смотреть на них вблизи. Именно они делают Верхний Город гарантированно безопасным, по меркам Панадара, местом.

Из-за стены выглядывали шпили, купола, башни. Кое-где ее прорезали арки. В одном месте в виде исключения выступал наружу монументально-величественный фасад, украшенный мозаикой, на таком расстоянии неразличимой. Храм Правосудия. Изредка бывает, что в судебных тяжбах наряду с людьми участвуют боги, а поскольку последние не могут проникнуть за периметр Хатцелиуса, казенный дом построили таким образом, чтобы доступ туда был открыт для всех.

Лестницы были усеяны движущимися темными точками – людьми, которые поднимаются либо спускаются. Титус тоже начал подниматься, экономя силы, контролируя дыхание. Иногда приходилось огибать кого-нибудь, кто отдыхал, прислонившись к перилам или усевшись на ступеньки.

Несколько дней назад все тут выглядело иначе: эскалаторы и грузовые платформы находились в непрерывном плавном движении, были среди них и скоростные – для тех, кто торопится. А теперь это обычные лестницы из белого мрамора. С западной стороны, отсюда не видно, есть сохранившиеся с давних времен канатные дороги, сейчас их задействовали для транспортировки грузов. Пассажирская линия там только одна, для самых платежеспособных.

На середине пути, на промежуточной опоясывающей террасе, Титус остановился передохнуть. Вытер потное лицо, поглядел вниз: на рынок у подножия лестницы, на океан крыш под горячим сиреневым небом. Кое-где над этим океаном торчали острова – здания более высокие, чем типичные для Нижнего Города двух-трехэтажные постройки. Выгибались арки мостов. Возносились над сутолокой людских строений тонко прорисованные эстакады – рельсовые дороги Нэрренират.

Дыхание быстро восстановилось. Как и все афарии, Титус был парнем тренированным. Он двинулся дальше, следом за ним потащилась группа мужчин и женщин с корзинами, судя по одежде и речи – рыночных торговцев, решивших-таки одолеть подъем ради верной выручки. Вместо того чтобы беречь дыхание, как делал Титус, они вовсю ругались.

– Помрем когда-нибудь на этих лестницах, ни за что помрем… – пыхтела у него за спиной толстая тетка в цветастой шелковой накидке, похожая на медведицу. – Никто не захотел ради нас собой пожертвовать! Никому-то мы не нужны! Тьфу… Вот нас-то воспитывали, что надо жертвовать собой для других, даже пикнуть не смей, и правильно! А нынешние думают только о себе, вот и будем из-за них по лестницам топать…

Она тащила на переброшенном через плечо коромысле две корзины с товаром, причем передней то и дело толкала Титуса. Не выдержав, он обернулся:

– Эй, давайте поосторожней!

– Чего?.. – На этот раз торговка уже нарочно пихнула его своим коромыслом. – Вон они все какие! Мы им мешаем! А может, ты и есть тот самый раздолбай, из-за которого великая Нэрренират на людей прогневалась?!

– Отстань от человека, Мелея, – заступился другой торговец. – Не он это, не он! Иначе богиня давно бы уже его сцапала, и тогда бы эскалаторы поехали! Тот, кого избрала великая, за периметром, сволочь, отсиживается…

– Вот-вот, – поддакнула Мелея. – Нынешняя молодежь на самопожертвование не способна!

Титус между тем оторвался от них на несколько ступенек.

– Власти-то чего ни в зуб ногой… – проворчал мужчина. – На теле избранной жертвы должен быть Знак Нэрренират, вот бы и поискали… А то они, что ли, не ищут?

– Не ищут! – с радостной готовностью подхватила Мелея. – Каждый только о своем печется, до нас никому дела нет! Как это говорят?.. Эгоисты все! Одни эгоисты! И вот этот хлыщ наглый, я его, видите ли, толкнула…

Голоса заглохли позади: компания остановилась для очередной передышки. Титус продолжал подниматься.

Последние марши. Пошатываясь от усталости, он одолел их и вступил на внешнюю опоясывающую террасу. Впереди высилась стена периметра, увенчанная чашами-ловушками – те медленно поворачивались из стороны в сторону, отблескивая металлом в лучах солнца. Защита от богов и нежити. Афарий побрел к ближайшим воротам.

Верхний Город отличался от Нижнего архитектурной упорядоченностью и большей ухоженностью. Государственные рабы регулярно подметали и поливали водой улицы, убирали мусор, следили за состоянием подземной канализационной системы. Титус не удивился, когда, свернув в знакомый переулок, увидел, как впереди приподнимается решетка водостока. Удивился он мгновение спустя, когда из канализационного люка вместо рабов вылезли друг за другом двое афариев в подоткнутых рясах.

– Смотри-ка, Титус! – заулыбался первый, брат-исполнитель Цведоний, плотный и розовощекий.

– Привет, Титус, – усмехнулся второй, брат-исполнитель Фиртон, такой же, как Титус, худощавый и подтянутый, в отличие от грузного Цведония.

– Что вы делали в этой клоаке? – удивленно поглядев на испачканные рясы, поинтересовался Титус.

– Ищем избранную жертву, – махнул рукой Цведоний. – Чтоб ее демоны побрали! Или его… Смотря кого на сей раз эта стерва Нэрренират возжелала. До сих пор не нашли. Всех поголовно проверяли на предмет наличия Знака, но Знака ни на ком нет. Его же невозможно свести, все равно проступит! Эскалаторы стоят, бизнес горит синим пламенем, Высшая Торговая Палата рвет и мечет, а император, говорят, от расстройства заболел. Нас, кто не на заданиях, поголовно мобилизовали: обшарить все закоулки, но избранника найти. Вот и обшариваем…

– А что Нэрренират? Сама-то она может сказать, кого избрала?

– С тех пор как встали эскалаторы, она не идет на контакт. Даже ее жрецы не могут добиться ответа. Бесится оттого, что кто-то посмел не захотеть ее! Говорят, один придворный маг сумел с ней связаться, а она его обложила на все корки и так шарахнула сгустком энергии, что еле потом откачали.

– Да, тяжко… – согласился Титус.

Созданные Нэрренират эскалаторы, связывающие Верхний Город, столицу Панадара, с внешним миром, остановились после того, как не состоялось ежегодное жертвоприношение, ибо избранная богиней жертва на священную церемонию не явилась. Напрасно жрецы, жрицы и паломники ждали около храма на площади Зовущего Тумана: никто не вступил на усыпанную цветами дорожку, ведущую к алтарю. Тут власти поняли, что дело дрянь, и начали разыскивать избранника, но было уже поздно.

Иные из богов Панадара требовали человеческих жертвоприношений, и власти старались держать это под контролем: печальный, но неизбежный компромисс. Несмотря на периметры Хатцелиуса, отношения с божествами лучше не портить. Весь мир периметром не обнесешь (во всяком случае, пока, уточняли панадарские теологи, а что будет дальше – посмотрим). Детям с пеленок внушали, что самопожертвование ради общего блага – великая добродетель; Департамент Жертвоприношений надзирал за тем, чтобы человек, на теле которого проступил Знак того или иного бога (обычно это происходило за несколько дней до церемонии), не пытался уклониться от своей незавидной роли.

Правда, прежде не возникало необходимости контролировать жертвоприношения Нэрренират: в отличие от иных божеств, она не убивала и не калечила своих избранников. Ее интересовал секс. Проведя некоторое время в обществе богини, жертва возвращалась к обычной жизни – с недурным капиталом, а также заручившись на будущее покровительством Нэрренират. Кроме того, по древнему неписаному закону, одного человека можно принести в жертву только один раз. В общем, стать избранником Нэрренират – это скорее везение, чем наоборот. Все равно что выигрыш в лотерею. Тот, кто обнаруживал у себя на теле Знак Нэрренират – цветок, как будто нарисованный черной тушью на коже, – считался счастливчиком. Поэтому чиновники Департамента Жертвоприношений пустили это дело на самотек, сосредоточив внимание на том, чтобы своевременно выявлять избранников Мегэса, Карнатхора, Омфариолы и прочих божеств, чьи запросы были не столь безобидны.

В прошлом однажды было, что жертвоприношение Нэрренират сорвалось. Богиня тогда избрала юношу из числа императорских придворных, статного и красивого, но очень уж неуверенного в себе. Уклоняться от ритуала он никоим образом не собирался, наоборот, его начало терзать внезапно обострившееся чувство ответственности: а вдруг он окажется не на высоте, вдруг не сможет исполнить как надо все желания великой богини, и сам опозорится, и людей подведет? Посоветовался с друзьями, и те надоумили его для храбрости выпить. Он немного выпил, потом еще немного, потом еще, чтоб уж наверняка раскрепоститься…

До храма на площади Зовущего Тумана он после этого так и не дошел. Вернее, не дополз. На следующее утро сбившиеся с ног чиновники Департамента Жертвоприношений обнаружили его спящим сном праведника в сточной канаве, в сотне кварталов от храма. Очнувшись, молодой придворный, несмотря на муки похмелья, все вспомнил и заявил, что готов выполнить свое предназначение, да только Нэрренират к тому времени уже не хотела ничего, кроме как рассчитаться с людьми за оскорбление. В тот раз все-таки удалось ее умилостивить. Император издал потом специальный указ, запрещающий избранным жертвам употреблять спиртное в течение двух суток перед церемонией.

– Есть версия, что нынешний кретин-избранник императорский указ нарушил, – сказал Цведоний. – Запой у него, наверно… Вот и ищем, где он засел. Если не найдем, Палата введет нормированный отпуск продуктов, а то канатная дорога не справляется с перевозками. У, морда свинячья, алкоголик… – Проворчав ругательство, он огляделся, задрал рясу и извлек из кармана штанов плоскую фляжку. – Примем? Мы-то не избранники великой богини, нам можно…

– Твое «особое»? – оживился Титус.

– Оно самое.

Чистый спирт, сдобренный жгучими специями. Со специями Цведоний то и дело экспериментировал, меняя состав и соотношение.

– Глотни чуток, и хватит, – предупредил Фиртон. – Тебя Магистр ждет с докладом. У него для тебя два новых задания, велел сказать, если встретим.

Титус, уже поднесший фляжку к губам, ощутил холодок под ложечкой. Два новых задания?.. Ему вспомнилось предсказание рыночной гадалки насчет конца света. Да нет, не может быть! Орден «воровскими делами» не занимается. Отхлебнув, он содрогнулся – словно проглотил комокжидкого огня. Убойная штука… Вернул фляжку Цведонию, пожелал удачи братьям-афариям и направился к Дому.

Раб в тунике с вышитой на спине эмблемой Императорского университета семенил впереди, раздвигая толпу. Арсений Шертон шагал следом. На них оглядывались, кто с любопытством, кто с недоумением. Странная парочка. Университетский раб – и человек, смахивающий на бродягу-авантюриста, небезопасного субъекта, каких в Верхнем Городе встретишь нечасто. Среднего роста, жилистый, крепкий. Длинные темные волосы стянуты на затылке кожаным ремешком. Лицо, коричневое от загара, иссеченное шрамами, загрубело настолько, что невозможно определить ни возраст, ни выражение – только светятся живые светло-серые глаза, как будто выглядывающие из прорезей неподвижной маски.

Одежда на нем была недешевая, но потрепанная, над правым плечом торчала рукоятка меча (тоже редкость для Верхнего Города). На бедре висела потертая кожаная кобура с медолийским самострелом, за спиной – дорожный мешок. Второй мешок тащил раб.

– Сюда, господин!

Они свернули, обогнув фонтан в виде сложенной из чугунных многогранников мокрой пирамиды. Многоэтажный университетский комплекс нависал над головами, осеняя закоулки внизу благодатной тенью.

Студенческий галдеж остался за углом. Раб отворил спрятанную за колоннадой неприметную дверь, из прохладного коридорчика с сине-золотой мозаикой на стенах пахнуло ароматом дорогих благовоний. Интерьер говорил о том, что этот вход – не для кого попало. Коридорчик привел к лифту. Раб сделал приглашающий жест в сторону бархатного диванчика. Когда Шертон сел, он дернул за витой шнурок восемь раз подряд. Внизу, в подвале, другие рабы начали крутить педали, приводя в действие шестереночный механизм, и лифт со скрипом поехал вверх. На восьмом этаже остановился. Распахнув дверцы, раб вынес мешки Шертона в облицованный пейзажной яшмой зал с незастекленными арочными проемами.

– Смиренно прошу вас подождать, господин. Я доложу моему господину о вашем прибытии.

Шертон прошелся взад-вперед, остановился перед проемом: внизу купался в океане света нарядный город. Верхний. Нижнего отсюда не видно.

Хлопнула дверь. В зал вошел грузный мужчина в белой профессорской тоге с бриллиантовой аппликацией, изображающей звезду, пронзенную стрелой, – эмблему теологов. Профессор Венцлав Ламсеарий, один из крупнейших теологов Панадара, ректор Императорского университета.

– Здравствуй, Арсений! – Его бледное мясистое лицо озарилось радостной улыбкой. – Наконец-то! Хвала Создателю, что мой человек тебя нашел!

Пока они обменивались приветствиями, другой раб вкатил столик с напитками и фруктовым льдом в прозрачных стаканчиках.

– Что случилось? – спросил Шертон, когда он удалился.

Выглядел Венцлав неважно. В его мимике, жестах, голосе сквозили растерянность и нервозность, раньше ему несвойственные.

– Пока ничего, – угрюмо вздохнул ректор. – Арсений, мы с тобой старые друзья. Я прошу тебя… погости у меня некоторое время. Пока ты здесь, они ничего не посмеют сделать.

– Кто – они? Люди? Боги?

– Скорее всего, люди. Меня уже трижды пытались ограбить… После двух первых попыток я послал за тобой. Воры искали один и тот же предмет, мою информационную шкатулку.

– Так тебе нужна охрана?

– Охрана у меня есть. Мне нужна твоя поддержка, Арсений. Может быть, твое присутствие отпугнет их.

– Я не влиятельное лицо, – отхлебнув ледяного шипучего вина, рассмеялся Шертон.

– Зато влиятельные лица знают, кто ты такой и на что способен. Прошу тебя, Арсений, поживи у меня хотя бы с месяц. Пока все не утрясется…

– Хорошо, с месяц. Ты кого-нибудь подозреваешь?

– Я подозреваю слишком многих, чтоб от этого был толк.

Заручившись его согласием, ректор расслабился, тоже осушил бокал вина и бросил в рот сразу два ледяных шарика – апельсиновый и зеленый.

– Пойдем, – произнес он невнятно. – Прогуляйся со мной по коридорам, чтоб тебя все видели… У меня через полчаса лекция.

Шагая рядом с Шертоном по широкой, как проспект, сводчатой галерее, пронизывающей здание учебного корпуса, ректор впервые за много дней чувствовал себя защищенным. Приехал единственный человек, которому можно доверять. Друг. Когда-то, когда они оба были молоды, Арсений Шертон спас жизнь Венцлаву Ламсеарию.

Ректор был неизлечимо болен. Как и любой теолог, он расплачивался за работу с чашами-ловушками и иными аналогичными устройствами странным ознобом, депрессиями, провалами в памяти, плохим состоянием внутренних органов, блуждающими болями. Оружие, эффективное против богов, для людей тоже не безвредно! В свое время, выбирая профессию, он согласился на эту цену – а теперь начал стремительно сдавать.

Стены и колонны сквозной галереи, а кое-где даже и потолок, покрывала хаотичная вязь граффити. Студенты балуются, и бороться с этим бесполезно. Где-то здесь должны быть надписи, начертанные тридцать лет назад рукой студента-теолога Венцлава Ламсеария… Сохранились они под слоем более поздних напластований, или их соскоблили во время очередной генеральной уборки? Ректору хотелось думать, что сохранились.

Преподаватели и студенты расступались перед ним, почтительно здоровались, удивленно посматривая на его спутника. Низко кланялись рабы в одинаковых серых туниках. Среди них наверняка есть соглядатаи тех, кто плетет против него интриги! Ну, ничего. Пусть доложат своим хозяевам, что у него появился друг-защитник.

Зал с незастекленными окнами и видавшими виды плетеными креслами. Большинство первокурсников, расположившихся в креслах и оконных нишах, торопливо двигали челюстями: большой перерыв, самое время перекусить. Заметив ректора, все повскакивали на ноги, а раб, сметавший в совок бумажки, согнулся в поклоне.

Оглядев их, ректор прищурился и пробормотал: «Ага…» Возле крайнего окна он заметил девчонку с плиткой шоколада. Та самая, которая недавно попалась на употреблении кивчала! Мало того что она из дурного любопытства приняла наркотик, отключающий болевые ощущения, – сразу после этого она отправилась в лабораторию выполнять практическое задание по алхимии. Что за ингредиенты она взяла и смешала, неизвестно. Сама не помнит. Во всяком случае, это были не те составляющие, которые порекомендовал ребятам для опыта преподаватель. Час был поздний, и лаборант, чья прямая обязанность – присматривать за экспериментирующими студентами, пьянствовал в подсобке с двумя рабами. Все трое потом получили нагоняй. Одурманенная наркотиком девчонка бухнула в свое адское зелье кое-какие магические компоненты (первокурсникам строжайше запрещено к ним прикасаться), начала взбалтывать полученную смесь, и тут ее угораздило облиться. К счастью, она все-таки надела защитную маску и фартук. А про перчатки забыла. Результат – несколько ожогов на левой руке.

Ректор не отчислил ее по одной-единственной причине: девчонка принадлежала к идонийскому торговому клану До-Энселе. Это влиятельный клан, портить с ним отношения незачем. Конечно, он хорошенько отчитал ее, объявил строгое предупреждение… Намекнул, что после второго раза никакие родственные связи ее не спасут.

– Ну? – спросил он грозно, глядя на нее сверху вниз. – Не пробовала больше наркотиков?

– Нет, господин ректор, – тихо ответила студентка.

Ее левая полусогнутая рука опиралась о подоконник, рукав приподнялся, открывая безобразный серовато-багровый рубец на нежной коже. Ректор нахмурился:

– Так и гуляешь в таком виде? Что ж ты к целителю не сходишь?

– У меня сейчас нет денег на лечение, господин ректор.

Он еще сильнее нахмурился:

– А на шоколад есть?

– На шоколад есть, – подтвердила девчонка.

– От сладкого фигура портится, – смерив взглядом ее точеную фигурку, сказал ректор наставительно. – Вот будет у тебя талия, как у меня!

Когда они отошли, Шертон спросил шепотом:

– Венцлав, зачем ты так? Славную девочку обидел…

– Юная наркоманка, – буркнул ректор. – Наглоталась дряни и потом себе руку обожгла. Молодежь, Арсений, надо воспитывать! Ох, тяжело с ними, с нынешними… Я их совсем не понимаю. Мы были другие, правда?

Они расстались у дверей ректорского кабинета – перед лекцией Венцлаву требовался отдых. Шертон пошел обратно. В последний раз он побывал в Императорском университете лет десять назад, однако перемен не замечал: все те же испещренные надписями, продуваемые сквозняками сводчатые галереи, гулкое эхо, армия бесцельно слоняющихся рабов с вениками (чем больше рабов приписано к тому или иному учреждению, тем выше негласный престиж данного учреждения, а надо же их всех каким ни на есть делом занять!), студенты в светлых рубашках с длинными рукавами и одинаковых темных шароварах. У старшекурсников на рубашках красуются эмблемы – «теология», «алхимия», «алгебра», «юриспруденция»… Младшие пока ходят без эмблем. В основном юноши, девчонок среди них не больше четверти.

Бегло оглядывая студентов, которые болтали, сидя на корточках у стен или подпирая колонны, появлялись из боковых проемов, двигались навстречу либо в одном направлении с ним, Шертон, по вполне понятной причине, больше внимания обращал на девушек. Вскоре его взгляд перестал блуждать, остановившись на студентке, которая шла впереди по галерее.

Естественная грация ее движений почти заворожила Шертона. Срезанные на уровне плеч прямые белоснежные волосы указывали на то, что принадлежит она к расе идонийцев. Тонкая талия перетянута атласным пояском, бедра узкие, подростковые. Тело нетренированное, сразу определил Шертон, но мышечная координация от природы хорошая и суставы должны быть гибкими. Усмехнулся: любого человека он привык оценивать прежде всего как потенциального бойца, специфика его образа жизни дает о себе знать и когда надо, и когда не надо.

Студентка свернула в боковую галерею. Ускорив шаги, Шертон свернул следом: ему хотелось увидеть ее лицо. Обогнал ее, посмотрел направо, налево – типичное поведение человека, который забрел не туда, – повернул в обратную сторону… и остановился, преградив ей дорогу, хотя вначале намеревался пройти мимо.

Девочка с обожженной рукой. Наркоманка.

Она тоже остановилась, чуть не налетев на него. Шертон встретил растерянный взгляд больших лучистых глаз цвета темного янтаря, с золотыми крапинками – такие бывают только у чистокровных идонийцев.

– Как вас зовут?

– Романа До-Энселе. – Она ответила, но неуверенно отступила.

– Романа, я всякое повидал. – Опасаясь напугать ее, Шертон постарался смягчить свой хрипловатый голос. – Пожалуйста, не связывайтесь с наркотиками. Это верная смерть. Пусть не сразу, но верная. Подумайте об этом.

– Я только один раз приняла кивчал. – Она слегка сдвинула тонкие брови: обсуждение этой темы явно не доставляло ей удовольствия. – Один раз.

– Будет жаль, если вы прикончите себя наркотиками. Покажите руку.

Он осторожно взял ее хрупкое запястье и отвернул рукав. Странные рубцы. Один большой, три маленьких, багрово-серая короста отталкивающего вида.

– Чем вы обожглись?

– Не знаю. – Романа попыталась выдернуть руку. – Не помню.

Мимо проходили другие студенты, посматривали искоса.

– Какая-нибудь хитрая смесь магических и естественных компонентов, я угадал? Я не маг и не врач, но, думаю, это можно вылечить. Вот что, я найду хорошего целителя и заплачу ему, а вы мне за это ничего не будете должны: я просто хочу узнать, что это за ожоги и как их можно убрать. Чисто познавательный интерес. – Заметив тень страха в темных янтарных глазах, Шертон добавил: – У меня могла бы быть дочь вашего возраста…

Это заявление ее не успокоило. Прошептав: «Отстаньте от меня!» – Романа До-Энселе вырвала руку, устремилась вперед и затерялась в толпе студентов.

«Напугал все-таки», – с досадой подумал Шертон.

Гм, а если взглянуть на дело с ее точки зрения? Незнакомый мужик подозрительной наружности, с кобурой, с мечом за спиной, останавливает тебя в коридоре и ни с того ни с сего предлагает деньги на лечение. Еще бы девочка не испугалась! Жалко. Стоит следить за своими манерами… По меркам Верхнего Города, он повел себя слишком бесцеремонно и агрессивно.

Из боковой двери вышел раб с укрепленным на длинной ручке деревянным обручем, увешанным колокольчиками. Он то и дело энергично встряхивал свое приспособление, колокольчики звенели. Студенты потянулись к аудиториям.

Глава 2

– Ты отдохнул и поел, Титус?

– Да, наставник.

– Сядь.

Титус присел на неудобный стул без спинки, стоявший посреди кабинета. В Доме афариев не водилось удобной мебели. «Мы работаем ради блага людей, но наша работа причиняет людям неудобства – значит, справедливости ради, мы сами тоже должны терпеть неудобства», – так писал в своем трактате «О нравственном равновесии» Луиллий Винабиус, один из первых Магистров Ордена. Современный Орден свято чтил древние традиции.

– Тебя ждут еще два задания. Сразу два, но выполнять их будешь на одной территории, в университете. Твой билет вольного слушателя еще не просрочен?

– Нет, наставник.

Билет вольного слушателя позволял посещать лекции и семинары в Императорском университете, однако его обладатель не мог рассчитывать на диплом. Зато и экзаменов сдавать не надо. Образование для расширения кругозора, без права заниматься в будущем профессиональной деятельностью. Большинство вольных слушателей – юные аристократы, но два года назад, когда Орден раскрыл заговор против императора, Магистр выхлопотал билеты для нескольких молодых афариев.

– Хорошо. Первое задание сложное, оно потребует от тебя изрядной осторожности и расчетливости. Ты справишься, ты способный исполнитель. Второе, в общем-то, пустячок, но для тебя этот пустячок будет иметь большое воспитательное значение… – Магистр остановился перед Титусом, строго посмотрел на него сверху вниз: – Я имею в виду твои взгляды, Титус, насчет бедных и богатых! Надеюсь, после этого дела ты кое-что поймешь… Очень надеюсь. Ты ведь давно уже не дитя озлобленных нищих из Нижнего Города! Ты – афарий, молодой человек с перспективами, с твердым социальным статусом. Или ты со мной не согласен?

– Согласен, наставник.

Кивнув, Магистр отошел к заваленному бумагами рабочему столу. Время близилось к закату, а окна кабинета выходили на восток, и сейчас тут было темновато. Магистр выглядел измотанным, его просторная бежево-серая клетчатая ряса (расцветка символизировала изначально непорочную совесть, отягощенную множеством невольных прегрешений, которые афариям приходится совершать, преследуя благие цели) скрадывала очертания тела, однако Титус не мог не заметить, как устало опущены его плечи, как подрагивают кисти рук с набухшими венами.

– Что-то случилось, наставник?

– Все то же самое, мальчик. Ты ведь афарий! Неужели не понимаешь, что произошло?

Магистр зорко и пристально смотрел на Титуса. Тот молчал, и тогда он со вздохом продолжил:

– Надо ежечасно упражнять свой ум, дабы вовремя находить ответы! Все говорит за то, что избранник Нэрренират мертв. Или избранница, это пока не выяснили. Произошло убийство, тело то ли спрятано, то ли уничтожено. Когда богиня об этом узнает, будут неприятности. Пока она только эскалаторы остановила. Но если прекратится движение по рельсовым дорогам, для бизнеса это катастрофа. Титус, как бы ты ни относился к нехорошим богачам, благополучие Панадара держится именно на бизнесе!

Титус смущенно опустил взгляд. После недолгой паузы Магистр вновь заговорил:

– Выход один: найти убийц, выдать их Нэрренират и предложить ей избрать новую жертву взамен погибшей. Орден занимается расследованием параллельно с Департаментом Жертвоприношений. Пока ничего, совсем ничего… Если б Нэрренират согласилась сотрудничать, мы бы узнали имя жертвы, но ведь это Нэрренират! Она чуть не вышибла дух из придворного мага, который рискнул потревожить ее этим вопросом. Бесполезно. У богов иной разум, не человеческий… Один тугодум из Департамента предложил блестящее, по его мнению, решение: сфабриковать дело и выдать ей все равно кого, лишь бы доказательства были весомые. Она же великая богиня, она сразу поймет, что ей подсунули невиновного! И таких деятелей держат на руководящих постах… – Он покачал головой. – Вот так-то, мальчик. Все очень плохо.

– Погодите, наставник… Если избранника убили и бестелесное существо ушло в невидимый мир, неужели Нэрренират до сих пор об этом не знает?

– Если бестелесное существо угодило в какую-нибудь ловушку, об этом ни одна живая душа не узнает. Даже боги.

– Простите, наставник. – Титус покраснел, сконфуженный своей ошибкой.

– Вот так-то… – повторил Магистр. – В Департаменте Жертвоприношений все очень нервные стали, чуть что – срываются. Проморгали. До сих пор от Нэрренират никто не прятался, со своими избранниками она обращается хорошо. А тут на носу жертвоприношение Мегэсу, надо вовремя отследить, кого он выберет. Мегэс – это морозильные установки! Если еще и он прогневается, вся экономика пойдет вразнос.

Против воли Титус поежился. Жертвоприношения Мегэсу – это нечто такое, о чем даже вспоминать лишний раз не хотелось. В храмах Мегэса холодно, как в отдаленных северных краях, и стоят там нерукотворные ледяные колонны с вмороженными в их прозрачную толщу трупами. Прежние жертвы. Скоро в одном из храмов появится новая колонна с кошмарной начинкой. «Всеблагой Создатель, осени меня своей милостью! Пусть это буду не я…» Титус понимал, что молиться бесполезно, Создатель давным-давно ушел творить другие миры… Сделав над собой усилие, он отогнал парализующий страх.

– Если бы боги Панадара не были такой отпетой сволочью… – с горечью прошептал опершийся о стол Магистр. – Мы бы тогда жили в прекрасном светлом мире! Но мы живем в Панадаре. Департамент Жертвоприношений сейчас разрывается между тем делом и этим, вот нас и подключили, по личному распоряжению председателя Палаты. Если ты вдруг что-то узнаешь о судьбе избранника Нэрренират, немедленно приходи ко мне с докладом. Но это так, на всякий случай. Если. У тебя другие задачи.

Выдвинув из-за своего рабочего стола старинное деревянное кресло, столь же неудобное, как и стул, на котором сидел Титус, Магистр устроился напротив.

– Профессор Ламсеарий, ректор университета, скоро уйдет на пенсию. Многие хотят занять его место, и поэтому началась охота за его информационной шкатулкой. Эта шкатулка содержит массу чрезвычайно любопытных сведений… Если мы завладеем этой информацией, влияние Ордена стократно возрастет. Титус, надо снять копию. Лезть к ректору за шкатулкой – рискованное предприятие… но речь не об этом. Ее уже трижды пытались выкрасть, скоро опять попытаются. Твоя задача – изъять шкатулку у воров и скопировать содержимое. Только скопировать. Если ты после этого вернешь ее законному владельцу, это будет хороший выход из той нравственной головоломки, в которую Орден таким образом попадает. – Он вздохнул. – Титус, мальчик, ты пока еще не постиг, что такое неразрешимые нравственные дилеммы… Постигнешь. Ни одному афарию не удалось избежать сей участи.

– Я понял, наставник. Я выполню задание.

– Украсть шкатулку должны Тубмон и Атхий из Нижнего Города, нанятые одним из претендентов. Сейчас я тебе их покажу.

Дотянувшись до стола, Магистр взял магическое зеркало в раме, усыпанной мелкими самоцветами, поочередно прикоснулся пальцем к нескольким кристалликам и прошептал имя. В зеркале появилось костистое, болезненно-некрасивое лицо молодого мужчины. Тубмон, маг-недоучка. Второе имя – второе лицо, невзрачное, прыщавое, остроносое. Атхий по прозвищу Козья Харя, грабитель и наемный убийца.

– Я запомнил их, наставник.

– Будет тут одна трудность… В гости к ректору приехал Арсений Шертон. Слыхал о нем?

– Что-то слыхал… – Титус напряг память. – Какой-то авантюрист?

– Не какой-то! Это он нашел в свое время камень Вафферла. Он засадил в ловушку Ипаластона. Он открыл врата в Азеераду. И много чего еще сделал… Титус, обычные авантюристы – это люди без морали и мудрости. У Шертона есть и мудрость, и мораль… но они далеко не во всем совпадают с мудростью и моралью нашего Ордена. Он всегда поступает так, как сочтет нужным, независимо от общепринятой точки зрения. Он крайне опасен… Если вы с ним столкнетесь, он вряд ли тебя убьет, просто так он не убивает.

– В чем же тогда опасность?

– В том, что задание ты в этом случае не выполнишь!

– Наставник, я не на худшем счету у наших учителей боевых искусств…

– Наши учителя боевых искусств против него щенки. Вот он… – Магистр вновь дотронулся до камешков на раме зеркала. – Наилучшая для тебя тактика – избегать его.

С интересом рассмотрев возникшее в зеркале лицо, Титус спросил:

– Ректор его нанял?

– Нет, они давние друзья. Видишь ли, Арсений Шертон – человек очень одинокий. Он не является членом какого-либо сообщества, у него нет родственников, нет семьи, нет постоянной женщины… Такие люди обычно держатся за друзей. Или за тех, кого они считают своими друзьями. Раз уж он приехал сюда по вызову профессора Ламсеария, он постарается не подвести! Это усложняет твою первую задачу, но не делает ее невыполнимой. Зато вторая задача совсем простенькая. И весьма для тебя полезная… Знаешь, кто такая Эрмоара До-Энселе?

– Глава торгового клана До-Энселе с Идонийского архипелага. Исключительно богатая женщина.

Он старался говорить бесстрастно, но все же проскользнул в его тоне оттенок неодобрения.

– Ох, Титус… – только и вздохнул Магистр.

Сын нищей попрошайки из Нижнего Города, Титус с молоком матери впитал неприязнь и недоверие к богачам. С тех пор как он себя помнил, мать ежедневно вытаскивала его, закутанного в грязное тряпье, просить милостыню на рынке или возле какого-нибудь храма. «Гляди, вон богатый идет! – шептала она ему на ухо, в то время как он едва не терял сознание от жары, пыли и долгого неподвижного сидения на солнцепеке. – Денег полные карманы, а нам не дает! Ну-ка, давай, заплачь!» – и больно щипала его, чтобы заплакал, а потом начинала тискать и гладить по голове, умоляя «доброго господина» или «добрую госпожу» подать «денежку на пропитание ребенка».

Иногда его брал с собой дед, занимавшийся тем же промыслом. Дед любил пофилософствовать. «Вот если бы, малыш, при императоре вместо Высшей Торговой Палаты была Высшая Палата Нищих, мы бы зажили по-другому! – рассуждал он порой, подвыпив. – Тогда бы каждый с нами делился, никто бы не проходил мимо! Все-все бы разделили поровну!»

От нищенской доли Титуса спас афарий, нынешний Магистр. Он тогда маскировался под нищего, выполняя некое задание Ордена. Семилетний Титус по его поручениям относил незнакомым людям послания и приносил ответы, один раз даже следил за каким-то мужчиной. Потом новый друг исчез, пообещав перед этим, что они еще встретятся. И правда, встретились! Два восьмидневья спустя он подошел к ним на рынке: в рясе афария, в хороших кожаных ботинках, гладко выбритый. Титус узнал его с трудом, но все-таки узнал. Афарий выкупил мальчика у матери за двести серебряных барклей.

Новым домом Титуса стал Дом афариев, он учился, тренировался, у него появились друзья… Но плохое отношение к «богачам», привитое дедом и матерью, никуда не делось. Конечно, повзрослевший Титус сознавал, что золотым мечтам деда о Высшей Палате Нищих не суждено осуществиться, и все же хотелось ему социальных перемен.

– Мои взгляды не мешают мне делать свое дело, наставник.

– Какой же ты еще мальчишка, Титус… Ладно, посмотрим, что ты скажешь, когда познакомишься с Эрмоарой. У себя на архипелаге она финансирует множество благотворительных программ, поддерживает людей искусства. После бешенства Цохарра она безвозмездно построила жилье для людей, оставшихся без крова. Неужели ты не слыхал об этом?

– Слыхал.

Великий бог Цохарр взбесился двенадцать лет назад. Он тогда начал все подряд разносить, и особенно досталось островам Идонийского архипелага. Водяные смерчи, грозы, ураганы, землетрясения, а в центре всей это катавасии – заливающийся громовым хохотом спятивший бог. Пожалуй, это был единственный случай в истории Панадара, когда люди и боги объединили усилия, чтобы загнать одного из богов в ловушку. Цохарр допек и тех и других! Треть идонийских городов после этого лежала в руинах, счет погибших шел на десятки тысяч.

– Слыхал, а выводов не сделал?

– Покупает себе популярность, – неохотно вытолкнул Титус.

– Да не нужна ей популярность! Она и так почетный член Высшей Торговой Палаты, а идонийцы на нее разве что не молятся. Это женщина редких душевных качеств, редкой культуры… Даже с рабами она ведет себя вежливо! Я с ней познакомился еще до бешенства Цохарра, тридцать пять лет назад… – Губы Магистра тронула меланхолическая улыбка. – Образованная, интеллигентная, утонченная… Идонийцы вообще очень культурный народ, но Эрмоара даже среди них выделяется. Пожалуйста, Титус, постарайся быть на высоте. Чтобы мне за тебя краснеть не пришлось.

«Похоже на то, что он в нее платонически влюблен, – предположил Титус, наблюдательный, как и все афарии. – Понятно тогда, почему он все ее поступки истолковывает в ее пользу! Большие деньги развращают. Не могут не развращать. Не удивлюсь, если эта Эрмоара окажется не такой, как он расписывает. Любовь заслоняет истину».

– В чем состоит моя задача, наставник?

– Эрмоара так и не вышла замуж, детей у нее нет. Однако она усыновила осиротевшего мальчика из клана До-Энселе и воспитала его как наследника. Сейчас это уже взрослый молодой человек. Не знаю, что у них там произошло, но она как будто изменила свое решение и теперь собирается сделать главной наследницей дочку своего покойного кузена, Роману До-Энселе. Этой Романе семнадцать лет, недавно она сдала экзамены и поступила в Императорский университет. Эрмоара хочет получить на девушку досье. Ради этого она приехала сюда инкогнито и сделала щедрое пожертвование Ордену. Информацию соберешь для нее ты.

– Я понял, наставник.

Титус ощутил невольное облегчение: предсказание гадалки, несмотря на свою нелепость, не шло у него из головы, но теперь можно о нем забыть. Оба задания вполне пристойны и «конца света» не сулят.

– Сегодня вечером ты должен спуститься в Нижний Город, госпожа Эрмоара хочет лично проинструктировать исполнителя, который займется этим делом. Остановилась она в гостинице Бедолиуса в квартале Сонных Танцоров. Инкогнито, учти! Надеюсь, ты не ударишь лицом в грязь перед этим интеллигентнейшим существом. Следи за своей речью и за манерами, избегай некрасивых выражений. Я бы сам к ней спустился, но она боится, что это привлечет ненужное внимание. Кроме того, я должен находиться здесь и координировать поисковые работы.

– Мне переодеться?

– Нет, иди в рясе. Сейчас я отправлю к ней посыльного с запиской, а ты ступай, когда начнет смеркаться. Вот, посмотри на нее.

В магическом зеркале появилось худощавое бледное лицо немолодой женщины. Пожалуй что некрасивое: слишком тонкие губы, слишком длинный нос… Но было в нем определенное благородство, а темные глаза лучились приветливой энергией.

– Как впечатление, Титус? – Магистр пытливо смотрел на молодого афария.

– Трудно сказать, наставник.

Ему не хотелось сознаваться, что глава торгового клана До-Энселе произвела на него приятное впечатление. А впрочем, ведь магический портрет можно приукрасить, если оригинал щедро заплатил за это магу… Как будто наставник об этом не знает!

– Я уверен, что после знакомства с ней кое-что в твоих взглядах переменится.

– Не могу обещать вам этого, наставник.

Магистр давно уже вынашивал планы идеологического перевоспитания Титуса, но до сих пор не преуспел: за свои взгляды Титус держался крепко.

На нижних этажах этого корпуса находились кельи студентов и жилые помещения для рабов, верхние пустовали. Хотя, вообще-то, не совсем пустовали. На полу валялся мусор – верный признак того, что люди здесь бывают. Мятые бумажки, кожура фруктов, глиняные черепки, огарки курительных палочек… В отдалении звучали голоса. Шертон шел по коридору, ориентируясь на звук: ему хотелось посмотреть, что там происходит. У плинтусов колыхались невесомые клубки пыли, потревоженные его шагами.

Шарканье впереди. Все ближе и ближе. Из-за поворота появился мужчина в тунике раба, с корзиной, из которой выглядывали горлышки глиняных бутылок. Увидав Шертона, он остолбенел, испуганно заморгал и чуть не выронил свою ношу.

– Что там за шум?

– Я раб, господин! Здешний раб! Бутылки вот собираю, чтоб под ногами у господ не валялись…

– Я не спрашиваю, кто ты такой. Я спросил, что там за шум?

– А… Это студенты, господин.

Он съежился в поклоне, глядя на Шертона с тревожным ожиданием.

– Ступай, – разрешил Шертон.

Не поднимая головы, мужчина торопливой развинченной походкой побрел дальше. Скорее всего, никакой он не раб. Бездомные бродяги, пропившиеся до последней нитки алкоголики или даже беглые преступники нередко выдавали себя за государственных рабов, получая таким образом кров и бесплатное питание. В тех учреждениях, где числятся сотни рабов, затеряться в общей массе несложно. Департамент Рабонадзора периодически устраивал проверки и выявлял нелегалов. По закону, те обязаны возместить государству убытки – либо же, в случае отказа, они действительно станут рабами, да только в Верхнем Городе им после этого не жить: таких отправляли на плантации, на рудники, на соляные копи.

Нелегал, встретившийся Шертону, неспроста испугался: если здешние рабы проведают, что он собирал на их территории пустые бутылки, они сами сдадут его инспектору из Рабонадзора – чтобы неповадно было отбивать у людей кусок хлебной лепешки!

Голоса теперь звучали отчетливей, Шертон уже мог кое-что разобрать:

– Мы идиоты! Мы идиоты! Мы маменькины сынки и дочки!

Следующий коридор оканчивался проемом, за которым виднелся зал с ребристыми медолийскими колоннами из серого камня. Там копошились люди. Довольно много парней и девушек – несколько десятков, на глаз определил Шертон – ползали по кругу на четвереньках. Другие, этих было около дюжины, сидели с бутылками на широких каменных подоконниках, время от времени выкрикивая приказы:

– Орите громче, засранцы! Ну-ка, давайте: «Мы – вонючие дураки!»

– Мы – вонючие дураки! – хором подхватили ползавшие.

– Громче, не слышу!

И те и другие были одеты как студенты. На Шертона эта сцена произвела мерзкое впечатление. Некоторое время он наблюдал, оставаясь незамеченным, потом повернул обратно.

– Мы психи, мы придурки затраханные! – неслось ему вслед.

В озаренном вечерним солнцем коридоре с растрескавшейся штукатуркой навстречу попалось еще двое рабов: один с веником, совком и ведром, второй с корзиной, на дне которой перекатывалась пустая бутылка. Оба степенно поклонились. Видимо, настоящие рабы, зарегистрированные, с документами.

– Что там творится? – Шертон кивнул в ту сторону, откуда доносились голоса.

– Это старшекурсники и первокурсники, господин. У студентов такие ритуалы, господин.

– И часто здесь такое бывает?

– Каждый год, господин.

– Хм… И все первокурсники на это соглашаются?

– Все, господин. Они не могут отказаться, господин.

Не все. Девочки с обожженной рукой в зале не было. Он бы ее узнал.

– Их там человек семьдесят. Первокурсников гораздо больше.

– В зале все не поместятся, господин, и поэтому старшие вызывают туда младших по очереди. Сегодня одних, завтра других, господин.

На уровне третьего этажа находилась галерея, соединявшая жилой корпус с соседним, учебным. На стене возле входа искрились на солнце подкрашенные кристаллы, складываясь в надпись: «Самопожертвование – твой священный долг, молодежь Панадара!» В университете полно таких призывов, так же как и в других казенных зданиях Верхнего Города, на улицах, в общественных местах… Воспитание. Несмотря на это, молодежь Панадара проявляла достаточно здравого смысла, чтобы всячески уклоняться от исполнения своего священного долга. Шертон ее за это не осуждал.

Правда, нынешнего избранника Нэрренират, пренебрегшего великой богиней, он ну никак не мог понять… Принимая человеческий облик, Нэрренират представала прекрасной женщиной, высокой и гибкой, с белой, как лепестки жасмина, кожей, водопадом иссиня-черных волос, налитой грудью и лиловыми глазами, подернутыми влажной поволокой. Если б ее выбор пал на Шертона, уж он бы не отказался!

Следующая галерея соединяла учебный корпус с ректорским. Тут дежурили охранники, но Шертона они пропустили без расспросов.

Венцлав отдыхал на балконе, развалившись в плетеном кресле. Юная рабыня умащивала его отечные ноги благоуханными снадобьями, другая перебирала струны арфы, извлекая переливчатые хрустальные звуки. В золотых подставках дымились курительные палочки, их аромат накрывал балкон плотным незримым куполом.

– Прогулялся, Арсений?

– Прогулялся. Ты знаешь, что у тебя под носом творится?

Выслушав рассказ, ректор не удивился. На его усталом обрюзгшем лице появилась благодушная улыбка.

– Это же старые студенческие традиции, Арсений. Традиции! Что тебе тут не нравится?

– Унижение человеческого достоинства.

– Да брось ты, какое там унижение… Просто студенческие шутки. Через год-другой эти ребята сами будут так же шутить с первокурсниками. Это идет из поколения в поколение… Ты же сам когда-то был студентом?

– Я был вольным слушателем. И с таким дерьмом я ни разу не сталкивался.

– А-а, вольным… Это было всегда, ты просто раньше не видел. Ты же только на лекции сюда приходил, не знал, чем живут студенты.

– Среди первокурсников часто случаются самоубийства?

Венцлав нахмурился и недовольно заворочался в покачнувшемся кресле.

– Каждый год мы теряем по пять-шесть человек, если тебя это интересует. Нервные срывы из-за возросшей учебной нагрузки. Не всякий способен усваивать большой поток информации без перенапряжения! Кроме того, ребята молодые, боятся, что их для жертвоприношения изберут… В общем, причины известны, от них никуда не денешься. А эти вековые традиции, они прививают студентам корпоративный дух, сплачивают их…

– Венцлав, ты хоть сам понимаешь, какую чушь городишь? – глядя на него с сожалением, спросил Шертон.

– Да ладно тебе… – буркнул ректор. – Не ругайся при рабынях. Лотея, сбегай-ка за идонийским вином! Давай, Арсений, выпьем, как два старых друга…

Услыхав стук в дверь, Роми вздрогнула. Ее разоблачили и сейчас арестуют, этим и должно было кончиться… Новый стук, громкий, нетерпеливый. Неслышно ступая по циновкам, устилающим пол маленькой кельи, она подошла к двери:

– Кто там?

– Я это, я!

Сибрела. Однокурсница и соседка. Роми отодвинула засов.

– Почему сразу не открываешь?!

– Извини, я задремала.

Сгущались сумерки, лиловые, как глаза Нэрренират. В этом полумраке Роми видела свое лицо в зеркале, висевшем возле двери: откровенно испуганное лицо. Прищурившись, она постаралась придать ему более пристойное выражение.

– Уроды… – прошептала Сибрела, усевшись на койку. – Все они уроды, так и наплевала бы им в морды! Этот мудяра Клазиний сказал, что, если ты и завтра не придешь, у тебя будут неприятности.

– Я не приду.

Успокоившись, Роми тоже села. Эта проблема, при всей своей паршивости, против первой проблемы – сущая мелочь. Главное, что ее до сих пор не разоблачили! Она еще придумает, как отделаться от Клазиния и его дружков. Уж если она сумела разобраться с первой проблемой… Правда, после этого к ней пристала репутация наркоманки, но для университета сие не редкость: здесь то и дело кого-нибудь ловили на употреблении наркотиков, причем куда более опасных, чем кивчал.

– Лучше сходи, – посоветовала Сибрела. – Все ведь ходят… Это же традиция! Ну, ползаем там, орем… Зато на будущий год такого не будет. Ты дождешься, что они против тебя заведутся. Они уже завелись. Почему ты не хочешь хоть немножко подыграть им?

– Я так решила.

Раньше Роми не знала о том, что в Императорском университете такие отношения между старшекурсниками и новичками. Если б знала, выбрала бы другую карьеру.

Выбор у нее был. Она выросла на Эзоаме, самом большом из островов Идонийского архипелага. В приюте, который госпожа Эрмоара, глава клана До-Энселе, устроила специально для осиротевших детей своего клана, чьи семьи погибли во время бешенства Цохарра. Были там приюты и для других сирот, но для маленьких До-Энселе – отдельный. Очень уютный, на берегу моря, с множеством игрушек и ласковыми нянями.

Несмотря на приятную обстановку, Роми никак не могла забыть ту ночь, когда дом ее родителей был разрушен Цохарром. Ей тогда едва исполнилось пять лет. Она осталась в живых только потому, что забралась в шкаф, испугавшись завываний ветра. Этот старый шкаф был сделан на совесть, из хорошего крепкого дерева. Из-под завала ее вытащили полуживую, на третьи сутки. И потом ей долго-долго не говорили, что мама и папа умерли… Когда Роми все-таки узнала об этом, она возненавидела богов Панадара. Всех. Без исключения.

Госпожу Эрмоару дети видели редко. Целиком погруженная в дела, от которых зависело процветание клана, она во время посещений приюта держалась суховато, но приветливо, всем одинаково улыбалась, а вот имена иногда путала.

Когда дети подрастали, каждому предлагали на выбор работу в торговых структурах До-Энселе либо обучение за счет клана в Императорском университете. Для девушек был еще и третий вариант: небольшое приданое и брак с кем-нибудь из служащих До-Энселе. Роми выбрала учебу, ей хотелось побольше узнать и посмотреть мир. Теперь она жалела о своем выборе: ее подвела неинформированность о пресловутых университетских традициях. А еще она порой, почти не признаваясь в этом самой себе, сожалела о том, что так лихо и поспешно разделалась с первой проблемой… Ведь если б не это, ее вторая проблема, в лице Клазиния, Фоймуса и других старшекурсников, сейчас бы гроша ломаного не стоила! Но что сделано, то сделано, идти на попятную поздно.

В келье стало еще темнее. Сибрела съежилась у себя на койке, с головой накрывшись одеялом: старшекурсники уже трижды вызывали ее в заброшенный зал на шестом этаже, и каждый раз после этого она вначале делала вид, что ей все нипочем, а потом подолгу лежала вот так, сжавшись в комок, не двигаясь.

Привстав на цыпочки, Роми достала с полки баночку с целебной мазью, закатала левый рукав и начала осторожными движениями втирать снадобье в кожу. Несмотря на эти процедуры, ожоги постоянно болели. Правда, боль была несильная, Роми к ней уже привыкла.

Глава 3

Зильды, похожие на обезьян мелкие твари с длинными, как у зайцев, мохнатыми ушами, сидели на лепном карнизе кособокого дома с заколоченными ставнями. Они гримасничали и верещали, швыряя в прохожих огрызками фруктов. Один огрызок чуть не попал Титусу в глаз – афарий вовремя успел отклониться.

Спасаясь от плевков, он накинул капюшон и зашагал быстрее. Зильды обитали почти во всех известных людям мирах. Подобно крысам или бродячим собакам и кошкам, эти назойливые животные жили бок о бок с человеком, добывая себе пропитание на помойках. Титус их с детства недолюбливал: однажды зильд вырвал у него из рук недоеденную сладкую лепешку, поданную сердобольной тетенькой.

Квартал Сонных Танцоров тонул в сумерках. Из сгущающейся лиловой мглы доносились звуки арфы, перезвон колокольчиков, хриплое пение, смех. Кто-то шуршал в кустарнике на задворках знакомой Титусу бани. Смутно белели выдвинутые вперед колонны, мерцали освещенные окошки. Уличных фонарей тут не было. Двое юношей разбитного вида, вынырнувшие из темноты, заступили Титусу дорогу, но, разглядев рясу афария, так же проворно исчезли: афарии считались неплохими бойцами, и не без оснований.

Гостиница Бедолиуса находилась в длинном двухэтажном здании с побитыми статуями в нишах. Ставни плотно закрыты, на крыльце расположились охранники. Титус показал им перстень афария и назвал себя, его пропустили.

Внутри его встретил худощавый идониец средних лет, одетый как состоятельный торговец, но чем-то неуловимо похожий на жреца. Отрекомендовавшись секретарем госпожи До-Энселе, он пригласил Титуса следовать за собой.

В доме было темно и тихо, никакой суеты. Ни постояльцев, ни прислуги. В безмолвии они поднялись на второй этаж. Распахнув дверные створки с красно-желто-синими витражами, секретарь почти надвое переломился в поклоне и торжественно объявил:

– Госпожа, человек, которого вы ожидаете, прибыл!

Следом за ним Титус перешагнул через порог, тоже поклонился и зажмурился: в глаза ударил свет диковинного переливчатого светильника, установленного на столе.

– Я – Эрмоара До-Энселе с Идонийского архипелага.

– Вы – Эрмоара До-Энселе с Идонийского архипелага, – вслед за ней машинально повторил Титус, а потом спохватился: – Госпожа, я Равлий Титус, брат-исполнитель Ордена афариев. Меня прислал к вам Магистр.

Со светильником что-то сделали, его ослепительное сияние сменилось мягким мерцанием, и теперь Титус смог его рассмотреть: шар, сотканный из множества хрустальных соцветий, покоился на подставке из полированного мрамора. Эта эффектная магическая безделушка наверняка стоит не меньше миллиона барклей! Он перевел взгляд на Эрмоару: лицо и прическа – точь-в-точь как на портрете. На ней было длинное платье из серого шелка, затканное серебряными узорами. Она кивнула секретарю – тот вышел пятясь, прикрыл за собой дверь.

Стесненно переминаясь с ноги на ногу, Титус припоминал наставления Магистра: женщина редкой культуры, интеллигентнейшее существо, разговаривая с ней, надо следить за своей речью, избегать некрасивых выражений… Помимо неприязни к богачам, он испытывал перед ними определенный трепет. Где-то в глубине его повзрослевшей души все еще жил тот маленький нищий заморыш, которого мать и дед таскали с собой в людные места просить милостыню.

– Вам здесь удобно, госпожа Эрмоара? – спросил он наконец, оглядывая комнату: обитые потертым бархатом кресла, рассохшаяся деревянная мебель, исцарапанные фрески на стенах. Третьесортная роскошь Нижнего Города. Гостиница Бедолиуса – не из лучших. Оживленный волшебным мерцанием полумрак скрадывал дешевизну обстановки, и все же,встретить в таком месте знаменитую богачку… Титуса это обескураживало. На стене висела пустая бронзовая рама с завитками, под ней, на полу, сверкала груда осколков.

– Я арендовала всю эту развалину. – Эрмоара непринужденно присела на край стола. – Для меня сейчас главное – конфиденциальность.

Все-таки она не похожа на свой магический портрет, отметил Титус. Выражение лица другое: властное, раздраженно-нетерпеливое… Он не ошибся в своих подозрениях! Портрет, в угоду заказчице, приукрасили.

– Здесь вот зеркало разбито. – Выдавив любезную, как просил Магистр, улыбку, он указал на осколки. – И никто почему-то не прибрал…

– Мне это зеркало не понравилось.

Титус растерянно сглотнул, но от уточняющих вопросов воздержался.

– Мне нужна исчерпывающая и правдивая информация о Романе До-Энселе, – заговорила Эрмоара. – Ваш Магистр написал, что пришлет ко мне одного из лучших братьев-исполнителей. Ты действительно так хорош, как он утверждает?

– Мне хотелось бы надеяться…

– Только не вздумай водить меня за нос! Вот за это я тебе голову оторву. На всякий случай предупреждаю, чтоб между нами не вышло недоразумений.

Он опять сглотнул, потеребил рясу и заверил заказчицу:

– Госпожа, Орден афариев никого не водит за нос. Мы сообщаем нашим клиентам только истинные сведения.

– Потому я и обратилась к вам, а не куда-то еще. Запомни, чтоб никакого дерьма. Я привыкла получать то, что хочу.

Он уже оправился от замешательства. Перед ним восседала на шатком гостиничном столе зажравшаяся богачка, непоколебимо уверенная в том, что за деньги можно купить весь мир. Глядя на нее, Титус испытывал облегчение (не придется менять свои взгляды!) и горечь (наставник, при всей его наблюдательности, на сей раз выдал ошибочную оценку).

– Я тебе не нравлюсь? – проницательно ухмыльнулась женщина редкой культуры. – А мне плевать! Лишь бы ты сделал для меня эту работу. Заплачу, сколько скажешь, все равно мне деньги девать некуда.

«Оно и видно», – мысленно согласился Титус. Ему стало стыдно за Магистра: как же получилось, что этот мудрейший человек не разглядел истинную Эрмоару? Наверно, давняя юношеская влюбленность помешала ему сделать трезвые выводы. А кроме того, богачи, как говаривал дед, умеют пускать пыль в глаза, это у них в крови.

– Вы ничего не должны мне платить, – вымолвил он с достоинством. – Вы уже заплатили Ордену за расследование.

Повернувшись к двери, Эрмоара крикнула:

– Эй, что-нибудь выпить!

Створки со скрипом распахнулись, вошла женщина с подносом. Ее темные волосы были заплетены в две дюжины косичек на медолийский манер, под платьем из мелкоячеистой золотой сетки просвечивала смуглая кожа. Невысокая и полногрудая, она двигалась с отточенной грацией храмовой танцовщицы. Приблизившись к Эрмоаре, сделала движение, словно собиралась опуститься на колени, но в последний момент передумала. На подносе стояли бутылки – не глиняные, а из дорогого граненого стекла, прозрачного как слеза, и серебряные кубки древней работы.

– Можешь выпить, афарий.

Он вежливо поклонился. Интеллигентнейшее существо, пренебрегая кубками, схватило одну из бутылок и припало к горлышку.

Титус налил себе немного из другой бутылки – почему бы не воспользоваться приглашением? Нечто с банановым привкусом, жгуче-пряное… Пригубив, вернул кубок на поднос: вино крепкое, а на задании пить нельзя – это один из законов Ордена. Эрмоара тоже отставила бутылку, жестом отослала прислугу и предупредила:

– О том, что я здесь, не должна узнать ни одна задница. Сколько времени тебе понадобится на сбор информации?

– Вероятно, дня три-четыре…

– Хорошо. – Злобный вздох сквозь сжатые зубы. – Через четыре дня придешь сюда, в это же время. Меня интересует все, любые детали. Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

– Ты слишком молод. – Раздражение Эрмоары как будто усилилось. – Не вздумай приставать к Роми.

– К кому?

– К Роми. К Романе До-Энселе. Я тебя не для этого нанимаю.

– Госпожа Эрмоара, Орден афариев исповедует умеренность и воздержание, – холодно парировал Титус.

– Можно подумать, что вы, афарии, никогда не трахаетесь! – процедила невоспитанная богачка. – Ты ее еще не видел. Роми изумительно красива и грациозна! Кроме того, у нее редкий интересный характер, это возбуждает… Я подозреваю, что, когда ты ее увидишь, ты скормишь свое хваленое воздержание демонам из выгребной ямы. Лучше так не делай. Если ты нарушишь границы приличий, я завяжу тебя узлом и твою безмозглую голову тебе же в жопу засуну. Не в переносном смысле, а в буквальном. Роми не для тебя.

– Я не собираюсь отступать от правил нашего Ордена, – отрезал шокированный Титус.

Да, он всегда знал, что большие деньги развращают, что слишком богатые люди нередко ведут себя бесцеремонно… Однако этот говорящий мешок с деньгами превзошел все его ожидания!

– Тогда проваливай, – велела Эрмоара. – Жду тебя с докладом через четыре дня.

Похожий на жреца секретарь проводил Титуса до выхода. Накинув капюшон, афарий быстрым шагом направился к лестницам Верхнего Города. Пока они разговаривали, стемнело, в небе серебрился большой рогатый месяц. Омах. Вторая луна, Сийис, висела низко над крышами, перечеркнутая аркой моста.

Титуса переполняли горечь и жалость к Магистру: до чего же наивным оказался этот незаурядный человек… Не разглядел вопиюще-очевидного!

«Оберегайте своих собратьев по Ордену, – писал в своем знаменитом трактате „О нравственном равновесии“ Луиллий Винабиус. – Щадите их по мере возможности, ежели правда, коя не имеет принципиального значения, может поранить их души. И без того каждый афарий встречает на своем пути великое множество противоречий и страданий».

Несмотря на поздний час, Магистр не спал. Сидел за столом в кабинете и перебирал бумаги.

– Пока никого и ничего не нашли, – ответил он на невысказанный вопрос Титуса. – Каково твое впечатление об Эрмоаре? Твои взгляды насчет богатых… гм… не изменились?

– Не изменились, наставник.

– Даже самую малость не изменились?

– Даже самую малость.

– Ты упрямец, Титус… – вздохнул Магистр. – По крайней мере, ты оценил интеллигентность ее речи, изысканность ее манер?

– Честно говоря, ее речь показалась мне излишне резкой… – Титус мучительно соображал, как бы сказать правду – или хотя бы полуправду, – не поранив при этом душу платонически влюбленного Магистра. – Иногда… С тех пор как вы познакомились с госпожой Эрмоарой, ее характер мог немного измениться… Ну, под влиянием работы, всяких там житейских трудностей…

– Да чем она тебе не понравилась? – искренне удивился Магистр.

– Она разговаривала со мной… требовательно, – промямлил Титус. – Категорично… С ваших слов я ждал чего-то другого.

Не мог он огорошить самого близкого человека жестокой правдой! Лучше уж без подробностей.

– Ну да, из-за всех этих проблем с выбором наследника Эрмоара переволновалась, – согласился Магистр. – Когда ты с ней в следующий раз встречаешься?

– Через четыре дня.

– Постарайся выполнить оба задания с честью. Завтра с утра ступай в университет.

– Хорошо, наставник.

– Я полагаю, ты судишь об Эрмоаре чересчур пристрастно из-за ее громадного состояния. Да, она очень богата, но душа у нее нежная, утонченная…

Магистр говорил, отвернувшись к черной арке окна, а потому кривой усмешки Титуса не заметил.

В трапезной Титус застал большую компанию афариев, измотанных после рейда по канализационным туннелям. Цведоний угощал всех «особым», его тоже угостил.

«Хорошая штука… – блаженно подумал Титус, приходя в себя после порции огненного напитка. – Надо в другой раз попросить у Цведония… и захватить с собой… чтобы сразу принять, когда выйду от этой стервы Эрмоары!»

– Последняя война между людьми и богами Панадара завершилась четыреста семнадцать лет назад заключением знаменитого Уфмонского договора. Все вы знаете содержание этого договора, вас спрашивали о нем на вступительных экзаменах. Господа вольные слушатели, может, и не знают… – Преподаватель рассмеялся и сделал паузу, но, так как никто не оценил юмора, продолжил: – Сейчас Панадар насчитывает тридцать шесть периметров Хатцелиуса с действующими чашами-ловушками. Самый большой – тот, что окружает наш Верхний Город. Без него мы бы тут не сидели, не читали и не слушали эту интересную лекцию. Боги не любят, когда к ним подходят аналитически. Те из вас, кто решит посвятить себя теологии, ознакомятся с устройством и принципами работы чаш-ловушек позже. Уфмонский договор нельзя не назвать кабальным, и все же он менее кабален, чем предшествующий ему Медолийский договор. Меньше жертвоприношений, меньше ограничений и ритуалов. Еще один шажок вперед. Если вспомнить о том, насколько сильны наши противники, это громадное достижение! Мы, люди, постепенно отвоевываем у богов пядь за пядью…

Мало того что преподаватель был стопроцентным занудой (от его заунывно-монотонной интонации невыспавшегося Титуса клонило в сон), вдобавок он то и дело уходил от темы. Курс назывался «История развития оборонительной магической техники», тема лекции – «Становление теологии как науки в эпоху династии Сибребиев». О становлении теологии преподаватель пока ни словом не обмолвился. Сухощавый, порывистый в движениях, он прохаживался взад-вперед перед кафедрой и рассуждал о чем угодно, только не о заявленном предмете.

– Перед людьми стоит колоссальная задача: основываясь на природных и магических законах, построить свою собственную технику, которая будет функционировать не по прихоти того или иного божества, а в силу естественных причинно-следственных связей. Может быть, вы, новое поколение, решите эту задачу! Мы экономически зависим от них, вот в чем проблема! Яамес создал и контролирует мелиорационные системы в неплодородных районах, Нэрренират – наземную транспортную сеть из рельсовых дорог и эскалаторов, Паяминох – водную транспортную сеть, Мегэс – морозильные установки, и так далее, и так далее. Многие из богов предоставляют нам нечто, в чем мы нуждаемся, и берут за это плату, а иные требуют, сверх того, человеческих жертвоприношений. Созданная богами техника сама по себе работать не будет. Пример тому – эскалаторы Верхнего Города. Нэрренират прогневалась, и они обратились в обыкновенные лестницы. Сходите посмотрите, кто еще не видел! (На этот раз в аудитории засмеялись.) Другое дело – техника, построенная людьми. Наши лифты, например. Шестеренки и приводные ремни не подведут, даже если мастер, сделавший лифт, возненавидит весь мир. (Опять смешки. Лектор удовлетворенно усмехнулся.) Или возьмем магические светильники: если испортить такой противозаклинанием, любой маг сможет его починить. Но техника, созданная богами, повинуется только им. Ни одно божество, кроме самой Нэрренират, не может вновь запустить эскалаторы. И они ревностно оберегают свои исключительные права! Всем памятен случай, когда Паяминох потопил экспериментальный корабль с паровым двигателем в Щеянском море. Или когда Юманса убила мага, который нашел способ делать неядовитыми плоды дерева Юмансы. Эти целебные плоды спасают нас от лунной лихорадки, и мы покупаем их в храмах по той цене, которую назначает сама Юманса…

Титус подавил зевок и пошевелился, устраиваясь поудобнее на жесткой скамье, отполированной несметным количеством студенческих задниц до благородного зеркального блеска. Сквозь большие окна в аудиторию лился полуденный свет. Сиденья располагались амфитеатром. Титус сидел в восьмом ряду, а Романа До-Энселе – в седьмом, чуть левее, так что он мог видеть ее профиль.

Тонко очерченная скула, изящный прямой нос. Волосы ярко-белые, а брови и ресницы темные. Красивая девушка, но Титус не сказал бы, что она «изумительно красива». Восторженно расписывая внешность своей наследницы, Эрмоара преувеличивала. Хотя не бывать этой Романе богатой наследницей… Титус уже успел выяснить, что девчонку застукали на наркотиках. Когда он доложит об этом, глава клана До-Энселе наверняка изменит свое решение.

– Бывает, что боги и люди действуют заодно. Это крайне редко, крайне редко! Если происходит нечто, одинаково опасное и для нас, и для них. Двенадцать лет назад, например, когда взбесился Цохарр…

Романа До-Энселе слегка вздрогнула и напряглась. Титус отметил это, а потом вспомнил: дочка покойного кузена Эрмоары. Возможно, ее отец погиб во время бешенства Цохарра… или кто-то еще. Ему стало жаль девушку. Неудивительно, что пристрастилась к наркотикам. Теперь она еще и наследство потеряет… Хотя это к лучшему. Большие деньги развращают.

– Да, да, существует кое-какая сложная техника, созданная людьми. (Преподаватель отвечал на чей-то вопрос.) Например, построенные императорскими магами машины для путешествий в Одичалые Миры. Этих машин немного, и боги их не ломают. Почему?.. Гм… Никто из богов не создал аналогов. Боги узурпируют то, на что есть массовый спрос. Контакты с Одичалыми Мирами нечасты, находятся под контролем государства… Что?.. Да, контрабандисты тоже… Возможно, кто-то из преступных магов согласился построить аналогичные машины для контрабандистов, но рано или поздно…

Прогуливаясь по коридорам во время перерывов, Титус присматривался к вольным слушателям и рабам и уже отследил двух грабителей. Оба изображали рабов. Он незаметно посадил на тунику каждому крохотного магического паучка – их выращивали в лабораториях Ордена специально для слежки. Теперь он в любой момент сможет узнать, где находятся его подопечные.

– Вопрос о равновесии – это сложный вопрос! Великие боги уравновешивают друг друга. Боги помельче тоже друг друга уравновешивают, но они обладают не столь сильным влиянием на нашу жизнь, можно ими пренебречь… Если кто-то из великих исчезнет, равновесие нарушится – это означает, что установится новое равновесие, уже иное. Рассмотрим пример. Когда мы избавились от Цохарра, существенных перемен не было. Он уравновешивал Юмансу и Яамеса, но Юмансу уравновешивают также Омфариола и Карнатхор, а Яамеса – Паяминох, Нэрренират и Мегэс. Количественные соотношения в каждом случае разные. Мегэса, например, уравновешивают, то есть потенциально могут одолеть, четверо богов – Шеатава, Юманса, Омфариола, Ицналуан. Омфариолу, для сравнения, только Нэрренират. Карнатхора – только Шеатава.

В первом ряду кто-то поднял руку.

– Да?.. – кивнул ему преподаватель.

– Господин профессор, значит, если Шеатава вдруг исчезнет, Карнатхор станет самым сильным в Панадаре и никто не сможет ему противостоять?

– Теоретически это так, но великие боги ни с того ни с сего не исчезают. Да, Цохарра посадили в ловушку… благодаря тому, что все против него объединились. Вы задали интересный вопрос! Нельзя нарушать устоявшееся равновесие, ибо это чревато катастрофой. Мир под пятой Карнатхора… Да, это был бы малоприятный мир, но не беспокойтесь, Шеатава никуда не денется…

Аудитория оживилась. Кое-кто прилежно записывал, пристроив на коленях специальные дощечки. Титус вновь подавил зевок. Все это он, афарий, знал назубок, ничего нового… А вот о теологии в эпоху династии Сибребиев он бы послушал, да только о первоначальной теме лекции все, включая преподавателя, успели забыть.

– …Представьте себе ноздреватый медолийский сыр. Каждая полость в нем – обитаемый мир, и между собой они никак не связаны. Это разные пространства, однако все они находятся в одной точке Бесконечности. Таким сотворил наш космос Создатель Миров. Попасть из одного пространства в другое можно через междумирье, похожее, по словам очевидцев, на океан неоднородной темно-золотой мглы. С тех пор как были построены магические машины для выхода в междумирье, Панадар наладил торговые связи со многими из Одичалых Миров. Первые машины были примитивные, ненадежные, но последующие поколения магов их усовершенствовали. При выходе в междумирье вас охватывает состояние беспокойства и дискомфорта…

Об этом Титус тоже знал.

Глава 4

Перезвон колокольчиков возвестил об окончании занятий. Роми вместе с толпой студентов и вольных слушателей вышла из аудитории, огляделась – никого из вражеского стана не видно. Она слегка прихрамывала, а на бедре, под одеждой, расцвел внушительных размеров синяк. Двое старшекурсников, Клазиний и Фоймус, подстерегли ее сегодня утром в коридоре; после обмена репликами Фоймус ее толкнул, и она врезалась бедром в угол подоконника. Повезло: поблизости находился один из рабов-соглядатаев, чья прямая обязанность – сообщать кураторам обо всем, что вытворяют студенты, и на что-нибудь худшее эти двое не осмелились.

Толпа неторопливо текла по направлению к лестнице, Роми пока ничего не угрожало. Снаружи, за окнами, блестели крытые глазурованной черепицей крыши казенных зданий, за ними выплывающей из-за горизонта полной луной вздымался серебряный купол храма Создателя – единственного бога, которого почитали в Верхнем Городе, кто не требовал жертвоприношений и не напоминал людям о своем существовании. На большом расстоянии друг от друга высились одинокие башни, увенчанные чашами-ловушками: они защищали город от атаки с воздуха. И вся эта панорама, слегка размытая знойным вечерним маревом, золотилась в косых лучах солнца, манила к себе…

Если б у Роми было много денег, она бы сняла комнату в городе. Или нет, нельзя: студенты обязаны жить в университете. Если б у нее было много денег, она бы наняла убийцу, чтоб избавиться от Клазиния и Фоймуса.

Не все старшекурсники издевались над новичками – этим занималась одна компания, и верховодил в ней Клазиний, теолог с четвертого курса. Чтобы решить проблему, надо устранить зачинщиков. Сделав такой вывод, Роми уперлась в очевидную трудность реализации своего решения. Лучше бы, конечно, устранить их, не убивая… Но она уже успела выяснить, что жаловаться бесполезно.

Влиятельные лица, так или иначе связанные с университетом, сами здесь учились, сами через это прошли и потому защищали здешние неписаные законы от любых нападок. У Роми это вызывало недоумение. Ей растолковали, что студент, не подчиняющийся негласным правилам, потом, в будущем, нипочем не сделает карьеру, ему просто не позволят продвинуться. Ладно, ей этого не надо. Она собиралась, получив образование, вернуться на Идонийский архипелаг, в клан До-Энселе, а не делать карьеру в Верхнем Городе. Убедившись, что она «не своя» и не намерена включаться в общую систему, большинство старшекурсников оставило ее в покое. Большинство, но не Клазиний с его дружками.

Драться Роми не умела. Идонийцы издавна считали, что это занятие для телохранителей и солдат, а не для культурных граждан. И уж тем более юная девушка не должна уподобляться наемному громиле с пудовыми кулаками! Сейчас, вспоминая эти рассуждения, загнанная в угол Роми мысленно награждала своих соотечественников не самыми лестными эпитетами. Мальчиков-идонийцев основам рукопашного боя все же обучали, и если б она освоила хоть это… В приюте один из кузенов показывал ей кое-какие приемы, пока не получил нагоняй от няни (нехорошо учить девочку недевичьему!), но Роми сознавала, что вряд ли сумеет применить все это на практике.

Единственный выход – раздобыть какое-нибудь оружие и убить Клазиния с Фоймусом. Вначале эта мысль пугала Роми, потом она свыклась с ней. Чем сильнее становилось давление, тем хладнокровней она относилась к этой перспективе. Правда, еще вопрос, где взять оружие. На рынках Нижнего Города можно купить все что угодно, однако для этого надо выйти за периметр, спуститься вниз… При одной мысли об этом Роми пробирал озноб.

В последний раз она побывала внизу полтора восьмидневья назад, вместе с Сибрелой и еще тремя однокурсниками. Они нарочно пошли компанией, чтобы не нарваться на неприятности. И не нарвались. Вроде бы… Сибрела после этого ночевала у парня, чей сосед согласился провести ночь где-то в другом месте. Вернувшись утром и заметив, что левая рука у Роми забинтована, она не проявила особого любопытства. Нарыв, объяснила Роми. Укусило какое-то зловредное насекомое, пока гуляли по Нижнему Городу. Три дня спустя она эту же руку обожгла и с тех пор ходила без повязки.

На площадке второго этажа толпа разделилась на два потока: студенты сворачивали в галерею, которая вела в соседний жилой корпус, вольные слушатели спускались на первый этаж. Ускользнуть не удастся: сегодня не выходной, и рабы, дежурящие возле дверей, студентов наружу не выпускают.

В галерее она отступила к окну и оглянулась. Так и есть, парень в клетчатой бежево-серой рясе опять на нее смотрит… Встретив ее взгляд, с рассеянным видом отвернулся.

Вольный слушатель лет двадцати пяти – двадцати семи, с глубоко посаженными глазами, чуть прищуренными и серьезными, он не был красавцем, но производил приятное впечатление. Порой на его лице появлялось отрешенно-доброе выражение, порой – задумчивое и жестковатое. Коротко подстриженные курчавые волосы цвета соломы говорили о его принадлежности к расе рихойцев, коренных обитателей территории, которую занимала непомерно разросшаяся императорская столица.

Роми остро нуждалась в дружеском общении, но не с однокурсниками – они раздражали ее тем, что приняли унизительные требования старших, даже не попытавшись сообща дать отпор. С кем-нибудь со стороны, кто неподвластен здешним традициям. Если она нравится этому парню в рясе, пусть так и скажет… Она быстро оглянулась через плечо, но он уже исчез.

Дойдя вместе с толпой до угла здания, Титус свернул вбок, двигаясь уверенно и неспешно, в согласии с общим ритмом. Один из секретов маскировки афариев: дыши, говори, двигайся как окружающие – и не привлечешь к себе лишнего внимания. Как и все братья-исполнители, Титус хорошо владел этой техникой. Такой трюк не спасет, если за тобой следят, но, когда вокруг незаинтересованные люди, срабатывает безотказно.

Сейчас он был почти уверен в отсутствии наблюдения. Чувствовать слежку его тоже учили.

Вдоль торца здания в два ряда выстроились округлые рихойские колонны. Титус нырнул под их сень и затаился. Справа он видел мощенную брусчаткой улицу, на той стороне – фасады казенных учреждений с одинаковыми голыми балконами. Блеск металлических завитушек отвлекал внимание от застарелых потеков на стенах. В окнах мелькали делающие вечернюю уборку рабы. По улице двигались покидающие университет вольные слушатели, чиновники, чей рабочий день закончился, носильщики с паланкинами.

Напротив высился глухой торец соседнего корпуса, с похожими колоннами, но среди тех колонн никто не прятался. В этот длинный коридор меж двух колоннад врывался слева косой поток солнечного света. Слева находились здешние задворки, цель Титуса.

Убедившись, что слежки нет, он снял перстень афария и убрал в нагрудный карман с застежкой. Потом за считаные секунды стянул рясу, оставшись в тунике раба, сбросил ботинки. Рабы нередко ходили босиком. Прилизанный темный парик скрыл его светлую шевелюру. Сложив рясу и обувь в заплечную сумку из мешковины (рабы носили в таких свои пожитки), Титус направился навстречу закатному свету.

Пожалуй, стоило повременить, но после наступления темноты он должен спуститься в Нижний Город и доложить Эрмоаре До-Энселе о результатах расследования. Вряд ли результаты ее порадуют… А до этого надо выяснить, каковы планы Тубмона и Атхия на сегодняшний вечер.

Задворки университета выглядели помпезно и запущенно. Позолота на капителях и карнизах облупилась, меж величавых колонн натянуты веревки для белья, вдоль стены стоят корзины с мусором – ночью рабы потащат их через весь город за периметр, а потом по нескончаемым лестницам вниз, к выгребным ямам Нижнего Города.

Делать эту работу никто не хотел, но надсмотрщики уже согнали два десятка рабов, и один поименно всех переписывал, пристроив на колене дощечку и листок бумаги. Увидал Титус в этой несчастной кучке и своих подопечных – то-то его следящий амулет просигналил, что магические паучки находятся во дворе! Подражая повадкам раба, с опасливо-покорным выражением на лице, афарий двинулся мимо.

– Эй! – Надсмотрщик указал на него пальцем. – Иди сюда!

Этого Титус и добивался.

– Да, господин? – Он захлопал глазами, переминаясь с ноги на ногу.

– Иди сюда! – повторил надсмотрщик. – Как тебя звать, олух?

– Кермий, господин.

– Новый, что ли? Я тебя раньше не видел.

– Новый, господин.

Титус отвечал заискивающе, однако без испуга: именно так ведут себя настоящие рабы, в отличие от нелегалов. В кармане его туники лежал документ на имя государственного раба Кермия, изготовленный в печатном цехе Ордена. Надсмотрщик не стал спрашивать документы.

– Давай сюда, Кермий. Потом с тобой разберемся, а сегодня ночью дерьмо вниз потащишь. Парень ты крепкий, вот и будешь при деле…

Его записали. Титус присел на корточки у стены. Солнце скрылось за зданиями напротив, тени удлинялись. Сделав перекличку, надсмотрщик велел идти за корзинами в юго-западный корпус. Титус, сохраняя недовольный, но безропотный вид, потащился вместе со всеми.

– Все обрыдло, все… – еле слышно ворчал Атхий по прозвищу Козья Харя. – Я, свободный…

– Заткнись, – оборвал его недоучившийся маг Тубмон, которого Титус признал, несмотря на исчезновение модных в Нижнем Городе усиков и высветленные брови. – Нам еще жить тут, не ерепенься.

Значит, за шкатулкой они полезут не сегодня и не завтра.

В юго-западном корпусе Титус отстал от группы, свернув в боковой коридор. Кто-то позади звал Кермия и обещал Кермию взбучку, но это его не волновало. В следующий раз он возьмет другой парик и немного грима, а также документ на другое имя.

Зная план университета, он вновь добрался до главного учебного корпуса, переоделся в укромном закутке и спустился на первый этаж уже как афарий. Кое-кто из вольных слушателей задерживался для индивидуальных консультаций, так что никого это не удивило.

Солнце садилось. Выйдя наружу, Титус быстро зашагал по брусчатке в ту сторону, где находился Дом афариев. Он спешил. Денежные мешки вроде госпожи До-Энселе терпеливо ждать не умеют, а он хотел, до визита к ней, поймать Цведония и выпросить фляжку «особого» – это поможет ему прийти в себя после «приятной» беседы с Эрмоарой.

Ректор вялым жестом отослал начальника охраны. Не верил он этому медолийцу с маслеными глазами и вкрадчивым голосом. Наверняка его перекупили. А если выгнать и нанять другого – так ведь и другого перекупят, либо сразу подсунут купленного человека… Начальник охраны утверждал, что все спокойно, все рабы проверены, подозрительных личностей не замечено. Его черные глазки непроницаемо блестели, и некое шестое чувство подсказывало ректору, что он врет.

Вздохнув, профессор Ламсеарий подозвал рабыню, ожидавшую у двери с подносом, на котором выстроилось с полдюжины флаконов из дорогого радужного стекла. Пора принимать лекарства. Ректор не любил лекарства. Одни были отвратительно горькие, другие жгучие, хуже медолийского бурого перца, третьи, магические, вызывали ощущение, будто тело распадается на трепещущие кусочки, и после те срастаются вновь, но уже в ином порядке. Он с завистью поглядел на Шертона, сидевшего на подоконнике: строен, подтянут, ни одного седого волоса… А ведь они почти ровесники! Но Шертон, на свое счастье, не теолог.

– Ты что-то хотел сказать, Арсений? – припомнил он. – Перед тем как заявился этот…

– Угу, – кивнул Шертон. – Твоя позавчерашняя беседа с мальчиками эффекта не возымела. Вчера опять повторилось то же самое.

– Да что ты все заладил… – Ректор с досадой поморщился.

Чтоб угодить старому другу, он позавчера вызвал к себе старшекурсников и в присутствии Арсения отчитал. Сказал им, что обижать вновь поступивших нехорошо, о младших надо заботиться, надо помогать им включиться в университетскую жизнь… Разумеется, это не возымело эффекта! Традиции есть традиции. Однако он надеялся, что Шертон после этого успокоится.

– А чего ты хотел, Арсений? С этим бесполезно бороться, это никогда не прекратится.

– Если проводить с ними душеспасительные беседы – не прекратится, тут ты прав. Я бы на твоем месте действовал иначе. Каждый знал бы: если он начнет издеваться над младшими, не будет ни порицаний, не символических штрафов. Вместо этого я, ректор, лично раздавлю ему яйца и разобью физиономию вот об эту ректорскую столешницу. – Шертон кивнул на стол посреди кабинета, вырезанный из цельной глыбы полосатого мрамора. – Уверяю тебя, Венцлав, тогда бы это живо сошло на нет. После второго-третьего раза.

Ректор, запивавший пилюлю водой из серебряного бокала, поперхнулся.

– Ты все-таки варвар, Арсений… – выдавил он, прокашлявшись. – И методы у тебя… варварские… Хвала Создателю, что ты не ректор! Это же университет, центр человеческой культуры…

Шертон с непонятной иронией хмыкнул:

– Может, позволишь мне навести порядок в центре человеческой культуры? Все равно я пока бездельничаю.

– Нет-нет, пожалуйста, выкинь это из головы! – ужаснулся ректор. – Ты же здесь такого наворотишь… В такое место превратишь университет… Знаешь ведь: нельзя в чужой монастырь со своим уставом!

– Знаю, – пожал плечами Шертон.

Ректор принялся глотать омерзительные пилюли, торопливо запивая и морщась. Потом откинулся в кресле, ожидая, когда пройдет головокружение. Шертон, отвернувшись, смотрел в окно. Ректор вновь завистливо вздохнул: Арсений всю жизнь путешествовал, в то время как он мог увидеть далекие края разве что в прозрачной толще магического зеркала. Ему даже в Нижний Город путь заказан.

Боги Панадара не любят теологов, и потому те живут домоседами, под защитой периметров Хатцелиуса. Того, кто рискнет высунуться наружу, ждет страшный конец. Много лет назад Венцлав Ламсеарий, отчаянный и самоуверенный молодой теолог, пренебрег этим правилом. Переодевшись бродячим торговцем, он отправился на Тофреянскую равнину, где случилась некогда битва между Нэрренират и Карнатхором. Хотел собрать материал для научного исследования… Боги о том проведали, и не уйти бы Венцлаву живым, если б Арсений Шертон его не выручил.

Головокружение отпустило. Ректор встал, с грустью глядя на манящее необъятное небо за окном. Никогда в этой жизни он не увидит воочию иных земель. Никогда.

Шертон видел, что Венцлав серьезно болен, и догадывался, что его состояние куда хуже, чем может предположить сторонний наблюдатель. Ему давно пора на покой. Он игнорирует проблемы и закрывает глаза на очевидное, сохраняя лишь иллюзию контроля над своим окружением.

Пост ректора Венцлав занимал шестой год. Возможно, разрушение его тела и разума началось раньше, и он вступил в должность, уже будучи больным. Возможно, история Императорского университета на протяжении последних веков не знала ни одного здорового ректора, и все здешнее высшее руководство состояло из больных людей. Шертону это представлялось вполне вероятным – если поглядеть, к примеру, что происходит между старшекурсниками и новичками. Да, он понимал, что не следует лезть в чужой монастырь со своим уставом, и это удерживало его от действий, которые стоило предпринять. Но не удержало от вывода: если вы это называете культурой, я уж лучше останусь некультурным.

С Венцлавом Ламсеарием он познакомился около двадцати лет назад. Один маг, живший в Нижнем Городе, нанял его тогда, чтоб испытать летающую машину. Машина была сделана в виде рыбы, под отлитым из стекла спинным плавником находилась четырехместная кабина. В случае успеха маг-изобретатель рассчитывал на заказы от знати и торговой аристократии, а то и от императорского двора.

Усевшись в обитое бархатом кресло, Шертон опустил прозрачный колпак-плавник, застегнул страховочный ремень с вычурной пряжкой и прикоснулся к торчащему в центре приборной панели рубину. Машина плавно пошла вверх. Драгоценные камни искрились, по кабине скользили цветные блики. Летающая машина – изобретатель любовно называл ее «моя рыбонька» – была воистину роскошным изделием! Маг лелеял надежду продемонстрировать ее самому императору, а потому умолял Шертона ни в коем случае ничего не испачкать и не испортить. Заставил надеть чистые ботинки, дабы не затоптать коврик. Вскоре Шертон пожалел о своей уступчивости: новые ботинки были тесны и неудобны. Сбросив их, он остался босиком. На шее у него висел магический медальон: управлять «рыбой» мог только его обладатель.

Внизу простирался океан крыш, вдоль и поперек рассеченный улицами. На крышах сидели птицы, копошились вертлявые длинноухие зильды. Дотрагиваясь до кристаллов на приборной панели, Шертон заложил несколько виражей. Горизонт перекашивался, исчезал, вновь появлялся, солнце то било в глаза, то уходило назад.

Машина не могла подняться на большую высоту, зато скорость развивала изрядную. Гораздо большую, чем задумал изобретатель. Шертон за несколько минут облетел императорскую столицу – а та занимала громадную площадь! – и взял курс на север. По уговору с магом он должен был долететь до Йошта, большого портового города на берегу Щеянского моря, покружить над ним, чтобы все заметили, и повернуть обратно. Маг хотел утереть нос своему сопернику, который жил в Йоште и тоже занимался конструированием машин. Ради такого удовольствия он бы и сам слетал, да на высоте у него кружилась голова.

Под брюхом «летающей рыбы» проплывали поля, плантации, огороды. То там, то тут над ними внезапно раскрывались, орошая растения, сверкающие водяные веера. Дар великого бога Яамеса. Впрочем, дар не безвозмездный: крестьяне отдавали жрецам Яамеса пятую долю урожая, а также раз в год приносили в жертву красивую девушку. Правда, девушки, возвращаясь домой, на Яамеса не жаловались: психопатом, как иные другие божества, он не был, и на том спасибо.

Внизу мелькали деревни, зажиточные и не очень, перелески, пруды, проселки, рощи. Вовремя распознав рощу Юмансы – деревья с бледно-серыми стволами, прозрачной листвой и белыми каплевидными плодами, – Шертон вильнул в сторону. Во-первых, и сами деревья, и плоды смертельно ядовиты, пока Юманса не соблаговолит сделать их неядовитыми. А во-вторых, во владения богов лучше не забираться.

На западе, параллельно курсу Шертона, протянулась ажурная эстакада, по ней скользил поезд. Рельсовая дорога Нэрренират. Впереди заблестела вода, машина промчалась над озером. На том берегу лежала Тофреянская равнина, над которой даже в сухие жаркие дни клубился туман. Вообще-то Шертон собирался ее обогнуть, но, заметив внизу парня, который брел, спотыкаясь, к озеру, держась за стремя оседланной лошади без седока, дотронулся до рубина на приборной панели и пошел на посадку.

Лошадь шарахнулась, когда прямо перед ней приземлилась диковинная рыба. Откинув «плавник», Шертон выпрыгнул из кабины. Теперь он видел, что лицо парня в крови и порванная крестьянская одежда испачкана кровью.

– Что случилось?

– Ты не жрец? – Парень чуть не упал, еще крепче вцепился в стремя.

Шертон взял лошадь под уздцы.

– Нет. Кто тебя так отделал?

– Они. Ради Создателя, помоги мне забраться на эту скотину!

– Сейчас помогу. – Он погладил лошадь по морде, успокаивая. – Где они?

Кроме них двоих, здесь никого не было. За спиной у Шертона осталось пустое озеро, направо и налево тянулась равнина, поросшая колючей темно-зеленой травой. По сиреневому небу плыли редкие перистые облака, птиц не видно. Впереди колыхался туман, накрывающий Тофреянскую равнину. Почва там то твердая, то зыбкая, как трясина, там обитают странные твари – например, похожие на медуз грибы, переползающие с места на место, – и само время течет неправильно.

Аномалия возникла после битвы между двумя великими богами, Нэрренират и Карнатхором, случившейся триста лет тому назад. Теологи и маги до сих пор ломали головы, пытаясь найти ответы на два вопроса: что знаменовала сия битва и что же произошло с Тофреянской равниной? И монографии писали, и дискуссии устраивали… По первому пункту у Шертона было свое мнение: зря они лезут в научные дебри, ничего это безобразие не «знаменовало». Боги дерутся между собой по той же причине, по какой затеваются переходящие в поножовщину потасовки в трущобах Нижнего Города. Особенно если это Карнатхор и Нэрренират! И тот, и другая отличались необузданным нравом. А насчет второго – интересно… Ясно, что оба противника применили магию, и столкновение их магии породило столь странный эффект. Шли годы, однако накрытая туманной шапкой зона не уменьшалась, но и не расширялась.

– Кто они? – вновь спросил Шертон, так как парень не ответил.

– Милостивые и добрые боги, да падет на нас их милость! Дурак ненормальный, он же не сказал, что теолог! Голову заморочил… Думал, все мы тут темные… Соврал, что купец, зарытое золото ищет, а я к нему сдуру проводником подрядился… Из деревни я, вон там, на правом берегу… Мил-человек, подсади!

– А где он, теолог-то?

– Там… – Пошатнувшись, парень махнул рукой в сторону тумана. – Растерзают его…

Шертон помог ему влезть на лошадь, и парень, мертвой хваткой вцепившись в поводья, помчался вдоль берега на юго-запад.

Стук копыт. Из гущи тумана выскочила еще одна лошадь, сидевший на ней человек тоже был растрепан и окровавлен. Его преследовали. Позади ковыляло, переваливаясь, нечто вроде сооруженной из костей осадной башни. За ней ползла гигантская темная улитка, из отверстия ее раковины вместо головы торчал вытянутый вращающийся конус, усеянный иглами. И еще вокруг этих созданий клубилось что-то призрачное, бесформенное… Они не спешили. Знали, что жертва все равно не спасется. И они уж никак не ожидали встретить помеху в лице Шертона!

Когда лошадь поравнялась с машиной, Шертон остановил ее, перехватив поводья, сдернул человека с седла и швырнул в кабину. Прыгнул следом, закрыл «плавник», прикоснулся к рубину. «Летающая рыба» взмыла вверх. Курс на юг, максимальная скорость.

Позади раздался полный бешенства рев. Шертон оглянулся: твари мчались следом. «Башня», поднявшись в воздух, сменила вертикальное положение на горизонтальное, «улитка» приняла форму ската, вокруг них роем мельтешили туманные хлопья. Шертон понял, что шансы есть: эти боги не из великих. Видимо, решили, выследив теолога, расправиться с ним, никого больше не приглашая на забаву. Будь они посообразительнее, они бы сейчас избавились от своих устрашающих телесных оболочек и в мгновение ока догнали машину – но, захваченные погоней, соображали они не очень.

Поля и плантации превратились в размазанную зеленую плоскость. По барабанным перепонкам плетью хлестнул сверлящий визг, потом его перекрыл вой, такой низкий, что на Шертона накатила смешанная с паникой дурнота. Спокойно. Он знал, что слишком низкие, за порогом слышимости, звуки вызывают такие ощущения, боги и некоторые маги этим пользуются. Оглянулся: к погоне присоединился некто четвертый, похожий на косматый сгусток мглы.

Сколько бы их ни было, Шертон не собирался отдавать им теолога. Его охватил злой азарт. Между тем на горизонте выросла рукотворная белая гора, она с каждой секундой увеличивалась, надвигаясь… И тут он спохватился: теолог без сознания, а им предстоит пройти через защитный барьер Верхнего Города, сотканный из невидимых лучей, испускаемых чашами-ловушками.

Официальная версия гласила, что чаши-ловушки не могут причинить вреда живому человеку. В этом Шертон сомневался. Будь это правдой, теологи не сгорали бы так быстро. Он заранее приготовился к неприятным ощущениям, но как быть с пассажиром? Парень в обмороке. Если оторвавшееся от тела бестелесное существо затянет в ловушку – чаши ведь не разбирают, кто бог, а кто не бог! – Шертон приземлится с трупом на борту.

Верхний Город приближался. Позади выли и визжали. Не убирая левой руки с приборной панели, Шертон правой вытащил из ножен кинжал и ткнул острием в кровоточащую рану на плече теолога. Тот застонал, приоткрыл глаза.

– Очнись! Впереди барьер.

Ученый что-то нечленораздельно пробормотал. Улавливая приближение добычи, чаши-ловушки все как по команде повернулись на север, их гигантские металлические лепестки алчно вибрировали. Теолог уронил голову и обмяк. Шертон вновь ткнул острием в рану, заставив его судорожно дернуться.

– Барьер!

Его охватила невообразимая тоска – тоска-смерч, который вращается вокруг тебя с безумной скоростью, – но через мгновение это чувство угасло. «Летающая рыба» чуть не врезалась в нарядную башню с позолоченным шатровым куполом. В последний момент восстановив управление, Шертон успел заметить в окне изумленного человека с пиалой в руке. Рядом слабо застонал теолог. Живой! Снизившись, машина тяжело грохнулась на площадь перед облупленным зданием строгой архитектуры, где размещался Департамент Воспитания Юношества.

Шертона колотил озноб, рука на приборной панели дрожала. Откинув «плавник», он крикнул остолбеневшим прохожим:

– Тут раненый, ему нужен целитель!

Теолога выходили, хоть и с трудом. Если рана нанесена богом, даровать полное исцеление может только нанесший ее бог. На теле Венцлава остались глубокие шрамы, которые ныли к перемене погоды, а иногда и просто так.

Маг-изобретатель добрался до Шертона на другой день. Он ворвался в дом целителя, где Шертон отлеживался, приходя в себя после броска через барьер, закатил оплеуху вставшей на дороге служанке, пнул ночной горшок и заорал:

– Сукин ты сын, а не испытатель! Я зачем тебя нанял? Чтоб ты с богами в догонялки играл? Я на тебя порчу наведу! Что ты с ней сделал, с моей рыбонькой? Разбил ее, коврик внутри загадил! Боги от хвоста кусок оторвали, а знаешь, во сколько мне этот хвостик обошелся? Это же натуральная позолота! Как я ее покупателям покажу? Я-то на заказы рассчитывал… У, дурак молодой!

– Сам ты дурак, – морщась от головной боли, возразил Шертон. – На твоей машине я ушел от целой своры богов, на глазах у всего города. О лучшей рекламе ты даже мечтать не мог. Заказы на тебя теперь сами посыплются, можем на что хочешь поспорить.

Маг открыл рот, но вдруг призадумался, повернулся и молча вышел. Вскоре ему предложили высокооплачиваемую должность при дворе, и он перебрался жить в Верхний Город. Шертона он с тех пор избегал: то ли никак не мог простить ему гибели «рыбоньки», то ли стыдился своего срыва.

А у Шертона после этой истории появился друг – теолог Венцлав Ламсеарий.

Глава 5

Титус чуть не опоздал. Кгостинице Бедолиуса в квартале Сонных Танцоров он примчался бегом уже после наступления темноты. В кармане булькала фляга. Лишь повернув на нужную улицу, он перешел на шаг, оправляя рясу и подыскивая извинения и оправдания.

Все тот же торжественно-молчаливый секретарь проводил его на второй этаж, возле дверей предупредил:

– Вам придется подождать. Госпожа задерживается.

Значит, напрасно бежал сломя голову… Титус невозмутимо кивнул, и его оставили одного. В интерьере комнаты ничего не изменилось, не считая того, что роскошный хрустальный светильник исчез, вместо него на стенах висели обычные магические лампы в виде гроздей винограда, да взамен пустой рамы и груды осколков появилось новое зеркало.

Ждал он недолго. Вскоре послышались быстрые шаги, характерный звук пинка, и дверные створки с треском распахнулись. Витражи задребезжали.

– Узнал что-нибудь? – не поздоровавшись, спросила Эрмоара.

– Узнал, госпожа, – степенно поклонившись, ответил афарий, а про себя подумал: «Интересно, она всегда открывает двери пинками? У богачей дикие причуды…»

– Тогда выкладывай.

За спиной у нее кто-то бесшумно и почтительно затворил дверь. Развалившись в кресле, Эрмоара нетерпеливо кивнула Титусу.

– Я скорблю и сожалею, госпожа, но я вынужден вас огорчить…

– Ну так и огорчай сразу, без этой херни! Что случилось?

– Романа До-Энселе получила устное порицание от ректора за употребление наркотика. Один раз она употребила кивчал, из пагубного любопытства.

– Она жива и здорова? – перебила Эрмоара.

– Да. Ее успехи в учебе можно назвать неплохими, отличается прилежанием, лекций не прогуливает…

– Что у нее с левой рукой? Носит повязку?

– Нет, ожоги ведь не бинтуют. Рубцы выглядят ужасно, зато рукой она владеет почти нормально…

Эрмоара прорычала ругательство, до того грязное, что Титус покраснел: одно дело – услыхать такое от каторжника или наемного солдата, и совсем не то – от дамы из хорошего общества. Образованной и утонченной, если верить определению Магистра.

– Давай по порядку!

– Это из-за наркотика, госпожа, – нервничая, начал Титус. – Она приняла кивчал и пошла выполнять лабораторное задание по алхимии, обожглась…

– А до этого ходила с повязкой?

– Да, из-за какого-то пустякового нарыва. Сейчас у нее нет денег, чтобы обратиться к целителю и убрать рубцы, а выглядят они… в общем, плохо. Я полагаю, в той смеси, которую она изготовила, находясь в полубессознательном состоянии, присутствовали магические компоненты…

– Это я и без тебя поняла. – Эрмоара скрипнула зубами и вновь мерзко выругалась. – Надо же так со мной поступить!

Ее худощавое тело напряглось, глаза светились бешеной энергией. Испугавшись, что от расстройства ее хватит удар, а с него потом спросят, Титус заговорил успокаивающим тоном:

– Молодежь интересуется наркотиками по разным причинам, госпожа. Я согласен, это ужасная склонность, но, во-первых, кивчал не вызывает привыкания, а во-вторых, Роману с тех пор ни разу не поймали на употреблении наркотических снадобий. Возможно, после того случая она одумалась…

– Заткнись, афарий, – процедила Эрмоара. – Я и без твоих лекций по уши в дерьме. Этак каждый решит, что меня можно кинуть! Вот что, ты должен устроить мне встречу с ней… Я хочу посмотреть инкогнито, как она себя ведет, и потом приму решение насчет наследства.

– Как вам будет угодно, госпожа.

Сунув руку в карман просторного дорожного платья, расшитого витыми шнурками, Эрмоара достала и бросила на стол тяжело звякнувший мешочек.

– Это тебе на расходы.

Титус машинально взвесил мешочек на ладони – ого, тяжелый! – растерянно поглядел на собеседницу и приоткрыл. Внутри блеснуло золото.

– Госпожа… это… Сколько тут денег?

– Я тебе, что ли, буду их пересчитывать? – окрысилась Эрмоара. – Сам сосчитаешь. Если, конечно, учил арифметику.

Титус нервно сглотнул. Ну да, богачи не ведают, что такое слезы, пролитые над последним грошом, вот и швыряют свое неправедно нажитое золото пригоршнями… Бормоча, что обязательно предоставит подробнейший отчет о своих расходах и вернет весь остаток до последнего медяка, он начал запихивать мешочек в карман. Фляга с напитком Цведония мешала, пришлось ее вытащить и зажать под мышкой.

– Отчетом можешь задницу подтереть, а остаток возьми себе. Это аванс. Еще столько же получишь, когда я получу Роми. А это у тебя что?

– Извините, госпожа, здесь очень крепкое спиртное, чудовищно крепкое, со жгучими специями…

– О? Дай попробовать!

Она ловко выхватила флягу, Титус не успел воспротивиться.

– Вам станет дурно… Не надо!

С нарастающим ужасом он смотрел, как Эрмоара отвинчивает пробку, подносит флягу к губам… Сделав несколько глотков, она оторвалась от горлышка и расплылась в блаженнейшей улыбке:

– Вот такое мне нравится!

И опять приложилась к фляге. Замолчавший Титус наблюдал, как она пьет – не останавливаясь, зло и жадно; ему пришло на ум сравнение с большим хищным зверем, утоляющим жажду. Было что-то такое в ее манере пить… Не женственное, даже не человеческое. Он отнес это на счет животной натуры богачей и перестал удивляться. Все ясно: Эрмоара До-Энселе – алкоголичка со стажем, а Магистр, бедняга, об этом не знает.

– Держи, афарий.

Вскочив с кресла, она швырнула ему флягу. Титус встряхнул – пусто. Все высосала, до последней капли! Сейчас она свалится на пол и уснет мертвецки пьяная, а он получит нагоняй: мол, почтенную заказчицу напоил.

– Госпожа, вы лучше не вставайте!

Он попытался усадить ее обратно, но Эрмоара оттолкнула его. Толчок оказался неожиданно сильным – Титус еле устоял на ногах.

– Чудесное пойло! Как это называется?

– Гм… У сего напитка нет названия.

Титус с тревогой вглядывался в ее увядшее, покрытое сеткой морщин лицо, выискивая признаки дурноты. Не было их, этих признаков. У Эрмоары даже язык не заплетался. Вдруг она недовольно скривилась:

– Отойди-ка, афарий. Ты стоишь задом к зеркалу, и я, разговаривая с тобой, вынуждена любоваться этой рожей! В прошлый раз я грохнула зеркало, так они новое притащили.

– Притащили новое? – не зная, что сказать, глуповато переспросил Титус.

– Хозяин постарался. Я тут не живу, паршивую гостиницу я арендовала для встреч с тобой. Дерьмо… Этот облик не настолько хорош, чтобы в каждой комнате и в каждом сортире держать зеркала!

Понятно, стареющая женщина болезненно переживает утрату своей былой привлекательности. Надо ее как-нибудь утешить.

– Вы не так уж плохо выглядите, госпожа До-Энселе, – ободряющим тоном заявил Титус. – Поверьте, вам никак не дашь больше тридцати пяти.

– Да ну? – прищурилась Эрмоара. – Это никуда не годное тело оскорбляет мое эстетическое чувство! Никакой сексапильности… Вот скажи, афарий, ты хотел бы заняться со мной любовью?

Итак, алкоголь ударил ей в голову. Этого следовало ожидать.

– Видите ли, вы мне внушаете глубочайшее искреннее почтение… – промямлил слегка взмокший Титус. – Боюсь, что уважение к вам никогда не позволило бы мне… воспользоваться…

Эрмоара расхохоталась:

– А ты не бойся, в таком виде я любовью не занимаюсь. Отвратная рожа… – Она скорчила гримасу. – А так еще отвратней, смотри! Оценил? Можно и еще хуже…

В течение некоторого времени пожилая дама гримасничала перед зеркалом, себя не щадя, а Титус удрученно наблюдал за ней. Это он ее напоил, он и никто другой… Значит, ему и влетит.

Пресытившись бесхитростным развлечением, глава торгового клана До-Энселе огляделась, сорвала со стены одну из магических ламп и швырнула в зеркало. Плачущий звон осколков. Лампа тоже разбилась, «виноградины» раскатились по всей комнате, однако продолжали мягко сиять.

– Вот так! – Эрмоара с торжеством ухмыльнулась.

– Госпожа, простите меня, но вы пьяны. Вам ни в коем случае нельзя покидать гостиницу, пока не протрезвеете! Всякое может случиться, тем более здесь, в Нижнем Городе…

– Я протрезвею, когда захочу. – Она пошатнулась. – В любой момент. Просто мне нравится такое состояние!

Интересно, как ей удается сохранять репутацию трезвенницы?.. Титус отметил, что никто из прислуги не примчался на шум. Очевидно, госпожа не в первый раз откалывает подобные номера. Привыкли.

– Знал бы ты, афарий, до чего дерьмово, когда тебя кинут, – прошептала вдруг Эрмоара с пьяной горечью. – Совсем ни за что кинут…

Ага, сейчас ее развезет. Титус тоже чувствовал себя слегка пьяным, хотя не проглотил ни капли.

– Я понимаю, у богатых людей свои затруднения, – заговорил он с оттенком назидания, ибо ощущал свое нравственное превосходство над расклеившейся богачкой. – Кинут или не кинут, будет или не будет сверхприбыль, куда выгоднее вложить капиталы… А нищие в это время вымаливают милостыню! Поделитесь с ними, госпожа, и вам сразу полегчает. У вас есть все – золото и дворцы, полчища слуг, власть…

– Власть! – фыркнула Эрмоара. – С одной наглой девчонкой не могу разобраться.

– Выберите кого-нибудь другого. До-Энселе много.

– Я не хочу кого-нибудь другого! Я хочу Роми. Она так эстетична… Я привыкла выигрывать, афарий. Даже интересно, когда не можешь выиграть сразу. Это захватывает. Но я все равно добьюсь своего, всегда побеждать – это мой принцип.

– Я должен идти, госпожа, мне еще к наставнику с докладом. Позвать кого-нибудь, чтобы вас уложили в постель?

– Принеси мне еще такой выпивки! Я тебе заплачу.

– Госпожа, я не хочу вас спаивать, – с отчаянием произнес Титус. – Это было бы аморально…

– Да тебе слабо меня споить, афарий! Ладно, пора трезветь… Неохота, но надо.

Выражение лица Эрмоары неуловимо изменилось, стало холодным и собранным. Уже другим тоном она спросила:

– Когда ты сможешь устроить мне встречу с Роми?

Ага, протрезвляющее заклятье, сообразил оторопевший вначале Титус. Эрмоара носит специальный амулет, позволяющий ей мгновенно трезветь по собственному желанию. Не каждый маг сумеет такой изготовить, и стоят эти штуки баснословно дорого… Титус также слыхал, что их приходится достаточно часто обновлять, но для Эрмоары с ее миллионами это не расходы.

– У тебя отнялся язык, афарий? – насмешливо осведомилась она.

– Да… Нет, госпожа, я задумался. Когда вам будет удобно подняться в Верхний Город?

– Когда заработают эскалаторы. Пользоваться канатной дорогой или паланкином я не могу – морская болезнь. Этой хворью меня наградил Паяминох, так что никакая магия не поможет. И карабкаться по лестницам не смогу. Я ведь уже старая женщина, у меня слабое здоровье…

«Поменьше пей», – мысленно посоветовал Титус.

– Насчет эскалаторов неясно, госпожа. Великая Нэрренират прогневалась, ибо Департаменту Жертвоприношений до сих пор не удалось найти ее избранную жертву.

– Придурки… – процедила Эрмоара и грязно выругалась в адрес Департамента. Впрочем, Титус уже привык к ее манере выражаться.

– А что, если я предложу Романе прогуляться по Нижнему Городу? Это можно устроить в следующий выходной.

– Хорошая идея. Но учти, тебе нелегко будет уговорить ее. У нее тоже морская болезнь, по канатной дороге нельзя… И еще она боится больших лестниц. На эскалаторах она обычно зажмуривает глаза и держится за перила.

– Как же тогда быть? – Он призадумался.

– Возьми вот это.

Эрмоара достала из кармана коробочку. Внутри, на белом бархате, лежала маленькая золотая булавка.

– Воткнешь ей эту штуку в любую часть тела, можно через одежду. Она ничего не почувствует. Это не повредит ей, заклятье тут чистое, без остаточного эффекта. Потом выведешь ее за ворота, и спуститесь в Нижний Город. Она будет беспрекословно подчиняться. Как только вытащишь булавку, Роми очнется. Но смотри, если ты воспользуешься этим, чтоб ее трахнуть, – твоя смерть будет страшной, афарий. Очень страшной.

– Я никогда бы не воспользовался, – нахмурился Титус. – Не из-за ваших угроз, а потому, что у меня нравственные принципы…

– Вот и прекрасно, – кивнула Эрмоара. – Проваливай, афарий.

Поклонившись, Титус вышел. Секретарь проводил его до парадной двери. Возле крыльца дежурили охранники – еле намеченные тени среди неряшливого темного кустарника. Трое или четверо. Маловато у Эрмоары охраны… Или их гораздо больше, но остальные спрятались так хорошо, что даже он, афарий, не замечает их присутствия?

Серп Омаха немного увеличился в размерах, Сийис все еще оставалась полной и круглой. Титус быстро шагал по улице, мешочек с золотом оттягивал карман его рясы. Целое состояние! Этого хватит, чтобы завести собственную лавку где-нибудь в Нижнем Городе… Вдруг он остановился, ошеломленный подозрением: не означает ли это, что Эрмоара До-Энселе его подкупила?.. Да нет, зачем бы… Ведь она уже заплатила Ордену за эту работу.

Деньги пойдут на накладные расходы, как она велела, а остаток… можно раздать нищим… или передать брату-казначею Ордена… или отложить на черный день… Казалось, дома Нижнего Города ухмыляются во тьме, потешаясь над его внутренними терзаниями – такое же чувство преследовало Титуса много лет назад, когда он был нищим мальчуганом, но в ту пору у него в карманах не звякало ни гроша, а сейчас наоборот.

Глиняный Квартал. Тут стояли трех-четырехэтажные глинобитные дома с шершавыми стенами, лишь кое-где прорезанными расположенными вразброс окошками. Издали доносилось хоровое пение. Рядом, за углом, прозвучал короткий панический крик.

Титус одним прыжком оказался возле угла, выглянул: посреди улицы топтались три человека, еще один лежал на земле. Грабеж. Он бесшумно скользнул вдоль стены и, сориентировавшись, кто жертва, а кто грабители, стукнул одного из них ребром ладони по шее. У второго выбил блеснувший нож. Оборванец бросился наутек. Первый, получивший удар, со стоном сел на землю.

– Вы афарий? – дрожащим голосом спросила жертва.

Немолодой мужчина. Судя по одежде, лавочник. От него резко пахло потом. Лежавшая ничком толстая женщина зашевелилась и с кряхтением поднялась на ноги.

– Они совсем обнаглели, – пожаловался мужчина. – Убейте разбойника, он угрожал мне ножом!

Он попытался пнуть грабителя, тот на четвереньках пополз прочь.

– Не надо творить насилие, – удерживая лавочника, с мягкой укоризной возразил Титус. – Нельзя никого убивать. Возможно, завтра эти несчастные одумаются и сойдут с преступной стези.

– Тогда поймайте его и сдайте городской страже! – потребовал спасенный.

– Стражники могут его избить, а насилие порождает насилие.

Грабитель встал и нетвердо побежал в темноту.

– Да ведь он убегает! – сердито крикнул лавочник.

– Я не судья, – с достоинством произнес Титус. – Мы, афарии, иногда применяем силу, но никого не судим. Лучше ступайте поскорее домой, пока на вас опять не напали.

Он зашагал дальше. Вслед ему выругались. Афарии привыкли к людской неблагодарности, так что его это не удивило.

Хор печальных голосов звучал все ближе и ближе. Титус уже мог разобрать слова: «Светлая Омфариола!.. Добрая Омфариола!..» Служба в храме великой богини Омфариолы, этот храм где-то рядом, на стыке Глиняных Кварталов и Золотого парка. Наверно, очередное жертвоприношение.

У жертвы, которую избирала Омфариола, отрезали левый мизинец и левое ухо – в знак признательности богине за ее бесконечную доброту. Ее жрецы утверждали, что сей ритуал полон глубокого сокровенного смысла, и каждый должен самостоятельно постичь сей смысл, а подсказку дала сама богиня, изрекшая однажды, что люди научаются ценить добро, лишь оторвав от себя нечто воистину ценное. «Светлой» и «доброй» Омфариолу величали ее приверженцы. Другие боги Панадара, а также вольнодумцы из Верхнего Города, называли ее между собой «Чокнутая Омфариола».

Озаренный сиянием храм мелькнул в просвете меж двух глинобитных коробок. Вокруг толпились поклонники Омфариолы в белых одеждах, по лестнице медленно поднималась процессия. Титус прошел мимо, не задерживаясь.

Наставнику он рассказал о своей второй беседе с Эрмоарой уклончиво, опуская шокирующие детали. Упомянул, что госпожа До-Энселе питает некоторое пристрастие к спиртному и пользуется протрезвляющим заклятьем – Магистр на это заметил, что на главе торгового клана лежит громадная ответственность, бедной женщине нужна хоть какая-то отдушина… Не страшно, если она иногда пропустит рюмочку-другую винца. Титус так и не рискнул признаться, что угостил ее «особым» Цведония.

– Но скажи, мальчик, изысканная культура ее речи все-таки произвела на тебя впечатление? – глядя на него с усталой доброй улыбкой, полюбопытствовал Магистр.

– Произвела… – прошептал Титус.

– Пожалуйста, сделай все, о чем она просит. Я дам тебе в помощники брата-исполнителя Гания, он только что завершил обучение. Он внедрится в университет как раб и будет денно и нощно следить за Тубмоном и Атхием, докладывая тебе обо всем. А ты работай с Романой. Выбор наследника для бизнеса До-Энселе – дело серьезное. Если Эрмоара назначит не того человека, в будущем это пагубно скажется на экономике Панадара. Будь осмотрителен, Титус, не подведи!

Солнце почти село. В этот час улицы Нижнего Города особенно многолюдны: дневное население все еще бодрствует, ночное – воры, куртизанки, разного рода прожигатели жизни – понемногу начинает выползать из своих нор. Шертон разминулся с компанией гуляк. Следом за ней настырно ковыляло черное насекомое величиной с собаку, множество членистых ножек оставляло в пыли хаотичную рябь. «Тень должника».

Обычно этим приемом пользовались маги, которым не заплатили за их услуги: обманутый маг создавал вот такую тварь, не нуждавшуюся ни в пище, ни в отдыхе, и та неотступно сопровождала неплательщика. Ничего плохого она не делала (если маг не хотел конфликта с законом), просто все время была рядом. Когда сидишь дома, когда идешь на работу, в гости или в баню, когда уединяешься с девушкой… И извести ее невозможно: раздавленная или разрубленная на куски, она все равно будет ползать за тобой, напоминая о невыполненных обязательствах. Пока не отдашь долг.

Трактир с дощатой верандой и еле теплящимися стеклянными драконами-светильниками. Пока Шертон ужинал, на Нижний Город нахлынули лиловые сумерки.

Перекусив, он опять окунулся в лихорадочную суету вечерних улиц. Его окликали куртизанки с мерцающим в полумраке макияжем. Стражники в шлемах с гребнями и личности странной наружности бросали на него скользкие изучающие взгляды.

На площадке, озаренной светом полной Сийис и изогнутого изящным серпиком Омаха, двигались в причудливом танце люди с отрешенно-застывшими ликами статуй. Расставленные вдоль границ площадки жаровни с наркотическими снадобьями источали сладкий дурман. Музыкантов скрывали неразличимые в темноте ширмы, и медленная ритмичная музыка лилась словно из ниоткуда.

– Господин не желает потанцевать? Всего пятнадцать барклей за час!

Здесь было много таких площадок, благодаря которым квартал Сонных Танцоров заработал свое название. Тот, кто хоть раз поддался соблазну, приходил сюда снова и снова, в то время как его жизненная сила постепенно таяла, и в конце концов он умирал от истощения.

Длинная улица без фонарей, заросшая акацией и жасмином, вывела Шертона к гостинице старого жулика Бедолиуса. Несколько лет назад он выручил Бедолиуса, расправившись с шайкой вымогателей. Тот обещал ему за помощь триста барклей, но с выплатой тянул, зато каждый раз, когда заходила речь о деньгах, угощал его дорогим идонийским вином. Однажды Шертон проделал в уме простенькие подсчеты: стоимость выпитого им за счет Бедолиуса коллекционного напитка давно уже перекрыла сумму долга, но тот все равно продолжал хитрить, пусть даже себе в убыток. Сейчас заведение Бедолиуса выглядело необитаемым: ставни закрыты, тишина… Хотя нет, возле крыльца кто-то есть. Четверо вооруженных мужчин.

– Кто вы такой? – спросил один из них, окинув Шертона холодным изучающим взглядом.

– Мне нужен Бедолиус.

– Сожалею, но вы его здесь не найдете. Гостиница арендована нашей госпожой.

На головорезов Нижнего Города эти четверо не похожи: никакой показухи, подтянутые, вежливые, характерная пластика движений выдает элитных бойцов. Шертон кивнул и пошел своей дорогой. Позади скрипнула дверь. Он оглянулся: по ступенькам крыльца спускалась женщина. Охранники преклонили колена.

А вот это уже непрофессионально… Шертон отступил в тень ближайшего дома, за куст, и замер.

– Вы свободны, парни. Можете пойти поразвлечься, я найду вас, если понадобитесь.

Когда женщина проходила мимо, он смог рассмотреть ее сквозь бледную лунную завесу: пожилая, худощавая, аккуратно зачесанные седые волосы собраны на затылке в тощий пучок. Ничего примечательного. Однако никто из четверки следом за ней не пошел! Совсем интересно… Шертон сопровождал ее, как тень, скользящая среди черных массивов неухоженного кустарника.

Она сворачивала в такие закоулки, куда в это время суток сунется без охраны только самоубийца – либо же тот, кто не нуждается в охране. Нежилые районы, примыкающие к кварталу Сонных Танцоров: облитые лунным сиянием ветхие останки многоквартирных домов, населенные зильдами, ящерицами и летучими мышами. Наблюдая одновременно и за обстановкой, и за женщиной, Шертон упустил тот момент, когда с ней начали происходить изменения. Она вдруг на фут выросла, закрытое складчатое платье превратилось в серебряную сетку, облегающую нагое тело. Талия еще больше сузилась, а бедра и плечи стали шире. Волосы упали до середины ягодиц – тяжелая черная волна, припорошенная алмазной пылью, искрящейся в лунном свете.

Чародейка, маскирующая свою внешность с помощью колдовства. Либо же одна из богинь, способная менять облик тел и предметов. В любом случае следить за ней – занятие глупое и рискованное, но Шертон был заинтригован. У него на шее висел подаренный манглазийским шаманом амулет с крохотным, величиной с ноготь, осколком кристалла Сойон – этого достаточно, чтобы ни маги, ни боги не смогли ощутить его присутствия. Конечно, если чародейка увидит его, он будет обнаружен, однако тут Шертон полагался на свое умение преследовать, оставаясь незамеченным.

Женщина пинком отшвырнула с дороги нечто, лежавшее поперек вспоротой сорняками булыжной мостовой. Нечто зашевелилось, раздался хриплый рев. Из оконного проема кирпичного строения выдвинулась продолговатая бородавчатая морда:

– Ты пнула мой хвост!

С женщиной опять начали происходить превращения: ее тело, сохранив прежние очертания и плавные изгибы, мгновенно покрылось серебристой чешуей, ощетинилось длинными острыми шипами, на концах пальцев появились когти-лезвия.

– Твой… хвост валялся у меня под ногами, Келнарун. Скажи спасибо, что я на него не наступила!

Келнарун. Сей бог обладал воистину мерзким нравом: он часто прятался в заброшенных постройках, а хвост выставлял наружу, дожидаясь, когда кто-нибудь наступит на него или запнется. Подкараулив рассеянного прохожего, он набрасывался на несчастного с обвинениями в богохульстве и требовал, во искупление греха, дорогих даров и жертвоприношений.

– Ты пнула мой хвост, Нэрренират!

Богиня – ее лицо все еще оставалось человеческим – насмешливо улыбнулась:

– Я думала, это какой-то дерьмовый хлам, выброшенный за ненадобностью.

– Ты не думала, что это хлам! Ты знала, что это мой хвост!

Келнарун зашипел от ярости и полез из оконного проема на улицу, но вдруг остановился, словно что-то его не пускало. Ящероподобное серое тело конвульсивно задергалось.

– Отпусти! Сейчас же отпусти мой хвост! Он мой, никто не смеет его трогать!

Хвост, похожий на суковатую палку, словно прилип к мостовой. Нэрренират довольно расхохоталась:

– Твой, говоришь? Почему же ты не способен его контролировать?

– Немедленно отпусти!

– А бантик на хвост хочешь?

На хвосте появился аляповато-пышный атласный бант, вроде тех, что хозяева иногда повязывают породистым собакам и зильдам.

– Ты чего! – в панике взвизгнул Келнарун. – Смертные увидят!

Бант исчез. Опять появился. Опять исчез. Через секунду появилось сразу два банта. Божества боролись за контроль над хвостом.

– Н-да, Келнарун… – задумчиво протянула богиня. – Когда я создаю себе хвостатое тело, я, по крайней мере, контролирую его полностью… Так что прими мои соболезнования!

Келнарун зарычал и отчаянно дернулся, развалина заходила ходуном. Посыпались кирпичи.

– Ты слишком много мнишь о себе, Нэрренират! А смертные перестали тебе поклоняться! Тебе больше не приносят жертвы, об этом все знают!

Нэрренират тоже зарычала, изваянное из лунного мрамора женское лицо превратилось в гротескно-жуткую оскаленную морду. Келнарун наконец-то сумел освободить свой хвост из незримого захвата и вывалился из окна на мостовую. Богиня полоснула его по горлу когтями. Он ударил ее лапой, однако напоролся на шипы и взревел от боли.

Не выходя из тени, Шертон отступил в переулок меж двух развалин. Позади раздался скрип гравия. Обернувшись, он увидел женщину с корзиной, полной пустых глиняных бутылок, и подростка лет четырнадцати. Женщина испуганно щурилась, вглядываясь в мечущиеся посреди улицы нечеловеческие силуэты.

– Уходите отсюда, – посоветовал Шертон.

Хлестнув Нэрренират хвостом по щиколоткам, Келнарун сбил ее с ног, но та перекатилась, вскочила и нанесла ему новый удар по горлу. Брызнула черная кровь.

– Это мое тело! – зарычал Келнарун. – Не смей его портить, не ты его создавала!

– Уходите, живо! – повторил Шертон, обернувшись к женщине и мальчишке. – Это боги.

– Тогда помолиться надо бы, – возразила женщина, аккуратно ставя корзину на мостовую. – Может, чем и оделят… – С кряхтением опустившись на колени, она забормотала: – Всеблагие милостивцы, преклоните свой слух ко мне, грешной и недостойной! Избавьте меня от всякой хвори, и пошлите мне прибытка в деньгах, и покарайте всех, кто на меня, беззлобную, черную злобу держит…

Келнарун ревел и бешено молотил хвостом, а Нэрренират скользила вокруг него размазанным серебристым пятном, пригибалась и отскакивала, уходя от ударов, да еще издевалась:

– Эй, ты, разучился перемещаться в трехмерном пространстве? Заставь, наконец, свое толстозадое тело двигаться, достань меня!

Во все стороны летели ошметья сорняков и осколки кирпича. Постройка, где Келнарун до этого прятался, превратилась в руины.

Женщина истово молилась, подросток переминался с ноги на ногу и хлопал глазами.

– Чего столбом стоишь, как дурак, помолись им! – дернув его за штаны, сердито прошипела женщина. – Давай повторяй за мной: «Добрые боженьки, ниспошлите нам, грешным, свою милость! Даруйте нам всякой удачи, и чтобы зильды по нашему винограднику не шастали, а то спасу от них никакого, давеча бочку с водой опрокинули… И чтоб Омарсия наша вышла замуж не за пьяницу, а за чиновника из Верхнего Города! И чтобы деньги всегда водились!»

Боги двигались все быстрее – мельтешащий посреди улицы вихрь – и вдруг исчезли. Мгновение назад были здесь, а теперь их нет, только покачиваются по краям вытоптанного, забрызганного черной кровью участка уцелевшие стебли сорной травы.

Женщина поднялась с колен, отряхнула юбку. Покосившись на Шертона, степенно вздохнула:

– Вот и помолились нашим милостивцам… Пойдем, Захий, бери корзину-то.

Они побрели своей дорогой, а Шертон повернул туда, где шумели и переливались магическими огнями оживленные улицы. Сценка его не удивила. Драка между повздорившими богами – не такая уж редкость для Нижнего Города. Можно сказать, обычное дело. Повезло еще, что в этот раз великие затеяли разборку в необитаемом квартале!

Глава 6

Тот светловолосый рихоец в бежево-серой рясе афария все-таки подошел к ней в перерыве между лекциями. Его звали Равлий Титус. После занятий они бродили вдвоем по заброшенным этажам старых университетских корпусов и смотрели на открывающуюся сверху панораму на фоне заката.

Титус предложил вместе прогуляться по Нижнему Городу, но Роми не согласилась. Тогда он пообещал, что покажет ей самые красивые места Верхнего Города. Надо только дождаться выходного.

В отличие от Арсения Шертона, странного типа с пугающе-упорным взглядом и шрамами на лице, который несколько раз, не церемонясь, останавливал ее в коридорах и невпопад о чем-нибудь заговаривал, Титус не вызывал у нее настороженного отношения, не внушал ей никаких опасений. Правда, Роми порядком озадачивала его почти вызывающая, непрактичная щедрость. Он ежедневно угощал ее самыми изысканными и дорогими лакомствами. Роми любила сладкое и потому не отказывалась. А на третий день знакомства попытался подарить алмазное колье, но колье она не взяла. Титус тогда смутился, покраснел как рак и пробормотал, что остаток должен иметь право называться остатком, а драгоценность, раз ей не надо, он отдаст первой же встречной нищенке в Нижнем Городе. Ну и пусть, это уж его дело… Вот если бы он догадался подарить ей какое-нибудь оружие, простое в использовании и эффективное, вроде медолийских самострелов!

Позавчера у Роми была очередная стычка с Клазинием и Фоймусом. Эта парочка подстерегла ее возле умывальной комнаты. Фоймус схватил ее сзади за локти, а Клазиний, противно улыбаясь, сказал, что сейчас разрисует ей лицо кумхой в наказание за дерзость (кумха – это магическое зелье серо-зеленого цвета, вязкое, отдающее гнилью и несмываемое).

Роми ударила Клазиния носком ботинка в пах и тут же резким движением, чуть не вывихнув себе шею, откинула голову назад, разбив нос низкорослому Фоймусу. Приемы из тех, что когда-то показывал ей кузен. Получилось! Она вырвалась и убежала, но противники в долгу не остались. Если она не убьет их, ее попросту раздавят.

После лекций, когда толпа схлынула и они с Титусом задержались, как обычно, в галерее, соединяющей учебный корпус с жилым, Роми наконец-то осмелилась заговорить об этом.

– Мне нужен твой совет в одном деле… – начала она нерешительно. – Ты ведь афарий, разбираешься в таких вещах… В общем, мне надо где-то достать оружие.

Никто не мог их подслушать. Все ушли, только молодой раб с ведерком и тряпкой старательно протирал изразцовые подоконники. Но он находился далеко, в другом конце галереи.

– Зачем? – Светлые, сросшиеся на переносице брови Титуса удивленно приподнялись.

– У меня вышла ссора с компанией подонков. Если я убью главных, остальные, возможно, отстанут.

Она выложила это на едином дыхании, дрожащим от волнения голосом. Титус отшатнулся:

– Роми, ты здорова? Ты случайно не зачарована? Как ты можешь о таком думать?!

– Я здорова и не зачарована. Я не говорю, что убивать хорошо, но деваться мне некуда. Показать тебе кое-что?

Оглянувшись – посторонних нет, раб склонился над подоконником, – Роми быстро расстегнула пояс и подняла рубашку. Большой припухший кровоподтек на правом боку. Это сегодня утром. Клазиний привязался к ней в коридоре около трапезной, и она попыталась, как в прошлый раз, ударить его в пах, но он увернулся да еще стукнул ее кулаком по ребрам. Длинный рубец на спине – это вчера вечером, около умывальной. Кто-то, подкравшись сзади, хлестнул ее плетью и умчался вверх по лестнице раньше, чем она опомнилась от болевого шока.

– Что это? – шепотом спросил Титус.

– Меня бьют, потому что я не хочу перед ними унижаться. – Озираясь, она заправила рубашку в шаровары и вновь затянула пояс. – Если б я умела драться, я бы их отлавливала поодиночке… Им бы тогда расхотелось ко мне приставать. Но я ничего не умею. Могу похоже изобразить боевую стойку и несколько приемов… Для меня единственный выход – убить их. Ты можешь что-нибудь посоветовать?

Титус молчал и морщился. Роми не могла понять, какие чувства он испытывает. Он казался огорошенным, возмущенным, испуганным и смотрел на нее почти враждебно.

– Почему ты никому не расскажешь об этом?

– Никто не возьмет мою сторону. Я попробовала поговорить с нашим куратором. Он прочитал мне мораль насчет того, что студенческие традиции священны, он, мол, когда-то сам через это прошел, а значит, и все должны. Титус, я одного не понимаю… Раз эти традиции такие мерзкие, почему от них не отказаться? Почему те, кто подвергался унижениям, потом сами начинают унижать других – вместо того чтобы прервать эту последовательность? Это же так просто! Неужели никому, кроме меня, это не приходило в голову?

– Раз традиции появились, значит, они зачем-то людям нужны, – покосившись на маячащего в отдалении раба, сказал Титус. – Роми, это страшно, когда девушка хочет стать убийцей! Пожалуйста, никогда больше не думай об этом.

– Тогда что ты мне посоветуешь?

– Помирись с этими ребятами. Не может быть, чтоб они были такими плохими, ты, по-моему, преувеличиваешь. Постарайся простить их, это самое главное! Умение прощать – великое умение.

– Но что мне делать, чтобы прекратились издевательства?

– Я уверен, ты преувеличиваешь! Знаешь, ужасно все это… Я думал, ты другая… Надеюсь, с возрастом ты все-таки научишься понимать людей и прощать!

Роми в ответ пожала плечами: Титус ее разочаровал.

Титус никак не мог оправиться от удара: Роми его разочаровала. Душа девушки оказалась столь же уродливой, как ее обожженная рука с отвратительными багрово-серыми рубцами! Внезапное прозрение ошеломило его. Сейчас он пытался взять под контроль свои чувства, а младший брат-исполнитель Ганий, одетый в серую униформу раба, нет-нет да и бросал на него значительные взгляды. Видимо, у Гания есть информация.

– Забудь об убийстве! – потребовал Титус. – Ты – девушка, тебе даже думать об этом нельзя! Наверняка все не так безнадежно… И если ты проявишь уважение к традициям университета, все как-нибудь само уладится.

– Лучше убить, чем согласиться на роль жертвы.

Произнеся эту чудовищную фразу, Роми забросила на плечо холщовую сумку, в каких студенты носят бумагу, дощечки и карандаши, повернулась и пошла прочь. Титус смотрел, как она уходит – тонкая, грациозная, беловолосая, – и ощущал где-то в области сердца неясную боль.

Потенциальная убийца не должна стать главой клана До-Энселе. Он, афарий, сделает все от него зависящее, чтоб Эрмоара лишила ее наследства. Эрмоара узнает об этом разговоре. Непременно узнает. Он не станет молчать. И все же больно… Когда она подняла рубашку, показывая следы побоев, под нежной белой кожей прорисовались хрупкие ребра, а грудь у нее маленькая и округлая, с розовыми сосками – он успел разглядеть. Несправедливо, что в столь изящном теле обитает злая душа… В глазах у Титуса предательски щипало, в горле застрял комок.

Брат-исполнитель Ганий приближался, методично протирая один подоконник за другим. Наконец он остановился рядом с Титусом и, не прекращая своего рабского занятия, прошептал:

– За шкатулкой полезут сегодня, когда стемнеет. Ректор и Шертон приглашены ко двору, их там задержат допоздна. Интриги заказчика. Тубмон и Атхий спрятались на третьем этаже ректорского корпуса.

– Идем, – проглотив колючий комок, сказал Титус. – Я тоже переоденусь.

Он повернулся и пошел обратно по галерее, на ходу просчитывая план действий. Отставший на несколько шагов Ганий следовал за ним, продолжая смахивать пыль с подоконников, но теперь уже в ускоренном темпе.

Снедавшая душу Титуса боль разочарования разомкнула челюсти и до поры до времени убралась с глаз долой. Он – афарий. Он должен выполнить задание. Ради процветания Ордена.

Малый зал для аудиенций напоминал раковину вымершего гигантского моллюска, какую Шертон несколько лет назад видел в Омросе на берегу океана. Ни одного угла, ни одной геометрически правильной плоскости – все скругленное, извилистое, плавно закрученное. Даже не верится, что находишься в здании, построенном людьми. Хотя «построенном» – не то слово. Сердцевина императорского дворца была создана с помощью магии. Внешние стены и прилегающие к ним покои возводили рабы и наемные плотники, но все остальное возникло без их участия.

Полумрак. Грозди магических ламп прилепились к потолку, совсем как колонии флуоресцирующих организмов внутри той раковины. Из стен выпирали ложи-наросты. В одной из них стояли Шертон, Венцлав и трое профессоров университета. В других расположились придворные, сановники, знать, члены Высшей Торговой Палаты.

Возвышение с троном скрывала мерцающая молочно-белая завеса. На полу блестела, как могло показаться, вода: магическая субстанция, единственное предназначение которой – беречь императорскую особу от любых посягательств, человеческих и божеских. Этот неровный бугристый пол не предназначался для того, чтобы по нему ходили. Приглашенные прибывали в зал по коридорам, напрямую соединенным с ложами, подвергаясь по дороге тщательнейшему магическому досмотру. Разумеется, с оружием сюда не пускали. Шертон, оставивший все свое снаряжение дома, чувствовал себя так, словно отправился в гости нагишом.

Он не хотел идти во дворец, но Венцлав уговорил: это же высокая честь; то, что пригласили их обоих – хороший признак; при дворе помнят, кто такой Арсений Шертон, радоваться надо… Вместо того чтобы радоваться, Шертон скучал. Все хранили молчание, как предписывал этикет. Венцлав и его коллеги хрипло, с присвистом дышали и выглядели бледными. Сам Шертон тоже ощущал некое давление… не физическое, но от этого не менее неприятное. Он мог противостоять этому давлению, и у него не наблюдалось таких реакций, как у соседей по ложе.

Внезапно давление усилилось – все охранные системы приведены в боевую готовность, – а лампы засияли в полную силу. Завеса исчезла. На отлитом из золота троне сидел император Панадара. Человек средних лет, с болезненно-утонченными чертами лица, закутанный в белоснежную мантию. В его короне полуторафутовой высоты сверкали крупные алмазы и рубины.

По обе стороны от трона полумесяцем выстроились люди в темных плащах, голову каждого охватывал обруч, тоже усыпанный драгоценностями. Маги-телохранители, маги-душехранители и маги-восприемники. Их долг – неотступно сопровождать императора. Когда же срок жизни его величества подойдет к концу, маги-восприемники, с помощью специальных приспособлений и обрядов, извлекут из умирающего тела царственное бестелесное существо, поместят в особый сосуд и отнесут в императорскую усыпальницу. Протекут годы, десятилетия, века – и однажды, в порядке строго соблюдаемой очереди, сей сосуд заберут из усыпальницы, чтобы торжественно доставить в покои женщины императорского рода, готовой разрешиться от бремени. Эта система гарантировала, что кто попало не сможет завладеть телом новорожденного императорского чада.

Из поколения в поколение в Панадаре царствовали одни и те же существа. Царствовали, но не правили. Реальной политической силой были придворные маги, влиятельные аристократы, чиновничьи группировки, Высшая Торговая Палата. Императорская фамилия была священным символом, не более того.

Вместе с остальными приглашенными Шертон преклонил колена. Выпрямился, когда прозвучал магически усиленный призыв императора:

– Встаньте, мои верные подданные!

Рядом тяжело сопели профессора. Шертон ощутил жалость к монарху: его жизнь подчинена жесткому, не им установленному распорядку (который нельзя назвать платой за власть, ибо власти нет), и даже смерть нынешнего тела не освободит его… Вот же не повезло этому бедняге некогда в туманном прошлом!

– Панадар движется ко все большему процветанию и благоденствию. Это наша общая заслуга, дорогие мои подданные! Мы свято храним древние традиции и вместе с тем совершенствуем накопленное. – Безжизненно-бодрый голос императора гремел, отражаясь от волнистых сводов зала. – В области магии, науки, экономики и культуры мы намного опередили все известные нам Одичалые Миры…

Шертон подавил зевок. Ему по-прежнему было скучно.

Глава 7

Чем дальше, тем горячее становился воздух. Словно приближаешься к раскаленной печке. Губы Титуса потрескались от жара, по лицу скатывались капли пота. Он взглянул на Гания: того пошатывало, кожа покраснела, взгляд затуманился. В конце галереи, около арки входа, распластались на полу тела охранников. Однако ни запаха гари, ни шума пламени… Кое о чем догадавшись, Титус шагнул к незастекленному окну и высунул наружу руку. Перепад температуры, благодатная вечерняя прохлада… Так и есть! Он запустил пальцы в пришитый к тунике изнутри потайной карман, где лежали амулеты, и прошептал, еле ворочая языком:

– Это магия. Амулет Ярсаф, голубая четырехгранная призма.

Ганий и сам должен помнить, как выглядит Ярсаф, защищающий тело от магически вызванных колебаний температуры и воздушного давления, а также от молниевых разрядов, но он совсем еще молодой брат-исполнитель, в первый раз на задании. Вдруг растеряется…

Вытащив цепочку, на которой болталось множество миниатюрных фигурок разнообразной формы и расцветки, Титус отыскал среди них Ярсаф, сжал его двумя пальцами и произнес активирующее заклинание. Ощущение жара исчезло. Брат Ганий с небольшой задержкой сделал то же самое.

– Пошли!

Титус бегом устремился вперед. Они опаздывали. Грабители уже приступили к осуществлению своего плана, воспользовавшись магией зноя, чтоб избавиться от охранников и свидетелей. Где же Тубмон, этот опустившийся маг-недоучка, раздобыл Аллот, порождающее сию магию устройство? Особенно если учесть, что Аллотов в Панадаре не более десятка и секрет их изготовления утрачен? Наверняка влиятельный заказчик позаботился.

Охранники не шевелились. Потеряли сознание от перегрева. Не сбавляя шага, Титус скорбно качнул головой.

Учение афариев гласит: «Каждый человек, желает он того или нет, является орудием в чьих-либо руках; каждый афарий – орудие Ордена и Высшего Блага. Воистину счастливы афарии, ибо они суть орудия в руках Наидостойнейших!»

«Я – орудие, – напомнил себе Титус, перешагнув через тело девушки, лежавшее поперек коридора. – Я могу пожалеть пострадавших, но не могу ради них отвлекаться».

Растения в расставленных вдоль стен расписных глиняных кадках поникли, их листья и цветы безжизненно свисали на дряблых стеблях. На полу валялись трупики декоративных бабочек и залетевших сквозь оконные проемы ночных мотыльков. А на неживые предметы магия Аллота не влияла: Титус дотронулся до оштукатуренной, покрытой фресками стены, до лампы ввиде ротонды, которая наливалась золотым светом, по мере того как снаружи сгущались сумерки, до стеклянного графина с водой на подоконнике – нормальная температура.

Шорох. Голоса. Звуки доносились из-за приоткрытой двери в противоположном конце зала, куда вывел афариев коридор.

Титус сделал знак помощнику и бесшумно двинулся к двери. До нее оставалось несколько футов, когда она резко распахнулась. Титус отскочил. Ганий – молодец, мальчишка! – тоже отскочил, увернувшись от брошенного ножа.

Появившийся в проеме щуплый парень – Атхий по прозвищу Козья Харя – уже выхватил из-за пазухи другой нож, но Титус, шагнув к нему сбоку, легко уклонился от нацеленного в живот лезвия и нанес достаточно сильный, но не смертельный удар по горлу. Козья Харя упал. Боковым зрением Титус поймал восхищенный взгляд Гания – и прыгнул вперед, сбив с ног Тубмона, который, направив на него нечто вроде толстого стеклянного карандаша, уже начал бормотать заклинание. Успел.

Никогда он не понимал этих снобов, брезгующих простым оружием! Ну да, амулеты не дают осечек, не знают промахов и разят наповал. Но для того чтоб их задействовать, надо от начала до конца, без ошибок произнести активирующее заклинание – а пока его произносишь, треснут тебя, не мудрствуя лукаво, дубиной по голове, и плакала твоя магия…

Афарий и маг-преступник упали на мраморные плиты. При этом Тубмон выронил и «карандаш», разлетевшийся на осколки, и невзрачную с виду шкатулку, которую зажимал под мышкой. Видимо, грабители только что извлекли ее из чрева Драгохранителя – похожего на сидящую собаку металлического зверя с широко разинутой пастью. Пасть заклинивал в этом положении покрытый сложной резьбой деревянный стержень. Тоже магическая штучка. Обычную деревяшку Драгохранитель смял бы, как палочку сахарного печенья.

Маг, зло оскалившись, повернул правую кисть, направляя в лицо Титусу алый камень перстня на безымянном пальце, но афарий ткнул его в нервный узел, и рука бессильно упала. Тубмон не остался в долгу: отпрянув, лягнул противника в подреберье тяжелым башмаком с шипастой окантовкой. Титус зашипел от боли. Оба вскочили.

– Ганий, копируй! – не сводя глаз с мага, приказал Титус.

Этот недоучка опасней, чем он думал… Они стояли друг против друга, слегка покачиваясь, как две змеи, изготовившиеся к броску. Между тем Ганий подхватил шкатулку, поставил на стол. Чуть не порвав в спешке свою тунику, достал из кармана коробочку с читающим камнем – оправленным в золотую сетку красноватым кристаллом величиной с перепелиное яйцо.

Тубмон вновь попытался поднять руку с перстнем. Парализованная рука плохо слушалась, эта попытка отняла у него слишком много энергии и внимания, чем и воспользовался Титус. Бросившись на мага, он чуть не получил удар в пах, но успел развернуться боком, сделал подсечку, повалил противника на пол, заломил ему руку за спину и сорвал перстень. Взвизгнув, маг другой рукой ущипнул афария за ляжку – очень больно, с вывертом. На миг растерявшись, не столько от боли, сколько от неожиданности, Титус отпустил его. Маг тут же выскользнул, откатился и через секунду уже стоял на ногах. Его темные, с желтоватыми белками глаза дико горели.

«Если бы ты не поддавался гневу и владел собой, ты бы дрался лучше», – про себя отметил Титус, бдительно наблюдая за Тубмоном. Сам он не испытывал ни злости, ни азарта. Он должен отвлечь мага, пока брат Ганий копирует нематериальное содержимое шкатулки. Этот озлобленный человек не враг ему, хоть и вступил на преступную стезю.

Они кружили по комнате, озаренной светом расставленных в нишах магических ламп в виде идонийских узкогорлых ваз. У Тубмона наверняка имелось еще кое-какое оружие помимо перстня, который отобрал Титус, и разбившегося «карандаша», но он уже оценил подготовку своего противника и не смел сделать ни одного лишнего движения.

На овальном столике у окна стояла еще одна лампа, необычная: футовой высоты пирамидка, увенчанная золотым шариком. Она источала бледный розоватый свет, а в ее прозрачной глубине как будто шевелились язычки пламени, облизывающие прямоугольный предмет с двумя отростками по бокам… Вдруг Титус понял, что это такое. Аллот. Вот как он выглядит! Внутри – модель ректорского корпуса с двумя галереями, которые соединяют его с соседними зданиями.

Из-за двери донесся шум, потом она заскрипела, и на пороге вырос Атхий с ножом.

– Я закончил! – сказал Ганий, пряча под туникой коробочку с читающим камнем.

Тубмон сунул руку в карман.

Титус принял решение: Аллот, заключающий в себе силу убийственного магического зноя, должен принадлежать не преступникам, а Ордену афариев. Любой ценой.

Козья Харя, еще не полностью очухавшийся после удара по горлу, но уже готовый к резне, нетвердо шагнул к Титусу, который находился к нему ближе всех.

Маг выхватил миниатюрный бронзовый самострел с тонким стволом и направил на брата Гания. Щелчок. Если самострел заряжен «сонными шипами», Ганий сейчас уснет…

Атхий замахнулся ножом, Титус перехватил его руку. А Тубмон теперь целился в него! Крутанув Атхия, Титус заслонился от выстрела его телом, потом отшвырнул его в угол, перед этим сдавив запястье и заставив выронить нож.

Против ожиданий, Ганий не уснул. Очевидно, маг промазал. Юноша схватил Аллот и пытался то ли повернуть, то ли отломить золотой шарик. Сообразил, что это за устройство, и хочет дезактивировать, догадался Титус. Это делается не так! Маги Ордена управятся с этой задачей, а сейчас надо уходить. Пинком выбив у Тубмона самострел, он крикнул:

– Клади в мешок! Не возись!

Маг опять полез в карман. Он понял, что проигрывает, его губы дрожали.

– Прям в жопу кольнуло… – копошась в углу, простонал Атхий.

Значит, у Тубмона были выдохшиеся «сонные шипы»: попасть-то он попал, да зелье не подействовало. Титус выбросил кулак, метя ему в челюсть, но маг увернулся, а воздух вдруг стал невыносимо едким, противно скребущим носоглотку… Все закашлялись – кроме Тубмона, который метнулся к столу посреди комнаты, цапнул ректорскую шкатулку и выскочил за дверь раньше, чем Титус успел его перехватить. Следом за ним, давясь кашлем, бросился наутек Козья Харя. Брату Ганию кашель не помешал проворно упаковать Аллот в заплечную сумку, где лежала ряса афария.

– Пошли… – прохрипел Титус, увлекая его к двери. – Чем скорее… доберемся… тем скорее…

В зале воздух был чистый, сразу стало легче. Афарии спустились на второй этаж, выпрыгнули из окна во двор, выскочили на улицу и помчались к Дому, выбирая улицы потемнее. Те, кто их видел, могли сделать вывод, что двое рабов ударились в бега, но переодеваться некогда, на счету каждая минута. Теперь, когда задание выполнено, стоит позаботиться о людях, оставшихся в ректорском корпусе. Возможно, те еще живы. Чтобы спасти их, надо дезактивировать Аллот, а для этого нужно поскорее передать сие устройство магам Ордена. Подошвы двух пар ботинок выбивали дробь по брусчатке.

С того момента, как все началось, времени прошло не так уж много. Извне никто не успел заметить, что в ректорском здании творится неладное. И сумерки еще не превратились в непроглядную чернильную тьму. Сделав знак Ганию, Титус нырнул в знакомую подворотню: под конец лучше попетлять, чтоб отвести от Ордена подозрение в причастности к преступлению.

Тубмона душили ярость и отчаяние. Его ограбили! Он сделал свое дело, добыл шкатулку, но двое невесть откуда взявшихся молодых подлецов, переодетых рабами, отняли у него Аллот и перстень с ослепляющим камнем, а жезл, умертвляющий сердца, разбили. Эти три предмета принадлежали заказчику. Утрату перстня и жезла тот еще мог бы простить (на худой конец, вычел бы их стоимость из гонорара), но потеря Аллота перечеркивала все надежды на благоприятный для Тубмона исход.

Аллот не имеет цены. Конечно же, заказчик не поверит, что его утащили неизвестные разбойники. Тубмона будут долго пытать, дабы выяснить правду, а после убьют.

Испустив плачущий вздох, он ускорил шаги. Шкатулка оттягивала сумку, пристегнутую к поясу, и что с ней теперь делать, Тубмон не знал. К заказчику он не пойдет. Господин До-Пареселе, сановник из Департамента Постижения и Учения, человек с узким, бледным, холеным лицом, застывшим в постоянной брезгливой гримасе, и холодным, как отверстые двери храма Мегэса, взглядом, и раньше внушал ему страх… Но раньше Тубмон выполнял его поручения без осечек.

Это судьба. Он не успел воспользоваться жезлом и перстнем, да еще дрянной самострел, найденный во чреве Драгохранителя, был заряжен негодными шипами. Когда сама судьба против тебя, лучше убраться куда-нибудь и залечь на дно. Тубмон знал, куда лучше всего убраться: в Одичалые Миры.

Одно время он вел кое-какие делишки с контрабандистами и до сих пор сохранил нужные контакты. В Одичалых Мирах господин До-Пареселе его не достанет… и на шкатулку там найдутся покупатели: внутри у нее хитроумно переплетенные золотые решетки с драгоценными камнями – даже если забыть о том, что это информационное устройство, начинка стоит немалых денег.

Тубмон огляделся. Он был один на слабо освещенной улице. Во тьме дремали каменные здания и бассейны. Никто его не преследовал. Куда делся Козья Харя, он не знал и знать не хотел. Надо поторопиться. Хорошо, если он успеет сторговаться с контрабандистами и покинуть этот мир до рассвета.

Келью Титуса озарял приглушенный свет магической лампы, укрепленной над дверью. Все тут было родное и давно знакомое: стол с дюжиной выдвижных ящиков, переживший не одно поколение афариев, узкая жесткая койка, застланная покрывалом из грубого полотна, пара неудобных стульев, полки с книгами в нишах. За черным окном, в переплетении древесных ветвей, притаилась малая луна, Сийис.

Титус забыл опустить сетчатую штору, и в келью налетели тучи ночных мотыльков. Шурша крыльями, они мельтешили вокруг лампы, по стенам скользили их гротескные тени.

«Совсем как я, – вздохнул Титус. Он наблюдал за ними, подперев голову кулаком. – Тоже идеализируют мираж, летят и обманываются… Бедные…»

На столе перед ним стояла глиняная бутылка с «особым» Цведония и мятая оловянная кружка. Пить, как Эрмоара До-Энселе, Титус не умел и потому был основательно пьян. Ноги его не держали, кружку он поднимал с трудом, в глазах плавал туман, а Сийис нет-нет да и начинала дробиться на множество расползающихся лун… Но самым кошмарным было то, что сознание его, несмотря на внешние симптомы опьянения, оставалось ясным.

Иначе и быть не могло. Он – афарий, обученный сохранять контроль над своим умом даже после приема больших доз спиртного. Забытье не для него.

Титус хотел сломать внедренные в его сознание защитные механизмы и набраться до полной отключки. Непохвальное для афария намерение, но он не знал другого способа заглушить боль.

Он понял, что любит Роми, – и понял, насколько ужасна и преступна ее душа. Кем она была в прошлой жизни? Она не просила его о защите (это было бы понятно, правильно, это бы его тронуло!), нет-нет, она хотела с его помощью раздобыть оружие для убийства. Вряд ли она когда-нибудь видела, как убивают и как умирают… Да, это нехорошо, что ее бьют, но она все равно не имеет права на такие мысли!

Боль не уходила, в голове шумели крылья мотыльков, луна в окошке дрожала, как отражение в черной воде.

Титус решил пойти к наставнику и поведать ему о своих мучениях. Афарии соблюдали обет безбрачия, однако руководство Ордена смотрело сквозь пальцы на любовные похождения молодых братьев (возбранялось только связываться с куртизанками и соблазнять чужих жен – вот за это наказывали строго). Магистр пожурит его, но поймет и что-нибудь посоветует.

Попытка встать успехом не увенчалась. Стены закачались и куда-то поехали, окно с луной перекосилось… Титус мертвой хваткой вцепился в столешницу и опять плюхнулся на стул.

Все. Допился. Ему теперь даже до койки своим ходом не добраться. Если бы у него был такой же, как у Эрмоары, амулет, заряженный протрезвляющим заклятьем…

В дверь постучали.

– Титус, можно?

Он не ответил. Не смог.

За дверью решили, что можно, и в келью вошел брат Ганий.

– Пьешь «особое»? Я тоже плесну себе чуток? Титус, я сегодня второй раз родился, поздравь!

– Оружие в руках у прелестной девушки – это противо… естес… естве… – с трудом заставляя свой язык двигаться, выговорил Титус.

– У какой девушки? – Ганий, оглядевшись, достал с полки другую кружку, втиснутую между книгами, и уселся на свободный стул.

– У нее белые волосы… глаза из янтаря… Она как лунный свет… Не знает… что такое нищенство… и поэтому хочет оружие… Это нехорошо!..

– Понятно, – кивнул Ганий, наливая себе «особого». Потом вытащил из кармана бумажку, развернул. На бумажке лежал тонкий темный шип длиной в полдюйма. – Смотри, эту штуку извлекли у меня из живота. Она была смазана ядом замедленного действия. На пятый день я бы умер.

– Откуда… это?.. – Титус качнулся вперед и вновь откинулся, не позволяя своему стулу завалиться набок.

– Тубмон из самострела засадил, помнишь?

– Помню…

– Ну вот. Это не «сонный шип», это хуже.

Титус почувствовал, что трезвеет. Обозначилась проблема, перед которой боль отступила.

– Ганий… Тубмон этот… Он два раза стрелял… В тебя и в меня…

– Так пошли к целителю! Хм, ты много выпил? Если не можешь идти, я сюда целителя приведу. Эту гадость надо поскорей вытащить!

– В меня он не попал… В Атхия… Помнишь, я Атхием прикрылся…

На пятый день. Через пять дней Атхий по прозвищу Козья Харя умрет. По вине Титуса.

Ему нередко приходилось драться, выполняя задания Ордена, но покойников на его совести пока еще не было.

– Бывает, брат. – Ганий наполнил и пододвинул к нему кружку. – Вспомни, что писал Луиллий Зинабиус о наших невольных прегрешениях!

– Нет… – помотал головой Титус. – Не надо… Я найду его… Пять дней… Найду и спасу.

Ректор полулежал в своем любимом кресле, кутаясь в атласное одеяло. Его знобило. Следуя его указаниям, Шертон смешал снадобья и приготовил лекарство. Рабыни и слуги, пострадавшие от магического зноя, сейчас не в том состоянии, чтобы выполнять свои обязанности. Четверо умерли, еще один, выпрыгнув из окна на седьмом этаже, разбился насмерть (окно выходит во двор, никто не заметил), остальные выжили, но чувствуют себя плохо.

Воры похитили информационную шкатулку, больше их ничего не заинтересовало. Самострел с ядовитыми шипами, подаренный ректору бывшим студентом, ныне видным алхимиком, они вытащили из чрева Драгохранителя и за ненадобностью выбросили. Никаких сомнений, они приходили именно за шкатулкой!

Осмотревшие комнату маги-сыщики заверили ректора, что к утру установят личность человека, державшего в руках разбитый стеклянный жезл (его осколки валялись на полу). Предметы такого рода впитывают информацию о своих владельцах, как губка, и грабитель, не позаботившийся собрать все до единого кусочки, сделал глупость, а заодно оказал следствию крупную услугу.

Также были найдены два ножа и запирающий стержень, коим преступники заклинили пасть Драгохранителя. С этих вещиц просто так информацию не считаешь, но хватит и осколков жезла.

– Арсений… – позвал ректор.

– Что?

В свете лампы-ночника лицо Шертона еще больше походило на непроницаемую, с резкими чертами маску.

– Ты можешь вернуть мне шкатулку?

Шертон пожал плечами.

– Я все расходы оплачу… Маги установят, кто ее взял, но всего лишь установят, а дальше начнутся трудности. Только ты сможешь это сделать! Без нее у меня в голове пустота, ничего не помню… Массу важного не помню. Помоги мне, Арсений, прошу тебя! Мы же с тобой друзья?

– Ладно, – помолчав, согласился Шертон. – Пусть они выяснят, где шкатулка, и я попытаюсь ее вернуть.

Глава 8

Террасы, один из древнейших районов Нижнего Города, встретили Титуса громким хлопаньем развешанного на веревках белья.

Вырубленная из желтовато-серого камня лестница для великанов поднималась к небу. Много веков назад, если верить летописям Панадара, на ее ступенях-террасах стояли величавые дворцы – ныне их сменили бурые наросты глинобитных трущоб. От дворцов даже развалин не осталось – все они были сметены в ходе одной из великих войн между людьми и богами. Зато сами Террасы сохранились. Их связывало друг с другом множество истершихся каменных лесенок. Сейчас по этим лесенкам поднимался Титус, явившийся сюда в поисках Атхия.

Он уже третий день преследовал Козью Харю. Половина срока истекла. Титус надел темный парик и приклеил над верхней губой черные усики, вместо рясы на нем была рубашка с пышными рукавами, парчовый жилет, плетеный пояс и модные двуцветные шаровары – одна штанина желтая, другая синяя. В этих районах Нижнего Города, если не хочешь выделяться, надо одеваться попестрей.

Титус испытывал нарастающее смутное беспокойство. Он редко бывал на Террасах. В детстве он усвоил, что нищие с Террас – злые люди: гоняют рыночных, если те в поисках хорошего места забираются на их территорию. Могут даже побить. Деда однажды побили. (Рыночные нищие тоже гоняли чужаков – но это совсем другое дело, это справедливо.) Маленький Титус привык обходить Террасы стороной.

Ему и сейчас было немного не по себе: а ну как прогонят… Встряхнувшись, он заставил себя посмотреть на вещи трезво. Он взрослый человек, сильный и тренированный. Пришел сюда, чтобы спасти обреченного Атхия. Магистр разрешил ему отложить все остальные дела ради выполнения сего милосердного долга.

Сухой южный ветер, усилившийся после полудня, играл рукавами его рубашки и теребил застиранное тряпье, болтавшееся на веревках, натянутых вдоль края каждой террасы в качестве ограждения. Кое-где в ограждении зияли прорехи. Случалось, кто-нибудь падал и расшибался о крыши построек нижнего яруса, чаще всего с перепоя или под наркотическим кайфом.

Седьмая терраса, предпоследняя. Она ничем не отличалась от тех шести, что остались внизу. В обе стороны протянулись вереницы домов, напоминающих древесные грибы, жилые чередовались с лавками и сараями.

Нахальные дети, некрасивые неряшливые женщины, мужчины с туманом в глазах и свежими ссадинами на руках и физиономиях.

«На Террасах живет злой народ!» – вспомнился Титусу плаксивый шепот матери.

«Я – афарий, я выполняю свой долг», – возразил он мысленно.

Вытащив из кармана горсть медяков, раздал ребятишкам, которые обступили его и заученно тянули руки, отталкивая друг друга. Потом направился к борделю Феймары. Утром ему удалось выяснить, что именно там обрел убежище Козья Харя (от магического паучка Атхий избавился, когда сбросил рабскую тунику, убегая из университета).

Недавно побеленный бордель сверкал, как перл, на фоне обложивших небо грозовых облаков.

– Это он! – сипло вымолвил Козья Харя, выглянув из-за шторки и сразу отступив назад. – Прям сюда идет! Уже третий день за мной гоняется, такой, паскуда, прилипчивый… Кокнуть хочет!

Феймара, пожилая куртизанка, вздохнула, сложив руки на выступающем животе. Атхий приходился ей племянником, лишь поэтому она согласилась его спрятать. И уже успела раскаяться в своей доброте: вчера, невесть на что обидевшись, тот полоснул ножом по горлу одну из ее девушек. Поверхностный порез, ничего страшного, но держать этого пакостника у себя в доме ей теперь совсем не хотелось.

Властный стук.

Атхий проворно, как испуганный зильд, метнулся к кладовке, прошипев напоследок:

– Если чего, всех тут порешу!

И прикрыл за собой дверь, оставив узкую щель. За щелью, во мраке, блестели его злые трусливые глаза, блестело лезвие ножа…

Мысленно воззвав к великой богине Юмансе, своей покровительнице, Феймара вразвалку направилась к входной двери. Внутренние стенки в доме из тонкой фанеры, и Атхий у себя в кладовке услышит все, что она скажет.

В течение некоторого времени она громко препиралась с посетителем. Потом, приблизив губы к щели, скороговоркой прошептала:

– Он здесь, но я не могу вам открыть. Подождите. Скоро он вылезет на крышу и попробует перебраться на верхнюю террасу. Главное, не прозевайте, – и вновь повысила голос: – Нету у меня никакого Атхия! Уходите, нету!

Громко топая, она вернулась в комнату с кладовкой.

– Атхий, ты здесь?

Как будто здесь. Хриплое дыхание за дверью.

– Тебе надо бежать, мальчик. Это настоящий наемный убийца, у меня аж сердце заледенело от его голоса. Пошли, я выведу тебя на крышу. Там лежит лестница, заберешься по ней на верхнюю террасу – и беги! Ты слыхал, что он говорил?

– Чего? – с подозрением спросил Атхий. – Молол, будто спасти мою жизнь хочет… Врет.

– Спасти от жизни, – поправила Феймара. – Сдается мне, это служитель великого бога Карнатхора. Ты ведь знаешь: Карнатхор пожирает свои жертвы, оборачиваясь зверем. Великий утверждает, что таким образом он спасает людей от превратностей жизни и дарует им покой. Не нам спорить с богами, Атхий. Идем скорее!

Атхий побледнел, раза два его зубы нервно стукнули.

– Я не избранник Карнатхора…

– Так и за дверью стоит не сам Карнатхор, а его скромный слуга, наемный убийца. Слыхал про них? Ох и лютые люди… – Она вывела его в коридор, подтолкнула к лестнице, ведущей на чердак, и, подобрав юбки, полезла следом, не переставая пугать: – Говорят, они у живых людей сердца вырывают во славу Карнатхора… Давай, поспеши!

Козья Харя дрожал и спотыкался.

«Чтоб он и правда оказался служителем Карнатхора! – глядя с недобрым прищуром на его вспотевший затылок, думала Феймара. – Чтоб он тебя настиг! Будешь знать, как моих девушек резать…»

Титус видел, как над крышей дома взметнулась лестница – ее прислонили к замшелой стене, и по ней начал карабкаться пестро одетый человечек. Несмотря на расстояние, Титус узнал его: Козья Харя, никаких сомнений! Лестница покачивалась, но человечек, щуплый и верткий, продолжал проворно подниматься. Вот он добрался до края верхней террасы, поднырнул под веревку с бельем, заменяющую парапет. Исчез.

Титус огляделся: до лестниц, вырубленных в скале, слишком далеко, несчастный Атхий успеет сбежать… Он решительно повернул к дому Феймары. Если надо, он выломает дверь. Долг милосердия – превыше всего.

Дверь сама распахнулась ему навстречу.

– Идемте! – позвала грузная пожилая женщина с усиками над верхней губой. – Подниметесь с крыши. Я буду молиться, чтобы вы его поймали!

– Почему вы не впустили меня сразу? – нырнув в пахнущий приторными благовониями сумрак коридора, спросил Титус.

– Он бы меня зарезал. Это мерзавец каких поискать! Вчера он поранил одну из моих куртизанок, чтоб его милостивый Карнатхор сожрал… Если вы его убьете, вы сделаете доброе дело! Тогда приходите к нам, и мои девушки вас бесплатно обслужат, за счет заведения.

На крыше два длинноухих шелудивых зильда дрались из-за недоеденного яблока. Визжащий мохнатый серо-бурый клубок катался у подножия прислоненной к стене лестницы, грозя ее опрокинуть. Поддавшись нехорошему импульсу, Титус пинком отшвырнул надоедливых тварей.

– Их мои девушки прикармливают, – добродушно пояснила Феймара. – Ну, лезьте, а я подержу. Да помогут вам все боги Панадара!

Афарий вихрем взлетел по лестнице: добродетельное намерение утроило его силы.

Последняя терраса была точной копией семи предыдущих. Оделив медяками здешних ребятишек, он выяснил, куда направился Атхий, и бегом поднялся наверх.

Террасы кончились, тут начинался другой район, Высокий Стан. Широкие извилистые улицы с разбитой мостовой, почти на каждой стене фрески – кое-где свежие, но чаще старые, выцветшие. Над двух-трехэтажными домами торчали древние башни на раскоряченных опорах. Множество лавок, мастерских, кафе, сутолока на улицах.

Эта сутолока поглотила Атхия, но афарии умеют добывать информацию. Задать вопрос таким образом, чтобы на него непременно ответили, – ценная способность, Титус не зря этому учился. Лавируя в толпе, он устремился к вознесенной над Высоким Станом мраморной эстакаде. Иногда ненадолго задерживался, чтобы перекинуться парой слов с уличной торговкой или нищим, приветливо улыбаясь и держа наготове серебряный баркль. От денег тут никто не отказывался, так что золото Эрмоары, обменянное Титусом на монеты меньшего достоинства, весьма пригодилось.

Наконец-то он увидал Атхия! Тот застрял на площадке перед аркой, за которой виднелись движущиеся эскалаторы. Застрял вместе с другими желающими подняться на эстакаду. К арке их не пускала растянувшаяся в две шеренги группа людей в белых одеяниях.

Молодая женщина с умильным выражением лица, выступив вперед, уговаривала:

– Ходите пешком, глупые! Послушайте совета доброй богини Омфариолы, не пользуйтесь рельсовой дорогой! Светлая Омфариола всех вас любит! А разнузданная дщерь тьмы Нэрренират заманивает вас на свои эскалаторы и рельсовые дороги, дабы вы разучились ходить ногами! Не поклоняйтесь ей, не молитесь ей, не платите ей за проезд! Лучше раскройте свои маленькие слепые души перед доброй Омфариолой!

Ее ласковый голос легко перекрывал гомон толпы – видимо, у нее был специальный амулет, усиливающий звук.

Рвущиеся к эскалаторам пассажиры ругались и напирали, но люди в белом сдерживали их без видимых усилий. Тоже какая-то магия. Так или иначе, а Титусу повезло: Козья Харя тут застрял, не уйдет. Теперь надо пробиться к нему и объяснить насчет отравленного шипа. Главный целитель Ордена сказал, что сей шип надлежит удалить из плоти до истечения пяти дней (лишь после этого срока яд начнет действовать, и тогда уже никакие противоядия не спасут).

Протиснувшись к преступнику, Титус окликнул:

– Эй, Атхий!

Тот вздрогнул, повернулся, узнал преследователя – и на его бледном прыщавом лице заблестели бисеринки пота.

– Я уже третий день за тобой бегаю, – сообщил Титус, безуспешно пытаясь подойти ближе.

Теперь их разделяло всего несколько человек, но эти несколько человек стояли плотно, как кирпичи в кладке крепостной стены.

– Помнишь, как тебя в задницу кольнуло? Я хочу тебя спасти, я твой друг!

Это утверждение заставило Козью Харю втянуть голову в плечи и присесть, прячась за чужими спинами.

Между тем из толпы выбрались двое жрецов Мегэса, в белых рясах и бесцветно-прозрачных, словно отлитых изо льда, венцах.

– Белизна есть символ Мегэса, непорочно-ледяного бога! – крикнул первый из них звучным высоким тенором (видимо, у него тоже был амулет, усиливающий звук). – Не оскверняйте ее, грязные теплые козявки! Не славьте чокнутую Омфариолу и развратную Нэрренират, лучше преклонитесь перед хладным величием Мегэса!

– Белизна – символ Омфариолы, символ ее безмерной чистоты и доброты! – возразила служительница Омфариолы. – Не слушайте их, люди, затворите слух для их гнусных речей! Мегэс замораживает, а Омфариола согревает!

На нос Титусу шлепнулась капля. Назревала гроза, в небе громыхало. Козья Харя исчез, как сквозь землю провалился, но Титус знал, что он тут, рядом: ему просто некуда деться. Между жрецом Мегэса и служительницей Омфариолы начался магический поединок. Оба стояли неподвижно, только воздух вокруг них сверкал и потрескивал. Второй жрец Мегэса, не владеющий магией, сцепился с приверженцами доброй богини врукопашную, но те одолели его числом и повалили на землю. В толпе все громче ругались: народ опаздывал, да и мокнуть под дождем никому не хотелось.

Озираясь, Титус насчитал на заднем плане полторы дюжины шлемов, увенчанных одинаковыми гребнями, – городская стража. Стражники выставили вокруг площадки оцепление, однако в свару не вмешивались: тут задеты интересы богов, а они всего лишь люди.

– Атхий! – привстав на цыпочки, позвал Титус. – Где ты? У тебя из задницы шип надо вытащить, иначе помрешь! Не бойся, я друг!

Капли зачастили. По эстакаде скользнул поезд, исчез за мраморными стенами. Через мгновение эскалатор выплеснул из-под арки отряд мускулистых парней и девушек в легких блестящих доспехах, отливающих лиловым. Храмовые воины Нэрренират.

На площадке началась свалка. Воины работали кастетами: наилучшее решение, ибо в такой давке затруднительно использовать дубинки либо мечи (при условии, что твоя задача – не разогнать толпу, а смять служителей Омфариолы и расчистить для пассажиров проход к эскалаторам). Люди в белом пытались защищаться с помощью магии, но каждого из воинов окутало лиловое свечение, и магические заряды не причиняли им вреда. Жрецов Мегэса нигде не было видно: их сбили с ног еще в самом начале. Титус опасался, что Козья Харя в этой сумятице удерет, но протолкнуться к нему не мог. Толпа колыхалась, как желе в энергично встряхиваемой посудине.

Несколько приверженцев Омфариолы, израненные, в забрызганных кровью белых одеждах, хотели спастись бегством, однако угодили в ловушку, которую сами же и создали, устроив людской затор перед аркой: бежать отсюда было попросту некуда. Титус видел, как девушка-воин, худощавая, но с рельефными мускулами под шоколадно-смуглой кожей, с силой ударила в висок свою ровесницу, сторонницу Омфариолы, и слышал, как хрустнула черепная кость. Он представил на месте убийцы Роми – и внутренне содрогнулся.

Из-под ног у дерущихся выполз на четвереньках Козья Харя, устремился к эскалаторам. Никто из воинов его не тронул. Добропорядочный пассажир хочет успеть на поезд… Видимо, Нэрренират, всегда отличавшаяся практицизмом, пассажиров велела щадить, дабы не пострадал ее бизнес. Хм, интересно, зачем богине деньги?.. Об этом Титус подумал мельком, провожая отчаянным взглядом спину Атхия, украшенную оттиском чьей-то подошвы.

Дождь хлынул в полную силу, и народ рванулся к арке. Воины не препятствовали. Вскоре Титус очутился на ступенях эскалатора, в светлом мраморном коридоре, наклонно поднимающемся вверх. Тут давки не было, некая незримая сила не позволяла пассажирам толкать друг друга.

В конце подъема, в проеме верхней арки, мелькнула фигурка Атхия, но Титус не мог сократить дистанцию, так как перед ним стояли люди. В том числе трое поклонников Омфариолы, попавших на эскалатор вместе с толпой. Они дико озирались: здесь, во владениях Нэрренират, их магические амулеты не имели никакой силы.

Внезапно в стене раскрылся зев, мелькнувшие в воздухе щупальца оплели одного из приверженцев Омфариолы и в мгновение ока утянули внутрь. На ступенях завизжали, кто-то начал громко молиться Нэрренират. Края отверстия бесшумно сомкнулись. Гладко отполированный розоватый мрамор. Монолит. Титуса передернуло.

Второго служителя Омфариолы постигла та же участь. Последняя – это была женщина, призывавшая пассажиров не пользоваться рельсовой дорогой, – судорожно вцепилась в своего соседа, лысого мужчину в потертом камзоле с эмблемой Департамента Земледелия. В ее глазах бился ужас, костяшки пальцев побелели. Перепуганный чиновник пытался оторвать ее от себя, но она лишь усиливала хватку, прильнув к нему всем телом, издавая рыдающие звуки.

Щупальца схватили их, стена поглотила обоих. Титуса начало подташнивать.

Несколько секунд спустя вновь распахнулся зев, и щупальца поставили чиновника на ступени эскалатора. Тот не пострадал, даже помятым не выглядел, но пошатывался и потерянно мотал головой.

Сглотнув, Титус сунул руку в карман, где звякало серебро. Заплатить за проезд, обязательно…

Плату собирала женщина в форменной лиловой тунике, сидевшая за стойкой позади верхней арки. Титус сыпанул перед ней горсть монет, не считая, и побрел искать Атхия.

Он заметил, что большинство пассажиров тоже платит щедро, сверх тарифа. На всякий случай.

Поезд ожерельем протянулся вдоль перрона. Титус заглядывал в каждый вагон: куда делся Козья Харя? Может, забился под сиденье? С него станется…

В зале, переливчатом, как полость перламутровой раковины, царила идеальная чистота. Ни плевков, ни мусора на полу, ни похабных надписей на стенах – скорая на расправу богиня такого не потерпела бы.

Пассажиры занимали места. Дважды пробежавшись туда и обратно вдоль состава, Титус так и не нашел Атхия. В зале спрятаться негде, в служебные помещения постороннему не войти, арку выхода он постоянно держал в поле зрения… Значит, Козья Харя в одном из вагонов.

Раздался мелодичный звук гонга, и Титус запрыгнул в ближайший вагон. Поезд помчался по эстакаде, за окнами развернулась заштрихованная дождем панорама Нижнего Города. Смазливый юноша в лиловом плаще, с приколотым к воротнику звукоусиливающим амулетом, объявлял названия остановок. Стоя возле двери, Титус зорко оглядывал покидающих вагоны пассажиров. Вот он! Афарий в последний момент выскочил на перрон, створки дверей чуть не защемили его. Уж теперь Козья Харя от него не уйдет!

На бегу сунув руку за пазуху, Титус извлек из внутреннего кармана коробочку с новым паучком. Ему удалось настигнуть Атхия возле эскалаторов: заметив погоню, тот едва ли не кубарем покатился вниз, толкая других пассажиров, но Титус швырнул паучка ему вслед и прошептал заклинание. Потом, для проверки, достал магическое зеркальце: крохотное искусственное насекомое прицепилось к воротнику Атхия. Ловя подозрительные взгляды, афарий спрятал зеркальце, облокотился о мраморные перила. Можно передохнуть.

От усталости его пошатывало. В прошлый раз он ел почти сутки назад, а преследование отняло много сил.

Остановка называлась Рыбный Берег, по названию района. Здесь протекала река Хинса, зеленая от тины, с обеих сторон зажатая старыми деревянными причалами, усеянная рыбацкими плоскодонками, ветхими плавучими домиками на плотах, разукрашенными прогулочными лодками. Эту часть города дождь обошел стороной. Кривые улицы ползли вверх по холму, на вершине которого сверкал, отражая лучи заходящего солнца, одетый в серебряную чешую храм Паяминоха.

Левее, на склоне, притулилась древняя бревенчатая башня, нелепо присевшая на шести разнесенных лапах-опорах, к ней-то Титус и направился. Там находилась гостиница, где можно поужинать и переночевать.

На ходу он достал из кармана зеркальце: Козья Харя сидел возле заплесневелой стены в каком-то сумрачном помещении. Похоже на подвал. Тронув кристалл на потемневшем мельхиоровом ободке, Титус получил панорамный вид сверху, слегка затуманенный – зеркальце не из лучших. Скопление черепичных крыш, одна помечена алой точкой. Здесь. Еще раз тронув кристалл, он сместил ракурс: фасад трехэтажного многоквартирного дома. Это справа от холма, вон за теми кирпичными складами.

Даже если бедняга Атхий до утра переберется в другое место, он без труда его отыщет.

Козья Харя стиснул потной рукой амулет, выданный Тубмоном, и прошептал заученное наизусть заклинание. Подействовало. Пугавшие его шорохи по углам затихли, подвал опять стал пустым и неопасным.

На полу лежали перекошенные четырехугольники лунного света. Воняло плесенью и нечистотами, вдоль стен стояли какие-то разбитые сундуки. На одном из них и свернулся Атхий. После полуночи, если у тебя нет сильной магической защиты, по Нижнему Городу лучше не гулять. Хочешь не хочешь, а надо пересидеть тут до утра.

Лежать на ребристой крышке сундука было неудобно, однако на сыром полу еще хуже. Скорчившись, Атхий пытался уснуть. Раз этот тип, который за ним гоняется, до сих пор не объявился, можно передохнуть. Никакой он не служитель Карнатхора: боги обеспечивают защиту своим приверженцам, и те не страшатся ночной нежити. Но лютый человек, воистину лютый, здесь Феймара права! Чего он орал-то вслед?.. Что-то насчет его, Атхиевой, задницы… Припомнив эту подробность, Козья Харя поежился от внезапно накатившего ужаса. Нет, этого самого он никому не позволит… Он только с девками согласен, хоть они, суки, и воротят от него нос.

Выспаться ему не удалось, но подвал он покинул, едва рассвело. Выскочив наружу, столкнулся с теткой, которая вышла из подъезда с пустой корзиной. Та удивленно усмехнулась. Это показалось Атхию обидным, и он полоснул ее ножом поперек груди, а потом пустился бежать. Позади закричали.

Возле поворота Козья Харя обернулся: женщина стояла около подъезда, прижимая к груди покрасневшие от крови руки, из окон обшарпанного трехэтажного дома выглядывали другие жильцы… А сама виновата, пусть не оскорбляет!

Он со всех ног помчался к эстакаде. Скорее, пока не появился тот тип… Надо оторваться от него, а после разыскать Тубмона и получить свою долю за шкатулку: этот проныра небось уже все дела с заказчиком уладил.

Глава 9

Титус сошел с поезда на остановке Желтые Луга, сбежал по эскалатору и выскочил из-под арки на разогретую, как жаровня, каменную площадку.

Внутри было прохладно и красиво. Снаружи – пыль, галдеж, сумятица запахов, жара.

Никаких Желтых Лугов здесь не было и в помине. Только тонущая в мареве мозаика крыш, неровные мостовые, сточные канавы, заваленные мусором пустыри. Кое-где вдоль стен и заборов попадались островки горького желтоцвета. Его агрессивный, стойкий аромат перебивал все остальные запахи и у многих вызывал головную боль, но люди терпели, поскольку издревле считалось, что он отпугивает нечисть. Титус знал, что это не так, однако суеверия живучи.

От эстакады вела вниз древняя гранитная лестница, ее истертые ступеньки оккупировали лоточники и нищие (на площадку перед аркой их не пускали служащие рельсовой дороги). К Титусу потянулось множество рук, но он промчался мимо, нахмуренный и целеустремленный. Как говаривал один из его наставников, похмелье – злейший враг афария. За ужином Титус напился, дабы заглушить душевную боль, и теперь чувствовал себя муторно, а на специальные упражнения, избавляющие от симптомов похмелья, не осталось времени: Атхий опередил его, удрал на рассвете.

Миновав лестницу, Титус остановился у ее подножия, глянул в магическое зеркальце и с досады пробормотал непристойное ругательство, прихваченное у Эрмоары До-Энселе. Козья Харя с каждой минутой удалялся. Придется за ним побегать… Титус активировал амулет, незримой нитью связанный с паучком, и устремился вперед. Похмелье понемногу выветривалось.

Отравленный шип надо удалить сегодня. Завтра будет поздно.

Надвигались и уплывали назад тесно сдвинутые дома, их окна провожали бегущего человека равнодушными взорами. На одной из улиц за Титусом увязался зильд, но потом отстал. Амулет подсказывал, куда свернуть: афарий улавливал его сигналы, как собственные бессознательные импульсы, и безошибочно выбирал направление.

Атхия он настиг в окрестностях храма Цохарра. Тут находился трактир, он же воровской притон – Козья Харя завернул туда пообедать.

Поглядывая время от времени в зеркальце, Титус сидел на корточках за кустом акации в конце переулка и наслаждался передышкой. Пот на лице высох, рубашка все еще оставалась мокрой после долгого бега. Редкие прохожие обходили его стороной. Подошли двое стражников в шлемах с начищенными гребнями, спросили, кто такой. Титус вытащил из-за ворота цепочку с перстнем афария. Те, молча переглянувшись, двинулись дальше: и императорский двор, и Высшая Торговая Палата поддерживали Орден.

В переулке стояли двухэтажные оштукатуренные дома, в незапамятные времена побеленные известкой, а теперь просто грязные. Притон выделялся среди них только вывеской – потемневшая доска, на которой смутно проступают какие-то разводы (в прошлом надпись и картинка). Над крышами высилась усеченная пирамида цвета заходящего солнца. Храм Цохарра.

С тех пор как Цохарр взбесился и угодил в ловушку, храм пустовал. Все ценное расхитили воры, в заброшенном здании завелась нежить. Здешние домовладельцы в складчину заплатили магу, который очертил храм магическим кругом и наложил запирающее заклятье: это обошлось дешевле, чем менять место жительства.

Из дверей трактира наконец-то вышел Козья Харя. Афарий, скрытый от него разросшейся акацией, пружинисто поднялся, нащупал за пазухой коробочку с золотой булавкой. Он воспользуется этой штукой для доброго дела, чтобы спасти Атхия. Неизвестно, как отнеслась бы к этому Эрмоара… но он ничего ей не скажет.

С подозрением осмотревшись, Атхий сунул руки в карманы и расхлябанной походкой побрел к другому концу переулка. Титус пошел следом, постепенно ускоряя шаг, держа булавку наготове. Еще два десятка ярдов…

Тощему, в рыжих подпалинах, зильду, который сидел на крыше углового дома, Козья Харя чем-то не понравился, и он запустил в Атхия гнилой свеклой. Тот издал панический возглас, подпрыгнул, с диким выражением на лице оглянулся, увидал неотвратимо приближающегося Титуса – и пустился бежать со всех ног.

Проклиная всех зильдов на свете, – и особенно вот эту бестию в рыжих подпалинах! – афарий побежал за ним. Булавку на бегу убрал в коробочку, спрятал в карман.

Они миновали храм Цохарра. В скудной тени окрестных построек скорчились изнуренные люди в обносках. Не нищие, ибо они ничего ни у кого не просили. В их глазах застыла безмерная тоска.

У каждого из великих богов есть свои приверженцы. Не последнюю роль тут играет расчет: если живешь в нестабильном, сложном, полном опасностей мире, лучше иметь могущественного покровителя. Но кое-кто поклонялся богам по иной причине.

Среди обитателей Панадара встречались люди, полностью лишенные сознания собственной значимости, неспособные на самостоятельную умственную работу – и свою внутреннюю пустоту они заполняли раболепным преклонением перед высшими существами. Каждое из божеств Панадара, при всех своих скверных качествах, обладало яркой индивидуальностью. Подбирая крохи этой индивидуальности, их поклонники обретали иллюзию самодостаточности.

Когда Цохарр исчез, его приверженцы, принадлежавшие к этой категории, пережили чудовищный шок. Кто-то из них сумел оправиться, прилепившись душой к другому божеству. Кто-то вскоре умер. Кто-то продолжал влачить призрачное существование, лишенное мыслей и иных чувств, кроме всепоглощающей тоски, ибо их мысли и чувства ушли вместе с Цохарром. Этих, последних, тоже оставалось все меньше и меньше.

Атхий и Титус промчались мимо, не вызвав у них даже искорки интереса.

Полуразрушенные башни из темного кирпича, несколько кварталов подряд. Сюда никто не заглядывал, кроме вездесущих зильдов, но с наступлением темноты даже те отсюда удирали. В городе было не меньше десятка таких омертвелых участков. Тишина тут стояла особая: словно кто-то притаился в засаде, не издавая ни звука, готовясь к броску… Атхий и Титус разорвали ее громким топотом и хрустом кирпичного крошева под подошвами. И потом ещедолго нечто незримое колебалось, постепенно успокаиваясь, как потревоженная стоячая вода.

Трущобы. Козья Харя знал тут каждую щель, Титус не потерял его только благодаря подсказкам амулета.

Один из рынков Нижнего Города, с длинными крытыми галереями для торговцев. Атхий опрокинул под ноги преследователю корзину грецких орехов, но в число обязательных для афариев тренировок не зря входит бег с препятствиями: Титус прыгнул, перелетел через опасное место и угодил в объятия налогового инспектора, степенно шествовавшего по проходу между прилавками в сопровождении раба, который держал над его головой расписной зонтик от солнца. Все трое, включая раба, рухнули на землю – к несказанной радости торговцев.

– Ты чего?.. – прохрипел тучный инспектор, растерянно отталкивая Титуса.

– Я это… человека спасаю… – пристыженно объяснил афарий.

Вскочил и побежал дальше.

Бычья площадь, храм Шеатавы – нагромождение блоков из черного базальта, на первый взгляд хаотичное, но, если присмотреться, подчиненное законам странной, варварской гармонии.

Несмотря на устрашающий вид храма, Шеатава был богом очень даже приличным: он принадлежал к числу тех немногих, кто не требовал человеческих жертвоприношений. В жертву ему приносили быков и овец – и великий бог пожирал их, оборачиваясь гигантским львом, а людей не трогал. Вот и сейчас по широкой, заваленной навозом улице к вратам храма брело стадо быков с вызолоченными рогами, в сопровождении жреческой процессии. Животные нервничали, но двигались вяло, так как в течение трех дней перед церемонией им в питье подмешивали наркотик.

Атхий, а за ним и Титус вихрем пронеслись между вратами и стадом. Позади кто-то восторженно крикнул:

– Знамение!..

Козья Харя оказался вертким и проворным, как зильд, афарий никак не мог его поймать, а время шло, солнце понемногу сползало к горизонту. Титус пытался на бегу объяснить насчет отравленного шипа, однако обреченный Атхий его не слушал.

Эстакада Нэрренират.

Рельсовая дорога унесла их в другую часть города. Здесь теснились трехэтажные дома, оштукатуренные, но без фресок, из-за чего они выглядели странно голыми. Попетляв среди них, Атхий выбежал на площадь Пустых Фонтанов, загроможденную разбитыми каменными чашами. Фонтаны давным-давно не работали, в чашах зеленела пробившаяся сквозь трещины трава.

На том краю площади ощетинились ребристыми колоннами казенные учреждения. Там как раз заканчивался рабочий день, и Козья Харя, рассчитывая затеряться в толпе, помчался из последних сил. Титус, наоборот, сбавил темп. Пусть Атхий успокоится и почувствует себя в безопасности – тогда-то он настигнет его, вонзит парализующую булавку и удалит шип.

Он отстал от Атхия, однако не намного. Ровно настолько, чтобы тот потерял его из виду.

Впереди, над крышами, гигантским раскрытым веером поднималось здание из белого и розоватого мрамора. Храм Нэрренират.

Атхий устремился в ту сторону, а за ним и Титус. Увидав суетливую фигурку Атхия в конце улицы, которая выводила на площадь перед храмом, он с шага перешел на бег. Булавку приколол к жилету на груди. Каковы бы ни были препятствия, он выполнит свой милосердный долг.

Площадь Зовущего Тумана представляла собой обширное пространство, вымощенное в шахматном порядке черными и белыми плитами, пересеченное четырьмя ажурными колоннадами. В центре, где колоннады сходились, стояла на постаменте мраморная статуя десятифутовой высоты, с аметистовыми глазами. Изображала она прекрасную нагую женщину – великую богиню Нэрренират в человеческом облике.

Затравленно озираясь, лавируя между колоннами, путаясь под ногами у паломников, которые направлялись к храму (Титус припомнил, что сегодня у приверженцев Нэрренират какой-то культовый праздник), Атхий двинулся наискось через площадь. Афарий постепенно сокращал дистанцию.

В очередной раз оглянувшись, Козья Харя заметил его. На невзрачном прыщавом лице преступника отразилась смесь паники и злобной решимости.

– Убью! – надсадно завопил он, сунув руку за пазуху. – Чего пристал, убью!

– Я не причиню тебе вреда! – в который раз уже пообещал Титус, медленно приближаясь.

– Вот у меня чего! – Атхий показал что-то, зажатое в кулаке. – Савбиев Огонь! Беги от меня, паскуда, убью!

Амулет Ваттам, десятикратно увеличивающий остроту зрения, Титус носил на мочке правого уха, вроде клипсы. Прошептав коротенькое активирующее заклинание, он смог рассмотреть, что держит Козья Харя: небольшую коробочку с алым иероглифом на крышке.

– Атхий, не надо!

– Всех убью!

Их голоса звенели, отражаясь от мраморных плоскостей. Эхо еще не затихло, а губы Атхия начали беззвучно шевелиться.

Савбиев Огонь – страшное оружие. Металлическая коробочка начинена веществом сложного состава: три компонента – естественного происхождения, четвертый – магический. Если произнести заклинание, магический компонент мгновенно раскаляется, что позволяет трем другим составляющим вступить в реакцию, которая возможна лишь при очень высокой температуре. Когда разбуженная таким образом чудовищная сила разорвет коробочку изнутри, сам Атхий не пострадает, ибо одна из частей активирующего заклинания обеспечит ему индивидуальную защиту.

Правая рука афария сама выхватила из поясной сумки самострел, заряженный оловянным шариком. Был у него еще один, с «сонными шипами», но на таком расстоянии стрелять из него бесполезно. А шарик, благодаря магии, придающей ему начальное ускорение, бьет на полторы сотни футов и свалит взбесившегося быка, не то что человека.

Следя за губами Атхия, Титус поднял руку с самострелом. Это оружие сделано таким образом, что даже заклинания произносить не надо, нажал на спусковой крючок – и готово. Когда курок соприкоснется с амулетом, сила, заложенная в него магом-оружейником, вытолкнет шарик.

Он медлил. Время пока есть, ибо заклинание, активирующее Савбиев Огонь, довольно-таки длинное, и Титус отчаянно надеялся, что Козья Харя передумает, остановится. Он не хотел, чтобы на него пала чья-либо кровь. Избежать стези убийцы, ибо для убийцы нет оправданий…

– Атхий, одумайся! – крикнул он. – Бегите, люди!

Козья Харя продолжал шептать. Вот он дошел до фразы, обеспечивающей защиту, и Титус, который читал по губам, произнес эту фразу синхронно с ним. Сделал он это машинально, ибо так его учили наставники в Доме афариев. Теперь он тоже был защищен, однако все остальные… Он мог спасти их, нажав на спусковой крючок, но ведь за это придется заплатить жизнью Атхия!

Титус не хотел, не хотел, не хотел оказаться перед таким выбором.

Козья Харя кончил шептать и швырнул в него коробочку. Раздался оглушительный хлопок, незримая сила бросила Титуса навзничь. Когда он поднялся на ноги, слегка оглушенный, в воздухе висели облака мельчайшей пыли. Среди развороченных плит и мраморных обломков корчились окровавленные люди. Некоторые не шевелились. Рассеченные трещинами колонны опасно покачивались.

Атхий убегал. Титус побежал за ним. Он ни о чем не думал, думать он сейчас просто не мог. Знал только, что нужно довести начатое дело до конца… Он чуть не наступил на чью-то оторванную руку, поскользнулся в крови, и его стошнило.

Воздух позади раздирали крики. Внезапно они смолкли, и тогда Титус все-таки оглянулся: из распахнутых дверей храма Нэрренират выползал искрящийся лиловый туман; за считаные секунды он окутал изуродованную площадь, так что ничего больше нельзя было рассмотреть.

Титус наконец опомнился от шока и понял, что плачет. Ничего, теперь все обойдется. Раз туман – значит, жрецы сумели призвать богиню, и та конечно же исцелит своих паломников. Все они будут здоровее прежнего… Он вытер дрожащей ладонью мокрое от слез лицо и опять побежал за Атхием.

Спасибо Создателю, что он не стал убийцей! На нем нет ничьей крови.

Козью Харю он настиг около Медного моста. Этот древний мост соединял берега реки, исчезнувшей задолго до рождения Титуса и Атхия. Ее пересохшее русло заполнили глинобитные лачуги, отделенные друг от друга крохотными виноградниками и черно-зелеными лоскутьями огородов. Сам мост тоже кто-то пытался приспособить под жилье: к перилам стоймя прикрутили прогнившие доски, сплели навес из ивовых прутьев. Но это было давно, сейчас тут никто не жил.

Измотанного погоней Титуса наделил новой силой гнев: человек, которого он хочет спасти от смерти, едва не сделал его убийцей! Догнав Атхия, он уклонился от ножа, подсечкой сбил противника с ног и прежде, чем тот успел откатиться, вонзил ему в плечо золотую булавку. Атхий сразу расслабился и уставился на него с бессмысленно-покорным выражением.

– Вставай! – приказал Титус. – Иди вперед!

Они вступили на мост, под сень ивового навеса. Титус глянул в зазор меж двух досок: внизу, по тропинке, брели четверо стражников. Что ж, он сдаст им Козью Харю, как только вытащит шип.

– Снимай штаны! – приказал он с отвращением.

Атхий подчинился. Сквозь щели в плетенке проникали солнечные лучи, и черную точку смертоносного шипа Титус увидал сразу. Достав из поясной сумки пинцет, он вырвал шип из ягодицы Атхия, спрятал в коробочку, приложил к кровоточащей ранке тампон с целебным снадобьем. Все. Козья Харя спасен!

Подцепив ногтями сияющую головку булавки, Титус выдернул ее. Атхий вздрогнул, запутался в спущенных штанах и во весь рост растянулся на пыльных досках.

Снизу доносились, приближаясь, голоса стражников.

– Я не могу тебя отпустить, – нависнув над преступником, мрачно сказал Титус. – Ты нанес увечья невинным людям, в то время как тебе ничто не угрожало! Меня ведь интересовала только твоя задница…

Козья Харя по-звериному взвыл, боком метнулся к перилам, протиснулся в дыру между досками и сиганул вниз.

Испугавшись, что он расшибется, афарий приник к щели. Нет, все в порядке… Атхий приземлился прямо перед стражниками. Сейчас он что-то невнятно объяснял им, придерживая штаны и всхлипывая. Титус не смог разобрать ни слова. Зато раскатистый бас стражника прозвучал отчетливо:

– Да это же Атхий по прозвищу Козья Харя! За него, голубчика, награда назначена… Ты арестован!

– Ага, арестуйте меня! – шмыгая носом, судорожно затягивая завязки штанов, согласился Козья Харя. – Сам сдаюся в руки закона!

На сердце у Титуса потеплело. Все-таки не зря он гонялся за Атхием: тот раскаялся, повернулся лицом к добру и готов понести ответ за свои преступления. Усилия афария затрачены не напрасно, и те люди на площади пострадали не напрасно. Возблагодарив Создателя, Титус быстрым шагом пошел прочь: он не хотел объясняться со стражей и впутывать в это дело Орден.

Окруженный стражниками Козья Харя в это время плакал и никак не мог успокоиться: очнувшись без штанов, он испытал страшнейшее потрясение.

– Демон это… – выдавил он, истерически всхлипывая. – Лютый демон… Околдовал меня до беспамятства и это самое… как называется… обесчестить хотел! А бегает он за мной уже который день, такой лютый… И далась ему моя бедная жопа…

– Заткнись и иди! – Стражник, связавший ему руки, толкнул его в спину. – Ты столько людей ни за что порезал, какая там у тебя, засранца, честь!

– Лучше в тюрьме пересижу… – всхлипнул Атхий. – А то вдруг он опять…

– Тюрьма давно тебя ждет, – кивнул другой стражник.

Уловив, что никто ему не сочувствует, Козья Харя обиженно замолчал и поплелся по тропинке, петляющей среди виноградников. Стражники шли следом, весело переговариваясь: они собирались, получив награду за поимку неуловимого Атхия, устроить гулянку.

Глава 10

Нанятые ректором маги-сыщики установили, кто похитил шкатулку: некий Тубмон, изгнанный из Школы Магов за воровство, скользкая личность, небезызвестная в уголовных кругах Нижнего Города. Куда он делся после кражи – вот этого сыщики сказать не могли. Зато им удалось выяснить, что Тубмона разыскивают их коллеги, нанятые господином До-Пареселе из Департамента Постижения и Учения.

Последнее ректора не удивило: молодой профессор-теолог Кагиларий, зять сего влиятельного сановника, – один из первых претендентов на его место. Стало быть, Тубмона нанял До-Пареселе, а проходимец обманул клиента и сбежал? Сыщики склонялись к такой версии.

Розыски продолжались.

В толпе нарядных людей, неспешно фланирующих по бульвару Монаршьей Милости, Шертон чувствовал себя чужаком. В закоулках Нижнего Города у него такого ощущения не возникало, а здесь, в Верхнем… Верхний Город – не его территория.

Впереди заиграла музыка, плотность толпы увеличилась. Над головами гуляющих плавали радужные шары, похожие на мыльные пузыри. Время от времени то один, то другой беззвучно лопался, рассыпаясь фейерверком прохладных разноцветных блесток. Фокусы императорских магов-учеников.

Он узнал ее сразу. Узнал и вначале удивился – что она здесь делает? – но потом вспомнил, что по выходным студентам разрешено покидать территорию университета. Шертон сам до сих пор не понял, что его привлекает в этой девчонке. Она была не очень-то в его вкусе: слишком юная, слишком хрупкая – дотронуться боязно. И вдобавок, как объяснил Венцлав, наркоманка. Несколько раз, встречая ее в коридорах университета, он пытался завязать разговор, но она от него шарахалась, а Шертон избегал связываться с женщинами, которые его боятся.

И все же его к ней тянуло. Одно он знал наверняка: магия тут ни при чем (специально сходил к высококлассному магу, чтобы тот проверил его на предмет привораживающих заклятий).

Беловолосая девочка не стала углубляться в толпу, остановилась у края газона, возле цветущей магнолии.

– Привет, Романа, – окликнул Шертон.

Ее плечики под тонкой тканью студенческой рубашки напряглись. Она вежливо поздоровалась.

– А мы с вами уже не в первый раз совершенно случайно оказываемся в одном и том же месте. – Он заметил припухлость и красноту вокруг ее темных, с золотыми крапинками глаз. – Вы чем-то расстроены?

– Нет. – Романа отступила в сторону толпы.

– Знаете, я ведь специалист по части проблем… в том числе неразрешимых. Вдруг я смогу вам помочь?

– Спасибо, это мое личное дело, – отрезала она, прежде чем скрыться за чужими спинами.

Шертон шагнул было следом, но остановился. Хорош он будет, если начнет гоняться за девчонкой… У нее своя жизнь, у него своя. Не сегодня завтра сыщики Венцлава вычислят шкатулку, и тогда он наконец-то займется делом.

Несколько раз оглянувшись, Роми убедилась, что Шертон ее не преследует, и сбавила темп.

Солнце садилось, золотя установленные на высоких башнях чаши-ловушки. Впереди, за массой гуляющих, играли на арфе, над бульваром плыл аромат магнолий. Она забрела далеко от университета, и возвращаться не хотелось, но скоро придется повернуть обратно.

Клазиний и Фоймус сумели превратить ее жизнь в пытку. В последнее время они постоянно угрожали ей изнасилованием, однако Роми не принимала эти угрозы всерьез: не рискнут, поскольку тогда им от наказания не отвертеться. Но слушать их все равно было противно.

Ее тело покрывали синяки и рубцы, один раз ей за шиворот плеснули какую-то дрянь, от которой кожа потом целые сутки зудела.

Может, зря она ничего не сказала Шертону? Роми давно уже заметила, что руки у него не такие, как у большинства ее знакомых: жесткие и сильные, с загрубевшими костяшками, ребро ладони – сплошная мозоль. Человек с такими руками должен кое-что знать о драках и убийствах! Вдруг бы он посоветовал, что делать…

Нет. Вряд ли. Роми горько усмехнулась, щурясь от бьющих в глаза солнечных лучей.

Она ведь уже пробовала поговорить о своих проблемах с Титусом. Наверняка Шертон скажет ей то же самое. Тем более что он друг ректора!

Она все сделает сама, без чужой помощи.

Весь день Титус добирался сквозь лабиринт Нижнего Города до квартала Сонных Танцоров. Воспользоваться рельсовой дорогой Нэрренират он не осмелился.

И надо же было случиться, чтоб Козья Харя вспомнил про коробочку с Савбиевым Огнем на площади Зовущего Тумана! Богиня и без того разгневана, взрыв около храма вряд ли поспособствовал улучшению ее настроения. С теми, кто навлек на себя ее гнев, Нэрренират расправлялась быстро и жестоко. Вдруг она не станет вникать, кто активировал бомбу, и кара падет на Титуса – просто потому, что он тоже там был?

Переночевал он в одной из гостиниц, рассчитанных на припозднившихся прохожих, которых полночь застигла вдали от дома. На рассвете тронулся в путь. Пешком. По дороге ему несколько раз попадались информарии, украшенные зазывно-яркими вывесками: любой желающий может зайти туда, заплатить магу-хозяину и узнать последние новости – например, много ли народа погибло на площади Зовущего Тумана. Ничто не мешало Титусу это сделать, но он не смог себя заставить. Потом.

Обдумывая, как бы поубедительней оправдать непредвиденную задержку, он дотащился в сумерках до гостиницы Бедолиуса. Пожалуй, стоит сказать, что он выполнял не терпящее отлагательств важное задание… Да, такое объяснение нельзя назвать ложью.

Похожий на жреца секретарь в этот раз хранил ледяное молчание, даже на приветствие не ответил. Поймав его неприязненный взгляд, Титус слегка удивился: в чем дело?

Распахнулись рассохшиеся дверные створки с красно-сине-желтыми витражами. Эрмоара стояла посреди комнаты.

– Госпожа, я должен перед вами извиниться, ибо я пришел без Роми, – начал Титус, выпрямляясь после почтительного поклона. – Видите ли, я занимался чрезвычайно важным делом…

– Ублюдок!

Тяжелая затрещина отшвырнула его к двери, еще несколько пядей – и он бы врезался затылком в одну из створок. Эрмоара ударила раскрытой ладонью, и теперь левая щека горела, как обожженная. Морщась и моргая, афарий сообразил: заклятье силы. Да, наверняка заклятье силы… Иначе субтильная пожилая дама не смогла бы простой пощечиной сбить его с ног. А он даже среагировать не успел!

Заклятье силы – опасная игрушка: оно без остатка истощает естественные ресурсы человека, и тот, кто им злоупотребляет, не может жить без постоянной магической подпитки. Неужели Эрмоара об этом не знает?

Еще мгновение – и охватившее Титуса удивление уступило место гневу. Он не раб, чтобы получать оплеухи! Если Эрмоара сидит на мешках с золотом, это еще не дает ей права смешивать с грязью рожденных в нищете… Он открыл рот для отповеди, и тут следующая фраза Эрмоары пригвоздила его к месту:

– Почему ты позволил убить их?

Вот оно. То, чего он боялся.

– Кого… я… позволил убить?

– Паломников около храма Нэрренират. Итак, жертвы есть, и об этом уже все знают…

– Разве богиня не исцелила своих людей?

– Тех, кто остался жив! – почти прорычала Эрмоара. – Трое были убиты на месте. А ты, мерзавец, держал его на прицеле! Почему ты не выстрелил?

Ей все подробности известны… Видимо, следила за ним магическим способом. Эти денежные воротилы весьма предусмотрительны.

– Я не мог иначе, госпожа. Представьте себе весы. На одной чаше лежат жизни паломников, на другой – жизнь Атхия. Качнуть их в ту или в другую сторону означает взять на себя неправомерно большую ответственность и совершить несправедливость. Жизни погибших паломников бесценны, и жизнь Атхия бесценна… Он, кстати, раскаялся и добровольно сдался городской страже! А я теперь до последнего вздоха буду нести свою вину. В этой ситуации не могло быть хорошего выбора.

– Был у тебя хороший выбор, – процедила Эрмоара. – Ты мог пристрелить этого…, тогда бы они остались живы. Отдать жизни трех благочестивых набожных паломников за одного подонка – это…!

Титус вздохнул: ничего-то она не понимает.

– Это было бы упрощенно рациональное решение, госпожа. Такими решениями вымощена дорога к бездуховности, а на эту дорогу я не ступлю даже под страхом смерти. Я выбрал иное решение, непростое, не всем понятное…

– Ты даже не мерзавец, – с тоской констатировала Эрмоара. – Ты хуже. Создатель Миров, ну с кем меня угораздило связаться?!

– Не думайте, что мне хорошо. Вам это, наверно, трудно представить, но я добровольно избрал путь неразрешимых противоречий, боли и страданий. Я афарий, такова моя система убеждений.

– Почему же ты не поменяешь ее на что-нибудь не столь болезненное? Систем убеждений много, возьми любую, какая получше. Или создай свою собственную.

От этого наивно-циничного предложения афария передернуло.

– Госпожа, убеждениями не бросаются! Вы привыкли иметь дело с обменом товаров, с куплей-продажей, а убеждения человека – это святое, это нельзя предавать!

– Ладно, заткнись. Хоть ты и дурак, а должен сделать работу, за которую я тебе заплатила. Меня интересует, почему ты весь день шлялся по городу, как б…, вместо того чтобы притащить сюда Роми?

– Я шел пешком, – буркнул Титус.

– Я знаю, что ты шел пешком. У тебя не хватило мозгов воспользоваться рельсовой дорогой?

– Я не воспользовался рельсовой дорогой после зрелых раздумий, госпожа, – осадил он недалекую богачку. – Всегда надлежит учитывать возможные последствия. Если великая Нэрренират, – он понизил голос до шепота, – решит, что я имею отношение к взрыву, мне грозит месть богини.

Эрмоара фыркнула:

– Нэрренират достанет тебя, когда захочет, даже если ты будешь за милю обходить рельсовую дорогу. Ты действительно имеешь отношение к взрыву…

Почему это происшествие – бесспорно, трагическое – вызывает у нее столь бурные эмоции? Внезапно его осенило:

– Там погибли ваши знакомые? Люди, которых вы знали? О, Создатель… Поверьте, госпожа, я скорблю вместе с вами!

– Да, я знала погибших, – с непроницаемым лицом подтвердила Эрмоара.

Вот же злосчастное совпадение… Виновато глядя на нее, Титус объяснил:

– Клянусь вам, госпожа, иначе я не мог. Подельник Атхия засадил ему в ягодицу – извините за нехорошее слово – отравленный шип. Целился он в меня, но попал в Атхия, потому что я прикрылся Атхием от выстрела. Это был яд замедленного действия, и я решил любой ценой спасти несчастного. Ради этого я четыре дня подряд за ним охотился. Невозможно убить человека, если вы столько усилий затратили ради его спасения! Поверьте, это так.

– Да, усилий ты затратил немало. – Эрмоара боком уселась в кресло, закинув ноги на подлокотник. Совсем неподобающая поза для пожилой дамы. Юбка задралась, обнажив тощие ноги в серых шелковых чулках, украшенных кружевными аппликациями. – И все напрасно.

– Почему напрасно? – встрепенулся Титус. – Неужели он все-таки умер?

– Умер, но не от яда. Его нашли в камере разорванным на куски. Стены, пол, потолок – все было забрызгано кровью. Заключенные из соседних камер слыхали ночью крик, а охранники утверждают, что никто к нему не заходил. Интересно, правда, афарий?

Титус содрогнулся, но не удивился. Магия. Эрмоара наняла мага-убийцу, чтобы расправиться с несчастным Атхием. Пусть у Роми более изысканные манеры и безукоризненно культурная речь – она плоть от плоти этой стервы, недаром Эрмоара именно ее хочет видеть своей наследницей! Их души одинаково черны.

– Месть никого не украшает, госпожа, – тихо вымолвил он, сглотнув застрявший в горле комок.

– Афарий, если кто-то убил людей, которые пользовались моим расположением, а я оставила это без последствий – это значит, меня смешали с дерьмом. Оплакивать Козью Харю ты будешь потом, сейчас давай вернемся к нашей проблеме.

– Да… – Титус спохватился, что все еще сидит на полу, и, смутившись, поднялся на ноги. – Я хочу поговорить с вами о Роми, госпожа, это крайне серьезный разговор. Она задумала совершить убийство.

– Вот как?

– У студентов свои традиции, с которыми она не желает считаться. Она показывала мне следы побоев – это ужасно, что ее бьют и обижают, но еще ужасней то, что она хочет сделать! Она спрашивала, не смогу ли я достать для нее оружие. Госпожа, есть один способ уладить все это к общему удовольствию. Я имею в виду магическую переделку сознания. Это сложная и дорогая процедура, но вы же в состоянии нанять лучших магов… Пусть Роми станет такой, как другие юные девушки, которые украшают нашу жизнь подобно цветам и не думают о вещах, непозволительных для юных девушек.

Эрмоара долго смотрела на него, не отвечая и не меняясь в лице. Потом насмешливо заломила бровь:

– Афарий, ты меня удивляешь. Ты так проникновенно рассуждал о ценности человеческой жизни, а теперь даже Козью Харю переплюнул. Ты хочешь покалечить бестелесное существо – это гораздо хуже, чем убить тело.

Титус вдруг почувствовал себя очень неуютно.

– Не покалечить, а исправить! – возразил он запальчиво.

– А ты знаешь, что с ней при этом произойдет? С ней – с бестелесным существом? И знаешь ли ты, как это делается?

– Это знают только маги, госпожа, они держат это в глубочайшей тайне.

– Еще бы! – Она ухмыльнулась. – Лучше выкинь это из головы. Я не хочу получить вместо Роми безмозглую марионетку. Учти, афарий: если ты что-нибудь такое затеешь, я твое сознание перекрою. Обычно я так не поступаю, у меня тоже есть свои… гм, представления о гуманности, но для тебя сделаю исключение.

По спине у Титуса поползли мурашки. Разве можно перекраивать его сознание?.. Потом он спохватился: Эрмоара откровенно блефует, ничего такого она не сделает, она ведь не маг… Зато она может нанять магов!

– Я всего лишь предложил, госпожа. Извините, что рассердил вас… Однако насчет Роми надо что-то решить. Императорский университет – неподходящее для нее место, она не смогла стать своей в этой среде. Извините, что я беру на себя смелость давать вам советы… Может быть, вы заберете ее оттуда?

Он умолк, ожидая новой порции похабной ругани.

– Ты убедил меня, афарий, – неожиданно сдалась Эрмоара. – Я заберу ее.

– Когда? – растерянно моргнул Титус. И тут же поправился: – Когда вы сможете забрать Роми, госпожа?

– Чем скорее, тем лучше, как по-твоему?

Обрадованный и одновременно немного настороженный тем, как быстро она все схватывает, афарий предложил:

– Может быть, завтра? От греха подальше, пока она не успела ничего натворить…

– Пожалуй, я с тобой согласна. Завтра. – Эрмоара соскочила с кресла; ее движения были стремительны и грациозны, как у юной гимнастки. – Каким образом ты предполагаешь это устроить?

– Студентов выпускают из университета только по выходным, придется вывести ее тайком. Я куплю платье и накидку, чтоб она переоделась – тогда надзиратели на выходе примут ее за вольную слушательницу. Мы вместе придем сюда…

– Годится. На уговоры время не трать. Воткни булавку, потом вели ей переодеться. У нее высокая сопротивляемость, но заклятье булавки сильное, должно подействовать.

– Булавка работает… – кивнул Титус – и смущенно осекся.

– Ну да, ты ведь уже воспользовался этим, чтоб оттрахать Козью Харю. Одежду возьми подороже, что-нибудь аристократическое, это внушит почтение надзирателям.

– Я не… – пробормотал побагровевший Титус.

– А накидку с вуалью. Ближайшие к университету ворота – Юго-Восточные?

– Вы заблуждаетесь…

– Все-таки Юго-Восточные, но их закрывают сразу после захода солнца. Учти, с булавкой Роми не сможет двигаться быстро. Идите лучше к Северо-Восточным, те открыты всю ночь.

– Я ничего такого не делал, как вы подумали…

– Я буду ждать. Деньги нужны?

Титус помотал головой. До него наконец-то дошло: Эрмоара отлично знает, что ничего непотребного он с Атхием не совершал! Издевается. Правду говорила мать: богачи всегда издеваются над обездоленными…

– Тогда убирайся. Если сделаешь эту работу, я тебя не убью.

– Вы и так не имеете никакого права меня убить, – негодующе насупившись, возразил Титус.

– Ты виновен в смерти людей, к которым я неплохо относилась. Не забывай об этом, афарий.

Встретив ее холодный взгляд, он сразу потерял охоту препираться. Отвесил привычный поклон и вышел, пятясь, из комнаты. На душе было гадко.

Ближайший информарий находился на полпути между кварталом Сонных Танцоров и рынком у подножия Верхнего Города. Круглый дощатый павильон с шатровым куполом, по карнизу налеплены разноцветные магические лампы. Хозяйку этого заведения, старую ведьму, Титус недолюбливал, но сейчас у него не было сил тащиться к другому информарию.

Он вошел в зал, разгороженный ветхими атласными ширмами на множество отдельных кабинок, нашел свободную. Тут стоял стол и несколько плетеных кресел безобразного вида.

Усевшись, Титус понял, что до предела устал. Ныли натруженные ноги. В черной зеркальной столешнице отражались поперечные балки, на одной что-то шевелилось… Зильд. Всего лишь зильд.

Сгорбившись, он оперся локтями о столешницу, но тут же спохватился и откинулся на спинку кресла: если ведьма увидит, скандала не оберешься. Этот стол на самом деле – сложное магическое устройство, а на устройство, по ее мнению, ставить локти нельзя, пускай даже ничего ему от этого не сделается. Титус начал рассматривать аляповатые узоры на ширме, стараясь унять внутреннюю дрожь. В глубине души он надеялся, что Эрмоара солгала.

Появилась хозяйка – старуха с рыжими от хны космами и бородавкой на носу. На шее у нее звякало ожерелье из золотых монет. Монеты незнакомые, не панадарские. Наверное, из Одичалых Миров.

– Что желаете, молодой человек? Что-нибудь серьезное или этакое игривое, пикантное? – Она хрипло хихикнула.

Титус объяснил, что его интересует.

– В зримом виде, в изреченном или в начертанном?

– В начертанном. – Увидеть это он не хотел.

Старуха простерла над столом морщинистую руку с наманикюренными ногтями и начала бормотать заклинание. Несмотря на свой вздорный характер, магом она была хорошим. Столешница посветлела, проступили письмена. Выдержки из официальных протоколов. Да, да, да… Титусу хотелось зажмуриться, но он через силу заставлял себя читать.

«…Сей Атхий, известный также как Козья Харя, был препровожден в тюрьму, называемую Змеюшником, что находится в Низинных кварталах, и заключен в камеру номер двадцать шесть. В ночь с девятого на десятый день месяца Большой Рыбы сего Атхия, известного также как Козья Харя, умертвила, разорвав на куски, великая богиня Нэрренират, прогневанная тем, что вышепоименованный разбойник посредством Савбиева Огня учинил взрыв на площади Зовущего Тумана перед ее главным храмом. От сего взрыва мгновенная смерть постигла направлявшихся в храм паломников: Тофирия Кирнона двадцати девяти лет, купца из Хеммы, Сковилия Улауса шестидесяти двух лет, разрисовщика посуды, а также его внучку Амиэлу Улаус четырнадцати лет, из Повтира…»

– Что-нибудь еще, молодой человек? Что-нибудь пикантное на закуску не желаете?

Титус молча отдал хозяйке деньги и вышел на улицу. Его пошатывало. Все так, как говорила Эрмоара… Что связывало главу торгового клана До-Энселе с купцом из Хеммы и разрисовщиком посуды из Повтира? Ну, с купцом-то понятно – бизнес… Так или иначе, а Эрмоара жестоко отомстила за своих знакомых. И заплатила кому надо, чтоб убийство Атхия списали на богиню: ведь в этом случае никакого официального расследования не будет.

Зато она без возражений согласилась забрать Роми из университета… Титус, быстро шагавший по темной улице, вдруг нахмурился: его не покидало ощущение, что в скором согласии Эрмоары кроется какой-то подвох. Но сколько он ни ломал голову, так и не смог угадать, какой именно.

Глава 11

Роми держала на ладони медолийский самострел с граненым стволом и декоративными завитками на рукоятке. Маленький, но тяжелый, из тусклого серого металла. Рядом, на койке, лежал мешочек с пятью оловянными шариками.

– То, что тебе нужно? – спросила Сибрела.

Она сидела напротив, на своей койке. В густом сине-лиловом сумраке выделялись белки ее глаз.

– Да. Спасибо. – Роми протянула ей коробочку с колье. – Вот, держи.

Такой у них был уговор: если Сибрела купит на рынке в Нижнем Городе самострел, Роми отдаст ей свое гранатовое колье. Это колье очень нравилось Сибреле. Одна из тех вещей, которые когда-то принадлежали семье Роми и были найдены под развалинами разрушенного дома.

– Тебе правда не жалко? – спросила девушка нерешительно.

Видно было, что ей и хочется забрать украшение, и совесть мучает: слишком щедрый подарок в обмен на незначительную услугу.

– Нет. Носи на здоровье.

Ради того, чтобы завладеть оружием, Роми готова была расстаться с чем угодно. Даже с вещами, напоминающими ей о детстве в родительском доме. Сегодня, когда она вернулась с прогулки, ее опять избили. Избили подло, накинув на голову пыльный мешок, так что Роми не смогла бы назвать поименно тех, кто на нее напал. Разумеется, там были Клазиний и Фоймус – их голоса она узнала. Голоса остальных она тоже постаралась запомнить, но не была уверена, что не ошибется.

Побоями дело не ограничилось: ее грубо тискали, разорвали одежду. Возможно, ее бы изнасиловали, как не раз угрожали Клазиний с Фоймусом, но тут послышались голоса рабов-уборщиков, и нападавшие убежали, бросив ее в тупиковом коридорчике.

Ей казалось, они унизили не только ее, но также всех, кто так или иначе с ней связан, всех ее близких, кто любил ее и кого любила она. Теперь Роми знала наверняка, что сможет убить. В ней словно что-то сломалось – что-то такое, что раньше могло бы в последний момент сработать и остановить ее.

Сибрела скороговоркой прошептала заклинание, включающее лампу, – келью озарил уютный теплый свет, – встала перед зеркалом и застегнула на шее колье с темно-красными гранатами. Оглянулась на подругу:

– Что с тобой?

– Ничего.

До ее прихода Роми успела умыться и переодеться.

– У тебя что, синяк на шее?

– А… Ничего. – Роми неопределенно пожала плечами.

Сибрела уже знала, что бесполезно приставать к ней с расспросами, если она не хочет о чем-то рассказывать. Откинув назад пышные пшеничные волосы, вновь повернулась к зеркалу.

Роми медленно провела пальцем по ребристому стволу самострела, дотронулась до спускового крючка. После сегодняшнего терять ей нечего, а эта штука уравнивает ее шансы против Клазиния с Фоймусом и компании.

Выслушав рассказ Титуса о его невольном прегрешении на площади Зовущего Тумана, старший брат-исповедник Арбалий разлил по загодя приготовленным кружкам Цведониево «особое» и промолвил:

– Ты страдаешь, брат, и я страдаю вместе с тобой. Ничего не поделаешь, таков многострадальный путь нашего Ордена. Ну, давай!

Титус вслед за ним проглотил свою порцию. Дозы были небольшие, в самый раз, чтобы встряхнуться после исповеди. Зародилась сия традиция в незапамятные времена, и руководство Ордена всегда смотрело на нее сквозь пальцы. Без этого нельзя. Слишком много невольных и непреднамеренных прегрешений выпадает на долю каждого афария.

Жидкое пламя опалило глотку, у Титуса перехватило дух, и снедающая его душевная боль на шаг отступила. Надо еще к наставнику с докладом… Титус сознавал, что это жестоко, но Магистр должен наконец узнать правду о женщине, которую на протяжении долгих лет идеализировал! Брат-исполнитель обязан известить его о том, что Эрмоара До-Энселе опустилась до мести и заказала магическое убийство Атхия. Дело слишком серьезное, чтобы и дальше молчать, щадя его чувства.

Магистра Титус не нашел: того еще до утренней трапезы вызвали в Палату для консультаций. Ладно, потом. Вечером. Взяв кошелек, набитый золотыми скерами и серебряными барклями, Титус отправился в лавку модной одежды. Выбирал он долго и придирчиво, наконец остановился на платье, отделанном черными кружевами, и шелковой накидке с вуалью из дымчатого газа, усыпанной блестящими звездочками. Он видел похожий наряд на одной из вольных слушательниц, дочери богатого аристократа. Хорошо, если Роми понравится. Это будет его прощальный подарок.

Какой бы она ни была, Титус так и не смог до конца вытравить из своей души романтическую влюбленность. О, если б ее суть соответствовала внешнему облику… Ничего, скоро она исчезнет из университета, из Верхнего Города – и заодно из его жизни.

– Ваша дама будет в восторге, уж вы мне поверьте, – тараторила, улыбаясь, хозяйка лавки, полная смуглая женщина в небесно-сиреневом платье с воротником из павлиньих перьев. – К сожалению, я могу показать вам этот великолепный туалет только на манекене. Вольнонаемные демонстраторши слишком капризны, я с ними не связываюсь, а за рабынь в прошлом месяце опять повысили арендную плату, так нам от половины пришлось отказаться! Вы слыхали, появилась новая политическая лига «Рабство для народа»? Ее члены будут добиваться, чтобы каждый гражданин Панадара мог иметь собственных рабов! А то все рабы казенные, и мы должны платить за них аренду, да еще компенсировать государству убытки, если у кого-то вдруг сломался нос или вылетели зубы, – это же форменный грабеж! Ну, теперь-то в оппозиции появились умные люди. Лига «Рабство для народа» подготовила петицию от имени всего народа, и я обязательно ее подпишу и всем своим знакомым буду говорить, чтобы подписывали, а не отсиживались по углам…

– Упакуйте, пожалуйста, – вставил Титус, когда она на мгновение умолкла. – Я тороплюсь.

В университет он попал во время большого перерыва. Роми нашел в галерее на четвертом этаже: подобно множеству других студентов, та сидела у стены, прямо на полу, и ела лепешку с апельсиновым мармеладом (съестным приторговывали здешние рабы, которые официально не имели на это права, а неофициально отстегивали часть выручки своим надсмотрщикам, те делились с университетским начальством – и недовольных не было, а значит, и проблем не было).

Взгляд Титуса мгновенно выхватил Роми из массы молодежи в одинаковых студенческих рубашках и шароварах. Чуть склоненная голова, прямые волосы до плеч, безупречно белые, разделенные ровным пробором. Тонкое сосредоточенное лицо, подростковая фигура. Из-под рукава выглядывает краешек ожога, изуродовавшего левую руку.

Подойдя ближе, он заметил у нее на шее свежий синяк. И нижняя губа не то разбита, не то прокушена.

Его кольнуло чувство вины. Да, он жалел ее… но все равно не одобрял ее отношения к житейским невзгодам. Если девушку обижают, достойный ответ мучителям – терпение, а не агрессия. Ничего, скоро все уладится. В кармане у Титуса лежала коробочка с золотой булавкой Эрмоары, в заплечной сумке – купленный в лавке наряд. Наверное, Эрмоара завтра же увезет ее домой, на Идонийские острова.

Придется, однако, отложить избавление. Или похищение?.. Ему не хотелось думать об этой операции как о похищении: Роми вернется в привычную среду, к своим родственникам, в этом нет ничего плохого. Но вокруг полно народу, в том числе рабы-надзиратели. Сейчас даже с помощью булавки не получится переодеть ее и незаметно вывести на улицу.

– Здравствуй. – Он уселся рядом, заставив подвинуться белобрысого узкоглазого манглазийца, который устроился слева от Роми.

– Здравствуй. – Взглянув на него с некоторым удивлением (не ждала, что он опять подойдет?), она проглотила последний кусочек лепешки, стряхнула с одежды невидимые крошки.

– Роми, мы больше не увидимся, – заговорил Титус после неловкой паузы. – Потому что… Ну, в общем, не увидимся. Не прогуляешься со мной сегодня вечером? В последний раз.

– Меня не выпустят, – подумав, сказала Роми.

– Не проблема. У вас многие убегают гулять в учебные дни, я знаю. После лекций, ладно?

– Если будет настроение.

Титус видел, что она колеблется, но это его не беспокоило, ведь у него есть магическая булавка. Ему хотелось перед окончательным расставанием поговорить с девушкой на другую тему.

– Роми, в тебе слишком много неправильного. Обещай мне, что ты постараешься исправиться! Ты должна научиться переносить страдания терпеливо, без ненависти к тем, кто тебе их причиняет. Такова наша жизнь, и протестовать против этого – все равно что протестовать против самой жизни. Так написал Луиллий Винабиус в трактате «О пользе тягот». Это был один из первых афариев, древний наставник и мудрец.

– Мудрецы тоже иногда ошибаются.

– Ты еще не заслужила права критиковать мудрецов! Ты девчонка, тебе семнадцать лет. Люди поумнее нас с тобой называют трактаты Винабиуса вершиной человеческой мысли. А тебе надо научиться прощению и терпению, тогда страдания будут для тебя не столь тяжелы.

– Я не хочу страдать, – отрезала Роми. – Для тебя твой Винабиус, может, и прав, а что правильно для меня – я решаю сама.

Титус нахмурился. Его обескуражило даже не то, что она не хочет страдать (если честно, никто не хочет, но нельзя же вот так безапелляционно заявлять об этом!), а ее непробиваемая самоуверенность. Она не должна решать сама.

– Роми, ты ничего не знаешь о жизни, о настоящей боли…

– Знаю. – Она резко повернулась и теперь смотрела на него в упор. – Когда я была маленькая, я три дня просидела под развалинами дома, пока меня спасатели не откопали. Потом мне сказали, что мамы с папой, бабушки и сестры больше нет. Я знаю, что такое боль. И знаю, что она не нужна! Насчет того, что страдания необходимы, – это чья-то злая выдумка. Они необходимы так же, как проказа или геморрой, но почему-то никто из твоих мудрецов до сих пор не посмел сказать об этом вслух!

Титус не сразу сумел найти достойный ответ. Он никогда не сомневался в правильности идей, привитых ему наставниками в Доме афариев. Он привык к тому, что это самые лучшие идеи, воистину мудрые и гуманные, едва ли не единственный светлый островок в жестоком мире Панадара. А Роми их в грош не ставит! Он не был готов к подобной дискуссии.

– Ты очень недобрая! – нашелся он наконец. – Это потому, что твоя голова забита вот такими мыслями!

– Почему ты считаешь, что я недобрая?

– Ты хочешь убить тех, кто тебя обижает. – Титус понизил голос до шепота, чтоб не услыхали другие студенты. – Разве это добрый поступок?

Роми пожала плечами, но потом так же тихо ответила:

– Если они ни над кем больше не смогут издеваться – добрый. Из-за них один парень с нашего курса порезал себе вены. Три дня назад, когда тебя не было. Его спасли, раб вовремя привел целителя.

Она смотрела исподлобья, и Титус не мог угадать, что таится в глубине ее темных янтарных глаз. Это все равно что разглядывать другой янтарь, неживой, хранящий в своей толще неведомо какие древние тайны.

Разговор все больше тяготил его. Резко поднявшись, он сказал:

– Я зайду за тобой вечером, после лекций, хорошо?

Роми опять пожала плечами. Титус молча направился к лестничнойплощадке, перешагивая через ноги расположившихся на полу студентов. Согласна она или нет – не имеет значения, он все равно свою работу сделает.

Почти во всех старых корпусах верхние этажи пустовали. Раньше там находились лекционные аудитории, кладовки с оборудованием для опытов, кельи студентов, спальные казармы рабов, жилые апартаменты и кабинеты преподавателей, лаборатории, библиотечные залы – как и на других этажах, обитаемых. Но шли годы, университет получал от государства все больше дотаций, а также отвоевывал у других ведомств прилегающие территории; рядом возводились новые здания, кто-то переезжал туда, кто-то переселялся в освободившиеся помещения внизу – чтоб не карабкаться по лестницам, если вдруг лифты сломаются. Их мудреная механика иногда выходила из строя: что-нибудь застревало или заклинивало, давая магам повод для издевок над несовершенством немагических машин. От магических же лифтов пришлось отказаться, ибо из-за их функционирования искажались результаты некоторых экспериментов, проводимых в университете.

Ныне на заброшенных этажах обитали зильды и летучие мыши, складировался списанный инвентарь, устраивали пьянки и оргии студенты, а также прятались от инспекторов из Департамента Рабонадзора рабы-нелегалы. По слухам, водились тут и привидения, но в этом Роми сомневалась: в Верхнем Городе ни одно привидение долго не проживет. Его затянет в ближайшую чашу-ловушку, а потом теологи выкинут его за периметр – если не сочтут существом опасным, которое надлежит, во избежание каверз, держать в неволе.

Однажды Роми задумалась: а что происходит с людьми, которые умирают в Верхнем Городе? Логично предположить, что они тоже попадают в здешние ловушки. И потом их, наверно, выбрасывают наружу… Но не всех, ведь внутри периметров Хатцелиуса рождаются дети, вполне нормальные дети – значит, даже тут есть бестелесные существа, ожидающие шанса захватить новое тело. Интересно, как это происходит?

Роми не раз пыталась вспомнить свою предыдущую жизнь – или промежуток между жизнями, – но словно натыкалась на монолитную стену. Только неясные впечатления, она не была уверена в их истинности. Еще бы, ведь она человек, смертная, теряющая память… Жалко, что при новом рождении память о прошлом исчезает.

Она свернула в пыльную галерею с вереницей незастекленных оконных арок с одной стороны и чередой запертых дверей с другой. Снаружи шпили и крыши ловили солнечные блики, на подоконниках белел птичий помет. По ярко освещенной стене, расписанной унылыми блеклыми фресками на тему торжества науки, скользила ее тень.

Роми остановилась, прислушиваясь. Да, шаги позади… Так и есть, ее преследуют.

После большого перерыва она не пошла на лекцию, так как заметила в коридоре Клазиния с Фоймусом. Самострел лежал в расшитом стеклярусом мешочке для косметики, висевшем на поясе, и Роми решила: сейчас. Терять ей нечего.

Убедившись, что враги обратили на нее внимание, она изобразила испуг и устремилась к лестнице. Вообще-то, с некоторых пор она действительно боялась их – до мерзкого озноба, до дрожи в коленях. Это приводило ее в бешенство, на глаза наворачивались злые слезы, однако избавиться от унизительного страха Роми не могла. Все-таки удалось им этого добиться… Ладно. Когда они умрут, ее страх тоже умрет.

Лавируя в толпе на лестнице, Роми оглядывалась, но не могла понять, идут они за ней или нет. Лишь на площадке седьмого этажа – последнего из обитаемых – увидела их позади и бегом поднялась на девятый.

Сердце колотилось отчаянно и неритмично, из-за чего у нее порой перехватывало дыхание. Начальное ускорение оловянному шарику придает амулет, вставленный в корпус самострела, он же почти полностью гасит отдачу. Почти. Лучше держать оружие двумя руками.

Галерея плавно завернула вправо, и Роми очутилась в зале. Раньше это был читальный зал: вдоль стен стояло несколько ветхих стеллажей для книг, сильно попорченных личинками древоеда – видимо, из-за этого их тут и бросили. Другой мебели не было. Потолок вместо колонн подпирали аллегорические фигуры наук, вырезанные из светло-серого пористого камня. На полу лежал слой пыли, и в воздухе, в солнечных столбах, плавала пыль – Роми с трудом удержалась, чтобы не чихнуть.

Шаги приближались. Она достала из мешочка самострел, подняла двумя руками, целясь в пустой дверной проем. Пальцы вдруг стали неловкими, непослушными, и вдобавок усилился проклятый озноб. А попасть надо с первого раза, иначе она просто не успеет перезарядить!

Судя по звуку, по галерее шел один человек. Значит, Клазиний и Фоймус ищут ее порознь.

Роми дрожала все сильнее. Нельзя ей сейчас, ни в коем случае нельзя поддаваться панике… «Если я не убью – убьют меня». Она подумала о Клодии Перлоне, однокурснике, располосовавшем себе вены. Вспомнила, как два раба-уборщика, суетясь и охая, вытаскивали его из умывальной в коридор. Одежда у всех троих была заляпана кровью, на пол капала кровь. А безжизненно свисавшие руки Перлона, с закатанными до локтей рукавами, выглядели пострашней, чем ее обожженная рука.

Один из рабов побежал за целителем. Клодий лежал у стены, его круглое пухлое лицо с приоткрытым ртом заливала мертвенная бледность, но веки подрагивали. Потом его унесли на носилках. На полу остались темные сгустки. Потом пришли рабы с ведрами и тряпками, и спустя четверть часа не осталось ничего.

– За Клодия, – прошептала Роми, вновь поднимая самострел. – И за меня. И за Сибрелу. И за всех остальных!

В проеме появился Клазиний. Он был довольно красивым парнем, нравился девушкам, хотя Роми находила его отвратительным. Вот он заметил ее, и на его лице расцвела делано слащавая улыбка.

– Ой-ой-ой, какие мы храбрые! – Он медленно пошел ей навстречу. – Ну вообще, ну такого я еще не видел… Расскажи кому – не поверят! Да ты же не сможешь выстрелить! Ну-у, как ты меня испугала…

Дрожь почти исчезла. Роми молча, сосредоточенно целилась. Надо попасть с первого раза.

– Во номер, ты меня позабавила! Ты не смо…

Его отбросило назад. Самострел в руках дернулся. Оцепенев, Роми смотрела на неподвижное тело. Лицо Клазиния, еще несколько секунд назад такое самоуверенное, розовое, наглое, превратилось в кровавую маску с неразличимыми чертами.

– За всех… – прошептала Роми.

Сдвинув запирающий рычажок, откинула крышечку на корпусе самострела – металл нагрелся, стал почти горячим, – достала из мешочка оловянный шарик, втолкнула в отверстие.

Шаги. Это Фоймус. А может, кто-то другой?.. Роми отступила за ближайшую статую: стрелять в случайных свидетелей она не собиралась.

Все-таки Фоймус. Невысокий, расплывшийся, с хитровато-добродушной физиономией – впрочем, порой эта маска исчезала, уступая место другому выражению: глумливому, ехидно-жестокому.

Увидав тело приятеля, он издал удивленный возглас и шагнул было вперед, но остановился:

– Варий! Варий, ты чего?..

Роми выступила на открытое место. Она держала его на прицеле.

– Ты… – Поглядев на нее, на труп, снова на нее, Фоймус вдруг затрясся всем телом. Роми, ожидавшая, что он будет вести себя, как Клазиний, слегка растерялась. – Это ты?.. Убила?.. Нет-нет, убери это! Романа, опомнись! Мы же с тобой просто шутили… Ты что, добрых шуток не понимаешь?

Роми нажала на спусковой крючок. Фоймус на несколько шагов отлетел, ударился спиной о задрапированную в каменный плащ статую Алгебры и сполз на пол. В груди у него зияла кровавая дыра. Роми стиснула зубы: ей было нехорошо.

Везде тихо. Она обогнула трупы, не приближаясь к ним, вышла в галерею. Спохватившись, спрятала самострел в мешочек. Спуститься на седьмой этаж долго не решалась – вдруг заметят, наконец преодолела страх и сбежала вниз.

Поколебавшись, свернула в коридор седьмого этажа: теперь лучше по другой лестнице, которая находится в противоположном конце здания.

В галереях было пусто. Лекционное время. Попавшийся навстречу раб с коробкой вылепленных из глины макетов брел по своим делам, опустив глаза.

Вдруг ее внимание привлекли голоса старшекурсников, сидевших в оконной нише, то ли улизнувших, то ли изгнанных с лекции. Увлекшись беседой, те ее не замечали.

Ей показалось, что она уже слыхала эти голоса – когда ее били, накинув на голову мешок. Нахмурившись, Роми остановилась.

Сунула руку в мешочек на поясе. Замерла.

Нет.

Этих парней она раньше не видела, и у нее не было уверенности, что они участвовали в нападении. Бывают ведь похожие голоса… Она не хотела убивать невиновных.

Так и не вытащив оружие, она крадучись прошла мимо, спустилась на четвертый этаж, добежала до туалетной комнаты и там упала на низкую деревянную скамью у стены. Ее опять начало знобить.

– Вам плохо?

Она вздрогнула. Вопрос задала пожилая рабыня в мешковатой застиранной тунике, бесшумно выплывшая из подсобки.

– Да. Плохо. Из-за этого я не смогла пойти на лекцию, – запинаясь, ответила Роми. – У меня месячные.

Последнее было правдой.

– Вам нужна теплая вода? – деловито спросила рабыня.

Роми помотала головой.

– Проводить вас к целителю?

– Нет. Спасибо. Я просто посижу здесь.

Женщина ушла. Пустая комната, облицованная зеленой глазурованной плиткой, действовала на Роми успокаивающе. Хорошо, что рабыня ее видела: алиби. Она дождется окончания лекции и потом, вместе со всеми, пойдет в жилой корпус.

Титус коротал время, гуляя по проспектам и бульварам Верхнего Города. Солнце перемещалось по сиреневому небосводу медленно и неохотно, словно старалось оттянуть его окончательную разлуку с Роми. Проголодавшись, он зашел в кафе. Взял пинту виноградного вина, запеченные в тесте мясные деликатесы и на десерт горячий шоколад. Кафе оказалось очень дорогим. Афарий слегка оторопел, когда увидел счет, начертанный каллиграфическим почерком на веленевой бумаге, однако сумел сохранить невозмутимый вид, расплачиваясь за ужин золотом Эрмоары.

И вновь пошел гулять, безучастно разглядывая нарядные паланкины, позолоченные капители колонн, украшенные драгоценными камнями скульптуры в нишах. Давным-давно, в детстве, Верхний Город представлялся ему недосягаемой обителью полубогов – теперь же Титус привык к его роскоши и ничему не удивлялся.

В голове теснились грустные, сумбурные мысли. Он не мог не думать о Роми! В который раз он повторял самому себе, что его влечет всего лишь ее внешняя оболочка, – тонкие черты лица, изящное строение тела – а душа, напротив, отталкивает, но это не помогало. Возможно, после близости с ней влюбленность сошла бы на нет… Но есть еще старая стерва Эрмоара. Конечно, пожилая дама не сможет завязать его узлом, не говоря уж о том, чтобы выполнить остальную часть своей угрозы, однако устроить и ему лично, и Ордену массу неприятностей – это более чем в ее силах. Лучше не связываться.

Неутоленное влечение снедало его, окрашивая окружающий мир – тяжеловесно-материальный, солнечный, яркий – в минорные тона. Титус во всем находил отголоски своей печали: в прозрачных как слеза струях фонтанов, в меланхолическом выражении, застывшем на лике статуи Прилежания в вестибюле учебного корпуса, в ошалело выпученных глазах раба, чуть не сбившего его с ног на лестнице между третьим и четвертым этажом…

Раб в последний момент шарахнулся в сторону и остановился, хрипло дыша. Титус нахмурился: к рабам он относился с застарелой прохладцей.

«Хорошо они устроились, задарма их кормят! – вздыхал когда-то дед. – Знай себе на нас, на нищих, поплевывают… Запомни, малыш, рабы никогда не подают. Даже если раб деньгой разживется, с нами он не поделится! Одно слово, скупердяи».

Скупердяй в серой тунике переминался с ноги на ногу, его грудная клетка ходила ходуном. От него разило страхом и потом.

– В чем дело? – сухо спросил Титус.

– Вы афарий, господин… Наверху… На последнем этаже…

Прихваченная из детства неприязнь мгновенно уступила место профессиональной собранности.

– Что случилось наверху?

– Там мертвецы, господин. Совсем мертвые, в крови… Господа из студентов! Ох, что стряслось…

– Веди, – приказал афарий.

Задыхаясь, раб побежал наверх. Титус обогнал его, перешагивая через две ступеньки. Долг требовал, чтобы он осмотрел место преступления.

Тела двух студентов лежали в пустом пыльном зале на девятом этаже. Убиты недавно, сразу определил Титус, еще не успели окоченеть. Судя по характеру повреждений, убиты оловянными шариками из самострела.

Одному, с эмблемой теолога на рубашке, шарик угодил в переносицу. Чтоб его опознать, придется вначале отмыть лицо от крови. У второго рана в груди, однако эмблему различить можно: этот был правоведом.

Титус встал. За спиной у него толпились люди – преподаватели, студенты, рабы. Все выглядели потрясенными и смотрели на него с ожиданием, словно он, брат-исполнитель Ордена афариев, мог по меньшей мере воскресить покойников.

Назойливо жужжали мухи. В ноздри лез тошнотворный сладковатый запах крови.

– Их застрелили, – сказал Титус. – Вызовите сюда городскую стражу. Орден займется расследованием, как только получит официальное приглашение от властей либо от вашего руководства.

Осторожно ступая, он принялся изучать пол. Небольшие нечеткие следы в пыли. Следы убийцы?.. Больше ничего, никаких деталей.

– Эй! – Он поманил раба со значком надзирателя на тунике. – Стой тут и смотри, чтоб никто не топтался, а то улики затопчете! Понял?

– Понял, господин.

В надзиратели непонятливых не берут: они должны уметь читать и писать, а также более-менее понимать, о чем беседуют между собой студенты. Это своего рода элита среди университетских рабов.

В толпе начались перешептывания, потом один из студентов сдавленно произнес, отвечая на чей-то вопрос:

– Ну да, я знал их… Это Обран Фоймус с пятого курса. – Он указал на правоведа. – А это Варий Клазиний. Видите, у него на пальце печатка с родовым гербом Клазиниев? Он никогда ее не снимал.

Титус замер в полусогнутом положении. Клазиний и Фоймус – эти имена ему назвала Сибрела, соседка Роми по келье. Главные враги Роми. Совпадение?.. Создатель, пусть это будет всего лишь случайное совпадение…

– Вы что-то нашли, афарий? – вывел его из ступора голос преподавателя.

– Нет, профессор. – Он выпрямился. – Только отпечатки подошв, но они тоже могут помочь следствию. Известите ректора и немедленно свяжитесь с Магистром нашего Ордена. По закону, если преступление произошло в государственном учреждении, афарий не имеет права начинать расследование по собственной инициативе, без приглашения.

Кое-кто направился к выходу, и вместе с ними Титус. Он хотел поскорее проверить свое страшное подозрение, поскорее убедиться, что это неправда.

Нетерпеливо поглядывая на песочные часы в нише, он мерил шагами коридор перед дверью лекционной аудитории на четвертом этаже. Наконец дверь распахнулась, высыпали первокурсники.

Роми среди них не было.

Афарий прислонился к стенке. Холодок в животе, под ложечкой, в сердце – словно тебя живьем вмораживают в ледяную колонну в храме Мегэса… Спохватившись, он с отчаянной надеждой бросился к двери.

Нет. В аудитории ее тоже не было. Только раб, скатывающий в трубку полотнище с какой-то разветвленной схемой.

Она появилась внезапно в конце коридора. Издали узнав тонкий подростковый силуэт, Титус бросился навстречу. Девушка остановилась.

– Ты пропустила лекцию, – вымолвил он после заминки чужим голосом.

– Я была в туалетной комнате.

Они молча смотрели друг на друга. Роми казалась сникшей и грустной. Титус обратил внимание на бархатный мешочек с затейливым бисерным узором: судя по тому, как он оттягивал пояс, там лежало что-то тяжелое.

– Роми… Роми… это сделала ты?

Она даже не спросила, что он имеет в виду. Тихо ответила:

– Я.

– И что теперь?! Ты совершила убийство! Ты довольна? Ты чувствуешь себя хорошо?

– Нет. Не хорошо. Но я не раскаиваюсь. Они были законченными подонками. Из-за них один парень с нашего курса пытался покончить с собой. Клодий. Я с ним почти не общалась, но когда человек, которого ты знаешь, хочет убить себя из-за какой-то мрази… Такого быть не должно.

– Ты не имеешь права так судить о людях! Не бывает законченных подонков.

– Может, и не бывает, зато некоторые люди ведут себя как законченные подонки. – В янтарно-коричневых глазах Роми зажглись упрямые огоньки. – Это их выбор. А мой выбор – защищаться!

– Ты не смеешь так рассуждать!

– Не твое дело, как я смею рассуждать и как не смею!

Она шагнула в сторону. Титус заступил ей дорогу:

– Подожди!

Продолжать этот спор он не хотел: ее точка зрения, сочетающая в себе отроческую наивность и прямолинейный практицизм, внушала ему страх. Роми опасна. Опасна даже не тем, что застрелила Вария Клазиния и Обрана Фоймуса, а своими взглядами. Остановить ее надо сейчас, пока не поздно, пока она никого не успела заразить этими неправильными мыслями!

Титус нашарил в кармане коробочку, вынул булавку. Золотая вещица сверкнула на солнце. Роми, пытавшаяся обойти его, приостановилась, и тогда он с размаху вонзил булавку ей в руку. Ни одной капельки крови: ведь булавка магическая.

Афарий заглянул в мешочек на поясе у Роми: да, там лежал медолийский самострел. Орудие убийства.

– Идем.

Взяв девушку за локоть, он повлек ее к лестнице. Временами Роми начинала упираться, но очень вяло и слабо. Титус припомнил замечание Эрмоары насчет ее высокой сопротивляемости. Заклятье, превратившее Атхия в идеально послушный автомат, не смогло до конца парализовать ее волю. Впрочем, это не имело значения.

По лестнице поднимался наряд городской стражи.

– Я задержал убийцу, – громко объявил Титус. Стражники остановились.

– Это Романа До-Энселе, студентка первого курса. У нее были личные счеты с покойными. Самострел, из которого она стреляла, лежит в мешочке на поясе… – Его уверенный голос прервался. Сглотнув, афарий добавил: – Преступница добровольно призналась в содеянном, не забудьте занести это в протокол.

Он выпустил ее локоть и выдернул булавку. Роми вздрогнула, схватилась за перила. Стражники окружили ее, оттеснив Титуса.

– Романа До-Энселе, именем императора вы арестованы! Если у вас есть при себе какие-либо магические амулеты и приспособления, вам надлежит сдать их…

Титус боком протиснулся мимо, сбежал по расплывающейся от слез лестнице в вестибюль и выскочил на жаркую вечернюю улицу. Все. Он выполнил свой долг. Теперь надо сообщить о случившейся трагедии Эрмоаре.

Сумерки застигли его возле городских ворот. Это были Юго-Восточные ворота, которые закрываются сразу после захода солнца, так что Титус успел в последний момент.

Он не торопился, отчасти неосознанно, отчасти намеренно оттягивая объяснение с главой клана До-Энселе. Прошелся не спеша по опоясывающей террасе, задержался перед Храмом Правосудия – памятником седой древности, пережившим десятки поколений панадарцев. Сколько судеб перемололи незримые жернова, скрытые за его суровым монументальным фасадом? Здесь судили многих, а скоро здесь будут судить Роми.

Храм Правосудия нависал над Титусом, как горная круча. Опустив голову, афарий побрел прочь, повернул к лестнице и начал спускаться. Внизу его ждали затопленные теплой синеватой мглой крыши Нижнего Города.

– Афарий, ты начинаешь раздражать меня, – сквозь зубы процедила Эрмоара, когда секретарь проводил его в комнату на втором этаже. – Где Роми?

– Случилось несчастье, госпожа.

– Какое несчастье? Она жива?

– Она-то жива, госпожа, но отошли в мир иной двое ее товарищей по учебе, Обран Фоймус и Варий Клазиний. Один из них мог бы стать правоведом, а второй – теологом. Возможно, сегодня мы потеряли будущего хорошего правоведа и будущего хорошего теолога…

– Хороший теолог – мертвый теолог, – фыркнула Эрмоара. – Мне нужна Роми, а не два будущих обормота!

Титус моргал, шокированный ее словами. Никто в здравом уме такого не скажет! Ведь теологи, противостоящие богам, – это опора и передовая гвардия человечества… Воистину, такое можно услыхать только от толстосумов, горделиво попирающих общепринятые нравственные нормы! Надо все-таки ее урезонить…

– Я жду! – Ее голос прозвучал резко, как удар хлыста.

– Произошло страшное и непоправимое, госпожа. Тут есть и ваш недосмотр, и мой недосмотр, и недосмотр университетского начальства. Это наша общая вина и общая беда…

– Афарий, ты способен выдавать информацию, не мусоля ее, как корова жвачку?

– В общем, Роми их застрелила, – вздохнул Титус. – Она оправдывает свой дикий поступок тем, что Клазиний и Фоймус издевались над ней, били ее, а также довели до попытки самоубийства ее однокурсника. Я не спорю, покойные вели себя недопустимо, но для убийства не может быть оправданий!

– Что ж, это совсем неплохо. – Эрмоара вдруг ухмыльнулась. – Девчонка должна понимать, что теперь только я могу спасти ее от суда и казни. Дурак, почему ты бросил ее в Верхнем Городе?

– Я не мог… – пробормотал Титус, огорошенный ее реакцией: он-то приготовился к слезам и причитаниям.

– Ты должен вытащить Роми за периметр. Немедленно, пока ее не арестовали!

– Вы не понимаете ситуации, госпожа…

– Она тебе нравится, не так ли? Ты хочешь, чтоб она осталась жива?

Комната вдруг заколебалась, как отражение в воде. Магия!.. Титус судорожным движением сунул руку за пазуху, где лежали амулеты, потерял равновесие и уселся на пол. То есть на землю.

Они с Эрмоарой очутились под открытым небом, у подножия Верхнего Города. В темноте, за массой кустарника, светились окошки домов, где-то лаяла собака. С другой стороны белели бессчетные лестничные марши.

– Вставай!

Эрмоара схватила его за шиворот и поставила на ноги – легко, словно он ничего не весил.

– Сохраняйте спокойствие, мы подверглись магическому воздействию, – предупредил ее афарий. – Вы обратили внимание, где мы находимся?

– У Карнатхора в жопе. Это называется телепортация, идиот. Мгновенный перенос из одной точки пространства в другую, дошло? Вижу, что не дошло. Ладно, насчет твоих умственных способностей я и раньше не обольщалась. Ты сейчас поднимешься в Верхний Город и выведешь Роми за периметр. Скажи, что я хочу ее спасти. И еще скажи, что ожог я ей прощаю – за убитого теолога. Все понял?

Пережитый в университете шок, телепортация, странные речи Эрмоары – несмотря на подготовку афария, у Титуса от всего этого голова шла кругом. Он прошептал:

– Боюсь, это вы не понимаете истинного драматизма ситуации, госпожа.

– Хм, если ты считаешься у себя в Ордене хорошим исполнителем, каковы же тогда плохие? Иди! – Она грубым рывком развернула его к лестницам. – Я жду здесь.

В первый момент Титусу показалось, что у него кружится голова, но потом он понял, что это не так. Лестницы двигались! Ступеньки ближайшей стремительно убегали вверх, это и вызвало иллюзию головокружения. Сверху, из темноты, доносились возгласы людей, застигнутых внезапной переменой на полпути.

Он оглянулся на Эрмоару:

– Смотрите, эскалаторы заработали!

Та с тоской выругалась:

– Ну да, идиот, заработали! Вот этот – скоростной. Отправляйся за Роми.

Странно, совсем не удивилась… Неужели это она каким-то образом сумела договориться с самой Нэрренират?.. Вот что значит большой капитал!

– Госпожа, боюсь, что сейчас я нанесу вам удар в самое сердце, но иначе я поступить не мог. Роми уже арестована. Я обязан был задержать убийцу и передать городской страже. Клянусь, это решение далось мне нелегко…

– Что?..

Эрмоара схватила его за горло – одной рукой, но ее пальцы оказались твердыми, как железо.

– Что ты сделал? – Она встряхнула его.

– Исполнил свой нравственный долг… – задыхаясь, выдавил Титус. – Она не только застрелила их… Она сказала, что будет сама решать и сама выбирать… Такие умонастроения… у девушки… нельзя… Я афарий…

– Ты ублюдок! – Ему почудилось, что глаза Эрмоары изменили цвет – в них как будто полыхнуло лиловое пламя. – Сначала ты позволил… подонку убить моих людей, теперь сдал страже девчонку, которая по древнему праву должна достаться мне! Я тебе…, за это заплатила?!

– Мой долг…

Эрмоара издала звук, больше похожий на рык разъяренного зверя, чем на человеческий возглас. Ее лицо… да не только лицо, все тело расплывалось, очертания стали нечеткими, неопределенными. Она выпустила его горло, и Титус инстинктивно отшатнулся. Много позже он понял: это и спасло ему жизнь. Если б он остался на месте, страшный удар снес бы ему полголовы, а так всего лишь задело по щеке… Но и этого хватило, чтобы он упал навзничь, ломая ветки жасмина.

Титус не знал, сколько времени пролежал он, оглушенный, в кустарнике. Наверно, полночь еще не наступила, иначе не миновать бы ему близкого знакомства с нежитью Нижнего Города.

Когда он поднялся на ноги, мир закачался, и он вцепился в поломанный куст. Такое впечатление, что левый глаз видит хуже правого… И что у него с левой щекой?.. Что-то не то… Он потрогал ее, поглядел на свои пальцы, испачканные темной влагой. Кровь?.. Внезапно включилась боль, словно к щеке приложили раскаленное железо.

Надо идти. В Дом афариев, там ему помогут. Эрмоара исчезла. Он потом выяснит, куда она делась и что все это значит… Сейчас надо идти.

Он повернулся к лестницам. К неподвижным лестницам, облитым неподвижным лунным светом. Может, ему померещилось, что эскалаторы заработали?.. Он не мог думать: боль путала мысли и вызывала тошноту.

Поднимался он долго, держась за перила, считая шаги – это создавало своего рода зыбкий барьер между ним и болью. Через каждую сотню шагов останавливался передохнуть, но на ступеньки не садился, опасаясь обморока. Громада Верхнего Города оставалась недосягаемой, и Титус почти не верил, что когда-нибудь попадет туда.

Если он сейчас умрет, он так никогда и не узнает, что случилось.

Наконец он достиг промежуточной опоясывающей террасы. После этого стало легче: наглядное подтверждение, что до цели все-таки можно добраться. Короткая передышка – и он двинулся дальше. Должно быть, уже перевалило за полночь, но здесь, вблизи периметра с чашами-ловушками, ночная нежить не охотилась.

Вот и верхняя опоясывающая терраса. Спотыкаясь, Титус побрел к Северо-Восточным воротам. Тут не было перил, за которые можно держаться, и он несколько раз падал.

Ворота – черная арка в светлой стене. Стража. Лучи двух лун серебрили высокие гребни шлемов.

– Парень, что у тебя с лицом?

Титус не ответил.

– Это же афарий! – заметил другой. – Вы ранены? Эй, афарий! Боги, такого я еще не видел… Позвать целителя?

– В Дом Ордена… – Титус вытащил из кармана и тут же выронил несколько звякнувших о булыжник барклей. – Проводите…

Один из стражников проворно собрал монеты, шепнул товарищам: «Выпить принесу!» – закинул руку Титуса к себе на шею и поволок его по улице.

«На обратном пути купит на всех выпивку… И причина уважительная – сопровождал раненого афария… Что же с моим лицом?..»

Мысли плавали в тумане. Повороты, освещенные окна, музыка, блики на булыжнике… Силы почти покинули Титуса, и стражник, коренастый, крепко сбитый, буквально тащил его на себе. Прохожие поглядывали на них с тревожным любопытством.

Дом афариев – ансамбль выдержанных в едином аскетичном стиле зданий из темного кирпича. Титус знал тут каждый уголок, каждую царапину на стене.

Стражник довел его до главного входа, дернул за цепочку, прикрепленную к подвешенному с той стороны колокольчику, и умчался за выпивкой.

Отворивший Титусу молодой брат-послушник изумленно ахнул:

– Вы ранены, брат-исполнитель?

Отстранив его, Титус ввалился в вестибюль. В конце коридора – свет, голоса. Там трапезная. Туда.

Когда он появился на пороге, разговоры смолкли.

– Титус?! – Магистр приподнялся с неудобной старинной скамьи. – Что у тебя с лицом?

Титус видел отделанный темным деревом зал и братьев-афариев словно сквозь туман. Взгляды. Возгласы. Кто-то шагнул ему навстречу.

– Это все Эрмоара… – прохрипел Титус перед тем, как потерять сознание.

Глава 12

Маги-сыщики наконец-то выяснили, куда делся Тубмон: сбежал в Одичалые Миры. Через несколько часов после ограбления. Шкатулку прихватил с собой, ее мельком видел Флихий, содержатель притона контрабандистов в Нижнем Городе.

Тубмон приобрел у Флихия одежду для путешествий, вместительную дорожную сумку, два самострела, боеприпасы, кое-какую снедь – все говорило за то, что возвращаться в Панадар он в ближайшее время не собирается. Деньги у него были. Золото. Платил, не торгуясь. И выглядел нервным, взвинченным. Непонятно. Вместо того чтобы передать шкатулку заказчику (До-Пареселе из Департамента Постижения и Учения?), ни с того ни с сего ударился в бега.

Когда ректор, несказанно измученный, спросил у сыщиков, что же теперь делать, те пожали плечами и ответили: ждать.

Неизвестно, в какой из параллельных миров отправились контрабандисты, взявшие на борт Тубмона. Флихий этого не знал. Вот вернутся они в Панадар – тогда можно будет выяснить, где высадили пассажира.

И ректор ждал, моля Создателя Миров (хотя слышит ли тот людские молитвы?), чтобы с драгоценной шкатулкой ничего не случилось. Без нее все трудней ориентироваться в окружающей неразберихе: перепутываются связи между людьми и событиями, люди теряют имена, твердые цифры превращаются в неопределенные множества. Магия хаоса. Отчасти ректор сознавал, что сей хаос существует только в его сознании – и гнал эту мысль прочь. Все вокруг хаотично и зыбко. Однако, если он вернет свою шкатулку, он сумеет держать хаос под контролем.

На фоне этих треволнений случившееся в университете убийство показалось ему событием не столь трагическим, сколь досадным: очень не вовремя! Да что с них возьмешь, со студентов… Нет-нет да и отмочат что-нибудь совсем уж несусветное.

– Господин Парлус, подойдите к зеркалу.

Он подчинился.

Это магическое зеркало, восьми футов в высоту и шести в поперечнике, в позеленелой бронзовой раме, на которой выбиты древние иероглифы, всегда внушало ему трепет. Омут темного стекла, населенный неведомыми тварями. Иногда они скользили в его толще – полупрозрачные подобия медуз или угрей. Парлус ни за что не согласился бы дотронуться до гладкой, холодной поверхности: казалось, это не стекло, а тончайшая пленка, и, если она вдруг лопнет, не выдержав натяжения, магическая субстанция, только с виду похожая на воду, хлынет в комнату досмотра, сметая все на своем пути.

Зеркало отразило хорошо одетого, в меру холеного молодого человека, с привычной гримасой умного скептика – немного испуганного скептика, пытающегося скрыть напряжение за иронической усмешкой. Странные обитатели стеклянной толщи хороводом закружились вокруг Парлуса-отражения. Потом, внезапно потеряв интерес, исчезли, словно их и не было.

– Никаких запрещенных предметов, – констатировал тюремный маг в заношенном казенном плаще, сидевший в кресле в углу. – Проходите, господин адвокат.

Ну конечно, никаких! Парлус помнил и соблюдал здешние правила.

Стражник отворил внутреннюю дверь. Адвокат вошел следом за ним в облицованный камнем коридор, залитый ярким ровным светом магических ламп. Тут было промозгло и холодно. Поворот. Еще поворот. Спуск по узкой лестнице. Точно такой же коридор, на дверях черной краской выведены номера. Перед одной дверью провожатый остановился, заглянул в зарешеченное оконце. Снял с пояса связку ключей, отпер и сделал приглашающий жест.

Парлус перешагнул через порог. Дверь закрылась.

Камера была небольшая. Не из самых чистых, но есть тут и погрязнее. На каменном полу валялся набитый соломой тюфяк из мешковины, местами продранный.

Подзащитная сидела на тюфяке, уткнувшись лбом в колени. Когда он вошел, подняла голову. Все тот же угасший взгляд: она понимала, что ее положение безнадежно. Поверх тонкой студенческой рубашки надета вязаная безрукавка из манглазийской шерсти, которую Парлус принес ей вчера, поэтому сейчас девчонка выглядела не такой замерзшей, как в прошлые разы.

– Здравствуйте, Романа.

– Здравствуйте. – Тихий, невыразительный голос.

– Это вам от Арсения Шертона.

Парлус вытащил из кармана сверток: лепешки с мясом, луком и сыром, шоколад. Из другого достал плоскую флягу с вином.

– Спасибо.

– Суд начнется завтра. – Он подобрал и сунул в карман пустую флягу, лежавшую на полу возле тюфяка. – В шестнадцатый день месяца Большой Рыбы. Я старался оттянуть, но родственники убитых – влиятельные в Верхнем Городе фигуры.

– Мне все равно.

– Скажите на суде, что вы раскаиваетесь. Возможно, это хоть немного смягчит их.

– Я не раскаиваюсь. Если закон не может защитить меня от унижений и насилия, он должен признать за мной право на самозащиту. Иначе несправедливо.

Адвокат терпеливо вздохнул. Присев на корточки напротив нее, сплел пальцы.

– Романа, справедливость далеко не всегда является целью нашего правосудия. Я бы даже сказал – почти никогда. Это может нам не нравиться, но это факт. Поэтому давайте не будем делать ставку на справедливость. На вас нашло помрачение. Скорее всего, кто-то наложил на вас заклятье, превратив вас в орудие убийства Вария Клазиния и Обрана Фоймуса. Некоторые заклятья без следа исчезают сразу после того, как человек выполнит ожидаемое действие, – таким образом, никто не сумеет доказать, что вы не находились под заклятьем. Понимаете, о чем я? Согласны?

Она помотала головой. Белые волосы упали на лицо, она отбросила их назад.

– Понимаю, но не согласна. Я знала, что делаю.

Адвокат опять вздохнул:

– Почему вы не оставили университет и не уехали домой? Вам обязательно зададут такой вопрос.

– Я не могла уехать.

– Почему?

Романа долго молчала, потом, глядя в пол, сказала:

– Я не могла уехать из Верхнего Города. А если б я ушла из университета, мне бы не разрешили тут жить, вы же знаете правила.

– Почему вы не могли уехать?

– Здесь периметр.

– Неприятности с богами? – догадался Парлус. Она кивнула.

– С кем конкретно?

– Не имеет значения, – прошептала Романа. Да, с богами лучше не ссориться.

– Пока есть время, обдумайте версию, которую я вам предлагаю. – Он поднялся. – Наш единственный шанс – убедить суд, что вы были под заклятьем, а значит, не можете отвечать за свои действия.

– Я отвечаю за свои действия, – тихо возразила девушка. – Спасибо. И передайте, пожалуйста, тому человеку, Арсению Шертону, что я ему очень благодарна. За теплый жилет, за еду и вообще за то, что он хочет мне помочь. Я его почти не знаю.

Последнее удивило адвоката, но ненадолго: вероятно, Шертон выполняет поручение родственников Романы До-Энселе, которые отказались поддержать ее открыто, так как не желают конфликта с Клазиниями и Фоймусами.

Покинув подземную тюрьму, он отправился в кафе «У Клелии». Обычно Парлус заворачивал туда после посещений тюрьмы, чтобы выпить чашку горячего шоколада. Это помогало ему отодвинуть подальше от своей частной, не связанной с работой жизни узников с их проблемами, холодные камеры, жутковатое темное зеркало в комнате досмотра.

«У Клелии» находилось на одной из соседних улиц. Изящные золоченые купола накрывали залы, отгороженные от тротуара ажурными решетками, оплетенными плющом.

Полуденное солнце ласкало Парлуса, изгоняя из каждой клеточки тела память о холоде подземных казематов. Дойдя до кафе, он с удовольствием нырнул в теплую тень. Он был тут постоянным клиентом, и раб-официант, не задавая вопросов, поставил перед ним большую серебряную чашку с дымящимся шоколадом.

Вначале Парлус не хотел браться за дело Романы До-Энселе, оценив его как заведомо безнадежное. Проигранный процесс может подпортить ему реноме… Потом все-таки согласился.

Во-первых, деньги. Солидные деньги. Во-вторых, его заинтересовала личность нанимателя, который предложил ему защищать на суде Роману и столь щедро заплатил. Арсений Шертон. Парлус слыхал о нем. И наконец, в-третьих, преступление Романы вызывало у него реакцию, весьма похожую на одобрение, в чем Парлус, разумеется, ни за что не сознался бы.

Четырнадцать лет назад, поступив в Императорский университет, он столкнулся с теми же явлениями (в хорошем обществе их обтекаемо называют «старыми студенческими традициями»), против которых взбунтовалась Романа. Правда, в отличие от своей подзащитной, он был парнем расчетливым и небрезгливым. У него была цель: окончить университет, заручиться полезными связями, пустить корни в Верхнем Городе… Так что никакого бунта. Он все перетерпел, стиснув зубы, хотя порой ему тоже хотелось кое-кого убить. А Романа это сделала.

Парлус искренне хотел спасти ее от казни, пусть и сознавал, что шансы на успех мизерны.

Шертон на глаз измерил расстояние до соседней крыши: около двенадцати футов. Вдобавок то здание на пятнадцать футов ниже этого. Пять этажей. А это, выбранное им для засады, – семиэтажное. В Верхнем Городе из-за нехватки свободного пространства дома высокие и стоят почти вплотную.

После выстрела у него будет совсем немного времени, чтобы перепрыгнуть на ту крышу, пробежать по наклонной плоскости, одетой в скользкую керамическую чешую, нырнуть в чердачное окошко, спуститься по лестнице, выскочить на улицу и исчезнуть в катакомбах. Вблизи соседнего дома есть два канализационных люка с решетчатыми чугунными крышками, справа и слева. Сегодня ночью Шертон собирался на всякий случай сломать их запоры.

Он сел, прислонившись к одному из каменных изваяний на фасаде здания. Изваяние изображало нечто вроде крысы с обиженной мордой и сложенными перепончатыми крыльями. Шертон в пятнистом сером балахоне для случайных наблюдателей сливался с этой тварью, растворялся в тени, которую та отбрасывала на крышу.

Стрелять он будет отсюда. Верхний Город верен традициям, процессия всегда проходит по одним и тем же улицам. Разве что непреодолимые препятствия, вроде баррикад или траншей, заставят ее изменить маршрут… Но ничего в этом роде не предвидится.

У него был усовершенствованный самострел Хавриния для охоты на бронированных хищных рептилий, какие водятся в тропических болотах. Дальность боя – двести футов, диаметр оловянных шариков вдвое больше стандартного. Человеку гарантированно разнесет голову… Что и требуется.

Плотно сжатые губы Шертона искривила злая, горькая усмешка. Он ведь готовил засаду не на врага. Все до мельчайших деталей рассчитано, и он знал, что нажмет на спусковой крючок вовремя, не промедлив. Он сделает то, чего не хочет делать, потому что это единственное, что сейчас можно сделать.

Шертон давно привык к одиночеству. Да, у него были привязанности, любовницы, друзья – но глубокой внутренней близости не было ни с кем. Иногда возникала иллюзия такой близости, иногда он ждал от кого-то слишком многого и потом разочаровывался. Может, и теперь то же самое?

Так или иначе, но Шертон собирался застрелить человеческое существо, с которым ощутил внутреннее родство (не исключено, что иллюзорное).

Преступников, приговоренных к смерти, казнят на площади перед императорским дворцом. Бывает, что наказание смертью не ограничивается. Бестелесное существо, с помощью особых магических процедур, извлекают из покалеченного пытками тела и помещают в ловушку, чтобы позже, после продолжительной жестокой обработки, использовать для тех или иных целей. Именно такой приговор, по всей вероятности, ждет Роману До-Энселе – на нем будут настаивать Клазинии и Фоймусы, обладающие большим влиянием в Верхнем Городе. Об этом сообщил Шертону адвокат.

Создатель Миров, почему она ничего ему не сказала?! После недолгой беседы с ним у Вария Клазиния и Обрана Фоймуса пропало бы всякое желание мучить первокурсников: Шертон умел быть убедительным с такими типами. Встретив ее в последний раз – в выходной на бульваре Монаршьей Милости, – он предложил ей помощь, но она не пожелала с ним разговаривать и убежала.

Она его боялась. Имидж Шертона имел свои минусы: случалось, что люди боялись его даже тогда, когда он совсем этого не хотел.

Он должен был вмешаться раньше. Сразу, как только заметил, какая паршивая обстановка царит в Императорском университете. Не обращая внимания на протесты выжившего из ума Венцлава. Он не сделал то, что стоило сделать, – и завтра, после суда, заплатит за это.

Спасти девочку Шертон не мог. Нереально. Ее будут стеречь солдаты и императорские маги, а также головорезы и маги, нанятые родственниками убитых.

По крайней мере, она умрет мгновенно, без мучений, и после смерти будет свободна.

Шертон вновь оглядел улицу, прищурился. Процессия появится из-за того поворота. Когда поравняется с выгнутой полумесяцем лазурной колоннадой, он выстрелит.

По обычаю, приговоренных казнят сразу после суда. Суд начнется утром. Он поднимется на крышу перед рассветом – и будет ждать. Адвоката он нанял хорошего, но тот честно предупредил, что не рассчитывает на победу.

Он еще раз перебрал в уме все детали завтрашней акции. Эта крыша не слишком хороша для засады: плоская открытая площадка, никаких декоративных башенок. На большом расстоянии друг от друга торчат три кирпичные трубы. Вдоль карниза посажены крысиные изваяния. В дальнем конце нежатся на солнце два ручных зильда: шерстка аккуратно расчесана, у одного на шее бантик, у другого колокольчик. Видимо, залезли сюда через то же самое слуховое окно, которым воспользовался Шертон. Не заявились бы хозяева искать их…

Перебравшись на чердак, Шертон стянул маскировочный балахон. Теперь он был одет как обычный горожанин. Хотя физиономия выдает: для обычного горожанина шрамов многовато.

Петли двери он смазал еще вчера – та отворилась бесшумно. Чисто подметенная лестница, лакированные перила, сине-зеленые фрески на стенах. Если кто-нибудь спросит, что ему понадобилось на чердаке чужого многоквартирного дома, он скажет, что искал своего зильда.

Кисейные занавески на окнах приглушали солнечный свет. Набухший лепными бутонами потолок таращился на распростертого внизу человека слепыми стеклянными полусферами магических ламп.

Титус узнал помещение: больничная палата Ордена. Значит, все-таки дошел… Тянущая боль в левой щеке. Он потрогал – повязка. Прикрыл правый глаз. Ага, левый видит, но не так хорошо, как раньше: все немного размытое, цвета странно тусклые. Ничего, целители Орденаприведут его в порядок.

– Очнулся? – услыхал он знакомый бас, и над ним навис румяный Цведоний. – Наконец-то!

– Уже утро? – Титус осознал, что говорит не вполне внятно и может улыбнуться только правой стороной рта.

– Что значит – уже? Ты пять суток провалялся без сознания!

Пять суток? Почему так долго? И почему его за это время не исцелили?

– Титус, кто тебя так? – Цведоний подтащил стул поближе и уселся рядом с кроватью.

– Эрмоара, – ответил он слабым голосом. – Сидит на мешках с золотом… и считает, что имеет право раздавать пощечины обездоленным… таким, как я…

– Да какой ты, блин, обездоленный? – удивился Цведоний. – Заговариваешься, брат! Объясни-ка лучше, что она с тобой сделала?

– Ударила.

– Чем?

– Рукой.

– Титус, постарайся вспомнить, что с тобой случилось. Целители ничего не могут поделать с твоей травмой. У тебя там, во-первых, ожог, во-вторых, следы от когтей. Тебя ударили не рукой! По крайней мере, это была не человеческая рука.

Он припомнил, как облик Эрмоары начал расплываться, теряя определенность. Припомнил также яростное звериное рычание, вырвавшееся из ее горла.

– Демон…

– Демон? Вот это не исключено. Для того чтобы маги-целители смогли тебя вылечить, надо эту тварюгу идентифицировать. За успех!

Воровато оглянувшись на дверь, Цведоний достал флягу и приложился к горлышку. «Особое», не иначе… Титус смотрел на друга с беззлобной завистью, но вдруг дверь открылась, и тот, поперхнувшись, облился «особым», проворно завинтил пробку. Фляга исчезла в складках его рясы.

В палату вошел Магистр, его сопровождали брат-секретарь и один из старших братьев-целителей. Цведоний вскочил.

– Пили? – потянув носом, нахмурился Магистр.

– Ему я не давал! – заверил Цведоний.

Магистр подошел и присел возле Титуса. Целитель остановился рядом. Слегка захмелевший Цведоний отступил к окну. Секретарь, нагруженный магическими приспособлениями для записи и передачи информации, ожидал распоряжений около двери. Все, кроме Цведония, выглядели озабоченными. Несмотря на плохое самочувствие, Титус понял: у Ордена проблемы.

– Мальчик, я рад, что ты очнулся, – заговорил Магистр. – Надеюсь, что скоро смогу поздравить тебя с полным выздоровлением. Сейчас, однако, нам надо поскорее кое-что прояснить, и необходима твоя помощь.

– Да, наставник?

– Видишь ли, Титус… Вчера вечером меня известили о том, что Эрмоара До-Энселе в течение последних двух месяцев не покидала своей резиденции на Эзоаме. Следовательно, находиться в это же время в Нижнем Городе она никак не могла! Вот и встает вопрос, кто обманул нас… И с кем ты встречался в гостинице Бедолиуса?

– С демоном! – подал голос Цведоний.

– Да, наставник. Видимо, с демоном, – подтвердил Титус прежде, чем Магистр успел сделать замечание нетрезвому брату.

– Это существо наложило на тебя заклятье, – после сумрачного молчания вздохнул Магистр. – Очень тонкое, почти незаметное. Брат Савеларий работал с тобой всю ночь и только под утро сумел его нащупать. А ведь он маг высшего уровня! Заклятье не позволяло тебе усомниться в том, что ты имеешь дело именно с Эрмоарой До-Энселе. Мальчик, как же ты дал себя поймать?

– Это вначале… – вспомнил пристыженный Титус. – Хрустальный светильник, сияние ударило мне в глаза, и тут она сказала: «Я – Эрмоара». Как же я не понял… Я очень волновался, наставник. Моя вина перед Орденом безмерна.

– Ну, как-нибудь да искупишь свою вину, – хмуро проворчал Магистр. – Обсудим это потом, когда поправишься. Сейчас надо выяснить, что понадобилось демону от нашего Ордена!

– От Ордена – ничего. Ей нужна была только Роми. То есть Романа До-Энселе. Ну да, ведь демон не может войти за периметр Хатцелиуса…

Магистр повернулся к целителю:

– Дай ему укрепляющее питье! Он должен рассказать о демоне во всех подробностях и ответить на мои вопросы. Что-то здесь не так…

Питье было горьковатое и теплое. Титус сразу ощутил прилив сил, даже боль утихла.

– Начинай! – велел Магистр.

Титус умел излагать факты последовательно и сжато, не упуская ничего важного – его этому обучили, как и всех афариев. Наставник слушал, постепенно мрачнея. Когда Титус дошел до конца, он тихо промолвил:

– Ох, Создатель… Воистину, худшей беды не могло стрястись! Мальчик, неужели ты сам до сих пор не понял, кого кинул?

– Демона?

Устало покачав головой, Магистр покосился на брата-секретаря:

– Сейчас же свяжись с Департаментом Жертвоприношений! Похоже, что избранная жертва Нэрренират нашлась.

– Где нашлась? – встрепенулся задремавший на подоконнике Цведоний. – Мы же всю канализацию облазили…

Магистр оборвал его досадливым взмахом руки и вновь повернулся к секретарю, который уже начал бормотать заклинание над кристаллом десятидюймовой длины, одна из граней которого была отшлифована до зеркального блеска.

– Погоди! Сначала узнай, когда начнется суд над Романой До-Энселе.

Секретарь склонился над кристаллом, а Титус, откинувшись на подушку, прикрыл утомленные глаза. Роми судят. Она сама во всем виновата, а он не мог поступить иначе, и все равно ее жалко. Пусть она в следующей жизни будет хорошей… Голос секретаря вывел его из полузабытья:

– Суд начался четверть часа назад, наставник. Связаться с Департаментом?

– Не надо. – Магистр ссутулил плечи. – Поздно. По закону никто не может прерывать заседание Императорского Суда, даже сам император. Если б чуть пораньше… Я бы известил Департамент, они бы потихоньку забрали девушку из тюрьмы и передали жрецам Нэрренират. Тогда бы и с эскалаторами наладилось… А если сейчас – нас выставят главными виновниками всех неприятностей! Братья, каждый из вас должен поклясться, что будет молчать о причастности Ордена к этому делу. Цведоний, хоть ты и пьян, а к тебе это тоже относится. Это прегрешение, братья, и нам еще предстоит его отмаливать, но иначе мы сильно навредим Ордену. Титус, Титус, что же ты натворил…

Глава 13

Храм Правосудия незыблемой холодной громадой высился в конце проспекта Неумолимой Длани, на фоне более светлой стены периметра и знойного сиреневого неба.

Оба его фасада, и этот, обращенный к зданиям и улицам Верхнего Города, и противоположный, который смотрел наружу, украшали мозаичные панно. Мозаика изображала императоров в парадном облачении, неподкупных судей, сцены казней. Она скорее подчеркивала, чем смягчала мрачный облик Храма. У зрителя невольно возникала мысль, что сие творение древних зодчих переживет еще сотни поколений панадарцев и будет стоять тут всегда, как бы ни менялся окружающий мир.

В ночи двойного полнолуния, когда и Омах, и Сийис висели во тьме, как два серебряных блюда, из подвалов Храма доносился глухой заунывный вой, ибо там обитал Карминатос, бог справедливости.

Об этом Карминатосе ходили в народе различные слухи. Говорили, например, что, будучи богом справедливости, он является зеркальным отражением той справедливости, какую вершат судьи Верхнего Города, – а поскольку дела с ней обстоят, прямо скажем, неважно, Карминатос с течением времени деградировал и стал законченным психом, вроде Цохарра. Потому его, мол, и держат в подвале на цепях, за семью засовами. Но это была диссидентская версия.

Говорили также, что настоящий Карминатос, удрученный неправедностью и коррумпированностью Императорского Суда, давным-давно сбежал, а придворные маги отловили какого-то демона, засадили в подвал и ныне выдают беднягу за бога справедливости. Это тоже была диссидентская версия.

По официальной же версии, в подвале Храма Правосудия обитал истинный бог справедливости, добровольно согласившийся освятить своим присутствием высшую инстанцию панадарского судопроизводства.

В самом здании было прохладно, голоса гулко отдавались под серыми сводами. Трое императорских судей, в венцах и расшитых оберегающими иероглифами мантиях, сидели в креслах на возвышении. Сбоку, на отдельном возвышении, стояло кресло прокурора. Обвиняемая сидела на каменной скамье в нише, отгороженной от зала мощным магическим экраном. Ее юное лицо осунулось и похудело, но она была умыта, причесана, в чистой рубашке – на суде все должны выглядеть пристойно. Стражников в зале было не слишком много, а маг только один, из начинающих, ибо никаких осложнений этот процесс не сулил.

На скамьях для публики расположились родственники убитых, а также преподаватели и студенты Императорского университета. Парлус, занимавший адвокатское кресло возле скамьи подсудимых, выделил среди них своих главных противников. Родители Обрана Фоймуса. Фоймусу-отцу принадлежит три четверти всех манглазийских рудников, а его супруга, рыхлая женщина в богатом траурном одеянии, является, по непроверенным слухам, тайной поклонницей великого бога Ицналуана и дважды в год приносит ему кровавые жертвы. Мать Вария Клазиния, элегантно-худощавая придворная дама с макияжем в резких тонах. Рядом ее деверь, влиятельный царедворец (отец Вария, теолог, несколько лет назад умер – теологи долго не живут).

Сведения, собранные о них Парлусом, не обнадеживали: все они жаждут мести, все намерены требовать максимально сурового приговора.

Двери были распахнуты, как предписывала традиция. Одна арка выходила на проспект Неумолимой Длани, откуда доносился уличный шум. Парлус знал, что там, за порогом, дежурят десятка три наемников Фоймусов и Клазиниев – на случай, если приговор, против ожиданий, будет слишком мягким либо же если кто-нибудь попытается отбить Роману До-Энселе. За другой аркой виднелась вымощенная белыми плитами опоясывающая терраса, и дальше – солнечная сиреневая бездна.

По обе стороны от арок, и внутри, и снаружи, замерли стражники с ритуальными алебардами. Все как обычно.

– Обвиняемая, вы признаете себя виновной в убийстве Вария Клазиния и Обрана Фоймуса?

Романа подняла опущенную голову, встала – тонкая и прямая, под темными глазищами залегли тени.

– Нет. – Она говорила тихо, но благодаря звукоусиливающему амулету, который висел на стене над скамьей подсудимых, ее голос был хорошо слышен в зале. – Я убила их в порядке вынужденной самообороны. Я невиновна. Почему никто не судил их за то, что они делали?

Студенты начали перешептываться.

– Дрянь! – громко прошипела мать Фоймуса. Фоймус-отец, плотный мужчина с покрасневшим одутловатым лицом, смотрел, набычившись, на судей.

Мать Клазиния простонала: «Мальчик мой», – и промокнула глаза черным кружевным платочком. Деверь что-то шепнул ей, она кивнула.

Слово взял прокурор. Он призывал суд обратить внимание на цинизм и испорченность обвиняемой, которая вначале открыто проявляла неуважение к старым добрым традициям Императорского университета, а потом хладнокровно убила своих товарищей, можно сказать, родных братьев по учебе. А ведь один их них был талантливым, многообещающим теологом! Ее надо казнить таким способом, чтобы она не могла родиться вновь, ее надо разрушить, как бестелесное существо, ибо она несет в себе опасность для благословенного Панадара.

Настала очередь адвоката. Парлус выдвинул версию, что Романа До-Энселе совершила убийство, находясь под заклятьем (правда, сама она не пожелала это подтвердить), упирал на резкую смену обстановки (на островах Идонийского архипелага нравы не те, что в столице), призывал судей учесть как смягчающее обстоятельство ее юный возраст и пережитую в раннем детстве трагедию.

Суд удалился на совещание.

– Господин Парлус!

Его окликнула Романа. Вцепившись побелевшими пальцами в край скамьи, она замерла, приподняв плечи. В ее взгляде нет-нет да и проскальзывал тоскливый страх – похоже, она безуспешно пыталась подавить его. Адвокат заметил, что губы у нее высохли и потрескались – то ли от холода в тюремной камере, то ли от нервного напряжения.

– Почему вы не сказали им, как Клазиний и Фоймус издевались над первокурсниками? Я же вам говорила…

– Потому что они и так об этом знают, – вздохнул Парлус. – Клазиний и Фоймус творили произвол, разрешенный обществом, и общество закрывало на это глаза. Негласный всеобщий договор. А вот вы сделали то, на что общество не соглашалось.

Он чувствовал, что проиграл, и не удивился, когда старший из судей начал торжественно зачитывать обвинительный приговор. Покосился на Роману: девушка опустилась на скамью, ссутулилась. Создатель, неужели она надеялась, что Императорский Суд возьмет ее сторону?!

– …Дабы не было тлетворного примера для других юных отроков и отроковиц, дабы не были попраны традиции, кои цементируют единую Панадарскую империю, не имеющую в сем мире границ и рубежей, дабы воссиял во славе Закон…

Шум возле арки, что выходит на опоясывающую террасу. Солнечный проем заслонила большая тень.

Прервав чтение, судья нахмурился. Молодой маг вскочил со своего места, шагнул вперед. Он теребил цепочку с амулетами и растерянно щурился: непредвиденное осложнение, а ведь он совсем недавно получил эту работу…

– С дороги, засранцы! – потребовал женский голос.

Проворно пятясь, роняя алебарды, дежурившие снаружи стражники ввалились внутрь – и дружно попадали на колени.

Следом за ними в зал вошло существо, при виде которого Парлус ощутил у себя на горле ледяные пальцы ужаса.

Оно походило на кентавра. Роста в нем было футов восемь, не меньше. Поджарое тело, одетое в черную блестящую чешую, опиралось на две пары мускулистых лап. Из вертикального корпуса вырастало еще две пары лап, с двухдюймовыми стальными когтями – на каждой из них по внешней, не прилегающей к телу стороне торчали шипы. Такие же шипы усеивали длинный гибкий хвост.

Головы у монстра было две. Одна, клиновидная, венчающая змеиную шею, сейчас свернутую кольцами, представляла собой сплошную зубастую пасть. Зато вторая была человеческая, с чарующе-прекрасным женским лицом. Там, где безупречно белая шея соединялась с бронированным туловищем, ее окутывало нечто вроде складчатого газового воротника. Лиловые глаза нестерпимо сияли, тяжело было выдерживать их взгляд. Коротко подстриженные черные волосы охватывал серебряный обруч с туманно мерцающим фиолетовым камнем.

– Нэрренират! – опознав богиню, провозгласил маг неуверенным голосом. – Все мы чтим вас, великая!

Он опустился на колени, большинство людей последовало его примеру. И Парлус тоже. Ему часто приходилось бывать по делам в Нижнем Городе, и он постоянно пользовался рельсовой дорогой. С Нэрренират лучше не ссориться, а то слыхал он о судьбе несчастных, так или иначе ее прогневавших: заходили они на станцию – а вот наружу потом не выходили, и никто их больше не видел.

– Извините мою дерзость, великая… – неуверенно кашлянул старший судья.

Один из немногих, он не преклонил колена. Впрочем, он страдал подагрой, а также слыл домоседом и давно уже не покидал территорию Верхнего Города. Здесь же он ничем не рисковал: Храм Правосудия надежно защищен от воздействия любой магии, в том числе от магии богов. В стенах здания замурованы мощные амулеты, вроде кристаллов Сойон, делающих живых людей незримыми для сверхъестественных сил, или кристаллов Онгве, разбивающих заклятья. Под этими сводами даже возможности богов ограничены.

Обе головы богини, человеческая и змеиная, медленно повернулись к судье.

– Простите, великая, – тот грузно поклонился, – но, в соответствии с законом, никто, кроме стражи, не вправе заходить сюда с оружием, и в свое время все великие боги милостиво согласились на это условие! Это один из пунктов Уфмонского договора.

– Я не вооружена, смертный, – надменно произнесла богиня.

– Но все эти шипы, когти, зубы… Это ведь может быть использовано для оказания давления на суд…

– Ах это… – Нэрренират оглядела себя, словно увидела впервые. – Не волнуйся, смертный, это всего лишь части моего тела. Ты ведь не вешаешь свои зубы и свой член на гвоздик снаружи, когда приходишь сюда на работу?

Кто-то из студенческой публики нагло хихикнул. Судья покраснел. Адвокат про себя отметил, что богиня сумела обойти закон, не нарушив его: в самом деле, она не вооружена! Все пункты Уфмонского договора формально соблюдены. Стоит взять на заметку… Хотя ему, Парлусу, это вряд ли пригодится.

– Чем мы можем быть полезны, великая? – сменил тему судья.

– Вы ничем не можете быть полезны, сборище недоумков, – презрительно фыркнула Нэрренират. – Я пришла сюда, чтобы предъявить права на свою собственность!

Суд проглотил оскорбление. Во-первых, облик безоружной богини на всех наводил оторопь; во-вторых, Нэрренират единолично контролирует важнейшие наземные транспортные артерии Панадара, и конфликт с ней может обернуться катастрофой для экономики. Даже если виновник спрячется за периметром Хатцелиуса, Высшая Торговая Палата никогда ему этого не простит. И наконец, в-третьих, всем хотелось, чтобы эскалаторы Верхнего Города опять заработали.

Мысленно взвесив эти пункты, судья низко поклонился и промолвил:

– Вы оказали нам большую честь, великая! Мы немедленно рассмотрим ваш вопрос, а уголовное дело подождет. На какую собственность вы милостиво предъявляете права?

– На нее! – Лапа с когтями, сверкнувшими в солнечном луче, указала на подсудимую.

Повисла пауза. В тишине прозвучал дрожащий голос Романы:

– Нэрренират, я не собственность!

Богиня на это не отреагировала.

– Она совершила тяжкое преступление и приговорена к смертной казни. – Огорошенный судья оглянулся на своих коллег. – Это наши, человеческие дела…

– Девчонка принадлежит мне по древнему праву, – оборвала его Нэрренират. – У нее на руке мой Знак. Или вы…, хотите послать на… Уфмонский договор?

По закону на любого, дерзнувшего грязно выругаться в стенах Храма Правосудия, налагался солидный штраф, но сейчас об этом почему-то никто не вспомнил.

– Вы заблуждаетесь, великая, – возразил судья. – У нее на руке нет вашего Знака.

– Она думает, что выжгла его, но Знак всего лишь закрыт коростой. Уберите свой… магический экран, я исцелю ей руку, и вы, недоумки, сами увидите.

Люди начали переглядываться. Прокурор воскликнул:

– Так, значит, это она – ваша избранная жертва? Она уклонилась от участия в жертвоприношении, это новое отягчающее обстоятельство!

– Из-за нее не работают эскалаторы! – подхватил кто-то из публики.

– И не будут работать, пока я не получу ее, – перекрыла шум Нэрренират. – Маг, убери экран.

– Вы мне об этом не сказали, – повернувшись к Романе, с упреком заметил адвокат.

Девушка не ответила. Она выглядела растерянной и напуганной, но оцепенение, охватившее ее во время зачитывания приговора, прошло.

Пошептавшись со старшим судьей, маг извлек из-за пазухи оправленный в золото амулет, управляющий магическими полями внутри Храма Правосудия, но тут его жестом остановил другой судья, переговоривший перед этим с матерью Вария Клазиния.

– Подождите! Великая Нэрренират готова продемонстрировать нам Знак, но это будет незаконно. Никто не сомневается в правдивости ваших слов, великая, – он старался держаться подальше от богини и говорил, выглядывая из-за чужих спин, – но теоретически вы можете отметить преступницу своим Знаком в момент исцеления. Поэтому, дабы закон не был нарушен, проверить ее на предмет Знака должно незаинтересованное лицо!

– Так позовите сюда целителя. – Нэрренират раздраженно хлестнула по полу хвостом. – И поскорее, мне надоело ждать. Если вы будете вот так транжирить мое время, смертные, я в полтора раза подниму тарифы на грузовые перевозки по рельсовым дорогам!

Зловещая угроза произвела впечатление: старший судья велел одному из стражников со всех ног бежать за целителем.

– Есть более простое решение, – заговорил второй судья после новой короткой консультации с матерью Вария. – Если Знак богини – под коростой, достаточно будет срезать коросту, чтобы убедиться…

– И мы это сделаем, если господин маг уберет экран, – подхватил Клазиний-царедворец. Выступив вперед, он кивнул одному из стражников: – Дай-ка мне нож!

Об этом немолодом, но до сих пор красивом мужчине с глубоко посаженными холодными глазами, в эффектном темном плаще с серебряным шитьем Парлус слыхал немного – и ничего хорошего. В юности знаменитый дуэлянт, ныне расчетливый и жестокий интриган, нежно привязанный к убитому племяннику. Встретив его властный взгляд, стражник вынул из ножен на поясе и протянул ему церемониальный кинжал. Клазиний кивнул магу.

Романа прижалась лопатками к шершавой гранитной стене позади скамьи.

– Я протестую! – громко сказал адвокат. Усмехнувшись, царедворец медленно направился к девушке.

– Вы что, смертные, охерели? – рявкнула Нэрренират. – Я избрала Роману До-Энселе для жертвоприношения, и я хочу получить ее в неповрежденном виде!

– Это поправимо, великая. – Клазиний отвесил в ее сторону холодно-элегантный поклон. – Мы срежем коросту и посмотрим, а потом, если на руке есть ваш Знак, ее можно будет исцелить.

Он шагнул к скамье подсудимых, но тут хвост богини черным жгутом захлестнулся вокруг его шеи. Брызнула кровь, тело забилось в конвульсиях. Звякнул выпавший нож. Богиня выпустила жертву, и Клазиний, с разодранным шипами горлом, осел на каменные плиты.

– Здесь есть еще желающие портить мое имущество? – оглядев зал, осведомилась Нэрренират.

Все молчали. Очевидно, желающих не было.

– Я не имущество… – пробормотала Романа. Так тихо, что услышал ее только Парлус.

В зале суда воцарилась тягостная напряженная тишина. Люди в смятении переглядывались, но уйти никто не смел. Все чувствовали себя неуютно – кроме адвоката, который, наоборот, воспрянул духом: перед ним вроде бы блеснула надежда спасти клиентку и поддержать свою профессиональную честь.

– Романа, – шепнул он, вплотную приблизив лицо к магическому экрану, – у нас есть шанс. Только не противоречьте мне, ради Создателя! Наш шанс – это Нэрренират.

– Нет. Она меня живьем разорвет.

– Не думаю. Она не позволила Клазинию кромсать вас ножом, это хороший знак. Надо попросить у нее прощения… ну, и согласиться на ее требования.

– Я не могу. – Романа упрямо и обреченно наклонила голову. – Она такая кошмарная… и так отвратительно ругается…

– Она может принять любой облик, в том числе человеческий. Среди наших богов она далеко не самая худшая. Вы молчите, а я буду говорить. Главное, не возражайте, я не хочу из-за вас проиграть этот процесс!

Отвернувшись от клиентки, он обратился к богине:

– Преклоните ко мне свой слух, великая! Я адвокат и представляю здесь интересы Романы До-Энселе. Моя подзащитная искренне сожалеет о том, что прогневала вас. Пожалуйста, будьте к ней снисходительны! Она уничтожила Знак, поддавшись неразумному моментному страху, и после этого боялась показаться вам на глаза. Она раскаивается и просит у вас прощения, великая!

Парлус оглянулся на Роману. Та скованно кивнула, не сводя с богини испуганного взгляда. Видимо, решила, что лучше уж Нэрренират, чем мучительная смерть и разрушение личности.

– Не бойся меня, – улыбнулась богиня. – Я не такая страшная, как тебе кажется.

В устах бронированного монстра с окровавленным шипастым хвостом это утверждение прозвучало более чем спорно. Зато адвокат позволил себе внутренне ухмыльнуться: он все-таки спасет девчонку от казни и не ударит лицом в грязь перед своим нанимателем, знаменитым Арсением Шертоном.

– Да ведь она так избежит возмездия! – гневно выкрикнул Фоймус. – Как действительный член Высшей Торговой Палаты я накладываю вето на любое решение суда! Требую препроводить преступницу обратно в тюрьму!

Капитан стражи вопросительно посмотрел на судей, те замялись, так как не хотели испортить отношения ни с Фоймусом, ни с Нэрренират.

– Ты будешь перечить мне, смертный? – Богиня сверху вниз поглядела на Фоймуса. – Хорошо… На перегоне между Манглааши и Зугом находится состав с твоей рудой. Сейчас я остановлю его – и ты не выполнишь условия контракта. Но это еще не все! Ты не получишь вовремя наркоту, которую твои люди добывают в мире Ильелери, доставляют в Панадар контрабандой и перевозят в выдолбленных изнутри кристаллах кварца. Уж не знаю, кому в Верхнем Городе ты толкаешь эту дрянь, но твои постоянные клиенты будут очень недовольны.

Фоймус побагровел и замер на месте. На виске у него задергалась жилка. Кто-то охнул.

– А вы думали, ублюдки, я не в курсе, какие грузы транспортируются по моим рельсовым дорогам? – процедила Нэрренират.

– Вероятно, ваше требование снято? – спросил у Фоймуса старший судья.

Тот не ответил: он никак не мог оправиться от шока, вызванного неожиданным разоблачением.

– Вы можете назвать имена его соучастников, великая? – поинтересовался один из профессоров университета.

Давний враг Фоймуса, отметил адвокат.

– Я не знаю, что за дерьмо навалено у вас в Верхнем Городе, – фыркнула богиня. – Это ваше дерьмо, смертные, сами его разгребайте. Хм, зато я знаю, кому из твоих студентов сбывал наркоту его сын Обран, которого убила эта девчонка. Они регулярно спускались развлекаться в Нижний Город и много болтали.

– Кому?! – Профессор подобрался, как охотничий пес.

Нэрренират назвала две дюжины имен. Злобно кивая, профессор вытащил бумажку и карандаш и начал записывать, пристроившись на скамье.

– Неправда! – всплеснула руками мать Обрана. – Мальчик никогда ничего не брал без спроса! Он не стал бы тащить что-то из дома тайком от родителей!

– Заткнись, дура несчастная! – осадил ее опомнившийся Фоймус-отец.

Мать Обрана мелкими шажками попятилась к выходу, но не к той арке, за которой виднелся проспект Неумолимой Длани, а к противоположной.

Расталкивая людей, в зал вошли вернувшийся стражник, смуглый старик в бело-зеленой мантии мага-целителя и чиновник Департамента Жертвоприношений, взмокший, раскрасневшийся, однако в парадной форменной тунике с золотым шитьем.

– Это дело находится в моей компетенции! – крикнул он с порога. – Великая, примите мои нижайшие поклоны! Вы сможете забрать эту девушку, как только мы увидим Знак на ее теле. Императорский двор и Высшая Торговая Палата смиренно выражают надежду, что вопрос насчет эскалаторов после этого будет улажен.

Старик и чиновник направились к нише. Молодой маг прошептал заклинание над амулетом, экран исчез. Парлус, непроизвольно облокотившийся на него, потерял равновесие и чуть не уселся на скамью подсудимых, заработав укоризненный взгляд чиновника. Сконфуженно и чуть насмешливо улыбнувшись, адвокат выпрямился. Дело выиграно? Пожалуй, да, хоть и не вполне традиционным способом.

– Какая рука? – спросил целитель. – Левая? Скажи мне, как ты это сделала?

– Я приняла дозу кивчала, чтоб не было больно… – Романа запнулась. – Нет, сначала я смешала соляную кислоту, сок белой ведьминой травы, драконью мочу семилетней выдержки, толченый лисий камень, лимонный сок, слизь серебристой медузы и еще добавила отвар лунных лепестков, чтоб ожог был локальным, а не по всей руке. Я приняла кивчал, перед тем как приложить к руке губку, смоченную в растворе. Все равно было больно. Вот, все…

Пока она объясняла, чиновник сердито сопел, потом буркнул:

– Воспитали тебя! Разве не учили с детства, что каждый должен жертвовать собой ради общего блага?

– Можно и пешком по лестнице подниматься, – тихо, но дерзко ответила Романа.

– Мы все вас учим-учим, все в голову вдалбливаем, а вы…

– Кончайте базар! – прикрикнула Нэрренират. – Приступай, целитель.

Старик вынул из мешочка на поясе радужно искрящийся кристалл и начал поглаживать им руку девушки, что-то напевно бормоча. Адвокат, наблюдавший за ним, упустил момент, когда серовато-багровые рубцы исчезли и на нежной коже возле запястья проступил изящный черный цветок, как будто нарисованный одним росчерком искусного пера.

– Знак есть! – объявил чиновник. – Она принадлежит вам, великая, по древнему праву, никто этого не оспаривает. Вы можете забрать ее, когда пожелаете. Департамент Жертвоприношений, а также императорский двор и Высшая Торговая Палата выражают вам свое глубочайшее почтение. Теперь, когда этот злополучный инцидент исчерпан, не согласитесь ли вы милостиво удовлетворить нашу просьбу относительно эскалаторов…

– Ицналуан! – прервал его речь пронзительный женский крик.

Кричали около арки, что выходила на террасу, опоясывающую периметр. Там, спиной к проему, стояла мать Обрана Фоймуса, воздев к небу руки. Ее темная приземистая фигура зловеще вырисовывалась на фоне солнечной пустоты.

– Великий Ицналуан, приди на мой зов!

– Что? – Нэрренират плавным хищным движением развернулась к арке. Ее вторая, змеиная голова, которая до сих пор вела себя индифферентно, угрожающе зашипела.

Снаружи, с лестниц, доносились возгласы. Потом некая тень заслонила небо, и в проем начал протискиваться похожий на гигантскую желто-зеленую жабу Ицналуан.

Как и Нэрренират, он явился в Храм Правосудия безоружным. Его тело покрывали подвижные гребни с заостренными кромками, из растянутого рта торчали клыки. Когти были подлинней, чем у Нэрренират, – дюйма три-четыре. Принимая материальный облик, с размерами он просчитался, арка оказалась для него узковата. Впрочем, тем хуже для арки. Уступая его напору, камень трескался и крошился.

– Великий, покарай проклятую девку! – умоляла оставшаяся у него за спиной женщина. – Она убила Обрана, моего сына, который был посвящен тебе во младенчестве! Растопчи ее, пожри ее, а потом вырви у нее печенку и сердце!

Нэрренират грубо выругалась. Окутывающий ее шею газовый воротник вдруг расправился, наподобие лепестков цветка, и эти лепестки сомкнулись, заключив голову богини в прозрачную сферу.

– Что будем делать? – спросил капитан стражи у старшего судьи.

– Посмотрим… – Тот сердито хмурился, чтобы скрыть растерянность. – У нас еще много резервов… Если ситуация выйдет из-под контроля, выпустим Карминатоса.

Бог наконец-то пролез внутрь. Развороченная арка за его спиной походила теперь на дыру, пробитую в стене тараном. Из жабьей глотки вырвался низкий утробный рык:

– Кто посмел?!

Ицналуан обладал несокрушимой мощью (почему его и признавали великим богом), зато соображал туго. У него даже своего бизнеса не было. Несколько веков назад решил он восполнить этот пробел и понастроил мостов на Гешейских болотах, неподалеку от своего главного храма. Он намеревался взимать плату за пользование, однако прогадал с местом: южные болота находятся в стороне от людских дорог и поселений, разве что случайный путник туда забредет. Мосты, не принесшие своему творцу ни чести, ни прибыли, до сих пор оживляли пустынный гешейский пейзаж, вздымаясь грандиозными черными дугами над ржаво-зеленой топью. Ходили по ним разве что паломники, дабы сделать приятное своему богу. В общем, интеллектуалом Ицналуан не был, и его почитатели были ему под стать, вроде матери Обрана Фоймуса.

– Кто?! – повторил он, грозно озираясь.

– Она! – Мать Вария Клазиния указала на Роману. – Убейте ее, великий!

В воздухе черной молнией мелькнул хвост Нэрренират, венчающий его шип пронзил правый глаз Ицналуана. Раненый бог заревел и ударил богиню лапой по лицу, но страшные когти всего лишь скользнули по защищающей голову прозрачной сфере.

Парлус отметил, что Нэрренират, вероятно, имела в виду драку, собираясь в Храм Правосудия, – ее тело было практически неуязвимым, чего нельзя сказать об Ицналуане, который создавал себе тело наспех.

Боги наносили друг другу стремительные хлесткие удары. У них под ногами хрустели куски штукатурки, битый камень, обломки деревянных скамеек. Колонны, невзначай задетые их лапами, покрывались паутиной трещин. Люди жались вдоль стен, кто-то пытался пробраться к выходу. Мать Вария Клазиния, растеряв утонченный лоск придворной дамы, пронзительно визжала. Внезапно змеиная голова Нэрренират метнулась к женщине и перекусила ей шею, а в следующее мгновение вновь впилась зубами в запястье Ицналуана.

«Как же она управляет сразу всеми восьмью конечностями, двумя головами и хвостом?» – подумал забившийся в нишу для подсудимых адвокат.

За шиворот ему упал кусок штукатурки. Здание содрогалось.

– Мы больше не контролируем ситуацию! – крикнул старший судья. – Выпускайте Карминатоса!

Маг, спрятавшийся за судейским возвышением, наполовину прокричал, наполовину пропел длинное заунывное заклинание.

Одна из колонн, разбитая могучим хвостом Ицналуана, разлетелась на куски.

– Романа, давайте наружу! – оглянулся на клиентку Парлус. – Здесь опасно!

Прижавшись к стене, оцепенев, Романа смотрела на драку.

– Пошли! – Чиновник Департамента Жертвоприношений схватил ее за руку и потянул к выходу. – Живо!

Он действительно хотел спасти ее (пусть не ради нее самой, а ради благоволения Нэрренират, ради эскалаторов, ради своей карьеры), но девушка вырвалась и отскочила. Ицналуан, благоразумно сузивший уцелевший глаз до размеров щелки, взмахнул лапой, стремясь зацепить ее, однако Нэрренират блокировала удар шипастым предплечьем и одновременно мягким толчком, на секунду втянув когти, отшвырнула Роману в сторону. Теперь девушка находилась слишком далеко от Парлуса и чиновника, те не могли до нее добраться.

Круглая гранитная плита в центре зала приподнялась, из отверстия высунулась покрытая синей чешуей морда. С лязгающих клыков капала пена. Следом за мордой показалась толстая шея, окруженная костяным воротником. Сообразив, кто это лезет из подвала, адвокат слегка опешил.

– Что делать? – пихнул его в бок чиновник. – Проклятая девчонка… Если мы не утрясем этот вопрос, с меня спросят!

– Романа, спасайтесь! – закричал Парлус. – Выбирайтесь отсюда и бегите к ближайшей станции рельсовой дороги!

В воздухе клубилась пыль, он закашлялся.

Кружась в своей жуткой пляске, боги подсекли еще одну колонну. Та рухнула, придавив крышку люка, и Карминатос – или кем еще было это существо – оказался в ловушке. Щель была слишком мала, чтобы целиком протиснуться наружу, а растопыренный костяной воротник не позволял ему втянуть голову внутрь. Ицналуан наступил ему на нос, он негодующе зафырчал.

– Бог справедливости, угомони их! – торжественно воззвал маг, выглянув из-за судейского возвышения.

Карминатос находился в незавидном положении собаки, застрявшей под воротами. Освободиться он не мог, и ему оставалось только хватать дерущихся зубами за ноги, когда те оказывались в пределах досягаемости. Что он и делал.

Упали еще две колонны. Вслед за ними обвалилась часть потолка. Парлус начал перемещаться к выходу вдоль стены. Хорошо, если Романа последует его совету…

Наконец-то Карминатосу удалось сбросить с себя каменную плиту и колонну! Из отверстия в полу выскользнуло большое чешуйчатое серо-синее тело. Может, когда-то в прошлом это существо и было богом справедливости, но сейчас, после длительного заточения в подвале, оно хотело только одного: подраться.

Рычание богов, крики и стоны людей, грохот рушащихся конструктивных элементов – все смешалось в одну несусветную какофонию. Адвокат бросился к спасительному проему, еле видимому сквозь пылевую завесу. Повезло, он успел выскочить.

На проспекте Неумолимой Длани собралась толпа. Здание Храма Правосудия тряслось и вздрагивало. Из-под арки выбегали люди, их одежда была испачкана пылью, кровью и штукатуркой. Вот Храм в последний раз содрогнулся – и его стены начали с грохотом оседать, рассыпаясь на куски. Толпа отхлынула.

Драка между тем продолжалась. Божества сцепились, как разъяренные коты. Этот чудовищный клубок выкатился из развалин на опоясывающую террасу и покатился вниз по ступенькам, давя людей, не успевших убраться с дороги.

Небо потемнело. Засверкали, сплетаясь, ветвистые молнии: все трое пустили в ход свою магию.

Парлус ощутил, что лоб у него влажный и по виску сбегает теплая струйка. Потрогал, взглянул на пальцы: кровь. Кирпич или обломок камня, а он и не заметил…

На месте Храма Правосудия, который испокон веков считался в Панадаре символом незыблемости и постоянства, громоздились руины. Шум стих, небо постепенно приобретало естественную сиреневую окраску: боги либо переместились в иное измерение, либо продолжали выяснять отношения, не обременяя себя телесными оболочками.

Повернувшись, адвокат побрел, пошатываясь, по проспекту. Прежде всего – к целителю, негоже человеку его профессии ходить с разбитой головой!

– Не желаете паланкин, господин?

С помощью неловкого раба Парлус забрался в наемный паланкин. Назвал адрес. Вот теперь голова заболела… Но это мелочи, ибо его мучил куда более существенный вопрос: должен он считать этот процесс проигранным или выигранным?

Глава 14

Закутавшись в плащ, Шертон неподвижно стоял у стены многоэтажного казенного здания, опоясанного колоннадой, и прислушивался к разговору должностных лиц из Департамента Жертвоприношений, расположившихся чуть поодаль.

– Ее тела там нет. Все разгребли, больше негде искать. Видимо, Нэрренират ее забрала.

– Но эскалаторы не работают! А Нэрренират в ярости, даже больше, чем до сих пор. Ее невозможно умиротворить.

– Значит, девчонку сожрал Ицналуан. Чтоб этих Фоймусов…

– Ну-ну, не стоит…

– А вы не знаете? Фоймус лишен полномочий и неприкосновенности и выведен из состава Палаты. Кое-кто долго ждал такого шанса… Фоймусу грозит суд, изгнание и конфискация имущества.

– Вряд ли. Это не пройдет.

– В счет возмещения ущерба, нанесенного государству разрушением Храма Правосудия. С такой формулировкой пройдет. Ведь это его супруга призвала Ицналуана!

– Однако Мервон и Золиний теперь наберут силу, раньше Фоймус зажимал их.

– Это да…

Чиновники перешли на таинственный шепот. Не замеченный ими Шертон скользнул в сторону.

В воздухе висел целый рой шарообразных магических светильников, рассеивающих ночную тьму. Вокруг руин копошились, как муравьи, темные фигурки рабов. Маги, тоже принимавшие участие в аварийных работах, устроились на богато украшенной платформе с креслами, которая парила над руинами. Середину проспекта Неумолимой Длани загромоздили кучи обломков и строительного мусора.

Работы по разборке завала продолжались четверо суток. Если б не магия, на это дело ушло бы несколько месяцев.

…В тот день, когда Роману судили, Шертон с утра занял свой пост на крыше семиэтажного жилого дома и долго ждал. Около полудня издали донесся грохот, небо потемнело и приобрело странный багровый оттенок, над крышами заблистали магические молнии. Лепестки чаш-ловушек на башнях беспокойно задвигались. Вскоре эти явления сошли на нет, вновь сменившись обычным сиреневым полднем. А Шертон продолжал ждать, он проторчал в засаде до сумерек.

Спускаясь впотьмах на улицу, он тщетно пытался угадать, в чем дело: нанятый им адвокат выиграл процесс, или суд не уложился в один день?

Парлус ждал его в своей конторе. С забинтованной головой, с остатками почти рассосавшегося синяка под глазом. Отдельные участки кожи на его загорелых руках и лице выделялись нежно-розовыми пятнами: так выглядят места, недавно исцеленные.

– Кто это вас? – нахмурился Шертон. – Люди Клазиниев и Фоймусов?

– Так я и думал, что с первого раза не угадаете! – криво усмехнулся адвокат.

В течение последующих четырех дней Шертон почти безотлучно дежурил возле развалин Храма Правосудия. Тут постоянно присутствовала большая группа чиновников из Департамента Жертвоприношений – они походили на стаю псов, подстерегающих добычу. Несмотря на свою антипатию к ним, Шертон сейчас видел в них отчасти союзников. В окрестностях также слонялись некие личности, слишком мускулистые и тренированные для обыкновенных зевак. Их рассеянный вид мог обмануть неискушенного наблюдателя, но не Шертона. Наемники Клазиниев и Фоймусов. Видимо, чиновники их тоже заметили и сделали выводы, потому что вокруг руин поставили оцепление из стражников и магов-учеников.

Теперь оцепление сняли, чиновники пошли прочь, продолжая тихо переговариваться. Все. Завал разобран, спасательные работы завершены.

Платформа с магами медленно поплыла над улицей. Свисающая позолоченная бахрома поблескивала в свете фонарей.

Мимо Шертона прошли двое рабов с носилками, вывалили битый камень в дальнюю, самую маленькую кучу и потащились обратно.

Запахнув плащ, надвинув поглубже капюшон, Шертон нырнул в неосвещенный боковой переулок. Если Романа до сих пор жива, искать ее надо в Нижнем Городе.

Ректор был недоволен Арсением: друг занимается, мягко говоря, не тем, ради чего его сюда пригласили! Он даже не посочувствовал ректору после случившейся в университете некрасивой истории с убийством. Наоборот, высказался в том роде, что, мол, если ты не хочешь разделаться с насущной проблемой, она рано или поздно сама с тобой разделается. Ну какие там проблемы, ведь ему уже объясняли, что в Императорском университете свои традиции, освященные минувшими веками, и не нам их ломать… Не понимает!

– Эта самая первокурсница, как ты ее зовешь… Регина?.. Ромея?.. А-а, все одно, между девчонками никакой разницы… Так вот, Арсений, она патологический преступный тип, есть такие, – попытался вразумить друга профессор Ламсеарий. – И ничего тут не попишешь! Десять человек ни за что убила.

– Двоих, – занудно уточнил Арсений.

– Ну да, двоих, – поморщился ректор. – Ох, все в голове запуталось… Это же это, как его… Патология!

– Венцлав, ты будешь очень шокирован, если я признаюсь, что сделал бы на ее месте то же самое? – суховато усмехнулся Шертон.

– Ну, ты сравнишь… – пробормотал тот обескураженно. – Ты другое дело, не сравнивай! А девчонка должна быть как девчонка, понял? С тобой ясное дело… От тебя, Арсений, никто и не ждет ничего другого!

Сейчас Арсений целыми днями где-то пропадал, словно совсем позабыл о старой дружбе. Ректор велел трем смышленым рабам следить за ним, да разве ж за ним уследишь! Для острастки он прописал рабам, не справившимся с поручением, порку, а сам начал думать, как бы ему с Арсением сладить.

Вот-вот вернутся контрабандисты, которые увезли в Одичалые Миры Тубмона, и надо устроить так, чтобы Шертон не девчонку свою искал, а отправился за шкатулкой. После долгих размышлений в затуманенном лекарствами сознании ректора зародился план.Очень хороший план. Должно сработать.

Титус поправлялся. Его левый глаз по-прежнему видел хуже правого, левая щека представляла собой сплошной рваный багровый рубец, зато боль ослабла, температура спала.

Маги Ордена сделали все, что могли, однако, если увечье нанесено божеством, исчезнуть оно может лишь по воле сего божества. Титус подозревал, что Нэрренират не станет его исцелять.

– Как же ты мог сесть в лужу, мальчик? – сокрушался Магистр, беспокойно расхаживая взад-вперед по своему кабинету. – Принять Нэрренират за Эрмоару До-Энселе! Заклятье заклятьем, но где были твои глаза и уши афария? Человек, искушенный в анализе, даже находясь под заклятьем, сумеет отметить и запомнить подозрительные моменты, если только наложивший заклятье не заблокировал саму его способность к анализу. Тогда в чем дело, Титус?!

Молодой афарий угрюмо смотрел в пол, вымощенный мелкой плиткой из полированного камня. Его правая щека пылала, левая неприятно ныла.

– Я же тебе рассказывал, какова Эрмоара. Ты располагал информацией, афарий! Да Эрмоара никогда бы не стала вести себя как Нэрренират! Чтоб она сквернословила, хлестала Цведониево пойло – Создатель упаси… Неужели тебе ни разу не пришло в голову, что здесь что-то не так?

– Так ведь она богатая… – пробормотал он еле слышно. – У нее столько денег… Я и думал…

– Нет, Титус, ты не думал! Ты всего лишь бездумно подчинялся поработившим твое сознание представлениям, которые были внушены тебе твоими нищими родичами в раннем детстве. Орден дал тебе образование, но ты пренебрег своими знаниями ради уродливых предрассудков. Это – твоя главная вина, это источник всей остальной твоей вины! Тебе не хочется умереть от стыда?

– Хочется… – прошептал Титус.

Наставник некоторое время молчал, отвернувшись к узкому стрельчатому окошку.

– Тот, кто не пользуется своими знаниями, – еще больший глупец, чем тот, кому знания не даны. Руководство Ордена долго решало, как с тобой поступить. Ты больше не исполнитель.

Вздрогнув, Титус еще ниже опустил голову. Изгнание?.. Что ж, он это заслужил…

– Изгнать тебя мы не можем. Да и не хочется так жестоко тебя наказывать, несмотря на твою дурость… – Наставник тяжело вздохнул. – А не можем потому, что, ежели кто-нибудь развяжет тебе язык, у Ордена будут проблемы. Эта история принесла Верхнему Городу массу неприятностей. Нэрренират разгневана, ее же два раза подряд кинули, сначала Романа До-Энселе, а потом еще и ты! С великими богами так нельзя. Эскалаторы не работают. Владельцы магазинов терпят убытки, поскольку товары в нужных количествах не поступают. Цены подскочили втрое-впятеро. Храм Правосудия лежит в руинах. Карминатоса потеряли. Ну, с ним-то ладно, императорские маги нового поймают… Пока все шишки валятся на Департамент Жертвоприношений и на Фоймусов, нас сия участь миновала, но лишь потому, что никто не ведает о нашем вкладе в это дело.

– Я готов убить себя, наставник, – угнетенно вымолвил Титус. – Вы скажите…

– Дурак, – сказал Магистр. – Не для того тебя выхаживали. Пойдешь в патрульные, будешь охранять врата в междумирье. Там у тебя не будет шанса проявить свою дурость насчет богатых и нищих! И Нэрренират тебя там не найдет, все патрульные машины снабжены кристаллами Сойон.

– Спасибо вам, наставник, – прошептал Титус.

– Постарайся поумнеть, – ворчливо посоветовал Магистр. – Пора бы уже… Ступай сейчас к старшему брату-пилоту Ивандию, отныне он будет твоим непосредственным наставником.

Низко поклонившись, Титус вышел из кабинета, спустился по винтовой лестнице, свернул в облицованную изразцами галерею. С одной стороны находились одинаковые двери келий, с другой, за арочными проемами, зеленели кроны деревьев. Он дал себе слово, что никогда больше не повторит прежних ошибок. Орден не оттолкнул его, и он сделает все, дабы искупить свою вину. Пусть он теперь не брат-исполнитель, а брат-патрульный, у него все еще есть перспективы… Вдруг его кольнула неожиданная мысль, и он остановился.

Пророчество. Все произошло в точности так, как предсказала рыночная гадалка. Он, Титус, не ведая, с кем связался и что творит, подрядился выполнить «воровскую работу» – похитить Роми из Верхнего Города, взял у Нэрренират деньги (мешочек с золотом до сих пор лежит у него под койкой), непреднамеренно обманул богиню, получил травму, но остался жив… Все сбылось, один к одному! Первая часть предсказания осуществилась. Значит, теперь надо ждать конца света?..

Часть вторая ОБЛАЧНЫЙ МИР

Глава 1

Аспидно-черную доску покрывали начертанные мелом ломаные линии. Это хитросплетение разноцветных зигзагов выглядело очень красиво – с точки зрения непосвященного. Лаймодию Гортониусу, полгода назад принятому на должность младшего регистратора в Статистическое подразделение Департамента Налогов и Сборов, одного взгляда хватило, чтобы понять: паршивая статистика. И вдобавок кое-что не сходится. Вон те линии в правой части доски пересекаться никак не должны, а вот эти, в центре, почему-то не хотят накладываться друг на друга… Вывод: получены ложные данные. То ли это следствие ошибки, то ли кто-то намеренно вводит Отдел контроля за товарообменом с Окрапосом в заблуждение.

Лаймо с ранних лет умел связывать воедино разрозненные мелочи и делать выводы. Обычно он тут же говорил о них вслух, просто не мог удержаться. Школьные учителя его за это хвалили, мать ругала, а случалось – и поколачивала. «Если ты умный, не ляпай все подряд, не позорь меня перед людьми! А если дурак, не думай!» – пыталась она вразумить Лаймо. Постепенно он и сам понял, что стоит держать язык за зубами, но ведь так хочется сделать как лучше!

– Принес бумажки? – оторвавшись от магического зеркала, спросила Фаида Эсмон, начальница Отдела.

Наблюдая за ней краем глаза, Лаймо определил, что руководство использует казенное оборудование не по назначению, то есть не для работы со служебной информацией, а для подбора наилучшего варианта макияжа (магические зеркала и на это годились). Правда, у него хватило ума сделать вид, будто ничего не заметил. Все-таки ему уже не пять лет, что бы там ни говорила мать… Двадцать недавно исполнилось.

– Вот, госпожа Фаида, пожалуйста. – Он положил перед ней бумаги.

– Ладно, ступай. – Начальница искривила накрашенный рот в зевке.

Лаймо направился к двери, но его остановил окрик:

– Погоди! Вытри с доски. Все там одно и то же, ничего особенного…

– Да ведь там все неправильно! – Уж теперь-то Лаймо смолчать не смог. – Посмотрите на эти линии, госпожа, и на эти: начиная с месяца Винной Чаши на оптовые рынки Панадара поступило в полтора раза больше товаров из Окрапоса, чем зафиксировано в документах. И это только по официальным данным, а на самом деле, значит, еще больше…

– Ну?.. – Щурясь, грузная Фаида с трудом вылезла из-за стола и подошла к доске с графиками возле двери.

Окрапос, один из параллельных миров – Одичалых Миров, как называли их издавна обитатели Панадара, – был сущим захолустьем. Маленькое тусклое солнце, пылевые бури на открытых всем ветрам равнинах, циклопические каменные развалины не то храмов, не то каких-то иных строений, населенные злобной, но малосильной нечистью. По берегам пресных водоемов расползлись скопления гигантских грибов; у их подножия, а то и прямо на их ножках гнездились грибы помельче. Племена аборигенов кочевали между этими оазисами, питаясь грибами и рыбой. Скучноватое место. Даже боги туда заглядывали редко.

Панадар импортировал из Окрапоса два вида растительных красителей (их получали из грибов) и золото, которое аборигены ценили невысоко, зато охотно меняли на железные инструменты и ткани.

Пестрая сумятица линий на графике указывала на то, что довольно большая партия красителей просочилась в Панадар в обход таможни. Вероятно, по этому же каналу идет и контрабандное золото, но его, в отличие от уникальных окрапосских красителей, просто так не отследишь.

Фаида остановилась рядом с Лаймо, уставилась на график и вздохнула. От нее пахло тяжелыми дорогими духами. Ее лицо, покрытое густым слоем золотой пудры, скрывающей морщинки, стало похоже на маску Разгневанной Юмансы. Она раздраженно засопела, но потом спохватилась: неэлегантно.

– Вот еще головная боль… Надо бы проверить, уточнить. Данные по импорту, Лаймо, поступают к нам прямо оттуда, из Окрапоса. Вдруг они забыли что-то включить, а? Знаешь, как бывает? Ладно, иди! Я сейчас еще раз все это перемалюю, и, если опять не сойдется, придется кого-нибудь туда командировать, чтоб на месте проверил… Иди, иди!

Она не поблагодарила его за предупреждение. С одной стороны, поблагодарить-то стоило: если б несоответствие первыми заметили вышестоящие лица, начальница Отдела получила бы нагоняй. С другой стороны, этот сопливый умник угробил ее планы на сегодняшний вечер. Фаида собиралась сделать макияж под женщину-вамп и пойти в кафе с одним интересным молодым человеком, который остро нуждался в ее протекции. Вместо этого придется до полуночи сидеть здесь, пересчитывать и перерисовывать графики. Недолюбливала Фаида этого мальчишку: вежливый, но необходительный.

Лаймо вышел в длинный серый коридор, стараниями приписанных к Департаменту рабов чистый, но все равно выглядевший неухоженным. Хлопали двери, шелестели шаги и голоса. По коридору текла толпа чиновников, чей рабочий день закончился, он тоже влился в эту толпу.

В Департамент Налогов и Сборов его пристроила мать, задействовав ради этого массу знакомых и родственников, обладающих каким-никаким влиянием. Лаймо вначале не хотел, потом сдался: получить работу в Верхнем Городе – это для мальчишки из Нижнего редкое везение! Мать мечтала, что он сделает карьеру, станет важным сановником и получит разрешение жить наверху, за периметром. И она тогда тоже поселится у него, не страшась больше никакой ночной нечисти.

Пока они по-прежнему жили внизу, в квартале Битых Кувшинов, и Лаймо мчался по великолепным улицам Верхнего Города почти бегом: мать нервничала, если он задерживался. Не замедляя шага, он вертел головой, разглядывая красивых шикарных женщин в открытых паланкинах, а те на него даже не смотрели. Лаймо был темноволосым черноглазым медолийцем, не красавцем, но и не уродом, довольно-таки щуплым, среднего роста. Внешность у него была откровенно мальчишеская, и лишь форменная туника чиновника указывала на то, что ее обладатель – взрослый гражданин.

Дойдя до стены периметра, он сбавил темп. На этом участке он всегда отдыхал. Вокруг развалин Храма Правосудия сновали рабы и вольнонаемные рабочие, прогуливались любопытные, среди которых было много туристов. Проходя мимо, Лаймо завистливо вздохнул: он бы тоже хотел путешествовать, а не сидеть с утра до вечера в Департаменте.

Какой-то старик, остановившийся возле чана с цементирующим раствором, сердито говорил, обращаясь к прорабу в заляпанной спецовке:

– Бывал я в Вантарии. Слыхали? Это мир, где правят Божественные Супруги. Других богов они туда к себе не пускают, всякими хитрыми заклятьями отгородились, и уж такой у них там порядок, такой порядок… Местный народ по десять раз в день молится, все набожные, на каждом углу храмы стоят, везде тишина. Благолепие! Сразу видно: блюдут они свое божеское достоинство. А наши хуже бешеных собак! Людей покусали, храм разнесли по камешкам… И это боги!..

Лаймо ощутил неловкость: мать приучила его, что богов, каковы бы ни были их поступки, надо уважать, и обычные для Верхнего Города богохульные речи вызывали у него оторопь. К такому он еще не успел привыкнуть.

Он вышел за периметр и начал спускаться, рассеянно гладя ладонью скользкий нагретый мрамор перил. По параллельной лестнице, подобно веренице муравьев, тащились рабы с корзинами за плечами. Внизу и впереди во всю ширь распростерся Нижний Город, а позади остался Верхний. Лаймо с оттенком досады подумал, что вовсе не хочет стать его постоянным жителем. Этого хочет мать. А сам он хочет… ну, трудно сказать, чего-нибудь поинтересней!

Ближайшая станция рельсовой дороги находилась в десяти минутах ходьбы от лестниц. Лаймо доехал до остановки Ирисы. У подножия эстакады цвело множество роскошных ирисов – поскольку они нравились Нэрренират, никто не смел их вытаптывать.

Квартал Битых Кувшинов встретил Лаймо неприветливо. Как всегда. Он уже подходил к дому, когда вывернувший из-за угла нетрезвый парень толкнул его плечом и сипло процедил:

– Придурок налоговый…

Лаймо ускорил шаги. Он не умел драться. Подумал, что мать, может, и права: лучше переселиться наверх, когда представится возможность. Правда, до этой возможности еще очень и очень далеко… Двухэтажный глинобитный домик, окруженный небольшим виноградником, ждал его, приоткрыв замаскированную зеленью калитку.

Развалины виллы походили на куски рассыпчатого белого пирога, забытые в траве. Их окружали заросли чайных роз и невысокая литая решетка. Было здесь два бассейна: один, заиленный, заросший тиной, – снаружи, перед фасадом; второй, пересохший, заваленный поломанной мебелью и глиняными черепками, – во внутреннем дворике. Некоторые из комнат вполне годились под жилье, однако бездомных бродяг не соблазняла мысль устроить тут притон: на вилле, а именно – во внешнем бассейне, водилась нечисть.

У виллы были хозяева, но они давно уже не вспоминали о своей недвижимости. Дешевле оставить все, как есть, чем нанимать магов для многоэтапного и дорогостоящего ритуала изгнания.

Жители окрестных кварталов старались поддерживать с потусторонним соседом добрые отношения, ради чего оставляли на ночь около своих домов лепешки, фрукты и кружки с молоком и вином. Нечисть из бассейна человеческой пищей не интересовалась, зато все эти приношения с удовольствием поедали здешние зильды. И Роми.

Она уже несколько дней пряталась на вилле. В кармане у нее лежал прозрачный камень неправильной формы, испускающий в темноте слабое свечение – осколок кристалла Сойон, который делает своего обладателя незримым для потусторонних существ, поэтому нежити она не боялась. Умозрительно не боялась, теоретически. На самом-то деле все равно было страшно, однако попасть в руки к тем, кто за ней охотится, – еще страшнее. Убедившись после первой ночи, что Сойон работает, ибо обитатель бассейна ее присутствия не заметил, Роми решила остаться здесь, пока не удастся придумать что-нибудь получше.

Осколок достался ей, когда в Храме Правосудия обвалилась часть стены, вдоль которой она пробиралась к выходу. Прежде замурованный кристалл, упав на пол, разбился на несколько частей. Роми догадалась, что это за камень: готовясь к вступительным экзаменам в университет, она читала книги по магии и имела представление о внутреннем устройстве знаменитого Храма Правосудия. Схватив один из кусков, сунула в карман – вдруг это поможет ей выжить.

Она выскочила на опоясывающую террасу незадолго до того, как наружу выкатились сцепившиеся боги. Всем было не до нее. Небо потемнело, она бежала по лестнице вниз вместе с какими-то людьми, охваченными паникой. Очутившись в Нижнем Городе, она поняла, что обрела свободу! То и дело нащупывая в кармане Сойон – лишь бы не потерять его, ведь это ее единственная защита от Нэрренират и Ицналуана, – Роми забралась через окошко в подвал многоквартирного дома и просидела там до сумерек, дрожа в нервном ознобе. Потом отправилась искать пристанище понадежней, подальше от Верхнего Города, и набрела на эту виллу.

Теперь у нее было преимущество: с Сойоном она могла ходить по улицам после полуночи. Хотя соблюдать осторожность стоило. Из книг Роми знала, что нежить, вроде призраков или упырей, не заметит ее и не почует ее присутствия, однако с богами не все так просто. Божество, принявшее телесный облик, сможет увидеть ее, используя обычное зрение. Кроме того, ее разыскивали люди: городская стража, агенты из Департамента Жертвоприношений, жрецы Ицналуана, храмовые воины Нэрренират. А также все те, кто хотел получить награду за поимку Романы До-Энселе.

Награду сулили расклеенные по городу объявления с ее портретом. «Оказывается, я дорого стою!» – ошеломленно подумала Роми, когда увидала первое из них, выбравшись в сумерках на улицу.

Ицналуан готов был вознаградить всякого, кто доставит Роману к нему в храм живой или мертвой. Нэрренират обещала заплатить за живую Роману, ту же позицию занял и Департамент Жертвоприношений (видимо, Высшая Торговая Палата все еще не похоронила надежду договориться с богиней насчет эскалаторов). Каждая из заинтересованных сторон ежедневно увеличивала размер вознаграждения, стремясь обойти соперников, как на аукционе. Этот дикий торг продолжался, пока у Ицналуана и Департамента не иссякли резервы: Нэрренират, благодаря своей многовековой транспортной монополии, располагала гораздо большими капиталами.

Украдкой читая при лунном свете объявления, призывно белеющие на стенах домов, Роми старалась следить за тем, чтобы зубы не стучали, а то вдруг кто-нибудь из запоздалых прохожих поймет, что это она… Правда, сейчас она была не очень-то похожа на свои портреты. Роми выглядела как бездомный подросток, отощавший, грязный, избитый. Ссадины и синяки, полученные в рушащемся Храме Правосудия, сразу бросались в глаза. Из тряпки, найденной на вилле, она соорудила нечто вроде чалмы, какие носят мужчины и мальчики в Южном Кухе, спрятав под ней свои отросшие ниже плеч белые волосы. Левое запястье обмотала куском ткани. Ее голос звучал хрипло – в тюрьме она простудилась.

Порой, когда она сидела в прогретой солнцем пыльной комнате на втором этаже виллы и прислушивалась к доносящимся извне звукам, или по ночам, когда вокруг развалин ползал похожий на громадный кусок желе обитатель бассейна, а она пыталась уснуть, свернувшись на голом полу, у нее мелькала мысль: не лучше ли пойти в храм Нэрренират и сдаться?

Ее удержали от этого страх и самолюбие. Вспоминая монстра с человеческой головой, Роми содрогалась: ей не хотелось иметь ничего общего с таким существом. Вдруг Нэрренират, дабы отомстить ей, примет какой-нибудь чудовищный облик, когда дело дойдет до близости? Роми обладала достаточно развитым воображением, чтобы подумать о такой возможности. Кроме того, Нэрренират назвала ее на суде «имуществом» и «собственностью» – будь она хоть трижды великая богиня, а это хамство! И ругается так, что хочется заткнуть уши… Нет, компромисс немыслим.

За оконным проемом с выбитой рамой сгущались сумерки. Роми спустилась на первый этаж. Здесь отсутствовала часть стены, за проломом теснились окутанные ароматом одичавшие розовые кусты, виднелся бортик бассейна с мутной водой.

Возле бассейна Роми задержалась. До полуночи далеко, час его обитателя еще не пробил, да и осколок Сойона лежит у нее в кармане – и все же она, сосредоточившись, послала притаившемуся в воде существу импульс дружелюбия. Вопреки расхожему мнению, не все потусторонние создания, называемые «нечистью» или «нежитью», одержимы страстью нападать на людей – так же как не все собаки норовят покусать каждого встречного. К тому, кто живет в бассейне, Роми испытывала теплое чувство: его соседство охраняло ее от визитеров.

Выглянув в просвет между кустами, она довольно ловко – научилась за эти дни – перелезла через решетку. Улица тонула в сумерках. Пока можно погулять, жители окрестных домов выставят еду поближе к полуночи, чтобы зильды раньше времени не сожрали (после полуночи угощение все равно достанется зильдам, но это уже другой вопрос).

Роми побрела по улице, стараясь изобразить шаркающую походку оборванца, которого никогда не учили двигаться грациозно. Через некоторое время ссадины и синяки сойдут, тогда она будет больше похожа на себя… Да и воины Нэрренират рано или поздно обыщут виллу, богиня наверняка снабдила их надежной защитой от нечисти. Надо искать другое место, безопасное… Но в Панадаре нет безопасных для нее мест.

Все чаще Роми подумывала о бегстве в Одичалые Миры. Далеко не все они «одичалые», просто в Панадаре привыкли их так называть. Там тоже можно жить. Боги ее не найдут, благодаря осколку Сойон, а местные люди ничего о ней не знают – и она затеряется… Да, это единственный выход.

Роми знала, что база магических машин для путешествий через междумирье находится неподалеку от Верхнего Города. Остановившись, припомнила направление. В той стороне. Если ей удастся спрятаться в одной из машин и покинуть Панадар, пусть Нэрренират, Ицналуан и остальные хоть до скончания века за ней охотятся!

– Они собирались в Окрапос. Тубмон хотел, чтоб его доставили в Чеплему, и в итоге договорились: сначала в Окрапос, потом в Чеплему. В Окрапосе они задержались надолго, меняли товар на товар. Тубмон был очень раздражителен, все время торопил их. Он невзлюбил одного малого из шайки, Дергуса, и часто называл его коротышкой, а тот злился. Кончилось поножовщиной, Дергус заколол нашего клиента.

Маг-сыщик, черноглазый, с нервным живым лицом, умолк, сцепив пальцы. Его напарник с непроницаемым видом пил молодое виноградное вино из кубка с гербом университета.

– Куда они дели вещи Тубмона? – спросил ректор.

– Что-то присвоили, что-то продали. Шкатулку обменяли на мешок золотых слитков – она произвела на кочевников большое впечатление.

– Сукины дети… – пробормотал профессор Ламсеарий.

Невежественные кочевники из Окрапоса ведать не ведают, что такое информационная шкатулка! Вполне могут поломать ее… Надо поспешить. Надо, чтобы Арсений взялся за ум и отправился в Окрапос. А для этого надо найти магическую машину. Ректор покопался в своей рыхлой, перепутанной памяти: есть у него давние связи, чтобы все это устроить. Без шкатулки трудно думать, но в комоде лежат старые бумажки, которые помогут разобраться, что это за связи. Кажется, кто-то из Департамента Налогов и Сборов…

Он по-детски обрадовался тому, что хоть что-то помнит. Все эти опасные для богов установки, которые ему как теологу приходилось отлаживать, высосали из него силы, здоровье, память – непомерно страшная плата за благополучие Верхнего Города.

Ничего, когда к нему вернется шкатулка, его голова будет работать, как эти самые… ага, как механические часы. Лишь бы Арсений не подвел.

Глава 2

Разбуженный лучами солнца, проникавшими в комнату сквозь окно с простеньким красно-зеленым витражом, Лаймо откинул сетчатый полог, сел на кровати и первым делом, преодолевая привычное внутреннее сопротивление, осмотрел свое тело. На руках, на ногах, на груди, на животе – ничего.

Взяв с подоконника зеркало в медной оправе, он встал спиной к другому зеркалу, висевшему на стене. Чисто. Он не отмечен Знаком Мегэса, на этот раз заморозят не его.

Каждое утро Лаймо начинал с этой процедуры – подобно множеству других панадарцев, кроме тех, кто безвылазно жил за периметрами Хатцелиуса. До жертвоприношения Мегэсу оставалось четыре дня.

Глубоко вздохнув, отбросив страхи, он натянул штаны и тунику с эмблемой Департамента Налогов и Сборов. Интересно, на что похожа жизнь без богов? И есть ли где-нибудь такие миры?

По рассохшейся лесенке Лаймо спустился на первый этаж. Лалия, арендованная матерью рабыня, собирала на стол в гостиной. Она игриво улыбнулась ему, он равнодушно кивнул в ответ.

Лалию мать арендовала для него. «Дабы ты не бегал по девкам, как твой отец, который на старости лет добегался до того, что его упырь загрыз! Получай дома все, чего тебе по молодости нужно, да спасибо скажи – вон как я ради тебя стараюсь, ничего не жалею!» То, что Лалия, рослая манглазийка с невыразительным рябым лицом и бесформенной фигурой, флегматичная и отменно глупая, совсем не нравилась Лаймо, с точки зрения матери значения не имело.

– Мама, я ее не хочу!

– Раз мать велела, хочешь! – прикрикнула она таким же тоном, как в детстве, когда заставляла его пить теплое молоко с пенкой. – И не смей спорить с матерью!

Лаймо понимал, что она старается сделать как лучше, что у нее просто нет денег на аренду молодой и красивой рабыни. Понимал, что она за него боится, особенно с тех пор, как погиб отец, служивший в Департаменте Градопопечения на мелкой должности. В присутствии жены тот был человеком тихим и незаметным, но любил выпить, частенько наведывался в дешевые бордели и однажды, не уследив за временем, не успел вернуться домой до полуночи. Его тело, полностью обескровленное, с рваной раной на шее, нашли наутро неподалеку от борделя Мартолиды в квартале Каменных Собак. После этого у матери появилась навязчивая идея во что бы то ни стало переселиться в Верхний Город, а через год, когда Лаймо исполнилось шестнадцать, она арендовала Лалию – и та, холодная, безучастно-покорная, пропитанная кухонными запахами, стала его еженощным кошмаром.

Правда, в последнее время он ее к себе в постель не пускал. Отговаривался тем, что устает на работе.

Умывшись под медным рукомойником возле крылечка, Лаймо вернулся в дом. Мать уже сидела в гостиной и встревоженно повернулась, услыхав его шаги.

– Ничего нет, – ответил Лаймо на невысказанный вопрос, занимая свое место за столом.

– Спасибо тебе, милостивый Мегэс! – с чувством прошептала мать. – Лаймо, богов всегда нужно благодарить. Пусть нас минует их гнев и пусть на нас падет их милость. Что это у тебя, туника запачкалась? Переоденься, брось эту в стирку. Я всегда тебя учила, что надо чисто одеваться. Если б ты чисто одевался, тебя бы, может, и великая Нэрренират заметила, а то ходишь такой, словно тебя некому обстирать!

Мать задела его больное место: три восьмидневья назад, на исходе месяца Магнолии, Лаймо каждое утро и каждый вечер тщательно осматривал свое тело в поисках Знака, но не со страхом, а с робкой надеждой. Как и многие, он мечтал стать избранником Нэрренират, божественно-прекрасной в человеческом облике, щедрой к тем, кто сумеет добиться ее расположения… Разумеется, его мечты не сбылись. Раз на него даже смертные девушки внимания не обращают, что уж говорить о богине!

– Пей чай, остынет, – велела мать. – И лепешку скушай. Вот эту, румяненькую. Совсем спал с лица, один нос торчит… Лалия сказала, вчера ты опять не возлег с ней. Может, на тебя порчу навели? Надо бы к магу сходить…

– Мама, я устаю, – откусив от лепешки, объяснил Лаймо. – Побегай два раза в день по этим лестницам! Ни на что больше сил не остается, честное слово.

– Надо было чисто одеваться, – покачала головой мать. – Тогда бы Нэрренират обратила на тебя свой взор, и мы бы сейчас на серебре – на золоте ели! И эскалаторы бы эти не остановились… А то она отметила своим Знаком какую-то сумасшедшую девку из Верхнего Города, и та сначала в канализации пряталась, а потом, когда из Департамента Жертвоприношений за ней пришли, кучу народа перестреляла. Соседка рассказывала: две дюжины трупов оттуда вынесли.

– Откуда – оттуда? – удивился Лаймо.

– Из канализации. Слушать надо, что люди-то говорят, тогда все будешь знать!

Лаймо взглянул на часы, наскоро допил чай, вежливо поблагодарил мать за завтрак и выскочил из пестро обставленной гостиной, заполоненной множеством безделушек, над которыми господствовала висевшая в стенной нише бронзовая маска Благосклонной Юмансы – среди всех богов Панадара мать с особым рвением почитала эту богиню.

Пробежка до станции Ирисы, недолгий отдых в перламутрово-розовом вагоне, вторая пробежка, изматывающий подъем по лестницам, третья пробежка… В Департамент он все-таки не опоздал. Он никогда не опаздывал на работу.

Столоначальник, появившийся четверть часа спустя, с неодобрением посмотрел на него и велел идти в кабинет к начальнице Отдела.

– Нагадил ты нам, Лаймо! – проворчала Фаида в ответ на приветствие. – Как последний шелудивый зильд нагадил! Сидели мы тут, ни о чем не тужили, а ты, со своими несходящимися линиями, всему Отделу свинью подложил! Как это называется, а?

– Но я-то в чем виноват, госпожа? – заморгал обескураженный Лаймо. – Если так и есть… Я же заметил, сказал вам… Не я, так все равно бы кто-нибудь сказал… Чем раньше, тем лучше…

Фаида скривилась:

– Не оправдывайся! Получается, что из Окрапоса уже больше года идет контрабанда, а мы тут – ни ухом ни рылом! Ты хоть понимаешь, как некрасиво получилось? Если б мы раньше забили тревогу, другое дело…

– Так раньше я ваших графиков не видел, – объяснил он, окончательно растерявшись. – Мне же их никто не показывает…

– Значит, тебя надо сделать начальником, на мое место посадить? – ядовито осведомилась Фаида. – Раз ты такой умный и глазастый, все замечаешь! Ох, устроил ты нам, ох, устроил…

Лаймо никак не мог понять, в чем его обвиняют. Он ведь ничего не «устраивал», а всего лишь заметил тревожные показатели и поставил руководство в известность. Он-то ждал, что его похвалят за усердие…

– А чего это от тебя потом несет? – нахмурилась Фаида.

Лаймо смутился: его туника до сих пор не просохла.

– Извините, госпожа. Пришлось бегом, я живу далеко, за периметром…

– Потому что проспал! – перебила начальница. – Да, с дисциплиной у тебя плоховато, опаздываешь… Ну, вот что: раз ты кашу заварил, я командирую тебя в Окрапос с инспекцией, и на месте разберешься, чего у них там не так.

Лаймо замер. Его – в Окрапос? В параллельный мир? Вот это да… Только вчера он с тоской думал о том, что ничего не увидит в этой жизни, кроме Нижнего и Верхнего Города, и вдруг – такой поворот! Междумирье, командировка в иное пространство… Воистину, даже ему иногда везет!

– И нечего тут вымышлять причины, из-за которых ты не сможешь туда отправиться! – с усилием подняв свое тучное тело с кресла, крикнула Фаида. – У нас так: кто виноват, тот и работает.

Она была довольна: все-таки удалось ей этого молодого да раннего приструнить. Аж рот приоткрыл, побледнел… Испугался! Несмотря на свой тридцатилетний стаж службы в Департаменте, Фаида не могла без страха думать о междумирье. То, что трехмерных пространств неисчислимое множество, казалось ей противоестественным, ужасным… Сама она от таких командировок увиливала всеми правдами и неправдами. А Лаймодий не увильнет! Небось после этого шелковый станет и больше не будет тыкать свое начальство носом в факты, на которые проще закрыть глаза. Наберется ума-разума.

Оглядев свой элегантный кабинет, обставленный массивной дубовой мебелью с бронзовыми завитушками, Фаида смерила взглядом щуплого мальчишку, остолбеневшего у двери, и улыбнулась: пусть знает свое место.

– Спасибо, госпожа… – прошептал Лаймо.

– Я надеюсь, что данные, которые ты привезешь из Окрапоса, всех нас удовлетворят, – прозрачно намекнула начальница.

– Я сделаю все, чтобы оправдать ваше доверие!

Лаймо воспрянул духом: в Окрапосе он постарается докопаться, что к чему, и привезет стопроцентно точные данные. Тогда она убедится в его объективности и перестанет сердиться.

«Сломался, – подумала Фаида. – Понял! Но в Окрапос я тебя все равно загоню, теперь без этого не обойтись…»

Тут она вспомнила о поступившей сегодня разнарядке насчет инструктажа, который ей вменялось провести с каждым из сотрудников Отдела. Мысль об инструктаже вызвала у Фаиды иронический вздох: они что же, там, наверху, полагают, что Отдел контроля за товарообменом с Окрапосом должен бросить свои текущие дела и заняться ловлей преступников? Для этого есть соответствующие Департаменты, городская стража, Орден афариев и маги-сыщики. Нет же, надо всех перебаламутить!

– Подойди сюда. Я тебя заодно проинструктирую, и ты распишешься, что ознакомлен с императорским приказом.

Лаймо подошел.

– А ты за собой не следишь… – оглядев его вблизи, протянула Фаида. – Встрепанный какой-то, щеки ввалились… Наверно, совсем ничего не кушаешь. На вот, угощайся!

Она пододвинула к нему золоченую тарелку с белыми ноздреватыми лепешками ихлавы, заблудившуюся на столе среди деловых бумаг и канцинвентаря. Раздражал ее этот Лаймодий: ни разу не удосужился показать, что видит в своей руководительнице женщину, однако сейчас, когда ему светила командировка в потустороннее пространство (так Фаида называла про себя параллельные миры), ее вдруг охватило сентиментально-жалостливое чувство, захотелось позаботиться о нем, накормить его.

Лаймо ихлаву не любил, но по опыту знал: если в начальнице проснулся материнский инстинкт, просто так она не отстанет. Поэтому он вежливо поблагодарил и положил одну лепешку в рот. Вязкое приторное лакомство тут же разбухло, он начал судорожно двигать челюстями.

– Кушай, ихлава содержит все необходимые человеку питательные вещества. А эта свеженькая, просто чудо! Все время забываю, какой у нашего Драгохранителя пароль… Сейчас! – Припомнив, она произнесла рифмованной скороговоркой несколько лишенных смысла звуковых сочетаний, и выкрашенный под бронзу металлический зверь, притаившийся в углу кабинета, широко разинул пасть. – Ну и выдумали! Кто-то там, – она закатила глаза к потолку, – решил сделать нашу жизнь интересной! Возьми это.

Императорский ордер на арест. С большой гербовой печатью. «Выдан Лаймодию Гортониусу, младшему регистратору Статистического подразделения Департамента Налогов и Сборов…»

– М-м-м?.. – вытаращив глаза, промычал Лаймо. Говорить членораздельно с ихлавой во рту он не мог. И никто не сможет.

– Верхний Город задыхается без эскалаторов, – объяснила Фаида, – поэтому всем нам предложили поиграть в игру «Своими руками поймай преступника». Не бойся, никого ты не должен арестовывать. Просто носи этот документ с собой, и все. У меня тоже такой есть, их выдают всем госслужащим. Достань-ка из Драгохранителя печать Отдела, ее надо поставить под императорской.

Присев на корточки перед зловещим в своей неподвижности бронзовым зверем, Лаймо вытянул шею, высматривая печать в куче разнообразных предметов, вроде сломанных карандашей, цилиндрических сафьяновых футляров с документами или фарфоровых баночек с косметикой.

– Ты слыхал об истории с избранной жертвой Нэрренират? – спросила Фаида. – Лаймо, я с тобой разговариваю! Лаймодий! А, ты же ихлаву кушаешь… Ладно, кушай, а то совсем изголодался. Пока жертвоприношение не состоится, эскалаторы не заработают, поэтому гражданский долг каждого – арестовать Роману До-Энселе. Маги предполагают, что она завладела осколком кристалла Сойон, из-за этого ее невозможно обнаружить магическими средствами. Все боги сумасшедшие. Не понимаю я эту Нэрренират, на что ей сдалась паршивая безответственная девчонка… С жиру бесится, а у нас проблемы!

Заметив краешек печати, Лаймо сунул руку в пасть Драгохранителя. В следующий момент бронзовые челюсти захлопнулись.

Боль. Адская, невыносимая, но крик застрял в горле – вместе с приторным комом ихлавы.

– …Итак, мы должны расшибиться и арестовать Роману До-Энселе! – доносился до него будто издалека полный сарказма голос Фаиды. – Это, конечно, ерунда, но это – наш долг! Долг каждого гражданина! А то они подумают, что мы тут мышей не ловим! Лучше, Лаймо, сделай, как я говорю: забудь об этом. А ордер пусть лежит у тебя в кармане.

Он все-таки сумел издать полухрип-полумычание.

– Лаймо?.. Лаймо, да что ты делаешь?!

Около пяти минут у Фаиды ушло на то, чтобы осмыслить происходящее; попытаться оттащить Лаймо в сторону, без намека на положительный результат; вспомнить, что пароль она произнесла неправильно (это был пароль-ловушка, она перепутала, в правильном предпоследнее слово другое); пробормотать, всхлипывая, нужный пароль. Суетясь вокруг Лаймо, она причитала:

– Бедный мальчик, потерпи… Да что же ты натворил! Главное, слушайся меня, и все будет хорошо…

Он мечтал потерять сознание, но забытье не приходило.

Оставив его на полу, Фаида выглянула в коридор, велела кому-то бежать за целителем.

Опершись на левый локоть, Лаймо скосил глаза на свою правую руку, побывавшую в пасти у Драгохранителя, увидал, что с ней стало, и его наконец-то охватила спасительная дурнота. Очнулся он на койке в комнате исцеления. Боли не было, правое предплечье туго перебинтовано.

– Подвигай пальцами, – приказала женщина в бело-зеленой мантии, сидевшая в кресле возле стеллажа с магическими штуковинами.

Лаймо подвигал.

– Хорошо. – Целительница кивнула. – На четвертый день можешь снять повязку. У тебя была раздроблена кость. Ступай и больше не суй руки куда не надо.

Лаймо хотелось рассмотреть разложенные на полках предметы, но его без церемоний выставили в коридор, где ждали своей очереди еще двое пациентов.

Он поднялся к себе на пятый этаж. Все коридоры и лестницы в здании Статистического подразделения были серые, гулкие, беспросветно-унылые, по ним скользили, как безмолвные духи умерших, занятые уборкой рабы. Ничего, скоро он будет далеко отсюда, в Окрапосе.

Фаида распекала его битых полчаса: мол, он нарочно это устроил, чтобы подвести ее, уклониться от командировки и получить компенсацию за производственную травму, она его насквозь видит. Отупевший от пережитого Лаймо вначале пытался оправдываться, потом сдался и замолчал. Наконец Фаида успокоилась. Недовольно кривя губы, спросила:

– Ты помнишь мои инструкции насчет ордера на арест?

Лаймо напряг память и обнаружил, что не помнит ничего. Виновато моргая, пробормотал:

– Какой ордер? Извините, госпожа, я, кажется, забыл…

– Ордер на арест Романы До-Энселе. Ты получил его перед тем, как сдуру полез в пасть к Драгохранителю. Ох, чему вас только в школе учат! А мы, руководство, потом отвечай за вас… Он должен лежать у тебя в кармане, поищи.

Неловко извернувшись, Лаймо сунул левую руку в правый карман. Вот она, хрустящая бумажка.

– Посмотри еще на это. – Поставив на ордер печать Отдела, Фаида кивнула на магическое зеркало.

Лицо юной девушки, темноглазой и беловолосой.

– Это Романа До-Энселе. Ты должен знать, как она выглядит. Если тебя остановит на улице проверяющий из Департамента Жертвоприношений, ты представься, покажи ему ордер и скажи, что вносишь свой посильный вклад в поиски преступницы, понял?

– А как я вношу вклад? – растерялся Лаймо.

– Да никак, – поморщилась Фаида. – Все это чистая условность. Но если мы будем отлынивать, нам в следующем квартале дотации урежут. Распишись вот здесь. Если ненароком ее увидишь, ни в коем случае не связывайся, не глупи, наше дело – сторона.

– Да, конечно, не свяжусь, – обмакнув перо в чернильницу и накорябав свою подпись на разграфленном бланке, согласился Лаймо. – Я же не стражник и не афарий.

– В общем, будь хорошим мальчиком… – Фаида откинулась на спинку кресла, выпятив грудь. – Хватит того, что ты с Драгохранителем учудил. А в командировку все равно отправишься, больше послать некого. Обождем несколько дней, пока у тебя все заживет, – и собирай вещички.

Сообщение от ректора Шертону передал хозяин информария, куда он заглянул на исходе дня, чтобы узнать последние новости.

«Арсений, я должен сказать тебе кое-что важное. Только при личной встрече. Жду. Венцлав».

Ректор разослал это письмо по всем информариям Нижнего Города, и в одном из них, расположенном на втором этаже ветхой постройки из желтого кирпича, оно отыскало адресата. Хозяин, старый маг в драном парчовом халате, сказал, что пришло оно после полудня по университетскому каналу. Заплатив, Шертон просмотрел новости (ничего существенного), вышел из домика, перекошенного, как отражение в подернутой рябью воде, и зашагал к станции рельсовой дороги.

Ему до сих пор не удалось напасть на след Романы До-Энселе. Амулеты и другие магические средства не помогали. Если у нее Сойон – так и должно быть. Нижний Город огромен, и она исчезла в нем, как упавшая в песок капля воды.

Расспрашивать бесполезно: почти каждый мечтал найти ее, дабы получить от той или иной из заинтересованных сторон обещанную награду. Граждане по нескольку раз в день обшаривали чердаки и подвалы своих домов. Какие-то предприимчивые люди уже успели сдать агентам из Департамента Жертвоприношений двух фальшивых Роман До-Энселе (глухонемую нищенку и одурманенную наркотиками куртизанку), но в итоге угодили в каталажку за мошенничество.

Купив карту Нижнего Города, на которой были скрупулезно отмечены все нехорошие места, оккупированные нечистью, Шертон как раз эти места и осматривал: обладая Сойоном, девушка может прятаться там, ничего не опасаясь.

Дважды дошло до драки с упырями, один раз некто полупрозрачный, маячивший в углу заброшенного фабричного цеха, попытался сломить волю Шертона и ввести его в транс. Обычно же нечисть ограничивалась пассивным наблюдением: вторжение уверенного в своих силах человека, который преследует какие-то непонятные цели и ничего не боится, – это ее обескураживало. Пугало. Дешевле не связываться, тем более что кругом полным-полно податливых, боязливых, готовых кричать, убегать, обмирать от страха – в общем, играть по навязанным правилам.

Правда, Шертон даже здесь был не одинок. Иные маги, прельстившиеся наградой, а также храмовые воины Нэрренират и жрецы Ицналуана, защищенные силой своих богов, тоже обыскивали населенные нежитью укромные уголки. Шертону довелось стать свидетелем вооруженной стычки между людьми Ицналуана и Нэрренират: обе группы одновременно подошли к полузатопленному сараю на берегу реки, который издавна пользовался дурной славой. Романы там не было, Шертон успел удостовериться в этом до прихода конкурентов.

– Арсений, у меня для тебя горькая новость, – тихо промолвил ректор, возлежавший на диване среди нагромождения смятых подушек. – Ты уж не обессудь, что я тебе об этом говорю… Ее убили.

– Кого? – спросил Шертон.

– Ту девушку. Да как же ее… – Он вынул из кармана шелковой пижамы клочок бумаги. – Роману До-Энселе. Понимаешь, такое дело… Это государственная тайна. Ее разыскали и убили агенты Высшей Торговой Палаты. А то непонятно, кому отдавать, если найдется, – Нэрренират или Ицналуану, ссориться-то с обоими не с руки… Ну и рассудили, что лучше без эскалаторов, нежели иметь во врагах Ицналуана. Он создавать не горазд, а ломать о-го-го как умеет, коли на него найдет! В общем, приняли меры. Тело уничтожили на месте, бестелесное существо ушло. Видно, где-то затаилось, раз боги до сих пор ни о чем не ведают. Меня об этом официально известили как теолога, а я тебе по секрету говорю. Как другу… А то время понапрасну тратишь. Мне жалко, Арсений, но девчонки у тебя еще будут, ты ведь здоровый мужик, не то, что я…

Венцлав засмеялся, смех перешел в кашель, и онпотянулся слабой пухлой рукой к столику в изголовье, за склянкой с лекарством.

Шертон молчал. Значит, убили… Он почти не знал ее, и все равно ощутил боль потери.

– Арсений, тебе ведь сейчас нечего делать, – откашлявшись и проглотив пилюлю, требовательно произнес ректор. – Будь другом, слетай за моей шкатулкой. Она в Окрапосе, вор продал ее кочевникам. Ты найдешь ее. Чтобы ты – да не нашел! С меня полторы тысячи золотых скер, тебе ведь, наверно, нужны деньги… И все накладные расходы возмещу. Пожалуйста, не отказывайся. Больше я никому не могу это дело доверить, обманут. А, Арсений?

Да, Шертон нуждался в деньгах. В любом случае ему пришлось бы искать какую-нибудь работу. Для Романы До-Энселе он сделал все, что мог. Теперь остается только пожелать, чтобы в следующем рождении ей повезло больше.

– Как я попаду в Окрапос?

– Это мы устроим, Арсений, не волнуйся. – Обрадованный его согласием, ректор перешел на возбужденную скороговорку. – Я уже все продумал, связался с кем надо, договорился. Статистическое подразделение Департамента Налогов и Сборов командирует туда с инспекцией одного чиновника. Как его… Имя запамятовал, неважно. Он должен был лететь завтра, да получил на работе травму. Небольшая задержка, а нам, значит, на руку, подготовим как следует твою экспедицию… Ты это, составь список снаряжения, все достанем и погрузим в машину. И ты в машине спрячешься, в грузовом отсеке, а этому мальчишке и пилоту скажут, что ты – секретный императорский агент с особым поручением. Без тебя они оттуда ни-ни, будут ждать до последнего! А как шкатулку найдешь, вместе с ними вернешься в Панадар.

Долгое молчание Шертона его встревожило, он обеспокоенно спросил:

– Так как, Арсений?

– Согласен. Список снаряжения будет у тебя завтра утром.

Когда за ним закрылась дверь, ректор с расслабленным вздохом откинулся на подушки. До самого последнего момента он боялся, что Шертон поймает его на лжи.

Ректор ничего не знал о судьбе Романы До-Энселе. Солгав, он спас старого друга от дурацкой траты времени и направил его энергию в нужное русло – на поиски украденной шкатулки. Это полезная ложь. Шертон должен сказать за нее спасибо.

Сцепив на животе слегка занемевшие пальцы, ректор улыбнулся. Его взгляд блуждал по комнате, озаренной светом вычурных магических ламп, расставленных в нишах: раковина, дворец, орхидея, присевший на задние лапы ящер, миниатюрная модель чаши-ловушки… Штучная работа. Ректор давно уже коллекционировал лампы. Устраиваясь поудобней среди развала подушек, он подумал, что теперь все наладится. Вновь обретя шкатулку, он задействует все свои связи, большие и малые, дабы избавиться от конкурентов. Он останется ректором навсегда, никто не отправит его на пенсию.

Глава 3

Кирпичные ангары, глухим кольцом окружающие стартовую площадку, располагались в двадцати минутах ходьбы от западных лестниц Верхнего Города. Титус преодолел эту дистанцию за пять минут, бегом, твердя про себя привязчивую пасторальную песенку: «Ходили мы на бережок, и ты плела себе венок…» Главное – не вспоминать о Нэрренират, о Роми, о своей травме, ибо на этом отрезке пути он беззащитен, и, если обманутая богиня почувствует, что он находится в пределах досягаемости, ему несдобровать.

Нырнув под арку, в темный кирпичный туннель, он запнулся о зильда, с досады выругался и пристыженно подумал: «Нахватался от Нэрренират… Воистину, общение с ней пагубно повлияло на мою неокрепшую душу, надо уделить побольше внимания духовной самодисциплине!»

Территорию базы защищали три малые чаши-ловушки; кроме того, во всех магических машинах есть кристаллы Сойон. Здесь, как и в Верхнем Городе, можно укрыться от гнева богов.

Решетка была поднята, рабы таскали туда-сюда закрытые корзины, под ногами у них шныряли зильды. Стражники скучали, но, заметив Титуса, встрепенулись:

– Ты кто такой?

На нем была укороченная форменная ряса афария-патрульного, штаны с дюжиной карманов, высокие шнурованные ботинки и шлем с опущенным забралом. Последняя деталь насторожила солдат.

Остановившись, Титус представился, показал перстень с печаткой Ордена и, помедлив, поднял забрало. «Ага, говорили, что у него такое лицо…» – услыхал он позади, отойдя на несколько шагов от пропускного пункта.

Машина ждала в ангаре. Снаружи она выглядела, как лодка, накрытая сверху другой лодкой. Выбитые на металле цепочки иероглифов. Три иллюминатора: носовой и два боковых. Округлая дверца. Титус забрался в кабину, поглядел на хронометр и вывел машину на стартовую площадку. Прошептал заклинание. Набрал комбинацию выхода, поочередно прикасаясь к мерцающим на приборной панели разноцветным кристаллам. Миров неисчислимое множество, и этих комбинаций неисчислимое множество. Машина поплыла вверх, зависла над черепичными крышами ангаров. Титус успел увидеть панораму просыпающегося города, розовую полоску зари на востоке – и внезапно эту картину сменила темно-золотая муть.

То ли пустота, то ли некая субстанция вроде ваты или тумана… Полной тьмы здесь не было, однако никто не ведал, откуда исходит слабое рассеянное свечение. Не было верха и низа, не было сторон света, не было вообще никаких ориентиров.

Сбоку мелькнуло продолговатое тело с пылающей на боку эмблемой Ордена афариев. Исчезло. Это возвращался на базу патрульный, чье дежурство закончилось.

Титусу предстояло провести в нереальном золотом мороке два часа. Первое дежурство. По графику скоро должен появиться буксир Департамента Внешней Торговли с четырьмя контейнерами драгоценной перламутровой древесины из Ондаля. Потом из Панадара в Окрапос уйдет машина Департамента Налогов и Сборов с инспектором на борту. Этих надлежит пропустить. Если же появится еще какой-нибудь транспорт, патрульный обязан задержать его и отконвоировать на базу для досмотра. Из-за разгула контрабанды казна Панадара ежегодно терпит громадные убытки.

Несмотря на характерные для междумирья неприятные ощущения, вроде слабой тошноты и смутного беспокойства, Титус испытывал прилив энтузиазма. Он знал, что его прегрешения велики, и его переполняло стремление как можно скорее искупить их. «Мальчик, ты совершил множество грубых ошибок, – напутствовал его напоследок Магистр, – но ты из-за них страдаешь – а это значит, что с тобой все в порядке».

Роми скорчилась в углу ангара, за полуразобранным запыленным корпусом какой-то машины. Она добиралась до базы три ночи, по серебряным от лунного света улицам, ориентируясь на Верхний Город: темный холм, отделенный от неба каймой размытого сияния. Иногда отклонялась от прямого курса, огибая ту или иную станцию рельсовой дороги – она боялась к ним приближаться. Однажды забрела на берег реки, застроенный лачугами, и ей пришлось долго идти по набережной, вдоль разбитого каменного парапета, пока не попался мост.

Жизнь в Нижнем Городе не замирала с наступлением сумерек: гуляки, куртизанки, оборванцы, воры выползали из своих нор, работали рестораны и трактиры, в храмах шли вечерние службы с эффектной иллюминацией, на карнизах домов верещали и гримасничали зильды. По улицам бродили усиленные наряды стражи, приставали к прохожим гадалки. Роми для этой публики была всего лишь еще одним оборванцем – неинтересным объектом.

Даже воины Нэрренират, с которыми она столкнулась на второй день, не обратили на нее внимания. Она проходила мимо открытой веранды ресторана, отделенной от улицы колоннадой с гирляндами цветных магических фонариков. На веранде гуляли. Кто-то с хохотом швырнул кусок пирога с начинкой зильду, вертевшемуся внизу. К счастливчику подскочило несколько его сородичей, и началась свалка. Роми остановилась: если зильды в пылу драки выронят кусок, тот достанется ей… Она уже целые сутки ничего не ела.

И тут из-за поворота появилась группа парней и девушек, вооруженных нунчаками и короткими мечами. Их окутывало прозрачное фиолетовое мерцание: магическая защита. Роми замерла, завороженно глядя на них. Вот сейчас ее поймают… Скользнув по ее чумазому, украшенному синяками лицу безразличным взглядом, предводитель группы сказал:

– В ресторане полно девчонок. Может, и наша там? Проверим?

Они начали подниматься по ступенькам на веранду, где сразу наступила тишина. Один из них сделал быстрое движение рукой в сторону Роми. Она сжалась, отпрянув. В пыли перед ней блеснул серебряный баркль. Те, кому Нэрренират велела ее схватить, приняли ее за голодного нищего и бросили милостыню! Лишь оказавшись в нескольких кварталах от ресторана, Роми успокоилась настолько, чтобы улыбнуться. На эти деньги она купила еды. В кармане у нее до сих пор лежала завернутая в тряпочку сырная лепешка и горсть сушеных фиников.

Днем она пряталась в подвалах. Однажды не повезло: ее с руганью выгнали жильцы дома, которые обыскивали свой подвал в надежде поймать «ту самую Роману До-Энселе». Роми безропотно ушла.

Вчера она добралась, наконец, до базы и долго бродила вокруг. Когда приехали телеги с мешками и рабы начали разгрузку, проскользнула внутрь. В мешках находились товары для какого-то параллельного мира, но отправят их не скоро – это она поняла из разговоров. А ей лучше бы поскорее… Отыскав в ангаре угол, куда давно уже никто не заглядывал, судя по солидному слою пыли, она свернулась на полу, на драном мешке. С тех пор как она сбежала из Храма Правосудия, это была ее первая ночь, проведенная по соседству с людьми, а не с нежитью.

Проснулась она перед рассветом. Вначале в ангаре, просторном, но довольно-таки захламленном, никого не было, потом появилась заспанная обслуга и рабы. Кто-то сказал: «Готовьте машину в Окрапос», – и Роми насторожилась.

Пусть будет Окрапос. Она ничего не знала об этом мире, но выбирать не приходится.

Машину вывели на расчищенную площадку в центре ангара. В грузовой отсек поставили несколько больших корзин и сумок. Потом все ушли. Осмотревшись, Роми подбежала к машине, подергала заднюю дверцу: заперто. Зато дверца, которая вела в кабину, открылась сразу.

Усыпанная красивыми кристаллами приборная панель. Три кресла с ремнями. Надо где-то спрятаться… Несколько шкафчиков, все слишком маленькие. Еще одна дверца, побольше. Роми рассчитывала, что попадет в грузовой отсек, но это был туалет с умывальником. Небольшое зеркало в раме с завитками, мыло в привинченной к стене мельхиоровой мыльнице в виде раковины, чистое полотенце.

Теплая вода и мыло! Она не могла устоять перед таким искушением.

Закрыв дверь на задвижку, Роми старательно отмыла от грязи лицо, шею, уши, руки. Сняв чалму и повязку, бросила обе замызганные тряпки в ведро для мусора. Кое-как расчесала пятерней волосы, улыбнулась своему отражению: все, больше она не оборванец из Нижнего Города. В Окрапосе этот имидж ей не понадобится.

Шертон проник на базу под видом раба, приписанного к Департаменту Налогов и Сборов, вместе с другими рабами присмотрел за погрузкой снаряжения, потом отправился побродить по территории: он был тут впервые, а лишняя информация – не помеха. Когда солнце, под восторженное верещание зильдов, выползло из-за крыши таможенного склада, во дворе появился парень, которого показывал Венцлав в магическом зеркале (чиновник, летит в Окрапос с инспекцией). Шертон вернулся в ангар, отпер своим ключом грузовой отсек машины и закрылся внутри.

Здесь он, при свете прилепленной к потолку стеклянной улитки, содрал с лица маску, изготовленную для него по заказу Венцлава (главным образом, чтобы скрыть шрамы – раб с такой рожей мгновенно привлечет внимание охраны), снял парик и переоделся. Рассовал по карманам метательные звездочки, два ножа, нунчаки, надел пояс с кобурой, приладил за спиной меч. Он уже бывал в параллельных мирах, но посещать Окрапос ему пока не доводилось.

Звук открываемой дверцы. Кто-то забрался в кабину, отделенную от заднего отсека металлической перегородкой. Один человек. Пилот или чиновник?.. Стукнула другая дверца, щелкнул засов. Плеск воды. За стенкой кто-то долго умывался, безалаберно транжиря воду. «Пилот с похмелья?» – предположил Шертон. Потом шум стих.

Между кабиной и грузовым отсеком не было ни прохода, ни иллюминатора, но ректор дал Шертону редкий амулет Сеймол, делающий непрозрачные поверхности толщиной не более десяти дюймов прозрачными. Шертон достал его, начертал на перегородке круг и шепотом произнес заклинание. Пока он этим занимался, опять хлопнула дверца, в кабине зазвучали голоса. Кто-то кому-то объяснял, в какие шкафчики положить вещи. Суета, беспорядочные звуки. По перегородке несколько раз ударили, она загудела, резонируя. Внезапно в ней появилось круглое, будто стеклянное, окошко. Шертон увидел чиновника, пилота и двух рабов с эмблемами Департамента Налогов и Сборов на туниках. Сам он оставался для них незримым.

– Ну, сложили и теперь валите, – сипло велел пилот рабам.

Те вылезли наружу. Молодой чиновник восторженно озирался.

– Садитесь, – предложил пилот. – Сейчас выкатим.

Оба заняли свои кресла. Машина выползла из ангара.

Небрежно пробубнив заклинание, пилот начал тыкать пальцем в кристаллы, но вдруг заметил на стартовой площадке человека, делающего ему какие-то знаки.

– Задержимся. Вы меня ждите здесь и ничего руками не хватайте, все уяснили? Я комбинацию набрал, осталось только большой рубин тронуть. Ежели его заденете, без меня в Одичалые Миры улетите с приветом. Я ненадолго.

Сказав это, пилот ушел.

«Разгильдяй хренов», – охарактеризовал его про себя Шертон.

Со своей позиции он мог видеть только макушку чиновника, еле поднимавшуюся над спинкой кресла. Тот с полчаса сидел неподвижно. Потом начал беспокойно ерзать. Потом встал, с опаской покосился на пульт, вышел из машины, мелькнул перед лобовым иллюминатором и исчез из поля зрения. Видимо, отправился искать пилота.

Игохиус, главный магомеханик базы, отмечал рождение первенца, и не порадоваться вместе с ним, не принять участие в торжестве – это было бы нехорошо. Не по-свойски.

Когда подошла его очередь, Климий сказал тост, после чего осушил третью кружку отменного виноградного вина. Междумирье подождет. Оно всегда было, есть и будет, а такие пирушки у людей не каждый день случаются.

Дверь трапезной деликатно приоткрылась, на пороге замаячил пассажир-чиновник. Высмотрев Климия, обрадованно заулыбался и начал делать приглашающие жесты. С недовольной гримасой пилот выбрался из-за стола.

– Я же сказал, сидите в машине! У меня тут инструктаж по маршруту.

– А когда полетим? – наивно моргая, спросил чиновник.

Совсем желторотый юнец. Подождет, никуда не денется. Климий не любил торопиться. «Пусть торопятся те, кому больше моего платят», – это была его любимая присказка.

– Полетим, когда в воздухе будут благоприятные условия. Пока нельзя, надо обождать. А то опасно.

– Да-да, я все понимаю, – с уважением поглядев на него, стушевался юнец.

Климий вернулся, ухмыляясь, к своим сотрапезникам. Хорошо иметь дело с несведущими пассажирами. Правда, есть еще секретный императорский агент, запертый в грузовом отсеке… Скорее всего, такой же профан, как этот мальчишка. Да и неизвестно, сколько времени придется по его милости проторчать в Окрапосе, вдали от доброй компании! Боги свидетели, спешить некуда.

Лаймо поплелся обратно. Ему не терпелось попасть в междумирье, в пространство, которое, по словам ученых магов, как бы и не является пространством, а потом в Одичалый Мир, не похожий на Панадар, – но пилот, видимо, знает, о чем говорит. Очень веско он это сказал. Придется дождаться благоприятных условий в воздухе. Только вот странно, что инструктаж для пилотов похож со стороны на обыкновенную попойку…

Забравшись в машину, Лаймо на всякий случай захлопнул дверцу – а то вдруг кто-нибудь придет и тронет большой рубин. Уселся в кресло, грустно вздохнул и стал ждать. Не таким ему виделось начало путешествия… Мимо машины изредка пробегали рабы в серых туниках; солнечные лучи, проникая сквозь иллюминаторы, заставляли играть кристаллы на приборной панели; громко тикал привинченный к стене механический хронометр.

И вдруг Лаймо уловил посторонний звук. Шорох за дверцей, которая ведет в туалет. Но ведь там никого не должно быть, императорский агент сидит в грузовом отсеке… После недолгого колебания – действовать самостоятельно или дождаться пилота? – Лаймо встал с кресла, тихонько постучал и спросил:

– Кто там?

За дверцей молчали.

– Я знаю, что вы там есть! Если вы секретный агент, отзовитесь!

Не отозвались. Значит, в туалете спрятался контрабандист. Почему-то в первую очередь Лаймо подумал о контрабандистах, хоть и знал, что у тех свои собственные машины. Но он был измотан долгим ожиданием, взволнован и немного испуган, так что в голове у него царил сумбур.

Он толкнул дверцу. Та не поддалась. Примерившись, Лаймо ударил плечом. Потом еще раз, еще… Несмотря на страх – а вдруг злоумышленник вооружен! – он чувствовал себя отчаянным героем.

Засов отскочил, дверца распахнулась, и он ввалился в закуток чуть побольше квадратного ярда. На него смотрела, прижавшись к стене, беловолосая девчонка с застарелыми синяками на лице и на тонкой шее, в грязной рубашке, заправленной в студенческие шаровары, тоже истрепанные и грязные. На ее левом запястье был нарисован изысканно-изящный черный цветок.

Лаймо узнал ее: Романа До-Энселе. Преступница, прогневавшая Нэрренират и убившая двух человек в Верхнем Городе. Надо расшибиться и арестовать ее! Это долг каждого гражданина.

Шагнув вперед, он поскользнулся и грохнулся на пол. Девчонка протиснулась мимо него в кабину.

– Не трогай! – тщетно пытаясь встать и скользя по полу, крикнул вслед ей Лаймо. – Большой рубин на панели не трогай, а то полетим!

– Спасибо!

Он сумел-таки развернуться, выполз из туалета и удивленно понюхал свои пальцы: мыло. Да там весь пол натерт мылом… Вскочив на ноги, Лаймо ахнул и ухватился за спинку кресла, чтоб не упасть: за всеми тремя иллюминаторами – сиреневая пустота, парят птицы, слева сияет пронзительно-яркое солнце. И море крыш в отдалении, словно смотришь на Нижний Город с обзорной террасы Верхнего.

– Ты тронула рубин?!

– Да.

Он ошеломленно хлопал ресницами: во-первых, машина в воздухе, а пилот остался внизу; во-вторых, он никогда еще не видел вблизи опасных преступников! И крутой императорский агент не придет на помощь, он же не сможет попасть из грузового отсека в кабину через стенку… Придется действовать на свой страх и риск.

– Машина Налогов и Сборов, кто на борту? – ожил луженый раструб переговорного устройства.

– Это я! – наклонившись к нему, закричал Лаймо. – Лаймодий Гортониус, следую в Окрапос с инспекцией! Кажется, я арестовал Роману До-Энселе!

– Ты арестовал меня? Получай!

Маленький кулак врезался сбоку в его подбородок, и Лаймо, потеряв равновесие, уселся на пол. А пронизанный солнцем сиреневый простор за иллюминаторами сменился туманной золотой хмарью.

Шертон наблюдал за ними сквозь магическое окошко в перегородке. Вмешаться он при всем желании не мог. Романа До-Энселе жива – этот факт его обрадовал. Но ретивый мальчишка сообщил о ней диспетчеру базы по не защищенному от прослушивания каналу – если Нэрренират и Ицналуан находятся в Панадаре, а не в каком-либо ином пространстве, они уже знают об этом и сейчас примчатся сюда!

Фора есть. Машина оборудована кристаллом Сойон, и, для того чтобы увидеть ее, боги должны принять телесный облик. Шертон слыхал о том, что иные из них могут создавать тела, способные жить и передвигаться в междумирье. Надо поскорее прорваться в трехмерный мир… лучше в Даштасах, Рубетар или Ондаль… еще Эсипра подойдет. Тогда будут шансы уйти от погони.

Шертон знал соответствующие этим мирам комбинации и умел пилотировать магические машины. Он мог бы через стенку проинструктировать Роману и Лаймодия – если бы те согласились его выслушать, однако этой парочке было не до инструкций. Похоже, они до сих пор не осознали, что находятся в междумирье! Оба приняли некое подобие боевых стоек (ясно: сами никогда не занимались единоборствами, зато несколько раз наблюдали за поединками со стороны), оба выглядели напуганными и решительными.

– Не лезь ко мне, если не хочешь получить! – предупредила Романа.

– Ты арестована! – огрызнулся Лаймодий.

Он шагнул вперед, наткнулся бедром на деревянный подлокотник пассажирского кресла и стукнулся головой о дверцу стенного шкафчика. Девчонка пнула его под коленную чашечку, но это не помешало ему броситься на нее, по дороге врезавшись лбом в распахнувшуюся дверцу другого шкафа. Встретив его прямым в челюсть, Романа жалобно вскрикнула: ушибла костяшки пальцев.

– Хватит! – рявкнул Шертон. Оба замерли. – Прекратите драться и живо набирайте комбинацию: левый зеленый – один раз, левый сиреневый – два раза, правый синий – один раз. Потом рубин в центре.

– Это секретный императорский агент! – с торжеством заявил мальчишка. – Он не может сюда попасть, но он на моей стороне!

Шертон заметил в одном из боковых иллюминаторов, среди золотой мглы, темное пятнышко. Движущееся пятнышко. Оно приближалось! Кто-то из богов?..

Лаймодий шагнул к приборной панели. Романа сделала подножку и толкнула его корпусом, всем весом. Он схватил ее за руку, оба повалились на приборную панель. Шертон скрипнул зубами.

Темное пятнышко стремительно увеличивалось.

Дежурство Титуса подходило к концу, когда он заметил справа по борту машину с горящей на боку эмблемой Департамента Налогов и Сборов. Она появилась позже, чем ей полагалось по графику. И вела себя странно. Сначала зависла, потом начала болтаться из стороны в сторону. То ли пилот не справляется с управлением, то ли сама система управления не в порядке.

Титус возблагодарил судьбу: сейчас он совершит первый шаг на пути искупления своих непреднамеренных прегрешений!

Сделав маневр, он зашел налоговику в тыл, произнес заклинание и прикоснулся к двум оранжевым кристаллам справа и слева на приборной панели. Выдвинулись носовые захваты – словно патрульная машина выпустила клешни. Так, теперь надо пристыковаться к терпящему бедствие и набрать комбинацию Панадара…

Движение за левым иллюминатором. В горле у Титуса мгновенно пересохло, а травмированная щека заныла. Слева приближалось искрящееся лиловое облако, в его толще, за газовой оболочкой, шевелилось какое-то темное тело. Нэрренират! Несомненно, это она. Все-таки явилась по его душу, несмотря на конспирацию, на кристалл Сойон… Обреченно ссутулившись, Титус обратился с последней молитвой к Создателю.

– Ты аресто… вана… – прохрипел Лаймо, пытаясь скрутить преступнице руки.

Болела ушибленная голова, на приборную панель капала кровь из разбитого носа, но это не могло остановить его. Расшибиться и арестовать! Пусть императорский агент не думает, что в Департаменте Налогов и Сборов мышей не ловят.

Роми бешено сопротивлялась. Этот вредный чиновник сильнее, зато уступает ей в гибкости. Если б она не была так истощена, она бы ему показала…

– Хватит! – снова донесся голос из-за перегородки. – Если вы оба хотите жить, выполняйте, что я сказал!

Шертон попытался выбить перегородку плечом, но у него, разумеется, ничего не вышло: все машины для полетов через междумирье сделаны с десятикратным запасом прочности. Между тем клубящееся лиловое облако приблизилось почти вплотную – великая богиня Нэрренират пришла за своей жертвой. Однако ни Романа, ни ее противник не замечали, что творится за иллюминаторами.

Мальчишка надавил ей локтем на грудь. Вскрикнув от боли, Роми в отчаянном усилии извернулась, схватила его за волосы и несколько раз ударила головой о приборную панель. Прямо по разноцветным кристаллам.

Машина завалилась на правый бок. Шертон вцепился в чугунную, с рельефным орнаментом скобу, выступающую из стены. Благодаря магическому окошку он успел увидеть, что Роману и Лаймодия швырнуло на пол, а за иллюминаторами… Вместо неподвижной мглы междумирья – нечто серо-белое, пестрое, взбаламученное, словно машину затягивало в облачную воронку с вращающимися стенками. Сбоку мелькнули какие-то лиловые клочья. Крен влево. На Шертона повалились корзины и сумки с его же собственным багажом. Он скорчился, защищая голову.

Новый толчок. Пол выровнялся. Теперь машина то ли стояла на чем-то твердом, то ли висела в пространстве неподвижно. Магическое окошко исчезло. И тусклая лампа в виде улитки погасла. Шертон дважды повторил активирующее заклинание, но она так и не загорелась. Тогда, вытащив из кармана амулет Сеймол, он попытался создать новое окошко. Никакого толку.

Снаружи доносились звуки, похожие на верещание зильдов. Некоторое время Шертон прислушивался, потом отпер и осторожно приоткрыл дверцу. В щель сразу же просочился затхлый запах болота – и вместе с ним дневной свет. Обитаемый трехмерный мир.

К плотному облачному куполу без единого просвета поднимались гладкие желто-коричневые стволы. Их венчали на большой высоте не то шляпки, как у грибов, не то густые зонтикоподобные кроны бурого цвета. Похожих растений Шертон еще не встречал.

Пространство между стволами заполнял кустарник с бледно-зеленой листвой, с его ветвей свисали гирлянды колючих коричневых шариков. Кустарник шуршал и шевелился. Оттуда то выглядывали, то снова прятались зильды – они были раза в полтора крупнее тех, что водились в Панадаре, и с более длинными ушами.

С одной стороны стволы расступались, открывая вид на болото: тинистые омуты и озера жидкой грязи, обрамленные ядовито-желтыми кочками. Дальше опять начинался лес.

Было тепло и сыро. Землю покрывал влажный желтоватый мох, кое-где торчали куцые пучки травы.

Изучив обстановку, Шертон нашел в кармане ключ от кабины, которым снабдил его Венцлав, и отпер дверцу. Здесь тоже ни одна из магических ламп не горела, приборная панель выглядела мертвой: погасли искорки, мерцавшие в глубине кристаллов. Шертон решил, что разберется с этим после, сначала надо позаботиться о ребятах. Те лежали на полу без сознания. Он поднял и устроил в кресле Роману, проверил пульс. Жива. Потом усадил в другое кресло Лаймодия. Налоговый чиновник помотал разбитой головой и что-то промычал.

Шертон распахнул шкафчик, где полагалось находиться комплекту первой помощи. Ни перевязочного материала, ни баночек с целебными мазями. Зато есть фляга с вином! Выругав про себя пилота, он поднес флягу к губам Романы, влил в рот несколько капель. Она закашлялась, приоткрыла глаза, испуганно дернулась.

– Не бойтесь. Я Арсений Шертон, вы меня помните?

– Да… – Поморщившись, она пощупала свежую шишку на лбу. – Это ведь вы наняли мне адвоката? Почему?

– Потому что я на вашей стороне. Жаль, что вы не рассказали мне раньше о тех подонках.

– Мы уже в Окрапосе, да? – раздался за спиной у Шертона другой слабый голос.

Лаймо только что очнулся и сейчас, хлюпая разбитым носом, морщась от головной боли, рассматривал странный пейзаж за распахнутой дверцей.

– Это не Окрапос, – повернулся к нему Шертон. – Ты в порядке?

– Не знаю… Она оказала сопротивление при аресте, вы видели? Это Романа До-Энселе, очень опасная преступница, мы должны расшибиться, но арестовать ее!

– Насчет первого ты уже преуспел, – ехидно заметила очень опасная преступница.

– А ты пол в туалете мылом натерла, пока я ломал дверь, так нечестно!

«Спасибо тебе, Создатель, – с чувством подумал Шертон. – Неведомый мир, все магические приборы в одночасье вышли из строя, вокруг болото – и двое сосунков на мою голову!»

Вообще-то он ничего не имел против общества Романы: девочка ему нравилась. Но ведь тут еще Лаймодий Гортониус, сотрудник Статистического подразделения Департамента Налогов и Сборов! Шертон знал, что не сможет бросить мальчишку на произвол судьбы. Совесть не позволит.

– Тихо! – прикрикнул он. – Во-первых, никто никого арестовывать не будет. Во-вторых, у нас есть проблемы посерьезней. Мы попали в неизвестный мир, и мы должны здесь выжить. Лаймодий, подожди, сейчас я перевяжу тебе голову.

Пока Шертон доставал из багажа бинты, они вылезли наружу. Оба казались потрясенными, но не слишком напуганными. Шертон забинтовал разбитую голову Лаймо (повреждения поверхностные, и можно бы обойтись без перевязки, если б не риск подцепить на болоте инфекцию), дал Романе мазь от синяков. Оглядев ее лохмотья, велел парню подобрать для нее какую-нибудь одежду.

Лаймо покорно вытащил и начал расшнуровывать свою дорожную сумку, потом вдруг остановился, поднял голову и спросил:

– Извините, а как вас зовут?

– Арсений Шертон.

– Вы сможете починить машину, господин Шертон? Я же видел, там ничего не светится…

– Попытаюсь. Называйте меня Арс, так короче.

Он предпочитал везде, где только можно, обходиться без церемоний.

– А меня можете называть просто Роми, – сказала девушка. – Арс, я хочу остаться в этом мире, иначе меня поймают. Лишь бы только людей найти.

– Там посмотрим…

Громкий чавкающий звук распугал зильдов, которые с любопытством глазели на пришельцев, а Шертона заставил замолчать и выхватить из кобуры самострел. Судя по звуку, кто-то большой выбирался из заболоченного оврага, отделенного жидкой порослью от поляны, где лежала машина. Над путаницей ветвей показалась черная клиновидная голова размером с бочонок, мощная шея, туловище. По блестящей чешуе стекала грязь.

– А вот и местная живность… – пробормотал Шертон. – В машину!

Опомнившись, ребята отступили за его спину.

Животное не спешило нападать. Топча кустарник, оно начало отфыркиваться и по-собачьи встряхиваться, во все стороны полетели комья грязи. Покончив с этим занятием, оно разинуло пасть, полную белоснежных клыков устрашающего вида, и разразилось отборным матом.

Сперва Шертон опешил. Животное разговаривает совсем как человек – разве что голос хриплый, грубый и некоторые проблемы с артикуляцией, да еще и ругается! Роми и Лаймо (несмотря на его приказ, оба остались снаружи) густо покраснели. Им еще не приходилось такого слышать.

В иных параллельных мирах живут существа, непохожие на людей, однако разумные и владеющие речью. Вспомнив об этом, Шертон дождался паузы и сказал:

– Приношу извинения, если мы вас потревожили. Вы – здешний обитатель?

– Я – обитатель этого болота?! – ядовито, как ему показалось, переспросило существо. – ………….! Чтоб вас………..! Я – Нэрренират!

Роми ахнула и попятилась, упершись спиной в стенку машины. Лаймо опустился на колени и произнес, запинаясь, ритуальную фразу:

– Все мы чтим вас, великая!

Мать сызмальства приучила его уважать богов. Шертон колен не преклонил и самострел не убрал.

– Хотя бы один из вас хорошо воспитан, – поглядев на Лаймо, процедила богиня. – Шертон, в этой… машине что-нибудь работает?

– Машина нуждается в некотором ремонте, – уклончиво ответил Шертон.

– Давай-ка проверь всю свою магическую херню, – велела Нэрренират, усевшись на задние лапы и обернув вокруг них длинный чешуйчатый хвост, у основания толстый, а к концу сужающийся и переходящий в стальной шип. – Пошевеливайся, это важно.

– Роми, лезь в машину, – повернулся Шертон к девушке.

Ее не понадобилось упрашивать. Шертон забрался внутрь следом за ней и приступил к проверке. Заклинания не работали. И кристаллы на приборной панели, и лампы, в недавнем прошлом освещавшие кабину, превратились в бесполезные украшения. Роми съежилась в пассажирском кресле, ей было страшно.

– Оставайся тут, – шепнул Шертон, перед тем как выпрыгнуть на мох.

Лаймо сидел на корточках и смущенно теребил недорасшнурованную сумку.

– Ну что? – спросила Нэрренират.

– Ничего не работает, – поглядев в ее лиловые глаза с вертикальными кошачьими зрачками, сообщил Шертон. – Сдается мне, ты и сама об этом знаешь. Разве не ты вывела машину из строя?

– Теперь посмотри свои… амулеты, – проигнорировав вопрос, потребовала богиня. – Есть ли среди них хоть один действующий? И самострел проверь.

Шертон подчинился. Он не мог понять, что за странную игру затеяла Нэрренират. В открытой схватке ему не одолеть великую богиню, остаются хитрость и дипломатия… Проверив все до одного амулеты, спрятав в кобуру неисправный самострел, он хмуро поинтересовался:

– Как ты это сделала?

Нэрренират изрыгнула непристойное ругательство.

– Может быть, ты соблаговолишь принять человеческий облик, великая? – выждав, когда она умолкнет, предложил Шертон. – Тогда нам проще будет общаться. Я два раза имел удовольствие видеть тебя в Панадаре на священных праздниках. В облике женщины ты намного привлекательней, чем в этом зверином теле!

– Хотелось бы, но не могу, – фыркнула богиня. – Шертон, ты меня разочаровываешь. Неужели ты до сих пор не понял, в какое дерьмо мы вляпались?

– Разве это не твои штучки?

– Увы, нет. Ты ведь не самый тупой из смертных? Слыхал когда-нибудь о мирах-ловушках? Создатель, чтоб его за это…, устроил так, что любая привнесенная извне магия здесь теряет силу, и даже мы, боги, попадая сюда, уподобляемся простым смертным. Миров-ловушек немного, они рассеяны среди обычных трехмерных миров. Добро пожаловать в один из них, чтоб вас…!

– Но каким образом мы здесь очутились?

– А вот это вы мне сейчас объясните! – Страшный хвост Нэрренират угрожающе шевельнулся. – Я-то попала сюда за компанию с вами. Да еще в дерьмовом болоте по вашей милости искупалась… Как известно, перед магической машиной раскрываются врата в тот или иной мир, после того как пилот наберет нужную комбинацию. Кто из вас…, додумался набрать комбинацию мира-ловушки?!

Наступило гробовое молчание, только слабо шелестела листва да шуршали в кустарнике вновь осмелевшие зильды. Потом Лаймо, показав на Роми, которая выглядывала из кабины, обвиняюще заявил:

– Это все она! Она эту комбинацию моим затылком набрала, когда била меня головой о приборную панель!

– О, Создатель… – прошипела Нэрренират, еще сильнее сузив свои кошачьи зрачки.

– Он первый полез, – буркнула Роми.

– Великая, не трогай ее, – оттолкнув девушку в глубь кабины и загородив проем, заговорил Шертон. – Это досадное недоразумение. Я полагаю, что там, где есть вход, должен быть и выход. Значит, у тебя есть шансы выбраться отсюда.

На всякий случай он вынул меч из ножен, чувствуя себя теперь гораздо уверенней. В этом мире Нэрренират не сможет воспользоваться своими сверхъестественными способностями. Пусть у нее бронированная шкура, клыки, когти и хвост с шипом на конце – ему доводилось охотиться на хищных рептилий в тропических болотах Панадара, а там попадались и более крупные экземпляры.

– Шертон, не дергайся, убери свой… меч, – поглядев на него в молчании некоторое время, сказала богиня. – Ты даже поцарапать мое тело не сможешь, я его создавала специально для драк в междумирье. Роми мне нравится, я ее не трону. Надо поскорее найти выход из этой задницы! Миры-ловушки устроены хитро: врата-вход и врата-выход расположены в разных точках.

– Значит, мы не скоро вернемся домой? – расстроенно спросил Лаймо. – Моя мама будет беспокоиться…

Нэрренират повернула голову в его сторону:

– Кто ты такой?

– Меня зовут Лаймодий Гортониус, великая. Я младший регистратор Отдела контроля за товарообменом с Окрапосом Статистического подразделения Департамента Налогов и Сборов, командирован в Окрапос с инспекцией, – представившись, он несколько секунд помялся и добавил: – Я почти арестовал Роману До-Энселе!

Роми за спиной у Шертона презрительно хмыкнула.

Глава 4

Стоя на коленях на подстилке из влажной прелой листвы, кое-где проколотой травяными стеблями, возле завалившейся набок патрульной машины, Титус горячо благодарил Создателя Миров за избавление от неминуемой гибели.

Он попал в некий трехмерный мир – а Нэрренират осталась в междумирье и потеряла его след, раз ее гнев до сих пор не обрушился на Титуса. Это ли не перст самого Создателя?

Завершив молитву, он вновь проверил всю магомеханику своей машины. Ничего не работает. Надлежит ли расценить это как знак свыше? Подумав, Титус решил, что надлежит. Видимо, не суждено ему покинуть сей мир. Отныне он будет жить здесь и искупать свои прошлые грехи. Он найдет способ искупить их.

С легким сердцем Титус рассовал по карманам мелочи из шкафчиков, надел шлем, запер машину и вскарабкался на гребень оврага, который стал ее последней посадочной площадкой. Непроницаемый облачный купол не позволял ориентироваться по солнцу, и он часа полтора брел наугад, обходя многочисленные болотца. Лес населяли птицы и зильды, на присутствие в этом мире человека ничто не указывало.

Потом странные пятнистые деревья с голыми стволами и плоскими кронами поредели, Титус увидал впереди каменную ограду высотой около ярда. За ней находилась дорога, вымощенная прямоугольными плитами. И справа, и слева ее отгораживал от леса сплошной парапет. Там, где есть такие сооружения, есть и люди, которые их строят! Повеселев, афарий перемахнул через парапет и зашагал по дороге. Оба ее конца терялись в тумане, но Титус знал: рано или поздно она куда-нибудь приведет.

Набросив на машину сеть, Шертон укреплял в ячейках ветки. Роми и Лаймо ему помогали. Шертон искоса наблюдал за ними: оба из среды горожан, привыкших к бытовым удобствам и комфорту, оба впервые оказались вдали от благ цивилизации. Лаймодий выглядел расстроенным, но, по крайней мере, не подавленным. Роми, в отличие от него, такой поворот обрадовал: ей, аутсайдеру Панадара, терять нечего – особенно если вспомнить, в каких условиях пришлось ей жить в последнее время.

После небольшого завтрака девушка, по просьбе Шертона, рассказала о причинах и обстоятельствах своего преступления. Она говорила, ни на кого не глядя, с упрямым и отчаянным выражением на лице. Когда она замолчала, Шертон повернулся к Лаймо:

– Ты по-прежнему считаешь, что ее надо арестовать?

Ему хотелось раз и навсегда пресечь возможные конфликты на эту тему. Выживание маленькой группы в экстремальных условиях во многом зависит от сплоченности ее членов.

– Не знаю… – Видно было, что на Лаймодия рассказ произвел сильное впечатление, почти ужаснул (должно быть, он мысленно поставил себя на место Роми). – То-то мама говорила, что лучше сразу на службу, а не в Императорский университет… Но ведь это наш долг – арестовать ее! Я понимаю, что это ерунда и все такое, но иначе решат, что мы с вами мышей не ловим…

– Каких мышей, парень?

Он с несчастным видом пожал плечами, потупился.

– Я все равно не раскаиваюсь, – добавила Роми. – То есть раскаиваюсь, но только в собственной глупости. Там был один афарий, он меня сразу разоблачил. Если б я была умнее, я бы уничтожила все улики.

– Если б ты была умнее, ты бы ничего не стала делать сама, а попросила об этом меня, – вмешалась Нэрренират.

Она устроилась в сторонке с флягой вина, отнятой у зазевавшегося Шертона. Ему не приходило в голову, что, кроме четырех лап и хвоста с шипом, у богини есть две пары длинных гибких щупалец, до поры до времени спрятанных в боковых карманах, плотно прилегающих к телу. Узнал он об этом, лишь когда одно из них мелькнуло в воздухе и вырвало флягу из рук. Шертон не выругался вслух только потому, что рядом сидела Роми.

– А тебя я ни о чем не собираюсь просить, – мрачно прищурив темно-янтарные глаза, бросила девушка. – Никогда в жизни! Это из-за твоих грязных домогательств я не смогла уехать из Верхнего Города.

– Я богиня, поэтому мои домогательства не могут быть грязными, – высокомерно возразила Нэрренират. – Я спасла тебе жизнь. Если б я не пришла на суд, тебя бы казнили. Объясни, почему ты так поступила? Мои возможности велики, почти безграничны… Не здесь, конечно, а там, за пределами мира-ловушки. Твоя реакция меня очень удивила. В чем дело?

Шертон с интересом ждал, что Роми ответит. И Лаймо тоже: он никак не мог ее понять – ведь она отказалась от того, о чем он втайне мечтал!

Уткнувшись лбом в колени, девушка глухо спросила:

– Ты можешь воскресить моих родителей?

– Нет. Мы не воскрешаем умерших. Мои возможности почти безграничны, но все же не безграничны. Таковы правила игры, установленные Создателем Миров.

– Их убил бог, – все тем же глухим голосом произнесла Роми. – Один из вас. Такой же, как ты. Вы все одинаковые.

– Ты говоришь о Цохарре? – помедлив, спросила Нэрренират.

– Да. Я вас всех ненавижу. В этом мире ты просто животное, и я тебя не боюсь.

Опасаясь, что богиня разозлится, Шертон приготовился выхватить меч, но та спокойно сказала:

– Роми, я не убивала твоих родителей. Сожалею, что они погибли. Я была вместе с теми, кто усмирял Цохарра.

– Все равно вы одинаковые! И ты тоже убивала людей, ты такая же, как другие боги!

Худенькие плечи Роми начали вздрагивать. Она рыдала беззвучно, не поднимая головы.

– Успокойся… – проворчал Шертон, неловко погладив ее по спине. – Нам скоро идти…

Совладав с собой, она встала, кивнула и, уйдя за кусты, умыла в какой-то луже заплаканное лицо. Сейчас она была в полном порядке. Лаймо дал ей тунику из тонкого полотна, темно-зеленые штаны с боковой декоративной шнуровкой и такого же цвета короткую курточку; он объяснил, что вырос из этой одежды, но мать все равно засунула ее в сумку, собирая его в дорогу.

Роми и Лаймо старательно рассовывали ветки по ячейкам. Наконец работа была завершена, машина превратилась в шелестящий на ветру блекло-зеленый холмик.

– Пошли, – скомандовал Шертон.

Все трое надели заплечные мешки с едой и необходимыми вещами. Тащить с собой через болото корзины и сумки слишком хлопотно. Отозвав Шертона в сторону, Лаймо тайком поделился с ним идеей: что, если договориться с великой богиней, чтоб она разрешила навьючить на себя остальной багаж? Шертон идею забраковал, он рассчитывал при первой же возможности отвязаться от Нэрренират.

– Тебе в какую сторону, великая? – дипломатично полюбопытствовал он перед тем, как покинуть поляну.

– Нам по пути.

Богиня по-прежнему говорила хрипло, с рычащими раскатами, но сладить с артикуляцией ей удалось быстро, ошибки в словах исчезли.

– Мы, вообще-то, собираемся прогуляться по этому миру. А тебе надо поскорее найти выход.

– Буду искать его там, где вы прогуливаетесь.

Местность становилась все более заболоченной. Чавкала под ногами грязь, всечаще кто-нибудь, оступившись, проваливался по щиколотку.

– Мы не утонем? – робко спросил Лаймо.

– Иди по моим следам, тогда не утонешь, – буркнул Шертон.

Он шел первым, прощупывая дорогу посохом, Роми – за ним, Лаймо – замыкающим. Двигались молча: если разговаривать, в рот лезла мошкара. Нэрренират сбоку ломилась через кустарник. Вдруг она остановилась:

– Прогадали мы с направлением. Шертон, надо вернуться к машине и пойти в другую сторону.

– Возвращайся.

– Предпочитаю ваше общество. Не забывай, у меня есть определенные права на Роми.

– Нет у тебя никаких прав, – огрызнулась Роми. – Животное.

– Полегче, – тихо бросил Шертон через плечо. – Не зли ее.

Спустя час они все-таки повернули, поскольку болото стало совсем уж непролазным. Шертон ориентировался по зарубкам, которые оставлял на ветвях и стволах деревьев. Облачный свод постепенно темнел, но сквозь него не пробивался ни один лучик заходящего солнца.

– Если бы мы могли… – Лаймо жалобно кашлянул. – Если бы мы на чем-нибудь поехали… Тогда бы поскорее двигались…

Он никогда бы не осмелился сделать столь наглый намек, если б не страх перед ночевкой на болоте.

– На чем-нибудь? Что ты имеешь в виду, смертный? – осведомилась Нэрренират. – Пожалуйста, выскажись определенней!

– Да я ничего… – Он стушевался. – Извините.

Богиня хмыкнула:

– Вот что, смертные… Роми может ехать на мне верхом, но вас двоих я не повезу.

– А я на тебе не поеду, я лучше пойду пешком. Между прочим, у Лаймодия есть имя! Ты сама теперь смертная, чем ты отличаешься от нас?

– Уровнем интеллекта и объемом знаний.

– Что-то незаметно, – тихо пробормотала Роми.

– Ты драться умеешь? – оглянулся на нее Шертон. – Не так, как с Лаймо в машине, а по-настоящему?

– Нет…

– Тогда замолчи. Если ты разозлишь богиню, драться с ней придется мне.

Им удалось вернуться на свою поляну до того, как сгустились однородные плотные сумерки и лес поглотила тьма.

На людей Титус набрел, когда начало смеркаться. Сперва он заметил, что дорога впереди чем-то загромождена. После травмы его зрение было не таким острым, как раньше, однако вскоре он разглядел: дорогу перекрыла опрокинутая повозка, а возле нее кто-то сидит. Он перешел с шага на бег. Спохватившись, приостановился и опустил забрало шлема – он уже знал по опыту, что слабонервный человек, узрев его изуродованное лицо, может не на шутку испугаться.

Украшенная причудливой резьбой карета лежала на боку. Рядом, поперек дороги, валялось здоровенное бревно. Лошадей не видно. Человек, который сидел, прислонившись к куполообразному верху кареты, был мертв, из его груди торчала стрела с пестрым оперением. Еще четыре трупа лежало на залитых кровью каменных плитах, над ними колыхались облака мошкары. Обогнув карету, Титус увидал живых. Скромно одетый юноша пытался перевязать голову немолодому мужчине с заостренной черной бородкой, покрытой лаком и оттого похожей на приклеенный к лицу картонный треугольник.

– Я могу вам помочь?

Оба вздрогнули.

– Я смиренный брат-исполнитель из Ордена афариев, попал в ваши края волею Создателя Миров, – не давая им времени испугаться, объяснил Титус. – Вижу, вы нуждаетесь в помощи. Позвольте, я сделаю перевязку? Я обучен оказывать первую помощь.

– Вы монах? – пробормотал человек с лакированной бородкой.

– Официально мы, афарии, не называем себя монахами, но многие считают нас таковыми, и мы не спорим. – Говоря, Титус забрал у юноши полоску ткани и ловко обернул вокруг головы пострадавшего. – Действительно, у нашего Ордена много общего с монастырем. Меня зовут Равлий Титус. Что за бедствие вас постигло?

– Разбойники. Они перебили охрану и увели гувлов. Забрали деньги, перстни… Даже пуговицы оторвали! – Раненый пощупал, морщась, свой затканный золотом роскошный кафтан: пуговицы были выдраны с мясом. – Послушайте, смиренный брат, вы здоровы и вооружены… Я королевский министр, и, если поможете мне добраться до Суамы, вы не пожалеете!

– Суама – это город?

– Столица Халгаты. – На лице министра отразилось удивление.

– А гувлы – животные, которых вы запрягаете?

– Да! Почему вы задаете дурацкие вопросы?

– Я попал сюда по милости Создателя из иного мира. Из Панадара. Совсем недавно, сегодня.

– Панадар – это где? В стороне холода или в стороне зноя? Не слыхал я что-то о местечке с таким названием…

«Здесь не знают о Панадаре! Значит, с этим миром у нас до сих пор не было контактов», – про себя отметил Титус.

– Это очень далеко.

Посмотрев на него долгим воспаленным взглядом, министр потребовал:

– Откройте лицо. Ваша железная маска действует на нервы.

– Мое лицо плохо выглядит, – предупредил Титус, перед тем как поднять забрало. – После тяжелого ранения…

Министр непроизвольно подался назад, но через минуту овладел собой, прошептав:

– Ничего, бывает и хуже… Вы сумеете разжечь костер? Ближайшая деревня – в шести милях отсюда. Эгвур сходит за помощью завтра утром, как только облака наполнятся светом, но провести ночь нам придется здесь.

«Облака наполнятся светом» – эта поэтическая фигура показалась Титусу излишне вычурной.

– Я нарублю веток для костра, – согласился он, озираясь. – Тут водятся хищники?

– Не крупнее барсука. Волки в наши края забредают редко, а россказни про адского черного зверя – это все крестьянские байки. На самом деле таких зверей в природе нет. – Министр сменил позу, скривился от боли и осторожно потрогал повязку с расплывшейся алой кляксой. – Проклятье… На болотах водится нежить, поселившаяся тут из-за людских грехов. Она вылазит после того, как из облаков вытекает последний свет, но огонь ее отпугнет. С тех пор как мы остались без армии, все пошло кое-как…

Титус вытащил меч, поглядел на кустарник по ту сторону каменного парапета, на темнеющие облака и спросил:

– А почему вы остались без армии?

Переночевали они в машине, в кромешной темноте. Устроившись в креслах, расстояние между которыми не превышало двух футов, они могли переговариваться, но не видели друг друга. И за иллюминаторами ни зги не видно. Оттуда доносились шорохи, хруст веток, рычание, хлюпанье, взвизги. В эти звуки вплеталось громкое тиканье механического хронометра – единственного прибора на борту, который в Облачном мире не вышел из строя.

Наступило утро, но солнце так и не появилось. Заболоченный лес накрывала все та же плотная ватная крыша.

– Хотите посмотреть на здешнего обитателя? – спросила Нэрренират, когда они выбрались на поляну. – Вот!

Щупальце подхватило с желтоватого мха голову – несомненно, оторванную от туловища. Выглядела она странно. Серая, голая, безволосая, с заостренными прижатыми ушами. Бледные незрячие глаза. Вместо рта и носа – длинный хоботок, на конце расширяющийся, утыканный по кромке острыми иглоподобными зубами.

– Кровосос, – определил Шертон. – Откуда он взялся?

– Из болота. Они способны к суггестии, но на меня это не действует. – Богиня бросила голову. – Я его проанатомировала. Это нежить, а не обычное животное. Следовательно, в этом мире есть своя магия. – Она потянулась всем своим большим чешуйчатым телом. – Шертон, у тебя еще осталось вино? После научных изысканий в самый раз выпить.

– Ты вчера все выпила.

Остался неприкосновенный запас, но Шертон не собирался за здорово живешь отдавать его Нэрренират.

– Врешь ведь… – проницательно заметила богиня. – Ну ладно, если найду – выпью.

– А здесь еще много таких прячется? – дрожащим голосом спросил Лаймо.

– Очень много. – Нэрренират смотрела не на него, а на Роми, тоже побледневшую. – Они скользкие, быстрые и подлые, но, пока я рядом, можно ничего не бояться.

– Это ночные твари, – объяснил Шертон. – Когда светло, они не вылазят, иначе здешние зильды не вели бы себя так беспечно. Как ты его поймала? Ты способна видеть в полной темноте?

– Глаза этого тела устроены так, что я могу видеть… хм, как бы вам объяснить… скажем, в послекрасном свете. Я воспринимаю тепловое излучение живых и неживых предметов и за счет этого ориентируюсь. Я могу переключаться на послекрасное зрение и обратно, когда пожелаю.

Все трое озадаченно молчали.

– Послекрасное… – пробормотал Шертон. – Да разве есть такой цвет?

– Так я и думала, что не поймете, – промурлыкала Нэрренират.

– Потому что вы, боги, специально запутываете и утаиваете от людей информацию! – возмущенно сказала Роми. – Если б вас не было, мы бы знали о мире гораздо больше!

– Каждый преследует свои интересы, – невозмутимо заметила богиня.

– Ладно, не будем спорить, – вмешался Шертон. – Лучше убери отсюда эту дрянь.

Подцепив когтистой лапой голову кровососа, богиня зашвырнула ее в болото.

– Умываемся, потом собираем сушняк для костра и орехи, – распорядился Шертон, вытаскивая из мешка чайник.

– Мы будем есть орехи? – Лаймо с сомнением сморщил нос.

– Да. Наши запасы невелики, придется экономить. Зильды едят орехи – значит, для людей они тоже съедобны. Давайте, за работу! Далеко не отходите.

Примерно через час, когда Шертон воткнул в землю две рогатины, подвесил на перекладине чайник и начал разжигать костер (используя кремниевое огниво, а не амулет Лиир), подошла Роми, бросила в кучу охапку сухих веток, присела рядом и шепотом спросила:

– Господин Шертон… то есть Арс, у нас в машине есть что-нибудь тяжелое? Ну, чтобы по голове огреть?

– Кого ты хочешь огреть? Опять Лаймодия? По-моему, вчера он сполна получил.

– Нет, не его… Это животное! Она… Она циничная и бессовестная! Она ходит за мной и говорит такие вещи… – Девушка перешла на еле слышный шепот. – В общем, что бы она со мной сделала, если б могла принять человеческий облик. И утверждает, что мне бы все это понравилось! Если треснуть ее чем-нибудь тяжелым…

– Боюсь, череп у нее крепкий.

– Разве никак нельзя от нее отделаться?

– Посмотрим, Роми. Я тоже не в восторге от ее компании.

Лаймо принес матерчатый мешок с колючими бурыми орехами, сцепленными друг с дружкой в гирлянды. Потом затрещал кустарник, и появилась Нэрренират. Роми грустно вздохнула: она-то надеялась, что богиня ушла насовсем.

Орехи оказались безвкусные, с легкой горчинкой.

– На глину похожи, – уныло заметил Лаймо.

– На подметку, – возразила Роми.

Оба недовольно морщились. Шертон ел молча: он привык довольствоваться в путешествиях той пищей, какую удастся найти, лишь бы желудок мог это переварить.

– Роми, ты любишь шоколад? – вкрадчиво осведомилась богиня. – Если бы ты сразу приняла мое предложение, тебе не пришлось бы жевать пищу зильдов. Тебе подавали бы на завтрак шоколад, горячий и плитками, пирожные, апельсины лучших сортов, нежнейшие десерты из взбитых сливок…

Роми вскочила, молча забралась в машину и захлопнула дверцу.

– Зачем ты так? – подняв взгляд на Нэрренират, спросил Шертон.

– А она как со мной поступила?

Шертон взял кружку Роми с недопитым чаем и тоже залез в полутемную кабину.

– Выпей, пока не остыл. – Он занял соседнее кресло. – С сахаром. Сейчас пойдем, тебе стоит подкрепиться.

– Я только-только настроилась съесть эти противные орехи… – со слезами прошептала Роми. – И тут она про шоколад, про апельсины… Неужели она не может поставить себя на мое место?

– Эта скотина слишком эгоистична, чтобы поставить себя на чье-то место, – покосившись на плотно закрытую дверцу, шепнул Шертон. – Богиня, чего ты хочешь! Ничего, мы еще сбежим от нее.

Кивнув, девушка взяла кружку и быстрыми глотками допила чай.

Замаскировав машину, они отправились в путь. Шагая по топкой почве след в след за Шертоном, Роми окончательно успокоилась. Болото – всего лишь крохотный кусочек нового мира, в котором ей предстоит жить. Наверняка тут есть много чего еще… Главное, что за ней здесь никто не охотится, не надо больше скрываться. У нее теперь масса перспектив, пока еще неоформившихся, неясных, и на этот раз она сумеет сделать правильный выбор.

Лаймо шел за ней, глядя на ее ровно подрезанные белые волосы. На спине у девушки висел холщовый мешок – такой же, как у него, из аварийного комплекта летающей машины. У Шертона мешок был поудобней, зато побольше и потяжелее. Отсиживая долгие часы в Департаменте, Лаймо мечтал о путешествиях со всякими приключениями и экзотикой, но сейчас был растерян и разочарован. Получается, что приключение – это когда тебя молотят затылком обо что попало? А экзотика – невкусные орехи и оторванная голова мерзкого кровососа? Лаймо предпочел бы другие приключения и другую экзотику.

Кроме того, мать будет беспокоиться. Уж она его отругает, когда он вернется! Да и от начальства влетит. Вместо того чтобы отправиться в командировку в Окрапос, он исчез вместе с машиной Департамента Налогов и Сборов – за это его не похвалят… Вздохнув, он вскинул голову и начал рассматривать пятнистые желто-коричневые стволы, подпирающие своими плоскими кронами облачный свод. Вот это еще ничего, сойдет в качестве приемлемой экзотики… Оступился. Испугавшись, опять опустил глаза, уставился под ноги.

Накрытая мшистым ковром почва стала суше, но болотца все же попадались, коварные, замаскированные высокой ярко-желтой травой. Одно из них, с виду поляна как поляна, притаилось за кустарником, через который продиралась Нэрренират.

Только что хрустели ветки – и вдруг что-то чавкнуло, из-за кустов донесся протяжный яростный рев. Шертон остановился.

– Что там? – испуганно спросила Роми. Рев сменился свирепой руганью.

– Сейчас выясним.

Перед каждым шагом проверяя почву посохом, Шертон повернул в ту сторону. Да, тут можно пройти… Раздвинув ветви, он увидал среди колышущейся травы черную голову Нэрренират. Богиня изрыгала проклятья, лиловые глаза с кошачьими зрачками злобно горели.

– Топь, – пробормотал Шертон сквозь зубы.

– …………. косная материя! – прохрипела Нэрренират. – Чтоб… и этот… мир, и тех…, кто его создавал на…!

Она пыталась освободиться, однако все усилия приводили к тому, что она все глубже погружалась в трясину.

– Арс, можно что-нибудь сделать? – повернулась к Шертону Роми. – Никто не должен так умирать! Разве нельзя ее вытащить?

– У меня есть веревка с алмазной нитью. Должна выдержать ее вес. – Шертон снял и раскрыл свой мешок. – Эй, ты удержишь веревку зубами?

– Набрось петлю мне на шею, – отозвалась богиня. – У меня там крепкие мышцы, не задохнусь. Побыстрей, а то я тону!

Один конец веревки Шертон привязал к стволу дерева. На другом сделал скользящую петлю, метнул. Петля захлестнулась на шее у Нэрренират.

Алмазную нить, благодаря которой такие веревки и канаты выдерживали громадную нагрузку, обволакивала по всей длине мягкая, но при этом сверхпрочная оболочка, не позволявшая нити резать предметы. Это был бизнес великого бога Шеатавы, пожирающего быков. Нить в оболочке, созданная с помощью магии, сама по себе магическим инструментом не являлась, и потому сохранила в Облачном мире все свои свойства.

Достав из мешка топорик, Шертон, после некоторых расчетов в уме, принялся рубить другой ствол – таким образом, чтобы тот упал поперек болотца, но не на голову богине, а рядом. Роми стояла рядом и молча смотрела, как он работает. Ее колотила дрожь, на глазах выступили слезы. Лаймо, бледный до легкой прозелени, уселся на кочку и судорожно теребил стебелек травы. Смерть в болоте – страшная смерть, но если раньше они знали об этом понаслышке или из книжек, то теперь увидели воочию, как это бывает.

С оглушительным треском, подминая кустарник, гигантский желто-коричневый ствол рухнул поперек топи.

– Я сделал все, что мог, – утерев со лба пот, крикнул Шертон богине. – Нам тебя не вытащить, ты весишь не меньше тонны. Выбирайся сама, у тебя сейчас есть опора. Попробуй очень осторожно, не делая резких движений, освободить хотя бы одно щупальце и хватайся за ствол. Веревка не даст тебе погрузиться с головой.

На то, чтобы освободиться из топи, у Нэрренират ушло около четырех часов. Трясина не хотела отпускать ее. Когда она оплела ствол всеми четырьмя щупальцами и выпростала, ценой неимоверных усилий, обе передние лапы, Роми тихо спросила:

– Арс, пойдем?

– Она найдет нас, – так же тихо возразил Шертон. – Да и веревку стоит забрать, еще пригодится. Потом.

Цепляясь за ствол – тот поскрипывал под ее весом, но все-таки не сломался, – богиня вылезла на твердую почву, с помощью щупалец избавилась от петли и растянулась на мшистом ковре. Ее тело было густо облеплено тиной и грязью, а на обманной поверхности трясины остался рваный, угрожающе поблескивающий рубец. Он понемногу затягивался.

– Да, насчет интеллектуального превосходства… – сматывая веревку, обронил Шертон. – Кто же так ходит по болоту?

– В нормальном мире я бы оттуда телепортировалась. Шертон, я твоя должница. Когда выберемся из этой… задницы, обязательно тебя отблагодарю, за мной не пропадет. О, вот оно где! – протянув щупальце, Нэрренират выхватила из раскрытого мешка припрятанную флягу с неприкосновенным запасом. – А ты говорил – нету.

«Вот же скотина…» – с досадой вздохнул Шертон, наблюдая, как богиня другим щупальцем ловко отвинчивает пробку и выливает содержимое себе в глотку.

– Раз ты моя должница, могла бы немножко нам оставить, – заметил он вслух.

– Зверски хочется напиться, – объяснила Нэрренират. – Если б мои божественные способности не были заблокированы, я бы решила эту проблему, но сейчас я могу добыть спиртное одним-единственным способом – отобрать у вас.

Обогнув болотце, они рассмотрели вблизи верхушку срубленного дерева: приплюснутая крона около трех ярдов в диаметре состояла из густо переплетенных ветвей, покрытых бурой хвоей.

Вскоре болото сошло на нет, потом лес поредел и расступился, открылась холмистая даль. По холмам вилась широкая серая дорога, отгороженная с обеих сторон невысоким парапетом, что придавало ей сходство с каналом. Там, где облачный свод смыкался с землей, виднелись постройки. За опушкой леса простиралось возделанное поле. Какие-то люди в рабочей одежде, побросав мотыги и тяпки, сломя голову убегали.

– Чего это они? – с любопытством спросила Нэрренират.

– Тебя увидели, – буркнул Шертон.

Глава 5

В горнице было жарко. В зеве большой печи, сложенной из кирпича и обмазанной темно-красной глиной, потрескивали дрова, гудело пламя. Титус и господин Малевот, министр благоуправления Халгатийского королевства, ели ореховую похлебку. Эгвур, молодой секретарь министра, отправился по дворам, дабы найти гувлов получше для дальнейшего путешествия.

– Ежели положиться на крестьянскую совесть, нам подсунут одров, – объяснил афарию Малевот. – У них нет совести. Есть только суеверия и пресловутая народная смекалка, направленная на обман законных властей. Нищие мошенники…

Рука Титуса, сжимавшая деревянную ложку, дрогнула, однако он промолчал. Он-то знал, что нищие не мошенники. Его нищий дед был добрым человеком. В детстве, когда Титус болел, дед подолгу сидел возле постели, жалел его… Нищие – значит хорошие. Но, будучи афарием, Титус контролировал свои эмоции в достаточной степени, чтобы не затеять спор в неподходящий момент. Он проглотил свое несогласие вместе с очередной ложкой жирной горячей похлебки.

Из-за занавески, которая отделяла горницу от смежной комнаты, нет-нет да и выглядывал кто-нибудь из домочадцев деревенского старосты. Внешность Титуса произвела на крестьян неизгладимое впечатление. Во-первых, изуродованная щека. Во-вторых, странная иноземная одежда. Но такое и в Халгате можно увидеть, пускай и нечасто. Более всего здешних жителей изумляла загорелая кожа Титуса. Малевот уже поинтересовался, не болен ли смиренный брат какой-нибудь редкой заразной болезнью? А если нет, каким образом его кожа приобрела столь необычайный цвет?

Этот мир не знал, что такое солнце. Небосвод постоянно скрывали облака, и люди были сплошь бледнокожие. О том, что существуют параллельные пространства и междумирье, здесь также не ведали. Нечисть тут водилась, особенно в заболоченной местности. Были как будто и свои боги, однако их никто никогда не видел. Титуса изрядно удивило то, что имена великих богов Панадара здешним жителям неизвестны.

Ныне Халгатийское королевство переживало трудные времена. Три года тому назад (счет времени в Облачном мире велся в соответствии с чередованием сельскохозяйственных циклов) умер прежний король, не оставивший сыновей. Тогда овдовевшая королева поскорей выдала замуж последнюю непристроенную из четырех принцесс – за удельного герцога Актарея, который и был коронован: по законам Халгаты, женщина не может унаследовать престол. Актарей отличался безволием и нерешительностью. Фактически страной правила все та же вдовая королева Лусилла.

Летом (сейчас в Халгате зима) наняла она мага для постройки нового дворца, но вскоре с сим магом поссорилась, ибо, когда выполнял он ее указания, королева тотчас требовала переделок, утверждая, что имела в виду не это, а нечто совсем другое. Доведенный до белого каления маг в конце концов обозвал венценосную особу дурой и отказался от дальнейшего сотрудничества, настаивая, однако, на том, чтобы с ним расплатились за проделанную работу. Лусилла же платить отказалась. Злокозненный маг отомстил с размахом: навел порчу на королевскую армию, и множество солдат и офицеров в течение сорокадневья перемерло от неведомой хвори. Навредив, он сбежал за границу, а Халгата теперь беззащитна перед агрессивными соседями.

– И разбойники обнаглели, – добавил Малевот. – Чтоб на меня напали – еще полгода назад такое было немыслимо! Конечно, можно бы набрать по деревням рекрутов, да обучать их некому.

Разомлевший в тепле, досыта наевшийся Титус встрепенулся, когда хлопнула дверь. Это вернулся Эгвур.

– Нашел пару приличных гувлов, – сообщил он с кислым вздохом. На его бледном, осунувшемся лице мелькнула усмешка. – Мужичье дурит. Лучше бы нам отправляться не откладывая, господин Малевот, а то в деревне паника.

– Разбойники? – напрягся раненый министр, стукнув ложкой о край глиняной миски.

– Да нет. – На сей раз кислая усмешка дольше задержалась на лице секретаря. – Я же говорю, мужичье дурит! Якобы крестьяне, работавшие на картофельном поле возле Дрянного болота, увидели, как из леса вышел адский черный зверь.

– Слыхали, смиренный брат? – Малевот повернулся к Титусу. – Народ у нас необразованный, суеверный и знать ничего не хочет. Адский черный зверь – это сказочный персонаж, фольклор, а они его видели! Надо, однако, ехать… Ежели начнется паника, им уже ничего не втемяшишь. Эгвур, вели запрягать!

По оценке Титуса, настоящей паники в деревне не было. Крестьяне, высыпавшие из бревенчатых домов с крутыми двускатными крышами на единственную улицу, возбужденно переговаривались, размахивали руками, молились, выясняли промеж себя, кто, согрешив, накликал напасть – этим дело и ограничивалось. Титус смог бы, останься он тут, взять обстановку под контроль и успокоить людей, но ему хотелось поскорее попасть в столицу.

– Заночуем в следующей деревне, успеем до темноты, – сказал Эгвур, когда телега покатила по ровной каменной дороге, отделенной парапетом от лесов и полей. – А завтра к вечеру будем в Суаме.

Сердце Титуса нетерпеливо екнуло. В Суаме… Он чувствовал, что суждено ему совершить в этом мире нечто небывалое. В Панадаре у него не было таких возможностей, а здесь они есть. Здесь он, ради всеобщего блага, претворит в жизнь свою давнюю сокровенную мечту… Ситуация подходящая.

Эту ночь они провели в сторожке на краю поля. Сторож, увидав их компанию с вышки, кубарем скатился по лестнице, быстренько оседлал верховое животное, похожее на лошадь, но поприземистей и без гривы, и умчался к темнеющему облачному горизонту, оставив незваным гостям жбан жидкого пива и три пирога с начинкой из лука и подсоленной ореховой кашицы.

Выложив на стол несколько барклей (пусть деньги панадарские, серебро – везде серебро), Шертон разрезал каждый пирог на четыре равные части. Нэрренират в дверь не пролезла, ей передали ее долю через окно.

– Нам стоит разделиться, – заговорил Шертон, после того как все поели. – Мы пойдем туда, где живут люди, а тебе, великая, с нами лучше не ходить.

– Это почему? – просунув морду в окно, осведомилась богиня.

– Твой звериный облик действует людям на нервы.

– Их проблема. Или я пойду с вами, или Роми останется со мной. Ее должны были принести мне в жертву в качестве ежегодной платы за пользование эскалаторами. Вполне законная сделка. То, что по праву принадлежит мне, я никому не уступлю. Выбирайте.

– Арс… – Девушка жалобно смотрела на Шертона.

– Хорошо, ты пойдешь с нами, – бросил он, полуобернувшись к окну, а про себя добавил: «Но я еще найду способ от тебя отвязаться».

– Вот и чудесно, – промурлыкала Нэрренират. – Путешествуем вместе! Ну и дрянь же это низкосортное пиво…

Позже, свернувшись на лежанке, застланной рваными одеялами, Роми слушала, как гудит огонь в очаге, и пыталась уснуть, но сон не шел. Это теперь ее мир. Ей будет не хватать теплого зеленого моря с разноцветными куполами медуз, которые мягко покачиваются в толще воды, источенных ветром светлых скал Идонийского архипелага, цветущих магнолий и роз, людей, которых она знала с детства… Да, но зато здесь ее не убьют. И наверняка здесь тоже найдется что-нибудь хорошее.

Снаружи доносились тяжелые шаги, невнятные хриплые завывания – это Нэрренират слонялась вокруг сторожки. Раскритиковав пиво, богиня тем не менее вылакала из жбана все до последней капли и теперь, находясь в приподнятом настроении, напевала священный гимн, ее же и славящий (обычно его исполнял жреческий хор на храмовых праздниках культа Нэрренират в Панадаре).

«Проклятое животное…» – подумала Роми, переворачиваясь на другой бок. И все-таки она была рада, что богиня не утонула в трясине. Это слишком страшно. Кроме того, несмотря на свой невыносимый характер, Нэрренират не издевалась над ней, как Клазиний с Фоймусом, поэтому Роми не желала ее смерти.

Шертон устроился, завернувшись в плащ, на грязном дощатом полу возле лежанки. Он спал чутко и среагировал бы на любой подозрительный звук.

Лаймо беспокойно ворочался на лавке у противоположной стены. Его мучила назойливая мысль: он не сделал того, что должен был сделать. Нужно расшибиться и арестовать Роми, хоть это и ерунда. Конечно, Шертон прав, она убила в порядке вынужденной самообороны… Вот Лаймо на ее месте не убил бы – он бы сбежал, или сошел с ума, или сломался, или покончил с собой… Однако арестовать ее – долг каждого гражданина.

Утром Лаймо рискнул обсудить этот вопрос с Шертоном.

– Я согласен, это ерунда, но Роману До-Энселе все-таки надо арестовать, – начал он, преодолевая неловкость, когда оба вышли из сторожки облегчиться. – Ордер лежит у меня в кармане. А то получится, что мы совсем мышей не ловим…

Почувствовав, что несет околесицу, он стушевался, замолчал и поплелся к приоткрытой двери.

– Шертон, да ведь он под заклятьем, – заметила Нэрренират, чья большая черная голова бесшумно вынырнула из густого, как кисель, утреннего тумана. – Неужели сам не видишь?

– С чего ты взяла?

– Все признаки налицо.

– Ты могла бы снять с него заклятье?

– В два счета, если бы мы не торчали в этом… мире.

Лаймо сильно удивился, когда у него спросили насчет заклятья. Нет, ничего подобного не было. Перед тем как отправиться в командировку, он ни с кем из магов не общался. Разве только с целительницей Статистического подразделения, которая привела в порядок его руку, раздробленную челюстями Драгохранителя, но ведь целители не специализируются на заклятьях, да и зачем бы она стала что-то такое с ним делать? Никакого заклятья не было. Он хочет арестовать Роми из чувства долга, все логично.

– В твоих рассуждениях нет ни крупицы логики, – буркнул Шертон, но тут его перебила Нэрренират:

– Лаймодий, зачем ее надо арестовать?

– Зачем?.. – Молодого чиновника вопрос привел в замешательство.

– Чтобы отдать мне, – после паузы ответила богиня. – Я здесь, так что выкинь из головы всю эту херню.

Подумав, Лаймо решил, что это резонно. Значит, можно Роми не арестовывать!

После завтрака отправились в путь. Не по дороге, а лесом, вдоль опушки, скрываясь за деревьями. Если твой спутник – здоровенный чешуйчатый монстр с зубастой пастью, странники и местные жители могут среагировать на ваше появление неадекватно. Шертон решил пощадить их нервы.

Он первый отметил, что дорога, параллельно которой они двигались, слегка приподнята над местностью: основанием служила пологая насыпь высотой около ярда, укрепленная тесно посаженным кустарником. Через каждые десять-пятнадцать ярдов в каменном парапете пробиты отверстия для стока воды. Обитатели Облачного мира неспроста затратили столько усилий: наверно, здесь нередки сильные дожди и наводнения.

Эта догадка подтвердилась, когда он расспросил крестьян в деревне, где покупал хлеб и сыр. Панадарские деньги крестьяне после опасливых колебаний взяли, однако на Шертона глазели, как на выходца с того света. Он не мог понять, в чем дело, пока одна женщина не спросила, что случилось с его кожей. Загар. Здесь не было загорелых людей – и быть не могло, ибо солнечные лучи никогда не пробивались сквозь толстую облачную крышу.

С едой и информацией Шертон вернулся к своей компании, которая дожидалась его в лесу. Нэрренират лежала, растянувшись на траве, Роми и Лаймо сидели около нее. Беседа протекала мирно, без взаимных наездов.

– Это не похмелье, – услыхал Шертон хриплый голос богини. – У меня никогда не бывает похмелья. Просто слабость, кружится голова. Странные ощущения… как у человека.

– Вы могли подхватить какую-нибудь заразу в том болоте, – высказал предположение Лаймодий.

– Исключено, у моего тела абсолютный иммунитет. Я специально об этом позаботилась. Ничего не понимаю…

– Арс, она заболела, – повернулась к Шертону Роми. – Нужно дать ей побольше хлеба!

Съев четыре круглые румяные булки и головку сыра, Нэрренират не почувствовала себя лучше. Она больше не носилась по лесу, топча кустарник, а плелась позади, все чаще останавливаясь для передышки. Шертон обратил внимание на заторможенность ее движений. Вот теперь бы в самый раз от нее отделаться, но Роми заявила, что бросать ее жалко, а Лаймо добавил, что это будет кощунством – богиня все-таки! Крепко же ему засадили в голову преклонение перед богами, подумал Шертон.

– Да неважно, богиня или нет, – возразила Роми, склонная к свободомыслию в гораздо большей степени, чем налоговый чиновник. – Она может умереть, и мы поступим плохо, если оставим ее совсем одну.

После обеда наткнулись на другую дорогу, грунтовую. Там, где она пересекалась с каменной, в парапете были устроены воротца с деревянными створками, запертыми на засовы.

– Свернем? – предложил Лаймо.

– Не стоит, – отозвался Шертон. – Каменный тракт ведет в Суаму, здешнюю столицу. Туда и пойдем.

В новую деревню за едой они отправились втроем, пообещав Нэрренират, что обязательно вернутся.

– Арс, что с ней? – спросила Роми, шагая рядом с Шертоном по блеклой траве.

– Не знаю. В болезнях богов я не разбираюсь.

– Мы ее плохо кормим, – вмешался Лаймодий. – Она ведь громадная, ей нужно много еды.

– Тогда давайте купим ей побольше вкусного, – предложила Роми. – Может, тогда поправится… О, смотрите, здесь строят дома из цельных бревен!

– Потому что бревна для них – самый дешевый строительный материал, – наставительным тоном сказал Лаймо.

Ему хотелось показать свое превосходство над этой девчонкой. Она совершила преступление, она пыталась разбить ему голову, из-за нее все они угодили в Облачный мир – и, несмотря на это, Шертон, секретный императорский агент, обращается с ней мягче и заботливей, нежели с законопослушным гражданином Лаймодием Гортониусом, сотрудником Департамента Налогов и Сборов. Несправедливо. Роми ему не нравилась. Дерзкая, самонадеянная, непочтительно отзывается о великих богах – если Лаймо позволял себе что-нибудь в этом роде, мать тут же давала ему увесистый подзатыльник, а она ведет себя так, словно ей все можно!

В деревне их появление вызвало переполох. Крестьяне с настороженным удивлением разглядывали загорелых Шертона и Лаймо, а на Роми таращились, разинув рты. Пока Шертон покупал в крайнем домике продукты, поглазеть на пришельцев сбежалось полдеревни. Люди охали, перешептывались, хихикали, потом из толпы вышел староста с окладистой бородой и объяснил, неодобрительно покачивая головой, что девка в мужской одежде – это грешно и богопротивно. Ее надобно переодеть по-людски, а не то высшие силы прогневаются.

– Значит, здешние боги еще вреднее наших, – заметила Роми. – По крайней мере, наши не интересуются, как мы одеты.

На беду, сказала она это достаточно громко. Староста услыхал. Деревню они покинули, провожаемые проклятьями, улюлюканьем и похабной руганью. Если б Роми и Лаймо были вдвоем, вдогонку полетели бы комья грязи и камни, но крутой вид Шертона отбил у деревенских охоту доводить дело до физического контакта.

– Когда путешествуешь, приходится считаться с местными обычаями и предрассудками, – оглянувшись на оставшиеся позади бурые домики, сказал Шертон. – При случае купим тебе дамскую одежду, а пока возьмешь мою шляпу. Надвинешь на лоб, спрячешь волосы – и вполне сойдешь за мальчишку.

По обе стороны от каменной дороги тянулись грядки, разделенные хлипкими изгородями на прямоугольники неравной величины. Дальше поднимались к небесам желто-коричневые древесные гиганты – они слегка покачивались, и казалось, будто они задевают своими плоскими колючими верхушками облачный небосвод. Между стволами зеленел низкорослый подлесок. Небо стало темнее, а даль туманней: приближались сумерки.

– Идемте скорее, – предложила Роми. – Вдруг она почувствует себя хуже?

– Знаешь, почему ты о ней заботишься? – Лаймо не терпелось выплеснуть накопившееся раздражение, и смолчать он не смог.

– Почему? – прищурилась Роми.

– Я не хочу бросать ее, потому что она великая богиня. Каковы бы ни были боги Панадара, мы должны почитать их. – Он повторял слова, которые бессчетное число раз слыхал от матери. – Низшие должны чтить высших, это наша доля. А ты не чтишь никого! У тебя на руке Знак Нэрренират, ты ей нравишься, и на самом деле тебе это приятно, как бы ты ни притворялась. Это льстит твоему непомерному самолюбию!

– Что?!

Роми остановилась и повернулась к нему, охваченная бешенством. Ее выдержки хватило ровно на две секунды, а потом она треснула Лаймо кулаком по носу. Тот попытался ударить ее в подбородок, но не успел – Шертон схватил его за шиворот, а девушку за локоть и растащил в стороны.

– Вы бы хоть драться сначала научились… – процедил Шертон сквозь зубы.

Он без усилий удерживал обоих, не давая им сцепиться. Правда, Роми он старался держать поделикатней.

– Лаймодий, ссору затеял ты, – заговорил он после паузы. – Если это еще раз повторится, будешь драться со мной, а не с ней.

Лаймо сник, но виноватым себя не почувствовал. Он сообщает о своих выводах, а его за это бьют – что ж, это в порядке вещей. К такой последовательности событий он с детства привык.

– Пошли, – отпустив их, приказал Шертон.

Заметив ориентир – крытую соломой сторожку с облупившимся крашеным крылечком посреди огорода, – они свернули с дороги (Шертон перемахнул через парапет, Роми и Лаймо перелезли) и по тропинке меж двух изгородей направились к лесу. Роми сердито молчала. Она всегда старалась быть честной, и перед другими, и перед собой, и сейчас хотела разобраться, прав насчет нее этот вредный Лаймодий или нет. Лаймо, в свою очередь, пытался предугадать, чью сторону возьмет Шертон, если зачинщицей следующей ссоры будет Роми.

Оба упустили тот момент, когда ветви кустарника на опушке закачались и из зарослей появилось пятеро вооруженных мужчин. Одеты они были получше, чем крестьяне в деревне, но чересчур пестро. Золотые серьги в ушах, засаленные шейные платки из тончайших кружев, браслеты на волосатых ручищах. В Нижнем Городе так одеваются воры или наемные головорезы, сорвавшие крупный куш. В животе у Лаймо заворочался холодный комок.

– Далеко ль идете, путники? – спросил рослый чернобородый детина.

– Далеко, – спокойным голосом отозвался Шертон.

Лаймо хотел предупредить его, что это, скорее всего, разбойники, но не мог издать ни звука. Слова замерли в горле.

– А вы не торопитесь, путники. Посидим, поговорим…

Двое других двинулись к Шертону, обходя его с боков. Один даже успел до половины вытянуть меч из ножен. А вот то, что произошло дальше, произошло слишком быстро, чтобы Лаймо или Роми успели уловить детали. Только что громилы нарочито небрежной походкой приближались к Шертону – и вдруг стремительно метнулись навстречу друг другу, сшиблись лбами так, что послышался хруст, и отлетели в стороны, сбив с ног еще двух своих сообщников. Шагнув к чернобородому вожаку, Шертон отвел его руку с блеснувшим мечом, и вожак беззвучно осел на траву. Замершая на месте Роми смотрела, широко раскрыв глаза, но так и не поняла, что Шертон с ним сделал. Вдруг ее грубо рванули назад, к шее прикоснулось зазубренное лезвие.

– Эй, ты! – заорал тот, кто держал ее. – Твою девку зарежу! Стой и не…

Над макушкой у Роми что-то свистнуло, хватка ослабла, нож упал к ее ногам. Потеряв равновесие, девушка тоже упала. Схвативший ее разбойник лежал на траве, из переносицы у него торчали лучи стальной звездочки, по лицу расползались темные струйки.

Трещал кустарник.

– Ты ранена? – встревоженно спросил Шертон, склонившись над Роми.

– Нет. – Она испуганно помотала головой.

Из ранки на шее сочилась кровь, но порез был неглубокий, просто кожа разорвана.

Шертон рывком вытащил звездочку, вытер о куртку разбойника и оглядел поле боя: один убит, трое без сознания, самый умный сбежал.

– Идем!

Ему хотелось поскорее увести отсюда ребят. Для него такие стычки давно уже стали неизбежной составляющей его жизни, но они-то, цивилизованные горожане, к насилию не привыкли. Лишь бы не начали от него шарахаться, вот это будет досадно… Время от времени он бросал на них испытующие взгляды. Лаймо брел, беспокойно озираясь, вздрагивая при каждом шорохе. Роми прижимала к шее чистый платок, то и дело косилась на Шертона – боязливо, нерешительно, порой с отчаянием. Казалось, она переживает нешуточную внутреннюю борьбу. «Проклятье, – подумал Шертон, – теперь я буду для девчонки пугалом!» Он угрюмо отвернулся, впитывая лесные звуки и сверхчувственные впечатления: за ними не следят, все спокойно.

– Арс… – измученным голосом начала девушка. – Я понимаю, что у вас свои дела… очень важные…

– Что, Роми?

– Наверно, вы не согласитесь, и я понимаю, что не имею права настаивать… Вы не могли бы научить меня так же? Хоть немножко?

– Чему научить?

– Приемам. Самообороне… – Она опустила взгляд, ожидая отказа. Из-под испачканного платка скользнула за ворот алая капля.

Так вот в чем дело… Значит, он не оттолкнул ее?

– Роми, я готов научить тебя всему, чему ты захочешь и сможешь научиться. Только учти, будет трудно.

– Ничего. Спасибо, Арс!

Если она пойдет к нему в ученицы, расстанутся они не скоро. Эта мысль заставила Шертона улыбнуться. И Роми повеселела. Теперь она шагала по лесу, гордо подняв голову.

Зато Лаймо, и без того напуганный стычкой с разбойниками, еще больше занервничал. Роми – опасная преступница. Если Шертон обучит ее хотя бы сотой доле своего смертоносного искусства, песенка Лаймо будет спета. Она побьет его! Наверняка побьет… Поразмыслив над тем, как бы предотвратить столь печальный финал, Лаймо пришел к хитроумному решению.

– Арс, извините, – заговорил он, осторожно кашлянув. – А вы не могли бы и меня тоже взять в ученики? Тогда я смогу быть полезным, если опять с кем-нибудь столкнемся…

– Хорошо, возьму, – хмыкнув, согласился Шертон.

Итак, у него есть двое учеников! Вот уж не ожидал он такого поворота.

А Лаймо испустил вздох облегчения: теперь Роми не сможет, научившись у Шертона приемам, отлупить его – он сумеет за себя постоять.

Нэрренират ждала там, где ее оставили. Роми скормила ей дюжину пирогов с грибами, сладким творогом и вареными яйцами, уверяя, что наутро после такого сытного ужина она обязательно почувствует себя лучше. Когда стемнело, Шертон разжег костер, и люди устроились на мшистой земле, завернувшись в плащи, а богиня подобралась поближе к огню и свернулась полукольцом. На блестящей антрацитово-черной чешуе плясали блики пламени.

После ночевки в деревне Титус и королевский министр с секретарем вновь отправились в путь. Деревня произвела на Титуса грустное впечатление. Крестьян, которым и без того приходилось туго из-за неблагоприятного для земледелия климата, притесняли разбойники, расплодившиеся с тех пор, как Халгата осталась без армии, и в особенности же шайка некоего Рагеля Чернобородого. Душегубы забирали провизию и фураж, не платя ни гроша, бесчестили женщин, отнимали верховых гувлов.

– Будь у нас хоть несколько сотен солдат, мы бы выбили их отсюда и наконец-то собрали налоги, – ностальгически вздохнул Малевот. – Без вооруженных сил ничего не соберешь. Казна скоро опустеет.

– Ваш народ совсем обнищал, что с них можно собрать? – не сдержался Титус. – Люди перемрут от голода!

– Налоги все равно нужно платить, это их обязанность, – непререкаемым тоном возразил министр.

Афарий промолчал. По его оценке, Малевот был эгоистичным, до мозга костей коррумпированным проходимцем себе на уме. Таких и в Панадаре немало, но в Панадаре у Титуса не было даже мизерных шансов что-либо изменить. Он мог сколь угодно мечтать, вслед за дедом, о строго соблюдаемом всеобщем равенстве, о Высшей Палате Нищих, о прочих тому подобных вещах, но претворить все это в жизнь – безумная идея. Ибо в Панадаре есть хорошо обученная армия, подчиненная Высшей Торговой Палате.

А в Халгатийском королевстве армии нет.

Глава 6

Несмотря на вчерашние пироги, богине лучше не стало. Она по-прежнему ощущала упадок сил, страдала от приступов головокружения.

Поближе к полуднюместность изменилась. Лес отодвинулся дальше от дороги, вместо полей и огородов раскинулись травяные луга. На них паслись гувлы – здешние безгривые лошади. Попадались руины башнеподобных каменных построек неровной кладки, облепленные мхом, плесенью и космами травы.

Около одной из таких развалин на опушке леса Шертон оставил Нэрренират, чтобы сходить в деревню за продуктами. Деревня виднелась вдали: два десятка темных домиков, над крышами вьются дымки. Роми пошла с ним – стоило выяснить, примут ли ее местные жители за мальчишку.

Лаймо остался с богиней. Он с утра находился в подавленном настроении: враждебность крестьян, столкновение с разбойниками да еще назойливые мысли о том, какой прием ему устроит мать и начальство, когда он вернется в Панадар, – причин для того, чтобы скиснуть, было предостаточно.

Он сидел на земле и разглядывал архаичное каменное сооружение, покусывая сладковатую травинку. Два с половиной этажа, округлый проем входа; внутри, за окнами, замшелые поперечные балки, сегменты винтовой лестницы… Вздохнув, перевел взгляд на дорогу. Шертона и Роми уже не видно, скрылись за холмом. Лаймо начал привыкать к этому сырому туманному миру с блеклыми красками и смазанным горизонтом, но упрямо не хотел верить, что останется тут надолго.

– Великая, – повернулся он к дремлющей на траве богине, – отсюда действительно можно выбраться?

– Действительно. Надо только отыскать выход. – Нэрренират вяло выругалась, заставив Лаймо смутиться: с одной стороны, мать учила его, что говорить такие слова нехорошо, а с другой – богам можно все, даже то, чего никому нельзя.

– Если я буду слишком долго отсутствовать, у меня будут неприятности, – сообщил он робко.

– А у меня в Панадаре бизнес остался… Ладно, мои жрецы и управляющие присмотрят, идиотов я в штате не держу.

Лаймо тихонько вздохнул: он всегда завидовал тем, кто сумел получить работу в транспортной монополии Нэрренират. Платят там хорошо, плюс первоклассная магическая защита, плюс бесплатный проезд по рельсовым дорогам… Но кого попало туда не берут. По слухам, почти все служители Нэрренират – это бестелесные существа, которые пользуются особым расположением богини и работают у нее на протяжении многих жизней, хотя сами, понятно, об этом не помнят.

– До чего мне надоело… тело! – Нэрренират раздраженно шевельнула хвостом. – Столько времени торчать безвылазно в одном и том же теле – от этого можно свихнуться на…, а теперь оно еще и сдохнуть норовит! Чего же я не предусмотрела, когда создавала его? Никак не пойму… В междумирье оно отлично функционировало.

– А если тело умрет, вы сможете отсюда выбраться?

– Вряд ли. Это-то и плохо… Буду болтаться здесь, как… человеческое бестелесное существо. Покинуть мир-ловушку можно только в физическом воплощении.

– Наверно, вы мало кушаете, великая. Ешьте побольше.

– Да мне вся эта жратва впрок не идет. Хоть два пирога, хоть два десятка – никакой разницы… Все равно я чувствую голод и слабость, разве что желудок наполнен.

Лаймо смотрел на нее, задумчиво теребя травинку, и вдруг его осенило:

– Великая, я понял! Понял, что с вами происходит! Вы голодаете!

– Это я и без тебя знаю, – фыркнула богиня.

– Да нет, я о другом. Вам надо срочно сменить диету! Все эти пироги для вас не еда, ваш организм их попросту не усваивает.

– Хм… Вот о диете я не задумывалась. Иногда я люблю вкусно поесть для удовольствия, но не нуждаюсь в пище так, как вы. Я просто делаю свое тело сытым.

Лаймо сиял от гордости: он первый разобрался, в чем дело! Как всегда, ему не терпелось выложить свои выводы.

– Поскольку в этом мире вы такая же, как мы, правильная диета имеет для вас теперь решающее значение. В пирогах нет тех питательных веществ, которые вам необходимы. У вас тело хищного зверя! Все эти зубы, мускулы… Вам надо есть сырое мясо, и побольше, тогда вы будете хорошо себя чувствовать.

– Мясо, говоришь? А похоже, ты прав…

– Вам надо немедленно покушать свежего мяса, и силы к вам вернутся. Это для вас наилучшее лекарство!

– Где же я возьму сырое мясо? – протянула Нэрренират, оглядываясь.

Как назло, поблизости не было ни зильдов, ни отбившихся от стада крестьянских коров, ни иных животных, которых можно поймать и съесть. Задумчивый взгляд ее лиловых глаз с вертикальными зрачками остановился на Лаймо.

– Пожалуй, ты подойдешь…

– Для чего я подойду?

Лаймодий начал смутно ощущать, что ситуация приобретает какой-то нехороший оборот. Непредвиденный.

– У меня нет выбора. Придется съесть твое тело. Не бойся, ты сам, как бестелесное существо, при этом не пострадаешь.

– Почему меня?.. – пролепетал он, пятясь от богини.

– Больше некого. Насчет Роми у меня другие планы, а Шертону я кое-чем обязана. Не буду их есть. Остаешься ты.

Запнувшись о ступеньку, он с размаху уселся на камень, и тут сковавшее его оцепенение исчезло. Издав полустон-полувсхлип, Лаймо нырнул в башню и на четвереньках, очень проворно, полез наверх по сильно разрушенной винтовой лестнице. Здесь недолго сорваться и упасть, но об этом он не думал. Входной проем заслонило черное тело, Нэрренират до половины протиснулась внутрь.

– Спускайся! – потребовала она.

Все, дальше карабкаться некуда, целый пролет отсутствует. А высота недостаточная, чтобы спастись… Богиня сможет дотянуться до него, если встанет на задние лапы или воспользуется щупальцами.

– Мне вы тоже кое-чем обязаны! – крикнул Лаймо, готовый заплакать от обиды и отчаяния.

– Безусловно. Спасибо, что поделился со мной своими соображениями, но я сейчас просто не в состоянии искать другую еду. У меня почти не осталось сил. Ты прав, мне надо немедленно поесть.

– Это нечестно! Я же всегда почитал богов…

– Я не причиню тебе боли, – заверила Нэрренират. – Нажму щупальцем на сонную артерию, и ты потеряешь сознание, после этого я мгновенно убью тебя и съем. Ты ничего не почувствуешь. Сожалею, Лаймо, но я не могу допустить, чтобы мое тело умерло. В этом мире я не смогу создать взамен новое, а если рискну захватить одно из здешних тел, мне грозит амнезия. Знаю я кое-что о мирах-ловушках… Я утрачу память о том, кто я такая и кем была раньше, и стану человеком.

– А я?! – жалобно спросил Лаймо.

– Ты и так человек. В прошлый раз родился в Панадаре, теперь родишься здесь. Тебе терять нечего.

Лаймо так не считал. Мертвой хваткой вцепившись в неровную замшелую поперечную балку, неудобно толстую, он приготовился бороться за свою жизнь. Затуманенный слезами взгляд метнулся к окну, и он увидел группу всадников, приближающихся к башне лугом, со стороны дороги. Их было семь или восемь, впереди ехал чернобородый мужчина, одетый ярко и пижонисто. Вчерашний головорез, которого Шертон так ловко вырубил. Если он узнает Лаймо… Мало того, что великая богиня хочет его съесть, так еще и разбойники объявились!

Гибкое черное щупальце обвилось вокруг талии и потянуло его вниз.

– Нет! – взвизгнул он, скользя ногтями по балке. – Не надо! Посмотрите в окно, вон они! Пища! Их больше, чем меня!

Поглядев в окно, богиня хмыкнула. Щупальце выпустило добычу. Зашуршали камни: Нэрренират выбиралась из башни. Потом послышались истошные крики людей, ржание гувлов. Лаймо не видел, что там творится. Близкий к обмороку, он обеими руками судорожно обнимал балку, у него не было сил повернуться к окну.

Шертон и Роми возвращались из деревни. В заплечных мешках у обоих лежали пироги, сыр, картофельные лепешки с луком. Эксперимент прошел успешно: в низко надвинутой кожаной шляпе Роми принимали за мальчика-подростка.

Пустынная каменная дорога протянулась от поворота до поворота, подобно пересохшему каналу. Когда Шертон и Роми вышли за околицу, по ней вихрем промчался одинокий всадник, нахлестывая взмыленного гувла, и исчез за холмом. Дробный стук копыт постепенно замирал вдали.

– Интересно, почему он так торопится?

– Возможно, гонец, – отозвался Шертон. – Нам надо побольше узнать об этом мире. В Суаме узнаем.

Он шагал быстро, девушка старалась выдерживать темп и не отставать. Мешок был довольно-таки тяжелый, зато с удобными широкими лямками. После того как Роми стала ученицей Шертона, время поблажек закончилось, но она не жаловалась и идти на попятную не собиралась. Еще несколько дней назад ей казалось, что жизнь проиграна, выхода нет, надеяться не на что – а Шертон словно распахнул перед ней дверь на простор, подарил ей будущее. Обогнув холм, они замедлили шаги. По лугу бродили оседланные гувлы без седоков. Хозяев не видно. И Нэрренират с Лаймодием не видно. Должно быть, они за башней, которая торчит на лесной опушке, словно огрызок серого карандаша. Скрипнули ножны, меч оказался у Шертона в руке – самого движения Роми, как и в прошлый раз, не отследила.

– Держись возле меня, – велел Шертон. – Если полетит стрела, отобью.

Они двинулись к башне. Впереди, в траве, что-то лежало. Разорванная окровавленная одежда, ремень с золоченой пряжкой, богато украшенные ножны, отдельно – меч.

– Кровь свежая, видишь? – вполголоса заметил Шертон. – Еще не засохла.

– Кого-то ранили и раздели, а он потом убежал… – предположила побледневшая Роми. Ее охватила противная дрожь.

– Ты теперь ученица воина. Не позволяй страху управлять тобой.

Он с прищуром оглядывался, однако не улавливал ничего подозрительного. То, что здесь было, – и было совсем недавно! – уже отодвинулось в прошлое.

– Можно, я возьму меч? – охрипшим голосом спросила Роми.

– Возьми.

Меч оказался для нее тяжеловат, но, сжав рукоятку, она почувствовала себя чуточку уверенней.

Приближаясь к каменному огрызку, они обнаружили еще три кучки окровавленных лохмотьев, возле которых валялось оружие. И кишки в траве.

Из башни доносились звуки, как будто кто-то плакал навзрыд.

– Эй, кто там? – остановившись около входа, позвал Шертон.

– Я здесь, я! – На пороге появился Лаймодий. Лицо распухшее, мокрое, глаза покраснели. – Больше я с ней один не останусь…

– Где богиня?

– Где-то бегает. – Он совсем по-детски всхлипнул. – Она меня съесть хотела!

– Как это – съесть?! – ахнула Роми. Лаймо уселся на каменную ступеньку.

– Как едят… – пробормотал он, глядя на них снизу вверх с несчастным видом. – Я объяснил ей, почему она заболела. От голода. Сказал, что ей надо есть сырое мясо, а она тогда меня же… Это ведь нечестно, а она все равно! Вдруг разбойники появились, те самые, вчерашние. Она тогда перестала меня сверху тащить и набросилась на них.

– Раньше Нэрренират никогда не ела людей, – испуганно прошептала Роми. – В книгах по теологии про нее ничего такого не написано.

– Раньше она не нуждалась в мясе, а теперь нуждается, – опять всхлипнул Лаймо. – У нее сейчас тело хищника, оно так устроено!

– Ты ей прямо вот так, без обиняков, и ляпнул про мясо? – вздохнул Шертон.

– Ну да, я хотел как лучше…

– Сказал бы мне потихоньку, я бы свинью в деревне купил. Хватит реветь! Вы умеете ездить верхом?

Роми умела, но плохо: иногда ей разрешал кататься на своей лошади один из родственников на Эзоаме. Лаймодий ни разу в жизни не сидел в седле.

– Значит, научитесь, – подытожил Шертон. – Пошли, гувлов поймаем.

Низкорослые гувлы темной неброской масти настороженно прядали ушами, но позволили поймать себя и привязать к кустам возле башни. Они были помельче лошади, покрупнее осла и скорость могли развивать порядочную. Потом Шертон собрал кошельки и оружие погибших разбойников. Судя по количеству трофеев, тех было шестеро и еще один, возможно, спасся.

– Она возвращается! – втянув голову в плечи, предупредил Лаймо.

Нэрренират мчалась широкими скачками вдоль кромки леса. Шертон вынул меч, Роми тоже схватила меч и встала рядом с ним (сражаться она не умела, но ей показалось, что это будет правильно). Лаймо юркнул в башню.

– Привет! – остановившись, окликнула их богиня. – Я великолепно себя чувствую. Если это тело хорошо кормить, оно замечательно функционирует. Вот как оно может!

Оттолкнувшись от земли, она сделала обратное сальто и мягко приземлилась на четыре лапы. Роми от изумления приоткрыла рот: чтобы такая громадина проделывала сложные акробатические трюки – воистину невероятное зрелище! Впрочем, девушка тут же вспомнила, что натворила Нэрренират, и на ее лицо вернулось хмурое выражение.

– У вас какие-то проблемы? – осведомилась богиня, заметив, что люди не спешат разделить ее ликование.

– И ты еще спрашиваешь? – опередив Шертона, крикнула Роми, гневно прищурив глаза. – Тебе не стыдно?

– Стыд – это ваше, чисто человеческое чувство. Весьма разрушительное для тех, кто его испытывает. Я не собираюсь экспериментировать над собой таким образом. Роми, ты же хотела, чтобы я поправилась? Что тебя расстроило?

– Ты сожрала шесть человек и чуть не съела нашего Лаймо!

– Гм, у меня было впечатление, что вы с ним друг друга недолюбливаете…

– Можно кого-то не любить, и все равно его жалко, все равно его есть нельзя! Ты мерзкая, циничная, прожорливая тварь!

– Не богохульствуй! – огрызнулась богиня.

– Эгоистичное, ненасытное животное!

– К вопросу об эгоизме, Роми… Я знаю кого-то, кто оставил Верхний Город без эскалаторов.

– Это ты остановила эскалаторы!

– Потому что мне не заплатили. До тех пор пока смертные соблюдали условия, эскалаторы работали бесперебойно. В отличие от чокнутой Омфариолы или скотины Карнатхора я всегда выполняю свои договорные обязательства.

– Если ты еще раз попробуешь кого-нибудь съесть, я тебя убью!

– Да ну? – усомнилась Нэрренират.

В воздухе мелькнуло щупальце, Роми ощутила удар по запястью – несильный, но пальцы сами собой разжались, и меч упал на траву.

– Шертон, если хочешь, чтоб она выжила в этом мире, научи ее правильно держать оружие, – посоветовала богиня.

– Научу, – кивнул Шертон. – Теперь послушай меня, Нэрренират. Если ты попытаешься кого-то из нас убить, я тебя убью.

Он говорил спокойно, не выказывая никаких эмоций. Когда к его руке метнулось щупальце, он отпрыгнул, подхватил с земли второй меч, и воздух вокруг него превратился в щит, сотканный из стремительно движущихся сверкающих лезвий. Щупальца не могли достать его – их неизменно встречала смертоносная сталь. «Я никогда так не научусь», – потрясенно подумала Роми. Лаймо, выглядывавший из нижнего окна башни, опасливо моргал.

– Довольно, Шертон. – Нэрренират втянула щупальца. – Ты хорош, я всегда это знала, но убить меня тебе слабо. Это тело практически неуязвимо.

– Однако ты можешь умереть от голода или утонуть в болоте. Если кто-то из ребят пострадает, я найду способ тебя уничтожить.

Несколько секунд человек и богиня молча смотрели друг другу в глаза. Наконец Нэрренират фыркнула:

– Да мне ничего не стоит разорвать тебя на куски! Ты слишком самоуверен, Шертон. Я не хочу причинять вам вред. Заметь, «не хочу» и «не могу» – разные понятия.

– А кто хотел съесть Лаймо?! – негодующе сжав кулаки, вмешалась Роми.

– Я нуждалась в пище. Сейчас я окрепла и смогу поймать себе другую еду.

– Почему ты съела людей, а гувлов пощадила? – спросил Шертон.

– Гувлы быстрее бегают. У меня не было сил за ними гоняться. То ли дело теперь… – Она покосилась на привязанных около башни животных: те нервничали, беспокойно переступали с ноги на ногу, порой издавали тонкие протяжные взвизги. – Ваших я не трону. Мы помирились, да? Тогда я пойду, поищу выпивку.

Она отвернулась и побрела по лугу, задевая бронированными боками метелочки бледной травы.

– Эй, где ты собираешься ее искать? – крикнул вслед Шертон.

– Здесь. У этих аборигенов, благодаря которым я поправилась, на поясах висели фляги.

– Отвратительное животное, – прошептала Роми, когда богиня отдалилась от них. – Хуже самого вредного зильда!

Из башни вышел Лаймо, остановился перед ней и, немного помявшись, смущенно пробормотал:

– Роми… В общем… Извини, что я хотел арестовать тебя… Это было напрасно.

Шертон приподнял бровь, но промолчал.

Начало моросить. В этом мире дожди начинались внезапно: попробуй предугадай, какая будет погода, если небосвод постоянно обложен низкими, насыщенными влагой облаками.

– Вы должны выбрать себе мечи, – поглядев на ребят, сказал Шертон. – По весу, по балансировке… Посмотрите, какие подойдут.

Выдвинувшаяся из-за горизонта Суама показалась Титусу единым гигантским сооружением, незавершенным, хаотично ажурным, оплетенным строительными лесами.

– Это что? – спросил он, приподняв забрало шлема.

– Это наша столица, – с гордостью объявил Малевот. – Величественная и прекрасная.

Телега миновала мокрый подъемный мост, перекинутый через ров, арку в невысокой, сложенной из щербатого кирпича крепостной стене.

«Создатель, какой примитив…» – думал Титус, озираясь.

Расхлябанного вида стражники заикнулись было о дани за въезд в город, но, узнав министра, сконфуженно замолчали.

– Непрофессионалы, – взглянув на них с гримасой отвращения, объяснил афарию Малевот. – Дабы заткнуть дыру, мы поставили сюда переписчиков из королевского архива. Ни осанки, ни выучки! Происшествия были?

– Были, ваше сиятельство, – озабоченно отрапортовал один из стражей-архивистов. – В город приехал всадник, в коем мы опознали Сасхана Живодера из шайки Рагеля Чернобородого. Он промчался очень быстро и не заплатил. Мы не успели его задержать.

– Он до сих пор в городе?

– Да, ваше сиятельство.

– Сасхан – правая рука Рагеля, – шепнул министр, повернувшись к Титусу. – В прежние времена он не посмел бы заявиться сюда в открытую. Обнаглели… Мне помнится, смиренный брат, вы говорили, что искусно владеете разнообразным оружием и вам приходилось руководить людьми?

– Да, господин Малевот, – подтвердил Титус.

– Я прошу вас быть моим гостем… и не просто гостем. Думаю, нам понадобятся ваши знания, ваше искусство. В Халгате сейчас нет ни одного кадрового офицера, некому набрать и обучить новую армию. Если вы останетесь с нами, вас ждет блестящая карьера.

И Равлий Титус внял его просьбам, охотно принял его предложение – но не ради карьеры при дворе халгатийского короля, а ради воплощения в жизнь своей сокровенной мечты.

– Во дворец, дубина, – велел Малевот вознице, и телега поползла, скрипя и покачиваясь, по неровной грязной брусчатке.

Титус с любопытством оглядывался. Первое впечатление оказалось обманчивым: Суама не была единым сооружением. При приближении она, как и всякий знакомый ему город, распалась на отдельные архитектурные ансамбли, кварталы, здания – но множество подвесных мостиков и наклонных лестниц связывало постройки друг с другом, одевая небо в сквозное кружево из дерева и покрытого ржавым налетом металла.

Людей на мостиках почти не было – только зильды и голуби.

– Вы устроили все это для удобства зильдов? – вырвалось у Титуса, который с детства недолюбливал наглых длинноухих тварей.

– Мы пользуемся мостиками в сезон ливней, когда на улицах по колено воды. В лучшем случае по колено. Плоскодонки и коммуникации верхнего уровня – только это нас и выручает.

Титус обратил внимание на то, как высоки тут фундаменты домов: они поднимались над мостовой на полтора-два ярда, – сплошной камень, покрытый пятнами синеватого мха, и никаких подвальных окошек. Сами же дома бревенчатые либо кирпичные. Везде высокие крылечки с перилами (в сезон затопления можно привязывать к ним плоскодонки), маленькие полукруглые балконы, широкие окна. Под окнами, на выступающих крюках, подвешены фонари из мутного стекла, обрамленные жестяными завитушками. Некоторые горели. Кое-где окна были распахнуты, и можно было наблюдать, как обитатель дома, навалившись животом на подоконник, зажигает фонарь. Масло. Они что же, совсем не используют в быту магию, даже для освещения?! Титус подивился такому невежеству, но на сей раз ничего не сказал.

– Некоторые горожане пренебрегают своими общественными обязанностями, перестали зажигать фонари, – заметил Малевот. – Ничего, мои подчиненные их всех переписали. Когда в Халгате вновь воцарится порядок, мы взыщем с них штрафы.

– А привлечь магов вы не пробовали? – вскользь поинтересовался Титус.

– Что вы, смиренный брат! – Министр рассмеялся. – Магия – вещь ненадежная, даже сами маги никогда не бывают уверены в постоянстве своих результатов. Вот поджечь город – это они еще могли бы…

«Итак, серьезных магов здесь нет, – отметил Титус. – Либо же в Облачном мире с самой магией что-то не так? Ну, как бы там ни было, а помешать мне никто не сможет».

Чем ближе к центру, тем шире и многолюдней становились улицы, тем больше мостиков перекрывало меркнущее серое небо. Не желая пугать прохожих и привлекать к себе внимание, Титус смотрел по сторонам сквозь прорези в забрале шлема. Малевота узнавали и приветствовали поклонами, иные при этом не скрывали иронических ухмылок.

Навстречу попалась карета, запряженная парой пятнистых гувлов. Выглянувшая из окошка женщина велела кучеру остановиться и предложила подвезти во дворец министра и его спутников. Следом за Малевотом и Эгвуром Титус забрался в обитый бархатом салон, роскошный, но тесный и неудобный, если сравнить с комфортабельными панадарскими экипажами.

Владелец телеги робко заикнулся о плате. Ничего не ответив, министр сделал раздраженный жест, словно отмахивался от докучливого насекомого.

– Держи. – Выудив из кармана завалявшуюся серебряную монету, Титус бросил ее крестьянину.

Малевот поведал о своих злоключениях, потом представил Титуса хозяйке кареты. Та сразу же начала приставать к «таинственному чужестранному рыцарю» с просьбами не интриговать ее и открыть лицо, ибо она готова умереть от любопытства. Эмрела – придворная дама королевы Лусиллы. Она была старше Титуса лет на десять, с голубовато-матовым от пудры лицом и высокой сложной прической, украшенной золотыми цепочками. Говорила она томно, манерно растягивая слова, а порой начинала подражать хнычущим интонациям маленькой девочки. Титуса все это злило. Не выдержав, он резким движением, ни о чем не предупредив, поднял забрало. Эмрела в ужасе ахнула.

– Смиренный брат один на один подрался с демоном, – прервал неловкую паузу Малевот.

– С богиней, – угрюмо поправил Титус.

– А что это за богиня? – стараясь не смотреть на его лицо, спросила Эмрела. – Она была красивая?

– Она слишком много пила.

– Кстати, о благородном напитке, – вмешался Малевот, вовремя уловивший, что его новый протеже того и гляди нахамит влиятельной даме. – Повернитесь к окну, смиренный брат! Нет-нет, направо! Мы как раз проезжаем через Хмельную площадь, и справа находятся наши знаменитые на весь просвещенный мир винные погреба. Раньше их называли Обулеевские погреба, поскольку они принадлежали виноторговцам Обулеям, а ныне это Королевские погреба, ибо двести лет назад их выкупил король Чидолес. Там хранятся образцы всех существующих вин, дешевых и дорогих, редчайших и широко распространенных. Заметьте, несмотря на беспорядки в Халгате, никто не покусился разграбить их, ибо это наша особая гордость, наша, так сказать, светская святыня! Тут все халгатийцы едины – и аристократы, и разбойники. Нигде больше нет такой полной и уникальной коллекции!

Длинное бревенчатое здание с каменным крыльцом и громадной – ярда три с половиной в ширину, столько же в высоту – двустворчатой дверью. Вытянув шею, Титус с интересом глядел на достопримечательность, покуда карета не завернула за угол.

Еще несколько кварталов, поворот, остановка. Снаружи доносился гомон толпы.

– Узнайте, в чем дело, молодой человек, – велела Эмрела секретарю министра.

Тот распахнул дверцу и спрыгнул на брусчатку. Титус видел в проеме площадь, скопление людей, увенчанное куполом большое здание. От основания купола отходили мостики, соединяющие его с соседними домами.

– Это площадь Праведной Веры. – Министру, похоже, понравилась роль гида. – Вы видите перед собой храм Истинных Богов. Что там такое?

Вернулся Эгвур:

– Там Сасхан Живодер из шайки Рагеля Чернобородого.

– Он призывает толпу к беспорядкам?

– Нет, он всенародно кается.

– Что?!

Если королевский министр и придворная дама выразили недоумение, близкое к шоку, то афарию происходящее показалось вполне естественным: Луиллий Винабиус в своих трактатах не раз указывал на то, что покаяние – благая цель и вершина развития личности.

– Выясни-ка, что это на него нашло, – приказал Малевот секретарю.

Так как обстановка была спокойная, все выбрались из кареты. Смеркалось. Светились окна окрестных домов и фонари. На висячих мостиках суетились привлеченные зрелищем зильды, отчего мостики слегка покачивались. Впереди темной массой колыхалась толпа, оттуда доносились скорбные возгласы:

– …Черен и ужасен, аки темень ночная, и алчным гладом пылают глаза его, и кровава разверстая пасть…

Появился Эгвур, с озадаченно-кислой гримасой на холеном безбородом лице:

– Это действительно Сасхан. Он утверждает, что всю шайку Рагеля, включая самого Рагеля, пожрал адский черный зверь. Сасхан якобы чудом уцелел, дабы принести людям весть о скором возмездии за грехи.

– Как пожрал? – тонким голосом спросила Эмрела.

– Да никак, – поморщился министр. – Не страшитесь, прелестница. И святые отцы, и ученые мужи давно уже сошлись во мнении, что никакого адского черного зверя нет. Тот, кто утверждает обратное, впадает в ересь, а сие наказуемо. Надобно бы построже с простонародьем, чтоб не увлекались глупыми байками…

– Что же тогда случилось? – Дама зябко поежилась под шуршащей накидкой.

– Ничего. Разбойники перепились… либо обкурились ведьминой травкой, что еще вероятней. Совесть у них нечиста, вот Сасхану и привиделась кровавая разверстая пасть. Гм, что же делать-то, что делать? Повязать бы его сейчас да в темницу, пока не опомнился, так ведь Рагель с дружками завтра же явятся вызволять…

– А может, я с ним поговорю? – предложил Титус. – Покаяние – это прекрасно, трогательно, возвышенно… Я уверен, что сумею убедить Сасхана не сворачивать с этой стези. И ему благо, и государству польза!

– Что ж, попробуйте, – согласился Малевот. – Вы же монах, человеческая душа – по вашей части. Ежели негодяй спятил и вы поможете ему укорениться в этом состоянии, у нас будет на одну проблему меньше.

Сие неприкрыто циничное высказывание покоробило афария, но он не подал вида и направился к кающемуся, проталкиваясь через толпу.

Разбойник стоял на коленях перед крыльцом храма Истинных Богов. Человек лет сорока, с копной нечесаных светлых волос, рябым лицом и широкими округлыми плечами. Оружия при нем не было, дорогая парчовая рубаха разорвана, под ней просвечивала волосатая грудь.

– Эх, на виселицу бы его… – пробормотал Малевот, протиснувшийся следом за Титусом.

Святые отцы, выглядывавшие из-за богато разукрашенных приотворенных дверей храма, не знали, что делать: с одной стороны, раскаявшийся Сасхан являл собой, в назидание всему народу, образчик похвального смирения, но с другой – ересь ведь несет, умы баламутит!

Подойдя, Титус опустился рядом с разбойником на колени:

– Брат, я скорблю вместе с тобой.

– Кто ты? – размазывая по лицу слезы и грязь, спросил Сасхан. – Не осталось у меня братьев, зверь всех сгубил. Выпустили его боги на землю за грехи наши, ибо не ведали мы ни жалости, ни страха. Познал я теперь свою ничтожную малость. Зверь их рвал на куски и пожирал, рвал и пожирал! В нищете я родился, в нищете возрос, познал разбойную удаль, набил карманы неправедным золотом. А ныне каюсь!

– В нищете? – переспросил Титус. Слушая несвязную речь Сасхана, он все более и более проникался теплым чувством к этому человеку. – Брат, я ведь тоже из нищих! Воистину, мы с тобой братья. Взгляни на меня.

Он поднял забрало.

– Кто это тебя? – воззрился на него сквозь туман слез Сасхан.

– Одна из великих богинь моего мира, чье имя здесь неведомо. Я лишил ее законной избранной жертвы и тем самым причинил зло моему народу, а также Ордену афариев, который меня взрастил, и это моя вина, кою должен я искупить. Неспроста привел меня перст Создателя Миров в ваш Облачный мир, неспроста мы встретились. Это знак судьбы! Я думаю, брат Сасхан, суждено нам с тобой вместе каяться и вместе искупать грехи свои, намеренные и непреднамеренные. Пойдем со мной!

Вслед за Титусом разбойник поднялся с колен. Раздавленный пережитым ужасом, он готов был подчиниться кому угодно, хоть пятилетнему ребенку, но никто не осмеливался подойти к грозному Сасхану Живодеру, все топтались на расстоянии и глазели, перешептываясь. Титус первый предложил ему свое руководство – и Сасхан безропотно повиновался.

Толпа расступилась перед ними, образовав широкий коридор.

– Куда вы его? – шепнул на ухо афарию Малевот, пристроившийся с другой стороны. – Учтите, в темницу нельзя, будут неприятности с Рагелем!

– Я его у себя поселю.

– У себя?.. Я же везу вас в королевский дворец! Смиренный брат, нельзя туда с разбойником!

– Думаете, если он из нищих, значит – не человек? – отрывисто спросил Титус. – Я тоже родился в нищете!

– Вы – другое дело, вы образованный монах, ваши нравственные качества не вызывают сомнений… А это убийца, насильник, грабитель! Не слыхали вы, что про него рассказывают!

– Он теперь мой названый брат, – отрезал Титус. – Возьмем его с собой. Клянусь, я его перевоспитаю.

– А… Так вы его использовать хотите? – Лицо министра озарилось пониманием. – Использовать разбойника – это остроумно… Стране нужны новые солдаты, сборщики налогов… Что ж вы сразу не сказали? Тогда, конечно, возьмем с собой!

Сасхан молча, как заводная кукла, шагал рядом с Титусом. Втроем они подошли к карете, и тут возникло новое препятствие – в лице Эмрелы. Когда афарий велел своему подопечному лезть внутрь, придворная дама загородила дорогу и надменно прошипела сквозь зубы, что не пустит к себе в карету грязного завшивевшего разбойника. На Титуса она смотрела, как на злейшего врага.

– Перегнули вы, смиренный брат, – укоризненно шепнул Малевот.

Титусу очень хотелось усадить раскаявшегося злодея в карету, и он чуть не ввязался в спор, но тут Сасхан, вновь бухнувшись на колени, возразил:

– Недостоин я, люди добрые, таковой знатной чести! Пинайте меня, как собаку, таскайте за уши, как зильда! А мне все будет мало, ибо чудом избег я кровавой пасти адского черного зверя! Негоже мне ездить с вами, вдоволь пограбил я таких карет, а напоследок, из озорства греховного, изливал я гнусную мочу на обивку их бархатную и атласную. И за то меня кара постигла. Лучше я следом за каретой побегу, как зильд, как собака!

Поджав губы, Эмрела холодно кивнула: такой вариант ее устраивал. Министр озабоченно нахмурился. Он уже начал набрасывать в уме планы использования перевербованного Сасхана в своих интересах, а теперь возникла угроза: вдруг разбойник по дороге придет в себя, одумается – и только его и видели?

– Я побегу вместе с ним! – решительно заявил Титус.

Спорить никто не стал, и Малевот сразу успокоился. Окликнув кучера, велел не гнать. Его секретарь галантно подал руку Эмреле, все трое забрались внутрь. Лакированная дверца захлопнулась. Провожаемая тихим ропотом толпы, карета свернула с площади в одну из боковых улиц. Титус и Сасхан Живодер трусцой бежали следом.

Глава 7

Шертон, Роми и Лаймо шагали мимо трехэтажных бревенчатых зданий мрачноватого вида. Они отправились на поиски мага – самого лучшего, какой есть в Суаме, – и заодно посмотреть город. Богиня осталась в лесу. Шертону пришлось дать ей слово, что они вернутся.

– Жду вас до завтрашнего утра, а потом пойду искать, – предупредила Нэрренират. – Как бы я хотела сменить облик и составить вам компанию… Ладно, Шертон, береги Роми и добудь мне что-нибудь выпить!

После этого напутствия великая богиня исчезла в гуще кустарника.

– Мы от нее сбежим? – спросил Лаймо, когда копыта гувлов зацокали по дороге.

– Нет. Я дал слово.

– Ну… Я думал… – Лаймо смутился.

– Представляешь, что начнется в Суаме, если она заявится туда искать нас? – спросила Роми.

Уплатив въездную пошлину монетами местной чеканки, они оставили гувлов на постоялом дворе поблизости от городских ворот и дальше пошли пешком.

После часовой прогулки по улицам и визита в лавку готового платья Роми наотрез отказалась от халгатийской дамской одежды. Уж лучше она и дальше будет изображать мальчишку. Туалеты аристократок были по-своему красивы, но неудобны. Запакованная в такой наряд женщина теряла свободу движений и не могла ни ездить верхом, ни идти быстрым шагом; кроме того, надевать и снимать некоторые из их составных частей без посторонней помощи невозможно. Платья женщин незнатного происхождения, достаточно удобные, сидели на своих владелицах мешковато и были выдержаны в беспросветно унылой цветовой гамме.

Шертон купил для Роми ладно скроенную охотничью кожаную куртку и посоветовал не снимать шляпу без необходимости – черты лица у нее слишком тонкие и нежные, чтоб она могла сойти за парня без дополнительной маскировки. Дабы избегнуть лишних вопросов, Знак на левом запястье она забинтовала, как делала это в Панадаре.

Суама была необычным для них городом, однако разнообразием похвастать не могла. Роми и Лаймо сошлись на том, что самое интересное здесь – это мостики между крышами, то там, то тут перечеркивающие ватное небо.

Пообедать они зашли в трактир, где сразу привлекли всеобщее внимание: экзотически одетые чужеземцы (судя по одежке, из благородных!), странный выговор, странный оттенок кожи… Велев ребятам помалкивать, Шертон в одиночку поддерживал разговор. Да, они приехали из дальних краев, со стороны зноя (что такое «юг», здесь не знали – так же, как что значит «север», «восток» и «запад»); ищут хорошего мага, ибо на одного из них кто-то навел порчу. Из ответов Шертон понял, что маги здесь не в чести, священники не любят их и не велят населению обращаться к ним за помощью. Священники, то есть жрецы богов? А сами они владеют магией? Нет, конечно, зачем она святым отцам! Их дело – молиться, собирать свою десятину и наставлять народ на путь истинный.

Все это не обнадеживало. Видимо, в мирах-ловушках работают не те правила, что в обыкновенных мирах.

Адрес мага Шертон все-таки узнал. После того как проклятый маг Кешилай истребил в одночасье королевскую армию, святые отцы ухватились за шанс разделаться со всеми прочими магами, которых они почитали за конкурентов, и призвали народ бить и выгонять из города нечестивых чернокнижников. В итоге изгнали всех, кроме Бирвота. Когда к нему пришли, тот сделал что-то такое, отчего погромщики побежали прочь не оглядываясь. И поджечь его дом не удалось: огонь, едва затеплившись, погас, зато на поджигателях одежда сама собой вспыхнула и мигом сгорела дотла – осрамил честных людей злодей-чернокнижник.

«То, что надо, – решил Шертон. – Профессионал…»

Назвали ему адреса еще нескольких магов (избитые и ограбленные погромщиками, те потом вернулись, заплатив святым отцам за дозволение остаться в Суаме). Они излечивали желающих от мелких болячек, занимались розыском потерянных вещей, гадали девушкам на женихов. Шертона они не заинтересовали.

Бирвот жил в наиболее сырой и грязной части города, в одноэтажном кирпичном доме, который ни единым мостиком не был связан с соседними строениями. В деревянной паутине, затянувшей небо над Суамой, зияла прореха: наглядное свидетельство отгороженности мага от здешних обывателей.

Поднявшись по неровным каменным ступенькам, Шертон постучал. Роми и Лаймо остановились у него за спиной.

Дверь открылась не скоро. В темном коридоре стоял неряшливо одетый человек с крупным носом и полоской встопорщенных рыжеватых усиков над верхней губой, бледный, как и все халгатийцы. Еще нестарый, он выглядел нездоровым и усталым.

– Здравствуйте, – сказал Шертон. – Я ищу мага Бирвота. Это вы?

– Зачем ищете?

– Долгий разговор. Я не враг.

– Вижу. – Человек на шаг отступил. – Я Бирвот, проходите. Вы не один?

– Это мои ученики, Роми и Лаймо. Меня зовут Арсений Шертон.

– Воин? – Взгляд мага задержался на рукоятке меча над его плечом.

– Можно и так сказать.

Коридор привел их в комнату с пылающим камином и занавешенными окнами. Дров в камине не было, ровное красновато-оранжевое пламя горело само собой, наполняя помещение теплом.

– Вас это не удивляет? – растерялся вдруг хозяин.

– Что не удивляет? – осведомился Шертон.

– Это! – Бирвот кивнул на свой камин.

Они переглянулись, пытаясь сообразить, чему надо удивляться. Первой догадалась Роми:

– Вы поддерживаете открытый огонь, вместо того чтобы просто установить тут горячую магическую плиту, это необычно, да?

Маг молча опустился в ближайшее кресло. А Роми почувствовала себя неловко: возможно, она допустила бестактность?

– Это девушка, – указав на нее, заметил Бирвот.

– Девушка, – не стал отрицать Шертон.

Роми сняла шляпу, белые волосы рассыпались по плечам. Бирвот поднялся, отвесил ей немного театральный поклон и спросил:

– Неужели вас совсем не удивило то, что камин топится без дров?

– Так на то вы и маг! – вступил в разговор Лаймо. – Вы используете магию, чтоб отапливать свой дом, вполне логично. Если бы вы, владея магией, тратились на дрова, это бы удивляло.

– Странные вы люди, – покачал головой маг. – В кои-то веки пустил кого-то к себе домой – и на тебе… Ну, а как вам вот это понравится?

Невзрачная с виду стеклянная ваза на столе вдруг замерцала мягким золотистым светом.

– Магическая лампа! – обрадовалась Роми. – Значит, они тут все-таки есть!

Бирвот выглядел сраженным.

– Послушайте, разве вас не смущает то, что я маг?

– А что нас должно смущать? – Лаймо наконец-то удивился. – Вы же представитель уважаемой профессии…

– Где это профессия мага считается уважаемой? – криво усмехнулся Бирвот.

– В Панадаре. Это мир, из которого мы прибыли.

Наступила долгая-долгая безмолвная пауза. Если кто-то сейчас и выглядел ошарашенным, так это сам Бирвот.

– Я прошу вас быть моими гостями, – предложил он, когда сумел взять себя в руки. – Не обращайте внимания на некоторый беспорядок… У меня найдется все, что вам нужно: еда, чистые постели, ванна с теплой водой…

Услыхав про ванну, Роми встрепенулась: в последний раз она мылась еще до того, как попала в тюрьму в Верхнем Городе.

– Даже кусок мыла где-то лежит, – заверил ее хозяин дома. – Вы расскажете мне о Панадаре?

– Расскажем, – отозвался Шертон, молча, с невозмутимым лицом наблюдавший за разговором.

Готово. Маг на крючке.

Сквозь широкие окна, разделенные решетчатыми рамами на множество стеклянных квадратиков, внутрь сочился дневной свет, но его не хватало, чтобы рассеять сумрак тронного зала. В двухъярусных канделябрах горели сотни свечей, язычки пламени отражались в лакированном паркете. Сводчатый оштукатуренный потолок, расписанный блеклыми цветами, подпирали украшенные резьбой деревянные колонны. Меж ними, в строгом соответствии со своим чином, стояли придворные.

Король Актарей и королева Нилония сидели на возвышении под ажурным деревянным шатром (о том, что шатер и троны сделаны из дерева, сказал Титусу Малевот – все это было покрыто толстым слоем позолоты и так сверкало, что хотелось зажмуриться). Вдовая королева Лусилла, истинная правительница Халгаты, скромно пристроилась сбоку, на маленьком стульчике, всем своим видом показывая, что она здесь не главная, вроде как в гости на минутку заглянула. У нее было округлое пухлое лицо доброй тетушки, озарявшееся время от времени заразительно-открытой улыбкой, но афарий, сумевший заметить холодок у нее в глазах, не поверил этой улыбке. Актарей, которому надутые оттопыренные губы придавали сходство с капризным мальчишкой, выглядел недовольным и не вполне трезвым. Некрасивая, зато безупречно одетая и причесанная Нилония, похожая в своем пышном платье на серебряную вазу, самозабвенно играла роль надменной, но милостивой королевы.

Об этих троих Титус быстро составил более-менее определенное представление, однако царедворцы таили свою суть под покровом тщательно соблюдаемого этикета. Впрочем, он уже познакомился с министром благоуправления, его секретарем и придворной дамой. Все тут одного поля ягода. Лицемерные богачи. И рядом нет Магистра, который мог бы отчитать Титуса за непохвальную предвзятость суждений…

– Как вам понравился халгатийский дворец, смиренный брат? – поинтересовалась Лусилла, когда его представили королевской семье.

– Очень красивый дворец.

– Получше-то нигде не видал, а? – Королева издала удовлетворенный смешок. – У нас в Халгате три достопримечательности: дворец, какого ни у кого больше нет, наши каменные тракты и винные погреба на Хмельной площади. Слыхал про нашу знаменитую коллекцию вин? Вот то-то! А соседи наши – темнота дремучая. Говорят, войной на нас идти собираются, да никогда не посмеют.

По сравнению с панадарскими интерьерами халгатийские дворцовые покои отличались почти деревенской бесхитростностью убранства. А война действительно назревает – об этом Титус знал со слов Малевота, у которого были свои агенты в соседних государствах.

– Да, ваше величество, – дипломатично поклонился Титус.

– Эк тебе рожу-то изгадили! – Она вздохнула и покачала головой. – Ну да ничего, притерпимся… Ты вот что, Титус, на меня не обижайся, я всегда правду вслух говорю, потому что для меня все тут как родные. За каждого душой болею. Меня за глаза так и называют – «всеобщая бабушка». Думают, я не знаю, а я давно уже о том проведала! – Она добродушно рассмеялась и погрозила пальцем застывшим шеренгам придворных. – Ну и пусть, бабушка и есть бабушка, дурного не скажет…

Неверно. За глаза ее называли «всеобщая теща» либо «королевская теща», министр благоуправления успел просветить на этот счет своего протеже. «Бабушка» была плодом фантазии Лусиллы, но Титус не стал рассеивать ее иллюзии.

– Титус, Малевот сказал, что вы можете набрать и обучить для нас новую армию… – воспользовавшись паузой, начал король Халгаты.

– Да обожди, Актарей, – отмахнулась Лусилла. – Сам не знаешь, чего мелешь! Какая там тебе армия, не ты же будешь командовать.Титус, нам этих надо набрать, несколько сотен всадников… Или нет, пеших, которые мечами махают. Будешь обучать их… Только лучше сначала всадников, а пеших потом, верхом на гувлах они лучше смотрятся…

Титус вел себя так, как посоветовал ему Малевот: поддакивал, кланялся и благодарил, одновременно выполняя известное всем афариям умственное упражнение, которое помогает сохранять самоконтроль, ежели некто пытается запутать тебя и привести в замешательство. Помогало.

– При этаком раскладе нам войну не выиграть, – обронил министр благоуправления, когда прием закончился и они вдвоем с Титусом вышли в неказистую (с точки зрения панадарца) кирпичную галерею, опоясывающую нижний этаж дворца. – Сложная ситуация…

«Он намекает, что неплохо бы организовать государственный переворот? Что ж, я не против сыграть в такую игру – но по своим правилам и на своих условиях».

Галерея завернула за угол и вывела их на задний двор, где находились хозяйственные постройки. Тут царила сумятица, стражники-непрофессионалы пытались оттеснить к воротам двух мужиков, которые рвались к черному ходу, крича, что им надобно поскорее «пасть ниц пред их величествами и молить о защите от напасти». Титус заметил, что у мужика постарше одежда в крови. Перемахнув через перила галереи, он направился к спорящим.

– Что случилось? Да отпустите их, пусть объяснят!

– Напасть, господин, какой раньше не бывало… – затараторили мужики.

– Ты ранен? – перебив, обратился Титус к старшему.

– Не, господин, это кровь свинки! Я ее за задние ноги к себе тянул, не хотел супостату добро отдавать, а оно цап за голову – и заглотило, прям у меня из рук! Я его тогда в сердцах обложил по-нашенски, а оно…

– Кто – оно?

– Адский черный зверь! – выпалил парень помоложе. Малевот, успевший сбежать по лестнице и присоединиться, испустил за спиной у Титуса тоскливый вздох.

– Давайте сначала, – потребовал Титус. – Кто вы такие?

– Королевские пастухи мы, господин. Нас все тут знают. Стадо пасли, а оно ка-ак из лесу выскочит… Огромадное, черное, зубы как ножи! Четырех королевских свинок зарезало, остальные убегли.

Министр, слушая все это, морщился, словно раскусил лимон.

– А вдруг они говорят правду? – покосившись на него, шепнул афарий.

– Адского черного зверя нет! – сердито прошептал Малевот. – Ежели до святых отцов дойдет, что мы потакаем ереси… Это всего лишь традиционная народная байка, а свинок сии негодники втихаря продали купцам!

– Я не утверждаю, что это был адский черный зверь. Вдруг сюда забрело какое-нибудь неизвестное вашим ученым хищное животное из дальних земель? Взгляните, они оба напуганы, это не притворство.

– Гм… В стороне зноя водятся странные чудовища, но в наших краях для них слишком холодно.

– Бывает, что отдельные особи меняют среду обитания и приспосабливаются к новым условиям. – Титус вновь повернулся к мужикам: – Как выглядело животное?

– Чешуя на ём, будто рыбья, но большая, черная и блестящая, – заторопился старший мужик. – Ростом велико, не во всяку дверь пролезет. Лапищи, как колонны, с когтями. Хвостище толстый, на конце острый, да еще вьются жгуты какие-то черные… Пасть вот такая! – Он развел руками. – Запаха нет, хотя от зверя должон быть. Движется ловко и скоро, а весом грузное…

– И ругается матом, как наш старшой, – вставил молодой пастух.

– Что?! – Малевот, до сих пор слушавший с серьезным и обеспокоенным выражением лица, побагровел. – Так вы нас дурачите, олухи? Своих господ дурачите? Гнать их отсюда в шею! Гнать, живо!

Пастухи порывались что-то еще добавить, но стражники, навалившись скопом, вытолкали их за ворота.

– Никогда раньше народ так не наглел! – массируя сердце, пробормотал министр. – Никогда…

Отпихивая с дороги стражников, Титус выскочил на улицу. Ему не верилось, что это был розыгрыш. В школе Ордена его учили отличать правду от лжи. Искушенный, тренированный противник мог бы ввести его в заблуждение, но не эти два мужика с ошалевшими глазами.

Уйти далеко они не успели. Титус догнал их возле поворота, где грязная скользкая улица огибала круглую постройку из неошкуренных бревен.

– Эй, постойте! Доскажите мне про зверя. Где вы его видели?

– На королевском пастбище, что возле Кайвакского леса. Оно, значит, из чащи выскочило и в чащу потом убегло, пожрамши. А что ругается, так то чистая правда! Не хотел я ему королевскую свинку отдавать, как за свое держался, а оно цап – и схамало. Я его тогда сгоряча обложил по-всякому, и вдруг оно в ответ непотребной человечьей речью давай меня крыть, и по матушке, и по батюшке… Да так заковыристо – заслушаешься! Он вот слыхал, не даст соврать, а больше никто не верит…

Старший пастух опустился на корточки, прислонился к замшелому каменному фундаменту, хрипло дыша. Не лжет, подумал Титус. А что до мата… И в Панадаре, и в иных мирах есть животные, способные воспроизводить человеческую речь. Попугаи, вороны, садовые флиссы, колонии некоторых эсиприанских насекомых… Подобные твари вполне могут водиться и в Облачном мире.

Молочно-белый туман затопил лес, и те из гигантских деревьев, что росли в десятке-другом ярдов от поляны, казались нереальными, едва намеченными. Дальше не было ничего. Ощутимой вещественностью обладал совсем небольшой клочок пространства, в центре которого весело пылал костер из сушняка.

– Бирвот обещал просмотреть свои книги и уточнить. Он предполагает, что врата-выход находятся в Лойзирафе, на юге – в стороне зноя, если по-здешнему. Он сам предложил нам свою помощь.

– А чего он хочет взамен? – спросила Нэрренират.

– Билет в один конец до Панадара.

– Хм… Если он вытащит меня из этой ямы с дерьмом, я щедро вознагражу его.

– Мы ему пока про тебя не рассказывали. Не все сразу. Люди этого мира не привыкли общаться с богами.

– Здесь нет богов.

– Но у них есть храмы и множество священников-жрецов.

– Ну, это ясно, посредничество между людьми и нами, высшими силами, – дело прибыльное. – Изящным движением щупальца богиня поднесла к своей зубастой пасти флягу с вином. – Шертон, в мирах-ловушках боги просто не могут существовать. Здешние представления о богах привнесены сюда извне… либо же сохранились от тех времен, когда этот мир еще не был ловушкой. Я слыхала, встречаются и такие. Вроде Нормальный мир, а потом раз – и схлопнется. Лойзираф – это далеко?

– Порядочно. Бирвот показывал мне карту, но там масштаб не указан. Халгата, где мы находимся, лежит в стороне холода. По привычным для нас меркам, это едва ли не крайний север. Между прочим, тут сейчас зима. Теплый, однако, мир! В Панадаре на севере плавают в океане ледяные горы и стужа такая, что пар идет изо рта, а здесь травка растет, по два раза в год урожай снимают…

– Так и должно быть. – Нэрренират лениво потянулась. – Парниковый эффект.

– Не соизволишь объяснить? – буркнул Шертон. В этот раз богиня снизошла до объяснений:

– Если попроще, то облака пропускают тепло к земле, но не выпускают обратно. Заметь, твои ученики халтурят.

Шертон уже это заметил. Пока он болтал с богиней, Роми и Лаймо, в нескольких ярдах друг от друга, разучивали азы фехтования: стойки, выпады, повороты, пируэты. Вначале старались, потом все это им надоело, и оба начали выполнять движения небрежно, кое-как. Но вот каким образом Нэрренират об этом узнала? Они ведь тренируются у нее за спиной, и голову она в ту сторону не поворачивала.

– Бросайте оружие – и отжиматься! – приказал Шертон. – По двадцать раз. Потом повторите все то же самое, но правильно, как я вам показывал.

– По двадцать мало, – хмыкнула Нэрренират.

– Они больше не смогут.

Судя по рассказам Бирвота, Облачный мир не был гостеприимным местом, а им предстояло пересечь его из конца в конец, чтобы добраться до врат-выхода. Никому, включая Роми, оставаться тут навсегда не хотелось. Халгата принадлежала к числу наиболее цивилизованных и просвещенных здешних государств (недаром маги, ставшие жертвами погромщиков, не пожелали ее покинуть) – это говорило о многом! Шертон хотел, насколько получится, поднатаскать ребят, чтобы те при необходимости смогли постоять за себя.

– Как ты поняла, что они халтурят?

– У меня обостренное восприятие, – уклончиво ответила богиня. – Твой Бирвот имеет представление о том, что нужно сделать, чтобы пройти через врата?

– Нет, но он утверждает, что в одной из его древних книг есть некие туманные инструкции. Посмотрим. Когда мы отсюда выберемся, ты оставишь Роми в покое?

– Я не причиню ей вреда, ни физического, ни душевного.

– Ты оставишь ее в покое?

– Она принадлежит мне, – сверху вниз посмотрев на Шертона, отрезала богиня. – По древнему праву.

– Я никому не принадлежу! – приподняв голову, крикнула Роми. – Все боги одинаковые!

Они с Лаймо только что закончили с горем пополам отжиматься и теперь отдыхали, растянувшись на траве.

– Вставайте и тренируйтесь! – велел Шертон. – Если дойдет до драки, ваши противники не станут ждать, когда вы отдохнете.

Роми вскочила, подобрала меч и начала делать выпады – азартно, словно протыкала невидимых богов. Лаймо тоже приступил к упражнениям.

– Мы очень разные, – надменно бросила Нэрренират. – Между двумя богами гораздо больше разницы, чем между двумя смертными.

– Одинаковые! – огрызнулась Роми, делая выпад в ее сторону.

– Шертон, богоборческие устремления твоей ученицы переходят всякие границы.

– Вот и не лезь к ней.

– Ты, кажется, не собираешься допивать свое вино? – помолчав, вкрадчиво осведомилась богиня.

Шертон молча протянул ей флягу. Каким образом обезопасить Роми от Нэрренират – решения этой проблемы он пока не нашел.

Комната, где поселили Титуса, находилась в старой части дворца, в правом крыле, где гуляли заблудившиеся сквозняки, скрипели половицы, а по стенам возле плинтусов расползлась влажная синеватая плесень. Для борьбы с сыростью и ночным холодом приходилось постоянно топить камин – этим занимался Сасхан, одержимый жаждой покаяния, которую подогревал ужас перед адским черным зверем. Сасхан боялся, что зверь придет за ним. Он твердил об этом каждый вечер, перед тем как сомкнуть глаза, устроившись на драном коврике возле двери. Спал он беспокойно, ворочаясь и вскрикивая: зверь ему часто снился.

По утрам бывший разбойник, втягивая голову в плечи и боязливо озираясь, уходил на плац, обучать рубке бестолковых королевских рекрутов. Его загнанный, затравленный взгляд метался из стороны в сторону. Вместе со своими товарищами он пытал и убивал людей – то корысти ради, то просто для забавы, – а потом на его товарищей нежданно-негаданно обрушилась божья кара… Сасхан Живодер не верил, что его пощадили. Дворцовая челядь поговаривала о том, что зверя не раз и не два видели в окрестностях Суамы, и Сасхан знал, кого поджидает за городскими стенами сия адская тварь.

В отличие от раскаявшегося разбойника, Титус спал на кровати, застланной тощим тюфяком (ему приносили тюфяк получше, да он, как истинный афарий, отказался). По утрам и по вечерам возносил молитвы Создателю, а днем наблюдал, изучал, делал выводы, суммировал информацию… Дошли до него слухи о том, что в Суаме нередко появляются трое иноземцев («Кожа у них необычного цвета, вроде вашей, смиренный брат!») – то гостят у Бирвота-чернокнижника, то куда-то уезжают. Никого, однако, не задирают, въездную пошлину платят исправно. Зрелый муж и с ним двое мальчишек.

Титус велел одному из соглядатаев Малевота понаблюдать за ними и запомнить, как выглядят. Отчет не на шутку встревожил его. Судя по описанию – панадарцы. И словесный портрет старшего один к одному совпадает с обликом небезызвестного Арсения Шертона! Его спутники, черноглазый паренек лет восемнадцати-двадцати (похоже, медолиец) и молчаливый подросток, который, чтобы показать свою крутость, все время ходит в низко нахлобученной шляпе, не вызвали у афария интереса. Другое дело – сам Шертон. Титус не горел желанием с ним встретиться. Он уже принял решение осесть в Облачном мире, у него были кое-какие планы насчет Халгаты, и ему не хотелось, чтобы в Панадаре о том проведали.

Никогда раньше халгатийцы не видали людей с такой кожей… Что ж, сие позволяло надеяться, что у Панадара нет регулярных контактов с Облачным миром. Нужно дождаться, когда Шертон закончит свои дела в Суаме и исчезнет, а пока что Титус сменил рясу афария на местную невзрачную одежду и взял в привычку перед выходом из дворцовых покоев надевать перчатки. Его изуродованное лицо скрывал глубоко надвинутый капюшон плаща. Ну и, кроме того, он избегал посещать ту часть города, где жил Бирвот-чернокнижник.

Всю остальную Суаму Титус исходил вдоль и поперек. Присматривался. Заговаривал с людьми. Завязывал знакомства. Его внешность вначале отталкивала халгатийцев, но объяснения насчет того, что лицо ему изувечило разъяренное потустороннее существо, неизменно вызывали сочувствие. В Облачном мире в изобилии водилась нежить, которая с наступлением темноты вылезала из потаенных нор и принималась бесчинствовать, так что здешний народ знал, каково это – столкнуться с «разъяренным потусторонним существом»! О том, что затрещину ему влепила обманутая великая богиня, а не какой-нибудь там обиженный на весь белый свет упырь, Титус рассудительно умалчивал.

Как и все афарии, прошедшие школу Ордена, он владел целым арсеналом приемов, позволяющих располагать к себе людей, завоевывать доверие, провоцировать на откровенность, и сейчас постоянно этим пользовался, дабы завязать побольше контактов с суамской беднотой, и особенно – с нищими. Сообщество последних было настоящим государством в государстве, со своей иерархией, со своими неписаными законами. Титус поставил перед собой цель: поскорее стать почетным гражданином этого государства, не отказываясь в то же время от роли протеже Малевота и гостя в королевском дворце.

Простые халгатийцы, недовольные властями, все чаще проявляли неповиновение. На улицах и в трактирах распевали едкие куплеты про короля-дурака, оказавшегося под каблуком у тещи, и про капризы старой стервы Лусиллы. Титус, обученный в школе Ордена рифмосложению, тоже сочинил несколько сатирических катренов и спустя два дня с тайной авторской гордостью слушал, как их исполняют оборванцы на городских площадях.

Произошел массовый побег заключенных из королевской тюрьмы – по старинке, через подкоп. Уличные мальчишки забрасывали грязью проезжающие кареты, швыряли камни в окна дворцов (то есть трехэтажных кирпичных зданий незамысловатой архитектуры, называемых в Облачном мире дворцами, с чем Титус до сих пор не мог свыкнуться). Зильды, подражая людям, бросали с мостиков всякую дрянь на головы прохожим. Слуги воровали у своих господ, почти не таясь. В глухих переулках некие личности в масках избивали богатых (а нередко – и не богатых) лавочников. Продовольствие поступало в столицу нерегулярно, ибо, с одной стороны, крестьян разоряли разбойники, а с другой – у сборщиков налогов больше не было вооруженного подкрепления в лице королевских солдат. Цены на продукты ежедневно росли. В целом же народ продолжал подчиняться властям скорее по привычке, нежели из необходимости.

В Суаме назревал мятеж.

– Если можно сэкономить, надо сэкономить.

– На чем ты предлагаешь сэкономить, великая?

– На свинье, которую ты вознамерился для меня купить.

– Ты обойдешься без ужина? – удивился Шертон; аппетит у богини был воистину зверский, до сих пор она от пищи не отказывалась.

– Нет, обойдусь одними разбойниками. Тоже еда, не хуже любой другой.

– Опять будешь есть людей? – ужаснулась Роми. – Так нельзя, это же каннибализм!

Лаймо отодвинулся подальше от Нэрренират.

– Никоим образом, – возразила богиня. – Это можно было бы назвать каннибализмом, если б я пожирала себе подобных – то есть других богов, чьи физические воплощения аналогичны моему. Однако мое тело уникально, существует в единственном экземпляре, и посему твое определение неверно. Я всего лишь добываю себе пропитание, как умею.

Пока Роми пыталась найти в этой казуистике слабое место, Шертон оглянулся на деревню, где сторговал свинью, и спросил:

– А чем тебе мой вариант плох?

– Он нерационален. Скажи, что ты собираешься делать после ужина?

– Оставить вас тут и еще раз туда сходить. Ненадолго.

Они прятались в орешнике на опушке леса. В стороне щипали траву привязанные гувлы. Деревня виднелась вдали, за светло-зеленым полем с недавно проклюнувшимися ростками. За свинью там заломили тройную цену, глядели испуганно, и понемногу Шертон выяснил, что сегодня вечером деревня ждет на постой шайку Шамрота Ухореза. Утром был посыльный от Шамрота, загодя предупредил. Деревня покорно приготовилась к разорению и насилию: чему быть, того не миновать, хорошо еще, ежели наутро все живы будем…

– Так я и думала, – насмешливо хмыкнула Нэрренират. – Ты сходишь туда ненадолго и перебьешь разбойников. И оставишь бедным крестьянам кучу трупов. Если коллеги покойников нагрянут и потребуют объяснений, им дадут твой словесный портрет, и за нами начнут гоняться. Ничего не имею против, это по-своему увлекательная игра, но мне бы не хотелось, чтоб Роми пострадала. Твои ученики еле-еле осваивают азы, им еще рано проверять себя в деле. Согласись, Шертон, мой вариант намного изящней! Я устраиваю засаду около деревни и наедаюсь до отвала. К тебе после этого – никаких претензий, а на сэкономленные деньги поставишь мне выпивку.

Хмуро глядя из-под полей шляпы, Роми продолжала выискивать брешь в ее аргументах. Лаймо тем временем оценил очевидную безопасность этого плана для их маленькой компании и осторожно заметил:

– Вообще-то, практично…

– Я полторы тысячи лет занимаюсь транспортным бизнесом в Панадаре и обставила всех конкурентов, такой опыт чего-нибудь да стоит. Сколько там хотели за свинью?

– Сорок пожелей.

– Бочонок первоклассного пива… – мечтательно промурлыкала богиня.

– Тебе лучше бы поменьше пить, – сказал Шертон.

– Я и так мало пью. Учитывая массу этого тела, бочонок для меня – все равно, что для тебя кружка. Создатель, как бы я хотела налакаться по-настоящему, вдрызг! В этой деревне есть трактир?

– Нету.

– Жалко… Где трактир, там и выпивка.

– А вдруг она съест в деревне кого не надо? – скептически прищурилась Роми.

– Пожалуй, я предупрежу крестьян, чтоб сидели по домам и позапирали двери. Скажу им, что видел в лесу большого зверя. Ждите здесь, скоро вернусь.

Раздвинув жидкие ветви орешника, Шертон выбрался из зарослей и легко побежал через поле к домикам. Начинало смеркаться, размываемый туманом горизонт понемногу сужался. Скоро Шертон превратился в быстро удаляющийся темный силуэт с торчащей над правым плечом рукояткой меча.

Роми и Лаймо сидели рядом на траве. За прошедшие дни они почти подружились, и совместные тренировки укрепляли эту дружбу. Роми больше не считала Лаймодия «противным чиновником», а он, в свою очередь, сам не мог понять, почему пытался арестовать ее с упорством одержимого. В заклятье он не верил: ну кто станет возиться и околдовывать мелкого служащего из Департамента Налогов и Сборов!

Несмотря на то, что отношения с Роми наладились, бросать ученичество у Шертона Лаймо не собирался: такой шанс выпадает раз в жизни, и то не каждому. Глупо отказываться. Когда он вернется домой, соседская шпана будет неприятно удивлена! Стиснув зубы, Лаймо отжимался, отбивал костяшки пальцев о стволы деревьев, бегал по лесу, отрабатывал приемы фехтования и боя без оружия. Иногда становилось невтерпеж, и он не сдавался только потому, что рядом была Роми, выполнявшая те же самые упражнения, – ему не хотелось оказаться слабее девчонки.

Оставшись без Шертона в компании Нэрренират, оба чувствовали себя неуверенно.

Богиня некоторое время молча глядела на них, потом попросила:

– Роми, сними шляпу.

– Это моя шляпа, – настороженно блестя глазами из-под опущенных полей, буркнула Роми. – Теперь моя. Арс мне ее подарил.

– О, конечно, твоя. Но здесь незачем маскироваться, а без нее ты красивей.

Протянув щупальце, Нэрренират ловко сдернула кожаную шляпу с головы девушки.

– Так лучше. Не бойся. Ты очень красивое бестелесное существо, и твой физический облик мне нравится. Расслабься немного…

Уплощившись на конце, щупальце скользнуло под ворот куртки. Вскрик замер у Роми в горле, ее парализовал страх. Внезапный, непреодолимый, свинцово-тяжелый. Щупальце богини гладило ее грудь, а у нее не было сил даже на то, чтобы оттолкнуть его или отодвинуться. Тело словно одеревенело. До сих пор она только один раз испытала подобный страх: в Храме Правосудия, когда зачитывали приговор. В присутствии Арса она не боялась Нэрренират, даже говорила ей дерзости – однако сейчас Арса рядом не было.

– Что с тобой, Роми? – Нэрренират убрала щупальце. – Видишь, я перестала. Я ничего больше не делаю. Лаймо, у нас еще есть вино или пиво?

– Н-ничего нет, – заикаясь, выдавил Лаймо – он тоже перепугался. – Вы все выпили…

– Найди хоть несколько капель и дай ей. Роми, ты ведешь себя странно для семнадцатилетней девушки! Объясни, что тебя так напугало?

Роми по-прежнему не могла говорить. Темнело, туман сгущался. Потом послышались легкие шаги, шорох ветвей, и к их компании присоединился Шертон.

– Предупредил.

– Тогда я пойду ловить свой ужин.

Богиня поднялась и бесшумно исчезла за кустарником.

– Что здесь случилось? – оглядев ребят, спросил Шертон.

Подобрав лежавшую на траве шляпу, Роми уткнулась в нее лицом и навзрыд заплакала.

– Она к ней приставала! – сообщил Лаймо.

– Ясно, – процедил Шертон. – Паршивое животное…

– Арс, я испугалась… – всхлипывая, призналась Роми. – Ни меч достать не могла, ни даже просто двинуться… А ты ведь учил нас… действовать, когда надо… Я недостойна… у тебя учиться… из меня никогда ничего не получится…

– Я тоже испугался, – чувствуя, как горят его щеки, пробормотал Лаймо. – Сидел и молчал… Арс, если вы меня ударите, я заслуживаю…

Он-то надеялся, что, начав обучаться единоборствам, перестал быть трусом, а оказалось, в жизни не все так просто.

– Можно чему-то научиться, а страх все сводит на нет… – добавила Роми. – И все бесполезно…

Ей пришло в голову, что они с Лаймо похожи на двух побитых щенков. Никогда они не станут такими, как их учитель.

– Перестаньте оба хныкать, – вздохнул после паузы Шертон. – Лезть в драку с Нэрренират вам не стоило, она бы с вами шутя разделалась. Но сохранять самообладание при любых обстоятельствах – вот этому вы должны научиться. Можно победить свой страх. А с богиней я потолкую, когда вернется.

Со стороны поглощенной сумерками деревни доносились крики людей и протяжные взвизги гувлов.

– Набрали сучьев для костра? – спросил Шертон. – Нет? За работу!

Спустя полчаса на прогалине неподалеку от опушки вспыхнул огонь. Шертон разложил по окружности сделанные Бирвотом обереги, для защиты от ночной нежити. Такой же круг меньшего диаметра ограждал от лесных напастей гувлов.

Вскоре вернулась насытившаяся Нэрренират.

– Это вам. – Она швырнула что-то на траву. Шертон посмотрел: мешочки, набитые монетами. – Их гувлов я оставила крестьянам. Приберут к рукам, если ума хватит. А вино, естественно, употребила! Посредственное качество…

– Ты сейчас не слишком пьяна? – поинтересовался Шертон.

– Чтоб меня развезло с нескольких глотков? Обижаешь!

– Тогда давай отойдем. – Он встал. – Разговор есть.

Они отошли не слишком далеко, чтобы не терять из виду костер. Обереги оберегами, а Шертон не хотел оставлять ребят в ночном лесу без присмотра.

– Что за разговор? – невинно осведомилась Нэрренират.

– Не догадываешься? Я ведь предупреждал тебя: не лезь к моим ученикам! Роми до сих пор не может успокоиться после твоей гнусной выходки.

– Шертон, я не думала, что она так испугается. Я рассчитывала, что ей будет приятно. У нее неадекватная реакция на ласку. Если б я могла сменить облик, я бы решила эту проблему.

– Ты считаешь себя неотразимой? – Он смерил взглядом чешуйчатое чудовище.

– В человеческом облике я неотразима.

В ее тоне было столько надменной уверенности, что Шертону оставалось только руками развести. Впрочем, богов, обделенных самомнением, он еще не встречал.

– Но сейчас твой вид многим людям внушает страх.

– Вы, теряющие память, придаете телам неоправданно большое значение. Я надеялась, что Роми уже успела ко мне привыкнуть. Ладно, придется подождать еще…

– Ты вела себя, как последняя скотина!

– Шертон, я подозреваю, что тебе представили ситуацию в искаженном виде, сместив акценты. Пошли обратно. Там теплее, а мне нравится тепло – напоминает о солнце.

Повернув, она двинулась к огню, напролом через подлесок. Хвост с блестящим шипом на конце волочился по земле.

Дать пинка этой бронированной туше – вот что Шертону больше всего хотелось сделать. Но он удержался.

Глава 8

Разбрызгивая грязь, королевские егеря верхом на вороных гувлах промчались по улочкам Суамы, проехали под аркой городских ворот, миновали отсыревший подъемный мост и вылетели на каменную дорогу, отделенную парапетами от раскисшей земли, густо пронизанной корнями бледных, незнакомых с солнцем растений.

Егерей было четверо, пятый – Титус. Плащ с капюшоном он сменил на удобный, не стесняющий движений охотничий костюм, сшитый из мягкой кожи. На голове у него красовалась традиционная для халгатийских охотников конусовидная шапочка, увенчанная пучком ярких перьев. Титус подозревал, что она придает ему дурацкий карнавальный вид, однако в Облачном мире сей головной убор считался вполне солидным. Егеря носили свои шапочки с большим достоинством.

За спиной у Титуса висел панадарский меч, на поясе, справа и слева, – тяжелые охотничьи ножи халгатийской ковки, тоже больше напоминающие короткие мечи. По карманам он рассовал метательные звездочки и несколько дымовых шариков. Вначале он предполагал взять самострел, но после проверки на заднем дворе обнаружил, что табельное оружие вышло из строя. Почему? Титус склонялся к версии, что при переходе в Облачный мир его машина подверглась некоему воздействию, вследствие которого испортились все находившиеся на борту магические устройства. Остаются дымовые шарики и старое доброе холодное оружие – уж оно-то не подведет.

Вскоре показались впереди домики – деревня Медные Горшки. Та самая, где три дня назад разыгралась кровавая трагедия.

Крестьяне смотрели на приезжих исподлобья, отвечали неохотно. Велев егерям не вмешиваться, Титус сам провел дознание.

Все подтвердилось. Утром того страшного дня в Медные Горшки приезжал парнишка-посыльный из шайки Шамрота Ухореза, а вечером пожаловал и сам Шамрот со товарищи, однако не успели разбойники спешиться, как на них набросилось чудовище. Всех пожрало, только одежку да обувку выплевывало. Из деревенских никто не пострадал – спасибо прохожему страннику, который предупредил, что видел зверя на опушке леса, да посоветовал всем сидеть по домам, чтоб не вышло беды. Нет, следов не осталось, даже кровь ночным дождиком смыло.

– Народные байки, – скептически усмехнулся старший егерь, когда отъехали от деревни. – Вот увидите, господин монах, ничего мы не найдем. Я знаю все зверье и всю нежить, какая в наших лесах водится, а таких тварей здесь отродясь не бывало!

Остальные его поддержали.

– Осмотрим окрестности, – сухо распорядился афарий, когда все умолкли. – Ищите следы. Животное большое, тяжелое – значит, они должны быть достаточно заметными.

Титус собирался убить адского черного зверя. Пора положить конец беспределу хищника. В прошлый раз он растерзал и съел шесть человек, три дня назад – еще семерых. А ведь погибшие разбойники могли бы вступить на стезю покаяния и оплакать свои грехи, как Сасхан Живодер! Невесть откуда взявшаяся прожорливая тварь отняла у них этот шанс и заодно превратила ночи Титуса в первосортный кошмар.

Он уже двое суток не спал, и только лишь закалка афария позволяла ему держаться в седле, отдавать приказы, думать, планировать. С тех пор как адский зверь извел шайку Ухореза, Титус по ночам глаз сомкнуть не мог, ибо Сасхан, с которым он делил комнату, с наступлением темноты впадал в истерику: сначала по десять раз подряд проверял надежность запоров на оконных ставнях (комната находилась на первом этаже), потом громко молился, перемежая слезные просьбы о пощаде с признаниями в совершенных злодеяниях, воистину жестоких и отвратительных. Вконец охрипнув, он, стоя на коленях, начинал с размаху биться лбом об пол – мерные глухие удары заставляли подпрыгивать канделябр на столе, – а после снова взывал к равнодушным богам Облачного мира:

– Боги-милостивцы, я больше не буду! Уймите зверя адского, не велите ему меня пожирать! Не буду я больше ни жечь, ни грабить, ни глотки резать, ни малолетних деток насильничать на глазах у родителей, ни зенки выкалывать, буду только истово молиться и каяться, молиться и каяться! Не виноват я ни в чем, в нищете я родился, в нищете возрос, век счастья не знал! Злая судьбина довела меня до греха, злые люди научили неразумного беззаконному разбою! Посадите, милостивцы, лютого зверя на цепь, не пускайте его до меня!

Титус пробовал затыкать уши, но это не спасало: Сасхан орал слишком громко. А оставить кающегося разбойника в одиночестве ему не позволяла жалость: отныне Сасхан боялся темноты и страшился оставаться один, ему сразу начинали мерещиться крадущиеся шаги адского зверя.

– Послушай, брат, бери пример с меня, – предложил однажды Титус. – Я тоже считаю, что покаяние – это прекрасно, но я молюсь мысленно, про себя. Так тоже можно.

– Ты, брат, святой человек, – горестно возразил Сасхан. – Ты не грабил, не отымал последнее, не отрубал людям пальцы, не забивал девок насмерть ногами, ежели те не давали. Тебя-то боги завсегда послушают! А мне, грешнику великому, надобно вопить погромче, чтоб на небесах услыхали.

И опять принялся за свое.

«Убью зверя – отосплюсь», – покачнувшись в седле, подумал Титус.

Внезапно его начали одолевать сомнения, а нравственно ли он сейчас поступает? Зачем он отправился на охоту: чтобы спасти несчастных людей от хищника или чтоб обеспечить себе возможность спокойно спать по ночам?

«Уж не эгоистичны ли мои мотивы? – Эта мысль заставила его содрогнуться. – Не я ли вытравливал из своей души ростки эгоизма, а он все же прокрался туда, нашел лазейку… Или нет?.. Наставник остался в Панадаре, никто не сможет подсказать мне мудрый ответ…»

Возглас одного из егерей прервал его самоистязательные размышления.

– След!

Перемахнув через парапет, они ехали вдоль опушки леса. Трава тут росла высокая, но жидкая, попадались влажные бурые проплешины, и на одной из них четко отпечатался след лапы. Лапищи.

Полтора фута в длину, фут в поперечнике. Глубокие ямки там, где в землю вонзились когти.

Егеря молча переглядывались. Их физиономии, еще минуту назад расслабленно-насмешливые, выражали сейчас удивление с примесью тревоги.

– Убедились? – бесстрастным голосом спросил Титус. – Оно где-то рядом, след свежий. Какое из здешних животных могло его оставить?

Все сошлись на том, что никакое.

– Приблудный зверь из стороны зноя, – предположил старший егерь. – Люди рассказывают, там черт-те что водится.

– Или и вправду адский зверь… – прошептал другой, молодой паренек.

Старший строго взглянул на него, но ничего не сказал.

– Идем по следу, – распорядился Титус.

Они подчинились, ибо король и министр благоуправления велели им выполнять приказы монаха-фаворита. Хотя по собственной воле не пошли бы впятером выслеживать такую здоровенную зверюгу… Но монах был непреклонен.

Следы указывали на то, что животное свернуло в лес. Трава тут росла погуще, чем на опушке, однако егеря знали свое дело и без труда определяли направление, ориентируясь по примятым стеблям, сломанным веткам, по ямкам, оставленным в земле чудовищными когтями. Через некоторое время пришлось спешиться – гувлы нервничали, так и норовили пуститься наутек.

– Оно идет за нами! – хрипло прошептал старший.

Группа остановилась.

– Вы уверены? – оглянувшись назад, на заросли кустарника, усыпанного неприятно пахнущими темно-розовыми соцветиями, спросил Титус.

– Нутром чую. Вот сейчас мы встали – и оно тоже встало.

Шорох ветвей сбоку. Все схватились за мечи, но это был всего лишь лесной зильд. На миг он замер, глядя блестящими глазами-пуговками на мгновенно вспотевших, напрягшихся, как натянутая тетива, охотников, что-то проверещал и снова юркнул в кусты. Старший егерь опустил меч и выразительно сплюнул.

– Держи. – Титус сунул поводья своего гувла самому молодому. – Я сделаю крюк и зайду в тыл к этой твари. А вы продолжайте двигаться, но не слишком быстро.

– Хотите поглядеть на его хвост? – неловко пошутил высокий жилистый егерь с рыжеватой бородкой.

– Нет, я намерен убить его, – холодно ответил афарий и скользнул в кустарник.

Егеря обменялись многозначительными взглядами.

– Слыхали? Королевский фаворит, чтоб его… – выругался старший. – Пошли!

Ачанхи, посаженные милостивыми богами желто-коричневые гиганты с хвойными кронами, по которым праведные души после смерти забираются на небо, росли на изрядном расстоянии друг от друга, но перепутанная масса лиственных деревьев и кустарника заслоняла обзор. Гувлы вели себя все беспокойней. Мох под ногами стал ярче – верный признак того, что неподалеку болото.

– Привет, а я здесь!

Этот хриплый возглас заставил егерей оглянуться. Каждому хотелось обложить невесть откуда взявшегося болтуна, мешающего рискованной охоте, но, когда они увидали, кто их окликнул, слова застряли в глотках. Ибо разговаривал с ними зверь. Чешуйчатый, антрацитово-черный, громадный. От земли до холки футов десять, не меньше. И как же эта махина сумела подобраться к ним бесшумно?.. Зверь приоткрыл пасть, обнажив в некоем подобии ухмылки страшенного вида клыки.

– Вы охотники, да? Вот здорово, что пришли, а то мне было скучно. Кто за кем будет гоняться: вы за мной или я за вами? Можем по очереди!

Старший егерь опомнился первым – на то он и был старшим. Вырвав из ножен тяжелый, отменно сбалансированный нож, метнул в глаз зверюге. Это был его коронный прием против болотных зузагов, свирепых, но редких тварей, почти поголовно истребленных в Халгате за годы правления прежнего короля, заядлого охотника.

Животное отклонило голову, и нож просвистел мимо.

– Не попал. Можешь сделать вторую попытку.

Скрипнув зубами, егерь выхватил и метнул второй нож.

В воздухе мелькнуло нечто вроде черного хлыста… Ага, из правого бока у животного росло щупальце, оно-то и поймало нож на лету за рукоятку.

– Теперь моя очередь!

Из левого бока выскользнуло еще одно длинное щупальце, подобрало первый нож. Обнажив мечи, егеря ждали, что разозленный зверь того и гляди кинется на них, но к тому, что произошло дальше, не были готовы. Щупальца почти одновременно метнули оба ножа. Первый вонзился в ствол дерева в половине дюйма от уха старшего егеря. Второй начисто срезал пучок перьев с его охотничьей шапочки.

– А я бросаю лучше! – хвастливо заявило животное.

– Д-да оно же совсем ручное… – выдавил рыжебородый егерь. – Д-дрессированное… Видать, из циркового балагана убегло…

В детстве ему довелось побывать вместе с дедом-купцом в Урсабе, соседней стране, там ни одна ярмарка не обходилась без цирковых балаганов. В Халгате же циркачи не появлялись – их вовсю гоняли святые отцы, объясняя свою политику тем, что непотребное греховное веселие отвлекает людей от угодной богам смиренной печали.

– Из балагана? – вымолвил другой охотник. В одной руке сжимая меч, в другой нож, он не сводил с животного азартного пристального взгляда.

– Ага! – подтвердил рыжебородый. – То-то оно всяким трюкам и людской речи для потехи обучено… Сбежало от хозяина – и через границу к нам! Готовь сеть, ребята. Щас мы его приручим и живьем поймаем! Может, награда от короля будет?

– Прорвет оно сеть, – сипло возразил старший.

– А мы его подманим! – не сдавался рыжебородый. Урсабийские дрессировщики, выступавшие перед публикой с медведями, зузагами и собаками, не говоря уж о зильдах, произвели на него неизгладимое впечатление. Приказываешь медведю – и тот тебя слушается, как человек! Это будет покруче любой охоты.

Присев на задние лапы, животное с любопытством ожидало, что люди станут делать. Трое егерей, выстроившись в ряд, стискивали в потных ладонях оружие, младший, как мог, успокаивал гувлов.

– Ты сытая зверушка… – Властно глядя зверю в глаза, рыжебородый убрал нож в ножны и сунул левую руку в карман. У него с малых лет была тайная, недостижимая мечта – стать дрессировщиком. – Умная зверушка, разные трюки знаешь… Хочешь сахарку?

– Хочу! Давай сахарок! – Щупальце ловко схватило с его ладони желтоватый ком сахара и бросило в пасть. – Я знаю много разных трюков. Если угостишь пивом, перекувырнусь через голову.

– И впрямь прирученное… – пробормотал старший. – Все равно смотри в оба, людей-то оно скольких сожрало!

– А кормить его было некому, вот и жрало, – отозвался рыжебородый. – Зверушка, ты хочешь поселиться в теплой чистенькой клетке? Каждый день будешь кушать, а на шею тебе наденут красивый ошейник с колокольчиками!

– Правда с колокольчиками? – заинтересовалось животное. – Дай пива, тогда скажу!

– К зверью подход нужен! – самодовольно подмигнул товарищам рыжебородый. – Одолеть его мы в таком малом количестве не смогем, так возьмем же свое разумом человеческим! Приведем зверя во дворец как миленького, тогда королева нам по шапке пожелей на брата отсыплет. Она же любит всякие энти самые, как их там…

– Досто-примечательности, – подсказал старший. – Ты поберегись, зверь-то тебя слушает…

– Дак он мало чего понимает, хоть и говорящий. Чему научили, то и знает… Беклей, давай сюда свое пиво!

– Отстегни от пояса, – буркнул третий егерь. Он хищнику не доверял. Зверь – это зверь, почетная доля охотника – убить его и повесить трофей на стенку. Пустая болтовня насчет дрессировки и трюков его раздражала. Он зорко наблюдал за чудовищем, готовый в любой момент метнуть нож или нанести удар мечом. Неудача старшего егеря Беклея не обескуражила: он считал себя лучшим и давно уже метил на место старшего.

А Титус в это время подбирался к объекту охоты с тыла. В пяти ярдах от чудовища он замер, прикидывая, пробьет ли панадарский меч блестящую черную чешую. То, что зверь наделен примитивным подобием интеллекта, его не удивило. Зильды или обезьяны, к примеру, тоже на свой лад разумны и не разговаривают лишь потому, что их голосовые связки для этого не приспособлены. Версия рыжебородого егеря показалась афарию вполне правдоподобной: да, специально выдрессированное цирковое животное, завезенное в холодные края из стороны зноя. Сбежало из клетки, одичало – и вспомнило, оказавшись на воле, о своих изначальных инстинктах, присущих любому хищнику. Сейчас оно, видимо, сытое, егерям повезло. Он призадумался: поддержать их авантюру с доставкой зверя в Суаму живьем – или убить на месте? Решение должно быть взвешенным и логичным…

Возможно, животное услыхало его беззвучное для человеческого уха дыхание либо почувствовало взгляд. Так или иначе, а оно вдруг уловило, что за ним наблюдают сзади, но головы не повернуло. Вместо этого на затылке у него распахнулся глаз с вертикальным кошачьим зрачком. Титусу почудилось, будто он видит свое отражение в этом зрачке…

В следующее мгновение чаща огласилась свирепым ревом. Афарий отпрыгнул за дерево, спасаясь от удара. Хвост зверя оканчивался шипом, тот вонзился глубоко в древесный ствол. Мощный рывок, хвост освобожден, дерево покачнулось. Титуса прошиб ледяной пот: если б он остался на месте, его бы пригвоздило, как жука булавкой! Ломая кустарник, зверь развернулся в его сторону. Титус метнул одну за другой две звездочки, метя в глаза, но животное пригнуло голову, и звездочки скользнули по чешуе, не оставив ни царапины.

– Сожру мерзавца! – прорычал зверь, надвигаясь на Титуса. – Медленно сожр-р-ру!

Афарий выхватил из кармана и швырнул в морду твари дымовой шарик. Изготовлены эти штучки с помощью магии, но для того, чтоб они сработали, магия не нужна, в том-то и заключается их прелесть… В воздухе заклубился едкий зеленый дым. Пятясь, Титус бросил второй шарик, третий, четвертый… Из разбухающего дымового облака доносился яростный рев, кашель, ругательства. Безалаберный хозяин-циркач обучил своего питомца не только пристойной человеческой речи, но и мату! Впрочем, кашляли и ругались на несколько голосов… Егеря, понял Титус. Тоже вдохнули удушливого дыма.

– Сюда! – крикнул он, забегая сбоку. – Люди, сюда!

Люди услышали, однако не в меру сообразительное животное тоже услышало – вслед за парнишкой-егерем, который держал поводья одуревших от дыма гувлов, из тумана вынырнула черная клиновидная морда. При виде Титуса глаза твари алчно вспыхнули, но она тут же разинула пасть в приступе кашля. Пятый шарик Титус швырнул прямо в пасть. Вырвав у парня поводья, он вскочил в седло и пришпорил гувла, крикнув:

– Люди, спасайтесь!

Оставшийся позади зверь рычал и крушил подлесок.

Не помня обратного пути, афарий положился на инстинкт гувла, и через некоторое время тот вынес его на опушку, к каменной дороге. Молоденький егерь уже был там. Вскоре появились остальные, причем старший и рыжебородый ехали на одном гувле. Увидав Титуса, охотники разразились бранью: без него-де все шло хорошо, зверь, считай, уже сидел у них в кармане, а в другом кармане лежала королевская награда, а он, не знакомый с правилами охоты раздолбай, спугнул, раздразнил зверя, попер, видать, напролом и наступил ему на хвост, да еще чуть не извел всех своим вонючим дымом! При этом егеря то и дело умолкали и принимались кашлять, злобно косясь на афария.

– Я спас ваши жизни, – сухо заметил Титус. – Если б не мои вонючие шарики, зверь бы всех растерзал.

– Без тебя мы бы его уже взяли, живым или мертвым, – проворчал угрюмый Беклей. – Чертовы монахи, одна морока от них…

Обмениваясь репликами, они не забывали нахлестывать гувлов: не ровен час, животное очухается и бросится впогоню.

Вечером все пятеро держали ответ перед королевской семьей в почти пустом, скудно освещенном тронном зале. Егеря наперебой обвиняли Титуса в провале охоты. Раздраженный их поведением афарий тем не менее сохранял достоинство, излагая факты.

– Итак, чудовище сбежало из балагана, – выслушав обе стороны, подвел итог Актарей. – Надобно узнать, кто хозяин, и конфисковать имущество в казну, а самого подлеца забить палками на площади. Такую тварюгу распустил…

– Хозяин-то, вероятно, остался в Урсабе, – заметил стоявший на ступеньках рядом с троном Малевот. – По ту сторону границы. У нас циркачей нет.

– Ваше величество, церковь Истинных Богов смиренно просит вас подписать декрет о том, что сей зверь – не адский черный зверь, а обыкновенное животное, – тихо потребовал священник в темной мантии. – И повелите карать еретиков, дерзающих утверждать обратное!

– Подпишу, подпишу… – пробормотал, морщась, Актарей. Когда пришли звать его в тронный зал, он отсыпался после утренней пирушки и потому был не в духе.

– Совсем оно ручное, ваши величества, сахарок у меня с руки ело… – влез рыжебородый егерь, тоже успевший напиться после неудачной охоты.

– Зверя надо уничтожить, ваши величества! – поклонившись, перебил Титус. – Незамедлительно! Он представляет собой опасность для ваших подданных.

– А чего он на тебя-то взъярился? – спросила королева Лусилла. – Егеря вот говорят: их не трогал, хорошо себя вел. До сей поры, как нам доложили, он только разбойников ел… или там свиней…

– Значит, сия тварь питается разбойниками, свиньями и смиренными монахами, – сладко улыбнулась ее наперсница Эмрела, с первого дня невзлюбившая Титуса.

– Не знаю, ваше величество, – игнорируя придворную даму, ответил Титус.

Он уже несколько раз мысленно проанализировал происшествие, выстраивая причинно-следственные цепочки, но так и не понял, что привело животное в ярость.

– Может, рожа твоя его испугала? – предположила королева. – Очень уж ты уродлив!

Титус ощутил болезненный укол и не сумел это скрыть: слишком измотал его несуразный сегодняшний день.

– Не обижайся, я по-доброму говорю, – заметив это, добавила Лусилла. – Урод он и есть урод! А я никому плохого не скажу, у кого хочешь во дворце спроси.

– Ступайте, – сделав рукой царственный отпускающий жест, устало велел Актарей. – Мы еще подумаем, как бы нам организовать охоту на зверя…

– Декрет о ереси, ваше величество, – придвинувшись к нему, напомнил церковник.

Трижды низко поклонившись, как предписывал этикет, афарий направился к выходу. Ему подмигивала, поблескивая в полумраке, позолота, подошвы халгатийских придворных туфель слегка скользили по паркету. Настроение у Титуса было сумрачное: впереди его ждала еще одна бессонная ночь.

Отмерив серебряной ложечкой дозу порошка из одного матерчатого пакетика, из другого, из третьего, Шертон высыпал все это в котелок с остывшей кипяченой водой, тщательно перемешал. Добавил столовую ложку масла манглазийского корня. Снадобье приобрело голубоватый оттенок.

– Пей!

Нэрренират потянулась к котелку, но тут на нее снова напал судорожный кашель. Отвернув морду в сторону, она издавала хриплые лающие звуки, ее большое тело конвульсивно дергалось. Наконец приступ кончился. Подхватив щупальцами котелок, богиня проглотила содержимое и обессиленно растянулась на земле.

Вечерняя мгла уже начала размывать очертания деревьев. Шертон подбросил в костер несколько сухих сучьев, пламя затрещало веселее. За прошедшее время все четверо успели привыкнуть к этому хмурому заболоченному лесу. Их здесь никто не беспокоил: крестьяне редко забирались в чащу, поскольку боялись нежити, а нежить как огня боялась Нэрренират, невосприимчивую к суггестии, неуязвимую для клыков и когтей и вдобавок одержимую неуемным исследовательским любопытством.

Скоро они простятся с Халгатой и отправятся на юг, в сторону зноя. Вместе с Бирвотом. Сегодня Шертон нанял в Суаме артель плотников и каретных дел мастера, которые должны по его чертежам изготовить подводу для перевозки машины.

– Уже лучше… – Богиня повернулась к людям. – Вот…!

Вернувшись из города, они обнаружили Нэрренират неподалеку от своей поляны с костровищем. Великая богиня каталась по земле, оставляя когтями во мху глубокие борозды, корчась от надсадного, рвущего горло кашля. В промежутках между приступами она еле-еле смогла произнести несколько слов: рецепт снадобья, которое нужно приготовить. На ее счастье, в мешке у Шертона нашлись все необходимые компоненты.

– Ты можешь наконец объяснить, что с тобой случилось?

– Это был п…ц! Знаешь едкие дымовые шарики, их делают маги-пиротехники?

– Такие? – показал Шертон, вынув из кармана.

– Вот-вот. Это дерьмо когда-нибудь взрывалось у тебя прямо в глотке?

– Я их не ем, – хмыкнул он после короткой удивленной паузы.

Роми и Лаймо ошеломленно смотрели на богиню.

– Счастливчик… Я сегодня один такой почти проглотила.

– И зачем тебе это понадобилось, великая? – с непроницаемым лицом поинтересовался Шертон.

– Мне швырнул его в рот… афарий. Когда я его поймаю, я ему для начала десять штук таких скормлю!

– Откуда здесь взялся афарий?

– Попал сюда вместе с нами. В междумирье около вашей машины болталась еще одна, патрульная. Видимо, когда вы раскрыли врата Облачного мира, ее тоже затянуло. Создатель, я не предполагала, что это тот самый афарий! Тот… ублюдок! Он должен был вывести Роми за периметр и передать мне, а вместо этого сдал ее страже. За мои, на…, деньги!

– Титус?! – Роми изумленно раскрыла глаза. – Так его подослала ты?

– Да, Титус. Я-то думала, что убила его около эскалаторов… Что ж, он еще пожалеет о том, что в прошлый раз я его не убила.

Обхватив руками колени, Роми молча глядела на огонь. Она старалась не вспоминать об университете, о своем преступлении, о болезненно-напряженных, полных противоречий и непонимания разговорах с Титусом, об аресте и тюрьме… Сейчас она окунулась в иную жизнь, и эта новая жизнь, несмотря на трудности и отсутствие комфорта (от последнего Роми не отказалась бы), нравилась ей больше, чем прежняя. Она научилась засыпать на голой земле, почти забыла вкус шоколада, костяшки ее пальцев распухли и кровоточили (Арс сказал, что потом появятся мозоли, тогда больно не будет – но до этого еще далеко), мылась по утрам в холодном ручье, протекавшем неподалеку от поляны, – зато здесь никто не пытался унижать и подавлять ее, не посягал на ее внутреннюю свободу.

– Где ты встретила этого Титуса? – спросил Шертон.

– В лесу. Примерно в двух милях севернее нашей стоянки. Сначала я встретила там четверых охотников…

– Ты их не сожрала?

– Нет, зачем? Забавные смертные, нам было очень весело вместе.

– Кому было весело? – подняв голову, с подозрением уточнила Роми. – Вам или тебе?

– Я их не обижала. Они угостили меня сахаром и собирались угостить пивом – и тут из кустов вылазит… афарий! Похоже, он притащился вместе с ними. Хотела его растерзать, а он давай бросать в меня свои… шарики. Чтоб его…..! Попробовать их пиво я так и не успела. – Богиня опять закашлялась, но этот приступ был заметно слабее предыдущих. – Сначала я выловлю Титуса. После этого мы отправимся искать врата-выход.

– Ты хочешь отомстить? – спросила Роми.

– А ты не хочешь? – Уловив в ее тоне протест, Нэрренират повернула голову в ее сторону. – После того, что он тебе сделал?

– Нет. Я не хочу его видеть, не хочу с ним общаться… Он мне не нужен. Если он подойдет ко мне, я молча отвернусь и уйду. Но мстить я не хочу.

Она вновь уставилась на пламя, прищурив глаза. Убивать страшно. Роми училась у Шертона приемам рукопашного боя и в глубине души надеялась, что ей никогда больше не придется убивать. Правда, если бы время повернулось вспять, она бы снова убила Вария Клазиния и Обрана Фоймуса. Покорно терпеть издевательства и унижения – это, если разобраться, тоже преступление… Роми знала, что Титус никогда не согласился бы с этой мыслью, но мнение Титуса давно уже потеряло для нее значение. Равно как и он сам. Она вспоминала о нем без ненависти и вообще без сильных эмоций, разве что с еле выраженным оттенком обиды и разочарования – словно он в какой-то степени перестал существовать.

– Ты человек, – слегка дотронувшись щупальцем до ее плеча, сказала богиня. – А я – Нэрренират. Мерзавец меня кинул и заплатит за это.

– Я тоже тебя кинула, – угрюмо напомнила девушка. Может, и не стоило, но фраза вырвалась сама собой.

– О, это совсем разные ситуации, Роми. Ты всего лишь не захотела подчиниться моей воле, а он обманул мое доверие. Он полагал, что обманывает Эрмоару До-Энселе, но сие несущественно. Не люблю тех, кто не держит слово.

– Из-за афария мы можем застрять тут надолго, великая, – вмешался Шертон. – Стоит ли связываться? Правда, есть еще вариант: мы отправляемся на юг, а ты остаешься, находишь своего Титуса и потом нас догоняешь.

– Не выйдет, – не согласилась Нэрренират. – Я не хочу торчать тут без компании. Я даже этот… город до сих пор не посмотрела! Расскажите, какой он?

Лаймо начал рассказывать про Суаму: какие там улицы, дома, экипажи, храмы… Увлекшись, он припоминал все больше и больше подробностей – ему нравилось, когда его внимательно слушают. Особенно богиню заинтересовали винные погреба на Хмельной площади.

– Говоришь, двери там широкие? Я пролезу?

– По-моему, пролезете, великая, – не заметив предостерегающего взгляда Шертона, ответил Лаймо. – Жители Суамы очень гордятся своей коллекцией вин! А дворцы там из темно-красного или бурого кирпича, с круглыми кирпичными колоннами…

Потом богиня потребовала, чтобы он подробно описал планировку города. Немного путаясь, припоминая упущенные детали, Лаймо допоздна отвечал на ее вопросы.

Поужинав, устроились на ночлег. Роми, как обычно, лежала в серединке, между Шертоном и Лаймо. Никогда бы раньше ей не пришло в голову, что она будет спать между двумя мужчинами и при этом чувствовать себя вполне уютно, в полной безопасности.

С утра до обеда – тренировка. Пробежка по лесу, разминка, лазание по деревьям, упражнения с оружием и без… Несмотря на то, что Шертон постепенно увеличивал нагрузку, его ученики теперь не уставали так сильно, как в первые дни.

После обеда появилась перекусившая где-то на стороне Нэрренират.

– Опять будете тренироваться? А я пошла в Суаму!

– Как это – в Суаму? – резко повернулся Шертон. – Тебе туда нельзя!

– Мне можно все, ибо я великая богиня. Хочу наконец посмотреть на столицу Халгаты.

– А вдруг она там кого-нибудь съест? – прошептала за спиной у Шертона Роми.

– Не бойтесь, я иду в город не обедать, а на экскурсию. Пока!

Оставив их, богиня двинулась через лес в сторону дороги. Мысленно выругавшись, Шертон велел ребятам:

– Собирайтесь, живо. Поедем за ней.

– Мы остановим ее? – тихо спросила Роми.

– Ее не остановишь. Хотя бы присмотрим, чтоб ничего не натворила…

Он не очень-то представлял, как будет «присматривать» за Нэрренират, но он привык действовать по обстоятельствам, а не сидеть сложа руки. Оседлав гувлов, они нагнали богиню возле опушки. Та двигалась вдоль кромки леса, прячась за деревьями.

– Выезжаем на дорогу, – сквозь зубы вздохнул Шертон. – Будем держаться на дистанции, поняли? А то горожане подумают, что она пришла вместе с нами.

– Да, или что мы вместе с ней, – испуганно поддакнул Лаймо.

Глава 9

Суама не была готова к вторжению адского черного зверя. Она стояла посреди небольшой равнины, окруженной каймой столетних ачанховых лесов с лиственной начинкой. Вокруг рассеялось несколько деревушек, связанных вязкими проселками с прямым, как стрела, каменным трактом. Монастырь на холме – гроздь бревенчатых построек, обнесенных бревенчатой же стеной. Незаметно к городу не подберешься, однако через равнину протекала река, по которой ходили купеческие баржи. Возле Холодных, или, иначе, Торговых, ворот Суамы были сооружены деревянные причалы и доки – здесь суда швартовались. От причала до ворот рукой подать.

Под аркой дежурили стражники с алебардами, в пластинчатых безрукавках поверх крашенных в синий цвет кожаных кафтанов. Они после оправдывали свою промашку тем, что зверь выскочил из реки внезапно. Только что не было, а теперь тут как тут! И ведь даже, зараза, не встряхнулся: не обращая внимания на остолбеневших людей, в несколько прыжков добрался до ворот и проскочил внутрь. Кабы он вначале вокруг да около ходил, успели бы если не ворота запереть, так хоть решетку опустить, но больно прыткий оказался… И к причалу подплыл тайком, под водой, не высовывая головы! Видать, чертова бестия своим звериным умом сообразила, что в город ее могут и не пустить.

В Суаме в это время текла обычная повседневная жизнь, традиционно регламентированная, несмотря на уличные беспорядки. Собственно, все эти беспорядки – драки, грабежи, распевание оскорбительных для знати песенок, битье фонарей и окон в богатых домах, забрасывание грязью карет – тоже понемногу вплелись в повседневную жизнь, стали ее частью. Это было плохое, но свое. Халгатийское. Человеческое.

А вот громадный, одетый в черную сверкающую чешую зверь, неторопливо шествующий по улицам, порой обнажающий в ухмылке белоснежные клыки, – это уже нечто неслыханное… Напасть. Небесная кара. Стихийное бедствие.

Зверь вел себя в общем-то спокойно. Ничего не крушил и никого не трогал. Ну, разве что отбрасывал с дороги могучей когтистой лапой немногочисленных смельчаков, которые пытались остановить его. Их мечи беспомощно скользили по чешуе, но проткнуть ее не могли, а ножи и вовсе отскакивали, как от каменной стенки. Иногда зверь заглядывал в окна первых этажей, и в комнатах раздавались истошные панические крики.

На взмыленных гувлах Шертон, Роми и Лаймо достигли Главных ворот, промчались по мосту через ров, заплатили пошлину единственному стражнику. Шертон мог гордиться: его ученики за минувшее время научились вполне сносно ездить верхом.

– Куда теперь, Арс? – взглянула на учителя Роми.

– Сюда. – Шертон направил своего гувла в широкую улицу, плавно заворачивающую на север. В сторону холода. К Торговым воротам, через которые проникла в город Нэрренират.

Гувлы уступали богине в скорости, и преследователи отстали, но издалека разглядели, что Нэрренират прыгнула в реку, взметнув тучу брызг. Шертон разгадал ее маневр. Досадно… Он-то надеялся, что стражники издалека заметят чудовище и закроют ворота.

Она опередила их и теперь разгуливала по Суаме! Даже здесь, в южной части города, царила сумятица, люди взывали к своим богам, лихорадочно запирали ставни на окнах. Слухи расползаются быстро.

– Где зверь? – остановив прохожего в темном, с красной окантовкой, добротном кафтане, спросил Шертон.

– Там ходит… – Человек махнул рукой в сторону центра. Нервный взгляд скользнул по лицу Шертона, по рукоятке меча над плечом. – Уже пробовали, никакое оружие его не берет! Лучше бегите, мил-человек, а то пропадете, и мальчишки с вами ни за что пропадут!

Они повернули к центру Суамы. Мимо грузных темных зданий, бревенчатых и кирпичных, взгромоздившихся на расцвеченные синеватой плесенью каменные фундаменты. Стучали по мостовой копыта гувлов. В грязи поблескивало битое стекло. Проносились над головами торчащие из стен ржавые скелеты фонарей. Навстречу бежали люди – значит, направление верное. А зильды, по крышам и по мостикам, пересекающим небо, торопились к центру: этим любопытным длинноухим тварям хотелось посмотреть, что там происходит.

На Хмельной площади они придержали гувлов. Двери Обулеевских, ныне Королевских, винных погребов настежь распахнуты, одна створка сорвана с петель.

– Так и есть… – тихо процедил Шертон.

На противоположной стороне площади собралось дюжины полторы вооруженных людей. Стражники и богато одетые аристократы. Есть раненые – у двоих разбиты головы, один бережно придерживает то ли сломанную, то ли вывихнутую руку.

Наверху, на мостиках, полным-полно зильдов, все они возбужденно верещат, свешиваются вниз, суетятся.

– Зверь там, господа? – кивнув на погреб, вполголоса спросил Шертон.

Спросил спокойно, как равный у равных, и никто не усомнился в том, что он обладает правом так разговаривать.

– Там, – отозвался желтоволосый молодой человек в разорванном, испачканном бархатном камзоле. – Тварь добралась до бочек с коллекционными винами и вышвыривает наружу всех, кто хочет ей помешать. Я сломал меч об ее шкуру. – Он понюхал свой рукав. – Варбское восьмидесятилетней выдержки! Кто бы мог подумать…

Шертон спешился и подал поводья Роми:

– Жди здесь.

– Арс, лучше вместе. – Понизив голос, девушка прошептала: – Она ничего мне не сделает.

– Она пьяна. Мало ли что взбредет ей в голову.

– А я? – робко спросил Лаймо.

– А ты со мной.

Они направились через площадь к винным погребам. Роми сидела в седле и держала поводья гувлов, в сторонке от группы халгатийцев.

– Ну вот, еще двое… – бросил вслед кто-то из аристократов.

Обулеевские погреба не были погребами в полном смысле этого слова: залы, где хранились бочки и большие керамические сосуды с вином, находились выше уровня почвы, дабы избежать сезонного затопления. Здание пронизывал просторный темный коридор с бревенчатыми стенами, изрезанными грубоватым орнаментом – везде одни и те же листья и плоды, незнакомые панадарцам. Возможно, здешний аналог винограда. Подвешенные на крюках лампы из мутного стекла не горели. Все боковые двери были выбиты, в воздухе плавал густой винный аромат. В одном из помещений кто-то шумно возился.

– Стой здесь и следи за входом, – велел Шертон. – Если появятся люди – крикни.

– Крикнуть? – растерянно вертя головой, переспросил Лаймо.

– Да. Я не хочу, чтоб кто-нибудь услыхал, как мы с Нэрренират дружески беседуем.

Лаймо понятливо закивал. Из коридора, сквозь проем входа, хорошо просматривалась часть площади, что-то обсуждающие меж собой халгатийцы (наверно, заключали пари: как скоро засевшее в погребе чудовище вышвырнет новых смельчаков?), одинокая фигурка Роми в надвинутой на лицо шляпе. А Шертон свернул в тот зал, где шумели.

Тут было светлее, чем в коридоре: свет падал сквозь пыльные оконца, забранные позеленевшими медными решетками. Опрокинутые бочки. Раздавленная шляпа. Кучи битых черепков. Обломок меча. Лужи темного вина. В одной луже валялся кинжал с богато украшенной рукояткой. Посреди этого хаоса сидела великая богиня Нэрренират и шумно лакала хмельной напиток, до половины погрузив голову в бочку. Ее хвост, протянувшийся по полу, подрагивал от наслаждения.

– Может, хватит, великая? – с минуту выждав, спросил Шертон.

– М-м?.. – Богиня выпростала морду из бочки. – А, это ты… Хочешь выпить?

– Не хочу.

– Зря. Это нечто воистину бесподобное!

– Великая, нам пора убираться отсюда. Ты способна держаться на ногах?

– Проверим… – Нэрренират нетвердо встала, давя черепки. – Смотри-ка, до сих пор способна! Хочу упиться вдрызг, чтоб не ходить, а ползать…

– Как же ты унесешь отсюда ноги, если не сможешь ходить? Боюсь, горожане недовольны тем, что ты натворила. Тебя убьют.

– Ха, пусть рискнут! – Она агрессивно дернула хвостом. Шип пробил оказавшуюся на пути бочку, из отверстия ударила темно-бордовая струя. – Погоди, вот этого я еще не пробовала…

Распластавшись на полу, богиня сунула голову под струю и жадно разинула пасть.

– Похоже на карсанское, – сообщила она невнятно, когда поток иссяк. – Но крепче… Значительно крепче…

– Вставай и пошли отсюда, – теряя терпение, потребовал Шертон. – Твое счастье, что у короля нет солдат. Может, и сумеем удрать… Пошли!

– Вспомни, кто перед тобой, смертный! Я великая богиня, я пр-р-ротрезвею, когда сама пожелаю… А пока буду пить и пить…

Она подхватила щупальцами глиняный сосуд, с размаху треснув о стенку, отбила горлышко и опрокинула содержимое в рот. Часть вина пролилась на пол.

– Сначала напьюсь, как последняя пьянь в Нижнем Городе, а потом мигом протрезвею… Не в первый раз…

Пожав плечами, Шертон вышел в коридор. Лаймо боязливо переминался с ноги на ногу там, где его оставили.

– Никто сюда не заглядывал, – торопливо отрапортовал он. – Что мы теперь будем делать?

– Ничего. Я пытался образумить ее, но не добился успеха.

– Богиня сказала, что протрезвеет, когда захочет… Я слыхал, она громко говорила!

– Не протрезвеет она. – Шертон поморщился. – Здесь, в мире-ловушке, у нее нет божественных способностей, в том числе способности трезветь по собственному желанию. Вот этого она не учла. Идем.

В тронном зале шел прием. Королева Лусилла произносила пространную речь, перескакивая с одного на другое (она заботится о своих подданных, как добрая няня о детишках, а те проявляют неблагодарность, чем весьма ее огорчают; камин в Ореховом зале опять дымит, ответственных за это слуг надобно высечь; а нового урсабийского посла, когда тот приедет, немедля взять под надзор, ибо все послы – шпионы; при дворе нет ни одной мало-мальски красивой дамы или девицы, все уродины, и шарма никакого, не то что в былые времена; надлежит вчетверо увеличить налоги, ибо сейчас мало с кого удается взять налог, и посему те, кто все-таки платит, пускай платят за остальных; вчера кто-то сдвинул к левой стене ковровую дорожку в галерее Размышлений на третьем этаже, а дорожка должна лежать посередке, и тот, кто ее сдвинул, изрядно испортил королеве настроение; после того как она, Лусилла, уйдет по воле богов на небеса, подданные поймут, кого потеряли, и оценят ее редкостную доброту и справедливость), когда дверные створки распахнулись и ворвался запыхавшийся молодой придворный.

– Ваши величества, адский черный зверь в городе!

Первым опомнился духовник Лусиллы:

– Не адский, а просто зверь! Вы впадаете в преступную ересь, молодой человек!

– Да, никакой не адский! – подхватил скандальным тоном слегка подвыпивший Актарей. – Я вчера декрет подписал!

– Простите за обмолвку, ваши величества, святой отец, – не растерялся придворный, – но сие животное слоняется по улицам! В городе паника. Убить его невозможно: отменно прочная шкура.

На последующие полтора часа тронный зал превратился в штаб по борьбе с негаданно нагрянувшим бедствием. Сюда набивалось все больше народа, Лусилла и Актарей наперебой отдавали противоречивые приказы, которые никто не спешил выполнять. Молодая королева Нилония сидела на троне, как статуя, ее напудренное личико испуганно морщилось. Множество людей говорило одновременно. Вместе с новоприбывшими то и дело поступала информация о том, на какой улице зверя в последний раз видели. Потом примчался встрепанный стражник, где-то потерявший свой шлем, бухнулся на колени и крикнул:

– Ваши величества, беда! Адский черный зверь забрался в винные погреба на Хмельной площади!

– Не адский! – запротестовал охрипший священник, уже уставший всех одергивать.

Шикнув на попытавшегося заговорить Актарея, Лусилла спросила:

– Что он там делает?

– Пьет, ваше величество!

Одного из придворных отправили разведать на месте, что происходит. Вернувшись через час, кавалер сообщил, что зверь «упился, как загулявший купчина», и ныне спит. А вот знаменитой на весь просвещенный мир халгатийской коллекции вин больше нет. Проклятая скотина все выжрала, а что не выжрала, то по полу разлила. Эта весть повергла собравшихся в скорбное молчание, прерванное Актареем:

– Ну что ж… Пока животное спит, надо его убить! Одной заботой меньше.

Одуревший от бессонных ночей Титус мысленно поддержал монарха, однако тут заговорил Малевот:

– Прошу прощения, ваше величество! Если позволите мне скромно высказать мои соображения…

– Говорите, – разрешил король.

– Я был советчиком покойного батюшки вашей супруги, ваше величество, у меня большой опыт, и он подсказывает, что надлежит позаботиться не только о сегодняшней пользе, но также о пользе завтрашней и послезавтрашней. У нас нет армии, между тем как назревает война с Урсабой, Либной и прочими… Что мы можем противопоставить захватчикам? – Министр сделал паузу. – Зверя! Ежели кого-то или что-то можно использовать – надо использовать! Умертвить зверя недолго: он сейчас беспомощен, как младенец. Но если мы посадим его в надежное место и продемонстрируем урсабийскому послу… и пригрозим выпустить против вражеских отрядов… Это произведет впечатление, не так ли? Егеря утверждают, что животное дрессированное. Стало быть, мы его приручим и будем использовать против врагов Халгаты! – Понизив голос, он еле слышно добавил: – А возможно, и против взбунтовавшейся черни. Убить такое полезное животное будет некоторой ошибкой, ваше величество.

Король с сомнением скривил рот, но вмешалась Лусилла:

– Конечно, я его приручу! Меня все любят. Правильно придумал, Малевот. – Она наградила поклонившегося министра милостивой улыбкой. – Коллекция вин пропала, так будет у нас теперь взамен одной достопримечательности другая! Только где ж мы будем его держать?

– В королевском зверинце, в Обсидиановой яме, ваше величество. Она ведь пустует, с тех пор как сдох горный змей короля Лугея. Стоит поторопиться и перевезти туда животное, покуда оно не очнулось.

– Устрой это, Малевот.

Снова поклонившись, министр оглянулся, высматривая в толпе Титуса.

– Пошли, смиренный брат. Поможете мне организовать людей.

Лакированные придворные туфли, в которых полагалось являться на официальные приемы в тронный зал, натирали Титусу ноги, и он на минутку забежал к себе – сменить их на панадарские ботинки. Сасхан, окончательно расклеившийся, забился под кровать и скулил, моля богов о пощаде: он был уверен, что адский зверь пришел за ним. У афария не было времени утешать названого брата. Переобувшись, он помчался во двор, где Малевот отдавал приказы, собирая людей для транспортировки животного в зверинец.

Наступил вечер, улицы Суамы превратились в недружелюбно-темные сырые ущелья, ибо почти все фонари в городе были побиты чернью. Из винного погреба зверя вытащили при свете факелов. Тащили волоком, опутав цепями лапы и хвост: три десятка человек, оскальзываясь в винных лужах, тянут за цепи, еще десяток толкает с другой стороны. Малевот подобрал для этой работы самых здоровых, но даже те еле справились. По совету Титуса на ступени положили доски, устроив импровизированный пандус – по нему животное спустили на грузовую подводу, запряженную дюжиной ломовых гувлов. С тяжелым скрипом подвода тронулась. Над площадью, на мостиках, радостно визжали невидимые в темноте зильды.

К Малевоту и Титусу нерешительно подошел расстроенный смотритель Королевских погребов.

– Насколько велик ущерб? – устало осведомился министр.

– Ваше сиятельство, это что-то невообразимое! Я был внутри… Чертова бестия превратила винный погреб в свинарник! Ее бы за это палками, палками…

– Это животное – достояние государства, – оборвал его Малевот и сделал знак глашатаю: – Зачитай королевский декрет!

Декрет объявлял зверя королевской собственностью и охраняемой законом достопримечательностью суамского королевского зверинца.

– А можно мне копию документа? – подавив зевок, шепотом попросил афарий.

– Отчего же нет, смиренный брат, – слегка удивившись, согласился министр. – Обратитесь к Эгвуру, он распорядится.

Титус хотел показать декрет Сасхану, чтобы тот наконец успокоился и дал ему выспаться.

– Что ж, теперь нам есть кого использовать… – с удовлетворением пробормотал Малевот.

В волнующейся толпе, озаренной скользящим сиянием факелов, афарий заметил Арсения Шертона. Человек с жестким, иссеченным шрамами лицом (шрамы, однако, его не уродовали – ему повезло больше, чем Титусу!), с мечом за спиной, длинные темные волосы стянуты в хвост на затылке. Около него двое мальчишек. В одном Титус признал типичного медолийца, второго не смог толком рассмотреть – воротник халгатийской охотничьей куртки поднят, шляпа надвинута по самые брови. Быть может, этот мальчик тоже отмечен дланью разгневанного божества? Сам Титус глядел на толпу из-под опущенного капюшона: панадарцы не должны узнать в нем афария. Он больше не человек Ордена. Его место здесь, в Халгате.

Глава 10

За углом, возле крыльца разгромленной лавки, полуголые нетрезвые парни примеряли богатую одежку из хорошего сукна, парчи и тонко выделанной кожи, сбросив свое рванье прямо на мостовую. Тут же, в жидкой грязи, валялись выкинутые из окон оловянные плошки, пестро расписанные дамские веера, ленты, россыпь стеклянных пуговиц. А под крыльцом соседнего дома притаился зильд – и поживиться охота, и получить пинка боязно. Его рыжеватые, заостренные на концах уши возбужденно подрагивали. Наконец он решился: выпрыгнул из укрытия, разбрызгав грязь, цапнул половинку разорванного веера и был таков.

Когда Шертон поравнялся с крыльцом, парни перестали разбираться с обновками и вперили в него воинственные осоловелые взгляды. Никто, однако, не раскрыл рта. Он прошел мимо и лишь потом услыхал позади невнятный обмен мнениями относительно своей личности: мол, если б этот благородный из дальних краев, так его разэтак, к нам сунулся, он бы узнал, с кем имеет дело!

Надо покинуть Суаму до того, как ситуация ухудшится. Или улучшится. Во втором случае здешние власти, взяв обстановку под контроль, захотят выяснить, откуда прибыли странные чужаки, что за дела у них с Бирвотом-чернокнижником да для какой цели им понадобилась грузовая подвода повышенной прочности. Для перевозки экипажа, спрятанного на болоте? Мы должны его осмотреть… Очень интересно! Вот приказ короля о конфискации экипажа, а вот приказ об аресте.

Второй вариант маловероятен: непохоже, чтобы халгатийские власти сумели быстро справиться с беспорядками, – тут мнения Шертона и Бирвота совпадали. Но и первый никакой радости не сулит. Шертон был очевидцем нескольких народных бунтов. Люди на некоторое время теряют разум, превращаются в слепую, нерассуждающую стихию. Про себя Шертон знал, что уцелеет где угодно. Другое дело – Роми и Лаймо. Девочка из идонийского торгового клана и привыкший к бумажной работе налоговый чиновник даже близко не сойдут за представителей местного простонародья. Значит, эта стихия их раздавит. Она имеет обыкновение давить все мало-мальски чужеродное.

Чтобы ускорить дело с подводой, Шертон, по совету Бирвота, дал взятки старшинам цеха плотников и цеха каретников. Здесь это называлось «даром от чистого сердца одного нуждающегося другому нуждающемуся». Сейчас он возвращался от старшины каретников, мимо закрытых от греха лавок, мимо пустого на три четверти рынка с обгорелыми прилавками, мимо скромных дворцов из неоштукатуренного кирпича (листы фанеры, заменившие разбитые стекла в окнах, придавали им и вовсе неказистый вид), мимо королевского зверинца, обнесенного заплесневелой кирпичной стеной.

За оградой протяжно, свирепо ревели. Шертон узнал этот голос. Неудивительно, что Нэрренират пребывает в мерзком настроении: проснуться в клетке – приятного мало… А если вспомнить, сколько она вчера выпила, каковы же должны быть муки похмелья!

Вряд ли цепи и решетки удержат надолго великую богиню. Рано или поздно выберется… Будь Шертон один, без ребят, он бы помог ей, но ему уже до скрежета зубовного надоели порождаемые ее присутствием проблемы. Не скажешь заранее, что она выкинет через час либо завтра. Или опять начнет приставать к Роми, или все-таки сожрет Лаймодия, а Шертон несет ответственность за своих учеников.

Пусть пока посидит в клетке. К тому времени, как она сумеет освободиться, их будут разделять сотни миль… а может, и магический барьер, отгораживающий Облачный мир от междумирья.

И Шертон прошел мимо. Редкие встречные, заслышав рев, тревожно косились в сторону ограды, ускоряли шаги.

Вскоре Шертону пришлось отступить к стене, пропуская кавалькаду: сверкающие лаком и позолотой кареты, придворные кавалеры верхом на породистых гувлах, бегущие рысцой пешие слуги. Они свернули в переулок, который вел к зверинцу. Отправились посмотреть на чудовище… Шертон узнал среди них афария: по форменным ботинкам патрульного, на толстой подошве, с заклепками и шнуровкой. Титус был одет как халгатийцы и кутался в темный плащ с капюшоном – а под капюшоном лицо обтянуто чем-то вроде сетчатой маски, – но расстаться с удобной панадарской обувью не захотел.

Аристократический центр сменили районы, заселенные небогатыми обывателями. Брусчатку местами скрывал слой грязи, толстый, как масло на хорошем бутерброде. Улицы то распрямлялись, то начинали загибаться и выписывать петли.

Пустырь с домом Бирвота за минувшие дни превратился в помойку: жители окрестных улиц тащили сюда отбросы, выражая таким образом свое негативное отношение к чернокнижнику. Вероятно, по наущению святых отцов. Магу на это было наплевать. Он сказал, что такое случалось и раньше, тогда он одним махом уничтожал мусор – и напуганные черным колдовством соседи на некоторое время отставали. А теперь не дождутся. Скоро он отсюда уедет, и пусть сами убирают.

Сейчас он сортировал вещи, готовясь к путешествию. В доме господствовал хаос.

– Вот это нужное… – бормотал Бирвот, повертев в пальцах высушенную змеиную голову, и бросал в дорожный мешок. – А вот этого не надо, не пригодится… – Расшитый стеклярусом тапок летел в кучу отвергнутых предметов в углу. – Так, отними-тяжесть, это скоро понадобится… – Комок невесомого черного пуха был бережно запакован в замшевый мешочек. – Связующее Сердце тоже возьмем…

Не желая мешать, гости смирно сидели в углу большой комнаты с камином (язык не поворачивался назвать ее гостиной), но тут Шертон заинтересовался:

– Связующее Сердце? Можно взглянуть?

Ничего особо интересного. Кусок застывшего стеклянистого вещества, бурого, с кровавыми прожилками. Формой он и правда напоминал сердце. Не стилизованное, настоящее. И ни разу не был в употреблении, ибо, если верить древним источникам, после употребления Связующее Сердце исчезает.

Не будучи магом, Шертон обладал определенными познаниями в этой области. Достаточными, чтоб отметить: едва ли не все используемые для колдовства предметы из арсенала Бирвота неизвестны в Панадаре. Или, по крайней мере, широко не известны (Шертон все же не забывал о том, что он не профессионал). Сохранят ли они свои свойства за пределами Облачного мира? И останется ли Бирвот магом, покинув родное измерение? Этого не знал никто, в том числе сам Бирвот.

Но о Связующем Сердце Шертон слыхал. Именно так оно должно выглядеть. Значит, все же существуют магические артефакты, чьи свойства во всех без исключения мирах остаются неизменными.

– Я читала, что оно, то есть они, старше нашей Вселенной, – вытянув шею, чтобы получше рассмотреть стеклянистый комок, шепотом сказала Роми. – И еще, что человек под заклятьем Связующего Сердца навсегда сохраняет память о той жизни, когда заклятье было наложено.

– Не память, – заталкивая сердце в другой мешочек, буркнул Бирвот. – Способность узнавать. Заклятье Связующего Сердца можно наложить на двух, трех человек… до пяти-семи, тут разные источники друг другу противоречат. И существа, подвергшиеся ему, узнают друг друга, встретившись через много рождений, хотя память, как таковую, не сохранят.

– А как тогда узнают? – заинтересовался Лаймо.

– Очевидно, человек просто почувствует, что вот это – его любимая… или, наоборот, смертельный враг. Смотря какие чувства связывали их на момент наложения заклятья. Давайте-ка не мешайте! Вы ученики воина, а не ученики мага!

Осадив зарвавшихся учеников, Бирвот повернулся к Шертону:

– У вас оно тоже известно?

– Известно. Видимо, кое-какие ниточки все же соединяют Облачный мир с остальной Вселенной.

Это открытие всех обрадовало. Даже маг подобрел и продолжил сортировку своего разнородного имущества с большим энтузиазмом.

Идеально гладкие стены из красновато-коричневого вулканического стекла замыкали в круг каменную площадку около двадцати ярдов в поперечнике. Ее устилала солома, посередине стояла бадья с водой. Новый обитатель Обсидиановой ямы лежал, растянувшись на полу, не реагируя на окрики столпившихся наверху придворных.

– Зверек, скажи что-нибудь! – настаивала рассерженная королева Лусилла. – Скажи человеческим языком! Вредничает… Киньте в него камень! Раз оно дрессированное, оно должно уметь проявлять почтение!

Теперь, когда зверь сидел в яме, в него можно было швырять камни, не страшась последствий. На высоте восемнадцати футов от пола колодец перекрывала первая решетка, к которой были прикреплены остриями вниз длинные, до бритвенной остроты заточенные трехгранные лезвия. В пяти футах выше находилась вторая решетка, к ней была привязана веревочная лестница, сейчас свернутая. Сбоку ворот, на него намотан канат с ржавым крюком. Яму окружал полированный каменный бортик, через который перегибались, глазея на зверя, халгатийские царедворцы.

Ячейки обеих решеток были достаточно велики, чтобы хорошенько рассмотреть пленника. Или протолкнуть свиную тушу, или спустить бадью, или пропустить работника, которого приставили убирать за чудовищем (услыхав об этом от смотрителя зверинца, бедняга решил, что дни его сочтены, но перечить господину начальнику не посмел). Для зверя ячейки мелковаты, не пролезет. А попробует расшатать нижнюю решетку – напорется на лезвия.

Обсидиановую яму устроили триста с лишним лет назад при короле Лугее, когда в Голых горах, что в левой-от-холода стороне, изловили горного змея – тварюгу из тех, что планируют с круч на веерообразно растопыренных кожистых крыльях. Заодно выяснили, что летать, как птица, горный змей на самом деле не умеет, только плавно скользит сверху вниз по воздуху.

Над жилищем для змея потрудились придворные маги (должность, упраздненная в Халгате сто восемьдесят два года назад, когда возросло влияние церкви Истинных Богов), так что оно отличалось особой надежностью. Подох горный змей не так давно, при прежнем короле, и то не от старости, а от ожирения и сердечной недостаточности. С той поры Обсидиановая яма пустовала.

Придворные оживленно обменивались впечатлениями. Кто-то из кавалеров послал слугу за булыжником, а потом, повинуясь раздраженному кивку королевы, запустил в животное. Камень ударился о чешуйчатый бок, отскочил. Задрав морду, зверь угрюмо поглядел на людей и выругался.

Дамы сконфуженно отпрянули от бортика, кавалеры заволновались.

– Оно само не ведает, что говорит! – ахнула королева Лусилла. – Нехороший хозяин научил его нехорошим словам, а мы его перевоспитаем и научим хорошим словам. Зверек, повторяй за мной: ваше величество, дайте конфетку!

Зверь опять непотребно выругался. Видимо, его прежний хозяин был большим докой по этой части. На лице Лусиллы проступил сквозь слой пудры пунцовый румянец, она потребовала еще камней. Часть придворных присоединилась к своей королеве, другие отошли в сторону, сгруппировавшись вокруг Актарея. В их числе Титус и Малевот. Голову Титуса обтягивала темная сетчатая маска, подарок министра (намереваясь использовать смиренного брата, тот проявлял заботу о его имидже) – она неплохо маскировала страшный рубец, и афарий откинул капюшон без боязни кого-либо шокировать.

В группке перебрасывались ничего не значащими репликами, Актарей молчал. Титус знал: назревает покушение на королеву Лусиллу, и министр благоуправления – участник заговора. Нет, Малевот не делился с ним своими планами, ни слова не проронил, но Титус был достаточно искушенным афарием, чтобы вычислить происходящее по пустячным деталям, по отголоскам отголосков. Он боялся не успеть. Актарей и Малевот не должны опередить его.

У Халгаты до сих пор нет армии – и не потому, что рекрутов негде взять, а из-за истерически-хаотичного руководства Лусиллы, которая отменяет все приказы Актарея, а сама отдает приказы взаимно противоречивые, вроде бы направленные, каждый по отдельности, на стабилизацию, но в сумме усиливающие замешательство и разброд в королевстве. Актарей неумен и безволен. Лусилла неумна и обладает несокрушимым истерическим напором, умеет подчинять людей. Пока она жива, король будет фигурой второго плана. После ее кончины Актарей, следуя советам практичного прохвоста Малевота, восстановит вооруженные силы, худо-бедно наведет в стране порядок – и тогда на благих планах Титуса можно будет поставить жирный разлапистый крест. Он обязан успеть раньше.

Афария оторвали от размышлений вскрики дам и негодующие возгласы кавалеров. Что-то несильно стукнуло его по макушке. Зильды! Они наблюдали за представлением, устроившись в проемах деревянного купола, накрывающего зверинец. Оценив новую игру, они начали, подражая Лусилле, с восторженными взвизгами швырять камешки и голубиные яйца в черного зверя, а заодно и в разряженных царедворцев. Работники зверинца махали на них метлами, но длинноухие пройдохи понимали, что метлами их на такой верхотуре не достанешь.

Провожаемая ликующими воплями зильдов, королевская семья со свитой бежала из зверинца, не задерживаясь ни возле клеток с животными, ни около бассейнов с крупными, как тыквы, декоративными улитками. Наружу! За воротами все перевели дух: поскольку аристократический центр находился на холме и не подвергался затоплению в сезон ливней, здесь не было, как в остальных районах Суамы, переброшенных с крыши на крышу мостиков – и зильды не могли продолжить преследование.

Смотритель выскочил следом, кланяясь, теребя форменную шапочку.

– Это дурно воспитанная тварь! – высоким голосом крикнула королева Лусилла, уже поставившая ногу на резную подножку кареты. Ее напудренную прическу обезобразил растекшийся яичный желток, двойной подбородок гневно колыхался. – Не давать ему лакомств! Одной свининой кормите, пока оно не поймет, как надо себя вести! И чтоб наказали кнутом, а после во дворец доложишь! Королева оказала ему милость, а оно меня вон как отблагодарило!

Побледневший смотритель опустился на колени – так проще, чем стоять на обмякших, мелко дрожащих ногах. Для того чтобы побить зверя кнутом, надо спуститься к нему в яму, а это прямая дорожка на тот свет… Известно ведь, что сей черный зверь не только свиней пожирает!

Придворные на смотрителя не обращали внимания. Кавалькада тронулась. Титус, верхом на гувле, ехал в хвосте и размышлял. У него очень, очень мало времени…

Неслыханно униженный и оскорбленный Сасхан Живодер метался по скромно обставленным, даром что дворцовым, покоям, где проживал вместе с пришлым монахом, и успокоиться не мог. То ему хотелось хорошенько оттаскать самого себя за бороду, то возникало желание выйти отсюда – и всех подряд душить, душить, душить…

Обыкновенное животное! Приблудная дрессированная тварь, завезенная в холодные края из стороны зноя! А он-то убоялся адской кары, он-то вывернул душу наизнанку и распустил сопли перед людишками, которые его грязного ногтя не стоят, которых он привык давить, как козявок… Он, гроза халгатийских дорог, больших и малых! Он сызмальства не работал на хозяина, не выклянчивал куска – только отнимал, а теперь, из-за паршивой неразумной скотины, числится на жалованье при королевском дворе… Докатился. От непереносимого стыда Сасхан зажмурился.

Нет никакого ада. И на заоблачных небесах нет богов. Сасхан вдруг понял: больше с него никакого спроса, никто его не остановит, никто ему не указ. Можно делать все, чего душа разбойничья пожелает.

За спиной со скрипом отворилась дверь, однако на сей раз он не вздрогнул, как бывало раньше. Монах вернулся. Содрал с лица и бросил на стол маску, пригладил всклокоченные пшеничные волосы. Уселся, сгорбившись, на табурет с резными ножками. Он выглядел насупленным, сосредоточенным.

Посматривая на него искоса, Живодер ощущал знакомый зуд в руках. Ежели свернуть ему сейчас шею… Так свернуть, чтобы помучился напоследок. Ибо он был свидетелем унижения Сасхана, побуждал его ползать на коленях и вымаливать прощение у недоброго мира. А с другой стороны – заступник сердобольный, жалел, утешал по ночам, как несмышленыша… Сасхана раздирали равные друг другу по силе противоречивые чувства. Он уже почти принял компромиссное решение – удавить монаха и после вволю поплакать над остывающим трупом, – когда Титус, ведать не ведавший, какая опасность над ним нависла, негромко сказал:

– Сасхан, я и ты – мы должны захватить власть в этой стране! И побыстрее, пока не стало поздно!

Живодер, который начал подкрадываться к нему сзади, хищно скрючив растопыренные пальцы, замер на месте.

– А?..

– Ты никогда не думал о том, что власть должна принадлежать народным низам? – Титус повернулся к собеседнику, успевшему опустить руки и принять вполне невинный вид.

– Как это, брат?

– Королевская власть в Халгате болтается на ниточке. Мы эту ниточку оборвем! В Суаме много нищих. Если я добьюсь, чтоб им выдали оружие из королевских арсеналов, никто не сможет противостоять нам. Я придумал, как этого добиться, но кто-то должен организовать и повести за собой нищие массы… Я тут чужой человек, а ты – свой, тебя народ знает. Тебя послушают. Надо все подготовить, и притом в ближайшие дни! Иначе мы упустим момент. А если нам удастся осуществить переворот, мы создадим новое общество, в котором не будет неравенства и засилья богачей. Я все это не сгоряча, я много над этим думал и считаю, что управлять страной должны обездоленные. Например, такие, как ты…

Сасхан моргал опухшими от бессонных ночей веками, вникая в сказанное. Потом широко ухмыльнулся. Власть?.. Над всей Халгатой?.. Затея Титуса пришлась ему весьма по душе!

Пасмурным (а по-другому здесь и не бывает) утром Шертон вместе с учениками и Бирвотом покинул Суаму. Следом катила порожняя грузовая подвода, запряженная шестеркой гувлов. Сидевший на козлах возница нанялся до «теплой» – иными словами, южной – границы Халгаты. Родом он был оттуда, находился в услужении у столичного дворянина и воспользовался случаем сбежать от хозяина.

Около деревни Дурные Грибы группа свернула с каменного тракта на проселок. Бирвот, ехавший впереди, сыпал на раскисшую грязь искристый серый порошок, бормоча заклинания, и колеса не вязли, а рытвин с водой будто и вовсе не было.

Потом свернули на свежую гать, которую только вчера закончили прокладывать нанятые Шертоном работники, кратчайший путь до болота, где спрятана панадарская машина.

Вначале халгатийцы ни в какую не соглашались взяться за это дело: грешно служить чернокнижникам, мало ли что получится, так недолго и душу погубить, да и святые отцы не велят. Тогда Шертон пошел к святым отцам. Прорвавшись к Верховному Иерарху церкви Истинных Богов, он повел разговор сугубо по-деловому: его святейшество хочет, чтобы Бирвот-чернокнижник, с которым никто не может сладить, навсегда убрался из Халгаты? Отлично. Тогда пусть священники потолкуют с рабочими. Как только он, Шертон, заберет с болота кое-какое свое имущество, он отсюда уедет и Бирвота с собой прихватит. А нет, так непокорный маг останется в Суаме, чтобы и дальше мозолить глаза святым отцам.

Будто бы невзначай Шертон выложил на стол мешочек с серебряными халгатийскими пожелями. Старый Иерарх пожевал губами, взвешивая аргументы собеседника, бросил быстрый взгляд на приношение и сказал, что рабочим разъяснят их заблуждение. А Шертон возблагодарил Создателя за то, что попал на практичного человека, а не на фанатика.

Видимо, суамским церковникам очень хотелось избавиться от Бирвота, потому что после разъяснительной беседы работники трудились споро, на совесть. Тем более что Шертон пообещал им надбавку за скорость.

Гать тянулась через унылые топи с ярко-желтым мхом и чахлой зеленью, подвода легко скользила, едва касаясь колесами ачанховых бревен. Струхнувший возница шепотом молился, но его молитвы не имели большой силы, поскольку Бирвотову колдовству не мешали.

По прибытии на место парень, повинуясь приказу Шертона, развернул подводу, а Роми и Лаймо освободили машину от наваленных для маскировки веток.

Порывшись в одном из своих мешков, Бирвот вытащил пушистый черный комок – отними-тяжесть. Потом взял с подводы плоский камень размером с большую книгу и долго бродил с ним по поляне, придирчиво выбирая место. Наконец выбрал. После этого он, держа комок пуха в сложенных лодочкой ладонях, трижды обошел вокруг машины против часовой стрелки, вернулся к камню, осторожно водрузил на него комок и что-то произнес нараспев.

Сразу вслед за этим камень начал вдавливаться в почву, словно под сильным нажимом.

– Грузите экипаж, – распорядился маг. – Он потерял тяжесть, вчетвером управитесь.

Не вчетвером, а втроем, ибо напуганный беззаконной волшбой возница спрятался в кустарнике и вылезать оттуда ни в какую не хотел.

Шертон, Роми и Лаймо легко подняли машину, как будто она была сделана из громадного куска пемзы. Перенесли, поставили на подводу. Отступив, Шертон поглядел и передвинул почти невесомую махину на несколько дюймов вбок, чтобы промежутки между корпусом и бортами подводы справа и слева были одинаковы.

Бирвот опять пропел заклинание, взял отними-тяжесть и трижды обошел вокруг подводы по часовой стрелке. Заскрипели доски, подвода слегка просела. Машину накрыли большим куском парусины. Маг бережно упаковал пушистый комок, а Лаймодия послал за камнем-подставкой. Шертон выманил из кустов возницу, припугнув болотной нежитью, и группа двинулась в обратном направлении. На поляне осталась ямка футовой глубины, понемногу заполняемая сочащейся из земли жижей.

Они вернулись на тракт тем же путем – сначала по гати, потом по проселку. Благодаря магическому порошку Бирвота подвода не завязла. Там, где проселок подходил к тракту, проложенному по рукотворной насыпи, гувлы с некоторой натугой одолели пологий подъем, и вот, наконец, все позади, впереди только ватный горизонт Облачного мира.

Панадарцы с жадным интересом всматривались в окутанную туманом нечеткую даль. Им предстояло долгое путешествие, а с Суамой, больше похожей на захолустный городишко, чем на столицу государства, они мысленно распрощались навсегда. Об участи Нэрренират никто из них не сожалел.

Предъявленные Титусом доказательства скорого покушения заставили королеву Лусиллу в течение получаса произносить яростные, перемежаемые рыданиями речи о людской неблагодарности и расплате за доброту.

Они уединились в ее личных покоях, в будуаре, убранном гирляндами вырезанных из дерева позолоченных фигурок. Такие же, но попроще, без позолоты, Титус видел в домах у халгатийских крестьян – изображения добрых духов, приносящих удачу.

– У всех черные сердца… – всхлипывала Лусилла. – У всех…

– Не у всех, ваше величество, – улучив момент, возразил Титус. – Среди ваших подданных есть такие, на кого можно положиться. Дайте им оружие – и они защитят вас от интриганов, докажут вам свою преданность!

Он откровенно лгал – и это была святая ложь ради социальных перемен, ради светлого будущего для всех рожденных в нищете халгатийцев.

– Надо же, урод, а порядочный… – высморкавшись, пробормотала королева и похлопала Титуса по руке пухлой дрожащей дланью.

Ему было неприятно ее прикосновение. С рассчитанным напором он продолжил:

– Те, о ком я говорю, – это нищий люд Суамы. Нищие искренне любят вас, ваше величество, они вас в обиду не дадут! Они не настолько испорчены, как ваши дворяне или жадные торговцы. Они по-детски бесхитростны, простодушны, честны, они знают, что такое милосердие и благодарность! Смотрите, я все подготовил. – Он развернул пергаментный свиток (письменность Облачного мира отличалась от панадарской, но афарий за истекшее время ее освоил). – Это приказ о раздаче сформированным из городской бедноты отрядам оружия из королевских арсеналов. Подпишите его – и можете больше не бояться придворных заговорщиков! Руководство и контроль я обеспечу.

Еще раз высморкавшись, королева скользнула по тексту расфокусированным от слез взглядом и потянулась за гусиным пером в золотой чернильнице.

Глава 11

Раскинув во все стороны тонкие паучьи ножки – суставчатые, голенастые, неодинаковой длины, – лучевик слегка покачивался, испуская мертвенное голубоватое мерцание. Светились его многочисленные изломанные конечности, светилось небольшое туловище, почти полностью ими перечеркнутое. Казалось, он не стоит на невидимой земле, среди слившегося с тьмой кустарника, а висит в непроглядной ватной пустоте. Приблизиться он не пытался, его отпугивал не до конца погасший костер, а также обереги, разложенные Бирвотом вдоль границы магического круга. Но и не уходил: рядом находилась вожделенная пища – живые существа, из которых можно высосать энергию.

– Ближе не подойдет, – заверил маг. – Давайте спать.

Остальным не спалось: они еще не привыкли устраиваться на ночлег бок о бок с агрессивно настроенной нежитью Облачного мира, пусть даже и под защитой. Раньше нежить их не донимала, так как старалась держаться подальше от Нэрренират (все трое нехотя признали, что общество богини имело свои хорошие стороны).

– Тут как в Нижнем Городе после полуночи, – прошептал Лаймо. – Тоже всякое вылазит и норовит до тебя добраться… Я тридцать две ноги насчитал, но их, по-моему, больше. А помните того дохлого лучевика, которого Нэрренират принесла? Такой серый, жесткий, совсем как высохший куст… Даже не подумаешь, что по ночам светится!

– Где вы видели дохлого лучевика? – приподнял голову задремавший было Бирвот.

– Дело в том, что у нас был еще один спутник, неуязвимый для воздействия нежити, – объяснил Шертон. – Вернее, спутница. Однажды она задавила такую тварь и притащила показать нам.

– А почему она не с нами? – удивился маг.

– Потому что угодила по пьянке в королевский зверинец.

– Черный зверь?! Так это ваше животное? Вы привезли его с собой?

– Это не животное, а божество, – возразил Шертон. – Попав в Облачный мир, она утратила свои божественные способности.

– И мы ее сюда не привозили, она сама за нами увязалась, – добавила Роми.

– Пожалуй, я мог бы вызволить ваше божество из Обсидиановой ямы… – произнес маг с раздумьем. – С вашей помощью, Шертон.

– Лучше не надо, господин Бирвот, – испугался Лаймо. – Все мы чтим великую богиню, но она запросто может кого-нибудь из нас съесть, если проголодается.

– И еще она сексуальная маньячка, – буркнула Роми.

– В общем, сама выберется, – подвел итог Шертон. – Надеюсь, теперь до нее дойдет, что пить надо в меру.

– Непохоже, чтобы вы ее чтили… – пробормотал Бирвот. – Что ж, боги, демоны и духи – опасные партнеры, с ними надо поосторожней.

– А в дома нежить не проникает? – спросила Роми, ближе придвинувшись к костру.

– Все наши дома построены с применением магии. Есть несколько древних обрядов, которые обеспечивают защиту. Святые отцы объявили, что правилен только их способ, ибо дарован богами, но на самом деле это все та же магия, не лучше, не хуже других вариантов.

– Как у нас, – отозвался Лаймо. – Я хочу сказать: у нас тоже используют магию, когда строят, и, пока охранное заклятье не разрушено, нежить в дом не заберется. А здесь…

– Хватит, – оборвал маг. – Я хочу выспаться.

Когда облака начали наполняться светом, лучевик померк и исчез в седом влажном сумраке. Забился в свою потайную нору до новой ночи.

Они уже миновали границу и двигались по территории Урсабы. Возница остался в своем городке, другого пока не наняли, и подводой правили по очереди, сменяя друг друга.

Местность вздыбилась холмами, то глинистыми, голыми и склизкими, то лесистыми, а в ложбинах меж ними притаились болотца, накрытые шапками тумана. Дорога, кое-как вымощенная разбитыми каменными плитами – не чета халгатийскому тракту, – петляла, связывая друг с другом урсабийские города. Жизнь тут была суматошней, чем в Халгате, чуть не в каждом городе ярмарка, больше разностилья в архитектуре.

Многокупольные сооружения из дерева, похожие на скопления сросшихся грибов, расцвеченные всеми цветами радуги. Кирпичные башни, увенчанные расширяющимися зубчатыми коронами. Нависающие над грязными улицами эркеры с витражами. Ярко раскрашенные глиняные статуи богов и добрых духов, глазеющие на прохожих из стенных ниш. Гомон и суета рынков, иные из которых вполне могли соперничать с рынками Нижнего Города в Панадаре.

Они осматривали все это мимоходом, не задерживаясь. Бирвот начертал на подводе и на парусиновом тенте, накрывающем машину, незримые иероглифы, отводящие взгляд, рассеивающие любопытство, в придачу каждый надел на шею амулет с такими же иероглифами – и все равно маг торопил своих спутников.

Урсаба жила в обстановке непрерывной азартной игры. Здешние короли не наследовали престол по праву крови, а избирались аристократией и духовенством. Соперничающие между собой группировки постоянно чинили друг другу всевозможные каверзы, стремясь протолкнуть наверх своего человека. Урсабийские монархи подолгу на этом свете не заживались, и, как только очередной умирал (от руки наемного убийцы, от яда либо от сглаза), начиналась ожесточенная предвыборная борьба, а после группировка победителя сводила счеты с противниками и награждала верных сторонников. В молодости Бирвот полгода прожил в Урсабе, но потом вернулся в Халгату, ибо магу, в особенности достаточно сильному, просто не позволят остаться в стороне от этой возни. Урсабийские группировки отказов не прощают, а поскольку на каждую из них работают свои маги, сохраняющего нейтралитет одиночку рано или поздно уничтожат. Если же к кому-нибудь примкнуть, тоже неизвестно, выиграешь или проиграешь.

В Енче, рыбацком городке на берегу реки Енчи-Саб, Шертон нанял купеческое парусное судно. Поздно вечером погрузили на него машину вместе с подводой (все тем же способом, с помощью отними-тяжести), и началась вторая часть путешествия, по воде.

Енча-Саб текла из стороны холода в сторону зноя и впадала в Рыжее море, по ту сторону которого находился пустынный Лойзираф. Добраться до Лойзирафа можно и по суше, вдоль побережья, но тогда пришлось бы пересечь территории нескольких стран, подвергаясь разнообразным напастям.

Разбойники. Работорговцы. Заразные болезни. Всякого рода нежить. Нехорошие маги («К сожалению, среди моих коллег встречаются и сумасшедшие, и преступники», – слегка пожав плечами, признал Бирвот). В общем, плыть морем безопасней, а попутный ветер и сносную погоду Бирвот обещал обеспечить.

Хозяин судна загрузил кое-какой товар для Лойзирафа. Погрузили также продовольствие и корм для гувлов – для них устроили на палубе специальный загон. Экипаж состоял из шести человек, включая капитана, седьмым был молодой приказчик. И четверо пассажиров. Благодаря Бирвотову заклятью, рассеивающему любопытство, команда почти не обращала внимания на путешественников, даже Роми ни у кого не вызывала интереса.

– Мы для них излучаем скуку, – пояснил Бирвот, – но я сделал так, что мы сами к этому заклятью нечувствительны.

Берега Енчи-Саб отступали все дальше друг от друга, потом впереди распахнулась необъятная водная ширь – не рыжая, а серая. Лишь отдельные участки имели рыжеватый оттенок, и судно огибало их: там раскинулись кущи рыжих водорослей, которые могли замедлить продвижение вперед.

В море тоже водилась своя нежить. Несколько раз Бирвоту пришлось, используя колдовство, отгонять странных обитателей водяной бездны. Благодаря охранным чарам те не могли забраться на палубу, и все же один из матросов погиб.

Это случилось вечером, в сумерках. Внезапно впередсмотрящий заметил нечто белое, мелькающее среди волн. Девушка, уцепившаяся за обломок доски! Ее плечи прикрывала изорванная сорочка, распущенные волосы намокли, но она все еще находилась в сознании, даже смогла жалобно крикнуть: «Помогите!» Трое матросов и Шертон начали торопливо раздеваться. Маг остановил их:

– Подождите! Сначала я проверю, человек это или ловушка.

Шертон и двое матросов постарше вняли совету – они были достаточно опытны, чтобы не пропускать такие предупреждения мимо ушей. А двадцатилетний урсабиец, сбросив башмаки, прыгнул за борт.

Прокричав длинное заклинание, Бирвот швырнул в сторону девушки предмет, похожий на сморщенное яблоко. Матрос в этот момент находился в нескольких футах от нее – и тут произошло превращение: за доску цеплялся разбухший, посиневший труп утопленника. Возможно, парень сумел бы спастись, если бы тотчас же развернулся и поплыл обратно, тем более что маг подскочил к фальшборту, нашаривая что-то за пазухой, а капитан, не придумав ничего получше, взял на изготовку тяжелый гарпун, – но он оцепенел от ужаса, и упырь-утопленник, выпустив ненужную доску, схватил его и увлек на дно.

Иногда на горизонте маячили чужие паруса, и Бирвот принимался колдовать, чтобы избежать встречи. Однажды за ними от полудня до наступления темноты плыла пиратская весельная ладья – маг в течение всего этого времени сидел на корме, скрестив ноги и закрыв глаза, то что-то шепча, то замолкая. Лишь поздно вечером он встал, пошатываясь от усталости, и, опираясь на руку Шертона, потащился в каюту.

– У пиратов тоже есть маг, – объяснил он позже. – Мы с ним… соревновались.

– А почему они не напали? – спросил Лаймо.

– Их маг понял, что я сильнее.

Роми путешествие нравилось. Пусть Рыжее море под многослойным облачным куполом непохоже на то, возле которого она выросла, – зеленое, сияющее на солнце, с белыми скалистыми островками на фоне сиреневого неба, – она чувствовала себя здесь как дома. Каждый день они с Лаймо под руководством Арса тренировались на палубе; это отнимало много времени и сил, скучать было некогда.

Ее больше не соблазняла перспектива остаться навсегда в Облачном мире. Здесь она может стать чьей-нибудь женой, куртизанкой, прислугой, монахиней… Выбор невелик. Это совсем не то, что Роми хотела бы получить от жизни. Когда Арс предложил ей странствовать вместе с ним, продолжая ученичество, она готова была прыгать от радости. Разумеется, она согласилась!

Лаймо потерял счет дням – его врожденная пунктуальность в кои-то веки подвела его. Он не мог бы сказать, сколько времени прошло с тех пор, как машина Департамента Налогов и Сборов угодила в мир-ловушку, а спросить стеснялся: государственный чиновник, рассчитывающий на карьеру, должен сам помнить о таких вещах! Впрочем, чиновник ли он теперь? Может, пока он отсутствовал, его уволили? А машину списали… Не так уж ему и хотелось возвращаться в опостылевший Департамент, но ведь больше податься некуда.

Тренировался он без такой увлеченности, как Роми, зато педантично и добросовестно. Иногда у него начинала побаливать рука, побывавшая в пасти у Драгохранителя, однако через некоторое время это проходило.

В часы отдыха Лаймо торчал возле борта, пытаясь рассмотреть берег – но что там увидишь, земля пряталась за горизонтом. Чужие города, странные пейзажи, незнакомые обычаи, девушки… Несмотря на интенсивные тренировки, не мечтать о девушках Лаймо не мог. А рядом была только Роми. Пусть он давно уже признал, что она не преступница, и выглядела она теперь намного привлекательней, чем в тот день, когда они сцепились в машине (какая она была отощавшая, злая, оборванная – как бездомная одичавшая кошка!), Роми – не та девушка, с которой у него может что-нибудь получиться.

Мать постоянно твердила: «Мы с тобой, Лаймо, люди скромной доли. Не пускай к себе в голову дурь, слишком красивые девушки не для тебя!» Роми была как раз такой, слишком красивой. Избранница Нэрренират с черным цветком на запястье. Лаймо видел в ней товарища по учебе и приятного собеседника, а об иных отношениях даже не помышлял. Доступные для него девушки находились далеко, за горизонтом.

В отличие от своих учеников, Шертон считал дни и знал, сколько прошло времени. Прилизанная волнистая суша красновато-желтого оттенка замаячила на горизонте на сто восемьдесят пятый день их пребывания в Облачном мире. В Панадаре вот-вот наступит месяц Серебряной Змеи, первый месяц нового года. Карнавалы, гулянки, праздничная суета… Удобная для возвращения пора.

Шертон рассчитывал заглянуть в Панадар ненадолго: отдать Венцлаву его шкатулку (если удастся найти ее в Окрапосе), получить гонорар, высадить Лаймодия и Бирвота – а потом, через междумирье, в Рубетар, Даштасах, Эсипру или Ондаль, там они с Роми смогут успешно скрываться и от Ицналуана, и от ищеек-людей. Лаймо и Бирвот согласились подтвердить, если понадобится, что Романа До-Энселе осталась в Облачном мире. Все предусмотрено.

Общаясь с Роми, Шертон не выходил из роли учителя. Он не забыл, как она шарахалась от него в Панадаре, в начале их знакомства. В одиночку ей не выжить. Сейчас она полностью от него зависит и наверняка это понимает. Шертон не хотел пользоваться сложившейся ситуацией. Лет двадцать назад он бы, скорее всего, поступил иначе… Но он давно уже научился держать в узде свои страсти. Пусть девчонка сначала твердо встанет на ноги, а уж потом решает, чтобы ей не пришлось ни о чем пожалеть.

Бирвот в течение всего плавания перечитывал древние книги и обдумывал способ перехода. Ему не терпелось увидеть другие миры, но он никак не мог с достаточной ясностью представить, на что это будет похоже.

«Солнце», «луны», «звезды» – ослепительно яркие источники света в небе. На солнце нельзя долго смотреть, могут заболеть глаза, настолько нестерпимо оно сияет. Бирвот никогда не видел ничего подобного и потому не мог создать умственную картинку, которая бы его удовлетворила. А небо там не похоже ни на серый кисель, ни на растрепанную вату, ни на свалявшуюся шерсть белых овец. Роми однажды сказала, что его можно сравнить с полотнищем блестящей сиреневой ткани, туго натянутой, без единой морщинки. Взяв этот образ за основу, Бирвот сумел представить задрапированный такой тканью сводчатый потолок огромного зала, но не настоящее небо.

Он принял к сведению, что Панадар – мир не менее жестокий, чем его родина, и не строил иллюзий, и все же мысль о том, что его, мага, будут принимать как представителя уважаемой профессии, согревала сердце.

Амиса, портовый город, вытянулась вдоль побережья рядами уродливых кубических построек из обожженного темно-желтого кирпича. В стороне зноя, под низко нависающими облаками, простиралась каменистая пустошь. Иногда встречались оранжевые или светло-коричневые деревья в виде ощетинившихся колючками арок; нанятому в Амисе проводнику-вознице они не нравились, и он старался держаться от них подальше, но не объяснял, в чем дело. В ложбинах, на дне которых застоялась вода, лепились друг к другу шарообразные растения, издающие резкий неприятный запах. Они напоминали кочаны капусты с толстыми, набухшими влагой губчатыми листьями.

Изредка попадались горячие озера. Над ними плавали облака пара, вода бурлила и пузырилась, а под поверхностью скользили, закладывая крутые виражи, смутные темные тела.

– Разве кто-то может жить в кипятке? – присмотревшись, удивился Лаймо.

– Неизвестно, кто это, – отозвался Бирвот, – создания вроде нас или нежить, но приближаться к ним не стоит. Эй, держи левее!

Возница охотно подчинился. Благодаря сглаживающему путь магическому порошку подвода шла по каменистому бездорожью, как по ровному тракту. Был здесь и настоящий тракт, в десятке миль правее их маршрута, но после расспросов в городе Шертон и Бирвот решили туда не лезть.

Во-первых, он проходит через владения пиратского князя, которому Амиса платит дань. Во-вторых, еще дальше к зною находится Мелаф, где выращивают на плантациях знаменитое дурманное снадобье – золотую пыльцу. Мелафцы сбывают ее князю, а тот перепродает заморским купцам, но иные купцы шлют своих посыльных в Мелаф за дорогостоящим снадобьем в обход пиратов – ненужного, с их точки зрения, промежуточного звена. Князь с этим мириться не желает и вылавливает курьеров, поэтому на тракте всегда неспокойно.

Они двинулись по прямой, минуя тракт.

Врата выросли из-за горизонта внезапно: беспорядочная россыпь толстых темных колонн, с легким наклоном торчащих из земли вокруг небольшой пустой площадки. Недаром маг говорил, что это место, описанное в древних книгах, ни с каким другим не спутаешь.

С помощью отними-тяжести машину сняли с подводы и перенесли на площадку. Бирвот велел вознице отъехать к скале в сотне ярдов от скопления колонн и ждать там. Когда наниматели исчезнут, он может взять себе гувлов и подводу и возвращаться в город. Напоследок маг пригрозил: «Если сбежишь раньше, я тебя в дерево превращу!»

В кабине было три кресла. То, что предназначалось для пилота, занял Шертон. Во второе втиснулись Лаймо и Роми – оба достаточно худощавы, чтобы поместиться вдвоем. Третье оставили для Бирвота, который ходил вокруг машины, посыпая сухую красновато-желтую землю еще одной разновидностью магического порошка и произнося заклинания. Рассыпанный им порошок скручивался в небольшие, по колено человеку, черные смерчики, те хороводом двигались вокруг машины, все быстрее и быстрее. Поднимался холодный ветер. Налетая порывами, он трепал одежду и волосы мага, проникал в кабину.

Бирвот забрался внутрь:

– Я сделал все, что нужно. Врата раскрываются.

Он сел и застегнул страховочные ремни. Заперев дверцу, Шертон тоже пристегнулся.

Смерчики выросли выше колонн, они скользили все стремительней, сливаясь в один громадный смерч. Машина начала подниматься, ее раскачивало, трясло, швыряло из стороны в сторону. За перегородкой, в грузовом отсеке, что-то каталось по полу и бренчало.

Опоясанная колоннами опустевшая площадка ушла вниз – и в следующий миг исчезла. Теперь машину тащило сквозь серо-бело-черный туннель с вращающимися стенками. Шертон не сводил глаз с приборной панели, все еще мертвой… и вдруг на ней огоньками замигали кристаллы: два раза правый белый – рубин в центре – еще раз правый белый – опять рубин в центре. Видимо, это и есть комбинация, соответствующая Облачному миру, та самая, которую Роми отстучала многострадальным затылком Лаймодия. На всякий случай стоит запомнить.

Туннель выплюнул машину в клубящееся темно-золотое ничто, и болтанка прекратилась. Все кристаллы на пульте приглушенно мерцали, кабину заливал мягкий ровный свет – это разом вспыхнули прикрепленные к потолку магические лампы.

– Получилось! – услыхал Шертон восторженный шепот. Роми или Лаймо – он не разобрал, чей именно.

Побледневший Бирвот, наклонившись вперед, насколько позволяли ремни, всматривался в пустоту за лобовым иллюминатором.

– Что это?

– Мы называем это междумирьем.

Глава 12

Над Обетованной равниной несколько часов кряду бушевала обычная для Окрапоса пылевая буря. Под вечер она стихла, и маленькое тускло-красное солнце злобно уставилось на пустынный ландшафт, на припорошенные коричневой пылью руины какого-то древнего сооружения из шероховатых каменных блоков, на паломников с замотанными лицами (отряхнув и навьючив на длинноногих мохнатых животных свои палатки, они медлительными вереницами тянулись к этому сооружению), на грибную рощу возле сморщенного, грязно-мыльного озера, на кучу валунов, среди которых пряталась панадарская машина.

Куда делась информационная шкатулка профессора Ламсеария, Шертон выяснил еще вчера, переодевшись кочевником и потолкавшись среди народа на рынке в Жафе, здешнем торговом центре. Постоянного населения в Жафе не было: одни его обитатели снимались и уходили, другие приходили, непрерывная текучка. В то же время там постоянно можно было застать не меньше дюжины племен, больших и малых, и некоторое количество кочевников-одиночек. Выглядел Жаф, как палаточный городок, неровными концентрическими кругами окружающий рынок.

Там Шертон узнал, что накануне последнего солнцеворота в храме на Обетованной равнине появилась новая святыня: дарованная Верховным Богом говорящая шкатулка, которая изрекает неслыханные доселе тайные истины. Сии истины слишком сложны, чтобы их могли впитать умы непосвященных, но жрецы в своих проповедях растолковывают паломникам, какой сокровенный смысл вложил Господь в то или иное поучение.

Видимо, шкатулка содержит материалы научных исследований, которыми занимался профессор, предположил Шертон. Придется забрать ее из храма и вернуть законному владельцу. Либо скопировать содержимое. Он колебался и в конце концов решил, что разберется на месте.

Когда на западном небосклоне проступили алые полосы, Шертон и маг, оба в бурнусах, одетые как паломники, направились к развалинам.

Покинув Облачный мир, Бирвот в полной мере сохранил свои магические способности. Более того, примерно половина его амулетов, снадобий и приспособлений по-прежнему работала. Пока Шертон собирал информацию, он экспериментировал и остался весьма доволен. Ничего не утрачено, впереди множество привлекательных перспектив! Разве что солнце создавало для него проблемы: оно казалось Бирвоту непереносимо слепящим (в то время как панадарцы находили его тусклым, еле-еле теплящимся, как неудавшаяся лампа). Маг постоянно щурился, его глаза покраснели и слезились, и Шертон с тревогой думал о том, каково ему придется в Панадаре.

Лаймо смотрел вслед уходящим, засунув руки в карманы форменной суконной куртки налогового чиновника. На всякий случай он переоделся в официальный костюм, вариант для местности с прохладным климатом, однако в окрапосском филиале Статистического подразделения Департамента Налогов и Сборов так и не побывал. Арс не пустил, да и сам он туда не рвался. «Когда будешь объясняться с начальством, вали все на меня», – сказал Шертон и вручил ему туго набитый мешочек с золотыми скерами в качестве компенсации за возможные мытарства. Лаймо смутился, но деньги взял.

Вид коричневой равнины с далеким полуразрушенным зданием на фоне темно-красного заката и устало бредущими группами паломников наводил на него печаль. Отчего-то защемило сердце, и он отвернулся к роще. Десятифутовой высоты грибы с бледными шляпками, измочаленными ветром; их ножки густо облеплены мелкими грибами разнообразных форм и оттенков. За ними проглядывало вспененное в результате какого-то природного либо магического фокуса озеро.

Около машины сидела на валуне Роми в потертой кожаной куртке, купленной еще в Суаме. Под рукавами тускло поблескивал металл: широкие, от запястья до середины предплечья, браслеты панадарской ковки, которые Шертон купил для нее в Жафе. Умеючи, такой штукой можно и клинок отбить, и ногу противнику сломать. И Знака не видно.

Лаймо не знал, куда они с Шертоном собираются отправиться после Панадара. Зато видел, что Роми по уши влюблена в Арса, и трепетно-нежное отношение Арса к ней тоже не ускользнуло от его внимания. Он умел подмечать детали и делать выводы, а после того, как его чуть не съела великая богиня, наконец-то усвоил, что говорить о своих выводах вслух не всегда полезно. Поэтому Лаймо пожелал им счастья молча.

Отбросив со лба прядь белых волос, Роми улыбнулась:

– Хорошо тебе, завтра будешь дома… Я бы тоже хотела домой, но теперь уже никогда не получится.

– Зато много других миров увидишь, а я, наверно, так до конца и останусь в Нижнем Городе. – Он вздохнул. – Буду в этом Департаменте маяться…

– Тебе не нравится твоя работа?

– Ну… там неинтересно. И никому не нужно то, что я могу. Я способный аналитик, я не хвастаюсь, а меня посадили перебирать бумажки. Скучно. И платят мало.

– А почему ты не пойдешь управляющим в какую-нибудь частную компанию?

– Кто меня туда возьмет? – Лаймо уныло пожал плечами. – Рекомендации нужны… У меня нет знакомых, которые бы их дали.

– Если б я не влипла, я бы порекомендовала тебя в торговый дом До-Энселе. Может, и сработало бы… Но сейчас моя рекомендация – это улика. Прости, что я тебе тогда голову разбила…

– Ну, я ведь сам начал… – Он присел на другой валун, сцепил худые пальцы с обгрызенными ногтями и отбитыми в ходе долгих тренировок костяшками. – Хотел арестовать… Я же не знал тогда, какая ты на самом деле. Кстати, я даже о награде за поимку не думал, только арестовать – и все! Словно какое-то помрачение… Действительно, похоже на заклятье, но я-то помню, что никто на меня заклятья не накладывал. Не могло же оно само собой ко мне прицепиться!

Тупо заныла рука, раздробленная челюстями Драгохранителя и потом исцеленная. Лаймо потер ее и слегка поморщился.

– Арс сказал, мы сядем на базе контрабандистов в квартале Стеклянных Куполов, у него там контакты. Знаешь это место?

– Знаю. – Он оживился. – Там очень красивая иллюминация по праздникам. Ты ни разу там не была?

– Нет.

– Завтра увидишь! Каждый купол светится своим цветом, на деревьях фонарики развешаны, в окнах лавок всякие украшения… Там живет мамина подруга, мы по праздникам всегда ходили к ней в гости.

– А горячий шоколад там продают?

– Сколько угодно. Там полно кондитерских.

Роми попыталась представить разноцветные стеклянные купола, толпы гуляющих, новогоднюю суету… И в небе плывут две серебряные луны, Омах и Сийис. В последний раз она увидит Панадар веселящимся, в праздничных блестках – и таким он останется с ней на всю жизнь.

Под источенными временем каменными сводами колыхались тени, металось многоголосое эхо. Сквозь трещины заглядывало внутрь чернильно-черное ночное небо.

Зал озаряли факелы. Магический источник света был только один – панадарская лампа в виде звезды, прикрепленная к стене над высеченным из камня алтарем. Место около алтаря пустовало, жрец-проповедник еще не появился. Паломники в темных бурнусах и плащах, их набилось в зал не меньше тысячи, терпеливо ожидали чуда.

Шертон и Бирвот стояли в толпе, неотличимые от остальных. Оба молчали: разговор выдал бы чужаков.

Из неосвещенного проема сбоку вышел жрец с выкрашенным алой краской лицом. Паломники, издав восторженный вопль, пали ниц, лазутчикам пришлось последовать их примеру. Осторожно приподняв голову, Шертон заметил, что шкатулка возникла на алтаре внезапно, словно выскочила из каменной плоскости. Механика. Или магия? Одновременно со всеми он поднялся на ноги.

Благословив паломников, жрец-проповедник провозгласил:

– Отворите свои уши, дети Божии! Ибо приобщитесь вы сейчас к Его мудрости, узнаете новое о деяниях Его! Бог дает и Бог берет! Внимайте!

Он на мгновение наклонился над шкатулкой, и та заговорила хорошо знакомым Шертону голосом ректора Императорского университета:

– «Шестой день месяца Стрелы. Керлоний, этот негодяй из Высшей Палаты, пальцем не шевельнул, чтобы пробить новый закон о торговой надбавке на манглазийскую шерсть, а ведь все у нас было обговорено, и я обещал Вазениусу, что закон пройдет! Подвел Керлоний… Итак, чтобы не забыть: завалить на вступительных отпрыска Керлония, а Вазениусу придется вернуть те эсиприанские статуэтки… Да, и завтра же попробовать новый порошок для освежения памяти. А, вот еще: жену Зуптана из умеренного крыла Палаты видели на балконе голой. Не забыть бы послать к его дворцу смышленого раба с запоминающим зеркалом. Авось еще покажется, пригодится потом против Зуптана. Ох, тяжела ты, жизнь… Конец записи».

Шкатулка умолкла. В зале царила мертвая благоговейная тишина. А Шертон смотрел на жреца с невольным уважением: надо же, каков мастер, сумел взломать магический пароль!

– Что хотел сказать этим Господь наш? – сверкая глазами, вопросил жрец. – Профаны подумают, что в Его послании речь идет о мелочном и суетном, потому и нуждаются речи сии в посвященных толкователях! Ибо манглазийская шерсть – это благодать, и пробьет она сердца наши, как стрела пробивает натянутое полотно. А кто встанет на пути благодати, того завалит Господь каменьями своего гнева, и не только его самого, но и отпрысков его недостойных до десятого колена! И это есть Божий закон. А новый порошок для освежения памяти суть преклонение и послушание! Чьи уши открыты, тот и помнит. Возвращает Господь праведнику Вазениусу его эсиприанские статуэтки, и так любому щедрому за его щедрость воздастся сторицей. А голая жена – это бесчинство, и всегда она против мужа своего и рода, потому надлежит бесстыдно оголившуюся на людях жену оставить на равнине одну без воды и пищи. Тяжкое бремя наша жизнь – вот заповедь Господа. Внемлите же Его безмерной мудрости!

Стискивая зубы, чтобы не расхохотаться, Шертон оглядывал храм, запоминал местоположение колонн, проемов, алтаря, двух малых алтарей справа и слева… Между тем жрец, проявив редкостную даже для жреца находчивость, закончил истолковывать запись профессора Ламсеария от шестого дня месяца Стрелы, и начались хоровые песнопения.

– Что за дар принес Господу нашему Матиций из Высшей Палаты? – вопрошал другой священнослужитель, безбородый, с богатым мелодичным тенором (скорее всего, кастрат). И сам же отвечал: – Средство от спины и средство для живота, и еще лампаду-цветок, испускающую золотой свет, коя открывается и закрывается…

– От спины и от живота… золотой свет… открывается и закрывается, открывается и закрывается… – нестройным хором подхватили паломники.

– А что даровал за это Господь наш Матицию? Дочку его Миэйлу протащил на вступительных, хоть она и дуреха…

– Протащил, хоть она и дуреха… – воодушевленно вторил хор.

– Трудно человеку войти в рай, дети Божии! – прокомментировал это жрец-проповедник. – Однако безгрешных Господь наш собственноручно туда протаскивает, а грешных еще на подступах к раю заваливает каменьями своего гнева. Будьте же послушными детьми Господа и не забудьте сделать приношение храму! Не скупитесь перед лицом Бога!

Прислужник с глиняной чашей начал обходить паломников. Когда подошла их очередь, Шертон и Бирвот тоже бросили туда по горсти грубо отчеканенных окрапосских медяков. После прощального благословения они вместе с толпой вышли в темноту, на продуваемую ветром равнину.

«Надо поскорее изъять шкатулку, – подумал Шертон, – а то местные жрецы состряпают на этом материале феноменально уродливое вероучение!»

На следующий вечер он проник в храм один. Забрался через окно и, миновав несколько сильно разрушенных пыльных коридоров, оказался на пороге задрапированного коврами полутемного помещения, освещенного единственной масляной плошкой. Прямоугольный проем вел отсюда в зал с алтарем и приглушенно гудящей толпой паломников.

На полу, на подушках, отдыхало шестеро жрецов, в том числе проповедник с алым лицом. Шертон не издавал ни звука, не смотрел на них, не ощущал ни беспокойства, ни нетерпения, ни заинтересованности – ничего, что могло бы выдать его присутствие. Благодаря этому приему он благополучно миновал ловушки, установленные в заброшенной части здания (скорее всего, жрецы кочевников унаследовали их от древних строителей каменного колосса), – те реагировали на человеческие эмоции, но Шертон двигался к цели, не испытывая эмоций. Заурядный вор не прошел бы дальше первого коридора.

Жрецы встали, проповедник направился к алтарю. Бесшумно отступив во тьму, Шертон распахнул плащ – на груди у него висело на цепочке запоминающее зеркало. Сохраняя полную бесстрастность, он дождался, когда жрец, особым образом дотронувшись до грубой каменной резьбы, заставил верхнюю плиту сдвинуться, а нижнюю, на которой покоилась шкатулка, занять ее место, – и тем же путем покинул руины.

В машине он внимательно просмотрел запечатленную зеркалом сценку: жрец с лоснящимся от краски лицом, с угловато очерченным горбоносым профилем, трижды касается резьбы в одном и том же месте. Его губы остаются сомкнутыми – значит, слова-ключа нет.

После полуночи Шертон снова посетил храм. Проскользнул, как тень, в опустевший зал; три раза, строго выдерживая интервалы, дотронулся до середины пятого справа каменного завитка – верхняя плита отошла в сторону, шкатулка поднялась из недр алтаря. Шертон сунул ее в карман. Вдоль неровной стены, иссеченной трещинами и нишами, добрался до выхода, занавешенного потрепанным окрапосским ковром. Снаружи по-прежнему бесился ветер – Окрапос не знал, что такое безветренная погода.

Столько хлопот из-за ерунды… Но он обещал, что Венцлав получит назад свое сокровище.

Два часа спустя машина поднялась в воздух. Шертон набрал комбинацию Окрапоса, а потом, когда безлунная, проколотая лучами редких звезд ночь сменилась неподвижной золотой мглой междумирья, – комбинацию Панадара.

Манящий сиреневый простор, море ярко освещенных крыш внизу. В Панадаре был день.

Шертон снова нырнул в междумирье: разумнее будет совершить посадку в темноте.

– Боже мой, что это там было? – спросил Бирвот.

– Что? – повернулся к немуШертон.

– Это белое пламя в небе!

– Это солнце, – подсказал Лаймо.

– Солнце?.. Я видел одно в Окрапосе и думал, что они похожи друг на друга… Ваше в десять раз крупнее!

Пока тянулось ожидание, Лаймодий и Роми рассказывали магу, что он увидит в Нижнем Городе. Говорил в основном Лаймо, у Роми впечатлений было немного – и она тоже с интересом слушала.

– Раз мы сядем в квартале Стеклянных Куполов, мы выйдем на длинную такую улицу с торговыми павильонами и кафе. У павильонов купола стеклянные, и по ночам они иногда светятся, а уж по праздникам обязательно! Вдоль всей улицы стоят статуи великих богов в их любимых обликах. Из белого мрамора. Музыка играет, народу полно…

И Роми, и магу не терпелось на это посмотреть.

– Пора, – сказал наконец Шертон, взглянув на часы.

На этот раз их встретило темно-лиловое вечернее небо. Только на западе все еще тлела у самой земли розово-желтая кайма, на ее фоне чернели выведенные угольным карандашом шпили и крыши.

Стеклянные Купола, излюбленный контрабандистами ориентир, почему-то не светились, да и вообще оба города, и Нижний, и Верхний, были до странного скудно освещены. Шертона это в первый момент удивило, во второй насторожило, но сейчас для него главным было сориентироваться и найти нужный квартал. С этой задачей он все-таки справился. Было двойное полнолуние, лучи Омаха и Сийис омывали купола павильонов прохладным серебряным сиянием.

Машина скользнула над домами к заросшему акацией и бурьяном пустырю с единственным сараем-развалюхой, Шертон сжал в пальцах амулет в виде глиняного осколка на золотой цепочке и прошептал заклинание-пароль. Крышу сарая расколола щель, половинки разошлись, как дверные створки, – и машина ухнула вниз. В катакомбы Нижнего Города.

Не сказать, чтобы власти Панадара не знали, где находятся базы контрабандистов. Знали. Но власти – это, в конечном счете, конкретные люди, а конкретные люди предпочитали улаживать дела с контрабандистами к обоюдному удовольствию, не следуя букве закона.

Попетляв по подземным туннелям, Шертон оставил машину в одном из боковых закутков и запечатал вход. Вчетвером, никого по дороге не встретив, путешественники дошли до главной шахты, поднялись по металлической винтовой лестнице, через лаз выбрались в сарай.

– Здесь пол! – удивилась Роми. На ней была легкая светлая рубашка с воротом-стойкой, шаровары из такой же ткани, боевые браслеты и черный медолийский парик с двадцатью четырьмя косичками – его Шертон тоже приобрел на рынке в Жафе. На шее висела ладанка с обломком кристалла Сойон. – А как мы провалились вниз?

– Пол тоже раскрывается, – отозвался Шертон. – Не задерживайтесь.

Дверь со скрипом отворилась, выпустив их в теплую, насыщенную цветочными ароматами ночь.

– Странно, что так тихо, – прошептал Лаймо. – Новый год ведь…

Они пересекли пустырь, обогнули несколько ветхих построек и вышли на знаменитую улицу с павильонами. Пустую, безлюдную. В сиянии двух лун на стеклянных куполах чернели зигзагообразные трещины. Из окошек светилось разве что по одному на дюжину. Вдоль улицы двумя цепочками выстроились тумбы с останками разбитых статуй, на тротуаре белела россыпь обломков. Было очень тихо, лишь где-то за домами время от времени выли собаки.

– Может быть, уже полночь и все позапирались? – охрипшим от внезапного страха голосом высказала догадку Роми.

Шертон молча указал на механические часы на стене одного из павильонов: до полуночи еще далеко.

– Или мы не в Панадар попали, а в какой-то другой мир, просто очень похожий, – предположил Лаймо.

– Это Панадар, – возразил Шертон. – Мы вернулись домой. Но за время нашего отсутствия что-то здесь изменилось…

Часть третья КОНЕЦ СВЕТА

Глава 1

Четверо людей шли по тротуарам, освещенным двумя полными лунами. Над улицами плыл многоголосый вой невидимых собак. Редкие прохожие выглядели апатичными или подавленными. Даже зильды присмирели – не шумели, не проявляли обычного для зильдов нахальства, тихо сидели на крышах и карнизах, словно несчастные скрюченные изваяния.

Расспрашивая встречных, Шертон выяснил, что комендантского часа, как он предположил вначале, в Нижнем Городе нет. И в правительстве никаких перемен, и законы все те же, и морового поветрия не было. И в расчетах он не ошибся: сегодня третий день месяца Серебряной Змеи, и полагалось бы вовсю веселиться, отмечая наступление Нового года. Но никто почему-то не веселился.

Услыхав доносившийся из-за угла шум гулянки, Шертон сделал знак спутникам и направился в ту сторону. Хоть кто-то здесь празднует Новый год… Нет, не то. По-свински безобразная оргия, ее участники не производили впечатления беззаботных людей. Так ведут себя те, кто хочет любой ценой забыться, хотя бы ненадолго отвлечься от чего-то очень страшного.

– С праздником вас! – поздравил Шертон, мягко отстранив от себя голую красотку, которая попыталась повиснуть у него на шее.

– С праздничком! – Женщина пьяно усмехнулась. – В этом году конец света будет, забыл? Все мы чтим светлую Омфариолу… Присоединяйся к нам, парень, растрясемся напоследок!

Вернувшись к своим, ожидавшим за углом, Шертон сказал:

– Ничего я пока не понял… Тут неподалеку есть гостиница, ее содержит моя знакомая. Пошли туда.

Гостиница «У Тиборы» помещалась в двухэтажном доме, оплетенном диким виноградом. За путаницей стеблей проглядывали на стенах цветные пятна – остатки старых-престарых фресок, смытых дождями.

Тибора, статная полная медолийка с проседью в черных как смоль волосах, в далеком прошлом – подружка Арса Шертона, встретила гостей в небольшом зале на первом этаже. С последнего раза, когда Шертон сюда заглядывал, зал не изменился: все те же рассохшиеся, покрытые рыжим лаком панели, та же плетеная мебель, только в стенной нише, где раньше висела позолоченная рогатая маска Шеатавы, покровителя Тиборы, теперь появилась фарфоровая маска Омфариолы. Странно, ведь люди обычно не меняют богов-покровителей… Тем более что Шеатаву Тибора искренне чтила, считая его лучшим среди великих богов Панадара.

– Арс! – Она шагнула навстречу, выдавив усталую, несчастливую улыбку. – Кого это ты привел?

– Это мои друзья. Лаймодий, Бирвот, Мирана. – Они решили, что Роми лучше называться другим именем. – Нам бы поужинать и переночевать.

– Это можно. Клиентов почти нет… Все мы чтим светлую Омфариолу, единственную истинную богиню!

– Все мы чтим Омфариолу, а также остальных богов, – поправил Шертон, в первый миг растерявшийся.

Пусть Тибора переметнулась к Омфариоле, это ее личное дело, но сейчас она сморозила непростительную для здравомыслящего панадарца глупость: а ну как кто-нибудь из других великих услышит…

– Нет иных богов, кроме доброй Омфариолы, – глядя на Шертона с непонятным страдальческим выражением, возразила Тибора. – Ты только что из междумирья, бродяга?

– Да. Послушай…

– Видимо, ты долго отсутствовал. Отныне светлая Омфариола – единственная богиня Панадара. Остальные, ложные боги, ушли. Она их изгнала, дабы уберечь наши души от их тлетворного влияния.

– Но ведь есть установленный самим Создателем Закон Равнове… – начала Роми.

– Значит, все мы чтим светлую Омфариолу, богиню Панадара, – перебил Шертон. – Когда это случилось?

– Давно. В первых числах месяца Малой Рыбы. Добрая Омфариола собирается устроить конец света для исправления грешного рода человеческого. – Тибора тяжело вздохнула. Не чтила она Омфариолу. Втайне, в глубине души, она как была, так и осталась преданной поклонницей Шеатавы. – Идемте, я соберу вам поужинать. Завтра утром, как обычно, образ доброй Омфариолы появится в небесах и она обратится к людям с мудрыми наставлениями. Надо встать пораньше, а то пропустим.

Утром Тибора разбудила постояльцев чуть свет, и все вышли на большой деревянный балкон, затененный листвой дикого винограда. На балконах соседних домов и внизу, возле крылечек, тоже стояли люди. Все смотрели на восток. Внезапно в розовеющем небе вспыхнула звезда, во все стороны ударили лучи, и над крышами появился прекрасный кроткий лик Омфариолы, окруженный сияющим нимбом.

«Эффектно», – оценил Шертон. Поскорее бы разобраться, что здесь произошло в первых числах месяца Малой Рыбы… Что-то доселе небывалое! Насчитывающая десятки тысячелетий история Панадара прецедентов не знала.

Рядом с ним стояла Роми, встревоженная, охваченная противной внутренней дрожью. Она в принципе плохо относилась к богам, но Омфариола, за свои странности прозванная Чокнутой, принадлежала к числу тех, кто ей особенно не нравился. И надо же, чтоб именно она захватила власть в Панадаре! Как это могло получиться? Из древних книг, проштудированных перед вступительными экзаменами, Роми знала, что великие боги уравновешивают друг друга. Значит, и Омфариолу кто-то должен уравновешивать… Но кто? Она никак не могла вспомнить. И почему эти божества до сих пор не вмешались?!

Лаймо рассеянно поглаживал шероховатые занозистые перила. Он пытался разложить все по полочкам, как привык, но ничего не получалось. Возможно, испуг мешал ему думать.

Бирвот щурился: свет был для него слишком ярок. Из реплик своих друзей он уловил, что в Панадаре за то время, пока они странствовали, произошли неприятные для них, почти катастрофические перемены. Однако для него этот мир в любом случае был чужим и непривычным. И он впервые видел воочию настоящую богиню! Оглушенный льющимся с небес светом, маг отступил в тень и приготовился впитывать новые впечатления.

– Я скорблю, взирая на вас, люди! – печально произнесла Омфариола. На ее бледной щеке алмазно блеснула слеза. – И скорбь моя велика! Не ведаете вы своего блага, и потому весть о воцарении моем встретили без истинного ликования. Люди, вы предо мной малы и ничтожны, как козявки перед мирозданием, но я, в своей безмерной милости, научу вас добру! И будете вы, глупые, идти по моим стопам, спотыкаясь и оскальзываясь, и научитесь радоваться своей малости, не мечтая о большем. Реку я вам, люди, внимайте: и грядет конец света, и будет выжжено зло, захватившее ваши души! Радуйтесь!

Никто не обрадовался. Панадарцы внимали в оцепенении.

– А если кто-то из вас, в гордыне своей преступной, мнит, что сие неправильно, то он заслуживает наказания в первую очередь! – Тонкие брови богини гневно дрогнули. – Ибо во грехе вы живете, во грехе погрязли! Все вы жестокие убийцы и гнусные прелюбодеи, чревоугодцы и богохульники! Безмерна ваша вина, и тот из вас, кто дерзнет свою вину пред моим лицом отрицать, станет еще стократ виновней! Вы купаетесь во блевотине греха, вы лжете, насильничаете, предаетесь тщеславию, гадите под стенами чужих домов, крадете у соседа последнюю корку хлеба и выбрасываете на улицу своих домашних животных. Вы пали так низко, что разучились меня чтить! И при этом вы бахвалитесь своим жалким умом и рассуждаете об уважении к человеку! Возглашаю я: человек не может быть уважаем, ибо он грязь под моими стопами, песчинка на моей ладони! Познайте же свое ничтожество, люди!

Омфариола сделала паузу. Ее громадное сияющее лицо взирало с небес на Нижний Город, и панадарцы все больше сникали – даже те, кто ни разу в жизни не гадил под чужими стенами, не крал у соседа последнюю корку и не выбрасывал на улицу домашних животных. Правда, были исключения. Шертон заметил, как напряглись желваки на скулах у Роми, как сузились ее темные глаза.

– Тихо, – шепнул он, дотронувшись до локтя девушки. – Потом. И голову лучше опусти.

В драку стоит лезть, когда есть хотя бы тысячная доля шанса на победу. Против великой богини Омфариолы у них этой тысячной доли не было.

– Изгнала я демонов, коим вы поклонялись, ложных богов, заморочивших ваши маленькие глупые души! Ради вас, люди! Оцените ли вы сие благо? Много было в Панадаре черных разрушительных культов, сама земля от них плакала! Культы Шеатавы и Юмансы, Яамеса и Нэрренират, Паяминоха и Карнатхора и многих других, чьи имена прокляты мною. Они вымогали у вас деньги и требовали жертвоприношений, опутывали вас заклятьями и подавляли вашу свободную волю, они лгали вам и делали вас безумными!

«Можно подумать, ты всем этим не занималась. – Шертон насмешливо приподнял бровь. – И как будто сейчас ты занимаешься чем-то другим!»

Спохватившись, он вернул на лицо бесстрастное выражение. Только что одергивал Роми, а сам, как мальчишка…

– Но я, люди, ради вашего блага повела борьбу против черных разрушительных культов и я изгнала из Панадара этих лжебогов! Я – ваша единственная истинная богиня! Молитесь мне, поклоняйтесь мне, идите в мои храмы! Ибо я – светлая, ибо я – мудрая, и вы предо мной – как пылинки перед солнцем! – Бездонные голубые глаза Омфариолы счастливо светились. – И реку я вам, люди: я – это все! Все добро во мне, а зло покинуло Панадар вместе с демонами-лжебогами! Склонитесь же предо мной, люди!

Лик богини ослепительно засиял и исчез. Из-за крыш поднималось солнце.

– Ну, идемте завтракать, – тихо позвала Тибора и побрела в комнату, шаркая.

Остальные последовали за ней.

– Не знаешь, как дела в Верхнем Городе? – нагнав хозяйку, спросил Шертон.

– Добрая Омфариола велела разрушить периметр, но грешные теологи ее не послушались. Тогда она испепелила канатную дорогу. В Верхнем сейчас живут впроголодь. Торговцы с товаром туда ходят, но только пешком, и платят большие деньги служителям богини, которые стоят в оцеплении вокруг лестниц. Чтобы впустили или выпустили, надо заплатить. Милостивая Омфариола сказала, что Верхний Город вместе со своим периметром тоже погибнет в огне, когда наступит конец света.

– Кто же будет поклоняться доброй Омфариоле, если все погибнут в огне?

– После огненного очищения она опять возродит род человеческий и люди вновь заселят Панадар. Светлая богиня сама так сказала.

Шертон пожал плечами. Ломать, чтобы снова построить, – идиотский замысел… Вполне достойный чокнутой богини.

– Рельсовая дорога, скорее всего, не работает?

– Работает, как раньше, но поезда ходят пустые. Подвижники великой Омфариолы дежурят около каждой станции и никого туда не пускают.

Значит, придется тащиться до Верхнего пешком… После завтрака Шертон переоделся, спрятал за пазуху шкатулку Венцлава и вышел на разогретую утренним солнцем улицу. Бирвот и Роми остались в гостинице, в одной из потайных комнат, а Лаймо отправился к себе домой. Миновав первые несколько кварталов, они с Шертоном простились и разошлись в разные стороны.

Шагая по улицам, Шертон замечал все больше изменений. Информарии закрыты – свободное циркулирование информации доброй Омфариолой не поощрялось. Витрины некоторых лавок и кондитерских разбиты вдребезги. Большинство прохожих одето скромно, неярко. Мраморная эстакада рельсовой дороги заляпана высохшими потеками помидорной мякоти и яичного желтка, испещрена оскорбительными надписями в адрес Нэрренират. Неграмотно, зато от души. Так же выглядели и храмы покинувших Панадар великих богов, попадавшиеся Шертону по дороге. Деловая и частная жизнь, торговля, повседневная суета – все это пока продолжалось, но вяло, приправленное тоской, без прежней энергии.

Верхний Город. Там, у теологов, живущих под защитой периметра Хатцелиуса, можно найти ответы на все вопросы. И Шертон собирался получить эти ответы сегодня же ночью.

Лаймо спешил домой. Дорогу от квартала Стеклянных Куполов до квартала Битых Кувшинов он знал хорошо. В Верхний Город не попасть – значит, идти в Департамент и оправдываться перед начальством не придется… А денег, которые дал ему Арс, до конца света с лихвой хватит, так что на работу можно вообще не ходить. При других обстоятельствах он бы обрадовался, но сейчас его понемногу опутывало цепкими незримыми щупальцами уныние.

По сторонам он почти не смотрел, но все-таки обратил внимание на группы изможденных мужчин и женщин в цепях, которые копали либо, наоборот, закапывали какие-то ямы на пустырях, переносили с места на место обломки разбитых каменных колонн или выполняли другую похожую работу, изнурительную и бессмысленную. За ними присматривали стражники с плетьми. Жрецы и жрицы Омфариолы в белых одеяниях бродили среди работающих и что-то непрерывно говорили.

Такие группы попадались ему раза два или три. Одна из них трудилась возле закусочной, куда он завернул выпить холодного чаю.

– Это служители черных разрушительных культов, которые отказались отречься от своих лжебогов, – печально ответила на вопрос Лаймо хозяйка заведения. – Добрая Омфариола милостиво приговорила их к исправительным работам до конца света. Как же вы всего этого не знаете?

– Я из командировки, из Окрапоса. Только вчера вернулся.

На нем была туника налогового чиновника, это придавало вес объяснению. Хозяйка безразлично кивнула, забрала пустую чашку и ушла.

Последний отрезок пути – вдоль эстакады рельсовой дороги, накрывшей своей тенью тротуар. Иногда поверху бесшумно проносились пустые поезда, их тени стремительно скользили по залитой солнцем улице. Создание Нэрренират даже в ее отсутствие продолжало исправно функционировать.

На станциях перед входными арками дежурили воины Омфариолы, чтоб ни у кого не возникло искушения прокатиться. Возле нежно-розовых мраморных опор эстакады расползлись дурно пахнущие кучи отбросов – раньше о таком нельзя было даже помыслить! А около станции Ирисы, ближайшей к дому Гортониусов, не осталось ни одного ириса, их подчистую вытоптали. На смену им пришли все те же мусорные кучи. Добрая Омфариола знала толк в конкурентной борьбе.

Никого не встретив на улице, Лаймо распахнул калитку, пересек дворик, взбежал по ступенькам. Мать сидела в гостиной и что-то шила. Вот она повернула голову, и у него заныло под ложечкой, когда он встретил ее тусклый, безжизненный взгляд. Никогда раньше его мать так не смотрела…

– А, ты вернулся… – произнесла она тихо, не выказав удивления. – Все мы чтим великую светлую Омфариолу, единственную истинную богиню!

– Все мы чтим великую Омфариолу, – отозвался Лаймо. – Мама, как ты себя чувствуешь? Ты не заболела?

– Все мы во власти Омфариолы, я хорошо себя чувствую, – прошептала мать, хотя ее больной вид противоречил словам. – Доброй Омфариоле каждый день молюсь, и ты тоже молись… Я раскрыла для нее свою душу.

В стенной нише вместо бронзовой маски Благосклонной Юмансы висела маска Омфариолы. Ну да, от этого теперь никуда не денешься… Но вот Тибора, к примеру, отдавая дань новым правилам, все же способна и о других вещах говорить, а с мамой творится что-то неладное!

Она постоянно твердила об Омфариоле, благодарила ее, просила у нее прощения, кланялась маске в нише, и с ее лица не сходило безучастно-покорное выражение. Она ни разу не повысила голос на Лаймо, даже не поинтересовалась, где он столько времени пропадал. Молча приготовила обед, принесла чистую одежду. Все ее движения были вялыми, замедленными. Он отдал ей деньги, оставив десяток скер себе на расходы, и мать, не проявив по этому поводу никаких эмоций, убрала мешочек в комод с бельем у себя в спальне.

После обеда Лаймо зашел в продуктовую лавку на перекрестке, где работала соседка Гортониусов. Вот она нисколько не изменилась – все та же болтливая назойливая тетка с неискренне-ласковым шныряющим взглядом. После положенных славословий в адрес Омфариолы и расплывчатого объяснения насчет командировки Лаймо спросил:

– Госпожа Авдония, не знаете ли вы, что случилось с моей мамой? Она не больна?

– Ох, что ты… – таинственно прошептала Авдония, перегнувшись через прилавок. – Сама на себя накликала, а все потому, что была строптивая! Да спасет наши души добрая Омфариола. Твоя мать не захотела от лжебогини Юмансы отречься, тьфу на нее, на эту Юмансу, и тогда святые жрецы милостивой Омфариолы забрали ее в храм Омфариолы, вместе с другими такими же, и уж там промыли мозги от всего дурного… Ты скажи спасибо, что твоя мать не была служительницей культа Юмансы, а то бы сейчас в цепях работала! Простым людям великая Омфариола даровала прощение, ибо доброта ее не знает пределов. Вот так, и не забывай благодарить Омфариолу за милость, оказанную твоей матери, и молись, каждый день молись…

– Сколько стоит миндальное печенье, госпожа Авдония? – спросил Лаймо, как только она остановилась перевести дух.

Купив фунт печенья в бумажном пакете (законный предлог для прекращения разговора), он отправился домой. Солнце клонилось к западу, маленький, чисто подметенный дворик перечеркнули косые тени. Печенье Лаймо отдал матери к чаю. Та приняла пакет равнодушно, хотя раньше ей нравился этот сорт.

Лаймо поднялся к себе в комнату, уселся на подоконник. К нему в душу заполз тоскливый холодящий страх, и этот страх превосходил тот, который он испытал, когда его чуть не съела Нэрренират. «Промыли мозги от всего дурного…» Он не хотел, чтобы его мать была такой, как сейчас! Да, раньше у нее был тяжеловатый характер, она нередко ругала его или говорила неумные вещи – но, несмотря на это, он любил ее. А сейчас ее превратили в ходячего мертвеца. «Вот оно, по-настоящему ужасное, – подумал Лаймо, – и я бессилен что-либо с этим сделать…» Его охватила унылая безнадежность.

Он довольно долго так просидел, солнце за это время наполовину ушло за крыши, а потом во дворе скрипнула калитка, и Лаймо, вздрогнув, поднял голову – посмотреть, кого там принесло.

Глава 2

В Верхний Город Шертон проник, минуя оцепление у подножия лестниц. Элементарнейшим способом, через канализацию. Вначале он собирался, заплатив дань людям Омфариолы, подняться вместе с торговцами, но, понаблюдав, понял: номер не пройдет. Охранники всех подряд обыскивали и изымали предметы, которые казались подозрительными присутствовавшим при сей процедуре жрецам доброй богини. Информационную шкатулку наверняка сочтут подозрительной вещью.

Ближайший вход в катакомбы находился на задворках склада стройматериалов, что располагался около грузовых эскалаторов. Длинные здания из белесого кирпича, с маленькими зарешеченными окошками выглядели заброшенными. Да они и были заброшены: после того, как Верхний Город оказался на осадном положении, там вряд ли велись строительные работы.

Окинув взглядом окрестный кустарник, Шертон вытащил из-за пазухи и пристегнул к поясу кобуру, два ножа в ножнах; натянул плотно охватывающую шапочку с плоским кружком магической лампы на лбу, запихнул под нее волосы. Поднял ржавую крышку люка.

Этим люком регулярно пользовались. По крайней мере, запор был сломан еще до Шертона, а внутреннюю поверхность крышки покрывало множество царапин. Плохой признак.

Конус исходившего от лампы света выхватывал из тьмы покрытые плесенью стены, заполненный блестящей жидкой грязью канал, каменный потолок. Пройдя с десяток шагов вдоль кромки канала, Шертон резко повернулся. Ослепленная светом тварь, которая начала было подкрадываться к нему со спины, с пронзительным стрекотом отскочила.

Вот чьи когти оставили следы на крышке! Нечто щетинистое, с шестью суставчатыми лапами и мордой, напоминающей печальное сморщенное личико, пародийно-человеческое. Размером оно не превосходило собаку, зато могло бегать по стенам. Создание из тех, что выбираются на поверхность после полуночи и охотятся на запоздалых прохожих в Нижнем Городе. Нежить.

Свет лампы ее отпугивал, но стоит повернуться к твари спиной, и она атакует. Шертон атаковал первый: метнул в голову нож. Суча лапами, существо забилось в агонии на каменном полу. Шертон отсек все шесть конечностей, ловко уклоняясь от ядовитых шипов, и пинком сбросил останки в канал.

Некоторые разновидности нежити способны регенерироваться, даже если изрубить их на мелкие кусочки. Он предполагал вернуться обратно этим же путем, и не исключено, что его ждет еще одна драка с этим же противником. Отрубленные лапы продолжали дергаться; в том месте, где тварь свалилась в канал, грязь колыхалась, на поверхности возникали и лопались пузыри.

Держа наготове ножи, Шертон двинулся вперед. Никто больше не выскакивал из темноты, не крался за ним по пятам.

Ему предстояло второй раз в жизни преодолеть барьер, создаваемый защитными установками Верхнего Города. Он был готов к неприятным ощущениям – и все же, когда на него обрушилась ломающая волю тоска, а к горлу подкатила тошнота, непроизвольно попятился.

Присев на корточки у стены, он в течение нескольких минут приходил в себя. Наконец встал, убрал оба ножа в ножны (дальше они не понадобятся) и шагнул вперед.

Его обожгло, оглушило, скрутило болью, однако на этот раз он прорвался. Получасовой отдых, потом – вперед и наверх. Хоть он и знал, что, несмотря на зловещую тьму, невыносимую вонь и обилие дерьма вокруг, места здесь безопасные, ибо за периметром Хатцелиуса нет и не может быть никакой нежити, рефлексы реагировали на каждую тень, на каждый шорох.

Прошло довольно много времени, и впереди забрезжил свет. Туннели стали шире, их теперь освещали прикрепленные к потолку магические лампы. В некоторых туннелях вместо каналов с нечистотами пролегали трубы водопровода. Туда-сюда шныряли крысы, Шертону приходилось поглядывать под ноги, чтобы не давить их.

Шахта. Наверху, за вычурной литой решеткой, чернело усеянное звездами небо. Пока он добирался до цели, наступила ночь.

Возблагодарив Создателя за то, что так и не довелось искупаться в дерьме, Шертон поднялся к выходу, цепляясь за скобы. Поковырявшись гвоздем в замке, откинул решетку, вылез наружу и с удовольствием вдохнул свежий воздух.

– Эй, кто вы такой?

Вопрос задал офицер городской стражи, с профессиональным интересом наблюдавший за его появлением.

– Меня зовут Арсений Шертон. – Не было причин скрывать свою личность. – Я пришел навестить друга, ректора Императорского университета. Не хотел неприятностей с молодчиками Омфариолы, вот и пришлось через канализацию.

– Вы говорите о профессоре Баланиусе? – уточнил офицер.

– Нет, о профессоре Ламсеарии.

– Профессор Ламсеарий больше не ректор. Он ушел на пенсию.

– Тогда не подскажете, где его можно найти?

– Почетный придворный советник профессор Ламсеарий живет в своем дворце на проспекте Грез. Вам в ту сторону.

– Спасибо.

Кивнув стражникам, Шертон пошел вдоль расписанной причудливыми фресками стены какого-то учреждения. Судя по характеру росписи, учреждение принадлежало Лиге Императорских Магов. Возле поворота на миг обернулся: офицер смотрел ему вслед.

Дворец Венцлава, двухэтажный, с классическим рихойским портиком и позолоченными статуями в нишах, находился в самом конце длинного проспекта Грез. Его окружала фигурно подстриженная туя и магические фонари в виде светящихся змей, обвивающих бронзовые столбы.

Бывший ректор отдыхал у себя в опочивальне. На столиках вокруг кровати громоздилось множество склянок, пакетиков, коробочек с лекарствами. В кресле сидела невзрачная светловолосая девушка, совсем юная. Вначале Шертон принял ее за рабыню, потом заметил на тунике Эмблему целителя-ученика.

– Я привез твою шкатулку, Венцлав.

– Не имеет значения, – прохрипел Венцлав, слабо махнув отечной рукой. – Видишь, я уже совсем… Ладно, садись… Марела, ты иди, отдохни, и пусть нам вина принесут.

Девушка тихо выскользнула из комнаты.

– Марела – дочка моей племянницы, – объяснил Венцлав. – Хорошая девочка… Хотела стать целительницей, да теперь уже не станет. Не успеет, потому что конец света. – Его голос дрогнул, опухшее лицо сморщилось. – Арсений, ну если б хоть кто-нибудь знал, куда делась эта проклятая сука!

– Какая сука? – опешил Шертон.

– Нэрренират!

Шертон промолчал. Он-то знал, куда делась великая богиня Нэрренират. Вероятно, до сих пор сидит в королевском зверинце в Суаме… Либо же удрала оттуда и слоняется по лесам Облачного мира, поедая разбойников и крестьянский скот.

– Ты не слыхал о ней что-нибудь в других мирах?

– А кому она нужна? – ушел от ответа Шертон.

– Всем! Всему Панадару! Разве ты не видел, что случилось? Чокнутая Омфариола захватила власть, разогнала остальных богов и собирается устроить конец света. Только два существа во Вселенной способны остановить ее. Во-первых, это Создатель Миров, но до него не докричишься… А во-вторых, Нэрренират. Она уравновешивает Омфариолу в Панадаре, она и больше никто! Знаешь, Арсений, про Закон Равновесия?

– В общих чертах.

Он совершил ошибку, громадную ошибку… Даже хуже. Нельзя было бросать Нэрренират в Облачном мире. Во время путешествия он порой испытывал умеренные угрызения совести, но глушил их одним и тем же неопровержимым доводом: если Нэрренират вновь обретет свою божественную силу, она отнимет у него Роми. И Шертон оставил ее в беде, хотя при других обстоятельствах сам назвал бы такой поступок не вполне порядочным. А теперь он сидел и с непроницаемым лицом слушал объяснения профессора Ламсеария:

– Никто не знает, почему Закон Равновесия именно такой, а не иной. То же самое, Арсений, можно сказать обо всех фундаментальных законах Вселенной. Боги уравновешивают друг друга, причем в каждом мире по-разному. И если чей-то противовес вдруг исчезнет, сие божество обретет в данном мире громадную силу! Слыхал про Вантарию? Слыхал, конечно, она принадлежит Божественным Супругам. Это, кстати, не супруги, а одна и та же божественная сущность в двух лицах. Так вот, раньше там было, как везде, но потом исчезли Убалокас, Зиффа и Манаэра. Неизвестно, что с ними стало. То ли угодили в ловушки, то ли ушли из нашей Вселенной… Тогда Божественные Супруги поступили, как Омфариола: всех прочих богов из Вантарии повыгоняли, людям организовали конец света – и катаются там как сыр в масле…

Он с хрипом вздохнул, вытер со лба испарину, откинулся на подушки. Шертон отметил, что сейчас он рассуждает более здраво и логично, чем полгода назад, хотя выглядит хуже. Когда тебя держит за шиворот необходимость, не до маразма…

– Что ж, Омфариола оправдала свое прозвище. Сначала все подчистую разрушить, потом восстанавливать, не считаясь с затратами… Пускай для богини это не затраты, все равно затея дурацкая.

– Арсений, ты не теолог… – Венцлав закашлялся. – Ты не знаешь, что такое конец света и зачем он нужен. Это не просто массовая смерть и разрушения, это много хуже…

Негромко постучали, в опочивальню заглянула Марела:

– Дядя Венцлав, к вам пришли. Там профессор Баланиус, господин председатель Высшей Торговой Палаты и другие…

Этот ночной визит представителей верховной власти застал врасплох не только Шертона, но и бывшего ректора. Теологи и влиятельные сановники друг за другом заходили в комнату, слуги Венцлава торопливо вносили стулья из соседних помещений. Некоторые из гостей были одеты небрежно, словно их посреди ночи выдернули из постели и потащили на важную встречу.

– Вы Арсений Шертон? – спросил председатель Палаты. – Нам доложили, что вы в Верхнем Городе. Шертон, Панадар близок к катастрофе! Надо разыскать Нэрренират, где бы она ни была. Вы не раз успешно проворачивали дела, которые считались безнадежными… У вас есть машина для выхода в междумирье?

– Есть. Если не стащили.

– Надеюсь, что не стащили. Мы не сможем предоставить вам машину. Мы тут полностью заблокированы, машин у нас больше не осталось.

– Куда они делись? – удивился Шертон. – Были ведь.

– Их захватили те, кто успел раньше, – слабым голосом пояснил Венцлав. – Бегство началось, когда Чокнутая объявила о конце света. Сбежали немногие, ибо машин было не очень много…

– Шертон, мы дадим вам золото, магические амулеты, что-нибудь еще, чем располагаем, – перебил председатель Палаты. – Вы беретесь найти Нэрренират?

– Берусь. За плату.

– Да-да, если вы вернете нам богиню, вы получите все, что угодно…

– Авансом, – возразил Шертон.

– Много вы отсюда не унесете. Вам придется уходить через катакомбы, как пришли.

– Мне нужна всего лишь бумага. Официальный документ.

– Документ? – Председатель оглянулся на остальных. – Итак?..

– Пересмотр дела Романы До-Энселе. Оправдательный приговор, оформленный по всем правилам, со всеми подписями и печатями, включая вашу и императорскую. С пунктом: «Обжалованию не подлежит». Хорошо, если вы уладите все быстро, за два-три часа. Как только я получу эту бумагу, я отправлюсь разыскивать Нэрренират. Это обязательное условие, торг неуместен.

Председатель Высшей Палаты хотел что-то сказать, но передумал и встал.

– Хорошо. Я сам этим займусь. Сейчас соберем судей… И еще вам золото принесут, чтоб у вас не было недостатка в средствах.

Он вышел. Из зала снаружи донесся его резковатый голос, отдающий кому-то распоряжения, ему вторило отраженное от мраморных стен эхо.

– В чем разница между концом света и обычным стихийным бедствием? – спросил Шертон.

– В глобальности масштабов… – развел руками кто-то из сановников. – В количестве жертв, поскольку никто не выживет…

– В заклятье, Арсений! – перебил Венцлав, приподнявшись на кровати. – Бог устраивает конец света – и все люди в этом мире одновременно погибают. В это время бог накладывает на них заклятье подчинения, и заклятье сие, закрепленное ужасом, болью смерти и болью потери близких, будет иметь громадную силу, не сравнимую с силой других заклятий! Божественные Супруги сделали это в Вантарии, и все вантарийцы стали их рабами. Вот чего хочет Омфариола! Все мы одновременно умрем, а после возродимся и будем почитать Омфариолу своей доброй госпожой.

Шертон слушал с посеревшим лицом. Казалось, его внутренности сжались в болезненный комок.

– Это же тайное знание посвященных теологов, уважаемый Ламсеарий… – прошептал профессор Баланиус, нынешний ректор Императорского университета.

– Не сейчас, – отмахнулся Венцлав. – Если будет конец света, периметр не устоит, и мы тогда заодно со всеми… Арсений, найди Нэрренират! Такое только тебе по плечу… Надо успеть до истечения месяца Поющего Кота. Омфариола сказала, что дает людям время для осознания своих грехов, но я думаю, у нее попросту заклятье еще не готово. Создать такое заклятье – трудная работа.

«Времени достаточно, – с облегчением подумал Шертон. – Успеем». И тут же накатила волна беспокойства: а вдруг Нэрренират в халгатийском зверинце уморили голодом? Или еще что-нибудь нехорошее стряслось? В Облачном мире богиня так же смертна, как люди и животные…

Теологи начали обсуждать вопрос о том, куда могла исчезнуть Нэрренират, давая ему множество противоречивых советов. К счастью, Шертон в их советах не нуждался. Потом вернулся председатель Высшей Торговой Палаты с оправдательным приговором по делу Романы До-Энселе. Двое офицеров стражи несли за ним мешочки с золотом.

Незадолго до рассвета Шертон, нагруженный деньгами и амулетами (от последних никакой пользы в Облачном мире, но его сочли бы сумасшедшим, если б он от них отказался), с самой главной драгоценностью – документом, освобождающим Роми от уголовной ответственности за историю с Клазинием и Фоймусом, спустился в катакомбы. Его провожали, столпившись вокруг канализационного люка, члены Высшей Торговой Палаты (почти в полном составе) и полтора десятка ведущих теологов.

С Венцлавом, который не мог встать с постели, Шертон простился во дворце. Их прощание было теплым и грустным.

Взаперти Роми и Бирвот долго не просидели. Отправились гулять. Прогулка вышла невеселая. На Роми угнетающе действовала охватившая город атмосфера печали и безнадежности, у мага слезились глаза от яркого света, а открытая кожа под воздействием прямых солнечных лучей покраснела и пошла волдырями. Все же ему хотелось увидеть побольше, и в гостиницу они притащились усталые, после полудня.

– Тут пришел парень, который был с вами вчера, – сообщила встретившая их в зале Тибора. – Незадолго до вас, избитый. Я его впустила, в комнате сидит.

Когда дверь открылась, Лаймо не сидел, а стоял, сжимая в руках табуретку. Видимо, он приготовился обрушить ее на голову первого, кто переступит через порог, но, увидав своих, поставил на пол, уселся и сник. Его чиновничья туника была растерзана, в крови, правый глаз подбит. На подбородке ссадина, на предплечьях несколько порезов.

– Кто тебя? – прошептала Роми.

Тибора позади затворила дверь и торопливо ушла, они остались втроем в уютной комнатушке без окон, с оранжево-белыми манглазийскими коврами на стенах. Ее освещали потускневшие от долгого использования магические лампы в виде виноградных листьев.

– Соседи. – Запавшие черные глаза Лаймо лихорадочно блестели. – Роми, ты можешь дать мне кусочек кристалла Сойон, хотя бы совсем маленький? Они хотели принести меня в жертву, я сбежал от них…

– Могу.

– Что за кристалл Сойон? – спросил Бирвот, вытаскивая из-под накрытой стеганым одеялом койки свой дорожный мешок.

– Он спасает от богов, – отозвалась Роми. – Помните, мы вам рассказывали? У меня такой есть. Лаймо, ты ранен?

– Почти нет. – Он помотал головой. – Тут все посходили с ума… Великой Омфариоле каждое восьмидневье приносят жертвы – она как будто их не требует, но и не отказывается. Жертву выбирают по жеребьевке, одного человека от десяти кварталов. Отрезают уши и… извини, Роми, яйца. Считается, что избранный своими страданиями искупает перед Омфариолой грехи всех остальных. Это называется – «добровольное самопожертвование»…

Хмуро слушая, Роми вытащила из ладанки прозрачный осколок, достала нож. Примерившись, ударила рукояткой и протянула Лаймодию отбитый кусочек.

– Держи.

– Спасибо. Тоже сделаю ладанку, чтоб носить на груди. На всякий случай. Вряд ли меня будет искать сама Омфариола, это ведь не она придумала, а те, кто хочет ее умилостивить…

– Она подбросила им идею. И не запрещает, потому что ей это нравится. Все боги такие. За тобой никто не следил?

– Нет. Они пришли вчера вечером, перед закатом. Наверное, уже выбрали кого-то по жребию, но раз я появился, решили заменить… Понимаешь, соседи меня не любят, из-за того что я служу в Налоговом Департаменте. Я же там статистикой занимаюсь, а не чем-то еще, а им без разницы! Они связать меня хотели, и я бы пропал, если б Арс нас всему не научил… Вначале я растерялся, а потом схватил у Зулахиуса меч из ножен – он всегда с ним ходит, отставной стражник. Кажется, я кого-то ранил в живот… Я не хотел! – Лаймо с несчастным видом посмотрел на Роми. – Просто надо было прорваться, и я прорвался… Прыгнул в окно со второго этажа, такого они от меня не ждали. Меч я выбросил, чтоб с ним не поймали. Потом я специально петлял по улицам, а переночевал в гостинице в квартале Небесной Резеды, меня там никто не знает. И пошел сюда… До сих пор не могу поверить, что все это на самом деле. Я же этих людей с детства знаю…

Роми отошла к столику в углу, наполнила три кружки апельсиновым соком из запотевшего, ледяного на ощупь охлаждающего кувшина.

– На, выпей. А это вам, Бирвот.

Маг поблагодарил кивком. Прикрыв воспаленные глаза – видимо, так ему было легче, – он втирал в кожу целебные мази из неказистых глиняных баночек.

– Нэрренират хотела меня съесть, потому что умирала от голода, это я еще могу понять, – отхлебнув сока, жалобно добавил Лаймо. – Но зачем доброй Омфариоле мои уши и яйца понадобились?!

– Она богиня. – Девушка неприязненно пожала плечами. – Этим все сказано.

– Тут какое-то повальное сумасшествие! Роми, что они сделали с моей мамой… Ее забирали в храм Омфариолы для «промывания мозгов», и вернулась она совсем не такая, как раньше. Тихая, со всем подряд соглашается, а глаза неживые, стеклянные… Страшно.

– Заклятье, – не прерывая своего занятия, проворчал Бирвот. – Заклятье можно наложить, можно снять. Конец света – вот это гораздо хуже… Но есть ведь и другие миры, и у нас есть магическая машина. Поговорим об этом с Шертоном, когда он вернется.

Для него, чужака, Панадар значил не больше, чем любой другой из несметного множества миров. Осуждать его за это Роми не могла. Держа кружку с соком, она с ногами забралась на койку. Охватившее ее тоскливое чувство постепенно усиливалось. Конец света. Всего того, к чему она привыкла с детства, что ей нравилось, что она когда-то мечтала увидеть, но так и не увидела, скоро не будет. Просто не будет, и все. Из-за прихоти чокнутого божества. Она обеими руками стиснула холодную кружку.

Когда за дверью послышались шаги, Лаймо вскочил и опять взял на изготовку табурет, но это вернулся Арс. Вопросительно приподняв бровь, поглядел на Лаймодия, сбросил на пол разбухший заплечный мешок. В мешке что-то тяжело звякнуло.

– Похоже на звон монет, – заметил Бирвот.

– Угадали, – подтвердил Шертон. – Лаймо, ты что здесь делаешь?

Лаймо сбивчиво пересказал свою историю и закончил:

– Не знаю, куда я теперь пойду…

– Можешь присоединиться к нам. – Сунув руку в карман, Шертон вынул ладанку на цепочке и подал магу: – Наденьте. Кристалл Сойон.

– Спасающий от богов? – Бирвот цепкими узловатыми пальцами пощупал мешочек.

– Относительно. Сойон делает нас незримыми для богов и духов. Вообще-то, если божество явится сюда в физическом облике, оно увидит нас – так же, как мы видим друг друга. Но обнаружить на расстоянии не сможет.

Шаркающие шаги. Тибора принесла ужин. На облупленном лакированном подносе, среди тарелок и кастрюлек, стояли весы для пряностей, старые, из позеленевшей бронзы. Пустые миниатюрные чашечки, подвешенные на тонких цепочках, непрерывно колебались.

– Я должен кое-что вам объяснить и надеюсь на вашу сообразительность, – заговорил Шертон, когда она вышла. Тронул пальцем весы. Чашечки закачались. – Бирвот, эта штука пригодится вам, чтобы готовить снадобья от солнечных ожогов. Давайте ужинать.

Его серые глаза светились мрачноватой энергией, на лице порой появлялось сосредоточенное выражение, словно он погружался в обдумывание каких-то сложных планов.

– Ешьте получше, – посоветовал он остальным. – Потом соберем вещи – и пойдем. Мы обязаны уладить одно дело, времени мало.

– Куда пойдем, Арс? – грустно спросила Роми. – Ты что-нибудь узнал в Верхнем Городе?

– Узнал. Ты оправдана, все обвинения с тебя сняты. Документ у меня за пазухой, после покажу.

– Но каким образом?.. – От удивления она чуть не выронила вилку.

– Им некуда было деваться, – загадочно объяснил Арс. – Так или иначе, ошибка исправлена. Мы тоже должныисправить одну ошибку. Добрая Омфариола в своих мудрых поучениях сказала кое-что, крайне для нас важное… – Слушатели оторопели, но он, как ни в чем не бывало, продолжил: – Нельзя выбрасывать на улицу домашних животных, великая богиня трижды права! Наши неприятности начались из-за того, что мы об этом забыли. Надо вернуться в Суаму и забрать наше животное из королевского зверинца.

Он отломил кусочек от лепешки с изюмом и бросил на левую чашечку весов. Правая тут же взметнулась вверх.

Хоть Лаймо и был прирожденным аналитиком, на этот раз Роми первая поняла, что к чему. Широко раскрытыми глазами она уставилась на весы, потом подняла взгляд на Шертона:

– Значит, так?.. Ох, что мы натворили… Мы должны вернуться за ней!

– Мы жестокосердно бросили на произвол судьбы совсем ручное животное, – с совершенно серьезным выражением на лице кивнул Шертон. – Конечно, кое-какие вопросы придется уладить, обговорить…

Лаймодия тоже озарило:

– Да, я ведь читал про Закон…

Свирепый взгляд Шертона, подкрепленный пинком по щиколотке, заставил его замолчать. Опять чуть не ляпнул вслух… Гостиница Тиборы – достаточно надежное место, но, когда на карту поставлена судьба целого мира, лучше помнить о том, что и у стен бывают уши. В такой ситуации даже на Сойон нельзя безоглядно полагаться. Лаймо пристыженно опустил голову, а Шертон, перехватив инициативу, договорил за него:

– Есть закон милосердия, повелевающий людям заботиться о животных, так же как о людях заботится добрая Омфариола.

Бирвот рискованных вопросов не задавал. Он был умным магом. И о Законе Равновесия слыхал – Шертон и Роми еще во время путешествия много рассказывали ему об устройстве Вселенной за пределами Облачного мира.

– Полагаю, без меня вам не обойтись, – заметил он, допив свой горячий шоколад. – Вкусная вещь. Ладно, у меня хоть глаза от вашего солнца отдохнут… Когда отправляемся?

– Сейчас. Двадцать минут на сборы.

Глава 3

На улицах никого не было. Словно катастрофа уже произошла, и теперь Омах и Сийис, два небесных серебряных лика, скорбно разглядывали обезлюдевший город.

Шертон держал наготове самострел, Бирвот – связку боевых амулетов. Пока ничто не указывало на близкие неприятности. Тихо. Слышна только возня зильдов на крышах да вой собак, растревоженных двойным полнолунием. На шее у каждого из четверки висела ладанка с Сойоном, заплечные мешки были набиты купленной у Тиборы провизией и мешочками с золотом. Кое-какое снаряжение с прошлого раза осталось в машине, но о том, чтобы подготовиться к экспедиции поосновательней, не могло быть и речи.

Время.

Лунный свет, плотный, как вода, омывал пустырь, и покрытая жестью двускатная крыша сарая блестела, будто рыбья спина. Чернеющие вокруг растрепанные кусты акации с жадностью впитывали его, протягивая вверх руки-ветви.

Полнолуние так или иначе влияло на всех, даже на Бирвота, который не принадлежал к этому миру. Маг почувствовал вдруг беспокойство, никак не связанное с текущими проблемами, и начал нервно перебирать свои амулеты.

Панадарцы тем более не могли противиться этой силе. Лаймо покосился на Роми: вид ее тонко очерченного профиля и подрезанных до середины шеи ярко-белых волос заставил его судорожно сглотнуть от накатившего влечения. И Роми ощутила смутную сладкую тоску, только подумала не о Лаймо, а об Арсе и о Нэрренират. Второе вызвало у нее протест, но этот протест исходил от рассудка и уступал по остроте пронизывающим ее импульсам.

Шертона тоже охватило непреодолимое желание, направленное на Роми. Вытащив из кармана цепочку с амулетами, он дотронулся до того, что похож на серповидную прозрачную льдинку, и произнес заклинание.

Всю компанию словно окатило холодной водой. Наваждение ушло.

– Магия двойного полнолуния, – объяснил Шертон. – В такие ночи лучше сидеть дома, если нет настроения отдаться страстям.

– Вчера мы ничего подобного не испытывали, – поглядев с опасливым прищуром на Омах и Сийис, прошептал маг.

– Это накатывает внезапно, в определенные моменты. Все очнулись? Я на всякий случай проверю сарай, а вы подождите здесь.

Бесшумно опустив на траву свой мешок, Шертон направился к постройке, огибая ее таким образом, чтобы нельзя было прицелиться из окошек. Бирвот, Роми и Лаймо остались под прикрытием кустарника. Готовые к драке, хоть и надеялись, что драться ни с кем не придется.

Чутье не обмануло: засада в сарае была. Толкнув скрипнувшую дверь, Шертон шагнул в сторону, и тотчас в воздухе что-то свистнуло. Не звездочка, не метательный нож… Скорее всего, магическая либо смазанная наркотическим снадобьем стрелка: владельца спрятанной в катакомбах машины противники намеревались захватить живым, поскольку так и не смогли взломать заклятье, запечатавшее вход в помещение. Заклятье было хитроумное и надежное, да еще Бирвот его слегка видоизменил, добавив не используемые панадарскими магами компоненты. На то, чтоб его распутать, даже у выдающегося профессионала уйдут не одни сутки.

Швырнув в окошко горсть бусин-лампочек, Шертон отпрыгнул. Теперь сарай был ярко освещен, внутри заколыхались тени. Из дверного проема выскочил человек и покатился по земле, сбитый с ног подсечкой. За ним показался второй, с мечом. Нырнув под клинок, Шертон ткнул распрямленными пальцами в солнечное сплетение. Первый уже встал, но было не до него, потому что третий, выросший на пороге, что-то скороговоркой шептал, направив на Шертона небольшой блестящий предмет. Этот предмет против воли приковывал взгляд, было в нем нечто завораживающее… Однако Шертон умел противостоять воздействиям такого рода. Его кулак впечатался в висок парня раньше, чем тот успел договорить заклинание. Развернувшись к первому, Шертон стукнул его по горлу и отскочил, уходя от нового выстрела. Маячивший в окне стрелок опять поднес к губам духовую трубку. Вскинув самострел, Шертон нажал на спуск. Стук упавшего тела. Тишина. Преодолев одним прыжком расстояние до двери, с оружием наготове, он бросил взгляд внутрь и сразу отступил под защиту стены.

Ничего. Ни шороха, ни движения.

Он вновь осторожно заглянул в сарай, озаренный рассеянным светом рассыпанных по полу бусин. На полу лежала женщина, отброшенная выстрелом от окна к противоположной стене. Шертон мысленно пожелал ей удачного перерождения. Он не хотел никого убивать и не мог осуждать людей, задумавших отнять у него машину, чтобы сбежать от Чокнутой Омфариолы. Но объяснять им, что от успеха его экспедиции зависит спасение всего Панадара, он тоже не мог.

Все это произошло очень быстро. За считаные мгновения. Лаймо и Роми только-только успели подбежать к сараю.

– Я что вам сказал? – мрачно спросил Шертон. – Ждать в кустах! Марш за магом и за вещами.

Смутившись, они побежали обратно и вскоре вернулись с мешками. Тем временем Шертон откинул крышку лаза, бросил во тьму несколько светящихся бусин. Никого.

После торопливого спуска по винтовой лестнице они углубились в лабиринт широких туннелей с отсыревшими шероховатыми стенами. Возле одной из них Шертон остановился, произнес заклинание. Возникла щель, два каменных блока повернулись на шарнирах – нехотя, с натужным скрежетом: обычная для Панадара смесь магии и механики. Иногда бывает, что механика изнашивается и выходит из строя, иногда подводит магия – если заклинание составлено небрежно.

Шертон отпер дверцу, все устроились в креслах. Пальцы коснулись кристаллов на приборной панели, и машина, оторвавшись от пола, выплыла в туннель.

Всех четверых охватило возрастающее напряжение: если у Омфариолы есть свои шпионы в Верхнем Городе и она знает, за кем отправился Шертон, – сейчас пошли последние минуты, когда она может остановить их! Лаймо грыз ногти. Роми сцепила пальцы, стиснув их так, что костяшки побелели. Бирвот беспорядочно перебирал свои амулеты. Шертон внешне сохранял спокойствие.

Раскрылись обе крыши. Нет, сначала пол, потом крыша, поправила себя Роми. Она дрожала и чувствовала, что Лаймо тоже дрожит (им опять пришлось делить на двоих одно кресло). Время стало вязким и текло мучительно медленно, как еле-еле ползущие по стеклу капли. Сверху надвинулись, увеличиваясь в размерах, ослепительно серебряные диски Омаха и Сийис, потом исчезли – и машина окунулась в невещественную золотую мглу.

Обычно при выходе в междумирье люди чувствуют себя неуютно, однако на этот раз Роми и Лаймо одновременно издали радостный вопль, а Шертон пробормотал: «Ну, хвала Создателю…»

– Можем теперь все обсудить? – спросил маг.

– Лучше не задерживаться, – повернулся к нему Шертон. – Если Омфариола появится здесь в физическом теле, она увидит нас, несмотря на Сойон. Именно таким образом нас засекла в прошлый раз Нэрренират по наводке Лаймо. Сейчас мы войдем в Облачный мир. Там ведь только одни врата-вход?

– Древние книги утверждают, что одни.

– Значит, мы вывалимся из междумирья примерно там же, где в прошлый раз. В заболоченном лесу. В тот раз нам повезло… Бирвот, надо, чтобы мы приземлились на твердую почву, а не в трясину. Справитесь?

– Мне нужно некоторое время, чтобы сосредоточиться.

Маг прикрыл глаза и замер. Остальные молчали, не смея мешать ему. От него зависит, будет ли посадка удачной. Обладая хорошей памятью, Шертон знал множество заклинаний и умел пользоваться большим количеством амулетов разнообразного назначения, но магом он не был. Для того чтобы направить в безопасное место потерявшую управление машину, нужны способности мага.

– Я готов, – глухо произнес Бирвот.

– Держитесь!

Шертон набрал комбинацию.

Грязно-белая облачная воронка, сумасшедшее вращение. Кромешная тьма. Удар о невидимую поверхность.

Лампы и кристаллы погасли. Снаружи тоже было темно. Однако непохоже, чтобы машина погружалась…

– Ночь, – невнятно сказал Бирвот. – Я прикусил язык…

У него на ладони вспыхнул огонек. Мерцая неровно, как пламя свечи, он озарял лица, выступающие из приборной панели кристаллы, усеянные заклепками медные обводы слепых иллюминаторов.

– Мы на твердой земле, – добавил маг. – Просто нужно дождаться, когда облака наполнятся светом. Подержите…

Он отдал огонек Шертону, расстегнул затейливо-фигурные пряжки страховочных ремней и потянулся за своим мешком.

– Значит, Омфариолу в Панадаре уравновешивает Нэрренират? – выпалила Роми.

– Да, – подтвердил Шертон. – Только она. Остальные боги разбежались по другим мирам, где равновесие не нарушено. Омфариола собирается наложить на людей в Панадаре заклятье подчинения, для этого ей и понадобился конец света. Подкрепленное болью и смертью, это заклятье будет иметь громадную связывающую силу. Мы должны опередить ее. Надо притащить Нэрренират в Панадар до истечения месяца Поющего Кота.

– Так времени много… – заметил Лаймо, осторожно выбираясь из кресла. И вдруг замер: – Она же съест нас! Прогневалась, наверно, что мы бросили ее в зверинце…

– Вот-вот, – кивнул Шертон. – Один из тех вопросов, которые стоит обсудить загодя. Мы должны заключить с богиней договор: мы ее спасаем – она обязуется не причинять нам вреда.

– А она будет соблюдать условия договора? – все так же невнятно спросил маг.

Он достал из мешка лакированную баночку с белой творожистой массой и сейчас втирал снадобье в свой прокушенный язык.

– Думаю, будет. Я не рискнул бы поверить на слово Мегэсу, Карнатхору или той же Омфариоле, но у Нэрренират не самая худшая репутация.

– Интересные у вас в Панадаре добрые божества… – завинчивая крышку, покачал головой Бирвот.

– Омфариола называет себя доброй и светлой, – пожал плечами Шертон. – Вероятно, она искренне считает себя доброй и светлой. Но названия – это всего лишь названия, не более того. Слова. Ладно, мы отвлеклись. Еще одна важная деталь: ни в коем случае нельзя рассказывать Нэрренират о том, что сейчас творится в Панадаре. Сама увидит, когда вернемся домой.

– Почему нельзя? – удивился Лаймо, устроившийся на полу возле переборки.

– Если богиня поймет, что она позарез нужна людям Панадара, она сразу же начнет диктовать нам условия. Поэтому пусть считает, что это мы оказываем ей услугу, а не наоборот. Скажем, что врата-выход работают нестабильно, чтоб у нее не было искушения опять напиться и устроить задержку…

– Никто не знает, стабильно или нет они работают, – вставил маг.

– Тем более. Потом я предложу ей первым делом заглянуть в Панадар, в Нижний Город. Когда она увидит, что стало с ее эстакадой, она размажет добрую Омфариолу по всем шести измерениям.

– По шести? – хмыкнул Бирвот. – В наших древних книгах речь идет о четырех пространственных измерениях.

– А в наших написано, что их то ли пять, то ли шесть, – сказала Роми. – Большинство ученых считает, что шесть, потому что четное число солидней.

Сунув руку за пазуху, Шертон вытащил цилиндрический кожаный футляр и протянул ей:

– Вот приговор.

Роми развернула тугой свиток, дважды прочитала текст. Оправдана, обжалованию не подлежит. Алые сургучные печати, императорская и Высшей Торговой Палаты. Золотая магическая печать Храма Правосудия. Теперь она может вернуться домой, на Идонийские острова… Или нет, не может. Есть ведь еще Ицналуан, которого на нее натравили. И Нэрренират. А кроме того, она не хотела расставаться с Арсом.

– Спасибо.

Она сунула документ обратно, закрыла футляр, нажав с двух сторон ладонями.

– Лучше оставить его в машине, чтоб не потерялся, – посоветовал Шертон.

Черноту за иллюминаторами разбавило слабое свечение. Никто не знал, откуда берется в этом мире свет: исходит ли он от солнца, спрятанного за многочисленными слоями облачной ваты, или от каких-то иных источников… Или, как верят местные жители, светятся сами облака? На этот вопрос даже Бирвот не мог ответить. Снаружи разлилась водянисто-серая мгла, кое-где наметились более темные вертикальные полосы – стволы ачанхов.

– Мы там, где надо, – сказал Бирвот. Он держал перед собой на ладони круглую стеклянную коробочку с прозрачной жидкостью и суматошно вертящейся серебристой рыбкой. – Надеюсь, не очень далеко от Суамы. Вот это у меня указатель сторон света, но почему-то не работает… Возможно, в ваших приборах все же сохранилась какая-то слабая магия, и она заставляет рыбу плясать.

– А рыба настоящая? – Лаймо привстал, вытянув шею.

– Железная.

– Железо тянется к железу, – припомнил Шертон. – Его много в корпусе машины. Когда выйдем наружу, рыба успокоится.

Бирвот убрал указатель в карман.

– Интересно, я никогда не общался с богами. Я хотел бы включить в договор с Нэрренират кое-какие свои пункты… Имеющие значение лично для меня.

– Конечно, – отозвался Шертон. – Хорошенько обдумайте формулировки. Они должны быть предельно ясными и однозначными, богиня весьма искушена во всяких уловках.

Светало. За иллюминаторами прорисовался кустарник, покрытая желтоватым мхом почва, пучки травы, пятнистые колонны-стволы, уходящие ввысь, в туман. Знакомая картина.

Наскоро позавтракав, люди выбрались наружу. Бирвот наложил на машину заклятье, меняющее видимость, и теперь она выглядела, как еще один куст посреди мшистой поляны.

С помощью железной рыбы маг определил направление. В этот раз им повезло: не прошло и часа, как за стволами ачанхов проглянул каменный тракт. Перебравшись через парапет, они зашагали по пустынной дороге, обрамленной туманом.

Справа лес постепенно отодвигался в сторону, освобождая территорию для лугов и огородов. Было гораздо теплее, чем в прошлый раз: Бирвот сказал, что в Халгате сейчас лето. Насыщенный влагой и травяными ароматами ветерок шевелил волосы, в лесу выводил трели разноголосый птичий хор. Поворот… И все одновременно остановились.

Посреди луга застыла неподвижная исполинская фигура. Человеческая. Вырезанная из цельного ачанхового ствола – это стало понятно чуть погодя, а в первый момент всем показалось, что исполин в тумане живой.

Деревянная статуя изображала грузного бородатого человека с покатыми плечами, с кистенем в правой руке и мечом в левой, с раздумьем взирающего на дорогу. В высоту она достигала двадцати футов, вдобавок ее приподнимал над травой трехфутовый каменный постамент.

– Надо же, а я в прошлый раз не заметил… – прошептал Лаймо.

– Этого идола раньше тут не было, – уверенно сказал маг. – Там что-то написано, давайте посмотрим.

Глава 4

– «На этом самом месте Сасхан Благодетель в пору второго сева 3593 года от Божьего Ливня поучил уму-разуму злых купцов из Огарнула. Благодетелю нашему от благодарного народа», – вслух прочел Бирвот. – Что это значит, а?

Панадарцы еще не видели мага настолько изумленным и озадаченным.

– Вам виднее, вы же здешний, – неуверенно пробормотал Лаймо.

– Ничего не понимаю… Я никогда не слыхал ни о каком Сасхане Благодетеле! Есть тут один разбойник Сасхан по кличке Живодер, так не ему же поставили идола… – Потоптавшись перед статуей, маг повернул к дороге. – Идемте! Спросим у людей.

Когда из тумана появилась деревня, Роми надела и надвинула на лоб висевшую за спиной шляпу. Навстречу из-за крытого гнилой соломой сарая вышли две понурые коровы, их погонял хворостиной оборванный мужик.

– Здравствуйте! – окликнул его Шертон. – Вы здешний?

– Я здешний пастух, – подтвердил тот и кивнул на коров: – Деревенское стадо пасу…

Решив, что это специфический крестьянский юмор, Шертон усмехнулся:

– У вас можно купить молока и хлеба?

– Какого хлеба?! – Пастуха вопрос напугал. – Ничего у нас нету, мы нищая деревня! Нам и грамоту особую выдали… Так что, мил-человек, ничем от нас не поживишься, это другие деревни, которые богатые, с нами делиться должны! А стадо свое мы скоро в город погоним, как велено, чтобы нищую Суаму прокормить… Пошли, пошли! – Он заторопился прочь, нахлестывая коров.

– По-моему, ненормальный, – высказал догадку Лаймо. – Давайте кого-нибудь нормального найдем и спросим.

Остальные жители оказались под стать пастуху. Настороженные, грязные, в затрапезных обносках, они в один голос твердили, что деревня у них нищая, ничего с них не возьмешь и посему соседи должны их кормить, а стадо из двух голов принадлежит нынче не им, а нищей Суаме, где народ ежедневно мрет от голода. Какой там хлеб, какое еще молоко?! Идите в деревню Зильдово Ухо, что дальше по тракту. Вот это богатая деревня! Говорят, там до сих пор есть две дюжины кур на полторы дюжины дворов – вон как иные люди живут, как сыр в масле!

– А кто такой Сасхан Благодетель? – спросил Лаймо.

Сасхан Благодетель – это благодетель всей Нищей Халгаты. Отец-защитник. Добрый разбойник, некоронованный король. Да, да, тот самый, из славной шайки Рагеля Чернобородого. Это он вырезал царственных злодеев и их приспешников, а ныне он первый человек в государстве, и для Высшей Палаты Нищих его слово – закон. Высшая Палата Нищих? Это правительство нашей Нищей Халгаты. Люди там сплошь почтенные, все они были раньше удалыми разбойниками, или воровали неправедно нажитое добро у богатых кровопийц, или побирались в Суаме…

Бирвот, нередко повторявший, что маг не должен ничему удивляться, моргал, неприлично разинув рот.

– У нас управляет Высшая Торговая Палата, а здесь – Высшая Палата Нищих, как странно… – прошептала Роми.

– Да они психи, – слегка толкнув ее локтем, шепнул Лаймо. – Нужно дойти до Зильдова Уха и там порасспрашивать. Может, на эту деревню кто-то наложил заклятье, затемняющее разум?

– Идем отсюда! – решил Шертон. – Выясним…

В Зильдовом Ухе повторилась та же история. Крестьяне утверждали, что не могут продать молока и хлеба, ибо сами живут впроголодь, да еще и кормят нищих соседей. Так положено по закону, потому что Зильдово Ухо – богатая деревня. Высшая Палата Нищих никак не соглашается выдать грамоту о том, что у них нищая деревня: говорят, кто-то ведь должен оставаться богатым, чтобы прокормить всех остальных. Хорошо соседям: те вовремя поняли, откуда ветер дует. Обнищали, получили грамоты с печатями Палаты – и теперь живут себе припеваючи, горя не знают!

Телегу до Суамы нанять не удалось: ежели Высшая Палата Нищих проведает, что кто-то сумел заработать, придется поделиться, то есть отдать Палате втрое больше денег, чем хозяева выручат за наем телеги. Таков закон.

Когда Зильдово Ухо скрылось за поворотом, из леса выскочил человек и побежал к тракту, размахивая руками, наперерез путникам. Один из обитателей Зильдова Уха, вспотевший и раскрасневшийся. На плече у него висела холщовая сума.

– Погодите, добрые люди!

Тяжело дыша, он оперся о каменный парапет, но перелезать не стал. Воровато оглядевшись по сторонам, вынул из сумы каравай хлеба и глиняную бутыль.

– Продам, ежели заплатите. Видно, вы не здешние… В другой раз тайком спрашивайте, а не у всех сразу. Ведь ежели кто-то вам что-то продаст, другие на него донесут, Палата Нищих за это вознаграждает… Ох, как я за вами бежал, еле догнал! Тут молоко. Хорошее молоко, сладкое, и хлеб вчера вечером испечен. Уж не поскупитесь…

Выложив на парапет два серебряных баркля, Шертон спросил:

– Что случилось в Халгате? Мы пришли издалека, ничего не знаем.

– Смута была. Зимой, в аккурат как адского черного зверя поймали. Короля с королевами казнили, а власть взял Сасхан Благодетель. Люди толкуют, у него есть советник-чужестранец, страшный лицом, который всегда носит маску… Высшую Палату Нищих придумали. Говорят, как новое государство наберет силу, так пойдем войной на богатых соседей, которые с нами добром делиться не хотят. – Мужик сплюнул в траву. – Вот так и живем… Статуй Благодетеля везде понаставили, ему это по нраву. Если у вас нет какого особого дела, не ходите в Суаму. Вас там поделиться заставят, а ежели сказать напрямую, то все до последнего гроша отымут.

– Благодарствую за предупреждение. Что стало с адским черным зверем?

– А что с ним станется… – Крестьянин слегка поежился. – Уж он-то не голодает, каждый день кормят!

Нэрренират жива. Словно гора с плеч свалилась.

– Спасибо, добрый человек, – еще раз поблагодарил Шертон.

Зорко оглядев дорогу и пустое пространство вокруг, мужик затрусил к лесу и вскоре скрылся в кустарнике.

– Революция… – вздохнул Лаймо, заталкивая в мешок каравай и бутыль с молоком. – Куда мы ни вернемся, везде все вверх тормашками!

– Разберемся, – бросил Шертон. – Если к этому свинству имеет какое-то отношение афарий…

Он не договорил, так как не знал, что сказать. До сих пор он был неплохого мнения об Ордене афариев. Хотя в семье не без урода.

– Бирвот, мы далеко от Суамы?

– День пути, если пешком.

Переночевали они в теплом сыром лесу, очертив магический круг, защищающий от нежити. Шертон счел, что это будет безопасней, чем проситься на ночлег в какую-нибудь «нищую деревню». На другой день тракт вывел их на равнину, к Суаме, опутанной деревянной паутиной воздушных мостиков.

На разведку Шертон пошел один. Маг, Роми и Лаймо остались в лесу, разбив маленький лагерь на поляне неподалеку от реки. Бирвот заверил, что никто их не потревожит, уж об этом он позаботится.

– Пока есть время, тренируйтесь, – велел Шертон ребятам. – Обстановка здесь та еще…

Недавно закончилась пора ливней, и почва была пропитана влагой, как губка. Повсюду блестели лужи, в них копошились, хлопая крыльями и курлыкая, синие плоскоклювые птицы с растрепанными хохолками. Возле сараев сохли прислоненные к стенам плоты. Шертон шел по раскисшим проселкам, от деревни к деревне, минуя тракт, где время от времени проезжали отряды вооруженных людей, одетых небрежно и пестро. Он не хотел стычек. Сейчас он лазутчик, а не боец. Лишь оказавшись под городскими стенами, он перемахнул через парапет и направился к воротам.

Стражники, вооруженные дубинками и мечами, лениво зашевелились при его появлении.

– Подайте двадцать пожелей за вход в столицу! – протянул сборщик в замызганном плаще, отороченном свалявшимся белым мехом.

– Въездной налог? – осведомился Шертон, развязывая кошелек. Некоторое количество халгатийских денег осталось у него еще с прошлого раза.

– А теперь подайте пятьдесят пожелей на пропитание нищей голодающей Суамы после революции и гражданской войны! – вновь потребовал чиновник.

В его властном голосе сквозили заунывные интонации профессионального попрошайки.

Отдав деньги, Шертон шагнул вперед, заставив его отступить с дороги.

– Смотри-ка, богатый… – с неприязнью прошептали за спиной.

Нищая Суама вполне соответствовала своему названию. Грязный город с отощавшими собаками и зильдами, плохо одетыми отощавшими прохожими, разбитыми окнами (о фонарях и говорить нечего – от них остались одни ржавые кронштейны), с забитыми мусором сточными канавами вдоль изношенных мостовых.

Шертон завернул в трактир, взял кружку жидкого пива. Он хотел послушать разговоры, чтобы получше оценить ситуацию, но посетители говорили мало, с оглядкой. Одна фраза, произнесенная за соседним столом, насторожила его:

– Слыхал? Господ Лярского поместья начали скармливать зверю. И до этих дошла очередь…

– До всех кровопийц дойдет! – Кто-то засмеялся.

Подхватив кружку, Шертон подсел к двум бородатым коренастым халгатийцам в засаленных куртках.

– Выпьем вместе, ребята? Я тут пришлый человек, никого не знаю, а в одиночку пить скучно. Эй, еще пива на троих!

Когда трактирщик принес кувшин, он поинтересовался:

– О каком звере вы говорили? О том, что в Обсидиановой яме?

– О нем самом, – прихлебывая пиво, подтвердил один из халгатийцев.

– Он у вас, что ли, жрет людей?

– Богачей-кровопивцев! – хохотнул второй. – Только их и жрет, кажный день по богачу! Ну, и всяких прочих врагов Нищей Халгаты, кого Высшая Палата приговорит…

«Проклятая тварь! – подумал Шертон. – И после этого я должен тебя спасать? Должен, потому что нет другого способа восстановить равновесие в Панадаре…»

Задав еще несколько вопросов, он уяснил для себя нынешнее социальное устройство Халгаты. Правительство – Высшая Палата Нищих, глава государства – Сасхан Благодетель, он же председатель Палаты. У него есть советник, загадочный чужестранец с изуродованным лицом, который живет под усиленной охраной в бывшем дворце герцога Вабигохского и редко показывается на людях. Армию и городскую стражу заменили вооруженные отряды гвардейцев из неимущего люда, подчиненные Благодетелю. Жизнь теперь устроена по-справедливому: те, у кого что-то есть, кормят нищих. Но просто так нищим не назовешься, для этого надо получить от Палаты грамоту с государственной печатью. Зато, ежели получишь, все обязаны будут с тобой делиться! А коли не захотят, их осудят как богачей-кровопийц и бросят в яму к адскому зверю.

Дверь трактира широко распахнулась, впустив сероватый полуденный свет.

– Вот он! – крикнул кто-то, указав на Шертона.

В зал гурьбой ввалились парни разбойного вида. Толкнув стол, Шертон встал: он не видел ни одной причины, чтобы сидеть и пассивно ждать дальнейшего развития событий.

– Ты кто такой? – спросил предводитель, рябой мужчина с темной встопорщенной бородкой.

– Странник.

– Богатый странник… Значит, по закону, должон поделиться своим добром с бедствующей Халгатой! Видал небось, как народ у нас голодает? Отдавай все, что есть, тогда, может, живым отпустим. Ты ведь не нищий, а?

– Не нищий, – подтвердил Шертон. – Я разбойник.

Удар под коленную чашечку, и рябой растянулся на заплеванном полу. Шертон сбил с ног парня, который попытался обойти его со спины, с хрустом сломал предплечье другому противнику. Началась свалка, поскольку все остальные бросились на него скопом. Ему оставалось только скользить среди них, нанося точные моментальные удары. Мирные посетители трактира проворно расползались по углам. Сверкнул брошенный нож. Поймав лезвие в воздухе, Шертон метнул его обратно, в отправителя, и тот со стоном скорчился.

– Хватит! – гаркнул человек, стоявший в дверях.

К кому он обращался, непонятно: драка к этой минуте завершилась сама собой. Посетители жались к стенам, выглядывая из-за опрокинутых столов, гвардейцы Палаты валялись на полу. Посреди зала стоял Шертон с обнаженным мечом: он только сейчас достал оружие, на случай, если появятся лучники.

– Хватит, молодцы, – перешагнув через порог, властно повторил человек, весьма похожий на деревянную статую Сасхана Благодетеля. Знакомая физиономия: один из громил, привязавшихся к панадарцам на опушке леса во время первого посещения Облачного мира. В тот раз Шертон утихомирил его, столкнув лбом с подельником. – Сразу видно, наш человек! Я тебя помню, странник. С чем пожаловал?

– Мне сдается, что Суама – подходящее для меня место.

– Верно, странник, мы тут всех удалых людей привечаем! Нищей Халгате нужны такие бойцы, как ты. Как тебя кличут?

– Шертон.

– Не нашенское имечко… Помнится, с тобой еще был чернявый парнишка и девка в штанах, где они?

– Я один. Собираешься воевать, Сасхан? Я кое-что смыслю в военном деле.

– Тогда пошли, потолкуем. – Благодетель ухмыльнулся и отвесил пинка ближайшему разбойнику. – Вставайте, вы, засранцы! Один молодец вас отлупил… гвардия! Вставайте и гоните отсюда всех, мы тут пить будем!

Не дожидаясь, когда их погонят, посетители бочком пробирались к выходу и разбегались, не забывая подобострастно поклониться главе государства. Кое-кто из разбойников шевелился и слабо постанывал, но таких, кто смог бы встать, не нашлось. Тогда Сасхан позвал с улицы других гвардейцев, и они повытаскивали своих собратьев за порог. Трактирщик между тем накрыл один из столов чистой вышитой скатертью, принес вино, копченую колбасу, горшочки с маринадами. Отметив, что кое-какая приличная провизия в голодающей Суаме все же имеется, Шертон убрал меч в ножны и уселся на лавку напротив Сасхана.

– Все такое в кажном трактире держат, дабы мне угодить, – объяснил Благодетель. – А иначе я лютую! Ну, давай выпьем, странник, ублажим наши разбойничьи душеньки…

Шертон понимал, что Сасхан хочет напоить его, чтобы разговорить. Пустой номер. Даже в состоянии опьянения он помнил, что можно сказать вслух, а что нельзя, и лишнего не болтал. Так что говорил он хоть и много, но под контролем, и рисовал именно ту картину, какую хотел показать собеседнику.

Он авантюрист из стороны зноя. Пиратствовал на Рыжем море. Кое-какие конкретные детали: на случай, если Сасхан имеет представление о Рыжем море. Шертон упомянул про упыря-утопленника, принявшего облик девушки, спасшейся после кораблекрушения.

– У нас на реке эта пакость тоже водится. – Председатель Палаты Нищих рыгнул. – Особливо теперь, когда все маги-ренегаты посбегали из Нищей Халгаты. А вы-то небось увидали в море девку и сразу губу раскатали! – Захохотав, он стукнул по столешнице пустым кувшином. – Эй, еще вина! В Либне делают хорошее вино… Скоро войной на соседей-кровопийц пойдем, заставим их с нами поделиться. Ты, странник, сумеешь командовать солдатами?

– Сумею.

– Хорошо… – Расстегнув отороченную кружевами дворянскую рубаху, он почесал волосатую грудь. – А то есть у меня советник Титус, коричневокожий, вроде тебя, да он все больше и больше дуреет… Он все, что мог, уже присоветовал, я теперича и без него обойдусь. Ты у нас будешь полководцем, а Титуса зверю скормим, он больше не нужен.

– Этот зверь что-нибудь жрет, кроме людей?

Благодетель опять захохотал, словно услыхал удачную шутку.

– Да кто его разберет… При короле его свининой кормили, а мы к нему в яму врагов-кровопийц кидаем. Правда, глупа эта адская скотина, как не знаю кто, всю потеху портит… – Его румяное лицо недовольно скривилось. – Посмотреть не на что! Спустишь в яму врага, и зверюга враз его убивает, в один миг, тот и покричать-то не успеет. Даже не помучает, не поиграется… Я уж и так, и сяк объяснял, чего надо делать, и сахару обещал, и вина – не понимает! Зильды, и те понятливей… А это чудище тупое как пень, даром что говорящее. Все потому, что ум какой-никакой есть только у человека, животные неразумны. Зверя можно выучить говорить, но не думать. Давай, странник, еще выпьем…

– У Либны и Урсабы армии большие, – заметил Шертон после новой кружки вина. – Трудно будет выиграть войну.

– Выиграем! – хитро подмигнул Сасхан. – Я время-то не терял… Я повсюду разослал лазутчиков, которые народ баламутят, на бунт подвигают. Наша армия спереди ударит, а тамошний нищий и разбойный люд – сзади, с тылу. Я понял одну вещь, странник… – Он придвинулся, дыша в лицо Шертону перегаром. – Человек по природе своей – мерзейшая сволочь, он всегда будет притеснять себе подобных. Всегда! Только страх перед наказанием заставляет людей вести себя хорошо! А ежели этого страха нет, такой человек пойдет по головам и горы своротит. Поэтому нужно правительство… как у нас… – Он начал икать. – Чтобы, значится, богатые всегда делились с бедными, чтоб нищих, с кого нечего взять, не обижали… Я об этом забочусь, потому я и Благодетель!

– Гм… Я как-то слыхал, что люди могут поступать хорошо не из страха, а по собственной воле, – обронил Шертон.

– Это сказки! – хлопнув ладонью по залитой вином скатерти, рявкнул Сасхан. – Люди мерзки и подлы, остановит их на этом пути только страх перед возмездием! Уж я-то знаю, поверь, странник… Я это знаю так, как никто другой. – На его распаренном покрасневшем лице появилось многозначительное выражение знающего человека. – Люди должны кого-то бояться, иначе они всех вокруг передавят. Мы придем в Урсабу, Либну и Мотонь с огнем и мечом и заставим их… поделиться с нищими… Ты поведешь армию! Я, Сасхан, тебе доверяю! Где ты живешь?

– Нигде.

– Во дворце поселишься, мы там живем, как короли. Воняет только, стервецы какие-то все углы зассали… Народ имеет право на месть королям, потому что много страдал, так говорит Титус. Но это же теперь мой дворец! Узнаю, кто нассал, – зверю отдам, мое слово закон. Пошли, странник… Эй, удальцы!

Он нетвердо встал, подбежавшие гвардейцы подхватили его под руки. Шертон вышел из трактира следом, изображая пьяного.

– Пошли, – повторил Благодетель. – Во дворец…

– Я после приду. Вечером. Хочу по городу погулять… Вечером будем пить?

– Будем пить… Это… С тобой два удальца пойдут, от греха…

Сасхан со свитой повернул к центру, Шертон в сопровождении двух гвардейцев побрел в другую сторону. Надо проветриться. Пожалуй, сейчас он слишком пьян, чтобы разговаривать с Нэрренират. И надо бы заранее выяснить, все ли с ней в порядке. Иногда и боги сходят с ума.

Когда начало темнеть, Шертон отделался от удальцов Сасхана. Несмотря на количество выпитого вина, он все еще намного превосходил обычных, нетренированных людей. Отметив дом с подходящими для его замысла балконами, нависающими над улицей, он свернул, сделал небольшой крюк по окрестным переулкам, потом внезапно ускорил шаги – и после нового поворота оттолкнулся от земли, ухватился за перила, перевалился на балкон. Сквозь зазоры меж вертикальными дощечками он видел появившихся из-за угла гвардейцев. Те оглядывались, ничего не понимая, потом отправились на поиски.

Немного подождав, Шертон спрыгнул на разбитую мостовую и чуть не поскользнулся, приземлившись. В голове шумело. В Верхнем Городе его снабдили амулетом с протрезвляющим заклятьем, но здесь, в мире-ловушке, этой штукой не воспользуешься. А жаль.

Бдительно озираясь, чтобы не нарваться на своих сопровождающих, он доплелся до зверинца, обнесенного заплесневелой кирпичной стеной. Перелез через стену. Перелез неуклюже – сторонний наблюдатель вряд ли сделал бы такой вывод, но, по меркам самого Шертона, после основательной пьянки с Благодетелем он был более чем не в форме.

За оградой стоял острый звериный запах, в темных клетках горели чьи-то глаза, там урчали, фыркали, шебуршились. А в кирпичной сторожке возле запертых на засов ворот светилось окно, прикрытое шторкой. Кто-то из служащих дежурит… Огонек погас – видимо, там задули свечу. Скрипнула дверь.

– Здравствуйте, – окликнул Шертон.

Интересно, что сделает сторож, обнаружив ночью на территории зверинца пьяного?

– Кто здесь? – Тихий голос пожилого человека.

– Посетитель. Я приехал издалека, хочу посмотреть на ваших животных. Не откажетесь поужинать? У меня есть кое-какая еда.

– Идите сюда, – позвал сторож, пошире распахнув дверь.

Повозившись с огнивом, он вновь зажег свечу, озарившую комнатушку с грубо сколоченным столом, двумя табуретами и дощатой лежанкой в углу. Шертон извлек из кармана пакет с печеньем и плитку шоколада.

– Угощайтесь, – предложил он хозяину, худощавому старику в поношенной форменной ливрее служащего зверинца. – У вас нет чего-нибудь от перепоя?

– Капустный рассол есть.

Старик ушел, вернулся с кувшином и щербатой глиняной кружкой. На его морщинистых бледных щеках темнели царапины, оставленные опасной бритвой, под левым глазом набухла паутинка капилляров. Взгляд мутноватый, усталый.

– Если пустите переночевать, я заплачу. Неохота пьяному куда-то тащиться на ночь глядя…

– Сюда-то вы как попали?

– Через забор. Меня зовут Арс Шертон.

Он налил себе холодного рассола и осушил кружку.

– Меня Паселей. Я тут теперь и за смотрителя, и за работника, и за сторожа… Из прежних один остался.

– А где остальные?

– Кто куда подались. Сейчас я кьянху заварю…

Кьянха – травяной настой на кипятке, широко распространенный в Облачном мире. Похож на чай. Паселей разжег закопченную медную жаровню в углу, поставил котелок. Шертон понемногу трезвел. За кьянхой с печеньем разговор наладился, и наконец он спросил, выбрав момент:

– Вам тут не страшно?

– Чего страшного-то? Звери не люди, худого не сделают.

– А как же адский зверь?

– А что зверь? Живет себе… – Старик насупился и замолчал.

– Он ведь людей ест?

Паселей продолжал молчать, сосредоточенно размачивая в кьянхе квадратик панадарского печенья. На его лице проступило выражение обиды.

– Простите, – сказал Шертон. – Я понимаю, что вы в этом не виноваты.

– И она не виновата! А про нее все только худое говорят… Что дают, то и ест. Иначе с голоду помрет, потому что ничего другого ей не дадут! Она этого не хочет, да из Обсидиановой ямы ей никак не выбраться, а железные запоры там такие хитрые, вовек не откроешь…

– Вы пытались ее выпустить?

– Найда хоть и зверь, а разумна. Негоже ее в яме держать.

– Как вы ее назвали?

– Найда. Собака у меня была, Найдой звали. Все-все понимала… Потом ее кто-то камнем зашиб, со зла. – Старик вздохнул. – Вот я и зову черного зверя Найдой. Ничего, откликается…

Итак, Нэрренират предпочла сохранить инкогнито. В ее положении это понятно… Однако то, что великая богиня согласилась на собачье имя, Шертона изрядно удивило.

– Я должен потолковать с ней. Потом, когда совсем протрезвею.

– Зачем? – Паселей насторожился. Его взгляд остановился на рукоятке меча, торчащей над плечом гостя. – Вы что же… убивать ее пришли? Думаете, она чудовище? Это люди к ней в яму людей кидают, а сама она никого не тронет! Она добрая! Когда мою внучку… – Его голос вдруг задрожал. – Ветяну мою… Двенадцать лет ей было… Только перед Найдой я и смог выговориться, а люди донесли бы… Что я, мол, враг нищей Халгаты, справедливыми революционными порядками недоволен…

Шертон молчал. Столько боли таилось за мутной поволокой усталости и печали, окутывающей его собеседника, что сейчас он не смел произнести ни слова, опасаясь еще больше разбередить открывшуюся рану.

Паселей тоже замолчал, уставился в угол.

– Я не собираюсь ее убивать, – выдержав паузу, сказал Шертон. – Она меня знает. Я пришел, чтобы освободить ее. Значит, запоры там сложные?

– Несусветно сложные! – встрепенувшись, начал торопливо объяснять Паселей. – Чернокнижное что-то… Защелкиваются легко, а потом не откроешь. Я не одну ночь возился, да все без толку. То ли какое-то особое слово наложено, то ли еще чего… И решетки не перепилишь, они заговоренные – любой инструмент враз тупится.

Маг должен справиться. Шертон потянулся за кувшином, налил еще рассола.

– Когда ее кормят?

– По утрам.

– Я уйду раньше, когда начнет светать.

Паселей вышел в сени, зачерпнул котелком воды из ведра, опять поставил на раскаленную жаровню.

– Это люди творят зло, а не звери, – заговорил он, опершись локтями о стол. – Внучку мою Ветяну… Надругались над ней, она слегла в горячке и на десятый день умерла. И никто не в ответе… Ходил я жаловаться, суда просил, а мне от ворот поворот: мол, раз это сотворили гвардейцы из неимущего люда, нельзя их судить, потому как раньше их много притесняли и тем самым они заслужили снисхождение. Это, мол, революционная справедливость, которую принес Благодетель! Вот так у нас теперь… А кто недоволен, тот враг.

– В яму спуститься можно? – выждав, спросил Шертон.

– Можно. Человек-то сквозь решетку пролезет, и лестница там привязана. Я как раз к ней собирался, к Найде, как вы появились. Мы часто разговариваем. Я рассказываю ей про дела в Суаме, а она, поверите ли, все выслушает и тут же скажет, как дальше дела пойдут. И ведь всегда угадывает! Она это называет мудреным словечком – анализ. Вот так-то, животное иногда поумней человека будет…

– Она не животное.

– Вот-вот, и я говорю, разумное создание! А ее в яму засадили, как дикого зузага. Между прочим, Найда меня надоумила, как сделать, чтобы зверей наших кормили. Вначале-то революционное правительство без довольствия зверинец оставило, я уж на помойках начал промышлять… Пожаловался ей. Она меня порасспрашивала, а потом велела написать в Палату прошение о признании животных бывшего королевского зверинца нищими животными. Мне это чудно показалось, а она говорит: мол, чтоб у них выиграть, надо сыграть по их правилам. Я тогда прямо в яме, под ее диктовку, накорябал бумагу. И что бы вы думали?.. – Старик сделал паузу. – Помогло! Выдали грамоту с печатью о том, что наши звери – нищие звери, и поставили на государственное довольствие! Теперь хоть и худо-бедно, а каждый день зверье кормим. У меня два паренька-помощника есть, днем приходят, а по ночам я тут один остаюсь. Да оно и хорошо, можно с Найдой поговорить…

– Пошли к ней! – Шертон поднялся.

Теперь он был в форме для объяснений с богиней.

Паселей зажег мутный фонарь, погасил жаровню, задул свечу, и оба вышли вватную темень. В скудном свете чернели прутья клеток, блестела вода в небольших круглых бассейнах. Под ногами поскрипывал гравий. В одной из клеток кто-то зарычал, почуяв чужака.

– Ну, тихо, тихо… – повернувшись в ту сторону, успокаивающе пробормотал сторож.

Свернув, они оказались на просторной открытой площадке. Блики света скользнули по полированному камню.

– Вот она, яма-то. – Старик поставил фонарь на бортик и позвал: – Найда!

Яму перекрывали две толстые литые решетки, одна над другой. Под второй свет дробился, отражаясь от узких сверкающих плоскостей. Внизу пошевелилось что-то большое и черное.

– Ты не один, Паселей? – спросил хорошо знакомый Шертону хриплый голос.

– Со мной тут человек… – Сторож оглянулся на гостя.

– Нэрренират, это я.

– Шертон? Надолго же ты исчез…

– Я нашел врата-выход и вернулся за тобой. Сейчас я спущусь к тебе. Где лестница?

– Вот, – показал старик. – Осторожно, там на решетке ножи.

Перебравшись через скользкий бортик, Шертон сбросил в яму веревочную лестницу, и через мгновение его подошвы коснулись каменного пола, устланного соломой. Следом за ним, прицепив фонарь к поясу, полез Паселей.

– Вот уж не рассчитывала, что мы с тобой еще когда-нибудь встретимся! – насмешливо хмыкнула Нэрренират. Она лежала, наполовину свернувшись, возле идеально отполированной обсидиановой стенки.

– Когда ты забралась в винный погреб, я пытался отговорить тебя от идеи напиться в стельку. Если помнишь, ты послала меня подальше. И я не обещал, что буду вызволять тебя, если ты по пьянке попадешь в неприятности.

– Ты сам сейчас пьян.

– Был. Пришлось выпить с Благодетелем Нищей Халгаты.

– С Сасханом? – В темных глазах богини что-то сверкнуло – то ли звериные огоньки, то ли крохотные отражения фонаря, покачнувшегося на поясе у сторожа. – Давно мечтаю познакомиться с ним поближе… Где Роми?

– О ней будет особый разговор. Перед тем как я освобожу тебя, нам надо кое о чем договориться.

Спустившийся Паселей поставил фонарь на пол и привычно уселся на кучку соломы у стены. Озаренный тусклым светом обсидиановый колодец играл несметным множеством бликов, холодно сияли прикрепленные к нижней решетке лезвия.

– Ну разумеется, я тебя отблагодарю. Миллион золотых скер наличными плюс бесплатный проезд по рельсовой дороге в течение всей твоей нынешней жизни. Устраивает?

– Вполне. Спасибо за щедрое предложение, великая, но ты должна еще кое-что пообещать. Во-первых, ты не станешь мстить мне за то, что я не пришел за тобой полгода назад. Ты не убьешь меня, ни сама, ни чужими руками, и не причинишь мне вреда, ни физическим, ни магическим способом.

– Охотно обещаю, ты всегда мне нравился. Теперь мы договорились?

– Еще нет. То же самое ты обещаешь насчет моих спутников – это Роми, Лаймодий и Бирвот, здешний маг. Он полетит с нами в Панадар.

– Им я тоже не причиню вреда. Даю слово.

– У Бирвота есть какие-то свои дополнительные условия… Без него нам запоры не открыть. И последнее. Ты перестанешь преследовать Роми.

– Шертон, ты слишком много берешь на себя, договариваясь за других. Повторяю, никому из вас я не причиню зла. Но что касается деталей… Ты уверен, что наверняка знаешь, чего хочет или не хочет Роми? Будет лучше, если каждый из твоих друзей заключит со мной договор самостоятельно. Решая за других, ты рискуешь вызвать их недовольство. При том варианте, который предлагаю я, мы избежим недоразумений. Приведи их сюда, и договоримся. Где они сейчас?

– За городом. Мы придем за тобой послезавтра, когда стемнеет. Учти, у нас не будет времени на торг.

– Я не собираюсь торговаться. Просто я хочу услышать их пожелания от них, а не от посредника.

Шертон смотрел на богиню с подозрением: уж не замыслила ли она какую-нибудь каверзу? Ее звериная морда была лишена мимики, вертикальные кошачьи зрачки сузились в загадочные щелки, голос звучал мягко и убедительно. Не разберешь.

– Ладно… – Это у него нет времени на торг, у него и у Панадара! – Но в яму они спускаться не будут.

– А ты иногда бываешь тупым… – промурлыкала Нэрренират. – Боишься, что я возьму их в заложники? После того как я дала слово, что не причиню им вреда?

Он пожал плечами и сел на солому. Хмель все еще до конца не выветрился… А солома тут чистая, никаких кровавых пятен. Шертон осматривался, богиня за ним наблюдала.

– Интересно?

– Ты вела здесь не очень-то достойную жизнь.

– Посмотрела бы я на тебя на моем месте… И на любого из вас! – Ее сужающийся к концу длинный хвост агрессивно шевельнулся. – Я не хотела умирать, и я не умерла. А чтобы жить, я должна есть! Если ты решил, что мне нравится быть орудием казни, ты заблуждаешься. Одну ошибку я все же сделала: не убила этого… мерзавца афария, когда он был у меня в руках! Это он превратил Халгату в криминальное государство.

– Не думал я, что афарий на такое способен…

– Этот способен. В Нижнем Городе, когда я наняла его, чтобы выкрасть Роми, я вдоволь наслушалась его трепа! Он напакостил не потому, что имел цель напакостить. Он действовал, исходя из благих намерений………! – Богиня процедила отвратительное ругательство. – Шертон, ты бы видел, как изувечены тела тех несчастных, кого бросают ко мне в яму! Они все равно не смогли бы полноценно жить дальше. Единственное, что я могу сделать, – это убивать их быстро, без боли. Человек на моем месте сошел бы с ума.

– Послезавтра ты будешь свободна, – избегая смотреть ей в глаза, угрюмо пообещал Шертон. Чувствовал он себя муторно.

– Если собираешься блевать, проваливай отсюда, – предупредила Нэрренират. – Только этого мне тут не хватало…

– Ничего, я в порядке.

– Когда я отсюда выйду, я прежде всего навещу Сасхана и Титуса. Никто не может использовать меня таким образом и не расплатиться за это.

Сверху что-то шлепнулось, стукнув Шертона по колену. Гнилая картофелина.

– Зильды… – прошипела богиня. – Эти мерзкие твари швыряют сюда всякую дрянь. Ненавижу зильдов.

Шертона мутило – не от выпитого вина, а от того, как паршиво все сложилось. Не попрощавшись, он взобрался по веревочной лестнице, вылез из Обсидиановой ямы и побрел к сторожке. Зверинец занимал небольшую территорию, осененную дырявым деревянным куполом, приподнятым над клетками на столбах-опорах. Сейчас купол канул во тьму, только слышно было, как скребутся и повизгивают наверху зильды.

Немного поплутав, Шертон вышел к кирпичному домику у ворот. Зажигать свечу не стал. Впотьмах устроился спать на полу, завернувшись в плащ.

Глава 5

Он покинул зверинец, едва облака начали наполняться светом, предупредив дремлющего на лежанке Паселея, что завтра к вечеру вернется с друзьями.

Суама просыпалась тяжело, неохотно, как больной и вдобавок вляпавшийся в неприятности человек, который знает, что наступающий день не сулит ему ничего хорошего, и все равно должен встать, стряхнуть остатки сна, заняться опостылевшими делами.

С балконов и крылечек выплескивали помои, за разбитыми окнами ругались. Несмотря на революцию, аристократический центр по-прежнему был обитаем, но теперь в кирпичных дворцах под корень истребленной знати поселились новые люди. Те, кого раньше куда чаще можно было встретить в разбойничьих притонах или на больших дорогах. Мрачный небритый человек с мечом за спиной любопытства ни у кого не вызывал.

Шертон позавтракал в трактире. В былые времена это было заведение для благородных: кое-где на стенах уцелели ошметья пунцовой бархатной обивки, с потолка свисала на цепях позолоченная люстра в виде колеса с подсвечниками. Сейчас она своего назначения не выполняла, ибо кто-то предприимчивый все подсвечники из гнезд повывинчивал. Разбитная девица в не по размеру тесном атласно-кружевном наряде придворной дамы, мятом и замызганном, принесла сухое жилистое мясо, пряные лепешки, кружку пива и удалилась, хихикая.

Шертон угрюмо размышлял. Во-первых, ему не хотелось тащить в Суаму Роми. Вряд ли ей будет приятно окунуться в эту грязь… Но она должна заключить договор с богиней, и, кроме того, нельзя оставлять ребят в лесу без присмотра. Во-вторых, как провести их через город, не привлекая внимания? За время путешествия по Облачному миру загар у панадарцев сошел на нет, но кожа Шертона и Лаймо все равно имела нездешний смугловатый оттенок. Вот у Роми, чистокровной идонийки, кожа от природы почти белая. Однако, погуляв по Нижнему Городу, все трое опять успели немного загореть. И одежда, чтобы не выделяться, нужна другая: лучше всего – излюбленные гвардейцами Палаты Нищих дорогие аристократические шмотки в самых немыслимых и безвкусных сочетаниях.

После трактира Шертон пошел в королевский дворец. По площади перед монументальным каменным крыльцом слонялись одурелые с похмелья гвардейцы, к крыльцу подъезжали и отъезжали верховые. Его окликнули. Двое «удальцов», которых приставил к нему вчера Сасхан. Они глядели на чужака, доставившего им столько хлопот, с подозрением и злобой. Шертон повернул им навстречу. Когда один открыл рот, он наградил его зуботычиной, второго ткнул пальцами в солнечное сплетение, заставив согнуться.

– Куда вы вчера делись, зильдовы дети? Сам Благодетель велел вам ходить со мной, а вы без меня умотали пить! Почему я спал в канаве, а не в постели?! Я искал вас, я…, второй раз в вашем городе…

– Ты сам исчез! – держась за челюсть, начал оправдываться первый. – Это мы тебя искали!

– Плохо искали, – процедил Шертон.

Второй распрямился и уставился на него с ненавидящим прищуром:

– Ты, странник… За мной не пропадет. Ты теперь ходи с оглядкой, усек?

– Усек.

В этот раз Шертон нанес удар в полную силу, на поражение. Гвардеец-разбойник упал на грязную мостовую.

– Пошли, – окликнул Шертон первого. – Не люблю наглых.

Вчера он узнал достаточно, чтобы не обременять себя какими-либо принципами, общаясь с людьми Сасхана.

– Эй, молодцы-удальцы! Слушайте все! Речь держать буду!

На широком полукруглом балконе второго этажа появился Благодетель с дюжиной приближенных. Афария с изуродованным лицом среди них не было. Площадь отозвалась воодушевленными криками, она быстро заполнялась народом – видимо, о выступлении Сасхана людей оповестили заранее. Получивший по зубам разбойник юркнул в толпу. Неуютно ему было рядом с Шертоном. Через тело его товарища прибывающие переступали, как через бревно: к такому здесь привыкли.

Огладив ладонью светлую бороду, Сасхан Благодетель начал говорить. О том, что короли Мотони и Либны, дождавшись, когда просохнут дороги после поры ливней, двинули свои войска к границам Нищей Халгаты и злыдни урсабийцы собираются сделать то же самое, после того как у них закончатся новые выборы. Хотят разодрать Нищую Халгату на части, как найденный на дороге ничейный пирог! «А мы ихние пироги приберем к рукам и на всех поделим, потому как заодно с нами неимущие массы Либны, Мотони и Урсабы».

– Это вы нарекли меня Благодетелем! – крикнул Сасхан. – Разве я когда-нибудь вас обманывал? Дадим же отпор захватчикам и всех врагов-кровопийц скормим адскому зверю! Они у нас узнают, что такое лютый страх! Человек отличается от зверя лесного только умом да хитростью, и больше ничем. Человек – это, молодцы, самая гадкая тварь, какую белый свет знает, уж такими мы созданы! Только страх держит человека в узде! Вот мы и заставим наших врагов-богатеев бояться и кровавыми слезами плакать, а мы сами теперича никого не боимся, для нас узды нет! Гуляйте, пейте, девок берите, каких захотите: я, Благодетель ваш, все разрешаю! Но чтоб к войне каждый был готов, чтоб ум свой молодецкий никто не пропил, чтоб меч ни у кого не затупился!

Ему ответил дружный одобрительный вопль.

– Гуляйте, да разум не теряйте! – величаво махнув рукой, напутствовал свою вольницу Сасхан и поманил пальцем Шертона: – А ты, странник, сюда поднимися, ко мне. Жду тебя в покоях.

Внутри дворец был загажен, как притон дурного пошиба в Нижнем Городе наутро после оргии. По дороге Шертону попалось несколько полуголых женщин в кружевах и драгоценной парче, нечесаных, мутноглазых, опухших с перепоя. Они лениво возились с уборкой. От стен разило мочой. Витражные створки окон были приоткрыты, но гулявшие по галереям сквозняки не могли развеять зловония.

Увидав Благодетеля на королевском троне, Шертон не удивился. Было бы странно, если б Сасхан облюбовал какое-нибудь иное местечко.

– Где тебя вчера нежить носила, странник?

– А, не знаю… Твои молодцы куда-то пропали, я вроде еще где-то пил… С кем-то… Потом проснулся на улице под крыльцом и пошел сюда.

– Так ты пропойца? – Благодетель неодобрительно покачал головой. – Это нехорошо…

– Я редко пью. Разве что когда загуляю. Значит, война не за горами?

– Не за горами. Нищей Халгате нужен человек, который сумеет командовать регулярными войсками. Я почему на тебя глаз положил? Ты ведь из тех же краев, откуда пришел монах Титус, у тебя и кожа похожего цвета, и обувка такая же. – Он указал пальцем на высокие, со шнуровкой, панадарские ботинки Шертона. – Титус грамотен в военном деле, но он нынче совсем дурной стал, вроде больной девки. От него толку не будет. Вот я и подумал: может, вы с ним одному и тому же научены? Нам ведь туго придется, коли на нас регулярные войска навалятся. Мы все больше привыкли, хе-хе, по лесам подстерегать путничков, набеги устраивать… Вот это по-нашенски! А генералов среди нас нету. Ежели их не найдется, мы и сами с врагом управимся, да лучше б побыстрее и без потерь. А то провизии мало и засранцы деревенские ни пахать, ни сеять не хотят. Надобно бы нам поскорее прорваться за границу! Урсаба, Либна и Мотонь – страны богатые…

– Я согласен, – бесстрастно глядя на него, сказал Шертон. – Отчего же не позабавиться? Ты мне только дай, Благодетель, трех молодцов в помощники. И верховых гувлов, чтоб пешком пятки не отбивать. Надо осмотреть окрестности. Придется построить укрепления для обороны – на случай, если враги подойдут к Суаме. Я посмотрю и скажу, где строить.

– Это дело, – оживился Сасхан. – А на строительство мы сгоним весь народ из города, кто раньше жил в достатке. Пущай теперь потрудятся на благо Нищей Халгаты! Как говорит мой друг Титус, богатые должны искупить вину за свое богатство.

– Я бы хотел увидеть этого Титуса. Раз мы с ним вроде как земляки… Где он?

– В герцогском дворце. – Благодетель хитро прищурился. – Сдурел он, странное городит, как в горячке, потому приходится его под замком держать. А на кой он тебе сдался, странник?

– Хочу поглядеть. Я давно не бывал там, откуда я родом.

– Ну, погляди, погляди… Щас я писца кликну, он тебе пропуск напишет. А то иначе к Титусу не пустят, я не велел.

– И еще мне нужна генеральская одежда. Пусть мне покажут, где можно пошариться, я сам барахлишко подберу.

– Н-да, одет ты неказисто, не по-нашему, – окинув взглядом неброский костюм Шертона, покачал головой Сасхан. – Но смотри, странник… Не жалую я болтунов да предателей! Ежели ты меня предашь, пытать тебя будут десять дней подряд, а после в яму к адскому зверю бросят!

Шертон спокойно выдержал долгий испытующе-агрессивный взгляд Благодетеля.

Спустя час он выехал с королевского двора верхом на вороном гувле, в сопровождении трех разбойников. В кармане у него лежал пропуск во дворец герцога Вабигохского, где держат взаперти афария, а также пропуск в Суаму в любое время дня и ночи. Притороченный к седлу мешок был набит одеждой из парчи и атласа – Шертон подобрал ее, под присмотром молодца-сторожа, в одной из дворцовых комнат, превращенной в сокровищницу. Там же он нашел украшенную золотым тиснением картонную коробочку с пудрой.

Бывший дворец герцога Вабигохского, с пузатыми кирпичными полуколоннами, находился на соседней улице. Велев своей тройке ждать у крыльца, Шертон следом за охранниками вошел в мрачноватый зал, увешанный охотничьими трофеями.

На первом этаже царил обычный разбойничий бардак. На втором было пусто, грязно и голо, как в манглазийских северных лесах поздней осенью. Охранники остановились перед большой дверью с полосками засохшего клея на месте содранных декоративных накладок.

– Иногда он на людей кидается, – предупредил старший, поигрывая кистенем.

Другой отпер дверь – и тут же захлопнул, едва Шертон переступил через порог. Аристократическая гостиная. Мебель и стены обиты подобранным в тон голубым атласом, на пыльном овальном столе бронзовый канделябр с тремя свечными огарками. Затоптанный паркет. Под потолком висит гирлянда деревянных фигурок – изображения добрых духов, которые так и не смогли уберечь Халгату от социальных потрясений. Окно разбито, зато снабжено витой решеткой. В углу еще одна дверь.

Она открылась, и Шертон наконец-то увидал воочию афария Равлия Титуса. Тот был без маски. Его левую щеку, багровую, спекшуюся, рассекали три глубоких рваных рубца. Правую и часть подбородка покрывала щетина. Всклокоченные светлые волосы тронуты ранней сединой, глаза красные, воспаленные. Человек, попытавшийся осчастливить неимущее население Халгаты, выглядел глубоко несчастным.

– Я знаю, кто ты такой. – Он произносил слова внятно, несмотря на то, что левая сторона губ была частично парализована. – Арсений Шертон из Панадара. Как тебя сюда пропустили?

– Договорился. Зачем ты все это сделал?

Титус молча уселся на атласный диванчик. Шертон тоже сел.

– У меня была цель – создать идеальное общество, – глухо заговорил афарий. – Справедливое, разумное, не отравленное идеей богатства… Можешь ли ты меня понять? Я ведь не рассчитывал, что так получится. Известно, что бедные люди добры, умеренны в потребностях, не заражены завистью и злобой. Я совершил переворот, отдал власть бедным – и вдруг они начали проявлять пороки, присущие богачам! Начали вовсю интриговать, использовать власть во зло, насаждать неравенство, попирать справедливость… Это какое-то страшное наваждение.

– Я-то думал, что в Ордене афариев дураков нет, – обронил Шертон.

– Один есть, – вздохнул Титус. – Он сидит перед тобой. Если тебя прислали убить меня, я перед смертью скажу тебе спасибо! Я сделал много ошибок, для которых нет оправданий. Только одно меня оправдывает – я страдаю, как все халгатийцы, вместе взятые, я постоянно ощущаю их боль. И я верю, что понемногу мои страдания все искупят.

– Страдания ничего не искупают, – безжалостно возразил Шертон. – Страдания либо их отсутствие – личное дело каждого. Искупить ошибки можно только действиями, направленными на реальное улучшение ситуации.

– Ты рассуждаешь почти как она… – Титус болезненно поморщился правой стороной лица. – Была одна девушка, ее звали Роми, я ее любил…

– И засадил в тюрьму, так что ее чуть не казнили.

– Ты об этом знаешь? – Он удивился, но не слишком. – Ну да, обо мне все всё знают… Я заслужил, чтобы на меня показывали пальцем. Вот, даже особая отметина есть. – Он дотронулся до изуродованной щеки и опять поморщился. – Лапа Нэрренират. Хуже всего то, что я взял у нее деньги. Выходит, я тоже в какой-то степени поддался постыдной тяге к золоту… Потом, когда я все это анализировал, меня это ужаснуло. Люди не должны тянуться к материальным благам. Здесь, в Халгате, я в том числе хотел истребить заразу богатства…

– В этом ты преуспел, могу засвидетельствовать.

Титус то ли не уловил иронии, то ли не пожелал ее заметить.

– Да, кое-что получилось, – пробормотал он, водя дрожащим пальцем по пыльной столешнице. – Люди этой страны перед лицом нищеты могут внутренне переродиться, я дал им такую возможность. Но все равно я преступник, меня надо судить и казнить… Публично! Я не хочу, чтобы Сасхан прикончил меня потихоньку. Должен быть суд, я сам готов стать своим обвинителем. Может быть, это чему-нибудь научит людей… Может, они поймут, что не все в жизни просто, от противоречий не убежишь и эти противоречия неразрешимы. Роми никак не хотела это понять… Ты не знаешь, что с ней стало потом? – Он просительно взглянул на Шертона.

– Она жива и здорова.

– Вот как… Значит, Нэрренират ее простила? Я думал, что ее в любом случае ждет страшный конец, и скорбел о ней, но вместе с тем надеялся, что под влиянием страданий она откажется от своих неправильных взглядов на жизнь. Но я все равно рад, что она жива. Это абсурдно, но это так! Словно одним камнем на душе стало меньше…

Шертон поднялся:

– У меня маловато времени. Напоследок хочу дать тебе один совет. Может, и не стоило бы, ну да ладно… Ты сумеешь улизнуть из-под стражи?

– Я афарий-исполнитель. – Его голос прозвучал тускло. – Наверно, сумел бы, но не вижу смысла.

– Я тоже не вижу смысла тебе помогать. Однако если ты не смоешься отсюда в течение суток, страшный конец тебе обеспечен.

– Сасхан что-то задумал? – Титус напрягся, веко его левого глаза дернулось.

– Я тебя предупредил. Если сбежишь, воздержись на будущее от социальных экспериментов. От того, что ты сидишь здесь и скулишь: «Я хотел совсем не этого», людям, которым ты испортил жизнь, лучше не станет.

Повернувшись к нему спиной, Шертон подошел к двери, постучал. Открыли сразу. Подслушать разговор охранники не могли: и стены, и дверь достаточно массивны, а они с афарием разговаривали вполголоса.

В компании трех разбойников Шертон совершил прогулку по равнине, якобы намечая места для траншей и редутов. Потом предложил сделать привал на опушке леса. Ему надо было избавиться от спутников, но убить ничего не подозревающих людей – не самая приятная задача. Сами того не ведая, они облегчили ему эту задачу, когда начали припоминать, смакуя подробности, как намедни «славно потешились», пытая какого-то богатого горожанина и его домочадцев.

Спрятав трупы в кустарнике, Шертон отправился к друзьям, ведя в поводу трех гувлов.

Под сенью деревьев было тепло и влажно, как в бане. В гуще буйно разросшейся бледной зелени шуршали птицы и зильды. А плоские кроны ачанхов, вознесенные на недосягаемую высоту, оставались все такими же бурыми, как минувшей зимой. Они подпирали пухлый облачный свод, не позволяя ему опуститься ниже.

– В древних книгах я читала, что раньше богов было больше, – рассказывала Роми. – Столько же, сколько сейчас людей. Жаль, что не удалось захватить с собой ничего из наших книг. Я могу что-то забыть, что-то пересказать неправильно… Ну вот, а потом, со временем, количество богов постепенно сокращалось. Никто не знает, почему. Наверно, некоторые попали в миры-ловушки и там застряли, как Нэрренират в вашем мире. Еще какую-то часть отловили теологи, другие просто ушли за грань известной Вселенной… Это все очень расплывчато. И вдобавок теологи многое засекречивают. Но богов, особенно великих, становится все меньше и меньше. Может, когда-нибудь их вообще не будет, останутся одни люди.

– Куда же они исчезают? – пробормотал Бирвот, разглядывая свою покрасневшую кисть, обожженную солнцем. – Хорошо, что ты много читала… Ты никогда не думала стать волшебницей?

– Нет. Этому нельзя научиться. Способности к магии либо есть, либо нет. У меня их нет.

– Я ведь научился.

– Значит, вы маг от рождения. Меня в детстве проверяли, как и всех. Магов у нас очень ценят.

– Меня тоже проверяли, – уныло сообщил Лаймо.

Это было не очень-то радостное воспоминание. Мать питала надежду, что ее семилетний Лаймодий окажется сверходаренным магом, а после того как надежда рассыпалась, в течение долгих месяцев вздыхала и сокрушалась. Обычно вслух, в его присутствии. Из-за этого Лаймо чувствовал себя виноватым и никому не нужным.

У него и сейчас настроение упало, хотя вроде никакой причины для этого нет, но тут кустарник затрещал, послышалось фырканье гувлов. Лаймо и Роми вскочили на ноги, выхватили мечи. Бирвот, не вставая, что-то достал из-за пазухи.

Появился Шертон с четырьмя гувлами.

– Привет. С богиней все в порядке. Сегодня ночуем здесь, а завтра поедем в город.

Его рассказ о том, что творится в столице Халгаты, на ребят произвел более сильное впечатление, чем на мага. Бирвот привык к одиночеству, горожане относились к нему враждебно, друзей и близких у него в Суаме не было. Он слушал внимательно, однако не выказывал никаких эмоций. А Роми и Лаймо побледнели, притихли, им стало не по себе. Шертон задним числом пожалел, что не опустил некоторые подробности.

Утром, после завтрака, он вытряхнул из мешка прихваченную во дворце одежду.

– Без маскарада не обойтись. Вы должны выглядеть, как люди Сасхана. Вот здесь пудра, она сделает вас похожими на халгатийцев.

– Чтобы я это напялил… – подняв двумя пальцами шаровары из розового переливчатого атласа, покачал головой маг.

– На несколько дней. Потом вы опять вернетесь к своему стилю.

Роми тихонько вздохнула. Она всегда старалась одеваться со вкусом – чтобы вещи хорошо на ней сидели, сочетались между собой по тону… Что ж, ради успеха предприятия придется забыть о привычках…

Меньше всех переодевание расстроило Лаймо. Даже совсем не расстроило. Иногда, в мечтах, он видел себя пижоном-авантюристом, завсегдатаем увеселительных кварталов Нижнего Города: он ярко и броско одет, у него куча денег, к нему льнут красивые девушки… И дома его никто не пилит, и в Департамент ходить не надо! Натянув малиновые бархатные штаны, ситцевую рубаху в горошек и камзол из золотой парчи, он ощутил себя героем своей мечты.

– Шикарно! – поглядев на него, фыркнула Роми.

На ней был желтый атласный кафтан с золотыми пуговицами, выпущенная поверх кружевная манишка, грязно-белые шаровары с оборками. Волосы спрятаны под низко повязанной пестрой косынкой. Вокруг левого глаза она, по совету Шертона, втерла в кожу немного черной туши – имитация фингала.

Аналогично вырядившийся маг кисло усмехался.

– Похожи они теперь на халгатийцев? – обратился к нему Шертон, когда ребята закончили пудриться.

– Похожи. А вот я на кого похож?

– На гвардейца Палаты Нищих, что и нужно. Роми, испачкай манишку, а то слишком она у тебя чистенькая. Не видал я в Суаме аккуратных разбойников.

Городские ворота они миновали без осложнений. У Шертона был именной пропуск, выданный Сасханом, у остальных – стандартные пропуска гвардейцев, которые он забрал, обыскав убитых разбойников. Да стражники и не стали заглядывать в бумаги – имиджа хватило.

Когда отъехали от ворот, Шертон велел:

– Теперь держитесь позади, на некотором расстоянии. Вдруг Сасхана встретим… Чтобы не начал разбираться, кто вы такие. Бирвот, знаете, где зверинец?

– Знаю.

– Нам туда.

Они ехали за ним, отстав на два десятка ярдов. Улицы начали подниматься вверх, исчезли нависающие деревянные мостики. Возле ограды зверинца Шертон постучал в прикрытое ставнями окно сторожки. Чуть погодя сбоку от ворот распахнулась калитка, выглянул Паселей:

– Это вы? А я все жду вас, и Найда ждет…

– Чужих нету?

– Нету, нету…

– Хорошо.

– У вас там есть сарай для гувлов?

– Есть, да он давно уж пустует.

Махнув рукой друзьям, Шертон спешился и заставил гувла войти в калитку. Остальные последовали за ним. Почуяв звериный запах, гувлы начали испуганно взвизгивать и прядать ушами. Что-то ласково бормоча, старик завел их в сарай возле сторожки.

Роми и Лаймо озирались: тесно сдвинутые клетки, мутноватые бассейны с громадными пестрыми улитками, резные скамеечки… Благодаря деревянному куполу тут постоянно царили сумерки. В прорехах виднелись облака, иногда их заслоняли темные вертлявые силуэты зильдов.

– Где она? – прошептала Роми.

– Дальше, Паселей покажет. Я сейчас схожу на разведку. Лаймо, задвинь засов.

Шертон пешком дошел до дворца. Там уже знали, что он теперь «свой». Порасспрашивав разбойников, он выяснил, что Сасхан Благодетель нынче вечером занят: в тронном зале будет заседать Высшая Палата Нищих – революционное правительство Нищей Халгаты. «Так что, ежели у тебя какое дело к Благодетелю, пускай оно подождет до завтра». Все это Шертона вполне устраивало, и он отправился обратно.

Перегнувшись через бортик, Роми, Лаймо и Бирвот заглядывали в Обсидиановую яму. А Нэрренират снизу вверх смотрела на них.

– Великая, мы с вами должны заключить договор… – робко откашлявшись, начал Лаймодий.

– Я тебя слушаю, – отозвалась богиня.

Пока они шли по гравийной дорожке, мельком косясь на зверей в клетках, Лаймо чувствовал себя уверенно: в таких делах он искушенный профессионал – государственный служащий, чиновник Департамента Налогов и Сборов! О договорах и сопутствующих им подводных камнях он знает все, его не проведешь. И он вызвался быть первым, чтобы Роми, не обладающая его опытом, могла посмотреть, как это делается.

Но сейчас, услыхав хриплый голос Нэрренират, Лаймо растерялся: он ведь заключает договор не с кем-нибудь, а с великой богиней… Богов надо чтить.

– Что же ты замолчал?

– Ну… извините… – Он еще больше смутился. – Я чту вас, великая… Вы не могли бы обещать… Предварительно, перед тем как мы вас выпустим… что вы больше не будете пытаться меня съесть?

– Обещаю, что не буду пытаться тебя съесть. Ни в сыром виде, ни в жареном.

– И ни в каком другом! – испугавшись, что он может что-нибудь упустить, крикнул Лаймо.

– Да, ни в вареном, ни в засахаренном, ни под соусом… Я ничего не забыла?

В глазах у Нэрренират мерцали непонятные искорки, это его насторожило.

– Вообще ни в каком приготовленном виде! Ни в сыром, ни в приготовленном!

– Обещаю, ни в сыром, ни в приготовленном. Это все?

Хорошо бы денег попросить… Если мать узнает, что у него был такой шанс, а он оплошал… Но Лаймо окончательно стушевался и смог только пролепетать:

– Спасибо, великая, вы очень милостивы ко мне…

Выпрямившись, он встретил взгляд Роми и сконфуженно развел руками. Ладно, как бы там ни было, а Нэрренират его не съест.

– Теперь я. – Роми наклонилась к решетке. – Ты должна обещать…

– Кто подбил тебе глаз? – перебила богиня.

– Никто. Это для маскировки. Вот что, нам надо разобраться…

– Ну конечно, Роми, разберемся. Я догадываюсь, каково твое условие, и готова пойти навстречу. Мы все отлично уладим, не беспокойся! Даю слово, я не сделаю с тобой ничего такого, что тебе не понравится.

– Хорошо, это меня устра…

Кто-то слегка толкнул ее. Лаймо. Отступив от бортика, он состроил дурацкую гримасу и выразительно помотал головой. Роми нахмурилась: мало того, что он свой договор заключил, не показав профессионализма, о котором столько распространялся, так еще и ей мешает! Она вновь склонилась над ямой:

– Мы договорились, Нэрренират. Больше мне от тебя ничего не надо.

Когда она выпрямилась, Лаймо сделал рукой жест вокруг шеи и закатил глаза, изображая удавленника. Нашел время дурачиться… Роми хотелось его стукнуть.

К яме шагнул Бирвот:

– Приветствую вас, великая богиня! Меня зовут Бирвот, я маг. Буду рад вам услужить, однако у меня тоже есть условия…

– Говори.

– Не соблаговолите ли вы заплатить мне, как и Шертону, миллион золотых наличными? Я собираюсь перебраться в Панадар, и мне понадобятся средства к существованию.

– Миллион скер. Принято. Еще?

– Даже если вы будете мной недовольны, вы не причините мне никакого вреда, ни непосредственного, ни опосредованного.

– Согласна. Что-то еще?

– Последнее условие… Мы проверяли, работают ли врата-выход, и в Панадаре я уже побывал. Я провел там всего два дня, но под действием солнца у меня начали болеть глаза, воспалилась кожа. Не могли бы вы избавить меня раз и навсегда от этих недугов?

– О, это нетрудно. Если кое-что подправить в структуре твоих глаз и ввести защитный пигмент в клетки кожи…

– У меня кожа не в клетку! – глянув на свою руку, запротестовал маг. – Просто она очень белая по сравнению с кожей панадарцев.

– Я принимаю все твои условия, Бирвот, и обязуюсь их выполнить, – заверила Нэрренират, а потом добавила с одобрением: – Вот это я понимаю, практичный смертный!

– Тогда приступим, дабы не терять времени. – Маг пощупал решетку. – Под заклятьем. Запоров я почему-то не вижу…

– Надо вот тут раскопать, – потянув его за плащ, показал сторож. – Тут крышка, а под ней мудреная железная механика. Ежели все отомкнуть, вот эти держалки, которые выходят из стены и держат решетку, сами собой раскроются. Потом надо еще чего-то сделать, и решетка с ножами подымется вверх, но это опосля того, как первая открыта. Я уж и заступы приготовил…

– Копайте, – велел ребятам Бирвот. – Я пока распутаю заклятье.

Он уселся, скрестив ноги, прямо на гравий и закрыл глаза.

– Ты почему строил рожи, когда я с Нэрренират договаривалась? – хмуро спросила Роми, разгребая заступом камни.

– Да я тебя остановить хотел! – боязливо покосившись на яму, прошептал Лаймо. – Заключила ты договор, поздравляю…

– Ты тоже был не на высоте.

– Ну и что… Я все-таки навязал ей свою формулировку.

Роми хмыкнула:

– Это называется – навязал?

– По крайней мере, я настоял на своих условиях! А ты согласилась на ее формулировку, она обвела тебя вокруг пальца. Теперь она может все что угодно с тобой делать, лишь бы тебе это понравилось. Я же пытался дать понять…

– А просто сказать не мог?

– Вдруг бы она услышала…

Роми несколько раз проговорила про себя формулировку соглашения. Вначале ей казалось, что здесь нет никакого подвоха, но слова Лаймо заставили ее призадуматься.

Под россыпью гравия обнаружилась продолговатая крышка из темного дерева, с позеленевшим медным кольцом. Лаймо потянул за кольцо. Крышка нехотя откинулась на скрипнувших петлях. Намотанные на ворот цепи, рычаги с гранеными рукоятками. Фиксирующие массивные замки.

Присев, Роми и Лаймо при свете фонаря разглядывали покрытую налетом ржавчины механику.

– Я уже пробовал, да не открыл, – вздохнул за их спинами Паселей.

– Подождем Арса, – потрогав туго натянутую толстую цепь, предложил Лаймо.

– Да, – согласилась Роми. – А с моим договором все в порядке. Она не может сделать со мной ничего, что мне не понравится!

– Ты не все учитываешь. Когда я жил дома, мать арендовала мне рабыню для секса. Она была старая, некрасивая и совсем не в моем вкусе. Но в постели…

Что-то стукнуло его по макушке. Он поглядел вверх: на поперечной балке сидел еле различимый в сумерках зильд. Еще один камешек отскочил от плеча Роми. Вздрогнув, она отодвинулась.

– В общем, мне все равно это нравилось, потому что тело может испытывать удовольствие, даже если сам человек не хочет. А Нэрренират – богиня, она же столько всего знает… Я-то сразу понял, что она морочит тебе голову, а ты попалась. Тебе все понравится, и формально она договор не нарушит.

– Ничего подобного! Насчет тебя это, может, и верно, а насчет меня – нет.

– Почему ты так уверена? – Лаймо слегка обиделся. – У тебя, что ли, такой большой сексуальный опыт?

– Если хочешь знать, у меня был опыт с кузеном, когда нам было пятнадцать лет.

– Ага, очень обширный опыт…

– Ты мужчина, а я женщина. Это вы испытываете удовольствие от секса когда попало, независимо от рассудка. Мы устроены по-другому!

– Не по-другому! То есть тела устроены по-разному, а каналы ощущений работают одинаково.

– Не одинаково!

– Ребята, вы потом продолжите этот содержательный спор.

Смутившись, оба замолчали: над ними стоял Арс.

– Сейчас мы должны заняться делом. Пустите-ка меня к механизму.

Присев на корточки, он достал из кармана металлический стержень с зубчиками и начал ковыряться в одном из замков.

Скрипнул гравий, Бирвот поднялся на ноги:

– Я снял заклятье. Открывайте.

Детали устройства причудливо чернели в тусклом свете фонаря. Шертон возился с замками, остальные, столпившись вокруг, наблюдали. Время от времени кто-нибудь вздрагивал: зильды, притаившиеся под куполом, кидали сверху камешки и засохшие комья грязи. Из ямы доносились ругательства.

Наконец все замки были сняты. После нескольких экспериментов с рычагами фиксирующие зажимы со щелчками раскрылись. Решетку Шертон поднял вручную.

– Лаймо, Роми! Держите, чтоб не упала.

Нэрренират наблюдала, запрокинув голову, ее глаза горели в темноте.

– Послушай, есть один риск… – наклонившись над ямой, предупредил Шертон. – Не пытайся выпрыгнуть. Ты полгода вела малоподвижный образ жизни, сердце может сдать. Я принесу канаты, и соорудим тебе лестницу.

– Я выпрыгну. Это тело – мое создание, у него большой запас прочности. Я каждый день тренировалась, насколько позволяли размеры дерьмовой ямы. Не тяни!

– Тогда приготовься.

Он повернул другой рычаг, и решетка, утыканная ножами, со скрежетом поехала вверх. Подняв ее, Шертон велел:

– Эй, отойдите подальше! Паселей, фонарь заберите. Давай!

Большое черное тело вылетело из ямы и тяжело приземлилось на хрустнувший гравий.

– Отпускаем, – сказал Шертон. Решетки упали с оглушительным лязгом.

– Вот видишь, Найдочка, все-таки вышла ты на свободу, – вытирая увлажнившиеся глаза, бормотал Паселей. – Наконец-то боги вспомнили о справедливости…

– Как себя чувствуешь, великая? – с тревогой глядя на богиню, спросил Шертон.

– Хорошо. Одышка есть, но не сильная. Я быстро восстановлюсь. А-а, зильд…

Взметнувшееся щупальце схватило зильда, свесившегося с балки, с размаху треснуло о каменный бортик и отшвырнуло в сторону.

– Что ты делаешь?! – вскрикнула Роми.

– Одним зильдом меньше. Все зильды – мерзкие подлые твари. Жаль, остальных не достать…

Сверху доносились шорохи, испуганный писк. Сородичи убитого зверька поспешно попрятались в прорехах купола.

– Паселей, – подойдя к сторожу, тихонько сказал Шертон, – больше не называйте ее Найдой. Ее зовут Нэрренират. За пределами вашего мира она богиня. Нэрренират, запомните.

– Сейчас я нанесу визит Сасхану и Титусу, – обнажив клыки, сообщила богиня. – Не стоит откладывать… Шертон, ты знаешь, где эту парочку можно найти?

– Насчет афария не знаю, а Сасхан в королевском дворце. Там как раз Высшая Палата Нищих заседает.

– Покажи мне дорогу!

Звери в клетках выли, рычали, бесились, глядя на шествующее по дорожкам чудовище. Перед воротами Нэрренират остановилась. Протиснувшись между ее чешуйчатым боком и стеной сторожки, Паселей отодвинул засовы, распахнул обе створки во всю ширину.

– Не ходите с нами, – посоветовал ему Шертон. – Мы еще заглянем к вам. Присмотрите за нашими гувлами.

Обойдя богиню (та, глухо рыча, пыталась дотянуться до зильда, который карабкался от нее по водосточной трубе трехэтажного здания напротив), он позвал:

– Идем, великая! Благодетеля могут предупредить, и он смоется.

Она все же успела схватить зильда и размозжила ему голову, ударив о стенку.

– Идем!

Со стороны могло показаться, что зверь гонится за человеком. Шертон бежал впереди, прислушиваясь к дыханию Нэрренират, готовый сбавить темп, если оно станет неровным. Кратчайшей дорогой к бывшему королевскому дворцу. В отдалении, в неярком желтом свете, падавшем из окон на улицу, мелькали еще чьи-то спины. На балконе завизжала женщина.

Бирвот, Роми и Лаймо бежали следом.

– Она превратилась в законченное животное! – сердито бросила на бегу Роми. – Кидается на зильдов, как собака на кошек.

– Наверное, они ее сильно допекли, пока она сидела в яме, – предположил Лаймо.

– Все равно так нельзя!

– Впервые вижу вблизи божество… – задыхаясь, вымолвил маг. – Я ждал чего-то другого… Неужели в Панадаре все боги такие?

– Есть и похуже.

Когда Шертон и Нэрренират выскочили из темного переулка на дворцовую площадь, среди гвардейцев-караульных, сидевших с флягами возле двух больших костров, началась паника. Появись либнийские или мотоньские диверсанты, разбойники не растерялись бы, но адского черного зверя здесь никто не ждал! Удальцы вскакивали, бестолково метались, размахивая оружием. Трещало оранжевое пламя. В кострах корчились, обугливаясь, покрытые резьбой и позолотой обломки мебели из ничейных дворцов, картины, свитки, книги в сафьяновых переплетах (людям Благодетеля нравилось казнить вещи, принадлежавшие прежним хозяевам Халгаты). У коновязи вставали на дыбы и рвались с привязи гувлы.

– Смотри, – Шертон показал богине на ряд закрытых ставнями окон в левом крыле здания, – вот тронный зал. Коридор и двери там широкие, не застрянешь.

Не обращая внимания на стрелы, отскакивающие от бронированных боков, Нэрренират прыгнула на крыльцо, выбив в прыжке обе дверные створки. Панадарцы и Бирвот бросились за ней, перешагивая через ступеньки. Маг на крыльце задержался, повернулся к площади, что-то прошептал, выбросив вперед руку, и оба костра рванули, как пороховые бочки, осыпав гвардейцев пылающими головнями.

Пусть Бирвот чувствовал себя в Суаме посторонним и не питал приязни к своим соотечественникам, пострадавшим от разбойничьей «революции», пусть он заранее решил ни во что не вмешиваться – горящие книги все-таки задели его за живое.

Пол скрипел, на затоптанном паркете оставались глубокие царапины от когтей Нэрренират. По дороге она убила двух разбойников, выскочивших навстречу. Вход в тронный зал преграждала большая лакированная дверь, перед ней богиня остановилась. Повернула голову к людям:

– Роми, ты дальше не ходи. Вы все лучше подождите здесь, с Палатой Нищих я разберусь сама.

Привстав на задних лапах, она обрушила на дверь передние. Одного удара хватило. Нэрренират протиснулась в проем. Оставшиеся в коридоре успели заметить Благодетеля на троне, еще каких-то людей, враз обернувшихся. Раздался скрежет, и обзор заслонила задняя стенка шкафа из мореного дерева.

– Сасхан, я пришла за тобой!

Тишина. Разноголосый вопль.

– Не-ет! – Крик, почти нечеловеческий, переходящий в животный визг. – Это делал не я! Не я-а-а!..

Шертону показалось, что он узнал голос Сасхана Благодетеля.

– Почему она сказала, чтоб я не ходила дальше? – прошептала Роми, сжимая рукоятку меча. Запреты всегда вызывали у нее протест.

– Она не хочет, чтобы ты это увидела, – подсказал Лаймо.

Он тоже вытащил меч из ножен за спиной, а левой рукой стиснул в кармане бесполезный здесь панадарский амулет-оберег, загадав желание: пусть ему не придется ни с кем сражаться.

– Чтобы я увидела что?

– Как она сожрет их.

Грязный коридор озаряли запыленные, окруженные мошкарой масляные лампы, расставленные в нишах. Расплывчатые тени слегкаподрагивали. С белого потолка на людей отрешенно взирали лепные маски и розетки. Иногда вдали мелькали мечущиеся силуэты, но к группе у входа в тронный зал никто не приближался. Из-за шкафа доносились крики, визг, топот, хруст костей. Роми боролась с желанием сесть на пол и заткнуть уши, колени у нее дрожали.

– Мы не можем уйти, – сказал Шертон. – Не приведи Создатель, чтоб она опять во что-нибудь вляпалась… Мы должны поскорее доставить ее в Панадар, иначе Панадару конец.

Оборвался последний крик. Послышалось чавканье, потом – приближающиеся тяжелые шаги. Означать это могло только одно: Нищая Халгата осталась без революционного правительства.

Глава 6

Они задержались в Суаме еще на несколько дней, пока артель рабочих делала по чертежу Шертона ломовую подводу. Сторонники Сасхана разбежались: никто не хотел стать добычей Нэрренират, быстрой, беспощадной, неуязвимой для холодного оружия. Богиня рыскала по городу в поисках Титуса, однако афарий успел исчезнуть. Заодно она отлавливала разбойников, – а иногда принималась гоняться за зильдами. Горожане испытывали перед ней суеверный ужас.

В столице не осталось ни прежней знати, ни должностных лиц, назначенных Высшей Палатой Нищих. Никаких представителей власти. Привыкшие жить под гнетом страха люди – уцелевшие торговцы, ремесленники, подмастерья, наемные работники – робко выходили на улицы, двигались, стараясь держаться поближе к стенам, к спасительным дверным проемам, настороженно озираясь. Раньше тут всякое бывало. Однажды двое лучников из числа приближенных Сасхана поднялись на верхние мостики и побились об заклад – «кто больше дураков настреляет». А случалось, прямо средь бела дня насиловали женщин. Грязный, разграбленный, изуродованный город был населен запуганными и сломленными людьми, почти разучившимися улыбаться.

Перед отъездом к Шертону пришла делегация от цеховых и торговых старшин: его просили стать правителем, поскольку его советы помогли как ни на есть наладить жизнь в Суаме, да и страшный адский зверь его слушается (точнее, горожане считали, что слушается).

Отказавшись, Шертон предложил им отправить посольство под белым флагом навстречу армиям Либны и Мотони. Видимо, Халгату ожидало разделение на провинции и присоединение к соседним странам – другого пути нет. Бесславный конец для суверенного государства, зато регулярные войска истребят рассеявшихся по округе разбойников, и опять начнется нормальная жизнь, с производством и торговлей. Он посоветовал халгатийцам встретить чужих генералов, как освободителей, тогда для мирных жителей осложнений не будет. Посовещавшись, старшины согласились, что это пусть и незавидный, но выход.

Над Суамой висел утренний сероватый туман, теплый, как парное молоко. Панадарцы и Бирвот вышли из трактира, где снимали комнаты, во двор. Ночевавшая под открытым небом Нэрренират маячила в тумане жутковатой черной глыбой. У крыльца топтался Паселей с котомкой за спиной.

– Прощайте, – кивнул ему Шертон.

– Так я, значится, с вами пойду, – возразил сторож. – У меня ведь никого больше нет, кроме Най… кроме нее. За зверинцем парни присмотрят, покуда новые хозяева не появятся. Половину тех денег, что вы мне дали, я на прокорм зверья оставил, чтобы все по чести. Вы уж меня не гоните, кроме нее, у меня ни одной близкой живой души нет, никого на этом свете…

– Нам предстоит трудное путешествие, Паселей. Мы должны покинуть ваш мир и вернуться туда, откуда пришли.

– Я вам не буду обузой. Столько мы с ней обо всем разговаривали…

– Мы не можем взять вас с собой.

– Шертон, я не вижу ни одной причины, по которой мы не можем взять его с собой, – вмешалась богиня, выдвинув из тумана клиновидную голову.

– Ты думаешь? – Понизив голос, Шертон добавил: – Он уже стар. Наше солнце его убьет.

– Во-первых, если кое-что подправить, солнце ему не повредит. Во-вторых, тело можно омолодить. Паселей, ты идешь с нами.

– Надо купить для него гувла, – сдался Шертон.

– А я уж сам купил. – Старик показал на печального одра у коновязи.

На улицу вела арка из темного щербатого кирпича. Люди проехали под ней, а богиня перемахнула через ограду. Повсюду туман, невесомый, неподвижный.

– Я позавтракаю и присоединюсь к вам, – предупредила Нэрренират. – Есть тут один потайной притон с разбойниками… Они думают, что я про них не знаю, а я просто приберегла их напоследок.

Шертон вздохнул сквозь зубы, поглядев ей вслед. По крайней мере, она обещала, что не станет есть честных горожан. Будем надеяться, сдержит слово. Почему же она не пожелала расстаться с Паселеем? Вдруг он понял – и усмехнулся. Великую богиню Нэрренират боялись и почитали, ей поклонялись, перед ней испытывали священный трепет, но чтобы кто-нибудь был к ней искренне привязан?.. Наверно, Паселей первый и единственный.

Она догнала их на улице, что вела к мастерским.

– Теперь я сыта. С запасом, до завтра. Еще и зильда по дороге задавила!

Поморщившись, Роми с подозрением спросила:

– Ты действительно ела только головорезов Благодетеля?

– О, действительно. Хорошая репутация – залог делового успеха. У меня всегда была репутация справедливой богини, и это одна из причин массовой популярности моего культа. Жаль, аборигены не настолько цивилизованны, чтобы воздвигнуть храм в мою честь…

– А зильд тебе чем помешал?

– Зильды – дерьмо. Когда я сидела в яме, они каждый день кидали в меня дерьмом.

Роми осуждающе прищурилась:

– А может быть, тот зильд, которого ты убила по дороге, никогда и близко к твоей яме не подходил?!

– Это неважно. Все зильды друг дружки стоят.

– Ага, когда я говорила, что боги одинаковые, ты возражала, а сама то же самое утверждаешь про зильдов!

– Правильно, боги разные, а зильды все одинаковые.

Роми, ожидавшая каких-нибудь изощренно-сложных казуистических возражений, не нашлась, что на это ответить.

Подвода стояла под навесом возле бревенчатого корпуса мастерской.

– Хм, что-то я не вижу здесь гувлов, – протянула Нэрренират. – И упряжь выглядит странно…

Люди молча переглядывались.

– Великая, будет лучше, если подводу повезешь ты, – сказал Шертон. – Ты намного сильнее шестерки гувлов, а нам надо побыстрее покинуть опасную зону. Судя по донесениям городских лазутчиков, армии Либны и Мотони находятся в сутках пути от Суамы. Их продвижение задерживают рассеянные по местности разбойники, и все равно есть риск, что мы с ними столкнемся. Упряжь очень удобная, при необходимости ты мгновенно избавишься от нее без посторонней помощи. Обрати внимание на эти боковые пряжки – ты легко расстегнешь их с помощью щупалец, особенно если немного потренируешься.

– Я хочу знать, кто из вас первый до этого додумался? – смерив каждого взглядом, осведомилась богиня.

Лаймо сам себя выдал. Вначале покраснел, потом побледнел, сник и начал теребить рукав куртки.

– Ты?! Ясно.

– Я хотел как лучше, великая… – прошептал он, глядя под ноги. – Гувлам в прошлый раз было тяжело, и мы двигались медленно…

– Чтоб вас…, смертные, – выругалась Нэрренират. – Запрягайте!

Туман еще не рассеялся, когда они покинули Суаму, простившись с горсткой вооруженных горожан у ворот.

На равнине в этот час было тихо. Часть разбойников засела в монастыре неподалеку от города, другие сбежали в лес, но никто не атаковал маленькую группу. Окрестности будто вымерли. Не разберешь, обитаемы или нет дремлющие в тумане деревушки, а монастырь и вовсе превратился в размытое темное пятно справа от тракта. Мир выглядел то ли недоделанным, не до конца сотворенным, то ли, наоборот, исчезающим, дошедшим до своего рубежа, теряющим вещественность. Только тракт из серого камня, с двумя невысокими парапетами по бокам, оставался вполне реальным. Но вел он в никуда, в туман.

Самый сложный этап – вынести из леса машину. Пусть Бирвот, как и в прошлый раз, с помощью отними-тяжести сделал ее невесомой – слишком далеко от дороги она упала, и тащить эту громадину на руках, огибая ачанхи, продираясь через подлесок… Нэрренират все-таки позволила себя уговорить, ядовито процедив, что смертные, мол, только о том и мечтают, чтобы боги обжигали для них горшки.

Перед тем как углубиться в чащу вместе с Бирвотом, она провела разведку, но разбойников поблизости не обнаружила. Да если те и были где-то рядом, они наверняка разбежались, заметив адского зверя.

Когда богиня и маг ушли, Шертон велел ребятам достать мечи, а Паселею не отходить от подводы и сразу прятаться под ней в случае тревоги.

Бывший афарий Равлий Титус брел по лесу, погруженному в туманный кисель. Обстановка напоминала междумирье. Ты находишься где-то – и одновременно нигде. Вне пространства. Теоретически тебя окружает несметное множество трехмерных миров, но они незримы и недоступны. Это даже не смерть. Это просто уход из зоны жизни.

Приняв к сведению совет Шертона, он в тот же вечер сбежал из-под стражи. Он жаждал искупления, однако для этого нужен публичный суд, а Сасхан прикончит его тайком, без суда. Его в два счета опознал бы любой встречный, поэтому он ускользнул из города, украв у гвардейцев оружие и гувла.

Его убежищем стала патрульная машина: она так и лежала в овраге, затопленном в сезон ливней, но теперь обмелевшем. Лишь на дне еще оставалась лужа глубиной около фута. В кабину вода не проникла. Отколовшийся кусочек родного мира… Чтобы корпус из клепаного серого металла не привлекал внимания, Титус соорудил над ним шалаш из веток.

Питался он собранными в лесу орехами, ягодами и съедобными древесными грибами. Заглядывать в деревни не решался: слишком уж дурную славу он заработал, пока был правой рукой Благодетеля.

Позавчера он столкнулся с группой разбойников. Те не удивились, а предложили присоединиться к ним и вместе пробиваться в сторону зноя. От них-то Титус и узнал о том, что адский зверь вырвался на свободу и вовсю лютует, о гибели Сасхана и других главарей, о том, что в Суаму лучше не соваться: дурачье-горожане осмелели и вооружились, ловят удальцов да сдают с потрохами зверю. Зверь-то, видать, и взаправду адский, посланный за грехи, – слишком уж незвериную смекалку он проявляет! Ежели кого схватит, не сразу терзает, а зовет горожан, чтоб те сказали, их это человек или разбойник.

Разбойники решили, что Титус, как и они сами, сбежал в лес от зверя, а не от Благодетеля. Да и нет больше никакого Благодетеля… Титус повернулся и ушел, не оборачиваясь. Его не стали уламывать: все-таки не свой, чужак из дальних краев, еще и умом тронутый… Отправились в сторону зноя без него.

Сейчас он брел наугад, содрогаясь от жгучего чувства вины, и сам не заметил, как вышел к тракту. Впереди стояла длинная пустая подвода с торчащими оглоблями. Пять оседланных гувлов. Четыре человека.

Шертон. Смотрел он прямо на Титуса. А рядом кто-то беловолосый, болезненно-знакомый… Беловолосый повернул голову, и Титус замер на месте, внезапно задохнувшись. Это Роми! В мужской одежде, за спиной висят ножны и шляпа. И в руке – халгатийский меч. Да ведь она не владеет холодным оружием, сама говорила… Двое других спутников Шертона Титуса не интересовали – он вскользь отметил, что это молодой медолиец и старик-служащий из суамского зверинца. Но Роми, Роми… Она в Облачном мире? И Шертон в прошлый раз об этом умолчал?

– Иди сюда, – позвал Шертон. – Я тебя вижу.

Выступив из-под сени деревьев, Титус подошел, приминая бледную сырую траву, перелез через парапет. Роми молчала. Старик отвернулся. Несомненно, он видел Титуса, когда тот вместе с Благодетелем присутствовал при казнях осужденных революционным судом аристократов и городских богатеев. Худощавый черноволосый медолиец глядел на афария с любопытством, но без враждебности.

– Я один, – сказал Титус. – Роми, как ты сюда попала?

Девушка не ответила. Она смотрела как будто сквозь него, и в ее янтарно-коричневых глазах – в глазах, которые он когда-то любил! – не было ни намека на теплоту. Титус вдруг понял, что до сих пор любит ее, несмотря на ее ужасные преступления, несмотря на то, что она уклонилась от наказания, и его охватила невыносимая тоска.

– Роми, нельзя судить человека по одним лишь его поступкам… – прошептал бывший афарий.

Роми молчала, и это молчание было хуже пощечины.

– Судить надо по благим намерениям, а не по результатам? – с оттенком иронии спросил Шертон.

– Вы самоуверенно отвергаете противоречия, – вздохнул Титус. – Да, я совершил в Халгате революцию, однако я не отказываюсь от искупления. Я готов искупить свою вину. Можете ли вы понять, что без боли нет движения вперед? Цена революции – страдание, и цена любого подвижничества – страдание. То, что со мной произошло, вполне естественно для мыслящего человека. Или вы надеетесь, что бывает иначе?

Из чащи с другой стороны от дороги донесся треск ветвей.

– Убирайся, – разжав наконец губы, бросила Роми.

– Ты меня гонишь? А ведь твое преступление хуже моего, задумайся над этим! Ибо я мечтал о благе для сей непросвещенной страны, а ты всего лишь хотела избежать страданий для себя лично!

– Послушай совета, убирайся, – сказал Шертон. – Сейчас здесь будет адский зверь, ты ему не нравишься.

– Что? Вы сумели приручить адского зверя? – изумился Титус.

Чернявый парень почему-то ухмыльнулся.

– Уходи, – повторил Шертон. – И держись от нас подальше. Врата-выход в Лойзирафе, в стороне зноя.

– Прощай, Роми, – прошептал Титус. – Постарайся понять… Постарайся научиться думать правильно…

Шум приближался. Он бросился в чащу, тракт заслонили деревья. Он не видел, что там происходит: встреча с адским зверем страшила его. Титус не мог забыть взгляд этого чудовища, пристальный, жуткий, неестественно разумный… Осужденных оно приканчивало мгновенно, едва тех сбрасывали в яму, а потом задирало черную морду и снизу вверх смотрело на Титуса с Сасханом. Смотрело долго и нехорошо. Благодетель кривлялся, куражился, поносил зверя, удальцы-приближенные ему вторили, а Титусу, хоть он и напивался перед казнями, каждый раз становилось не по себе. Отвратительная тварь над телами убитых людей – случалось, эта картинка по ночам ему снилась.

Нэрренират тащила машину на спине, придерживая всеми четырьмя щупальцами. Возле подводы она присела, согнув лапы, и тогда люди осторожно переместили груз на дощатую плоскость. Оставив спутников под охраной богини, Шертон отправился за магом. Роми и Лаймо тем временем накрыли машину парусиновым тентом и закрепили канаты, продев их в специальные кольца на бортах.

Роми все делала точно, аккуратно, однако никак не могла стряхнуть оцепенение, охватившее ее после разговора с Титусом. Его изувеченное лицо, его одиночество – это вызывало жалость, и все-таки она не сумела переломить себя и сказать ему напоследок что-нибудь хорошее. Терять друзей больно. В Панадаре ей казалось, что он ее друг, и вначале он вел себя как друг, но для него имели значение только его идеи, перепутанные, подчиненные искаженной логике, непостижимым образом вывернутые наизнанку… Такое впечатление осталось у Роми, когда она попыталась вникнуть в них, примерить их к себе, а Титус жил с ними и не хотел ничего другого. Вот и сейчас ее не отпускало ощущение, будто пришлось взглянуть на мир сквозь магическое стекло, до рези в глазах искажающее предметы и перспективу.

– Роми, что с тобой? – негромко спросила Нэрренират.

– Ничего. – Она тряхнула головой. – Теперь уже все в порядке.

Подвода тяжело скрипнула: машина вновь обрела свой естественный вес. Вскоре вернулись Шертон и Бирвот. Богиня сунула голову в хомут, застегнула пряжки, ловко орудуя щупальцами, и процессия тронулась.

Титус направлялся к Суаме. Вернуться в город и потребовать суда… Мученическая смерть – это правильно. Решение, однако, не было окончательным и бесповоротным, он не спешил. Шертон сказал про врата-выход в стороне зноя… Значит, в Облачном мире врата-вход в одном месте, а врата-выход – в другом? Воистину парадоксальный мир. Если добраться до Лойзирафа, вернуться в Панадар, и пусть его судит Орден… Это тоже будет правильно.

Он вспомнил, что его машина неисправна. Придется все проблемы решать здесь и вину искупать здесь, выбора нет.

К тому времени, как он добрел до опушки, туман частично рассеялся. Суама вырисовывалась вдали, словно сквозь сероватую вуаль. А еще он увидал на дороге адского черного зверя, запряженного в подводу с грузом. Кровожадная зверюга, наводящая трепет и на халгатийцев, и на самого Титуса, дисциплинированно выполняла работу ломового гувла, причем место возницы на козлах пустовало. Она бежала резвой рысью, следом скакало пятеро всадников. Среди них Шертон и Роми в надвинутой шляпе. Титус понял, что группа направляется к реке, к пристани.

Глубоко вздохнув, он оперся дрожащей рукой о ствол дерева. Нет. Прежнее решение неверно. Он не пойдет в Суаму просить суда. Вместо этого он отправится странствовать по Облачному миру – и будет просвещать людей, прививать им свои идеи… На стезе просветителя-подвижника он рано или поздно обретет искупление.

Баржа двигалась налево-от-холода по Анаре, притоку Енчи-Саб. На корме находился груз: принайтовленная к палубе подвода с панадарской машиной. Раньше баржа принадлежала суамскому купцу, убитому вместе с семьей гвардейцами Благодетеля. Шертон забрал ее, оставив городским старшинам деньги для наследников купца, если таковые объявятся.

Обычно баржи вроде этой тянули гувлы или бурлаки, но сейчас их заменила Нэрренират. Богиня мрачно шествовала по мелководью, вдоль морщинистых песчаных берегов, заросших плакучим кустарником склонов, узких полосок галечных пляжей. Порой ей приходилось продираться сквозь заросли высокой и жесткой ярко-желтой травы, торчавшей прямо из воды. Острые как бритва кромки могли располосовать кожу человеку, оставить ссадины на шкуре гувла, однако Нэрренират все было нипочем.

По утрам она охотилась на кабанов и лесных коз или ловила больших рыбин в Анаре (кроме легких у нее имелись жабры, что позволяло ей подолгу оставаться под водой). Иногда гонялась за зильдами.

Однажды она проговорилась, что тащить баржу ей совсем не тяжело, но, несмотря на это, постоянно сквернословила, ругая на все корки то Шертона и Лаймо, додумавшихся до идеи использовать божество в качестве гужевой скотины, то Создателя Миров, сотворившего такую пакость, как Облачный мир. Создателю доставалось больше.

– Лучше не трогай Создателя! – не выдержала Роми во время очередной вечерней стоянки. – Кончится тем, что ты его рассердишь.

– Ага, конечно, – насмешливо фыркнула Нэрренират.

– Я знаю, никому еще не удавалось его призвать, но вдруг он все-таки тебя услышит?

– В какой-то степени он меня слышит… Ну и что?

– Слышит?! – поразилась Роми. – Сейчас? Здесь?

– Безусловно. – Богиня непринужденно разлеглась на сером речном песке, ее лиловые глаза с кошачьими зрачками загадочно мерцали. – Тот, кто первый придумал миры-ловушки, заслуживает, чтоб его…

Последовал отборный мат. Роми поморщилась и одновременно напряглась, ожидая, что с неба ударит молния, или пляж разверзнется, или оскорбленный Создатель еще как-нибудь отреагирует… Ничего не произошло. Тягуче шумел лес, потрескивали сучья в костре, у берега плескала вода.

– Все-таки не слышит, – с облегчением прошептал Лаймо.

– Вы, теряющие память, иногда бываете очень забавными, – заметила богиня. – Эти сказочки про Создателя Миров, которые вы друг другу рассказываете, – послушаешь, так надорвешься со смеху! Мол, сотворил Панадар и другие миры, а потом ушел, забыл про нас, и теперь до него не докричишься. И ваши… умники теологи с уморительной серьезностью спорят о том, куда он запропастился. А уж когда вы к нему взываете, это такой первоклассный балаган!

Роми и Лаймо глядели на нее с удивлением и обидой, Бирвот – с отрешенно-непроницаемой миной профессионального мага. Паселей помешивал деревянной ложкой уху в котелке, отвлеченные дискуссии его не занимали.

– Ты хочешь сказать, что никакого Создателя не было? – спросил Шертон.

– Почему же? – На черной звериной морде появилась довольная ухмылка. – Был. В какой-то степени он и сейчас есть, но это совсем не то, что вы думаете.

– Тогда что представляет из себя Создатель Миров?

– Вы, смертные, считаете, что это некий сверхбог, самый-самый главный над всеми остальными богами, правильно? Обхохотаться можно!

– А разве не так, великая? – тихо пробормотал Лаймо. Богиня потянулась, не ответив.

– Ты сама-то хоть знаешь, кто такой Создатель? – агрессивно прищурилась Роми.

– Представь себе, знаю. В отличие от вас, я не утратила память о прошлом.

– Тогда кто он?

– Надеюсь, Роми, ты понимаешь, что за ценную информацию надо платить? – помолчав, вкрадчиво осведомилась Нэрренират. – О, я знаю много интересного, много такого, что ты хотела бы узнать… Но давай вернемся к этой теме в Панадаре, когда я смогу принять человеческий облик.

Роми насупилась и демонстративно отвернулась к костру.

Позже, когда все перебрались на баржу и устроились на ночлег, расстелив на палубе тюфяки, Шертон, дотронувшись до плеча девушки, шепнул:

– Не стоит расстраиваться. Морочить головы людям – любимое занятие великих богов.

– Но ведь она знает правду, а говорить не хочет! Несмотря на то, что мы вернулись, чтобы спасти ее… Арс, почему боги помнят все, а мы – теряющие память?

– Спроси что-нибудь полегче.

Роми долго лежала с открытыми глазами, слушая сонный шепот реки, глядя в невидимое беззвездное небо. Она не хотела быть теряющей память, это же несправедливо… и подлые приемчики Нэрренират выводили ее из себя – но что она могла со всем этим сделать?

Лесистые берега внезапно, без перехода, сменились отвесными черными скалами. Извилистый и сумрачный водяной коридор меж двух каменных стен. Богине приходилось постоянно находиться в воде, питаться одной рыбой, ночевать на крохотных отмелях. Был риск, что она перевернет баржу, если попробует взобраться на борт, и она не делала таких попыток.

Несколько раз она вылавливала и показывала спутникам водяную нежить: например, белесую тварь, похожую на клубок трепыхающихся веревок, рыбий скелет с оскаленным человечьим черепом, багрово-красную водоросль, роняющую в воду кровавые капли. Схваченная щупальцами богини нежить бессильно болталась в воздухе, пока Бирвот, перегнувшись через борт, с интересом изучал очередную находку. У мага все эти штуки вызывали прилив исследовательского энтузиазма.

На четвертый день Анара, сделав плавный поворот, соединилась с Енчей-Саб. В прибрежной деревушке Шертон купил для Нэрренират полдюжины свиней. Сравнив оба способа, богиня решила, что удобней будет и дальше буксировать судно вплавь. Благодаря магическим уловкам Бирвота ни речные пираты, ни сборщики податей не проявляли интереса к барже.

Потом, как и в прошлый раз, впереди раскрылась туманно-серая ширь, и пришлось зайти в порт, чтобы поменять баржу на парусное судно.

Глава 7

– По этому морю можно плыть годами, – прошептала Роми, глядя на серый простор.

– Не годами, – педантично поправил стоявший рядом Лаймо. – Меньше. В прошлый раз мы пересекли его за сто шестнадцать суток.

– Я знаю. Кажется, что годами. Оно все время одинаковое. Совсем не похоже на Идонийское – у нас там зеленая вода, сиреневое небо, белые облака… А здесь словно все краски повыцветали.

– Зеленая вода?

– Разве ты не видел море в Панадаре?

– Нет. Я видел только Нижний и Верхний Город.

Вдали появилось черное пятнышко. Исчезло. Опять появилось. Нэрренират. Подплыв к судну, она рявкнула:

– Бирвот!

Маг выскочил из каюты, положил на палубу покрытый концентрическими желобками диск, вырезанный из дымчатого полупрозрачного камня, прошептал заклинание – и судно застыло, подобно торчащей из воды скале. Роми и Лаймо сбросили широкий трап, сплетенный из панадарских канатов с алмазной нитью специально для богини. Та вскарабкалась на борт. Благодаря магии Бирвота, судно не шелохнулось. Он опять произнес заклинание, и лишь тогда слабая качка возобновилась. С чешуи Нэрренират падали на выскобленные доски палубы тяжелые соленые капли.

Шестьдесят восьмой день плавания. Никаких приключений, ни штормов, ни пиратов (Бирвот обмолвился, что он был бы никудышным магом, если б допустил приключения такого сорта). Благодаря по-королевски щедрой плате и заклятью, рассеивающему любопытство, маленькая команда судна почти не интересовалась пассажирами. Лаймо и Роми изнывали бы от скуки, если б не ежедневные тренировки и не разговоры с Нэрренират. Богиня обитала на корме, где стояла также накрытая тентом машина. Это нарушало балансировку, но Бирвот выравнивал ее с помощью магических ухищрений.

Когда Нэрренират заняла свое привычное место, на корме сразу стало тесно, не повернешься.

– Это вам. – Щупальце швырнуло на палубу здоровенную трепыхающуюся рыбину с оранжевой полоской вдоль спины. – Вкусная.

– Вот умница! – Пробормотав это, один из матросов оглушил добычу ударом багра и поволок на камбуз.

Чары Бирвота заставляли членов команды считать Нэрренират собакой: вынужденная хитрость, иначе богиню просто не взяли бы на борт, ни за какие сокровища. Размеры «собаки» никого не удивляли, равно как и то, что она подозрительно много времени проводит в воде, кишащей морскими хищниками, и изъясняется по-человечески. Лишь изредка во взгляде того или иного моряка мелькало неуверенно-недоумевающее выражение, слабая тень сомнения, но Бирвот ежедневно обновлял свое заклятье. Не ровен час, люди освободятся от наваждения и увидят, кто лежит на корме: начнется паника, матросы, очень может статься, попрыгают за борт (лишь бы спастись от чудовища) и двухмачтовик останется без команды.

– Глубина тут большая, – сообщила Нэрренират, – и вода внизу холодная. Близко к точке замерзания. На дне живут твари, похожие на плоские разноцветные подушки с узором, покрытые щетиной. Я хотела притащить одну, но ее по дороге разорвало.

– Кто разорвал? – спросила Роми.

– Не кто, а что. Внутреннее давление.

Девушка смотрела на богиню недоверчиво: опять морочит голову?

Нэрренират вздохнула:

– В естественных условиях на них давит сверху громадная масса воды. Противодействие – высокое давление внутри тела. Когда противодействие исчезает, внутреннее давление ничем не уравновешено и тело взрывается.

Это было малопонятно и страшно. Роми не стала спрашивать дальше.

– А что такое точка замерзания, великая? – почтительно поинтересовался Лаймо.

– Температура, при которой вода превращается в лед. Хоть это-то вы знаете?

– Да, великая. Как в храмах у Мегэса. – Он поежился.

– Этот Мегэс с его замороженными трупами – законченный… – Великая богиня Нэрренират начистоту выложила, что она думает о великом боге Мегэсе. – Сам он называет всю эту херню эстетикой ледяного безмолвия, а на самом деле у него с телами проблема. Доигрался, ублюдок.

– Какая у него проблема? – осведомился Шертон, присев на свернутый влажный трап. К Мегэсу он относился плохо, как и многие панадарцы.

– Он не может создавать себе тела, – охотно объяснила Нэрренират. – Я не в курсе, догадались ли уже об этом ваши… теологи… Забраться в ледяного истукана в храме и оттуда что-нибудь вещать жрецам или явиться в виде туманного призрака – это для него потолок. Мегэс деградирует. Скоро он перестанет быть великим богом.

– Скоро – это когда? – Лаймо так обрадовался хорошей новости, что даже о почтительности забыл.

– Думаю, через несколько десятков тысячелетий он будет готов.

Лицо Роми расстроенно вытянулось:

– Да разве это скоро?!

– Это совсем небольшой срок. Ну вот, насчет Мегэса… Трепаться он может о чем угодно, хоть об эстетике ледяного безмолвия, хоть об эстетике ледяного дерьма, но на самом деле тела принесенных в жертву нужны ему для экспериментов. Он их на церемонии замораживает, а потом, без свидетелей, размораживает, чтобы вселяться в них. Наверное, вы слыхали рассказы о том, что людей, принесенных в жертву Мегэсу, иногда видели живыми в Нижнем Городе и в других местах? Это не они, а сам Мегэс. Учтите, за пределами Облачного мира об этом болтать не стоит, он наверняка захочет отомстить тем, кто знает его тайну. По нашим меркам, это постыдная тайна.

– Почему? – спросил Бирвот.

– Для нас, богов, способность создавать тела – важный показатель могущества. Мегэс этого больше не может. Ицналуан, к примеру, может, но я подозреваю, что его несуразные творения без божественной поддержки долго не протянут. Попади он сюда, он на третий-четвертый день издохнет, и не от голода, как это чуть не случилось со мной, а потому, что жизненно важные органы откажут. Зато мои тела вполне жизнеспособны, они отлично функционируют без всякой внешней энергоподпитки.

– Значит, ты сильнее Мегэса? – насторожилась Роми.

– Да. Я намного сильнее Мегэса.

– Тогда почему ты не вышвырнешь его из Панадара, чтоб он никого больше не замораживал?

– А ты слыхала о Законе Равновесия? Другие боги вряд ли позволят мне вышвырнуть Мегэса. Да и кое-кто из смертных не обрадуется… Не делай такие большие глаза, Роми. Разве ты не знаешь, что бизнес-круги Панадара, и в том числе твой клан До-Энселе, заинтересованы в морозильных установках Мегэса и ведут с ним дела?

Роми растерялась. Были вещи, в которые ей очень не хотелось вникать, о которых люди по общему согласию умалчивают… Но Нэрренират не человек, для нее закрытых тем не существует.

– Да, – признала наконец Роми. – Это так… И это плохо. Но разве какой-нибудь другой бог, кроме Мегэса, не сможет создавать и заставлять работать морозильные установки? Например, ты?

– У нас раздел на сферы влияния. Никто не лезет в мою транспортную монополию – я не лезу в чужой бизнес. Раньше было не так, и мы постоянно дрались.

– Те древние войны между богами, о которых написано в книгах?

– Да. Множество миров погибло – миров, вы не ослышались! – и в конце концов мы заключили договор. Я соблюдаю его условия, живу сама и даю жить другим. А что касается недоумка Мегэса… Раз в год он убивает одного человека, чтобы заполучить новое тело. Я знаю множество смертных, которые поступают с себе подобными куда хуже. И не раз в год, а гораздо чаще.

Роми молча встала и, пнув носком ботинка свернутый канат, пошла на нос. Кто это сказал, что каждый народ достоин своего правительства? Перефразировав, можно добавить, что люди достойны своих богов. Или нельзя?.. Она размышляла над этим, вглядываясь в туманный зыбкий простор, пока ее не позвали есть уху.

А несколько дней спустя, выбравшись ночью на палубу, озаренную масляными фонарями, она случайно подслушала очень странный разговор Бирвота и Нэрренират.

Она не собиралась подслушивать. В каюте было душно, Роми вылезла из гамака, на ощупь нашла лесенку, поднялась наверх. Слабый свет фонарей немного отодвигал ватную тьму, по палубе мерно скользили туда-сюда черные тени. Воды не видно. За бортом, на некотором расстоянии от судна, что-то бледно мерцало. Рыбы или медузы? Морская нежить? Держась за поручень, Роми полной грудью вдыхала густой солоноватый воздух.

С кормы доносились голоса.

– …Прошли миллиарды лет, и все-таки я тебя узнала! Не сразу, но ведь в Облачном мире мои способности сильно урезаны. Неужели ты совсем ничего не помнишь?

Говорила Нэрренират, однако в первый момент Роми засомневалась: эти грустные, нежные интонации не имели ничего общего с ее обычной манерой выражаться.

– Ничего, – ответил Бирвот. – Возможно ли, чтобы я, смертный человек, в каком-то из своих прежних существований был другом божества?

– Создатель, ну что за чушь ты городишь… – вздохнула богиня.

Вот это больше на нее похоже!

– Как меня звали в той жизни? Имя – это ориентир.

– У нас тогда еще не было звуковых имен. А помнишь одиннадцатимерный куб, который выворачивался наизнанку и обратно, так что его грани непрерывно менялись местами? Это было так весело!

– Одиннадцатимерный куб? – переспросил маг. Его голос выдавал растерянность. – Чтоб еще и выворачивался? Надо же такое придумать…

– Да ведь ты сам его и придумал! Значит, ты действительно все забыл… Вот уж не думала, что когда-нибудь найду тебя в таком состоянии.

– Иногда мне снятся непонятные сны. Яркий свет, вихри энергии, скольжение в необъятном пространстве… Когда мы покинем Облачный мир, не сможешь ли ты воскресить мою память?

– Я смогу показать тебе картинки о прошлом, но это будут всего лишь мои картинки, а не твои воспоминания. Улавливаешь разницу?

Роми села на скрипнувшую ступеньку. По щекам текли слезы. Наверное, двое на корме услыхали скрип, потому что сразу замолчали. Слова Нэрренират и мага что-то в ней разбередили, и она плакала, содрогаясь от беззвучных рыданий, вцепившись зубами в собственный рукав, чтоб никого не разбудить. Потом, немного успокоившись, тихо спустилась в каюту, забралась в гамак и долго не могла уснуть. Вернулся Бирвот. Скорее всего, он понял, что она слышала разговор, но ничего не сказал ей.

На пятый день после этого корабль изменил курс и на всех парусах помчался к берегу направо-от-зноя (или, в другом варианте, налево-от-холода), уходя от погони. Произошла катастрофа.

Эта самая катастрофа давно уже назревала. Резвясь в море, Нэрренират, с обычной для великих богов бесцеремонностью, заглядывала во все потайные дыры подводного царства, донимала всех встречных тварей и в конце концов нарвалась. Пусть на нее не действовала магия, пусть бронированная шкура спасала ее от зубов, шипов и когтей – был еще один момент, которого богиня не учла: среди обитателей морских глубин встречаются большие создания. Очень большие.

Вопль вахтенного заставил Роми и Лаймо, занимавшихся фехтованием под присмотром Шертона, застыть на месте, самого Шертона – рефлекторно напрячься, мага – выскочить из каюты, чуть не подвернув ногу на лесенке, а кока и Паселея, помогавшего ему на камбузе, рассыпать картошку.

Все бросились к левому борту. Над грифельно-темной, слегка вспененной водой медленно поднималась, заслоняя горизонт, огромная полусфера – лоснящаяся, переливчато-серая, с блеклыми розоватыми пятнами, поросшая редкими пучками шевелящихся нитей. Там, где ее неровный бугристый контур граничил с облачным фоном, эти червеобразные отростки казались почти черными, ниже – ярко-синими. Каждый из них должен быть потолще корабельного каната, определил Шертон, сделав поправку на расстояние.

Нэрренират плыла к судну стремительными рывками, то выныривая, то вновь погружаясь. Было очень похоже на то, что она удирает.

Капитан, срывая голос, отдавал команды, судно начало разворачиваться кормой к куполу.

– Мы должны задержаться и подобрать ее, – шепнул Шертон магу.

Тот вытащил полупрозрачный камень с желобками и произнес заклинание. Несмотря на усилия матросов, двухмачтовик замер.

– Что вы делаете, дурачье?! – Капитан, маленький кривоногий человек с приплюснутым носом, скатился с мостика, по дороге выхватив из ножен кинжал. – Мы же погибнем! Освободи «Иполу», колдун!

– Если ты убьешь мага, «Ипола» точно не двинется с места, – заметил Шертон, прежде чем выбить нож. Потом повернулся к Роми и Лаймо, до сих пор не успевшим опомниться, и рявкнул: – Трап!

Спохватившись, они кинулись за трапом. Нэрренират как раз подплывала к корме. Как только она перевалилась через борт, Бирвот снял заклятье. Наградив их с Шертоном злым взглядом, капитан побежал на мостик, матерясь и выкрикивая распоряжения. Шертон и маг направились на корму.

– Это что такое? – Шертон кивнул на живой купол.

– Не знаю, – буркнул Бирвот. Он щурился и рылся в карманах, наконец повернулся и бросился в каюту, предупредив: – Я скоро вернусь.

Купол все продолжал расти, заслоняя небо и горизонт. Шертон разглядел на его поверхности глаза, расположенные вразброс – желтоватые овалы с кровавыми прожилками и черными буравчиками-зрачками. А длинные извивающиеся отростки группировались вокруг влажных отверстий, которые то открывались, то закрывались.

– Я так и не выяснила, живая это тварь или нежить, – отдышавшись, сказала Нэрренират. – Хотела оторвать один усик на пробу, для дальнейших исследований, а это е…ще за мной погналось.

– Значит, неприятности у нас из-за тебя, – сухо подытожил Шертон. – Спасибо.

– Не будь занудой, – огрызнулась богиня. – Получать новые знания – это же такая роскошь! Наконец-то я столкнулась с тем, чего совсем не знаю. Разве можно упустить такой шанс?

– Твое е…ще запросто потопит судно. Мы все можем погибнуть.

Не ответив, Нэрренират с сожалением вздохнула, глядя на неторопливо надвигающегося обитателя бездны. Скорее всего, сожалела она о том, что не удалось продолжить исследования.

Прибежал Бирвот с какими-то склянками и шелковыми пакетиками. Вялые серые паруса наполнились магическим ветром, «Ипола» рванулась вперед. Потом маг смешал порошки из двух склянок и трех пакетиков, вытряхнул все это за борт, и позади сгустился молочный туман, поглотивший живую полусферу. После двухчасовой гонки направо-от-зноя возникла линия берега. Корабли в Облачном мире на большое расстояние от суши не удалялись из-за проблем с ориентирами – здесь не было звезд, а магические навигационные приборы, вроде железной рыбки Бирвота, годились лишь для приблизительной прокладки курса.

С раздумьем поглядев на стену тумана, капитан приказал поворачивать к зною, но оказалось, радоваться рано: вскоре из тумана выдвинулся округлый остров, увенчанный пучками темных змеящихся побегов. Капитан и Нэрренират выругались одновременно.

Пришлось пристать к берегу, изрезанному глубокими бухтами – в одной из них и нашла пристанище «Ипола». Тварь из бездны маячила на горизонте, но не приближалась: видимо, ей было затруднительно шлепать по мелководью. Зато она настроилась на ожидание до победного конца.

За причиненные неудобства Шертон расплатился с капитаном панадарским золотом, и теперь тот испытывал двоякое чувство: с одной стороны, если морское чудище не уберется восвояси, «Иполу» придется бросить, с другой – он заработал на своих пассажирах больше, чем рассчитывал, сорвал солидный куш и вполне может купить новое судно. О том, чтоб ограбить путешественников, он даже не помышлял: связываться с бойцом вроде Шертона, и в придачу с магом, – дураков поищите.

Когда и подводу и машину с помощью отними-тяжести переправили на берег, Бирвот снял с членов команды заклятье, заставляющее их видеть в Нэрренират собаку. Моряки ошеломленно уставились на здоровенного зверя, одетого в блестящую черную чешую. Все онемели: только что на песчаном берегу сидела корабельная собака – и вдруг вместо нее вот такая напасть… Боцман первым додумался до правдоподобного объяснения:

– Оно слопало нашу псину!

Люди и богиня услыхали выкрик, долетевший с палубы.

– У смертных скудная фантазия, – хмыкнула Нэрренират, просовывая голову в хомут.

Подвода покатила параллельно берегу, приминая колесами толстые хрусткие стебли, окутанные прозрачным пухом. Бухту с «Иполой» вскоре заслонили холмы, густо обросшие такими же стеблями. Порой в просветах виднелось море и настырная тварь из бездны, похожая на восходящую серую луну на фоне облачного неба. С другой стороны тоже поднимались холмы, за ними – неяркий желто-зеленый лес.

Паселей, не выдерживавший долгой быстрой ходьбы, примостился на подводе рядом с машиной, остальные шагали пешком.

– Как вы там, не отстаете? – осведомилась Нэрренират. – Опять запрягли, чтоб… того, кто выдумал Облачный мир!

– Не надо кого попало за усы дергать! – не осталась в долгу Роми.

– Ты не понимаешь. Найти что-то непознанное, что можно изучать, – это же такое изумительное приключение! Ради этого стоит рискнуть. Для тебя, теряющей память, непознанного полным-полно, а я знаю все о доступных мирах и их обитателях. Только здесь я наткнулась на нечто неизвестное…

– Мы должны спешить, – вмешался Шертон. – Врата-выход нестабильны.

– Увы… – Богиня вздохнула.

Бегом догнав ее, Роми зашагала рядом:

– Нэрренират, мы ведь спасли тебе жизнь, правда?

– Может быть, да, а может, и нет. Не будь этот… переросток таким громадным, я бы его одолела.

– Но он был громадный, а мы все равно дождались тебя, хотя могли погибнуть. Ты нам немного обязана. Пожалуйста, скажи, кто такой Создатель Миров?

Богиня некоторое время молчала, косясь на нее лиловым глазом, потом обронила:

– Так ведь ты и сама это знаешь, – и после паузы добавила, с явным удовольствием: – Но не помнишь.

Роми остановилась, стиснув кулаки в бессильном гневе. Ругаться, как Нэрренират, нехорошо, а то бы она выругалась.

Глава 8

В этих теплых, влажных краях туман никогда не рассеивался полностью. Он то сгущался, поглощая леса, холмы, плантации, заболоченные низины и заросли черного тростника, то редел, приоткрывая перспективу, но не исчезал. Хорошо еще, вдоль побережья Рыжего моря тянулась дорога – старый торговый путь, связывающий друг с другом города и деревни. Двигайся по ней – и не заблудишься.

Местные жители рассказывали, что направо-от-зноя, в глубине материка, людских поселений нет. Там простираются сплошные болота и живут дикари-оборотни, даже внешне мало похожие на людей, а уж обычаи у них и вовсе странные. Какие твари там водятся, и сказать-то страшно, да помилуют нас боги… Нэрренират с откровенной тоской вздыхала, поглядывая в ту сторону. Если б не риск, что врата-выход на неопределенно долгое время закроются (так утверждал Шертон, и остальные ему поддакивали), она бы не устояла перед искушением отправиться в экспедицию. В одиночку, если никто не захочет составить компанию. Но погибнуть здесь, утратить память и вновь родиться смертной… Слишком высокая цена за любопытство.

Шертон подумал, что после возвращения домой Облачный мир так и останется для великой богини Нэрренират вечным вызовом и вечной приманкой. Вдруг она когда-нибудь в будущем рискнет и опять сюда сунется – уже по собственной воле, ради непознанного? Узнав ее получше, он не отвергал такой возможности.

В городах, через которые они проезжали, им не раз предлагали «продать вот это животное». Находчивый Лаймо сочинил целую историю, в которой присутствовали злой рок, колдовство,древнее блуждающее проклятье и данный в храме обет, призванную объяснить, почему «это животное» нельзя ни продавать, ни дарить.

В одном поселении с закрученными, как раковина улитки, слепыми глинобитными улицами представитель местной знати изъявил желание купить Роми.

– Что вы, уважаемый, эта девушка – принцес… – начал Лаймо.

Не слушая, покупатель сделал попытку потрепать ее по щеке. Роми наотмашь треснула его по физиономии металлическим браслетом, охватывающим правое запястье, показала Знак на левой руке и гордо заявила:

– Я жрица богини! – Однако этого ей показалось мало, и она процедила сквозь зубы, подражая Нэрренират: – Ублюдок…

Аристократ смертельно обиделся – не столько из-за сломанной челюсти, сколько за «ублюдка». Кровное оскорбление! Из поселения они убрались после небольшой заварушки. Для Роми это была первая настоящая драка, для Лаймо – вторая (считая ту стычку в Нижнем Городе, когда его хотели принести в жертву). Благодаря участию Шертона, мага и богини длилась она недолго.

– Что ж, я хоть посмотрел на вас в деле, – заметил Шертон, когда городок-улитка исчез в тумане. – Неплохо…

Приотстав, Роми и Лаймо переглянулись. Похвала учителя обоих заставила просиять.

– Эй, а ты действительно хочешь стать моей жрицей? – окликнула Нэрренират.

– Нет! – Ударив гувла пятками по бокам, Роми поравнялась с ней и объяснила: – Я сказала это, чтоб избежать конфликта.

Лаймо почему-то хихикнул.

Шертон и Роми все чаще ехали рядом, отстав от остальных, и что-нибудь рассказывали друг другу о себе или просто говорили о чем угодно. Оба отчаянно хотели сближения, но Шертон не желал пользоваться своими преимуществами лидера группы (это у него был своего рода пунктик, чрезвычайно для него важный), а Роми боялась проявить навязчивость. Они делали маленькие шажки навстречу и были готовы отступить, если с другой стороны промелькнет хотя бы намек на протест.

Однажды на вечерней стоянке Шертон отошел к морю, темному, шепчущему, затуманенному, лишь местами отблескивающему отраженным облачным светом. Разожженный у дороги костер виднелся позади размытым оранжевым пятном. Обогнув его, большая тень приблизилась к Шертону, остановилась рядом.

– У меня к тебе деловое предложение, Шертон. – Нэрренират говорила хрипло и тихо. – Уступи мне Роми. Что ты хочешь взамен?

– Роми не может быть предметом сделки.

– Ты не бизнесмен, Шертон, сразу видно. Кто угодно может быть предметом сделки. Назови цену.

– А ее мнение тебя не интересует?

– Это мы уладим. – Богиня уселась на песок, по-кошачьи обернув длинный гибкий хвост вокруг лап. – Она одинока. Сейчас она тянется к тебе, но если ты от нее откажешься, она будет рада моему вниманию.

– Я подозреваю, нет смысла объяснять тебе, насколько непорядочно твое предложение?

– Да брось… Что тут непорядочного, если все останутся довольны? Ты уверен, что Роми тебе нужна? Ты ведь даже оценить ее по-настоящему не способен.

– Представь себе, я ее оценил, – буркнул Шертон.

– Как смертный. Вы, смертные, видите лишь то, что лежит на поверхности. Будь у нее другая внешность, ты бы на нее внимания не обратил.

– А что видишь ты? – Несмотря на вспышку злости, он заинтересовался.

– Она очень красива. Я имею в виду не только тело. Для меня не проблема создать точную копию ее тела или даже улучшенную копию. Роми – на редкость эстетичное бестелесное существо, я давно таких не встречала. И я хочу получить ее! Давай договоримся, выдвигай условия.

– Извини, не выйдет.

Нэрренират безмолвно смотрела на него, шевеля кончиком хвоста. Облачный свод все еще слабо светился, и Шертон отчетливо видел ее сумрачные глаза с кошачьими зрачками.

– Уж не собираешься ли ты нарушить договор, который мы заключили в Суаме?

– Не собираюсь, не бойся. Шертон, четыре рождения назад ты был моим любовником и утверждал, что тебе для меня ничего не жалко, а теперь не хочешь отдать мне девчонку! Впрочем, я давно уже убедилась, что нет смысла напоминать о таких вещах теряющим память…

– Я – твоим любовником?.. – От такого признания он слегка опешил. – Неужели меня принесли тебе в жертву?

– Нет. У нас был самый настоящий флирт, словно мы оба люди. Ты и в тот раз был таким же бродягой и героем-одиночкой, как сейчас. И отказался принять мое покровительство, потому что хотел сохранить независимость. Но ты действительно любил меня… – Она вздохнула: – Я не стала бы вредить тебе, даже если б не была связана клятвой.

Шертон не мог воспринимать сидящее напротив существо как женщину, в которую он когда-то был влюблен. Пусть даже четыре рождения назад. Это казалось ему невозможным, нереальным.

– Ну вот, я же говорила, что смертные неспособны видеть дальше оболочки, – констатировала Нэрренират. – Интересно, что ты почувствуешь, когда увидишь меня в человеческом облике? Вообще-то, это тело тоже по-своему красиво, но для секса оно не предназначено.

– От чего зависит ваш пол? Почему ты богиня, а не бог?

– Потому что когда-то я так решила. А что, мне нравится… Подумай о моем предложении насчет Роми, время есть.

– Она сама выберет.

– Она выберет тебя, ты человек. Богов она не любит, из-за того что Цохарр убил ее родителей. Но если она останется в одиночестве, у нее не будет выбора… Шертон, ты ведь не сможешь защитить ее от Ицналуана, а я смогу. Поверь, для нее так будет лучше.

Нэрренират все-таки нащупала болевую точку: Шертон привык к постоянному риску, но за Роми боялся. Да, он не был уверен, что сумеет защитить ее при любых обстоятельствах.

– Титус тоже хотел сделать как лучше, – проворчал он, пожав плечами.

– Ага, вот и проболтался! Значит, ты встречался с ним в Суаме и предупредил? То-то я не нашла его…

– О тебе я ему не говорил.

– Да знаю я эти словесные уловки! Ничего, он и без меня плохо кончит. Такие, как он, всегда кончают в дерьме.

Поднявшись, богиня прошествовала мимо него к морю, шумно бултыхнулась в теплую фосфоресцирующую воду. А Шертон вернулся к костру. Роми что-то говорила остальным, оживленно улыбаясь, и он, глядя на нее, вновь ощутил укол сомнения: вправе ли он втягивать ее в свою неустроенную жизнь?

Редкие скалы слева от дороги превратились в сплошной опутанный лианами массив, и море исчезло за ними, словно его и не было вовсе. Расстелив на земле старую потрепанную карту, нарисованную черной тушью на бледно-желтом шелке, Бирвот сказал, что Лойзираф уже близко. Нужно только незаметно проскользнуть мимо Чадны, пиратского княжества. Шертон с облегчением отметил, что в срок они укладываются: по его расчетам, в Панадаре сейчас только-только начался месяц Поющего Кота. Точную дату, находясь в другом мире, определить невозможно, однако запас времени есть.

Теплый туман уплотнился, обрел неестественную липкость и почти не рассеивался. Иногда из его гущи доносились странные неотчетливые звуки. Слева все тянулась скальная стена, покрытая капельками влаги, твердая и неровная, успокаивающе-реальная, зато справа находилось непонятно что. Нэрренират пребывала в дурном настроении и мерзко ругалась: ей пришлось сесть на диету, поскольку деревни, где можно купить мясо или рыбу, попадались все реже, а охотиться на болотах в сплошном тумане – самоубийственное занятие. Да и неизвестно, можно ли там поймать что-нибудь съедобное.

Когда подворачивался шанс, Шертон покупал для нее провизию не торгуясь, но аппетит у нее был зверский, и она жаловалась, что постоянно голодает. Лаймо нервничал и старался держаться от нее подальше.

Каждую придорожную деревню, вместе с плантациями и пастбищами, окружал частокол, оплетенный высушенными лианами. На шестах висели обереги: гирлянды деревянных фигурок и туго набитые матерчатые мешочки. Крестьяне, бледные худые люди с нашитыми на одежду бубенчиками (это позволяло им находить друг друга в тумане), рассказывали, что изгородь то и дело приходится чинить, потому что с болот по ночам «лезет всякое». Они не удивлялись, увидав запряженного в подводу черного зверя: весь мир, кроме своей хорошо знакомой деревни, для них тонул в тумане, вечном, все прячущем, и люди привыкли к мысли, что туман способен породить что угодно. Раз что-то появилось – значит, оно существует и еще какое-то время будет существовать, а потом уйдет с глаз долой, растворится в окружающем родную деревню мороке.

Бирвот утверждал, что на подходе к Чадне туман должен поредеть. На карте есть такая пометка. Но пока что он не редел, а иногда в нем возникали мглистые коридоры, уводящие вправо. Это были дороги, ответвляющиеся от основной, и притом более удобные, вымощенные каменными плитами. Возле первого такого коридора Шертон остановился и предложил Бирвоту сходить вдвоем на разведку: любая дорога куда-нибудь ведет, вдруг там есть богатое поселение, где можно купить еды для богини? Маг задумчиво щурил глаза, прислушивался к своим внутренним ощущениям, разглядывал коридор через мутное волшебное стеклышко и наконец согласился. Оба направили своих гувлов к проему, но тут Нэрренират осведомилась:

– Куда это вы собрались, два придурка? Топиться?

– Ты слыхала, о чем мы говорили, – хмуро бросил Шертон. – Купим тебе в деревне мяса.

– В какой деревне, идиоты несчастные?

В последнее время ее грубость начала его доставать. Или дело не в грубости, а в том, что Нэрренират заставила его взглянуть критически на идею вести скитальческую жизнь вдвоем с Роми? Разумеется, она преследует свои интересы, весьма эгоистические, но от ее доводов так просто не отмахнешься.

Несмотря на поднявшееся раздражение, Шертон спокойно ответил:

– Мы предполагаем, что эта дорога ведет в деревню. Видишь дорогу?

– Нет. Я вижу трясину.

Бирвот резко повернулся к ней:

– Я не чувствую здесь никакой магии! И по-моему, глаза меня не обманывают…

– Значит, магия здесь такая, что ты ее не чувствуешь. Что за дорогу вы увидели?

– Она неширокая, вымощена плитами из темного камня, – сразу отбросив раздражение, начал описывать Шертон. – Из такого же камня, как вот эта скала. Плиты неодинаковой величины. Местами они потрескались, оттуда торчат травинки.

– Ну а я вижу топь. Черную, еле замаскированную бледной травкой. Травка шевелится – там кто-то прячется.

Люди в замешательстве смотрели на дорогу, такую аккуратную, манящую, безопасную.

– Вспомните, на великую богиню магия Облачного мира не действует! – прошептал Лаймо. – Надо кинуть туда камень, и узнаем, что будет.

Спешившись, Шертон нашел у подножия скалы булыжник, размахнулся и бросил. Тот со стуком упал на плиту. Больше ничего не произошло.

– Лежит на поверхности воды, – прокомментировала Нэрренират. – Вот интересно… А теперь попробую я.

Подхватив щупальцем другой камень, она швырнула его в коридор. Булыжник повел себя странно: во-первых, внезапно изменил траекторию, будто отскочил от невидимой преграды, во-вторых, с чавканьем ушел в каменную плиту. На мгновение дорога заколыхалась и вновь обрела прежний вид.

– Не знаю, кто это был, но я в него попала, – с удовлетворением отметила богиня. – Смотри, Шертон, а твой-то камешек тоже исчез! Когда этот… получил по темени, он забыл, что его надо удерживать. Ну что, прогуляетесь до деревни? Может, кто-то в результате и пообедает, но это буду, увы, не я.

Они поехали дальше. Бирвот помрачнел: он столкнулся с неведомой ему разновидностью магии и попался на иллюзию, интуиция подвела его. Теперь они не задерживались возле коридоров с «боковыми дорогами», а на ночлег устраивались под боком у Нэрренират. То ли благодаря ее присутствию, то ли еще почему, но на них не нападали.

Когда впереди послышался стук копыт (подкованных, определил Шертон), маг выхватил из-за пазухи связку амулетов, но это оказался не призрак. Человек верхом на гувле, средних лет, крепко сбитый, с мечом на поясе. Шертон с первого взгляда опознал в нем себе подобного – скитальца, авантюриста, искателя удачи. Второго гувла всадник вел в поводу.

– Не соблаговолите ли подсказать нам, уважаемый, до Чадны далеко? – усталым жестом опустив амулеты, спросил Бирвот.

– Недалеко, – цепко оглядев незнакомцев и в особенности Нэрренират, отозвался всадник. – Для вас пять-шесть дней пути.

– А деревни впереди есть?

– Есть одна, в трех днях пути отсюда.

Близилась ночь, и Шертон предложил путешественнику разделить с ними трапезу. Он собирался расспросить его о Чадне, но разговора не получилось. Каждый вечер Бирвот очерчивал стоянку магическим кругом и накладывал охранное заклятье, а с тех пор, как они наткнулись на коридор с иллюзорной дорогой, еще и творил заклинание, рассеивающее чары. Заклинание отнимало у него много энергии, оно было длинное, трудное, зато эффективное. Когда Бирвот опробовал его на очередной «дороге», та на глазах превратилась в маслянисто-черную пузырящуюся топь. Измотанный маг после этого почувствовал себя лучше: все же есть у него в запасе нечто, способное противостоять гиблой магии сего края.

Вот и сейчас он начал колдовать. А новый знакомый, который устроился с флягой вина напротив Шертона, сделал протестующий жест и попытался что-то сказать, но вместо этого упал навзничь и забился в судорогах. Его тело выгибалось дугой, зрачки расширились так, что радужка исчезла, на губах выступила розовая пена. Шертон вскочил и оттащил в сторону Роми и Лаймо, оттолкнул Паселея. Он не был уверен, что на земле перед ними корчится человек. Испуганный Бирвот продолжал читать заклинание. Когда он умолк, Пеям из Урсабы – так назвался путешественник – был мертв.

– По-моему, это такой же смертный, как вы, – первой нарушила молчание Нэрренират. – И непохоже, чтоб его убило заклятье… Судя по симптомам, это отравление.

– Он открыл флягу, но отхлебнуть не успел. – Шертон взглянул на лужицу вина, растекшуюся по земле. – Отойдите, не дотрагивайтесь до тела.

– Я приду в себя и попробую разобраться, что с ним случилось, – тяжело дыша, пообещал маг.

Он восстановил силы только через час. Зажег магический огонек (ночевали без костра, для него здесь топлива не найдешь) и присел рядом с телом. Осторожно прикоснулся к запястью Пеяма, тут же отдернул пальцы. Некоторое время сидел неподвижно, потом опять положил ладонь на запястье умершего. Печально покачал головой:

– Все-таки его убило мое заклинание. Жаль… Мне надо было остановиться, когда он попытался предупредить меня, но я опасался, что это оборотень.

– Почему же он умер от заклинания, если он человек? – тихо спросил Лаймо.

– Золотая пыльца, мелафское дурманное снадобье. Оно используется и для колдовства, и просто для грез. Фунт этого снадобья в странах холода стоит целое состояние. Торговцы упаковывают его в длинные мешочки, сделанные из телячьей кишки, и глотают – это самый надежный способ перевозки, чтоб не ограбили по дороге. Путь долгий, поэтому торговцу не раз приходится заглатывать одну и ту же упаковку. – Заметив отвращение на лицах слушателей, Бирвот пожал плечами: – Так уж они зарабатывают на жизнь. Чтобы мешочек оставался целым, на него накладывают особые чары. Ведь если он вдруг порвется в желудке у торговца, тот немедленно умрет – столь большое количество золотой пыльцы действует подобно яду. А мое заклинание снимает все чары, в том числе эти…

– Мы поняли. – Лаймо с сочувствием глядел на расстроенного мага. – Вы не виноваты.

– Удачно получилось, – вмешалась Нэрренират. – Я поужинаю его гувлами, никто не против?

Люди не стали спорить с голодной богиней. Утром похоронили торговца возле дороги и двинулись к Чадне. В быстром темпе, так что до деревни добрались под вечер второго дня. Нэрренират, наконец-то вдоволь поевшая и в придачу вылакавшая кварту вина, настоянного на каких-то болотных ягодах, перестала всем подряд грубить и вела себя вполне прилично. После пленения в Суаме она не то чтобы совсем бросила пить, но соблюдала меру, лишь изредка принимаясь вслух мечтать о том, как она «в стельку надерется», покинув мир-ловушку. Ее оставили снаружи, под навесом, а людей устроили на ночлег в одной из хижин.

Гостевая комната, устланная сплетенными из черного тростника циновками, выглядела мрачновато. По углам сияли начищенные медные кувшины, пузатые, узкогорлые, пятифутовой высоты. С потолка свисала не то паутина, не то ветхая декоративная бахрома – не разберешь в неярком свете масляных плошек. Эти призрачные лохмотья слабо колыхались на сквозняке.

Присев рядом с Арсом, Лаймо шепнул:

– Деревня зажиточная по сравнению с теми, вы заметили? Наверно, они торгуют с Чадной. Могут сообщить туда про нас…

Шертон кивнул. Он и сам об этом подумал, но дорога здесь одна, деревню не обойдешь, да и богиню нужно кормить. Завтра чуть свет они тронутся в путь. Пусть в Чадне тоже есть воины и маги – там нет второй Нэрренират. Богиня, даже лишенная способностей, стоит целой армии пиратов.

Бирвот беседовал с деревенским колдуном, речь шла о болотной магии, о нежити, о заклинаниях. Потом оба куда-то ушли. Паселей выпил полкружки сладковатого вина, отдающего тиной, размяк и устроился спать у стены. Арс и Роми пили мало. Как обычно, сидели рядом и тихо разговаривали. Лаймо залпом осушил свою кружку. Вино показалось ему некрепким, но голова закружилась, по телу разлилось чудесное тепло. Ему стало весело.

Дочка хозяина дома, светловолосая девушка в холщовой юбке до колен, увешанной по подолу колокольчиками, выглянула из-за занавески и хихикнула. На ней ничего не было, кроме этой юбки и ожерелья из медных и серебряных монет в несколько рядов, прикрывающего сверху маленькие заостренные груди. Лаймо нерешительно улыбнулся в ответ. Девушка то и дело заглядывала в комнату, смеялась и пряталась, изображая смущение, а напоследок подмигнула.

Нетвердо встав, Лаймо пересек комнату, вышел в темный коридор. Он давно уже мечтал о таком приключении, наконец-то сбылось… Девушка ждала.

– Пойдем!

Маленькая крепкая рука потянула его в глубь коридора. Потеряв равновесие впотьмах, Лаймо качнулся вперед, уперся ладонью в стену, чтобы не налететь на девушку, вдохнул запах ее волос – и отшатнулся.

Запах. Хуже, чем в уборных Статистического подразделения Налогового Департамента! Пахло мочой и еще чем-то прокисшим, невообразимо мерзким…

– Что это такое? – прошептал Лаймо.

– Ты чего? Пойдем, пойдем со мной…

– Чем пахнут твои волосы?!

Не будь он пьян, он не стал бы задавать малознакомой девушке бестактный вопрос.

Та нисколько не обиделась.

– А это наш девичий секрет! – Таинственное кокетливое хихиканье. – Это я для тебя, ибо ты мне приглянулся! Пойдем же…

– Я не смогу, извини, – выдавил Лаймо, с трудом сдерживая рвотные спазмы. – Мне плохо, совсем плохо… Что-то с желудком…

Споткнувшись о загремевшую посудину, он на ощупь добрался до двери и вывалился на крыльцо. Его проводил разочарованный вздох.

Уже стемнело, во дворе не видно ни зги. Укрепленные на столбах масляные фонари освещали крохотные пятачки вокруг столбов. Сплошная темень, местами пожиже, местами погуще.

По щекам Лаймо текли слезы. Приключение с юной красивой девушкой в загадочной стране, как он мечтал… Если б она не додумалась воспользоваться этими духами домашнего производства!

– Тебе там дали пинка? – с любопытством спросила из темноты Нэрренират.

– Нет… – Он шмыгнул носом. – Хуже.

– Иди сюда.

– Я вас не вижу!

Вокруг его талии жгутом обвилось щупальце, оттащило его от крыльца и довольно-таки осторожно усадило на землю.

– Теперь видишь?

Наверно, вот эта глыба тьмы – богиня, а два огонька наверху – искры в ее глазах.

– Кажется, да, великая…

– Какая-нибудь девчонка тебя отшила? Не плачь, бывает. Даже со мной.

– Не отшила. – Он помотал головой. – Она хотела, и я хотел… Но эти здешние недоумки такую дрянь вместо духов используют! У меня сначала все желание отшибло, а потом прямо перед ней чуть не стошнило. Если вы обратили внимание на этот запах…

– Обратила, мое обоняние в этом теле намного совершенней твоего. Местные традиции, Лаймо. С их точки зрения, это приятный возбуждающий аромат, твоя реакция наверняка удивит их.

Объяснение насчет традиций его не утешило. Раньше он и подумать не мог, что его заветная мечта разобьется вдребезги из-за его же собственной брезгливости! Лаймо горько вздохнул. Возвращаться в хижину не хотелось, все равно остальным не до него. Богиня недавно поела, поэтому сейчас он ее не боялся, и разговаривала она с ним мягко – сытная трапеза излечила ее от дурного настроения.

– Она ведь хорошенькая, а ничего не получилось… – пожаловался он, устроившись на земле поудобней. За спиной была какая-то плоскость. Стена хижины? Нет, скорее дощатая перегородка, поддерживающая навес. Лаймо облокотился. – Если б не эти гнусные духи! Это даже не не везет, это еще хуже…

– Я не понимаю, из-за чего ты раскис, – отозвалась еле видимая Нэрренират. – Ты ведь не влюбился с первого взгляда в деревенскую девчонку? В Панадаре много девушек.

– А я им не нужен!

Коварное болотное вино ударило в голову, он ощущал острую потребность кому-нибудь пожаловаться на жизнь. Хотя бы великой богине. Если разобраться, боги – самые подходящие собеседники для такой ситуации: к кому, как не к ним, большинство людей взывает, оказавшись один на один с проблемами?

– Возможно, ты преувеличиваешь.

– Ни капли. – Лаймо пьяно всхлипнул. – Вот вы же, например, не избрали меня, ни в этом году, ни в прошлом!

Ляпнув это, он втянул голову в плечи: а вдруг прогневается?..

– Не избрала… и не изберу. Мне нравятся Роми и Арс Шертон, а ты на мой вкус слишком зауряден, – с присущей ей деликатностью объяснила Нэрренират. – О, не обижайся… Сексуально ты меня не привлекаешь, зато у тебя есть другие достоинства. Ты хороший аналитик, умеешь находить решения. Благодаря твоей подсказке я не умерла от голода – не думай, что я об этом забыла.

Лаймо тоже об этом не забыл. Вспомнив тот кошмарный день, он инстинктивно попытался отодвинуться от богини, шоркая курткой о скрипучую шаткую стенку.

– В любовники я тебя не возьму, но от такого управляющего, как ты, я бы не отказалась.

Его словно обдало жаром. Быть управляющим у Нэрренират, в ее транспортной монополии? Солидная зарплата, жилье в престижных кварталах, мощные индивидуально настроенные амулеты, защищающие от нежити и от любой магии…

– Вы правда взяли бы меня работать на рельсовой дороге? – боясь, что ослышался, вымолвил Лаймо, когда к нему вернулся дар речи.

– Отчего же нет? Но ты должен преклониться передо мной как перед своей богиней-покровительницей и принять посвящение в храме – это обязательное условие.

Об этом он знал. Его мать некогда приняла посвящение в храме Юмансы и постоянно твердила, что Лаймо, если он ее любит, должен сделать то же самое, иначе она заболеет от огорчения. Лаймо отнекивался и откладывал: богов он чтил, однако в глубине души был не слишком религиозен, да и поститься три месяца кряду ему не хотелось.

– Я преклоняюсь перед вами, великая, и с несказанной радостью приму посвящение в вашем храме! Ваша милость воистину безгранична…

– Тогда притащи две фляги вина, – помолчав, распорядилась Нэрренират. – Для меня – большую. По такому случаю надо выпить.

Лаймо сбегал за флягами. Его сердце радостно колотилось, он даже на зудящую во тьме мошкару не обращал внимания. Богиню насекомые покусать не могли, так что с удвоенной энергией набросились на человека, но Лаймодию сейчас все было нипочем. Когда он сменит скромную тунику мелкого чиновника на стильное лиловое одеяние служителя великой богини Нэрренират, девушки Нижнего Города перестанут его игнорировать! И никто больше не будет считать его заурядным…

В гостевую комнату он вернулся после полуночи. Плошки погасли, все уже спали. Наутро, когда Шертон его разбудил, у него отчаянно болела голова, а кожа зудела, зато будущее представлялось ему радужным, полным приятных сюрпризов. От боли и зуда его избавил Бирвот. Трясясь в седле по неровной, как стиральная доска, дороге, Лаймо рассеянно улыбался, однако временами в его сердце закрадывался холодок: а вдруг богиня передумает или забудет о своем обещании?

Глава 9

Маг долго изучал расстеленную на земле карту, потом поднял голову и уставился на каменный массив. Дорога ныряла в этот массив – и исчезала, упершись в кучу валунов. Обвал или оползень. Приехали.

Туман рассеялся вчера вечером. Впереди громоздились скалы, красновато-бурые, как засохшая кровь, черные, пестро-серые под бледным слоистым небом. На Лаймо, Роми, Паселея и даже на Бирвота пейзаж действовал угнетающе. На Шертона – нет. Ему не единожды попадались солнечные пасторальные картинки или роскошные ландшафты, которые на поверку оказывались ловушками, а также места, с виду зловещие, зато во всех отношениях безобидные. Бывало и наоборот, но он давно усвоил, что видимость не всегда дает верное представление о сути предмета. Нэрренират о своих впечатлениях умолчала.

– Никакой враждебной силы я здесь не чувствую, но с дорогой неясно, – произнес наконец Бирвот. – На карте отмечена только вот эта, заваленная…

– Не шевелитесь никто!

Этот возглас издал Паселей. Сорвав с себя плащ, он принялся суматошно им размахивать, словно надумал подмести утыканную редкими травинками пыльную землю, потом проворно нагнулся и что-то схватил. В руке у него извивалась двухфутовой длины змейка, серая с синими полосками и красным пятном на голове.

– Зебилайя. Вот они, стало быть, где водятся на воле… У нас в королевском зверинце три таких жили. Страсть ядовитые, ежели кусанет – помрешь, даже ахнуть не успеешь. Одного придворного господина зебилайя укусила, ибо он дразнил ее, выпивши, пальцы в клетку совал.

– А вас не укусит? – отступив подальше, испуганно спросил Лаймо.

– Так эта уже опросталась от яда, на тряпку выплюнула. Я-то еще в зверинце наловчился с ними управляться. Теперь она до завтрашнего дня не ядовита. Поглядите на нее да запомните. – Позволив всем хорошенько рассмотреть змею, он размахнулся и швырнул ее в кустарник, пробормотав: – Ну и пущай дальше ползет по своим делам…

– Еще и ядовитые змеи, – вздохнул маг, с подозрением оглядывая местность. – Совсем замечательно!

– Нам надо поскорее добраться до врат, – бесстрастно отозвался Шертон, – невзирая на змей, пиратов и отсутствие дороги.

Они остановились перед скопищем неприветливых скал, заслоняющих горизонт зноя и простирающихся вдаль в обе стороны. Позади лежала каменистая равнина, местами прикрытая жидким ползучим кустарником. Полого понижаясь, она уходила в туман, стелющийся над болотной страной.

– Великая, не ведом ли вам какой-нибудь простой способ оказаться по ту сторону этих скал? – повернулся Бирвот к богине.

– Ага, мне ведомо целых два простых способа. Во-первых, можно развоплотиться здесь и снова принять телесный облик в пункте назначения.

– Спасибо, а второй какой? – мрачно приподнял бровь Шертон.

– О, второй еще проще: обойти эти… скалы через четвертое измерение. Жаль только, в Облачном мире оба не годятся, даже для меня. Создателя Миров за такую пакость…

Людям пришлось дождаться, пока богиня закончит ругаться. У Нэрренират были основания для отвратительного настроения: она уже сутки голодала.

– Поехали, – сказал Шертон, когда она захлопнула пасть. – Будем искать проход.

Бирвот предложил:

– Подождите, сначала я попробую определить, в какой стороне его лучше искать.

На некоторое время он погрузился в транс, потом открыл глаза и махнул рукой налево-от-зноя:

– Туда!

Они потащились вдоль нагромождения невысоких, но неприступных скал, ощетинившихся острыми выступами. Подвода скрипела и покачивалась. Лишь бы не развалилась раньше времени… Гувлы понуро брели следом. Нэрренират периодически цедила ругательства в адрес Создателя. Нагнав ее, Роми поехала рядом и, набравшись решимости, заговорила:

– Пожалуйста, ну скажи все-таки, кто такой Создатель Миров?

Богиня молчала, и Роми уже смирилась с тем, что ответа не будет (собственно, она не очень-то и надеялась его получить), но вдруг Нэрренират, повернув голову, посмотрела на нее долгим непонятным взглядом и бросила:

– Мы.

Роми замерла, выпустив поводья. Спохватившись, пришпорила гувла и опять поравнялась с богиней.

– Нэрренират, что значит – «мы»? «Мы» – то есть вы, боги?.. Но этого не может быть, потому что Создатель сильнее, чем вы все, вместе взятые! Я не поняла… Объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду!

– Не буду я ничего тебе объяснять, вредная девчонка. Я сказала, как есть, и сказала достаточно. А теперь отстань от меня, пока я тебя не обругала. Я хочу жрать, а не читать теряющим память краткий курс истории мироздания!

Дальше Роми ехала словно в полусне, почти не глядя по сторонам. Она пыталась понять, что означает «мы», но понимание ускользало и оттолкнуться не от чего… Своим странным ответом богиня только еще больше заморочила ей голову.

Проход открылся внезапно, за выдвинутым вперед скальным ребром. Ущелье, достаточно широкое, чтобы пропустить подводу. Вскоре оно разделилось на два коридора. Путешественники выбрали левый, который тоже впереди раздваивался. Новая ветвь завела их в тупик.

– Мы так долго будем блуждать наугад, – проворчала богиня. – Лучше оставим… подводу здесь, пусть Бирвот наложит на нее чары, и проведем разведку. Если до вечера не найдем еды, я съем ваших гувлов.

– Завтра, – возразил Шертон. – Еще сутки ты продержишься. Завтра, если не найдем еды и ты начнешь терять силы, отдадим тебе гувлов, двух из пяти.

Для разведки разбились на пары: Шертон и Роми, Бирвот и Паселей, Нэрренират и Лаймо. Шертон был опытным следопытом, Бирвот без труда найдет обратную дорогу, воспользовавшись магией, а богиня обладала абсолютной памятью. Охранное заклятье заперло вход в каменный тупик, где щипали травку возле подводы с машиной пятеро гувлов. Благодаря ему гувлы не могли убежать, а посторонний человек либо зверь, оказавшийся поблизости, ощутил бы сильное желание поскорее отсюда уйти. Маг позаботился о том, чтобы на своих заклятье подействовать не могло.

Выбрав три разных скальных коридора, они отправились исследовать окрестности.

Ущелье, по которому шагали Бирвот и Паселей, постепенно расширялось. Дно его было достаточно ровным, чтобы пропустить подводу.

Россыпь камней. Пыль. Клубки спутанного колючего кустарника. Беспорядочно раскиданные шапки бледной, но густой и пышной травы. Среди камней скользили ящерицы, серо-буро-черная абстрактная мозаика на шкурках позволяла им, застыв на месте, сливаться с фоном. К стенам ущелья лепились колонии пухлых коричневых полусфер от нескольких дюймов до полутора футов в диаметре. Были это чьи-то гнезда или сами по себе существа, оставалось только гадать. Под низкой облачной твердью висели птицы – вырезанные из темной бумаги силуэты.

Паселей вертел головой, замечая все новую и новую живность: зебилайю, высунувшую из куста изящную клиновидную головку и через мгновение спрятавшуюся, горную козу на уступе наверху, рой похожих на красные ягоды насекомых, вьющийся над травяным островком, пегого одноухого зильда, при виде людей пустившегося наутек.

– Вы видели зильда? Значит, люди живут недалеко!

– Бывают и дикие зильды, – отозвался маг. – Хотя они тоже обитают поблизости от людских поселений… Что ж, это обнадеживает.

Они прибавили шагу. Благодаря кое-каким магическим средствам Паселей чувствовал себя хорошо, несмотря на преклонный возраст. Живя в Суаме, он конечно же слыхал всякие нехорошие вещи о Бирвоте-чернокнижнике, но лично ни разу с ним не сталкивался. Познакомившись, они быстро поладили. Паселей был человеком добродушным, уживчивым и здравомыслящим. Его не выбило из колеи ни то, что черный зверь оказался могущественным божеством, ни то, что Бирвот не подтвердил свою репутацию опасного злодея. Слухам и мнениям он никогда не придавал большого значения, предпочитая занимать свой ум тем, что можно увидеть или потрогать. Именно поэтому его так привлекала природа.

Бирвот, со своей стороны, тоже относился к нему неплохо, и, когда Нэрренират потребовала, чтобы он исцелил Паселея от всех старческих недугов, с какими сумеет справиться, он охотно выполнил пожелание богини. Ему интересно было попрактиковаться в целительстве и узнать пределы своих возможностей. Правда, по собственному почину Бирвот вряд ли догадался бы предложить Паселею помощь: ему бы это просто в голову не пришло.

Каменные стены раздвинулись еще шире и после плавного поворота расступились. Впереди, на равнине, виднелся город, составленный из кубиков и брусков той же расцветки, что здешние скалы. Унылое скопление ступенчатых прямоугольных форм оживляла пара шпилей и блестящий купол посередине. Горизонт представлял собой размытую оранжево-бежевую полосу. Бирвоту вспомнились деревья, которые росли вблизи врат-выхода. Лес. А город – Чадна, резиденция пиратского князя. Вон и дорога, связывающая порт Амису, Чадну и страну Мелаф, что лежит дальше к зною. Моря не видно, оно слева, за скалами, но до него отсюда рукой подать. Как и до самих врат. Можно поворачивать обратно: проход найден.

И они бы так и сделали, но тут маг увидел некое сооружение справа, на берегу зеркального водоема на полпути между скалами и Чадной. Большой белый шар на круглом постаменте. Стоило Бирвоту присмотреться к нему повнимательней, как шар начал расти, разбухать. Маг с трудом отвел взгляд. Осторожно покосился краем глаза: шар обрел прежние размеры.

– Паселей, посмотрите на эту штуку возле озера! Вы что-нибудь заметили?

– Неприятная штука… – выполнив его просьбу, отозвался Паселей. – Вроде не скажешь, почему, а неприятная…

– Шар меняет размеры?

– Нет.

Бирвот снова взглянул на шар, и тот снова начал увеличиваться, заслоняя поле зрения.

– Да вот только нехороший он… – донесся до мага будто издалека обеспокоенный голос Паселея. – Словно бы порчу наводит…

– Чары, – еле ворочая языком, пробормотал Бирвот. – Погоди…

Он начал произносить заклинание, рассеивающее чары, и шар опять съежился до своих первоначальных размеров, наваждение исчезло. Зато мага к концу пошатывало от усталости. Теперь хорошо бы укрыться в ущелье, отдохнуть… Но в ближайшее время на отдых рассчитывать не стоит.

От Чадны мчалась группа всадников, прямо к ним. Бирвот хрипло, с досадой, вздохнул. Не любил он заварушек. Но незаметно сбежать не удастся: даже на таком расстоянии он почувствовал, что среди приближающихся есть сильные маги.

Поселок благоносцев мало чем отличался от других таких же, раскиданных по всему Облачному миру. Увенчанный шатровым куполом небольшой храм посреди чисто подметенной площади, сверху донизу разрисованный серыми разводами по светлому фону – совсем как здешнее небо. Вокруг, образуя правильное каре, стоят ряды скромных домиков с хозяйственными пристроями, дальше расстилаются огороды и поля. Типовая планировка, только строительный материал в разных краях разный: камень, дерево, глинобит, кирпич. Здесь храм и дома были каменные, а пристрои – глинобитные.

Благоносцы ни с кем не враждовали, ибо это запрещала их вера, ели только растительную пищу, и то не всякую, не пили вина и не прикасались к оружию. Если их откуда-то выгоняли, они безропотно уходили и обосновывались на новом месте. Лаймо вначале удивился, что пиратский князь до сих пор не разорил поселение, но потом сообразил, что для Чадны такое соседство должно быть выгодным: наверняка она берет с общины дань продовольствием, а неприятностей благоносцы никому не доставляют. Живут они тихо и замкнуто, довольствуясь малым.

Возделанные земли занимали почти всю маленькую долину. В сторону зноя уходила дорога, огибая загородившие горизонт скалы. Мужчины, женщины и подростки в одинаковой одежде и белых головных платках, скрывающих волосы, трудились, как муравьи. Лаймо и Нэрренират наблюдали за ними сверху, с заросшего кустарником уступа над тропинкой.

– Вот уж повезло… – процедила богиня. – У них в деревне даже завалящей курицы не найдешь!

– Их религия учит, что богам угодна постная пища.

– Ага, можно подумать, нам делать больше не хрена, кроме как следить за диетой смертных.

Она уставилась на людей в долине. Ее хвост шевелился, как у раздраженной кошки, шип на его конце со скрежетом царапал по камню.

– Великая, пощадите их, – отодвинувшись от нее, насколько позволял колючий кустарник, прошептал вспотевший от страха Лаймо. – Будьте милосердны, там же семьи, дети… Давайте, я спущусь в поселок и куплю побольше пирогов с овощной начинкой, это избавит вас от чувства голода, а завтра Арс отдаст вам двух гувлов, он ведь обещал!

– Я милостивая богиня, я их не трону, – вздохнула Нэрренират. – Так хочется мяса… Хорошо, отправляйся за пирогами, а потом выясним, куда ведет вон та дорога. Надеюсь, эти чаднийские пираты такие же вкусные, как халгатийские разбойники.

Осторожно раздвинув ветви, Лаймо начал высматривать, где можно спуститься на тропинку, но тут внизу послышались голоса, и он опять притаился.

– …Говорила я Рафе, недобрый человек этот Гинкло, да разве она меня послушает? Встретила его давеча в горах, заболталась, а вернулась совсем одуревшая и что было не помнит, третий день больная лежит… – Тонкий дребезжащий голос женщины сбился на сдавленные всхлипы. – Встать не может и стонет, стонет…

– Околдовал ее Гинкло? – деловито спросил другой женский голос.

– Вот и я так думала, а наставник-благовестник, когда посмотрел Рафу, сказал, что это, мол, не чары, а мелафская золотая пыльца. Видать, Гинкло угостил ее сладкой лепешкой с такой пыльцой, Рафа ведь страсть любит сладкое… Вот и дошло до греха, а ежели она еще и понесла от него, всю жизнь придется грех отмаливать! Ох, что стряслось…

– У Гинкло всегда с собой золотая пыльца, – вступил в разговор третий, мужчина. – Говорят, он ее в Бисину возит тайком от князя. Коли князь об этом прознает, казнит его, тогда он и за дочку твою перед богами ответит.

– Правда-правда, – подхватила вторая женщина, – и я слыхала… Видели, какой он толстый да румяный? А наставник-благовестник сказал: кто марает руки золотой пыльцой, тот смертный грешник!

– Ты потише, – одернул ее мужчина. – Вдруг Гинкло приспичит вернуться? Чай, недалеко отошел. Услышит тебя, так сразу тогда…

– Да он пошел на свою заимку возле Подковы-горы, у него там раб без языка и верховые гувлы. Видать, опять в Бисину повезет свою проклятущую пыльцу.

– Ну и не наше это дело! – прикрикнул мужчина. – Наше дело молиться о благе. Идем, а то распустили языки…

Из-под уступа вышли три человека, все в чистых белых платках, одинаково повязанных. Каждый тащил коромысло с двумя большими, тяжело покачивающимися оплетенными сосудами. Двигались они медленно и вскоре снова остановились передохнуть.

Лаймо уже наметил, где можно спрыгнуть на тропинку, но тут его сцапало за шиворот щупальце Нэрренират.

– Стой, – прошипела богиня. – Наши планы изменились. Ты не будешь покупать пироги. Ты догонишь этих людей и узнаешь, куда отправился тот наркобарыга. Толстый, румяный – это в самый раз…

– Нет! – перепугался Лаймо. – Если я про наркоторговца спрошу, меня же за наркомана примут! Я не могу…

Ему постоянно внушали, что наркотики – это нехорошо и те, кто употребляет их, – люди без будущего; золотая молодежь Верхнего Города может баловаться такими вещами, но если Лаймодия Гортониуса хотя бы заподозрят в том, что он интересуется наркотиками, не видать ему ни хорошей работы, ни карьеры, ни денег, и умрет он в канаве, одинокий, всеми оплеванный. Мать очень любила порассуждать на эту тему. Так что сейчас Лаймо охватил отчаянный страх: чтоб он взялся что-то выяснять насчет наркоторговца? Да пусть его лучше на месте убьют!

Водоносы из поселка побрели дальше.

– Почему не можешь? – встряхнув его, осведомилась Нэрренират.

– Вдруг они подумают, что я хочу купить золотую пыльцу? Тогда все, плакала моя репутация! – Он и сам готов был заплакать. – Из Департамента выгонят, никуда больше не возьмут…

– Хватит хныкать, ты будешь работать у меня на рельсовой дороге. Я-то знаю, что ты не наркоман. Давай-ка очнись, догони их и наведи справки об этом Гинкло.

– Не могу, великая. – Он помотал головой. – Просто не могу, и все… Они про меня подумают…

– Я хочу есть! – Богиня опять встряхнула его, на этот раз посильнее. – Знаешь, что я с тобой сделаю? Я обещала, что никому из вас не причиню вреда, однако есть способы это обойти. Когда мы вернемся в Панадар, я каждую ночь буду являться тебе в кошмарах и напоминать о том, как ты оставил меня без обеда!

По щекам Лаймо текли слезы, но он все еще держался. «Всегда заботься о том, что про тебя люди скажут!» – мать с пеленок вбивала ему в голову это нехитрое жизненное правило. Если он, откуда ни возьмись, выскочит на тропинку перед благоносцами и начнет расспрашивать о Гинкло, те наверняка заподозрят, что он наркоман, ошалевший без новой дозы, вот будет позор… В голове у Лаймо все перепуталось, материны наставления звучали в ушах, словно она стояла рядом и произносила их вслух, и думать, как в нормальном состоянии, он сейчас просто не мог.

– Чего ты больше всего боишься, Лаймо? – вкрадчиво спросила Нэрренират. – О, для меня не составит труда это выяснить… Я заполню твои сны самыми ужасными из твоих детских кошмаров. В каждом сне я буду пожирать тебя разными способами! Ты этого хочешь?

Вот на этом Лаймодий сломался.

– Я согласен, – прошептал он, глотая слезы. – Отпустите… Да, я спрошу у них про Гинкло!

Кубарем скатившись на тропинку (Арс научил его группироваться при падении, так что он даже не ушибся), Лаймо вскочил, не отряхиваясь, и бегом догнал благоносцев. Заслышав его шаги, те остановились. Две похожие друг на друга женщины средних лет и старец, опрятно одетые, изможденные, с тонкими жилистыми руками.

– Мне надо найти человека по имени Гинкло, который золотую пыльцу продает, – стараясь не смотреть никому из них в глаза, выпалил Лаймо. – Очень нужно… Моя жизнь превратится в кошмар, если я его не найду! Пожалуйста, подскажите, добрые люди, куда он пошел?

Благоносцы переглянулись.

– Отрок, золотая пыльца – не благо! – строго изрек старец. – Люди от нее болеют, а чтоб обмануть болезнь, вкушают ее снова и снова, покуда не умрут. Грешно это! Не ищи Гинкло,ищи лучше блага духовного для себя и для мира.

Так и есть, приняли за наркомана… Он-то надеялся, что этого не случится.

– Меня за Гинкло князь из Чадны послал, с поручением.

– Сие ложь, отрок, – покачал головой благоносец. – Такой молодой, а губишь себя… Ты опасно болен, вон и кожа у тебя какая-то темноватая!

– Это от солнца.

– Солнце?.. Не слыхал я про такое снадобье, но думаю, оно тоже греховно. Пойдем с нами! Если ты вступишь в нашу общину, мы поможем тебе обратиться ко благу.

Вспомнив об угрозах Нэрренират, Лаймо бухнулся на колени:

– Молю вас, добрые люди, покажите, куда ушел Гинкло! Больше мне ничего не надо!

Скорбно вздохнув, старец объяснил, что Гинкло они встретили в соседней долине возле горной речки, туда ведет вот эта тропинка, а направлялся он в сторону холода. Скороговоркой поблагодарив, Лаймо повернул обратно. Хватаясь за жесткие ветви, вскарабкался на уступ, густо заросший кустарником.

– Я слышала, – сказала Нэрренират. – Пошли, догоним этого наркобарыгу!

Не заботясь больше о том, заметят ее или нет, она мягко спрыгнула на тропинку и плавными скачками помчалась к ущелью, соединяющему две долины. Лаймо бежал следом, понемногу приходя в себя. Слезы высохли, к нему вернулась способность соображать, и вместе с ней пришла досада на то, что он показал себя перед богиней в невыгодном свете. Вдруг она раздумает брать его на работу?.. Вот же не повезло!

Соревноваться в скорости с Нэрренират он не мог и быстро отстал. Узкое ущелье, заполненное шорохами и отголосками мечущегося эха, вывело его в другую долину, неширокую, посередине которой протекала вспененная речка. Издали, из-за поворота, донесся крик, тут же оборвавшийся – богиня настигла свою жертву. Насытившись, она вернется за Лаймо. Он присел возле мутного рокочущего потока, перебирая слегка дрожащими пальцами пеструю гальку.

Нэрренират почему-то не спешила возвращаться.

Внезапно его словно ударило: времени прошло много, очень много… Куда делась богиня? Он встал и пошел вдоль берега в сторону холода. Шумно журчала река – сложная, прихотливо упорядоченная звуковая вязь, хрустела под подошвами галька, протяжно кричали птицы. Спохватившись, Лаймо вынул из ножен меч. Ему все больше и больше становилось не по себе.

Заметив на камнях впереди красное пятно, он замедлил шаги, но все-таки заставил себя подойти ближе. Лужа крови, растерзанные кишки, обрывки одежды. Все, что осталось от наркоторговца Гинкло.

Лаймо отступил от страшной находки, огляделся и крикнул:

– Нэрренират!

Эхо. Никто не отозвался.

Он еще несколько раз выкрикнул имя богини, с надеждой оглядываясь по сторонам. Если с ней что-то случилось, нет смысла возвращаться в Панадар, все равно без нее Панадар погибнет…

У Лаймо дрожали руки и ноги, в горле пересохло. Стараясь не смотреть на останки Гинкло, он метался вокруг, как на привязи, и нервно озирался. Потом опять начал звать ее, в панике срывая голос, но отвечало только горное эхо.

Богиня бесследно исчезла.

Глава 10

– Я хочу остаться с тобой, Арс. Я тоже тебя люблю.

Шертон и Роми стояли возле просвета шириной в несколько дюймов, за которым виднелась равнина. Каменный мешок, текучее облачное небо – и сбоку вертикальная щель, выводящая на простор, слишком узкая, чтобы человек мог сквозь нее протиснуться.

Им не было до этого дела. По крайней мере, сейчас. Они только что объяснились друг другу в любви, неожиданно, без всякой прелюдии.

Заглянув в темно-янтарные, с золотыми крапинками глаза, Шертон привлек девушку к себе. Его оглушили эти признания – и свое собственное, и прозвучавшее в ответ. Мелькнула мысль: «А ведь она до сих пор не знает, что в Верхнем Городе я целый день просидел в засаде, чтобы убить ее после суда». Ее грудь наискось пересекала перевязь меча, не давая расстегнуть рубашку.

Роми рывком прижалась к Арсу, оцарапав щеку о заклепку на его куртке. Ей вдруг стало страшно. Тринадцать лет назад она потеряла людей, которых любила больше всего на свете. С годами эта боль притупилась, спряталась, но не ушла. Теперь она любит Арса. Вдруг она и его потеряет?.. Она обняла его, насколько хватило сил, и подставила губы, приоткрыв рот.

Наверно, они могли бы долго так простоять, но за стенами каменного мешка, налево-от-зноя, послышался шум. Крики людей, взвизги гувлов, звуки, похожие на громовые раскаты во время грозы.

– Надо посмотреть, что там. – Арс оторвался от девушки. Его светло-серые глаза светились молодо и весело. – Вдруг наши в переделку попали… Пошли! Ты держись позади.

Он чувствовал себя слегка пьяным, но двигался с привычной уверенностью и быстротой, зорко оглядывая нависающие скалы. Роми немного отстала. И хорошо, что отстала. За этот год Шертон научил ее многому, но у нее далеко не тот уровень, чтобы ввязываться в драку с профессионалами.

Заваленный валунами извилистый проход вывел их в широкое ущелье, и там, раздвинув кусты, Шертон увидал Бирвота и Паселея. Оба медленно пятились. Паселей поддерживал мага, нетвердо стоящего на ногах. Со стороны зноя на них наступала группа людей, однако наступала медленно, словно преодолевая сопротивление некой невидимой среды. Двое мужчин и женщина, взявшись за руки, выкрикивали заклинание немузыкальным, но синхронным речитативом, за их спинами топталось с полдюжины мечников. Несколько человек лежало на земле. Справа, где открывался выход на равнину, два всадника удерживали испуганных гувлов.

Видимость ухудшилась – в воздухе повис невесть откуда взявшийся молочно-белый туман. Опять громыхнуло, и он тотчас рассеялся.

– Роми, – Шертон оглянулся, – я сейчас задержу эту компанию, а ты уходи вместе с Бирвотом и Паселеем. Как только отвлеку их – бегом к нашим. Все поняла?

Роми машинально кивнула. Она еще не успела привыкнуть к таким резким перепадам, к мгновенным переходам от одного слоя реальности к другому, ничуть не похожему на предыдущий.

Арса уже не было рядом. Спрыгнув вниз, он сбил с ног двух магов, мужчину и женщину, полоснул клинком третьего, со змеиной ловкостью отпрянувшего, и схватился с мечниками.

Снова сгустился молочный туман – испытанный прием из арсенала Бирвота. В его толще звенел металл о металл, мелькали темные тени. Роми колебалась, вцепившись похолодевшими от напряжения пальцами в пыльную шкуру скалы. Арс велел ей уходить вместе с Бирвотом и Паселеем, но ведь он там дерется один… А кроме обыкновенных воинов против него еще и маги.

Приняв решение, она тоже спрыгнула с невысоко расположенного уступа, вытащила из ножен меч и бросилась туда, где шло сражение. Перед ней мелькнул чей-то расплывчатый силуэт. Спина. Роми запоздало сообразила, что может не узнать в этом мороке Арса… Нет, у человека впереди волосы короткие, а у Арса они длинные и стянуты в хвост на затылке. Чужая спина. Хоть Арс и говорил, что демонстрация благородства хороша на спортивных турнирах и на театральных подмостках, а не в реальной драке, и она, ученица, с ним не спорила, без предупреждения ударить в спину Роми не могла.

– Защищайся! – крикнула она охрипшим от волнения голосом.

Человек развернулся к ней. Оружия у него в руках не было (видимо, Арс выбил меч, он мастерски умеет это делать), из-за чего Роми на секунду растерялась. И пропустила удар кулаком в висок.

Богиню Лаймо нашел, после того как догадался осмотреть замаскированные кустарником гроты. В одном из них, неглубоком, но просторном, растянулась на камнях Нэрренират. Кончик ее хвоста вяло шевелился, глаза были полуприкрыты.

– А-а, это ты… – приподняв черные кожистые веки, произнесла она без всякого выражения, когда Лаймо остановился у входа, заслоняя свет.

– Что с вами случилось, великая? Вам нехорошо?

– Мне хорошо… Мне блаженно… Дивное состояние…

Ее хриплый голос звучал невнятно, как в первые дни пребывания в Облачном мире, когда она еще не научилась в полной мере управлять голосовым аппаратом своего звериного тела.

Лаймодия напугал ее взгляд: зрачки превратились в два овала из черного стекла, окаймленные узенькими лиловыми полосками.

– Я боюсь, великая, вы нездоровы! Знаете, я лучше позову сюда Бирвота, он разберется.

– Меня наполняет ликующая золотая энергия… – Богиня бессильно уронила голову, из угла ее пасти стекала струйка слюны. – Уйди, смертный, не мешай моему блаженству…

Постояв над ней, Лаймо отошел, присел на валун. Беготня и беспокойство измотали его, он нуждался в отдыхе. Всего лишь пять минут – и он отправится за магом. Если Нэрренират заболела, это серьезная проблема, ведь они должны вернуть ее в Панадар до истечения месяца Поющего Кота, до конца света. Странная болезнь. Настигла богиню внезапно, как гром среди ясного неба. Ведь еще полчаса назад Нэрренират была здорова, полна сил… Лаймо припомнил, как-то раз она похвасталась, что у ее звериного тела «абсолютный иммунитет» – иначе говоря, никакую заразу она подцепить не может. И магия на нее не действует. Тогда что же за недуг ее свалил? Что-то смущало Лаймо, некое ускользающее подозрение… Ускользающее, потому что нехорошее.

С неба кругами спускались голенастые птицы с грязно-белыми всклокоченными воротниками. Вначале они прыгали вокруг останков Гинкло и скандально орали, потом подрались. Полетели перья и пух. Лаймо запустил в стервятников камнем. Подозрение превратилось в оформившуюся догадку.

– Великая, позвольте задать вам один вопрос, – обратился он к богине, остановившись возле входа в грот. – Вы съели желудок Гинкло?

Ему пришлось повторить это трижды, пока она не отозвалась:

– А ты тоже хотел кусочек? Я милостива к тем, кто мне поклоняется, я бы тебе оставила… Сам не попросил.

Лаймо передернуло, но он терпеливо продолжил дознание:

– Спасибо за милость, великая. Прошу вас, постарайтесь вспомнить, съели вы желудок наркоторговца или нет? Это очень важно!

– Съела, – равнодушно бросила богиня после долгой паузы, в течение которой Лаймо с тревогой глядел на свои отражения в темном затуманенном стекле ее зрачков. – Все съела, кроме кишок и желчного пузыря. Я их не люблю.

– Ну, тогда все понятно. – Лаймо с обреченным вздохом прислонился к каменной стенке грота. – Помните того наркоторговца, которого убило заклинание Бирвота? Помните, Бирвот рассказывал, каким образом они перевозят золотую пыльцу? В желудке у этого Гинкло тоже был мешочек с наркотиком, а вы его проглотили, и упаковка разорвалась! Вы сейчас находитесь под действием золотой пыльцы. Недаром у вас зрачки расширены.

– Ты хочешь сказать, я съела наркоту? – Нэрренират приподняла и вновь уронила голову. – Так вот он какой, наркотический кайф…

– Главное, чтобы не было передозировки. – Он присел перед ней на корточки. – У вас нет судорог в конечностях или в хвосте?

– Отстань. – Богиня закрыла глаза. – Буду ловить кайф.

– А как сердце? Пожалуйста, великая, прислушайтесь к своим ощущениям!

– Смертный, если не отстанешь, я тебя развоплощу…

Хоть Лаймо и знал, что в Облачном мире она ничего такого сделать не сможет, он вскочил и проворно выбрался из грота. Великая богиня в теле здоровенного хищного зверя, да еще и под наркотиком… Всякое может произойти.

Снаружи, возле кровавого пятна, наскакивали друг на друга взъерошенные стервятники. Остановившись, Лаймо порылся в карманах, достал мелок. Специально взял его с собой, и правильно сделал. Об этом приеме он знал из книг про путешественников, вот и решил воспользоваться, отправившись на разведку. Когда они с Нэрренират двигались от тупика, где осталась подвода, по каменному лабиринту, он время от времени рисовал на скалах крестики – они-то и помогут ему отыскать обратную дорогу!

На всякий случай Лаймо пометил валун неподалеку от грота. Начинало темнеть, поэтому он торопился: в стороне зноя сумерки сгущаются быстро. Выход в долину благоносцев он нашел без затруднений. Бросил завистливый взгляд на каре чистеньких домиков: хорошо тем, кто спит в своих постелях под крышами… Из храма на центральной площади долетали длинные мелодичные звуки гонга, призывая членов общины на вечернюю молитву. В окнах храма мерцали огоньки.

Лаймо бегом помчался вдоль полосы кустарника к боковому ущелью. Нельзя, чтобы коварная беспросветная ночь застигла его в пути, одного, без защиты. Возможно, он был бы в безопасности, если б остался в гроте с Нэрренират… а возможно, и нет. Поколебавшись, он решил, что не стоит спускаться в долину и проситься на ночлег к благоносцам. Потеря времени. Он успеет вернуться к своим. Надо поскорее рассказать им, что случилось с богиней. Бирвот – маг, что-нибудь придумает.

Он нервничал, держал наготове меч, вздрагивал от шорохов. Дважды сворачивал не туда, но вовремя замечал отсутствие меловых крестиков и возвращался назад.

Увидав за очередным поворотом костер, Лаймо ощутил несказанное облегчение – и гордость: благодаря собственной смекалке он не заблудился! На Арса и Роми это произведет впечатление… Арса и Роми около костра не было. У огня сидел Паселей, время от времени подсыпая что-то из мешочка в булькающий котелок, в стороне лежал маг, до подбородка укрытый одеялами, хотя вечер был теплый.

– Где они? – остановившись перед стариком, прошептал Лаймо.

– Не знаю. Видишь, болеет он. Аж с тремя магами зараз схватился, по-своему, по-чародейному… Они на него насели, и еще с ними были воины, а тут Шертон откуда ни возьмись выскочил, отвлек их. Он тогда напустил волшебного тумана, и мы ушли. Шертон с девочкой до сих пор не вернулись, боюсь, в беду попали… Бирвот сказал, раньше чем через два дня силы к нему не вернутся – больно крепко ему от тех магов досталось. Я вот варю ему зелье для укрепления, как он велел. – Отложив мешочек, Паселей взял деревянную коробочку и сыпанул оттуда в котелок другого порошка. – А Нэрренират где? Она-то все может! Ежели чего, мигом их выручит.

– Золотой пыльцы наглоталась. – Лаймо устало опустился на землю.

– Что? – приоткрыв глаза, пробормотал маг.

– Она съела торговца, – обрадовавшись, что он в сознании, торопливо объяснил Лаймо. – Наверно, у него в желудке тоже был мешочек с золотой пыльцой, как у того, на дороге. Сейчас она лежит в гроте и грезит. Зрачки громадные… Господин Бирвот, она от этого не умрет?

– Она способна разговаривать? – Голос мага звучал тихо, как шелест травы.

– Да.

– Судороги, странные подергивания тела – что-нибудь такое было?

– Нет.

– Не умрет. Но очнется не скоро. Золотая пыльца действует долго, дня два-три… У меня нет сил говорить. Завтра.

Он погрузился в забытье. Паселей, озабоченно морща лоб, размешивал бурлящее варево, звякая ложкой о стенки котелка.

«Что же я-то теперь должен делать?» – зябко обхватив руками плечи, задался вопросом Лаймо.

Дверь за Раквуром, князем Чадны, закрылась. Толстая дверь из темной подгнившей древесины, скрепленная поперечными железными лентами, тронутыми ржавчиной.

Шертон остался в камере один. Под потолком медленно меркло окошко, забранное решеткой. Иногда там мелькали чьи-то ноги. Снаружи доносились голоса, птичий щебет, хнычущее верещание зильдов, пряный запах какого-то кушанья. Шертон уселся на пол, закинул руки за голову.

Оружие и амулеты у него забрали, одежду, ботинки и кошелек не тронули. По этому признаку он понял, что его рассчитывают завербовать. Если он проявит несговорчивость – убьют или продадут в рабство, тогда и остальное его имущество перекочует в карман победителя.

Разговор с пиратским князем подтвердил догадку. Отвечая на вопросы, Шертон сообщил, что он наемник, полгода назад его нанял для охраны маг из стороны холода. Нет, ему неведомо, куда маг направляется, мало ли какие дела у этих чернокнижников. Главное, не скупой, щедро платит. Девушка? С ней лучше поосторожней, ибо она посвящена жестокой и могущественной богине. Князь видел Знак у нее на левой руке? Если ее обидеть, случится беда.

Ему предложили принести клятву верности Раквуру и стать пиратом. Шертон обещал подумать. Властители вроде Раквура любят подстраховаться, и все эти клятвы верности – они, как правило, с подвохом. Произносятся они в присутствии мага, который тут же накладывает на тебя заклятье: если отступишь от своего слова, либо колдовская хворь тебя одолеет, либо на ровном месте поскользнешься и сломаешь шею. Ну, и другие варианты. Такое заклятье тоже можно снять – при условии, что успеешь избавиться от него раньше, чем оно сработает. То еще удовольствие.

Раквур согласился с тем, что его гость должен день-другой подумать. Отсюда Шертон сделал вывод, что троица чаднийских магов еще не оправилась в полной мере после ментальной схватки с Бирвотом и тех ранений, которые он сам нанес им в рукопашной драке.

Захватили его с помощью колдовства. Пока он разбирался с мечниками (среди них попалось два бойца высшей пробы), кто-то из магов ударил в него заклятьем. Он до сих пор ощущал покалывание в мышцах и ломоту в спине, во время беседы с князем ему несколько раз приходилось делать усилие, чтобы не скривиться от боли.

Мучило его не это. Роми. Проигнорировав приказ, она полезла в драку и за компанию с ним оказалась в плену. К рискованным ситуациям Шертон давно уже привык, но раньше он попадал в неприятности в одиночку, а теперь ему есть кого терять.

«Пошлятина…» – сквозь зубы пробормотала Роми.

Ее заперли в просторной полутемной комнате, задрапированной коврами. Оранжево-шоколадно-красные мелафские ковры с коротким ворсом закрывали пол, стены, потолок, снизу доверху окутывали круглые толстые колонны. Ни одной пяди оголенного пространства. Даже дверь была обита ковровой тканью, из-за этого Роми не сразу определила ее местоположение. На полу лежали бархатные подушки, вдоль стен стояла низкая резная мебель.

Окно тут было только одно, квадратное, три фута в поперечнике, перекрытое мелкоячеистой деревянной решеткой. Вначале Роми решила, что без труда расшатает ее и выломает, но решетка оказалась прочная – каменно твердое полированное дерево. Выходило окно в галерею, которая протянулась прямо по крыше смежной постройки. За плоскостью крыши виднелся кусок внутреннего двора. Дальше поднималась крапчато-серая стена соседнего здания, с такими же квадратными зарешеченными окошками.

Роми потрогала шишку возле виска. С тех пор как она очнулась, у нее постоянно болела голова, но еще хуже было сознание проигрыша. Стоило вовремя вспомнить наставления Арса и драться, не заботясь о том, красивы или нет используемые приемы! Сейчас ее переполняла досада на себя и тревога за Арса.

Чаднийскому князю Раквуру, который самолично явился допросить ее, Роми сказала, что о Шертоне мало что знает, они едва знакомы, сама же держит путь в сторону зноя, где ее должны принести в жертву богине, и в качестве доказательства продемонстрировала Знак на руке. Раквур послал за чародейкой, суровой костистой женщиной с распухшей скулой и покрасневшими глазами. Видимо, чародейке досталось в схватке с Бирвотом и Арсом, она еле переставляла ноги, держась за стенку, и на всех, даже на своего повелителя, поглядывала с ненавистью.

Повинуясь Раквуру, она больно стиснула шершавыми пальцами запястье девушки и долго всматривалась в Знак. Ее жесткие, черные с проседью космы неприятно щекотали кожу Роми. Наконец она буркнула:

– Не знаю, что это, князь. Не татуировка. Знакомой мне магии я в этом Знаке не чую, но есть тут нечто непонятное, потустороннее… Оно совсем слабое и не сулит нам беды. Сомневаюсь, что это Знак какой-то там богини, девка водит тебя за нос. Мне надо отдохнуть, князь.

– Иди, – разрешил Раквур.

Неприязненно сверкнув глазами на Роми, чародейка ушла.

– Ты мне соврала, – с угрозой отметил князь. – Ни одна девка не может заморочить мне голову!

Он схватил ее за плечи и притянул к себе. Роми скривилась от отвращения. Князю Чадны это не понравилось, он ударил ее по лицу – так, что она отлетела, врезавшись в колонну.

– Ты будешь так на меня смотреть?!

«Лучше получить по зубам, чем целоваться с тобой», – подумала Роми. Вслух она не сказала ничего. Раквур, в первый момент производивший впечатление прилизанного театрального красавца, обладал внушительной мускулатурой, и она понимала, что не одолеет его в драке.

– Я не люблю, когда на меня смотрят с такой рожей! Запомни, не люблю! – крикнул он, брызгая слюной. – Или ты будешь со мной ласкова, или я отдам тебя своим парням!

Тут дверь распахнулась, в комнату ворвалась полная черноволосая девушка в съехавшей набекрень алмазной диадеме. Ее платье сплошной звякающей чешуей покрывали золотые подвески.

– Пойдем, Раквур! – закричала она, цепко ухватив за руку повелителя Чадны. – Я истосковалась по тебе, соскучилась! Зачем тебе эта вшивая драная кошка, если есть я? Ложе наслаждений ждет нас, пойдем!

То ли князь спасовал перед ее натиском, то ли дальновидно обрадовался шансу завершить диалог с Роми, не уронив достоинства, но он покорно позволил вытащить себя из комнаты. Дверь захлопнули и заперли.

Поэкспериментировав с оконной решеткой, которая даже не шелохнулась, несмотря на все затраченные усилия, Роми понуро уселась на пол. Вляпалась. Когда ее домогалась Нэрренират, это было хотя бы не так обидно: все-таки богиня… и надо отдать ей должное, Нэрренират ни разу не опускалась до таких грязных угроз, как этот тип.

«Пошлятина», – опять прошептала Роми, злым движением вытирая слезы. Она не героиня душещипательного романа. Она ученица Арса – и будет драться до конца.

Лаймо не стал дожидаться, когда затопившая ущелья влажная сероватая хмарь без остатка рассеется. Ориентируясь по меловым крестикам, он отправился за богиней.

Укрытый тремя одеялами Бирвот был очень слаб, его лихорадило, однако находился он в полном сознании и объяснил, что человек, принявший дозу золотой пыльцы, физически вполне способен действовать, как в нормальном состоянии, но не захочет, ибо ум его одолевают странные грезы. Через два дня наступает упадок сил, а вслед за тем болезнь, от которой добровольные рабы золотой пыльцы избавляются, принимая новую дозу. Если же этого не сделать, мучительное нездоровье длится довольно долго, пока человек не поправится.

Лаймо проделал в уме простенькие расчеты: допустим, наркотик повлиял на Нэрренират так же, как на человека, тогда сегодня и завтра до полудня она все еще сможет активно действовать. Надо только склонить ее к действиям!

Хмарь постепенно таяла. Она заполняла ущелья, как мутная стекловидная масса, ухудшая видимость, однако Лаймо различал и скользкие от осевшей влаги камни под ногами, и свои крестики, и кусты, притаившиеся в расселинах. Погода стояла безветренная, кусты были неподвижны, если он смотрел на них в упор, но краем глаза Лаймо нет-нет да и замечал: они шевелятся, тянут к нему ветви, похожие на хрупкие руки скелетов… Магия. Либо эти создания – не простые растения, либо некие местные чары принуждают его видеть их оживающими.

На шее у Лаймо висел изготовленный Бирвотом оберег, и меч он из ножен вытащил. Так или иначе, а схватить его никто не пытался, были только пугающие движения на границе поля зрения и еле слышные шорохи за спиной.

Из-за скал долетел звук гонга – поселок благоносцев уже близко. Низкие и мелодичные минорные переливы отражались от изломанных каменных граней, уплывали к облачному своду. Лаймо в который раз задался вопросом, что находится за этими облаками? Такое же небо и солнце, как в Панадаре? Пустота? Или толща облаков бесконечна и заполняет весь этот трехмерный мир, лишь в середине оставляя пространство для земли, населенной людьми? Он спохватился: не время сейчас для таких размышлений!

Когда он, раздвинув усыпанные колючими шишечками ветви, заглянул в знакомый грот, что-то ухватило его за щиколотку и дернуло. Лаймо грохнулся на камни, еле успев сгруппироваться. Раздался радостный хриплый лай – или смех, это уж кому как понравится.

– Ловко я тебя? – спросила Нэрренират. – Издалека слышно, как ты идешь, надо подкрадываться незаметно!

– Я не собирался к вам подкрадываться. – Лаймо поднялся, потер саднящее бедро. – Зачем?

– Так интересней.

Богиня лежала возле скалистой стены, ее зрачки по-прежнему были неестественно расширены.

– Тут камни острые, – пожаловался Лаймо. – Я ушибся!

– Этот кусок мяса, который ты называешь своим телом, ничто по сравнению с новыми впечатлениями. На заре бытия, когда мы были молоды и могучи, мы любили подкрадываться друг к другу и внезапно набрасываться. Помнишь? А, ты же теряющий память… Все равно получилось весело, ага?

– Великая, вы сейчас находитесь под воздействием наркотика. – Лаймо уселся на валун возле входа, подальше от богини. – Прошу вас, постарайтесь взять себя в руки!

– У меня нет рук! – Из глотки Нэрренират опять вырвался хриплый лающий звук, заменявший, очевидно, хихиканье. – Только лапы и щупальца. А эта наркота – чудесная штука! Я как будто заново переживаю юность, словно не было всех этих бесчисленных триллионов лет… Дело в том, Лаймо, что мы, боги, тоже утратили кое-какие воспоминания, но мы храним сие в тайне. Наркотик разбудил мою память.

Прекрасно. Его прошиб холодный пот: богиня выдала свою сокровенную тайну, что она сделает теперь? Правильно, убьет его, чтоб не проговорился! Он не смел вымолвить ни слова.

– Ты обязательно должен найти золотую пыльцу и тоже попробовать, – устремив в пустоту мечтательный затуманенный взор, изрекла богиня. – Это кайф! Я снова купаюсь в волнах пульсирующей золотой энергии, меня переполняет счастье и могущество, по сравнению с которым наше нынешнее могущество – жалкая дешевка… И вокруг много других, таких же как я… А смертных людей вообще нигде нету, потому что никто из нас еще не докатился до того, чтобы стать теряющим память… О, как было здорово…

Лаймо ее не слушал. Встав с валуна, он переминался с ноги на ногу, косился на дыру выхода, собираясь дать деру, если богиня решит с ним расправиться, и одновременно размышлял, как бы все-таки уговорить ее отправиться в Чадну, на выручку Арсу и Роми.

– Жалко, что ты этого не помнишь, Лаймо, – приподняв голову, миролюбиво протянула Нэрренират. – Иди погуляй. Может, тебе повезет и тоже раздобудешь где-нибудь золотую пыльцу…

Он более-менее успокоился: выболтав свою тайну, богиня, похоже, сразу об этом забыла. Ну и хорошо. Разумеется, он будет нем как рыба. Молчаливые дольше живут.

– Великая, золотая пыльца – опасный наркотик, я никогда бы не осмелился принять его. Не гневайтесь, что я вас беспокою, но у нас возникла проблема. Арс и Роми попали в плен, их захватили пираты из Чадны. Бирвот не может им помочь, он сражался с чаднийскими магами и потерял много сил. Нужна ваша помощь!

– Лаймо, все это ничтожные мелочи, ведь впереди у нас вечность. Травмы, пленение, смерть – это всего лишь новые впечатления. Чтобы было интересно, события должны быть разнообразными. Плохо, когда ничего не происходит. Все остальное прибавляет новые кусочки к бесконечной мозаике нашего существования…

– Если мы не спасем Арса и Роми, вы навсегда застрянете в Облачном мире! В этом зверином теле!

– Это тоже мелочь, Лаймо. Даже если я тут застряну на несколько миллиардов лет, потом начнется что-нибудь другое.

– Вас даже ваша собственная судьба не волнует?

– Это все понарошку, – прикрыв глаза, умиротворенно возразила богиня. – Мы вечны, а события преходящи, когда-нибудь поймешь…

В конце концов Лаймо понял, что препираться с ней бесполезно, и поплелся обратно.

В лагере Паселей с ложки кормил мага похлебкой. Оба выглядели осунувшимися.

– Ну, что она? – отстранив дрожащей рукой миску, спросил Бирвот.

– Ей все безразлично, – вздохнул Лаймо. – Блаженствует под кайфом и несет… то есть, извините, говорит что-то совсем бессвязное. – Он поправился, вспомнив, что речь идет как-никак о великой богине. – Может, она и способна действовать, но я не знаю, как к ней подъехать! Когда вы будете в состоянии спасти Арса и Роми?

– Завтра, – подумав, сказал маг. – К вечеру… До этого кто-то должен сходить в Чадну на разведку и узнать, где их держат. Мы проберемся туда тайком, постараемся управиться быстро. Лазутчик также должен запомнить планировку Чадны и после зарисовать для меня, это пригодится.

– Почтенный Паселей – пожилой человек, – негромко заметил Лаймо, покосившись на старика, – а это рискованное дело…

– Воистину так, – согласился Бирвот. – Поэтому пойдешь ты.

– Я?!

– Ты молод и ловок. Шертон научил тебя драться.

– У меня не получится! Я не представляю себя лазутчиком… Меня же сразу разоблачат – видно, что я нездешний.

– Лаймодий, я наложу на тебя чары, благодаря которым каждый встречный будет принимать тебя за своего: пираты – за пирата, горожане – за горожанина, рабы – за раба. Это хорошие чары, надежные. Кожу припудришь, чтоб не выделяться. Главное, остерегайся магов, они могут почуять колдовство… Но им будет не до тебя, они тоже хворают. – По его потрескавшимся губам скользнула слабая удовлетворенная усмешка. – Ступай сейчас и возвращайся до темноты.

– Я с таким заданием не справлюсь, понимаете? У меня нет никакой специальной подготовки. Я не шпион, а налоговый чиновник!

– Почти одно и то же, – кивнул Бирвот.

– Да я же там обделаюсь… – обреченно прошептал Лаймо.

– Если обделаешься – не беда, главное, чтобы ты все разведал и вернулся.

Спустя час Лаймо шагал по ущелью по направлению к Чадне, энергично размахивая руками и пиная камешки, чтобы совладать с нервами. Птицы и горные ящерицы от него теперь не шарахались: принимали за своего. Ему отчаянно хотелось повернуть назад. Сбежать. Если б речь шла не о Шертоне и Роми, о ком угодно другом, он бы так и сделал. Но Арс и Роми – его друзья. Раньше у него никогда не было друзей… По крайней мере, в этой жизни. Он чувствовал себя так, словно идет на плаху, он прекрасно понимал, что поступает глупо. Линия его жизни истончилась до исчезающе-незаметного волоска.

Когда перед ним открылся вид на равнину, на угловато-ступенчатый темный город примерно в миле от скал, Лаймо мгновение помедлил и вышел вперед. Минутой раньше, минутой позже – все равно пропадать.

Глава 11

Если появляется угроза, что твоя жизнь, твоя личность, твои многочисленные связи с миром будут разрушены, со временем и пространством при этом иногда начинают твориться странные вещи. Роми не могла бы сказать, спала она ночью или нет. Наверно, нет. Она сидела на полу, облокотившись на подушку, охваченная еле ощутимой, изматывающей внутренней дрожью. В полной темноте. Лишь на потолке светились зеленоватыми точками какие-то насекомые. Время то ускорялось, и в такт с ним у нее усиливалось сердцебиение, то становилось медленным и тягучим, в такие моменты ей было трудно дышать. Когда рассвело, это прекратилось.

Две некрасивые бледные рабыни в медных ошейниках с одинаковым клеймом принесли еду на лакированном подносе, воду в тазике, серебряный гребень, кремово-золотистое атласное платье. Они хотели причесать и переодеть ее, но Роми их выставила. Голода она не чувствовала. Ее переполняла лихорадочная, без пользы сгорающая энергия, и она никак не могла успокоиться, расслабиться, загнать эту энергию в нужное русло. Арс учил их с Лаймо самоконтролю, но сейчас у нее не получалось.

Гребень. Две серебряные ложки. Податливые, округлые предметы, ими не воспользуешься, как оружием.

Со всех сторон ее отсекали от пространства оранжево-шоколадно-красные ворсистые плоскости, и Роми порой начинало казаться, что эта преграда между ней и свободой нереальна, ее можно прорвать простым усилием воли… если знаешь, как это сделать!

Опять щелкнул замок, вошла вчерашняя девушка. Теперь диадема на ней была рубиновая, платье телесного цвета, сплошь затканное жемчугом.

– Я – Лиалла! – остановившись возле порога, бросила она вызывающе-надменным тоном.

Роми напряглась, готовясь к броску, но дверь за спиной у Лиаллы захлопнулась.

– Знаешь, почему Раквур не пришел к тебе ночью? – с торжеством спросила Лиалла.

– Почему?

– Он был со мной! Я его от себя не отпустила!

– Спасибо, Лиалла. – Роми ощутила прилив надежды (хотя бы один союзник появился!). – Как можно отсюда выбраться?

– Ты уродина! – проигнорировав изъявление благодарности, закричала Лиалла, срываясь на визг. – У тебя волосы короткие и бедра, как у задрипанного мальчишки-раба! Позорище! Я тебе Раквура не отдам, так и знай! Зубами грызть буду, а не отдам, на дерьмо изойду, а не отдам, разлучница окаянная! У меня манеры, как у дамы, я и есть дама не хуже всяких принцесс, а ты ни то ни се! Раквур обещал на мне жениться, и он на мне женится, зубами грызть буду! Слыхала, ты?!

– Лиалла, не надо так волноваться. – Роми примирительным жестом вскинула руки ладонями вперед. – Наши цели совпадают. Ты хочешь выйти замуж за Раквура – я хочу отсюда сбежать. Если ты мне кое в чем поможешь, Раквур никогда больше меня не увидит.

Все-таки она была До-Энселе – пусть и заблудшая, но представительница древнего идонийского торгового клана, а умение вести переговоры и заключать сделки у До-Энселе в крови – у кого в большей, у кого в меньшей степени. Роми понимала, что для нее жизненно важно договориться с Лиаллой, и решила не обращать внимания на оскорбления.

– Ты, злодейка проклятая, только посмотри еще раз на Раквура! Ты у меня тогда узнаешь!

– Успокойся, мы с тобой заодно. Если ты хочешь, чтобы меня в Чадне не было, помоги мне сбежать. Мне надо переодеться, еще какой-нибудь мужской головной убор и оружие. Раквур целиком твой, честное слово.

– Зубами грызть буду! – Лиалла оскалила сахарно-белые зубы. – В зенки наплюю! Убирайся отсюда, сука окаянная!

– Хорошо, тогда помоги мне отсюда убраться, – с нажимом и раздельно произнесла Роми.

– Околдовала моего Раквура! – Лиалла топнула ногой. – Сука, сука, сука! Пусть бы он тебя пиратам отдал, а он сам тебя хочет! У-у, мерзавка!

Вдруг она увидала атласное платье, аккуратно разложенное на столике у стены, схватила и начала рвать на куски. Тугая ткань затрещала.

– Вот так, вот так! – приговаривала она. – Вот тебе наряды! Вот тебе наряды!

Роми уже сообразила, что вести с ней переговоры бесполезно. Договориться можно с человеком, а Лиалла больше похожа на раскрашенную глиняную куклу, оживленную с помощью магии (в Панадаре Роми таких видела). Конечно, Лиалла живая… но что должно было случиться с ней – с бестелесным существом, – чтоб она превратилась в подобие автомата, неспособного слушать и понимать? Роми знала, что при своей подготовке легко утихомирит гостью, если та полезет в драку, и все равно ей было жутковато.

Изодрав платье, Лиалла швырнула тряпки на пол и начала яростно топтать. Потом подбоченилась, прошипела: «Зубами загрызу суку!» – плюнула в сторону Роми, пнула обитую ковром дверь, тут же приоткрывшуюся, и вышла.

«Хорошо бы, они и правда поженились, – подумала Роми. – Этот подонок Раквур заслужил именно такую жену!»

Позже снова появилась бессловесная рабыня в ошейнике, унесла тазик с водой, заменила расписанную пестрым орнаментом ночную вазу; на ошметья нарядного платья поглядела, но убирать не стала. Поднос с нетронутой едой тоже оставила, и Роми, по-прежнему не ощущая аппетита, все-таки съела кусок сыра и несколько ломтиков непривычно сладковатого копченого мяса.

Тихий шелест за спиной. Резко повернувшись, она успела заметить, как что-то темное, узкое, длинное мелькнуло на фоне оконной решетки. Снаружи, с галереи, донесся легкий удаляющийся топот – кто-то убегал.

Роми взглянула на пол; по оранжево-коричневым истоптанным разводам медленно скользила змея – небольшая, с красным пятнышком на голове. Точь-в-точь такая, какую поймал Паселей. Зебилайя. Роми отпрыгнула к двери. Первой реакцией было – закричать, позвать на помощь, но потом она посмотрела на остатки платья и усмехнулась. Ей ведь нужно оружие? Оно у нее будет.

Регулярные тренировки сделали ее достаточно ловкой и быстрой, чтобы повторить манипуляции Паселея. Роми схватила с пола самый большой лоскут и шагнула вперед. Зебилайя приподняла голову, зашипела. Роми взмахнула перед ней тряпкой. Еще раз. Еще. На золотисто-желтом атласе появилось влажное пятнышко. Яд. Теперь змея на сутки обезврежена.

Роми отбросила тряпку и потянулась к зебилайе. Та метнулась в сторону, даже не пытаясь укусить, словно чувствовала, что ее защитные резервы пока исчерпаны. Изловчившись, девушка схватила ее, затолкала в карман, завязала стягивающие верхний край кармана тесемки. Ее удивило то, что на ощупь змея сухая и приятно шелковистая – до сих пор Роми считала, что они скользкие.

Нагромождения кубических каменных построек с плоскими крышами, вкривь и вкось вымощенные неровным булыжником улицы, воровато шныряющие зильды, центральное круглое здание с куполом, крытым листами луженого металла (храм морского божества, покровителя Чадны, – скорее всего, несуществующего), густой влажный воздух, долетающий издалека запах гниющей тины. Лаймо осматривал город уже целый час. Вначале его мучил страх. Что вот сейчас схватят за шиворот и потащат на расправу… Но заклинание Бирвота работало, никто не кричал «держи шпиона!». Понемногу Лаймо успокоился, осмелел, ему даже начала нравиться роль непойманного лазутчика. Только вот неудобные башмаки местного производства натерли ноги – из соображений маскировки он переобулся.

Кроме пиратов в Чадне обитали ремесленники, рыбаки, мелкие торговцы с семьями, все они считались подданными князя Раквура. Были также рабы – захваченные пиратами пленники. Изредка попадались на улицах благоносцы, снабжавшие Чадну зерном и овощами, их сразу можно было узнать по белым головным платкам, одинаковым у мужчин и женщин. Лаймо, защищенный чарами, среди всего этого народа не выделялся.

Дважды его задирали подвыпившие пираты. Один раз дело кончилось подзатыльником, второй – пинком. Приставали к нему, принимая за «своего», за робкого, неопасного парня, над которым можно поизмываться для потехи. Такое с Лаймо и в Панадаре случалось. Сейчас он знал достаточно приемов, чтобы постоять за себя, но полезть в драку первым не мог. Другое дело, если б на него напали с оружием или попытались скрутить, избить… «Никогда не смей сам затевать драку!» – это сидело у него в голове с тех пор, как он в пятилетнем возрасте отлупил из-за игрушки соседского ребенка и мать на другой же день сводила его к магу, наложившему заклятье. «Чтобы люди про нас не говорили, что ты плохой мальчик!»

Лаймо утешался тем, что его пьяные обидчики уж точно не догадались, что имеют дело с лазутчиком, и все равно остался в душе неприятный осадок. Отвык он от этого. В их компании издевки были не в ходу. Даже Нэрренират, циничная и нередко грубая, никого не мучила. За месяцы путешествия Лаймо успел забыть о том мелком, но пакостном повседневном зле, из-за которого Роми совершила убийство в университете, а он сам ходил по улицам Нижнего Города с оглядкой, постоянно ожидая неприятностей.

«Стану служителем Нэрренират – и пусть меня тогда кто-нибудь тронет!» – подумал Лаймо, сворачивая в переулок. Но чтобы стать служителем Нэрренират, надо вытащить богиню из Облачного мира, а до этого – освободить Арса и Роми…

Наконец он отыскал резиденцию князя. Ступенчатый массив строений из тесаного камня, увенчанный двумя блестящими шпилями. Ограды нет, стражи не видно… Лаймо напустил на себя деловитый вид и принялся бродить вокруг, размышляя, что предпринять дальше. Он был не один такой: около резиденции прогуливались пираты, озабоченные торговцы, даже один благоносец (кто есть кто, он определил по одежде). Наверно, все эти люди ожидали аудиенции у Раквура. Ну, и он за компанию подождет… Прислушавшись к разговорам, Лаймо понял, что не ошибся.

Песенка как песенка. Старинная медолийская, каждый панадарец ее с детства знает. Лаймо слонялся по закоулкам меж тесно сдвинутых мрачных построек и напевал ее, снова и снова повторяя одни и те же куплеты. Он уже почти совсем охрип, когда знакомый приглушенный голос откуда-то снизу окликнул:

– Лаймо!

Хоть Лаймо и рассчитывал именно на такой результат, от неожиданности он вздрогнул. Замолчал, огляделся. Голос доносился из-за решетки, которая находилась почти вровень с мостовой. Лаймо присел на корточки сбоку, прислонился к стене, словно хотел отдохнуть. Итак, Арса он нашел.

– Ты там один?

– Да. Вы живы? – задав дурацкий вопрос, Лаймо смутился.

– Более-менее. Что-нибудь знаешь о Роми?

– Пока нет. Я выясню, где ее держат. Меня сюда Бирвот послал.

– Как он?

– Сказал, что завтра будет в порядке.

– А где богиня?

– В горах. Она под дозой, съела наркоторговца вместе с товаром.

– Похоже на нее… – процедил Шертон.

– Бирвот сказал, завтра. Я пойду. Бросить вам нож и звездочки? У меня есть.

– Погоди! Сначала брось камень и, если что-нибудь не так, сразу удирай, понял?

– Да.

Лаймо подобрал камешек и швырнул в зарешеченное оконце. Камешек не упал – повис между ржавыми прутьями, словно влип в невидимое желе. Лаймо на шаг отступил. Возник тонкий вибрирующий звук, постепенно нарастающий.

– Беги! – рявкнул снизу Арс.

Выскочив в соседний переулок, Лаймо столкнулся с двумя пиратами.

– Зильды, сволочи ушастые! – крикнул он, потирая голову, словно там была шишка. – Я иду, а они камнями с крыши кидаются!

Оттолкнув его, стражники свернули за угол, он услыхал их голоса:

– Ага, зильды пакостят. Видишь, камень? Руками не достать, решетка-то заклятая… Сходи за магом.

– Сам сходи! Они нынче злющие, после драки с тем чужаком. На Стуфора порчу навели за то, что пьяный под ихними окнами наблевал. Помыкают нашим братом…

– Давай щенка этого пошлем. Эй, малый!

Лаймо припустил во все лопатки. Выкрутился. Отдышавшись, он опять начал прогуливаться под стенами резиденции, поглядывая то на творожистое небо, то на других ожидающих.

Вдруг открылись двустворчатые резные ворота под аркой, которая вела в один из внутренних двориков, и люди начали кланяться выехавшему оттуда экипажу. Лаймо тоже поклонился. Потом поднял голову, рассчитывая увидеть князя Чадны, но увидел пышнотелую, черноволосую, румяную девушку в зубчатой золотой короне и усыпанном драгоценными украшениями платье. Онасидела в кресле, похожем на трон, у ее ног примостилась служанка в ошейнике. Другая, с опахалом из пушистых белых перьев, стояла за спиной у госпожи. Сбрую четверки гувлов украшали атласные бантики и самоцветы. К балдахину над креслом было приковано полдюжины птиц с ярким радужным оперением – одни сидели на раме, другие порхали вокруг, позвякивая тонкими цепочками.

Госпожа улыбалась надменной капризной улыбкой. Она была точь-в-точь как те красавицы, чьи дешевые портреты пользуются спросом у неприхотливой публики на рынках Нижнего Города. И наряд похожий: обескураживающее зрителя изобилие золота и драгоценных камней. Лаймо заморгал. До сих пор он думал, что в жизни таких женщин не бывает, что это плод воображения рыночных художников!

– Чего уставился, мальчик? – хихикнула красавица. – Влюбился? Ну-у, в меня тут все влюблены… Будешь так смотреть, Раквур тебя зарежет, он у меня ревнивый! – Неожиданно выражение ее лица изменилось. – Сам-то, подлец, девку стриженую откуда-то приволок, чтоб ей, суке, пусто было! Я ее изведу! Кто здесь против меня, я всех изведу, зубами грызть буду!

– Где она? – ляпнул Лаймо. И испуганно втянул голову в плечи: хорош лазутчик, разве так выведывают секреты на вражеской территории? Надо потихоньку, исподволь, окольными путями…

– А вон там она, негодница вшивая! – возлюбленная Раквура ткнула пальцем в сторону двухэтажного дома слева, к которому примыкали с боков одноэтажные пристрои. – Кто ее изведет, тот мне службу сослужит… А я за добро завсегда благодарная!

Одарив Лаймо долгим многозначительным взглядом, она величаво откинулась на спинку кресла, экипаж покатил в город.

– Послушай, парень! – Кто-то похлопал Лаймо по плечу.

Он вздрогнул и чуть не бросился бежать, но все-таки остался на месте. Позвал его лысый мужчина лет сорока, с изрытым оспинами лицом. Судя по виду, пират.

– Не связывайся ты с госпожой Лиаллой, – посоветовал тот отеческим тоном. – Не дури. Лучше пойди в кабак, надерись, найди себе шлюху…

– Спасибо, так и сделаю, – заверил его Лаймо.

Завернув за угол, он вскоре добрался кружным путем до строения, на которое показывала Лиалла. Второй этаж опоясывала крытая деревянная галерея, снизу туда вела лестница. Стараясь сохранять непринужденный вид, Лаймо поднялся на галерею. Если спросят – его послали сюда с поручением, за магами, потому что какой-то зильд запустил камнем в окно темницы и теперь там вовсю трезвонит охранное заклятье. А он искал-искал, да и заблудился… Справа и слева галерея опиралась на плоские крыши примыкающих построек. Вполголоса напевая медолийскую песенку, Лаймо двинулся вперед. Несколько раз навстречу попадались рабыни в начищенных медных ошейниках, но они пугливо отступали с дороги, ни о чем его не спрашивая.

– Лаймо, это ты?!

Повернув голову, он увидел квадратное окошко, забранное густой деревянной решеткой. Даже лица Роми за этой решеткой не разглядеть, только глаза блестят.

– Я…

– Что с Арсом?

– Он в здешней тюрьме. – Лаймо понизил голос до шепота: – Бирвот сказал, завтра. В общем, все будет в порядке.

– Предупреди Бирвота насчет шаров! Сегодня ко мне опять приходил этот хвастливый подонок Раквур – он утверждает, что ни один чужой маг не пройдет мимо охранных шаров, которые установлены вокруг города. Где Нэрренират?

– Под кайфом, – уныло сообщил Лаймо. – Наелась золотой пыльцы. Может, Бирвот как-нибудь справится с этими шарами?

– Не знаю. У тебя есть оружие? Что-нибудь маленькое, чтобы пролезло через решетку?

– Она не под заклятьем?

– Нет.

Ни нож, ни звездочки сквозь крохотные ячейки не прошли. Только узкий стальной стилет.

– Спасибо, – поблагодарила Роми. – А то у меня совсем ничего, одна змея в кармане.

– Какая змея?

– Утром подбросили, я ее поймала. Обязательно скажи Бирвоту про шары.

Начало смеркаться, когда Лаймо пришел в лагерь. Выслушав его, маг угрюмо ссутулился:

– Боюсь, я тут бессилен. Шары меня остановят. На обычных людей они не действуют, только на магов. У вас в Панадаре есть похожие вещи – ваши ловушки, про которые вы столько рассказывали.

– Что же теперь делать? – прошептал Лаймо. – Как мы спасем их?

Бирвот промолчал, зябко кутаясь в одеяло, наброшенное на плечи. У Лаймо защипало в глазах: сходил, разведал, благополучно вернулся – и все зря…

– Ты давай покушай, Лаймодий, – окликнул его Паселей, протягивая котелок с остывшей похлебкой и ложку.

– Я не хочу есть. – Лаймо встал.

– Ты куда? – крикнул вслед ему Бирвот. – Постой! Лаймо!

Не ответив, он выскочил из тупика и побежал, считая меловые крестики, слегка размытые оседающей на скалах влагой. Скорее. Пока не стемнело. Шевелятся за спиной кусты или нет – об этом он сейчас не думал.

Глава 12

Небо приобрело грязновато-серый оттенок, хотя все еще испускало слабый свет. В ущельях висел прозрачный белесый туман. Речка, снабжавшая водой общину благоносцев, тревожно журчала в сумерках. Задыхаясь, Лаймо подбежал к гроту, раздвинул кустарник. Богиня была на месте. Ему пришлось несколько раз громко позвать ее, прежде чем она открыла глаза.

– Это опять ты?

– Великая, вы должны пойти со мной в Чадну, чтобы спасти Арса и Роми! Бирвот не может, там магические шары-ловушки, а на вас они не подействуют. Идемте быстрее, пока не стемнело!

Выслушав, Нэрренират произнесла безразличным тоном:

– Мне не в кайф никуда идти.

– Их убьют, если вы их не спасете! Знаете, а в Чадне много съедобных пиратов, и вино там есть, и пиво!

– Все равно не в кайф…

– Пожалуйста, спасите моих друзей! – Лаймо опустился на колени и сложил руки в умоляющем жесте.

– Вот это правильно… – туманно поглядев на него, пробормотала Нэрренират. – Поклоняйся мне, Лаймо! Помолись мне… Мы, боги, любим, когда нам поклоняются.

– Взываю к вам, великая богиня! – в отчаянии крикнул Лаймо. – Помогите! Вы же несравненно могучи, вы мудры и милостивы!

Нэрренират внимала, блаженно жмурясь.

– Скажи еще что-нибудь такое… Как давно я не слыхала обращенных ко мне молитв…

– Вам поклоняются во всех мирах, и все благочестивые смертные чтут вас, великая, а Раквур, князь Чадны, не чтит! Обрушьте на него свой божественный гнев! Он посадил в тюрьму Арса и хочет сделать Роми своей наложницей! Не позволяйте ему игнорировать ваше величие!

Богиня приподняла голову и глухо зарычала. Не вставая с колен, Лаймо отполз к выходу.

– Смертный меня игнорирует?.. Хочет присвоить Роми? Это ему нельзя! Роми моя.

– Вот-вот, а нечестивец Раквур насмехается над вами! Наверно, думает, что он чем-то лучше вас, хоть вы и богиня… Он видел ваш Знак на руке у Роми, но это его не остановило!

– Думает, что лучше меня?.. – Нэрренират нетвердо поднялась на ноги. – Покажи мне, где этот нечестивец? Я его сделаю! Я его энергетическим лучом…

– Великая, мы все еще в Облачном мире, – испуганно напомнил Лаймо. – Здесь энергетические лучи не работают. Зато в этом теле вы обладаете несокрушимой физической силой.

– Тогда я его съем! – решила Нэрренират. – Его постигнет мой праведный гнев… или моя праведная кара, как правильно? Проклятая наркота все мозги затуманила…

– И так и так правильно. – Лаймо проворно вскочил и попятился, когда темная громадина двинулась вперед. – Идемте в Чадну, я знаю дорогу! Ой, вас пошатывает, как вы себя чувствуете?

– Просто все затекло… Где Чадна? Там?

– Вон там! От поселка благоносцев туда идет прямая дорога. Пожалуйста, не наступите на меня случайно…

В следующую секунду его ноги оторвались от земли, меркнущее небо придвинулось, и Лаймо, едва успев испугаться, обнаружил, что сидит на спине у богини. В панике он уперся ладонями в гладкую чешую, скользкую, как полированный камень.

– Не надо, я же свалюсь! Отпустите, пожалуйста! Я расшибусь, если упаду!

– Я тебя держу.

Нэрренират не повернула головы, вместо этого у нее на затылке раскрылся третий глаз. Ну и хорошо, не придется видеть на расстоянии вытянутой руки зубастую пасть… Чуть-чуть успокоившись, Лаймо обнаружил, что его придерживает, обвивая за талию, одно из щупалец.

– Показывай дорогу!

– Вперед! Туда!

Нэрренират рванула с места. В ушах у Лаймо засвистел ветер. Вот это скорость! Они ураганом промчались по берегу реки, потом по боковому ущелью и мимо поселка благоносцев. Ехать на спине у богини было неудобно – словно сидишь верхом на скачущем валуне. Лаймо задыхался от бьющего в лицо воздуха и боялся свалиться, но щупальце держало его крепко.

Вымощенная каменными плитами дорога, выход на равнину. Впереди мерцали в сумерках два огромных белых шара на постаментах, справа и слева от дороги, и еще один вдали. Нэрренират даже внимания на них не обратила. В городе светились огоньки.

– Р-р-разнесу Чадну!

– Всю Чадну не надо! – крикнул Лаймо. – Только Раквура! А Шертона и Роми мы обязательно должны спасти! Дворец Раквура в центре города, я покажу!

В Чадне хором залаяли собаки, в ответ Нэрренират издала полурев-полувой, низкий, свирепый, потусторонне-жуткий.

– Не забудьте про Арса и Роми! – снова крикнул Лаймо, когда она замолчала. – Сначала надо их выпустить, князя вы потом найдете, он никуда не денется!

Стремительный бег по каменным улицам, которые выглядели совсем не так, как несколько часов назад: сумерки преобразили их, вдобавок сейчас Лаймо смотрел на них с трехъярдовой высоты. Прохожие жались к стенам, зильды ошалело скакали по плоским крышам.

– Сюда!

На площади перед резиденцией князя стояли двое мужчин и женщина – они одновременно, как по команде, вскинули руки, Лаймо ощутил боль, словно его окатили кипятком… Нэрренират прыгнула вперед, сбив магов с ног, хрустнули кости.

«Ага, это вам не то что втроем на одного Бирвота! – злорадно подумал Лаймо. – Попробуйте-ка справиться с существом, на которое ваша магия не действует!»

Щупальце дернуло его вниз, перевернуло вверх тормашками и опустило на землю.

– Стреляют, – объяснила Нэрренират. – Если будешь сидеть на мне, в тебя попадут. Меч достань!

Лаймо кивнул и потянулся за мечом. Кожа все еще горела, но теперь в пределах выносимого.

Один из покалеченных магов вдруг пошевелился, приподнялся и сделал движение рукой, словно швырнул в них что-то невидимое.

Подхватив Лаймо, богиня отскочила с траектории незримого снаряда и через секунду ударом когтистой лапы размозжила магу череп. Потом проделала то же самое с его неподвижными коллегами.

Площадь озарил холодный красноватый свет. Оглянувшись, Лаймо увидел, что ближайшее кубическое здание охвачено пламенем.

– Магический огонь! Этот… хотел испепелить нас, а заместо этого поджег… дворец, – процедила Нэрренират. – Где Роми и Шертон? Показывай!

– Сюда! – Припоминая, как он блуждал днем, Лаймо свернул в боковой переулок дворцового ансамбля.

Богиня втиснулась в узкий проход следом за ним. Вооруженные люди, с которыми они столкнулись за углом, развернулись и побежали в обратную сторону.

– Роми держат в том доме, – показал Лаймо. – Видите? Второй этаж с галереей, четвертое окно справа. Пристрой каменный, и крыша там из каменных плит – должна выдержать ваш вес. Сначала надо выпустить Арса, пока огонь сюда не добрался! Он здесь, рядом… Еще поворот.

– Арс! – крикнул Лаймо, наклонившись к окошку подвала.

– Лаймо?

– Великая, решетка под заклятьем, осторожно…

Нэрренират выбила заклятую решетку одним ударом. Тонкий ноющий звук оборвался, едва возникнув. Скользнув внутрь, щупальце выволокло на улицу Шертона.

– Берегитесь огня, – предупредила богиня. – Встретимся на площади, я пошла за Роми.

Снаружи колотили в дверь, что-то кричали про чудовище в городе. Раквур не обращал на это внимания. Его уже два раза отсюда выдергивали. Сначала прибежала девчонка-рабыня и сказала, что на куполе храма сидит двухголовый зильд – не иначе, нежить, а маги втроем никак не могут его оттуда согнать; потом недавно взятый парнишка-пират, не глядя в глаза, сообщил о большой драке с поножовщиной в кабаке Самвура. Ложь. После взбучки оба вестника сознались, что действовали по наущению госпожи Лиаллы, которая не хочет, чтобы князь возлег со своей новой наложницей.

Перед тем как отправиться к беловолосой девчонке, Раквур запер Лиаллу в ее опочивальне, и все равно она чинила каверзы. Князь был взбешен. Для достижения своих целей он нередко прибегал ко лжи, однако не любил, когда врут ему, а сегодня его дважды обманули! Рабыню он приказал запороть насмерть, парню велел отрезать язык, а после заковать обманщика в цепи и посадить на весла вместе с рабами.

Девчонка смотрела на него, презрительно прищурившись.

– Я тебе сказал: или ты будешь со мной шелковая, или я тебя сначала силой возьму, а потом отдам своим парням, и они тебя всем скопом…

– Ты не сделаешь ни того, ни другого, если ты не последнее дерьмо.

Роми, утонченная идонийка, не привыкла так выражаться, но сейчас она разозлилась и готова была ругаться, как Нэрренират. Длительное общение с богиней тоже сыграло тут свою пагубную роль: проведя несколько месяцев рядом с Нэрренират, девять из десяти борцов за культуру речи позабудут о своих филологических идеалах! Змея в кармане зашевелилась, Роми прикрыла ее согнутой рукой.

– Я – дерьмо?! – Князь шагнул вперед. – Я тебе покажу, шлюха, кто я такой!

В дверь застучали громче.

– Пожар! Дворец горит!

Раквур скрипнул зубами. Значит, теперь еще и пожар?! С Лиаллой он тоже разберется. Камень гореть не может, и все равно эта дура надоумила других таких же дураков кричать о пожаре… А беловолосую девчонку с дерзкими темными глазами он ненавидел. Она гибкая, тонкая и красивая, однако возбуждало его не это. Надо овладеть ею, чтобы сломать и раздавить ее! То же самое Раквур проделывал и с пиратами, которые отказывались ему подчиняться, а после собственноручно убивал их (чтобы не получить невзначай нож в спину или арбалетный болт в голову), поэтому мало кто из парней осмеливался ему перечить.

– Горим же! – с тоской крикнули из коридора.

Усмехнувшись, Раквур двинулся к девчонке. Роми на шаг отступила, рванула завязки, вытащила из кармана зебилайю и швырнула ему в лицо. Князь отшатнулся. Его взгляд упал на змею, шлепнувшуюся на ковер возле ног… Роми выхватила стилет и ударила снизу вверх. В сердце. Арс заставлял их с Лаймо подолгу отрабатывать удары на поражение, и на тренировках она проводила приемы четко, без ошибок. А сейчас не смогла. Выстрелить в человека проще: жмешь на спуск, и все. Будь у нее в руках самострел, Роми убила бы князя.

Неосознанно, не желая того, она придержала удар, а Раквур успел отклониться. Стилет вонзился ему под ребра ниже сердца, к тому же неглубоко. Взревев от ярости и боли, он ударил ее ногой в живот.

– Подлая сука! Подлая тварь! Я тебя за это…

За годы своей пиратской карьеры Раквур неоднократно лгал, интриговал, обводил вокруг пальца своих временных союзников, мошенничал при дележе добычи, вероломно нарушал обещания – но сейчас он был до глубины души возмущен подлостью Роми, которая бросила ему в лицо ядовитую змею и вдобавок попыталась его убить! Растоптать ее за это, раздавить…

Перекатившись, Роми заслонила голову локтем. От пинка локоть онемел, рука бессильно упала. Плечо пронзила боль – это Раквур ударил ее все тем же стилетом. Еще два раза – в спину и в бок, под ребра. Раны были рассчитанно несмертельные: Раквур не хотел, чтоб она умерла сразу.

Обитая ковром дверь гудела, как барабан.

– Милый, выходи, сгоришь! – донесся из коридора истерический вопль – как будто голос Лиаллы. – Огонь уже рядом!

– Еще одна паршивая сука, – процедил Раквур, повернувшись к двери.

Он примерно накажет тех, кто нарушил его волю и выпустил Лиаллу из опочивальни. Все должны ему повиноваться.

Вырвав из-под ребер стилет, Роми приподнялась, оперлась ладонью о скользкий от крови ковер и с размаху всадила узкий клинок Раквуру в бедро. Сейчас ей хотелось только одного: победить перед смертью, все остальное потеряло значение.

Раквур взвыл и пнул ее в грудь. У Роми потемнело в глазах, но сознание она не потеряла. Раздался хруст. Князь, уже занесший ногу для нового удара, повернулся к окну. Роми тоже подняла голову. Она все еще была готова драться, используя любой шанс, чтобы нанести врагу ущерб.

Окна с деревянной решеткой больше не было. На его месте торчала из стены оскаленная черная морда с лиловыми глазами.

– Нэрренират! – слабым голосом крикнула Роми.

Она и не думала, что когда-нибудь до такой степени обрадуется появлению богини!

Морда подалась назад, в просвет между ней и развороченной рамой скользнуло щупальце, в следующее мгновение захлестнувшееся вокруг горла Раквура. Пират захрипел и задергался.

– Роми, кто этот тип? Он тебя обидел?

– Да! Это Раквур, князь Чадны!

– Значит, ты лучше меня, смертный?! – зарычала Нэрренират. – Ты видел мой Знак на руке у Роми? Видел? Ты возомнил, что лучше меня?!

При каждом вопросе она жестоко встряхивала свою жертву. Побагровевший Раквур вцепился в щупальце и пытался разжать хватку, но ничего не мог сделать: его пальцы беспомощно скользили по каменно-твердой черной плоти.

– Проклятая ведьма… – с трудом выдавил он.

Вспомнил он в тот момент о своей чародейке, уверившей его, что Знак на руке у девчонки не имеет никакого отношения к богам и «не сулит беды». Однако Нэрренират об этом не знала и приняла сказанное на свой счет.

– Ты еще будешь богохульствовать?!

Морда исчезла, в окне мелькнули ноги Раквура. Остался пустой темный квадрат, подсвеченный красноватыми сполохами. Снаружи раздался долгий, полный муки крик.

В течение всего этого времени Роми пыталась встать, но у нее почему-то не получалось. Ну да, ей больно и кружится голова, однако это еще не причина, чтобы то и дело падать… И откуда столько крови на полу? Стиснув зубы, она уже в который раз попробовала рывком приподняться – и снова растянулась на мокром алом ковре. Вот теперь ей стало страшно.

В окно просунулась морда богини.

– Ты что там делаешь? Иди сюда, я тебя вытащу. Вся эта куча дерьма горит, надо отсюда сваливать.

– Арс… – испугалась Роми.

– Я его освободила. Иди сюда!

– Не могу! Я ранена, не могу встать…

От окна протянулось щупальце – и остановилось в нескольких футах от Роми.

– Я до тебя не дотянусь! Подвинься ближе!

– Не могу… – сделав еще одну жалкую попытку, прошептала Роми.

– Роми, дворец горит. Это магическое пламя, оно пожирает все подряд. Проползи вперед, совсем немножко – и я тебя вытащу. У нас мало времени.

Роми хотела кивнуть, но вместо этого уронила голову на пропитанный кровью ковер. Болели раны и ушибы. Раквура больше нет, теперь можно закрыть глаза, отдохнуть…

– Роми, очнись! – прорычала богиня. – У меня нет времени тебя уговаривать! Я под наркотиком, золотая пыльца отравила мой мозг, а управлять своим телом в этом мире я могу только с помощью мозга. Сейчас мне удалось взять контроль, но долго я не продержусь, это чертовски трудно. Когда наркота снова начнет на меня действовать, я про тебя забуду, и ты здесь заживо сгоришь. Давай, шевелись!

– Не могу…

– Подумай об Арсе. Если ты погибнешь, он тоже умрет, я-то его знаю. Ты не хочешь, чтоб он умер?

– Н-нет…

– Тогда ползи вперед!

Впиваясь пальцами в замызганный ворс ковра, сжимая зубы, чтобы вытерпеть раздирающую тело боль, Роми продвинулась на несколько пядей. Головокружение усилилось. Оранжево-шоколадно-красные стены поплыли по кругу.

– Протяни руку! – рявкнула Нэрренират.

Роми вытянула вперед неестественно тяжелую правую руку. Захлестнувшись вокруг запястья, щупальце рвануло ее к окну. Плечо пронзила страшная боль.

Другие щупальца подхватили ее и вытащили наружу, но Роми уже ничего не чувствовала. Наконец-то она смогла закрыть глаза.

– Где она? – хрипло спросил Шертон.

Бесцеремонно извлеченный богиней из подвала, он выглядел помятым, но, как всегда, собранным. Разве что глаза устало прищурены, на щеках и на подбородке проступила щетина, собранные в хвост волосы свалялись.

– Там, – показал Лаймо. – Вон в том здании!

В свете холодного зарева двухэтажный дом с двумя пристроями по бокам театрально вырисовывался на темном ватном фоне. На крышу левого пристроя запрыгнуло нечто большое, на таком расстоянии бесформенное – сгусток мрака и жути. Люди, находившиеся поблизости, в ужасе закричали.

– Пошли, – позвал Шертон.

Он все еще чувствовал себя разбитым, спину ломило, мышцы ныли. Заклятье, с помощью которого его захватили, оказалось каверзным. Долговременным.

Из-за угла выскочило четверо пиратов с мечами.

– Поджигатели! – увидав Лаймо, крикнул один из них.

Невооруженный Шертон смел их с дороги. Лаймо даже не успел отследить, как у него в руках оказалось два меча, изъятых у противников. На бегу он подумал, что Арс, наверно, самый сильный человек среди тех, кого он знает, но об этом нетрудно забыть, потому что Арс не показывает свою силу без необходимости. Рядом с ним легко дышится, его превосходства не замечаешь – до тех пор, пока не дойдет до дела.

Они выбежали на площадь. Не было ни едкого дыма, ни копоти. Ровно гудящий магический огонь пожирал тесно сдвинутые постройки жадно и быстро. Камень таял, не обугливаясь. На потных, испуганных лицах столпившихся людей плясали красноватые блики. Несколько мужчин и женщин, знакомых с магией, торопливо чертили на булыжнике защитные линии, рисовали иероглифы, вразнобой бормоча заклинания.

– Бирвот где? – озираясь, спросил Арс.

– В лагере. Он еще не поправился.

– Так это вы с Нэрренират устроили пожар?

– Не мы! – Лаймо замотал головой. – Здешние маги сами подожгли, когда нас увидели. Случайно. А подумали на нас…

Пламя уже подобралось к дому с двумя пристроями, правый вспыхнул и начал оплывать, как размягченный воск. Шертон всматривался, щурясь до рези глазах. Почему Нэрренират замешкалась – не может найти Роми? Кто-то бросился на него с обвиняющими воплями. Он отшвырнул атакующего и рванулся вперед – вытащить оттуда Роми, во что бы то ни стало, – но тут сгусток мрака отделился от здания. На спине у богини, длинным плавным прыжком перемахнувшей через какое-то невидимое отсюда препятствие, лежал груз, который она придерживала всеми четырьмя щупальцами.

Позади звенели мечи – Лаймо отбивался от двух насевших на него пиратов. Причем отбивался вполне успешно. Шертон небрежной подсечкой сбил с ног одного из нападавших, встрепанного коренастого парня.

Нэрренират выскочила на площадь, и люди бросились врассыпную. В том числе второй противник Лаймо. Первый оглянулся через плечо, охнул и припустил следом за товарищем, не вставая с четверенек.

– Шертон, вот она, – позвала богиня. – Держи!

Роми, поддерживаемая щупальцами, сползла на землю. Ее одежда была в крови, голова бессильно моталась. На боку у Нэрренират остался кровавый след.

Шертон подхватил девушку и оглянулся на Лаймо:

– Подстели что-нибудь, живо!

Лаймо сорвал с себя куртку, торопливо расстелил на булыжнике.

– Теперь снимай рубашку и рви на полосы, – велел Арс.

Сам он, положив мечи рядом, склонился над Роми. Три колотые раны – не сразу удалось найти их, одежда насквозь пропитана кровью. Правое плечо вывихнуто. Кровоподтеки. Того, кто это сделал, он найдет потом, сейчас надо перевязать раны.

– Я разорвала мерзавца на куски, – словно прочитав его мысли, сообщила Нэрренират. – Он обидел Роми, да еще богохульствовал в мой адрес!

Она стояла на лапах нетвердо, пошатываясь, ее тень на залитом зловещим красным светом булыжнике колыхалась из стороны в сторону.

– Отойди, – сквозь зубы попросил Шертон. – Если ты на нас свалишься, с нами будет кончено.

– Смертный, я всесильна! – огрызнулась богиня. – Я не свалюсь на тебя даже под наркотой… – Ее затуманенный взгляд скользнул по опустевшей площади, по приплюснутым каменным зданиям на той стороне открытого пространства и остановился на зильде, который глазел на пожар, примостившись на краю крыши. – А-а… Зильд тоже думает, что он лучше меня?

Зильд вовремя заметил опасность и сиганул в темноту, Нэрренират вприпрыжку умчалась за ним.

Взяв у Лаймо бинты, Шертон начал перевязывать раны. Роми приоткрыла глаза, попыталась что-то сказать. Ободряюще кивнув ей, он продолжил свою работу. Девушка почти не стонала. Надо еще найти способ до рассвета покинуть Чадну. Здесь оставаться нельзя – их убьют как «поджигателей».

– Арс, я тебя люблю, – прошептала Роми.

– Я тебя тоже. Держись, все будет в порядке.

Закончив с ранами, он вправил вывихнутый сустав, перетянул плечо тугой повязкой. Остальное сделает Бирвот.

Из переулка выскочила Нэрренират, кровожадно скаля клыки:

– Богопротивный зильд от меня улизнул! Залез в чужое окно, я там шарила-шарила, нашла… стул и две подушки, а вредной твари нигде нету! В другой раз поймаю зильда!

– В другой раз поймаешь, – вздохнул Шертон (не любил он в чем-то убеждать пьяных или наркоманов под дозой – трудоемкое и неблагодарное занятие). – Сейчас идем в лагерь, у тебя скоро начнется ломка. Лаймо, возьми Роми.

Лаймо, обнаженный до пояса, мускулистый (не то что год назад!), осторожно поднял девушку. Шертон подобрал мечи.

– Я сама понесу Роми, отдай! – Богиня протянула щупальца. – Я не уроню!

– Нет. Ты не очень-то себя контролируешь, а Роми в тяжелом состоянии. Мы с тобой будем охранять ее. Надо раздобыть повозку и гувлов.

Глава 13

Шертон не спал уже вторые сутки. Ему стоило бы хоть немного отдохнуть, восстановить силы, но он боялся, что Роми умрет, пока он будет спать. Угрюмый, небритый, с темным осунувшимся лицом и запавшими глазами, он сидел возле нее, время от времени меняя у нее на лбу мокрую тряпку. Порой ему казалось, что это он, одним лишь усилием воли, удерживает ее в израненном, охваченном лихорадкой теле в мире живых. Может, так оно и было.

Бирвот, измотанный и истощенный, тоже лежал в полубеспамятстве. Он сделал для Роми все, что мог. Остановил кровотечение и отдал ей часть своей жизненной энергии, хотя все еще не оправился до конца после драки с чаднийскими магами.

К полудню у Роми воспалились раны, поднялась температура. Бирвот не мог помочь – на ближайшее время его силы были исчерпаны.

До лагеря они добрались под утро. Пока нашли (отобрали у горожан) повозку с гувлами и перину, которую постелили внутри, чтобы Роми не чувствовала тряски, пока блуждали по равнине, отыскивая при свете захваченных в Чадне масляных фонарей проход в скалах, пока двигались по лабиринту ущелий… Маг приступил к лечению слишком поздно, чтобы справиться с заражением крови.

После того как началась лихорадка, Роми не приходила в сознание. Иногда ненадолго приоткрывала глаза, но ничего не говорила. Ее губы потрескались, лицо было опухшим и горячим.

Подошел Лаймо. Под глазами синяки, левая кисть обмотана заскорузлым от крови бинтом – резаная рана. Он прихрамывал, припадая на правую ногу. Последствие удара жердью под коленную чашечку.

– Арс, Паселей приготовил поесть. Идите, я посижу с ней.

– Нет, – сухо и жестко бросил Шертон.

Молча постояв рядом, Лаймо ушел. Шертон подумал, что зря ответил ему так резко – в Чадне Лаймо держался молодцом. Куда делась его обычная нерешительность, когда они вдвоем (Нэрренират опять погналась за зильдами) отбивались от оравы ошалевших от злобы и паники пиратов! Или, может, не пиратов, а мирных горожан, жаждущих учинить расправу над якобы виновниками постигшего город бедствия. Шертону было безразлично, кто перед ним. Он всего-то и хотел проехать мимо Чадны, никому не мешая и никого не трогая, а его не пропустили, чуть не убили Роми… Пусть пеняют на себя.

Без надежного напарника Шертону вряд ли удалось бы вывезти Роми из города. Сам он тоже получил в той схватке несколько поверхностных ранений, но ему не привыкать, а вот Лаймо удивил его: морщась, наскоро обмотал порезанную руку тряпкой и снова бросился в бой. Потом вернувшаяся Нэрренират разогнала толпу, расшвыряла тех, кто недостаточно быстро убегал, и они двинулись дальше.

Над тупиковым ущельем нависло влажное складчатое небо. Тишину тревожило лишь фырканье гувлов, выщипывающих меж камней остатки травы, да изредка – протяжный утробный вой, доносящийся из-за скал. Богиня находилась где-то поблизости. Действие золотой пыльцы закончилось, началась ломка. Ее рвало, судороги скручивали ее громадное чешуйчатое тело, длинный хвост конвульсивно извивался от боли. После первого приступа Нэрренират ушла из лагеря. Наверно, не хотела, чтобы смертные видели ее в таком состоянии.

Шертон осторожно снял со лба Роми высохший теплый компресс, намочил в миске с водой, отжал и вернул на место. Заражение крови само не пройдет – значит, они все-таки расстанутся. Они оба – теряющие память, и потому не узнают друг друга, даже если когда-нибудь в будущем встретятся снова. Все существо Шертона бунтовало против такого финала. Он нашел по-настоящему близкого человека (возможно, впервые за много жизней, кто знает) – и должен его потерять? Вместе со своей человеческой памятью, которая роковым образом исчезает после каждой смерти?

Связующее Сердце. У Бирвота есть Связующее Сердце и книга древних заклинаний! Жестокие законы мироздания тоже можно иногда обмануть… как и любые законы.

Он поднялся, не выпуская из виду Роми (она до сих пор здесь, потому что он не дает ей уйти), отошел, пятясь, к маленькой полотняной палатке мага. Бирвот уже очнулся, пил какую-то гнусную на вид жидкость прямо из флакона.

– Я пока ничего не могу, – запротестовал он угасающим голосом, когда Шертон откинул полог. – Даже кошку не исцелю…

– Дайте мне Связующее Сердце и книгу заклинаний.

– Вы хотите использовать его для себя и Роми? Не стоит… Возможны разные последствия…

– Я беру на себя ответственность за все последствия. Где оно?

Помявшись, маг ответил:

– В мешке. И книга там. С книгой поосторожней, страницы ветхие…

Он сейчас был слишком слаб, чтобы выдержать спор с Шертоном.

Комок твердого стеклянистого вещества, бурого, с кровавыми прожилками, формой напоминающий человеческое сердце, был завернут в лоскут вытертого бархата. Книга лежала в кожаном футляре с медными уголками и застежками. Взяв то и другое, Шертон вышел.

– Погодите! – крикнул вслед Бирвот сорванным фальцетом. – Скажите нам перед тем, как начнете, а то мы тоже попадем под действие заклятья!

– Скажу.

Шертон поспешно вернулся к Роми. Она была жива, мокрая тряпка съехала набок. Поправив компресс, Шертон вытащил книгу.

Он немного знал древний язык, на котором было составлено заклинание. Знал и о том, что просто прочитать слова вслух недостаточно: чтобы добиться эффекта, одновременно с чтением нужно создавать мысленные образы, отвечающие тексту, и совершать ментальные усилия-действия. Хоть Шертон и не был магом, он умел все это делать.

Вечерело. Он предупредил остальных, что сейчас начнет. Лаймо вывел из ущелья стреноженных гувлов, Бирвот и Паселей тоже отошли на безопасное расстояние. Отхлебнув из фляги воды – в горле пересохло, до сих пор он не обращал на это внимания, – Шертон хриплым речитативом произнес первую фразу.

Воздух над ущельем потемнел и затуманился, а багровые прожилки, пронизывающие Связующее Сердце, которое лежало на земле между Шертоном и Роми, замерцали. После второй фразы Сердце налилось алым светом.

Лаймо устроился у самого входа в ущелье, ему хотелось посмотреть, что будет дальше. Тут росла густая влажная трава, а позади, у подножия скалы, оплетенной лианами, стеной вставал колючий кустарник. Нарвав побольше травы, Лаймо положил сверху прихваченную в лагере подушку и очень осторожно уселся. Вчерашняя скачка верхом на Нэрренират вышла ему боком: синяки и кровоточащие ссадины на ягодицах, даже ходить больно, не то что сидеть. А подолгу находиться на ногах Лаймо не мог из-за распухшего колена. Просить помощи у Бирвота он не стал: маг и без того израсходовал слишком много сил, пытаясь исцелить Роми. Лаймо сознавал, что его травмы неопасны и с раной ему повезло – чистая, не то что у Роми, со временем все заживет.

Стояла ватная вечерняя тишина, даже Нэрренират перестала выть (Лаймо надеялся, что страдающая богиня не ушла далеко и завтра не придется искать ее по всем окрестным ущельям, – если опять беготня, он лучше заранее застрелится!). В этой тишине низко и внятно звучал голос Арса, произносящий непонятные слова.

Ущелье затопило алое сияние. Оно исходило из одного источника – что-то небольшое и яркое, но не слепящее, черный силуэт Арса заслонял эту штуку, не давая рассмотреть, что там. Внезапно свет хлынул наружу, он был теплый, приятно согревающий. Лаймо взглянул на свою кисть – кожа казалась красноватой. И боль утихла.

– Лаймо! Лаймо, отойди!

Бирвот звал его, но Лаймо не подчинился. Он хотел отдохнуть от боли, а если выйти из заполненного сиянием пространства, поврежденные места снова начнут ныть. Еще одно мгновение…

Арс замолчал, алый свет схлынул, исчез. Боль возвращалась – понемногу, как медленно прибывающая вода. Шаркая, к Лаймо подошел Бирвот:

– Ты тоже попал под заклятье! Это очень древнее заклятье, его никто с тебя не снимет.

– И что теперь? – Лаймо наконец-то сообразил, что произошло, и испугался.

– Да ничего страшного, – устало глядя на него сверху вниз, вздохнул маг. – Ты ведь связан с ними узами дружбы? Значит, если вы когда-нибудь в новом существовании встретитесь, вы сразу почувствуете взаимное дружеское расположение. Это не так плохо.

– Не так плохо! – с облегчением согласился Лаймо.

– Вот если бы ты был влюблен в Роми, это вызвало бы сложности…

– Я не влюблен. Роми теперь поправится, и у них все будет в порядке?

– Нет. – Бирвот покачал головой. – Связующее Сердце никого не может исцелить – оно лишь устанавливает неразрывную связь между существами, отныне и навсегда. Завтра утром я попробую очистить ее кровь… если она доживет до утра. – Перед тем как прошептать это, маг покосился через плечо на неподвижную фигуру Шертона. – Попробую, но ничего не обещаю.

Роми дожила до утра. Разложив вокруг нее свои амулеты, Бирвот приступил к магическим манипуляциям, а Лаймо взял кожаный бурдюк и потащился к ручью за водой. Больше некому. Арс опять провел бессонную ночь, Паселей робко уговаривал его хоть немного поесть, и Лаймо решил, что самое лучшее – не мешать им.

Когда он возвращался, кустарник возле входа в ущелье зашевелился и затрещал. Лаймо шарахнулся в сторону, только и успев подумать, что боец из него нынче никакой, он же еле ноги волочит… Но из зарослей вместо чаднийских пиратов вылезла Нэрренират.

– Привет, Лаймо! Все наши живы?

– Все, великая. – Он с трудом нагнулся и подобрал шлепнувшийся на камни бурдюк. – Как вы себя чувствуете?

– Отвратно. Хорошо хоть судороги прекратились и блевать больше не хочется. Лаймо, никогда не пробуй наркотики! Такая гадость…

– Я и не собираюсь, великая, – искренне заверил богиню Лаймо.

– Ты ранен?

– Ну да, позавчера вечером. Когда мы освобождали Арса и Роми, помните?

– Хм… Никогда бы не подумала, что наркота может так замутить мою память… Где Роми?

– У нее заражение крови, Бирвот ее лечит.

Нэрренират направилась к людям. Лаймо захромал следом, и вдруг его пронзила паническая догадка. Он до того струхнул, что забыл о боли, мигом обогнал богиню и заступил ей дорогу:

– Подождите, великая, только один вопрос! Где вы были вчера вечером?

– А я знаю? Помню, как мы из… Чадны выбирались, а что было вчера – сплошной туман… Меня ломало, как последнего смертного!

– Великая, пожалуйста, постарайтесь вспомнить, где вы были вечером! В кустах, где сегодня утром, или где-то в другом месте?

– Понятия не имею. Какое тебе дело?

– Ну, просто интересно, – промямлил Лаймо. – Если там в скале какая-нибудь сквозная пещера, к нам ведь могут незаметно подобраться…

– Ага, там есть сквозная пещера, в ней-то я и очнулась сегодня утром. Пусть подбираются, не возражаю – бегать за жратвой не придется.

Оттащив бурдюк в лагерь, Лаймо вернулся к зарослям кустарника. Вход в пещеру до поры до времени прикрывала густая завеса ползучих растений с шершавой, как зеленый наждак, листвой и влажными оранжевыми колокольчиками. Сейчас эта завеса была разодрана, за ней зияла темная полость в теле скалы. Лаймо осторожно ступал по россыпи камней, придерживаясь за стенку. Поворот, и вдали забрезжил серый дневной свет. Видимо, противоположный выход находится в одном из соседних ущелий. Нэрренират не помнит, когда она заползла сюда и где провела ночь… На обратном пути Лаймо разминулся с богиней, но не стал приставать к ней с расспросами, он был в смятении.

Бирвот, с мокрым посеревшим лицом, сидел на земле перед своей палаткой и жадно пил воду из глиняной кружки.

– Она проживет не больше трех дней, – сипло прошептал он в ответ на вопросительный взгляд Лаймо. – Я применил самое сильное колдовство, это предел… Иначе она умерла бы сегодня. Почему ты так смотришь?

Оглянувшись на Арса, который изваянием застыл около Роми, Лаймо озабоченно сообщил:

– Кажется, у нас с богиней неприятности. Новые… Я ведь вчера попал под заклятье Связующего Сердца, да? Ну вот, а сейчас, когда я возвращался с водой, великая вылезла из пещеры рядом с тем местом, где я вчера сидел. Она не помнит, где была вечером.

– Ох… Я всегда говорил, что лучше не использовать эти древние заклятья, – утерев ладонью мокрое лицо, пробурчал маг. – Их создали не люди – другие существа, которые жили до людей.

– А может, на нее не подействовало, раз она была одурманена золотой пыльцой? – со слабой надеждой предположил Лаймо.

– Наоборот, – кисло возразил маг. – Еще как подействовало!

– Тогда лучше ничего ей не рассказывать! Великая прогневается, если узнает, что на нее наложили заклятье. У нас в Панадаре бывали случаи, когда кому-нибудь из магов удавалось заклясть бога, так это всегда кончалось плохо. Я слыхал, Цохарр взбесился из-за того, что один идонийский маг навел на него чары. Говорят, тот маг хотел узнать у него секрет вечной молодости, но Цохарр прогневался и начал мстить всем людям подряд. В общем, это чревато… А может, она вечером где-то в другом месте была?

– Может быть. Ты прав, Лаймодий, не стоит докучать богине разговорами на эту тему. Сделаем вид, что ничего не случилось.

Нэрренират вернулась в лагерь через два часа. Подойдя к Шертону и Роми, поглядела на девушку, попытавшуюся улыбнуться (после утреннего колдовства Бирвота она очнулась), и негромко сказала:

– Шертон, надо двигаться к вратам. Так быстро, как только сможем, это единственный шанс спасти ее.

– Давай отойдем, – хрипло предложил Шертон.

Ни на секунду не выпуская Роми из виду, он поднялся и отступил в сторону. Повернувшись к богине, шепотом объяснил:

– Переход в междумирье скорее убьет ее, чем спасет. Помнишь, какая там была болтанка?

– Я исцелю ее, как только мы вырвемся из Облачного мира. И вас всех тоже.

– Она может не выдержать. – Он с трудом выталкивал из горла затвердевшие, ненавистные слова. – Не дождаться…

– У тебя есть уловитель?

– Зачем?

– Чтобы забрать Роми с собой, даже если ее тело умрет. Ты слыхал о том, что боги не воскрешают мертвых?

Он кивнул.

– Это общепринятое правило. Вроде ваших человеческих законов. Если кто-нибудь из нас его нарушит и об этом узнают остальные, они будут очень недовольны. Возможны всякие штрафные санкции… Но я могу и наплевать на это правило.

– Значит, каждый из вас способен воскрешать умерших?

– Не каждый! – Она пренебрежительно фыркнула. – Только те, кто не разучился создавать полноценные жизнеспособные тела. Например, я. Ты ведь не станешь трепаться, если я это сделаю? Твоих друзей мы посвящать не будем, они вообще ничего не заметят. Нужен уловитель – для гарантии, что Роми-существо не потеряется.

– У Бирвота есть, среди его магических принадлежностей. Ты уверена, что пребывание в Облачном мире никак на тебя не повлияло? Вдруг ты здесь что-то утратила и не сможешь помочь Роми?

– Я ничего не утратила, все мое при мне. Миры-ловушки временно блокируют наши способности, но не могут их уничтожить, если не повреждена память. Уж это-то я знаю наверняка.

– Откуда знаешь?

– А ты думаешь, я не принимала участия в создании этой гадости? – Нэрренират вздохнула. – Ну, тогда ты слишком хорошо обо мне думаешь!

Шертон так и не понял, что она хотела этим сказать. Да его это сейчас и не занимало. Главным было то, что Роми все-таки можно спасти.

Он видел, как богиня подошла к палатке Бирвота и просунула голову внутрь. Нелепое зрелище: чешуйчатое звериное тело внушительных размеров – а голова исчезает в латаной-перелатаной старенькой палатке. Шертон опять присел около задремавшей Роми, сменил компресс. Не смог он ее уберечь… И неважно, что Раквур расплатился за содеянное: месть приносит мимолетное удовлетворение, но ничего не исправляет.

– Вот, нашли.

Нэрренират вернулась, на конце ее щупальца болтался предмет, похожий на серебряного паука с крестовидным туловищем и множеством тонких, как волосы, лапок, охватывающих овальный обруч.

– Роми, – склонившись над девушкой, тихо позвал Шертон.

Она приоткрыла глаза.

– Мы сейчас наденем на тебя уловитель. Не пугайся. Это нужно для того, чтобы мы… в любом случае смогли забрать тебя отсюда. Если ты больше не сможешь поддерживать жизнь в этом теле, – он сделал усилие, преодолевая горловой спазм, – пожалуйста, войди в уловитель и немного подожди. Все будет в порядке.

– Ладно… – прошептала Роми.

Надев на ее лицо сквозистую серебряную маску, Шертон выпрямился и объявил:

– Сворачиваем лагерь! Идем к вратам!

Это решение всех обрадовало. Неопределенность истомила и Бирвота, и Лаймо, и Паселея. Скоро из тупикового ущелья выехала подвода с накрытой тентом машиной, ее тащила Нэрренират. Следом двигалась повозка, запряженная четверкой гувлов. На козлах сидел Паселей, внутри, на перине, лежала Роми в серебряной маске. Рядом с ней на животе устроился Лаймо. Сидеть в седле он не мог, поэтому ему поручили дежурить около Роми. Шертон и маг ехали верхом.

Когда добрались до равнины, Бирвот спешился, передал поводья Шертону, а сам примостился на краю подводы, вытащилзаранее приготовленную тряпку и завязал себе глаза. Несмотря на гибель чаднийских магов, охраняющие город волшебные шары продолжали действовать.

Чадна никуда не делась. Неприветливый городок, построенный из бурых, черных и пестро-серых каменных кубиков, все так же лежал посреди открытого пространства. Над плоскими крышами вздымался, приковывая взгляд, блестящий купол храма. Правда, кое-что изменилось: исчезли два шпиля в центре.

Пришпорив гувла, Шертон поравнялся с Нэрренират, предупредил:

– Будь готова, нас могут атаковать.

– Вряд ли. Они же видят, что я здесь. Их заклинателям удалось локализовать пожар, но от княжеской резиденции ни… не осталось. На ее месте ямина пятнадцатифутовой глубины, там сама земля горела.

– Откуда тебе известно?

– Я сегодня ходила туда поесть, заодно посмотрела.

Никто не атаковал их, город словно вымер. Застывшие на постаментах гигантские белые шары при долгом рассматривании порождали тягостное, тревожное чувство. У Шертона опять разболелась спина, заломило в висках. Эти ощущения постепенно ослабли, когда Чадна осталась позади.

Дорога свернула под сень деревьев. Деревьев… Оранжевые и светло-коричневые арки, оплетенные лианами, покрытые корявыми наростами, пучками длинных желтоватых листьев и гроздьями черных ягод. Вокруг колыхалась трава по пояс взрослому человеку, из ее гущи доносились шорохи, стрекотание, писк. Над древесными арками порхало множество пестрых птиц. Один раз мелькнул вдалеке ушастый зильд, и Шертон, первым его заметивший, поспешно заговорил с Нэрренират о позапрошлогоднем правительственном кризисе в Панадаре. Наверное, обитала здесь и нежить, но при свете дня на глаза не показывалась.

Шертона окликнул Бирвот. Пропустив подводы, они вдвоем отстали.

– Послезавтра будем на месте. Я должен кое о чем предупредить вас… Возможно, под ваше заклятье попал не только Лаймодий, но и богиня. Это означает, что ее отношение к вам и к Роми навсегда зафиксировано в нынешнем виде! Надеюсь, вы с ней не враги?

– Вроде бы нет. На текущий момент мы с ней конкуренты. Вот же нелегкая… – Ему захотелось выругаться, даже ломота в висках от досады усилилась. – Я ее не видел, как она там оказалась?

– Возможно, ее там и не было. Но утром она вылезла из пещеры около того места, где сидел Лаймо. Теперь никак не узнать, да или нет… Ох, я всегда был против того, чтобы с древними заклинаниями работали дилетанты!

– Это мой выбор, я уже сказал. Раз мы с каждым новым рождением утрачиваем память о прошлом, нужен какой-то обходной путь, чтобы не потерять друг друга.

– Боюсь, вы сами себе создали будущие неприятности. Подумайте, что произойдет, если в новых жизнях вы с Роми будете принадлежать к враждующим группам или к разным сословиям? Или встретитесь, уже имея других супругов, или окажетесь близкими родственниками? И вас все равно непреодолимо потянет друг к другу, несмотря на законы, на мораль, на общественные предрассудки! Вот что делает с людьми заклятье Связующего Сердца!

– Зато мы узнаем друг друга. И, может быть, даже что-нибудь вспомним. Законы и мораль, которые разъединяют близких людей, гроша ломаного не стоят.

– Я вас предупредил. Кстати, куда вы дели Связующее Сердце? – сменил тему маг.

– Оно исчезло. Растаяло.

– А… Так вот почему там написано, что его можно использовать лишь один раз.

На другой день лес остался направо-от-зноя. Плотная красновато-желтая почва, россыпь камней, ложбины с водой на дне и неприятно пахнущими мясистыми кочанами. Бурлящие озера кипятка. Попадались и деревья-арки, но не такие, как в лесу: ни намека на листву, из рыхлой коры торчат сотни шипов с розоватыми кончиками.

Под вечер Роми опять впала в беспамятство. Шертон всю ночь просидел возле нее, время от времени снимая уловитель, чтобы влить ей в рот немного целебного питья из фляги или смочить тряпку на лбу. Когда он в последний раз спал? Прошлой ночью, в течение двух с половиной часов. Ему снился странный калейдоскопический сон, состоявший из множества обрывочных эпизодов про него и Роми. В каждом из них Роми выглядела иначе, цвет ее волос, глаз и кожи постоянно менялся, но это была она, во всех ее обликах присутствовал некий единый, присущий ей стиль, и он каждый раз точно знал, что это она.

Что это было: видения вероятного будущего, отчасти предопределенного заклятьем? Осколки прошлых жизней? Игра воображения?

Нэрренират, прикорнувшая по другую сторону костра, глухо, с тоской зарычала во сне, открыла глаза. Подняла голову, озираясь. Вертикальные зрачки сверкнули отраженным пламенем.

– Что с тобой? – окликнул ее Шертон.

– Кошмар приснился. И хвост болит так, что впору его отгрызть… У меня до сих пор идет ломка.

Вот как? Он-то решил, что в Чадне богиня не только поела, но и раздобыла новую порцию золотой пыльцы – поменьше предыдущей, однако достаточную, чтобы симптомы ломки сошли на нет. Есть такой способ постепенного отвыкания.

– Ну и дурацкая у тебя мина! Думал, я еще приняла? Я не смертная, Шертон, даже в этом смертном теле. Лучше перетерпеть ломку, чем согласиться, что наркота сильнее меня.

Сонно потрескивал огонь. На границе освещенного круга порхали, то и дело ускользая обратно во тьму, мохнатые бабочки величиной с кулак.

– Разве богам снятся кошмары?

– Иногда. Мне приснилось, что я человек, теряющий память. С посредственными магическими способностями, только и всего… Дерьмо.

– Так ты боишься стать человеком? – глядя на нее сквозь дрожащий над костром воздух, вскинул бровь Шертон.

– Я никогда не стану человеком.

Богиня вновь свернулась в клубок и задремала. Ее длинный чешуйчатый хвост судорожно шевелился, порой она не то стонала, не то рычала, содрогаясь всем телом.

Утром Роми так и не очнулась. Они поехали дальше, ориентируясь по карте, и вот на горизонте, на фоне тяжелой облачной массы, возникло скопление наклонно торчащих из земли черных колонн. Значительно левее того места, где Шертон и Бирвот рассчитывали их увидеть. Если бы взяли еще больше к зною, проскочили бы мимо, не заметив врата-выход.

Машину установили в центре окруженной колоннами площадки. Шертон достал моток каната с алмазной нитью и привязал к наружным стыковочным скобам, наскоро соорудив что-то вроде страховочной сетки. Он часто прерывался, оглядываясь на Роми, лежавшую на подстилке чуть поодаль. Тем временем Лаймо перенес вещи в грузовой отсек, Паселей выпряг гувлов. Бирвот приготовил магический порошок, необходимый для перехода. Нэрренират сидела около Роми и наблюдала за работой Шертона.

– Готово, – сообщил он. – Тебе придется изо всех сил держаться за канат и за скобы.

– Я удержусь.

– Тогда устраивайся. На всякий случай я тебя привяжу.

Черный зверь, ужас Облачного мира, взгромоздился на многострадальную машину Департамента Налогов и Сборов, обхватив ее лапами и щупальцами. Лаймо поспешно отвернулся и закрыл лицо руками, сделав вид, что его одолел приступ кашля. Чуть не прыснул, спасибо Создателю, что пронесло… Смеяться над великой богиней – непростительное кощунство, особенно если ты рассчитываешь получить работу в ее транспортной монополии!

Остальным было не до смеха. Опутав богиню веревками, Шертон затянул узлы. Проверил на прочность. Потом поднял Роми, перенес в кабину, осторожно опустил в кресло. Поправил на лице маску-уловитель, застегнул страховочные ремни. Ее теплая, почти горячая рука беспомощно свесилась, соскользнув с подлокотника.

Другое кресло заняли Лаймо и Паселей. Третье оставили для мага. Шертон привязал себя к спинке кресла, в котором лежала Роми, как на корабле при сильной качке.

Чаднийское заклятье опять напомнило о себе, у него разболелась спина, появилась ломота в висках. Шертон не обращал на это внимания. Облачный мир их всех потрепал, но больше всех досталось Роми… Что ж, они уходят отсюда хоть и с потерями, но непобежденные. Когда – если – Роми об этом узнает, ее это, наверно, обрадует.

Бирвот ходил вокруг машины, посыпая красновато-желтую землю порошком и бормоча заклинания. Закружился хоровод черных смерчиков, постепенно вытянувшихся вровень с колоннами. Одежда мага раздувалась от ветра.

Ворвавшаяся в кабину волна холодного воздуха взметнула короткие белые волосы Роми. Левой рукой ухватившись за спинку кресла, правой Шертон придерживал уловитель. Он не мог понять, жива Роми или нет – она больше не двигалась, глаза прикрыты. Возможно, она уже в уловителе, в этом крестовидном утолщении в центре выпуклой полусферы, тогда тем более важно уберечь от повреждений хрупкий с виду предмет.

Маг забрался в кабину и захлопнул дверцу, защемив полу своего плаща. Он чуть-чуть не опоздал, машина уже начала подрагивать, а через мгновение приподнялась над землей. Корпус раскачивался. Снаружи, сквозь вой взбесившегося воздуха, доносился скрежет – Нэрренират цеплялась когтями за обшивку.

Мелькнула внизу унылая равнина с бурлящими озерами и древесными арками, распахнулся черно-бело-серый туннель. Машину швыряло, как мяч. Облачный мир напоследок пытался вытрясти из беглецов души. Стиснув зубы, игнорируя усиливающуюся боль, Шертон удерживал на лице у Роми уловитель. Еще немножко… Скоро все кончится… Казалось ему – или сейчас их тащило и швыряло по туннелю гораздо дольше, чем в прошлый раз, целую вечность?

Правую руку свело судорогой. Только этого не хватало. Надо представить, что рука из железа – держит уловитель и ничего не чувствует. Никакой боли…

Взбаламученная черно-белая круговерть исчезла. Теперь за иллюминаторами простиралась золотая пустота междумирья. Вспыхнули кристаллы на приборной доске. Скрученный судорогой Шертон не мог ни выпрямиться, ни разжать руку и отпустить ажурную серебряную полусферу.

– Уберите эту штуку! – пошевелившись в кресле, потребовала Роми.

Она разговаривает?..

На секунду Шертона охватило проникающее в тело тепло, а потом он со вздохом облегчения расправил плечи. Боль пропала без остатка, он чувствовал себя здоровым, бодрым и полным сил.

Роми положила уловитель на приборную панель, расстегнула страховочные ремни, повернулась в кресле боком. Что-то, находящееся за спиной у Шертона, заставило ее замереть с широко раскрытыми глазами.

Лаймо, Бирвот и Паселей тоже смотрели в ту сторону. С похожим выражением. Шертон мельком отметил, что Паселей как будто выглядит моложе… а у Лаймо повязка с правой кисти исчезла, и сама кисть цела, никакой резаной раны…

– Шертон, ты скоро очухаешься? – спросил незнакомый мелодичный голос.

Веревка, привязывающая его к спинке кресла, сама собой развязалась и соскользнула на пол. Шертон повернулся. И обнаружил, что в кабине их уже не пятеро, а шестеро.

Глава 14

Шестой была женщина, сидевшая возле внутренней переборки, разрисованной однообразными темно-коричневыми завитками (панадарские государственные службы всегда предпочитали такие орнаменты – неброские, солидные, без затей). Сидела она непонятно на чем. То ли на подушке, то ли на скамеечке, повисшей в воздухе без всякой опоры.

На удлиненном треугольном лице светились огромные лиловые глаза. Блестящие черные волосы ниспадали до пояса. Левую грудь скрывала мерцающая газовая накидка, закрепленная на одном плече, правая, с посеребренным соском, была обнажена. Единственное украшение – серебряный обруч с сияющим аметистом на лбу.

Шертон смотрел на нее молча, охваченный невольным, но мощным, до мурашек по спине, восхищением. Он мог бы смело поклясться, что видит перед собой самое прекрасное среди всех ныне живущих человеческое существо… Только это было не человеческое существо, а Нэрренират. Остальные испытывали похожие чувства.

– Кто вы, госпожа? – сипло вымолвил Паселей.

– Мы знакомы, Паселей. Помнишь, как ты кормил меня сахаром в суамском зверинце?

– Сахаром?.. Вас?..

Шертон испугался, что старика хватит удар, но потом сообразил, что Нэрренират этого не допустит.

– Бирвот, я прощупала твою память. С ней не так плохо, как я опасалась. Кое в чем я смогу тебе помочь, однако это потребует времени.

– Благодарю вас, великая, – наклонил голову маг.

Судорожным рывком расстегнув последнюю пряжку страховочного ремня, Лаймо сполз с кресла и упал на колени:

– Все мы чтим вас, великая!

– Встань, – усмехнулась богиня. – Давай пока без формальностей. Наконец-то мы выбрались из задницы, и теперь можно напиться до посинения!

Эта фраза разрушила очарование, но не полностью. Легкое ощущение эстетического шока все равно присутствовало.

В руке у Нэрренират появился хрустальный кубок. Одним махом осушив его, богиня пояснила:

– Апенойское двухсотлетней выдержки. Заказывайте, угощаю!

– То же самое, – сказал Шертон.

Бирвот попросил элимского, которое он попробовал в прошлый раз в гостинице у Тиборы, Паселей – «какого-нибудь доброго пива», Лаймо – «что-нибудь некрепкое» (он боялся, что его развезет на глазах у Нэрренират, он-то ведь не бог!).

– Ты, Роми?

– Если можно, золотое идонийское, – тихо отозвалась Роми. – Или лучше горячий шоколад…

Перед ней появился бокал с десертным виноградным вином золотистого оттенка и чашка шоколада. Опустив глаза, Роми поочередно делала глоток то из бокала, то из чашки. Шертон заметил, вскользь на нее посматривая, что волосы у нее чистые, как будто она недавно вымыла голову, и на одежде никаких пятен засохшей крови. Умирала она или нет? Сама вряд ли вспомнит, во время перехода она была без сознания, а у богини спрашивать бесполезно – не скажет.

Еще Шертон отметил, что на левом запястье у Роми по-прежнему чернеет изящно нарисованный стилизованный цветок. Свой Знак Нэрренират не убрала, это наводило на размышления… Он старался не налегать на апенойское. Хоть и тянет выпить после такой передряги, сейчас ему лучше оставаться трезвым.

– Что вы все притихли? – оглядев их, спросила Нэрренират. – Разве что-то изменилось? Роми, может, ты мне ответишь?

– Вы сейчас совсем другая… – еле слышно произнесла Роми.

– Тело другое, а я та же самая! Или для вас, теряющих память, нет ничего важнее тела? Я могу создать любой облик, и это все равно буду я.

Богиня превратилась в точное подобие Роми. Девушка в кресле сдавленно ахнула. В следующий миг вместо Роми перед людьми предстал Титус, в рясе афария, но без багрового рубца на щеке, с гладким загорелым лицом. Шертон. На сей раз оригинал не выказал шоковой реакции – он нечасто смотрелся в зеркало, так что узнал себя с некоторой задержкой. Лаймо – с карикатурно-испуганной физиономией (настоящий Лаймо вытянул шею, изумленно рассматривая копию). Красноглазый демон с торчащими из-под верхней губы клыками и черными кожистыми крыльями за спиной. Печальный, болезненно-хрупкий панадарский император в парадном облачении.

Превращения происходили очень быстро, никто не успевал заметить, как Нэрренират это делает. Доля секунды – и вместо императора около переборки опять сидит черноволосая женщина с лиловыми глазами.

– Тела – это всего лишь наши наружные оболочки. – Она отпила из бокала. – Вы привыкли видеть во мне животное и поэтому не знаете, как вести себя теперь? Ну, пусть кто-нибудь попробует доказать, что у смертных не косное мышление! Лаймо, ты что-то хочешь сказать?

– Я чтил вас, великая, даже пока вы были животным, – пробормотал Лаймо. – И другие тоже… То есть пока вы не были, а считались животным, по внешним признакам… – Он с возрастающим ужасом понял, что запутался.

– Лучше выпей и расслабься, – посоветовала Нэрренират. – Тебе это не повредит. Роми, понравился шоколад?

– Да, великая, спасибо. – На этот раз она обратилась к богине как положено.

– Это оригинальный рецепт, мой собственный. Вот интересно, ты всегда заранее знаешь, что тебе понравится, а что нет?

– Конечно, не всегда, – удивилась Роми.

Лаймо хотел наступить ей на ногу, но не успел и вдобавок встретил насмешливый взгляд Нэрренират. Растерявшись и струсив, он сделал вид, что собирался пнуть камешек, заброшенный ветром в кабину во время старта.

– Прекрасно. – Богиня прислонилась к переборке, которая под ее спиной прогнулась, словно мягкая спинка дивана. – Я приглашаю тебя к себе в гости, в Этинэррию. Ты слыхала о ней? Это мой собственный мир, туда никто не может проникнуть без моего позволения. Отдохнешь, и потом мы посмотрим, что тебе нравится, а что не нравится…

– Вы же дали слово! – обеими руками вцепившись в подлокотник кресла, прошептала Роми. – Тогда, в зверинце…

– Правильно, я дала слово, что не сделаю с тобой ничего такого, что тебе не понравится. Я не собираюсь его нарушать.

– Ей не понравится, если ты силой утащишь ее в Этинэррию, – вмешался Шертон (такой поворот его не удивил, он ждал от Нэрренират чего-нибудь в этом роде).

– Я просто пригласила ее в гости, Шертон. Так будет лучше. Разве ты защитил ее в Чадне? Я не умаляю твоих достоинств, но даже такой воин, как ты, иногда может проиграть. В Этинэррии Ицналуан до нее не доберется, у меня там такие охранные заклятья – ни одна сволочь не взломает.

Да, он не смог защитить Роми в Чадне… Богиня ударила по больному месту.

– Мне не понравится жить в Этинэррии! – Роми волновалась, но говорила решительно. – И почему вы оставили у меня на руке этот Знак?!

– Смотри на это, как на подарок. Пока ты отмечена Знаком, никто из других богов не может предъявить на тебя права. Кроме того, в любом из моих храмов ты всегда получишь еду, кров и защиту, если покажешь Знак жрецам. Оцени, насколько это удобно.

Роми молчала, напряженно стиснув пальцы. Чашка с остатками остывшего шоколада и пустой прозрачный бокал неподвижно висели в воздухе чуть левее, будто их поддерживала незримая опора.

– Ты не пожалеешь, если отправишься со мной в Этинэррию. Ты хочешь побольше узнать об устройстве мира, о богах, о Создателе Миров, о своем прошлом, верно? В этом нет ничего невозможного. Тебе совсем не обязательно оставаться теряющей память… Хорошенько подумай, я нечасто делаю смертным такие предложения.

Шертон видел, как вспыхнули темные с золотыми крапинками глаза Роми. Нэрренират знала, кого на что покупать. Он хотел, чтобы Роми была в безопасности, а Роми хотела узнать тайны мироздания… Посмотрев на него, девушка повернулась к богине и отрезала:

– Нет.

– Почему? – Нэрренират тоже взглянула на Шертона. – Я знаю, вы любите друг друга, но разве я требую, чтобы вы расстались? Всегда можно найти компромиссный вариант… Как вы отнесетесь к идее любви втроем?

Шертон от неожиданности слегка растерялся, а Роми растерялась не слегка – ее бледное после Облачного мира лицо залила краска, ресницы испуганно дрогнули.

Нэрренират улыбнулась:

– В этом облике я нравлюсь вам обоим, так что же вас пугает?

– Великая, не стоит ли нам вначале заглянуть в Панадар? – невпопад возразил Шертон (главное – выручить Роми, совсем смутившуюся, готовую расплакаться). – Мы слишком долго отсутствовали…

– Стоит, – после секундной паузы согласилась Нэрренират. – Кто-то в Панадаре ко мне взывает… Кто-то из моих! Да что за дерьмо у них там случилось?

Это не имело ничего общего с обычным переходом из междумирья в трехмерный мир. Никто не успел опомниться – а за иллюминаторами вместо туманной пустоты появилось сиреневое небо, залитая полуденным солнцем пыльная площадь, здания с обветшалыми портиками, живописно раскрашенными под мрамор. Нижний Город. Панадар до сих пор существует. Они успели.

– Кто испакостил мою эстакаду?! – прошипела Нэрренират.

Нижняя часть эстакады виднелась за левым иллюминатором, в просвете между строеньицем с обшарпанной колоннадой и кустами жасмина. Ее вдоль и поперек покрывали корявые надписи (особенно выделялась одна: «Поклонники лжебогов, убирайтесь из Панадара!»), какая-то засохшая гадость, неопределенного цвета пятна, грязные потеки.

Глаза Нэрренират сузились, в них вспыхнуло яростное лиловое пламя. Боги очень не любят, когда кто-то портит их творения!

В следующий миг богиня уже стояла снаружи, около машины. Шертон открыл дверцу, люди друг за другом тоже выбрались на площадь, в полуденную жару и духоту, напоенную ароматом цветущего жасмина.

– Что они делают? – оглянувшись, возмутилась Роми. – По закону с рабами нельзя обращаться так жестоко!

Группа измученных мужчин и женщин в кандалах вручную растаскивала сложенный из светлого ракушечника обветшалый фонтан. Их волосы свалялись в колтуны, кожу покрывали струпья, синяки, ссадины, кровоточащие рубцы. На лбу у каждого багровело клеймо, выжженное каленым железом. Буква «Н».

Вокруг прохаживались стражники, время от времени тот или другой хлестал кого-нибудь бичом.

– Покайтесь, глупые! – звучным умиротворенно-ласковым голосом призывала девушка в белых одеждах, стоявшая под сенью кустарника. – Все мы – ничтожные букашки, не смеющие роптать на свою участь, все мы – заблудшие рабы доброй Омфариолы! Признайте это – и получите послабление!

Застыв, Нэрренират молча взирала на эту сцену. Пыльный ветер слегка шевелил ее полупрозрачную искрящуюся накидку. Ни пленники, ни охрана почему-то в упор не видели богиню.

Женщина с темным от грязи и размазанной под носом крови лицом пошатнулась и выронила камень. Стражник лениво ткнул ее носком ботинка под колено, она упала на четвереньки.

– Покайся, Эвса! – с подчеркнутым состраданием обратилась к ней девушка в белом. – Ведь это делается для твоей же пользы, ради твоего исправления! Признай, что ты, как и мы все, несмышленая раба светлой Омфариолы!

– Нет, – пытаясь встать на ноги, прохрипела Эвса. – Я поклоняюсь Нэрренират, но я ничья не раба…

Стражник вытянул ее бичом вдоль спины, она издала глухой стон.

– Тебя наказывают для твоего же блага, глупая! Ты должна поблагодарить за это Омфариолу!

– Этот мудак бьет мою верховную жрицу, – сквозь зубы процедила Нэрренират. – Эй, что здесь происходит?

Словно некая завеса соскользнула с глаз людей на площади – они вдруг увидали и богиню, и ее спутников, и помятую машину Департамента Налогов и Сборов. Пока все глазели на появившуюся из ниоткуда компанию, бич вырвался из руки стражника, избивавшего Эвсу, захлестнулся вокруг его горла тугой петлей. Стражник зашатался, выпучив глаза, судорожно разинул рот. Ноги подкосились, он рухнул на землю и через минуту затих.

– Колдовство! – гневно крикнула жрица Омфариолы. – Запрещенное колдовство! Кто из вас это сделал?

– Я. – Нэрренират усмехнулась.

– Ты убила верного служителя доброй Омфариолы! – указав на нее пальцем, строго произнесла девушка. – Не спеши радоваться, наша светлая госпожа воскресит его в новом теле для нового самоотверженного служения! Твоя вторая вина много хуже – ты колдуешь, а великая Омфариола запретила людям творить всякое колдовство! Люди должны научиться сознавать свою малость и свое ничтожество!

– Слыхали? – Нэрренират оглянулась. – Видно, у Омфариолы проблемы… Те из нас, кто по-настоящему в силе, не стремятся ограничивать способности теряющих память. Раз Омфариола до этого докатилась, у нее должна быть на то причина!

– Всякая магия для людей греховна и недозволена, – убежденно заявила девушка в белом. – Ты будешь наказана, ведьма. Возьмите ее!

К Нэрренират двинулись два стражника. Богиня схватила первого за шиворот и отбросила в сторону. Пролетев с дюжину ярдов, тот рухнул на кучу битого ракушечника. В толпе пленников раздались злорадные возгласы.

Второй вытащил меч из ножен на боку. Не пытаясь увернуться, Нэрренират подставила под клинок согнутую в локте руку… нет, уже не руку, а покрытую стальной чешуей когтистую лапу. Клинок отскочил, не причинив ей вреда. Стражник, кряжистый смуглый парень с косматой челкой, вновь замахнулся (он был фанатично предан Омфариоле, но быстро соображать не умел). Богиня перехватила и сжала лезвие, воцарившуюся на площади тишину разорвал противный скрежет сминаемого металла. Изуродованный меч упал на булыжник, лапа одним ударом разодрала горло служителя Омфариолы. И снова превратилась в изящную женскую руку с серебряными ногтями, вполне человеческую.

Нэрренират повернулась к другим стражникам и жрице в белом. Те только сейчас начали понимать, что происходит нечто неподконтрольное им, непредусмотренное. Но это запоздалое понимание не могло их спасти. Чудовищная сила швырнула всех четверых на стену ближайшего дома, расплющив тела всмятку. В этот раз богиня даже пальцем не шевельнула.

– Это Нэрренират! – пытаясь остановить тыльной стороной ладони текущую из носа кровь, крикнула Эвса. – Нэрренират к нам вернулась!

– Я вернулась, – подтвердила богиня.

Зазвенели распадающиеся цепи, на несколько секунд людей окутал мерцающий лиловый туман – а когда он рассеялся, на их телах не осталось ни ран, ни следов от каленого железа. Собранные здесь мужчины и женщины выглядели сильно истощенными, их одежда истрепалась до состояния лохмотьев, но все они радостно улыбались и с энтузиазмом приветствовали свою богиню.

– До Омфариолы, наверно, уже дошло, что ты в Панадаре, – подойдя к Нэрренират, тихо заметил Шертон.

– Пока нет. Я заэкранировала этот кусок пространства.

В той стороне, где вставала над крышами белая гора Верхнего Города, в небе сверкнула вспышка – и возникло лицо Омфариолы.

– Люди, чаша моего терпения до краев переполнилась зловонной желчью ваших грехов! – звонко провозгласила «светлая» богиня. – Трепещите же, ибо гневом прорастает моя великая скорбь! Грядет час возмездия!

Шертон решил, что экранировка Нэрренират, видно, не так надежна, как она хвастает, но потом понял: все в порядке. Омфариола до сих пор не ведает, что на узурпированную территорию проник неприятель. Ее речь обращена к смертному населению Панадара.

– Люди, предаваясь грехам, вы все вокруг себя загадили – и землю, и небо, – а потому реку я вам в своем неизреченном милосердии: быть моему праведному гневу, быть вашему концу, быть вихрям огня и боли, которые выжгут скверну из ваших ничтожных душонок! Только во мне жизнь, только во мне свет! Вне меня не ищите ни жизни, ни света! Я реку, люди Панадара: в своей бесконечной любви к вам, ничтожным и недостойным, неумным и неприлежным, сотрясу я без снисхождения эту землю, вашу мерзостную обитель!

– Каков стиль! – ухмыльнулась Нэрренират. – Вот за это ее и прозвали Чокнутой.

– Люди, я добра, милосердна и непостижима для ваших жалких умишек! Обрушу я на ваши жилища огненный дождь, раздавлю своей пятой ваши города, истреблю вас, как пожирающих тучную пашню зловредных насекомых! Не следовали вы моим заветам, а иные из вас предавались самому тяжкому из грехов – подвергали сомнению истинность моих поучений! И за то я вас покараю! Истек ваш последний час! Восславьте же мое милосердие, люди!

Пока Омфариола говорила, цвет неба менялся, сиреневое постепенно перетекало в багровое. Солнце померкло, стало пепельно-бледным. Кое-где в небе заплясали призрачные язычки пламени.

– Она уже начинает! – схватив Шертона за руку, шепнула Роми.

Шертон повернулся к Нэрренират:

– Теперь только ты можешь ее остановить.

– Могу. – Лиловые глаза, вроде бы человеческие, но с вертикальными зрачками, слегка прищурились. – А ведь ты знал об этом? Из-за этого ты и вернулся за мной в Суаму?

Он промолчал.

– Наступил конец света, люди Панадара! – купаясь в золотом сиянии посреди страшного, пустого, умирающего неба, счастливо объявила Омфариола. – Ради своего очищения умрете вы в адских муках, молитесь же мне, пока можете!

– Омфариола, ты зарвалась! – Более низкий, в диапазоне контральто, голос Нэрренират прозвучал столь же громко, и его тоже услыхали все. – Хочешь в своем неизреченном милосердии всех тут покалечить и опутать заклятьями? Лучше я тебе, Чокнутая, сейчас персональный конец света устрою!

В повисшее над крышами громадное лицо врезался сгусток пламени, оно исчезло в ослепительной вспышке. Небо снова стало сиреневым, солнце – ярким.

Нэрренират обернулась к своим людям:

– Те из вас, кто владеет магией, поставьте ментальный щит. Бирвот, присоединяйся к ним.

Она больше не была похожа на человека – лилово светящаяся, сотканная из одной лишь энергии фигура неопределенных очертаний. Над площадью пронесся порыв горячего ветра. С хрустом лопались оконные стекла, кустарник пригибался к земле. Жители окрестных домов, вышедшие на улицу, когда Омфариола начала говорить, прижимались к стенам, хватались за колонны.

На крыше одной из построек тощий рыжий зильд цеплялся за лепной карниз. Померещилось Шертону – или Нэрренират, перед тем как исчезнуть, покосилась в его сторону и чуть слышно пробормотала: «Потом поймаю…»?

Новый шквал. Мимо протащило сорванную с петель дверь, скребущую о булыжник.

– Ложитесь! – крикнул Шертон, увлекая за собой Роми.

Небо то вспыхивало от горизонта до горизонта лиловым огнем, то выцветало. Вздрагивала земля. Порой воздух становился невыносимо горячим и плотным, порой обжигающе холодным. Сама реальность начинала трещать по швам. Роми прижалась к Шертону, а он пытался прикрыть ее своим телом от камней и хлещущих пылевых вихрей и думал: если они сейчас погибнут, это будет всего лишь очередная смерть, без порабощающего заклятья Омфариолы. Плохо, но не страшно.

Драка все продолжалась, и он начал бояться за Нэрренират: слишком долго та пробыла в мире-ловушке с заблокированными способностями, вдруг не выдержит? Он не мог ей помочь, он мог только желать ей победы.

Пошел секущий ледяной град, через минуту прекратившийся. В воздухе плавали сгустки мутного огня.

– Арс, – позвала Роми, повернув к нему перемазанное пылью лицо, – я не хочу тебя забыть, если мы умрем. Не хочу потерять память. Я хочу всегда быть с тобой.

– Мы обязательно найдем друг друга, благодаря Связующему Сердцу. – Он вспомнил, что так и не успел сказать ей об этом. – В Облачном мире я наложил на нас заклятье Связующего Сердца. Прости.

– Тогда мы встретимся. – Роми прижалась к нему теснее. – И мы все равно вспомним друг друга!

Шертон прильнул к ее прохладным нежным губам.

Физические катаклизмы прекратились, однако битва не закончилась. Короткое затишье – и на людей обрушился поток стремительно чередующихся смутных образов. Там были живые существа, пейзажи, постройки, машины, пространства, много чего еще… И все это тягостно-знакомое, вызывающее в душе отклик – печаль, страх, тоску, сожаление, безнадежность, боль.

Потоков было два. Нацеленные друг на друга, они сталкивались, сплетались, как две змеи, а людям доставалось лишь рикошетом – но и этого рикошета сполна хватит, чтобы сойти с ума. Шертон понял, зачем нужен ментальный щит. И еще он понял, что эти ускользающие неясные образы обладают гораздо большей убойной силой, чем все, использованное богинями до сих пор. Если Нэрренират может помочь его мысленная поддержка, пусть она ее получит…

Ощущение сдавливающей горло тоски отступило. Ураганный ветер стих, земля перестала дрожать. Было жарко, но не горячо. В сиреневом небе весело сияло полуденное солнце.

– Великая Нэрренират выбросила Омфариолу из Панадара в междумирье! – объяснила Эвса, верховная жрица храма Нэрренират на площади Зовущего Тумана. – Можно убрать щит.

Люди поднимались на ноги. Свежие синяки не мешали радоваться благополучному исходу. Рыжий зильд, чудом уцелевший, в течение всего сражения так и просидевший на карнизе, встряхнулся и сиганул на соседнюю крышу.

– Арс, она скоро вернется, – потирая ушибленное плечо, прошептала Роми. – Если мы примем ее предложение, она всегда будет нами командовать, она ведь богиня!

– Тогда у нас времени в обрез.

Отперев заднюю дверцу машины, Шертон вытащил багаж Бирвота, Лаймо и Паселея.

– Ребята, мы с вами прощаемся. Вот ваши вещи и ваша доля золота. Лаймо, извини, что забираем машину, нам без нее никак.

– Так она же все равно не моя. – Лаймо хлопал глазами, он еще не полностью пришел в себя. – А вы куда?

– Удачи тебе, Лаймо, – улыбнулась Роми.

Машина с облупившейся эмблемой Департамента Налогов и Сборов поднялась в небо, отбросив на усыпанный мусором булыжник овальную тень, и исчезла в сиреневой бездне.

– Куда это они? – удивился Бирвот.

– Не куда, а от кого, – поправил Лаймо, сообразивший, что к чему.

– Я могу смотреть на ваше солнце! – осознал вдруг маг Облачного мира. – И глаза совсем не болят… Красивый мир.

– Разве ж бывает где-нибудь столько света зараз? – оглядываясь по сторонам, пробормотал Паселей.

Эффектная радужно-лиловая вспышка – и перед людьми предстала Нэрренират.

– Все-таки я ее отдубасила! И за эстакаду, и за остальное… Вы бы видели, как я врезала ей напоследок энергетическим лучом! – Богиня приложилась к бутылке темного граненого стекла, которая возникла из ниоткуда прямо у нее в руке. – Вот это была драка! А когда мы вывалились в междумирье, налетели все, кого она повышибала из Панадара. Они там до сих пор лупят Чокнутую.

– Мы славим тебя, великая! – опустившись на колени, крикнула Эвса.

Другие служители Нэрренират и люди, смотревшие на них с прилегающих к площади улиц, последовали ее примеру.

Лаймо заметил, что эстакада рельсовой дороги уже в полном порядке: ничем не запятнанный бледно-розовый мрамор, ни грязи, ни надписей.

Богиня опять приготовилась отхлебнуть из бутылки, но тут на ее прекрасном лице появилось раздосадованное выражение.

– Так… – процедила она. – А где Роми и Шертон? Лаймо, куда они делись?

Лаймо беспомощно развел руками:

– Улетели… Вместе с машиной… А мне еще за машину перед Департаментом отчитываться… Не гневайтесь, великая, разве я мог бы остановить Арса Шертона?

– Не мог бы. – Нэрренират фыркнула. – Они думают, раз у них кристаллы Сойон, я их не найду? Ну, посмотрим, посмотрим… Ладно, Лаймо, можешь послать в задницу свой Департамент, я беру тебя на работу. Эвса, – сделав несколько жадных глотков, обратилась она к верховной жрице, – вот эти трое меня выручили, когда я капитально вляпалась в дерьмо. Позаботьтесь о них, а мне тут еще многое надо привести в порядок.

И богиня исчезла, только пустая бутылка граненого стекла осталась стоять на камнях мостовой. Эвса бережно подняла и прижала к груди новоявленную священную реликвию.

– Слава избавителям великой Нэрренират! – изрек пожилой жрец, низко поклонившись Лаймо, Бирвоту и Паселею.

Остальные начали повторять это вслед за ним, тоже кланяясь. Лаймо против воли расплылся в глуповатой улыбке. «Избавитель великой Нэрренират» – это звучит гораздо лучше, чем «придурок налоговый»! Шествуя в окружении жрецов по улицам Нижнего Города, под восторженные возгласы толпы, в лавровом венке, который кто-то, протиснувшись сбоку, водрузил ему на голову, он время от времени щипал себя за руку. И очень боялся проснуться.

Эпилог

После битвы двух богинь во многих городах Панадара пришлось отстраивать заново целые кварталы. Образовалось несколько новых зон, где царила странная, никому не подвластная магия. Несмотря на то, что жрецы Нэрренират и Бирвот во время битвы держали над землей ментальный щит, у некоторых жителей Панадара помутился рассудок. Впрочем, без щита жертв было бы гораздо больше.

В Панадар вернулись боги, изгнанные Омфариолой, и жизнь понемногу вошла в прежнее русло. Нэрренират пользовалась громадным почетом, ее культ стал самым популярным – все это настолько ей понравилось, что она, в виде исключительной милости, опять привела в действие эскалаторы Верхнего Города.

Служители Омфариолы вели себя тише воды, ниже травы и старались никому не мозолить глаза. Им пришлось уйти в подполье, потому что все кому не лень предъявляли им иски о возмещении ущерба. Каждого из них в случае поимки ожидала конфискация имущества и рабство, а их богиня не появлялась в Панадаре, дабы защитить их. Последнее никого не удивляло. Надо полагать, ту трепку добрая Омфариола не скоро забудет!

Арсения Шертона и Роману До-Энселе видели то в одном мире, то в другом. Защищенные от внимания богов кристаллами Сойон, они вели жизнь скитальцев, нигде не задерживаясь надолго.

Бирвот стал жрецом Нэрренират и очень уважаемым в Панадаре магом. Паселей жил при одном из храмов в загородной местности, прикармливал зверей из близлежащего леса и даже упросил богиню объявить этот лес заповедным. Все бы ничего, но его без конца донимали ученые литераторы, желавшие написать книгу про Облачный мир, но не желавшие отправляться туда с экспедицией (допустим, попасть туда не проблема, комбинация известна, однако выберешься ли обратно – это еще надвое). Бирвота они побаивались, а Паселей слыл человеком мягким, добродушным, вот его и осаждали с расспросами.

Лаймо принял посвящение в храме Нэрренират и теперь работал управляющим на рельсовой дороге. Как выяснилось, заклятье, из-за которого он стремился во что бы то ни стало арестовать Роми, действительно было! Его наложила на Лаймо Фаида, начальница Отдела, пока рука Лаймо находилась в пасти у Драгохранителя. Не нарочно, по случайности, но он конечно же воспользовался этим, когда Департамент Налогов и Сборов потребовал от него выплаты стоимости потерянной машины. Лаймо выдвинул встречный иск – о незаконно наложенном заклятье, и вопрос о машине быстренько замяли. Правда, не последнюю роль тут сыграла и его репутация героя, спасшего Панадар – с героями по мелочам не судятся.

На рельсовой дороге платили хорошо, да в придачу Лаймо получил крупное вознаграждение за особые заслуги перед богиней – этого хватило и на дом с бассейном в престижном квартале Лунных Магнолий, где жили многие из служителей Нэрренират, и на второй хороший дом, который он купил для своей матери. Юманса сняла с его матери заклятье, наложенное жрецами Омфариолы, и та вновь стала такой, как раньше. Когда Лаймо навещал ее, она принималась тяжело вздыхать: мол, у всех ее знакомых сыновья ловкие да предприимчивые, настоящие хваты, а Лаймо – ни то ни се; видать, не подсуетился он, в чем-то оплошал перед своей богиней, а кабы не оплошал, сделали бы его жрецом; у жрецов небось и денег и почета побольше, чем у работников рельсовой дороги… Лаймо выслушивал все это стоически, хрустя домашним печеньем. С тех пор как его избавили в храме Нэрренират от дюжины нехитрых детских заклятий (которыми он был обязан матери, специально водившей его к магам), он выдерживал такие нападки намного спокойней, чем раньше. Еще мать настойчиво уговаривала его арендовать рабыню для секса, но на это Лаймо не соглашался. Никаких арендованных рабынь! Теперь, когда те старые заклятья на нем не висели, его уверенность в себе возросла, и девушки перестали его игнорировать. Ему нужна свободная девушка, которая его полюбит, и чтобы отношения у них были такие же, как у Арса и Роми. Ну, или хотя бы похожие…

Появилось в Панадаре и кое-что новенькое. С некоторых пор жители Нижнего Города нередко просыпались лунными ночами от невнятного шума, доносившегося сверху. Это великая богиня Нэрренират, в облике гигантской черной кошки с лиловыми глазами, гонялась по крышам за зильдами.

Алекс Орлов Перевозчик

© Орлов А., 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

1

Не отрываясь от монитора, Роджер барабанил по клавишам, заканчивая длинную фразу в коротком выводе: «…исходя из данных, предоставленных клиентом…», далее «трам-пам-пам при заявленных ограничениях…». Точно или ошибся?

Роджер вынул из папки листок прошлого отчета и кивнул, да, все так – не ошибся, и стремительным переходом из угла в угол лазерной клавиатуры закончил фразу.

Потом одним ударом запустил проверку, затем логическую проверку и расчет финансовых соответствий. Две минуты, и на экране высветился «ноль» – дело сделано. Еще через три секунды отчет перекочевал на рабочее место начальника секции Молли Райнер.

Она откинулась в кресле, читая заглавную страницу, потом пролистала весь документ и посмотрела в сторону Роджера, а тот развел руками и поднялся с облезлого стула, направляясь в ее прозрачную загородку.

– Ты знаешь, что ты сделал? – спросила она с угрожающими нотками в голосе.

– Ой, только давай без всего этого, мне нужно пораньше уйти…

Роджер демонстративно посмотрел на наручные часы.

– А что такое, бабушку нужно встретить?

– Ну, почти что, красотулечка…

«Красотулечка» вдохнула, качнув огромным бюстом. Она была под два метра ростом и под сотню килограмм весом. Когда-то в студенческой юности Молли даже толкала ядро, говорят, очень далеко, но с тех пор образумилась – вышла замуж и поступила на работу в «Кехлер и Янг».

– Этот отчет мы должны сделать только через три дня, понимаешь?

– Понимаю.

– А ты сделал его за три часа.

– Виноват – исправлюсь.

– Почему ты не устроишься на полный день, Роджер? Я могла бы поставить тебя на сдельный режим, ты бы греб деньги лопатой.

– У меня нет лопаты, – развел руками Роджер. – Ну можно, я уже пойду?

– Хорошо, скажешь, что я отпустила тебя пораньше, – вздохнув, согласилась Молли. Роджер постоянно перевыполнял план вчетверо, успевая за свои полставки делать огромную работу. Ну как ему было отказать?

Становиться на полную ставку он не хотел, а почему – не объяснял.

Жить на такие деньги было трудновато, но он и выглядел не слишком презентабельно. Костюмы носил старые, стригся редко, да и брился тоже. Не то чтобы он выглядел неопрятным – нет. Ботинки всегда начищены, часы за сорок тысяч – неизвестно, откуда он их взял при его скромных доходах.

Роджер помахал обернувшимся коллегам и выскочил из офиса в коридор.

Вот она – свобода. Он хорошо выполнял свою работу, но ненавидел оставаться в этом здании дольше положенных четырех часов, а уж если появлялась возможность соскочить пораньше, он вцеплялся в нее, как крыса в потроха.

Довольный собой, Роджер вприпрыжку доскакал до лифтового холла и резко сбавил шаг, обнаружив там самого мистера Янга – одного из двух главных партнеров фирмы.

Седой, сухенький, в синем костюме из прошлого десятилетия, сшитом где-то в Майран-Бомс, тогда вполне благопристойном районе, он выглядел совсем не страшно. Даже где-то жалко.

Услышав шаги, мистер Янг обернулся и увидел Роджера.

– Добрый день, сэр.

– Добрый день э-э… мистер Вуйначек.

Роджер был озадачен. В конторе работало около четырех сотенсотрудников, но Янг узнал его. Значит, не врали, говоря, что Янг помнит каждого в лицо? С одной стороны, это круто, что восьмидесятилетний старикан обладает такой памятью, а с другой стороны – хреново, ну зачем Роджеру такой сверхконтроль? Нет, ему это совсем не нравилось.

Подошел лифт, Янг вошел в кабину и продвинулся подальше, чтобы освободить место для Роджера, но в кабину никто не вошел. Янг удивленно выглянул в лифтовой холл и никого не обнаружил. Пожав плечами, он нажал нужную кнопку, створки закрылись, и лифт уехал. Лишь после этого Роджер вышел из-за угла и снова вызвал лифт.

Не хватало еще ехать в одной кабине с этим чудо-стариком. Нет уж, часть своей жизни под контролем он уже прожил, больше не надо – покорно благодарим.

2

Спустившись на первый этаж, Роджер снова обрел радостную легкость и вприпрыжку побежал к проходной, которую запирали два бодигарда – старший и младший.

Оба ростом под потолок и даже у комаров не было ни единого шанса пролететь мимо них незамеченными. Оружие, наркотики, сканирующая аппаратура, диктофон? Точно у вас ничего нет, сэр? Может, хотя бы бочонок пива?

Представив этот диалог, Роджер заулыбался. Бред, конечно, но забавно.

Он намеревался объясниться с секьюрити лишь парой знаков и выскочить вон – на воздух, к солнечному свету, птицам и торговцам жвачкой в городских туалетах. Но неожиданно автоматические двери расступились, впуская внутрь настоящую королеву!

Улыбка на небритом лице Роджера расползлась до ушей. Ну как же! Ведь именно эта особа мирила его существование с этим затхлым мирком «Кехлера и Янга». Только одна встреча с ней раз в неделю давала ему силы существовать дальше, приходить утром, строчить отчеты и заверять Молли Райнер, что ее Александр обязательно завяжет с картами.

«Бобби…» – мысленно произнес Роджер, переходя на размеренный шаг настоящего тайного мачо. Скромного снаружи, но жаркого внутри.

– Привет, Бобби! – как обычно, поздоровался он, отвесив ей часть своей приветливости, не больше чем другим.

Ах, красотка! Эти ресницы, эти серые глаза, эти собранные как-то там наверху светлые волосы, отчего отдельные прядки покачивались возле ушек, как серпантин на новогодней елке.

– Отлично выглядишь, – снисходительно добавил он, когда Бобби проходила мимо, как какая-нибудь супермодель на подиуме, из тех, что зарабатывают по сто тысяч за два часа подиум-шоу.

В глазах Бобби вспыхнул огонь негодования, но Роджер привычно не обратил на это внимание. Все секретарши хотят казаться недоступными, однако они всего лишь секретарши, хотя и называют себя референтами. Как бы ни старались эти красотки продемонстрировать свою значимость, каждому понятно, что дело номер один для них – принести кофе, а дело номер два – не для широкого обсуждения.

Этот жук Кехлер знал все тонкости, выбирая такую крошку. Роджер видел его пару раз. Постаревший ловелас, не сдававшийся благодаря современной химии и фармацевтике.

Другой бы уже грелся на солнышке в загородном домике, а этот носил костюмы за десять тысяч риттеров, надевал перстни с бриллиантами и подкрашивал седеющую шевелюру.

Ему было шестьдесят три, и обычный мужик давно бы поставил свою тачку в гараж, а этот…

– Мистер Вуйначек, можно вас на минуту? – попросил старший секьюрити с карточкой на лацкане «М. Тиккер».

Роджер подошел, но разговор начался не сразу. Сначала они проводили взглядом Бобби, которая, качнув бедрами, зашла в лифт, и створки закрылись.

– Наверное, шестой номер, не меньше, – предположил Роджер, все еще глядя на лифт.

– Вообще-то пятый, но это к теме не относится.

– А что относится? – уточнил Роджер, глядя на «М. Тиккера».

– Видите ли, мистер Вуйначек, – издалека начал старший секьюрити. – Как мужчина я вас очень хорошо понимаю. Мисс Кьюзак, она…

«М. Тиккер» сглотнул и сделал руками неопределенный жест.

– Но, с другой стороны, всякий раз при встрече с ней вы демонстрируете слишком развязные манеры, и мисс Кьюзак… Она попросила поговорить с вами.

– Да ладно, парень, ты пошел на поводу у этой финтифлюшки? – усмехнулся Роджер, снова обернувшийся на лифт. – Да этот Кехлер в бархатном костюме давно уже трахает ее, разве не так? Для чего, по-твоему, он ее нанимал за такое бабло? Ты прикинь, что ее жалованье вдвое превышает твое – думаешь, за просто так?

– Это не мое дело, мистер Вуйначек, но мисс Кьюзак – младший партнер фирмы, и она имеет право рассчитывать на то, что сотрудники «Кехлер и Янг» не будут вести себя так, словно…

– Стоп, что ты сказал?! Младший партнер?!

– Да, мисс Пенелопа Кьюзак младший партнер.

– Ах ты сволочь… – произнес Роджер, покачивая головой, и хлопнул ладонью по стойке. Потом заметил, как на это отреагировал секьюрити, и улыбнулся.

– Не обращай внимания, это я не к тебе, это… В общем, закрыли тему, парень. Я все понял и больше в этой проруби не всплыву, договорились?

– Ну, если вас не интересуют подробности…

– Подробности? А какие могут быть подробности?

– Дословно – мисс Кьюзак сказала: меня достал этот вонючий алкаш, сделайте что-нибудь, Тиккер. А Тиккер – это я.

3

Видно было, что Тиккер наслаждался реакцией Роджера, но ничего поделать было уже нельзя.

– А сколько ей лет, приятель? – спросил Роджер, пользуясь откровенностью старшего секьюрити.

– Тридцать ровно.

– Тридцать ровно, – повторил Роджер и вышел на улицу, все еще находясь под впечатлением всех этих новостей. Итак, Сонни Росграйва нужно избить, и желательно с применением дополнительных средств, вроде бейсбольной биты, туристических ботинок и гаечного ключа на восемьдесят девять, ведь это он сообщил Роджеру всю информацию по Бобби, а точнее, по Пенелопе Кьюзак. Но откуда он ее взял? И это так называемый системный администратор отдела кадров?

«Больше никакой ему помощи, он просто козел какой-то», – подумал Роджер, выходя на улицу.

Он чувствовал себя настоящим поганцем, ведь он вел себя, как уличный хам. Он был уверен, что она протаптывает карьерную дорожку стройными ножками и все такое прочее, а оказалось – младший партнер! Неплохо, в ее-то возрасте! И почему говорят, что все красивые бабы – дуры?

Но Сонни – козел, тут без вариантов.

Погасив гнев, чтобы не портить чудесного избавления от служебных обязанностей на целых сорок минут раньше положенного, Роджер сосредоточился на окружающих красотах. На старой архитектуре квартала, потоке машин, на кадках с цветами, что стояли на узких балкончиках и возле подъездов.

На лицах прохожих, погруженных в собственные переживания или, напротив, раскрепощенных. Люди жили, люди торопились и делали ошибки. Такое случалось.

Вот мостовая и велосипедисты, вот пиццерия с витриной с живым видео. Все их ролики Роджер выучил наизусть, в том числе тот, где сыр разговаривает, а потом сам истирает себя на терке и укладывает на пышки.

По его мнению, реклама была глупой, но краски не подкачали, и вообще, Роджер любил пиццу, когда заканчивалось мясо, молоко, сертвольтдская селедка с горчицей и… Сразу после селедки шла пицца. Он любил пиццу.

Всего лишь десять минут быстрой ходьбы, и Роджер прибыл к любимому бару «Гранджер», лучшей питейной точке во всем юго-западном районе города. Случалось, он угощался в «Полицмейстере» и в «Панамере», но это было на халяву, и, если честно, он даже не помнил, с чьей помощью попал в «Панамеру».

Запомнил лишь громкую музыку, тяжелые портьеры и стопку рвотного в туалете.

Рвотное тогда ему не помогло, и все переместилось на понедельник. Все утренние ощущения, холодный душ и в конце концов четыре большие таблетки алкорегенератора.

Переступив знакомый порог, Роджер перевел дух и неспешно направился к стойке пока еще пустого в это время бара.

Бармен заметил его и поприветствовал высоким бокалом «карвардского флага», совмещавшего в себе абрикосовую водку, жженый кленовый сироп и минеральную воду с каплей жасминового масла.

– Как ты узнал, что я сейчас подойду? – спросил Роджер, забираясь на высокий стул и принимая из рук бармена высокий стакан.

– Ты не поверишь, я делал это для себя. Сейчас пусто, и мне немного взгрустнулось.

– «Карвардский флаг», сделанный барменом для себя, – это дорогого стоит, – заметил Роджер и посмотрел бокал на свет, излучаемый расставленными по углам светильниками.

– Ты сегодня рано, – бармен взглянул на свои часы. – На целых сорок минут…

– Эх, Тони, сегодня я капитально нажрусь, – пообещал Роджер, отпивая добрую половину своего коктейля.

– Я думал, это было вчера.

– Это было вчера, это будет завтра и это будет всегда, пока есть деньги, приятель, – пообещал Роджер.

– Тебе сорок два года, мог бы найти и другое занятие, – заметил Тони, у которого имелась жена и двое курчавых ребятишек. Роджер видел их не один раз и как-то передавал им сладости. Какие именно – не помнил. Он просто указывал на коробку конфет и говорил – передай своим крепышам. Но плут Тони присваивал деньги, тем самым как бы передавая их этим самым деткам.

4

Проглотив «карвардский флаг», Роджер почувствовал себя лучше. Исчезла вся эта суета, ушла напряженность. Мир стал более гармоничным, хотя, конечно, пара сволочей всю эту картину все же портила.

– Что теперь? – спросил Тони.

– «Зеленый фонарь».

– А не слишком ли резко, приятель?

– Давай-давай, не задерживай. Это не я говорю, этого требует все мое существо, – сказал Роджер и, повернувшись, посмотрел на зал.

Пара немолодых дам, потягивающих что-то мятное, несколько знакомых одиночек, которые пьют под книгу или под наушники – музыку слушают. Лица знакомые, но фактически это неизвестные Роджеру люди. Они даже заказ делали, опустив глаза к полу, но Тони такие ребята нравились.

– С ними никакой мороки. Они не заставят, как ты, Роджер, выложить всю подноготную. А вот ты – въедливый сукин сын, тебя как будто обучали к людям в доверие втираться.

Заметив уставившегося на него субъекта, Роджер словно поперхнулся и повернулся к Тони за разъяснениями.

– Да ты его знаешь, он тут уже второй месяц охмыряется. Пьет все, что ни предложу.

– Но это же…

– Ладно, не газуй, приятель, – сморщился Тони. – Для меня нет никакой разницы – цифровик это или человек.

Роджер отставил стакан и собрался развести руками, но Тони его опередил:

– Перестань, по закону они такие же, как мы, и я не могу отказать ему, тем более что…

– Что? – сразу спросил Роджер.

– Ну, то есть этот парень страдает. Он приходит за успокоением, заказывает бурду для проформы и ждет только разговора.

– С кем?

– Мне кажется, ему все равно, с кем. Он хочет бросить якорь хоть где-то, но к нему никто не подсаживается.

Роджер пригляделся. Цифровик как цифровик. Обычное лицо, никакие глаза, существо без какого-либо настроения.

– Жалко его, – сказал Роджер, принимая следующий коктейль.

– Мне тоже.

– Мы мягкие существа. Небось нас на их Орионе погнали бы.

– Может, и погнали бы, – вздохнул Тони и прошелся тряпкой по безупречно чистой стойке.

В бар вошел новый посетитель, и Роджер, едва посмотрев в его сторону, отставил стакан и сказал:

– О, нет, только не это…

– Ты знаешь его? – удивился бармен, поскольку в полумраке заведения разглядеть лицо незнакомца было невозможно.

– Понятия не имею, кто это, но предчувствие, понимаешь?

– Что за предчувствие, Роджер? Это в тебе заговорил «зеленый фонарь»…

– Нет, абсента здесь совсем немного, просто это как шкура, понимаешь? Она со временем становится тонкой и чувствительной, я ею очень многое чувствую.

– Кстати, у нас новый кондиционер, – улыбнулся Тони. – А ты своей шкурой этого не почувствовал.

– Кондиционер – это банально, а вот теперь… – Роджер задержал во рту очередной глоток «зеленого фонаря» и посмотрел на Тони. В этот момент рядом со стойкой остановился новый посетитель и сказал:

– Красный «шпанс», пожалуйста…

– Красного не получится, сэр, у нас только желтые персики, – виновато улыбнулся Тони.

– Хорошо, пусть будет желтый.

Тони поспешил исполнить заказ, а незнакомец занял соседний с Роджером стул и добавил:

– Рановато для крепкого коктейля, Роджер.

Роджер сделал вид, что ничего не слышит, тем более что из угловых динамиков негромко звучала джазовая пьеса.

– Могу добавить капельку вишневого рома, чтобы был «тобакко»!.. – сообщил Тони, улыбаясь новому клиенту. «Шпанс» был дорогим коктейлем, и это стоило того.

– Немного вишневого рома не помешает, – согласился тот.

Не доверяя механическому автомату, Тони принялся сбивать коктейль вручную. Знающие люди ценили такое к себе отношение, и новичок показал бармену большой палец, одобряя его действия. А Тони и рад стараться.

Роджер вздохнул, ему не нравилось это подобострастие старинного приятеля. Хотя не такого уж и старинного, ведь он ходил сюда только четыре года, к тому же Тони работал за деньги, а тут хочешь не хочешь, но изволь улыбаться или пошел вон с доходного места.

5

Получив наконец свой «шпанс», незнакомец прямо у стойки сделал глоток, закивал с видом знатока, отдавая должное мастерству бармена, затем коснулся локтя Роджера и сказал негромко:

– Давай отойдем.

– Пойду, познакомлюсь с этим парнем, – сказал Роджер Тони, когда новичок уже занял место за одним из столов.

– Давай, тебе не помешает завести хоть каких-то друзей.

Ах, Тони, этот наивный Тони. Роджер подошел к столу, где уже сидел этот никем не званный субъект, и первым делом посмотрел на его ботинки – он узнал бы его даже по ним.

Роджер сел, и они посмотрели друг другу в глаза. Это не была встреча друзей, нет. Но и не врагов тоже. Просто оба предпочли бы избежать этого разговора, но – не получилось.

– А мне ребята из четвертого отдела сказали, видели, мол, Вуйначека. Пьянствует, говорят, в забегаловке напротив прачечной «Брикси». Я подумал, елки-палки, сколько лет не видел старину Роджера, пойти, что ли, перекинуться с ним парой слов? И вот, вышел на обед пораньше и, как видишь, застал тебя здесь.

– Из квартала Западный Варс сюда пилить два часа, Янгер, – сказал Роджер, вяло потягивая остатки «зеленого фонаря».

– А, так ты многого не знаешь, наш департамент перевели в район Буйе.

– Из Буйе – полтора часа.

Роджер заглянул в свой стакан, тот был пуст, только два кусочка размякшей дыни на дне, а абсента и мятного ликера уже не было.

– Этот «шпанс» – дерьмо, – признался Янгер, немного кривясь от каждого глотка.

– Зачем заказывал?

– Хотел польстить бармену.

– Ты польстил, что дальше?

– Я вот что думаю, Роджер, то, что мы сегодня случайно встретились – не просто так.

– Конечно, не просто, приятель, ведь вы пасете меня уже полтора месяца. Серый «Ральер», две одутловатые морды, чипсы, пончики, кола, сортир на той стороне в прачечной.

– Да ты не так прост. А я полагал, что совсем оскотинился в этом своем «Гранджере», – Янгер обвел взглядом сумрачные своды бара. – Думал, ты тут совсем скрючился под тяжестью крепких коктейлей. И что же? Я ошибался?

– Честно говоря, Янгер, я едва сдерживаюсь, чтобы не дать тебе в морду прямо сейчас, – предупредил Роджер.

– Но-но, приятель, поосторожнее. Ты же не забыл, чем все это закончилась семь лет назад?

– Вас было пятеро против одного. Но вы получили по полной. Как там этот твой подручный? Он собрал вместе зубы и ноги?

– Сержант Воббер до сих пор ходит, прихрамывая, но не следует забывать, что он был всего лишь рядовым оперативником, а ты, Роджер, офицер подразделения «Дага». Стоит ли радоваться по этому поводу?

– Но вас было пятеро!

– Ладно, забыли.

Какое-то время они сидели молча. Янгер как бы прихлебывал «шпанс», Роджер лишь дотрагивался до своего стакана.

– Сказать честно, Роджер, я рад, что ты все еще крепок. У нас полагают, что через три года мастер превращается в дерьмо, но ты не превратился, спасибо тебе за это.

– Пожалуйста.

Они еще немного помолчали. Тони удивленно на них таращился, непохоже было, чтобы эти люди встретились впервые.

– Есть одно дельце, Роджер…

– Никаких больше дел, Янгер, тем более с конторой, – оборвал его Роджер. Несмотря на два коктейля, он выглядел совершенно трезвым.

– У тебя пятно на пиджаке.

– И что?

– Ты плохо одеваешься, Роджер.

– На работе ко мне нет никаких претензий.

– Вот именно, Роджер, на работе. Разве можно называть работой этот маленький гадюшник, где все едят друг друга поедом за каждую сотню риттеров?

– Прямо как раньше у нас на Равер-стрит, правда? – зло усмехнулся Роджер и забросил в рот кусочки дыни со дна стакана. – Только там интриговали не за деньги. Карьера, карьера и еще раз карьера. Ну так я закончил свою карьеру, теперь мне от вас ничего не нужно.

Роджер покосился на Тони и сделал неопределенный жест, что-то вроде – пиво, похолоднее и без чипсов.

Тони принес его тотчас, надеясь подслушать хоть что-то, но Роджер его сухо поблагодарил, а Янгер удостоил дежурной улыбки.

– Ты ненавидишь работать, Роджер, – сказал Янгер, когда бармен ушел. – Нет, нашу работу ты, конечно, любил, ты ее обожал. Но отбывание в юридической фирме ты ненавидишь – каждый час, каждую минуту, все эти унылые рожи, кроме, пожалуй, Пенелопы Кьюзак.

Роджер молча воткнулся в свое пиво, чтобы не показать, что ему неприятно это копание конторы в его личной жизни. Ну что им еще нужно, ведь они разошлись совсем, причем не по его инициативе?

– Тебе нужны деньги, Роджер. Просто нормальные суммы, чтобы выживать. А если бы получал пенсию дипломатического департамента, ты бы ни в чем не нуждался и посещал бы это заведение без этой уничтожающей веселье мысли, что завтра тебе снова нужно переться в «Кехлер и Янг», чтобы заработать на выпивку.

– У меня уже есть пенсия, Янгер! Пошел в задницу ты и твоя контора!.. – воскликнул Роджер, теряя самообладание.

– У тебя есть пенсия, но это армейская пенсия четвертой категории, это тот уничижительный минимум, который контора просто не могла себе позволить не заплатить тебе.

– Ну и что тебе еще нужно, урод? Хочешь устроить дуэль на столовых ножах прямо здесь?..

Роджер даже привстал, произнося это, а Янгер, минуту наблюдавший за этим с серьезным видом, засмеялся, впрочем, сейчас же подавил свой смех.

Тони вытащил из-под прилавка дробовик, но, присмотревшись, сменил его на бейсбольную биту, однако и ее потом поставил на место и принялся протирать стаканы.

6

Сменилась джазовая пьеса, и редкие посетители продолжили свои беседы, ничуть не отвлекаясь на проблемы других гостей. В заведении снова зазвучала музыка.

– Роджер, ты ходишь в поношенной одежде, но заглядываешься на молодых женщин выше тебя по статусу. В такой ситуации у тебя нет ни единого шанса, а ведь тебе всего сорок два.

– Я знаю. Просто меня неверно информировали, в противном случае я на эту Бобби даже не взглянул бы. Я понимаю свои границы, Янгер. Я исправлюсь, и все будет в порядке, – парировал Роджер, и Янгер почувствовал, что теряет контакт, настолько холодно и отстраненно прозвучал голос Роджера.

– Но ты мог бы получать совершенно другие деньги, и тогда эта Бобби оказалась бы тебе вполне по силам.

– Не нужна она мне, Янгер. И ты мне не нужен. Просто встань и выйди вон. Я не хочу слушать уродов Веймара – я все ваши заходы наизусть знаю.

Янгер расплылся в самодовольной улыбке.

– Что я сказал не так?

– Роджер, полковник Веймар уволен распоряжением министра почти два года назад. Мы о нем, признаться, даже думать забыли, и только ты…

– Заткнись!.. – потребовал Роджер и сжал бокал так, что тот едва не лопнул.

Янгер только покачал головой и с ухмылкой принялся за свой коктейль, а Роджер, выдержав паузу, сделал пару глотков пива.

– Джоу, а ведь ты по специальности вербовщик, – сказал он Янгеру.

– Наконец-то ты вспомнил.

– Похоже, вы меня переоценили.

– Нет, приятель, угадали в самый раз. Где-то переоценили, где-то недооценили, но в главном не ошиблись – ты еще очень даже хорош и можешь пригодиться в работе.

– Ну, допустим. А чего вы в результате добиваетесь, думаете, буду для вас толстосумов убивать, как все отставники-расходники?

– Обижаешь, приятель, такого добра у нас хватает. Для таких дел мы бы о тебе даже не вспомнили, но ты нам нужен в прежней своей квалификации. Нам нужен перевозчик, Роджер.

– Перевозчик?

– Вот именно. Все как в прежние времена – возвращение звания, постановка на финансовое содержание, возвращение контроля над резидентурой, сетью связи, нелимитированная «красная карта». Ну и все такое прочее.

– «Красная карта» на все банки?

– Старик, ну ты задаешь глупые вопросы. «Красная карта» – тут больше сказать нечего.

– Да, извини, – согласился Роджер. Похоже, он действительно что-то подзабыл. «Красная карта» – значит, нелимитированный кредит в двенадцати главных банках и стотысячный кредит в двух сотнях региональных частных заведениях.

– Ну так что, я правильно понимаю – мы находим общий язык?

– Мы его ищем, Джоу, но пока это лишь воспоминания, новая информация, которая…

– Требует осмысления?

– Вот именно. Ты говорил о Веймаре, его точно турнули?

– Точнее не бывает.

– А что с ним было не так, тоже поскользнулся на арбузной корке некорректного поведения? – усмехнулся Роджер, припоминая слова формулировки из собственного увольнительного заключения.

– Нет, приятель, там покруче. Много сказать не могу, но он поскользнулся на политической корке.

– О! – покачал головой Роджер.

– Вот именно. Поскользнувшиеся на такой корке, случается, сильно расшибаются, но Веймару повезло, помогли прежние связи. Так что он просто на пенсии по здоровью.

– Не у всех имеются такие связи, – сказал Роджер и залпом допил пиво.

– Не нравится? – спросил Янгер, заметив, как по лицу Роджера с последним глотком пробежала судорога.

– Синтетика, а я люблю из натурального сырья.

– Правильно. Но для пива из натурального сырья у тебя тощий карман.

– Хорошо, господин майор, я это учту. А теперь нам лучше распрощаться, пока беседа не стала слишком пресной.

– Согласен, – кивнул Янгер и тоже залпом допил свой коктейль, чтобы не обижать следившего за ним бармена. На самом деле ему на этого бармена было наплевать, однако сюда предстояло еще вернуться.

Положив под бокал купюру в двадцать риттеров, он поднялся и, махнув бармену, направился к выходу. Роджер подождал, когда звякнет колокольчик входной двери, вышел из-за стола и вернулся к стойке, где переминался, сгорая от любопытства и нетерпения, Тони.

– Я уже не знал, что и думать, – пожаловался тот, пригибаясь к стойке. – Кто это был?

– Эта рыба из прошлой реки, – сказал Роджер.

– Поганая, надо думать, была река.

– Не то чтобы поганая, но вода там была мутная, а русло часто изобиловало крутыми поворотами.

– Как ты сказал?

– Что? – не понял Роджер.

– Ну, вот это слово – изо… било… Повтори.

– Изобиловало?

– Ух ты! Вот это ломанул! Погоди…

Тони выскочил из-за стойки, смотался к дальнему столику, забрав стакан от мятного коктейля у двух немолодых дам, и, улыбнувшись им, принял новый заказ. А затем зарысил обратно, попутно захватив пивной бокал Роджера и его гостя с двадцаткой за десятириттеровый коктейль.

– А твой злодей щедрый! – сообщил он, демонстрируя купюру.

– Не из своих платит, это представительские расходы, – попытался урезонить его Роджер.

– А мне какое дело? Пусть хоть из представи… как ты сказал это слово?

– Представительские, – терпеливо произнес Роджер.

– Круто. А вот то первое слово…

– Изобиловало.

– Елы-палы, Роджер, я потом запишу, ты смотри не забудь это слово. Изоби… ло… вало…

Тони покачал головой и, поставив стаканы в моющую машинку, принялся готовить кофе с пенкой и кремовый мусс для дам.

Сделав заказ, он отволок его к столику и вернулся за стойку, слегка запыхавшийся и довольный – с румянцем на щеках. Это означало, что он уже подсчитал свои чаевые, и выходило неплохо.

– Ну что, какой микс теперь забабахаем, а? – спросил он, не скрывая энтузиазма.

– А знаешь, пожалуй, я пойду, – неожиданно для самого себя решил Роджер, слезая с высокого табурета.

– Ох ни фига себе! С чего это? – удивился Тони.

– Нужно кой-чего обмозговывать, а для этого нужна ясная голова.

Тони пару секунд был в зависшем состоянии и не мог определиться, как на это реагировать. Роджер, конечно, не оставлял чаевых – он расплачивался с сетевого аккаунта, но план давал будь здоров. И за четыре года к его участию в делах бара привыкли и Тони, и владелец заведения.

– А знаешь, ты недавно высосал «зеленый фонарь», а выглядишь как стеклышко, – сказал Тони. – Этот парень здорово тебя напряг, Роджер.

– Ну, не знаю, – сказал тот. – До завтра, Тони.

– До завтра.

7

Не успел Янгер занять место за своим столом, пробежаться глазами по скопившейся электронной корреспонденции, как зазвучал зуммер персонального интеркома связи с начальником службы.

Янгер какое-то время продолжал просматривать тексты писем, обманывая сам себя и делая вид, что не слышит зуммера, но на него уставились двое коллег, сидевших в этом же кабинете, и пришлось включить «прием».

– Мистер Янгер, вас просит к себе начальник службы, – сообщил ему Жонао Колпиер, моложавый мулат, служивший у «нача» в качестве секретаря, однако ходили слухи, что при необходимости Жонао выполнял особые поручения босса. Ну, там, тормозные магистрали в машине подрезать, спровоцировать отравление котлетами, и, глядя в водянистые глаза Жонао, Янгер был склонен верить в подобные слухи, тем более что в разведке слухи назывались непроверенной информацией, а это уже совершенно другое дело, ведь восемьдесят процентов сведений поступало именно с такой пометкой. Эти слухи как-то обрабатывали, приделывали к ним выводы и поставляли в правительство в виде рекомендаций.

– Сейчас буду, – обронил Янгер, торопливо выключая интерком, чтобы не видеть глаз секретаря шефа. – Сейчас вернусь, – сказал он коллегам, выбираясь из-за стола.

Затем вышел в коридор, застегнул пиджак на все пуговицы и пошел вдоль стены, стараясь не замечать знакомых, поскольку улыбки и неформальные приветствия при нынешнем руководстве считались проявлением нездорового рабочего климата, кумовства и приятельского панибратства.

Бред, конечно, но начальство есть начальство. Эти стены видели еще и не такой маразм, включая персиковый цвет потолка и общее оформление под мифы приморских народов.

Сегодня навстречу попадались только клерки невысокого уровня, поэтому их, даже знакомых, можно было игнорировать, на радость сети следящих камер, развернутой по всему зданию.

Стукнув в дверь с подчеркнутым безразличием, Янгер подождал, пока Жонао, глянув в видеоконтур, откроет дистанционный замок и впустит подчиненного для беседы с боссом.

– Генерал Лангарфи ждет вас, майор, – сказал секретарь, не отвлекаясь от какого-то сериала, который, судя по сладострастным всхлипам, был доступен только совершеннолетним.

– Благодарю, – буркнул Янгер и, толкнув неприметную дверь, оказался в кабинете начальника службы.

Тот сейчас же закрыл папку, которую просматривал, и, убрав в сейф, закрыл на сканерный замок. Потом улыбнулся Янгеру, как доброму знакомому, и указал на стул перед своим столом – старый, облезлый, почти лишившийся обшивки, зато с крепкими ножками на перетяжках.

– Приветствую, майор, что у нас с вербовкой Вуйначека?

– Пока никак, сэр, имела место только пробная беседа категории «бэ-четыре».

– Да ладно, майор, во-первых, вы в вербовочном деле совсем не новичок, а во-вторых, этот парень уже был в составе разведки, и вы знаете его лучше, чем кто-либо.

– Это не плюс, сэр, это минус. Он смотрит сквозь тебя, он знает, какой вопрос услышит в следующий момент, какой увидит козырь. Фактически он играет краплеными картами.

– А мы?

– А мы вынуждены ему позволять делать это.

– Неправильно как-то, майор, вы не находите?

– Не нахожу, сэр. Он нам нужен, а мы ему не нужны.

– Что значит не нужны?

Начальник службы достал из коробки сигару и, эффектно отрезав кончик гильотинкой, так и не добрался до прикуривателя, положив сигару на стол.

– Какие у него доходы?

– Он получает пенсию четвертой категории – полторы тысячи риттеров. Этого хватает на аренду поганенькой квартирки и оплату электричества. Еще три тысячи он зарабатывает в юридической конторе «Кехлер и Янг», но спускает эти деньги в баре «Гранджер».

– Маловато зарабатывает, вам не кажется?

– Он работает там полдня, сэр.

– А почему полдня?

– Потому что большего ему не требуется, половины дня хватает, чтобы оплатить выпивку в баре.

– Ага, – кивнул начальник и открыл персональный холодильник с охлажденными овощами. В этот раз он достал очищенную морковку, а в прошлый визит Янгера была съедена половина репы.

– Что у него за характеристики с места работы?

– Официальных файлов его характеристики не обнаружено, но из личной беседы нашей сотрудницы, которой удалось познакомиться с Молли Райнер – начальницей Вуйначека, он прекрасно освоил бухгалтерский учет и ревизорные функции. Любой отчет, на который тратят трое суток, делает за полдня.

– Вот как?

Начальник службы откусил половинку морковки и стал с хрустом ее жевать, как какой-нибудь гигантский грызун. Янгер невольно посмотрел на его уши, но нет, сравнить их с кроличьими было нельзя. Обычные уши, ничего особенного.

– А что он делал до устройства в этот самый «Кехлер и Янг»?

– Работал на стройке, сэр.

– На стройке?

– Ну да. Таскал панели, глушил дюбеля, сверлил каналы и сворачивал обрешетку, как-то так.

– И все это он умеет делать?

– А почему нет? Обычная работа. Он бы до сих пор работал на этих стройках, если бы его не приметил какой-то там родственник прораба, которому Вуйначек помог оформить бухгалтерские бумаги. Так началось его восхождение в юридической фирме.

– Понятно.

Начальник догрыз морковку и вытер руки салфеткой с таким видом, будто покончил с жирным бифштексом.

– Итак, майор, вы огласили ему конкретные цифры?

– Сэр, если бы я начал с цифр, он бы послал меня на три буквы.

– Да ладно, майор, я, конечно, несведущ в этих ваших специально-вербовочных штуках, но по мне, лучше видеть конкретные суммы, чем эти непонятные эмоциональные… как их там?

– Не могу знать, сэр, – начал злиться Янгер.

– Ну хорошо, когда вы поговорите с ним более предметно?

– Я надеюсь, что в следующий раз.

– Почему так неопределенно?

– Потому что в следующий раз он может начать стрелять в меня прямо в баре. Или вовсе не явится, уйдя в запой на дому, или же сбежит на какую-нибудь стройку.

– Все настолько неопределенно?

– Так точно, сэр.

– И никак нельзя его принудить общаться с конторой?

– Попытаться можно, но это офицер подразделения «Дага»…

– Да, понимаю. Тогда перейдем к конкретным числам, цифрам, суммам и тому подобное. Как в денежном отношении вы видите его сотрудничество с нами?

– Полагаю, он потребует восемьсот тысяч, сэр, но я легко сдвину его на шестьсот и даже ниже, возможно, устаканимся на полумиллионе.

– Большие деньги, – покачал головой начальник, сразу делаясь грустным.

– Большой задаче – большие деньги, сэр.

– Может, стоит предложить ему не столь щедрые бонусы, но зато в штате? Мы ведь можем вернуть ему все, а после выполнения задания пообещать новое звание.

– Сэр, при всем уважении, он не новичок. Отставник – да, но не новичок. Он легко срисовал наших оперативников и если бы захотел – избавился бы от них незаметно. Он все еще в игре, сэр, и в известной мере нам это на руку.

– Он не захочет в штат?

– Он не поверит, что это надолго.

– Ладно, как вы рассчитали эти пятьсот-шестьсот тысяч? Куда они пойдут?

– Двести пятьдесят – туда, двести пятьдесят – обратно, вот и все вознаграждение.

– При наших расходах на все про все.

– Разумеется.

– А что, если так – туда двести пятьдесят тысяч и на этом ограничимся?

– То есть?

– Он прибывает, получает промежуточную сумму за это. Он же на этом будет настаивать, правильно?

– Да, возможно, он потребует выплатить половину по прибытии на место.

– Ну и порядочек. Там его и оставить, это же нетрудно будет сделать? Я имею в виду что-то бесконтактное, волнолайзер или тупо – снайпера посадить. Нам сейчас нужно не превышать лимиты, понимаете? Пусть отвезет депешу, и больше он нам не нужен, а тысяч пятьдесят из сэкономленных мы выпишем прямо на ваш счет.

Янгер вздохнул, чтобы скрыть пробуждающуюся ярость. Он знал, что новый босс по политическим причинам был им навязан ассоциацией торговцев оружием, и из опыта работы в разведке у него имелась лишь стажерская практика в министерстве обороны.

– Видите ли, в чем дело, сэр, – Янгер даже улыбнулся, успокаивая нервы. – Пятьдесят тысяч мне бы, конечно, не помешали, но если снайпер промахнется, Вуйначек вернется за свой счет, и вам придется нанимать дополнительную охрану.

Видимо, до начальника дошел смысл сказанного Янгером, он пошевелил бровями, потом взял обрезанную сигару и снова положил на стол.

– Если он так опасен, его нельзя оставлять под носом у конторы, майор.

– А что прикажете с ним делать, сэр?

– Ну… – начальник снова пошевелил бровями. – Можно подставить его копам. Подкинуть порошок.

– Сэр, у нас сотни отставников, где на всех взять порошка? И потом, это мы к нему пришли, а не он к нам. Его пока все устраивало. Он работает полдня, дует выпивку сколько хочешь и ни перед кем не отчитывается.

– Да, хотелось бы побыть в его шкуре, – улыбнулся начальник. – Но это не мы, это ты к нему поперся, майор.

– Вы сказали – нужен перевозчик, я сказал – в штате только новички. Вы сказали – найти бывалого, я предложил Вуйначека, вы одобрили, сэр. Вот как это было.

– Ладно, – начальник поднял руки, словно сдаваясь. – Согласен, так все и было. Когда вы поговорите с ним конкретно, майор Янгер?

– Зайду в бар через пару дней.

– Почему не завтра?

– Он должен освоиться с новой мыслью, а назавтра его выводы будут еще слишком сырыми.

Начальник кивнул. Он пока только привыкал к специфике работы и, сказать по правде, совсем не стремился на это место, но старшие товарищи сказали – надо, Фрэнк, иначе там окажется враждебный нам ублюдок. И пришлось соглашаться. Ну, а что ему оставалось?

8

Зазвонил будильник и тут же замолчал, когда жилец прихлопнул его рукой.

Открыв глаза, Роджер с удивлением обнаружил, что трещины на потолке не прыгают из стороны в сторону, как обычно бывало, а это значит, что впервые за долгое время он не набрался по самое некуда и пришел домой трезвым. К чему такие потрясения? Что с ним случилось накануне?

Поднявшись, он прошагал к ванной и, взглянув в поцарапанное зеркало, отметил, что мешков под глазами почти нет, а значит, он действительно пришел домой трезвым.

По привычке Роджер снял с полочки таблетки, поддерживающие печень, но, уже отвинчивая крышку, включил команду «отставить» и убрал таблетки на полку – сегодня они были не нужны.

– Ах да, вспомнил! – воскликнул Роджер, выходя из сортира. – Старина Янгер навещал меня!..

И это так подействовало, что Роджер сбежал из заведения задолго до закрытия.

Янгер источал сладкий яд, предлагая вернуться, и, видимо, надеялся прихватить самую уязвимую – подбрюшную часть любого отставника – пообещать возвращение в штат. Это, конечно, было бы идеально, никто не хочет быть вонючим внештатником, однако Роджер понимал, что время для нежностей миновало, и теперь в переговорах с конторой следовало быть тверже гранита.

Собрав кучу грязных вещей, он зашвырнул их в вечно голодную глотку стиральной машины и принялся торопливо одеваться – опоздай он хоть на минуту, и не видать досрочного освобождения – выхода из отдела, даже при перевыполнении плана.

Молли Райнер не делала послаблений, если он опаздывал, а потому приходилось досыпать в автобусе, а завтракать чем придется по пути на службу, потому что дома сломалась электропечка.

Года полтора уже как сломалась, и ничего нельзя было поделать, потому что Роджер вспоминал об этом лишь утром, когда требовалось разогреть замороженный бутерброд, который уже два года валялся в морозильной камере.

Столкнувшись с этой проблемой, он швырял каменный бутерброд обратно в морозилку и, накинув мятый пиджак, выскакивал из квартиры с намерением вызвать ремонтника, но всякий раз забывал, поскольку кошка жильцов с нижнего этажа снова перебегала ему дорогу. Или это был шпиц? Но всякий раз кто-то перебегал – это факт. Приходилось перепрыгивать через него и лететь вниз по заплеванным лестничным пролетам.

В это утро в их подъезде ему навстречу выскочил новый жилец с третьего этажа – бывалый, но еще не ученый. Он держал в руке армейский штык и бессодержательно тряс головой, что свидетельствовало о начальной стадии ломки – наркоману требовалось зелье, и он был готов на все.

«Неученый», – подумал Роджер, вышибая у новичка штык, а потом прикладывая того лицом о стену.

Наркоманы не дружат с памятью, и ему случалось повторять эту процедуру по несколько раз, пока его начинали узнавать и прятаться еще до появления. А иначе никак – специфика района.

На остановке было чисто – наблевать никто не успел. Подошел автобус, и Роджер вскочил на переднюю площадку. Прикоснулся картой к треккеру и получил разрешение ехать еще семь остановок.

Транспорт плавно тронулся и заскользил по выделенной полосе, снося выброшенный на дорогу мусор.

Обычный водитель обязательно бы его объехал, но автобусом управлял робот, а в кабине сидел манекен-имитатор. Какие-то умники, пробравшись в кабину, написали на его плече «мудак».

Добравшись до работы, Роджер попытался быстро прошмыгнуть мимо проходной, наскоро приложив пропуск к приемному устройству, но уже возле лифта вспомнил, что Тиккер сегодня сменился, значит, бояться нечего. А до завтра он придет в себя и сумеет достойно ответить на возможные подколы старшего секьюрити.

Открылся лифт, Роджер сделал паузу, проверяя, нет ли там мисс Кьюзак, и только потом зашел следом за чернокожим парнем из отдела поддержки.

– Здравствуйте, сэр, – кивнул тот.

– Привет. Только никакой я тебе не «сэр».

В этот момент лифт остановился, Роджер выглянул и лишь потом выскочил в коридор, успев подумать, что таким поведением наверняка удивил этого айтишника.

Лифт ушел, и Роджер перешел на шаг – спешить уже было не нужно, в запасе оставалось целых семь минут. У двери в офис стоял Лиговский, рыжеватый парень со стола в самом конце офиса. От него всегда пахло жареными колбасками и пивом, хотя выглядел Лиговский, как бегун на длинные дистанции.

– Привет, Родж.

– Привет, малый. Мамаша уже на месте?

– На месте. Сидит, бумажки перебирает в своей загородке.

– А ты здесь чего?

– Бройлеру проспорил, – вздохнул Лиговский.

– А, ну понятно, – сказал Роджер, не собираясь погружаться в чужие проблемы, и толкнул дверь в офис.

– Привет, Молли, – поприветствовал он начальницу отдела, но та, против обыкновения, не просто кивнула ему, а вдруг призывно замахала рукой.

Роджер огляделся – на него в офисе никто не обратил внимания – и короткими шагами засеменил к загородке, он знал, как нужно двигаться, чтобы быть незаметным.

Молли молча указал на стул, Роджер сел.

– Короче, Роджер, я предлагаю тебе стать начальником нашего отдела.

– Э-э… А ты куда? – не понял Роджер. – Беременная, что ли?

– Да с чего ты взял? – возмутилась Молли. – Нет, ну мы с Прентисом, конечно, планируем ребенка, но не сейчас. Меня переводят на повышение, Роджер, и все благодаря тебе.

– Я-то тут при чем?

– Так ты же шпаришь, как конь, у нас отдел по выработке всегда в плюсе. Вот они и решили, что дело в моем руководящем, блин, гении.

Молли вздохнула, поведя могучими плечами.

– Давай, а, чувак? Ты сможешь.

Роджер вздохнул. Ну и неделька выдалась. Сначала Янгер, теперь вот Молли, и везде нужно принимать решение.

– А я могу подумать?

– Пару дней можешь.

– Да, пару дней мне хватит, – ухватился за эту отсрочку Роджер, но уже знал, что не вынесет полный рабочий день даже в качестве начальника отдела. Это было выше его сил.

– Ну ладно, я тебе сказала, и ты, надеюсь, услышал, теперь иди работой.

– Ага, пошел.

9

И Роджер принялся за первый отчет из четырех подброшенных ему Молли. Она что, думала, что он сделает их до обеда?

Роджер оглянулся, посмотрев на перегородку, но Молли сидела с мечтательным видом и глядела куда-то в потолок, покусывая корпоративный карандаш.

«Планы строит», – угадал Роджер и принялся суммировать цифры, вычитать проценты и удерживать пеню. Да, все это могла сделать и программа, но, делая это «вручную», Роджер разминал мозги и вообще, ему нравилось влиять на процесс. Да, существовали проверочные программы, которые, в свою очередь, тоже требовали проверки и отдельных выводов. Но выводы Роджер писал сам, еще до того, как программа, сбегав на сервер, получала разрешение на дальнейшие действия.

«А ведь ты, сука, гений», – сказал ему как-то главный специалист программной поддержки, длинноволосый и давно не мытый парень, обитавший где-то в подвале среди своих серверов.

Роджер спускался к нему один раз, когда заявка по восстановлению сети не удовлетворялась в течение двух суток.

Молли сказала: ну-ка разберись, у тебя морда что надо. Ну, Роджер и пошел. Оказалось, что у них там рухнул какой-то шкаф с аппаратурой, причем в пятницу вечером, когда все нормальные работники были уже дома, обкуренный дежурный валялся в сортире, а бодрствовал только этот парень с длинными волосами.

– Ты кто? – спросил он тогда, не отрываясь от монитора и вбивая в клавиатуру очередную непослушную букву.

– Я с четвертого этажа, отдел бухгалтерской алгоритмики и дифференциации.

– Как погоняло?

– Роджер.

– Я не про «роджер», я про погоняло. Нейм-ник у тебя имеется, содружество?

– А, это… «Спилджестмарвендрик».

– Ага, сейчас. Да, имеется такой парень, штрикает выводы быстрее команды с четвертого сервера. Ты что, в «до-до стрикт» выхаживаешь?

– Чего? – не понял тогда Роджер.

– В сетевой математической олимпиаде участвуешь?

– Чего? – снова удивился Роджер. И тогда длинноволосый отставил все свои дела, посмотрел на Роджера и сказал: «А ведь ты, сука, гений».

Сам не заметив как, Роджер закончил проверку отчета и, дав программе возможность проверить его выводы, поднялся, чтобы сходить в туалет.

До обеденного перерыва оставалось около часа, и можно было не спешить – он укладывался в собственную схему: выйти за сорок минут до обеда и дернуть в сторону «Гранджера».

В туалете он увидел двух сослуживцев, Гарванстера и Авано Ачосу, черноголового парня с чудовищным провинциальным произношением.

Странно, что он попал в отдел проверки, при его-то талантах.

Коллеги курили «раст», закрученный в твердые копии отчетов, отчего дым поднимался к потолку и пожарным датчикам, заблаговременно заблокированным мокрыми носками. Но кто же смог дотянуться до такой высоты?

– Эй, Роджер, скажи, камни могут говорить? – спросил Гарванстер, затянувшись так, что его уши уменьшились наполовину.

– Дан бубу… – ответил Роджер, останавливаясь напротив писсуара. В его подъезде наркоманы плодились, как грибы после дождя, и он выработал подходящую манеру общения с ними. Выдавал им что-то похожее на слова и, пока они обдумывали, шел своей дорогой. Наркоманы, блин, грачи общества. Их дело ловить червей, а дело общества эту землю вспахивать.

– Чего пахать, чувак? – переспросил Авано Ачоса.

– Вот, блин, опять лишнего выдал, – пробормотал Роджер, застегивая штаны. Сполоснул руки под краном и вышел вон, чтобы не отвечать на вопросы вроде: а точно цифровики питаются алкоголиками?

Может, и питаются. Только где они, эти цифровики? Он знал только одного парня, который, по словам Тони, пасся в «Гранджере» уже полгода. Роджер попытался вспомнить его лицо – безжизненные черты, жалкая пародия на предновогоднюю маску.

Выйдя из туалета, Роджер пригладил волосы и с чувством исполненного долга направился к лифтам.

От этих опостылевших полов до порога «Гранджера» его отделяли минуты. Всего лишь.

Роджер правил уверенно, как головной корабль эскадры, но вдруг увидел выходившую из лифта мисс Кьюзак, которая переставляла свои удивительно длинные и красивые ноги так, будто это был просто способ передвижения.

Она держала перед собой папку, поправляя в ней какие-то бумаги, и у Роджера оставалось совсем немного времени, чтобы незаметно сбежать, превратиться в кирпич, слиться с окружающей средой и не отсвечивать. Он был опозорен вчера, и сегодня ему ничего такого уже не хотелось. Он полагал, что после героической победы над очередными отчетами он заслужил к себе уважение, однако мисс Кьюзак о его героизме не подозревала и шла на всех парусах, да так быстро, что у сбегавшего Роджера заныло в пояснице.

Никогда еще он не отступал, испытывая при этом удовольствие.

«Неужели я извращенец?» – в ужасе подумал он.

Несмотря на быстрый бег Роджера, Пенелопа Кьюзак успел заметить его поясницу. Хлопнула дверь на лестницу, и стало тихо. Мисс Кьюзак подошла к зарешеченной двери и выглянула на лестницу, но там, разумеется, никого уже не было.

«Вот урод», – подумала она, вспоминая перекошенную рожу этого самого… Как его там? Она ведь специально узнавала его имя… Вуйначек!..

Вспомнив фамилию ублюдка, младший партнер Кьюзак наведалась в шестой отдел разделений рискованных покрытий, выяснила то, что ей было нужно, и прямиком направилась к Мэту Кехлеру, одному из старших партнеров фирмы.

Маньяк с четвертого этажа достал ее окончательно. Ну не в полицию же звонить, в конце концов?

10

Мэт Кехлер был главной движущей силой Пенелопы Кьюзак, ведь это он после знакомства с досье сумел разглядеть ее потенциал и вовремя выхватил из команды городского прокурора.

Ну что ей там светило? Кое-что, конечно, светило, за ней были закреплены двенадцать полицейских участков из пятидесяти восьми – тамошнее начальство тоже не ботинком колу хлебало и продвигало вперед только лучших, а Пенелопа была лучшей. Однако городская казна имела свои ограничения, но вот у «Кехлер и Янг» возможности были пошире.

Пенни показали цифру с пятью нулями, обозначавшую месячный оклад плюс процент младшего компаньона, и она не думала ни секунды: ведь ей это предлагал не кто-нибудь, а воротилы бизнеса – «Кехлер и Янг».

После беглого пересказа ситуации Мэт тотчас встал на ее сторону.

– Да он просто козел, прости меня за выражение, Пенни.

– Я не хочу никого оскорблять, сэр, поймите меня правильно, но мне нужно работать и не бояться, что меня в коридоре будет преследовать какой-то урод.

– Урод, без вопросов. Мы завтра же его уволим, потому что ты для нас, как драгоценный бриллиант, на который покусился этот грязный воришка. Через два дня в пятницу, это будет конец недели, он станет искать себе пропитание на помойке.

– Ну вот и хорошо, – согласилась Пенелопа. Ей не очень нравилось то, что она только что сделала, но это парень казался ей опасным. Вот и сегодня… Да, сегодня он от нее просто сбежал, вместо того чтобы отвесить парочку своих фирменных «шуточек». Видимо, у него сменился этот, как его… Анамнез?

А в это время Роджер вприпрыжку двигался по бульвару Ле-Борн, улыбаясь каждому прохожему. Он был доволен, что выскочил из очередного рабочего дня, и впереди его снова ожидал бесконечный незабываемый и непредсказуемый вечер. И что самое главное – ему на это вполне хватало его приработка, и даже оставались какие-то крохи на выходные, когда он мог, если бы захотел, заказать себе настоящий кремовый торт.

Когда-то он их очень любил, до ранения, когда пуля прошла, чуть коснувшись печени. Два сантиметра ниже и – привет. Но обошлось, спасибо дрожащей руке Янгера.

В системе учили «тройке» – три выстрела, три главных жизненных центра. Но первые два Янгер вообще отправил в «молоко» и только третью пулю уложил близко к цели. Однако – обошлось.

В «Гранджере» дым стоял коромыслом, и посетители падали в нагоняемую генераторами пену, что-то там крича во славу то ли новобрачных, то ли пары загостившихся геев.

Роджер пробрался к стойке и увидел Тони и двух помощников, которые носились со скоростью молнии, отпуская коктейли, не встряхивая, и лишь помечали время касания банковских карт к приемному устройству.

– О, Роджер! – воскликнул Тони, которому эта обдолбанная публика уже перестала нравиться, хотя и сбрасывала деньги на его счета практически без всякого контроля.

– Привет, камрад, – отозвался Роджер, взбираясь на табурет, с которого только что упал один из гостей. – У вас сегодня жатва?

– Отжимаем по полной, я даже помощников вызвал, усекаешь? Гомики женятся, уродов два полных зала, я им уже сладкую воду со спиртом продаю как «зеленый фонарь», врубаешься?

– Гребут?

– Не то слово. Они уже пытались меня снимать, говорят, что я милый. А помощников даже за задницы хватали. Ахтунг по полной программе!

– Война.

– Передовая, блин, и куда бежать – непонятно!..

– Понимаю, – кивнул Роджер и снял с плеча руку одного из гостей бара.

– Как твои-то дела? Не вижу прежнего блеска в глазах.

– Лучше не спрашивай. Дай чего покрепче, пойду, пообщаюсь с цифровиком. Сегодня это самый безопасный способ провести у вас вечер.

– Правильнее не скажешь, мы даже в сортир ходим только по двое. Они там в три яруса развлекаются, хорошо бы поджечь эту сволочь.

– Налей чего попроще, цифровик парень нехилый, если что – прикроет.

– Не вопрос, Роджер. Есть водка с финиковым сиропом – просто, тупо и полезно.

– Не возражаю.

11

Вокруг раскачивались, падали и вздымали к потолку руки непонятные существа. Они не подчинялись основному протоколу общества, и это будило в «праймерс-12-36-18» неприятные воспоминания, которые в его собственном протоколе скорее назывались ассоциациями.

Следуя новому протоколу, он регулярно посещал это заведение, поскольку туземные объекты поступали именно так. «Праймерс-12-36-18» приходил сюда «после работы», как делали местные, и заказывал спиртосодержащие растворы, которые здесь почему-то были в большом почете.

«Праймерс-12-36-18» не мог понять почему. Его адаптационная программа создавалась, что называется, «на коленке» и многие важные моменты были упущены, поэтому что делать в том или ином случае «праймерс-12-36-18» знал, но почему следовало делать именно это, он даже не догадывался – сопутствующий программе архив был либо потерян, либо его не создавали вовсе.

Эвакуация происходила в такой спешке, что те, кому посчастливилось выжить, были рады оказаться в незнакомом мире в перестроенном состоянии. И хотя это было мучительно трудно, они оставались жить, в то время как основная часть населения сгорала в протуберанцах тысяч очнувшихся лабораторных солнц.

Да, чужой мир был странным, и чтобы удержаться в нем, беженцы проходили процедуру «упрощения». Лишить их всех векторов восприятия было невозможно, но если они хотели удержаться на этой планете, закрывать избыточные информационные каналы следовало в обязательном порядке. В противном случае, шок и распад личности.

«Праймерс-12-36-18» по привычке все еще пытался включать пять векторов, но ему отзывались ощущения только трех из них.

Неожиданно к нему за столик сел один из туземных объектов традиционного протокола, и поскольку «праймерс-12-36-18» не знал, как нужно реагировать на приближение туземных объектов на контактную дистанцию, он наобум сделал несколько неопределенных движений, а также подключил мимические мышцы лица.

Действовал он интуитивно, полагая, что в дальнейшем сумеет создать свой собственный архив реакций и поведенческих шаблонов.

– Как дела, фанерный? – спросили его. Незнакомец поставил на стол сосуд со спиртосодержащим раствором и улыбнулся, оголяя половину кальциевых платформ, служивших местным для измельчения грубых продуктов и последующего их расщепления в весьма запутанном внутрительном реакторе. Кишечник! Да, именно так назывался этот реактор.

– Дела – нормуль. Сам-то как?

– Боремся, приятель, боремся, – сказал Роджер и приложился к бокалу. Тони был прав – тупо и полезно. В финиках полно витаминов.

– Я знал, что когда-нибудь кто-то сядет за мой столик…

– Ясен пень, приятель, – расплылся в улыбке Роджер, снова делая глоток водки с фиником.

– Почему эти субъекты не придерживаются общественного протокола?

– Ну, как тебе сказать…

Роджер покосился на разогретую алкоголем визжащую толпу.

– Они были бы рады, но не получается. Дисфункциональный посыл сильнее протокола, в этом вся проблема.

Цифровик кивнул.

– Меня зовут Роджер, а тебя? Имена у вас имеются? Что-нибудь кроме инвентарного номера?

– О да. Я – Петер.

– Хорошо. Что ты пьешь, Петер?

– Э-э… Кажется, что-то со спиртом, и немного красителей.

– Это все, что ты можешь сказать? – усмехнулся Роджер. – Ты совсем не торчишь?

– Торчишь? Торчать – выделяться из чего-либо. Я не понимаю.

Роджер снова хлебнул коктейля, посмотрел на пляшущую толпу и подумал, что, возможно, Петер ему ближе, чем все эти – в люрексе и лосинах.

– Я так понимаю, что ты в выпивке ни уха ни рыла?

Петер выдержал паузу в пару секунд и утвердительно кивнул.

– Я хочу выглядеть, как вы, но, видимо, не получается…

– Это потому что не торчишь, – повторил Роджер, у которого с этим был полный порядок.

– А вы не могли бы посмотреть на меня?

– Я и так смотрю на тебя, парень.

– Нет, посмотрите, пожалуйста, прямо в глаза…

– Ну, изволь, – пожал плечами Роджер и попытался сконцентрировать уже нетвердый взгляд на зрачках цифровика Петера.

– Благодарю вас, – кивнул новый знакомый и сделал знак занятому бармену. По такому случаю Тони бросил работу на помощников и подошел к необычному посетителю.

– Скажите, директор, у вас есть кварцевое стекло и немного плавиковой кислоты?

– Кварцевое стекло имеется, но это старый бокал – остатки давнишнего набора. А что такое плавиковая кислота, я не знаю, – развел руками Тони.

– Хорошо, тогда, может быть, техническая жидкость «стилбойт»? Или средство от черных муравьев «хозяюшка-турбо»? Они содержат этот компонент.

– За техническую жидкость ничего сказать не могу, но средство от черных муравьев точно имеется. У нас одно время они из подсобки сахар-песок таскали. Четыре миллиарда муравьев выносили пятидесятидолларовый мешок по одному кристаллику за одну ночь. А в чем дело, мистер, как вас там?

– Его зовут Петер, – подсказал Роджер.

– Да, мистер Петер, чего вам эти муравьи дались?

– Разбейте бокал, Тони, посыпьте его в коктейль из обыкновенной воды и добавьте столовую ложку «хозяюшки-турбо». Все это принесите сюда, как коктейль, и я вам заплачу.

– Вот это тема! – поразился Тони, но быстро сориентировался. – Сейчас все будет доставлено, уважаемый Петер.

Тони убежал, и Петер сразу потерял к Роджеру интерес, посматривая на свадьбу неформалов.

Бармен вернулся быстро, доставив высокий стакан с осколками на дне и высокой розовой пеной – следов применения «хозяюшки-турбо».

Роджер испытующе посмотрел на Петера, ожидая его реакции. Тони тоже не отходил далеко, надеясь на перспективы в плане обслуживания и других цифровиков – с каждым годом их в городе становилось все больше.

А Петер приложился к новому коктейлю и потянул его через трубочку. А когда она, задымившись, слиплась, отбросил в сторону и выпил весь «коктейль» до дна, сплюнув напоследок в бокал несколько зелено-кварцевых стекляшек.

– И что, теперь ты заторчал? – уточнил Роджер.

– Да, теперь это самое слово, – улыбаясь, согласился Петер, который теперь выглядел почти, как Роджер.

Тони быстро сбегал за второй порцией и поставил перед Петером.

– И что, ты по моим глазам понял, сколько нужно стекла и шампуня в этом коктейле? – уточнил Роджер.

– Да. Но не по глазам, а по длине излучаемой тобой волны.

– О как! Ну давай, чокнемся, что ли, только не сильно, чтобы твоя бурда мне в бокал не капнула! Мы к такому непривычные!..

Они чокнулись и выпили, становясь понятнее друг другу.

– Слушай, а это правда, что у вас раньше щупальца были? Вы вообще в какой среде жили – в воде или на воздухе?

– Щупалец не было, – улыбнулся Петер. – Воды не было, воздуха тоже.

– Ну хоть какой-то там аргон, может быть, или даже фтор, а?

– Давай не будем поднимать эту тему, приятель, – сказал Петер.

– Больно вспоминать?

– И это тоже, но больше я беспокоюсь за твой рассудок.

– А что не так с моим рассудком?

– Если я стану пытаться объяснять, кем мы были раньше, ты съедешь с катушек.

– С катушек?

– Да, точно.

– И что, никто тебя не может понять, кроме твоих собратьев? – спросил Роджер, замечая, что выпивки осталось на один глоток.

– Ну почему же? – Петер оставил бокал и наклонился к столу, давая понять, что скажет нечто чрезвычайно важное.

– Ну? – спросил Роджер, тоже наклоняясь.

– Мое объяснение мог бы понять один из ваших знатоков теоретической физики или квантовой физики.

– Вот ни хрена себе!..

– Ты не из таких?

– Нет, приятель, я совершенно из других. Но я могу задать крутой вопрос, ты ответишь?

– Тебе – отвечу. Ты первый из местных, кто говорит со мной, как с равным.

– Это хорошо?

– Такие варианты, как «хорошо-плохо», здесь не годятся.

– Почему?

– Потому что вариантов четыре.

– Такого не может быть, – возразил Роджер и стал загибать пальцы, чтобы объясниться точнее. – «Хорошо» – один вариант, «плохо» – второй вариант. И других не наблюдается.

– Наблюдается, если ковырнуть квантовую физику.

– Опять ты за свое.

– А что делать? – развел руками Петер. – Если бы ты знал, как мне у вас тесно.

– В плане… Улицы узкие или квартирка маловата?

– Вот, – горестно кивнул Петер и допил свой коктейль. – Давай поговорим о чем-то, сближающем нас.

– Например?

– Фотосинтез. Как ты относишься к фотосинтезу?

12

Завывая, словно выходящий из пике истребитель, машина-пылесос прошла мимо и продолжила свой полет, старательно всасывая бумажки и прочий уличный мусор. Роджер посмотрел на пустую кабину, где должен был находиться водитель, однако теперь там всем заправляла электроника, и рычаги двигались сами собой. Роджер подумал, что это здорово, однако тут же посетовал, что электронные мозги выживают человечество и скоро, возможно, вернувшись в свой бар, он не увидит Тони и будет вынужден выкрикивать номер своего заказа в микрофон.

И не факт, что электронные мозги поймут, что ему нужно.

Пришедший гость осмотрелся и сел за столик Роджера. Тот, даже не взглянув, понял, что это Янгер. Ну, а кто еще мог так незаметно подобраться, кроме бывшего коллеги?

– Я был несколько удивлен, Роджер.

– Ну и заткнись.

– Тони сказал, что ты переадресовал встречу.

– Заткнись, Джоу. Я готов принять твое предложение, а потому немного помолчи и дай мне попрощаться с такой простой и понятной жизнью.

Роджер вздохнул и одним глотком допил коктейль «Белоснежка».

– Ты принял решение?

– Не хватай так резко, меня стошнит, – скривился Роджер.

– Хорошо, – поднял руки Янгер, понимая, что дело в шляпе. – Я могу заказать себе кофе?

– Да хоть коня в пальто.

Роджер вздохнул.

– И не смей праздновать. Это не твоя заслуга. Совершенно не твоя.

– А чья?

– Молли Райдер. Пошли ей валентинку, она сделала за тебя всю работу.

– Ах вон что! Женщина-босс? – усмехнулся Янгер. – Официант, будьте добры, двойной эспрессо в шершавой чашечке!..

Официант услышал заказ и, кивнув, исчез на кухне.

– Шершавое любишь?

– Я думал, ты спросишь про Молли.

– Нет, с ней все ясно. Она потребовала от меня принять решение – сватала на свое место, а сама пошла на повышение.

– И что ты?

– А что я? Ты же мои досье до корешков выкушал, а наружка все штаны до дыр просидела.

– Ну да, конечно. Ты не любишь бумажную работу.

– При этом считаю тебя уродом и нашу контору неблагодарной.

– Но принял ее предложение.

– Вот именно.

Пришел официант и поставил на стол большую чашку кофе, подложив крохотную циновочку.

– Как прошло расставание? – спросил Янгер, ловя аромат свежего кофе и старательно экспертируя его составляющие – запах синтетических смол не замедлил проявиться.

– Хреново прошло. Она до последнего была уверена, что я мечтаю перебежать на ее местечко. Ну и самое главное, я был главным пахарем в их сельскохозяйственном кооперативе.

– Вообще-то, проблемы негров шерифа не колбасят, если ты помнишь. Если мы договорились, айда в застенок.

– Зачем?

– Подпись ставить.

– Кровью?

– Это зависит от того, хочешь ли ты попасть в штат, приятель.

– Нет, я предпочитаю остаться свободным человеком и не напрягать твою сморщенную задницу.

– Так уж и сморщенную? – оторвался от кофе Янгер.

– Короче, я тебя спасаю, приятель. Не нужно мне ваших погон и пенсий. Просто дайте хорошие деньги с нулями. Я нули просто обожаю.

– Сколько ты хочешь?

– А сколько ты предложишь?

– Пятьдесят тысяч…

– Тогда я скажу – два миллиона.

Янгер вздохнул и отодвинул кофе. В нем была подмешена какая-то синтетическая гадость, которую он не сразу распознал.

– Давай начистоту, Роджер, время дорого.

– Давай.

– Мне сказали, максимум – пятьсот. Давай сделаем вид, что мы бились до крови и вышли на четыреста пятьдесят.

– Четыреста семьдесят.

– Да и хрен с тобой, пусть четыреста семьдесят, а в бумагах, если хочешь, будет полмиллиона.

– А зачем мне на бумаге?

– Не знаю, может, для понтов. Девкам будешь показывать – хвастаться.

– Ладно, только перевод сразу после подписи договора.

– Нет, давай иначе. Я даю тебе две штуки предаванса, а главное время пойдет, как только ты отвалишь из космопорта.

– Покажи бабло, – потребовал Роджер.

Янгер вздохнул и достал пухлый кошель, откуда стал вынимать настоящие чипованные банком банкноты. Это были его личные деньги, и он отдавал их потому, что был уверен – Роджер уже не соскочит.

Роджер взвесил пачку и, не пересчитывая, сунул в карман.

– Мне это нравится, Янгер. Сегодня бухну, а завтра в полном твоем распоряжении.

– Ага, разбежался. Если бабло в карман положил – поехали в застенки.

– Всего-то закорючка, Джоу? Чего так напрягаться?

– Не закорючка, приятель. Как только ты взял деньги, ты начал работать. Поехали в застенки и прямо в лаб, там тиснем на твою шкуру донесение.

– Теперь вы это так делаете?

– А что, совать патрон в задницу приятнее?

– Не то чтобы очень, но пластик ни одна аппаратура не фиксирует, я катался, как хотел.

– Теперь это в прошлом, уже года три как в прошлом. Сейчас мы просто маркируем шкуру.

– Лазером?

– Лазером.

– А это больно?

– Нет, конечно. Мощности минимальные, чтобы промежуточные сканы на таможне ничего не засекли.

– Это умно.

– Я же говорю, с момента твоего бегства многое изменилось.

– Я не бежал, меня вышибли.

– Да какая разница?

– Большая, Джоу. Очень большая. У меня задница до сих пор побаливает от этого пинка, хотя отправили на армейскую пенсию. Формально – без обвинений.

– Ну так пожалуйся мне, Роджер, я до сих пор не знаю, за что тебя вышибли, – предложил Янгер, отодвигая свой фальсифицированный кофе. – Все, что я слышал, – разбазаривание секретной информации.

Роджер замотал головой.

– Нет, приятель, что было – то прошло. Вышибли, и ладно. Давай, допивай пойло, и поехали в обезьянник. Я хочу сегодня же получить на шкуру этот ваш материал и выслушать навигационный маршрут. Куй железо, пока горячо, майор.

– Да, капитан, я помню. Поехали.

Янгер бросил на стол мелкую купюру, встал из-за стола, и они с Роджером направились к запаркованной неподалеку казенной машине.

13

Вид серых стен, бежевых панелей и кабельных коробов под потолком пробудил в Роджере давно забытые ощущения.

Воздух был осушен кондиционерами, объемы прощупаны сканерами, и даже морды сержантов на входном контроле почти не изменились. Те же широкие плечи, те же сломанные носы и решимость в глазах.

«Хорошо, что хоть здесь что-то не меняется», – подумал Роджер, чувствуя под языком покалывание от ионизированного воздуха контрольной камеры.

– Проходите, сэр!

– Спасибо.

– Ну и как тебе? – спросил его на той стороне Янгер, заметив перемены на лице Роджера.

– Хотел бы соврать, но тут не пройдет.

– Не пройдет, Роджер. Позитивные ассоциации?

– О да. Это как в школе – первого сентября ты рад встрече с товарищами, улыбаешься учителям, заглядываешься на подросших девчонок, но через месяц посылаешь все это подальше, и снова хочется на каникулы.

– Да ладно тебе. Давай за мной, пока на каникулы не захотелось.

Они прошли к лифту, поднялись на пару этажей и вышли в коридор, где пахло антисептиками.

Роджер заволновался – никому бы не понравился подобный запах, свойственный операционным и травматическим пунктам.

– Это не для нас, не обращай внимания, – сказал Янгер, уверенно шагая по длинному коридору, и Роджеру ничего не оставалось, как последовать за ним.

Внутри владения службы оказались заметно больше, чем это выглядело с улицы, и Роджер об этом знал. Наружные постройки, выглядевшие как отдельные, на самом деле были соединены в единый комплекс и занимали едва ли не целый квартал.

Одна дверь, другая, третья, и они вошли в лабораторный зал, где, к облегчению Роджера, совсем не пахло дезинфекцией и строгими докторами.

– Проходи к панели и ложись на стол – руки мыть не обязательно, – с улыбкой произнес Янгер, и двое лаборантов в белых халатах, с закрытыми масками лицами, приветливо помахали пациенту.

– Ты со мной? – спросил Роджер, чувствуя некоторое волнение перед процедурой.

– Я должен отлучиться, – нехотя ответил тот, кивнув на зеркальную панель, за которой – Роджер знал это наверняка – находилось начальственное лицо или целая комиссия, которые наблюдали за процессом маркировки, оставаясь невидимыми.

– Ладно. Передавай им привет.

Янгер отправился на доклад, а Роджер подошел к столу, мало похожему на операционный – скорее на твердую кушетку на приеме у психолога.

Одно время, после увольнения, он ходил к такому мозгоправу и страдал от жесткости его кушетки. Сеансы мозгоправа не помогали, а неприятные ощущения от них запомнились надолго.

– Ложитесь, сэр, – произнес один из лаборантов. Его жесты были приветливы, однако глаза скрывали защитные линзы, такие же непроницаемые, как зеркальные панели, за которыми пряталось всезнающее начальство.

Роджер лег, глубоко вздохнул и улыбнулся подошедшему лаборанту, который включил укрепленный на штанге прибор с мощным оптическим концентратором. Роджер понял, что с помощью именно этой штуки на его шкуру и будут наносить тайное донесение.

«Что ж, я готов», – сказал он себе, понимая, что будет немного больно – покалывание, легкое жжение и все такое. Он был готов к этому, когда ставил подпись в папке Янгера. Неприятная процедура, конечно, но неизбежная. Жаль, что алкоголь почти выветрился, сейчас подошел бы «зеленый фонарь». Ах, Тони, как тебя будет не хватать.

Неожиданно к столу подошла сотрудница без маски и с большим вырезом на груди.

«Вот это формы!» – поразился Роджер, заметив, как колышутся при каждом движении ее груди.

– Я могу сделать вам укол, мистер Вуйначек? – спросил она.

– Разумеется, красотуля, для тебя – все, что угодно.

Сотрудница приставила к плечу Роджера инжектор и, качнув напоследок грудью, сделал выстрел. Бац!!!

И еще до того, как что-то почувствовать в голове, Роджер ощутил свою полную беспомощность. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Он не мог моргать, даже дышал с большим трудом. Тем не менее из-под стола вышли манипуляторы с захватами и намертво зафиксировали его руки и ноги, а затем вместо концентратора над прикованным к столу телом пациента появился лазерный ризограф.

«А вы, суки…» – мысленно выругался Роджер, понимая, что его подставили.

«Если выживу – убью их всех. И эту суку с сиськами – первую!..»

14

Со стендовой панели из-за зеркального одностороннего экрана было хорошо видно, как дергалось под ударами лазерных зарядов тело Роджера Вуйначека, и временами Янгеру казалось, что на месте вспышек он видит поднимающийся дым.

– Вам с ним придется объясниться по этому поводу, – заметил директор, посасывая потухшую сигару.

– Объяснюсь, сэр. Главное чтобы он после этой процедуры смог ходить.

– Будет ходить, не волнуйтесь. Я вижу, что вы переживаете, но не беспокойтесь, все закончится хорошо. Объясните ему, что благодаря этой процедуре мы получаем четырехмерную защиту, такого до нас еще никто не добивался.

– Насколько я знаю, сэр, после подобной процедуры никто не выживал.

– Выживали, майор, вы ошибаетесь.

– Я имею в виду, что из людей никто не выживал, а про удачу с двумя последними свиньями мне известно.

– Откуда? – Повернулся к нему генерал.

– Слухи, сэр.

– Слухи, – кивнул директор службы и вздохнул. Потом посмотрел на потухшую сигару и сунул ее в наружный карман, снова принявшись наблюдать за извивавшимся на операционном столе Вуйначеком.

– Как-то слишком сильно он дергается, правда?

– Ему больно, сэр.

– Больно-то больно, но я начинаю сомневаться в его физической кондиции. Вы проверяли его?

– Каким образом, сэр?

– Каким-нибудь подходящим. Натравите на него грабителей, посмотрите, как он справится.

– Хорошо, сэр.

– Вот и славно, я пойду. Когда появятся результаты проверки – сообщите.

– Разумеется, сэр. Сразу же.

Директор ушел, и вскоре после этого Вуйначека на каталке повезли в изолированный бокс. Янгер, тотчас спустившись из начальственной ложи, последовал за лаборантами.

Подождав, когда они вышли и заперли стальную дверь с большим окном из бронированного стекла, он подошел к нему и заглянул в бокс, где под изотермическим одеялом лежал Вуйначек.

Хорошо генералу, ляпнул – объяснись с ним, и ушел, а ему придется объясняться.

– Как он, не пережарили вы его? – спросил Янгер.

– Не пережарили, – буркнул лаборант сквозь маску, из-за которой его нельзя было опознать. Вроде это был Френдберг. Маска искажала тембр голоса, поэтому лаборант мог и надерзить, прячась за секретность рабочего статуса. Теперь невозможно было узнать, кто именно работал в ту или иную смену, если сам лаборант не хотел этого.

«Завели, блин, порядочки», – вздохнул Янгер.

– Ну что, может, уже запускать его? – спросил лаборант. – Я с утра не жрамши – четвертая операция без перерыва.

– Запускайте, – кивнул Янгер.

Лаборант щелкнул дистанционным пультом, и тело под блестящим одеялом дернулось.

– Ну вот, он отлично реагирует, показатели в норме, – сказал лаборант, поглядывая на панель приборов, вмонтированных в стену над каталкой с пациентом.

Вуйначек отшвырнул одеяло и соскочил с каталки на пол, но ноги не удержали его, и он упал.

Звука падения слышно не было, как и слов, которые выкрикивал пострадавший.

Схватив легкий лабораторный стул, швырнул его в окно. Стул разлетелся вдребезги, но бронестекло едва дрогнуло, а Янгер стал знаками показывать, что ничего не слышит.

– Пациент бодр, значит, я могу идти, – сказал лаборант и поспешил к ожидавшему его коллеге.

Между тем до Роджера наконец дошло, что его не слышат, и он погрозил Янгеру кулаком, продолжая высказываться в его адрес. Так прошло еще несколько минут, и Янгер разводил руками и пожимал плечами, показывая, что все еще не слышит Роджера.

Когда тот успокоился, Янгер рычагом включил привод звукоизолирующих жалюзи, и голос Роджера стал слышен.

– Открой эту дверь немедленно, Джоу! Не испытывай мое терпение!..

– Мне кажется, ты еще не успокоился, Роджер.

– Я успокоился, морда ты мерзкая! – воскликнул Вуйначек, хлопнув ладонью по бронестеклу. – Это тебе зоопарк, что ли? Открой немедленно!..

– Подожди, давай сначала поговорим.

– Открой дверь, и поговорим!

– Нет, ты все еще не в порядке.

– А как ты хотел, мерзавец, чтобы я был в порядке, если меня жгли прямо без обезболивания?! Ты знал, что так будет?! Знал?!

И Роджер еще раз ударил ладонью по стеклу.

– Нет, Роджер. Не знал. Обычно это болезненная процедура, но не страшнее инъекции, однако начальство решило подстраховаться и ввело дополнительный уровень сложности кода, потому тебя и поджарили. Прости, я правда не знал.

– Даже Веймар не опускался до такого беспредела, хотя, случалось, и подставлял нас!..

– Я могу как-то компенсировать тебе перенесенную боль?

– Конечно, можешь, пристрели своего начальника, и мы в расчете!..

– Это было бы слишком просто, – улыбнулся Янгер. – Мы договаривались на четыреста семьдесят, а будет четыреста девяносто девять.

– Почему не пятьсот?

– Потому что директор настаивал на меньшей сумме. А для релаксации на ближайшие несколько часов вот тебе флаер с приглашением.

С этими словами Янгер приложил к бронестеклу яркий бланк.

– Это «Голубая лагуна»?

– Да, приятель, и нелимитированный счет.

Заметив, что Роджер наконец успокоился, Янгер снял блокировку, и дверь открылась.

– Добро пожаловать на свободу, приятель, и еще раз прими мои извинения. Я знал, что тебе сделают больно, но не знал, что так сильно.

– Ладно, проехали, – сказал Роджер, принимая флаер, потом посмотрел его на свет и кивнул.

– Неужели думаешь, всучу фальшивый?

– А что я теперь должен думать? – спросил Роджер и, обернувшись, посмотрел на каталку с повисшими на ней ремнями.

– Пойдем, я проведу тебя наружу.

– У меня есть временный пропуск в течение трех часов. Или нет?

– Теперь уже нет. Новый директор ввел новые порядки, так что радуйся, что ты не в штате.

– Я радуюсь.

15

Целых три дня! Роджера ожидали три дня отдыха! Да что там отдыха? Полной расслабухи! Такое практиковалось перед каждым заданием, правда, он обычно срезал отдых, чтобы пораньше погрузиться в маршрутные карты, чтобы потом было проще, и точки поддержки, сами собой, проявлялись в памяти без шпаргалки.

На маршрутах всякое случалось, и не всегда было время лезть в какой-нибудь тайник за кодированным архивом маршрута. И в таких случаях собственная память – лучшее подспорье.

Но в этот раз маршрутные карты были еще не готовы, Янгер обещал показать их только через три дня, а значит – хочешь не хочешь, пей, гуляй, отсыпайся и жри пирожные с кофе всю ночь до утра.

Ну, или бухать, хотя это порядком поднадоело. Одно дело стремиться в кабак, когда сидишь полдня на постылой работе и делаешь вид, что тебе интересно, и совсем другое – осознавать, что можно пить с утра и никто тебе ни полслова. И будильник не протарахтит, и Молли не позвонит и не заорет в трубку, дескать, где ты, мерзавец, полно работы и все такое.

Да, Молли теперь не позвонит – он ее послал. Не буквально, конечно, а дипломатически, через название «Кехлер и Янг». Он сказал, ну их в задницу, Молли, надоели они. И Молли была разочарована, ведь он был главной рабочей лошадью в целом отделе, хотя сам этого не осознавал и не хотел вникать в местные интриги и дрязги. А дрязги были. В начале службы в конторе его, возле писсуара, даже пытались прессовать какие-то ребята – трое или четверо.

«Чо, больше всех надо?» – сказал один из них, типа, командир группировки.

А Роджер не хотел никому зла и отработал по минимуму, чтобы без больниц и докторов, ребята же не виноваты, что так получилось.

И все обошлось, покашляли с недельку, и все дела. Даже синяков на лицах не было – в основном на теле, Роджер старался быть корректным. Двое потом уволились, ну и хрен с ними, с обиженными, зато остальные стали его друзьями.

Потом неоднократно дергали по пивку – нормальные оказались ребята. Когда все поняли, что феномену-Роджеру по барабану карьерный рост и все такое, его всерьез зауважали даже девчонки, которые совсем не переносили пиво.

Однако теперь весь этот отстой, этот тягучий ил с самого дна – позади. Извините, ребята, следующая станция – вольный воздух! Кислород, короче.

К «Голубой лагуне» Роджер подкатил на такси, теперь он мог себе это позволить, получив две штуки наличными в качестве аванса.

Бросил таксисту десятку «на чай», эдаким хозяином вышел к парадному входу и подал пять риттеров поклонившемуся швейцару. Иначе было нельзя, ведь это «Голубая лагуна», а не хухры-мухры.

Поскольку Роджер приехал засветло, посетителей в клубе оказалось немного – человек пятьдесят на весь тысячный зал. Однако танцы Роджера не прельщали, хотя музыка уже играла и на танцполе дергалась пара каких-то доходяг.

Роджер стремился к безбрежному морю здешних баров, которых в клубе насчитывалось полтора десятка – и все разной тематики. Он искал место, чтобы удобно сидеть и никто не мешал. Самые широкие стулья оказались в тематике «Сеньора-пенсиора» – намек на расплывшиеся задницы и вставные челюсти, но Роджера это не смутило, понты его не трогали. Главное – комфорт и удобство.

Заметив первого посетителя, из подсобки выскочил делано восторженный бармен.

– Что желаете получить, сэр? Постепенный сплав по сладкой ванильной реке или…

– Заткнись и слушай, – поднял руку Роджер. – Не нужно всей этой смазки, давай сразу пройдемся по конкретным запасам. Ты не против?

– Я буду счастлив, сэр, просто смешивать напитки и не чувствовать себя при этом трехнувшимся идиотом, – признался бармен.

– Вот и чудно. Сбацай мне «зеленый фонарь».

– Оу!

– Что такое?

– Раньше восьми мы его не делаем, сэр, приказ администрации.

– Хорошо, диктуй альтернативный выход.

– «Кальвадос – зеленое яблоко», сэр. Продерет, простите, до самых ягодиц. Полеты во сне и наяву – гарантированы.

– Приятно иметь дело с профессионалом, приятель. Делай, пару минут я еще продержусь.

16

Коктейль проходил за коктейлем, прошло несколько часов, и Роджер решил сделать перерыв, чтобы подышать и осознать, что он пьет в «Голубой лагуне», а не какой-то третьеразрядной забегаловке. Хотя, если честно, ему было без разницы, лишь бы бармен не обманывал.

В зал уже набилось прилично народу, а стоянка клуба была заполнена автомобилями.

У парадного прохлаждались человек двадцать, курили, что-то обсуждали и подправляли макияж – даже мужики.

Темнело, поток машин на улице превращался в поток разноцветных огней. В старом центре был только один ярус, и поверх машин светились окна, вывески и информационные панно. Это впечатляло.

Постояв немного, Роджер вздохнул и улыбнулся. Ему все нравилось. Снисходительно взглянув на перекуривающую публику, он двинулся вокруг здания, глядя под ноги и вдыхая ароматы цветов с пышных клумб, которых здесь было навалом, не то что в районе, где находилось его жилье.

Роджер вышел к казенной части зданий клуба, где был фонтан и несколько скамеек, на которых сидело несколько пар. Пройдя мимо них, Роджер вышел с другой стороны клуба и неожиданно наткнулся на какой-то конфликт.

Это были холландеры, их он опознал сразу. Рослые, дерзкие, непочтительные. Они были наемниками на станциях добычи полезных ископаемых. Считалось, что они служат обычными рабочими, однако часто их производственные обязанности выходили за пределы обычной пахоты – холландеры брались за оружие и выполняли особые приказы начальства.

Но в этот раз объектами их агрессии оказалась не деревня аборигенов или провинциальный городок, а пара горожан – мужчина и женщина.

В чем причина конфликта, было неясно, однако холландеры могли найти любой повод. Они чувствовали свою безнаказанность и всегда могли смыться на бесконечно далекий прииск, а руководство компаний-добытчиков не вступало в переписку с полицейским управлением, переадресовывая их запросы в правительство – к министрам, которым эти же компании и приплачивали.

На этом все заканчивалось.

– Чего ты сказал, чмо? Ну-ка повтори?

– Я вам не чмо, милейший, потрудитесь извиниться перед дамой!..

«Ой, ну как можно так разговаривать: милейший, потрудитесь?» – покачал головой Роджер, продолжая шагать по дорожке и намереваясь с ходу миновать место конфликта.

Пятеро холландеров нависли над парочкой попавшихся жертв, словно волки над ягнятами. Они могли их раздавить одним мизинцем, однако одурманенные электронными наркотиками хотели увидеть зрелище поярче и поподробнее.

Роджер заметил вспыхнувший огонек, и в следующее мгновение плазменная струя рассекла лицо мужчины, и он дико закричал. Второй удар, без сомнения, предназначался Роджеру, просто потому, что он оказался рядом. Поэтому, действуя автоматически, он схватил горсть земли с клумбы, швырнул в сторону вооруженного холландера.

Сверкнула вспышка, и, ударившись в облако песчинок, плазма рванула, как пехотная граната, расшвыряв троих холландеров и оглушив еще двоих.

– Ах, какой пассаж… – пробормотал Роджер и, поднявшись, принялся ногами охаживать распростертые тела хулиганов. В этот раз он никого не жалел, списав приступ гнева на шесть порций «кальвадоса с яблоком».

Едва Роджер оставил это занятие и поспешил к входу в клуб, как на парковку опустились две полицейские «экстры», и к месту побоища помчались полтора десятка высадившихся автоматчиков.

– Прошу вас остановиться, сэр, – произнес полицейский сержант, на которого Роджер неожиданно натолкнулся.

– Я ничего не видел, приятель.

– Зато мы все видели, сэр. И не беспокойтесь, вы – вне подозрений, мы видели, что они напали первыми!

Вслед за полицейскими на парковку стали садиться медицинские «экстры».

– Чего же вы тогда от меня хотите, сержант?

– Только ваше подтверждение, сэр. Подпись в протоколе.

Роджер вздохнул, его личная подпись исключалась однозначно. В противном случае ставилась под вопрос его отправка на задание – законами страны запрещалось покидать ее территорию лицам, которые задействованы в следственных или судебных процедурах. К счастью, на этот случай у Роджера Вуйначека имелась запасная личность – специально для таких случаев.

– Где я должен расписаться?

– Одну минуту, сэр, мы обязаны подготовить первоначальный текст.

– Да у них все ребра переломаны! – воскликнул один из прибывших медиков, и Роджер поймал на себе быстрый взгляд сержанта.

Пришлось сделать вид, что отвлечен на рыдающую девушку, то ли спутницу пострадавшего, то ли подружку одного из холландеров.

Роджер не помнил, была ли среди них девушка, но точно знал, что женщине ребра не сносил. В конце концов, у него тоже были свои принципы.

17

По улице продолжал катиться поток автомобилей. Люди возвращались домой или, напротив, спешили развлечься, отправляясь в развлекательные заведения города. Кто-то спешил в бары и рестораны, а кто-то даже в театры.

«Что можно делать в театре?» – подумал Роджер, следя за тем, как сержант с множественными затруднениями пытался выбрать из архива подходящий случаю текст.

Кто-то рассказывал, что и в театрах бывали буфеты, где можно было накатить пару порций и встретить второй акт без страха. Ну, или купить конфет, однако Роджер полагал, что на одних только карамельках в театре продержаться трудно. В театре он, конечно, не был, но кино пару раз смотрел – было дело. И если бы не выдающиеся достижения девок, с которыми ходил в темноту на последний ряд, едва ли досидел бы и до половины.

– Вот здесь, сэр, пожалуйста. Прочитайте сначала текст.

– Я прочитал, давай стилус…

– Вы не успели, извините. Прочитайте на самом деле, сэр, это важно для вас, – настаивал сержант.

Роджер выхватил у него стилус и поставил подпись.

– Но, сэр!

– «Наиважнейшее из вышеперечисленных»! – процитировал по памяти Роджер, и сержант замолчал. Роджер намеревался скрыться в толпе, но неожиданно кто-то схватил его сзади за пояс.

– О, сэр! Огромное вам спасибо! Если бы не вы, они бы уничтожили Говарда!.. Спасибо вам, огромное!..

Роджер уже понял, что его благодарит спутница пострадавшего, которого вместе с хулиганами-холландерами уже увезли медицинские «экстры».

– Да-да, мадам, и вам всего хорошего. Был искренне рад, честное слово…

Роджер попытался сразу избавиться от привязчивой и благодарной женщины, но она не отцеплялась.

– Мы с Говардом собирались зимой пожениться, – бубнилаона, волочась следом.

– Поздравляю и все такое, дорогуша, давайте же, наконец, расстанемся друзьями!.. – упрашивал протрезвевший Роджер. В этот момент они оказались у парадного входа под яркими софитами, и ему показалось, что дамочка имеет знакомые черты.

Она и сама, отцепившись от пояса, вскинула голову и спросила:

– Так это вы?

– Да, типа. А ты-то кто?

– Вы не узнаете меня, мистер Вуйначек?

И только здесь Роджер понял, почему эта фифа показалась ему знакомой, поскольку это была сама Пенелопа Кьюзак, со всеми своими преимуществами – длинными ногами, короткой юбкой и глубоким вырезом на груди. Мечта любого вменяемого мужчины, однако теперь Роджер себя таковым не считал, он уволился из «Кехлер и Янг», поэтому смотрел совершенно в другую сторону – туда, где свежий воздух, кислород и свобода.

Роджер протрезвел быстрее, чем рассчитывал. Ну что за дела? Он полагал, что эта унылая контора осталась далеко позади, а тут эта Кьюзак. Нет, она дамочка вполне ничего себе, увидишь – не забудешь, тем более в таком расстроенном и доверчивом состоянии. Размер сисек и всего прочего заставляет задуматься, кто бы спорил? Но Роджер надеялся оставить все эти богатства в прошлой жизни, почему же не получилось?

– Мистер Вуйначек, мне необходимо выпить, и я дам вам флайер на двоих…

– У меня есть флайер, спасибо. А может, я вызову вам такси, мисс Кьюзак?

– Нет, это невозможно, – мисс Кьюзак колыхнула бюстом, и на Роджера накатила волна какого-то дорогого и обаятельного парфюма. – Невозможно, потому что одна я не смогу преодолеть это, понимаете? Они сожгли Говарду лицо, понимаете?

– Я все видел, мисс.

– Ну так… – она всплеснула руками. – Дайте чего-нибудь выпить!

– Идемте, в этом я вам отказать не могу.

18

Роджер привел мисс Кьюзак к тому самому бару, где заправляли «кальвадосом с яблоком». Им пришлось пробиться через запруженный публикой танцевальный зал, да и в «Сеньоре-пенсиоре» тоже было довольно тесно, и здесь на широких удобных стульях возле стойки не нашлось ни одного престарелого джентльмена, только молодые люди слегка за двадцать, а некоторые… Роджер даже усомнился, что им исполнилось восемнадцать.

– Ага, мистер! Время подошло, и я могу предложить вам «зеленый фонарь»! – обрадованно сообщил бармен.

– Да, я готов, – сразу согласился Роджер, забираясь на стул.

– Я хочу сесть с вами… – сказала Пенелопа, но следующий свободный стул находился через один, который занимал какой-то крашеный блондин.

– Приятель, ты бы не перебрался на следующую табуретку, а то моя дама…

– Пошел в жопу!..

– А, ну так даже проще, – кивнул Роджер и сбросил соседа коротким тычком, после чего Пенелопа взобралась на освободившийся стул и улыбнулась.

– Давно не была в хорошем месте, где можно выпить все, что захочется…

– А какие же проблемы, мисс Кьюзак, ведь у вас хорошее жалованье?

– Жалованье хорошее, но Говард был против, дело в том, что мы собирались завести ребенка, понимаете?

– Значит, газированную воду? – попытался угадать Роджер.

– Да уж на хрен, хочу то же, что у вас…

– А как же Говард?

– Он сейчас в больнице, я очень за него переживаю, поэтому мне вот этой дряни, что у вас…

– «Зеленый фонарь», мисс, – подсказал бармен.

– Тогда и мне тоже, и положите лайма побольше.

– Разумеется, мисс, как скажете.

Вскоре перед Пенелопой оказался высокий бокал с зеленоватым напитком, который от брошенного на дно фонарика казался искрящимся жидким изумрудом.

– Это то, что нужно! Сколько коктейлей вы выпиваете за вечер, мистер Вуйначек?

– Зависит от вечера, мисс.

– Пенни, Вуйначек. Не напрягайтесь, все равно вы уволились, притом так неожиданно для меня.

– Почему неожиданно?

– Я намеревалась уволить вас лично, даже предвкушала удовольствие, какое испытаю, увидев вашу перекошенную от удивления и досады рожу. И вдруг вы ушли сами, я была дико разочарована. Почему это произошло, кстати? Вы что-то почувствовали?

Пенелопа потянула из трубочки и поморщилась.

– Просто пришло время уходить, – пожал плечами Роджер.

– Крепкое пойло. Что они туда намешивают – ацетон?

– Вообще-то абсент и кукурузный спирт.

– Таким лучше стены красить…

– Не болтайте, Пенни. «Зеленый фонарь» требует вдумчивого подхода и уважения. Не то…

– Что «не то»?

– Может здорово тебя подвести.

Роджер и Пенни пропустили по паре «зеленых фонарей», и их разговор становился все более неформальным. То, что Роджер уже уволился из «Кехлер и Янг», окончательно раскрепостило Пенелопу, и она уже не стесняясь рассказывала ему самые скабрезные, по ее мнению, анекдоты, которые когда-либо слышала.

Роджер сдержанно смеялся, но свои анекдоты придерживал, поскольку для нежных ушек Пенни, даже подогретых двумя «зелеными фонарями», они точно не были предназначены.

Неожиданно на освободившийся стул рядом с Роджером плюхнулась длинноногая малолетка в короткой юбке, уже крепко закинувшаяся электронным наркотиком.

С трудом наведя резкость сначала на бармена, потом на Вуйначека, она толкнула его в бок и сказала:

– Хочешь меня, урод?

– Простите? – переспросил Роджер.

– Пойдем в туалет, и получишь такое, о чем твоя старая вешалка никогда не слышала…

Несколько секунд замешательства, в которые провалился Роджер и Пенни, малолетка истолковала как сомнения ее избранника.

– Да ты чо, не веришь мне? Ну-ка, снимай штаны, урод, я тебе прямо здесь продемонстрирую!..

Остановить девушку было некому, полиция здесь отсутствовала, а охранники были заняты на танцевальной площадке, поэтому малолетка сдернула юбку и изящно отбросила ее длинной ножкой.

– Ну что, старушенция, отдашь мне парня или попытаешься встряхнуть своей дряблой задницей?!

Роджер не успел еще принять никакого решения, когда Пенелопа соскользнула со стула и, обойдя его, врезала головой в напомаженное личико малолетке, отправив ее в глубокий нокаут.

– Давай сюда бутылку крепкого! – заорала она опешившему бармену и, получив от него «ноль-семь» желтого рома, дернула Роджера за локоть. – Давай валить, Вуйначек, пока копы не набежали…

– Давай валить, – сразу согласился тот, все еще находясь под впечатлением ее удара головой.

Они взялись за руки и, выйдя из бара, принялись лавировать между танцующими парами на площадке. Пенни шла впереди, держа в свободной руке бутылку.

– А мне интересно, Вуйначек, что такого она хотела тебе показать, о чем я не знаю? – неожиданно спросила она, когда они оказались в холле, среди множества кресел, большую часть которых занимали обдолбавшиеся богатеи.

– Я не знаю, – честно признался Роджер. Он и не подозревал, что два «зеленых фонаря» – это много. В смысле, много для Пенелопы Кьюзак, сам-то он вполне контролировал ситуацию, в том плане, что не сливал в штаны и помнил, где туалет, а на улице – кусты и клумбы. Но, похоже, у женщин все было иначе, особенно у молодых и красивых.

Вскоре они оказались на улице, где все еще катился поток автомобилей, сжигая асфальт жесткими шинами.

– Ты знаешь, что такое секс с мужиками, Вуйначек?

– К счастью, нет, Пенни.

– Почему к счастью? – переспросила она. – Ах да, извини, пожалуйста!..

До Пенни дошел скрытый смысл ее вопроса, и она захохотала, сгибаясь пополам и открывая Роджеру секреты своего глубокого выреза на кофточке. Секреты были приятными и вполне ожидаемыми.

– Ты когда-нибудь пил ром прямо из горлышка?

– Никогда, – с готовностью соврал Роджер.

– Тогда давай откроем это и попробуем. Ты умеешь открывать эти пробки, а? На мой взгляд, сделать это невозможно.

Пенелопа вертела перед собой бутылку и не могла обнаружить ничего, кроме расплывчатой этикетки и пузырей внутри жидкости.

– Давай я попробую, – предложил свои услуги Роджер.

– Попробуй.

Достав ключ от своей квартиры, Роджер в несколько секунд свернул пробку и подал бутылку Пенелопе.

– Ну ты даешь! Просто фокусник!..

– Иногда случалось открывать и так, – улыбнулся Роджер, а Пенни тотчас запрокинула бутылку и стала пить прямо из горлышка.

Впрочем, на много ее не хватило, и Роджер подхватил бутылку, когда Пенни едва ее не выронила и принялась отплевываться.

– Вот это пожар, Вуйначек! Ты знал, что это пойло такое крепкое?

– Откуда, Пенни? – пожал плечами он и принялся отпивать свою дозу. Впрочем, скоро и он закашлялся – желтый ром оказался крепче, чем он думал.

– Я просматривала твои отчеты, Вуйначек…

– Зачем?

– Хотелось выяснить, что ты за маньяк такой – проходу мне не давал, ты не забыл?

– Увы. Сожалею об этом.

– Честно говоря, боялась даже лишний раз выйти из кабинета, чтобы тебя не встретить. В моих глазах ты выглядел полным уродом, ты в курсе? Ох и отрава… Но в башку ударило основательно, я как будто даже взлететь могу, представляешь?

Пенни раскинула руки и стала кружиться, глядя в небо.

– Не стоит этого делать, – остановил ее Роджер. – Не нужно кружиться.

– Упс! Кажется, я поняла…

Роджер увидел ее глаза совсем рядом, и они оказались такими глубокими, что в них можно было провалиться и еще долго падать. Однако у него были другие планы – на вечер и вообще, на ближайшее время.

Роджер присосался к бутылке и сделал несколько глотков – больше, чем нужно. Потом у него эту бутылку вырвала Пенни, и у них пошло нечто вроде соревнования, как у двух самоубийц, то он вырывал у нее бутылку, то она у него.

– Я никогда… так не… напивалась…

– Я вроде тоже… То есть конечно… Да, напивался, но не помню когда, утром все кошки серы… Даже черны, если это утро понедельника…

– Эта малолетняя сучка… Ик! Она меня задела… Что она имела в виду, а? Йк!.. Она тебе вообще понравилась?

Роджер неожиданно вспомнил цифровика, чем-то этот странный диалог походил на разговор с инопланетянином. Оба произносили какие-то слова, но никто ничего не понимал.

Теперь и Роджеру уже стало казаться, что он может летать. Ох и забористый желтый ром!.. Правда, после таких полетов обычно было очень хреново, о чем свидетельствовал жизненный опыт. Ну ладно он – старый дурак, но эта девочка в короткой юбке, ей, может, лет шестнадцать, а она такое вытворяет.

Роджер был уверен, что целуется с малолеткой.

– Милый, я ведь лучше ее, правда?

– Пенни?

– А кого ты надеялся увидеть?.. Мы сейчас взлетим. Мы точно сейчас взлетим, я чувствую такую легкость…

– Это сегодня, а завтра будет хреново…

– Не будет, я уже вызвала вытрезвительную службу.

– Эт-то дорого…

– Не дороже флаера в клуб…

«Это да», – мысленно согласился Роджер.

– Обалдеть, как ты целуешься!..

«Кто это говорит?» – удивился Роджер краем сознания.

– О, Вуйначек, ну какой ты нетерпеливый…

«А как же Говард?!» – ужаснулся Роджер все тем же краем сознания. Он теперь окончательно раздвоился и совсем не контролировал того, второго Вуйначека, который, по последним сведениям, оказался довольно нетерпелив.

– О, милый… О!.. Еще!.. О да, милый!..

Кажется, это была клумба с ячеистой подкладкой и стекловатой вместо грунта. Здесь не было дождевых червей, сюда не добирались кузнечики, однако сдобренные стимуляторами цветы росли и пахли, как настоящие.

«Как стыдно и гадко. Гадко…»

Застрекотала очередная «экстра», распахнулись дверцы, и к пострадавшим побежали сотрудники в лимонных халатах.

– Смотрите, где-то здесь должен быть один браслет на двух персон…

– Вот он, на женщине!..

– Ага. Заберите у мужика бутылку, пока не ударил кого-то.

– Никак вену не найду, посветите на вену!..

Роджер почувствовал боль, когда в руку вонзилась игла. Он всегда боялся уколов, ужас как боялся.

– Может, их одеть? Неужели везти в таком виде?

– Ну одень, видишь, я занят!..

– Ага, вот его штаны…

– Раз-два, подняли!

Роджеру показалось, что он наконец взлетел. Да, взлетел и теперь парил над землей, пока носилки не поставили в салон «экстры». Все же литр желтого рома – дурацкая затея, кто бы что ни говорил.

19

Открыв утром глаза, Роджер какое-то время смотрел в потолок без ощущения каких-то мыслительных процессов. Он только созерцал.

Первые лучи солнца уже проникли в его жилище через мутноватое окно, и теперь в них кружилось несколько самых ранних пылинок, которые порхали в то время, как остальное войско спокойно лежало на полу, на столе и на подоконнике, а еще на одеяле и на выпростанных поверх него руках Роджера. Пыль была повсюду – он не утруждал себя частыми уборками.

В дверь постучали и после паузы постучали снова.

«С работы примчались, – подумал Роджер. – Я проспал, и они примчались. Снова ныть будут, стыдить будут. Надоело…»

На удивление легко поднявшись и даже не взглянув в глазок, он открыл дверь и увидел соседа снизу – Йогана Славека, с которым иногда играл в «буру» и шахматы. Бывало, они выпивали вместе, а потом играли. Но выпивали чаще, потому что до шахматного клуба было топать полтора квартала, а до магазина совсем ничего.

– Ты в порядке? – спросил Славек.

– Да, а что?

– Ты мне вчера вечером долг отдал.

– Правда? И большой долг?

– Пятьдесят риттеров.

– И все?

– Все.

– Ну так радуйся.

– Не могу я радоваться, ты же сказал, что долг никогда не вернешь.

– Почему?

– Цитировал маршала Такеду.

– В смысле?

– «Отдавать долги нужно только врагам».

– И что?.. А, ну да, извини, врубился. Так что ты теперь от меня хочешь?

– Почему ты в таком виде?

– А в каком я виде?

Роджер осмотрел на себя и стряхнул пылинку с рукава своего лучшего пиджака. Правда, под ним была только спортивная майка фанов клуба «Бобры», на ногах – серые носки. А между носками и пиджаком не оказалось совсем ничего. То есть кое-что, конечно было, но это была не одежда.

– Извини, я пойду, прилягу, – сказал Роджер и, закрыв дверь, вернулся в комнату.

Итак, на нем не было штанов. Пиджак от костюма за три сотни риттеров был, а штанов не оказалось.

– Надо думать, надо вспоминать, – сказал себе Роджер.

Отсутствие штанов его не пугало, такое уже случалось, следовало лишь вспомнить – где и когда. Но неожиданно его взгляд упал на стул возле смятой постели, и на нем в прозрачной пластиковой упаковке он рассмотрел те самые пропавшие штаны.

Повод для радости был, но вот упаковка… На ней имелась бирка с регистрационным номером, кодом упаковщика и названием фирмы «Миннели – трезвый взгляд».

– Ах вон оно что! – воскликнул Роджер и засмеялся. Теперь было понятно, почему он не испытал привычного похмелья после передозировки, а ведь передозировка была – с прошлого вечера он совсем ничего не помнил.

Закатав рукав на правой руке, он увидел приклеенный на месте укола пластырь с теми же исходными данными фирмы и растекшийся за пределы пластыря синяк.

Испытав облегчение от факта обнаружения штанов, Роджер озаботился тем, кто оплатил недешевые услуги «Миннели – трезвого взгляда». Сам он никогда не сдавался и стойко переносил все тяготы своего образа жизни, не впутывая в них всяких «Миннели» с их «взглядами», тем более за такие бабки. Но что, если ему пришлют счет на пять сотен за все их облегчения, что тогда?

– Думай, Роджер, вспоминай, – приказал он себе и сел на кровати.

Янгера вспомнить удалось сразу, с его-то рожей это было неудивительно. Потом был флайер в «Голубую лагуну», малолетка с навязчивыми поцелуями, а еще какая-то баба. Да, точно, они еще пили из горла желтый ром…

– Что ж это за баба? – силился вспомнить Роджер. Он был готов послать ей букет, если бы выяснилось, что не он платил фирме «Миннели».

И вдруг…

– Не может быть!

Роджер даже вскочил с кровати.

– Неужели это была она? Да! Точно!..

И он хлопнул себя по голому колену.

Теперь воспоминания полились рекой: он принял немного в баре, потом пошел размяться, потом вроде драка, затем снова бар, выпивка и точно она – Пенелопа Кьюзак, младший партнер «Кехлер и Янг».

– Мы говорили о работе, – вспомнил Роджер и, подойдя к столу, достал из выдвижного ящика коробку мятных леденцов. Мятные он не любил, но под их грудой притаились несколько вишневых и апельсиновых.

– А потом она призналась, что вызвала вытрезвителей! – вслух произнес Роджер, разгрызая леденец. – Точно, она их оплатила, а не я!.. Отлично!..

Довольный собой, Роджер подошел к покосившемуся шкафу, открыл его и нашел спортивные штаны – они сейчас годились лучше всех остальных. Потом прошел на кухню, включил чайник и, выбрав в мойке самый чистый стакан, поставил на стол. Он собирался выпить чаю.

Обрывки воспоминаний собирались в единое целое, и теперь он вспомнил какие-то разговоры, шутки, смех Пенелопы и даже то, что они перешли на ты. А еще – как крепко ее задела эта малолетка! Кажется, Пенни даже уделала ее одним ударом с правой! Или с левой?

Роджер стал вспоминать, двигая то одной рукой, то другой. Впрочем, совсем не важно. Они расстались лучшими друзьями, и теперь можно было спокойно отправляться на задание, зная, что здесь у него есть красивая и умная женщина-друг. Да, такое бывает, что ни трепали бы самцы с передозом тестостерона.

– В конце концов, Роджер, ты разведчик и все такое. Ты – профессионал.

Чайник вскипел, Роджер налил кипяток в стакан и бросил заварку. Кажется, это был «брусничный сбор» или «кока-кола», по цвету эти таблетки были почти одинаковы.

Какое-то время таблетка шипела и хаотична перемещалась по стакану, то и дело меняя цвет пойла, но потом процесс стал приходить в норму, если не считать пару всплывших вермишелин от быстросупа, который он заваривал в этом стакане три дня назад. Но это пустяк – выбросить пару вермишелин нетрудно. И поджаренный лук тоже, и кусок искусственного мяса. Пустяк.

Лязгнул сигнал «петакома», Роджер подскочил к кухонному приемнику и, нажав кнопку «без видео», ответил:

– Аллеу, слушаю вас!..

– Ты сука, Вуйначек! Сука и мразь!.. – завизжала какая-то женщина, и Роджер тотчас ударил на «отбой», потом попятился и плюхнулся на табуретку.

– Я не должен был этого делать, не должен был… – подавленно произнес он и закрыл лицо ладонями, понимая, что теперь ничего сделать уже не возможно.

Значит, что-то у них все же было. Кажется, она говорила про поцелуи, про его настойчивость, про… Ох, это уже неважно. Теперь она наверняка подключит своих адвокатов. Хорошо оплачиваемых адвокатов «Кехлер и Янг». Адвокатов Роджер не боялся, он мог закопать их в парке «Акведук», если потребуется, но…

Снова лязгнул сигнал, и Роджер был вынужден ответить.

– Да… – выдохнул он, ожидая урагана угроз и оскорблений.

– Ну ты чего, в самом деле, по кнопкам хлопаешь?! Будешь забирать свой долбаный заказ, морда? Пятьдесят пар стираных и глаженых носок? Три недели лежат! Ну не крыса ли ты после этого, Вуйначек? Двадцать риттеров зажал?..

– Ирина, это ты? – спросил он, узнав голос прачки, которой отдавал в стирку вещи.

– Нет, блин, королева Катерина Сафская. Опять, что ли, обдолбанный и без трусов валяешься?

– Нет, с чего ты взяла?! – воскликнул Роджер, интуитивно прикрывая рукой промежность. – Сегодня же присылай курьера, все оплачу, плюс чаевые и все такое.

– Он уже дважды приходил, а ты прячешься!..

– Я… я уезжал, Ирина. Отдам сотню тебе и ему, давай на этом закончим.

– Давай закончим, – удивленно произнесла прачка и отключилась.

– Уфф, – выдохнул Роджер. – Спутал прачку с младшим партнером уважаемой юридической конторы. Дурак.

Таблетка в стакане успокоилась, и он сделал глоток получившейся смеси – чего-то среднее между чаем и супом трехдневной давности.

– Ты хороший парень, Вуйначек, – сообщил себе Роджер, переходя из кухни в комнату. – И ты напрасно подозреваешь себя в разного рода мерзостях. Ты честный, ты умный и теперь уже по-настоящему востребованный. Перестань хвататься за клочки всего старого, теперь ты снова в струе.

С этими словами Роджер сунул руку в карман пиджака и вытащил скомканные женские трусики.

– Так, – сказал он, бессильно опускаясь на кровать. – Стопудово малолетка подсунула, провокации захотела.

Снова накатила эта тошнотная волна воспоминаний, какие-то всхлипы, стоны, полицейские сирены и журчание воды в унитазе. Не могла малолетка проделать это, Пенни сразу дала ей в лобешник. Хотя та могла сначала тиснуть белье в карман, а потом начать привязываться. Могла? Могла.

Роджер растянул трусики и увидел монограмму «П.К.» – Пенелопа Кьюзак.

– Ох, ма… Я не должен был этого делать… Не должен…

20

Где-то в полдень, когда Роджер уже привел себя в порядок, в дверь снова постучали, и он вышел открыть, полагая, что его сосед пришел продолжить разговор, однако это оказался Янгер.

– Ты?

– Дело есть, нужно срочно сгонять в одно место.

– Были уже вчера в одном месте…

– Да, только это немного другое место.

– А чего так?

– Я могу зайти?

– Зайди, – пожал плечами Роджер и посторонился, пропуская Янгера в прихожую. Потом закрыл дверь. – Чего случилось?

– Видишь ли, Роджер… – видно было, что Янгеру не совсем удобно говорить на эту тему. – Дело в том, что курирую операцию я, а пакет кодировки дал директор.

– И что? – делано удивился Роджер, хотя уже понял, в чем дело. Секреты собственной операции кураторы не доверяли никому, ведь тогда они не могли бы отследить концы в случае провала.

– Я должен перезаписать текст по новому коду.

– Да ты издеваешься, что ли?! Снова жечь по живому?!

– Нет, успокойся. Базу нарезали, теперь новый код ляжет легко. Тем более он трех-, а не четырехуровневый. Так что ты точно ничего не почувствуешь, а я буду стоять рядом и держать тебя за руку. Честное слово, Роджер, без всяких шуток.

– Ладно, дай время собраться. Чаю хочешь?

– Чаю? Вот если бы какао…

– Есть и такая версия, «чип-сорок», форматированный, но окраска плотная…

– Давай, – согласился Янгер, и Роджер провел его на кухню. – Как там было вчера, небось оторвался по полной?

– Да уж, – улыбнулся Роджер, но не слишком радостно. С одной стороны, конечно, он не виноват, это все алкоголь, который к тому же покупал не он. А с другой – осадочек остался, мерзкий такой осадочек. – Ладно, ты пей свое какао, а я пойду оденусь. Я быстренько.

И, оставив Янгера на кухне, он вышел, а тот сел на табурет и стал потягивать напиток, стараясь сосредоточиться на его вкусе, а не на том, из чего и как его могли сделать.

Сам Янгер отчасти тоже присутствовал на вчерашней гулянке Роджера, правда, в качестве наблюдателя через посредническое лицо. И этим лицом был некто Хрящ, грабитель из центрального района, которого Янгер нашел благодаря криминальной картотеке.

Генерал Лангарфи отдал однозначный приказ – провести проверку кондиции Роджера, и обойти этот приказ было невозможно, поэтому Янгер нашел этого Хряща, вытащил из пивнухи и предложил пятьдесят риттеров за простую работу.

– Покажу тебе человечка, нужно взять его кошелек и принести мне. Все деньги в кошельке твои, мне нужен сам кошелек и то, что будет, кроме денег.

– А сам-то чего? Вроде не хилый…

– Я на такое пойти не могу – он меня знает.

– Тогда гони сотню.

– Хорошо, но второй полтинник после кошелька.

– Идет, начальник, пойдем. Покажешь своего человечка.

Найти Роджера оказалось нетрудно, он взял фланер, значит, следовало ждать возле «Голубой лагуны». Там он вскоре и появился, в костюме и в приподнятом настроении.

– Вот этот. Подождешь, когда выйдет подышать, и все сделаешь. Я буду в проулке, где договаривались.

– Хорошо, начальник, не вопрос.

И Янгер ушел, немного волнуясь за Роджера как за потенциального исполнителя задания. Возможно, Хрящ был слишком крутоват, и следовало найти бандита поплоше, однако майор знал, что директор службы проверяет все отчеты по Вуйначеку, поэтому халтура тут не прокатит.

Янгер вернулся в проулок возле пивнухи, поставил к стене какой-то ящик и, сев на него, стал смотреть на зажигавшиеся в небе звезды – в это время года быстро темнело.

На главной улице через полквартала шумел транспорт, то и дело проносились кареты «Скорой помощи» и полицейские машины, оглашая окрестности пронзительными сиренами.

Уже почти стемнело, и вдоль переулка зажглась половина от полагавшихся фонарей, остальные побили урки, чтобы было комфортнее.

Из пивнухи выкатили двое каких-то подонков. Они «ботали на фене», врали друг другу про какие-то несуществующие победы над копами и, заметив Янгера, остановились.

– Эй, ты чего здесь делаешь, фраер?

– Валите отсюда, – устало произнес Янгер. Последнюю неделю с подготовкой операции он недосыпал.

Подонки прислушались к инстинкту самосохранения и убрались восвояси, а вскоре с улицы в переулок заскочил Хрящ и зашагал к пивной. Потом заметил Янгера и, приблизившись, протянул смятый полтинник.

– Вот, возьми, ничего не вышло.

– Почему? – спросил Янгер, поднимаясь.

– Не стал я за сотню рисковать – стремно.

– А чего там стремного? – не понял Янгер.

– Ну, я когда выходить стал, прямо на него наткнулся, он пятерых холландеров затрамбовал. А я на такое не подписывался, так что держи свой задаток.

– Не нужно задатка, будем считать, что ты его отработал, – сказал Янгер и, одернув пиджак, пошел прочь.

– Эй, ну нехорошо как-то, чем же я отработал?

– Информацией, Хрящ, информацией. Не парься, иди выпей и забудь, что виделись.

– Ну… – Хрящ пожал плечами, посмотрел на смятый полтинник и, сунув его в карман, пошел в пивную.

21

Пододвинув гостевой стул, генерал Лагарфи забросил на него ноги и расстегнул чуть тесноватый пиджак. За последнюю неделю он снова набрал вес, увлекшись шоколадными пряниками с усилителями вкуса четвертой категории. Да, он знал, что баловство с усилителями до добра не доводит, однако и не подозревал, что они затягивают так быстро.

Пришлось пройти двухчасовую корректирующую программу отвыкания, заплатив врачу за анонимный прием немалые деньги, и вот теперь его к этим пряникам уже не тянуло. Ну, почти не тянуло.

Генерал посмотрел на часы. Он ждал уже двадцать минут, но мог подождать и еще, ведь тот, чьего звонка генерал ждал, был на задании.

Он вернул сигнал с отсечкой, что, дескать, принял к сведению приказ начальника связаться с ним, но, видимо, пока не мог отвлечься.

Лагарфи вздохнул, побарабанил пальцами по столу, и в этот момент зажужжал его персональный коннектор. Полковник включил его на громкую связь – за утечки из своего кабинета он не боялся.

– Это я, сэр, наконец-то освободился.

– Отлично, майор. Мне нужно, чтобы вы с недельку походили за Янгером.

– Надо, значит, походим, сэр. А что, есть какие-то…

– Нет-нет, скорее это для профилактики, чтобы быть спокойным. Ему предстоит кураторство, хочется быть уверенным, что он в порядке.

– Да, сэр, конечно. Доклад раз в сутки?

– Давайте через каждые шесть часов, так будет правильнее.

– Хорошо, сэр. Я подключусь к этому прямо сейчас.

– Вот именно, майор, это я и хотел вам сказать.

Отключившись, Лагарфи посидел еще немного, прикидывая, что он еще за сегодня должен сделать, затем поднялся и вышел в приемную, невольно застав врасплох секретаря Жонао. Тот ударил по кнопке, чтобы погасить на мониторе окно с сериалом, но, что-то перепутав, только прибавил громкости.

– Я отлучусь ненадолго… – сказал полковник.

«…ты уже никогда не вернешься, потому что только она будет манить тебя взглядом…»

«О, не говори так!»

– Да, сэр, я понял. Если позвонят из «си-четырнадцать», что им сказать?

– Скажите, что я раздумываю об их предложении.

– Сенатор Росторн, сэр, он собирался подъехать, чтобы обсудить…

– «…только ты и никто другой!»

– «О, Аманда!»

– «О, Джозеф!»

Генерал сделал вид, что ничего не замечает, и Жонао приходилось делать то же самое, однако это было мучительно, ведь он полгода следил за развитием сюжета и вот теперь был вынужден отвлечься.

– Наври что-нибудь этому сенатору, а я удаляюсь.

– Хорошо, сэр.

Генерал выскользнул в коридор и поспешил к выходу из здания, вновь и вновь перебирая дела, которые за сегодня предстояло выполнить. Сначала важные, потом остальное.

На проходной его узнали, хотя он предъявил резервные документы. А значит, его водитель уже получил сигнал, что босс идет на стоянку, и стало быть, появится возле автомобиля раньше него.

Выйдя на крыльцо, генерал сплюнул от досады. Ну почему его опознали? И как?

Заметив его появление, по углам парковки шевельнулись скрытые в статуях купидонов камеры, отслеживая нервные движения директора службы. Дежурный сотрудник, скрывавшийся за поднятым капотом одного из автомобилей, осторожно выглянул из своего убежища.

Несмотря на отсутствие видимых часовых и высоких стен с колючей проволокой, здание службы было не так уж беззащитно.

Подойдя к своему служебному «Блэкберду», наряженному в лакированную манишку утилитарного семейного «Саабо», полковник обнаружил готового к трудовым подвигам водителя.

– Куда рванем, сэр?

– Кто рванет, а кто и спать завалится.

Генерал забрал у водителя ключи и улыбнулся.

– И что теперь? – удивился тот.

– Вали обратно в дежурку, а я один прошвырнусь.

– Но куда, сэр? – вырвалось у водилы.

– По бабам, разумеется.

– Как скажете, сэр, – нехотя согласился тот.

22

Прежде Лагарфи полагал, что не такая уж это сложная работа – вертеть рулем, давить на педали и время от времени посылать ругательства в адрес других водителей.

Но в реальности все оказалось сложнее, и это ему орали, чтобы смотрел за дорогой, включал повороты и все такое прочее. И что самое неприятное, он довольно быстро обнаружил хвост – микроавтобус с ободранным боком. Тот держался прямо за «Блэкбердом», не напирая на корму, но и не отставая дальше двадцати-тридцати метров.

Коммуникатор в кармане предательски задрожал, показывая, что тоже боится. Генерал был вынужден ответить.

– Мистер Козыревский? – спросил милый женский голос.

– Да, это я, – отозвался Лагарфи, подтверждая свое резервное имя.

– Нам ждать вас сегодня?

– Ну разумеется. Я уже в дороге.

– Принято.

Лагарфи дернул руль, сворачивая в переулок и заставляя микроавтобус с ободранным боком жечь свои тормоза. Преследователь сумел вписаться в поворот и сбросил обороты, ожидая новых маневров Лагарфи.

– Ну ладно, урод, – сказал генерал и остановил машину на дворовой стоянке. Затем вышел, хлопнул дверцей и поспешил в подъезд, на ходу щелкнув в кармане брелоком для подавления камер видеонаблюдения.

Потом нырнул под лестницу и стал ждать.

С момента назначения на должность он еще ни разу не использовал навыков, приобретенных на спецкурсе, куда пришлось кататься в течение полугода. Генерал вспомнил, как трудно было поначалу и как хотелось послать подальше все – и высокую должность, и людей, которые протолкнули его на этот пост. Одно дело – сидеть в удобном кресле, подписывая какие-то бумажки, и совсем другое – наматывать круги на солнцепеке и драться на кулаках с молодыми и сильными инструкторами, которые хотя и поддавались, но, случалось, давали понять, кто тут главный.

Однако позже он за этот курс был даже благодарен, ведь, помимо физической подготовки, с ним работали психологи, помогая, как они выражались, «распрямить плечи». И – да, он их распрямил и избавился от многий фобий, которые преследовали его до этого всю жизнь и которые он давно считал частью своей натуры.

На крыльце шаркнули подошвы, затем пауза, и, наконец, открылась дверь. Лагарфи достал пистолет – он не был намерен шутить, только не сегодня.

На полу проявилась тень преследователя, это был точно он, другой не стал бы так красться.

Лагарфи поднял пистолет и затаил дыхание. Шаг, еще шаг, преследователь появился совсем рядом, и генерал выстрелил.

Пуля отбросила незнакомца к стене, и, ударившись о нее, он сполз на пол, оставив на серой краске полосу крови.

– Кто тебя послал, сволочь? – зло спросил Лагарфи, собираясь сделать контрольный выстрел.

– Я… я… – изо рта раненого шла кровь, и он не мог говорить, только приподнял ослабевшую руку, показав висевший на ней жетон с личным номером.

– Ах, чтоб вас! – топнул ногой Лагарфи. – Я же отказался от охраны!..

Он убрал пистолет и выскочил из подъезда через другую дверь. Теперь ему предстоял разговор с начальником охраны, которого он дважды предупреждал, что отказывается от сопровождения.

– Но почему, сэр? – удивлялся тот.

– Я не собираюсь обсуждать это с вами, капитан Эверетт.

«Значит, все-таки не понял», – размышлял Лагарфи, останавливаясь возле женского розово-серебристого автомобильчика.

Замок легко поддался электронной отмычке, едва полковник притронулся к дверце. Стараясь не поддаваться страхам, метавшимся вокруг, как перепуганные кошки, он сел на слишком высокое кресло, запустил кнопкой двигатель и поморщился, едва вдохнув напоенный духами воздух.

«Поехали», – скомандовал себе генерал, и автомобильчик недовольно замяукал, рыская расшатанными рулевыми тягами и вздрагивая всем корпусом, словно просыпаясь и недовольно потягиваясь после сна.

Лагарфи вывел машину со двора и встроился в поток уличного движения.

– Алле, мистер Козыревский?

– Да, фрейлейн, я здесь.

– Вы помните, мистер Козыревский, что…

– Я уже в дороге, мадам. Буквально вижу крышу вашего здания, – начал сердиться Лагарфи. Разве понимает эта дурочка, что он сейчас чуть не добил сотрудника своей собственной охраны? Лагарфи еще предстояло подумать над тем, почему капитан Эверетт продолжил сопровождение, хотя ему дважды было сказано, что…

Перед машиной метнулась крыса, и Лагарфи дернул руль. Ну откуда здесь эти твари? Куда смотрят власти города?

– Мы ждем вас и напоминаем, что ориентировочные временные границы вашего визита смещаются в следующих параметрах…

Дальше последовала целая цепочка каких-то цифр и голосовых искажений, которых Лагарфи не то что не понял, но даже никогда не слышал.

Впрочем, сейчас генерал меньше всего думал о том, что рассказывает ему этот имитатор женского голоса, он внимательно вглядывался в экран панорамы заднего вида – как будто никаких хвостов.

«Порядок», – сказал себе Лагарфи и свернул в очередной дворик, на этот раз – совершенно искусственный. С ложными детскими качелями и макетами припаркованных машин.

23

Он вошел в здание через дверь под неброской вывеской и сразу был остановлен охранником, одетым в полувоенную форму, как множество охранников в этом городе.

– Здравствуйте, сэр. Вы к кому?

– Мне назначено, – ответил Лагарфи, он не первый раз приходил сюда.

– Кто вам назначил?

– Мне нужно в двадцать шестую комнату…

– Вот как?

Охранник заглянул на лежащий на стойке планшет и разблокировал турникет.

– Проходите, вас уже ждут. Оружие оставите на ярусе.

Лагарфи кивнул и пошел по уже знакомому маршруту. В коридорах вполне обычного офисного здания было тихо, лишь где-то в дальнем конце коридора женские голоса обсуждали, куда поставить автомат с питьевой водой.

Добравшись до лифтового холла, он вошел в кабину и нажал нужную кнопку. Кабина чуть покачнулась и загудела, как и в прошлые его посещения, но никакого перемещения не чувствовалось, как будто в механизме что-то отказало. Потом дверцы распахнулись, и в лицо Лагарфи ударил свежий ветер, наполненный запахом нагретых солнцем трав. В прошлый раз, в момент секундных видений, он рассмотрел не больше прежнего – какая-то долина, роща и, кажется, берег моря.

Наконец все закончилось, дверцы распахнулись по-настоящему, и он вышел в коридор, пропахший недорогим дезинфектором из системы кондиционирования воздуха.

– Сэр, у вас есть что предъявить? – задал вопрос охранник, стоявший перед очередным турникетом.

– Да, конечно, – кивнул Лагарфи и шагнул к стойке с выдвижными металлическими ящиками, где можно было оставить оружие и какие-то другие запрещенные вещи.

Пока Лагарфи возился с ящиком, он почти не дышал, закусив губу, чтобы подавить неприятное ощущение. Под испытующими взглядами здешних охранников он чувствовал себя совершенно беспомощным.

– Все? – спросил охранник, когда Лагарфи задвинул ящик.

– Так точно, – кивнул тот и нервно улыбнулся.

Как и в прошлые разы, он ожидал, что охранник захочет проверить, не оставил ли гость что-то запрещенное, но, видимо, охранники верили ему на слово, по крайней мере, Лагарфи хотелось так думать.

– Проходите, сэр. Добро пожаловать.

Лагарфи прошел мимо охранника и наконец обрел способность ровно дышать. Что за людей они ставят в охрану?

Дойдя до двери с нужным номером, генерал толкнул ее и на мгновение оказался во власти очередной осязаемой картины: ночь, звон цикад и где-то внизу, под скалами, приглушенное дыхание океана.

– Как вам наши картины, генерал? – улыбнулся куратор Лагарфи, которого звали мистер Смайли.

– Поначалу было непривычно, но теперь мне даже нравится.

– Для каждого субъекта они свои собственные.

– Как мило. Я могу присесть, сэр?

– Садитесь, конечно, дорогой Лагарфи, и оставьте этот служебный язык. Не нужно никаких «сэров» и «господинов», я – старина Смайли, для вас просто друг.

– Да, сэр, я помню, вы мне это уже говорили, – сказал Лагарфи, которому отчасти даже нравилось чувствовать себя подчиненным таким особам, как этот Смайли. В какой-то мере это снимало с него ответственность, которая его угнетала.

– Итак, с чем пришли, дорогой Лагарфи?

– В ближайшее время нами планируется две операции по переброске информации. Несколько умников из правительства решили воспользоваться нашими особыми каналами.

– Их можно понять, мы не всегда работаем безупречно тонко, – со вздохом произнес Смайли, покручивая в руках нечто похожее на карандаш, но не карандаш. Точно не карандаш, Лагарфи подозревал, что это инициатор какого-то сканера, с помощью которого проверяют правдивость его слов или общую лояльность.

– Да, они постоянно что-то замечают, собирают собственные комитеты, забрасывают нас требованиями принять меры.

– Ну так принимайте.

– Вот мы и принимаем.

Лагарфи привстал и положил на стол куратора клочок бумаги.

– Я тут набросал кое-что. Исходники кода шифрования, имя ответственного за операцию и собственно исполнителя.

– Внештатник? – слегка удивленно спросил Смайли.

– Да.

– Внештатник – это плохо. Смените его.

– Увы, сэр, это невозможно.

– Внештатник будет действовать непредсказуемо, вы же понимаете.

– Он не посторонний для службы человек, семь лет назад был отправлен в отставку, а теперь майор Янгер предложил вернуть его в работу. Поэтому действовать он будет стандартно.

– Что ж, подставлять вас нам не хочется, поэтому попробуем обойтись и этими сведениями.

– Вам нужно лишь незаметно взять перевозчика и считать информацию, код у вас теперь имеется.

– Да, имеется, – согласился Смайли, посматривая в листочек. – Что делать с перевозчиком, он вам нужен?

– Не нужен.

– Я вас понял. Если это все, я вас больше не задерживаю.

– Спасибо, сэр, – сказал Лагарфи, поднимаясь и стараясь сдержать вздох облегчения. – А нельзя ли что-то придумать… Ну, чтобы мне лично сюда не мотаться, ведь это не так просто, за мной следит много глаз.

– Со временем что-нибудь придумаем, а пока не все так просто.

– За вами тоже много глаз? – невольно вырвалось у Лагарфи, и он увидел, как окаменело лицо всегда доброжелательного куратора и как подалась вперед его нижняя челюсть, делая мало похожим на человека.

– Прошу прощения, сэр, это я так, ляпнул, – поспешил извиниться Лагарфи. – Я пойду, всего вам хорошего.

И он торопливо вышел в коридор, чувствуя, как внутри рождается нервная дрожь. Ценой больших усилий Лагарфи удалось унять ее, и он даже нашел в себе силы улыбнуться охраннику, когда забирал пистолет.

На выходе его никто не остановил, и генерал вышел во двор, к «трофейному» автомобилю.

Обессиленно опустившись на неудобное кресло, Лагарфи вдруг почувствовал приступ тошноты, после чего его вырвало на соседнее сиденье.

«Не нужно было задавать вопросов», – подумал он, запуская двигатель. Еще в первую встречу с куратором генерал заметил, что стоило тому перестать улыбаться, как его присутствие становилось для генерала невыносимо мучительным.

24

Когда Лагарфи ушел, Смайли какое-то время еще сидел не шелохнувшись, прислушиваясь к своим ощущениям. Неужели этот червь что-то знает? А может, действительно «ляпнул», что пришло в голову? Это ведь местный термин, люди не могут контролировать собственные мысли, и поначалу Смайли это удивляло. Потом привык, как и ко многому другому, например, к человеческой интуиции.

Теперь-то он знал, что нужно учитывать вероятность срабатывания этой интуиции, но поначалу про интуицию баснаки ничего не знали, и случались досадные оплошности, а пару раз даже полновесные провалы.

Так, может, снова интуиция?

Смайли вздохнул, прогоняя через легкие ненужный ему воздух. Итак, «группа А» в центральном правительстве снова начала играть в независимость. Проводят мониторинги, собирают сведения, пишут доносы в Каппу. Ох, ну как все это не вовремя.

Он поднялся из-за стола, подошел к глухой стене сразу за массивным шкафом для картотеки и, переведя сознание в более привычный режим, увидел телепортационную нишу. Шагнув в нее, он тут же вышел в приемной своего шефа – Рольфа Бегина.

– Кто там? – спросил Бегин, даже не выглядывая в приемную.

– Только я, сэр, – глухо ответил посетитель.

– Я догадался. Заходите, Смайли.

Смайли открыл дверь и вошел.

Его начальник мог себе позволить роскошь находиться в слабо оцифрованном состоянии, и его формы, с точки зрения человека, точно определить было невозможно.

– Извините меня, Смайли, сейчас я приведу себя в порядок.

От размытых форм разошлись зеленоватые лучи, послышалось едва заметное шипение, и Рольф Бегин стал выглядеть, как настоящий человек. Он даже носил усы.

– Я не возражаю против любой формы, сэр, – улыбнулся Смайли. – Так даже приятнее.

– Никаких приятностей, Смайли, мы теперь здесь, поэтому должны подчиняться дисциплине. Закон – он, знаете ли, для всех закон. Присаживайтесь.

Смайли сел, принявшись, как обычно, рассматривать развешанные по стенам портретыкаких-то человеческих предков.

– Вы тут как будто в первый раз, – заметил ему начальник.

– О да, сэр, у вас всегда так, – сказал Смайли и телепортировал на стол листок с каракулями своего агента.

– Смайли!.. – воскликнул Бегин совсем по-человечески.

– Извините, сэр. Это моторика мыслей, от нее трудно отвыкнуть.

Он быстро переправил бумажку обратно в карман и, достав ее рукой, привстал и положил на стол.

– Вот это другое дело. Значит, можете, если хотите, Смайли?

– Могу, сэр.

– Ну вот то-то же.

Бегин едва взглянул на бумажку и тотчас откинулся на спинку кресла.

– Опять эта «группа А».

– Опять, сэр. Может, как-то убрать их по-тихому?

– Жолкверы на это очень надеются, Смайли. И опять будет отправлено донесение в Каппу, но уже от их имени. Нам это надо?

– Не надо, сэр.

– Не надо, – вздохнул Бегин. – Поэтому пусть составляют донесения, а убирать мы будем не правительственную группу, а этого курьеришку, но не там, где нас могут подписать на очередное донесение для Каппы, а где-то в пустынном местечке, чтобы, как здесь говорят, комар носа не заточил.

– А что такое комар?

– Спросите чего попроще.

– Когда будет очередная поставка?

– Спросил так спросил… – покачал головой Бегин.

– Мы с таким трудом выбиваем квоты, сэр, а если не получится их заполнять…

– Получится, Смайли, мы обязательно их заполним. Вот только откроем канал и тогда…

– Пока не получается?

– По новейшим сводкам – пока никаких, триполярные зоны заняты врагом. Жолкверы хорошо окопались на позициях, и чтобы выбить их, нужно перебросить один из флотов.

– Хорошо бы «Астру».

– Хорошо бы, но это не нам с вами решать. Мы будем решать то, что нам по силам.

25

В этот раз процедура прошла безболезненно. Ну, почти безболезненно, как и обещал Янгер. Делать ее пришлось в другом лабораторном корпусе, потому что основной был якобы занят. Так сказал Янгер, но Роджеру показалось, что тот отвез его на другую базу, чтобы оказаться подальше от глаз и ушей начальства.

По мнению же самого Роджера, пока он находился среди своих, можно было не заморачиваться. Это дальше, на маршруте, могли начаться проблемы, а здесь все было спокойно.

– У тебя сердечный ритм барахлит и печень надсажена, хотя ты и принимал дешевую турбоочистку, – сказал Янгер, когда они возвращались из лабораторного корпуса в его машине.

– А ты от хвоста отрывался целых полчаса и потом еще крутился на кольце за городом со включенным антисканом, – парировал Роджер в том же тоне.

– Это нормально, ты же понимаешь.

– Понимаю, но хвост был реальный. Надеюсь, это не враги?

– Не переживай, разберемся. За те семь лет, что ты отсутствовал, кое-что поменялось, вот и суют нос не в свои дела разные мерзавцы.

– Си-четырнадцать?

– С чего ты взял? – усмехнулся Янгер, продолжая высматривать в автомобильном потоке подозрительные машины.

– С того самого, майор. У них наружка до сих пор по методике Рональда Грумма работает, один-три-один. А у нас «тропа тигра». Или и это поменялось?

– Нет, это не поменялось, – покачал головой Янгер. – Я думал, ты половину ума пропил за семь-то лет.

– Может, и пропил, только не эту половину. Она же, как вашей лазерной машинкой, прожжена и прошита. Можно пропить какие-то личные воспоминания, а рабочие схемы – никогда.

– Вся эта суета не входила в мои планы, Роджер, я собирался отправить тебя гладко, как по маслу. Небось потребуешь теперь дополнительных гарантий? Захочешь больше информации?

– Нет, ты ошибаешься.

– А что так?

– А то, что эта работа в конторе, эти консервированные сосиски каждый день, эта вонь изоляции от кухонной печки. И так семь лет.

– Неужели сильно прижало? – покосился на него Янгер.

– Прижало. Но понял я это лишь тогда, когда ты мне наличные авансом выдал. До этого не верилось, что удастся сбежать отсюда.

– Но что-то я просто обязан тебе рассказать…

– Что-то расскажи, но много не нужно. Это бывает вредно, сам знаешь.

– Хорошо. У нас в службе засел крот, и, возможно, не один.

– Вот как? – удивился Роджер. – И давно?

– Да кто ж его знает? На то они и кроты, чтобы сидеть тихо.

– И что внутренняя безопасность?

– А ничего. Это неофициальная информация. Из отделов сливают сведения, но приказа к расследованию никто не отдает.

– А что директор?

– Директор играет в политику. Его то и дело вызывают на какие-то комиссии в правительстве или комитеты в военном министерстве. Тем временем сведения уходят, и все косятся друг на друга. Для операций нужна поддержка, а как организовать группу прикрытия, если команде ничего нельзя рассказывать? А рассказывать надо, чтобы составить план, но если расскажешь, кто-то может слить. Жесть, одним словом. Работать стало совсем трудно.

– Я так понял, ты и начальству не слишком доверяешь?

– А когда начальству слишком доверяли, Роджер? Ты представлял маршрутные карты после каждого вояжа?

– Представлял, Джоу, так положено по уставу.

– А сколько процентов правды ты там писал?

– Ну… Кое-что писал. По крайней мере, вписывал реальные личности.

– И у некоторых потом были проблемы…

– Да, бывало, мы подставляли посторонних людей, – вынужденно согласился Роджер. – Зато настоящие контакты оставались целыми.

– Вот и я о том же. Доверять начальству можно, но только с глазу на глаз, в противном случае за дело возьмутся посредники между тобой и начальством. Я вон зашел к директору, а этот педик Жонао смотрит бабский сериал. Представляешь?

– Я тоже иногда смотрю сериалы, когда бухой сильно…

– Но не бабские же, Роджер?

– Да кто их разберет, когда над крышей штормит. Ты меня к самому дому доставишь?

– Конечно, почему нет? Правда, район у тебя дерьмовый.

– Нормальный район, я к нему уже привык.

26

Они подъехали к дому, распугав кошек и вызвав любопытство дремавшего на скамье бездомного.

– Я тебе провожу, – сказал Янгер, выходя из машины следом за Роджером.

– А это что? – спросил тот, кивая на предмет в руках майора.

– Раскладной чемодан. С ним ты поедешь в командировку.

– Подарок в дорогу?

– Что-то вроде этого.

Янгер огляделся.

– Ну пойдем, показывай, где ты живешь.

– Ты уже был у меня.

– Тогда просто иди, а то мы привлекаем внимание.

Когда они уже оказались в квартире, Роджер запер дверь и спросил:

– Этот чемодан не просто так?

– Не просто так. У нас все не просто так, – ответил Янгер и развернул чемодан, вполне обычный – с жестким каркасом и эластичной обшивкой в красно-синюю шотландку.

– Мне нравится, – сказал Роджер, погладив разложенный чемодан. – А в чем фишка?

– Фишка в том, что в крышке прописано то самое сообщение, которое ты повезешь.

– Вот как? А на хрена тогда меня мучили этим вашим трехмерным лазером?

– Не бухти, так положено, – сказал Янгер и расстегнул на чемодане магнитную замок-молнию.

– Кажется, я тебя понимаю. Противник будет искать в одном месте, а сообщение сразу в двух, правильно?

– Неправильно. В трех.

И Янгер подал Роджеру крохотную коробочку с чипом.

– И куда ее девать?

– Просто положи в чемодан с вещами.

– Понятно.

Роджер принял коробочку, открыл ее и, убедившись, что там именно чип, закрыл и убрал в карман.

– Тогда мне нужен еще один чемодан – копия этого. Сможешь достать?

– Не вопрос, а зачем?

– Это уже мои дела, приятель. И триста грамм гексонала.

– Это большая доза, Роджер. Хочешь поквитаться с домовладельцем?

– Нет, это для работы.

– Хотя меня это и настораживает, но ладно – будет тебе триста грамм.

– Банковские карточки, – напомнил Роджер.

– Ты думаешь, я их с собой вожу?

– Думаю, возишь.

– Правильно думаешь, – вздохнул Янгер, доставая из внутреннего кармана три пластиковых прямоугольника. – Вот, держи. Но вообще-то твой выезд через две недели – официально.

– Думаешь, директор в это поверил?

– Не поверил, конечно, он полагает, что диапазон колебаний два-три дня.

– А сам ты что думаешь?

– Теперь уже не знаю, что и думать, Роджер. Копии донесений у тебя, конечный пункт тебе известен, деньгами ты обеспечен – ничто тебя больше не держит. Завтра, что ли, рванешь?

– Еще не знаю, – честно признался Роджер. – Хочу посмотреть, куда ветер дует и как сильно.

– Это твое дело. Ну, тогда я пошел?

– Подожди. Я хотел спросить насчет кода. У кого он сейчас?

– Директор думает, что у него он имеется, – улыбнулся Янгер.

– А на самом деле?

– На самом деле его еще нет.

– Как это?

– А так. Когда прибудешь на место, только тогда сервер соберет нужный код.

– Разве такое бывает?

– Теперь бывает, приятель, только директор об этом не знает. Второй чемодан и «глину» тебе доставят сегодня вечером.

– До шести…

– Почему так строго?

– Хочу смотаться в бар – сказать «до свидания».

– Хорошо, получишь до шести.

27

Курьер от Янгера приперся уже в шестнадцать ноль-ноль. Какой-то левый старикан из настоящей глобальной сети доставки – в куртке с рекламой и все такое.

Роджер получил чемодан в сложенном виде и коробку конфет «Тортильони». Потом расписался в планшете, и старик в модной куртке убрался.

Роджер тут же разложил чемодан и проверил, насколько он похож на доставленный Янгером ранее – они оказались близнецами.

Конфеты проверять не стал, и так было ясно, что там взрывчатка. Роджер определил это по запаху – потянул носом и почувствовал в затылке едва заметное покалывание, значит, вещество было на основе графенов.

Запахи армейских типов взрывчатки вызывали у него легкую испарину, а промышленные образцы на основе композитных кислот – усиленное слюноотделение.

Где-то в семнадцать с копейками позвонил бармен «Гранджера» Тони.

– Здорово, таракан. Забыл о нас или как?

– Извини, приятель, много работы.

– Ты же говорил, что забил на нее.

– На эту забил, но тут другая подвернулась. Ты чего названиваешь?

– Сам же давал телефон…

– Я тебе его дал четыре года назад.

– Пять.

– Ну, даже так. Чего же вдруг прямо сейчас? Случилось чего?

– Тебе решать, случилось или нет. Просто мадам позвонила – приятный голосок, чуть с хрипотцой. Спросила, посещает ли нас все еще Роджер Вуйначек. Желает тебя застать, оставила свой номер. Ты сегодня будешь?

Роджер перевел дух и посмотрел в потолок, на засушенных в паучьих сетях мух. Он собирался их вымести еще два… нет, четыре года назад, но пауки все еще сидели по местам, а наивные мухи так и вились возле их ловчих сетей.

«Дуры», – подумал Роджер, отчасти сознавая, что задержки с выносом мусора как раз и привлекают этих несчастных мух, о которых только и мечтали его старые домашние пауки.

– Ну, ты куда пропал? Что доложить мадаме?..

В голосе Тони слышалась издевка.

– Скажи, что я буду к шести часам. Но не говори, что сообщил мне о звонке. Скажи – просто узнал.

– О’кей, приятель. Просто узнал, и точка. Ну пока, ждем-с.

«Вот некстати все это», – подумал Роджер, замирая перед раскрытым шкафом с небольшим выбором туалетов. Раньше этот выбор казался избыточным, но теперь его ожидала встреча с девушкой.

В конце концов он решил остановиться на обычных брюках, обычной водолазке и обычной куртке. Цвета были тоже обычные – неприметные. Одевшись, Роджер спустился во двор, чувствуя легкое волнение. Вот казалось бы – с чего? Очередной поход в бар, чтобы напиться и вернуться на носочках, едва понимая, кто ты и куда движешься. На автопилоте – так это называется.

– Вот блин, – прокомментировал свои мысли Роджер, останавливаясь на переходе возле светофора рядом с другими пешеходами.

– Вы тоже заметили? – спросил его какой-то рыжий. – Они увеличили временной интервал для красного цвета. Все только для автомобилистов, а мы для них не люди.

Роджер перебежал улицу, едва загорелся зеленый, и поспешил дальше, боясь, что рыжий нагонит его и навяжет какую-нибудь дурацкую тему для разговора, в то время как Роджер был настроен на романтическую волну, которая поднималась откуда-то со времен юности.

Тогда и трава была зеленее, причем значительно. Каштаны цвели круглый год, совсем не было дождей, а девчонки пользовались какой-то обалденной парфюмерией, от которой кружилась голова и хотелось писать стихи.

28

Вопреки ожиданиям, в баре «Гранджер» Роджер не увидел никаких новых лиц – только бармен Тони, его помощник Академус и еще несколько завсегдатаев, которые сидели тут сутки через трое. Видимо, они так работали. Ну и знакомый цифровик.

– Привет, Петер! – поздоровался с ним Роджер.

– Привет, ковбой, – ответил тот, не поднимая глаз от найденной формулы в собственном стакане.

Роджер взгромоздился на высокий стул и улыбнулся своему приятелю Тони.

– Ты изменился, парень, – сказал тот.

– Ты тоже состарился за эту неделю.

– Нет, Роджер, я серьезно. Ты стал каким-то другим. Хочешь получить сразу два «зеленых фонаря»?

– Не хочу. Давай начнем с фруктов.

– Кальвадос?

– Ну и где же тут фрукты, старый жиротряс?

– Яблочный спирт.

– Нет, давай с витаминами. Хочу водку из фиников, и чтобы был сироп из сосновых шишек. Сможешь?

– Ха! – воскликнул Тони, словно выхватывая из сетки самого здоровенного окуня. – Ты как будто мои мысли читаешь!

– Так что с моим заказом?

– Финики и мята сгодятся?

– Сгодятся.

– Ты попрощаться зашел? Уезжаешь?

– Ненадолго, – отмахнулся Роджер. – В командировку.

– Одну минуту…

Тони стал смешивать свои хитрые компоненты, а Роджер посмотрел в сторону двери, полагая, что почувствует сегодня давно забытый запах волшебных духов своей юности. Собственно, нужны ему были не духи, а те волнительные ощущения, с которыми это было связано.

И чего это он стал вспоминать про юность? Почему не про молодость? Роджер вздохнул. Видимо, потому, что в его молодости поэзии было значительно меньше. Ее заменили постоянное напряжение, коварство недругов, иногда стрельба, и, скорее всего, такую молодость следовало назвать временем собирания опыта, который он теперь едва не пропил за эти долгие семь лет.

Говорят, что опыт не пропьешь, но это заблуждение. Он знавал людей, которые его пропивали.

Задумавшись, Роджер не обратил внимания на сдержанную жестикуляцию Тони. А когда обратил, рядом оказалась мисс Кьюзак.

– О! Извините, я вас не заметил!.. Что будете пить?

– Мы же вроде уже на «ты», Роджер, – улыбнулась она, хотя тоже выглядела немного смущенной.

– Да, вроде бы, – пожал плечами Роджер. – Что порекомендуешь, Тони?

– «Чайную розу», – расплылся в улыбке Тони и сделал полупоклон, а его помощник загляделся на гостью и, поднося стаканы, едва не врезался головой в косяк.

Тони метнул в его сторону недовольный взгляд и снова с полупоклоном обратился к очаровательной посетительнице:

– Так что вы скажете, мисс?

– Давайте «чайную розу», – согласилась она. – А что пьешь ты, Роджер?

– Финиковую водку. С мятой.

Из подсобки выглянул второй помощник Тони, чтобы поглазеть на не типичную для заведения гостью, в баре «Гранджер» такие особы появлялись редко.

– Спасибо, – сказала мисс Кьюзак, получив высокий бокал с напитком и розовым светящимся шариком на дне.

– Может, пересядем куда-нибудь, а то на этом высоком стуле в юбке некомфортно.

– Конечно… э-э…

– Пенни, – напомнила она.

– Нет, Пенни, я помню, что это ты. Давай пересядем, свободных столиков много.

И они перешли за столик.

– А ничего здесь, уютненько, – заметила Пенни, осматриваясь. – Ты часто здесь бываешь?

– Всегда, – пожал плечами Роджер.

– Я вспомнила, что ты говорил о поездке. Надолго уезжаешь?

– Говорил, да? Ну, видимо, говорил.

Роджер попытался вспомнить, что еще растрепал по пьянке. В таком состоянии он любил приврать на отвлеченные темы, но чтобы касаться работы… Неужели он так сильно изменился за эти годы?

– Я не знаю, надолго ли. Как дела пойдут…

– Понятно, – кивнула Пенни и потянула через трубочку свой коктейль. От этого светящийся шарик закрутился, и света от него стало больше, отчего заискрились поднимавшиеся со дна пузыри.

– Как красиво, – сказала Пенни, улыбаясь.

– Как там твой парень, кстати? Что говорят врачи?

– Парень?!

Пенелопа даже выпрямилась от неожиданности.

– Вот дура! Я забыла позвонить в больницу!.. Я сейчас!..

Она стала лихорадочно расстегивать свою сумочку, но Роджер сказал:

– Ладно, не дергайся, если бы что-то случилось, они бы с тобой сами связались, правильно?

– Правильно, – согласилась Пенни, сразу успокаиваясь. – Я бы и вчера позвонила, но мы же много выпили… Ты как сегодня утром – в порядке был?

– Давненько я не был утром в таком порядке, спасибо, что вызвала вытрезвителей. Кстати, я могу оплатить свою часть счета за них, я теперь при деньгах.

– Ой, забудь!.. – отмахнулась Пенни и засмеялась. – Кто бы мог подумать, что человек, которого еще сутки назад я считала уродом и извращенцем, окажется нормальным парнем.

– Меня неверно информировали о тебе, извини.

– Хороший коктейль, кстати.

Пенни помешала напиток соломинкой.

– Я что у тебя спросить хотела, Роджер…

– Да, спрашивай, – кивнул тот и стал рассматривать свой стакан, как будто это сейчас было очень важно.

– Та бутылка желтого рома, она была лишней, правда?

– Согласен, лишней. Могли бы обойтись без нее.

– Мне показалось, что мы спьяну… – Пенни развела руками, потом посмотрела на потолок. – Мы вроде бы целовались.

– Это ром, Пенни, после такой дозы можно и с собакой поцеловаться. Нас протрезвили, мы все забыли. Не парься на эту тему.

– Я бы не парилась, но понимаешь – мы с моим парнем хотели завести ребенка…

– И что?

– Мы не успели сделать это осознанно, запланированно, что ли.

– Ну, ничего страшного, сделаете. Вам не обязательно для этого напиваться, – неловко сострил Роджер.

– Да. Не обязательно, но… – Пенни еще помешала коктейль. – Там вчера – ничего такого случиться не могло?

– С чего ты взяла, Пенни? После такого количества пойла ничего не может быть просто по законам физики. При абсолютном нуле реакции не происходят.

– Точно?

– Ну, как точно, – Роджер вздохнул. – Теория и практика говорят нам, что невозможно.

– Хорошо, если так, просто, понимаешь, при мне были не все вещи.

– Ой, с кем не бывает, я однажды пиджак профукал и сумку спортивную. Хорошую такую сумку, мне еще в магазине скидку сделали, а я… Словом, пропала сумка. И пиджак. Не обращай внимания, пьяные часто теряют какие-то вещи, такое случается.

– Роджер, ты уезжаешь, и я хочу сделать тебе подарок. Вот держи, это «золотая гинея», она приносит удачу.

С этими словами Пенни протянула Роджеру старую золотую монету, которая по виду тянула на пять сотен риттеров, а он и так чувствовал себя обязанным этой девушке и в чем-то даже виноватым.

– Я не могу, Пенни, это слишком дорогой подарок. Еще сутки назад я вел себя неправильно – я не заслуживаю такой роскоши. Давай просто выпьем еще, но не так много, как в прошлый раз.

– Хорошо, Роджер, выпьем. Но эта монета может приносить удачу, поэтому я настаиваю…

Пенни поднялась, обошла стол и сунула монету Роджеру в карман пиджака.

– Вот так, я умею настоять на своем, – сказала она и вдруг вытащила из кармана Роджера что-то, что попалось ей в руки. – Что это, носовой платок?

Роджер не глядя махнул остатки финиковой водки и зажмурился. Сейчас он хотел оказаться за сто километров отсюда. Ну зачем он сложил в карман все это барахло? Ну о чем он думал?

– Это мое? – удивленно произнесла Пенни, хотя все и так было очевидно.

– Нет-нет, это та дурочка подбросила, помнишь, тогда в баре?

– Какая дурочка?

– Ну, ты ей еще в лицо головой ударила…

– Я? В лицо головой?! – переспросила Пенни. – Да ты с ума сошел!

– Нет, Пенни, девчонка была под кайфом, стала ко мне приставать и даже юбку сбросила – прямо в баре. Вот тогда ты подошла и ударила ее…

– Какой ужас, – произнесла Пенни, закрывая лицо руками. Потом села на свое место, и Роджер облегченно перевел дух. Кажется, это ее отвлекло.

– Я был уверен, что это ее вещица.

– Какой же крепкий коктейль! – произнесла Пенни, пряча улику в сумочку. – Ладно, я пойду. Заплатишь за меня?

– О чем ты говоришь? Ты оплатила протрезвиловку!..

Пенни засмеялась и залпом опустошила свой бокал. Потом поставила его на стол и смотрела, как фонарик на дне затухает без жидкости.

– Как жаль.

– Может, еще коктейль?

– Нет, мне нужно возвращаться на работу. Я соврала, чтобы вырваться сюда, хотела попрощаться с тобой.

Роджер повел плечами, он намеревался задать ей какой-то вопрос, но она остановила его жестом.

– Нет-нет, я не влюблена в тебя, просто… Ты меня удивил, правда. Еще недавно ты занимал мои мысли своими приставаниями, я размышляла – обратиться к руководству или в полицию, я представляла, как бью тебя бейсбольной битой, когда ты пытаешься пробраться ко мне в кабинет – специально купила ее для этого. А потом все так переменилось. Замелькало, понимаешь?

– Ты заставляешь меня сгорать со стыда.

– Ну и прекрасно, теперь ты мучаешься так же, как мучил меня.

С этими словами Пенни поднялась, хлопнула Роджера по плечу и направилась к выходу, заставив несколько голов в баре повернуться в ее сторону.

Двери закрылись, и в баре стало пусто. Роджер вздохнул и вернулся к своему пустому стакану, неожиданно обнаружив рядом Тони и Академуса.

– Обалденная телка. Где ты с ней познакомился?

– Это не телка, Тони, она младший партнер в фирме.

– То есть твой босс?

– Бывший босс.

Академус что-то прошептал на ухо Тони.

– Молодой интересуется – чем надо заниматься, чтобы был такой босс?

– Это юридическая фирма, ну и еще немного бухучета. Экономические адвокаты.

– Экономические адвокаты, понял, двоечник? Учиться надо было, а не дурь курить по подъездам. Вот Роджер учился и теперь трахает таких телочек.

– Я… не уверен, – заметил Роджер.

– Зато я уверен. Такие девчонки, приятель, не прутся в грязную забегаловку для пьяниц, гомиков и цифровиков просто так. Ты что, склеил ее на работе?

– Нет, скорее всего, в «Голубой лагуне»…

– В «Голубой лагуне»? – переспросил Тони и повернулся к Академусу, лицо которого выражало откровенное потрясение. – Ты что, внук премьер-министра? Откуда такое бабло?

– Просто подарок. Мне сделали подарок, – пожал плечами Роджер.

– Премьер-министр?

– Ты достал, Тони, – отмахнулся Роджер, понимая, что рассказывать всего не имеет права, хотя Янгера здесь видели.

– А изменилось все, приятель, после того, как здесь засветился тот серенький тип, – сказал Тони и, вручив Академусу стакан Пенни, добавил: – Пошел вон.

Помощник убежал, а Тони сел на место Пенни.

– Ты был одним из самых выгодных клиентов, Роджер. Но удовольствие не может длиться бесконечно. Я привязался к тебе и теперь рад, что ты перестанешь быть пьяницей.

– А разве я пьяница?

– Ты хуже, Роджер. Ты – алкоголик. Я и раньше догадывался, что ты не простой клиент, но все эти последние события… Академус, на четвертом столике у дамы нет минеральной воды к водке!.. Ты что, не видишь?!

От стойки, сшибая стулья, побежал помощник, Тони сокрушенно покачал головой и посмотрел на Роджера.

– Видишь, какие дела, а ты говоришь, экономические адвокаты. Ты ведь сегодня последний день здесь?

Роджер кивнул.

– Могу я записать его в угощение от заведения?

– Зачем, Тони?

– Знаешь, я получаю странное удовольствие, когда плачу за людей, которые мне интересны, которых люблю. А уж «чайная роза»… Это вообще чистый кайф. Разреши мне угостить тебя, Роджер?

– Как скажешь, приятель. Как скажешь.

29

Погрузился ночью. На судне сонная суета, торопливые носильщики несут багаж неровно, ударяясь чемоданами о стенки коридоров, и непонятно, то ли перебрали синтетического кофеина, то ли это лайнер так маневрировал между магнитными аномалиями.

Такая болтанка случалась постоянно, пока пассажирские суда не выбирались на прямые магистрали, где можно было выплеснуть всю мощь двигателей.

– Вот ваша каюта, мистер Флойд. Всего хорошего и приятного досуга.

Двери захлопнулись, и Роджер заблокировал их персональной картой, затем достал из кармана кусок мягкой проволоки и стянул ручки, чтобы ее нельзя было открыть удаленно – взломав сервер на капитанском мостике.

Он поступал так всегда и даже не помнил, когда впервые научился этому. Кусок проволоки в поездке – самое важное дело. Не откроют – не придушат спящим. А еще могут подбросить «жучков», налепить радиостикеров на одежду, и тогда будешь путешествовать не секретным агентом, а передвижным фейерверком для их наблюдательной аппаратуры.

Управившись с проволокой, Роджер присел послушать – не толкутся ли у двери посторонние субъекты. Но нет, все было тихо, и предстартовое волнение начало отпускать Роджера.

Он разделся, принял душ и, закутавшись в фирменный халат, посмотрел полчасика внутренний канал, потом потушил свет и лег, чтобы проснуться по утреннему сигналу, отключить который было невозможно.

Уже в половине седьмого утра вмонтированный в стенную панель будильник зарыдал и затрясся, призывая наскоро принять водные процедуры и без промедления явиться на завтрак, поскольку, кроме первого класса, на судне было еще четыре категории, и всех нужно было накормить в одном обеденном зале.

К таким порядкам Роджер был давно привычен, и, наскоро приняв душ, он оделся и распутав узлы из проволоки, выбрался в коридор, сразу почувствовав запах кофе и бутербродов с сыром. Эх, давно он не вдыхал подобной комбинации!..

В былые времена Роджеру доводилось кататься на судах куда более высокого класса, где не было вытертых паласов, как в здешних коридорах, и запах еды не проникал на третий ярус, но разве это так важно? Главное, что он снова был в деле и ощущал себя человеком, а не вышибленным из конторы отставником-пенсионером.

Чем ближе был ресторанный зал, тем сильнее пахло едой и больше пассажиров выходило из кают в коридоры. Некоторые выглядели бывалыми, шлепая по коридорам в спортивных костюмах и фирменных тапках с бархатным верхом, другие пытались навести какой-то лоск, приодеться, наложить на помятые лица кремы и косметику – иногда прямо на ходу.

Где-то плакали дети, которых, даже не проснувшихся толком, тащили на ранний завтрак.

Роджер сразу вспомнил все полагающиеся случаю фразы кельнера, который останавливал мамаш с детьми у входа и рекомендовал им вернуться в каюты. Теперь все повторялось.

– Мадам, вы можете вернуться в каюту, детям до двенадцати лет завтрак приносят по месту.

– Ну, а как же я?

– И вам тоже, мадам, вы должны были прочитать это в транспортном буклете, он лежал на кровати.

– Но я уже тут!

– Ваш ребенок плачет, мадам…

– Прошу прощения, – произнес Роджер, пробираясь между кельнером и всклокоченной мамашей, встряхивающей ребенка так, что он с плача переходил на икоту.

– Но там уже мой муж! Густав! Густав!..

– Энни, иди скорее, я занял все места! Иди, здесь будет удобно!..

Проходя между столиков, Роджер улыбнулся. Он уже и забыл, какой тут по утрам случался дурдом – в первое утро путешествия. Это потом все освоятся, привыкнут, а пока все напоминало птичий базар.

30

Пройдя в дальний конец зала, Роджер занял место за столиком, стоявшим далеко от искусственных окон с аляповатыми пейзажами. Здесь было потемнее, зато до кухни рукой подать, поэтому обслуживали быстро и не нужно было ждать, когда запыхавшийся официант в очередной раз спросит:

– Вам первое подавали?!

Скоро возле столика остановился еще один бывалый путешественник, полноватый мужчина в потертом вельветовом костюме цвета морской волны. По костюму было видно, что он использовался и в качестве пижамы.

– Не возражаете, если присяду? – улыбнулся незнакомец.

– Не возражаю.

– Вильям Стоккер, занимаюсь разработкой управленческих методик для малых сельхозкооперативов.

– Макс Флойд, экономический адвокат. Но, если честно, только помощник.

– Да, дружище, на адвоката, да еще экономического, вы точно не тянете. Без обид, – заметил Стоккер, раскладывая на коленях салфетку.

– Какие уж там обиды, – отмахнулся Роджер.

Подскочивший официант поставил на стол первые блюда и салаты, а потом унесся, заставив колыхаться края скатерти.

– Не люблю я этот «Фердинанд Блу», суда старые, ночью все скрипит, и эта кормежка в четыре смены одолевает, – пожаловался попутчик, приступая к салату.

– «Синапо» любите? – уточнил Роджер.

– Да, или «Уноспейс». Вот там условия так условия.

– Однако и стоимость.

– Это да, обдирают как липку. В прошлый раз пришили к счету доплату за кислород, представляете?

– А вы не пользовались?

– Да пользовался, как оказалось. Я еще удивлялся, чего сплю, как слон, и жру за четверых, а притом еще и пять кило за четверо суток сбросил, а оказалось, вентиляционный инжектор дает повышенный кислород. У них там что-то само включилось, а сказали, будто заказ. Ну, я было сначала хотел поскандалить, но потом гляжу – постройнел заметно, ну и ладно, думаю, подавитесь. И доплатил пятьсот риттеров, между прочим. Как с куста!..

Стоккер сделал небрежный жест, показывая, как отчитывал деньги.

– Но теперь, конечно, снова набрал. Люблю, знаете ли, покушать. А вы как?

– Иногда, особенно под хорошую выпивку.

– А что пьете?

– По-разному, – пожал плечами Роджер, приканчивая салат.

– Значит, все.

– Я этого не говорил.

– Да и так понятно. Но не тушуйтесь, Флойд, все мы любим ширнуться градусом. Может, вечерком в бар заскочим, вы не против?

– Посмотрим, как пойдет. Может, и заскочим, – пожал плечами Роджер.

– Боитесь сорваться?

Роджер кивнул. Начинать ему не хотелось, ведь он находился на задании и не мог заливать в себя все, что попало. Но желание выпить никуда не делось, а на борту оно даже усилилось.

– О нет, только не это, – проворчал Стоккер, промакивая салфеткой губы. Роджер обернулся и увидел, как в их сторону правит опоздавшая парочка – строгая старушка с фиолетовыми волосами и великовозрастное чадо – сын, племянник или даже внук лет за сорок, одетый, как ученик пригородный школы – в тесноватый темно-синий костюм и светлую сорочку с бабочкой в горошек. Двигался он неуверенно, во всем ожидая команд строгой старушки.

Рассерженная тем, что им не хватило достойных мест, старушка зло расталкивала снующих в проходах официантов и правила к столику Роджера и его нового знакомого.

– И что мы будем делать? – спросил Роджер, с ужасом представляя, во что может превратиться их завтрак.

– Что-нибудь придумаем, – пообещал попутчик.

Между тем пара уже приблизилась к столу, и старушка каркающим голосом скомандовала:

– Адольф! Садись!..

– Эй, что значит садись?! – возмутился Стоккер. – Это стол для персонала!

– Какого еще персонала? – воскликнула старуха, выпучивая огромные, как бильярдные шары, глаза.

– Для местного и обслуживающего.

– Тут написано – для пассажиров! – возразила старуха и ткнула пальцем в табличку на стенке.

– Мало ли что написано. Вот мы – персонал, а вы – нет.

– Ну и какой же вы персонал? Что вы тут делаете? – усмехнулась старуха и погрозила Стоккеру крючковатым пальцем, полагая, что выведет его на чистую воду.

– Мы с приятелем здешние сантехники.

– Что значит сантехники?

– А то и значит, что качаем дерьмо в ваших каютах, а вы только наслаждаетесь путешествием. А мы – качаем. Эй, приятель… – Стоккер обратился к Роджеру, одновременно нюхая рукав пиджака. – По ходу, на пиджак дерьмо попало в двести втором номере, ну-ка нюхни…

И он протянул руку Роджеру.

– Да ладно, я уже через стол чувствую, что попахивает, но мне казалось, что это от моих ботинок несет.

Спектакль еще не был сыгран до конца, когда фиолетовая старушка со своим переростком поспешили в центр зала, где им нашли раздельные места.

– Вот и все, Флойд, ты отлично подыграл.

– А ты отлично начал!

– Кстати, мы уже «на ты».

– Само собой получилось, даже на брудершафт пить не надо.

– Не надо брудершафт, значит, выпьем просто так.

31

После завтрака Роджер вернулся к себе на этаж, отпер карточкой дверь и осторожно ее прикрыл, чтобы сквозняком не сдуло секретку – шелковый шарф, небрежно брошенный у входа в каюту.

Очень часто осведомленные специалисты находили секретки и возвращали на место – зубочистка, пуговица и даже волоски, ничто не ускользало от их натренированного глаза, но вот в точности повторить рисунок брошенного шелкового шарфа не мог никто, даже после предварительного фотографирования.

В этот раз шарф был в порядке. Роджер запер дверь и, взобравшись на спинку дивана, приподнял край вентиляционной решетки, где стояла небольшая прозрачная коробочка с жуком-дровосеком из туземных джунглей. Жук был в порядке и в очередной раз чистил усики, хотя обедал еще неделю назад. «Дровосек» был живой лабораторией, реагировал на все усыпляющие и отравляющие людей вещества, поэтому Роджер всегда возил этих жуков с собой – они продавались в любом зоомагазине.

Это было удобнее спецаппаратуры, которая занимала больше места и требовала мощных батареек. А жук питался листьями почти любых деревьев и мог дожидаться следующей кормежки в течение месяца.

В случае обнаружения отравляющих веществ он приходил в возбуждение и пытался взлететь, молотя по крышке коробки крыльями. Звук был очень резким и мог разбудить даже среди ночи, поэтому с функциональной точки зрения все было в порядке.

– Уф! – выдохнул Роджер, плюхаясь на диван.

Затем достал из кармана маленький копир – устройство для снятия информации с карты пассажира.

Сейчас в памяти копира была информация с карты его попутчика – Стоккера, веселого и общительного человека. Возможно, он был обычным пассажиром, который как мог скрашивал время в длинном пути, но нельзя было исключать и того, что это один из неприятелей Роджера, мотивации которого трудно было представить.

Еще до своей отставки, впервые столкнувшись с подобными субъектами, Роджер как мог пытался представить себе возможности и мотивации этих существ, однако теперь он даже не пытался. Главное – доставить донесение, а уж кто там пытался вставить палки в колеса – их Роджер перевел в разряд горных лавин, вздыбленных рек, холодных порывистых ветров и южных штормов. Не нужно пытаться остановить их, просто прими к сведению.

Согласно пунктам билета, купленного на лайнер компании «Фердинанд Блу», Роджер должен был провести на его борту четверо суток, однако это очень упрощало задачу его противникам, и он решил здесь не задерживаться.

Следовало как можно скорее сменить перевозчика, однако перед этим надлежало избавиться от попутчиков – возможно, честных людей, а возможно, и вражеских агентов. В этические нормы Роджер старался не погружаться, просто исполнял действия, доведенные до автоматизма.

Немного отдохнув, он поднялся с кровати и, выйдя из каюты, отправился на главный диспетчерский пункт, где можно было выяснить, когда и куда приносили заказанное шампанское, где ошиблись с подключением дополнительного кислорода и кто виноват в том, что обогревательные панели начинали работать как охладительные трубки.

Обычно в служебные помещения пассажиров не пропускали. Можно было хоть целый час плакаться и убеждать, что тебе нужно поговорить с главным диспетчером, но в лучшем случае могли вызвать его помощника. И только. Однако Роджер был не новичок и умел преодолевать подобные заслоны.

– Добрый день, сэр, – сказал охранник, заранее выставляя вперед руку, когда заметил пассажирскую карточку, болтавшуюся на поясе у Роджера.

– Привет, сержант. Тут такое дело… – Роджер вздохнул и покачал головой. – Не знаю даже, к кому обратиться, но мне кажется, в моей каюте бомба.

– Что, простите?

– Ну, такая фигня, которая, взрываясь, разламывает лайнер пополам, и тогда в космос вылетают сотни человеческих тел, понимаете меня? Трупы с разорванными венами, я понятно объясняю?

Больше Роджеру ничего не нужно было делать. Охранник отчаянно замолотил по тревожной кнопке, и скоро из-за массивной двери с узким бронестойким окошком выскочили трое парней в доспехах с автоматами наизготовку. А Роджер тем временем играл придурка, уставившегося в стену, и к нему обратились с должным почтением, а не как к навязчивому просителю. Теперь он здесь диктовал правила игры.

– Сэр, вы не могли бы поговорить с нами?

– Конечно, могу, да. Я слишком напуган, но… – Роджер вздохнул, показывая, что никак не может унять волнение. – Но мне кажется, ко мне кто-то заходил. Не знаю, что предпринять… Там мои вещи, понимаете? А я не могу туда вернуться. Я не могу туда вернуться!.. – заорал он что было мочи.

– Сэр, успокойтесь, – охранник положил ему на плечо руку в жесткой перчатке. – Давайте пройдем в диспетчерскую и просмотрим запись – возможно, мы увидим того, кто к вам заходил.

Роджер кивнул и прошел на запретную территорию. Он неплохо знал маршрут от этой дверцы до диспетчерского бокса, но, как всегда, играл, тыкаясь в технологические ниши.

– Нет-нет, сэр, там щитовая, а нам сюда.

Наконец они пришли в диспетчерскую, где за мониторами сидели двое диспетчеров, и один из них – старший смены.

– Что такое, сержант? – спросил он у охранника.

– Этот пассажир утверждает, что в его номере бомба и кто-то в его отсутствие к нему забирался.

– Так, понятно, – кивнул старший смены, повидавший немало подобных ситуаций. – Какой номер вашей каюты, сэр?

– Четыреста двадцать, – ответил Роджер.

– Когда вы отлучались?

– Ушел к завтраку, только что вернулся.

– Отлично.

Диспетчер запустил временной период и включил ускорение видеозаписи. Роджер увидел, как вышел из каюты, закрыл замок и, смешно перебирая ногами, убежал на завтрак. Потом мимо стали пробегать другие пассажиры, однако никто не посягал на целостность его каюты.

– Ну вот, сэр, как видите, в вашу каюту никто не вламывался.

– Нет-нет-нет! – замотал головой Роджер и стал бегать по тесной диспетчерской. – Они могли использовать антискан, который перекрывает часть видео!

– Какой еще антискан? – спросил диспетчер, и они с охранником переглянулись. Клиент попался еще тот, и, возможно, им предстояло повалить его на пол, пока врач не вкачает ему успокаивающего.

Роджер плюхнулся на кресло диспетчера и, крутанувшись в нем, схватился за голову.

– Я смотрю кино, господа! Я смотрю много кино, и я знаю, как бандиты используют антискан! И как террористы используют антискан! Вы смотрели фильм «Вечерний полустанок» с Реджиной Бомбардьери?

Диспетчер и сержант отрицательно покачали головами.

– А вот и зря, господа! А вот и зря!..

Рассредоточив этим спектаклем внимание слушателей, Роджер провел чипом памяти по приемнику, посылая в архив данные на случайного попутчика.

Возможно, тот был обычным, честным гражданином, но в работе Роджера часто дули на воду. А уж он-то – в особенности и пока ни разу не пожалел об этом.

– Сэр, сейчас сержант отправится с вами, и вы сможете показать ему то место, где, по-вашему, находится бомба. Годится?

Роджер поднялся и одернул рубашку. Потом посмотрел на сержанта и снова на диспетчера.

– А ваш сержант понимает толк в бомбах?

– Между нами, сэр, в минах и бомбах он разбирается лучше, чем в чем-то другом, – с искренней интонацией сообщил старший диспетчер.

– Хорошо, я вам верю. Идемте, сержант.

Сделав дело, Роджер успокоился и совершенно естественно поскакал по коридору. Он радовался тому, что удалось обмануть охрану и диспетчеров, а следовавший за ним сержант подтверждал свои опасения, что клиент «с приветом».

В каюте все было просто. Роджер проводил сержанта в ванную, где указал на спрятанное между отделочными панелями сырое полотенце.

– Это бомба. Она сработает ровно в полночь!..

– Это мокрое полотенце, сэр, – возразил сержант, вытаскивая полотенце и встряхивая его.

– Вы что, сержант, не смотрели сериал «Ривальдо»? Посмотрите на этикетку!..

– Ну, смотрю… Сто процентов хлопка, стирать при семидесяти… Что не так?

– Я смотрю сериалы, сержант, если залить полотенце азотной кислотой…

– Здесь нет кислоты, сэр. Ею здесь не пахнет.

– Да?

– Да.

Роджер облегченно вздохнул и опустился на диван.

– Вы меня успокоили, сержант.

– Рад это слышать, сэр. Я могу идти? Вы теперь в порядке?

– Да, в порядке, – ответил Роджер и благодарно улыбнулся. Охранник ушел. Теперь предстояло провалять дурака еще пару дней до порта Гонсаго, когда произойдет переучет пассажиров, и тогда план Роджера сработает. По крайней мере – раньше срабатывал.

32

Огромные зубья драги врезались в скальную стенку и с легкостью обнаруживали сотни тонн породы, которую подхватывала лента транспортера, быстро унося в ненасытное жерло перерабатывающего комплекса. Представитель компании счастливо улыбался и поглядывал на мистера Промлифта, ожидая похвалы. Здешние аборигены так хотели выслужиться, что отодвинули на побережье целый городок, а в горах ликвидировали несколько деревень.

По представленным документам жителей деревень якобы переселили и даже выдали компенсацию за нанесенный урон и неудобства, но, зная местные нравы, Промлифт в этом очень сомневался. Впрочем, его это мало интересовало. Его попросили следить за компанией, он это делал, а что творят холландеры, его не интересовало. Главное, что количество карьеров множилось, добыча росла, а совладельцы из местных князьков даже не догадывались, что именно они добывают и сколько это стоит на самом деле.

Они были настолько глупы, что на корню продавали свой мир баснакам и жолкверам, а тем только это и нужно было – они получали все, что хотели, не истребляя аборигенов и не вызывая гнев Каппы.

На глазах Промлифта возле городка холландеров приземлилось два примитивных аппарата с воздушными винтами. В них погрузились полсотни вооруженных рабочих, и аппараты улетели куда-то в сторону гор, чтобы очистить от посторонних очередную перспективную долину, ведь ценное сырье накапливалосьименно в долинах, откладываясь в осадках древних рек.

Потрепав по плечу представителя компании, выражая тем самым удовлетворение его службой, Промлифт поспешил на вертолетную площадку, где стоял его транспорт, внешне напоминавший геликоптер, – этого требовали правила маскировки и элементарная скромность: технические новинки пришельцев вызывали у аборигенов множество вопросов.

У распахнутой дверцы салона Промлифта ждал помощник, и по его лицу было видно, что появилась важная информация.

Промлифт поднялся на борт и едва сел в кресло, как аппарат стартовал с площадки, взметнув тучи пыли и пряча в створки вертолетные лопасти.

– Ну и что там? – спросил Промлифт, вытягивая ноги.

– Наша служба выследила одного баснака.

– И в каком месте тут радоваться?

– Он из их бюро.

– Точно?

– Совершенно точно, сэр. В этот раз никаких проколов, мы водили его две недели.

– Почему не докладывали?

Помощник сел на соседнее, более скромное кресло и вздохнул.

– Не хотелось докладывать о пустышке, сэр. В прошлый раз мне было так неловко.

Помощник даже опустил глаза, показывая, как ему в прошлый раз было неловко.

– Но вы должны мне докладывать о задействованных ресурсах нашего бюро, разве не так, Шолмер?

– Штатных ресурсов мы не задействовали, сэр, только аборигенов.

– Так, допустим. В чем ценность этого баснака?

– Он из главного офиса бюро.

– Значит, удаленный доступ?

– Да, сэр, мы надеемся на это.

– А кто это мы, Шолмер? У тебя там что, целый департамент прогнозных аналитиков?

– Э-э… Не совсем так, сэр. Я надеюсь только на себя.

– Решил рискнуть? – усмехнулся Промлифт, совсем как человек.

Шолмер пожал плечами.

– Ладно, получится – хорошо. Не получится, посмотрим, как еще тебя наказать.

– Получится, сэр, я уверен, что получится!..

Разговаривать дальше они не смогли из-за сильной тряски, когда аппарат стал выходить на гиперзвуковую скорость. Но скоро машина выровнялась, а в иллюминаторах заплясали сполохи плазмы, отражение которых на потолке салона выглядело словно праздничная иллюминация.

Полет в скоростном режиме длился пятнадцать минут, но за это время они проскочили много тысяч километров и при подлете к большому городу снова вернулись к прежней маскировке, сбавив скорость и выпустив из-под корпуса панели, имитирующие вертолетные лопасти.

33

Проверив очередную пачку донесений, распечатанных на бумажном пластике, Смайли откинулся на спинку стула и с минуту смотрел в одну точку, дожидаясь, пока полученная информация надлежащим образом усвоится.

В этот раз сведений было особенно много, и на время их обработки у Смайли заметно село зрение и ухудшился слух, но по мере того как анализ подходил к завершению, органы чувств восстанавливались и скоро пришли в норму.

Смайли знал, что у аборигенов с этим все иначе и они не соображали так быстро, как баснаки или жолкверы. Правда, у них имелся свой инструмент – интуиция, который мог скачкообразно давать результаты, минуя многие часы анализа. Однако этим инструментом аборигены владели плохо и специально его не развивали.

К двери кто-то подошел и на мгновение замер, чтобы постучаться.

«Морли или Перес», – подумал Смайли, угадывая примерную размерность их движений.

Раздался стук.

– Входите, – разрешил Смайли, и появился Морли, сотрудник второго ранга.

– Я закончил работу, сэр, и хотел бы уйти. Сегодня в моей квартире заменят нагревательный прибор… Этот, который для приготовления пищи.

– Ну да, я понял. Хорошо, идите, Морли. Завтра сведение отчетов будет закончено?

– О да, сэр. Осталась статистика электронной слежки за последний квартал.

– Отлично, Морли. Тогда до завтра.

– До завтра, сэр.

Морли покинул кабинет начальника и, пройдя по коридору несколько шагов, зашел в свое рабочее помещение, где убрал все копии источников в сейф и включил секретную сигнализацию, отключить которую без него не могли даже вышестоящие лица.

Постояв у двери кабинета, Морли посмотрел на три яркие лампочки под потолком. Ему столько света не требовалось, и можно было сократить яркость раз в десять, однако в здешних традициях было принято тратить много электрической или магнитолюминесцентной энергии, поэтому начальство требовало, чтобы сотрудники вели себя как аборигены. И приходилось соответствовать.

Надев шляпу и плащ, Морли вышел в коридор и захлопнул дверь, услышав, как замок встал на собачку.

– Уже уходишь? – спросил его появившийся в коридоре Перес.

– Ухожу.

– Ну давай, до завтра.

– До завтра, пока.

Морли подошел к двери и глянул на экран безопасности – за дверями на улице никого не было, и рядом с экраном на табло тревоги горел зеленый огонек – это означало, что за весь день наблюдения за периметром здания ничего подозрительного замечено не было. Этот огонек зажигала службы охраны, которая размещалась на втором этаже и частично в подвальном помещении, где стояла вся их аппаратура. Между прочем, вполне серьезная.

Морли вышел на улицу и поежился – дул холодный ветер, заставляя раскачиваться посаженные вдоль улицы деревья.

«Видимо, будет дождь», – подумал Морли и зашагал к проезжей части.

На самом деле, его совершенно не волновало – будет дождь или нет, если только это не мешает добираться с работы домой и из дома на работу. Но поскольку местные строго подчинялись этим условностям, Морли тоже начинал им подчиняться, сам того не замечая. И Перес тоже.

Поначалу они даже заучивали никчемные фразы, вроде: тепло сегодня. Ага, тепло. А вчера, холодина была. Ага, была.

Это казалось им полным бредом – какой смысл обсуждать погоду, если она была вчера? Потом, когда ловили себя на невольном воспроизведении таких разговоров, Морли, Перес и еще двое парней со второго этажа даже смеялись, а теперь настолько привыкли, что не видели причины для смеха. А что? Обычное дело.

Идти до своего дома Морли было недалеко – два с половиной квартала. Иногда он заходил в какой-нибудь бар – раньше, чтобы посмотреть, а сейчас все больше, чтобы посидеть и выпить коктейль, пробовать который местные избегали, но для Морли смешивали с готовностью – только плати. И после пары доз Морли начинал ощущать себя почти как дома. Легко заводил знакомства и, как ему казалась, начинал понимать весьма замысловатые и бессистемные шутки аборигенов.

После четвертой дозы накатывали грусть и тоска по утраченным формам и возможностям, зато, как говаривал Смайли, – этот мир практически ничейный, и, пока аборигены хватятся, мы его полностью приберем. Интересно, а что говорили своим подчиненным начальники жолкверов?

Кстати!

Морли достал из кармана датчик – размером с мобильный коммуникатор. Прибор засекал переговоры на сверхбуре – неуловимой для местных передатчиков связи. Переговорные частоты своих датчик игнорировал, но о посторонних тотчас докладывал сигналом или вибрацией, выводя на экран количество пойманных источников и направление передачи. Это очень помогало в том случае, если поблизости разворачивали операции жолкверы – синемордые твари. При адаптации их кожа в местном климате приобретала синеватый оттенок, но аборигены принимали это за смуглость, синеву видели только баснаки. Они, в свою очередь, отдавали в лимонную желтизну, но ее также замечали лишь жолкверы. Так они и узнавали друг друга в толпе и старались расходиться по разным сторонам.

Прошагав метров сто по людной улице, Морли свернул во двор – он всегда здесь ходил, чтобы срезать путь. Вдруг над его головой что-то пронеслось, заставив пригнуться и придержать шляпу.

– Ах ты… – покачал головой Морли, когда понял, что это летучая мышь. Каким-то образом они отмечали только чужаков, а от людей обычно старались держаться подальше.

Вслед за первой промелькнули еще две и скрылись где-то в темной кроне разросшегося клена.

Морли прошел двор и уже собирался выйти на другую улицу, когда рядом появилась женщина.

– Мужчина, развлечься не желаете?

– Нет, спасибо, – отмахнулся тот.

– Да ладно, дружок, я прямо здесь живу, даже скидку тебе сделаю…

– Извините, я спешу!.. – строго произнес Морли, когда проститутка преградила ему дорогу и взяла за локоть.

– Очень спешишь?

– Очень.

– А если так? – спросила она, и тут Морли почувствовал, как его руку пронзила парализующая боль от сработавшего шокера.

Две пары сильных рук подхватили его и потащили через арку на улицу. Морли понял, что женщина была лишь ловушкой и не следовало вступать с ней в разговор, но понял он это слишком поздно.

Между тем отличившейся проститутке человек в черной куртке и бейсболке вложил в руку несколько новеньких ассигнаций.

– Молодец, хорошо сработала.

– Ну, ясен пень, не первый день в бизнесе, – усмехнулась та, пересчитывая деньги.

– А вот это тебе – бонус, – сказал человек, протягивая небольшую коробочку с золотой надписью.

– Чего это?

– Подарок, сверх вознаграждения.

– Ой, а чего там? – спросила проститутка, рассматривая коробку при свете уличного фонаря. – Кокс?

– Сама посмотришь, – сказал человек и пошел прочь.

Женщина тотчас распаковала подарок и увидела красивый флакончик с духами, цена которых была для нее недоступной.

– Надо же… – покачала головой проститутка и, открутив пробку, поднесла пузырек к носу.

Аромат был поразителен, в сто раз лучше, чем у копеечных пробников.

– Класс, – прошептала проститутка и опустилась на стриженую траву. Потом коротко вздохнула и завалилась на спину, выронив коробку и пузырек.

34

Пленника забросили в подоспевший фургон, быстро загрузились сами, и машина резко стартовала, влившись в плотный автомобильный поток.

– Зачем еще и шлюху убрали? – спросил один из команды похитителей.

– Тебе бабло заплатили? – поинтересовался тот, что подарил духи. Он был старшим группы.

– Ну, заплатили.

– Вот и заткнись. Таков был приказ, а приказы не обсуждаются.

Пленник лежал на животе, со связанными за спиной руками, но даже не стонал, когда машина подпрыгивала на очередной выбоине – в этом районе дороги были скверными.

– Эй, Партон, посмотри, что с ним? – сказал старший третьему бойцу.

Тот заглянул пленнику в лицо и махнул рукой.

– Порядок. Просто он еще в шоке.

Вдруг в автомобильном потоке за фургоном заработала полицейская сирена. Старший тотчас выглянул в окошко.

– Что там? – спросил Партон.

– Копы куда-то прутся.

– Не за нами?

– А кто их знает? Пока непонятно.

Между тем транспортный поток начал расступаться, пропуская полицейских, и скоро те пристроились прямо за фургоном.

– Два двенадцать тридцать семь, прижмитесь к обочине!.. – пророкотало из динамиков.

– Это нам, босс!

– Вот козлы, – выругался старший, включая на рации быстрое соединение.

– Слушаю вас, оперативный четырнадцать.

– Сэр, нам на хвост села полиция.

– Вы нашумели?

– Нет, все было тихо. Возможно, ошибка, или жильцы пожаловались.

– Ну так отрывайтесь!

– Дороги забиты, сэр.

– Хорошо… В крайнем случае забираете полицейских с собой, я все улажу.

– Понял, сэр, – кивнул старший, отключая связь.

– Это что, валить их, что ли, будем? – спросил тот, что пожалел проститутку.

– Если понадобится – будем валить.

– Повторяю, два двенадцать тридцать семь, прижмитесь к обочине!.. – напомнили о себе полицейские.

– Давай, останавливайся! – крикнул старший водителю. – Выйду потолковать.

Фургон сбавил ход и начал перестраиваться вправо.

– Партон, оставь дверь открытой и подстрахуй меня, если что.

– Понял, босс, – сказал боец, досылая патрон в своем пистолете.

Фургон остановился, и старший вышел к затормозившему позади полицейскому автомобилю, держа на уровне груди служебное удостоверение.

Полицейский выскочил с пистолетом наготове, но, заметив, что незнакомец козыряет каким-то документом, опустил оружие и, подойдя, представился:

– Сержант полиции Сторжик, предъявите документы.

Старший вытянул руку с удостоверением. Сержант достал из кармана датчик и, проведя по удостоверению, взглянул на экран устройства, тот показал, что документ неподдельный.

– Здравия желаю, капитан Шорр. У нас было анонимное сообщение о похищении человека.

– Мы на задании, сержант. Ничего объяснить вам не могу, извините.

– Ничего, капитан, я переживу. Счастливого вам пути.

– Спокойного вам дежурства, – в тон ему ответил капитан Шорр, и они разошлись, каждый к своему автомобилю.

– Ну что, обошлось? – спросил Партон, все еще держа оружие наготове.

– Обошлось, ксивы хватило, – выдохнул старший.

– Ну и что это за ублюдки? – спросил у полицейского сержанта его напарник.

– «Си-четырнадцать», Рикс. Схавали человека и даже не поперхнулись.

– Для этих сволочей полиция не помеха.

– Вот именно. Давай сгоняем в пирожковую, а? Хочется обожраться и забыться.

– Да не вопрос, начальник. Я возьму с мясом и еще «робингуды».

– А я сладкие. Сливовое варенье – вот лучший наполнитель для пирожков.

Тем временем фургон спецслужбистов уже мчался по освободившемуся шоссе, команда переводила дух после недавних осложнений, а пленник все еще лежал лицом вниз и не издавал ни звука.

На связь вышло начальство.

– Оперативный четырнадцать, вас вызывает ноль-седьмой.

– Да, сэр, движемся к условленному квадрату, – ответил старший.

– Что с копами?

– Хватило ксивы.

– Отлично. Дуйте к обусловленному месту, заказчики уже там. Передача мгновенная – сгрузили и домой, все поняли?

– Так точно, сэр, понятнее не бывает.

– Тогда отбой.

Капитан Шорр подмигнул Партону, а лейтенант Борц отвел глаза.

– Что не так, Борц? Это была твоя любимая шлюха?

– Нет, сэр. Но она напомнила мне соседку – миссис Клэр…

– Ну и когда ты это заметил?

– Только что. Ну, в смысле, перед самой операцией.

– Какие пожелания, Борц? Может, нужно вернуться и постричь траву на газоне?

– Поссать в лифте… – прошептал Партон и зашелся хриплым хохотом, от которого заразились капитан Шорр и даже водитель.

– Ре… Ребята… Иди… те в задницу… Уха… уха-ха… мерзавцы… Ну хватит, ну пожалуйста!.. – всхлипывал он, и фургон бросало из стороны в сторону.

Спустя четверть часа они остановились в пригороде возле такого же фургона, на боках которого предлагались услуги по мойке окон, унитазов и закупорке протечек.

– Партон, будь наготове.

– Понял, босс.

– Борц, давай в сортир.

– Почему в сортир?

– А разве не хочется?

– Хочется, сэр.

– Ну и давай, потом составишь отчет.

– О чем, сэр?

– О посещении сортира.

Партер, сдерживая хохот, зажал рот рукавом и, хрюкая, свалился на пол.

– Да, сэр, уже ухожу.

Борц отодвинул дверцу и, неловко выбравшись, заспешил к заведению на территории заправки – метрах в сорока от места передачи.

35

Едва прибывший фургон припарковался, из другого вышел человек, и капитан Шорр тоже вышел, держа за поясом заряженный пистолет. Передача – дело ответственное, и даже на этом, завершающем, этапе можно было вляпаться, передав драгоценный экземпляр хитроумному противнику.

Тем временем Борц добрался до бензоколонки.

– Дайте ключ от туалета, – попросил он управляющего, щупловатого лысого субъекта.

– Вот ключ от той красной кабинки, сэр, и теперь на нашей заправке у вас скидка семь процентов плюс два сандвича со свининой. Вы любите свинину, сэр?

– Просто обожаю, – ответил Борц, принимая ключ от туалета с довеском килограмма в три, чтобы не уперли. И пока он отправлял естественные потребности, передача шла своим чередом.

– Ну что, порядок? – спросил у капитана Шорра неизвестный со странным синеватым оттенком кожи.

– Порядок, приятель. Забирайте товар – подход с кормы.

– Отлично. Командуй!

– Партон, вперед, – продублировал по рации капитан Шорр, и навстречу подбежавшим к корме фургона двум санитарам на транспортном столе выкатили пленника, которого те быстро утащили и загрузили в свой транспорт.

– Кажется, все, – сказал капитан Шорр.

– Кажется… – повторил собеседник металлическим голосом.

Тянуться к пистолету было далеко, и Шорр сейчас рассчитывал лишь на Портера. Водила с утра закидывался таблетками – он был вне игры, а новичок Борц отправился в сортир – перенервничал с непривычки.

Фургоны захлопнули погрузочные двери, и воцарилась неловкая пауза.

– Ну что, расходимся? – предложил капитан Шорр.

– Расходимся, – пожал плечами его собеседник.

«Вот задница!» – подумал Шорр, понимая, что вляпался. Ему случалось гасить одноразовых исполнителей, но еще не приходилось выступать в их роли.

Тем временем, посетив сортир, Борц вышел к своему фургону и, осмотревшись согласно уставу, обнаружил скрытые огневые точки возможного противника.

Справа – за деревом и слева – за бетонным парапетом.

Действуя по отработанной схеме, он перевел пистолет на бесшумный режим и сделал два выстрела в первого стрелка, потом пробежал на его позицию и, укрывшись за деревом, перенес огонь на левый фланг, поразив второго стрелка тремя пулями.

Сделав паузу, чтобы оценить обстановку, он доложил старшему:

– Сэр, подавлены две точки! Запас в магазине – двадцать патронов, что дальше?!

– Отлично, агент, возвращайся, – ответил капитан Шорр и нервно улыбнулся, демонстрируя противнику, что полностью контролирует ситуацию.

– Ну… значит, расходимся, – сказал тот, пятясь к своему фургону.

Шорр достал пистолет, приглядывая за удалявшимся партнером, так его разэдак. Только теперь он понял, что это чужак.

Наглый взгляд, оскаленные зубы и полная уверенность, что у него есть право класть местных штабелями.

Раньше Шорр о таких субъектах слышал только лишь в служебных сплетнях, дескать, появляются они в коридорах «си-четырнадцать» прямо из руководящих кабинетов, идут куда хотят, вскрывают секретные архивы без росписи, ну и все такое. Тогда он только посмеивался, теперь другое дело.

Теперь он видел одного из этих мерзавцев – глаза в глаза. И в этих глазах капитан прочитал свой приговор, который отсрочил новичок Борц.

– Борц, давай сюда!..

– Я уже здесь, сэр, – доложил новичок, появляясь возле борта фургона.

– Молодец, – сказал капитан. – Загляни в машину – как ребята?

Борц заглянул и вылез бледный.

– Что там?

– Уб… биты…

– Оба?

– Оба…

Капитан Шорр уже знал, что оба, но ему требовалось подготовить Борца, слишком уж тот был… эмоционален.

– Ты же не проверил, Борц.

– Оба в голову, сэр. Лужи кровавые…

– Понятно, – со вздохом произнес капитан, поглядев в сторону уехавшего фургона. – Пойдем, взглянем на твою работу.

Он поднялся на парапет, подошел к одному из засадных стрелков, потом к другому, которого сразу узнал.

Этот парень был из соседнего корпуса, из отдела прослушки.

– Сэр, я что-то сделал не так?.. – забеспокоился Борц, у которого с большим опозданием начали трястись руки.

– Не переживай, ты сегодня просто молодец.

– Точно?

– Точнее не бывает.

Капитан включил скоростной вызов и услышал слегка удивленный голос начальника:

– Оперативный четырнадцать?

– Да, сэр, он самый.

– И что, передали объект?

«Да, сука, и даже двое выжили!» – хотелось выкрикнуть Шорру, который знал, что в этот раз его продали.

Просто сдали, как иногда сдавали других. И самое главное – чужакам.

Возможно, «си-четырнадцать» работала не только на правительство, но и на частную конторку. Хорошие деньги, красивые девки, ну почему не продаться?

– Да, сэр, передали.

– Как все прошло?

– Было взаимное недопонимание.

– Это как?

– Разменялись два на два.

– Такое случается, ты знаешь.

– Да, сэр, знаю.

– Напиши подробный отчет, мы обязательно разберемся. Этого так оставлять нельзя.

– Да, сэр, я напишу.

– Возвращайтесь на базу.

– Да, сэр, возвращаемся.

36

Пленника доставили в загородный офис, где проще было охранять территорию и контролировать подходы. Шолмер уже знал, что передача не обошлась без проблем, однако хорошо было то, что они не потеряли никого из своих, только наемных гвардейцев, которые всегда были к их услугам, ведь жолкверы хорошо платили. А то, что эта гвардия состояла из сотрудников местных спецслужб, упрощало задачу – они хорошо знали обстановку и почти не нуждались в дополнительном обучении.

Фургон остановили на проходной – примитивную аборигенскую технику во внутренний рубеж не пускали, поскольку на ней могли быть спрятаны шпионские вкладки, да и металлургические технологии здесь были упрощенными, а всякого рода аномалии в структуре материалов автомобиля могли создавать помехи в работе тонких приборов разведки и связи жолкверов.

Пленника перегрузили в капсулу, которая тотчас стала заполняться специальным газом, позволяющим расслабить жертву настолько, чтобы в его мозгу угасли следы недавних шоковых переживаний.

Шолмеру было известно, что баснаки разворачивают некую операцию, сведений о которой ему очень не хватало. Он давно подозревал, что именно этот офис противника являлся одним из штабных, и развернул бурную деятельность для проникновения в секреты баснаков. Однако те были начеку, и у Шолмера случилось несколько досадных провалов. Его начальник – Промлифт уже грозился сделать соответствующие выводы, поэтому в этот раз Шолмер не мог позволить себе прокола ни при каких обстоятельствах.

Едва капсулу вкатили на территорию периметра, в угловых охранных башнях заработали генераторы, закрывая территорию непроницаемым для радиоволн куполом.

Пулеметные конусы вышли из гнезд, просеивая прицелами округу в десятках спектров, а команды охранников перешли в состояние повышенной готовности, на тот случай, если противник попытается атаковать периметр – такое раньше случалось.

Когда баснаки узнают о пленении сотрудника, они не будут сидеть сложа руки, и опасность их появления под стенами базы заставляла Шолмера ценить время.

Четверо сотрудников закатили капсулу в лифт и начали опускать ее на пятый ярус, где располагалась лаборатория. Пока они были в пути, дюжина спецов уже лихорадочно подготовляла аппаратуру – сдвигали стойки с приборами, выставляли изолирующие экраны, запускали насосы для подачи охлаждающей жидкости.

Они действовали быстро, но без суеты, и к тому времени, как капсула вкатилась в лабораторию, там уже все было готово.

Сопровождающие ушли, и за дело взялись специалисты, одетые в защитные изолирующие комбинезоны и дыхательные маски.

После того как капсулу открыли, облако голубоватого газа, в котором находился пленник, начало таять. С пациента быстро срезали всю одежду, затем подняли и перенесли на стол, где принялись подключать к телу клипсы с датчиками – десятками системных, что покрупнее, и сотнями маленьких – волновых.

От каждого тянулся тонкий проводок определенного цвета, и вышедший из транспортной ниши Шолмер в который раз удивлялся тому, как инженеры ухитрялись не запутаться в этом бесконечном количестве цветов.

А спецы все двигались и двигались, сплетая кружева, словно пауки-ткачи. Когда проводов становилось слишком много, их перехватывали хомутами и продолжали работу.

Едва на стеновой панели загорелась надпись, сообщающая, что газ из помещения полностью откачан, спецы начали снимать маски, не прерывая работы.

Теперь и Шолмер мог приблизиться без опаски, не рискуя внезапно свалиться в обморок.

Часть специалистов, доделав свою работу возле стола, разошлись по постам к стойкам с приборами, другие стали поднимать на столе бортики, чтобы начать заливку охлаждающей жидкости.

Пленника предстояло подвергнуть жесткому сканоанализу, но при обычной температуре эта процедура вызывала стремительное разрушение тела.

Оно разрушалось и в охлаждающей ванне, но не так быстро.

Из портальной ниши в зал вышли еще двое специалистов, это были сканопинчеры, обученные построению целых миров из воспоминаний и ощущений своих пациентов. Они ухитрялись извлекать много полезной информации даже из аборигенов, не говоря уже о баснаках, мир которых был куда сложнее.

С собой сканопинчеры принесли похожие на чемоданчики приборы, к которым были подключены их огромные наушники.

– Баггист и Сторм, сэр, – представился за обоих один из них.

– Сценарий получили?

– Так точно, сэр. И уже построили по нему схему.

– Хорошо. Можете приступать.

Зашумели кулеры, загудели генераторы, по одним проводам понеслись считывающие импульсы, по другим раздражающие сигналы, и объект в ванной с охлаждающей жидкостью задергался, задрожал, а стоявшие рядом с ним сканопинчеры склонились ниже, чтобы под приоткрытыми веками уловить момент, когда следовало двинуться дальше и дать сканерам полную мощность.

Пока они вводили объект в первую фазу, Шолмер приблизился.

– Одни! Четыре! Двадцать восемь! Пятнадцать!.. Пятьдесят процентов нагрузки, Сторм! – проорал один из сканопинчеров.

– Мощность пошла! Принимай ответку! – скомандовал Сторм.

– Ответку принял! Двадцать семь на четыре! Как понял?

– Двадцать семь на четыре! Понял хорошо!.. Прими увеличение на три процента!..

– Принимаю!.. Раз! Два! Три!.. Есть реакция!

– Принято… Скидка до двадцати…

– Есть скидка до двадцати!..

– Что видим?!

– Пошла картинка!

– Границы или два-эс?

– Два-эс… Пока два-эс, но приближаемся к границе. Поддай еще три четверти, вижу возмущения без восстановления структуры!..

– Вас понял – прибавляю.

Кулеры закрутились быстрее, генераторы завыли на высоких частотах. Шолмер не первый раз присутствовал на подобной процедуре и, как и раньше, почти ничего не понимал, однако его захватывало это действие.

– Прошли уровень!.. Никаких хвостов – чисто!..

– Молодец! Я вижу серию!.. Тридцать четыре пика, как понял?

– Понял хорошо, прохожу… Оп!.. Взяли в оборот!.. Блок четвертого порядка!..

– Добавить мощности!.. Пакеты – на минус!.. Вектор на максимальное положение!..

Шолмер словно собственной шкурой чувствовал разгоравшийся в информационных каналах конфликт. Сознание баснака изобиловало защитными опциями, которыми нашпиговывали службистов на случай допроса с пристрастием. Если бы этого парня начали колошматить или жечь электричеством, он напрочь забыл бы все самое ценное. Мало того, даже если бы его попытались взять жестко на улице, то и тогда его испуг запустил бы разрушительную деятельность. И лишь благодаря изобретательности оперативников, придумавших фокус с местной проституткой, информация осталась почти не поврежденной. По крайней мере, сканопинчеры ни о каких повреждениях не сообщали, а они бы увидели их первыми.

– Сэр, будьте готовы задавать вопросы, – сказал одни из пинчеров.

– Я готов.

– Через три блока объект станет доступен.

– Хорошо, у меня в запасе целая сотня вопросов.

– Сотню он не выдержит, – заметил второй пинчер. – Начинаю отсчет: десять, девять, восемь, семь…

Шолмер прикрыл глаза и вздохнул, как это делали люди, чтобы успокоиться. Они объясняли это повышенным требованием кислорода и еще чего-то там с азотом, но ему ничего этого нужно не было, однако техника дыхания помогала.

– …четыре, три, два, один, ноль!

– Это правда, что вас зовут Риккер Морли, коллега? – вкрадчивым голосом произнес Шолмер, хотя пленник не мог слышать этой его хитренькой интонации, ведь этот вопрос ему ретранслировали прямо в мозг в виде специального кода.

Возникла пауза, в течение которой компьютер кодировал речь, а сканопинчеры следили за реакцией мозга пациента. «Один, два, три», – начал считать Шолмер, чтобы чем-то занять свое мятущееся сознание.

Первый сканопинчер вскинул руку и кивнул: это означает, он увидел утвердительную реакцию.

– Скажите, Риккер, это правда, что вы служите в четвертом офисе «зирбланкир»?

И снова пауза, во время которой слабеющий разум пациента сдавался мощи работавшей против него электроники. Сканопинчер дал знак – ответ утвердительный. Хотелось бы, конечно, поскорее перейти к главным вопросам, но это могло вызвать шок. Для его преодоления потребовалось бы увеличивать мощность воздействия, и это привело бы к физическому разрушению пациента, поэтому и начинали такие дознания с вопросов, называемых домашними, чтобы пленнику не было сложно расставаться с относительно небольшими тайнами.

– Скажите, Риккер, правда ли, что в офисе есть информация о правительственной группе «белое крыло»?

И снова небольшое сопротивление и сдача очередного рубежа.

– Скажите, пожалуйста, дорогой Риккер, у вас есть донесение этой группы?

В этот раз пауза показалась Шолмеру особенно длинной. Громко гудела аппаратура, специалисты стояли по местам, некоторые неподвижно, другие что-то переключали, вращали ручки. По прозрачным трубкам струилась подсвеченная сигнальными фонариками жидкость, поступавшая в охлаждающую ванну.

Наконец, сканопинчер поднял руку и отрицательно замотал головой, но одновременно с этим на передатчик Шолмеру пришло сообщение:

– Сэр, на горизонте незарегистрированный борт, идет в нашу сторону.

Это был начальник охраны.

– Чего нам ждать?

– Полагаю, роторных торпед, сэр.

– Постарайтесь отбиться, нам нужно еще хотя бы полчаса.

– Сделаем все возможное, сэр. Перехватчиков хватает.

Шолмер закончил разговор и, сосредоточившись на допросе, задал следующий вопрос:

– Скажите, пожалуйста, Риккер, вы знаете, у кого имеется эта информация?

В этот раз пленник сдался быстро. Потом еще быстрее. С каждым вопросом его сопротивление падало, а Шолмер уже перешел на вопросы пространственного погружения, и пленник, по его приказу, мысленно рылся в письменном столе своего начальника, проникал сквозь дверцы сейфов и запускал секретные файлы на мониторах, однако силы его при этом быстро таяли.

Где-то глубоко под землей ударил взрыв – перехватчик настиг роторную торпеду. Да, Морли удалось схватить чисто, однако в какой-то момент его вшитый акцептор все же послал аварийный сигнал, и баснаки взялись за поиски.

Схемы этих поисков давно составлены, методы отработаны. Дальше идет только гонка команд – кто быстрее. У захватчиков фора по времени, у поиска только наметки, заготовки, дефицит кадров и возможностей – устроить на чужой планете технологическую битву не входило ни в чьи планы, поэтому лучшая война – скрытая от третьих наблюдателей.

И вот уже по подземным коммуникациям врага садят роторными торпедами, которые прошивают толщу земли, как воду, и разносят в куски подземные бункеры, даже хорошо укрепленные.

Против торпед выходят роторные перехватчики, более легкие, маневренные, более скоростные. Но не всегда удается прикрыть все направления, при том, что противник применяет и торпеды отсроченного старта. Они падают на землю, уходят на глубину и затаиваются, а затем, когда их набросают с десяток, разом бросаются в атаку, и вот тогда попробуй их все перехвати.

Под землей стоит грохот, оседают породы, наверху в чашечках позвякивают ложки и качаются люстры, а аборигены удивленно выглядывают в окна и пожимают плечами. Землетрясение? Откуда?

А это война. Подземная и почти незаметная.

Взрывы звучали то дальше, то ближе. К воздушному торпедоносцу послали беспилотный перехватчик, но баснаки без труда его сбили и после подхода еще одного торпедоносца усилили натиск.

Шолмер торопливо вбрасывал вопросы, и ослабевший пленник без сопротивления вел его по созданной им копии офисного мирка.

Насосы нагнетали охлаждающую жидкость, специалисты смахивали пот и после каждой встряски от близкого подрыва посматривали на потолок, который в такие мгновения казался слишком тяжелым.

– Сэр, они используют помехи! Мы начинаем пропускать удары! – пожаловался начальник охраны. По его голосу было ясно, что он близок к панике.

– Сделайте все возможное, офицер, – отозвался Шолмер, чувствуя, что и сам начинает уставать от этого напряжения. Оставалось уточнить детали и имя курьера, которое удалось прочитать в открытом в виртуальном мире документе.

Стоявший у стола медик показал растопыренную пятерню. Примерно столько вопросов, по его мнению, мог еще выдержать пациент.

А баснаки все стреляли и стреляли, не жалея торпед и своего сотрудника. Вызволить его они не могли, но отчаянно пытались уничтожить или хотя бы прервать процесс дознания.

Они прекрасно знали, что происходит в бункере противника, и сами прокручивали подобные фокусы.

Шолмер успел задать эти пять вопросов, и пленник на них ответил.

Медик кивнул и отошел в сторону, вытирая платком шею – потеть для них было внове. В прежней модификации отведение энергии распада осуществлялось только излучениями тяжелых частиц. А тут – жидкость! Соляные растворы! Полный примитив, хотя… В этой грубой химии были и свои прелести. Например – восприимчивость к алкогольному опьянению.

Следующее поколение жолкверов уже не будет знать этих удивлений и парадоксов, ведь они родятся на этой планете способом, который здесь принят, и именно им, по мнению Шолмера, предстояло захватить здешний мир. Хотя полковник Промлифт был иного мнения.

Закончив опрос, Шолмер подошел к столу, где пузырилась нейтральная охлаждающая жидкость, но даже она теперь окисляла ослабленную материю пленника. Он распадался, теряя очертания, кожу, мягкие ткани и кости.

В канале информации остался лишь белый шум, этой личности больше не существовало.

Сканопинчеры отошли в сторону и закурили какую-то дрянь, упакованную в цилиндрические бумажные трубки. Шолмер не возражал, они заслужили отдых.

Ударила последняя торпеда, и стало тихо. Баснаки убрались, израсходовав боезапас, или им стало понятно, что ничего уже не изменить.

Шолмер смотрел, как уносились потоком хладагента последние следы пациента. Он был, и вот его не стало. Он поработал на «лангрин», полностью превратившись в информацию. В полезную информацию.

– Сэр, они ушли! – доложил начальник охраны.

– Хорошо. Какие у нас потери?

– Архивное хранилище на нижнем ярусе и пара складских бункеров формата бэ-пятнадцать.

– Что там было?

– Выясняем…

– Выясняйте скорее, я должен сделать доклад руководству.

– Разумеется, сэр! Но поймите нас правильно, ведь приоритет был отдан обороне лаборатории, мы же не дураки, мы же понимаем.

– Кто – мы?

– Ну, то есть наша служба, мои люди.

– Люди?

– Ну, тут так принято говорить, и мы переходим на аборигенный сленг – распоряжение куратора района.

– Да-да, я помню. Ладно, майор, я вас поддержу, если что. Вы ведь этого хотели?

– О да, сэр! Я был бы вам бесконечно благода…

Шолмер отключил передатчик, не дослушав. Сейчас его больше интересовало, кто такой этот Роджер Вуйначек. Где он сейчас и как до него поскорее добраться?

37

К орбитальному порту Ганновер лайнер швартовался ранним утром по судовому времени. На капитанском мостике что-то напортачили, и судно так грохнуло магнитными захватами, что в каюте Роджера завибрировала стена, а возле туалета из гнезда вывалился электровыключатель.

– Вот это да! – произнес Роджер, соскакивая с узкой кровати и сразу попадая в казенные шлепанцы.

Часы на стене показывали пять тридцать девять – самое время пробежаться до грузовых ворот, в то время как нормальные туристы и путешественники еще нагуливали во сне аппетит перед атакой шведского стола.

Роджер облачился в спортивный костюм, больше походивший на пижаму пенсионера, и, натянув вязаную шапку, выскочил в коридор.

Еще один удар о магнитные захваты едва не сбил его с ног, однако он удержался и побежал к лифтовому холлу, откуда планировал быстро попасть на обменную палубу – место, откуда в порту сгружали то, что лайнеру было не нужно, и получали то, в чем очень нуждались.

Роджер подоспел в тот самый нужный момент, когда из распахнувшейся дверцы охранного модуля на обменную палубу вывели узника со скованными руками и ногами. Бедняга мог передвигаться лишь семенящим шагом и морщился от боли, когда электрические путы били его по щиколоткам разрядами, наказывая за слишком широкий шаг.

Арестованного сопровождали пятеро охранников, вооруженных автоматами, электрошокерами и виброножами. Вдобавок на лоб арестованного была наклеена аэробуджа «двадцать-двадцать-пятнадцать», что означало источник террористической угрозы.

– Эй, мистер, сюда нельзя! – бросился к Роджеру сотрудник охранной службы.

– Я ничего, я просто смотрю. Что здесь происходит, господин офицер?

Капрал сбавил темп, погладил свои нашивки и улыбнулся, поскольку гражданский принял его за офицера.

– С кем, собственно, имею дело?

– Макс Флойд, коммерсант, – представился Роджер, протягивая руку. Капрал ее пожал. – Что здесь происходит, господин офицер? Я вышел подышать воздухом, а тут какой-то преступник, я правильно понял?

– Не стоит бояться, сэр, я полностью контролирую процесс передачи.

– Но кто этот человек в наручниках?

– Террорист. Уже сегодня из него выбьют все секреты – будьте спокойны.

– Это так неожиданно, – развел руками Роджер, и в этот момент арестант остановился напротив и взглянул на его.

– Стоккер, это ты? Что случилось?! – воскликнул Роджер, следуя правилам игры.

Стоккер на это лишь криво усмехнулся. Он все понимал, и Роджер понимал тоже. Что тут скажешь?

– Ты думаешь, что победил, Вуйначек? – спросил арестант, называя настоящую фамилию Роджера. – Ты просто отсрочил свое поражение, и поверь мне – совсем ненадолго.

– Давай вперед, сволочь!.. – крикнул конвоир и разрядил в спину Стоккера электрошокер. Тот выгнулся от боли и побрел дальше, а Роджер покачал головой, как будто сопереживая арестованному.

– Вы с ним знакомы, сэр? – спросил капрал, наблюдавший всю эту сцену.

– Даже перекидывались пару раз в «бурраган», представляете? И оба раза я выиграл.

– Ставили по маленькой?

– Первый раз по маленькой, но потом он захотел отыграться и трах – просадил четыре сотни.

– Вы, сэр, наверно, тот еще ловчила, правда? – усмехнулся капрал, поправляя фуражку.

– Нет, просто повезло, – пожал плечами Роджер.

– А чего так рано поднялись? Тут же никаких развлечений – причал технологический.

– Мне все равно, – отмахнулся Роджер и вздохнул. – Бессонница, зараза, мучит. Вот и шляюсь тут по коридорам.

– Бывает.

– А как вы вычислили этого парня? Честно говоря, я не заметил в нем ничего такого, хотя вчера мне казалось, что меня преследуют, и я даже жаловался диспетчеру.

– Вроде я что-то про вас слышал, – капрал улыбнулся. – Бомба и все такое, да?

– Ну, возможно, я немного ошибался, хотя теперь – сами видите, наверное, это было какое-то предчувствие.

– Тут не поспоришь, – согласился капрал и посмотрел в сторону уходящей платформы с арестованным и конвоем.

На полукруглом потолке стыковочного ангара проступил иней, а где-то возле шлюза капал конденсат. Набежали техники и принялись присоединять магистрали судна к внешнему питанию, а снабженцы стали заводить на грузовую платформу фургончики с замороженными обедами, шампунем, тапочками в вакуумной упаковке и прочей дребеденью.

– Пойду я, может, еще засну перед завтраком, – сказал Роджер.

– Непременно заснете, сэр. Всего хорошего.

38

Зайдя за угол, Роджер, вместо того чтобы отправиться к себе, пробежал до лифтового холла и поднялся на второй ярус, где находился терминал автоматического почтового сервиса.

Телеграфные автоматы работали круглосуточно, и в это время в холле, как и следовало ожидать, никого не оказалось.

Роджер подошел к экрану, вызвал функцию подачи телеграммы и набрал текст, поставив свой временный адрес на лайнере. Затем указал желательное время вручения адресату, отправил телеграмму и поспешил к себе, в то время как его депеша, добежав до серверов, спряталась в тамошнем хранилище.

Роджер уже успел заснуть, когда к нему в номер постучали. Он открыл глаза и взглянул на часы – время доставки телеграммы.

Подойдя к двери, Роджер прежде поинтересовался, кто к нему стучится.

– Я управляющий по размещению, Лаэртский моя фамилия. Вам телеграмма с указанием времени доставки, сэр.

– А от кого?

– Я не имею права вскрывать файл без вашего разрешения.

– Уфф… – выдохнул Роджер, давая понять, что не расположен так рано читать телеграммы. – Ну хорошо, откройте файл и прочтите мне содержание…

– Да, сэр.

Управляющий под дверью распаковал на планшете текст и начал читать:

– Дорогой друг… заезжай к нам в Ренки… у Бенджамина родился сын… Поль…

– Как вы сказали, кто подписался? – переспросил Роджер, чтобы придать этому представлению натуральности.

– Поль, сэр. Больше никакой подписи.

– Ладно, спасибо большое.

– Пожалуйста, сэр.

Прикрытие было отработано, и Роджер начал собираться. Он намеревался сойти с судна, чтобы сбить погоню со следа. А в том, что погоня началась, он не сомневался.

Даже в былые, не столь тяжелые времена ему случалось нарезать на маршруте такие зигзаги, что только держись, а теперь и подавно – за время вынужденной отставки на службе так все прогнило, что Роджер заранее приготовился к трудной поездке.

Было очевидно, что информация утечет, поэтому придерживаться заявленного маршрута он не собирался, хотя это и было запрещено. Запрещено начальством службы, запрещено уставом отдела службы, запрещено правительством – законы угрожали наказанием каждому, кто решал воспользоваться альтернативными путями передвижения или передачи информации. Существовал перечень компаний, услугами которых можно было воспользоваться – их всех контролировало правительство.

Посылаешь телеграмму – правительство ее просматривает. Едешь погреться на далеких пляжах – правительство знает, куда и когда. А если знает правительство, знают все, кто приклеился к правительственным серверам. А кто это мог быть? Да кто угодно.

Уложив вещи в чемодан, Роджер забрал из вентиляции коробку с зеленым жуком. Потом еще раз осмотрелся и взглянул на часы: время идти на завтрак. Обленившиеся туристы все реже ходили в первую смену, норовя набиться во вторую-третью, однако Роджеру первая смена была в самый раз. Не то чтобы онбыл таким уж голодным, но походы на завтрак давали много информации о раскладе ситуации на судне – что с пассажирами, какое настроение у официантов, сколько пьет капитан и многое другое. Собрание к обеду не предоставит вам столько информации, как ранний завтрак, Роджер это знал.

Открыв дверь каюты, он, как обычно, выдержал паузу, ожидая, что справа покажутся пассажиры, идущие в столовую, но, видимо, их поток уже иссяк. Да и желающих топать к столу в такую рань за трое суток путешествия значительно поубавилось, люди уже не беспокоились, что умрут здесь с голоду, к их услугам были бары и кафе.

Закрыв каюту, Роджер зашагал по потертой ковровой дорожке, прикидывая, что сегодня подадут после молочного – тирамису или пирожное с фруктами. В принципе, ему было все равно, поскольку…

Роджер бросился вправо и упал, ударившись лбом о плинтус. Ампула разлетелась, ударившись в обшивку, и в воздухе появился слабый аромат аммиака – это был эффилариум, парализующее средство.

Роджер вскочил и пробежал еще метров двадцать, пока изгибающийся дугой коридор не скрыл его от преследователя. Только здесь он снова начал дышать, переводя дух.

И как он почувствовал эту угрозу? Прыгнул, и все – интуитивная мышечная активация.

Такое случалось и раньше, о чем свидетельствовали всего три шрама от пуль, а уж стреляли в него неоднократно.

Послышались быстрые шаги, и Роджер тоже прибавил шагу. Он уже понял, что к лифтам лучше не ходить, и, дойдя до лифтового холла, бросился к дверце пожарной лестницы. Едва она захлопнулась за ним, ее прошили три пули, которые врезались в лестничный пролет и разлетелись белыми искрами.

Дело принимало серьезный оборот, и Роджер помчался вниз, перепрыгивая через ступеньки. Завтракать уже не хотелось, следовало бежать с лайнера как можно скорее, и, оказавшись на технологическом ярусе, он поспешил в знакомый тупик, чтобы договориться о пересадке.

39

На этот раз проблем с проникновением в служебные помещения не было, Роджер рассказал охраннику о срочной необходимости сойти с судна, и тот вызвал дежурного смены – уже знакомого Роджеру сержанта.

– О, это снова вы, сэр? Опять кто-то преследует? – спросил он, пряча улыбку.

– Не думаю, но появились обстоятельства, по которым я должен срочно отправиться на Вену.

– Хорошо, сэр, идите за мной, уверен, диспетчер вам обязательно что-то подыщет.

Роджер зашагал по знакомым коридорам, размышляя о том, заберется ли неизвестный злодей к нему в каюту в его отсутствие.

Дежурным диспетчером также оказался знакомый офицер.

– Доброе утро, мистер Криденс!.. – поприветствовал он его с улыбкой и крепко пожал нарочито вялую руку Роджера. – По какому поводу визит на этот раз?

– Я получил телеграмму, офицер. Мне нужно как можно скорее сойти с лайнера и отправиться на Вену.

– Присаживайтесь, сэр, – сказал дежурный, указывая на стул, и посмотрел на экран монитора. – Согласно нашему графику, возможность пересесть будет на узловой станции Энтилен-Глори через семьдесят часов.

– Меня это не устроит, офицер.

– Даже как? Случилось что-то серьезное?

– Понимаете… Это касается пари. У моего друга родился сын, поэтому я должен прибыть немедленно, если не хочу потерять большую сумму.

– Вот как? – дежурный переглянулся с коллегами.

– Именно так, офицер. Это пари заверено адвокатской конторой, так что тут никаких обманов.

– В любом случае, сэр, вы вправе сами принимать решения. Есть возможность вызвать трейлер, они скоростные и могут пристать к боковой площадке лайнера.

– А когда они могут подойти?

– Ну… – диспетчер снова посмотрел в свои графики. – Если сейчас делать заказ, через три часа в точке поворота можно пересечься.

– А откуда они?

– Порт приписки – станция «бабана-восемнадцать». А оттуда на такси можно добраться до сортировочного узла, где останавливаются настоящие магистральные лайнеры, не такие большие, как наши, но все же.

– Мне это подойдет, заказывайте.

– Но это дорогое удовольствие, сэр. Речь идет о тысячах риттеров…

– Ничего, придется согласиться. И еще, офицер, после того как тут задержали террориста…

Диспетчер строго посмотрел на сержанта-охранника, но тот лишь пожал плечами.

– И вот еще что, офицер, снова появился этот страх, и я бы хотел, чтобы со мной была охрана. Лучше два человека – я готов все оплатить.

Возможно, кого-то другого в такой ситуации могли в чем-то заподозрить, но поскольку у Роджера уже сложилась репутация «шизика», ему пошли навстречу.

– Хорошо, сэр. Сейчас я найду индекс этой услуги. Вы заплатите через терминал, и охрана останется при вас.

Через пару минут Роджеру вручили бланк со всеми необходимыми данными. Тот заглянул в него и убрал в карман.

– А скажите, офицер, как вам удалось вычислить этого Стоккера, ведь я довольно близко с ним общался, мы даже перекидывались в картишки, и он показался мне весьма милым человеком.

– Вообще-то это секретная информация, сэр, но, зная ваше беспокойство, скажу – нам постоянно присылают обновления криминальных списков, и этот субъект тоже в нем оказался, правда, немного странным образом. Ну, да не важно, вот так мы его и взяли. Но вы не бойтесь, был преступник, и нет его, и теперь на лайнере все спокойно.

Роджер поблагодарил диспетчера и в сопровождении двух вызванных сержантом охранников покинул служебную зону. Вместе они поднялись в сервисную рекреацию, где Роджер получил в банкомате толстую пачку наличных.

– Это вам, ребята, – сказал он, протягивая охранникам по сотенному билету.

– Но, сэр, нам платят жалованье, – неуверенно запротестовал один из них.

– Я знаю, парни, но мне нужно немного больше вашего внимания, чем за жалованье, поэтому берите – это подарок. Тем более, что за эти деньги я попрошу вас кое о чем еще.

Охранники переглянулись, они уже взяли у Роджера деньги, но еще не убрали в карман – что там за «кое-что»?

– Мне нужна запись с камер слежения, как я иду на завтрак.

– И все? – уточнил один из охранников.

– Все. Тебя как зовут, кстати?

– Крайвен, сэр.

– Скажи имя, я хочу говорить с человеком, а не штатной единицей.

Охранник улыбнулся.

– Редженальд, сэр. Реджи.

– А я Мэт, – представился другой, и Роджер пожал обоим руки.

– Ну вот, а я для вас просто Макс. Расклад у нас такой: сейчас Реджи бежит добывать запись, а Мэт со мной двигает в столовую, где мы в платном буфете набираем жратвы на троих и даже чуть сверху и идем в мою каюту, куда возвращаешься и ты, Редженальд. Вместе смотрим кино и кушаем, как порядочные господа. Что вы на это скажете?

– Я полностью за, – сказал Редженальд. – Только нужно немного переиграть – Мэту проще украсть запись, он больше понимает в компьютерах, а я больше люблю пожрать и даже умею готовить пирожки с говядиной.

– Хорошо, производим перестановку при неизменном плане действий, согласны?

– О да, сэр.

– Ну, погнали.

40

В общей столовой Роджер появился с прикрытыми тылами, Редженальд зыркал по сторонам и держал руки поближе к пистолету-пулемету.

Тем временем Роджер раскланивался с теми пассажирами, с кем успел познакомиться за эти четверо суток. Кто-то ему улыбался, кто-то смотрел настороженно, и вместо оплаченного меню Роджер выбрал буфет, потому что там не успели бы подмешать яд.

– Итак, Реджи, что мы взяли? – спросил Роджер, просеивая взглядом всех пассажиров, кто находился в столовой.

– Полдюжины ромштексов, гарнир с рисом и гречкой, соус и четыре порции мороженого.

– Хорошо, уходим.

Роджер стал пятиться, и охранник тоже, невольно перенимая его манеру, хотя сам ничего опасного не видел.

Ну, пассажиры, ну, иногда хмурые из-за грубых официантов или кислого соуса, однако ничего необычного. Люди как люди.

Роджер тоже смотрел на лица пассажиров, однако замечал также их руки, ноги, движенья. Кого-то пропускал сразу, на других смотрел внимательнее. Любой из них мог оказаться резервным агентом после арестованного Стоккера.

– Порядок? – спросил охранник, когда они вышли в коридор.

– Порядок, Редженальд, сваливаем отсюда.

Похоже, охраннику передалось беспокойство Роджера, и он не выпускал из рук автомат, пока они не вернулись к каюте, где их ожидал скучающий Мэт.

– Ты в порядке? – спросил Роджер.

– Да, сэр. Жду вас уже десять минут.

– Быстро обернулся.

– На посту никого не было. Мог даже сервер украсть, вам не нужен сервер?

– Не в этот раз, приятель, – ответил Роджер, и все трое рассмеялись.

Роджер открыл дверь карточкой, и они вошли внутрь.

– Располагайтесь, ребята, нам тут куковать два с половиной часа, – предупредил Роджер. – Помимо жратвы у меня имеются напитки, но для вас только безалкогольные.

– Какой в них смысл, в сортир бегать? – ухмыльнулся Редженальд.

– Я буду кофе «сонденамо», – сказал Мэт.

– Отлично. Открывай дверцу бара, бери стаканчик и набирай комбинацию.

– У вас все по комбинациям?

– А как бывает?

– Мы у себя вручную все вбиваем, и если ошибешься хоть на одну букву, получишь вместо кофе гороховый суп.

– Забавно. Ну давай, показывай, что принес.

Редженальд развернул планшет и подал Роджеру. Тот запустил файл, и все трое замерли, хотя Мэт, можно было не сомневаться, видел запись пару раз, и если бы там было что-то особенное, сказал бы сразу.

На записи не оказалось ничего, кроме сумасшедших прыжков Роджера и его бегства на пожарную лестницу. Никаких преследователей камеры слежения не засекли, а пулевых дырок в двери не заметили – слишком грубое разрешение, однако Роджеру и этого было достаточно. Картинка записи имела зубчатые срывы на краях, а значит, ее атаковали контрсканером, прибором не то чтобы фантастическим, но довольно редким.

Он напрочь скрывал объект съемки от обычных камер, поэтому спецслужбы в особо важных случаях использовали съемку специальными лазерными камерами, умевшими обходить блокировки контрсканера.

Поскольку еды и напитков было достаточно, Роджер и его охранники в комфорте дождались сообщения о том, что заказанный мистером Флойдом трейлер уже на подходе и пора перебираться к боковой площадке.

Несмотря на некоторое беспокойство, до места технического причала удалось добраться без приключений, хотя пару раз Роджер напрягался, ведь полдюжины попавшихся им навстречу пассажиров смотрели на него как-то странно. Или ему показалось? К счастью, охранники имели доступ в закрытую служебную зону, и большую часть пути они прошли мимо спрятанных за стеновыми обшивками механизмов регенерации воздуха, осушек, водоразделителей и генераторов электричества. Все эти механизмы жужжали, гудели и постукивали каждый по-своему, создавая деловую обстановку, и это немного успокоило Роджера.

Когда вышли к причалу, там уже хозяйничали двое судовых рабочих, готовивших шлюз к стыковке. Справа в стороне стоял старшина отсека и задумчиво чесал в затылке, покусывая зубочистку. Бросив на пассажира косой взгляд, он вздохнул и крикнул рабочим:

– Ну чего там, сильно заморозилось?

– Нормально!.. – ответил один из рабочих, ударяя ботинком по покрытой инеем панели на створке шлюза. – Травить, конечно, будет, но это же ненадолго?

Гулкий удар по корпусу судна сообщил о том, что трейлер встал на захваты. Загрохотала подача, и переходной шлюз разложился до корпуса трейлера. Давление выровнялось, сработала автоматика, и створки открылись, приглашая Роджера шагнуть внутрь хлипкой, шипящей утечками конструкции.

– Всего хорошего, ребята, – кивнул охранникам Роджер и взял чемодан.

– И вам счастливой дороги, сэр, – ответили ему.

41

Роджер прошел в шлюз, створки за ним закрылись, и он остался на заиндевевшем мостке, поскрипывающем в местах прихваток к люкам, а дверь на трейлер все не открывалась.

Роджер перевел дух и прикрыл глаза, волнение следовало успокоить. Это стечение обстоятельств, и только, однако приступ давно побежденной клаустрофобии постепенно усиливался. И хотя в воздухе было видно пар от дыхания, Роджер почувствовал, что начинает потеть.

Наконец со страшным скрежетом дверца открылась, и в шлюз заглянул пилот – мужчина лет за пятьдесят, со шкиперской бородкой, которую давно не ровняли.

– О, сэр! Вы уже тут? Ну так проходите, милости просим!..

С этими словами он что есть силы навалился на дверь, но она отошла еще лишь на пару дюймов, так что Роджеру пришлось протискиваться.

– Заржавела, зараза! – пояснил пилот, захлопывая дверь изнутри. – Давно не пользовались.

Потом вырвал из рук Роджера чемодан и сказал:

– Извольте следовать за мной, мистер Флойд, я покажу вам вашу каюту!..

– Э-э… конечно, капитан, – кивнул Роджер, пускаясь вдогонку за прихрамывающим пилотом. – А зачем мне каюта, ведь лететь, насколько я понял, четыре-пять часов?

– Не совсем так, сэр! – проорал из дальнего конца коридора пилот, и Роджер сорвался на бег, чтобы догнать его.

– Бежать не нужно, – произнес хозяин транспорта, останавливаясь неожиданно для Роджера. – Тут у нас не танкер, коридоры короткие. Вот ваша комнатка, будьте добры.

С этими словами он толкнул дверь в помещение около восьми квадратных метров, где имелась раскладная кровать, раскладной столик с грязноватой скатертью и вазочкой с искусственными цветами.

В дальнем углу угадывался какой-то огромный агрегат, стыдливо прикрытый занавеской.

– А что там? – спросил Роджер.

– МГБ-генератор. Но я редко его включаю, так что не бойтесь – в любом случае предупрежу. Ну как, вам нравится?

– Порядок, капитан. Как вас зовут, кстати?

– Шульц. Или Мастер Шульц, как называют меня коллеги.

– А кто ваши коллеги, Шульц?

– Мои коллеги, сэр, – долбаные контрабандисты.

– Ну, это не мое дело.

Роджер взял у капитана чемодан и вошел в каюту.

– А где у вас удобства?

– Там дальше по коридору, – махнул рукой Шульц. – Имеется даже душ, но за отдельную доплату – двадцать риттеров за галлон.

– Это за горячую?

– Да, сэр. Холодная бесплатно. Ну, в смысле, холодной нет, только жидкостный гидролизированный агент, но по ощущениям – холодная вода, даже мыло смывает.

В кабине зашуршала аудиосистема, и на борт прорвался чей-то голос:

– Ты что, колхозник, до самой Сигма-Брунея с нами добираться будешь?

Это был старшина швартовочного отсека, Роджер узнал его.

– Белый хозяин гневается, – усмехнулся Шульц. – Побегу в кабину, а вы тут устраивайтесь…

И он убежал, а спустя минуту трейлер уже выходил на курс и набирал скорость, давая полную нагрузку двигателям.

А Роджер лежал на койке в обуви и прислушивался – не включит ли капитан МГБ-генератор. Но тот не включал. По крайней мере, ничего необычного Роджер не услышал.

Когда движки вышли на маршевый режим, Роджер оставил каюту и вышел прогуляться, чтобы посмотреть, что делает Шульц.

42

Пилот сидел в кресле с тремя ярусами надстройки и держал руку на джойстике. Заметив пассажира, приветливо ему кивнул и указал на соседнее кресло штурмана – с такими же надстройками и, по мнению Роджера, слишком навороченными для развозного грузовика.

– Садитесь, мистер Флойд, вдвоем веселее.

– Спасибо, капитан, – сказал пассажир, устраиваясь. – А почему здесь надстройки до самого потолка?

– Это направляющие для экстренной эвакуации, сэр.

– Но у вас как будто гражданское судно.

– Как будто, сэр. Но бывают опасные рейсы, и тогда случается всякое. А тут, – капитан посмотрел наверх, – тут и саморазвивающаяся капсула, и воздушная установка, и даже паек с сухими продуктами и запасом воды. А еще – вот тут…

Капитан похлопал по эмалевому бачку размером с походную фляжку.

– …тут у нас водородный двигатель. Маршевой тяги у него нет, но десятка импульсов хватит, чтобы развернуть капсулу в сторону коммерческих магистралей, а там уже придет по маяку служба спасения.

– Однако, – покачал головой Роджер, с уважением посматривая на столь основательную и недешевую аппаратуру. – И что, приходилось вам использовать эту штуку?

– Приходилось.

– И долго ожидали помощи?

– Двадцать минут…

– Вот как? – удивился Роджер.

– Да, – кивнул капитан Шульц, расплываясь в самодовольной улыбке. Должно быть, он не первый раз изумлял людей этим заявлением.

– Ну и как все было, и почему всего двадцать минут?

– Это было давно, лет пятнадцать назад, мы тогда с еще одним водилой катались на Черные камни, возили кое-какой нелегальный товар. Денег за каждый рейс давали кучу, но не за просто так – поставщики воевали между собой по-настоящему, поэтому жгли чужие грузовики при первой возможности.

– На причалах?

– Зачем на причалах? Прямо в космосе. Заходит тебе в хвост пара истребителей, залп из пушек, и корыто разваливается надвое.

– Что, настоящие боевые машины?

– Разумеется. По тем временам вполне новые были: «туран» и «эсклип». Один шарашил ракетами на длинные дистанции, если грузовику уже удавалось пересечь границу промышленной зоны планеты. Там ведь уже полицейские силы, пограничники. Только водила расслабится, а ему с пятисот километров – хрясь! А на «эсклипах» пушки стояли – восемь штук. Да еще снаряды у них были со стержневой шрапнелью. Если даже снаряд разорвался неподалеку – уже проблемы. Магистрали рубило, силовую конструкцию, теплоизоляцию.

Капитан сокрушенно покачал головой и махнул рукой.

– Бывало, бегаешь, заливаешь эти дыры термококсом, кругом все дымится, шипит, воздух наружу хлещет, и думаешь – ну все, приплыли. Но через какое-то время приходишь в себя, откашливаешься, начинаешь различать запахи и понимаешь – атмосфера уже наработана. Только после подташнивало из-за отравления, потому что термококс раньше какой-то страшной химией бодяжили.

– Ну, а как катапультировались-то?

– А вот слушай, сейчас перейду.

На поцарапанной панели правления замигала лампочка, и капитан включил связь.

– «Конь вороной» на волне, кто там?

– Конь, это Зеленый Риддик.

– Привет, Риддик. Что-то случилось?

– Еще не случилось, Конь, но может случиться. У Двадцать восьмого бакена ребята видели пару лейтенанта Кварка.

– Понятно. А какой курс?

– Говорили, пошел «кредит-восемнадцать-кредит».

– Ну, может, уйдет…

– Может, и уйдет. Ну, давай, до связи.

– До связи, Риддик.

Роджер видел, что, выключая передатчик, капитан подавил тяжелый вздох.

– Ничего, что я на «ты» перешел? – спросил Шульц.

– Так даже лучше, нам еще долго лететь.

– Тут такое дело… – капитан снова вздохнул. – Похоже, крюк придется делать, а это все шесть часов. Но за те же деньги.

– А что так?

Капитан ответил не сразу, сначала он включил полную иллюминации панель, и на ней загорелись шкалы и циферблаты полусотни приборов, прежде бывших отключенными или находившихся в спящем режиме.

Роджер знал, что частники таким образом экономили энергию и ресурс дорогостоящей электроники, однако делать это строго запрещал флотский устав, и за такую экономию можно было запросто потерять лицензию на управление судном. Но, похоже, капитана Шульца это не пугало, его беспокоило что-то другое.

– Есть тут у нас пограничная станция, на ней базируется небольшой летный отряд, работают они в интересах департамента борьбы с наркотиками.

– Хорошо борются?

– Не то слово, приятель, – невесело усмехнулся Шульц и дернул джойстиком, отчего судно сделало короткую змейку.

– Что это?

– Проверка рулевой штанги – заменили на прошлой неделе. Пока не приработается, у движков будет тяга неравномерная, и это влияет на маневренность, а нам бы она сейчас пригодилась.

– Маневренность?

– Она самая.

На радаре щелкнули пойманные лучом метки, и Шульц весь подобрался – Роджеру даже показалось, что капитан побелел лицом. Но потом тот с облегчением откинулся на спинку кресла, видимо, это были неопасные метки.

– Так что, почему мы должны делать крюк?

– Потому, что лейтенант этот…

– Кварк?

– Да. У него в должниках половина малого флота ходит.

– Он что, наркотиками торгует?

– Нет, все законно. Почти законно, в том смысле, что ни у кого денег он не отнимал, просто выиграл.

– И у тебя?

– И у меня, – грустно улыбнулся Шульц. – У дурака старого.

– А во что играли, в «штосс»?

– Да, но у нас тут «девятивальтовый» практикуют, а у вас, наверное, на две дамы?

– Да, на две дамы. Я, признаться, про «девятивальтовый» даже не слышал.

– Это так, его здесь изобрели – у нас.

– Ну и как же он ухитрился всех обыграть?

– Играет очень хорошо, думаю, на тысячу профессионалов один такой игрок получается, но главное не в этом. Если бы он сразу начал всех, как орешки щелкать, народ бы затаился, и с ним играть никто бы не сел, а он, сволочь, два месяца ходил по кабакам и проигрывал по маленькой, лоха из себя корчил.

– И все постепенно поверили.

– А как не поверить, парень? Приходишь раз, приходишь два, а он все там сидит. Ручонки трясутся, глазки слезятся, щечки красные – и все просаживает. Пошли слухи, что уже и задолжал всем, а он сам эти слухи и распространял. И вот такой спектакль длился два месяца, а потом он пришел в главный кабак, в центре городка, там всегда была самая большая игра, ну и полез за главный стол, где самые тузы игровые с высокими ставками. Его было погнали, говорят, ты без денег, здесь другие ставки, но он достал из-за пазухи толстенную пачку пятисотенных и брякнул на стол. Я, говорит, хочу сыграть раз – выигрыш или ноль. За столом чуть драка не случилась, чтобы в первый круг попасть. У него набралось тысяч двадцать, у других не более чем по десяти тысяч. Они тут же взяли у своих товарищей взаймы, собрали кон, разложили карты, и он в три сета все их раздел. Собрал сто штук в мешок и ускакал, как безумный.

– Круто!

– Круто. Тут бы всем остановиться, понять, что парень их провел, но в обществе решили, что салаге просто повезло. Ну бывает же так?

– Бывает.

– Одним словом, никому не верилось, что это хитрый и коварный игрок, который начинал свою игру задолго до раздачи карт. Все знали, что у него теперь большой банк, и стали выходить на него по одному, и он их всех раздевал тет-а-тет, как говорится.

– И тебя тоже?

– Да. Прямо гипноз какой-то, честное слово. Я-то уже стал понимать, что тут что-то не так, что он не новичок, поскольку руки у него временами как роторы двигались, словно он с колодой в руках родился. Но попался я на другую уловку, он зашел в кабак, якобы уже сильно пьяный. Штормило его, килькой несло.

– Килькой?

– Это такое пойло дешевое и жутко крепкое. Сто грамм принял, и с копыт долой.

– Ты подумал, что он пьяный, и решил воспользоваться?

– Вот именно. Завел с ним разговор, он сначала вроде как ни в какую, дескать, не в форме, лучше завтра на трезвый взгляд. Но когда я стал наседать, играть согласился, но сразу на семь штук. Я сказал, что у меня только две в кармане. Он сказал – ничего, будешь должен, если что, но сам едва лыко вязал – все по-натуральному. Так бы я, конечно, никогда такие бабки не выставил, а тут думаю – плевое дело, пьяного дурачка обуть, причем он достал из кармана смятые деньги, там было тысяч десять.

– Это тебя еще больше раззадорило, – улыбнулся Роджер.

– Вообще все предохранители повышибало, – Шульц сокрушенно покачал головой. – В общем, оказалось, что он вовсе не пьяный, и теперь я ему пять штук должен. А где тут пять штук наберешь, ведь нужно сначала работу найти, а с этим сейчас непросто, и трейлер денег требует на парковку, ремонт, топливо.

– И что, он вас теперь преследует?

– А что ему? У него истребитель, пушки, ракеты. В клубе никому слова не говорит, даже может выпивкой угостить, а здесь встречает и дает сроки…

– На отдачу долга?

– Да. Хорошо хоть счетчик не включает, но у него свои методы.

– Какие же?

В этот момент снова загорелась лапочка приема, и Шульц включил передачу.

– Конь Вороной, слушаю…

– Конь, это опять я – Риддик! Слушай, только что передали с ремонтной площадки. Пришел трейлер Руби Очкарика с отстреленной гондолой шасси. Сам Руби ничего не говорит, сразу ушел пить, но ребята с ремонтного сказали, что его Кварк перехватил.

– Понятно… – упавшим голосом произнес Шульц и выключил передачу.

– Что там?

– Кварк перехватил Руби.

– И что?

– Отстрелил ему гондолу. Это у него называется последним предупреждением.

– А что потом? Расстреливает?

– Ну, свидетелей тому пока не было, но один трейлер исчез, и все считают, что Кларк с ним посчитался.

– Вот почему этот Руби сразу пошел пить.

– Да, чтобы нервы подлечить.

43 

Какое-то время они летели молча, может быть, с полчаса. Роджер то глядел в экран передней панорамы, то посматривал в боковой иллюминатор, где ничего не происходило.

Шульц тоже молчал, время от времени вздыхая и вытирая лоб салфеткой. Он боялся, и, видимо, было чего.

– Слушай, а ведь ты так и не рассказал мне, как катапультировался! – нашел Роджер тему для продолжения разговора.

– А и правда…

Было видно, что Шульц рад отвлечься от тяжелых дум.

– Ну, одним словом, вышли на нас два истребителя и с дистанции километров в двести один из них отцепил ракету точно по моему трейлеру. Потом их кто-то спугнул – полицейский рейдер или что-то там еще. Они с курса ушли, а ракета нет. Аппаратура показывает, сколько секунд до встречи, делать нечего, и я рванул рычаг. Катапульта работала, язык прикусил, скулой приложился к раскрывшейся стенке, но сработало все штатно. Тряхнуло так, что я уже подумал, что подо мной трейлер ракетой разорвало, ну и лечу, слушаю помехи по радио, жду, когда мой напарник проявится, если, конечно, его тоже осколками не накрыло.

– Не накрыло?

– Не накрыло. Ты, говорит, Эдди, перебздел. Ракета мимо прошла, представляешь?

– Редкое везение.

– Да, чего-то там у нее не сработало, и ушла в космос. Напарник тут же развернулся, выпустил ловушку на тросе, а потом турболебедкой подтащил к себе и через грузовой шлюз в трейлер поместил. Потом догнали мой трейлер, и я так же по шлюзу в него перебрался. Пересел в кресло, на котором ты сидишь, и повез груз дальше. Вот так все и закончилось.

– Да-а, – протянул Роджер. Но тут его внимание привлек синий экран радара, который стал покрываться словно мелким белым песком. Песок этот быстро заполонил всю поверхность радара, так что осталась видна только градуировка.

Шульц тоже смотрел на радар и становился таким же белым.

– Это лейтенант, – прошептал он упавшим голосом.

– Какой лейтенант? – спросил Роджер, но уже понял, о ком речь.

– Кварк. Он всегда забивает помехами радары, чтобы непонятно было, откуда появится.

Роджер стал вертеть головой, и вот что-то прошло за иллюминатором со стороны Шульца, а затем на переднем экране показался истребитель, ощетинившийся пушками и ракетными кассетами. Он находился метрах в десяти от трейлера, и камеры передавали его изображение во всех подробностях – от иссеченной поверхности серой брони до закопченных сопел двигателей. Это был не «туран» и не «эсклип», а какая-то другая модель.

Мигнула лапочка приема, а затем кто-то дистанционно включил передачу, так же дистанционно выставив динамики на полную громкость.

– Привет, Конь Вороной, – пророкотало радио.

– Привет, Кварк… – ответил Шульц. Теперь он выглядел лет на десять старше.

– Я пришел, чтобы сказать – твое время вышло.

– Э-э… Мне нужна еще отсрочка. Сегодня вечером я отдам тебе штуку – честное слово. У меня будут деньги.

Кварк не ответил. Махина боевого истребителя нависала над кабиной несущегося трейлера, и Роджер силился рассмотреть через затемненное бронестекло лицо летчика, однако там едва угадывалась форма шлема с кислородной маской. Или Роджеру это только казалось, потому что иногда стекло становилось антрацитно-черным.

– Ты должен мне пять тысяч. Сегодня последний срок.

– Но пяти не будет, Кларк! Пока не будет! – взмолился Шульц, прикладывая руки к груди, хотя лейтенант его не видел.

– Это все, Конь. Больше никаких отсрочек.

– Может, лучше он отстрелит тебе гондолу? – осторожно спросил Роджер.

– Он уже отстреливал… – свистящим шепотом ответил Шульц. По его вискам струился пот.

Истребить стал уходить вперед, потом развернулся, и Роджер увидел зрачок носовой пушки – никак не меньше пятидесяти миллиметров.

– У меня на борту пассажир, Кварк! – закричал Шульц, выставляя свой последний аргумент.

– Мне все равно.

– Ну хочешь, мы переведем тебе деньги?! У меня есть терминал, через минуту три штуки упадут тебе на счет, Кларк!

– Ты должен мне пять…

– Но я получу только три!

Сверкнула вспышка, и бронебойный снаряд прошил потолок, все перегородки и вышел через корму между двигателями.

Зашипели утечки, завыла аварийная сирена, Шульц сорвался с места, бросился к висевшему в зажиме баллону с термококсом.

– Хватай второй! – закричал он, поливая дыру в потолке, которая, казалось, засасывала аварийную пену без всякого результата.

– Где?!! – закричал Роджер, вертя головой и на мгновение растерявшись.

– Лети на корму! Там тоже пробоина!..

Роджер сорвал с креплений второй баллон и понесся в корму, где уже начала ощущаться потеря давления.

Вопреки опасениям, пробоина оказалась небольшой, и Роджер, до предела выжав рычаг баллона, секунд за десять залепил пробоину полностью. Потом опустил баллон и стал прислушиваться – аварийная сирена еще работала, но дышать становилось легче – газовый генератор наполнял отсеки новой порцией воздуха.

44 

Сирену Шульц выключил вручную, и, когда Роджер вернулся в кабину, пилот стоял, опершись на кресло, и тяжело дышал. Его лицо было красным, а глаза смотрели в пол.

– Похоже, нужно расплатиться с этим парнем, – сказал Роджер, вешая на место баллон.

– Хорошая мысль, пассажир, – пророкотал из динамика голос лейтенанта Кварка. – Кстати, Конь, ты отлично действовал, похоже, вы с пассажиром одна команда.

– Давай терминал, – сказал Роджер, возвращаясь на кресло штурмана.

Шульц поискал глазами на панели, но пока трудно соображал. Потом выдвинул один из ящиков в нижнем ярусе и, достав прибор с гнездом для карточки, включил питание.

Через пару секунд терминал пискнул, и на небольшом экранчике показался список из дюжины банков, с которыми он нашел связь.

– Вот этот банк, – сказал Шульц, ткнув пальцем в название, и опустился в пилотское кресло.

– А номер счета?

Шульц немного подумал, потом нажал пару кнопок и вывел из памяти терминала банковский номер Кварка.

Роджер вставил одну из своих карточек, которую банк тотчас распознал.

– Эй, лейтенант!

– Слушаю тебя, пассажир, – пророкотал динамик.

– Я отправляю на пробу сотню, скажешь, когда упадет.

– Отправляй.

Роджер вбил сто риттеров и сделал перевод. Секунды через три лейтенант сказал:

– Порядок. Давай остальные.

Роджер добавил четыре девятьсот, и они ушли на тот же счет.

– Мы в расчете, Конь, – сообщил лейтенант, и масса его истребителя, качнувшись, стала уходить в сторону.

Настройки передатчика и громкой связи, словно по волшебству, вернулись в исходное положение, и прибор отключился.

Круглое окно радара прояснилось и снова стало синим. В кабину вернулись прежние звуки – гул двигателей, шум топливных насосов и еще потрескивание застывающей термококсовой пены.

– Теперь я поменял кредитора на более доброго, – грустно улыбнулся Шульц.

– Забудь, – отмахнулся Роджер.

– Огромное спасибо, что ты за меня заплатил.

– А у меня был выбор?

– Ну, это да, – согласился Шульц, перенастраивая режим работы двигателей.

– Далеко нам еще?

– Четыре часа в обе стороны… Так что решай, куда направляться, поскольку Кварк нам больше не угрожает.

– А что там за варианты?

– Сначала мы шли к Бристолю, оттуда можно выбраться на орбитальный пассажирский узел. Там хороший порт, даже проститутки имеются.

– А другой?

– А сейчас мы правим на терминал геологоразведчиков. Он очень большой, имеется вся инфраструктура, но проституток нет.

– Удивительно, и почему же?

– Их холландеры разогнали – мерзкая публика. Все с ножами, файерстриммерами. Попользуют девушку и не платят, а то и лицо разобьют или порежут. Отморозки, одним словом, вот все девочки и съехали. Сэр, а вы не хотите покушать? У меня пол-ящика тушенки имеется – настоящее мясо. Кенгурятина, индейка.

– Может, попозже.

Роджер посмотрел на сосульки застывшей пены. Теперь они были похожи на сталактиты.

– Вы заметили, сэр, как он врезал? Точно посередине, и выход между двигателями. Даже магистрали не повредил.

– Это он специально так?

– А то! Кварк снайпер и хорошо знает всякую технику. Наверно, я бы мог с ним подружиться, если бы не попал в должники.

– Подружишься еще.

– Вы думаете? – Шульц посмотрел на Роджера.

– Конечно. Тебе мешал этот долг, теперь проблема решена.

– Еще раз огромное спасибо, сэр. Если бы не вы… А хотите шлюх бесплатно? У меня на Мадейре, это заброшенный элеватор, в двух часах полета по курсу юг-сигма-юг, имеется большой кредит, я однажды ихней мадаме пятьдесят девок перевез втайне от большого босса.

– Большого босса?

– Ну, это сутенер один. Держал этот бизнес в целом секторе. А мадама от него отделилась и открыла на элеваторе свою фирму. Девок сговорила, и я их тайно загрузил и перевез. Теперь у меня имеется бесплатное обслуживание меня и одного друга. Хотите быть этим другом, сэр? Я ведь вам должен две штуки!..

– Долг в две тысячи взять девками? – Роджер улыбнулся. – Нет, приятель, столько девок мне не потянуть. Вот что, Шульц, я лучше пойду вздремну, а ты меня за пятнадцать минут до прибытия разбудишь.

– Конечно, сэр! Конечно!..

Роджер встал и направился к своей каюте, хотя теперь это маленькое неуютное помещение можно было назвать каютой с еще большей натяжкой, поскольку оно светило двумя пробоинами в стенах. Но, как говорил Шульц, магистрали были не задеты, поэтому никаких потеков и посторонних запахов, только аккуратные дырки и ничего более.

45 

Похоже, Роджер крепко умаялся со всеми этими приключениями, поскольку, едва коснулся головой жесткой подушки, тотчас провалился в сон, а очнулся от резкого толчка и подумал, что трейлер во что-то врезался.

Однако это был Шульц, который тряс пассажира за плечо.

– Сэр, проснитесь, сэр!

– Что, уже приехали?

– Нет, полчасика у вас еще имеется, я по другому поводу…

– По какому же? – спросил Роджер и, сев на койке, помассировал лицо.

– Я связался со знакомыми ребятами, которые сейчас на Бристоле сидят, узнать, какие там новости, и оказалось, что новости очень странные.

– Ну, говори.

– Помните трейлер, который мимо нас проскочил, когда мы только от лайнера отошли?

– Помню.

– Это грузовик Ржавого Джонни, так вот, он привез на Бристоль двух пассажиров – старуху и молодого человека. Эти двое устроили переполох, выясняя, где мой трейлер и главное – пассажир, то есть вы, сэр.

– Ну и хрен бы с ними, подумаешь какие-то сумасшедшие, – попробовал отшутиться Роджер.

– Одному парню из ремонтного блока ногу прострелили – били, допрашивали с пристрастием. Наши даже пытались вызвать полицейский патруль, чтобы развязаться с ними.

– Спасибо, что предупредил.

– Не за что. А вы их знаете, сэр?

– Возможно, видел на лайнере. Возможно.

Через полчаса Роджеру пришлось пристегиваться к креслу ремнями, и они начали притормаживать. Двигатели взвыли на реверсивных режимах, диаграммы инерционных компенсаторов поползли вверх. Судно завибрировало, затряслось, так что Роджер начал опасаться за сохранность термококсовых пробок в пробоинах.

Но обошлось. Тормознув еще пару раз, трейлер сбросил скорость до маневренной и начал переговоры с диспетчером станции.

С расстояния в пять километров она выглядела оторвавшимся куском какого-то города, с фрагментами улиц, фонарями, сверкающими вывесками и громоздящимися технологическими конструкциями, напоминавшими издалека деловой район с небоскребами.

– Транспорт «два – пятнадцать – двадцать семь – четырнадцать», займите ячейку на Четвертом причале.

– А номер ячейки?

– Она там одна свободная, не промахнешься.

– Спасибо.

По мере того, как этот островок цивилизации приближался, Роджер мог разглядеть все большее количество деталей, вроде отдельных построек и пришвартованных судов, которых были десятки.

То, что издалека выглядело, как улицы, оказалось прозрачными крышами галерей, под которыми угадывался даже какой-то транспорт и движущиеся люди.

– Повезло нам, от Четвертого выходить удобно, – заметил Шульц, запуская программу швартовки. После чего отпустил джойстик и вздохнул полной грудью.

– А кто держит этот бардак? – спросил Роджер.

– Станцию-то?

– Да, станцию.

– Официально компания «Викинг Тоесто», но управляющим здесь Кавальо Родригес. Здоровый такой, седой холландер с порубленной ножом мордой. Они зовут его Генералом.

– Дурью торгует?

– Чем хочешь торгует, только деньги плати.

– А не ограбит?

– Не, ему своего хватает, а другие – да, так что деньгами при них лучше не светить.

Судно мягко ткнулось в захваты, и автоматически включилась местная проводная связь.

– По показаниям датчика судно встало штатно, – сообщил диспетчер.

– Да, с этим порядок, – согласился Шульц.

– У вас горючего меньше тридцати процентов…

– Хорошо, залейте до полного.

– Как будете платить?

– Пока никак, залейте в кредит.

– Одну минуту… Ага, нашел вас, «два – пятнадцать – двадцать семь – четырнадцать». Задолжностей нет. Хорошо, получите в кредит с пятипроцентной наценкой.

– Годится, хозяин. Заливай.

– Хоть здесь у тебя долгов нет, – усмехнулся Роджер, отстегивая ремни.

– О да! Два месяца назад расплатился – как знал, что придется воспользоваться. Идемте, я провожу вас до выхода. У вас вообще какие планы? Может, подождать, пока вы не определитесь?

Они зашли в каюту, где Роджер забрал свой чемодан и, уже остановившись возле выходного люка, сказал:

– Ты подожди меня полчаса, если не приду, отчаливай.

– Я могу и больше подождать.

– Нет, получаса будет достаточно.

Шульц открыл люк, и Роджер вышел на посеченную в рубчик платформу. Воздух попахивал пылью и машинным маслом, где-то работал гайковерт, а в дальнем конце швартовочного ангара гудела по рельсам вагонетка, доставляя к судам грузы.

Несколько замеченных Роджером рабочих были заняты своими делами и не обратили на него внимания. Гравитация местами прыгала – соленоиды давно не ремонтировали, и от этого Роджер ощущал короткие приступы тошноты.

Впрочем, с этим можно было мириться. Куда больше Роджера волновало то, как покинуть станцию поскорее и не оставить при этом следов, ведь за ним теперь гнались вражеские агенты, причем самые опасные – из пришлых.

Они обладали рядом способностей, о которых Роджер и не слышал, поэтому шансов выстоять против них у него было немного.

Роджер вышел на уличную магистраль, где слонялись десятки холландеров в разной степени опьянения. Выглядели они, как разбойники, все при оружии – холодном и огнестрельном, при этом у некоторых были тесаки размером с меч.

В ближайшем кабаке играла музыка, а в витрине, за испещренным пятнами от пуль бронированным стеклом, танцевала голографическая девица в крохотном купальнике.

– Эй, приятель, где здесь диспетчерская? – спросил Роджер у человека, который, на его взгляд, выглядел наиболее вменяемым.

– А что у тебя в чемодане? – заинтересовался громила, глядя на Роджера сверху вниз.

– Скажи, где диспетчерская, покажу, что в чемодане.

– Вон она, в башне синего домика. Отрывай чемодан.

– В домике и открою, – бросил Роджер и поспешил к сваренному из листовой стали зданию, покрашенному в синий цвет. На его крыше имелась одноэтажная надстройка цилиндрической формы, которая, видимо, и была диспетчерской.

– Э, стоять!.. Башку разнесу! Стоять!.. – начал угрожать холландер, переходя на бег, но Роджер уже завернул за угол.

46

В подъезде синей пристройки, в отличие от кабаков, было тихо, должно быть, здесь находились управляющие структуры станции. Возможно, даже сидел сам Генерал. Роджер встал в дальний угол и, когда преследователь вбежал следом, сказал:

– На, смотри свой чемодан.

И бросил багаж под ноги холландеру, а потом сделал шаг вперед и ударил того в живот.

Агрессор стал ловить ртом воздух, и Роджер сбил его локтем, а потом схватил за руку и затащил под лестницу, чтобы в ближайшее время он никому не попался на глаза.

Потом достал из его кобуры пистолет и, проверив обойму, покачал головой, в ней было всего четыре патрона. Однако и от такого трофея отказываться было нельзя, и Роджер сунул его за пояс.

Затем подхватил измученный чемодан и стал подниматься по лестнице, пока не уперся в прозрачную дверцу, за которой, спрятавшись за стойкой, сидел диспетчер, а на стене позади него светилось информационное панно со списком всех находившихся на причалах судов и отметками о том, какие проводятся работы – ремонт или заправка, время прибытия и время отправления. Это было именно то, что Роджеру требовалось, и он уже мог идти искать подходящий транспорт, однако следовало еще организовать оборону местных сил, и вооруженные холландеры очень бы для этого пригодились.

Толкнув прозрачную дверь, Роджер вошел в диспетчерскую и широко улыбнулся посмотревшему на него сотруднику.

– Тебе чего, парень? Это диспетчерский пункт, сюда вход запрещен!.. – строго заявил диспетчер, поднимаясь из-за стола. Настроен он был весьма решительно, и у него на ремне висела кобура.

– Я извиняюсь, конечно, просто спросил снаружи, где гостиница, а мне сюда указали. Может, перепутали, народ-то здесь пьяный.

Роджер снова улыбнулся, и диспетчер, смерив взглядом проезжего с чемоданом, успокоился. На злодея, по местным меркам, он совсем не тянул.

– Ясное дело – перепутали, – сказал диспетчер, опускаясь на место. – Гостиница через четыре строения – в красном домике. А ты по какому делу у нас? Продаешь, что ли, чего?

Диспетчер снова посмотрел на чемодан приезжего.

– Торгую понемногу, – пожал плечами Роджер, – то одним, то другим. Но у вас тут, явижу, спокойно, ничего не разгромили…

Роджер осмотрелся с таким видом, будто действительно удивлен, что стены еще на месте.

– А почему здесь должно быть разгромлено?

– Несколько часов назад то же самое говорили на Бристоле, а теперь там разрушение и ужас.

– Ты чего несешь?! Кто ты такой?! – воскликнул диспетчер, снова вскакивая и хватаясь за кобуру.

– Я проезжий, только и всего, но краем уха слышал, что к вам едет Берта с Племянником.

– Какая такая Берта?

– Ты не слышал про Берту и Племянника? – сыграл удивление Роджер и засмеялся. – Да вы здесь, как в деревне, на чистых харчах и в полном спокойствии. Берта, дружок, заправляет всеми шалманами в северо-сигма-восточном секторе района. Она обещала схавать Бристоль и ваш Гуанчжоу. А Генералу пообещала медленную смерть, если не свалит до ее приезда. Они же вам вроде высылали свой ультиматум, вы что, не в курсе?

– Ну-ка, сволочь! Пойдем сейчас к Генералу!

– Да куда идти-то? Я побегу лучше прятаться, они уже на подходе – с Бристоля шпарят! Так что принимай решение сам, но не говори потом, что ничего не слышал!..

И, воспользовавшись замешательством диспетчера, Роджер выскочил вон, спустился по лестнице и, заглянув под нее, отметил, что сбитый им холландер понемногу приходит в себя.

– Вот и чудненько, – сказал себе Роджер, вышел в галерею и зашагал к далекому, но видимому указателю «Причал номер один».

Между тем местная публика продолжала развлекаться, напитки лились рекой, возле бильярдной дрались сломанными киями, а где-то на соседней галерее пару раз пальнули из пистолета.

Роджер оглянулся – в окнах синего домика метались тени, должно быть, пришли вести с Бристоля, и это всех взволновало. Видимо, скоро порядки на здешних улочках должны были поменяться, но Роджера это не интересовало. Ему был нужен Первый причал и двадцать восьмая ячейка, где стоял сухогруз «Лагонет», перевозивший образцы геологической породы для исследовательской компании. Он отправлялся уже через двадцать минут, и попасть на него было очень важно.

Капитана звали «М. Кранц», это Роджер тоже почерпнул с информационной панели в диспетчерской, однако хотелось узнать и прозвище, так было проще проводить неформальные переговоры.

Своим внешним видом Роджер привлекал внимание публики в галерее, и то один, то другой холландер останавливались и угрюмо смотрели вслед быстро шагающему незнакомцу – невысокому по меркам холландеров и одетому в дорожный костюм вместо байкерских штанов и куртки.

Однако пристать к нему никто не успел, Роджер свернул к первому причалу и снова почувствовал запах краски и технических жидкостей.

И гравитационные соленоиды – они здесь тоже были не в порядке, отчего походка становилась какой-то танцующей и возобновились приступы тошноты.

Вот и нужная ячейка, в ней обшарпанная корма с названием судна, однако входной люк был уже закрыт.

Неподалеку возились с генератором двое рабочих, Роджер посмотрел на них, но пока решил обойтись без посторонней помощи.

Он постучал в дверь кулаком, но едва ли через толстую обшивку пробивались какие-то звуки. Пришлось попросить у рабочих кусок трубы, и после второй серии ударов в двери сработали приводы, и она открылась.

В проеме появился рослый матрос в потрепанном комбинезоне.

– Чего надо?

– Я к старине Кранцу, – улыбнулся Роджер и поднял чемодан, показывая, что все не так просто.

– Ему ничего не надо, у него все есть. Проваливай отсюда.

Матрос взялся за рукоять, чтобы закрыть дверь, но Роджер сказал:

– Ты пожалеешь, если сделаешь это. У меня с Кранцем договоренность, я его давнишний поставщик. И почему я тебя не знаю, ты из новеньких?

Матрос смутился.

– Три месяца как нанялся.

– Ну понятно, пошли к капитану, а то мне еще до отхода выскочить надо, вы же сейчас отправляетесь?

– Через десять минут, – ответил матрос и посторонился, чтобы пропустить навязчивого гостя.

– Иди-иди, я за тобой, – повелительным тоном произнес Роджер, и матрос пошел вперед, а гость за ним с чемоданом в руке.

Едва матрос завернул за угол, Роджер юркнул в незапертую дверь энергобокса и, выглянув, крикнул:

– Эй, парень, я передумал! Зайду в следующий раз!..

И несколько раз топнул ногами, якобы удаляясь, а потом прикрыл дверь бокса и спрятался за трансформатором.

Матрос, ругаясь, прошел мимо, потом последовала пауза – должно быть, смотрел на причал – вышел странный гость или нет. Неизвестно, к какому выводу он пришел, однако Роджер услышал, как заработали приводы, закрывая и стопоря входной люк – до отправления оставалась пара минут.

Роджер перевел дух и вытер со лба проступивший пот, а трансформатор рядом с ним громко загудел – значит, двигателям подали нагрузку.

Вскоре мягко отошли захваты, и судно качнулось, давая слабую тягу и выходя из ячейки. Еще через пять минут малый сухогруз «Лагонет» уже уверенно набирал скорость, становясь на курс.

47

Роджер еще не принял решения, когда нужно выходить из убежища и что потом делать, как вдруг в боксе зажегся свет, и хриплый голос скомандовал:

– Ну-ка выходи, подняв руки, не то закрою тебя здесь и пущу аммиак из теплосистемы!..

– Уже выхожу, не стреляйте! – крикнул Роджер. – Чемодан с собой брать?

– Выходи с чемоданом!

Роджер выбрался из-за трансформатора и увидел у распахнутой дверцы капитана М. Кранца, который держал в руке огромный старый револьвер. Позади капитана стоял долговязый матрос с дробовиком.

– Медленно выходи в коридор, и никаких штучек-дрючек, пуля такого калибра разорвет тебя пополам!..

– Я знаю, сэр. Я знаю.

Роджер протиснулся в коридор и медленно пошел в глубь корабля.

– Стой! Куда пошел?

– Видимо, на допрос, сэр, – ответил Роджер, все еще держа руки вверху вместе с чемоданом.

– Не спеши! Приказы здесь отдаю я!.. Страйк, проверь бокс, может, он бомбу сунул!..

Матрос с опаской зашел в трансформаторную.

Роджер ждал, чувствуя, как затекает рука с чемоданом. Он хотел попросить капитана разрешить ему опустить руку с багажом, но пока следовало помолчать – пока матрос искал бомбу, капитан в коридоре оставался один и держал Роджера на мушке здоровенного револьвера со взведенным курком, а у старых систем бывали слабые спусковые крючки, поэтому следовало потерпеть еще немного и подержать чемодан на весу.

– Ничего нет, сэр!

– Точно?

– Да тут и прятать негде!..

– Ладно, страхуй меня, а ты опусти руку с чемоданом, но вторую держи поднятой.

– Спасибо, сэр, – поблагодарил Роджер. – Мне идти в рубку или в вашу каюту?

– А ты знаешь, куда идти?

– Бывал на таких судах, расположение знаю.

– Бывалый злодей, стало быть. Топай в кают-компанию, там попросторнее.

Судно было небольшим, посторонних в коридорах не оказалось, и скоро все трое добрались до кают-компании, крохотного помещения в двенадцать квадратных метров.

Здесь был узенький диванчик, небольшой раскладной стол, плоский экран видеопанели на стене и еще один стол в углу со сложенными на нем коробками настольных игр.

– Все, ставь чемодан, – приказал капитан, и Роджер исполнил приказ.

– Теперь два шага вперед.

Роджер опять повиновался.

– Оружие есть?

– Сзади за поясом пистолет.

– Вот ведь пройдоха, я даже не заметил. Страйк, на подстраховку!..

– Да, сэр.

Матрос встал справа от пленника и взял его на мушку, в то время как капитан приблизился и забрал пистолет.

Слышно было, как он проверил магазин и ухмыльнулся.

– Всего четыре патрона! Стало быть, натворил уже делов, да, парень?

– Это пистолет одного холландера, он хотел меня ограбить.

– И ты его пришил?

– Нет, сэр, просто дал чемоданом по башке и забрал пистолет.

– Что в чемодане?

– Я могу повернуться?

– Валяй.

Роджер повернулся и увидел два наставленных на него ствола.

– Сэр, я могу показать содержимое чемодана, но только вам как капитану.

Револьвер в руке капитана неуверенно качнулся, и он покосился на матроса.

– Хорошо, поверни к нему крышкой и открывай.

Роджер осторожно опустился на корточки, отпер замки и, повернув чемодан к капитану, поднял крышку.

– Так, ну и что это?

– Мои вещи, сэр.

– Поднимай их, я буду смотреть.

Роджер переложил все рубашки, пару трусов, носков и даже бритву, после чего капитан сказал:

– Закрывай.

Когда Роджер запер чемодан, капитан уже стоял с опущенным револьвером.

– Вы больше меня не опасаетесь, сэр?

– Страйк, можешь быть свободным.

– Точно, сэр?

– Куда уж точнее! Иди, помоги Биргхаму.

– Слушаюсь, сэр.

Матрос бросил на Роджера испытующий взгляд и вышел, закрыв дверь.

– С чего вы решили, что я больше не опасен, сэр?

– Присядь.

Роджер с облегчением опустился на диван, капитан на небольшой стул – напротив.

– Пистолет явно не твой, у тебя вещи в порядке, а оружие загажено и патронов некомплект. Этот ствол действительно был отнят у холландера, а потом ты понял, что, если не свалишь с Гуанчжоу в ближайшие четверть часа, тебя пристукнут дружки это парня, правильно?

– Правильно, – вздохнул Роджер. – Поэтому пришлось обмануть вашего матроса.

– Ну, и он не так-то прост. Пришел, доложил и сказал, что, возможно, ты на борту.

– У меня не было выхода, а напрямую к вам я не пошел – если бы отказали, остался бы на причале. Извините, сэр.

– Уже извинил. Но теперь вопрос следующий – что теперь с тобой делать?

– Довезите меня до безопасного места, проезд я оплачу.

– А как платить будешь?

– Имеются наличные.

– Уже лучше, – кивнул капитан, и Роджер по его выражению лица понял, что М. Кранц любит деньги. – А сколько ты можешь заплатить?

– Предлагаю тысячу риттеров.

– Хорошая цифра, но это только за проезд. А еще тебя кормить надо.

– Тогда еще пятьсот.

– Давай.

Роджер достал из брючного кармана намеренно смятые и некрупные ассигнации, чтобы у капитана не возникло соблазна ограбить его.

– Так… вот почти тысяча… – говорил Роджер, разглаживая деньги. – Ага, вот еще сотня, так… У меня вот в этом кармане еще деньги были. Ага! Ну все, ровно полторы тысячи.

Капитан взял деньги, еще раз пересчитал и убрал в карман.

– Итак, каюта у нас имеется. Доставлю тебя до Латойи – это двадцать часов ходу, мы там часть груза сбросим для местных геологов. Станция, конечно, поганая, хуже того – приграничная, но раз в неделю туда заходит каботажная посудина и с оказией вывозит всех на Котуран. Бывал на Котуране?

– Не бывал, сэр, но много слышал.

– Вот и побываешь.

– Спасибо, сэр.

– Ну а… – было видно, что капитан не торопится заканчивать разговор. Он все еще слишком мало знал о незваном госте. – Чем вообще занимаешься и как попал на Гуанчжоу?

– Я иногда путешествую там, где много туристов, ищу, с кем можно сыграть, – сказал Роджер и изобразил чуть смущенную улыбку.

– А-а! Так ты круизный катала!.. – воскликнул капитан.

– Ну, не то чтобы катала, сэр, играю честно, просто подбираю партнеров из тех, кто профан, но много о себе думает, считает себя знатоком карт. А чтобы не было криков, не жадничаю, играю по маленькой, иногда старушкам что-то проигрываю, чтобы хорошую репутацию получить.

– Неплохая позиция, но, судя по чемодану, в этот раз пожадничал?

– Каюсь, – закивал Роджер, вздыхая. – Попался один с пачками наличности. Он мне их прямо в каюте показал. По виду – лох, к тому же пьет во время игры. А как напьется, вытаскивает пачки денег и хвалится – дом продал.

– И ты решил его по пьянке обуть?

– Разумеется. Я полагал, что наутро он ничего не вспомнит, ну или почти ничего.

– А он вспомнил, да?

– Не только вспомнил, а сразу сказал, что его проигрыш не считается и что я должен немедленно вернуть деньги. Я, понятное дело, отмахнулся, а в обед ко мне подошли двое молодых людей, представились его родственниками и сказали, что с меня теперь тридцать штук до конца круиза, а уже к вечеру нужно отдать десять. То есть весь выигрыш. И показали мне пистолет – я даже поразился, как они пронесли оружие?

– И ты решил бежать! – угадал капитан, улыбаясь. Рассказ нового пассажира развлекал его.

– А что было делать? Заказал срочный транспорт, пришел какой-то там грузовик. Я запрыгнул и бежать. Сначала водила правил на Бристоль, но там началась какая-то заваруха, нас предупредили, что даже стрельба. Пришлось пристать к этому Гуанчжоу. А там ко мне сразу привязался здоровенный холландер, ну, дальше вы все знаете.

48

В то время как Роджер все дальше уносился от негостеприимного космического острова, на самом Гуанчжоу происходила полная мобилизация всех, кто еще мог стоять на ногах.

Весь трезвый состав собственной полиции Генерала шнырял по закоулкам станции, выволакивая тех, кто еще годился в солдаты. Поскольку информация оказалась неполной, Генерал был уверен, что к его владениям приближается вражеский отряд.

А началось все с того, что в дверь его кабинета, обставленного в стиле казенного бюро, вдруг постучался диспетчер.

– Босс, я могу войти?

– Войти-то ты можешь… – многозначительно произнес Генерал, отрываясь от сборника кроссвордов, к которым испытывал особую слабость.

– Я по важному делу!.. – прокричал под дверью диспетчер, и Генерал понял, что это не пустяк. Убрав в ящик кроссворды и спрятав карандаш, он развернул огромный порножурнал уровня «хард-профессионал» и сказал:

– Ладно, заваливай.

Диспетчер осторожно заглянул и, увидев на столе журнал, перевел дух – Генерал был в порядке.

– Босс, тут такое дело, ко мне один чудила забегал минуту назад – по виду фраер с чемоданом.

– А что в чемодане?

– Не успел спросить, но не это главное. Он сказал, что у нас могут быть проблемы…

– У кого у нас?

– Ну, скорее у вас, босс. Будто бы какая-то важная птица желает прибрать Гуанчжоу под свое крыло.

– Что за история? Ты накурился? – спросил Генерал, брезгливо кривясь.

– Нет, босс! Он только что от меня выскочил!.. – воскликнул диспетчер и указал рукой на дверь. – Спросил про гостиницу, а потом, дескать – вас еще не распотрошила Берта с Племянником?

– Берта?

Генерал поднялся из-за стола и прошелся по кабинету, поскрипывая высокими ботинками на шнуровке. Потом потер седоватую щетину на подбородке.

– Да, типа баба. Сказал, что на Бристоле они уже все перевернули, и мы следующие.

Генерал подошел к терминалу связи, снял трубку и набрал код связи с комендантом станции Бристоль. Они были немного знакомы и пару раз прокручивали совместные сделки. Совершенно чистые, без всякого криминала.

– Але! Комендатура станции!..

Этот голос был Генералу незнаком.

– Мне нужен комендант.

– А кто его спрашивает?

– Кавальо Родригес.

– Здравствуйте, сэр, я вас знаю. Я заместитель коменданта лейтенант Грунзел, и у нас тут такое творится… Была перестрелка, и комендантское отделение пыталось арестовать налетчиков, но им удалось уйти! Комендант легко ранен.

– Сколько их, куда они подевались?

– Налетчики? Ну, сколько их, мы точно не знаем, сэр, они прибыли на нанятом трейлере, и сколько их внутри, неизвестно.

– А что же ваши пограничники, так их разэдак?

– У них собственный график, но они обещали подскочить попозже.

– Обещали… – пробурчал Генерал. – Но судно у этих налетчиков точно одно?

– Да, сэр! Судно одно – совершенно точно. Я сам видел его через систему наблюдения.

– Давно они убрались?

– Шесть с половиной часов, сэр.

Не прощаясь, Генерал швырнул трубку и повернулся к диспетчеру:

– Кликни Хорни и Плужера – пусть бегут сюда, а сам возвращайся на пост и гляди в оба!

– Я понял, босс! Я понял!..

Диспетчер выскочил вон, забыв прикрыть дверь. В другой раз Генерал его за это крепко бы приложил, но теперь только глянул на дверной проем и вернулся за стол. В коридоре послышался грохот – подручные неслись со всех ног.

Они влетели в кабинет с пистолетами в руках и стали дико озираться в поисках врага.

– Вы чего, совсем с дуба рухнули?! – начал злиться Генерал.

– Кивер прокричал, что нападение и чтобы мы бежали сюда!.. – развел руками Хорни, опуская пистолет.

– Все так и не так. Кто-то совершил налет на Бристоль, есть информация, что мы следующие.

– Да кто на такое решится, босс?! – не поверил Плунжер, поводя богатырскими плечами.

– Вроде какие-то беспредельщики, пока информации немного. Ждем атаки, примерно через полтора часа. Сколько их – тоже неизвестно, но идут на одном трейлере.

– И что, будем встречать?

– Будем встречать, поэтому сейчас нужно собрать людей – и наших, и публику. Оружие имеется у всех, поэтому их сразу на передовую. Вся организация войска на тебе и твоих ребятах, чтобы через полчаса у нас было ополчение.

– Босс, а может, отпихнем их как-нибудь? Можно, баржей протараним или еще как?

– Можно, конечно, но тогда мы ничего не узнаем – кто они, откуда, зачем прибыли. Вдруг это только разведка, мы их приберем и не будем знать, откуда ждать следующего скачка. Поэтому принимаем бой или берем их в плен – это как получится. И еще, информация пришла от какого-то приезжего с чемоданом, это он все Киверу выдал. Ты, Плунжер, найди этого приезжего – у нас тут редко кто с чемоданами ходит, да и камеры кое-где имеются. В общем, он мне нужен.

– Понял, босс, найдем.

49

Спустя сорок минут на ближайшей к причальным ангарам галерее было собрано войско из полутора сотен холландеров разной степени опьянения. Охранники Генерала строили их, объясняли задачу, проверяли оружие и выдавали патроны тем, у кого не было.

Сам предводитель нервно прохаживался перед синим домиком. Из-под его кожанки выглядывал компенсационный жилет, а на поясе висела сумка с индивидуальным дыхательным аппаратом – на тот случай, если в результате перестрелки будет нарушена герметичность станции.

Подбежал запыхавшийся Плунжер с крупнокалиберным пистолетом-пулеметом в руках.

– Его нигде нет, сэр, но работяги с первого причала сказали, что видели, как он стучался в дверь сухогруза «Лангонет».

– То есть он так быстро смылся? Закинул информацию и свалил?

– Не знаю, босс, – пожал плечами Плунжер.

Генерал вздохнул. В качестве исполнительного громилы парни вроде Плунжера были очень эффективны, однако это было их пределом.

– Отправь в диспетчерскую подмену для Кивера, а тот пусть спустится сюда.

– Слушаюсь, босс.

Через минуту слегка напуганный диспетчер стоял перед Генералом и озадаченно посматривал на собирающееся войско. Из его башенки этих приготовлений видно не было, и теперь он очень удивился.

– Так, Кивер, давай еще раз – чего хотел этот парень? Чего он говорил? – спросил Генерал, стараясь не выглядеть слишком сердитым, потому что Кивер от страха мог забыть какие-то важные детали.

– Он спросил, как пройти в гостиницу… Сказал, заблудился…

– А как он выглядел, боевой или не очень?

– Фраер с чемоданом, босс, вот и весь портрет. Невысокого роста – не чета холландерам. Такого раздавят и дальше пойдут.

– Что, вот так просто забрался к тебе на третий этаж, чтобы про гостиницу спросить?

– Ну… – Кивер помялся. – Вроде он на панель пялился, на расписание…

– Та-а-ак, – кивнул Генерал. – Спрашивал про гостиницу, а сам пялился на расписание и потом свалил на сухогрузе.

Расталкивая ополченцев, к Генералу протиснулся Хорни, держа за локоть холландера с разбитой физиономией.

– Вот, босс, он тоже видел человека с чемоданом! Говорит, тот у него ствол отжал.

– Ствол отжал? – переспросил Генерал, смерив взглядом рослого холландера. – Да как у него получилось?

Пострадавший только пожал плечами.

– Сам не пойму. Сказал ему – давай чемодан, он раз-два, и все, дальше темнота.

– Так ты, Кивер, говоришь, раздавит и дальше пойдет? – ехидно спросил Генерал.

– Босс, да я что, с ним дрался, что ли? – заголосил диспетчер. – Да по виду он пиджак пиджаком, зачем мне придумывать-то?

– Ладно, Кивер, свободен, – сказал Генерал. – Побитому дайте ствол, пусть тоже участвует.

Холландера увели, диспетчер вернулся на место.

– Что же получается, Плунжер? – вслух произнес Генерал. – Человек прибыл, дал по башке дураку, забрал ствол, поднялся в диспетчерскую, спросил, как пройти в гостиницу, срисовал расписание и смылся отсюда, предварительно предупредив об опасности. Какой во всем этом смысл, а?

– Я не знаю, босс, уж больно запутанно…

– Идет! Иде-от! – послышался с лестницы голос Кивера.

– Чего идет? – уточнил Генерал.

– Идет трейлер!.. Пятнадцать минут подлета!.. Мне опрашивать?

– Опрашивай! Спроси, что за груз, и дай швартовку на четвертый причал!..

– Слушаюсь, босс!

Возникла пауза, притихли даже ополченцы, понимая, что именно сейчас будет приниматься важное решение.

– Сказал, что груза нет, только пара пассажиров!.. – спустя полминуты прокричал Кивер. – Пошел на четвертый причал, восемнадцатая ячейка!..

– Ну, может, и двое, хотя не очень в это верится.

– Шняга, босс, – покачал головой Плунжер.

– Похоже, что так. Внимание всем! Выдвигаемся в ангар четвертого причала! Вперед!..

50

Ополчение было разделено надвое. Половину завели в правую часть ангара, половину в левую и, чтобы они не перестреляли друг друга, решили, что открывать огонь будет только одна из групп и ни в коем случае обе.

– Только они сориентируются и начнут отвечать, мы скомандуем правым прятаться, а левые откроют огонь в тыл беспредельщикам.

Такую тактику предложил Генералу Хорни, и тот с ней согласился, хотя допускал, что кого-то из своих все же подстрелят. Но это его не беспокоило, рабочих ангара он вывел, они были ценным ресурсом, а пьяных холландеров тут хватало, и желающих оттянуться на станции было столько, что Генералу приходилось отказывать некоторым командам, чтобы на Гуанчжоу не случилось перенаселения.

Собственной гвардии Генерала предстояло сыграть роль главного заслона и прикрывать выход из ангара в галереи. Тому, что в трейлере лишь пара пассажиров, разумеется, никто не поверил, и все настраивались на серьезную драку.

Тем временем диспетчер по проводному каналу докладывал о маневрах подходящего судна, и Хорни, стоя у стены с трубкой в руке, передавал Генералу все, что узнавал Кивер.

Пользоваться радио они не решались, боясь, что коварные беспредельщики перехватят волну и узнают о приготовлениях гарнизона.

Когда трейлер начал швартоваться, Генерал и Хорни подбежали к выходу на причал, чтобы из укрытия наблюдать выход врага из транспорта.

Припав к холодному железу, Генерал видел, как корма трейлера штатно коснулась магнитных захватов и распахнула швартовочные шторки, пневмоизоляторы которых травили воздух и сразу покрылись инеем.

Генерал подумал, что после всех этих приключений следует заняться ремонтом, дальше откладывать было уже нельзя. Между тем кормовая дверца открылась, и на причал вышел человек в легком пальто. По виду какой-то дурачок. Он переваливался при ходьбе, гримасничал, а еще подергивал головой.

Следом за ним вышла старуха с чемоданом на колесиках. Она что-то сказал дурачку, тот взял чемодан и покатил по причалу, все так же по-дурацки переваливаясь и корча рожи неизвестно кому, а старуха за ним едва поспевала.

– Это подставные пассажиры, босс! Те самые – заявленные! – шепотом сообщил Хорни.

– Без тебя знаю. Но что задумала основная команда? Когда они появятся?

А пока Генерал и его войско готовились отразить нападение противника, владелец трейлера сидел в кабине в пилотском кресле и с ужасом глядел на мигающую лампочку наручников, которыми был скован.

– Не вздумай пошевелиться, дружок, иначе тебя разнесет в клочья, – посоветовала ему пассажирка – ужасная старуха, захватившая его в заложники. Еще двенадцать часов назад он был счастлив, что получил этот заказ, а теперь не знал, что и думать!

А пугавшая его старуха уже покинула судно и вместе со спутником и чемоданом на колесиках ковыляла в сторону ангара.

– Ну что, майор, какие будут соображения? – спросила она у «племянника».

– Мэм, тут все очевидно, они ждут нас в ангаре.

– А кто их предупредил?

– Те, кто остался на Бристоле.

– Те, кто остался на Бристоле, – повторила старуха. – Соленоиды здесь слабоваты, как думаешь?

– Да, мэм. Они экономят на всем.

– Тогда начнем с гравитационных зарядов, это станет для них сюрпризом.

– Полагаю, что так, мэм.

– Только смотри, в этой свалке не пристрели курьера.

– Мэм, я помню, что в идеале мы должны взять его живым.

– В идеале.

Старуха покачала головой.

– В идеале, он должен был оказаться тупым, как все эти аборигены, а он шустрый. Ты это заметил, майор?

– Да, мэм, он доставляет нам неприятности.

– Смотри не подстрели его.

– Не подстрелю, мэм.

– Ты всегда говоришь – не подстрелю, а потом подстреливаешь, как в Гангао.

– Но это случилось при обкатке нашего нового формата, мэм, теперь это не считается.

– Не забывай корчить рожи, пожалуйста, мы должны быть в образе.

– Извините, мэм.

51

Не дойдя до ворот ангара шагов двадцать, неожиданно для гарнизона станции странная парочка начала метать гравитационные гранаты. Те запрыгали по полу, звонко лопаясь и опаляя все вокруг безопасным синеватым пламенем, но оставляя после себя большие пятна отключившихся соленоидов. За несколько секунд треть площади ангара перестала держать гравитацию, находившиеся поблизости ополченцы стали взлетать, и атакующие перешли на фугасно-осколочные гранаты, отчего оборонявшиеся начали нести заметные потери.

– А почему же мы бросаем осколочные, если не хотим подстрелить курьера? – прокричал майор, бросая одну гранату за другой.

– Потому что я отдала такой приказ, – ответила старуха, выглядывая из-за ворот ангара.

– Почему же вы отдали такой приказ, мэм? – усмехнулся майор.

– Давай снова гравитационные и швыряй их подальше – все крысы спрятались в тупиках!..

– Слушаюсь, мэм!

Теперь гравитационные гранаты стали подбрасывать ополченцев целыми десятками. Паника в ангаре усилилась, огонь велся всеми и во всех направлениях. Кричали раненые, в воздухе носились люди, оброненное оружие и целые рои стреляных гильз, где-то включалась гравитация, и тела с грохотом падали на металлический пол.

Этот ужас продолжался минут пять, пока у всех не закончились патроны, потом остались только крики, ругательства и причитания.

– Я понял, мэм, почему вы приказали бросать фугасы.

– И почему?

– Потому что наш курьер слишком хитер, чтобы оказаться в этом бардаке.

– Браво, майор. Похоже, там все успокоилось.

Старуха выглянула еще раз и достала из наплечной кобуры невиданное в этих местах оружие.

Майор открыл кофр на колесах и выхватил похожее, однако значительно больших размеров.

– Я готов, мэм.

– Вперед, – скомандовала старуха, и они зашли внутрь разгромленного ангара, где все еще летали в невесомости не только раненые и убитые, но и ящики с каким-то оборудованием, мусор и оружие. То и дело раздавались призывы о помощи, где-то включались соленоиды, и все, что висело над ними, обрушивалось на пол. Старуха уверенно шла по телам холландеров, обозначивших тропы с работающей гравитацией, Племянник следовал за ней.

Они быстро миновали ангар и вышли в галерею. Группа автоматчиков тотчас открыла по ним огонь, но майор оказался быстрее, и залп из его оружия разметал наваленные из ящиков преграды.

Обожженные гвардейцы были еще живы, когда старуха стала подходить к ним поочередно и спрашивать:

– Человек с чемоданом – где он? Кто скажет, того не убью.

Но мало кто мог ответить на ее вопрос, и она без сожаления стреляла раз за разом, пока не попался Хорни. Он тоже был ранен, но пулей от своих, полученной в беспорядочной перестрелке.

– Я скажу, бабуля, скажу! Я знаю, где он!

– Отлично, говори, – улыбнулась старуха.

Хорни перевел дух, зажимая рану в боку и собираясь с силами.

– Он сбежал два с половиной часа назад, на сухогрузе «Лагонет»…

– Куда направился сухогруз?

– Я не знаю, но вы можете узнать в диспетчерской, это здесь, – Уотсон кивнул на здание. – Синий дом, третий этаж – в башенке…

– Хорошо, живи.

Старуха направилась к синей постройке, и майор последовал за ней, поглядывая по сторонам и держа наготове свое мощное оружие.

Когда они уже заходили в синий домик, в дальнем конце галереи появилась группа с автоматическими винтовками, но не успели они прицелиться, как майор сделал еще один выстрел и разметал стрелков в пыль.

Старуха даже не оглянулась, она была уверена в своем напарнике.

Поднявшись на третий этаж, она перевела регулятор оружия на минимальную мощность и не ошиблась – перепуганный диспетчер был готов защищаться и выстрелил через стеклянную дверь, едва на лестнице появились чужаки.

Старуха тотчас прыгнула к стене рядом с дверью, майор замер на лестнице.

– Может, лучше я, мэм?

– Не мешай, – буркнула старуха и, вскинув оружие, выстрелила через разбитую дверь.

Диспетчера отшвырнуло в угол, и агенты беспрепятственно вошли в помещение.

– Не убивайте, я не хотел! Я испугался!.. – завопил диспетчер, выставляя вперед окровавленную руку.

– Поднимайся и скажи, куда пошел сухогруз «Лагонет», – потребовала старуха.

– А тут мило… – заметил майор, оглядывая диспетчерскую.

– Не паясничай, – бросила через плечо начальница. – Ну так что, будешь говорить или мне добить тебя?!

Старуха прицелилась диспетчеру в лоб.

– И… извините… просто очень больно… Я поднимусь и найду маршрутный лист…

Зажимая рукой простреленное плечо, диспетчер подошел к монитору и начал тыкать в клавиатуру окровавленными пальцами. Подошедший к нему майор следил за действиями диспетчера, чтобы тот не сделал ничего лишнего, вроде вызова какого-нибудь полицейского спецназа.

– Вот, господа, вот его лист, – сказал диспетчер и сделал шаг назад, чтобы майору было лучше видно.

– Так, – сказал тот. – Остров поддержки Латойя, платформа четыреста тридцать восемь.

– Временной график указан? – спросила старуха.

– Да, мэм, я все запомнил, можете его пристрелить.

– Нет-нет! Пожалуйста! – снова завопил диспетчер. – Я все вам расскажу, дорогая Берта, этот человек с чемоданом – это он вас предал, это он рассказал нам, что вы сюда летите с вашим подручным – Племянником, чтобы напасть! Если бы не он, вы не встретили бы никакого сопротивления! Это все он!..

От волнения раненый потерял сознание и свалился возле стены. Старуха брезгливо скривилась и покачала головой.

– До чего же они восприимчивы к боли. А ведь его ранение – всего лишь повреждение периферийных участков, не задействованных в обеспечении основных функций организма.

– Я тут вижу наш трейлер, – заметил майор, нагибаясь над монитором.

– И что с ним?

– Мало горючего – пятнадцать процентов.

– Давай, заправь его.

– Минуточку, мэм, последите пока за дверью… – сказал майор, нажимая кнопки на клавиатуре. – О, да у нас, оказывается, долг!

– Большой?

– Да, помечено, что кредит закрыт, дальше только за деньги!..

– Ужас какой, – покачала головой старуха, потом выглянула в окошко, но ничего не увидела – оно было неудобно расположено.

– Поторопись, майор.

– Да, полковник… Я уже все разблокировал, наш трейлер теперь ничего не должен. Все, у нас полный бак!

– Уходим, – сказала старуха и, когда майор отошел к двери, добавила оружию мощности и одним выстрелом разнесла компьютерный блок.

– А этот? – кивнул на раненого майор.

– Он сможет говорить только через неделю. Боекомплект стоит дороже.

Агенты вышли в галерею и, осмотревшись, поспешили к ангару, где за время их отсутствия почти ничего не изменилось, не считая того, что кому-то уже оказывали помощь, но на агентов никто не обратил внимания.

Они проскочили ангар, выбрались на причал, и майор подобрал брошенный кофр на колесах.

– Я все больше начинаю уважать нашего друга, – заметила старуха, когда они подходили к трейлеру. – Он придумал нам имена, подходящую легенду и подставил под огонь этого сброда. И все на ходу, проездом, так сказать.

– Ему не откажешь в смекалке, Берта, – усмехнулся майор.

– Да уж, Племянничек.

На борту их ждал бледный вспотевший пилот, который едва дышал от ужаса, потому что сигнальный огонек на его наручниках стал мигать чаще.

– Привет, начальник! – сказал ему майор, опускаясь на соседнее – штурманское кресло.

– О, это вы! – с облегчением произнес пилот.

– А ты думал, про тебя забыли, Джон? – спросила старуха и оскалилась в своеобразной улыбке. Потом достала крохотный пульт и нажала кнопочку, после чего огонек на наручниках погас, сработал звуковой сигнал, и замки открылись.

– Чик-чик, и ты свободен.

– Огромное вам спасибо, госпожа…

– Берта, – подсказал майор, пряча ухмылку.

– Большое спасибо, госпожа Берта, а можно, я теперь в туалет схожу? Сил больше нет терпеть!

– Племянник, вы не против физиологии Джона?

– Нет, конечно.

– В таком случае сводите его в туалет. И побыстрее там оборачивайтесь, нам нужно немедленно стартовать на эту, как ее…

– Латойю, госпожа Берта.

52

Путешествие до Латойи Роджер не назвал бы приятным. Капитан запретил ему выходить из каюты, поскольку боялся, что кто-то из экипажа расскажет владельцу, а тот потребует отчет о пассажирах и полученных деньгах. Поэтому даже в гальюн Роджер ходил в сопровождении долговязого Страйка и делал все свои дела, пока тот придерживал двери других отсеков.

Чуть ли не с боем пришлось вырывать право помыться в душе. Капитан согласился, но лишь во время ночной смены. Вода оказалась синтетической и едва теплой, и от такого мытья Роджер не получил удовольствия, только сам факт помывки, и ничего более.

До станции дошли за восемнадцать часов вместо двадцати, опережению графика помог космический ветер со стороны звезды Бентерес, и когда наконец встали к причалу, капитан М. Кранц заставил Роджера надеть старую матросскую куртку с бейсболкой и только в таком виде первым отпустил с судна.

– Если кто-то из наших тебя увидит, придется как-то отмазываться, – пояснил он и на прощанье похлопал Роджера по плечу. Пистолет, кстати, он не вернул, но Роджер и не напомнил. Оружие было слишком громоздким – такие нравились холландерам, а он был привычен к чему-то более незаметному.

Двинувшись в глубь построек станции, Роджер обнаружил небольшую гостиничку на десяток крохотных номеров, однако и среди них оказались апартаменты класса «люкс», располагавшие унитазом и узкой душевой кабиной, отгороженной от «спальни» пластиковой занавеской.

Владелец гостиницы, пузатый бородач невысокого роста, был одет в гавайку и шорты, при том что кое-где на станции при дыхании был виден пар. Но бородача это не смущало.

– Почему вы в такой одежде? – спросил Роджер, когда тот показывал ему номера.

– Потому что хочется праздника.

– Так почему не поселиться на Котуране?

– Там работы нет. И города слишком людные, а я люблю, когда потише и народу поменьше. Суета напрягает.

– Понятно. Сколько стоит этот ваш «люкс»?

– По минимуму – триста в сутки.

– Недешево, – покачал головой Роджер. Цена для него была подходящей, однако в таких местах выглядеть путешествующим богачом было небезопасно.

– Недешево. Но можете взять кубрик с общим сортиром – всего семидесятник.

– Ну хорошо, а почему триста – это минимум? От чего зависит цена?

– За триста вода в душе синтетическая. За четыреста я подключу настоящую.

– Заманчивое предложение, – произнес Роджер, почесав подбородок.

– А то! Уж я в этом понимаю! – усмехнулся хозяин.

– Триста пятьдесят.

– Ладно, только для вас, мистер. Вы мне просто понравились, но деньги вперед и лучше наличными.

– Разумеется, наличными, – согласился Роджер и, сделав всего один шаг, оказался посередине комнаты. Потом поставил чемодан и стал доставать из карманов смятые ассигнации, давая понять, что денег он не печатает.

– Отличненько! – обрадовался хозяин, пересчитывая деньги. – Чего-нибудь покушать доставить?

– А тут имеется заведение?

– Сублиматы, конечно, но готовит их толковый повар.

– Откуда здесь такой?

– С планеты удрал.

– А от кого удрал?

– От белой горячки. Здесь выпивку достать трудно, так что ему в самый раз.

– Когда придет ближайший каботаж?

– Через трое суток.

– Понятно, – вздохнул Роджер. – Ну ладно, спасибо. Я немного отдохну, а потом выйду посмотреть, что здесь да как.

– Конечно, милости просим.

53

Роджер порядком устал от этой скачки, сказывался перерыв в карьере. Он бы с удовольствием отоспался в отельчике, если бы не погоня и не предельная решимость охотников. Но отказать себе в удовольствии принять душ Роджер не смог, и хозяин не обманул, из рассекателя действительно лилась вода, причем почти горячая, не то что на сухогрузе.

Вытеревшись одноразовым полотенцем, Роджер надел свежую рубашку, причесался и облачился в свой дорожный костюм. Теперь он был готов выйти на разведку в надежде найти какой-нибудь транспорт до Котурана – ждать трое суток он не мог.

К тому же ему требовалась поддержка, а с планеты можно было связаться со службой.

Когда Роджер вышел из номера, хозяин сидел за стойкой, надуваясь отваром из фруктового сублимата.

– Да вы теперь просто огурчик, мистер…

– Флойд.

– А я – Эдди.

– Очень приятно, Эдди. Я выйду пройдусь.

– Пройдитесь, сэр, но тут особенно ходить некуда. Правда, в заведении, помимо дорогущего спиртного, имеются три девки.

– Здесь есть женщины?

– Да, если угодно. Не первый сорт, конечно, но здешние и такому рады. Если будет нужно, я договорюсь о скидке, у меня с ними договор – они иногда в моих номерах работают.

– Спасибо, Эдди, если возникнет необходимость, я обращусь именно к вам. Кстати, там у меня багаж остался…

– Дверь уже заблокирована, мистер, без вас туда – ни муха, ни мышь.

– Понял, – кивнул Роджер и вышел из отельчика.

Кафе его, понятное дело, не интересовало. Едва ли там можно было встретить того, кто ему требовался. А требовался ему человек вне системы – пьяница, лентяй или непризнанный гений. Другие не могли предложить никакой альтернативы и стали бы тупо бубнить про каботажник через трое суток. Здешний маленький бизнес держался на проезжих, поэтому местным было выгодно, чтобы человек с деньгами застревал тут надолго.

В ангарах первых двух причалов было тихо и скучно, в одном на полу сидел ремонтный рабочий и что-то ел из судка. В другом трое лениво перебрасывались в карты и почти не разговаривали. Видно было, что все новости они уже обсудили.

В ангаре третьего причала дым стоял коромыслом – курящий сварщик ловко сшивал листы какого-то хитрого ящика, возможно, будущего сейфа. В антрацитно-черных защитных очках и с сигаретой в зубах он выглядел злодеем из детского мультика, и вспышки сварки только добавляли его образу натуральности.

Заметив постороннего, сварщик сделал перерыв, поднял очки на лоб и, затянувшись поглубже, бросил укоротившийся окурок в угол.

– Скучно здесь? – спросил он, выпуская дым в сторону.

– На Котуране было бы лучше, – согласился Роджер.

– Лучше – это конечно, но где Котуран и где мы.

– И каботажа ждать трое суток.

– А ты спешишь? – спросил сварщик и, порывшись в карманах робы, достал пачку сигарет и снова закурил, затягиваясь с такой жадностью, словно сидел без табака неделю.

– Не то чтобы спешу, но валить нужно срочно, – признался Роджер и нервно хихикнул. Получилось даже лучше, чем он хотел.

– А чего так? Натворил чего?

– Не то слово. Закрутил с одной бабой, а у нее муж маньяк какой-то…

– Понятно. А баба-то хоть стоящая?

– Да, все при ней. А застукал он нас на Бристоле – мы думали, далеко спрятались, но у него все ниточки в руках, он в таможенном департаменте служит.

– И оружие при нем?

– Оказалось, что да, но я быстро бегаю.

– Ну так спрячься и сиди, ты же не на лайнере сюда прикатил, на попутке, значит, никакой регистрации.

– Ты его не знаешь, – покачал головой Роджер и вздохнул. – Думаю, часов за десять он сюда доберется, а тут от него нигде не спрячешься, он же таможенник.

– Да, эти шуровать умеют, – задумчиво произнес сварщик, снова затягиваясь. – И что будешь делать?

– Не знаю, думал, может, какого найму…

– Да тут нет никого. К нам приходят каботажники, бросают пассажиров и груз, а потом гуляют дальше. У нас только перевалка, даже топливом не заправляем.

– А частника не найдется из местных? Ну, какого-нибудь своего борта?

Сварщик почесал в затылке и покосился на лежащий чуть в стороне набор – сварочный пистолет, очки и пару защитных рукавиц.

– Есть у меня один коллега. Ну как коллега – напарник. Он сейчас отдохнуть отошел.

– У него есть транспорт?

– Ну как транспорт? Фелюга. Последний раз он на ней год назад на Котуран мотался.

– Отлично! А где я могу его найти?! – обрадовался Роджер.

– В том конце вагончик видишь?

– Он в вагончике?

– Ну как в вагончике. Вход через вагончик, а дальше дыра в стене, и у него там лежка. Он как собака – в будке любит спать.

– Хорошо, пойду поищу, – сказал Роджер и поспешил к вагончику, где, возможно, находился его шанс на спасение.

54

Вагончик оказался завален разными ремонтными припасами – ящиками с болтами, гайками, заклепками и сварочными принадлежностями, а под металлическим верстаком в стенках вагончика и самого ангара была прорезана дыра, в которой, по-видимому, и находился владелец фелюги.

– Эй, мистер! – обратился в нору Роджер, там было так темно, что самого жильца он не видел.

– Кто там? Ты, Фред?

– Нет, мистер! Меня зовут Макс Флойд, и я бы хотел поговорить с вами.

– А ты не глюк? – прозвучало из норы, и потом оттуда выглянул ее обитатель. – Нет, не глюк, – ответил он сам себе и на четвереньках выполз из-под верстака. Потом поднялся на ноги и протянул Роджеру грязную руку. Тот ее с энтузиазмом пожал и повторил:

– Макс Флойд!

– Барни Вулфовиц. Раньше я жил другой жизнью, вы мне верите?

– Конечно, мистер Вулфовиц, я сразу вижу благородного человека, во что бы он ни был одет и чем бы ни занимался.

– Давайте выйдем отсюда.

– Давайте.

Он вышли из вагончика в ангар, и Вулфовиц пригладил редкие рыжеватые волосы.

– Было время, мистер Флойд, когда я жил подобно свободной птице, понимаете?

– Отчасти, мистер Вулфовиц, – осторожно заметил Роджер, чтобы не сказать какую-нибудь бестактность. Люди, подобные Вулфовицу, бывали весьма ранимы.

– Я мог бы рассказать вам много интересного, но не хочу докучать.

– Не сомневаюсь, что в ваших рассказах может быть много поучительного, мистер Вулфовиц, но я думаю, что у вас еще будет возможность рассказать мне все, что пожелаете.

– Возможность?

– Ну да. У вас, я слышал, имеется транспорт.

– Фелюга не продается.

– Я не хочу ее покупать, мистер Вулфовиц, я хочу вас нанять.

– Нанять? – Вулфовиц грустно улыбнулся и неодобрительно покачал головой.

– Что, фелюга не на ходу?

– Нет, фелюга в порядке, даже заправлена.

– Тогда, может, смотаемся на Котуран?

– А вы знаете, сколько это может стоить? Вы знаете, какая сумма может заинтересовать Барни Вулфовица?

Это было произнесено с таким пафосом, что Роджер подумал, прежде чем ответить.

– Могу предположить, мистер Вулфовиц, что предложение должно весить не одну тысячу кредитов.

Теперь задумался Вулфовиц. Его взгляд сделался осмысленным, глупая улыбка слетела с губ.

– Вы что, правда хорошо заплатите?

– Если отчалим в течение часа – пять тысяч наличными по прибытии на орбиту Котурана.

Вулфовиц судорожно сглотнул и нервно вытер ладони о грязную куртку.

– Хорошо, камрад, только я хотел бы увидеть эти деньги.

– Не вопрос, камрад, – в тон ему ответил Роджер. – Покажи фелюгу, и увидишь деньги.

– Резонно, – согласился Вулфовиц. – В таком случае идем прямо сейчас.

– Идем, приятель.

Вулфовиц сразу взял высокий темп, так что Роджер за ним едва поспевал. Когда они пробегали мимо первого сварщика, тот крикнул:

– Ты куда, Барни?

– Скоро буду! – не оборачиваясь, ответил тот.

А Роджер подумал, что назвал правильную сумму и теперь никаких задержек не будет.

– Подожди секундочку! – крикнул он, и Вулфовиц остановился. Роджер подбежал к обрезку от стальной болванки, весившему килограммов двадцать, затем подхватил кусок упаковочного пластика и быстро завернул в него болванку. Потом с этой тяжестью зарысил обратно в ангар, поставил возле стены и, достав из кармана пять риттеров, протянул первому сварщику.

– Чего это?

– Это тебе за услуги… – сказал Роджер.

– Нет, я про ту хреновину спрашивал, – сказал сварщик, кивая на сверток у стены.

– Я даю тебе пять кредитов, чтобы ты сохранил этот сверток до нашего возвращения.

– Ну хорошо, – пожал плечами сварщик, убирая деньги в карман. А когда Роджер убежал, поднялся, выглянул из ангара и, убедившись, что владелец свертка ушел, вернулся и распаковал его.

Недоуменно посмотрел на кусок железа, поскреб его ногтем, потом завернул как было и вернулся к работе.

55

Чтобы увидеть фелюгу Барни Вулфовица, Роджеру пришлось лезть за ним через сваленные ящики, протискиваться между стенами ангаров, штабелями каких-то бочек и строительных конструкций. Барни был верен своей манере и спрятал фелюгу между двумя навсегда пришвартованными баржами, которые когда-то поставили для сбора мусора, но потом забыли, и теперь они играли роль балансовых масс, помогая станции не сорваться с системной точки во время гравитационных штормов.

– Вот, – сказал Барни, останавливаясь возле самодельной причальной ячейки, которую, вне всякого сомнения, он тоже сделал сам. Вокруг ее кривых шторок на стене виднелись шрамы от сварки и потеки металла.

– Отлично, Барни. А дверь откроешь?

– Открою.

Вулфовиц толкнул дверцу, и она отошла в сторону. На судне зажглось желтоватое освещение, и Роджер следом за Барни пригнул голову и протиснулся на борт фелюги.

Здесь пахло мышами, ржавчиной и затхлыми тряпками. А внутренняя отделка выглядела, как у автомобиля, пролежавшего пару лет на дне водоема.

– Панель включишь?

– Пожалуйста…

Барни щелкнул тумблером, и на ободранной панели с торчавшими снизу проводами стали медленно, словно нехотя, загораться индикаторные огоньки приборов. Имелась даже навигация и радар с тусклым экраном.

– Ну что, удовлетворены? – спросил Барни.

– Да, – сказал Роджер и вытащил из кармана приготовленные пять тысячных банкнот.

– Ух ты!

– Вот именно, «ух ты». Можешь даже потрогать, – сказал Роджер и дал Вулфовицу подержать одну банкноту.

Тот помял ее, понюхал и зажмурился от восторга. Потом вернул деньги и спросил:

– Ну что, когда рванем?

– В отеле у меня багаж. Я должен сходить за ним, а тебе вот…

Роджер протянул пятьдесят риттеров.

– Сходи в кафе или что там у вас имеется, возьми воду и еду. Справишься?

– Разумеется, мистер Флойд!..

– Хорошо. До встречи здесь же через пятнадцать минут.

– Заметано!

– И разумеется, придумай что-нибудь про пикник с приятелем, когда спросят, куда столько провизии.

– Ах да, конечно! Я все понял! – заверил Барни, и Роджер двинулся в обратную сторону, еще раз запоминая весь путь до тайного причала.

Миновав многочисленные завалы, он выбрался на отрытое пространство, отряхнул запылившийся пиджак и поспешил в отель.

Там его встретил отельер, который сидел на прежнем месте и перелистывал засаленный журнал.

– О, мистер Флойд! Ну как вам наши красоты?

– Красоты еще те, – на ходу бросил Роджер и услышал, как оперативно сработала разблокировка двери.

Он вошел в номер и, подойдя к чемодану, внимательно его осмотрел – никаких признаков несанкционированного вскрытия не было, все секретки остались на месте.

Подхватив багаж, Роджер вышел и направился к выходу.

– Вы разве уже съезжаете, мистер Флойд? – всполошился отельер.

– С чего вы взяли? – в свою очередь удивился Роджер.

– А чемодан?

– Я должен кое-кому кое-что показать, – на ходу ответил Роджер.

– Так, может, я у вас это куплю?

– Едва ли! – махнул в ответ Роджер, исчезая за дверью.

56

Дернувшись пару раз, судно отошло от причальной ячейки и стало разгоняться, отчего корпус его завибрировал, а салон наполнился нестерпимым грохотом. Впрочем, Роджера этот шум не беспокоил, он прислушивался к работе двигателей, которые, как ему показалось, работали с короткими перерывами.

– Это потому что холодные!.. – прокричал Вулфовиц, добавляя тяги, отчего перерывы стали еще заметнее. – Через полчаса будут работать как часики – проверено!

– Хотелось бы верить, – сказал Роджер самому себе, размышляя, правильно ли сделал, доверившись этому парню. Хотя какой у него был выбор?

Решив не мучить себя бесполезными переживаниями, Роджер откинулся на спинку большого автомобильного кресла и закрыл глаза.

Напряжение последних дней дало о себе знать, и, оказавшись в относительной безопасности, он заснул.

Проснулся Роджер примерно через час, и к этому времени двигатели действительно перестали дергаться и работали ровно. Вулфовиц сидел на своем месте и читал какую-то книгу без обложки. На полу, возле стены, валялись пять банок из-под земляничной колы и упаковка от двух горячих бутербродов, которые Вулфовиц купил в кафе на станции.

Роджер снова заснул и так, с перерывами, продрых часов шесть. Потом окончательно проснулся, встал и сделал несколько разминочных движений. От долгого сна в сидячем положении его порядком скрючило.

Угадав назначение пластиковой занавески возле самой кормы, Роджер зашел за нее и увидел ведро с наполнителем для кошачьих туалетов. Просто и эффективно.

Сделав свое дело, Роджер «помыл» руки влажной салфеткой и вернулся в кресло. А Вулфовиц все так же сидел с книгой и, как показалось Роджеру, скорее о чем-то думал, чем читал.

– Ты, я вижу, еще тот читатель, – заметил Роджер и, потянувшись к ящику с едой, взял для себя бутерброд с «пюре и грибами».

– Что? – спросил Вулфовиц, отвлекаясь.

– Я говорю, ты держишь книгу, но не читаешь.

– Ах это… Я осмысливаю прочитанное.

– А что за книжка?

– Предельные значения комбинативных функций в пространстве Эйлера.

– Ни хрена себе!.. Ты что, математик?

– Нет, я пилот судна.

– Сейчас – да, а вообще?

– Про таких говорят – мятущаяся личность.

– Ну да, – согласился Роджер, отмечая, что бутерброд действительно неплох, недаром Карлос хвалил их станционного повара.

Вулфовиц тоже взял бутерброд, и постепенно они разговорились. В основном говорил Барни, а Роджер только слушал. Он знал, что умеет располагать «мятущиеся личности» к откровенности, и, случалось, они поставляли массу ценной информации. Но не в этот раз, когда Барни прыгал с одной философской концепции на другую, перемешивал их со случаями из детства, делился рецептами домашнего пива и особенностями кристаллизации высокоуглеродистых сталей. Через какое-то время Роджеру захотелось, чтобы Барни заткнулся, но тот, похоже, был уже не в состоянии сделать это.

Запищал радар, обнаружив первый навигационный бакен.

– Отлично! – обрадовался Роджер, надеясь, что теперь Барни замолчит. И тот действительно ненадолго замолчал и, понаблюдав за прыгающими диаграммами нагрузок двигателей, решительно прибавил тяги.

– Эй, а куда ты так спешишь, нам же остался час с небольшим? Или я чего-то не знаю? – спросил Роджер.

– Все в порядке, просто быстрее – это быстрее, – сказал Вулфовиц, старательно отводя взгляд.

Роджер посмотрел в один боковой иллюминатор, потом в другой. Затем привстал, чтобы выглянуть из-за панели через мутное лобовое стекло.

Как будто ничего особенного, и вдруг – снова писк радара, а потом – шварк! И словно молния пронеслась над фелюгой, заставив зазвенеть весь корпус.

– Регистрация! – догадался Роджер. – Где твой регистрационный блок?!

Он поискал глазами, но блока не было, на панели отсутствовала треть «малонужных» приборов, и в их числе оказался блок регистрации, в который была зашита информация о судне и его параметрах. Благодаря ей суда опознавались пограничной службой, судовой полицией и самое главное – противометеоритной автоматической системой, которая уничтожала летящие к планете каменные глыбы и фрагменты технического мусора. И вот теперь система защиты планеты посчитала несущуюся фелюгу этим самым мусором.

– Барни, урод! Делай что-нибудь, нас сейчас расплавят!.. – закричал Роджер, паникуя по-настоящему, поскольку теперь молнии сыпались на суденышко с нескольких направлений, а Вулфовиц до упора раскручивал движки, которые теперь визжали, как мокрые покрышки.

– Не беспокойтесь, они в меня еще ни разу не попадали!.. – прокричал Барни, пригибаясь к самой стойке и зажмуриваясь. Это ужас длился секунд десять, а потом жуткий срежет от пролетавших молний разом прекратился, и Барни вынырнул из-за стойки.

– Вот и все! – сказал он, вытирая рукавом взмокшую физиономию. – Они же глупые, мистер, эти станции, у них жесткий алгоритм! Если цель разгоняется, значит, это не метеорит – тот летит с одинаковой скоростью!..

– Уф, – выдохнул Роджер и открыл банку с газировкой, чтобы промочить пересохшее горло. Тем временем Вулфовиц начал сбрасывать скорость, и к двигателям вернулся нормальный тон.

– Ну, а что ты врешь полиции, когда у тебя спрашивают про отсутствие регистрации?

– Всегда одно и то же – временные неполадки. Они требуют назвать номер по радио, и я называю номер одной из барж, что вы видели…

– Понятно.

– А вот и туманность, за ней Котуран…

Судно на полном ходу вошло в облако серебристой пыли неизвестного происхождения, скрывавшего едва ли не половину планеты. Обшивка зашуршала, словно от касания морского песка, судно стало заметно терять скорость, однако перегрузок не ощущалось.

– Удивительно, правда? – спросил Вулфовиц.

– Да, очень необычно.

– Я еще студентом был, когда этот эффект только начали разгадывать.

– И что, разгадали?

– Нет. Понятная нам физика здесь бессильна.

Внезапно серебристая пелена расступилась, и за лобовым стеклом Роджер увидел зелено-желтый Котуран.

– Пояс спутниковой навигации, – сказал Вулфовиц, кивая на показания навигатора, который стал выдавать безопасные коридоры прохода.

– Да, мы приехали, – согласился Роджер и протянул Вулфовицу пять тысячных бумажек.

Тот принял деньги с достоинством и не стал их мять и нюхать, как в прошлый раз. Просто убрал в карман и застегнул молнию.

– Куда желаете приземлиться?

– Желательно, конечно, на дневную сторону, но в идеале – какой-нибудь мегаполис.

– Тут только один – Бразилейру. Но малые суда принимает только его пригород – Гатемалу.

– Годится.

Они спускались еще полтора часа, то и дело сбрасывая скорость или напротив – прибавляя тяги. Днем над этим полушарием был час пик, поэтому из желающих приземлиться стояла целая очередь.

Экран радара очень четко ее демонстрировал в виде гигантского ожерелья из светящихся точек.

Наконец им дали координаты приземления, и фелюга, выпустив дополнительные плоскости, стала переходить в планирующий полет.

Канал радиосвязи был постоянно открыт, и на волне то и дело звучали генерируемые роботом стандартные фразы: «проверьте рысканье, тангаж», «следите за значением вектора перегрузки». А когда пошли на площадку приземления, робота сменил живой человек:

– Ну что, какие-нибудь проблемы имеются? Вам помогать или как?

– Все в порядке, диспетчер, я здесь не впервой, – сказал Вулфовиц.

– Ну и замечательно, удачной посадки.

Канал связи закрылся, и через полминуты планирования шасси коснулись посадочной полосы. Колеса застучали на стыках, заскрипели тормоза, и вскоре Вулфовиц зарулил на выделенную для стоянки площадку, втиснувшись между двумя большими транспортами с еще горячими соплами.

– Ну, спасибо, Барни, – сказал Роджер, подходя с чемоданом к дверце.

– Спасибо вам, мистер Флойд, за возможность заработать.

Вулфовиц распахнул дверцу и сказал:

– Осторожно, трапа у меня нет.

– Ничего, тут невысоко.

Роджер соскочил на бетон и, сориентировавшись, зашагал по выделенной желтой полосе в сторону здания порта.

Ощутив под ногами твердую почву, он почувствовал себя почти счастливым. Приземление на Котуране еще не означало окончание всех его проблем, и за ним по-прежнему гнались охотники, однако здесь он, по крайней мере, мог куда-то бежать. Здесь было больше возможностей укрыться, а доставивший его Вулфовиц не мог сообщить противнику ничего лишнего, ведь преследователи уже были в пути – в этом Роджер не сомневался.

57

За окном такси мелькал калейдоскоп городских видов: фасады зданий, рекламные панно, спешащие по своим делам пешеходы. Здешний климат был жарковат, поэтому Роджер попросил таксиста включить кондиционер.

Такси он поймал возле порта и назвал отель, выбранный по туристическому буклету – на самой западной окраине.

– Может, вам получше место выбрать, мистер? Я знаю недорогие гостиницы, но куда более чистые, – предложил свои услуги таксист, когда они уже выруливали на шоссе.

– Нет, приятель, я не выбирал это место, у меня там встреча.

– С женщиной?

– О, если бы, – вздохнул Роджер, демонстрируя свое сожаление. – Просто долбаная деловая встреча, причем срочная. Ненавижу срочные встречи.

Сказал и уставился в окно, показывая, что к разговорам не расположен – общения с Вулфовицем ему вполне хватило.

Когда они добрались до места, Роджер расплатился и, выйдя с чемоданом к подъезду отеля, дождался, пока такси отъедет. Затем вошел в холл и поморщился, ощутив запах сырой тряпки – потертый ковер в центре холла давно не проветривали.

За стойкой стоял портье в заляпанном йогуртом костюме и с трехдневной щетиной на щеках.

Роджер подошел и поставил чемодан на пол, портье выдавил из себя улыбку.

– Желаете взять у нас номер?

– Да, желаю. Одноместный на двое суток.

– Прекрасно. Третий этаж, окна на старый парк. Такой вас устроит?

– Вполне.

– Шестьдесят риттеров – деньги вперед. На короткие сроки авансовая оплата, извините.

– Ничего, я понимаю, – сказал Роджер и, достав деньги, подал портье.

– Как вас записать?

– Лембит Ульф.

– Очень хорошо, мистер Ульф, – кивнул портье, быстро набивая на мониторе имя постояльца.

– А этот аппарат в углу – он работает? – спросил Роджер, указав на громоздкий банкомат устаревшей конструкции, спрятавшийся за пыльным фикусом.

– О да, сегодня утром еще действовал.

Роджер прошел к банкомату и, достав карточку, которой еще не пользовался, вставил в гнездо, затем залепил глазок камеры этикеткой от апельсина и начал набирать код.

Через полминуты аппарат сгрузил в лоток двадцать тысяч кредитов, и Роджер незаметными движениями фокусника рассовал их по карманам. Потом отклеил с камеры этикетку и вернулся.

– Все в порядке, мистер Ульф? – спросил портье, держа наготове ключ.

– О да, благодарю вас.

Роджер подхватил чемодан и уже потянулся за ключом, как вдруг хлопнул себя по бедру и покачал головой, выражая крайнюю досаду.

– Что такое, мистер Ульф?

– Артишоки! Я забыл купить артишоки!..

– Э-э… – озадаченный портье развел руками.

– Ладно, придется сходить. Здесь поблизости имеется овощной магазин? Знаете, такой, с экологическими продуктами.

– Дальше по улице есть несколько магазинов, мистер Ульф, там полно всяких овощей.

– Отлично. Я быстро обернусь, – сказал Роджер и вышел из отеля.

Завернув за угол, он прошел еще метров сто и, заметив такси, остановил его.

– Отель «Гортензия палас», – сказал он, устраиваясь на заднем сиденье.

– Как скажете, сэр, но это далеко – на другом конце города…

– Я не тороплюсь.

Таксист стал выводить машину на скоростную магистраль, одновременно посматривая в зеркало заднего вида.

– Как насчет развлечься, мистер? Есть хорошие девочки.

– О нет, я только с дороги, – отмахнулся Роджер.

– Можно договориться на вечер.

– Хорошо, давайте, что там у вас – визитка?

– Да, вот пожалуйста.

Водитель через плечо подал кусок пластика.

Роджер взглянул на него и для вида кивнул.

– Хорошие цены. А хорош ли товар?

– Очень хорош, никто не жалуется.

– А чем вы еще приторговываете?

– Есть порошок – наноморф. Слыхали о таком?

– Нет. Что-то особенное?

– О да, мистер, приход как от «синего ореха», только штырит сильнее. У нас в Бразилейру это хит сезона, с руками отрывают. И главное, утром – никакого отходняка.

– М-да, – неопределенно произнес Роджер. Он уже не раз подумывал о том, чтобы немного расслабиться, однако в этом смысле был весьма консервативным, ведь семь лет вынужденного простоя Роджер накачивался спиртным. С чего бы теперь менять привычки?

58

Завидев фасад «Гортензия палас», Роджер попросил остановить такси на площади, сказав, что пройдется пешком, но, когда машина уехала, пошел в другую сторону – к офису телеграфно-сетевой фирмы, предоставлявшей услуги связи с самыми отдаленными точками.

Большой зал офиса был разделен на кабинки, где можно было работать в коммерческой сети или выходить на связь с удаленными собеседниками.

Купив абонемент, Роджер устроился в одной из кабинок и, войдя в сеть, от имени двух разных лиц забронировал в отеле «Луна» два соседних номера на втором этаже. Одну бронь тотчас оплатил карточкой, но с кредитным лагом в трое суток. Это обходилось чуть дороже, зато к тому времени, когда сведения о номере карты придут в отель, Роджер планировал быть уже далеко.

Во второй заявке он указал оплату в течение трех часов – наличными.

Решив вопрос с отелем, Роджер снял трубку таксофонной скоростной линии и стал набирать на экране длинный номер. Послышались гудки, а затем ему ответил знакомый голос:

– Привет, братец Том. Рад тебя слышать.

– А уж как я рад, – вздохнул Роджер.

– Проблемы?

– Ну, а когда обходилось без проблем? На хвосте сидят плотно, но у меня фора часов в пять.

– Ты, значит, вот эти семь цифр? – уточнил капитан Янгер, имея в виду код обратного вызова, указывавший на Котуран и город Бразилейру.

– Он самый. Мне нужно где-то отдохнуть, получить новые билеты в театр… Хочется повидаться с кем-то из родственников.

– На это нужно время, никто же не знал, что ты поедешь гостить в эту сторону.

– Я понимаю.

– Ладно, повтори вызов через четыре часа. Сможешь?

– Полагаю, что да.

– Ну, до связи.

– До связи.

Роджер положил трубку, и экран высветил двести пятнадцать риттеров.

– Ничего себе цены, – сказал он, поднимаясь, и, выйдя из кабинки, подошел к стойке.

– Слушаю вас, сэр, – улыбнулась ему симпатичная блондинка в фирменной кофточке.

– Я хочу оплатить счет из двенадцатой кабинки.

– Да, пожалуйста.

Роджер отдал двести двадцать кредитов и направился к выходу, но девушка его окликнула:

– Ваша сдача, сэр!

– Это вам на шоколад, – улыбнулся он.

– На шоколад мне нужно больше, – сказала она и поправила бейдж с именем Нэнси. Девушка явно напрашивалась на знакомство.

– Хорошо, я учту это, Нэнси, – сказал Роджер, забирая сдачу.

Пока он был в офисе связи, на улице выглянуло солнце и стало еще жарче. Пришлось скинуть пиджак, и теперь с чемоданом в руке и пиджаком через плечо Роджер выглядел заправским командированным.

Зайдя в ближайший магазин, он прошел вдоль прилавков, пока не нашел то, что искал – дорожные чехлы на сумки и чемоданы. Он взял черный, чтобы его багаж вольной расцветки не так бросался в глаза.

В отель «Луна» Роджер вошел уже с черным чемоданом и, подойдя к стойке, представился:

– Пщедыслав Зурковский. У меня бронь на выкуп.

– Добрый день, мистер Зурковский, – улыбнулась ему женщина лет сорока, уверенная в себе и с золотым бейджем, говорившим о ее высоком положении в иерархии служащих отеля. Скорее всего она кого-то подменяла. – Ага, вот нашла, – сказала она, обнаружив нужную строку на терминале. – Наличные?

– Так точно, Изабелла, – назвал он ее по имени, написанном на бейдже.

– Двести десять кредитов, – улыбнулась Изабелла.

– Пожалуйста, – в тон ей ответил Роджер, протягивая деньги. – За стойкой вашего отеля всегда дежурят самые эффектные женщины?

– Не всегда, – ответила Изабелла, довольная комплиментом. – Но для вас, мистер Зурковский, все самое лучшее.

Роджер взял ключ и в хорошем настроении направился к лифтам.

Молодой человек в форме шагнул, чтобы принять багаж, и Роджер позволил ему это сделать, а сам свернул в украшенный аркой вход в уютный винный магазинчик, где, помимо дорогих вин, продавались и более крепкие напитки. И тоже очень дорогие.

– Что порекомендуете? – спросил Роджер, глаза которого разбежались при виде этикеток. Даже по виду этих бутылок было понятно, что они не имеют ничего общего с той бурдой, которую он цедил последние семь лет.

– Смотря на какую цену вы ориентируетесь, сэр, – учтиво произнес полноватый продавец с профессорской бородкой и при бабочке.

– Сегодня цена значения не имеет. Сегодня настроение выпить и закусить как-нибудь, в тон выпивке.

– Любите теплые ароматы, острые, травяные?

– Люблю запах фруктов.

– Тогда коньяк. Рекомендую «Вечернюю долину». Ручная работа, ограниченный выпуск.

– А размер?

– Что, простите? – не понял продавец.

– Я спрашиваю – емкость бутылки какая?

– Ноль семьдесят пять.

– Это мне подходит. Я беру.

– Замечательный выбор! – развел руками продавец и бросился упаковывать бутылку.

Услышав разговор, носильщик с чемоданом заглянул в магазинчик.

– Тедди, захвати заказ нашего гостя!..

Носильщик шагнул к прилавку и взял у продавца сумку, куда вместе с коньяком были упакованы фрукты, конфеты, лимоны и много чего еще, выглядящего очень красиво в прозрачной праздничной упаковке.

– С вас пятьсот, – сказал продавец.

– Вот, пожалуйста, – ответил Роджер, отдавая деньги и предвкушая праздник.

59

Вручив носильщику чаевые, не принятые прелестницей из салона связи, Роджер закрыл на замок дверь номера своего официального пребывания, подошел к кровати и, сдернув покрывало, прямо в одежде повалился на постель и покрутился на ней, словно дурачась. Затем встал и руками смял одеяло. Теперь совсем другое дело.

Оглядевшись, Роджер подошел к столику, где лежала пачка журналов и рекламных буклетов, и разбросал их по столу, а пару уронил на пол. Затем открыл два журнала и небрежно их полистал, чтобы страницы выглядели мятыми. Передвинул кресло, бросив на него пульт от ТВ-бокса, и направился в совмещенный санузел.

Открыл дверь, зажег свет и принялся за дело – поднял крышку унитаза, вскрыл пачку гигиенических салфеток, одну из которых сразу смял и бросил в унитаз. Затем принялся с ожесточением разрывать плохо поддающиеся упаковки с зубными щетками, фирменным шампунем, мылом и нитью для зубов, а закончил бутылочками с полосканиями и кремом для бритья.

Часть упаковок бросил в коробку для мусора, часть в унитаз – так многие делали.

Выдавил немного зубной пасты в рот, добавил воды из крана и, пополоскав во рту, выплюнул все это на зеркало. Потом снял свежее полотенце, вытер рот и швырнул полотенце в угол.

Теперь весь номер имел обжитой вид, и Роджер со спокойной совестью взял свои чемодан, коньяк с фруктами и вышел на балкон, откуда перебрался на балкон соседнего номера.

Тот был точной копией первого, и именно здесь Роджер собирался прожить сутки или даже двое, если что-то пойдет не так.

Поставив чемодан, он снял пиджак и повесил в шкаф – на плечики, делая все неспешно и усилием воли оттягивая неизбежное. Но долго сопротивляться Роджер не смог – он разорвал праздничную упаковку и высыпал содержимое мешка прямо на кровать. Получилось довольно живописно. Затем схватил бутылку и одним движением свернул винтовую пробку, но под ней оказалась еще и винная.

– Ух ты, – поразился Роджер. В бутылках с тем пойлом, которое он обычно употреблял, обходились дешевым пластиком.

Понюхав из горлышка, Роджер счастливо улыбнулся – это был настоящий нектар.

Заглянув в бар, он взял высокий стакан для газировки, поскольку на всякие тюни-муни с шоколадкой у него не было времени, и, усевшись за журнальный столик, налил полный стакан, с удовлетворением обнаружив, что в него вошла почти половина бутылки.

Затем привстал, взял из фруктовой горки первый попавшийся плод и, подняв стакан, сказал:

– За удачное завершение задания.

И выпил все до дна, но не залпом, а без спешки – глотков за десять.

Поставив стакан, Роджер поднялся с кресла и, понюхав плод, откусил кусок побольше. Подошел к окну и посмотрел на растущие возле отеля деревья – высокие, могучие, с развитыми кронами до десятого этажа.

По ним в его номер могли забраться злодеи – это минус. Но и он мог соскочить на ветку, если что, и это плюс.

Роджер мог судить об этом с позиции знатока, ведь у него случались всякие варианты, прежде чем он понял, как следовало подходить к выбору номера, этажа и высоты растущих рядом деревьев.

Как-то раз пришлось сигать с шестого этажа на асфальт, и все закончилось знакомством с хирургом. В другой раз были деревья, но этаж – восьмой. В тот раз знакомства с хирургом также избежать не удалось, но период восстановления был куда короче.

Потом он стал мудрее и начал выбирать этажи пониже и деревья погуще, но однажды в номер с балкона вломились стрелки и его кровать изрешетили в пух и нитки, хорошо, что спал за диваном.

Продолжая грызть выбранный плод, Роджер начал обращать внимание на его странный привкус – что-то вроде маринованной рыбы. Сняв этикетку, он поднес ее к глазам и прочитал: «Мабобо желтый, высший сорт. Вкус габагарьяно».

– Ну, пусть так, – согласился Роджер и вернулся к столику, чтобы снова наполнить стакан.

Наполнил и взглянул на часы, у него еще было два часа пятьдесят шесть минут свободного времени – хорошая фора для настоящего шпиона.

Потом снова выпил, но для закуски выбрал пару шикарных гигантских мандаринов сорта «Атлетик».

Со второго стакана его хорошо попустило, и напряжения последних дней – как не бывало. Хорошее дело – коньяк, даже под габагарьяно, не говоря уже о мандаринах.

60

Коньяк коньяком, но задания Роджеру никто не отменял. В положенное время он перемахнул на соседний балкон и оказался в официальном номере, где его и должны были ловить, если что.

Выйдя из номера, Роджер повесил табличку «не беспокоить» и спустился по лестнице – всего-то второй этаж.

На улице было все так же солнечно и жарко, поэтому пиджак Роджер сразу нес на руке. Неудобство, конечно, но только на первый взгляд. Во-первых, у пиджака множество карманов, во-вторых, он был пошит из триптонейлона, легкого, но прочного материала. Пули от него, разумеется, не отскакивали, а вот от режущих ударов ножа или бритвы он мог защитить.

Как-то в Капакабане один бандит полоснул его обычным гвоздем, сволочь. И в тот раз такой пиджак Роджеру очень бы пригодился, но тогда таких не было.

В салоне дальней связи все было по-прежнему. Тихо, достойно, прохладно, но за стойкой сидела другая девушка, впрочем, не хуже прежней.

– Абонемент, пожалуйста, – сказал Роджер.

– Общего типа, сэр?

– Да, солнышко, общего, – улыбнулся девушке Роджер. В нем было достаточно коньяка, чтобы начать улыбаться заранее.

Девушка улыбнулась в ответ – по мнению Роджера, совсем не формально, и, заложив это в свою оперативную память, он взял жетон и спустился в зал, где вскоре нашел подходящую кабинку.

Итак, время… Да, он опоздал на три минуты, но Янгер сказал «часа через четыре», что говорило о приблизительном временном интервале с весьма расплывчатыми границами.

«Порядок, парень», – сказал себе Роджер и начал набивать длинный номер.

– О да, приятель, бабушка рада слышать тебя. Как устроился? Не дует? Достаточно ли пирожных и нимф?..

У майора Янгера было хорошее настроение, и часть его радости передалась Роджеру.

– Порядок, камрад?

– Да, внучек, нам немного подфартило. Ребята из соседнего отдела имеют хорошую избушку в вашем лесу. Даже пирожки нести не нужно.

– Говори адрес.

– Улица генерала Бернатти, дом двадцать четыре, четвертый этаж – студия.

– Как он меня узнает?

– Скажешь, что дальний родственник с севера – проездом. Точно фразы говорить не нужно.

– Все понял, камрад. Привет соседям, отбываю.

– И тебе побольше кислорода, дружок, бывай.

Роджер вышел из кабины и поспешил к стойке. Теперь он имел точный адрес и мысленно уже звонил в двустворчатую дверь студии, вдавливая замок из потрескавшегося гипсопластика.

– С вас сто восемьдесят пять риттеров, сэр, – сообщила операционистка, та самая, что пришла взамен прежней блондинки.

– Ладно, – сказал Роджер, бросая на прилавок деньги. – Замена у тебя есть?

– Ну… имеется по инструкции, сэр. А вам зачем?

– Вызывай замену и…

– Что?

– Дай на сдачу вот это оверлок… – Роджер указал на одноразовые средства связи, позволявшие без ограничений говорить в пределах города.

– Да, сэр, хорошо. Регина, иди замени меня!..

– А шо случилася?

– Э… что-то кашель придавил. Я ненадолго – пятнадцать минут максимум. Пятнадцать минут хватит? – уточнила девушка у Роджера.

– Да, едва-едва, но хватит, – заверил он и, подхватив ее под локоть, потащил в сторону служебного туалета. Он полагал, что несколько служебных минут на это может потратить – некоторый запас у него имелся.

Они ворвались в одноместный туалет, и Роджер почувствовал, что уже весь горит. Кофточка-рубашка, бюстгальтер-брюки, все остальные вещи разлетались по углам уютного туалета, словно бабочки на цветущем лугу.

– Освежить дыхание, – напомнила девица, выставляя руку с аэрозолем.

Роджер послушно открыл рот – дело-то деликатное, и получил полную порцию амитрофного афродизиака, препарата, усиливавшего мужскую потенцию и снимавшего чувствительность.

– Какой странный вкус… – признался он.

– Ничего, это даже полезно, – заверила девушка, а потом все завертелось, закружилось, кислорода не хватало, а жары хоть отбавляй.

Когда, после длинного кошмарного сна про голых слонов и вулканы, Роджер снова взглянул на часы, оказалось, что он прокувыркался в туалете не пятнадцать, а тридцать минут!

– Ну ты и сука! – воскликнул он.

– А я думала, скажешь, что любишь, – усмехнулась девушка. – Меня, кстати, Сарой зовут.

– Да, Сара, спасибо, – сказал Роджер, прикидывая, какой носок правый, а какой левый.

Хлопнула дверь, Сара выскочила первой. Ну и ладно, не нужно выдумывать все эти «оставь телефон, завтра мы снова встретимся». Эта сука его использовала, а он работал, как сотня кроликов, в то время как она… Впрочем, по-своему Сара тоже была права. Много работы, много улыбок, но мало физиологически полноценных знакомств.

61

Выдыхая последние пары перегоревшего коньяка, Роджер быстро шел по улице, лавируя между прохожими и сверяясь с названиями, номерами и ориентирами. Постройки были спланированы четко и понятно, заблудиться Роджер не боялся. Преодолев без приключений два квартала пешком, он заметил нужный дом и, подойдя к подъезду, остановился, осматриваясь.

Ничего особенного, дома как дома, четыре этажа максимум. Здесь жили учителя, преуспевавшие продавцы и чиновники городского уровня. Тихий район, много зелени, но слежка затруднена – мало народу, и все как на ладони.

Номер квартиры: шестьдесят два. Роджер вдавил кнопку и на первый же вздох спросил:

– Я не ошибся? Это квартира Бэдрома Ковальского?

– Вы не ошиблись, а кто вы и что вам нужно?

– Мистер Ковальский, я ваш дальний родственник с севера…

На том конце возникла пауза.

– Что-то не так?

– Вообще-то я ждал фразы: ваш приятель от Северной башни.

– Мне жаль, но почем купил, по том и продаю.

– Ладно, принято. Поднимайтесь на четвертый этаж – там имеется лифт.

Щелкнул дистанционный замок, и дверь приоткрылась. Роджер вошел в прохладный подъезд, где слегка попахивало кошками, однако кафель выглядел чистым.

Вызвал лифтовую кабину, которая щелкнула где-то на четвертом этаже и пошла вниз.

Ожидая ее, Роджер испытывал некоторое волнение.

Если бы здесь ходили люди, лаяли собаки, журчала вода и все такое, он чувствовал бы себя в нормальной колее, а так – не очень.

Когда вокруг было спокойно, а он оставался трезв, все это начинало напрягать. Глупо сделал, что выпил коньяк сразу, надо было что-то оставить на вечер. А получилось, что отдал полштуки, а потом эта хитрая выдра заставила его сжечь топливо в корпоративном сортире.

«Сара», – вспомнил Роджер ее имя, заходя в лифт. И, между прочим, в его городе применение синтетических афродизиаков приравнивалось к попытке отравления, а тут полное беззаконие, или эта девка вообще ничего не боится?

Лифт остановился, Роджер вышел на площадку и огляделся, здесь было три квартиры – две справа и одна слева – самая дальняя по коридору, шестьдесят вторая. Роджер вздохнул, он чувствовал себя отвратительно трезвым, а значит, начался скрытый откат, когда ничего не болело, ничего не тошнило и не хотелось сплюнуть, но в общем было хреново.

«И это за полштуки казенных денег…» – вспомнил он и вздохнул, подходя к двери. Роджер уже собрался вдавить кнопку дверного звонка, но заметил, что дверь чуть отошла и сквозь тонкую щель пробивается свет.

Что ж, старый нелегал Ковальский заранее отпер ее, чтобы агент легко проскользнул внутрь и не рисовался перед дверными глазками соседей. Очень даже умно.

Роджер вошел, неслышно притворив дверь, но легкий сквозняк вздернул шторы в большой комнате прямо напротив двери.

Справа, видимо, ванная, оттуда пахло шампунем. Налево, рассуждая логически, туалет. Справа, чуть дальше, дверь на кухню, а прямо – основное обиталище Ковальского. Студия.

Роджер сделал, шаг, потом еще. Прислушался. Где-то спустили воду, и она зашумела по канализационной трубе. Роджер сделал еще пару шагов, чтобы выглянуть в большую светлую комнату, но каким-то затылочным зрением заметил движение.

Он бросился вперед и справа от письменного стола, под самой стеной, увидел оброненный пистолет «уллис» со снятым предохранителем.

Швырнув пиджак через плечо, Роджер метнулся к пистолету, и, обгоняя его, две пули прошили занавески и ушли через стекло. Роджеру показалось, что он очень медленно летит и время совсем остановилось, а тот, сзади, уже наводил пистолет, чтобы пригвоздить его к полу. Или шкафу?

Вот и земля, обрезиненная рукоятка привычно легла в руку, Роджер крутанулся вьюном и, вскинув руку, упредил выскочившего стрелка пятью выстрелами. Потом вскочил, выбежал в коридор и стал стрелять через двери – кухонную, туалетную, ванную. Везде его пули находили цель, и по их звуку Роджер определял – готово или бронежилет. Затем выбивал дверь ногой и завершал дело. Выбивал следующую дверь, прятался за косяк, пропуская мимо встречный выстрел, а затем доканчивал дело.

Он не допускал ошибок, он не полагался на авось. Он делал все как надо, потому что его хорошо учили.

Проверив всю квартиру, Роджер сказал себе «чисто» и еще раз вернулся в комнату, где за письменным столом лежал Ковальский. Видимо, он действительно открыл дверь заранее, ожидая, что войдет Роджер, и зачем-то отлучился в комнату, но вместо агента появились чужие, и Ковальский успел выхватить «уллис», однако не успел выстрелить.

Роджер взглянул на счетчик – осталось два патрона из тридцати. Он приподнял окровавленную рубашку связного и увидел пояс с кобурой и запасной обоймой. Сменил ее и вышел в коридор, где лежал самый первый из стрелков – в бронежилете, который не помог, ведь Роджер стрелял по контрграницам. Этот метод мешал последующему опознанию, зато можно было просмотреть документы чистыми. И это было удостоверение «си-четырнадцать», а еще попались ключи от машины.

Роджер зашел на кухню, где среди осколков стекла из выбитой двери нашелся еще один обладатель удостоверения «си-четырнадцать».

Итого, четверо агентов государственной службы пытались убить агента другой государственной службы. Ну и где были их мозги? Или они чего-то не понимали? Они прекрасно все понимали и просто выполняли приказ.

За окнами послышался визг полицейских сирен – не менее пяти машин. Еще раз осмотревшись, Роджер выбрался на лестничную площадку, а внизу уже молотили по ступеням полицейские подковы.

Нужно было срочно убираться – арест равнялся провалу задания.

Роджер глянул в дальний угол возле двери квартиры шестьдесят один и увидел чердачный лаз и осыпавшуюся на кафель пыль. Именно отсюда спустились стрелки, убившие Ковальского.

Времени на раздумье не было – лифт с полицейскими уже поднимался. Роджер разбежался, запрыгнул на лестницу и через полминуты оказался на чердаке, аккуратно опуская крышку люка. А полицейские, меж тем, ворвались в квартиру, и Роджер даже услышал их первую фразу:

– Екарный бабай! Да тут просто рубилово какое-то!..

62

Через пару минут Роджер вышел из другого подъезда.

Возле соседнего стояли полицейские машины с включенными мигалками. Трещали помехи в рациях, кинолог с собакой дожидался, когда его вызовут для работы, и пес беспокойно натягивал поводок на каждый возглас из раскрытого окна на четвертом этаже.

Стараясь не смотреть в их сторону, Роджер пошел прочь, держа в руке помятый пиджак. Он напряженно ожидал оклика, и ему вслед смотрели – он это чувствовал, однако не окликнули, и хорошо, за поясом у него был «уллис» с полной обоймой, и пришлось бы что-то говорить, как-то объясняться.

Едва Роджер зашел за угол и перевел дух, из кустов выскочила старушка с собачкой на руках.

– Что там случилось? – спросила она.

– Не знаю, – пожал плечами Роджер. – Говорят, кто-то стрелял.

И, обойдя любопытную старушку, прибавил ходу – где-то здесь в переулке пылился автомобиль команды стрелков.

Вдоль соседнего дома стояло четыре авто, и Роджер сразу распознал рабочую лошадь спецов. Серый «Ринган» с потертыми боками и поцарапанным задним бампером. Неброский автомобиль бегал на специальных широких колесах и имел две выхлопные трубы: одну напоказ и вторую – перекрытую клапаном и спрятанную под днищем.

Роджер приложил ключ к замку, и дверца открылась, но едва он сел за руль, рядом снова оказалась любопытная старушка.

– Это не ваша машина, на ней приехали совершенно другие люди, – сказала она.

– Да, но они остались наверху, а ключи отдали мне – видите, вот они.

Роджер улыбнулся слегка удивленной старушке и завел двигатель.

– Но если вы в чем-то меня подозреваете, сообщите полицейским, однако… – Роджер включил поворотник. – Однако перед этим подумайте, они могут арестовать вас из-за собаки.

– А что не так с моей Ми-Ми? – удивилась старушка, глядя на свою собаку.

– На ней не утвержденный городской администрацией ошейник. А это штраф, и немалый.

И, оставив озадаченную старушку, Роджер поехал по переулку в сторону улицы. Город он совсем не знал, но ему хотелось поскорее покинуть этот район, где начинала расследование полиция.

Когда он уже влился в поток и начал понемногу ориентироваться, под рулем заработала рация.

– Почему не отвечаете? Куда все подевались?..

– Полиция приехала, всех накрыли.

– Это ты, Гардинг?

– Я…

– А что с голосом? Я тебя не узнаю!..

– Перестрелка была, трое раненых попали к копам в руки, вот и голос другой.

– Это хреново! Что я доложу Мариньеру?

– Не знаю.

– Кстати, куда ты прешься? Давай в другую сторону, тебе на Рингли-плац править нужно!..

– Да знаю я, – отозвался Роджер, – просто продышаться нужно.

– Когда Мариньер узнает, продышишься так, что мало не покажется. Деньги-то вперед взяли.

– Я думаю, нас подставили.

– С чего ты взял? Кто мог успеть, если мы сами узнали за сорок минут?..

– Не знаю, но кто-то из наших, – понижая голос, произнес Роджер. – За мной хвост, буду отрываться, до связи.

И, не слушая советов неизвестного куратора, Роджер отключил рацию.

Он проехал мимо очередного салона дальней связи, свернул в переулок и бросил машину за каким-то магазинчиком. Затем вышел и направился к салону.

Поднялся на крыльцо, огляделся и вошел внутрь.

Салон был небольшой, кабинок всего штукдвадцать, а вместо горячих блондинок за поцарапанной стойкой дежурил мужчина пенсионного возраста. Клиентов было немного, и операционист читал журнал, что-то там про картофель.

Роджер взял абонемент и прошел в кабинку. Посидел с минуту, собираясь с мыслями, затем набрал номер Янгера.

– Але, слушаю тебя!..

– Скажи, Джоу, ты сейчас в кабинете?

– Да, а что?

– Ты один или там твой сосед?

– Да, не один.

– Хорошо. Если пистолет при тебе, готовься достать его быстрее своего соседа.

– Почему это?

– Потому что связного застрелили – я опоздал всего на полминуты. Все понятно?

– Да… – ответил Янгер, и затем Роджер услышал в трубке загрохотавшие выстрелы – никак не меньше десяти.

– Джоу, ты уцелел? Джоу!..

Сначала на том конце было тихо, потом Янгер отозвался.

– Я здесь, Роджер… Вот ведь сука, а? Вот тварь… Мы с ним четыре года в одном кабинете… Ой, как больно!

– Ты ранен?

– Пустяки, царапина. Ты-то как?

– Пока отвертелся, но все мои карточки уже засвечены, понимаешь?

– Да, Роджер, извини, что так вышло.

– В общем, я бегу дальше, пока буду выкарабкиваться, как получится. Потом свяжусь с тобой еще раз.

63

Ожидание на таможенном пункте пропуска было мучительным и унизительным одновременно. На трейлере, которым пользовались двое агентов, висело давнишнее обвинение в контрабанде, поэтому его сразу взяли под арест, а прибывших пассажиров под конвоем доставили на пропускной пункт.

Разумеется, избавиться от навязчивого внимания агенты могли, у них все было легально – разрешение на оружие, удостоверения. Таможенникам был нужен только пилот, услугами которого они воспользовались, однако одна деталь все же привлекла внимание таможни.

Уже вернув старухе и молодому человеку их документы, полноватый капитан указал на завернутый в пластик предмет, лежавший рядом с оружейным кофром, и спросил:

– Что это такое?

– Ничего, – пожал плечами Племянник. – Просто кусок железа.

– А зачем вам кусок железа? – задал капитан резонный вопрос и сделал приглашающий жест подчиненным, которые приблизились и положили руки на кобуры.

– Видите ли, в чем дело, господа, у вас надежные документы, мы не вправе вас задерживать, но это… – капитан указал на сверток. – Это ни в какие рамки, поэтому повторяю вопрос: что это такое?

– Ну, кусок металла, капитан! Просто болванка! – начал выходить из себя Племянник, а Берта только пожала плечами и уставилась в пол, словно отключившись.

– Зачем вы возите с собой эту болванку? Она какая-то особенная, дорога вам как память?

– Это особый сплав, и это касается государственной безопасности.

– Хорошо, мистер Моггарт или кто вы там на самом деле. Я приму ваше объяснение, однако я обязан исследовать этот сплав и не могу поверить вам на слово. Надеюсь, вы не сочтете это оскорблением?

Моггарт вздохнул.

– Нет, капитан, не сочту.

– В таком случае, пройдите пока в комнату ожидания, там вам будет удобнее, – сказал капитан, указывая на дверцу с бронированным стеклом, которую тотчас распахнул один из унтер-офицеров.

Берта с Племянником переглянулись и проследовали в «комнату ожидания», которая на самом деле являлась временным изолятором.

Щелкнул замок, и им оставалось только наблюдать, как команда таможенников, вооружившись всей имеющейся у них аппаратурой, принялась исследовать странный предмет – сначала в запакованном виде, потом, когда выяснилось, что он вроде бы не опасен, пластик сняли и стали снимать спектрограммы.

Все это продолжалось в течение получаса, после чего привезли тележку, погрузили болванку и увезли в неизвестном направлении.

– Куда они его? – спросил Племянник.

– Наверное, в лабораторию, где есть стационарная аппаратура.

Племянник прикрыл глаза, чтобы как-то успокоиться. Он знал, что, если будет неуравновешен, полковник на него наорет.

А ведь как все хорошо складывалось, они быстро выяснили, куда курьер Вуйначек сбежал со станции Гуанчжоу. Их пилот сразу взял высокий темп, и они понеслась вдогонку. В пути связались с региональным центром навигации, узнали, какие со станции Латойя отходят транспорты, и оказалось, что там на трое суток абсолютная яма! Это то, что им было нужно!..

Майор позволил себе порадоваться заранее, чем вызвал замечание полковника. Он тогда подумал – пусть бухтит старая бабка, а курьеришко уже, считай, в кармане. И что же в результате? Они примчались на Латойю, перевернули все вверх дном, измордовали человек десять из местных, но выяснили только одно – курьер сбежал. Смылся. Свалил. Сорвался. А ведь они на эти дознания затратили три часа!..

А тут еще этот сварщик некстати разоткровенничался, на него произвел впечатление электрошокер. Не убивайте, говорит, он еще вернется. Вот, посылочку оставил и денег дал, чтобы сохранил, заберу, говорит, потом, когда вернусь.

И вот так они получили двадцатикилограммовый кусок металла. Что это, почему и зачем? Оставлять болванку было нельзя – зря, что ли, этот шустрик ее припрятал? И пришлось майору носиться с ней по всей ржавой станции, ведь они потом допрашивали еще нескольких свидетелей.

Куда сбежал Вуйначек, было понятно, поблизости находилась только одна планета – Котуран. Уже в полете они снова связались с центром навигации, и им сообщили точное место и время посадки самодельной фелюги.

И вот теперь они на Котуране – сидят и кукуют, как какие-нибудь наркокурьеры, провозящие зелье в заднем проходе.

Наконец появился капитан, а за ним и вся команда. Таможенники прикатили тележку с болванкой, снова запакованной в пластик.

Капитан лично открыл камеру и расплылся в улыбке.

– Извините, что подзадержал вас, но это мой долг, поймите правильно. Металл ваш не вреден и не представляет опасности для окружающих. Вы совершенно свободны.

Берта скривилась в ответной улыбке и молча вышла вон, майор последовал за ней.

– Надеюсь, никаких обид, господа? – крикнул вслед капитан, когда агенты уже выбирались к автомобильной стоянке.

– Надейтесь, капитан, надейтесь, – проскрипела старуха и, пройдя шагов двадцать, остановилась. Майор остановился тоже.

– Возьмем такси или арендуем персональное авто? – спросил он. – Вон, кстати, и вывеска прокатной конторы.

Старуха окинула его презрительным взглядом и сказала:

– Выбрось это железо, а то выглядишь, как беженец какой-то.

– Выбросить? – переспросил майор. – Вы сказали выбросить, мэм?

– А ты глухой?

– Нет, я не глухой, – вздохнул майор и, отойдя к клумбе, сгрузил меж благоухающих роз неподъемный сверток. Потом вернулся к старухе.

– И когда вы поняли, что это железо… просто железо?

– Как капитан нас тормознул, так и поняла, – призналась старуха.

– Ну и пошли бы себе, чего ждать?

– И как ты себе это представляешь, майор, бросить сверток и побежать? Они сразу заорали бы «бомба-бомба», и через пять минут тут был бы весь полицейский спецназ. Нет, тут нужно было сидеть до последнего, раз вляпались.

Старуха вздохнула, а майор покачал головой и сказал:

– Вот гад, правда?

– Он не гад, майор, – старуха усмехнулась. – Он по-своему даже художник. Он же все на ходу придумывает, понимаешь? На Гуанчжоу поднял на нас всех бандитов, здесь эту гирю подсунул.

– А кто же тогда писал для нас инструкцию, что, дескать, аборигены тупые и ими легко управлять?

– Те, кто пишет эти инструкции, майор, скорее всего, даже не отформатированы толком. Ладно, берем в аренду машину и едем в город, пора расставлять ловушки, пока он еще где-то здесь.

64

Напряжение не отпускало Роджера. Он шагал по улице, где к концу дня становилось все больше прохожих, и чувствовал, что где-то между кварталами, в информационных сетях и серверах уже склоняют его имя, анализируют его действия, пытаются предугадать его новые поступки.

А он, в нарушение всякой шпионской этики, шел по улице с пистолетом за поясом, который, правда, переместил за спину. Стало попрохладнее, и Роджер шел в пиджаке.

По всем правилам ему, попавшему в заваруху со стрельбой, следовало поскорее убраться из города и уж, конечно, не возвращаться в отель. Но там оставались чемодан и чип, которые являлись альтернативными носителями важного донесения. В крайнем случае можно было обойтись и без них – еще одно донесение Роджер носил на своем теле, однако… Однако дело было не только в донесениях – Роджеру очень хотелось выпить. Просто категорически. Хотелось получить эти несколько минут спокойствия, могущества и кажущегося самоконтроля. Он в который раз ругал себя, что сразу вылакал весь коньяк, да еще за такую цену!..

Надо было оставить на вечер.

Разумеется, эти постоянные навязчивые мысли как бы намекали, что у него существовала зависимость. Но стоило ли об этом вспоминать теперь?

Не доходя до отеля, Роджер зашел в магазин и, остановившись возле полки со спиртным, взял какую-то бурду местного производства. А еще две банки паштета и булку. Получилось недорого.

Теперь, с пакетом в руке, он выглядел еще более безобидно и по-житейски. Не то что когда таскался с чемоданом.

Заходить в отель Роджер решил через балкон, поскольку у входа его могли караулить. Не то чтобы они точно знали, кто им нужен, но часто опытному сотруднику хватало взгляда, чтобы заподозрить в незнакомце того, кого искали, а уже если были наброски словесного портрета, тогда опознают наверняка.

А кто мог его описать? Да кто угодно. Из его родной «службы инженерного контроля» сливали все подряд, значит, где-то могли гулять не только его фото, но и рабочие досье.

«Бардак какой, раньше такого не было», – мысленно посетовал Роджер, сворачивая к росшим вдоль отеля липам.

Сбавив шаг, он присмотрелся повнимательнее, чтобы не забраться в чужой номер. Собственно, сейчас его интересовал запасной, а не тот, в котором он числился согласно записи о постояльцах.

Оглядевшись, Роджер сошел на газон и, подойдя к дереву, прикинул, как лучше забираться. Ствол был голый, поэтому пришлось попыхтеть, пока удалось дотянуться до первой ветки.

Лишь забравшись на нее, Роджер снова огляделся и смог наконец отдышаться, ведь пока он карабкался, пакет с покупками приходилось держать в зубах.

Нужный балкон был близко – рукой подать, однако следовало подняться еще метра на полтора и потом, балансируя на толстой ветке, пройти еще немного и уже потом запрыгнуть на балкон.

И хотя дерево выглядело надежным, Роджер помнил несколько случаев, когда надежные с виду ветки, лианы и пара пальм крепко его подставили. Об этом теперь даже вспоминать не хотелось, особенно тот случай со змеями.

Снова взяв пакет в зубы, Роджер поправил за поясницей пистолет и продолжил подъем. Раз-два, и он уже был на толстой ветке, так близко от балконов, что слышал, как в номерах разговаривали люди и играла музыка из ТВ-боксов.

Уже становясь на ветку, Роджер вспомнил, что после коньяка не принимал таблетки для очистки печени. Забыл, вот оказия какая.

«Ничего, выпью эту бутылку и приму двойную дозу, – рассудил он, передвигаясь короткими шагами и уже ни за что не держась. – И за коньяк приму, и за…»

– Добрый вечер… – прозвучало совсем рядом.

Роджер скосил глаза и увидел на один этаж выше мужчину, который курил, стоя на балконе.

– И вам того… же… – произнес Роджер, вынужденно вынимая изо рта пакет. При этом он качнулся и отчаянно замахал руками, чтобы сохранить равновесие.

– Извините, – сказал мужчина с сигаретой.

– Ничего… Просто я… Там внизу ее муж, а я решил сразу на балкон…

– Хорошо-хорошо, я вас не видел. Личная жизнь – это личная жизнь.

Мужчина вздохнул и, затушив сигарету, ушел в номер, а Роджер сконцентрировался и прыгнул, приземлившись точно на балкон, при этом разорвал пакет, и бутылка едва не разбилась. Однако сработала тренированная реакция, и Роджер подхватил ее, спасая свой досуг.

65

Чтобы придать своей легенде достоверности, Роджер зашел с балкона в номер и громко произнес:

– Дорогая, а вот и я!

Затем слазил через балкон в официальный номер и убедился, что там никто из посторонних не появлялся – все секретки остались на местах. Вернувшись в запасное убежище, он принял душ – держа дверь ванной открытой, а пистолет под рукой. Потом переоделся в чистое и приступил к ужину.

Местная выпивка оказалась вполне приличной, особенно вторая половина бутылки. А когда паштет и булка были съедены, Роджер переключился на фрукты, которых еще было много.

Алкоголь расслабил Роджера, и он стал чувствовать себя совершенно обычным человеком, с обыкновенными заботами и желаниями. Посидев возле балкона и подышав, пока не стемнело, он, не зажигая свет, лег спать и сразу уснул, ощущая под подушкой успокаивающую тяжесть пистолета.

Сны Роджеру снились редко, а уж последние семь лет и подавно, ведь он почти не бывал трезвым, но в этот раз что-то определенно было – какое-то море, шторм, корабли. Вдруг рука сама скользнула под подушку и схватилась за массивную рукоятку с рубчатой насечкой.

Лежа на боку, Роджер открыл глаза и прямо перед собой увидел тусклое дуло пистолета.

– Лежи тихо, придурок, тогда уцелеешь, – посоветовали ему. Роджер даже не успел испугаться. Ствол убрали, и мимо него на балкон проследовали несколько субъектов.

Роджер вздохнул, он был не прав, напившись в такой ответственный момент. Можно было обойтись «чекушечкой» или парой литров пива, зачем высаживать ноль семьдесят пять крепкого, ведь он даже не слышал, как они вскрыли замок. Позор. Три раза позор.

– Он был здесь, шеф!.. – услышал Роджер доклад по рации. Незваные гости стали учинять в его официальном номере форменный разгром. Роджер слышал, как там переворачивали мебель.

– Он был здесь, но ушел!.. Возможно, его предупредили!.. А я откуда знаю, шеф, может, у него портье на содержании?.. Да, сэр, выходим… Эй, ребята, выходим!..

Слышно было, как группа захвата покидает официальный номер через дверь. Все как всегда, никаких изменений.

Роджер поднялся и стал быстро одеваться. Голова немного кружилась, но так бывало, когда в одиночку пьешь крепкое. За это Роджер и любил посещать бар: там всегда находился кто-то, кто остановит, скажет – хватит, тебе завтра на работу. А тут никого, сам себе хозяин, сам себе покупатель спиртного. Не все выдерживают испытание свободой, вот и он едва не погорел.

Подхватив чемодан, Роджер вышел на балкон и перебрался в официальный, недавно обысканный номер.

Там был полный разгром, но ему хватило матраса на полу и воды из-под крана – ранее похмелье снималось довольно легко. Но уснуть на новом месте ему не дали, послышался грохот, дверь запасного номера выбили, и по его закоулкам затопали все те же тупые секьюрити.

Через минуту последовал доклад:

– Да, сэр, он сориентировался и сбежал, сволочь… Ну откуда мы могли знать?..

«А дураки потому что», – подумал Роджер и вздохнул. Ему предстояло как-то выбираться из отеля, поскольку теперь все эти недоброжелатели перекроют ему балконы и главный выход. Вся надежда была на конфликт ведомственных интересов.

Роджер поднялся, взял чемодан и, подойдя к двери, прислушался. Гомонящая группа захвата удалялась по коридору, но это ненадолго, шеф снова погонит их, чтобы опять проверили официальный номер – ведь балконы сообщались. Роджер даже подумал повторно спрятаться в запасном номере, чтобы шахматная партия выглядела изящной, однако возможны были накладки, поэтому следовало прорваться, наступая противнику на пятки. И он начал наступать.

Открыл дверь, вышел в коридор и поспешил к лифтовому холлу. Сейчас была ночь – самое ее начало, и разные романтики-извращенцы спешили вкусить все прелести ночной жизни, однако Роджеру был нужен только их талон на поселение.

Остановившись возле лифтовых кабин, он принялся ждать, рискуя быть схваченным вернувшимся нарядом. Вот и они – извращенцы, первая пара. Обоим далеко за пятьдесят, вместе идут только до первой «дорожки» на мраморной стойке бара. Наркоманы! Роджер видел их красные носы и остекленевшие взгляды. Они зашли в лифт и поехали, но ему требовался одиночка – глушить двоих было опасно.

Одиночка пришел, когда Роджер было уже решился бежать на пожарную лестницу, ведь команда захвата могла вернуться.

По виду – шестьдесят пять – семьдесят лет, в нагрудном кармане стимуляторы, во внутреннем – афродизиаки, но где-то должен был оказаться и талон на подселение.

– Ой, да вы с другого этажа! – выпалил Роджер. – Да вас теперь заберут в реконструкцию!.. Арестуют!..

– Куда? – ошалело переспросил удивленный постоялец.

– Талон на поселение покажи, сволочь! – потребовал Роджер. Извращенец тотчас выудил его из брючного кармана и получил смягченный апперкот – жертвы Роджеру были не нужны.

66

Группа вернулась ни с чем. Лейтенант выслушал короткий доклад сержанта и лишь покачал головой. О способностях подчиненных он знал и раньше, но чтобы такая тупость…

– Ну там же два номера, сержант, я вам говорил, что они связаны!

– Да, вы говорили, и оба сняты неизвестно кем.

– Значит, нужно было проявить к ним особое внимание!

– Мы проявили, сэр…

– Вы проявили последовательно, а надо было сразу проверять оба номера!

– Вы так не приказывали.

– Не приказывал, – вынужденно согласился лейтенант. Он только недавно прибыл из полицейской академии и пока не мог состыковаться с реальным положением дел.

Из-за угла выбежал капрал.

– Сэр, гостиницу оцепили, ни одно рыло пока не показывалось!

– Отлично, капрал, продолжайте следить за каждым рылом, это сейчас очень важно для нас.

– Слушаюсь, сэр! – козырнул капрал и убежал за угол.

Подъехало такси, откуда вышли две девушки и их пьяный кавалер.

– Проверьте его, – приказал лейтенант, и полицейская группа перехватила компанию, требуя предъявить документы и особенно настойчиво у двух девиц, которые, впрочем, на проституток похожи не были.

– Я вызову своего адвоката! Убери руки, козел!..

– Эй, сержант! – махнул рукой лейтенант. – Отпустите их и возьмитесь вон за того гражданина.

И лейтенант указал на подъехавший седан песочного цвета.

Полицейские тотчас принялись за свеженького, но тот с ходу послал их далеко и, козырнув крутым удостоверением, выбрался из машины.

– Кто тут у вас главный? – спросил он, подходя к лейтенанту.

– Я руковожу операцией, – с достоинством ответил лейтенант. – А вы, собственно, кто?

– Майор Сноу, «си-четырнадцать»…

– И какого вам здесь надо, си-четырнадцатый майор? – усмехнулся лейтенант, уже прослышавший от старших коллег о сволочной натуре этих агентов.

Сноу подошел ближе, посмотрел на лейтенанта, как собака смотрит на кролика, потом улыбнулся и сказал:

– Я знаю, дружок, что ты тут завяз по уши и у тебя никакого прогресса, я прав?

– Я не дружок, а лейтенант Тоджерс, и не ваше дело, что я здесь делаю и как идут мои дела. Будет приказ от начальства, я вас под ручку до сортира провожу. А пока извините – по какому вы здесь поводу?

Довольные ответом молодого начальника, полицейские из группы захвата захихикали.

Агент Сноу это проглотил, ему был нужен результат, а не эти глупые дрязги. В полицейском управлении за такие «подвиги» объявляли поощрение, но в его конторе судили значительно строже.

– Сынок, извини, если я тебя обидел, но еще вчера я послал на контроль и слежку четверых камрадов, а сегодня мне сообщили, что они в морге. Это ведь твое дело, сынок?

– Да, это было моим делом, но его у меня уже забрали. Так это были ваши люди?

– Увы, – вздохнул агент. – Майор государственной безопасности Сноу, – представился он заново, и они пожали друг другу руки.

– Ну, в общем, сэр, у нас есть кое-какие данные, и мы ищем подозреваемого, – сообщил лейтенант.

– Я это так себе и представлял, но хочу от себя добавить – он со мной говорил.

– Кто, простите?

– Со мной связался какой-то человек и выдавал себя за одного из моих людей. Поначалу я полагал, что один из четверых выжил, но лишь потом выяснилось, что со мной говорил убийца.

– Какой ужас, сэр!.. – поразился лейтенант, но тотчас взял себя в руки. – Ни хрена себе, – добавил он и покачал головой. Именно так его учил начальник отдела расследований, старый алкоголик, бабник и кутила. – Вот так задница… Чем мы можем вам помочь?

– Да все в порядке, просто я посижу тут в машине, а вы меня не гоните, – пожал плечами майор Сноу и грустно улыбнулся, демонстрируя всю свою беззащитность.

– Да не вопрос, сэр! Оставайтесь сколько хотите!.. – повелся лейтенант, и майор направился к своему седану.

С одной стороны, он был искренен – ему действительно хотелось найти убийц своей группы, однако больше его интересовало другое – куда подевались деньги, авансом полученные членами группы за эту операцию.

Никто не думал, что ответчики исчезнут все разом, но они исчезли, и теперь за всю сумму отвечал майор Сноу.

Не то чтобы он надеялся вернуть эти деньги, им двигало желание отомстить. И еще – он хотел увидеть того, кто это сделал, Сноу казалось, что ему полегчает, когда появится конкретный виновный в его проблемах.

67

Роджер вышел из лифта с чемоданом в руке и направился к выходу, выруливая на сухощавого молодого человека с настороженным взглядом. Роджер еще не знал, к какому ведомству принадлежит этот парень, но одно было ясно – тот искал именно его.

– Прошу прощения, сэр, предъявите ваши документы.

– Охо-хо, – произнес Роджер, обдавая спрашивающего настоящим трехчасовым выхлопом, парень даже подался назад.

– А что, собственно, случилось? – Роджер снова поддал выхлопа, при том что ему действительно было не слишком хорошо. Его разбудили посреди ночи, и теперь ни доспать, ни опохмелиться – какая-то жуткая неопределенность.

– Документы, пожалуйста, – повторил незнакомец настойчиво.

– А с кем имею честь, собственно?

Долговязый предъявил полицейский жетон, Роджер, на мгновение задумавшись, достал из кармана талон на проживание.

– Извините, это пока все, – сказал он, пожав плечами.

Полицейскому этого было достаточно. Он сунул талон Роджеру в нагрудный карман и махнул рукой, дескать, проваливай. Однако не все здесь были столь благодушны, и Роджер это видел. Из серого седана выбрался какой-то согнутый тип и, сунув руки в карманы, двинулся Роджеру наперерез.

Неприятная ситуация, Роджер уже догадывался, кто это был – какой-то продажный хлыщ из «си-четырнадцать», такие твари не брезговали никаким приработком. Но разговор с этим уродом Роджера не пугал, его беспокоило возможное присутствие кураторов этого оборотня. Пара каких-нибудь гномов с серой кожей и оружием неизвестной системы.

От таких никогда не знаешь, чего ждать, – начнут стрелять или взорвут весь квартал.

– А у вас не будет закурить, случайно? – прокричала какая-то красотка, выпрыгивая из розового «Ландо» и бегом направляясь в сторону Роджера, а ее подружка, выйдя из машины, помахала ему рукой, от чего приветливо закачался ее бюст.

Спешивший наперехват хлыщ притормозил и сунул руку под пиджак – поближе к пистолету. Пара колышущихся сисек и короткая юбка отвлекли его от главной темы, зато отягощенного похмельем Роджера такой пустяк отвлечь не мог – краешком проясненного сознания он видел суть происходящего.

– Привет, девчонки, – сказал он, выхватывая «уллис», словно птичку из-за пазухи. А дальше только огонь и горячий свинец.

Роджер старался экономить патроны, беря нужное упреждение и снося края силуэта, чтобы если не уничтожить, то хотя бы сбить противнику прицел. Горячие гильзы взлетали фонтаном, а палец выбивал на спусковом крючке затейливую дробь, заставляя «уллис» посылать в цель пулю за пулей.

Первая красотка, неловко дернув ногами, полетела на асфальт – для нее действие человека было неожиданным, но вторая, возле «Ландо», была к этому готова. Вспышка от ее оружия полыхнула метра на три, и автостоянка позади Роджера полыхнула протуберанцами разлетавшихся на плазму автомобилей. Он бросился вперед, как можно ниже пригибаясь к земле, а позади все рвались и рвались бензобаки, разлетались аккумуляторы и теплообменные трубки кондиционеров.

Роджер понял, что убить его не хотят, как и там – на туристическом лайнере, но покалечить пытаются.

Он снова стал стрелять, и отстраненность похмелья помогала ему не волноваться, однако было ясно, что равняться с этими тварями человек не мог. Даже самый искусный.

Вспышка сверкнула совсем рядом, и осколки асфальта хлестнули по ногам, словно цепь от бензопилы. Если ударят ближе, его, поломанного, подбросит в воздух и швырнет на обочину, а потом, в лаборатории, из него будут по клеточке выдавливать всю информацию. По клеточке.

В одно мгновение все догадки пронеслись в мозгу Роджера, а затем он увидел того дурачка с лайнера, который хвостом ходил за старухой с крашеными фиолетовыми буклями.

– Гортум унгара! Гартум! – заорал ненормальный, и белое пламя рвануло слева от Роджера.

Вспышка отбросила его в сторону, и он покатился по асфальту, роняя пистолет, теряя чемодан и думая лишь о том, чтобы остаться в сознании.

68

Они сошлись – два лагеря древних врагов, поливая друг друга огнем из невиданного здесь оружия. Заряды разносили автомобили, обрушивали углы зданий, вздымая облака пыли. Вспарывали асфальт и срезали бетонные опоры осветительных мачт. Огненный вихрь сметал все на своем пути, кроме самих участников схватки – двух сексапильных блондинок и старухи с полоумным воспитанником.

То ли была не та гравитация, то ли не та плотность атмосферы, к которой они привыкли, но обе команды досадно мазали и продолжали расстреливать боезапас, когда Роджер, подобрав чемодан, запрыгнул в автомобиль, который вот-вот должен был сорваться с места.

– Ты кто?! – заорал водитель, хотя уже понял, с кем имеет дело. Впрочем, сейчас отсюда следовало убраться в любом составе. Он бросил сцепление, колеса бешено завертелись, и автомобиль рванулся прочь от взрывов, вспышек искр и грохота. Беглецы пронеслись по опустевшей автостраде, пролетели через волну пожарных и полицейских машин, а затем сквозь колонны поотставших от них карет «Скорой помощи». Все это воинство помощи и порядка сверкало огнями и перекликалось звуками сирен, отчего стало казаться, будто в городе начался какой-то сумасшедший автомобильный карнавал.

Когда сверкающие и гудящие кавалькады остались позади, водитель посмотрел на пассажира и спросил:

– Тебе куда?

– Все равно куда. А тебе?

– Я домой поеду, но это на другом конце города. Хочешь со мной?

– Нет, я предпочитаю женщин, – сказал Роджер, прижимая к себе драгоценный чемодан.

– Смешно, – покачал головой водитель. – Где тебя высадить?

– А вон там на заправке…

– Годится, – пожал плечами водитель, нажимая на тормоз так, чтобы согнутая нога не мешала быстро выхватить пистолет.

Когда есть время приготовиться, это всегда плюс. Потом два выстрела, открытие двери кнопкой и сброс тела на обочину.

Такое с майором Сноу случалось не раз, и все было заучено до автоматизма. До долбаного бесчеловечного автоматизма.

Майор притормозил у заправочной колонки и в момент окончательной остановки сунул руку к кобуре, однако его носа коснулся ствол, из которого недавно стреляли.

– Не надо дергаться.

– Я понял.

– Поехали дальше.

– Как скажешь, приятель.

Машина отъехала от бензоколонки, и выбежавший заправщик удивленно пожал плечами, а потом вернулся в магазин, где распивал со сторожем контрабандный портвейн.

– Куда теперь? – спросил водитель бесцветным голосом.

– Просто поезжай.

– Понятно.

Они миновали залитые светом стоянки для дальнобойщиков, затем два популярных мотеля и, наконец, въехали в зону пустырей, где что-то вроде должны были строить, но все никак не начинали.

– Притормози возле кустов.

– Хорошо.

Майор послушно остановился на обочине. Да, он мог бы рискнуть, но понимал, что шансов немного – как стреляет его оппонент, он уже видел.

– Выходи, только медленно.

– А смысл?

– Машина мне нужна чистой, но если ты настаиваешь…

– Не принципиально, – пожал плечами майор Сноу и вышел.

– Двигай к кустам, но не спеша.

– Да, конечно, – кивнул Сноу. Выбор был небольшой – умереть сразу или медленно, получив несколько пуль по периферии тела. Расщепленные кости, рваные раны. Нет, лучше сразу.

– Ствол брось в траву.

Майор повиновался.

– Второй – тоже.

Майор наклонился и, отцепив с голени кобуру, оставил на траве.

По шоссе промчался грузовик, но мало кому было интересно, что происходит здесь на обочине.

Майор Сноу с тоской проследил удаляющиеся фонари грузовика.

– Становись на колени.

– Обязательно?

– Так удобнее.

– Это да, – согласился майор и опустился на колени. – Только не тяни.

– Не буду.

– Ну? Давай уже…

– Я не уверен.

– В чем ты не уверен?

– Я думал, что пристрелю продажную сволочь с удовольствием.

– И что, проблемы с удовольствием? – усмехнулся майор. Сейчас было самое время стрелять, чтобы он ушел слегка удивленным. Но выстрела не последовало.

– Мне показалось или ты не слишком испугался?

– А какое это имеет значение? – начал злиться майор.

– Для меня имеет. Есть проблемы, от которых ты хотел бы сбежать?

– Проблемы у каждого имеются… Но… Ты тот, кто завалил моих парней?

– Да, я был чуть проворнее.

– И ты говорил со мной, выступая от имени Гардинга?

– Да, я говорил с кем-то по рации.

– Это был я. А потом помчался, чтобы найти тебя и грохнуть.

– Но это не спасло бы тебя от проблем, правильно?

– Ты такой догадливый? – усмехнулся майор. – Или нравится поиздеваться, перед тем как пустить человека в расход?

– Я не люблю этих сцен.

– Ты не из наших.

– Да, я работаю на государство.

– Мы все работаем на государство! – воскликнул майор, оборачиваясь.

– Не ори. Ты работаешь за деньги и даже сам боишься признаться себе, что давно стал предателем.

– Я не стал!

– Стал.

Они помолчали.

– А что, у вас не так? – спросил майор.

– У нас по-разному. Я вот что хочу сказать – ты думаешь решать свою проблему или сдохнешь вот так, подавленный и проигравший?

– Вот, блин… – майор сокрушенно покачал головой. – Это против правил… ты кто, майор, капитан?

– Капитан.

– Капитан, ты чего придумал, говори?

– Ты пьешь?

– Предлагаешь мне выпить напоследок?

– Пойдем, – сказал Роджер и, развернувшись, пошел к машине. На ходу он поднял кобуру с запасным пистолетом Сноу, потом основной ствол и, обойдя машину, снова сел на пассажирское место.

Майор постоял возле кустов и, тяжело ступая, тоже вернулся и сел за руль.

– Ну и чего теперь? – спросил он.

– Ты же сказал, что пьешь.

Майор усмехнулся и покачал головой.

– У вас что, в «инженерном контроле», все такие чудики? А если я из-под руля ствол выдерну и грохну тебя?

– Тебе приказали захватить меня, а не грохнуть.

– Во-первых, не факт, что я последую приказу, я и не собирался, к твоему сведению. А во-вторых – могу и захватить.

– Нет, опять не то. Подробностей я, конечно, не знаю, но даже если ты меня притащишь, прощения не получишь.

– Вот сволочь ты, капитан, – вздохнул майор и завел машину. – Что хоть в чемодане, что ты его так баюкаешь?

Роджер перебросил чемодан майору на колени.

– На, смотри.

Тот открыл, приподнял тряпки, снова закрыл и вернул.

– Ну что, теперь легче? – усмехнулся Роджер.

– Куда поедем?

– В магазин.

– А потом?

– А потом выпьем и решим, какие у нас перспективы.

– У нас?

– У нас. У тебя и у меня.

69

Развернувшись, они поехали в город, однако майор Сноу повел машину в объезд тех районов, в которых, после битвы в центре города, могло быть полицейское оцепление.

Но даже проезжая через другие районы, они повсюду встречали следы переполоха. Пожарные машины все еще подтягивались к центру, а кареты «Скорой помощи» спешили поддержать испуганных ночной канонадой горожан.

Помимо городской полиции, на улицах стали попадаться патрульные машины из пригородов – об этом сообщил Сноу.

Разумеется, им двоим ничего не грозило, удостоверение майора помогло бы пройти любой пост, однако лишний раз светиться не следовало, ведь предъявление удостоверения регистрировалось.

– У меня на этот случай всегда имеется пара ксив из криминального отдела министерства внутренних дел, – поделился майор. – Пропускная способность у них хорошая, а проверять их опасаются, все же чиновник из центра.

Вскоре они притормозили возле подходящего магазина, и майор выскочил, чтобы купить все необходимое. Через пару минут он вернулся с увесистым пакетом, в котором радостно позвякивала посуда.

– Эх! – покачал головой Роджер, когда майор сгрузил покупки на заднее сиденье и вернулся за руль.

– Что вздыхаешь?

– Опять забыл таблетки принять.

– Ты принимаешь таблетки?

Майор завел мотор и стал выезжать на улицу.

– Я пью семь лет, приятель, и если бы не таблетки…

– Не знал, что у вас алкашей держат. Думал, хоть у «инженеров» с этим порядок.

– Пока работал, не был алкашом, но потом дали пинка, и семь лет сидел на минимальной пенсии, ее даже на пьянство не хватало, приходилось подрабатывать.

– Да ты веселый малый, капитан! – улыбнулся Сноу. Его настроение начало улучшаться.

– Куда едем? – спросил Роджер.

– На явочную квартиру.

– Я мог бы и не спрашивать.

– Вот именно. Для чего нужна служебная площадь, если не для пьянки с неожиданным знакомым?

– Это можно записать как вербовку. И деньги на выпивку списать той же графой.

– Так мы и делаем, – вздохнул майор. Постепенно шок от недавних событий стал проходить, и он снова возвращался к своим проблемам.

Квартира оказалась в десяти минутах езды. Старый район, третий этаж, под окном пристройка, если что, можно выпрыгнуть.

Две комнаты, совмещенный санузел, старый ТВ-бокс, невключенный холодильник, диван и обои в сиреневый цветочек.

– Миленько, – сказал Роджер, осмотрев временное прибежище.

– Да, – согласился майор, расставляя на столе бутылки, холодную закуску в упаковках и пару коктейльных бокалов в подарочной коробке.

– А ты не того, не слишком? – спросил Роджер, кивая на батарею из четырех бутылок крепкого. – Большие бутылки-то.

– Не обязательно выпивать все. Просто взял, чтобы потом не бегать за добавкой.

– Это дальновидно, – кивнул Роджер и, достав упаковку с таблетками, забросил в рот три штуки. Одну за позавчера, одну за вчера и одну за этот раз.

– Это тоже дальновидно, – заметил майор и, свернув пробку, налил оба бокала до краев. – Потому что день тяжелый… – пояснил он, немного нервозно вскрывая пластиковой вилкой упаковку с салатом.

Они выпили, закусили. Посидели пару минут молча. Потом повторили, правда, уже по половинной дозе, но все равно бутылка закончилась.

– Они все четверо были в бронежилетах, – сказал майор.

– Я это понял.

– Я мог бы, конечно, все свалить на тебя, но он не поверит.

– Сверхштатный куратор?

– Вот именно – сверхштатный. Он все про меня знает, где семья спрятана, где счета в банке. Все.

Майор вздохнул и открыл вторую бутылку – пойло его не брало.

– Начальство они у вас тоже проплачивают?

– Как и везде. И те и эти. Там наверху постоянно свара из-за денег, чей заказ выполнять раньше. Я сначала хотел в стороне отсидеться, но года три назад меня прижали – или бери деньги, или уходи с неясной перспективой.

– С пулей вдогонку?

– Вот именно. Ну, я и подумал, да пропади они все пропадом, и взял деньги. Домик построил с бассейном. Чего, думаю, нормальная жизнь. А тебя-то тоже из-за этого вышибли?

– Нет, тогда эта тема была еще не так развита, – сказал Роджер, принимая стакан. – Просто дельце одно гнилое намечалось, а я влез. Людям помог, но меня обвинили практически в измене. Правда, в наглую выдвигать через суд не решились, поэтому просто слили на пенсию и забыли.

– Но теперь-то ты в деле?

– Да, семь лет настаивался и вот – пригодился. И что самое смешное, обратно на службу меня затянул парень, который командовал группой захвата, когда меня брали.

– Вот это номер! Ну, будем!

– Будем, – кивнул Роджер, и они снова выпили. Потом закусили, и майор достал из пакета еще какие-то коробки с паштетами и холодными котлетами.

– Кажется, меня начинает шибать понемногу.

– Но не так чтобы очень, – заметил ему Роджер, которого уже порядочно развезло. – Кстати, как тебя зовут?

– Придумай сам что-нибудь, – пожал плечами майор, срывая крышки и нюхая содержимое коробочек.

– Ладно, ты будешь Пит, а я Ламберт.

– Пит и Ламберт? – переспросил майор и посмотрел на засиженную мухами люстру. – Звучит неплохо, Ламберт, спасибо.

– Не за что, Пит. Это стоит обмыть.

– Стоит, – кивнул майор, с готовностью наполняя стаканы.

– За звучные имена, – сказал Роджер.

– И за свободу.

Они снова выпили и стали пробовать паштеты.

– А ты как понял, что эти две девки из этих? – спросил майор, жестикулируя вилкой с куском паштета. Паштет свалился на пол, и майор ногой отшвырнул его под диван.

– Точно сказать не могу, но что-то в них было не то. Ну сам подумай – вечер, какие-то непонятные разборки возле отеля, а эти прут наперерез, причем видно, что не проститутки.

– Не проститутки. И весьма хороши собой, особенно та… Уф… Ну, в которую ты шмалять начал… Ну, а вторая парочка?

– Их оппоненты? Эти за мной давно таскаются, загоняют, блин, как собаки кота на дерево. И главное, насколько понял, они там друг друга так и не постреляли.

– Скорее всего, – кивнул вдруг погрустневший майор. – А как было бы хорошо перебить эту сволочь, и дело с концом.

– А как местное начальство будет решать дело с перестрелкой? Там же ужас чего было – десятки сгоревших машин, разрушенные здания, наверняка есть пострадавшие.

– Да никак не будет, все давно прикормленные. Свалят на какой-нибудь взрыв шахтного газа, и все. Тебе налить?..

– Давай. Меня уже хорошо разобрало, но я еще выпью.

И они снова выпили, почти прикончив третью бутылку, и теперь их основательно накрыло.

Роджер какое-то время сидел, сосредоточенно хмурясь, и пытался собрать мысли воедино.

– Ага! – произнес он, поднимая палец кверху. – Ага, Пит, а почему ты не решишь вопрос с этим сверхштатным куратором?

Майор вздохнул, потом пожал плечами и поскреб ногтем царапину на столе.

– Я думал об этом, но у него все схвачено. Если я попытаюсь прокрутить это сам или с помощью своих подчиненных, его план сработает и после его ликвидации. Стоит ему или его подручным засечь меня, я окажусь в их базе данных, а дальше все по отлаженной схеме.

– В назидание другим?

– В назидание другим.

Они опять помолчали, потом майор посмотрел на Роджера и сказал:

– То есть ты подумал, что…

– Нужны специальные патроны, – напомнил Роджер.

– У меня такие патроны имеются. Как раз для твоего «уллиса», девять миллиметров.

70

Несмотря на то что связный разговор обоим давался уже с трудом, они решили допить четвертую бутылку.

– Все равно это… Все равно салат остался… – аргументировал майор.

– Салат остался, – согласился Роджер, хотя и не вполне понимал, о чем речь.

Майор разлил остатки – получилось почти по полному стакану – и, вытряхнув последние капли, отбросил бутылку в сторону.

– А ты говорил – много…

– Я это… Я ошибался, – развел руками Роджер и едва не потерял на стуле равновесие. – За что мы, это самое… пить будем?

– За наше дело.

– За какое дело?

– Ладно – пьем.

Они выпили и закусили остатками салата.

– Что скажешь? – спросил майор, пытаясь сфокусировать взгляд на Роджере.

– Чайку бы сейчас, – неожиданно заявил тот. – У тебя здесь есть чай?

– Чай здесь есть… Тут и сахар имеется, тут даже есть это… – майор пощелкал в воздухе пальцами. – Ага, вот – запас круп!

– Запас круп, – повторил Роджер. – Ну хорошо, сгодиться и запас круп, но сначала чай. Пройдем пить его на кухню?

– Пойдем.

Они поднялись, переместились на кухню, и после некоторых не слишком удачных попыток им удалось вскипятить воду и заварить крепкий чай.

Набросав в чашку кускового сахара с горкой, Роджер кое-как перемешал все это и стал пить.

– Я, вообще-то, чай пью редко, – сказал майор.

– Я тоже. Не чай – чаще…

– И я – не чай. И это… посидели мы хорошо, даже нога не болит.

– Ранение?

– Давнее. Что ни делали, каких примочек доктора ни ставили, но дергает и дергает, особенно после обеда. А вот накачу, и не беспокоит.

– Уважает нога крепкие напитки, а?

– Уважает.

Они допили чай, и Роджер почувствовал, что протрезвел. Ну, как протрезвел? Стал лучше видеть какие-то детали, правда, только по центру.

Несмотря на состояние, Роджер с майором Сноу решительно оставили явочную квартиру, спустились и сели в машину.

Чемодан Роджер по-прежнему держал при себе.

– Ты сможешь вести? – спросил он, закрыв дверь с третьего раза.

– Ха! Легко!.. – сказал майор и выронил ключ при попытке вставить в замок зажигания.

Поискав его, он все же сумел завести машину и сказал:

– Разумеется, я поведу осторожно.

– Разумеется, – поддержал его Роджер, и они поехали.

Выводя машину со двора, Сноу слегка зацепил мусорный бак и выругался.

– Ничего, Пит, сейчас настроишься.

– Пит! Отличное имя, кстати!..

– О да, я отдал тебе лучшее.

Они засмеялись, но майор сумел выбрать нужное направление и правильную полосу движения, встроившись в редкий поток автомобилей.

– Скоро утро, – заметил Роджер.

– Практически. Через два часа начнет светать. Но смотри, я нормально еду.

– Никто и не сомневался, только…

– Что такое?

– А вот, – Роджер показал пистолет. – Думал, я его у тебя забыл.

– Ну что ты, как можно! Ты не мог его забыть, Альберт… э-э, Ламберт. Да, Ламберт.

– Вот только патронов нету. У тебя есть с собой патроны?

– Есть патроны, Ламберт. – Сноу икнул, и машину вильнуло на встречную полосу. Вспыхнули фары, завизжали тормоза, но обошлось, и майор вовремя вернул машину обратно.

– Ну так вот, – продолжил он. – Мы сейчас едем ко мне, где есть эти самые патроны.

– Да, Пит, сейчас я вспомнил. Толькопосмотри, что это там?

– Ах, мерзавцы… – покачал головой майор. Впереди улицу перекрыл полицейский пост, составленный из микроавтобуса с мигалкой и заграждений. Машины медленно ползли мимо полицейских, и те подходили почти к каждому авто и заглядывали в салоны, иногда о чем-то спрашивая водителей.

– Ничего, прорвемся. У меня же полно удостоверений, хотя…

– Что?

– В этот раз придется показать свое. Уж больно специфический случай.

– Ну да, мы же с тобой в сисю…

Майор расхохотался, и Роджер тоже. Это заметил полицейский. Он подошел со стороны водителя и знаком показал, что нужно остановиться.

71

Майор опустил стекло и улыбнулся, а полицейский даже поморщился, когда в него ударила волна сконцентрированных паров спиртного.

– Сэр, вам не кажется, что вы пьяны? – издалека начал страж порядка.

– Да, я выпил, – согласился майор.

– В таком случае припаркуйте автомобиль к обочине, будем разбираться, – потребовал полицейский и с достоинством распрямился.

– Сержант, меня нельзя досматривать и все такое… – с доверительной интонацией сообщил майор и хотел подмигнуть полицейскому, но забыл, как это делается.

Сзади засигналили, за машиной уже выстроилась очередь.

Сноу, словно фокусник, извлек пластиковый жетон с голограммой, и полицейский шагнул ближе, всматриваясь в документ.

– Но как же вы можете в таком виде, сэр? – покачал он головой.

– Ты не понимаешь, сержант, – все тем же заговорщическим тоном произнес майор. – Я прямо сейчас на задании. Прямо сейчас…

– Проезжайте, – отмахнулся полицейский и подался в сторону, когда майор нажал на газ.

Они миновали пост, и Сноу покачал головой:

– Вот не любят они нас, ох не любят!.. А вас любят?..

– А за что нас любить, мы тоже, бывает, пьяные раскатываем и ксивы в ихние морды… тыкаем.

– У тебя есть женщина? – неожиданно спросил майор, когда они проехали перекресток на красный свет.

– Почему ты спрашиваешь?

– А что такого?

– Ну, постоянной нет, хотя…

– Только не говори, что твоя женщина – бутылка. Так говорят только окончательные алкогольные импотенты.

– Я не импотент. Но выяснилось это случайно.

Роджер вздохнул.

– Ты что, семь лет не жил с женщинами?

– Да смотри же на дорогу, Пит! – воскликнул Роджер, хватаясь за ускользающий руль.

Машина вернулась на свою полосу, а затем майор сделал поворот.

– Так короче, – сказал он. – Срежем через Хлебный переулок.

Роджер не возражал. Он задумался над словами Пита, крепко задумался. Он не мог навскидку вспомнить, были ли у него женщины за эти семь пролетевших лет вынужденного простоя. Нет, мисс Кьюзак он не считал, это было вроде как нечестно.

Роджер вспоминал, но не вспомнил, при том, что мог восстановить в памяти два десятка коктейлей, которые приготавливал его бармен из бара «Гранджер». Он помнил все нюансы их приготовления, вплоть до матерных словечек, используемых барменом. Но вот женщины… Женщин вспомнить не мог, хотя какие-то тусклые воспоминания о некоторых свиданиях все же были. Но не такие яркие, как от выпивки.

При этом на службе в юридической конторе он слыл тем еще ходоком. Хватал девиц за задницы, подмигивал молодым начальницам отделов, обсуждал с коллегами ту или эту. Он слыл, да. Слыл, да сплыл.

Вскоре автомобиль остановился возле какого-то подъезда, и майор так резко затормозил, что Роджер коснулся головой лобового стекла.

– Короче, – сказал он. – Были у меня женщины, но я их плохо помню.

– Хорошо, зачет принят, – сказал Сноу, выбираясь из машины. – А теперь посиди здесь тихо, я сейчас вернусь.

Майор вышел и, по наблюдениям Роджера, выглядел вполне трезвым, если не считать падения с лестницы. Единичного падения – любой человек может оступиться. Потом Пит собрался и ушел, а спустя пять минут вернулся с коробкой и, бросив ее Роджеру, завел мотор.

– Теперь куда? – спросил тот.

– Я знаю место, где он обретается…

– И что дальше?

– Ты зайдешь, дашь один в корпус, второй в голову, потом еще срежешь двух телохранителей, и готово. Что, ни разу не делал?

– Делал, увы, – вздохнул Роджер. – Но это будет очень уж заметно, тебе не кажется?

– Кажется, – согласился майор и, глядя через заднее стекло, начал выводить машину на улицу. – Кажется, друг мой. Меня вычислят лишь с определенной долей вероятности, но этой сволочи уже не будет, понимаешь? Это меня и радует.

– Постой-постой! – вскинул руки Роджер, и майор сбавил скорость, снова паркуясь у обочины.

– Ну, говори.

– Говорю. Я для них, как красная тряпка для быка – обе стороны меня ищут. Значит, он обязан будет опознать меня, если я пройду мимо.

– Ну, допустим, и что с этого?

– Пит, ты тупой? В первом случае – все летающие коровы упадут на тебя, а если он сам попрется за мной, то…

– О, приятель, это все алкоголь! Но ты крут! Ты реально крут!..

– Я крут, но это еще не конец сказки, Пит. Я отрываюсь от них и сваливаю куда-нибудь в центр.

– Но в центре недавно была схватка…

– Именно поэтому. Я валю в центр, и кто-то сливает копам, что такой-то торговый центр будет взорван террористический группой – бла-бла-бла название.

– Понял, не дурак! – откликнулся майор.

– Вот и все. Я влетаю в этот торговый центр, за мной твой внешний управляющий с челядью, а потом вокруг выставляется заслон из полиции, и начинается гашение уродов в стиле хард-стайл. Круто?

– Круто, – согласился майор. – Реально круто, Ламберт, но как ты оттуда собираешься выбираться?

– Об этом я еще не подумал, – признался Роджер. – Однако чемодан останется в твоей машине.

– Хорошо, пусть остается.

72

Примерно через полчаса майор Сноу остановил машину в сотне метров от ночного клуба «Суровый баклан». Здесь его внештатный куратор служил управляющим – это было его прикрытие.

– Описание ты получил, дальше я не пойду. Если найдешь его, то, выходя из клуба, топай направо, там припаркован бордовый мини-вэн – это мой резервный драйв-кар. Запуск мотора от кнопки.

– Мне нужна карта, я не знаю, где этот «Резифи-Центр».

– Ах да…

Майор открыл бардачок и выудил пластиковую раскладку с тонкими страницами и, быстро перебрав их, открыл нужный квадрат.

– Вот смотри… Сейчас запущу подсветку…

Майор активизировал подсветку, и навигатор карты стал высвечивать несколько маршрутов от «Сурового баклана» до торгово-развлекательного центра.

– Отлично!

– Ты запомнил?

– Не торопись, запоминаю.

Роджер кивал головой и шевелил губами, так ему было проще укладывать информацию. Прошло еще полминуты, и он сказал:

– Готово, убирай.

Майор свернул карту и убрал в бардачок, а Роджер достал таблетки и принял еще две.

– Это еще зачем? – удивился Сноу.

– На всякий случай. Мало ли какая в клубе ситуация возникнет.

– Да ты и так еле лыка… Хотя вроде мы проветрили, а?

– Проветрилось, Пит. Мы начали работать, поэтому никаких скидок. Ну, я пошел.

– Удачи, Ламберт.

Роджер выбрался из машины и огляделся. В углу обжималась какая-то парочка, недалеко от входа возле урны валялся торчок.

Роджер начал различать запахи, а это было верным признаком близкого протрезвления, и хотя того, что они с Питом выпили, должно было хватить на сутки, обстоятельства диктовали свои условия.

В прозрачном, словно аквариум, подъезде оказалась целая очередь из желающих попасть в заведение, но пара плечистых секьюрити фильтровала трафик, время от времени намекая скопившимся девушкам, что за разовый контакт они могут проходить в заведение целую неделю.

– Да пошел ты, козел! – кричала какая-то малолетка, в то время как другая приняла правила игры и была пропущена внутрь.

Роджер подошел к громилам, но они не сдвинулись с места, снисходительно усмехаясь.

– Что такое, ребятки, вы меня не пропустите?

– Не-а, – мотнул башкой на толстой шее один из них.

– И какой вы мне оставляете выход? – уточнил Роджер, прикидывая, что скандал с секьюрити ему теперь на руку.

– Чего?

– Ничего. Просто я набью тебе морду, гомик. И твоему пассивному – тоже.

– Чего?!! – переспросил охранник, шагнув на Роджера.

– Ой, да пожалуйста, – сказал тот и переломил громилу мощным ударом в брюхо. Удар был настолько неожиданен, силен и коварен, что несчастный отключился.

Его напарник бросился в атаку, но был встречен ударом головы в переносицу и тоже сполз вдоль стены.

В подъезде-аквариуме воцарилась тишина. Очередь не знала, как реагировать.

– Только сегодня! Аттракцион небывалой щедрости! – объявил Роджер. – Добро пожаловать в клуб, мы рады видеть вас в «Суровом баклане»!..

Все тотчас завопили и, расталкивая друг друга, пробежали по обмякшим телам охранников. Роджер вошел последним.

73

Чувствуя, что радостное онемение от принятого накануне покидает его, Роджер ощутил легкий приступ надвигающейся депрессии. Краткой, но знакомой каждому начинающему алкоголику.

Да, совсем недавно они с коллегой Питом упились в зюзю, однако! Однако потерять настрой, достигнутый такими усилиями, было мучительно больно, и Роджеру требовалось догнаться, не думая о последствиях, ведь две таблетки для поддержания печени он уже принял.

Заметив стойку, Роджер подошел ближе и, взглянув на бармена, чтобы лучше понять здешнюю расстановку сил, сказал:

– Хорошо бы выпить хорошо.

– Понял, – кивнул бармен.

Пока Роджер осматривался, чтобы найти субъекта, который был ему нужен, тот сам подошел к стойке и сделал вид, что он обычный посетитель.

– Эй, приятель, дай двойную текилу с соленым помидором!.. – потребовал он.

Услышав его голос, бармен повернулся и, выдержав паузу, которая не укрылась от внимания Роджера, сказал:

– Одну минуту, сэр, сейчас я все вам доставлю.

– А что ты пьешь? – спросил как бы посетитель у Роджера.

– Любое крепкое пойло. А ты?

– Почти то же самое.

Их взгляды встретились, и Роджер сразу вспомнил своего знакомого из бара «Гранджер», того, который заказывал кислоту с кварцевыми кристаллами.

– Ламберт, – произнес Роджер, протягивая руку.

– Вольдемар Мариньер.

– Бухнем на пару, Вольдемар?

– Не возражаю, Ламберт.

И они рассмеялись, как смеются два мужика в баре, собравшиеся надраться.

Бармен поставил на стойку оба заказа.

Роджер взвесил свой бокал и опрокинул разом, его новый знакомый сделал то же, но Роджер знал, что тому это как слону дробина: кроме кислоты с кристаллами, его ничто не брало.

– Было приятно познакомиться, Вольдемар, но мне пора.

– Уже уходишь, приятель?

– Да, извини. Пора.

И, резко развернувшись, Роджер зашагал прочь. Ему было важно, чтобы в преследование ввязался лично Вольдемар, а не созванные из резервных баз боевики, поэтому он не оставил ему ни секунды на раздумье.

– Эй, подожди, я хочу тебя угостить…

Но Роджер прибавил шагу и вскоре выскочил из опустевшего подъезда, где теперь не было ни очереди, ни охранников.

Задержавшись на мгновение, он услышал позади топот уже нескольких пар кованых ботинок и поспешил направо, где его должен был ожидать автомобиль.

Вот и бордовый мини-вэн с потертыми боками и помятыми колпаками на колесах, однако ширина колес и проглядывавшие в отверстиях дисков мощные суппорты говорили о том, что это особая техника.

Роджер открыл дверь – она была не заперта, ее дистанционно разблокировал Пит, который наблюдал за происходящим в сотне метрах позади.

Сиденье было настроено не так, как нравилось Роджеру, но это был пустяк. Мотор завелся сразу, едва Роджер прикоснулся к кнопке. На панели вспыхнул экран, начав показывать мощность на валу и мощность, резервируемую в системе маховиков. Хорошая новость.

Глянув в зеркало заднего вида, Роджер увидел, как из заведения выбегают охранники – наверняка уже другая смена, профессиональная. Он отпустил сцепление и начал неспешно разгоняться вдоль зданий. Дальше был крутой поворот налево, потом еще один направо и через эстакаду на нужную ему магистраль.

– Ты все делаешь правильно, – известил его Пит.

– О, так у тебя все под контролем? – обрадовался Роджер. Он и не знал, что у майора налажена связь с мини-вэном.

– Обижаешь, Ламберт, мы же серьезные ребята.

– Что с моим хвостом?

– За тобой четыре экипажа, по три человека в первых трех и четверо в последнем. Дядя в первой машине.

– Понял тебя, выхожу на магистраль.

Роджер быстро обошел три тянувшиеся по мосту машины и, выскочив на эстакаду, слегка задел желтое, как лимон, такси.

Его водитель отчаянно засигналил, требуя остановиться, но Роджеру было не до него.

– Извини, приятель, я только привыкаю к этой машине.

Голограмма на экране показала заряд резервной системы маховиков – двести процентов от мощности двигателя. Хороший задаток при том, что четыре приземистые машины с ударными утяжеленными бамперами уже нагоняли его, легко маневрируя в редком ночном потоке.

В отличие от Роджера, их машины были водителям привычны, да они и не пили накануне. Роджер подумал, что и ему не стоило бы, ведь он все еще видел детали слегка размытыми, правда, находился в хорошем расположении духа. И неизвестно, что лучше.

Он придавил педаль газа, и мини-вэн стартовал, словно из катапульты. Огни на обочинах слились в блестящую ленту, преследователи стали отставать, но впереди ждал очередной поворот градусов на тридцать. Пустяк, конечно, если вовремя затормозить.

Роджер сделал пробное торможение, автомобиль слушался отменно.

– Еще два правых поворота, и ты на площади перед торговым центром…

– Да, я помню.

– Бей центральные двери, машина выдержит! А я звоню в полицию, выставлю ультиматум!

– Давай.

По заднему стеклу щелкнула пуля, оставив лишь белесое пятно.

Роджер дернул руль, и машина пошла юзом. Посланная вслед очередь ушла рикошетом вдоль шоссе, а мини-вэн уверенно выходил на последнюю прямую.

И снова обстрел, теперь били с эстакады, где для этого специально остановился автомобиль, а еще из машины, что сидела на хвосте. Но бронирование пока держалось, однако лишь до того момента, как преследователи сменят патроны на бронебойные. Это было делом нескольких секунд, которые Роджер просто обязан был им не предоставить.

Выскочив на площадь, где стоял один забытый кем-то фургон, Роджер ударил по тормозам, щелкнул рычажком опускания стекол и выкрутил руль так, чтобы его понесло вправо – машина стала поворачиваться окном к преследователям. Еще мгновение, и он выставил левую руку с пистолетом, поставленным на автоматический огонь, и расстрелял тридцать патронов веером, отметив несколько удачных попаданий в первую машину и пару во вторую.

Это осадило преследователей, и Роджер, снова схватившись за управление, прибавил газу, направив автомобиль на стеклянную дверь, и легко ее вышиб благодаря тяжелой раме.

74

Протащив за собой дверную коробку, весь в брызгах разлетающегося ударостойкого стекла, автомобиль Роджера пролетел еще метров тридцать, пока не уткнулся в бетонное ограждение фонтанчика.

– Отлично, приятель, наблюдаю за тобой с моста. Хватай передатчик и дуй на второй этаж, через минуту здесь будет двадцать патрульных экипажей и два фургона спецназа.

– Понял!

Роджер сдернул с солнечного козырька рацию, подхватил коробку с патронами и выскочил вон, а в его машину с запозданием ударило несколько пуль. Послышался визг покрышек – теперь вся группа преследователей собралась вместе.

Роджер взбежал по замершему эскалатору и спрятался за тумбой, торопливо набивая магазин. Послышались голоса и хруст стекла. Его осколки разлетелись по всем закоулкам, и Роджер прекрасно слышал, где его ищут. Пока одни стали расходиться по первому этажу, еще пара начала осторожно подниматься на второй.

Роджер перебежал в глубь магазина и нажал кнопку вызова.

– Я здесь, – отозвался Пит.

– Где полиция?

– Я уже вижу мигалки. Как только они все оцепят, подожди, когда начнутся переговоры, а когда он выйдет…

– А точно выйдет он?

– Почти наверняка. Тогда ты должен спровоцировать спецназ на штурм.

– Понял, – сказал Роджер и в этот момент увидел стрелка с пистолетом, который крался позади витрин с какой-то парфюмерией.

Противник вскинул руку, но Роджер оказался проворней, и короткая очередь разнесла витрину, отшвырнув стрелка в проход.

Со стороны эскалатора послышались выстрелы, и пули защелкали по полу. Это был отвлекающий огонь, и значит, где-то подкрадывался враг. Послышались полицейские сирены, однако помощь была все еще слишком далеко, а здесь все решали секунды.

Роджер рванулся вперед, пробежал несколько шагов и тут же бросился на мраморный пол. Пули прошли в стороне – его все еще намеревались взять живым.

Сирены звучали все громче, и уже было видно зарево от полицейской кавалькады. Справа промелькнули два силуэта, и Роджер выстрелил в большой аквариум с искусственными рыбками. Послышались ругательства, а затем кто-то со злости стал палить по стеклянным перегородкам.

Тем временем на площади и вокруг торгового центра уже разворачивалось оцепление, и спецназ под прикрытием щитов формировал штурмовые колонны. Роджер перебежал дальше, стараясь уйти глубже, туда, где начинались склады и подсобки, где можно было скрыться и сидеть сколько положено.

На очередном перекрестке слева мигнула лампа освещения, Роджер едва успел оглянуться и тут же получил удар справа. Он свалился на пол, выронив пистолет, коробку с патронами и рацию. Перед глазами носились яркие звезды, однако сознания Роджер не потерял и, когда противник бросился к нему, чтобы скрутить окончательно, лягнул его под колено и, воспользовавшись паузой, вскочил на ноги.

Тот выхватил файерстриммер, и в воздухе щелкнула раскаленная струна. Роджер бросил выразительный взгляд на оброненный пистолет и повел плечами, якобы бросаясь за ним. Обман сработал, противник хлестнул струной в пустоту, а Роджер снова приложил его под колено. Громила охнул и осел, не в состоянии даже пошевелиться.

– Внимание! Вы окружены! – разнеслось над округой, и усиленный динамиками голос заставил задрожать стеклянные перегородки.

– Ну наконец-то, – произнес Роджер, быстро схватил пистолет с рацией и несколько патронов из рассыпавшейся коробки.

– Во избежание жертв предлагаю выйти с поднятыми руками!.. Повторяю…

– Ламберт? – раздался из рации голос майор Сноу.

– Да, слушаю.

– Справился?

– Обошлось.

– Хорошо, подожди минуту. Думаю, затягивать они не станут – не в их интересах привлекать к этому еще больше внимания.

В проеме коридора у туалета появился силуэт. Роджер поднял пистолет. Незнакомец посмотрел в его сторону и замер, соображая, успеет ли выстрелить.

Роджер отрицательно покачал головой, не советуя тому пытаться. Стрелок понял и убрался.

– Ламберт?

– Слушаю.

– Все происходит еще быстрее. Кажется, наш объект сейчас выйдет под прицелом полусотни стволов, понимаешь?

– Да, понимаю. Мне нужно немного времени, чтобы выбраться на крышу.

– Поспеши, у тебя его совсем мало.

Роджер выглянул из-за угла и увидел электрощит, а чуть дальше лестницу на чердак с самооткрывающейся крышкой. Разбег, прыжок, он вылетел на небольшую платформу и, переведя дух, начал подниматься по крутой лесенке – это был выход на крышу.

75

На крыше было ветрено и хорошо дышалось. Казалось, что нет никакого противостояния, стрельбы, крови и всяческого коварства. Но, добежав до края, Роджер вернулся в этот спектакль, причем в самую главную его сцену.

Слева от себя он видел объект, который шел с поднятыми руками. За машинами с включенными проблесковыми маячками замерли дэпээсники. Спецназ, построившись в фалангу, прикрывался щитами, и дюжина снайперов освещала возможную цель красными точками лазерных прицелов.

– Самое время, – сказал себе Роджер и, прицелившись, открыл огонь по щитам спецназа. Он стрелял быстро, перенося огонь с одного конца построения на другой. Почти сразу грянул залп, изрешетивший парламентера, но Роджер все стрелял и стрелял, пока не вышел весь магазин. А потом помчался назад под аккомпанемент ответного огня, и трассеры веером разлетались над крышей торгового центра.

– Ламберт, не ходи к чердачной лестнице!.. – предупредил по рации Пит.

– Понял тебя. Где здесь внешняя лестница?

– Ее нет, давай к любому из задних углов, там водосточные трубы!

– Понял.

Роджер с разгону заскочил на бетонный парапет и далеко внизу, метрах в трех, увидел водосточную систему.

Трубы оказались пластиковыми, однако выглядели основательными. Да и другого выхода у Роджера уже не было. Сунув пистолет за пояс, он сначала свесил ноги, а потом повис на руках.

Ноги все еще не доставали до начала водостока, но долго висеть было нельзя. Роджер разжал пальцы и, едва его подошвы скользнули по трубе, сумел обхватить ее руками и притормозить спуск, ободрав ладони, но не сорвавшись вниз.

Дальше было проще – он лазил по водостокам, как обезьяна по деревьям, и спустя полминуты соскочил на асфальт.

– Хоп! – услышал он приглушенный возглас и, оглянувшись, увидел за сетчатой оградой Пита, сигнализировавшего ему рукой.

Роджер огляделся и побежал к нему, досадуя, что освещавшие хоздвор фонари светят так ярко.

У ограды лежало тело охранника, возле которого расплывалась лужа крови. Роджер принял это к сведению, а затем перемахнул через забор, и Пит в порыве чувств обнял его, а потом хлопнул по плечу:

– Ну ты мастер! Ты реально крут!..

И потащил Роджера в сторону жилого массива, начинавшегося через пятьдесят метров. Там, возле игровой детской зоны, Пит оставил седан.

Обежав машину с пассажирской стороны, Роджер увидел торчавшие из-под жестяного самолета ноги в полицейских штанах с лампасами.

– Что за полицейский? – попросил он, запрыгивая на сиденье.

– Полицейский? А! Да чуть не спалил меня, сука. Так неожиданно вышел, что стрелять пришлось от бедра.

– У тебя глушитель?

– Ну, так я сразу прикрутил, чтобы быть наготове.

Пит завел машину, и они медленно поехали вдоль домов.

– Куда мы теперь? – спросил Роджер, решив не спрашивать об охраннике на хоздворе.

– Ну, тебе нужно валить отсюда, правильно?

– Правильно.

– Твой чемодан на заднем сиденье, я знаю место, откуда время от времени гоняют по своим делам наркодилеры. У них там все – лицензия на частную площадку, прописка в главном диспетчерском сервере, навигация – все как у настоящей транспортной компании.

– Они меня вывезут?

– Да без вопросов, камрад! После того, что ты сегодня сделал, я заставлю их на горбу тащить тебя через космос!..

– Спасибо, – улыбнулся Роджер, чувствуя, что напряжение понемногу спадает.

– Не, реально, парень! Я столько лет служу, столько народу завербовал, столько обманул, но ты – феномен, блин! То, что ты меня не грохнул, ну… это еще можно как-то объяснить, ну, типа, врачи с тобой недоработали. Но то, что ты впрягся в мои проблемы – это вообще ни в какие ворота, понимаешь? Ты разрушил мой мир, Ламберт! Я теперь не знаю, во что верить!..

76

Они мчались по окружному шоссе минут сорок и прибыли к месту, когда уже появились первые признаки рассвета.

Это был огромный пустырь с несколькими бетонными постройками. Видимо, когда-то намечалось большое строительство, но потом все отменили, и осталось то, что успели построить.

– Подожди меня, я скоро, – сказал майор, выходя из машины.

Роджер взял с заднего сиденья чемодан и, открыв его, проверил содержимое – все было на месте. Даже коробочка с чипом.

Он успокоился и занялся пистолетом – заполнил магазин оставшимися патронами и стал ждать, однако заскучать не успел, из бетонного куба вышел Пит и вернулся к машине.

Сел за руль, захлопнул дверь и сказал:

– Ну, есть одна подходящая тема. Челнок отправляется по маршруту через пятнадцать часов, что-то им там должны были подвезти, но я имею здесь кое-какое влияние, и челнок отправится через двадцать минут. Врубаешься?

Сноу посмотрел на Роджера, тот пожал плечами:

– Мне это подходит.

– Вот и славно. Вот еще, держи, – с этими словами он подал Роджеру две банковские карты.

– Это твои? – спросил тот, рассматривая карты и определяя их статус.

– Это твои. Я после отъезда копов навестил ту квартиру, ну и сделал обыск как положено, а не как они это себе представляли. Сразу нашел тайник, и в нем, кроме прочего, были эти карты. Связной должен был отдать их тебе, они чистые, я их по нашим базам проверял – нигде не указаны.

– Вот спасибо! – обрадовался Роджер.

– Не стоит благодарностей, приятель, ты сделал для меня немало.

– Хорошо, – кивнул Роджер, пряча карточки в карман. – Что теперь?

– Просто иди в корпус, там тебя ждут. Я постою здесь, пока челнок не взлетит.

– Отлично, Пит! – сказал Роджер, выбираясь из машины и выволакивая чемодан. – Может, еще свидимся?

– Может, и свидимся, – улыбнулся Пит, а когда Роджер отошел подальше, добавил: – Но это вряд ли.

И оглянулся: по шоссе в сторону пустыря мчались две машины, но Роджер был уже далеко. Вместе с вышедшим навстречу пилотом они уселись в электрокар и покатили к единственному стоявшему на полосе транспорту. Четыре других, накрытые пологами, дремали возле жестяного ангара.

Майор Сноу оглянулся снова, два автомобиля на шоссе притормозили у поворота и, качнувшись на выбитой дороге, поехали в сторону построек.

Тем временем электрокар уже остановился возле челнока, и пилот с Роджером стали подниматься по трапу на борт. Сзади скрипнули покрышки – два серых внедорожника остановились в тридцати метрах. На челноке запустился двигатель.

«Хорошо», – подумал майор Сноу и улыбнулся. Все шло так, как он и задумывал.

Из первого внедорожника вышли двое, из второго – четверо. Пассажир первой машины решительным шагом направился к машине майора. Тот продолжал сидеть, наблюдая, как челнок выруливает на взлетную полосу.

Вот двигатели выбросили пламя, и судно понеслось по неровному бетону. Мгновение-другое, и оно оторвалось от полосы.

В окошко постучали, майор повернулся и увидел бледное лицо и узкие сжатые губы. Именно так он себе это и представлял.

– Чего надо?

– Выйдите, Сноу, нужно поговорить.

Майор вышел и, услышав далекий грохот, обернулся – красная точка пламени указала на то, что сейчас челнок пробивает облачность, чтобы уйти в стратосферу.

– Сноу, полагаю бессмысленно спрашивать, куда отправился ваш друг? – спросил незнакомец, держа руки в кармане плаща.

– Разумеется, приятель. Мне не пришло в голову поинтересоваться. В нашей работе излишнее любопытство вредит репутации.

– Вы не оставляете мне выбора.

– Я это понимаю.

– Что ж…

Незнакомец вытащил пистолет и сделал три быстрых выстрела. Майор схватился за живот и, упав на колени, нашел в себе силы глянуть в лицо убийцы.

Он даже что-то сказал.

– Я не слышу! Говори громче!

Майор повторил, но в его состоянии это не улучшило результата. Изо рта полилась кровь, и он завалился на бок.

Убийца бросился к нему и принялся трясти обмякшее тело:

– Говори! Говори, я слушаю!..

– Он… тебя… грохнет… – пролепетал умирающий.

– Ах ты урод! – воскликнул убийца и, вскочив, принялся разряжать в распростертое тело патрон за патроном.

– Сдохни! Сдох-х-хни!.. – хрипел он в исступлении, вновь и вновь дергая спусковой крючок, но патроны скоро вышли, а рядом оказался один из сопровождающих.

– А говорили, что хлориклы совершенно спокойны и малоэмоциональны, – произнес субъект в таком же плаще и примерно с таким же выражением лица, правда, он был пониже ростом.

– А кто тут эмоционален?! Кто эмоционален?! – с вызовом проорал убийца, резко поворачиваясь к говорящему.

– Пронстон, я не желаю раздавить вас, чтобы любоваться цветом ваших новых внутренностей. Мы потеряли двух лучших агентов, которые вам не чета, поэтому вы обязаны заменить их. Очень бы хотелось, чтобы у вас все вышло как надо. Очень бы хотелось, Пронстон.

Сказав это, субъект развернулся и пошел ко второму внедорожнику. Перед ним распахнули дверцу, он сел, и следом за ним погрузилась свита. Машина развернулась и поехала прочь, а от первого внедорожника к убийце подошел помощник.

– Ну что, сэр, какие теперь у нас планы?

Пронстон вздохнул. До переформатирования он был одним из самых уравновешенных субъектов культуры, а теперь сам себя не узнавал. Может, был какой-то сбой? Может, кто-то плохо выполнил работу по форматированию, и эту сволочь следует наказать?

– Вы снова нервничаете, сэр.

– С чего ты взял?

– По глазам видно.

Глаза, лицо, еще этот нос и уши. Раньше без всего этого он как-то обходился и был в курсе всего, что происходило вокруг, но после переформатирования… Теперь изменилось абсолютно все, и он был вынужден как-то приспосабливаться.

– Это все издержки производства, Ровер, понимаешь меня?

– Нет, сэр.

– Мы потеряли двух лучших агентов – Зулу и Кахшет-Тотопикус. Они были совершенны, я слышал о них раньше.

– И что с ними случилось?

– А тебе разве не доводили информацию?

– Кто? – усмехнулся Ровер. – У меня же другой допуск, сэр.

– Ах да, действительно. Так вот, вчера вечером в перестрелке были потеряны наши агенты. Их уничтожили агенты жолкверов. Какая-то старуха и мальчик.

– Говорили, вроде мужчина.

– Ты же сказал – не сообщали?

– Официально нет, но кое-что я слышал.

– Неофициально слушать запрещается, ты разве не знаешь? Ты же не абориген какой-нибудь.

– Не абориген.

– Ладно, твои предложения – что теперь нам следует делать?

– Сэр, не знаю. Я пока не обучен.

– Ну так обучайся, Ровер, – сказал Пронстон и направился к машине. – Сейчас мы поспешим в самый сырой подвал.

– Главный оперативный бункер? – уточнил помощник, заходя со стороны водителя.

– Вот именно. Там мы запросим что?

– Перехват? – наобум спросил помощник, устраиваясь за рулем.

– Не совсем, – садясь на пассажирское место, сказал Пронстон. – Мы зададим им координаты этого наркоперевалочного порта и спросим, какое судно отсюда взлетело, какие оно запросило навигационные точки и все такое прочее… Ну, поехали уже, чего стоишь?

– А это? – помощник кивнул на оставшееся лежать тело.

– Наркодилеры часто перестрелки устраивают, и полиция это знает. Давай уже, валим отсюда.

Помощник завел двигатель, они развернулись и поехали к шоссе.

– А пока мы едем, что нужно сделать? – продолжил урок Пронстон.

– Позвонить диспетчерам прямо сейчас…

– Чтобы они что?

– Шевелили своими задницами, сэр.

– Молодец, – кивнул Пронстон, и на его бледном неподвижном лице появилось подобие вымученной улыбки.

77

Перегрузки быстро нарастали, тело Роджера вдавливало в спинку кресла, а она, вибрируя от напряжения, казалось, вот-вот сломается.

А пилот все погонял и погонял мощные движки челнока, рассчитанные на гонки с рейдерами антинаркотической полиции.

Наконец перегрузки стали уменьшаться, опустились автоматические шторки на иллюминаторах, и Роджер сумел перевести дух. За эти несколько трудных минут он успел придумать массу версий о причинах такого поведения пилота, но, по всей видимости, это была лишь манера преодолевать атмосферный слой. В любом случае, доверять наркоперевозчику Роджер не собирался и, сдвинув пистолет за поясом набок, перешел в первый ряд – на штурманское сиденье.

– Привет, – сказал пилот, который выглядел слегка напряженным.

– Привет, водила. Ну ты меня и напугал.

– А чего напугал-то, мистер? Где напугал? – еще больше напрягся пилот. Он зыркал на Роджера из-под козырька драной бейсболки и нервно поправлял гарнитуру переговорного устройства. – Все как всегда, мистер! Все как всегда!..

– Ладно, расслабься, – улыбнулся ему Роджер и откинулся на спинку, подавая пример. – Тебя как зовут?

– Энша-Фло-Розенфорд… Можно просто Энша.

– Это имя?

– Кликуха.

– Ничего так, вполне себе. А я Ламберт.

– Это кликуха?

– Нет, это имя.

– Ничего так имя, – пожал плечами пилот, немного успокаиваясь. – А ты чего со мной полетел, мистер?

– Больше не с кем было.

– А если в порт?

– Далеко было и времени мало, знаешь, как это бывает.

– Знаю. А ты кем Сокрушателю приходишься?

– Кому? – не понял Роджер.

– Ну, парень, который нам тебя… предложил. Он тебе кто, откуда ты его знаешь?

– Вчера только познакомились, выпили крепко, и он взялся помочь.

– А-а, – кивнул пилот. – А вообще, мистер, ты его не знаешь, да?

– Я же говорю – вчера познакомились. А кто он такой вообще, что, очень крутой?

Неожиданно Энша потерял интерес к разговору и стал рассматривать приборы, ковыряя ногтем запылившиеся циферблаты.

– Ты боишься его, что ли? – уточнил Роджер.

– Ха! А кто его не боится?! Ты знаешь, мистер, скольких он положил на этом пустыре, откуда мы стартовали?

– Многих?

– Не в том плане, мистер. Я имею в виду начальников. Только бизнес наладится, только копов подкормят, чтобы не лезли, появляется этот твой знакомый и говорит – долю давай и моих людей повсюду вози.

– Тебе говорит?

– Нет, начальнику «автобазы», блин. Наша местность так называется – «автобаза».

– Понятно. А что начальник?

– Ну, начальники у нас, сам понимаешь, мистер, университеты проходили за решеткой, для них никаких авторитетов не существует – коп, не коп, сразу бабах, и унесите.

– А с этим так не получалось?

– Не получалось. Он первым ствол выхватил и тоже – бабах. По всей системе сразу кипиш, собираются уважаемые люди, ставят на это место нового начальника, так этот твой приятель, мистер, снова появляется и опять заводит – будешь выполнять мои задания и все такое. Начальник, ясное дело, сразу в стойку, и снова – бабах! Представляешь, мистер?

– О да, – кивнул Роджер, это он представлял очень хорошо. На службе ему попадались люди, которые заблудились между долгом, совестью и требованиями начальства и начали просто «решать проблемы», полагая, что, стрельнув пару раз, можно расчистить дорогу. Но единожды начав, они уже не останавливались и все устраняли и устраняли проблемы, все глубже погружались в мир тех, с кем вроде бы должны были бороться.

– Так что ты думаешь, мистер, наши авторитеты сговорились выследить его и закрыть тему. Собрали группу, добровольцев вызвалось много, и покатили они на четырех джипах к загородному домику, где у Сокрушителя был вроде как мелкий бизнес, чего-то там мастерская. Короче, мистер, заехали в рощу четыре машины, а не выехало ни одной. Понимаешь, в чем дело?

– Он их ждал.

– Вот именно, ждал, знал, когда приедут и даже сколько их будет.

– Но ваши все равно не успокоились, – угадал Роджер.

– Вот именно, мистер, – кивнул Энша. – После такого случая вся система снова всколыхнулась, стало ясно, что нужно идти тоньше. Нашли нужного специалиста, аж на Сибинцолле. Всем мастерам мастер, убирал тузов с любой охраной. У него фишка была разъезжать на фургоне, ну там доставка мороженого, чистка сортиров, мойка стекол. Ну, ты понял, мистер. И вот договорились люди из системы, что там-то и там-то ждем специалиста, чтобы предварительно обговорить. Встретились, пообщались и звякнули на автобазу, дескать, выезжаем для окончательного базара. И вот, ты сам видел, где у нас съезд с шоссе, вот там этот фургончик зеленый и остановился. Мы ждем-пождем, а он стоит, мы телефоны обрываем, нет ответа. Ломимся к дороге, распахиваем дверцу, а они все там – внутри, и у каждого по дырке, специалист вообще как решето.

Роджер на это только покачал головой.

– Да-да, мистер. И после этого руководящие системой люди сказали, что нужно договариваться, такая война стоит нам слишком дорого. А Сокрушитель первым узнал об этом и сам приехал. Новый начальник его спросил: какую долю ты хочешь? А он ответил – не нужна мне ваша доля, я хочу, чтобы вы иногда подбрасывали моих людей со своей площадки туда-сюда и иногда выходили в город.

– Во как!

– Именно, мистер. Начальник ему говорит, какого же хрена ты столько людей положил, если тебе не так много надо? А он сказал – вы меня не спрашивали, вы за стволами тянулись.

– Ну и кто прав? – спросил Роджер.

Пилот вздохнул и переключился с автопилота на ручное управление.

– Мне про то неведомо, я как лабух: заплатят – бацаю по клавишам, не заплатят – курю в сортире, пока не вызовут.

– Понятно. А куда мы сейчас двигаемся?

– На загрузку надо бы, мистер, чтобы рейс отбить. Сокрушитель погнал меня прямо с дивана, а поставка должна была прийти только через два дня. Кое-чего в трюме, конечно, имеется, но это крохи. Начальнику не понравится, если я пустым гоняться буду.

– Но ты же не виноват.

– А его это волнует? – усмехнулся Энша и покачал головой. – Даст с ноги, и все дела.

– Хорошо, как далеко находится место, где ты должен забрать товар?

– Не очень далеко, если курнуть. Сейчас я курну, и ты курни, мистер, так время быстрее пролетит.

– Не, я таким дерьмом не балуюсь, – отмахнулся Роджер.

– А ты кто по жизни-то? – спросил Энша и, сняв бейсболку, достал из-под подкладки скрученные папиросы из газетной бумаги.

– Я, как и ты – путешественник.

– Путешественник? – усмехнулся Энша и, пристроив сигарку в уголок рта, прикурил от бензиновой зажигалки.

– А чего из газеты-то, там же краска? – спросил Роджер.

– Да, краска, – кивнул пилот, с удовольствием выпуская зеленоватый дым. – Но это, брат мистер, традиции, их ломать нельзя. Ну так что, курнешь? Картинки увидишь – фирма гарантирует.

– А выпить у тебя нету?

– Выпить? Выпивка, брат мистер, это каменный век.

– Выпивка – это традиции, – возразил Роджер и вздохнул. Вроде и недавно пил, а снова хочется. Неужели он законченный алкоголик? А с другой стороны, разве дали ему выпить нормально? Не дали. И в первый раз, и во второй, хотя, без сомнения, с майором они набрались крепко, но наслаждались недолго.

– Ну так что, хочешь традиций, друг мистер? – прищуриваясь от дыма, спросил Энша. Видно было, что ему хорошо и он готов делать щедрые подарки.

– А есть? – осторожно поинтересовался Роджер, невольно затаивая дыхание, чтобы не спугнуть удачу.

– Сейчас что-нибудь придумаем, – сказал Энша и, поднявшись с кресла, направился к трюмному люку.

78

Это было как праздничный сюрприз, и у Роджера разбегались глаза при виде запыленных бутылок, невесть сколько лет простоявших в ящике вместе с инструментами.

– Сам-то я не любитель, но случалось, что-то перепадало, вот и складывал, – пояснил пилот, приканчивая одну сигаретку и доставая вторую.

– А закусить есть чего? – спросил Роджер, останавливая выбор на пузатой бутылке старого бренди.

– Ну, это… консервы мясные. Меня когда на жрачку пробивает, я всегда мяса хочу. Вот огурцов там или баклажана – никогда, а мяса мне подавай, и все тут. Причем с любого прихода – с накурки или с кислоты. Удивительно даже.

Слегка покачиваясь, но двигаясь вполне уверенно, как бывалый моряк в сильную качку, Энша снова нырнул в трюм и вернулся с полудюжиной банок и пакетом сухофруктов.

– Во, прикинь! Даже витамины нашлись!.. Я их как-то даже курить пробовал! Дружки посоветовали.

– Ну и как? – спросил Роджер, отпивая прямо из бутылки и удивляясь, как благородный напиток, не достигая желудка, полностью расходится теплом по пищеводу.

– А никак. Не тянутся они совсем, я их даже с металлической стружкой мешал, все равно не тянутся.

Когда половина бутылки бренди была выпита под сухофрукты, Роджер вспомнил про лекарства и, достав из кармана коробочку, закинул в рот две таблетки, запив их глотком спиртного.

– О, колеса, это по-нашему! – одобрительно закивал Энша, глаза которого уже смотрели в разные стороны, а по лицу струился пот. – Я сейчас тоже закинусь… У меня тут где-то было…

– А тебе не слишком будет? – спросил Роджер, чувствуя, что и его уже основательно поволокло.

– Все путем, мистер-твистер, Энша норму знает… Энша в космосе не новичок…

Пилот с трудом выдвинул ящичек в панели приборов и там, среди пыльных гаечек, болтиков и каких-то радиодеталей, отыскал несколько грязных пилюль, которые когда-то были розовыми.

– Я сейчас… Сейчас…

Энша забросил их в рот и снова сказал, что знает норму. Потом его глаза закатились, и он свалился, как старое дерево, потеряв бейсболку и радиогарнитуру.

Роджер подождал минуту, напряженно глядя на пилота, но за эту минуту тот не подал ни единого признака жизни. Тогда Роджер поднялся и, наклонившись над Эншей, похлопал его по бледным щекам. Никакого результата. Пациент не дышал, и у него не было пульса.

Что ж, передоз – дело нередкое, и теперь Роджеру следовало подумать, как и куда он поведет это судно, когда автопилот спросит его мнения на очередной навигационной точке.

Впрочем, выпивки еще было достаточно, и останавливаться Роджер не собирался, ведь, во-первых, он уже принял таблетки для укрепления печени, а во-вторых, сейчас был тот самый случай, когда ему никто не мешал напиться и посидеть в одиночестве, а не бежать куда-то срочно с пистолетом.

Где-то через полчаса пилот вдруг дернул ногой, потом сильно закашлялся и выплюнул горсть розовых таблеток, которые запрыгали по полу кабины.

Затем как ни в чем не бывало он поднялся и сказал:

– Похоже, это из-за таблеток. Они здесь давно лежат, видимо, испортились.

– Рад, что ты снова с нами, – сказал Роджер, поприветствовав его очередной открытой бутылкой.

– Что на это раз? – спросил Энша, поднимая с пола бейсболку.

– Виски.

– Фу, – вздрогнул Энша. – И как ты все это пьешь, оно же горькое!

– Терплю, парень. Горько не горько, а есть такое слово – надо. А еще есть слова – возьми и выпей, а также множество других слов. Например, весна, холм, песчаная подушка.

– Слушай, а что у тебя в чемодане? – задал Энша вопрос, который, похоже, мучил его с начала путешествия.

– Можешь посмотреть, – пожал плечами Роджер.

– Правда?

– Правда.

Казалось, пилот даже протрезвел от такого предложения. Он быстро открыл замки, откинул крышку и стал профессионально шнырять, быстро и аккуратно приподнимая вещи и возвращая на место. Весь просмотр занял секунд двадцать. После этого Энша закрыл чемодан, простукал его стенки и удивленно посмотрел наРоджера.

– И что, это все?

– Все.

– А что же ты тогда везешь?

– А должен?

– Ну, я так понял.

– Я себя везу, приятель, у меня на хвосте копы сидели. Вот и пришлось рвать когти.

Роджер снова отсалютовал пилоту бутылкой, уже третьей откупоренной.

– Что на этот раз? – спросил Энши.

– Водка. Под нее мясо нужно, открывай консерву.

– Одну минуту…

Энша выхватил из кармана раскладной нож, выдернул нужный инструмент и быстро вскрыл полукилограммовую банку.

– А это… – Роджер красноречиво пошевелил в воздухе пальцами.

– Вилку?

Метнувшись в угол, пилот выхватил из какого-то мусора пару гнутых вилок, вытер их о штаны и одну подал гостю.

– Спасибо, – поблагодарил Роджер и уже запрокинул было голову, чтобы сделать глоток, но вдруг опустил бутылку и сказал: – Эта на сегодня последняя. Веришь?

– Верю, мистер. Давай уж, кушай мясо, а то у меня отходняк пошел, я сейчас все сожру.

Роджер кивнул и стал пить, страдальчески морщась. Он выпил половину за раз, поставил бутылку на пол и вдруг, прослезившись, сказал:

– Никого не пей, Энша, никогда!.. Даже не начинай!..

– Не буду, мистер. Не буду.

Какое-то время они молча ели. Энша открыл вторую банку, и Роджер быстро насытился.

– А у тебя ствол есть? – спросил пилот.

– Имеется.

– Покажь…

– Вот, только он почти без патронов, – сказал Роджер. – А у тебя ствол есть?

– А как же – дробовик у меня. Нам без оружия никак нельзя, нужно быть ко всему готовым.

– Понятно, – кивнул Роджер. – А патроны к моей машинке у тебя найдутся?

– Должны найтись. У меня этих патронов хоть пруд пруди, я запасливый.

– Я это уже понял, камрад. Неси, посмотрим, что у тебя имеется.

Пилот снова поплелся в трюм, а Роджер поднял с пола бутылку, допил водку и, поставив пустую на пол, сказал:

– Никогда больше.

Потом прицелился из пистолета в стену и с удивлением обнаружил на ней множество мух. Это были сильные молодые мухи, которые располагались отдельными группами и коротали время, перебирая лапками, дожидаясь, когда все лягут спать, и они смогут вычистить в банках остатки тушенки.

Челнок подрагивал на гравитационных кочках, в ящиках позвякивали скопленные Эншей мелочи, но мухи сидели на месте и ничего не боялись.

– Привыкли, стало быть, – сказал Роджер, и в этот момент появился пилот – в паутине и отработанном масле, в которое угодил всей пятерней.

– Вот ведь зараза, пять лет назад переборку редукторов делал, масло слил, а выбросить забыл.

Поставив перед Роджером ящик, доверху засыпанный разнокалиберными патронами, Энша ушел за ветошью и скоро вернулся с дробовиком, который с гордостью продемонстрировал Роджеру.

– Во стволина, видал такой когда-нибудь?

– Это что, восьмой калибр?

– Я же говорю – знатная стволина! Я, правда, приклад ему отрезал, чтобы удобнее было в перестрелках, типа, ты чо, а ты чо! А потом я достаю из-под пиджака эту хренотень! Круто, да?

– Круто, – согласился Роджер. – Только тебе его почистить нужно, а то перекосит патрон в ответственный момент.

Сказав это, Роджер попробовал вспомнить, допил он водку или она все еще стоит рядом. Он, разумеется, мог посмотреть вниз, но это было не по правилам.

– А чем его чистят?

– Ты же вроде техч… технически оснащенный субъект, Энша, в масле пачкаешься, а про такие вещи не знаешь – нехорошо…

Роджер покачал головой и посмотрел вниз – бутылка оказалась пустой. Он даже не вспомнил, когда допил водку.

«Наверное, это старость», – подумал Роджер, а вслух произнес:

– Крупноват калибр для тебя, ты с него стрелял?

– А как же! Вон гляди на стенке – видишь отметины? Это я из него и садил!

– Значит, это не мухи? – задумчиво произнес Роджер.

– Какие мухи? – не понял Энша.

– А зачем в стену садил?

– Не помню уже. Курнул какой-то дряни, ну и пригрезилось чего-то. Но стрелял нормально, никакая отдача не помешала.

– Неудивительно, ведь тогда у него был приклад. Ты ведь недавно его отпилил?

– Недавно.

79

Уснул Роджер прямо в кресле, а проснулся часов через шесть от сильной жажды, ему даже пески приснились и яркое солнце.

Приподняв тяжелую голову, Роджер привстал и выглянул из-за панели приборов, но ничего нового не увидел, звезды, космос.

– Але, Энша…

Роджер толкнул пилота, спавшего на соседнем кресле.

– Что?

– У тебя есть чего-нибудь попить?

– Так это… – Энша потянулся и зевнул. – У тебя же в ящике еще полно выпивки.

– Я воды хочу, трубы горят.

– А ты разве не похмеляешься? Вы же, алкаши, всегда похмеляетесь.

– А я похож на алкаша?

– Похож.

Роджер вздохнул, потом помассировал лицо и поднялся.

– Короче, вода есть?

– Да, вон в углу кулер, только он не охлаждает. Но воды полно.

Преодолевая головокружение, Роджер подошел к источнику воды и, взяв стаканчик, набрал себе половину, потом понюхал, попробовал и повернулся к Энше за объяснениями.

– Она с лимонным соком, мистер. Я люблю, чтобы с витаминами.

– Да какой, на хрен, с витаминами? Ею можно унитаз чистить!..

– Не может быть.

Энша подошел, попробовал воду и скривился.

– Похоже, переборщил.

– Уфф, – выдохнул Роджер и вернулся в кресло. – Когда у нас остановка?

– Через два часа. Большой Ургенч называется.

– Там нам дадут нормальной воды?

– Там дадут чего попросишь, там живут мои друзья.

– Хорошо, два часа я продержусь. А нет ли у тебя фруктов каких-нибудь?

– Лук есть.

– Лук? Какой лук?

– Зеленый лук. Я его тоннами поедаю. Правда, с него потом бздишь, но ради здоровья можно и потерпеть.

– Но лук – не фрукты.

– Лук – это лук. Принести?

– Ну, принеси. И тушенку, что ли, будем клин клином вышибать.

Энша принес лук, самый настоящий, зеленый, который хранился в упаковке с нейтрализатором. Они вскрыли одну и съели лук на двоих. Нельзя сказать, что Роджеру после этого полегчало, но стало как-то иначе, и он попросил тушенки. Однако еда не шла, он сходил в гальюн, но и там без особых успехов. Его организм требовал воды или… Или следовало выпить еще, раз воды не было.

Первые глотков десять-пятнадцать – просто через силу, потом пошло легче, и к тому времени, как Энша связался с диспетчером Большого Ургенча, Роджер чувствовал себя хорошо безо всякой воды.

– Как слышите меня, Ургенч? Я Энша, позывной «Эспозито»!.. Але, Лерой, как вы там?!

– Нету здесь никакого Лероя, – ответил неуверенный женский голос.

– А где же он? – удивился Энша.

Слышно было, как женщина шепотом с кем-то яростно переругивается.

– Але, вы там куда пропали, Ургенч?! – забеспокоился Энша.

– Я здесь, Эспозито, просто мне подсказали, что Лерой вышел. В сортир.

– Ладно, вышел, значит, вернется, возьмите меня на причал, у вас там местечко найдется, или нужно подождать?

– Сейчас, одну минуточку…

И снова какой-то неясный шепот. Энша покачал головой и, повернувшись к Роджеру, заметил:

– Приглашать в диспетчерскую будку бабу – самое последнее дело. Правда?

– Смотря какая баба, – сказал Роджер, снова прикладываясь к бутылке. Сейчас ему показалось странным, что вчера он хотел завязать. Сегодня такого желания не было. Совершенно.

– Эспозито, ты еще здесь? – снова спросил женский голос.

– А куда же я денусь, милая?

– Короче, вставай на цэ-двадцать восемь.

– Си-двадцать восемь?

– А, точно – си… Вставай, короче, теперь мы разобрались.

– А загрузка будет?

– Думаю, да. Будет загрузка. Полная.

80

Когда корма челнока вошла в захваты, мигнуло освещение, и дрогнули обороты двигателей, но потом все наладилось.

– Нихренасе коротнуло! – воскликнул Энша, поправляя кепку. – Похоже они там совсем обдолбались!.. Лерой в сортире, в будке баба какая-то. Оно конечно, сторчаться возле товара нетрудно, но ты же понимать должен, чего пасешь, правильно?

– Правильно, – кивнул Роджер и посмотрел на этикетку бутылки, которую держал в руках.

– Я вон сколько лет катаюсь и не сторчался, потому что предпочитаю траву, крепкую, но все же натуральный продукт. А синтетику пусть другие глотают, это не по мне. Согласен?

– Полностью, – кивнул Роджер. – Я тоже полностью это… за натуральное.

– Ты пойдешь со мной?

– Ты же говорил, что друзья…

– Друзья друзьями, но если обдолбанные – лишний ствол не помешает.

– Я думал, ты им слово верное скажешь, загрузимся – и вперед.

– Что значит слово? У меня мешок налика, а они их должны пересчитать. На час, по-любому, мы тут застрянем. Заодно водички попьешь. У них там даже пиво в холодильнике водится – клиентов подманивают. К тому же вон у стенки какая-то лайба пришвартована, – Энша кивнул в сторону иллюминатора. – Непонятная какая-то лайба – мутная. Так что желательно вдвоем.

– Да не вопрос, Энша, надо – значит надо, – сказал Роджер, поднимаясь с кресла. Потуже затянул поясной ремень, проверил обойму, где теперь было двадцать два патрона вместо остававшихся восьми.

Некоторые из них были старыми и могли дать осечку, но «уллис» имел систему выброса даже не выстрелившего патрона, так что больших проблем Роджер не ожидал.

Сунув пистолет за спину, он снял пиджак, встряхнул его и снова надел.

– И зачем это?

– Так он выглядит не таким мятым.

– Ну, идем, я только казну захвачу, и вперед.

Роджер оставил бутылку и не спеша проследовал к двери, где уже стоял Энша с сумкой килограмм на десять.

– Это казна? – спросил Роджер.

– Да. Чистый налик, никаких банковских переводов.

– А чего так много? Небось мелкая наличность-то? У наркош ведь крупных не водится.

– Эти люди берут любые – мелкие, крупные. Бабло – оно и в Свазиленде бабло.

Они постояли пару минут, но с той стороны не было слышно ни единого звука.

– Ну точно обдолбались. Там еще Сурок и Бонифаций – те еще торчманы, это они всех подбили.

– А сколько всего народу?

– Человек двенадцать.

– Тебе дробовик не натирает?

– Не, я его на веревочке подвесил. Если не бегать, так он и не мешает.

– Хорошо. Какой-то странный был вид у этой станции, никогда таких не видел.

– Это обычный сухогруз. Они его где-то сперли, заякорили в точке нейтрала, и все, сиди себе и кури.

– А регистрация?

– Ну, как-то решили этот вопрос. Наверно, отстегивают кому-то, а может, зарегистрировали как какой-нибудь клуб для чудиков. Ходов много.

Наконец за дверью послышался скрежет. Провернулись тяги, и над входом загорелся зеленый огонек, что означало – шлюз открыт и заполнен воздухом. Энша дернул тяжелую дверь, они с Роджером прошли в полость шлюза и снова стали ждать.

– Чего-то они не торопятся, – заметил Роджер.

– Наркоши, блин. Вот так приезжаешь и всякий раз, как в омут – то ли вынырнешь, то ли нет, – со вздохом произнес Энша.

– Но ты же говорил – друзья!

– Ну как друзья?.. Пока я на систему работаю, мы друзья, а приедешь частником – выйдешь за борт через мусорный бак. У них это запросто. Тут, бывало, прикатываешь, а на соседней точке судно причалено. Яхта какая-нибудь. Чья, спрашиваешь, игрушка, а они только переглядываются. И чужих на борту вроде нет.

Наконец загрохотала дверь станции, и в сумрачный шлюз полился яркий свет.

– Заходите, гости дорогие, – сипло произнес незнакомый небритый мужик в кожанке на голое тело. Оружия у него не оказалось, но правая ладонь была испачкана окислами и ружейным маслом. Этот человек недавно много стрелял.

– Спасибо, а то настоялись мы на крылечке, – в тон ему ответил Энша, первым проходя на станцию. Роджер последовал за ним, чувствуя, как сверлит его спину взглядом небритый мужик.

– Вы, я так понял, здесь вовсю празднуете? – усмехнулся Энша, останавливаясь и ожидая, когда встречавший закроет дверь.

– Это да, – ощерился тот, засовывая руки в глубоки карманы кожанки.

– А что отмечаете?

– Одно удачное дельце…

– И насколько удачное?

– Настолько, что и сами не ожидали. Вперед, гости дорогие, вас уже ждут.

И мужик прошел мимо, показывая, что не собирается их конвоировать, дескать, им ничего не угрожает.

Энша посмотрел на Роджера, тот пожал плечами. Пахло на судне скверно.

81

Идти в «кают-компанию», где проводились сделки и деньги обменивались на товар, пришлось по узенькому коридору, загаженному то ли фекалиями, то ли кровью. Все это пытались неумело прибрать, размазав тряпками с дезинфектором, но следы остались.

Роджер покачал головой, местечко было дрянное. Помимо подозрительных следов на полу, в коридоре натекла лужа из переполненного гальюна, и никому до этого не было дела, а на стенах виднелись отверстия от пуль.

Но Энша молчал, и Роджер не видел смысла поднимать тему – может, здесь всегда так было.

Каюта, куда они пришли, была просторной и состояла из трех отделений трюма, в которых снесли перегородки. Здесь имелась мебель – обшарпанные столы и диваны, на которых, развалясь, сидели вооруженные бандиты – пятнадцать человек. Они не были пьяны и ухмылялись, глядя на очередных заезжих.

– Привет честной компании, – упавшим голосом произнес Энша, он не увидел здесь ни одного знакомого лица.

Один из бандитов поднял пистолет и навел на Эншу.

– Бабло в сумке? – спросил он.

– Ну… – пожал тот плечами.

– Давай.

– А где товар? Я что-то не пойму, ребята, где прежняя команда? У вас здесь бизнес или гоп-стоп?

Роджер оценил смелость Энши. В любой момент тот мог схлопотать пулю, однако пытался держать марку.

Бандит, державший Эншу на прицеле, заржал и опустил пистолет, остальные засмеялись тоже. Похоже, им был известен конец этого разговора, но они пресытились одним и тем же спектаклем и теперь просто развлекались.

– От кого несет, как из бочки со спиртом? – спросил небритый, прохаживаясь по кают-компании.

– Это я, – поднял руку Роджер. Умом он понимал, что они влипли по полной, однако нетрезвое состояние сглаживало ситуацию. – Люблю пропустить побольше и покрепче… У вас, кстати, ничего не найдется?

– Это, типа, твое последнее желание? – уточнил тот, что целился в Энши. Потом поднялся и подошел к Роджеру, рассматривая его более внимательно.

– А чего такого особенного? Если бы ты пришел ко мне на судно, я бы выпивку не зажимал ни под каким предлогом.

Бандит рассмеялся и пообещал:

– Тебя я убью последним.

– Спасибо, конечно, но ты с темы не спрыгивай.

Бандиты снова расхохотались, хлопая себя по ляжкам и потрясая автоматами. По-хорошему, им следовало сразу обыскать гостей, но они были уверены в своих силах – их же было больше, и они поймали достаточно жертв, чтобы уяснить: перед лицом опасности все теряют волю к сопротивлению. По крайней мере – все трезвые.

– Але, Шкив, пошуруй в холодильнике. Там была какая-то отрава, а то, в натуре, зайду к парням на борт, а они мне и воды не подадут, представляешь?

И снова кают-компания содрогнулась от хохота.

– Ты жжешь, Лотар!

– Так вы что, точно уже не торгуете? – подал голос Энша, не терявший надежду на спасение. – Может, возьмете этот бизнес под себя, а, ребята?

– Нам этот бизнес не нужен, у нас дела и так идут нормально, – пояснил Лотар. – Вы уже восьмые с мешочком и своим бортом. Чем не бизнес, а?

– Но скоро к вам перестанут ездить.

– Пускай, – пожал плечами бандит. – Тогда мы свалим и найдем новую перевалку дури, и все повторится.

К Роджеру подошел Шкив и подал начатую бутылку.

– Держи, приятель. Дерни напоследок глоток-другой.

– Глоток-другой? Жадный ты, – покачал головой Роджер и слегка качнулся – по-настоящему, без всякой игры. Потом поднес бутылку к глазам и вслух прочитал:

– Кальвадос, три года, а дальше – ага вот, путем перегонки яблочного сидра. Никогда такого не пил.

– Значит, повезло! – заметил кто-то из бандитов, и это снова вызвало веселье.

82

Роджер открутил крышку и понюхал – пахло яблоком. Он отсалютовал бутылкой, сказав:

– Ваше здоровье.

И начал пить из горлышка.

– Разумеется, наше, твое тебе уже без надобности! – сострил кто-то, и снова был смех. Однако по мере того как Роджер не отрываясь продолжал пить, веселье стихло, и бандиты невольно морщились, следя за тем, как этот несчастный впихивает в себя эдакую гадость.

Они, как и Энша, практиковали только траву, таблетки и чуть реже – грибы, поэтому к алкоголю относились с подозрением.

Наконец бутылка опустела, Роджер отбросил ее в угол и выдохнул концентрированные пары так, что они дошли до всех, кто сидел на диванах.

– Да он, в натуре, алкогольный нарик! – воскликнул пораженный Шкив.

– Сторчавшийся нарик, – согласился Лотар, видя по глазам Роджера, что тот уже окончательно теряет связь с реальностью.

– Хитрый сукин сын, – сказал он. – Теперь он вообще ничего не боится.

– Волков бояться – коней не считать! – воскликнул Роджер и заржал. Ему сейчас действительно было весело.

Вдруг в дальнем конце помещения открылась дверца, и появилась женщина в кожаных, донельзя коротких шортах и такой же кожаной майке, едва сдерживавшей напор тяжелой груди. У нее были длинные черные волосы, округлое миловидное личико и кривоватая улыбка. Ей было лет двадцать пять, но она выглядела старше из-за пристрастия к синтетическим наркотикам.

А еще она носила короткие сапожки на среднем каблуке и чулки, не доходившие до шорт нескольких сантиметров.

На любого мужчину такая красотка производила ожидаемое впечатление, если бы не висевший на поясе нож, рукоятка которого была запачкана кровью.

– Чего вы тут ржете, как свиньи собачьи, а? – спросила она баском, вытирая руки о влажную салфетку. Затем отбросила ее и прошлась мимо новичков, оценивая их и подробно разглядывая.

– Веселые гости у нас, Рина, – сказал Лотар.

– Я вижу, – сказала красотка и, повиливая бедрами, подошла к Роджеру. – Торчок?

– Алкоголик, мадам-м-м… – поправил ее тот.

– Мадемуазель, вообще-то.

– Прошу прощения, – развел руками Роджер и едва не упал. Все снова засмеялись.

– Хочешь меня, алкаш? – спросила Рина, заглядывая в пьяные глаза Роджера. – Прямо сейчас, хочешь?

– Не сегодня, к… крошка. У меня на вечер другие, это… планы.

– Правда? А если так?..

Рина схватила Роджера за промежность и облизала ухо.

– О, я чувствую, что ты не такой уж и пьяный, – горячо прошептала Рина. Потом повернулась к Лотару и сказала: – Второго завалите прямо сейчас, а этот мне еще пригодится.

– Эй, не надо, пожалуйста! – завопил Энша, пятясь к стенке и забыв про свой дробовик.

Но Рина уже обвила руками шею Роджера и присосалась к его проспиртованным губам. Вдруг страшный удар почти переломил ее пополам и отбросил тело к бандитам на диване, а Роджер вскинул пистолет и стал быстро стрелять, старясь не выпускать из поля зрения ни одного опасного движения.

Спиртное, а в особенности кальвадос, помогало ему видеть все происходящее в сильно замедленном темпе. Бандиты пучили глаза, раскрывали рты, что-то кричали и медленно поднимали автоматы, а Роджер совсем не тормозил, работая, как хорошо проспиртованный механизм. Он не только видел, куда попадали его пули, но и ухитрялся отслеживать полет вылетавших стреляных гильз. Это было что-то! Это были совершенно другие, новые ощущения!..

Улучив момент, они с Эншей выскочили в дверцу, откуда пришла Рина, и заперлись за мгновение до того, как в помещение ворвалась еще одна группа.

Бандиты открыли шквальный огонь, и пули замолотили по переборке, но толстый металл не поддавался, и на нем оставались только вмятины.

Роджер еще раз проверил, как заблокирован затвор замка, и сказал:

– Откуда они взялись?

– Должно, в складе сидели – товар перебирали.

– Что же не сказал?

– А чего говорить? Я вообще думал, все по-другому будет!..

– Сюда больше никак зайти нельзя?

– Нельзя. Раньше из коридора еще одна дверца была, но они ее заварили.

– Ну и правильно. У меня пять патронов осталось.

– А я ни разу не стрельнул.

– Еще успеешь.

В дверь стали бить какой-то железкой вроде кувалды, потом послышались ругательства. Забаррикадировавшимся пленникам обещали страшные кары.

– Фу, дрянь всякая мерещится! – сказал Роджер, отмахиваясь от видения, словно от назойливых мух.

– Чего ты?

– Да будто кто-то в иллюминатор стучится, но это от нервов. Алкоголь плюс нервы. Тут всякое может померещиться.

Пока Роджер вслух анализировал свое состояние, Энша как завороженный стал приближаться к иллюминатору. Он тоже увидел руку и скрюченные пальцы, которые скребли по стеклу, словно кто-то просился впустить его. Одно потрясение следовало за другим, и Энша уже решил, что это очередной кошмар, какие у него случались, когда он сильно перекуривал и палил по стенам из дробовика. Зажмурившись и снова выглянув в иллюминатор, Энша увидел прибившееся к борту тело, а чуть дальше плавало еще несколько, и одного Энша даже узнал, это был парень из прежней команды станции.

– За борт повыкидывали, а они вернулись, – прокомментировал Роджер, подходя к иллюминатору. – Не учли, что здесь точка нейтральности, и сюда прибивает все, что вышвыривают за борт без должного ускорения.

В перегородку снова начали стрелять.

– Ты успел разглядеть, сколько их?

– Человек семь, кажется, – пожал плечами Энша.

– Семь. А патронов осталось только пять.

– У меня еще дробовик, – напомнил Энша.

– Ну так доставай его.

– Я достану, просто сейчас у меня руки заняты.

И Энша показал сумку с наличностью.

– Ладно, пока таскай сумку.

Роджер еще раз вздохнул и почувствовал себя почти трезвым. В голове немного шумело, в ногах покалывало, перед глазами плыли круги, но такое и раньше случалось. Главное, что он теперь мог мыслить строго последовательно, не перескакивая с одного на другое.

– Давай посмотрим, что здесь еще найдется, – сказал Роджер и пошел обходить составленное из трюмных отсеков помещение, куда более просторное, чем кают-компания.

Повсюду валялось разное барахло, вроде поломанных стульев, каких-то канистр, запыленного оборудования для приготовления амфетаминов, электро-трансформаторы и мотки проводов.

– О, нет! – воскликнул Роджер, едва не наступив в лужу крови. У стены лежало несколько растерзанных тел, скорее всего, жертв Рины.

– Они были живыми, когда она их потрошила, – заметил Энша.

– Скорее всего. Ну-ка, помоги…

Роджер сдернул с какого-то шкафа огромный кусок упаковочного пластика, и они с Эншей кое-как прикрыли это ужасное место.

Потом прошли на другую сторону помещения, и Роджер осмотрел заваренную дверь.

– Ну вот, – сказал Энша. – Это та самая дверь.

– Я понял, – кивнул Роджер. Постоял немного, глядя на подрагивающее освещение, и направился к технологическому шкафу, в котором находились вентили магистралей.

Открыв створки, Роджер несколько секунд изучал трубы, по которым бежали воздух, вода и хладагенты системы кондиционирования. Потом снял с гвоздя аварийные «удлинительные концы» – гибкие куски трубопроводов с разъемами на концах, необходимые для обхода в случае необходимости поврежденных участков магистралей.

– Энша!

– Я здесь, Ламберт.

– Скажи мне, Энша, ты заметил, что у них гальюном попахивает?

– Попахивает, Ламберт, это очень даже заметно. Честно говоря, у них и раньше попахивало, клапан сброса все время заедал, и чтобы сбросить из танка все дерьмо, они поочередно выходили в космос и там шурудили куском арматуры.

– А почему не чинили?

– Да кто их знает? – пожал плечами Энша.

– Значит, сейчас у них в танке дерьмо под давлением, а спустить они его не могут, так?

– Так. Потому и подтекает при каждом срабатывании. Еще немного, и дерьмо, вместо танка, будет выливаться из толчка на пол.

– Скажи мне, Энша, какое давление в пневмопроводе?

– Вообще или как?

В этот момент в дверь ударили. Это уже было что-то вроде тарана.

– Опа! Тяжелую артиллерию подтащили! Железо из балластного отсека!.. Но замки этим не вышибить.

– Замки – нет, – согласился Роджер. – Но если будут бить час, вобьют дверь внутрь.

– Пожалуй, – кивнул Энша и шмыгнул носом. – Надо что-то думать, Ламберт.

– Вот я и спрашиваю тебя – какое давление в воздушной магистрали?

– Три атмосферы.

– А какая труба идет на продувку сортира, показать сможешь?

Энша подошел к распахнутому шкафу и стал смотреть на десятки протянутых под обшивкой разноцветных и разнокалиберных труб.

В дверь снова ударили, потом еще раз, и затем осаждающие взялись за дело основательно, удары загрохотали один за другим.

– Похоже, вот эта, – указал Энша.

– Почему так думаешь?

– А вот значок – «сантехника». И труба идет от редуктора, а нагнетатель с ресивером там, в корме.

И Энша махнул рукой куда-то вправо.

– Допустим, а другие отводы от редуктора?

– Этот на приводы – двери открывать, дублировать срабатывание захватов при швартовке, если электричество отключится.

– Отлично, пилот.

Роджер почесал в затылке и прислушался, когда гул ударов внезапно прекратился.

– Должно, смена у них, – предположил Энша, и действительно, скоро удары зазвучали с прежней частотой.

– Давай теперь разберемся с этой трубой, это ведь кондиционер, правильно?

– Так точно. Испарители здесь по всему судну понатыканы, а сброс опять же – в корме.

– А какое там давление?

– Разное, – пожал плечами Энша.

– Разное-то разное, но в холодной ветке – три-пять атмосфер, а вот в горячей может доходить до восьмидесяти…

– Иди ты!..

– Точно тебе говорю. Чем выше давление в горячей ветке, тем выше эффективность холодильной машины, – произнес Роджер, поднимая палец кверху.

– Ну ты голова, Ламберт!..

– Спасибо, конечно. Но теперь нам нужно перекрыть вентиль на горячей линии и подсоединить его к воздушной ветке продувки гальюна.

– Здорово ты придумал! И тогда дерьмо польется прямо в коридор!..

– Нет, Энша, я рассчитываю на другое. Дерьмо должно не просто политься в коридор, оно должно вышибить дверь гальюна.

– Иди ты!..

– Точно тебе говорю.

83

Они сразу взялись за работу и под аккомпанемент ударов, от которых сотрясался корпус судна, сумели сделать нужную перемычку. Теперь бешеное давление горячей ветки системы кондиционирования отделял от ветки продувки гальюна всего один поворот вентиля.

– Справишься?

– Справлюсь, Ламберт! Дай только отмашку!.. – пообещал Энша и взялся одной рукой за вентиль, другой по-прежнему придерживая сумку с деньгами.

– Как крикну – поворачивай и беги ко мне.

– Я все понял, полностью готов.

Роджер достал пистолет с пятью патронами и поспешил к двери, по которой продолжали бить тараном.

Выглядела она уже заметно выгнутой, однако работы осаждающим еще хватало.

Роджер подождал несколько секунд и крикнул:

– Давай!..

Поначалу ему показалось, что ничего не сработало, ни шипения, ни какого-то особенного шума, но потом судно содрогнулось, будто от магнитного шторма, раздался треск разрываемого металла, и он понял – пора.

Роджер аккуратно повернул привод замка и, распахнув дверь, увидел двух бандитов. Два выстрела, и они повалились, а он подхватил автомат и дал очередь по стоявшим в дальнем дверном проеме.

Из коридора в кают-компанию уже валом заливались фекалии, и уцелевшие бандиты отстреливались очень недружно. Роджер слышал, как то и дело кто-то поскальзывался и падал. Бандиты ругались, отплевывались и были деморализованы.

– Ламберт, я здесь! – сообщил подскочивший Энша.

– Подбери оружие, пока его дерьмом не залило!..

Энша схватил автомат, и только тогда Роджер решился выглянуть в коридор.

Там уже никого не было, бандиты переместились за угол, где было посуше, но у Роджера выбора не было, и он ступил в зловонную жижу, а потом двинулся к углу, старательно притирая подошвы к полу, чтобы не поскользнуться.

Вокруг были такие разрушения, словно судно обстрелял крейсер. В дальнем конце коридора стены почти сложились, а на месте двери гальюна зияла огромная дыра, и вырванная со стеной дверь валялась на затопленном полу.

Сзади по дерьму громко зашлепал Энша, и Роджер сделал ему предостерегающий жест.

– Понял, – прошептал тот.

Роджер добрел до угла и, высунувшись, сделал три быстрых выстрела, истратив в пистолете последние патроны. Едва он спрятался, загрохотали ответные очереди, и шквал пуль обрушился на стеновую обшивку. Но скоро у бандитов кончились патроны, и Роджер, выйдя из-за угла, несколько раз стрельнул из автомата одиночными.

– Все? – спросил Энша.

– Практически, – ответил Роджер и двинулся вперед, не опуская оружие.

Озадаченный Энша выглянул из-за угла и увидел шестерых бандитов. Трое были ранены, и еще трое просто лежали, прикрывая головы руками, а рядом валялись автоматы с отстегнутыми рожками – Роджер поймал их на перезарядке.

– Не стреляй, чувак! Забери все деньги, только не стреляй! – завопил один из них.

– Добей их, Ламберт! Добей эту сволочь, у нас в системе принято добивать! – потребовал Энша.

– Связывать умеешь? – спросил Роджер, все еще держа бандитов на прицеле.

– Умею.

– Тогда вперед. Выдергивай из их штанов ремни и вяжи. И обыщи их, а оружие бросай сюда… И оставь ты эту сумку, Энша, здесь ей уже никто не угрожает.

– Да, точно, извини.

Энша оставил свою наличность и, подбежав к бандитам, начал выбрасывать в коридор автоматы, пистолеты, ножи – все, что находил.

84

Когда пленники были связаны, Энша помчался на склад, где хранились наркотики. Он был так увлечен, что шлепал по зловонной жиже, не обращая внимания на разлетавшиеся брызги.

Скоро он натаскал к выходу десяток мешков с порошком и еще столько же с наличностью. А потом посмотрел на караулившего пленных Роджера и сказал:

– Знаешь, а брошу-ка я порошок здесь. Зачем он мне, если тут столько бабла?

– Делай как знаешь, только давай сваливать – запах становится невыносимым. Только не забудь захватить воды, а то мы как-то подзабыли за всеми этими приключениями.

– Ага! Я сейчас!..

Спустя четверть часа они уже отходили от причала.

– И все же надо было добить этих уродов. У нас в системе так принято, – снова сказал Энша, перетаскивая в трюм мешки с деньгами.

– Ну и добил бы.

– Я же был занят.

– Значит, пусть живут.

– Я тут вот чего подумал, Ламберт, может, пока далеко не ушли, пристыкуемся к яхте, а? Вон она какая, за такую миллион легко отвалят, даже если по дешевке сдать.

– Яхта дорогая, тут я с тобой согласен, – кивнул Роджер, протирая снятые ботинки салфетками. – Только ее искать будут. И за тобой такой шлейф из охотников потянется, что никаких денег не захочется.

– Может, ты и прав, – вздохнул Энша и посмотрел на свои ноги, которые были перепачканы до колен.

– Надо переодеться, а то запах от нас, – сказал Роджер.

– Ничего, что запах, зато целые. Пойдем деньги считать, Ламберт.

– Сам посчитай, – ответил Роджер, протирая ботинки влажной салфеткой.

– Что значит сам, ты что, поверишь потом моему счету?

– Поверю, Энша, поверю.

– Но это… это против правил, – слегка растерялся пилот.

– А что не так?

– А то, что ты потом можешь выставить мне предъяву, дескать, твоя доля меньше и все такое.

– Предъявы не будет, потому что не будет никакой моей доли, – сказал Роджер и стал активно набивать в ботинки влажные салфетки, да так, что из них стал вытекать наполнитель. – Как думаешь, ботинки спасти получится? У тебя вообще есть запасная обувь на борту?

– Херня полная, мистер! То есть да, обувка имеется, кеды какие… И размеров много…

– Мне сорок второй нужен, принеси, пожалуйста.

– Изволь… В смысле, не вопрос, мистер…

Озадаченный Энша ушел в трюм и вскоре вернулся с двумя парами.

– Вот черно-белые и сине-белые.

– Сине-белые в самый раз, – сказал Роджер, забирая пару спортивных туфель и принявшись их шнуровать.

– Не, мистер, давай разберемся, ты что, не хочешь брать долю?

– Не хочу, Энша… – ответил Роджер, сосредоточившись на шнуровке кед.

– Значит, ты думаешь грохнуть меня и взять все?

– Нет, не думаю.

Роджер бросил кеды на пол, снял брюки и стал обуваться.

– Нет, думаешь, мистер, ты думаешь пришить меня и получить всю, на хрен, наличку и весь, на хрен, мой челнок.

– Иди на хрен, – коротко сказал Роджер, притопывая ногами в кедах и проверяя их удобность.

– Чего?

– Я говорю – на хрен иди со своей наличкой и челноком. У меня и без этого своих проблем по горло.

Сказано это было настолько убедительно, что Энша смутился. Неужели его прежний жизненный опыт теперь ничего не стоил?

– Куда мне твоя наличка, Энша? Моя доля – это мелкие купюры в четырех сумках, а ведь у меня еще свой чемодан. Ты же знаешь, что я беглец, мне смываться надо, а ты предлагаешь, чтобы я бегал с этими мешками, как беременная курица, вроде тебя на станции.

Энша вздохнул и, помявшись, тоже начал снимать штаны.

– По-твоему, я выглядел, как чмо?

– Временами выглядел. Извини.

– Да чего уж там, – снова вздохнул Энша и стал обматывать ноги рулонными салфетками на манер портянок вместо промоченных в фекалиях носков. А потом надел кеды и зашнуровал их.

– Молодец, что догадался насчет обмоток, а я пару носков израсходовал, – заметил Роджер. – Вот только брюки у меня одни, а постирать их у тебя негде.

– Найдем, где постирать, мои штаны тоже в чистке нуждаются, – ответил Энша.

– Стиральной машины у тебя здесь не предусмотрено. Или сам поставил?

– Сам ничего не ставил, – улыбнулся Энша. – Челнок ведь старый, ему больше двадцати лет. Он мне от прежнего хозяина достался, от Томаса Седого. Я у него работал, и он подумывал передать мне судно в лизинг, чтобы я мотался и часть денег отстегивал ему на старости лет, но тут вмешался твой кореш – Разрушитель. Что за дела были, не помню, но Томас вместе с другими попался Разрушителю под руку.

– И тебе передали судно?

– Не то чтобы передали. Все знали, что челнок принадлежал Томасу, но системе нужна доставка. А тут я при деле, ну и бегал года три, высунув язык. Теперь уже никто не вспоминает, чей это челнок.

– Система признала.

– Да, система признала, а всякие формальности потом сам разруливал, отдавая налик всяким там туристам-юристам и адвокатам. На круг получилось, что сильно переплачивал, но меня это не парило – права оформили, и челнок стал моим по всем документам.

– Ну, а штаны при чем?

– Ах да, штаны, – Энша улыбнулся. – Когда Томас брал этот борт, он был на взлете – бабла полные карманы, вот и взял версию с фаршем – генератором восстановления резиновых сальников и прочих уплотняющих продуктов фирмы «Ройзен беттерцойген». Это я тебе по писаному воспроизвожу.

– Я понял, – кивнул Роджер.

– Но эту штуку при мне Томас ни разу не задействовал. Проще купить сальники на станции, чем всякой херней заниматься, а уж потом, оставшись один в этих стенах, я решил выяснить – нужен этот ящик, или выбросить за борт, и дело с концом.

– И к какому ты пришел выводу?

– А к такому, что если закинуть вместо резиновых прокладок и сальников носки и штаны да вместо восстанавливающего раствора влить моющую жидкость…

– То что?

– То вся одежка прекрасно чистится, а разные шлаки, согласно инструкции, машина выдает в сухом виде – в гранулах.

– Грязь со штанов?

– Так точно, грязь и дерьмо выйдут в гранулах.

– Главное, чтобы штаны были в порядке, а гранулы меня не интересуют.

85

Энша отсутствовал в кабине минут сорок и, вернувшись из трюма, плюхнулся на пилотское кресло. Потом поерзал, посмотрел на дремлющего Роджера и после некоторых раздумий спросил:

– Триста сорок две тысячи, не считая мелочи… Как тебе это, а?

– Хорошие деньги, – пробубнил Роджир и, глубоко вдохнув, поудобнее пристроил голову на спинке кресла.

– И что, ничуть не цепляет?

– Цепляет, но не очень…

– Вон оно как! – поразился Энша.

– Стало быть, так, – отозвался Роджер и вздохнул. – Слушай, принеси еще водички, а то я бутылку вылакал.

– Не вопрос, сейчас доставлю.

Энша сбегал в трюм и вернулся с двухлитровой бутылкой – из тех, что вынес со станции.

Роджер тотчас припал к горлышку и пил минут пять. Потом забросил в рот таблетки, еще немного попил и поставил бутылку на пол.

– А я вот чего заметил… – начал новую тему Энша.

– Чего?

– Там, когда нас за хобот крепко взяли, ты не оставил ни одного раненого.

– И что?

– А то, что за углом ты троих ранил, остальных вообще на понт взял и приказал просто связать. С чего такая разница, мистер?

– Убивать людей плохо, Энша. Если есть возможность избежать этого, надо избегать.

– Но они тебя запомнили и, будь уверен, в следующий раз не откажут в удовольствии размазать твои мозги по стенке. Ты понимаешь это?

– Я понимаю это, камрад. Я понимаю это, и этим я нарушаю инструкции, однако нарушаю я их не в первый раз и уже разок поплатился за это.

– Какие еще инструкции?

– А… – Роджер отмахнулся. – Не стоит тебе в это лезть. Возможно, я начал бредить, – так много воды после спиртного бывает вредно.

– Но ты крут, Ламберт, ты реально крут. Я таких крутых еще не видел, сравниться с тобой может только Разрушитель. Но он – чудовище, а ты – человек!..

– Спасибо, приятель, – улыбнулся Роджер.

– И знаешь что, Ламберт…

– Что?

Энша выдержал паузу, собираясь с мыслями и концентрируя решимость.

– Научи меня пить.

– Пить? – переспросил Роджер, вспоминая, что следовало бы еще принять таблеток для печени. Впрок.

– Пить, – подтвердил Энша.

– Но… ты же говорил, невкусно, и все такое.

– Невкусно. Но ты же пьешь. Ты пьешь это дерьмо в огромных количествах. Потом взрываешь целый ящик дерьма, а потом валишь из своей трубы еще целую кучу дерьма!.. Ну и к кому мне обращаться, если не к тебе, чтобы научиться пить в огромных количествах?!

Энша произнес это на одном дыхании, как в самом лучшем театре, и Роджер был впечатлен.

– Ну ты и выдал, – признался он и, покачав головой, достал таблетки. Забросил в рот пару и проглотил насухо. Этому его когда-то обучали.

– Я хочу быть, как ты, Ламберт. Мне всегда не хватало решительности, понимаешь?

– И ты думаешь, что это от спиртного?

– Ну… – Энша пожал плечами. – А что я еще должен думать? Я видел, как ты пьешь, так не пьет никто, кого я знаю, даже в кино не видел, а потом я видел, как ты стреляешь – из тех, кого я знаю, никто так не стреляет.

– Нет, Энша, нет, – замотал головой Роджер. – Мне и до этого приходилось стрелять, отсюда и умение, а выпивка пришла в мою жизнь значительно позже. К тому же научиться пить можно, а потом и напиваться, только может так оказаться, что соскочить потом не получится.

– У тебя не получилось?

– Как тебе сказать… – Роджер пожал плечами и вздохнул. – Я еще не пробовал по-настоящему. Но желание уже имеется.

– Все равно научи меня пить! – упрямо повторил Энша.

– Хорошо. Но только не сегодня, а то никакие таблетки не помогут.

– Договорились.

– А мы, кстати, куда сейчас мчимся? – спросил Роджер и глянул в иллюминатор, как будто это могло помочь что-то прояснить.

– Куда прикажешь, туда и помчимся. Только заправиться нужно, есть тут одно местечко с автоматической заправкой.

– Что значит куда прикажешь, ты же должен вернуться с товаром или привезти назад деньги – разве нет?

– Не хочу я возвращаться, – мотнул головой Энша. – Хватит, погоняли Энша-Фло-Розенфорда, теперь он хочет жить, как свободный человек.

– А не боишься, что искать начнут?

– Толку-то! Скоро все будут знать, что Большой Ургенч взломали, команду перебили и пограбили кучу клиентов. Под эту легенду я и проканаю. Думаешь, не получится?

– Может, и получится, – пожал плечами Роджер. – Двадцать тысяч не такие большие деньги, чтобы из-за них устраивать большое расследование и поиск. Но у системы длинные руки и много филиалов, ты можешь просто попасться, если не будешь осторожным.

– Я буду осторожным, Ламберт, вот увидишь.

86

Планета называлась Брангозия, и до нее от негостеприимной станции наркоторговцев Роджер с Эншей добирались четверо суток. Долгие четверо суток, за время которых Роджер не принял ни граммулечки спиртного, отчего сильно себя зауважал, правда, теперь ему было чем заняться – на автоматической заправке они купили из торгового автомата запас воды и раскладной чехол-баню.

Во время первого применения она крепко попахивала какими-то химикатами, но уже на второй раз благоухала согласно инструкции – ароматом «хвои фаронского орехового кустарника».

И хотя ни Роджер, ни Энша о таком кустарнике никогда не слышали, оба сошлись, что запах хороший, и теперь каждый день у них начинался с банной процедуры.

При подходе к Брангозии Энша загрузил в бортовой компьютер информационную памятку туристу, в которой сообщалось, что самым развитым на планете являлся материк Турлесский массив, где находилась львиная часть населения планеты – целых сто двадцать миллионов. Остальные материки, названия которых приводились мелким шрифтом, были вовсе не развиты и не представляли для туристов никакого интереса.

– Ни одной станции на орбите, Ламберт. Что ты на это скажешь? – спросил Энша, изучая на экране навигационную схему.

– Спутник Брангозии, Квадрат, является микропульсаром, стало быть, сжигает напрочь всю электронику. У них и спутники-то все – в механико-логическом исполнении, чтобы выдержать жесткое излучение.

– И что, все это написано в памятке для туристов? – удивился Энша, поскольку Роджер все еще сидел напротив подслеповатого экрана, изучая текст.

– Нет, тут написано, что июньские рассветы здесь удивительно красивы из-за складывающейся дифракционной картины в серебристых облаках, особенно хорошо заметной через призматические рентгеноадаптеры компании «Фролиз», являющейся спонсором этого информационного сообщения.

– Ага, стало быть, рекламируют свой товар. И где здесь про пульсар?

– Микропульсар. Коммерческие спутники имеют массу от трех до пяти тонн, в то время как цифровая мелочь весит пару десятков килограмм. Врубаешься?

– Нет, – честно признался Энша.

– Это значит, что в этих спутниках функции цифровых технологий и напыленных радиокарт выполняют железки, тяги, пружины, пластины логического рисунка и прочее.

– Ачто такое пластины логического рисунка?

– Тебе это зачем?

– Похоже на длинное ругательство, поэтому интересно.

– Это такой лист железа с дырками. Лист протаскивают через считывающее устройство, представляющее собой пальцевую гребенку, пальцы попадают в дырки, ударяют по датчику с приводом тяги, а те включают тот или иной агрегат.

– Тот или иной? – уточнил Энша.

– Тот или иной, – подтвердил Роджер.

– Ага. Ну, тогда с этим закончили… Лея, Лея!.. Дайте посадочный вектор!..

– Слушаю, Лея, – отозвался мужской голос.

– Эй, а ведь только что женщина была! – удивился Энша, и в его голосе послышалось разочарование.

– В сортир отошла… Говори, чего надо.

– Дай посадочный вектор.

– Два-семь-пятнадцать-двадцать восемь – кузя…

– Что значит «кузя»?

– Ты не местный, что ли?

– Не местный.

– Это значит «север».

– Принято, Лея.

– Обращайтесь.

Диспетчерская отключилась, Энша ввел координаты и тут же получил на экран навигатора предложение передать управление службе посадки.

– Разрешаю, – сказал Энша, щелкая клавишами.

Челнок качнулся и пошел за управляющим сигналом с земли.

– Люблю, когда сервис… – сказал Энша, откидываясь в кресле и закладывая руки за голову.

– Это стоит денег, – напомнил Роджер.

– По фиг, я теперь богач. Ты ведь отказался от доли?

– Отказался.

– Значит, я богач.

87

Хотя на орбитах Брангозии и не было напряженного движения судов, в очереди на посадку пришлось повисеть около часа. А пока посадочный вектор железной рукой контролировал весь процесс, Роджер с Эншей могли неспешно приготовиться к высадке.

Роджер проверил чемодан, пистолет, разгладил подручными средствами костюм и даже побрился. А Энша продолжал бегать с денежными мешками, перекладывая их содержимое и пытаясь уменьшить количество ручной клади, однако меньше пяти сумок у него никак не получалось.

– Как ты думаешь, на мои сумки станут смотреть все кому не лень?

– Даже те, кому лень, будут смотреть на твои сумки, – заверил его Роджер, перекладывая бутылки из ящика в найденный в трюме пыльный кофр.

Спиртная коллекция принадлежала Энше, но поскольку Роджер отказался от своей доли, он чувствовал себя вправе прихватить десять бутылок наилучших сортов бренди и кальвадоса.

– Ну что ты травишь, Ламберт! – в отчаянии воскликнул вспотевший Энша, стоя посреди кабины с сумками, как какая-нибудь торговка.

– Куда ты собираешься тащить свои деньги? – спросил Роджер, застегивая молнию наполненного кофра.

– В банк, куда же еще? Эта денежная масса должна стать устойчивым банковским счетом, которым я смогу управлять с помощью одной маленькой карточки.

– О, да, – вздохнул Роджер, в тайных карманах у которого было сложено уже целых пять маленьких карточек. – Но банковский счет – это всегда риск, что тебя по нему вычислят.

– Правда, что ли?

– Увы, приятель. Можно, конечно, раскидать по разным банкам и получить несколько карточек, но это лишь продлит агонию.

– Агонию?

– Агонию, друг мой. Если кто-то захочет тебя найти, первым делом он взломает банковскую сеть.

– И что же делать?

Энша бросил сумки и опустился на проволочный стул.

– Самое правильное – воспользоваться банковским хранилищем. Оформить его можно на вымышленное имя, банк занимается только его охраной и не выкладывает в сетевые архивы историю перекачки твоих денег.

– И каждый раз мне придется приезжать в этот банк за деньгами?

– Зато никто не будет знать о твоих расходах и твоем местоположении. А деньги ты можешь рассредоточить по разным банкам разных регионов.

– Отлично! Но что делать с этими баулами?

– Можно перетаскать их за несколько ходок, но это также может привлечь внимание.

– Даже простого копа!

– Даже простого копа, – согласился Роджер. – Поэтому свяжись с одним из магазинов и закажи стофунтовый чемодан и автомобильный насос с функцией вакуумизатора.

– Это еще зачем?

– Всему свое время, приятель. А еще возьми рулон плотной упаковочной пленки, шириной не меньше полутора метров.

– И это точно поможет? – с сомнением поинтересовался Энша.

– Поможет. И еще – чемодан должен быть на шасси с колесиками.

– Хорошо, прямо сейчас все и закажу.

Энша занялся составлением заказа, а Роджер, полностью собравшись, погрузился в аналитическую дрему, прикидывая, как, куда и зачем ему теперь следует двигаться. По всему выходило, что требовалось связаться с Янгером, но не для поиска помощи, а просто известить – дескать, пока порядок, двигаюсь согласно маршруту.

А еще Роджер вспоминал сон, который видел под утро. Ему приснилась мисс Кьюзак. Она была в домашнем халате и с распущенными волосами. Сама подошла к нему и сказала: милый, пора завтракать.

Роджер помнил, что даже во сне испытал прилив какой-то теплой энергии, которая, возможно, и являлась тем, что называли любовью. Впрочем, Роджер знал, что зажатый в жесткие ситуативные рамки разум мог выдавать и не такие сюжеты. Этому его тоже обучали в разведшколе.

Погрузись в анализ расслабляющих снов, и ты пропал. А если знаешь, что все это фикция и выдумки затурканного сознания, значит, понял, разобрался и выстрелил первым. Значит, выжил.

88

После долгого пребывания в условиях искусственной атмосферы вкус настоящего воздуха казался непривычным. У него был другой запах, он был каким-то легким и летучим.

– Ничего здесь, а, как ты думаешь? – спросил Энша, стоя на пороге челнока и посматривая на залитую светом фонарей бетонную полосу, по которой они прокатились несколько минут назад.

– Мне нравится, – согласился с ним Роджер, замечая быстрые росчерки ночных насекомых, бившихся о плафоны. – Днем, наверное, еще красивее.

– Красивее, – согласился Энша и посмотрел на наручные часы, – до рассвета два с половиной часа.

Вдруг освещение на челноке мигнуло, а бортовой компьютер начал перегружаться.

– Что за байда? – удивился Энша.

– Спутник-пульсар, ты что, забыл?

– А точно! Я-то думал, ты прикалываешься!..

– Нет, приятель, это вещь очень серьезная. Наверняка он так долбит раза три за ночь, но освещение порта, заметь, даже не качнулось.

– Защита?

– Разумеется, они-то к этому давно привыкли.

– Вот, блин, условия, – покачал головой Энша.

– Ты, кстати, место доставки подробно описал?

– Подробнее не скажешь. Только что цвет травы не указал.

– А что, Энша, нет ли у тебя на борту чаю? – спросил вдруг Роджер.

– Чего?

– Ты что, даже чай не пьешь?

– Откуда? Ты обещал потом научить, а когда потом?

– Чай – это другое, чай это просто освежающий напиток.

– Странно слышать от тебя такое, – недоверчиво заметил Энша.

– Я не вру и не шучу, – улыбнулся тот. – Чай – это такая сушеная трава, которую заваривают горячей водой, а потом пьют, хочешь с печеньем, хочешь с конфетами.

– Если трава сушеная – ее можно курить. Зачем еще печенье с конфетами? Их и так можно съесть, когда на жрачку пробьет.

– Ладно, научу тебя пить, а потом и к чаю пристрою. Без чая, знаешь ли, скучновато бывает.

– Что-то я не заметил, чтобы ты о каком-то чае заикался. Все больше бухло потягивал, – возразил Энша.

– Иногда я совершаю ошибки. Чай полезнее водки, тут не поспоришь.

Вдруг на выделенной желтой линией дорожке для персонала появился человек, который подпрыгивал при ходьбе и тащил за собой чемодан на колесиках.

– Похоже, доставка, Энша.

– Похоже, Ламберт.

Через десять минут, уже расплатившись и отпустив курьера, заказчики разобрались с доставленным товаром, и Роджер начал сворачивать конверт из пластика.

– Сразу отложи деньги, которые возьмешь для себя, желательно, чтобы хватило на месяц, – напомнил Роджер.

– Я уже отложил.

– Хорошо, тогда поищи большую тряпку, типа простыни.

– А можно поменьше, но несколько штук?

– Нет, это будет сложно. Давай одну большую.

Как следует покопавшись в своих запасах, Энша, наконец, принес именно простыню, правда, несвежую, но это было неважно. Роджер расстелил ее на полу, потом они высыпали на нее все наличные деньги, Роджер увязал их в огромный узел, который они с Эншей засунули в гигантский пластиковый пакет.

– Уф! – выдохнул запарившийся Энша. – И что теперь?

– А теперь смотри…

Роджер взял шланг от автомобильного насоса, сунул его в пакет и стянул шнуром горловину. После чего включил режим вакуумирования, и насос бодро затарахтел.

– И что дальше будет? – проявлял нетерпение Энша.

– Смотри внимательно.

Энша стал смотреть и вскоре заметил, что огромный пакет начал худеть, а на его боках залегли складки. Еще через пять минут воздух из свертка был выкачан, и вся масса денег стала занимать объем, который мог уместиться в купленный чемодан. Правда, весили эти деньги, как настоящее дерево.

– Ух ты, тяжело! – пожаловался Энша, приподнимая свое богатство.

– Зато ты будешь с одним чемоданом. Просто турист.

89

Ресторан назывался «Солнечный берег», и, сидя на его террасе под большим зонтиком, Роджер был согласен с таким названием. Ему было тепло, он дышал свежим воздухом, и открывающиеся перспективы были многообещающи.

Они с Эншей посетили банковское хранилище, где тот спрятал свои свалившиеся на голову богатства, потом магазин, где Энша купил костюм и новую бейсболку, и теперь он сидел, попивая самые дорогие вина – правда, за другим столиком – на этом настоял Роджер.

Внизу, на центральной улице города, сновали автомобили – водородно-паровые и старые с бензохромиевой накачкой. Час был ранний, десять утра, и Роджер с Эншей оказались редкими в это время посетителями, поэтому у стены с искусственным плющом выстроилась целая батарея незанятых официантов, вышколенных, обученных, дисциплинированных, не допускавших посторонних разговоров, которые так не нравились посетителям.

Роджер вспомнил, что не единожды выслушивал за обедом соображения по оптимизации сетевого трафика, о том, какие наполнители годятся для кошачьего туалета и чем лучше брить интимные зоны.

В другой раз официант советовал коллеге лучшие позиции для занятия сексом, а еще был случай… Но его Роджер и вовсе предпочел не вспоминать.

Он вздохнул, отодвинул тарелку с недоеденным салатом и одним лишь жестом попросил фруктовый десерт и кофе, но ему принесли еще один грибной салат и овсяную кашу со сливками и ванилью.

«Ну и пусть, – подумал он. – Ну, слегка ошиблись, даже профессионалы, бывает, попадаются».

Решив не портить утро глупыми придирками, Роджер улыбнулся и кивнул, дескать, очень рад, что все правильно поняли. Впрочем, даже произнеси он названия блюд вслух, едва ли обошлось бы без ошибок, местные говорили с диким акцентом, так что нельзя было понять, «туалет» они имеют в виду или «котлету». Приходилось все время переспрашивать и жестикулировать, как будто Роджер находился не в зоне федеральных районов, а где-то на заграничной территории.

Примерно через полчаса после подачи первого блюда в ресторан вошла компания человек из двенадцати. Это были немногословные молодые люди, которые заняли пару столиков в основном зале и еще один на террасе.

Компания выглядела миролюбиво и, насколько можно было расслышать, вполголоса обсуждала какую-то местную игру.

Роджер даже улыбнулся одному из парней, когда они случайно встретились взглядами.

Подошел очередной официант и поставил большое блюдо с охлажденными фруктами, а еще три вида мороженого – молочное, сливочное и желе.

– М-м-м, как вкусно! – сказал Роджер, пробуя мороженое. Официант поклонился и начал пятиться к выходу на террасу, где, прижавшийся к стене, ждал человек, только что державший пистолет возле его головы.

– Не дергайся, веди себя естественно, – пригрозил он официанту и сопроводил его на кухню.

Роджер вытер губы салфеткой и спросил у персонала, где находится туалет. Ему объяснили, и он пошел в указанном направлении.

Проходя мимо столика в зале, он заметил, что все сидевшие за ним смотрели только в свои тарелки. Что ж, по утрам люди бывают молчаливыми, может, не выспались.

Уже выходя в коридор, где должен был находиться туалет, Роджер краем глаза заметил, что с террасы в зал направились и те четверо, что сидели неподалеку от него.

Видимо, за ними поднимется и вся команда в зале, но зачем загонять его такими силами? Что за смена стиля? Это не было похоже ни на работу спецслужб, ни на методы охотников, что преследовали его до сих пор.

Роджер вошел в туалет и встал к одному из писсуаров, активно демонстрируя процесс.

Спустя пару секунд в дверь ударили так, что она едва не слетела с петель, и Роджер буквально затылком ощутил на себе с десяток толкавшихся возле дверного проема стрелков.

– Серик Бекмамбаев, не вздумай сопротивляться, ты окружен и взят на прицел! – прокричал кто-то срывающимся голосом.

– Да! – подтвердил один из группы стрелков.

Роджер обернулся и увидел полдюжины наставленных на него стволов. Он сделал испуганные глаза и стал торопливо застегивать штаны.

– Фердулла масусу! – воскликнул он. – Кембеке?

Охотники дрогнули, они не ожидали такой реакции, при том, что застали человека в столь непростой ситуации. Стволы пошли вниз, стрелки были озадачены, и в этот момент Роджер развернулся полностью, и в руке его оказалось «уллис», заправленный патронами из автоматных рожков.

Машинка заработала как часы, разбрасывая гильзы и оставаясь на линии прицеливания. Роджер стрелял, словно по памяти, зная, кто и куда сейчас станет бежать. Бах-бах – пули пошли влево, пробив легкие стены, бах-бах, теперь вправо, чтобы никто не ушел.

Развернись он молча, его бы нашпиговали свинцом, однако Роджер удивил их, и теперь он атаковал, а они отступали.

Выскочив в коридор, он побежал прочь, пользуясь тем, что позади началась суматоха. Кто-то стрелял, кто-то бросался помогать раненым, а Роджер бежал и надеялся, что Энша из этой кутерьмы как-нибудь вывернется, не зря же он сидел за отдельным столиком, и получалось, что вроде ни при чем.

Выскочив из-за очередного угла, Роджер едва не столкнулся с рослым здоровяком с немигающим взглядом, готовым к любому фокусу противника. Наверно, он был каким-нибудь чемпионом, а магазин «уллиса» оказался пуст, и сменить его чемпион вряд ли позволил бы.

Роджер знал множество трюков из рукопашного боя, но было видно, что этот парень знал на один больше. Он двинулся на Роджера словно стена, держа руки на уровне груди. Оставалось только сдаться или принять заведомо проигрышный бой.

Парень был силен, но молод, а Роджер успел до отставки нажить немало опыта.

Когда противник приблизился, Роджер плюнул ему в лицо, напрочь разорвав безупречную защиту чемпиона. Его глаза вылезли из орбит, лицо исказила гримаса ярости, и он бросился на обидчика, позабыв про все свои финты.

Роджер поймал его на удар в солнечное сплетение и, пока чемпион падал, бросился по коридору – туда, где, как ему казалось, должен был находиться выход на пожарную лестницу.

И чутье его не обмануло, дверца была уже в десяти шагах, но контуры окружающего мира вдруг поплыли, послышался какой-то звон, и Роджер, словно погруженный в воду, медленно опустился на самое дно.

Его окружили какие-то люди, совсем непонятные, незнакомые и неинтересные. А потом он провалился куда-то еще дальше, на сто этажей вниз, а может, и на всю тысячу. Падение было таким стремительным, что он дважды сбивался со счета.

90

Сознание возвращалось медленно. Сначала сполохами каких-то воспоминаний из детства – фабрика пластиковой тары, где работала мать, потом дом с покосившимся крыльцом, старый «шурвуд» на водородной тяге и собака по имени Милтон. Смешная такая собака с глазами разного цвета.

Но реальность встряхнула Роджера сильнее, и он, открыв глаза, увидел то, что вовсе и не ожидал увидеть – большой голый зад, принадлежавший, скорее всего, особи женского пола.

Крепкие ягодицы, подсушенные тренировками бедра, крепкие икры и развитые плечи. Неизвестная баба стояла к нему спиной и за чем-то сосредоточенно наблюдала через окно.

«Может, галлюцинации?» – с надеждой подумал Роджер, ведь даже в самом эротичном сновидении такого не увидишь. По крайней мере, не так близко и с подробностями.

Между тем неизвестная нагая баба повернулась к нему передом и, проследовав куда-то налево, исчезла. Роджер вздохнул, крепко зажмурился и пришел к выводу, что это глюк. Глупый, понятный любому психиатру глюк, основанный на высказывании Фрейда о том, что…

– Ты очнулся, что ли, Бекмамбаев? – послышался совсем рядом женский голос. В зону видимости глаз Роджера снова вышла та же баба, но теперь на ней были хотя бы велосипедки, плотно облегавшие накачанные бедра. – На меня посмотри и моргни, если слышишь…

Роджер моргнул, ведь он ее слышал.

– Ну наконец-то, – сказала женщина и снова исчезла.

Роджер почувствовал в себе силы и сел, но эта баба снова застила ему весь мир, на этот раз сиськами пятого размера.

– Эй, Бекмамбаев!.. Ты не вздумай терять сознание, урод, у нас полно работы!.. – крикнула она, пристраивая под огромной грудью какую-то сбрую.

– Ты классная, – пролепетал Роджер и улыбнулся. Потом закрыл глаза и, снова открыв их, вздрогнул, когда встретился с нацеленным на него суровым взглядом.

– Ты лучше очнись пораньше, козел, пока поздно не стало!.. – посоветовала ему неизвестная, быстро пристегивая специфический пояс и рассовывая по его карманам пистолеты, ножи и запасные магазины. – Это тебе не деревенская больница, они сказали – двое суток. А двое суток – это совсем мало. Ты врубаешься, о чем я говорю?

Роджер не врубался. Он все еще пребывал в полуобморочном состоянии, и привкус во рту был какой-то странный – совсем незнакомый привкус.

– Давно я здесь? – спросил Роджер, прикрыв глаза, поскольку истратил на эту фразу, как ему показалось, остатки сил.

– Не знаю точно, тебя привезли ночью.

– Ух-х-х-ф-ф-ф… – вдохнул Роджер.

– Что, совсем плохо?

Странная незнакомка снова приблизила свое лицо, напряженно вглядываясь в Роджера.

– Они чем-то… отравили меня…

– Ладно, подожди.

Женщина вышла за границы видения Роджера, и он облегченно вздохнул, надеясь, что это дурной сон и теперь он сможет отдохнуть, но вскоре послышался такой грохот, будто кто-то сбросил с крыши старую ржавую машину. Пограничное состояние сознания Роджера услужливо нарисовало эту картину – он даже увидел взметнувшиеся облака ржавчины, но затем послышались ругательства на неизвестном языке, и Роджер вернулся к тягучей реальности, где присутствовали только часть потолка, часть стены, небольшое окно и эта женщина, которая вновь появилась в поле его зрения.

– На, выпей это!.. – потребовала она, подавая ему мензурку из толстого стекла.

– Что это?

– Противоядие, блин! Им велено было дать его тебе еще ночью, но они забыли!.. Твари, блин.

С помощью полуобнаженной незнакомки Роджер приподнял голову и послушно проглотил странное лекарство, похожее на… Роджер попытался найти какую-нибудь позитивную ассоциацию, но ничего, кроме каких-то отвратительных моллюсков с острова Апиното, выдумать не смог.

Пока он раздумывал над ассоциациями, снадобье начало действовать, и сначала к Роджеру вернулась способность вертеть головой и моргать так часто, как ему хотелось, потом он ощутил свое тело, лежавшее на сбитом кочками матрасе, и, наконец, почувствовал желание освободить мочевой пузырь и, соскочив с железной койки, спросил:

– Сортир где?

– Там, по коридору и направо, – махнула рукой женщина, надевая бюстгальтер с какими-то ремнями, как в фильмах хард-порно.

Заскочив по указанному адресу, Роджер с наслаждением отдался звукам струящейся воды и одновременно с процессом стал с невероятной яркостью и удивительными подробностями вспоминать все, что произошло накануне.

Он помнил названия блюд в ресторане, количество пуговиц на пиджаках посетителей, стоимость меню и размер оставленных чаевых. А потом, разумеется, всю эту кутерьму – драку, стрельбу и прочее. Чемодан!..

Роджер выскочил из туалета, даже не застегнув штаны полностью.

– Чемодан! Они принесли мой чемодан?! – воскликнул он, обращаясь к красотке, которая теперь была в расклешенной красной юбке, белой просторной блузке и накладывала перед зеркалом тени.

– Твой чемодан в углу, его принесли вместе с тобой, – не поворачиваясь, сказала красотка, и Роджер увидел чемодан. Он действительно стоял в дальнем углу и выглядел неповрежденным.

– Вообще-то он оставался в гостиничном номере, – сказал Роджер, проверяя содержимое багажа.

– Не будь наивным, Серик, они отследили тебя, а потом взломали номер. Неужели тебя это удивляет?

– Что ты говоришь? – спросил Роджер, обернувшись.

– Я говорю – проверяла твой чемодан и не нашла никакого оружия. Неужели этот «уллис» твой единственный инструмент?

– А что? – спросил сбитый с толку Роджер. – И где мой «уллис»?

– Вон, на тумбочке лежит в пакете из-под чипсов.

Роджер подошел к облезлой тумбочке и вытряхнул из жирного пакета свой пистолет – весь в картофельных крошках.

– А где патроны? – спросил он, проверив магазин.

– Патронов там не было, но пообещали, что дадут «двадцать семь – девять» или «тоу-специал». С оружием у них проблем нет, так что подберешь себе наилучший арсенал.

– Хорошо, – сказал Роджер и, подойдя к зеркалу, посмотрел на себя и помассировал лицо.

– Что? – спросила женщина.

– Как тебя зовут?

– Эмма, – ответила та.

– Что с тобой не так, Эмма?

– А что со мной не так?

– Я смотрю на тебя и понимаю, что с тобой что-то не так.

– Это потому, что слишком близко голую бабу увидел, – усмехнулась Эмма, продолжая накрашивать глаза.

– Нет, этим меня не удивишь.

– Я оружие ношу вместо белья.

– И это не новость.

– Тогда не знаю, – сказала она.

– И я не знаю, – признался Роджер и снова сел на койку с кочковатым матрасом.

91

Закончив с косметикой, Эмма поднялась со стула и отошла от зеркала, прихорашиваясь и поправляя волосы.

– К чему мы готовимся, Эмма?

– Племянник Гонкура попал в переплет, его захватил Оноре Бесфамильный…

– Кто это?

– Его босс Пепе Кастет.

– Ну, допустим, и что дальше? Мне все эти имена ни о чем не говорят.

– Правда? А они уверены, что ты из местных.

Эмма бросила на Роджера оценивающий взгляд и поправила воротник кофточки.

– Кто они? Дай мне хоть какую-то информацию, я же доставлен сюда в беспамятстве!..

– Ты пугаешь меня, Серик.

– Чем же я тебя пугаю?

– Ты совсем не ориентируешься в здешней обстановке.

– А должен?

– Я думала, мы будем плясать от твоих знаний и талантов, о которых в здешних местах знает каждый.

– Вот ни хрена себе, – покачал головой Роджер. Он понимал, что его принимают за кого-то другого, однако признаваться похитителям не спешил и даже этой лесбиянке не собирался ничего рассказывать. Он надеялся получить больше информации к тому моменту, когда все выплывет наружу.

– Ты что-то скрываешь от меня? – спросила она.

– Я давно здесь не был. И потом – эта контузия…

– У тебя была контузия?

– Не помню.

Роджер вздохнул. Эта тварь дозировала сведения, ожидая, что он вот-вот расколется, и тогда… Тогда, за ненадобностью, его могли просто шлепнуть.

– Давай, расскажи мне хоть что-то, может, тогда я вспомню свое детство среди диких коз, и мы решим все проблемы еще до обеда.

– Тебя притащили люди Гонкура.

– Это я помню. Они отравили меня в ресторане «Солнечный берег».

– Так легко? – не поверила она.

– Я успел пострелять.

– Да, это правда. Они потеряли шестерых…

– Ну… Я не хотел, то есть это не входило в мои планы.

– Маловато для Бекмамбаева, Серик.

– Маловато. Но ты не учитываешь действия яда.

– Это так.

– Хватит обо мне, Эмма. Я тоже хочу знать, с кем иду на дело, расскажи о себе.

– Что рассказывать? – пожала плечами она и, сев на стул, раскинула ноги, как какой-нибудь мужик – любитель пива и футбола.

– Начни с того, что ты убийца.

– Да с чего ты взял? – возмутилась она.

– С того, подружка, что ты под сиськами носишь целый арсенал.

– Просто дали возможность вооружиться, я решила – хуже не будет.

– Да ты трусы надевала не так проворно, как этот пояс, Эмма! Кому ты мозги заколачиваешь?

Эмма вздохнула и отвернулась. Они помолчали.

– Да, я работаю за деньги, но и ты никакой не Серик Бекмамбаев.

– Да кто он вообще такой?

– Люди Гонкура охотились именно за Сериком. Они полагают, что никто другой с этим не справится.

– С вызволением племянника?

– Вот именно. Поэтому сиди на попе ровно и играй роль супермена Бекмамбаева, иначе тебя пустят в расход.

– И тебя тоже.

– А меня за что?

– За компанию. Одна, без Бекмамбаева, ты ничего не сможешь. Правильно?

– Примерно так.

– Сколько времени у нас на подготовку?

– Думаю, через полчаса они придут за нами, и лучше тебе выглядеть поубедительнее.

– Думаешь, стоит побриться?

Роджер провел пальцами по отросшей щетине.

– Не знаю. Соберись как-то, что ли. Ты вообще кто?

– Ламберт. Зови меня именно так.

– Ну допустим, Ламберт. А кем ты работаешь? Ты ведь на что-то живешь?

– На что-то живу. Ты ведь уже проверила мои карманы?

– Да, пять банковских карточек. Одна из них вообще какая-то мутная. Ты в курсе, что она полностью не пропечатана?

– Как ты определила?

– У меня есть специальный сканер.

– Сканеры весьма громоздки…

– Мой сканер не читает полностью и не взламывает защиту, он лишь определяет – фальшивая карточка или нет.

– И что, фальшивая?

– В том-то и дело, что подлинная, но непропечатанная.

– Ну и ладно. Мешок нам дадут какой-нибудь? – спросил Роджер и принялся надевать чистую пару носок, которую достал из чемодана.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Где я работаю? Я нигде не работаю, я сам по себе.

– Убийца?

– Да ты что?

Роджер встал и притопнул, проверяя, как сели ботинки.

– Но ты же стрелял, и «уллис» у тебя имеется, правда, неновый.

– Это не мой. Я его нашел.

– На дороге валялся?

– Нет, рядом с трупом. Так тебе больше нравится?

– Уже ближе к правде, но я имела в виду, что модель уже старая.

– Меня и этот устраивает.

92

Загрохотали замки в железных дверях, Эмма подошла к окну, а Джек опустился на матрас. В комнату вошли двое вооруженных автоматами охранников, за ними еще двое. Они встали по углам, так, чтобы Роджер одновременно находился под двумя стволами, и только потом появился человек со стулом, который он поставил на середину комнаты и сел.

Затем повернулся к Эмме и сказал:

– Эй, извращенка, давай тоже к нему, не хочу крутить головой, когда разговариваю.

Эмма отошла от окна и под строгими взглядами охранников села на кровать рядом с Роджером.

– Вот и хорошо, – улыбнулся заказчик. Но, видимо, вспомнив о причине этого собрания, вздохнул.

– Ты настрелял много народу, – сказал он.

– Это не входило в мои планы, я завтракал, – пожал плечами Роджер.

– Но все же ты здесь.

– Да, и мне это досадно.

– Ты оказался не так крут, правда?

– Да, это так. Наверное, это старость.

– Или легенды о тебе немного преувеличены.

– Ну, или так, – кивнул Роджер, допуская легкую ироничную улыбку, вперемежку с толикой разочарования.

– Что говорят обо мне в Лусенголе?

– Всякое говорят, это зависит от того, кто говорит.

– И кто же говорит?

– Те, кто поддерживает Кастета, говорят – Гонкур ни на что не годится. Те, кому Кастет поперек горла, – возражают. Иногда подерутся, иногда спустят на тормозах. Разные люди, разные дни, разная погода.

– И еда… – приподнял бровь Гонкур.

– И еда, – согласился с ним Роджер.

Заказчик замолчал, Роджер молчал тоже. У одного из охранников забурчало в животе, в остальном ничто не нарушало этой тишины.

– Ну, тогда вот что, – сказал Гонкур. – Сейчас сядете в квадрокоптер, и вас доставят до места. Ну, как до места? Километров пять придется протопать. Мои ребята свалят там грязные железки, обольют смолой и подожгут, будет похоже на аварию чего-то там – самолета или автомобиля, сами выберете подходящий вариант. Это будет ваша основная легенда для внедрения. Полагаю, ваших талантов будет достаточно, чтобы с этой туфтой пролезть на виллу Карбонаре и освободить моего племянника. Если не получится, вас убьют, либо люди Пепе, либо вот эти ребята.

Гонкур кивнул на охранников.

Роджер посмотрел на вооруженных парней скучающим взглядом и тоже кивнул.

– Сразу предупреждаю, Серик, что патроны вам выдадут только на месте. Это раз. Угнать квадрокоптер вы тоже не сможете, его двигатель останавливается по сигналу с пульта, это два.

– Выйти из долины мы тоже не сможем? – спросила Эмма.

– Не сможете, – после паузы ответил Гонкур. – Выход только один, и там будут мои люди.

– Фотографию вашего племянника мы получим?

Гонкур сделал знак, один из охранников приблизился к парочке и с опаской, словно зверю в клетке, подал пачку фотографий. Когда Эмма взяла их, он вернулся на место.

– Вы получите небольшую сумку с запасом бутербродов и воды – ничего кроме этого. Если есть вопросы, задавайте, если нет – выходите, во дворе вас ждет квадрокоптер, и повторяю – никаких фокусов, я все предусмотрел. Сделаете дело, останетесь жить, да еще и премию получите, хотя для тебя, Серик, судя по количеству банковских карт и пачке наличных, десять тысяч не деньги.

– Напротив, мистер Гонкур, очень даже приятно. Тем более из ваших рук.

– Что ж, хорошо, но не будем загадывать.

93

Роджер вышел во двор огромного комплекса, который служил чем-то вроде штаба и столицы для всего клана.

Здесь была парковая зона с деревьями, свезенными с разных концов света, с разбитым на отдельные зоны прудом, где жили рыбы и животные самых разных форм и расцветок. Имелись отдельные дворики, выполненные в стилях разных культур, и там можно было увидеть печи для приготовления лепешек, небольшие фонтаны с увитыми виноградом беседками, а также мраморные скульптуры. Все это Роджер успел заметить лишь мельком и вскоре уткнулся в углепластиковую дверцу кабины квадрокоптера.

– Итак, повторите еще раз, что вы должны сделать. Говори ты, Серик!..

Роджер медленно повернулся, и Гонкур подался назад, а перед ним сомкнулись ряды его телохранителей с автоматами наперевес. Роджер видел, что к нему здесь относились весьма серьезно – оружие было снято с предохранителей.

– Мы идем под легендой туристов, потерпевших крушение. Дым на заднем плане будет тому поддержкой. Наше дело войти на виллу Карбонаре, взять мальчика и выйти с ним на место, куда сядет квадрокоптер. Все.

– Не все, – возразил Гонкур. – Еще вы должны всех убить.

– Это само собой, мистер Гонкур, ведь едва ли они позволят нам зайти и выйти просто так.

– Разумеется. Ну, раз так – грузитесь, пришло время действовать.

Дверца перед Роджером распахнулась, он забрался в кабину и сел к дальней стенке, рядом опустилась Эмма.

Едва дверца захлопнулась, где-то под полом завыла турбина. Ее звук становился все тоньше, затем весь корпус содрогнулся от пуска электрогенератора, и, наконец, закрутились, запели все четыре винта.

Аппарат качнулся, а затем неожиданно словно выстрелил вверх, у Роджера даже дыхание перехватило.

Вилла Гонкура стала быстро уменьшаться в размерах и уплывать за корму, в туманную пелену разогретого воздуха. Теперь внизу была только красноватая земля пустыни с редкими скалами, озера с коричневатой соленой жижей и рощи сухопутных кораллов, издали похожих на покрытые инеем деревья.

Роджер посмотрел на Эмму, та поправляла перед зеркалом макияж, как будто это сейчас было самое главное.

В первом ряду сидел пилот в черном шлеме, темных летных очках и при черной бороде.

«Сарацин какой-то», – подумал Роджер и вздохнул. Ему хотелось выпить.

Не то чтобы замутить сознание и сбежать от действительности, а только чтобы наладить свой организм после отравления этими жуткими таблетками.

Разумеется, доктор посоветовал бы пить больше воды и кушать фрукты, но Роджер целенаправленно пьянствовал семь лет и проделал множество экспериментов, прежде чем понял главное: отравление лечится запоем.

Он снова посмотрел в окно – там все оставалось без изменений, декорации к фильмам про погибающих в песках. Камни, каньоны и ни одной позитивной нотки, ни одного намека на скорую возможность выпить.

А выпить хотелось.

– Долго нам еще лететь, приятель? – спросил Роджер, чтобы как-то скоротать эту транспортную паузу. Пилот не ответил и, повернув голову в шлеме, черных очках и черной бороде, вдруг спросил:

– Мистер Бекмамбаев, а вы меня не узнаете?

– Так, минуточку!..

Роджер откинулся в кресле, как художник, постигающий необычную натуру.

– Ты что, мой земляк?

– Точно, мистер Бекмамбаев! – взвился пилот и затряс головой в глухом шлеме.

Эмма взглянула на Роджера – не нужна ли поддержка? Но тот решил ломиться в одиночку, тем более что какие-то наработки у него уже были.

– Эй, да ты сын, этих, ну как их?..

Роджер защелкал в воздухе пальцами, как бы досадуя на изменившую память.

– Этих вот, ну на языке вертится…!

– Лунзипропенспоркеров, сэр!.. – заорал пилот и, сорвав шлем, отбросил в сторону. Квадрокоптер качнулся, но автопилот вернул его на главный курс.

– Ха!.. Точно!.. – воскликнул Роджер. – Ты один из Лунзипропенспоркеров!.. Тебя еще звали… Ну, вот это слово!..

Роджер затряс руками и даже головой, показывая, что уже вот-вот видит ответ.

– «Засранец Бембито»! – крикнул пилот и, сорвав очки, зашвырнул следом за шлемом.

– Ай, Бембито! Да ты возвращаешь меня в мое это самое… юность!..

– Я рад, сэр!

– Как же давно я не был в этой, как ее?..

– В Тырьякурдине, сэр!

– Да, Бембито, стыдно забывать названия своей родины, но такая уж у нас жизнь!..

– У нас в Тырьякурдине все помешаны на Серике Бекмамбаеве! Все хотят стать наемными убийцами и даже клуб организовали!.. Ну как клуб, два десятка парней собираются на козопое и шарашат из самопалов по силуэтам, сделанным из козьего дерьма!..

– И получается?

– Не очень-то и получается, сэр, но всем очень весело! Все хотят убивать людей за деньги!..

94

Роджер встретился взглядом с Эммой, она невесело усмехнулась. С одной стороны, она поражалась мастерству Роджера, который вот так сразу открывал целый мир и ни разу не спалился, с другой – этот глупый диалог никак не мог помочь им в предстоящем задании.

– А что скажете насчет того, чтобы отметить встречу земляков?! – спросил пилот.

– Не скажу ничего против, Бембито, или как тебя сейчас зовут?

– Веллингтон, сэр!

– Отлично, Веллингтон!

– У меня припасена фляга с золотистым кальвадосом из земляного яблока. Как у нас принято! Выпьете?

– А разве я могу отказаться, Веллингтон? – развел руками Роджер, старясь не замечать тяжелого взгляда Эммы.

– Вот это по-нашему! – закричал пилот, совсем слетая с катушек.

– Ну, а то! – подстегнул его Роджер, испытывая настоящую радость, ведь ему предстояло выпить не в утоление непереносимого порока, а только для пользы дела и укрепления связей между звеньями предстоящей операции.

Пилот достал огромные стаканы, но Роджер не дрогнул, ведь это могла быть проверка, а он проверок не боялся.

– Эй, парень, а это ничего, что мы сейчас в воздухе и ты должен доставить нас на место?! – строго поинтересовалась Эмма.

– Не беспокойтесь, мадам, автопилот доставит нас на место с точностью до миллиметра!.. – заверил пилот.

– Да, до миллиметра!.. – повторил Роджер. – Давай уже, наливай, Веллингтон, а то скоро посадка!..

Голубоватый кальвадос скользнул в стаканы, и Роджер почувствовал, как сразу вспотела его рука.

«Неужели все так серьезно?» – спросил он себя, но не особенно громко, чтобы не поднимать эту проблему сейчас, ведь они летели на спецоперацию.

– За ишмомбитх и турмамбе! – провозгласил пилот, и Роджер радостно кивнул.

– А что вы должны мне ответить, сэр?

– Эх, Веллингтон, если бы я помнил все, что мне нужно отвечать на моей любимой родине, я был бы счастливейшим из людей, но моя работа, огромные деньги, красивые женщины и бесконечный кредит в банках изменили меня и сделали хуже!.. Да, хуже, и я в этом сам признаюсь. Я мало что помню о моей родине. И хотя все дело в контузии, мне все равно стыдно. Так что я должен ответить?

– Ибрызгам баттубуло… – произнес пилот.

– Ну, стало быть, так, – с готовностью согласился Роджер. – Ну, будем.

И он выпил все до дна, а потом встряхнул головой и прохрипел:

– Здравствуй, родина.

Пока летели до места, Роджер под гневным взглядом Эммы еще дважды повторил этот тост, при том что Веллингтон уже с некоторой опаской посматривал на своего идола.

Вскоре они прибыли к месту посадки, и пилот успел надеть очки и шлем до того, как квадрокоптер приземлился.

– Вот, это вам, мадам, – сказал Веллингтон, передавая Эмме передатчик. – Когда все закончится, вызовите меня, и я прибуду, куда скажете.

– Хорошо, Веллингтон, я поняла, – ответила Эмма, пряча передатчик куда-то под юбку.

Аппарат коснулся красной земли, взметнулась пыль, и, взревев напоследок, двигатель замолчал. Роджер посмотрел в окошко и увидел, как пыль оседает на выстроившихся возле площадки бойцов – их было не меньше пятидесяти.

– Нас уважают, Серик, – заметила Эмма.

– Да уж, – согласился Роджер, видя, что встречающие держат автоматы на изготовку, как будто из кабины могла выскочить целая армия.

95

Роджер вышел первым, осмотрелся и сделал Эмме знак, что можно выходить.

Она шагнула на землю и прикрыла ладонью глаза от солнца – они с Роджером делали вид, что не замечают обступивших квадрокоптер боевиков.

– Сэр, – произнес шагнувший к ним человек с двумя пистолетами на поясе и пистолетом-пулеметом в правой руке. Он действовал, как предписывала инструкция, а инструкция гласила: только зевни, и они тебя грохнут, придурок.

И он не зевал.

– Я слушаю, – отозвался Роджер.

– Сэр, я уполномочен предложить вам любое оружие из того, что мы имеем. Подойдите, пожалуйста, сюда…

Встречающий указал на некое подобие витрины, с которой бойцы тряпками смахивали красную пыль.

Роджер подошел, за ним Эмма.

– Замечательно, я возьму вот эти четыре обоймы, – сказал Роджер, указывая на удлиненные магазины, подходившие к его «уллису».

Эмма ничего из оружия не выбрала, у нее оно было свое, но от запаса патронов не отказалась.

– Прикажете зажечь технический мусор? – спросил старший группы.

– Давай, приятель, – согласился Роджер, чувствуя необыкновенный прилив сил.

«Хорошо бы узнать, где можно купить такой кальвадос…» – пронеслось у него в голове.

Роджеру было хорошо, и ему было вдвойне хорошо от мысли, что все вокруг не понимают, что он пьян в зюзю. Даже Эмма.

– Слушай, я думала, ты свалишься прямо здесь, ты пил крепчайший самогон и в таком количестве!..

– С чего ты взяла, что он крепкий, глупая Эмма? – засмеялся Роджер, выбирая верное направление и прибавляя шаг, так что Эмма за ним едва поспевала.

– Ну… – смутилась она. – Этот пилот так кривился, а ты прямо вливал в себя, как в последний раз. Вы, мужики, бываете просто животными по части спиртного.

– Откуда тебе знать про мужиков, деточка? Не пытайся меня обмануть.

– А в чем обман?

– Ну, где ты и где мужики… Думаешь, кругом дураки?

– Давай по делу.

– Спасибо, красавица. В общем, ничего нового. Ты рвешь юбку так, чтобы нога была видно до самого верха, и мы идем к воротам. Ну, ты понимаешь.

– Да, понимаю.

– Но с одним условием…

– С каким?

– Твоя нога выглядит привлекательной, пока ты не посмотришь мужчине в глаза.

– А что не так с глазами?

– Все так, Эмма, только взгляд у тебя мужской. Это сразу отбивает всяческое желание.

– Ты думаешь, все дело во взгляде?

– Не думаю, Эмма, я знаю. Ты красовалась передо мной в одном поясе, и я воспринимал тебя адекватно. А потом ты присела и посмотрела на меня в упор.

– Ой-ой, держите меня. И что же тебя поразило?

– Как тебе объяснить… – Роджер вздохнул. – Это как залезть под юбку женщине и выяснить, что это загримированный мужик. Ощущения самые отвратительные.

– Какая мерзость!..

– Вот и я о том. Поэтому у ворот будешь оголять ножки и опускать глазки к земле, тогда у нас будет шанс прорваться.

– А если не прорвемся?

– Если нам не поверят, пристрелят прямо у ворот – тут ничего не поделаешь.

– Ты сейчас пьяный или нет? – поинтересовалась Эмма. Она окончательно запуталась.

– Не задавай мне вопросов в такой форме, просто спроси: «Ты в порядке, Роджер?». Ну, в смысле – Серик.

– Так ты Роджер?

– Слегка опьянел, вот и заговариваюсь. И вообще, здесь жарко, а я в пиджаке.

– Ничего, пока дойдем, ты пропотеешь насквозь и будешь выглядеть как надо.

Благодаря тому, что песок в здешней пустыне был перемешан с глиной, ноги в нем не вязли, а некоторые участки и вовсе выглядели словно автомагистрали. Из растительности попадались только невысокие колючие кустики, которые по ночам выпускали желтоватые листочки, а с приходом жары снова их прятали.

Среди древних скал то тут, то там мелькали плоские, словно ленты, змеи и, перепуганные внезапным визитом людей, со свистом вворачивались в грунт.

– Странные какие, – заметил Роджер.

– Странные. И наверняка опасные, а то бы мы могли идти вдоль скал, там даже тень встречается, – сказала Эмма и поправила под блузкой пояс с оружием.

– Жарко, – выдохнул Роджер и снял пиджак.

– Жарко. Нам осталось километра три.

– Да, всего-то.

96

Когда в дрожащей дымке показались темно-зеленые крыши виллы Карбонаре, Роджеру пришлось надеть пиджак, чтобы скрыть торчавшее за поясом оружие.

Без карты местности и схемы виллы, которую предстояло захватить, шансов на успех у них с Эммой было немного, и что самое неприятное – после прогулки по жаре он был совершенно трезв. А еще Роджер совсем не чувствовал волнения, той самой трясучки, которую часто приходилось подавлять перед очередным приключением.

Раньше он делал это усилием воли, теперь лучше получалось с выпивкой. То ли ослаб со временем, то ли наоборот – усовершенствовал методику.

Чем ближе они подходили к вилле Карбонаре, тем больше проникались ее значительностью. Она не уступала в размерах владениям Гонкура, но выглядела более основательной и архитектурно уместной. Правда, как и у Гонкура, все портила высокая стена бетонного забора – не менее четырех метров, по которой змеилась и блестела шипами колючая проволока.

Смотровые окошки в ней через каждые десять метров служили амбразурами, а окна на башнях имели широкие массивные подоконники, на которых могли опираться сошки пулеметов.

– Нам бы только прорваться, – сказал Роджер, ощущая за поясом пистолет, который теперь ему казался раскаленной железкой. А еще четыре магазина во внутреннем кармане пиджака и чемодан… Хотя нет, чемодан остался у Гонкура.

– Сумасшествие какое-то, правда? – сказала Эмма и грустно улыбнулась, поглядывая на Роджера.

– Правда, – кивнул он, чувствуя, что где-то в копчике начинает зарождаться страх. Ну что могут два стрелка против гарнизона и системы безопасности с множеством видеокамер, которые уже сейчас видели эту странную парочку?

Впрочем, прошагав пять километров по пустыне, выглядела эта парочка соответствующе. Роджер оглянулся – над горизонтом поднимался шлейф черного дыма – как договаривались.

– Здесь нет подъездных путей, – заметил Роджер.

– Ну хоть дверь имеется, – прошептала Эмма, мысленно она уже была за периметром с пистолетами.

Подойдя к двери, Роджер нажал кнопку звонка.

Никаких звуков не последовало, и он нажал еще раз.

Роджер ожидал, что сейчас оживет переговорный канал и голос из прикрытого сеткой динамика поинтересуется, какого им здесь надо, но вместо этого в стальной двери щелкнул замок, она приоткрылась, и наружу выглянул немолодой слуга в потертой форме секьюрити.

– Здравствуйте, вы не могли бы нам помочь? – начал Роджер, стараясь выглядеть убедительно. – Наш автомобиль… Он разбит и сгорел…

– Он целиком сгорел! – едва сдерживая рыдания, воскликнула Эмма.

– О! – произнес старик. – Конечно, войдите, раз такое дело. Мы что-нибудь придумаем – входите, господа.

И он посторонился, пропуская незваных гостей внутрь.

Роджер видел, как Эмма стала коситься по сторонам, выискивая подходящие цели, но их не было. Роджеру даже сделалось немного холодно, но не потому, что они оказались в тени, а от мысли, что это ловушка и сейчас их нашпигуют свинцом где-нибудь посреди двора.

– О… – Роджер пожал плечами, осматриваясь. – А нет ли у вас тут врача, а то мы пострадали?

– Да, мы пострадали, – подтвердила Эмма, напряженная не меньше Роджера.

– Нет, врача у нас нет, но Коломбина, это горничная наша, возможно, она сможет вам помочь – она училась на медсестру. У нее и лекарства имеются.

– Отлично, а что, кроме вас с Коломбиной, никого нет? – спросил Роджер.

– Нет, мистер. Все уехали ночью в очень большой спешке и даже не оставили никаких распоряжений.

Роджер с Эммой переглянулись.

– А они… гостя с собой забрали? – поинтересовался Роджер, следя за мимикой сторожа. Но, похоже, тот говорил правду.

– Про это я не знаю, но, думаю, забрали, чего его здесь оставлять? По крайней мере, всю охрану сняли.

– Так, приятель, нам нужно, чтобы ты проводил нас в эту башенку.

– Я не могу, мистер, мое дело стоять на воротах, потому что если хозяин узнает…

– Ты не понял, старик, – произнесла Эмма, доставая пистолет.

– Извините, мадам, теперь понял, – кивнул сторож. – Извольте, я вам все покажу.

97

Торопливо перебирая ногами под конвоем двух вооруженных незнакомцев, сторож зашел в башню и вызвал лифт, который беззвучно поднялся откуда-то из подвалов и гостеприимно открыл сияющую лаком кабину.

– Давай! – приказала Эмма, видя, что старик замешкался.

Тот вошел, за ним гости. Сторож нажал самую верхнюю кнопку, и через несколько секунд лифт снова открылся в небольшом холле со стрельчатым окошком, бежевым ковром на паркетном полу и одной деревянной дверью, за которой, видимо, и находилось узилище пленника.

– Ключ есть? – спросил Роджер, подходя к двери.

– В дежурке. Сходить?

– Подожди…

Роджер потянул за круглую ручку, и дверь легко подалась.

– Открыто? – удивился сторож.

Роджер приоткрыл дверь шире, заглянул в помещение и, держа пистолет наготове, вошел – Эмма страховала снаружи.

Заложника он увидел сразу, тот лежал на кровати, и было ясно, что спасатели опоздали. Обитатели виллы разделались с ним перед уходом, видимо, что-то в их планах поменялось. А может, напротив, так все и задумывалось.

Роджер вышел из комнаты и, обращаясь к сторожу, сказал:

– Отойди к окну и жди там.

– Слушаюсь, – кивнул старик и отошел.

– Что там? – спросила Эмма.

– Иди сама посмотри.

Эмма зашла и вскоре вернулась, ее руки с пистолетами повисли вдоль тела.

– Что будем делать? Это Гонкуру совсем не понравится.

– Да, он нас спишет. Придется сыграть спектакль.

– Какой?

– Вызывай квадрокоптер, пусть садится прямо во дворе, а мы вынесем тело, якобы бесчувственного пленника. Якобы его опоили, и требуется срочное вмешательство врачей.

– Допустим. Но когда мы прибудем на виллу Гонкур, что мы скажем – извините, не довезли?

– Не знаю. Я придумал первую половину, ты придумай вторую.

– Будем стрелять, – пожала плечами Эмма. Роджер вздохнул, он наделся услышать от Эммы что-то необычное, но, похоже, сегодня перестрелки им было не избежать.

– Значит, будем стрелять, как-то закрепляться, возможно, угоним какую-то технику, – начал фантазировать Роджер.

– Ладно, делать нечего.

Эмма включила рацию и стала вызвать пилота:

– Эй, Веллингтон! Давай скорее сюда!..

– Это… Что случилось, мадам?

– Ты что, забыл, куда мы направились?! Скорее сюда!..

– На виллу, мадам?

– На виллу!.. Нам нужен твой транспорт прямо во дворе!.. – закричала Эмма и повозила рацией по стене.

– Что? Что там такое?! – забеспокоился пилот.

– Это Бекмамбаев! Он загнал их в подвал и добивает!..

– Неужели всех?! – поразился пилот.

– Давай скорее, идиот! Наш парень без сознания – его напоили каким-то наркотиком, и нужно срочно доставить его на виллу Гонкур! Ему требуется врач!..

– Ай! Понял!.. Уже взлетаю!..

98

Прошло неполных пять минут, когда, срывая листья с кустарников, прямо на мощеный двор опустился квадрокоптер.

Пилот нервно вертел головой, понимая, что находится во вражеской крепости и любая ошибка может стоить ему жизни. Но вот из ближайшей двери выскочила Эмма и, вскинув оружие, открыла огонь по балконам одного из этажей. Пока она стреляла, из двери выбежал Роджер с тяжелой ношей на руках – он нес завернутого в простыню племянника господина Гонкура, и лицо бедняги было прикрыто каким-то платком.

Эмма рванула дверцу, и в салон ворвался шум винтов и поднятый ими ветер. Придерживая дверцу одной рукой, она продолжила обстреливать балконы. Пилот видел, как пули отбивали от здания куски штукатурки, и в любой момент ожидал ответного огня по квадрокоптеру.

Однако обошлось. Пленника забросили на заднее сиденье, стрелки запрыгнули следом, и Эмма крикнула:

– Пошел!..

Пилот дал винтам полную тягу, и машина рванулась вверх, словно ракета.

– Как он там? – спросил Веллингтон.

– Плохо! – ответил Роджер. – Пульс едва прощупывается! Ты сообщил хозяину?

– О да! Они будут готовы тотчас оказать помощь!.. Доктора на вилле имеются!..

Пилот очень волновался и вел машину немного дергано. Он то и дело оборачивался, чтобы увидеть, как чувствует себя важный пациент, но Эмма рявкала на него, а Роджер, как мог, изображал сиделку.

До виллы добрались очень скоро, и, чтобы зайти на ветер, пилот был вынужден сделать круг. Во время этого разворота Роджер с Эммой заметили на крыше одного из корпусов геликоптер, который, видимо, только приземлился – его лопасти еще вращались. Рядом с машиной была охрана из пяти человек – они кого-то встречали.

Напарники переглянулись, а квадрокоптер пошел на посадку, где его уже ждала толпа человек из двадцати. Помимо охранников и самого Гонкура, на площадке стояли несколько человек в костюмах и при чемоданчиках – скорее всего медики.

– Давай-давай, Веллингтон! Мы почти на месте!.. – закричал Роджер на ухо пилоту, тот дернул штурвал, и квадрокоптер качнуло.

Встречавшие шарахнулись по сторонам, но пилот быстро взял ситуацию под контроль, и через пару секунд шасси машины коснулись площадки.

Эмма и Роджер снова переглянулись – они понимали друг друга без слов. Она первой выскочила из кабины и принялась кричать и расталкивать всех локтями, требуя, чтобы врачи немедленно пришли на помощь. Роджер выскочил следом, но, закрыв собой пациента, делал вид, что проводит какие-то реанимирующие действия.

Его тотчас отшвырнул подскочивший Гонкур и, увидев посиневшее лицо племянника, стал орать на медлительных эскулапов, которые продирались через плотное кольцо охранников.

Они пробивались к квадрокоптеру, а Роджер с Эммой выскальзывали из оцепления в противоположную сторону.

Строгие взгляды охранников останавливались на них, но, поскольку Гонкур не отдавал никаких команд, парочке позволили выйти.

– Но он давно мертв! – громко воскликнул один из медицинских светил, и этот возглас прозвучал, как выстрел стартового пистолета. Роджер с Эммой рванули прочь, приметив открытую дверь ближайшего корпуса.

Поверх их голов с запозданием ударили автоматные очереди. Зазвенели разбитые стекла, с шумом обвалилась лепнина. Поняв, что не успеют добежать до дверей, Роджер с Эммой бросились к декоративным статуям из песчаника и едва укрылись, как по каменным изваяниям замолотили пули, отбивая острые разлетающиеся осколки.

Пока одни из охранников вели огонь, другие перебежками приближались к статуям, потом продвигалась первая группа, а вторая ее перекрывала.

До развязки оставались минуты.

– Беги, Веллингтон! Беги!.. – закричал Роджер что было сил. – Беги, я тебя прикрою!..

И он принялся разряжать «уллис» куда-то в сторону противника.

Уловка сработала. Наступила пауза, и Роджер с Эммой одним броском проскочили в корпус. Тотчас по захлопнувшейся двери ударили сотни пуль, в щепки разнося декоративную древесину, но увязая в броневой подкладке. Все двери, стены, полы и потолки здешних построек имели усиление, иначе было нельзя, ведь в случае вражеского штурма каждая комната должна была стать отдельной крепостью.

– Давай туда! – крикнула Эмма, взбегая по лестнице.

– Беги на крышу, я буду чуть позже! – ответил Роджер, сворачивая в другую сторону.

– Что ты задумал?! – крикнула Эмма, но ее вопрос остался без ответа. Роджер уже бежал по коридору, точно следуя маршруту, которым их конвоировали. Не то чтобы он запоминал его намеренно, но эта система была в нем как бы прошита многочисленными тренингами.

Поворот налево, поворот направо, длинный коридор. Еще один поворот направо, два – налево, от лестницы – вверх, потом вниз и снова поворот… Хотя нет, здесь стена – бежим дальше!

С разбега распахнув дверь, Роджер увидел три наставленных на него ствола.

Это были волки Гонкура, старый гангстер предвидел, что не сумеет удержать Бекмамбаева под контролем, и тот вернется, чтобы… Неужели догадался про чемодан? Нет, едва ли, просто расставил несколько ловушек, и вот одна сработала.

– Бросьте пистолет, сэр, – сказал один из стрелков, перемещаясь влево, чтобы занять более удобную позицию.

– А вы, ребята, кто?

– Положите пистолет, мистер Бекмамбаев, и встаньте лицом к стене, – повторил тот же парень с немигающим взглядом. Роджер с сожалением понимал, что ничего сделать уже не может, стальная дверь позади него закрылась на собачку.

– Я вас услышал, ребята, – сказал Роджер и, показав пистолет, положил его на пол.

– Теперь к стене… К стене лицом, мистер Бекмамбаев!

– Как скажете, – вздохнул Роджер, отходя к стене.

Неужели все? Неужели вот так закончится карьера возвращенного из глубокой консервации агента «службы инженерного контроля»?

Это была одна из основных схем – разоружи противника, поставь к стене, чтобы он думал, что его берут в плен, и расслабился, а потом – бах! И все. Очень гуманно.

Так он простоял секунд десять – жутко длинный срок в такой ситуации. Все, кто хотел, могли уже прицелиться и выстрелить, но…

– Да, сэр, он здесь… Да, мы ждем вас и ничего не предпринимаем…

Это был доклад Гонкуру. Тот сам поднимется на второй этаж, чтоб всадить пулю в прославленного, но оказавшегося таким слабаком убийцу. Серик Бекмамбаев? Высочайший профессионал? Глупости! Пристрелил его на прошлой неделе – ничего особенного.

Может, стоит признаться Гонкуру, чтобы испортить удовольствие? Да, так и нужно сделать.

Вздрогнула стена, и Роджер спиной почувствовал, что его палачи переглянулись. Да, эти мерзавцы испугались!.. Старший стал вызывать Гонкура, тот что-то отвечал, а Роджер улыбался. Он не рассчитывал на снисхождение, но радовался проблемам своих врагов.

Значит, Эмма оказалась круче, чем он думал. Стена содрогнулась еще раз, и Роджер оглянулся, заметив, что его охранники немного струхнули. Они растерянно переглядывались, стволы их автоматов уткнулись в пол, и никто не знал, что случится в следующую минуту. Браво, Эмма! Браво!..

Вдруг стальная дверь с грохотом распахнулась, и в помещение влетела Эмма!.. В разорванной юбке, так что были видны ее прекрасные длинные ноги, всклокоченная и злая, а за ней вошли еще пятеро охранников.

Эмме поддали ногой, и она распласталась на полу. Потом поднялась и бросила на истязателей полный ненависти взгляд. Теперь она была настоящей.

– А я так на тебя надеялся, – проворчал Роджер. – Вот же дура.

– Сам такой! – ответила она, невесть как услышав его бормотание.

– К стене, шлюха!.. К стене!..

Эмма послушно встала недалеко от Роджера.

– Что это за тварь? – спросил один из охранников Роджера.

– Она положила восемь человек, – ответили ему. – Я жду от хозяина разрешения шлепнуть ее… Эй, Трайвер, что происходит, я не могу связаться с хозяином?!

– Порядок, Метис. Мне тоже сказали ждать.

И снова стены содрогнулись от недалекого взрыва.

– Да что это за хреновина?! – воскликнул тот, что привел Эмму. Он подошел к окну и вдруг отпрянул.

– Что там? – забеспокоился Трайвер. Роджер скосил глаза и увидел на полу свой «уллис», никто из охранников не удосужился поднять его, и сейчас они были отвлечены тем, что происходило за окном. Роджер спинным мозгом почуял, что успеет к пистолету раньше других, и, развернувшись, прыгнул, вытянув руки.

Он летел, видя, как под ним проносятся стыки полового покрытия и склейки швов, а его пистолет все так же лежал в удобном для хвата положении, переведенный на предохранитель с досланным в ствол патроном. Роджер знал это наверняка, ведь он сменил магазин, когда они с Эммой заскочили в здание.

Удар о пол и еще полметра накатом – хоп! Пистолет привычно лег в руку, а дальше наперегонки – бах-бах-бах!.. Гильзы летели в потолок, скакали по полу, Роджер перекатывался, когда чутье показывало – сейчас здесь будет пуля. Но он успел и уложился по всем нормативам, а потом стало тихо.

Эмма быстро подобрала себе пару пистолетов, и они снова были на коне.

– Давай на крышу! – скомандовал Роджер.

– Постой. Ты слышишь?

Эмма указала пистолетом куда-то на потолок, потом на стену.

– Что я должен сделать?

– Люди… Люди падают…

– Ты бредишь, что ли? Ты ранена?

– Нет. Этот стук я хорошо знаю, сначала щелчок пули, потом человек падает. А выстрела не слышно, потому что глушитель.

Теперь прислушался и Роджер.

– Мистика какая-то, – усмехнулся он. – Так даже не определишь, где это. И кто это? Думаешь, люди с виллы Карбонаре добрались сюда?

– Вряд ли, – покачала головой Эмма. – Но это даже не охотник, это чистильщик.

Роджер кивнул. Он знал, что такое «чистильщик», и даже познакомился с одним, когда по службе сложилась тяжелая ситуация и сам бы не справился. Ему помогли, но, увидев результаты работы «чистильщика», Роджер пообещал себе никогда больше не вызывать такого специалиста.

99

Эмма выглянула в окно и тотчас отпрянула, встав к стене и нервно поигрывая пальцами на рукоятках пистолетов.

– Что там?

– Посмотри сам.

Роджер по стеночке, приставными шагами дошел до окна и осторожно выглянул.

Это было именно то, о чем он догадывался – по всему двору, словно сбитые шаром кегли, валялись люди.

– Чистильщик, – сказал Роджер и нервно улыбнулся. Чистильщики не вели расследование, не выясняли, кто прав, кто виноват, они зачищали объект.

– Скверно, – в тон ему произнесла Эмма. – Никогда не любила этих ублюдков.

– Аналогично. Что будем делать?

– Попытаемся оказать сопротивление.

– Логично, – пожал плечами Роджер, и в этот момент послышался легкий скребущий звук по запертой на полдюжины автоматических замков металлической двери.

– Какое-то время ему понадобится, чтобы подобрать отмычки, – сказала Эмма, и в этот момент замки лязгнули языками, и дверь чуть отошла.

Роджер с Эммой разом присели и, вскинув пистолеты, навели на дверь. О том, что человек должен моргать и дышать, они напрочь забыли.

Прошла целая вечность. А может, минута или даже полторы.

– Ну хорошо, кто там, в помещении – отзовитесь.

– А на кой нам это? – задал Роджер встречный вопрос.

– Я… я здесь не по работе…

– Я тоже, просто так получилось. Почему бы вам не убраться, мистер, мы вовсе не хотим с вами знакомиться.

– Ну, я о вас уже достаточно знаю… Мускулистая лесбиянка – убийца, и ее напарник – мутный парень, который немного похож на Серика Бекмамбаева.

– Извините, мистер Бекмамбаев, я не хотел вас обидеть, это не моя ошибка, – сказал Роджер и, заметив, что дверь слегка приоткрывается, всадил пулю под косяк так, чтобы крошки штукатурки брызнули за дверь.

– Ах ты урод, блин!..

– Я повторяю, мистер Бекмамбаев, что это не моя ошибка.

– Да-да, понимаю и принимаю ваши извинения, кто бы вы ни были…

Тут Роджер насторожился – а с чего это известный убийца ведет с ним беседы?

И, взглянув на Эмму, кивнул на окно, и, как оказалось, вовремя. Ее пистолеты застучали наперегонки, кроша оконное стекло и набивая свинцом повисшего на веревке стрелка.

Последним выстрелом Эмма перебила веревку, и тело рухнуло вниз.

– Это заходит слишком далеко, мистер Бекмамбаев! – крикнул Роджер, стараясь, чтобы его голос звучал твердо. Однако некое волнение не укрылось от чистильщика.

– Но вы не контролируете ситуацию, правда, Ламберт?

– Правда, Серик. Что вы там говорили про отсутствие профессионального интереса?

– Ну… Заказа действительно нет, но вы же понимаете, что я не могу уйти просто так, тем более что вы подстрелили моего напарника.

– Мы подстрелили напарника, но ваш ученик еще жив, вы же не хотите потерять еще и его?

С той стороны металлической двери воцарилась тишина. Чистильщик напряженно соображал, как и где могли засечь его ученика.

Но Роджер никого и не засекал, он его вычислил. Слишком легко мистер Бекмамбаев воспринял гибель стрелка за окном. Значит, был кто-то еще, чья жизнь была для него важнее.

– Ламберт, вы… Вы ставите меня в неловкое положение, отпусти я вас, и…

– Я не прошу капитуляции с вашей стороны, Серик, давайте отложим окончательное выяснение отношений. Вы гарантированно спасаете вашего ученика, мы убираемся восвояси, но…

– Наши взаимные претензии сохраняются.

– Именно так.

– Ну что же, Ламберт, ваше предложение мне кажется подходящим. Однако теперь вам придется везде быть внимательным вдвойне.

– Увы, я вынужден пойти на это…

– Я услышал.

– Я принял к сведению.

– Отлично, пилот в вертолете наверху жив. Можете воспользоваться.

– Спасибо.

Роджер улыбнулся Эмме и опустил пистолет.

– Что? – прошептала она, косясь на дверь и все еще держа задеревеневшие пальцы на спусковых крючках.

– Он ушел, ты что, не слышала? – усмехнулся Роджер и прошел по комнате расслабленной походкой.

– Да он тебя накалывает, дурак! – воскликнула в отчаянии Эмма.

– Ты, наверно, этого не знаешь. Мы обменялись кодом: «я услышал – я принял к сведению».

– И что это означает?

– Ты меня удивляешь, крошка. Это означает перерыв в военных действиях. Теперь мы будем стрелять только с объявлением.

– И на улице?

– И на улице.

– Круто.

Эмма опустила оружие с явным облегчением и перевела дух.

– Так что теперь, можем убираться?

– Да, и он даже подсказал как – через крышу на геликоптере. Пилота он оставил в живых.

– Как хочется верить.

– Верь, Эмма, насколько мне известно, еще никто и никогда не решился нарушить кодовое соглашение, а этому коду уже двести лет.

– Я о нем не слышала.

– Это потому, что ты самоучка, а вот я…

– Что ты?

– Я слишком много болтаю. Идем, нам пора.

100

Через несколько минут они уже были на крыше – Эмма налегке с парой трофейных пистолетов, Роджер с неразлучным чемоданом.

– Да почему же ты его не бросишь? – спросила она, когда они торопливо шагали к вертолету. – Там же ничего нет – я обыскивала!..

– Тебе не понять, крошка. Это подарок, – усмехнулся Роджер и, подскочив к машине, распахнул дверцу кабины.

– Эй-эй! С багажом нельзя!.. – замахал руками пилот – длинноволосый парень в байкерской куртке и темных очках. Эмма уткнула ему в лоб пистолет, и он замолчал.

Когда пассажиры уселись, Роджер сказал:

– Заводи мотор, приятель, нам нужно валить отсюда, и побыстрее.

Пилот без разговоров запустил турбину, а затем обернулся и спросил:

– А куда полетим, чувак?

– Взлетай, я потом объясню.

– Не могу, по инструкции не положено.

– Ну-ка поднимай машину, ублюдок! – заорала на него Эмма, снова приставляя к его голове пистолет.

– Не ори на меня, чувиха!.. Или хочешь сама повести этот вертолет? Только учти, у него прошитый маршрут, и никто, кроме меня, не может его изменить!..

– Хорошо, чего ты хочешь? – спросил Роджер, нервно оглядываясь. На крышу могли выбраться уцелевшие охранники.

– Я хочу оплаты наличными!..

– Сколько?

– Все, что у тебя с собой найдется, чувак!

– А если у меня пара сотен?

– Если пара сотен – значит, повезу за пару сотен. Только видится мне, чувак, что у тебя есть поболее двух сотен.

– Хорошо, поднимай машину, – согласился Роджер и полез в тайные карманы выгребать наличность.

Пилот больше не стал капризничать, и они взлетели над крышами, затем сделали круг над близлежащими каньонами, и, когда машина выровнялась, Роджер передал пилоту толстую пачку денег.

– Вот, возьми, здесь восемь с чем-то тысяч.

– Совсем другое дело, чувак, – усмехнулся тот, запихивая деньги в небольшую сумку на молнии. – Так куда вас теперь везти?

– Нужно оторваться от погони, давай туда, где никому не придет в голову нас искать, – сказал Роджер. – Хотя…

– Что «хотя»?

– Нужно ссадить даму в цивилизованном месте, где есть дорога и все такое.

– Хочешь от меня избавиться? – усмехнулась Эмма.

– Да. Мне твои проблемы ни к чему.

– Ничего не скажешь – рыцарь. Давай, водила, отвези меня на пятнадцатое шоссе, там я не потеряюсь.

– Как скажете, мадам!..

– Уже не чувиха?

– Уже нет. Теперь этот рейс оплачен, – ухмыльнулся пилот. Потом снизился, насколько было возможно, и вертолет понесся над самыми верхушками пыльных холмов и скальных нагромождений.

Машина раскачивалась на волнах нагретого воздуха, но пилот продолжал прижиматься к поверхности, чтобы, насколько понимал Роджер, уйти с экранов диспетчерских радаров.

Они летели минут двадцать, пока внизу не промелькнула серая полоса шоссе с ползущими по ней похожими на жуков автомобилями.

– Вон там, возле заправки!.. – сказала Эмма.

– Хорошо, мадам, посажу за павильоном, чтобы пыли было поменьше.

Они снизились до нескольких метров, вертолет на мгновение замер, вздымая протуберанцы красноватой пыли, а затем коснулся лыжами обнаженного грунта.

Эмма легко соскочила на землю и помахала Роджеру рукой. Тот помахал в ответ, и вертолет снова рванул вверх, поворачивая на юго-восток.

– Ничего так чувиха, ноги красивые!.. Только что-то с ней не то!.. – поделился пилот, затем вдруг распахнул дверцу и выбросил в каньон сумку с деньгами.

– Эй, ты зачем это сделал? – удивился Роджер.

– Затем, мистер, чтобы, когда мы прилетим на место, у вас не было соблазна вернуть свои денежки.

– Ах вот как?

– А вы как думали?

– Так в какое место ты меня доставишь?

– Вы хотели оторваться от преследователей, мистер, поэтому я отвезу вас к Бешеному Джону. У него есть подходящий транспорт, и он доставит вас, куда захотите, и никто не сможет отследить ваши перемещения. Даже я не буду знать.

– А этот Джон?

– Он забывает все через пару дней, помнит только давнишние события, а все новое у него не держится.

– Полезное качество, – сказал Роджер.

– Иногда – да.

101

Пилот не соврал, он действительно доставил Роджера в самую глушь – зажатую между холмами пустынную долину. От шоссе они добирались сюда минут сорок, и когда сели, солнце уже клонилось к горизонту, а тени от холмов перекрывали половину долины.

– Шагайте вон к той хижине, мистер, это обиталище Джона. Если его не застанете, не стесняйтесь, хозяйничайте сами – пользуйтесь припасами и водой. Он возражать не будет, здесь так принято.

Сделав это последнее напутствие, пилот прибавил оборотов, и его стрекоза взмыла в небо, заставив Роджера зажмуриться от поднятой пыли.

Постояв еще немного и прислушиваясь к шуму удаляющегося вертолета, Роджер еще раз огляделся и направился к сложенной из камней хижине, имевшей плоскую крышу из неровных, скрепленных глиной бревен.

Печной трубы он не заметил – видимо, здесь всегда было тепло или хозяин топил по-черному.

Немного пройдя, Роджер заметил еще одну постройку, которая находилась метрах в ста от хижины, и это оказался полноценный ангар, правда, выглядел он покосившимся и был собран из ржавых листов железа.

Похоже, именно там располагалось транспортное средство Бешеного Джона, на которое намекал пилот вертолета.

«Хорошо бы оно работало», – подумал Роджер – вид ангара смутил его. Получи он перед преследователями фору дней в пять-шесть, можно рвануть по маршруту, а пока он был вынужден петлять, чтобы охотники не догадались, куда именно он направляется.

В общих чертах, конечно, они знали, однако Роджеру было достаточно достичь одного из пунктов, которых были десятки, а может, и сотни. А вот охотникам приходилось высчитывать куда точнее.

Выйдя из-за угла хижины, Роджер увидел человека, который сидел на большом камне и перебирал сложенные в корзину орехи.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – ответил Роджер.

– Присаживайся, поможешь грибы перебрать – вечером суп будет.

– Грибы?

Роджер поставил чемодан и сел на другой камень. Потом взял пару орехов – да, именно орехов, а никаких не грибов.

– Грибы это. Мне лучше знать, я это грибное дерево уже двадцать лет на камнях выращиваю.

– Как скажете, хозяин. Вы ведь Джон, кажется?

– Бешеный Джон. Ты стопки-то покороче обрывай и листочки тоже. Они совсем не развариваются и горьковатый привкус дают, так что старайся…

– Да я понял. А за что вам такое прозвище дали?..

Хозяин не ответил, и Роджер решил не надоедать. Его не гнали, ужин вроде пообещали, значит, следовало вести себя прилично.

– Я возьму с тебя три тысячи.

– Как скажете, хозяин, – пожал плечами Роджер, бросая в другую корзину ощипанный орех. То есть гриб.

– Ты очень любишь выпить, правда?

– Очень люблю. А вы откуда знаете?

– Я не знаю, я вижу.

– Грибы, что ли, по-особенному ощипываю? – усмехнулся Роджер.

– Ты пил долгих семь лет… А еще у тебя есть женщина, о которой ты и думать боишься.

– Эй-эй, парень!.. – воскликнул Роджер, поднимаясь с камня и нацеливая на хозяина указательный палец. – Ты эти сеансы заканчивай!.. Мне это ни к чему, я сюда не затем приехал!..

– Я знаю, – улыбнулся Бешеный Джон и тоже поднялся. – Ну вот, всю работу и сделали.

Он поднял наполненную чищеными орехами, то есть грибами, корзину и направился к хижине.

– Постой, только же половина была, – спохватился Роджер. Он взялся помогать, когда в корзине была половина неочищенных орехов, а тут вдруг все стали готовыми.

– Эй, парень, я же сказал – прекращай! – крикнул он, догоняя хозяина.

– Ты забыл чемодан, – бросил тот на ходу и открыл дверь хижины.

– Ух, ё! – хлопнул себя по лбу Роджер и поспешил во двор, но чемодана там не обнаружил и снова побежал в хижину.

Он распахнул дверь, ожидая от хозяина какого-нибудь подвоха, но тот стоял посреди кухни, сливая в раковину воду с промытых грибов.

– Чемодан в твоей комнате, – сказал он, не оборачиваясь, и Роджер, оглядевшись, увидел дверь с надписью: «гостевая комната». Зайдя в нее, он увидел свой чемодан, который стоял возле аккуратно заправленной кровати, подходившей скорее для номера недорогого отеля.

Пораженный такой переменой обстановки, Роджер шагнул к закрытому шторкой окну и, отодвинув ее, увидел деревья, просеку и вдалеке – шоссе, по которому сновали автомобили.

– Так… – произнес Роджер, потом бросился из комнаты, проскочил к выходной двери и, обежав хижину с той стороны, где должно было находиться окно, остановился – стена оказалась глухой, и возле нее, пережевывая жвачку, отдыхала коза.

– Эй, ты не бегай – козу напугаешь, – сказал появившийся из-за угла Бешеный Джон. – Это Алиса, она дает четыре литра молока в день. Представляешь?

– А что же тут особенного? – сухо поинтересовался Роджер, все еще пребывая в состоянии легкого шока.

– Так травы-то нет, только сухие колючки. Откуда, спрашивается, молоко?

– Ты удивлен?

– Ну разумеется, – развел руками Бешеный Джон.

– Не тому ты удивляешься, Джон. Не тому.

Роджер хлопнул хозяина по плечу и пошел в свой номер. Тот остался на прежнем месте, с тем же окном и видом на лиственный лес, просеку и шоссе. А на столе возле окна теперь красовались три бутылки крепкого алкоголя, и это заставило Роджера на мгновение остановиться. Потом он плотно притворил дверь и улыбнулся.

– Вот же ж мерзавцы, – произнес он, непонятно кого имея в виду. Затем, намереваясь проверить, не мираж ли это, взял бутылку и, свернув пробку, сделал на пробу полтора десятка глотков. Потом отставил пустую бутылку и, выдохнув, стал ждать эффекта.

И вскоре он пришел. Вместе с хозяином хижины.

– Ну как, тебе понравилось? – спросил тот, заходя в комнату. – Сам-то я не любитель, но то один оставит в подарок, то другой пришлет – так и накопилась известная коллекция.

– Ничего, хорошее пойло, – сказал Роджер.

– А я боялся, не понравится. Но ты должен платить, нехорошо пить в кредит, ты же понимаешь?

– Да не вопрос, старик!.. – воскликнул приободренный Роджер и свернул пробку на второй бутылке.

102

Бешеный Джон предложил расплатиться не откладывая, и Роджер не возражал. Он помнил, что при нем все его карточки, поэтому чувствовал себя вполне состоявшимся, финансово обеспеченным агентом. Ну, а как иначе? Иногда требовалась вся мощь банковских карт – такое случалось и в прошлые задания, а теперь – всего-то три тысячи.

– Я готов, Джон!.. – сказал Роджер, чувствуя необычайную легкость.

– Бешеный Джон, – поправил его хозяин. – Хорошо, пойдем, мой транспорт уже под парами.

– Далеко рванем? – спросил Роджер, выходя из номера.

– Так далеко, что лучше взять чемодан.

– Ах да, – Роджер неловко повернулся, но хозяин уже держал его багаж в руке.

– Давай я сам понесу.

– Ничего, он не тяжелый, – сказал Бешеный Джон, и вместе они вышли из хижины, однако никакого транспорта Роджер не увидел.

– Ну и где он?

– Тут, за углом, – сообщил Бешеный Джон, и действительно, завернув за угол, Роджер увидел небольшой старенький геликоптер – как раз на двоих.

– Ух ты, какая древность! Неужели он летает? – спросил Роджер, с опаской забираясь в крохотную кабинку.

– Еще как летает… Двигайся, а то чемодан некуда ставить.

Джек подвинулся, чемодан уткнулся ему в колено. Бешеный Джон занял место за штурвалом, и двигатель сразу заработал, смешно тарахтя и раскручивая лопасти. Пространство наполнилось свистом, поднялась пыль, и пьяный Роджер даже не заметил момента взлета. Лишь когда они вышли из облака пыли, далеко внизу поплыли холмы и старые скалы, а потом все это сменилось голубоватой гладью большого водоема.

– Здесь озеро? – спросил Роджер.

– Океан.

– Смеешься?

Но Бешеный Джон и не думал смеяться, продолжая смотреть вперед, на размытый в туманной дали горизонт.

От однообразного ровного гула Роджер скоро стал клевать носом – сказывалось выпитое. Но на большой высоте при пониженном атмосферном давлении пары алкоголя стали быстро прогорать, и после короткого сна Роджер очнулся почти трезвым, с привычным кислым привкусом во рту.

– Там в кармашке вода, – сказал Бешеный Джон, не поворачивая головы.

Роджер нашел бутылку воды и с удовольствием все выпил. Потом посмотрел в окно, но там еще был океан, хотя согласно карте он находился в другом полушарии.

– Долго еще лететь?

– Не долго. Сейчас будем снижаться.

Роджер взглянул на цифровой альтиметр, тот показывал двадцать тысяч метров.

– А твой прибор не врет? – спросил он Бешеного Джона.

– Какой?

– А вот этот.

– А что это такое?

– Смеешься?

Бешеный Джон недоуменно пожал плечами, и вскоре они начали снижаться, по мнению Роджера, слишком быстро – у него даже началось головокружение.

– Потерпи, я уже вижу остров, – сказал Бешеный Джон, и Роджер стал терпеть.

Вот ротор загудел от напряжения, и свист лопастей стал совершенно невыносим, но длилось это недолго. Шасси коснулись пляжа, двигатель кашлянул и заглох.

– Горючка кончилась? – спросил Роджер, приподнимаясь и с удивлением обнаруживая, что они приземлились всего в нескольких метрах от воды.

– Вылезай, приехали.

– В каком смысле?

– Пойдем к терминалу – расплатишься.

– А где здесь терминал?

Не дождавшись ответа, Роджер взял чемодан и с трудом выбрался через узкую дверцу крохотной кабины.

– Слушай, я и не думал, что такой маленький аппарат может улететь так далеко. Сколько горючки ты на все это тратишь, а? Где у него бак?

С чемоданом в руках, словно заблудившийся командированный, Роджер обошел по песку вокруг геликоптера, но бака не нашел.

– А где бак-то? – спросил он еще раз.

– Он мне не нужен. Идем, сделаем перевод, да мне возвращаться пора, грибы-то я на плите оставил.

– Да-да, конечно, – согласился Роджер и поспешил за Бешеным Джоном, который шел по направлению к крытому циновками навесу.

Кругом гулял ветер, никаких следов видно не было, но под навесом оказался стоящий на металлической ноге аппарат, чем-то похожий на терминал, только без экранов и наборного устройства, с одними только приемными гнездами для карт.

– Ну и что это такое? – спросил Роджер, ставя чемодан на песок.

– Ты совсем, что ли, отсталый? – в свою очередь удивился Бешеный Джон.

– Чего это я отсталый?

– Это обычный икс-терминал – самая простая система. У тебя карточка с собой?

– Да у меня полно этих карточек…

Роджер забрался в потайной карман пиджака и достал целых пять разноцветных банковских карт, которые заиграли всеми огнями замысловатых голографических рисунков.

– Что это? – спросил Бешеный Джон.

– Банковские карты. Только не понимаю, как на этой штуке можно набрать сумму и посмотреть перевод?

И он пожал плечами.

– Попробуй вставить одну, – предложил Бешеный Джон.

Роджер попытался, но карточки выпрыгивали из гнезда, не желая там оставаться.

– Не получается, – вздохнул он, поднимая с песка очередную выпорхнувшую карточку.

– Тогда поедем обратно.

– Эй, а как ты собирался переводить? – остановил его Роджер. – С карты на карту?

– Ну да.

– Покажи свою.

Бешеный Дисон показал, и Роджер кивнул, затем снова забрался в потайной карман и достал эту странную «непропечатанную» карту, как называла ее Эмма.

– Честно говоря, когда меня инструктировали, я не особенно верил, что… – Роджер вставил карту в гнездо, и она осталась на месте. – Ишь ты, держится!

– Ну, а то, – кивнул Бешеный Джон, вставляя свою карту в соседнее гнездо.

– Так вот, я думал, что инструкцию эту шизики писали, но у нас в «инженерном контроле» возражать не принято. Инструкцию прослушал, галочку поставили – агент проинструктирован.

– Давай скорее, у меня грибы на плите…

– Да-да, я помню, начали.

Роджер закрыл глаза и представил белое окошко на черном фоне. Все как в инструкции. Потом вписал туда нужную сумму. Секунду помедлил и добавил еще пятьсот чеков.

– Нет-нет, это лишнее. Я беру достаточно, мне хватит трех тысяч, – возразил Бешеный Джон.

– Ну как хочешь…

Роджер мысленно перетащил сумму на соседний белый квадратик, и она там исчезла.

– Спасибо, деньги получены.

– Пожалуйста, приятель, – сказал Роджер и открыл глаза.

Бешеный Джон забрал свою карту из гнезда, Роджер забрал свою, но перед тем, как убрать ее в карман, оглядел со всех сторон.

– Ишь чего придумали. Ну так что, полетим обратно, Бешеный Джон?

– Я полечу, а ты уже прилетел – здесь тебя никто не достанет. Иди на другую сторону острова, это пара километров, там гостевой домик и кассир. Купишь у него билет и через три дня улетишь на почтовике.

– Все так просто?

– Ну, не знаю, – пожал плечами Бешеный Джон. – Ну, бывай…

– И тебе всего хорошего.

103

Пока Роджер шел через остров, он изрядно запарился на солнцепеке и уже мечтал о клочке тени, когда, наконец, вышел к аккуратному домику, выглядевшему кусочком цивилизации в этом царстве белого песка.

Это было пристанище для усталого путника, и оно выглядело весьма привлекательно, маня прохладой ухоженной лужайки, над которой, словно крылья огромных птиц, покачивались широкие листья пальм.

Все это было огорожено невысоким побеленным заборчиком, и где-то в домике играла музыка, наверно, ее слушал кассир или смотритель в ожидании редких гостей.

Роджер расслабленно улыбнулся, заранее предвкушая отдых и, возможно, бутылочку холодного пива. С другой стороны, просто так пить пиво – бессмысленно, хорошо бы догнаться чем-то более основательным, тем более что после странного путешествия на мини-геликоптере Бешеного Джона пары прежнего угощения выветрились.

Роджер отворил калитку и, зайдя в прохладный двор, облегченно перевел дух. Он уже почти видел высокий холодильник и бутылки с разноцветными этикетками. Разумеется, он не приветствовал пьянство на службе, во время выполнения ответственного задания, но последние дни выдались такими напряженными… Следовало выпить исключительно в интересах работы.

Он поднялся на крыльцо и вошел в просторное помещение – нечто вроде конторки со стойкой и столом со стопками формуляров.

На стене мурлыкал ТВ-бокс, с каким-то старым музыкальным фильмом, но за барьером никого не оказалось – стул с протертой обивкой пустовал, хотя на столе еще стоял стаканчик с недопитым какао.

Роджер поставил чемодан и, облокотившись на барьер, принялся ждать, но скоро потерял терпение и крикнул:

– Здесь есть кто-нибудь?

– Конечно, – прозвучало сзади. Роджер обернулся и увидел вышедшего из соседнего помещения высокого человека в длинном осеннем пальто. И это в такую жару!..

– Вы не кассир, – сказал Роджер.

– Разумеется, не кассир. Но я знаю, где он.

– Он в холодильнике!.. – произнес еще один незнакомец, выходя из того же помещения и держа в руке надкусанный бутерброд с ветчиной.

– Кто вы такие? – спросил Роджер. Их лица ему совсем не нравились.

– А ты кто, моль белая? – усмехнулся высокий и шагнул к Роджеру. Тот подался назад.

– Я здесь проездом, меня зовут Ламберт, а вас?

– Ламберт-бамберт, – усмехнулся высокий. – Как, ты думаешь, я тебя нашел, а?

– Даже не могу себе представить. Пиво хоть дайте!.. – попросил Роджер, понимая, что ничем хорошим для него это не кончится.

– Ровер, пеленгуй его!

Второй номер вышел из-за спины старшего и пальнул в Роджера из блестящей коробочки, да так, что тот не почувствовал боли при падении.

– Ну, чего смотришь? Бери и неси!

– Он тяжелый, сэр.

– Мне тебе в зубы дать, как это принято у аборигенов, или сам все понял?

– Сам все понял. Извините.

– Извиняю. И чемодан не забудь. Дурацкий чемодан, но, возможно, в нем и кроется вся эта…

– Что, сэр?

– Тащи давай, этнограф!..

104

Первый раз Роджер очнулся от сильный вибрации, такой, что начали ныть зубы. Он чувствовал, что куда-то сползает и не может остановиться.

– Когда же закончится эта аномалия, сэр?!

– Заткнись, Ровер. Ты давал присягу, поэтому – заткнись. Бюро не для того тебя нанимало, чтобы в самый ответственный момент…

– Да хватит уже, сэр, я заткнулся, а вы все никак не можете.

– Ах ты мерзавец, да если бы не я…

Дальше Роджер не дослушал, слабость заставила его отключиться.

Все же это не химия, химия отключала иначе, а эти умельцы вырубили его с помощью какой-то волновой штуки. Физики, блин. Этнографы.

Второй раз он очнулся, когда услышал препирательства высокого с каким-то клерком.

– Это наш друг, он немного не в себе, но вот его билет…

– Извините, сэр, но мы принимаем на борт только пассажиров, находящихся в полном сознании.

– Ах вот как?

Раздался хлопок, и высокий сказал:

– Давай, Ровер, спрячь его в нише.

– А как же клиент, сэр?

– Прислони его к стене и давай поскорее, там еще пассажиры идут – у меня столько патронов нету!..

В третий раз Роджер очнулся в какой-то ванной комнате. Он чувствовал себя куском иссушенного дерева, который кто-то пытался разогнуть.

– Полей на него воды, полей…

– Я лью, сэр, но он не реагирует.

– А если мы его потеряли? Если он кристаллизовался? Ты понимаешь, что ты наделал?

– Я выставлял интенсивность спойлера согласно вашему приказу – на двеститринадцать альфа-гензаго единиц!..

– Я сказал – оптимальную мощность!..

– Это и была оптимальная, сэр.

– Вот же ты сволочь, Ровер.

– А давайте зальем ему воды в рот?

– А это ему не повредит?

– Что вы, сэр, у них на воде вся физиология замешана.

– А если пиво? Он же его просил.

– Это было восемь суток назад.

– А что там по физиологии?

– По физиологии, сэр, он трое суток назад уже труп.

– Чего ты несешь, сволочь?

– Я же вам говорил – кормить внутривенно, а вы сказали…

– Заткнись, я помню, что сказал. Беги за пивом и захвати всего, что нужно к этому пиву – выясни там на месте.

Окончательно очнувшись, Роджер заметил, что лежит раздетый на кровати, а рядом на полу стоит полдюжины пустых бутылок из-под пива и система шлангов для принудительного кормления заключенных – тех, кто решился на голодовку.

Роджер приподнялся и ощутил какое-то неудобство. Откинул одеяло и обнаружил на себе памперс.

– Ох… Вот гады… – произнес он. Потом заметил неподалеку сервировочный столик, на котором стояло несколько накрытых крышками тарелок.

Потянувшись, Роджер подтащил столик и начал приподнимать крышки: борщ, котлеты с пюре, салат овощной и салат фруктовый. Все было суточной давности, но Роджера это не остановило. Он ел не останавливаясь, пока тарелки не опустели, затем добрался до пары бутылок пива и выпил их классическим способом – без применения трубок.

Потом встал с кровати и, прошагав на ослабевших ногах до двери, вышел в коридор, где обнаружил лежащих на матрасах своих истязателей.

Они тотчас пробудились от дремы, но не сказали Роджеру ни слова и посторонились, когда он проходил к туалету.

После Роджер посетил душевую и около получаса подставлял свое тело то под горячие, то под холодные струи, все еще не веря, что он здесь – в реальности, а не в этом странном физическом полузабытье, куда его отправил разряд неизвестного прибора.

105

В ванной нашлось большое банное полотенце, и Роджер вышел, закутавшись в него, при этом напрочь проигнорировал своих похитителей и прошел в комнату.

В его отсутствие здесь был наведен порядок – бутылки расставлены вдоль стены, сервировочный столик с грязными тарелками вынесен в коридор. И самое главное – под кроватью лежал чемодан, которым Роджер так дорожил.

Только он присел, как появились его тюремщики.

– Хорошо, что ты оклемался, а то чуть все задание нам не испортил, – сказал высокий, все еще одетый в длинное пальто.

– Мистер, а вам не жарко? – спросил Роджер.

– Мне нормально. Ровер, давай застегивай наручники, и пойдем – нам еще дела решать нужно.

Второй тюремщик, по виду значительно моложе, но с какими-то плохо запоминающимися чертами лица, подошел к пленнику и, заставив его вытянуть руки, замкнул наручники с магнитным замком.

– Может, вы дадите мне сначала одеться? – спросил он.

– Перебьешься, – буркнул высокий и, повернувшись, вышел из комнаты, второй последовал за ним.

– Ну что же я в этом полотенце-то? – крикнул Роджер, вскакивая со стула.

– Перебьешься! – злорадно повторил высокий, подходя к входной двери.

– Вы! Вы за это заплатите!.. – в отчаянии закричал Роджер. – Вам это так не сойдет!..

– И когда же мы заплатим? – спросил вернувшийся вдруг высокий, с ухмылкой глядя на Роджера, с которого наполовину свалилось банное полотенце. – Мы тебя сегодня вечером уже передадим.

– Да прямо сегодня, мерзавцы, прямо сегодня и расплатитесь!..

Хлопнула дверь, его даже не дослушали.

Неловко семеня из-за путавшегося полотенца, Роджер подошел к окну, чтобы бросить на этих подлецов свой уничижительный взгляд. Ну, а что? Это было все, что он мог сделать.

Слева направо проехал один автомобиль, справа налево – два. Видимо, отель находился где-то в пригороде, и движение здесь было так себе.

На скамейке дремал какой-то идиот, накрывшись газетой. Еще один выскребал опавшие листья возле деревьев. А вот и эта парочка! Ах, как тосковал сейчас Роджер по трофейному «уллису», который, кстати, валялся в коридоре без патронов.

Наверно, его передадут со всем имуществом – с вещами, чемоданом и пистолетом. Интересно, кому передадут и сколько после этого Роджер протянет? Год? Смешно даже. Эти разберут на косточки за неделю, а может, и быстрее, как-никак – господствующие культуры. Гегемоны, блин.

Его тюремщики стояли на тротуаре на противоположной от гостиницы стороне и крутили головами, видимо, ожидая появления связных, кураторов или чего у них там принято.

Роджер попытался разорвать невидимый замок – между зацепками было не меньше миллиметра пустого пространства, но, сколько ни тужился, ни скрипел зубами, ничего не вышло. Наручники держали крепко.

А между тем на улице наметились изменения, возле тюремщиков Роджера остановилось такси. Они о чем-то поговорили с водителем, и такси уехало, а затем Роджер видел это отчетливо!.. Дремлющий под газетой идиот поднялся, и оба тюремщика повернулись в его сторону. Полсекунды, четверть секунды, и вот они выхватили оружие, однако выстрел ударил с другой стороны. Уборщик листвы, облокотившись на мусорный бак, бил одиночными из громоздкого, по мнению Роджера, оружия. Сверкнула вспышка, и в воздух взвилось осеннее пальто, потом оно вошло в штопор и рухнуло возле клумбы с тюльпанами.

Перестрелка длилась несколько секунд, но от взрыва на оконном стекле появились трещины.

Роджер вернулся к кровати и лег, гадая, во что ему все это выльется. Вдалеке запели полицейские сирены.

106

Под окном стала собираться толпа, Роджер слышал ее гул и отдельные выкрики особенно впечатлительных граждан. Но он прислушивался к другому и вскоре услышал в коридоре гулкие шаги поверх множества других шагов, которые были ему не интересны, а вот эти он слышал очень хорошо.

Вскоре дверь в номер распахнулась, но никто не крикнул: «Эй, есть кто-нибудь?» Последовала лишь недолгая пауза, а затем в комнате Роджера появилась старуха, а следом за ней – племянник.

– Встать!!! – рявкнул он, но Роджер и не подумывал вскакивать.

– Хочу заметить, – сказал он, показывая закованные в наручники руки. – Эта парочка допустила полное обезвоживание моего организма, и несколько дней я находился на грани…

– И что?!! – снова закричал племянник.

– Не ори на меня, урод. Просто сними это, я хочу одеться, понимаешь?

– Понимаю, – сказал племянник, и они со старухой обменялись взглядами. Потом он шагнул к кровати, провел чем-то спрятанным в ладони поверх наручников, и те свалились, разобравшись на четыре части.

– Вот это другое дело, – усмехнулся Роджер, поднимаясь. А племянник улыбнулся ему, а потом заехал кулаком в солнечное сплетение с такой силой, словно хотел переломить Роджера пополам.

– Долбаный Вуйначек… Как же ты нас достал!..

Хорошо, что Роджер сгруппировался перед ударом – намерения племянника он прочел по его играющим желвакам. Однако это не очень помогло, дыхание перехватило, в глазах была чернота, и, согласно инструкциям, Роджер стал вспоминать, как выглядит морской пляж в солнечный день в понедельник утром.

Это дало небольшое облегчение, но совсем не такое, как было обещано в инструкции. И потом – этот мальчик на пляже, который строил песочный замок, он постоянно отвлекал внимание, когда бросал свой мяч, а волны возвращали его обратно.

– Ты не перестарался, майор?

– Нет, полковник, он все еще дышит. С перерывами, но дышит. Могу поспорить, что эта живучая тварь сейчас реализует очередную шпионскую практику. Какой-нибудь там цикл Цивермана или что там у них прописано…

– Он хорошо подготовлен, – кивнула старуха и, подойдя к кровати, выдернула чемодан и бросила на постель. – Проверь это.

Племянник начал рыться в вещах Роджера, но старуха его остановила:

– Оставь это, майор.

– Почему?

– Потому, что он усмехается, значит, там пусто.

Племянник схватил Роджера за шею и рывком поставил на ноги.

– Одевайся, урод, но времени у тебя немного!..

– Сколько?

– Что сколько?

– Майор, ты совсем тупой? Сколько у меня времени на то, чтобы…

Договорить Роджер не успел и снова получил удар в живот, однако теперь он подготовился лучше. Племянник отбил кулак и, потрясая им, отошел в сторону, шипя от боли.

– Отличная работа, Вуйначек, – сказала старуха. – Вставайте и одевайтесь, нам не интересны ваши анатомические подробности.

– Очень на это надеюсь, – сказал Роджер и, поднявшись с пола, стал выбирать из запасов в чемодане чистое белье и носки.

– Как?.. Как он это сделал?! – воскликнул племянник, продолжая взмахивать отбитой рукой.

– Подставьте руку под холодную воду, – посоветовала старуха.

– Да, конечно…

Племянник ушел, а Роджер, надев белье, попросил свои вещи из ванной:

– Я там раздевался, правда, все неглаженое…

– Хорошо, Вуйначек, заберите свои вещи… Майор, вы уже закончили? Будьте добры, освободите ванную для нашего друга…

– Ну разумеется, – отозвался племянник и вышел, вытирая руки полотенцем.

– Тебе стало легче? – спросила старуха.

– О да, почти прошло… Но как он это сделал?

Продолжения Роджер не слышал, он вошел в ванную и забрал пиджак и брюки, выглядевшие так, будто их пережевывал мамонт. Однако старухе его прикид пришелся по вкусу.

– Порядок, чувак, – сказала она. – Бери свою пушку, и мы отправляемся…

И она кивнула на «уллис» без патронов, который теперь валялся на кровати.

– Огромное вам спасибо, маркиза, – сказал Роджер.

– Да не вопрос, барон, кушайте на здоровье.

– Что это за код? – удивился племянник. – Почему я его не знаю?

– Проехали, майор, – усмехнулся Роджер и подмигнул старухе. – Это код старших офицеров.

– Эй, но майор – это старший офицер! – воскликнул племянник, обращаясь к старухе. – Что за дела?

– Робертс, этот маленький мерзавец тебя разыгрывает, никакого кода не существует.

Племянник испытующе посмотрел на Роджера. Тот пожал плечами и показал глазами на старуху, дескать, ты не знаешь всего, парень.

Это был один из способов посеять раздор в рядах противника. И Роджер его знал, но знала его и старуха.

– Он играет грубо и по старым схемам, – сказала она племяннику. – Идем, Робертс, и не позволяй ему обманывать себя.

– Я не позволяю, мэм. Я вижу этот мерзавца насквозь.

Вместе они спустились на первый этаж и вышли из отеля, сразу попав в толпу полицейских и агентов федерального управления.

– Кто вы такие? Предъявите документы!..

Несколько агентов бросились к подозрительной тройке, хватаясь за оружие на поясе, и Роджер уже подумал, что песенка этой парочки спета, однако они предъявили перегруженные голограммами документы, и федеральные агенты отвалились, как желтые листья глубокой осенью.

– А ты на что рассчитывал? – спросила старуха, когда они шли к автомобильной стоянке.

– Я наделся, что они распознают вашу липу… – признался Роджер – иногда говорить правду было полезно.

– Наивный, – улыбнулась старуха, совсем по-свойски, по-родственному. – Это не «липа», это настоящие удостоверения, выданные в министерстве безопасности.

Роджер вздохнул. Больно было слышать, что враги его народа так глубоко внедрились в… А впрочем, даже в его конторе, не говоря о «си-четырнадцать», все было спутано не одной, так другой ветвью злодеев, которые, в свою очередь, еще и враждовали между собой.

107

Они подошли к белому авто представительского класса, и племянник открыл крышку багажника.

– Я туда не полезу, – сказал Роджер.

– Почему это? – усмехнулся племянник, готовясь применить силу.

– Потому, что у вас крутые ксивы, и совать меня в багажник на виду у публики – глупо. Я могу ехать, хоть на переднем сиденье, и ни один полицейский вам нипочем.

Племянник посмотрел на старуху, та пожала плечами, дескать, а почему нет?

Так Роджер оказался на переднем пассажирском сиденье, а старуха села сразу за ним.

Пока они ехали, майор Робертс то и дело бросал на Роджера злобные взгляды, а когда спустя полчаса добрались до места, оказалось, что ничего существенно не поменялось – это была лишь другая городская окраина, а автомобильная стоянка и отель, к которому они подъехали, были едва ли не копиями тех, откуда Роджера забирали.

Его вытащили из машины и повели к отелю, такому же невзрачному, как и предыдущий. Даже номер, куда привели Роджера, был точно таким, только цвет паласов и обоев слегка отличался.

Роджер привычно вошел в комнату и сказал, обращаясь к племяннику:

– Положи чемодан на кровать, я должен прогулять Гогу…

– Кого? – в один голос спросили племянник и старуха.

– Гога – это мой жук. Я вожу его с собой в качестве талисмана.

Роджер открыл чемодан и достал коробку с зеленым жуком-дровосеком.

Племянник со старухой переглянулись.

– Зачем он тебе? – спросила старуха.

– Я же сказал – талисман.

– Что такое талисман? – уточнил племянник.

– Это… такой объект, который берется на удачу, – сказал Роджер, улыбаясь при виде бодрого жука в коробке.

– Поясни! – нетерпеливо потребовала старуха. Она не понимала, о чем речь, и поэтому начинала нервничать.

– Талисман – это такой объект, который настраивает ситуацию благожелательно для своего хозяина.

– Пространственно-временной вектор предполагаемой событийности?

– Да. Думаю, можно назвать и так.

– Но такие устройства существуют в виде эспэдэ-генераторов, это целые контейнеры сложной аппаратуры, а тут – примитивная биомашина.

Старуха приблизилась и с сомнением посмотрела на жука. Нет, он не произвел на нее впечатления.

– Так я могу прогулять его в ванной?

– Прогуляй, придурок. У тебя есть двенадцать часов.

– Спасибо, бабушка, – сказал Роджер и, забрав коробку с жуком, ушел в ванную.

– Ну и что он там сейчас делает? – спросил племянник, уставившись на старуху.

– Выгуливает эспэдэ-генератор, ты же сам слышал.

– И все же я бы не стал ему доверять даже в этом.

– Хорошо, пойди проверь его.

Пока они разговаривали, Роджер попеременно открывал пузырьки из набора, включенного в стоимость номера. Два вида шампуня, полоскание для рта, бальзам для волос, пена для бритья. Он открывал пузырьки, нюхал содержимое и ставил на полочку перед зеркалом. Роджер искал резкий запах, который мог впечатлить жука-дровосека.

Наконец, он остановился на том, что могло потрясти насекомое, это было полоскание для рта с «двойным мятным наполнителем» – оно так шибало в нос, что на глаза наворачивались слезы.

Дверь в ванную открылась, и заглянул племянник.

– Тебе чего? – спросил Роджер.

– Ты в порядке?

– В порядке.

– А твой жук?

– Не знаю, мы еще не разговаривали.

– А… Ну ладно.

И племянник закрыл дверь.

А Роджер подмигнул жуку в пластиковой коробке, затем еще раз понюхал выбранное средство и, разлив его под ванной, туда же поставил и жука, но, немного подумав, отставил коробку в самый дальний угол – так было правильнее.

Потом вышел в коридор и, встретившись взглядом с племянником, улыбнулся ему, вернулся в комнату и улегся на кровать.

Племянник вошел следом и встал у стены, настороженно поглядывая на Роджера. Старуха тоже беспокоилась. Она вышла в коридор и закрыла дверь. Роджер постарался расслабиться, он понимал, что старуха пытается его просчитать – она ожидала подвоха, но вернулась ни с чем.

Пленник вздохнул и посмотрел на потолок, изучая трещины и качество побелки. Ему требовалось максимально отстраниться от ситуации, в противном случае Берта могла его вычислить. Он печенками чувствовал ее проницательный взгляд и почти слышал, как стрекочет ее аналитический аппарат, сличая, сравнивая и делая выводы. Еще немного, и она его расколет.

Роджер прикрыл глаза и сделал вид, что дремлет.

Прошло несколько минут, и вдруг раздался страшный треск, похожий на звук разрываемого пластика.

Старуха с племянником подпрыгнули на месте и, выхватив оружие, бросились в коридор. Но треск прекратился, и они прижались к стене, ожидая, когда неведомый враг проявит себя.

Тем временем Роджер протянул руку к тумбочке и одним нажатием вызвал службу заказа.

– Служба заказа, что вам угодно? – прощебетал нежный женский голосок, скорее всего, пропущенный через модулятор.

– Мне угодно… – глухо произнес Роджер, поглядывая на неприкрытую дверь. – Мне угодно получить два особенных коктейля.

– Скажете состав, сэр?

– Скажу. Плавиковая кислота или ее аналог «Снежинка блю» – иными словами, средство для обновления хрусталя, понятно?

– Да, такой найдется.

– Две разбитые хрустальные рюмки, осколки должны быть положены в два высоких бокала и залиты кислотой. Если доставите в течение десяти минут, бонус сто кредитов!..

– Как сильно измельчать хрусталь, сэр?

– Нужны гранулы с вишневую косточку.

– Понятно. Ждите заказ.

Едва Роджер занял на кровати непринужденную позу, в комнату вошли старуха и племянник. Старуха держала в руках коробочку с жуком, а племянник с откровенно нечеловеческой ненавистью смотрел на Роджера.

– О, мой талисман! – воскликнул Роджер, вскакивая. – Надеюсь, с ним все в порядке?

– В порядке, – ответила старуха и поставила коробку на стол рядом с телефоном. – Почему он издает такие звуки?

– Может, ему стало одиноко… – пожал плечами Роджер. – Или запах в ванной не понравился. Эти жуки весьма чувствительны к качеству воздуха.

В дверь номера постучали, и старуха с племянником снова схватились за оружие.

– Ты кого-нибудь ждешь, Вуйначек? – строго спросила она.

– Нет, я в этом городе никого не знаю.

– Тогда тебе лучше присесть и не дергаться… – старуха наставила на Роджера оружие, в котором было двенадцать стволов, и в каждом хищно поблескивала рубином крохотная линза.

Результат действия этого оружия Роджер уже видел.

– Майор, проверь.

– Понял.

Племянник вышел в коридор, и скоро Роджер услышал его голос:

– Кто там?

– Служба заказа!..

– Мы ничего не заказывали!..

– Заказывали. Заказ получен из вашего номера.

– Там женщина, – заглянув в комнату, сообщил племянник.

– Осторожно открой и проверь. Но будь дважды осторожен!.. – потребовала старуха, продолжая держать Роджера на мушке.

– Понял.

Племянник ушел, потом снова послышался его голос:

– Открываю, мадам!.. Держите ваши руки на виду!..

Спустя какое-то время он произнес:

– О!.. Это точно нам?..

– Вам, сэр. Только мне был обещан бонус – я не уйду, пока не получу свою сотню.

– Сотню?

– Сто риттеров, сэр. По вам видно, что для вас сотня пустяк.

– Ну да, конечно, берите вашу сотню.

108

Племянник вернулся с сервировочным столиком, прикрытым белоснежной салфеткой.

– Что это? – спросила старуха.

– Я… Мне… – промямлил племянник.

– Посмотри на меня!..

Племянник распрямился и вздохнул. Его лицо пылало, словно у сгоревшего на солнце курортника.

– Что с тобой? – спросила старуха, пятясь к стене и стараясь не терять из виду Роджера.

– Я… я просто дал ей сто кредитов…

– За что?

Племянник глупо улыбнулся и пожал плечами.

– Что под салфеткой?

Племянник улыбнулся еще шире.

– Да что с тобой, майор, ты смотрел, что там?

Тот кивнул.

– Хорошо.

Старуха поудобнее перехватила оружие и сказала:

– Давай, я готова!

Племянник сбросил салфетку, и даже Роджер удивился тому, как красиво был оформлен заказ. Два высоких бокала стояли на блюде, которое подсвечивалось изнутри голубыми фотофиксаторами, а вокруг блюда на подносе были расставлены хрустальные слоники, на которые также попадал голубоватый свет.

– Это… – старуха судорожно сглотнула. – Это то, что я думаю?

Племянник кивнул и захихикал, прикрывая ладонью рот.

– Та-а-ак, – протянула она и, крепче сжав оружие, шагнула к Роджеру. – А я недооценила тебя, сучонок.

– Да что не так-то? Я лишь хотел угостить вас, как своего друга Петера!..

– Какой еще Петер!?! – заорала старуха, выпучивая глаза и оскаливаясь, как застигнутый солнцем оборотень.

– Он один из вас. Мы с ним неоднократно выпивали, он заказывал себе именно это, вот я и решил…

– Заткнись! – снова крикнула старуха, но уже без прежней ярости. Было заметно, что решимость, порядок и дисциплина оставляют ее, и остается лишь нестерпимая жажда – мощная безудержная река, на которую Роджер вышел почти случайно.

– Ладно, нам нужна передышка, майор.

– Согласен, полковник, – кивнул племянник, едва справляясь с волнением.

– Я разрешаю…

Племянник схватил один из бокалов и, опустошив его одним махом, счастливо захрустел кусочками хрусталя.

Старуха держалась достойнее, но и она, убрав оружие, выпила свою порцию, подергиваясь всем телом.

Роджер облегченно перевел дух, кажется, что-то начало получаться.

– Уфф! – произнесла старуха, отставляя пустой бокал. – Надо бы повторить, майор, а то я совсем ничего не поняла.

– Я тоже, полковник, только эта женщина уже ушла…

– Дурачок, – улыбнулась старуха. – Это заказ сделал наш дорогой Вуйначек. Ну-ка, Вуйначек, повтори нам еще по одной и можешь заказать бокал для себя.

– Нет, что вы, я такое не пью. Это верная смерть.

– А что же ты пьешь? Ты вообще пьешь что-нибудь?..

– Я?.. Ну…

У Роджера возникла мысль соврать, чтобы сбежать, когда эти двое напьются, однако отказаться от возможности выпить он не мог, это было выше его сил, а силы следовало беречь.

109

Решив, что ситуацию следует дожимать, Роджер сделал большой заказ, хотя старуха и пыталась протестовать, но как-то не очень убедительно. Поэтому для этой парочки Роджер заказал по две порций того же самого, а для себя литр охотничьей водки с набором закусок из мяса и соленых овощей.

Вскоре заказ был доставлен, и Роджер, взяв на себя роль распорядителя, придвинул к кровати стол и поставил стулья для старухи и племянника. Затем расставил напитки и после этого пригласил садиться.

– Какой странный ритуал, – заметила старуха, присаживаясь к столу.

– И длинный, – добавил племянник, сразу хватая бокал и выпивая свою порцию. Старуха неодобрительно на него посмотрела и выпила кислоту не спеша, причмокивая и кивая головой с видом знатока.

Потом посмотрела на Роджера и спросила:

– А что пьешь ты?

– Водку. Вот, можете попробовать.

Старуха взяла наполненный стакан, но, едва понюхав, скривилась.

– Это же горючее для грузовиков, как его можно пить?

– Мы привычные, – улыбнулся Роджер и, осушив стакан, захрустел огурчиком.

– Какие мы все же разные, – заметила старуха.

– Но мы не такие коварные, как он, полковник, – заметил племянник и, взяв ложечку, стал кушать кусочки хрусталя.

– Он хороший парень, профессионал. Заставил нас побегать и столько раз выставлял дураками.

– Профессионалы всегда понимают друг друга, но они работают на разные стороны, увы, – сказал Роджер и налил себе еще. Вроде как беседа начинала складываться.

Постепенно разговор все более оживлялся, и Роджер планировал, что к тому времени, как допьет вторую бутылку, его охранники окажутся в таком состоянии, что от них можно будет сбежать. Однако, допив кислоту, старуха с племянником хотя и стали заметно приветливее и разговорчивее, бдительности не теряли и при случае держали руки поближе к оружию.

Пришлось делать новый заказ, и на этот раз никто не возражал.

Снова привезли столик, племянник, к радости официантки, дал на чай очередную сотню, и беседа возобновилась, а Роджер, уже крепко подвыпивший, то и дело называл старуху «ваше превосходительство».

– Странные вы существа, – заметила она во время одной из пауз, поглядывая на Роджера поверх своего бокала с дымящейся кислотой. – По всем показателям твоей биологической системы, после принятия такого количество топлива для грузовиков ты должен потерять сознание или корчиться от судорог. Ты же сидишь и даже отвечаешь что-то, хотя и невпопад.

– Я впопад, ваше превосходительство, я вполне еще впопад.

– Ха! Он впопад!.. – засмеялся племянник и хлопнул огромной лапищей по столу. – Да ни в какой ты не впопад, ни в какой!..

И он для убедительности помахал перед носом Роджера пальцем.

– А зачем вы того парня испарили? Одно пальто осталось.

– Потому что враг!

И племянник снова хлопнул по столу ладонью.

– А чего же вы обое… обоя… Почему же вы с ними за мной гоняетесь, если враги?

– Скорее конкуренты, – прояснила старуха и икнула.

– А вот скажите мне, господа… – Роджер с трудом навел резкость на племянника. – Извините, у вас закурить не будет?

– Нет, не будет, – ответила за него старуха.

– А почему?

– Потому! – племянник поднял кверху палец. – Потому, что задымление ослабляет систему оптического наведения.

– Чего наведения?

– Всего наведения, – буркнул племянник и как-то весь обмяк.

– Тебе больше не нужно пить, – сказала старуха.

– А я знаю. Я уже все выпил.

Племянник хохотнул, потом посмотрел на Роджера и погрозил ему кулаком.

– Смотри у меня, Вуйначек! Припомню я тебе…

– Чего припомнишь?

– Сам знаешь чего…

– Я ведь чего спросить хотел, господа, а кем вы были до переформатирования?

Собутыльники Роджера вдруг насторожились и как будто протрезвели.

– Что ты под этим подразумеваешь, Вуйначек? – спросила старуха.

– Я подразумеваю… Ну, или предполагаю, что вы до пере… форматирования были алкашами, да? Вот вас и форматнули, чтобы, если чего, не жалко было.

Старуха посмотрела на него долгим взглядом и сказала:

– Проспись лучше, нам скоро ехать.

– Ладно, но сначала допью.

Роджер нетвердой рукой наполнил стакан, потом вдруг нагнулся и, достав из-под кровати чемодан, принялся в нем копаться.

Старуха и племянник настороженно за ним следили, правда, руки на оружие уже не клали – коктейль сделал свое дело. А Роджер достал таблетки, закинул в рот пару штук и запил последним стаканом водки.

– Что ты принял? – спросила старуха.

– Для здоровья полезно. Хотите?

– Нет, спасибо. А теперь отдохни, а мы здесь тихонечко посидим.

Спать Роджер не собирался, он думал прикрыть глаза для виду, а когда эти двое отвлекутся – сигануть в окно. Внизу он приметил тентованный козырек какой-то лавчонки, вроде бы овощной.

110

Роджеру снился его зеленый жук, но не в коробке, а во всю комнату. Жук был огромен, с трудом поворачивался и о чем-то пытался сказать Роджеру на своем насекомьем языке, но Роджер, сколько ни прислушивался, ничего понять так и не смог.

Проснулся он от очень знакомого ощущения – ему немедленно требовалось в туалет по малой нужде.

Вскочив с кровати, он выбежал из комнаты и с разгона влетел в туалет. Сделал все, что хотел, затем зашел в ванную и, встав вперед зеркалом, посмотрел на свое опухшее лицо.

Потом поплескал из крана водой, попил немного с ладоней и снова посмотрелся в зеркало. Могло быть и хуже, конечно, но, видимо, таблетки помогали, поскольку чувствовал он себя не таким уж разбитым, а точнее – все еще пьяным.

– Так, минуточку… – произнес Роджер негромко и, выйдя на носочках из ванной, заглянул в комнату – старуха и племянник все еще спали, повиснув на стульях.

Ночь прошла, за окном было уже светло, а уводить Роджера эти двое собирались еще накануне.

На мгновение у Роджера мелькнула мысль – они вообще живы? И он сделал несколько шагов в глубь комнаты.

Живы. Дышат, но едва заметно. Может, это нормально для них?

Самое время бежать не оглядываясь, однако чемодан стоял между старухой и кроватью, да и ботинки Роджер во сне сбросил, а убегать босым тоже было неправильно.

Однажды ему приходилось бежать совсем босым, но это было не бегство, а сплошное мучение. Ботинки следовало забрать. И чемодан. А потом бежать.

Роджер осторожно обошел племянника – приближаться к старухе он опасался, та была слишком проницательной.

Он протиснулся между столом и кроватью, взял чемодан и, подхватив другой рукой ботинки, вернулся к двери.

Быстро обулся и, распрямившись, заметил, что старуха пошевелилась, потом вздрогнула и, открыв глаза, уставилась на Роджера.

Тот шагнул к племяннику, выхватил из его кобуры оружие и, интуитивно щелкнув по кнопке, направил на Берту.

– Только без глупостей, полковник, давайте разойдемся без шума.

– Дурак, если ты сейчас выстрелишь, это здание сложится вместе с тобой…

Племянник тоже проснулся и первым делом хлопнул себя по левому боку, проверяя оружие.

– Ты проспал свой спаллер, майор, – сухо прокомментировала старуха. Племянник резко обернулся и увидел наставленное на него оружие.

– Спокойно, ребята, – сказал Роджер, отступая к двери.

Вдруг старуха что-то крикнула, и племянник рухнул на пол. Роджер упал на пол, и ослабленный заряд задел его плечо.

– Ай! – вскрикнул он. Ощущение было такое, будто приложили горячую сковородку. – Ну держись, тварь!..

Он вскинул оружие и не глядя пальнул в дверной проем. Раздался страшный грохот, и Роджер, перекатившись к стене, в прыжке выбил входную дверь и помчался по коридору к лестнице, прижимая к себе чемодан и шипя от боли в плече.

Прыгая с пролета на пролет, он не сразу заметил, что повсюду звучат пожарные сирены, а постояльцы отеля выбегают в коридоры.

Сунув трофейное оружие под пиджак, Роджер миновал запруженный перепуганными людьми холл и, выбравшись на улицу, поразился тому, что наделал всего один выстрел.

Стена номера, в котором он стрелял, вывалилась наружу и теперь представляла собой завалы из битого кирпича, над которыми вились тучи пыли. Под этими руинами остались лотки с фруктами и овощами, а также брезентовый козырек, на который Роджер рассчитывал в случае побега.

Уцелевший владелец лавки бегал между раздавленными ящиками и пытался спасти хоть что-то, собирая уцелевшие яблоки, лимоны и грейпфруты.

Роджер почувствовал укол совести – ведь это сделал он, но и выбора у него тоже не было.

– Эй, такси!..

Рядом остановилась оранжевая машина.

– Садись, приятель, но если не увижу наличных, выкину тебя на обочине, – с ходу заявил водитель.

Роджер запрыгнул на заднее сиденье и сказал:

– Гони, я все оплачу в банке!..

– Вали отсюда, дебил, я все объяснил с самого начала!.. – закричал водила и резко повернулся к пассажиру.

Роджер приставил к голове таксиста двенадцатиствольное оружие, но тот рассмеялся и сказал:

– Ты что, придурок, думаешь, я испугаюсь какой-то игрушки? Вали отсюда!..

Утомленный Роджер обессиленно откинулся на спинку дивана, и в этот момент – шварк!.. И все переднее отделение автомобиля вместе с водителем разлетелось измельченной фракцией.

Роджер кубарем выкатился из полумашины, подтащил ногами чемодан и, ударив по регулятору, чтобы сбросить мощность, шарахнул по выглянувшей из разбитого номера старухе.

Полыхнуло пламя, из развороченного номера стали вылетать горящая мебель и настилка для полов, а Роджер подхватил багаж и помчался вдоль улицы, высматривая подходящий для побега транспорт.

И скоро он его нашел, это было еще одно такси, но теперь уже ярко-желтого цвета.

– У меня только карточки!.. – крикнул Роджер, проскакивая к водительскому окошку.

– Запрыгивай, – усмехнулся бородатый водила. – У меня приемник на восемнадцать банков, что-то да сладится, правильно?

Едва Роджер прыгнул на заднее сиденье, водила дал полный газ, и они пронеслись метров пятьдесят, в то время как следовавший за ними пикап разлетелся на тысячи обломков.

– Вот хреновая тут улица, сколько езжу, постоянно… – и тут таксист снова дал полный газ, и посланный заряд врезался в фургон бельевой компании.

В воздух взлетели сотни пододеяльников, наволочек и продырявленных простыней. Это было как нашествие летучих мышей, но бородатый снова вдавил акселератор, и они покинули опасную зону, начав петлять между жилыми высотками.

111

После получасовой гонки перепуганный водитель загнал такси под какой-то бетонный козырек на заброшенной стройке и сказал:

– Ты мне должен, приятель…

– Давай свой терминал, – ответил Роджер.

Таксист подал платформу с множеством гнезд, Роджер достал «голд финанс» и не глядя вставил в первое же гнездо. Карточка была опознана, на экране запросов высветило пятьсот кредитов.

Роджер вдавил кнопку «передать», и таксист подпрыгнул от счастья.

– Отличная сделка, командир! Еще какие-нибудь проблемы?

– Хочу смыться на орбиту, и побыстрее. Сможешь сделать?

– Не вопрос, приятель!..

– А ты знаешь, чем тебе это грозит?

– Видел издалека… Хреновое дело, но я вложу свой страх в счет.

– Вкладывай, приятель.

– Тогда полетели!..

Они сорвались с места и помчались по улицам, узким окраинным переулкам и широким центральным проспектам.

Мелькали высотные здания, частные владения, прачечные, пекарни, ателье. Кроны деревьев, редкие фонтаны, снова фасады и проспекты.

Когда Роджеру показалось, что он стряхнул все «хвосты» и волен сам выбирать направления, на экране заднего вида нарисовался бетоновоз, извергавший черные облака недосожженного топлива, а значит, водитель давил на газ и поднимал заслонки нейтрализатора, чтобы нарастить обороты.

Огромный грузовик, вздрагивая на «лежачих полицейских», стремительно сокращал расстояние и распугивал автомобильную мелочь паровозным гудком.

– Это за вами, сэр! – крикнул таксист, испуганно поглядывая на увеличивающаюся радиаторную решетку грузовика.

– Нет, это за нами обоими! А свой страх, будь добр, сверни в трубочку и засунь…

Таксист сделал резкой поворот влево и прервал Роджера.

Теперь бетонного монстра позади не было.

– Так, о чем я говорил? Ах да! Добавь свои переживания в окончательный счет!..

– Я… Я понял! – кивнул водитель, вертя головой, чтобы не прозевать появления бетоновоза.

– Куда мы сейчас?

– В исторический центр!.. То есть – в туристический!..

– Но ты же говорил…

– Я все помню, но через центр пока безопаснее!.. – сообщил водитель, продолжая вертеть головой.

Велосипедный магазин, дама с двумя шпицами. Три пальмы подряд и магазин-кафе жареных орехов – кажется, там продавали еще и кофе. Потянулись ряды музеев, галерей, ресторанов и снова музеи – как-никак исторический центр.

– У вас здесь есть дорожная полиция?

– Есть, но она виртуальная.

– В смысле?

– Присылает в конце недели счет со штрафами – где и что нарушил.

– И ты платишь?

– Нет, я каждую неделю регистрирую машину под новым номером.

– Это разрешает закон?

– Закон за всем не поспевает, а я лишь стараюсь выжить, мистер… Ах, чтоб вас всех!..

Мотор такси взревел, и они стали стремительно разгоняться по площади. Водитель истерично давил на клаксон, туристы штабелями валились по сторонам, спасаясь от гибели, но, наступая ему на пятки и гудя, словно паровой ледокол, такси преследовал коптящий бетоновоз, покачиваясь на неровностях исторической брусчатки и быстро сокращая дистанцию.

Роджер заметил показавшийся из кабины ствол и крикнул:

– Право!..

Таксист вильнул, и посланный заряд разнес киоск мороженого.

– Влево давай! – снова крикнул Роджер. Новый выстрел разнес цветочный магазин, и черепки горшков с черноземом устлали половину тротуара и улицу.

– Газу, приятель! Газу!..

Это был прямой участок до самой Вип-Деревни – места, где строили виллы самые обеспеченные люди города.

Такси понеслось по обезлюдевшей улице, словно стрела. Где-то звучали полицейские сирены, но слишком далеко, чтобы вмешаться. А такси все набирало скорость, хотя впереди была развилка, но бетоновоз не отставал.

Ревя моторами, машины пронеслись по газону, перепахали несколько дизайнерских клумб, а затем таксист сумел выполнить поворот, и машина на двух колесах выскочила на дорогу, грохнув ободами по бордюрному камню.

Бетоновоз попытался повторить тот же маневр, но из такси ударил заряд, перебивший переднюю ось. Бетоновоз осел на брюхо, со скрежетом пролетел через чей-то двор и плюхнулся в огромный бассейн, выбросив волну на загоравшую рядом публику.

Но этих подробностей Роджер уже не видел, а перепуганный таксист несся через город, чтобы поскорей избавиться от опасного клиента.

112

В том, что преследователи все еще дышат ему в затылок, Роджер ничуть не сомневался. Он садился на одно судно, мчался двое суток до первой пересадки, пересаживался на другое и, используя обманные пути, регистрировался под новым именем, чтобы сесть на третье.

Он покупал в дорожных магазинах готовые костюмы жуткого покроя, одноразовое белье, носки не того размера, потом приобретал новые комплекты, избавлялся от предыдущих, но неизменным оставался только чемодан, на котором он, при каждом удобном случае, менял чехлы или попросту выворачивал их на другую сторону.

Из-за всей этой нервотрепки ему постоянно хотелось выпить. Несколько раз Роджер даже покупал спиртное, но потом усилием воли заставлял себя его выбросить.

Однажды даже открыл бутылку и налил стакан, но потом все же спустил выпивку в туалет.

Он понимал, что сейчас решающими могли оказаться всего несколько часов, и, попавшись в лапы охотников снова, сорваться с крючка уже не удастся.

Через три недели гонки он высадился в порту одной из планет, где-то далеко в восточном секторе второго уровня. Был вечер, за бетонной стеной ревел космодром, а перед зданием порта среди подстриженных кустиков пели цикады.

Светилось огнями уходящее в город шоссе, под фонарями вились ночные мотыльки, упорно колотясь о стеклянные плафоны.

Обойдя посадочный пятачок, Роджер выбрал на стоянке ожидавшее такси и, постучав пальцем по стеклу, заставил дремавшего таксиста очнуться.

– Вам чего? – спросил тот, открывая окно.

– Как чего? Ехать.

– Извините, мистер, но у нас положено ехать на первой в очереди машине.

– А я хочу на твоей… – сказал Роджер, самовластно усаживаясь в автомобиль.

– У нас так не положено.

– Знаю, заплатишь своим штраф, а сейчас возьмешь два тарифа.

– А, ну раз вы в курсе, тогда поехали, – обрадовался таксист и завел двигатель. – Куда поедем?

– Трогай, а я пока вспомню – название слишком длинное…

– О! – покачал головой таксист, выезжая со стоянки. – Надо было записать, так и забыть недолго.

– Каждый раз говорю себе – записывай, не полагайся на память, но потом опять все как-то…

Когда они проезжали мимо портала – здания с прозрачными стенами, похожего на светящийся куб, Роджеру показалось, что на одном из эскалаторов он заметил знакомое лицо. Да, это были старуха и племянник!.. Они напряженно всматривались в темноту и, как показалось Роджеру, почуяли его, словно собаки, но эскалатор был слишком длинным, на нем стояло много людей, а мощные стены из конструкционного пластика едва ли поддались бы их напору.

– Ну что, мистер, вспомнили? – спросил водитель, когда они уже ехали по шоссе.

– Да, вспомнил. Район Сайфан.

– Разве это длинное название?

– Нет, это короткое, а длинное я забыл.

Водитель покосился на пассажира, но ничего не сказал. Так они ехали до городской черты, где таксист осторожно напомнил:

– Два счетчика, помните?

– Не беспокойся, не забыл. Только у меня карточки, ничего?

– Ничего, у нас все такси с терминалами.

– Ну и отлично. Приятно попасть в цивилизованное место.

113

Добравшись до места, Роджер списал с карточки два тарифа, вышел из машины и, подождав, пока такси скроется в транспортном потоке, зашагал в заданном маршрутом направлении.

Мимо шли люди, одетые, по мнению Роджера, слишком легко. Он чувствовал озноб и списывал это на прохладный вечер. Потом даже подумал, что заболел каким-то местным гриппом, однако скоро ему полегчало – он прошелся, согрелся, и озноб отступил.

Свернув с широкой улицы, он двинулся по переулку в глубь квартала.

Где-то во дворах звучали голоса, где-то даже пели. Чем дальше Роджер уходил от транспортной магистрали, тем тише и уютнее становился район. В конце концов он оказался на узкой улочке с несколькими светящимися вывесками: магазин готового платья, который работал до двадцати ноль-ноль, приемная логопеда – уже закрытая, пара лавочек, парикмахерская, кафе и практикующий врач-частник. На вывеске было написано: круглосуточно. Это Роджеру подходило.

Он поднялся на пару ступенек и, толкнув стеклянную дверь, вошел в небольшую приемную, где пахло таблетками и эфиром.

За столом, под настольной лампой, сидела немолодая и похожая на строгую учительницу медсестра. Она посмотрела на Роджера из-под очков и спросила:

– Вам назначено?

– Нет, я шел мимо и…

– Хорошо, присаживайтесь. Я спрошу у доктора, сможет ли он вас принять.

– Да, спасибо.

Роджер опустился на вытертый диван и поставил чемодан рядом.

Медсестра отсутствовала полминуты – не больше. Затем вернулась, села за свой стол и лишь после этого сказала:

– Доктор примет вас, проходите, пожалуйста.

Роджер устало кивнул. Потом поднялся, снова взял чемодан и, сделав несколько шагов к двери, остановился – нервный озноб вернулся к нему, теперь уже в острой форме. Роджер торопливо схватился за ручку двери и, войдя в кабинет, задержал дыхание, чтобы не свалиться в обморок. Он знал, что будет слабость, и знал, как это преодолеть.

– Ну-с, на что жалуетесь? – спросил доктор, сидевший за столом, заваленным медицинскими картами и разными старомодными штуками для проверки зрения, давления, объема легких и много чего другого. Какие-то из этих приборов Роджер помнил еще с детства. Много никеля, разноцветных лампочек и непременное гудение примитивных электровыпрямителей.

– Слабость, доктор, и эта… – Роджер с трудом перевел дух. – Трясучка.

– Судя по чемодану в вашей руке – вы приезжий.

– Да, доктор.

– Давайте-ка мы застрахуемся от вирусной инфекции, которая свирепствует в нашем городе. Поставьте ваш чемодан в отделение камеры хранения.

И доктор кивнул на металлический шкаф у стены с несколькими вокзальными ячейками.

– В какую ставить?

– В любую. Там есть функция прожарки – так, на всякий случай.

– Но… у меня там жук, весьма полезный.

– Похвально, – улыбнулся доктор. – У меня в детстве была целая коллекция жуков, причем – живых. Но не беспокойтесь, вирусы и микробыпрожарка уничтожит, а жуки останутся целыми.

– Спасибо, доктор.

Роджер подошел к шкафу, поставил чемодан в ячейку, закрыл дверцу, но замок не сработал. Он хлопнул ею раза три, но ничего не получалось.

– Монетку требует, – пояснил доктор. – У вас нет монетки в два риттера?

– Увы, сэр, – Роджер развел руками, – только карточки.

– Да, пора высоких технологий, – кивнул доктор, поправляя висевший на груди фонендоскоп. – Ну ничего, попробуем включить дистанционно…

Он выдвинул ящик стола, щелкнул несколькими тумблерами, и замок в камере хранения сработал.

– Отлично, – кивнул доктор. – Теперь садитесь и заполните небольшую анкетку.

Он подал Роджеру розовый лист пенобумаги и чернильный карандаш.

– Тут всего несколько вопросов, но не ради любопытства, это нас медицинский департамент давит, а мы вынуждены подчиняться.

– Конечно, сэр, – кивнул Роджер, опускаясь на стул и принимая листок с карандашом.

Все то время, которое он потратил на анкету, доктор что-то сосредоточенно писал в большом журнале, а когда Роджер закончил, доктор не глядя отложил его анкету и сказал:

– Раздевайтесь до пояса и подсаживайтесь ближе.

Роджер разделся, снова ощущая озноб, но теперь уже от страха – как в далеком детстве на приеме у врача.

– Ага, – сказал доктор, надевая фонендоскоп и прикладывая мембрану к груди Роджера. – Подышите немного… Ага, хорошо… Теперь задержите дыхание… Отлично…

Доктор взялся за карандаш и продолжил свои записи в журнале.

– А мне одеваться? – спросил Роджер.

– Да-да, одевайтесь, – кивнул доктор, продолжая писать.

Роджер надел рубашку, пиджак, проверил, на месте ли карточки.

– За прием платить не нужно, а с вами все в порядке, это просто акклиматизация. Попейте травяных чаев – можно прямо в кафе, здесь повсюду дают травяные чаи. Мода, знаете ли.

– Ага, – кивнул Роджер.

– Чемоданчик можете забрать, с ним все порядке.

– Ну, то есть в основном я здоров?

– Разумеется, – улыбнулся врач. – Вы еще так молоды. Но излишне тренировать печень не стоит, думаю, вы скоро и сами придете к такому выводу.

Щелкнула и открылась дверца камеры, и оттуда на выдвижной платформе выехал чемодан.

– Он теперь не опасен? – спросил Роджер.

– Нет, если что и было, то уже обеззаражено, а ваш жук жив и будет в порядке еще пару месяцев, но затем его стоит покормить. Лучше листьями серебристого тополя.

– Хорошо, я учту.

114

Роджер вышел на улицу и облегченно вздохнул, теперь он по-иному воспринимал все, что видел до посещения доктора.

Городской воздух казался насыщенным кислородом и запахом нагретых за день клумб с толикой кофейного аромата из располагавшихся ниже по улице кафе и ресторанов. Туда Роджер и устремился, свободный и распрямленный.

Он сделал большое дело, и теперь оставалось порожняком вернуться домой, при всем, как говорится, удовольствии.

Навстречу, раскачиваясь на мостовой, катился автомобиль, и Роджер невольно задержался, глядя на его пассажиров.

Это были старуха и племянник – он не мог ошибиться. Но теперь они смотрели куда-то сквозь него и продолжили движение.

Роджер пожал плечами и пошел дальше. Он направлялся к стоянке такси, чтобы отправиться в порт, больше его здесь ничто не удерживало.

– Куда? – переспросил таксист, который в ожидании пассажиров слушал музыку.

– В порт.

– Хорошо, мистер. Если вы спешите, то за дополнительную плату…

– Я дам тебе чаевых, только помолчи, – попросил Роджер, забрасывая в салон чемодан и садясь на заднее сиденье.

Он только сейчас начал чувствовать, как уходит тяжесть этой огромной ответственности за выполнение задания. Начинали ныть руки, ноги, даже челюсти, а еще навалилась апатия.

Такое случалось и прежде – это было не первое его задание.

– Что с вами, мистер? – спросил таксист, когда они остановились на перекрестке.

– Чего?

– Вы кричали, мистер…

– А… Это… Ногу свело судорогой, на погоду реакция.

– Бывает, – кивнул таксист, и они поехали дальше. А ноги действительно крутило так, что впору было принимать обезболивающее.

– …самые лучшие шлюхи…

– Что?

– Я говорю – та самая улица, что я вам говорил. Можно заказать блондинку, брюнетку, молодую или солидную даму, и они будут ждать вас в порту. Очень удобно.

– Очень удобно, – согласился Роджер.

Каппа. Он много раз задумывался – что она такое? Его прежние задания, до отставки, этой темы едва касались, но все же приходилось задавать себе разные вопросы.

Роджер помнил, что другие перевозчики старательно избегали заданий, связанных с Каппой, потому что малы шансы вернуться живым. Но, правда, были и добровольцы, Роджер знал одного такого парня из пятого отдела. Высокий блондин с немного сумасшедшим взглядом. Роджер как-то видел его на татами – тот мог биться с пятью противниками одновременно.

А еще он видел коробку с останками этого агента, которую привезли после того, как он не добрался до цели. Совсем маленькая оказалась коробка.

Сам он чаще возил тайные распоряжения правительства сырьевым гигантам вроде «Таменко» и «КСН».

Частные компании хотели иметь известную свободу действий и не спотыкаться о законы и конституцию, но такую свободу, иногда и в интересах государства, давали тайные распоряжения правительства. А чтобы никто об этом не узнал, существовал департамент доставки в специальной службе ИК – «инженерного контроля». Официально это был государственный комитет по развитию отсталых регионов, но на деле – еще одна спецслужба, которая занималась пересылкой самых тайных из всех тайных донесений, какие нельзя было доверить существующим сетям и действующим на территории государства агентствам.

Передать такие телеграммы по проводам или в эфир означало дать козырь в руки шантажистам, ведь повсюду действовали бюро перехвата и расшифровки, которые не оставляли от государственных тайн камня на камне. В этих условиях живые гонцы был лучшей и единственной альтернативой, но они лишали бюро перехвата их пиратского заработка, поэтому те предпринимали массу усилий, чтобы помешать перекачивать информацию с помощью агентов ИК.

Они их попросту уничтожали – гасили, словно на спортивном стрельбище, а желающих поохотиться на перевозчика было хоть отбавляй, ведь за это хорошо платили.

И им приходилось учиться выживать. Вот Роджер и тоже научился.

Чтобы лучше понимать, кого стоит опасаться, перевозчики были вынуждены идти на должностное преступление – иногда вскрывали коды и считывали донесение.

На переправку это никак не влияло, а получатель, если и замечал нестыковки в электронной пломбе, как правило, не поднимал шума.

Вот и Роджер однажды вскрыл текст и узнал, что правительство давало разрешение на уничтожение населения целой долины для разработки богатого бассейна полезных ископаемых. Регион был отдаленный, и никаких проблем с оглаской не ожидалось, а холландеры гарантировали тотальную зачистку, вплоть до кошек, собак и домашней птицы.

Как жить с такой тайной? Как ложиться спать, чистить зубы, пить кофе по утрам?

И он не смог. Роджер связался с администрацией этого района и сообщил о приготовленной им участи, в результате после того как холландеры высадились для зачистки, их уничтожили артиллерией.

Расследование этого случая привело к ИК и Роджеру. Его могли ликвидировать, но повезло, просто убрали из службы.

Драма, конечно. Какого-то мужика выставили на минимальную пенсию, и он пьянствовал семь лет. Герой, что говорить. Но Каппа – теперь Роджер стал лучше понимать эту тему. Но почему? Прямо на это ответить было сложно, ему как будто добавили информации – через затылок, копчик или еще как-то.

– Полный рейс, сэр? Вы покупаете полный рейс?

Это была кассирша, милая девчушка лет сорока восьми с едва заметными следами пластической хирургии. Выглядела она на все двадцать восемь, но глаза – в них и отражался весь ее жизненный опыт.

– Да, мисс, до самого конца, люкс и все привилегии.

– С вас восемнадцать тысяч, сэр.

– Прекрасно, мисс, – улыбнулся Роджер и подал банковскую карточку.

Расположиться в двухкомнатной каюте ему помогали двое стюардов. Они хлопотали над ним, словно над престарелым братцем, а он все кивал и кивал на все вопросы, увеличивая счет за дополнительные услуги. Стюарды были счастливы, а ему было все равно – ведь тратил он казенные деньги.

Наконец, все ушли, и Роджер зашел в душевую кабину. Пустил горячую воду и прикрыл от наслаждения глаза. Все. Теперь точно все. Он никому ничего не должен.

Каппа. Что ж, Роджер понимал, что перевозил «бомбу», а то и несколько сразу, ведь, наверное, после таких донесений где-то в далеком космосе вспыхивали звезды, испепеляя планеты. Закрывались целые направления в развитии цивилизаций.

115

Десять дней, десять долгих суток Роджер нежился на шелковых простынях, часами стоял под горячим душем, кривя губу, перебирал названия вин и требовал шеф-повара для передачи личных пожеланий перед завтраком.

Он на все имел право, ведь его карты все еще не исчерпали свой лимит, однако ни разу не заказал себе крепких напитков, хотя мысли его посещали. Более того – они его вовсе не отпускали, требуя реализации этих острых желаний. Но сила воли оказывалась сильнее, Роджер говорил себе «нет», и не потому, что избавился от зависимости, просто его задание заканчивалось лишь после доклада куратору, которым был майор Янгер.

Вот после доклада – другое дело, а пока он ел, пил и спал за счет казенных денег, а это совсем не то. Совсем не то.

Еще в дате отправления он подгадал, чтобы прибыть домой в полдень. Чтобы солнце, чтобы все улыбались, чтобы полный день и все такое. Ночью Роджер возвращаться не любил, ночь вызывала грусть и ностальгические воспоминания о детстве и первой школьной любви. Днем этого не было.

Купив в порту новый коннектор, Роджер первым делом набрал номер Янгера.

– Ну, я уже здесь.

– Рад тебя слышать, камрад, – ответил куратор. – Где встречаемся?

– Давай в сквере, ну ты помнишь.

– Разумеется, я помню. Когда?

– Через… Два с половиной часа.

– Годится, приятель. До встречи.

– До встречи, камрад.

Помахивая чемоданом, который теперь казался ему втрое легче, чем прежде, Роджер подошел к окошку бюро проката машин.

– Добрый день, сэр, – улыбнулась ему блондинка, от которой защекотало в паху, однако, вспомнив, чем закончилось знакомство с блондинкой на задании, он немного подышал и успокоился.

– Мне бы пару машинок, красотулечка…

– Какие и куда, сэр?

– Давай «кило» и «авантаж». Одну к ресторану «Пегас»…

– Когда?

– Как можно быстрее.

– Принято.

– А вторую возле бульвара Корона, за кафе «Мармеладная ромашка»…

– Мармеладна…я… ромаш… ка… – ввела название блондинка. – Это все, сэр? Я могу вам еще чем-то помочь?..

– У меня казенная карточка, подруга, – осадил ее Роджер и подал карточку кредитного отделения, чтобы информация о платеже пришла только через двенадцать часов.

– Но тут у вас будет большой процент…

«Вот дура», – вздохнул Роджер.

– Ничего страшного, красотуля. Пусть будет.

– Я заканчиваю в половине седьмого.

Она так вздохнула, что колыхнулся даже ее стол.

«Неужели сиськи настоящие? – подумал Роджер. – Нет-нет, я ей не верю».

Выхватив квитанцию, он вернулся в зал и вместе с потоком прибывших в порт пассажиров вышел к стоянке такси. Таксисты. Как же они его задолбали.

Уже со стоянки он связался с одним из своих поставщиков.

– Куллер, ты?

– Привет, пират, давно тебя не было слышно.

– Слушай, срочно нужна аппаратура. Парочка чипов и экранный контроль…

– Диапазон?

– Ну, пару кварталов.

– Будет сделано. Куда доставить?

– Свяжусь позже – скажу номер такси, но приблизительно – в начале бульвара Корона, перед фонтаном. И еще машинку с широким носом. Девять миллиметров.

– Будет сделано камрад, доставим.

116

После свидания с поставщиком Роджер прибыл на место встречи с куратором в половине третьего.

Прохожие лениво сновали между стрижеными кустами, велосипедисты мешали абсолютно всем, собаки мочились на столбы чугунной ограды, а рабочие стригли траву.

Все как обычно, и Роджер опустился на ту самую скамейку, о которой знал Янгер.

Он ждал около десяти минут и отпугнул пару чужаков, прежде чем рядом опустился майор Янгер и, оглядевшись, повторил:

– Рад тебя видеть, Роджер.

– Ну, разумеется, – ответил тот. Пора было переходить к конкретным вопросам.

– Короче, Роджер, вот твоя зарплатная карточка…

Роджер взял кусок пластика и проверил в мини-экранном медиаторе. Там высветилась сумма в четыреста девяносто девять тысяч триста сорок восемь риттеров.

– Меньше полумиллиона… – заметил он.

– Налоги, – пожал плечами Янгер.

– Ну, хорошо. Налоги так налоги. На этом все?

– Да, отдыхай, – кивнул Янгер, посматривая на детишек на трехколесных велосипедах и их мамаш в длинных юбках и смелых декольте. Что за странная стратегия?

– Возьми карточки, – сказал Роджер, передавая пачку платежных средств.

– Ага, спасибо… Полагаю, что вскоре ты снова понадобишься, и мы тебя вызовем.

– Да, я понял, – кивнул Роджер, незаметно цепляя на пиджак Янгера микрочип.

Майор поднялся и, коротко отсалютовав, пошел прочь. Его агенты остались неподалеку – пожирая мороженое и косясь по сторонам, прикрывали отход хозяина.

Что ж, Роджер тоже был на службе не первый год. Он пошел прочь от своего автомобиля, у которого его и ждала наружка. Обошел вокруг пруда, покормил лебедей и перебрался ко второй заказанной машине.

Завел мотор, с полминуты повертел головой, проверяя – оторвался или нет.

По всему выходило, что оторвался, и Роджер спокойно выехал на проезжую часть и стал ждать новостей, а те скоро появились.

Янгер двигался в сторону канала и говорил с кем-то по телефону.

Подробностей Роджер не разобрал, уличный шум забивал чувствительность микрофона, но он понял главное – возле канала у майора назначена встреча, где он собирался передать кому-то аванс.

117

Машину своего куратора Роджер увидел издалека, она стояла, уткнувшись в кусты акации.

Хозяина в ней уже не было, но он находился где-то неподалеку, Роджер видел на экране его отметку и слышал, как постукивали камешки под ногами Янгера, когда тот карабкался вдоль берега. Куда? Это еще предстояло выяснить.

Роджер пошел поверху, посматривая на экран пеленгатора и старательно выбирая место, куда ступить – одно неверное движение, и он мог себя обнаружить.

Янгер спустился ниже, и Роджер услышал, как тот зашаркал по бетону дождевого желоба, по которому дождевая вода со всего района сливалась в канал.

Роджер укрылся за разросшимся сорняком – огромным, словно дерево. Теперь он видел своего куратора не только на пеленгаторе. До Янгера было метров пятьдесят, и он направлялся к машине, запаркованной носом к воде, так что Роджер видел только часть крыши. Это был бордовый седан.

– Привет, – послышалось из пеленгатора – Янгер поздоровался первым.

– Привет. Вы Боланд?

– Да, собственной персоной.

– Садитесь.

Послышался стук автомобильной дверцы.

– Вот несколько фотографий, но по большей части старые.

– Насколько старые? – уточнил незнакомый голос.

– Лет семь или больше.

– Он не завел себе усы, бороду? Не отрастил длинные волосы?

– Нет, все осталось как прежде. Он даже внешне не особенно изменился, хотя все эти семь лет квасил каждый день.

– Удивительное здоровье. Как его имя?

– Имя вам ни к чему, я наведу вас на него прямо сегодня. Сделаете работу, получите вторую часть денег и свободны.

– Хорошо, давайте аванс.

Какое-то время они не разговаривали, но Роджер слышал неясное бормотание, видимо, незнакомец пересчитал деньги.

– Ровно десять штук, все правильно. Итак, где и когда?

– Поскольку он только приехал, то направится в отель. Я позвоню ему, предложу отметить приезд и назначу встречу. Потом позвоню вам.

– А если он откажется?

Янгер засмеялся.

– Нет, от выпивки он никогда не откажется, я его хорошо знаю.

– Ну, тогда до вечера, буду ждать вашего звонка.

– До вечера.

Янгер вышел из машины и заметил стоявшего на склоне человека с пистолетом руке. На ствол был накручен глушитель.

– Роджер? – несколько удивленно произнес Янгер.

– Вернись в машину, Джоу…

– Я…

– Не устраивай спектакль, вернись в машину.

Янгер кивнул и медленно вернулся на место, прихлопнув дверцу.

– Эй, что происходит?! Это тот самый парень?! – воскликнул наемник. – Эй, парень, я здесь ни при чем, я даже не знаю, как тебя зовут!..

Роджер дважды выстрелил через заднее стекло, и стало тихо. Потом приблизился и трижды выстрелил в основания ручного тормоза.

Тросик лопнул, машина качнулась и покатилась вниз. Сорвавшись с откоса, она ударилась о воду и сразу начала тонуть, набирая воду через открытые окна.

Постояв еще пару минут, Роджер бросил пистолет в мутную воду и пошел обратно, спокойный и опустошенный.

Он давно привык ничему не удивляться, отстраняться от происходившего с ним на задании, но в этот раз было как-то скверно.

В былые времена о таком раскладе и помыслить было невозможно, и он бы не задумался о подобных мерах безопасности по возвращении с задания, однако длительный перерыв в работе заставлял взглянуть на все иначе. И это оказалось нелишним.

118

Спустился вечер, на улицах зажглись фонари, Роджер шагал по тротуару, и у него в пакете позвякивали три бутылки крепкого.

Роджер шел в отель, квартиру собирался поискать на неделе. А может, и купить, теперь у него были на это деньги.

У него были деньги, он выполнил сложнейшее задание, он избежал верной смерти и купил полтора литра горючки всего за двадцать два риттера с мелочью – казалось бы, радоваться нужно и наслаждаться свободой, но Роджер не радовался и чувствовал себя несчастнейшим человеком.

Что делать дальше, как жить, и самое главное – ради чего?

Ради ежедневного похода в «Гранджер»? Да что там «Гранджер», теперь он мог позволить себе забегаловку покруче, например «Морской жемчуг», там смешивали натуральные напитки, а не спиртовые эссенции.

Но нет, не то, совсем не то.

Заметив сквер, Роджер свернул на аллею и пошел вдоль пахнущих травой газонов, которые постригли после обеда. Потом сел на скамью и стал смотреть на бьющихся о фонарное стекло мошек.

Что-то было рядом, что-то, о чем он забыл, чего не замечал. Эта жуткая работа на задании вышибла из него все лишнее, ведь приходилось бдить двадцать четыре часа в сутки, и даже во сне.

– Эх, нажрусь… Нажрусь, и все дела… – сказал себе Роджер, хотя и знал по опыту, что это не всегда помогало. Лишь ненадолго притупляло боль, заполняло пустоту спиртовыми парами, а потом…

Вдруг какая-то светлая мысль, словно ангел среди темных туч, проскочила в его сознании. Роджер даже вскочил от неожиданности.

Ангел промелькнул снова, и Роджер даже заметил знакомый образ. Он швырнул пакет с бутылками в урну, и они жалобно звякнули. Потом выхватил из кармана телефон и начал лихорадочно набирать номер, который вспомнил со всей ясностью.

Пошли гудки. Один, другой, третий. Он отсутствовал два месяца, за это время в ее жизни могли произойти большие перемены, но Роджер был готов услышать любые новости, лишь бы ее голосом. Он снова хотел ее слышать.

– Да…

– Э… Мисс Кьюзак?..

– Это ты, Роджер?.. Неужели это ты?..

– Мисс Кьюзак, вы со мной разговариваете? – опешил Роджер, услышав в трубке всхлипы.

– Пенни… Называй меня Пенни… – попросила она.

– Пенни, а почему вы плачете? Не надо, пожалуйста, а то я и сам… Честное слово, заплачу.

Горло сдавил спазм, и Роджер опасался, что действительно разрыдается.

– Я… Я вернулся…

– Насовсем?.. – спросила Пенни, снова всхлипывая.

– Я… Да, насовсем.

– А ты не мог бы приехать ко мне?

– Сейчас? – поразился Роджер. – А можно?!

Она даже засмеялась, и он невольно засмеялся тоже.

– Приезжай, Роджер, в номере зашита ссылка на адрес.

– Да, я вижу. А у тебя нет парня, Пенни, ведь ты вроде собиралась замуж, когда мы познакомились?

– Но я же и с тобой познакомилась… Роджер…

– Я бегу, я сейчас же бегу ловить такси!.. Никуда не уходи!..

И словно угорелый, он выскочил из сквера к проезжей части улицы и, пугая прохожих, принялся размахивать руками, пытаясь остановить такси. Вскоре он уже ехал навстречу судьбе, а вокруг сверкали огнями праздничные улицы, люди улыбались друг другу, автомобили весело перекликались сигналами, и Роджер уже не чувствовал никакой пустоты, а только радость от полной уверенности в том, что впереди его ожидало счастье.

На перекрестке таксист оглянулся и озабоченно спросил:

– Сэр, с вами все в порядке?

– В порядке, приятель, поезжай. Это слезы радости. Такое бывает.

Антон Орлов Сильварийская кровь

Часть первая Залив Обманутых Ожиданий

Последним пристанищем Раймута Креуха была скрипучая развалюха в разноцветных чешуйках облупившейся краски, торчавшая посреди заброшенного песчаного пляжа. Вокруг вольготно ползали крабы и морские черепахи, соседство Креуха им не мешало. За дощатой постройкой сверкал на солнце охваченный багровым цветением залив Обманутых Ожиданий. Раньше здесь было «Заведение для приятного отдохновения благородных купальщиц», от которого осталась лишь прислоненная к стене вывеска, потемневшая и облезлая, словно обломок кораблекрушения.

Последним местом работы Раймута Креуха была страховая компания «Ювентраэмонстрах». Об этом же сообщала и новая вывеска, которую он приколотил над дверью взамен прежней, но какие-то злые люди – а может, и не люди вовсе – однажды подобрались в отсутствие хозяина и две трети мудреного слова замазали, так что уцелел только «СТРАХ». На Креуха это не произвело впечатления. Все, чего он боялся, уже случилось, нервы давным-давно превратились в задубевшие веревки, и его временное жилище никак нельзя было назвать обителью страха.

Последней все еще не сбежавшей от Раймута Креуха любовницей была некая Шельн по прозвищу Лунная Мгла. Холеная, длинноногая, светлоокая, сложением похожая на классически безупречную мраморную статую. По слухам, бывшая гетера высшего разряда, оставившая службу в веселых кварталах Траэмона то ли из-за происков конкуренток, то ли из-за романтической любви к Раймуту. У нее и манеры были столичные, изысканные, и вся Халеда недоумевала, что привязывает такую женщину к угрюмому и скучному выездному инспектору из «Ювентраэмонстраха». Шельн давно могла бы найти богатого покровителя, но вместо этого получала от компании секретарское жалованье и делила с Креухом тяготы его неприкаянной жизни.

Если сбросить со счетов некоторые натяжки, у Раймута все было как у приличных людей: дом, работа, сожительница.

С виду он ничего примечательного собой не представлял. Молчаливый, невысокий, дочерна загорелый, весь как будто свитый из жил. Чаще всего небритый, зато трезвый. Нос в двух местах перебит, старые дела. Темные глаза обычно прищурены, и это хорошо – а то, если вглядеться, плещется в глубине зрачков что-то настолько печальное и непримиримое, что хочется поскорее отвести взгляд.

Он был выездным инспектором «Ювентраэмонстраха» и нередко возвращался из выездов не один, а вместе с клиентом. Те, кто понимал, что это значит, смотрели на него едва ли не с благоговением.

Креух остановился на полпути к павильону, ранты его ботинок тонули в сыпучем песке. В какую сторону ни глянь, картинка не радует.

Справа расползлись по приморскому косогору белые дома Халеды. Обычно после полудня там царит блаженное спокойствие – но не сегодня. К одному из двухэтажных домиков подогнали башенный кран, шумит раскочегаренная паровая машина – даже здесь слышно, суетливой вереницей уплывают в небо игрушечные облака, исторгаемые изогнувшейся сбоку коленчатой трубой. На крыше возятся двое рабочих-гоблинов – длиннорукие, издали похожие на здоровенных мохнатых пауков, они прилаживают к свисающему со стрелы тросу что-то большое, похожее на мешок. Внизу толпятся зеваки, народу набежало как на праздник.

Слева, на фоне залива, переливающегося всеми оттенками темно-красного – зацвели багровые мельчайшие водоросли, как всегда в это время года, – стоит неказистый павильончик с вывеской «СТРАХ» и верандой под парусиновым тентом. На веранде развалилась в шезлонге Лунная Мгла, у нее гости: две халедские дамы и парнишка лет семнадцати-восемнадцати. Шельн обожает принимать гостей.

Вдали, в блистающей дымке, угадывается противоположный берег залива. Сильвария, будь она проклята. Сильвария, забравшая все, что когда-то было у Раймута Креуха.

Он чувствовал, что вот-вот сорвется в запой. Это случалось изредка, в периоды затишья, если приходилось подолгу маяться без дела. В последнее время все чаще вспоминались Ольда и Рик – закрыв глаза, он видел их, как живых. Верный признак того, что запоя не миновать, иначе можно и спятить.

А еще позавчерашние газеты, доставленные в Халеду, как водится, с опозданием, сообщали, что грядет затмение снов. Но это уже так, на закуску. Раймута оно не касается, у него с иммунитетом все в порядке.

Кто-нибудь тронется умом, без этого не обойдется. Как в прошлый раз, когда некий почтенный торговец носился по улицам и радостно кричал на потеху прохожим: «Наши цены родили скидку!» А один неуловимый грабитель, по которому давно виселица плакала, средь бела дня пришел в канцелярию Королевского Совета и сказал, что намерен баллотироваться в Палату Честных Граждан. Тут-то его и повязали.

Сны, которые во время затмений просачиваются сюда из чужого мира, оказывают странное воздействие на души людей, не обладающих достаточным ментальным иммунитетом, поэтому во всех больших и малых городах, в деревнях, в замках, на постоялых дворах и даже на морских судах устроены помещения, оборудованные магической защитой. Кто не спрятался – сам виноват.

Означенная напасть поражает только людей, остальные расы ей не подвержены. Наверное, потому, что сны эти – сплошь человеческие.

– Вира!

– Еще вира помалу!

– Майна!

Он поглядел в ту сторону, откуда доносились рычащие выкрики гоблинов и шум парового крана. Видно как на ладони: обвязанный веревками тюк медленно опускают в кузов грузовика. Если это будет продолжаться… Вполголоса выругавшись, Креух направился к павильону, глядя под ноги, чтобы не давить крабов и черепашек. Всякую мелкую бессловесную живность он старался не обижать, другое дело, попадись ему в темном переулке какой-нибудь темный эльф. Переломал бы мерзавцу кости, если бы смог, – и пусть потом регенерирует, завывая от боли.

Гостьи прощались с Шельн, заверяя, что придут еще. Та поднялась с шезлонга, чтобы проводить их.

– А эта жуткая история с коровой, ужас-то какой! – донесся до Креуха сквозь медленный шум прибоя голос одной из посетительниц. – Как вы думаете, кто мог это сделать?

– Не человек! – подхватила другая. – Ужас, я как услышала, чуть не умерла, мне до сих пор нехорошо…

Когда Раймут и Шельн приехали в Халеду, их здесь приняли, как везде. Халедские мужчины вожделели Лунную Мглу, женщины ревновали и завидовали, но в то же время видели в ней образец для подражания. Та охотно делилась с новообретенными подругами рецептами диет, «коктейлей здоровья», косметических масок, благодаря которым у нее такая идеальная фигура и такая гладкая матово-белая кожа, не тронутая загаром и не краснеющая от солнечных лучей, и такие ухоженные ногти, и такие сияющие светлые волосы, и никаких проблем с самочувствием.

– Все-таки у вас, дорогуша, есть какой-то секрет, который вы от нас скрываете! Все же сидят на диетах, а такой результат у вас одной, больше ни у кого…

– Просто я соблюдаю в питании строгую дисциплину, – с покровительственной улыбкой отозвалась Шельн. – Никаких уступок диктату желудка, никакого пирожного на ночь в виде последнего исключения. На весь день – полчашки жидкой овсянки, стакан фруктового сока, немного сырой капусты, горсточка пророщенных зерен пшеницы, стакан нежирного молока. Это все! Раз в месяц я устраиваю себе праздник и наедаюсь до отвала, а потом опять сажусь на диету, и никаких поблажек аппетиту. Красота, как и совесть, не терпит компромиссов.

Креух снова ругнулся, на этот раз не вслух. Кто бы здесь вспоминал о совести…

Женщины ушли, юноша остался. Звали его Марек Ластип. Ему сейчас полагалось бы находиться не здесь, а в Асаканте – городке по ту сторону Кочующей гряды, которая на самом деле никуда не кочует, но выглядит издали как вереница окаменевших верблюдов.

Из года в год в Асакант присылают студентов-филологов записывать южный фольклор, вот и нынче они приехали, а этот Марек оказался среди них самый умный. Или, вернее, в некотором роде самый умный. В Асаканте горожане от студиозов шарахаются, как от саранчи, двери перед носом захлопывают, потому что столичные ребята каждое лето донимают их одними и теми же расспросами, сколько можно? А в Халеде народ непуганый, словоохотливый. Выполнишь учебное задание за три-четыре дня, и в оставшееся время гуляй на здоровье. Вот Марек и махнул через Кочующую гряду, пренебрегши запретом.

Молодым людям в возрасте от пятнадцати до двадцати трех лет категорически не рекомендуется посещать окрестности Сильварии. Строго говоря, настоящую силу этот запрет имеет только для полуэльфов и четверть-эльфов, для остальных никакого риска, но Траэмонский филологический колледж, в котором учился Марек Ластип, на всякий случай ограничил практику заведомо безопасными территориями.

Условно безопасными, кисло усмехнулся Раймут. Пропадают-то они где угодно: хоть за сотню миль от сильварийской границы, хоть в самом великом граде Траэмоне, хоть на Грежейских островах, хоть в северных краях за Пасмурными горами, где земля насквозь проморожена и растет один мох. Но там у них все-таки есть шансы, а сюда, прямиком в западню, по доброй воле сунется только дурак. Или тот, кто абсолютно уверен, что он ни на половину, ни на четверть не эльф.

Марек принадлежал ко второй категории. Несмотря на характерный разрез глаз, заостренные уши и форму зубов, эльфийской крови в нем – кот наплакал. Креух уже успел сделать запрос по служебным каналам и получить его родословную. По обеим линиям несколько поколений добропорядочных траэмонских буржуа, не подкопаешься. Судя по внешности парня, неформальные контакты с эльфами у кого-то из его прабабок все же имели место, иначе откуда бы он такой взялся, но с родителями, бабушками и дедушками все чисто.

Неприятностей у себя в колледже он, конечно же, огребет, ибо нарушил правила, но это будут не те неприятности, когда человек бесследно исчезает, как песчинка в пустыне, и потом, сколько ни бейся, не узнаешь, жив он или сгинул, не говоря обо всем остальном.

Ступени лесенки, ведущей на веранду, певуче скрипели и прогибались. Павильон, того и гляди, развалится, как карточный домик, если только раньше его не спалят… или если нетипичная для залива Обманутых Ожиданий чудовищная волна в один прекрасный день не разнесет его в щепки.

Марек напрягся и вежливо поздоровался.

Шельн, снова растекшаяся в своем любимом полосатом шезлонге, улыбнулась загадочной улыбкой кошки, съевшей хозяйскую сметану.

Марек отступил на середину веранды – на всякий случай, чтобы была свобода маневра, но страховой инспектор отреагировал на него до обидного незаинтересованно. Правильнее сказать, вообще не отреагировал. Вместо этого, остановившись перед Лунной Мглой, уставился на нее с непонятным выражением и неприветливо спросил:

– Зачем?

– Ты о чем, Раймут? – ласково отозвалась Шельн.

– Сама знаешь, – буркнул инспектор. – Помнишь наш уговор?

– Я его не нарушала, Раймут.

– Формально нет, а на деле это за всякие рамки… Ты сама-то соображаешь, что творишь?

– Господин Креух, как вы разговариваете с дамой? – собравшись с духом, вклинился Марек. Получилось плохо и впечатления должного не произвело. Еще и голос задрожал с непривычки. Он-то надеялся, заступившись за Лунную Мглу, сразу получить в челюсть, но устоять на ногах и ударить в ответ – так, чтобы соперник вылетел с веранды на пляж, проломив гнилые перильца. Вместо этого Креух, едва взглянув на него, досадливо поморщился и махнул рукой – мол, не встревай, мелкий, а Шельн невозмутимо посоветовала:

– Не беспокойся, Марек, все в порядке. Скушай персик, пока мы разговариваем, – и вновь обратилась к инспектору: – Не понимаю, Раймут, из-за чего столько эмоций… Ну, ничего же из ряда вон выходящего не было! Самый обыкновенный скромный ужин.

– Хочешь неприятностей? Шельн, все это закончится большими неприятностями. Они у тебя уже были, а теперь ты опять принялась за старое… Ты вспомни, как подыхала в канаве, когда я тебя нашел! В крови, в дерьме, с торчащими наружу костями… Тебе оно надо? Тебе того раза мало?

– Раймут, я давно уже не та, – возразила Шельн, демонстрируя безграничное терпение и достойную подражания незлобивость. – Сейчас все по-другому.

– Еще раз прошу, не зарывайся, – проворчал Креух, перед тем как исчезнуть в темных недрах павильончика, благоухающих старой древесиной, прелыми циновками и дешевым одеколоном.

Марека никогда не приглашали внутрь. Как и прочих гостей, его принимали на веранде, и внутреннее пространство домика, в котором обитала Шельн, представлялось ему таинственным, разветвленным, полным сюрпризов, словно речь шла о зачарованном замке. Приятно было мечтать, как однажды он туда ворвется, с ходу врежет антипатичному страховому чиновнику – чтобы знал, как обижать Лунную Мглу… Впрочем, когда доходило до практики, он терялся. Просто не решался начать первым.

Кушать персик Марек не стал. Ждал, насупившись, что будет дальше. Может, Креух все-таки передумает, вынырнет из синеватого сумрака и полезет в драку?

– Не бойся Раймута, – как ни в чем не бывало улыбнулась Шельн. – Это наши с ним личные мелкие разногласия, которые посторонних не касаются.

– Я не боюсь, – Марек ответил резко, почти огрызнулся. – Если бы он сунулся, он бы узнал…

– Не обижайся, но Раймут тебя – одной левой за пару секунд. – Она лениво потянулась за персиком.

– Это можно проверить. – Марек с вызовом поглядел на проем, за которым брезжил манящий полутемный коридор.

– Он не станет драться без причины. Раймут – он… – задумчиво разглядывая бархатный фрукт, Шельн прищелкнула пальцами. – Он взрослый, понимаешь? До кончиков ногтей взрослый, удручающе и бескомпромиссно. Я имею в виду не возраст, а душевное состояние. Такие, как он, впустую кулаками не машут. Лучше забудь о чужом разговоре, который ты случайно подслушал, и расскажи что-нибудь интересное.

– Не подслушал, а услышал.

– Какая разница?

– Я вчера письмо от невесты получил, – наблюдая, как она вгрызается в персик, сообщил Марек после хмурой паузы.

Где-то он вычитал, что с помощью таких уловок можно вызвать ревность.

– У тебя уже есть невеста? – весело удивилась Лунная Мгла.

– Вроде как да… – он немного стушевался и принялся объяснять: – Родители обручили нас, когда мне было четыре года, а ей пять, с тех пор и есть. Мы договорились, что поженимся после того, как я закончу учебу. Чем позже, тем лучше… Она собирается приехать сюда, посмотреть на цветение залива Обманутых Ожиданий. Почему-то девушки могут ездить в эту сторону сколько угодно, а меня из поезда вытолкали…

Опять проснулась обида – уже не на Креуха, не желающего видеть в нем достойного соперника, а на железнодорожников, которые без церемоний выдворили его из вагона на станции Марычаб под Асакантом. «Езжай обратно». Ага, сейчас, поехал… На этой станции с тролльим названием дожидались отправки несколько грузовых составов, и Марек, выяснив, который из них идет на юг, обмирая от собственной наглости, тайком забрался в пахнущий специями полутемный вагон, загроможденный парусиновыми тюками. Не поймали. Получилось даже романтичней, чем он рассчитывал, хотя и впроголодь.

– Потому что сильварийская шваль на девушек не охотится, – наставительным тоном сказала Лунная Мгла, на ее точеном подбородке дрожала золотистая капля сока.

– На таких, как я, они тоже не охотятся, им нужны эльфы.

– Посмотри в зеркало.

– Что мне, на лбу написать – «я не эльф»? Достали, озвереть можно… «Почему без оберегов», «номер твоего страхового полиса» и все такое прочее.

– Напиши. Вдруг поможет. Хочешь, разведу тебя с невестой?

– Зачем?.. – от неожиданности Марек широко распахнул глаза.

– Мне показалось, ты не прочь увильнуть от женитьбы.

– Не совсем увильнуть… Мы с ней дружим и вполне друг друга устраиваем, она свой парень… То есть хорошая девушка. Но нам лучше так, как сейчас, а то поженимся – и начнется всякая обязаловка, жизнь по правилам…

– Понятно, – усмехнулась Шельн. – Тогда познакомь, мне будет любопытно на нее посмотреть. Красивая?

– Да ничего…

Марек на мгновение задумался, пожал плечами. Он никогда не пытался оценивать Дафну Сетаби с этой точки зрения. Девушка как девушка, самая обыкновенная. Вот Шельн красивая – это да!

– Договорились, познакомишь. Забавные у вас отношения… Но, наверное, в этом что-то есть. Я собираюсь в Кайну на праздник Равноденствия. Если хочешь, составь мне компанию, а то Раймут праздниками не интересуется.

– Здорово будет, если мы побываем в Кайне вместе, – с энтузиазмом подтвердил Марек.

– А теперь – до свидания. – Шельн подмигнула. – Работа… Можешь заглянуть вечером, буду рада.

Работа, о которой она говорит, – это специфическая ворожба, так называемый «прозвон оберегов».

Ежедневная проверка, все ли в порядке с клиентами «Ювентраэмонстраха». Марек знал об этом понаслышке. Уже подойдя к лесенке, он, набравшись смелости, повернулся и негромко спросил:

– Шельн, если у вас какие-то личные проблемы… Я могу чем-нибудь помочь?

– Честно говоря… – блестящие светло-серые глаза Лунной Мглы смотрели на него не мигая, по-звериному пристально. – Пожалуй, что да, но лучше об этом не стоит…

– Канава, Шельн! – донесся из темного проема сердитый голос Креуха. – Вспомни канаву!

Это, кстати, наводило на мысль, что страховой инспектор прислушивался к их беседе. Шельн отвела взгляд и вздохнула:

– Ладно, Марек, иди.

Скрипучая лесенка одним концом неуверенно цеплялась за доски веранды, другим утонула в песке. Марек побрел через пляж к домам Халеды, белым, как яичная скорлупа на солнцепеке.

Дохлую корову с высокой черепичной крыши уже сняли, подъемный кран уехал. Происшествие с раннего утра взбаламутило весь городок. Чтобы поднять такую тушу на высоту двухэтажной постройки, не производя при этом лишнего шума, крылатое существо должно обладать незаурядной силой. Вдобавок уже известно, что это вампир: труп оказался полностью обескровлен. Не стая, вампир-одиночка, укус был только один – рваная рана с характерными следами клыков.

Видимо, какая-то залетная жуть из чаролесья, и хорошо еще, что подвернулась ей корова, а не человек. Если она повадится каждую ночь охотиться в городе, без жертв не обойдется… Известно несколько разновидностей разумных и неразумных упырей, способных на такое, но кто из них кружил над Халедой минувшей ночью – это покажет дальнейшее расследование, а пока власти рекомендуют жителям соблюдать осторожность и не покидать дома в темное время суток.

Все были встревожены, разве что Марек воспрянул духом: наконец хоть какое-то событие, подтверждающее скверную репутацию пограничного края.

Он чувствовал себя обманутым. Как будто свернул на незнакомую дорогу, ожидая чего-то яркого, ошеломляющего, а дорога сначала завела в дремучее захолустье, где принципиально ничего не происходит, потом и вовсе оборвалась, колеса увязли в песке – примерно такие ощущения он испытывал.

Шельн до сих пор только дразнила. Добродушно, без издевок, но в то же время не скрывала, что видит в нем всего лишь подростка и совращать этого подростка не собирается, как будто мало у нее других забот!

Ладно, пусть с ней ничего не получится, однако Раймут Креух все равно мог бы приревновать и затеять драку, а то даже вызвать его на поединок. Марек еще ни разу не дрался на настоящем поединке, надо же когда-то начинать… Но Раймут Креух его игнорировал. Только при первой встрече проявил чуть-чуть интереса, хмуро и подозрительно оглядел с головы до ног, так что он одновременно и струхнул, и возликовал – вот сейчас начнется, вот сейчас они схлестнутся из-за Лунной Мглы, как настоящие мужчины! – но инспектор вместо этого скучным официальным голосом осведомился:

– Что ты здесь делаешь и почему без оберегов? Жить надоело?

Растерявшись, Марек принялся объяснять, что он вовсе не человеко-эльфийская помесь, просто внешность у него такая, а в Халеду приехал по делу, за материалами для учебного задания на тему «Образы магических существ в устном народном творчестве населения южных провинций Королевства Траэмонского». Вежливо объяснил – привычка, чтоб ее, хотя перед этим решил, что будет вести себя с Креухом вызывающе.

Халеда оказалась сонной дырой. Даже в море искупаться нельзя: цветущие багровые водоросли выделяют едкие вещества, от которых кожа враз покрывается сыпью и зудит, как после комариных укусов. Марек не стал проверять, поверил на слово. Побродил по пустынным пляжам, набрал ракушек на память. Среди них попадались экземпляры странной расцветки – желтые в фиолетовую крапинку или темно-красные, покрытые волнистыми молочными разводами, – но что-нибудь в этом роде можно найти и в лавках морских диковинок в Траэмоне.

На другой же день выяснилось, что на стычки с местными парнями тоже рассчитывать не приходится. Хозяйка, у которой Марек снял комнату с видом на Багровое море, ширококостная женщина с длинными волосатыми руками и скошенным лбом, что свидетельствовало о примеси гоблинской крови, сразу предупредила:

– Если тебя какой дурень тронет – только скажи, мы его всем миром уму-разуму научим! Халеда – цивилизованный к ядрене город, у нас приезжего, который деньги плотит, пальцем тронуть не моги. По рукам надаем и рыло начистим, потому что приезжие – основа нашего прибытка! В пору багрового цветения вас тут мало, разве художники, которыерисуют море, да ученый люд с пробирками – за сволочью этой, за красной водорослью, а когда можно купаться – уйма народу, и всем нашим идет чистая прибыль. Жилье тогда задешево не снимешь, как сейчас, поэтому у нас есть понятие, что гостей города надо беречь. Гуляй, не боись, никто не обидит. Только за полночь не гуляй, а то вдруг какие злыдни из Сильварии прилетят, тогда нехорошо получится.

Халеда была небольшим городком, Марек в первые же два-три дня исходил ее вдоль и поперек. Как и обещала хозяйка, никто его не обижал. Даже похожий на громадную бородавчатую жабу старый тролль, который обычно сидел на корточках около иззелена-бронзовой чаши бездействующего фонтана на одном из перекрестков и клянчил у прохожих денег, а если не давали – кидался заранее припасенными камнями, и тот не пытался его обидеть.

В общем, тоска. Марек ведь рассчитывал на приключения, на жестокие передряги, а вместо этого угодил в какой-то стоячий пруд – вполне себе уютный, до дна прогретый солнцем, с дрессированными щуками и гостеприимными улитками. Почти противно.

В эту Халеду его занесло по случайности. Просто она оказалась конечным пунктом на пути следования того товарного поезда, который увез безбилетного пассажира со станции Марычаб.

Наверное, стоило податься в Кайну – по слухам, там жизнь по-настоящему беспокойная, даже бывают стычки с сильварийскими эльфами, – но там нет Шельн. Марек влюбился в Лунную Мглу, и с этим ничего не поделаешь. Хорошо бы на празднике в Кайне от кого-нибудь ее спасти.

Он был недоволен и сложившейся ситуацией, и самим собой. Наверное, собой даже больше.

Во-первых, имя несерьезное – Марек! Надо же было так осчастливить… Его назвали в честь прадеда, основателя семейного бизнеса Ластипов. Сам он предпочел бы быть Родриком, или Тибурцием, или Эверальдом, но имя, данное при наречении, не поменяешь.

Во-вторых, физиономия. Та еще радость… Нет, уродом он не был. Если честно, он был красив: тонкие, как у эльфа, черты лица, большие миндалевидные глаза, слегка раскосые, с яркой сине-фиолетовой радужкой – тоже типично эльфийские. Марек не знал, кому из предков надо сказать за это спасибо, но будь у него такая возможность, он бы им высказал… По улице пройти невозможно, полицейские цепляются на каждом шагу: «Почему без оберегов?» Принимают за полуэльфа, который сдуру оставил обереги дома, чтобы прогуляться налегке – замучаешься целый день таскать эти кандалы, они же пудовые. И хорошо еще, если полиция верит на слово. Иногда не верили, забирали в участок от греха подальше. После наведения справок отпускали.

Своей семьей он тоже был недоволен. Родителей, конечно, любил, но считал их людьми безнадежно ограниченными и скучными. Отец – глава торгового предприятия «Волшебная стирка», ничем кроме бизнеса не интересуется; Марек мог по пальцам пересчитать те счастливые дни, когда папа водил его на прогулку, в детский театр или в зверинец. Всего-то раз пять или шесть. Мама – суетливая домохозяйка с постоянным тихим испугом в глубине глаз (непонятно, чего боится), с утра до вечера погруженная в бытовые хлопоты. Можно подумать, сама жизнь остановится, если она решит хотя бы денек отдохнуть от дел. Братьев и сестер у Марека не было, и ему хочешь – не хочешь, а предстоит унаследовать «Волшебную стирку». Совершенно нет желания с этим возиться… Ну, не могли они еще кого-нибудь родить про запас?!

Родители, правда, не препятствовали Мареку заниматься тем, что ему нравится. После непродолжительных словопрений он отстоял свое право поступить в филологический колледж – при условии, что параллельно будет изучать бухгалтерию и торговое дело. А еще раньше они согласились платить за его тренировки в школе фехтования и рукопашного боя. Отец вначале был категорически против: «Зачем это нужно, если парень, я надеюсь, не собирается стать солдатом или телохранителем? Бесполезный расход денег и времени…» Но мама неожиданно взяла сторону Марека: «Пусть научится, вдруг ему когда-нибудь пригодится… Чтобы смог за себя постоять, если что…» – а у самой в глазах такой страх, что оторопь берет. Марек не понял ее реакции, но за поддержку был благодарен.

Он забрался в пыльный товарный вагон на станции Марычаб, потому что хотел перемен. Прежде всего – чтобы в нем самом что-нибудь изменилось. Смутное, но непреодолимое желание, оно вызревало уже давно.

Правда, Марек не смог бы объяснить, с чего он взял, что эти перемены должны произойти с ним именно здесь, в южном краю, на берегу Багрового моря.

После шестого лестничного пролета, плавно закрученного вокруг толстой мозаичной колонны с картинками на исторические темы, Анемподиста норг Парлута, министра всеобщего здравия и телесного благополучия подданных Королевства Траэмонского, претендента на руку и ложе богоравной Элшериер, предводителя заговорщиков, разыскивающих прежнего консорта, коего надлежит предать смертной казни, настигла одышка.

Аж в глазах потемнело. Тяжело дыша, Анемподист привалился к стене. Рядом никого нет, можно перевести дух. Как хотите, но он уже не мальчик, чтобы несколько часов кряду носиться по дворцу в кольчуге и стальном шлеме с высоким позолоченным гребнем. Последний смотрится внушительно, спору нет, но вдвое добавляет лишнего весу, так что собственная голова кажется тяжелой, как перезрелая тыква. Да, и в придачу надо таскать с собой увесистую железяку с изукрашенным драгоценными кабошонами эфесом – ритуальный меч, которым новый консорт должен пронзить своего предшественника, дабы занять его место на ложе и на троне рядом с королевой Элшериер. Впрочем, власть – она того стоит.

Парлут прислушался, утирая полой шелкового плаща мокрое пылающее лицо. Соратники отстали. Слуги, как всегда во время ежегодного дворцового переворота, находятся там, где им положено. Можно… Никто не застукает… Если он этого не сделает, его хватит удар… Ненадолго ведь… На минутку…

Воровато оглядевшись, претендент на королевское ложе прислонил к затянутой гобеленом стене осточертевший полуторный меч, расстегнул под подбородком массивную золотую пряжку и снял шлем.

Хорошо… Ох, хорошо… Пощупал внутри: кожаный подшлемник скользкий от пота.

Стоило бы гуманизировать обряд смены власти. То есть еще больше гуманизировать, чтобы претенденту и сановникам-соучастникам не приходилось полдня рыскать в поисках спрятавшейся жертвы. Красочное действо на полтора часа – и хватит, за глаза хватит.

Он не выпускал шлем из рук, готовый надеть его, если послышатся шаги, но никто сюда не шел. Королевский дворец огромен. По крайней мере, племянница Парлута утверждала, что на доскональное ознакомление со всеми покоями, коридорами, лестницами, кладовыми и прочими помещениями уйдет несколько дней. А ей можно верить, она тут выросла и облазила все уголки.

«Племяшечка, бриллиантик мой…» – расчувствовавшись, подумал Анемподист, слегка пьяный от непривычных физических нагрузок.

И тут же ощутил мимолетное недовольство: подарив ей на последний день рождения бриллиантовую диадему, ляпнул лишнее. Произнес опасную фразу, которая могла бы навести на ненужные выводы, изобличить его тайную слабость.

– Это тебе. Бриллианты – лучшие друзья девушки!

– Что вы, дядя… – она удивленно заглянула ему в глаза. – Почему вы так говорите? Бриллианты – это бриллианты, а друзья – это друзья. Хорошо, когда есть и то и другое. Спасибо, какая прелесть!

Граф норг Парлут прикусил язык. Нипочему. Потому что эта странная фраза выплыла из темного омута снов чужого мира во время очередного затмения.

По закону тот, кто уязвим для воздействия чужих снов, не может занимать высокие должности на государственной службе, но Анемподисту до сих пор удавалось скрывать сей опасный недостаток. Он полностью себя контролирует. Бывают же счастливые исключения из правил.

Племянница тогда не поняла, в чем дело, хотя она у него умница и насчет друзей еще как права… Парлут думал о ней с восторженным умилением: ведь это отчасти благодаря девчонке, ухитрившейся в шестилетнем возрасте, едва попав во дворец, с ходу подружиться с кем надо, он сумел достигнуть таких головокружительных высот. Таких, что дальше некуда… Еще чуть-чуть, и он станет консортом ее величества Элшериер, законным правителем Королевства Траэмонского.

Пора?.. Шума не слышно, торопиться незачем. Сейчас он рассмотрит как следует старинный гобелен в серебристо-серых тонах – и двинется дальше.

Это была уловка: хотелось оттянуть тот момент, когда придется снова надеть на потную голову тяжеленный шлем, но гобелен, между прочим, заслуживал внимания.

Древний ткач изобразил стаю ифлайгри в дебрях чаролесья. Одни сидят на ветвях деревьев, другие парят над кронами в темном небе. Громадные полупрозрачные крылья в радужных переливах. Прелестные лица с торчащими из-под верхней губы клыками, глаза лунного цвета, вместо волос извиваются змеевидные отростки.

Тела их, стройные и соблазнительные женские тела, покрыты перламутровой чешуей, неизвестный мастер даже это сумел передать, а на руках и на ногах – чудовищные когти, вдобавок по всей длине рук от плеча до кисти торчат шипы. Ступни длиннее человеческих, узкие, гибкие. Одна из ифлайгри висит вниз головой, как летучая мышь, уцепившись ногами за ветку.

На гобелене изображены не только женские особи. Дерево в центре – причудливо раскоряченное, с похожими на фаллосы мясистыми цветами – это ифлайгри мужского пола. Выглядит еще страшнее, чем стая крылатых прелестниц, а на самом деле – всего лишь растение, неразумное, не способное никого убить, и питается оно не кровью, а вытянутыми из почвы земными соками. Один пол – безобидные деревья, другой – хищницы-кровососы, ночные убийцы и чародейки, способные принимать облик женщин человеческой расы.

Ифлайгри считаются самой опасной разновидностью вампиров, а от их дивного пения, говорят, даже у Старшего народа застывает кровь в жилах, но все это в прошлом. Во всяком случае, в Королевстве Траэмонском и его окрестностях этих чудовищ больше не осталось. Темные эльфы их истребили. Выкорчевали и уничтожили мужские деревья, перебили всех или почти всех летучих лиходеек. Эльфы иногда приносят пользу, хотя чаще они приносят проблемы.

Последнее соображение Парлут положил на полочку с ярлыком «государственная мысль» (он же без пяти минут верховный правитель!), а потом скрепя сердце все-таки нахлобучил громоздкий золоченый шлем и взял меч, потому что с лестницы доносилось чье-то пыхтение.

Один из верных соратников. Тоже взмыленный, измотанный.

– Убьем старого царя! – выдохнул соратник ритуальную фразу, увидев Анемподиста.

– Прольем его старую кровь ради возрождения и обновления! – ритуальной же фразой ответил будущий консорт.

Дальше пошли вдвоем, сценарий поисков этого не возбраняет.

Знакомое помещение. Многоцветная мозаика на стенах рассказывает целую историю в картинках. Окруженный полями и виноградниками город под благостным лазоревым небом. Та же местность, разоряемая ураганом; королева в серебряном венце созерцает с балкона стихийное бедствие. Королева превращается в вихрь, взметнувшийся над дворцом, в нем можно разглядеть конец развевающейся накидки, длинные волосы, часть женского лица с голубыми глазами. Блистающий серебряными звездами смерч движется навстречу урагану. Два воздушных фронта сталкиваются, и разбушевавшиеся силы природы побеждены. Правительница, вновь принявшая человеческий облик, наблюдает, как ее подданные восстанавливают разрушенные дома.

Есть поверье, что древние королевы Траэмона умели превращаться в вихри и усмирять природные катаклизмы, этот мотив встречается в некоторых легендах и песнях. Считается, что сказители переосмысливали таким образом эксперименты придворных магов по управлению погодой.

К дверной ручке в виде гномьей головы привязана узорчатая цветная лента – броская, чтобы издали заметили. Назад! Не открывать эту дверь, а то конфуз получится, как в позапрошлом году…

Не обменявшись ни словом, Парлут и его спутник с рассеянным видом повернули в обратную сторону.

Ленточка означала, что заходить в эту комнату ни в коем случае нельзя, поскольку именно там и спрятался Павлон норг Тругрев, прежний консорт, чей срок сегодня истекает. Хороши бы они были, столкнувшись с ним нос к носу! Негоже превращать сакральное действо в балаган.

Еще два-три часа беготни по дворцу. Лестницы растягиваются, словно сделаны из резины, колонны пляшут перед глазами, пот в три ручья и под ребрами колет. Как-никак Парлуту уже шестьдесят три… Но жизнь удалась: если его не хватит удар в результате этой сумасшедшей разминки, после финиша он сможет отдохнуть на королевском троне.

С усталости в голову лезли тревожные мысли: близится очередное затмение снов, как бы не угодить в неприятности… Впрочем, он ведь разумный и осторожный человек, несмотря на свою уязвимость, и у него есть потайное убежище, о котором никто не знает. До сих пор проносило, и на этот раз пронесет.

Где же ты, второе дыхание?..

Наконец отмеренное на поиски время истекло. Пошатываясь от усталости, окруженный соратниками Парлут подошел к нише в одном из беломраморных залов первого этажа, отрепетированным торжественным жестом отдернул портьеру и провозгласил:

– Мы нашли тебя, старый царь! Умри и освободи место для новых ростков!

Прежнего консорта выволокли на середину зала. Он не сопротивлялся. Еще бы чучело сопротивлялось… Анемподист вонзил меч в грудь своему предшественнику, воскликнув при этом:

– Ороси же своей кровью новые всходы!

Лопнул спрятанный под нарядным камзолом кожаный мешочек с бычьей кровью, и столпившиеся вокруг сановники радостно заулюлюкали.

Долгожданный момент… Чьи-то руки сняли с Анемподиста шлем, а престарелый священник в парадной рясе, расшитой колосьями и виноградными лозами, подобрал с пола восьмизубую золотую корону, свалившуюся с матерчатой головы «жертвы», и водрузил на его потное чело.

Еще один радостный многоголосый вопль.

Потом окровавленное чучело вытащили на дворцовую площадь, забросили на усыпанное цветами погребальное ложе, и новоявленный консорт поднес факел к штабелю дров.

Тут уж все зрители заорали так, что вечерний небосвод закачался… Или показалось, потому что как раз в это мгновение ударил первый залп салюта, и в небе завертелась карусель сверкающих вихрей? Так или иначе – свершилось!

Посреди площади пламя с ревом пожирало свою добычу. Столб дыма поднимался выше дворцовых крыш, и переливающиеся узоры фейерверка мерцали сквозь черную вуаль гари. От чучела Павлона норг Тругрева уже ничего не осталось, а сам он, нимало не пострадавший, наблюдал за представлением сверху, сквозь забранное мелкой решеткой неприметное оконце. В течение месяца он будет жить затворником, никому не показываясь на глаза, как требует обычай, а потом, выйдя из заточения, сможет вернуться на государственную службу. Парлут собирался назначить его почетным советником по использованию магии в мелиорации.

Кое-кто позволял себе насмехаться над цивилизованными траэмонскими традициями. Иностранцы посмеивались. Жрецы пришедших в упадок кровавых культов привычно злобствовали. Оппозиционные газеты публиковали эпиграммы. Гномы и гоблины распевали дурацкие куплеты. Повелитель темных эльфов Гилаэртис, язва известная, изощрялся в комментариях, а владычица светлых эльфов Эгленирэль выражала сдержанное неодобрение по поводу того, что люди извратили свои древние обряды – по ее мнению, надо или по старинке, чтобы все всерьез, или уж вовсе от этого отказаться.

В пику им всем траэмонские власти ничего менять не собирались. Может, оно и смахивает на спектакль, зато никакого человекоубийства, как в былые варварские времена. И народ доволен. Пусть все остается, как есть.

Анемподист уже отказался от идеи внести предложение, чтобы поиски прячущегося консорта занимали поменьше времени. Расхотелось облегчать жизнь тем, кто придет после него. Если он мучился на последнем отрезке пути к власти, пусть они тоже помучаются! Это будет справедливо. Все равно побывать консортом можно только единожды.

В окружении свиты Парлут вступил в тронный зал. Ее величеству дали знать, что он приближается, и едва процессия миновала входную арку, под которой свободно мог пройти великан, в наступившей тишине послышался тонкий нежный голос:

– Но где же, скажите мне, где же супруг мой царственный?

– Вот он грядет, королева, супруг твой царственный! – громогласно объявила жрица в златотканом облачении. – Грядет к тебе, орошенный кровью и возродившийся, встречай своего супруга!

Придворные дамы расступились. В центре выложенного перламутром мозаичного круга осталось в полном одиночестве невысокое хрупкое существо – дистрофичный подросток с огромными глазами на нездоровом бледном заостренном личике. Впрочем, усыпанная драгоценными камнями корона и ослепляющая звездным блеском мантия скрадывали впечатление от таких несущественных деталей, как болезненно впалые щеки, чересчур тонкая шея, неприятно хилые кисти рук, напоминающие птичьи лапки. Главное то, что перед вами последняя представительница древней династии – Королева Великого града Траэмона и окрестных земель, а также Итраги, Сушана, Сналлы, Марлагосы, Кедо и Манжелисты, Госпожа Стихий, Повелительница Жизни и Смерти, богоравная Элшериер.

– Да, это супруг мой царственный, – шагнув навстречу Анемподисту норг Парлуту, подтвердила королева. – Узнаю его, возрожденного и обновленного!

Как полагается, все шумно возликовали.

Потом вперед выступил верховный маг Архицельс и произнес коротенькую напутственную речь:

– …Позаботься же, супруг королевы, о том, чтобы в королевстве нашем стало меньше больных! Таков обычай: новый правитель получает не обременительный, но обязательный наказ от высших сановников. Парлут был министром всеобщего здравия и телесного благополучия, и от него ожидается любое мало-мальски полезное начинание в этой области. Никаких неожиданностей.

Консорт торжественно поклялся выполнить наказ, и тогда во дворце начался пир, а в стольном городе Траэмоне и по всей стране – народные гулянья.

Начало они пропустили. Когда паромобиль дотащился до белой Эльфийской арки на въезде в Каину, в небо, окрашенное во все оттенки золотистого вина, уже поднимался столб дыма – на главной городской площади жгли чучело Старого Царя.

– Опоздали! – с досадой пробурчал Фрешта.

Скоро стало ясно, что они не только опоздали, но еще и застряли. Затор. Слишком много желающих поскорее проскочить под аркой и очутиться на празднике. Клаксоны вразнобой выли, словно оплакивали символически казненного правителя, этот дикий концерт почти заглушал доносившуюся издали бравурную музыку.

Марек сидел рядом с Дафной на заднем сиденье расхлябанной столетней колымаги, видел в длинном зеркале над лобовым стеклом точеный мраморный лик Шельн – невозмутимый лик небожительницы, сошедшей на землю, – и недовольную физиономию Фрешты, похожую на облупленную молодую картофелину.

За окошками столпотворение, в воздухе плавают облака пара. На праздник в Кайну потянулась прорва народу, а поезда с позавчерашнего дня не ходят: по слухам, тролли из местной общины разворотили железнодорожные пути на участке между Шавой и Кайной. Шпалы вырывали, рельсы гнули, силушкой своей друг перед другом похвалялись. Весело им было.

Фрешта, служащий «Ювентраэмонстраха», помощник Раймута Креуха, предложил отвезти всю компанию на машине: Лунную Мглу за просто так, Марека с Дафной за умеренную плату. Он был из здешних, коренной южанин, и хотя двадцати трех ему еще не исполнилось, уже четыре раза побывал вместе с Креухом в Сильварии. Потому что на сто пятьдесят процентов не эльф. Среди его предков затесались гномы, и сам он немного смахивал на гнома, хотя брил бороду и ростом был выше Марека.

Говорил он веско, держался с достоинством, переливающим через край: бывалый человек, прошедший огонь, воду и все остальное. Пока ехали, время от времени цедил замечания насчет «городских неженок, которые даже помочиться на стенку не умеют, горшок им подавай», и «малахольных эльфов из столицы». Остроты были затертые и незамысловатые, как сошедшие с конвейера болванки, и вроде бы речь шла не о присутствующих, а о неких абстрактных неженках и эльфах, но Марек понял, кому все это адресовано.

Дафна, не глядя, нашарила его руку. Осторожное предостерегающее пожатие: не надо, не связывайся. Ради нее он не стал связываться, невеста все-таки. Вдобавок он не умел управлять паромобилем, а без шофера им ни до Кайны доехать, ни обратно вернуться.

Фрешта заткнулся, после того как Шельн его одернула, а Марек решил, что еще выяснит с ним отношения, только не сейчас. Немного позже. Сидел бледный, зло сощурив раскосые фиолетовые глаза. Наверное, Фрешта решил, что это бессильная злость проигравшего, и про себя порадовался: достал-таки «столичного эльфа»!

К тому времени, как добрались до Белой арки, Марек успел немного остыть – ровно настолько, чтобы держать себя в руках и отвечать на реплики Дафны как ни в чем не бывало, – но настрой на драку никуда не делся. Он разберется с этим картофельным придурком, выбрав момент, когда Шельн и Дафны рядом не будет.

Параллельно его внимание занимали вещи совсем из другой области. Пьянящий цвет неба. Прихотливые плавные изгибы уходящей ввысь арки, больше похожей на порождение растительного царства, чем на рукотворное сооружение. Впрочем, ни о какой «рукотворности» речи идти не могло, эльфы создавали свои скульптуры с помощью магии.

Белизна перламутра, в которой угадываются дремлющие радуги. Пугающая высота: мнится, что в облачные дни стрельчатая вершина должна таять в небесном молоке. И что-то еще, дразнящее своей неопределенностью… Хотелось бы ему понять, что это такое.

Эльфийские изваяния есть и в столице, но Траэмон – до умопомрачения сложный конгломерат артефактов, созданных несколькими расами и за прошедшие века сросшихся друг с другом, намертво сплавившихся. Город их давным-давно ассимилировал, превратился в элементы единого целого. А здесь сразу видно, что вознесенная над пыльной дорогой арка живет сама по себе, отдельно от беспокойного стада паромобилей и окраинных домишек с крышами из разноцветной черепицы, похожими на горки леденцов.

После того как территория, в прошлом принадлежавшая темным эльфам, отошла к людям и превратилась в южную провинцию Королевства Траэмонского – провинцию Манжелиста, получившую имя по названию руин древнего поселения на берегу моря, – напоминание о былых временах, надменно торчавшее над аннексированной местностью, не единожды пытались разрушить различными способами, но нимало не преуспели.

В конце концов траэмонские власти смирились с неистребимостью Белой арки и, дабы сохранить лицо, объявили ее историческим памятником, не подлежащим сносу. Это произошло еще при королеве Марисиэнне. Остроумное решение очередного консорта. Вдвойне остроумное: оно не только послужило оправданием тому факту, что этот застрявший в реальности осколок дивно прекрасного нечеловеческого сна до сих пор существует, но и поспособствовало улаживанию отношений с темными эльфами, которые к тому времени оправились после разгрома, учиненного объединенными силами людей и светлых эльфов, и вновь начали заявлять о себе как о силе, с которой надо считаться.

Гилаэртис, их новый вождь, занявший место убитого светлыми эльфами Эгнандора, поначалу проявил себя гибким и практичным дипломатом, и все на него нарадоваться не могли, пока не вылезла наружу правда о его плане по восстановлению численности сильварийских эльфов. Тех после войны осталось хорошо если три-четыре десятка, и люди тут были ни при чем. Люди всего лишь хотели прибрать к загребущим рукам плодородные земли между Кочующей грядой и Сильварией – нынешнюю провинцию Манжелиста. Геноцид своим темным сородичам устроили светлые эльфы из Роэндола. По какой причине? Ответ знают только они сами, а задавать вопросы эльфам – занятие такое же неблагодарное, как писать вилами по воде или ловить пляшущих солнечных зайчиков.

Уцелели те, кто рискнул уйти в глубь чаролесья и сумел там выжить. Два столетия спустя – для эльфов это не срок – они вернулись, но их было слишком мало, чтобы отвоевывать у Королевства Траэмонского свою исконную территорию. Поселились в Сильварии, время от времени появлялись в человеческих городах, вели себя неагрессивно. Создавалось впечатление, что они смирились с судьбой и хотят за неимением лучшего влиться в человеческое общество.

Против этого мало кто протестовал. Во-первых, их осталась жалкая горстка, и к тому же среди них не было ни одной эльфийки: то ли неведомое заболевание, то ли проклятие, посланное магами светлых эльфов вдогонку вырвавшимся из капкана беглецам, выкосило всех женщин. При таких условиях они не могли считаться жизнеспособной диаспорой, и выбор у них был невелик: или тихо угасать, оставаясь замкнутой малочисленной группой, или перемешаться с людьми. Во-вторых, у них водились деньги. Золотые и серебряные монеты диковинной чеканки, изъятые, вероятно, из затерянных в чаролесье сокровищниц давно сгинувших цивилизаций. Сильварийцы обменивали их на траэмонские дубры и везде были желанными гостями.

Впрочем, некоторые возражали. Говорили, что от эльфов всегда жди какой-нибудь пакости, крупной или мелкой, по обстоятельствам, а если ничего такого до сих пор не произошло – это вдвойне подозрительно и все еще впереди.

Пакость через некоторое время случилась, но интересы людей она не затрагивала. Как, наверное, и следовало ожидать, погиб при странных обстоятельствах владыка светлых эльфов, руководивший истреблением народа Гилаэртиса. Тот признал, что это работа сильварийцев, и своего личного участия не отрицал – еще бы хваленая эльфийская гордость позволила ему остаться в тени! При этом он добавил, что сводить счеты с людьми не собирается, ведь миновало почти двести лет, и тех, кто действовал в этой войне заодно со светлыми эльфами, давно уже нет в живых, и многое за эти годы переменилось.

Насчет перемен он был прав: Королевство Траэмонское и Светлый Роэндол за это время вступили в фазу расхождения интересов – или, выражаясь без политеса, вконец перегрызлись, так что постигшее роэндолскую верхушку несчастье для траэмонской верхушки оказалось даже кстати.

Гилаэртис заверил, что его подданные не будут предпринимать против людей враждебных действий («не считая вынужденной самообороны в случае какой-нибудь частной провокации…»), а в Сильварии они займутся истреблением вредоносной нечисти, которая досаждает жителям окраинных городов и деревень.

Выходило, что население Королевства Траэмонского от соседства темных эльфов кругом в выигрыше: те живут себе в чаролесье, никого не трогают, окрестную территорию от упырей и других оглоедов бесплатно охраняют. Многие завели постоянных любовниц, навещают их от случая к случаю, на хозяйство и на подрастающих детей денег дают не скупясь. Все куда благопристойней, чем у иных людей.

Некоторые скептики упрямо не верили очевидному. Что-то здесь не так. Ну, просто не может быть, чтобы здесь не крылось никакого подвоха!

Подвох обнаружился чуть позже. Лет эдак через двадцать после возвращения темных эльфов. От них ожидали поползновений вернуть территорию или каких-нибудь магических неприятностей вроде мора или засухи, но того, что они затеяли, никто не предвидел.

Прошло еще полтора века. Темных эльфов стало больше. Не настолько больше, чтобы обрел остроту территориальный вопрос, но тем не менее… Они появляются, когда хотят, в человеческих городах, даже в самом Траэмоне, требуют от людей соблюдения условий уговора – теперь уже требуют! Избавиться от них… Многие не возражали бы, но это невозможно. Лезть за ними в чаролесье равносильно самоубийству, а они чувствуют себя там, как дома.

Фраза, приплывшая из чужого мира во время очередного затмения снов: «Все, что не убивает нас, делает нас сильнее».

Те, кого чаролесье не смогло убить, кое-что приобрели взамен своих разрушенных замков и утраченной роскоши. Они сумели там прижиться и вдобавок овладели разновидностью магии, которая победившему Роэндолу не знакома, так что теперь их в сильварийских дебрях не истребить.

Ходят слухи, что они ведут тихую варварскую охоту на роэндолских магов: выследив и поймав очередную жертву, вырезают в качестве трофея сердце, или печень, или два-три позвонка, или что-нибудь еще. Никто не знает, насколько правдивы эти жуткие рассказы, но все сходятся на том, что такие зверства пристали скорее троллям или гоблинам, чем эльфам, пусть даже одичавшим.

Так все и тянется по сей день. Траэмон помирился с Роэндолом, и светлые эльфы внесли свою лепту в разрешение проблемы. Вообще-то человеческие проблемы их не волнуют, и у них имеется с полдюжины философских теорий на тему, почему эльфы ни в коем случае не должны помогать людям, но этот случай они сочли особым и сделали исключение – хотя бы ради того, чтобы насолить Гилаэртису. Обереги. Те самые противоэльфийские обереги, из-за отсутствия которых Марека регулярно останавливают на улицах полицейские наряды, Траэмон покупает у них.

– Арка вся в радугах. Фрешта, помнишь, что это означает?

– Какие радуги? – тоном человека основательного, который не станет в игрушки играть, отозвался Фрешта.

– Эльфийские радуги на Белой арке. Ты их не видишь, но должен знать, что это признак… Ну-ка, вспоминай, Раймут при мне читал тебе лекцию.

«А я вижу!»

Марек не стал сообщать об этом вслух, чтобы не дать Фреште шанса перевести разговор на другие рельсы. Тот озадаченно хмурился, выпятив нижнюю губу: степенный мужчина, который не бросает слов на ветер и на всех поглядывает свысока, в два счета слинял, уступив место туповатому школьнику, не выучившему урока. Видимо, в служебной иерархии «Ювентраэмонстраха» Шельн занимала более высокую ступеньку, поскольку он даже не пытался протестовать против незапланированного экзамена. А может, ума не хватало для протестов… Марек улыбнулся, не беспокоясь о том, что Фрешту его улыбка взбесит.

– Где радуги? – спросила Дафна. – Ничего не вижу…

– Для этого надо обладать таким зрением, как у меня.

Шельн опередила Марека, готового подсказать: «Да вот же, на арке!», и он снова промолчал.

«Значит, мы с Шельн их видим, а Фрешта и Дафна – нет».

Он порадовался тому, что у него такое острое зрение, и немного пожалел Дафну, в то же время с удовольствием наблюдая за физиономией своего недруга в зеркале заднего вида: очевидно, потуги вспомнить урок успехом не увенчались.

Машины впереди тронулись. Увеличив давление пара в котле, Фрешта покатил следом за ними.

– А что это за признак, если не секрет, госпожа Шельн? – вежливо поинтересовалась Дафна.

Она была девочкой воспитанной, но любознательной – иногда эти качества шли рука об руку, иногда конфликтовали. Лунная Мгла отреагировала на вопрос благосклонно:

– Не секрет, наоборот – из тех вещей, о которых не следует забывать.

Шпилька в адрес Фрешты. Встретив в зеркале его угрюмый взгляд – мол, погоди, доулыбаешься, – Марек еще шире ухмыльнулся. Здорово, что Шельн посадила его в лужу!

– Радуги на созданных эльфами скульптурах означают, что в городе сейчас находится кто-то из эльфийских владык. Поскольку светлая Эгленирэль вряд ли почтит своим присутствием заштатный человеческий городишко, а повелителям заморских эльфов здесь тем более делать нечего, вариант только один – в Кайну пожаловал Гилаэртис. Фрешта, прими к сведению. Хорошо, что Раймут напился и не поехал, он бы непременно с ними сшибся.

Креух со вчерашнего дня запил. Марек, заглянувший, как обычно, навестить Лунную Мглу, слышал его бормотание, доносившееся из недр павильончика: инспектор обещал какой-то Ольде, что обязательно найдет и приведет домой Рика, и просил ее не умирать. Потом Шельн прикрыла дверь, и слов стало не разобрать – только невнятные горестные звуки, напоминающие скулеж свирепого, но в данный момент очень несчастного брошенного пса.

Марек ушел оттуда в растревоженном настроении, словно соприкоснулся с чем-то непоправимым. Еще и море в сумерках протяжно вздыхало, накатывало на песок с тяжелым плеском, и в голову лезли мысли о смерти, навеянные пьяным монологом Раймута Креуха. Но все это было вчера, а сегодня Марек приехал в Кайну – в хорошей компании, если не считать Фрешты. И нет ему дела ни до каких эльфов, он не их добыча.

Оставив паромобиль на глинистом пустыре, преображенном на время праздника в стойбище машин, они влились в толпу, заполонившую улицы городка. Так и держались вчетвером. Фрешта хотел поколотить Марека, чего не скрывал, а Марек хотел расквасить физиономию Фреште, чего до поры до времени не афишировал. Вдобавок оба в меру своих способностей волочились за Шельн. Кроме того, Марек отвечал за Дафну, а та была здесь в первый раз (впрочем, как и он сам) и опасалась заблудиться, поэтому не отходила от остальных дальше чем на три-четыре шага. Эти невидимые нити связывали их, не позволяя разбрестись в разные стороны и провести время, как заблагорассудится. Разве что Лунная Мгла в любой момент могла уйти, ничего не потеряв.

Разлитое в небе золотистое вино постепенно темнело, приобретало экзотический оттенок, какого не увидишь севернее Кочующей гряды – сиреневый с изумрудной прозеленью. На этом фоне плавали клубы дыма: костров по всей Кайне горело великое множество; кроме официальной церемонии на площади перед ратушей, все желающие жгли самодельные чучела Старого Царя у себя во дворах, заодно бросая в огонь ненужный хлам – на счастье.

Иные из горожан на время праздника превратили свои дворики в харчевни. Ворота настежь, под открытое небо выставлены столы, стулья и табуреты, хозяева чем богаты, тем и угощают завернувших поужинать прохожих. Многие добирались издалека, в дороге успели проголодаться, а кайнианским трактирам и кофейням не справиться с таким наплывом посетителей.

Одна из импровизированных закусочных попалась им по дороге. Посреди двора расстелен ветхий, местами протертый до дыр узорчатый ковер, аппетитно пахнет выпечкой, сияет до блеска начищенный пузатый рукомойник.

Шельн и Фрешта сразу уселись на свободные места за старомодно громоздким квадратным столом. Марек зазевался: показалось, что в меркнущем небе над двором пролетело, тяжко хлопая крыльями, что-то большое, но когда он поднял голову, там уже никого не было, а прошмыгнувшая с улицы парочка заняла два оставшихся места.

– Эльфы – чудной народ, им бы все цветочки собирать, поссать забудут и штаны намочат, – хохотнул Фрешта, уже успевший влить в себя две бутылки пива, припасенные еще в Халеде.

– Марек, не надо, не обращай внимания, – шепнула Дафна. – Пойдем, вон там сядем.

Она кивнула на скамейку возле изгороди, отделяющей дворик от огорода. Там и устроились. Хозяйка принесла сырные лепешки, символизирующие солнце, и крепко заваренный чай, благоухающий яблоками и цветами.

– Не стоит на таких обижаться, он же на голову больной. Не связывайся, испортишь себе праздник.

– А ему – экстерьер, – мрачно пообещал Марек. – Я думал, ты захочешь встретить Равноденствие в столице.

– Если честно, я оттуда сбежала. Все надоело. Моя лучшая подруга в четвертый раз выходит замуж, причем за моего же дядю, который в три раза ее старше! Не хочу на это смотреть. Завтра я поеду обратно, а пока побуду здесь. А то ходить среди них, улыбаться как ни в чем не бывало… Им же нет дела до того, что она сама об этом думает и чувствует!

Ее лучшая подруга – это отдельный разговор. Дружили они с шестилетнего возраста, причем лидером в этой дружбе, судя по всему, была Дафна. Невзирая на. И самое странное то, что Элше, опять же невзирая на, против такого распределения ролей не возражала.

Поужинав, направились в ту сторону, куда двигалось большинство. Народу в Каину понаехало самого разного. Нарядно разодетые люди гуляли группами, пары и одиночки попадались редко: при таком наплыве чужаков лучше держаться среди своих соплеменников.

Тролли возвышались над толпой могучими чешуйчатыми глыбами. Лесные гномы в тяжелых башмаках и мешковатых пятнистых куртках с капюшонами-колпаками, щуплые, в отличие от своих подгорных сородичей, зато верткие и проворные, шныряли в толпе, как в лесу. Гоблины, подвижными смышлеными физиономиями напоминающие мартышек, отирались около переполненных заведений с вывешенными на дверях табличками «Гоблинам кофе не наливаем» и жадно принюхивались к плывущим оттуда ароматам. Известно ведь, что кофе на них действует, как валерьянка на кошек: угостишь гоблина кофе – и потом держись! Стайки бледных водяниц с вечно влажными волосами и гибких смуглоликих дриад. Козлоногие фавны с блестящими от пота голыми торсами, поросшими курчавой шерстью. Наверняка есть тут и оборотни самого разного толка, но этих не отличишь от людей, а вот эльфов Марек пока ни одного не заметил, поэтому выкрик «Эй, ты, эльфяра позорный!» заставил его с любопытством заозираться в поисках адресата.

– Ты, че зенки лупишь, к тебе обращаются!

Сбоку, в тупиковом переулке, чуть в стороне от фонаря, расположилась теплая компания гоблинов с термосами и кружками. Диковато отсвечивают в темноте белки глаз. Благоухает кофе тройной крепости. Обладатель нагловатой обезьяньей рожи выдвинулся из потемок и заступил дорогу Мареку, слишком поздно сообразившему, кто здесь «эльфяра позорный».

– Неча ходить по нашему городу, усек с первого раза?

– Чего надо?

Отодвинув в сторону Дафну, Марек принял боевую стойку, но тут между ним и агрессором скользнула Шельн:

– Во-первых, он не эльф, а человек. Во-вторых, он со мной.

Марек видел ее со спины: коротко подрезанные светлые волосы, безупречно гладкие, отсвечивают слабым сиянием (наверное, какой-то особенный крем или бальзам), царственная осанка, белая атласная блузка с воротничком-стойкой. В ее ленивом мелодичном контральто не было угрожающих ноток, но что стало с гоблином! Тот разинул рот, несколько раз моргнул, съежился и, наконец, согнулся в неуклюжем подобострастном поклоне:

– Извините, высокая госпожа, обознался… Не хотел, не серчайте!..

Звякнула поставленная на булыжник кружка. Из потемок донесся хриплый возглас:

– Кто там нашего Гныра обижает?!

На свет выполз еще один гоблин. Короткие, до колен, штаны из облезлой собачьей шкуры, в кулаке зажат нож с широким кривым лезвием.

– Тебе кофеин в голову ударил? – все тем же ленивым, но теперь слегка удивленным тоном осведомилась Шельн. – Ну, смотри, если мы с тобой встретимся не здесь, а там, пожалеешь об этом!

Первый гоблин пихнул его в бок и что-то шепнул на ухо. В ответ заостренное складчатое ухо нервно дернулось, а его хозяин на секунду-другую окаменел – вылитая статуя с обескураженной миной, потом тоже отвесил низкий поклон. Нож, прощально блеснув в желтом свете фонаря, исчез в потайных ножнах за поясом.

– Пошли, – как ни в чем не бывало позвала Шельн.

На Марека эта сценка произвела ошеломляющее впечатление. Что за дела могут быть у Лунной Мглы с какими-то гоблинами? Словно компания опустившихся бывших слуг повстречала королеву в изгнании… И ведь они натурально перетрусили, хотя их было пятеро или шестеро.

А вот и знаменитый Драконий каскад: просторная, как площадь, набережная Каянхи, перекрытой плотиной в четыре ступени, и на каждом уровне вода обрушивается вниз из распахнутого зева громадной драконьей морды, высеченной из камня.

Толпа здесь была еще гуще, чем на окрестных улицах. Завывали волынки, плакали флейты, ярко светили фонари на увитых растрепанными цветочными гирляндами столбах. Потасовки и танцы начинались стихийно и сами собой сходили на нет, за порядком никто не следил.

Марек подумал, что по сравнению со столицей все здесь мелкомасштабно, несмотря на бурное протекание праздника.

Шельн лавировала в толпе уверенно, увлекая за собой остальных. Парапет набережной изгибался вереницей полукруглых балкончиков, с одного из них как раз снялось общество фавнов – франтоватых, с позолоченными рожками и в ярких галстуках на голое тело.

– Идем сюда! – Лунная Мгла впихнула своих спутников на балкончик, опередив семейство лесных гномов. – Подождите меня здесь. Кое с кем поздороваюсь и вернусь. И сделайте одолжение, не деритесь, не забывайте, что с вами девушка. Фрешта, понял?

– А я ниче, – ухмыльнулся Фрешта.

– Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я на тебя обиделась?

– Я же сказал, ниче, – повторил он уже без ухмылки.

Она исчезла. Фрешта откупорил бутылку пива и демонстративно повернулся спиной: раз так, плевать я на вас хотел. Марек и Дафна облокотились о парапет. Из разинутой драконьей пасти хлестала вспененная вода, а там, где она растекалась, пытаясь уподобиться черному зеркалу, плескались нагие водяницы. Вокруг покачивались цветы, пустые бутылки, мелкий мусор, но бледные водяные девушки скользили по кругу в ритуальном танце, не обращая внимания на инородные предметы.

– Кто она такая? – тихо спросила Дафна.

– Шельн? Работает в страховой компании.

Марек запнулся, обнаружив, что он, если разобраться, ничего не знает о Лунной Мгле. Не повторять же сплетни о том, что она бывшая гетера из веселых кварталов.

Над крышами по ту сторону Каянхи взметнулся огненно-розовый куст. Не успел погаснуть, как рядом распустился фиолетовый, потом золотой… На пятом или шестом залпе Марек вздрогнул, как от скользящего ледяного прикосновения к позвоночнику.

Секундой позже он понял, что на него кто-то смотрит в упор, и оглянулся, готовый… в общем, готовый действовать по обстоятельствам. Множество лиц, озаренных цветными сполохами: народ любуется праздничным фейерверком, заказанным и оплаченным магистратом города Кайны.

Ощущение чужого взгляда исчезло.

Что это было? И раньше случалось, что Марек чувствовал чье-либо внимание спинным хребтом еще до того, как замечал заинтересованную личность, но эти ощущения никогда не бывали настолько сильными. Как удар серебристой ледяной молнии… На том конце находится очень опасное существо, в этом он был уверен.

Мешанина лиц, человеческих и не очень. Еще и темнота, сотрясаемая световыми вспышками. Попробуй, угадай, кто из этого столпотворения несколько мгновений назад так на тебя уставился, словно хотел взглядом содрать кожу и выяснить, что под ней спрятано.

С фейерверком в Кайне было негусто. Всего-то дюжина залпов. Не то что в столице, где по праздникам все небо на час-другой превращается в сверкающуюмозаику.

– Видали? Красотища-то какая неописуемая!

– Ма, а чего Нгракли поймал и съел крыску, а мне не дал…

– Куда прешь, как тролль безглазый?!

– А кому лепешки с нектаром вечной молодости!..

– Узнаю, кто сделал, – самого туда законопачу, шутники, огр вас задери, помойку нашли…

– Королева алых бутонов и коралловых гротов, как вас, простите, зовут?

– С фавнами не знакомлюсь.

– Вата медовая, ракушечки карамельные!..

– Видишь, ты проспорил. Это не мираж, он настоящий. Что-то невероятное… Неужели на нем нет оберегов?

– Эй, Старбо, так что ты там про свою рыбу толковал, перед тем как начали пулять? Скажешь, вот такая была рыбина – ага, конечно…

– Не, она была вот такая, длиной в полруки… Но это оказалась рыба-зомби!

– Брешешь…

– Трактат «Скажи нет еде», переписан от руки всего в пяти экземплярах! Тайные магические рецепты избавления от пищевой зависимости!

– А вот вата медовая, сама тает во рту!..

– Пиво – это вода. Я хочу нажраться по-настоящему. Я что, многого хочу?

– Дорогу благородной госпоже норг Дипрамут!

– Амулеты от сглаза!.. Сильные амулеты, два последних осталось, отдаю за полцены!..

– Тогда я ему говорю: знаешь, козлик мой ненаглядный, или ты здесь на всем готовом, или с ней…

– Мы обращались с петициями неоднократно, помойку надо было ликвидировать, пока там не поселился этот гребаный огр, а вы это мэру нашему объясните!

– Я тоже хочу крыску! Хочу кушать…

– Здесь нечего делать, пошли в Заречные кварталы – там новые лавки с витринами, стекло, короче, и все такое…

– Дурак ты, Пейг, они в аккурат перед праздником жалюзи гномьей работы везде понаставили, сам видел, и тролля с дубиной наняли, там теперь не повеселишься.

– А потом вытаскиваю еще одну и еще… Все это озеро кишело рыбами-зомби!

– Ты брехать-то горазд, а кому оно надо? Разве какой некромант спятил…

– Не-а, природное явление, понял?

– Хочу крыску и медовую вату…

– Фургул, давай, кинь бутылкой – попадешь вон в ту водяницу? Во, в старую, у которой белые патлы по воде тянутся… Оу-у… Ты че?! Сломал же, сука… Болит…

– Э, пошли, пошли скорее… Не видишь, кто это?

– Погоди… Я его трогал?!

– Пошли, не связывайся. Господа эльфы, не обращайте на него внимания, он пьяный, и мы уже уходим!

– А вблизи это существо еще…

Незнакомое слово – судя по звучанию, эльфийское. Чего только не встретишь посреди весеннего столпотворения в Кайне!

– Гил, если бы он носил обереги, мы бы уже почувствовали.

– Нет на нем оберегов, – отозвался тот, который говорил о весеннем столпотворении. – Он наш. Но, кажется, пока еще этого не понял.

До сих пор Марек слушал реплики окружающих, словно процеживая их сквозь фильтр, чтобы вовремя отреагировать, если кто-нибудь из кишащих вокруг фавнов или недоумков человеческой расы попытается пристать к Дафне. Остальное его не касалось. Однако проскочившее во второй раз «обереги» привлекло его внимание – словно царапнул по коже пролетевший мимо камешек.

Фрешта вдруг ссутулился, словно хотел спрятать голову под мышкой на птичий лад, и юркнул в толпу, оставив на парапете на четверть полную бутылку. Удивленный его маневром, Марек скорее обрадовался, чем насторожился: без этого доморощенного остряка, распираемого сознанием собственной значимости, намного лучше. А то надоело созерцать его спину, преисполненную презрения к окружающим, и не менее выразительную задницу в мешковатых штанах. Так и тянет дать пинка.

Дафна сжала губы и вскинула голову. Строгое холодноватое выражение, предназначенное не Мареку, а кому-то другому: взгляд направлен поверх его плеча.

Тут Марек догадался обернуться, но не успел. Вернее, не успел сделать это самостоятельно: чья-то рука взяла его за плечо и бесцеремонно развернула на сто восемьдесят градусов.

Их было трое. Как же он не заметил их раньше?.. Хотя, они, наверное, применили чары личины – эльфы, что темные, что светлые, часто так делают, если не желают выделяться в толпе. И разговаривали на человеческом языке, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, только один раз проскочило эльфийское слово.

Теперь маскирующие чары рассеялись. Раскосые миндалевидные глаза, длинные волосы. Черты лиц изысканно тонкие, но твердые. Скорее всего, это темные эльфы – те, что живут в сильварийском чаролесье.

Вот от них-то Фрешта и сбежал…

Марек дернул плечом, сбрасывая руку высокого черноволосого эльфа. Этот, единственный из троих, носил на голове серебристый обруч с большим овальным сапфиром.

– Что вам надо?

– Откуда ты взялся? – игнорируя его тон, спросил эльф.

– А вас оно касается? Я свободный человек, подданный королевы Траэмонской.

– И что же такому свободному человеку понадобилось в Кайне?

– Не ваше дело, – огрызнулся Марек. – Никому не запрещено здесь гулять.

Словно в подтверждение его слов, мимо прошествовал, расталкивая не успевших посторониться прохожих, пьяный тролль в цветастой женской юбке и нахлобученной на голову конторской корзине для мусора.

– Тебе-то как раз запрещено. Тем более без оберегов.

Речь вроде бы учтивая, но в уголках губ притаилась ухмылка типа «ну все, попался, и куда же ты теперь денешься?». Не только у этого, с сапфиром, – у всех троих.

«Да они принимают меня за своего! – осенило Марека. – За полукровку, которого можно утащить в Сильварию, инициировать и превратить в настоящего темного эльфа. Влип, как последний дурак…»

Теперь он испугался, и губы черноволосого удовлетворенно дрогнули, выпуская спрятанную до поры ухмылку наружу.

Только испугался Марек не эльфийской инициации, о которой никто ничего толком не знает, но рассказывают всякие ужасы, а совсем другого. Из человека нельзя сделать эльфа. Разобравшись, кто он такой, его отпустят, но это будет потом, когда разберутся, а если они сейчас уведут его с собой, Дафна останется одна в незнакомом ночном городе, посреди разгулявшейся толпы. Шельн куда-то запропастилась, Фрешта удрал, вокруг полно фавнов, троллей, гоблинов, пьяной человеческой шушеры… Поэтому не грубить и не выделываться, а спокойно объяснить оппонентам, что они заблуждаются.

– Понятно. Я этих оберегов никогда не носил, мне они просто не нужны, потому что я не полуэльф и не четвертьэльф. Меня зовут Марек Ластип, я из Траэмона. Возможно, вы слышали – торговый дом «Волшебная стирка», семейное предприятие Ластипов. Если у вас есть списки тех, кто вас интересует, можете проверить. То, что я похож на эльфа, – это какая-то примесь в прошлом, седьмая вода на киселе. Генетический казус, все мои родственники сильно удивлялись, что я так выгляжу. И знаете, я тут не один, со мной моя невеста, – взгляд на Дафну, бледную, превратившуюся в живое изваяние, только шевелятся от дуновений легкого ветерка выбившиеся из гладкой прически пряди волос. – Я не могу оставить ее одну, поэтому свяжитесь, пожалуйста, со своим архивом прямо отсюда, у вас же есть магия дальней связи.

– Да мы прямо здесь проверим, – собеседник Марека вскинул изящно изогнутую эльфийскую бровь. – Это проще, чем ты думаешь.

Насмешливые нотки из его голоса не исчезли, но добавился оттенок досады. Значит, почти удалось убедить.

Чуть не полез в драку – рефлекторно, поддавшись рванувшемуся наружу протесту против посягательства на личное пространство, – когда эльф бесцеремонно взял его за руку и завернул рукав.

– Давай подергайся, – хватка усилилась, и все-таки Марек сумел не скривиться. – Действительно, оберегов ты не носил, даже ни разу не надевал… После них остаются следы, которых не скроешь. Невидимые для человеческого глаза, но неизгладимые.

Эльф разжал, наконец, пальцы.

«Синяк, наверное, останется. Вот скотина… Надеялся, что ли, что я заору на всю площадь?»

– Я и сам мог это сделать, – процедил он, только теперь дав волю злости. – Убедились, что я не помесь? И сделать из меня эльфа не получится.

– Очень жаль, – черноволосый улыбнулся ему с неожиданной теплотой. – Было бы лучше, если бы ты оказался эльфом, хотя у тебя, кажется, иное мнение на этот счет. Леди, приношу извинения за беспокойство.

Безупречно грациозный полупоклон в сторону Дафны. Как будто он только сейчас заметил ее присутствие! Секундой позже эльфы, все трое, растворились в толпе. Вероятно, опять применили чары личины.

– Эльфяра позорный… – пробормотал Марек услышанное от гоблинов ругательство.

– Тише, – попросила девушка, испуганно стрельнув глазами по сторонам. – Знаешь, кто это был?

– Мерзавец, который пришел в человеческий город, хотя его сюда никто не звал, и еще цепляется к людям, словно он тут хозяин…

– Это Гилаэртис, повелитель темных эльфов, – сообщила Дафна, прежде чем Марек успел перевести дух и высказаться дальше. – Я видела их портреты. Обошлось ведь. Ты действительно очень похож на них, и он не сразу понял, что ты полностью человек. Ничего же не случилось.

«Не считая того, что этот тип чуть мне руку не раздавил!»

Со стороны это было незаметно, и Дафна об этом не знает. Мысль о том, что рядом может происходить много такого, чего мы просто не видим, потому что оно происходит украдкой, на мгновение поразила Марека – словно его внимание сковало тонким ледком, но в следующий момент вернулось саднящее чувство оскорбленного самолюбия.

– А если бы даже я был наполовину эльфом – ну и что? Это, что ли, дает им право хватать меня и тащить с собой, не спрашивая, согласен я или нет?

– Если бы ты был полуэльфом или четвертьэльфом, ты бы носил обереги и не ездил в такие места, где можно их встретить, – рассудительно ответила девушка.

– Я не об этом. Кто дал ему право ко мне цепляться?

– Эльфам нет дела ни до чьих прав. И вообще, что такое права, понимают только люди и еще гномы-вольнодумцы – те, которые уходят из своих общин, а все остальные смотрят на вещи иначе. Я читала, что в языке троллей слово «кырат», которое означает «право», никогда не используется самостоятельно, только в составе сложных слов – «право сильного», «право дележа добычи», «право первого куска», а у фавнов такого понятия нет вообще, вместо него употребляется слово, которое правильно переводится как «отсутствие запрета на осуществление желаемого».

– Ага, нам это тоже на лекциях говорили. Но эльфы – это все-таки не фавны и не тролли, и если они утверждают, что понимают больше нашего, могли бы хоть иногда соответствовать своим самохарактеристикам!

Бывало, что они пускались в такие дискуссии, но сейчас обстановка не располагала. Балкончик над замусоренной Каянхой. Из пасти каменного дракона с шумом и плеском извергается вода, на некотором расстоянии от водопада по сморщенному черному глянцу ползут кружевные лохмотья пены. Водяницы исчезли – Марек не заметил, когда; наверное, пока он общался с Гилаэртисом. Толпа на набережной поредела, но все равно гуляющих много, и народ охвачен взрывоопасным хмельным возбуждением. Теплый ветерок не спасает от духоты, только снова и снова перемешивает густые запахи пива, мочи, пота, кофе, заиленной реки.

Хорошо бы поскорее оказаться в другом месте, в каком-нибудь уютном кафе, но Лунная Мгла сказала ждать ее здесь и до сих пор не вернулась, а без нее Марек с Дафной в два счета заблудятся.

Шельн появилась через секунду после того, как он о ней подумал. Соответствуя своему прозвищу, она скользила в толпе, подобно блуждающему лунному лучу, и, казалось, была окутана своим собственным мерцающим маревом. Иллюзия. Блузка строгого покроя и струящаяся до щиколоток юбка с боковыми разрезами сшиты из блестящего белого атласа, отражающего свет фонарей. Хотя вполне может быть и так, что одежда Шельн зачарована – это дорогое удовольствие, но если она и вправду была гетерой высшего разряда… И ничего удивительного, что все уступают ей дорогу, ведь она такая красивая.

Следом за Шельн появился Фрешта. Взял бутылку, которая так и ждала его на парапете, придирчиво осмотрел, принюхался и допил содержимое. Не пропадать же добру. Пустую бутылку швырнул в реку – и не просто так швырнул, а неспешным уверенным жестом парня, знающего себе цену. Немного подумав, туда же плюнул.

«Как ни в чем не бывало, – невольно восхитился Марек. – Как будто не ты полчаса назад от темных эльфов драпанул!»

Когда проходили под фонарем, он приостановился и завернул рукав рубашки: ожидаемого синяка все-таки не осталось. Все равно сволочь.

Длинная широкая улица, слева тянутся однообразные постройки, похожие на склады. Фонари, подвешенные на ржавых кронштейнах в виде отводящих беду драконьих лап, озаряют лепные карнизы: орнамент-заклинание, оберегающий от покражи имущества. Все выглядит запущенным. Справа парк, из душистых потемок доносятся визги, треск ветвей и шорох травы, блеющий смех фавнов, страстные стоны. Марек даже различал смутно мелькающие за стволами силуэты. Он хорошо видел в темноте. Наверное, не хуже кошек и эльфов.

Улица вывела к побитой каменной лестнице, уводящей вверх. Судя по музыке и иллюминации, там, наверху, протекало веселье более цивилизованное, чем в чащобе городского парка.

Три марша зигзагом, на нижней из лестничных площадок засела компания гоблинов. Марек почувствовал, как напряглась Дафна, которую он поддерживал за локоть, чтобы не оступилась, и взялся за рукоятку пристегнутого к поясу кинжала.

– Госпожа, у нас есть, чего ищете! – плутовато-счастливым голосом сообщил поднявшийся навстречу людям субъект, наряженный в малиновый камзол с позолоченными пуговицами и пятнистые коричнево-зеленые штаны, снятые, скорее всего, с какого-то невезучего лесного гнома. Впрочем, камзол тоже явно был с чужого плеча. – Знамо дело, за деньги… Мы старались!

– Показывайте, – велела Шельн.

Марек расслабился. А гоблины повытаскивали замызганные коробочки, мешочки, жестянки – у кого что было – и при свете повисшего над площадкой магического шарика начали демонстрировать Лунной Мгле их содержимое.

Желуди. И не подумал бы, что их столько разновидностей: кроме обыкновенных дубовых есть еще полупрозрачные – как будто сделанные из стекла, и крапчатые, и крохотные золотистые, и черные размером с кулак. Шельн каждый придирчиво рассматривала, нюхала, прижимала к уху, словно морскую раковину, и в конце концов откладывала: не то.

– Нужного нет, – вздохнула она, перебрав все приношения. – Вот вам за труды, – несколько купюр, не крупных, но и не самых мелких. – Купите себе кофе. Если найдете что-нибудь еще, несите, только не вздумайте таскать одно и то же. Вот у тебя и у тебя было несколько штук, которые вы показывали в прошлый раз. Последнее предупреждение, поняли?

Гоблины пристыженно забормотали оправдания. Вся эта шатия выглядела сейчас покладистой и неопасной. Один из них поймал, словно комара в воздухе, и спрятал в карман светящийся шарик.

– Я знаю в Траэмоне одного коллекционера, который помешан на желудях, – вполголоса объяснила Шельн своим спутникам, когда поднялись наверх. – Богатый аристократ, из моих, гм, бывших клиентов. Ему нужны такие, каких у него в коллекции еще нет, но он, по-моему, уже собрал все на свете. Готов платить сумасшедшие деньги за ерунду… – она рассмеялась мягким снисходительным смехом.

– Никогда не думала, что есть дубы с такими разными желудями, – светски поддержала беседу Дафна.

– Это не обязательно дубы. Те, что похожи на стеклянные безделушки, растут на ползучих побегах вроде плюща, а черные – на деревьях в три-четыре обхвата, с листьями жесткими, как свиная кожа.

Улица в двойном ожерелье фонарей, в конце виднеется городская площадь с ратушей, охваченной розово-золотым магическим заревом. Приличная публика чинно прогуливается, не совсем приличная – слоняется зигзагами, обнимается с фонарями, потягивает пиво из бутылок или поедает сладости, расположившись прямо на тротуарах под стенами домов. Один гоблин пытается вскарабкаться на фонарный столб, горланя, что хочет на луну.

– Сколько же он чашек кофе в себя влил? – заинтересованно хмыкнула Шельн.

В витрине лавки, освещенной несколькими тусклыми лампочками, из кусков мыла выстроен замок, а коробки порошка «Волшебная стирка» изображают крепостную стену. Даже здесь его продают, с легким удивлением отметил Марек.

– И каких только диковинных тварей не встретишь в Кайне праздничной ночью!

Знакомый – теперь уже знакомый – голос заставил его резко повернуться. Те же трое эльфов, которые привязывались к нему около Драконьего Каскада.

– Это вы, случайно, не нас имеете в виду?

– Не тебя. – Гилаэртис одарил его почти ласковой, но в то же время пренебрежительной усмешкой. – Шельн, ты, говорят, повадилась ужинать на скотобойне и теперь питаешься падалью? Ну и как оно, понравилось?

– Настоящей падали, Гил, я еще не пробовала, – губы Лунной Мглы растянулись в ненавидящей улыбке, в глубине светлых глаз вспыхнули огоньки. – Настоящая падаль – это ты!

– Последняя кровопийца из клана Тхаориэнго стала стервятницей, занятная развязка…

– Не смейте ее оскорблять!

– А тебя не учили, что вмешиваться в разговор старших невежливо?

Гилаэртис был выше и смотрел на Марека сверху вниз. Казалось, даже в синем камне его головного обруча пляшут насмешливые искорки, хотя на самом деле в сапфире просто отражался свет ближайшего фонаря.

– Вы должны извиниться.

– Марек, не надо, – раздался сбоку голос Шельн. – Это личные счеты, которые тебя не касаются.

– Пусть извинится, иначе ему придется со мной драться!

Не сводя глаз с противника, Марек вытянул из ножен кинжал. Не то чтобы он совсем не боялся, но поднявшаяся злость пересиливала страх.

– Напрасно, – улыбнулся эльф. – Такие штуки иногда ведут себя непредсказуемо. Не знаешь об этом?

Рукоять из драконьего дерева шевельнулась. Как будто поймал змею, и та пытается высвободиться – осторожно, но настойчиво. Содрогнувшись, Марек отбросил извивающееся оружие.

Одновременно, боковым зрением: Дафна отступила к дому, лицо одного цвета с беленой кирпичной стеной, Шельн схлестнулась с другим эльфом, словно их закружил посреди улицы ураганный ветер, а Фрешты след простыл. Смуглый золотоволосый эльф в одеянии леопардовой расцветки наблюдает, не вмешиваясь, за поединком своего товарища и Лунной Мглы.

Марек остался один на один с Гилаэртисом.

– Еще и оружие выбросил, куда это годится… И что дальше, кинешься на меня с голыми руками?

Марек и кинулся со всей дури, чего, наверное, не следовало делать. Отклонившись ленивым грациозным движением, эльф поймал его запястье, резкая боль, а потом долговязые фонари, старинные провинциальные дома, ночное небо – все это крутанулось, после чего Марек обнаружил, что стоит на коленях на мостовой.

– Ты слишком легко поддаешься на провокации, – что самое обидное, противник разговаривал с ним без злости, доброжелательным тоном. – Благородная ярость и никакой выдержки, выпороть тебя мало за такой героизм.

Марек чувствовал себя оглушенным. Стиснув зубы, попытался подняться. Вроде бы рука в порядке… Эльф продемонстрировал, что запросто мог бы ее сломать, и этим ограничился. Якобы пожалел.

Встать он не успел, Гилаэртис сгреб его за шиворот и легко поставил на ноги. Все с той же улыбкой, мягкой и чуть-чуть сожалеющей. Марек готов был зубами ему в глотку вцепиться, лишь бы стереть эту проклятую улыбку.

– Да ты настоящий звереныш! Торговый дом «Волшебная стирка», а гонора, как у высокородного. Смелость без самообладания немногого стоит, прими к сведению.

– Хватит паясничать, и сражайтесь, как мужчина! – сжав кулаки, выпалил Марек застрявшую в памяти чужую фразу то ли из какого-то спектакля, то ли из книжки.

– Рискованное предложение. Как мужчина я бы с удовольствием сразился с тобой в другой обстановке. Если ты понимаешь, о чем я…

Марек понял, о чем он. Не маленький. Если до сих пор его распирала обыкновенная злость, то теперь вскипело бешенство, какое ему всего-то несколько раз в жизни доводилось испытывать.

– А в рыло, харя эльфийская?

Наверное, это было не самое остроумное оскорбление и вдобавок не шибко грамотное – первое, что пришло в голову, зато Гилаэртис наконец-то перестал улыбаться.

– Разве можно отказать в такой просьбе?

Удар по лицу. Марек пошатнулся, но устоял на ногах.

Всего лишь пощечина, хлесткая, с оттяжкой. Опомнившись, он бросился на эльфа с кулаками. Отлетел, растянулся на булыжнике. Оттолкнувшись саднящими ладонями, вскочил, снова бросился на врага, тот опять его отшвырнул.

– Хочешь, чтобы тебя проучили по-настоящему? – поинтересовался Гилаэртис после четвертого или пятого раза. – Если не уймешься, заберем с собой.

Эта угроза подействовала, как ушат холодной воды.

– Мы… с вами… еще встретимся… – сидя на мостовой, прохрипел Марек.

Дыхание сбилось, по горлу как будто прошлись изнутри наждаком. И куда делась Дафна? Неужели златокудрый эльф в пятнистой тунике уволок ее в подворотню – полную чернильной темноты арку в белой как мел кирпичной стене с кирпичными же полуколоннами по бокам?.. Да нет, вот он стоит, и Шельн с ее противником здесь – замерли и скалятся друг на друга, как две дикие кошки.

– Ничего не имею против, – усмехнулся Гилаэртис.

К нему вернулось хорошее расположение духа, чего нельзя было сказать о Мареке.

– Где моя девушка?

– Сбежала, – на этот раз отозвался златокудрый. – Она оказалась умнее, чем ты. Не ушибся?

– Разве что несколько синяков, – возразил Гилаэртис. – Я же его бережно, как хрустальную вазу… А теперь играем в молчанку: если он скажет еще хоть полслова – пойдет с нами.

– Смотри, он все-таки перетрусил, хотя отчаянно делает вид, что это не так, – золотоволосый шагнул ближе, разглядывая Марека с обидным любопытством.

Стиснуть зубы и молчать. Опасность достаточно серьезная. Они же сейчас начнут нарочно провоцировать…

– Ты кое-чего не заметил: пока он на меня кидался, его девушку увели какие-то фавны. Кажется, она сопротивлялась.

Марек закусил губу. Молчать, молчать, молчать… Если его утащат с собой темные эльфы, Дафне он ничем не сможет помочь.

Нетвердо встал, озираясь.

– Они уже далеко ушли, не догонишь, – пряча в мерцающих раскосых глазах улыбку, посочувствовал Гилаэртис.

Марек ответил ему бешеным взглядом. Главное – молчать.

– Тебя не интересует, в какую сторону они пошли? Если интересует – спрашивай… К моему великому сожалению, тебя нельзя превратить в эльфа, но зато с тобой можно сделать много всякого другого. Рассказать, что мы с тобой сделаем?

– Гил, сука, не знаю, как с Мареком, а со мной вы трое точно еще встретитесь! – прошипела Шельн. – Растерзаю и потроха по округе разбросаю, поняли?!

Никто не успел ей ответить. Пронзительные трели полицейского свистка. Гилаэртис что-то бросил вполголоса, и эльфы исчезли, словно скользнувшие в темноту тени. Марек увидел приближающихся со стороны площади служителей порядка в парадных мундирах и в придачу здоровенного тролля с дубинкой, на его налобной повязке тоже сверкала начищенная кокарда муниципального служащего. А впереди этой группы бежала Дафна, живая и невредимая, только очень бледная.

Ноги подкосились, теперь уже от облегчения, и он снова уселся на мостовую. В самый раз, чтобы увидеть, как из-за мусорного бака возле стены высунулась голова Фрешты.

– Марек, с тобой все в порядке? – склонившись над ним, спросила Дафна.

– Ерунда. Пара синяков. А с тобой?

– Я решила позвать полицию, – девушка понизила голос. – Они сначала отмахнулись, но я показала им королевский перстень, и сразу побежали, целой толпой! В первый раз этим воспользовалась…

Значит, не было никаких фавнов. Гилаэртис морочил ему голову.

Фрешта выпрямился в полный рост, огляделся, степенно отряхнул штаны. Облил презрением получившего трепку Марека.

Тот тоже поднялся с тротуара, отрицательно мотнув головой, когда один из полицейских попытался ему помочь.

– Идемте отсюда. – Шельн, несмотря на свой поединок с темным эльфом, выглядела безупречно – и волосы лежат гладко, и на сияющем белом атласе ни пятнышка. – Вот это не забудь, – она подобрала кинжал.

Марек машинально протянул руку и тут же отдернул, как от змеи, хотя сейчас кинжал вел себя смирно.

– Да бери, не бойся. Трюк Гилаэртиса. Эльфы обладают властью над всем, что сделано из дерева, – разве ты не слыхал об этом? Никогда не используй против них оружие с деревянными элементами.

– Запомню, – пробормотал Марек.

Ушибы заныли только сейчас. Вдобавок кровоточащие ссадины на ладонях, и колени, наверное, разбиты.

– Пошли туда, где народу побольше, – распорядилась Шельн. – Даже если опять нарвемся на Гила, в присутствии почтенной публики он обычно не выходит за рамки. Благодарю вас, господа!

Она одарила спасителей такой ослепительной улыбкой, что лица у всех счастливо размягчились. Потом полицейские неспешно двинулись по улице, заглядывая в подворотни. Тролль лупил дубинкой по каждому попадавшемуся по дороге мусорному баку, и замирающий металлический гул вплетался в какофонию праздничной гулянки.

На площади столпотворение, раздача бесплатных лепешек с медом и сыром, общий хоровод вокруг выгоревшего до углей кострища. Дальше, в огороженном решеткой сквере, квартет пожилых фавнов играет танцевальные мелодии. Вход платный – десять дубров.

– Нам сюда, – решила Лунная Мгла.

Под деревьями расставлено множество плетеных кресел. Удалось отыскать пару свободных – для дам, а Марек и Фрешта устроились на камнях.

Крупных камней с блестящими вкраплениями, стеклянистыми прожилками и торчащими сростками нежных продолговатых кристаллов – словно иные из глыб зацвели, как столетние кактусы, – здесь было чуть ли не больше, чем деревьев. Медная табличка на воротах сквера сообщала, что это дар вольному городу Каине от народа Кочующей гряды, в благодарность за продовольственный обоз в приснопамятном году, когда темные эльфы, в ту пору еще не истребленные, заблокировали выходы из подгорного царства и чуть не уморили гномов голодом. Чего они не поделили, табличка умалчивала.

Дафна хотела уступить кресло Мареку как пострадавшему, но он наотрез отказался – еще чего не хватало.

Сквер освещали гирлянды желтых, розовых и оранжевых магических фонариков в виде цветочных бутонов. Среди дареных камней, незатейливо подстриженных деревьев и расположившихся в креслах посетителей сновали официантки, одетые сказочными феями – в блестящих колпаках, кружевных платьицах и с проволочными крылышками, обтянутыми белым шелком. Предлагали всем желающим мороженое и игристое вино в бумажных стаканчиках. На просторной шахматной площадке кружились и топтались пары танцующих, гирлянды наполненных теплым светом бутонов сплетались у них над головами в цветной узор.

Марек зажмурился, стиснул мягкий стаканчик, расплескав остатки вина. Только сейчас, спустя полчаса после инцидента, он почувствовал себя униженным. Ощущение было острым, как будто бритвой полоснули. Он впервые в жизни получил пощечину. Дома его почти не били, не считая шлепков в младшем возрасте; в школе дрался с переменным успехом, но никогда не оказывался в положении беспомощной жертвы, и все знали, что за ним не пропадет дать сдачи. Чтобы кто-то с ним обошелся, как эта сильварийская сволочь, – такого еще не бывало.

– Забудь об этом, – Лунная Мгла словно угадала, о чем он думает. – И на будущее – не связывайся с эльфами, особенно с этими. Тебе в общем-то повезло. За «харю эльфийскую» Гилаэртис мог убить. Наверное, его остановило то, что ты похож на эльфа, рука не поднялась. Если еще когда-нибудь с ним столкнешься, больше ничего такого не говори.

– Ага, а что он мне сказал, вы слышали?

– У него, естественно, разные мерки для себя и для других, – невозмутимо пояснила Шельн. – Он может позволить себе то, что другие позволять по отношению к нему не должны.

– Вот это я ненавижу, – угрюмо сообщил Марек, сжав в кулаке пропитанный вином бумажный комок. – Когда разные мерки.

– Ненавидишь или нет, но ты ведь не можешь ничего с этим сделать. Поэтому послушай моего совета: забудь. А за оскорбления в мой адрес я как-нибудь сама расквитаюсь. Я работаю в «Ювентраэмоне», и мы для Гилаэртиса – как хорошая кость в горле. Мы с Раймутом не единожды отнимали у него кусок, который он собирался проглотить, – она подмигнула. – Все, закрыли тему. Праздник в разгаре, и мы, между прочим, пришли на танцы. Сейчас начнется мариньеза, умеете?

Марек кивнул: студенты филологического колледжа раз в неделю посещали танцкласс в обязательном порядке. Дафна тем более умеет, она же вращается при дворе. Фрешта тоже важно кивнул – еле-еле, чтобы голова, не ровен час, не отвалилась и не закатилась под соседнее кресло, – и издал утвердительное междометие.

Мариньеза, «танец морской волны», вошла в моду недавно. Ее ритм от начала к концу несколько раз меняется: то медленный и плавный, то «штормовой».

Станцевать мариньезу с Лунной Мглой, великолепной и манящей, как волшебные дали сновидений… Вот теперь Марек забыл о Гилаэртисе. Или, вернее, почти забыл. Мысленная картинка, запечатлевшая повелителя темных эльфов с его издевательской улыбкой, перестала быть такой мучительной, даже вовсе потеряла значение. Пусть не насовсем – Марек понимал, что она еще вернется, и ему теперь жить с этим воспоминанием, как с неистребимой ссадиной. Но здесь и в этот момент что-то значила только Шельн с ее безмятежно сияющими опаловыми глазами. Шельн, окутанная странным, почти неуловимым будоражащим ароматом, навевающим грезы о невозможном полете в ночном небе над залитыми лунным светом дебрями чаролесья.

– Я приглашаю вас на танец, – произнес Марек охрипшим голосом, поднимаясь с камня.

Он чувствовал себя так, словно умрет на месте, если Лунная Мгла его сейчас отошьет.

Фрешта тоже встал и солидно предложил:

– Станцуемте?

Шельн переводила взгляд с одного кавалера на другого, и ее лицо было непроницаемо, как прекрасная мраморная маска. Сидящая рядом с ней Дафна выпрямила спину, благовоспитанно сложила руки на коленях – слегка побледневшая и неподвижная, как будто спряталась внутри себя глубоко-глубоко. Над сквером уже растекались первые аккорды.

– Других вариантов нет? – осведомилась Лунная Мгла.

Оба глядели на нее в недоумении – какие там еще варианты? – и непримиримо косились друг на друга.

– Мерзавчики вы оба, – беззлобно констатировала Шельн. Ленивым кошачьим движением поднялась с кресла и повернулась к Дафне: – Давно мечтаю станцевать мариньезу с красивой девушкой. Идем?

Марек и Фрешта опомнились уже после того, как Дафна молча подалась, словно зачарованная, навстречу Лунной Мгле, и они, держась за руки, вышли на шахматную площадку, закружились, сцепившись, в пока еще медленном темпе.

Фрешта сплюнул в траву, разочарованно выругался и потянулся за оставленным на камне стаканчиком с выдохшимся вином.

Сникший Марек плюхнулся в свободное кресло. Который по счету шок за этот вечер? Пора бы уже и привыкнуть… Честное слово, он не хотел обидеть Дафну. Вообще о ней не думал. Разве он виноват, что ему нравится Лунная Мгла? Может быть, Дафна и сама не хотела с ним танцевать, она же ничего не сказала вслух, она никогда не говорит на такие темы… Проучили, как щенка. Чего он особенного сделал?

Проглотив застрявший в горле комок, он отыскал их взглядом среди кружащихся пар. То ли очарования Шельн хватало на двоих, то ли до сих пор он чего-то не замечал, но Дафна в объятиях Лунной Мглы показалась ему удивительно красивой.

Фрешта снова пробурчал ругательство.

– Заткнись, – не глядя на него, бросил Марек.

– Че?..

– Плохо слышишь? Заткнись.

– А ты вообще не вякай. Эльф тебе рожу набил, и еще добавит, если напросишься, понял?

– Ага, мне эльф рожу набил, а до тебя он вообще не добрался, потому что ты в помойке отсиживался.

– Че ты сказал?.. Да я тебя самого в помойке похороню! Шлюхи они обе, и Мгла, и твоя невеста.

– Ты сейчас такой смелый, а чуть что, сразу обратно в помойку зароешься. Слабо ведь выйти со мной отсюда и разобраться там, где никто не помешает?

– Это мне слабо? – Фрешта выкатил глаза и презрительно оскалился, но, по мнению Марека, выглядело это не устрашающе, а довольно-таки глупо. – Ну, пошли, мозгляк!

Мариньеза продолжалась, теперь уже в «штормовом» темпе, и Шельн с Дафной не заметили, как их кавалеры пробрались к воротам, петляя среди камней и деревьев, а потом выскользнули за пределы оазиса, в разгоряченную толпу.

Если обогнуть сквер, дальше будет площадка, отгороженная с одной стороны штабелем пустых ящиков из-под праздничного реквизита, с другой – задними стенками поставленных в ряд парусиновых шатров. Решетка сквера оплетена плющом, оттуда ничего не видно. Местечко укромное, и свидетелей нет.

– Ты, мозгляк паршивый, – снова завел свое Фрешта, – ненавижу таких, как ты, – культурных, смазливых, по-столичному одетых, которые ходят, как графья…

Марек собирался не слушать его, а бить, и ударил первый, не дожидаясь, когда оппонент выскажется до конца. Соображения Фрешты по поводу личных качеств и поведенческих особенностей Марека Ластипа его не интересовали.

Они дрались, как двое остервеневших молодых животных, и для каждого противником был не только вот этот парень, который сказал не то, но и кое-кто еще, находящийся не здесь. Для Марека – повелитель темных эльфов, для Фрешты – клиенты «Ювентраэмонстраха», богатые маменькины сынки, ради которых он рисковал загривком вместе с Раймутом Креухом, потому что за эту работу хорошо платили. Молотя друг друга, оба в то же время сражались с призраками.

Фрешта был тяжелее, но Марек превосходил его и в скорости, и в ловкости, и знал больше приемов. Когда и применять все эти приемы, как не сейчас! Нож он выбил у противника сразу, и второй, поменьше, извлеченный из-за пазухи, тоже выбил. Его собственный кинжал с рукояткой из драконьего дерева так и остался в ножнах. Когда Фрешта, мыча, распростерся на забрызганной кровью брусчатке, Марек с трудом удержался, чтобы не отвесить ему пинка напоследок. Хотелось, но нехорошо ведь бить лежачего, он и так не может встать, и картофельная физиономия расквашена вдрызг, свои не узнают.

Ему самому тоже досталось: костяшки пальцев ободраны, левый глаз медленно, но верно заплывает, да и число синяков, похоже, удвоилось.

Откуда вокруг столько народу?.. Никого же не было… Их окружало кольцо зрителей, в основном мужчины и парни, но полиции не видно. По крайней мере, в первых рядах.

– Держи, победитель! – кто-то сунул ему бутылку пива.

Почему Фрешта не встает? Притворяется, что ли?

– Эй, ты чего? – спросил Марек.

Поверженный недруг не ответил. Прерывистое глухое мычание вряд ли можно считать за ответ. Темные кровавые разводы у него на лице поблескивали в свете торчавшего за шатрами фонаря, как страшноватый грим.

– Что здесь такое?

Расталкивая столпившуюся публику, на площадку вышла Лунная Мгла, следом за ней протиснулась Дафна. Марек невольно опустил взгляд.

– Молодцы парни, – оценив обстановку, вздохнула Шельн. – Хорошо вы тут без нас повеселились!

Присела около Фрешты. Тот замычал громче, словно против чего-то протестовал. Марек смотрел мимо всех, на островерхий купол ближайшего шатра, увенчанный вымпелом с веселой рожицей, и на душе было скверно: победа получилась… не такая, как ему хотелось.

– Ногу-то зачем сломал? – с упреком спросила Шельн. – Проклятье, и руку тоже… Твою девушку увела я, а отвалтузил ты Фрешту. Считаешь, оно правильно?

– Я хотел его заткнуть, – угрюмо пробормотал Марек.

– Ну и заткнул бы, калечить-то зачем? Нет бы взял пример с этой сволочи Гила – больно, обидно, элегантно и никакого членовредительства.

Напоминание о стычке с Гилаэртисом – удар ниже пояса. Марек окаменел, чувствуя, как в глазах закипают злые слезы. Только этого не хватало…

– Деньги у тебя есть? – уже другим тоном, спокойным и деловитым, осведомилась Лунная Мгла.

– Да, – выдавил он.

– Давай. На первую помощь и на транспортировку. За удовольствия, знаешь ли, надо платить. Эй, кто-нибудь, кто хочет заработать! – она повысила голос. – Живо найдите и приведите сюда лекаря!

Несмотря на то, что трезвых в этой толпе было полтора индивида, и на царившую вокруг неразбериху, лекарь вскоре появился. Потасканный, в очках с треснувшим стеклом и с винными пятнами на жилете, но свое дело он знал. Наложил лубки, перебинтовал разбитую голову. Дафна взялась ему помогать, перемазалась кровью, вдобавок кто-то из зевак наступил ей на подол – удручающих размеров прореха на уровне бедра, хорошо, что у Лунной Мглы нашлась булавка. Впрочем, Шельн удалось раздобыть даже носилки и тролля, подрядившегося тащить их до машины.

За другие ручки носилок взялся Марек. Так и пошли. Впереди маячит могучая сутулая спина, покрытая крапчато-серой чешуей. Фрешта, жалкий, измордованный, съежившийся, словно проколотый воздушный шарик, то ли задремал, то ли находится в беспамятстве. Шельн и Дафна идут сбоку, откровенно недовольные. И это – победа?

Марек чувствовал себя победителем совсем недолго – несколько мгновений, пока стоял над лежащим Фрештой и еще не знал насчет переломов. Кто-то хлопнул его по плечу, сунул в качестве «приза» бутылку пива. Вот она, кстати, никуда не делась, в кармане. Получается, что победа – всего-навсего ощущение, чудесное, опьяняющее, но кратковременное. А то, что сейчас, – это уже последствия победы…

Такие невеселые размышления занимали его всю дорогу. Спустя, наверное, час добрели до стойбища паромобилей. Вовремя, потому что руки понемногу начинали неметь – носилки тяжелые. Глаз ощутимо заплыл. Дафна спотыкалась, придерживала порванную юбку. Одна Шельн выглядела так же, как в начале их прогулки по Кайне.

Навстречу попались двое в пестрых деревенских нарядах, спешившие туда, где продолжалось веселье.

– Глянь, как знатно люди повеселились! – с завистью заметил мужчина, пихнув в бок свою спутницу. – И мы так могли бы… А ты, Стефа, пока собиралась, пока свою красоту зазря наводила, все хорошее пропустили.

– Успеем еще, дурохлеб, – проворчала коренастая женщина в белой кофте с вышитыми рукавами. – Чай, до утра далеко… Чем рот разевать, потяпали!

Они прибавили шагу.

Уже около машины Марек спохватился: как же поедем, если Фрешта не в состоянии сесть за руль?

– Я сяду, – бросила Шельн. – А его надо устроить на заднем сиденье.

– Вы умеете управлять паромобилем?

– Я умею все.

Залить воды, развести пары… Наконец давление в котле поднялось до нужного уровня, и рыдван тронулся; осторожно петляя между своими неподвижными собратьями, выполз на темную дорогу. Марек и Дафна вдвоем втиснулись на сиденье рядом с водительским, Фрешта полулежал позади, с рукой на перевязи, вытянув на кожаном диванчике закованную в лубки ногу. Как объяснила Дафна, лекарь влил ему в рот несколько глотков обезболивающего дурманного питья – видимо, зелье было сильнодействующим, потому что он до сих пор не очнулся. Оно и к лучшему.

Марек долго собирался с духом, прежде чем хмуро произнести:

– Жалко, что так вышло… Я не хотел испортить вам праздник. Извините.

– Все уже позади, – натянуто-вежливым тоном отозвалась Дафна.

– Фрешта заслуживал взбучки, – сказала Шельн. – Плохо другое: ты ухайдакал парня из «Ювентраэмона», и если у нас вдруг выезд – а это, между прочим, всегда бывает вдруг, – я не знаю, кто его заменит. Раймут тебе спасибо не скажет, да и я не скажу.

– А что, Фрешта такой незаменимый? – виновато спросил Марек, глядя на белесую пыльную дорогу, стелющуюся перед машиной в сиротливом свете подвесных фонарей.

– Не то чтобы… Но здесь, на юге, практически невозможно найти желающих работать на «Ювентраэмонстрах», никто из местных не захочет ссориться с темными эльфами. Придется делать запрос в столичное управление, чтобы прислали человека, но это отнимет неизвестно сколько времени. Фрешта хорош тем, что за деньги готов на все.

«Жадный ублюдок!»

– Потому что у него на шее мать с целым выводком младших братишек и сестренок. Никогда не интересовалась, сколько их… Четверо или пятеро. Он один кормит все семейство.

«Я же не знал… Это я мерзавец, а не он…»

– Я слышала, Фрешта ведет себя с ними совершенно по-свински. Выдрючивается, как может, и в ответ пикнуть никто не смей – он же кормилец и благодетель!

«Ну, тогда я все-таки прав, и он получил свое».

– Но это их частное дело, каждый живет, как умеет, а мне придется завтра с утра пораньше расклеить по всей Халеде объявления: «Требуется герой, готовый ради полного кошеля денег бросить вызов повелителю кошмаров Гилаэртису», – и пусть меня тролли всей толпой поимеют, если хоть один дурак откликнется! Понял, что натворил?

– Я не нарочно, – подавленно отозвался Марек.

Несколько раз пришлось останавливаться, чтобы залить в котел воды, и до Халеды добрались, когда начало светать. Сначала доставили домой Фрешту. Дом у него был глинобитный, ветхий, пласты побелки местами отслоились, и прорехи щетинились колючими кончиками сухих соломинок, перемешанных с окаменевшей глиной. Мареку пришлось зайти внутрь, чтобы помочь своему недругу, к концу путешествия очнувшемуся, дотащиться до лежанки. Тесные коридорчики, застоявшийся запах чеснока, рыбы и старых половиков. Сердитая заспанная женщина – мать Фрешты. Хотелось выскочить оттуда сломя голову, но Марек пересилил себя, даже не огрызнулся, когда хозяйка дома в сердцах обругала его «мордой разбойничьей».

В Халеде праздничное гулянье уже закончилось. Кое-кто уснул прямо на улице – или на пыльном тротуаре возле стены, или свернувшись калачиком на чужом крыльце, или на мягкой траве под забором, по соседству с дремлющей бездомной собакой. Вспомнив о происшествии с коровой, которую неведомый упырь затащил на крышу двухэтажного дома, Марек с опаской посмотрел на светлеющее небо, но там не было ни упырей, ни птиц – никого. Зыбкий синий сумрак постепенно отступал, как вода при отливе.

Дафну дожидался около гостиницы экипаж, покрытый пурпурным лаком, с перламутровыми инкрустациями и золочеными коронами на дверцах. Анимобиль. Таких машин, приводимых в движение плененными духами, всего несколько экземпляров, и скорость у них невероятная, даже сравнивать не с чем. Этот – королевский. Юноша в ливрее вручил Дафне конверт из золотой бумаги. Пробежав глазами письмо, девушка ушла к себе в номер, за пять минут переоделась, попрощалась, и анимобиль умчался, мелькнув в конце улицы пурпурной молнией.

– Хорошая у тебя девочка, –заметила Шельн. – Никому ее не уступай.

– Вы красивей, – смущаясь, возразил Марек.

– Кто бы сомневался, – усмехнулась Лунная Мгла. – В веселых кварталах полно красоток, любую купишь на ночь, дело недолгое, а жениться надо на этой. Но ты еще маленький, чтобы понимать такие вещи.

Он не нашелся, что ответить, и тоже усмехнулся в ответ.

– У нее есть то, чего ни за какие за деньги не получишь, – добавила Шельн. – Поверь моему немереному жизненному опыту.

Пологая булыжная улочка вывела к морю, на пустой пляж с дощатым павильоном под вывеской «СТРАХ». По сырому песку бродили чайки, что-то деловито склевывали.

– Марек, убирайся к себе в столицу. Лучше завтра же, понял?

– Почему?

– Потому что нарвешься. Дружки Фрешты тебя поколотят. Да еще Гил обратил на тебя внимание, тоже хорошего мало. Опять встретитесь – опять поиздевается.

Над спокойным утренним морем висел туман, как в начале времен. В куче остро пахнущих водорослей копошилась забытая отливом морская звезда, ржаво-красная, колючая. Все вокруг выглядело дремотным и неопасным.

– Я не из тех, кого крадут темные эльфы. И хозяйка, у которой я снимаю комнату, говорила, что приезжих здесь не трогают, потому что прибыль.

– Мало ли, что тебе говорили. Здесь может произойти все что угодно. Послушай меня, уезжай. Синяки по дороге залечишь.

Лунная Мгла неспешно поднялась на веранду и скрылась в павильоне, притворив за собой скрипучую дверь.

Марек еще постоял, посмотрел на море, которое постепенно покрывалось розовыми бликами и все сильнее блестело, потом побрел вдоль берега.

Уехать? В самом деле, материала по учебному заданию он набрал достаточно, что ему дальше здесь делать… Но не завтра, чтобы это не смахивало на бегство, а через два-три дня.

Остановившись, вытащил из кармана бутылку. Темное имбирное, пивоварня братьев Кнуге. Эту бутылку вручил ему какой-то здоровенный парень после драки с Фрештой: «Держи, победитель!» Честно заработанный приз.

Не хотелось ему сейчас пива, но он в несколько приемов, не сводя глаз с моря, выпил все до капли – ради того, чтобы снова почувствовать себя победителем.

Ощущение было мимолетным, если оно вообще было. Зато море, облитое поднявшимся солнцем, вдруг засверкало в полную силу, и от неожиданности Марек зажмурился.

Торжества продолжались уже третий день. Граф норг Парлут, консорт королевы Элшериер, отныне и на целый год – истинный правитель этой страны (ибо что такое королева?), понемногу осваивался со своим новым положением.

Восьмизубая корона на голове. Немного натирает лоб возле правой залысины. Это ничего: говорят, через месяц-другой образуется мозоль, и тогда никаких неприятных ощущений.

Поздравления: более или менее искренние – от сотоварищей по партии Дубовых Листьев, которая в лице Парлута вновь одержала победу, с ощутимым кисловатым привкусом – от представителей остальных партий, проигравших эту баталию.

Подарки с намеком на перспективное сотрудничество. Прошения и кляузы, к исходу третьего дня их уже столько набралось, что хоть стены в деревенском домике оклеивай. Какой-то тип с горящими глазами и всклокоченной шевелюрой, неизвестно как прорвавшийся во дворец, всучил пухлую папку с проектом по разведению съедобных амфибий в городской канализации. Сказал, труд всей его жизни, и дюжину жабосвинок он уже вырастил, но на дальнейшее нужна государственная дотация.

Реверансы и поклоны, а самому кланяться не надо, сие весьма приятно. Торжественные речи иностранных послов. Прекрасная владычица светлых эльфов Эгленирэль оперлась своей лилейной ручкой о его руку, поднимаясь с кресла. Старая царица горных троллей из Осурраха – то же самое своей когтистой лапищей с огромными перстнями, чуть не упал, сколько же в ней весу… Дамы и барышни обворожительно улыбаются. Маги дают понять, что, ежели он не оставит их своими милостями, они ему тоже будут в немалой степени полезны.

Тревожит лишь одно: неотвратимо приближается затмение снов, и ежели кто-нибудь догадается… Но с чего бы им догадаться, если Анемподист умудрился разменять седьмой десяток, ничем себя не выдав? И тайник уже приготовлен, прямо здесь, во дворце, отлично обустроенный, надежно замаскированный. Ситуация под контролем, до сих пор обходилось, и на этот раз обойдется. А все же нет-нет, да и кольнет, хуже прострела в пояснице.

Парлут перевел взгляд на свою венценосную супругу, которая сидела на возвышении, закутанная в расшитую золотом и серебром мантию из эльфийского жемчужного шелка, и от сердца отлегло. Это великолепие отныне принадлежит ему, так о чем беспокоиться? И выглядит ее величество лучше, чем вчера, бледное личико оживилось, голосок звучит бодро. Его, Парлута, личная заслуга. После первой брачной ночи Элшериер занемогла, и тогда Анемподист, не мешкая, послал за своей племянницей, накануне укатившей на юг. Они с шестилетнего возраста закадычные подружки. Расчет оказался верен: стоило Дафне вернуться – и королева ожила, как увядающий комнатный цветок после поливки.

Строго говоря, Дафна Сетаби приходилась Парлуту не племянницей, а родственницей настолько дальней, что он даже названия для этого родства не знал. Ее мать была внебрачной дочерью покойного троюродного кузена. Вышла замуж за столичного торговца среднего достатка, прожила с ним несколько лет, а потом по соседству с их домом взорвалась лаборатория мага, не совладавшего с плененным демоном. Весь квартал вдребезги. Шестилетняя Дафна в это время играла в детском парке с качелями и песочницами, куда ее приводили на два часа в день. Родители погибли, от магазина и склада с товаром следа не осталось. Престарелая тетка по отцовской линии обратилась к графу норг Парлуту с просьбой принять участие в судьбе осиротевшего ребенка, потому что у нее на это ни средств, ни сил.

Парлут был человек не злой и в общем-то не черствый, а пристроить девчонку в какой-нибудь пансион и выделить некоторую сумму на приданое – это для него не расходы. Обрадованная старуха оставила Дафну и исчезла, пока он не передумал. В его особняке в это время шел ремонт: дощатые козлы, ведра с побелкой, маляры, толкотня, ребенок или в краску вляпается, или занозу подцепит, и Парлут, недолго думая, взял Дафну с собой в летнюю королевскую резиденцию. Посадил на скамейку на площадке с фонтаном и павлинами, велел вести себя хорошо, а сам отправился по государственным делам.

Вспомнил он о ней только к вечеру. И то не сам вспомнил – ему напомнили. Герцог норг Сакаденри, министр-попечитель королевской семьи, могущественнейшая по тем временам фигура, подошел к нему и благосклонно осведомился:

– Граф, не могли бы вы завтра опять привести сюда свою девочку, чтобы она поиграла с ее высочеством? Принцесса сегодня изволила улыбнуться, мы давно уже этого не наблюдали…

Вот тогда-то Парлут и понял, что ему досталась не просто сиротка, а сущий клад. Никаких пансионов, он сам о ней позаботится. Своих детей у него нет, жены нет (многие из высокопоставленных траэмонских сановников женятся, будучи в преклонных летах, ибо кто же не мечтает стать консортом?), так что сами боги послали ему племянницу!

Дафна росла девочкой смышленой, разумной, воспитанной, Анемподист нарадоваться на нее не мог. Бывало, даже разговаривал с ней о весьма серьезных вещах… Тем более что образование она получила хорошее, ведь училась вместе с наследной принцессой.

Когда ее высочеству было тринадцать лет, королева Виранта скончалась. Герцог норг Сакаденри стал регентом при коронованной Элшериер и оказывал Парлуту всяческое покровительство, ибо хрупкое здоровье юной королевы внушало опасения, а присутствие Дафны влияло на нее благотворно.

Их дружба оказалась неожиданно прочной – к радости Парлута, который благодаря этому добился немалого влияния и при дворе, и в партии Дубовых Листьев, в которой, кстати, состоял также и регент. Еще в тот год, когда шестнадцатилетнюю Элшериер впервые выдали замуж, Анемподисту намекнули, что он четвертый на очереди. Представителям остальных партий, оттесненным от трона, оставалось только локти кусать, наблюдая триумф Дубовых Листьев.

Дафна умница, другой такой не сыщешь. Лишь одно ему не нравилось: за год до своей скоропостижной гибели родители успели обручить ее с мальчишкой из зажиточной торговой семьи, с которой вели дела. Парлут наводил справки: люди добропорядочные, но низкого происхождения, разве они ровня его племяннице? Хорошо бы эту помолвку потихоньку расторгнуть, потому что Дафну, с учетом ее исключительного положения при дворе, вполне можно выдать за кого-нибудь из высокородных юнцов.

Сама она заявила, что не хочет замуж. Парлут не настаивал, размышлял, взвешивал: а вдруг после ее свадьбы они с королевой отдалятся друг от друга? Этого ни в коем случае нельзя допустить!

Однако породниться с кем-нибудь из тех, кто обладает влиянием и богатством, помножив таким образом силу на силу, – перспектива заманчивая. Взять хотя бы вон того белокурого юношу, который остановился возле арки, выходящей на террасу, – чем не пара для Дафны?

Разодет в бархат и парчу, вдобавок очень красив, нисколько не уступает эльфам из свиты светлой владычицы Эгленирэль. Впрочем, ничего удивительного: он и сам по крови на четверть эльф. Даже издали видно, как переливаются драгоценные камни на перевязи его церемониального меча. А на запястьях и щиколотках – массивные браслеты из тусклого серого металла, напоминающие кандалы.

Рядом двое троллей – не самые крупные экземпляры, но каждый слеплен из бугрящихся мускулов, и оба затянуты в блестящую черную кожу с металлическими заклепками. Юноша выглядит их пленником.

В действительности ситуация не настолько печальна, как мог бы подумать неосведомленный наблюдатель. Тролли эти – отлично вышколенные телохранители, а «кандалы» – обереги. Те самые, которые надлежит носить всем полуэльфам и четвертьэльфам в возрасте от пятнадцати до двадцати трех лет.

Тяжелые, между прочим, штуки. Ничего странного, что белокурый Довмонт норг Рофенси двигается немного скованно, словно истомленный снедающим силы недугом. Но без оберегов никак не обойтись.

Темные эльфы, обитающие в Сильварии, проблему увеличения своей численности решают изящно и просто – то есть за чужой счет. Крадут подростков, которые хотя бы на четверть принадлежат к их расе, и превращают в себе подобных. Женщин и детей младше пятнадцати не трогают – им, говорят, в тамошнем чаролесье не выжить. Тот, кто благополучно миновал опасный период, может снять браслеты и спать спокойно, тоже не тронут: после двадцати трех лет превращения уже не совершить, и теперь он навсегда останется человеком с более или менее выраженными признаками эльфийской расы.

У кого есть средства, покупают дорогие обереги и гарантирующие защиту страховые полисы, нанимают охрану. Кто победнее, те нередко теряют своих детей.

Покойная мать Довмонта была полуэльфийкой. Граф норг Рофенси сделал глупость, женившись на ней, но он к тому времени почти разорился, а прадед невесты, маркиз норг Бекармут (дочка согрешила с темным эльфом – бывает, ежели недосмотреть), назначил такое приданое, что невозможно было устоять. По мнению Парлута, это обстоятельство до некоторой степени извиняло Рофенси.

Довмонту двадцать два, ему всего год остался до освобождения от страхов перед темными эльфами и от тяжелых, как свинцовые гири, оберегов. Кажется, к Дафне он неравнодушен… Положительно, об этом стоит подумать.

Матримониальные размышления консорта прервал коллега из министерства всеобщего здравия и телесного благополучия, рассыпавшийся в поздравлениях и почтительно поинтересовавшийся насчет нового оздоровительного проекта.

Гм, еще одна безотлагательная тема…

Итак, две первоочередные задачи: пережить затмение снов и измыслить что-нибудь для того, чтобы в Королевстве Траэмонском стало поменьше хворых и недужных.

Террасу соединяла с парком широкая старая лестница с каменными вазами на перилах. Сбежав по ней, Дафна мельком оглянулась. Три силуэта: один стройный, с ореолом вьющихся белокурых волос вокруг головы, а по бокам два темных, могучих, почти квадратных. Так и думала.

Элше занята: беседует с иноземными королевами, приехавшими в гости по случаю ее очередного бракосочетания. Дафна там лишняя, но после, когда все закончится, можно будет посидеть в королевской опочивальне, выгнав фрейлин, и поболтать обо всем, пока не явятся придворные для исполнения ежевечерней церемонии отхода ко сну. Элше предстоит еще несколько часов официальной маеты, а ей надо скоротать время… Только не в общества Довмонта норг Рофенси.

Довмонт преследовал ее уже который день. Если бы Дафна не знала, в чем дело, его внимание могло бы польстить ей, но так уж получилось, что она знала.

Один из советов дяди Анемподиста: будь в курсе, что о тебе говорят при дворе на всех уровнях; используй для этого магические приспособления (пару таких он ей подарил), найми кого-нибудь из прислуги, прислушивайся к разговорам окружающих; сопоставляй и анализируй сведения, полученные из разных источников.

Рофенси заключил с приятелями пари, что разобьет сердце «этой холодной кукле с мещанским личиком». Что ж, если ставки у них достаточно велики – тем лучше, тем сильнее он скиснет, когда проиграет.

Дафна понимала, что внешность у нее самая обыкновенная: круглое лицо, немного вздернутый нос, гладкие русые волосы, шея слишком толстая, да и глаза чересчур маленькие, а фигура хоть и ладная, но тяжеловатая и не отличается особым изяществом. Ничего романтического. Шельн Лунная Мгла назвала ее «красивой девушкой», потому что пожалела, а сама Дафна, разглядывая себя в зеркале, скептически вздыхала.

Зато есть те, кому она нужна: Элше и дядя Анемподист. И вообще, в жизни много интересного и без любви, а то, что у нее нет поклонников, еще не значит, что любой хлыщ вроде Довмонта норг Рофенси может «разбить ей сердце». Ага, сейчас, пусть попробует…

Он и пробовал. Проходу ей не давал, не догадываясь о том, что его сиятельное присутствие вызывает у Дафны едва ли не рвотный рефлекс.

Эти ужимки пресыщенного кутилы, этот манерный смех, эта спесь, это беспредельное самолюбование… Довмонт кичился своей знатностью, упивался своей красотой и презирал все незнатное и некрасивое.

Вот что интересно (Дафна отметила это как факт, заслуживающий отдельных раздумий): и Довмонт, и Марек оба похожи на эльфов, но при этом Марек симпатичный, а Довмонт – просто гадость.

В чем тут дело? В том, что Марек не придает значения своей внешней привлекательности, в то время как Рофенси горделиво преподносит ее окружающим, не замечая, что в иные моменты становится похож не столько на эльфийского принца, как он, верно, воображает, сколько на неприятного комедийного персонажа? В чем-то еще?

Дафну отталкивали не только претенциозные замашки Довмонта. Она была наслышана о его поступках, особенно по отношению к тем, кто ниже его по общественному положению и не имеет влиятельных родственников.

В крайнем случае можно будет пожаловаться дяде. Но это в самом крайнем, если Довмонт как-нибудь ей напакостит.

Сначала она держалась около эльфов. Рофенси из-за своих оберегов не может к ним подойти, это была бы непростительная бестактность: эльфы, обладающие Силой, рядом с ним почувствуют неудобство, да и у него начнет неприятно покалывать кожу под браслетами – сигнал об опасности. Оберегам ведь без разницы, темные эльфы или светлые.

Долго это продолжаться не могло, роэндолцев пригласил к себе в оранжерею верховный маг, и Дафна выскользнула на террасу. Довмонт со своими троллями двинулся следом за ней.

– Куда же вы спешите, очаровательная Дафна?

«Очаровательная» прозвучало так, как будто слово взяли сальными руками и скомкали, а потом еще и вываляли в подвернувшейся мусорной куче, после чего небрежно отряхнули, расправили и произнесли вслух.

– Мне бы хотелось прогуляться без компании, – сухо ответила девушка, сворачивая в аллею, озаренную оранжевыми и бирюзовыми фонариками. – Буду признательна, если вы, трое, изберете какой-нибудь другой маршрут.

– Нас не трое, моя незабвенная, они же никто! Если хотите, я их отошлю, – Довмонт капризно искривил изящно очерченные губы. – Ступайте куда-нибудь, ждите меня около лестницы. Парк охраняется, я пока не нуждаюсь в вашем присутствии.

Тролли переглянулись, но подчинились. Еще не случалось такого, чтобы темные эльфы кого-то похитили из королевского дворца или из прилегающего к нему парка – кто же их сюда пустит? – так что клиент ничем не рискует.

Дафна молча повернулась и зашагала к виднеющемуся в конце аллеи подсвеченному фонтану, напоминающему изысканную серебряную безделушку на черном бархате. Уловив позади шаги, про себя выругалась. Во время достопамятной прогулки по Каине ей довелось услышать немало всякого интересного, так что ругательство было крепким и забористым.

– Дафна, постойте! – Рофенси, догнав, взял ее под руку. – Я люблю вас! Как мне рассказать о своей любви?!

Томная интонация актера-недоучки.

– Никак, – девушка выдернула руку.

– Да постоите же! – за жеманным отчаянием сквозила злость, уже не театральная, а самая настоящая: проигрывать пари Довмонт норг Рофенси не любил.

Снова попытался схватить за руку. Дафна ускорила шаги, начиная не на шутку нервничать.

Марека бы сюда! Отделал бы его, как Фрешту… Пусть Марек не влюблен в нее и заглядывается на других девушек, зато, если кто-то в его присутствии ведет себя с Дафной неподобающим образом, он всегда готов заступиться и надавать обидчику затрещин.

За фонтаном белели жасминовые заросли, над кустарником порхали садовые эльфы – прелестные крохотные человечки с крылышками, некогда созданные эльфами в декоративных целях. Они не сообразительнее ручных обезьянок, но очень милые. При появлении двух рассерженных человеческих особей крошки мигом попрятались, затаились среди листвы и благоухающих белых цветов.

– Довмонт, оставьте меня в покое!

– Умоляю вас, всего один поцелуй…

Дафна с отвращением отшатнулась. Одного поцелуя тебе хватит, чтобы выиграть пари? Не получишь, даже этого не получишь! Подобрав юбки, она бегом припустила по аллее.

– Дафна, погодите!.. Дафна!.. – звал позади Рофенси.

– Пропади ты пропадом! – запнувшись и чуть не упав, в ярости пробормотала девушка.

На мгновение ей стало не по себе: это слишком похоже на проклятие… Но даже если и так – действовать оно будет недолго, ведь она не колдунья, а Довмонт сам напросился. Если подвернет ногу или вляпается в собачью кучу, пусть это послужит ему уроком.

Она петляла по аллеям, пока не поняла, что преследователь отстал. Он по-прежнему окликал ее: «Дафна!.. Дафна!..» – однако звучали эти возгласы все тише. Рофенси продолжал погоню, но двигался в ошибочном направлении. За кем он там увязался: за какой-нибудь из дворцовых судомоек, назначившей в парке свидание своему дружку, или за здешней дриадой, которая, желая безобидно подшутить над ним, приняла облик Дафны? Как бы то ни было, а на ближайшее время она от него отделалась.

Дафна повернула к нарядной громаде дворца. На ходу пригладила выбившиеся из прически волосы.

Затянутые в черную кожу тролли все так же торчали у подножия лестницы, дожидаясь своего принципала.

– Позвольте почтительно спросить, госпожа Сетаби, где сейчас находится молодой граф норг Рофенси? – произнес один, когда девушка с ними поравнялась.

– Не знаю. По-моему, за кем-то гоняется.

Охранники озабоченно переглянулись, а Дафна поднялась на террасу и направилась к столику с бокалами. После этой беготни хорошо бы выпить ледяного апельсинового сока.

Часть вторая Чаролесье

Поезда из Халеды на север ходят раз в трое суток. Марек взял билет на завтрашний асакантийский, для чего пришлось битый час разыскивать здешнего смотрителя и кассира в одном лице. Вокзал выглядел необитаемым, давным-давно заброшенным, словно кто-то мимоходом зачаровал и неряшливо побеленное, изнывающее от жары одноэтажное здание, и горячие, как сковородки, безлюдные перроны, и угольный склад с амбарным замком на дверях, и старую водокачку, и несколько дряхлых вагонов на боковой ветке – и теперь все это, погруженное в колдовской сон, мало-помалу ветшает и развоплощается.

Марек добился своего: ненадолго вернул к жизни этот сонный уголок и обзавелся билетом в вагон второго класса.

Потом отправился в «СТРАХ» – попрощаться с Шельн. Ему повезло застать ее в павильоне, а Раймута Креуха дома не было, ушел пить в город. Так что вдвойне повезло.

Смущаясь и теряясь, но не отступая, Марек пытался склонить Лунную Мглу к интимной близости. Он ведь завтра утром уезжает, и, возможно, им никогда больше не придется встретиться… Та беседовала с ним снисходительно и ласково, как обычно, и в конце концов с сожалением вздохнула:

– Нет. Не уговаривай, все равно ничего другого не услышишь. Не думай, что ты мне несимпатичен, но ты слишком похож на эльфа. Боюсь, если мы с тобой ляжем в постель, взыграет дремучий инстинкт, и я тебя загрызу. Не хотелось бы, чтобы все закончилось так печально, ты мне нравишься.

– Вы же до сих пор не загрызли Раймута Креуха, – возразил Марек, глядя на нее исподлобья: он серьезно, а она отшучивается!

– Потому что Раймут на эльфа не похож. Он выглядит как обыкновенный небритый мужик и может спать со мной без риска для жизни. А если на его месте окажешься ты, я могу и не удержаться… Видишь ли, я естественный враг эльфов. Помнишь, что сказал обо мне Гилаэртис?

– Он оскорблял вас.

– Марек, это же эльф! – Шельн усмехнулась, загадочно глядя из-под длинных загнутых ресниц, таких же светлых, как ее волосы. – Люди, когда хотят кого-то оскорбить, несут ахинею и нередко сами не понимают, что говорят. Эльфы оскорбляют иначе. Они скажут только о том, что есть на самом деле, но как они это преподнесут! И это действует посильнее нелепой человеческой ругани, хотя Гилу не удалось меня уязвить. Ну да, ужинаю на скотобойне, что здесь такого неприличного… Не могу ведь я, как Раймут, пойти в трактир – там не дают того, в чем я нуждаюсь.

«Кто же она такая? – оторопело подумал Марек. – По всем признакам – человек, на вампира вроде бы не похожа…»

– Банда Гилаэртиса убила моих сестер. Нас и раньше было немного, а теперь я осталась одна. Как-то раз меня тоже поймали и чуть не прикончили, но я все-таки вырвалась, по-страшному израненная, полуживая. Вот тогда-то Раймут Креух и нашел меня в придорожной канаве. Он был в стельку пьян – наверное, только поэтому не испугался. Вместо того чтобы добить меня или просто убежать сломя голову, он совершил довольно странный для здравомыслящего человека поступок: взвалил кошмарную находку на плечо и потащил к себе домой. Была глухая ночь, так что он, к счастью для нас обоих, никого по дороге не встретил. Думаю, другие люди его бы не поняли… На другой день Раймут протрезвел, разглядел, кого принес, но все равно не пошел на попятную, а начал меня выхаживать. Когда ко мне вернулась способность членораздельно разговаривать, я объяснила ему, как меня надо лечить, чтобы ускорить регенерацию, а когда окончательно поправилась, пошла на службу в «Ювентраэмонстрах». Там знают, кто я на самом деле… И для меня это какой ни на есть способ отравить жизнь Гилу и компании. Раймут поставил условие, чтобы я не убивала разумных двуногих, поэтому и питаюсь на скотобойне. Ты напрасно думал, что он ревнует. Твои визиты настораживали его по другой причине: он опасался, что я захочу отведать твоей крови. Но ты ведь человек, крошечная примесь не имеет значения, а человеческую кровь с эльфийской не сравнить. Насыщенная древней магией кровь эльфа, полуэльфа или четвертьэльфа – рядом с этим питьем меркнет все остальное… – Шельн мечтательно облизнулась. – Божественный нектар, дивное сладчайшее вино – вот что это такое! Собственно говоря, на этом меня тогда и поймали. Один из парней Гила располосовал себе плечо, чтобы сыграть роль приманки, и я, каюсь, не устояла, набросилась на него, как голодная кошка на кусок мяса. Несколько мерзавцев сидело в засаде, и в результате я очутилась в той канаве, о чем мой спаситель Раймут иногда напоминает в воспитательных целях. А вот и сам он идет. Кажется, трезвый, вот интересно…

Шельн подобралась и прищурилась, глядя на размашисто шагающего инспектора. Марек гадал, правду она рассказала или сочинила сказку.

Раймут Креух, небритый, с мешками под глазами, но на пьяного не похожий, взбежал по ступенькам, покосился на гостя и хмуро бросил:

– Мгла, кончай прохлаждаться. Страховой случай.

– Кого? – спросила Шельн.

– Довмонта норг Рофенси. Прямо из дворцового парка.

– Обереги?

– Отказали. Всего на несколько минут, но охотникам Гилаэртиса этого хватило, чтобы взять добычу.

– Однако… С каких это пор обереги «Ювентраэмона» ни с того ни с сего отказывают?

– Там разбираются, в чем дело. Браслеты нашли в парке под кустиком, тогда и подняли тревогу.

– Флакон с его кровью?

– Скоро получим. Этот Рофенси – клиент высшей категории, за него премиальные в тройном размере.

– Ну, ясное дело, – кивнула Шельн, поднимаясь с выгоревшего полосатого шезлонга.

– Марек, – инспектор впервые с начала знакомства назвал его по имени, – не сочти за службу, сбегай за Фрештой, нашим помощником. Скажешь ему – выезд, он поймет. Переулок Кувшинный, дом номер одиннадцать, это северо-восточная окраина.

Лунная Мгла, уже шагнувшая к двери, обернулась:

– Фрешта выбыл из игры. Два перелома и сотрясение мозга – если допустить, что там нашлось, чему сотрясаться.

– Это я его побил, – виновато сознался Марек, хотя никто его за язык не тянул. – На празднике… Я не знал, что так получится.

– Спасибо, удружил, – буркнул Креух. – Шельн, почему сразу не сказала?

– Я говорила. Ты был пьяный.

– Кто вместо Фрешты… – начал инспектор, но тут в пристегнутой к его поясу кожаной сумке, с которой он никогда не расставался, негромко тренькнуло. Замолчав, Креух извлек оттуда запечатанную сургучом склянку с ярко-красным содержимым и сложенный вчетверо листок. Развернул, пробежал глазами.

Магическая почта, понял Марек. Непростая у него сумка, хотя выглядит неказисто – облезлая, истрепанная, с позеленевшими металлическими уголками. Шельн потянулась за склянкой, но инспектор спрятал ее обратно, только в другое отделение.

– Не трожь пока. Оприходуешь раньше времени, как потом будем его искать? Они пишут, обереги отказали из-за проклятия. Пришлют запасной комплект. Ладно, кто заменит Фрешту?

– Желающих нет. Уже расползлись слухи, что Фреште переломали руки-ноги темные эльфы – за сотрудничество с нами, дабы никому не повадно, так что подыскать ему замену из местных – гиблый номер. Разве нанять гоблина… Только не кривись, я сумею держать гоблина в повиновении. Иначе придется управляться вдвоем.

– Вот незадача… – Креух угрюмо глянул на Марека. – Вот почему я не люблю связываться с сопляками! Чего не поделили? Ерунду же какую-нибудь, как у вас, у молодняка, обычно бывает! Слово за слово – и пошло, ведь так? А бить с умом не умеете, и головой думать не умеете. Вы помахали кулаками, показали свою удаль – и вам горя мало, не считая бинтов и фингалов, а у людей работа, проблемы! Серьезные проблемы, это понимаешь или нет? Уделал Фрешту, герой, спору нет, но кто теперь пойдет с нами в Сильварию вместо него?

– Я пойду.

Вопрос был риторический, и однозначного ответа на него Креух не ожидал, поэтому слегка опешил. Смерил парня взглядом. Помолчал. Потом махнул рукой:

– Да куда тебе… Езжай домой.

– Вы только что сказали, что вам нужен помощник.

– Именно что помощник, а не столичный экскурсант.

– Я не экскурсант. Смогу делать все, что скажете.

То, что до сих пор тихонько щемило в душе у Марека, почти не мешая жить, вдруг рванулось наружу, словно вздыбившаяся морская волна. Он обязательно должен с ними поехать. Не важно, за деньги или за так.

– Сколько тебе лет? – после затянувшейся паузы поинтересовался инспектор.

– Столько же, сколько Фреште.

– Я спросил, сколько?

– Двадцать один.

– А не врать?

– Ну, восемнадцать. Три года ничего не значат, какая разница.

– Еще и физиономия эльфийская… Хоть с фингалом, а все равно эльфийская. Они же тебя за своего примут, обрадуются, как родному!

– Я уже сталкивался с ними на празднике в Кайне. Сначала обрадовались, потом поняли, что ошиблись. У меня вышел конфликт с Гилаэртисом, но все закончилось нормально.

– Какой еще конфликт?

– Обычные дела, – вмешалась Шельн. – Гил увидел меня и не смог молча пройти мимо, а Марек решил заступиться. Я не успела предупредить, чтобы не лез.

– Это Гил его разукрасил?

– Нет, Фрешта, когда отношения выясняли.

– У меня только синяки, – заопасавшись, что следы побоев могут стать препятствием для найма, заверил Марек. – Больше ничего, это не помешает.

– Раймут, по-моему, стоит его взять. Все равно никого другого за полдня не найдем, а против гоблинов у тебя расовые предрассудки.

– Не нравится мне это. Парень слишком похож на наших клиентов. Другое дело, будь он вроде Фрешты…

– Я лучше вашего Фрешты, это я его в драке победил, а не он меня.

Марек сказал и сам удивился: как ему с самого начала не пришел в голову этот аргумент?

– Вот-вот! – инспектор скривился, словно скулы свело от кислющего перебродившего вина. – Герой, не поспоришь… А мне нужен не герой, мне нужен работник, мальчик на подхвате. Героическими делами будут заниматься другие, а задача моего помощника – набрать хвороста, вскипятить воды, лесных воришек палкой отгонять! Понял?

– Понял. Справлюсь.

– Да ты в лесу-то хоть раз бывал?

– Два раза. В Кормунской дубраве на западе от Траэмона, когда в школе учился. Мы там жили в шалашах, еду готовили на костре. Мне понравилось.

– Раймут, давай его возьмем, – опять вступила в разговор Шельн. – Он крепкий и ловкий, не трус, и нрав у него не такой сволочной, как у Фрешты. Помнишь, как ты чуть не зашиб Фрешту? С Мареком так не будет. Ну нет же вариантов! Я чародейка, боец, ищейка, иногда транспорт – все что угодно, только не кашевар. Учти, я хлопотать по хозяйству не буду. Я не умею готовить, ты же знаешь.

– Ладно, берем, – проворчал Креух. – За неимением… Сейчас подпишем разовый контракт на один выезд, где у нас бланки?

– На целый год карманных денег заработаешь, – подмигнула Мареку Шельн, довольная исходом прений. – Хватит и на девочек из веселых кварталов, и на подарок для невесты. А если повезет, еще и премия будет грандиозная.

Марек хотел не девочек из веселых кварталов, а Лунную Мглу. Может быть, во время путешествия удастся сдвинуть отношения с мертвой точки?

Подписали контракт в двух экземплярах, после Креух выдал парню несколько купюр и список, наспех нацарапанный на вырванном из блокнота листке.

– Все это купишь себе для выезда. Покупай в лавке гнома Стургла на улице Песчаных Лилий. И через два часа чтоб явился сюда, полностью готовый, понял? Одна нога здесь, другая там.

В детстве они мечтали отсюда сбежать. Еще тогда Дафна облазила и изучила весь дворец сверху донизу: во-первых, ей не давал покоя исследовательский зуд, во-вторых, она составляла маршруты – несколько вариантов, про запас. Они с Элше уйдут куда-нибудь, где их никто не знает, и будут вести такую жизнь, как им захочется – без расписанного по часам и официально утвержденного ежедневного распорядка, без долгих скучных церемоний, без набивших оскомину ритуалов, как будто Элше не принцесса, а обыкновенная девочка. Дядю Анемподиста было жалко, но подругу Дафна любила больше, чем дядю. Элше не нравится так жить, ей от этого плохо, а взрослым все равно.

Дальше основательной подготовки к побегу дело не зашло, все осталось на уровне игры – и оно к лучшему, как поняла Дафна, став постарше. Их бы наверняка поймали и разлучили, решив, что она оказывает на престолонаследницу дурное влияние. А так – никто не мешает им дружить… Но если бы вдруг реально представилась такая возможность, они бы убежали.

У Дафны до сих пор сохранился ворох пожелтелых бумажек с маршрутами несостоявшегося бегства. Теперь она выгребла весь этот архив из нижнего ящика комода, рассортировала и принялась вычерчивать план дворца, этаж за этажом: коридоры, лестницы, галереи, проходные залы, замаскированные ниши, потайные комнаты. Не ограничиваясь воспоминаниями, она бродила по дворцу, проверяла, все ли осталось, как раньше, и только убедившись, что старый дверной проем не заложен кирпичом, лестницу не разрушили, а секретный коридорчик никуда не исчез, наносила их на свою карту.

Цветными чернилами, на тончайшей эльфийской бумаге – чтобы свернуть и спрятать в специально пришитом кармане за подкладкой юбки. Вдруг пригодится. Вдруг ей придется спасать Элше от вражеских лазутчиков… После инцидента в парке охрану дворца усилили, и внутреннюю, и по периметру, но лучше быть во всеоружии.

Если темные эльфы из сильварийского чаролесья возьмут королеву в заложницы, это позволит им предъявить Траэмону территориальные претензии. Никто не отдаст Гилаэртису плодородные южные земли в обмен на живой символ верховной власти, Дафна отлично это понимала, и что тогда станет с Элше… Планировка дворца местами хаотична, местами напоминает лабиринт, всего в голове не удержишь, а в служебных помещениях Дафна бывала редко. Если придется убегать и прятаться, эта карта их с подругой выручит.

Справедливые сомнения в защищенности королевской резиденции возникли после того, как приключилось несчастье с Довмонтом норг Рофенси. Темные эльфы забрали свою жертву из аллеи дворцового парка, продемонстрировав, словно в насмешку, что установленные людьми магические кордоны им нипочем. Это всех повергло в шок, отодвинув на второй план вопрос о проклятии, которое на несколько минут превратило обереги молодого Рофенси в обыкновенные куски железа, что и позволило сильварийцам его сцапать.

Если даже кто-то из придворных магов понял, что проклятие исходило от Дафны, вслух об этом не говорили и вопросов ей не задавали. Разве что деликатно намекнули дяде Анемподисту: знаем, но не скажем, можете и в дальнейшем на нас положиться.

Впрочем, проклясть Довмонта мог кто угодно. Любая из тех служанок или небогатых дворяночек, с которыми он обходился по-свински. Любой из тех траэмонцев, кого он напугал, сшиб, а то и покалечил, гоняя по улицам на своей шикарной золоченой машине. Любой из тех молодых людей, которым он подстраивал нешуточные неприятности, чтобы в очередной раз избежать дуэли, хотя сам же и затевал ссоры. Любой… В общем, желающих от него отделаться было предостаточно. Дафна слышала о его скандальном нраве и склонности к бессмысленному мучительству.

При дворе уже знали, что в Сильварию за ним отправляется лучший из выездных инспекторов «Ювентраэмонстраха». Шансов – половина на половину, как обычно.

Каждая из этих половин казалась Дафне малопривлекательной. Спасут Довмонта, привезут обратно, и он опять примется за старое. Или не спасут. Останется он в чаролесье, пройдет инициацию, превратится в темного эльфа – вроде тех троих, что приставали к Мареку и Шельн в Каине, – и тогда вреда от него будет куда больше, чем сейчас. Вот тогда-то он развернется по-настоящему… Как бы все ни повернулось, получится плохо.

Дафна сердито тряхнула головой и снова занялась своей работой, хмурясь от усердия. Аккуратно вычерченные линии, крохотные, но разборчивые округлые буковки. К исходу дня подробный план королевского дворца должен быть завершен.

Опасный берег приближался.

Восьмерка гребцов споро и слаженно работала веслами. Пассажиры платят не только за доставку, но еще и за скорость. Баркас мчался к мерцающему над горизонтом мареву, рассекая волны – плескучие, блестящие, как будто мозаичные, сплошь в багряных и пурпурных пятнах. Иногда справа или слева по курсу взвивалась над водой рыба-летун с похожими на раскрытые веера плавниками, таращилась выпученными глазами на судно и опять шлепалась в родную стихию. Ветер был теплый, соленый и немного едкий из-за примеси в морских испарениях сока багровых водорослей.

Для Марека все это было в первый раз, он улыбался восторженно и счастливо, пока не поймал настороженно-скептический взгляд Раймута Креуха и не постарался придать лицу деловое выражение. Ага, он помнит о том, что он не «столичный экскурсант», а работник, нанятый на один выезд, но ведь работа еще не началась.

Солнце выглянуло из-за облака, и залив засверкал мириадами бликов, а берег уже надвигается, и теперь можно разглядеть, что мерцающее марево находится дальше, на некотором расстоянии – лес, окутанный зыбкой алмазной дымкой, а на переднем плане картинка вполне обыденная.

Несколько тростниковых хижин на пологом склоне холма. Огороды, виноградники. Забравшаяся в огород коза торопливо поедает капусту, пока не выгнали хворостиной. На крышах и на вкопанных в землю шестах развешаны пестрые обереги. Деревня маленькая, и живут в ней не люди: трое фавнов, завидев гостей, вышли на неширокий галечный пляж. Все они нагие, но ниже пояса так густо заросли шерстью, что кажется, будто одеты в мохнатые штаны.

Разогнавшийся баркас, постепенно теряя скорость, дошел до кромки прибоя и ткнулся носом в заскрипевшую гальку.

Раймут Креух расчехлил компактный арбалет и спрыгнул на берег. Остановился перед хозяевами деревни.

– Вы собираетесь нас ограбить? – спросил долговязый фавн, поросший седеющим рыжим волосом.

– Мы сожжем ваши дома и виноградники, если вы не дадите нам четырех яшмулов. Хороших яшмулов, иначе мы всех ваших коз перережем.

– Мы выращиваем яшмулов для продажи на рынке, по рыночной цене.

– Мне нет дела, для чего вы их выращиваете. Давайте сюда четырех, резвых и объезженных – таких, которые идут на рынке за хорошую цену. Иначе мы всех тут поубиваем.

Гребцы молчали. Шельн тоже молчала, невозмутимая, как обычно – казалось, переговоры инспектора с фавнами нисколько ее не волнуют. Марек ушам своим не верил: во-первых, это разбой средь бела дня, такого он от инспектора страховой компании не ожидал, а во-вторых, Креух и рыжий фавн – по-видимому, деревенский староста – беседовали спокойно, без лишних эмоций, словно полюбовно заключали сделку, их рассудительный тон разительно не соответствовал содержанию разговора.

– Нам некуда деваться. Вы бандиты, и я не могу допустить, чтобы вы учинили злодейство, сожгли виноградники и зарезали наших коз. Ясноликое солнце свидетель, мы тогда умрем от голода. Ксавий, пригони сюда четырех хороших яшмулов. Но знайте, грабители, они дорого стоят!

– Я знаю их рыночную цену, и все равно мы их у вас заберем, – отозвался Креух. – Будете возражать – умрете.

Староста кивнул, как будто его это вполне устраивало.

Ксавий побежал за холм, цокая копытами по тропинке, и вскоре вернулся, гоня четверку ездовых рептилий, покрытых серовато-желтой чешуей. Марек видел таких на картинках, а вживую – только один раз. В тот единственный раз – еще бы он это забыл! – когда отец выкроил время, чтобы сводить его в траэмонский зверинец. Мареку было шесть лет.

Сонный и ко всему безразличный яшмул из зверинца не выдерживал никакого сравнения с этими – сильными, лоснящимися, грациозными.

– Седлать их придется тебе, – предупредила Лунная Мгла. – Справишься?

– Я учился верховой езде, – отозвался Марек. – На лошади. И седлать приходилось.

– Примерно то же самое, но есть нюансы. На первый раз покажу.

– Вот вам компенсация, чтобы помалкивали и не жаловались. – Креух швырнул под ноги фавну кошелек.

Тот как ни в чем не бывало подобрал его, заглянул внутрь.

– Вы же не станете отнимать у нас пищу и вино? Хорошее прошлогоднее вино, тоже приготовлено для продажи. Людям нравится.

– Интересная мысль… Возможно, на обратном пути. Эй, на баркасе, выгружайте багаж!

Нанятые в Халеде рыбаки носили брезентовые штаны, закатанные до колен. Они проворно вытащили на гальку имущество выездной группы, инспектор с ними расплатился, и суденышко отправилось через сверкающий залив к еле видному противоположному берегу. На этом берегу гребцы даже для отдыха задерживаться не стали.

С помощью Шельн и одного из фавнов Марек оседлал яшмулов. Не так уж и трудно оказалось.

– Если кому-нибудь сообщите, что мы здесь были, я прилечу к вам ночью! – крикнула Лунная Мгла, уже сидя в седле.

Эта угроза, в отличие от флегматичных угроз инспектора, фавнов напугала. По крайней мере, Мареку так показалось.

Верховая прогулка на яшмуле – это почти как на лошади, разница невелика. Ехали недолго, до опушки леса.

Могучие деревья с узорчатой темной листвой. Под сенью ветвей, в траве, стоит невысокий постамент с белой статуей в два человеческих роста, изображающей обнаженную эльфийку. По мрамору – если это мрамор – скользят еле заметные радужные переливы, а вершины деревьев окутаны прозрачной дымкой с алмазными искрами. Чаролесье.

– Шельн, посмотри, радуги есть? – ворчливо спросил Креух.

– Слабенькие. Эта сапфироносная сволочь сейчас в Сильварии, но далеко отсюда.

«Он, что ли, сам не может их разглядеть? – удивился Марек. – Хотя Дафна и Фрешта их тоже не видели…»

– О чем замечтался? – окликнул инспектор. – Твое дело – стреножить яшмулов. Подождем здесь сумерек.

Кое-как управился. Ящеры оказались не слишком норовистыми. Потом Марек уселся на траву, в стороне от Креуха и Шельн, недоумевая, зачем был этот грабеж в деревне и почему нужно дожидаться темноты – наверняка же ночью в дебрях чаролесья опасней, чем при дневном свете.

В той стороне, откуда они пришли, за обширным зеленым лугом и раскинувшимися на холмах виноградниками фавнов, блестело полуденное море с удаляющейся точкой баркаса. У Марека только сейчас екнуло сердце: они уже не в Королевстве Траэмонском, они отрезаны от цивилизации – совсем, бесповоротно.

Раймут сорвал и прикусил травинку. Итак, у него в распоряжении около месяца, чтобы выручить клиента. Стандартный срок. Если за это время ничего не получится, останется только расписаться в своем бессилии.

В течение первого месяца эльфы будут держать пленника во внешнем поясе чаролесья. Пять-шесть миль от опушки, не глубже. Если увести его дальше, он почти наверняка погибнет. Это начальный этап инициации, когда настоящие изменения еще не происходят, идет только подготовка к ним, и клиент все еще хочет вернуться в человеческое общество. Потом уже не захочет. Гил, мерзавец, умеет их обрабатывать… В выездной практике РаймутаКреуха было два-три случая, когда клиенты, которых надлежало спасти, категорически спасаться не хотели, и приходилось едва ли не силком тащить их с собой. Один таки вырвался, убежал обратно к эльфам. Правда, тут ничего удивительного: мальчишка вырос в такой сволочной, хотя и богатой семейке, что Сильвария при сравнительном анализе показалась ему настоящим раем.

Но это исключения из общего правила. Обычно пленники темных эльфов радуются, когда за ними приходит инспектор страховой компании. Раймута заверили, что с Довмонтом норг Рофенси накладок не предвидится, он будет счастлив вернуться в лоно цивилизации. Главное – добраться до него в течение месяца. Потом освоившегося новичка уведут в глубь чаролесья, куда человеку путь заказан, и начнутся необратимые изменения: потерянный клиент постепенно превратится в стопроцентного темного эльфа, независимо от того, полуэльф или четвертьэльф он по рождению. О дальнейших этапах инициации, которые следуют за пребыванием во внешнем поясе, Раймут ничего не знал. Некому было рассказать.

Он задумчиво откусил от сладковатого стебелька, поглядел на мраморную эльфийку, на щиплющих траву ящеров, на своих спутников – на Марека, на Шельн, снова на Марека. Надо было видеть физиономию парня, когда тот выбрался из баркаса после переговоров с фавнами! А не объяснять же открытым текстом, в чем дело.

В действительности на берегу всего-навсего заключили сделку: Креух купил четырех яшмулов по рыночной цене, так что маленькая община фавнов внакладе не осталась. Все прочее – слова, предназначенные для посторонних ушей. Злой страховой инспектор терроризирует беззащитную деревню. Разве у фавнов был выбор? Ответ отрицательный, и у Гилаэртиса не должно возникнуть никаких претензий к общине.

Фавны не принадлежат к числу существ, которым с эльфами лучше не встречаться. Те относятся к ним без враждебности и ценят их как музыкантов. Эти козлоногие в общем-то безобидный народец. Правда, похотливы сверх меры, не дают проходу женщинам и мальчишкам, но съездишь по зубам или просто припугнешь – сразу на попятную, и не эльфам их бояться. Если какого-нибудь гоблина эльф за сущий пустяк убьет на месте, то фавн даже при более серьезной провинности отделается оплеухой. «Дети дубрав и водоемов» – так переводится с эльфийского слово, обозначающее те народы, к которым эльфы настроены благожелательно: дриад, фавнов, водяниц. Им не причиняют зла, но для всего есть предел, и неизвестно, как поступит повелитель темных эльфов с жителями деревни, если узнает, что те продали яшмулов его врагам. Поэтому – неприкрытый разбой и никаких комментариев, как бы шокированно ни хлопал ресницами новый помощник. Если умный, сам догадается.

Все-таки не нравилось Раймуту, что они с Мглой взяли с собой в Сильварию этого парня. Хоть убей, не нравилось. Если Фрешта его попросту раздражал, то при взгляде на Марека возникало некое неопределенное тревожное чувство. Сейчас вот опять стало казаться, что добром это не кончится… Но поди разбери: интуиция подает голос или все дело в том, что он напоминает Рика? Не сказать, чтобы очень похожи, у Марека волосы темнее, и глаза не зеленые, а сине-фиолетовые, и сам гибкий, подвижный – издали видно, что не носит тяжелых оберегов.

В нем нет страха. Что Фрешта, что Гилаэртис – ему все едино, а Рик сызмальства боялся, что однажды его украдут темные эльфы. Он пропал вскоре после того, как ему исполнилось пятнадцать. Ольда умерла через год после этого.

Если разобраться, сходство заключается всего-навсего в том, что оба похожи на эльфов, но как раз это и тревожит. Раймут привык, что парни с такой внешностью – или заклятые враги, или клиенты, которых надо выручать из беды, а чтобы помощник… Это уже расшатывание устоев.

Так и сидели на траве, так и ждали. Что-то еще – помимо того, что они дожидаются сумерек, чтобы войти в чаролесье, – казалось Мареку странным, несуразным, и, наконец, он понял, в чем дело. Если они с Креухом экипированы подходяще для полевых условий: штаны и куртки с карманами, шнурованные ботинки, – то Шельн оделась так, словно собралась на вечерний променад по Каштановому бульвару в центре Халеды.

Батистовая кремовая блузка с черным бантиком у горла, белая юбка с боковыми разрезами на пуговицах (она эти элегантные черные пуговки расстегнула, к вящей радости фавнов из деревни, перед тем как запрыгнуть в седло, а спешившись, застегнула опять), шелковые чулки телесного цвета, лаковые туфельки. Никакого оружия. Судя по тому, что Марек видел во время стычки с эльфами в Кайне, она мастер рукопашного боя без оружия, но все равно, разве можно идти в лес без ножа? Тем более – в такой лес!

То, что произошло в деревушке на берегу, тоже вызывало недоумение.

И все-таки, несмотря на эти вопиющие странности – как будто видишь сон, в котором все предстает немного искаженным в сторону абсурда, – Марек испытывал чувство удовлетворения. Самое главное получилось правильно. Он здесь. На опушке темного страшноватого леса, окутанного манящим мерцанием, где стоит посреди высокой травы прекрасная мраморная эльфийка, вся в нежных радугах. Ради этого и он приехал в южные края, именно сюда его тянуло.

Дальше идти не надо. Ни шагу дальше опушки.

Это второе чувство, предостерегающее, было таким же сильным, как первое. Где-то на заднем плане мелькнула мысль, что все это немного смахивает на наваждение, как будто его зачаровали… Впрочем, на то здесь и чаролесье.

Наверное, каждый, кто попадает сюда впервые, испытывает похожие ощущения. Это соображение Марека успокоило.

Подкрался вечер. Море вдали стало фиолетовым, а небо над ним – иззелена-сиреневым, и появился низкий месяц – большой, рогатый, шафранно-желтый. Оглушительно заливались цикады.

– Марек, – окликнул инспектор. – Давай-ка проверь, хорошо ли стреножены яшмулы, а то еще испугаются.

Окончательно стряхнув наваждение – такое же зыбкое и малозаметное, как радуги на статуе, – Марек поднялся с примятой травы. Верховые рептилии оказались довольно покладистыми, ни одна из них не норовила его лягнуть или укусить, и интересовались они только подножным кормом.

– Все в порядке. А чего они могут испугаться?

– Чего угодно.

– Раймут, возьми с него подписку, – сбросив лакированные туфли, сказала Шельн.

– Сейчас возьмем. – Креух достал из поясной сумки светящийся магический шарик, типографский бланк и заправленную зелеными чернилами авторучку. – Эй, поставь вот здесь свою подпись. Ты обязуешься не разглашать служебную информацию и не сообщать третьим лицам сведения, которые могут быть классифицированы, как приватные тайны сотрудников «Ювентраэмонстраха».

– Это касается того, что было в деревне? – уточнил Марек.

– При чем тут деревня? – Лунная Мгла начала неспешно расстегивать блузку. – Это касается того, что ты увидишь сейчас. Расписывайся!

Блузка упала на траву. Шельн стянула через голову шелковую сорочку, сняла кружевной лифчик. Марек остолбенел.

– Давай расписывайся, живо! – поторопил инспектор и почти насильно вложил ему в пальцы авторучку. – Вот, где галочка карандашом.

Значит, он не должен разглашать, что видел голую Шельн?.. Совершенно сбитый с толку, он пробежал глазами текст, поставил на бланке подпись и снова уставился на стриптиз. Дошла очередь до юбки. За ней последовали чулки и кружевные панталоны.

– Не смотрел бы ты на это, – убирая документ в магическое отделение сумки, флегматично посоветовал Креух. – Спать спокойнее будешь. А то приснятся всякие ужасы…

Марек его едва слышал. Наконец-то он увидел Лунную Мглу без ничего! Она само совершенство, больше похожа на дивное творение скульптора, чем на живую женщину, а гладкая белая кожа отражает свет молодого месяца…

Шельн вскинула руки, по ее сильному телу прошла судорога. Волосы встали дыбом и зашевелились, словно целое семейство потревоженных змеек. На плечах вылезли наружу кости, заостренные, как шипы. С кожей творилось что-то неладное.

У Марека крик застрял в горле. Оглянулся на инспектора – тот был спокоен, как будто ничего особенного не происходило.

– Что с ней?..

– Видел когда-нибудь живую ифлайгри? – вопросом на вопрос ответил Креух.

– Н-нет…

– Сейчас увидишь. Когда закончится метаморфоза.

– То есть Шельн умеет превращаться в ифлайгри? – осмыслив услышанное, выдавил Марек.

– То есть Шельн умеет превращаться в человека, – поправил инспектор.

Перевоплощение продолжалось. Все тело, кроме лица и кистей рук, покрылось светлой чешуей, отливающей перламутром. Уши заострились. Из-под верхней губы выдвинулись клыки. На руках, по внешней линии от плеча до запястья, выросли острые шипы. Ступни удлинились, на пальцах появились страшные загнутые когти… Впрочем, они тут же втянулись внутрь. Ресницы стали толще, длиннее и теперь слегка шевелились, словно кошачьи усы. За спиной раскрылись громадные прозрачные крылья, дымчатые в радужных переливах. Через секунду они исчезли, однако все остальное никуда не делось.

Яшмулы взвизгивали и вздрагивали, но путы не позволяли им убежать.

– Марек, собери мою одежду, – голос у Шельн остался прежний – низкий чувственный контральто. – Она мне понадобится на обратном пути.

Он молча выполнил ее распоряжение. Руки тряслись, и ноги казались чужими, непослушными. Кое-как запихнув имущество Лунной Мглы в сумку, уселся на траву.

– А ты говорил – в обморок хлопнется! – прокомментировала его поведение ифлайгри. – Марек, ты как, вменяемый?

– Ага… – сделав над собой усилие, произнес Марек.

– Ну и чудесно. Раймут, где флакон с кровью клиента? Я сейчас поужинаю – и на разведку.

– На, – Креух протянул ей склянку. – Марек, когда вернемся, не забывай, что ты дал подписку о неразглашении. Шельн – сотрудница «Ювентраэмонстраха», и ее тайна – это служебная тайна компании. Хорошо, что никто не видел, как она летала ночью над Халедой и оставила украденную со скотобойни коровью тушу на крыше у помощника мэра.

– Это была маленькая безобидная месть. – Шельн улыбнулась, сахарные клыки блеснули в свете месяца. – Его жена Эверджина, недооценив мой острый слух, сказала жене аптекаря, что у меня толстая задница.

– А что в этом плохого? – искренне удивился инспектор.

– Она сообщила об этом наблюдении оскорбительным для меня тоном. Скажи спасибо, что это был труп коровы, а не Эверджины.

– Спасибо, – подумав, поблагодарил Креух. Похоже, от чистого сердца.

Отвинтив пробку, Шельн одним глотком осушила флакон. Дымчато-радужные крылья опять развернулись, и она взмыла в небо, исчезла за темными кронами.

– Марек, заночуем здесь, – голос инспектора прозвучал совершенно буднично. – Если не придется сняться с места посреди ночи… Костер разводить не будем, замерзнешь – закутайся в плащ. Дальше опушки ни шагу. Пока ты не вошел в чаролесье, оно ничего не может тебе сделать.

Марек кивнул, про себя удивившись тому, что он ведь и сам каким-то непостижимым образом об этом догадался. Почувствовал. Или, возможно, когда-то раньше об этом слышал?

Темнота сгустилась настолько, что в северной стороне больше не было никакой границы между морем и небом. Сплошная фиолетовая ночь, и ни одного огонька в далеком окошке. Хижины фавнов находятся по ту сторону холма, их отсюда не видно. Светят звезды и шафрановый месяц, и в окутывающем деревья легком тумане запутались сверкающие осколки звезд. Едва различимо белеет эльфийское изваяние.

Инспектор достал из сумки флягу с пивом и пирожки с мясом, Марек последовал его примеру.

– Фрешта на твоем месте обделался, – отхлебнув пива, философским тоном сообщил Креух. – Когда увидел, как она превращается… Потом бегал к морю, отмывался и штаны застирывал. Срамота.

– Он и в Кайне перетрусил, – Марек не видел причин щадить репутацию своего недруга. – Спрятался от эльфов за мусорным баком.

– Грамотно поступил, – неожиданно одобрил инспектор. – Есть страх, который мешает жить, и страх, который помогает выжить. Если повстречаем твоих знакомцев из Кайны, ни в коем случае не вступай в прения и не лезь на рожон. Твое дело – за яшмулами присматривать. Ешь, чего сидишь? С утра начнется беготня, придется жрать на ходу. Обычно первое дело по прибытии на место – это ворожба, чтобы засечь, в какой стороне клиент, но с нами Шельн, поэтому остальные пока отдыхают. Она глотнула его крови и теперь найдет его хоть на краю света.

Со стороны невидимого моря доносились печальные звуки свирели, из леса – шорохи, осторожный треск ветвей, далекий плачущий вой, от которого по спине у Марека поползли мурашки. Интересно, это который из страхов: тот, что мешает жить, или тот, что помогает выжить?

Уже миновала полночь, когда на опушку стремительно спланировала Лунная Мгла. Клиент в нескольких днях пути отсюда. По воздуху к нему не подобраться. Гилаэртис тоже там. Ее заметили, стрела попала в крыло, но ранение пустяковое, скоро заживет.

– А где сейчас ваши крылья? – спросил немного осмелевший Марек. – Почему они то есть, то их нет?

– Они есть всегда, – снисходительно улыбнулась Шельн – той же самой улыбкой, которую он нередко видел до ее метаморфозы. – Сейчас они в призрачном мире, граничащем с видимым миром в каждой точке нашего бытия. Это как мысль, которую ты в данный момент не думаешь, хотя не забыл и можешь к ней вернуться, когда появится необходимость. Понял?

– Не совсем, – честно сознался Марек.

Блуждание по дебрям чаролесья. Дубы, кедры, оливы, дикие яблони и вишни, заросли жасмина, шиповника, орешника, боярышника, жимолости – и вперемежку с ними растения до того причудливые, что рассматривать их можно по полчаса. Марек увидел воочию те самые деревья, на которых росли черные желуди: могучие стволы в три-четыре обхвата, темные кожистые листья величиной с лопух. Однажды попался раскоряченный кустарник, вместо листвы покрытый трепещущей темно-красной бахромой, и сразу мелькнула мысль «Сожрет!», но Шельн сказала: «Не напрягайся, эта штука питается жуками и мотыльками, ты для нее крупноват». В другой раз ифлайгри посоветовала держаться подальше от нарядного кустика, на первый взгляд безобидного и милого, хоть в городском сквере высаживай. А иногда они проезжали мимо деревьев, издающих заунывное утробное пение, от которого начинала болеть голова.

Нахальные летучие зайцы. То есть эта зверушка с виду похожа на славного такого зайчика, но пара перепончатых крыльев позволяет ей перелетать с места на место. Бывает, какой-нибудь предприимчивый спланирует с ветки дерева на стоянку, схватит первое, что подвернется, и сиганет в кусты. Они всеядные, вроде крыс, и такие же сообразительные, а отгонять их – прямая обязанность Марека. Так и норовят до припасов добраться.

Гибель одного из яшмулов. Из чащи нежданно-негаданно выскочил громадный вепрь и атаковал рептилию Креуха. Ифлайгри прямо с седла взвилась в воздух, одной рукой сгребла за куртку инспектора, другой – Марека, так и зависли, наблюдая сверху за разыгравшейся на земле драмой. Креух шарахнул огненным шаром, опалив траву, и тогда чудовище с окровавленными бивнями убралось прочь. Израненный яшмул бился в агонии. Шельн опустилась рядом на колени и впилась клыками в шею, с хрустом прокусив чешую. Через минуту он затих. После очередной своей отлучки Лунная Мгла рассказала, что вепрь этот бешеный, но не болеет бешенством, а просто спятила зверюга, на всех подряд кидается, и даже эльфам до сих пор не удалось его подстрелить, потому что шкура у него твердокаменная и в придачу заговоренная.

Изящные эльфийские колоннады посреди глухомани. Внутри – выложенные плиткой площадки с углублениями для очагов, резные скамьи, фонтанчики в виде цветочных бутонов. На белых поверхностях, напоминающих полированный мрамор – хотя это вроде бы не камень, а непонятно что, – можно разглядеть играющие радуги. Они когда ярче, когда бледнее, но заметить их могут только Марек и Шельн, а Креух в упор не видит. Удобно все устроено, в самый раз для привала, однако лучше к этим колоннадам не приближаться и кристально прозрачную воду из источников не брать, вдруг окажется зачарованной.

Встреча с шайкой грязных одичалых гоблинов: те вышли вечером на свет костра и предложили «показать дорогу», если их «угостят кофейком». Ифлайгри посмотрела на них долгим задумчивым взглядом, и они исчезли.

Жаба величиной с садовую беседку, бородавчатая, пятнистая, болотно-зеленая. Она до полусмерти перепугала Марека, в сумерках он принял ее за холм, а потом приподнялись тяжелые веки, приоткрылись мутные желтые глаза-плошки… Жаба слопала комара, меланхолично поглядела на захлебнувшегося криком человека и опять погрузилась в дрему. Шельн сказала, что она уже много лет сидит на одном и том же месте.

Из упырей, которыми, по слухам, кишит чаролесье, не встретили ни одного, да и кто из них посмел бы перейти дорогу ифлайгри? Зато комары даже Лунной Мглы не боялись. Ее, впрочем, защищала перламутровая чешуя, а Креуха – амулет, заговоренный от гнуса, но Марека точно такая же резная деревяшка на шнурке не спасала. Видимо, дефектная попалась. Комары его поедом ели, жалили прямо сквозь одежду, словно вознамерились сожрать с концом.

– Наверное, кровь у тебя сладкая, – заметила однажды Шельн и тут же пояснила: – Шучу, не бойся. Когда вернемся из выезда, отнеси побрякушку туда, где купил, чтобы тебе ее поменяли или отдали деньги.

Так прошло пять или шесть дней, до цели уже было рукой подать, и тут за ними увязался бешеный вепрь.

– Эта скотина идет по нашему следу, – сообщила ифлайгри после очередной разведки. – Вот не было печали…

– Вы сможете его загрызть? – с надеждой спросил Марек, несколько раз видевший, как она охотится.

– Клыки обломаю. Шкура-то каменная.

Близился вечер. Вокруг вились комары и носились летучие зайцы. За деревьями сквозила белизной изысканная ажурная постройка, вся в бледных радугах. Толстое засохшее дерево, росшее в стороне, на краю поляны, сплошь было увешано черными щетинистыми бочонками.

– Кровососы, – указав на них, предупредила Шельн. – Гоблины называют их мхоросами и шьют себе вонючие, зато прочные сапоги из их шкур. Это неразумные твари, слишком неразумные, чтобы испугаться одного моего вида, и их целый рой. Нам лучше заночевать подальше отсюда.

– Еще и вепрь! – с досадой проворчал Креух.

Мхоросы, хоть и висели неподвижно, издавали низкое монотонное гудение. Трещал кустарник, все ближе и ближе.

– Раймут, попробуем убить эту чокнутую хрюшку? По-хорошему ведь не отстанет… Единственный шанс – засадить в глаз.

Ответив утвердительным междометием, инспектор спрыгнул на землю. Мареку тоже велели спешиться и привязать яшмулов, но в охоту не вмешиваться, держаться в стороне, если что – лезть на дерево.

Ветви хрустели все громче, кто-то ломился сквозь заросли. Креух поднял арбалет. Жилистый, коричневый, как старое корневище, он казался исконным жителем этого леса, а Шельн, одетая в мерцающую перламутровую чешую, выглядела экзотической гостьей из запредельных сфер. Она вынула из пристегнутых к узкому пояску ножен тонкий клинок – то ли укороченную шпагу, то ли длинный стилет. Собирается проткнуть вепрю глаз, понял Марек. Ее белые волосы-змейки настороженно шевелились.

Он тоже достал свой кинжал. Вдруг им понадобится помощь?

Орешник всколыхнулся, и на поляну вырвался из зарослей не вепрь, а яшмул с окровавленным боком. На спине у него сидели два всклокоченных лесных гнома, вид у них был помятый и перепуганный. Увидев ифлайгри и людей, тот, что сидел впереди, натянул поводья. Рептилия поднялась на дыбы, тяжело упала на передние лапы и чуть не завалилась на бок. Второй седок, не удержавшись, кубарем скатился на ковер из перепрелой листвы.

– Вепря не видели? – спросил инспектор.

– Он идет за нами, – торопливо сообщил гном, удержавшийся на спине у ящера, очевидно обрадованный тем, что это не разбойничья засада. – Напал на нас, тварюга поганая…

– Его шкуру ничем не пробьешь, – всхлипнул второй, ощупывая бока, в его кудлатой бороде застряли кусочки старых листьев, птичьи перья и древесные семена. – Заклинания не помогают, всем известные хорошие заклинания…

Щетинистые бочонки загудели громче, некоторые отлепились от ветвей засохшего дерева и повисли в воздухе, возбужденно подрагивая. Их привлекал запах крови раненого животного. А сбоку, за шиповником, – Марек уловил это краем глаза – внезапно расцвело что-то пленительно красивое… Он повернулся и в первый миг восхищенно вытаращил глаза: вот это да! Потом мелькнуло здравое соображение, что надо бы сказать об этом инспектору, а то Лунная Мгла стоит на изрядном расстоянии отсюда и смотрит на орешник, из которого должен выскочить вепрь.

– Господин Креух! – окликнул Марек. – Радуги на колоннаде стали очень яркими, вот буквально только что…

Инспектор стремительно повернулся. Бросил взгляд на эльфийскую колоннаду, по которой скользили нежные многоцветные блики, потом огорошенно уставился на Марека.

– Ты их видишь?! – Его приглушенный голос прозвучал страшновато, словно речь шла о тайном пороке или о найденном в шкафу трупе.

– Да… – растерялся Марек.

– Но ты не должен их видеть!

– Я всегда их видел, у меня вообще зрение острое.

– Только этого не хватало! – Креух почти взвыл. – Сукин ты сын, если ты их видишь – это же значит, что ты…

Закончить мысль он не успел. На поляну выскользнули из зарослей еще четверо. Бесшумно, без всякого треска и шороха. Одного из них, высокого, черноволосого, с сапфиром на лбу, Марек уже имел счастье лицезреть раньше. И другой, златокудрый, с глазами цвета гречишного меда, тоже был в Кайне на празднике Равноденствия.

Марек стиснул покрепче рукоятку кинжала. Это подходящий кинжал, без деревянных элементов!

Инспектор плюнул с досады, скривился и вскинул оружие. Гилаэртис улыбнулся спокойно и надменно.

– Раймут Креух, что тебе опять понадобилось в моем лесу?

– Сам знаешь что. Я пришел за Довмонтом норг Рофенси.

– И ты полагаешь, я его тебе отдам?

– У него есть страховой полис, так что я его заберу, хоть тресни.

– В своем репертуаре… Должностное лицо при исполнении – страшная сила, но не в моих владениях. И ты здесь? – При взгляде на Марека эльф снова улыбнулся, на этот раз приветливо и чуточку насмешливо. – Желаешь продолжить наш поединок или работаешь по найму?

– Если мне захотелось сюда прийти, перед вами я отчитываться не буду.

Креух сделал такое движение, словно схватился бы за голову, если б не держал в руках арбалет.

– Даже если тебя сюда тянет, ничем не могу помочь, – как будто не заметив вызова, с неожиданной грустью ответил эльф. – Ты ведь не наш, ты человек. Та небольшая примесь нашей крови, которую ты унаследовал, заставляет тебя тосковать по Сильварии, но тебе здесь не место. Будь осторожен в этом лесу.

Растерявшись от его совсем не враждебной интонации, Марек промолчал, не успев огрызнуться.

– Гил, этот лес такой же твой, как и мой, – включилась в разговор Шельн. – У тебя тут бешеные свиньи бегают, всех на части рвут. Мы собираемся вашу тронутую свинку убить, так что проваливайте, не мешайте!

– Ифлайгри, это наша охота, – холодно возразил повелитель темных эльфов. – Мы сами разберемся с вепрем и узнаем, кто заговорил его шкуру.

– Это мог сделать кто угодно, – угрюмо ухмыльнулся Креух. – Любой из тех, у кого ты украл детей, – в отместку за твой произвол!

– Раймут, я ничего не краду. Я забираю только то, что принадлежит мне по праву. Каждый, кто хотя бы на четверть по крови темный эльф, – мой подданный.

– Граф Довмонт норг Рофенси – подданный королевы, траэмонский дворянин, застрахован от похищения в «Ювентраэмонстрахе». Ты удерживаешь его незаконно.

– Мне нет дела ни до его титулов в человеческом обществе, ни до ваших страховых полисов и законов. Он принадлежит к моему племени, и я поступлю с ним так, как сочту нужным.

– Э, погоди… – инспектор нахмурился. – Что-то новенькое… Что значит – как сочтешь нужным?

– Наши дела людей не касаются. Вепрь уже близко.

Двое спутников Гилаэртиса приготовили луки, златокудрый вытащил из ножен сияющий клинок. Марек заметил, что ифлайгри исчезла. Наверное, взлетела и прячется за кронами деревьев, чтобы эльфы ее не подстрелили… Гномы суетились около своего раненого одра, вполголоса причитая и отгоняя монотонно гудящих мхоросов.

Гилаэртис посмотрел на Марека:

– Не страшно?

– Сами не испугайтесь.

Не смог промолчать. Доставала его насмешка, затаившаяся в глазах у эльфа, уж лучше бы тот злился.

– Закрой рот! – сердито потребовал Креух. – Заткнись, ни слова, понял? А ты, Гил, отвали от моего помощника – он человек, подданный королевы Траэмонской, и он на службе!

– В моем лесу, – дополнил черноволосый эльф, глядя на Марека с такой обидной улыбкой, что его передернуло.

Он ведь не лез первый, ни в Кайне, ни здесь, этот тип нарочно его дразнит.

– Я сейчас на службе, но если еще раз встретимся в человеческом городе, будем драться насмерть.

– Молчать! Ты оштрафован!

– А ведь и встретимся… Не струсишь?

– Молчать! – снова рявкнул инспектор, хотя Марек и так молчал – он уже высказал, что хотел.

– Эй! – прозвенел с высоты, из-за переплетения ветвей, голос Лунной Мглы. – Свинья идет!

Теперь и Гилаэртис извлек из ножен меч с узким серебрящимся лезвием. Бросил одному из своих лучников:

– Следи за небом.

Марек немного знал эльфийский, учил в колледже, и слегка удивился – при чем тут небо? – но потом понял: тот имеет в виду ифлайгри.

Орешник затрещал, и на поляну, снеся половину кустарника, выбрался громадный кабан.

В первое мгновение Марек оцепенел. В прошлый раз он видел этого зверя сверху и не составил полного представления о размерах. Ничего себе свинка… В холке – ему по плечо, а в ширину – не во всякую дверь пролезет. Смахивает на ожившее изваяние из замшелого серо-бурого камня, снабженное в придачу парой здоровенных желтоватых бивней в потеках засохшей крови. Глазки крохотные – попробуй, попади в такую цель! – и смотрят нехорошо.

Один из яшмулов – тот, на котором ездила Шельн, из-за близкого контакта с ифлайгри и усмиряющих чар он был самый неуравновешенный, – узнав агрессора, рванулся с привязи и зашелся в истерике. Чуть не сбил с ног… Марек шарахнулся в сторону, и тут ему не повезло: на краю поляны примостился куст ножелиста.

Листочки у этого растения размером с ладонь. Вначале мягкие, кожистые, со временем они превращаются в твердые пластинки с бритвенно острыми краями, а потом становятся хрупкими и, наконец, рассыпаются в труху. Те, что находятся в подходящей кондиции, лесные жители используют в качестве оружия или инструмента.

Вот на такой лист Марек и напоролся. Режущая кромка разодрала рукав и рассекла плоть пониже плечевого сустава.

У него перехватило дыхание от внезапной острой боли. Отшатнулся, оторопело взглянул на куст. Отступить подальше от этой жути с торчащими ножами и от ошалевших рептилий… Рукав быстро намокал, на лежалую листву, пронизанную несметной армадой травинок, шлепались тяжелые капли крови.

Вепрь озирал мутновато-багровыми глазками собравшееся на поляне общество: два человека, один поближе, другой подальше, четверо темных эльфов, двое гномов, да еще крылатые зайчики, яшмулы, снявшиеся с дерева бочонки-кровопийцы… На кого наброситься в первую очередь, не сразу и выберешь.

Марек морщился от боли, но кинжал держал наготове. Вряд ли он поможет против этой горы с видавшими виды бивнями, а все равно с оружием в руках чувствуешь себя уверенней.

Царапина, похоже, не особенно страшная, нерв не задет.

– Идиот, бинтуй рану, живо! – взглянув на него, заорал Креух.

– Я в порядке, – отозвался Марек.

Вепрь начал рыть землю – то ли от злости, то ли в замешательстве.

– Бинтуй чем угодно, останови кровь, сукин сын!

Чудовище двинулось на инспектора. Возможно, приняло оскорбление на свой счет.

Любопытный заяц подлетел к самым ботинкам Марека, принюхался, забавно двигая носиком, и вдруг принялся слизывать с травы капли крови. Через мгновение к нему присоединились другие, оглушительно вереща, и началась самая настоящая свалка. Марек попятился, но они не отставали, один повис у него на рукаве, вцепившись по-крысиному острыми зубками в намокшую ткань. Еще и мхоросы так и мельтешили вокруг, жадно шевеля противными подвижными рыльцами. Кто-то из них впился прямо в рану. Зашипев от пронизывающей боли, Марек ударил его кинжалом. Чьи-то зубы вонзились сзади в шею. Да они все сдурели! Почему они яшмула с порванным боком не трогают, а на него набросились всем скопом?

Вепрь трубно взревел. Что там происходит, попали в него или нет, Марек не видел, всеядные чернокрылые зайчики и бочонки-упыри колыхались перед ним живой завесой, и каждый норовил укусить. Растерзают ведь… Он отбивался, отчаянно размахивал ножом, уже почти не чувствуя боли в онемевшей раненой руке, и в какой-то момент все-таки вырвался из этого трепещущего кокона.

Эльфов стало больше. Должно быть, они выслеживали свою бешеную дичь, разбившись на группы, и теперь подтянулись остальные. Вепрь крутился по поляне, взрывая копытами прелую листву, а охотники метались вокруг и посылали стрелу за стрелой. Креух со своим арбалетом тоже участвовал в игре. Шельн нигде не было видно.

Чья-то рука обвила Марека за шею. В ноздри ударил запах болота, гниющих листьев и еще какой-то гадости. Он снова рванулся в сторону. Странное человекоподобное существо – иззелена-бледное, уродливое, с мокрыми патлами мышиного цвета, – хихикнув, сцапало его за руку и прокусило запястье. Второе такое же, урча и царапая кожу острыми желтоватыми ногтями, пыталось содрать с него куртку. Мхоросы и зайчики бесновались вокруг, нарезая круги и кувыркаясь в воздухе.

Все это напоминало одну вечеринку, на которой Марек побывал в прошлом году, едва поступив в колледж. Ему хотелось побывать в каком-нибудь по-настоящему злачном притоне – взрослый ведь уже, семнадцать лет! – он и пошел, когда позвали. Нанюхались веселящего дурмана, потом танцевали до упаду, а на другой день голова раскалывалась и всего ломало. Однокурсники, кто поопытнее, советовали снова употребить того же самого снадобья, тогда полегчает, но Марек решил, что лучше перетерпит, чем подсядет на эту дрянь. С полмесяца болел, потом поправился. На той вечеринке творилась такая же катавасия.

Оторвавшись от его запястья, кикимора с визгом пустилась в пляс, растянув в улыбке до ушей перемазанный кровью рот. Вторая заняла ее место, впилась жесткими пальцами и припала к разорванной вене. Он ударил ее рукояткой кинжала по трясущейся мокрой голове. Оглушенная, она ткнулась лицом в забрызганную кровью траву, самозабвенно мыча. Похоже, ей все равно было хорошо.

Опят налетели мхоросы. Весь искусанный, Марек пошатывался, но продолжал отбиваться.

Первая кикимора, пританцовывая, выскочила прямо перед Гилаэртисом и с воплем «Ненаглядный же ты мой!» попыталась повиснуть у него на шее. Отшвырнув ее, повелитель темных эльфов оглянулся – как раз, чтобы увидеть, как между ним и Мареком пробежал на ушах заяц с окровавленной мордочкой. На самом-то деле он просто порхал, перевернувшись вниз головой, черные перепончатые крылышки энергично трепетали, но со стороны казалось, что счастливая одуревшая зверушка бежит на ушах.

Тонкие брови эльфа поползли вверх. Наверное, за свою долгую жизнь он никогда еще такого не видел.

Недобитая кикимора приподнялась, ухватила Марека за руку. Поскользнувшись, он упал рядом, но оружия не выронил.

Укуса не последовало. Отброшенная жестоким ударом, болотная тварь проехалась по траве и затихла.

Над лицом сверкнуло серебристое лезвие. Откатиться… Если бы еще перед глазами все не плыло… Сделать подсечку… Гилаэртис легко отступил, а потом Марек обнаружил, что до сих пор жив, зато земля вокруг усыпана рассеченными тушками мхоросов и летучих зайцев.

Склонившись над ним, повелитель темных эльфов дотронулся до рваной раны у него на запястье, выпрямился, слизнул с пальца кровь – с задумчивым и сосредоточенным выражением на худощавом оливковом лице, словно дегустировал редкое вино и никак не мог распробовать.

Снова приподнял брови – удивленная, обрадованная и чуть насмешливая гримаса. Улыбнулся. Ага, распробовал… Сейчас тоже набросится, как чернокрылые зайчики и похожие на спившихся бродяжек кикиморы.

Собравшись с силами, Марек извернулся и попытался полоснуть его по ноге, над голенищем невысокого шнурованного сапога из мягкой кожи, но Гилаэртис пинком выбил кинжал и что-то крикнул по-эльфийски. Новый сверкающий росчерк – еще три-четыре кровососа разрублены напополам.

Рядом появилось двое эльфов: один незнакомый, другой тот самый золотоволосый, которого Марек видел в Кайне.

– Рианис, запечатай ему раны.

Он не разобрал, что Гилаэртис добавил вполголоса после этого. Голова кружилась, и потемневшие лиственные своды куда-то плыли, как зеленые тучи.

Мареком занялся золотоволосый: не обращая внимания на сопротивление и не заботясь о том, что причиняет боль, содрал пропитавшуюся кровью куртку, затем рубашку. Второй стоял рядом и рубил на излете любую охочую до крови живность. При этом они еще и переговаривались:

– Смотри-ка, до сих пор геройствует! Это он одурачил вас в Кайне?

– Да он сам не знал. Ну, сейчас начнется веселье…

Марек выгнулся дугой и взвыл. Как будто к шее, и без того искусанной, приложили кусок раскаленного железа. Боль длилась две-три секунды, потом угасла без остатка. Рианис удовлетворенно ухмыльнулся:

– Напросился – терпи. Могли в клочья разорвать. Здешние упыри от эльфийской крови шалеют, как гоблины от кофе.

– Какое мне до этого… – глядя на него с ненавистью, зашипел Марек, но договорить не успел: полоснуло болью по прокушенному запястью – так, что пальцы онемели.

– Любого из нас тут растерзают, если дорвутся, – произнес его мучитель наставительным тоном, дождавшись, когда крик затихнет.

– Ваша проблема… – выдавил Марек, еле шевеля губами.

– Любого из нас – это значит, и тебя тоже.

– Я не эльф.

Теперь плечо… Он рванулся, но Рианис придавил его коленом.

– Побереги силы. Нам еще долго развлекаться.

Марек попытался дать в морду, но вместо этого сам схлопотал по физиономии. Золотоволосый нарочно ударил не сильно – так, чтобы парень обмяк, однако остался в сознании и сполна получил новую порцию боли.

В стороне заревел вепрь, заглушив его крик. Марек опять попробовал вырваться, но ничего не получалось, он слишком ослаб от потери крови.

– Одно удовольствие с тобой работать, – подмигнул Рианис.

Обжигающее прикосновение к правой скуле. Изловчившись, Марек укусил эльфа за руку. Этого ему не простили: чувствительный удар тыльной стороной ладони – зубы уцелели, но губы разбиты.

Другое плечо… После этого Марека грубым рывком перевернули, и он уткнулся лицом в бархатистую ткань расстеленного плаща. Спина тоже подверглась истязаниям. Он только стонал, на большее сил не было, но когда почувствовал, что на нем без церемоний разрезают штаны, взвился и попытался вцепиться эльфу в горло. Опять оглушили оплеухой.

– Места живого не осталось, – услышал Марек сквозь ватную пелену комментарий второго эльфа.

– А ты думал! – за насмешкой в голосе Рианиса сквозила озабоченность. – Не нравится мне, что он потерял столько крови. Надо бы его сразу в Каэрандо.

Как будто раз за разом прижимают добела раскаленную железяку к ягодицам, к бедрам, к икрам-мышцам, и конца этой пытке не предвидится… А потом вепрь зашелся в таком истошном реве, что сам воздух над поляной задрожал, и земля всколыхнулась, и Марек провалился в бездонную темноту.

Сиреневые, в алмазных блестках, ранние сумерки. Посреди поляны пляшет костер, оранжевые блики скользят по светлой чешуе ифлайгри и по угрюмому смуглому лицу Раймута Креуха. Над огнем бурлит вода в котелке. Тонко зудят комары. В стороне дремлет пара яшмулов. Вокруг высятся деревья с могучими корявыми стволами, а наверху, в просвете за искрящейся дымкой, виднеется месяц, похожий на дольку апельсина. Картинка мирная и приятная для глаз, словно иллюстрация к школьному сочинению на тему «Хорошо в лесу летним вечером».

Зато все тело болит, как будто сплошные ссадины ноют. Руки-ноги двигаются, сесть удалось… Марек обнаружил, что куртка на нем чужая, с коротковатыми рукавами, и под ней ничего нет. Штаны его собственные, запасные. А это что за гадость на запястье? Вместо кожи прозрачная пленка, сквозь нее просвечивает жутковатого вида кровоподтек. Если нажать – болит, но не сильно.

– У, мерзавец… – поглядев в его сторону, горестно процедил Креух.

Марек вспомнил чернокрылого зайчика, бегавшего на ушах, а потом и все остальное.

– Я не нарочно. Я не видел, что там растет ножелист.

– При чем тут ножелист? – инспектор безнадежно махнул рукой. – Вдряпался ты, смесок паршивый! Они же тебя отсюда не выпустят, а я не подряжался тебя защищать, у тебя нет страхового полиса! Двоих за раз мне из чаролесья не вытащить. Попробовать-то попробую, но это безнадега. Я сюда за клиентом пришел, а чтоб мой помощник эльфийским выродком оказался – такого мне еще ни в одном дурном сне не снилось…

– Я не эльфийский выродок.

– Ты это Гилу объясняй, только он все равно не поверит. Ты же по меньшей мере четвертьэльф! Э-эх, вляпались…

– Как это могло получиться? – пробормотал Марек растерянно.

– У мамы своей спроси, – буркнул инспектор. – Или у бабушки!

– Раймут, не надо его обвинять, – вмешалась Лунная Мгла. – Он не знал. Марек, хочешь пить? Ты потерял много крови. Вот чай с травами, а потом сварим мясной бульон.

Он кивнул, только сейчас почувствовав, как пересохло в горле. Шельн протянула кружку, в душистом теплом отваре плавали кусочки мелко нарезанных стеблей и листьев.

– Они придут за ним! – проворчал Креух, направляясь в темноту.

– Не отдадим, – ифлайгри показала клыки. – Из принципа. Кто сказал, что у меня нет принципов?

Инспектор тяжко вздохнул и скрылся за кустарником.

– Не обижайся на него, – негромко посоветовала Шельн. – И не обращай внимания на его ругань. Видишь ли, у него когда-то была семья, но уже двадцать лет, как он остался один. Раймут старше, чем выглядит, ему под шестьдесят. Женился он рано – подростковая романтическая любовь. Ольда, его жена, была полуэльфийкой. Они, естественно, надеялись, что у них будет дочь, но родился мальчик – со всеми вытекающими последствиями. Когда он исчез, Ольда умерла, зачахла от горя. Раймут вначале запил, но потом бросил это дело, распродал свое имущество и в течение десяти лет учился разным видам рукопашного боя да еще боевой магии, особенно той, которая эффективна против эльфов, а после пошел на службу в «Ювентраэмонстрах». В общем, это старая боль и старые счеты.

– Понятно, – Марек кивнул.

Голова кружилась от слабости, даже травяной чай не добавил ему сил. Хотелось лечь и забыться.

– С этой сволочью Рианисом ты дрался, как зверь, – одобрительно усмехнулась Лунная Мгла. – И кулаками, и зубами… Это было круто, но непрактично. В следующий раз сначала позволь лекарю оказать тебе первую помощь, а потом уже его бей.

– Это называется – первая помощь?! – при одном воспоминании о том, как мучил его золотоволосый эльф, Марека передернуло. – Да он все жилы из меня чуть не вытянул…

– Он сделал лучшее, что можно было сделать, – уже серьезным тоном объяснила Шельн. – Запечатал твои раны эльфийским способом – это магия, доступная только эльфам, и то не каждому. Теперь поврежденные сосуды и ткани будут постепенно заживать, без нагноений, без воспалений. Когда все зарастет, защитные пленки сами исчезнут, и шрамов никаких не останется – эльфы, что светлые, что темные, берегут свою красоту. В общем, ты получил лекарскую помощь по высшему разряду.

– Видели бы вы его рожу! Как он ухмылялся, что говорил… – Марек яростно стиснул кулаки – и расплатился за это приступом головокружения.

– Чего ты хочешь от темного эльфа из банды Гилаэртиса? У них так заведено. Если кто-то из молодых по неосторожности попадет в беду, так поизмываются, что в следующий раз ты этот куст с закрытыми глазами за пять шагов почуешь и обойдешь стороной.

– Сволочи.

– Они так воспитывают. Учат выживать.

– Все равно сволочи.

– Еще бы я стала спорить с этим утверждением! – Шельн бросила в котелок с кипящей водой освежеванную тушку мелкого животного – возможно, крылатого зайца. – Ты, главное, на Раймута понапрасну не злись, он на взводе. Он и сейчас не просто так пошел в кусты: налаживает дополнительную защиту вокруг нашей поляны. Потому что они за тобой придут – или я их плохо знаю.

– Можно мне какое-нибудь оружие?

Хмыкнув, она порылась в одной из сумок, достала охотничий нож в засаленных кожаных ножнах. Лезвие покороче прежнего, но сойдет. Не то что с пустыми руками.

– Спасибо. – Пояса нет, не пристегнешь, зато нож поместился в кармане куртки. – А как мы оттуда выбрались? Их же было больше… Ничего не помню.

– Кабанчик оказался с сюрпризом. Кто-то решил подложить Гилаэртису свинью – скорее всего, светлые эльфы из Роэндола. Хорошо постарались… Во-первых, на этого хряка были наведены сильнейшие чары азарта: начнешь на него охотиться и уже не оторвешься. Меня спасло то, что я взлетела и находилась за пределом их действия. Остальные попались, хотя и в разной степени. Гилаэртис мог им сопротивляться, Рианис и тот, который ему помогал, тоже – они из старших эльфов, из тех, что когда-то сбежали в чаролесье от роэндолцев. Других затянуло, в том числе Раймута, и о тебе он просто-напросто забыл. Гномы об охоте даже не помышляли, поэтому на них не подействовало, а тебе было совсем не до того. Ну, и еще тот мерзавец с луком, из-за которого я не рискнула спуститься тебе на помощь. Один из лучших сильварийских стрелков. Думаю, он тоже попал под действие чар, но охотился не на вепря, а на меня, как велел ему Гилаэртис. Это всего лишь первая половина сюрприза. Вторая дала о себе знать, когда вепря таки завалили. После того как ему всадили стрелы в оба глаза, высвободилась некая ударная сила магической природы. Представь, как расходятся круги по воде от брошенного камня, вот и здесь было нечто в этом роде. На поляне все комары передохли, с окрестных деревьев листва осыпалась, ты тоже потерял сознание. Гилаэртису удалось частично погасить силу удара, но присутствующих оглушило. Я ринулась вниз, схватила тебя и Раймута – и прочь оттуда. Гил приводил в чувство своих эльфов, Рианис – он тожекрепкая сволочь, выдержал удар – бросился помогать раненому, которого кабан зацепил клыком напоследок. В общем, не до нас им было, так что я оставила вас на соседней поляне и вернулась за яшмулами, но один из них оборвал привязь и сбежал. Вместе с моей одеждой, дрянная скотина… Там было кружевное белье, выписанное из столицы – лифчик и панталоны, бесподобный комплект, я ведь не ношу что попало. Инспектор очнулся быстро, и мы отправились в путь. Я применила чары, запутывающие след, Раймут тоже кое-что добавил… Вот так мы от них и ушли.

– Спасибо, – Марек подавленно кивнул.

Он сидел у огня, ссутулившись и обхватив руками плечи, хотя было тепло, и думал о своих родителях. Почему его не предупредили? Получается, просто обманули, подставили… Уму непостижимо. Бабушки ни при чем – ни та, ни другая, потому что у папы с мамой никаких признаков, даже косвенных. Значит, мама. Он ведь ее любил… Она его часто раздражала, но он все равно ее любил, даже сейчас любит, как и отца, хотя тот, похоже, не знает, что Марек… в общем, не родной ему, а она все знала, оттого и постоянный страх у нее в глазах. Может быть, ее изнасиловали и она побоялась об этом рассказать? Марек шмыгнул носом и уткнулся лицом в ладони.

– Ты чего? – Лунная Мгла потрясла его за плечо, – Марек!.. С Рианисом дрался, как пойманный демон, а сейчас плачешь, как ребенок, у которого отняли конфету. У тебя отходняк или в чем дело?

– Почему мама так поступила?

– Гм… Давай-ка попробуем разобраться, почему. Только сначала успокойся.

– Разве здесь… в лесу… можно разобраться в том, что случилось девятнадцать лет назад в Траэмоне?

Ему стало стыдно, и он всхлипывал, изо всех сил борясь с собой, стараясь остановиться. Шельн сунула ему свою кружку с остатками чая. Это помогло.

– А теперь давай восстановим минувшие события, – она подмигнула. – Люблю такие головоломки, а в вашей человеческой жизни их как травы в лесу. Помню, ты однажды сказал, что у тебя никогда не было ни братьев, ни сестер, так?

– Да.

Марек сердитым жестом вытер слезы. Он чувствовал себя опустошенным.

– Сколько лет твои родители женаты?

– Лет тридцать, наверное… Ага, тридцать два года, если точно.

– До тебя у них были дети?

– Нет.

– Точно знаешь?

– Бабушка говорила, что у них долго не было детей, и они очень переживали, а потом все-таки родился я, и все обрадовались. А оказалось… – он уткнулся лбом в колени и замолчал.

– Так-так… Довольно странная ситуация для зажиточной семьи из торгового сословия, ты не находишь? Там ведь обычно по трое-четверо детей – кто-то наследует дело, кого-то отправляют на государственную службу или в ученье к магам, чтобы повсюду были полезные связи. Так ведь?

– Ну да, – глухо отозвался Марек.

– А теперь скажи, когда у тебя день рождения?

– Пятнадцатого числа в месяц Всходов.

– Почему-то я об этом уже догадалась… Если я не разучилась считать, ты был зачат во время карнавала по случаю разрешения от бремени королевы Виранты и появления на свет долгожданной престолонаследницы. Улавливаешь, в чем дело?

– Нет… – он поднял голову и растерянно посмотрел на ифлайгри.

– У них не было детей, потому что твой отец не мог сделать ребенка. Стерильное семя – иногда так бывает, из-за проклятия или какой-нибудь болезни. Мама наверняка бегала и к лекарям, и к ведьмам, и ей в конце концов объяснили, что она не виновата. Она страдала, но разводиться не хотела, а когда начался карнавал, решила: была не была… Надела маску, и тот мужчина тоже наверняка был в маске, вот она и не разглядела, от кого понесла. Не думаю, что это был кто-то из сильварийских эльфов: они запоминают всех своих женщин, чтобы через шестнадцать лет забрать ребенка, если это окажется мальчик, и маскарад им не помеха. Но это вполне мог быть какой-нибудь полуэльф из тех, что избежали похищения стараниями «Ювентраэмона». Дело было сделано, мама убедила папу, что это его родной сын – мол, помогли рекомендации ведьмы или отвар из редких корешков. Все довольны, ребенок растет здоровый, красивый… хотя, пожалуй, чересчур красивый для обыкновенного человеческого детеныша, и глаза раскосые, необычного для людей цвета, и ушные раковины заостренные – типично эльфийские. Маму одолевают опасения, что обман раскроется, и неизвестно, как папа на это отреагирует, тогда начинаются разговоры о том, что у кого-то в роду в прошлом были эльфы, а сейчас это, мол, нежданно-негаданно проявилось. Она, конечно, боится и очень надеется, что переспала с неинициированным четвертьэльфом – тогда ее сыну ничего не угрожает. Обычные для человеческого племени тенета, вы иначе жить не умеете. То ли дело у нас: один пол – ифлайгри, другой – бессловесное дерево, все устроено разумно и гармонично.

Марек молчал. Думал о своих родителях. Обиду сменила тоска: Лунная Мгла права – тенета и есть.

По инструкции развешивать на деревьях вокруг стоянки охранные медальоны полагается после того, как клиент спасен. Побрякушки эти надежные, но недолговечные: отдают силу, а сами за раз истаивают, превращаются в тонкие-претонкие, словно ржой изъеденные пластинки. Почему оно так, Креух не знал. Он практик, а не ученый маг, к тому же «Ювентраэмонстрах» покупает эти штучки не где-нибудь, а в Роэндоле – поди разберись в эльфийских ухищрениях.

Вопиющее нарушение служебных предписаний: развесил дорогостоящие амулеты, замкнув поляну в непреодолимое для эльфов энергетическое кольцо, хотя клиента здесь нет. Авось никто не узнает… Медальонов в этот раз прислали с изрядным запасом. На всякий случай, чтобы никаких осечек, потому что Довмонт норг Рофенси – персона особо важная, и расходы на его спасение не лимитированы.

Поблуждав в потемках, изрыгнув всю черную ругань, которая осиным роем гудела в душе, инспектор проверил напоследок все до единой охранные побрякушки – а то вдруг какой-нибудь крылатый зайчик-мерзавчик сдернет с ветки болтающуюся ерундовину. Все на месте. Зайчики в это время спят, и людям не грех брать с них пример.

Вернулся к костру. В котелке варился мясной бульон. Марек смотрел на огонь. Осунувшийся, измученный, под глазищами темные круги. Надо было взять вместо него гоблина или фавна, не маясь из-за того, что гоблины пакостливы, а фавны почти все поголовно трусы, – Шельн нашла бы управу и на того, и на другого. Связываться не захотел, старый дурак. И что самое обидное – до клиента ведь так и не добрались… А теперь все кувырком.

Увидев инспектора, Марек виновато опустил голову. Креух промолчал. Сам дал маху. Незачем было тащить его в чаролесье. Получается, пришел во владения Гила не с пустыми руками, а с гостинцем… Тьфу, какая глупость.

Молча уселся у огня. Спросил, кивнув на бульон:

– Скоро?

– Скоро, – отозвалась ифлайгри.

Креух уставился на пляску оранжевого пламени, избегая смотреть на Марека, лишь время от времени поглядывая на Лунную Мглу. Та с непроницаемым видом помешивала в котелке, но вдруг ее рука с окислившейся серебряной ложкой замерла, окутанные зыбким сиянием волосы-змейки всколыхнулись и зашевелились, и она негромко предупредила:

– Раймут, к нам пожаловал гость.

Гость стоял у границы освещенного круга, в двух шагах от невидимой преграды, сплетенной из нитей испускаемой охранными медальонами энергии.

Тонкое худощавое лицо, брови вразлет, на лбу мерцает громадный сапфир – атрибут власти. Черные волосы падают на плечи, сливаясь с плащом, и раскосые миндалевидные глаза тоже кажутся черными. Одежда слегка искрится, выделяется витая гарда меча – серебро с чернью. Эльфы, сволочи, умеют выглядеть эффектно. Одна из причин, почему глупые бабы их любят, невзирая на последствия.

– Мир вам, – нарушил затянувшееся молчание Гилаэртис.

Что-то новенькое. Можно сказать, небывалое… Или его так приложило взрывным заклятьем, что он теперь сам не свой? Но в любом случае добра от него не жди.

– Мир, говоришь? – нехорошо ухмыльнулся Креух.

– Раймут, я пришел с миром. Просто поговорить. О твоем нынешнем клиенте.

Эльфы всегда называли его по имени. «Креух» – это на их вкус неблагозвучно.

– Поговорить можно, – отозвался инспектор, чуя подвох.

– Прекрасно. Марек, как себя чувствуешь?

– Не ваше дело, – огрызнулся мальчишка. Гилаэртиса его ответ как будто удовлетворил.

– Огрызаешься – значит, все в порядке. Раймут, ты помнишь, сколько эльфов ты отнял у меня за эти десять лет?

– Двадцать восемь, если не считать тех, кого вы потом сцапали по второму-третьему разу.

Инспектор занял позицию на полпути между костром и незримой стеной. Шельн по-прежнему сидела у огня, ее лицо было мраморно неподвижным, и она не забывала время от времени помешивать свое варево – бульон для Марека, но белые змейки на голове угрожающе извивались. В любой момент готова к молниеносному броску, это же ифлайгри. Марек тоже сидел на земле, его попытка вскочить на ноги успехом не увенчалась. На скуле выделяется затянутый пленкой кровоподтек – след чьих-то острых зубов. Глаза, большие и такие же раскосые, как у Гилаэртиса, затравленно поблескивают из-под спутавшихся темных волос. Ни дать ни взять звереныш, загнанный в угол, готовый драться до последней капли крови… Которой у него и так осталось критически мало.

Выездная группа в полном составе – две, целых две десятых боевых единицы, хоть на ярмарке за деньги показывай… А Гилаэртис наверняка пришел не один, Креух чувствовал еще чье-то присутствие в темноте у него за спиной.

– Довмонт норг Рофенси мог бы стать двадцать девятым, но о нем поговорим немного позже. Раймут, ты когда-нибудь задумывался о том, чего ты их лишил и на что обрек? На мелкие человеческие дрязги, на человеческую старость, уродующую тело и травмирующую душу, на трагически короткую жизнь… Ты думаешь, все они тебе благодарны?

– А сколько их мрет во время ваших инициаций?

– Намного меньше, чем утверждает роэндолская пропаганда. Мы заинтересованы в том, чтобы они выживали, а не умирали. Мы не люди, которые рассматривают себе подобных как пушечное мясо, как стадо, как несметные кучи винтиков и шестеренок… Что ты морщишься, я взял эти определения из человеческого лексикона. Для нас каждый, кого мы забираем для инициации, – драгоценное тонкое изделие, и мы работаем с ними, как ювелиры. Если надо – первое время нянчимся, если надо – ломаем, но так, чтобы не искалечить. Иногда к нам попадает сильно подпорченный материал, и приходится исправлять достаточно серьезные изъяны, однако мы и этому научились. Кстати, ты не думал о том, почему они после инициации не хотят возвращаться в человеческое общество? Нет, не потому, что мы опутываем их заклятьями. Это рискованный метод, а в чаролесье – рискованный вдвойне, и в отношении эльфов из нашего племени мы его не практикуем. Все куда проще: они оценили разницу.

Удар по больному месту. Креух выслушал это с каменным лицом и ни слова не сказал в ответ, ожидая продолжения.

– Мы изощренны и терпеливы, мы многое можем исправить, но бывают и безнадежные случаи. Изредка, но бывают. Вероятно, ты сочтешь нас жестокими, но тогда мы их умерщвляем.

Возникло нехорошее предчувствие. И коли уж оно возникло, Раймут не особенно удивился, когда повелитель темных эльфов закончил:

– Речь идет о твоем клиенте, Довмонте норг Рофенси.

Из темноты вытолкнули белокурого молодого человека со связанными за спиной руками. Гилаэртис схватил его за ворот, подтащил к себе и приставил к горлу узкое льдистое лезвие.

– Он ни на что не годен. Когда я напоил его тийгасэ и проник в его мечты и воспоминания, мое эстетическое чувство было оскорблено. Он нам не нужен, и сейчас ты увидишь, как он умрет.

Рофенси трясся и беззвучно плакал. Видимо, на него наложили заклятье молчания, чтобы не мешал светской беседе Гилаэртиса с инспектором Креухом.

Даже если прыгнуть (его-то барьер пропустит!), эльф успеет зарезать парня, к тому же он владеет чарами призрачного щита, а в темноте притаились лучники…

– Подожди!

Гилаэртис улыбнулся:

– Хочешь выкупить у меня его жизнь?

– Я полномочен вести переговоры от имени его родственников и «Ювентраэмонстраха». Что ты за него хочешь?

– Марека, что же еще.

Ну вот и договорились… А чего он, собственно, ожидал?

– Я не могу отдать то, что не принадлежит ни мне, ни «Ювентраэмонстраху», ни родственникам графа норг Рофенси. Марек не раб, он свободный горожанин, королевский подданный, и я превышу свои полномочия, если соглашусь на твое условие. Давай обсудим вопрос о денежном выкупе?

– Что ж, очень жаль… Тогда я перережу горло Довмонту у тебя на глазах. Как думаешь, Раймут, оставят тебя после этого на службе в «Ювентраэмонстрахе»? Ты мог спасти клиента, но отказался это сделать. Твоей карьере конец… Разве это не справедливое воздаяние за то, что ты столько лет мне мешал?

Льдистое лезвие соприкоснулось с кожей. Из надреза выкатилась темная капля, за ней другая… Довмонт отчаянно забился.

– Стой! – крикнул инспектор.

– А, ты все-таки намерен рассмотреть мое предложение?

– Нет, – выдавил Марек. – Я не пойду к ним.

Его трясло не хуже, чем Довмонта.

– У тебя есть «сонный паучок»? – спросил эльф. – Усыпи мальчишку. Ему сейчас не полезно так волноваться.

– Нет! – повторил Марек, диковато сверкнув глазами.

– Раймут, сделай то, о чем я прошу, – Гилаэртис нахмурился. – Если ему станет плохо, отыграюсь на твоем клиенте.

– Гил, ты зарываешься! – в бессильной ярости процедил Креух.

– Пусть попробуют меня взять, всех убью, и себя тоже… – Марек снова попытался встать, но упал и чуть не напоролся на собственный нож – хорошо, Лунная Мгла успела его подхватить. – Пусть попробуют…

Твердые точеные черты эльфа исказил гнев, и он ударил своего пленника лицом о ствол ближайшего дерева.

– Стой! Не смей!

– Во второй раз я размозжу ему голову. Усыпи мальчишку, и тогда продолжим торг.

Люто и безнадежно ругаясь, Креух достал из поясной сумки «сонного паучка» – хитроумно сделанный зажим с похожим на темную слезу камнем и восьмью бронзовыми лапками, шагнул к отшатнувшемуся Мареку, быстрым движением прицепил к пряди волос. Парень сразу же закрыл глаза, разжал пальцы, стиснувшие нож, и обмяк.

– Теперь надень ему на руку браслет, усиливающий кровоток, – велел Гилаэртис. – И уложи его поудобнее.

Лицо уснувшего Марека, с бледными гладкими щеками и раной на скуле, казалось совсем детским, доверчивым. Инспектор чувствовал себя последней свиньей: он отлично понимал, чем все закончится, чего уж там… Интересы застрахованного клиента – превыше всего. Поймав взгляд Лунной Мглы, угрюмо вздохнул и тут же отвернулся. Гил, сука, в этот раз его подловил. Все равно что сунул башкой в отхожее место.

Зато Рофенси сознания не потерял, удар был не сильный, скорее устрашающая демонстрация – обойдется шишкой на лбу. Эльф снова приставил лезвие к его горлу.

– Раймут, выбирай: или ты отдаешь мне Марека, или теряешь клиента, работу и репутацию. И не испытывай мое терпение. Как только мне надоест наша затянувшаяся дискуссия, он умрет.

– Я не могу распоряжаться жизнью Марека.

– Тем хуже для Довмонта, – к Гилаэртису вернулось и самообладание, и ирония, чего Креух не мог сказать о себе. – Подумай, пока время не истекло. Для твоего клиента это вопрос жизни и смерти, а Мареку ничего не угрожает, он нам нужен живой. Он по крови наш и должен стать темным эльфом.

– Он ранен.

– Тем более. Лечить раненых эльфов мы умеем лучше, чем вы с ифлайгри. Меняемся?

Инспектор хмуро кивнул.

– Тогда брось сюда пропускной амулет. Мой парень заберет мальчишку, и затем получишь графа.

– А не обманешь? – с трудом сдерживая клокочущее негодование, поинтересовался Креух.

– А у тебя есть выбор?

И то верно… Деваться некуда.

Его собеседник поймал блеснувшую в воздухе побрякушку, подержал в кулаке, изучая, потом отдал бесшумно возникшему рядом другому эльфу. Сердце екнуло: светловолосый… Но нет, не Рик. Надев медальон, тот прошел сквозь незримый барьер, поднял Марека. Гилаэртис в это время держал стилет у горла Довмонта.

– Мгла, не двигайся, – на всякий случай предупредил инспектор.

Светловолосый эльф с Мареком на руках вернулся к своему повелителю. Тот опустил нож, забрал амулет, выдержал томительную паузу – ну, как же без этого! – потом надел медальон на шею Рофенси и толкнул пленника к инспектору.

– Вот тебе граф – и, заметь, без стилета в спине. Раймут, ты заключил плохую сделку: обменял необработанный алмаз на пригоршню экскрементов. Ничего не поделаешь, служба у тебя такая… Искренне сочувствую.

– Заклятье свое сними! – рявкнул инспектор, не желая выслушивать эти издевательские соболезнования.

– Ты действительно хочешь, чтобы я снял с Довмонта норг Рофенси заклятье молчания? – Гилаэртис многозначительно заломил бровь. – Раймут, ты хорошо подумал? Мы с тобой враги, но для всего есть предел, я же все-таки не зверь… И если я удовлетворю твою опрометчивую просьбу, не упрекнешь ли ты меня потом в чрезмерной жестокости?

– Снимай! – прорычал Креух.

– Будь по-твоему.

Довмонт жалобно застонал.

Повелитель темных эльфов исчез в ночи, как растаявшее видение, только сверкнули напоследок звездные искры на его плаще.

– Они ушли, – сообщила ифлайгри минуту спустя. – Совсем.

К клиенту она не приближалась, чтобы ненароком не напугать его. Прецеденты имели место.

– Все в порядке, – заверил юношу инспектор. – Мы вернем вас домой. Это сотрудница «Ювентраэмонстраха», моя напарница, мы с ней оберегаем ваши интересы. Подождите минутку, сейчас разрежу веревки…

Багровые рубцы на запястьях. С ним не церемонились.

Его усадили к огню, набросили на плечи плащ, дали целебного травяного чаю, потом бульона, который Шельн варила для Марека. Лишь после этого, когда клиент перестал дрожать и почувствовал себя в безопасности, Креух и Лунная Мгла услышали его первые слова:

– Я вам этого так не оставлю!

Выплыть из забытья, милосердного и зыбкого, как медленно тающий туман, чтобы увидеть над собой физиономию, которую за несколько минут предыдущего контакта успел смертельно возненавидеть…

Раскосые глаза цвета гречишного меда, длинный, но изящно вылепленный нос с тонкими ноздрями, большой насмешливый рот. Волнистые золотые волосы зачесаны назад и собраны в «конский хвост». Если оценивать объективно – привлекательное лицо, даже красивое, но для Марека это была та самая морда, по которой надо как следует врезать. Он и попытался, да только руки не двигались.

– Не пугайся, это всего лишь приклеивающее заклятье, – голос Рианиса прозвучал дружелюбно, без издевки. – Чтобы ты в ванне не утонул. Сниму, если обещаешь вести себя хорошо.

– Я вам ничего не обещаю.

– Тогда будешь долечиваться обездвиженный.

Марек полулежал в небольшой овальной ванне, выдолбленной из дерева. Полированные края вровень с полом. Под головой что-то удобное. Вода теплая, кровавого оттенка, но пахнет не кровью, а травами. Кожу слегка пощипывает. Еще и раздели, сволочи.

Рядом еще три ванны, и в той, что напротив, тоже лежит человек… то есть эльф, к нему и отошел Рианис.

Все это находится внутри беседки, ее ажурный, неправильной формы купол выглядит так, словно его не соорудили из древесины, а вырастили – причудливое корневище, вздыбившееся над площадкой с ваннами. Сквозь отверстия проникает приглушенный солнечный свет, окрашенный легкой прозеленью. Ни боли, ни жажды, и воздух напоминает парное молоко. Если бы Марек не попал сюда пленником, он бы решил, что это приятное местечко.

Всколыхнулась лиственная завеса, маскирующая вход, и появился Гилаэртис. Бросив взгляд на Марека, поинтересовался, как себя чувствует Ноэрвин – видимо, так звали второго пациента. Марек не настолько хорошо знал эльфийский, чтобы разобрать их дальнейший негромкий разговор с лекарем.

Потом оба повернулись к нему. Стоят, молча смотрят.

Сказать им что-нибудь такое, чтобы изысканные эльфийские физиономии вытянулись, как в ярмарочном кривом зеркале? Но тогда ему не поздоровится.

– Приготовь для него тийгасэ.

Кажется, так называется эльфийское зелье, «раскрывающее разум».

– И потом перережете глотку, как Довмонту норг Рофенси?

– Не бойся, тебе это не грозит.

С какой же интонацией Гилаэртис это произнес – мягко, с затаенной насмешкой, словно успокаивал несмышленого ребенка. А Рианис подбадривающее подмигнул: этакий добрый доктор, искренне расположенный к своему пациенту.

«Скоты!!!»

У Марека хватило соображения, чтобы не выкрикнуть это им вслед. Еще после Кайны синяки не прошли.

Он пролежал так несколько часов, и вода, похожая на разбавленную кровь, оставалась все такой же теплой. Когда свет, льющийся сквозь многочисленные отверстия в древесном куполе, приобрел желто-розовый оттенок, за ним пришли – Рианис и еще двое.

Вода утекла в сливную дыру (опять какая-то магия, пробку никто не вытаскивал), и Марек сразу почувствовал, что мерзнет, мокрая кожа покрылась пупырышками. «Заклятье приклеивания» сняли, ему помогли выбраться на площадку. Лекарь осмотрел раны – да от них уже почти ничего не осталось.

Марек подчинялся молча. Сделать вид, что смирился с судьбой, а потом, при первой возможности, рвануть отсюда. Сейчас ему нужно выздороветь и восстановить силы, и поесть, и раздобыть оружие… И одежда, которую они принесли, тоже нужна, не нагишом ведь он по лесу побежит.

Рианис остался с Ноэрвином (как можно было понять из обрывков разговора, того ранил вепрь), а он вместе с двумя провожатыми вышел наружу.

Мягкая трава по колено, луговые цветы. Деревья с громадными раскидистыми кронами. Косые столбы чайно-желтого вечернего света, пронзающие их стебли кажутся позолоченными, а дальше, за этим солнечным пологом, белеет закругленная колоннада. Когда подошли ближе, стало видно, что она расцвечена танцующими радугами.

Над очагом, устроенным в центре площадки, жарится на вертеле мясо. Аппетитный запах незнакомых приправ. Эльфов около дюжины, и все выглядят молодыми: их можно убить, но они не стареют. Одежда с текучими, как на поверхности воды, переливами. Все вооружены, но чтобы кто-нибудь бросил свое оружие без присмотра – такого Марек пока не заметил.

Гилаэртис тоже был здесь. Смерил пленника вопросительным ироническим взглядом, чуть приподняв бровь. Марек промолчал. Чтобы он начал правозащитную дискуссию на потеху собравшемуся обществу – не дождутся.

Приступили к трапезе: мясо, грибы, лепешки, фрукты. Эльфы пили вино – все, кроме Гилаэртиса, и Мареку наливали одну родниковую воду.

– Перед тийгасэ нельзя пить спиртное, – объяснил сильварийский повелитель.

Темная радужка его глаз отливала то изумрудной зеленью, то звериной желтизной, то штормовой синевой. Марек только теперь как следует рассмотрел эти глаза.

– Я не буду пить тийгасэ.

– Так-таки уверен, что не будешь? – усмехнулся Гилаэртис.

Чтобы кто-то чужой проник в тайники твоей души, в твои воспоминания, сновидения, мечты… Тем более этот тип с непонятными глазами? Аппетит сразу отшибло. Допустим, у Марека не было никаких особых тайн, он не таскал купюры из отцовского бумажника и не подглядывал за посетительницами дамской уборной, а все равно сделалось муторно. Когда он в первый раз услышал о тийгасэ, такой реакции не возникло, но в той древесной беседке с ваннами все ощущения были притупленные, словно в приятной полудреме – то ли целебная жидкость так на него влияла, то ли какие-то вспомогательные чары. Другое дело теперь.

Пришел Рианис, присел перед ним, достал из поясной сумки эмалевую баночку.

– Сейчас тебе скулу обработаю. Сделай одолжение, посиди смирно, – дружеским тоном, как хорошему знакомому.

Это Марек стерпел. Беречь силы, не расходовать их на каждый пустяк.

Лекарь смазал ему рану на лице, прилепил сверху что-то наподобие пластыря. Больное место сразу начало зудеть, он машинально дотронулся до него, пальцы наткнулись на шершавую поверхность намертво приставшей нашлепки.

– Это чтобы не расчесывал. Иначе останется шрам, а так заживет без следа. А теперь вот вам угощение…

Две небольшие фляжки. Одну Рианис отдал Гилаэртису, вторую держал, оценивающе глядя на Марека. Понятно. Выбить, как только он отвинтит пробку…

Не успел. Должно быть, намерение отразилось во взгляде. Рианис сделал знак другим эльфам, и его мигом скрутили. Кто-то схватил за волосы. Они действовали ловко и умело, используя отработанные приемы – видимо, он был не первый, кто не хотел пить тийгасэ. Вначале он ни в какую не соглашался разжать зубы, но потом какая-то сволочь сдавила, будто клещами, мышцу у основания шеи – нестерпимая боль, он закричал, и ему тут же сунули в рот горлышко фляги. Захлебываясь, Марек все-таки проглотил большую часть проклятого зелья. Тогда его повалили на травяной тюфяк и удерживали, пока не затих, потому что, даже уплывая из этой реальности в страну сновидений, он пытался вырваться и кого-нибудь ударить.

Когда он открыл глаза в следующий раз, прохладный воздух звенел от стрекота цикад. Вокруг темень, от колоннады струится мягкий серебристый свет, украденный эльфами у Млечного Пути. За кронами деревьев, напоминающими задремавшие тучи, сквозит глубокая, переходящая в черноту полуночная синева, ностальгически желтеет половинка луны, мерцают не то звезды, не то алмазные светляки, обитающие в здешнем зачарованном мареве.

Марек лежал на тюфяке, укрытый плащом. Эльфы, похоже, спали, кроме Гилаэртиса, который сидел неподалеку от него и, кажется, уже заметил, что он очнулся.

– Ну что, перережете глотку?

– Зачем?

Это сбило с толку, но после паузы он пробормотал:

– Вам лучше знать, зачем. Если вам не понравилось то, что вы нашли, когда рылись в моей памяти, как ночной вор в магазине.

– Все понравилось, не волнуйся, – заверил его повелитель темных эльфов. С легкой усмешкой, словно не расслышал оскорбления. И, так как Марек глядел на него молча, добавил: – Это было сделано в твоих интересах. Мы не разделяем человеческой любви к стандартам, и каждый темный эльф проходит инициацию по-своему. Для того чтобы не навредить тебе, я должен знать, в чем ты нуждаешься в первую очередь и чего можешь не выдержать.

– А кого-нибудь интересует, хочу ли я пройти инициацию?

Ответ, как и следовало ожидать, прозвучал лаконично:

– Нет.

Марек уселся на тюфяке, кутаясь в чужой плащ. Скула чешется, и в горле пересохло, и шея ноет, а в остальном все в порядке. Вроде бы в недавней свалке ему ничего не вывихнули. И на том спасибо. Гилаэртис протянул фляжку:

– Сильварийское вино.

Поколебавшись, Марек взял: можно бы гордо отказаться, но пить-то хочется! Никогда не пробовал ничего подобного… Как будто оно не крепче пива, зато по всему телу разливается терпкая горьковатая сладость чаролесских сумерек. Не зря считается, что эльфийские вина – самые лучшие.

– Завтра начнется твое обучение. Первым делом ты должен научиться ставить призрачный щит. Вряд ли эти уроки доставят тебе большое удовольствие, но здешние упыри уже отведали твоей крови, и ты теперь меченый, так что мучиться будешь с утра до вечера. Могу только посочувствовать.

Эльф подмигнул. У него это получалось эффектно, подмигивание выражало интригующую смесь эмоций, такую же пряную, как плескавшееся во фляжке сильварийское вино. И то и другое опьяняло.

«Эльфы умеют зачаровывать, а этот – и подавно. Если я и сам на четверть эльф, у меня, наверное, должна быть способность не поддаваться их чарам».

– Я могу написать письмо родителям? Чтобы знали, что я живой, и так далее.

– Забудь о них. Ты как будто не особенно доволен тем, что оказался здесь, но разве не по их милости это произошло?

Марек пожал плечами:

– Они сами запутались и поэтому запутали меня. Когда вы говорили с инспектором, вы сказали насчет того, что в человеке многое можно исправить. По-моему, у них как раз тот случай, когда нужно и можно все исправить.

– Забудь, – повторил Гилаэртис, на этот раз его голос прозвучал прохладно, и радужка блеснула презрительной зеленью. – Разве рядом с ними ты не чувствовал себя одиноким?

– То, что я чувствовал, – это всего-навсего мои чувства. В том числе одиночество. Они-то заботились обо мне, как могли, и хотели, чтобы мне было хорошо. Честно пытались сделать как лучше. Я теперь думаю, они тоже чувствовали себя одинокими, и в этом смысле мы все трое находились в одинаковом положении. И не надо играть на моих прошлых детских обидах. Не сработает.

– Разве я хоть словом коснулся твоих детских обид? Ты сам о них вспомнил. И пришел сюда сам, а сидел бы в Траэмоне – я бы даже не узнал о твоем существовании. В действительности ты получил то, к чему стремился, но не хочешь это признавать.

– Раньше вы сказали, что я попал сюда по милости моих родителей.

– По чьей же еще? Из-за жалкой человеческой привычки игнорировать очевидное, но нежелательное. Твоя мать с самого начала прекрасно понимала, что ты, по всей вероятности, четвертьэльф.

– Вы ненавидите людей?

– Я не слишком высокого мнения о людях… За редкими исключениями, но исключения не меняют общей картины.

– Люди захватили вашу территорию.

– Всего лишь воспользовались плодами чужой победы – это во-первых, и рано или поздно им придется вернуть захваченные земли законным владельцам – это во-вторых. Лучше не хватай то, чего не сможешь удержать.

– А вы всегда удерживали то, что схватили?

– Если ты имеешь в виду своих предшественников, то чаще удерживал, чем терял. Страховые инспектора приходят не за всеми. За тобой никто не придет.

– Значит, я уйду сам.

– Попробуй.

«Наш разговор похож на танец на льду. Разговор двух эльфов… Но я-то на три четверти человек, и понять бы, чего я хочу – превратиться в эльфа или остаться человеком? Интересно, этот тип мысли читает?»

Он отхлебнул еще вина. Ночь звенела, мяукала и медленно плыла вокруг мерцающей жасминово-белой колоннады.

– Хватит с тебя, – Гилаэртис отобрал фляжку. – На людей это действует куда сильнее, чем на нас. Вышибает, если воспользоваться вашим сленгом.

– Так я все-таки человек? – с пьяным вызовом усмехнулся Марек.

– Пока.

– Зачем вам понадобилось, чтобы меня вышибло?

– Тебе надо расслабиться после тийгасэ.

– На колоннаде нет радуг, – он заметил это еще некоторое время назад, а теперь запоздало удивился: – Это значит, что вы ненастоящий?

– Это значит, что я умею их усыплять, если не хочу сообщать всей округе о своем присутствии.

– Как – усыплять? – недоверчиво переспросил Марек.

– Так же, как сейчас усыплю тебя.

Видимо, сразу после этих слов Гилаэртиса он и вырубился.

Когда его растормошили, солнце только-только встало и целеустремленно лезло наверх, продираясь сквозь путаницу ветвей, будя по дороге птиц, белок, дневных насекомых и крылатых зайцев. В просветах между кронами деревьев ослепительно сияло по-утреннему золотистое небо.

С Марека глаз не спускали. И когда умывался над чашей фонтанчика, до краев полной студеной воды – струя, похожая на жидкий хрусталь, вытекала из сердцевины большой мраморной кувшинки, – и когда, ожесточенно гримасничая, расчесывал волосы, спутавшиеся в сплошной колтун, и даже когда пошел за кусты по нужде. Убежишь тут, как же… Зато никакого похмелья после тийгасэ и сильварийского вина.

Потом Гилаэртис объяснил ему, что такое «призрачный щит».

– Для упырей чаролесья наша кровь – самое изысканное лакомство, но, как ты мог заметить, никто на нас не нападает. Это бессмысленно. Все мы владеем чарами щита, и посему жаждущий ничего не получит. Выслушивать лекции и пропускать их мимо ушей ты умеешь, не так ли? Поэтому сразу перейдем к наглядной демонстрации. Рене!

Вперед вышел невысокий гибкий парнишка с буйной копной волос пшеничного цвета. В отличие от остальных – представителей нестареющей расы, юных только с виду – он выглядел обыкновенным подростком пятнадцати-шестнадцати лет. И зовут его как человека… Сбросив рубашку, Рене встал спиной к тускло серебрящейся решетке, перегораживающей просвет меж двух колонн. Один из эльфов привязал его запястья к металлическим завиткам.

– Рене еще не прошел инициацию до конца и не получил эльфийского имени, но чарами щита уже давно овладел. Сейчас на его примере увидишь, как они действуют.

У Гилаэртиса появился в руке стилет, и он ударил привязанного в грудь. Или нет, не ударил… Узкий клинок как будто на что-то наткнулся, не коснувшись кожи.

– Видел? – повелитель темных эльфов оглянулся на Марека. – Попробуй сам.

Легко сказать – «попробуй». Условный рефлекс оказался сильнее умозрительного знания о том, что причинить Рене вред он не сможет. В драке он мог бы пустить в ход оружие, но ткнуть ножом беззащитного мальчишку – рука не поднималась.

– Да бей, наконец, у меня же щит! – Рене озорно улыбнулся из-под падавших на лицо волос, напоминающих дикие травяные заросли.

Марек беспомощно помотал головой, хотя и чувствовал себя полным дураком.

– Тогда просто царапни его острием, – посоветовал Гилаэртис. – Или попробуй укусить за шею. Ты должен на собственном опыте убедиться, что это не фокус.

Марек выбрал первый вариант. Меньше чем в половине дюйма от загорелой кожи Рене лезвие стилета увязло в чем-то невидимом, но непреодолимом.

– Чарами щита владеет каждый эльф, это у нас в крови. При желании я мог бы пробить защиту Рене, и твоя знакомая ифлайгри тоже могла бы это сделать, но от обыкновенных зубов и ножей гарантия стопроцентная. У чистокровных эльфов эта способность проявляется сама собой, обычно еще в детстве. У таких, как вы, она тоже есть, но ее надо разбудить, – говоря, Гилаэртис между делом отобрал у Марека свой стилет, и пришлось распрощаться с мыслью припрятать оружие. – Сейчас ты займешь его место и начнешь тренироваться, с перерывами на еду, сон и получение лекарской помощи. Два примечания, одно тебе понравится, другое не очень. Во-первых, никто не требует от тебя невозможного, речь идет о раскрытии врожденного потенциала. Во-вторых, эта пытка не закончится, пока не научишься ставить щит.

К вечеру его тело от подбородка до пояса представляло собой сплошную рану: неглубокие порезы и следы укусов на плечах и на шее – эльфы, хотя и не пили кровь, изображали вампиров очень даже правдоподобно. К поврежденным участкам кожи сразу прикладывали губку, смоченную в эликсире, который мигом останавливал кровотечение, зато ощущения вызывал такие, словно рану посыпали солью.

Сбежать от них. А перед этим – всех убить. Или сначала сбежать, потом убить… Он мог бы совсем одуреть от боли, но время от времени ему позволяли отдохнуть. С головой закутавшись в плащ, он лежал на траве и чувствовал себя скорее истерзанным подопытным животным, чем человеком или четвертьэльфом, а потом его силком поднимали, тащили к решетке, привязывали, и все начиналось заново.

Это прекратилось после наступления сумерек. Аппетита не было, но его все-таки заставили выпить чашку мясного бульона. Ночь он провел в древесной беседке, в ванне с целебной водой, и наутро следы истязаний исчезли. Ненадолго… Снова все то же самое. Хотелось то поскорее умереть, то поубивать всех темных эльфов, особенно Гилаэртиса.

– Ты напрасно тратишь время и силы на злость. Только затягиваешь игру. Вместо этого каждый раз пытайся поставить щит – это все, что от тебя требуется.

Может, совет был и дельный, но повелитель сильварийских эльфов произнес это после того, как самым немилосердным образом укусил Марека за шею, и парень в ответ с ненавистью прошипел:

– Я не буду делать то, что вы от меня хотите.

– Что ж, тогда это будет продолжаться целую вечность. Пока не поумнеешь. Если не нравится – ставь щит.

И опять это его подмигивание… У Марека вырвалось не то рычание, не то стон. Хотелось думать, что все-таки рычание.

– Тебе мешает твое же собственное упрямство, – мягко заметил Гилаэртис и добавил, обращаясь к стоявшим рядом эльфам: – Пусть полчаса полежит.

Вообще-то нельзя сказать, что над ним глумились, но деликатность, которую они проявляли, казалась Мареку неуместной, извращенной и бесила не меньше, чем если бы они злорадно скакали вокруг, корчили рожи и хихикали, словно шайка отморозков-гоблинов.

Перелом произошел на четвертый день, ближе к заходу солнца.

– У тебя получилось! – одобрительно улыбнулся высокий темноволосый эльф с остро выступающими скулами. – Давай-ка, попробуй это повторить!

Еще несколько порезов. Повторить удалось не сразу, с пятой или шестой попытки, но потом Марек понял или, скорее, почувствовал, как это делается, и больше его достать не могли. Впрочем, он рано обрадовался. Как выяснилось, это было только начало. Следующий этап – все то же самое с завязанными глазами и защита вслепую от ударов сзади, а в дальнейшем ему предстояло научиться удерживать щит во сне и даже в обморочном состоянии.

«Ага, выучусь у вас всему этому и смоюсь обратно к людям», – подумал Марек с мстительным азартом.

Он принципиально отказывался от общения, но с Рене все-таки разговорился, решив, что они находятся в одинаковом положении. Рене утверждал, что в глубине Сильварии намного интересней, чем во внешнем поясе, здесь полно такого, что даже сравнивать не с чем. По человеческой жизни он совсем не тосковал.

– Тебя давно украли? – спросил Марек.

– Год назад. Только никто никого не крал, мама меня по-хорошему отдала. Она рассказывала, что мой отец – сильварийский эльф и, когда мне исполнится пятнадцать, эльфы заберут меня к себе.

Марек слышал о том, что порой и так бывает. Вот и брали бы тех, кто согласен, и не трогали таких, как он… Хорошо бы познакомиться с кем-нибудь, кто мечтает отсюда смыться.

– Мгла, как думаешь, из арбалета можно застрелиться?

– Из такого, как твой, наверное, можно. Он маленький и удобный, в самый раз. Но стоит ли?

– Мочи нет терпеть этого поганца графа… Между нами говоря, так и свернул бы сиятельную шею.

– Нельзя. Сам знаешь, что нельзя. Мы солидная компания с восьмидесятилетним стажем работы на рынке страховых услуг, мы нашим клиентам шеи не сворачиваем. Ты сам меня так учил, забыл разве?

– Руки чешутся… Он ведь даже Гила достал! Даже Гила, в башке не укладывается… А я дурак.

– Ну, это чересчур самоуничижительно. Я бы с таким утверждением не согласилась.

– Дурак, не утешай. Был бы умный, не стал бы требовать, чтобы Гил снял с него заклятье молчания. Пусть бы столичные маги потом повозились, это их кусок хлеба с маслом, а наше дело сторона. Наше дело клиента из Сильварии вытащить – не важно, говорящего или бессловесного, об этом в служебных инструкциях ничего не написано. И ведь этот сапфироносный сукин сын меня предупреждал! Иногда и враг бывает прав.

– Не убивайся так, Раймут. За графа нам хорошо заплатят.

– Да я бы из своего кармана приплатил, чтоб сегодня же от него отделаться.

– М-м… Так, может, тогда… Понимаешь, о чем я? Скажем потом, что не удалось его у Гила отбить, раз на раз не приходится, все же об этом знают. И ты от него избавишься, и мне хорошо… А, Раймут?..

– Сожрать его хочешь? Нет, Мгла, это никуда не годится. Мы солидная страховая компания с восьмидесятилетним стажем, мы у наших клиентов кровь не пьем.

– Ты бы в это время смотрел в другую сторону – ничего не видел, ничего не знаешь…

– Я сказал, нет! И хватит таких разговоров. Лучше объясни, почему мы ходим кругами, хотя, по моим расчетам, давно должны были выйти из чаролесья?

– Скоро выйдем. Сразу после полнолуния.

– И какая тут связь? Хочешь сказать, обратную дорогу ты сможешь найти только в ночь полнолуния? Раньше таких заморочек за тобой не водилось.

– Раймут, я ведь уже говорила, что у меня есть принципы. Не то чтобы их было очень много, но они есть. В ночь полнолуния я обрету свою полную силу и тогда смогу потягаться с кем угодно, – ифлайгри понизила голос до чуть слышного, как шелест травы, шепота. – И у кого угодно что угодно отнять!

Иногда ему вспоминались вещи, в прежней жизни не имевшие особого значения. Например, часы на Часовой площади, на полпути между домом и школой. Высотой во весь первый этаж, с башенками и миниатюрными колоннами из лакированного темного дерева, с узорчатыми стрелками, с нарисованными на циферблатах парусными кораблями и диковинными цветами.

Пыльная брусчатка. Постоянная толчея, да еще путаются под ногами ленивые раскормленные голуби. Площадь окружена сверкающим кольцом стеклянных витрин, а выше тянутся к небу линялые оштукатуренные фасады, и на одном из них в солнечные дни слепит глаза гирлянда позолоченных щитов с почти неразличимыми гербами какого-то вымершего дворянского рода.

Около часов всегда толпится народ, по большей части приезжие, и в воздухе витает аромат свежих пончиков – рядом находится кафе «Сладкое время», где их жарят.

Это место нравилось Мареку, как и множество других симпатичных уголков Траэмона, но чтобы вдруг до боли захотелось там оказаться и чтобы напала тоска от невозможности немедленно осуществить это желание – такого раньше не случалось. Это результат его теперешнего положения.

Приступы ностальгии одолевали его перед сном, хотя глаза слипались, и истерзанное тело ныло. Из-за этого он засыпал не сразу, только после явления очередной картинки – яркой, во всех подробностях, вызывающей чувство щемящей утраты.

Сегодня привиделась Часовая площадь. Тоска уже миновала апогей, и картинка начала бледнеть, по мере того как он погружался все глубже в теплые воды вплотную подступившего сна, когда с него грубо сдернули одеяло, которым он, по обыкновению, укрылся с головой.

– Вставай!

Он сел на тюфяке, сонно моргая. Глаза тех, кто смотрел на него сверху вниз, мерцали в потемках. За спинами эльфов белела колоннада, на иссиня-черном шелке небес сияла круглая луна цвета куриной слепоты. В Траэмоне она никогда не бывала такой большой, как здесь, в чаролесье.

Марек не успел освоиться с этим зрелищем. Его схватили и поволокли в темноту.

Ошеломленный внезапным насилием, он подумал, что Гилаэртис, видимо, все-таки решил его убить, как Довмонта норг Рофенси, и начал вырываться. Эльфам это было нипочем. Кто-то засмеялся. Потом мельтешение черных веток, зыбкой белесой мошкары и прощально улыбающейся луны прекратилось. Сорвав рубашку, его привязали то ли к стволу дерева, то ли, скорее, к столбу в двух шагах от раскидистого куста, усыпанного продолговатыми темными бутонами с торчащими наружу серебристыми пестиками – чересчур серебристыми, как будто сделанными из металлической фольги. К соседнему столбуприкрутили кого-то еще. Повернув голову, Марек узнал буйную шевелюру Рене. В отличие от него, тот не сопротивлялся и не выглядел особенно взволнованным. Ясно, это не казнь. Всего лишь очередной сильварийский аттракцион.

Ноги стали ватными – только теперь от облегчения, когда Марек понял, что убивать не будут, – и он почти обвис на веревках.

– Эй, не спать! – какая-то сволочь больно дернула его за волосы.

– Это эмпихедора, – лекторским тоном сообщил Гилаэртис, указав на куст. – Возможно, ты о ней слышал. Она способна притворяться обыкновенным растением – боярышником, жасмином, олеандром, – но в ночь полнолуния сбрасывает личину и зацветает, а с первыми лучами солнца опять возвращается к своему маскараду. Как ты, наверное, уже догадался, эмпихедора – кровосос. Нападая, она старается одурманить жертву, и защититься от нее с помощью чар щита не так-то просто. Но научиться этому можно и должно, иначе вас с Рене сейчас бы здесь не было. Поскольку существуют и другие разновидности упырей, которые ведут себя подобно эмпихедоре, мы используем ее для тренировок. К сожалению… гм, с вашей точки зрения, конечно, к счастью… устраивать такие занятия можно только в ночь полнолуния. Вопросы, пожелания, протесты?

Он явно рассчитывал позабавиться, поэтому Марек, по примеру Рене, промолчал.

– Тогда желаю приятной ночи, – ухмыльнувшись, эльф повернулся ко второй жертве и добавил уже серьезным тоном: – Постарайся держаться, как в позапрошлый раз, и не позволяй эмпихедоре манипулировать твоими эмоциями.

– Ага, – отозвался Рене. Похоже, без всякой обиды.

Эльфы исчезли из поля зрения, но далеко не ушли, Марек слышал их негромкие мелодичные голоса и минорные переливы какого-то струнного инструмента.

Бутоны с высунутыми подрагивающими иглами – теперь он разглядел, что это самые настоящие иглы – медленно и, казалось, неуверенно потянулись к привязанным людям. Или к эльфам?.. Нет, к людям, ведь имена у них все еще человеческие… Но скоро они превратятся в два изувеченных окровавленных трупа, и тогда ничего человеческого, кроме имен, не останется. Марек рванулся, надеясь ослабить веревки, но, как и следовало ожидать, привязали его крепко.

– Успокойся, – услышал он шепот Рене. – Они впиваются неглубоко и крови забирают не больше, чем комары. Правда, это очень больно, и еще эмпихедора лезет к тебе в душу, действует на эмоции. Главное, не поддавайся и не забывай о том, что ты умеешь ставить щит.

Марек с удивлением понял, что как раз об этом он и забыл. Странно, ведь Гилаэртис говорил о щите, а он все равно забыл.

– Эмпихедора двигается медленно, – добавил Рене. – Обломать ей ветки можно запросто, если руки свободны, но она внушает, что ты перед ней беззащитен.

– Меня об этом не предупредили.

Внезапно его прошиб холодный пот, после чего он опять обмяк и теперь глядел на приближающиеся бутоны с нездоровым безразличием. Повисшие над местом действия магические шарики давали достаточно света, чтобы хорошенько рассмотреть эту гадость: лепестки бурые, как давно засохшая кровь, а внутри, откуда вырастают сияющие иголки, шевелится что-то черное, словно лапки паука или шмеля.

– Я ведь предупреждаю.

– А они ни слова не сказали. Если бы я был тут один, наверняка бы спятил.

– Так не делается, – возразил Рене. – Новички всегда проходят эту тренировку вместе с кем-то более опытным. Даже меня еще ни разу не оставляли с эмпихедорой наедине, хотя я здесь уже целый год. Ты помнишь о том, что умеешь ставить щит?

Снова забыл. Марек принял к сведению, что эти отвратительные цветы не слишком опасны и убить человека не смогут, но то, что… Что – то?.. Что-то важное, именно сейчас крайне важное, выскользнуло из памяти, как выскальзывает из пальцев мелкая монетка.

– Ты владеешь чарами щита! – Рене улыбнулся, хотя на лбу у него тоже блестели капельки пота. – Эмпихедора заставляет тебя об этом забыть. Приготовься, они уже близко.

Жадно приоткрытый темный бутон с дрожащей иголкой находился в дюйме от живота Марека. Сейчас эта мерзость проткнет кожу, вгрызется во внутренности…

– Ставь щит! – скомандовал напарник.

За секунду до того, как Марек успел завопить, опомнившись, поставил щит. Плотоядный цветок ткнулся в невидимое препятствие, нехотя отстранился.

– Молодец, – одобрил Рене.

Дальше стало хуже. Как будто эмпихедора лепила из человеческих эмоций, как из пластилина, все, что ей хотелось, и вдобавок пыталась совершать манипуляции с памятью. Богатый арсенал изощренных приемов, а цель одна-единственная – набить желудок. Или что там у этого окаянного куста вместо желудка?

Ощущение тягучей, тошнотворной безнадежности чередовалось с приступами дикого страха, который захлестывал, как ледяная вода, и тащил с собой, как волна тащит слизанную с берега добычу по острой, ранящей россыпи камней на мелководье. Еще и боль намного хуже, чем от комариных укусов. Выдержать это молча удавалось не всегда.

«Я. За это. С Гилаэртисом. Рассчитаюсь!..»

Рене тоже приходилось несладко, хотя он подвергался этому испытанию не в первый раз. Ставить щит он умел давно, однако сопротивляться воздействию эмпихедоры – совсем другое дело. Марек был старше и упрямей, это компенсировало недостаток опыта. Если бы они не поддерживали друг друга, было бы во сто крат тяжелее.

В один из моментов этой нескончаемой ночи – в момент передышки, им как раз удалось одновременно выставить щиты, и алчущее растение скребло ветвями, как по стеклу, – Марек даже подумал, что, если бы они с Рене встретились при других обстоятельствах и на другой территории, они бы, наверное, подружились.

Их совместная защита все-таки рухнула под напором голодной эмпихедоры, и обоих снова скрутил разъедающий волю страх, в кожу вонзились иглы. А потом, в довершение всего, из сине-черной искрящейся бездны ночных небес накатила сокрушительная звуковая волна – одновременно и чарующее пение, и ужасающий рев, и Марек оцепенел, чувствуя, как кровь в буквальном смысле стынет в жилах.

Темный силуэт бабочки на фоне лунного круга. Мелькнула мысль, что это красиво, но бабочка стремительно увеличивалась в размерах, и вместе с этим нарастал звук, замораживающий кровь. Магические шарики погасли. Бутоны эмпихедоры скукожились, ветки безжизненно обвисли, на глазах увядая. Марек посмотрел на Рене: похоже, тот потерял сознание, а дымчато-радужные крылья уже заслонили полнеба, и полная луна просвечивала сквозь крыло призрачным желтоватым пятном. И вообще это не бабочка, а ифлайгри, одетая в перламутровую чешую, спускается с небес, ее серебрящиеся в звездном свете волосы-змейки извиваются в причудливом танце.

– Шельн! – крикнул Марек.

Точнее, попытался крикнуть. Вместо голоса – беспомощный хрип, но Лунная Мгла и так его заметила.

Кто-то еще появился рядом, торопливо разрезал веревки. Он увидел перед собой искаженное бледное лицо эльфа. Губы шевелились, но пение ифлайгри заглушало все остальные звуки.

Эльфы двигались, как пьяные, словно каждое движение давалось им с трудом и причиняло боль, а Марек и вовсе был не в состоянии пошевелиться. Он упал на землю рядом с Рене, остальные окружили их кольцом, обнажив голубовато мерцающие клинки, но тут сверху обрушился страшный звуковой удар, от которого потемнело в глазах. Марека схватили за руку, плечевой сустав чуть не вывернулся, и вслед за этим он почувствовал, что болтается в воздухе. Кошмарное пение прекратилось. Вскоре его опустили на мягкую траву, похлопали по щекам.

– Марек! Марек, очнись! Ты живой?

– Да… – губы снова подчинялись ему, он приподнял веки и увидел лицо Шельн. – Это вы…

– Кто же еще? Подожди, я по-быстрому перекушу, и полетим отсюда, – хрипловатым от хищной страсти голосом бросила ифлайгри, переворачивая на спину того, кто лежал ничком рядом с ним.

Рене.

– Не надо! – сообразив, что сейчас произойдет, попросил Марек.

– Это моя добыча. Я схватила тебя и одного из них, самого слабого. Надо управиться поскорее, пока эти мерзавцы не пришли в себя, а с этим будет меньше всего возни, он еще не обладает подлинной силой темного эльфа.

– Вот именно, – Марек отчаянным рывком подполз ближе, – Рене еще не стал эльфом, он человек, такой же, как я. Не трогайте его!

Предмет их спора очнулся. В затуманенных раскосых глазах мелькнуло недоумение. Потом понимание. Потом страх. Шельн потянулась к нему, но Марек – и откуда только силы взялись – перехватил ее руки.

– Стойте! Не надо!

– Мне нужна его кровь. Я потратила уйму сил на это волшебство. Не мешай, просто подожди несколько минут.

Шелковистые чешуйчатые руки ифлайгри легко вывернулись из его ослабевших пальцев, но он снова втиснулся между ней и Рене.

– Тогда возьмите мою кровь. Только не всю, чтобы я не умер. Вы спасаете меня, значит, я сам и должен за это расплатиться, а его не трогайте!

– Он скоро станет темным эльфом.

– Ну и что? Пока он человек, у него даже имя человеческое. Инспектору не понравится, если вы загрызете человека. Шельн, вы же еще в Халеде хотели моей крови, помните? Я согласен, я сам предлагаю, только, пожалуйста, не трогайте Рене. Имейте в виду, я все расскажу!

Ифлайгри мгновение смотрела на него, не мигая, своими светящимися перламутровыми глазами, а после без предисловий впилась клыками в подставленную шею. Марек содрогнулся от пронизывающей боли, но сумел сохранить над собой контроль и не воспользовался чарами щита.

Поляна ушла вниз, выросшая луна поплыла навстречу. Мимо просвистела стрела. Темные кроны деревьев серебрились, как дремлющее море, и перед тем, как провалиться в полусон-полуобморок, Марек вспомнил о том, что ему ведь уже мерещился раньше этот фантастический полуночный полет…

Все, что могло пойти вразнос, или уже претерпело означенную неприятность, или без лишних проволочек к ней готовилось.

Они застряли в чаролесье на неопределенный срок, и припасы скоро закончатся. После унизительной сделки с Гилаэртисом Креух чувствовал себя мерзопакостно. Насчет того, чтобы застрелиться из арбалета, он, конечно, загнул, но иногда такие шутки переходят из разряда черного юмора в иное качество. Шельн в последнее время темнила, а теперь и вовсе куда-то запропастилась. Улетела кормиться, это понятно, она ведь из сильварийских ночных хищников, но что-то чересчур долго не возвращается. Как бы ее эльфы не подстрелили… В довершение всего спасенный поганец, молодой граф норг Рофенси, уже пообещал Раймуту, что работу в «Ювентраэмонстрахе» тот потеряет, потому что не умеет вести себя, как подобает слуге, ибо страховой инспектор, сиречь наемный служащий – тот же слуга, кем бы он себя ни мнил. За десять лет войны с повелителем темных эльфов через руки Раймута прошло множество клиентов, но такого подарка еще не попадалось. Все это, вместе взятое, было достаточным поводом, чтобы приложиться к фляжке с бренди, однако инспектор пока еще крепился. Набраться в лесу во время выезда – последнее дело.

Фляжка искушала. Креух смотрел на нее и раздумывал, не сделать ли пару глотков, а то голова идет кругом.

Графчик не помешает. Дрыхнет без задних ног по ту сторону костра, потому что Креух незаметно прицепил к его белокурому локону «сонного паучка». Они с Шельн уже несколько раз проделывали этот фокус, когда невтерпеж становилось слушать рассуждения о том, как должны вести себя хорошо вышколенные слуги, вперемежку с угрозами насчет увольнения и суда.

Инспектор остался наедине с флягой бренди, с притихшим черным лесом, с проницательной, но безразличной к людским печалям круглой луной. На душе было погано, горько, и во рту застарелая горечь. Может, все-таки выпить? Он уже почти решился, но тут его внимание привлек донесшийся с небес еле слышный звук, отличный от шелеста листвы. Креух вскинул голову, схватив лежавший рядом арбалет, но в следующий момент расслабился.

На поляну медленно опускалась Шельн с обнаженным по пояс эльфом на руках. Свисали прямые темные волосы, безжизненно болталась точеная кисть со слегка согнутыми пальцами, а на бледной шее Раймут, благодаря специальному служебному заклинанию наделенный ночным зрением, разглядел две ранки от клыков.

В первый момент он опешил. Так и замер с разинутым ртом, но потом опомнился, выплюнул залетевшего комара и подумал, что это вполне в духе всех прочих событий последних дней, особенно удивляться нечему, а вслух произнес:

– Мгла, это уже никуда не годится! Забыла наш уговор? Зачем тащишь свой ужин на стоянку?

– Это не ужин. Это Марек.

Она бережно уложила свою ношу на землю, подняла взгляд и победоносно улыбнулась.

– Я же говорила, что оставлю Гила ни с чем!

Инспектор осмотрел шею парня, убедился, что насчет ранок ему не померещилось, и нахмурился:

– Ты пила его кровь?

– Он сам предложил. Надо его одеть, а то замерзнет.

– Много выжрала?

– Не бойся, чуть-чуть.

На Марека натянули запасную фланелевую рубашку Креуха, укрыли плащом. Он не очнулся, но дыхание было ровным.

Шельн тоже растянулась на траве, ее чешуя отливала в лунном свете нежным жемчужным блеском.

– Я давно уже такого не творила… Сила копилась в течение нескольких лет, и вот наконец появился случай потратить ее на стоящее дело! Я разорвала все защитные заклятья, сотканные Гилом и его приспешниками. Перебить эту сволочь не удалось, не было времени ломать их щиты, но я достойно уязвила Гилаэртиса – отняла у него то, что ему очень хотелось заграбастать! О, я наконец-то довольна… Сейчас надо отдохнуть, а утром – бегом отсюда, по прямой, со всей возможной скоростью!

Последняя идея Раймуту понравилась, но вслух он заметил:

– Мы и раньше отнимали у Гила добычу. В чем разница?

– Не такую, как на этот раз! Ты ведь знаешь, те, кого они забирают, делятся на две категории: это или подростки, которых эльфы попросту выкупают у матерей, и там все происходит по взаимному соглашению, или наши клиенты, воспитанные в страхе, что однажды их украдут и утащат в чаролесье. Этих, как Гил и сам признается, первое время приходится гладить по головке и всячески успокаивать. А он, – ифлайгри с усмешкой кивнула на спящего Марека, – не принадлежит ни к тем, ни к другим. О своем происхождении он не подозревал и не приучен бояться темных эльфов. Если другие похищенные, обнаружив, что сильварийцы не такие кошмарные чудовища, как о них рассказывают, преисполняются благодарности и покоряются, то Марек будет долго и упорно сопротивляться.

– На месте Гила я бы оставил его в покое. Ну, одним меньше… А хлопот с ним, как я понимаю, предполагается на порядок больше, чем с остальными.

– Нет, Раймут, ты не понимаешь. Гил любит иметь дело с теми, кто сопротивляется до последнего. Это для него самое изысканное вино, и он готов упиться этим вином, как ты своим бренди. Кстати, засунь фляжку подальше, мы на работе. Могу поспорить, Марек – именно та игрушка, о которой Гилаэртис давно мечтал. Когда мы столкнулись с ними в Кайне, он, по-моему, наставил Мареку синяков главным образом с досады, что тот оказался обыкновенным человеком. Помнишь, ведь искренняя убежденность Марека всех сбивала с толку, даже нас с тобой. А уж когда обнаружилось, что он все-таки четвертьэльф, Гил даже о зачарованном вепре забыл, это что-нибудь да значит. Я давно мечтала отнять у него что-нибудь такое, что для него важно, как он отнял у меня моих сестер и родовое дерево нашего клана. Наконец-то свершилось! Пока я летела сюда, был соблазн убить мальчишку и подбросить эльфам его обескровленный труп, но я остановилась на ином варианте мести.

Инспектор неодобрительно покачал головой. При всей своей грубоватости, небритости и нелюдимости в глубине души он был человеком цивилизованным, зато Шельн, которую в образе женщины все принимали то за бывшую гетеру высшего разряда, получившую самое утонченное воспитание и пользовавшую исключительно господ из хорошего общества, то даже за опальную придворную даму, была истинной дикой тварью из чаролесья.

– Не убивай его. Об этом прошу я, Раймут Креух. Помнишь свое обещание? Если я за кого-то попрошу, ты его не тронешь.

– Не волнуйся, помню. Я уже сказала, что остановилась на ином варианте. Марек не умрет, но Гилаэртис его не получит. Знаешь, эльфы острее, чем люди, тоскуют из-за утраченных возможностей, из-за того, что маняще сверкнуло и пропало, – это одна из их особенностей. Пройдет пять лет, и Марек необратимо превратится в человека, растворенная в его крови древняя эльфийская магия угаснет. Возможно даже, он пойдет по твоей стезе и захочет стать выездным страховым инспектором. «Ювентраэмон» охотно берет таких парней – отчаянных, упрямых, жаждущих поквитаться с сильварийцами, – бросив быстрый взгляд на будущего страхового инспектора, который до сих пор пребывал в забытьи, она понизила голос: – Чем сильнее эльфы его измучили и оскорбили, тем лучше, потому что тем сильнее он будет их ненавидеть. А Гилаэртиса время от времени будут посещать мысли о том, что все могло сложиться иначе: если бы Марек остался в чаролесье, и в ходе долгого поединка вражда постепенно переплавилась бы в привязанность, и так далее… Ностальгия по несостоявшемуся – это как хроническое нытье незаживающей раны. И он всегда будет помнить, что эту рану нанесла ему я – Лунная Мгла из клана Тхаориэнго! Последняя из клана Тхаориэнго, уничтоженного его стараниями. Раймут, разве это не чудесная месть?

Креух испытывал настоятельную потребность выпить. До чего все сложно у этих нелюдей… Посложнее, чем у людей. Или у тех и других одно и то же, просто он слишком погружен в свое давнее горе и в свою работу, чтобы вникать в детали? Впрочем, не важно.

– Как мы летели, это было нечто… – мечтательно вздохнула Шельн. – Они стреляли вслед, но меня защитила броня из лунного света, к тому же они опасались попасть в Марека. Возможно, через несколько лет Гил пожалеет, что не убил его. Подумает, что лучше было уничтожить, чем безвозвратно потерять то, до чего никогда уже не дотянешься. Как по-твоему, Раймут, может он так подумать?

Один добрый глоток инспектор себе позволил, а после запрятал флягу на дно дорожной сумки. Если Лунная Мгла хотя бы наполовину права, денек завтра предстоит жаркий.

Виски ноют, и окружающий мир куда-то плывет – остаточная реакция после волшебного полуночного концерта, который устроила Шельн. Утешает то, что эльфы, находившиеся в зоне поражения, должны чувствовать себя еще более скверно: как объяснила ифлайгри, чем сильнее у слушателя магический потенциал, тем хуже на него действует ее пение. И если не произойдет ничего непредвиденного, Марек уже вечером будет дома. И эмпихедора увяла, это тоже радует.

Кое-что отравляло торжество. Рене. Его оставили невредимым не слишком далеко от поляны с эмпихедорой (Шельн израсходовала много сил, ей бы и в воздух во второй раз не подняться без крови Марека), но это ведь чаролесье, а он только-только очнулся от обморока. Правда, у него на поясе был кинжал, и ставить щит он умеет… И вообще Рене без пяти минут темный эльф, сам признавался, что с детства мечтал стать темным эльфом… Но все равно мысль о том, что он, возможно, погиб, отзывалась тоскливым холодком: получается, что свобода Марека куплена ценой его жизни.

А второе – наличие в ближайшем радиусе Довмонта норг Рофенси и невозможность означенного Довмонта отделать, как Фрешту в Кайне. Во время утренних сборов они чуть не подрались. Несмотря на то что земля покачивалась, как палуба корабля, и деревья вокруг поляны то и дело пытались завертеться пьяным хороводом, Марек по мере сил помогал угрюмому Креуху навьючивать багаж на двух уцелевших яшмулов. Шельн исчезла – может, отправилась завтракать перед рывком к берегу моря, может, на разведку. Довмонт сидел на стеганой атласной подстилке, отхлебывал из кружки кофе, сваренный для него инспектором, и со злостью цедил:

– Вы что, рехнулись? Вы совсем зарвались! Верните этого парня эльфам, они же иначе нас не выпустят! Они нас убьют! Инспектор, вы слышите? Вы же с ними обо всем договорились, а сейчас вы провоцируете опасную для меня ситуацию, и вам это с рук не сойдет! Вам платят за то, чтобы вы меня отсюда вытащили, у меня страховка по высшему разряду! Присутствие здесь этого отребья – неоправданный риск, вы меня слышите или оглохли на оба уха?

Тон раздраженный, глаза испуганные.

Марек покосился на инспектора, но тот хранил молчание, и он тоже промолчал.

Вокруг шныряли белки – рыжие, серые, черные с белыми пятнышками, попадались даже трехцветные. Креуха они к себе не подпускали, зато Марека и графа не боялись. Эльфы угощали их с ладоней, и Марек не раз видел, как Рене (хоть бы он остался жив!) разгуливает с белкой на плече. Они доверчиво льнули к людям, похожим на эльфов, не улавливая разницы между хозяевами чаролесья и их недавними пленниками.

Одна пятнистая запрыгнула на колено к Рофенси. Тот пролил кофе на штаны, скривился, ударил ее кружкой. Не удовлетворившись этим, вскочил и впечатал пушистое тельце в землю подошвой ботинка.

– Ты что делаешь?!

Марек, бросив сумку, метнулся к нему.

– Жалко? – Довмонт презрительно ухмыльнулся, хотя страх по-прежнему сквозил в его нагловатых глазах. – Вы, мелкие лавочники, добродетельны и сентиментальны…

– Ты скотина, живодер!

Поляна в очередной раз крутанулась вокруг своей оси, и удар получился смазанный, а нанести второй Мареку не позволили. Креух, побледневший от ярости, схватил его за плечо и оттолкнул в сторону – раньше, чем Довмонт успел дать сдачи. Потом, присев на корточки, инспектор одним взмахом ножа отсек голову наполовину раздавленному, но все еще агонизирующему зверьку. Потом выпрямился, как пружина, и клокочущим голосом произнес:

– Граф, это может не понравиться сильварийскому повелителю. Гилаэртис считает этот лес своим, а значит, все здешние белки тоже принадлежат ему.

Страх в глазах у Рофенси затрепыхался сильнее, словно пара небесно-голубых мотыльков забила крылышками, но он надменно вздернул подбородок и выдержал тяжелый взгляд инспектора.

– Этого зарвавшегося смерда Ластипа я еще проучу… А вы, инспектор, несете ерунду. Вы же здесь охотитесь, и сами эльфы охотятся, а ваша помощница пьет кровь!

– Есть разница между охотником и палачом-живодером, – заметил Марек.

Он обнимался с деревом, чтобы не упасть. Когда Креух его толкнул, разладился некий тонкий механизм, благодаря которому он худо-бедно сохранял равновесие и координировал свои движения.

– Ты, смерд, лавочник смердящий, помалкивай! Еще отведаешь хлыста…

– Я не смерд.

– Хо-хо, кто же ты тогда?

– Темный эльф.

Честное слово, не собирался он это говорить. Само вырвалось. И он даже не смог бы объяснить, почему, но сказанного не воротишь. Что ж, зато Рофенси от его ответа впал в ступор. А инспектор насупился и рявкнул:

– Если ты темный эльф, убирайся обратно к Гилаэртису, он тебя встретит с музыкой и цветами! А если человек, будь добр соблюдать человеческие законы и не кидаться с кулаками на тех, кто выше тебя по общественному положению. Граф, не придавайте значения, он болен. Он сбежал от эльфов почти невменяемый после пыток и до сих пор не пришел в себя.

Довмонту сказали, что Марек вернулся сам. Ни слова о ночном спасательном рейде Лунной Мглы – во избежание скандала.

Велев Мареку посидеть (только подальше от графа, на другом краю поляны), остыть и собраться с силами перед марш-броском, инспектор в одиночку закончил с хозяйственными делами. Шельн не заставила себя ждать. Приземлившись, объявила, что уходить надо немедленно, задействовав все оборонительные заклятья и амулеты, в первую очередь – путающие след. Будет погоня. Они с Мареком сели на одного яшмула, Креух и граф на другого.

– Ты не успел рассказать Раймуту о Рене? – улучив момент, шепотом спросила ифлайгри.

– Нет.

– Не говори ему, что я хотела убить мальчишку. Раймут никогда не стреляет в эльфийский молодняк. Из-за своего сына – вдруг убитый окажется Риком. Слабость, но от нее есть прок: Гил учел это, как условие игры, и эльфы не пытаются убить Раймута, хотя, наверное, не раз могли это сделать. Некоторых инспекторов они прикончили – тех, кто не связывал себе руки такими ограничениями, так что его слабость обернулась мудростью. В общем, молчок, услуга за услугу, хорошо?

– Не скажу. Вы не видели, Рене жив?

– Понятия не имею, но на той поляне его уже нет. А графа кто приложил, ты или Раймут?

– Я.

– Завидую.

На север. Почти без остановок. Пока нет никаких видимых признаков погони, но когда они появятся – будет поздно. Это смахивает на сон о бегстве через дремучий лес, и катастрофически не хватает скорости, и кажется, что тебя вот-вот настигнут… Хорошо, если только кажется!

Солнце уже купалось в расплавленном золоте, когда они вырвались к водному простору, разукрашенному бурыми пятнами отцветающих водорослей и слепящими бликами. Берег был неширокий, каменистый, кое-где торчали пучки голенастой травы. Вдаль уходила такая же каменистая коса, на ее оконечности что-то темнело: то ли валун, то ли постройка.

– Туда! – махнул рукой Креух. – Подходящее место.

Яшмулы боялись воды, их пришлось оставить на берегу. Клиент шагал налегке, остальные тащили багаж. Марек жмурился: вокруг слишком много сияния, а его глаза успели привыкнуть к мягкому лесному сумраку.

Он толкнул объемистой сумкой Довмонта – не нарочно, голова закружилась, но извиняться не стал, и тот вскипел:

– Смотри, куда прешь, дубина!

– От дубины слышу.

– Что?.. – опешил граф.

Бросив сумку на гальку, Марек изготовился к драке.

– Хватит! – рявкнул инспектор.

– Если что-то не нравится, можешь вызвать меня на дуэль, – глядя Довмонту в глаза, предложил Марек.

– Тебя – на дуэль? Ты не дворянин, чтобы драться со мной. С мелкими торгашами на дуэлях не дерутся, их наказывают плеткой! Ты возомнивший о себе смерд…

– Пошли скорее, – сухо оборвал Креух. – Я уже отправил весточку, за нами высылают анимобиль.

– Оставьте его здесь, – мотнув головой в сторону Марека, непререкаемым тоном потребовал граф.

– Значит, я стану темным эльфом и после до тебя доберусь, – пообещал Марек.

О таком варианте Рофенси не подумал. Больше он на своем пожелании не настаивал. Темный бугор на конце косы оказался камнем в белесых потеках засохшей соли, шириной с трапезный стол, высотой почти в человеческий рост. Опустив сумку на землю, инспектор вытащил расшитый рунами мешочек.

– Сидите здесь. Я установлю защиту.

Он пошел к берегу. Его тень скользила по пятнистой воде, под ногами поскрипывала галька.

– Отродье подлое, возомнивший о себе ублюдок мелких лавочников… – ни к кому не обращаясь, брезгливо процедил Рофенси.

Марек резко повернулся, но Шельн схватила его за руку и потянула за валун, на солнечную сторону, заговорщически прошептав:

– Тихо. Идем сюда. Тебе, наверное, случалось помогать отцу в магазине, и ты, конечно, слышал о том, что клиент всегда прав?

– Слышал… Ну и что?

– Так вот, это и есть он.

– Кто – он? – спросил сбитый с толку Марек.

– Тот самый клиент, который всегда прав, и никуда от сего факта не денешься.

– Довмонт?! Да я ему…

– Нет, ты ему ничего не сделаешь. Довмонт норг Рофенси – клиент, оплативший страховку, и как таковой он по определению кругом прав. А ты подписал с «Ювентраэмонстрахом» разовый контракт на этот выезд, так что он не только наш с Раймутом клиент, но и твой тоже.

– Я бы эту дрянь прибил. – Марек стиснул кулаки, но приступ головокружения заставил его прислониться к нагретому камню.

– Это чревато разнообразными неприятностями, так что предоставь событиям идти своим чередом. Что-то мне подсказывает, что Довмонт и без тебя огребет. Он очень уж не приглянулся Гилу, на моей памяти такое, пожалуй, впервые. А Гил обожает кошачьи игры: сначала вдоволь натешится, потом вонзит когти. В общем, о графе Рофенси есть кому позаботиться, а мы лучше поговорим о тебе, пока Раймут занят делом.

Она расстелила на галечной россыпи сложенное вчетверо одеяло и уселась, непринужденно обхватив колени. Перламутровая чешуя отливала в закатном свете нежно-розоватым. Мареку ничего не оставалось, кроме как устроиться рядом.

– Этот нас не услышит?

– У меня есть заклятье от чужих ушей, наши голоса для него сливаются с плеском волн. Ты успел научиться каким-нибудь эльфийским приемам?

– Могу поставить щит.

– Будь с этим поосторожнее, а лучше – вовсе не пользуйся. Старшие эльфы чувствуют, когда кто-то применяет эльфийские чары, а самые искушенные, вроде Гила, сумеют определить, кто это, и засечь его местонахождение. Забудешь об этом – сразу поймают.

– Не забуду.

– Уж постарайся. Там было очень плохо? – в низком чарующем голосе Шельн появились сочувственные нотки, хотя взгляд оставался прохладным, испытующим.

– Не то слово. Правда, показать нечего, у их лекаря такие чары и снадобья, что за ночь все следы исчезают.

– Разумеется, чтобы с утра пораньше опять заняться тем же самым. И они, наверное, веселились, когда тебя истязали?

Кулаки сами собой сжались. Марек кивнул.

– Не изнасиловали? – сочувственная интонация в голосе Лунной Мглы стала еще явственней.

– Нет… – не ожидавший такого вопроса Марек широко распахнул глаза и тут же сощурился – в зрачки плеснуло багрово-золотым сверканием, растекшимся по зыбкой воде. – За это я бы глотку перегрыз, даже если б был полуживой.

– Значит, я тебя вовремя оттуда выдернула, – невозмутимо заметила ифлайгри. – С них бы сталось. Полукровки-женщины в чаролесье не приживаются, больше месяца ни одна не протянет, поэтому их туда не забирают. Можешь представить, что у них там творится без женщин… Не с белками ведь им спать, как ты думаешь?

– Ну, я в лесу еще и кикимору видел… – пробормотал Марек, чувствуя, что уши начинают гореть. – Даже двух.

Шельн рассмеялась.

– Дорого бы я дала, чтобы увидеть Гила в постели с кикиморой! А уж с двумя – это вообще песня… Однако давай не будем отвлекаться. Я подарю тебе заклятье трухи. Использовать его сможешь дюжину раз, поэтому не швыряйся им понапрасну. Старшие эльфы обладают властью над деревянными предметами, и если они применят это против тебя, преподнесешь им неприятный сюрприз, – она обхватила его лицо ладонями, прижала к вискам прохладные кончики пальцев. – Учил когда-нибудь детские считалки? Повторяй за мной!

Певучее бессмысленное двустишие запомнилось с третьего раза.

– Вы думаете, они могут приехать за мной в Траэмон?

– Ну, а как же они, по-твоему, похищают оттуда наших клиентов или делают беременными женщин, которые потом рожают полуэльфов? Они появляются где угодно, и никто не знает, каким образом. Возможно, у них есть замаскированные порталы, но ни королевские маги, ни эксперты из Роэндола до сих пор не разгадали эту загадку. В человеческих городах они пользуются заклятьем личины, чтобы не привлекать к себе внимания, об этом тоже не забывай. Тебе придется уйти из дома и прятаться, как сумеешь. Никто не должен знать, где ты. Гил и такие, как он, умеют проникать в чужой разум и черпать оттуда нужные сведения.

– Для этого пьют тийгасэ.

– Не обязательно. Тийгасэ – ключ к тайникам души, а то, что плавает на поверхности, можно взять и без этого. И еще тебе понадобятся обереги. Надевай их хотя бы на ночь, чтобы не сцапали сонного. Обереги также перебивают манящие чары, которые привели тебя в Халеду.

– Какие манящие чары?

– Тебя ведь тянуло сюда, хотя ты сам не понимал, почему? Это они самые. Действуют на всех неинициированных носителей сильварийской крови.

Вспомнились ощущения в первый день на опушке чаролесья. Как же он сам не догадался, что это чары?

– Не позволяй себе тосковать по Сильварии, не делай им такой уступки. Они умеют заманивать, – Лунная Мгла недобро прищурилась. – Подсунули тебе этого Рене… И преуспели, вон как самоотверженно ты защищал его от меня!

– Просто все так сложилось. Мы с ним вместе проходили эту изуверскую тренировку с эмпихедорой.

– Гилаэртис ничего не делает просто. Тебе именно что подсунули эльфа, который должен был вызвать у тебя дружеские чувства, пробить первую брешь в твоей защитной стене. Смотри, этот Рене находится почти в таком же положении, как ты, подвергается тем же испытаниям… И не какая-нибудь наглая орясина вроде Фрешты, которой так и хочется дать в зубы, а дружелюбный симпатичный подросток младше тебя по возрасту, так ведь? Добавим в скобках: безгранично лояльный по отношению к повелителю темных эльфов. И вот ты уже на крючке – пусть крючочек совсем маленький, начало положено. Ты же из-за него чуть в драку со мной не полез, и я по твоей милости осталась без крови! Для того чтобы восстановить силы, мне нужна была полновесная порция, а не три-четыре глотка. Утром я поймала свинью, но кровь свиньи – это совсем не то, что кровь эльфа.

«Хорошо, если и вправду „находится“, а не „находился“», – подавленно подумал Марек, глядя на берег.

Там потерянно бродили освобожденные от сбруи серо-желтые ящеры, а инспектор двигался по косе обратно, через каждые несколько шагов останавливаясь и творя какие-то манипуляции.

– Не давай себя поймать, ни силой, ни тоской, – Лунная Мгла рассерженно повысила голос. – Хочешь знать, что тебя ждет, если они до тебя доберутся? Во-первых, Гил не увлекается кикиморами, можешь мне поверить. Во-вторых, эмпихедора – это еще цветочки, во всех смыслах… У эльфов раны и переломы заживают в несколько раз быстрее, чем у людей. Попробуй представить, каким образом они пробуждают способность к ускоренной регенерации у таких, как ты?

Марек представил. И поежился.

– Вот-вот… – многозначительно подтвердила ифлайгри. – Если не хочешь, чтобы тебе каждые два дня ломали кости без обезболивания, не давайся им в руки.

Креух был уже на полпути между берегом и оконечностью косы.

– Вы не будете превращаться в женщину? – убедившись, что Шельн закончила свои наставления, спросил Марек.

– Для этого нужен лунный свет. И моя одежда пропала, а граф отъявленный паскудник, не хочу его бесплатно радовать. Мне кое-что привезут, тогда и обернусь.

Луна, похожая на вырезанный из белесого тумана кружок, слегка надкушенная с одной стороны, уже появилась в розоватом небе над морем.

– А знаете, еще раньше, в Халеде, если я был рядом с вами, у меня иногда появлялось представление о полете над ночным лесом, – решился признаться Марек.

– Значит, ты чувствовал мой истинный запах. У тебя зрение и обоняние, как у эльфа. Что там?.. Ифлайгри пружинисто выпрямилась. Он тоже встал. Голова кружилась уже меньше – наверное, сказалось благотворное воздействие морского воздуха. Яшмулы на берегу выглядели обеспокоенными.

– Раймут, тревога! – крикнула Шельн.

Теперь инспектор пятился, не спуская глаз с зеленой стены деревьев.

– Что случилось?! – спросил Довмонт, сидевший в одиночестве по другую сторону камня.

– Кто-то идет, – взглянув на него, отозвалась Лунная Мгла с нарочитой безмятежностью.

Из зарослей вышло несколько человек. Длинноволосые, в плащах. Эльфы… Один из них, что-то сказав остальным, двинулся по косе – медленно, словно каждый шаг давался ему с неимоверным трудом.

– Он проходит сквозь защитные завесы! – глуховатым от сдерживаемого напряжения голосом произнес Креух, присоединившийся к своей команде. – Мгла, если что, сможешь взлететь?

– Да. Но, боюсь, троих мне сейчас не поднять.

– Тогда возьмешь их, а я останусь, поняла?

– Раймут…

– Если защита не выдержит, унесешь их. И напишешь потом докладную об этих завесах.

– Господин Креух, если так, оставьте лучше меня, – через силу предложил Марек. – Меня не убьют.

– Здесь решаю я, а не ты, – устало отмахнулся инспектор. – Мгла, сделаешь, как я сказал. В крайнем случае. Сначала дадим бой, а там, может, и наши подоспеют.

За валуном не укрыться: справа и слева тянутся неширокие полоски суши, а ту сторону, которая обращена к морю, лижут волны, там ни пяди земли.

Эльф приближался, преодолевая невидимые препятствия. На побледневших оливковых скулах проступили желваки, сапфир в венчающем голову обруче сиял так, что было больно смотреть, и под стать ему горели глаза.

В нескольких шагах от беглецов Гилаэртис остановился.

– Раймут, верни мне то, что забрал.

– Здесь нет ничего твоего, – официальным суховатым голосом усталого чиновника возразил Креух.

– Марек мой. Мы ведь договорились.

– Шантаж и уговор – это, Гил, разные вещи.

– Отказываешься от сделки? – повелитель темных эльфов усмехнулся почти весело, хотя видно было, что ему нелегко выдерживать напор незримой силы. – Что ж, тогда и я больше не соблюдаю свою половину обязательств.

В воздухе что-то мелькнуло. Довмонт издал испуганный возглас. Марек скосил глаза: из середины лба у графа торчала черная пластинка, формой напоминающая листок вишни.

– Первое предупреждение. Пока только царапина. Отдашь Марека?

– Ставим сдвоенный щит, – хрипло бросил инспектор Лунной Мгле.

Опять мелькнуло. Рофенси взвизгнул. В плечо ему вонзилось такое же листовидное лезвие, но немного подлиннее.

– Теперь отдашь? – вздернув бровь, осведомился Гилаэртис.

– Марек, встань перед графом, – Креух подтолкнул его, ухватив за локоть. – Вот так, и ни шагу в сторону.

– Почему я должен закрывать этого мерзавца? – уловив, в чем смысл маневра, запротестовал Марек.

– Потому что в тебя Гилаэртис бросать ножи не будет. Граф Рофенси – клиент нашей компании, а ты подписал контракт. Будь добр выполнить свою работу, если тебе нужны деньги на обереги.

Марек промолчал. Он слышал истерическое, с привизгиваниями, дыхание графа у себя за спиной и кипел от бешенства. Спасать эту дрянь?! Другое дело защищать кого-то вроде Рене, но прикрывать своей шкурой Довмонта норг Рофенси… Новое соображение перебило злость: Гилаэртис должен знать, что стало с Рене, выжил тот или нет. А если не знает, тем более надо сказать, где его оставили… Он чуть ли не губы кусал, пытаясь изобрести хитроумный способ, который позволил бы выяснить, как обстоит дело.

– Если хочешь, чтобы я ответил, задай вопрос вслух, – предложил повелитель темных эльфов.

– Вы нашли Рене?

– Да.

– Он живой?

Несколько секунд выматывающего душу молчания.

– Живой. Ждет, когда вернешься. Он рассказал, как ты его спас.

Словно гора с плеч. Забывшись, Марек с облегчением улыбнулся и прислонился к тому, что находилось позади. То есть к графу норг Рофенси. Тот непроизвольно оттолкнул его, раскрылся и взвыл, получив еще один «листок» в мякоть другого плеча.

– Не валять дурака! – прикрикнул инспектор. – Стоять, как я сказал.

– Привет Рене, и передайте ему, что я не вернусь.

– Не будь так уверен.

– Уверенность никогда не мешает.

Ничто больше не отравляло радость после ночного реванша, даже головокружение отпустило.

– Излишняя – мешает. Ты освоил крохотную часть того, на что способен. Всего лишь научился ставить щит в самом простеньком варианте. Убить тебя легче легкого. Ты мог бы научиться ускоренной регенерации, это тебя не интересует?

«Спасибо, меня уже просветили».

Вслух Марек ничего не сказал. Ограничился выразительной кривой усмешкой. Глаза стоявшей рядом ифлайгри удовлетворенно сияли.

– Только не говори, что боишься боли. Боишься, конечно, как же без этого, но разве то, что ты получишь в награду, этой боли не стоит?

– Можно, я подумаю? Мне нужно время на размышления.

Какой срок требуется быстрому, как стрела, анимобилю, чтобы промчаться над заливом Обманутых Ожиданий от северного берега до южного? Он уже должен был появиться… Но Марек слышал о том, что на подступах к Сильварии в самом воздухе разлиты чары темных эльфов, тормозящие чужой магический транспорт.

– Тянем время? Это нужно делать не настолько откровенным образом. Неужели тебе у нас совсем не понравилось? – эльф вопросительно приподнял бровь. – Ничего, кроме обиды и злости?

Это застигло врасплох. Да, кое-что понравилось… То, что повелитель темных эльфов не проявляет никакой спеси (сравнить хотя бы с Довмонтом норг Рофенси!), то, что при ночной магической атаке они не разбежались кто куда, а приготовились защищать Марека и Рене – самых молодых и слабых, да и обстановка там была такая, что порой думалось: быть среди них своим – это совсем неплохо… Но все это – одна сторона медали, а если точнее – одна из граней кристалла, поэтому лучше не отвечать на вопрос Гилаэртиса ни «да», ни «нет».

– Мгла, будь начеку, – проворчал Креух. – Он обрабатывает Марека, а сам втихаря ломает наш щит.

– Заметила, – процедила сквозь зубы Шельн. За спиной негромко скулил Довмонт.

– Мне нужен только он, – усмехнулся эльф. – Отдайте его, остальных не трону.

Ответа не последовало, разговор сошел на нет. Глаза Гилаэртиса жестко сощурились, на скулах играли желваки, камень на лбу ярился синим светом. Инспектор взмок, змейки на голове у ифлайгри встали дыбом и дрожали, как натянутые струны. Сам воздух, казалось, кипел и вибрировал в косых желтых лучах заходящего солнца: магическая преграда, которую с одной стороны остервенело ломают, а с другой из последних сил пытаются удержать. Марек ничем не мог помочь Креуху и Лунной Мгле. Стоял, изображая живой щит для графа норг Рофенси, и бессильно сжимал кулаки, тоже весь мокрый от пота.

Миновала целая вечность, но солнце еще не успело скрыться за дальним лесистым берегом, когда слева плеснула волна, скрипнула галька. Обтекаемый лакированный корпус шоколадного цвета с золоченой эмблемой на боку.

– Граф и Марек – в машину, – не спуская глаз с противника, приказал инспектор. – Сначала граф, потом ты. Пошли!

Довмонта мигом втащили внутрь, а Марек, перед тем как нырнуть в пахнущий кожей и благовониями салон, бросил через плечо:

– Счастливо оставаться!

Жаль, не увидел, как отреагировал на это повелитель темных эльфов. Инспектор то ли в сердцах, то ли на радостях поддал коленом, и Марек, потеряв равновесие, свалился на мягкий пол, обитый стеганой кожей. Следом Креух швырнул уцелевшие сумки и забрался сам, после него запрыгнула Шельн.

Дверца захлопнулась, и анимобиль, заложив вираж, помчался на север. За иллюминаторами в позолоченных обводах простиралось вечернее море. Экипаж состоял из двух человек: пилот и маг из «Ювентраэмонстраха». Последний без проволочек занялся графом. Черные листовидные лезвия при попытке их извлечь рассыпались в пыль – не металл, что-то непонятное, и осколков в неглубоких ранках не осталось, но маг выглядел озабоченным и посоветовал Довмонту незамедлительно обратиться к специалистам.

– Скверныештучки. Лучше бы это оказалось обыкновенное железо.

Граф, с пластырем на лбу, цедил угрозы и бросал ненавидящие взгляды на Марека, словно это он виноват во всех его злоключениях, а тому было все равно.

– Одежду и туфли для меня захватили? – спросила Шельн тоном великосветской дамы.

– Помилуйте, разве мы могли забыть! – служащий компании указал на разрисованные розами картонки в хвостовой части салона.

Сумерки настигли их у южных отрогов Кочующей гряды. Анимобиль остановился, Шельн вышла наружу и при свете ущербной луны приняла человеческий облик.

Марек как будто просыпался от долгого сна – цветного, захватывающего, иногда кошмарного, иногда завлекательно-волшебного. Рядом сидит красивая статная блондинка с вызывающе короткой стрижкой, одетая с иголочки, по последней столичной моде, а прошлой ночью она парила над чаролесьем на призрачных радужных крыльях… Может, приснилось? Он потрогал пластырь на шее. Ранки от клыков ифлайгри все еще побаливали. Осталась также россыпь красных точек на груди, но где доказательства, что покусала его эмпихедора, а не обыкновенные комары? Через несколько дней все это исчезнет, словно Сильвария и впрямь была сновидением… Он усмехнулся. Ага, конечно. Эти мысли не всерьез: игра с самим собой. Все было на самом деле, и жить, как раньше, он больше не сможет, придется уйти в подполье, все равно что заговорщику или беглому каторжнику.

Во второй раз анимобиль остановился на булыжной площадке перед зданием «Ювентраэмонстраха». Распахнув дверцу, Креух сообщил встречающим:

– Клиент с нами!

Традиционная дежурная фраза. О благополучном завершении спасательной операции здесь наверняка уже знали.

Часть третья Затмение снов

Самая скучная на свете улица. Респектабельные буржуазные дома в два-три этажа, добротной постройки, без претензий. По обе стороны от крылечек – круглые клумбы с ноготками и львиным зевом, бархатцами и петуньями. К фигурным столбикам, поддерживающим навесы над ступеньками, привязаны ленты с заклинаниями, отгоняющими болезни, напасти и неправедных чиновников из королевской налоговой службы. Газовые фонари дают достаточно света, чтобы те, кто выбрался подышать свежим воздухом перед сном, могли хорошенько рассмотреть припозднившегося прохожего.

– Смотри, Клаудий, это же непутевый сынок Ластипов! Чего это он?

– А?..

– Чего он, говорю? Ты только посмотри… Чего он так вырядился?

– Молодой еще. Студент. Оболтус.

– Ты глянь на него, глянь! – встревоженно зачастила женщина. – Чего это он весь такой, а? Не понимаю, почему он так оделся…

– Да тьфу на него, – рассудительно отозвался мужчина. – Ты подышать воздухом вышла, вот и дыши.

– Я не понимаю, Клаудий, почему он так оделся… Как-то не по-людски… Ничего не понимаю!

Доносившиеся с балкона голоса звучали в лиловой вечерней тишине отчетливо, на всю улицу. У нее, кстати, и название было скучное – улица Сушеных Слив. Марек остановился перед своей дверью, дернул за шнур звонка. Вскоре послышались знакомые шаги.

– Кто там?

Мамин голос.

– Я.

– Марек?..

Мама как будто удивилась, и тогда он расслабился: все в порядке. Он готов был рвануть отсюда со всех ног, если окажется, что в доме засада.

Щелкнул замок, лязгнул засов. Дверь открылась. Мама отступила, впуская его в прихожую, и тихонько ахнула. Ага, по меркам улицы Сушеных Слив он одет более чем странно! Выгоревшая фланелевая рубашка с чужого плеча, в желто-коричневую клетку, да еще рукава закатаны, как у рабочего. Зато штаны шикарные, из переливчатой темно-зеленой ткани, на которой время от времени проступает лиственно-травяной узор, и ботинки – высший класс, на отлично выделанной коричневой коже поблескивают золотые заклепки в виде миниатюрных кленовых листочков. Говорят, у эльфов нет ни портных, ни сапожников, свою одежду и обувь они изготавливают магическим способом. Такие изделия высоко ценятся, но чужакам их не продают, можно разве что получить в подарок или украсть.

– Откуда у тебя эти вещи? – оторопело спросила мама, оглядев его с головы до ног.

– Не бойся, я не ограбил эльфа, – по дороге домой он пытался подготовиться к этому разговору, но теперь все мысли разом выветрились. – Я был в Сильварии. Почему ты меня не предупредила?

Мама прислонилась к косяку проема, за которым виднелся выложенный изразцами коридорчик на кухню. О чем «не предупредила» – это она поняла сразу, даже переспрашивать не стала.

– Они… хотели тебя забрать?

– Почти забрали. Меня вытащил оттуда страховой инспектор, он спасал своего клиента и меня за компанию прихватил.

Мама побледнела и смотрела на него молча.

Заскрипела деревянная лестница – это спускался со второго этажа отец. Точнее, человек, в течение восемнадцати лет считавший себя его родным отцом. Марека так и подмывало броситься наутек, чтобы не пришлось объясняться. Он сейчас может одним махом разрушить их налаженную жизнь. Пусть ему эта жизнь не особенно нравилась, казалась пустой, неинтересной, но ведь другой у них нет. И к тому же для них-то она вовсе не пустая: отец увлечен своими лавками и прачечными, а маме нравится хлопотать по дому и ходить за покупками, потому она и служанку держит только одну, чтобы не сидеть сложа руки. Ну да, он так жить не хочет, так ведь его и не заставляют! С настоящим принуждением он столкнулся только в Сильварии, когда оказался пленником темных эльфов.

Теперь уже никуда не денешься, объяснений не избежать.

– Что случилось? – спросил Альбер Ластип, остановившись на нижних ступеньках лестницы. Лысоватый пожилой мужчина с выступающим брюшком, бесформенным подбородком и близоруко сощуренными глазами. Он смотрел на жену и сына с тревогой, словно и сам уже обо всем догадался.

– У вас не могло быть детей, правда? Я появился случайно.

Мама сокрушенно вздохнула.

– Какая разница, случайно или нет… – поглядев на нее, на Марека, потом снова на нее, отрывисто произнес отец. – Ты наш сын. И все тут, о чем еще разговаривать?

Ага, так он знал… Или, вернее, подозревал, но вслух об этом ни словом не обмолвился, а мама тоже тему не затрагивала. И все бы ничего, не окажись Марек четвертьэльфом.

– На меня кое-кто претендует. Я здесь ненадолго, скоро уйду. Меня будут искать и попытаются забрать силой.

– Никто не имеет права тебя забирать, – Ластип ухватился за перила, как будто лестница собиралась уплыть из-под ног. – Ты родился в этом доме и все это время был моим сыном. Какая разница, откуда взялся… Яр-Вседержитель и Радана-Мать услышали наши молитвы и даровали тебя – оттуда ты и взялся, и точка.

– У меня вроде как любящие родственники выискались. Хотят утащить в Сильварию для инициации.

– Это ведь такой ужас! – ахнула мама.

– Ага, имею представление. Мне нельзя тут задерживаться, они будут искать. Я переоденусь и возьму вещи, ладно?

– Нужно купить обереги, – отец всегда оставался практиком, даже сейчас, оглушенный свалившимися на голову известиями. – Хорошие, какие понадежней.

– У меня уже есть, – Марек расстегнул ворот рубашки и показал тусклый медальон с выбитой защитной руной, на массивной цепочке из серого металла. – А браслеты вот здесь, – он встряхнул небольшую кожаную сумку, внутри звякнуло железо.

– Лучше надень.

– Они тяжеленные, неудобные. Если убегать или драться, я в них как в кандалах. Сейчас они все равно со мной, а надевать буду перед сном.

Его комната находилась наверху. Втроем поднялись по лестнице. Марек все видел как сквозь зыбкую лихорадочную пелену: старые обои с мимозами – они нравились маме, поэтому при ремонте их не тронули, лампы гномьей работы – стеклянные многогранники с запертыми внутри светящимися шариками, знакомую до последней пяди гостиную с тяжелой дубовой мебелью и пузатой вазой на камине. Эту пеструю заморскую вазу подарила госпожа Рихнаб, которую все боялись, потому что если она о тебе что-нибудь скажет, остальные потом будут говорить то же самое. Ваза никому из Ластипов не нравилась, и Марек давно предлагал – давайте расколочу на куски, но родителей эта идея пугала.

– Ты мог бы уехать к тете Аврелии в Сналлу, – отец говорил ровно, разве что самую малость запинался. – Говорят, так далеко на север сильварийцы забираются редко.

– Не выход. Я собираюсь прятаться от них здесь, в Траэмоне. Я хорошо знаю город. Учебу придется бросить, но потом, через пять лет, снова куда-нибудь поступлю.

У себя в комнате он открыл шкаф с одеждой, одновременно вслушиваясь в доносящиеся с улицы звуки. Хотя какие там звуки, эльфы двигаются бесшумно. Скорее, пока не нагрянули…

Шельн сказала, что некоторых клиентов «Ювентраэмонстраха» они похищали и по второму, и по третьему разу, и даже по четвертому, и далеко не всегда эта игра заканчивалась в пользу клиента. Они от своего не отступятся, а Марек и вовсе особая статья. Лунная Мгла считала, что повелитель темных эльфов самолично будет за ним охотиться. Весь гонорар за участие в спасении Довмонта норг Рофенси ушел на обереги – Шельн настояла, чтобы он взял самые лучшие.

– Гил теперь не успокоится, пока тебя не поймает. Не давайся ему в руки, я на тебя надеюсь!

Хотелось бы Мареку оправдать ее надежды.

Все застилала пелена, превратившая его собственную комнату, залитую желтым светом гномьих ламп, в театральную декорацию, которая вот-вот должна поменяться на что-то другое. Бегом переоделся. Побросал нужные вещи в старый парусиновый рюкзак, туда же положил обереги.

Мама стояла в дверях и молча смотрела на сборы, отец ушел, но скоро вернулся с пачкой денег:

– Возьми, сынок. Знал бы я раньше, что тебя надо застраховать… – Он покосился на жену, с упреком и в то же время нерешительно.

Та вздохнула:

– Ты же ничего не говорил… Вот и я ничего… Я же всего один раз, Альбер, а мне так хотелось еще дочку, девочку… Даже думала, может, сиротку взяли бы маленькую, а как ты – не знаю…

– Да разве я против, Бетина? Ты же сама ничего не говорила. И Марек – наш с тобой сын, как бы там ни было. Что, дочку хочешь? Так можно ведь…

– Возьмите, обязательно, – сказал Марек. – Завтра или послезавтра, хорошо? И расскажите ей, что у нее есть брат. А сейчас надо, чтобы вы меня выгнали из дома – громко, со скандалом на всю улицу. Это спектакль для эльфов: если они узнают, что меня отсюда прогнали, здесь выслеживать не будут, и я смогу иногда вас навещать.

– Выгнать?.. – всплеснув руками, жалобно спросила мама. – Соседи же начнут говорить… И госпожа Рихнаб что скажет?

– Что нам и требуется, – подтвердил Марек. – Пусть об этом говорят, чтобы дезинформация дошла до эльфов, которые будут наводить справки.

Мама с несчастным видом вздохнула, но Альбер Ластип, как деловой человек, оценил предложенную сыном тактическую уловку.

– Если ввести их в заблуждение, он сможет прийти сюда, и его не поймают. Бетина, да к ограм ее в постель, госпожу Рихнаб! Пусть болтает, что хочет, старая грымза. Марек, иди сюда, сынок…

Он обнялся с отцом, потом с мамой. Надев рюкзак, сбежал вниз, мимо пожелтелых обоев с мимозами. Приоткрыл входную дверь. Замер, вслушиваясь в притаившуюся снаружи ночную тишину. Кажется, там никого.

Выскользнул на улицу. Запрокинув голову, поглядел на освещенные окна второго этажа. Ну, давайте же…

– Вон из нашего дома, негодяй! – донесся сверху выкрик отца. – Чтоб ноги твоей больше здесь не было!

– Паршивец бессовестный, уходи! – рыдая, подхватила мама. – Тьфу на тебя, глаза бы не смотрели! Вернешься – метлой поколочу!

Когда он отошел, что-то ударилось о тротуар, разлетелось вдребезги – в десятке шагов от Марека, но один фаянсовый осколок отлетел прямо ему под ноги. Та самая всем ненавистная пестрая ваза, подарок госпожи Рихнаб. Все-таки решились, выкинули!

Он улыбался, шагая по темным улицам. Все получилось так, как ему хотелось, это главное.

Каменные дебри Камонги находились в западной части столицы. Издали казалось, что целое стадо грозовых туч, утомившись блуждать по небесным равнинам, расположилось на отдых прямо в черте города – но это при дневном свете, особенно в пасмурную погоду, а по ночам Камонга сияла над окрестными домишками, словно гроздь причудливых гигантских фонарей.

Туда Марек и направился. Там можно спрятаться и найти ночлег.

Это нагромождение колоннад из серого гранита, выщербленных лестниц, длинных сводчатых галерей, загаженных залов с разбитыми мозаичными полами и вырубленных из камня уродливых скульптур смахивало на фантасмагорический дворец. На протяжении последних столетий там ютились лавки старьевщиков, игорные притоны, дешевые бордели, трактиры, ночлежки. Там находили пристанище профессиональные попрошайки, маги-неудачники, оказавшиеся на мели театральные труппы, беглые солдаты, бездомные бродяги, не говоря о ворах и головорезах самого разного толка.

В этот грязный многоэтажный лабиринт лучше лишний раз не соваться, особенно если тебе там делать нечего, но у Марека была причина туда отправиться. Камонга – одно из тех мест, которые недоступны для поисковой ворожбы, хотя бы даже эльфийской. Об этом он узнал от Шельн.

– Там до сих пор действуют какие-то остаточные чары, очень старые, из-за них Камонга как будто погружена в непроглядную мутную воду, и ничего сквозь нее не видно. Идеальное убежище.

– Значит, эльфы меня там не достанут?

– Не обнаружат, – поправила Шельн. – То есть не смогут определить твое местонахождение с помощью магии, но это не помешает им явиться туда вживую или кого-нибудь подкупить, чтобы тебя выследили. Будь осторожен.

Его лоб до бровей закрывала повязка из черной тряпки – и волосы на глаза не падают, и уши замаскированы, а щеки и подбородок он нарочно вымазал грязью, чтобы остались засохшие разводы. В Камонге он побывал несколько раз, из досужего любопытства, которое гоняло его, случалось, по всему Траэмону, но по имени его там никто не знал.

На подступах к сияющему в ночи дворцу – кто бы сейчас сказал, что это не дворец! – подпирали друг дружку покосившиеся лачуги с худыми крышами. Даже здесь ощущалось зловоние, а за следующим поворотом открылся и его источник: обширная помойка, со всех сторон окружающая каменную громаду. Марек петлял среди облитых лунным светом закисших луж и ржавеющих остовов паромобилей, похожих на обглоданные костяки неведомых чудищ. Характер вони менялся, и, если она становилась совсем уж отвратительной, он шел в обход, а также избегал сталкиваться с неясными фигурами, блуждающими по этому царству отбросов и отслуживших свой срок вещей. Иные из них таскали с собой тусклые масляные фонари, другие обходились без них. Марек заодно обнаружил, что видит в потемках лучше, чем до недавнего времени. Эльфийское ночное зрение – один из побочных эффектов его пребывания в Сильварии.

Миновав свалку, он вступил под каменные своды широченной, как улица, галереи. Здесь тоже приходилось смотреть под ноги. Кучи мусора и нечистот. Мертвецки пьяный фавн с обломанным рогом. Россыпь гниющих луковиц. Дохлая собака.

Лестница, огибая гротескную статую огра в три-четыре человеческих роста, уводила наверх – туда, где брезжил свет и звучали голоса.

Марек постарался напустить на себя агрессивный вид, хотя в глубине души трусил. Не показывать страха – сразу станешь жертвой, и никого ни о чем не спрашивать – сразу раскусят, что ты не местный.

В зале, куда привела его лестница, под вереницей декоративных арок обосновались лавки: амулеты, горячительные напитки, «Скупка золота и прочего», несвежая потрепанная одежда, подобранная скорее всего на раскинувшейся за стенами помойке. Посетителей не было, закутанные в отрепье торговцы вяло переговаривались. Частично сохранившаяся мозаика на полу изображала летящего дракона, и Марек прошел по его хребту до следующего дверного проема.

Из бокового коридора тянуло запахом кофе и доносились визгливые эйфорические вопли гоблинов. Только не туда!

Посреди следующего зала, освещенного факелами, пьяные гномы пинали бесчувственную троллью тушу. На Марека не обратили внимания: очевидно, противник мельче тролля их не интересовал.

Еще один грязный коридор. Слева, из-под стрельчатой арки с вырезанной над острием каменной розеткой, плывут запахи еды, доносится звяканье ложек и гомон голосов. Трактир. Ему сюда не надо: мама положила в рюкзак булку хлеба, копченую колбасу и изрядный кусок сыра. А зев следующего коридора озарен аляповатыми красными фонарями в виде цветочных бутонов, и возле стен сидят размалеванные девицы.

На ступенях лестницы иссохший, как скелет, заклинатель тумана вытягивал из своей флейты завораживающе-заунывную мелодию, а из бронзовой узкогорлой вазы выползало туманное щупальце, колыхалось в воздухе, свивалось в незамысловатые узоры. Всего пять дубров – и увидишь, чего ты должен опасаться!

Бросив тощему заклинателю дубр, Марек прошел мимо. Чего опасаться, он и так знал.

Этажом выше народа было побольше, как на ярмарке. В одном из залов гоблины в масках гиен отплясывали, высоко подпрыгивая, дикий танец, а аккомпанирующий им барабанщик тряс плечами и пританцовывал на месте. Тут же, у стены, старуха-гоблинка продавала копченых улиток и холодный кофе на разлив из кувшина. Дальше по коридору звучала человеческая речь, туда Марек и направился.

Два раза его напугали – по-настоящему, до дрожи. Возле входа в трактирный зал здоровенный детина с маслеными глазами сгреб его горячей потной лапищей за плечо, смерил взглядом – таким, что сразу понятно, чего надо, – и спросил, не хочет ли он подзаработать. Сердце провалилось в пятки, но контроля над собой Марек не потерял. Рывком высвободив плечо, сузил глаза и процедил, что режет глотки, берет за это дорого и никакой другой заработок его не интересует. Тип отстал.

Что ж, потом он увидел свое отражение в треснувшем, но до сих пор не осыпавшемся зеркале, висевшем на стене возле двери с надписью «Парекмахирскае завиденяе». В черной налобной повязке, с чумазым лицом, с кинжалом на поясе, он больше походил на начинающего бандита, чем на пай-мальчика с улицы Сушеных Слив.

Вторая встреча, заставившая его пережить недолгий, но острый приступ страха, произошла в полутемной галерее с гирляндой каменных ящериц вдоль карниза. Из-за колонны выскользнула девушка в рваной тунике и заступила ему дорогу, чувственно улыбаясь.

Взглянув ей в лицо, Марек отшатнулся и бегом бросился к арочному проему, оранжево мерцавшему в дальнем конце галереи.

– Да я уже не заразная! – раздосадованно крикнула вслед девушка. – Честно, не заразная! Я вылечилась, не бойся!

Видимо, она переболела дурной болезнью и из-за этого растеряла свою клиентуру, но Марека испугали не подсохшие язвочки у нее на губах, а совсем другое. Тонкие черты, большие раскосые глаза, из-под спутанных волос торчат заостренные уши. Такая же, как он, полукровка. Наверное, он никогда больше не сможет смотреть на таких без оторопи. И не имеет значения, мужчина это или женщина: у эльфов лица тех и других, одинаково лишенные волосяного покрова, различаются незначительно – иногда не сразу поймешь, кто перед тобой, он или она. Глядя на них, он теперь каждый раз будет вспоминать, как его истязали в Сильварии. И не свяжется больше ни с одной девушкой, похожей на эльфийку… Просто не сможет: пережитый в чаролесье кошмар всплывет сам собой, независимо от желаний и намерений Марека.

Интересно, сами-то сильварийцы как друг друга выносят после того, что им пришлось вытерпеть во время инициации? Он заметил: даже Рене, который там всего год, общается с остальными как ни в чем не бывало. Наверное, у них все предусмотрено, чтобы постепенно свести на нет возникающее вначале отторжение… Марек презрительно прищурился: с ним этот номер не пройдет, он вовремя оттуда вырвался.

Валивший навстречу по коридору пьяный гном – квадратный, красноносый, в клетчатом жилете – принял его злую гримасу на свой счет и схватился было за нож, но тут гнома догнали пьяные люди с криками: «Плати деньги! У нас так не делается!», а Марек благополучно улизнул.

В конце концов он набрел на приличную ночлежку. Приличную – это значит, там можно снять отдельную каморку, которая закрывается изнутри на засов, и никто до тебя, спящего, не доберется.

Сбросив ботинки, Марек застегнул браслеты на запястьях и щиколотках, растянулся на пропахшем псиной колючем тюфяке. Обереги неприятно холодили кожу, ощущение было почти болезненное. Его об этом предупреждали: поскольку он на четверть эльф (после своих приключений в Сильварии даже больше, чем на четверть), у него эти железки тоже будут вызывать дискомфорт – который, впрочем, ничтожно мал по сравнению с тем, что почувствует, прикоснувшись к такому оберегу, истинный эльф вроде Гилаэртиса.

Последнее обстоятельство утешало и примиряло. Вдобавок Мареку очень хотелось спать, поэтому он свернулся под заскорузлым одеялом, стараясь не обращать внимания на его запах, и наконец-то закрыл глаза.

– Здесь написано, что вы вели себя грубо, безответственно, бестактно, превышали служебные полномочия, распивали кровь и крепкие алкогольные напитки, проявляли преступную халатность, когда дело касалось интересов клиента, а также демонстрировали крамольное неуважение к траэмонскому дворянству в лице графа норг Рофенси. Что вы на это скажете? – начальник выездного отдела выжидающе уставился на Креуха и Лунную Мглу, сидевших по другую сторону стола.

– Паскуда, сучье отродье, – с невозмутимым выражением на мраморном лице сказала Шельн.

– Не забывайтесь… – собеседник в замешательстве сцепил пальцы.

– Но ведь ваш кабинет защищен от подслушивания, не так ли? Здесь можно называть вещи своими именами. Карл, дорогой мой, к чему все это представление?

– Компания обязана реагировать на жалобы клиентов, – взгляд Карла Кнофтера за стеклами пенсне в тонкой золотой оправе становился то строгим, то беспомощным, то снова принужденно строгим. – Тем более когда речь идет о важной персоне… Довмонт норг Рофенси пожаловался на вас и требует, чтобы вас примерно наказали. Что прикажете делать руководству?

– Карл, мы спасли жизнь Довмонту норг Рофенси. Гилаэртис хотел его убить. Не инициировать, а убить. Раймут чудом предотвратил кровавую развязку. Все это будет изложено в нашем отчете, над которым мы сейчас работаем.

– Почему – убить? Подобные инциденты крайне редки.

– Гил – разборчивая сволочь. Привык прибирать к рукам, что получше, а тут по случайности хапнул кусок дерьма – ну, и оскорбился, выпачкавшись, взыграла хваленая эльфийская утонченность.

– Ш-ш-ш… – зашипел Кнофтер, панически выпучив глаза. – Ш-ш-шельн, что вы себе… по… позво…

– Карл, умоляю вас, не волнуйтесь, – ифлайгри непринужденно откинулась на спинку стула, нежась в потоке льющегося из окна солнечного света. – Ваш кабинет великолепно заэкранирован, добавьте сюда мои защитные чары… Ни повелитель темных эльфов, ни семейка Рофенси нас не услышат.

– Вы ведь знаете, что клиент всегда прав? Клиент высшей категории остался недоволен.

– Из-за чего же так волноваться? Вы можете примерно оштрафовать нас – и потом потихонечку, не афишируя, компенсировать нам потерю… И если я такая нехорошая, что вам зазорно пригласить меня в театр или в ресторан, никто не помешает нам съездить вдвоем на укромную виллу в пригороде Ста Фонтанов, разве не так? Все останутся счастливы – и мы, и Рофенси.

Начальник отдела вздохнул, сдаваясь, в его глазах за стеклами пенсне проплыла тень вожделения. Лунная Мгла из него веревки вила. Что бы Креух без нее делал? Уже, считай, все уладила. Или не все?

– С вами также был некий Марек Ластип, четвертьэльф восемнадцати лет, нанятый в помощники. Как утверждает клиент, вы спасали этого Ластипа, который у нас не застрахован, в ущерб его, клиента, безопасности.

– Карл, все абсолютно наоборот. Вы просто еще не читали нашего отчета. Граф остался цел именно благодаря тому, что с нами был Ластип. Мы же с Гилаэртисом настоящую шахматную партию разыграли! Сначала отдали ему Ластипа в обмен на Рофенси, только так и удалось вызволить из плена этого неблагодарного сучонка. Потом, уже на выходе из чаролесья, Гил настиг нас и попытался его прикончить, а Ластип, который к этому времени снова к нам присоединился, прикрывал графа, как живой щит. Будь на его месте я или Раймут, это бы Гилаэртиса не остановило, но он не хотел причинить вред Ластипу – только это Рофенси и спасло. Карл, вы же незаурядный шахматист, неужели вы не оцените по достоинству эту партию!

– Пойдут разговоры, что мы якобы выручаем не тех, за кого нам заплатили, – уже почти уступив ее напору, с сомнением произнес начальник.

– Смотря как все это преподнести… Если проявить чуть-чуть изобретательности, история с этим Мареком Ластипом – наша золотая жила. Мы вырвали из лап у Гилаэртиса двух четвертьэльфов за раз, и оба доставлены в Траэмон в целости и сохранности – разве наши конкуренты из «Цитадельтраэмонстраха» на такое способны? – Ее чарующий голос звучал мягко и убедительно. – Не могу поверить, что «Ювентраэмонстрах» не сумеет извлечь из этого немалую пользу!

Кнофтер капитулировал. Велел не тянуть с отчетом. Спросил, когда Лунной Мгле будет угодно совершить совместную прогулку в пригород Ста Фонтанов. Восхитился ниткой розового жемчуга у нее на шее.

– Ну вот, а ты – «уволят, уволят…», – усмехнулась Шельн, когда они вдвоем с Креухом вышли в коридор. – Главное, Раймут, на улице не зевай – неровен час, Гила встретишь. Думаю, он уже здесь. Только бы орудие моей мести не подвело и не позволило загнать себя в угол!

Орудие ее мести проснулось ближе к закату.

Тесная каморка с тюфяком на полу напоминала пыльную полость заросшего паутиной старого шкафа. На узком каменном подоконнике полукруглого окошка возились голуби, за ними сиял кусочек шафранового неба.

Запястья и щиколотки ныли слабо, но противно, как больной зуб от сладкого. Марек поскорее снял браслеты, спрятал в рюкзак. Без них лучше… Оберег на шее таких мучений не доставлял, но он был самый маломощный и реальной защиты не обеспечивал.

Боль постепенно затихала. Когда он выпрямился во весь рост, голуби с шумом взмыли в воздух, бестолково суетясь и теряя перья. Осторожно, а то недолго вляпаться в помет… Марек выглянул наружу.

От хаоса к порядку: на переднем плане месиво мусора и кладбище ненужных вещей, дальше косная материя обретает видимость одноэтажных трущоб, веревок с бельем, шатких заборов, расползающихся мостовых, а еще дальше, в розоватом мареве, толпятся благообразные здания и радуют глаз цветущие бульвары. Все это позлащено солнцем, охвачено муравьиной суетой – час пик. Даже на свалке копошатся собиратели хлама, который можно приспособить в дело или кому-нибудь продать.

Марека тоже потянуло наружу. Завернув в харчевню на нижнем этаже, он взял кофе двойной крепости, достал из рюкзака хлеб и сыр, и после этого ужина-завтрака отправился в город. Неприкаянно кружил по улицам до наступления темноты. Полицейские посматривали на него с подозрением, а сам он настороженно косился на каждого, кто смахивал на эльфа. Потом спохватился: поскольку оберег-медальон активности не проявляет, нечего всякий раз дергаться, а то ступаешь по тротуару, как по битому стеклу. И к тому же сильварийские охотники наверняка воспользуются чарами личины… Ага, если так – совсем блеск. То есть трындец.

В Камонгу он вернулся, когда столицу окутала лилово-черная ночь в желтоватых фонарных сполохах. По периметру древнюю каменную махину опоясывала циклопическая колоннада. Свернув туда, он побрел по замусоренной галерее, разглядывая в иссиня-серебряном свете убывающей луны глыбы изваяний в стенных нишах. Эльфийское ночное зрение – чудесная штука! Будем считать, что это компенсация за моральный ущерб. А теперь лучше повернуть обратно: впереди кто-то есть, под тысячелетними сводами Камонги гулко отдаются человеческие голоса. В компании Марек не нуждался.

– Пустите меня, пожалуйста! Я же не шлюха, вы обознались, меня дома ребенок ждет…

– Куда, сука!.. А ну, стой!

Звук удара.

Он замер. Это из тех вещей, которые всегда его бесили. Одновременно мелькнула досада: мало у него собственных проблем? Вот ублюдки, чтоб их огры задрали… В тень. Лишь бы под ногой ничего не хрустнуло. Хорошо, что догадался каждый из браслетов завернуть в отдельную тряпку.

Их было четверо. Вернее, одна женщина и трое мужчин. Люди. Одеты с шиком, у того, что помоложе, кружевное жабо и золотое шитье на камзоле. Девчонка растрепанная, в порванном платье. Двое тащат ее, схватив за руки, а самый разряженный идет следом и ругается, манерно, по-модному, растягивая слова, как будто пробует площадную брань на вкус.

Неужели им не хватило денег на бордель? Впрочем, в борделях свои правила, там нельзя, например, убить или покалечить гетеру – неприятностей не оберешься. Другое дело забавы в темных закоулках, тут можно все что угодно! Подумав об этом, Марек еще больше разозлился.

Эти трое и он принадлежали к разным человеческим породам – и притом к породам, между собой люто враждующим.

Вчера он сказал тому жуткому типу, что режет глотки, вот и подвернулся шанс оправдать репутацию. Только действовать надо по-умному, хватит с него позорища в Кайне… У них численное преимущество, все вооружены. Если он выскочит перед ними, потрясая кинжалом, и произнесет что-нибудь благородное, итог будет плачевный.

Оглядев россыпь мусора на неровных гранитных плитах, он обнаружил то, что надо: кусок ржавой водопроводной трубы. Обмотал один конец тут же подобранным ветхим лоскутом. Заодно зачерпнул грязи и погуще перемазал лицо, чтобы эти подонки наверняка его не узнали, если доведется встретиться в будущем.

Когда он, сто лет назад, мечтал о драке с инспектором Креухом, когда вызвал на злополучный поединок Фрешту, ему хотелось себя показать, выяснить отношения, а с этими выяснять нечего. Напасть внезапно и всех троих оглушить, пока не опомнились.

Они поволокли упирающуюся жертву дальше по галерее. Девушка безнадежно всхлипывала, мужчины возбужденно посмеивались и ругались. Марек крался за ними вдоль стены, как кот на охоте.

– Пустите, пожалуйста…

– Молчи, сука!

Пора. Сжимая обеими руками обмотанную тряпкой железяку, он метнулся из тени и обрушил свое оружие на голову франту в кружевном жабо. Любитель жестоких развлечений упал, как подрубленный. Крутанувшись, Марек нанес такой же удар одному из тех, кто держал девушку. Этот оседал медленно, с закатившимися глазами, по лицу стекали темные струйки… Нечего было засматриваться на кровь. Третий толкнул свою добычу на Марека и выхватил кинжал. Увернувшись, Марек швырнул ему в ноги тяжелую трубу – толку-то, отскочил! – и тоже достал нож.

Судя по всему, он лучше, чем противник, видит в темноте, и на этом его преимущества заканчиваются. Чары щита?.. Шельн советовала ни в коем случае их не использовать, чтобы не дать наводку Гилаэртису, и вдобавок он не настолько хорошо ими владеет, чтобы применить в драке, когда нужно и двигаться, и смотреть в оба.

Ражий громила в куртке с блестящими галунами пошел на него, раздвинув губы в угрожающей ухмылке. Он тоже был взбешен: какой-то чумазый люмпен, по сравнению с ним сущий заморыш, за здорово живешь вышиб мозги у его принципала и теперь имеет наглость угрожать ему – откормленному, тренированному, вооруженному! Сейчас этот оборзевший сопляк или бросится наутек, или полезет на рожон…

Ни то ни другое. Первое, что сделал Марек, оказавшись лицом к лицу с последним мерзавцем, – это пинком отшвырнул подальше магический фонарь. Светящийся сосуд, помещенный внутрь металлической оплетки с удобной ручкой, уронил громила, выбывший вторым. От удара о каменную плиту фонарь не разбился, зато теперь улетел за двойной ряд толстых колонн, и галерея погрузилась в темноту. Ничего, кроме пятен слабого и вкрадчивого лунного света.

Марек шагнул вбок, обходя врага. Тот развернулся, выставив перед собой кинжал. Он был силен и умен и уже понял, что нарвался на противника с кошачьим зрением. Впрочем, это не означало, что он готов стать легкой добычей: сделаешь ошибку – напорешься на клинок, вот Марек и кружил, как мелкий хищник вокруг матерого быка, дожидаясь удобного момента для атаки.

Давно бы сбежал, если бы не девчонка – не бросать же на середине, раз угораздило ввязаться в это дело. Когда ее отпустили, она сделала несколько нетвердых шагов, прислонилась к стене и обессиленно сползла на корточки. Бледное пятно зареванного лица, платье порвано. Если б она смылась, он бы тоже рванул отсюда со всех ног, пока не прирезали, а теперь придется пойти до конца – и хорошо, если до победного.

Громилу он никак не мог достать, но и тот его до сих пор не достал, несмотря на свое неоспоримое превосходство. Марек решил, что все равно с ним разделается. Фрешту он покалечил почем зря из одного только распаленного самолюбия, потому что дурная кровь в голову ударила, так неужели сейчас отступит?

Запнувшись о тело, лежавшее поперек галереи, противник потерял равновесие. Вот он, момент! Марек метнулся вперед, резанул по горлу и отскочил. Изготовился нанести следующий удар, но увидел, что незачем: хрипя и обливаясь кровью, громила опустился на колени, уткнулся в своего сообщника с размозженной головой. Кинжал звякнул о камень.

Марек отступил, не выпуская врагов из поля зрения – вдруг кто-нибудь очнется, соберется с силами и метнет нож, – и охрипшим после драки голосом сообщил:

– Все в порядке. Все нормально, не бойся. Я могу тебя проводить, чтобы никто больше не тронул.

Девушка всхлипнула. Он смотрел на нее в нерешительности, не зная, что еще сказать, чтобы она поскорее опомнилась.

Темнота за колоннами зашевелилась. Вспыхнуло несколько пар глаз, послышались шорохи. Гоблины. Мелковатые, юркие – возможно, подростки. Кто с ножом, кто с дубинкой, кто с кастетом.

– Значится, так, слушай сюда, – гнусаво заговорил вислоухий, с носом, похожим на свиной пятачок. – Ты промышлял на нашей территории, и все это наше, сечешь? Уступишь по-хорошему или как?

– Девушка моя, – твердо заявил Марек, хотя в груди что-то оборвалось: их целая стая, и в темноте они видят не хуже, чем он.

К его удивлению, вожак возражать не стал.

– Забирай себе человечицу, а все ихнее будет наше.

– Ладно, – согласился Марек и протянул руку девушке: – Вставай, пойдем отсюда. Я тебя провожу.

Теплые дрожащие пальцы ухватились за его ладонь. Запах мятных конфет и дешевых духов. Они отошли на несколько шагов, когда позади окликнули:

– Эй, паря!

Марек обернулся, приготовившись к осложнениям.

– Ты тока это самое, без обид, – вожак изобразил щербатую улыбку. – Правила у нас такие. Это был твой вступительный взнос, а когда в следующий раз кого тут завалишь, возьмешь свою долю деньжат и шмотья, все будет по понятиям!

Остальные уже копошились вокруг тел, шарили по карманам, проворно стаскивали перстни с пальцев, ботинки, испачканную кровью дорогую одежду.

– Хорошо, договорились, – отозвался Марек. Возвращаться сюда он не собирался.

Они одолели до середины вымощенную гнилыми досками дорожку через мусорные развалы, когда его спутница заговорила:

– Я живу в Шмелином квартале, это за Малым мостом через Томону. Тебе, наверное, далеко будет меня провожать.

– Мне без разницы, куда идти. Меня из дома выгнали.

– А-а… – она тихонько шмыгнула носом. – Меня тоже. А тебя за что?

– За все сразу. Плохо учился, дрался, не слушался.

На улице с дряхлыми кособокими домишками, кое-как приподнимающими над землей свои рассохшиеся хребтины, их облаяла невидимая за щелястым забором собака.

– Меня зовут Сабина.

– Меня – Марек.

Пока добирались до Шмелиного квартала, Сабина рассказала свою историю. Четыре года назад она приехала в столицу из Пинобды – завалящего городка на северо-западе провинции Сушан. Ничего общего с Траэмоном, и на небольшие южные города вроде Асаканта, Халеды или Каины, с их разноликим народонаселением и такой же пестрой мешаниной обычаев, Пинобда тоже не похожа. Там живут одни люди. Благобожцы. Те самые, которые считают, что Благой бог сотворил человеческую расу, а все остальные народы – отродья злых демонов, задумавших испохабить мироздание.

Эльфов, гномов, дриад, гоблинов, фавнов и прочих надлежит заживо предавать огню или, на худой конец, убивать любым другим способом. Марек тоже попал бы под раздачу – по их представлениям, он на четверть бесовское отродье. С нелюдью всякой там разговор короткий, а людей благобожцы призывают не ужасаться их делам, но раскрыть сердца для их учения, ибо цель оправдывает средства. Время от времени, после очередного убийства, их начинают запрещать и преследовать, однако потом репрессии мало-помалу сходят на нет (похоже, изуверы попросту откупаются). Их не особенно много: деревенские общины в разных уголках королевства и несколько заштатных городишек в провинции Сушан.

Что примечательно, у них нет ни одного поселения южнее Кочующей гряды. Гилаэртис предупредил, что, если они объявятся на его землях, будут уничтожены так же, как сами уничтожают представителей «демонических» рас, попавших к ним в руки. Было вроде бы два-три инцидента, после которых благобожцы зареклись связываться с темными эльфами.

– Когда мне было десять лет, у нас на главной площади сожгли дриаду, которую поймали в лесу. Господи, она так визжала… Еще убили фавна, его тоже схватили где-то за городом. Его связали и таскали волоком по улицам, он был весь ободранный, в крови, а глаза такие страшные, белые… Он умер еще до костра. И знаешь, я почему-то все время боялась, что со мной тоже что-нибудь такое случится, хотя я старалась быть хорошей – каждый день молилась Благому богу, не задавала плохих вопросов. А потом… Был праздник Долготерпения Изрекших Истину, священники допоздна ходили по домам и всех благословляли, народ тоже гулял, везде пировали, пили пиво… Я же глупая была, мне только-только четырнадцать исполнилось. Сидела бы дома, так ничего бы… Какие-то парни зажали меня в переулке, рубашку на голову набросили, чтобы после никого не признала, сказали – прибьют, если закричу. Потом я воротилась задворками, платье порванное, в крови, замотала в узел и потихоньку выкинула в отхожее место. Никому ничего не сказала, да все вышло не слава богу – живот начал расти. Это здесь говорят, что любое дите угодно Радане-Матери и, если над девушкой совершили насилие, казнить ее за это нельзя. А в Пинобде с этим строго, хоть и не по своей воле – все равно виновата. Меня бы привязали к позорному столбу и забили насмерть, у нас всегда так делают, но бабушка Доса раньше меня поняла, что и как. Живот чуть только вылез, она это приметила, выспросила у меня, что стряслось, по-быстрому собрала в дорогу, и поехали мы с ней будто в Ябат на ярмарку за обновками, а там сели на поезд – и в Траэмон. Целых пять дней по железной дороге путешествовали! А тут уж мы перебивались, как могли, в поденщицы нанимались, полы мыли, и моя Бренда здесь родилась, ей уже три годика. Хоть и от дурного человека – вся равно моя кровиночка! Бабушка Доса в прошлом году померла. Не увезла бы она меня тогда из Пинобды, так и получилось бы все то, чего я боялась, а так мы с Брендой худо-бедно живем… Я теперь молюсь Радане-Матери, она добрее Благого бога. Все прошу, чтобы помогла нам с дочкой из нищеты выбраться. Я и в Камонгу из-за этого самого пошла, чтобы денег хоть чуть-чуть раздобыть. Сейчас мы в Шмелином квартале у одной женщины домишко снимаем, надо ей заплатить. Она не гонит нас, ждет, да я сейчас, видишь, без работы. Гостиницу закрыли, где я белье гладила. Найду чего-нибудь, не впервой, но прожить-то надо, а денег даже на еду для Бренды ни гроша не осталось. Ну, и за жилье тоже… Я и решилась, раз я уже порченая, чего там, и знаю теперь, чего делать, чтобы не залететь. А пришла в эту Камонгу, и так чего-то страшно стало, так нехорошо, я тогда подумала – ну их, не буду. Лучше сбегаю завтра утречком в парикмахерскую, волосы продам. Один раз уже продавала и хотела снова подлиннее отрастить, чтобы вышло подороже, но даже за такие, как есть, хоть чуток денег дадут – они у меня густые, хорошие. Уже бежала обратно, заплутала маленько, и тут за мной эти господа увязались. Я им говорю – отстаньте, обознались, я не шлюха, а они слушать не хотят… Пусть тебя Радана-Мать сохранит за то, что меня выручил!

– Я знаю недалеко отсюда продуктовую лавку, которая работает допоздна, – сказал Марек, когда вышли на набережную Томоны. – Может, купим чего-нибудь? Это недалеко. И я смогу заплатить, если пустишь переночевать.

Он чувствовал себя то ночным убийцей, походя отправившим на тот свет трех человек, то, наоборот, защитником справедливости, то снова злодеем. Так его и швыряло всю дорогу из одного в другое, временами даже маленько трясло, но это, наверное, из-за вечерней прохлады. И еще подумалось, что на улице Сушеных Слив все было незыблемым, раз и навсегда определенным, а стоило оттуда уйти – и пожалуйста, окружающий мир поплыл, как меняющие очертания облака.

Шмелиный квартал – подходящее место, не хуже Камонги. Это Восточное Заречье, район не из тех, где темные эльфы могут хозяйничать, как у себя в Сильварии. Земля ниже уровня городской канализации изрыта древними катакомбами, которые создают «замутненный» магический фон, мешающий поисковой ворожбе. Совсем не то, что Элейда или Халцедоновый остров, где много зданий и скульптур, созданных эльфами – среди этих дивно прекрасных архитектурных изысков беглец будет как на ладони, поэтому соваться туда не стоит. По крайней мере, так утверждала Шельн. Она вручила ему схему-памятку, где опасные области столицы были заштрихованы красным, а те, где можно спрятаться, – серым. Шмелиный квартал находился в сумеречно-серой зоне.

Кривые заборы, плакучие шаткие тротуары, щербатые лесенки из рыхлого камня, переползающие с одной кособокой улочки на другую, местами выбелены ущербным светом, но по большей части тонут в потемках, и все вокруг как будто засыпано лунным песком. Тихое кладбище отслуживших свой век построек. Разве здесь может кто-нибудь жить?

Оказалось, вполне себе может.

– Вот тут я квартирую.

Сабина остановилась перед калиткой, белеющей, как старые кости в объятой ночью пустыне. Деловито нашарила под порванной юбкой ключ.

За дощатым забором темнота была гуще, среди нематериальных лунных дюн торчало два крохотных домика.

– Тот хозяйский, Бренда сейчас там, у госпожи Селесты. Уже спит, наверное. Осторожно, грядки не потопчи!

Гладкие стрелки лука пронзают сыпучую темноту. Наперерез ползет, спотыкаясь о комьяземли, большой рогатый жук. Пугливо серебрится пушок на скрюченных ростках.

Надо же, он теперь даже такую мелочь способен разглядеть без фонаря… Но заплатил он за это слишком дорого. Завышенную цену, как сказали бы на улице Сушеных Слив. Тело до сих пор помнит ту дикую боль, так что больше он туда не вернется. Хоть в катакомбах будет жить, хоть в реку бросится, но не вернется.

Последняя мысль была навеяна усталостью. Топиться Марек не собирался. И к тому же для него броситься в реку – еще не значит утонуть. Он плавать умеет.

Меньший по размеру домик пьяной хваткой вцепился в зубчатый дощатый забор, и тот накренился под его весом. Внутри темно, душно. Когда поднялись на второй этаж и Сабина зажгла масляную лампу, изумленному Мареку показалось, что его запихнули в старую шкатулку, набитую цветными лоскутами, обрывками ниток для вышивки, самодельной игрушечной мебелью из кусочков картона и бросовыми безделушками. Пока он озирался, девушка переоделась за ситцевой занавеской с вылинявшими хороводами водяниц. Потом спустились вниз, на кухню, там был рукомойник и мыльница с пахнущим яблоками обмылком.

– Чур, я первая умываюсь.

Он наконец-то ее рассмотрел. Круглое лицо, миловидное, но невыразительное, припухлые губы, россыпь веснушек на вздернутом носике. Ресницы и брови почти не выделяются, зато светлые волосы рыжеватого оттенка напоминают шевелюру дорогой куклы – пышные, возле ушей завиваются в колечки.

Нисколько не похожа на эльфийку. Ну и хорошо.

– А ты красивый, – заметила она, после того как Марек смыл с физиономии грязь. – Ты, что ли, эльф?

– На четверть.

Он заопасался, что Сабина сейчас выставит его на улицу, она ведь из благобожцев, которые ко всем «нелюдям» относятся с предубеждением, но девушка вместо этого сказала:

– То-то в темнотище ты был такой ловкий… Ты вроде говорил, что у тебя найдутся деньги для хозяйки, если поселишься вместе с нами? Давай сейчас, она еще не легла, у нее окошко светится.

– Хорошо, – согласился Марек, обрадовавшись, что не гонят, а то куда бы он пошел в такой час искать ночлег.

Пока Сабина бегала в соседний домик, он надел обереги.

– О… – увидев его в этих кандалах, она округлила и губы, и глаза, словно удивленное «о» мало произнести вслух, надо еще и изобразить. – Это чтобы тебя не утащили в чаролесье?

– Ага.

Запястья и лодыжки, охваченные тяжелыми холодными браслетами, опять заныли. До утра можно стерпеть. Это не сравнить с той болью, когда тебя кромсают ножами или впиваются нечеловечески острыми зубами, и все это сопровождается то издевательскими, то пугающе чувственными улыбками, которые достают не меньше, чем лезвия и зубы.

«Я к вам не вернусь, и вы меня здесь не найдете», – мстительно подумал Марек, засыпая под рваным ватным одеялом на полу ветхой веранды, которая плыла по лунным дюнам, словно сухопутный корабль, бороздящий пустыню, и никто не смог бы определить, в какой точке ночного пространства он сейчас находится.

Скоро он начал подозревать, что, спасшись из одной западни, угодил в другую. Они с Сабиной видели ситуацию по-разному. С его точки зрения они просто друг друга выручают: ей нужны деньги, ему – временное убежище, и никаких требований сверх того. Иное дело Сабина, сразу включившая нового знакомого в свои планы на будущее. Спустя два-три дня Марек с тихим ужасом осознал, что за него собираются выйти замуж.

Ну да, он спит с ней… Так она сама позвала его в кровать, сказав, что на веранде неудобно и сквозняк, а после начала ластиться. На неудобства он, кстати, не жаловался.

А вчера вечером Бренда, пухлощекая, с золотистыми кудряшками, подошла к нему и назвала «папой», вопросительно оглянувшись на мать: все правильно? Сабина умильно всплеснула руками: «Видишь, ты ей понравился!» То ли не заметила, что он уловил царапающую нарочитость трогательной сценки, то ли заметила, но решила все равно гнуть свое.

Она все чаще начинала распоряжаться: натаскай воды, полей грядки, забей гвоздь. Марек был не против помогать по хозяйству – почему бы и нет, если делать больше нечего, но его коробило от непререкаемого тона Сабины.

И еще она вслух мечтала о том, как лет через пять, когда темные эльфы оставят его в покое, он найдет хорошую работу, потому что грамотного парня куда угодно возьмут, и они снимут уютную квартирку в приличном районе, купят новую мебель, а Бренда пойдет в школу, и, наверное, к этому времени у нее появится младший братик или сестренка… И заведут знакомых, тоже людей семейных, чтобы ходить друг к другу в гости… И одеваться Сабина будет, как воспитанная дама, чтобы на людях показаться не стыдно…

– Мы неспроста встретились, – заявила она, сияя простодушной собственнической улыбкой. – Ты мне самой судьбой подарен!

Не успев опомниться, он обнаружил, что живьем замурован в фундамент химерического дворца, построенного из Сабининых грез, и хотя был тот дворец иллюзорным, а давил на плечи, как самая настоящая неподъемная глыба.

Сматываться отсюда надо. Оставить им с Брендой денег и уйти.

Выполнение этого решения Марек отложил – на несколько дней, не больше, – пусть и понимал, что призрачные чертоги Сабины с каждым днем разрастаются и наливаются тяжестью. Он рвался к избавлению и опасался скрытых за горизонтом неприятностей, но в то же время позарез нуждался в передышке.

Местечко словно зачарованное: старые серые заборы держат в пригоршне ухоженный огородик, над зарослями шиповника с желтовато-белыми цветами гудят шмели, возле канареечной скамейки (только вчера ее покрасил) валяется детское ведерко с облезлым рисунком, матерчатая кукла, новый мячик, и оба дома перемигиваются с летним солнцем всеми своими стекляшками. Он задержится здесь еще на пару дней, разве это много?

Марек не успел исчезнуть тихонько и по собственной воле, как запланировал. Избавление и неприятности пришли рука об руку и возвестили о своем приближении громким ревом, донесшимся из Сабининого жилища.

Бренда капризничает…

Он в это время пропалывал грядку с морковью, и ему то и дело приходилось закапывать обратно в землю миниатюрные, чуть побольше сосновых иголок, рыжие морковины, бросая по сторонам вороватые взгляды.

Хлопнула дверь, из дома выскочила Сабина.

– Голова! – они кричала так, будто начался пожар. – Марек, госпожа Селеста, помогите, скорее, голова!

– Что случилось?

Мареку почему-то сразу представилась громадная, с ярмарочный шатер, великанья голова, медленно и беззвучно всплывающая над горизонтом.

– У нее голова в стене застряла!

Двухэтажный домик нависал над улицей, как перезревший гриб. На первом этаже находилась кухня, она же прихожая, и пристроенная сбоку веранда, на втором – спальня Сабины и еще одна смежная комнатушка. В стене нижнего помещения, за лестницей, была сквозная дыра – невысоко от пола, как раз на уровне роста трехлетнего ребенка. Обычно ее прикрывала рассохшаяся старинная тумба, но сегодня Сабина искала закатившуюся клипсу и тумбу отодвинула. Добравшись до отверстия, Бренда заглянула туда, как в окошко, потом просунула голову, а обратно вытащить не смогла и ударилась в рев.

Сабина и госпожа Селеста, сухопарая старушка с напудренным лицом, суетились около нее и причитали, с невидимой улицы доносились голоса – кто сочувствовал, кто ругал недосмотревшую мать, кто уговаривал девочку потерпеть, потому что скоро ее вытащат и дадут конфетку.

– Бренда, не плачь, папа что-нибудь придумает! – крикнула Сабина, когда появился Марек. «Да какой я вам папа?!»

Он не сказал это вслух. Только зубы стиснул и подумал, что смоется отсюда, смоется, не откладывая, только сначала надо вызволить эту маленькую паршивку.

– Мужчина в доме – это совсем не то, чем когда нет мужчины, – пролепетала хозяйка, глядя на него с восторженным ожиданием.

Бренда басовито, как шмель, ревела.

Стена дощатая, источенная жучками-древоедами. Наверное, ее недолго разбить в щепки, обмотав чем-нибудь кулак, чтобы не пораниться. Но тогда может пострадать девчонка… Травматический способ, как выразился бы инспектор Креух.

Выпилить круг и потом отвести Бренду с этой колодкой на шее к колдуну, который освободит ее с помощью заклятья? Хотя… Он ведь и сам владеет подходящим заклятьем!

– Сабина, придержи ее. Сейчас я все сделаю.

Положив ладони на шершавые доски по обе стороны от дыры, он прошептал бессмысленное двустишие – и деревянная поверхность рассыпалась трухой.

Сабина, чихнув, проворно оттащила свое чадо в сторону, а Марек увидел за теперь уже здоровенным отверстием глухую улочку на пять-шесть футов ниже уровня пола, верхушки крапивы, нескольких зевак, наблюдающих за развитием событий.

– Знатное колдовство! – одобрительно цокнул языком сивобородый гном с корзиной за спиной. Марек стряхнул с ладоней налипшую древесную пыль. Дыра получилась чуток побольше, чем было задумано, – пожалуй, он и сам без труда в нее пролезет.

– Это что же, значит, теперь у нас даже стенки не будет? – расстроенно спросила госпожа Селеста.

– Да я все починю. Принесу доску и заколочу, а пока тумбой задвинем.

– Надо бы сегодня, – гладя по голове успокоенно сопящую Бренду, вмешалась Сабина. – А то ночью кто-нибудь заберется, собака или гоблин.

– Это же все-таки недвижимость! – просительно глядя на Марека, вздохнула напудренная старушка.

– Понял. Сегодня сделаю.

Хозяйка сказала, что подходящую доску можно найти на улице Розовых Фонариков, за особняком госпожи Туаны, наложницы маркиза норг Шликерхарта. Маркиз подарил своей пассии новый дом на Халцедоновом острове, а этот будут перестраивать, все внутри поломали и повыкидывали – там и доски, и расписная плитка, и куски резных панелей, и даже, говорят, хорошая мебель, но ее, наверное, уже прибрали к рукам, кто успел раньше.

Женщины принялись рассуждать о том, как повезло этой Туане, и какое же это счастье, когда тебя берет на содержание богатый покровитель. Сабину нисколько не смущало присутствие парня, которого она наметила себе в мужья. Мареку даже показалось, что все это говорится ему в назидание: стань таким, как маркиз Шликерхарт, – и тобой будут гордиться!

«Сегодня притащу доску и заколочу дыру, а завтра утром рвану отсюда. Хватит».

– Я пойду сейчас, чтобы до сумерек все сделать.

– Если увидишь там еще какое добро – целый стул, или штору, или что из посуды, тоже бери, – напутствовала его Сабина. – Обустроим свое гнездышко по-людски. Я бы сама с тобой сходила, да у меня стирка. И не суйся больше ни в какие мордобойства, чай, не пятилетний уже, остепениться пора!

Госпожа Селеста с одобрением кивала, потом заметила:

– Что-то он побледневший какой-то, скисший с лица… Голову бы не напекло. Надо шляпу ему дать.

От широкополой соломенной шляпы Марек сперва хотел отказаться, но передумал: дополнительная маскировка. В таком виде, да еще с рюкзаком за спиной, он похож не на беглого четвертьэльфа, а на деревенского паренька, приехавшего в город на заработки.

Малый мост издали напоминал длинное насекомое на тонких ножках, впавшее в меланхолию прямо посреди слепящей отраженным солнцем реки. Вблизи было видно, что его облепило множество рыболовов с удочками. Один из них развалился на шикарном лакированном стуле, обитом вишневым атласом. Не иначе, этот стул пришел сюда с тех самых мебельных россыпей, куда направлялся Марек.

Царство дремлющей крапивы, деревянных заборов и домиков, похожих на старые грибы, простиралось до реки, дальше начиналась совсем другая жизнь.

Одетая в светлый камень набережная. Галантерейные и цветочные лавки, шляпные мастерские, кофейни, аптеки, трактиры, танцзалы. Вывески с картинками, окруженными вязью надписей на нескольких языках. Сборчатые тенты над витринами отбрасывают на лица лиловые отсветы. Настоящей сутолоки пока еще нет – это район из тех, что начинают жить в полную силу при свете фонарей.

Пообедав в кофейне и съев на десерт мороженое, Марек подумал, что возвращаться к Сабине совсем не обязательно. Потом решил, что стенку он им все-таки починит и сразу после этого попрощается.

Он никогда раньше не бывал на улице Розовых Фонариков, но ему подсказали: вон за той лавкой, где на вывеске изображен тролль, похожий на золотого истукана, будет переулок, дойдешь до конца, повернешь налево, еще раз налево – и попадешь, куда надо.

Вывеска с троллем гласила: «Здесь лучшие лосьоны с блеском для чешуи!»

После первого поворота навстречу попалось патлатое существо неопределенной расовой принадлежности, в изодранном зеленом балахоне, тащившее дверцу от шкафа с инкрустированными перламутровыми рыбками, и Марек понял, что находится на правильном пути.

Улица как улица. Нарядные особняки с клумбами, скульптурами и зеркальными шарами. В этот час тут еще спят и гостей не видно, только перед одним из подъездов стоит, перекрывая тротуар, длинный золоченый паромобиль, сверкающий, как солнечная колесница Яра-Вседержителя, и в придачу украшенный торчащими во все стороны драконьими шипами. Надо понимать, шипы для того, чтобы никому не повадно было шоркнуть бортом о борт или посторониться без должного проворства. Такими машинами обзаводятся господа, у которых немереные кучи денег и столько же самомнения. Марек под своей широкополой шляпой презрительно ухмыльнулся.

Рядом с этим транспортным средством жарились на солнце двое молодчиков в богатых ливреях, внутри сидел шофер. Марек спинным хребтом почувствовал их взгляды – враждебные, оценивающие, выворачивающие наизнанку.

Это не просто лакеи. Охранники. И, похоже, он им не понравился. Решили, наверное, что парень в простецкой шляпе собирается что-нибудь стащить. Он и собирается, только не у них, а в доме напротив, и не стащить, а забрать ненужное.

Ворота и двери настежь, чернеют окна, лишенные рам, внутри виднеются ободранные стены. Из недр разоренного особняка доносятся грохот и голоса рабочих.

Обогнув дом, Марек увидел свалку. Там рылись двое старьевщиков-людей и приземистая, как тумбочка, гнома в зеленой шляпке с кокетливым букетиком. На новоприбывшего выжидающе посмотрели, но ничего не сказали. Скоро он нашел добротную полированную доску подходящего размера, взял под мышку – в самый раз по длине руки – и ретировался на улицу.

Там прибавилось действующих лиц: на крыльцо особняка, возле которого была припаркована шипастая золотая машина, вышел молодой человек в сопровождении двух троллей-телохранителей. Из-под его кружевных манжет выглядывали массивные тусклые браслеты. Собрат по несчастью. Это было первое, что отметил Марек. А второе – они с этим парнем знакомы, это же Довмонт норг Рофенси!

Его лоб прикрывала широкая парчовая повязка, расшитая жемчугом, глаза под ней блестели нездорово и раздраженно. Белокурые локоны рассыпались по голубому атласу камзола, как побеги умирающего вьюна. Лицо выглядело изможденным, потускневшим, черты заострились, как будто за прошедшие несколько дней Довмонт состарился на три десятка лет. То-то Марек не сразу его узнал.

– Эй, малый! Ты, с доской!

– Чего? – не останавливаясь, отозвался Марек.

– Кланяться надо, когда мимо господ идешь! – Молодчик в ливрее надвигался на него вразвалку, нехорошо ухмыляясь, но за мнимой неповоротливостью угадывалась хватка тренированного бойца.

– Я иду своей дорогой, вам не мешаю.

– Тебе сказали, стой! Шляпу сними!

Марек, из-за своей увесистой ноши, не успел увернуться. Сбитая шляпа упала на мостовую.

– Эльф! – подобравшись, крикнул молодчик. – Спасайте хозяина!

Остатки ухмылки метались по его сытой физиономии, как застигнутая ливнем курица по двору. Марек уже понадеялся, что все уладилось: его приняли за опасного темного эльфа и сейчас отвяжутся, но Довмонт, профессионально оттесняемый к двери, из-за спин своих дуболомов успел-таки его разглядеть.

– Стойте, дурачье! Это некто Ластип. Он здешний. Ублюдок честного лавочника и шлюхи-мамаши.

– А ты – скотина!

Удар в живот заставил Марека согнуться и выронить доску. На лице врезавшего ему лакея опять расцвела ухмылка.

– Тебя, я слышал, из дома выгнали? – процедил Рофенси, подходя ближе. – Папочка не простил мамочке позора, и ты больше не наследник семейного предприятия, а вшивый уличный голодранец, доски воруешь!

Задыхаясь от боли, Марек в то же время порадовался, что они догадались разыграть спектакль с «изгнанием». Иначе Довмонт наверняка постарался бы так или иначе навредить его родителям.

– Да плевать я на них хотел. Вышвырнули, оставили без денег, а мне наплевать, – в стекле сверкающего паромобиля отразилась его кривая усмешка. – Я и без них проживу.

Запах… Откуда он взялся? Как будто в кармане у Довмонта или у кого-то из его лакеев завалялся кусок испорченной колбасы.

– Я слышал, Ластипы удочерили какую-то девчонку. Она и получит весь их капитал, а тебе достанется дырка от сортира.

– Это еще посмотрим… – продолжая играть роль молодого проходимца, которому все нипочем, отозвался Марек. – Пусть попробуют, я отомщу.

«Он обо всем наводил справки. Точно собирался напакостить, но теперь, надеюсь, передумал».

– Прямо авантюрный роман, – хохотнул Рофенси. – Месть оскорбленного отребья!

Марек наконец определил источник зловония. Ничего себе… До сих пор он думал, что от графов должно пахнуть изысканными духами или дорогими винами, а не протухшим мясным бульоном.

– Это от тебя так воняет?

Болезненное лицо Довмонта исказилось, он издал сквозь зубы шипение, похожее на всхлип, и замахнулся. От его удара Марек ушел, но получил по уху от лакея, а второй подставил ему подножку и раньше, чем он успел вскочить, пнул по ребрам.

– Если хочешь дуэли, я к твоим услугам, – поднимаясь на ноги, выдавил Марек. – Или тебе больше нравится, когда за тебя работают кулаками другие?

– Ты не дворянин, чтобы драться со мной на дуэли, – он уже второй раз слышал от Рофенси эту фразу. – Ты возомнивший о себе дрянной простолюдин, паршивое отребье!

– Это смотря с какой точки зрения, – ухо горело, ныли мышцы брюшного пресса, и от острой боли в боку перехватывало дыхание, но к боли ему после чаролесья не привыкать. – Здесь я, может, и отребье, а ты, может, и дворянин, но сильварийский повелитель придерживается другого мнения.

Довмонт опять изменился в лице, и Марек понял, что совершил ошибку. До этого момента он еще мог отделаться малой кровью – поколотили бы и бросили, он бы потом встал, как-нибудь дотащился до Шмелиного квартала, а заживает на нем быстро… теперь, наверное, еще быстрее, чем до поездки на юг. Но он сослался на Гилаэртиса, чего делать не стоило. Судя по всему, для Рофенси это до крайности болезненная тема.

– Взять его! – прошипел граф. – Пошли, сюда!

Марек упустил момент, когда можно было броситься наутек. Вывернув руки за спину, лакеи-охранники потащили его к крыльцу. Довмонт шел следом, позади тяжело бухали ботинки его троллей.

Промелькнули белые ступеньки, прохладный изразцовый коридор, кружевная юбка появившейся в боковом проеме девушки. То, что выше юбки, он не увидел – один из конвоиров вцепился ему в волосы и не позволял поднять голову.

Протестующий женский возглас, злобный окрик Довмонта: обитающая в доме гетера не обрадовалась, увидев, что с улицы волокут какого-то постороннего парня, но граф напомнил ей, кто здесь хозяин.

Окованная железом дверь. Лестница в подвал. Вот это уже троллье дерьмо… Он ведь еще в Сильварии составил достаточное представление о паскудной натуре Довмонта норг Рофенси, так почему размечтался, что дело ограничится словесными оскорблениями и заурядным мордобоем?

Просторное помещение, сплошь облицованное мраморной плиткой. Магический светильник в виде пошловатого стилизованного сердца. Три стула с модными гнутыми ножками. Еще и зеркало. Со стены свисают цепи, на другой стене развешана коллекция плеток.

– Хочешь посмотреть, что со мной сделали? – буравя Марека ненавидящим взглядом, осведомился Рофенси. – Смотри!

Когда он снял роскошную парчовую повязку с жемчужными бусинами, мерзкий запах усилился. Лоб забинтован, на марле расплылось желтоватое пятно.

– Тоби, помоги, – бросил он надломленным голосом одному из лакеев.

Под бинтом оказалась язва – сама не больше горошины, но исходившее от нее зловоние валило с ног.

– Это не единственная. Если помнишь, зачарованных лезвий было три. Я до сих пор не знаю, что его настолько взбесило. Пока я был их пленником, он разговаривал со мной, как… – граф запнулся. – Для этого не подобрать слов…

– Наверное, как с отребьем? – подсказал Марек. Собеседник не ответил ни да, ни нет, только сверкнул глазами.

– Остальные вели себя так же, как их повелитель. Когда появился этот пентюх-инспектор, я решил, что все позади, дурной сон закончился, но на прощание эльф решил меня изуродовать. Лучшие маги ничего не могут сделать с этими ранами, даже запах убрать не могут, и его ничем не перебить… Но теперь я буду не одинок! Тоби, дай нож. Держите мерзавца!

Марек рванулся, но тролли его удержали. Такое впечатление, что его скрутили ожившие каменные статуи.

Полоснув его по лбу, Довмонт прижал к ране свой вонючий бинт.

– Ты теперь заражен! У тебя будет такая же гадость! Тоби, мне свежую повязку, а ему забинтуйте голову этой тряпкой, для верности…

Выполнив это распоряжение, Марека подтащили к стене и заковали в цепи. Рубашку сорвали, но оберег на шее оставили. Мало того, когда содержимое его рюкзака вытряхнули на пол, Рофенси, увидев защитные браслеты, приказал немедленно надеть их на пленника.

– Чтобы никто не явился его спасать… Дайте мне хлыст!

– Хозяин, позволю себе напомнить, что вас ожидает Хануц для лечебных процедур, – почтительно промолвил Тоби. – Ему сегодня должны были доставить чудодейственную грязь из Потерянного моря, он возлагает на нее большие надежды.

Довмонт капризно поморщился, повернулся к Мареку и стеганул его хлыстом, после чего распорядился:

– Я поеду к Хануцу, а вы останетесь тут. Спустите с него шкуру, потом полейте соленой водичкой, но смотрите, чтобы не подох раньше времени. Пусть поживет с этой дрянью на лбу, пусть узнает, что это такое!

Тролли двинулись вперед, Рофенси вышел следом за ними. Он так и не понял, что его удар не достиг цели: Марек вспомнил о том, что умеет ставить призрачный щит, и решил, что терять вроде нечего. У него, правда, было опасение, что из-за оберегов эльфийские чары не сработают, но все получилось не хуже, чем в Сильварии. В тот момент, когда возник щит, тупая боль в запястьях и лодыжках усилилась, но это была сущая ерунда по сравнению с остальным.

Треснувшие ребра. Пылающий порез на лбу. Расплющенное, кажется, ухо. Вдобавок бинт омерзительно воняет, и ресницы слиплись от крови. Тут не до мелких неудобств, причиняемых оберегами.

Тоби и его коллега, которого звали Нардо, скоро уразумели, что распятый на стене пленник защищается с помощью колдовства. Они также отследили, что это происходит не само по себе, а каждый раз ему приходится прикладывать усилия – и старались вовсю, сменяя друг друга: рано или поздно он выбьется из сил. Лишь бы не додумались оглушить… Но пока они действуют в точности так, как приказал Довмонт: видимо, инициатива здесь не поощряется.

Дверь приоткрылась. Черноволосая девушка в кружевном неглиже, с яркими карминными губами на белом лице, остановилась на пороге, непринужденно прислонившись к косяку.

– Госпожа Эрна, ступайте наверх, – заметив ее присутствие, потребовал Тоби, который в это время отдыхал. – Вам нечего тут делать.

Эрна подчинилась. Видимо, она не главнее графских лакеев, хоть и «госпожа».

Только не потерять сознание… Он ведь так и не научился удерживать щит в бессознательном состоянии… Жалко, что не научился. Силы постепенно тают. Свет магической лампы в форме сердца то режет глаза, то становится обморочно тусклым. Белые мраморные квадратики, кое-где забрызганные кровью – это когда Рофенси полоснул его ножом, – мельтешат и меняются местами, вызывая тошноту. Или нет, они на самом деле неподвижны, мельтешит шипастая плеть, пока еще не способная причинить ему вред.

Оскаленная рожа Тоби лоснится от праведного пота, а Нардо развалился на стуле и не видит, что Эрна вернулась, опять подсматривает. На этот раз она закуталась в темный плащ и стоит за приоткрытой дверью, как тень, одни глаза в полумраке мерцают.

Впрочем, умаявшийся Нардо не замечает и более интересных вещей. Сзади к нему подкрадываются, неслышно переступая тонкими полированными ножками, сразу два стула – они похожи на хищных насекомых, выследивших съедобную гусеницу. Уже бред?.. Марек ошеломленно моргнул и чуть не пропустил очередной удар.

Решив, что жертва дозревает, того и гляди сломается, Тоби счастливо ухмыльнулся и заработал плеткой с удвоенным азартом, не догадываясь о том, что творится у него за спиной.

Один из стульев прыгнул, и атакованный Нардо опрокинулся на пол. Тотчас оба оплели его своими неожиданно гибкими ножками, словно пауки брыкающуюся добычу. Человек, пойманный взбесившейся мебелью, выпучил глаза и разинул рот в беззвучном крике. Его голоса Марек почему-то не услышал.

Третий стул – еще минуту назад Нардо на нем сидел – начал потихоньку подкрадываться к Тоби, который после каждого удара крякал и смачно ругался.

«Меня чем-то одурманили, – осенило Марека. – Вот и вижу то, чего нет… Но если так, что здесь происходит на самом деле? И странно, несмотря на это, щит у меня все-таки получается…»

В нескольких шагах от Тоби стул остановился, хищно присел, а потом, прыгнув вперед, поддал палачу под колени. Тот с размаху плюхнулся на сиденье. Накренившись, стул сбросил его на пол, после чего нанес удар полированной ножкой в горло, точно под кадык. Наводящий оторопь хруст. Брызнула кровь. Тоби забился в агонии. Нардо, пока еще живой и невредимый, уставился на эту картинку безумными глазами, перекосив рот в немом крике.

Зритель в плаще шагнул из тени в комнату, откинул капюшон, и Марек увидел тонко вырезанное оливковое лицо повелителя темных эльфов. На этот раз без обруча с сапфиром, черные волосы отброшены назад и собраны в хвост.

– Хочешь умереть так же, как он? – обратился Гилаэртис к Нардо. Тот попытался ответить, не смог, панически замотал головой.

– Ты готов сделать то, что я скажу?

Кивок со слезами на глазах.

Поймавшие Нардо стулья расплели объятия и отпрыгнули в разные стороны – ни дать ни взять хорошо натасканные собаки.

– Встань. Подойди к этому прикованному паршивцу и сними с него все лишнее.

Нардо подчинился.

Это не бред. Только непонятно, хорошо или плохо, что не бред… Опять накатила тяжелая обморочная волна, Марек закусил губу, чтобы не уплыть вместе с ней.

– Я имел в виду обереги, а не штаны, – холодно заметил Гилаэртис.

Нардо покаянно затряс головой и начал расстегивать хитроумные механические замочки браслетов, потом снял медальон, висевший у Марека на шее.

– Отнеси все это вон туда.

Два стула двинулись к Нардо, отрезая путь к двери, оттесняя в дальний угол. Тот пятился от них, с оберегами в охапке, наконец уперся спиной в стенку и сполз на корточки. Можно было расслышать, как его зубы выбивают дробь.

– Где ключ от твоих оков? – поинтересовался эльф, которому теперь ничего не мешало подойти к Мареку.

– Там, – у него тоже стучали зубы, не столько от страха, сколько от дикого перенапряжения. Вместо ключа Гилаэртис взял плетку – обыкновенную, без шипов, – неспешно повернулся, как будто давая Мареку время осознать, что он собирается делать, и хлестнул наискось по груди. Щит… Никакого щита, хоть и приготовился. Обжигающая боль, аж в глазах потемнело.

– Это чтобы не воображал о себе, – отшвырнув плеть, сказал Гилаэртис. – От них ты защищался неплохо, но я, как видишь, могу пробить твой щит без малейших усилий. И не только я, а любой настоящий эльф, любой мало-мальски искушенный колдун, любой из диких обитателей чаролесья, способных к ворожбе, возьмет тебя, даже не заметив так называемого сопротивления.

После этой сентенции он снял с посеребренного гвоздика ключ и отомкнул кандалы, сначала нижние, потом верхние.

Марек первым делом застегнул сползающие штаны, а после чуть не упал. Его усадили на услужливо подскочивший стул. Еще чего не хватало… Он дернулся, но Гилаэртис удержал его, положив руку на плечо.

– Я лучше на полу посижу… – выдавил Марек. – Они живые…

– Не трусь, – темные переливчатые глаза эльфа весело блеснули. – Ничуть не живые. Это я заставляю их двигаться. Нам подвластно все, что сделано из дерева, со временем ты тоже этому научишься. А если бы даже стулья были живыми, что здесь такого страшного?

Попытавшись стянуть Довмонтову повязку, Марек поморщился: присохла, как будто клеем приклеили. Зашипел сквозь зубы, когда Гилаэртис без предупреждения сорвал бинт.

– Это тебе ни к чему. Сейчас запечатаем.

Он обеими руками вцепился в сиденье. На этот раз сумел промолчать. Когда боль утихла, утер залившую глаза кровь. Толку-то от запечатывания, если в рану попала вонючая пакость с повязки.

– Довмонт поделился со мной вашей заразой. Это его бинт.

Чем просить Гилаэртиса о помощи, лучше умереть, но это была именно завуалированная просьба, чего уж там. Хорошо, если голос прозвучал не жалобно… Потому что одно дело – красиво и гордо умереть, и совсем другое – жить с такой же, как у Рофенси, язвой, благоухающей протухшим мясом.

– Это не чесотка и не яд, а порча персонально для Довмонта, – преувеличенно участливый и ласковый тон не позволял усомниться в том, что повелитель темных эльфов его раскусил. – Я плету свои чары с филигранной точностью, и они поражают только тех, для кого предназначены.

Он подошел к затихшему Тоби с развороченным горлом, извлек у него из ножен кинжал.

Настороженно наблюдая за его действиями, Марек встал, сделал на пробу несколько нетвердых шагов. Подобрал с пола разорванную, испачканную кровью рубашку. Ее теперь только выбросить… Сгреб свои вещи в рюкзак.

– Оставь, тебе все это не понадобится. Мы возвращаемся в Сильварию, но сначала – одна последняя мелочь… Держи, – Гилаэртис протянул ему нож Тоби.

– Зачем? – растерялся Марек.

– Убей его, – эльф кивнул на второго лакея, который так и сидел в углу, под охраной двух пританцовывающих стульев.

– Нет, вы же сказали… – у Нардо вдруг прорезался голос. – Я же все сделал, как вы велели, снял с него обереги… Вы не смогли бы забрать его с оберегами! За что меня убивать?

– За нападение на одного из моих эльфов, – ровным, без признаков гнева голосом произнес Гилаэртис. – Вы собирались подвергнуть его пыткам и потом прикончить, за это полагается смерть.

– Он же еще не ваш, не инициированный! – взмолился Нардо. – Вы обещали…

– Ты запамятовал, я ничего не обещал. Раз ты служишь у Рофенси, должен бы знать, что несовершеннолетние темные эльфы, которые еще не прошли инициацию и живут среди людей, тоже находятся под моей защитой.

– Прошу вас, господин, я буду вашим рабом…

Голос пропал, и дальше Нардо разевал рот беззвучно, как рыба. Видимо, опять начало действовать заклятье молчания.

– Почему я должен его убивать? – хрипло спросил Марек.

– Хочу посмотреть, как ты это сделаешь.

– Я сейчас не в состоянии драться. Вы же видите.

– Это не требуется. Просто убей.

Что-то мелькнуло в воздухе, и Нардо обмяк, выронив звякнувшие обереги, мешком привалился к стене.

– Лезвие, смазанное парализующим снадобьем, – пояснил Гилаэртис, в его темных глазах, отливающих то зеленью, то золотом, то синевой, сквозила усмешка. – Подойди и перережь ему горло. Он бы тебя убил по приказу Довмонта не раздумывая.

Нардо беззвучно плакал, по его трясущимся щекам катились слезы.

– Я так не могу.

– Жалко?

– Я согласен убивать в драке, в бою, – все больше злясь, процедил Марек. – И вы… Вы мне не указ, я подданный королевы Траэмонской! Он сейчас не может защищаться.

– Из тебя много чего придется выколачивать, – заметил Гилаэртис – без раздражения, в своей обычной мягкой манере. – Он то, что он есть, и какая разница, в который из моментов ты его убьешь?

– Я не буду убивать по вашей указке.

– Ладно, отложим на будущее…

Примирительный тон человека, не желающего ссоры. Хотя какого там человека – темного эльфа. Марек едва заметил, как Гилаэртис шевельнул кистью. Нож со свистом рассек воздух и вонзился по самую рукоятку Нардо в грудь. Агонизировал тот недолго. Точно в сердце, через всю комнату… Спрашивается, от такого противника реально сбежать или даже пробовать бесполезно?

– Видите, из меня не получится темного эльфа. Я не такой, как вам нужно.

– Не обольщайся, ты не самый тяжелый случай. Мне приходилось работать и с более изнеженным материалом – и, знаешь ли, теперь с этими ребятами мало кто может сравниться. Пошли.

Напоследок Марек оглянулся: пятна крови на белом мраморе, два трупа, беспорядочно расставленные стулья, как будто не имеющие никакого отношения к разыгравшейся здесь драме. На полу валяются плетки, обереги, окровавленное тряпье, школярский парусиновый рюкзак. Попробуй, догадайся, что случилось в этой комнате. Рюкзак Марек поднял за лямку, незачем его тут оставлять.

Сводчатый коридор с лестницей и лакированными перилами, уходящих вверх ступеней слишком много, и кажется, что они колышутся, как морская вода. К горлу подкатила тошнота. Испугавшись, что его сейчас вырвет прямо Гилаэртису на плащ, он отвернулся к стене, вцепился в перила. Сразу все окружающее превратилось в зыбкую кашу. Потом он почувствовал, что его куда-то несут, и перестал цепляться за уплывающую реальность.

Прохладное прикосновение к лицу. Когда перед глазами прояснилось, Марек обнаружил себя на широком ложе под балдахином, напоминающим гигантскую медузу, столько там было складок, фестонов, полупрозрачной розоватой бахромы, шевелящейся от дуновения сквозняка.

Гилаэртис обтирал ему лицо мокрым полотенцем, сбоку стоял на табурете серебряный таз. Скосив глаза в другую сторону, Марек увидел рядом с собой лежащую навзничь Эрну.

– Ее вы тоже убили?

Язык еле ворочается. Привкус рвоты.

– Усыпил, как и всю здешнюю челядь. Не тащить же тебя на улицу в таком непотребном виде.

– А далеко до вашего портала? Этот вопрос остался без ответа. – Дальше я умоюсь сам.

Так и тянуло добавить, что в услугах камердинера он больше не нуждается, но Марек подумал, что за это можно схлопотать по физиономии, которую только что с такой заботой отмывали, и благоразумно промолчал.

Повелитель темных эльфов смерил его ироническим взглядом, но вслух ничего не сказал. Бросил в таз покрасневшее от крови полотенце и удалился в соседнюю комнату, а Марек запоздало вспомнил объяснения Шельн насчет того, что чужую мысль, плавающую на поверхности, кто-нибудь вроде Гилаэртиса прочитает без труда.

Смыв остатки запекшейся крови, он подошел к зеркалу. На груди косой багровый рубец, ухо распухло, зато запечатанный порез на лбу превратился в тонкую, как волос, царапину. Выбить окно – и наружу? Гилаэртис услышит звон стекла. Надо выбраться отсюда потихоньку. Отодвинув морщинистую кремовую портьеру, он взялся за фигурный шпингалет – и услыхал позади:

– Ты хоть рубашку надень. Если выскочишь, как есть, переполошишь праздношатающуюся публику.

Он обернулся. Ухмыляющийся эльф бросил на кровать нарядную мужскую рубашку из серебрящегося шелка. Наверное, эта аристократическая вещица принадлежала графу Довмонту или кому-нибудь еще из клиентов Эрны.

Неожиданно до Марека дошло, что он находится там, где давно мечтал побывать, – в доме у гетеры высшего разряда, и все вокруг намекает на профессию хозяйки. Фривольные сценки с фавнами и дриадами на обоях среди россыпи крупных диковинных цветов, круглое зеркало в искусно вырезанной раме в форме раскрытой раковины, расшитые бисером атласные башмачки возле комода, драгоценные украшения и флаконы на стеклянном туалетном столике, занимающая половину комнаты королевская кровать… И в придачу сама гетера на этой кровати! И все это не вызывает ни восторга, ни сладостной дрожи, ни даже умеренного интереса. Ему сейчас куда интересней поединок с повелителем темных эльфов.

Вот так хочешь чего-то, хочешь, а потом оно случается – и оказывается, что в этом нет ничего особенного, и тебе этого уже не надо. Потому и ничего особенного, что больше не надо… Наблюдение Марека поразило – вот оно как иногда бывает! – но обстоятельства были не те, чтобы размышлять на эту тему.

– Вы не знаете, где здесь уборная?

– Рядом. К твоему великому сожалению, окошко там маленькое, с циферблат вон тех часов. Гилаэртис взял свой плащ, переброшенный через спинку стула. Тяжелая темная ткань то и дело меняла оттенок, словно для эльфийского плаща вырезали кусок ночного неба, облитого переменчивым лунным светом.

В коридоре спала горничная – сидя, привалившись к стене. Пришлось перешагнуть через ее раскинутые ноги в вязаных полосатых чулках. С лестничной площадки тоже доносился чей-то храп. Весь дом погружен в зачарованный сон. Обычно эльфы избегают ненужных убийств, это Мареку нравилось, однако же роэндолцы истребили триста пятьдесят лет назад почти всех темных, кроме того небольшого отряда, который Гилаэртис увел в чаролесье. Или темные были настолько злокозненны и опасны, или на светлых нашло какое-то непостижимое помрачение.

– Я бы и сам хотел узнать, в чем дело.

Марек вздрогнул и посмотрел на своего противника. Тот подмигнул:

– Громко думаешь. Бегом в уборную, и лучше без фокусов.

От окошка никакого проку, разве что голова пролезет. Как у Бренды. На двери позолоченный засов в виде причинного органа – хорошо, но мало, надо забаррикадироваться. Шесть раз в сутки «Ювентраэмонстрах» устраивает прозвон оберегов. Если приходит сигнал, свидетельствующий о том, что обереги пустые, – на место либо высылают инспектора, либо, если их обладатель не застрахован, сообщают в полицию. Браслеты Марека остались лежать в подвальном застенке, он сейчас находится достаточно далеко от них, чтобы на дежурный запрос они отозвались сигналом «клиент потерян». Должно сработать. Лишь бы полицейский наряд ворвался в этот бордель раньше, чем Гилаэртис вломится в сортир.

Забаррикадироваться не удалось. Пригодная для этой цели тумба темного дерева, едва Марек придвинул ее к двери, с недовольным скрипом покачнулась и вперевалку побрела на прежнее место. Ни дать ни взять раскормленная свинья на скотном дворе.

– Не валяй дурака, выходи, – позвал Гилаэртис.

– Я лучше полиции дождусь.

Он не сводил глаз с позолоченной хреновины: выдержит – не выдержит?

Удар – по двери и по барабанным перепонкам. Марек инстинктивно шарахнулся в сторону, и правильно сделал. Сорванная с петель дверь обрушилась на разрисованный цветочками фарфоровый унитаз, тут же расколовшийся, как ореховая скорлупа.

– Я же просил без фокусов, – кротко улыбнулся эльф. – Идем.

Перед тем как вышли из дома, он заставил Марека нахлобучить пижонскую шляпу, найденную в прихожей. До бровей, чтобы лаковые черные поля затеняли глаза, и никаких «почему без оберегов». Оставалось надеяться, что им навстречу попадется бдительный полицейский наряд, из тех, что цепляются к прохожим на пустом месте.

Смеркалось, один за другим зажигались фонари – бутоны розового стекла. Разухабистый фонарщик-гоблин, насвистывая себе под нос, прислонил лестницу к очередному столбу. Гоблины и эльфы друг друга не переносят. Крикнуть?..

– Позовешь на помощь – шею сверну, – ласковым шепотом предупредил Гилаэртис.

Запугивает. Ясно же, что не свернет, просто пожалеет затраченных вплоть до настоящего момента усилий. Стоит рискнуть.

– …Любому, кто попробует так или иначе тебе помочь. Ты ведь этого не хочешь?

Марек этого не хотел.

Громадный полицейский-тролль, топтавшийся на грязном тротуаре перед витриной косметической лавки с лосьонами для чешуи, подозрительную пару даже взглядом не удостоил. Марек понял, в чем дело, когда они поравнялись с зеркальной дверью заведения под вывеской «Смелые парикмахерские художества». Там отразился франтовато одетый юнец в надвинутой на лицо шляпе и рядом с ним мужчина средних лет – округлая грубоватая физиономия, до последней черточки человеческая, зализанные волосы с проседью, поношенный плащ из порыжелого сукна. Ничего достойного внимания. Почтенный обыватель тащит домой ветреного молодого родственника, повадившегося тратить деньги на шлюх с улицы Розовых Фонариков. Стыд и срам. Иные из прохожих, кто постарше, посматривали с сочувствием. Эх, знали бы они, кому здесь надо сочувствовать…

Свирепый вой клаксона. По середине улицы катит, грозно сверкая, утыканный шипами золоченый паромобиль. Другие экипажи уступают ему дорогу, пешеходы отбегают и жмутся к стенам. Похоже, здешним завсегдатаям эта машина хорошо знакома.

Марек хотел сказать, что это Рофенси возвращается к своей подружке, но обнаружил, что не может произнести ни звука. Заклятье молчания. Его бросило в холодный пот: раньше он видел со стороны тех, кто подвергся этой дряни, а теперь пришлось испытать самому… Золотой паромобиль между тем повернул за угол. Скоро Довмонт обнаружит сюрприз, и поднимется переполох.

До сих пор Марек выжидал удобного момента для рывка, хотя и понимал, что шансов – кот наплакал. Он все еще слишком слаб, где ему состязаться в беге с сильварийским эльфом, и вдобавок тот вывихнет ему запястье прежде, чем он сумеет вырваться. Вот если бы что-нибудь отвлекло внимание противника… Теперь пришлось поставить крест на этих планах: куда он денется, связанный заклятьем молчания? Или, точнее, не куда денется, а что станет делать? Если никто из столичных магов не может вылечить графа норг Рофенси, пострадавшего от чар повелителя темных эльфов, то где гарантия, что они помогут Мареку, нарвавшемуся на неприятности из того же источника?

– Ну, ну, еще заплачь, – усмехнулся эльф, поглядев на него искоса.

Подавленность напополам с мертвящим страхом сменилась желанием вцепиться Гилаэртису в горло. Совсем как в Кайне, когда Марек снова и снова бросался на него с кулаками, пусть и понимал, что тот сильнее.

Наверное, он так бы и сделал, наплевав на здравый смысл. Есть вещи поважнее здравого смысла. Тем более улица как раз вывела их на набережную Томоны, и острый запах реки тоже напоминал о Кайне.

– Марек! Марек, стой!

Высокий хрипловатый голос, одновременно жалобный и скандальный. Трындец, только ее здесь не хватало.

– Марек, это же ты, хоть и в шляпе!

Сабина выскочила из потемок со стороны Малого моста и загородила дорогу. Волосы заплетены и уложены венком, новое желтое платье с набивными цветочками, щеки сердито пылают.

– Важный стал, да? Старую шляпу выбросил, а новую купил, денег не пожалел, и рубашенцию вон какую себе справил, как у придворного кавалера, а ребенок дома не кормленый! К потаскуньям ходил, не отпирайся! Еще приятеля встретил такого же колоброда, а что семью надо кормить, об нас ты не думаешь! Чего молчишь, язык проглотил? У тебя жена и ребенок, а ты стенку в доме разворотил и целый день где-то шатался, винищем заливался, а доску не принес! Бренда плачет, спрашивает «где папа?», а я что ей скажу – папа нас, доченька, забыл, к бесстыжим теткам пошел денежки тратить? Есть у тебя совесть перед семьей или только шляпа моднющая на голове?!

– Сабина, мы же с тобой знакомы всего несколько дней! Разве не помнишь, как мы в Камонге познакомились? Почему ты говоришь о том, чего нет?

Только все это выпалив, Марек осознал, что дар речи к нему вернулся.

Девушка обиженно заморгала. Сбить ее оказалось нетрудно. Похоже, к встречной атаке она приготовилась, но ожидала услышать что-то совсем другое, а он не оправдал ее надежд, вот Сабина и растерялась. Он повел себя как человек, который не играет в ее игру.

В глубине оставшихся позади кварталов, где сияли витрины, мерцала россыпь цветных фонарей и фланировала праздная публика, послышались трели полицейских свистков – особенные, извещающие о чрезвычайном происшествии. Или Рофенси поднял тревогу, или принес свои плоды прозвон оберегов.

– Марек, я же думала… – со слезами на глазах пробормотала Сабина. – Я думала, ты хочешь остаться с нами и мы будем жить семьей… Ты же мне обещал, ты сказал, что все будет хорошо!

Ее голос окреп, так как нашелся новый козырь – обещания, которых на самом деле не было. Марек говорил, что возьмет на себя плату за жилье и расходы на продукты, если ему позволят задержаться на некоторое время на Сабининой территории, сверх того, он не брал на себя никаких обязательств. Разве что доску для ремонта принести, так он честно пытался это сделать, и не его вина, что не донес.

– Выбирай, – Гилаэртис, скрытый под личиной заурядного горожанина средних лет, приподнял бровь в своей обычной манере, – или – или…

– Вы меня отпустите, если скажу, что хочу остаться с ней? – недоверчиво поинтересовался Марек.

– Если твое желание будет искренним, идущим из глубины души, – эльф улыбнулся уголками губ. – Иначе тебе одна дорога – со мной.

– Нечестно.

– Кто сказал, что я должен играть с тобой честно?

– Да я в ваши игры вообще играть не хочу! Ни в ваши, ни в твои, понятно?

– Хм, а тебя кто-нибудь спрашивает?

Опять иронический излом брови. Сабина уставилась на эльфа, озадаченно приоткрыв рот, свет фонаря отражался от ее белых зубов.

У Марека мелькнула шальная мысль: вот было бы славно утопить обоих в темнеющей за парапетом речке! Несерьезная мысль, он вовсе не желал их смерти, но дорого бы дал, чтобы от них отделаться.

Эти двое стремятся навязать ему житье по своим представлениям, каждый на свой лад, но с одинаковым безразличием к его мнению. Глядя на них, он на какой-то миг ощутил смертную тоску, тут же, впрочем, сменившуюся ожесточенным протестом: ну, давайте, попробуйте, все равно же не соглашусь на ваши условия!

Цокот копыт. Появившийся из темноты разъезд конной полиции направлялся в ту сторону, где цикадами заливались тревожные свистки.

– Если у Марека перед вами какие-то денежные обязательства, я готов все уладить, – предложил эльф. – Я его родственник. Пойдемте к вам, побеседуем в домашней обстановке, а то здесь нам могут помешать.

Видимо, без чар не обошлось, потому что Сабина без лишних вопросов взяла его под руку, и они двинулись к мосту. Марек, которого силком потащили с собой, хотел высказаться, но обнаружил, что опять не может вымолвить ни слова. Побег отменяется, даже если подвернется такая возможность.

В желтоватом мареве освещающих Малый мост фонарей колыхалась мошкара. По деревянному настилу, то укорачиваясь, то удлиняясь, ползли три печальные тени. Вероятно, Гилаэртис опасается, что на пути к порталу их перехватят или, по меньшей мере, выследят, где пресловутый портал находится, вот и решил отсидеться, пока не уляжется суета.

– Осторожно, грядки не потопчите! – торжественно объявила Сабина, когда все трое ввалились во двор и калитка со стуком захлопнулась.

В хозяйском домике слабо светилось окошко, задернутое вылинявшей голубой занавеской в белый горошек.

– Бренда у госпожи Селесты, ей так хочется, чтобы Марек был ее папой… – просительно заныла девушка, впечатывая в землю куцую морковную ботву.

– Он сказал, что все будет хорошо, и ты вложила в его слова то значение, которое тебя привлекает, как дорогое пирожное за стеклом кондитерской, разве не так? Ты сама для себя смастерила силки, а теперь пытаешься в эту же нехитрую ловушку поймать другого. Если хочешь знать, бессмысленное предприятие.

– Но… – пролепетала Сабина, вряд ли сумевшая понять хотя бы половину из того, что сказал эльф.

– Но у меня есть более интересное предложение. Пирожное, которое может стать твоим, только руку протяни.

Толкнув дверь, она зашарила в переднем углу в поисках лампы, но неожиданно в воздухе повис шарик-светлячок, озарив убогую комнатушку приглушенным светом. Сабина повернулась, пораженно ахнула и уселась на пол. Повод был. Гилаэртис мало того, что сбросил личину, еще и обруч с сапфиром неведомо каким образом появился у него на голове. Грани камня играли и переливались, блестели иссиня-черные волосы, плащ искрился, как ночное небо над чаролесьем.

– Эффектно, – подумал вслух Марек и с облегчением прислонился к косяку: он снова способен разговаривать.

– Перед встречей с Мареком ты думала о том, чтобы торговать собой, не так ли? – осведомился эльф, глядя сверху вниз на обомлевшую девушку. – Я готов тебя купить – на эту ночь и на ближайшие девять месяцев.

Сабина отползла к стене, испуганным движением натянула на колени задравшуюся юбку. Вроде бы она колебалась: закричать – или это бесполезно? Она ведь из Пинобды, из общины благобожцев, а те всех, кто не люди, считают чудовищами, бесовскими отродьями. Эльфов она тоже приучена бояться, темных – в первую очередь.

– Не бойся, я никогда еще не брал женщин силой, – спокойно произнес Гилаэртис, не двигаясь с места. – Если скажешь нет, не буду настаивать, а если согласишься родить мне ребенка, до конца жизни будешь обеспечена. Разумеется, никаких страховых полисов и противоэльфийских оберегов. Сына заберу, когда ему исполнится пятнадцать, дочь останется жить среди людей. Если захочешь выйти замуж, не стану вмешиваться в твою личную жизнь. Тебе лучше уехать отсюда на юг, в мои владения, там я смогу при необходимости обеспечить вам защиту от твоих сородичей из Пинобды.

– А Бренда?.. – моргая, выдавила Сабина.

– Возьмешь ее с собой, в чем проблема?

Она кивнула, как механическая кукла, глядя на повелителя темных эльфов с опаской и разгорающейся надеждой.

– Договорились? Тогда хватит сидеть на полу.

Улыбнувшись, он легко поднял ее и поставил на ноги.

– Я должна прибраться в спальне и постелить чистую простынь, там не подметено… – смущенно разглаживая на бедрах желтый ситец платья, пролепетала Сабина. – Я сейчас, быстренько…

Подобрав юбку, она бросилась по лестнице наверх. Обогнав ее, впереди поплыл, освещая ступеньки, еще один шарик-светлячок. Девушка благодарно и кокетливо оглянулась на эльфа, еще больше засмущалась и юркнула в комнату.

Марек снял благоухающую чужим одеколоном пижонскую шляпу, налил в кружку воды из заблудившегося на захламленном подоконнике кувшина, с жадностью выпил. Между тем внимание Гилаэртиса привлекло незамысловатое деревянное украшение: вдоль перил лестницы, переползая с одной балясины на другую, тянулась составленная из нескольких фрагментов резная гирлянда. Исцарапанная, в пятнышках облупившегося рыжеватого лака. Неизвестный мастер не обладал ни фантазией, ни талантом и преследовал сугубо утилитарную цель: грубовато вырезанные четырехлепестковые цветы должны были охранять жилище от злых напастей.

– Топорная работа, – хмыкнул эльф.

Гирлянда зашевелилась, как разбуженная змея, оба ее конца отлепились от лестницы, лепестки деревянных цветов начали вытягиваться, изгибаясь с намеком на изящество.

– Теперь смотрится лучше, верно?

Он оглянулся на попятившегося к окну Марека, но тот не мог выдавить ни да ни нет.

Лучше всего, когда столярные изделия остаются неподвижными и не кидаются на людей, как тот перемазанный кровью стул, пробивший ножкой гортань холую Тоби. А эта гирлянда извивается, словно живое существо, остатки лака чешуей лоснятся на ее резных боках. Марек замер, как будто увидел вырвавшегося из клетки хищника.

– Подойди сюда, – потребовал Гилаэртис.

Ни за какие пряники. Пусть хоть уговаривает, хоть приказывает… Он еще на шаг отступил – помещеньице тесное, не развернешься – и тут деревянная нежить, скользнув к нему, петлей захлестнулась на шее, оплела руки и бедра.

– Только не кричи, понял? А то оно сожмет объятия и переломает тебе кости, будут потом у Рианиса лишние хлопоты.

Зажатый в этих страшных тисках, Марек не смел пошевелиться и почти не дышал. Эльф смотрел на него с наигранно недоуменной усмешкой, словно хотел спросить: ну, и в чем дело, из-за чего столько переживаний?

Наверху застучали каблучки, по лестнице сбежала Сабина. В ее уложенных венком косицах торчал усыпанный красными стекляшками латунный гребень, зубчатый, как корона.

– Господин Гилаэртис, если желаете посмотреть на мою комнату… – протянула она жеманно и застенчиво, но, увидев, что сталось с Мареком, осеклась.

– С удовольствием, – галантно отозвался повелитель темных эльфов и обнял ее за талию, в то время как деревянная змея, поскрипывая рассохшимися сегментами, притянула свою жертву к лестнице и уцепилась концами за балясины.

– За что вы с ним так? – прошептала Сабина.

– За то, что испугался на пустом месте. Пойдем.

Он снова взглянул на Марека, улыбнулся одними глазами – то ли любуется результатом, то ли до него дошло, что чуток перегнул, и хочет подбодрить на прощание, не поймешь – и повел девушку наверх. Эльфийский плащ вкрадчиво шуршал, касаясь балясин. Хлопнула дверь.

Прикрученный к лестнице, Марек остался наедине с гирляндой, в отсутствие Гилаэртиса не подававшей никаких признаков псевдожизни. То он думал, что опасности нет, пора бы успокоиться. То ему казалось, что гирлянда слегка шевелится – скорее всего, игра воображения. Тонкая шелковая рубашка насквозь промокла от холодного пота, и он до посинения замерз. А потом, наконец, вспомнил о подарке Шельн.

Пожалуй, хорошо, что вспомнил только сейчас. Иначе Гилаэртис связал бы его каким-нибудь другим способом или опять лишил дара речи.

Почти не веря в успех, стуча зубами, Марек прошептал заветное двустишие – и, потеряв опору, уселся на пол. Еле удержался, чтобы не чихнуть, когда его окутало облаком древесной пыли. Свободен!

Заодно с гирляндой он извел нижнюю треть лестницы – все рассыпалось трухой. Тем лучше, это должно хотя бы на немного задержать погоню.

Тумбу, прикрывающую дыру в стене, удалось отодвинуть почти без скрипа. Дрожа, как осиновый лист, Марек протиснулся в отверстие, спрыгнул в крапиву, поломав колкие шершавые стебли, и бросился бежать.

Незнакомая глушь. Кварталы наподобие Шмелиного, и конца им не видно.

Он бежал, пока не выбился из сил. Дыхание сбилось, ноги заплетаются, зато согрелся. Надо уйти и от Гилаэртиса, и от людей Довмонта… И от полиции, если на то пошло, потому что полиция возьмет сторону графа норг Рофенси, а не Марека Ластипа. У него ни оружия, ни оберегов, но деньги в карманах штанов уцелели: громилы Довмонта кинжал забрали, однако по-настоящему обыскивать не стали, отложили на потом.

Фабричные постройки. За высоким забором зарычала собака. Вдалеке маячат огни оживленной улицы: туда не соваться. Каждый шаг отдается болью в левой щиколотке. Похоже, растянул связки – или когда прыгнул, или позже, во время бегства.

Домой идти не стоит, перехватят. К кому он может обратиться за помощью? Есть ли у него хотя бы один друг, который не откажет, не подведет, не испугается, учитывая, что после происшествия на улице Розовых Фонариков Марек по самые уши в неприятностях?

Почему-то сразу вслед за этой мыслью он вспомнил о Рене. Усмехнулся, почти физически ощутив горьковатую оскомину собственной усмешки. Наверное, при каком-нибудь совершенно другом стечении обстоятельств они могли бы стать друзьями, он и раньше об этом думал. Но, во-первых, обстоятельства сложились так, что они принадлежат к разным лагерям, а во-вторых, Рене остался в сильварийском чаролесье – там, куда Марек ни в коем случае не хочет снова попасть. Эта горечь напоминала привкус дыма, который стелется над городскими скверами осенью, когда жгут опавшие листья.

Задворки храма, за приоткрытой створкой ворот светит расписной фонарь. Доносится стук костяшек и ломкие юношеские голоса: послушники, отряженные на полуночное бдение, играют в «осаду замка» или в «набитого дурака».

Дальше, за Ремесленным рынком, начинаются гномьи кварталы. Добротные кирпичные дома, искусно сработанные узорчатые решетки, флюгера и водостоки. Подозрительному проходимцу там живо намнут бока, чтобы не шатался в поздний час и не высматривал. Марек повернул обратно.

А ведь есть у него друг, который не предаст и не захлопнет дверь перед носом! Как же сразу не пришло в голову… Он остановился посреди плохо освещенной улицы, попытался сориентироваться. Это в той стороне. Если пешком, придется идти до рассвета. И еще вопрос, как он попадет внутрь, там же охрана, так его и пропустят… Но деньги-то остались, можно кого-нибудь подкупить, чтобы передали записку, с утра пораньше прислуга просыпается и приступает к своей работе.

Он шагал быстро, чтобы не замерзнуть, и прятался в тени, стоило появиться машине или конному экипажу. Только бы Гилаэртис не догадался, где его искать.

– «…После учиненного в подвале вышеозначенного дома нещадного убиения слуг графа норг Рофенси злонамеренные темные эльфы, числом предположительно двое особей, проследовали в жилые помещения. Воспользовавшись тем, что гетера первого разряда (выданное гильдией гетер города Траэмона свидетельство на золотой бумаге, с должными печатями, за номером 16038 от 17-го числа месяца Инея года 471 эпохи Беспримерного Благоденствия) Эрна Лакреле, она же девица Эрна Бунак из деревни Худые Плетни, что в Килежском округе провинции Кедо, пребывала в спячке, равно как и все прочие люди в доме пребывали в спячке, злокозненно насланной злоумышленниками, последние похитили из гардеробного шкафа рубашку мужскую, одна штука, пошитую из валирского жемчужного шелку, в коей Эрна Лакреле являлась перед гостями во исполнение своего профессионального дела, красуясь и распаляя похоть, а также оные темные эльфы, с целью нанесения ущерба, разбили посредством сортирной двери на несчетное число кусков унитаз фарфоровый заказной работы, художественно разрисованный мастером Павсегилем и преподнесенный Эрне в подарок маркизом норг Хабверутом, чья подлинная стоимость в настоящее время следствием уточняется…» – Читать галиматью дальше, ваше высочество?

– Читай, читай, – рассеянно махнул рукой консорт.

Галиматья помогала отвлечься от тревожных мыслей, которые мухами жужжали, иголками кололи. До затмения снов осталось всего ничего. Меньше суток. Оно случится нынче ночью. И если Парлуту не удастся, отослав приближенных, укрыться в своем потайном убежище – тогда все прощай: и корона, и репутация мудрого государственного деятеля, и даже, может статься, здравый рассудок.

– «…Токмо спешка и опасения быть пойманными с поличным помешали эльфам-злоумышленникам похитить драгоценности Эрны Лакреле, кои неосмотрительно лежали в неприбранном виде на столике в спальной комнате, однако воры унесли с собой шляпу молодого шевалье норг Сурфанси, хранившуюся в прихожей с того разу, как упомянутый шевалье был вынужден покинуть вышеозначенный дом через окно, дабы не быть застигнутым графом норг Рофенси. Таким образом, неустановленным темным эльфам инкриминируется убийство двух человек, преднамеренная порча имущества (высокохудожественной работы унитаз и прочее, список подшит в дело) и особливо кража рубашки и шляпы…»

Парлут усмехнулся. Протокол этот, написанный высоким канцеляритом с соблюдением всех положенных речевых фигур, составлял полицейский-гоблин. Большая редкость вообще-то. Ну, какой из гоблина страж порядка? Однако же лейтенант Быцырг, в прошлом рыночный вор, неожиданно для всех явился с повинной и попросился под сень карающего правосудия. По слухам, произошло это после того, как его в очередной раз крепко побили, и он решил, что брать взятки и вымогать отступное безопасней, чем таскать товар с прилавков.

У служителя закона Быцырга имелись свои пристрастия и антипатии. Народная молва гласит, что гоблины вороваты и пакостливы, и оспорить сие утверждение затруднительно. Лейтенант Быцырг при каждом удобном случае упирал на то, что другие расы ничем не лучше его оболганных соплеменников. В особенности эльфы – он из кожи лез, доказывая, что те нечисты на руку и склонны к вредоносным проделкам.

Его протоколы пользовались у начальства большим успехом. Их читали, как курьезные фельетоны, и передавали дальше по инстанциям – пусть наверху тоже порадуются. Должно быть, только поэтому Быцырга до сих пор не выгнали из городской полиции. Выгнать-то можно, есть за что, но без него будет не так весело.

Вот и сейчас благодаря его опусу на тему вчерашнего криминального инцидента на улице Розовых Фонариков Анемподист немного развеялся. Худо ли бедно ли отдохнул душой. Настроение с утра было основательно испорчено. Во-первых, назойливые мысли о затмении не давали покоя. Во-вторых, некая дурно воспитанная девица ни за что ни про что нанесла ему оскорбление – дала понять, что хоть он и консорт, а для нее все одно старый хрыч, коему не пристало подъезжать с любезностями к юным прелестницам.

Хуже всего ощущение полнейшей беспомощности. И перед затмением снов – грозной загадкой, которую никто не в силах разгадать, и перед дерзкой двадцатилетней негодяйкой, намекнувшей, что его пора давно миновала, Анемподист норг Парлут чувствовал себя беззащитным.

Никогда не знаешь, где тебе не повезет. Нынче после официального завтрака с губернаторами Сушана и Сналлы, двумя продувными бестиями, которые никак не могут договориться, кому приводить в порядок заваленную оползнем пограничную дорогу, он заглянул в покои своей племянницы – общение с приветливой и не по годам рассудительной Дафной во всякое время помогало ему обрести душевное равновесие – и застал у нее в гостях незнакомую барышню замечательной красоты, чему весьма обрадовался.

Любезничая с подругами Дафны, Парлут чувствовал себя, как встарь, галантным кавалером, а девушки в ответ мило кокетничали, и обе стороны получали удовольствие от этой игры во флирт, образцово куртуазной и нисколько не предосудительной.

Он и в этот раз не ожидал никакого конфуза, к тому же барышня в первый момент произвела на него самое благоприятное впечатление. Красавица с несомненной примесью эльфийских кровей: большие раскосые глаза, пленительно тонкие черты лица. Наверное, еще и ушки заостренные, но их скрывали распущенные по плечам волосы цвета темного каштана. Она была на голову выше Дафны – стройная узкобедрая амазонка с восхитительно загорелой кожей, и Дафнино платье из синей тафты у нее на плечах едва не лопалось по швам, а рукава оказались коротковаты. Девушки любят примерять чужие наряды, умилительное занятие… Жаль, пышные многослойные оборки на лифе не позволяли составить представление о размерах и очертаниях того, что под ними спрятано, Анемподист не одобрял такой моды. Он отметил в гостье только один досадный изъян: кисти рук хоть и безупречной формы, но крупноваты, словно у коровницы какой-нибудь.

– Дядя, это моя подруга, – сообщила Дафна с напряженной улыбкой (наверное, растерялась из-за того, что он застал их за такой несерьезной забавой, как обмен платьями). – Она задержится у меня в гостях на день-другой, вы ведь не возражаете?

Вместо того чтобы присесть перед консортом в реверансе, девица стояла столбом и определенно чувствовала себя не в своей тарелке. Парлут приписал это крайней степени смущения и добродушно осведомился:

– Откуда же взялась сия прекрасная орхидея, пожелавшая почтить своим присутствием королевский дворец?

Барышни переглянулись, словно вопрос был из тех, на какие не враз ответишь.

– Она приехала из провинции, с юга, из Манжелисты, – сообщила Дафна после заминки.

Подруга утвердительно кивнула, глядя на консорта испуганно распахнутыми глазами. Парлуту стало ее жалко, и вдобавок его охватило влечение к этой девушке, словно помолодел лет на тридцать. Она и впрямь была похожа на редкую экзотическую орхидею из дебрей чаролесья.

Следовало поторопиться: его ожидали представители Палаты Высокородных, Палаты Священнослужителей и Палаты Честных Граждан (злоязычные крамольщики острили, что высокородные и священнослужители, стало быть, нечестные граждане) для рабочего совещания по вопросу подготовки к затмению снов.

– Ваши дивные ресницы прокололи мне сердце острее любой булавки, и ежели позволите запечатлеть на сей прелестной шейке невинное лобзание, стану счастливейшим из смертных в Королевстве Траэмонском и помещу этот день в сокровищницу самых бесценных своих воспоминаний!

Произнеся эту куртуазную речь, Парлут раскрыл объятия. Девица зарделась и не отстранилась даже – отскочила, ровно не будуар здесь, а фехтовальный зал. Ее сине-фиолетовые глаза изумленно и диковато сверкнули. Яр-Вседержитель, еще и кулаки сжала… Можно подумать, не консорт Траэмонский оказал ей честь учтивым комплиментом, а невежа-солдафон сальную шутку отпустил!

«Так тебя, старый хрен, – мысленно поздравил себя огорошенный Анемподист. – Не в твои годы на соплячек заглядываться…»

Молча повернулся и вышел. В груди скулила обида.

Племянница догнала его в Смарагдовом зале.

– Дядя, прошу вас, не обижайтесь… Она не получила хорошего воспитания, но сердце у нее доброе, она не хотела вас оскорбить!

– Девице с такими скверными манерами в королевском дворце не место, – буркнул Парлут. – На скотном дворе ей место или в портовом кабаке! Если она хочет поступить на службу, не вздумай оказывать ей протекцию.

– Я тоже так считаю, – покладисто согласилась Дафна. – Завтра же ноги ее здесь не будет.

– Почему не сегодня?

– Я должна кое в чем ей помочь, она попала в неприятности.

– Немудрено, при таком-то характере… С какой стати ты взялась помогать этакой грубиянке?

– Мы с ней дружим почти с пеленок. Вместе играли в детском парке, и она всегда заступалась, если меня кто-нибудь обижал.

– Ты же сказала, она из провинции?

– Она потом уехала в провинцию.

– Манеры такие, словно эта барышня выросла среди пещерных троллей… Ладно, чтобы завтра духу ее не было во дворце!

– Не будет. Дядя, пожалуйста, не сердитесь!

Разве можно на Дафну долго сердиться?

– …Проводятся оперативно-сыскные мероприятия с целью обнаружения украденного эльфами имущества, как то: рубашки из валирского жемчужного шелка, серого цвета, с пуговицами черного перламутра, а также шляпы лакированной черной, фасону «гарлет», снабженной потайной биркой шляпной мастерской с Трехступенчатой улицы. Осведомители поставлены в известность, опрашиваются скупщики краденого…

Лейтенант Быцырг в своем репертуаре: убийство побоку, что говорить о такой безделице, когда повернулся повод обвинить эльфов в краже!

На самом деле те слишком горды, чтобы воровать. Взять при необходимости чужое оружие, еду или одежду – это они, конечно, могут, но никогда не опускаются до воровства ради наживы. Судя по тому, что драгоценности Эрны Лакреле, в прошлом Эрны Бунак, остались на месте, там действительно побывали гости из чаролесья, и если бы младший позарился на дорогие безделушки, ему бы после ох как не поздоровилось. В Сильварии такие наклонности выколачивают из молодняка умело и безжалостно, а если выбить не получается – что ж, тогда молодой эльф не жилец.

Парлут был осведомлен об их нравах, и не сказать, чтобы категорически не одобрял. Неплохо бы и людям кое-что перенять… Это к вопросу о канделябрах из Синего коридора. Были там канделябры гномьей работы, схожие с дивными серебряными кустами, изукрашенные эмалевыми миниатюрами, каждый на восемнадцать свечей. Были да сплыли. Сперла их какая-то каналья.

Неподалеку от Синего коридора находится убежище, в котором консорту предстоит переждать затмение снов, и он взял за правило ежедневно там прогуливаться, размышляя в одиночестве, дабы приучить всех к мысли, что это его излюбленный уголок. Обратив внимание на канделябры, он всякий раз, приходя туда, любовался великолепной работой и с удовольствием разглядывал миниатюры, среди которых не попадалось двух одинаковых.

Позавчера канделябры исчезли. Из дворца регулярно что-нибудь пропадало, но стащить украшения, приглянувшиеся его высочеству, – это уже беспредел! Тоже, кстати, словечко оттуда, из омута чужих снов… Парлут сурово отчитал кастелянов, отвечающих за сохранность имущества, и решил, что, ежели докопается, кто виноват, упечет вора на каторгу.

Секретарь дочитал до конца и почтительно ожидал указаний.

Лейтенанту Быцыргу за его писанину надо бы премию пожаловать, служебное рвение достойно поощрения! Понимает небось, гоблинская морда, за что его ценят, и нарочно косит под дурачка… Ну и пусть. Шуты – нужные персоны, нужнее иных прочих. А вот и повод для премии: на носу Праздник Пчел, когда принято награждать трудолюбивых работников за усердие.

– Дай-ка мне смету по Медовому дереву для округа Шантай, – велел Парлут секретарю.

Шантай – мрачный и негостеприимный край на севере Сналлы, на границе с тролльим горным царством. Спорная территория. Ничего мало-мальски стоящего, кроме плохоньких медных рудников, гномы еще в незапамятные времена почти все оттуда выгребли. Затяжная локальная война пожирала столько денег, что вряд ли добываемая там руда окупала эти затраты. Впрочем, Парлут имел представление, какими извилистыми путями и по чьим карманам эти деньги растекаются: если государство упорно воюет – значит, оно кому-нибудь нужно.

Воевать за Шантай приходилось с малочисленными племенами местных троллей, которые по каким-то своим причинам не хотели дружить с закордонными соплеменниками и подчиняться тролльей царице. По официальной версии, Траэмонская корона защищала их от свирепых супостатов, на деле же они отбивались как могли от Траэмонской короны.

В настоящее время там действовало перемирие, и Три Палаты решили выделить средства на Праздник Пчел для шантайских троллей. На главной площади Шайбрана, административного центра округа, будет установлено традиционное Медовое дерево, убранное лентами, тряпичными и картонными пчелами, гирляндами из латунных монет и мешочками с лакомствами. Расходы на материалы, из которых предполагается его изготовить, на украшения, на угощение, на транспортировку всего этого в Шантай, на организацию праздничных мероприятий… Парлут посмотрел и уважительно хмыкнул: цифирь такая, словно каждая веточка того дерева сделана из чистого золота! Ну, да понятно, понятно… Он ведь тоже внакладе не останется. Плох тот консорт, который не отхватит себе кусок от столь аппетитного пирога.

Подмахнув смету, Анемподист оставил секретаря разбирать бумаги, а сам покинул кабинет и привычно побрел в сторону Синего коридора, милостиво кивая в ответ на поклоны и реверансы.

Чуть не забыл, к исходу этого месяца надо будет ознакомить представителей Трех Палат со своим проектом. Он уже придумал: дабы укрепить телесное здравие подданных Королевства Траэмонского, пусть лекари и знахари читают публичные лекции о вредном и полезном, вход бесплатный, и пусть повсюду о тех лекциях афиши будут расклеены, а для неграмотных – глашатаи в людных местах объявления выкрикивают. Весьма неплохая идея… И даже не одна. Под влиянием сегодняшнего конфуза в будуаре у Дафны его посетило новое озарение: во всех школах для девочек надобно ввести предмет «Первая помощь и уход за больными». Сие будет и практично, и поучительно, ибо поспособствует воспитанию добронравия и мягкосердечия – похвальных качеств, коими не все юные особы в должной степени блещут, в чем Анемподист имел несчастие лишний раз убедиться, столкнувшись с давешней девицей. Пожалуй, он претворит в жизнь сразу оба проекта – почему бы и нет?

– Все как обычно. Если что, я с вами свяжусь.

Понятливо переглянувшись, тролли поклонились хозяйке и неспешно двинулись к длинному приземистому строению на другом конце Барабанной площади. Крикливо раскрашенный сарай, внутри идет торговля специфическими напитками и неудобоваримой с человеческой точки зрения снедью, да еще завывает волынка, от которой хочется сбежать без оглядки. Посидеть в таком заведении для тролля самое милое дело.

Шофер паромобиля тоже найдет, чем заняться в ближайшие несколько часов. Все трое привыкли: если Дафна отправилась в Пассаж – она застрянет там на полдня. Анемподист норг Парлут, консорт Траэмонский, велел беречь его драгоценную племянницу пуще зеницы ока, но Дафна давно уже нашла общий язык со своей охраной. В Пассаже с ней ничего дурного не произойдет, о безопасности посетителей радеет внутренняя стража, а тролли, если увяжутся следом, что-нибудь разобьют или порушат – там на каждом шагу поворотные зеркала на шарнирах, наряженные манекены, стеклянные стенки, и повсюду такая теснота, что не развернуться им без ущерба для хрупкой окружающей обстановки.

С другой стороны, у Дафны с собой и охранные амулеты, и перстень дальней связи – случись какая неприятность, она успеет позвать на помощь, и тогда тролли, элитные бойцы, каких в Королевстве Траэмонском сыщется не более нескольких дюжин, проломятся к ней сквозь все эти стекла и перегородки из лакированного картона, аки пушечные ядра великой убойной силы.

От этих доводов телохранители таяли, как заморский шоколад на солнцепеке, да и посидеть в своей любимой забегаловке за кружкой особого тролльего пива им страсть как хотелось, и Дафна каждый раз добивалась своего – уходила в Пассаж без сопровождающих. Надолго. Там одних дамских лавок и буфетов со сластями не счесть, а еще есть всевозможные заведения, где барышни наводят лоск на кожу и ногти, лежат в ваннах с морскими грязями, мажутся соком чудодейственных водорослей, обучаются полезным для здоровья гимнастикам, так что нечего ожидать ее через час-полтора.

Отделавшись от сопровождающих, девушка уверенно углубилась в галантерейный лабиринт первого этажа. Для начала – потолкаться среди суетливых покупательниц с бегающими глазами и тихих благообразных воровок с незаинтересованными физиономиями, переходя из лавки в лавку, делая вид, что нигде не можешь найти то, что нужно.

Ее лицо прикрывала сетчатая вуалетка, деньги лежали во внутреннем кармане бархатного жакета, а в сердце свила гнездо зависть – грустная, незлая, наводящая уныние. До сих пор Дафна считала, что старое синее платье с оборками на груди очень ей идет, пусть и вышло из моды. Но сегодня утром, когда она увидела это самое платье на ослепительно красивой девушке, в груди заныло: сколько ни наряжайся, все бесполезно – ей не выдержать никакого сравнения…

– Оно все равно на мне порвется, – произнесло чарующее видение испуганным хрипловатым голосом, по-своему истолковав ее реакцию. – И ходить неудобно, в ногах путается. Давай, я лучше по-человечески оденусь?

– Нет, – совладав с эмоциями, возразила Дафна. – Если тебя здесь застукают, я попаду в неловкое положение. Подругу из провинции я могу на два-три дня у себя оставить, поэтому побудь подругой, иначе вместе влипнем. Знаешь, что такое королевский дворец?

– М-м?.. – стесненно поведя плечами, отчего шов вытачки на лифе начал расползаться, отозвалась собеседница.

– Гадючник. Только об этом не принято говорить вслух.

Потом, в лучших традициях классического водевиля, нагрянул дядя Анемподист и с ходу полез к «подруге» с ухаживаниями записного старого волокиты. К счастью, все обошлось, но теперь тем более надо поторопиться с решением проблемы. Если дядя узнает, как его провели… В некоторых вопросах он очень обидчив, хотя до сих пор Дафне удавалось не задевать его больные места.

И все бы ничего, но синее платье… На ней оно никогда не казалось таким волшебно красивым!

По лестнице, украшенной щербатыми гипсовыми дриадами, Дафна поднялась на третий этаж. Мимо прилавков, заваленных шарфами, платками и пелеринами всех цветов радуги, дошла до конца малолюдной галереи с застекленным потолком. Спустилась на второй этаж, повернула в коридор, заполненный густой приторной смесью парфюмерных ароматов. Окон тут не было, в подвешенных на цепочках стеклянных сферах плавали магические шарики-светляки.

Третья справа арка вела в магазинчик, набитый всякой всячиной. Ожерелья из оправленных в золото пожелтелых клыков, окаменевшие улитки-талисманы, шляпы и маски из крашеных птичьих перьев, банки с благоуханной разноцветной солью, вырезанные из кости кружевные вазы, монисты, веера, заморские ножи диковинной формы и много чего другого. Дафна давно догадалась, что Хиби и Руфо сбывают контрабанду, но это ее не пугало. Будучи племянницей Анемподиста норг Парлута, она имела представление о делах государственных мужей: по сравнению с ними контрабандисты – что дети малые.

Ей повезло, в этом интересном заведении не было ни одного покупателя. Хиби, профессионально улыбчивая девушка в коричневом платье с маленьким белым воротничком, закрыла дверь и вывесила табличку «Приносим извинения, перерыв». Ее неброское широкоскулое лицо было чересчур бледным – она слишком много времени проводила в бессолнечных недрах своего магазинчика, но карие глаза живо блестели. Дафне Хиби нравилась: смышленая и практичная, она привыкла держать свои эмоции в узде и общалась просто, без жеманства, без приводящих в замешательство ужимок. Возможно, потому нравилась, что они были похожи. Пусть дядя Анемподист и не пожалел средств на то, чтобы сделать из Дафны леди высшей пробы, она легче находила общий язык с продавщицами, учительницами и конторскими барышнями, чем с изысканно манерными фрейлинами и блистательными придворными дамами. Дядя, впрочем, об этом не знал, но она давно заметила, что его наблюдательность – слишком ценный инструмент, чтобы использоваться на все случаи жизни.

– Мне нужно в Чашу, – понимая, что эти слова смахивают на странную шутку, сказала Дафна. – Руфо сможет меня проводить?

– Зачем?

Хиби удивилась и насторожилась: чтобы Дафне – и понадобилось в Чашу?

– Мне надо найти одну женщину, которая состоит на службе в «Ювентраэмонстрахе». У них в конторе сказали, что она там. Ее зовут Шельн Тхаориэнго, и мне бы с ней поговорить.

– Какое зловещее шипящее имя, – заметила Хиби. – Как шорох крыльев мохнатой ночной бабочки… Но, раз она работает в «Ювентраэмонстрахе», это само по себе рекомендация.

– У нее еще есть прозвище – Лунная Мгла.

Хиби слегка свела брови, словно все это немножко ее напугало. Дафна знала, что она пишет стихи, и отнесла это на счет ее впечатлительности.

– Руфо здесь, разбирает новый товар. Он, конечно, сходит, раз надо, но у тебя же есть тролли – для Чаши самое то.

– Для них я весь день бездельничаю в Пассаже. Никто не должен узнать, что я встречалась с Шельн Тхаориэнго, ни мой дядя, ни кто-нибудь посторонний, – Дафна понизила голос и зябко повела плечами, как будто вокруг нее сгущался холодок опасности. – Нам лучше будет выйти отсюда незаметно, за мной могли следить.

– Дворцовые интриги? – понимающе шепнула Хиби.

– Нет, совсем другое. Хуже. Это, вообще-то, не моя проблема, но я должна помочь, а для этого нужно поскорее разыскать Шельн. Мне сказали, она всегда останавливается в Чаше.

– Странные у нее вкусы, – задумчиво покачала головой хозяйка магазинчика. – А она человек?

– Вроде бы да. Хотя бывают ведь такие, о ком почти ничего не известно, и не люди совсем, но по виду не отличишь. Главное, что в этом деле она союзник, и мне надо срочно с ней встретиться.

Руфо, брат-погодок Хиби, тоже был бледен и худощав, невзрачное лицо усеяно веснушками, волосы цвета луковой шелухи. Перед тем как выйти на улицу, он повязал бандану, а Дафна переоделась в хлопчатобумажное клетчатое платье и надела белокурый парик: ровная шелковистая челка, россыпь тугих локонов. К маленькой шляпке из сине-зеленых перьев прикреплена густая вуаль – ни тролли, ни эльфы не узнают.

Провожатый вел ее проходными дворами и закоулками.

Мерзостные задворки фешенебельной ресторации – повсюду засохшие потеки рвоты, над ними роятся помойные мухи, на беленой стене пристройки выведено углем: «Мы придем еще! Сотрапезники-мстители». Каллиграфическим почерком.

– Что это значит? – сморщив нос под вуалью, спросила Дафна.

– Банда такая, – Руфо, как всегда, разговаривал с ней отрывисто и смущенно. – Они зовут себя Сотрапезниками. Жрут в четыре глотки, а потом, извините, два пальца в рот, чтобы все наружу вышло, и так по многу раз подряд. В некоторые заведения их не пускают, я бы тоже не пустил, если б держал свою забегаловку, и тогда они мстят, вот как здесь… Говорят, среди них есть богатые, со связями, поэтому до сих пор не приняли закон, чтобы можно было подавать на них в суд, хотя Палата Честных Граждан петицию подписывала.

Линяло-розовая кирпичная изнанка гномьего банка, с фасада облицованного черным мрамором.

Задний двор королевской типографии, засыпанный, словно хлопьями снега, обрезками бумаги.

Потом выбрались на улицу, сели в наемный паромобиль.

На стенах и на фонарных столбах висели плакаты, напоминающие о затмении снов. Одни приглашали в бесплатные убежища, оснащенные магической защитой на средства из государственной казны, другие зазывали в платные, где можно не только укрыться от мороков чужого мира, но и провести время с немалым удовольствием. Дафны все это не касалось, она не принадлежала к числу тех, кто подвержен погибельному влиянию чужих снов. Хиби и Руфо – тем более: одна из их прабабок была дриадой, а примесь нелюдской крови обеспечивает иммунитет на несколько поколений вперед.

Шофер высадил их на площади Отчаяния, не доезжая до Чаши. На машине дальше не проедешь.

Когда-то здесь проводились массовые казни, но уже миновало несколько столетий, и сейчас площадь превратилась в пустырь. Из стыков неровно обтесанных плит лезла сорная трава – наглая, колючая, неистребимая, она вымахала где по колено, а где и по пояс. Запах нагретого камня, псины, цветов. В воздухе гудели шмели и мухи. Дафна подумала: наверное, это справедливо, что бывшую лобную площадь постигла такая участь.

Среди этого буйнотравья петляла тропинка. Дальше начиналась лестница в несколько маршей, с широкими, под троллью лапу, ступенями.

Стрекозы размером с ладонь – голубые, рыжие, антрацитово-черные. Дафна содрогнулась, когда одна такая повисла на расстоянии вытянутой руки.

Внизу виднелись крыши, крытые сверкающими цинковыми листами, тусклой черепицей, растрепанной серой соломой. Дома на сваях. Оконца доживших до сего дня древних водоемов в обрамлении камыша и осоки. Едва заметное желтоватое марево, похожее на сгущенный солнечный свет, придавало всей картине слегка размытый вид. Поднимавшиеся из труб дымки тоже были окрашены слабой желтизной.

Чаша располагалась в заболоченной низине. Собственно говоря, изначально Чашей именовалось как раз это болото, спрятанное под коростой свайных построек, – оно было тут испокон веков, а когда сюда подобрался Траэмон, название перешло на скопление неказистых домишек и сараев, выглядевших так, словно их сгребли в одну большую кучу да и выбросили на помойку.

Обитали здесь тролли и гоблины. Те из водяниц, которых манила близость болотных озер и не пугало соседство троллей и гоблинов. Немногочисленные кикиморы – это племя не жалует большие города, мало кого из них прельщает жизнь в столице, но все же попадаются и такие. Люди, до того опустившиеся и неприкаянные или, еще вариант, до того крутые и безбашенные, что Чаша для них самое подходящее место. Редкие малоизвестные существа, последние представители почти вымерших рас, одни безобидные, другие опасные. То, что Шельн Тхаориэнго из «Ювентраэмонстраха» предпочитает проводить свободное время в Чаше, говорило о многом… И тут Дафна запнулась: о многом – да, но о чем же именно?

Они с Руфо не были самоубийцами и углубляться в это царство-на-болоте не стали. Завернули в трактир «Нога в небе» – его хозяина, тощего чернявого гоблина с золотыми коронками на клыках, Руфо знал. Дафна предположила, что их, скорее всего, связывает какой-то нелегальный бизнес, но это ее не касалось.

– Мне надо увидеться с Шельн Тхаориэнго, Лунной Мглой, если это имя вам о чем-нибудь говорит, – объяснила она гоблину корректным деловитым тоном. – Я заплачу вам за помощь. Пусть ей скажут, что ее спрашивает девушка, с которой она танцевала в Кайне на празднике Равноденствия.

Хозяин с загадочной миной все это выслушал, взял полновесную серебряную монету и отдал кому-то распоряжение на своем языке, а гостей усадил за сколоченный из досок столик на веранде, предварительно смахнув с него крошки и согнав стрекозу. Руфо он принес большую кружку темного пива, Дафне, от спиртного наотрез отказавшейся, чашку кофе.

Хитровато подмигнул:

– Вы такая сурьезная, а кофейку-то хлебнете – враз весело станет!

Некоторые из них упускают из виду тот факт, что на людей и на гоблинов кофе действует по-разному, по причине различных особенностей метаболизма.

Эта умная мысль помогла Дафне более-менее унять беспокойство, для которого имелась масса поводов: вдруг Шельн не захочет прийти или вовсе ее не вспомнит – мало ли, где и с кем она танцевала, да и место здесь нехорошее, всякое может приключиться, а если во дворце узнают, что она ходит по таким злачным заведениям, как трактир «Нога в небе», – это чревато непредсказуемыми последствиями, и дядя Анемподист обидится еще пуще, чем сегодня утром из-за Марека. Но она обещала Мареку, чтонайдет Шельн, и она это сделает. Дафна гордилась тем, что всегда выполняет свои обещания: раз уж судьба обделила ее красотой, пусть у нее будут хотя бы такие достоинства…

На этой мажорной ноте ее размышления над чашкой отдающего болотом скверного кофе прервались, потому что заскрипели ступеньки, радостно возопил хозяин трактира, и через минуту на веранде появилась Шельн Лунная Мгла. На ней было переливчатое золотисто-пепельное платье с поясом из позолоченных дисков. Короткие светлые волосы лежали гладко, словно их покрывал слой невидимого лака. В ушах покачивались серьги-кольца, усеянные мелкими бриллиантами. Чтобы разгуливать в таком виде по гиблым закоулкам Чаши, надо или быть сумасшедшей, или принадлежать к числу тех существ, с которыми все считаются.

– Ты хотела меня видеть?

– Да, госпожа Тхаориэнго. У меня к вам важное дело. Мы не могли бы поговорить наедине?

– Отчего же, могли бы, – отозвалась та ленивым мелодичным голосом. – Не произноси без нужды мое родовое имя, называй меня Шельн. Пойдем.

Небольшая комната окном на солнечный запад. Довольно чистая, что странно, если вспомнить, кому принадлежит трактир. Наверное, хозяин держит ее для важных персон. Кресла обиты засаленной шершавой тканью. Пахнет болотом и нагретой древесиной. На стене висит гипсовая маска то ли медузы, то ли ифлайгри, головки змеек вылеплены с особой тщательностью. Под ней, на гвоздике, гроздь засохших сморщенных ягод – приношение гипсовому божеству, оберег, дополнение к декору? На подоконнике застыла громадная рыжая стрекоза, только крылья поблескивают, но Шельн смахнула ее небрежным взмахом руки и захлопнула створку.

– Нас не подслушают?

– Теперь нет.

– У Марека неприятности. Он остался без оберегов, и его чуть не поймали – тот, кого мы с вами встретили в Кайне. Я должна достать для Марека новый комплект. Если вы сможете это устроить, я заплачу.

– Так я и думала, что этот огров эльфеныш быстренько во что-нибудь вляпается, – беззлобно усмехнулась Шельн, снисходительно сощурив свои светлые глаза. – Расскажи по порядку, что случилось.

Она удобно устроилась в кресле, так, чтобы держать в поле зрения и закрытую на щеколду дверь, и окно. За некрашеной рамой млело на солнцепеке стойбище сараев, непримиримо щетинились пучки высокой болотной травы.

Заговорщически подмигнув, Лунная Мгла добавила:

– В обмен на историю со всеми подробностями сделаю скидку.

Рассказывать Дафна умела, она ведь постоянно развлекала Элше рассказами о большом мире, который лежит за стенами королевского дворца.

– Мягко говоря, впечатляет… – заметила Шельн, когда она дошла до конца. – Правильно, что вы решили обратиться ко мне. Только вот нарядить Марека в твое платье – не ахти какая идея. Наверное, ты часто бываешь в театре, но то, что хорошо на сцене, не всегда годится в жизни.

– Если у меня в комнатах найдут молодого человека, это плохо кончится и для меня, и для него. А он же четвертьэльф, у них усы и бороды не растут, и парня от девушки не отличишь, когда в одежде.

– Хм, это ты так думаешь. Самих эльфов таким маскарадом не проведешь, с расстояния в несколько шагов они определяют пол своих соплеменников мгновенно и безошибочно. То ли феромоны, то ли что-то еще. А этого балбеса Марека и человек раскусит. Реакции, движения, манера речи – все это выдает его с потрохами. Вам повезло, что твой дядя так быстро обиделся и ушел.

– Можно ведь все это учитывать и притворяться, – Дафне не хотелось признавать, что она сморозила глупость.

– Это не каждый сумеет. Надо быть хорошим актером. Или есть еще магический способ, когда превращаешься в иное существо, но не телесно, а ментально – как будто переливаешь текучую субстанцию своего «я» из одного сосуда в другой, специально для этого созданный. Это особый талант, каким может похвастать не всякий из магов. Ну, и бывают женственные мальчики, для которых не проблема прикинуться девочкой, но твой Марек даже рядом с ними не валялся… во всех смыслах. Поэтому никаких больше переодеваний.

– Хорошо, – девушка невольно вздохнула, словно что-то невидимое, давившее ей на грудь, наконец-то отпустило.

– В чем дело? – поинтересовалась Лунная Мгла.

– Он был такой красивый в моем платье…

– И ты, естественно, расстроилась. Да, ты ничуть не похожа на эльфийку – и что с того? Странное дело, многие люди недолюбливают эльфов, но в то же время признают их за эталон красоты и хотят быть на них похожими. Ты считаешь себя недостаточно привлекательной из-за того, что у тебя не осиная талия и не огромные раскосые глаза какого-нибудь дивного цвета – можно подумать, другой красоты не бывает! Хвала богам, что не моришь себя голодом ради этой самой осиной талии и не капаешь в глаза всякую цветную отраву. Ты и без этого красивая.

– Я не красивая, я обыкновенная, – сердито возразила Дафна.

Она не любила ни нравоучений, ни лести, а здесь и то и другое сразу.

– Обыкновенная красивая девушка человеческой расы. И дались вам всем эти эльфы… Если не знаешь, они только с виду хрупкие, а на самом деле при равной мышечной массе эльф будет сильнее человека. Ничего странного, что Марек отлупил Фрешту – хоть тот и верзила, твой эльфеныш не уступал ему в силе. Мне бы еще в Кайне догадаться, что не все тут чисто… С такими статями, как у эльфийки, ты в два счета переломишься, лучше не пытайся за ними угнаться. Бери пример с гоблинов: те мнят себя солью земли, а все остальные в подметки им не годятся – и попробуй, спихни гоблина с этого убеждения! Так и надо.

Дафна растерянно молчала. Похоже, ее отругали, но в то же время подбодрили и утешили.

– Обереги будут, – вернулась к делу Шельн. – Сейчас отправляйся домой и смотри, чтобы тебя не выследили. Я появлюсь позже. Приду к Южной арке, скажу, чтобы тебя позвали. Жди.

– Лучше к Восточной. В Южном вестибюле сегодня дежурит осведомительница Рофенси.

– Ладно, к Восточной. И пусть Марек завтра же выметается из дворца, в соответствии с пожеланиями твоего дяди. Бытует мнение, что темным эльфам путь туда заказан, но загребли ведь они этого сучьего графа прямо из вашего парка! Бр-р, до сих пор тошнит.

– Праздник же был, – сочувственно кивнув, объяснила девушка. – Принимали гостей, там были и роэндолские эльфы, и царица горных троллей со свитой, поэтому защиту ослабили, а обычно она работает на полную мощность.

– Гил очень силен, может прорваться.

– Все равно во дворце он не сможет удерживать личину, а если его узнают – поднимут тревогу.

– Я пошла. Выжди с четверть часа и тоже уходи.

Шельн поднялась с кресла. Это грациозное томное движение заставило Дафну внутренне ахнуть, и вот что интересно: если Мареку в синем платье она завидовала, то на Лунную Мглу просто смотрела и восхищалась без всякой задней мысли.

Пока продолжался разговор, время послеобеденной дремы истекло. Снаружи доносились крики и рычание: в глубине болотного городка назревала заварушка. Замычала корова – тоскливо, словно предчувствуя, что до заката ей не дожить. В унисон с ней завыла волынка.

– Здесь ведь опасно, – полувопросительно заметила Дафна.

– Как для кого, – невозмутимо отозвалась Лунная Мгла, уже шагнувшая к двери. – Допустим, забредет сюда какой-нибудь эльф – мигом порвут, а для меня в самый раз. Вот еще что, в Пассаже не забудь купить темные очки. Две-три пары, чтобы был запас, если в драке разобьют. Это ему нужнее женского платья.

Вечер наползал на королевский дворец лиловой штормовой волной в осколках желтого света.

Дабы успокоить свои нервы, немалую ценность для Королевства Траэмонского имеющие, Анемподист норг Парлут прохаживался взад-вперед по Философской галерее, где в стенных нишах бронзовые головы ученых мужей былых времен в назидание потомкам установлены. Их созерцание умиротворяет расстроенный ум, и до Синего коридора отсюда рукой подать.

Дворец охватило тревожное оживление: те, кто подвержен воздействию чужих снов, спешили укрыться в убежищах до первого удара магического гонга, который возвестит о начале затмения, те, кто не подвержен, заступали на дежурство, и специально отряженные чиновники расхаживали повсюду, проверяя по спискам, не осталось ли кого-нибудь из подверженных на незащищенной территории. Имени консорта в тех списках, само собой, не было.

Надо создать видимость, будто во время затмения он бродил по дворцу и размышлял о насущных государственных нуждах. Впрочем, не в первый раз.

Хорошая новость: никаких больше препятствий для того, чтобы выдать Дафну замуж за кого-нибудь из высокородных и заставить всех раз и навсегда забыть о том, что ее родители были мелкими торговцами. Не далее как сегодня после обеда Анемподисту доложили, что мальчишка, с которым ее обручили в пятилетнем возрасте, мало того, что оказался эльфийским отродьем, так еще и проявил себя непочтительным сыном, и Ластипы взашей выгнали паршивца из дома. Скандал был изрядный, всю улицу в поздний час разбудили – крики, плач, швыряние посуды из окон вослед поганцу, а через день после этого несчастная чета поехала в приют и удочерила четырехлетнюю малышку, чья семья погибла во время наводнения на Совином острове. Последнее обстоятельство вызвало у Парлута мимолетное умиление: сам он так же некогда проявил сердечное благородство, позаботившись об осиротевшей Дафне. Спору нет, достойные люди эти Ластипы. Их не остановило даже то, что выбранная ими сиротка – четвертьэльфийка. Знают небось, что это значит, а все равно взяли в дочки… Кто другой бы не взял. Век ее будет недолгим, темные эльфы женского пола не доживают до сорока лет – предположительно, это следствие того проклятия, которое светлые когда-то обрушили на темных.

Ну да, во-первых, она успеет подарить приемным родителям внуков, свободных от проклятия сильварийской крови, а во-вторых, дальнейшие их дела Парлута не касаются. Главное, что теперь можно расторгнуть ту досадную помолвку и подыскать Дафне достойную пару.

Не Довмонта норг Рофенси, этот хлыщ не годится. Судя по протоколу лейтенанта Быцырга, он ведет разгульный и предосудительный образ жизни, да еще язвы эти вонючие, от которых никто его избавить покамест не смог. К ограм такого зятя.

Им с Дафной нужен муж покладистый, здравомыслящий, почтительный к вышестоящим, согласный стать верным союзником Парлута и во всем следовать его наставлениям… Да, вот такую креатуру и будем искать. Для начала надлежит побеседовать об этом с самой Дафной. Если потребуется – нажать, но мягко нажать, он ведь хочет своей ненаглядной умнице только добра.

Достигши, благодаря раздумьям благим и правильным, некоторого душевного успокоения, консорт словно бы ненароком повернул в ту сторону, где находилось его убежище.

– Я не смогу тебя проводить, мне сейчас надо быть рядом с Элше. Вот пропуск, а здесь нарисовано, как дойти до Восточного вестибюля. Обрати внимание на крестики: они обозначают тайники, сможешь там спрятаться и переждать, если что-то будет не так. Видишь, я их пронумеровала, а на обратной стороне коротенько написано, как попасть внутрь. Потом, как выйдешь, листок этот порви и сожги. Здесь совсем маленькая часть дворцового плана, но все равно нельзя, чтобы эта информация попала в чужие руки.

– Хорошо. Если что, я его съем.

– Помнишь, кто ты такой? – строго спросила Дафна.

– Ученик из обувной мастерской Канфе и Белажи, приходил показать тебе эскизы сапожек для Праздника Пчел.

На нем была опрятная рабочая одежда, глаз не видно за стеклами темных очков, распущенные волосы скрывают заостренные эльфийские уши. Обереги спрятаны под рукавами и штанинами. За спиной небольшой рюкзак немаркого серого цвета, в руках картонная папка с эскизами.

Все эти вещи привезла Шельн. Войти во дворец она не рискнула – побоялась, что здешние охранные амулеты распознают в ней ифлайгри, – но через Дафну передала, что позже постарается с ним увидеться.

Маршрут, по которому предстояло добраться до выхода, пролегал по коридорам для прислуги и черным лестницам, важные господа здесь не ходили, но Марек на всякий случай вежливо кланялся всем встречным. На него не обращали внимания: идет себе целеустремленный парнишка в невзрачной спецовке, несет большую потертую папку – сразу видно, что не просто так слоняется. Только один раз остановили и спросили, помнит ли он о затмении. Марек ответил, что да, помнит, потому и торопится – мастер велел вернуться до того, как начнется.

– У кого учишься-то? – поинтересовался дворцовый слуга в потрепанном бутылочно-зеленом сюртуке с разлохмаченными нашивками.

– В заведении Канфе и Белажи, по обувной части. Извините, мне надо идти, а то мастер заругается.

– Хорошо, когда молодежь при деле! – одобрительно заметил вслед ему собеседник.

В коридоре с обнаженной кирпичной кладкой и заметенными по углам кучками битой штукатурки Марек остановился, вытащил из внутреннего кармана схему и при свете тусклой лампы, похожей на заляпанную известкой половинку луны, изучил следующий участок. Вверх по лестнице, потом направо, потом обогнуть зал со скульптурами, потом снова вниз… Спрятав листок, пошел дальше.

Через эту галерею надо проскочить побыстрее – за боковыми арками виднеется просторное белое помещение с высоким потолком в наплывах облачной лепнины, ученику сапожника здесь делать нечего. Поблизости никого, но Марек, поглядев в ту сторону, застыл на месте, словно подошвы ботинок заледенели и примерзли к полу.

В том, что приковало его внимание, на первый взгляд не было ничего страшного. Даже красиво: оплетенная рельефной гирляндой из лилий ваза молочного мрамора – и по ней скользят в медленном танце бледные пастельные радуги.

В Синем коридоре уже привинтили к стенам новые канделябры взамен украденных. Ярко начищенные и одинаковые, как королевские кирасиры на параде. Во-первых, никакого сравнения с прежним ветвистым чудом, а во-вторых – тоже ведь сопрут! Вопрос времени.

Дальше петляли извивы Змеиного коридора с потускневшей, как старая чешуя, мозаикой на стенах, изображавшей не то свальный секс, не то массовую драку на пиру. Древнейшая часть дворца, возведенная еще в ту пору, когда вся власть принадлежала жестокосердным королевам, а консортов убивали каждый год отнюдь не понарошку. Канделябры здесь были бронзовые, змейки в коронах-подсвечниках. Искусно сработанная современная подделка: оригиналы давным-давно стащили.

И как же править страной, денно и нощно радея о благе всеобщем, когда вокруг столько ворья… Додумать сию желчную мысль до конца консорт не успел. Очередной плавный поворот – и он нос к носу столкнулся… Если бы с человеком! Если бы с незнакомым!

Высокий эльф с хищным оливковым лицом. Парлут никогда не встречался с ним раньше, однако портреты видел неоднократно.

В первый момент оба замерли. Заорать?.. Так не услышат же… А у того под плащом оружие, да он и без оружия убьет – моргнуть не успеешь.

– Что вы здесь делаете? – негромко, словно опасаясь кого-то разбудить, спросил консорт севшим голосом.

– Ничего особенного, – невозмутимо, с присущей эльфам горделивой вежливостью ответил Гилаэртис и скользнул мимо.

Парлут в течение некоторого времени ошеломленно глядел ему вслед, потом побрел дальше, чувствуя себя так, словно угостился натощак стаканом крепкого вина. В самом деле, что может делать у него во дворце повелитель темных эльфов? Ничего особенного…

Дойдя до конца извилистого коридора, он опомнился, и мысли, которые перед тем расползлись в разные стороны, позабивались в укромные щели, теперь вернулись обратно и выстроились, образовав логически непротиворечивые умозаключения. Одно из двух: или бандит из чаролесья проник в королевскую резиденцию с некими зловредными намерениями, или Парлуту померещилось. От переутомления, говорят, еще не то иногда мерещится.

Поднять зряшную тревогу – оконфузишься, а то и невменяемым признают. Может, на него наслали морок именно с такой целью? Ведь если бы Гилаэртис был настоящий, разве бы он не почувствовал, что навстречу кто-то идет, и не постарался бы избежать столкновения с ненужным свидетелем?

Тут Парлут вспомнил, что при нем сейчас амулет «пустого места», исключительно мощный – специально взял, чтобы никто его нынче не нашел, поэтому эльф до последнего момента не мог почуять его присутствия.

Решение созрело, когда рассеянный взгляд консорта наткнулся на ближайший канделябр. Хитроумное такое решение… Воспользовавшись перстнем дальней связи, он призвал кастелянов и начальство дворцовой стражи, а когда те явились, объявил:

– Господа, полчаса назад мне встретился в коридоре канделябровый вор. Высокий, плечистый, черноволосый молодчик в темном плаще, лицо загорелое, с эльфийской примесью. Под плащом нес какой-то предмет, очертаниями весьма похожий на канделябр. Сдается, увидев меня, он по невежеству не понял, кто перед ним. Каково: грабитель с улицы беспрепятственно заходит во дворец, срывает со стенки то, что ему понравилось, и спокойно уносит за пазухой! – Парлут повысил голос: – Немедленно обыскать все здание и задержать!

Завертелось… Здешние хапуги не упустят случая доказать, что королевское добро растаскивают не они, а пришлые злодеи. Если никого постороннего не поймают – стало быть, ускользнул подлец, но был же, был, сам консорт его видел! – этак они будут после всем рассказывать. Но если окажется, что дело серьезное, пускай, шаромыжники, ловят эльфа и жалованье свое сполна отрабатывают.

А Парлуту пора в убежище, вот-вот ударят гонги.

Уйти не удалось. Гилаэртис вышел ему навстречу из противоположной арки в полутемном проходном помещении, загроможденном белыми изваяниями в человеческий рост. Королевы, герои, какие-то аллегорические фигуры. Стоят аккуратными рядами, некоторые закутаны в чехлы, как в саваны. Живых тут было только двое – Марек и его преследователь.

Подходящий для бегства момент он упустил. Даже не то что упустил, просто эльф двигался быстрее. Мгновение – и их разделяют каких-то три-четыре шага.

Подойти ближе Гилаэртис не мог из-за оберегов, ему и такая дистанция давалась с трудом: лицевые мышцы напряжены, как будто он терпит боль на пределе выносимого, но губы изогнуты в улыбке, и в раскосых глазах пляшут удовлетворенные искорки.

В первую секунду это лицо буквально заворожило Марека, словно он увидел поверхность озера, где отражается звездное небо – темнота и серебро, и обволакивающая прохлада ночного чаролесья.

– Тоже рад тебя видеть, – улыбнулся эльф, как будто Марека угораздило высказаться вслух, хотя на самом деле он не произнес ни слова. – Снимай браслеты. Недалеко отсюда я столкнулся с консортом, надо поскорее уходить.

– За консорта вам объявят войну.

– Поэтому я его пальцем не тронул. И зачаровать не смог, вокруг него несколько слоев активной защиты. Он пока не определился, верить своим глазам или нет, но скоро придет в себя и поднимет тревогу. Ты ведь обретаешься здесь нелегально?

– Ну и что, сдамся страже. Скажу, что от вас прятался.

– И девушку свою не пожалеешь?

Марек загнанно сжал кулаки.

– Я скажу им, что пробрался сюда сам.

– Дворцовая служба безопасности умеет докапываться до истины. А для начала тебя изобьют, сломав твой щит и переломав энное количество костей. Так что лучше пойдем со мной.

– Не пойду, – Марек на полшага отступил, Гилаэртис придвинулся – тоже всего лишь на полшага. – Думаете, я не понял, почему вы решили закрутить роман с Сабиной? Ну, чтобы она родила вам ребенка… Она же дура, и этот ребенок, когда вырастет, начнет ее презирать, и сам захочет к вам в Сильварию, так ведь, да? Еще из-за вас умерла жена Раймута Креуха, потому что вы у них сына забрали.

– Не из-за нас, а из-за проклятия. Ее могло убить все что угодно: грусть по умершей любимой собачке, затяжной дождь, наводящий тоску, обыкновенная простуда. Снимай свои кандалы.

– Не собираюсь. – Марек дерзко усмехнулся, хотя внутри у него словно дрожали натянутые струны – то ли это был результат взаимодействия оберегов и Гилаэртиса, то ли с ним самим что-то творилось. – Я не хочу с вами связываться. Мне надоело, что из меня каждый день делают котлету с кровью, а потом огров лекарь штопает меня только для того, чтобы назавтра опять повторилось то же самое.

– Марек, ты ведь не чистокровный, – ни в голосе, ни во взгляде Гилаэртиса не было ни намека на его обычные ухмылки, сопровождавшие обсуждение этого вопроса в прошлые разы. – Для того чтобы ты стал настоящим эльфом, нужно разбудить все то, что сейчас в тебе спит, и другого способа, к сожалению, не существует.

– Я ничего этого не хочу, и отстаньте от меня со своей инициацией!

– Не скажешь ведь спасибо, если и впрямь отстану. Ты до мозга костей темный эльф. Будем дожидаться стражи?

– Я уже сказал, я с вами не пойду. То, что я о вас слышал, мне не нравится.

– Например? – эльф вскинул бровь.

Он собирался высказаться насчет личной жизни сильварийцев, со слов Лунной Мглы – о кикиморах и так далее, но вовремя одумался. Вряд ли Гилаэртиса таким образом смутишь. Скорее, он разовьет тему и сам с удовольствием смутит собеседника.

– Я слышал, вы гоняетесь за роэндолскими эльфами, которые когда-то вас победили, и вырезаете у них заживо внутренние органы, – очень кстати вспомнились эти страшилки, к которым Марек, как и многие траэмонцы, относился, если честно, скептически. – Я не считаю, что это правильно.

– Я тебе все объясню, только позже и в другом месте, хорошо? Суматоха, кажется, уже началась. Живо снимай браслеты, у нас мало времени.

– Я же сказал… – он осекся на середине и непроизвольно подался назад.

Марек ожидал, что повелитель темных эльфов или рассердится, или рассмеется ему в лицо – мол, нечего повторять всякую ерунду, – а тот остался серьезным и пообещал все объяснить. Пришибленный тем, что отсюда следовало, Марек отступил еще дальше, молча помотал головой – слова примерзли к гортани, и наружу их никак не вытолкнуть.

Отдаленный шум, теперь и он его услышал.

– Идут сюда, – сожалеющая улыбка эльфа относилась скорее к концовке их дискуссии, чем к тому факту, что в этот заросший паутиной запасник с гипсовыми Победами и Добродетелями вот-вот вломится стража. – Спрячься за статуями и не шевелись, я их уведу. Когда беготня уляжется, спускайся на первый этаж. Прямо под нами необитаемые комнаты – двери деревянные, окна заколочены досками. Воспользуйся заклятьем трухи, чтобы выбраться во двор. Дальше под аркой дубовые ворота, тем же способом выйдешь на улицу. Все понял? Теперь пошел в тот угол – и замри.

Шум приближался. Эльф накинул на голову капюшон и встал за статуей возле арки – вроде как прячется, но только слепой его не заметит. Из коридора ввалилась группа людей с мечами, алебардами и компактными арбалетами.

– Вот он!

Гилаэртис метнулся к проему, все бросились за ним, как стая собак за кошкой. Обыскивать помещение не стали.

– Стой, именем королевы!

– Отдай канделябры, сука!

– Стоять, висельник!

Выкрики и топот постепенно затихли вдалеке, и тогда Марек выпрямился, подкрался к арке. У него зуб на зуб не попадал. Я тебе все объясню. Ага, спасибо, и так все понятно.

Поскорее отсюда смыться. Потихоньку, чтобы не подставить Дафну, и не тем путем, о котором говорил Гилаэртис. Не исключено, что там ждут другие сильварийцы. Сразу же скрутят, запихнут в карету или в паромобиль – и поехали к порталу! Пока на нем браслеты, эльфы не смогут его схватить, но кто им помешает нанять каких-нибудь уличных бандитов, которые за сходную цену избавят жертву от оберегов?

Надо отсидеться во дворце, воспользовавшись одним из тайников, которые Дафна отметила на своем плане. Оглядевшись, Марек подрагивающими пальцами развернул листок. Один из них находится совсем рядом. По этой лестнице… Добрый вечер, госпожа, извините, я заблудился, приносил эскизы одной высокородной леди… Лестничная площадка, налево уходит сводчатый коридор с синими стенами и двумя цепочками сверкающих серебряных канделябров. С другой стороны тупик, в пыльной нише громоздятся друг на дружке поломанные стулья, окно смотрит во внутренний дворик – вероятно, тот самый, с дубовыми воротами под аркой.

Ни свечи, ни лампы, но он и в потемках найдет то, что нужно: сбоку от ниши, над плинтусом, надавить посильнее… Фрагмент полированной панели отъехал, открыв узкий проход. Без малейшего скрипа – видимо, петли и шарниры хорошо смазаны.

Марек шагнул внутрь. Вернув на место панель, задвинул и зафиксировал массивные засовы – один внизу, другой наверху.

Под потолком круглое витражное оконце, сквозь него сочится со двора мутновато-цветной свет фонаря. Комната маленькая, зато есть все необходимое: узкая кровать, застеленная стеганым одеялом, шкафчик с бутылками и какой-то снедью, объемистый ночной горшок с орнаментом на крышке.

У Марека мелькнула мысль, что, вторгшись сюда, он, очевидно, нарушил чьи-то планы. Может, тут прячется любовник придворной дамы или какой-нибудь заговорщик? Но он же не нарочно, и куда ему иначе деваться…

Сбросив рюкзак и ботинки, он устроился на кровати. Не согреться, как будто забрался в ледник, и ватное одеяло не спасает. Я тебе все объясню. Вот так-то, а он думал – пустой треп.

Обереги охватывали запястья и щиколотки кольцами слабой ноющей боли, но впервые за все это время Мареку не хотелось поскорее их снять.

Подлетевший к Парлуту капитан дворцовой стражи доложил, что вора спугнули и в настоящее время преследуют.

– Постарайтесь рассмотреть его лицо, чтобы после объявить розыск, если сбежит, – распорядился консорт.

– От нас не сбежит, ваше высочество! – азартно заверил офицер и умчался искать своих подчиненных.

Значит, не померещилось. Возможно, какой-то горе-шутник загримировался под Гилаэртиса – на пари, чтобы кого-то напугать или же просто от бьющей через край дурости? Молодые придворные иногда не знают меры в своих забавах.

Убедившись, что никто за ним не наблюдает, Анемподист дошел до конца Синего коридора, еще раз оглянулся, нырнул в темный тупичок за лестничной площадкой. Грузно присел, извлек из кармана фонарь – бронзовый конус с выпуклой стеклянной линзой, внутри мерцает шарик-светлячок.

Нажать вот здесь, где помечено мелом. Раз… Панель не сдвинулась с места. Заело? Не должно заедать, он же все загодя смазал и проверил. Еще раз… Все равно не открывается.

Проклятье, надо поскорее оказаться внутри, там установлена защита, а в коридоре никакой защиты нет… Теряя самообладание, консорт ударил в панель плечом. В ответ злорадно лязгнуло.

Засовы задвинуты! Какая-то сволочь забралась в его убежище!

Во что бы то ни стало прорваться туда… Загремели гонги, возвещая о начале затмения снов, грохот отдавался в висках.

Прорваться внутрь… И прорвемся, пусть лохи в пробке стоят, а мы – по трамвайным рельсам!.. Куда прешь, чмо?.. Да он сам виноват, чего под колеса вылез… Талонов нет, приходите в следующий понедельник к шести утра… А я что могу сделать, если врачей не хватает?.. Бомбардировки в Косово… Господин министр, ваш коньяк… Нет, можете получить только в той аптеке, к которой вас прикрепили, такой порядок. Если нет – значит, ждите, когда появится!.. Не дай себе засохнуть!.. Господин министр, льготники спрашивают… Осторожно, двери закрываются, следующая станция – «Измайловская»… У вас рецепт за прошлый месяц, просроченный, выписывайте новый… Подключайся к безлимитному и качай, сколько захочешь!.. Ну и что, что лекарства не было, рецепт теперь недействительный, идите к участковому врачу, пусть выпишут заново, на этот месяц, иначе не имеем права… Сама не орите, много вас таких сердечников-диабетиков… Передайте кому-нибудь, кто принимает меры: у нас во дворе происходят какие-то телодвижения, ходят бульдозеры, снимают верхний слой почвы… Ну и что, что очереди большие, у меня распоряжение Минздрава!.. Обуздание инфляции и повышение уровня благосостояния населения… Козлы, кто мой мобильник, блин, на батарею положил?..

Парлут сидел на полу в тупичке, привалившись к стене. Фонарь валялся рядом. На темной полированной панели, за которой находился тайник, золотыми рыбками подрагивали блики.

Весь взмок, и отороченная горностаем мантия испачкалась. Поскорее встать, отряхнуться, люди же увидят, он же консорт! По́том разит, как от грузчика после трудового дня. Козлы, блин… Не забыть подобрать мобильник… то есть фонарик.

Надо немедля дойти до покоев и переодеться. И посмотреть на часы – у тех, кто попадает в ловушку чужих снов, нарушается чувство времени: кажется, что прошло два часа, а на самом деле пять минут, или наоборот.

Если кто-нибудь навстречу – сказать, что услышал на лестнице шум драки, хотел посмотреть, в чем дело, поспешил, подвернул ногу, упал. Желательно прихрамывать, раз нога была подвернута.

Главное, что его рассудок не пострадал: он все о себе помнит и не ощущает присутствия в своем сознании чужих мыслеобразов. Короче, крышак не сорвало. Теперь бы коньячку… То есть доброго манжелийского винца, да покрепче.

Добраться до покоев незамеченным не удалось, на полпути консорта перехватила стража. Во дворце замечен Гилаэртис, его опознали и пытаются задержать. Вот тебе и морок!

Версия насчет падения на лестнице ни у кого подозрений не вызвала. Ему подали чашку с подогретым вином, послали за лейб-лекарем. Анемподист велел поставить усиленную охрану вокруг покоев ее величества и связаться с роэндолским послом. Ответили, что уже сделано.

Правая лодыжка начала побаливать, словно и впрямь сухожилие растянул. Может, когда ломился в убежище? Денек сегодня выдался – ограм на радость, давненько такого не случалось.

Консорт отхлебнул вина. Правду говорят, не бывает худа без добра. Сначала невоспитанная барышня его опустила, потом террорист Гилаэртис чуть не замочил, потом он не смог спрятаться от чужих снов, подвернул ногу, испачкал мантию, вспотел, да еще фонарик… мобильник… нет, все-таки фонарик на обратном пути потерял. Все это было, сплошной форс-мажор, короче, но зато теперь Анемподист норг Парлут конкретно знает, что нужно сделать для того, чтобы в Королевстве Траэмонском стало поменьше больных!

Часть четвертая Оздоровительный проект

– Башка у человека для того, чтобы думать.

С этим утверждением Раймута Креуха никто из сидевших на веранде «Костяного домика» спорить не стал. Люди тут собрались не случайные: несколько выездных инспекторов из «Ювентраэмонстраха», две конторских барышни, оттуда же и Лунная Мгла. Они давно облюбовали эту забегаловку в квартале от здания страховой компании. Одноэтажный трактир прятался в тихом переулке меж двух больших жилых домов. Выкрашенный в белый цвет, с лепным украшением по карнизу и фигурными столбиками, поддерживающими навес над открытой верандой, он напоминал вещицу, вырезанную из слоновой кости. Пиво тут было хорошее, и готовили сносно, разве что кофе не варили, чтобы не приваживать гоблинов из обшарпанных шестиэтажек по соседству.

– За упокой газеты и за дворцовые канделябры! – подняв стакан, провозгласил инспектор Сайбе, здоровяк с моржовыми усами и дурашливо-веселой физиономией.

Креух выпил за компанию вместе со всеми, хотя ерничества не одобрял. Два человека погибли – пусть по собственному скудомыслию, но все же нехорошо провожать их в загробный мир шутовскими тостами.

Шельн сидела рядом с ним. Выездные коллеги Раймута Креуха знали, кто она такая, а две барышни, машинистка и стенографистка, ничего не знали и смотрели с тихим восторгом на ее блузку, затканную серебряной паутиной, и на длинные серьги в виде перламутровых полумесяцев.

– Это было недоразумение, – заметил инспектор Синкопи, долговязый, как жердь, зато в драке быстрый, как атакующая змея. – Вопрос, что за ним стоит и как оно отразится на наших делах.

Потянувшись к блюду с копчеными рыбками, он задел лежавшую на краю стола газету – свалившись, та с шуршанием распласталась на облезлых половицах, так что заголовок на первой полосе «Перелетные канделябры полетели на юг» остался на виду.

Последний номер «Правдивых сплетен». Во всех смыслах последний, потому что в редакции этого издания минувшей ночью имел место погром с использованием магии. Половицы вздыбились, шкафы искривились, как смятые фигурки из сырой глины, столы и стулья скрючились мертвыми пауками – можно подумать, все это ожило и какое-то время бесновалось, а потом снова оцепенело. Говорят, стекла в оконных рамах остались целехонькие, словно погромщики посчитали, что бить окна – это ниже их достоинства. Главный редактор и горе-репортер, написавший передовицу о канделябрах, лежали среди этого хаоса в таком виде, что не за едой будет сказано. Вот их-то и имел в виду Раймут Креух, когда изрек свою сентенцию.

Потому что соображать надо. Любой из сидящих на веранде «Костяного домика» не станет отрицать, что Гил – сволочь, да еще какая, но обвинить его в краже – глупость несусветная. Он крадет полуэльфов и четвертьэльфов, клиентов «Ювентраэмонстраха», а чтобы он полез воровать канделябры – это уже из области гоблинского юмора после пятой-шестой чашки кофе. Редактор и корреспондент «Правдивых сплетен» сами напросились. Повелитель темных эльфов не то чтобы лишен чувства юмора, однако есть шутки, которых он в принципе не понимает.

– Должно статься, ему нужен был не простой канделябр, а замаскированный под оную вещь артефакт, – предположил инспектор Табентий, первое впечатление – забулдыга забулдыгой, хуже Креуха, когда тот в запое. – Тогда все объясняется. Приходил искать, придворные, не понявши, приняли его за обыкновенного вора, еще и газетчикам сболтнули.

– Да его там вообще не было, – кисло поморщился инспектор Хинце. – Скорее, кто-то под него загримировался.

– Был или не был, а газетчики сами виноваты, не люблю это ушлое племя, – усмехнулся жизнерадостный Сайбе, подливая товарищам вина. Потом с хитрым прищуром поглядел по сторонам, убедился, что посторонних на веранде нет, и шепотом предложил: – Ну, теперь давайте, ребята, за здоровье Гила, чтобы наш дорогой заклятый враг и дальше обеспечивал нас работой!

На этот раз Креух пить не стал. Вольно Сайбе веселиться, он ведь никого не похоронил. Немного выждав, чтоб оно не выглядело демонстрацией, попрощался, сославшись на желудок, и вышел в переулок. Шельн покинула теплое сборище сослуживцев вместе с ним.

– Мгла, что ты думаешь об этой истории? – негромко спросил Раймут, когда они отошли от «Костяного домика». – Бульварная ерунда или что-то было?

– И то и другое. Гилаэртис действительно побывал в королевском дворце, только приходил он туда не за канделябрами, а за Мареком. Я же тебе говорила, это почти любовь. Во дворце служит подружка Марека, тот у нее прятался. Гил не смог его утащить из-за оберегов, но переполох вышел, как в курятнике. Марек сегодня утром благополучно выбрался в город, и мне позарез надо с ним побеседовать. Они успели пообщаться, и мальчишка должен поскорее получить от меня дозу противоядия.

– А ты откуда все это знаешь?

– От его девушки. Нет, Раймут, я из кожи вылезу, но оставлю Гила ни с чем – или я не Лунная Мгла!

Под вечер Марека занесло в незнакомый лабиринт многоэтажных домов – сиротски-одинаковых, угловатых, с неряшливыми потеками на когда-то белой штукатурке. Он сам не заметил, как здесь очутился. Шел куда глаза глядят, погрузившись в раздумья.

Это «я тебе все объясню» царапало не хуже гвоздя в ботинке. Вот, значит, как…

Траэмонская буржуазия, к которой принадлежала семья Ластипов, придерживалась заветов, изложенных в «Книге Раданы»: не делай другому то, чего не хочешь себе, относись терпимо к чужим обычаям, при защите жизни либо чести не причиняй вреда сверх необходимого, смиряй в себе дурные страсти, будь милосерден к слабым, не воруй, не произноси вслух клевету, не твори злое колдовство, не мучай живые создания… Не сказать, конечно, чтобы все так уж неукоснительно соблюдали эти правила, но это было общепринятое мировоззрение, и Марек ничего не имел против. Хорошие правила, вполне себе разумные. Не то что у благобожцев с их кострами или у почитателей Морны-Жницы.

Сам он далеко не святой, но он же не собирается кому-то доказывать, что поступил правильно, переломав кости Фреште. Не нужно было так делать. А что касается Камонги – это уже другое, это не «сверх необходимого», а в самый раз. Если на миг представить, что он бы струсил и потихоньку смылся… Ему пришлось бы жить с этим до самого конца, словно с мелкой, но незаживающей раной. Наконец-то он убедился, что не уступает в крутизне другим парням – именно после Камонги, положив тех троих мерзавцев! Словно что-то неопределенное, но давно его мучившее наконец-то рассеялось. И все бы ничего, если б не «я тебе объясню».

Его почти мутило при мысли о том, что в этих диких байках о вырезанных селезенках и локтевых суставах – вырезанных до того, как жертвы умирали, – есть, выходит, доля правды. То ли варварские замашки появились у темных эльфов вследствие долгой жизни в дебрях чаролесья, то ли тут сыграла роль крайняя степень ненависти к врагам… Разве мало просто убить? Все это идет вразрез с теми принципами и нормами, которые он считает правильными, но Гилаэртис уже не раз давал понять, что его мнение о происходящем не имеет никакого значения.

За очередным поворотом Марека поджидала сцена, будто на заказ – на тему его размышлений о членовредительстве: возле беленой стены, густо забрызганной красным и серо-фиолетовым, лежал ничком фавн в испачканном полосатом костюме, голова разбита, по булыжнику растеклась лужа крови, худощавое тело выглядит изломанным.

Вокруг собралась небольшая толпа. Растрепанная старуха в тапках на босу ногу взахлеб рассказывала, что фавна сбила машина – вылетела из-за угла и на него, не стала ни отворачивать, ни тормозить, и его, болезного, прямо на стенку отбросило, ударился головой, упал да и не встает… Гном с насупленными кустистыми бровями сердито заметил, что у пострадавшего размозжен череп, вон как мозги по стенке разбрызгались – встанешь после этого, как же! И даже не остановились, подхватила очевидица, сразу умчались, а машина была черная с золотом, видно, что важная… Марек спохватился: полицию наверняка уже вызвали, а ему встречаться с блюстителями закона противопоказано – и свернул в подворотню.

Анфилада грязных проходных дворов. Узкие улочки, затопленные вечерней тенью. В стене одного из домов широкая сквозная арка, и за ней, похоже, находится оживленная улица: пыхтение паровой машины, топот… Из-под арки выскочил взмыленный парень, чуть не налетев на него, крикнул:

– Беги!

– Куда? – удивленно поинтересовался Марек.

– Беги, убьют!

Поросшая пучками шерсти темная кожа, уши торчком, раскосые глаза, гротескно-некрасивое скуластое лицо – помесь человека и гоблина. От него разило потом, он выглядел до полусмерти загнанным. Цветастая пижонская рубашка прилипла к лопаткам.

Марек отступил от проема, на всякий случай нащупывая рукоятку спрятанного за поясом ножа.

Шум усилился, из арки выдвинулся черный с золотыми гербами паромобиль. Шофер скалит зубы в азартной ухмылке. Рядом, на переднем сиденье, – мужчина лет сорока пяти, с тяжелой челюстью и складчатыми подглазными мешками, на нем пурпурный мундир с широким отложным воротником, расшитым геральдическими символами: официальное одеяние королевского советника.

Марек шарахнулся в сторону, машина, сердито пыхтя, развернулась вслед за ним. Он повторил маневр – и опять чуть не попал под удар массивного сверкающего бампера. И у сановника, и у его шофера глаза одержимо горели. Как на охоте.

Щель между домами. Успел-таки туда втиснуться. Испачкав рубашку и разжившись свежими ссадинами, выбрался на соседнюю улицу. Будь он хоть немного покрупнее, вроде Фрешты, наверняка бы застрял.

– Эй! – окликнул его полугоблин, сидевший на корточках под стеной.

– Что это за придурки? – спросил Марек, подойдя к товарищу по несчастью.

– Не знаю, – тот говорил с придыханиями, невнятно, его грудная клетка ходила ходуном. – Гил знает, чем они обкурились или каких слопали мухоморов, но как меня увидели – так и давай гонять, а я ниче им не сделал.

– Думаешь, Гил в курсе?

– Не тупи, это ругательство, – парень раздвинул спекшиеся темные губы, выставив на обозрение тронутые кариесом клыки – поменьше, чем у гоблинов, но острее человеческих. – Ты знаешь кого-нибудь хуже Гила?

– Знаю одну сволочь из высокородных, Довмонта норг Рофенси. Этот тип в машине тоже какой-то норг. Может, они под заклятьем? Они на одной из соседних улиц сбили фавна, я видел.

– У тебя попить нету?

– Нет.

– Жалко. Я думал, может, у тебя в рюкзаке чего-нибудь есть…

Из-за длинного дома с укропно-луковыми зарослями на балконах выехал, сверкая позолотой, черный паромобиль. Теперь уже Марек крикнул:

– Бежим!

Полугоблин издал сквозь зубы панический стон, но резво вскочил на ноги, и они помчались по улице, высматривая, куда бы свернуть.

– Открыт сезон охоты на пешеходов! – проорал позади то ли водитель черной машины, то ли сам хозяин.

Пахнущий плесенью и кошачьей мочой промежуток между домами. С горем пополам протиснулись.

– Бежим дальше! – задыхаясь, предложил спутник Марека. – Не отстанут же…

Выгнутый мостиком переулок. Булыжник ловит, как зеркало, свет уходящего солнца. Продуктовая лавка в цоколе ветхой громадины из серого кирпича – можно укрыться там… Не успели. Полугоблин оказался прав. Сперва послышалось угрожающее пыхтение, потом из-за поворота вылетел паромобиль. Выходивший из лавки человек с большой бутылкой молока от удара отлетел на несколько шагов. Зазвенело стекло. Смешанное с кровью молоко медленно растеклось, украшая мостовую страшноватыми красно-белыми разводами.

– Я из аппарата консорта, уроды! – открыв дверцу, сообщил оцепеневшим свидетелям сидевший в машине сановник. – Я не буду тормозить перед каждым козлом, хрен дождетесь!

«Из „аппарата консорта“ – это что значит? – оторопело подумал Марек. – То есть он появился из какого-то механического или магического агрегата, принадлежащего консорту? Хомункулус, что ли?..»

Машина нацелилась прямо на них, отрезая от спуска в лавку, и опять пришлось бежать. Очередная щель вывела на другую улицу. Марек дернул дверь ближайшего подъезда: заперто, как и следовало ожидать. Подъезды многоквартирных домов, если это не совсем трущобы, всегда запираются от незваных гостей, без ключа не откроешь.

– Э, зырь сюда! – окликнул его спутник, показывая на водосточнуютрубу. – Уйдем по крышам. Лазать умеешь? Мы с тобой худые, выдержит. Только подожди, пока я до верха не долезу, а то обломится. Я живо.

Шум парового двигателя. Полугоблин начал по-обезьяньи карабкаться. Заскрежетало, и нижний сегмент трубы, с виду прочной и надежной, свалился на булыжник. Вцепившийся в нее парень, оглушенный ударом, жалобно замычал, помянул недобрым словом повелителя темных эльфов, с трудом сел.

– Вставай! – тормошил его Марек. – Они уже близко!

Страдальчески сморщив и без того гротескную физиономию, полугоблин ухватился за протянутую руку, неловко встал.

– Идем сюда, – Марек потащил его к спасительной щели.

Паромобиль догонял их, пыхтя и завывая – кто-то из сидевших внутри давил на клаксон.

Измученный погоней, еще не успевший опомниться после падения, полугоблин в двух шагах от укрытия оступился и растянулся на тротуаре.

Опершись ободранными до крови ладонями о пыльную брусчатку, приподнялся, принял сидячее положение. Он двигался слишком медленно, а машина мчалась прямо на него: если не отвернет, вытянутые ноги полугоблина, тощие, в желтых штиблетах и цветных полосатых носках, окажутся под ее левым колесом… Осознавая все это, Марек с ужасом смотрел на приближающийся паромобиль, но не только смотрел, одновременно еще и действовал: схватил своего спутника за ворот и сумасшедшим рывком втащил в укрытие. Машина пронеслась мимо, сверкнув лакированным черным боком.

– Пошли, – прохрипел Марек, прислонившись к заплесневелой стене. – Если у этих скотов есть огненные шары, они могут нас даже тут достать.

Очки с темными стеклами свалились и хрустнули под подошвой. Не трагедия, в рюкзаке лежат еще две пары. Полугоблин, подвывая сквозь зубы, выпрямился, и они двинулись к противоположному просвету.

– Я обоссался, – горестным тоном сообщил спутник Марека. – Можешь смеяться, обоссался. Ну, есть же предел…

У него это признание вызвало не смех, а вспышку бешенства: надо же затравить до такого унижения… Пусть пеняют на себя!

– Ты тоже можешь смеяться, но я сейчас убью их.

– Как – убьешь?.. – его дернули за рукав. – Эй, ты голову не потерял?

– Не потерял. Есть один способ.

– Магия? – догадался полугоблин. – Что ж ты тогда столько от них бегал?

– Это нежелательный способ. За мной кое-кто гоняется, и если я это сделаю – он узнает, где меня искать. Но этих гадов я все равно прихлопну, доконали. Ты лучше пока не вылазь. И приготовься: после того как я раздолбаю эту огрову машину, надо будет драпать отсюда со всех ног.

Дома цвета желтовато-серой оберточной бумаги. Окна верхнего этажа кажутся золотыми, а внизу растеклись прохладные сумерки. За углом ворчит машина-убийца.

Марек вышел на середину улицы. Он был уже не загнанной дичью, а приманкой и охотником в одном лице. Ага, вот и они… Черный паромобиль замедлил ход, дверца открылась.

– Беги, урод! – крикнул сановник. – Законы писаны для таких, как ты, а не для таких, как я! Знаешь, с кем имеешь дело? Таких, как ты, я могу давить пачками, и ничего мне за это не будет!

Марек повернулся и побежал, как будто совсем невменяемый от страха. Нарастающий шум за спиной. Резко остановившись, развернулся. Машина летит прямо на него, и эти двое предвкушают новую кровь. Уже можно разглядеть подсохшие красные брызги на капоте и лобовом стекле. Полугоблин, высунувшись из-за дома, что-то орал с отчаянной гримасой, но сейчас ничего не разобрать, звуки смешиваются в клокочущую какофонию.

Физиономия шофера дрогнула: увидев жертву вблизи, тот почуял неладное – но почуял слишком поздно, в последний момент. При таком разгоне уже ни затормозить, ни отвернуть…

Хруст сминающегося в гармошку капота, лязг разбитых вдребезги механизмов. Оглушительное шипение, грохот, и все вокруг заволокло паром – еще и котел рванул.

Марек добрел, пошатываясь, до стены. На верхних этажах со стуком распахивались окна. Обитатели нижних этажей пока не высовывались: вдруг еще что-нибудь взорвется.

Сквозь белесый туман виделась куча обломков, битое стекло, кровавые ошметки – все вперемешку. Гилаэртису будет на что посмотреть… Подумав о нем, Марек спохватился и убрал щит – эльфийский незримый щит, в который врезалась на полной скорости машина-убийца.

Сматываться с места происшествия нужно немедленно, но, если все тело ватное, далеко не уйдешь. Кто-то схватил его за плечо. Он оглянулся, готовый увидеть Гилаэртиса – или кого-нибудь незнакомого, если тот будет под личиной, – но это оказался всего-навсего полугоблин.

– Лихо ты их уделал! Так ты эльф?

– Я человек и собираюсь остаться человеком. Мне бы свалить отсюда, счет на минуты.

– Ну, так и я о том же! Щас барбосы прикатят, следственную разбираловку начнут… Линяем. А что ты эльф – я не в обиду сказал, просто вначале не врубился. Если б ты меня не выдернул, они бы мне ноги переехали, так что, считай, за мной должок. Давай сюда, я дорогу знаю.

Проходные дворы. Спутник болтал без умолку – нервическое оживление, последствие пережитого шока, а Марек, как с ним бывало и раньше, приходил в себя молча.

– Подожди, – он остановился. – Очки достану, у меня есть запасные.

– Так солнце же почти село… Или у тебя зрение плохое?

– Это для маскировки. Чтоб не видно, что я эльф.

Шнурки рюкзака удалось развязать с третьей попытки. Пальцы дрожали. Интересно, это с перепугу – или столько сил отнял щит, остановивший машину с двумя психопатами?

– Скорее, Гил побери! – поторопил спутник, беспокойно озирая окна дома, возле которого они остановились.

– В прошлый раз чуть не побрал, так что спасибо за пожелание, – огрызнулся Марек, доставая футляр с запасными очками.

– Так ты, что ли, не просто помесь, а из настоящих эльфов, которых в чаролесье забирают? – полугоблин присвистнул. – Вот те на… А чего оберегов не носишь?

– Кто сказал, что не ношу?

Обереги были спрятаны под бинтами. Это придумала Дафна, с которой Марек еще раз увиделся, перед тем как смыться из королевского дворца. Надел очки, потом забросил за спину рюкзак, и зашагали дальше.

– Меня зовут Мугор.

– Меня Марек. Не знаешь, где тут можно переночевать, чтобы вопросов не задавали?

– Так пошли ко мне! Я же сказал, за мной должок. Я сегодня вечером к подружке собирался. Личная жизнь, сам понимаешь… Так не в мокрых же штанах на свидание тащиться – враз впечатление испортишь. Убил бы гадов.

– Я их уже убил, – напомнил Марек.

– Кстати, как у тебя получилось?

– Призрачный щит. Я был в Сильварии, меня вытащили, повезло.

– Там научился?

– Там. Не надо больше вопросов, меня ломает об этом вспоминать.

– Жалко, что я не эльф, – невпопад заметил Мугор, пнув подвернувшуюся жестянку. – Видишь, быть полугоблином – это совсем не то, что быть полуэльфом. Меня ведь не признают за своего ни люди, ни гоблины. Кое с кем общаюсь, а все равно белая ворона. Тебе не понять, сытый голодному не верит. Ничего, сейчас дойдем, надену сухие портки, сварим кофейку покрепче… Я не торчу с кофе, как настоящий гоблин, но тоже чуток забирает.

Он жил в одном из больших домов на Дождевой горке, в мансарде под самой крышей. Длинная комната с беленым косым потолком. На столе захватанная лампа с двумя потускневшими шариками-светляками. К выцветшим обоям пришпилены акварельные этюды. Дичайший беспорядок. За окнами, в сгустившихся сумерках, россыпь сияющих цветных бусин и теплых желтых квадратиков.

Морщась от внезапной боли в боку, Марек осторожно уселся на ближайший стул. Вся эта беготня не пошла на пользу пострадавшим ребрам, хотя Дафна и сделала ему тугую повязку наподобие корсета.

Все вышло не так, как Парлут себе представлял, и теперь надо срочно что-то придумать, чтобы объяснить окружающим (а в особенности ее величеству Элшериер!) отсутствие Дафны. Объяснение должно быть веским, благовидным, не провоцирующим лишних вопросов… Чтобы никому не взбрело в голову проверить информацию или, тем паче, начать поиски.

Дафна сидит взаперти в потайной комнате, и никто, кроме Парлута, об этом не ведает. Так будет лучше для всех – и для него, и для самой Дафны, и для процветания Королевства Траэмонского.

Честное слово, не замышлял он ничего дурного. Всего-навсего хотел побеседовать о расторжении ее помолвки с Мареком Ластипом. Из баллад, кои поются для услаждения королевского слуха придворными бардами, из театральных пьес, трагических и комических, а также из циркулирующих в великосветском обществе сплетен консорт знал, что некоторые барышни в таких ситуациях выкидывают нежелательные фортели. Например, совершают брачный обряд тайком, поставив своих опекунов в некрасивое положение, а то и вовсе сбегают с милым навстречу приключениям, ищи-свищи потом… Анемподист подобных осложнений категорически не хотел, поэтому зазвал племянницу для разговора в укромное помещение в глубине своих покоев.

Дверь запирается на ключ и на засов, да еще задвигается шкафом с заморскими раритетами, который ездит на шарнирах туда-сюда, если нажать на потайной рычаг. На витражном окне двойные решетки. Если Дафна вдруг поведет себя, как девицы из тех историй, и не захочет расставаться с Мареком – пусть посидит тут денек-другой, пока не образумится.

Жаль, что не оборудована сия секретная комната защитой от чужих снов, а то бы сам в ней давеча укрылся… Впрочем, дело прошлое, да и не пострадал он ни в малейшей степени от этой якобы страшной напасти.

На стол поставил вазу с печеньем и заморскими шоколадными конфетами, собственноручно заварил ароматный чай. Разговор будет добрый, доверительный… Чтобы племянница не заподозрила подвоха, шкаф на шарнирах он отодвинул загодя, а находящуюся за ним дверь распахнул настежь и занавесил парчовой драпировкой.

Когда уселись за стол, он сперва предложил Дафне угощение, а после заговорил. С полчаса увещевал ее мудрыми речами, являя образец здравомыслия отменного и искушенности в житейских делах. Его бы и еще на полчаса хватило, но когда сделал паузу, чтобы промочить горло остывшим сладким чаем, Дафна сказала:

– Дядя, я абсолютно с вами согласна. Я и сама хочу расторгнуть эту помолвку. Марек хороший, но мы с ним друг друга не любим, так будет лучше для нас обоих. До сих пор я не заговаривала об этом из уважения к воле моих родителей, но теперь, раз эту тему подняли вы, мой опекун… Марек ведь четвертьэльф, а если пройдет инициацию в Сильварии – станет настоящим эльфом, куда мне такого мужа? Сейчас он на распутье, сам еще не определился, чего хочет. Рассказывал, как ужасно Гилаэртис с ним обращался, а у самого, когда говорит об этом Гилаэртисе, глаза так и светятся – видел бы он себя со стороны!

– Постой-постой… – нахмурился Парлут. – Так ты с ним встречалась?

– Конечно. Вы же сами учили меня, что самое ценное – это информация. Я была бы плохой ученицей, если бы не получила из первых рук информацию о чаролесье и темных эльфах. Мы встретились в Пассаже, когда я в последний раз туда ездила. Посидели в буфете, мне было любопытно его послушать. Думаю, Марек обрадуется, когда узнает о расторжении помолвки. Вдруг он полюбит другую девушку… – Дафна вздохнула и грустно улыбнулась. – И вообще, он мальчишка-подросток, а я хочу выйти замуж за взрослого человека.

«Да какая же она у меня умница!» – расчувствовался Парлут, машинально макая печенье в чай.

Он-то боялся, что она поведет себя как глупая влюбленная девчонка из слезной баллады, а она такой неслыханный пример добродетельного разумения продемонстрировала… Вот о ком надо слагать баллады! Гм, потолковать, что ли, с кем-нибудь из придворных бардов?

От сердца отлегло, и консорт, уже просто для порядка, ворчливо поинтересовался:

– А та нахалка все еще гостит у тебя?

– Не беспокойтесь, дядя, я уже ее выдворила. Во дворце ей делать нечего.

– Небось и платье свое синее ей подарила?

– Нет, платье осталось у меня, – Дафна засмеялась, но как-то невесело, словно что-то ее томило. – Дядя, я выйду замуж за человека, который не будет похож на эльфа. Я считаю, муж не должен быть красивей своей жены.

– Таких кандидатур у меня на примете сколько угодно! – обрадовался Парлут. – Правильно, с лица воду не пить. Главное – полезные связи, финансовые и политические перспективы, и тут надобно хорошенько все просчитать…

– Обязательное условие – чтобы я ему нравилась, чтобы он испытывал ко мне привязанность.

– Ну, вот это уже не суть важно…

– Нет, дядя, очень важно. Всякое бывает, и если ситуация вдруг изменится, соображения выгоды могут оказаться ненадежными, а личная симпатия – совсем другое дело. Когда у меня появится новый жених, я что-нибудь придумаю, чтобы устроить проверку, и только после этого выйду замуж.

Анемподист снова решил, что она, пожалуй, права, снова умилился ее похвальному трезвомыслию, удивительному для столь юной особы, – и вслед за этим допустил роковую ошибку.

Подумалось: если они сошлись во мнениях относительно Дафниного замужества, она и его проект по достоинству оценит… О проекте следовало молчать.

– Знаю я, Дафна, как сократить численность больных и недужных в нашей стране. Есть у меня план необыкновенный… Перво-наперво издадим указ, чтобы все врачеватели и знахари, лекари и аптекари занимались своим делом под патронажем государства, чтобы никто из них не смел самовольничать. А после за больных возьмемся… Устроим перепись всех хворых – раз. Поднимем налоги на лекарства и вынудим аптекарей изрядно поднять цены – два. Примем закон, чтобы лекарства всем малоимущим отпускали за счет ее величества королевы – три. В законе том будет прописано, что бесплатные лекарства выдаются в аптеках токмо по рецепту установленного образца с печатью особенной – четыре. Лекари и врачеватели получат строжайшее указание те рецепты сроком на один месяц выписывать – пять. Каждый больной будет привязан к одной-единственной аптеке, и в других аптеках получить надобное лекарство никак не сможет – шесть. Разорять на эти дела королевскую казну мы не станем, поэтому лекарств будет намного меньше, нежели требуется, – семь. Если кто не успел за месяц нужное снадобье получить, а таких у нас будет большинство, пускай снова идет к лекарю за рецептом – восемь. И у врачевателей, и у аптекарей вследствие этого будут скапливаться преогромные очереди нуждающихся в лечении – девять. Это будет повторяться снова и снова, по замкнутому кругу – десять. Ну, Дафна, что, по-твоему, получается?

– Заклятие «скользящей петли»… – прошептала девушка. – Только выстроенное не магическим способом, а с помощью государственных указов, но все равно действует, как известная «скользящая петля» Амаригуса…

Дафна училась вместе с королевой, и в числе прочих премудростей их ознакомили с теоретическими основами различных разделов магии. Вот умничка – ученье, стало быть, пошло ей впрок! Парлут почувствовал гордость за племянницу и не придал значения переменившемуся выражению ее лица.

– Именно, именно… – кивнул он, наградив ее за догадливость поощрительной улыбкой.

– Дядя, вы шутите? Это же просто какой-то ужас…

Консорт слегка обиделся:

– Не ужас, а мой оздоровительный проект, который в ближайшее время будет претворен в жизнь! Как ты думаешь, Дафна, – оглянувшись на запертую дверь смежного с секретной комнатой кабинета, он доверительно понизил голос, – что надобно для того, чтобы в Королевстве Траэмонском стало меньше больных?

– Получше их лечить, – побледневшая девушка смотрела на него без улыбки, с непонятной тревогой. – Бороться с теми причинами, которые приводят к болезням…

– А вот сейчас ты рассуждаешь, как все, – Анемподист с оттенком разочарования покачал головой. – Не угадала. Я нашел радикальное решение… – он еще больше понизил голос, до заговорщического шепота. – Нужно, чтобы все они умерли!

– Что?.. – племянница со стуком поставила чашку, испуганно выпрямилась на стуле и как будто одеревенела.

– Они должны умереть, – досадуя на ее внезапную непонятливость, повторил консорт. – Тогда их будет меньше! Арифметика, Дафна, выигрыш в процентном соотношении… Нехватка лекарств ускорит их конец вдвое, а переживания по этому поводу – втрое, вчетверо, улавливаешь? Королевству нужны здоровые подданные-налогоплательщики, а от обузы немощной надлежит избавляться. Чего испугалась, это касается только низших слоев населения. Мы, правящая элита, будем жить, как раньше. И, конечно, те полезные члены общества, у которых найдутся деньги на дорогие лекарства, ничуть не пострадают, просто у них появится стимул усердней трудиться и больше зарабатывать, а остальной народ подвергнется оздоровлению в соответствии с моим проектом!

– Каким образом вы до этого додумались? – тихо спросила Дафна, глядя с опаской, словно перед ней сидит не дядя родной, а пещерный тролль, который, того и гляди, схватит ее чешуйчатыми ручищами да голову открутит.

– Озарило, – буркнул Парлут. – Я-то думал, ты умная, все поймешь.

– Но это же настоящее убийство! Если вы захотите провести такую реформу, вас никто не поддержит.

– Еще как поддержат! Я экономическое обоснование предоставлю – сколько можно выгадать, если королевские пособия страждущим от телесных недугов будут оставаться в казне. А что до возможных выражений недовольства и уличных беспорядков, так хворый против здорового не воин. Я все рассчитал, не волнуйся.

– Нет ни одного государства с такими кошмарными порядками!

– Ошибаешься, Дафна. Есть, только не в нашем мире.

Не следовало этого говорить. Ни в коем случае не следовало. Разве кто-то тянул Парлута за язык? Нет же, брякнул на свою голову… И когда девчонка спросила – в каком, мол, мире, еще и разъяснил: в том самом, из которого приходят к нам странные сны во время затмений.

Дафна поглядела на него одновременно и со страхом, и с облегчением.

– Так вы попали под влияние чужих снов?! Я-то испугалась, что вы сами все это придумали… Дядя, вам надо срочно обратиться к магу, чтобы снять наваждение, – тут она запнулась. – Но… Вы же консорт… Вы же…

Вот-вот. Лицо, подверженное воздействию снов чужого мира, по закону не может быть консортом, так что ему надо не только обратиться к магу, но еще и сознаться в обмане, сложить полномочия… Позор. Конфискация львиной доли имущества в королевскую казну, пожизненная ссылка в какое-нибудь захудалое имение… Но все это произойдет, если племянница проболтается, а она не проболтается. Не сможет.

Угрюмо поглядев на расстроенную девушку, Анемподист поднялся со стула, вышел из комнаты, захлопнул дверь и повернул в замке ключ. Все было приготовлено заранее – на тот случай, если она заартачится насчет своей помолвки с Мареком.

Постоял у двери, послушал: тихо. Теперь она оттуда не выйдет. Сама виновата.

– …Мой папа был извращенцем. Все подряд трахал, приволокнулся за гоблинкой. А она, стерва, каких по одной на тыщу, связалась с ним из принципа, назло своим родичам. Продолжалось это безобразие недолго, но хватило, чтобы появился я. Травить плод она не стала тоже назло родне и по той же причине не сдала меня в приют. Ей всегда хотелось только одного – всех уделать, а саму ничем не прошибешь, как будто у нее драконья шкура. Алименты с папаши тянула, как упырь, у нее мертвая хватка, но потом он подцепил дурную болезнь – не то от водяницы, не то от морской русалки, такая пакость, что им самим хоть бы хны, а если человек заразится, весь кровяными бородавками изойдет. Ну, и помер. Когда мне стукнуло пятнадцать, мать выставила меня на улицу, чтобы кормился сам и не мешал ее насыщенной личной жизни. Я первым делом свалил из гоблинского квартала, а то меня шпана, естественно, била – за то, что выродок. А вторым делом стал перспективным начинающим художником. Глянь: все, что на стенках висит – мое, а над этим я сейчас работаю.

Мугор показал на мольберт в углу. Малиновый крокодил на канареечном фоне держит в зубах букет, похожий на веник.

– Сам знаю, что фуфло, – хозяин мансарды покаянно вздохнул и плутовато ухмыльнулся одними глазами, – но для меня верный кусок хлеба с ветчиной. Раз в три дня бесплатные обеды по купонам плюс ежемесячное пособие от благотворительного совета по опеке молодых дарований. Во как надо жить, учись! Только для тебя этот способ не проканает. Ты эльф, от тебя по определению ожидается тонкий художественный вкус. А я полугоблин – стало быть, самородок, и одно уже то, что я интересуюсь искусством и пытаюсь чего-то творить, удивительно и достойно поощрения, сечешь? Моя нелегкая судьба и этнографические комментарии имеют больше весу, чем объективные достоинства этой мазни, вот так-то! Погоди, я еще в моду войду… Одно плохо, мамаша тогда сразу объявится, чтобы воспользоваться плодами. Я же говорю, хватка у нее – ого-го!

Мугор рассуждал, сидя с кружкой кофе на подоконнике распахнутого окна. У него за спиной плавало в солнечном бульоне множество крыш, тянулись из труб дымки, таяли поднимавшиеся снизу, со дна улиц, облака пара.

Единственный слушатель, Марек, валялся на его кровати. Если точнее – лежал на спине, вытянув руки по швам, и изнывал от боли в боку. По ребрам его пнули грамотно, со знанием дела. Определенно что-то треснуло. Но Гилаэртис, видимо, решил в этот раз понапрасну его не мучить, и после вызволения из подвала Марек вначале ничего не чувствовал – ни когда стоял, прикрученный к балясинам лестницы в Сабинином домике, ни когда выбирался оттуда через дыру в стене, ни когда бежал по ночным улицам. Даже забыл о том пинке. Эльфийские чары, избавляющие от боли, ослабли только под утро, когда он вышел на проспект Шлемоблещущих Героев, и впереди на фоне светлеющего неба выросла громада королевского дворца. Потом Дафна сделала ему перевязку и дала обезболивающее снадобье, не такое эффективное, как чары Гилаэртиса, но тоже ничего. А сейчас даже оно не помогает. Расплата за вчерашний сумасшедший забег.

– И общаюсь я не с кем попало. Сам увидишь. Я тебя с интересными людьми познакомлю! Вечером пойдем, как солнце сядет. Такие люди, они первого встречного в свой круг не принимают, но у тебя будет моя рекомендация.

– Не эльфы?

– Шутишь? Я же сказал – люди.

Мугор поставил кружку на подоконник и подошел к позеленелому медному тазу с замоченными брюками. Философски вздохнув, засучил рукава. Рядом, на краю захламленного столика, примостилась коробка порошка «Волшебная стирка», на ней деловитая белка в фартуке, в ореоле радужных мыльных пузырей, тоже трудилась над тазом с бельем. Привет из прежней жизни. Картинку эту, между прочим, Марек придумал, а отец одобрил.

Воду пришлось менять два раза. Марек слышал, как полугоблин переругивается в коридоре с соседями: он был не единственным жильцом поднебесного этажа, а санузел с водопроводным стояком – один на всех здешних обитателей. Наконец выстиранные штаны заняли место на протянутой через всю мансарду веревке, а Мугор взялся за гостя:

– Че разлегся, как обожравшийся кот? Вставай, приведи себя в порядок. Мы же к людям пойдем! Это тебе не сильварийская шатия, а такие люди, перед которыми надо выглядеть на высоте.

Марек мог бы возразить, что как раз «сильварийская шатия» в том, что касается внешнего облика, всегда была на высоте, и не каждый придворный кавалер с ней сравняется. Эльфы же все-таки, хоть и бродяжничают по лесу. Мог, но промолчал. Не хотелось ему за них заступаться. Я тебе все объясню. Ага, но кто сказал, что он станет эти объяснения слушать?

Попытался сесть, скроив такую гримасу, что любой гоблин обзавидуется.

– Ты чего? – удивился приятель.

– Ребра ноют. Паскуда одна пнула.

– А-а… – протянул Мугор, теперь уже с уважительной интонацией. – Ты же парень крутой, и жизнь у тебя… Ну, в общем, соответствующая, сразу видно.

Этот комплимент подействовал, как целебный бальзам, и Марек героически поднялся с кровати, проигнорировав боль.

На встречу с интересными людьми отправились после захода солнца. Опять задворки. Сквер с благоухающей на всю округу общественной уборной, призывно белеющей в сумерках. Похожее на темный корабль здание, окруженное строительными лесами. Площадка с паромобилями, обведенная мерцающей охранной чертой.

– Не наступи, – предупредил Мугор. – Сразу трезвон поднимется. Ха, умники, поставили свои рыдваны в магический круг! Не угонишь, а камнем зафигачить – никаких проблем! Сечешь, закидать можно кирпичами и дохлыми кошками, я б на спор закидал, и не догнали бы…

Художник-самородок уживался в его душе с истинным гоблином, и никаким раздвоением личности он по этому поводу не мучился.

Марек начал беспокоиться: куда они идут, избегая людных мест, почему столько таинственности? Может, знакомые нового приятеля – какие-нибудь заговорщики, и на этот раз он влип почище, чем с Сабиной?

За стройкой был еще один сквер. В беседке, оплетенной душистым горошком, маячили тени, звучали негромкие голоса, женский смех. Общий интонационный рисунок не сулил ничего угрожающего, но первое впечатление могло быть обманчивым.

– Это наши, – предупредил шепотом полугоблин. – Все в сборе, сейчас тебя представлю! Сними очки, у нас так полагается.

Самую красивую из девушек звали Пиама Флоранса. Высокая и фигуристая, собранные в тяжелый узел темные волосы закреплены гребнем с перламутровым украшением в виде цветка магнолии. Она же тут верховодила, как понял Марек, и от ее мнения зависело, примут новичка в компанию или нет. Встретив его взгляд, она поощрительно улыбнулась. Скорее всего, примут.

Подружка Мугора Берта, маленькая пухленькая блондинка с неожиданно тонкой, в рюмочку, талией – без магии не обошлось, хотя такие способы чреваты опасными побочными эффектами. Мама однажды рассказывала заглянувшей в гости Дафне, что в молодости хотела это сделать, но так и не рискнула, испугавшись осложнений.

Третья была Евника, тоже блондинка, но худая и повыше ростом, ее агрессивный холодноватый взгляд царапал, как острие ножа. А четвертая, Макрина, задрапировалась в экзотическое одеяние, сплошь украшенное разноцветными плетеными шнурками – кроме них, ничего не рассмотришь, и спрятала волосы под тюрбаном, сооруженным из радужного шелкового шарфа, сколотого золотой брошью. На виду только лицо – гладкое, полное, невозмутимое, с яркими губами.

Трое молодых людей одеты с элегантностью салонных франтов. Арчи, Сегер и Бурундук.

При знакомстве прозвучали одни имена, а Бурундук – и вовсе прозвище. У последнего лицо было аристократически породистое, нос с изысканной горбинкой. Наверняка высокородный, по меньшей мере чей-то незаконнорожденный отпрыск.

– Морда гоблинская, ты кого привел? – смерив Марека бесцеремонным взглядом, осведомилась белобрысая Евника. – Это же эльф, он нас не поймет!

– Научим – поймет, – заступился Мугор. – Он не тупой. Меня вчера бешеная машина чуть не задавила, а он прямо из-под колес за шиворот выдернул. Свой человек, хоть и эльф.

– Ладно, пусть будет, – решила Пиама Флоранса. – Тогда сразу устроим ему инициацию.

От этого обещания Марека передернуло – и не только внутренне, потому что полугоблин, поглядев на него, счел за лучшее объяснить остальным:

– Не надо при нем такие слова говорить, ему от этого стремно. Его уже крали один раз, он обереги носит – под бинтами, замаскированные.

– Я не то имела в виду, – девушка подарила Мареку улыбку благосклонной богини. – Наша инициация – это приятное путешествие по ресторанам и кофейням, смакование блюд, застольные беседы, вызов общественному мнению. Сегодня мы собираемся в «Индейку и сыр». Они четыре раза в месяц устраивают роскошный гостевой стол, вход по билетам – как раз то, что нам требуется.

Все, кроме Марека, обменялись многозначительными тонкими ухмылками.

– Пошли! – властно скомандовала Пиама Флоранса, взяв его под руку. – А то профаны без нас все умнут.

По дороге он успокоился и подумал, что на будущее не стоит так по-дурацки выставлять напоказ свои больные места. Молодец, ничего не скажешь! Напрасно, что ли, целый год изучал в колледже изящную словесность? Слово – это всего лишь слово, и у него могут быть разные значения, в зависимости от контекста. Специально несколько раз повторил про себя «инициация», пока не надоело.

Ресторация «Индейка и сыр» находилась на Несчастливом канале, названном так потому, что во время его строительства все время случались какие-нибудь неурядицы. То тролли-землекопы перепьются и пойдут громить окрестные лавки, то кто-нибудь из прохожих в потемках в траншею свалится. Потом разобрались, в чем дело, и проклятие с этого участка земли сняли, а название так и осталось.

Марека отрядили за входными билетами на девять персон. Он сперва слегка испугался – у него не так много денег, чтобы угостить большую компанию, но потом оказалось, что каждый платит за себя сам. С пачкой нарядных лакированных прямоугольников вернулся к остальным, поджидавшим за углом. Те опять обменялись, посмеиваясь, непонятными взглядами. Почему-то они сомневались, что любой из них обернулся бы с билетами так же запросто, как оно получилось у Марека.

Расставленные вдоль стен «гостевые столы» ломились от закусок – бери, сколько душа пожелает, все оплачено заранее, только спиртное надо покупать отдельно. Ресторанная прислуга и кое-кто из посетителей поглядывали на вновь прибывших с каким-то странным напряженным вниманием. Марек вначале обмер – эльфы, засада! – но потом опомнился: станут эльфы ловить его такой толпой… Многовато чести, одного Гилаэртиса хватит. И к тому же здешняя публика смотрит не то чтобы на него, а скорее на всю компанию.

Дафна знала, как можно выбраться из этой комнаты: за зеркалом начинается потайной ход, который ведет в заброшенную кладовку со старыми щетками и свисающими с потолка лохмотьями паутины. Со стороны коридора кладовка заперта на крючок, но его нетрудно поддеть изнутри, просунув в щель шпильку. Это открытие они с Элше сделали еще лет десять назад, а во время своей недавней ревизии Дафна убедилась, что все осталось по-прежнему. Хорошо, что не сказала об этом дяде Анемподисту. Она тогда колебалась – сказать или нет, но решила, что пока не стоит. Дядя наверняка приказал бы все наглухо заколотить.

Она может уйти отсюда в любой момент, но лучше с ним договориться. Компромисс: он выпускает ее на волю и отказывается от своего безумного проекта, а она молчит о том, что он подвержен влиянию чужих снов. Дафна объяснила, что выдавать его ей невыгодно: если граф норг Парлут попадет в опалу, она тоже все потеряет, и, раз уж он больше не верит в ее доброе отношение, пусть хотя бы это учтет. А дядя вроде бы все учитывал – и то ругал ее за бессердечие и черную неблагодарность, то слезно клялся, что никогда не причинит ей ничего дурного, но признать «оздоровительный проект» дурацкой затеей ни в какую не хотел. Он воплотит свой замысел в жизнь, и точка.

Консорт вел себя, как одержимый. Да это и есть одержимость, не случайно таким, как он, закон запрещает занимать высокие государственные должности.

«Он не плохой, он просто не в себе, – вздыхала сникшая Дафна после очередного ожесточенного спора через дверь. – Сам он никогда бы не додумался до идеи уморить всех больных…»

В том-то и опасность снов чужого мира, что они порождают навязчивые наваждения, которые человек принимает за плод собственной умственной работы.

Это забавно, пока дело не коснется близких тебе людей. Дафна не хотела устраивать дяде неприятности, но ведь он уже ознакомил со своим проектом Три Палаты, уже заручился одобрением партии Дубовых Листьев, уже ухитрился убедить всех, кого надо, в экономической целесообразности своей реформы… Он сам ей об этом рассказывал, настаивая на том, что кругом прав, и все это поняли, одна Дафна почему-то упрямится и не понимает.

Навещал он ее каждый день. Дверь не отпирал, но внизу находилось окошко, через которое можно просунуть поднос с едой, тазик с водой для умывания или ночной горшок.

– Дафна, что-то у тебя голос нездоровый… Ты, часом, не заболела? – интересовался дядя с той стороны. – А то, может быть, ты рассчитываешь на бесплатный тромбо-ас или иммуноглобулин?

Дафна не знала, что такое «тромбо-ас» и «иммуноглобулин», но в дядиной интонации угадывалось какое-то нехорошее затаенное ожидание, и она отвечала, стараясь говорить бодро:

– Нет, спасибо, я хорошо себя чувствую.

А то вдруг он решит, что она больна и ее тоже надо убить?..

Воздух затхлый, и никак не проветрить. Старая кирпичная кладка толщиной в несколько локтей, за оконной решеткой маленький туннельчик, разве что кошка пролезет, а в конце – запыленный витраж и еще одна решетка. Свет еле сочится. Душный полумрак, в послеполуденные часы пронизанный зыбким цветным лучом. До окна не добраться. Впрочем, нет необходимости выбивать его, чтобы позвать на помощь, она ведь и так может отсюда выйти, воспользовавшись потайной дверцей за зеркалом. Но это будет означать, что она объявила дяде Анемподисту войну, и все, что связывало их раньше, перечеркнуто.

Попробовать еще раз с ним поговорить? Вдруг это проклятое наваждение ослабнет и он все-таки образумится?

Бледная, опухшая от слез Дафна сидела на полу, прислонившись к стене – так хоть чуть-чуть прохладней, – и мысленно перебирала аргументы, готовясь к новому спору. Как ей хотелось выпутаться из этой истории, никому не навредив – ни себе, ни дяде, ни тем, кого он собрался «осчастливить» своей реформой!

Вредная Евника оказалась права: Марек их не понял. Ну, не мог он понять, чего хорошего в том, чтобы ввалиться в ресторан с «гостевыми столами», или на свадьбу к незнакомым людям, или на поминки, куда по обычаю пускают всех желающих, нажраться там до отвала, потом сбегать в уборную или на задний двор, сунуть два пальца в рот и исторгнуть из желудка все только что съеденное, а после вернуться за стол – и по второму кругу, и по третьему… Зачем?! То ли врожденная эльфийская утонченность не позволяла ему проникнуться нехитрыми радостями простых смертных, то ли, наоборот, как раз отсутствие утонченности мешало ощутить всю прелесть такого времяпрепровождения.

Он бы расстался с новыми знакомыми после первого же раза, если бы не Пиама Флоранса. Наконец-то у него есть настоящая любовница, как у самостоятельного взрослого парня! И к тому же красивая. Ради нее он каждый вечер слонялся с Сотрапезниками в поисках «харча», как они это называли. Ел немного, на один раз, в дальнейшем не участвовал, отговариваясь поврежденными ребрами, которые от рвотных спазмов сместятся и разболятся. Пиама Флоранса видела, что у него грудная клетка перебинтована, и объяснение принимали на веру, хотя он морочил им головы.

Ребра беспокоили его в течение нескольких дней, потом все прошло. То ли за это надо сказать спасибо повелителю темных эльфов (пусть Марек и не хотел говорить ему спасибо за что бы то ни было), то ли, как и предполагала Шельн, в нем понемногу начала просыпаться способность к быстрой регенерации. Судя по ощущениям – все зажило, а повязку он не снимал из-за Сотрапезников, чтобы и дальше ссылаться на травму.

Он попытался выяснить у Пиамы Флорансы, для чего ей все это нужно.

– Неужели тебе незнаком голод? – глядя на него из-под царственно длинных ресниц, усмехнулась та. – Харч – это не просто еда, это для меня то же самое, что кровь для вампира. Меня сводит с ума вкусная пища, но я хочу остаться стройной. Посмотри, разве ты видел у кого-нибудь еще такой плоский живот при выпуклых, как спелые дыни, ягодицах?

Она горделиво изогнулась, стоя на коленях и оглаживая свои шелковистые бедра, и Марек перестал ломать голову над посторонними вопросами. Потом любопытство вернулось, но Пиама Флоранса каждый раз переводила разговор на свою внешность – как будто она была произведением искусства, о котором можно написать целую монографию, или парком с аллеями, фонтанами и цветниками.

Смешливая Берта, подружка полугоблина, обожала сладкое, но боялась растолстеть. Еще ей нравились сами по себе приключения Сотрапезников: нашкодить и сбежать – это пикантно, это здорово, тут они с Мугором были единодушны, недаром тот говорил, что в душе его девушка немножко гоблинка.

Ехидную тощую Евнику привлекала возможность кому-нибудь испортить настроение – хозяевам заведений, посетителям, гостям на свадьбах и поминках, куда Сотрапезники вторгались без приглашения, но с таким видом, словно они тут давно ожидаемые персоны. Если доходило до стычек, Евника с удовольствием скандалила и оставляла за собой последнее слово. Она пыталась соперничать за главенство в компании с Пиамой Флорансой, но из этого ничего путного не выходило – словно гиена наскакивает на львицу. Флиртовала с Арчи и Сегером, раньше у них был любовный четырехугольник с участием Пиамы, но теперь та увлеклась Мареком, и оба прежних кавалера достались Евнике. Она постоянно старалась столкнуть их лбами, однако те смотрели на это, как на игру, в которой надо соблюдать меру, и дальше ленивого соревнования в колкостях дело не заходило: любовь – это вам не харч! Евника и других норовила поддеть. По секрету сообщила Мареку, что Пиаме Флорансе тридцать четыре года, а вовсе не двадцать пять, как та заливает. Он не поверил.

Арчи и Сегер косили под куртуазных и пресыщенных завсегдатаев аристократических салонов, туманно намекали на свои громкие титулы, но Марек по некоторым малозаметным черточкам понял, что на самом деле оба происходят из того же сословия, что и он сам – сыновья городских буржуа среднего достатка. Эти догадки он держал при себе: парни его не задирают, и он с ними ссориться не будет.

Бурундук, скорее всего, тоже понимал, что они пускают пыль в глаза остальной компании, и тоже помалкивал. Вот он, похоже, был настоящим аристократом, хотя выдавал себя за негоцианта из портового города Хавдага, «торговой столицы» Королевства Траэмонского. С Сотрапезниками его связывала причина простая и понятная: больше всего на свете он любил вкусно поесть.

Макрина, в своем одеянии с болтающимися цветными шнурками похожая на диковинную заморскую деву-птицу, нравилась Мареку даже больше, чем Пиама Флоранса, но ее как будто окружала стеклянная стена. В ней было что-то загадочное, недосказанное. Он до сих пор не знал, какого цвета у нее волосы, все время спрятанные под шелковым тюрбаном. Может, на самом деле там не волосы, а перья? Или скопище мелких извивающихся змеек, как у Лунной Мглы, когда та принимает свой истинный облик? На виду оставлено нежно-смугловатое лицо, задумчивые глаза цвета черного кофе, пухлые вишневые губы. Марек интуитивно чувствовал, что эта девушка посложнее и поинтереснее, чем остальные Сотрапезники. Ее-то что с ними связывает?

Однажды, после очередного «набега за харчем», Марек напросился к ней в провожатые (Пиама Флоранса в тот вечер покинула их на середине веселья, какие-то семейные обстоятельства), и по дороге ее пробило на откровенность.

– Когда я училась в школе, у меня была любовь с одним мальчиком вроде тебя – первая и последняя, и не надо мне больше никакой любви. Я тогда столько всего хлебнула, что на всю оставшуюся хватит.

– Залетела? – с сочувствием спросил Марек.

– Да нет, меня еще в двенадцать лет знахарка научила предохраняться. Просто, когда он исчез, его близкие во всем обвинили меня.

– Как – исчез?

– Исчез, и все. Бесследно и бесповоротно. Я же говорю, он был вроде тебя. Полуэльф.

– И не был застрахован?

– Инспектор за ним ездил, но так и не нашел. Не всех же спасают.

– А ты при чем?

– Надо же на кого-то помои слить! Сильвария далеко, а я рядом. Это случилось, когда мы гуляли в Жасминовом парке недалеко от моей школы. Там все запущенное, заросшее, обмелевшая речка с обвалившимся мостом, травы по пояс. Нам было по пятнадцать лет. Мы сначала целовались, потом стали играть в мяч, и этот огров мячик улетел вниз – туда вела старая лестница, а дальше начинались непролазные кусты цветущего жасмина. Мяч был мой, новенький. Он сказал, что сейчас достанет, и спустился в эту жасминовую чащу. Больше я его не видела. Обереги он снял еще раньше, перед тем как мы стали целоваться. Ну и вот, потом весь парк обшарили, никого не нашли. И якобы кто-то из знакомых уже после полудня видел его вместе со мной на улице Глиняных Слонов, хотя быть этого не могло. Ну, ты ведь знаешь, эльфы умеют надевать чужую личину. Его мать несколько раз прибегала к нам домой, ругалась, кричала, что это я подбила его снять браслеты, хотя по правде он сам их снял. Все время жаловался, что с ними неудобно. Его родственники со мной не здороваются, а мать, если мы с ней встречаемся на улице, плюется вслед. Она говорит, все случилось из-за меня. Нашла виноватую. Сама о чем думала, когда под эльфа ложилась?

Потеряла голову, как Сабина в тот вечер, невесело предположил Марек. Эльфы еще как умеют очаровывать… Наверное, и сам бы не устоял, если б был девчонкой.

– Не надо мне больше никакой любви, – с ожесточением добавила Макрина. – Сначала неземная романтика, а потом меня опять дерьмом обольют, если что-то наперекосяк? Спасибо, это мы уже проходили. Уж лучше есть, чем трахаться!

– Раз на раз не приходится.

– Да они у меня всякое желание влюбляться отбили со своими претензиями… Такого мне больше не надо, сыта по горло. И запах жасмина я с тех пор терпеть не могу, хотя раньше нравился.

Этот разговор подтолкнул Марека выяснить, что стало с Сабиной. Отправиться в Шмелиный квартал он не рискнул, не дурак, туда сходил Мугор со своей подружкой – якобы подыскивали комнату для тайных свиданий. Мугор рад был что-то для него сделать, и Берта с удовольствием приняла участие в развлечении. Ей удалось разговорить госпожу Селесту, и та рассказала, что Сабина вместе с дочкой уехала. Куда-то на юг, в Манжелисту. Укатили на вокзал в наемной машине, Сабина была довольная, веселая, перед этим и себе модных платьев накупила, и Бренду одела, как куколку, и хозяйке на радостях подарила новый передник с оборками. Еще и оплатила ремонт лестницы, которая насквозь прогнила и развалилась, хотя по уговору насчет найма домика не обязана была это делать. Видать, нашла-таки богатого покровителя, который взял ее на содержание. А недавно, буквально на днях, ее искали какие-то люди. Угрюмые, обвешаны странными амулетами, говорят не по-столичному, с акцентом. Назвались ее родственниками.

Благобожцы, понял Марек, ощутив слабый, но отчетливый отголосок страха. Точно они, больше некому. Вовремя Сабина свалила на юг!

Терпение у Дафны лопнуло после того, как дядя Анемподист сообщил, что бесплатного фексофенадина ей не будет, потому что его нет в федеральном списке, зато новый закон об охране телесного здравия подданных Королевства Траэмонского уже вступил всилу.

Итак, арифметические выкладки консорта всех убедили. Кто сказал, что маразм – болезнь не заразная?

Дафна умылась вчерашней тепловатой водой из тазика, заплела грязные после десятидневного заточения волосы в косу. Расстроенно поглядела в зеркало – лицо бледное и невыразительное, как подушка! – и нажала на потайную пружину. Зеркало с печальным скрежетом отъехало в сторону, открывая путь на свободу. Вот и все дела.

Узкий темный коридор. Без фонаря не видно ни зги, но с пути не собьешься – надо просто двигаться вперед, пока не дойдешь до противоположного конца. Ощупывая стенку в поисках рычага, Дафна раздавила пальцами какое-то насекомое и брезгливо содрогнулась. Как она выбралась в чулан – видели только отслужившие свой срок щетки, а шпильку, чтобы поддеть изнутри крючок на двери, она приготовила заранее.

Сегодня пятнадцатое число – значит, консорт до вечера будет председательствовать на заседании Трех Палат. Скорее к себе. Дафна торопливо переоделась, отперла небольшой сейф красного дерева, достала деньги. Вытащила из-под кровати саквояж: все уложено заранее на случай какого-нибудь непредвиденного путешествия, она всегда старалась действовать пунктуально и предусмотрительно. Уже собравшись уходить, заметила на полу конверты – их просовывали под дверь в ее отсутствие.

Приглашения на два бала и на благотворительный аукцион, билет на лекцию «Живое царство коралловых рифов» (Дафна состояла в Обществе Любознательной Молодежи, и ей регулярно присылали билеты на такие мероприятия), а также три записки от Элше.

Та недоумевала, почему подруга, ничего не сказав, сорвалась и уехала в поместье на севере Сналлы (официальная версия дяди Анемподиста), и просила, чтобы Дафна, как только вернется, сразу к ней пришла.

Сбежать, не попрощавшись с Элше – самым дорогим для нее существом в этой жизни?

У Дафны был в запасе подходящий план, придуманный на случай, если сюда проникнут враги, те же темные эльфы, и королевский дворец превратится в арену боевых действий.

Достать из комода сверток с одеждой, какую носит прислуга. В саквояж не лезет, придется нести под мышкой. Теперь дождаться, когда коридор опустеет, за это время еще раз свериться с собственноручно вычерченной схемой… До очередного секретного чулана Дафна добралась благополучно, а там переоделась в служанку, надвинула пониже чепец, чтобы кружевные оборки свисали до бровей. Фасон устаревший, но она выбрала его специально, ради этих маскирующих оборок.

Фрейлины королевы ее не узнали, и Дафна лишний раз убедилась, что внешность у нее никудышная: крепко сбитая деревенская девчонка с непримечательным лицом, типичная прислуга… Совсем не то что Марек в синем платье!

Элше, задумчивая, с тоскующими глазами на маленьком подростковом личике, обедала в окружении приближенных. Близилось время ее послеполуденного отдыха. Улучив момент, Дафна проскользнула в королевскую опочивальню и спряталась под большим креслом, накрытым златотканым покрывалом. Как в детстве. Только тогда она вполне себе комфортно тут помещалась, а сейчас еле втиснулась, свернувшись в три погибели. Чувствуя себя неуклюжей и огромной, как разбухшее дрожжевое тесто в кастрюле, Дафна старалась дышать бесшумно, ни в коем случае не чихнуть… Перед тем как спрятаться, она бросила на постель желтую ленточку – условный знак, тоже из детства. Поймет Элше или нет?

Королева все поняла. Отослала фрейлин – те хотели остаться, говоря, что ее величество неважно себя чувствует, но она все-таки настояла на своем – задвинула дверь стулом и после этого шепотом позвала:

– Дафна, ты здесь? Выходи!

Дафна выползла из-под кресла. Подруга смотрела на нее испуганно распахнутыми глазищами. Глаза у Элше такие же большие, как у эльфов, разве что не раскосые, а бледная дымчатая радужка в иные моменты начинает мерцать, словно посеребренная.

– У меня куча неприятностей и очень мало времени.

Когда Дафна закончила свои объяснения, королева сказала:

– Я с тобой.

– Но… Как же ты?..

– Я сбегу вместе с тобой, – твердо повторила Элше. – Помнишь, мы ведь когда-то собирались… Уедем подальше отсюда и будем там жить.

– Но ведь мы тогда были маленькие… – растерялась от такого поворота Дафна. – Ты же королева Траэмонская…

– Ну и что? Какая я королева, если даже приказать ничего не могу и наложить вето на этот дурацкий закон о лекарствах тоже не могу, хотя он издан от моего имени! Царственный супруг спятил, единственная подруга хочет меня бросить… Хватит, надоело так жить. Такая жизнь ничего не стоит.

– Элше, я вовсе не хочу тебя бросить! Ну, пожалуйста…

– Тогда уходим вместе.

– Хорошо, вместе. Собирайся.

Сказав это, Дафна с облегчением улыбнулась: значит, расставаться не придется. Разговаривали они шепотом, и за дверью опочивальни их никто не должен был услышать.

– Ты же приготовила мне вещи для бегства, если будет вторжение?

– Все в тайнике. Пойдем через балкон.

– Подожди. Кое-что возьмем с собой.

Неслышно ступая по ковру, Элше прошла в угол, отдернула портьеру из тяжелого пурпурного бархата. За ней находилась дверь с низкой, как в гномьих жилищах, притолокой. Выступающие из темного металла кабошоны – изумруды, топазы, рубины – тускло поблескивали, словно лишенные зрачков глаза. Девушка отодвинула засов, толкнула дверь, оглянулась на подругу.

– Иди сюда!

Они переступили через порог вместе, держась за руки. Королевская сокровищница. Войти сюда может только королева или принцесса, принадлежащая к древней траэмонской династии, да еще тот, кого королева пригласила. Кто-нибудь другой после первого же шага упадет замертво.

Комната небольшая. Скорее, кладовка. Напротив входа возвышается рассохшийся шкаф со стеклянными дверцами, внутри на бархатных подушечках лежит несколько штук корон и диадем, ножи причудливой формы, браслеты, жезлы. На нижних полках стоят сосуды с кровью драконов, эльфов, огров и вампиров, запечатанные сургучом, снабженные ярлыками. В дальний угол задвинута коробка, доверху полная семян, желудей и шишек.

Взглянув на эту коробку, Дафна вспомнила Шельн (та ведь искала в Каине экзотические желуди для какого-то коллекционера): нельзя ли будет обратиться к ней за помощью? И тут же решила – не стоит. Неизвестно, кто и что она и с кем знается.

Одна серебристая диадема, усыпанная переливчатыми голубоватыми камнями, была заперта в прозрачную шкатулку – то ли слишком хрупкое изделие, то ли, наоборот, слишком опасное. На прикрепленной сбоку бронзовой пластинке значилось: «Венец Госпожи Стихий». Элше никогда ее не надевала, а наставники, объяснявшие девочкам основы магии, говорили, что эту штуку ни в коем случае нельзя доставать и трогать. Венец Госпожи Стихий лежал на самой верхней полке и завораживающе мерцал сквозь толстые стеклянные стенки, словно миниатюрное созвездие.

Элше взяла небольшой жезл, упрятанный в кожаный футляр, протянула Дафне:

– Это оружие, стреляет молниями. Вручаю его тебе, как своему верному другу.

Ритуальная фраза означала, что Дафна теперь тоже сможет воспользоваться жезлом: иначе, оказавшись в чужих руках, он попросту не выстрелит. Девушка заткнула его за пояс платья под фартуком.

Затворив усыпанную драгоценными кабошонами дверь, они свернули валиком одно из атласных одеял и накрыли сверху другим: если кто-нибудь заглянет в опочивальню – ее величество отдыхает.

Дафна осторожно приоткрыла дверь на балкон. Пригибаясь, чтобы их не увидели за балюстрадой, беглянки добрались до арки, за которой находился учебный танцевальный зал, и оттуда, через замаскированный лаз под возвышением для фортепьяно, спустились в тайную комнатушку этажом ниже.

Лампа с шариком-светляком. Зеркало на голой серой стене. Чемоданчик с одеждой и обувью для Элше. Устраивая этот тайник, Дафна предполагала, что ей придется спасать подругу от сильварийских диверсантов, а вовсе не от рехнувшегося дяди Анемподиста… Пока она листала тетрадку с нарисованным планом дворца, королева переоделась. Теперь надо взять оставленный в другом тайнике саквояж, надеть цивильное платье – и через ворота для прислуги выбраться на волю.

…Вечер того же дня, одна из оживленных улиц в центре столицы. Пыхтение паромобилей, цокот копыт, крики зазывал, продавцов газет и попрошаек.

Темноволосая девушка с косой, в немарком клетчатом платье, какие сплошь и рядом носят небогатые горожанки, вела за руку щуплого большеглазого подростка двенадцати-тринадцати лет. Тот на все глазел с изумлением и восторгом: и на паромобили, и на конные экипажи, и на свежие кучи навоза на мостовой, и на сверкающие витрины богатых магазинов, и на пристающих к прохожим оборванцев, и на мокнущую в луже вялую хризантему, и на мороженщиков, и на полицейских, и на застрявшую посреди перекрестка неисправную машину, окутанную паром, словно закипевший чайник на плите, и на двух поскандаливших фавнов, норовящих друг друга лягнуть, и на тролля-дворника с огромной метлой, и на размалеванную шлюху самого последнего разбора, выглядывающую из подворотни… Деревенский пацаненок впервые в жизни попал в большой город. Время от времени он тянул свою спутницу за руку и что-то потрясенно шептал ей на ухо.

У тех, кто обращал внимание на эту пару, впечатления оставались самые мирные. Девушка скромная и серьезная, сразу видно – добропорядочная, а парнишка жалостно худенький, хворый, в чем только душа держится. Жидкие светлые волосы едва прикрывают тонкую шею. Вероятно, привезли его к столичной родне, чтобы показать здешним врачевателям, а те, скорее всего, разведут руками и скажут: «Не жилец». Ничего подозрительного, ничего особенного.

Закат уже золотил окна и крыши, и в королевских покоях уже поднялся невиданный доселе переполох, а Дафна и ее величество Элшериер уходили все дальше от дворца по залитым розовым светом вечерним улицам.

– Мне велено передать, что с тобой хотят поговорить, – Мугор выглядел напуганным. – Гоблины сказали. Не знаю, чего у тебя с ними за дела…

– Я тоже не знаю. У меня нет приятелей среди гоблинов.

Тут же мелькнула догадка: банда, видевшая, как он расправился с теми повесами в Камонге, вычислила его и собирается шантажировать. Или какие-то гоблины-отщепенцы согласились заманить его в ловушку и сдать темным эльфам?.. Интересно, бывают среди гоблинов отщепенцы в этом смысле?

Дополнительная информация Марека успокоила.

– Они сказали, придет одна твоя знакомая, ты однажды слушал ее пение при полной луне.

– Так бы сразу и объяснил. Расслабься, все в порядке. Я понял, кто это. Когда можно с ней встретиться?

– За тобой придет от них провожатый. Значит, бить не будут?

Мугор занимался делом: разложив на полу в углу мансарды несколько листов ватмана, смазывал их клеем и лепил туда рыбью чешую, зеленые и коричневые кофейные зерна, смятые конфетные фантики, дохлых мух, клочки квитанции на штраф за непотребное поведение в общественном месте. Как он пояснил, это будет новое направление в искусстве. Акварельные крокодилы неоригинальны, серьезные ценители от них нос воротят, а купоны на бесплатную кормежку для молодых дарований скоро закончатся, и предстоит выклянчивать новые. В общем, надо расшибиться в лепешку, но эпатировать меценатов, тогда с купонами проканает.

– Ты свою повязку с ребер когда снимешь?

– Пока еще болят, так что не знаю, – соврал Марек.

– Как снимешь – не выбрасывай, отдай мне. Я бинты порежу на кусочки и в дело пущу. Во, знаешь, еще бы этих самых достать… Женских ежемесячных, и чтобы уже использованные… Ну, ты меня понял? Вот это будет натуральная эстетическая бомба! Я у Берты попрошу, чтобы в помойке не рыться. Кстати, тут такие дела, что я кой-чего не понял… Знаешь, где меня сегодня утром эльфы носили, пока ты дрых на моей кровати? Я же решил в аптеку сгонять за обезболивающими пилюлями, а то вдруг кого-нибудь из нас опять отдубасят. Прихожу, а там на ценниках такие цифры, что у меня аж гляделки чуть на лоб не вылезли, и повешено объявление: все лекарства для малоимущих бесплатно по рецептам. Новый закон, королевская забота о народе. По-моему, какая-то хрень эльфийская. Я тогда ноги в руки – и на черный рынок, там, хвала огровым богам, пока все по-прежнему. Так не забудешь насчет своих бинтов, ага? А я картину, для которой они будут использованы, назову «Умирающий эльф».

В дверь негромко, но настойчиво стукнули. Появился гоблин в полосатых брюках и засаленной замшевой жилетке, на шее несколько цепочек, по виду из фальшивого золота.

– Художник, ты эльфа предупредил? – осведомился он многозначительным угрожающим полушепотом.

– Предупредил, – опередив хозяина мансарды, отозвался Марек.

– Пошли тогда. Я от нее. Только имен вслух не называй, не будь дураком. И надень темные очки, не светись, если не хочешь, чтобы тебя уволокли в Сильварию и там поимели во всех позах.

– А по загривку? Здесь лестницы крутые, всю свою бижутерию по дороге растеряешь.

То ли этот гоблин слышал об инциденте в Камонге, то ли побоялся вызвать недовольство Лунной Мглы, но хамить сразу перестал.

– А че тебе такого сказали? Я привык по-простому, без ваших вежливостей, че ты с ходу окрысился, как ненормальный? Пошли, она ждет.

Шестиэтажка с меблированными комнатами, недавно отремонтированная и пока не заселенная. Дверь подъезда провожатый открыл отмычкой. Шельн ждала в одной из комнат. Новенькие обои в цветочек, в окно бьет косое городское солнце, все еще не выветрившиеся запахи краски и побелки смешиваются с запахом подержанной мебели.

– Ты постой на стреме, – приказала Шельн гоблину, безропотно подчинившемуся. – А ты садись и выкладывай все по порядку.

– Спасибо за обереги.

– Мне бы хотелось услышать что-нибудь поинтересней «спасибо». Кстати, что же ты так оплошал? Подался в рыцари андеграунда, а ведь мог бы женить на себе консорта!

– Консорт женат на королеве, – усмехнулся Марек, вспомнив дурацкую сцену в покоях у Дафны.

– О, это ведь до следующего весеннего Равноденствия. Стать консортом во второй раз нельзя, и по истечении своих полномочий он задумается о законном браке, все они так делают. Вот бы и воспользовался… И все праведно наворованное за этот год досталось бы тебе.

– Ага, и в придачу срок за мошенничество и по морде от графа норг Парлута.

– Да ну, ты бы после свадьбы уж как-нибудь убедил графа, что это несущественный момент, – ухмыльнулась Шельн.

Марек почувствовал, что уши горят, и пожалел о том, что поддержал этот обмен остротами. Все-таки он не эльф, чтобы считать такие вещи необидными и вполне себе нормальными. Траэмонское буржуазное сословие, к которому он принадлежит, придерживается других представлений о морали.

– Неудачно пошутила, не сердись. – Лунная Мгла подарила ему извиняющуюся улыбку. – Расскажешь о своих приключениях? Я, кажется, отмочила глупость – послала гоблинов за кофе. Не донесут ведь, паршивцы, так что придется нам беседовать всухомятку.

Дружбу Марека с Сотрапезниками она одобрила, как «хитроумный финт».

– Лишь бы твое имя не попало в газеты, а в остальном – то, что требуется. Без наводки Гил вряд ли догадается искать тебя в компании такого пошиба. С точки зрения эльфа, это омерзительное времяпрепровождение. Для них большое значение имеет эстетика… Кстати, опять же с этой точки зрения, Довмонт норг Рофенси подвергся чудовищному наказанию, которое хуже смерти. И поделом… Один из тех редкостных случаев, когда я полностью солидарна с Гилом. Обычно темные эльфы просто убивают полукровок, которые по их представлениям не достойны инициации, а здесь – нечто из ряда вон выходящее.

– Я слышал и о более жутких случаях, но не знаю, правда или нет. Рассказы о том, как они мстят роэндолским эльфам – вырезают у них внутренности заживо. Когда я спросил об этом у Гилаэртиса, он пообещал мне потом все объяснить. – Марек неприязненно сощурил глаза, словно заранее возводя преграду между собой и обещанными объяснениями.

– Ну, разумеется, – кивнула Шельн. – Что еще он мог сказать, если это истинная правда? И месть, и одна из составляющих инициации. Сначала тебя научат стойко терпеть собственную боль, а следующий урок – переносить как ни в чем не бывало боль тех, кого изуверски истязают в твоем присутствии, да еще собственноручно причинять ее, получая от этого удовольствие. Если они тебя опять заберут, от этого никуда не денешься.

– Да я лучше Гилаэртиса убью!

– И не пробуй – проиграешь. Убить его не под силу даже мне. А вот если ты не попадешься, это будет именно то, что надо. Можешь мне поверить, это его невыносимо раздосадует и расстроит, и червячок тоски надолго поселится в его темной душе. Главное, не соглашайся выслушивать никакие объяснения, он все равно тебя обманет.

Пинту кофе в битом металлическом термосе им все-таки принесли, и две чистые кружки в придачу. Видимо, Шельн пожаловалась на свой промах, чтобы сгладить впечатление от задевшей Марека шутки. Гоблины видели в ифлайгри чуть ли не божество, так бы они и позволили себе выхлестать кофе, предназначенный для госпожи Лунной Мглы!

– Твой подвиг с машиной мог тебе дорого обойтись. Чтобы эльф, едва научившись ставить призрачный щит, позволил себе такой эксперимент – это что-то уму непостижимое! Наверняка Гил в восторге. Если поймает, вломит тебе по первое число.

– Почему? – пригубив горячий кофе, спросил Марек.

– В восторге – потому что ты не струсил, у тебя все получилось и так далее, это повышает твою ценность. А вломит, чтобы неповадно было. Шансов остановить своим щитом разогнавшийся паромобиль у тебя было всего ничего. Ты ужасно рисковал, да еще спасал гоблина, это ему тоже не понравится. Другое дело, если бы речь шла об эльфе, о ком-то из своих – в таких случаях безрассудный героизм приветствуется, ибо это святое, но гоблин… Тут сильварийцы тебя не поймут. По их мнению, гоблинов нужно давить, как тараканов.

– Мугор – хороший парень.

– Ты это Гилу объясни. А еще лучше ничего не объясняй и постарайся с ним не встречаться, пусть он останется в дураках.

– Вы же меня нашли, – с легким беспокойством заметил Марек. – Вдруг и он так же найдет…

– Я тебя разыскала с помощью гоблинов. Они все друг с дружкой повязаны, и информация о том, что тебя видели с полукровкой Мугором, сыном непутевой Зейхлур, дошла до меня по очень длинной цепочке. Гил воспользоваться этим каналом не сможет. – Шельн отставила пустую кружку. – Сейчас тебя отсюда выведут, и отправляйся домой. Обереги не снимай ни на минуту, ни под каким видом. Если и дальше будешь меня слушаться, мы с тобой Гила обыграем.

Дафна и Элше остановились на ночлег в гостинице на улице Кашеваров, недалеко от вокзала. Почерневшее от паровозной копоти кирпичное здание, комнаты с низкими потолками, половина постояльцев – гномы и похожие на гномов прижимистые провинциалы. Номер был с отдельной ванной комнатой, и Дафна наконец-то вымыла голову. Старая ванна с шершавой пожелтелой эмалью в паутине трещин выглядела пугающе, королева разглядывала ее минут пять, завороженная и потрясенная такой невидалью. Потом заказали мороженого, какао с молоком и творожную запеканку, а после ужина долго болтали. Элше хотелось поскорее надеть платье и снять каких-нибудь кавалеров, помоложе и посимпатичней. Впрочем, она понимала, что ее будут искать и в ближайшее время отказываться от маскировки нельзя.

– Не бойся, я не собираюсь делать глупости, – вздохнула она, когда Дафна об этом напомнила. – Хотеть и собираться – разные вещи, а то не знаю… Но я четыре раза была замужем за старыми властолюбцами и ни с одним из них не испытывала удовольствия. Никогда, ни единожды! Я имею в виду все то, о чем фрейлины шепчутся… Я хочу, наконец, узнать, что это такое, и поскорее, а то вдруг я завтра умру?

– Что ты, не надо так думать… – испугалась Дафна. – Ты не умрешь, с какой стати? Завтра мы определимся, куда поедем, купим билеты, сядем на поезд…

– Хорошо бы в дороге с кем-нибудь познакомиться. Хотя я же буду изображать твоего младшего брата, ничего не выйдет. Разве что какого-нибудь извращенца подцеплю, но это совсем не то. Придется отложить.

О своей внешней привлекательности Элше не задумывалась. Сказывалось королевское воспитание: она – это она, королева Великого града Траэмона и окрестных земель, а также Итраги, Сушана, Сналлы, Марлагосы, Кедо и Манжелисты, Госпожа Стихий, Повелительница Жизни и Смерти, богоравная Элшериер, вне сравнений! И она совершенно не понимала Дафну, когда та, поддавшись унынию, жаловалась на свою невыигрышную наружность. Дело в том, что она искренне считала Дафну красивой. Наверное, потому, что они дружат, а друзья, да и все остальные, к кому мы привязаны или просто хорошо относимся, всегда кажутся симпатичными, – во всяком случае, Дафна остановилась на этом объяснении.

– Может, подадимся на юг, в Манжелисту?

– Эл, там же темные эльфы!

– Вот-вот, поэтому… Ты же слышала, что говорили о них фрейлины?

Фрейлины, да и не только они, болтали, что ночь с эльфом – это нечто бесподобное, один раз попробуешь, еще захочешь, и, несмотря на все последствия, оно того стоит. Но эльф должен быть настоящий – чистокровный или инициированный. Кто носит обереги, не в счет, одна смазливая видимость, а на поверку совсем не то. За время царствования Элшериер две ее фрейлины залетели от темных эльфов, и их отослали к родителям, а перед отъездом они ходили гордые и с таинственным видом делились впечатлениями. Дафна подробностей не знала, поскольку держалась особняком, и вообще ее не интересовали всякие глупости, а от тех высказываний фрейлин на эту тему, которые ей случалось-таки услышать, у нее уши вяли. Она еще ни разу ни с кем не спала и не представляла, что станет делать, если ей придется за компанию с подругой флиртовать с кавалерами. Хотя до чего-то серьезного вряд ли дойдет, потому что она все равно никому не понравится.

Успокоившись на этом, Дафна сказала:

– А если они поймут, кто ты такая? Ты разве забыла, что настоящие эльфы – все поголовно маги, кто в большей, кто в меньшей степени. Нам нельзя с ними встречаться.

– Да, я понимаю, но помечтать же не вредно. Иногда бывает, что хочется сделать что-то запретное, даже страшное, вот и я хотела бы оказаться в постели с настоящим темным эльфом… С кем-нибудь вроде Гилаэртиса.

– Типун тебе на язык, – рассудительно заметила Дафна.

– Ужасно хочется… А удрать нам лучше за границу – в Караваду или на Грежейские острова.

Обрадовавшись, что мысли подруги наконец-то приняли практическое направление, Дафна предложила:

– Давай на острова?

Вспомнилась яркая картинка из детской книжки-раскладушки: среди вспененного моря-океана разбросаны клочки суши, и на них удивительные цветы, скалы с водопадами, замки с белыми башнями, и соединяют их переброшенные над волнами выгнутые мостики.

Но все это было вчера вечером, а под утро королеве стало плохо. Она еле смогла встать с постели, чтобы дойти до уборной. Слабый пульс, прерывистое дыхание, посиневшие губы, ледяные ступни и кисти рук. То ее бросало в жар, то кожа становилась холодной и липкой, как у лягушки.

– Только не вызывай лекаря, – попросила она ослабевшим голосом. – Нас тогда поймают. Ничего, я как-нибудь поправлюсь… И мы найдем себе таких мужчин, какие моим фрейлинам не снились…

Под конец голос слегка задребезжал: ее начинал колотить озноб.

Дафна послала коридорного за наемной каретой. У нее было несколько адресов, записанных в разное время на всякий случай. Мысль о том, что она утащила с собой подругу на верную смерть, так ее напугала, что она сгребла вещи в саквояж кое-как и чуть не забыла жезл из королевской сокровищницы. Футлярчик у него такой потертый, неприметный… Хорошо, что все-таки спохватилась.

Две пересадки, чтобы запутать следы. Элше опять превратилась в «младшего брата», но конспирация не помешает.

Марабайский пригород. Высокие заборы, громадные раскидистые деревья, и под их сенью прячутся старые бревенчатые дома. Так ловко прячутся, что, бывает, не сразу поймешь – дом это или сотканная из зеленовато-коричневых теней иллюзия.

Еще раз сверившись с координатами в записной книжке, Дафна дернула за шнур колокольчика. Хрипло залаяла невидимая за забором собака, потом заскрипела дверь. Знахарка Досифея оказалась рослой костлявой женщиной в темном балахоне с замысловатой цветной вышивкой на вороте и подоле. Черные с проседью космы перехвачены кожаным ремешком, карие глаза кажутся одновременно и приветливыми, и хмурыми.

Версия о «больном брате» – главным образом для ушей возницы экипажа. Элше едва могла переставлять подгибающиеся ноги, Дафна поддерживала ее с одной стороны, знахарка с другой.

– Это не брат, а моя сестра, – шепотом объяснила Дафна, когда их отрезала от улицы захлопнувшаяся калитка, и рядом не осталось других очевидцев, кроме цепного пса, высунувшего из будки лобастую голову в репьях. – Ей тринадцать лет. Еще вчера все было в порядке, а на рассвете стало плохо. Мы вчера съели много мороженого – может быть, из-за этого?

В доме пахло сушеными травами и горячей гречневой кашей. Темная древесина, приглушенный медовый свет, как будто жилище устроено в дупле старого дерева. Изрядный беспорядок, словно вещи здесь живут самостоятельной жизнью и в отсутствие хозяйки переползают с места на место. Складывалось впечатление, что Досифея прислугу не держит, а самой прибираться недосуг.

Устроив пациентку на лежанке, накрытой ватным одеялом, знахарка ее осмотрела, пощупала вялые запястья, голову и солнечное сплетение, потом смерила неодобрительным взглядом изнывающую в ожидании диагноза Дафну.

– Лечить ее возьмусь, если не будешь врать.

– Но… – Дафна замялась.

– Ей не тринадцать лет, а столько же, сколько тебе. И она не целка, ее несколько мужиков имело, все были немолодые. Из какого борделя? Что, язык проглотила? Вы не сестры.

– Мы не из борделя, просто все так сложилось… – преодолев замешательство, выдавила Дафна. – Мы родственницы, то есть ее выдали замуж за моего родственника и опекуна, а он после затмения снов сошел с ума, и теперь мы от него прячемся.

В конце концов, это была чистая правда.

– Вчера мы остановились в гостинице, а сегодня утром она проснулась совсем больная, – добавила девушка. – Вы сможете ее вылечить? Я заплачу.

– Хотя бы знаешь, какой дрянью ее пичкали?

– Нет… Вы имеете в виду лекарства?

– Твоя подружка обладает Силой, и эту Силу в ней сызмальства глушили. Могла бы стать чародейкой… Что-то древнее и мощное, по материнской линии. Это зелье, убивающее магический потенциал, заодно подтачивает жизненные силы, и девчонке давали укрепляющие снадобья. Вчера она не получила того, что нужно, и началась ломка. Снадобья, которыми ее пользовали, – палка о двух концах: они эффективные, но вызывают привыкание. Руки бы тем коновалам поотрывать и дурные головы порасшибать, не могли подобрать что-нибудь безвредное… Выходить можно, но придется повозиться. Как ее звать?

– Эл.

– А полное имя?

– Не могу сказать, извините, – Дафна, чуть не плача, помотала головой. – Честное слово, не могу. Пусть будет просто Эл. Пожалуйста, постарайтесь ее вылечить. У меня есть деньги, я сама буду за ней ухаживать, я могу выполнять любую работу по дому. Пожалуйста, помогите ей. Это я виновата, что все так получилось.

– Не ты, – вздохнула Досифея, уже не так сердито. – Другие. Ладно, саквояжик свой поставь вон туда в угол, никто его не тронет, и сейчас наперво постель ей постелешь. Первое время она будет лежать пластом и ходить под себя, будешь за ней убирать.

– Она поправится?

– Поглядим. Не стану врать, у меня таких пациентов еще не было. Ох, изверги косорукие, надо же такую мерзость с девчонкой сотворить… И не распускай нюни, этим делу не поможешь.

Архицельс, верховный маг Королевства Траэмонского, – личность вельми опасная, даже если он пришел к тебе на аудиенцию, как нижестоящий к вышестоящему, с соблюдением всех протокольных требований. Тут гляди в оба и язык не распускай понапрасну.

– Есть какие-нибудь новости? – устало и встревоженно, как подобает удрученному приключившимся несчастьем главе государства, осведомился консорт.

– Пока ничего, – ответствовал Архицельс. – Королева жива, это все, что я могу сказать на данный момент. Ее местонахождение не установлено. Тело несчастной девушки, вашей племянницы, так и не нашли, злоумышленники его уничтожили. Примите мои соболезнования, ваше высочество. Мы сделаем все, чтобы отыскать и покарать убийц.

Консорт скорбно наклонил голову. Он сам же и запустил эту дезинформацию. Неизвестные похитители предприняли попытку захватить его любимую племянницу, отправившуюся в северное поместье, и напали на нее по дороге, но что-то не заладилось, и девушку вместе со всеми сопровождающими убили, а тела сожгли. Анемподист передал придворным магам прядь гладких темно-русых волос, якобы Дафниных, и велел с помощью ворожбы выяснить, жива она или нет. Ответ он, естественно, знал заранее. Девица, у которой срезали прядь, стала одной из тех щепок, коими надлежит жертвовать, дабы цитадель государственная стояла крепко и нерушимо.

Парлут готов был побиться об заклад, что неблагодарная предательница Дафна, сбежав из-под замка, увела с собой королеву, но догадками этими ни с кем не делился. Себе дороже. Надежные люди, которые подчиняются лично ему, должны разыскать беглянок и ликвидировать угрозу утечки информации. Архицельс не мог о том проведать, ибо мощнейшие амулеты защищали разум и душу консорта от любых попыток ментального «прощупывания», а что касается внешних проявлений беспокойства – это вполне уместно, поелику поводов хоть отбавляй. Но амулеты амулетами, а с таким собеседником, как верховный маг, все равно нельзя расслабляться.

– Королеве надлежит присутствовать на Празднике Пчел, – заговорил после печальной паузы старый маг. – Недопустимо, чтобы слухи об исчезновении ее величества вызвали смятение в народе. Очевидно, придется взять какую-нибудь девушку подходящей наружности и использовать как двойника, но встает вопрос, как быть с короной… Во-первых, проникнуть в сокровищницу без содействия истинной королевы невозможно, древние венценосные ведьмы свое дело знали. Во-вторых, даже если допустить, что мы сумеем изъять оттуда корону, что само по себе маловероятно, на голове двойницы она не будет испускать волшебное сияние.

– А вы сделайте фальшивую корону, – подсказал Парлут, – и заставьте ее светиться с помощью магии, как в театре.

– Мошенничество, – Архицельс расстроенно поморщился. – Дешевый ярмарочный фокус. Но именно так, боюсь, и придется поступить…

«А подменить королеву – не мошенничество? – про себя огрызнулся консорт. – Тебе хотелось, чтобы это предложил я, а не ты, старый индюк. Стараешься сохранить лицо, даже стоя одной ногой в ночном горшке…»

Благодаря амулетам верховный маг не мог прочитать его мысли.

– Я также хотел бы покорнейше попросить ваше высочество о введении обязательных проверок высших должностных лиц на предмет их подверженности наваждениям чужих снов. Процедура проверки довольно сложная… Но это, на мой взгляд, насущная необходимость. Вас уже известили о гибели одного из ваших ближайших советников, маркиза норг Такейрута?

Парлут, весь подобравшийся при первых словах мага, медленно кивнул. Куда этот старый пройдоха клонит? Такейрут стал жертвой дорожного происшествия: не то во что-то с разгону въехал, не то у его машины паровой котел разнесло.

– Вы хотите сказать, что его шофер был подвержен влиянию чужих снов, и это привело к трагическим последствиям?

– Оба. И шофер, и сам Такейрут. После затмения они затеяли ездить по улицам и давить пешеходов. Судя по обрывочным сведениям, сей порок встречается у высших сановников чужого мира, вроде того, как у нас иные господа, нравам подобные диким троллям, травят собаками крестьян на своих землях. Такейрут гонялся за какой-то уличной шантрапой и нарвался на эльфа-полукровку из тех, что побывали в Сильварии, но были благополучно возвращены домой, успевши кое-чему научиться у темных эльфов. Парень поставил призрачный щит, и машина разбилась вдребезги, как будто врезалась в каменную стенку.

– Возможно, маркиз попросту был пьян, и затмение тут ни при чем? – высказал предположение консорт, желая увести собеседника от щекотливой темы. – Помнится, на пирах и банкетах он пил, не соблюдая похвальной умеренности… И шофер его, наверное, тоже закладывал за воротник.

– Дознаватели опросили очевидцев. По их словам, Такейрут кричал, обращаясь к случайным прохожим, что он-де из аппарата консорта. Сия абракадабра имеет смысл, если обратиться к государственному устройству чужого мира, который соприкасается с нашим через сны. Аппаратом называют там не только механическое приспособление, но также круг лиц, приближенных к правителю той или иной страны.

Парлут, не раз и не два тонувший в океане чужих снов, и без него все это знал. Он испытывал и опасения, ибо не нравился ему каверзный замысел Архицельса насчет проверки, и рвущийся из-под спуда гнев: это что же получается, какая-то сильварийская шпана смеет средь бела дня, на городских улицах, убивать его советников?

– Нашли стервеца? Надобно его примерно наказать!

– Ваше высочество, – Архицельс укоризненно качнул головой, – мальчишка всего лишь защищался от обезумевших убийц, я бы тут проявил снисхождение. Столь мощный щит он создал, я полагаю, с перепугу, посему не видится мне в том ничего страшного. Пройдет несколько лет, и по достижении совершеннолетия он потеряет эльфийские способности. А что до покойного советника норг Такейрута, обстоятельства сложились весьма удачно… Если сановники, окружающие правителя, по отношению к подданным ведут себя, аки бандиты или голодные огры, сие компрометирует государственную власть и расшатывает устои. Мудрый правитель постарается избавиться от таких приближенных при первой возможности, но таким образом, чтобы поменьше пищи дать оппозиционерам для злых измышлений.

Верховный маг любил изрекать поучения мудрые, уже несколько книжек таких сентенций издал в назидание юношеству и прочему населению. Только и оставалось, что слушать его с согласным выражением на лице, в глубине души негодуя.

Ага, конечно, тормозить из-за каждой швали, которая не вовремя выползла на зебру, да пусть даже на зеленый пошла… Видит же, сука, кто едет, какие номера, и все равно прется! А не видит – тоже сама виновата, и если тормознуть, то получается, что между тобой и этой швалью с ее прожиточным минимумом никакой разницы, аж все нутро клокочет… И Такейрута жалко: он недавно амагерских гномов грамотно прижал с их левым товарооборотом, получил отступного и должен был, по обычаю, поделиться с консортом, но не успел из-за своей скоропостижной кончины. Кусок предполагался знатный, хватило бы и на ремонт загородного дворца, и отложить на черный день, и на подарок Дафне… По привычке подумал, тут же спохватился – какие уж теперь подарки! – и скорбно поджал губы.

– Несчастный случай – наилучшая оказия, чтобы избавиться от такого приближенного, – продолжал гнуть свое Архицельс, – поэтому я бы сказал, что нам в некотором роде повезло. Но кто может поручиться, что в вашем окружении нет других потенциальных безумцев, подобных маркизу норг Такейруту?

Ясно… Если старик пронюхает, что Парлут тоже уязвим для чужих снов, не будет ни суда, ни скандала, ни ссылки – ему попросту подстроят «наилучшую оказию».

– Тут надобно проявить осторожность, – невозмутимо заметил он вслух. – Траэмонская аристократия – это не гильдия торговцев или дорожных инженеров, чтобы насаждать проверку в приказном порядке. Наперво надлежит все взвесить, обосновать, убедить и выслушать мнение нашего дворянства, чтобы никто не счел себя оскорбленным.

А они сочтут, если все преподнести как надо и задеть нужные струны, еще как сочтут! Замысел Архицельса обречен на провал.

– Это в наших интересах, особенно в столь щекотливый момент, когда мы остались без королевы, – задумчиво, словно размышляя вслух, продолжил консорт. – В том, что с ее величеством приключилась беда, виновата не только нерадивая стража, но и придворные маги, ибо, я уверен, без колдовства тут не обошлось. Проверка, о которой вы говорите, несвоевременна, так как подогреет недовольство знати. Есть ли у вас какие-нибудь зацепки касательно исчезновения моей супруги?

Изящный логический пируэт – и разговор покатился по другим рельсам.

– Есть предположение, что ее выманили из покоев хитростью, хотя делать выводы преждевременно. Во дворце, как вам известно, практически невозможно производить сыск магическими средствами, из-за действия многочисленных оберегающих артефактов и гасящих постороннюю волшбу заклятий. Возможно, тут замешаны темные эльфы. Кстати, ваше высочество, роэндолские маги опять предлагают совместную операцию и настоятельно просят о встрече на высшем уровне. Им есть чего бояться. За минувший год они потеряли еще двоих.

Теперь уже Архицельс свернул на другую тему, но консорт не стал этому противодействовать.

– Сразу двоих?

– У одного взяли правое яйцо, у другого мозжечок.

– Варвары, – покачал головой Парлут, испытывая и холодок оторопи, и удовлетворение оттого, что его эти дела никоим образом не касаются. – А еще Старший народ! Хуже пещерных троллей.

– И надо же было додуматься – для пущей гарантии заклясть на собственных внутренностях! – маг тоже покачал головой. – Наставляя своих учеников, я всегда привожу эту историю как хрестоматийный пример того, чего ни в коем случае нельзя делать. Если, гм, не хочешь закончить свои дни, как те несчастные роэндолские эльфы… Аксиома: любое заклятье должно на чем-то держаться, иначе его ненадолго хватит. Заклясть недруга на своей печенке – гениальная идея! – он саркастически искривил сухой стариковский рот. – И она останется гениальной ровно до тех пор, пока друг твоего недруга не придет к тебе за этой самой печенкой, дабы снять вышеупомянутое заклятье. Воистину великий народ сотворил великую глупость… Гилаэртис не успокоится, пока не соберет все задействованные ингредиенты и не доведет дело до конца.

Ишь, разболтался, ровно перед ним не консорт сидит, а желторотый маг-ученик! Но это даже хорошо, лишь бы разговор не вернулся к затмению снов.

– Зачем же понадобилось роэндолцам наводить столь тяжкое проклятье на женщин темных эльфов? Да еще таким способом, что обернулось себе дороже?

– Касательно способа они, я полагаю, просчитались, поскольку не учли, во-первых, того, что кто-то из их противников выживет и обретет в сильварийском чаролесье новую силу, а во-вторых, того, что эти выжившие ни перед чем не остановятся, чтобы добыть все удерживающие заклятье ингредиенты для совершения обратного колдовства. А что до первого вопроса… Не знаю. Эльфы, что темные, что светлые, умеют хранить свои тайны. Однако я бы порекомендовал согласиться на эту встречу и по крайней мере их выслушать, вдруг нам посчастливится узнать что-нибудь новое.

– Я об этом подумаю. Вы принесли Глаз Бури?

Пошарив в складках поношенной шерстяной мантии с вышитыми серебряной нитью звездами, маг вытащил массивный браслет из странного сплава в муаровых разводах, с четырьмя выпуклыми камнями, похожими на стеклянные глаза игрушечных птиц.

– Вот он, ваше высочество.

Анемподист надел браслет на левую руку. Застежка тугая, с непривычки не сразу управишься. Зато надежная, ни с того ни с сего не расстегнется.

– Как требуют древние правила, напоминаю вам, ваше высочество, что Дымчатый камень вызывает сильный ветер и ливень – непогоду, достаточную для того, чтобы остановить продвижение неприятельского войска. Серый, аки грозовая туча, вызывает в дополнение к тому изрядную грозу. Синий вызывает шторм на море и волнение на реках, что хорошо супротив флота вражеского. Этими тремя камнями пользуйтесь для защиты королевства от врагов внешних и внутренних, но остерегайтесь активировать последний камень – Черный. Породит он бурю невиданную, которая все разметает в щепки и превратит в руины Королевство Траэмонское, и даже гильдия магов не совладает с этим бедствием, ибо остановить бурю Черного камня под силу одной лишь Госпоже Стихий!

Закончив декламировать официальное предостережение, Архицельс перешел с торжественного речитатива на обычный тон и добавил:

– А Госпожи Стихий, ваше высочество, давно уже не существует.

Парлут поглядел на свое окольцованное запястье. Хорошая штука. Пока Глаз Бури не востребован, он находится на хранении у верховного мага, но управлять им может только тот, кто носит корону консорта.

Сейчас никакой особой необходимости в браслете не было, Анемподист потребовал его, чтобы посмотреть: подчинится Архицельс или нет? Если нет – значит, что-то заподозрил.

Принес. Хотя бы на этот счет можно не беспокоиться.

Элше поправлялась. На третий день открыла глаза, на пятый с помощью Дафны вышла на прогулку в заросший сиренью двор. И погода стояла чудесная: небо словно голубой шелк, в листве старых яблонь щебечут птицы и лоснятся зеленым глянцем народившиеся яблочки величиной с булавочную головку, пахнет молодой травой, цветами, развешанным на веревках мокрым бельем.

В остальном все было неладно и тревожно. Досифея, вернувшись с рынка, рассказала, что в городе ищут девушку, по приметам похожую на Эл – худенькую, светленькую, стриженую. Всех, чья наружность соответствует описанию, останавливают и выясняют, кто такие. Она взялась приготовить стойкую коричневую краску, чтобы Эл, когда почувствует себя лучше, покрасила волосы. Дафна решила, что мысль хорошая: так они больше будут похожи на сестру и младшего брата.

Закутавшись до самых глаз в одолженный у Досифеи цветастый платок, она побывала в Пассаже. Изображала провинциалку из Сушана, бестолковую и застенчивую, старательно копировала характерный для сушанцев выговор. Чувствовала себя глупо – как будто валяет дурака, но, когда зашла в магазинчик Хиби и обнаружила там незнакомую продавщицу, ей стало не до того.

Около десяти минут Дафна глазела на заморские диковинки, ахала, спрашивала «что это такое», но так и не задала главный вопрос: куда подевалась хозяйка магазинчика? Если здесь ловушка, продавщица только этого и ждет.

Дафна купила дешевое бисерное ожерелье и ушла оттуда с тяжестью на душе. Ее не отпускало подозрение, что с друзьями что-то случилось. Контрабанда довела их до беды – или это из-за нее? Сыщики дяди Анемподиста могли выяснить, с кемона общалась в Пассаже.

Ожерелье оставила в сквере на дорожке, будто бы случайно выронив из кармана. Мало ли, что это за игрушка: вдруг приведет преследователей прямиком к Досифее?

Пойти к родственникам Дафна не рискнула: консорт наверняка учел такую возможность. Надо связаться с Мареком. Он тоже в бегах, и он хорошо знает город – посоветует, где можно спрятаться.

Несколько лет назад, когда они были охочими до авантюр подростками (Марек, впрочем, таким и остался, а насчет себя Дафна решила, что она теперь девица взрослая и серьезная), случалось, что они отправлялись вдвоем на прогулку, если ей удавалось ускользнуть из-под надзора дядиной прислуги. Потом она рассказывала Элше, где они побывали, и что видели, и какие здоровенные крысы на городских помойках – величиной с кошку, и как Марек наподдавал шпане, которая начала к ним привязываться, и она тоже треснула одного из них зонтиком по голове, а потом зашли в аптеку, потому что Мареку в драке расквасили нос, а на обратном пути купили мороженого и ели наперегонки, и она Марека обставила… Об очередной вылазке договаривались эпистолярным способом. Недалеко от королевского дворца, на улице Морских Камешков, есть прачечная Ластипов, и там, на террасе с кирпичными столбиками, они устроили себе потайной почтовый ящик.

Сохранился ли тот тайник? И догадается ли Марек туда заглянуть?

Дафна купила шелковую блузку, испачкала вареньем и с утра пораньше отправилась в прачечную с нарядной голубой вывеской «Волшебная стирка». Лицо прикрывает густая вуалетка с мушками. Дешевое клетчатое платье из магазина готовой одежды превратило племянницу консорта в одну из многочисленных горожанок, следующих повальной моде, а под платьем висит на шее амулет «пустого места», делающий своего обладателя персоной во всех отношениях малозначительной: окружающие на тебя вроде бы и смотрят, но не обращают особого внимания.

Из-за этого амулета она потеряла лишних четверть часа: работницы прачечной ее игнорировали.

Вручив им, наконец, блузку, Дафна умоляющим голосом попросила выполнить заказ побыстрее, а то госпожа, у которой она служит в горничных, сильно рассердится. С нее взяли двойную оплату за срочность. Сказав, что подождет здесь, она вышла на знакомую с детства кирпичную террасу.

На веревках сохнет целая армия носков разного цвета и размера. По углам стоят две круглые каменные клумбы с анютиными глазками. Возле основания одной из них – тот самый тайник: надо вынуть кирпич (поддается, все по-прежнему!), сунуть в нишу плоскую коробочку из-под леденцов, с запиской внутри, и вернуть кирпич на место. Проделав все это, Дафна отряхнула запачканное платье. Во дворе никого не было, а работницы видели ее со спины и не заметили, чем она занимается. Впрочем, даже если бы она стащила с веревок энное количество носков – и то бы, наверное, не заметили, если только здесь нет каких-нибудь заклятий, охраняющих белье от посягательств. Амулетами «пустого места» обычно пользуются воры.

Итак, послание для Марека лежит в тайнике, а теперь, чтобы не вызвать подозрений, нужно дождаться, когда будет готова блузка.

Клиентов было немного. Дафна сидела на скамье возле приоткрытой двери и слушала ленивую болтовню двух приемщиц. Из противоположной двери доносились задорные женские голоса, шум воды, плеск, звяканье, тянуло влажным теплом. Вот было бы замечательно, если бы Марек появился прямо сейчас! Но нет никакой гарантии, что он вообще в ближайшее время сюда заглянет. Невостребованное письмо в жестянке из-под леденцов будет лежать в кирпичной нише долгие годы, пожелтеет, станет ломким, как осенний листок, и в конце концов рассыплется на кусочки в руках у влюбленной пары, которая случайно наткнется на чужой тайник в поисках подходящего «почтового ящика»… Этак лет через двести-триста, когда ни Дафны, ни Марека уже в помине не будет.

От мрачных мыслей ее отвлекли радостные возгласы работниц: к ним забежала в гости товарка, которая, как можно было понять из их реплик, с месяц назад вышла замуж и уволилась.

Дальше начался разговор совсем не радостный. Сначала новоприбывшая пожаловалась, что ее бабушка осталась без лекарства от болей в пояснице: то, что покупали раньше, в десять раз подорожало, а чтобы получить, по новому закону, бесплатную мазь, надо выписывать рецепт и идти с ним в ту аптеку, к которой бабушку прикрепили – больше нигде не дают, а в аптеке того лекарства нет, и неизвестно, когда будет, и везде, небывалое дело, преогромные очереди… Дафна нервно поежилась: оздоровительный проект Анемподиста норг Парлута начинает приносить первые плоды.

Потом девушки заговорили о хозяйских делах, о последних неприятностях, нежданно-негаданно свалившихся на господина Ластипа. На днях его вместе с женой арестовали и на двое суток куда-то увезли, а в доме у них учинили обыск, все перевернули вверх дном. Удочеренная Ластипами девочка осталась одна и сначала заходилась в плаче, потом, сорвав голос, тоненько пищала, как брошенный котенок, пока сердобольная соседка не увела ее к себе домой. Все уж думали, что «Волшебной стирке» пришел конец, но хозяев все-таки выпустили. Объяснили, произошло недоразумение. Господин Ластип выглядит сильно постаревшим, а его жена, сказывают, вся опухла и ходит тяжело, вперевалку, словно там, где она побывала, ей повредили почки.

«Радана-Мать, это же из-за меня! – подумала окаменевшая на скамейке Дафна. – Это нас с Элше ищут… Дядя Анемподист хочет нас вернуть, и его люди добираются до всех, к кому я могла бы обратиться за помощью».

Ее окликнули: блузка готова. Выстирали, высушили и выгладили, все в наилучшем виде. Дафна, как во сне, расплатилась, вышла на улицу. Она, конечно, и раньше знала, что службы, которые занимаются сыском и безопасностью, скверно обращаются с теми, кто попадает к ним в руки, виноватый или невиновный – не имеет значения. Но одно дело знать об этом, как о чем-то постороннем, не имеющим к тебе отношения, и совсем другое – так, как сейчас. Родители Марека, Хиби и Руфо… Она с трудом переставляла ноги, словно силы за несколько минут из нее вытекли, как вода из треснувшего стакана.

В пятый раз Сотрапезников остановили на улице Златых Карет. Трое в серых плащах с капюшонами, с казенными автоматическими арбалетами, сверкающими никелем, и одинаковыми короткими мечами. У всех железные перстни с печатками, подтверждающие особые полномочия.

Заступили дорогу. Холодные многозначительные взгляды из-под надвинутых капюшонов устремлены на Евнику.

– Опять?! – взвизгнула та. – Надоели хуже скипидара под задницей! Да не я это, тьфу ты, я – не она! И не тяните немытые руки, уж лучше я сама себя за волосы оттаскаю!

Несколько раз дернув за растрепавшиеся белокурые локоны, она злорадно осведомилась:

– Вот, видели?! Волосы у меня настоящие, и сама я настоящая – Евника Арбелари, дочь адвоката Арбелари, если это вам о чем-нибудь говорит. Засудить вас за приставания на улице к порядочной девице – это мне раз плюнуть!

Для пущего эффекта она неэстетично харкнула под ноги предводителю серой тройки. Если тот и был шокирован, виду не подал – сделал знак своим подчиненным, и они молча проследовали дальше, рыща взглядами по толпе. Видимо, им было приказано делать свое дело, не отвечая на оскорбления и не ввязываясь в скандалы.

Сотрапезники тоже пошли своей дорогой. Берта шепнула Мугору: «Это кто здесь порядочная девица?!» – но Евника, к счастью, не услышала. Она и без того была злющая: цеплялись каждый раз именно к ней. Пиама Флоранса, Берта и Макрина интереса у серых плащей не вызывали. Видимо, у субтильной белокожей девчонки, которую разыскивали, волосы были короткие, и сыщики каждый раз проверяли, не носит ли Евника парик – самым простым и эффективным способом. Растрепанная, с перекошенными в вызывающей ехидной ухмылке губами, она была похожа на рассвирепевшую ведьму. Еще три-четыре таких встречи – и она без лишних слов выцарапает глаза кому-нибудь из серых.

Загогулины булыжных переулков вывели на безлюдную улицу, погруженную в синеватый послезакатный полумрак. Вдоль противоположной стороны тянулась узорчатая решетка, выкрашенная под серебро, через нее перехлестывали ветви деревьев. Из глубины парка доносились хмельные выкрики, надрывно-мажорная плясовая мелодия.

– Пришли! – объявила Пиама Флоранса. – Кто-нибудь знает, куда и зачем мы пришли?

– Там харч? – хищно щурясь, предположил Сегер, мотнув головой в сторону серебряной ограды.

– Там большой харч! – со значением подтвердила предводительница. – Фраклес, оратор Палаты Честных Граждан, выдает замуж свою дочь. Этот парк и дом, которого отсюда не видно, – ее приданое, и сейчас там идет свадебное пиршество, – она оглядела Сотрапезников горящими глазами, словно полководец, вдохновляющий солдат перед битвой. – Тот самый Фраклес, который не раз пытался протащить закон, по которому нас можно будет хватать и бросать в тюрьму, как обыкновенных нарушителей общественного порядка, а харчевники получат право не пускать нас в свои заведения, словно каких-нибудь вшивых бродяг! Я вас спрашиваю: мы это спустим или нанесем ответный удар?

Сотрапезники поддержали ее одобрительными возгласами. Промолчал один Марек, которому их развлечения нравились все меньше и меньше, а сегодняшняя затея – и подавно.

– Там нас ждет знатный харч! – указав на темный парк, провозгласила Пиама Флоранса. – Там большая жратва! Пошли, перелезем через забор.

– Сделаем не меньше десяти заходов, – вздернув юбку и поставив худощавую ногу на завиток решетки, мстительно усмехнулась Евника.

– Да какие десять – дюжину! – азартно подхватил Мугор. – Думаете, нас на это не хватит?

– Некоторых, у кого кишка тонка, даже на один раз не хватает, – процедила та, метнув презрительный взгляд в сторону Марека.

– У него ребра больные, – заступился за друга полугоблин.

– Сегодня харчатся все, – тоже поглядев на Марека, сказала Пиама. – Полезли, пока нас никто не увидел.

Липовые, яблоневые, вишневые аллеи. Над клумбами порхают садовые эльфы, трепеща прозрачными, как у стрекоз, крылышками. Пруд с лебедями и лилиями – присмотревшись, Марек понял, что и то и другое сделано из белого мрамора и стоит на постаментах, едва приподнимающихся над вечерним водяным зеркалом. Впереди сияют окна двухэтажного дома, видны гирлянды разноцветных фонариков, накрытые столы и толпа гостей.

Приглашенных было много, кое-кто уже разбрелся по парку, и на появившуюся из аллеи компанию не обратили внимания. Среди остальных Сотрапезники не выделялись. Разве что присутствие полугоблина могло вызвать нарекания, но Мугор оделся, как истинный представитель богемы: черная бархатная куртка – потрепанная, но стильная, на шее пышный малиновый бант, усыпанный блестками, на голове лихо заломленный берет, украшенный пером из хвоста попугая («долго я за этой птичкой гонялся, а дело было в парке у маркизы норг Хегераут, я там беседку цветочками разрисовывал», – признался владелец берета Мареку). Вдобавок темные очки скрывают шкодливые раскосые глаза. Пока не начнешь приглядываться, не заметишь, что это затесавшийся в приличное общество гоблин.

Насытившись, Сотрапезники собрались на краю поляны, где группа молодежи затеяла состязания на тренировочных рапирах.

– Ровно дети малые! – бросив на фехтовальщиков снисходительный взгляд, заметила Пиама Флоранса. – Мы не будем в игрушки играть и заниматься глупостями, как эти бездельники. Сейчас блеванем вон там, за кустами, а потом сметем все, что осталось у них на столах!

Забрались подальше, за массив цветущего шиповника, и начали срыгивать харч на клумбу с бархатцами, распугав садовых эльфов. Идея принадлежала Евнике.

Марек отошел в сторону. В последнее время он изнывал от недовольства и тоски, даже Флоранса нравилась ему уже не так, как вначале. Если честно, в глубине души ему хотелось вернуться в Сильварию, и обереги от этого вкрадчивого желания не спасали. Словно траванулся почти насмерть, еле выкарабкался, а теперь так и тянет снова хлебнуть той же самой сладкой отравы. Если совсем честно, он бы так и сделал – когда бы не «я тебе все объясню», и не родители, которых он вовсе не хотел навсегда бросить, и не мысль о том, что он теперь как будто связан обязательствами перед Шельн, пусть между ними и не было никакого определенного уговора.

Тоска отступала, когда он занимался любовью с Флорансой, болтал с Мугором или слонялся по городу вместе с Сотрапезниками, но стоило остаться один на один с вечерним небом, и ее прохладные серебристые побеги сразу оплетали сердце, а лучи первых звезд прокалывали душу насквозь. В такие моменты закованные в обереги запястья и щиколотки начинали ныть сильнее, словно посылая сигнал: «Ты в опасности!»

– Марек!

От чужого прикосновения он вздрогнул, и поймавшая его сеть в тот же миг разорвалась, истаяла. Его держала за руку Пиама Флоранса.

– Марек, пошли блевать.

– Не могу, у меня же ребра…

– Хватит врать! – предводительница Сотрапезников смотрела на него с нехорошим обличающим прищуром. – Как в постели кувыркаться, так у тебя ребра в полном порядке, а как для доброго дела – сразу больные! Я же вчера нарочно твои несчастные ребра коленями сжала, а ты даже не заметил, притворщик позорный!

– Доброе дело – это, что ли, клумбу заблевать? – огрызнулся разоблаченный Марек.

– А ты что-то имеешь против? Давай-ка, вываливай все, что схарчил, и пойдем на второй заход. Не будешь больше отлынивать!

– Не пойду.

– Пойдешь! – Пиама Флоранса жестко сузила глаза.

Остальные Сотрапезники молча стояли вокруг, словно стая взяла в кольцо вожака и непокорную особь.

– Как ты, интересно, меня заставишь? – Он тоже прищурился, начиная злиться.

– Пошли!

Пиама схватила его за локоть и потянула к оскверненной клумбе. Марек вывернулся из захвата.

– Ах вот ты как?! – прошипела предводительница.

Он замешкался – ведь это же не враг, а девушка, с которой он спит! – и пропустил пощечину. Отступив на шаг, процедил:

– Теперь я тем более не стану делать то, что ты хочешь.

Пиама Флоранса снова замахнулась. В этот раз он уклонился.

– Бей его! – с торжеством крикнула Евника.

Они набросились все вместе, причем Сегер и Арчи, как выяснилось, умели драться не хуже Марека. Наверное, тоже брали уроки.

Призрачный щит не спасал. Он умел закрываться щитом от единичной атаки, а если удары сыплются одновременно со всех сторон – один остановишь, три пропустишь. Сильварийская инициация предполагала и такие тренировки, но до них дело не дошло, Лунная Мгла вызволила его раньше. Он, как мог, уворачивался, особенно от Евники, так и норовившей полоснуть ногтями по лицу.

Били его впятером. Пиама Флоранса, оскорбленная тем, что ей не подчиняются, вошедшая в раж Евника, Арчи с Сегером, азартные и деловитые, как участники школьной драки, когда всем скопом колотят одного, и Берта, усмотревшая в этом еще одну веселую игру.

Мугор, совершенно растерявшийся, метался вокруг, уговаривал распалившихся товарищей помириться с Мареком и пытался оттащить свою подружку. Макрина стояла в стороне, на ее лице застыло обычное загадочно-печальное выражение, но брови время от времени неодобрительно сдвигались к переносице. Бурундук тоже не участвовал. Отошел за клумбу, нацепив незаинтересованную и слегка презрительную гримасу. У Марека мелькнула мысль, что не все высокородные такая сволота, как Довмонт норг Рофенси, попадаются среди них и приличные ребята.

Гости и слуги Фраклеса если и заметили, что в потемках, за шиповником, идет бурное выяснение отношений, вмешиваться не спешили: потасовка на свадьбе – дело житейское.

Он все-таки вырвался. Извернувшись, подсек Сегера, толкнул Евнику на испоганенную клумбу, пригнулся, уходя от сыплющихся ударов, проскочил мимо остальных – и бросился в гущу парка. У них не то зрение, чтобы преследовать его в темноте, а Мугор гоняться за ним не станет, еще и Берту постарается удержать.

Добежал до ограды, перелез, спрыгнул на тротуар и нетвердо зашагал по улице, на ходу утирая кровь, текущую из разбитого носа. Бока, спина и плечи болят, но ребра в этот раз не пострадали. На тыльной стороне ладони горят царапины от когтей белобрысой ведьмы. Очки потерялись. Левый глаз, похоже, подбит.

Но хуже всего то, что он опять остался один, и больше нет никакой преграды между ним и опутывающей сердце эльфийской тоской, сотканной из зачарованных звездных лучей.

Их пришло четверо. Одна белая, как драгоценный шуалезский фарфор, другой оливковый, и еще двое цветом кожи подобны нежнейшим бледно-розовым розам. Дивные волосы и одеяния, чарующие ароматы несравненных эльфийских духов, мелодичные голоса. Верховный маг Королевства Траэмонского Архицельс рядом с роэндолцами напоминал старую отощавшую жабу. Консорт, впрочем, догадывался, что сам он на их фоне тоже выглядит не то чтобы очень выигрышно.

Исполненную утонченного достоинства гармонию этой четверки диссонансом рвало нечто слабоуловимое, спрятанное в глубине нечеловечески прекрасных глаз, тенью сквозящее за произнесенными вслух словами. Страх, похожий на грязную ледяную воду на дне отравленного колодца.

– Следующей буду я, – сказала фарфорово-белая Ландри-Шиэнь, и тогда этот страх, до сего момента затаенный, просочился наружу.

– Вы говорите об этом как о непреложном факте, но откуда же вам известно, что именно вы? Быть может, несчастья удастся избежать?

Следуя совету верховного мага, Парлут изображал живое участие, которое сильнее дипломатического протокола – с целью вытянуть побольше сведений о сей таинственной проблеме. Не сказать, чтобы ему приходилось напропалую лицемерить. Обреченная на страшную смерть Ландри-Шиэнь по меньшей мере не уступала красотой невоспитанной Дафниной подружке, уязвившей консорта в самое сердце, а уж манеры у четырехсотлетней роэндолской чародейки всяко были приятней, чем у той сопливой разбойницы. Его сочувствие было ничуть не показным, а болтливость проистекала из плана, хитроумным Архицельсом придуманного.

– Они добрались почти до половины, – возразила светлая эльфийка. – Нас было шестнадцать. Я седьмая. Остальные девятеро сильнее меня. Темные изгнанники соблюдают принцип постепенности и движутся от слабейших к сильнейшим, это грамотное решение. Им уже удалось до некоторой степени ослабить наше заклятье: еще полвека назад их дети женского пола умирали, не достигая тридцатилетнего возраста, а теперь большинство доживает до сорока.

– Вот и удовлетворились бы результатом… Тем паче что женщины нашей расы, прошу прощения, плодовитостью намного превосходят прекрасных эльфийских дам, и если сильварийцы хотят восстановить былую численность своего народа, лучше им и дальше действовать, как сейчас.

– Вы, люди, не понимаете, – с сожалением улыбнулся один из розовокожих эльфов. – Они хотят вернуть утраченную гармонию. Без двуединства мужского и женского начала гармонии нет, и связи с женщинами чужой расы не могут восполнить потерянное.

«Ну да, ну да, старая эльфийская песня „людям этого не понять“. Вы такие возвышенные, такие утонченные, такие сложноорганизованные… Только кто же тогда триста пятьдесят лет назад своих соплеменников почти под корень извел, ужаснув тем самым весь просвещенный мир? А теперь недобитки на вас охотятся и потроха вырезают – тоже куда как возвышенное занятие… Воистину, где уж нам, младшему народу, подняться до постижения столь дивных деяний!»

Будучи не мальчиком, но зрелым политиком, консорт не позволил сей оскорбительной для высоких гостей мысли вынырнуть и плеснуть хвостом на поверхности. Его чело оставалось озабоченно нахмуренным, а взгляд – вдумчивым и сострадательным.

– Допустим, если бы вы захватили детей темных эльфов – тех, что живут со своими матерями, это не помогло бы, э-э, добиться компромисса?

– Бесполезно. Темные эльфы при случае встают на защиту своих детей, но не позволяют себе привязанностей настолько сильных, чтобы их можно было на этом поймать. Что будет, то будет – вот их позиция. Привязанности возникают позже, после того, как юных эльфов забирают в чаролесье, но там они для нас недосягаемы.

«Сдается мне, вы уже пытались это провернуть и потерпели неудачу».

– Печально… А если это всего лишь допущение, леди Ландри-Шиэнь добровольно отдаст им то, что они хотят у нее забрать? Иногда бывает, что сделка – наилучший выход из положения, особенно если при этом можно что-то дополнительно выторговать. Вы же способны к регенерации, так в чем проблема?

– Мы не для того творили то заклятье, чтобы после пойти на уступки. А во-вторых, каким образом я смогу остаться в живых, лишившись спинного мозга? – светлая эльфийка горько усмехнулась.

«Вот дура! – мысленно ахнул консорт. – Нашла, на чем закрепить заклятье…»

Судя по тому, как неодобрительно пожевал губами Архицельс, он подумал примерно то же самое.

– Я вижу, вы нас не понимаете, но мы не могли поступить иначе. Причина была крайне серьезная. Это не в наших обычаях, но мы объясним, в чем дело. Вы должны знать.

Теперь и траэмонский верховный маг, и консорт всецело превратились во внимание, словно охотничьи собаки сделали стойку на дичь.

– Триста пятьдесят лет назад мы получили, скажем так, одно пророчество… – заговорила Ландри-Шиэнь наставительным тоном, ни дать ни взять те учительницы, которые знакомили Элшериер и Дафну (где-то сейчас эти две мерзавки!) с различными школярскими премудростями. – Суть его сводилась к тому, что через некоторое время самая большая на нашем материке страна, простирающаяся от Сильварийского чаролесья на юге до Тролльих гор на севере и от Жемчужного океана на востоке до сопредельных земель на западе – надо ли пояснять, о какой стране идет речь? – окажется во власти темных эльфов, и править там будет коронованная особа из рода темных эльфов. Пророчество также гласило, что это приведет к большим переменам и потрясениям для соседних государств, в том числе для Светлого Роэндола. Мы предположили, что некая предприимчивая эльфийка захочет занять место королевы Траэмонской, и приняли меры, чтобы этого не произошло.

«Гм, это меняет дело. В корне меняет. Раз так – правильно, что поразили проклятьем женщин темных эльфов, дабы неповадно им было на траэмонский престол посягать!»

– В течение долгого времени мы считали, что опасность миновала, однако недавняя ворожба показала, что все обстоит наоборот: не миновала, а усилилась. В вашей стране издавна не было королей, царствовали королевы и их консорты, но ведь «коронованной особой» можно назвать как женщину, так и мужчину. Если Гилаэртис свергнет Элшериер – убьет или вынудит отречься от престола, – вы таким образом получите короля-эльфа. До нас дошли слухи о том, что в ночь затмения снов его видели во дворце. Берегите свою королеву как зеницу ока.

Совет, мягко говоря, немного запоздалый, учитывая известные обстоятельства… Парлут надеялся, что он не побледнел. Магу тоже удалось сохранить непроницаемую мину. Ох и негодяйка же эта Дафна… Если государство траэмонское рухнет, она одна будет в этом виновата. Отплатила дяде за добро!

– Я все же сомневаюсь, что Гилаэртис сумеет удержать власть, – эту фразу консорт произнес блеющим голосом и сам на себя осерчал. – Кто его, спрашивается, поддержит?

– За минувшее время они наплодили и инициировали целую армию, – вступил в разговор оливковый роэндолец. – Их уже несколько тысяч, хотя вначале было несколько десятков. Кроме того, есть люди, которые с ними втайне сотрудничают, находя в том выгоду. Без противоборства не обойдется, но Гилаэртиса это не остановит, и тогда никому не избегнуть перемен и потрясений.

– Что же вы предлагаете, господа? – осведомился Архицельс.

– Они за мной охотятся, так попробуем поймать их в ловушку. – Ландри-Шиэнь устремила взгляд на консорта. – Нужно ваше согласие, ваше высочество. Этим занимаются Гилаэртис и Рианис, обычно их сопровождает группа, обеспечивающая прикрытие. Как правило, они все делают быстро – набрасываются, изымают то, что им нужно, и сразу после этого убивают.

– Чудовищно… – Парлута передернуло. – Разве нельзя сначала убить, а потом уже резать?

Лучше бы смолчал. Собеседники посмотрели на него, как на идиота, а верховный маг пояснил:

– Для распутывания заклятья и сотворения обратного колдовства ингредиент должен быть живым, и его надлежит изъять у живого хозяина. К сожалению, ваше высочество, это непреложное правило.

«Что ж, вы сами себя загнали в этакий дрянной угол, умники эльфийские…» – с искренним состраданием подумал Анемподист, глядя на прекрасное печальное лицо Ландри-Шиэнь. А вслух заверил:

– Мы постараемся вас защитить. Рассчитываете накрыть их в Траэмоне?

– Да. В вашем городе есть подходящие для засады места, где эльфийская магия слабеет из-за чуждого нам древнего фона. Мы будем действовать совместно с людьми из «Ювентраэмонстраха» и «Цитадельтраэмонстраха».

– Смотрите, не подвели бы, – заметил Архицельс. – Если угроза со стороны темных эльфов исчезнет, они останутся без клиентуры.

– Мы им заплатим, – улыбнулся оливковый. – Заплатим столько, что им не придется пожалеть об отсутствии сильварийской угрозы. Впрочем, речь сейчас идет главным образом об уничтожении Гилаэртиса и Рианиса. Прочие останутся, и в ближайшее время услуги «Цитадельтраэмонстраха» и «Ювентраэмонстраха» по-прежнему будут пользоваться спросом.

– Кстати, сам Гилаэртис об этом пророчестве знает? – поинтересовался, словно между прочим, верховный маг.

Роэндолцы переглянулись.

– Трудно сказать. Возможно, да, возможно, нет, поэтому просим вас сохранить эту информацию в тайне. Но даже если не знает, это не меняет дела. Берегите королеву Траэмонскую.

Уже не уберегли. После беседы со светлыми эльфами, оставшись в одиночестве, консорт шепотом пробурчал ругательство. Пока никаких концов не нашлось. Бедные родственники Дафны ничего не знают, Ластипы ничего не знают. Шалопая-жениха разыскали по оберегам, с помощью подкупленных работников «Ювентраэмонстраха», и некоторое время за ним следили, но здесь тоже ничего: сыщики доложили, что парень завел себе любовницу и о невесте не вспоминает. С Дафниными друзьями из Пассажа вышла накладка: тех было двое, брат и сестра, но брат оказался слаб сердцем и прямо на допросе умер, из-за чего сестра озлобилась и отказывается сотрудничать. Впрочем, она, как выяснилось, тоже не в курсе, где прячутся беглянки.

И вот еще дилемма: когда Дафна с королевой найдутся, их надо будет устранить, как угрозу – но, с другой стороны, королеву надлежит беречь, чтобы не сыграть на руку алчущим траэмонского престола темным эльфам. Спрашивается, что же делать?

Подвал прачечной на улице Морских Камешков – место укромное, сухое и тихое, в то время как наверху литаврами гремят медные тазы и бурлят потоки мыльной воды. Низкий потолок с потрескавшейся штукатуркой. У стены топчан с войлочным тюфяком и одеялом, под ним обнаружился ящик с галетами, копченой колбасой, яблоками, двумя термосами, сменой чистого белья и запрятанной на самое дно пачкой денег. Окошек нет, зато со двора не видно, что делается в подвале, а ночника гномьей работы, в виде игрушечного стеклянного домика с тускло мерцающим магическим светляком внутри, для обладающего кошачьим зрением четвертьэльфа вполне достаточно.

О том, что здесь будет устроено убежище, отец написал в записке, которую молча сунул ему в карман перед «изгнанием из дома». Он все продумал, пока Марек собирал рюкзак, продумывать и рассчитывать он умел, не случайно ведь «Волшебная стирка» столько лет процветала. Пара строчек и постскриптум: прочитав, порвать на мелкие клочки, и никому об этом варианте не говорить.

Марек пришел сюда после драки с Сотрапезниками. Ключи от подвала и от комнаты нашлись в консервной банке под крыльцом, как и было написано в той инструкции. До утра отлеживался на топчане, потом выбрался наружу, купил темные очки, дико подскочившую в цене мазь от ушибов и новую расческу. В ходе драки его еще и за волосы оттаскали, кто-то из девчонок – то ли Пиама Флоранса, то ли Берта. С трудом удалось распутать колтуны. Мелькнула даже малодушная мысль постричься к ограм, чтобы не мучиться, но Марек не сдался и привел свою шевелюру в порядок, а то какой же он эльф без длинных волос? Заостренные уши будут торчать на стриженой голове совсем по-дурацки, как у гоблина. Это соображение помогло ему довести дело до конца.

Следующую ночь он провел здесь же. Ушел пораньше, чтобы не столкнуться с работницами прачечной, и весь день неприкаянно бродил по городу. Собирался заглянуть к Мугору, но передумал. После наступления темноты вернулся на улицу Морских Камешков. Все тело ныло: не полезно столько слоняться пешком, будучи битым.

Он уже устроился на топчане, пытаясь найти положение, при котором ушибы болели бы поменьше, когда послышались звуки, не имеющие отношения к затихающей рабочей возне наверху. Скрежет ключа в замке. Неспешные шаги на лестнице. Марек рывком сел, но тут же успокоился. Охотники из Сильварии подкрадываются бесшумно, как хищные тени. Эльф не стал бы так тяжело ступать и приволакивать ноги. И вообще, в приближающихся шагах было что-то хорошо знакомое, безопасное.

Дверь осторожно подергали. Он ее перед этим запер и ключ оставил в скважине. Тихий стук, потом из коридора спросили:

– Марек, ты здесь?

– Здесь!

Отец выглядел осунувшимся, как после тяжелой болезни. Плечи опущены, мешки под глазами набрякли сильнее обычного. Или это кажется из-за тусклого освещения? Он опустился на единственный стул, перевел дух, потом, расстегнув сюртук, потер левую сторону груди.

– Как у тебя дела? Откуда синяки?

– Подрался. Ничего особенного. Я для маскировки прибился к одной компании, и там вышла ссора. Со мной все в порядке.

– Здешний сторож сообщил, что в подвале появился жилец, у нас с ним был уговор. Решил тебя проведать. Погоди…

Он вынул из кармана жилета коробочку, вытряхнул на ладонь пилюлю, положил под язык.

– Папа, ты болеешь? – с тревогой спросил Марек.

– Сердце. Пройдет… Оно и раньше пошаливало, а теперь, после этой неприятности, чаще дает о себе знать. Пройдет. Маме хуже досталось, у нее же почки совсем отказали – сначала отеки, потом кома… Ты когда в последний раз видел Дафну?

– Что?..

– Дафну, говорю, когда видел? – отец, и до того говоривший тихо, еще больше понизил голос.

– Давно, около месяца назад, – произнес Марек помертвевшими губами. – Что с мамой? Она дома или в больнице?

Ластип несколько секунд смотрел на него, устало моргая, словно силясь что-то осмыслить, потом пробормотал:

– Ох, и тугодум я стал… Если тебя на старости лет кидают в каземат, как вора или заговорщика, и обращаются, как с вором, тут все что хочешь отшибет. Мама поправилась. Я-то решил, что вы с ним уже встречались, а то он перед уходом сказал, что скоро увидитесь.

– С кем – с ним? – спросил Марек, усвоивший только одно: мама поправилась, и, значит, все не так страшно.

Серая подвальная комната показалась ему зыбкой, словно все тут сделано из загустевшего дыма. Приглушенный желтый свет гномьей лампы только добавлял окружающей обстановке нереальности.

– С твоим знакомым лекарем, – пояснил Альбер Ластип и, отметив, что никакого понимания нет и в помине, добавил: – Который назвался твоим должником и вылечил маму. Кого ты спас от смерти, сынок?

– Одного полугоблина, – пораженный тем, что родители, оказывается, уже в курсе, признался Марек. – На него машина чуть не наехала, он упал, а я успел его за шиворот оттащить.

– К нам приходил его отец.

– Не может быть! Мугор сказал, что его отец умер.

– Боги милостивые, так он, стало быть, с того света явился, чтобы отблагодарить тебя за добрый поступок? Верно написано в Книге Раданы: ни одно хорошее дело так или иначе не остается без воздаяния!

– Папа, расскажи, пожалуйста, все по порядку, а то у меня голова идет кругом. Ничего не понимаю.

– Что-то случилось с Дафной. Или не случилось, не знаю. Я так понял, что она ушла из дома, и сейчас ее разыскивают. За нами приехали люди норг Парлута. Вывели из дома, посадили в машину, отвезли даже не знаю куда – глухой забор, решетки на окнах. Два дня допрашивали с пристрастием: не приходила ли к нам в последнее время Дафна, и кого из ее знакомых мы можем назвать – их имена, адреса, и о чем она говорила, когда бывала у нас в гостях раньше. Обращались, как с преступниками. Заодно обвинили в сокрытии доходов… Это обычное дело – ради давления и чтобы что-то с меня взять. В конце концов пришлось согласиться на мзду. Они к тому времени уже поняли, что о Дафне мы ничего не знаем, и на третьи сутки нас отпустили, намекнув, что опять заберут, если не будет откупных. Что поделаешь, я перевел деньги им на счет. Мы беспокоились о тебе, вдруг тебя тоже арестовали. К вечеру Бетине стало плохо. Сначала водянка, потом она потеряла сознание – лежала вся побелевшая, опухшая, руки-ноги холодные. Я вызвал лекаря, но тот сказал, что ее уже не спасти, и прислал сиделку для последней помощи. Я тоже был около нее, в спальне, и мы не услышали, что в дверь стучат. Шнур звонка оборвали те господа, которые нас увозили. Разгром они устроили, словно орда диких троллей в доме побывала. Вот сидим мы около нее на втором этаже, и тут Иола прибежала – испуганная, в одной рубашонке, сказала, что кто-то с улицы стучится. Иола – это теперь твоя сестренка. Ей четыре года, из приюта взяли. Четвертьэльфийка, похожа на тебя – волосы каштановые, и глаза вроде твоих, то фиолетовые, как аметист, то темно-синие. Может, вы с ней и впрямь родственники по эльфийской линии. Мама как ее увидела, так и сказала: вылитый Марек! Дама из приюта начала отговаривать: мол, вы же знаете, они долго не живут, жалеть потом будете, лучше человеческого ребенка возьмите, а Бетина ни в какую – берем эту, и все. Тем вечером я Иолу спать уложил пораньше, а она услышала стук и прибежала сказать. Я решил, что это опять они или, может быть, ты пришел. Открываю – стоит за дверью незнакомый мужчина, высокий, светловолосый, осанистый. Говорит, я лекарь, проводите меня к больной. Я сказал, что господин Сенебер у нас уже был, поставил диагноз. А он в ответ: «Я ее вылечу. И насчет оплаты не беспокойтесь, я должник Марека и ничего с вас не возьму». Я спросил, что он имеет в виду. «Марек спас от смерти моего сына, и сейчас я пришел вернуть долг – жизнь за жизнь. Идемте к больной, время дорого». Знаешь, с виду совершенно живой человек, я бы и не подумал, что это покойник, спустившийся на землю из небесных чертогов Раданы. Нас с сиделкой он из комнаты выставил, закрыл дверь и начал петь – да не по-человечески, а по-эльфийски. Долго это продолжалось, а потом слышу – Бетина что-то говорит слабым голосом! Я так обрадовался, что сразу туда, и разрешения у лекаря не спросил. Ничего, он не рассердился, только опять меня выгнал. Усмехнулся на мои благодарности: мол, пока не вылечил, а вернул, лечение только теперь начнется. До утра от нее не отходил. И колдовал, и поил лекарствами, которые с собой принес. Настоящее чудо сотворил – в одночасье отеки пропали, почки стали работать, как положено. На прощание я ему низко поклонился и спросил, кого мне помянуть в благодарственной молитве Радане-Матери, покровительнице врачевателей, но он не захотел назвать свое имя. «Не благодарите, – улыбнулся, знаешь, с таким непонятным выражением, усмешливым и чуть-чуть грустным. – Просто я не люблю ходить в должниках. А с Мареком мы, наверное, в скором времени увидимся». Вот потому-то я и решил, что ты уже от него все знаешь. Кто бы мог подумать, что порог моего дома на улице Сушеных Слив когда-нибудь переступит святой человек! Он и мне травяной порошок оставил, велел заваривать и пить перед сном. Полегчало, а сперва после тех застенков было совсем худо, подняться на второй этаж без одышки не мог. Иолу он тоже успокоил: обхватил ее головку руками, что-то прошептал, и она перестала дрожать и плакать. Святой человек… Сын у него, говоришь, полугоблин? Ну, видно, так сложилось, не нам праведников судить…

Несмотря на изнуренный вид, Альбер Ластип выглядел воодушевленным и потрясенным свершившимся чудом, но Марек, пожалуй, был потрясен еще больше.

Отец Мугора, этот «пьянчуга, прохиндей-алиментщик и развратник, совавший свой причиндал в каждую дырку женского рода, которая не успевала от него убежать» (характеристика на совести Мугора, дословная цитата), оказался на поверку святым небожителем из благословенных чертогов Раданы-Матери! Может быть, просветление снизошло на него незадолго до смерти? Или полугоблин на самом деле ничего толком не знал о своем покойном родителе и повторял слова Зейхлур, которая его напропалую оговаривала?

И в придачу был в этой истории один неясный настораживающий момент, который заставил Марека ощутить холодок страха.

– Он сказал, что мы с ним скоро увидимся? Что он имел в виду, если он уже умер? Что мне тоже недолго осталось жить?

– Надеюсь, не это, – Ластип встревоженно нахмурился. – Не обязательно это… Может быть, он тебе явится, как явился нам? Сходи в храм, сынок, помолись Радане!

– Еще он что-нибудь насчет меня говорил?

– А… Да! Он же сказал, что хорошо тебя знает и неоднократно оказывал тебе первую помощь, а я и запамятовал. Но тогда я совсем ничего не понимаю…

– Зато я понял, – пробормотал Марек и привалился к стене, как подрубленный.

Он испытывал облегчение напополам с замешательством: благодарные покойники тут ни при чем, речь идет о вполне себе живом эльфе. Так вот чей сын Рене!

– Что ты понял?

– Был еще один случай, когда я другого парня выручил. Его хотели убить, а мне удалось все уладить, чтобы его не тронули. Он полуэльф, и к вам приходил его отец – Рианис, сильварийский лекарь. Видимо, он воспользовался чарами личины, поэтому выглядел как человек.

– Рианис… Я слышал это имя. Говорят, один из самых страшных темных эльфов, наряду с Гилаэртисом. И он вылечил Бетину… – Ластип покачал головой. – Так или иначе, я ему за это благодарен.

– Наверное, они выслеживали меня, увидели, что случилось, и Рианис решил помочь… За то, что я тогда заступился за Рене. Только знаешь, папа, они теперь в курсе, что меня выгнали из дома не по-настоящему, они же могут мысли читать. Надо смываться, – Марек нетвердо встал с заскрипевшего топчана, потянулся за курткой. – Я уйду пешком, а ты возьми экипаж. Об этой норе они тоже наверняка знают.

– Не обязательно. Маме я об этом не сообщал, а сам той ночью думал о другом. Мимоходом прочитать можно только те мысли, которые как-то себя проявляют. Плохим бы я был дельцом, если бы не был осведомлен о таких вещах! Кроме того, раз они до сих пор сюда за тобой не нагрянули – значит, все в порядке. Ты лучше выспись и уходи утром.

– Я посмотрю. – Мареку и правда хотелось спать, он до одури устал, но почувствовал это буквально минуту назад. – Они могли проследить за тобой.

– Так я же часто инспектирую наши магазины и прачечные, разве забыл? Вряд ли кто-нибудь усмотрит в моей сегодняшней поездке что-то необычное.

– А что за история с Дафной?

– Мне известно только то, что я уже сказал. У нас она не появлялась.

– Она всегда такая правильная, рассудительная… Семь раз отмерит, потом отрежет. Если она сбежала от своего дяди, для этого должна быть какая-то серьезная причина.

– Сынок, один совет… – Ластип тяжело вздохнул и как будто скрепя сердце продолжил: – Если на тебя выйдут эти, кто ищет Дафну… Тогда лучше сразу снимай обереги, понял? И позови на помощь, если знаешь, как. Есть какой-нибудь доступный тебе способ?

– Ну… есть. Надо раз за разом ставить призрачный щит, они это почувствуют.

– В крайнем случае так и поступи, – кивнул отец. – Люди норг Парлута хуже темных эльфов. Измордуют, покалечат… А если тебя заберут эльфы, мы с мамой хоть будем знать, что ты где-то живой и здоровый, пусть и забыл нас.

– Я вас не забуду. В любом случае.

После того как отец ушел, Марек долго лежал, блуждая взглядом по трещинам на низком темноватом потолке. Потом, кое-что вспомнив – мало ли, а вдруг? – отпер дверь, крадучись поднялся наверх.

Над двором прачечной ярко светила круглая луна. Белели простыни на веревках и две старые каменные клумбы по углам террасы. Марек подошел к правой клумбе, ощупал кирпичную кладку под ее основанием, вынул поддавшийся кирпич. Внутри ниши пальцы наткнулись на что-то прохладное и гладкое. Жестянка из-под леденцов.

Плох или хорош этот план, Раймут Креух судить не мог. Он был одним из множества рядовых исполнителей, с ситуацией его, как и прочих, ознакомили в общих чертах.

Этой ночью на госпожу Ландри-Шиэнь, высокую гостью Королевства Траэмонского, будет, по всей вероятности, совершено покушение. Если ударную группу темных эльфов не уничтожат на месте при попытке нападения на роэндолскую чародейку, те попробуют уйти через один из своих порталов. Есть предположение, что в Траэмоне этих порталов – как шампиньонов на задворках деревенской усадьбы, друг на дружке лепятся, хотя до сих пор ни один не удалось выявить. По другой версии, их на самом деле раз-два и обчелся.

И совсем не обязательно, что они ведут прямиком в Сильварию или хотя бы в ее окрестности; скорее всего, там цепочка в несколько этапов, – это уже Креух от себя додумал.

Как бы то ни было, обратный путь сильварийцев лежит через портал. На всякий объект, который мало-мальски тянет на то, чтобы оказаться одним из таковых, назначили дозорного. Народу задействована прорва, и все равно еле хватило, чтобы в каждой подозрительной точке поставить по человеку, для такого предприятия кто попало не годится. Дело опасное – ну, так и заплатят за это будь здоров.

Коллег из «Ювентраэмонстраха» соблазнили большие деньги, Креуха – шанс поквитаться. Его пост находился возле спирально закрученной беседки на Халцедоновом острове, высокой и тонкой, словно белый обелиск, устремленный к насмешливой серебряной луне. Если появятся враги, надлежит воспользоваться магией (которой каждого дозорного накачали под завязку, того и гляди из ушей польется), чтобы не пустить их к порталу, и в ожидании подкрепления держать оборону. Они будут порядком измотаны после схватки с теми, кто охраняет госпожу Ландри-Шиэнь. Независимо от того, разделаются с ней или нет, на обратном пути им будет не до драки, лишь бы ноги унести.

В чернильно-синем небе сверкала полная луна. За деревьями сквера светились редкие окна. Час поздний, близится полночь. Прохаживающийся около беседки Раймут Креух со стороны напоминал мирного горожанина, мающегося бессонницей.

Чуть не споткнулся. Из висевших на нем амулетов одни завибрировали, другие по-комариному зазвенели, третьи стали горячими, четвертые – холодными, как лед. Началось! Что-то происходит, но довольно далеко отсюда, в стороне Элейды – там, где остановилась госпожа Ландри-Шиэнь. Бледные радужные вспышки над крышами… Он и вправду их увидел или показалось? Будь здесь Шельн, она бы сказала наверняка, но Креух посоветовал ей провести эту ночь в Чаше и не высовываться, а то еще пришибут ненароком. Ифлайгри для любого эльфа враг, что для темного, что для светлого.

Далекая катавасия продолжалась с полчаса, потом все затихло, и амулеты успокоились. Он не знал, жива или мертва Ландри-Шиэнь, не знал, прорвался или нет сильварийский отряд, но теперь начинался этап, ради которого инспектора Креуха и его коллег привлекли к участию в операции. Если темные эльфы оттуда ушли, они попытаются скрыться, а его задача – этому воспрепятствовать. За Ольду и Рика… Ему хотелось посмотреть напоследок Гилаэртису в глаза и усмехнуться: пусть я проиграл, но и ты тоже проиграл. Однако вероятность того, что сильварийцы придут именно в этот сквер – кот наплакал. Во-первых, еще неизвестно, является ли беседка, нацелившаяся своим белым шпилем на недосягаемую луну, замаскированным эльфийским порталом. Это ведь допущение из разряда «на всякий случай». Во-вторых, даже если является, Траэмон велик, и таких постов по нему рассредоточено порядка десяти тысяч. В-третьих, улицы наводнены патрулями, и пробраться мимо них из Элейды до Халцедонового острова – это еще надо суметь.

Все эти соображения не мешали Креуху бдительно прислушиваться к амулетам, к своим ощущениям и к ночным звукам.

Никаких подозрительных звуков он не уловил, ощущения были те же, что с самого начала – мрачный азарт, досада оттого, что вся затея может провалиться к ограм, смесь напряжения и усталости (в умеренных пределах, под контролем), легкая саднящая боль в стертой пятке. Амулеты, правда, сработали, но в самый последний момент, когда из темноты под деревьями уже выступили темные фигуры.

Их три с лишним десятка, машинально отметил инспектор, никак не меньше.

Целью группы, несомненно, была беседка, а он стоял на пороге, и эльфы тоже остановились. У двоих, что впереди, одежда запятнана кровью и физиономии перемазаны, но Креух все-таки признал Гилаэртиса и Рианиса. Судя по живописному виду этой парочки, до роэндолской чародейки они таки добрались – зато из Траэмона теперь уже не выберутся.

– Раймут, уйди с дороги, – потребовал повелитель темных эльфов.

– Не уйду.

Улыбаться не хотелось, чувство было такое, словно стоишь на отчалившем плоту, без шеста и без весел, и черная вода вокруг плещется, и жизнь вот-вот закончится, но это ничего, потому что ты добился, чего хотел.

Однако он же собирался улыбнуться, столько готовился к моменту расплаты, и поэтому невесело, по-собачьи, оскалил зубы.

– Можете меня убить, но вы не смоетесь. Живой или мертвый, я вас не пропущу. У меня на шее висит заклятый ключ, запирающий портал. Вы не сможете его взять – будет худо, сами знаете. Даже труп оттащить в сторону не сможете. Чувствуете, какая знатная у меня защита? Роэндолцы в этот раз постарались… Силы ключа хватит на сутки, за это время вас переловят. Думаю, погоня идет по пятам, и поболтать осталось недолго. Это вам за Ольду и Рика – за тех, кого я потерял.

Высказал, что хотел. И не важно, что будет дальше.

– Раймут, мы не виноваты в смерти твоей жены. Ее убили своим заклятьем роэндолские чародеи, ты и сам об этом знаешь. Те, с которыми ты согласился сотрудничать, что меня немало удивляет… Одна из них два часа назад умерла, мы забрали у нее ингредиент, на котором держится заклятье.

– Выпотрошили, стало быть, – перевел его формулировку на понятный человеческий язык Раймут Креух. – Вседержитель вам судья, а я вас к порталу не пущу, я при исполнении.

– Меня тоже не пустишь?

Из середины группы вышел вперед светловолосый парень с зелеными глазами. Фонари по обе стороны от беседки давали достаточно света, чтобы хорошенько рассмотреть его лицо. Впрочем, Креух узнал бы его и в потемках. Совсем не изменился за двадцать лет, разве только подрос и раздался в плечах.

– Рик, паршивец… – хрипло вымолвил инспектор. – Это ты!.. Где ты все это время был?..

– В Сильварии. У нас мало времени. Маму убило роэндолское проклятье, и оно будет убивать наших женщин до тех пор, пока мы его не снимем. Пожалуйста, пропусти нас, это очень важно. Когда мы доведем дело до конца, это прекратится, и они смогут жить столько же, сколько люди.

– Что же ты раньше не дал о себе знать? – пробормотал Раймут с тихой горечью.

Мальчишка – он ведь стал эльфом, а для эльфа у него еще мальчишеский возраст – прищурился из-под падающей на глаза светлой челки.

– Можно подумать, тебе оно было надо. Помнишь, когда меня били в школе, я просил, чтобы ты научил меня драться или перевел в другую школу, а ты отмахивался, тебе было не до того. И как вы с мамой ругались, какими словами друг друга обзывали… Это же так просто – придумать себе счастливую семейную идиллию вместо того, что было на самом деле.

– Да что ты понимаешь, сопляк эльфийский! И тогда был бестолочью, и сейчас то же самое!

Угрюмо оглядев толпу эльфов, слушавших этот диалог с непроницаемыми лицами, Креух расстегнул ворот куртки, стянул через голову цепочку с заклятым ключом и зашвырнул подальше в кусты.

– Все, проваливайте. Гил, уводи свою банду.

Сильварийский повелитель что-то негромко произнес на своем языке, и его эльфы один за другим стали исчезать в портале. Кое-кого несли – раненые это были или трупы, Креух не разобрал. Гилаэртис и Рианис остановились сбоку от арки. Инспектор понял, что эти двое уйдут последними.

– Раймут, ты с нами?

– Хрен ли мне у вас в Сильварии делать, если это не страховой выезд?

– В Сильварию тебя никто не приглашает, но ты окажешься достаточно далеко отсюда. Здесь тебя убьют.

– А тебе, Гил, не все равно? – он желчно усмехнулся, на этот раз от души.

– Ты помог нам. И я всегда тебя уважал, несмотря на нашу вражду.

– Ага, особенно ты меня уважил в тот раз, когда так по-свински вынудил сменять Марека на Довмонта!

Кроме них около беседки уже никого не осталось.

– Так ты идешь или нет? – повторил приглашение Гилаэртис.

– Валите отсюда, сил нет на вас смотреть. Рожи в кровище, как у огров-людоедов. Ингредиент по дороге не потеряйте!

Они исчезли.

«Я все-таки повидался с Риком, – тяжело опустившись на ступеньки, подумал Раймут. – Жалко, что разговор такой хреноватый вышел… Но главное, хоть посмотрел, каким он теперь стал…»

– Предатель!

Резкий мелодичный голос заставил его вздрогнуть и вскинуть голову. На дорожке стояла эльфийка с нежно-розовой кожей, в черном с переливающимися голубоватыми заклепками костюме лучницы.

– Почему ты пропустил их?

– Там был мой сын.

– Если бы ты видел, что они сделали с Ландри-Шиэнь… – эльфийка шагнула к нему, ее большие раскосые глаза недобро мерцали. – Что от нее осталось… Ты за это ответишь!

– Не трожь Раймута, сука!

Рядом с ней появилось еще одно существо, в буквальном смысле свалившееся с неба. Перламутровая чешуя, шевелящиеся белые змейки вместо волос, за спиной трепещут громадные радужно-пепельные крылья.

– Ифлайгри?..

– Ты что здесь делаешь?!

Их возгласы прозвучали одновременно.

– Сегодня ночь полнолуния, – усмехнулась в ответ Шельн, сверкнув жемчужными клыками. – Моя ночь… При полной луне моя сила велика даже здесь, вдали от чаролесья, и сейчас я наконец-то напьюсь дивной эльфийской крови!

– Стой, какого огра…

Креух вскочил на ноги, но остановить ее не успел. Хрустнули свернутые шейные позвонки, Лунная Мгла подхватила обмякшее тело и вместе с добычей взмыла в ночную темень. Еще секунда, и они исчезли за крышей ближайшего к скверу дома с лепными виноградными листьями по карнизу.

Ситуация полностью вышла из-под контроля… Что ж, зато он видел Рика.

Махнув рукой, Раймут Креух снова уселся на ступени беседки и стал ждать, когда придут его арестовывать.

На вымощенной брусками желтоватого камня площади перед Сушанским рынком еще с месяц назад гулял ветер да время от времени разворачивались кареты, паромобили и степняцкие телеги с большими колесами. Торговое царство начиналось дальше: за распахнутыми настежь воротами кругами закручивались ряды прилавков, заваленных дарами западных степей. Все, чем богат Сушан: дыни, арбузы и тыквы всех разновидностей, ковры, копченое мясо, шерстяная пряжа, целебные травы, оружие, специи, кожи любой выделки – от нежнейшего сафьяна до таких прочных, что стрела не пробьет. А после выходишь из торгового лабиринта на простор – и это действует, как перепад температуры или контраст между оглушительным гамом и тишиной.

Нынче было не так. Треть площади оккупировали лоточники, особенно много их сидело возле ворот. По большей части пожилые или калеки, и продавали они всякий хлам: потускневшие столовые приборы, украшения для Медового дерева из фольги и облезлого зеркального стекла, ношеную обувь, застиранные вышитые салфетки, сломанные часы, старые детские игрушки, незамысловатый домашний инструмент. В этом было что-то щемящее и страшноватое. Как в голодные годы, когда что угодно понесешь на рынок, лишь бы прокормиться. Мареку тягостно было на это смотреть. Может, начался продовольственный кризис? Так цены на продукты остались прежними, никаких перемен. Но что-то же погнало их всех на площадь, да и в других местах он видел такие же скопления бедняков, распродающих свой скарб – около арки Завоевателей, на набережной Утиного канала, на привокзальных улицах. Есть ведь для этого какая-то причина!

Впрочем, это непонятное брожение, свидетельствующее о том, что не всем хорошо живется в Королевстве Траэмонском, тревожило его скорее в придачу к собственным неопределенным делам, чем само по себе. Ему сейчас даже цвет неба казался тревожным.

Он уже во второй раз пришел к воротам Сушанского рынка. Вчера Дафна не появилась, хотя сама назначила место и время. Но она же оставила свое послание в банке из-под леденцов еще несколько дней назад, и неизвестно, что случилось за эти дни…

Ругаются хозяева двух подвод, не поделившие место.

Серый с прозеленью тролль, подпоясанный широченным клепаным ремнем с позолоченной пряжкой, остановился неподалеку от ворот и, ни на кого не обращая внимания, с чавканьем вгрызается в дыню, так что во все стороны летят семечки и ошметки кожуры. Марек отошел подальше, чтобы на него не попало.

Степнячка, до самых глаз закутанная в желтый с красными маками платок величиной с простыню, разглядывает неказистый товар, разложенный на газетах и тряпицах перед понурыми лоточниками. За ней хвостиком ходит щуплый темноволосый мальчик лет двенадцати, в шароварах, холщовой рубашке навыпуск и стеганой цветастой жилетке. То ли мать с сыном, то ли сестра с братом.

К воротам тянутся покупатели, навстречу выходят другие, с полными корзинами и сумками.

Гном ругательски ругает оружие сушанской ковки, обстоятельно перечисляя недостатки и не позволяя своим собеседникам вставить ни слова.

Ни намека на Дафну.

Из толпы выскочили двое гоблинов и стремглав помчались и ближайшему переулку, один из них держал под мышкой арбуз. Марек с интересом посмотрел им вслед. К Мугору он так и не сходил, хотя собирался.

Рядом с ним остановилась сушанка в платке с маками.

– Молодае человекэ, – заговорила она, безбожно коверкая и растягивая слова. – Хотитэ купить коврэ, там, в наше лавкэ? Идитэ с наме…

И не успел он сказать, что «коврэ» ему не надо, как она произнесла тихой скороговоркой на чистейшем траэмонском:

– Марек, это я. Иди за нами. Держись немного позади, словно мы не вместе.

Из-под платка глянули знакомые карие глаза.

– Нэ хочешь покупати – потом пожалее, потом будэ дороже! – снова повысив голос и перейдя на ломаную речь, пообещала Дафна и вместе со своим мальчишкой пошла, не оглядываясь, вдоль кирпичной ограды рынка. Немного выждав, Марек со скучающим видом двинулся за ними.

Идти пришлось недалеко. За степняцким «Гостевым сараем» с длинной вывеской, разрисованной цветными пиктограммами, теснились хмурые кирпичные дома, населенные приезжим народом. Дафна и ее малолетний спутник обретались в комнате на втором этаже, рядом с выходом на черную лестницу.

Двуспальная кровать накрыта линялым красным одеялом, грязные обои (похоже, раньше они были светло-зелеными), на стене висит олеография, изображающая тролля с корзиной фруктов, под картинкой неразборчивая надпись – что-то на тему добродетели.

Дафна и мальчишка уселись на кровать, их гость – на коварно пошатнувшийся стул.

– Прежде всего познакомьтесь: это Марек, это Эл.

У Эла были бледные, но в то же время блестящие серые глаза, жидковатые волосы, цыплячья шея и невзрачная болезненная мордашка. В первый момент он вызывал жалость, но любопытный и смышленый взгляд, лишенный какой бы то ни было неуверенности, подталкивал к мысли, что это один из тех заморышей, из которых при удачном стечении обстоятельств вырастают всякие выдающиеся личности – маги, ученые, знаменитые музыканты.

Небрежно кивнув ему, Марек сказал:

– Я только вчера нашел письмо. Что случилось?

– Я сбежала от дяди, – Дафна говорила тихо, почти шепотом. – Он сошел с ума. Мы вместе с Эл сбежали, нас ищут. Нам надо уехать.

– То есть как – сошел с ума? Он же… – Марек не стал договаривать.

– Никто пока не понял, что он помешанный. Это случилось после затмения снов. До сих пор ему удавалось скрывать, что на него влияют наваждения чужого мира, а в этот раз он не успел спрятаться и получил полную порцию. Он запутался в снах какого-то высокопоставленного чиновника, который в том мире отвечает за телесное здравие подданных. Тот чиновник, судя по всему, сумасшедший и люто ненавидит больных, поэтому придумал проект, который должен довести их до вымирания – по крайней мере, тех, у кого не хватит денег, чтобы платить за дорогое лечение. Бедный дядя Анемподист заразился его безумием и начал делать то же самое…

Слушая рассказ Дафны, Марек вспомнил стариков-лоточников, распродающих свое нехитрое добро. Помнится, Мугор тоже говорил, что лекарства подскочили в цене, и отец об этом упоминал, но бесшабашный полугоблин привык все воспринимать с юмором, а для владельца «Волшебной стирки» это не расходы.

– Дафна, я одного не понимаю. У твоего дяди из-за чужих снов ум за разум зашел, сочувствую, конечно… Только остальные-то почему на это согласились? Придворные советники, верховный маг, Три Палаты… Или они с того же дуба рухнули, или им наплевать!

– Дядя не говорил им, что цель его проекта – извести больных, в этом он признался только мне. А их он убедил, что его реформа обеспечит государству экономию денежных средств, больным и аптекарям тоже якобы так будет удобней, и ничьи интересы не пострадают. Насколько я поняла из его объяснений – а он, когда навещал меня, много распространялся на эту тему, – тот чиновник из чужого мира, кто-то вроде министра, тоже так поступил. Ничего не сказал о своих истинных мотивах, только о пользе для государственной казны, о всеобщем благе – и его законопроект приняли. Мы с Эл знаем правду, поэтому дядины люди нас ищут.

– Они нас убьют, если найдут, – добавил подросток, до сих пор сидевший молча.

– Нет, не думаю, – подавленно запротестовала Дафна. – Дядя Анемподист все-таки не сможет так поступить…

– Сможет, – безжалостно возразил Эл. Без вызова, скорее с грустью.

– Они допрашивали моих родителей и обращались с ними по-скотски, – сказал Марек. – Меня пока не трогали. Мало мне от эльфов прятаться, так теперь еще от этих подонков!

– Скорее всего, за тобой какое-то время тайно следили, – предположила Дафна. – Даже к лучшему, что ты так поздно добрался до моего письма.

– А почему ты не хочешь пройти инициацию и стать темным эльфом? – в упор глядя на него своими туманно-серыми глазами, полюбопытствовал мальчишка.

– Я хочу сам решать, что мне делать. Я уже у них побывал, мало не показалось. И мне не нравятся их живодерские замашки. Сегодня в утренних газетах было, что они опять убили таким способом одну роэндолскую чародейку.

– Ты разве не знаешь, почему они это делают? – Эл как будто слегка удивился.

– Потому что темные эльфы. Потому что мстят за прошлое.

– Значит, не знаешь. Шестнадцать роэндолских чародеев и чародеек навели проклятие на женщин темной ветви, чтобы те рано умирали. Это распространяется на тех, у которых не меньше четверти эльфийской крови. Зачем они это выкинули – никто, кроме них, не в курсе, но они закляли темных эльфиек на раннюю смерть на своих собственных потрохах. Ты слышал о том, как можно снять такое заклятье? Для обратного колдовства необходимо то, на чем оно держится.

Странная смесь цинизма и печали. И еще странно то, что этот шкет не смотрит на сидящего напротив взрослого парня, как на старшего, но здесь не ощущается ни вызова, ни избалованности. Что-то совсем другое, и Марек пока не понял, что именно.

– Обе стороны друг друга стоят, – подытожила Дафна. – Страшно так умирать, как эта роэндолская чародейка – ее, кажется, звали Ландри-Шиэнь, но эльфиек-полукровок тоже ведь жалко, они-то ни в чем не виноваты… И еще жалко их близких.

– Ага, ты опять не можешь определиться, кому сочувствовать, – Эл словно вернулся к какому-то прошлому спору. – Больным или дяде, роэндолцам или сильварийцам.

«Иола тоже рано умрет, – с тяжелым чувством подумал Марек. – И никакая цель не может оправдать такое паскудство. Так вот что Гилаэртис собирался мне объяснять…»

– Я сочувствую и тем и другим, – сердито возразила его невеста. – Темным эльфам все-таки больше, потому что роэндолцы сами все это затеяли. Но я имею в виду женщин темной ветви, а сильварийцы мне не понравились. Помнишь, я рассказывала, как они себя вели, когда мы встретили их в Каине? Просто наглые хамы.

– А мне бы хотелось с ними встретиться. Вот было бы чудесно с кем-нибудь из них переспать…

– Знаешь, мелкий, я в твоем возрасте о других вещах мечтал, – ошарашенно заметил Марек.

– Я не мелкий, – возразило, невозмутимо глядя на него, это хрупкое глазастое существо. – Я девушка.

– Все равно еще маленькая для переспать.

– Я на год старше тебя, так что не важничай.

«Ни за что бы не подумал. На вид ей лет двенадцать, максимум тринадцать. Не девушка, а цыпленок ощипанный!» Вслух он, разумеется, ничего такого не ляпнул, зачем девчонку обижать?

– Вы так здорово замаскировались, что мне бы и в голову не пришло. Или это чары личины?

– Никаких чар, я на самом деле так выгляжу, только волосы крашеные, – она уверенно усмехнулась, словно была писаной красавицей. – Давай лучше на «ты», и разговаривай со мной, как с мальчиком. Если нас поймают…

– Понял. Куда вы хотите уехать?

– Куда-нибудь подальше, – вздохнула Дафна. – За границу. Но сейчас нам надо где-то залечь, дядины люди будут нас выслеживать. Не сможешь что-нибудь посоветовать? А то здесь скоро поймут, что мы не из Сушана.

– Шмелиный квартал или что-нибудь в этом роде, – предложил Марек, мысленно пытаясь определить, хорошая это идея или нет.

Неужели счастливое прошлое было всего лишь его выдумкой? Вроде легенды о золотом веке, когда люди не знали ни злобы, ни зависти, ни забот, хлебные злаки произрастали сами собой, ветви деревьев ломились от плодов, погода никогда не портилась, не было болезней, и добрые боги чуть ли не каждый день спускались на землю. Ну, пусть в его случае это не век, а полтора десятка лет, и вместо осиянного блаженного края – аккуратный одноэтажный домик с палисадником на одной из улиц Торенбата, небольшого города к юго-западу от столицы, но было же, было… А Рик считает, что не было.

– Чего тебе?.. Слушай, лучше отойди… Да плевать мне, кто здесь пахан, а кто не пахан, я к вам в камеру не просился, начальники посадили… Отойдите, мужики, я же вас не трогаю, и вы не лезьте, без вас тошно… Встать – это, что ли, мне?.. Да если я встану, вы все поляжете… В последний раз прошу добром, оставьте меня в покое!

Все, управился. Только руки в крови, как у Гила и Рианиса минувшей ночью. Вытереть, вот хотя бы о рубашку трупа с оскаленной татуировкой, а теперь можно опять сесть у стенки и думать. Хвала богам, больше никто не помешает.

Да, они с Ольдой иногда ругались, всякое бывало… А Рик был сосунком, чтобы судить об их отношениях. Вырос бы и все понял – если бы вырос среди людей. Он пропал вскоре после того, как ему исполнилось пятнадцать. И месяца не прошло. Пустые обереги нашлись в двух кварталах от дома, в тихом переулке с лавкой школьных товаров и старыми раскидистыми липами. Он пошел туда за тетрадками. Кто его уговорил или заставил снять браслеты – так и осталось невыясненным.

– Сижу, куда же я денусь… Кто их?.. Я их. Сами полезли. Я предупреждал, чтоб меня оставили в покое… Не нарочно. Я же натаскан драться с темными эльфами, что мне ваша блатная шушера… Как скажете, господин начальник… Стою, не шевелюсь, я человек дисциплинированный… В другую камеру?.. Только скажите им сразу, чтоб ко мне не совались, а то убью. Мне надо посидеть и хорошенько подумать… О каком побеге, шутите? Куда я побегу, если идти некуда и незачем?

Рик не был таким сорвиголовой, как Марек Ластип. Бабки и тетки с пеленок запугали его темными эльфами: будешь плохо себя вести – придут и заберут, в мешке унесут. В этом ли дело или в чем другом, но он рос робким и боязливым, в школе его обижали, а он не умел сдавать сдачи. Да, верно, несколько раз просил научить его драться, а Раймут отмахивался – мол, твои проблемы, разбирайся сам. Так не до того же было! Он тогда служил во внутренней охране торенбатского мясоконсервного завода. Там половина работников – ушлые гоблины, чуть не досмотришь, и плакало хозяйское добро, а стоимость пропажи потом из жалованья высчитывают: почему не пресекли, охрана вы или кто? А в детстве он без проволочек разбивал носы обидчикам и ни к кому не бегал за консультациями, он считал, что и Рик так должен. Но Рик не мог справиться самостоятельно и нуждался в поддержке, вот и нашлась эта поддержка на стороне… Зато каким он стал теперь! Раз Гилаэртис взял его на такое дело, это что-нибудь да значит, гордиться можно. Хотя Гил наверняка заранее все просчитал, чтобы одним махом убить двух зайцев: и прорваться, и самого настырного из выездных инспекторов «Ювентраэмонстраха» под увольнение подвести, для того и захватил парня с собой. Не случайно ведь они вышли именно к тому порталу, который охранял Раймут Креух. Все было спланировано, эта сильварийская сволочь умеет планировать. И тогда получается, что имела место утечка информации, а то откуда бы они узнали, где находится пост Раймута? Вон как все хитро, но это не имеет особого значения. Главное, он наконец-то увидел Рика. Теперь и умереть не жалко.

– Чего опять надо?.. Я вас не трогаю, вот и вы отвалите, по-людски прошу… Что слышал, то и сказал!.. Отвяжетесь вы по-хорошему или нет?.. Пеняйте тогда на себя!..

На чем он остановился, когда эти недоумки его отвлекли? Да, ему ведь тогда и в голову не приходило, что у Рика дела обстоят настолько хреново. Подумаешь, детские шалости, кто-то кого-то дразнит, толкается, портфель отняли и запинали под скамейку… Ерунда же. А когда сын заговорил о переводе в другую школу (ему тогда, помнится, было тринадцать), вообще рассердился: школа приличная, с репутацией, и деньги заплачены вперед, что еще за капризы? Разобрался с обидчиками по-мужски, и никаких разговоров! Надо сказать, воспитатель из Раймута был не ахти – в отличие от Гила, который из любого тихони сделает темного эльфа, смертельно опасного для неприятелей. Креух одно время думал, что трусишку и плаксу Рика в Сильварии убьют, кулаки грыз в бессильной звериной тоске. Но, как выяснилось, таких там не убивают, а излечивают от трусости. Убивают других – тех, кто вроде Довмонта норг Рофенси. Рику в той «хорошей» школе было еще как скверно, а Раймут, умаявшись за смену беречь заводское добро от предприимчивых гоблинов, не придавал этому значения. Закрывал на это глаза: перемелется, образуется… Вот и образовалось.

А может быть – мысль была такая, что в желудке похолодело, – Рик в тот последний день сам снял обереги? Ему было плохо, на помощь рассчитывать не приходилось, и он решил, что дальше жить незачем, как это иногда случается с подростками. Или иначе: раз тут ни от кого помощи не дождешься, не помогут ли те, кого надо остерегаться? Терять нечего… Он расстегнул браслеты, оставил их в траве нестриженого газона неподалеку от лавки школьных принадлежностей и пошел куда глаза глядят… И больше его никто не видел.

Родной отец увидел его двадцать лет спустя, около беседки-портала на Халцедоновом острове.

– Господин директор, заключенный Креух опять убил своих сокамерников.

Директор центральной королевской тюрьмы вздохнул. Перед ним на рабочем столе стояла чашка кофе и блюдечко с бланманже. Он настроился поужинать.

– Буянит?

– Нет. Сидит на полу у стенки, надзирателям и страже сопротивления не оказывает. Уже две камеры уголовников вышло в расход, господин директор. Процесс над разбойниками-изуверами с Марлагосского тракта, позволю себе заметить, теперь не состоится, потому что Креух всех пятерых ответчиков зашиб.

Так как начальство задумчиво молчало, старший надзиратель осведомился:

– Прикажете его в кандалы и в карцер?

– Погоди, погоди, – отмахнулся директор. – Я ловлю мысль…

Мысль витала над блюдцем с его любимым десертом, хитроумная и спасительная. Перед директором тюрьмы стояла дилемма: как бы и Фраклесу угодить (оратор Палаты Честных Граждан – это все-таки сила), и в то же время в неприятности не впутаться.

Парламентарий хотел отомстить банде Сотрапезников, учинивших свинство на свадьбе его дочери. Те пришли туда незваными гостями, слопали, сколько влезло, и повсюду наблевали, а потом их, по приказу господина Фраклеса, повязали, запихнули в полицейскую карету и привезли сюда.

На следующий день виконта норг Мареферга и четырех барышень освободили под залог, хотя, по имеющимся сведениям, зачинщицей безобразий была как раз одна из девиц. Родители у них оказались обеспеченные и достаточно влиятельные, чтобы вырвать своих чад из лап у оратора Палаты Честных Граждан.

За решеткой остались трое: сыновья торговцев средней руки, которые отцовских ремней боялись больше, чем суда и Фраклеса, и до сих пор не рискнули, воспользовавшись правом переписки, послать весточку своим родным, и шельмоватый полугоблин, выдающий себя за художника. По закону им грозили умеренные штрафы, как за мелкое хулиганство, не отягощенное членовредительством, к тому же их более удачливые соучастники наверняка постараются замять эту историю, не в первый раз. А Фраклес жаждет крови… Гм, кажется, подвернулся способ удовлетворить сию жажду и заручиться его благоволением.

– Переведите Креуха на первый этаж в четырнадцатую камеру. Без цепей.

– …Скажу честно, мой покойный родитель был потаскун, злостная пьянь и не дурак унести, что плохо положили, но этот недостаток у него проявлялся по мелочам, не для наживы, а просто от дури. Закидон такой. А моя пребывающая в добром здравии мамаша – знатная скандалистка и шлюха, но трахается с кем попало не за деньги, а чтобы родне покрепче досадить. И я до тюряги докатился… Мне всю жизнь сулили, что я сюда попаду. Дурная наследственность, против которой не попрешь. Как говорится, яблочко от яблони…

– Не возводи хулу на родителей, морда гоблинская, – не стерпел Раймут Креух.

– Так я же правду говорю. Правда не дым, глаза не выест.

– Это стыд глаза не выест! А у тебя, морда гоблинская, никакого стыда.

– Что вы все морда да морда… Меня зовут Мугор.

У обладателя этого имени был замызганный малиновый бант на шее и здоровущий фингал вокруг левого глаза.

– Что же ты мать родную порочишь, если по вашим гоблинским обычаям свальная любовь – нормальное дело?

– Э, не скажите! Ругаетесь, а сами не знаете этнических особенностей… Гоблины живут семьями, в каждой примерно по полдюжины мужчин и женщин. Если моя матушка не в семье трахается, а с посторонними – это уже разврат. Еще и с человеком связалась. Я думаю, она бы всем назло и с эльфом согрешила, и родила бы полуэльфа-полугоблина, не думая о том, какая у него будет житуха, но ни один эльф с гоблинкой не ляжет.

– Родителей надо уважать.

– И хотелось бы, да не за что, – огрызнулся Мугор.

Двое их сокамерников с убитым видом сидели на драном соломенном тюфяке у противоположной стены. Набедокурившие сынки из буржуазных семей, помятые, бледные, подавленные. Видать, до тюремного начальства с запозданием дошло, что, если Раймута Креуха, бывшего выездного инспектора «Ювентраэмонстраха», и дальше подсаживать к блатным, скоро здесь ни одного живого блатного не останется, и в этот раз ему достались смирные соседи. Полугоблин чересчур болтлив, но это не выходит за рамки выносимого.

– Господин не-знаю-как-вас-зовут, у вас не завалялось медной или серебряной монетки? Честное слово, отдам.

– Зачем тебе?

– На глаз положить, а то вконец заплывает.

– Не отдашь ведь, морда… Ладно, Мугор.

– Пусть меня эльфы затрахают насмерть, если не отдам!

Эта клятва произвела на опального инспектора такое впечатление, что он все-таки нашарил в кармане медяк и протянул полугоблину.

– Спасибочки.

– Кто тебе глаз так знатно приложил, полицейские или надзиратели?

– Не. Моя девушка. Мы с ней немного поспорили: я пытался ей объяснить, что западло впятером бить одного, а она как звезданула… Наплевать, другую себе найду.

– Правильно, – одобрил его решение Креух.

Он тоже считал, что впятером бить одного западло. Собственно, как раз по этой причине он и превратил в кровавое месиво контингент двух предыдущих камер.

– Кого били-то?

Пока Мугор не угомонится, подумать в спокойствии все равно не получится, так почему не поддержать разговор?

– Парня одного. Он полукровка, вроде меня.

– Тоже полугоблин? Расплодилось вас, я смотрю…

– Не, он четвертьэльф, железки носит. Мареком звать.

С этого момента Раймут всерьез заинтересовался.

– А за что его били?

– Жрать не хотел.

Слово за слово Мугор рассказал всю историю. Инспектор покачал головой: эти Сотрапезники – вот ведь обормоты, с жиру бесятся, и чего в столице только не бывает! Но все это к ограм. Ему надо поговорить с Риком. Зря не согласился на предложение Гила и не ушел с ними через портал: может, тогда бы поговорили… Однако еще не все пропало. Темные эльфы теперь его должники, в таких делах они крайне щепетильны, и он может что-нибудь попросить у них взамен. Конечно, не выходя за рамки, так он и не собирается настаивать на невозможном. Он потребует разговора с Риком. Просто сесть, все высказать и постараться, чтобы они друг друга поняли, больше ему ничего не нужно.

При чем тут Марек? Гилаэртис за ним охотится, и, если держаться поблизости, есть шансы рано или поздно столкнуться с Гилом. А то, как известно, искать темного эльфа – это все равно что искать ветра в поле.

Но тогда перво-наперво надо выбраться из тюрьмы.

При аресте роэндолцы без промедления избавили Креуха от всей своей магической экипировки, но кое-чего, хвала Вседержителю, не заметили. Возможно, если бы он оказывал сопротивление или протестовал, его бы подвергли более основательному досмотру, но запоровший операцию инспектор сдался добровольно и на тот момент полностью признавал свою вину.

При нем остался подарок Шельн: заклятье «сметающее преграды». Магия ифлайгри – темный лес и для людей, и для эльфов. Заклятье, которым Лунная Мгла снабдила своего друга на крайний случай (оно стоило ей силы, копившейся в течение нескольких месяцев), лежало неприметным зернышком, запрятанным в самую дальнюю щель его памяти, и Раймут почти забыл о нем. Настало время посмотреть, каково оно в действии. Это проще простого: надо трижды прошептать бессмысленный стишок, каждый раз меняя последнее слово.

Он заново затянул шнурки на ботинках, встал, застегнул куртку. Полугоблин уставился на него с любопытством, двое других парней интереса не выказали.

Ну, сейчас поглядим…

Это подействовало, как удар тараном. Наружную стену камеры снесло. В кирпичной галерее с вышками, опоясывающей центральную королевскую тюрьму по периметру, образовалась здоровенная брешь. Сложенная из каменных блоков ограда тоже ощерилась проломом.

В воздухе клубились облака медленно оседающей пыли.

– Ух ты, воля! – обрадовался вскочивший Мугор. – Бежим, пока нет шухера?

– Бежим, – буркнул инспектор.

И они побежали. Промчались сквозь пылевую завесу, выскочили на улицу. Не сбавляя скорости, свернули за угол. Было раннее утро, Креух провел в тюрьме чуть больше суток. Народу пока негусто: с одной стороны, мало кто его увидит и запомнит, а с другой – на пустынных улицах ты как на ладони.

– Эй, сюда! – окликнул его Мугор. – Ныряем в катакомбы, а то поймают!

Сдвинув грязную узорчатую решетку канализационного стока, они спустились в вонючий туннель.

– Идите за мной, я лучше вашего вижу в темноте. Нам надо держаться вместе, со мной не пропадете!

– Только мне гоблина в компанию для полного счастья не хватало, – раздосадованно проворчал Креух, но тут у него зародилась новая мысль: – Постой… А ты, часом, не знаешь, где искать Марека?

Часть пятая Глаз Бури

Обычная для месяца Земляники жара, слепящий блеск небосвода, полуденное шмелиное гудение. Наброшенная на кусты шиповника вылинявшая занавеска заменяла шатер. Со всех сторон сплетались колючие ветки, лишь в одном месте за просветом виднелся огород, и чуть подальше – кособокий двухэтажный домишко с застекленной верандой. Места на рваном одеяле в самый раз хватало на троих.

Дафна и Эл сняли домик, освободившийся после отъезда Сабины, а Марек поселился на соседней улице, в чердачной каморке, которую тоже сдавали внаем – как будто они появились в Шмелином квартале порознь и познакомились только здесь. Он навещал девочек каждый день. Эл оказалась любопытной, как целая орава младших школьников, и в то же время настолько невежественной касательно самых обыкновенных повседневных вещей, что это ставило в тупик. Можно подумать, с луны свалилась – или ее с самого рождения держали взаперти, и она без году неделя дорвалась до свободы. Когда Марек в шутку об этом сказал, девушка уклончиво подтвердила, что так и есть, и сразу же попросила не расспрашивать о ее прежней жизни. Будем считать, что она родилась месяц назад, а раньше ничего не было.

«Это зачем?» – спрашивала Эл, увидев водонапорную колонку в конце улицы или сломанную ручную маслобойку под кухонным столом, и внимательно выслушивала объяснения. Иногда пыталась угадывать назначение предметов, но это у нее не очень-то получалось.

– Какое прелестное изображение полной луны, только почему его сделали таким волнистым? – бормотала она, дотрагиваясь тонкими прозрачными пальчиками до эмалированного диска, найденного на грязном подоконнике.

– Это сторож для молока, – сказал Марек. – Его кладут в кастрюлю, когда кипятят, чтобы не убежало.

– Разве молоко может убежать? – удивленно, с оттенком недоверия, взмахнула пепельными ресницами Эл, как будто подозревая, что ее разыгрывают.

Она по-прежнему считалась младшим братом, штанов, рубашки и затрапезной жилетки хватало для маскировки. А Дафна ходила в желто-коричневом клетчатом платье и лиловом старомодном чепце с висячими оборками, соседи не могла разобрать, сколько ей лет, и называли ее матушкой. По мнению Марека, чепец был похож на дохлую медузу, но вслух он об этом не говорил – еще обидится.

Ради Эл ему пришлось снова рассказывать о своих приключениях. Дафна уже слышала вкратце эту историю, а теперь он расписал во всех подробностях. Кое-что, разумеется, опустил: не стал раскрывать инкогнито Лунной Мглы и не сознался в том, что спал и с Сабиной, и с Пиамой Флорансой. В откорректированном варианте Сабина приютила его без всякой задней мысли, а он расплатился с хозяйкой за съем домика, и больше ни о чем речи не было.

О том, что его тянет обратно к темным эльфам, он тоже не распространялся. Какое это имеет значение? Во-первых, это не чары. Будь он зачарован, Шельн бы заметила и предупредила. Это его собственное неподконтрольное желание, с которым он как-нибудь разберется. Во-вторых, ему и хочется туда вернуться, и не хочется – пересиливает то одно, то другое. Причем аргументы «против» сформулировать куда проще: он не может бросить на произвол судьбы Дафну и Эл. Сначала надо помочь им выбраться за границу, а потом… все остальное. Точнее, потом можно будет подумать об остальном. Всего лишь подумать.

По вечерам, у себя на чердаке, он подолгу не мог уснуть: ночное небо за окошком мерцало и манило, как южное море, омывающее берега Сильварии, а лунные лучи заползали в щели, словно побеги серебристого вьюна. Если ты не поэт и не бард, как об этом расскажешь вслух?

В свою очередь, Дафна и Эл припомнили несколько историй с участием Довмонта норг Рофенси, и у Марека появилась еще одна заветная мечта – убить эту скотину. Пусть только попадется в темном переулке… Правда, по темным переулкам он без своих троллей не ходит, а жалко. И на поединок не вызовешь, опять скажет «ты не дворянин».

Сегодня Дафна пересказала один из своих диалогов через дверь с рехнувшимся консортом, и после этого начался спор.

– Если мы сообщим о том, что он попал под наваждение снов чужого мира, его сместят, и тогда нам проще будет уехать, – задумчиво произнесла Эл, обхватив руками острые мальчишеские коленки. – По крайней мере, его ищейки перестанут за нами охотиться.

– Тебя-то все равно будут искать, – угрюмо глядя из-под трехслойных оборок, возразила Дафна. – И дядю жалко. Может быть, он еще одумается.

– Ага, надейся. Говорю тебе, он решил нас убить.

– Он всегда был таким добрым ко мне…

– Разве не понимаешь, почему? Я никогда раньше не видела такой странной штуки, как сторож для молока, но что касается интриг – на это, как ты знаешь, я насмотрелась, и насчет твоего дяди все ясно. Он был добрым и любящим, потому что ты подружилась с королевой, а когда выгоду сменила угроза, его чувства поменялись на противоположные. Марек, а ты что об этом думаешь?

– С Дафниным дядей я едва знаком, – Марек криво ухмыльнулся, вспомнив, при каких обстоятельствах состоялось это знакомство, – так что судить об их отношениях не могу. Но за то, как его люди обошлись с моими родителями, всех бы поубивал, как бешеных собак. Мама осталась жива только благодаря вмешательству Рианиса. Естественно, о консорте я после этого очень плохого мнения, эти подонки выполняли его приказ. А во-вторых, уж если кого-то жалеть, то в первую очередь тех, кто по его милости остался без лекарств. Поэтому, будь у нас такая возможность, хорошо бы обо всем рассказать, но что мы трое можем сделать? Придем на рыночную площадь, заберемся на бочку и начнем толкать крамольные речи, а потом – улепетывать от полиции? Эл, ты говоришь о неосуществимом.

– Я не имела в виду бочку. Мне хочется уехать подальше и жить по-своему, а не жертвовать собой ради того, чтобы свалить Анемподиста. Просто есть еще один способ, надежный и безопасный… Дафна знает, какой.

– Эл, не надо, – тихим жалобным голосом попросила Дафна. – Дай ему еще два-три дня. Вдруг он все поймет? Он же на самом деле не плохой.

– Но и не хороший, – усмехнулась Эл. – А до тебя это так и не дошло, потому что он заваливал тебя подарками и хвалил за примерное поведение.

– Я слышал, что во время затмения снов подобное притягивается к подобному, – заметил Марек. – То есть, если он попал под влияние чьих-то идей – значит, он был к этому предрасположен и, возможно, даже сам бы до этого додумался, без всяких наваждений из чужого мира.

– Это одна из гипотез, не доказанная. И, между прочим, если бы ты не начал играть с Гилаэртисом в прятки в королевском дворце и не забрался в дядино убежище, ничего бы не случилось… Извини, я просто хотела сказать, что не только он виноват, обстоятельства так сложились.

Дафна отвернулась, лица не видно, одни оборки. Марек не стал огрызаться. Он мог представить, что с ней происходит: разрывается между привязанностью к дяде, который столько лет о ней заботился, и пониманием того, что сволочь этот дядя, никуда не денешься, натуральная сволочь.

Она подняла голову и попыталась изобразить улыбку:

– Пойду посмотрю, как дела с нашим супом.

Этот суп по марлагосскому рецепту ее научила варить Бетина Ластип. На все уходит три с половиной часа, овощи и специи добавляются в несколько приемов, через строго выверенные промежутки времени, зато после пальчики оближешь. Приходя в гости на улицу Сушеных Слив, Дафна училась и готовить, и шить, и вязать – ей нравилось схватывать и осваивать что-нибудь новое, шла ли речь о высоких материях или о хлопотах по хозяйству. А может быть, она уже тогда в глубине души чувствовала, что дядя Анемподист на самом деле тот еще фрукт и безбедной жизни во дворце рано или поздно наступит конец?

– Ты действительно сможешь рассказать об этих делах так, чтобы нас не поймали? – поинтересовался Марек, когда Дафна выбралась из шиповника и по тропинке между морковных и огуречных грядок пошла к дому. – Что-то магическое?

Эл кивнула.

– И как много народа тебя услышит?

– Все королевство. Каждый, кто находится на территории страны, где бы он ни был.

– Каким образом, если не секрет?

– У меня есть один артефакт… Перстень голоса.

Она показала сжатый кулачок: на среднем пальце – тусклое серебряное кольцо с незнакомой Мареку руной на печатке. Странно, раньше он не обращал внимания на эту печатку… Раньше ему казалось, что кольцо представляет собой просто гладкий ободок. Видимо, какое-то волшебство.

– Ничего себе… Я слышал, это редкие штуки. А кто-нибудь из магов не сможет определить, где ты находишься, пока будешь говорить?

– Королевские маги смогут, поэтому надо будет сказать покороче и сразу удирать. Ты поможешь?

– Никаких вопросов.

– Мне все равно, что будет с Анемподистом, но не все равно, как отнесется к этому Дафна, – хмуро добавила Эл, похожая на заморенного, но не смирившегося с судьбой мальчишку-оборвыша. – Только поэтому я до сих пор тяну.

Хлопнула дверь, Дафна выскочила из домика и побежала к ним через грядки, подобрав подол клетчатого платья.

– Приправ не хватило, – определилМарек. – Что-то забыли, сейчас меня погонят в лавку…

– Стала бы она из-за супа так беспокоиться! – встревоженно возразила Эл. Запыхавшаяся девушка остановилась в просвете кустарника и выпалила:

– Марек, там гоблин!

– Где?

– У нас на кухне. Что будем делать?

– Вот не было печали… Он один?

– Кажется, да.

– Подождите здесь, я с ним разберусь.

Гоблины такой народ: если повадятся пакостить или таскать, что плохо лежит, потом не отвадишь, поэтому спроваживать их надо сразу.

Вытащив нож, Марек постарался скроить угрожающую физиономию и пинком распахнул дверь. После залитого солнцем двора убогая кухня казалась полутемной. В воздухе плавали облака пара, благоухающего специями и вареными овощами, окно запотело, на плите приплясывала большая синяя кастрюля.

Гоблин смирно сидел на новеньких нижних ступеньках той самой лестницы с деревянной гирляндой, из-за которой Марек в свое время натерпелся страху. Отощавший, грязный, с застарелым фингалом под глазом и истрепанным замусоленным бантом на шее.

– Привет, Марек, – поздоровался он сиплым полушепотом. – А чего она так испугалась?

– От неожиданности. Она не знала, что здесь кто-то есть, – Марек спрятал нож и присел напротив. – Ты бы лучше в калитку постучал, чем забираться тайком.

– Нельзя. Конспирация. Я теперь знаешь кто? Государственный преступник! О побеге из королевского централа небось слыхал?

– В газетах писали, что какие-то злонамеренные маги разворотили полтюрьмы, ты об этом?

– Ага. Только это были не маги, а мы с одним правильным мужиком. Ему когда-то по дружбе засадили заклятье, сметающее преграды, а эти лопухи не заметили, когда его шмонали. Он и воспользовался. Я туда загремел за харч у Фраклеса. После того как ты… гм, ушел, налетели барбосы и нас повязали, но после всех выпустили под залог, кроме Арчи, Сегера и меня. А мужик сел за государственную измену, он участвовал в облаве на темных эльфов и пропустил их к порталу, потому что узнал среди них сына. Тот пропал двадцать лет назад, а теперь уже взрослый, инициированный, сечешь? Хоть картину пиши или пьесу для театра, без дураков, золотое дно! Так вот, он активировал заклятье, сметающее преграды, и мы на пару оттуда рванули, а Сегер с Арчи остались сидеть в камере без одной стенки, как два полных придурка. Спервоначалу мы в катакомбах прятались, питались подножным кормом, который там ползал и бегал под ногами. Кстати, супчик у вас зашибенно пахнет… Обождав, мы стали выбираться наверх и тебя искать. Вы с этим мужиком знакомы, у него к тебе дело. Сказал: передай Мареку, чтобы вспомнил инспектора. Вот я и передаю. Помнишь такого?

– Раймут Креух?

– В точку, он самый. Я решил побывать во всех местах, про какие от тебя слышал, и сегодня гляжу – вот он ты! Встретишься с инспектором?

– Я не против.

Креуху, как и Дафне с Эл, желательно уехать из Королевства Траэмонского. Такой союзник лишним не будет. Снова покосившись на кастрюлю, Мугор выразительно вздохнул.

– Угостишь хорошим супчиком?

– Ему еще целый час вариться.

– А с компанией сведешь? Люблю с интересными людьми общаться…

– Пойдем, – решил Марек.

Девочки выбрались из шиповника и стояли по другую сторону грядок.

– Знакомьтесь, это Мугор, художник.

Дафна, в ожидании развязки глядевшая нетерпеливо и настороженно, с облегчением улыбнулась:

– Очень приятно. Дафна.

– Мне еще приятней! – расплылся в ответной улыбке полугоблин. – Вы хорошенькая, так и проситесь на картину, и чепец у вас эпатажный. Похож на медузу, пережеванную челюстями океана, – готовый образ, уважаю! А это у нас кто, мальчик или девочка?

Марек уже открыл рот, чтобы отрекомендовать «младшего брата», однако Эл его опередила:

– Для вас – девушка, но для всех остальных это секрет. Я кое-откуда сбежала и не хочу, чтобы меня вернули обратно.

– Понимаю. Сам давеча из кутузки. Сел-то я за пустяковое безобразие, на которое даже статьи в уголовном уложении нет, зато побег здоровский получился, на двенадцать лет каторги потянет. Если вы читали последние газеты, это все обо мне с товарищем.

– Марек о вас много рассказывал. Меня зовут Эл. Перейдем на «ты»?

– Ух ты, у тебя глаза как будто серебряные! А только что были обыкновенные… Ты чародейка?

– Нет, хотя недавно мне сказали, что я могла бы стать чародейкой, если бы все сложилось иначе. Идем в кусты, а то здесь солнце сильно печет.

Эл, а за ней Мугор полезли в шиповник.

– Так, я посмотрю, что там с супом, а ты присматривай здесь, – озабоченным шепотом распорядилась Дафна и направилась к домику. Чепец, пережеванный челюстями океана, отливал на солнце блеклым лиловым глянцем.

Проводив ее взглядом, Марек тоже собрался нырнуть в заросли, под сень занавески, но остановился, услышав негромкие голоса Мугора и Эл.

– У тебя, наверное, было много девушек?

– Хвастать не буду, но были. Дюжины две-три точняк наберется, и ни одна не ушла недовольная.

– А сейчас кто-нибудь есть?

– Не, я остался одинокий… Мы с ней разошлись из-за несовместимости морально-этических принципов, и она мне всю красоту напоследок испортила. Во, видишь, какой синячище, прямо в глаз зафигачила! Зато она барышня из хорошей семьи, папа у нее в городском казначействе служит.

– А у меня было несколько мужчин, один другого отвратней. Я с ними связывалась не по своей воле – так было надо, причем не мне. Я оттуда сбежала в том числе из-за этого.

– Откуда – оттуда?

– Не важно. Я ни разу не спала ни с кем симпатичным. Марек, например, мне нравится, но он помолвлен с моей подругой, это для меня табу.

– Хм, обычно женская дружба не исключает взаимных подлянок и борьбы за самца – что у людей, что у гоблинов.

– Мало ли, что обычно… Там, где я жила раньше, меня окружали другие девушки, и у них отношения были такие, как ты говоришь, натуральный гадючник. Но у нас с Дафной все иначе, она мой единственный настоящий друг. Ей и так несладко из-за Марека… Он прятался у нее от эльфов, и она нарядила его в свое платье, чтобы окружающие не лезли с вопросами – будто бы бедная родственница из провинции приехала в гости.

Мугор хихикнул. Марека, отступившего в сторону, они за гущей веток не видели. Решили, наверное, что он ушел в дом вслед за Дафной.

– Она додумалась сравнивать себя с эльфом, – продолжила Эл, – и очень расстроилась из-за результата. Видишь, как все сложно… Ладно, лучше скажи, какие девушки тебе нравятся?

– Разные. В том числе хрупкие, с серебряными глазами…

В кустах замолчали. Целуются. Марек стоял, затаив дыхание. Так вот кто такая Эл! И как он сразу не догадался… Стоп, но если она та, о ком он подумал, ее бы давно уже обыскались… А разве нет? Вот же за кем охотятся «серые плащи», вот за кого они принимали худенькую плоскогрудую Евнику! Им и невдомек, что искать надо глазастого темноволосого паренька в жилетке с сушанским орнаментом. А позавчера девочки заваривали краску, и Эл подкрашивала корни отросших волос – на самом деле она пепельная блондинка.

– Давай повесим тут мою рубашку, чтобы нас не увидели, – деловито предложила беглая королева.

– Ага, со всех сторон пристроим одежку, чтобы об этот долбаный шиповник не исколоться, – подхватил Мугор. – У меня-то шкура гоблинская – грубее человеческой, пощупай, а ты вон какая нежная, как водяница…

Марек потихоньку отступил от кустарника и вдоль забора прокрался к дому. На тяжелой чугунной сковороде обжаривались лепестки репчатого лука и мелко нарезанные кусочки пряных стеблей кизиги, которые добавляют в варево в последнюю очередь. Дафна помешивала суп, лиловые оборки печально покачивались над плитой.

Услышав скрип двери, она оглянулась.

– Ты один?

– Я там третий лишний. – Марек присел на ступеньки, где раньше сидел Мугор. – Им и без меня хорошо.

– Что?.. – Дафна выпустила ложку, звякнувшую о край кастрюли. – У них там что-то… неприличное?

– Да я бы не сказал насчет неприличного. Понравились они друг другу. Не бойся, Мугор ее не обидит. Он хороший парень, хоть и полугоблин. Получше иных людей.

– Дело не в этом. Ты ведь не знаешь, кто она такая!

Спохватившись, что сболтнула лишнее, девушка отвернулась, схватила лопатку и начала сердито переворачивать шкворчащий лук.

«Теперь уже знаю. Твоя лучшая подруга Элше».

Марек не стал говорить об этом вслух.

– Мугор вместе с Сотрапезниками угодил в тюрьму, а сейчас оттуда сбежал. Увязался за компанию с инспектором Креухом из «Ювентраэмонстраха». Ему во что бы то ни стало надо прибиться к теплой компании, а там хоть трава не расти. Креух участвовал в операции против сильварийцев и позволил им смыться через портал, потому что встретил, наконец, своего сына, который теперь темный эльф. Я вот к чему: и Креуху, и Мугору, и вам с Эл надо уйти за границу, так давайте попробуем выбраться вместе? Мугор будет «за», а с инспектором я в ближайшее время должен встретиться. И хорошо бы перед нашим отбытием сделать то, о чем говорила Эл: рассказать, что с консортом не все в порядке, и его бредовый проект появился из чужих снов. Почему столько народу должно мучиться из-за одного больного на голову деятеля? Остальные, конечно, тоже хороши, всю бы лавочку одним махом разогнать… Только менять их не на кого, будут другие такие же, чуть получше или чуть похуже, а суть не изменится.

– Марек! – предостерегающе стрельнув глазами из-под оборок, прошептала Дафна.

– Я знаю, что это крамольные речи, но нас ведь никто не слышит. Политикой я никогда не увлекался и в будущем не собираюсь, но после того, как я выслушал рассказ отца, я больше не могу уважать такую власть. Они просто себялюбивые засранцы… Ой, извини, случайно вырвалось, только по-другому их не назовешь, если называть вещи своими именами. О чем тут говорить, когда сама королева от них сбежала…

– Откуда ты знаешь о королеве? – Дафна побледнела, ее глаза испуганно расширились. – То есть… Почему ты решил, что сбежала?

И кто его за язык тянул… Но идти на попятную было поздно.

– А чего тут не знать, разве бы ты оставила им на съедение свою любимую подругу? Не бойся, я никому не скажу и помогу вам отсюда уехать. Она поступила правильно, я бы на ее месте тоже от такой жизни смылся. А если вернуться к предыдущей теме… Не переживай так из-за этого. Бывает, что кто-то окажется хуже, чем ты думаешь, или, наоборот, лучше. Это я о Рианисе, я же вспоминать его без скрежета зубовного не мог, а теперь, знаешь, у меня совсем другое к нему отношение. Ну, и насчет твоего дяди… Его лучше остановить, пока он еще десяток таких же полезных законов не принял. Пусть Эл расскажет. У нее ведь тот самый перстень королевского голоса, да?

Девушка кивнула. Похоже, она опасалась расплакаться. Молча отвернулась к плите, высыпала в кипящий суп содержимое сковороды и начала медленно перемешивать. Марек, так же молча, сидел на ступеньках. Эл сказала, что Дафна расстроилась, когда увидела его в своем платье, и ему хотелось все исправить, но если бы он еще знал, как это сделать! Он никогда не переживал по поводу собственной внешности. Знал, что похож на эльфа, что с привлекательностью у него все в порядке – ну и ладно. Куда больше его занимали другие вопросы: достаточно ли он крутой и не струсит ли, если попадет в серьезную переделку… В школе он не давал спуску обидчикам, даже за других заступался – ему нравилось защищать слабых. В двенадцатилетнем возрасте выбил несколько зубов старшекласснику, который полез к нему в туалете с нехорошими намерениями. За зубы отец потом заплатил компенсацию, однако ругать Марека не стал. А он переживал: если кто-то думает, что с ним можно так себя вести – значит, он нисколечки не похож на крутого? Надо научиться драться на ножах, это добавит ему недостающей крутизны.

«Наверное, красота для девушек – это примерно то же самое, что крутизна для нас, такая же важная вещь, без которой плохо», – размышлял Марек, наблюдая, как Дафна хлопочет у плиты. С головой погрузившись в свое занятие, она отгородилась от остального мира, словно окутывающий ее пар от кастрюли был непреодолимой преградой. Спину аккуратно делила на две половинки темно-русая коса, гладкая и толстая, спускающаяся почти до завязок фартука на поясе.

– Позови их, – не оглядываясь, попросила Дафна, когда суп сварился. – Пора обедать.

И Марек, и Элше, и Мугор так нахваливали ее стряпню, что она в конце концов тоже заулыбалась, хотя глаза все равно оставались грустными, а после вздохнула:

– Эл, я согласна. Рассказывай. Так надо, никуда не денешься.

– А чего? Вы об чем? – полугоблин с ожиданием уставился на свою новую подружку.

– Это не имеет отношения к сегодняшнему дню, – отозвалась та.

– А-а… Тогда, может, нальете этого божественного супчика в какую-нибудь посудину с крышкой, я инспектору отнесу? А то совсем мужик отощал на крысах и улитках – кожа, кости да сила воли.

Позже, когда солнце уселось на дырявую островерхую крышу трехэтажного дома, торчавшего над лачугами Шмелиного квартала, как ветхая сторожевая башня, Марек пошел проводить Мугора. Тот тащил облезлый широкогорлый термос, похожий на пятнистую рыбину, а в матерчатой сумке, переброшенной через плечо, звякали миска, ложка и увесистая фляжка с кофе.

– Знатный супчик! Хоть убей, но так и тянет блевануть в лопухи…

– Тебе не понравилось?

– Наоборот, понравилось – слов нет. Но привычка, понимаешь, вторая натура. Я же сколько с Сотрапезниками харчился, ну, и привык: сшамал чего хорошего – бегом блевать, а потом снова поел, а потом по новой… Желудок совсем одурел. Думаешь, зачем я после первой тарелки в нужный домик за огородом бегал? За этим самым! А после вернулся и попросил добавки чин-чинарем. Только Дафне не говори, еще обидится. Я же не нарочно. У меня причем только после какой-нибудь вкуснятины такая проблема, а когда мы с инспектором сырых улиток трескали – хоть бы хны, все в ажуре, потому что они противные. Дафнин супчик выше всяких похвал, но так и рвется наружу, словно меня кто сглазил. Как думаешь, могли меня сглазить или проклясть за наше баловство с харчем?

– Всякое могло быть. Тебе надо показаться тому, кто в таких вещах разбирается.

– А ты не знаешь толкового специалиста? Чтобы сразу и классный лекарь, и маг, и порчу умел снимать…

– Одного знаю, но у него есть небольшой недостаток – он эльф.

– Не, эльф со мной возиться не станет. Пришибет, чтоб не мучился, вот тебе и вся врачебная помощь. В лучшем случае пошлет к эльфам в задницу.

– Послушай, ты, выбирай выражения, – сдержанно огрызнулся Марек. – Я ведь обидеться могу.

– Не хотел. Честно, не хотел, каюсь. Ты свой в доску, и я иногда забываю, что ты из эльфов. Да ты же сам говорил, что хочешь быть не эльфом, а человеком, так какая тебе разница, что я так ругаюсь? Люди вон, когда ругаются, огров всяко поминают – тем небось тоже обидно… А знаешь, чего мне сказала эта девчонка, Эл? У нее уже было четверо мужиков, но ни один из них не доставил ей удовольствия. Она со мной в первый раз испытала оргазм, сечешь? А все заладили: гоблин, гоблин… Пусть я гоблинская морда, зато женщинам нравлюсь!

В просвете между огородами рябило, блестело, навстречу плыл будоражащий и немного затхлый запах реки. Вход в катакомбы находился на том берегу Томоны.

– Погоди… – простонал сквозь зубы Мугор, потом шагнул в сторону, и его вырвало на куст чертополоха. – Я же не хочу блевать, думал, удержусь, а оно как накатило… Что мне теперь делать?

На глазах у него выступили слезы.

– Питайся пока улитками, чтобы поддерживать силы. Если это порча, сходи к гоблинскому знахарю, чтобы он ее снял. А если рефлекс – тогда не знаю… Придется как-нибудь самому отвыкать.

– Супчика жалко, – шмыгнул носом Мугор. – Вкусный же… Хорошо хоть с кофе у меня такой дури не бывает. Кофе и улитки – вот и все, что мне осталось… – не договорив, он присел и дернул Марека за штанину. – Эй, нишкни!

Марек без лишних вопросов последовал его примеру, и оба затаились в высокой траве, среди репейника и лебеды.

– Глянь на этих, – толкнув его локтем, полугоблин показал на парней в наглухо застегнутых темных рубахах и долгополых камзолах.

Парни шли гуськом по тропинке, направляясь от деревянного моста через Томону в глубь Шмелиного квартала. Поблескивали, покачиваясь в такт шагам, то ли амулеты, то ли украшения, прицепленные к одежде.

– Сыщики?

– Нет, но хрен редьки не слаще. Это благобожцы с севера. Они разыскивали ту девчонку, про которую ты хотел выяснить, куда она делась, да так и осели здесь. Или деньги закончились, или чего-то выжидают. Держись от них подальше. Таких, как мы с тобой, они приносят в жертву своему Благому богу.

– Таких, как мы? – прошептал Марек, наблюдая, как процессия чужаков исчезает в зажатом меж старых заборов переулке.

– Мозгами пораскинь, ты полуэльф, я полугоблин – мы, по-ихнему, нечисть. А ты еще с ихней девчонкой знался – сечешь, что с тобой будет, если они все разнюхают? Сваливать тебе отсюдова надо, вместе с подружками.

– Свалим, – согласился Марек, чувствуя, как в душе поднимается муторный страх. – В ближайшее время.

Домой он вернулся задворками. На чердаке пахло прошлогодними сушеными яблоками, в окошко заглядывала одним глазом убывающая луна, а он лежал на спине и прислушивался.

В соседних дворах лают собаки: перекликаются, как у них заведено – или почуяли, что кто-то чужой крадется по ночным закоулкам и огородам? Внизу скрипят половицы: это старики-хозяева ходят туда-сюда – или в дом забрались непрошеные гости?

Он лучше видит в темноте и сумеет убежать, если они сюда явятся… Но если те придут с фонарями, да еще воспользуются своей специфической ворожбой… У них, строго говоря, не ворожба, другое: своего рода резервуар Силы, общий для всех единоверцев, черпать из него может любой, кто принадлежит к их числу и искренне верит – это обязательное условие, иначе ничего не получится. Все это объяснял Мареку Рене во время одного из вечерних разговоров, когда речь зашла о религиозных фанатиках. Марек тогда узнал, что молодым эльфам запрещено связываться с ними на свой страх и риск, будь то служители Морны-Жницы, благобожцы, воины Степного Отца или горные тролли, поклоняющиеся Ррагунгху. Их коллективная Сила, замешенная на вере, – явление достаточно опасное. Кто-нибудь вроде Гилаэртиса или Шельн сможет в одиночку дать им отпор, а магу средней руки, эльфу, недавно прошедшему инициацию, водянице или дриаде, а тем более простому смертному, что-то с ними не поделившему, лучше всего спасаться бегством. Чем их больше – тем больше их Сила, поэтому они заинтересованы в вербовке все новых и новых адептов. К счастью, в Королевстве Траэмонском таких не слишком много, основная масса населения почитает Радану-Мать и Яра-Вседержителя – богов миролюбивых, мудрых и благожелательных ко всему живому.

В Шмелином квартале их целая банда, как минимум человек десять. В голову лезли всякие зловещие истории о том, как благобожцы под пытками заставляли свои жертвы сознаваться в пособничестве некой вредоносной сущности, врагу Благого бога, и потом убивали. У них считается, что казнить религиозных преступников надлежит без кровопролития. Нет бы по-быстрому горло перерезать – вместо этого приговоренных к смерти сжигают живьем или делают с ними что-нибудь еще столь же мерзкое. Возможно, таким способом они добавляют новые порции Силы в свой резервуар?

У Марека кишки сводило от страха. Благобожцы запросто могли выведать у соседей, что он жил с Сабиной. Не исключено, что за ним наблюдают, дожидаясь подходящего момента для нападения. И какие огры надоумили его искать убежища в Шмелином квартале… Впрочем, он ведь думал, что мстители из Пинобды заглянули сюда, выяснили, что Сабина уехала, и отправились себе дальше. Кто же предполагал, что они тут осядут… Во всяком случае, на глаза ему эти парни до сегодняшнего дня не попадались. Наверняка они уже о нем знают, но если даже нет – одного того, что он полукровка, с лихвой хватит, чтобы вызвать у них агрессию, тут Мугор прав. А вдруг они придут, когда он уснет?..

Этой ночью Марек понял, что бояться можно по-разному. Его страх перед темными эльфами напоминал пляску обжигающей серебристой метели: и пугает, и манит, и в глубине души вовсе не хочется, чтобы эта игра бесповоротно исчезла из твоей жизни. А страх перед благобожцами похож на бездонную яму, стылую и зловонную – это конец всего, это, как пишут в полицейских протоколах, несовместимо с дальнейшей жизнедеятельностью.

С тех пор как Дафна согласилась на королевскую разоблачительную речь, она жила словно в полусне. Все изменилось, а скоро еще больше изменится; от прежней жизни почти ничего не осталось, но то, что появилось взамен, заполнило пустоту – как будто смыли картинку, зато под ней оказалась другая, такая же разноцветная, с множеством любовно и тщательно выписанных деталей.

Однажды так уже было, когда погибли родители – вместе со всем кварталом, в одночасье превратившемся в руины. Но тогда чувство потери не смешивалось с разочарованием, и все вокруг говорили, что мама с папой ушли в небесные чертоги Раданы – туда, где обретаются перед новым перерождением добрые и праведные души. Это было грустно, но не обидно. Другое дело сейчас: ее привязанность к дяде Анемподисту рвалась, оставляя кровоточащие лохмотья.

Окружающая обстановка до некоторой степени смягчала боль. Они вдвоем с Элше живут в старом-престаром домике, затерянном посреди травяных зарослей, сказочных огородов с желтыми звездами огуречных цветов и дремотной путаницы дощатых заборов. Ежедневных дел по горло: надо растапливать плиту, греть воду, готовить и стирать, а в свободное время освежать в памяти познания в области грежейского и каравадского языка, потому что предстоит побег за границу. Рядом друзья, с которыми можно поговорить. Пусть доверительные отношения с дядей Анемподистом канули в прошлое, но хотя бы Элше и Марек никуда не делись.

Один раз обжегшись, Дафна начала опасаться новых разочарований, однако Марек оставался таким, каким она и раньше его считала: немного ветреным, но надежным, падким до авантюр и неприятностей, но достаточно находчивым, чтобы из них выкручиваться. Он каждый день таскал воду с колонки, ходил в дровяную лавку и за продуктами. Встретился с бывшим инспектором Креухом и, вернувшись, сказал, что тот согласен на совместную эмиграцию, причем у него есть в запасе какие-то давние контакты с морскими контрабандистами, так что все будет в порядке, прорвемся и уйдем.

Хозяйка домика, хрупкая старушка с напудренным, как у балаганной артистки, лицом, по секрету шепнула Дафне, что прежняя жилица, Сабина, была любовницей Марека. Пыталась его окрутить, но он ни в какую, зато потом ей привалило счастье – нашла богатого покровителя, и мальчишка без гроша за душой, пусть даже вылитый эльф, стал ей не нужен, потому как деньги – первое дело.

– Она красивая? – упавшим голосом спросила Дафна.

– Если поставить рядом с тобой – смотреть не на что, – цепко и понимающе глянув, заверила госпожа Селеста. – Ты девка пригожая, смышленая, с косой до пояса. Приоденься, подсуетись маленько – тоже кого-нибудь серьезного словишь, и тогда заживешь, как кошка в масле! Что же до этого Марека, так еще лет пятнадцать надобно ждать, чтобы он перебесился и остепенился, уж поверь моему слову, у меня на мужское сословие глаз наметанный, зря не скажу. А если его эльфы утащат, вовек ничего путного не дождешься.

«Кошка в масле – как она, интересно, это представляет?.. Сколько бы такой бедняжке пришлось вылизываться, чтобы привести себя в порядок… Не хотелось бы мне оказаться на ее месте. А „пригожая“ – это добрая бабушка меня пожалела», – решила Дафна.

Элше на глазах менялась, как будто медленно и осторожно раскрывались лепестки почти зачахшего бутона. Пока она была королевой Траэмонской и жила во дворце, она оставалась пассивным, нерешительным, безвольным созданием, хотя обладала и любопытством, и развитым воображением, зато теперь, в бегах, превратившись в обыкновенную девушку с неопределенным будущим, начала проявлять характер и настаивать на своем. Дафну поразила эта метаморфоза. Ей вовсе не нравилось командовать другими, но само собой сложилось так, что раньше Элше охотно уступала ей инициативу и во всем слушалась, пусть и носила корону, и Дафна постоянно чувствовала себя ответственной за двоих. Теперь они на равных, и эта новая расстановка ролей – как снег на голову.

Впрочем, так лучше. Честное слово, лучше. К этому надо привыкнуть, но она уже почти привыкла. Правда, то, что подруга, не спрашивая ее мнения, с ходу закрутила роман с первым встречным гоблином (ну, пусть полугоблином, невелика разница), надолго выбило ее из колеи.

Настал день, который ей так хотелось оттянуть. Преддверие Праздника Пчел, костюмированные народные гулянья, консорт по традиции произносит с балкона речь перед допущенной на дворцовую площадь благородной публикой. Королева в златозубой короне и сверкающей мантии медового цвета стоит рядом, ее дело – промолвить несколько ритуальных фраз. Вероятно, первые люди Королевства Траэмонского выкрутятся из щекотливого положения, нарядив в ее одежды двойника. И каково же будет им всем, а в особенности Анемподисту норг Парлуту, когда послышится хрустальный перезвон невидимой арфы, призывающий к вниманию, и зазвучит над площадями и улицами, над городами и весями голос истинной королевы! Пока Элше будет говорить, ничто не сможет ее заглушить: на территории подвластной ей страны перстень королевского голоса стократ сильнее других артефактов схожего назначения. Древняя магия, сохранившаяся с той незапамятной поры, когда ее прапрабабки были настоящими повелительницами, а не одушевленными атрибутами верховной власти.

С утра Дафне пришлось сварить четыре больших кастрюли кофе. Его разлили по термосам и фляжкам, которые упаковали в истрепанные солдатские ранцы, купленные накануне в лавке старьевщика.

– Это для гоблинов, которые будут прикрывать наше отступление, – объяснил Марек.

На табурете в углу кухни сидел невысокий жилистый мужчина с клювом дятла из лакированного желтого картона и в красной шапочке с завязками под подбородком. Инспектор Креух. В карнавальной маске вид у него был дурацкий, но Дафна ни разу не улыбнулась. Скоро для дяди Анемподиста все-все рухнет. Сегодня. Через несколько часов. И она заодно с теми, кто собирается это сделать. Да, ее друзья кругом правы, но Дафна все равно чувствовала себя предательницей.

– Нет известий от госпожи Шельн? – спросил у дятла Марек.

– Нет, и вряд ли будут, – инспектор еще больше нахохлился, сощурив темные птичьи глаза. – Она теперь не захочет со мной разговаривать. Я пропустил к порталу ее заклятых врагов. У всякой дружбы есть предел прочности. Закончилась наша дружба, а долг за свою жизнь она мне давно уже сполна отдала.

– Разве она не поймет?

– Понять-то поймет, но ты не путай понимание с прощением. Это на самом деле разные вещи. Коли на то пошло, я, в общем-то, понимаю Гила, но так бы и удавил бы его, суку, вот этими руками! И после бы целый месяц пил на радостях… Потому что простить ему я ничего не согласен. Он причинил мне много такого, что не прощается. Помнишь, как мы с ним тогда за тебя торговались? Вот так-то… Понять – это значит уяснить себе, откуда оно взялось, а не списать все единым махом. И Мгла меня, думаю, не простит.

Хотя дверь была распахнута настежь, душный кофейный чад дурманил Дафне голову. При такой крепости он не столько бодрил, сколько опьянял. Мугор, по случаю праздника нарядившийся в рубашку павлиньей расцветки и венок из крашеных птичьих перьев – желтых, розовых, зеленых, сиреневых, – выглядел ошалевшим и в то же время озабоченным.

– Нельзя тебе соваться в катакомбы в таком виде, – сообщил он, критически оглядев Марека, заталкивающего в ранец термос с полустершимся, словно пораженным проказой, пионом на металлическом боку. – Гоблинская братва тебя на первой же минуте порвет, одни фрагменты будут по закоулочкам валяться.

– Почему?

– В зеркало глянь, вот почему! Эльфов там не любят.

– Маску надену, как инспектор.

– А если ее сдернут? Давай, я тебя лучше разрисую, это будет верняк.

Марек скептически сощурил сине-фиолетовые глаза.

– Как разрисуешь?

– Высокохудожественно. Свои не узнают, не то что гоблины. Художник я или кто?

– Ладно. А для девочек все-таки не опасно лезть в это гоблинское гнездовье?

– Не, в чем вопрос, они же не эльфы.

– По-твоему, приставать не начнут?

– Зуб даю. Секи, там братва разнополая, гоблинки не любят, когда ихние дружки налево смотрят, это раз. С нами будет инспектор, они его без шуток уважают, потому что он против темных эльфов, а теперь еще и светлым напакостил. Я же, когда с ними обо всем базарил, заострял не на том, что он сына встретил, а на том, что для эльфов из Роэндола подлянка первостатейная вышла, это два. Мы туда не с пустыми руками, а принесем дармовой кофе на всю ораву, это три. Еще я тонко намекнул, что мы хотим антигосударственный шухер устроить, это их воодушевило, в-четвертых. Кстати, может, скажете, наконец, что мы собираемся устраивать?

Дафна печально опустила глаза, опять подумав о том, каково придется после разоблачения бедному дяде, а Элше загадочно усмехнулась:

– Сюрприз. Гоблинам понравится.

– Надеюсь, ваш сюрприз не выйдет нам боком, – хмуро проворчал Креух, которого тоже до сих пор не посвятили в суть дела.

– Это будет отвлекающий маневр, как я уже говорил, – туманно пояснил Марек.

– Ага, раз тут замешан ты, ничего путного не жди. Прошлого раза тебе мало, когда вместо рутинного рабочего выезда по страховому случаю огрова хренотень получилась? Ты мне уже обеспечил один сюрприз, до конца жизни не забуду, а второй, боюсь, похлеще будет… От вас, эльфов, одни неприятности.

– Я не эльф, – угрюмо бросил Марек.

– Пока, – тем же тоном отозвался инспектор.

Дафна отправилась на второй этаж собираться. Поверх сатинового платья мышиного цвета надела розовую в белый горошек кофту с рукавами «окороком» и рюшами. Под просторной долгополой кофтой зашнурован пояс, в котором спрятаны деньги и драгоценности, а в специально пришитом кармашке – жезл из королевской сокровищницы. В этом одеянии Дафна выглядела толстой и была похожа на крестьянку. Нарумянила щеки. Широкополая шляпа с белой сетчатой вуалью довершила образ Доброй Пасечницы. Сегодня все разгуливают в карнавальных нарядах, так принято, но кто бы знал, как она истосковалась по тем сдержанным элегантным туалетам, которые носила раньше, до того как узнала о тайной беде и тайном пороке дяди Анемподиста!

Шмелиный квартал словно вымер, но когда перешли через Малый мост, в глаза плеснули пестрые краски праздника.

Толпы ряженых. На лотках сверкают солнечным глянцем леденцы – разноцветные пузатые тролли, розовые клубничины, лимонно-желтые монеты, белые мятные жемчужины. В витринах галантерейных лавок выставлены Медовые деревья в два-три локтя высотой, с изящными матерчатыми цветочками и подвешенными на нитках латунными пчелками. На перекрестке разгорелся скандал: оттуда гонят разоблаченного ученика мага, который решил подзаработать, выдавая себя за фокусника. Настоящие фокусы – это сложное искусство, ловкость рук без всякого волшебства, и члены гильдии бдительно охраняют свою территорию от посягательств обманщиков. Опозорившийся чародей торопливо зашагал по улице, стараясь поскорее смешаться с толпой. Тощий подросток с обиженным веснушчатым лицом. Вслед ему летели угрозы пожаловаться в гильдию магов и в городской магистрат. Те, кто его изгнал, носили маски поросят, кузнечиков и полевых цветов.

«Дядю так же прогонят…»

После этой жалобной мысли Дафна неожиданно рассердилась: что-то совсем она расклеилась, на себя не похожа. В конце концов, она предлагала дяде Анемподисту приемлемый для обеих сторон компромисс по меньшей мере раз десять, а то и все двадцать, ее совесть чиста.

Просунув руку под колышущуюся перед лицом сетку, она утерла слезы и начала озираться, сравнивая свою компанию с окружающей публикой.

Среди гуляющих они не выделялись. Инспектор в придачу к дятловой шапочке и клюву надел очки с синими стеклами, приклеил над верхней губой фальшивые усики. Жаль, что Марек до этого не додумался. У эльфов усы и бороды не растут, такая деталь могла бы ввести в заблуждение… Но он и без этого неплохо замаскирован: Мугор разрисовал ему лицо черными и желтыми полосками, заостренные уши спрятаны под повязкой, эльфийские глаза – под темными очками, получился не поймешь кто. Поверх оберегов Марек надел широкие кожаные браслеты, расшитые дешевым стеклярусом. Лицо Элше размалевано похожим образом, а творец этого безобразия Мугор смахивал, по мнению Дафны, на сумасшедшего попугая.

Мужчины несли за плечами ранцы, заляпанные веселыми разноцветными кляксами, но в этом тоже не было ничего необычного: или на пикник собрались, или несут какой-нибудь товар на продажу – леденцы домашнего изготовления, кульки с солеными и засахаренными орехами, самодельными куклами, бисерными украшениями. Сегодня разрешается торговать на улицах без уплаты пошлин.

И Мареку, и Креуху казалось, что за ними следят. Именно что казалось, остальные ничего похожего не замечали, да и что можно заметить в этой калейдоскопической круговерти? Инспектор сухо заявил, что он-де привык доверять своей интуиции, и ощущениям эльфа, если на то пошло, он тоже доверяет. Несмотря на предполагаемый «хвост», до спуска в катакомбы добрались без приключений.

Приречные трущобы. Двухэтажные дома из заплесневелого кирпича тонут в земле, словно в зыбучке. Дворы ниже уровня тротуара, и когда в ветхой ограде с грязноватыми остатками штукатурки попадается пролом – как будто заглядываешь в яму, на дне которой расставлены изрезанные скамейки и ржавые качели, разложена на просушку старая обувь, торчат серые столбы с бельевыми веревками. Из окон первого этажа можно поймать проходящих мимо за ногу или за подол, только руку протяни.

Чья-то волосатая лапища ухватила Дафну за юбку, но Марек тут же врезал ботинком. Даже испугаться не успела. Пальцы разжались, в затхлой полутьме комнаты сипло взвыли. Зазвенело стекло, словно там, внутри, уронили бутылку или стакан.

– Гады, я щас выйду!.. – запоздало пригрозил кто-то им вслед.

Вход в подземное царство находился в подвале одного из здешних домов, настолько обветшалого, что никто в нем не жил. Массив окрестных построек напоминал гнездо поганок, походя впечатанных в землю гигантской подошвой.

– Сюда! – Мугор нырнул под арку, неплохо сохранившуюся по сравнению с остальными частями ограды, первым спустился в замусоренный двор.

Ржавые жестянки, словно рыбы с разинутыми ртами. Битое стекло. Засохшие экскременты. Хмурая стена крапивы.

Следом пошел инспектор, потом Дафна и Элше, Марек был замыкающим.

– За нами точно есть «хвост», – сообщил он шепотом уже внутри, в похожем на загаженный склеп помещении. – Как будто затылок сверлит…

Креух достал карманный фонарь с шариками-светляками, оглядел лица спутников.

– Главное, не ударяться в панику. «Хвост», эка невидаль. Вы еще сосунки, а я столько раз уходил от погони, причем не от людей, а от эльфов, причем на их территории, да не один, а с каким-нибудь застрахованным недоразумением под мышкой. И уходил ведь! То, что предстоит нам сейчас, – детские игрушки, лишь бы никто не сдрейфил.

– Это не могут быть те эльфы из Роэндола? – деловито спросила Дафна. Дрейфить она не собиралась. Инспектор вопросительно взглянул на Марека.

– Нет, не они.

– Откуда ты знаешь? – засомневалась девушка. Марек дотронулся до бисерного браслета на запястье.

Да, он же носит обереги, которые сигналят о присутствии эльфов – все равно, темных или светлых.

– Эй! – прохрипел кто-то из черного зева в дальнем конце помещения. – Вы, долбанутые, кофе принесли?

– Сам долбанутый, – деловито отозвался Мугор, словно это был обмен паролями. – Принесли. Веди к рельсам.

– По башке тебе рельсой.

– Сам по башке схлопочешь, если будешь пасть разевать. Веди, у меня уже спина отрывается ваш кофий таскать, ишаков нашли.

– Не спина у тебя отрывается, а жопа.

– Они ссорятся? – встревоженно прошептала Дафна.

– Светская беседа, все равно что у людей о погоде, – невозмутимо заметил Креух, снимая очки и картонный птичий клюв.

Дафна кивнула. Их уже просветили насчет гоблинских правил хорошего тона: на оскорбление надо немедленно отвечать оскорблением, но без намеков насчет расовой неполноценности собеседника, и ни в коем случае не показывать, что тебя задели за живое.

– Двигай ляжками, парень, пока под зад не пнули, – потребовал инспектор, пряча свои маскарадные принадлежности в поясную сумку.

– Пошли, обалдуи, – позвал гоблин и, поразмыслив, уточнил: – Господин Креух, это я не про вас.

Спуск по лестнице с вогнутыми каменными ступеньками. Словно это не камень, а слежавшийся снег или утрамбованная глина – податливый материал, с течением времени мало-помалу проседающий под тяжестью множества ног. Сколько веков этой лестнице, если она успела до такой степени деформироваться? Слабо мерцают шарики-светляки, внизу поджидает промозглая темнота.

Дафна откинула вуаль, а Марек так и остался в очках. Он сейчас рискует больше остальных, но все равно полез в это подземелье – из-за них с Элше. Если в нем признают эльфа, его песенка спета. Подумав об этом, Дафна почувствовала и благодарность, и тревогу, и укол сожаления: как было бы хорошо, если бы у них с Мареком началась взаимная любовь… Но чего нет, того нет.

Она когда-то читала о том, что траэмонские катакомбы – это целый подземный город. Утверждение автора произвело на нее впечатление, но отложилось в памяти всего лишь набором слов, а теперь она увидела, как это выглядит наяву. Комнаты, коридоры, залы. Волглые помещения с низкими потолками и теряющимися в сумраке закругленными сводами. Вонючие каналы с маслянистой темной водой. Колонии белесых грибов. Какие-то живые создания, тоже белесые, мелькающие на периферии, избегающие света, – Мареку и Мугору, наверное, удавалось их рассмотреть, а она только отметила: что-то шныряет по стенам и копошится в неосвещенных углах. Может, и к лучшему, что не увидела в подробностях. Чадящие факелы. Каменные изваяния на грубо вытесанных постаментах: полуженщина-полужаба с отвислым животом; ифлайгри с прекрасным, почти человеческим лицом, клубком змей вместо волос и громадными крыльями; тварь, похожая на рогатого осьминога. Постаменты покрыты бурыми пятнами, у подножия валяются кости с остатками гниющего мяса – интересно, чьи?

Толпа гоблинов с горящими глазами. Дафна и Элше жались к инспектору, Марек тоже больше не храбрился. Даже Мугор притих, пусть и доводился здешним обитателям дальним незаконнорожденным родственником.

Креух как ни в чем не бывало поставил на пол свой ранец, оглянулся на спутников:

– Давайте, парни, доставайте гостинцы. Эй, обормоты, кружки-то у всех есть? Притащили мы, сколько поместилось, не верблюды, зато кофе крепчайший, из зерен высшего сорта – не откуда-нибудь, с плантаций Манфрианы! Становитесь в очередь, чтобы на всех хватило.

После того как он высказался, заговорила Элше:

– А мы отойдем вон туда, в сторонку, чтобы я могла совершить волшебство. Мы собираемся испортить праздник этим надутым индюкам, которые всем заправляют в нашем королевстве.

– Какое волшебство – опростаться, что ли? – ухмыльнулась гоблинка с голой грудью – словно пара волосатых арбузов – и несколькими ожерельями на шее.

– Закрой пасть, сука, – все тем же тонким детским голоском посоветовала королева. – Или так заколдую, что целый месяц опростаться не сможешь, из ушей полезет.

«Боги, неужели она сама это придумала? – ужаснулась Дафна. – Нет, наверняка Мугор научил ее, что сказать, если дойдет до перебранки. Не может быть, чтобы сама…»

Отошли вчетвером, Мугор и Марек – для охраны, а Креух между тем начал оделять гоблинов кофе, прикрикивая на тех, кто пытался пролезть без очереди. Его слушались.

– Мугор, только не пугайся, – с извиняющейся кокетливой улыбкой попросила Элше.

Руна, выбитая на печатке ее кольца, замерцала серебряным светом, вслед за этим прозвучал хрустальный аккорд невидимой арфы.

– Жители страны, это говорю я, ваша королева Элшериер, госпожа Траэмонская… – девушка бормотала еле слышно, однако ее голос звенел под сводами зала, перекрывая все остальные звуки.

Она рассказала о душевной болезни консорта и о том, что его оздоровительный проект – «скользящая петля», воплощение безумного каверзного замысла; она говорила, пока Креух разливал кофе, и умолкла, когда он закончил.

– Ух ты, зашибиться и не встать! – восхищенно прокомментировал Мугор, который так и не понял, в чем дело, и поэтому не испугался. – Складно ты нашу королеву передразнила, натуральный цирк! А теперь чего, революция будет?

Гоблины тоже пришли в восторг.

– Братва, слушай меня, валяем все наверх! – заорал один из вожаков. – Бучу устроим, витрины побьем, помойки пожжем, паромобили ихние поломаем, пусть весь город узнает о нашем существовании!

– Насрем на большой белой лестнице около Оперного театра! – подхватила гоблинка, цеплявшаяся к Элше. – Пусть все увидят, что мы тоже полноправные жители этой страны! Вперед!

– Вперед! – рявкнул одноглазый кряжистый гоблин с целой коллекцией женских сережек в заостренных черных ушах. – Бей королевских барбосов, эльфов и всех грамотеев! Шевелитесь, пока там не очухались и настоящая королева речь не толкнула!

Они вопящей толпой повалили в ту сторону, где находилась лестница.

– Я же не хотела, чтобы так получилось… – виновато глядя на Дафну, сказала Элше. – Я не думала, что они… Ну, не думала, правда…

– Марек, паршивец!.. – подскочивший к ним Раймут Креух выглядел взбешенным. – Ты что опять натворил?! Того раза тебе мало?

– А что я? – пробормотал Марек.

– А не ты, скажешь, королеву похитил?

– Вы че, инспектор, тоже на это повелись? – хихикнул Мугор. – Во, умора!

– Я никого не похищал…

– Меня не похищали, господин Креух, – подтвердила Элше. – Я ушла сама – из-за всего того, о чем только что рассказала, и это не единственная причина. Мы можем рассчитывать на вашу помощь?

– Куда прикажете вас доставить, ваше величество? – пригвоздив угрюмым взглядом хихикающего полугоблина, спросил инспектор.

– Я больше не «ваше величество», я просто Эл. Мы ведь собирались найти дрезину и по подземной ветке выехать за город?

– Идемте. Мугор, показывай, где твояжелезная дорога?

– Не моя, а гномья, – тот по-прежнему давился смехом. – Коротышки давным-давно ее построили, это же они первые придумали паровой двигатель и рельсовые пути, и долго держали в секрете, и убивали человеческих изобретателей, которые хотели придумать то же самое. Главное западло, убивали так, чтобы подумали на гоблинов, об этом теперь даже в учебниках по истории написано, потому что правда вышла наружу. Эл, ваше величество… Ой, умора!

– Кончай паясничать! – рявкнул рассвирепевший инспектор. – Показывай дорогу, а то скоро тут будет целая армия барбосов! Если они столкнутся с гоблинской братвой, это их задержит, но кто-нибудь все равно прорвется.

Это подействовало.

Путешествие по каменным залам при свете карманных фонариков и гнилостного мерцания плесени. Иногда попадались странные изваяния вроде тех, что были в зале, освещенном факелами.

– Это ведь не гномья работа, – заметила Дафна, оглядываясь на статуи. – У гномов все по-другому.

– Коротышки здесь жили в незапамятные времена, – отозвался Мугор. – Тысячу лет назад, а то и полторы. Это гоблинские истуканы, просто никто не желает признавать, что у гоблинов тоже есть искусство. Дискрементация, или как ее там…

– Дискриминация, – машинально подсказала Дафна. Элше тяжело дышала и спотыкалась.

– Садитесь ко мне на спину, ваше… – Креух запнулся. – Знаете, как крестьянки носят детей на закорках? Я вас так же понесу.

– Поедете верхом на инспекторе, ваше королевское величество, – снова захихикал полугоблин – и поперхнулся, когда инспекторская рука отвесила ему тяжелый подзатыльник.

Теперь пошли быстрее, Элше больше не задерживала остальных. Несмотря на ношу, Раймут Креух шагал широко, уверенно, словно вовсе не чувствовал ее веса и видел в потемках не хуже, чем эльфы или гоблины. Может, так оно и было. Марек взял Дафну за руку. Это для того, чтобы не отставала, и все равно в груди приятно заныло. Он так редко к ней прикасается… Ладонь у него теплая и твердая и как будто вбирает в себя ее страх перед этим подземельем, словно губка воду. Уже почти не страшно.

Они добрались до длинного сводчатого помещения с рельсовыми путями (меж отлитых из металла шпал белели шляпки незнакомых с солнцем грибов) и несколькими дрезинами, декорированными кованым орнаментом, когда Креух процедил сквозь зубы:

– Огры собачьи… Мугор, чувствуешь?

– Ага, – скривился в ответ полугоблин. – Вы же сказали, что всю эту хренотень вытянули!

– Выходит, не всю, – буркнул инспектор, ссаживая королеву на землю. – Придется повторить.

– Что случилось?

– Мы окольцованы «держалкой» – тюремным заклятьем, это обычная процедура. Когда мы сбежали, я, насколько сумел, убрал эту дрянь, да, видно, не до конца. Зуд в левой лодыжке. Не сильный, мне удалось существенно ослабить заклятье до того, как нас начали искать, однако выходить отсюда вместе нельзя – наше местонахождение определят и всех поймают.

– И что теперь делать? – прошептала Дафна, испуганно озирая темные своды.

– Вы трое садитесь на дрезину и гоните по нужной ветке до выхода. Выбираетесь наружу, там ждете… гм, два дня. Мы с Мугором пока остаемся под землей. Думаю, суток мне за глаза хватит, чтобы уничтожить остатки наших «держалок», и после этого мы к вам присоединимся. Остановитесь в гостинице «Песочные пироги», это в деревне Большая Сенба на берегу Сенолы. Скажите, что вы паломники, их там всегда хватает. Если в течение двух дней мы не объявимся, больше не ждите. Марек, с дрезиной сладишь?

– Ага, – кивнул тот, с любопытством оглядывая дрезину.

– Мугор, растолкуй ему, куда ехать.

– По правой ветке, – поморщившись, полугоблин наклонился и почесал зудящую лодыжку. – Это просто, как репа с кофейной подливкой, каждый раз поворачивай направо. Я откуда все знаю: у меня одно время были полезные делишки по торговой части, мы с компаньонами возили тут кой-чего. Братве гоблинской, естественно, платили дань за проезд и проход. Бывайте, ваше величество, до скорой встречи!

Мугор обнял Элше, и они поцеловались в губы, не смущаясь присутствием свидетелей. Креух неодобрительно покачал головой, потом распорядился:

– Ну, все, езжайте. Марек, экономь силы и следи за дыхалкой.

Гномья дрезина шла ровно, пусть и было ей, по словам Мугора, полторы тысячи лет. Дафна обнимала за плечи Элше, измотанную и озябшую. Марек работал ручным рычагом, ему было жарко – даже легкую куртку сбросил, дико разрисованное лицо блестело от пота, краска размазалась. Очки он снял, иссиня-фиолетовые эльфийские глаза мерцали в слабом свете фонариков. У дрезины был собственный фонарь, подвешенный на кронштейне, но он не горел, только раскачивался, словно перезревший стеклянный плод.

Когда сделали остановку для отдыха, Марек обессиленно откинулся на спинку сиденья.

– Мугора с инспектором не поймают? – шевельнувшись под рукой у Дафны, спросила Элше.

– По-моему, исключено. Они уйдут в глубь катакомб, туда за ними никто не полезет. Мугор уже бывал здесь. И, знаете, на самый крайний случай… Если нас вдруг сцапают, вы с Дафной скажите, что сбежали из-за сумасшедшего консорта, и не сознавайтесь, что собирались уехать в другую страну, чтобы скрыться с концом. Лучше, если они об этом не узнают. Может, тогда у вас еще появится в будущем шанс убежать.

– Я больше не хочу никаких консортов и не хочу быть королевой, не хочу, чтобы меня трахали пожилые мерзавцы, которым нужна только власть, а до меня нет никакого дела…

Элше всхлипнула. Дафна обняла ее крепче и сокрушенно вздохнула:

– Нахваталась словечек от гоблина.

– Я же сказал, это версия на крайний случай. Запасной вариант. Если больше некуда будет деваться, для отмазки.

– Он прав, – согласилась Дафна. – Уж если падать, так на мягкое.

Это было одно из любимейших житейских поучений дяди Анемподиста, и она грустно нахмурилась. Знать бы, ему-то удалось упасть на мягкое или нет?

– Все равно не хочу обратно, – задушенно пробормотала Элше, уткнувшись лицом ей в кофту.

– Тихо! – Марек резко выпрямился и замер, широко раскрыв и без того большие глаза. – Молчите…

Дафна не слышала и не чувствовала ничего подозрительного. А Марек в течение некоторого времени прислушивался, как насторожившееся животное, и наконец сообщил:

– За нами идет еще одна дрезина.

– Креух с Мугором?

– Вряд ли. Он же сказал, понадобится время, чтобы разделаться с этим тюремным заклятьем. Не могли они так быстро. Но если даже они, лучше мы дождемся их около выхода. Это могут быть местные гоблины из другой банды, или те, кто вас ищет, или контрабандисты. Поехали!

И откуда у него только силы берутся, поражалась Дафна. Хотя он ведь и раньше не был неженкой при всей своей утонченной эльфийской наружности. Дрезина летела по туннелю с низко нависающими сводами. Остановок Марек больше не делал, разве что время от времени расслаблялся и отдыхал, пока разогнавшаяся платформа катилась по инерции. Несмотря на это, их догоняли.

Если преследователей много и те сменяют друг друга, у них, конечно, будет преимущество в скорости. Кроме того, они могли взять дрезину с двойным рычагом, в том зале были и такие.

«Радана-Мать, пусть это будут инспектор с Мугором или кто-нибудь, кого мы не интересуем», – молилась про себя Дафна, обнимая охваченную ознобом подругу.

Они все-таки выиграли эту гонку. Зал, о котором рассказывал Мугор, с громадными, до потолка, обелисками в трещинах и сколах – полугоблин считал, что это разбитые изваяния подгорных королей, вырубленные в стародавние времена из цельных глыб. Лестница наверх, тоже старая, с коварными истертыми ступеньками. Марек пошатывался от усталости. Элше тоже карабкалась с трудом, Дафна ее поддерживала, а на последнем участке, когда у королевы подкосились ноги, подхватила ее на руки.

– Ты что, давай лучше я… – поглядев на них, предложил Марек.

– Да ты сам чуть не падаешь, за стенки хватаешься. Ничего, я справлюсь.

Она впервые порадовалась тому, что не похожа на тех хрупких барышень, напоминающих изящные стеклянные статуэтки, которым всегда беззлобно завидовала. Так бы она и унесла подругу, будь у нее такие же тонкие руки и такая же талия! Кстати, руки того и гляди оторвутся, лишь бы не уронить… Стараясь не обращать внимания на боль в мышцах, Дафна упрямо одолевала подъем, да еще беспокоилась за Марека, шедшего следом: лишь бы не упал, а то сколько же катиться по этой лестнице… Наконец, далеко впереди засияла слепящая голубая прореха.

Отсыревшая комната с изваянием безголовой крылатой женщины. Никаких костей и усохших внутренностей у подножия статуи не валялось, и хорошо – Раймут Креух этого не любил.

Заклятье ночного зрения у него было хитрое, с двойным дном: вроде бы его разрушают, а через некоторое время оно само собой восстанавливается. Один из секретов страховой компании. По счастью, те, кто арестовал Креуха, то ли не успели, то ли не удосужились проконсультироваться в «Ювентраэмонстрахе», на что способна подготовленная для вылазок в Сильварию боевая единица. Суть-то вот в чем: если темные эльфы лишат инспектора ночного зрения (а они еще не то могут), он сумеет вернуть утраченное без посторонней помощи. И на сей раз вернул, так что трещины на стенах, улитку на левой груди каменной женщины, гофрированные, словно кто-то смастерил их из папиросной бумаги, грибы по углам он видел не хуже, чем бедолага-полугоблин.

– Понял хоть, бестолочь, что наделал? Тебе теперь одна дорожка – за границу, лучше всего за море. Иначе убьют.

– Из-за побега? – непонимающе уставился на него Мугор. – Да ну, скажете тоже…

– При чем тут побег? Ты хоть понял, кого поимел?

– Кого?

– Ее величество.

– Да это же шутка! Вы чего, взаправду купились?

– Это ты купился, бестолочь несчастная. Перстень королевского голоса издревле существует в единственном экземпляре, и воспользоваться им может только королева Траэмонская. Об этом знают даже школьники – те, которые прилежно учатся, но ты небось уроки прогуливал, в подворотнях получал образование.

– Эл не может быть королевой… – растерянно возразил Мугор. – Вы же меня разыгрываете, ага?

– Да что с тебя взять, морда гоблинская… – Раймут горестно махнул рукой. – Вот уж вляпались так вляпались, пуще прежнего… Ладно, не мешай сосредоточиться, я «держалку» снимаю.

– Ну, не может ведь такого быть, чтобы я королеву трахнул, – жалобно пробормотал полугоблин, обращаясь к безголовой статуе.

Никогда еще Дафна не видела Марека таким испуганным. Несмотря на расплывшуюся черно-желтую раскраску на лице, было заметно, что он побледнел – по тем участкам кожи, которые остались незакрашенными, и в глазах появилось затравленное выражение. Хотя из подземелья выбрались не гоблины, не темные эльфы и не «серые плащи» дяди Анемподиста, а несколько парней в долгополых камзолах провинциального покроя, Дафна их уже видела раз или два на улочках Шмелиного квартала. Хотя стоп… Здесь-то им что понадобилось?!

Эта местность называлась Песчаные Мельницы. Никаких мельниц тут не было, разве что вон те деревянные остовы, обглоданные солнцем и ветром, зато песок был – речной, чистый, блекло-желтый. Еще были остатки каменного лабиринта, невесть кем и когда построенного, настолько древнего, что он давно уже превратился в скопление разрозненных изжелта-серых стен, загораживающих вид на Сенолу, но не способных никого поймать в западню.

В сердце бывшего лабиринта, на центральной площадке, стоял небольшой храм Раданы-Матери – рядом с легендарным Камнем Призывов. По поверью, если написать на этом камне послание, обращенное к кому бы то ни было, адресат его непременно получит тем или иным способом, хоть наяву, хоть во сне, хоть в чудесном видении. Рассказывали, что огромный лабиринт, возведенный какими-то безымянными злодеями вокруг волшебного камня, разрушила, прогневавшись, сама Радана, и с тех пор все желающие могут беспрепятственно отправлять свои послания. Туда постоянно приходят паломники – покинутые возлюбленные, жены и невесты ушедших в дальнее плавание моряков, родители сбежавших из дома подростков, заимодавцы, разыскивающие должников. При храме живут две монахини, они подметают площадку, принимают пожертвования и угощают гостей травяным чаем. В детстве Дафна тоже там побывала и написала письмо маме с папой, чтобы не беспокоились: с ней все будет в порядке, добрый дядя Анемподист о ней позаботится.

За лабиринтом протекала Сенола, на покатом песчаном берегу раскинулась деревня Большая Сенба с пристанью и тремя гостиницами. Паломники приезжали на лодках и на рейсовом пароходе, недостатка в постояльцах не было. Одна из гостиниц – «Песочные пироги», место встречи.

По первоначальному плану они собирались купить в деревне лодку на пятерых, желательно с парусом, и отправиться вниз по Сеноле, к Хавдагу. Несколько дней пути.

Траэмон находился в северной стороне, там, где громоздились темной горой грозовые тучи. Странно, что в столице погода так резко испортилась, словно чьи-то козни… Королевские маги специально следят за тем, чтобы никакие ненастья не омрачали праздники и торжественные церемонии, как же в этот раз недосмотрели?

Тучи группировались вдали, у горизонта – словно хищный облачный рой накрыл город, а здесь, над Песчаными Мельницами, небо оставалось голубым и безмятежным.

Дафна, Элше и Марек прятались за кустами боярышника. У них не осталось сил на то, чтобы убежать. Марек вытащил нож, но что он мог сделать один против десятерых? Преследователи друг за дружкой выбрались из лаза под нагромождением каменных плит, окруженных ветвистым бессмертником с сухими темно-розовыми соцветиями.

Наверное, на двух дрезинах приехали, подумала Дафна. Если так, остался ли там какой-нибудь транспорт для инспектора и гоблина?

– Лотар, где они?

Один из парней молитвенно сложил перед грудью широкие белые ладони, прикрыл глаза и что-то забормотал, после чего показал прямо на боярышник в проломе стены, за которым притаились беглецы:

– Там!

В следующую секунду Марек рывком выпрямился во весь рост.

«Он с ума сошел?» – ахнула про себя Дафна.

В воздухе коротко блеснуло.

– Бежим! – Марек одной рукой схватил ее, другой Элше и потянул от пролома. – Быстро!

Перед тем как они бросились бежать, Дафна успела увидеть, что Лотар оседает на землю, а из горла у него торчит темная рукоятка и хлещет кровь – так, словно рассечена артерия. Столпотворение разбитых каменных стен, круговерть боярышника, шиповника, жимолости.

– Я убил их ищейку, – на бегу объяснил Марек. – Теперь нас не найдут.

– Дафна… – пролепетала, задыхаясь, Элше. – Жезл… Не забыла?.. Ты можешь… их всех…

Марек тащил обеих за руки. Преследователи их нагоняли. Пусть Лотар выбыл из игры, его сообщники ориентировались по звукам, никак не оторваться. Вот если бы Марек был один, он, возможно, сумел бы от них убежать… Подумав об этом, Дафна почувствовала и благодарность, и ужас, и отчаянное желание что-то сделать, чтобы всех выручить. Но достать жезл и хладнокровно убить несколько человек?.. Радана-Мать, если бы нашелся другой выход, без убийства…

– Стойте! – после очередного поворота Марек резко затормозил. – Лезьте сюда, а я поиграю с ними в прятки.

Он показывал на щель, прикрытую снаружи высокой травой и жимолостью. Стенка тут была особенно толстая: изгибающийся фрагмент лабиринта, внутри, похоже, выдолбленный. Элше проскользнула туда ящеркой, Дафна протиснуться не смогла.

– Сиди тихо, – скороговоркой велел Марек. – Они тебя не достанут. Если что, потом иди в деревню. Бежим!

Шум погони приближался, и они опять побежали, теперь уже вдвоем. Сунув руку под кофту, Дафна на бегу вытащила жезл. Может быть, хватит словесной угрозы, чтобы эти ненормальные парни отстали?

Настигают. Топот за спиной.

– Беги дальше! – хрипло бросил Марек, а сам подхватил с земли камень, развернулся и метнул в лоб одному из преследователей.

Жертва взмахнула руками, по инерции пробежала еще несколько шагов и упала ничком.

– Минус два, – злорадно прокомментировал Марек. Встав рядом с ним, Дафна нацелила на противников жезл.

– Не подходите, убью!

– Во имя Благого бога, сдавайтесь, нечестивцы! – потребовал рослый мужчина средних лет, с куцей бородкой и одухотворенным тонкогубым лицом.

Их было шестеро, не считая того, который лежал на земле, и они рассредоточились, обходя беглецов с двух сторон. У всех ножи… Но это не важно, жезл их мигом уничтожит, надо только себя заставить… Убить человека… Дафна так и не решила эту дилемму. Благобожцы набросились раньше, чем она успела воспользоваться королевским оружием. Ей связали руки. Марек сопротивлялся дольше – одному подбил глаз, другому прокусил до мяса запястье острыми эльфийскими зубами, но с ним тоже справились.

Предводитель присел около пострадавшего, перевернул его на спину и скорбно произнес:

– Да примет Благой бог душу убиенного Ксавьера!

Видимо, камень попал в переносицу – страшный кровоподтек, словно перед тем, как умереть, Ксавьер надел полумаску. Он ведь еще и бежал со всей дури навстречу своему булыжнику… Предводитель повертел жезл, попытался его задействовать, направив на стенку, однако не добился результата. Пробормотал себе под нос: «Бесовская вещь», но тем не менее сунул трофейное оружие в поясную сумку.

– Пошли!

Двое подняли тело Ксавьера, один из них посетовал:

– Мальца таки упустили!

– На кой он нам нужен? – отозвался предводитель. – Дите малолетнее невинное, хоть и вырос среди нечестивцев. Этих зато поймали – семя бесовское и девку распутную.

Значит, Элше не нашли. Дафна почувствовала минутное облегчение, но тут ее грубо пихнули в спину.

– Пшла, ведьма!

Дальнейшее напоминало мерзкий сон. Их толкали, подгоняя. Дафна молчала, внутренне оцепенев, а Марек огрызался, раз даже попытался сделать подсечку одному из мучителей. К тому времени, как дошли до входа в катакомбы, лицо у него было разбито в кровь.

Дафна решила, что сейчас их поволокут вниз и повезут на дрезине обратно в город, но благобожцам ни в малейшей степени не хотелось снова лезть под землю – там, внизу, они были такими же чужаками, как их пленники. Забрав труп Лотара и двух товарищей, которые оставались его стеречь, группа двинулась в ту сторону, где торчали белесые остовы мельниц. Дафна шла, спотыкаясь, выбившиеся пряди падали на лицо. Шляпу Доброй Пасечницы она потеряла во время беготни по развалинам лабиринта. Хоть бы кто-нибудь их заметил… Кто-нибудь из паломников… И позвал бы на помощь мужчин из деревни… Но паломники заходят в лабиринт с другой стороны, а здесь – полное безлюдье. Насекомые, птицы, жимолость. Над обглоданными мельницами повисло слепящее солнце. В той стороне, где прячется за горизонтом столица, клубятся зловещие тучи.

В ушах звучат два голоса: благостный, увещевающий – это предводитель банды, резкий, неприязненный и немного надорванный – это Марек.

– Где Сабина?

– Зачем она вам?

– За блуд свой должна ответить.

– А те, кто ее изнасиловал у вас, в Пинобде, четыре года назад, за это ответили?

– О том ничего не ведаю, но судья им Благой бог. Если ты не лжешь по бесовскому обыкновению, надлежит им, несчастным, подвергнуться епитимье и отмолить свой грех.

– Сногсшибательно. Выходит, у вас можно совершить любую пакость, а потом отмолить, а потом снова сделать пакость, а потом снова отмолить… Ваша религия понравилась бы гоблинам, вы их обращать не пробовали?

– Не смейся над милосердием Благого бога, бесовское отродье. Ты прощен не будешь, ибо не Благой бог тебя создал. Ты убил Лотара, святого человека, но мы все равно вас поймали.

– Отпустите девушку. Она ни при чем.

– Там посмотрим, что с ней делать…

Другой пинобдиец, невысокий, верткий, с агрессивными скандальными нотками в голосе – этот парень как будто ежеминутно доказывал остальным, что он не хуже других, вот так, и с ним тоже надо считаться! – отпустил скабрезную шутку, его товарищи загоготали.

«Радана-Мать, и я еще Мугора считала пошляком… Радана-Мать, помоги нам!»

Потом ей стало не до того, чтобы прислушиваться к разговорам. Мочевой пузырь переполнен, того и гляди разорвется, даже идти больно. Скорее бы все это закончилось.

Длинный глубокий овраг с обрывистыми склонами, с ручейком и россыпью камней на дне. Костяки ветряных мельниц высились на другой стороне, туда вел шаткий деревянный мост. Здесь благобожцы уложили на землю тела Ксавьера и Лотара. Дафна еле сдерживалась и, как только все остановились, попросила, чтобы ей развязали руки. Снова посыпались грязные шутки.

– Ссы так, – предложил самый молоденький, который до этого момента выглядел скромным и застенчивым.

Впрочем, надо отдать ему должное, он и гадость произнес робко, с застенчивым видом.

– Вы не люди, а дерьмо последнее! – прорычал Марек, его лицо в черных, желтых и кровавых разводах казалось страшным. – И как ваш бог терпит около себя такую мразь!

Его ударили по зубам, потом в живот, потом снова по зубам, но руки Дафне все-таки освободили. Она присела за куцым кустиком, отойти подальше ей не позволили. Потом их привязали к столбу из цельного бревна, вкопанному в землю недалеко от моста. У Марека руки скручены за спиной, а ее просто примотали поперек туловища, веревка больно врезалась в грудь.

– Помолимся за упокой наших братьев убиенных! – призвал благобожцев предводитель.

– Дафна, – еле слышно прошептал Марек, когда те затянули хором заупокойную молитву, – готовься, мы сейчас убежим.

– Как?..

– Тихо. Через мост, и я его сразу разрушу. Как только столб рассыплется в труху, выпутывайся из веревок и беги на ту сторону, со всех ног, не оглядываясь. Я за тобой. Все поняла?

– Да. Но у тебя же руки связаны.

– Ничего, ты меня потом развяжешь. Готова?

– Да.

Он пробормотал бессмысленное двустишие.

Опора за спиной исчезла, Дафна пошатнулась, чихнула, вдохнув древесную труху, сбросила веревки и, подобрав подол платья, побежала через мост – в точности, как велел Марек. Крики позади. Выскочив на другую сторону оврага, она обернулась, и сердце сжалось: Марек не бежал следом за ней, а пытался – как был, связанный – задержать погоню. Одного толкнул корпусом, другому врезал ботинком в пах. Тут его самого сбили с ног, а двое пинобдийцев бросились к ней… Не добежали. Мост превратился в бурое облако, в пылевую взвесь, и вопящие люди полетели вниз. Два глухих удара. До дна отсюда – как с крыши трехэтажного дома до тротуара.

– Дафна, уходи!.. – долетел до нее задушенный крик Марека.

Снова подхватив подол, девушка побежала дальше. Зря он, что ли, старался… Может быть, она успеет привести помощь… Стрелки, нарисованные белой краской на стенах разбитого лабиринта, указывают направление к центральной площадке, где находится Камень Призывов и Храм Раданы-Матери. Если среди паломников окажутся хотя бы трое-четверо здоровых мужчин… Пинобдийцев осталось шестеро. Те, что свалились в овраг, даже если выжили, все равно не бойцы.

На площадке с плоской, как стол, белокаменной плитой и небольшим деревянным строением с витражными окнами сидело под шатровым навесом двое стариков да бедно одетая девочка-подросток. Собирались с мыслями перед тем, как написать на камне свои послания. По праздникам здесь не бывает наплыва посетителей.

Пожилая монахиня стояла на высоком крыльце храма и с тревогой смотрела на сгусток темных туч у северного горизонта, разбухший настолько, что даже стены лабиринта не могли его заслонить.

Остановившись перед ней, запыхавшаяся Дафна вытащила из кармашка на поясе завернутое в шелковую тряпицу бриллиантовое ожерелье – подарок дяди Анемподиста.

– Вот, приношение Матери… Пожалуйста, дайте мне стило, мне надо срочно…

Невозмутимая монахиня протянула ей лакированный деревянный стерженек.

Опустившись на колени перед Камнем Призывов, Дафна торопливо нацарапала имя и несколько строчек. Стило не оставляет следов на искристой белой поверхности камня, но этого и не нужно. Закончив писать невидимое послание, она приложила, как принято, свою ладонь – вместо подписи.

Вот и все. А теперь – ждать? Не зная, придет ли тот, кому адресован призыв?

Дафна подошла к девушке – невзрачной, с задумчивым отстраненным выражением на круглом лице.

– Вы не согласитесь мне помочь? Надо сбегать в деревню, позвать сюда мужчин с оружием. Благобожцы с севера собираются убить человека, это около мельниц. У меня ноги сбиты и сил не осталось, вы успеете быстрее. Это вам за помощь.

Нитка розового жемчуга, тоже из дядиных подарков.

Девчонка умчалась, оставив у стены свою котомку.

Монахиня предложила Дафне холодного чаю. Нет, ей некогда. Если придут люди из деревни, пусть поспешат к мельницам.

Надо найти Элше. Надо каким-то образом выручить Марека! Дафна побрела в обратную сторону, морщась от боли в стертых до волдырей пятках.

– Леди, что случилось?

Вздрогнув от неожиданности, она повернулась.

Высокий мужчина лет сорока, чертами обветренного лица похожий на уроженца провинции Кедо, в поношенном солдатском мундире без нашивок и с коротким мечом на поясе.

– Моего друга убивают благобожцы из Пинобды!

– Где они?

– Около мельниц. Там!

Он сразу сорвался с места, Дафна бросилась за ним. Пусть это не тот, кого она позвала, все равно помощь… Ноги больше не болели, и усталость как рукой сняло, но, несмотря на это, от солдата она в два счета отстала.

Спохватившись, закричала вслед:

– Там мост разрушен!

Все-таки получилось! Дафна сбежала. Марек не очень-то надеялся на успех, но это было единственное, что он смог придумать.

О том, что у него шансов нет, он знал с самого начала. Запястья связаны, не развернешься, и к тому же надо было задержать всю эту банду, пока девушка переберется на ту сторону.

Жалко, что вторая часть плана не удалась. В момент разрушения моста он находился на земле, хоть и успел зацепиться ногой за крайнюю балясину, иначе бы заклятье не сработало. Он-то рассчитывал, когда мост рассыплется трухой, свалиться в овраг вместе со своими противниками. Если выбор или-или, лучше разбиться одним махом, чем умереть под пытками.

Его привязали к другому столбу, заткнули рот. Двое благобожцев встали напротив и заладили читать молитвы, дабы лишить его «бесовской силы», остальные четверо полезли в овраг за сверзившимися туда товарищами.

Он с ненавистью смотрел на своих визави. Одному на вид лет двадцать восемь, опрятный, степенный, с серьезным вдохновенным взглядом. Встретишь такого на улице – и не заподозришь, что он замешан в подобных делах. Второй – ровесник Марека, тот самый скромненький мальчик с нежным пушком на щеках, который сказал Дафне «ссы так». Этот вызывал еще большую злость, голыми руками бы на куски порвал… Этакая миловидная и даже в чем-то трогательная оболочка, а под ней – сплошная дрянь, которая не смеет высунуться наружу, потому что за это старшие накажут. Зато уж если старшие смотрят в другую сторону или, еще лучше, разрешили творить, чего душа просит – как, например, сегодня, – тогда держись все и вся… Наверное, именно от таких приличных мальчиков пострадала в свое время Сабина.

«Когда вы меня убьете, припаду к стопам Яра-Вседержителя и попрошу дозволения отомстить. И тебя, гаденыша, никакие молитвы от меня не спасут!»

Крохотная вероятность того, что все обойдется, пока еще оставалась. Если Раймут Креух и Мугор разберутся со своими «держалками» достаточно быстро и вовремя подоспеют, встретят Дафну, та расскажет им, что случилось… Выездной инспектор Креух справится с этой шайкой даже в одиночку. Да, но как же он сюда попадет, ведь моста больше нет, а через овраг не перепрыгнешь… Или, еще вариант, если мимо будет пролетать на своих туманно-радужных крыльях Шельн Лунная Мгла… Но это уже из области сказок.

Благобожцы возились долго, однако пострадавших собратьев из оврага все-таки извлекли. Одного, накрыв лицо платком, положили рядом с трупами – это оказался тот самый вертлявый шутник, который издевался над Дафной. «Хоть так я тебя достал», – подумал Марек. Другого устроили на травяном островке, перевязали разбитую голову и принялись мастерить лубки для рук и ног. Парень был без сознания.

Потом вожак велел остальным собирать все, что годится на дрова, а сам подошел к Мареку и освободил его от кляпа.

– Семя нечистое, сейчас мы очистим от тебя этот благой мир, Благим богом для людей сотворенный. Милосердие божье велико, и ты можешь перед смертью покаяться во грехах, я приму твое смиренное покаяние.

Страшно. Хоть бы сердце не выдержало и разорвалось раньше, чем он начнет гореть… Задержать дыхание и попытаться спровоцировать сердечный приступ? Или, когда они натащат дров, снова применить заклятье трухи? Могут опять заткнуть рот, тогда с заклятьем не получится. А эльфийский незримый щит от огня спасает или нет? Сейчас надо поддержать дискуссию, протянуть время, только не унижаться перед ними, не дождутся…

– Одно из двух, – после тряпки во рту было сухо и горько, язык еле ворочался, – или Благой бог давно уже проклял вас и не хочет иметь с таким дерьмом ничего общего, или на самом деле он ничуть не благой, а какое-нибудь инфернальное исчадие вроде Ррагунгха, побежденного Яром-Вседержителем. Потому что мудрый и милосердный бог не стал бы терпеть то, что вы творите.

– Человеческая природа по определению греховна, и божьи служители не свободны от греха, – неожиданно согласился собеседник, – но мы уповаем на прощение и спасаемся молитвами.

– То есть ваши дела не имеют значения, главное – слова? Очень удобно, лучше не придумаешь!

– Не порочь благую веру, отродье бесовское, – укоризненно произнес предводитель и, приблизив лицо, зрачки против зрачков, речитативом затянул молитву, то повышая, то понижая голос.

От его молитвы Мареку стало совсем плохо. Затошнило, зарябило в глазах, разболелись ушибы и ссадины. Видимо, насчет «резервуара Силы» все чистая правда…

– Люди добрые, что вы собираетесь делать?

Благобожец прервал моление и обернулся.

Зыбкая словесная паутина отпустила Марека, перед глазами прояснилось, и он тоже увидел того, кто задал вопрос: на другой стороне оврага стоял рослый мужчина, похожий на отставного солдата, с мечом на поясе.

– Беса жечь! – азартно крикнул в ответ коренастый парень с ежовой встопорщенной шевелюрой.

– А вы уверены, что дело это законное? Он же, наверное, горожанин или крестьянин королевства нашего, в реестрах записан, документ имеет.

– Благое это дело, богоугодное, – непререкаемым тоном возразил предводитель. – Ступай своей дорогой, служивый.

– А позволите посмотреть на вашего беса поближе? – миролюбиво поинтересовался прохожий. – Сколько лет на свете живу, никогда их, бесов, не видел… На лицо сей индивид отменно страшен, они все такие?

– Разные бывают. А знаешь ли ты, служивый, о том, что Благой бог скорбит о твоей потерянной душе?

– Впервые слышу такие слова… Не станете ругаться, люди добрые, если я к вам перейду? Тогда и о боге вашем послушаю, и беса этого страховидного как следует рассмотрю, чтобы детям и внукам после рассказывать.

– Да как же ты сюда попадешь, когда бес весь мост раскурочил? – спросил предводитель без неприязни, но с досадой: подвернулся случай обратить в свою веру благожелательно настроенного нечестивца, однако овраг не обойдешь и не перескочишь.

– Не беспокойтесь, это для меня не помеха.

Прохожий сделал движение рукой, словно бросил что-то невидимое. В воздухе сверкнула серебристая паутинка, в следующее мгновение развернувшаяся в изящно выгнутый мостик.

– Благ бог, благи дела его, благи слуги его… – опомнившись после короткого ступора, истово забормотал предводитель пинобдийцев.

Прохожий ступил на мостик. Черты его лица изменились и утончились, кожа приобрела оливковый цвет. Плеснули на ветру длинные иссиня-черные волосы. Одежда тоже преобразилась – шелк и бархат ночного неба, местами безлунного, местами тронутого зыбким сиянием, испещренного смоляным узором листвы, – а на лбу появился тонкий мерцающий обруч с овальным сапфиром.

Марек почувствовал, что улыбается чуть ли не до ушей, так что разбитые губы заболели. Обрадовался – не то слово… Внутренне он до некоторой степени уже умер, словно провалился в холодную зловонную яму, из которой не выбраться, но вдруг его поймали за шиворот и рывком вернули в мир живых.

– За иную улыбку не жалко отдать полцарства, – Гилаэртис уже был на этой стороне и смотрел на него с усмешкой. – Позволь полюбопытствовать, что ты делаешь в подобной компании? Да еще в такой наводящей трепет боевой раскраске… Твоим врагам полагалось бы от одного этого зрелища удирать со всех ног, а не привязывать тебя к столбу.

Все слова куда-то отхлынули, и Марек ничего не мог вымолвить в ответ, только улыбался, счастливо и благодарно. Если бы его не удерживали веревки, он бы, наверное, сполз на землю. Зато опомнился предводитель пинобдийцев:

– Изыди! Именем Благого бога заклинаю тебя, нечистый, изыди!

Сухие ветки и обломки досок, которые благобожцы натащили для костра, зашевелились, выпустили кто паучьи ножки, кто короткие когтистые лапы вроде черепашьих или крокодильих, расползлись из кучи и взяли людей в кольцо. Один из пинобдийцев прорвался и пустился бежать, вдогонку за ним кинулась скрипучая, но неожиданно проворная доска о шести лапах. Подпрыгнув, ударила под колени, а когда человек упал, подоспели две шуршащие серые ветви, одна захлестнула ноги, не позволяя вскочить, другая вцепилась в лицо. Парень закричал, брызнула кровь. Остальная древесная нежить, скребя по земле засохшими отростками и поднимая пыль, хороводом закружилась вокруг сбившихся в кучку людей. Гилаэртис наблюдал за развитием событий с отстраненным любопытством, словно и впрямь был случайным прохожим.

Благобожцы, стуча зубами, бормотали молитвы. Один из них обделался. Скромный мальчик сел на землю и разрыдался, закрыв лицо руками. Кошмарное кольцо медленно сжималось, с леденящим сердце перестуком, скрипом и шорохом.

Первая жертва перестала кричать и биться, тогда древесный спрут с окровавленными отростками заковылял к хороводу, его близнец пополз следом. Труп остался лежать в луже крови, лицо и шея растерзаны в клочья.

«Получил по заслугам? Это тебе не девушек унижать и не охотиться вдесятером на одного!»

Марек, впрочем, испытывал сейчас не столько злорадство, сколько ужас. Эйфория прошла. Будь у него развязаны руки, и то было бы спокойней… Неизвестно, сколько еще раз он сможет воспользоваться заклятьем трухи; не исключено, что в запасе даже одного раза не осталось, он ведь не считал. А если все же осталось, жалко тратить последнее заклятье на столб, все равно запястья связаны.

– Господин Гилаэртис, развяжите меня, пожалуйста.

Собственный голос показался Мареку слабым, как звук от скольжения тополиного пуха по тротуару, но эльф услышал.

– И рад бы, да не могу из-за твоих оберегов. Ты не ранен?

– Нет. Побили, но мне к этому не привыкать.

– Тогда потерпи. И кстати, по правилам нашего этикета тебе надлежит обращаться ко мне не «господин Гилаэртис», а «господин мой Гилаэртис». Или просто по имени и на «ты», но до этого ты еще не дорос.

Пинобдийцы вразнобой молились, толку от этого не было.

– За что? – выкрикнул кто-то из них, давясь истерическими всхлипами. – Что мы вам сделали?

– Человеческие вопросы порой ставят меня в тупик. Вы собирались убить моего подданного.

– Да это же курам на смех, чтобы повелитель из-за каждого подданного срывался и устраивал заварушку!

– Почему бы и нет? У меня не так много подданных, чтобы ими разбрасываться.

– Но этот не ваш, он человек, он носит обереги!

– О, теперь уже не бес, а человек? – Гилаэртис рассмеялся, словно услышал удачную остроту. – Как быстро вы поменяли свое мнение… А обереги – это просто игра, чтобы было поинтересней. Правда, Марек?

– Вам нужны от нас деньги, да? – В голосе говорившего билась отчаянная надежда. – Мы заплатим выкуп! Сколько вы хотите?

– Гм… Не «сколько», а жизнь вашего главаря.

– Это бесовское искушение! – крикнул предводитель. – Не слушайте его, братья, молитесь!

На другой стороне оврага появилась девушка. Вышла из-за крайней желтовато-серой стены с неровными краями и направилась к мостику. Стройная, с непокрытой головой и разрумянившимся лицом, в темном платье с широким шнурованным поясом. В первый момент она показалась Мареку очень красивой, а потом он узнал Дафну.

Почему-то узнал не сразу, с задержкой в несколько секунд. Со зрением у него все было в порядке, хотя наверняка схлопотал сотрясение мозга, когда благобожцы били по зубам. Два зуба, кстати, выбили. Дафну он видел отчетливо, но в первое мгновение не понял, что это она: будто бы незнакомая девушка, такая же привлекательная, как Шельн, Макрина или Пиама Флоранса. Она избавилась от своей карнавальной кофты в горошек, в то время как он ожидал увидеть ее в кофте – вероятно, это и стало причиной недолгого обмана зрения.

Крикнуть, чтобы поскорей отсюда уходила? Но вообще-то у повелителя темных эльфов нет повода причинять ей вред… Пока Марек колебался, что будет лучше, девушка решительно ступила на эльфийский серебряный мостик, перебежала на эту сторону. Увидев на земле растерзанный труп, содрогнулась и отвела взгляд.

– Леди Дафна, вас не затруднит освободить Марека? – учтиво обратился к ней Гилаэртис, ничуть не удивленный ее появлением. – Пока он в оберегах, я не могу к нему прикоснуться.

– Да, сейчас, – со страхом покосившись на хоровод, Дафна принялась распутывать узел.

– Лучше разрежьте, – эльф протянул ей кинжал с вороненым клинком.

Избавленный от пут Марек обессиленно уселся на землю, привалился спиной к столбу и начал растирать затекшие запястья. Пальцы едва слушались. Дафна присела рядом.

– Прости, это я его позвала. Я не хотела, чтобы тебя убили. – Она как будто опасалась, что Марек рассердится или обидится.

– Я тоже этого не хотел, так что спасибо. Они меня сжечь собирались. Как тебе удалось с ним связаться?

– Добежала до Камня Призывов и написала ему, что тебя убивают. Так боялась, что он не придет или не успеет… Видимо, где-то рядом есть эльфийский портал.

Внутри хоровода началась драка – страшная, неуклюжая, кровавая свалка обреченных людей. Двое хотели убить предводителя, третий пытался им помешать, самый молодой плакал и молился.

Марек заметил на противоположной стороне Элше, выглядывающую из-за стены, и отрицательно помотал головой. Только ее величества здесь не хватало! Достаточно того, что Дафне приходится смотреть вблизи на это жуткое представление.

Вожака благобожцев все-таки закололи. После этого двое сцепились между собой, а молившийся уселся на землю и спрятал лицо в ладонях. Четвертый, выпрямившись, с ожиданием смотрел на повелителя темных эльфов – условие выполнено! – однако заговорить не смел.

– Мой жезл все еще у них? – шепотом спросила Дафна.

– Да. Подожди… Господин мой Гилаэртис! – в этот раз Марек обратился правильно, в соответствии с сильварийским этикетом. – Они ограбили Дафну и должны вернуть то, что у нее забрали.

Эльф повернулся к пленникам:

– Отдайте украденную вещь.

Ожидавший его решения пинобдиец угодливо закивал, опустился возле убитого на корточки и вытащил из поясной сумки жезл, но в этот момент один из дерущихся сбил своего противника с ног, а после с невнятным выкриком бросился к ренегату и всадил ему нож под ребра.

Жезл покатился по сухой желтоватой земле, поросшей куцыми пучками травы. Его подхватила длинная ветка, выхлестнувшаяся из хоровода. Перебирая ножками-отростками, куст подбежал с трофеем к своему хозяину. Эльф повертел жезл, изучая, потом протянул Дафне. Посмотрев на хоровод, снова взглянул на девушку:

– Рекомендую вам отвернуться.

Кольцо начало сжиматься.

– Вы же обещали! – крикнул кто-то из пинобдийцев.

– Я ничего не обещал, – спокойно возразил Гилаэртис. – Я ведь не говорил, что я вас отпущу.

Деревянная нежить набросилась на людей. Жуткая шевелящаяся куча-мала, крики, хруст, истошный нечеловеческий визг. Запоздало последовав совету эльфа, Дафна отвернулась и закрыла лицо ладонями. Марека тоже пробирала дрожь, хотелось бы ему никогда этого не видеть и не слышать… А с другой стороны, не приди сюда повелитель темных эльфов – и это бы он, Марек, сейчас заходился в животном визге, он прекрасно это понимал.

Наконец все затихло. Просто куча обыкновенных досок и веток, с виду вроде бы не страшная – если не знать, что под ней находится. Наружу просочилось несколько алых ручейков. Марек отвел взгляд.

Остановившись в нескольких шагах от него, Гилаэртис приказал:

– Снимай обереги.

Марек молча расстегнул браслеты – сначала ручные, потом ножные, стянул через голову шнурок с медальоном. Пальцы все еще плохо слушались и вдобавок дрожали. Саднили ободранные костяшки. Подозрение, что сейчас его опять будут бить, тоже не добавляло оптимизма.

Когда он, по требованию эльфа, отшвырнул обереги в сторону, тот смог подойти вплотную, присел напротив, ощупал голову и лицо. Марек не шевелился. Прикосновения были нежные, едва ощутимые, а потом – короткая резкая боль, он дернулся и хрипло вскрикнул.

– Не надо, – испуганно попросила Дафна.

– Я ему трещину в челюсти запечатал, – пояснил Гилаэртис. – Считаете, не стоило?

Девушка пробормотала извинение.

Марек увидел, что Элше, издали похожая на деревенского пацаненка, вышла на мостик и трогает серебряные перила. Ладно, хотя бы искать ее не придется… То ли услышав, то ли почувствовав, что позади кто-то есть, эльф оглянулся через плечо, выпрямился.

Элше подошла и остановилась, не сводя с него глаз.

– Вы хотите забрать Марека с собой? – тихо спросила Дафна.

– Вы же с самого начала понимали, что я именно так и поступлю. В Сильварии он целее будет, а то слишком часто мне приходится его спасать. Я ваш должник и готов доставить вас, куда скажете. Вы скрываетесь от преследования, верно?

– Да, – не было смысла это отрицать. – Только я думала, что теперь я буду вам должна, раз позвала на помощь. У вас ведь есть на этот счет определенные правила?

– Если бы речь шла о человеке – да, но вы сообщили мне о том, что в беду попал темный эльф. Что вы за это хотите? – Гилаэртис подбадривающее улыбнулся. – Только не Марека, его не отдам.

– Нам надо попасть на Грежейские острова. Нам – это мне и моему… – девушка запнулась, –названому младшему брату.

– Это и есть ваш названый брат? – разглядывая щуплое существо с разрисованной мордашкой слишком уж пристально и заинтересованно, даже как будто с нарастающим изумлением, осведомился повелитель темных эльфов.

– Уличный оборванец, прибился к нам в городе, – решил подкрепить легенду Марек. – Дафна хочет взять его с собой.

– Для тебя это, может быть, и уличный оборванец, – произнес Гилаэртис медленно, с явственным сарказмом, – а для меня – ее величество королева Траэмонская.

После наступившей паузы первой опомнилась и заговорила Дафна:

– Господин Гилаэртис, не убивайте королеву. Это вам незачем, честное слово. Элше не хочет быть королевой, мы с ней уедем подальше отсюда, и никто не узнает, кто она такая.

– Я не собираюсь убивать ее величество, – усмехнулся эльф.

– Вы хотите сделать ее заложницей, чтобы получить обратно свою территорию на юге? – девушка испуганно и сердито свела брови. – Не надо. Они все равно не согласятся, я их знаю…

– Опять не угадали. Я женюсь на королеве Элшериер.

– Вы рассчитываете стать консортом вместо графа норг Парлута? – уточнила Элше.

– Не консортом, а полновластным королем этой страны, ваше величество. Тогда я получу и южную территорию, и все остальное.

Шагнув в сторону, Дафна вынула из кармашка на поясе жезл и направила на повелителя темных эльфов.

– Ни с места! Имейте в виду, этой штукой можно убить насмерть. Вы нас выручили, и я не хочу вам угрожать, но вы должны оставить Элшериер в покое! Я знаю, у Старшего народа есть магические клятвы, которые эльфы преступить не могут, если произнесут их вслух. Вы должны дать такую клятву, что не будете приставать к Элше с женитьбой и позволите нам уехать.

– Вы знаете наш язык и сможете определить, верно я произнес текст клятвы или что-то исказил? – эльф смотрел на нее, вопросительно изогнув бровь, в глазах у него плясали холодные насмешливые искры.

– Марек знает.

– Не настолько хорошо, чтобы выступить в роли эксперта по древним клятвам Старшего народа.

Гилаэртис не делал попыток отобрать оружие. Обломки досок и ветки – его страшные слуги – тоже не подавали признаков псевдожизни, но Мареку все равно стало не по себе. Парень изготовился, если что, броситься на эльфа.

– Вы должны оставить Элше в покое! – с нажимом повторила Дафна, у нее на глазах блеснули слезы. – Сколько можно издеваться, сколько раз можно выдавать ее замуж, не спрашивая? Я… – ее голос прервался, – очень благодарна вам, что вы спасли Марека… но ради Элше я вас убью!..

– Дафна, подожди! – шагнув вперед, королева встала между эльфом и готовой разрыдаться подругой. – Почему опять никто не поинтересуется моим мнением, даже ты? Может быть, я согласна, а ты собралась убивать жениха, который мне нравится!

– Но, Элше… – Лицо Дафны беспомощно сморщилось, рука, сжимавшая жезл, слегка дрожала. – Он же хочет тебя заставить… Ты же сама говорила, что не пойдешь больше замуж… Я думала… Тебя же совсем затрахали все эти консорты…

– Кто из нас после этого нахватался словечек от гоблина? Погоди, не убирай жезл. Господин Гилаэртис, я склоняюсь к тому, чтобы принять ваше предложение, но пусть все будет по правилам. Вы получите мою руку и королевскую корону, если выполните три моих желания.

– Ваше величество, я безмерно рад, что вы согласны. Я эльф, поэтому клятвы супружеской верности вы от меня не услышите, но я обещаю вам нежность и уважение. Вы сможете вести такой образ жизни, какой вам понравится, и окружать вас будут те, кого вы сами захотите около себя видеть. Того принуждения, от которого вы до сих пор страдали в королевском дворце, больше не будет. Итак, ваши три желания?

– Первое. Вы не будете мстить Дафне за то, что она попыталась меня от вас защитить, ни сами, ни через других, и не станете разлучать нас.

– Да я и не собирался, – улыбнулся эльф. – Большую часть времени я провожу в Сильварии, а там трудно выжить без товарищей. Я знаю цену дружбе, ваше величество, и очень рад, что у вас есть такой друг, как Дафна. Ей абсолютно ничего не угрожает с моей стороны, ни прямо, ни косвенно. И если ей понадобится защита, она всегда сможет на меня рассчитывать.

– Хорошо, – Элше, похожая на малолетнего заморыша в запыленных обносках, с королевским достоинством кивнула. – Второе. Вы прекратите преследовать Марека и не станете подвергать его инициации.

– Ваше величество, боюсь, если я скажу да, Марека это не обрадует. Принять такое условие – значит раз и навсегда лишить его возможности стать настоящим эльфом. Это будет слишком жестоко, поэтому предлагаю другой вариант: я не стану принуждать Марека к инициации, предоставлю ему свободу выбора. Он отправится в Сильварию, если сам того захочет. У него еще пять лет в запасе, чтобы подумать и принять решение.

– Спасибо, – с облегчением выпалил Марек.

До этого он чувствовал себя так, словно стоял на качелях, и в какую сторону ни качнись – будет плохо, а теперь под ногами наконец-то твердая почва вместо зыбкой доски. Королева снова согласно кивнула.

– Как надумаешь, скажи мне. – Гилаэртис искоса взглянул на Марека. – Или хотя бы намекни, если гордость не позволит сказать напрямую. Но имей в виду, переиграть уже не сможешь, и никто тебя не отпустит домой, пока не пройдешь инициацию до конца.

– Третье условие. Оно труднее, чем два предыдущих. Вы должны отобрать у графа норг Парлута Глаз Бури, пока он не разнес все наше королевство. Видите, что творится в той стороне? Это не обычная непогода.

– Я и сам намеревался это сделать. Все три желания будут выполнены, ваше величество. Дафна, можете убрать жезл. Он все равно не помог бы вам. Сразу, как вы начали угрожать, я наложил на него блокирующее заклятье, и, пока оно не снято, этой штукой никого насмерть не убьешь. Кроме того, мой щит выдержал бы такой удар.

Девушка нахмурилась, закусила губу и направила оружие на камень, лежавший на краю оврага. Ничего не вышло.

– Убедились? – улыбнулся эльф. – Ваши условия я принял добровольно. Сейчас свяжусь со своими, и потом отправимся в город.

Сникшая Дафна отвернулась. Она терпеть не могла попадать в неловкие положения, особенно если в итоге ее высмеивали.

– Не бери в голову, – Марек тронул ее за руку. – Все в порядке.

– Да ладно… – она через силу улыбнулась. – А ты как себя чувствуешь?

– Нормально, только выбитых зубов жалко. Я, когда в школе учился, тоже одному обалдую однажды зубы выбил, но то было за дело, а мне – за просто так.

– Вырастишь себе новые, – хмыкнул Гилаэртис, уже, видимо, успевший мысленно пообщаться с другими сильварийскими чародеями.

– Как? – кисло поинтересовался Марек.

– Потом научу, как. Идемте к порталу.

Эльф взял за руку Элшериер, и они пошли впереди.

– Марек столько о вас рассказывал, я давно мечтала с вами познакомиться…

Эта фраза, произнесенная тонким кокетливым голоском, заставила Марека подивиться: он-то старался, расписывал во всех красках, как ему доставалось в Сильварии и какую роль в этом играл Гилаэртис, а она, выходит, слушала – и мечтала познакомиться! Девчонок порой не поймешь, даже если это не обычная девчонка, а ее величество королева.

Около заросшего розовым бессмертником нагромождения плит, скрывающего вход в катакомбы, маячили люди. Точнее, человек и полугоблин. Судя по тому, как они жмурились от дневного света, из подземелья они выбрались не далее как несколько минут назад.

– Инспектор, дайте кофе! – обрадованно потребовал Мугор, увидев новоприбывших. – А то у меня уже башня плывет, Гилаэртис мерещится, как наяву, с сапфиром на лбу! Тьфу, какая эльфийская жуть… Дайте срочно кофе, без него не очухаюсь.

– Оглоблей тебе по загривку, а не кофе, – желчно пробурчал инспектор. – Навязался, морда гоблинская, на мою голову… Огры собачьи, что все это значит?

– Раймут, предлагаю перемирие. Ты ведь уже понял, что это Глаз Бури? – Эльф указал на вспухшее над горизонтом скопление грозовых облаков.

– Как тут не понять. Гил, за тобой должок, отрицать не собираешься? Я хочу поговорить со своим сыном. Сесть и без помех поговорить – час, два, три… Пока оба не поймем, почему все так сложилось. Больше мне ничего не надо, ни от вашей сильварийской братии, ни вообще в этой жизни. Уважишь мою просьбу?

– Хорошо, поговорите, – согласился повелитель темных эльфов. – Если Энгреан начнет отказываться, за шиворот притащу. Впрочем, теперь он не станет отказываться от разговора с тобой. Времена меняются.

– Энгреан?.. – переспросил Креух.

– Это эльфийское имя твоего Рика. Я скоро вернусь. Раймут, присмотри, чтобы с ними тут ничего не случилось.

Он повернулся и исчез в разбитом лабиринте, синевато-черным шелком блеснули на солнце длинные волосы.

– Это наш новый король, – грустно вздохнув, сообщила Дафна.

– Я выхожу за него замуж, – в голосе Элше энтузиазма было побольше.

Марек уселся на теплую землю, перемешанную с песком. Досталось ему все-таки по-страшному, а теперь можно хоть чуть-чуть отдохнуть.

– Кто тебя так? И чья это кровь? – спросил инспектор, показав на подсохшее красное пятно на том месте, где стоял Лотар, когда ему в горло вонзился нож. – И что значит: Гилаэртис – король?

Марек рассказал, что случилось, сбиваясь и перескакивая с одного на другое. Мугор в это время выяснял отношения с девчонками. Вернее, раз за разом оторопело спрашивал у Элше:

– Так ты, что ли, взаправду королева? Ну, не может ведь такого быть, никак не может…

В конце концов Креух досадливо поморщился, отцепил от пояса фляжку с остатками кофе и сунул ему:

– На, сполосни мозги.

Потом из лабиринта вышел Гилаэртис, и с ним целый отряд эльфов.

– Отправляемся в город. Ваше величество, вам надо умыться, чтобы вас могли узнать. Не беспокойтесь, вы будете под нашей защитой. Марек, тебе тоже не помешает… Хотя, не спорю, твоя боевая раскраска чудо как хороша.

Один из эльфов полил им на руки из фляги. Непонятно, что там было, вода – не вода, но смылось все мгновенно, и на коже остался слабый хвойный аромат.

– Шевалье норг Креух и шевалье норг Ластип, – вытирая шарфом мокрое бледное лицо, заговорила Элшериер, – прошу вас во всем слушаться короля, несмотря ни на какие личные разногласия.

Креух опустился перед ней на колени и склонил голову, а Марек стоял и хлопал глазами: с чего это его так назвали, если он никакой не норг? Инспектор потянул его за штанину и прошептал:

– Преклони колени, как положено.

– А что, я не понял…

– Нам с тобой только что дворянское звание пожаловали!

Растерянно посмотрев на Элше, Марек последовал примеру инспектора.

– А мне? – спросил Мугор, оробевший в присутствии темных эльфов, но своего всегдашнего нахальства не растерявший.

– А тебе – птичье молоко и русалочью икру, – буркнул, поднимаясь, шевалье норг Креух.

– Лучше еще кофе.

– Пошли, – распорядился Гилаэртис. – Марек, голова не кружится?

– Нет. Я в порядке.

– Держи тогда, – эльф протянул ему свой вороненый кинжал. Марек спрятал оружие в потайные ножны.

– Раймут, ты хочешь взять гоблина с собой?

– Он полугоблин, и он со мной, – отрезал инспектор. – Под мою ответственность.

Отряд направился к затерянному среди разбитых каменных стен эльфийскому порталу. Мугор тащился в хвосте и сокрушенно бормотал:

– Ну, не может же всего этого быть! Ерундятина какая-то…

Льготники, сбежавшиеся со всей столицы, уже битый час выманивали Анемподиста из башни. Трезвонили и барабанили в дверь из драконьего дуба, на три засова запертую, заклятьями нерушимыми запечатанную, вопили на разные голоса:

– Ваше высочество, откройте! Безотлагательное дело величайшей государственной важности, срочно требуется ваша подпись!

– У вас рецепты просроченные! – отвечал им консорт. – Не будет вам ничего бесплатного! Идите в участковую поликлинику, переписывайте рецепты на текущий месяц, и тогда, ежели будет поступление, вас отоварят!

О том, что на самом деле никакого поступления не предвидится, он им не говорил. Эта информация не для разглашения.

– Ваше высочество, в городе начались массовые беспорядки! Королевство в опасности! Вас ожидают советники и маги для экстренной консультации!

– Для обеспечения льготников бесплатными лекарствами в будущем квартале выделены из государственного бюджета достаточные средства! – отшивал их граф норг Парлут.

Просители докучливые не уходили, все еще на что-то надеялись. Взывали к совести и к чести, колотили в дверь. Уж скорее бы их стало поменьше…

Погода стояла премерзкая: хлестал дождь с градом, ветер гремел на окрестных крышах оторванными листами жести, окружавшие графскую башню кусты сирени гнулись и колыхались, как водоросли в быстрой воде. Осаждающие кутались в плащи, прикрывали чем попало головы от ледяных градин. Иные пришли с зонтами, и теперь ураганные порывы ветра гоняли вырванные из рук зонты, как обрезки цветной бумаги. Один, пурпурный с желтым орнаментом, застрял в растрепанной кроне дерева и отчаянно бился там, как большая экзотическая бабочка. Другой, в бело-розовую полоску, зашвырнуло на крышу особняка на другой стороне улицы. Тучи нависали низко, словно гигантский дракон накрыл весь город своим необъятным сизым брюхом.

Незваные гости не угомонились, притащили раздвижную лестницу и приставили к балкону, на котором стоял консорт. Его до сих пор не задела ни одна градина, ни одна капля не упала ему на лицо, ни одно дуновение не пошевелило его тяжелую парадную мантию, ведь это он был хозяином разыгравшегося ненастья.

Камни на браслете мерцали холодно и царственно. Бриллианты – лучшие друзья. Пускай это не бриллианты, а древние магические самоцветы, чьи названия консорту не ведомы, все равно отменно удружили. Благодаря Глазу Бури ему удалось сбежать от тех, у кого возникли вопросы после предательских речей королевы Траэмонской.

Полезли двое: верховный маг Архицельс с жезлом в зубах – старый, да прыткий, и за ним поджарый гвардейский капитан. Остальные держали лестницу. Как и следовало ожидать, не удержали: ветрище с ног валит, и вдобавок заклятья крепкие оберегают консортову башню от вторжения. Смельчаки сверзились на головы прочим злоумышленникам, лестница загремела по мостовой.

– Минздрав вас предупреждал! – злорадно крикнул сверху Анемподист.

Все его предали, но в эту башню никто не прорвется. Она была на крайний случай – с разнообразной магической защитой, какую только можно измыслить, с припасами на пять лет. Вот и настал тот самый случай, такой крайний, что дальше некуда. Хорошо, что граф норг Парлут проявил похвальную предусмотрительность, хотя, бывало, сам над собой посмеивался. Пусть-ка попробуют его отсюда выкурить!

А вот еще целая делегация выворачивает из боковой улочки… Это что же: несмотря на его оздоровительную реформу, больных в Королевстве Траэмонском становится не меньше, а больше? Странный, однако, результат, непредвиденный.

Новоприбывшие потеснили тех, кто торчал около башни с самого начала.

– Дорогу королеве!

Нашлась, негодяйка. И Дафна здесь. И та злая прелестница, которая нанесла консорту незаслуженную обиду, когда он проявил к ней сердечное расположение. Последняя была одета, как парень, и выглядела так, будто в последнее время не приличествующими благонравной молодой особе вещами занималась, а дралась по кабакам и получила там хорошую трепку. Впрочем, девицы сейчас не те, что в былую пору, одна нашумевшая история с Сотрапезниками чего стоит! Все замешанные барышни происходят из почтенных семейств, а вытворяли такое, что ни в какие ворота… Срамота и скандал.

– Граф норг Парлут, – заговорила, напрягая слабый голосок, Элшериер, закутанная в длинный плащ цвета незабудок, – я требую, чтобы вы немедленно отдали Глаз Бури и корону консорта! С институтом консортов отныне покончено. Я с вами развожусь и выхожу замуж.

Промокшие до нитки королевские советники, маги, офицеры и придворные чиновники зароптали. Парлут заметил, что ни дождь, ни град, ни порывы ветра больше их не терзают. Буря продолжалась, но площадку перед башней как будто накрыли незримым куполом. Магия, настолько мощная, что может поспорить с непогодой, насылаемой Глазом Бури? Неужели среди мятежных горожан, сопровождающих королеву, нашелся чародей, который сильнее Архицельса? И смотри-ка ты, все они рассчитывают попасть на прием, еще и права качают, как на митинге!

– Идите по домам! – крикнул консорт. – Нету больше талонов, их всего десять штук было! Приходите в следующий понедельник, занимайте очередь с шести утра – кто успеет, тех оталоним!

Придворные начали совещаться и спрашивать друг у друга, что значит «понедельник».

– Это такой день, когда надо прийти к шести утра, и тогда, может быть, что-нибудь получите, – смилостивившись, просветил их Анемподист.

А после изумленно вытаращил глаза: вместо горожан – целая толпа эльфов, откуда только взялись, и рядом с королевой стоит Гилаэртис! Остальные тоже удивились, подались в разные стороны, не выходя, впрочем, за пределы защищенного от беснующейся стихии участка пространства.

– Парлут, отдайте Глаз Бури! – потребовал повелитель сильварийцев. – Вы уже достаточно натворили.

– Не получите! – консорт сделал оскорбительный для собеседника жест, распространенный в чужом мире, который находится по ту сторону снов. – Не будет вам без рецептов на текущий месяц ни бесплатного Глаза Бури, ни пиразидола, ни винпацетина, ни пирацетама!

– Если отдадите браслет по-хорошему, взамен я гарантирую вам жизнь в довольстве под домашним арестом. Но если мне придется применить силу, это будет весьма неприятно и болезненно. У вас пока еще есть выбор.

Консорт невольно поежился, пусть и знал, что вломиться к нему в башню не так-то просто. Практически невозможно. Ни стихии, ни чары, ни арбалетные болты его здесь не достанут.

– Пожалейте дядю, он же себя не помнит, – подавленно попросила Дафна, стоявшая по другую сторону от королевы.

– А он моих родителей пожалел? – спросила третья подружка, похожая на эльфийку, неприязненно сверкнув на консорта аметистовыми глазищами.

Гилаэртис взял ее за плечо и что-то произнес, успокаивающе и властно. В душе у Парлута заныла застарелая обида.

– Ежели вы, господин Гилаэртис, тоже добиваетесь расположения сей невоспитанной девицы, то знайте, что не понимает она ни слов учтивых, ни манер обходительных! Я уж обжегся, когда сам за ней грешным делом приударил. Выпороть надобно грубиянку, дабы научить уму-разуму!

– Возможно, в этом вопросе вы не так уж и не правы, но все-таки отдайте Глаз Бури, это в ваших интересах.

Консорт повторил неприличный жест, а девица, аж побледневшая от злости, снова негромко огрызнулась.

– Марек, не надо, – перебила Дафна, потянув ее за рукав. Ее?..

– Марек? – переспросил потрясенный до глубины души консорт. – Какой еще Марек?.. Откуда?.. Так это – Марек?! Ты же сказала, что рассталась с ним, согласилась расторгнуть помолвку, а сама у себя в покоях его прятала?! Под видом девицы… Родного дядю ввела в искусительное заблуждение премерзкое! Ты мое доверие обманула, пошла против моей воли? Ты мне больше не племянница, и ни гроша я тебе не дам, живи на улице! Будешь знать, как идти против моей воли…

– Ваше высочество, со своими семейными делами вы разберетесь потом, а сейчас, ради всех богов, остановите эту огрову бурю! – невежливо перебил Фраклес, оратор Палаты Честных Граждан, из-за вздорного и воинственного нрава наживший немало врагов, которые вовсю против него интриговали, но выпихнуть его из Палаты никак не могли. – Мы готовы выслушать ваши условия и все обсудить, но если это безобразие не прекратится, убытки будут невероятные, и тогда вам придется возмещать жителям столицы колоссальный ущерб!

– Какие убытки, если мы все вместе переживаем трудности? Расходитесь по домам, и нечего тут про потребительскую корзину… Что, еще какие-то непонятки?! Еще узнаете, как идти против моей воли…

– Ваше высочество, опомнитесь! – рявкнул Фраклес, мокрый и краснорожий, как искупавшийся в канале пьяный матрос.

Анемподиста распирала обида, такая же безмерная, как бушующий вокруг ливень. На обманщицу и предательницу Дафну, на Марека, оказавшегося не девицей, на безответственную королеву, на Гилаэртиса, покусившегося на авторитет законного правителя Королевства Траэмонского, на оборзевшего правозащитника Фраклеса, на скопившихся у подножия башни назойливых льготников. Все против него.

– Раз вы так, тогда я тоже так… – пробормотал он, вскинув к ненастным небесам окольцованную магическим браслетом руку. – Да грянет буря Черного камня!

Все, что находилось за пределами магического купола, потемнело и размазалось, вой ветра перешел в низкий рев. Мимо промчалось по воздуху вырванное с корнями дерево, похожее на тварь из подводных глубин.

– Ой, мамочки, – пробормотал Мугор, забившийся в толпу сановников, подальше от сильварийцев. – Мать моя Зейхлур…

– Заберите у него Глаз Бури! – попросила королева, обращаясь к Гилаэртису. Она дрожала и куталась в незабудковый плащ, глаза стали круглыми от страха.

– Заберу. Слабое место его обороны – деревянная дверь, но для того чтобы до нее добраться, нужно распутать паутину заклятий. Думаю, на это уйдет еще с полчаса.

– И тогда вы сможете все это прекратить?

– Нет, ваше величество, – на лице эльфа появилась странная усмешка. – Неужели вы сами не знаете, что остановить бурю Черного камня способна только Госпожа Стихий? Я обещал вам отнять у консорта браслет, и ваше желание будет выполнено. Дальнейшее зависит не от меня.

– Тогда где искать эту Госпожу Стихий? – Элше, чуть не плача, стиснула бледные пальцы. – Или как ее сюда позвать? Что нам теперь делать?

– Да, хороший у вас был учитель… – Гилаэртис перевел взгляд на старика в запачканной мантии с вышитыми звездами и выгнул бровь. – Господин Архицельс, ваши комментарии?

– Господин Гилаэртис, о том ли сейчас речь? – ответил Архицельс с ощутимым оттенком замешательства. – Лучше распутайте поскорее охранные заклятия и откройте дверь, раз уж вы можете это сделать!

– Я-то распутаю и открою, но позвольте выразить вам свое восхищение. Учить так, чтобы не научить даже самому элементарному, – для этого, верно, нужен особый талант, – и прежде, чем старик в мантии успел что-нибудь сказать в свое оправдание, повелитель темных эльфов обратился к Элше: – Ваше величество, Госпожа Стихий – это вы. Вопрос в том, где найти венец, который дает королеве Траэмонской власть над природными катаклизмами. Если вы его наденете, вы сможете усмирить бурю.

– Венец Госпожи Стихий? – выпалила Дафна. – Он есть, да, он хранится в королевской сокровищнице во дворце. Только туда сейчас не добраться…

– Мы доберемся, – сказал один из эльфов, вопросительно посмотрев на Гилаэртиса.

– Тогда берите Элшериер – и во дворец. Марека и Дафну тоже захватите с собой.

– Как я смогу с помощью венца остановить бурю? – испуганно поинтересовалась королева. – Госпожа Стихий – это один из моих официальных титулов, но больше я ничего об этом не знаю…

– Спасибо вашему верховному магу, – хмыкнул Гилаэртис, снова одарив ироническим взглядом Архицельса. – На подробные объяснения сейчас нет времени. Главное, наденьте венец, и он сам подскажет вам, что делать дальше.

– Идем! – Эльф с тигровой черно-рыжей шевелюрой взял Марека за руку и потащил вперед, в бушующую муть.

Марек ожидал, что сейчас в лицо хлестанет ледяными струями с градом, но ничего такого не случилось. Их маленький отряд находился под защитой собственного магического купола, который двигался вместе с ними. Единственное, от чего не было спасения, – это бурлящие потоки, затопившие тротуары, где по щиколотку, а где и по колено.

Один из сильварийцев подхватил и без лишних слов забросил к себе на плечо королеву, другой так же поступил с Дафной. Марека схватили за ворот куртки, игнорируя протесты. Ладно хоть не на плечо… Потом он перестал выражать несогласие. Местами течение так и норовило сбить с ног, и если бы не страховка – может, и не удержался бы. Обидно, что он слабее этих парней из чаролесья, но не будь их рядом, неизвестно, что бы с ним стало посреди остервенелой круговерти воды, ветра и летающих по улицам предметов.

Портал находился на задворках чайной из красного кирпича. Из крайнего оконного проема до половины торчал стол. Его там заклинило, и под порывами ветра он содрогался, словно живое существо, а его скрип напоминал стоны раненой собаки. Возле крыльца что-то белело сквозь завихрения мутной воды. Похоже, туда прибило течением утопленника.

Марек подумал о своих родителях: они же, наверное, пошли на праздник! Удастся им спастись или нет? Он был по отношению к ним не прав, судил о них глупо и поверхностно. Если они останутся живы, теперь все будет иначе, независимо от того, примет он предложение Гилаэртиса или нет. Лишь бы они остались живы.

Портал, через который они вышли, оказался скульптурой на берегу пруда в королевском парке. Пруд бурлил, как миниатюрное штормовое море, в воздухе носились вихри листьев и обломки веток, только статуи не принимали участия в общем безумии, хотя иные из них попадали с пьедесталов и валялись среди пляшущей травы.

Во дворце мотались и хлопали оконные рамы с разбитыми стеклами, на террасе грохотали, перекатываясь, большие серебряные вазы. В коридорах бесновались сквозняки. Марек решил, что теперь остался сущий пустяк – добежать до королевской сокровищницы, взять венец, и все в порядке, но тут наперерез их отряду выскочили еще какие-то эльфы. Мгновением позже он понял, что это роэндолцы – враги сильварийцев.

В коридоре завязался бой с применением магии. Марек порывался встать рядом с остальными, но его без церемоний отпихнули в тыл, к девчонкам: мол, сиди и не высовывайся, пока тебя защищают. От унижения он готов был провалиться сквозь нарядный мраморный пол и не сразу разобрал, что пытается сказать ему Дафна.

Самое веселое началось после того, как Гил снес-таки входные заклятья и приказал двери из драконьего дуба открыться.

Догадываясь, что добром это не кончится, Креух заранее выставил щит. Эльфы и верховный маг, само собой, тоже заслонились призрачными щитами, и то, что брызнуло из дверного проема, не смогло им повредить, зато прочей публике досталось.

– Мугор, сюда! – позвал инспектор. – Живо сюда, и держись у меня за спиной!

У него был кое-какой опыт в этой области – прикрывать сразу двоих, и себя, и застрахованного клиента, сохраняя в то же время маневренность и боеспособность.

На свое счастье, незадачливый полугоблин понял с первого раза. Посообразительней иных клиентов оказался. Можно надеяться, выживет. Казалось бы, что стоило Гилу услать его отсюда, от греха подальше, заодно с Дафной и Мареком? Но чтобы эльф пожалел гоблина – такого не бывает.

Первым же ударом высокопоставленных господ, пришедших увещевать ополоумевшего правителя, ровно выкосило. Эльфы даже не попытались их защитить, хотя, наверное, могли бы. Правильно, им же потом меньше мороки, если собираются учинить государственный переворот… Один из сановников с перепугу выскочил за пределы незримого купола, и его сразу швырнуло о стенку, поволокло по улице, как тряпичную куклу.

– Без рецептов на этот месяц не получите бесплатно ни ибупрофена, ни аминазина, ни циннаризина, ни диклоксациллина! – завопил с балкона консорт.

Креух машинально сотворил оберегающий знак. Огры знают, что он там выкрикивает – названия диковинных лекарств, какие готовят аптекари в чужом мире по ту сторону снов, как утверждает Дафна, или имена злых демонов.

– Инспектор, а теперь чего? – послышался из-за спины дрожащий голос Мугора.

– Теперь держись позади меня, как приклеенный, и ни шагу в сторону, как бы ты ни перетрусил – тогда, возможно, уцелеешь. Эта башня сейчас начнет всякой хренью в нас лупить.

Пыльные темные коридорчики. Лучи фонарей выхватывают лохмотья паутины, кирпичную кладку, старомодный башмак с потускневшей пряжкой (кто-то потерял, спасаясь бегством), кучки костей, то ли куриных, то ли крысиных. Местами потолок нависает так низко, что приходится пригибаться. Иногда из-за стен доносятся голоса, а то и звуки сражения: королевский дворец превратился в арену боевых действий между светлыми и темными эльфами.

Они бы застряли надолго, если бы не Дафна с ее знанием здешних потайных коммуникаций. Дойти до покоев Элшериер в открытую им бы не позволили.

– Сейчас опять надо наружу. Вход в секретный коридор – после поворота налево, за гобеленом с играющими дриадами.

Проскочить незаметно не удалось. Хорошо, успели из-под лестницы выбраться – и, откуда ни возьмись, роэндолцы. На них можно нарваться на каждом углу, сколько же их тут? Сильварийцы вступили в бой. Их было всего четверо, остальные отбились от своих подопечных на предыдущих этапах: каждый раз, когда выходили наружу и сталкивались с врагами, кто-нибудь задерживался, чтобы прикрыть дальнейшее продвижение королевского отряда.

– Скорее, – тяжело дыша, позвала Дафна. – Мы уже близко!

Ход, начинавшийся за гобеленом с дриадами, заканчивался в зале с громадными позолоченными щитами на стенах. Один из щитов выполнял роль потайной двери.

За разбитыми окнами бушевала буря, шторы хлопали на ветру, как мокрые изодранные паруса. По полу скользили опрокинутые стулья и жардиньерки, одна такая штуковина ударила Марека по щиколотке, а Элше свалило с ног порывом ветра. Кое-как, вдоль стены, добрались до входной арки.

Широкий, как улица, коридор из розового камня. На полу трупы людей и эльфов, живых не видно. Марек вытащил кинжал Гилаэртиса. Они добрались до цели втроем, растеряв по дороге всю свою охрану. В случае чего, защищать девочек должен будет он.

Ему было страшно. Не так, как у столба на Песчаных Мельницах, но все равно страшно. Чтобы Элше и Дафна этого не заметили, он оскалил зубы в свирепой, как ему казалось, ухмылке.

Рванувшись вперед, Дафна распахнула дверь и заглянула в королевскую опочивальню. Марек, основательно избитый и ослабевший, не успел ее удержать.

– Там тоже одни мертвые, – сообщила девушка, оглянувшись. – Ужас какой…

Несколько трупов. Судя по одежде и украшениям, это скорее роэндолцы, чем эльфы Гилаэртиса.

Когда все трое вошли в опочивальню и остановились перед металлической дверцей, украшенной зашлифованными самоцветами, позади прозвучал хорошо знакомый Мареку голос:

– Это я их убила.

Шельн Лунная Мгла. Откуда она тут взялась? На ней были узкие штаны из лоснящейся черной кожи и белая атласная туника, подпоясанная газовым шарфом.

– Они ждали вас в засаде, – Шельн сделала шаг вперед, и Марек, непонятно почему, насторожился, хотя до сих пор она всегда его выручала. – Предлагаю сделку: я посторожу, чтобы вам не помешали, а вы взамен отдадите мне кое-что из сокровищницы.

Элше растерянно и недовольно нахмурилась, а Дафна дипломатично поинтересовалась:

– Что вы хотите?

– Безделицу. Я слышала, там давно уже стоит никому не нужная коробка с желудями, вот ее-то мне и отдайте. По рукам, ваше величество?

– Хорошо, – согласилась Элшериер.

Легендарная королевская сокровищница Марека разочаровала. Кладовка и есть кладовка, ничего особенного. Выдвинув из угла скамеечку, Дафна сняла с верхней полки стеклянную шкатулку с венцом Госпожи Стихий, вручила Элше, потом достала упомянутую Шельн коробку.

– Поскорее надевайте венец и остановите это погодное непотребство, а желуди дайте мне, – деловито потребовала из-за порога Шельн.

Королева с опаской рассматривала сквозь стеклянные стенки содержимое шкатулки.

– Я бы на вашем месте поторопилась, – добавила советчица. – В любой момент могут нагрянуть эльфы. Имейте в виду, в венце Госпожи Стихий вы будете неуязвимы. И давайте сюда, наконец, мои желуди!

– Эл, сделай что-нибудь, раз можешь, – попросил Марек, опять вспомнив о своих родителях. – То есть, ваше величество, извините. Там же такое творится…

Как только девочки вышли из сокровищницы, Шельн, невежливо выхватив у Дафны из рук коробку, вывалила содержимое на королевское ложе и принялась перебирать, позабыв обо всем на свете.

Элше поставила шкатулку на туалетный столик. Отомкнула замочки, осторожно вынула серебристый, с сияющими голубыми камнями, венец. Напряженно нахмурилась, словно ожидая чего-то необычного, потом собралась с духом и водрузила его себе на голову.

Еще мгновение – и она начала таять, расплываться, как сахар в горячей воде, за несколько секунд превратилась в мерцающий серебристый туман, который закрутился смерчем высотой в человеческий рост, сделал неуверенный круг по комнате и выплыл в коридор.

– Что с ней стало? – охрипшим от потрясения голосом спросила Дафна. – И куда она… пошла?

– Наверное, искать выход, – рассеянно отозвалась Шельн, увлеченная своим занятием. – В этой комнате окна заговоренные, не разобьешь, а королеве надо выйти наружу, чтобы навести порядок с погодой. Не беспокойся, она, когда пожелает, снова примет человеческий облик. И выглядеть будет, я думаю, получше прежнего. По сохранившимся свидетельствам, это полезная для здоровья процедура.

Лунная Мгла казалась счастливой, словно получила, наконец, тот самый желудь, который можно загнать за бешеные деньги знакомому коллекционеру. Впрочем, теперь, зная, кто она такая, Марек подозревал, что пресловутый желудь нужен ей не для продажи. Можно положить его в витрину под стекло, снабдив этикеткой с пояснениями, а можно закопать в землю в укромном месте и ждать, когда из него вырастет дерево ифлайгри.

– Смотри! – вскрикнул Дафна, показывая на окно.

Марек оглянулся. Там сияло чайным светом ясное предзакатное небо. Мокрый парк выглядел, как после нашествия орды диких троллей, но сумасшедшая круговерть прекратилась. Дальше растекался серебристый туман, он постепенно теснил грозовой фронт, уже выступили из черно-сизой хмари побитые бурей здания: белокаменный храм Яра-Вседержителя, Оружейный музей с обглоданной черепичной крышей, оставшееся без своего знаменитого шпиля Казначейство.

– Медленно работает, – заметила Шельн, так и лучившаяся удовлетворением (нашла, что искала, кто бы сомневался). – Ну да за дебютный выход девочку грех критиковать.

Весь нижний этаж башни представлял собой сплошную ловушку. Вернее, конгломерат ловушек, одна другой пакостнее: здесь и «волосы утопленницы», и «каменная пасть», и «бешеные звезды», и банальная «трясуха», и примитивный, но гадкий «липняк», и еще всякие гостинцы. Два человека погибло на месте, у одного придворного советника в мгновение ока усохли руки, а на голове проросли птичьи перья. Больше всего повезло тем, кого просто поймало и обездвижило – потом, когда все закончится, подчиненные Архицельсу маги уж как-нибудь их вызволят. Остальные представители государственной власти, успевшие ввалиться в помещение следом за эльфами, выбрались наружу и стали жертвами урагана. Один Мугор не пострадал, потому что держался рядом с Раймутом Креухом, как ему было велено.

Парни Гилаэртиса свое дело знали. Креух с Архицельсом тоже не были желторотыми новичками и на время этого предприятия признали старшинство повелителя темных эльфов. Очистив достаточно быстро первый этаж, сильварийцы по узкой металлической лестнице двинулись наверх. Или, правильнее сказать, попытались двинуться – да и попятились от нее всей толпой, с болезненными гримасами на точеных эльфийских физиономиях.

Лестница в башне Парлута оказалась из того же магического сплава, из которого изготавливают обереги для клиентов «Ювентраэмонстраха». Стало быть, подняться по ней смогут только люди – инспектор и хромающий на обе ноги Архицельс.

– Парни, не трогайте моего гоблина, – попросил Креух распаленных, но не способных одолеть преграду союзников. – Он никому не мешает, пусть живет.

Гилаэртис пожал плечами – без одобрения, но и без насмешки, эльфы, знаете ли, привыкли уважать чужие странности и причуды, – после чего отвернулся и встал на пороге. Колдует?.. А инспектор с верховным магом пошли наверх. Не дошли. Огрова лестница вздыбилась, норовисто выгнулась, затряслась, будто заходясь в беззвучном хохоте, и оба скатились обратно. Прямо под ноги эльфам, что вдвойне унизительно. Креух, привычно сгруппировавшийся, отделался пустяковыми ушибами, помог подняться старому магу, а потом оглянулся на шум – и шарахнулся от той жути, что лезла с улицы в дверной проем.

Выдранные ураганом деревья, мокрые столбы из цельных бревен, мясницкие топоры с ожившими топорищами… Засмотревшись на это кошмарное представление, Раймут не сразу увидел самое главное: небо снаружи предзакатно-голубое, а мостовая хоть и залита водой, но похожа теперь на спокойное озеро, а не на бурную речку.

– Здесь только что прошла Госпожа Стихий, – ощупывая ушибленный бок, торжественно произнес Архицельс. – Надо забрать у Парлута браслет, а то, если он додумается снова призвать бурю Черного камня, все начнется сызнова, и это сражение будет продолжаться бесконечно.

– Кто же, интересно, дал ему Глаз Бури? – вскользь поинтересовался Гилаэртис безукоризненно учтивым тоном.

– На тот момент он считался вменяемым легитимным правителем, – сухо отозвался придворный маг. Призванная эльфом деревянная нежить образовала посреди зала пирамиду с топорами на верхушке и начала долбить в потолок. Грохот, содрогание всего помещения, на голову сыплются куски штукатурки. Острый, с примесью звериного духа, запах сырой древесины.

Скоро появилась дыра, достаточная, чтобы пролезть человеку. Гилаэртис исчез в ней первым, следом пошли его парни. Креух тоже полез, хоть и пришлось сделать над собой усилие: прикасаться к этой дряни, к псевдоживому дереву! А ну как защемит или кусанет… Заныли старые шрамы на ляжках, на заднице и на руках, полученные в Сильварии во время страховых выездов. Умом он понимал, что незачем сейчас Гилу полезного союзника гробить, а тело, которому не раз доставалось от похожей пакости, болело и беззвучно протестовало.

Напоследок он бросил Мугору:

– За мной не ходи. Лучше на солнышке погрейся.

Тот и рад был убраться подальше от эльфов.

Последним начал карабкаться, с болезненным кряхтением, Архицельс: не мог же он пропустить самое главное.

Второй этаж встретил их так же, как первый, – сплошные ловушки, но, что порадовало, ничего непредсказуемого. Зато на третий, где, собственно, и укрылся консорт, вела отсюда деревянная лестница, и эльфы с ней в два счета договорились.

Полукруглая комната, обставленная, как кабинет. Дубовый стол с медной окантовкой. Респектабельное кожаное кресло. Изжелта-белый, как второсортная газетная бумага, Анемподист норг Парлут стоял возле стола. Он до последнего момента не верил, что его здесь достанут.

Эльфы по большей части рассредоточились, уничтожая оставшиеся ловушки, и Креух ворвался в кабинет следом за Гилом.

Гибкий рыжеволосый сильвариец с бронзовой кожей подскочил к консорту и захватом сдавил ему шею, а Гилаэртис схватил своего противника за руку и сорвал браслет с четырьмя овальными камнями. Парлут издал пронзительный вопль.

Остановившийся у порога инспектор решил, что это он от расстройства – огру же понятно, что к власти его теперь на пушечный выстрел не подпустят, – но низложенный консорт, еще сильнее побледнев и мучительно скривившись, выдавил:

– Боги милостивые, вы мне руку сломали или вывихнули… Зачем же так дергать, я бы сам отдал… Мне нужна помощь лекаря!

– Попроси о помощи кого-нибудь из тех, кого ты сегодня оставил без крыши над головой, – холодно бросил Гилаэртис, рассматривая Глаз Бури.

– Нет-нет, со мной так не надо… – пролепетал Парлут. – Есть никому не нужные старики, но я не такой, мне полагается пенсия в размере семидесяти процентов от заработной платы! Нельзя равнять меня с ними, я не такой…

«Опять несет ахинею, позаимствованную из чужих снов», – подумал Креух.

Он испытывал странное неловкое чувство: как будто ему вдруг стало стыдно перед повелителем темных эльфов за свою расу.

– Выбираемся из этого гадючьего гнезда? – жизнерадостно предложила Шельн. – Могу составить компанию до выхода.

– Я должен узнать, что с моими родителями, – Марек взглянул на Дафну. – Если хочешь, пойдем со мной.

– Пойдем.

Ей тоже хотелось убедиться, что с ними все в порядке, а если окажется, что нет, – помочь, насколько получится. Неизвестно только, где искать родителей Марека, они же наверняка пошли на праздник и приемную дочку с собой взяли… Но буря Черного камня началась не сразу, вначале дядя Анемподист устроил обычное ненастье с ливнем, градом и ветром. Если семья Ластипов успела найти убежище – все трое уцелели, и жертв наверняка не так много, как могло быть, если бы буря Черного камня разразилась внезапно, как гром среди ясного неба.

Дафна изложила все эти соображения вслух, чтобы успокоиться самой и хоть немножко успокоить Марека – встревоженного, осунувшегося, с запекшейся кровью на разбитых губах и длинной ссадиной на скуле. Он кивнул, хотя по глазам видно: ничуть его эти доводы не утешили.

– Тогда чего мы ждем? – добавила Дафна. – Идемте скорее.

Еще причина, почему ей не хотелось здесь задерживаться: непонятно, заметил ли Марек, но у двух мертвых эльфов, лежащих возле двери, на шеях раны, словно от укусов. Как будто они стали жертвами упыря из числа тех, что способны охотиться даже днем. Возможно, кровосос до сих пор бродит где-то поблизости. Уж если он сумел справиться с эльфами… Да, но ведь Шельн сказала, что это она убила роэндолцев, поджидавших в опочивальне королеву! Вывод напрашивался интересный, однако обдумать все это как следует Дафна не успела.

Один из тех залов, где стоят вдоль стен гипсовые и мраморные изваяния, подаренные траэмонской короне после очередного состязания скульпторов. Легендарные воины, обнаженные дриады и водяницы, аллегорические женщины, покровительствующие благодарным дарованиям меценаты в парадных одеждах. В таких залах, загроможденных статуями, за которыми можно спрятаться, фрейлины и служанки нередко назначают свидания своим кавалерам, а совсем недавно кто-то из придворных укрывался здесь от урагана, помещение без окон идеально подходило для этой цели.

Сейчас все уже разошлись – кроме Довмонта норг Рофенси, который, по всей вероятности, опасался нарваться на темных эльфов и поэтому не спешил покидать убежище. С ним были, как обычно, тролли-телохранители. Если бы взале появились сильварийцы, все эта компания так и сидела бы, затаившись, в дальнем неосвещенном углу, кто же захочет неприятностей на свою шею! Но вместо опасных эльфов появился всего-навсего Марек с двумя девушками – как тут не воспользоваться ситуацией?

– Ластип! – Довмонт заступил им дорогу.

В неярком голубоватом свете магических шаров, свисающих на цепочках с потолка, бледная кожа графа приобрела землистый оттенок, а закрывающая изуродованный лоб повязка, затканная золотым шитьем, придавала ему сходство со старой ведьмой, страдающей мигренью. В первый момент Дафна даже почувствовала жалость, тем более что пахло от Довмонта, как от куска протухшего мяса. Ее передернуло при мысли о том, что без пяти минут муж ее лучшей подруги может с кем-то обойтись настолько бесчеловечно, с такой изощренной жестокостью… Жалость пошла на убыль, стоило Довмонту заговорить:

– Вшивое отродье гулящей прачки, тебя-то кто пустил во дворец?

– А твое какое дело, отродье гулящей бабушки? – ощетинился Марек. – Ты уже прибрался в своем подвале?

– Ты еще и вор, ты украл из чужого дома рубашку и шляпу! Узнаешь, где твое место… – Оглянувшись на троллей, Рофенси прошипел: – Научите эту мещанскую мразь, как отребье должно разговаривать с господами!

– Граф, перестаньте! – потребовала Дафна. – Нашли время и место для ссоры.

– А твое место на кухне, с девками-замарашками, – процедил Довмонт. – Твой дядюшка оказался рехнувшимся преступником, а без него ты ничто – половая тряпка, ноги вытереть и выбросить!

Ошеломленная оскорблением, Дафна не могла произнести ни слова, только беспомощно моргала. Чего она никогда не умела, так это скандалить, ни с женщинами, ни с мужчинами.

– Сам ты вонючая тряпка! – прозвенел голос Марека, от злости окрепший. – Как раз тебя-то из Сильварии выкинули, как никому не нужную дрянь!

– Отребье! – сказал, словно выплюнул, Довмонт.

Его тролли двинулись на хозяйского обидчика. Шельн издала низкий рычащий возглас, и те остановились, с растерянными гримасами на складчатых иззелена-серых физиономиях.

Лунная Мгла произнесла что-то еще, все тем же рычащим гортанным голосом. Не на человеческом языке. Наверное, на тролльем.

Оба отвесили ей поклоны, неожиданно низкие для таких массивных туш, и отступили в сторону, словно происходящее их не касалось.

– Довмонт, если у тебя имеются к Мареку претензии, деритесь с ним на поединке, – лениво протянула Шельн. – По-моему, повод есть, вы друг друга оскорбили. Ребята, заберите у него меч, пусть это будет дуэль на равных. На ножах.

Тролли, не мешкая, выполнили ее распоряжение.

– Да вы что, спятили? – взбешенно поинтересовался обезоруженный Довмонт. – Забыли, кто вам жалованье платит?

– Ваше сиятельство, вы – наш наниматель, а она – Высокая Госпожа, – возразил один из чешуйчатых громил.

– Это ты, сучонок, забыл, кто я такая, – сладко и ненавидяще улыбнулась Шельн. – Как же ты достал меня в Сильварии, эльфийский поганец! Ты даже Гила достал, за это тебе честь и хвала, но за то, что ты достал меня, ты поплатишься.

– Что вы себе позволяете, я же ваш клиент! – голос графа дрогнул. – Я застрахован в «Ювентраэмонстрахе»…

– Очень может быть, но я там уже не работаю.

– Понял? – ощерился Марек, вынимая из ножен эльфийский кинжал с вороненым лезвием.

– Ты не дворянин, чтобы драться со мной, – с отвращением процедил Рофенси, тем не менее положив руку на богато украшенную рукоятку своего кинжала.

– Теперь уже дворянин.

– Каким образом? – скривился граф, решив, что его дурачат.

– Властью ее величества!

Видимо, это была та самая подлость, которой Довмонт от жизни никак не ждал. Он на мгновение смешался, нахмурился, с ненавистью процедил: «Все равно ты смерд и подохнешь смердом», – вытянул из ножен кинжал с золотой насечкой и пошире расставил полусогнутые ноги, принимая боевую стойку.

Марек кинулся на него взбесившейся кошкой, и они закружились на свободном от статуй пространстве в центре зала. Обоих пошатывало: один больной, другой избитый, существенного преимущества ни у кого из них не было. Лезвия вспыхивали в ровном голубоватом свете магических ламп. На полу стали появляться алые кляксы, их становилось все больше, под ногами у дерущихся они размазывались, пачкая плиты. И Марек, и Довмонт дышали хрипло и тяжело.

– Остановите их! – попросила Дафна, повернувшись к Шельн. – Скажите троллям, чтобы их разняли, они же убьют друг друга!

– Вот и славно, – та безмятежно улыбнулась, словно стояла посреди халедского пляжа, подставив лицо горячим и ласковым солнечным лучам. – Я давно мечтала прикончить это сиятельное дрянцо норг Рофенси. Как он мне досаждал, когда мы ездили за ним в чаролесье, – это было нечто из ряда вон! Еще и жалобу на нас с Раймутом накатал в благодарность за свое спасение. А против твоего Марека у меня нет ничего личного, и я нахожу его симпатичным, но его смерть огорчит моего врага, поэтому дело того стоит.

– Это же не по-человечески! – беспомощно возразила Дафна, с нарастающим ужасом глядя на дуэлянтов. Те истекали кровью и шатались, как пьяные, вот-вот упадут, но кинжалов из рук не выпускали.

– Вы, люди, почему-то всегда настаиваете, чтобы все остальные вели себя с вами по-человечески, – с философским спокойствием заметила Лунная Мгла. – Можно подумать, от вас кто-то требует, чтобы вы вели себя как гномы, или как тролли, или как дриады! Вас послушать – все-то должны под вас подстраиваться. Посмотри на этих двух паршивцев, которые на три четверти люди, на четверть эльфы: они сейчас ведут себя, как дикие животные, и если их начнут разнимать, им это совсем не понравится.

– Я думала, вы человек, – произнесла Дафна чужим слабеющим голосом, глядя, как Марек и Довмонт, израненные, оседают на пол.

Марека хватило на еще один последний рывок, и он всадил вороненый нож под ребра Рофенси, а потом упал рядом с захрипевшим противником.

Освободившись от оцепенения, Дафна бросилась к нему: надо перевязать раны и поскорее найти лекаря.

Он был в сознании, даже попытался улыбнуться ей – наверное, по-мальчишески гордился своей победой, а Довмонт затих, его голубые глаза мертво поблескивали из-под прикрытых век, отражая свет ламп.

– Дайте мне, пожалуйста, ваш шарф, – попросила Дафна, взглянув на Шельн. – И позовите сюда кого-нибудь. Вы же раньше хорошо к нему относились!

– Не дам и не позову. Он истечет кровью… Очень недурственно, Гил будет опечален, когда об этом узнает. Темные эльфы истребили весь мой клан – мы, видишь ли, ими питались, а им это не нравилось. Гилаэртис не захотел с этим мириться, он всегда таким был – не желал мириться с тем, что ему не по нраву. Затеял против нас самую настоящую войну, и в результате я осталась одна. Что ж, надеюсь, смерть Марека принесет ему боль и тоску, или хотя бы въедливую, как запах краски, печаль на несколько дней, или, за неимением лучшего, на некоторое время испортит ему настроение. Если увидишь Гила, скажи, что это гостинец от последней из клана Тхаориэнго. Я хоть на грош, но отыгралась! Идемте, мальчики.

Покачивая бедрами, Шельн пошла к выходу из зала. Тролли в черной клепаной коже, грузные, но ловкие, повалили за ней.

– Она ифлайгри, – сдавленным голосом объяснил Марек. – А, ты же не знала… Если что, иди к моим родителям, будешь жить у них. Скажи, что я так захотел, но они и сами это предложат, они всегда тебя любили.

Его рубашка, превратившаяся в лохмотья, насквозь пропиталась кровью – все мокрое, липкое, багровое. Даже не понять, откуда течет. Ранений несколько, руки тоже в порезах.

Подобрав валявшийся на полу кинжал Довмонта, Дафна надрезала и оторвала подол своего платья. Самый низ испачкан, а то, что повыше, годится на бинты.

– Сможешь чуть-чуть приподняться, чтобы я перевязала?

Не смог. То ли это оказалось слишком больно, то ли сил не хватило.

Чтобы унять кровотечение, нужно прижать поврежденный сосуд… Но как это сделать, если пострадавший сплошь исполосован?

– Так хотелось еще раз побывать в чаролесье… Там красиво. Не унывай, ладно? И скажи маме с папой, что я за все, что было не так, прошу у них прощения.

– Ты сам об этом скажешь.

Дафна завернула остатки его рубашки и попыталась зажать раны. Марек морщился, но терпел. Ткань быстро намокала. Он прикрыл глаза.

– Только не засыпай, слышишь? Тебе сейчас нельзя спать.

Загнутые эльфийские ресницы дрогнули, он попытался что-то сказать в ответ, но сил не хватило. На нее накатило отчаяние, граничащее с тошнотой.

– Марек, очнись, не спи! Ты ведь победил его! И в своем чаролесье обязательно еще побываешь… Только не спи сейчас, пожалуйста, хорошо?

Кто-то взял ее за плечи и мягко отодвинул в сторону.

– Позвольте мне, – золотоволосый эльф был перемазан кровью не хуже Марека, но Дафна все-таки узнала Рианиса, которого видела в Кайне на празднике Равноденствия. – Я лекарь, у меня это лучше получится.

Она отползла, села на пол у подножия ближайшей статуи, прислонилась к постаменту. Мрамор был холодный и гладкий.

Выжил ли Рик – это было главное, что беспокоило Раймута Креуха. Гилаэртис отправил свои отряды на захват стратегически важных точек в Траэмоне, и где-то там находится Энгреан-Рик. Учитывая, что роэндолцы вряд ли останутся в стороне… Раймут хранил угрюмое молчание и ждал известий, гоня прочь лишние мысли. Не хотелось думать о том, что в этой жизни их с Энгреаном разговор может и не состояться.

Краем уха он услышал, как Архицельс обхаживает Гилаэртиса:

– …Я готов присягнуть вам и смогу обеспечить лояльность подчиненных мне магов…

– А как же ваши обязательства перед Роэндолом? – с прохладцей осведомился повелитель темных эльфов.

– Я всегда превыше всего ставил интересы траэмонской короны, других обязательств у меня нет. К тому же теперь, когда пророчество сбылось, бессмысленно, да и опасно ему противодействовать.

– Пророчество? О чем вы?

– Я узнал о нем недавно, ваше величество, заинтересованная сторона хранила его в глубочайшем секрете. Собственно говоря, если бы я был посвящен в курс дела раньше, уж я бы постарался с вами встретиться, чтобы обсудить этот вопрос.

«Угодничаешь», – желчно отметил Креух.

– Во время последней полуофициальной встречи роэндолцы признались, что на то достопамятное преступление против вашего народа их толкнуло предсказание: однажды темный эльф станет королем Траэмонским, после этого многое изменится, и настанут новые времена. Следует добавить, что в пророчестве не был точно указан пол венценосной особы. Поскольку в нашей стране издревле не водилось королей, это было истолковано так, что темная эльфийка займет место королевы, и они сотворили то проклятье, поразившее ваших женщин. Вы до сих пор не знали о том, что подвигло их на этот шаг? Тогда примите сию информацию в знак моей готовности служить королю и королевству Траэмонскому.

«Сволочи, – с горечью подумал Раймут Креух. – Ну, сволочи… Они, видите ли, перемены предотвращали, и поэтому моя Ольда должна была умереть, не дожив до тридцати пяти лет!»

Дафна не видела, как Элше из мерцающего вихря превратилась обратно в девушку. Пропустила самое интересное, но тогда ей было не до интересного.

Рианис возился с Мареком, а она сидела на полу около статуи, обессилевшая и оцепеневшая, и сама себе казалась мраморной. Потом Марека подняли и унесли, кто-то объяснил: «К порталу». Один из эльфов дал ей глотнуть из своей фляжки. Напиток был похож на пряное вино, но не опьянял, а согревал и возвращал силы.

До своих покоев она дошла без посторонней помощи. По дороге к ней прибилась служанка по имени Жервеза, до полусмерти перепуганная. Дверь была заперта и опечатана, замок врезали новый. Вероятно, по приказу дяди Анемподиста.

Когда в коридоре появились сильварийцы, служанка обмерла от страха, а Дафна, нимало не растерявшись, попросила выбить дверь – для них ведь это минутное дело.

Эльф изобразил галантную улыбочку, дверь сама собой содрогнулась и выплюнула замок на пол. Дафна как ни в чем не бывало вежливо поблагодарила: после всего, что сегодня произошло, пижонскими штучками ее не смутишь. Такое впечатление, что эльфу после этого захотелось остаться и продолжить знакомство, но его окликнули товарищи, и он убежал, не забыв грациозно раскланяться.

– Барышня, он сюда вернется и по ребеночку нам сделает, – страшным шепотом посулила Жервеза. – Вот увидите, все темные эльфы такие!

В комнатах все вверх дном. Видимо, был обыск. Дафна зашла в ванную с синими рыбами и парусниками на изразцах. Вода течет тонкой струйкой, зато есть кусок мыла, пахнущий медом, – наконец-то можно умыться.

Потом среди разбросанных по полу вещей нашла не слишком мятое платье с пышными прорезными рукавами и шнуровкой на спине, с помощью служанки переоделась. Покореженный кринолин никуда не годился, но в такой день можно и без него. Попросив Жервезу прибраться, она отправилась в королевские покои.

Боевые действия то ли закончились, то ли куда-то переместились, и обитатели дворца повыползали из своих укрытий, но никто не понимал, что происходит. Иные смотрели на Дафну с оторопью, как на воскресшую покойницу. Другие – в замешательстве, словно прикидывая, что будет лучше: поприветствовать ближайшую подругу ее величества или проигнорировать племянницу свергнутого консорта.

Элше была в своей опочивальне. Как и предполагала Шельн, она изменилась: бледная кожа налилась здоровой белизной топленого молока, на щеках впервые появился нежный румянец, а светлые волосы, с которых сошла вся краска, стали гуще и приобрели шелковистый блеск. Все это Дафна заметила, когда сумела протиснуться к ней поближе.

Сюда набилась целая толпа эльфов и высокопоставленных придворных, Гилаэртис тоже был здесь. Они с Элше стояли за порогом сокровищницы.

– Та?.. – спрашивала королева. – Или эта?..

– Нет, ваше величество, корона консорта мне ни к чему. Вот та, что нужна мне, – повелитель темных эльфов указал на легкий серебряный венец, задвинутый в угол предпоследней полки, простой и невзрачный по сравнению с другими.

– Правильный выбор, – важно кивнул Архицельс. – Это корона для короля Траэмонского.

Элшериер взяла ее и надела Гилаэртису на голову, привстав на цыпочках. Придворные начали отвешивать церемонные поклоны, Дафна тоже присела в реверансе.

– Наконец-то я избавилась от этой гадости – номинальной власти, – счастливо вздохнула Элше, когда подруги остались одни. – Никаких больше совещаний и заседаний, на которых я должна присутствовать, как почетное бревно, никаких «да» и «нет» по подсказке советников, ответственных за мою точку зрения! И сегодня вечером я не отойду ко сну с соблюдением всех положенных формальностей, а просто выпью какао с молоком и с миндальным печеньем и потом заберусь в постель. До чего хорошо…

Так она и сделала, с удовольствием указав на дверь ревнителям традиций. Придворные, и без того изрядно запуганные, ретировались, не дожидаясь, когда их вытолкают взашей эльфы, которым Гилаэртис поручил охранять королеву.

На другой день Дафна узнала, что с семьей Ластипов все в порядке: те укрылись от непогоды у своих знакомых до того, как на Траэмон обрушилась буря Черного камня. Заодно сообщила им, что Марек жив, но ранен, и его забрал на лечение сильварийский лекарь.

Элше просила ее остаться во дворце, и к вечеру она туда вернулась. Ее комнаты уже привели в порядок.

– Что будет с моим дядей, ваше величество?

– Полагаю, то, чего он заслужил.

Небольшая серебряная корона, давшая Гилаэртису неограниченную власть над королевством Траэмонским, соединялась филигранными перемычками с сапфировым обручем повелителя темных эльфов. Из двух венцов получился один – сильварийские мастера постарались или какая-то магия? Надо будет спросить потом у Элше, но сейчас Дафну больше интересовал вопрос насчет дальнейшей судьбы злополучного родственника.

– Он же не сознавал, что делает. Его бедная душа утонула в океане чужих снов, и он целиком находился во власти странных наваждений. Взять хотя бы его дикий проект насчет лекарств, разве можно в здравом уме до такого додуматься?

– Он сознавал достаточно, чтобы остановиться, – возразил эльф. – Впрочем, после бури он окончательно свихнулся, и я не вижу смысла в том, чтобы казнить беспомощного умалишенного. Могу подарить его вам – при условии, что он будет сидеть взаперти под надзором и не сбежит. Вы теперь графиня норг Парлут. Если желаете, обеспечьте ему пожизненную изоляцию в одном из своих имений.

– Ваше величество, я не графиня. По закону я не могу унаследовать дворянский титул, а дядя и вовсе лишил меня всего, вы же слышали.

– Графиня, титул к вам переходит не по закону, а королевским указом. Что касается земель и прочего, три четверти имущества будет конфисковано на покрытие ущерба после бури, но у вас останется достаточно. Можете сами выбрать, что из имений и недвижимости вам больше нравится.

Дафна поблагодарила, как положено, а потом, грустно посмотрев на их величества, попросила:

– Пожалуйста, пока можно, не говорите никому о том, что я графиня норг Парлут. У меня и раньше были проблемы из-за моего положения, а теперь станет еще хуже. Предприимчивые кавалеры, которые ухаживают за тобой, а сами просчитывают в уме, какие с этого будут выгоды… И неприятно, и унизительно.

– Пошли их всех к ограм и закрути любовь с кем-нибудь из эльфов, – состроив хитрую рожицу, предложила Элше. – Не пожалеешь.

– Если вы так хотите, сохраним пока ваш титул в секрете, – улыбнулся Гилаэртис. – Тоже позволю себе дать вам один совет: убейте кого-нибудь, если получите для того подходящий повод.

– То есть как?.. – от растерянности Дафна даже не прибавила «ваше величество».

– Вспомните, как вас с Мареком поймали на Песчаных Мельницах. У вас было превосходное магическое оружие, но не хватило духу им воспользоваться. Вам надо научиться убивать. Будь вы одним из моих эльфов, я бы вынудил вас это сделать, а так – настоятельно рекомендую.

– Ваше величество, я, вообще-то, девица… – все еще испытывая оторопь, брякнула Дафна.

Вышло глупо и двусмысленно, сама почувствовала, но сильвариец, хвала богам, не стал насмехаться.

– У эльфов мальчики и девочки получают одинаковое воспитание. Люди нередко останавливаются на чем-то одном и отбрасывают остальное, но почему, интересно, нельзя совместить и то, и другое, и третье, и десятое? Спрашивать об этом бесполезно, внятного ответа не получишь.

Дафна решила, что он в чем-то прав, хотя следовать его совету не собиралась. И без того в голову постоянно лезет всякая жуть: шуршащий древесный хоровод вокруг побелевших от ужаса благобожцев, растерзанный косматыми ветвями окровавленный парень, трупы зашибленных и захлебнувшихся на улицах Траэмона, гротескный поединок Марека и Довмонта – шатающихся, измученных, но озверевших от ненависти… Хорошо еще, все это не снилось ей в ночных кошмарах, зато днем вспоминалось к месту и не к месту, и тогда она молилась про себя Радане-Матери.

Может быть, пойти в монахини? Об этом надо подумать. Дафна не любила принимать решения сгоряча.

Еще она вызволила из тюрьмы Хиби. Предложила ей место своей компаньонки, у графини ведь должны быть приближенные.

Потолок сводчатый и вдобавок многоярусный: за первым ажурным куполом просвечивает второй, а дальше еще и третий, и, кажется, четвертый… Прихотливо сложное и чарующе гармоничное переплетение то ли резных кружев из светлой древесины кремового оттенка, то ли живых ветвей – не поймешь. Оттуда, сверху, проникают солнечные лучи и свешиваются на длинных стеблях грозди белых цветов, с виду похожих на черемуху, но с другим ароматом – нежным и в то же время бодрящим. Марек не знал, как называются эти цветы.

«Бесконечно милосердная Радана-Мать взяла меня в свои чертоги, несмотря на то что я много чего сделал неправильно… Но почему сюда? Я ведь умер, как воин, убив перед смертью врага, и должен быть попасть в облачные хоромы Яра-Вседержителя. Только я же не был настоящим воином – наверное, поэтому…»

Отведя взгляд от потолка, Марек увидел всю комнату целиком. Деревянные стены с чуть более темными, чем основной фон, узорами – не разобрать, роспись или инкрустация. Углы скругленные, нигде не видно ни стыков, ни швов, зато местами торчат прямо из стен цветущие ветки. Две арки, одна справа, другая слева, за ними виднеются еще комнаты, такие же светлые, сквозистые, озаренные приглушенным солнечным сиянием. Сам он лежал в ванне, по самый подбородок погруженный в теплый вязкий кисель. Рядом, на ковре весенней расцветки, сидел, подтянув колени к груди, лохматый мальчишка-эльф в штанах с камышовым узором.

– Привет, – улыбнулся Рене. – Наконец-то очнулся.

– Привет, – удивляясь слабости собственного голоса, отозвался Марек. – А я думал, я умер. Не знаешь, чем все закончилось?

Оказалось, он провалялся без сознания четыре дня. За это время сильварийцы выбили роэндолских эльфов из Траэмона («хотя их больше, по сравнению с нами они совсем не умеют драться») и заодно завладели еще тремя ингредиентами, необходимыми, чтобы снять проклятие. Прекрасно понимая, что скрывается за последней обтекаемо-эвфемистической формулировкой, Марек тем не менее пробормотал:

– Хорошо.

Если все завязано (да что там «завязано» – стянуто намертво!) таким узлом, что без жертв его никак не распутать, расплачиваться должны в первую очередь те, кто это сделал, а не Ольда Креух и не Иола, которую взяли из приюта мама с папой.

– Нельзя как-нибудь выяснить, что с моими родителями?

– Они не пострадали. Мы знали, что ты об этом спросишь.

Гвардия короны и регулярные войска присягнули на верность королю Траэмонскому. «Оздоровительный» закон Анемподиста норг Парлута уже отменили. В столице идут восстановительные работы после урагана, а когда они закончатся, будет большой праздник в честь королевской свадьбы и официальной коронации Гилаэртиса (хотя настоящая коронация состоялась в первый же день), но неинициированных туда не пустят.

– Мы будем праздновать здесь, – состроив грустную и в то же время озорную гримасу, сообщил Рене. – Тоже гулянку устроим.

– А почему не пустят? – спросил Марек, испытывая от обилия информации нарастающее головокружение.

– Старшие так решили. На всякий случай, чтобы нас не захватили в заложники или не поубивали. Там ведь соберется тьма народа, иностранные гости, а после официальной части – угощение и бал-маскарад. Ничего, у нас тоже будет весело, вот увидишь!

– Так я, наверное, так долго здесь не задержусь, – голова кружилась все сильнее, он даже прикрыл глаза, чтобы не позволить комнате превратиться в карусель. – Гилаэртис сказал, что меня заставлять не будут.

– Ага, только тебе еще месяца полтора лечиться.

– Почему так долго? И почему я такой слабый, я же и раньше терял кровь, когда был у вас в Сильварии, а на следующий день все в порядке…

– Это из-за отравы. Лезвие ножа, которым тебя исполосовали, было смазано медленнодействующим ядом.

– Скотина Рофенси, – с чувством прошептал Марек.

– Скотина, – согласился Рене. – Я его видел. Ты останешься здесь, пока вся отрава из тебя не выйдет. Не бойся, все будет хорошо. Чтобы мой папа – и кого-то не вылечил!

– Надо узнать, не поранилась ли Дафна. Она этим ножом кусок от платья отрезала, когда хотела меня перебинтовать.

– С ней все в порядке.

Марек улыбнулся, несмотря на скверное самочувствие.

– Этот дом построили или вырастили?

– Вырастили. Это один из наших замков, тут сильная защита, никто чужой не проберется. «Я опять здесь и опять могу поговорить с Рене. Лишь бы это не оказалось сном».

Он провалился в беспамятство прямо посреди разговора, но, когда пришел в себя в следующий раз, голова кружилась меньше. Дня через два он уже не ощущал недомогания, однако из ванны с густым темно-розовым «киселем», постепенно вытягивающим яд, его не выпускали, а выбраться самостоятельно он не мог из-за наложенного Рианисом заклятья. Рене кормил его с ложки бульоном, поил травяным чаем. Десны отчаянно чесались – резались новые зубы взамен выбитых благобожцами.

Рианис подолгу пропадал в Траэмоне, но своих пациентов навещал каждый день. Марек поблагодарил его за маму, в ответ сильварийский лекарь скорчил театрально-насмешливую мину, как будто хотел сказать: «Слишком трогательная сцена, увольте!» – а потом серьезным тоном добавил:

– Ты можешь и даже должен оказать нам ответную любезность. Смена власти редко обходится без репрессий, вот и мы не собираемся отступать от добрых традиций, но нам нужны благовидные предлоги, чтобы в результате этих мероприятий репутация короля не пострадала в глазах траэмонцев, а наоборот. Понимаешь ведь такие вещи, не маленький? Когда вернешься домой, посоветуй отцу подать в суд на людей Парлута за вымогательство. Мы получим предлог, а он – свои деньги, и всем будет хорошо.

– Если эти сволочи не сбежали.

– Главное, уговори его это сделать, остальное не твоя забота.

– Извините, если можно, у меня к вам просьба… – смущенно глядя снизу вверх на эльфа, пробормотал Марек. Долго собирался заговорить на эту тему и наконец все-таки решился.

– Если насчет погулять – можешь не продолжать.

– Нет, другое. Вы, наверное, умеете готовить приворотные зелья… Мне очень нужно, честное слово…

Рианис присел возле низкого закругленного края ванны, заглянул ему в глаза.

– По шее ты у меня получишь, а не приворотное зелье, – это было сказано негромко, но таким тоном, что сомневаться не приходилось: обещанное «по шее» будет крайне болезненным, дешево не отделаешься. – Как только выздоровеешь. Уметь-то умею, но такими вещами не занимаюсь. Ты эльф, и если тебе кто-то нравится, надо очаровывать, заинтересовывать, соблазнять, а не подсовывать вместо этого дрянное пойло. До чего вас все-таки портит человеческое воспитание…

– Я не это имел в виду… – Марек еще больше смутился и покраснел, уши стали, как два факела. – То есть это, но не так, вы неправильно поняли. Это меня надо приворожить.

Кажется, ему удалось удивить Рианиса. Тот уже без издевки, скорее с оттенком озадаченного любопытства поинтересовался:

– К кому?

– К моей невесте.

– Я знаю твою невесту, славная девушка. Привораживать-то зачем?

– Я всего два раза смог увидеть ее по-настоящему…

Как все это объяснить, если он сам до сих пор не разобрался, в чем дело? Почему его влекло к Сабине, которую интересовала прежде всего практическая сторона – деньги на повседневные нужды и обеспеченная «жизнь как у всех» в перспективе? К самовлюбленной Пиаме Флорансе, помешанной на «харче» и устроившей ему групповую экзекуцию, когда он отказался играть в ее игру? К Шельн, которая могла помочь, когда он умирал, но вместо этого спокойно ушла, покачивая бедрами и чуть ли не насвистывая какой-то модный мотивчик? Почему у него не вызывает похожего влечения Дафна, которая в сто раз лучше их всех? В Каине, когда Лунная Мгла пригласила ее на танец, она показалась ему красивой, и то же самое произошло на Песчаных Мельницах, когда она подбежала к мосту через овраг, и хотелось бы ему всегда ее такой видеть… Иначе, подозревал Марек, он и дальше будет раз за разом влюбляться в тех, кто вроде Пиамы Флорансы или Шельн, и его личная жизнь превратится в сплошную цепочку предательств и разочарований, иногда болезненных, иногда не очень, но ничего хорошего из этого точно не выйдет.

Он беспомощно пытался подобрать слова, чтобы высказать эти соображения вслух. Слова разбегались и прятались, как рассыпавшиеся бусины.

Рианис понимающе усмехнулся.

– Будет лучше, если ты как-нибудь определишься со своим отношением к Дафне без приворотов. Имей в виду, она взрослее тебя, люди взрослеют раньше эльфов. Ты сейчас похож на эскиз с путаницей линий – одни прорисованы отчетливо, другие едва намечены, и о том, что получится в дальнейшем, судить не время. Если еще и приворотного зелья хлебнешь, добром это не кончится. Куда тебе, вообще, торопиться?

Уже направляясь к арке – его ждали другие раненые, – лекарь оглянулся и подмигнул:

– А насчет шеи забудь.

«Он прав, приворот – не то. Вот поправлюсь, увижусь с Дафной и тогда пойму, просто друзья мы с ней или что-то еще. И если это любовь, то какая. В эльфийском около тридцати слов для обозначения разных видов любви, даже, кажется, больше… Попрошу Рене принести словарь, у них наверняка есть. Первым делом надо подобрать точное слово для наших с Дафной отношений».

Словарь нашелся, карманного формата, но толстый, в потрепанном кожаном переплете с травяным тиснением.

– Когда поправишься, останешься с нами? – спросил Рене, устраиваясь, как обычно, на ковре возле ванны с целебным «киселем». – Теперь будут новые правила, и мы сможем раз в полгода встречаться с близкими. Я наконец-то маму увижу… Оставайся.

– Не сейчас. Я сначала должен хоть немного пожить дома, родителям нужна будет моя помощь. Наверное, вернусь сюда осенью.

Шевалье норг Креух собирался на королевском торжестве напиться вдрызг. Халява, как говорят гоблины, бывает не каждый день, и к тому же что ему еще остается?

Имел место разговор с Энгреаном-Риком. Даже два разговора, оба раза беседовали по нескольку часов кряду, и как будто их отношения чуть-чуть потеплели, если только Раймут не поддался искушению принять желаемое за действительное. Все равно не сказать, чтобы появилось взаимопонимание.

Во-первых, сын за прошедшие годы изменился до неузнаваемости. Это больше не Рик. Во-вторых, их воспоминания о прежней жизни до того различаются, что можно подумать, будто речь идет о совершенно разных событиях. Точнее, если взять самую основу, помнят-то они одно и то же, но словно смотрят сквозь по-разному окрашенные стекла или даже обладают принципиально разными органами восприятия. Энгреан, кстати, признался, что в день своего исчезновения нарочно снял обереги – «не мог больше все это терпеть». То есть и похищения, как такового, не было, и не эльфы виноваты в том, что семейная идиллия Креухов рассеялась, как мираж. Но ведь прошлого не воротишь и не переделаешь.

«Ювентраэмонстрах» официально объявил о прекращении своей деятельности. Бывшие выездные инспектора нарасхват – и туда, и сюда зовут на службу, Креух уже получил больше дюжины приглашений. В том числе ему предложили стать личным телохранителем ее величества. Вот это в самый раз, привязался он к девчонке. Сегодня он нарежется до полной кондиции, завтра протрезвеет, а послезавтра сообщит его величеству Гилу о своем согласии и приступит к новой работе.

Он уже залил, сколько требовалось, чтобы самую малость подобреть, когда около фонтана с розовыми шариками-светляками его окликнули:

– Господин инспектор!

– Не инспектор я больше, морда твоя бесстыжая, – возразил шевалье. – Прикрыли лавочку.

– Так жизня-то все равно продолжается!

Мугор был в камзоле дикой расцветки – судя по всему, сам разрисовал однотонную ткань масляной краской разных оттенков – и сдвинутой на лоб маске ежа. От него пахло крепким кофе.

– Положим, она продолжается, – бросив взгляд по сторонам и поманив полугоблина в тень раскидистого дуба, проворчал Креух. – Но за каким огром ты здесь болтаешься, вместо того чтобы купить билет на пароход и уплыть в дальние страны? Если, конечно, хочешь, чтобы она и дальше продолжалась…

– Да я дружбанов хотел повидать – Марека, Дафну… Еще кое-кого, не буду говорить… Не знаете, где Марек?

– Его ножом отравленным порезали, и лекарь сказал, что не отпустит его, пока до конца не вылечит.

– Падлы, – сочувственно заметил Мугор. – А Дафну я издали видел, но за ней там сразу двое эльфов ухлестывают, и я не стал подходить. Еще побьют. Гоблин, мол, и все такое.

– Правильно сделал. Монетку-то ты мне так и не отдал, вот и держись от эльфов подальше.

– Какую монетку? – удивился Мугор.

– Которую в тюрьме у меня выпросил. Не помнишь, чем клялся, что вернешь?

– Нет…

– А ты припомни, – нехорошо ухмыльнулся Креух и после, понизив голос, добавил: – О ней забудь. Разжуй и проглоти свой длинный гоблинский язык, если скажешь кому хоть полслова – тебя прихлопнут, как муху. Да если даже не скажешь, но Гил каким-то образом об этом факте узнает, все равно убьют, поэтому плыви-ка ты в заморские страны, чем скорее, тем лучше.

– Но ведь она сама… И я ничего плохого, она осталась довольна… У эльфов, сами знаете, нравы распущенные, поэтому чего особенного… Она же тогда еще не была замужем за этим сильварийским кошмаром… – последнюю фразу Мугор прошептал чуть слышно, затравленно зыркая по сторонам.

– Ты гоблин, – вздохнул бывший инспектор. – Если бы у нее что-то в этом роде произошло, допустим, с Мареком или с кем-то из людей, Гил бы рукой махнул, но вся соль в том, что ты гоблин. Если не знаешь, у эльфов нет такого понятия, как порядочность, – это наше, человеческое. У них вместо этого гармония, улавливаешь? Гил наказал Довмонта норг Рофенси, потому что поганец-граф не отвечал его представлениям о гармонии, это для примера. Если Гил поил ее тийгасэ и проникал в ее мысли, а с него вполне даже станется, он уже все знает. Интимная связь с гоблином – это, по-ихнему, негармонично, поэтому гоблина уничтожат, как смахивают пылинку со стола или вычеркивают диссонирующую строчку из стихотворения. Это же эльфы. Так что покупай билет на пароход и сматывайся отсюда, пока цел.

– В этой стране никогда не будет равенства, – шмыгнув носом, подавленно подытожил Мугор. – И правда за море уеду… Стану там основоположником нового направления в искусстве.

– Деньги-то на билет есть?

– Не-а… Предложу капитану услуги оформителя – фальшборт там разрисовать, каюты украсить… Как думаете, проканает?

– Держи. – Креух протянул ему пухлый бумажник.

– Благодарствую, – Мугор снова шмыгнул носом.

– Послушай доброго совета, рви когти прямо сейчас. По железной дороге до Хавдага – и сразу в порт, понял? И маску на рожу надвинь, чтобы не узнали ненароком.

Жалобно посмотрев на инспектора, полугоблин побрел по аллее, озаренной плавающими в воздухе цветными фонариками, но спрятать лицо под ежовой маской не успел.

– Мугор!

Веселая компания, вроде бы люди… Во всяком случае, присущего сильварийцам хищного изящества в их движениях не наблюдалось. Двое юношей, несмотря на маскарадные костюмы, показались Креуху смутно знакомыми. Да это, никак, бывшие соседи по камере…

– Мое почтение! – полугоблин отвесил старым приятелям утрированный поклон. – Гуляете, что ли?

– Харчимся мы тут! – сверкнув глазами из-под блестящей полумаски, ответила высокая барышня, наряженная русалкой, в парике из зеленой фольги. – Уже четыре захода сделали! Говорят, вон там, за Страусиным фонтаном, выставили какие-то особенные воздушные пирожные по эльфийскому рецепту, и мы собираемся все это схарчить. Пошли с нами?

– Пошли, – покладисто согласился Мугор. – Хоть повеселимся, а то грустно как-то.

«Тьфу ты, бестолочь», – расстроенно выругался ему вслед Раймут Креух.

Возбужденно переговариваясь, Сотрапезники обогнули чешуйчатую каменную вазу и исчезли за поворотом аллеи.

Помрачневший Раймут подошел к ближайшему столу посреди лужайки, налил себе крепкого белого вина. Кто-то полузнакомый поздравил его с дворянским титулом и предложил за это выпить. Уже после Креух напряг затуманенную алкоголем память и вспомнил, кто это был: господин директор центральной королевской тюрьмы. Ну-ну.

А потом смазливый парень с раскосыми глазами, представившийся, как виконт норг Монгерди, привязался с обвинениями: Креух-де скормил ограм его будущую карьеру. Высшей аристократией Королевства Траэмонского станут теперь сильварийские эльфы – сыновья тех прачек и поломоек, которые не смогли заплатить за страховку, а то и сами продали своих детей Гилаэртису. Прежнюю знать оттеснят на второй план, и ему, виконту, нынче никак нельзя рассчитывать на блестящие перспективы.

– Попроситесь в Сильварию, ежели охота, – огрызнулся Креух, прекрасно понимая, что собеседник скорее всего не ошибается в прогнозах.

Вспомнил он этого субчика. Один из спасенных клиентов. В свое время был рад-радешенек, когда за ним, как бог из машины, явился инспектор «Ювентраэмонстраха», аж плакал от счастья и клялся, что до конца жизни будет благодарен, а теперь, вишь ты, претензии предъявляет.

– Уже поздно. Мне двадцать восемь лет, я никогда не стану эльфом. Знаете, так называемый шевалье, кто вы, вместе с вашей гребаной страховой компанией? Знаете, кто?..

После этих слов, произнесенных угрожающим свистящим шепотом, он попытался оскорбить Креуха действием, но не преуспел. Силенки не те. Инспектор схватил его за руки, виконт начал вырываться. Они опрокинули стол, но потом их растащили. Креух этому только обрадовался, он не хотел драться.

Отправился в глубь парка, подальше от аллей и освещенных площадок, прихватив с собой упавшую на землю, но уцелевшую бутылку. Пить хорошее вино можно и из горлышка, не графья… Гм, зато – шевалье.

– Раймут! – вкрадчиво окликнули его из тени под деревьями.

Женщина, с головы до пят закутанная в серые грежейские кружева. Лицо спрятано под маской в виде бабочки «павлиний глаз».

– Сука ты, Мгла, – грустно сказал бывший инспектор. – Марека чуть не угробила. За что?

– Раймут, не ругайся. Я специально тебя искала, чтобы попрощаться. Давай расстанемся добрыми друзьями. И Марека я не трогала, его ранил Довмонт норг Рофенси.

– А кто этих щенков стравил?

– Сами сцепились. Я была случайным свидетелем.

– А то ты кровотечение останавливать не умеешь!

– Раймут, ты никогда не понимал, что такое месть, и не умел мстить по-настоящему.

– Ну и слава Яру, – буркнул Креух, прикладываясь к бутылке.

Ликер, огры гребаные. Дамская гадость. Подобрал, не взглянув на этикетку.

– Ладно, Раймут, я ведь не ссориться пришла, а сказать «до свидания». В этой стране скоро многое станет иначе… Эх, знала бы я, как все сложится, свернула бы шейку Элшериер, когда она в двух шагах от меня стояла, вот как ты сейчас.

– Королеву не трожь. На пушечный выстрел к ней не приближайся. Там буду я, поняла? Дружба дружбой, а служба службой.

– Раймут, ну, перестань! Я же о том, что я упустила момент, когда еще можно было все изменить, а теперь Гил захапал королевскую корону, и больше нет смысла убивать ее величество. Произошла смена власти и смена целой эпохи, разве ты не понимаешь? Королева Траэмонская рано или поздно умрет. Если Гил пожелает от нее избавиться, это случится рано, если он к ней привяжется, она проживет достаточно долго. Эльфы дорожат своими привязанностями – для них это словно пригоршня драгоценностей, дивных, редкостных и неповторимых. Потери причиняют им боль, схожую с осенним ненастьем. Не мог этот размазня Довмонт пропороть ему печенку или сердце! Досадно, хоть локти кусай… Не хмурься, Раймут, заметано. Лет через сорок-пятьдесят человеческая женщина Элшериер скончается от старости, и у вас на престоле останется король-эльф. Раймут, эта страна теперь принадлежит темным эльфам, все остальные проиграли. Ты все еще этого не понял?

«Второй вариант, – кривясь, но глотая сладкий ореховый ликер, подумал Креух. – В противном случае Гил не позвал бы меня в охрану к Элшериер, он же знает, на что я способен и как отношусь к порученному делу. Пожалуй, они найдут общий язык. Кому другому было бы с ней сложно, а Гил у себя в Сильварии привык приручать и воспитывать несчастных украденных подростков – глядишь, займется ее воспитанием, и через несколько лет девочка станет похожа на настоящую королеву!»

– А ты, стало быть, эмигрируешь? – спросил он вслух, отшвырнув в траву опустошенную бутылку. – Подальше от королей-эльфов и других неприятностей?

– Раймут, у меня наконец-то появилось будущее, – ему показалось, что Шельн мечтательно улыбается под своей маской. – Это так необычно и чудесно… Вот, посмотри, что у меня есть.

Сунув руку под кружевную накидку, она что-то вытащила из-за пазухи. Показала, держа на ладони: продолговатый темный предмет длиной с полпальца.

– Смотри, разве это не чудо?

– Что это? – не зафиксировав ничего необычного, поинтересовался пьяный Креух.

– Это желудь, Раймут, – пряча обратно свое сокровище, умиротворенно отозвалась Лунная Мгла. – Всего-навсего желудь.

Елена Хаецкая ОЗЕРО ТУМАНОВ Роман в трех книгах

Книга первая ПРОКЛЯТИЕ

Глава первая БЕЗУМНЫЙ ДОЖДЬ

Говорят, в тот день шел какой-то особенный дождь, который заразил сира Эрвана де Керморвана безумием. С этого дождя все и началось.

Совершилось недоброе дело около тысячного года, а если точнее — в 1015 году. Конец света, ожидавшийся всем христианским миром как раз в тысячном году, не наступил, и всеобщее облегчение вследствие этого обстоятельства успело несколько притупиться.

Некоторые даже впали в неверие и подозревали местного кюре в недобросовестном ведении книг.

— Все случилось из-за старухи, дамы де Керморван, — утверждали неверы. — Это она попросила подделать кое-какие записи в книгах, чтобы получше пристроить всех своих отпрысков, а заодно и племянников. А вы не знали? Ну так послушайте-ка, если и впрямь не знаете. Старшая дочь дамы де Керморван родилась за несколько лет до вступления в брак ее родителей, так что поневоле пришлось исправить дату появления домниллы на свет. Да сеньоры Керморван, между прочим, и раньше такое проделывали! И в результате пятнадцать лет в нашем приходе долой — как корова языком слизнула! Всё из-за бастардов и преждевременных беременностей — нетерпеливые люди эти сеньоры Керморван, и сами они, и их невесты, да и дочки тоже хороши! И вот теперь извольте радоваться: когда во всем христианском мире все еще тысячный год, у нас — уже 1015-й!

Тут они пускались в сложные вычисления и объяснения, каким именно образом подправлялись даты и как вообще такое вышло. В ход шли разные памятные события, вроде украденной в деревне коровы, небывалого паводка, крупной драки на границе Керморвана и Рюстефана и похищенной во время ярмарки молоденькой мельниковой жены. Но, поскольку ни один умник не истолковывал ситуацию сходно с другим умником, и все они как один путались в цифрах и обстоятельствах, — то поневоле пришлось идею о пропавших пятнадцати годах оставить.

Итак, около 1015 года от Воплощения Слова сир Эрван де Керморван попал под дождь и остался этим весьма недоволен. Своенедовольство он облек в слова, которые, хоть и не были никем услышаны, но вошли в предание в неизменном виде.

— Что за анафемский дождь! — вскричал сир Эрван, когда непогода настигла его посреди луга. — Можно подумать, духи злобы поднебесной обмочились все разом!

И с этим он постучал в дом своего арендатора, надеясь найти там укрытие от ливня. Дверь отворила девушка. Предание именует ее «Сакариссой», хотя настоящее имя ее было другим; оно потерялось там же, где рассыпались порванными четками пропавшие пятнадцать лет. Не следует также упускать из виду, что в большинстве случаев женщины из незнатных семейств вообще не имели имен и их называли как попало. Поэтому «Сакарисса» определенно лучше, чем никак.

Попав в дом, Эрван сразу понял, что на лугу было довольно светло, несмотря на сильный дождь. В теплое время года трава и листья обладают способностью источать собственный свет. В помещении же царила темнота. Эрван не сразу разглядел лицо девушки. Он только ощущал ее молодость, потому что она была горячая, и это чувствовалось даже на некотором расстоянии.

— Найдется у тебя сухая рубашка для меня и горячее питье? — спросил он бесцеремонно.

Она отправилась разыскивать все, что он потребовал, а он тем временем разделся догола.

Дождь все стучал по крыше, и в этом звуке сиру Керморвану явственно слышалось недовольство, так что Эрван даже ухмыльнулся и погрозил дождю кулаком.

Тут вернулась девушка, и сир Керморван впервые увидел ее по-настоящему. Вот когда безумный дождь ударил ему в голову и затмил его рассудок! А поскольку он был в этот момент обнажен и, следовательно, плоть его не была защищена никакой одеждой, то и с телом его случилось то же, что и с разумом. Во всем естестве Эрвана не осталось ни одной, даже самой малой области, которая не подпала бы под власть безумия. Даже голос его изменился, когда сир Керморван спросил у девушки, просватана ли она.

То, что происходило с его телом, немало смутило девушку, но тем не менее она довольно разумно ответила сиру Эрвану, что — да, она просватана за одного бедного рыцаря из Рюстефана и что свадьба состоится вскорости.

Не успела она выговорить эти слова, как дождь хлынул с особенной силой, переполненная бочка для сбора воды так и зазвенела под каплями, как будто все они были из чистого хрусталя. Сир Эрван склонил голову, прислушиваясь, и отчетливо различил в этом звоне призыв и, более того — указание, как ему сейчас поступать.

Поэтому он схватил со стола свой пояс, вынул кинжал из ножен и в мгновение окна разрезал на девушке ее одежду. При этом он громко смеялся.

— Что вы делаете, мой господин! — закричала та, которую мы зовем Сакариссой. — Сейчас вернется мой отец — и что же он подумает?

Эти слова вызвали у Эрвана новый приступ необузданного веселья.

— Я знаю все ответы на все вопросы, — заявил он, хохоча во всю глотку. — И ты будешь их знать, — продолжал Эрван, — если выйдешь сейчас вместе со мною на двор и позволишь дождю смыть с твоего тела всякий стыд, а с твоей головы — всякую рассудительность.

И с тем он потащил ее за руку к двери, стоявшей все это время нараспашку — ради малой толики света и свежего воздуха.

Но пока Сакарисса отбивалась, и сопротивлялась, и хваталась за разные тяжелые предметы, случилось то, чего так боялся Эрван де Керморван: дождь закончился. Последние капли упали с небес, поразив сумасшествием какую-то букашку, которая побегала-побегала в недоумении взад-вперед, а затем перевернулась на спинку, поджала лапки и прикинулась мертвой. Если бы Господь позволил ей сохранить хоть частицу разума, она, несомненно, не стала бы так поступать, а лучше убралась бы подальше от порога. Потому что сразу же после этого она была раздавлена жесткой пяткой сира де Керморвана и превращена в буквальном смысле в ничто.

Эрван де Керморван и Сакарисса стояли рука об руку, совершенно нагие, и растерянно смотрели на лужи во дворе, на влажные листья, на стремительно убегающие с неба облака, и не знали, что им теперь делать.

Вдруг Эрван вспомнил про бочку, полную дождевой воды, чей голос он слышал, еще находясь в доме.

— Идем скорей! — закричал он. — Поспешим, пока твой отец и впрямь не вернулся!

Он поднял Сакариссу на руки и, как она ни плакала, засунул в бочку по самый подбородок. Она же поначалу пыталась избавиться от нежелательного купания, но, просидев в бочке всего несколько минут, позволила безумию охватить себя.

Может быть, будь на ней одежда, ничего этого бы не произошло, ибо платье для женщины — то же, что броня для мужчины, то есть предмет первой необходимости, когда речь заходит о сохранности плоти. Но сумасшествию сопутствует особенный род хитрости, вот почему сир Эрван заставил Сакариссу избавиться от любой одежды, не исключая и ленту для волос.

Поэтому Сакарисса лишь в самом начале плакала и умоляла Эрвана отпустить ее; потом она затихла и только водила глазами из стороны в сторону, в то время как сир Керморван продолжал с силой нажимать ладонью на ее макушку. И наконец случилось то, на что рассчитывал сир Керморван: девушка весело засмеялась и, зажав себе пальцами нос, с головой погрузилась в бочку. Она выскочила наружу как раз одновременно с тем, как солнце вырвалось из-за расползшихся туч, и яркие лучи заиграли на ее влажной коже. Несколько секунд она балансировала, стоя на бочке. Эрван смотрел на ее выгнувшиеся ступни, которыми она держалась за края бочки, вцепившись в них, почти совсем как птица.

И тут бочка с грохотом развалилась, вода хлынула и почти сразу иссякла, таким мощным был ее напор, — а девушка оказалась в объятиях сира Керморвана, и он немедля лишил ее невинности, прямо на траве, среди блестящих под солнцем луж.

Едва Сакарисса пролила свою кровь, как рассудок к ней вернулся, и она закричала в ужасе, глядя на землю между своих раздвинутых ног. Она низко опустила голову, так что волосы скрыли от глаз почти всю ее, исключая спину. И теперь Эрван смотрел на эту спину, особенно задерживая взгляд на выступающих ниже шеи позвонках. И вдруг он увидел, как между лопаток девушки проступили крохотные капельки пота. Ему тотчас захотелось вновь овладеть ею, но стоило ему прикоснуться к ней, как она вырвалась и убежала.

А сир Керморван, совершенно голый, посмеиваясь, отправился пешком в свой замок. Брошенную им одежду, а равно и свое разрезанное платье Сакарисса закопала в лесу.

С тех пор девушка сделалась очень молчаливой и как будто глупенькой, хотя прежде за нею ничего подобного не замечалось.

Бедный рыцарь из Рюстефана хоть и был действительно очень стеснен в средствах, но недостатком ума явно не страдал и потому сразу понял: с его невестой творится что-то неладное. Пытался он разговаривать с нею, с ее отцом, но ничего не добился.

Он узнал бы больше, если бы внимательнее относился к тому, что принято именовать «неразумной природой»: ко всяким червячкам, крылатой мелкоте и особенно — к лягушкам. Потому что, если рассудить здраво, никто из голых гадов так не близок человеку, как лягушка с ее крохотными ручками и задумчивым выражением вытаращенных глаз: ни дать ни взять наш кюре, которого нелегкая занесла на деревенский праздник, ближе к вечеру, когда большая часть сидра уже выпита.

Если кто и пострадал от безумного дождя, помимо сира де Керморвана, так это лягушки. С тех самых пор и до зимней спячки они вопили и орали на все лады и собирались большими стаями, так что иной раз почва бывала покрыта ими, точно живым ковром. Намерения всех этих лягушек были самыми очевидными: они желали продолжать свой род во что бы то ни стало и как можно обильнее.

Некоторые лягушки повадились ходить в человечьи жилища и там обитали, найдя себе пристанище в каком-нибудь сыром подвале. И не раз добродетельная домохозяйка, исполняя супружеский долг в темноте и под одеялом, щадя собственную стыдливость и стыдливость своего столь же добродетельного мужа, вдруг застывала в ужасе, ибо из мрака, мерно шевеля раздутым горлом, пристально глядела на нее лягушка и как будто ухмылялась растянутым ртом.

Вот такие дела творились в окрестностях Керморвана после памятного дождя. Но из людей, как уже было сказано, по-настоящему сошел с ума один только сир Эрван.

Свадьба Сакариссы была самая торжественная, и владелец замка Керморван почтил ее своим присутствием. Сам он не проявлял интереса к юной невесте, так что напрасно та краснела и бледнела попеременно: Эрвану до нее не было решительно никакого дела. Он ел и пил с большим удовольствием, а затем пожелал молодым счастья и с сытым, но вполне равнодушным видом отбыл верхом.

Первое время казалось, что происшествие с безумным дождем совершенно изгладилось и не оставило никаких серьезных последствий, но приблизительно месяц спустя выяснилось, что это не так. Потому что хоть Сакарисса и была счастлива в браке, некий тайный недуг уже завелся в глубине ее чрева и начал свое разрушительное действие. Она то принималась плакать без всякой причины, то вдруг начинала смеяться, и было замечено, что она любила выходить под дождь и подолгу стоять, подняв ладони кверху. В такие минуты на ее лице появлялось выражение глубокой растерянности, как будто она пыталась вспомнить о чем-то важном, но никак не могла.

Она начала терять в весе и уже к концу первого года супружеской жизни так исхудала, что муж легко мог поднять ее одной рукой. Она ни на что не жаловалась, но угасала прямо на глазах.

Бедный рыцарь из Рюстефана не знал, что и придумать, чтобы помочь жене. Вся округа ему сочувствовала, и розыск лекарей самого разного пошиба превратился в местную традицию, так что даже и потом, когда Сакарисса все-таки умерла, обитателя тех краев легко можно было узнать по привычке расспрашивать об искусных врачевателях, знахарях и цирюльниках, умеющих нежно пускать кровь.

Перед смертью Сакарисса ослепла, и муж, вне себя от горя, выносил ее на стену замка, чтобы она могла ощутить свет и впитать закрытыми веками тепло полуденного солнца, — он верил в целительную силу яркого света.

Наконец настал день, когда молодая женщина перестала различать даже свет. И в тот же час у нее открылись духовные очи, и она вспомнила все, что произошло с нею во время безумного дождя.

— Не плачьте обо мне, — сказала она своему мужу, — потому что меня убивают угрызения моей собственной совести. Я не сохранила себя до нашей свадьбы и, более того, посмела вожделеть человека, который ни до, ни после того случая не испытывал ко мне ни малейшей склонности.

Ее муж молчал так долго, что она вдруг забеспокоилась — не ушел ли он. Наконец он сказал:

— Еще со дня нашей свадьбы я знал, что вы не соблюли себя до брака, но не стал тогда спрашивать об этом — да и теперь не спрошу. Женщины не всегда виновны в том, что с ними случается, а я вас люблю и буду любить, пока стоят стены Рюстефана. Клянусь, что душа моя не успокоится, покуда то, что с вами сделали, не будет отомщено в полной мере!

Едва он выговорил эти слова, как в небо с громким карканьем поднялась огромная стая ворон. Она покружилась над головами супругов и улетела в долину, где рассыпалась, так что вместо стаи стало много отдельных птиц, и некоторые из них успокоились, а другие продолжали бесплодно скандалить.

Тогда Сакарисса сказала:

— Похоже, духи злобы поднебесной услышали вашу клятву и приняли ее, муж мой.

Рыцарь из Рюстефана сильно побледнел, но его жена этого не заметила, поскольку была слепой. Она продолжала:

— Человек, о котором я говорю, — сир Эрван де Керморван. Он ни к чему не принуждал меня, хоть и нельзя сказать, что я отдалась ему добровольно. Все, что между нами произошло, было похоже на бедствие, которое охватило нас обоих. Только ему это сошло с рук, а я умираю.

— Будь он проклят за то, что вы умираете, — сказал ее муж. — Все прочее я бы ему легко простил. Но, коль скоро уж духи злобы поднебесной приняли мою клятву, так пусть они примут и мое проклятие! Тысяча лет прошла с тех пор, как Спаситель приходил на землю; так вот, я хочу, чтобы половину от этого срока никто из владельцев Керморвана не был бы счастлив в браке! Я желаю, чтобы их жены были уродливыми, или сварливыми, или неверными; но если уж кому-нибудь из них попадется жена красивая и добрая — пусть она умрет очень рано и оставит своего мужа безутешным вдовцом!

И снова раздался крик ворон, на сей раз уже в отдалении, как будто некто очень злой кричал с противоположного берега реки: «Да слышу я, слышу, слышу…»

Сакарисса вздрогнула всем телом.

— Пятьсот лет, мой господин? Это очень долгий срок.

— Я сказал — пятьсот, — упрямо повторил он.

Она покачала головой:

— Да ведь за пятьсот лет весь род Керморванов вымрет, и не останется никого, кто смог бы завершить долгий ряд проклятых…

— Что с того? — спросил муж.

— Да то, что в таком случае ваше проклятие повиснет в воздухе — и никто знает, на чью голову оно падет! Не позволить столь страшному проклятию исполниться совершенно — очень опасное дело. С подобными вещами нужно обращаться как можно осторожнее. И коль скоро я не могу отговорить вас от высказанного желания, то могу ли я, по крайней мере, просить вас смягчить наказание?

Тут она принялась вздыхать так тяжко, что сердце у ее супруга едва не разорвалось от жалости, и он пробормотал, очень тихо, в надежде, что на сей раз духи не разберут ни слова:

— Хорошо, пусть будет не пятьсот лет, а четыреста пятьдесят — четыре раза по сто, согласно числу евангелистов, и еще полстолетия в довесок, как делают все, кто дает деньги в рост, и нечестные торговцы, и враги Христова имени…

— Пожалуйста, — прошептала она, — убавьте еще немножко… Отнимите от назначенного срока хотя бы два десятка…

И, к своему великому разочарованию, он услыхал — уже совсем из дальней дали, с края леса, все то же приглушенное расстоянием карканье:

— Поняли, поняли!.. Четыреста тридцать лет! Четыреста тридцать, а не пятьсот! Четыреста и еще полстолетия за вычетом двух десятков в довесок!

* * *

Сир Керморван не чувствовал на себе никакой вины из-за смерти Сакариссы. Он явился в Рюстефан и выразил соболезнование ее мужу, как и полагается доброму соседу, однако держался при этом весьма рассеянно и не расспрашивал о подробностях. Желая утешить вдовца, он добавил:

— Она в любом случае вряд ли пережила бы первые роды — дурно была сложена, так что потерю вашу великой не сочтешь.

Такое бессердечие заставило многих заскрежетать зубами, однако сам вдовец оставался на диво спокоен и даже поблагодарил Эрвана за проявленное сочувствие.

— Вы заметили? Он улыбнулся! — прошептала одна добрая женщина другой прямо на ухо. — Где это видано, чтобы вдовец, заслышав такие речи, улыбался? А ведь как он ее любил, эту Сакариссу! Лично я теперь ничему не удивлюсь, дорогая соседка.

И та была с нею полностью согласна.

Спустя несколько лет сир Керморван нашел себе супругу — дочь барона, с которым встретился на турнире в Ренне и у которого позднее гостил. Баронской дочери было пятнадцать лет, ее звали Сибильда, и у нее были совершенно золотые волосы. Сир Керморван был полностью очарован ею. Весь вечер, пока длился пир, он не сводил с девушки глаз, а наутро устроил так, чтобы задержаться еще на несколько дней. Барон ничего не имел против и даже устроил соколиную охоту, после которой и состоялся примечательный разговор.

Эрван де Керморван начал с главного и сказал прямо:

— Мне весьма полюбилась ваша дочь, сир, так что я не прочь взять ее в жены.

— Моя дочь? — Барон чрезвычайно удивился, услышав такое. Он призвал к себе Сибильду и несколько минут пристально разглядывал ее, после чего отослал прочь и только после этого произнес: — Но ведь моя дочь еще совсем маленькая девочка! Удивляюсь, как вы этого не увидели.

— А я удивляюсь тому, чего не видите вы, барон: домнилла Сибильда давным-давно выросла и стала взрослой! — возразил Эрван.

— Давным-давно? — прищурился барон. — Это с какого же, позвольте узнать, времени вы отсчитываете ваше «давным-давно»?

Но сбить Эрвана с толку оказалось трудным делом.

— С того часа, как я впервые увидел ее, — ответил он спокойно. — Я полюбил вашу дочь и, говорю вам, желаю взять ее в законные супруги. Не вижу причин отказывать мне: я знатен и нахожусь в родстве с лучшими фамилиями Бретани, а Керморван — превосходное владение.

Барон помялся немного.

— Скажите, правда ли то, что говорят о вас глупые люди?

— Глупые люди болтают много вздора, — сказал Эрван. — На то они и дураки — таково уж их предназначение на земле; а иначе дураками пришлось бы быть кому-нибудь другому, хоть бы и нам с вами.

— Доходили слухи, будто из-за вас умерла молодая женщина, — продолжал барон.

Удивление Эрвана при этих словах было таким глубоким и искренним — а он и в самом деле даже не подозревал о той роли, которую он сыграл в судьбе Сакариссы, — что всякие подозрения барона тотчас рассеялись. Повода отказать сиру Керморвану и впрямь не имелось. Что касается Сибильды, то она даже захлопала в ладоши от радости, едва лишь заслышала о сватовстве.

Она прибыла в замок Керморван за неделю до объявленной свадьбы и расположилась в отведенных ей комнатах с большим числом слуг, расставила там множество своих сундуков с приданым и вообще устроилась наилучшим образом.

Сибильда почти не виделась с женихом. Эрван де Керморван был занят приготовлениями, рассылал приглашения, принимал все новых и новых гостей, а также следил за делами на кухне, где ужасный грохот не умолкал ни на мгновение. Сир Эрван немалое значение придавал яствам и за предсвадебные дни измучил поваров придирками до полусмерти, так что один из них даже пытался покончить с собой и был остановлен только в самый последний момент.

В ночь перед самой свадьбой Сибильда наконец улучила момент и пробралась к своему нареченному. Эрван не спал — перебирал письма, хмурил лоб, безмолвно жестикулировал, словом, предавался раздумьям. Услышав легкие шаги девушки, он поднял голову и немало удивился, когда перед ним предстала его невеста.

— Что вам угодно? — спросил он. — Полагаю, вам известно, что ваш приход сюда нарушает все возможные обычаи и приличия. Подождите еще одну ночь, дорогая, и уж тогда мы с вами больше не расстанемся. Вы сможете ночевать в моей постели столько, сколько это будет любо вам и мне, то есть — до конца наших дней. А сейчас давайте-ка мне ваш лоб, чтобы я поцеловал вас, дитя мое, и отправляйтесь к себе под присмотр ваших мамушек.

— Я хочу кое-что рассказать вам, — сказала Сибильда, не обращая никакого внимания на благоразумные речи своего будущего супруга. — Поэтому позвольте мне остаться с вами наедине хотя бы на пару часов.

— Пара часов? — вскричал Эрван. — Да вам хоть известно, как это долго? За пару часов всполошится вся ваша прислуга, и в конце концов вас обнаружат здесь, сидящей на моей постели!

— Правда? — удивилась Сибильда. — В таком случае, это действительно очень долго!

Она задумалась, покусывая кончик пальца, а потом перевела взгляд на Эрвана, и он понял, что она в большом затруднении.

— Но что же мне делать? Если я не открою вам всего сейчас, после вы сможете узнать об этом от чужих людей, и это будет то, чего я желаю меньше всего на свете!

Сир де Керморван был, когда это требовалось, человеком весьма решительным, и потому он сказал:

— Коли дело обстоит так серьезно, то оставайтесь и рассказывайте!

Сибильда помолчала, собираясь с духом, и наконец выпалила:

— До восьми лет у меня были черные волосы!

На лице Эрвана отразилось такое облегчение, что Сибильда почувствовала себя обиженной и стала приставать к нему с вопросами:

— Почему вы молчите, мой господин? Неужели вам нечего на это сказать? И вы не почувствовали ни страха, ни отвращения?

— Но перед чем я должен, по-вашему, испытывать страх? — удивился Эрван. — Мне доводилось видеть вещи и пострашнее, чем черноволосая девочка восьми лет от роду! К тому же вам сейчас вдвое больше, и волосы у вас светлые…

— Вот именно! — вскричала дочь барона. — Бывали случаи, когда дитя рождается с белыми волосами, которые со временем как бы наливаются краской и темнеют. Но кто и когда слыхал о таком, чтобы у ребенка волосы были черные, как ночь, а начиная с восьми лет начали светлеть и к шестнадцати превратились в чистое золото?

— Стало быть, теперь и о таком услышат, — добродушно проговорил Эрван. Ему хотелось, чтобы Сибильда поскорее ушла. Ее присутствие сильно волновало его, но он был тверд в своем намерении хранить чистоту невесты до свадьбы.

Но Сибильда и не думала уходить. Напротив, она придвинулась к своему будущему мужу плотнее и продолжала:

— А все случилось из-за моей няньки. Так и отец мой думает, и многие другие, кто знает историю.

«Недосуг мне слушать по старых нянек, — подумал Эрван с большой досадой в сердце. — Но, кажется, так просто она не уйдет. Лучше уж пусть выскажется».

Он встал и принялся расхаживать по комнате. Сибильда следила за ним взглядом и говорила:

— Нянька моя была молода, но безобразна, и особенно нехороша была одна бородавка у нее на кончике носа. Тем не менее в замке все любили ее — может быть, за веселый нрав, а может — за то, что она никогда не отказывала мужчинам.

— Клянусь ногой! — закричал Эрван, теряя терпение. — Да откуда было восьмилетней девочке знать такие вещи?

— Она сама мне рассказывала, — призналась Сибильда. — Я еще подумала тогда: «Хорошо не отказывать мужчинам! За это они будут любить тебя». Но когда я сказала моей няньке об этом, она всполошилась и стала объяснять: мол, для меня это будет нехорошо. Но я все равно решила не отказывать и целый месяц была со всеми мила и любезна: приносила питье и сладости с кухни, когда меня об этом просили мужчины, даже и простые воины из замка. Я улыбалась и «переставала кукситься», если мой отец высказывал подобное пожелание. А еще во всем слушалась нашего кюре, так что все были мною довольны.

И когда мой отец похвалил меня за благонравие, я ответила: «Это все потому, что я положила для себя за правило — ни в чем не отказывать мужчинам». Мой отец нахмурился и спросил, кто научил меня такому. Я ответила: «Моя нянюшка».

Отец призвал мою бедную няню и долго бранил ее. Но выгнали ее из замка вовсе не за глупую науку.

— А за что? — полюбопытствовал Эрван. Он чувствовал, что давно пора задать какой-нибудь вопрос, чтобы не вышло, будто он равнодушен к рассказу своей невесты.

— За то, что она танцевала и пела, когда была совсем одна, — объяснила Сибильда. — Потому что так поступают только корриганы, которые живут в полых холмах. Люди поют только если у них есть слушатели, и ни один человек не станет танцевать в одиночку, если у него нет пары или если он не в хороводе. Лишь корриганы так сильно любят песни и пляски, что не выдерживают без этого и дня.

Отец мой подсмотрел, как нянька пляшет в лунных лучах. И хоть танцевала она вполне пристойно, и была совершенно одета, и даже в башмаках, все равно ее призвали наутро для разговора. Мой отец спросил, для чего она танцевала, а она ответила, что этого просило все ее естество. Тогда мой отец прямо назвал ее отродьем древнего народа, и она призналась в том, что это — чистая правда. Ведь корриганы не лгут, если их по-настоящему припереть к стенке. Они будут увиливать от прямого ответа, но коли уж кто-то догадался о правде — ни за что не скажут неправды, даже если это будет им в убыток.

Вот тогда-то ее и выгнали из нашего замка. Я очень плакала при разлуке, и она сказала, что подарит мне кое-что на память. Потом она поцеловала мои волосы и убежала. Я смотрела ей вслед, и мне казалось, что она растворяется в моих слезах…

Сибильда всхлипнула. Эрван с удивлением понял, что она расплакалась от одного только воспоминания о детстве и лучшей подруге, утерянной навсегда.

— Ну, будет, — сказал Эрван с грубоватой лаской и вытер ее слезы ладонью, — не стоит плакать. Все это давно уже в прошлом. Теперь я стану заботиться о том, чтобы у вас всего было вдоволь и чтобы вы не скучали.

Сибильда кивнула и постаралась больше не плакать.

— С того самого дня мои волосы и начали светлеть, — заключила она. — Теперь вам известно все, и я могу идти.

— Что ж, — с видимым облегчением произнес Эрван, — ступайте. Я благодарен вам за эту беседу.

И девушка выбежала из спальни.

* * *

Несколько лет золотоволосая Сибильда и Эрван де Керморван были вполне счастливы в браке. У них родился сын, потом еще дочь. Ни один из потомков Сибильды не унаследовал ее чудесных золотых волос, что лишний раз подтверждало истинность рассказа молодой хозяйки Керморвана: то, что составляло главное украшение ее наружности, не было чем-то врожденным и, следовательно, не передавалось по наследству. И сын, и дочь родились черноволосыми, что, впрочем, совершенно их не портило, такие они оба были веселые, здоровенькие и хорошенькие!

Рыцарь из Рюстефана видел все это и скрежетал зубами. Ему казалось, что его проклятие не сбывается, что духи злобы обманули его и теперь смеются над ним где-то в поднебесье. В конце концов, он потерял терпение и начал по ночам призывать дьявола, крича в темноту:

— Дьявол, дьявол! Почему ты не спешишь исполнить обещанное? Почему мой враг так счастлив? Почему моя жена умерла, а жена виновника ее смерти хорошеет с каждым днем? Отвечай, дьявол! Покажись мне и отвечай!

Так звал он несколько месяцев кряду, и наконец к нему в новолуние явился лохматый уродец ростом не выше пятилетнего ребенка, но весь сморщенный и кривобокий. От уродца воняло выгребной ямой и сыростью.

— Кто ты? — отступил от него рыцарь из Рюстефана. — Что тебе надо?

— Мне? — удивился уродец. — Это тебе было что-то от нас надо, сир де Рюстефан! Разве не ты призывал нас долгими ночами? Разве не тряс кулаками, то и дело поражая наших невидимых братьев, — за что, впрочем, ни один из нас не в обиде?

— Я не звал тебя, — гордо сказал рыцарь из Рюстефана. — Я звал дьявола!

— Будет еще дьявол знаться с такой мелочью, как ты! — плюнул уродец. — Он прислал меня, так что говори, что тебе надобно, или убирайся к черту!

Рыцарь помедлил, рассматривая посланца темных сил. Поневоле ему подумалось: «Неужели мои мысли так отвратительны и мелки? Не собственную ли душу я вижу перед собой?»

— Ну!.. — нетерпеливо повторил уродец. — Говори, зачем звал!

— Я хочу знать, почему мой враг процветает! — сказал рыцарь, отринув всякие сомнения. — Он погубил мою добрую жену, и я просил силы зла не давать властителям Керморвана добрых жен на протяжении четырехсот лет.

— Да, припоминаю, — сморщился уродец. — Злые жены — самая любезная нашему сердцу публика. Как охотно они слушают нас! Как живописно передают все наши речи, украшая их самым невероятным образом! Как верно служат нам! Как они послушны и податливы!

— Но у сира де Керморвана сейчас добрая жена! — закричал рыцарь из Рюстефана. — Он наслаждается семейной жизнью, в то время как я ежеминутно испытываю поистине адские мучения! Меня жжет память о моей бедной Сакариссе, о ее страданиях.

— Ну да, — преспокойно сказал уродец, рассматривая человека так, словно перед ним был искусно разрисованный горшок. — А еще тебя терзает зависть. Что ж, твоему гадкому сердцу легко помочь. Жди! Не пройдет и года, как властитель Керморвана овдовеет.

— Хорошо, — сказал рыцарь, кусая губы.

— А что нам делать с его детьми? — спросил уродец.

— Дети необходимы мне живыми, — сквозь зубы ответил рыцарь. — Им предстоит породить новых хозяев Керморвана — для новых страданий.

— Ну хоть дочку-то нам отдай! — попросил уродец. — Хватит с Керморвана и одного мальчика.

Рыцарь пожал плечами. Он не хотел отдавать на смерть ни в чем не повинную девочку, но вовремя вспомнил о том, что она — дочь его врага и, стало быть, должна понести наказание.

— Так и быть, забирайте девочку, — сказал он. — Я подожду еще год, но если за этот год беда не придет в Керморван — клянусь, я прокляну и дьявола, и плохо тогда вам придется!

— Ой, ой! — испугался уродец. (Или, точнее говоря, сделал вид, что испугался). И с тем пропал, оставив после себя отвратительный запах, который въелся в волосы рыцаря и застрял у него в ноздрях и оставался там в течение целого года.

* * *

Долго не слыхала корриган по имени Аргантель о золотоволосой девочке, о своей воспитаннице по имени Сибильда. Корриганы вообще не любят подолгу печалиться, и если им приходится расстаться с человеком, они стараются поскорее забыть о нем. Но тут злая тоска одолела Аргантель. Она просто не находила себе места. Бродила по лесам и полям, спускалась к морю и подолгу ковыряла пальцами отвесные скалы с причудливыми щелями.

Обычно Аргантель не появлялась на берегу, потому что прилив лишает корриганов волшебной силы, но тут ей стало все безразлично. Она догадывалась о том, что тоска напала на нее не без причины: перед кознями дьявола корриганы так же беззащитны, как и люди, и даже в большей степени, поскольку для корриганов не существует прибежища в спасительной религии креста.

Но, так уж была устроена Аргантель, что ей совсем не хотелось выискивать причин своей грусти. Она просто грустила и отдавалась этому чувству всем своим существом. И наконец Аргантель поняла, что не в силах больше противиться желанию повстречаться с Сибильдой. Ей хотелось узнать, какой выросла ее бывшая воспитанница. Люди живут так недолго и изменяются так быстро!

И Аргантель решила наведаться в замок Керморван. Она дождалась лунной ночи, когда было светло почти как днем, и пробралась прямо в спальню к Сибильде. Та сразу почувствовала, что рядом с кроватью кто-то находится, и проснулась.

В лунном луче тихо плясала корриган, и Сибильда сразу узнала ее — несмотря на то, что в последний раз они виделись больше десяти лет назад.

Сибильда села в постели и шепотом окликнула свою бывшую няню:

— Аргантель!

Та улыбнулась, не переставая танцевать, и Сибильда разглядела все ее бородавки, кривой рот и спутанные волосы. Но, как и в детстве, несмотря на все эти уродства, Сибильда не испытывала к Аргантель ни малейшего отвращения. Напротив, они казались ей милыми.

Сибильда выбралась из кровати и подбежала к своей бывшей няне. Рука об руку они принялись разгуливать в лунном луче и разговаривать о том, о сем.

— Как ты выросла! — сказала Аргантель, смеясь. — Какие у тебя стали красивые волосы! Тебе нравится мой прощальный подарок?

— Бывали грустные дни, когда только мои волосы и служили мне утешением, — призналась Сибильда. — Я благодарна тебе за это.

Аргантель чувствовала, как ей стало легко. Вся та тяжесть, что угнетала ее сердце, вдруг куда-то пропала, и она подумала: «Как хорошо, что я вняла своему желанию и отправилась навестить Сибильду! От этого никому не будет вреда, что бы там ни говорили, а пользы — очень много. По крайней мере, теперь я не ропщу на собственное бессмертие…»

А посланец дьявола прятался неподалеку, невидимый для глаза. Уродец был чрезвычайно доволен тем, как развивались события.

— Хочешь посмотреть на моих детей? — спросила Сибильда, и корриган с охотой согласилась.

Сибильда знала, что корриганы иногда забирают к себе человеческих детей, потому что сами редко могут произвести на свет младенца. Но страха перед своей бывшей няней Сибильда не испытывала: она знала, что Аргантель ни за что не причинит ей вреда.

Аргантель побежала за своей воспитанницей по коридорам и лестницам замка. Теперь, когда Сибильда стала взрослой, она сделалась выше ростом, чем ее былая наставница, — вот как чудно получилось! Аргантель семенила, перескакивала через ступеньки и даже немного запыхалась, пытаясь не отстать от рослой золотоволосой хозяйки Керморвана.

В большой кровати спали двое детей, мальчик лет пяти и девочка лет трех, оба темноволосые и крепкие. Во сне они разметались, и кулаки их были сжаты — как будто некие чары заставили их пасть неподвижно посреди буйной битвы.

— Какие красивые у тебя дети! — восхищенно проговорила Аргантель. — Любит ли их твой муж?

— Да, — кратко ответила Сибильда. И добавила: — Особенно девочку. Ну не странно ли это? Обычно мужчины отдают предпочтение сыновьям.

В этот миг посланец дьявола хихикнул так явственно, что Сибильда услышала его и оглянулась. Однако он быстро принял меры, так что женщина ничего не заметила.

Корриган наклонилась над Алисой (так звали девочку) и поцеловала ее в щеку, после чего подруги спустились в кухню, где за загородкой храпела кухарка, и угостились холодной ветчиной. Корриган жадно глотала огромные куски и приговаривала:

— Как же я соскучилась по человечьей еде!

«Пора», — решил посланец дьявола и отправился в спальню, где продолжал мирно спать сир Эрван. Уродец разбудил хозяина Керморвана, сильно ущипнув того за нос. Эрван пробудился с проклятием — а дьяволу только того и было надо!

— Сибильда, — позвал Эрван, но жена не отозвалась. Тогда хозяин Керморвана решил было снова заснуть, но не тут-то было! Сна ни в одном глазу. И жена куда-то пропала.

Так что Эрван встал и отправился на поиски Сибильды. Сперва он заглянул к детям, но там все было спокойно и мирно: оба ребенка сопели на все лады, а Сибильды рядом не наблюдалось. Тогда Эрван прямехонько спустился на кухню. Он знал, что Сибильда иногда ходит туда, чтобы выпить холодной воды или что-нибудь съесть — случалось, на молодую женщину нападал прямо-таки волчий голод!

И точно: супруга отыскалась на кухне. Но она была там не одна. Эрван услышал голоса и решил подсмотреть в щелку, тайком: с кем это его жена по ночам разговаривает.

Каков же был его ужас, когда во второй собеседнице он распознал корриган! Сомнений не оставалось: это была та самая, с бородавкой на носу, которая воспитывала Сибильду в ее детские годы и при разлуке наделила ее золотыми волосами.

Эрван схватился за щеки и стал думать. Он вспоминал все, что рассказывали знающие люди о повадках и обыкновениях корриганов.

К примеру, корриган никогда не покинет человека, с которым подружилась. Рано или поздно тоска одолеет корриган, и она явится к тому, кто когда-то свел с нею дружбу. И как бы она ни старалась забыть человека, даже из лучших побуждений, все равно найдется предлог для новой встречи с ним. А иногда печаль корриган по другу-человеку становится такой невыносимой, что она забирает с собой в пустые холмы — только того и видели!

Эрван покачал головой. Нельзя запретить Сибильде встречаться с Аргантель. Женщины — хитрый народ; Сибильда все равно отыщет способ повидаться с подругой. Нет, решил Эрван, нужно отобрать у Сибильды то, что связывает ее с миром корриган: ее золотые волосы. Это решение сразу успокоило его, и он отправился в постель.

А корриган, ни о чем не подозревая, закончила разговор с подругой лишь под утро, когда они и расстались, условившись встретиться через несколько дней.

Эрван держался как ни в чем не бывало, а Сибильда не чувствовала за собой никакой вины, поэтому она даже не заподозрила, что над ней нависла опасность.

И на следующую ночь, когда Сибильда легла спать, Эрван дождался, чтобы сон ее стал очень крепким и после этого взял заранее приготовленные ножницы и подошел к постели. Долго он смотрел на длинные золотые волосы жены, рассыпанные по всей кровати. Казалось, Сибильда покоится посреди золотых волн.

«Что же ты медлишь? — шипел ему в уши посланец дьявола. — Делай, что задумал! Это ведь для вашего общего блага! Если ты не острижешь ее волосы, корриган будет приходить за ней день за днем, пока однажды не уведет ее за собой — и уж тогда-то ты точно не увидишь больше своей жены!»

И Эрван вздохнул и взял в руки первую прядь волос, а потом отхватил ее ножницами.

Закончив свою злую работу, он взял спящую жену на руки и перенес ее на другую кровать, а волосы, оставшиеся на покрывале, свернул в узел вместе с покрывалом и унес на кухню, чтобы сжечь в печи.

Наутро Сибильда проснулась и удивилась: как она очутилась в другой кровати? Обычно здесь она никогда не ночевала. Может быть, среди ночи приехали гости, и Эрван решил уступить им большую супружескую кровать? Но как вышло, что Сибильда ничего не слышала? И что это за гости такие, которые приезжают по ночам?

Она вскочила, желая немедленно спросить мужа обо всех этих странностях, и вдруг поняла, что не ощущает привычной тяжести на голове. Она быстро вскинула руки и ощупала себя, но под ладонями оказались лишь коротенькие жесткие волоски, смиренные, как у монахини.

Ужас сковал Сибильду. Она медленно опустилась на кровать, уронила руки, повесила голову. Она не хотела ни вставать, ни встречаться с мужем, ни даже есть или пить, хотя обычно чувствовала по утрам зверский голод. И мысль о детях не вызывала у нее теперь никакой радости.

Эрван навестил ее в середине дня, немного обеспокоенный ее долгим отсутствием. Она тускло посмотрела на него и ничего не сказала. Он уселся рядом с ней на кровати, ласково обнял ее и заговорил:

— Простите меня, дорогая жена, но я не мог поступить иначе. К вам приходила корриган, и я испугался, что потеряю вас навсегда.

Она не ответила.

— Я забрал у вас ее подарок, чтобы вы всецело принадлежали мне, — продолжал Эрван. — Мне и нашим детям. Разве это для вас не предпочтительнее?

И снова она промолчала. Не добившись от нее ни слова, Эрван ушел. А Сибильда осталась сидеть неподвижно и все смотрела в одну точку.

Когда настало полнолуние, Аргантель опять навестила замок, но на сей раз она не нашла свою бывшую воспитанницу. Аргантель обежала весь замок, тихо топоча своими маленькими ножками. Она заглянула в каждую комнату, в каждую кровать, даже в каждый сундук и большой чан, но нигде не видела Сибильды. Несколько раз Аргантель заглядывала туда, где находилась Сибильда, и рассматривала незнакомую молодую женщину, пытаясь понять — кто это такая; но без золотых волос корриган не сумела ее узнать.

И Аргантель ушла, очень огорченная. Она решила, что Сибильда прячется от нее.

Постепенно становилось ясно, что Сибильда больна. Она теперь почти не вставала с кровати, отказывалась от еды. От тоски она зачахла. Напрасно Эрван призывал к ней лекарей — ничто не помогало.

А рыцарь из Рюстефана ловил все слухи, доходившие до него из Керморвана, и радостно потирал руки. Скоро возмездие свершится!

* * *

Однажды Эрван де Керморван шел по берегу реки и плакал. Плакал он потому, что жалел свою жену и не хотел ее потерять. И вдвойне ему досадно было знать, что умирает она из-за его глупости. Он заметил лягушку, которая глядела на него с камня так, словно знала что-то важное, и воспоминание о безумном дожде вдруг посетило Эрвана. Он вспомнил Сакариссу, которую заставил поддаться безумию и которую обесчестил до свадьбы. И тень старого вожделения зашевелилась в душе Эрвана. Но он продолжал считать себя невиновным, потому что Сакарисса хоть и умерла рано, все же успела испытать счастье брачной жизни.

Он уселся на камень на корточки и стал разговаривать с лягушкой.

— Помнишь безумный дождь? — спросил он.

— Кв-а-а-а, — заскрипела лягушка, но с места не двинулась и уставилась на Эрвана выпуклыми глазами. Казалось, она осматривает его сразу со всех сторон.

— Надеюсь, у тебя в том году было много жирных икринок, — продолжал Эрван. — А у меня только две. Но каждая из моих — в тысячу раз больше десятка твоих. Представь себе только! Если в одном ребенке пяти лет умещается приблизительно тысяча шестьсот головастиков, то во взрослом мужчине, вроде меня, зрелых лягушек, вроде тебя, уместится приблизительно две тысячи. Таково соотношение людей и лягушек, устроенное самим Господом! И да благословит Бог нашего каноника, который когда-то обучал меня счету и письму, за то, что я сумел это подсчитать в уме и так быстро.

— Кв-в…а-а-а, — сказала лягушка и переставила лапки у себя перед брюхом.

— Моя жена больна, — продолжал Эрван. — И почему-то сегодня мне стало казаться, что это все — из-за безумного дождя. А ты что думаешь?

Лягушка вдруг сиганула в воду, только ее и видели. Одни лишь круги расплылись по поверхности. Эрван поднялся на ноги и столкнулся лицом к лицу с корриган.

Все бородавки на лице Аргантель горели темно-красным, а глаза у нее были заплаканные.

— Кто ты? — спросил ее Эрван.

— Будто сам не видишь! — огрызнулась она. — Я корриган, будь ты неладен, глупый человек, разговаривающий с лягушками!

— Почему ты плачешь, милая корриган? — вежливо спросил Эрван. Он знал, что с такими, как Аргантель, следует разговаривать очень учтиво, иначе они могут здорово напакостить.

— Я плачу, потому что ты убил мою воспитанницу и подругу! — сказала Аргантель. — Я потеряла ее и не могу отыскать, хотя часто прихожу в замок Керморван. Там я вижу тебя, и твоих детей, и твоих слуг — не вижу только мою дорогую Сибильду, потому что ты убил ее.

— Идем, — сказал Эрван, хватая корриган за влажную и холодную руку. — Я покажу ее тебе. Она очень больна, но, может быть, ты сумеешь ее излечить, если только о тебе говорят правду, и корриган умеют исцелять болезни людей.

Аргантель засияла и сжала руку Эрвана. Вместе они отправились в замок, и Эрван показал ей Сибильду, спавшую беспокойным сном.

— Это? — удивилась Аргантель. — Но это вовсе не моя Сибильда!

— Как ты можешь так говорить? — возмутился Эрван. — Посмотри на нее хорошенько!

Аргантель покачала головой.

— У моей Сибильды были прекрасные золотые волосы, а это какая-то кочерыжка. Я не узнаю ее!

— Ты потому и не можешь ее узнать, что я остриг ее волосы, — сказал Эрван.

— Ты?! — Тут Аргантель испустила громкий вопль, такой ужасный, что поваренок на кухне оглох, а несколько кувшинов в подвале разбились. — Ты остриг ее волосы? Ты убил ее!

— Не смей так говорить! — рявкнул Эрван, но что ему до разъяренной корриган!

Аргантель вцепилась ему в лицо когтями и заверещала:

— Убийца! Убийца! Убийца!

После этого она повернулась и бросилась бежать из замка.

Эрван сел на постель жены, вытер с лица кровь и задумался. Корриган подтвердила то, о чем он и прежде догадывался: для исцеления Сибильды нужно искать не лекарства, а средства, позволяющие волосам скорее отрасти.

Он созвал всех женщин, бывших в замке, и расспросил каждую — чем они моют свои волосы. И все принесли ему разные травы и цветы, и всякие иные снадобья. Целыми днями в замке жевали хлебную кашицу, чтобы обкладывать ею волосы госпожи, и мололи высушенные травы, чтобы добавлять их в масла, и варили цветки вместе с кусочками целебной глины.Всеми этими снадобьями они без устали пользовали Сибильду, и в конце месяца ее волосы действительно немного отросли — так что она очнулась и даже стала разговаривать со своим мужем.

Но болезнь ее развивалась быстрее, и Эрван к своему отчаянию видел: хворь убьет Сибильду раньше, чем волосы ее достигнут хотя бы основания шеи.

Так и произошло. В один из декабрьских дней, когда было особенно холодно, Сибильда не проснулась, и ее тело держали в погребе до середины февраля, пока земля не стала достаточно мягкой для того, чтобы выкопать могилу.

* * *

— Ты доволен? — спросил посланец дьявола у рыцаря из Рюстефана.

Тот хмурился и морщился, а потом покачал головой:

— У Эрвана осталось великое утешение — его дочь. Я хочу, чтобы с ней случилась беда.

— Ты же хотел сохранить девочку живой, — напомнил вонючий уродец, с любопытством рассматривая своего собеседника. — Интересный вы народ, люди! Меняетесь вы сами, изменяются и ваши желания.

— Да, мои желания изменились, — подтвердил рыцарь. — Совершив первое злодейство, я стал хуже, чем был, и теперь мне не терпится совершить второе злодеяние, страшнее первого. Убей невинное дитя и забери его к себе! Пусть отец Алисы рыдает и рвет на себе волосы за то, что не уберег дочку!

— Хорошо, — кивнул посланец дьявола. — Но сына я трогать не буду, иначе род Керморванов прервется.

Рыцарь только искривил губы.

— Я буду жить очень долго, — сказал он, помолчав. — Но и после смерти я останусь на земле и не найду себе покоя еще четыреста тридцать лет.

— Ну да, — сказал посланец дьявола, поклонился и ушел, заметно прихрамывая.

* * *

Когда Эрван заметил, что волосы Алисы становятся все светлее, он ни слова не сказал по этому поводу. Аргантель наверняка поцеловала его дочь, однако даже не притронулась к сыну — мальчишка оставался черноволосым, как галчонок. Эрвана это вполне устраивало. В конце концов, он был вынужден признать, что мало знает о корриганах. Может быть, Аргантель не причинит Алисе никакого вреда. Во всяком случае, Аргантель вряд ли способна принести большую беду, чем учинил сам Эрван.

Года три Аргантель не показывалась в окрестностях Керморвана. Дети росли, Эрван вдруг начал замечать, что стареет. Он понял это, когда сидел как-то раз с тестем, отцом покойной Сибильды, и увлеченно слушал рассказ барона о его болезнях. Барон живописал, где у него болит и где мозжит, а где ноет и где тянет, и сир де Керморван не только терпеливо внимал повествованию, но и сочувствовал собеседнику. Более того — ему было интересно!

«Это первый признак скорой старости, — понял сир де Керморван. — Потому что в противном случае я был бы лекарем. А я не лекарь, стало быть, я — больной. Никто из людей, кроме лекарей и больных, не интересуется чужими болезнями».

И тут, едва только Эрван сделал это открытие, к нему прибежали и закричали, что Алиса пропала, что ее ищут уже несколько часов, но не могут найти.

* * *

Алиса была хорошенькая девочка с ворохом светлых кудряшек на голове. Она обладала жалостливым сердцем и неуемным любопытством. Повадкой она напоминала избалованного домашнего зверька, и к ней так и относились, поскольку время для воспитания еще не подоспело. Но тем не менее все кругом помнили о том, что в жилах Алисы течет древняя и знатная кровь и потому девочка весьма драгоценна.

В день своего исчезновения Алиса гуляла по саду и вдруг заметила лохматый шарик, который катился по дорожке все вперед и вперед. Алиса побежала за ним. Ее охватило неудержимое желание поиграть с этой забавной штукой. Шарик был довольно чумазый и немножко вонючий, как будто прежде его катали по грязной дороге. Но Алиса подумала, что шарик ведь в этом не виноват! Ей и самой доводилось пачкать вещи, и ее за это всегда бранили, поэтому Алиса очень хорошо знала, чья вина в том, что вещи бывают грязные.

«Ты — бедный шарик, — подумала Алиса. — Но ничего, сейчас я поймаю тебя и отмою хорошенечко».

Но он все время уклонялся от ее быстрых ручек, и в конце концов они очутились на лугу и побежали под уклон, к самой реке. Алиса не успела опомниться, как шарик угодил в реку, и стремнина повлекла его прочь от замка.

— Бедный! — закричала Алиса. — Подожди, я спасу тебя!

И с этим она прыгнула в реку.

Ой-ой! Собираясь совершить доброе дело, Алиса совершенно не подумала о том, с какими опасностями это может быть сопряжено. Холодная вода быстро заставила девочку думать не о каком-то там лохматом шарике, а о собственном спасении. Она принялась бить руками и ногами, хвататься за камыши, за свисающие с берега ветки, но все было тщетно — река тащила Алису все дальше и дальше.

Волны уже начали захлестывать ее голову, она нахлебалась воды и страшно кашляла. Берег скакал перед ее глазами, очень далекий. Потом она увидела чью-то отвратительную физиономию, вскрикнула и погрузилась на дно.

* * *

— Мертвая девочка! — сказала речная корриган, подплывая к Алисе и рассматривая ее в упор. — Красивая. И совсем маленькая. Полагаю, это наша законная добыча!

Она взяла Алису на руки и отправилась вместе с ней на берег, куда свистом созвала других корриганов — для совещания.

Алиса была не вполне мертва. Она даже различала лица разных существ. Некоторые внушали ей ужас, другие, наоборот, успокаивали. Все они шумно спорили, ругались между собой, иные даже дрались. То и дело они подходили к Алисе и рассматривали ее, щупали, щипали, лизали и кусали, так что девочка ежилась и морщилась. Но она не могла пошевелиться и уж тем более — убежать.

«Что им всем от меня нужно?» — думала она.

Наконец она увидела то самое отвратительное существо, которое напугало ее в реке.

— Она моя, — важно объявило оно. — Это я заманил ее в реку, прикинувшись пушистым шариком и внушив ей желание поиграть со мной. Это я утопил ее, так что теперь она принадлежит мне.

— Она не может принадлежать тебе, потому что она — невинное дитя, — возразили ему корриганы.

— Что ж, — ухмыльнулся посланец дьявола, — попробуйте доказать мне, что у кого-то из вас имеется больше прав на нее, чем у меня!

— Изобьем его и выгоним с наших лугов! — закричали несколько корриганов сразу.

Посланец дьявола выдохнул огромное облако серного пара, и они отчаянно закашлялись.

— Как мы можем доказать свои права на эту девочку? — спросила одна из корриганов. — Назови свои условия!

— Хорошо! — посланец дьявола несколько раз подпрыгнул на месте, что заменяло у него искренний смех (неискренне он мог хохотать сколько угодно). — Если она узнает кого-нибудь из вас, забирайте ее себе. Но если она никого из вас не узнает, я сочту ваши претензии смехотворными и сделаю с ней то, что делаю с любой моей добычей.

Если бы Алиса была по-настоящему мертва или же по-настоящему жива, за нее сейчас же заступился бы ангел, но Алиса по-прежнему оставалась наполовину живой и наполовину мертвой. Корриганы растормошили ее и принялись упрашивать:

— Попробуй узнать кого-нибудь из нас и назвать по имени, и тогда мы спасем тебя от дьявола.

Алиса вдруг закричала:

— Аргантель! Она поцеловала меня, когда я была маленькой, и с тех пор у меня стали расти золотые волосы, как у моей матери!

Тотчас все корриганы зашумели и заплясали от радости, а посланец дьявола плюнул и закричал:

— Нечестная игра!

Но в него стали бросаться цветами и комками земли, и он удрал от них с позором. А Аргантель забрала Алису на дно Озера Туманов, где обитали многие корриганы, и с тех пор об этой девочке никто ничего не слышал.

Глава вторая ПРОПАВШИЙ ВЕЛИКАН

Исчезновение Алисы превратило Эрвана в старика, и произошло это в считанные дни, мановением злой волшебной силы. Еще вчера он, проклиная всякого встречного, бегал по холмам, без устали, до хрипоты, звал Алису. Еще вчера он, не разбирая, бил хлыстом слуг, которые не доглядели за девочкой. И вдруг наутро проснулся одряхлевшим

Старость набросилась на Эрвана столь стремительно, что застала его врасплох, поэтому он едва не умер. Ему потребовалось немало времени на то, чтобы привыкнуть к своему новому телу и научиться двигаться не так, как было ему привычно — то есть размашисто, не сдерживая порывов, — а скованно, с опаской.

У него оставался еще сын, Гварвин, но Эрван поначалу не только не искал утешения в этом обстоятельстве, но и вообще с трудом превозмогал в себе неприязнь к мальчику. Считается, будто отцы предпочитают сыновей дочерям, но это заблуждение: как и рассказывала своей бывшей няньке Сибильда, Эрван души не чаял в Алисе, а Гварвин всегда оставлял его равнодушным. И теперь судьба словно бы в насмешку отобрала у него именно дочь! Когда Эрван видел Гварвина, он едва сдерживался от пожелания: «Лучше бы ты утонул, а не она», — и отворачивался.

Впрочем, Гварвин был наделен счастливым характером. Отвращение отца он никогда не относил на свой счет и полагал, что Эрван просто-напросто нездоров и отворачивается, дабы его недомогание не слишком бросалось в глаза. По-своему Гварвин тоже огорчался из-за исчезновения Алисы, однако, в отличие от Эрвана, вовсе не считал сестру мертвой.

Однажды он застал отца плачущим. Эрван не слышал, как мальчик входит в комнату, и продолжал рыдать, закрыв лицо ладонями. Гварвин присел на полу у его ног и, дождавшись, пока всхлипывания станут тише, проговорил:

— А по мне, отец, напрасно вы так убиваетесь.

Эрван даже подскочил от неожиданности. Слезы мгновенно высохли на его глазах. Он гневно уставился на сына:

— Что ты здесь делаешь, Гварвин?

Мальчик пожал плечами.

— Зашел попросить вашего благословения на ночь.

— К чему это? — нахмурился Эрван. — Прежде я никогда тебя не благословлял.

— Ну да, а теперь капеллан велел непременно так делать. А то — вдруг и я куда-нибудь пропаду? Капеллан говорит: мол, с Алисой вся беда из-за того и случилась, что мало ей перепадало благословений.

Эрван скрипнул зубами, мысленно поклявшись — добиться изгнания капеллана во что бы то ни стало. Не хватало еще, чтобы всякий поп давал тут поучения — как поступать сеньору с его детьми.

Гварвин моргнул и добавил:

— На самом деле мне кажется, что Алиса — жива-живехонька, только далеко отсюда. Но, может, оно и к лучшему: у нас не всегда бывает хорошо.

Эрван крепко зажмурил красные веки, сморщил дряблое лицо и закричал:

— Да как ты смеешь так думать! Она мертва, мертва! Она мертва, моя золотоволосая девочка, а ты, галка черная, живешь!

Гварвин удивленно посмотрел на отца:

— А почему я не должен так думать, мой господин? Я же не видел Алису мертвой. И вы ее не видели. И никто не видел. Ушла она от нас — вот это точно; но куда подевалась — останется тайной, и для вас, и для меня. Люди поговаривают, будто наша матушка водила дружбу с корриганами. Кто знает, может, и Алиса сейчас с ними. А коли так, то зачем же убиваться по ней? Они ведь ее не обидят.

— А я не по ней убиваюсь, — сквозь зубы процедил Эрван. — Я себя оплакиваю. Что Алиса! Невинное дитя! Ей везде хорошо, и у корриганов, и на небе. А вот мне, на земле, — мне так плохо без нее! Да разве тебе понять, галка черная? Ты целыми днями скачешь по полям, стреляешь из лука, горланишь песни — и в голове у тебя пусто!

Гварвин поцеловал отцу руку и сказал:

— Ну и что с того, что пусто? Будто от битком набитой головы бывает много счастья!

Как ни странно, после этого разговора печаль Эрвана пошла на убыль, и он окончательно сдался старости. Теперь сир Эрван по целым дням просиживал у окна и скучно глазел на стену замка и на смену облаков над нею. Время побежало для него спокойно и медленно, и он больше не чувствовал тревоги. Как будто плавное течение подхватило его. Когда он не пытался делать то, чем без устали занимался в молодости и в зрелые свои годы, — то есть скакать верхом, охотиться или ссориться с соседями, — он и вовсе не ощущал своей дряхлости. Но стоило ему сесть на лошадь, как его пронзала боль, и Эрван вспоминал горе, которое его постигло: он больше не молод.

И Эрван приучился жить осторожно.

* * *

Гварвину минуло восемнадцать лет, когда отец удостоил его второй столь же откровенной беседы. Все прочее время каждый из них уверенно шел своей дорогой: Гварвин обзаводился друзьями, такими же веселыми шалопаями, как и он сам, и развлекался, как мог, то есть не щадя сил и не покладая рук; а Эрван коснел в старческой скуке и часами вникал в какие-то цифры, которые представляли ему управляющие.

Разумеется, отец и сын виделись за обеденным столом, когда им случалось трапезничать вместе, а иногда и сталкивались во дворе замка; но эти встречи никогда не приводили к беседам. В тот же день Эрван нарочно послал за Гварвином и, стоило юноше переступить порог, заговорил:

— Рад видеть тебя таким молодцом, Гварвин.

— Господь и вы с матушкой наградили меня завидной наружностью и недурным здоровьем, — согласился Гварвин, — а все прочее — отчасти и моя заслуга, ибо я много времени проводил в достойных забавах.

Эрван хмыкнул, и его морщины на миг разгладились.

— Коли ты и сам признаешь, что уже вполне созрел, то согласишься со мной: тебе пора вступить в брак.

Веселое лицо Гварвина чуть омрачилось. И хоть тень эта была едва заметной, отец сразу ее разглядел и нахмурился:

— Что такое, мой сын? Тебе не по душе мысль о браке?

Гварвин улыбнулся, немного смущенно. Эрван с досадой подумал о том, что и смущение идет парню: больно уж хорош! Эрвану стоило больших трудов отринуть зависть и продолжить разговор с прежним дружелюбием:

— Если ты испытываешь отвращение к брачным узам, то открой мне — почему.

— Ну, — протянул Гварвин, — дело в том, что Фаншон…

Эрван залился багровой краской.

— Фаншон? — прохрипел он. — Что еще за Фаншон?

— Она… — начал было Гварвин, но отец быстро перебил его:

— Не желаю и слушать! Знаю я всех этих Фаншон! Разумеется, я весьма одобряю твои походы по всяким Фаншон, потому что в свое время и я не брезговал таковыми, но брак — совершенно другое дело. В первый год брачной жизни — а точнее, до рождения первенца, — пожалуйста, воздержись от всяких приключений. Потом можешь возобновить их. Но во всем знай меру, иначе…

— Но я люблю ее! — перебил Гварвин.

— Это бессмысленно, — сказал Эрван. — Кроме того, тебе понравится невеста. Это Мари де Мезлоак, дочь барона де Мезлоака. Она красива и состоятельна, и хорошая рукодельница, и добродетельна, и религиозна, и немного умеет читать.

Молодой человек призадумался. Эрван хорошо знал, чем закончится внутренняя борьба, которая происходит сейчас в душе Гварвина. Разумеется, он женится на Мари де Мезлоак. А через год-полтора вернется к Фаншон. Одно другому не помешает. У Мари найдется достаточно здравого смысла, чтобы понимать это и не вмешиваться в естественный ход вещей.

— Ну хорошо, — сказал Гварвин. И склонил голову: — Теперь-то вы благословите меня, отец?

Эрван пораженно уставился на него. Впервые за все восемнадцать лет жизни Гварвин сумел удивить своего отца.

— Никак ты все еще помнишь тот разговор — десять лет назад? — спросил Эрван.

Юноша кивнул.

— Это был важный для меня разговор, — добавил он. — Ведь мы говорили о моей сестре. О ее исчезновении. И о том, что она, вероятно, жива…

— Ты до сих пор в это веришь? — просипел Эрван.

— Да, — сказал Гварвин спокойно. — Почему бы и нет? За минувшие десять лет никто так и не отыскал ее тела.

— Глупец! — рявкнул Эрван и закашлялся. — Глупец, — повторил он, — да разве кто-нибудь узнал бы теперь ее тело, даже если бы и выловил его из реки? Одни только белые кости, ничем не отличающиеся от других таких же костей…

— Но ведь и белых костей не отыскали, — упрямо сказал Гварвин.

Он поднял голову и глянул отцу в глаза. Бездна отчаяния едва не затянула его, и он поскорее отвел взгляд.

— Так вы благословите меня? — тихо спросил он.

— Да, — ответил Эрван. Теперь его голос звучал сухо. — Благословлю. Тебя и твою будущую супругу.

Гварвин рассмеялся с явным облегчением:

— Ради такого стоит и жениться!

* * *

Мари де Мезлоак оказалась весьма привлекательной особой. Она была небольшого роста, хрупкая и такая изящная, как будто искусник-мастер вырезал ее фигурку из кости. Темно-рыжие волосы плавными волнами ниспадали на плечи и спину, схваченные тонким золотым обручем, очень старинным и чуть мятым. Темно-синие глаза смотрели спокойно, испытующе. И только губы немного портили ее внешность — они были тонковаты, на вкус Гварвина.

Но в общем и целом наследник Керморвана не смог сдержать восторженного возгласа при виде этой девушки, которая держалась так величественно и спокойно, словно была не юной баронской дочерью, а по меньшей мере королевой, опытной в обращении с верноподданными.

Она протянула ему руку и улыбнулась, не разжимая губ. Он охотно подержал ее узкую ладошку в своей широкой мозолистой ручище и густо покраснел, представив себе, как снимает с нее одежду, как обнаруживает под этими целомудренными одеяниями нечто удивительное, совсем не похожее на то, чем блистала Фаншон… Ему даже странно сделалось. На какой-то миг ему показалось, что у Мари де Мезлоак под одеждой нет никакого тела, что она вся состоит из лица и красивого платья. А потом, сразу, без всякого перехода, он понял, что ошибается: девица де Мезлоак обладала плотью, как и любая другая девица, и эта плоть скоро будет принадлежать ему, Гварвину из Керморвана.

Он прикрыл глаза, потому что у него закружилась голова. От Мари исходил едва уловимый, остренький запах. Его-то и почувствовал Гварвин, когда думал о телесных сокровищах своей нареченной невесты.

— Я рада нашей встрече, — молвила Мари де Мезлоак. — А вы, мой сеньор?

— Тоже рад, — пробормотал Гварвин.

Он вдруг словно бы увидел перед собой въяве — да так отчетливо, что вся кровь прилила к сердцу, — как они с Фаншон барахтаются на сеновале. В присутствии изысканной Мари это было почти невыносимо.

— Ваш отец, кажется, желал бы нашего союза, — добавила Мари.

— Да, — сказал Гварвин, с тоской глядя на нее.

— А вы? — спросила она. — Вы желали бы этого?

— Да, — повторил Гварвин.

Она покрепче взяла его за руку и приложила его ладонь к своему сердцу.

— Слышите, как бьется? — спросила она, улыбаясь. — Если вы захотите, оно будет биться для вас.

— Да, — в третий раз сказал Гварвин.

Он набрал в грудь побольше воздуха и поцеловал ее. Губы у нее оказались сухие и на ощупь совершенно не похожие на губы. Скорее — на что-то неживое, вроде кусочка древесной коры или пучка соломы. Но тогда Гварвин не придал этому значения, поскольку никогда прежде не имел дела со знатной девицей и полагал, будто так оно все и должно быть.

На обратном пути из Мезлоака обоих, отца и сына, застал дождь. Гварвин запрокинул лицо навстречу небесной влаге. Он широко раскрыл глаза и рот, и вода потекла по его лбу и щекам, щедро намочила его волосы и плечи.

— Странно, — сказал Гварвин, — отчего это если человек попадает под дождь, ему непременно охота смеяться?

Он подумал немного и добавил:

— Вот уж точно, вода всегда вызывает веселье! Упадет ли кто в лужу — все хохочут, обольют ли кого из кувшина — опять всем весело. А если брызнуть водой из ручья на девушку, она так и зальется смехом. Определенно, это оттого, что вода содержит дух жизни.

Он повернулся к отцу, чтобы увидеть, какое впечатление произвели на того его слова, и поразился бледности и угрюмому виду Эрвана.

Старик ежился под струями дождя, как будто они были иглами и каждая вонзалась в его тело, причиняя ему неслыханные страдания. Он втягивал голову в плечи и даже пытался прикрыть макушку ладонью левой руки.

— Что это с вами, отец? — удивленно спросил Гварвин. — Вы как будто страдаете, а ведь это просто теплый летний дождь!

Эрван неподвижно смотрел на сына, и Гварвину почудилось, будто отец взирает на него откуда-то издалека, словно бы Эрван внезапно перенесся на противоположный берег моря.

— Дождь, — хрипло каркнул старик. — Безумный дождь. С этого все началось. В том дожде было безумие…

Он спешился, бросил поводья. Конь поглядывал на него с недоумением и двигал ушами.

Эрван закричал:

— Беги! Спасайся, сын! Спасайся от безумного дождя! Ты еще успеешь — так не погуби себя и своей души, а я уже погиб безвозвратно…

Гварвин тоже остановил коня и спустился на землю.

— Вам дурно, отец, — проговорил он. — Позвольте, я отвезу вас домой. Вам нужно лечь в постель.

— Постель? — дико завопил Эрван. — Нет, постели быть уже не может! Все под запретом, кроме мокрой травы и луж. Ты видел эти лужи? Обычно в лужах отражается небо, но в тех отразился ад! Не то, что сверху, но то, что снизу — оно проступило сквозь землю и сделалось очевидным в зеркалах воды. Эти свадебные зеркала повсюду были разбросаны на земле. Безумие расшвыряло их под нашими ногами, и мы наступали на них, не задумываясь.

Он схватил Гварвина за руки и стиснул с силой, какую трудно было заподозрить в немощном старике.

— Ты когда-нибудь думал, ступая по земле, что там, под твоими ногами, — ад? Безумный дождь перевернул все вверх дном! И вот он вернулся… Беги! — пронзительно выкрикнул он, отталкивая от себя сына. — Беги, спасайся!

Гварвин нерешительно переступил с ноги на ногу, не зная, как лучше поступить: то ли послушаться отца и не раздражать его, то ли, напротив, ослушаться и унести его, невзирая на протесты, в теплую постель?

Эрван смотрел на него с хитрой проницательностью, свойственной безумцам.

— Я благословлю тебя, — хриплым голосом обещал он. — Я забуду Алису и благословлю тебя. Встань на колени. Обещай, что немедленно уйдешь, и тогда я благословлю тебя.

Гварвин больше не колебался. Он упал перед отцом на колени, и тот осенил его крестом, и дал поцеловать свою руку. А потом Эрван улыбнулся Гварвину.

— Ступай, мой мальчик, — сказал он почти ласково. — Ступай. Спасайся от безумного дождя!

И Гварвин, вскочив на коня, поскакал к замку Керморван. Эрван провожал его взглядом, и неопределенная улыбка блуждала по лицу старика. Потом он поднял взгляд и увидел вдалеке силуэт всадника. Он не мог рассмотреть незнакомца, но почему-то сразу понял, что это — рыцарь из Рюстефана, мрачный вдовец, который после смерти Сакариссы так и не женился, хотя многие советовали ему перестать изводить себя и вернуться к нормальной жизни.

Почему-то Эрван в душе всегда считал его своим соперником. И хоть они никогда не ссорились и даже не обменялись ни единым недобрым словом, в мыслях Эрван иногда вел с ним разговоры.

Вот и сейчас Эрван подумал, глядя на всадника:

«И все-таки моя жизнь была получше твоей. У меня была любимая жена, и двое прекрасных детей. И хоть я потерял Алису, у меня остался Гварвин, а он вовсе не так уж плох. Я был счастлив. А ты? Чем жил ты, сухой и бесплодный? Я знаю, ты завидуешь мне».

Дождь хлынул с удвоенной силой, и всадник исчез за водной пеленой.

* * *

Смерть Эрвана немного отсрочила свадьбу Гварвина де Керморвана и Мари де Мезлоак. Все совершилось в свой срок, без всякой поспешности, как и желал бы старый сеньор. Поначалу Гварвин и его юная супруга были весьма счастливы друг с другом. Если кого-то и огорчала женитьба Гварвина, так это его многочисленных друзей, которых он совершенно забросил, предоставив им носиться по полям за зайцами без него.

Кисленькая складочка у рта Мари совершенно исчезла, так что Гварвин и вспоминать о ней перестал и почитал себя чрезвычайно удачливым человеком, которому очень повезло с женой. Мари вовсе не уклонялась от супружеских объятий — как можно было бы заподозрить, видя ее надменную манеру держаться, — и в определенном смысле превосходила Фаншон. Гварвин полагал, это оттого, что Мари немного умела читать.

— Умная женщина везде умна, — рассуждал он с друзьями в те редкие дни, когда снисходил до кувшина винца в их кругу. — Прежде я полагал, что они все одинаковы, были бы веселы да податливы, но это оказалось не так.

Друзья переглядывались и переводили разговор на другую тему, однако делали это не из стыдливости, а потому, что неприязненно относились к Мари де Мезлоак.

Через два года кислое выражение вновь отчетливо проступило на лице супруги Гварвина, и Мари решительно отвергла ласки мужа, когда тот, по обыкновению, потянулся было к ней под одеялом.

Гварвин так удивился, что едва не свалился с кровати.

— Что это с вами, жена? — воскликнул он. — Клянусь головой, такого прежде не бывало! Не стал ли я вам, часом, противен?

Мари ответила решительно:

— Нам больше не следует прикасаться друг к другу, коль скоро я в тягости.

Гварвин громко вскрикнул и покрыл все личико Мари поцелуями.

— Вот это радость! — воскликнул он. — Я уж начал было считать, жена, что вы на такое не способны!

На лице Мари от гнева выступили красные пятна.

— Что вы имеете в виду, мой муж?

— Да вот, — объяснил Гварвин, — целых два года вы не могли понести, я и подумал: уж не бесплодна ли моя супруга? Впрочем, я и бесплодную бы вас не оставил, а для продолжения рода признал бы своим наследником какого-нибудь бастарда.

Пятна на щеках Мари стали гуще, и даже лоб у нее покраснел. Простодушное замечание Гварвина привело ее в ярость.

— В бастардах нет необходимости! — холодно проговорила она. — А теперь оставьте меня в покое. Многие врачи сходятся на том, что супружеские ласки вредят будущему ребенку.

И с этим она улеглась, отвернувшись от мужа. Гварвин посмотрел на ее волосы, провел пальцами по ее затылку, но она лишь брезгливо поежилась. Тогда Гварвин растянулся на кровати рядом с нею, и скоро он уже громко, жизнерадостно храпел.

Вот когда настала для Гварвина пора вспомнить о пылком увлечении своей легкомысленной юности. Коль скоро Мари отказывала ему в удовлетворении естественной потребности, Гварвин не видел большого греха в том, чтобы разыскать Фаншон и предложить ей возобновление прежнего союза.

Но — увы! — за минувшие два года Красотка Фаншон превратилась в Толстуху Фаншон, так что Гварвин ограничился тем, что дал ей приданое и помог подыскать хорошего мужа.

Выполнив таким образом все обязательства по отношению к этой девушке, Гварвин остался совершенно одинок. В унынии и печали скитался он по вересковым полям, а то выходил на берег моря и часами смотрел, как волны набегают на скалы, бесславно разбиваясь об их белые бока.

Неожиданно к нему пришли воспоминания об Алисе. Гварвин не думал о своей пропавшей сестре уже очень долгое время. А тут вдруг она как живая ему представилась: круглолицая, с ясными глазками и золотыми кудряшками. Когда они оба были детьми, Алиса порой раздражала брата, и ему хотелось оттягать ее за эти глупые кудряшки или как-нибудь обидеть, чтобы она заревела, выпятив пухлые губы. Но мысль о будущем ребенке Мари все изменила. Теперь образ маленькой девочки вызывал у Гварвина лишь странное умиление. И он понял, что желал бы, чтобы первым ребенком Мари оказалась девочка.

«Я повторяю моего отца, — подумал Гварвин. — В детстве меня иногда возмущало: как можно любить дочь больше, чем сына? А теперь я и сам не прочь заиметь дочку. И уж можно сказать заранее, что дочка была бы мне куда милее, чем какой-то сорванец, похожий на меня и такой же несносный».

У него выступили слезы на глазах, но он решил, что это от ветра.

— Эй, Гварвин! Сир Гварвин! — раздались вдруг крики.

Гварвин обернулся и увидел, что его окружают всадники. Моргнув, он прогнал от себя задумчивость и сразу узнал их: то были его прежние друзья.

— Эй, что случилось? — крикнул им Гварвин в ответ.

— Война! В замке Керуль война! — был ответ.

Внезапно Гварвин ощутил, как небывалая легкость наполняет его тело и мысли. Наконец-то он услышал то, что вернуло его из бесплодного мира сожалений на твердую землю! Ибо нет ничего лучше хорошей войны, если требуется поставить мужчину на ноги и показать ему истинное лицо всех вещей.

Франсуа де Керуль подъехал к Гварвину вплотную и сошел с коня.

Они дружили с детских лет. Франсуа подолгу гостил в Керморване. Оба отца, и сир де Керморван, и старый сир де Керуль, считали такую дружбу весьма подходящей для обоих мальчиков и поощряли ее. Прочие их приятели были детьми арендаторов, а также гарнизонных солдат. Вся эта свора охотничьих щенков носилась повсюду и грызлась, сбиваясь в настоящую стаю.

Женитьба заставила Гварвина на время отбиться от прежней стаи, но теперь, когда Мари прочно засела в логове и наотрез отказывалась общаться с мужем, стая разыскала ее молодого супруга и предъявила свои права.

— Мой двоюродный брат Анселен, тот, что жил во Франции, при короле Парижском!.. — заговорил, кипя от негодования, Франсуа. — Ты можешь представить себе это, Гварвин? Мой собственный двоюродный брат, о котором столько лет не было ни слуху ни духу!..

— А что он такого натворил? — не понял Гварвин.

— Анселен заявил права на мой замок, вот что он сделал. — И, сказав так, Франсуа глубоко-глубоко вздохнул.

— Как такое возможно? — возмутился Гварвин.

Кругом зашумели, загалдели, принялись объяснять историю — все разом и каждый по-своему; и даже кони заржали и затрясли головами, вступая в общий разговор, и волны с особенной силой ударили о скалу и разбились.

— Анселен происходит от старшей ветви семьи — так он сказал, — донесся сквозь общий гвалт голос Франсуа. — Он привез с собой от Парижского короля какую-то древнюю генеалогию…

— Сундук! — выкрикнул один из молодых людей, вытянув шею, чтобы его лучше было слышно. — Старинный сундук с приданым! Точнее — стенка от этого сундука!

— Генеалогическое древо, — продолжал Франсуа. Он поднял руку, призывая друзей к молчанию, и они действительно немного притихли, так что Франсуа де Керуль смог продолжить, не слишком напрягаясь: — Сто лет назад одна из дочерей сира де Керуль вышла замуж во Францию, и ее приданое уложили в большой сундук, а для того, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в знатности юной невесты, изобразили на крышке сундука ее генеалогическое древо. Как я уже говорил, много лет об этой ветви семьи ничего не было слышно, но вот явился этот Анселен, мой двоюродный брат, как он себя называет, и с ним прибыл из Франции тот самый сундук.

— Что же, из сундука он извлек ту истину, что ты непременно должен отдать ему замок Керуль? — удивился Гварвин. Праведный гнев весело бурлил у него в груди. — Надеюсь, ты выбросил его вон?

— Он прибыл не только с сундуком, но и с некоторым войском, которое в конце концов захватило мой замок, — уныло проговорил Франсуа. Он опустил голову, потому что теперь ему стало стыдно, не столько за собственное бессилие, сколько за то, что поначалу он обрадовался незнакомому кузену и сам пригласил его к себе. — С ним человек пятнадцать воинов и оруженосцев, и пехотинцев еще человек тридцать. Но хуже всех бородатый великан, которого называют Хунгар, потому что он сущий дикарь родом из Венгрии.

Гварвин подумал, что никогда в жизни не простит себе, если не отправится сейчас же в Керуль и не повидает там дикого великана из Венгрии, не схватится в битве с кем-нибудь из французов и не вышвырнет наглого Анселена из замка Керуль. И все прочие молодые люди думали точно так же.

— Я возьму с собой десять человек, — сказал Гварвин. — И припасов на месяц.

Франсуа наконец поднял голову и посмотрел ему в глаза. Гварвин улыбался.

— А как же госпожа Мари? — спросил Франсуа, и Гварвину почудилась в тоне друга легкая насмешка.

Гварвин махнул рукой.

— У госпожи Мари теперь собственные заботы — она носит ребенка, а меня и знать больше не желает.

Раздался взрыв одобрительного хохота. Гварвина хлопали по спине, дружески подталкивали в бок, а Франсуа де Керуль сказал:

— В добрый час все это совершилось, и теперь я полностью уверен в нашей победе.

* * *

Замок Керуль располагался на высокой скале прямо над морем. Одна из его башен являлась продолжением скалы, и окна ее выходили на обрыв, так что если выглянуть наружу, то голова начинала кружиться, и свежий морской ветер гулял по всей башне, проникая в любые закоулки.

Теперь над замком развевались вымпелы Анселена, а над воротами красовалась крышка от того самого сундука, привезенного из Франции, — чтобы желающие могли рассмотреть генеалогическое древо и отринуть всякие сомнения.

Герцог Бретонский получил известие о том, что происходит в Керуле, одновременно от обоих соперников и теперь колебался. С одной стороны, Керуль несомненно принадлежал Франсуа, который после смерти отца принес герцогу вассальную присягу. С другой, Анселен представил несомненные доказательства своей правоты. И к тому же Анселен уже захватил Керуль, так что если герцог признает Анселена захватчиком, ему придется посылать в Керуль войска и ввязываться в маленькую, неприятную войну. Ибо осада замка — самое скучное и дорогостоящее занятие, какое только можно вообразить.

По всем этим вполне понятным причинам герцог медлил и не посылал своих людей, так что Франсуа обратился к друзьям, и те решили справиться собственными силами. Если Анселен будет выдворен (а еще лучше — убит), то герцог с облегчением подтвердит права Франсуа на Керуль, и на том история завершится ко всеобщему удовольствию.

Мари де Керморван узнала о готовящемся отъезде супруга и выказала большое недовольство.

— Как? — произнесла она, сверля его глазами. — Вы решили меня покинуть?

— Душа моя, но ведь вы сами меня избегаете, — начал было Гварвин.

Мари гневно тряхнула головой.

— Я избегаю вашей близости ради нашего ребенка и ни по какой иной причине! Вам бы следовало это знать.

— Я вполне понимаю ваши резоны, дорогая супруга, но поймите и вы мои. Ведь меня истомила скука, коль скоро вы отвергаете мои объятия… Неужто вы предпочли бы видеть меня умирающим от печали?

Мари промолчала, но по ее лицу Гварвин не без удивления прочитал ответ, и ответ этот был — «да». Тогда он сказал:

— Я избрал наиболее простой способ переждать это тяжелое для меня время. Пока я избываю свое недовольство, нанося тяжкие увечья незнакомым людям, вы будете в полном покое и довольстве ожидать рождения нашего первенца.

— Боже! — вскричала тут Мари, явно обращаясь не к своему мужу. — Боже! Ты все видишь! И этот человек клялся мне в вечной преданности?

— Но ведь я и остаюсь… — начал было Гварвин.

Мари заломила руки:

— А теперь, когда я так нуждаюсь в его заботах, он бессердечно покидает меня!

— Позвольте, жена, — покраснел и разозлился тут Гварвин, — вы сами ясно дали мне понять, что ни в каких моих заботах вы не нуждаетесь!

— Ты видишь? — продолжала Мари, заводя глаза к потолку. — Ты слышишь этого человека? Боже! Это я-то не нуждаюсь в заботах? Заброшенная, предоставленная самой себе, я по целым дням просиживаю за рукоделием, в то время как этот бессердечный человек проводит время в удовольствиях, охотясь на кабанов и зайцев и стреляя в цель из лука, как будто у мужчины знатного рода нет других занятий!

Гварвин поразмыслил немного, а потом сделал то, что счел наиболее благоразумным: невзирая на протесты Мари, поцеловал ее в губы и обещал вернуться в Керморван к наступлению осени. И с тем отбыл, уводя с собой десять вооруженных человек и три подводы с продовольствием.

* * *

Они разбили шатры на расстоянии полета стрелы от стен замка и стали размышлять о том, как лучше будет взять его.

— Мы ведь не хотим разрушить Керуль, — сказал Франсуа, настороженно озирая лица своих друзей и соратников. — Мне было бы жаль лишиться таких прекрасных стен.

— Полагаю, следует вынудить Анселена решиться на вылазку, — сказал Гварвин. Ему не терпелось увидеть великана по имени Хунгар. — Тогда мы разобьем его в поле, под стенами замка, а если повезет — то и убьем.

— Анселен не станет выходить за ворота, — покачал головой Франсуа. — Да и кто бы на его месте вышел? Воды у него довольно — в Керуле есть колодец. Продовольствия, я полагаю, тоже хватит на пару месяцев. А там, глядишь, наступит осень, и все мы разъедемся по своим замкам.

— Что верно, то верно, — насупился Гварвин. И тут новая светлая идея осенила его: — А если поджечь поля? Анселен наверняка побоится встретить голодную зиму и попытается потушить пожары.

Но Франсуа так побледнел, что Гварвин не стал развивать свою мысль.

В конце концов, так ни до чего и не договорившись, они улеглись спать.

Наутро ничто не изменилось. Все так же красовалась над воротами крышка от сундука, все так же победоносно развевались вымпелы Анселена.

Франсуа и Гварвин бок о бок поехали вдоль стены замка, рассматривая ее и громко разговаривая.

— Хороший у тебя замок, брат! — кричал Гварвин. — Будь у меня сестра, отдал бы ее за тебя замуж, так хорош твой замок!

— Да, мой замок хоть куда! — надрывался Франсуа. — Скоро приглашу тебя на пир в моем замке. Придешь ли ты?

— С удовольствием! — горланил Гварвин.

— В моем замке всего полно! — орал Франсуа. — Закрома полнехоньки, а мебель — загляденье, и для столов мы используем огромные дубовые доски!

— Так зайдем внутрь! — вопил Гварвин.

— Нельзя! — еще громче прежнего закричал Франсуа. — В моем замке завелись мыши! И до чего же зловредные эти мыши! Сперва, полагаю, они сглодали весь сыр, а теперь взялись за дубовые доски для столов!

Тут со стены кто-то отозвался поистине громовым голосом:

— Это кого здесь называют мышами?

Оба друга задрали головы и увидели, что на стене стоит, подбоченясь, самый настоящий великан. Ростом он был в полтора Гварвина или в двенадцать восьмых Франсуа. Ручищи у него были по локоть обнажены и выглядели очень сильными, кулаки напоминали бочонки для меда, но самым великанским в облике Хунгара являлась, несомненно, его борода. Никогда ни Гварвин, ни Франсуа, ни кто-либо из прочих молодых бретонских рыцарей не видывали такой здоровенной бородищи. Она закрывала всю широкую грудь Хунгара наподобие второй кирасы и выглядела так, словно стрела — да что там стрела, даже копье! — угодив великану в грудь, непременно застрянет в густой курчавой путанице жестких волосьев.

Разинув рот, смотрел Гварвин на эдакое диво и думал о том, что не напрасно оставил беременную жену и все удобства и радости замка Керморван. Стоило ехать почти два дня, чтобы повидать великана! Будет, о чем рассказать Мари при возвращении.

— Ну так что же? — громыхал со стены Хунгар. — Много ли мышей вы видите в замке Керуль, вы, ничтожные людишки?

Тут Гварвин набрался храбрости и прокричал в ответ:

— Отец мой говаривал, что в теле одного взрослого мужчины поместилось бы около двух тысяч тел взрослых лягушек-самцов; что до тебя, человечище, то, полагаю, не менее трех с половиной тысяч мышей видим мы сейчас перед собою!

— Берегитесь, как бы все эти мыши вас не съели! — зарычал Хунгар, тряся бородою.

Это выглядело так ужасно, что оба друга, не стыдясь, бросились наутек от стены, и хохот великана летел им вослед, словно желая ужалить.

— Этот Хунгар один стоит целой армии, — высказался Гварвин, когда они с Франсуа делились впечатлениями об увиденном.

Франсуа подавленно молчал. Было совершенно очевидно, что в мыслях он прощался с замком Керуль. Можно было бы одолеть в честном бою Анселена и все его воинство, но как разделаться с великаном? Такой Хунгар голыми руками может разорвать вооруженного рыцаря, точно старую тряпку.

Несколько дней прошло в полном бездействии, и рыцари уже начали привыкать к походной жизни. Заключалась же она преимущественно в том, что они сидели в своих шатрах, поедали взятые с собою припасы, выпивали припасенное вино и рассказывали друг другу различные занимательные истории.

Даже Франсуа как будто повеселел и выглядел теперь не таким букой, что лишний раз доказывает: любые невзгоды лучше переносятся, когда человек находится в дружеском кругу, среди себе подобных.

На пятый день подобного приятного способа ведения войны Гварвин вдруг почувствовал, что отяжелел и испытывает настоятельную потребность в долгой прогулке. Он выбрался из шатра, перешагивая через завалы костей и прочих объедков, и отправился на берег моря.

Вода бушевала внизу, разбиваясь о камни; ее не было видно — только слышно. Перед Гварвином расстилалась пустошь, и она была вся залита закатным солнцем, которое делало все краски более насыщенными, чем они были в полдень. Желтоватые и сиреневые пятна цветов пестрели среди зелени травы, а вдали, там, где берег поворачивал, ярко белели скалы.

Гварвин шел без цели, бездумно рассматривая всю эту красоту. Нет, он ничуть не жалел о том, что решился помочь Франсуа в его затее с замком. И на великана охота поглядеть, да и дело, за которое они взялись, — справедливое. Нынешний бретонский герцог отличался крайней осмотрительностью и выносил окончательные решения лишь после того, как ситуация сама собой приходила к какому-нибудь исходу, более или менее желательному. Поэтому следовало подтолкнуть сюзерена к правильным выводам, а для того требовалось выкурить хитрого Анселена из замка.

Но тут мысль Гварвина попадала в прежнюю ловушку и застревала в ней почти безнадежно.

— Гварвин, Гварвин! — неожиданно позвал его тихий женский голос.

От удивления Гварвин споткнулся и едва не растянулся во весь рост и лишь в последнее мгновение удержался на ногах. Перед ним стояла крохотная женщина, ростом не более пятилетнего ребенка, но совершенно взрослая, с золотыми вьющимися волосами и круглым личиком. Вся она была прехорошенькая и, сколько ни всматривался Гварвин, никакого изъяна в ее облике он не замечал — если не считать, конечно, маленького росточка.

Женщина эта, к тому же, показалась ему странно знакомой. Он так и сказал:

— Не встречались ли мы с тобой прежде, прекрасная дама?

Она засмеялась и своим малюсеньким голосочком ответила:

— Конечно, мы встречались, мой Гварвин, и если ты хорошенько подумаешь, то припомнишь — где и когда.

Он стал думать и ни до чего не додумался. Тогда он рассердился.

— Почему ты назвала меня "мой Гварвин"?

— Потому что ты мой брат, — ответила она, смеясь. — Я Алиса, которую так оплакивал наш отец. — Она покачала головой, и ее глаза наполнились слезами: — Бедный, бедный наш отец! Как он горевал!

— Алиса? — Гварвин наклонился над маленькой женщиной и подхватил ее на руки. Он приблизил ее личико к своим глазам и так и впился в неевзглядом, а потом рассмеялся от радости. — Ну, наконец-то я нашел тебя! Но почему ты такая крохотка, Алиса? За минувшие годы ты должна была изрядно подрасти!

— Так уж сложилась, — ответила она, — и все потому, что корриганы непременно должны иметь какой-нибудь изъян в наружности.

— Но ведь ты не корриган, ты — человек, женщина, — возразил Гварвин.

Она сказала:

— Если уж ты держишь меня на руках, то возьми, по крайней мере, так, чтобы мне было удобно.

Он посадил ее себе на плечо и пошел дальше вместе с нею, не переставая разговаривать.

— До чего же я рад встрече с тобой, сестра! — повторял он снова и снова. — Как тебе живется?

— Очень хорошо, — отвечала она. — Я бы отыскала тебя раньше, но не могла: мне нужно было прожить среди корриганов не менее тринадцати лет, чтобы стать одной из них…

— А я вот женился, и скоро у моей жены родится ребенок, — похвастался Гварвин.

Алиса поморщилась, но он этого не увидел. Она помолчала, а потом сказала:

— Говорят, ты хочешь осаждать замок Керуль?

— Да, мы все этого хотим, — подтвердил Гварвин. — И съели уже половину всего, что прихватили с собой, да так ничего и не придумали. Похоже, Анселен досидит в замке за крепкими стенами до первого снега, а тогда уж мы все поневоле разъедемся отсюда.

Алиса опять помолчала, как будто раздумывала над услышанным и пыталась сообразить: как приложить это к ее собственным замыслам. Гварвин почувствовал, как ее маленькие ладошки разглаживают волосы у него на темечке, и мурашки побежали по всему его телу.

— Брат, — сказала Алиса вкрадчиво, наклонясь к его уху, — а для чего вы все осаждаете замок Керуль?

Гварвин так и поперхнулся.

— То есть — как это «для чего»? Чтобы взять его!

— И что вы все будете делать, когда возьмете его? — продолжала Алиса, да так настойчиво, что Гварвину впору было бы насторожиться.

Однако он подумал, что сестра, должно быть, слишком долго прожила среди корриганов и действительно сделалась одной из них, и потому ответил весьма снисходительно:

— Таким, как ты, подобные вещи, должно быть, совершенно чужды, ну так послушай мое объяснение. Человек и особенно мужчина берет какую-то вещь по одной причине: он желает обладать ею. Вот что мы будем делать, когда возьмем замок.

— И какой же вещью вы все желаете обладать? — не унималась Алиса.

— Замком! — ответил Гварвин. Он повернул голову, желая увидеть лицо сестры и убедиться в том, что она не насмехается над ним, задавая все эти несуразные вопросы.

Алиса тоненько засмеялась.

— Замком? — переспросила она и вдруг ловко спрыгнула с плеча брата на землю. — Вот оно что — замком!

Она схватила его за руку обеими маленькими ручками и подергала за указательный палец и за мизинец.

— Какой же ты огромный! — сказала она, прижалась щекой к его ладони и вдруг исчезла.

Гварвин ошеломленно смотрел на то место, где она только что стояла. Пестрые светящиеся огоньки плясали у него перед глазами, но они скоро растаяли, и Гварвин в мыслях усомнился в том, что вообще видел кого-то. Возможно, ему только почудилось… Но руки его все еще помнили прикосновение теплой и гладкой щечки, а в ушах до сих пор звенел голосок.

Смущенный, полный недоумения, он отправился обратно в лагерь осаждающих. Там Гварвин никому ничего не стал рассказывать, но спал он плохо и первую половину ночи ворочался, а другую половину — громко храпел.

Следующий день не принес никаких перемен, равно и второй, и встреча с Алисой постепенно начала выветриваться из головы Гварвина: легкомысленный он был человек! На третий день Гварвин вместе с Франсуа и прочими, как обычно, сел на коня, вооружился и приблизился к стенам замка, чтобы хорошенько поглядеть на него.

Осажденные даже не желали тратить стрел на осаждающих, только время от времени появлялись на стенах, чтобы осыпать Франсуа насмешками. Франсуа скрипел зубами и, если ему на ум приходило что-нибудь язвительное и остроумное, бросался ответными репликами, но по большей части просто молчал. И так же поступал Гварвин, и все остальные — тоже.

Чаще других на стену поднимался великан. В словесной перепалке он не был силен, но, казалось, внутри замка ему попросту тесно. Друзья вволю могли любоваться его причудливыми доспехами, его бородищей, длинными густыми волосами и широченными скулами с темной россыпью веснушек и небольшими черными глазами, похожими на бусины четок.

Великан Хунгар разгуливал по стене, позволяя ветру трепать его бороду, а то просто стоял подбоченясь и озирал окрестности. Наверное, молодые бретонские рыцари казались Хунгару совсем крошечными. Да они и сами о себе так думали, стоило им увидеть великана: одно дело — глядеть друг на друга, сидя в тесном шатре, и совсем другое — глазеть на эдакую громадину, да еще снизу вверх!

— Что же нам делать? — заговорил Франсуа. — Совершенно ясно, что приступом замок нам не взять, а осада не приносит ровным счетом никаких результатов.

— Придется нам просить помощи у герцога, нашего сюзерена, — сказал Гварвин. — Может быть, он назначит судебный поединок? Это было бы хорошо, потому что разрешило бы спор раз и навсегда.

Франсуа уставился на друга расширенными глазами:

— Но ведь я могу и проиграть!

— Ты? — удивился Гварвин. — Как это? Ведь замок твой по праву, да и боец ты вовсе недурной, а это значит, что Анселен непременно сломает себе шею.

— И это будет лучшее из всего, что он сделает в своей жизни, — добавил Франсуа.

— Аминь, — заключил Гварвин.

И, как будто это «аминь» было каким-то таинственным сигналом, стена замка неожиданно рухнула.

Поначалу друзья даже не поняли, что происходит. В глубине земли, у них под ногами и дальше, ближе к стене, зародился невнятный гул, словно души, томящиеся в аду, все разом начали тянуть сквозь сомкнутые губы одну и ту же низкую ноту: «м-м-м…» Затем почва дрогнула и стала проседать. Сперва медленно, а затем все быстрее опускались большие пласты земли, скрепленные корнями трав, — Гварвин поневоле изумился тому, какие длинные и прочные, оказывается, эти корни и как трудно разорвать их.

По зелени луга побежала черная расселина. Она торопилась к замку Керуль. И вот уже стена замка странным образом зашевелилась. Большие серые камни, которыми она была сложена, начали двигаться, как будто им всем вдруг стало неудобно лежать на прежнем месте. С грохотом обвалился большой кусок стены. Над ним поднялась здоровенная туча пыли, и в густом облаке видно было, как пульсируют развалины — они то поднимались, то проваливались, то опять вздувались горбом. Наконец все успокоилось и затихло, и пыль стала медленно оседать.

Сквозь пролом в стене показались ошеломленные лица Анселена и его приспешников. Однако великана не было и следа.

— Вперед! — закричал Гварвин, который первым опомнился после катастрофы. — Разобьем их сейчас, пока они растеряны!

Франсуа испустил громкий клич и погнал коня прямо на Анселена. Конь легко перенес Франсуа через обломки, и молодой рыцарь оказался прямо перед захватчиком, который, очевидно, менее всего ожидал подобного поворота событий.

Франсуа опустил копье, целясь Анселену в лицо. Тот уклонился, крича:

— Что ты делаешь? Я пеш и не готов к бою!

— Я тоже не был готов! — зарычал Франсуа, в ярости разворачивая коня среди тесных развалин. — Я не был готов к твоему предательству!

Анселен вытащил меч.

— Что ж, — сказал он, до странного спокойно, — теперь я готов.

Франсуа снова ударил копьем и угодил в стену. Копье треснуло по всей длине, а рука бойца отозвалась болью. Франсуа закричал. Анселен замахнулся мечом, но в спешке споткнулся и едва не растянулся на земле.

Гварвин, пеший, ворвался в замок вслед за другом. Он придержал коня Франсуа и помог тому спешиться. Анселен ухмылялся во весь рот.

— Так-то лучше, — заметил он. — Сражайся со мной!

Франсуа закусил губу, потому что рука у него все еще сильно болела, и тоже обнажил меч.

А Гварвин бросился на поиски других врагов и обрел сразу троих. Те пытались атаковать молодого человека, однако столкнулись с очень сильным соперником.

Улыбаясь так, что свело скулы, Гварвин отбил удар первого из противников и схватился со вторым. Несколько тяжелых ударов — и вот француз лежит на земле с разбитой головой; но третий приближается сбоку и уже заносит меч.

Гварвин отпрыгнул и принял удар на середину клинка. Раздался звон. Скрещенные клинки медленно опустились и как бы нехотя разошлись, а затем плавно, по дуге, взмыли вверх и снова сошлись перед лицом Гварвина. Он вдруг понял, что начинает уставать. Прежде с ним такого не случалось. «Вот что значит — просидеть два года у женской юбки, — подумал он, страшно собой недовольный. — Разве три года назад я позволил бы усталости победить меня так скоро?» Досада его была так велика, что в третий раз он не стал соединять свой меч с мечом врага, а уклонился в сторону и, пока француз выпрямлялся, разрубил ему плечо — меч вошел в плоть и застрял на уровне третьего ребра слева.

Кровь хлынула потоком. Гварвин попытался высвободить свой меч, но не преуспел. А между тем его опять атаковали. Гварвин вырвал меч из руки поверженного противника и снова ввязался в битву.

И тут он увидел, что Анселен прижал Франсуа к стене и вот-вот одолеет его, а это было бы несправедливо, потому что Керуль всегда принадлежал Франсуа де Керулю, а не какому-то французу из Франции. И Гварвин, не раздумывая, нырнул под меч напавшего на него противника, пробежал, не разгибаясь, несколько шагов, подобрал камень и ловко метнул Анселену прямо в лоб. В глазах у Анселена, надо полагать, потемнело, и он зашатался, а Франсуа, не медля ни мгновения, вонзил свой меч ему в основание шеи.

Один из воинов Анселена, еще не понявший, что произошло, набросился на Франсуа со спины. Пока тот разворачивался навстречу новой опасности, солдат уже успел ударить его мечом. К счастью, в сумятице нападавшего толкнули, и удар пришелся не в живот, а выше и скользнул по ребрам. Но тем не менее Франсуа упал, и плохо бы ему пришлось, если бы к нему не пришли на помощь его друзья.

А Гварвин, не мешкая ни секунды, схватил парня в четырехцветной котте поверх короткого доспеха и велел ему трубить поражение.

Трубач Анселена, паренек лет семнадцати, глупый и совсем не понимающий по-бретонски, несколько раз дунул в трубу, но все вышло у него так тихо и неубедительно, что Гварвин отобрал трубу и задудел в нее сам.

Тут уж солдаты Анселена сообразили, что дело плохо, и сражение остановилось. Посреди развалин лежало пятеро убитых и еще несколько человек раненых, и в их числе — Франсуа де Керуль, так что тяжкую обязанность распоряжаться всеми делами поневоле взял на себя Гварвин де Керморван.

— Эй, слушайте! — закричал он. — Вот что я вам скажу: убирайтесь из замка Керуль подобру-поздорову, да смотрите, не задерживайтесь в Бретани, не то вам худо будет. А замок Керуль отныне и навек принадлежит моему другу Франсуа, который вот здесь лежит раненый, и будь проклят любой, кто заявит обратное! И Анселен будет похоронен в бретонской земле, как он того и хотел, и никто не позволит вам забрать во Францию к Парижскому королю его кости, чтобы потом кто-нибудь явился сюда отомстить!

Все сочли эту речь очень хорошей, и солдаты обеих враждующих армий смешались, разыскивая среди развалин и подбирая раненых и убитых. Когда сосчитали всех вооруженных людей, то оказалось, что не хватает двоих: во-первых, оруженосца сира Анселена (он потом обнаружился на кухне, в неподобающе раздетом виде и очень пьяный) и во-вторых, великана Хунгара.

Франсуа отнесли на покрывалах в спальню и устроили там как можно лучше, а Анселена положили в часовне.

— Куда все-таки исчез великан? — недоумевал Франсуа в разговоре с Гварвином чуть позже описанных событий. — Что могло с ним случиться?

— Тебя это беспокоит? — удивился Гварвин.

Франсуа уставился на друга страдальческими глазами.

— У меня болит бок, — произнес он с укоризной. — Если бы у тебя так сильно болел бок, ты вряд ли сохранил бы ясность ума.

— Твой ум достаточно ясен, — возразил Гварвин. — Во всяком случае, я никогда не поверю в то, что ты не задумывался над тем, какая судьба постигла великана. А ведь будь Хунгар с Анселеном, нам бы ни в какую не одолеть проклятого француза.

— Куда бы он ни подевался великан, — угрюмо проговорил Франсуа, — теперь уж он сюда не вернется. Его господин мертвее мертвого, и делать ему здесь нечего.

— Разве что ты захочешь нанять его, — добавил Гварвин.

— Я? — удивился Франсуа. — Но для чего мне великан?

— Каждый хочет собственного великана, — вздохнул Гварвин с завистью. — Сам подумай! Люди такого замечательного роста редко принадлежат сами себе, ведь всякий желает завладеть ими. Их переманивают, перекупают, а если удается — то и держат в рабстве…

Странная мысль мелькнула в голове у Гварвина, но он решил придержать ее и не делиться ею с Франсуа: его друг, раненый да еще и раздосадованный разрушениями, причиненными замку, находился в крайне неприятном состоянии духа и злился в ответ на любое замечание.

Глава третья ЗЛАЯ ЖЕНА

Стоя среди вересковых полей, Гварвин громко звал:

— Алиса! Алиса! Алиса!

Но маленькая женщина не появлялась, сколько он ни повторял ее имя. Наконец Гварвин охрип и с весьма разочарованным видом растянулся прямо на земле. Он улегся, заложил руки за голову и уставился на облака, проплывающие дразняще-низко: их пушистые бока, казалось, вот-вот погладят щеку.

Наверное, он задремал, потому что ничуть не удивился, когда облако действительно прикоснулось к его лбу и носу. Он сморщился — ему стало щекотно — и открыл глаза. Рядом с ним на корточках сидела крошечная золотоволосая женщина. Сегодня один ее глаз был зеленым, а другой — голубым; в прошлый раз Гварвин не замечал этой странности.

— Ты звал меня, Гварвин? — спросила она. — Я пришла.

— Алиса! — Он рывком сел, схватил ее в охапку и прижал к груди. — Алиса! Не хочешь ли ты отправиться со мной обратно в Керморван? Я познакомлю тебя с домочадцами. Буду кормить самыми лучшими яствами и одену тебя в шелковые платьица.

Она потерлась головой о его грудь и устроилась у него на коленях.

— Нет уж, Гварвин, брат мой, этому не бывать! — решительно объявила она. — Я-то знаю, как все обернется! Твои дети будут играть со мной, как с куклой, твои слуги будут плевать мне вслед и считать меня нечистью, а твоя жена возненавидит меня и постарается извести.

— Что такое ты говоришь, Алиса? — ужаснулся Гварвин. — Ты ведь совсем не знаешь мою жену…

— Да? — Синий глаз девушки блеснул, в то время как зеленый закрылся. — Почему ты так считаешь? Я многое знаю. Не раз и не два я заглядывала в окна твоего жилища, брат, и многое мне известно, и о тебе самом, и твоей жене.

— Правда, она красавица? — простодушно спросил Гварвин.

— Да, — сказала Алиса, но таким тоном, как будто речь шла о чем-то крайне неприятном. И она поскорее перевела разговор на другую тему: — Для чего ты хотел меня видеть, Гварвин? Человек не должен часто вызывать корриган, иначе ей надоест бегать взад-вперед, и она попросту заберет его к себе. Вот чем заканчивается излишняя настойчивость.

— Я слыхал о чем-то подобном, сестра, — отозвался Гварвин, — и клянусь, не стану злоупотреблять нашим родством! Вот о чем я хотел спросить тебя: не знаешь ли ты, отчего рухнула стена замка Керуль и куда подевался великан?

Алиса сказала:

— Нет ничего проще, чем ответить на твой неразумный вопрос. Стена рухнула, потому что корриганы подрыли ее, а великан исчез потому, что провалился в наш подкоп.

— Так он до сих пор под землей? — воскликнул Гварвин. — Наверное, нужно выкопать его, если он еще жив. Впрочем, полагаю, что жив — ведь убить великана гораздо труднее, чем обычного человека, ибо жизни в великане приблизительно в два с половиной раза больше.

— Здесь ты ошибаешься, брат, — возразила Алиса. — И в великане, и в карлике одинаковое количество жизни, ибо телесная душа, которая заставляет плоть двигаться и шевелиться, всегда одного и того же размера, и у животных она не больше и не меньше, нежели у людей. И даже у корриганов она точно такая же. А это означает, что ударив меня ножом, ты меня убьешь, как и любое другое живое существо.

И, пока Гварвин ужасался этим словам, Алиса пошевелилась у него под руками и рассыпалась целым роем крохотных золотых искорок, так что в следующее мгновение Гварвин обнаружил, что обнимает пустой воздух.

* * *

Алиса была очень довольна собой, поскольку успела улизнуть от брата прежде, чем он задал еще один вопрос. А ей бы очень не хотелось отвечать на этот вопрос. Потому что в том, что касалось великана, корриганы поступили не слишком честно и уж конечно совсем неблагородно.

А началось все с того, что они увидели этого Хунгара и потеряли всякий сон и покой. Гварвин был недалек от истины, когда утверждал, будто существа, вроде Хунгара, никогда не бывают сами по себе и всякий, кто их увидит, непременно пожелает ими завладеть.

Это касается в первую очередь карликов, которые забавляют вельмож в их дворцах и замках. Ни один карлик не обречен на бедственную жизнь, скитаясь по большим дорогам, надрываясь за плугом или сгибаясь над каким-нибудь ткацким станком. Нет, все они как один разодеты в шелк и бархат и получают все самое лучшее из рук своих господ просто за то, что они так забавны и так мило умеют кривляться.

Что касается великанов, то их участь менее определенна, поскольку великанов значительно меньше, нежели карликов: приблизительно во столько же раз, во сколько один карлик меньше одного великана.

Рассудив таким образом, мы легко можем представить себе, до какой степени желанной добычей представлялся для корриганов великан Хунгар. Несколько дней они только и делали, что совещались да выскакивали лунной ночью на поверхность из своих подземных чертогов, чтобы полюбоваться на великана. Самые отважные даже щекотали его бороду и засовывали свои крохотные пальчики ему в ноздри, в уголки глаз и в уши.

Наконец было решено захватить великана и превратить его в собственность здешних корриганов.

— Мы не сможем долго держать его в наших дворцах под землей, — вздыхали они, — потому что здесь слишком тесно для великана, но когда у него устанет спина, мы проводим его к озерным жителям, и на дне Озера Туманов он обретет свой истинный дом. Мы не настолько дурные и жадные, чтобы погубить такое существо, как Хунгар, ради собственного удовольствия! Нет, во имя его блага мы готовы даже отказаться от него!

И решив непременно захватить великана, корриганы стали рыть подкоп под стены замка Керуль.

Их труды не прекращались ни днем, ни ночью, а корриганы умеют работать очень быстро и споро, если цель представляется им достаточно вдохновляющей.

Им оставалось лишь подвести тоннель под центральную башню, чтобы пробраться туда и выкрасть спящего великана, как вдруг явилось войско во главе с Франсуа де Керулем и Гварвином де Керморваном, и началась осада. Это немного смутило корриганов, и они стали раздумывать: что бы все это означало и какую выгоду можно извлечь из людских нестроений.

Они даже прекратили работу на целый день и на две ночи — так захватил их спор. Одни корриганы предлагали смертельно перепугать людей и отогнать их от замка Керуль, дабы они не спутали все планы и не помешали корриганам. Но другие возражали против этого, потому что корриганы редко вмешиваются в людские дела. Будь иначе — люди возмутились бы и начали бы выискивать, преследовать и уничтожать корриганов по всей стране.

Нечто подобное случилось в стародавние времена, когда на землю Бретани пришел с крестом святой Рено, которого еще называли святым Реунаном или попросту Наном, и выгнал из вересковых пустошей всех нэнов и гориков, которые жили и пакостили здесь испокон веков и даже ранее. И все потому, что нэны и горики вели себя шумно и то и дело попадались ему на глаза. А нет чтобы тишком, с опаской… Ибо — и корриганы вполне отдавали себе в этом отчет — времена волшебных существ прошли, и настало время людей.

Стало быть, учинять нечто устрашающее для осаждающих замок Керуль было бы слишком опасно для самих корриганов. Нет, здесь требовалось действовать шуточкой, обманом и всякой хитростью.

И тогда корриганы призвали к себе Алису, которая некогда была человеком и потому лучше остальных разбиралась в людях.

— Ты должна выйти на поверхность земли, Алиса, и хорошенечко приглядеться к рыцарям, которые осадили замок Керуль, — сказали ей другие корриганы. — Может быть, найдется способ заставить их уйти. Не хочется поднимать лишний шум, знаешь ли.

— О, — сказала Алиса и закивала своими золотыми кудряшками, — знаю, знаю… Сдается мне, один из этих воинов — мой родной брат, единокровный и единоутробный, и мне стоит потолковать с ним о том, о сем. Может быть, он вспомнит меня и согласится уйти из-под стен замка без всяких неприятностей.

Вот так и получилось, что Алиса повстречалась с Гварвином, но большого проку из их разговора не вышло. Гварвин попросту не понял, чего добивается сестра, а она не посмела сказать ему прямо и вернулась обратно вся заплаканная. На вопрос, почему же она так сильно плачет и не хочет ли она вернуться обратно к людям, Алиса ответила:

— Мне жаль моего брата, потому что он глуп.

И, видя, что от людей толку не добьешься, корриганы решили действовать по-своему.

Когда подкоп был уже готов, а луна на небе созрела и сделалась такой толстой, что, будь она дырой в небе, туда пролезла бы самая жирная толстуха из всех возможных, да и котел со стряпней в придачу, — вот этой самой ночью корриганы выбрались из подкопа и очутились прямо в той комнате, где храпел великан Хунгар.

Несколько минут они стояли вокруг него и любовались тем, как он спит. Удивительно вздымалась и опускалась его грудь: дивно устроен человек, если ребра ходят так гибко над надувающимися легкими, а живот бурлит и трудится над съеденной пищей, в то время как хозяин живота почивает и предается законному отдыху от всех дневных дел!

Затем корриганы очнулись от своей задумчивости и взялись за дело. А именно: подхватили огромный сапог Хунгара и потащили его в подкоп.

Второй же сапог они лишь стронули с места и оставили возле дыры в полу, чтобы Хунгар сразу заметил ее. Таков был их хитрый замысел, и он вполне удался.

Проснувшись наутро, Хунгар натянул рубаху и после этого открыл глаза. Черные бусины перекатились на широченной физиономии, и в них блеснуло утреннее солнце. Темно-рыжие веснушки вспыхнули на смуглой коже, огонь пробежал в густых волосах и бороде. С хрустом размял он свои залежавшиеся кости, и левым кулаком коснулся при этом одной стены, а правым — другой, так широко раскинул он, потягиваясь, руки.

И вдруг Хунгар заметил, что сапог у него остался только один. Он сел и взял сапог в руки, рассматривая его. Досада заклокотала у великана в горле, ибо нет ничего более обидного, нежели утрата сапога, — во всяком случае, для великана. Если бы у него пропал меч — он взял бы себе другой меч. Если бы у него пропал шлем — вышел бы в бой без шлема, невелика потеря. Но сапог! Как можно выйти в одном сапоге или, того хуже, босиком? Куда это годится? Разве он бродяга какой-нибудь, чтобы сражаться босиком? Разве его господин, сир Анселен, — какой-нибудь нищий и голодранец и не может справить хорошую обувь своему верному воину?

Нет, не годится ему выходить в одном сапоге. И великан засунул руку в странную дыру, что ночью сама собой, непонятным образом, появилась посреди пола его комнаты.

В дыре было пусто. Однако великан не сомневался в том, что именно это непонятное отверстие и стало причиной его плачевной утраты. И он встал на четвереньки и заглянул в глубину.

Он увидел только черноту и темноту. Тогда великан зажег масляную лампу и посветил. Перед ним открылся глубокий лаз, уводящий прямо под землю. И там, в недрах лаза, он заметил голенище своего любезного сапога.

Не раздумывая, великан начал протискиваться в подземный ход. Корриганы давно уже сняли с великана мерки и ход прокопали достаточно широкий, чтобы Хунгар смог в него пробраться.

Поэтому Хунгар, хоть и не без труда, но все же проник в подземелье. Сапог все это время оставался у него перед глазами, но при этом непостижимым образом двигался, как бы отползая все дальше и дальше. И наконец великан понял, что он застрял. Он громко зарычал от досады и начал биться, пытаясь расширить подземелье. Толща почвы давила ему на загривок, готова была расплющить его. Но он напряг все свои огромные мышцы и, помогая себе громовым криком, принялся выгибать спину и расталкивать землю локтями.

И тут камни замковой стены обрушились и погребли под собой и великана, и коварных корриганов, и украденный сапог.

Хунгар потерял сознание. Он сдался. Он закрыл глаза и перестал дышать.

Кругом него царила суета. Корриганы быстро разгребали землю, отталкивали упавшие камни и переговаривались между собой.

— Он жив?

— Он умеет дышать под землей?

— Его не раздавило?

— Кого-нибудь раздавило?

— Эй, вытащите меня, — слабо простонал великан, и корриганы тотчас вцепились в него и потащили — глубоко-глубоко под землю, туда, где начинались их таинственные чертоги.

Хунгар, несмотря на свой рост и мощную мускулатуру, имел к настоящим великанам лишь отдаленное отношение. Кажется, не то прабабка, не то бабка его происходили из этого рода — никто в точности не выяснял, ибо Хунгар был простолюдином и к тому же диким венгром. Поэтому когда сир Анселен взял его к себе и начал кормить на убой, одевать во все самое лучшее и даже приказал сшить для него особенные сапоги, Хунгар счел себя на вершине блаженства.

Но стоило ему открыть глаза в подземных чертогах корриганов, как он понял, до какой же степени он ошибался, приписывая Анселену все самые лучшие человеческие качества, вроде щедрости, доброты и ума! Вожделенные сапоги Хунгара стояли посреди чертога — но теперь уж великану было не до них, хотя прежде они представлялись ему верхом совершенства.

Повсюду Хунгара окружала роскошь. На стенах горели светильники самой причудливой формы, длинные столы были накрыты чудесными полотняными скатертями с вышивкой, и расписные блюда стояли в ожидании, когда на них положат какие-нибудь яства. Медные кувшины были сделаны в форме разных птиц — например, утки или лебедя, — и в них поблескивало вино.

Музыкальные инструменты висели на стенах, но не на голой каменной стене, а на фоне искусно выполненного гобелена с изображением летающих девушек с крыльями. (Почему-то сразу делалось очевидно, что это именно летающие девушки с крыльями, а не ангелы, но откуда взялось это понимание, Хунгар не мог бы сказать).

Хозяева чертога были малы ростом и все обладали каким-нибудь дефектом — например, разноцветными глазами, лишними пальцами на руках или отсутствием бровей, — но Хунгара настолько заворожило происходящее, что он попросту этого не заметил.

— Ты будешь нашим гостем, — сказали ему корриганы. — Садись, ешь и пей.

Хунгар уселся, не сводя глаз с пустых блюд. И тут, как по волшебству, на них появилось сочное жареное мясо.

— Стой! — крикнула Алиса, выскакивая вперед и хватая великана за руку.

Остальные корриганы уставились на Алису негодующе, однако промолчали.

— Почему ты остановила меня, прекрасная дама? — удивился Хунгар. Он поднял руку вместе с висевшей на ней Алисой, и поднес девушку прямо к глазам.

Алиса перебралась к нему на плечо.

— Если ты не хочешь остаться с корриганами навечно, не ешь и не пей с нами, — сказала она.

— А если я хочу? — возразил великан.

— Тогда ешь и пей вволю, и никогда не будешь жить с людьми! — сказала Алиса. — Что ты выбираешь?

— Ну, — протянул великан и как будто задумался. — А что я забыл среди людей? Все они только одного от меня и хотели: чтобы я был для них воином и всех пугал своим видом. А я этого не люблю.

— Что же ты любишь?

— Есть и пить, спать и слушать истории, — сказал Хунгар.

Тогда Алиса спрыгнула с его плеча на стол, налила ему в кубок вина и протянула:

— Тогда — пей, Хунгар, и ты проживешь долго-долго, не видя солнечного света и не зная ни бед, ни забот!

И Хунгар выпил, и с той поры никто из людей, живущих на поверхности земли, не встречал этого великана.

* * *

Когда Гварвин вернулся домой, Мари была ему как будто не очень и рада. Ее беременность не просто стала очень заметной — она сделалась довлеющей, и произошло это как раз за время отсутствия Гварвина. Что ж, он был не против, ведь ожидалось такое знаменательное событие, как рождение наследника всего владения Керморван.

Поэтому Гварвин ограничился тем, что поцеловал жену в лоб и отправился ночевать со своими людьми в общую комнату, где и провел весьма безмятежную ночь, ибо ничто так не укрепляет здоровье, как небольшая война, особенно такая, которая оканчивается победой.

Как большинство мужчин, Гварвин был довольно простодушен и даже не подозревал о том, что Мари, в противоположность ему, не спала, а скрежетала зубами и хрустела костяшками пальцев. Множество самых разных чувств обуревало ее, и ни одно из этих чувств нельзя назвать добрым. Ей было, к примеру, весьма досадно, что Гварвин так охотно согласился уйти из супружеской спальни — оказалось достаточным попросить лишь раз. Ее выводил из себя цветущий вид мужа, в то время как сама она обзавелась желтоватым цветом лица и опухшими веками. Даже запах, исходивший от Гварвин, — дух костра, конского пота, горячего солнца, — и тот донельзя сердил Мари.

Поэтому наутро она отказалась даже разговаривать с мужем и заперлась у себя. Он счел ее настроение одним из проявлений беременности: умудренные опытом солдаты просветили его на сей счет и объяснили, что женщина иной раз дурит.

Гварвин решил навестить Толстуху Фаншон, дабы посоветоваться с нею. Для этого он оседлал любимого коня по имени Звезда и умчался из замка, никому ничего не сказав. Мари видела, как он уезжает, потому что в этот момент сидела возле окна и кушала яблоко.

Толстуха Фаншон жила теперь в городе, где ее муж держал небольшую сапожную мастерскую. Заслышав стук копыт, она сама выбежала на порог и всплеснула руками:

— Сир Гварвин! Ваша милость!

И принялась приседать и кланяться как можно ниже, а из-за ее полосатых юбок высовывались при этом маленькие чумазые мордашки.

Гварвин спешился, и дети, точно суетливые карлики, напали на коня, схватили его за узду и потащили на двор. Конь шел за ними на удивление послушно, и Гварвину было очевидно, что крупное мощное животное подчиняется малышне только ради собственной забавы.

Когда Гварвин расставался с Фаншон, она была рыхлой неопрятной девицей; теперь же она сделалась как будто еще толще, однако при этом утратила всякую рыхлость. Жирок покрывал изрядные мышцы, и двигалась она уверенно и легко. Глядя на нее, Гварвин охотно верил тому, что рассказывали про Фаншон в городе. А именно: когда ее муж напивался, она разыскивала его в какой-нибудь харчевне, брала под мышку и преспокойно уносила домой, причем он не сопротивлялся, а лишь болтал руками и ногами и плакал.

Глядя на важную Фаншон, в чепце и кожаных башмачках, Гварвин поневоле начал улыбаться.

— Захотел вот посмотреть, как ты живешь, — сказал он ей. — Красивые у тебя дети. — И, понизив голос, спросил: — А нет ли среди них моего?

Фаншон густо покраснела и отрицательно качнула головой.

— Уж простите, ваша милость, но все они — от моего законного супруга и рождены после того, как мы с ним вступили в брак.

И подала ему сидра в большой глиняной кружке.

Памятен был Гварвину этот сидр — Фаншон сама его готовила еще до замужества. И даже кружка была ему памятна: с криво нарисованной птичкой. Когда-то они с Фаншон купили ее на ярмарке. Стало быть, выйдя замуж, Фаншон забрала подарок Гварвина с собой, в новую жизнь.

— Не забыла ты меня? — спросил он между глотками.

— Ты ведь и вы меня не забыли, ваша милость, — тихонько ответила Фаншон, — а уж я-то вас и подавно помню! Разве не вы дали мне хорошее приданое и приискали мужа?

— Верно, — согласился Гварвин. Он тяжело опустился на сундук, стоявший в единственной комнате, и уставился на Фаншон.

Дети то вбегали в комнату, то, шурша, исчезали. Гварвин провожал их взглядом.

— Жаль, что я не смог жениться на тебе, Фаншон! — вырвалось у него поневоле.

Она не ответила.

Тогда Гварвин спросил:

— Скажи мне, Фаншон, как ты переносила беременность?

Тут женщина очень удивилась.

— Вы ко мне за этим приехали, ваша милость? Спросить про мое здоровье?

— Нет, я приехал за советом, — ответил Гварвин чуть резче, чем собирался. — Меня интересует не твое здоровье, а твои беременности.

— Носить ребенка — всегда труд, но для женщины вполне посильный, — отозвалась Фаншон, все еще недоумевая. И вдруг одно подозрение посетило ее: — Уж не хотите ли вы, ваша милость, чтобы я родила для вас ребенка?

— Благодарение небесам, моя законная супруга сейчас в тягости, так что в бастардах надобности не возникнет, — еще более резко проговорил Гварвин. И вдруг вздохнул: — Я всего лишь хотел узнать, не… не портился ли у тебя характер, пока ты ожидала дитя.

— Характер? — Теперь Фаншон выглядела по-настоящему озадаченной. — По правде говоря, я постоянно что-нибудь ела, но мне это пошло на пользу. Видите, какая я стала видная!

Она развела руками, и ее необъятная грудь колыхнулась.

Гварвин подумал: «Какие разные они с Алисой, одна крохотка, другая громадина, но обе одинаково мне дороги…»

А вслух произнес:

— Дело все в том, что супруга моя, дама Мари, почему-то совершенно изменилась, едва лишь ощутила в себе наше дитя. Она сделалась холодной, раздражительной и как будто перестала меня любить. У меня нет ни матери, ни замужней сестры, ни даже тетки, чтобы спросить — обычное ли это дело, или же следует мне как-то обеспокоиться. Поэтому я и пришел к тебе.

Фаншон сложила руки на животе и пожевала губами.

— Вот что я вам скажу, ваша милость. Следует выполнять все ее пожелания, какие она ни выскажет, и терпеть, покуда ребенок не народится. Если дама Мари действительно вас любит, то с рождением ребенка она переменится к лучшему. А если этой перемены не произойдет — тут уж будьте начеку: рано или поздно она вас предаст.

— Ах, Фаншон, в тебе говорит зависть! — рассердился Гварвин. — Как ты можешь рассуждать о чувствах знатной дамы?

— Ваша милость, но ведь вы сами попросили меня об этом, — напомнила Фаншон.

— Ты зашла слишком далеко! — Гварвин хотел разбить кружку с птичкой, но Фаншон вовремя выхватила ее из его руки. — Мадам Мари де Керморван — утонченная женщина, почти неземная. Что означает для нее плотская страсть? Ничто!

— Плотская страсть означает для нее то же самое, что и для любой другой дочери Евы, — ответила Фаншон. — Если супруга не желает быть единой плотью с мужем, значит, дело плохо.

Гварвин встал и положил на сундук небольшой кошелек.

— Это для твоих детей, Фаншон, — сказал он. — Благодарю за сидр.

И поскорее вышел, чтобы не видеть, с каким сожалением она глядит на него.

"И почему это толстые женщины всегда выглядят такими житейски умудренными? — с досадой думал Гварвин. — Не потому ли, что сумели набрать вес и удержать его при себе? Непростое это дело, особенно если учесть, что случаются ведь и голодные годы… Без ума и хитрости тут не обойтись. Но все это не имеет никакого отношения к даме Мари".

Однако когда он вернулся в Керморван, все эти мысли рассеялись без следа. Дама Мари встретила его еще более кисло, чем прежде.

— Куда это вы ездили? — поинтересовалась она вместо приветствия. И с дьявольской проницательностью добавила: — Не прежнюю ли свою любовницу вы часом навещали?

Гварвин промолчал.

Мари добавила:

— Припоминаю теперь, как вы что-то рассуждали касательно бастардов — на тот случай, если у меня не будет от вас собственных детей.

— В бастардах нет теперь нужды, — пробормотал Гварвин и поскорее скрылся от горящих глаз Мари.

Он не хотел признаваться себе в этом, но обе женщины, и жена, и бывшая подруга, сильно смутили его.

* * *

Ребенок родился зимой, и это был мальчик — худенький, слабенький. Он даже не плакал, а жалобно скулил. Увидев его, Гварвин испытал острое разочарование: в мечтах ему представлялась крепкая горластая девчонка с вечно голодным ртом и сжатыми как бы в негодовании кулачками. Когда Гварвин вошел, дабы перед достойными свидетелями признать ребенка своим, Мари с самым равнодушным видом лежала на постели. Она даже не повернула лица в сторону мужа, рассматривала потолок и молчала.

Едва глянув на нее, Гварвин сразу понял, что лучше не поддаваться порыву и не бросаться к ней с объятиями и изъявлениями благодарности. Он сдержанно поклонился супруге — чего та, кажется, даже не заметила, и сразу приблизился к колыбели. Нарочно взятая из деревни служанка, вся в белом, в тугом чепчике, почтительно подала ему ребенка на развернутом одеяльце — точно предлагая съесть это жалкое тельце неприятного сиреневого цвета.

Превозмогая ужас и отвращение, Гварвин принял дитя.

— Это мальчик, — прошептала служанка, хотя новость уже разошлась по всему замку.

Гварвин подержал ребенка на вытянутых руках и с облегчением вернул его служанке.

— Пусть его зовут Реунан, как того святого, что избавил Бретань от злых духов, — пожелал Гварвин.

Мари чуть шевельнулась на подушках. Гварвин повернулся в ее сторону и произнес:

— Я благодарен вам, госпожа де Керморван, за труды. Вы наилучшим образом исполнили свой долг и произвели на свет достойного наследника.

— Никогда, — отчетливо произнесла Мари, не глядя на мужа, — никогда я не прощу вас за то, что из-за вас мне пришлось пережить такие мучения!

— Как вам будет угодно, моя госпожа, — ответил Гварвин, памятуя наставления Фаншон. Он решил подождать еще немного, чтобы дать Мари время оправиться после родов.

Госпожа де Керморван хворала всю зиму и оставалась совершенно равнодушной ко всему, что происходило вокруг нее. Впрочем, она весьма беспокоилась насчет здоровья ребенка и совершенно замучила служанку постоянными вопросами и наставлениями. Эта девушка, выбранная, не в последнюю очередь потому, что у нее имелось восемь младших братьев и сестер, и все живы-здоровехоньки, старалась во всем угодить госпоже, а по вечерам плакала на кухне от усталости.

Однажды там ее застал сир Гварвин. Увидев, как служанка его жены рыдает, забившись в самый дальний и темный угол, сир Гварвин немало встревожился и бросился к ней.

— Почему ты плачешь? Случилось какое-то несчастье?

Некоторое время она смотрела на него, пытаясь сквозь пелену слез понять, чего он добивается, а потом покачала головой.

— Нет, мой господин, госпожа и ребенок вполне здоровы.

— В таком случае, откуда эти слезы? — удивился Гварвин.

— Просто я устала… — призналась девушка.

— В первый раз вижу, чтобы от усталости так плакали! — рассердился Гварвин.

— Но я очень устала, — объяснила она. — Ваша супруга, мой господин, меня истерзала, а ведь я хорошо знаю, как ходить за детьми — недаром всех братьев и сестер я вырастила, одного за другим! Да вам это, наверное, известно.

— Моя жена — очень хорошая мать, — сказал Гварвин и поджал губы.

Но девушка, утомленная долгим днем, совершенно утратила всякое представление об осторожности и потому позволила себе покачать головой.

— Нет, мой господин, ваша жена — дурная мать, — заявила она. — Она не любит своего ребенка и трясется за его жизнь только по одной причине: если он, упасти нас от этого Боже, помрет, ей придется рожать нового…

Гварвин густо покраснел.

— Да ты — дерзкая тварь!.. — начал было он, но она перебила его:

— Мы оба с вами, мой господин, страдаем от мадам Мари, так зачем же вы браните меня? — И с этим она схватила его за руку и поцеловала от всей души. — Делайте что хотите, можете хоть выгнать меня из замка — я буду вам только благодарна за это!

Гварвин погладил ее по волосам, вздохнул и ничего больше не сказал. И так они просидели вместе часок, помалкивая и обнимаясь, точно два обиженных ребенка.

* * *

Весной Гварвин возобновил прогулки верхом и решил было выбраться на охоту с соколом, но тут занемог его любимый конь по имени Звезда. Несколько дней Гварвин провел в конюшне, пытаясь выходить коня. Вместе с конюхом он рассматривал навоз, кормил Звезду из собственных рук, давал ему всякие лекарственные травы — ничто не помогало, и спустя неделю конь околел.

Похудевший, бледный, Гварвин вне себя от горя бродил по двору замка и нигде не обретал себе пристанища. Наконец он нашел в себе силы умыться и отобедать вместе с женой. Они молча вкушали пищу за общим столом. Когда подали чашу для того, чтобы омыть кончики пальцев, Гварвин спросил:

— Хорошо ли поживает наш сын, мадам?

— Благодарю вас, мой господин, — ответила она сдержанно. — Наш сын здоров, и я внимательно слежу за тем, чтобы так оно и оставалось.

— Что ж, — вздохнул Гварвин, — я рад этому.

— И я тоже, — сказала Мари. Она встала и поклонилась, показывая, что намерена удалиться. Гварвин кивнул ей, давая такое позволение. Когда Мари выпрямлялась, ему показалось, что он уловил в ее глазах злорадный блеск. Это настолько поразило Гварвина, что он замер и сидел в неподвижности за столом еще и полчаса спустя после того, как Мари оставила его одного.

Желая чем-нибудь занять свои дни, Гварвин возобновил упражнения с мечом и копьем. По целым дням он обучал нового коня, брал препятствия или устраивал бешеные скачки, а потом поражал на всем скаку мишень копьем. А то соскакивал на землю и тренировался в пешем бою.

Любимым противником Гварвина в битве на мечах был некий Герри, рослый деревенский юноша. У него было на диво красивое, почти девичье лицо, причем сходство усугублялось еще и тем, что у Герри не росла борода. При этом ничего девичьего не было ни в повадках, ни в фигуре Герри: широкие плечи, длинные мускулистые руки, уверенные резкие движения. Гварвин взял его из деревни, где его хотели утопить за постоянно чинимые им безобразия.

Парень уже был связан, и даже мешок был натянут на его голову, а к ногам его прикрутили большой камень, когда Гварвин прискакал в деревню.

— Эй, что это вы тут делаете? — закричал он с седла громовым голосом.

И, как обычно, среди толпы нашелся один, кто пожелал все объяснить.

— Да вот этот озорник, Герри, — сказал этот храбрый крестьянин и пнул связанного, — житья от него не стало.

Гварвин посмотрел на Герри, но увидел немногое: мощный торс и крепкие ноги, перетянутые веревками под коленями и у щиколоток.

— И что он наделал? — спросил Гварвин, хмурясь.

— По погребам ворует, — начал перечислять крестьянин. — Выпивает молоко у коров, недавно козу украл и съел. А третьего дня одна девка призналась, что он ее испортил.

— Такой молодец девку не испортит, — возразил Гварвин, еще раз внимательно поглядев на торс и ноги. — А ну, снимите с него мешок!

С головы Герри сдернули мешок, и Гварвин увидел нежный румянец на гладких щеках и испуганные глаза.

— Этот парень родился не в своем сословии, — сказал, подумав, Гварвин. — Ему следовало родиться воином, так что я его забираю.

— Да уж заберите, сделайте нам такую милость, — сказал крестьянин, подмигивая остальным. — А то нам и терпеть его больше невмочь, и грех на душу, по правде говоря, брать неохота.

И Герри начал учиться фехтованию, а спустя несколько месяцев ему уже не было равных в искусстве владения мечом. И еще одно его отличало: в любой момент, днем или ночью, чем бы он ни занимался, он готов был все бросить и идти сражаться.

За это Гварвин особенно ценил его. И еще любил он Герри за то, что спас его от смерти и дал ему новую жизнь.

Они почти не разговаривали друг с другом, только фехтовали.

Странная пошла для Гварвина жизнь: мир как будто сузился перед его глазами. Появились белые пятна — нечто, о чем Гварвин приказывал себе не думать. Происходящее было для Гварвина в новинку. Разумеется, и в былые времена имелись вещи, Гварвину не известные, но никогда прежде не было вещей, для Гварвина запретных. А теперь жена и сын исключались из мыслей Гварвина: коли он принимался о чем-нибудь думать, то обходил их за версту, точно путник, нарочно делающий крюк в дороге, дабы не ступать на землю, где совершилось убийство.

И еще Гварвин перестал ходить в замковую часовню, потому что Мари избрала ее своим излюбленным убежищем, а ради встречи со Спасителем ездил в город, где после обедни изредка навещал Фаншон.

Часовня была устроена в Керморване прямо в одной из башен замковой стены и, как на грех, как раз эта стена в прошлую зиму рухнула. В этом, впрочем, никто не усматривал ничего удивительного. Замок Керморван был весьма стар, и время от времени в нем происходили какие-то разрушения. Для защиты от врагов было довольно и тех стен, что сохранились; к тому же, врагов сейчас поблизости не наблюдалось. Поэтому Гварвин распорядился проложить мостки через трещину в стене, дабы супруге удобно было ходить к часовне, а починкой решил озаботиться потом, когда будет досуг.

По непонятной причине ему совершенно не хотелось чинить стену, особенно в этом месте, где вероятность встречи с Мари была особенно велика.

Как-то, фехтуя с Герри, Гварвин заметил, что его противник невнимателен. Несколько раз Гварвин его "убил", причем проделал это с легкостью. Тогда Гварвин опустил оружие и внимательно посмотрел на Герри.

— Что это с тобой? — спросил он. — Почему ты дерешься без охоты?

— Простите, мой господин, — ответил Герри, — я дурно вас вижу. Вы так и плаваете у меня перед глазами, так что я бьюсь на звук и на ощупь.

— А ну, иди-ка сюда, — приказал Гварвин и, когда Герри приблизился вплотную, внимательно осмотрел его. И в самом деле, на глазах у Герри появилась белесая пленка.

— Что это? — спросил Гварвин.

— Не знаю, — ответил Герри. — А что там, у меня на глазах?

— Похоже на бельма, — ответил Гварвин.

Герри так и застыл с разинутым ртом, а потом закрыл лицо руками и глухо завыл.

— Будет тебе, — пробормотал Гварвин. Ему и самому стало не по себе. — А ты что о себе думал? Ты ведь не первый день стал хуже видеть.

— Я-то решил было, это у меня от того, что за девками подглядывал, — признался Герри. — Мне еще мать про такое говорила. Мол, добрый Господь покарает тебя язвой да бельмами, если будешь за девками подглядывать. Вот и покарал…

— А за кем ты подглядывал? — полюбопытствовал Гварвин. Он нарочно об этом заговорил, чтобы немного отвлечь Герри от его горя.

— Да почитай за всеми, — простодушно ответил Герри. — Особенно мне нянюшка глянулась, та, что за молодым господином ходит.

— А за мадам Мари?

Герри моргнул.

— Нет, — сказал он. — За ней — нет.

— Почему?

— Так она… — Герри вздохнул и безнадежно махнул рукой: теперь, когда его слепота становилась неотвратимой, можно сказать и правду. — Так ведь она некрасивая. На что там любоваться? Ни задницы толком нет, ни других достоинств. Уж простите меня, мой господин, но это правда.

— Да ладно тебе извиняться, — Гварвин тоже вздохнул. — Я за правду не вешаю.

Герри помолчал.

— А чем я теперь буду заниматься? — осторожно поинтересовался он.

— Лечиться, — бросил Гварвин. Он был сердит и сам не понимал, на кого.

Лекарь для Герри был найден, и при том самый лучший, — тот, что пользовал мадам Мари во время всех ее недомоганий. Этот лекарь был толстенький коротышка с манерой постоянно покашливать себе под нос: «Гхм! Гхм!» — как будто отвечая каким-то своим внутренним сомнениям. От него попахивало настойками и снадобьями, отчасти весьма неприятными.

Впрочем, за дело он взялся с охотой и несколько недель усердно лечил Герри разными снадобьями и припарками, дважды пускал ему кровь и вообще делал все возможное. Тем не менее Герри не только окончательно утратил зрение, но и начал худеть и чахнуть и к началу зимы умер.

Плохо пришлось бы Гварвину той зимой, но тут к нему приехал погостить Франсуа де Керуль, который окончательно оправился от своей раны. Франсуа привез с собой еще нескольких приятелей, так что в Керморване начались пирушки, бесконечные разговоры, воспоминания и игры. С Франсуа был также один певец, некрасивый костлявый человек лет сорока. Петь он толком не умел, зато обладал отменной памятью и, кое-как подыгрывая себе на виоле, рассказывал нараспев самые разные истории.

— А что твоя жена не придет послушать? — в первый же вечер осведомился Франсуа.

Мадам Мари встретила гостей любезно, но очень холодно; ребенка на очень короткое время вынесли показать и тотчас снова утащили в глубины детской комнаты, дабы не простудить и сберечь от дурного глаза.

— Моя жена не любит общества, — сказал Гварвин и всем своим видом показал, что не желает разговаривать на эту тему.

Целая неделя прошла в сплошных развлечениях и дружеском общении — как будто и не было на свете мадам Мари с ее кислым лицом, такой некрасивой, что даже Герри не захотел на нее глядеть.

Гварвин почувствовал, что воистину оживает. И Франсуа тоже это заметил, потому что тем вечером сказал своему другу:

— Ну вот, теперь ты на человека стал похож, а то был просто как тень.

— Меня ужасно огорчила смерть одного из моих солдат, — сказал Гварвин, искренне думая, что это правда. — С годами из него получился бы… а, неважно, раз он умер.

— Завел бы ты себе любовницу, — предложил Франсуа. — Это чрезвычайно освежает.

Гварвин пожал плечами.

— Одна женщина мало чем отличается от другой, — сказал он, но подумал о Фаншон. — Не вижу большого смысла связываться с двумя вместо одной.

Франсуа понял, что разговор неприятен другу, и сразу сменил тему.

Ночью разные мысли бродили в голове молодого сеньора де Керуля. Со времени своей женитьбы Гварвин сильно изменился, это точно. И изменился не в лучшую сторону. Если бы он стал высокомерным или нелюдимым — тогда Франсуа и беспокоиться бы не стал, потому что подобные перемены в порядке вещей. Но Гварвин выглядел несчастным, а вот это весьма тревожный признак.

Удача как будто отвернулась от него. За что бы он ни брался, все заканчивалось дурно. Сокол, с которым он любил охотиться, улетел. Верховая езда, фехтование — все это как будто было ему запрещено.

— Не спите, мой господин?

Франсуа приподнялся на локте и увидел, что в спальню зашел певец.

— Что тебе? — пробормотал он.

— Я хочу кое-что сказать вашей милости, — ответил певец.

Франсуа выбрался из кровати, в которой спал вместе с Гварвином и еще двумя приятелями, и вышел во двор замка, кутаясь в свой меховой плащ.

— Говори, — велел он, всматриваясь в своего певца.

Тот был совершенно одет для дороги, и мешок с виолой висел у него через плечо.

— Нехорошо в Керморване, ваша милость, — сказал певец. — Может быть, голос у меня плохой, и слуха почти нет, но в самой сокровенной глубине моей души я ношу тончайший музыкальный инструмент. Я слышу малейшие оттенки звуков, и вся моя беда — в том, что я не в силах передать их! Но как бы там ни было, фальшь я различаю лучше всего, а здесь все так и дребезжит, так и лжет на каждом шагу!

— Что же здесь такого, по-твоему, лжет? — рассердился Франсуа, недовольный тем, что его разбудили ради заумной беседы.

— Все, — ответил певец невозмутимо. — И камни, и люди, и даже горшки с кашей. Здесь живет большая беда, а люди делают вид, будто — ничего подобного. Говорю вам, следует уносить отсюда ноги, покуда эта беда их нам не пооткусывала.

— Выражайся прямо, — приказал Франсуа. — Я спать хочу.

— Прямо? — Певец пожал плечами. — Куда уж прямее! Эта мадам Мари — настоящая змея, и я не удивлюсь, если узнаю о том, что она ведьма.

— Ты говоришь о знатной даме, — предупредил Франсуа. — Как бы тебя не сожгли за такие слова.

— Я выражаюсь прямо, как и приказано мне вашей милостью. Мессир Гварвин сам все рассказал, разве не так? У него погиб конь, у него зачах оруженосец, у него пропал любимый сокол. Глядите-ка, сир, как бы вам самому не умереть!

— Мне? — изумился Франсуа.

Певец кивнул.

— Все, что любит мессир Гварвин, так или иначе исчезает. И уж мне ли, знающему столько песен, не знать, кто тому виной! У всякой фальши есть источник, и в Керморване это — мадам Мари. Бегите отсюда, мой господин, спасайте свою жизнь и жизни ваших друзей!

— Нет, — медленно проговорил Франсуа и посмотрел на своего певца так пристально, что тот переступил с ноги на ногу и опустил голову, — нет, Франсуа де Керуль бежать не станет. Когда коварный Анселен воспользовался моей доверчивостью и проник в моей замок, кто пришел ко мне на помощь? Кто не оставил меня в беде, если не Гварвин де Керморван? Так и я не брошу моего друга! Будь со мной, и ты своими глазами увидишь все, что произойдет здесь в ближайшее время, и сможешь сложить об этом собственную песню, да такую, что в ней не будет ни слова фальши!

— Нет, — сказал певец. — Я знаю несколько песен о злой жене, и все эти песни дурно заканчиваются.

И с этим он ушел из замка Керморван, поэтому то, что произошло там в ближайшие дни, сохранилось только в предании, записанном пятнадцать лет спустя — и не стихами, а прозой, и при том довольно неловкой.

* * *

Как уже говорилось, дама Мари каждый день ходила в часовню по деревянным мосткам, проложенным по стене там, где кладка разошлась, и часть камней обрушилась с высоты в восемь человеческих ростов.

Вот эти-то самые мостки и привлекли самое пристальное внимание Франсуа. Несколько раз он прошелся по ним взад-вперед, дабы удостовериться в том, что они прочные; потом заглянул в часовню и увидел, что в ней все так и сверкает от чистоты, а у ног статуи Девы Марии стоит ваза для цветов (сейчас пустая) и красивый медный подсвечник, и свечи в нем сплошь новые и из хорошего воска. Все это свидетельствовало о благочестии дамы Мари.

— Очень хорошо, — сказал сам себе Франсуа. — Стало быть, если она, отправляясь в часовню, сломает себе шею, то попадет прямехонько в рай, ведь она будет спешить на свидание с Господом! И на мне большого греха, таким образом, не будет, потому что от ее смерти все только выиграют.

Он вышел из часовни, поглядел на солнце — какое оно веселое да теплое, — и взялся за дело.

Тем временем мадам Мари действительно собиралась в часовню. Она уже взяла свой молитвенник, украшенный множеством красивых витых букв и узоров на полях, в бархатном переплете с жемчужинами, и большую мягкую подушку для коленопреклонений — ибо мадам Мари предпочитала вести неспешную беседу со святыми в уюте и покое.

И так она собиралась, очень довольная собой и наступающим днем, как вдруг обнаружила, что в ее покои заглянул доктор — тот самый, который так успешно лечил ее самое и еще более успешно уморил мужлана Герри.

От доктора, как обычно, попахивало разными странными ароматами. Мадам Мари относила эти запахи на счет того, что доктор, человек великой учености, ничего не предпринимает, не изучив предварительно мочу больного.

— Я рада видеть вас, — произнесла мадам Мари и уселась, хотя до этого она стояла, готовая выйти. — Что привело вас ко мне? — И вдруг она встревожилась. — Не заболел ли Реунан?

— Нет, мессир Рено вполне здоров, — ответил доктор. — И я рад сообщить эту весть его матери.

— Какое облегчение! — воскликнула мадам Мари. — Впрочем, он был здоров и вчера, так что вряд ли ваше сообщение можно счесть новостью.

— Новостью — нет, но вестью — несомненно, — отозвался коротышка доктор. — Ибо за каждый день здоровья, ниспосланный нам Господом, надлежит благодарить Бога и всех святых.

— Аминь, — заключила мадам Мари. — Я как раз и собиралась…

— И вот, поскольку дни здоровья скоротечны, — как ни в чем не бывало продолжал разглагольствовать коротышка, причем запах от него сделался как будто сильнее, — нужно как можно лучше следить за тем, чтобы такое положение дел сохранялось в неприкосновенности. А именно: дабы не было сквозняков, и дабы пища вся была свежая и проверенная, и при том — избегать тяжелой пищи на ночь, равно и излишнего винопития, хотя, впрочем, в малых дозах вино бывает и полезно.

— Аминь, — опять сказала мадам Мари, но на сей раз, к великому удовлетворению доктора, не сделала даже попытки подняться и выйти.

— Да, — молвил доктор и вдруг замолчал, водя глазами из стороны в сторону.

— Что с вами? — обеспокоилась мадам Мари. — Вам дурно?

— А? — спросил доктор и уставился прямо ей в глаза. Зрачки его то расширялись, то сужались, причем с такой быстротой, что мадам Мари похолодела от ужаса. — Мне? Плохо? Нет, моя госпожа, мне чрезвычайно хорошо… Ну да, ну да.

И с этим он встал и стремительно покинул комнату.

Некоторое время мадам Мари сидела неподвижно, пытаясь понять, что с ней происходит: то она ощущала усталость и сонливость, то вдруг, напротив, накатывал прилив неуместной бодрости и хотелось встать и куда-то бежать. В конце концов мадам Мари полностью пришла в себя. Она поднялась, приложила к груди подушечку и молитвенник и с достоинством вышла из комнаты.

Глава четвертая ТРЯПИЧНЫЙ РЕНО

— Вы — такое же ничтожество, каким был и ваш отец! — сказала Мари де Керморван своему сыну и поглядела на него с отвращением.

Рено, как всегда, отмолчался. Он не помнил своего отца и не знал, чему верить, а чему нет. Мать позаботилась о том, чтобы у него даже возможности не появилось кого-нибудь расспросить о том, каким же на самом деле был сир Гварвин. Во всяком случае, если Рено де Керморван действительно похож на своего отца, то у мадам Мари не имелось ни одной причины для любви к своему покойному супругу.

Потому что Рено был толстым и неуклюжим. В свои пятнадцать лет он был довольно рослым, но при этом со свисающим животом и совершенно круглыми, «бабьими», щеками. Он двигался неловко, на коня его заталкивали сразу два дюжих конюха, а из всех видов оружия он владел только копьем, и то лишь потому, что тут не требовалось никакой ловкости: просто держи древко покрепче да наваливайся на противника всей тушей.

Единственное, в чем он преуспевал, было чтение — занятие, по мнению матери, для мужчины почти неприличное.

— Если бы вы принадлежали к «третьему полу», — говорила она, имея в виду духовенство, — я еще могла бы понять ваше пристрастие к книгам. Но — увы! — у меня лишь один сын, которому и предстоит унаследовать Керморван. Вы должны быть мужчиной и воином. Ступайте, попробуйте хотя бы не промахнуться копьем мимо цели.

Она отбирала у него книги, и Рено покорно плелся на двор, где нарочно нанятый для него учитель глядел на молодого сеньора с таким же отвращением, что и его мать.

У мадам Мари имелось под рукой множество способов заставить сына чувствовать себя уродом и тряпкой. Одно из самых изощренных средств заключалось в том, что она приказывала шить для него слишком тесную одежду. Таким образом, все жировые складки на теле Рено делались очевидными и так и мозолили глаза, а движения становились скованными.

Рено знал, что его отец умер, бесславно свалившись «в канаву», как выражалась мадам Мари. Точнее, сир Гварвин упал с мостков, переброшенных через пролом в стене. Почему-то именно в тот день мостки оказались сдвинутыми таким образом, что человек, едва ступив на них, тотчас терял равновесие и вместе с досками летел в пропасть. Причина этому осталась невыясненной. Впрочем, следует отдать должное мадам Мари, она не слишком и усердствовала в дознании.

Мари не любила вспоминать тот день. Почему-то при мысли о гибели мужа она ощущала смутную вину, хотя — если вдуматься — никакой вины за нею и не было. Разве что она сама должна была упасть со стены. Ведь это она каждый день ходила по мосткам, направляясь в часовню со своим молитвенником и подушечкой для коленопреклонений!

Но именно тогда что-то ее задержало. Да, так и случилось. К ней пришел доктор, тот смешной коротышка, от которого вечно попахивало то мочой, то болотной тиной, — и завел какой-то бессмысленный разговор. О том, что сын ее здоров и что следует пользоваться хорошим самочувствием, покуда болезни не настигли и не одолели.

Поэтому-то Мари и не появилась возле часовни в свое обычное время. А когда подошла, то увидела страшную картину: под стеной на камнях, забрызганных кровью, лежал ее муж, сир Гварвин. Она сразу узнала его по одежде и по тому особенному повороту головы, который был памятен ей по первым месяцам их брака, когда они еще спали вместе.

Отсюда, сверху, картина казалась сильно уменьшенной и оттого нереальной. Даме Мари подумалось, что она видит все это во сне. Но нет, Гварвин был настоящий. И мертвый. Слишком много крови. Наверное, вся кровь, что в нем была, вытекла теперь на камни и впиталась в землю Керморвана.

Мари долго стояла, глядя на него и чувствуя, как пустота в ее душе ширится. Прежде она считала, что ее душа и без того пуста — ведь с тех пор, как Гварвин стал бросать ее, уходя то в город для болтовни с Толстухой Фаншон, то в замок Керуль для пьяного загула и прочих достойных мужчины развлечений, — с тех самых пор любовь Мари умерла.

Наверное, так чувствует себя человек, который полагал, что убил собаку, — ан нет, наутро пес все-таки ожил и оскалил зубы, так что возникла надобность добить несчастную тварь последним ударом.

И Мари, рассматривая мертвое тело мужа, изо всех сил добивала свою недобитую любовь…

Она раскрыла молитвенник и с интересом прочитала пару строк. Странно устроены слова молитвы: они не наполняют пустую душу. Соскальзывают и падают в никуда.

Она покачала головой. Надо бы закричать, заплакать. Но она не могла.

И мысли в ее голове побежали дальше.

Почему рухнули вниз доски? Не потому ли, что некто передвинул их на самый край? А если так, то кто был истинной целью этого покушения? Не сама ли мадам Мари? Ведь никто, кроме нее, не посещал часовню с такой похвальной частотой…

Но коли так, то что же делал здесь сир Гварвин? Что заставило его побежать к часовне и ступить на мостки, да еще так безоглядно?

Вот этого мадам Мари никогда не узнала.

Похоронив Гварвина, она превратилась в примерную вдовицу. Наконец-то она обрела свое место в мире. Ибо для всякой женщины заранее приготовлена своя роль, согласно ее наклонностям и особенностям нрава. Есть, к примеру, женщины, предназначенные для того, чтобы производить на свет одного ребенка за другим. Есть женщины-подруги, которые всему на свете предпочитают общество своего мужа. Есть беспутные женщины, которым всегда мало одного мужчины. Наконец, существуют прирожденные девственницы, обделенные плотскими желаниями.

Мари де Керморван была рождена для того, чтобы овдоветь. Роль вдовы подходила ей лучше, чем какая-либо другая, и она с удовольствием принялась за дело.

Все ее одеяния были теперь только черного цвета и напоминали бы монашеские, если бы не туго обтянутая талия и хорошо обрисованная одеждой девическая грудь. Лицо мадам Мари обрело восковую бледность, и на нем застыло скорбное выражение. Голос звучал тихо, пальцы перебирали четки.

Такой с самого раннего детства видел ее Рено. Он всегда знал, что никогда не поднимется до таких высот благочестия, как его мать — практически святая женщина.

— Моя вечная обязанность — молиться за его душу, — говорила она тихим, смиренным голосом и опускала глаза. — Боже! У моего супруга, боюсь, была слишком беспокойная душа, и земные дела чересчур занимали его, так что он частенько забывал о своем Создателе. И что же? Бог прибрал его без покаяния, без должного приготовления! Это ли не достойная кара за жизнь, прожитую в суете? И вот теперь у него осталась единственная надежда выйти из того темного места, куда он, без сомнений, помещен: мои неустанные молитвы!

Одно время Рено пытался подражать ей. Постоянно восклицал: «О Бог!» — и закатывал глаза. Но мадам Мари отругала его за это, потому что поминать святое имя всуе было верхом неблагочестия. И напрасно Рено пытался возражать и уверял, что произносил это имя вовсе не всуе, а вполне искренне.

— Сын мой, — сказала Мари строго, — сейчас многие сеньоры чуть что — клянутся именами святых и даже самого Спасителя, и это вошло у них в привычку. Но привычка эта пагубна и нехороша, потому что она оскорбляет тех, чьими именами клянутся. И я слыхала об одном сеньоре, который никак не мог отстать от этого обыкновения, хоть и сознавал его греховность, и потому стал говорить вместо «Клянусь святой Марией» — «Клянусь святой Гарией», что было лишено смысла и потому перестало быть богохульством. Вот пример борьбы с пагубой!

Этот рассказ произвел на мальчика Рено такое сильное впечатление, что он стал вместо «Бог» говорить «Ох!» — и таким образом отчасти преуспел в благочестии; однако для Мари это осталось тайной: Рено так гордился своим успехом и так берег его, что не стал рассказывать о нем никому, и уж тем более — своей строгой и властной матери.

Чем старше становился Рено, тем очевиднее делалось его физическое и моральное несовершенство. Мари всегда с раздражением смотрела на нелепую фигуру сына, и от этого он ежился еще больше.

Слуги — и те презирали Рено. И немудрено, ведь молодой сеньор Керморвана был самой настоящей тряпкой.

* * *

Гости в Керморване были в те годы явлением неслыханным. Какие могут быть гости, если мадам Мари — в вечном трауре по безвременно погибшему супругу?

И тем не менее некий всадник настойчиво требовал, чтобы его впустили в замок.

— Какой наглец! — сказала мадам Мари, когда ей доложили об этом. — Если он прибыл с важной вестью, пусть оставит ее капитану гарнизона и убирается восвояси. Передайте ему, что я не могу принять его.

— Но он и не добивается встречи с вами, сударыня, — растерянно ответил слуга.

— Нет? — Мадам Мари подняла брови. — Но что же ему, в таком случае, нужно?

— Мессир Рено…

— Рено? Мой сын?

— Да. Он хотел поговорить с мессиром Рено…

Мари пожала плечами и, не сказав ни слова, удалилась. Она была оскорблена. В первые годы ее вдовства некоторые соседи пытались жениться на ней — с каким наслаждением она ставила их на место, указывая на все неприличие подобных поползновений! Затем всякие визиты прекратились. И вот теперь — ну надо же! — кому-то понадобилось встретиться с ее сыном, с тряпкой-Рено… Что ж, Мари желает ему удачи.

— Нельзя терять ни минуты, — сказал всадник, едва только Рено предстал перед ним, покрасневший и встревоженный. — У вас есть хорошая лошадь? Едем!

— Кто вы? — спросил Рено. — Куда мы должны ехать?

— Я объясню по дороге… Боюсь, мы потеряли время. Торопитесь, мессир, иначе будет поздно!

Рено побежал к конюшне так быстро, как только мог. Он сознавал, что всадник, ладный и ловкий молодой мужчина, смотрит ему в спину, и оттого несколько раз споткнулся. Хотелось бы Рено быть таким же стройным и уверенным в себе! Он вывел своего коня, широкогрудого, спокойного мерина.

Конюха нигде не было видно поблизости. Дело в том, что в этот самый момент даме Мари позарез потребовался именно этот слуга: она как раз намеревалась приобрести одно очень красивое седло и советовалась касательно того, хорошо ли оно сделано и не натрет ли спину лошади. Поэтому Рено пришлось седлать лошадь самостоятельно. Впрочем, незнакомый всадник помог ему, охотно и без лишних разговоров. Затянув подругу, он похлопал коня по шее, а затем помог Рено взгромоздиться в седло.

— Вам удобно? — только и спросил он, после чего вскочил на коня сам. — Едем!

И они выехали из ворот замка, бок о бок, как старые друзья.

— Кто вы? — решился спросить Рено, едва Керморван остался позади.

— Я служу рыцарю из Рюстефана, — был ответ. — Мой господин очень стар. По правде сказать, он умирает. Поэтому я и говорю, что нужно спешить: мы рискуем не застать его в живых, а он очень хотел переговорить с вами перед смертью.

— Со мной? — поразился Рено.

— Да, — кивнул посланец. — Не спрашивайте, почему: я и сам этого не знаю. Полагаю, он желает что-то открыть вам. Что-то очень важное. Видели бы вы, как он торопил меня, как он умолял не мешкать — вы и сами бы пустили коня вскачь!

Рено попытался так и сделать, но мерин, привыкший к неспешным поездкам, наотрез отказался мчаться сломя голову. И обоим всадникам пришлось смириться с этим обстоятельством.

— В конце концов, — невесело улыбнулся посланник из Рюстефана, — если вы сломаете себе шею, то пользы от вас моему господину не будет вовсе. Лучше уж рискнуть и опоздать, но доехать в целости.

— Вы правы, — пробормотал Рено.

Больше они не разговаривали, снедаемые вполне понятным волнением.

Рюстефан в те годы уже впал в ничтожество, так что перед глазами Рено открылась картина полного запустения. Стены осели и осыпались: некогда их возвели наспех и без строительного раствора, и теперь кладка обветшала. В единственной башне гуляли ветра, и крыша на ней прохудилась. Слуг в замке почти не оставалось. Только конюшня выглядела более-менее ухоженной, хотя обитали там лишь две лошади, включая и ту, на которой прибыл гонец.

Он ловко соскочил на землю и подержал стремя Рено, чтобы юноша кое-как спешился, что тот и проделал с грацией набитого песком мешка.

Молодой человек сказал:

— Идите за мной, да хорошенько глядите под ноги, не то упадете…

— Да, и сломаю себе шею, а со сломанной шеей я ничем не смогу быть полезным вашему господину, — неловко засмеялся Рено.

Ничего не ответив, молодой человек быстро зашагал по двору, и Рено, как мог, последовал за ним.

Они вошли в башню, спугнув в темной нише одну-двух летучих мышей, и начали подниматься по ступенькам. Рено пыхтел и держался рукой за сырую стену, чтобы не потерять равновесия — голова у него кружилась от этого долгого подъема.

— Если ваш господин болен, то как он-то восходит по этой лестнице? — пробормотал он в прямую спину своему спутнику. — Эта штука не только больного доконает, она и здорового может убить…

— Мой господин уже много лет не выходит из башни, — был ответ. — Сейчас сами все увидите.

Он толкнул тяжелую дверь, и они с Рено очутились в просторной круглой комнате с несколькими узкими окнами. Деревянные ставни, снятые с окон, стояли на полу, так, чтобы в любой момент можно было закрыть ими отверстия. Посреди комнаты находилась большая кровать, в которой, под десятком звериных шкур, лежал иссохший старик с острым носом и горящими глазами. Казалось, вся жизнь сосредоточилась в его глазах, покинув прочие члены его тела.

— Я привел его, — сказал молодой человек, остановившись на пороге и почтительно кланяясь.

— Хорошо, — донесся шепот с кровати. — Пусть он войдет. А ты выйди. То, что я намерен сообщить ему, не для твоих ушей.

— Хорошо, мой господин, — был ответ молодого человека.

Он действительно ушел, бросив Рено в одиночестве, без помощи и совета, — как будто Рено и впрямь мог что-то решать сам за себя. И Рено протиснулся в дверной проем и остановился перед кроватью, растерянно глядя на старика.

Тот шевельнулся и проскрипел:

— Ну что, нравлюсь я тебе?

— Это как посмотреть, господин, — ответил Рено, сам дивясь собственной смелости. — В качестве воина вы, пожалуй, мне совершенно не нравитесь, и я не нанял бы вас даже за бесплатно. И как муж для моей дочери вы нехороши, разве что вы богаты и намерены оставить ей большое состояние, в чем у меня имеются сомнения. Впрочем, у меня пока что нет дочери. Но для умирающего старика вы на удивление бодры и, сдается мне, ум ваш здрав, а беседа будет внятной.

Старик закудахтал и затрясся от смеха.

— А вот ты мне нравишься, — заявил он чуть громче. — Для толстого мальчишки ты вполне недурен и рассуждаешь неплохо. Кажется, ты даже дерзок… Скажи-ка, Рено де Керморван, любишь ли ты свою мать?

— Моя мать? — юноша откровенно удивился. — При чем здесь моя мать? Но если уж речь зашла о ней, то скажу вам, что она — почти святая, и это общее мнение.

— И твое тоже?

Рено задумался. Старик так и сверлил его взглядом. Наконец Рено покачал головой:

— Я об этом прежде не задумывался, но, полагаю, что она — ханжа и святоша, каких свет не видывал, и если бы она когда-нибудь сломала себе шею, я бы не слишком огорчился.

Вдали послышался вороний крик, и старик криво усмехнулся:

— Напрасно ты произнес эти слова, Рено де Керморван, но сказанного не воротишь: духи злобы поднебесной услышали твое желание и исполнят его.

— О нет! — испугался Рено. — Я вовсе не это хотел сказать…

— Поздно, — перебил старик.

— Я не хочу убивать мою мать! — в отчаянии вскричал Рено.

— Ты и не убьешь ее… Не жалей о Мари де Керморван, Рено, — добавил старик. И неожиданно спросил: — А хочешь ли ты знать, как погиб твой отец?

— Да, — сказал Рено, понимая, что ради этой тайны его и призвали.

— Ну так слушай… Некто, от кого весьма дурно пахло, задержал в тот день твою мать, так что она опоздала в часовню и не прошла по сломанным мосткам.

— Это всем известно, — вставил Рено.

Старик сверкнул глазами.

— Не перебивай меня, иначе я умру, не докончив истории! Никто так и не выяснил, почему к часовне пошел твой отец, да еще так поспешил, что не поглядел себе под ноги и свалился в пропасть! А все потому, что он услышал, как ты зовешь его жалобным голосом, как ты кричишь и плачешь, запертый в часовне! Он бежал, чтобы помочь тебе, чтобы вызволить тебя. Надо думать, Мари делала все, лишь бы помешать ему общаться с тобой. Ей вовсе не хотелось видеть, как отец и сын станут друзьями: двое мужчин в союзе против нее, одинокой женщины. Но сир Гварвин все равно продолжал любить тебя. И когда до его слуха долетели твои жалобные вопли, он не раздумывал ни секунды — бросился к тебе на выручку.

— А я действительно находился тогда в часовне? — спросил Рено. Он совершенно не помнил этого эпизода.

Старик хмыкнул.

— Маленький вонючий коротышка лекарь отвел тебя туда и запер. Он сказал тебе, что если ты не будешь сидеть тихо, к тебе сойдет с картины Страшного Суда самый страшный из дьяволов и вонзит тебе в голову свои раскаленные вилы. И скоро уже ты визжал и ревел, потому что самый страшный из дьяволов начал шевелиться на картине и бросать в твою сторону алчные взгляды…

— А вам-то откуда это все известно? — спросил Рено. Он был сейчас на диво спокоен, как будто ему рассказывали увлекательную историю о ком-то другом, а не о нем самом и его отце.

— Мне передал все подробности тот, кто все устроил, — спокойно ответил старик. — Он и сейчас поблизости, не сомневаюсь, и слышит каждое наше слово. Я не расставался с ним все эти годы, Рено де Керморван.

— С кем? — не понял Рено.

— С тем самым коротышкой… Я познакомился с ним очень давно. Очень давно… И он обещал мне вечную жизнь и вечные скитания после смерти — на целых четыреста тридцать лет, пока я не увижу, как исполнится моя месть.

— Вы желали отомстить моему отцу? — уточнил Рено.

— Ты ясно соображаешь, — сказал старик из Рюстефана. — И это весьма странно, ибо я прежде считал, будто у толстяков мысли ходят медленно, поскольку их продвижению мешают толщи жира… Однако я желал отомстить не только твоему отцу, Рено, но и твоему деду, и тебе самому, и твоим детям — до тех пор, пока не настанет 1445-й год и мое проклятие не перестанет тяготеть над родом Керморванов.

— Но что же такого сделали вам мои предки, если вы прокляли нас? — опять спросил Рено.

— Твой дед погубил мою жену, — сказал старик. — И теперь все вы обречены на несчастливые браки: ранние смерти добрых жен и долголетие злых — вот что ждет каждого из твоего рода, Рено де Керморван. Но ты умен и добр, и ради тебя я хотел бы немного смягчить наказание.

— Дьявол не отменяет своих приговоров, — задумчиво произнес Рено. — Вряд ли вам удастся договориться с ним. А я с ним уж тем более договариваться не буду. Может быть, мне и вовсе не жениться?

— Исключено, — скрипнул зубами старик. — Ваш род не должен прерваться, иначе проклятье перейдет на кого-нибудь другого…

— Ладно, — сказал Рено и махнул рукой, — я подумаю, что тут можно предпринять. Для начала я запишу все в особую книгу, чтобы мои потомки хотя бы знали, с чем им предстоит иметь дело…

Он шагнул к выходу, желая поскорее расстаться с этим странным человеком, который — прямо скажем — нагонял на него жуть.

Старик на кровати шевельнул рукой, словно желая задержать Рено, но не имея уже сил, чтобы окликнуть его. Рено и впрямь остановился возле двери и успел еще расслышать:

— Говорят, в тот день шел безумный дождь…

Рено быстро обернулся, но старик закрыл глаза, сомкнул губы и не проронил больше ни слова.

* * *

Молодой человек, который привез Рено в Рюстефан, ждал его во дворе, перед полуразрушенной башней. Заслышав шаги, он быстро обернулся и спросил:

— Поговорили вы с ним?

Рено поразила сердечность его тона. Он помялся немного, а затем решился:

— Могу я узнать, кем вы ему приходитесь?

— Дальняя родня, — ответил молодой человек кратко. И улыбнулся Рено: — Не удивляйтесь. Когда я к нему приехал, то никак не ожидал увидеть здесь такие развалины. А теперь… наверное, я привык.

— Для чего же вы к нему приехали? — осмелился Рено на второй вопрос.

— Я должен унаследовать Рюстефан, — молодой человек вздохнул. — Кроме того, мой дядя — на самом деле, двоюродный дед, — боится умереть в одиночестве.

— А, — сказал Рено, — понятно. — И, смущаясь, попросил: — Помогите мне сесть на коня.

* * *

Спустя месяц незнакомый слуга, молчаливый и хмурый мужчина лет сорока — сорока пяти — привел в Керморван гнедую лошадку со звездочкой на лбу, сказал, что зовут ее Стелла, то есть «Звезда», и что лошадка эта предназначается в дар сиру Керморвану.

— От кого? — спросил Рено, ничуть не удивляясь: ему показалось, что он видал эту лошадку и прежде, и он даже как будто припоминал, где.

— Ее присылает вам сир Рюстефан, — ответил слуга безразлично.

— Почему? — опять спросил Рено.

— Потому что сир Рюстефан скончался.

— Умер, — проговорил Рено протяжно. — Это жаль…

— Кому как, — сказал слуга. — Так берете вы свою лошадь?

— Разумеется, — кивнул Рено. — Сир Рюстефан был со мной весьма обходителен, так что, полагаю, я возьму его подарок в память о его доброте.

— А, — сказал слуга, — ну, это мне все равно.

Он хотел уж было уйти, но Рено задержал его.

— Как он умер?

— Закрыл глаза и больше не открыл их, — ответил слуга сердито. Он вовсе не видел, как скончался старый сеньор, и говорил собственные предположения.

— А тот родственник, что должен был унаследовать Рюстефан, — он сейчас в замке? — продолжал спрашивать Рено.

— Для чего вам это знать? — довольно дерзко осведомился слуга.

Рено нахмурился, что далось ему не без труда, и впервые в жизни заставил себя рассердиться:

— Отвечай, когда спрашивают, не то отведаешь палки!

Слуга поглядел на широкие плечи Рено, на его массивные кулаки, и счел за лучшее струсить.

— Ну, мой господин, сейчас в замке Рюстефан, кажется, никого нет, хотя люди порой и видят в башне какие-то огни… А насчет родственника, который должен был что-то там унаследовать, мне ничего не известно.

— Ладно, — Рено махнул рукой, — ступай.

Он взял лошадку Стеллу за узду и увел ее в конюшню, препоручив там заботам конюха.

А дама Мари была уже тут как тут.

— Кто приезжал к вам, милый сын? — осведомилась она.

Рено с глубоким вздохом, совершенно не соответствующим сцене, поцеловал ей руку и ответил:

— Да так, из Рюстефана.

— Опять из Рюстефана? — удивилась мадам Мари. — Подайте мне воды… Какие-то у вас таинственные дела с Рюстефаном, сын мой.

— Ничего таинственного, моя госпожа. Старый рыцарь из Рюстефана наконец скончался и прислал мне лошадь в подарок.

— Вам? Лошадь?

— Не понимаю, почему вас это так сильно занимает… Наследников у него не осталось, если не считать какого-то дальнего родственника, который вовсе не желает жить в этих развалинах. Кто-то ведь должен позаботиться о бедной скотине, пока она не околела от дурного обхождения.

— Что ж, ступайте, — обиженно сказала Мари. — Вы, я вижу, не желаете быть откровенным с собственной матерью, а ведь я родила и вырастила вас…

Рено засопел, опять поцеловал ей руку и вышел.

А Мари принялась размышлять обо всем, что услышала. Ей хотелось понять, почему на душе у нее остался такой неприятный осадок, и в конце концов она решила, что причина в той злополучной лошади.

У Рено появились какие-то таинственные дела с людьми, о которых мадам Мари ничего толком не знала. Она решительно поднялась и отправилась в конюшню.

Лошадка сразу глянулась мадам Мари. Такая это была ладная и славная лошадка, и такая забавная звездочка у нее на лбу! Даже досада берет: как это толстый, неуклюжий Рено будет на ней ездить? Да он сломает ей спину своей тяжеленной задницей!

Мадам Мари позвала конюха:

— Эта лошадь будет моей. Ты понял?

— Да, мадам.

— И если мессир Рено захочет ее оседлать, скажешь ему: мол, госпожа запрещает вам ездить на этой лошади.

— Да, мадам.

— «Вы, мессир Рено, чересчур для нее громоздки». Так скажешь ему, понял? Это лошадь для женщины. Позднее, когда у мессира Рено появится жена, пусть ездит она. Ясно тебе? Так ему и передашь.

— Да, мадам.

— А теперь оседлай-ка ты мне эту лошадь.

И конюх стал выполнять приказание, а мадам Мари отправилась переодеваться. Впервые за долгие годы она сняла траурный наряд и облачилась в зеленые одежды, в каких когда-то, ужасно давно, ездила верхом в компании молодых людей и девиц. С той поры она ничуть не располнела, даже наоборот, сделалась еще стройнее, так что пришлось затянуть потуже пояс.

Она убрала волосы в девичью прическу, заплетя косы и перевив их жемчужной нитью, и спустилась во двор замка.

Лошадка Стелла покосилась на свою новую хозяйку и вдруг прянула назад, как будто что-то в даме Мари сильно ей не понравилось. И конюх подумал почему-то, что эта лошадь вовсе не предназначена для такой дамы, но ничего вслух не сказал, потому что от мадам Мари можно было схлопотать по щекам и за меньшее.

Госпожа уселась на лошадь и взяла поводья.

— Как хорошо! — воскликнула она, озираясь кругом с высоты седла. — Как хорошо снова быть молодой!

Она подумала о своем погибшем муже, и сир Гварвин вдруг представился ей не как супруг, а как старший сын, ее ребенок, слишком рано умерший. Жалость затопила ее сердце, слезы выступили на ее глазах, и она выехала из замка.

Лошадка весело бежала по лугу, ветер дул даме Мари в лицо, и молодость как будто снова вернулась к ней. Она смотрела на свои руки в зеленых рукавах, и ей казалось: вот-вот навстречу ей покажется юный рыцарь, который влюбится в нее, — и вся ее жизнь начнется сначала.

Она настолько уверилась в этом, что стала смеяться и вертеться по сторонам, и не сразу заметила, как к ней действительно приблизился некто.

Однако этот некто не был ни молод, ни хорош собой. Он даже не был рыцарем и вообще не сидел на коне. Это был коротышка с множеством бородавок, рассыпанных по всему его безобразному лицу с широким, как у жабы, ртом и огромным носом.

Дама Мари хотела объехать его стороной, но он одним прыжком перенесся с места на место и вдруг очутился прямо перед носом у лошади.

Стелла заржала, испуганная, и даме Мари стоило больших усилий заставить ее стоять на месте.

— Вот и вы, прекрасная дама! — закричал коротышка. — Давно я ждал этой встречи!

— Прочь с дороги! — крикнула в ответ дама Мари. — Я тебя не знаю и не желаю знать! Убирайся, мужлан, не то я раздавлю тебя!

— Ха, — обрадовался коротышка. — Ну, попробуйте, дорогая Мари, попробуйте!

Стелла опять заржала, и Мари в досаде ударила ее хлыстиком.

— Молчи, глупая!

— Она знает, — сказал коротышка, вдруг став серьезным. — Она знает… А вы, кажется, нет. Животные бывают проницательнее людей, особенно при встрече со мной… А вы разве не узнаете меня?

Дама Мари не ответила. Тогда коротышка разинул пасть пошире и дунул прямо в ноздри Стелле.

Что тут началось! Бедная лошадка, обезумев от ужаса, взвилась на дыбы, а потом помчалась сломя голову по равнине. Она летела, как ветер, спасаясь от отвратительного смрада преисподней, а дама Мари вцепилась в ее гриву в попытке не упасть с седла.

Пальцы у Мари свело от напряжения. Перед глазами у нее все так и мелькало, поэтому она опустила веки, и там, в странных объятиях темноты, вдруг поняла: пустота, жившая доселе в ее душе, исчезла. Теперь ее сердце было наполнено жарким страхом, и это было молодое чувство. Ей хотелось жить, хотелось мужской любви, вина, прогулок верхом, охоты с птицей — всего, чего она сама себя лишила много лет назад.

Она улыбнулась и разжала пальцы.

* * *

Семейная усыпальницаКерморванов была устроена в подземном этаже той самой башни, верхняя часть которой представляла собой часовню. Никогда прежде Рено не доводилось бывать в склепе, и все потому, что он боялся мертвецов. Обычные дети любят бояться, так что склеп с покойниками для них самое заманчивое место, особенно по ночам.

Но Рено испытывал такой дикий ужас перед смертью, что даже носа в подземелье не казал. И не было рядом с ним приятеля-ровесника, который подзадоривал бы его и в конце концов принудил бы совершить этот поступок.

И вот все переменилось.

Когда Стелла вернулась, вся в пене и без всадницы, на поиски мадам Мари бросились все обитатели замка. Один только Рено остался у себя в комнате. Он знал о том, что случилось, еще до того, как мадам Мари принесли в Керморван. Кроме того, он был занят: записывал рассказ о своей встрече со старым сеньором из Рюстефана.

Потом к Рено заглянули и сообщили новость. Он отложил перо и спустился в зал для приемов, где находилась теперь Мари.

В первое мгновение ему показалось, что это вовсе не его мать. Какая-то юная девушка в зеленом платье, с рассыпавшимися бусинами в косах. Руки у нее были сложены под грудью и связаны в запястьях, и Рено поймал себя на том, что не может отвести взгляда от этой груди, свежей и дерзкой под платьем.

Но потом он перевел взор на ее лицо и вздрогнул. Лицо было старым и злым, и улыбка, застывшая на нем, казалась ядовитой.

Капеллан подошел к Рено со словами утешения. Юноша терпеливо выслушал их, хотя ни одного не понял. Свобода, пришедшая к нему вместе со смертью матери, показалась Рено чрезмерной: он боялся потеряться в ее бескрайних просторах. Но он стерпел первые мгновения ужаса, а следующие оказались уже легче.

— Да, — сказал Рено, немного невпопад. — Несомненно, мы похороним ее в склепе.

Так Рено впервые в жизни спустился под землю. Всю его компанию составлял один коптящий факел — из почтения в горю молодого сеньора слуги и капеллан оставили его в одиночестве. Рено быстро прошел по круглому залу, где стояли каменные гробы, и зажег все факелы, какие только увидел на стенах, и в их огне беззвучно сгорела паутина, выросшая здесь за годы запустения.

Рено остановился в центре помещения. Гробы окружали его. Он подумал: «Я — точно пастух камней».

Он представил себе, как его предки лежат там, в глубине, и как сквозь их тела прорастают корни деревьев и трав. И, коль скоро он вообразил себя пастухом камней, то и начал пасти свое стадо и для начала подошел к гробнице сира Эрвана, того самого, что положил начало проклятию рода Керморванов.

Рено остановился и опустился перед надгробием на колени. Серый ноздреватый камень был совсем близко от его глаз, и он видел каждую прожилочку, каждую пылинку, застрявшую в порах плохо обработанной поверхности. И Рено подумал о том безумном дожде, который исказил нечто в жизни сира Эрвана; но что именно это было и почему от этого умерла жена рыцаря из Рюстефана — осталось для Рено неизвестным.

Он прикоснулся лбом к камню и ощутил ледяной холод, от которого узлом скрутило душу в груди.

Тогда Рено встал и перешел к следующему камню, под которым покоился его отец, сир Гварвин. О Гварвине говорили, будто он был веселый и слишком любил своих друзей, своих охотничьих птиц и коня по имени Звезда. Всего этого лишила его дама Мари, а под конец отобрала у него и самую жизнь.

Надгробие сира Гварвина было темнее, чем у Эрвана, и, как ни странно, поросло крохотными кружевными лишайниками. И когда Рено коснулся камня ладонями, он ощутил тепло, и тотчас ледяной холод, поселившийся было в его душе, отступил.

Рено наклонился и положил щеку на могилу своего отца, и лишайники ласково погладили его кожу.

Дама Мари лежала под плитами пола; для нее высекали особое надгробие — с изображением спящей дамы с молитвенником и подушечкой для коленопреклонений в руках; таково было желание ее сына. Но пока этого не сделали, место упокоения Мари оставалось без всякого памятного знака.

Рено бережно переступил через эти плиты, чтобы ничем не потревожить покой своей матери. Теперь, когда она умерла, он начал испытывать к ней подобие добрых чувств, и, следует признать, особенную благодарность он ощущал по отношению к ней именно за то, что она покинула сей бренный мир.

За выстроенными в круг надгробьями имелась ниша, никак не освещенная, и Рено со своим факелом решительно заглянул и туда.

Навстречу ему брызнули искры золотого света. Рено даже зажмурился поначалу, такими яркими они были. Потом осторожно поглядел на них сквозь ресницы. Нет, он не ошибся: там, в нише, нечто горело ослепительным живым золотом.

Рено подошел ближе и опять опустился на колени.

Перед ним был еще один гроб, над которым виднелась полустертая надпись, высеченная прямо в камне стены:

«Сибильда де Керморван».

Больше ничего прибавлено не было. Не было даже знака креста.

А из-под земли, оплетая большую каменную плиту, росли золотые волосы. Их вьющиеся пряди струились по полу, точно лозы. Выбравшись на поверхность, они сцеплялись друг с другом, так что вся могила была покрыта огромным блестящим клубком.

Рено осторожно дотронулся до волос. На ощупь они были прохладными и совершенно живыми. Ему даже показалось, что он видит, как они растут.

Рено вынул из ножен кинжал и бережно отрезал одну длинную тугую прядку, которую свернул браслетиком и сунул себе за пазуху. Потом поцеловал золотую гробницу, встал, погасил все факелы по очереди и выбрался наружу.

* * *

Теперь сир Рено совершал долгие конные прогулки верхом на Стелле. Лошадка оказалась на диво послушной и преданной; она не жаловалась на тяжесть всадника — бежала себе по вересковым пустошам, бродила вместе с Рено по полосе прибоя и, кажется, как и он, погружалась в невнятные грезы.

Каждый раз они видели какое-нибудь новое чудо. Иногда Стелла улавливала волнующие запахи; она раздувала ноздри и нежно, тихо ржала. Тогда Рено останавливался, спрыгивал с седла и целовал Стеллу в звездочку на лбу.

Но в тот день первым заметил чудо Рено и тотчас направил Стеллу туда, где ожидало их нечто неожиданное и любопытное.

Посреди вересковой пустоши вырос шатер. Это был небольшой, но очень богатый шатер, шелковый, с вымпелом наверху и копьем, воткнутым в землю перед входом. На копье висел щит с той же эмблемой, что была на вымпеле: вооруженная голубка.

Птичка выглядела потешно: на горле встопорщенные перышки, нежный клюв воинственно повернут в профиль, на выпяченной груди — кираса, а в согнутом наподобие руки крыле — меч.

У Рено не было копья, чтобы постучать в этот щит, как велел вычитанный в книгах обычай, поэтому он просто подобрал с земли камушек и запустил им в щит. Раздалось гудение, и тотчас из шатра вышел юноша.

Подбоченясь и расставив ноги, юноша сердито воззрился на Рено.

— Ты кто такой и зачем ты стучишь в мой щит? — закричал он звонким, почти детским голосом.

— Я — сир Рено де Керморван, — ответил Рено, улыбаясь, — и я вовсе не стучал в твой щит, а бросил в него камушком.

— Ах вот как, сир Рено де Керморван! — еще пуще закричал юноша. — Вы изволили бросить в мой щит камушек? Так это — оскорбление, и я заставлю вас съесть его и подавиться им хорошенько, и закашляться, да так сильно, что вас стошнит!

— Прежде чем вы убьете меня, — сказал Рено, который был на полторы головы выше воинственного юноши и ровно в два раза его шире, — объясните мне, по крайней мере, что вы здесь делаете?

— Жду странствующих рыцарей, чтобы убивать их, ибо я ненавижу всех рыцарей, — бойко отвечал молодой человек. — Впрочем, не странствующих рыцарей я тоже ненавижу, ведь все они — мужчины, у которых на уме только кровопролитие.

— Можно подумать, у вас на уме не кровопролитие, — возмутился Рено. — А я как раз самый мирный человек на земле.

— Я не желаю слушать ваши лживые речи! Защищайтесь!

И юноша выхватил меч и решительно подступил к сиру Рено, так что тому ничего не оставалось, как только спешиться и тоже обнажить меч.

Несмотря на свой нежный возраст, юноша оказался изрядным фехтовальщиком. Меч был ему по руке — короче, чем у Рено, зато и удобнее. Казалось, мальчик находится сразу везде и атакует со всех сторон. Рено едва успевал отбиваться.

Несколько раз юноша задевал своего противника острием, очень острым, что было для Рено в диковину: сам он наносил только рубящие удары, сверху вниз, для чего требовалось лишь размахнуться хорошенько.

Но, поскольку убивать храброго юношу Рено совсем не хотелось, он ограничивался тем, что уклонялся или подставлял свой меч под неистовый клинок молодого соперника.

— Кажется, вы трусите, мессир? — чуть задыхаясь, крикнул юноша.

— Вовсе нет, — пропыхтел Рено.

— Вы толстый и неуклюжий, мессир, — продолжал насмехаться юноша. — У вас красное лицо, и оно все покрыто потом.

— Это шутка? — спросил Рено. Он действительно вспотел.

— Нет! — крикнул юноша и пронзительно захохотал.

Тут Рено сделал то, что давно собирался: с силой ударил по клинку противника, и маленький меч сломался возле самой рукояти.

Юноша взмахнул обломком, выронил его и вдруг, растянув лицо в гримасе, громко разрыдался. Рено положил свой меч на землю, подошел к нему, обнял его, прижал к себе и погладил по виску и щеке.

— Что это вы тут расплакались? — спросил он. — А если вас кто-нибудь увидит, не считая меня, конечно? Вот стыдно будет!

— Мне уже стыдно, — прошептал юный рыцарь. — И не смейте меня утешать!

— Да будет вам, — примирительно проговорил Рено. — Садитесь-ка рядом со мной на траву, вытрите лицо и давайте чем-нибудь перекусим. У вас есть в шатре питье и еда?

— Разумеется, — сказал юноша. Он обтер лицо рукавом и тяжело вздохнул. — Каждый раз убив кого-нибудь из вашего брата, я сытно кушаю.

— В таком случае, пригласите меня в шатер.

И они вдвоем вошли в шатер, где действительно имелся маленький бочонок с сильно разбавленным вином и несколько блюд с хорошо прожаренной птицей и фруктами.

Рено без долгих разговоров выхлебал целую чашу вина, а затем схватил за крылышко куропатку и с хрустом принялся грызть ее. Его побежденный противник грустно наблюдал за ним и поклевывал ягодки.

— Вот так-то лучше, — заявил Рено. — А теперь отвечайте мне, кто вы такой и почему на меня напали.

— Меня зовут Паламеда де Керуль, — был тихий ответ. — И я действительно ненавижу всех рыцарей и всех мужчин и хотела бы их поубивать, потому что они — кровожадные свиньи… и еще потому, что они хотят на мне жениться, а ведь ни один из них меня даже не любит!

Вот тут-то Рено разинул рот и воззрился на юного воина совершенно новыми глазами.

— Вы услышали нечто непристойное? — сердито спросила Паламеда. — Почему вы так покраснели?

— Я же не знал… — начал Рено и тотчас осекся.

— Хотите сказать, вы не догадались, что я женщина? — недоверчиво прищурилась Паламеда.

— Естественно, не догадался, — ответил Рено. — Вы же дрались со мной как мужчина! И осыпали меня насмешками, как мужчина! И вообще вели себя как мужчина, а главное — представились таким образом, что я ничего не заподозрил.

Паламеда подумала немного и придвинулась к нему ближе. Он же отодвинулся, и она надула губы:

— Что это вы от меня отодвигаетесь? Чего вы боитесь, а?

— Да ничего не боюсь, просто хочу на вас смотреть, а вблизи это не так удобно, — объяснил Рено.

— А, — сказала Паламеда, — в таком случае смотрите.

Она сняла шлем. Волосы у нее были каштановые, до плеч, стянутые в какую-то очень тугую прическу.

— Вы будете моим другом? — спросил Рено. И быстро добавил: — Я не имею в виду ничего особенного. Если ваш отец — Франсуа де Керуль, то он был когда-то близким другом моего отца, вот я и подумал, что мы тоже могли бы…

— Хорошо, — перебила Паламеда. — Я согласна.

Рено улыбнулся и вынул из-за пазухи длинный золотой локон.

— Что это? — Паламеда опять нахмурилась, явно подозревая подвох. — Чей это локон?

— Я хотел бы, чтобы вы сплели из него браслет, — объяснил Рено. — И носили бы его в знак нашей дружбы. Это локон моей бабки Сибильды, которая, если верить россказням слуг, была воспитанницей корриганов.

Паламеда взяла локон и взвесила на ладони.

— Тяжелый, — сказала она. — По-моему, это не волосы, а золотая нить.

— Это благословение одной корриган, — серьезно ответил Рено, — и если вы сделаете из него браслет, то… — Он развел руками. — Понятия не имею, что это будет означать; но знаю одно — я дарю вам эту вещь от всей души, а стало быть и зла от нее ожидать не следует.

Так подружились Рено де Керморван и Паламеда де Керуль.

Они часто встречались на том самом месте, где узнали друг друга впервые, и подолгу бродили по полям, по берегу моря или сидели где-нибудь под деревом и вели бесконечные разговоры о всяких важных мелочах. И чем дольше они разговаривали, тем глубже становилась их дружба.

Как ни странно, Паламеда знала о сире Гварвине гораздо больше, чем его родной сын, потому что Франсуа нередко вспоминал приятеля своей чудесной юности и рассказывал о нем дочери. И теперь настало время передать все эти истории сиру Рено, так что Паламеда часами повествовала о том, чего и в глаза не видывала, и разукрашивала свои повести самыми невероятными подробностями.

И так Рено узнал о том, как Франсуа де Керуль и сир Гварвин гнались за оленем, пока тот не вошел в хрустальный ручей и не исчез, растворившись прямо в воздухе; и как они встретили в лесу девушку, у которой было на каждой руке по два мизинца; и как они спасли от повешения некоего мужичка, которого крестьяне непременно желали вздернуть только из-за того, что у него был хвост; и как спасенный мужичок подарил обоим рыцарям горшок с золотом и как это золото при ближайшем рассмотрении превратилось в ворох увядших листьев. И еще — про корриган Аргантель и ее поцелуй, даровавший золотые волосы сперва Сибильде де Керморван, а затем и ее дочери по имени Алиса.

— А где теперь Алиса? — заинтересовался Рено.

Паламеда строго сказала:

— Алиса живет на дне озера, вместе с другими корриганами, и будет оставаться там, покуда не закончится история этого мира, а уж тогда сам Господь разберет, кто она такая: человек или корриган. И если она корриган, то исчезнет навсегда, потому что корриганы, как и животные, обладают только плотью и не имеют бессмертной души, способной унаследовать рай. А если она все-таки человек — то мы с нею встретимся в будущей жизни, и тогда ты сам задашь ей все вопросы.

— Ну тогда понятно, — сказал Рено.

Паламеда замолчала. Молчал и Рено, и так они сидели, прижавшись друг к другу на вершине холма и смотрели на берег и на море. Рено подумал: «Где-то живут люди, которые куда ни посмотрят, везде увидят только землю — место, предназначенное для обитания людей и всякого зверья. И они, небось, гадают — каково это, жить на краю обитаемого мира. Мы должны чем-то отличаться от них. Быть особенными. Потому что в каждое мгновение можем сделать шаг за край и очутиться там, где вовсе нет места человеку…»

Он открыл было рот, чтобы поделиться с Паламедой этой мыслью, но Паламеда опередила его на долю секунды. Она сказала:

— Почему ты не женишься на мне, Рено?

Рено так глубоко ушел в свои мысли, что не сразу понял смысл ее вопроса. Он даже переспросил:

— Что?..

И уставился на нее с полуоткрытым ртом. А она с каждым мгновением становилась все более гневной, и краска заливала ее лицо все гуще. Наконец Паламеда вскочила и закричала:

— Ты меня не любишь! Можешь ничего не говорить, Рено, я вижу, что ты не любишь меня!

Она бросилась прочь от него, глотая на бегу слезы, а он продолжал сидеть, как квашня, и бессмысленно смотрел ей вслед.

* * *

Когда Рено де Керморван посватался к Этарре де Вуазен, никто не был удивлен. По общему мнению, Рено идеально подходил на роль супруга этой молодой дамы. Этарра была хороша собой, чуть старше Рено (лет на пять) и обладала недурным приданым. Ее единственный брат был счастлив выдать сестру за одного из самых знатных и богатых сеньоров округи.

Паламеда узнала о свадьбе лишь через несколько дней после того, как все свершилось. Она вошла к своему отцу и спросила:

— Это правда?

Франсуа повернулся к любимой дочери и увидел, что у той покраснел нос и распухли губы. Поэтому он не стал ничего не говорить и молча кивнул.

Паламеда сорвала с руки золотой браслет — подарок Рено — и бросила в камин.

— Я не хочу ничего слышать о Рено де Керморване, — сказала она. — Никогда. Как мне жаль, что я не убила его в тот день, когда у меня была такая возможность!

* * *

В следующий раз Паламеда де Мезлоан — так ее теперь звали — и Рено де Керморван увидели друг друга лишь через пять лет. До сих пор они тщательно избегали возможной встречи. Бог знает, что взбрело им в голову, но только оба они одновременно решили вспомнить чудесную дружбу их юности и отправились на то самое место, где некогда стоял шатер и где юный безымянный рыцарь с воинственной голубкой на гербе вызывал на бой любого желающего.

Паламеда узнала Рено первая и, хоть она давно была замужем, сердце у нее сильно застучало в груди. Рено по-прежнему был тучен и у него все так же плохо росла борода — румяные щеки горели на ветру, как у девушки. Широкоплечий, тяжелый, он грузно сидел на гнедой лошади с белой звездочкой на лбу. Стелла стала старше, шире в груди, крепче. Паламеда порадовалась тому, что Рено до сих пор не расстался с этой лошадкой, которая была некогда полноправным членом их дружеского кружка.

Порадовалась — и тут же рассердилась на себя. Какое ей дело до Рено, до Стеллы, до всего, что связано с сиром де Керморваном? После того, как она бесстыдно предложила ему супружество, а он посмел отказаться! Паламеда поискала в душе остатки былой злости, но не нашла ничего, кроме ласковой грусти.

И она приблизилась к нему.

Он поднял голову и улыбнулся.

— Я вспоминал о тебе, Паламеда, — сказал он.

— Мне тоже трудно было забыть вас, сир де Керморван, — холодно ответила она.

— Нет, правда, не было и дня, чтобы я о тебе не думал, — продолжал он простодушно. — До чего же я рад нашей встрече! Я все думал, как бы нам с тобой повидаться…

— У меня двое детей, — сообщила Паламеда. — Мальчишки, и оба отменного здоровья.

— У меня тоже есть сын, — со вздохом произнес Рено. — Его зовут Эрван, в память деда.

— О, — сказала Паламеда и посмотрела на проплывающие облака, — как интересно. А как поживает ваша супруга? Этарра, кажется? Этарра де Вуазен?

— Я люблю тебя, — сказал Рено, пристально глядя на Паламеду. — Я должен был объяснить тебе все с самого начала… Но я просто не мог.

— И вы сообщаете мне об этом сейчас? — Паламеда даже задохнулась. — Сейчас? Не слишком ли поздно?

— В самый раз… — Он схватил ее за руку. — Погодите, не уезжайте. Выслушайте меня, госпожа де Мезлоан!

— Говорите, — приказала Паламеда. — Да поскорей, я спешу.

— Хорошо. — Он вздохнул. — Я влюбился в вас, как только вы сняли шлем. А может быть, и раньше.

— Раньше? — Она высокомерно подняла брови. — Но раньше вы считали меня юношей! Или ваши наклонности… позволяют вам любить и юношей?

Он пропустил эту колкость мимо ушей.

— Я любил тебя всю, какая ты есть: твои дерзкие взгляды, каждое твое словечко, каждый твой вздох… Если спросить меня, как ты выглядишь, я бы, наверное, не ответил, потому что я видел тебя не глазами, а всей душой. Может быть, у меня не слишком большая, не слишком умная душа, но уж какая есть — она целиком принадлежит тебе, Паламеда.

Казалось, Паламеда не верила собственным ушам.

— Но что же случилось? Что помешало тебе?

Она ждала, что он признается в робости, но он только улыбнулся.

— Я все сделал правильно, любимая. Я отказался от тебя и женился на самой злой девице в Бретани. Ты думаешь, я случайно выбрал Этарру — чтобы только досадить тебе? Ничуть не бывало! Я нарочно наводил справки. Другой такой злющей, такой вредной особы не найти, хоть всю землю обойди, от моря до Франции!

— Я не понимаю… — растерялась Паламеда.

Рено поцеловал ее в щеку.

— Ты и не могла понять. Давным-давно один недобрый человек проклял весь наш род. Если бы я женился на тебе, ты была бы сейчас мертва. Все любимые и добрые жены обречены умирать рано, Паламеда. И только злые жены живут долго-долго.

— Но я… — Паламеда заплакала и закончила сквозь слезы: — …я согласна была бы умереть, если такова плата за несколько лет счастья с тобой!

— Нет, Паламеда, — сказал Рено. — Эти годы были бы слишком короткими. Даже вечность рядом с тобой — и та не показалась бы мне чересчур долгой, так что же говорить о каких-то двух-трех годах? И потом увидеть, как ты умираешь? Нет, Паламеда. Лучше я буду смотреть издалека на то, как ты стареешь рядом с другим мужчиной, как вырастают твои сыновья, как у них появляются собственные сыновья… Я не мог отобрать у тебя твою жизнь в обмен на такую малость, как мое коротенькое счастье.

— Ты струсил! — закричала Паламеда. — Ты не оставил мне выбора!

— Да, — сказал Рено. — Я сделал выбор за нас обоих.

— Ты — трус, ты — тряпка, Рено! Да, мессир Рено де Керморван, вы тряпка, и таким вы останетесь в памяти всех ваших потомков! И пусть ваш хронист запишет это в вашу хронику, слышите? Пусть так и запишет!

Она развернула коня и погнала его прочь.

И Рено в этот день закончил запись в своей книге словами: «…И таким образом Рено де Керморван останется в памяти своих потомков как Тряпичный Рено, и с этим уж ничего нельзя поделать, потому что прозвища долговечней имен…»

Глава пятая ЯБЛОЧНАЯ ВОЙНА

Сир Ален де Керморван и сир Ален де Мезлоан появились на свет почти одновременно, с разницей в один или два дня, и были окрещены одновременно в одной и той же церкви.

Сама судьба предназначила этим мальчикам сделаться близкими друзьями — как ради дружбы и соседства их родителей, так и ради своего происхождения, ибо среди предков сира де Мезлоана была Паламеда, а среди предков сира де Керморвана — Рено по прозванию Тряпичный Рено, которые слишком крепко любили друг друга.

Торжества по этому поводу были устроены такие грандиозные, будто окончилась великая война. Колокола звонили вовсю, народу раздавали монеты и круглые хлебцы, мужчины и женщины махали вослед процессии цветами, благословляя обоих младенцев.

Священник был в тот день так же счастлив, как и его прихожане, и даже, может быть, чуточку больше. Церковь едва не трескалась, столько в ней набилось народу, и позднее двое нищих за деньги показывали камень, выпавший из стены вследствие этой давки.

Куда ни глянь — бархат и шитье, тесьма и атлас, и блестящие украшения, и все лица улыбаются. «Забавное дело, — подумал сир де Керморван, отец мальчика, которого еще не успели назвать Аленом, — одних людей улыбка как будто делает глупыми, а других украшает. Должно быть, эту примету Господь даровал нам с той целью, чтобы мы могли сразу различать, кто не привык улыбаться вовсе, а для кого это — самое обыкновенное дело, ибо оно является потребностью сердца».

Как видим, радость крестильного дня сделало сира де Керморвана мудрым, хотя во всякое другое время ему это совершенно не было свойственно.

Обряд начали с маленького Мезлоана, которому, по замыслу, предстояло стать Паламедом — это имя прочно укоренилось в их роду. Священник уже открыл рот, чтобы провозгласить: «Паламед!» — но язык словно бы прилип у него к гортани, и он не сумел вымолвить ни звука. С ужасом священник понял, что забыл имя: оно напрочь выскочило у него из головы.

Молчание возле купели стало затягиваться и стало наконец зловещим. Маленький Мезлоан тоже притих, рассматривая покрасневшего священника распахнутыми глазами, в которых мерцала смущающая младенческая пытливость.

Постепенно стихли и прихожане. Все отвлеклись от своих занятий, коим до сих пор увлеченно предавались, то есть перестали глазеть на женщин, пересчитывать жемчуга и прочие дорогие украшения на соседях и вспоминать крестины собственных детей. Все взоры устремились на священника, который сделался вдруг из красного таким бледным, словно на него дохнуло ветром из преисподней.

Наконец он очнулся от своего странного оцепенения и выпалил:

— Ален!

И в церкви вновь поднялся успокоительный гул голосов; тревоги как не бывало. Жизнь, приостановившись на миг ради пророчества, двинулась дальше во всем своем великолепии.

Второго мальчика предполагалось назвать Рено, однако теперь у священника не возникало никаких сомнений насчет того, какое имя ему дать, так что и заминки никакой не случилось. И таким образом юный сир де Керморван получил то же наименование, что и его будущий лучший друг.

После такого прекрасного начала земного пути обоим мальчикам ничего не оставалось, как, подражая своим отцам, сделаться лучшими друзьями. Они часто гостили друг у друга, и все у них в детские годы было общим, не только имя. Они одинаково любили своих лошадей и отцовских охотничьих птиц, им нравилось сражаться на мечах и ездить верхом, поражая мишень длинным копьем. В один и тот же день они облачились в рыцарские доспехи и с одинаковым изумлением встретили весть о том, что знатные сеньоры иногда обучаются грамоте.

— Не может этого быть! — воскликнул Ален де Керморван, когда услыхал это странное сообщение из уст замкового капеллана, а Ален де Мезлоан засмеялся прямо в лицо хмурому монаху, приглашенному для этой цели из монастыря святого Ива:

— Я прикажу выгнать тебя из замка, да вдобавок отхлестать за такие дерзкие враки!

На что замковый капеллан со скорбным лицом сложил руки на животе и медленно кивнул:

— Ваш отец велел мне показать вам буквы, мессир, и, думается мне, лучше бы вы подчинились.

А хмурый монах заявил:

— Для спасения души нет существенного различия между грамотным сеньором и сеньором совершенно лишенным такового умения, равно как нет различия и для меня, обучать ли дурака письменам или же удалиться обратно в монастырь; но ваша жизнь впоследствии может быть облегчена чтением и письмом.

— Например? — спросил Ален де Мезлоан.

— Например, вы сможете сами разбирать написанные вам письма.

— Ну вот еще! — сказал знатный ребенок. — Стану я водиться с людьми, которые будут писать мне письма вместо того, чтобы приехать и погостить как следует!

А сир Ален де Керморван сказал:

— Мы можем обмануть моего отца и наврать ему, будто я обучаюсь грамоте; а там уж положимся на Божью волю — авось мой отец так ничего и не узнает.

— Даже если ваш отец скончается до того, как откроется этот обман, — молвил капеллан торжественно, — Господь на небесах сделает для него эту истину очевидной.

— Вот уж не настолько важна эта истина, в самом деле, чтобы беспокоить ради нее Господа на небесах, — проворчал Ален де Керморван, однако счел за лучшее подчиниться.

Что до его друга, Алена де Мезлоана, то тот сопротивлялся еще несколько дней.

Во всем были они, таким образом, единодушны, и когда вошли в возраст, то одновременно влюбились в одну и ту же даму, и звали ее Авуаза де Вуазен, супруга мессира Эсмура де Вуазена.

Произошло это в Ренне на большом турнире на первый же день.

Оба юноши прибыли туда, сильно волнуясь: еще бы — ведь это был первый их турнир, и уж немало средств пришлось выложить их отцам, дабы снарядить сыновей наилучшим образом. На турнире присутствовал сам герцог Бретонский; впрочем, он не принимал участия в сражениях, а только наблюдал за ними.

Город был полон народу. Казалось, все дома, все улицы Ренна вскипели, так велико было многолюдье. На всех площадях шли ярмарки, и создавалось такое впечатление, будто всяк стремится как можно больше вещей продать и тут же на вырученные деньги купить еще сверх того, что имелось. И это великое кочевье вещей и монет шло непрестанно и, поскольку оно не имело никакой цели, то и вряд ли могло бы завершиться само собой.

Большая площадка была выгорожена для турнира, и там уже устроили места для зрителей и высокий балдахин для герцога и знатных дам. Только тут молодые люди поняли, как небогато было их рыцарское снаряжение. Чего только не представили на обозрение герцога и важных сеньоров бретонские рыцари в тот день! Пажи, наряженные лебедями, маврами и драконами, несли гербовые щиты; попоны на лошадях сверкали шитьем; могучие доспехи бугрились разными украшениями и накладками; а тупые наконечники копий были обвиты жемчужными нитями. Среди всей этой непомерной роскоши оба Алена терялись, ибо у них с собой была лишь небольшая свита да пара рыцарских коней, да еще пара мулов, впряженных в общую телегу, на которой они везли свои турнирные доспехи, принадлежавшие еще их отцам.

Однако молодость и красота сами по себе являются богатством, и потому на юношей обратили внимание. Они поняли это, когда самая прекрасная из сидевших в ложе дам приветливо улыбнулась им и махнула рукавом. Молодые люди переглянулись и одинаково покраснели. Затем Ален де Керморван шепнул другу:

— Какая красавица!

— Ты тоже заметил? — обрадовался Ален де Мезлоан. — В таком случае, пожелай мне удачи!

— Почему я должен желать тебе удачи? — удивился Ален де Керморван.

— Потому что ради этой дамы я обязан теперь выиграть сражение, вот почему, мой дорогой глупец.

— Ты?

— Коль скоро она улыбнулась мне, то я и обязан…

— Но она вовсе не тебе улыбнулась, — возразил юный сир де Керморван.

— Не хочешь ли ты сказать…

— Я уже сказал это, — резковато ответил Ален де Керморван. — И клянусь костями святого Ива, эта дама будет моей, и я выиграю турнир, и свою победу посвящу ей, и буду ухаживать за ней, как написано в книгах.

— Не бывать этому! — вскипел Ален де Мезлоан.

Некоторое время они обменивались такого рода замечаниями, а потом оба замолчали и только тяжело переводили дух и поглядывали друг на друга исподлобья.

Наконец Ален де Мезлоан воскликнул:

— Будь прокляты все эти книги, в которых рассказывается о подобных вещах! Из-за этого чтения мы готовы расстаться с нашей дружбой, и все потому, что книги советуют искать расположения знатной и прекрасной дамы, выиграв ради нее сражение на турнире.

— Ты прав, — согласился Ален де Керморван. — Мы ведем себя недостойно. Чертовы романы совершенно вскружили нам голову. От них один только вред и ущерб истинной мужской дружбе, и клянусь ногой Господа, я вздерну любого книгочея, который осмелится утверждать обратное. В книгах никакого толку. Мы поступим вопреки романам и не станем искать любви этой дамы.

— Кстати, ее зовут Авуаза де Вуазен, — вставил Ален де Мезлоан. — Имя звучит как загадка.

— Скорее, как акростих, — возразил Ален де Керморван.

Они обменялись быстрыми, хмурыми взглядами, но развивать тему имени прекрасной дамы не стали и вернулись к предыдущему предмету обсуждения.

— Кем бы ни была эта дама Авуаза, — начал опять Ален де Керморван.

Ален де Мезлоан перебил:

— Супруга Эсмура де Вуазена, весьма достойного и весьма пожилого сеньора, которого она вряд ли любит так, как надлежит любить супруге.

— Это нас также не касается, потому что мы даже не посмотрим в ее сторону.

И оба молодых рыцаря отправились к своей телеге, дабы облачиться в доспехи и подготовиться к сражению первого дня.

Это сражение было общим и представляло собой почти настоящую битву. Пятьдесят рыцарей, по двадцать пять с каждой стороны, бились между собой и стремились нанести как можно больший урон своим противникам. В этой суматохе, задыхаясь от тяжести доспехов и от пыли, страдая от жары и от усталости, оба Алена разили соперников и уклонялись от ударов, и в конце концов так изнемогли, что едва не попадали на землю, заслышав сигнал к окончанию турнира.

И дама Авуаза, по знаку герцога Бретонского, поднялась с места и вручила красивый золотой жезл, увенчанный птицей, одному рыцарю, которого признали лучшим в этот первый день. Но при этом она смотрела в сторону обоих Аленов, которые стояли бок о бок, сняв шлемы с потных волос и тяжело дыша. И уголки губ дамы Авуазы слегка приподнялись, но Алены так и не поняли, кому из двоих она улыбнулась. И, поскольку они приняли решение не обращать на нее внимание, то не обменялись по поводу этой двусмысленной улыбки ни единым замечанием.

Второй день турнира прошел совершенно как первый, за тем лишь исключением, что участников стало меньше: троих рыцарей увезли ранеными — во время сражения они упали и были затоптаны лошадьми и задохнулись, так что один впоследствии умер, так глубоко ребра вдавились в его тело. Говорили, что его сердце нанизалось на осколок ребра, точно кусок мяса на вертел.

Победителем второго дня стал еще один известный рыцарь, и он получил от дамы Авуазы охотничью птицу в клетке. И снова дама, вручая приз, глядела не на счастливца, а на юношей. Так что они, не сказав друг другу ни слова, отправились отдыхать и провели бессонную ночь.

Третий день считался решающим. Тем из рыцарей, что еще оставались на ногах и готовы были продолжать состязания, предстояло сражаться между собой один на один в благороднейшем из поединков — на копьях.

Первым из противников Алена де Керморвана оказался один рослый рыцарь откуда-то с севера. На нем были черные доспехи, а на шлеме имелось украшение в виде оленьих рогов. Рыцарь этот был шире Алена в плечах и держался весьма уверенно. Однако юноша не испытывал ни малейшего страха. Он знал, что дама Авуаза смотрит на него, и это придавало ему сил.

Он взял свое копье покрепче, утвердил его в упоре и погнал коня навстречу сопернику. Рыцарь вырастал перед ним наподобие горы, и на его щите скалился ядовитый зверь. В него-то и целил Ален де Керморван. В последний миг Ален немного отклонил коня — старый прием, которому обучил его отец, — и черный рыцарь не попал копьем в цель; зато Ален уверенно поразил ядовитого зверя, и таким образом противник его рухнул с коня и остался лежать неподвижно.

К нему подбежали оруженосцы. Дама Авуаза в волнении приподнялась с места, а другие дамы закричали и одна даже упала в обморок, из чего сир Ален де Керморван сделал такой вывод, что та дама была в черного рыцаря влюблена. Но все попытки поставить этого бойца на ноги оказались тщетны, рыцарь сильно расшибся и слабым голосом попросил унести его на носилках.

Сир Ален де Мезлоан также преуспел в поединке, и в конце концов обоих Аленов выставили друг против друга, так что они и оглянуться не успели, как из друзей сделались соперниками.

Что ж! Спорить с герольдом на турнире означало подвергнуть себя вечному позору, поэтому они поклялись друг перед другом, что сражение их будет исключительно мирным и дружеским и никак не приведет к ссоре и ненависти. И с такими любезными речами они разъехались на разные концы поля, взялись покрепче за свои копья и погнали коней.

Дама Авуаза смотрела на них с интересом. Ее чудесные круглые щеки разрумянились, в глазах запрыгали золотистые искры, так что герцог Бретонский от души любовался ее профилем. Что до сира де Вуазена, то он благодушно кушал пирог с дичиной и запивал его вином из большой оплетенной серебряным узором фляги.

Ален де Керморван думал о том, как бы ему выбить из седла Алена де Мезлоана таким образом, чтобы не сильно повредить другу, и сир Ален де Мезлоан думал о том же самом. Ни один из них даже не подумал уклониться от удара, ибо этот прием оба знали слишком хорошо. Нет, они во весь опор мчались навстречу друг другу, и копья их уверенно целили в щиты. Раздался громовой удар, и сильной болью отозвался он в руках у обоих юных рыцарей. Оба пошатнулись, но удержались в седлах, а вот копья у обоих переломились и превратились в жалкие обрубки.

Герцог Бретонский повернул голову к герольду.

Герольд, высокий худой мужчина в роскошных одеяниях и со странно изможденным лицом, прокричал:

— Сир де Мезлоан и сир де Керморван! Возьмите новые копья и проведите второй поединок!

Юные рыцари приблизились к нему и сконфуженно признались в том, что у них закончились копья.

— Ибо мы оба весьма небогаты, мессир.

Герольд посмотрел на них с насмешкой.

— Выиграв турнир, вы можете приобрести немалое богатство, мессиры. Впрочем, вы и так уже завладели доспехами сокрушенных вами рыцарей.

— Увы, — сказали на это оба Алена, — вместе с рыцарями мы сокрушили их копья, так что нам действительно нечем сражаться. Что касается поединка на мечах…

— Нет, — оборвал герольд, — этого не будет, поскольку бой был объявлен дружеским, а не до смертного исхода. Таким образом, я вынужден объявить вас победителями обоих. И каждый из вас получает право объявить королевой турнира приглянувшуюся вам даму и вместе с нею открыть пиршественные торжества.

Оба Алена одинаково побледнели. У них все внутри похолодело, ибо они поняли, что сейчас произойдет нечто непоправимое: ведь каждый желал бы назвать королевой турнира даму Авуазу де Муазен, а это противоречило бы их договору не обращать на нее внимания.

Дама Авуаза уже ожидала мгновения своего торжества. Вот-вот оба прекрасных юных рыцаря приблизятся к ней и возьмут ее под руки с обеих сторон. Это будет свежо и ново: никогда еще не случалось так, чтобы на турнире было двое победителей, да еще таких красивых, таких доблестных — и так одинаково влюбленных в одну и ту же даму.

Но произошло нечто совершенно неожиданное. Держа венки на концах своих сломанных копий, победители медленно двинулись по ристалищу, обводя глазами сидящих дам. И сир Ален де Керморван вручил свой венок какой-то немолодой дурнушке, которая едва не потеряла сознание от волнения и неожиданности, а сир Ален де Мезлоан, не желая ни в чем отставать от друга, поступил со своим венком точно так же.

И обе дамы возглавили торжественное шествие и сидели во главе стола во время пиршества.

Затем юноши вернули их — одну мужу, другую старшему брату, — и, полные горечи, отправились в отведенные им комнаты.

Каково же было их удивление, когда они обнаружили там гостя!

Некий человек, одетый монахом, с низко опущенным капюшоном, сидел на широкой кровати и смотрел в пол. Заслышав шаги, монах этот встал, повернулся навстречу вошедшим, откинул назад капюшон — и перед юношами предстала дама Авуаза.

— Что ж, — проговорила она, и от звука ее голоса сердца друзей размягчились и потекли, как мед, — вот я и пришла за своей наградой, мои юные мессиры. Ведь вы одержали эту победу ради меня, не так ли?

— Да, — сказал Ален де Керморван, не в силах больше удерживать в себе правду.

А Ален де Мезлоан, который держался крепче своего друга, упрямо сказал:

— Вовсе нет.

Авуаза негромко рассмеялась и сбросила с себя плащ. Тут уж оба молодых рыцаря зажмурились, ибо дама под плащом была совершенно обнаженной, и ее нагота сверкнула перед ними, точно молния.

— Я пришла за своей наградой, — повторила Авуаза, — и я получу ее, иначе обоим вам несдобровать.

С этими словами она улеглась на постель и протянула к ним руки. И они не успели даже глазом моргнуть, как мановением волшебства тоже оказались без одежды. И сир де Керморван обнимал даму Авуазу слева, а сир де Мезлоан — справа, и они прижимали ее к себе и тискали, а потом ублажали так, как она им подсказывала, и еще так, как подсказывала им пылающая плоть, и в конце концов все трое в изнеможении заснули, переплетя руки и ноги.

Утро заглянуло в комнату и направило туда длинный широкий луч солнца. В этом луче дама Авуаза лежала такая теплая, гибкая, переполненная земной любовью, что у сира де Керморвана, который проснулся первым, защемило сердце. Он смотрел на нее, и на своего друга, спавшего рядом, и понимал, что его счастье совершенно, так что любое добавление или изменение привело бы к нарушению этого идеального состояния.

А совершенство, насколько было известно сиру де Керморвану, всегда хрупко, ибо располагается на самом острие иглы и способно обрушиться от любого, малейшего дуновения.

Так и случилось. Сир де Мезлоан открыл глаза и простонал:

— Боже, что мы наделали!

А дама Авуаза тоже открыла глаза и улыбнулась сразу обоим:

— Боже, как было прекрасно!

Затем она села и отбросила волосы на спину.

— Вы будете расчесывать мне волосы, — велела она одному, — а вы подадите мне одежду. Я же тем временем расскажу, какое наказание я вам присудила за то, что вы назвали королевами турнира каких-то безобразных старух.

— Говорите, прекрасная дама, — легкомысленно согласились юноши. — Что бы вы нам ни назначили, мы все выполним ради того наслаждения, которое вы подарили нам нынешней ночью.

— Если бы вы знали, о чем я думаю, то не соглашались бы так просто, — возразила дама. — Впрочем, слово дано, и вы оба будете прокляты, если не сдержите обещания. Итак, за то, что вы избрали королевами первых встречных, я обрекаю вас на женитьбу на первой встречной девушке, лишь бы она подходила вам по возрасту и по положению. Иными словами, каждый из вас женится на той, которую повстречает по возвращении домой. Я дозволяю вам не обращать внимания на старух и на вилланок; но любая девушка рыцарского сословия, будь она даже бедна и уродлива, да станет женой для вас.

— Хорошо, — сказал Ален де Керморван и поцеловал прядь ее волос.

— Будь по-вашему, — добавил Ален де Мезлоан и поцеловал ее ухо.

И скоро все трое опять обнимали друг друга, купаясь в солнечном луче.

* * *

Почти месяц после этого ни один из Аленов не покидал своего замка из страха первой встречной девушки, ибо память о ласках дамы Авуазы была еще слишком свежа в их памяти и ни одному не хотелось жениться, да еще неизвестно на ком. Но в конце концов такая жизнь показалась им невыносимой, и сир Ален де Керморван сдался первым. Он сел писать письмо.

«Любезный сир Ален, — так церемонно начиналось это послание, — похоже, мы с Вами оба очутились в невыносимом положении. И ни один из нас не знает, как избавиться от него. Ведь мы дали слово даме Авуазе исполнить ее наказ, и только смерть может разрешить нас от подобной клятвы. Согласны ли Вы умереть? Я мог бы оказать Вам эту услугу — при условии, разумеется, что Вы окажете мне подобную. Сразив друг друга, мы не будем наказаны за самоубийство всевидящим Господом, который, несомненно, нас простит ради нашей дружбы, и ненавистная женитьба не будет нам угрожать. Жду Вашего решения. Ваш друг — на земле и в вечности — Ален де Керморван».

Да уж, пригодилось молодым людям умение читать и писать! Настала для них пора обменаписьмами, и каждый благословил своего былого наставника, принудившего их в детские лета забивать память причудливыми очертаниями букв! Так что написав послание и отправив его с пажом, сир Ален де Керморван немедленно навестил могилу старого капеллана и от души помолился на ней.

— И за то, что вы обучили меня грамоте, так что я могу выразить в письме мои сокровенные мысли, не доверяя их никому, кроме того, кому они предназначены, — за это, мой дорогой учитель, я благодарю вас всем сердцем. И я закажу за упокой вашей души сорок месс.

Получив письмо от Алена де Керморвана, Ален де Мезлоан несколько часов не находил себе места. В волнении ходил он по своему замку и заламывал руки, ибо слишком соблазнительным представилось ему предложение друга. Смерть действительно решала все. Кроме того, у Алена де Мезлоана сладко ныло в груди при мысли о том, как дама Авуаза, получив горестное известие, будет плакать. Он подумал о слезинках, которые задрожат в ее глазах, о влажных дорожках на ее щеках, покрытых легким пушком, — и огненное желание заполонило его тело, так что он едва не задохнулся. Кажется, пожертвовал бы и спасением души за право сжать Авуазу в объятиях!

— Нет уж, — вслух произнес Ален де Мезлоан, — если нам обоим что-то и требуется, так это женитьба!

Он нашел того монаха, который некогда обучал его грамоте. Монах с той поры не слишком постарел: во-первых, потому что монахи вообще не бывают ни молодыми, ни старыми, а во-вторых, потому что с той поры, как сир Ален был мальчиком, не так уж много времени прошло.

— Хочу просить вас, святой отец, помочь мне с письмом, — сказал Ален.

— Я обучил вас писать письма, как вы ни сопротивлялись этому, мессир, — упрямо ответил монах, — так что извольте потрудиться сами.

— А я обещал повесить вас на стене моего замка, если вы будете мне перечить! — вспылил сир Ален. — Я вам больше не мальчик, так что извольте подчиниться.

— Ладно, — сказал монах. — Впрочем, насчет обещания повесить меня вы погорячились, мессир. Ничего подобного вы мне не сулили.

— Да? — сказал сир Ален. — Ну так теперь все переменилось, и я…

— Я напишу для вас письмо, — перебил монах, — если оно не будет содержать в себе призывов к смертоубийству или каких-либо богопротивных предложений.

— Богопротивное письмо я написал бы и без вашей помощи, — огрызнулся сир Ален. — Берите перо да принимайтесь-ка за дело.

И начал диктовать:

«Любезный мой сир Ален! В размышлениях о смерти я провел несколько часов и теперь желал бы поделиться с Вами теми мыслями, которые — не знаю уж, кстати или некстати, — пришли мне на ум. А именно. Смерть решит все наши вопросы, кроме одного: у нас обоих отсутствуют прямые наследники. А это означает, что наши земли отойдут к кому-то из дальней родни, что было бы весьма нехорошо. Кроме того, невзирая на стремление избавиться от клятвы, которую вырвала у нас дама Авуаза, я не стремлюсь умереть, да и Вы, как мне представляется, тоже. И коль скоро ни один из нас не в силах добровольно подчиниться судьбе, предлагаю довериться друг другу. А именно: я отыщу невесту для Вас, а Вы отыщете невесту для меня. Таким образом, это и будет первая встречная. Я уж постараюсь подобрать для Вас девушку привлекательную и надеюсь на ответную услугу с Вашей стороны. Сообщите, согласны ли Вы на такую сделку. Ваш вечный друг и брат — Ален де Мезлоан».

* * *

Между владениями Керморвана и Мезлоана имелась полоска земли, которая неизвестно кому принадлежала. На нее никто не претендовал уже несколько столетий, поскольку она была изъедена оврагами, и там ничего не росло. Подземные ручьи, изобильно питавшие почву в других местах, этот участок почему-то обходили стороной, поэтому все здесь было сухое, как бы выжженное. Некоторые утверждали, что именно в эту щель попрыгали все злые духи, когда святой Рено изгонял их из Бретани, и через нее попали прямо к себе домой, то есть в ад. И если приложить ухо к одному из самых глубоких оврагов, то можно услыхать отдаленный стон грешников из адского пламени.

Вот там-то и договорились встретиться друзья с избранными невестами.

Когда все между ними было обговорено до последней детали и все было решено и отписано в письмах (а переписка эта длилась не одну неделю), оба Алена покинули свои убежища и отправились на поиски.

И вот сир Ален де Керморван сел на коня и тронулся в путь. Он объезжал города и большие деревни, дабы случайно не повстречать какую-нибудь страхолюдину, ибо желал своему другу только добра. Так проехал он до самого берега моря и двинулся по полосе прибоя. Мало-помалу цель его странствия совершенно вылетела у него из головы. Слишком уж долго просидел он в добровольном заточении в замке Керморван и стосковался по свежему воздуху, по соленому ветру и крику чаек. Он поднимал голову и видел их сверкающие крылья в поднебесье. Он переводил взгляд на причудливую береговую линию и любовался скалами, похожими на таинственные замки, издали выглядевшие совершенно как настоящие, разве что чуть поменьше размерами, нежели выстроенные людьми.

— Боже, как хорошо! — закричал он, дыша полной грудью и не в силах сдержать восторга.

Он погнал коня галопом, и шумное море очень волновалось оттого, что не могло достигнуть копыт коня и лизнуть их солеными длинными языками. Тысячи языков тянулись по всей песчаной полосе.

И тут сир Ален де Керморван остановился, потому что впереди заметил девушку.

Она медленно шла ему навстречу, и в руках у нее были длинные зеленые водоросли. Огромная охапка их свисала с ее локтей и волочилась за ней, оставляя длинный след, как будто у девушки имелся хвост.

— Здравствуйте, прекрасная девица! — крикнул сир Ален издалека и поскорее устремился к ней.

Она остановилась и воззрилась на незнакомца с удивлением, но ничего не ответила. А он прямо на скаку пытался распознать, достаточно ли она хороша, чтобы стать первой встречной для его друга, сира де Мезлоана.

Девушка эта была невысока ростом, очень худенькая и узкобедрая, почти как мальчик. Кожа у нее была очень бледная, почти белая, и это несмотря на то, что она, кажется, имела обыкновение подолгу гулять по берегу моря. Не водила она дружбы с солнечными лучами! Самым красивым в незнакомке были ее густые белокурые волосы, да еще глаза — зеленые, узковатые, как бы постоянно прищуренные.

Но тут сир Ален увидел, что девицу настигает другой всадник, появившийся у нее за спиной, точно по волшебству. Он мчался, нагнувшись к конской гриве, и казалось, не ничто вокруг для него не существует, кроме этой девицы. Он уже протянул руку — вот-вот коснется ее плеча.

— Стойте! — закричал сир Ален де Керморван.

Девица испуганно обернулась и прижала к себе водоросли, точно ища у них поддержки в том затруднительном положении, в которое она попала.

А оба рыцаря стремительно сближались.

— Я увидел эту прекрасную девицу первым, сир Ален, — задыхаясь, воскликнул сир де Керморван. — И поэтому она по праву должна принадлежать вам.

— Вы ошибаетесь, сир Ален, — отозвался сир де Мезлоан с улыбкой. — Первым приметил ее я, так что берите эту красавицу в жены, и будем считать, что свою часть обета я выполнил.

— Не бывать этому! — вскричал сир де Керморван.

Сир де Мезлоан поднял брови, преувеличенно удивляясь:

— Мне вдруг почудилось, что вы недовольны своей участью, сир Ален. Наверное, шум прибоя тому причиной — он искажает звук вашего голоса.

Сир де Керморван заскрипел зубами.

— Вы насмехаетесь надо мной, сир Ален! — сказал он, стараясь выглядеть спокойным. — Вам совершенно ясно, что нет ничего лучше, чем взять в законные супруги столь привлекательную девицу; но сейчас речь идет о моей чести, а этим предметом я дорожу больше, нежели счастливым супружеством.

— Я должен так понимать ваши слова, что вы отказываетесь, сир Ален?

— Я настаиваю на том, что эта девица должна принадлежать вам, сир Ален.

— А я держусь своего изначального мнения, и девица эта предназначается вам, сир Ален.

— Остановитесь! — закричала тут девица. — Ради Бога, ни разу не солгавшего, объясните же мне, в чем состоит ваш спор? Кажется, вы оба не прочь на мне жениться и делите меня, как свою добычу!

Оба замолчали и воззрились на нее в некотором смущении. И поскольку безмолвие затягивалось, девица беспрепятственно продолжала:

— Меня зовут Азенор, если вам угодно будет впоследствии как-нибудь ко мне обращаться, а не только спорить между собой! Выслушайте, какое со мной случилось несчастье. Вместе с моим младшим братом, сиром Враном, я ехала в Ренн, чтобы встретиться там с моим женихом. Но по пути на нас напали разбойники. Жених мой, пытаясь защитить меня и мое приданое, был убит, а брат тяжело ранен и сейчас лежит под палящим солнцем, в то время как я собираю для него водоросли.

И она строго посмотрела на обоих сеньоров, которые выглядели смущенными.

— Прошу прощения, — пробормотал сир Ален де Керморван. — Мы и понятия не имели обо всех этих плачевных обстоятельствах, иначе ни за что не затеяли бы нашу игру.

— Игру? — удивился Ален де Мезлоан. — Лично я считаю, что мы были совершенно правы, претендуя на эту девицу. Теперь, когда она потеряла жениха и вот-вот потеряет брата, мы обязаны позаботиться о ней.

— Если она это пожелает, — возразил Ален де Керморван.

Тут Азенор залилась слезами.

— Я ровным счетом ничего не понимаю в ваших спорах, сеньоры, но если вы не поможете мне, то я пропала, и брат мой погибнет!

Оба молодых сеньора переглянулись, растроганные ее молодостью и слезами.

Сир де Мезлоан сказал своему другу:

— Пусть сама природа рассудит нас, сир Ален. На чьей земле лежит сейчас раненый сир Вран, тому и будет по праву принадлежать девица!

Сир де Керморван кивнул, а девица сказала:

— Знаете бесплодную расселину, где ничего не растет? Там, на дне широкого оврага, я и оставила моего брата.

Втроем они направились туда, и с каждым шагом оба сеньора становились все более мрачными. Ибо уже много лет никто так и не потрудился выяснить, кому из них принадлежит та земля, о которой говорила девица. Каждый в глубине души считал ее своей, однако серьезных оснований для того не имел.

Ален де Мезлоан решил перевести разговор на другую тему и заговорил с девушкой:

— Для чего вы собирали эти водоросли? — спросил он.

— Я делала это по совету одного человека, — ответила она доверчиво. — Он собирается сделать из них лекарственные настойки.

Сир Ален нахмурился:

— Он колдун?

— Вовсе нет, — девушка качнула головой, — он солдат. Говорит, что побывал и там, и сям и знает всякие хитрости касательно того, как лечить лихорадку и всякие раны. А брат мой сильно ранен, и если тот человек ему не поможет, то, боюсь, все будет бесполезно.

— И вы ему верите?

— Почему бы мне не верить ему? — грустно улыбнулась девушка.

Так беседуя, они достигли бесплодной равнины. Солнце заливало ее ярким светом, изгнав из оврагов все тени. Несколько воронов летали над нею, похожие на хлопья сажи, что долго кружат над пожарищем. Эти черные птицы выглядели такими же мертвыми, как и овраги. Несколько мертвых тел лежало возле опрокинутой повозки, и два наполовину сползших с нее сундука казались гробницами.

Какой-то человек выскочил вдруг из-за телеги с мечом в руке, так что оба всадника шарахнулись. Человек этот был в разорванной и запачканной одежде, его светлые волосы стояли дыбом, на щеке горел извилистый шрам, а на левом виске, там, где из раны истекло немало крови, имелся жирный колтун. Он испустил громкий крик и бросился на спутников Азенор с явным намерением напасть на них и по возможности убить.

Азенор бесстрашно метнулась к нему навстречу, вскидывая руки в попытке защитить обоих Аленов:

— Стой, Эсперанс! Эти сеньоры — мои друзья!

Эсперанс — если таково было истинное имя страшилища, — замер, держа меч наготове и тяжело переводя дух. Он рассматривал незнакомцев с откровенным недоверием.

А сир Ален де Мезлоан преспокойно осведомился у него:

— Что это за имя такое — Эсперанс?

Он надулся и сказал:

— Это монашеское имя, вполне подходящее для меня, потому что я доминиканец. Положим, у меня был приятель, так его звали Оспранд. И что в этом было хорошего?

— Ему видней, — ответил Ален де Мезлоан.

— А вот и нет! — фыркнул Эсперанс. — Мало того, что он и сам-то был дурак, так ведь и святого такого нет — Оспранд.

— А Эсперанс — есть?

— Положим, — сказал Эсперанс и уставился на сира Алена вызывающе. — Я ношу имя христианской добродетели, и у меня есть святая покровительница, одна весьма непорочная дева, и вот она-то всегда помогает мне в трудную минуту.

— Тяжелая у нее, должно быть, работа, — заметил на это сир Ален де Мезлоан.

— Боже! — закричала прекрасная Азенор. — Пока вы тут спорите об именах, мой брат умрет!

Она взяла сира Алена де Керморвана за одну руку, а сира Алена де Мезлоана за другую и пошла туда, где лежал ее брат.

Сир Вран был очень молод, почти мальчик. Он лежал на земле, положив левую руку с растопыренными пальцами себе на грудь, так, чтобы закрывать большое кровавое пятно, расплывшееся по повязке. Заслышав шаги, он чуть приподнял голову и слабо улыбнулся.

— Боже! Вран! — Азенор бросилась рядом с ним на колени, обхватила его голову и приложила к своей груди. — Мой милый Вран!

Ален де Керморван подумал о том, что никогда не видел ничего более трогательного. А Ален де Мезлоан приметил, что сир Вран совсем не так тяжело ранен, как изображает, но счел за лучшее промолчать.

Тем временем Азенор роняла частые светлые слезы на макушку своего брата, а Эсперанс, что-то ворча, подобрал брошенные девушкой водоросли и отправился с ними к своему логову возле телеги.

Сир де Мезлоан проводил его глазами.

— Он что, действительно собирается приготовить из этого лекарство?

Азенор смахнула слезы с ресниц, глянула на него приветливо.

— Я его не спрашиваю, что и зачем он делает. Вот уже второй день, как он — моя единственная опора.

— Понятно, — сказал сир де Мезлоан. — И кто же он такой?

— Видите ли, — начала девица Азенор, — наш с сиром Враном отец — сир Бревик, рыцарь. По правде говоря, мы очень бедны, и главное наше достояние — рыцарское имя, никогда и ничем не запятнанное. Ни один из наших предков не совершал постыдных деяний. Недавно наш отец скончался, а меня просватал сир Эсмур, немолодой сеньор, но очень благородный…

Оба Алена закивали в знак того, что знают это имя.

— Мы с братом продали отцовское имение и собрали приданое, — продолжала Азенор, грустно улыбаясь Врану. — Сир Эсмур выехал к нам навстречу, чтобы проводить в Ренн с надлежащими почестями и представить меня при дворе герцога Бретонского!

Она вздохнула и замолчала.

— Что же случилось? — спросил сир Ален де Мезлоан по возможности осторожно, чтобы не ранить чувства девушки.

— Как я уже сказала, на нас напали разбойники, — горестно ответила она. — Должно быть, прослышали о том, что я еду почти без охраны и с приданым. Их было пятеро. Они зарубили сира Эсмура, хотя тот сражался, как лев, и погубил нескольких, прежде чем пасть, и набросились на моего брата…

Сир де Мезлоан рассудительно сказал:

— Пока мы шли сюда, я насчитал четверых убитых. Где же пятый разбойник?

— Здесь, — таинственно сказала Азенор и указала пальцем в ту сторону, где за телегой находился Эсперанс.

— Он? — поразился сир де Керморван. — Уж не хотите ли вы сказать, что этот Эсперанс был одним из негодяев?

— И самым большим из всех, — вмешался слабым голосом сир Вран. — Вы угадали. Он находился в этой шайке и был у них едва ли не заправилой, но едва увидел мою сестру, как сразу утратил весь свой бандитский пыл и, недолго думая, обратил меч против собственных соратников по подлому ремеслу. Впрочем, к тому времени было поздно, ибо сир Эсмур уже скончался.

— Мне все это представляется весьма подозрительным и странным, — заявил Ален де Керморван. — Как это вдруг разбойник решается предать своих товарищей и из злодея сделаться защитником девушки?

— Все это не более странно, чем наше стремление завладеть девицей Азенор, — возразил Ален де Мезлоан. — Внезапная любовь поражает сердца в самый неожиданный момент, и тогда человек делается сам на себя не похож.

— Внезапная любовь поражает лишь благородные сердца, — сказал сир де Керморван сердито. — Подлое сословие не знает подобного чувства.

— А как же баллады о прекрасных и находчивых вилланках? — чуть усмехнулся сир де Мезлоан. — О них вы, кажется, забыли?

Сир де Керморван нахмурился.

— Все это пустые измышления менестрелей. К тому же, в балладах речь идет о женщинах, а женщины по самой своей зависимой природе могут переходить из сословия в сословие.

— Я тоже несколько раз менял сословие, — подал голос Эсперанс. Оказывается, он стоял неподалеку и слышал почти весь разговор. — Впрочем, все это не имеет значения. Чем бы я ни занимался до сих пор, начиная со вчерашнего дня я целиком и полностью принадлежу прекрасной Азенор и объявляю перед тремя благородными сеньорами, а также монсеньором Иисусом, который знал толк и в мечах, и секирах, что намерен служить ей наподобие сторожевого пса до самого дня моей неизбежной кончины.

И Эсперанс торжественно и мрачно тряхнул косматой головой.

А сир де Керморван произнес:

— Сдается мне, сейчас самое время объяснить, почему мы не можем предложить госпоже Азенор наше гостеприимство, хотя оба наших замка находятся неподалеку от этой отвратительной долины, полной таких горьких воспоминаний.

И рассказал девице Азенор и ее раненому брату все, что случилось на турнире в Ренне, и открыл им, как некая дама возложила на обоих друзей бремя жениться на первой встречной, потому что оба они совершили некий проступок, и как они сговорились, что один подыщет невесту для другого.

И вот, повстречав на берегу моря Азенор, каждый из Аленов решил, что отыскал для второго весьма хорошую невесту. Ибо Азенор молода, хороша собой и к тому же — дочь рыцаря, хоть и очень бедного. Она является первой встречной, так что все условия соблюдены наилучшим образом.

— Однако теперь мы попали в затруднительное положение, — заключил сир Ален де Керморван и взял Азенор за руку. — Я желал бы предложить вас в жены сиру Алену, ибо счел вас своей добычей, однако…

— Я отказываюсь, сир Ален! — возмущенно перебил его Ален де Мезлоан, хватая Азенор за другую руку. — Эта достойная Азенор просто обязана принадлежать вам, коль скоро она была моей первой встречной.

— Она попала в беду на моей земле, сир Ален! — сказал сир де Керморван. — Стало быть, она принадлежит мне, равно как и ее приданое и ее раненый брат; поэтому я настаиваю на своем праве вручить ее вам.

— У меня имеются серьезные сомнения касательно того, кому принадлежит эта земля, сир Ален, — возразил сир де Мезлоан. — Есть достаточно оснований считать ее моей, так что эта девица просто обязана сделаться вашей…

И тут они стали спорить и тянуть девицу за руки, каждый в свою сторону, состязаясь в благородстве и норовя вручить ее другу.

Наконец они утомились и замолчали, тяжело переводя дыхание.

— Что будем делать, сир? — спросил, в конце концов, Ален де Мезлоан. — Ибо, сдается мне, мы зашли в тупик.

— Может быть, положимся на мнение самой девицы? — предложил Ален де Керморван.

— Мы и так уже достаточно пострадали от того, что пошли на поводу у женщины, — возразил Ален де Мезлоан. — Неужели вам охота повторить ошибку? Мало ли что окажется у нее на уме!

— Не может ведь она стать женой сразу обоим? — резонно заметил Ален де Керморван. — Пусть по крайней мере выберет.

— Нет, — покачал головой Ален де Мезлоан. — Поступим лучше — сразимся за нее.

— Отлично! — воскликнул Ален де Керморван. — Как будем биться — по-дружески или до смерти?

— Разумеется, по-дружески, — сказал Ален де Мезлоан. — И лучше нам будет построить два города из веток и прутьев, переплетя их цветами, а сражаться овощами и фруктами, чтобы победа была убедительной, а кровопролития — никакого.

— Согласен, — кивнул Ален де Мезлоан.

Тут оба посмотрели на девицу и поняли, что она опечалена.

— Что с вами? — спросил у нее сир Ален де Керморван, который был помягче сердцем, нежели его друг. — Что вас так огорчает?

— Прошу простить мою слабость, — сказала девица тихо. — Человек есть прах и тлен, но всегда бывает печально вспоминать об этом, а сегодня ничто в моей жизни, кажется, не зависит от моего желания. Впрочем, мне ничего не остается, как только положиться на волю судьбы, ибо после нападения разбойников выйти за первого встречного — мой удел. И если говорить от души, то я рада, что повстречала вас. Жаль только, что вас оказалось двое.

— Тут уж ничего не поделаешь, — заметил на это сир Ален де Мезлоан. — Мы можем только обещать вам, что в вашей постели окажется лишь один из нас, а не оба разом.

Тут сир де Керморван почему-то покраснел и отвел глаза, и прекрасная Азенор поступила точно так же.

Таким образом, все решилось, и бесплодная доселе долина мгновенно вскипела людьми: из обоих замков прибыли слуги, и оруженосцы, и воины, и женщины, и все разом принялись за дело.

Тело сира Эсмура отыскали неподалеку от повозки, где ехала невеста, пока с нею не случилось несчастье. Выгрузив на землю два сундука с приданым Азенор, люди сира де Мезлоана поместили в повозку вместо них убитого сеньора и отвезли его в Ренн для достойных похорон. А сундуки и раненого сира Врана поместили в специально доставленный из Керморвана шатер, и там же поселили нескольких служанок, дабы они ухаживали за юношей и следили за его здоровьем, и подавали ему еду и питье по потребности.

Для девицы Азенор разбили второй шатер, из светлого шелка, и приготовили ей мягкое ложе из множества покрывал и звериных шкур. Туда же навезли множество красивых вещей и даже книг, дабы скоротать досуг и привести мысли в надлежащий порядок, а также маленькую виолу, потому что прекрасная Азенор немного умела играть и чуть-чуть пела разные трогательные песни.

Убитых же разбойников закопали подальше от того места, где все это происходило, и погребли их без всякой молитвы в безымянной земле.

Когда все это было устроено, настал черед для крепостей из прутьев и цветов. Все участники потехи нарядились как можно лучше и взялись за дело, так что через день в мертвой долине, как по волшебству, выросли две чудесных крепости. Они грозили друг другу цветочными башнями, а их неприступные стены были увиты венками и травами.

В качестве оружия использовались разные фрукты, и никто нигде не видывал такого изобилия битых яблок, порченных груш, гнилого винограда, собранных в одном месте, и чем хуже были плоды, тем с большим удовольствием их принимали.

Все участники предстоящего сражения вырядились наилучшим образом, то есть строго соблюдая полную несуразность: девицы обзавелись шлемами и сержантскими шапками, а юбки подоткнули и закололи наподобие очень пышных штанов и вооружились разукрашенными палками, похожими на епископские посохи. Что до мужчин, то те надели кирасы из цветов и взяли щиты из соломы, а за спины повесили себе корзины с фруктами.

В первый день сражение началось едва лишь солнце показалось над горизонтом. Длинные золотые лучи протянулись над долиной, и солнечный лик выглядел весьма удивленным, когда приподнялся в небе, а затем как бы расцвел мягкой и теплой улыбкой.

С воинственными криками люди перебрасывались фруктами и хохотали, сгибаясь пополам от неудержимого веселья, когда сгнившее яблоко, пущенное меткой рукой, размазывалось по лицу какого-нибудь бедолаги. Кругом только и делали, что вопили и смеялись, гонялись друг за другом, хватали девиц за талию и даже срывали поцелуй с губок, выпачканных сладким фруктовым соком.

Азенор в жутком рогатом шлеме поверх распущенных белокурых волос выступала во главе целого отряда женщин. В руке у грозной предводительницы была тяжелая дубина, обвязанная бантами. Девушка с трудом удерживала свое тяжелое оружие.

Сир де Керморван выступил ей навстречу из своей крепости и скрестил с нею оружие, несколько раз оплетя бичом из трав вышеупомянутую дубину, волочившуюся за Азенор по земле. А затем он вскричал:

— Вы не должны сражаться, прекрасная дама!

— Это почему еще? — возмутилась Азенор.

— Потому что вы — приз в нашей войне, а где это видано, чтобы приз сам вступал в битву?

— Ну вот еще, — сказала Азенор, улыбаясь. Шлем сбился на ухо, волосы упали на лицо, и зеленый глаз сиял сквозь растрепанный золотистый локон. — Мне неохота сидеть в шатре и наблюдать за тем, как другие веселятся.

— Эдак получается, что вы на чьей-то стороне! — настаивал сир де Мезлоан. — Вы подыгрываете сиру де Керморвану?

— Нет!

— Может быть, — сир де Мезлоан понизил голос, — вы подыгрываете мне?

— Я просто делаю что хочу, — ответила девушка. — Сдается мне, потом такой возможности у меня потом не будет, ведь я неизбежно должна буду сделаться чьей-то женой.

— И вам безразлично — чьей? — спросил сир де Мезлоан, рассматривая Азенор.

С каждым мгновением ему становилось все яснее: ничего в жизни он не хочет больше, чем проиграть в шутейной войне и заполучить Азенор в жены. Румяная и растрепанная, с пятном на щеке, она казалась ему сейчас милее всего на свете. Он наклонился к ней и поцеловал ее в висок.

— Ступайте, милая. Ступайте и помогите сиру де Керморвану, — прошептал он. — Помогайте ему изо всех сил, ибо — клянусь шляпой Господней! — я от души желаю ему победы!

Азенор задохнулась, глядя на него сияющими глазами. Она не дышала так долго, что сир де Мезлоан даже испугался:

— Что с вами?

— Я счастлива! — выдохнула она наконец и убежала, волоча за собой дубину. На земле остался глубокий извилистый след.

А сир де Керморван был всецело поглощен осадой цветочной крепости. Ему ужасно хотелось победить и вручить добычу другу. Для самой Азенор в его мыслях места почти не оставалось; она была для сира де Керморвана не столько живой девушкой, сколько красивой геральдической фигурой, символом и знаком его превосходства над вторым Аленом — средством проявить благородство во всем, даже в рыцарственном споре.

Таким образом, сир де Керморван громко распоряжался среди своих людей, чтобы прикатили камнеметательную машину и зарядили ее почерневшими грушами. Над машиной летала целая туча ос, привлеченных сладким запахом, и несколько человек из прислуги были уже жестоко искусаны, а один корчился на земле и жалобно стонал: у него распухло веко.

Еще двое отчаянно чихали, потому что цветочная пыльца забилась им в ноздри. Их сир де Керморван презрительно именовал трусами и предателями и даже отдал приказ окатить их водой из кувшина.

— А то от их чихания в носу чешется, — объяснил он.

Девы-воительницы бились на палках с детьми-воителями, и при том дети были одеты как великаны, то есть во все огромное: распиленные половинки бочек заменяли им кирасы, а горшки, в которых их матери варят в мирное время кашу на все семейство, красовались на их головах, так что оттуда торчали только подбородок и две носопырки.

С уханьем раскачав котел, двое воинов из Мезлоана окатили сразу десяток врагов соком и водой со жмыхом. Раздался общий кашель, и несколько человек повалились на землю, отплевываясь, а одного даже стошнило.

Сидя у приятелей на плечах, проскакало сразу пятеро «всадников», причем пятый «всадник» был дюжей девицей с бесстыдно обнаженными коленками, а тот мужчина, на чьей шее она восседала, блаженно жмурился, ибо при каждом прыжке он ощущал прикосновения различных нежных мест означенной девицы.

Эти «всадники» схлестнулись в битве с другими подобными им, и принялись обмениваться ударами, причем их «кони» бодались между собою лбами, держа руки за спиной.

В общей сумятице растоптали две корзины с фруктами, так что образовалась небольшое болотце, чрезвычайно скользкое и распространяющее сладкий запах гнили.

И почти сразу же на этой жиже поскользнулись и упали несколько человек, и они извалялись так, что к ним страшно было потом прикоснуться, и волосы у них слиплись, а одежда стояла колом. А у одного парня даже ресницы склеились, и он всю вторую половину дня не мог раскрыть глаз и ходил слепой, пока наконец его не подобрала одна милосердная дева и не размочила ему веки чистой водой.

К ночи сражение затихло, и никто, даже мудрейший царь Соломон, не мог бы определить, есть ли в этой битве победитель.

Едва солнце скрылось, как в долине вспыхнули большие костры, и все участники принялись за трапезу, так что ночная тьма оглашалась пьяными выкриками и хрустом разгрызаемых костей, а спустя еще час — громким храпом: так велико было общее утомление!

Однако с первым же лучом солнца война возобновилась, и снова все кричали и бегали, размахивали оружием и пустыми руками, пытались забраться в чужую крепость или сорвать поцелуй у какой-нибудь воинственной красотки.

А сир Вран в это время лежал в своей палатке и наблюдал за ходом битвы. Грустная служанка подняла по его просьбе полог, чтобы раненому лучше было видно. Она грустила потому, что ей не дозволялось веселиться вместе со всеми, а велено было ухаживать за раненым молодым сеньором. Она-то думала, что будет хорошо проводить с ним время, ибо раненые молодые сеньоры бывают весьма ласковы с теми, кто за ними ходит. Но ничуть не бывало! Сир Вран даже не обращал внимания на бедную девушку. Он все время о чем-то думал, да так сосредоточенно, что искусал себе все губы.

— Я нужна вам, сеньор? — робко спросила служанка, поглядывая на Врана.

Он как будто очнулся от задумчивости и перевел на нее взгляд.

— Ты еще здесь? Нет, ступай. Я устал — буду спать.

Он откинулся на подушки и закрыл глаза. Девушка ушла, но Вран даже не заметил этого. Он и дремал, и прислушивался к шуму за стенкой шатра. Если лежать неподвижно, то рана в груди почти не беспокоит.

Сиру Врану было всего шестнадцать лет, и редко можно было встретить юношу красивее: имелось в его внешности нечто такое, что сразу располагало к нему людей. И нельзя сказать, чтобы сир Вран этим обстоятельством не пользовался: как правило, ему удавалось добиться от других всего, что бы он ни захотел.

Он услышал, как в шатер кто-то входит, и открыл глаза, ожидая увидеть служанку, выжидающе глядящую на него. Что ж, ей придется подождать еще немного, пока у него появится настроение приласкать ее.

Каково же было удивление сира Врана, когда он увидел перед собой вовсе не девушку, а какого-то невысокого человечка весьма дурно одетого и отвратительно пахнущего! Впрочем, последнее обстоятельство не слишком обратило на себя внимание сира Врана, поскольку в этой долине господствовали разного рода неприятные запахи. Однако человечка этого Вран никогда прежде не видел.

Юноша приподнялся на локте и уставился на незнакомца.

— Кто вы такой, а? — резко произнес Вран. — Что вы здесь делаете? Вы не из Керморвана!

— Вот именно, — отозвался человечек. Он присел на землю, рядом с ложем, на котором покоился Вран. — Не волнуйтесь, не то у вас раскроется рана, а силы вам еще понадобятся.

— Да кто вы такой? — повторил Вран, глядя на него бессильно.

— Так, — ответил незнакомец. — Я не более чужой для вас, чем какой-нибудь Эсперанс. О нем вы ведь тоже ничего не знаете, однако позволяете ему находиться подле вашей сестры.

Как ни странно, эти слова совершенно успокоили Врана.

— Насколько я понимаю, — заговорил незнакомец деловитым тоном, — ваше материальное положение весьма плачевно, и у вас нет никаких надежд на будущее, кроме хорошего замужества сестры.

— Точно, — кивнул Вран. — Ну еще и моя женитьба…

— О нет! — живо возразил незнакомец. — В вашем положении это безнадежно. Состоятельную и знатную невесту за вас не отдадут, связываться с простолюдинкой вы не станете, а благородная бедность — не для вас. Сперва следует немного поправить дела… Не хмурьтесь, я дело говорю.

— Может быть, и дело, — проговорил Вран медленно, — да какое вам-то дело до моих дел?

— О, у меня имеется личный интерес, — отозвался незнакомец и быстро потер ручки, совершенно как муха. — Не будем обсуждать это, хорошо? Я хочу дать вам совет. От вас потребуется только сказать «да». Впрочем, можете даже ничего и не говорить — просто кивните, вот так. — И он несколько раз опустил подбородок к груди.

— Я слушаю. — Вран вдруг понял, что сейчас, сию минуту, происходит тот самый, единственный в жизни каждого человека разговор, после которого все изменится, необратимо и навсегда.

— Сир де Керморван несколько богаче, чем сир де Мезлоан, — сказал незнакомец. — И существенно глупее, так что им легче будет управлять. Вы очень умный молодой человек, и с годами будете все умнее… Я могу устроить так, что ваша сестра достанется в жены Алену де Керморвану.

— Для этого, насколько я понимаю, должен победить сир де Мезлоан, — сказал сир Вран. — Но это шуточная война… Вряд ли кто-то будет всерьез считаться с ее результатами. Да и результатов здесь никаких толком не добьешься, так что все дело решит, в конце концов, благосклонность моей сестры.

— Да? — чужак выглядел теперь сильно обеспокоенным. — И что, по вашим наблюдениям, происходит с госпожой Азенор?

Вран совершенно не удивился, услышав, что незнакомцу известно имя его сестры. В какой-то момент юноша вообще утратил способность удивляться.

— Я довольно хорошо изучил мою сестру, — проговорил он. — Судя по тому, как она вчера возбужденно болтала о своих подвигах, ей мил сир де Мезлоан. Да и тот к ней неравнодушен, насколько я успел заметить. Что до второго, то ему, кажется, она совершенно безразлична. Сира де Керморвана занимает лишь ход военных действий. Он глуповат, как вы и сказали.

— М-да, — уронил незнакомец и уставился прямо в глаза сиру Врану. — Что же мы с вами, в таком случае, предпримем?

— Разве мы можем что-то предпринять? — удивился Вран. — Мы с сестрой настолько бедны, что я даже не в состоянии повлиять на ее выбор жениха. А что касается богатства и знатности, то сир де Мезлоан, пожалуй, стоит сира де Керморвана. У меня не будет ни одного веского аргумента в пользу последнего.

— Да, да, вы совершенно правы, — пробормотал незнакомец. — Вы и впрямь умны, сир Вран… М-да… А вы уверены в симпатиях вашей сестры? Это очень, очень плохо…

— Да почему же это плохо? — не выдержал сир Вран.

Незнакомец заглянул ему в глаза еще глубже, и пылающий черный взор вдруг проник в самую душу сира Врана, так что юноше стало очень холодно.

— Это плохо, — прошептал незнакомец, — потому что разрушает мои планы. А я намерен выдать госпожу Азенор замуж за сира де Керморвана, и вы должны мне в этом помочь.

— Но как? — спросил в отчаянии сир Вран.

— Просто скажите «да», — напомнил незнакомец. — Или кивните головой, вот так.

И он снова впечатал свой острый подбородок себе в грудь.

— И что будет, если я сделаю это? — не выдержал Вран.

Незнакомец встал и выпрямился во весь свой крошечный рост. Он наклонился над раненым, дохнув зловонием ему прямо в ноздри:

— Если вы скажете «да», то через десять-пятнадцать лет замок Керморван со всеми его землями будет принадлежать лично вам.

Он быстро отскочил назад и неуловимым движением переместился к выходу из шатра.

— Постойте! — крикнул ему вслед сир Вран.

Незнакомец замер возле выхода с поднятой ногой, готовой уже переступить порог. Потом, все еще стоя на одной ноге, он медленно повернулся в сторону Врана.

— Кто вы такой? — спросил сир Вран.

— Я приставлен следить за тем, чтобы дела в Керморване шли из рук вон плохо, — сказал человечек, щурясь. — Ну, каково будет ваше последнее слово?

— Да, — сказал сир Вран. — Да, да, да!

Ничего не подозревая о сделке, противники продолжали обмениваться ударами и перебрасываться снарядами. У замка, возведенного сторонниками Мезлоана, упала стена, на которую залезло сразу пятеро детей, но защитники храбро отбивались и изгнали этих нахальных карликов, переодетых великанами, а потом и сами перешли в атаку.

Возглавлял контрнаступление оруженосец сира Алена де Мезлоана, долговязый парень по имени Гаймерик. Этот Гаймерик был смешлив, и когда бы ни завязывалась дружеская перепалка, он всегда находился в самом ее центре. И если бы во время Яблочной войны вручали награды, подобно тому, как это делается на настоящих турнирах, то Гаймерик получил бы уже парочку из рук прекрасной Азенор. Ну а так ему приходилось довольствоваться тем, что он ввязывался во все драки, потасовки и штурмы, какие только происходили в долине.

Он бежал впереди своих соратников, кидаясь на ходу мякотью гнилых фруктов и целясь при этом так, чтобы залепить противникам глаза, и оглушительно хохотал. Несколько раз он поскальзывался, но всегда удерживался на ногах.

Рядом с ним неслась голенастая девица с изумительно огромным носом, словно бы созданным для того, чтобы восхищать окружающих. Девица эта была прачкой, хотя истинным ее призванием, как выяснилось в последние два дня, была война. Гаймерик с радостью назначил ее своим оруженосцем.

Едва они подбежали к стенам цветочного замка, возведенного людьми из Керморвана, как на их головы обрушились потоки перебродившего сидра, и ошметки от яблок, и сотни огрызков. Но атакующие ничуть не смущались и принялись колотить в ворота, и толкать стены, норовя опрокинуть сооружение, а девица-прачка держала над головой Гаймерика большой плетеный щит.

— Не отступать! — кричал Гаймерик. — Держаться, держаться! Они сейчас подадутся!

А сир де Мезлоан, стоя неподалеку, кусал губы и проклинал предприимчивость и напористость Гаймерика, ибо видел, что еще немного — и замок сира де Керморвана и впрямь будет разрушен.

— Еще раз! — гаркнул Гаймерик.

"Чума на тебя", — подумал сир де Мезлоан с тоской.

Несколько яблок взвилось в воздух, выпущенные из пращи умелой рукой. Защитники Керморвана знали свое дело.

Одно яблоко ловко сбило с ног девицу-прачку и лишило ее щита, которым она прикрывала голову своего господина. В тот же миг второе яблоко с силой ударило Гаймерика прямо в середину лба.

Раздался громкий стук, который — как ни странно — в общей сумятице расслышали все. Гаймерик пошатнулся и откинулся назад. Его синие глаза широко раскрылись, рот бессильно обвис, и молодой человек рухнул на спину, раскинув руки в стороны.

Девушка-оруженосец обернулась к упавшему Гаймерику. Улыбка не успела еще сойти с ее лица, а ужас уже заполз в зрачки. И стало очень тихо.

Штурмующие остановились, и осажденные тоже прекратили метать сверху цветочные венки и комки мятых фруктов и свесились со стены в попытке рассмотреть, что же происходит внизу.

Гаймерик не двигался, и это выглядело скверной шуткой. Человека, способного шутить подобным образом, следовало бы взять да вздуть хорошенько.

Носатая девица наклонилась над Гаймериком и принялась его тормошить и ощупывать. При этом она бормотала нечто, что можно было бы принять за заклинание, настолько бессвязно звучали ее речи.

Сир де Мезлоан понял, что происходит нечто неладное. Азенор в платье неопределенного цвета — его можно было принять и за синее, и за зеленое, — приблизилась к нему и с улыбкой взяла его за руку.

— Кажется, ваши люди вот-вот победят, сир?

Сир де Мезлоан резко повернулся к ней и покачал головой:

— Меньше всего на свете мне нужна сейчас эта победа!

Она ответила сияющим взглядом, и он понял, что оба они сейчас думают об одном и том же. Но затем тревога вновь кольнула сердце сира де Мезлоана и он опять посмотрел туда, где в молчании скопились люди.

— Сдается мне, там что-то нехорошее творится, — сказал он Азенор. И добавил: — Вы не ходите туда. Я сам посмотрю и расскажу вам. Навестите лучше вашего брата. Должно быть, ему одиноко!

И он быстро направился к стенам вражеской крепости.

При виде сеньора люди молча расступились, и перед сиром де Мезлоаном предстал Гаймерик.

Мертвая собака часто лежит так, что ее можно принять за спящую; с человеком подобное случается гораздо реже, поэтому сир де Мезлоан сразу распознал в Гаймерике мертвеца.

— Что? — вырвалось у него, да так горестно, что многие из стоявших вокруг не сдержали слез. — Что это?

Он бросился на колени перед убитым и провел рукой по его лицу. Оно было теплым, но каким-то дряблым на ощупь, как показалось сиру де Мезлоану. Только рана на лбу оставалась живой и даже еще немного кровоточила. Камень, убивший Гаймерика, лежал рядом на земле. Он тоже был запятнан кровью, так что сомнений в причине смерти не оставалось.

Сир де Мезлоан выпрямился и громко позвал своего друга:

— Сир Ален!

Сир де Керморван появился тотчас. Он еще ничего не знал, судя по тому, как весело блестели его глаза.

— Я здесь, сир Ален!

— Вы можете объяснить мне, — медленно проговорил сир де Мезлоан, — для чего вам было убивать моего человека?

— Но в этой войне я не убил ни одной мухи, не говоря уж о человеке, да еще вашем! — возразил сир де Керморван, все еще улыбаясь. — Разумеется, я желал бы выиграть, но цена моей победы будет измеряться в бочках сидра и корзинах яблок!

— Цена вашей победы — человеческая кровь, — оборвал его сир де Мезлоан. — Проклятье, я любил этого оруженосца, а вы ради забавы превратили его в кусок мяса!

Тут сир де Керморван понял наконец, что дело повернулось плохо, и подошел к своему бывшему другу, чтобы получше рассмотреть происходящее.

Он поднял с земли камень, поглядел на него и уронил. На ладонях у сира де Керморвана осталась кровь.

— Что скажете? — Сир де Мезлоан сверлил его глазами. — Кто это сделал?

Сир де Керморван молчал.

Алену де Мезлоану не потребовалось отдавать приказание: едва он поднял глаза на своих людей, как те ринулись на стены игрушечной крепости и скоро притащили к своему господину пращника.

Пращник, молоденький парнишка с потными светлыми волосами и перепуганным взглядом, висел на руках у тех, кто его схватил, и губы у него дергались.

Люди из Мезлоана бросили его на землю у ног своего господина, и Ален де Мезлоан спросил, глядя в макушку пленника:

— Это ты вложил в пращу камень?

Макушка дернулась, пращник поднял лицо:

— Мой господин, я не брал камней! У меня действительно есть праща — вот она — и я метал в неприятеля разные снаряды, но это были сплошь яблоки, причем гнилые, чтобы не причинять большогоущерба!

— Ты видишь этот камень? — Ален показал кивком головы на окровавленный камень.

Пращник послушно посмотрел туда, куда ему велели. Лицо его посерело.

— Но я не брал камня! — пробормотал он. — Зачем так делать? У нас ведь шутейная война!

Ален де Мезлоан повернулся к своему бывшему другу, Алену де Керморвану.

— Я хочу, чтобы вы отдали мне этого человека, сир Ален, — произнес он торжественно.

— Для чего он вам, сир Ален? — осведомился сир де Керморван.

— Я его повешу за то, что он сделал.

— Я не позволю вам вешать этого парня из-за глупой, случайной ошибки, которую он допустил по неведению.

— Я не допускал ошибки! — закричал пращник, извиваясь в руках тех, кто его держал. — Я делал правильно! Это было яблоко, яблоко!

— Здесь нет яблока, — холодно проговорил сир де Мезлоан. — Только камень. Ты так желал победы своему господину, что не задумываясь отнял жизнь у моего оруженосца, а он ведь мог стать рыцарем! Я требую, сир Ален, — продолжал он, — чтобы вы позволили мне повесить его, иначе нашей дружбе придет конец.

— Что ж, — молвил сир де Керморван, — в таком случае, я сожалею о том, что дружба наша оказалась такой короткой и непрочной, сир Ален. Я не отдам вам этого пращника, как бы ни был он глуп и неудачлив, поэтому можете отныне считать себя моим врагом.

Ален де Мезлоан приказал своим людям отпустить пращника и подобрать тело Гаймерика. Несколько мгновений он еще медлил, тоскуя по тем временам, когда между ним и сиром де Керморваном еще не было ни вражды, ни смерти, а потом резко повернулся и зашагал прочь.

* * *

Война между двумя сеньорами тянулась целых три года. Сперва сир де Мезлоан пытался осаждать Керморван, но затем отошел от крепких стен замка, поскольку наступила зима. На следующий год сир де Керморван наскоком атаковал замок Мезлоан и почти овладел им, но, сброшенный со стен, получил серьезное ранение и вынужден был вернуться домой. Еще через год оба сеньора схватились в открытом поле и после ожесточенного сражения, в котором погибло немало людей, сир де Мезлоан был ранен в грудь и бедро и признал себя побежденным.

К тому времени оба они уже забыли о своем изначальном намерении обменяться невестами, так что сир де Керморван счел себя не только победителем, но и нареченным женихом прекрасной Азенор.

Герцог Бретонский, который покровительствовал Азенор и ее брату, сиру Врану, принял сватовство сира Алена де Керморвана весьма благосклонно. Разумеется, он слышал о том, что сир де Керморван вел трехлетнюю войну за Азенор со своим соседом. Официальным предлогом для этой войны считалась та самая мертвая полоска земли, которую оспаривали друг у друга оба сеньора; но полоска эта имела еще и дополнительное значение: ведь на ней находилось приданое Азенор!

Так что герцог охотно согласился признать право сира Алена де Керморвана на имущество и руку прекрасной Азенор и сам вручил невесту рыцарю-победителю.

За три года ожидания Азенор не то чтобы забыла сира де Мезлоана, к которому начала было испытывать нежные чувства; просто все изменилось так неожиданно и быстро, что Азенор уже не понимала, как ей относиться к происходящему. И она, будучи девушкой послушной, благодарно приняла сватовство сира де Керморвана.

Ален де Мезлоан сильно изменился. Прежде они с Аленом де Керморваном были неразлучны, так что оба друга приобрели даже некоторое внешнее сходство; нынешняя вражда полностью уничтожила это. Ален де Мезлоан выглядел теперь ниже ростом, он располнел за время болезни — ибо после ранения в бедро долго не мог ходить и все время проводил в постели. Характер у него стал угрюмый, чего раньше за ним никогда не замечалось. Словом, если бы Азенор увидела сира Алена де Мезлоана сейчас, то никакой приязни бы к этому человеку она не испытала.

Напротив, Ален де Керморван стал казаться выше и суше, от постоянных размышлений о войне взор у него сделался проницательным, а редкая улыбка всегда светилась торжеством.

После свадьбы Азенор перебралась в замок Керморван, а ее брат, сир Вран, погостив у сестры недолгое время, уехал.

Глава шестая НЕБЛАГОРАЗУМНЫЙ РАЗБОЙНИК

Прекрасная Азенор вовсе не была так уж «прекрасна», как ее называли оба соперника-сеньора во время своей войны. Густые белокурые волосы составляли главное богатство ее наружности. Худенькая, вроде воробья, порой она выглядела переодетым мальчишкой. Через полгода после свадьбы стало очевидно, что госпожа Азенор в тягости.

Вот тогда-то рядом с ней и появился человек, который именовал себя ее верным слугой. Поначалу она не узнавала его, просто принимала его услуги, а на него самого даже внимания не обращала. Стоило ей выйти из комнат и ступить на лестницу, как он уже оказывался рядом и подставлял ей руку, чтобы она могла опереться. Стоило ей повернуть голову в поисках кувшина с водой, как он тотчас возникал поблизости и подавал ей этот кувшин — госпоже Азенор даже не приходилось повышать голос и о чем-то просить. Он угадывал все ее желания, он как будто читал ее мысли.

И в конце концов она заметила его.

— Где же ты был все это время, Эсперанс? — воскликнула дама Азенор. — Когда началась Яблочная война, ты куда-то запропал, и я даже и думать о тебе перестала.

— А, — ответил Эсперанс, улыбаясь во весь рот, — нет ничего проще. Я все время находился рядом с вами.

— Но как же получилось, что я тебя не видела? — настаивала она.

— Я стоял у вас за спиной, — объяснил Эсперанс, — вот вы и не видели меня. Кроме того, я остриг волосы, сменил одежду и избавился от бороды, а вместе с бородой и лохмотьями потерял лет десять жизни.

— Боже! — воскликнула она. — Целых десять лет!

— Да это были какие-то ненужные десять лет, — отмахнулся Эсперанс с такой небрежностью, словно речь и вправду шла о пустяках. — Я потратил их на всякую чепуху, вроде монастырей, войн и скитаний…

Тут он посмотрел на Азенор с обожанием и жалостью, ибо внезапно заметил на ее лице признаки скорой смерти. А Эсперансу доводилось побывать и монахом, и солдатом, так что подобные признаки он видел бессчетное количество раз и никогда не ошибался.

«Сдается мне, она погибнет в первой же своей битве, — подумал он, — стало быть, и времени для обожания у меня осталось совсем немного».

И он решил не отходить от нее ни на шаг, чтобы полнее использовать каждую отпущенную ему минуту.

Предстоящая разлука только подхлестывала его тайную страсть. Некогда Эсперанс научился читать и в своем монастыре прочел несколько романов, что вкупе с трогательными житиями святых оказало сильное влияние на развитие его сердца. Эсперанс умел чувствовать глубоко и сильно и для малейшего оттенка эмоции всегда подбирал точное определение, а это — верный признак ясности ума и сердца.

Госпожу Азенор он жалел — до исступления, до слез, и свое сладкое страдание превратил в источник жизни.

Но внешне это никак не проявлялось. Он просто прислуживал ей, а служанку быстро и ловко оттеснил на второй план. Для того, чтобы эта достойная девушка не роптала и, упаси Боже, не наговорила лишнего сиру Алену де Керморвану, Эсперанс спал с нею каждую ночь и ублажал так старательно, что она выбиралась из постели хорошо если к полудню и до обеда бродила как сомнамбула, с мутными глазами и неопределенной улыбкой.

Так продолжалось несколько месяцев; затем однажды рано утром Эсперанс увидел, что рядом с покоями госпожи Азенор стоит некий человек очень маленького роста, почти карлик. Эсперанс решил было, что это — врач, вызванный к супруге хозяина замка по случаю близких родов; но человечек улыбался так радостно и с таким нескрываемым ехидством, что Эсперанс почти сразу же отверг свое изначальное предположение. Состояние госпожи Азенор, а главное — ее неудачное сложение вряд ли могло вызвать улыбку на лице врача.

Одним прыжком Эсперанс подскочил к незнакомцу и схватил его за ворот.

— Что ты здесь делаешь?

Незнакомец ухмыльнулся, окатив Эсперанса вонью тухлых яиц.

— Ты ведь догадываешься, Эсперанс, для чего я здесь, не так ли?

Эсперанс молча рассматривал его, и чем больше он смотрел на чужака, тем меньше мог определить, какова его внешность: черты лица расплывались, неуловимо изменяясь каждое мгновение.

— Отойди от ее покоев, — сказал наконец Эсперанс.

— Как тебе угодно, — пожал плечами незнакомец, и они с Эсперансом тотчас очутились во дворе замка.

Эсперанс удивленно огляделся по сторонам, а незнакомец спросил:

— Или ты предпочел бы увести меня отсюда еще дальше?

— Да, — сказал Эсперанс.

— Как хочешь, — кивнул незнакомец, и в мгновение ока они переместились на берег реки, откуда замок был виден весь как на ладони.

— Так хорошо? — осведомился чужак.

— Да, — сказал Эсперанс. — Теперь отвечай: для чего ты явился? Тебя не звали!

— Почем тебе знать? — осклабился незнакомец.

— Ни Ален де Керморван, ни госпожа Азенор, ни я не заключали с тобой договора, — сказал Эсперанс. — Тебе нечего делать в замке!

— Ну, почем тебе знать, — повторил незнакомец. — Вы-то, может быть, со мной и не договаривались, но ведь есть на свете и другие люди, и вот они-то в свое время сказали мне «да», а большего мне не требуется…

— Какова твоя цель? — спросил Эсперанс, и незнакомец увидел, что его собеседник готов сдаться.

— Ни один из Керморванов не будет счастлив в браке, пока не истечет срок их наказания, — объяснил незнакомец. — В замке хранится одна старая книга, где об этом написано. Нужно только поискать ее хорошенечко — она затерялась среди всякого хлама… Наш сир Ален не слишком большой любитель чтения. — Он хохотнул, отрывисто и как-то искусственно, и добавил: — Впрочем, сын, который родится у сира Алена, непременно останется жив, что бы ни случилось с его матерью, пока та производит его на свет. За этим я тоже приглядываю. Мне необходимо, чтобы не переводились Керморваны, иначе некому будет страдать, понимаешь?

Эсперанс молча рассматривал чужака, и теперь его черты больше не плыли перед его взглядом — напротив, становились все отчетливее.

Чужак это понял и нахмурился:

— Почему ты так смотришь на меня?

Эсперанс подбоченился и сказал:

— Мои предки запросто знавались с такими, как ты, а сам я — доминиканец и солдат, так что вижу тебя насквозь и совершенно не боюсь!

— До тебя мне дела нет, так что смело можешь не бояться, — милостиво позволил ему незнакомец. И прищурился: — А где это твои предки знавали меня или таких, как я?

— Там, где таких, как ты, водится больше всего: в Святой Земле, — ответил Эсперанс. — Мое имя происходит оттуда же, а не боюсь я тебя потому, что я и сам чудовище.

Незнакомец засучил рукава.

— Сразимся? — предложил он.

— Изволь, — улыбнулся Эсперанс. — Если я тебя одолею, то ты оставишь госпожу Азенор в покое.

— Хорошо, — сказал незнакомец, и они сцепились в драке.

Они таскали друг друга за волосы и мутузили кулаками, они катались по земле и лягались, и в конце концов малютка-чужак оказался сидящим у Эсперанса на груди, а его пальцы сомкнулись на горле бывшего солдата, и улыбка расползлась по безобразному лицу незнакомца. Теперь он был похож на жабу.

Эсперанс молчал.

Чужак немного ослабил хватку и приблизил глаза к глазам Эсперанса.

— Ну, что же ты? — осведомился он. — Проси пощады!

— Ну вот еще, — огрызнулся Эсперанс, — я ведь говорил тебе, что я — чудовище, а чудовища не просят пощады.

— В таком случае, ты останешься жить и увидишь, как она умрет, — объявил незнакомец и слез с груди Эсперанса.

Солдат сел, потом встал. Тяжесть оставалась, зловоние густо висело в воздухе, но сам незнакомец исчез.

Эсперанс схватился за голову и скорее побежал к Керморвану.

* * *

Новорожденного унесли. По словам заплаканной служанки, это был мальчик, вполне крепкий и здоровенький, только больно уж горластый. Его вопли разносились по всему Керморвану, и от них звенело в ушах.

Везде, как казалось Эсперансу, пахло кровью, хотя в самом покое госпожи Азенор было чисто прибрано, и сама она лежала на кровати очень тихая, бледная, тщательно умытая. Завидев Эсперанса, она улыбнулась — это была единственная награда, которую он получил от своей госпожи за все время служения.

Он отослал служанок — те повиновались, ибо он приучил их слушаться, — и уселся рядом с нею.

Она тихо заговорила:

— Что со мной?

— Ничего такого, чего не бывало с другими, — ответил Эсперанс.

— Что это означает? — опять спросила она.

— Это означает, что вы, моя госпожа, идете путем всякой плоти, — объяснил он.

— Это правда, что ты был монахом?

— Да.

— Почему же ты оставил эту стезю?

— Я захотел стать солдатом.

— Почему ты перестал быть солдатом?

— Мне вздумалось сделаться разбойником.

— А разбойником ты перестал…

Он преспокойно положил ладонь ей на губы, прерывая допрос.

— Тише, — сказал он и убрал ладонь.

Она спросила:

— Кто ты?

— Я люблю вас, — ответил он.

Они помолчали еще немного, и тут Эсперанс заговорил опять:

— Помните, моя госпожа, как был распят Господь?

Она удивленно вскинула на него глаза.

— Разумеется…

— И тот разбойник, что хулил на кресте Спасителя, — помните его?

— Неблагоразумный разбойник, — шепнула Азенор. — Ты уверен, что это подходящая тема, Эсперанс?

— Как я могу быть в чем-то уверен? Слушайте же. Когда-то, очень давно, один человек очутился в Святой Земле и тяжко заболел. Такое случается там сплошь да рядом, потому что климат Святой Земли сильно отличается от нашего.

— Я слышала, — сказала Азенор.

— Да? Очень хорошо. Ну вот, и когда этот человек пришел в себя, то принял благое решение сделаться тамплиером.

— Разве это благое решение? — удивилась Азенор. — Тамплиеры — еретики, осужденные святым престолом, и нам лучше не говорить об этих предметах.

Она выглядела по-настоящему испуганной, когда речь зашла о столь неприятной и опасной для спасения вещи.

— Правда ваша, — согласился с нею Эсперанс, — только тот человек не мог знать о том, что случится через двести лет, так что и судить его строго мы не будем — ведь намерения у него были самые что ни есть благие! Итак, он сделался тамплиером и отправился на битву с сарацинами. Уж это-то деяние вы никак не можете назвать неподходящим для спасения души!

Азенор промолчала, и Эсперанс счел за лучшее просто продолжить рассказ.

— Случилось все это во времена прокаженного короля Болдуина, который был в те годы ребенком. И вот, коротко говоря, в сражении с лютыми язычниками неподалеку от Брода Иакова оказался наш тамплиер вместе с другими братьями отрезан от своих. А сарацины, как вам, быть может, известно, никогда не брали тамплиеров в плен живыми, ибо считали это за бесполезное дело, поэтому тамплиеры отбивались весьма отчаянно, как люди, заранее обрекшие себя смерти.

И в конце концов, наш герой остался совершенно один. Вот тогда он обратил свой взор к небесам и увидел, что они померкли и сделались фиолетовыми — не то потому, что надвигались сумерки, не то по еще более простой причине — ведь он готовился умереть. В тот самый миг этот наш тамплиер и принял имя Эсперанса, потому что ничего, кроме надежды, у него не оставалось, и помчался что было сил…

Азенор опустила веки, словно ее до крайности утомили злоключения этого Эсперанса, закончившиеся — так или иначе — более сотни лет назад.

Но нынешний Эсперанс как будто не замечал ее состояния и с жаром продолжал:

— И вот бежал он, как безумный, и за ним гнались эти дьяволы в тюрбанах, со сверкающими зубами на черных лицах. Но постепенно они отстали, ибо он забежал в гиблые леса. И в этих лесах стоял замок. Знаете ли вы, моя госпожа, кому он принадлежал?

Азенор сказала:

— Нет.

— А напрасно! — вскричал Эсперанс, увлекаясь рассказом.

Он вскочил и взмахнул руками, и на мгновение ему почудилось, будто древний, наполовину разрушенный, замок обрисовался в воздухе. Видны были его квадратные башни с тяжелыми зубцами, серая трава, проросшая между гигантскими валунами, заваленные камнями подвалы и окна, из которых высыпался песок…

Должно быть, и Азенор увидела ту же картину, потому что глаза ее внезапно широко раскрылись, и в них появилось удивление.

— В дни Воплощения Слова, — торжественно проговорил Эсперанс, — этот замок уже стоял в той земле, и принадлежал он никому иному, как одному жестокому разбойнику. Все в тех краях было пропитано злом, потому что духовные очи владельца замка всегда были закрыты. Он только тем и промышлял, что сидел у себя в крепости, ел и пил, и разбрасывал вокруг себя обглоданные кости, а когда заканчивались припасы, выходил на дороги и грабил людей. Он никого не оставлял в живых и похвалялся тем, что ни одна женщина не ложилась с ним дважды: вторым ее ложем становилась могила! Зло пропитало насквозь его душу и тело, и даже на кресте он продолжал свои черные деяния — ведь это он хулил Спасителя, и говорил Ему ужасные вещи! И едва он испустил свой поганый дух, как его окутало темное облако; и когда оно развеялось, его плоть рассыпалась в прах, и из земли выползли мириады червей и пожрали его!

— Мало утешительного в том, что вы говорите, — сказала Азенор.

— О, это только начало! — заверил ее Эсперанс. — Слушайте, что было дальше. Частица злой души владельца перешла и на его замок. Много лет твердыня стояла заброшенной; но затем в Святую Землю пришли христиане, и в замке Неблагоразумного Разбойника — он так и назывался, — поселились люди. Судьба их была тяжелой, ведь они сдерживали зло, гнездившееся в тех стенах, и не позволяли ему вырываться наружу! К тому времени, как наш Эсперанс — не я, а тот, другой, — достиг стен замка, там жила лишь одна дама.

— Дама? — удивилась Азенор. — Неужели храбрые христианские рыцари поручили столь опасное дело женщине?

— В Святой Земле было много отважных женщин, — сказал Эсперанс грустно, — и они умели защитить свои крепости. Они держали оборону и даже выходили в чистое поле, дабы сразиться с врагом. В замке Керморван есть гобелен, где изображена подобная героиня, — неужели вы его ни разу не видели?

Азенор слегка покраснела. Разумеется, она видела этот гобелен, но никогда не задумывалась над смыслом представленной на нем картины. Ей думалось: должно быть, это охота…

— Дама приняла спасшегося тамплиера, — продолжал Эсперанс задумчиво. Теперь он все чаще останавливался в своем рассказе, как будто подбирал слова или даже сочинял историю прямо на ходу. — Она проводила его в роскошные покои, устроенные среди развалин, и уложила в постель, а сама вышла.

Разумеется, наш Эсперанс не смог лежать там спокойно. Близость прекрасной женщины волновала его и, хоть он и стал тамплиером и дал обеты целомудрия и бедности, это не означало, что он перестал быть мужчиной. Так что он ворочался до самого утра, а на рассвете выбрался из кровати и прокрался к комнате, где почивала хозяйка замка. «Гляну на нее одним глазком, — решил он про себя, — чтобы удостовериться в том, что она спокойно спит и видит хорошие сны».

— Какое лицемерие! — сказала Азенор. — Из вашего рассказа ясно следует, что тамплиеры были развратны, если не в делах, то в мыслях.

— Вовсе нет, — возразил Эсперанс, — его мысли были чисты, в отличие от того, что он совершил телесно. Но слушайте же! Он подобрался к занавесям, отделявшим опочивальню дамы от большого зала, где еще сохранились каменные столбы, на которые укладывались доски пиршественного стола. Он замер, прислушиваясь. Казалось, замок пуст… и вдруг занавес шевельнулся, и в его складках определенно обрисовалось чье-то круглое тело.

Тут уж тамплиер не стерпел. Он подобрался к самому занавесу и заглянул в щелку… И что же он увидел? Прекрасная дама сидела в постели, а некое существо прислуживало ей: подавало гребни, держало зеркало, подносило воду для умывания и белоснежные полотенца. Оно расчесывало даме волосы, заплетало косы, пришивало рукава — словом, выполняло всю ту работу, которую обычно поручают доверенной служанке.

— Почему вы называете прислугу дамы «неким существом»? — спросила Азенор.

— Потому что это не был человек в прямом смысле слова, — ответил Эсперанс. — Это было чудовище, с лохматыми ногами и руками, с собачьей мордой и острыми, как у волка, ушами. Но во всем прочем оно было подобно человеку. И при том оно служило даме так преданно и кротко, что Эсперанс почувствовал сильное волнение. Он осторожно вернулся к себе и стал размышлять о том, что бы означало все им увиденное…

В этот самый момент в комнату к Азенор вошел капеллан. Он очень рассердился, увидев, что солдат сидит рядом с госпожой и, как ни в чем не бывало, развлекает ее байками.

— Служанки сообщили мне, что ты здесь мешаешь госпоже, — обратился капеллан к Эсперансу. — Я пришел убедиться в том, что глупые девчонки лгут и, к своему возмущению, вижу, что они сказали правду! Чем это ты здесь занимаешься?

— Развлекаю госпожу, — ответил Эсперанс, вставая.

— Убирайся, ей сейчас не до твоих россказней, — сказал капеллан.

Азенор тихо вздохнула и протянула Эсперансу руку. Он схватил эту нежную, бессильную руку, как самую дорогую добычу, и не ушел прежде, чем перецеловал каждый пальчик, причем касался губами поочередно каждой фаланги.

И только после этого ушел.

* * *

Для сира Ива де Керморвана история о тамплиере Эсперансе и замке Неблагоразумного Разбойника всегда разделялась на две половины: первую Азенор успела узнать, а вторая осталась для нее неизвестной.

— Капеллан был, разумеется, прав, — говорил, отводя глаза, Эсперанс, — ведь госпожа Азенор умирала, и не стоило ей слушать мои пустые россказни, а следовало подумать о спасении души. Но если вдуматься, повесть о моем предке была самая что ни есть душеспасительная, ибо в ней говорится о любви.

— Есть какая-то особенная печаль в историях, которые не были дослушаны до конца, потому что слушатели ушли из этого мира, — как-то раз заметил сир Ив, когда ему было восемь лет.

Он рос на берегу моря. Море было источником света и туманов. Ив де Керморван жил в присутствии моря — как другие живут в присутствии семейного герба на стене или гробницы великого предка. Что бы он ни делал, о чем бы ни думал, он всегда мысленно сообразовывался с морем.

Он почти не помнил отца, хотя тот умер совсем недавно. Чуть лучше он помнил мать, хотя та скончалась, едва успев дать жизнь первенцу. Зато очень хорошо помнил сир Ив тот день, когда впервые встретил море.

Эсперанс утверждал, будто отнес Ива на берег через год после смерти матери, то есть в совершенно неразумном возрасте. И тем не менее Ив де Керморван отчетливо представлял себе эту встречу.

Море заполняло собой весь мир. Оно было больше, чем лицо Эсперанса, — а до сих пор Ив не знал вещей более грандиозных, чем эта физиономия, широкоскулая, с чуть приплюснутым носом, шрамом на щеке и сощуренными глазами. Когда Эсперанс наклонялся над ребенком, он загораживал собою солнце.

Солнце — да; но не море. Громовая колыбельная прибоя баюкала Ива с раннего детства. Эсперанс укладывал его на прохладный песок, так, чтобы свежий ветер овевал младенца и сдувал с него все возможные хвори. А затем вынимал из-под рубахи заветную бутыль, устраивался поблизости на плоском, слегка нагретом камне и просиживал так часами, пуская мысли пастись на широких пастбищах воспоминаний, своих и чужих. Мысли Эсперанса разбредались, точно беспечные коровы, созерцающие траву и небо, в то время как зеленый пучок забыто свисает с их мягких губ.

Все это время Ив не видел своего воспитателя — по мысли Эсперанса, сиру Иву надлежало привыкать к осознанию собственного величия, а величие неразрывно связано с одиночеством.

Мальчик копался в песке, ловил пальчиками солнечный луч в волне, искал водоросли и ракушки. И ничего не видел, кроме волн, и ничего не слышал, кроме моря.

Позднее Эсперанс начал разговаривать с ним. Этот день мальчик тоже помнил — отчетливо, с множеством важных подробностей, которые из головы самого Эсперанса благополучно улетучились.

Первое, что сказал ему воспитатель, было:

— Вы — сир Ив де Керморван, мой господин, и род ваш проклят.

— Двухлетний ребенок не мог понять такую сложную фразу, — возражал капеллан впоследствии, когда Ив пытался рассказать ему об этом.

Роль Эсперанса в воспитании наследника Керморвана долгое время оставалась неизвестной — ни для Алена де Керморвана, ни для капеллана. Бывший разбойник отлично умел держаться в тени, так что о его существовании попросту забывали. Считалось, что за ребенком ходят кормилица и няньки. На самом деле Эсперанс почти постоянно находился в детской, а служанки, отчасти задобренные, отчасти запуганные им, не препятствовали его долгому общению с ребенком и особенно — их совместным прогулкам на берег моря.

«Разве могут эти глупые бабы вырастить настоящего рыцаря? — думал Эсперанс. — Сир Ален слишком мрачен и замкнут в себе, чтобы воспитывать ребенка; душа его пуста, да и голова не полнее. Много бы я отдал за то, чтобы узнать, кто из участников Яблочной войны сказал тому вонючке "да"!»

Таким образом, ранние годы сира Ива прошли рядом с Эсперансом.

Но затем случилось одно событие, которое едва не положило конец их дружбе.

Иву исполнилось семь лет, когда он опасно заболел. По целым дням мальчика сотрясала лихорадка, всю левую сторону лица у него перекосило, и, что хуже всего, он перестал разговаривать. Несколько раз его посещал лекарь и умело пускал ему кровь. Обезумевший Эсперанс, носился по замку, выискивая способ проникнуть в покои больного; но теперь не податливые и пугливые служанки ходили за больным мальчиком, но лекарь, капеллан и несколько помощников лекаря, более похожих на подручных палача, такие это были суровые и крепкие парни.

В конце концов, достойная симметрия вернулась на лицо Ива, но разговаривать он так и не начал. Упорное молчание мальчика сперва сочли пустым капризом. Ему посулили угощение, если он разомкнет уста; затем перешли к угрозам и, в конце концов, пришли к неутешительным выводам: сир Ив онемел.

Капеллан и лекарь вдвоем отправились с этим докладом к сиру Алену.

— Обычные медицинские средства в данном случае бессильны, — объявил лекарь. — Кровопускание в данном случае совершенно бесполезно, ибо пациент — слабенький мальчик, к тому же малокровный, так что он должен питаться самым лучшим мясом, и желательно добавлять ему в питье красное вино.

— Подобные изменения в поведении и внешности могут иметь только одну причину, а именно — козни врага рода человеческого, — объявил капеллан.

— Что вы имеете в виду? — мрачно осведомился сир Ален.

— То, что человек не может сам по себе утратить навыки речи, — пояснил капеллан. — Разумная речь, равно как и дыхание, даны человеку самим Господом, и если они вдруг оставляют помянутого человека, то это следствие того самого, что я только что сказал.

— А что вы только что сказали? — уточнил сир Ален.

— Что это козни дьявола, — торжественно провозгласил капеллан.

Лекарь сердито добавил:

— Ни припарки, ни микстуры не помогают от козней дьявола, так что позвольте мне удалиться.

— Клянусь Господом, ни в чем не согрешившим! — вскричал сир Ален. — Как же нам, в таком случае, спасти моего сына?

— Для этого следует избавить его от власти дьявола, — сказал капеллан. — И я не вижу другого средства исцелить дух мальчика, кроме сурового обращения с его плотью. Видя, что телу, в которое он вселился, грозит большая опасность, дьявол обыкновенно устрашается и покидает свою жертву.

— Хорошо, — согласился сир Ален. Он выглядел совершенно разбитым. — Поступайте как считаете нужным, только покончите с этой бедой!

Таким образом, сир Ив был извлечен из его прежних покоев и лишен доброй компании. Его заперли в сыром и темном подвале, на обед подавали только хлеб и воду, и все общество мальчика составляло теперь распятие, повешенное на стене так грубо и небрежно, что Ив поневоле проникался сочувствием к Иисусу, хоть бы и деревянному.

И когда Ив касался креста рукой, ему чудилось, что крест теплый, как живое тело, — впрочем, по сравнению с влажными камнями стены так оно и выходило.

Иногда в камеру входил специально приставленный к Иву слуга. Он брал мальчика за локоть и выводил наружу, в светлые комнаты, где было сухо и грела жаровня. Там ожидал узника капеллан.

— Ты образумился, чадо? — спрашивал он, поначалу очень ласково.

Ив моргал светлыми ресницами, водил глазами из стороны в сторону, и столь великое множество впечатлений — после темной и пустой камеры — переполняло мальчика, что молчание его становилось еще более глубоким.

— Ты будешь наказан, — предупреждал капеллан отеческим тоном.

Но и на это Ив ничего не мог ответить, и тогда капеллан начинал сердиться, поносить Ива грубыми словами (на самом деле, конечно же, не самого Ива, но завладевшего им дьявола), и наследника Керморвана тычками и оплеухами гнали назад, в камеру, где оставляли на день, а то и на два вовсе без хлеба и воды.

Так продолжалось без малого месяц, как вдруг однажды дверь камеры распахнулась, и некто рослый и темный, пахнущий чесноком, ворвался туда.

— Вы здесь? — прошептал знакомый голос Эсперанса. — Чума на этого капеллана, мне пришлось подсыпать ему яду в питье, чтобы украсть ключи!

Ив не ответил, потому что по-прежнему не мог говорить. Эсперанс на ощупь отыскал его в глубоком мраке и, подхватив на руки, вынес наружу.

Там было так же темно, как и в подземелье, и по этому признаку Ив понял, что вокруг стоит глубокая ночь. Эсперанс, огромный, с шумным дыханием, крался по замку Керморван, подобно призраку. Он знал здесь все ходы и коридоры, он изучил каждую потайную дверь, и всякая лазейка была ему знакома.

С мальчиком на руках он выбрался на двор, и Ив едва не задохнулся от потоков свежего воздуха. Эсперанс подошел к маленькой дверце в стене и выскользнул из замка.

Ив спокойно заснул и пробудился только с рассветом. Он лежал на берегу моря. В сером небе медленно расцветало солнце. Волны спокойно, размеренно бились о берег.

Мальчик открыл глаза и увидел лицо Эсперанса. Как и прежде, оно могло заслонить солнце, но не в силах было загородить собою море.

— А знаете ли вы, что увидел мой предок в замке Неблагоразумного разбойника? — произнес Эсперанс.

В тот день сир Ив впервые услышал историю, окончание которой так и не узнала умирающая Азенор.

— …На вторую ночь тамплиер опять подошел к опочивальне дамы. Чудовище было там — оно лежало на полу, возле кровати, и рассматривало спящую даму. Никогда прежде не видел Эсперанс — я разумею того, первого Эсперанса, — такой глубокой грусти в глазах живого существа! Он был немало смущен увиденным и незаметно вернулся к себе в постель, где и ворочался до рассвета. Днем, гуляя с дамой возле замка, он спросил ее невзначай, не скучно ли ей жить здесь в одиночестве. Каково же было его удивление, когда она преспокойно рассказала ему о чудовище, которое прислуживает ей! Она говорила об этом так просто, словно речь шла о самом обыкновенном деле.

«Но кто оно, это чудовище? — допытывался тамплиер. — Что оно такое?»

«Никто этого не знает, — отвечала дама. — Я унаследовала замок вместе с ним. Думаю, оно — вся печаль, что обитала здесь с незапамятных времен, вся боль, грусть и одиночество… Впрочем, мне жаль его».

На третью ночь тамплиер вошел в комнату к даме, и она приняла его в свои объятия. Наутро он испытал такой стыд за нарушенные обеты целомудрия, что, не простившись с дамой, уехал из замка. Почти год он ничего не слыхал ни о даме, ни о замке Неблагоразумного Разбойника, а затем до него дошли слухи о том, что замок разрушен сарацинами и обитавшая там дама была убита. Некоторое время он искренне горевал по ней, однако вскорости к нему явилась какая-то женщина и подала ему в корзине ребенка, после чего исчезла — как будто растворилась в воздухе. Эсперансу ничего не оставалось, как принять подношение…

— Это был его ребенок? — спросил Ив. — Ну, его сын? Да?

Он говорил с трудом, язык отвык от работы и не желал повиноваться, но Эсперанс хорошо понял вопрос.

— Наш тамплиер так и подумал и покаялся в совершенном грехе перед всеми братьями, и они позволили ему передать ребенка на воспитание добрым людям, жившим на орденских землях, — ответил Эсперанс. — Однако скоро стало очевидно, что дитя это рождено не от человека, ибо оно было покрыто шерстью, а лицо его отчасти напоминало волчью морду. По этой причине его поначалу отказывались крестить, но затем все-таки окрестили и дали ему имя «Эсперанс». Тамплиер, признавший за собою плотское падение, назвал себя его отцом. Он боялся, что в противном случае ребенку будет причинен вред, а этого, ради памяти дамы, он допустить не хотел. «Дитя уродливо потому, что уродлив мой грех, — говорил он. — И еще потому, что оно было зачато в замке Неблагоразумного Разбойника, там, где свободно дышит всякое зло»… Так было положено начало нашему роду, — заключил Эсперанс. — От отца по плоти я унаследовал страшную внешность, а от отца по духу — красивое имя.

— Стало быть, твой истинный предок — чудовище? — спросил сир Ив.

— Стало быть, так, — кивнул Эсперанс.

— Но почему же ты сам не похож на чудовище? — продолжал допытываться мальчик, помогая себе жестами, потому что речь его по-прежнему звучала невнятно.

— Потому что кровь чудовища из поколения в поколение разбавлялась человеческой. На самом деле в глубине души я — печальный монстр, как и тот, что обитал в замке. Никогда не смотрите на внешнее, сир Ив, глядите прямо в душу.

— Но как же так вышло, что женщины отдавались лохматому существу с волчьей мордой? Это противоестественно!

— У вас рассуждения взрослого человека, сир Ив! Однако запомните вот что: для женской природы мало существует такого, что не выглядело бы противоестественным в глазах мужчины. Кроме того, мы, чудовища, терпением и хитростью всегда умели добиваться своего. А хотелось нам одного: продолжения нашего рода, ибо, как нам казалось, один из нас сумеет превратить душу чудовища в человеческую — и уж он-то отмолит у Господа Иисуса весь наш лохматый род. С одними женщинами мы действовали обманом, отводя им глаза; в других случаях нам доводилось покупать наложниц… А самый первый Эсперанс, тот, что считался сыном тамплиера, — он был таким добрым и мягкосердечным, что сумел добиться даже женской любви… Вот так постепенно мы и утратили внешнее звероподобие. Но что сохранилось в полной мере — и что унаследовал и я — так это отменное чутье на грех. Я вижу зло, едва только оно высунет свой нос из-под земли.

Ив растянулся на спине, зарылся пальцами в песок, с наслаждением уставился в небо.

— Как хорошо быть свободным! — произнес он.

Птица летала над ним в вышине, и ее крик наполнял небеса, делая их поистине необъятными.

* * *

Известие об исцелении сына сир Ален воспринял с большим облегчением. Капеллан исповедал мальчика и счел его совершенно здоровым, телесно и душевно. Был отслужен благодарственный молебен, и жизнь потекла своим ходом.

И так продолжалось до тех пор, пока Иву не исполнилось тринадцать лет и отец его не заболел.

Сир Ален де Керморван уже давно чувствовал некое недомогание. Он полагал, что началось оно с того дня, как он упал с лошади; впрочем, это могло случиться и немного позднее. Начало болезни оставалось для него скрытым, но затем она стала заявлять о себе все более властно и в конце концов уложила сира Алена в постель.

Догадываясь о неизбежном ее исходе, сир Ален велел призвать к себе сира Ива.

До тех пор отец с сыном разговаривали немного. Когда Ив вошел, сир Ален вдруг понял, что видит незнакомца. И не удивительно: ведь мальчик рос каждый день и постоянно изменялся. Сейчас он очень напоминал Азенор. Он унаследовал от матери узковатые зеленые глаза и нос «уточкой», равно как торчащие скулы и хрупкую, птичью кость.

Мальчик остановился посреди комнаты. Голые каменные стены казались здесь особенно холодными; свет падал через два небольших окошка, таких узких, что даже ветер не мог в них протиснуться. Посреди спальни в окружении четырех коптящих светильников находилась просторная кровать под пыльным балдахином. В этой кровати сеньор Ален почти совершенно потерялся, хоть он и был мужчиной крупным.

Рядом стоял капеллан и с озабоченным видом морщил круглое лицо.

Мальчик поклонился и без малейшего смущения заговорил первым:

— Вы напрасно избрали для себя эту комнату, мой господин, потому что лучшее лекарство от всякой болезни — ветер, а никакой ветер не сумеет пробиться сквозь эти жалкие щелки, заменяющие здесь окна. И в особенности — наш бретонский ветер, плотный и напористый, подобный в этом бретонской женщине; а ведь его целебные свойства неоспоримы, и я не раз испытывал их на себе.

Капеллан так и разинул рот, а сир Ален, несмотря на боль и печаль от близкой смерти, захохотал.

— Откуда вам известно о свойствах бретонских женщин, сир Ив? Сдается мне, вы слишком молоды для того, чтобы познать их на собственном опыте!

— Мне рассказывал об этом Эсперанс, — ответил мальчик. — Впрочем, я имел случай наблюдать их в одном кабачке неподалеку от деревни.

— Так вы посещали кабак? Проклятье! — вскричал сир Ален. — Сколько же вам лет? Что-то я сбился со счета.

— Эсперанс говорит, что мне тринадцать лет и что я родился весной — в тот день, когда закричала первая прилетевшая с юга птица, и у нее был пронзительный голос, под стать сырой погоде…

— Эсперанс! — Сир Ален нахмурился и поднялся на локте. — Припоминаю я это имя… очень давно. — И он действительно вспомнил Яблочную войну, и свою разрушенную дружбу с Аленом де Мезлоаном, и погибшего парня, и раскаявшегося разбойника, который влюбился в Азенор и поклялся служить ей… — Эсперанс! — повторил сир Ален. — Так он здесь, в замке? Как это вышло, что я прежде его здесь не видел?

— Он умеет оставаться незаметным, потому что он — чудовище, — сказал Ив.

«Чудовище» было самым грандиозным определением из всех, какие сир Ив мог бы подобрать для Эсперанса. На самом деле тот был для мальчика одновременно и воспитателем, и кормилицей, и охранником, и источником сведений о мире, и учителем нравственных правил и даже наставником в грамоте. Но «чудовище» звучало лучше всего.

— Я хочу его увидеть, — сказал сир Ален.

Послали за Эсперансом. Он явился — очень пьяный; широкоскулая красная физиономия в каплях жидкого пота, глазки заплыли. А сир Ив смотрел на него с таким доверием, что сиру Алену, перехватившему взгляд сына, сделалось не по себе.

— Я Эсперанс, — провозгласило страшилище важным тоном.

— Как тебе удалось прожить в моем замке столько лет таким образом, что я тебя не замечал? — спросил сир Ален.

— Есть разные способы, — ответил Эсперанс.

Ален нахмурился, потер лоб, разгоняя морщины.

— И давно ты здесь, при моем сыне?

— С самого начала.

— Почему? — спросил сир Ален.

— Вы знаете ответ, — сказал Эсперанс. — Я любил даму Азенор и не захотел расставаться с ее сыном.

— Это мой сын! — закричал сир Ален.

Он упал на подушки и бессильно посмотрел на Эсперанса.

— Это ваш сын, сир Ален, в чем нет никаких сомнений, — согласился Эсперанс с полным равнодушием.

— Чему ты учил его?

— Всему понемногу, — охотно сказал Эсперанс, довольный тем, какой оборот принимает наконец разговор. — Думается, при необходимости он даже может сам построить катапульту! А еще — биться на мечах, ездить верхом, разбирать написанное в книгах и грамотах, правильно облекать мысли в слова на бретонском языке и говорить по-французски и по-английски — конечно, не все, а только самое главное…

— Например? — перебил капеллан.

Эсперанс живо повернулся к нему:

— Например — «принеси выпить», «убью», «иди сюда, красавица». Никогда ведь не предскажешь заранее, в какой стране придется произносить эти слова. Ведь известно, — продолжал Эсперанс задумчиво, — что язык благодати — это язык Моисея, то есть древнееврейский, а остальные — это языки смешения, которые возникли после падения башни Вавилонской. И языки смешения разделяются на языки «си», «ок» и «ойль» — по способу давать согласие на то или это, но все они сходны в слове «amor», что указывает на былое их единство… И уверяю вас, мой господин, — добавил бывший разбойник, обращаясь к сиру Алену, — что ваш сын и наследник сумеет объясниться с другом, врагом, слугой и женщиной на всех языках смешения достаточно внятно, чтобы всегда добиваться своего!

На краткий мир сеньор Ален пожалел о том, что никогда хорошенько не знал своего сына и позволил ему вырасти вдали от себя; но затем болезнь взяла верх, и он закрыл глаза.

— Ступайте, сир Ив, — велел капеллан, — ваш отец утомлен.

Мальчик вышел, а вслед за ним удалился и Эсперанс.

* * *

В тот же день капеллан написал письмо сиру Врану, брату покойной Азенор.

И в этом письме капеллан искренне поведал обо всем, чему сделался свидетелем.

«Господин наш сеньор Ален де Керморван приблизился к смертному порогу, — писал он. — Кашель разрывает его легкие, так что кровь выступает у него на губах. Рано или поздно вся грудь внутри у него лопнет, и тогда жизнь выйдет из него вместе с кровью. Мой господин ожидает смерти с мужеством, которое было всегда присуще ему на протяжении всех минувших лет. — Поначалу капеллану даже приходилось даже вытирать слезы, чтобы буквы не расплывались у него перед глазами, но затем он так увлекся процессом писания, что даже позабыл горевать. — Однако не только это печальное обстоятельство вынуждает меня обратиться к Вам. Сегодня при разговоре открылось, что все эти годы в замке Керморван обитал и, более того, постоянно находился при наследнике, сире Иве, некий человек по имени Эсперанс. Кажется, он бретонец, и при том самого подлого происхождения; первое следует из его выговора, второе — из обычая беспробудного пьянства. Он утверждает, что некоторое время находился в ордене святого Доминика, но затем покинул монастырь и устав, дабы на свободе предаваться грабежам и смертоубийствам. Однако хуже всего то, что он сумасшедший. Он забивает голову наследника глупыми побасенками, а тот, несомненно, верит всему услышанному, поскольку юность доверчива. Памятуя некий случай, когда сир Ив подпал под власть врага рода человеческого,следует быть особенно осторожными в отношении этого юноши.

Мы, остающиеся среди живых, обязаны позаботиться о будущем. И потому пишу к Вам с просьбой приехать как можно скорее и взять на себя дальнейшее воспитание наследника. Боюсь, этот мальчик погружен в мир бесполезных грез и мечтаний, внушенных ему плачевным пьяницей…»

Глава седьмая ПРИЗРАКИ РЮСТЕФАНА

Добрый капеллан обеспокоился бы еще больше, будь он во всех подробностях осведомлен насчет того, какую именно науку проходит юный сир Ив под руководством своего наставника. Чтение книг с описанием рыцарских подвигов было лишь началом, подготовкой; главное же заключалось в ином.

Эсперанс кое-что слыхал о проклятии Керморванов и считал неправильным таить от мальчика некие опасные обстоятельства, связанные с историей его рода.

Как-то раз они бродили по берегу и слушали, как шумит прибой. Эсперансу чудилось, будто он различает в морском гуле голоса кричащих воинов, звон оружия, топот коней, а Ив думал совершенно о другом: море как будто переносило его в запредельные миры, где слышны были громовые раскаты, с которыми перемещаются по Вселенной звезды и одинокие планеты. Все они, как казалось Иву, плакали в пустоте и искали Землю, где все устроено совершенно иначе, нежели во всей остальной Вселенной, потому что только на Земле растет трава, и по ней движется вода, и еще там живут разные звери, но главное — там есть человек, способный вместить в себя и звезды, и воду, и животных, и даже других людей.

Неожиданно Эсперанс остановился и проговорил:

— Странное дело, сир Ив, здесь полным-полно воды, но нет поблизости ни одного спокойного водоема, чтобы рассмотреть в нем собственное лицо.

Они вместе задумались над этой странностью и некоторое время исследовали ее со всех сторон. Наконец Ив заметил:

— Если уж так устроено, чтобы поблизости не оказалось приспособления для разглядывания лиц, стало быть, это правильно, и мне совершенно незачем видеть себя со стороны. К тому же, — добавил мальчик, улыбаясь, — я всегда могу полюбоваться на свое отражение в твоих зрачках.

— Так, да не так, — пробурчал Эсперанс, — потому что мои зрачки вам частенько лгут, сир Ив.

Ив удивился:

— Как могут мне лгать твои зрачки, Эсперанс, если сам ты никогда мне не лжешь?

— А это уж почем вам знать, лгу я или нет, — сказал Эсперанс, мрачнея, — потому как я и сам зачастую этого не знаю? А вот любя человека всегда лжешь ему глазами — это точно. Я вас вижу приукрашенным, сир Ив, удивительным, и красивым, и на диво умным, а еще мне сдается, что когда-нибудь из вас получится превосходный рыцарь. Но вряд ли это все — чистая правда. Наверняка в картину закрались искажения.

Ив хорошо знал своего друга и потому не обиделся на его слова. Вместо этого он погрузился в размышления над услышанным.

— Но мне хотелось бы узнать, каков я на самом деле, — сказал он наконец. — Особенно теперь, когда я понял, что не следует полагаться на мнение того, кто тебя любит.

И тут он споткнулся обо что-то, а наклонившись увидел торчащую из песка костяную рукоятку. Ив взялся за нее, и вот уже на свет явилось небольшое круглое зеркало, серебряное, отменно отполированное, с одной только большой царапиной посередине. Блестящий овал серебра был помещен в резную костяную рамку на костяной же рукоятке.

Вслед за зеркальцем потянулось длинное ожерелье бурых водорослей, застрявших в глубине влажного песка. Ив оборвал гирлянду и обтер зеркало о штаны.

— Вот и ответ, Эсперанс! — весело проговорил мальчик. — Море прислало нам зеркало, едва лишь услышало о моем желании рассмотреть себя хорошенечко.

Эсперанс насупился, но и он не мог отрицать того очевидного факта, что оба они сделались свидетелями важного знамения.

— А пренебрегать знамениями — значит, искушать судьбу, — заключил длинное рассуждение Эсперанс.

В ту пору оба, и воспитатель, и воспитанник, находили огромное наслаждение в долгих разговорах на какую-нибудь одну тему. Они разглядывали ее под всеми возможными углами, покуда самый предмет обсуждения не истончался до полного исчезновения и не делался изученным целиком и полностью — или, как выражался Эсперанс, «вдоль и поперек».

И только после завершения разговора Ив позволил себе взглянуть на собственное отражение.

То, что показало ему зеркало, весьма не понравилось молодому сеньору Керморвану. Лицо, заключенное в резную костяную рамочку, почти полностью повторяло форму удлиненного овала и заполняло зеркальце целиком. Кривая царапина рассекала его, точно уродливый шрам, начинаясь от переносицы и обрываясь сразу после губ, на подбородке. Возможно (если не считать шрама), это лицо идеально подходило бы какой-нибудь изнеженной девочке, но никак не юноше, наследнику проклятого рода Керморван. Для чего, в самом деле, будущему рыцарю капризная складка рта, пухлые брови и носик «уточкой»?

Огорченный, он опустил зеркало. И сразу же встретился взглядом с Эсперансом — тот рассматривал своего воспитанника исподлобья и с таким видом, будто встретил его впервые.

— Вы недовольны своим отражением? — осведомился Эсперанс. — Что ж, это еще не самое худшее, доложу я вам, мой господин.

— Да что же может быть хуже? — изумился мальчик. — Я готов выбросить это зеркало, лишь бы не видеть больше той гадкой физиономии, которая в нем отразилась.

— Вы еще ребенок, — проговорил Эсперанс. — Возможно, со временем кое-что изменится. Хотя, конечно, не нос. С носом ничего не поделаешь.

Сир Ив посмотрел на зеркало, которое держал в опущенной руке. Догадавшись о его мыслях, Эсперанс предостерег:

— Даже и не вздумайте выбрасывать его, сир Ив. Море обидится на вас за то, что вы отвергаете его дары. Подумать страшно, как долго лежало здесь это зеркало, дожидаясь, пока его подберут!

— Это просто зеркало, — проворчал сир Ив. — Да еще и с трещиной.

— Лично я склонен усматривать в его появлении некий вполне определенный знак, поданный нам не без цели, — упрямо настаивал Эсперанс. — И потому непременно желаю довести дело до конца.

— Я уж увидел, каков я на самом деле. Разве тебе этого мало? — не без горечи спросил мальчик.

— Мало? Мне? — Эсперанс пожал плечами. — Кто говорит обо мне? Речь идет о вас, мой господин, о том, кто вы такой. Помните, — тут Эсперанс присел на корточки и заглянул в лицо своему воспитаннику, как будто тот до сих пор оставался малым ребенком, — помните тот день, когда я назвал вам ваше имя? Вы помните, в каких выражениях я это сделал?

— Да, — без колебаний ответил сир Ив. — Ты сказал мне: «Вы — сир Ив де Керморван, и ваш род проклят».

Эсперанс с важностью кивнул. Эсперанс, в отличие от замкового капеллана, никогда не сомневался в том, что маленький ребенок способен понять и запомнить столь сложные и зловещие слова.

— Так оно и было, — подтвердил Эсперанс. — Я знаю о проклятии Керморванов больше, чем вы, а это несправедливо.

— Но ведь ты — чудовище, — сказал Ив. — Тебе надлежит знать подобные вещи.

— Я чудовище, но не проклят, — возразил Эсперанс. — Вы — человек, и при том один из лучших, зато вы прокляты. Ваши обстоятельства гораздо хуже моих.

Ив уселся на песок. Эсперанс молчал так долго, что Ив соскучился и принялся играть, возводя большие песчаные башни, а затем ломая их. Песок приятно льнул к ладоням и остужал их внутренний жар.

Молчать вместе они любили почти так же сильно, как и обсуждать различные, на первый взгляд незначительные, вещи.

Затем Эсперанс стремительно поднялся на ноги.

— Нынче ночью я покажу вам, как выглядит ваше проклятье, — сказал он.

И задрал вверх голову, с неудовольствием глянув на солнце, которое и не думало клониться к закату: застыло себе на одном месте и светило ровно и ясно.

— Хорошо. — Мальчик встретился с ним взглядом. Сир Ив выглядел сейчас таким доверчивым и хрупким, что у Эсперанса заныло сердце, однако он настрого приказал себе быть твердым и не сворачивать с пути.

— Думаю, там будет страшно, — добавил Эсперанс, пожевав губами.

— Хорошо, — повторил мальчик.

На том их прогулка и завершилась.

* * *

В одной из рыбацких деревушек имелся трактир, куда ходили отдыхать все окрестные жители. Не пренебрегали здешним обычаем и Эсперанс с сиром Ивом.

Мальчика в трактире хорошо знали. Можно сказать, он считался завсегдатаем наравне со взрослыми пьянчугами. В подобных местах это немалая честь. Что до Эсперанса, то хозяйка заведения души в нем не чаяла, да и прочие любители веселых напитков держали его за приятеля.

Трактир назывался «Иона и Кит». Его необъятная вывеска изображала, как нетрудно догадаться, гигантскую рыбу с разинутой пастью, куда падал вопящий от ужаса человек в рваных штанах. Штаны были порваны у него на заду, что вызывало град острот у клиентов, особенно когда те покидали трактир, изрядно нагрузившись.

В общем и целом место являлось вполне благопристойным. Здесь всего один раз произошло убийство: когда некий пришлый грубиян обнаружил сходство Ионы в рваных подштанниках с почтенной супругой одного из рыбаков, о чем не преминул поведать самым громким голосом. Поскольку грубиян был, как только что упоминалось, чужаком, то никакого убийства, можно считать, толком и не случилось: тело зарыли, а о деле забыли.

К знатному мальчику, когда он начал ходить вместе со своим воспитателем в «Иону и Кита», быстро привыкли.

— Когда-нибудь вы станете господином всех этих людей, — поучал Эсперанс сира Ива, — и вам, пожалуй, следует постоянно помнить об этом.

Поначалу Ива смущали шум и крики, стук кружек и развязные манеры собравшихся, но Эсперанс быстро успокоил его:

— В душе все они добры. Стоит присмотреться к ним сейчас: за трактирным столом человек раскрывается не хуже, чем на поле боя.

— Очень уж они шумят, — признался Ив на ухо своему воспитателю.

Сколько признаний выслушало это желтоватое плоское ухо и ни разу не дрогнуло, хотя в иные мгновения, когда Эсперанс задумывался, уши его шевелились сами собою: бывший разбойник даже не замечал за собой своего столь редкого среди людей умения.

— Они шумят, потому что вспомнили о себе, — объяснил Эсперанс. — Весь день они трудились, да и ночью не было им покоя. Но вот настала для них свободная минутка, и все, что они отложили на самую дальнюю полку памяти, — мысль о самих себе, — вдруг выпало и обрушилось на них. Вот они и кричат: «Я здесь! Я здесь!» Вам надлежит хорошенько понимать это и никогда на них за такое не сердиться.

Ив кивнул и потянул к себе огромную кружку с сидром.

Он потянул сквозь зубы хмельное, а потом замер, закрыл глаза и прислушался. Сперва внутри его было тихо, а после вскипела непонятная радость, и он неожиданно закричал на весь трактир:

— Я здесь!

Кругом захохотали. Эсперанс гаркнул:

— Молодой сеньор желает отдохнуть, как и все! Это не повод для потехи.

— Отдых — дело серьезное, — весело согласился какой-то рыбак с выдубленным на солнце лицом.

И снова вокруг пили и галдели, уже не обращая внимания на юного сеньора.

— Понравилось? — спросил его Эсперанс.

Ив открыл глаза — они лучились — и кивнул несколько раз.

— Когда я стану господином этих людей, — сказал он тихо, — я буду понимать и жалеть их.

— Вот это правильно! — одобрил Эсперанс.

Он водил Ива в трактир приблизительно раз в неделю, а иногда и чаще, и учил полезным вещам. И хоть сир Ив вместе со всеми охотно горланил старинные песни, все же то малое расстояние, которое надлежит соблюдать между будущим господином и будущими его подданными сохранялось в неизменности.

Через несколько дней после того, как на берегу было найдено зеркало, Эсперанс опять повлек сира Ива в трактир.

— Сегодня мне не хочется быть с людьми, — сказал сир Ив, когда вечером Эсперанс объявился в его комнате и сообщил о своем намерении. — Я бы лучше почитал.

— Незачем жечь свечи и портить глаза, — возразил Эсперанс. — Чтение — для утреннего времени, когда в голове пусто, а свет изливается с небес для всех людей равно и задаром. Если ваша милость вздумает жечь свечи, то лишь для того, чтобы возгордиться без всяких на то оснований.

— Почему? — удивился сир Ив.

— Потому что жечь свечи может лишь богатый человек, — сердито сказал Эсперанс. — Вот почему! А гордиться богатством — самое последнее и низкое дело.

— Я вовсе не горжусь богатством, да и не имею его, — сказал Ив. — Когда я читаю, то не думаю ни о свечах, ни о деньгах, а только о тех людях и прочих чудесах, что описаны в книге.

— Это вам только кажется, что не думаете, — фыркнул Эсперанс. — Откуда вам знать, какие потайные мысли бродят позади ваших прекрасных мечтаний? Они — точно вороватые слуги за спиной у господ: притаятся и делают свое черное дело, пока на них никто не смотрит.

— Как же мне поступить? — огорчился сир Ив.

— Идти со мной в трактир, что же еще? — пожал плечами Эсперанс. — Что до мыслей, то здесь надлежит являть особенную бдительность. Говорю вам, они подлы, хуже стрелков из лука и арбалета: затаятся и пустят стрелу, когда ожидаешь этого меньше всего. Нельзя давать им ни малейшего повода.

— Ты прав, Эсперанс, — признал сир Ив с сожалением. — Я пойду с тобой.

— Тропа между гордостью и глупостью чрезвычайно узка, тоньше лезвия, — сказал Эсперанс. — И ведет она прямехонько в трактир. Здесь ты можешь на меня вполне положиться.

— Ясно, — сказал Ив.

Он взял плащ с меховой оторочкой, ибо наступил август и ночи становились прохладными.

— Нынешняя ночь — особенная, — сказал по пути Эсперанс. — Я настаивал на нашей прогулке еще и по этой причине, хотя и первой было бы достаточно. Помните, мой господин, мы говорили о вашем истинном лице?

— Да, — сказал Ив. — Мне не понравилось мое лицо.

— Найдется какая-нибудь женщина, которая сочтет его достаточно красивым для того, чтобы полюбить, — сказал Эсперанс со вздохом. — Вам не следует лишь спешить с этим. Впрочем, я говорю сейчас не столько о вашей внешности — вы все-таки недостаточно уродливы, чтобы носить капюшон или покончить с собой, — сколько о вашей сущности.

Ив взял Эсперанса за руку и сильно сжал.

— Клянусь тебе, я стараюсь во всем следовать твоим советам и быть хорошим человеком!

— Это я знаю, — поморщился Эсперанс, — и незачем так кричать… Кроме вас, существуют еще ваши предки, и в особенности один, по имени Эрван де Керморван, и вот он-то испортил все дело.

— Какое дело? Как испортил? О чем ты бормочешь? — Мальчик начал сердиться. Он терпеть не мог, когда Эсперанс говорил загадками.

— Я не бормочу и выразиться яснее не могу, — возразил Эсперанс. — В ваших жилах течет отравленная кровь, если вам легче от подобных выражений, мой господин. И отравил ее никто иной, как Эрван де Керморван, ваш предок, и случилось это ровно триста лет тому назад.

— Да ну тебя! — сказал сир Ив и надулся. Настроение у него испортилось окончательно.

Тем не менее они добрались до трактира. А там нынче творилось нечто странное. Обычных завсегдатаев, рыбаков с мозолистыми руками и крестьян с грубыми лицами, в трактире почти не было. Его заполняла совершенно другая публика: юноши и девушки, украшенные цветами и ветками, с раковинами на одежде и на шляпах, с ожерельями из морских водорослей и выловленных в запруде лилий.

Хоть это и были дети простолюдинов, тяжелая жизнь не успела еще испортить их внешность: загар только красил их, работа с сетями сделала их руки крепкими, но не навязала еще узлов на пальцах и не налепила твердых мозолей на ладони — когда эти юноши ласкали своих подруг, их прикосновения не казались девушкам сродни прикосновению шероховатой древесной коры.

В руках у них были факелы; они переглядывались, толкались локтями, смеялись и ожидали чего-то.

— Что здесь происходит? — спросил Ив у своего спутника.

— Увидите, — с мрачноватой торжественностью ответил Эсперанс.

Появление молодого сеньора вызвало бурю восторга.

— А с кем пойдет сир Ив? — кричали девушки. — Почему он без подруги? Неужто ты его подруга, Эсперанс?

— Тьфу на вас, болтливые сороки! — огрызался Эсперанс, точно медведь, на которого насела дюжина мелких собачек. — Все беды в мире от вашего племени! Не будь женщин, как спокойно жилось бы на земле.

— Не будь нас, — хохотали девушки, — вы, мужчины, истребили бы друг друга в первой же войне…

— И очень хорошо, и настала бы в мире тишина.

Одна из подружек подскочила к сиру Иву и схватила его за талию, а еще одна обвила его шею руками сзади.

— Кого вы выбираете, сир Ив?

— Которая вам милей, сир Ив?

— Отойдите от него, проклятые дуры! — заорал Эсперанс, но девушки не обращали на него внимания.

Ив покачал головой:

— Я охотно взял бы любую, так хороши вы все, — да ведь у вас, кажется, есть приятели?

Эти учтивые слова весьма обрадовали девиц. Они начали переглядываться, пересмеиваться, а их парни насупились и уставились себе под ноги: ни один из них не посмел бы возражать, если бы сир Ив взял какую-нибудь девушку себе в подруги на эту ночь, хотя никому уступать, разумеется, не хотелось.

В конце концов, одна из девушек вытащила из толпы упирающуюся товарку: та была тощей, лет, наверное, двадцати пяти, с длинным носом и унылым, в перепуге скошенным на сторону бледным ртом. Это была некая Мархерид, которая никогда не выйдет замуж. Старшая из пяти сестер, она заменяла им мать и так увлеклась своей ролью, что не заметила, как подурнела, состарилась в девках и, в конце концов, осталась ни с чем. Никто не знал, зачем Мархерид ходит на праздники — ее никогда не приглашали даже потанцевать.

— Почему у тебя нет украшений? — строго спросил у девушки сир Ив.

Он решил взять предложенную ему подругу — и заодно показать остальным, как надлежит вести себя истинному мужчине и рыцарю. Потому что все эти молодые люди держались по отношению к некрасивой Мархерид весьма жестоко — так, впрочем, бывают невинно жестоки молодые, здоровые животные. Однако подобное поведение совершенно не подходило сеньору, поскольку он был благороден.

Мархерид испуганно уставилась на него и заморгала белесыми ресницами. На ее тощей шее болталось ожерелье из мятых цветов, на которое жалко было смотреть, а платье она нацепила повседневное, потому что праздничного у нее не водилось.

— Так не годится, — решительно объявил сир Ив и, сняв с себя широкую золотую цепь, повесил ее на шею Мархерид.

Она моргнула еще несколько раз и застыла, ощутив тяжелое прикосновение золота.

— И одежда на тебе хуже некуда, — продолжал сир Ив, закутывая ее в свой теплый шелковый плащ, подбитый мягким мехом.

Мархерид перестала теперь дышать. В трактире все смолкли. Девушка, которая думала сыграть со старой девой злую шутку, кусала себе губы: кто бы мог подумать, что сир Ив всерьез примет предложение потанцевать с дурнушкой Мархерид, да еще и начнет одаривать ее?

— А у меня для вас тоже есть, — вдруг проговорила Мархерид сиплым от волнения голосом. — Вот, чтоб вы красиво выглядели.

Она сняла с пальца колечко, которое сама сплела из цветных ниток, и стала натягивать сиру Иву на указательный палец. Но колечко оказалось маловато — ведь руки у Мархерид были ужасно тощие. Тогда сир Ив взял колечко и сам надел его себе на мизинец.

Он сказал:

— Да будет вам известно, что в меньшом пальце человека жизнь и смерть заключена более, нежели во всех остальных пальцах, и поэтому кольцо предпочтительней носить именно на мизинце.

И Мархерид улыбнулась во весь свой обезьяний рот.

Всей толпой они выбежали из трактира и пошли по морскому берегу. Залитое лунным светом, шумело море, отчего весь мир становился праздничным и таинственным, и молодые люди погрузились в радостное ожидание.

— Куда мы идем? — спросил сир Ив у своей страшненькой подруги.

Эсперанс брел где-то позади, и сир Ив о нем не думал, хотя и знал о его близком присутствии.

Мархерид сильно давила на руку сира Ива костлявой рукой. Ему неудобно было идти и тащить на себе спутницу, но отказать Мархерид в этом удовольствии он не смел.

Девушка улыбалась и отвечала ему невпопад: она казалась обезумевшей от восторга.

— Мархерид, ответь мне, пожалуйста, — попросил сир Ив мягко, но настойчиво. — Куда мы идем?

Она повернула к нему лицо. В лунном свете оно перестало казаться уродливым и стало просто печальным. И даже огромная улыбка, которая как будто отсекала подбородок от верхней части лица, не выглядела зияющей раной. «Она похожа на русалку или кого-нибудь из корриганов, — думал сир Ив. — Корриганы очень красивы, но в их наружности всегда есть какая-нибудь странность…»

— Мы идем к развалинам Рюстефана, чтобы попросить благословения у призраков, — сказала девушка.

— У каких призраков? — Ив улыбнулся, думая, что Мархерид шутит.

Но бедная девушка и не думала шутить. Она просто не умела этого делать, ведь все шутки, которые учиняли над нею самой, всегда были злыми.

— Все влюбленные берут благословение у призраков Рюстефана, чтобы им не разлучаться ни в жизни, ни после смерти, — пояснила Мархерид.

— Я-то думал, что для этого нужно взять благословение у церкви, — сухо заметил сир Ив.

Мархерид махнула рукой.

— У церкви — чтобы не жить в грехе, — сказала она, явно удивляясь тому, что сеньор не знает столь обычных вещей, — а у призраков Рюстефана — чтобы не разлучаться. Это совершенно разные вещи.

— Да разве призраки могут благословлять?

— Эти — могут, — сказала Мархерид. Она опустила голову и вздохнула, не переставая улыбаться.

Развалины замка Рюстефан угадывались темной массой на холме, что вырос впереди. Здесь берег подступал почти к самому урезу воды, а холм, увенчанный камнями, нависал над волнами. Некогда море плескало чуть дальше, и утес не был так подточен ударами волн, но с годами вода подступила ближе. Замок к тому времени уже был заброшен и обратился в руины. Эти развалины пользовались недоброй славой: иногда в них гнездились разбойники или какие-нибудь беглые люди, и еще там постоянно летали вороны.

— Странное место для того, чтобы получить благословение, — повторил сир Ив, но Мархерид не отозвалась.

Подняв голову, девушка смотрела на развалины.

Полная луна ярко освещала их. Видна была каждая травинка, что выросла возле старых камней. Лунный свет очерчивал ее контуры с такой тщательностью и столь бережно, словно любая былиночка обладала огромной, ни с чем не сравнимой ценностью.

Руины замка Рюстефан, напротив, выглядели сплошной темной глыбой, как будто их высекли из цельной скалы, хотя на самом деле это было не так.

Неожиданно сир Ив заметил в стене просвет, откуда вырывались яркие лунные лучи, и вздрогнул, так неожиданно это ему показалось.

Спустя миг он уже улыбался собственному испугу. Перед ним высилась стена — всего лишь сложенная булыжником стена, которая по странной прихоти ветра и дождя сохранилась немного лучше, чем остальные. В ней имелось высокое узкое окно, похожее на бойницу, оно-то и пропускало свет.

Молодые люди начали подниматься на холм, и сир Ив со своей некрасивой спутницей возглавил шествие. Мархерид ступала очень осторожно, боясь споткнуться. Она чувствовала себя важной особой, на которую все смотрят.

В толпе началась музыка: кто-то прихватил с собой пару дуделок, вырезанных из камыша или слепленных из глины. Мелодию подхватили голоса. Сир Ив знал эту песенку — под нее частенько танцевали. Он тоже начал было напевать, но скоро сбился, смутился и замолчал.

Очутившись среди руин, парни и девушки начали плясать. Они размахивали факелами, прыгали, хватали друг друга за талию, а после разбегались и хохоча искали друг друга в темноте. Ив и Мархерид тоже танцевали, как умели (а оба они умели довольно плохо, к тому же и разница в росте сильно им мешала: Мархерид была почти на голову выше).

Луна светила ровно и холодно, она обливала фигуры людей с головы до ног, не упуская ничего и не оставляя в тени ни малейшей детали. Луна как будто оценивала танцующих людей — трезво, никому не давая поблажки.

И тут в лунном свете сир Ив увидел нечто, от чего ему сделалось очень холодно: в узком окне он заметил черный силуэт человека.

Сколько Ив ни вглядывался, он не мог различить лица стоящей в оконном проеме фигуры. Затем неподвижный силуэт ожил — он повернул голову, и лунный луч наконец-то упал на него. Ив вздрогнул, когда увидел лицо пожилого мужчины, почти совершенно лысого, с длинными продольными морщинами на щеках, с глубокими складками на лбу. Он был невыразимо печален — так выглядит человек, который зачем-то достиг старости и за все минувшие годы не пережил ни одного радостного дня.

За его спиной начал клубиться белый дым. Лунный свет пронизывал этот дым, наполняя его свечением.

— Призрак, — шепнул сир Ив.

Мархерид прижалась к нему. Музыка смолкла, голоса утихли — молодые люди собрались в кучу и не отрываясь смотрели на развалины, где происходило нечто очень странное.

— Призраков двое, — еле слышно выдохнула Мархерид на ухо сеньору. Ей пришлось наклониться над ним, как над ребенком. — Мужчина и девушка. Он уже появился — скоро следует ожидать и ее…

Мужчина шевельнулся опять. Теперь Ив видел его профиль, резко очерченный, с крупным носом и выступающим вперед подбородком. Образ неизвестного отчетливо выделялся на фоне светящегося тумана.

В тумане медленно проступила вторая тень, сгусток белизны — но белизны мертвенной, холодной. Мелькнул образ юной девушки с нежным овалом лица, с огромными, тающими в тумане глазами. Туман то поглощал ее полностью, то позволял ей на мгновение вынырнуть и показаться на поверхности, чтобы затем вновь погрузиться в этот клубящийся омут.

Затем девушка вдруг освободилась от призрачных тенет и встала рядом с мужчиной. Их ладони соприкоснулись, и улыбка счастья, вырастающего из самых глубин скорби, показалась на исстрадавшемся лице мужчины. Ива поразила жадность, с которой оба призрака впитывали близость друг друга.

— Они были очень влюблены, — прошептал он. — Почему же с ними случилось все это?

Ему не ответили: собравшиеся молодые люди начали окликать призраков и просить их благословения.

— Посмотрите на нас! Благословите нас!

— Мы не хотим расставаться ни в этой жизни, ни в будущей!

— Мы любим друг друга!

— Дайте нам благословение!

Белая, тонущая в тумане девушка протянула вперед руку, пальцы ее задрожали. Внезапно она отдернула руку и закричала. Пронзительный этот вопль разлетелся над утесом, и даже море, шумевшее внизу, неожиданно замолчало. Голоса молодых людей оборвались. Стало очень тихо.

Мужчина вышел вперед, загораживая собой белую тень. Теперь Ив понял, что девушка слепа, но мужчина видит все: зоркие глаза призрака останавливались на каждом из присутствующих, и юноши и девушки ежились, закрывали лица руками, вздыхали, многие принимались плакать. Затем ледяной взгляд мертвеца замер, и Ив почувствовал, как холод пробирается в его кровь.

Мархерид, стоявшая рядом с ним, отшатнулась и выпустила руку молодого сеньора. Отошли от него и прочие, все, кто был неподалеку. Ив остался один, и призрак смотрел прямо ему в глаза. Острые иглы впивались в зрачки Ива; никогда в жизни мальчику не было еще так холодно.

Призрак заговорил. Он произнес только одно слово:

— Керморван.

И после этого все исчезло — и белый туман, и черный силуэт в окне.

Ив без сил опустился на землю. «Керморван». Призрак узнал его. Отравленная кровь рассказала привидению нечто, чего не знал и сам мальчик, в чьих жилах она текла.

Вокруг Ива бродили какие-то люди. Праздник был испорчен. Безжалостный лунный свет горел над Ивом, и всякий мог увидеть молодого сеньора — испуганного, опустошенного. Никому не было до него дела — все пытались исправить настроение и все-таки повеселиться, хотя бы чуть-чуть, несмотря на то, что благословения призраков в этом году так и не последовало.

Ив чувствовал себя совершенно одиноким. Люди, для которых он когда-нибудь станет господином, оставили его наедине со случившимся. Все, даже Эсперанс.

Усилием воли он сбросил с себя оцепенение и повернул голову. Нет, все-таки он не вполне был справедлив к своим спутникам. Кое-кто остался: рядом на земле сидела Мархерид и терпеливо ждала, когда он обратит на нее внимание.

— Ступай к остальным, — сказал Ив. — Нечего тебе делать со мной.

— Я пришла с вами, мой господин, и уйду тоже с вами, — ответила некрасивая девушка. — Все равно никто не пригласит меня танцевать.

Ив придвинулся поближе к ней, и теперь они двое находились вне людского племени, наедине со своей судьбой, с развалинами старого замка и с исчезнувшими призраками.

— Кем они были при жизни, эти двое? — спросил Ив.

Мархерид заговорила «сказочным голосом», перебирая его пальцы, как будто он был маленьким ребенком и нуждался в утешении перед сном:

— Давным-давно один юноша полюбил одну девушку и хотел вести ее к венцу. Она отправилась в лес, чтобы собрать цветов для своего свадебного убора, — и там ее увидел Эрван де Керморван, здешний сеньор. Она показалась ему такой красивой, что он немедленно остановил рядом с нею своего коня и спросил, что она делает одна в глухом лесу. Девушка объяснила. Тогда он объявил, что той свадьбе не бывать, потому что он сам намерен взять ее в жены. Так она ему приглянулась!

— Чем же закончилось дело? — спросил Ив.

— Она умерла, — ответила Мархерид просто.

— А ее жених?

— Стал священником и много лет служил мессу, но никто никогда не видел его улыбки, — даже Бог не сумел утешить его после того, как он потерял свою любовь.

— «Керморван», — повторил Ив. — Он назвал мое имя.

— Перед смертью тот священник проклял весь ваш род, мой господин, — сказала Мархерид. — И с той поры ни один Керморван не был счастлив в браке. Всем доставались жены либо уродливые, либо злые, а если уж попадалась красивая и добрая, вроде вашей матушки, мой господин, то она рано умирала…

Она как раз добралась до мизинца сира Ива и нащупала свое плетеное колечко. Ив тоже почувствовал это прикосновение и улыбнулся через силу:

— Я взял бы тебя в жены, Мархерид, чтобы исполнилось проклятье касательно неудачного брака, — ведь ты считаешь себя некрасивой, да и я, честно признаться, тоже так думаю… Но я не хочу, чтобы ты рано умерла.

— Коль скоро я уродлива, то буду жить долго, чтобы сполна отравить вам жизнь, мой господин, — сказала Мархерид.

Ив покачал головой:

— Сдается мне, с тобой я был бы счастлив, ведь ты добра и заботлива. А если тебя приодеть, то не так уж и некрасива… Нет, Мархерид, ты заслуживаешь счастья попроще и понадежней. В таких вещах, как любовь и смерть, нельзя полагаться на одну только внешность, слишком уж она бывает переменчива.

Девушка вздохнула, поцеловала молодого сеньора в щеку и поднялась.

Они ушли далеко от всех остальных и целую ночь бродили по берегу, слушая ропот моря; иногда они замечали мелькающие в темноте факелы и тогда поспешно уходили еще дальше, потому что им хотелось оставаться наедине. Иногда они садились на песок, и Ив пытался ласкать Мархерид, и все, что он замечал в ее теле, удивляло его, потому что прежде он никогда не прикасался к женщинам. И Мархерид он тоже доставил немало радости и удивления.

Глава восьмая УРОКИ ВРАНА

Смерть отца не так сильно повлияла на Ива, как приезд дяди, сира Врана.

Сеньору Алену, когда он скончался, было почти сорок лет, в то время как сиру Врану — не более тридцати. Умирающий отец казался подростку стариком, чужим, отжившим век; вновь прибывший дядя был ослепительно молод и хорош собой.

Что касается Эсперанса, то сир Вран решительно ему не нравился, однако свое мнение воспитатель Ива предпочел скрыть. Кое-что о Вране Эсперанс помнил еще по временам Яблочной войны, а кое о чем догадывался. С приездом Врана Эсперанс почти мгновенно отошел для Ива на второй план да так там и затаился.

О да, сир Вран сразу затмил собою всех. Он явился в сопровождении нескольких слуг, верхом на великолепной лошади. Никаких вещей при нем не было, но одежда его сверкала на солнце: золотое шитье, блестящий мех, широкая цепь на груди, причудливый головной убор, отделанный шелком.

Худенький бледный подросток, вышедший встречать важного гостя, вел себя со спокойным достоинством, как и подобает наследнику Керморвана, но удержаться от простодушной, во все лицо улыбки не сумел: при виде столь великолепного родственника мальчик пришел в настоящий восторг.

В первый раз Ив осознал, каким одиноким было его детство и какой одинокой обещала стать его юность: он вырос без ровесников. В замке не жило никого, кто был бы ему близок по возрасту.

А Вран, этот блестящий сеньор, вполне мог бы быть не младшим братом Азенор, но старшим братом самого Ива. Разве не истинный праздник — появление в замке такого человека?

Пятнадцать лет разницы, но какая пропасть лежит между двумя молодыми людьми, родственными по крови! Вран хорошо знал цену людям и вещам. Сам он, младший в семье, никогда не мог претендовать на наследство — которого, впрочем, и не было, — однако отличался практическим складом ума, умело занимал деньги и еще более умело поворачивал обстоятельства таким образом, чтобы не возвращать долгов.

Вран предпочитал жить в Ренне, в большом городе; там водились у него друзья и деловые знакомства. По слухам, возлюбленной у Врана не имелось (случайные подруги, естественно, не в счет). Вран не намеревался вступать в брак до тех пор, пока у него не появится сколько-нибудь значительного состояния.

Насколько понял капеллан из всего, что писал ему настоятель собора Святого Фомы из Ренна, влияние Врана на мечтательного, восприимчивого мальчика будет, скорее, благотворным, нежели каким-либо иным. Пора бы сиру Иву узнать, какова настоящая жизнь, и научиться управлять реальными обстоятельствами, а не одними только грезами.

Вран, как и Ив, обладал несомненным сходством с Азенор. Эсперанс понял это сразу, едва лишь увидел дядю с племянником вместе. Оба высокие, белокурые, с характерными узковатыми зелеными глазами. И улыбались одинаково: радость зарождалась в груди, медленно озаряла глаза, самую их глубину, и лишь потом, как бы с легким недоверием, проступала на губах.

— Какое прекрасное зрелище! — прошептал капеллан, от умиления совершенно позабыв о том, что он презирает Эсперанса и вообще с ним не разговаривает.

Эсперанс покачал головой:

— Я не доверяю этому человеку.

Капеллан уставился на него с изумлением:

— Как ты можешь такое говорить, глупый солдат? Сеньор Вран — родня Иву по крови, он отобьет у мальчика охоту предаваться глупым мечтаньям и растолкует наконец, что к чему. Теперь, после смерти сеньора Алена, нашему мальчику придется взять на себя все заботы по управлению замком… Да разве он справится — в пятнадцать-то лет, да еще получив такое глупое воспитание, какое ты дал ему?

— Я правильно его воспитывал, — огрызнулся Эсперанс. — Не успел только объяснить, что не следует доверять первому встречному: негодяи на этом свете встречаются куда чаще, чем хотелось бы.

Капеллан гневно передернул плечами и отвернулся.

— Я позабочусь о том, чтобы тебя удалили из Керморвана, — обещал он.

Эсперанс сильно побледнел и поскорее ушел. Он умел сделать так, чтобы о нем позабыли. Товарищи, с которыми он вместе воевал, когда-то всерьез утверждали, что Эсперанс наловчился даже отводить от себя стрелы врагов. И теперь Эсперанс крепко рассчитывал на это свое замечательное умение, поскольку больше всего боялся, как бы его и в самом деле не выгнали из Керморвана.

* * *

С приездом Врана поистине ожил старый замок. На протяжении столетий все прежние владельцы Керморвана заботились лишь о том, чтобы стены его оставались высоки и крепки, а в нижних этажах главной башни не переводились запасы стрел и каменных шаров, которые сбрасывали на головы осаждающих. Вран был первым, кого обеспокоили иные вещи.

Он заказал в Ренне новые гобелены взамен старых, наполовину истлевших, велел доставить десяток красивых медных ламп и расставить их по жилым помещениям, а в довершение всего прибыл целый обоз с сундуками, набитыми одеждой и посудой, металлической и из разрисованного магрибинского фаянса.

Все эти чудеса наполнили маленькую вселенную Ива. Притихший, ошеломленный, мальчик бродил по комнатам, которые знал с детства, и повсюду ему встречались новшества: он как будто попал в чудесный мир, вроде тех, что рисуют в книжных миниатюрах.

Дядя постоянно оказывался поблизости от мальчика; Эсперанса же нигде не было видно.

Коснувшись лампы, изображающей смешного человечка, сидящего на корточках в акробатической позе — с ладонями, упирающимися в землю, и ногами, закинутыми на плечи, — Ив тихо усмехался и тотчас же встречал ответную улыбку Врана:

— Нравится? Говорят, такие трюки проделывал Жан Руконожка, придворный шут герцогини Изор… Ты слыхал о нем?

Ив качал головой, и Вран тотчас охотно принимался рассказывать:

— Жана называли Руконожкой за то, что он ходил на руках с той же легкостью, с какой другие ходят обычным способом, то есть ногами. Он был на удивление уродлив — медная лампа, по слухам, его изрядно приукрасила: рот до ушей, глаза навыкате, нос расплющен.

— Возможно, он был мавром, — заметил Ив. — Я читал, что у мавров темная кожа, вытаращенные глаза и расплющенный нос, однако это не является, с их точки зрения, уродством, но, напротив, вполне обычное у них дело. У всякого народа собственные представления о красоте, так что не исключено, что Руконожка кому-то казался красивым…

— Только не герцогине Изор, — отмахнулся сир Вран, стараясь не показывать удивления, которые вызвали у него рассуждения племянника. — Уж она-то, во всяком случае, точно считала его уродом, и того же мнения были все ее друзья и подданные. Тем не менее Жан имел глупость влюбиться в свою госпожу и по целым дням таскался за нею следом и вздыхал. Но прекрасная Изор ничего не замечала. Ей и в голову не могло прийти, что шут осмелится на подобную дерзость. Он же не знал, как ей получше услужить, и изобретал все новые и новые трюки, так что герцогиня, бывало, смеялась до упаду.

Ив затаил дыхание: он чувствовал, что сейчас в истории Жана произойдет нечто важное, необратимое, нечто такое, после чего ни сам Жан, ни слушатель истории уже не останутся прежними.

Вран между тем продолжал:

— Случилось так, что проделывая очередной прыжок, Жан повредил себе спину. Но, поскольку герцогиня была весела, Жан не захотел портить ей праздника и поскорее закончил выступление: он уполз, помогая себе руками и подражая ящерице. Он надеялся, что отлежится и болезнь его пройдет, но на следующий день все оказалось еще хуже, чем было накануне: он утратил способность двигать ногами, и холод медленно поднимался от колен все выше и выше. Еще через два дня Жан понял, что умирает — скоро холод подберется к самому сердцу и остановит его. Между тем герцогиня соскучилась по забавным выходкам своего шута и, узнав о его болезни, явилась к нему сама. Впервые в жизни шут не сумел рассмешить ее и заплакал. И тогда случилась удивительная вещь: заплакала и сама Изор.

— Это потому, что душа у нее была добрая, — сказал Ив. Голос мальчика подрагивал.

Вран искоса поглядел на племянника и, никак не отзываясь на его последнее замечание, заключил рассказ:

— Одна теплая слеза герцогини упала на грудь шута, и сразу же холод отступил. Тогда Изор положила руку ему на лоб и велела поскорее поправляться: «Если ты меня любишь, — сказала она, имея в виду, конечно, не любовь мужчины к женщине, которой на самом деле втайне пылал шут, но обычную любовь слуги к доброму господину, — то непременно будешь на ногах к нынешнему воскресенью, потому что я жду к себе важных гостей и желаю насмешить их».

— Он поправился? — спросил Ив с замирающим сердцем.

— Да, — сказал Вран.

Поначалу он хотел рассказать совсем другое: как шут умер от неразделенной любви, но, видя, как страстно хочется племяннику доброго завершения повести, изменил намерение.

— В то воскресенье, говорят, Жан проделал самые забавные свои трюки… Впрочем, все это случилось почти сто лет назад.

Другие лампы были столь же причудливы, и с каждой связывалась какая-нибудь история: одна напоминала о верном псе, которого Тристан выучил не лаять во время охоты, дабы тот громким лаем не выдал ревнивому королю Марку местонахождение влюбленных (не могли же Тристан и Изольда, сбежав от короля, отказать себе в удовольствии поохотиться!); другая была отлита в форме хитрого кота Тибальта, приятеля и соперника лиса Рейнеке; третья имела вид оседлавшей философа женщины с распущенной шнуровкой на лифе.

— На свете нет другой такой же лампы, — рассказывал племяннику Вран. — Их делают из воска, обмазывают глиной, а после заливают в форму металл. Воск выливается через специальное отверстие, а глиняную оболочку — после того, как металл застывает, — разбивают…

Впрочем, Ива не столько интересовал способ изготовления фигур, сколько связанные с ними истории, и Вран охотно пересказывал одну за другой.

Так Ив узнал о чудесном коне, которого корриганы наделили даром говорить человеческим языком, наказав воспользоваться этим умением лишь трижды за жизнь, и о певце, которого ослепили враги и который проклял их за это, предсказав тем, что трижды они после этого родятся на свет — и трижды погибнут позорной смертью.

«Я никогда не ослепил бы певца, — думал Ив, едва сдерживая слезы, — и отпустил бы на волю чудесного коня после того, как он заговорил бы со мной в третий раз. Я не поступил бы так, как поступали все эти неразумные люди, которые погубили себя и других лишь потому, что думали только о себе и собственной выгоде…»

Вран поглядывал на раскрасневшееся лицо юноши и улыбался: ему нравилось, как шли дела.

Они с племянником подолгу ездили верхом. С Враном оказалось хорошо не только разговаривать, но и молчать. Он умел просто ехать рядом, поглядывая на море, на редкий лесок или просто бросая взгляды на небо — быстрые, почти заговорщические, как будто даже с небом у Врана завязались некие собственные, таинственные отношения, — и безмолвствовать. Ив погружался в это молчание, как в воду, и блаженствовал. Дядя не мешал ему мечтать, уплывая в грезах все дальше и дальше от обыденности.

Тем не менее одно столкновение среальностью Вран для него приготовил. И сделал это быстро и решительно, но так, что Ив — в отличие от прочих обитателей замка, — ничего не понял.

Через месяц после своего появления Вран начал выпроваживать из замка старую прислугу и выискивать по близлежащим деревенькам новую. И вскоре случилось так, что куда бы Ив ни бросил взгляд, везде он видел хорошеньких юных девушек. Куда-то подевались все те ворчливые старухи, что чистили котлы и разделывали туши животных на кухне, выколачивали пыль из ковров и меховых плащей и били вальками одежду на реке. Теперь, раскачивая бедрами, расхаживали по замку совершенно иные существа. От них исходило свежее дыхание жизни. Все они так и норовили встретиться с Ивом глазами и все весело улыбались ему, когда им удавалось задеть молодого сеньора локтем в тесном коридоре.

Эти девушки смущали Ива и наполняли его сны странными видениями. Ив решил спросить о происходящем Эсперанса: в конце концов, Эсперанс некогда нянчил его на руках, заворачивал в одеяло и кормил с ложки, — с таким человеком проще будет поговорить о странных вещах, которые вдруг стали преследовать Ива в сновидениях и наяву.

Но Эсперанс, коль скоро он принял решение сделаться невидимым, скрылся из виду: сколько Ив ни спрашивал о нем, сколько ни обходил раз за разом весь замок — нигде своего прежнего воспитателя он не находил.

Вран, разумеется, замечал беспокойство, которое овладевало Ивом все чаще, но делал вид, будто ничего не происходит. Жизнь шла своим чередом, и с молодым сеньором замка Керморван не происходило ничего особенного — все эти волнения заложены в естество молодых мужчин от века, и коль скоро так заведено, то и печалиться не о чем.

Наконец Ив заговорил с дядей о том, что его беспокоило. Начал он, впрочем, немного со стороны:

— Нигде не могу отыскать Эсперанса, дядя.

Вран весело нахмурил лоб.

— Кто этот Эсперанс, о котором ты так беспокоишься?

— Я о нем не беспокоюсь, — чуть смутился Ив, — потому что он сам в состоянии о себе позаботиться. Но теперь, когда он мне понадобился, он куда-то запропал.

— На что он тебе? — осведомился Вран.

— Хотел спросить у него кое о чем…

Не договорив, юноша махнул рукой и убежал поскорее, прежде чем дядя задаст новый вопрос. Ив неожиданно понял, что обсуждать с Враном странное поведение девушек и их влияние на его сны — выше его сил.

Врану, впрочем, и не требовалось никаких объяснений. Спустя час после того, как они с племянником расстались, Вран призвал к себе прачку по имени Матилина и велел ей раздеться.

Матилина без лишних слов скинула с себя одежду: она вовсе не была стыдливой скромницей. Посмеиваясь, Вран погладил ее по плечам, потискал за бока, запустил пальцы в ее волосы.

— У тебя хорошая кожа, — похвалил он. — Совершенно шелковая — как тебе это удается? У простолюдинок кожа грубая.

— Только не у меня, — отозвалась Матилина, очень довольная происходящим. — В деревне болтают, будто я оттого так хороша, что моя мать спуталась с кем-то из знатных господ, но я-то хорошо знаю, что это неправда! Моя бедная мать ни с кем не путалась: всю жизнь только тем и занималась, что чистила рыбу, которую ловил мой отец. Скучная у нее была жизнь и хорошо, что теперь она закончилась: я верю, что матушка на небесах!

— Сама-то ты туда не попадешь, — сказал Вран, осторожно укладывая девушку на свое ложе.

— Может, и попаду, — бойко ответила Матилина, — потому что мое призвание — дарить радость мужчинам, и уж этим-то я занимаюсь от всей души.

— Ты не ответила на мой вопрос — что ты делаешь со своей кожей, чтобы она не загрубела? — напомнил Вран и еще раз провел рукой по телу Матилины.

— Я раздеваюсь догола и валяюсь в песке, подобно тому, как лошадь катается по траве, — ответила девушка, смеясь. — А потом бегу в воду и, какая бы ни была погода, бросаюсь в море так, чтобы оно покрыло меня с головой. Ветер заменяет мне мягкие простыни, когда нужно обсушиться; песок очищает меня от грязи, а вода смывает все, даже грехи…

Вран прижал ее руки к покрывалу и наклонился над ее лицом, так что в конце концов весь мир скрылся в блеске ее глаз и белых, влажных зубов.

* * *

Ив проснулся среди ночи от того, что в комнате, возле самой его кровати, кто-то стоял. Мальчик открыл глаза, от всей души надеясь, что сумел сделать это беззвучно: ему всегда казалось, будто веки, размыкаясь, и ресницы, взмывая над щекой, производят некий шум, легко уловимый чутким слухом. Во всяком случае, сам он всегда слышал в темноте этот едва различимый звук. Эсперанс, правда, утверждал, что у его воспитанника слух как у летучей мыши, но Ив не вполне ему верил.

Незнакомец дышал ровно и спокойно, и неожиданно Ив тоже успокоился. Если бы чужак затевал дурное дело, дыхание выдало бы его.

Ив тихо проговорил:

— Кто здесь? Не бойся — я не сержусь.

В ответ раздался приглушенный женский смех, и гибкое тело нырнуло под покрывало. Ив ощутил прикосновение гладкой кожи, жадных рук, затем его коснулись очень горячие губы. Он едва не закричал, таким сильным оказалось первое ощущение.

Женщина извивалась рядом с ним, как русалка, выброшенная приливом на берег, она оплетала его длинными прядями волос и щекотала под мышками. Она была груба и нетерпелива, и мальчик потерял голову. Всё темное, незнакомое выступило вперед и властно заявило о своих правах; всё светлое и хрупкое пугливо притворилось, будто его вовсе не существует: и чудесный конь, наделенный даром человеческой речи, и безмолвный пес, верный союзник влюбленных, и герцогиня, подарившая шуту целебную слезинку…

Но неожиданно мир опять переменился: в хаос и темноту ворвался свет. Это был багровый, мечущийся свет, какой, вероятно, горит в преисподней: пламя тревоги, которое в силах порвать и смять густую тьму, но не способно ясно вычертить предметы.

Голос, сопровождавший появление этого жуткого света, был ему под стать — низкое горловое рычание, звериное и болезненное. Оно ухватило потерявшего сознание Ива и повлекло его за собой, куда-то в иное место, из небытия остренькой, запретной сладости в реальный мир, где не существует ничего, кроме материи.

Пустота предстала Иву в виде вещей, и все они имели прямоугольную форму: углы комнаты, сундук и лавка, большая кровать, поставец с кувшином и тазом для умывания. Только кувшин и таз были круглыми, но и они почему-то не радовали глаз: «Слишком пузатые», — подумал Ив; это была его первая мысль, оформленная словами.

Затем, в свете факела, прыгающего в чьей-то руке, начали являться и другие вещи — например, два человеческих лица. Одно, незнакомое, было женским — круглое, с широко раскрытыми темными глазами и поблескивающей полоской слюны в углу рта; другое, проступающее из полузабытых былых времен, было мужским — багровым, с выпученными глазами и гневно раскрытым ртом.

Ив понимал: женщина — та самая, что ласкала его в темноте. Сейчас она вовсе не была желанной, ее прикосновения больше не радовали — напротив, вызывали отвращение.

Ив оттолкнул ее от себя, но не рассчитал — женщина выпала из кровати и ударилась головой о каменный пол. Она даже не вскрикнула, просто осталась лежать, разметав вокруг себя волосы. Ив подумал: «Как желток посреди белка, если разобьешь яйцо», — и на душе у него сделалось так пусто, словно он никогда в жизни не предавался мечтам.

— Ты понял, что натворил? — прорычал человек с факелом. — Что с этой шлюхой? Она не убилась?

— Эсперанс! — крикнул Ив, выпрыгивая из постели и бросаясь к своему старому воспитателю. — Я повсюду тебя искал! Где ты был?

Отстранив от себя мальчика, Эсперанс направился к стене, чтобы вставить факел в железный держатель.

Теперь пламя было укрощено, и в комнате сделалось уютнее. Женщина по-прежнему лежала без движения. Эсперанс наклонился над ней и поднял ее на руки. Голова Матилины безвольно свесилась, волосы достигали почти до пола.

Эсперанс уложил ее на постель, закутал в покрывала. Кряхтя, снял с пояса флягу и влил оттуда несколько капель в приоткрытый рот женщины. Та закашлялась.

— Я так и знал, что ты притворяешься, — обратился к ней Эсперанс. — Все шлюхи таковы. Стоит дать по физиономии, так немедленно в обморок. Думает, если она опрокинется, так и мужчина тотчас растает, да нет, голубушка, не на таковских напала — потому что я твою сестру повидал во всех видах!

Завершив эту тираду, Эсперанс угостился из той же фляги и уселся на кровать с видом человека уставшего, проделавшего важную и трудную работу. Ив набросил на себя рубаху и теперь стоял перед ним босой, опустив голову, как будто напроказил и не вполне понимал, сильно ли влетит ему за это.

Расставив ноги и упираясь кулаком в бедро, как будто он был полководцем и восседал посреди поля боя на огромном барабане, Эсперанс созерцал Ива и думал о чем-то отвлеченном. Затем взгляд бывшего солдата сделался осмысленным, и Эсперанс рявкнул:

— Довольны ли вы, сир Ив? Сдается мне, господин мой, что вы весьма недовольны!

— Нет, — сказал Ив и переступил с ноги на ногу.

— Выпейте, это помогает. — И Эсперанс протянул ему флягу.

Ив взял и, ни о чем не спрашивая, сделал глоток. Пойло Эсперанса оказалось куда крепче тех разведенных водой вин, к которым привык в замке мальчик, однако Ив нашел в себе силы не закашляться.

— Отвратительная бурда! — провозгласил Эсперанс. — Под стать этой бабище!

Он с презрением оглянулся на Матилину, которая к тому моменту окончательно пришла в себя и теперь посверкивала из-под покрывала злобными глазами.

— Откуда она у вас в комнате? — осведомился Эсперанс, снова поворачиваясь к молодому сеньору.

Сир Ив чуть пожал плечами.

— Не знаю… Она появилась вдруг.

— Вдруг, мой господин, не появляется ничто — даже дети… — Эсперанс икнул.

Ив неожиданно бросился к нему на шею.

— Как же я рад видеть тебя! — произнес он. — Я искал тебя повсюду… Где ты прятался?

— Пустите, мой господин, — отбивался Эсперанс, смущенный этим порывом, — что это на вас такое нашло? И никуда я не подевался — все время находился рядом.

— И чем же ты занимался, Эсперанс, пока находился рядом?

Ив, совершенно придя в себя, устроился на кровати, подобрав под себя озябшие ноги.

— Наблюдал, — отозвался Эсперанс и надулся. — И мне очень не нравится то, что я увидел.

— А что ты такого увидел?

— Ваш дядя, сир Ив. Вот что я такого увидел.

— Мой дядя? — Ив покраснел, вздернул голову. — Мой дядя — лучший в мире человек, прекрасный и умный. И столько всего знает! Я счастлив, что у меня есть теперь такой друг.

— А, — неопределенно протянул Эсперанс, — ну тогда конечно… Да только запомните мои слова, сир Ив: многие вещи не таковы, какими кажутся.

— Ну, это мне давно известно, — улыбнулся Ив.

Больше всего на свете ему хотелось бы, чтобы дядя и Эсперанс подружились, сделались близки — и тогда можно было бы жить припеваючи, узнавая о жизни понемногу от каждого из них: то от одного, то от другого.

Но Эсперанс ни за что не соглашался пойти с Враном на мировую. Так уж он был устроен, что не мог ни пяди собственных убеждений уступить. И потому упрямо произнес:

— Запомните мои слова, сир Ив. Положим, считается, будто предметы наполняют мир, — а я вам говорю, что это полная чушь! Предметы суть пустота, и мир наполняется только тем, что воспринимает наша душа.

— Откуда ты это знаешь, Эсперанс?

— Пфа! — фыркнул тот. — Разве ты сам это не понял?

— Я, может быть, и понял, но ты…

— Читать-то меня, хвала святому Христофору, научили — в одном монастыре, а чего я сам не прочел — о том рассказал мне один старик, брат Аббе… впрочем, он умер, а его имя мне позабылось.

Он махнул флягой, там булькнуло, как бы подтверждая тезис о пустоте материального и наполненности духовного.

Эсперанс заключил:

— Ну а потом, когда я уж ушел из монастыря и очутился среди всякого сброда, — тут он зачем-то гулко хлопнул себя по животу ладонью, — ну уж тогда на практике подтвердилось все то, о чем читано было да говорено. Вы меня поняли, мой господин?

— Я… понял, — сказал Ив, и тут до него дошло, что ему действительно внятен смысл этих путаных речей.

И еще он догадывался, что Эсперанс отчего-то несчастен. Это обеспокоило Ива, и он спросил:

— Что с тобой? Ты болен?

— Если кто из нас двоих и болен, так это вы, мой господин, но поймете это значительно позднее, — непонятно объяснил Эсперанс. Он тяжело поднялся, бросил на кровать свою флягу и, волоча ноги, двинулся к выходу.

Матилина пошевелилась на кровати и вздохнула — нарочито, со взвизгом. Ив побежал к двери и выскочил в коридор, но там уже никого не было: как ни медленно тащился Эсперанс, он успел скрыться, и сколько Ив его ни звал, сколько ни разыскивал по темным закоулкам замка, старого солдата нигде не оказалось.

* * *

— Полагаю, многое из того, что должен знать владетель Керморвана, осталось для тебя неизвестным, — сказал как-то раз Вран своему племяннику.

Они прогуливались по морскому берегу; Ив то и дело бросал взгляды на пенный прибой, на белоснежные скалы, видневшиеся вдали, за изгибом бухты: мальчику хотелось убежать туда и не слышать ничего, кроме грохота прибоя.

После истории с Матилиной дядя вдруг начал отдаляться от Ива. Юноша не мог понять, кто был тому виной на самом деле: то ли Вран, который испытал сильнейшее разочарование в племяннике, то ли сам Ив, смущенный последним явлением Эсперанса в самый неподходящий для этого момент.

Казалось, Вран тоже испытывает неловкость при мысли об их отчуждении. Во всяком случае, прогулку он предложил сам и держался так, словно между близкими друзьями произошла незначительная размолвка, которую надлежит сгладить.

Ив согласился пройтись почти против воли. Разговор, заведенный дядей, однако, показался юноше мало интересным.

— Что же такого должен знать владетель Керморвана? — спросил Ив, желая, тем не менее, проявить не меньше доброй воли, нежели Вран.

Вран наклонился и начертил пальцем несколько кривулек на сыром песке.

— Что это? — спросил у племянника.

Ив глянул мельком и ответил, не задумываясь:

— Геральдическое поле — горностай.

Вран выпрямился, пораженно глядя на племянника. На краткий миг ему подумалось: уж не читает ли тот чужие мысли? Нарисованные загогулины на песке могли обозначать все, что угодно, не исключая и букв еврейского алфавита.

Ив чуть улыбнулся:

— Мы говорили о вещах благородных, связанных с происхождением, с обязанностями, которыми обременяет человека титул; нет ничего проще, чем предположить, что вы захотите показать мне нечто из геральдики.

— Кто обучал вас логике, сир Ив?

Ив пожал плечами: он не хотел сейчас вспоминать о Эсперансе и о том, как тот учил его делать выводы из вещей, для ротозея совершенно неочевидных — и, напротив, абсолютно прозрачных для человека наблюдательного.

Ив вообще не хотел говорить о Эсперансе с дядей Враном. Он наконец смирился с тем обстоятельством, что обоих своих воспитателей ему надлежит строго разделить — и не допускать их сближения ни в разговоре, ни даже в мыслях. Их и сопоставлять-то невозможно: у каждого строго определенное место в жизни молодого сеньора.

— Горностаи — герб всех герцогов Бретонских, — сказал Вран.

Ив лениво кивнул.

— А вы, сир Ив, — бретонский барон, — продолжал Вран. — И положение ваше весьма шатко.

Ив вздрогнул и впервые за время их прогулки посмотрел на своего собеседника прямо.

— О чем вы говорите, дядя? Чем бретонский барон отличается от любого другого — разве что тем, что говорит на бретонском языке и может видеть корриганов, в то время как французский барон, насколько я знаю, говорит лишь провансальским наречием или наречием «ойль», а корриганы ему не являются вовсе…

— Только что погиб Жан де Монфор, — сказал сир Вран. — Вот о чем вам следовало бы узнать.

И замолчал.

Скорбную весть привез ему из Бреста знакомый торговец-еврей. Многие из евреев бежали с Острова, из Англии, еще во времена крестовых походов, когда безрассудный Ричард повелел истребить у себя во владениях всех иноверцев.

Мелхиседек был внуком одного из тех беглецов. После спешного бегства из Англии дела его семейства шли скверно. Они начали поправляться только при отце Мелхиседека. Сиру Врану этот достойный торговец регулярно доставлял ткани и гобелены, сосуды из Леванта, металлическую посуду из Лиможа и свежие сплетни — отовсюду, где только может летать человечье слово.

Война за бретонское наследство шла уже больше пяти лет. Последний герцог Бретонский, Жан Добрый, был женат трижды, однако детей мужского пола после себя не оставил. Упрямый человек, он даже на смертном одре отказался назвать преемника: такова была месть Доброго герцога своенравным бретонским баронам, среди которых был и отец Ива де Керморвана.

Жан Добрый был по-своему прав, когда в свое время предпринимал попытки завещать свои земли французскому королю. (Ибо такова была его истинная воля, отвергнутая упомянутыми своенравными бретонскими баронами).

Бретань располагается на континенте. И пусть островной сосед находится неподалеку, пусть он и оставался всегда хорошим союзником Бретани, пусть прорастил немало корней на этом берегу, однако логичней была принадлежность Бретани все-таки не Англии, а Франции.

— Если вы, мой господин, несмотря на все старания ваших жен, не сумели породить наследника, — сказали ему бароны (так, во всяком случае, передавал их слова Ален де Керморван), — то это еще не повод вручать господство над Бретанью французам. Его величество король Франции не имеет на наши земли никаких прав, и мы не намерены присягать ему. Еще чего!

— Хорошо же, — сказал тогда Жан Добрый, — в таком случае я отказываюсь назвать другого наследника.

И с тем он закрыл глаза.

И к бретонскому горностаю протянулись сразу две руки: с одной стороны на герцогство претендовал Жан де Монфор, сводный брат покойного Жана Доброго; с другой — получить герцогскую корону рассчитывала племянница усопшего, Жанна де Пентьевр.

Каждый был в своем праве: другое дело, что бретонское право вступило в противоречие с правом французским. И после целого столетия мира и спокойствия Бретань была ввергнута в династическую войну.

В сентябре 1345 года Жан де Монфор, сводный брат почившего герцога Жана Доброго, был убит. Эту-то печальную весть и привез Мелхиседек из Бреста.

— Что же теперь будет? — спросил Ив, немного растерянный, у сира Врана.

Дядя совершенно сбил его с толку. Только что мысли юноши были полны образами прекрасных женщин и благородных мужчин, горностаев и единорогов, корриганов и самого Мерлина, а тут — политика и война! Ив не знал, что сказать, и сразу почувствовал себя беспомощным.

Вран опять сделался ему ближе, чем все прочие люди.

— Следует понимать вот что, сир Ив де Керморван: Жанна де Пентьевр… — начал было Вран, чуть снисходительно, но Ив перебил его:

— Прялка не наследует! Только меч.

Вран пристально посмотрел на юношу — так, словно он произнес нечто предосудительное.

— Прялка не может носить корону, — повторил Вран раздельно, точно намереваясь поправить неверный ответ старательного, но глуповатого ученика. — Однако у той прялки, о которой идет речь, есть законный и благородный супруг. Не так ли? А сей супруг вполне способен носить корону Бретонского герцогства. Особенно если его поддерживает король Франции.

Ив опустил голову. И спросил:

— Хорошо. А второй претендент?

— С ним все просто. Жан де Монфор, сын Жана де Монфора. Он англичанин. Его жена — английская принцесса, дочь короля Эдуарда Третьего Мэри; его опекун — сам английский король, да и вырос он в Англии…

— Мне больше по душе Жан де Монфор, — решительно объявил Ив.

Вран, склонив голову набок, пристально посмотрел на племянника.

— Впервые слышу о том, чтобы у вас имелись политические предпочтения, сир Ив.

— Их толком и не было… до сегодняшнего дня, — признался Ив.

— В таком случае, ваш выбор должен быть более взвешенным.

— Более взвешенным? Помилуйте, дядя! Сколько ни взвешивай, ничего от этого не переменится! Люди постарше и поопытнее меня совершали ужасные ошибки, имевшие огромные последствия, — и это несмотря на то, что они годами размышляли и взвешивали. Я — сир де Керморван, бретонский барон, и мой выбор очень прост: Жан де Монфор.

— Но ведь есть какая-то особая причина? — продолжал допытываться Вран.

— Мне нравятся англичане, — сказал Ив.

— Час от часу не легче… Почему?

— Я не люблю короля Франции, — ответил Ив.

— Милый племянник, вряд ли король Франции будет ожидать любви от бретонского барона, чьего имени он никогда прежде не слыхал, — мягко заметил сир Вран.

— И тем не менее, — настаивал Ив. — Несколько лет назад король Франции Филипп совершил ужасное дело…

— Что вы имеете в виду?

Король Филипп предложил бретонским баронам — не таким маленьким, как Ив де Керморван или его сосед, сир де Мезлоан, но более крупным и значительным, — достойно провести время на турнире, в рыцарских состязаниях, и для того позвал их в Париж, где устраивался праздник.

«Приезжайте ко мне, — звал их король Филипп, — забудем на время все наши распри, потому что мы рыцари, мы состоим в едином ордене, у нас одни и те же клятвы и честь одинаково дорога нам. Так забудьте на время о войне и о том, что мне вы предпочитаете короля Эдуарда, а Жанне де Пентьевр — Жана де Монфора. Скрестим мечи, преломим копья, как это заведено у добрых соперников. Быть может, во время праздника мы сумеем достичь взаимопонимания, и мир придет на вашу землю».

И они поехали, более двадцати баронов, цвет бретонского рыцарства, и поначалу все они были приняты в Париже как гости короля Филиппа и его будущие друзья, но затем их схватили королевские слуги.

Эти разодетые в шелка чванливые холопы ворвались в покои, где мирно почивали благородные бретонцы, и начали им, сонным, вязать руки и заковывать их в кандалы. Бретонские бароны отбивались, кто как сумел, но, поскольку все они были застигнуты врасплох, ни одному не удалось вырваться. И вместо того, чтобы честно помериться силами с коронованным соперником, они предстали перед ним связанные, как преступники.

И король Франции Филипп сказал им:

— Вы должны признать над собой Жанну де Пентьевр и ее мужа, герцога Блуа, иначе не сносить вам головы!

— Мы не желаем покоряться, тем более что вы позволили каким-то холопам протянуть к нам руки и связать нас, — отвечали бретонские бароны.

А король Франции Филипп отвернулся от них и отдал приказание обезглавить их как предателей и врагов короны.

— Пятнадцать знатнейших бретонских дворян были приведены на публичное место и прилюдно лишились головы, — сказал сир Ив, и сир Вран видел, что юноша действительно испытывает боль, когда говорит об этом. — И это сделал король Франции в нарушение всех своих клятв и обещаний! Неужели после всего случившегося между нами возможен мир?

— Вы правы… — уклончиво отвечал сир Вран. — Но ваша правота все-таки еще не означает, что мы должны предпочесть английского короля французскому. Филипп Французский не вечен; возможно, его сын и наследник окажется куда более честным и достойным монархом. Кто знает? — рассудительно заметил сир Вран. Он хотел, чтобы племянник высказался до конца.

Сир Ив покачал головой:

— Кто бы ни наследовал Филиппу, дальний сосед всегда остается предпочтительней ближнего. Мы редко враждуем с теми, кто отделен от нас проливом; чаще всего неприятности приносит нам соседский холоп, чья свинья своротила нашу изгородь и изрядно попаслась среди нашей капусты… Что скажете на это, сир Вран?

— Только одно, племянник: вы мудры не по годам, — поклонился Вран. Однако при этом он прятал глаза.

Ив дружески взял его за руку.

— Продолжим прогулку, — попросил он. — Я не вполне понимаю, для чего мы ведем сейчас эти разговоры.

— Война постепенно приближается к нашему порогу, — сказал Вран. — Вести, которые доставил мой друг… Вас не удивляет, что я называю еврейского торговца своим другом? — Ив, желая поскорее услышать новости, поспешно помотал головой, и Вран продолжил: — Мой друг предупреждает о такой возможности. Война за бретонское наследие продолжается. Кроме того, англичане усилили военные действия против французского короля…

— Я хотел бы поближе познакомиться с вашим другом, дядя, — сказал Ив.

И до самого окончания прогулки он не произнес больше ни слова.

* * *

Мелхиседек не скупился на слова, когда красочно повествовал о том, как вышло, что он свел столь ценимое им знакомство с сиром Враном. Юноша беседовал с гостем один на один, и потому мог не стыдиться слез, которые исторг у него этот красивый седовласый человек с горбатым носом и яркими черными глазами.

Казалось, и сам Мелхиседек был растроган, вспоминая тот случай: свою неудачную поездку по торговой надобности, нападение безжалостных разбойников и внезапное появление всадника-христианина с двумя друзьями.

…Сир Вран возвращался с дружеской пирушки. И сам он, и его товарищи, и слуги, их сопровождавшие, — все были изрядно навеселе, и тут перед ними предстала картина поистине дрянная, так что они остановили коней и начали совещаться. Следовало решить, как поступить, покуда разбойники не заметили чужаков.

Четверо оборванцев, все — с широкими плечами и крепкими волосатыми ручищами, — обступили одинокого человека, угрожая ему. Еще один бандит, с широкой черной бородой, стоял чуть поодаль и с ухмылкой наблюдал за происходящим. Было очевидно, что те четверо будут издеваться над путником до тех пор, покуда чернобородому не надоест этим любоваться, и вот тогда-то они попросту прикончат беднягу и заберут его ослика и всю поклажу.

— Гляди ты, — кричал с хохотом один из разбойников, — это же враг самого Господа Христа! Куда это он направляется?

— Куда бы он ни шел, а этими вещицами ему заплатили за предательство, — сказал с деланной серьезностью другой.

Тут они начали толкаться локтями, и посмеиваться, и говорить о своем благочестии, причем явно передразнивали какого-то захожего проповедника, из тех, что умеют ладно складывать слова и читают проповеди за деньги.

— Будем плакать и каяться! — орали они. — Прольем слезы!

— Лучше прольем вино, — предложил третий из них, с густыми, почти совершенно белыми волосами и красивым, но пустым и глупым лицом.

Это предложение вызвало общий восторг, они схватили бутыль из рук белобрысого и начали пить, вырывая ее друг у друга, обливаясь и нарочно брызгая на свою жертву.

Наконец чернобородый прокричал:

— Довольно! Тащите его к этому дереву — сделаем с ним то, что сам он сделал с Господом Христом!

— У нас нет гвоздей, — заметил один из разбойников.

А тот, что был постарше прочих, сказал:

— Не беда: я остругаю веточки, так что они вполне смогут заменить гвозди. Подвесим его!

Трое гуляк переглянулись.

— Это еврей, — прошептал один из приятелей сира Врана. — Они собираются ограбить и замучить еврея.

— Вижу, — отозвался сир Вран и прикусил губу.

Третий их товарищ решительно сказал:

— Я ухожу.

— Вы не можете так поступить! — возразил ему сир Вран.

Тот пожал плечами.

— Помогать разбойникам — против моей чести, а помешать им расправиться с иудой — против моей совести.

Второй поддержал его, и вместе они удалились, а за ними ушли и их люди; сир Вран остался один, потому что собственного слуги у него не было — из троих он был самым бедным…

— Неужели он один напал на пятерых? — переспросил сир Ив, который все это время внимал рассказу, затаив дыхание. И хоть сам Мелхиседек сидел сейчас перед ним, живой и здоровый, а все же сердце у Ива замирало: что если Врану все же не удалось спасти беднягу?

…Да, отважный сир Вран обнажил меч и, хоть и был изрядно пьян, набросился на негодяев. Двоих он зарубил сразу, еще один обратился в бегство, а четвертый упал, и сир Вран тяжело ранил его. Оставался предводитель разбойников, самый опасный из всех, и уж он-то успел обнажить меч.

Пленник, привязанный к дереву, смотрел за происходящим некоторое время, а после закрыл глаза и положился на волю судьбы. Он не привык к тому, чтобы за него заступались, разве что христианам что-то требовалось от богатого еврея.

Но сир Вран, как казалось, был не таков: он просто ринулся в битву очертя голову.

Предводитель разбойников оказался опасным противником, и меч у него был длинный, так что Врану пришлось непросто. Все его удары разбойник отбивал с такой легкостью, словно их наносил ребенок, а вот когда сам негодяй переходил в атаку, Вран подвергался серьезной опасности…

— В конце концов сир Вран все же одолел его, — заключил Мелхиседек и почему-то отвел глаза.

«Странно, — подумал сир Ив, — вот и мой дядя тоже иногда так смотрит: как будто прямо на тебя, а на самом деле куда-то в сторону… Должно быть, научился этому у еврея».

Мальчик вздохнул и вытер слезы.

— Я всегда волнуюсь, когда слышу истории о человеческом благородстве, — признался он. — Но сегодняшняя превзошла все. Обычно я читаю о таких поступках в книгах, а вы рассказали мне о человеке, которого я знаю лично и люблю.

Мелхиседек посмотрел на молодого сеньора так, словно еврея удивляло каждое из произнесенных им слов.

— Стало быть, вы очень любите своего дядю? — переспросил он.

Ив кивнул и простодушно добавил:

— Да разве может быть иначе?

Мелхиседек раскрыл ладонь и показал ее Иву:

— Видите след? Они все-таки успели пробить мне одну руку…

Ив вздохнул:

— Сдается мне, вы хороший человек, и мне очень жаль, что вы не спасетесь, потому что ваша вера ложна. Впрочем, это не мне судить и решать, так что располагайтесь в моем замке как вам будет угодно…

И он быстро вышел, чтобы отдать надлежащие распоряжения.

* * *

Несмотря на искреннюю заботу, проявленную юношей, Мелхиседеку было неуютно в Керморване: ему постоянно чудилось, что за ним кто-то следит. Самый воздух был здесь пропитан опасностью, тем более неприятной, что Мелхиседек никак не мог определить ее источник.

После трапезы, которую ему принесли прямо в комнаты, дабы господа не были вынуждены сидеть с ним за одним столом, Мелхиседек собрался было устраиваться на ночлег, как вдруг почувствовал, что поблизости кто-то есть. На сей раз ощущение было слишком сильным, чтобы и дальше не обращать на него внимания, и Мелхиседек медленно обошел всю комнату, заглядывая во все углы и отодвигая все занавеси.

Когда он обернулся, то увидел стоящего посреди комнаты человека. Мелхиседек готов был поклясться в том, что еще мгновение назад здесь никого не было.

Человек этот был немолод, с мясистым красным лицом.

— Я Эсперанс, — буркнул он, не тратя лишних слов на объяснения. — Сядь. — Он кивнул, показывая на плоскую крышку сундука с грубо вырезанным лиственным узором.

Еврейский торговец повиновался.

— Что ты там наплел сиру Иву? — спросил Эсперанс.

— Поведал ему чистую правду… — пробормотал еврей, опуская глаза.

— Смотри прямо! — рявкнул Эсперанс. — Что ты ему наврал? Признавайся, жид!

— Я сказал… правду, — повторил Мелхиседек. — Прояви хоть немного уважения к гостю своих хозяев! Зачем ты пришел сюда и разговариваешь со мной так грубо?

— Заметь, ты сидишь, а я перед тобой стою, — огрызнулся Эсперанс. — Полагаю, я выказал достаточно уважения! А теперь уважь меня, покуда я и впрямь не сделался невежливым. Ибо истинное мое лицо — отвратительно, а эта милая улыбка — лишь лживая маска. Я надеваю ее, когда хочу произвести хорошее впечатление.

— Тебе нужно денег? — спросил еврейский торговец.

Эсперанс принялся фыркать на все лады, словно целая конюшня рассерженных лошадей.

— Еще чего! У меня есть все необходимое, а деньги уж точно не входят в число предметов, за которыми я стал бы гоняться… Я хочу услышать подлинную историю о том, как ты сделался другом нашего сира Врана.

— Сир Вран меня спас, — в глубоком унынии проговорил Мелхиседек и снова показал свою пробитую ладонь.

— Так это не он привязывал тебя к дереву? — осведомился Эсперанс, кривя губы. — Спрячь свой маленький шрам, еврей, покуда я не начал показывать тебе свои отметины. В меня дважды попадали стрелой, а один раз едва не разрубили пополам… Мои шрамы пострашней твоих, и тебе меня не разжалобить.

— Вижу, — вздохнул Мелхиседек и впервые за все это время действительно посмотрел своему собеседнику прямо в глаза. — Но если ты выдашь меня сиру Врану, он меня убьет.

— Вот это уже похоже на дело! — почему-то обрадовался Эсперанс. Он плюхнулся на сундук рядом с Мелхиседеком и дружески взял его за руку. — Говори, да смотри — без утайки.

Мелхиседек посмотрел на свою плененную руку — бледная смуглая кожа имела зеленоватый оттенок, особенно на фоне красной, обожженной солнцем кожи Эсперанса.

— Как ты догадался? — спросил Мелхиседек тихо.

— Зло воняет, — сказал Эсперанс и раздул ноздри. — Я всегда его чую. Ты лгал мальчишке. То, что с тобой сделали, слишком отвратительно для ушей сира Ива, не так ли? Но за мои нежные волосатые ушки можешь не бояться, поэтому выкладывай все как есть.

Как и предполагал Эсперанс, подлинная история Мелхиседека являлась полной противоположностью той, которую услышал сир Ив.

На одинокого путника действительно напали — да только предводителем шайки разбойников был вовсе не какой-то там безвестный чернобородый негодяй, а сам сир Вран, собственной персоной. Он же и разогнал своих подручных, когда сообразил, как лучше использовать еврейского купца.

— Я доставляю ему хорошие вещи и собираю для него новости, любые сплетни, какие только доходят до моего слуха за время пути, — заключил свою повесть Мелхиседек. — За это он покровительствует моей семье.

— Покровительствует? Отменное определение! Да только до сих пор не возникало большой нужды в его покровительстве, — заметил Эсперанс. — Ну а что ты будешь делать, если он тебя предаст?

Мелхиседек пожал плечами и не ответил.

— Сегодня ты окончательно расплатился с ним за все его благодеяния, истинные и мнимые, былые и грядущие, — с самым серьезным видом произнес Эсперанс.

— Каким это образом? — удивился Мелхиседек.

— Ты укрепил веру племянника в неслыханное благородство сира Врана.

— Возможно, в самой глубине своего сердца сир Вран именно таков, каким хочет казаться, — сказал Мелхиседек.

— Для еврейского купца ты слишком хорошо думаешь о людях, — хмыкнул Эсперанс.

— Еврейские купцы — не такие уж бездушные твари, как принято считать, — отозвался Мелхиседек.

Эсперанс покосился на него и встал.

— Возможно, ты и прав, — сказал он. — Во всяком случае, я знаю по крайней мере одного бретонского дворянина, который значительно хуже любого еврейского купца. Весьма жаль, что ты считаешь себя ему обязанным.

— Он обещал мне покровительство и впредь, когда… — завел было Мелхиседек привычную песнь, да вдруг осекся и замолчал.

Эсперанс устремил на него пронзительный взгляд:

— Ну, что же ты? Договаривай! «Когда» — что?

— Когда он станет хозяином Керморвана. Так он сказал. Если я помогу ему, и он добьется намеченного, он не забудет моей услуги. Он хочет сделаться сеньором де Керморван, таково его заветное желание. Вот его собственные слова.

Эсперанс погрузился в тяжелое молчание. Он опустил лицо в ладони, ссутулил плечи.

Мелхиседек искоса поглядывал на него, не понимая: почему этого странного простолюдина так сильно огорчает подобная возможность? Не все ли равно такому человеку, кто будет хозяином Керморвана, дядя или племянник?

Мелхиседек даже попробовал было прикинуть, уж не родня ли Эсперанс сиру Иву — скажем, со стороны матери, — но почти сразу отказался от этого предположения. Ни малейшего сходства между немолодым, грузным мужчиной и тонким, хрупким мальчиком. Нет, они не могут быть родней. Разве что этот Эсперанс — личный слуга мальчика… Однако за все то время, что Мелхиседек провел в замке, он ни разу не видел Эсперанса рядом с сиром Ивом.

В конце концов он отказался от попытки разобраться в побуждениях Эсперанса. Важно было другое — отвести от себя новую угрозу.

— Умоляю тебя, молчи обо всем, что узнал сегодня! Если сир Вран узнает…

Эсперанс медленно, торжественно покачал головой.

— Сир Вран ничего не узнает о нашем с тобой разговоре, — обещал он. — Но тебе следует поскорей уехать отсюда. Постарайся сделать так, чтобы сир Вран пореже встречался на твоем пути, а уж если ты его все-таки встретишь — будь начеку.

Мелхиседек неожиданно улыбнулся:

— Благодарю я предупреждение, но я всегда начеку, когда встречаю людей, ему подобных…

— Оно и видно, — хмыкнул Эсперанс. Он ткнул себя пальцем в раскрытую ладонь, намекая на рану, полученную евреем при первой встрече с Враном, затем скроил жуткую рожу и скрылся так бесшумно, что Мелхиседек осознал исчезновение своего собеседника лишь спустя несколько секунд.

Некоторое время он раздумывал надо всем случившимся. Кто этот странный человек? Каким образом он разгадал почти все? И, самое главное, как он воспользуется тем, что ему удалось вызнать?

Мелхиседеку сделалось тревожно. Вран, при всей его алчности, был ему ясен: соблюдая некоторые правила, установленные этим христианином, и сохраняя при том бдительность, дабы не пропустить момент, когда правила эти изменятся, можно было не беспокоиться за себя и близких. Но кто скажет, по каким правилам играет Эсперанс?

* * *

А Эсперанс вообще не играл да и правил никаких не признавал. У него имелась единственная цель — оберегать сира Ива от недобрых людей. Все прочее оставалось для Эсперанса безразличным.

Ив встретил своего старого воспитателя утром. Тот принес молодому господину умыться вместо хорошенькой, хотя и несколько унылой девушки, с недавнего времени приставленной к сиру Иву для услуг.

Завидев Эсперанса с кувшином в руке, Ив искренне обрадовался.

— Поставь! — Он махнул рукой на большой поставец, обремененный красивыми сосудами, в том числе и фаянсовыми, которые только что доставил Мелхиседек. — Поставь, я умоюсь позднее.

Эсперанс пропустил требование сира Ива мимо ушей: он приблизился и начал поливать юному господину на руки. Капли воды застучали о медный таз, сделанный в форме большого цветка с мясистыми лепестками. Сир Ив обтер лицо мокрыми ладонями, выдохнул, взял полотенце.

— Сядь же, — снова попросил он и махнул рукой, показывая на кресло: обычно в этом кресле никто не сидел, оно находилось в комнате исключительно ради красоты.

Эсперанс покосился на тонкую резную спинку кресла и продолжил стоять. Чуть наклонив голову, он рассматривал мальчика. Нет, сир Ив ничуть не переменился. Разве что немного вытянулся, что неудивительно в его возрасте.

— Что с тобой? — спросил наконец мальчик. И рассердился, сильно покраснев: — Говори же или убирайся! Мне надоело гадать, какие мысли скрываются за твоим вечно нахмуренным лбом.

— Да? — переспросил Эсперанс. — А вы гадали обо мне, сир Ив?

Юноша кивнул.

— И что же вы нагадали? — оскалился Эсперанс.

— Это, в конце концов, переходит всякие границы! Что ты себе позволяешь?

— Отвечайте на мой вопрос, сир Ив! — заревел Эсперанс.

Сир Ив дрогнул, но не потому, что испугался — напугать его было невозможно, — но потому, что почувствовал в поведении старого друга новую, непонятную для него странность, и вдруг ему сделалось жаль Эсперанса.

— Я думаю, — медленно проговорил сир Ив, — что ты страдаешь с того самого дня, как в замке появился мой дядя. Я думаю, ты мучаешься ревностью, Эсперанс, потому что мой дядя — рыцарь, он молод и красив, знает жизнь и множество историй, и я полюбил его… наверное, больше, чем тебя. Оно и немудрено — ведь он мне родня.

— А, — сказал Эсперанс непонятно и махнул рукой. — Ну, тогда конечно.

Он потоптался на месте, промычал несколько лишенных смысла слов, а затем расхохотался.

Сир Ив изумленно смотрел на него.

— А вот и всё не так! — объявил Эсперанс торжествующе. — Уж поверьте мне. Возможно, теперь я не слишком хорошо знаю вас, мой господин, но уж себя-то я точно изучил. Исходил, можно сказать, вдоль и поперек, как дорожку до знакомого трактира. Завелась сейчас в замке одна штука, которая меня беспокоит, — да так беспокоит, что блевать впору, если вы понимаете, о чем я.

— Мой дядя, — кивнул сир Ив. Его ничуть не удивило, что Эсперанс отнес к знатному рыцарю наименование «одна штука».

— Ваш дядя, мой господин, — мерзавец и бесчестный человек, — преспокойно объявил Эсперанс. — Это если вкратце.

Сир Ив стал белее сметаны, так что светлые его глаза начали казаться почти черными.

— Как ты смеешь? — прошептал он.

Эсперанс пожал плечами.

— Да я и сам удивляюсь, — признал он. — Я долго обдумывал, стоит ли вам говорить об этом, да еще так прямо, ведь после нашего разговора, сдается мне, вы меня выгоните вон из замка, а ничто в жизни не было мне так дорого, как этот замок, где тепло и хорошо даже в самые холодные дни… Ну, тут уж ничего не поделаешь, придется мне уйти. Потому что сир Вран вас обманывает, мой господин. Не сказать вам об этом я не могу, а сказавши — навлеку на себя ваш гнев; тут и дружбе нашей конец. Да чего не избежать — то непременно тебя настигнет, в чем я не раз имел несчастье убеждаться.

— Ты попросту пьян, Эсперанс! — воскликнул сир Ив. — Ступай и ляг в постель, тебе следует отдохнуть и проспаться.

— Я отвратительно трезв, — сообщил Эсперанс. — Ну так что? Выгоните вы меня?

У сира Ива дрогнули губы:

— Как ты можешь так поступать со мной?

— Другого способа нет: или я останусь при вашей особе, мой господин, и тогда ваша жизнь пойдет по правильной колее и в конце концов окажется счастливой, или же мне придется исчезнуть, а ваш дядя сделает все, чтобы вас погубить.

— Я не могу прогнать тебя, — сказал сир Ив.

— Придется, потому что рядом с сиром Враном мне не жить.

Сир Ив опустил голову, а когда поднял ее, краска уже вернулась на его лицо, и глаза смотрели грустно.

— В таком случае, тебе придется уйти, Эсперанс. Я дам тебе с собой припасов и одежды, какую только захочешь…

Эсперанс махнул рукой, заранее отвергая любые дары.

— Мне ничего не нужно… На прощанье хочу попросить вас об одной малости.

— Все что угодно.

— Когда беда случится, позаботьтесьоб этом еврее, Мелхиседеке, — он ни в чем не виноват, кроме одной простительной человеческой слабости.

— Я не понимаю, — сир Ив выглядел растерянным. — При чем здесь Мелхиседек?

— Со временем и это станет вам ясно…

Эсперанс подошел к сиру Иву, взял его за плечи и, нагнув его голову к своей груди, осторожно поцеловал в макушку, затем благословил и, оттолкнув, вразвалку зашагал прочь.

Сир Ив смотрел ему в спину, пока тот не скрылся, но не проронил больше ни звука.

* * *

Исчезновение Эсперанса было окончательным; сир Ив чувствовал это. Только теперь он понял, какие крепкие узы связывали его со старым воякой. Присутствие Эсперанса сир Ив ощущал, даже если не видел его по целым дням. Если представлять человека как музыку, то Эсперанс всегда оставался как бы еле слышным, постоянно напеваемым мотивом. А теперь этот мотив смолк.

Ни одна попытка узнать что-либо от Мелхиседека не удалась: еврей скрывался от сира Ива и ловко избегал разговоров наедине; а через два дня и вовсе уехал, не простившись. Когда сир Ив вошел в комнату, которую занимал гость, там стоял маленький медный сосудик для умывания, сделанный в виде горностая с изящной хищной мордочкой и грозно выгнутой спинкой.

— Что это? — спросил Ив, обернувшись к своему дяде.

— Подарок для вас. Мелхиседек вчера очень сожалел о том, что вынужден покинуть нас быстро, так что у него не будет времени с вами проститься и поблагодарить за гостеприимство. Впрочем, он был моим гостем, а не вашим, так что подарка, думаю, вполне довольно.

— Да, — сам себе сказал Ив, — довольно будет с меня и подарка…

Глава девятая КОРРИГАН

Летом 1346, когда Иву сравнялось шестнадцать лет, он был посвящен в высокий рыцарский орден, и уж сир Вран постарался на славу, устраивая праздник в этот день! Ничто не было упущено: собрались важные и многочисленные гости, из Ренна даже прибыл епископ, явились ближайшие соседи и в том числе сир Мезлоан, которому молва приписывала безответную любовь к покойной Азенор, матери сира Ива, — теперь сир Мезлоан представлял собой плотного господина с квадратным лицом и исключительно твердым, каменным брюхом; глядя на него, никто бы не поверил в то, что некогда он иссыхал от несчастной страсти.

В парадных залах главной башни творилась страшная суета. Снимались перегородки, в обычное время отделявшие одно помещение от другого; весь второй этаж был превращен в огромный общий зал. Из специальных хранилищ извлекли разобранную мебель и несколько дней сооружали из досок сиденья и столы. Отовсюду приносили медные сосуды, в том числе и старые. Из Кемпера привезли целый воз глиняных мисок; что до дичи и птицы, до хлебов и прочего угощения, то все это доставляли телегами и бочками!

За минувшие полгода сир Ив сильно вырос, хотя по-прежнему оставался узким в плечах. Отцовский доспех оказался мальчику не слишком-то впору, но переделывать ничего не стали — по росту подошло, и ладно!

Сир Вран потратил немало времени, подыскивая одежду подходящего цвета: все должно было быть наилучшего качества. И в вечер перед посвящением сир Ив был приведен в маленькую отдельную комнату наверху башни, где ожидали его аккуратно разложенные на сундуках предметы: штаны — коричневые, как земля, в которую когда-нибудь ляжет воин; рубаха — красная, как кровь, которую он прольет; плащ — белый, в знак чистоты его помыслов; пояс — золотой, драгоценный, как сам рыцарский орден.

Сир Вран поднялся туда вслед за племянником и некоторое время стоял в дверях, наблюдая за тем, как сир Ив рассматривает приготовленные для него вещи. Наконец Вран нарушил молчание:

— Вам нравится? Клянусь берцовой костью святой Женевьевы, мне стоило немалых трудов раздобыть все это!

Юноша удивленно посмотрел на своего дядю.

— Смысл ваших последних слов не вполне понятен, но я благодарен вам… Я счастлив, — прибавил он, благоговейно прикасаясь к поясу.

Доспехи были вычищены, ремни их смазаны и приведены в надлежащий вид, а главная рыцарская святыня, меч, вложенный в ножны, находился на отдельном сундуке, и под него была постелена белая шелковая ткань.

— Теперь вам надлежит облачиться, спуститься в часовню и провести там ночь бдения над оружием, — продолжал сир Вран, почему-то облизываясь. — Вы сегодня ели что-нибудь, племянник?

Сир Ив покачал головой.

— Как я мог!.. Нет, все мои мысли — только о том, что предстоит. Будет лучше, если я выдержу самый строгий пост. Не вы ли учили меня закалять тело и дух?

— Во всяком случае, такое умение вам пригодится, — ответил сир Вран. Он усмехнулся и отвел глаза.

Племянник вздохнул — так глубоко, как только дозволило ему естество, — и коснулся кончиками пальцев рукояти меча.

— Какой красивый! — шепнул он. — Подумать только, целую ночь я смогу созерцать его без всякой помехи.

— Разве что вы заснете, — улыбнулся Вран.

Ив тряхнул головой.

— Как я могу заснуть! Во всем моем теле нет ни одной частицы, которая не трепетала бы перед тем, что ожидает меня наутро.

— Я позову Эрри — пусть отнесет доспехи в часовню, — сказал Вран, поворачиваясь, чтобы уйти.

Эрри был солдат из замкового гарнизона, которому поручили роль оруженосца при юном сеньоре. Он ничем не был примечателен, и по этой причине Ив не слишком жаловал его. «Как мне полюбить человека, если нет в нем ни единой черты, которая отличала бы его от множества других?» — вздыхал юноша наедине с собой.

Он знал, что обязан отыскать в Эрри нечто особенное, присущее только ему одному. Однако сам Эрри отнюдь не облегчал Иву задачу. Светловолосый, круглолицый, молчаливый, он являлся на зов после того, как его окликнут дважды, и притом никогда, казалось, не верил, что кто-то может обратить внимание именно на него. Почему из всех солдат Вран выбрал Эрри для роли оруженосца — осталось для Ива загадкой, но юноша принял это как должное.

Сейчас во всем, что делал Вран, наставник Ива в вопросах рыцарства, молодой сеньор Керморван склонен был усматривать особенный, глубинный смысл. Возможно, бесцветный скучный оруженосец, с которым нельзя даже толком поговорить, входит в число необходимых испытаний.

Так думал Ив, спускаясь вслед за Эрри по узкой винтовой лестнице. Эрри так нагрузился доспехами, что его не было видно из-за груды металла, только доносилось пыхтение.

Они вышли во двор и пересекли его, направляясь в часовню.

Часовня эта стояла отдельно от прочих замковых строений и представляла собой еще одну оборонительную башню, возвышавшуюся над стеной. На ее крыше была оборудована площадка для лучников или дозорных. Весь верхний этаж занимали боеприпасы, а нижний был отдан алтарю и трем небольшим фигурам: Пресвятой Девы, распятию и святому Эрве.

Пресвятая Дева была самой старой из статуй: закутанная в складчатое покрывало, она сидела, вжавшись в трон. Ее лицо, непропорционально большое, прорезали темные трещины. Сколько ни старались, не могли отмыть их — камень состарился, пыль въелась в него, забилась во все поры и щели, так что в конце концов статую оставили в покое: пусть остается как есть.

Святой Эрве стоял с арфой в руке. Ив особенно любил эту скульптуру. Она также была каменной, но гораздо более новой. Когда на нее падал свет, она начинала испускать тихое сияние, и Иву, особенно когда он был маленьким, чудилось, будто он видит в этом сиянии отражение райского света.

Ибо святой Эрве, очутившись в раю после долгих лет своей праведной жизни на земле, сразу же предстал перед Иисусом. И что же сделал Эрве, когда увидел перед собой Господа? Он не стал благодарить за то, что его забрали в райские обители; он не упомянул ни об одной из своих заслуг (что было бы, кстати, невежливо и неуместно!). Нет, вместо всего этого он начал петь о той стране, которую любил больше всего на свете, — он начал петь о Бретани, и воспел ее перед самим Иисусом!

Сир Ив всегда вспоминал об этом, когда думал о месте своего рождения. Подумать только! Хотелось бы Иву знать, какими словами восхвалял святой Эрве Бретань: уж наверняка упомянул все достопримечательные места, перечислил реки и озера, назвал леса… Может быть, и о замке Керморван говорил.

Хорошо бы святой Эрве не обмолвился в раю о том, что Керморван был проклят влюбленными, которых разлучил Эрван де Керморван. Это, в конце концов, внутреннее дело семьи, и Ив, когда вырастет, с ним разберется; ну а на небесах об этом судачить незачем.

Поэтому Ив смотрел на статую святого Эрве не только с любовью, но также и испытующе, пытаясь угадать: проболтался тот насчет проклятия или сумел сдержаться и смолчал. Бретонцы любят посплетничать — как, впрочем, и все рожденные женщиной, — но, быть может, святые хоть немного отличаются в этом от остальных.

Третья фигура, как уже упоминалось, была распятием. Его устанавливали по приказанию Алена де Керморвана лет через пять после достопамятной победы над Аленом де Мезлоаном. Для того сир Ален вызвал из города искусного резчика по дереву.

Маленький сир Ив целыми днями околачивался возле мастера, и Эсперанс ходил за ним по пятам, следя, чтобы ребенок не попал резчику под руку, когда рука эта случайно сделает неловкое движение. И хоть мастер был, как уже говорилось, искуснейший, Эсперанс ему не доверял.

Мастер даже обижался.

— Что ты все высматриваешь? Зарежу я твоего маленького господина, что ли?

— Дурного я ничего не делаю, — невозмутимо отвечал Эсперанс. — За ребенком, особенно господским, требуется пригляд. Сам-то ты никого по доброй воле не зарежешь, но у тебя в руке острый нож, а мальчонка любопытный и шустрый, — кто знает, какую штуку отмочит враг рода человеческого?

— Я знаю, почему ты мне не доверяешь, — сказал мастер.

Эсперанс грозно засопел (Ив все это время прятался у него за спиной и подслушивал, потому что разговор сильно заинтересовал его).

— Ну, и почему же?

— Многие не любят меня по этой самой причине. Потому что я сперва делаю фигуру Господа Иисуса Христа, а после сам делаю отверстия в его ладонях, чтобы прибить их к кресту.

Эсперанс помолчал немного, из чего Ив заключил, что мастер в своих предположениях не ошибся, а затем вскинул голову:

— Ну так и что с того? Полагаю, так оно и есть! Что можно ожидать от такого человека, который собственноручно распинает Господа?

Тогда мастер вновь принялся за работу, продолжая в то же время беседу: видно было, что ему не раз доводилось произносить эти слова для вразумления спрашивающих.

— Хочешь знать, какие чувства я испытываю? А вот какие: я благодарен судьбе за то, что она позволила мне до самых потрохов ощущать себя величайшим грешником из всех людей! Разве все мы ежедневно не прибиваем Господа к кресту нашими согрешениями? Наши злые дела суть те же гвозди! Разве мы не делаем этого, когда воруем друг у друга, когда убиваем или, того хуже, оскверняем целомудренных женщин? Но нет, никто из вас не видит в себе убийцу Иисуса Христа, потому что все вы не понимаете, чем заняты. А я — я понимаю…

Некоторое время после этой тирады Эсперанс молча смотрел на работающего мастера. Старый солдат был очень бледен и несколько раз он делал короткое, сразу же обрываемое движение, как будто хотел подойти к резчику ближе, а затем резко повернулся и пошел прочь.

Спустя годы оказалось, что каждое из сказанных тогда слов остались в памяти Ива. Поначалу эти слова были немы и как бы затаились в ожидании того времени, когда им дозволено будет обрести смысл и звучание. И когда Ив подрос, дремавшее в его мыслях поучение мастера восстало и заговорило в полный голос.

И теперь, в часовне, Ив думал и об этом. Где сейчас резчик? Не умер ли — а если так, то не встречал ли святого Эрве?

— Куда покласть-то? — прозвучал чей-то равнодушный голос.

Ив вздрогнул и вынужден был вернуться к реальности.

Эрри, обремененный доспехами, топтался посреди часовни и требовал дальнейших распоряжений.

Ив сказал ему:

— Доспехи положи возле алтаря и к ногам Пресвятой Девы, а меч — на алтарь.

Часовня наполнилась грохотом. Ив с досадой смотрел на Эрри: тот мешал ему. Не тем, что шумел, — а тем, что был совершенно чужим, чуждым. Как было бы хорошо, если бы вместо Эрри сейчас здесь находился Эсперанс! Но тот пропал и никак не давал о себе знать. Несколько раз Ив пытался отыскать его, однако в «Ионе и Ките» ничего о нем не слыхали, и никто из окрестных жителей его не видел.

Впрочем, сир Вран делал все для того, чтобы Ив не печалился о своей утрате. И действительно бывали такие дни, когда Ив совершенно не вспоминал своего старого друга. И в последнее время такие дни выпадали все чаще.

«В конце концов, нет ничего предосудительного в том, чтобы расстаться с детскими привязанностями, — думал сир Ив, стоя посреди часовни и рассеянно наблюдая за тем, как Эрри раскладывает доспехи. — Эсперанс — часть моего детства. Вполне закономерно, что он исчез, ведь я больше не ребенок… Начиная с завтрашнего дня я стану рыцарем, а Эсперанс… Он навсегда останется простым солдатом».

Но в сокровенной глубине души — там, где за завесой мыслей явных затаились, помыслы тайные, — сир Ив знал: сейчас он лжет самому себе. И святой Эрве, хоть и смотрел на небо, лаская пальцами невидимые струны своей арфы, знал об этом. И Дева Мария с неподвижным плоским ликом — она тоже знала. На распятие Ив боялся и глянуть. Становясь рыцарем, сир Ив обязан быть безупречным, а он только что солгал — сам себе, в мыслях своих, то есть, наиболее глубинным и отвратительным образом.

— Ну так что, я пойду? — донесся опять голос Эрри. Ненужного, неинтересного Эрри.

Сир Ив махнул ему, и Эрри исчез.

Наконец-то Ив остался один. Дверь в часовню затворили. Свет в узких высоких окнах начал постепенно угасать. Надвигалась бессонная ночь — та единственная ночь в жизни знатного юноши, которая изменит всю его судьбу.

Ив опустился на колени и постоял так, прислушиваясь, но никаких перемен, ни в себе, ни в окружающем мире он не ощутил. Тогда он встал, прошелся немного взад-вперед, потрогал доспехи и помечтал над ними.

И тут он услышал тихий шорох.

Ив резко повернулся на звук. Он не знал, что ожидал увидеть, мышь или, быть может, змею: в любом животном он усмотрел бы пророчество касательно своей будущей рыцарской участи. Но то, что предстало ему, оказалось совершенно неожиданным.

Возле алтаря, подобрав под себя ноги, сидела на полу молодая женщина.

Ив ощутил резкий толчок крови: сперва вся она отхлынула от его лица, а затем, напротив, прилила к щекам, и юноша густо покраснел. Вероятно, в темноте этого не было заметно: часовню озарял лишь тусклый, угасающий свет, пробирающийся внутрь через верхнее окно, — нижние были уже совершенно темны — да две масляные лампы, горевшие справа и слева на стенах.

Женщина удивленно смотрела на Ива снизу вверх. У нее было узкое лицо с остреньким подбородком. Черные брови ломались посередине, точно две тонкие палочки. Длинный нос придавал ей сходство с птицей, а глаза немного косили.

Ив рассматривал ее в упор, не боясь показаться невежливым, потому что в первые несколько мгновений принял ее за плод собственного воображения, а к видениям подобного рода неприложимы понятия «вежливость» или «невежливость».

Затем она пошевелилась, и он понял, что ошибся: женщина существует на самом деле.

И еще он понял, кого она ему напоминает. Имелось в ее внешности некое сходство с некрасивой Мархерид. Той самой, что была с ним возле развалин замка Рюстефан.

И именно это сходство более, нежели что-либо иное, включая и таинственное появление женщины, убедило Ива в том, что перед ним — корриган. Мархерид была обыкновенной девушкой, похожей на корриган; незнакомка же, несомненно, являлась корриган, похожей на обычную женщину.

Ив опустился перед ней на колени, чтобы не нависать над макушкой чужачки и не заставлять ее задирать голову вверх.

— Ты корриган, — сказал он.

Она засмеялась, очень тихо, и воздух вокруг нее задрожал.

— Как тебя зовут? — спросил Ив.

— Меня зовут… — Она задумалась, посмотрела в лицо юноши, провела теплым пальцем по его подбородку. — Положим, Гвенн. Тебе нравится такое имя?

— Да, — сказал Ив. Имя «Гвенн» было его любимым среди женских имен.

— А, хорошо, — сказала женщина. — Как же ты догадался о том, что я корриган?

Ив пожал плечами:

— А как ты догадалась, что я люблю имя «Гвенн»?

— Ты особенный, — проговорила Гвенн, если только так ее звали на самом деле, но на вопрос не ответила.

— Дело в том, — с легкой досадой отозвался Ив, — что ты напомнила мне одну девушку, а та напоминала корриган, вот и вся разгадка.

— Интересно, — заметила корриган. — А что стало с той девушкой?

Ив улыбнулся и взял корриган за руку:

— С ней случилось нечто удивительное! Она вышла замуж. За вдовца с четырьмя маленькими детьми. Она любит ходить за детьми… Я подарил ей золотое ожерелье. Люди говорили, что тот человек взял ее в жены ради приданого, потому что она была не молода и не красива, да и не богата; но вот еще одно диво: может, женился-то он и ради ожерелья, да только ожерелье они не продали и не превратили в деньги! Она так и носит его поверх своих холстинковых платьев, и даже когда ходит на реку стирать, и даже когда готовит обед или меняет детям пеленки…

— Должно быть, она действительно была достойна твоего внимания, эта девушка, — серьезно сказала корриган. — Но и ты достоин внимания, сир Ив.

— Как ты проникла сюда?

— Ничего особенного — я пряталась здесь уже несколько часов.

Она пошевелилась, ее колени задвигались под платьем.

— Гвенн, — окликнул ее Ив, как бы пробуя ее имя на вкус.

Она с готовностью положила голову ему на плечо.

— Нет, — он испугался, — не нужно.

— Почему? — Лукавый зеленый глаз был совсем близко, он глядел насмешливо и не моргал.

— Мы в часовне, в священном месте, — попытался объяснить Ив.

— То, что я делаю, тоже священно, — прошептала корриган.

— В твоем действии содержится некий серьезный смысл, но все же оно не настолько священно… Я должен размышлять о своем будущем, о значении символов моего оружия, — сказал Ив, осторожно взяв корриган за плечо и отодвигая ее от себя.

— Будем размышлять вместе! — предложила она. — Растолкуй-ка мне, сир Ив, почему когда вы, люди, нападаете друг на друга с оружием, и рубите, и колите, и тычете стрелами, и пронзаете насквозь, и отсекаете конечности, — почему при этом вы считаете себя духовными существами?

— Потому что у нас есть душа, — сказал сир Ив. — Потому что рыцарь никогда не должен существовать лишь в одном материальном мире, среди вещей и предметов. Потому что любое деяние истинного рыцаря вносит некое возмущение в духовную сферу. Убив врага, рыцарь не просто уничтожает другого человека, разрушает его тело, — нет, он сокрушает зло, и в вышних сферах происходит хоть малое, но все же изменение…

— Это слишком сложно для меня, — сказала Гвенн. — А мы с тобой не могли бы просто обниматься и целоваться?

— Нет, — ответил сир Ив.

— Мы потихоньку, — обещала Гвенн.

— Нет, — повторил сир Ив.

— Хочешь, выберемся отсюда? Если тебе не нравится, что это священное место, мы можем пойти в любое другое.

— Дверь заперта, — сказал сир Ив. — Даже если бы я и согласился потратить эту ночь великого бдения на ласки корриган, мне не удалось бы вывести тебя отсюда.

Она надулась.

— Вот скажи мне, сир Ив, — заговорила Гвенн наконец, когда молчание стало тяготить ее, — отчего так устроены люди? Немногие из вас соглашаются уделить мне любовь, а ведь я искусна на ложе и очень хороша… Я умею любить, сир Ив! Я дарю блаженство мужчинам, а они предпочитают мне земных женщин, таких хрупких, таких недолговечных…

И неожиданно она разрыдалась.

Ив поднялся на ноги, глядя на нее сверху вниз.

На корриган было шелковое зеленое платье, очень простого покроя, с низким круглым вырезом и широкими рукавами. Ни шнурованного лифа, ни даже пояса. Эта одежда выглядела на Гвенн нелепо, неожиданно понял Ив, хотя обычно он считал, что всех следует воспринимать такими, каковы они есть: он редко замечал, во что одеты люди, и уж тем более почти никогда не судил о том, идет ли человеку то или иное платье.

Корриган была худенькой, с острыми плечами и выступающими ключицами; ее шея выглядела неестественно тонкой — казалось удивительным, что голова каким-то образом удерживается на ней и даже не слишком клонится книзу.

По-настоящему хороши были лишь ее рыжие волосы, очень густые и длинные, кое-как убранные в косу, перетянутую простым шнуром; такую прическу носили незамужние девушки в давние времена, а сейчас подобного убора не встретишь даже среди самых бедных простолюдинок.

Ив не любил красного цвета, ни в одежде, ни в волосах, ни на небе: Эсперанс учил его, что красный — цвет врага рода человеческого и цвет смерти.

— Разве кровь не содержит в себе жизнь? — спросил его Ив однажды, на что Эсперанс, по своему обыкновению, сморщился:

— Когда кровь содержит в себе жизнь, она спрятана под кожей; но стоит ей вытечь на землю и явить свой красный цвет миру, как вместе с нею уходит и жизнь…

Возразить на это было нечего.

— Если ты будешь ходить с распущенными волосами под ярким солнцем, то волосы твои выгорят и перестанут быть красными, и тогда ты будешь больше походить на женщину, — сказал сир Ив, сам не понимая, почему произносит это вслух.

Гвенн провела рукой по своим волосам.

— Тебе не нравится моя коса?

— Да, — сказал сир Ив.

Она вынула гребень.

— Расчеши мои волосы. Уж такую-то малость ты можешь ради меня сделать?

Сир Ив сказал:

— Я буду рыцарем, а разве рыцарь станет причесывать волосы незнакомой даме, да еще и корриган? Нет, дорогая Гвенн, ты должна найти себе служанку, либо любовника, который будет от тебя без ума.

Она заплакала еще пуще.

— У меня уже был такой любовник! Ах, что я наделала, что натворила!

Ив опять сел рядом с нею, вытер ей лицо своим рукавом.

— Не плачь, Гвенн. Успокойся. Расскажи мне о нем. Покажи мне его, чтобы я лучше понимал твою потерю.

Она потянула носом, как это делают обиженные дети, и несколько секунд молча сопела, видимо, собираясь с духом. Затем провела по воздуху пальцем, очерчивая некую кривую линию.

Края этой линии вспыхнули бледным пламенем, а в неровном овале, ею ограниченном, показалась картинка, очень далекая, смутная, так что Иву пришлось изрядно напрягать зрение, чтобы рассмотреть ее. В первые мгновения он не понял, что именно видит, а затем перевел глаза на корриган:

— Это поле боя!

— Да, — подтвердила она сквозь слезы. — Именно там я впервые встретила его.

Ив пронесся над смятыми, забрызганными кровью колосьями, и понял, что вошел в тело ворона. Минуя волю и разум, карканье вылетало из распахнутого клюва: он просто не мог не каркать при виде этого изобилия пищи; в этом крике звучало рвущееся из вечно голодной утробы ликование. Ив орал: «Еда! Еда! Еда!»

Затем он спустился ниже.

Зерно высыпалось из спелого колоса, оно было втоптано в грязь, раздавлено. Стебли перетерлись, пропитались кровью. Нехорошо для человека, но безразлично для птицы.

Люди лежали повсюду, безопасные, неподвижные. Их руки сжимали оружие или в бессилии хватались за землю. Ни один из этих жестов не имел смысла.

Затем ворон приметил одного воина, который шевелился, и настороженно уселся поодаль, наблюдая за живым блестящими черными глазками.

Это был молодой человек, одетый плохо и дурно вооруженный; из доспехов на нем имелся только мятый нагрудник. Шлем он потерял. Светлые его волосы слиплись, глаза потускнели, и ворон понял, что скоро и этот человек умрет.

Раненый, по-видимому, знал это и уже дал свое согласие на смерть. Теперь он просто лежал и смотрел на небо, очищенное от облаков.

На краю поля показался еще один человек, усталый бродяга, похожий на мародера, которому не повезло: он пришел слишком поздно, более удачливые грабители успели обобрать трупы. Должно быть, и шлем раненого забрали они, а жизнь ему оставили, не взяв ее за ненадобностью.

И теперь тот бродяга явился подобрать оставленное — в том числе и угасающую жизнь.

Оборванец шел медленно, с трудом волоча ноги, как человек, который проделал долгий путь. Несколько раз он останавливался, но затем, через силу, двигался дальше. Наконец он остановился над раненым и принялся рассматривать его своими сонными глазами.

И тут прямо перед бродягой выскочила корриган.

На ней было все то же зеленое платье, рыжие волосы ее были растрепаны и разметались по плечам; она держала в руке гребень так, словно тот являлся оружием и мог кого-нибудь исцарапать до смерти.

— Когда ты угомонишься, Анку? — крикнула корриган, обращаясь к бродяге.

Он посмотрел на нее устало.

— Никогда, покуда не закончится время.

— Ты всех отсюда забрал — уходи теперь.

— Не всех, — сказал Анку. И наклонился над раненым.

Корриган оттолкнула его.

— Уйди, — возмущенно крикнула она. — Оставь мне хотя бы этого.

— Его время вышло — я должен его забрать.

— А если я попрошу? — спросила корриган вкрадчивым тоном.

— Что это изменит? Мне грустно, корриган. Думаешь, я люблю делать то, что делаю? Я был первым сыном у отца и матери, они родили меня еще до Каина.

— Рассказывай, рассказывай. — Корриган взяла прядку рыжих волос и сунула ее себе в рот. И, пока она жевала свои волосы, Анку говорил монотонно:

— Считается, что первым родился Каин, но ведь это не так! Когда мой отец и моя мать согрешили, они впустили в мир смерть… Так написано в Великой Книге для людей, и это — чистая правда.

— Неинтересно, — сказала корриган, по-прежнему жуя.

Но Анку не обращал внимания на ее очевидное безразличие.

— Что же означают эти слова — «впустили в мир смерть»? Разве не так говорят о рождении ребенка? Сказали бы лучше — «впустили в мир любовь!» Amor, которая звучит одинаково на всех языках… Они родили меня, вот что они сделали! И из-за них я вечно скитаюсь по земле и забираю у людей жизнь, когда приходит надлежащее время…

Выплюнув изжеванную прядь, корриган вдруг обеими руками оттолкнула Анку:

— Убирайся туда, откуда пришел! Ступай хоть во чрево своей согрешившей матери, Анку, но я хочу забрать этого человека себе.

Анку сказал:

— Сейчас будь по-твоему, корриган, но только рано или поздно я все равно приду забрать его.

— Иди, иди, — сказала корриган. — Иди себе.

И, когда Анку повернулся спиной и медленно побрел прочь по исковерканному полю, корриган громко засмеялась.

Затем видение погасло.

Ив моргнул несколько раз, приходя в себя, провел рукой по лицу, точно желая снять с него паутину. Корриган жадно наблюдала за ним.

— Ты понял? — спросила она на всякий случай, потому что ничего не могла прочитать по лицу молодого человека.

— Что я понял? — уточнил Ив.

— Что я полюбила его.

— Этот Анку — кто он? Кто он такой на самом деле?

— Удивительно устроен человек — всегда обращает внимание на самые несущественные детали… — Корриган вздохнула. — Ну уж таковы вы, люди, и ничего с этим не поделаешь. Я отвечу на твой вопрос, сир Ив. Анку — первенец Адама и Евы, он — смерть и родной брат любому человеку. Он ушел, потому что я прогнала его, а существует лишь одно средство отогнать Анку, правда, только на время: истинная любовь. Ясно тебе? Анку ушел, потому что я на самом деле полюбила этого юношу. Иначе мне не удалось бы спасти его.

— Понятно.

— Он стал моим любовником. О, как я любила его! Я забрала его к нам, на Озеро Туманов, и мы по целым дням бродили среди камыша, мы спускались в подводный дворец, любовались играми разных таинственных существ, к нам приплывали большие цветы, умеющие петь, и мы слушали разные арфы. У арфы ведь есть душа, как и у человека, а у корриган нет души, одно только бессмертное тело, которое погибнет вместе с концом мира… Поэтому корриган так ценят владение арфой, понимаешь?

Сир Ив кивнул.

— Нам было хорошо вместе, — со слезами продолжала корриган. — Он не отказался от моих ласк. Он был не такой холодный, как ты, сир Ив.

Ив пожал плечами.

— Если твое сердце принадлежит другому, для чего тебе мои ласки, Гвенн?

Она посмотрела на него с недоумением и наконец ответила:

— Из всех способов проводить время, какие мне известны, этот — наилучший.

Ив поднял ладонь и поставил ее как преграду между собой и корриган.

— Если ты не хочешь, чтобы я этим вот мечом испытал твое бессмертие, корриган, то не приближайся ко мне. — И добавил, смягчаясь: — Расскажи еще что-нибудь о том человеке. Как вышло, что вы расстались?

— О, это было ужасно! — вскричала корриган, разом забыв свою обиду на сира Ива. — Мы поссорились. Он был глуп. Он меня не понимал. Возможно, он старался мне угодить, но… — Она приложила ко рту пальцы. — Я не помню, из-за чего все вышло, но я страшно разозлилась на него. О, я так сердилась! Я кричала, и топала ногами, и махала руками, и рвала на себе волосы, и… Я прогнала его.

— А он? — тихо спросил Ив.

И корриган ответила так же тихо и просто:

— Он ушел…

— Может быть, за пределами Озера Туманов его подстерегал Анку? — предположил Ив.

— Не могу поверить! — Корриган покачала головой. — Нет, он еще жив. Я так хочу снова увидеть его, так хочу его обнять! У меня даже соски горят, когда я об этом думаю.

Она взяла Ива за руку и, прежде чем юноша успел сообразить, что она делает, сунула его ладонь себе за вырез.

— Чувствуешь?

Он отдернул руку так, словно обжегся. Корриган приняла это за подтверждение.

— Даже тебе жарко — так что же говорить обо мне…

— Давно ли вы расстались? — спросил Ив.

— Быть может, месяц назад… Но я знаю, как коротка человеческая память, и потому оделась так, как тогда, в день нашей первой встречи. Я хочу, чтобы он сразу вспомнил меня, понимаешь? Сразу, как только увидит вновь.

— Что ж, это разумно, — согласился Ив. — От души желаю тебе найти потерянное. — И вдруг он насторожился: — Но почему ты пришла сюда?

— А разве он не здесь? — в свою очередь удивилась корриган.

— Что бы он делал здесь?

— Почему нет?

— Почему да?

Разговор зашел в тупик, и оба замолчали, разглядывая друг друга с одинаковым изумлением. Наконец корриган вновь прервала молчание:

— На самом деле Керморван — не первый замок, куда я пришла. Я обошла уже половину замков Бретани, ведь везде, если хорошенько поспрашивать, люди припомнят какое-нибудь таинственное происшествие. Но Керморван, по правде говоря, подходит лучше всего.

— Почему?

— Потому что над вашим родом тяготеет проклятие. Потому что вы связаны с призраками Рюстефана, хотите вы того или нет, а это означает, что любой из рода Керморван обладает также связью с потусторонним миром… Следовательно, и мой любовник должен был появиться здесь. Для него здесь самое место.

— Наш капеллан говорит, что существует истинная логика и логика женщин, — сказал Ив. — Он не учел того, что в мире действует также логика корриган.

Гвенн хмыкнула:

— Он многого не учел, ваш капеллан, как я погляжу.

— В любом случае, ты можешь остаться и познакомиться в замке со всеми. Возможно, ты и найдешь своего красивого любовника… — сказал Ив.

Внезапно он понял, что видит корриган гораздо лучше, чем в начале их разговора. Он поднял голову и заметил в окнах утренний свет. Ночь бдения над оружием закончилась. Вместо того, чтобы всю ночь молиться и просить о ниспослании ему даров высокой рыцарской добродетели, сир Ив занимался глупой болтовней с какой-то красноволосой коррриган!

— Что я наделал! — простонал сир Ив.

Он обхватил голову руками в полном отчаянии.

Корриган поцеловала его в щеку.

— У тебя осталось еще несколько минут, — шепнула она. — Ты успеешь и подумать о важных вещах, и помолиться. Ведь ты человек, а людям, как и корриганам, дано растягивать время по собственному усмотрению. Один из вашего племени тратит на это всю жизнь, а другому достаточно и нескольких мгновений.

Она встала, прошуршав платьем, и скрылась в тени за статуей Девы Марии.

* * *

Сир Ив впервые покидал замок Керморван, и сердце у него сжималось — нельзя сказать, чтобы ощущение было неприятным, но очень уж сильным.

Ему и прежде доводилось бродить по окрестностям, но никогда еще он не заходил так далеко, чтобы не вернуться домой на ночлег. Теперь же ему вместе со скучным оруженосцем Эрри предстояло проделать долгий путь — почти до самого Парижа.

Сир Вран, говорил об этом с племянником через две недели после посвящения, когда только-только отгремели праздничные пиры.

— Друг мой, — провозгласил он торжественным голосом, немного, впрочем, заплетающимся от бесконечной болтовни, выкриков, здравиц и яблочного сидра, — друг мой, посвящение в высокий рыцарский орден накладывает на вас совершенно новые обязательства…

Ив слушал радостно, потому что знал: с посвящением, которое он принял из рук дяди, он вступает в удивительную, поистине волшебную область бытия. Ибо новый рыцарь неизбежно входит в чудесное пространство, которое будет отныне разделять с королем Артуром, Тристаном и Роландом. Ив знал, что сейчас речь пойдет о подвигах: любой рыцарь, приняв шпоры, обязан тотчас доказать, что достоин носить их.

И точно: сир Вран заговорил именно об этом.

— Я вспоминаю наш разговор, племянник, — начал он, — тот, когда мы обсуждали с вами бретонского горностая и его будущую участь.

Ив нахмурился: он попытался вспомнить, когда это было и что он сам при этом высказывал.

— Я спрашивал вас, на чьей стороне ваши симпатии в спорах двух знатнейших родов Бретани за герцогство, — напомнил сир Вран, желая облегчить юноше задачу. — Помните? Вы удостоили меня чести и поделились собственными мыслями.

Ив задумался.

— Да, я говорил о горностаях, — сказал он наконец и улыбнулся так ясно и бесхитростно, что сир Вран мысленно поздравил себя: племянник оказался еще большим простаком, нежели предполагалось! — Я не отказываюсь от своих слов. Мне больше по душе Жан де Монфор и английское покровительство, нежели герцог Блуа и покровительство французского короля.

— Возможно, сейчас именно от вас зависит, осуществится ли эта мечта, — молвил сир Вран.

Юноша покачал головой, не переставая улыбаться:

— Я не вполне понимаю вас, дядя.

— Английский король высадился в Нормандии, — сказал сир Вран.

Стало тихо. Улыбка медленно сползла с губ Ива.

— Я не вполне понял, — проговорил он наконец.

— Да, именно таковы полученные мною новости, — подтвердил сир Вран. — английский король Эдуард — в Нормандии. Началось отвоевание земель, которые некогда принадлежали его предкам…

О, это была великолепная эпопея, и сир Вран не поскупился на эпитеты, описывая ее во всем многоцветье!

В начале весны 1346 года, когда сир Ив еще ни о чем подобном даже не помышлял и бродил по лесам вокруг своего родного замка, погруженный в грезы, — именно тогда король Эдуард собрал огромную армию; одних только рыцарей в ней было не менее двух тысяч!

Весь берег в Портсмуте покрылся палатками и цветными шатрами, везде горели костры, ржали лошади, гремело оружие, сновали разодетые в яркую одежду оруженосцы: готовился великий поход! Корабли стояли в гавани борт к борту, и день и ночь слышно было, как они трутся друг о друга, точно животные, запертые в тесном стойле.

Англичане чувствовали себя в безопасности. Несколько лет назад французы произвели высадку в Дувре и устроили там резню, после чего поспешно вернулись обратно: поступок отнюдь не рыцарский, подлый поступок, который нуждался в отмщении! В Портсмуте они не решились бы повторить эту дерзкую вылазку.

Но король Англии медлил с отплытием: весь май и июнь с юго-запада дули противные ветра, и флот никак не мог покинуть стоянку.

О том, что англичане собрались в поход и топчутся на месте вот уже второй месяц, во Франции, разумеется, знали. Известно об этом было даже такому захолустному бретонскому барону, как сир Ив де Керморван. Начали даже считать, что нынешним летом английское вторжение не произойдет. Слишком долго прокисает боевой дух английской армии. Рыцари — не крестьяне, и отличаются от землепашцев именно отсутствием терпения. Огонь воинственного духа горит только в том случае, если его питать дровами сражений, побед, движения вперед. Эдуард же заставлял своих вассалов медленно тлеть на берегу.

А ветра все дули и дули, препятствуя кораблям покинуть гавань…

Внезапно все переменилось. Пользуясь первым же дуновением попутного ветра, вся армада вышла в море и… попала в шторм. Пришлось спешно вернуться и молиться о ниспослании удачи. Запертые в трюмах, как моллюски в раковину, рыцари начали беситься.

Небеса смилостивились над Эдуардом лишь одиннадцатого июля. И только после того, как земля исчезла за горизонтом, командиры распечатали королевские приказы касательно места назначения. До сих пор предполагаемое место высадки держалось в тайне.

Весьма предусмотрительно со стороны Эдуарда: никто не смог бы проболтаться относительно планов короля, даже по случайности, не говоря уж о возможных соглядатаях французского короля.

А таковые имелись всегда. Слишком долго смешивалась кровь обоих королевств в жилах дворянства; так, Жан де Монфор, чьи предки владели землями неподалеку от Парижа, был почти совершенным англичанином, а ощущал себя при том бретонцем — и только бретонцем, для которого важней всего оставалась независимость его возлюбленного герцогства.

Итак, Эдуард предполагал высадиться в Нормандии, у Сен-Вааст-ла-Хог. И напрасно король Филипп собирает свои войска в окрестностях Парижа — ему не предотвратить неизбежного…

— А знаете ли, племянник, что произошло на следующий день после высадки английских войск? — спросил сир Вран, заранее торжествуя.

Сир Ив развел руками.

— Откуда мне знать? Разве что вы мне расскажете, дядя!

— Так вот, двенадцатого июля, едва ступив на землю Нормандии, Эдуард посвятил в рыцари своего сына, принца Уэльского, и несколько его товарищей. На то существовала основательная причина: принцу Уэльскому, как мне доносят верные люди, поручено командовать авангардом армии вторжения. Шестнадцать лет — обычный возраст, когда особе королевской крови поручается такое командование…

— Двенадцатое июля! — прошептал сир Ив.

Вран положил руку ему на плечо, заглянул ему в глаза.

— Вы понимаете, как это важно? Разве это может быть простым совпадением?

Сиру Иву тоже было шестнадцать лет — и он тоже получил рыцарские шпоры двенадцатого июля… Нет, таких совпадений не бывает: небеса посылают ему совершенно определенный знак!

— Вы должны отправиться к королю Эдуарду! — жарко произнес сир Вран. — Вы должны предоставить ему свой меч, свою жизнь. Вымпел замка Керморван обязан находиться в английской армии!

— Да, да, — заговорил сир Ив, блуждая глазами. Он чувствовал, как в нем вскипает лихорадка возбуждения. — Вы совершенно правы, дядя! Ах, сир Вран! — Юноша обхватил его шею руками, сильно стиснул в объятиях, не в силах сдержать восторженного порыва. — Должно быть, небеса послали вас мне! Кем бы я оставался, не будь у меня такого дяди, такого наставника? Разве я смог бы читать символы, посылаемые мне самим провидением? О, нет, я прозябал бы в неведении… и никогда не смог бы принимать участия в событиях, которые решат судьбу нашего великого герцогства!

Сир Вран погладил его по плечу и легонько отстранил от себя.

— Да, да, племянник, вы правы… а теперь — ступайте. Я отдам распоряжения о том, чтобы вас подготовили для похода. Разумеется, вы возьмете с собой Эрри.

Сир Ив чуть наморщился. Вран давно примечал, что племянник всегда немного хмурился, когда речь заходила о его оруженосце.

— В чем дело, сир Ив? Вам не по душе этот Эрри?

— По правде сказать, нет, но коль скоро его выбрали для меня вы, — я не решался открыть вам свои соображения на его счет.

— О! — Вран усмехнулся немного иронически. — У вас имеются какие-то соображения насчет оруженосца? Я всегда считал, что слуги — достаточно низкая материя для того, чтобы загромождать господский ум.

— А Эсперанс говорил, что от слуг и оруженосцев зачастую зависит жизнь господина, поэтому будет верхом глупости не обращать на них внимания, — вырвалось у сира Ива.

Как всегда, когда в разговорах всплывало имя Эсперанса, сир Вран сердито нахмурился. Раздраженным тоном он ответил племяннику:

— Удивляюсь, что вы, став рыцарем, до сих пор ссылаетесь на высказывания какого-то мужлана, который, правда, заботился о вас… но теперь его больше нет. Он вас предал! Да, да, предал, потому что по-настоящему хорошие слуги никогда не исчезают вот так, бесследно. Кто он такой? Почему вы до сих пор следуете его советам? Это — мужланские советы, и вам теперь следует позабыть о них.

Ив чуть наклонил голову и упрямо повторил:

— Да, но мне самому этот Эрри не слишком-то нравится. Я и без всякого Эсперанса нахожу, что лучше отправляться в путешествие с человеком, который близок тебе, если не душой, то, во всяком случае, складом мыслей.

— Какой еще у оруженосца может быть «склад мыслей»! С каждой минутой, сир Ив, вы изумляете меня все больше! Задача Эрри — возить ваши доспехи и оружие, помогать вам облачаться в них, заботиться о вашем пропитании и о корме для вашей лошади. Он не должен ни о чем думать, кроме как об этих вещах, и могу вас заверить, сир Ив, Эрри только о них и думает. Впрочем, — добавил сир Вран, сделав обиженное лицо, — вы можете выбрать для себя другого оруженосца, коль скоро вас не устраивает тот, которого подыскал для вас я.

— Нет, нет, дядя, я не буду больше оспаривать вашего решения! — заверил его сир Ив, едва не плача: только теперь он понял, как сильно оскорбил дядю сомнениями.

И Эрри было отдано распоряжение готовиться к дальнему походу.

* * *

Если у сира Ива и имелась причина для того, чтобы медлить с отбытием, так причина эта звалась «Гвенн»: таинственная гостья, которая появилась в день посвящения Ива в рыцарский орден, осталась в замке Керморван на неопределенное время.

На рассвете, когда дверь часовни отворили после ночного бдения будущего рыцаря, Гвенн куда-то исчезла; во всяком случае, люди, пришедшие за Ивом, не заметили корриган, а сам он был слишком взволнован, чтобы следить за тем, куда она скрылась.

Гвенн появилась лишь к середине дня, когда Ив, с золотыми шпорами, счастливый, взволнованный, пьяныйот летнего воздуха, от новых впечатлений, от свершившегося над ним великого таинства, сидел во главе стола и слушал, как сир Вран рассуждает о рыцарском духе. Пышных фраз, произносимых дядей, сир Ив, впрочем, не разбирал, но воспринимал его речи всем своим естеством: торжественный тон, красивый голос, отдельные слова, прорывающиеся в сознание — «меч», «доблесть», «справедливость»…

И вот тогда Ив второй раз увидел корриган. На ней было зеленое платье, рыжие волосы она убрала под покрывало, украшенное цветами.

При появлении незнакомой гостьи сир Вран даже запнулся посреди своей речи. Гвенн между тем устроилась за столом и на миг скрылась из виду, но затем опять стала заметной, и сир Вран больше не отводил от нее взора.

Тогда-то сир Ив и подумал, что его дядя, по всей вероятности, и есть тот самый воин, которого корриган спасла от смерти, которого любила и теперь, после плачевной ссоры, разыскивает.

Иначе ведь и быть не могло! Корриган была чудесной, волшебной, и таким же был сир Вран, красивый, веселый, столь хорошо разбирающийся в вопросах рыцарственности, в политике, истории и побуждениях королей и всех знатных людей!

Словом, сир Ив почувствовал себя еще более радостным, потому что предвкушал, как у него на глазах сир Вран вновь обретет утраченную возлюбленную и будет несказанно счастлив.

Во время пиршества сир Ив нашел случай заговорить с дядей:

— Вы, конечно, обратили внимание на ту даму в зеленом платье?

— Разумеется, — кивнул сир Вран, — трудно не заметить даму в зеленом, ведь зеленый цвет обозначает готовность к любви, в то время как синий — неприступность и верность далекому возлюбленному.

— А еще синий цвет означает лицемерие, — подхватил сир Ив, — потому что некоторые дамы нарочно его надевают, показывая мужьям и возлюбленным свою непоколебимую верность и тем самым усыпляя их бдительность. С женщиной, одетой в синее, надлежит соблюдать большую осторожность, поскольку она может оказаться лгуньей; в то время как женщина, одетая в зеленое, всегда весела и искренна.

— Вижу я, племянник, что вы не напрасно проводили дни в библиотеке замка, — улыбнулся сир Вран, — жаль, правда, что все ваши познания — из книг. Что до меня, то все, что я знаю и о чем рассказываю вам при случае, взято мной из личного опыта.

Ив сжал его руку.

— Не могу и выразить, как я ценю ваши советы, дядя!

— Однако вернемся к этой даме в зеленом, — спохватился сир Вран. — Вам она, кажется, немного знакома? Кто она? Это вы ее пригласили?

— Я не приглашал ее. Она явилась сама, как привыкла делать всегда — это у нее в обычае… Разве вы еще не поняли, сир Вран? Это корриган. Ну что? Теперь вы узнали ее?

Сир Вран метнул в племянника быстрый взгляд и прочел на раскрасневшемся лице юноши больше, нежели мог в тот момент осознать: сир Ив явно ожидал, что дядя почему-либо узнает эту даму. И сир Вран решил его пока не разочаровывать и отвечать уклончиво:

— Как можно не узнать даму в зеленом! — проговорил он. — Разумеется. Вы полагаете, она могла разыскивать меня?

Если бы он прицеливался из лука нарочно — то и тогда не смог бы поразить мишень удачнее!

Сир Ив побледнел:

— Я сразу догадался об этом!

«Э, тут скрыта какая-то тайна, — подумал сир Вран, — и для того, чтобы ее разгадать, нужно всего лишь делать вид, будто она мне известна. Рано или поздно мальчик проговорится…»

— Она назвалась Гвенн, — добавил сир Ив.

Сир Вран медленно покачал головой:

— Это имя мне незнакомо.

Говоря так, он ничем не рисковал: по лицу племянника и по тону его взволнованного голоса он сразу понял: сир Ив предполагает, что «Гвенн» — не настоящее имя дамы в зеленом.

— Да, я тоже считаю, что она назвалась «Гвенн» просто так, возможно, потому, что догадалась — это мое любимое имя, — кивнул сир Ив.

«Для него подобные вещи в порядке вещей, — мелькнуло у сира Врана. — Незнакомая дама сразу догадалась, какое женское имя предпочитает юнец, и назвалась именно так… Странный мальчик. Впрочем, мне это только на руку».

— Я не в силах предположить, каким могло бы быть настоящее имя дамы, — медленно произнес сир Вран вслух, одновременно с тем испытующе глядя на племянника: вдруг тому известно, как ее зовут на самом деле.

Сир Ив кивнул:

— Такое случается, если корриган хочет, чтобы ее забыли… например, после ссоры. Впрочем, она раскаялась и теперь ищет…

— Да, — сказал сир Вран, — весьма печально.

«Что же она ищет?» — лихорадочно соображал он.

Сир Ив вздохнул и расцвел радостной улыбкой.

— Я от души надеюсь на то, что она наконец нашла! Для меня нет сейчас ничего лучше, чем видеть чужое счастье — ведь оно будет мне порукой, что и я когда-нибудь обрету свое…

И сир Вран охотно принялся ухаживать за дамой в зеленом, надеясь тем самым заморочить голову племяннику как можно лучше. Впрочем, поначалу сир Вран ни на мгновение не поверил в то, что таинственная незнакомка — настоящая корриган, из тех, что живут на берегу и на дне Озера Туманов. Это было бы чересчур. Сир Вран не доверял чудесному.

«Странная на вид, хотя довольно привлекательна, — решил сир Вран после того, как разглядел даму в зеленом получше. — Лучше сказать — притягательна, а не привлекательна, потому что есть в ней нечто, что притягивает… Да, она именно притягивает к себе, причем не благодаря внешности, а, скорее, вопреки. Интересно бы узнать, кто она такая!»

И он подсел к даме и начал с нею разговаривать.

— Позвольте узнать, прекрасная госпожа, откуда вы прибыли в Керморван?

— Ну, я еще подумаю, позволить вам или нет, — ответила Гвенн легкомысленным тоном. — Впрочем, я бы выпила еще сидра. Вам нравится сидр?

— Больше, чем вино, хотя когда я бывал при королевском дворе, мне приходилось делать вид, будто я предпочитаю вино…

— О, превосходный ответ! — расхохоталась Гвенн. Рыжая прядка выбилась из-под покрывала. — Вот вы и рассказали мне о своих пристрастиях, и упомянули мимоходом, что бываете при королевском дворе. Стало быть, кавалер вы завидный!

— Ответьте же и на мой вопрос, — настойчиво повторил сир Вран. — Откуда вы прибыли?

— Не будьте невежливым. Экая вы скотина, мой господин, — сказала корриган и засмеялась. — Я хожу по Бретани вот уже месяц с лишком и разыскиваю своего любовника.

«Сир Ив прав, — подумал Вран. — Вероятно, она ему все уши прожужжала своим пропавшим любовником… Интересно только, когда они успели поговорить».

— Сочувствую вашей утрате, моя госпожа, — сказал сир Вран.

— Всё вы врете, ничему вы не сочувствуете, — объявила корриган.

Вран налил в ее кубок еще сидра и устроился рядом поудобнее.

— Я сочувствую вам настолько, что готов предложить себя взамен потерянного, — сказал он, осторожно пытаясь обнять корриган за талию.

Сейчас он просто разведывал обстановку, но, возможно, вскоре перейдет к более решительным действиям.

Дама не стала уклоняться от объятия.

— Что ж, — вздохнула она, — ваш племянник почему-то отказался от моей ласки, хотя был мне более желанен, чем вы. Вы же, напротив, готовы подарить мне себя. С радостью принимаю этот подарок. Только ничего не требуйте взамен. Некоторые люди совершенно не в состоянии любить бескорыстно. Как только они догадываются, что их возлюбленная — корриган, так сразу принимаются выпрашивать у нее разные дары, а то и вымогают силой.

Сир Вран стиснул зубы. Гвенн приблизила к нему лицо, и он очень близко увидел ее косящие глаза, и притаившуюся вечность в глубине зрачка, и томительную переполненность жизнью, — все то, чего не встретишь во взгляде смертной женщины.

Вран отпрянул.

— Так вы и в самом деле корриган? — вырвалось у него.

Она засмеялась, цедя смех сквозь зубы.

— Вот первое искреннее слово, которое я от вас слышу! До сих пор вы лукавили и были похожи на вышивку одной дамы из Мезлоака.

Дама из Мезлоака слыла большой рукодельницей, и все гости всегда хвалили ее вышивки, и сир Вран, разумеется, знал об этом.

Он спросил у корриган:

— А что вам такое известно о вышивках этой дамы, что могло бы бросить на нее тень?

— Одно только сравнение с неискренним человеком уже способно бросить тень на что бы то ни было, — отвечала корриган. — Впрочем, расскажу вам ее секрет. Вся изнаночная сторона у нее — в узлах да петлях, и я сама запускала ногти в эти петли, так что мне ли не знать в них толк!

— Странно, — молвил сир Вран, — почему бы вам интересоваться изнаночной стороной вышивок дамы из Мезлоака?

— А почему бы и нет? — пожала плечами корриган. — Про меня говорят, будто у меня вздорный характер… Должно быть, так оно и есть; я ношу зеленое платье, и вы уже успели заметить, что волосы у меня красные, — какому же характеру быть при такой наружности?

— Мой племянник просит вас погостить у нас подольше, — сказал сир Вран.

Корриган посмотрела на него, подняв бровь, и ничего не ответила.

Сир Вран добавил:

— Кажется, он в вас влюблен, моя госпожа.

— Ну, это вряд ли, — сказала корриган, но по ее виду сир Вран понял, что услышанное было для нее лестно.

— Впрочем, если вам угодно будет проводить время со мной, я обещаю вам мою самую глубокую признательность, — заметил также сир Вран.

Корриган сказала, зевая:

— Сир Вран, — так вас, кажется, зовут? Я останусь в Керморване, потому что, как мне почудилось еще нынче утром, здесь я найду потерянное. И мне нравится ваше имя — «Вран». Оно было вам дано матушкой, хотя совершенно вам не подходит; ну так не ради вас, так ради вашего имени я желаю провести с вами ночь. Потому что не может быть, чтобы имя не оказало на человека благотворного воздействия. Для того ведь и существуют имена!

— Откуда вы знаете, что имя выбрала для меня матушка? — удивился сир Вран.

— У каждого имени собственный запах, — вздохнула корриган. — Нет двух одинаковых имен. Они всегда различаются между собой.

— Но случается ведь так, что одно и то же имя носят два совершенно разных человека! — сказал сир Вран.

Корриган посмотрела на него с легким сожалением.

— Одно и то же имя? Они могут выглядеть одинаково, если написать их, но звучат всегда по-разному… В Священной Книге, которую создатель мира продиктовал людям, в самом ее начале, есть два человека с одним и тем же именем — «Енох»; но один из них был великим грешником, а другой — таким великим праведником, что его живым забрали на небо, так что мы, корриган, никогда его даже не видели… И что же, по-вашему, сир Вран, это имя, «Енох», в обоих случаях звучало одинаково?

— Для корриган вы слишком хорошо знаете Священную Книгу людей, — сказал сир Вран.

Она отмахнулась.

— Невелика заслуга! Я знаю ее, потому что знакома со святым Гвеноле, которого на латыни зовут Генолием…

На том разговор их оборвался, но вечером корриган действительно пришла к сиру Врану и осталась у него до утра.

А сир Вран, получив время подумать над случившимся, принял одно очень важное решение. Он задумал задержать корриган в замке Керморван и заставить ее дать ему три великих дара — долголетия, процветания и тайны. По слухам, все корриганы в состоянии одарять своих любовников таким образом. Оставалось только принудить Гвенн к этому.

Немного смущало сира Врана то последнее, чем наделяют своих любовников корриганы, — тайна. Ибо смысл последнего дара корриганы всегда сохраняют в секрете и не открывают его значения — по всей видимости, они сами избирают этот третий подарок, и даже человек, завладевший любовью корриган, не может предугадать, что именно напоследок приготовила ему загадочная возлюбленная.

Однако сир Вран знал и другое: если корриган достаточно долго находится вдали от Озера Туманов, она начинает терять свою силу. Так что к тому дню, когда настанет время получить от Гвенн третий дар, она уже будет не в состоянии что-либо сделать.

* * *

Сир Ив был несказанно рад, когда наутро после пира увидел, что Гвенн не собирается уезжать. Через несколько дней пир окончательно закончился, и гости разъехались, но Гвенн даже не думала покидать Керморван. Эрри сказал молодому господину, что «красноволосая» ночует в комнатах у сира Врана.

— Если даме это угодно, пусть ночует у сира Врана, — отрезал сир Ив. Он не желал обсуждать со своим оруженосцем ни дядю, ни его возлюбленную.

Для Ива по-прежнему оставалось загадкой: был ли сир Вран тем самым воином, которого спасла корриган, или же в видении речь шла о ком-то другом? Вран и Гвенн очень хорошо подходили друг другу, они выглядели довольными и вполне счастливыми.

Снова и снова Ив вызывал в памяти то видение. Но он, к глубочайшему своему сожалению, не мог больше узнать лицо спасенного воина. Зато Анку в образе бродяги он видел все лучше и лучше. В конце концов, Ив перестал об этом думать. Следовало оборвать мысли прежде, чем образ Анку станет чересчур настойчивым и прежде, чем Ив начнет считать происходящее дурным знаком.

Так что все шло своим чередом, и так минули две недели. Гвенн почти не разговаривала с Ивом. Юноша явно перестал представлять для нее интерес. Ничего не поделаешь — корриган была капризна, и сама в этом первая же признавалась. А сейчас ее каприз заключался в том, чтобы принимать ласки от сира Врана и по целым дням либо кушать — поесть она любила! — либо кататься верхом. Лошади обожали Гвенн и возили ее, как она хотела, то галопом, то шагом, то танцующей рысью. Иногда она брала на руку охотничьих птиц, и они никогда не царапали ее запястья, хотя Гвенн не пользовалась рукавицами.

Она могла уйти далеко на мельницу и опустить руки по локоть в воду, и маленькие рыбки проплывали у нее между пальцами, щекоча чувствительную кожу. Однажды Ив собственными глазами видел, как Гвенн подобрала упавший цветок, приложила его к ветке — и он прирос к прежнему месту, как будто никогда и не срывался.

Там, где она проходила, люди начинали улыбаться, дело спорилось, и в котлах все закипало. И это служило верным знаком того, что у корриган доброе настроение.

Поэтому сиру Иву и не хотелось уезжать из замка. Гвенн погрузила Керморван в бесконечный праздник, тихий, пропитывающий собою все бытие, готовый, казалось, длиться вечно…

Но время приспело, король Англии высадился в Нормандии, и вымпел Керморвана должен находиться в войсках Эдуарда, — это было решено и будет исполнено.

Книга вторая СУМЕРКИ

Глава первая ПО ДОРОГЕ К СОММЕ

Когда Ив уехал, сопровождаемый всего лишь одним оруженосцем, глуповатым Эрри, сир Вран хлопнул себя по ляжке и поздравил с успехом: «Эсперанс, старый дурак, заморочил мальчишке голову — что ж, в добрый путь! Мне оставалось лишь прийти на готовое и довести до совершенства бесполезную бирюльку, называемую "рыцарем". Вряд ли мальчишка вернется из похода. А когда мы получим известие о его гибели, Керморван уже будет в моих руках. Здешний люд привыкнет видеть во мне господина. Остальное обеспечит мне корриган. Нужно лишь следить за тем, чтобы она не ушла, а такая задача мне, полагаю, под силу».

* * *

Ив ехал молча, лес обступал его. Иногда юноше чудилось, будто он слышит, как шумит река, но дорога погружала его все глубже в чащу, и никакой реки впереди не виделось.

Эрри тащился сзади на гнедом меринке. Конь у Ива был белый, с забавным коричневато-серым пятном на лбу. Ив любил этого коня и звал его Единорогом, потому что, как мечталось юноше, пятно это было ничем иным, как следом от рога. «Он бы вырос и был длинным и острым, как у всех прочих единорогов, — уверял юноша, — просто мой конек родился в Керморване, а не на берегах волшебного Озера Туманов, в этом вся причина».

Шум невидимой реки сделался наконец таким громким, что даже Эрри насторожился. Приблизившись к своему господину, он негромко произнес:

— А вы слыхали это?

Сир Ив, не оборачиваясь, бросил:

— Молчи, Эрри, не смей заговаривать со мной.

Эрри послушно замолчал.

Он был лет на семь старше Ива и потому он считал себя куда более опытным человеком. Если бы Эрри сказали, что жизненный опыт измеряется не кружками выпитого сидра и даже не числом быстрых, как укусы, девичьих поцелуев, он бы страшно удивился.

Ив спешился, привязал Единорога и сошел с дороги. Он ступал очень осторожно, как будто боялся что-то спугнуть. Эрри замер, верхом на гнедом: он не знал, как поступить, чтобы не навлечь на себя хозяйского гнева — то ли последовать за сиром Ивом в чащу, то ли ждать его здесь.

Ив разрешил его сомнения, окликнув:

— Эрри, иди сюда!

Эрри тотчас спрыгнул на землю и бросился на голос, спотыкаясь о какие-то невидимые в траве коряги.

— Смотри.

Ив показывал на темный провал, зиявший среди камней и густых зарослей папоротника. Там, в самой глубине, бурлила и кипела вода — она-то и шумела в лесу.

Эрри встал на колени, заглянул в темноту. Оттуда плеснуло выдохом старого погреба.

Эрри поднял голову, взглянул на задумчивое лицо Ива.

— Я не понимаю, — сказал оруженосец, — для чего мы здесь, мой господин?

— Разве ты не хотел это увидеть? — удивился сир Ив.

— Увидеть что?

— Это «темный глаз», место, где подземная река выходит на поверхность, — объяснил сир Ив. — Я слышал о нем, но никогда здесь прежде не бывал… Мой дядя прав: подобное путешествие необходимо для рыцаря.

— А для оруженосца? — пробормотал Эрри.

К счастью, сир Ив его не расслышал.

— Сюда привозили любовников королевы Дахут, когда она пресыщалась их ласками, и сбрасывали вниз, — продолжал сир Ив. — Тела уносило в море. И в конце концов убитых стало так много, что души их закричали громко, очень громко, и Бог услышал этот крик…

— Полагаю, они кричали и раньше — ну, когда их бросали в яму, — заметил Эрри.

Сир Ив покачал головой:

— Когда кричит тело, его почти никто не слышит. Но когда вопит кровь убитого, весь воздух наполняется болью. Кровь, Эрри, особенно человеческая и пролитая неправедно, — она страшно кричит, кричит…

Молча они вернулись на дорогу и снова сели на коней. Каждый думал о своем: сир Ив — о кричащей крови и о воздухе, наполненном болью, а Эрри — о том, что юный его господин — умалишенный, коль скоро рассуждает о подобных вещах.

Долгое время ничего не происходило: везде они видели толстые стволы и густые заросли кустов и папоротника; затем отдельно лежащие валуны начали как бы сближаться, срастаться боками, превращаться в сплошные скалы, и вот уже путники слышали, как шумит впереди море.

— Мы заночуем на берегу, в поселке, — сказал сир Ив. — Там есть постоялый двор.

Эрри пожал плечами, не решаясь произнести ни слова. Сир Ив частенько ставил его в тупик, и при одной только мысли о том, что придется провести рядом с молодым господином не один месяц, Эрри делалось тоскливо.

* * *

Юный странствующий рыцарь нашел себе приют в трактире. Путешественники здесь почти не встречались, а вот местные жители заглядывали туда частенько. Впрочем, нынче вечером народу собралось немного: хозяин здраво рассудил, что рыцарю следует хорошенько отдохнуть, и потому выпроводил завсегдатаев пораньше.

Первое, что сделал оруженосец, — прихватил на кухне кувшин молока и кусок хлеба, скрылся на сеновале и там, подкрепившись, заснул праведным сном. Мало того, что Эрри устал, ему вовсе не хотелось прислуживать сиру Иву за столом. Он не был такому обучен и не желал терпеть насмешки.

А Ив словно и не замечал его отсутствия. Задумавшись о своем, он сжевал кусок жесткого мяса, запил разбавленным сидром. Плавая взглядом по закопченному потолку, похвалил приготовленную для него постель, дал хозяину денег — не считая и довольно рассеянно. Наконец отправился немного побродить по берегу.

Его переполняли странные ощущения. Он грезил с открытыми глазами. Казалось, еще миг — и перед ним распахнется широкое окно в будущее, и он ясно увидит все, что приготовлено для него судьбой. Так девушка рассматривает свадебное платье, вынутое из сундука накануне венчания, и размышляет о предстоящей жизни в браке с мужчиной, доселе ей почти совершенно не знакомым. Она видит слабые швы и угадывает, где может разойтись ткань. И вот она велит принести иголку и нить и ловко накладывает новые стежки поверх старых.

Море было темным, как и берег, но все-таки водная тьма была иной, нежели земная. Море прятало в своих глубинах свет, накопленный за века пребывания под солнечными лучами. Луна скользила по поверхности вод, серебря их; а бездна таила другой свет, солнечный, тот, что светит мертвецам, когда они погружаются в пучину.

Завороженный зрелищем этих двух светов, Ив надолго застыл на берегу, а затем начал спускаться к самой воде. Бухта была узкой и длинной; Ив не сразу догадался, где в точности он находится.

В одном месте по воде расплывалось горящее желтое пятно. Иву подумалось, что это лишь игра его воображения или странное преломление лунного луча, но нет: дрожащий световой полукруг начал подниматься. Волн там почти не было; вода застыла, точно зеркало.

Он приблизился к тому месту, из которого исходило сияние. Берег нависал над водой, но недостаточно далеко, чтобы можно было заглянуть в круг света, плавающий по морю. К счастью, здесь росло старое дерево, которое тянулось тяжелыми ветками прямо к воде, и Ив не раздумывая забрался на это дерево.

Он прополз по длинной ветке и свесился вниз, рассматривая странное явление на водной глади.

Поначалу он не видел ничего, кроме расплывающейся светящейся желтизны — как если бы заглядывал в лампу, накрытую желтым стеклянным колпаком. Затем постепенно муть разошлась, и Ив увидел, что под водой находится целая толпа людей.

Это были высокие красивые люди с правильными, невыразимо печальными лицами. Никто из них не разговаривал и не смотрел на других; все взоры были устремлены куда-то вперед. Вода над ними не колебалась.

Они находились на площади, окаймленной колоннами, или, может быть, в большом соборе, только крыши у этого собора не было. Кругом ярко пылали факелы, пламя их было неподвижным и бледным, не красным, но синеватым, как и положено всякому пламени, которое горит под водой.

Впереди, там, куда были обращены все взоры, медленно ходили облаченные в белое служители, они носили драгоценные сосуды и реликварии, украшенные самоцветами и золотым и серебряным литьем, и время от времени поднимали их над головами, чтобы собравшиеся могли рассмотреть их хорошенько.

А впереди всех стоял рослый человек в простой темной одежде, подпоясанной веревкой с узлами, и лицо у него было незапоминающееся — такое, что в мыслях оно потом вставало похожим на лицо какого-то очень близкого друга, давнего и дорогого сердцу, чье имя почему-то выпало из памяти.

Он пел, и сир Ив сразу понял, что здесь служится месса, и это была покаянная месса, и служилась она веками, потому что одинокий мыс и выросшее на нем суковатое дерево нависали над теми самыми волнами, что давным-давно поглотили греховный город Ис, где правила развратная и злая королева Дахут.

Юноша замер, боясь пропустить мельчайшую деталь из увиденного. И он смотрел, не шевелясь, так что в конце концов у него затекло все тело, и руки онемели, и ноги перестали слушаться. И все же он боялся двинуться, чтобы перестать быть свидетелем происходящего под водой чуда.

Когда королева Дахут изводила своих любовников, бросая их в подводную реку, кровь убитых так громко кричала, что в конце концов Бог разрешил дьяволу принять образ красивого юноши и явиться к проклятой королеве. Она же настолько потеряла голову, что позволила своему новому любовнику озорства ради отомкнуть плотины, сдерживавшие натиск воды и охраняющие город от наводнения. И вода поднялась стеной, а затем опустилась на город, смывая все грехи его, а заодно и унося с собой грешников.

И жители города Ис непременно погибли бы — как погибла Дахут, бежавшая со своим любовником-дьяволом, — но дело-то в том, что жил там в те годы святой Гвеноле.

Грешные жители города Ис вовсе не преследовали святого Гвеноле и не подвергали его издевательствам, как можно было бы заподозрить. Ведь в сущности жители любого города являются грешниками, да и любой деревни — тоже; и среди одиноко живущих также найдется немало таких, кто по справедливости отзовется на подобное имя.

Бедные грешники города Ис ходили по праздничным дням в собор и слушали мессу святого Гвеноле, и приносили ему пироги с рыбой в знак любви и признательности; а потом возвращались к себе домой и все-таки продолжали грешить. Но святой Гвеноле без устали снова и снова прощал их. В их дурных делах он по-прежнему не видел никакой насмешки, поскольку жалел людей.

Постепенно жалость становилась самым главным чувством в жизни Гвеноле, и он подолгу плакал, когда думал, что никто его не видит.

И вот настал тот день, когда море широкой поступью вошло в город Ис и, схватив его улицы вместе с колодцами, статуями, собором и домами, потащило на глубину. Оно увлекало в бездну и горожан, не исключая самых маленьких и даже тех, кто не успел еще сделаться грешниками.

Накануне, как раз в ту ночь, когда королева Дахут развлекалась со своим новым любовником дьяволом, к святому Гвеноле пришел ангел. Ангел не счел нужным изменять облик и предстал перед Гвеноле в обличии крылатого света несказанной красоты.

Гвеноле сразу понял природу этого света: если обычный свет человек воспринимает зрением, то есть как нечто, что можно увидеть, то горний свет является как нечто, воспринимаемое сразу всеми чувствами, и обладает не только зримым обличьем, но также запахом и вкусом.

По сладости света Гвеноле узнал своего гостя и пал перед ним лицом в землю.

Ангел же сказал:

— Времени не осталось — ты должен покинуть город Ис, Гвеноле, потому что на рассвете он погибнет, и все его жители вместе с ним.

— Неужели они хуже всех прочих людей на земле? — спросил Гвеноле. Голос его звучал глухо, потому что он не поднимал лица.

— Они не хуже других населяющих землю, но все-таки судьба их решится нынче на рассвете — так было заповедано, и это свершится, — сказал Ангел. — Ты же уходи отсюда, Гвеноле. Мне было приказано увести тебя из этого города прежде, чем стена воды упадет на стены из камня и разрушит их до основания.

Тогда Гвеноле встал и отвел с лица волосы.

— Нет, — сказал он, — я останусь. Будь мне свидетелем, Ангел: я останусь и буду служить покаянную мессу, и я буду служить эту мессу до тех пор, пока Господь не простит всех моих грешников и не отпустит их из-под воды, куда они погрузились!

— Ты сделал выбор, — сказал Ангел и стал невидим.

И вот все грешники города Ис, уже как следует согрешившие и еще не успевшие хорошенько согрешить, — все они, погибая, увидели, как гибнет вместе с ними святой Гвеноле, не пожелавший их покинуть, — и все они пришли на его мессу и встали, чтобы послушать.

С тех пор минуло несколько столетий, а Гвеноле продолжает свое бесконечное служение, и будет повторять одни и те же слова до скончания времен, покуда не наступит день Страшного Суда. И тогда все грешники города Ис будут наконец прощены.

Замечтавшись об этом, Ив окончательно окоченел, пальцы его разжались — он упал прямо в воду.

Ему подумалось, что сейчас он окажется среди мертвых жителей города Ис и услышит те слова, что произносит святой Гвеноле, находясь под водой. Но — нет, ничего подобного! Желтый свет сразу погас, и Ив очутился в темноте.

Ему пришлось изрядно потрудиться, чтобы выплыть на берег, и потом он еще долго сидел, отплевываясь и фыркая, потому что едкая соленая вода набилась ему в нос.

* * *

Благодаря урокам Эсперанса сир Ив немного знал французское наречие «ойль», но все же не ожидал, что оно окажется для него настолько чуждым. Однако неминуемое случилось: в конце концов Ив очутился в тех краях, где говорили на языке для него почти не знакомом.

После памятного первого ночлега вне замка Керморван, когда Ив заплатил за комнату и провел ночь, даже не ложась в постель, молодой сеньор принял важное решение. Он подозвал Эрри и вручил ему кошель с деньгами.

— Я поручаю тебе договариваться с хозяевами о цене нашего ночлега и о плате за обед, — объявил ему сир Ив. — Отныне ты будешь вести с ними беседы на эту тему, я же не желаю пачкать мысли подобными вещами.

Эрри взял кошель, довольно увесистый, и посмотрел на молодого сеньора с удивлением.

— Вы доверяете мне столь важное дело, мой господин? — переспросил он. — А если я поведу себя глупо? Или нечестно?

— Если ты окажешься нечестен, я убью тебя, — просто ответил сир Ив. — Если же ты совершишь глупость, я сумею тебя простить.

— Так-то это так, — проворчал Эрри, опуская голову, — но как же вы, мой господин, сумеете отличить одно от другого?

Ив немного поразмыслил, а потом сказал:

— Я буду судить тебя снисходительно и обещаю заранее предполагать в любом неверном поступке обычную ошибку.

— Тогда ладно, — сказал Эрри.

На самом деле он крепко сомневался в том, чтобы сир Ив действительно захотел зарубить бретонца, особенно во время путешествия через чужие земли; и тем не менее имелось в юном сеньоре нечто такое, что заставляло Эрри постоянно оставаться настороже.

* * *

Сир Ив не столько сам избирал дорогу, сколько позволял дорогам вести себя — все дальше и дальше на восток, прочь от любимой Бретани, — испытывая себя самым трудным испытанием: разлукой с родиной.

Эрри как существо целиком и полностью плотское, зависящее от внешних обстоятельств и не обладающее силой духа, страшно унывал. Светлые волосы его свалялись и обвисли вдоль висков сосульками, а глаза принялись фальшиво косить, словно бы в поисках чего-то, о чем он и сам позабыл.

С хозяевами постоялых дворов Эрри договаривался с помощью жестов: в правой руке он показывал кинжал, в левой — кошелек, а лицо его демонстрировало самую неприкрытую злобу по отношению к человеку, говорящему на языке «ойль» и никаком другом; поэтому плату с бретонцев брали умеренную — зато и комнаты предоставляли им далеко не лучшие. Сир Ив этого, впрочем, не замечал.

Будучи рыцарем и, следовательно, существом более духовным, нежели материальным, он пытался уловить некий тайный звук, ноту, задающую тон всей той музыке, что была разлита по земле, по которой они сейчас путешествовали. Если правда то, что арфа обладает бессмертной душой, наподобие человеческой, то сейчас ему весьма пригодилась бы арфа. Но никаких музыкальных инструментов у Ива при себе не было, и потому он довольствовался догадками и предположениями.

Они обходили стороной большие города. В этом имелся определенный смысл: каждый город обладает собственным мнением, и судить по городам о стране — бессмысленное занятие.

А Франция была для Ива совсем чужой страной. И к тому же он ехал по этой земле для того, чтобы соединиться с английским войском, так что обольщаться не следовало: здесь его никто не полюбит. К счастью, никто не спрашивал его о цели пути.

Некоторые деревни, через которые проезжали Ив и Эрри, были сожжены и разграблены.

Когда Ив увидел подобную деревню в первый раз, он остановил своего Единорога и начал осматриваться. Мертвых тел они не увидели — погибшие либо сгорели в домах, либо были уже похоронены. Несколько домов уцелело. Тощая свинья деловито шныряла между строениями и что-то искала в развалинах.

— Это сделали англичане, — проговорил Ив.

Эрри, как ему было приказано, молчал, не заговаривая со своим господином. Ив махнул рукой, дозволяя ему отвечать:

— Что ты об этом думаешь, Эрри?

Тот пожал плечами:

— Мужичье… Я вовсе о них не думаю.

— Тогда я тебе приказываю подумать, — сказал сир Ив.

Эрри ткнул пальцем в ту сторону, куда скрылась свинья:

— Вот ее хорошо бы поймать и изжарить.

— Должно быть, жалкое животное — единственное достояние тех несчастных, что все еще живут здесь. Я не желаю обрекать на голодную смерть этих людей, — сказал сир Ив. — Твои мысли мне не нравятся. Разве сам ты — не из мужичья, Эрри?

Эрри отозвался угрюмо:

— Положим, да; так ведь я даже согласился подвергать свою жизнь риску, лишь бы только не оставаться мужланом…

— Мужланом ты родился, Эрри, мужланом и помрешь, потому что душа у тебя неблагородная, — в сердцах бросил ему Ив.

И тут из-за наполовину рухнувшего дома выбралась женщина. Она была похожа на палку в юбке и фартуке, а ее длинные измученные груди свисали едва ли не до пояса и болтались в просторной рубахе. Она потянула мосластые руки к рыцарю и что-то проговорила. И тотчас отовсюду начали вылезать чумазые длиннолицые крестьяне.

Ив сказал оруженосцу:

— Дай им денег.

Но тот ухватил Единорога за повод и пришпорил гнедого. И так Эрри помчался вскачь, увлекая за собой своего господина, а вслед за обоими всадниками бежали с громкими звериными криками голодные крестьяне.

Только углубившись в лес, куда крестьяне сунуться не решились, Эрри выпустил поводья Единорога и позволил гнедому перейти на шаг. Оруженосец боялся взглянуть в лицо сира Ива, но все-таки ему пришлось это сделать.

Ив сидел в седле неподвижно, закрыв глаза. Он был совершенно бледен, и белые слезы текли по его щекам.

Эрри сразу перестал его бояться, потому что оруженосца охватила жалость: он понял вдруг, каким еще ребенком был его господин. И вместо того, чтобы оправдываться и объяснять свой поступок, Эрри вынул из рукава сира Ива платок и начал обтирать тому лицо.

Никогда еще сир Ив не находился так далеко от идеального образа, которому желал соответствовать; ибо величайшей его мечтой было обрести истинного себя — сделаться настоящим рыцарем без страха и упрека. Но обстоятельства сложились так, что сир Ив превратился в один сплошной упрек, потому что из-за глупости оруженосца и из-за его трусливого сердца сир Ив не смог исполнить величайшей добродетели — проявить милосердие к низшим.

Сир Ив как будто разлучился с самим собой в этот миг и именно эту разлуку сейчас оплакивал. Нет никакого смысла упрекать оруженосца в низости: ведь Эрри наверняка считал, что делает все правильно.

Ив так и сидел в седле, не шевелясь, пока Эрри устраивал ночлег и готовил костер. Затем Эрри снова приблизился к своему господину и осторожно снял его с коня, словно тот и впрямь был ребенком. Эрри был малый весьма крепкий, так что справиться с Ивом ему удалось без особого труда.

Оруженосец притащил Ива, как безмолвную куклу, к костру и усадил. Затем вручил ему плошку с горячей похлебкой, которую сварил на костре. В похлебке плавала обгоревшая палочка, и она-то и хрустнула у Ива на зубах, когда тот все-таки отпил. Эрри в тот миг смотрел в темноту и не видел, что господин его ожил; но хруст палочки обнаружил желание сира Ива жить дальше и подкреплять для того свои силы.

У Эрри все замерло в душе, когда он это понял. Он не волновался так сильно с тех самых пор, как был ребенком и однажды выпустил птицу из чужого силка: это была совсем маленькая певчая птичка, не годная для еды; она куда больше пользы принесла бы, распевая в воздухе, на свободе; вот мальчик ее и выпустил. Птица улетела, не выказывая ни малейшей благодарности по отношению к своему освободителю, и только спустя годы Эрри понял, что она осталась единственным воспоминанием его детских лет.

Должно быть, думал Эрри, сир Ив прав, и у мужланов нет души, коль скоро и детства у них не бывает. Но теперь Эрри думал об этом без всякой горечи и, что самое странное, сир Ив стал ему как будто ближе, хотя такого быть, конечно, не могло.

* * *

Другие деревни не были так страшно затронуты вторжением, и постепенно сир Ив успокаивался: англичане проходили через французские земли, как нож сквозь масло, и не притрагивались к имуществу и жизням местных жителей. Происходило это, впрочем, не из-за какого-то особенного благорасположения короля Эдуарда к селянам, будущим господином которых он себя мнил, но просто потому, что англичане очень спешили и останавливаться для грабежей им было некогда.

Ив расспрашивал местных жителей, далеко ли находятся армии и кто проходил через их деревню в прошлый раз. Иногда ему отвечали охотно, иногда — с подозрением. На вопросы, задаваемые ему, Ив отвечал, что он бретонец, однако благоразумно умалчивал о собственных намерениях.

Он старался держаться морского берега. Ему казалось, что близость моря каким-то образом охранит его от бед и напастей. Иногда он выбирался почти на самое побережье и засыпал под знакомый с детства шум морского прибоя; тогда ему снились самые лучшие сны.

Путь Ива перерезали многочисленные ручейки, речушки и даже большие реки, впадающие в море, но он всякий раз довольно легко находил переправу.

Однажды он наткнулся на сожженный мост и двинулся вниз по течению в поисках брода.

Эрри тащился следом. Эрри думал о том, что отыскать брод будет не таким-то простым делом: местные жители имеют обыкновение охранять тайну переправы, чтобы обезопасить себя от внезапного вторжения врагов, а иногда — чтобы продать эту тайну одной из враждующих сторон, да запросить подороже.

Но сир Ив оказался дальновидней своего оруженосца, хоть жизненный опыт сеньора измерялся куда меньшим числом кружек сидра (не говоря уж о быстрых девичьих поцелуях).

Они находились в пути всего несколько часов и тут заметили, что трава на берегу вся истоптана конями, в сырой глине остались глубокие следы, а ветки прибрежных деревьев изломаны. Несколько дней назад в этом месте переправлялась через реку целая армия. Она обозначила место брода точнее приметного камня с соответствующей надписью.

Сир Ив двинулся через водную преграду по чужим следам. Единорог нервничал, громко фыркал. Вода бурлила вокруг мощной груди коня, копыта осторожно выбирали путь по коварному речному дну. Сир Ив подобрал ноги и сидел в седле скорчившись и положив свой длинный меч поперек колен. Эрри промок почти по пояс. Он вез доспехи и пристроил тяжелую сетку с металлическими пластинами себе на плечи и голову.

Оказавшись на противоположном берегу, путники развели костер и решили заночевать у переправы. За время путешествия Эрри приучился не просто молчать, но как бы отсутствовать, и его хлопотливая возня у костра совершенно не мешала Иву думать о своем.

Оруженосец Эрри побаивался англичан, хотя говорить об этом своему господину, естественно, не решался: юный сир Ив был убежден в том, что английский король встретит его с распростертыми объятиями. Почему бы и нет? Ведь сир Ив де Керморван — бретонец, а разве у бретонцев нет оснований ненавидеть французского короля? К тому же Керморван — сторонник Монфора.

* * *

На вторую неделю путешествия сир Ив неожиданно услышал, как звонят колокола. По всему лесу разносились их голоса, как бы разноцветные, каждый с собственным норовом и неповторимым тембром; все они пели и славили на все лады, сливаясь в мощном хоре, который настигал путника с любой стороны, куда ни повернись, в каком направлении ни обрати слух.

— Праздник Успения! — проговорил сир Ив дрогнувшим голосом. — Нам непременно нужно выбраться в какой-нибудь город, потому что в такой день я хочу послушать мессу и увидеть Господа.

И с тем он развернул коня и, не разбирая дороги, двинулся прямо на колокольный звон. Эрри, не смея перечить, последовал за ним. Ветки хлестали их по лицу, как будто какие-то темные силы непременно желали препятствовать сиру Иву в выполнении его намерения, а копыта лошадей то и дело проваливались в мягкие ямки, незаметные в густой траве, так что Эрри уже начал беспокоиться — не оступился бы нежный Единорог и не сломал бы, упаси Бог, ногу.

Колокола словно обступали их отовсюду, и понять, куда в точности следует направляться, не было никакой возможности. Сдуру Эрри едва не брякнул: дескать, если двигаться по дороге, так уж точно рано или поздно придешь туда, где живут люди, — иначе для чего и дороги проложены, если не от одного человека до другого! Но, к счастью, сумел удержаться.

Наконец те колокола, что звучали сзади, попритихли, а те, что гремели спереди, сделались вовсе оглушительными, и Эрри понял: сир Ив одному ему известными путями все-таки выбрался к какому-то городку.

Городок этот лежал в ладошке-низинке, обступаемый лесистыми холмами, и главным обитателем его была шумная речка. Дома выстроились по обоим берегам. Невысокая каменная стена возведена была здесь совсем недавно. Две башни предназначались для защиты города, но они стояли праздно: если англичане и проходили через этот городок, то явно не стали тратить времени на осаду и не произвели здесь ни единого выстрела.

Тем не менее ворота, несмотря на яркий день и разгар праздника, были закрыты, и на башне маячили какие-то люди. А в самом городке надрывалось три или четыре колокола и едва слышно доносилось многоголосое нестройное пение.

Сир Ив остановился перед воротами и постучал копьем, которое ради такого случая забрал у своего оруженосца.

— Откройте мне, ради Бога, потому что я хочу непременно послушать мессу и увидеть сегодня Господа! — крикнул он.

Ему отвечали:

— Кто ты таков? Кто твои спутники? Нам не велено открывать ворота перед чужаками!

— Меня зовут Ив де Керморван, — отвечал сир Ив, — и я путешествую один, с этим вот только оруженосцем.

— Должно быть, ты направляешься в армию! — сказали ему с городских стен. — Весьма похвально для молодого рыцаря спешить, дабы присоединиться к славному войску христианского короля!

— Истинно так, — согласился сир Ив.

Ив и горожане говорили о разных королях, но даже не подозревали об этом; к тому же молодой бретонец весьма дурно владел наречием «ойль» и потому был понят через пень-колоду. Тем не менее ради праздника перед ним закрыли ворота, а затем тотчас вновь заперли их.

Ив поехал по узким улицам городка, пробираясь между домами, и постоянно слышал сквозь колокольный звон и гул голосов шумливый голосок речки, чье прозрачное пухлое тельце вздувалось из-за множества родников, бьющих со дна.

Неожиданно Ив понял, что очень давно он не находился среди людей, да еще среди такого множества. Время, проведенное в лесу, наедине с собой и безмолвным Эрри, отучило его от толпы. Сейчас, куда Ив ни направлял коня, повсюду он наталкивался на какого-нибудь человека. Он ужасно боялся раздавить кого-нибудь на улице — в праздничный день это было бы совсем нехорошо.

Наконец улица расступилась и вытолкнула всадников на площадь.

— Странно, — сказал сир Ив, оборачиваясь к Эрри, — городок кажется совсем маленьким, но людей здесь живет больше, чем могутвместить дома. Отчего бы это? Неужели все они явились сюда ради праздника?

— Нет, мой господин, — ответил Эрри, куда более опытный в делах такого рода, — они пришли искать за стенами укрытие от войны.

— Но это же неразумно и опасно, — вздохнул сир Ив. — Вдруг здесь начнется повальная болезнь? В таком случае все эти люди умрут, ведь они окажутся в ловушке. Кроме того, пока они отсиживаются в городе, неприятель сожжет их поля и уничтожит скот.

— Если бы они остались дома, солдаты попросту убили бы их всех, — возразил Эрри. — А так они, по крайней мере, рассчитывают уцелеть и затем худо-бедно восстановить все, что потеряют.

— Ты говоришь об английской армии, не так ли? Это англичан они так боятся, что бросили свои земли на произвол судьбы?

— Разумеется, мой господин, а как же иначе! Ведь они — французы, а не бретонцы.

— Следовательно, сейчас мы находимся среди наших врагов? — продолжал сир Ив. Он говорил на своем родном наречии и потому мог не опасаться, что кто-нибудь из горожан его поймет.

— Похоже, именно так и обстоят наши дела, мой господин, — ответил Эрри. — Но сегодня, ради великого праздника Успения, нас это не должно тревожить.

И, расталкивая горожан, они пробрались в небольшую церковь с низкими полукруглыми сводами и крохотными окошками, вмещающими в себя лишь малую часть окружающего мира, — впрочем, избранную и весьма изысканную: кусочек неба с обрывком золотистого облака, часть нарядного фасада с красным узором на уровне второго этажа, угол башни с двумя зубцами.

Эта церковь была выстроена в те времена, когда лучшим украшением храма считался солнечный луч, проникающий через окно внутрь помещения. И пять пар широких, как лезвия, лучей скрещивались над головами молящихся, а шестая пара сходилась как раз там, где помещался алтарь, и местный епископ в блестящей митре выносил Дары, а двое служек шествовали за ним с круглыми металлическими «опахалами», которые пускали солнечных зайчиков по всему храму, так что в каждом глазу, казалось, успел побывать этот отраженный от священных реликвий свет!

Колокола то замолкали, давая отдых ушам и позволяя услышать голос епископа, то вновь принимались горланить во всю мочь, и это чередование было радостным, потому что человеческая речь искусно перемежалась здесь бессловесным ликованием.

По рядам пошли священники, раздавая причастие, хор начал петь Agnus Dei, более стройно, чем прежде, и сир Ив с радостью присоединился к поющим: латынь была общим языком и для бретонцев, и для французов, и для англичан, равно как общим было для них Успение Пресвятой Богородицы, и колокольной речи в этот день одинаково внимали все: король Эдуард и король Филипп на разных берегах реки Соммы, и богемский король Иоанн, охранявший переправы, и герцог Фландрии, друг англичан, который рвался на соединение со своими союзниками и находился сейчас всего в нескольких десятках миль от цели, и полсотни ученых философов в университете Сорбонна, и дурочка в одном рваном башмаке, что плясала на рыночной площади в Амьене, зажимая ладонями уши и размахивая длинными серыми волосами.

Глава вторая ВЕЛИКОЕ СРАЖЕНИЕ

Сомма представляла собой серьезное препятствие для армии. Это была широкая река, текущая по заболоченной долине. Насекомые тучами поднимались из влажной травы, являясь из небытия в бытие.

Король Эдуард со своими войсками подошел к Сомме через несколько дней после Успения. Для того, чтобы соединиться с фламандцами, ему требовалось переправиться через реку; но повсюду англичане встречали хорошо организованный отпор французов.

Не желая тратить время, Эдуард с основными частями задержался на западном берегу, подальше от неприятеля, а большой отряд под командованием графа Уорвика был отправлен на разведку.

Сотня конников помчалась по дороге вверх по течению реки. Они пролетали сквозь деревни, где никто не смел чинить им препятствие, и наконец добрались до первого моста — возле городка Лонгпрэ; однако там переправу охранял сильный французский гарнизон, так что самый мост был превращен в крепость, взять которую было немыслимо без штурма — а штурм, как хорошо понимал граф Уорвик, неизбежно приведет к разрушению моста.

Не решаясь вступать в схватку, граф Уорвик со своими людьми двинулся дальше. Их не преследовали: французы не захотели оставлять позицию и тем самым ослаблять ее, хотя бы даже на одного человека.

Чуть выше по течению имелся еще один мост, у Лонга, но и там англичан встретило то же самое. Французы языка «ойль» не желали пропускать через свою землю английскую армию и явно рассматривали короля Эдуарда как захватчика. Вслед Уорвику и его людям летели камни, комья земли и оскорбительные возгласы. И снова граф предпочел отступить, не вступая в сражение, которое заведомо было бы англичанами проиграно.

Еще четыре мили вдоль берега — и показался Пон-Реми, «город-мост»; и вот там-то Уорвика ждало самое большое испытание: оборона этого важнейшего пункта была поручена французами их славнейшему союзнику, Богемскому королю Иоанну.

Сам Иоанн находился на позициях, в первых рядах, о чем Уорвик догадался сразу, едва лишь завидел рослого рыцаря в шлеме с огромными, чрезвычайно пышными перьями. Этот гигантский букет на макушке придавал королю чванливый и даже немного гротескный вид, однако Уорвик не обольщался на счет своего противника — иметь дело с Богемским королем всегда тяжело, что во время мира, что в военную годину.

Перья наилучшим образом выражали его нрав: Иоанн был драчлив, высокомерен и при том — отменный сутяга и очень хороший воин. Его воинский пыл не умалился даже после того, как Иоанн окончательно ослеп.

Он начал терять зрение давно, еще в сравнительно молодые годы, но поначалу старался не придавать этому большого значения. Однако время шло, Иоанн видел все хуже и хуже и в конце концов доверился врачам, которые обещали произвести над ним целительную операцию. Закончилась она, тем не менее, ужасно: когда повязки сняли, Иоанн понял, что после всех страданий, которые перенес, он погрузился в полную, ничем не рассеиваемую тьму.

Таким образом, у него оставались лишь слух, обоняние, осязание и сварливый характер, и с их помощью он, возложив большую часть надежд на Господа, рассчитывал победить англичан у Пон-Реми.

Уорвик решился на отчаянный шаг и со своими рыцарями и арбалетчиками бросился на штурм. В первые минуты англичанам удалось захватить переправу, но тут французы хлынули со всех сторон — они разве что с неба не падали, — и потеснили графа. С утра до часа первой молитвы шла отчаянная битва, впрочем, Уорвиком уже проигранная.

Англичане отступили.

Разозленные неудачей, они возвращались в лагерь. Уорвик ехал мрачнее тучи: он предвидел, какими речами встретит его король Эдуард — ведь тот рассчитывал на успех.

Внезапно один из арбалетчиков остановился и вытянул руку, показывая куда-то вбок, туда, где от большой дороги отходил проселок:

— Сир, нас нагоняет какой-то рыцарь. У него копье и вымпел.

Уорвик подъехал ближе к арбалетчику и вгляделся туда, куда тот показывал.

— Клянусь святыми костями! — сказал Уорвик. — Ну и зрение у тебя! Я ничего не замечаю.

— Стоило бы задержаться и подождать его, — сказал арбалетчик. — Вдруг это гонец с важными вестями?

— Чей гонец? Наш или французский? — В попытках рассмотреть неведомого всадника Уорвик щурился так, что глазные яблоки у него заболели.

— В любом случае он будет нам полезен, сир, — отвечал арбалетчик, широко улыбаясь: он видел, что вызвал одобрение Уорвика.

Уорвик, широкоплечий коренастый мужчина с квадратной бородой и квадратным носом, всегда немного раздутым, словно в ноздри ему натолкали тряпок, супил брови и шевелил в бороде очень красными губами. Спустя пару минут он тоже начал различать всадника — у того действительно дергался на копье какой-то вымпел, только Уорвик не мог разобрать, какой именно.

— Горностай, — подсказал арбалетчик, угадав мысли графа.

— Бретонец! — Граф приподнял одну бровь и насмешливо двинул ею. — Как ты думаешь, умник, наш это человек или Филиппа?

Тем временем бретонец приблизился настолько, что Уорвик различил уже и белого коня с пятном на лбу — там, где у единорога рос бы витой остренький рог, и оруженосца, простоватого с виду парня, везшего доспехи своего господина в сетке. Больше никого при этом рыцаре не имелось.

Сам же рыцарь оказался молодым человеком с очень серьезным лицом, которое, по мнению Уорвика, скорее подошло бы какой-нибудь девочке. Зеленые глаза бретонца слезились от ветра, но тем не менее смотрели прямо.

Он остановил коня перед графом и произнес, недурно выговаривая английские слова:

— Хвала Богу и всем святым! Во имя Господа, скажите мне, сир, к какой армии принадлежит ваш отряд?

— Вы пользуетесь английской речью, что позволяет мне сделать кое-какие выводы относительно ваших намерений… Если вы ищете короля Эдуарда, — сказал граф Уорвик, — то можете считать, что нашли его. Однако что вам угодно?

— Меня зовут Ив де Керморван из Бретани, — отвечал юноша, горделиво поклонившись. — И я намерен присоединиться к королю Англии, ибо англичане поддерживают Жана де Монфора в войне за Бретань, — как и я.

— О! — сказал граф Уорвик. — В таком случае, нам действительно с вами по пути.

Если в тоне графа Уорвика и таилась легкая насмешка, то она пропала втуне: юный рыцарь попросту не уловил ее. Сир Ив учтиво наклонил голову и проговорил:

— Похвально, что вы так вежливы и понимаете знатного человека с полуслова. Я еду навстречу его величеству Эдуарду от самого замка Керморван, который недавно унаследовал после моего отца. Мне сказали, что я принял рыцарские шпоры в тот самый день, когда то же таинство было совершено над принцем Уэльским и несколькими его товарищами, так что в этом совпадении я усмотрел для себя не только великую честь, но и определенный знак.

— Но у вас же никого нет, кроме этого оруженосца! — не удержался граф Уорвик.

— Бретонцы не богаты, — просто ответил сир Ив, — однако я принес королю Эдуарду мою душу и мои руки, умеющие держать оружие; полагаю, этого достаточно!

Слушая эти речи, граф Уорвик только качал головой и не знал, что ему и думать.

Разумеется, в английской армии имелось некоторое количество французских шпионов. Ими, в принципе, при соблюдении некоторых мер предосторожности, пренебрегали — как пренебрегают насморком или незначительным кашлем. Но это, с другой стороны, вовсе не означало, что шпионов не пытались выловить, а поймав такового — отказывались от хорошего допроса с пристрастием (после чего беднягу торжественно вешали).

Мог ли под личиной наивного юного рыцаря скрываться соглядатай короля Филиппа? Маловероятно — но все-таки возможно. В любом случае Уорвик принял решение: не спускать с бретонца глаз, по крайней мере, поначалу.

В отряде графа Уорвика имелись раненые, а пять или шесть лошадей бежали без всадников, из чего сир Ив заключил, что англичане недавно побывали в сражении. Он поинтересовался у графа о цели этого сражения и узнал, что английский король тщетно ищет переправы на другой берег Соммы. Повсюду англичане встречают хорошо укрепленные мосты или охраняемые броды, а в наилучшем месте, где могла бы пройти армия, Пон-Реми, стоит Иоанн Слепец, и миновать его не удалось.

— Во имя Господа Иисуса, никогда не солгавшего, какие печальные вещи вы говорите! — воскликнул сир Ив.

— Хочу предостеречь вас, сир де Керморван, — произнес граф Уорвик, хмуря брови и глядя перед собой. — Дело наше обернулось скверно: обувь у пехотинцев истрепалась, и они ранят босые ноги о камни и сучья, так что едва ли каждый пятый способен резво бежать в атаку или уворачиваться от бегущих коней. Припасы закончились, а урожай еще не созрел. Люди срывают зеленые плоды и поедают их, а потом шумно маются животами. Дороги здесь ухабисты, многие кони пали, так что рыцари едут верхом на крестьянских клячах, которых им удалось добыть во время набегов… Мы прижаты к Сомме, мы в тисках между рекой и вражеской армией, и сражение неизбежно — иначе нам не вырваться. Его величество и желает большой битвы, и опасается ее, потому что в случае поражения мы уже не оправимся. Мы погибнем здесь, в болотах на берегах Соммы. Будь вы моим сыном, сир де Керморван, я немедленно отослал бы вас домой, потому что вы присоединились к нам в наихудшее время.

Сир Ив покраснел.

— Хорош бы я был, сир, если бы решился примкнуть к вам только после того, как вы добились успеха! Нет, я не желаю пользоваться плодами чужой победы, я желаю находиться среди тех, кто вырвет эту победу у госпожи Безнадежности и посрамит ее, во имя Господа.

Тут граф Уорвик окончательно растерялся. Если бретонец — не шпион, то блаженный. Сотни мыслей мгновенно пронеслись у него в голове. Вслух же граф произнес кратко:

— Держитесь меня, сир. Я представлю вас его величеству.

* * *

Эдуарду Третьему, королю Англии, было тридцать четыре года — наилучший возраст для правителя. Глядя на него издалека и любуясь его белокурыми волосами, которые даже и сейчас продолжали свиваться в локоны, Ив восхищенно думал: «Вот король!»

Этот человек воистину был король и полководец: он расхаживал между истрепанными шатрами, делая широкие шаги, то и дело останавливал рыцарей или простых солдат и разговаривал с ними, а затем вдруг повернулся и отошел в сторону, встав лицом к Сомме.

Широкая, мутная, окутанная сероватым туманом, река тащила свои воды к морю, и сколько бы ни смотрел на нее король Англии, она не намерена была изменять своему обыкновению. Ни ради Эдуарда, ни ради кого-либо другого.

Эрри, безмолвный и незаметный, стоял поодаль от своего господина с лошадьми — в ожидании, когда ему покажут, где их привязать.

Неожиданно сир Ив повернулся и отыскал его глазами. Эрри поразился тому, как преобразилось лицо сира Ива: оно было озарено светом — в полную противоположность довольно унылому духу, царившему в английском лагере.

— Вон тот красивый сеньор — король Англии, Эрри, — сказал сир Ив. — Теперь ты всегда сможешь говорить другим солдатам или своим детям, что видел короля! Каково тебе это, Эрри?

Оруженосец пожал плечами, но, поскольку сир Ив задал ему вопрос и явно ожидал услышать какой-то ответ, промямлил:

— Я бы сейчас предпочел кусок баранины, мой господин.

Сир Ив негодующе вспыхнул и отвернулся. Однако спустя некоторое время, наедине с собой, вынужден был признать правоту мужлана: кусок баранины сейчас бы явно не повредил, ибо насыщаться одним лишь созерцанием короля было чересчур по-рыцарски даже для сира Ива.

Тем временем Эдуард принял решение. Перейти Сомму выше Абвиля не удастся. Разведка, произведенная графом Уорвиком, ясно это подтвердила, так что даже пытаться не стоит. Следует переменить решение и поискать другую возможность. Ниже по течению, между Абвилем и морем, наверняка существует другой брод. Стоило бы как следует расспросить об этом тех, кто хорошо знаком с местностью.

И король с несколькими знатными сеньорами отправился туда, где под охраной, за оградой из телег, находились захваченные в плен французы.

* * *

На рассвете двадцать четвертого августа, накануне дня Людовика Святого, англичане выступили к морю. Большая армия — точнее, то, что от нее осталось, — выстроилась одной длинной колонной и потянулась вдоль берега.

Сир Ив де Керморван находился в авангарде, рядом с графом Уорвиком; обоз громыхал в центре колонны, а король находился на самой опасной позиции, в арьергарде.

Хотя сейчас неприятель не показывался, близость его была несомненной: армия ощущала тревогу подобно тому, как чувствует ее дикое животное, на которое устроена облава.

Англичане торопились и выступили еще до рассвета, в полутьме. Мир выглядел так, словно готовился вот-вот опять погрузиться в изначальный хаос. Все казалось призрачным и расплывалось перед глазами. Лес то выступал темными купами, то исчезал, скрытый мглой и туманом. Над рекой поднималась дымка, стирающая границы между воздухом и влагой.

Отряд графа Уорвика достиг брода на рассвете. Река здесь расширялась почти до двух миль. Величавое стремление вод к устью было подобно неостановимому движению времени. Само стремление пересечь реку выглядело дерзновенным и как будто направленным против естественного хода вещей.

Ранним утром должен был начаться отлив. В ожидании этого отряд остановился на берегу напротив указанного предателем места переправы. Французский пленник, вызвавшийся провести английскую армию, ожидал большого вознаграждения — король Эдуард не скупился, предлагая золото тому, кто отважится спасти его солдат.

Сир Ив мельком видел этого человека: без шлема, со смятыми потными волосами; красноватая, искусанная мошкой лысая макушка; твердая кожаная куртка в черных потеках пота и грязи. Предателя окружало несколько сержантов. Время от времени он вытягивал руку и показывал то в одном, то в другом направлении.

Вода медленно отползала от берега. Кони стояли по колено в высокой росистой траве. Почва под ногами расползалась, насквозь пропитанная влагой.

Неожиданно из полумрака вылетел всадник и пронесся, разбрызгивая сырой песок, вдоль строя. Он кричал:

— Бароны, скоро начинаем переправу! Сохранять строй! Сохранять строй!

Сир Ив молча наблюдал за рекой. Она уходила не спеша, с ленивой уверенностью в своих силах. Армии предстоит пройти около двух тысяч ярдов. Король уже подсчитал, что переправа займет не меньше четырех часов. За это время французы успеют подойти сюда. Следовало принять меры заранее.

Арьергард остался прикрывать переправу, и король находился там. Сир Ив узнал об этом позднее; сейчас он не отрывал глаз от графа Уорвика, больше всего на свете боясь пропустить тот момент, когда настанет пора входить в реку. Молодому бретонскому рыцарю вовсе не хотелось, чтобы его сочли трусом только потому, что он оказался всего-навсего невнимательным.

Кругом, наполовину скрытые утренней дымкой и туманом, теснились английские солдаты и бароны. Сир Ив ощущал близость огромного количества незнакомых людей. Армия постоянно шевелилась. Люди успевали переделать тысячи мелких дел, они что-то жевали и глотали из фляг, отходили по надобности и снова возвращались, переговаривались. Голоса звучали невнятно. Сир Ив не понимал и трети из произносимого: ведь Эсперанс обучал своего питомца английскому языку, которым изъясняются знатные господа, короли и лорды; здесь же болтали, то и дело разражаясь гоготом, английские простолюдины.

Затем вся эта масса людей и лошадей внезапно пришла в единое движение. Шевельнулись телеги обоза, подталкивая тех, кто стоял впереди. Снова пронесся всадник — он скакал теперь в обратном направлении, — крича: «Начинаем, бароны! В воду! В воду!» Теперь герольд был видел гораздо лучше. Солнце встало, сердито расталкивая лучами туманную дымку и болотные испарения.

Послышался мощный плеск воды: авангард английской армии вошел в Сомму. Переправа началась. Сержанты безжалостно толкали солдат, чтобы те не подавили друг друга. Несколько раз досталось и Единорогу, и капризный конь прянул, мотнув головой и тонко заржав. Далеко впереди ему отозвалось еще несколько лошадей.

Свет болезненно пощипывал глаза, и сир Ив щурился. Он видел, как река заселяется людьми: точно рыба, идущая на нерест, они, гонимые пятой, самой смертоносной из стихий, — войной, — упрямо брели по бедра в воде. Помогая себе преодолевать водную толщу и сильное, давящее на тело течение, они раскачивались и размахивали руками, поднятыми над головой. В руках они держали луки: первыми переходили Сомму стрелки Хью Деспенсера.

Брод, указанный предателем, был довольно широк — солдаты шли, выстроившись по одиннадцать человек в ряд. Противоположный берег лежал в полной тишине.

Напряжение, охватившее Ива, начало спадать. Ряд за рядом колонна погружалась в реку. Скоро настанет черед графа Уорвика и его людей. К середине дня все англичане окажутся уже на том берегу, а через сутки они встретятся со своими союзниками, фламандцами. Западня, в которую загнал Эдуарда французский король Филипп, раскрылась и выпустила добычу.

Сир Ив зевнул и тут же смущенно засмеялся. Но граф Уорвик, наблюдавший за молодым человеком, вовсе не счел этот зевок чем-то предосудительным. Напротив — ободряюще улыбнулся и кивнул.

И вдруг вода вскипела стрелами. Несколько человек упало, их унесло течением. По воде потянулись мутные коричневатые потеки крови, похожие на водоросли.

Вокруг Ива все кричали, размахивая руками и хватаясь за оружие.

— Стоять! Стоять! Бароны, ждать! — кричал герольд, скрытый за движущейся массой людей. Зычный голос его перекрывал все шумы.

Первые англичане уже достигли суши и тотчас принялись стрелять в ответ.

— Вперед, граф! Граф Уорвик!

И разом взорвались хриплые вопли, и кони всей массой двинулись вперед. Животные храпели, отворачивали морды и пытались отойти от воды — многие не желали ступать в реку; люди громко бранились, погоняя лошадей. По шесть всадников в ряд они начали переправу.

Обмен стрелами на берегу становился все яростнее, но теперь Ив больше не следил за этим: для него началась собственная битва. Эрри постоянно находился рядом со своим господином. В последний миг, перед тем, как ступить в воды Соммы, сир Ив встретился с ним глазами. Зрачки Эрри так и скакали: он боялся.

И сир Ив сказал на бретонском наречии:

— Это всего лишь река, Эрри.

Эрри жалко улыбнулся в ответ, качнул головой и толкнул гнедого пятками.

И почти сразу Ив погрузился в совершенно иной мир. Раньше он никогда не подозревал, как меняется все вокруг, если смотреть из русла реки. Берега становятся выше, небо — дальше; каждое деревце, каждый куст обретают, если находиться внутри реки, совершенно иной смысл, гораздо более глубокий, чем прежде.

И куда ни глянь, везде незнакомые люди, перепуганные, разъяренные, и от них исходит жар, как от зверей, их пропотевшие куртки дымятся паром, их рты пышут зловонной бранью; кони ржут и бьются, но все же этот живой поток неуклонно движется к цели.

Противоположный берег долгое время оставался одинаково далеким и вдруг разом приблизился.

Нескольких убитых протащило водой мимо Ива. Он увидел запрокинутое, залитое водой лицо с торчащей изо лба стрелой. Труп ударился головой о камень — несмотря на шум, творившийся вокруг, Ив явственно различил этот глухой стук, — потом еще и еще раз, точно в поисках какого-то ответа; и наконец течение развернуло тело и понесло его дальше.

Перестрелка на берегу почти прекратилась — английские лучники отогнали неприятеля.

Единорог неуверенно ступил на твердую почву и, ощутив свободу, заплясал на месте. Ив нашел взглядом Эрри — оруженосец обтирал ладонями лицо и вздыхал.

Англичане все прибывали. Река исторгала их из своего чрева, отряд за отрядом. Мокрые, люди и кони осваивались на берегу и искали друг друга, чтобы снова построиться.

После того, как по броду прошли сотни людей и лошадей, переправа стала значительно глубже. Грунт размыло. Воды Соммы помутнели, сделались густо-коричневыми. Крича, бранясь, щелкая кнутами, возчики заводили в воду лошадей, запряженных в телеги. Авангард переправился уже весь; настал черед обоза. Ив стоял чуть в стороне, а Эрри вместе с прочими сержантами и солдатами помогал вытаскивать на берег телеги. Вода и пот стекали по лицам, одежда на всех промокла до нитки, а солнце все не желало проходить сквозь облака; однако парило немилосердно.

Казалось, телегам не будет конца; но вот Ив заметил, что над водами Соммы опять заплясали разноцветные вымпелы на копьях: переправу начал арьергард во главе с королем Эдуардом.

И в этот самый миг из леса к броду вылетели французские конники и впереди них ехал, привязанный к седлу, с высоко поднятым обнаженным мечом богемский король Иоанн. Два сержанта держали его коня под уздцы. Обратив в сторону врага яростное слепое лицо, этот король что-то кричал, и солдаты ревели ему в ответ.

Французы наскочили на арьергард английской армии и врубились в него. Часть англичан уже находилась в реке. Отлив закончился, вода вновь начала прибывать. Англичане переправлялись по грудь в воде. Хвост английского арьергарда остался на берегу, отражая бешеную атаку французов. Между людьми как будто провели невидимую черту: вот последние шестеро ступают на растоптанную подводную тропу, а следующие шестеро уже готовы принять совершенно иную судьбу — они разворачиваются лицом к неприятелю и устремляются в битву.

Не все из тех, кто прикрывал отход товарищей, погибли; большинство было захвачено в плен. И богемский король что-то непрерывно кричал страшным хриплым голосом.

Преследовать противника в реке под обстрелом английских лучников французы не решились; теперь Сомма готова была поглотить всякого, кто отважится погрузиться в ее воды. Река надувалась и выползала из берегов, увеличивая свои владения.

С грохотом и криками французы понеслись прочь, уводя с собой пленных. Десятки убитых остались лежать на берегу. Позднее за ними пришлют телеги.

И сир Ив думал о том, что здесь не появится Анку, потому что среди погибших нет бретонцев, а Анку хоть и родной брат всем людям, но приходит лишь к уроженцам Бретани, лучшей в мире страны, воспетой на арфе перед самим Иисусом Христом.

* * *

Люди шатались от усталости, и только чудо, свидетелями которого они стали, помогало им удерживаться на ногах. Ибо ничем иным, кроме как чудом, нельзя было объяснить удачную переправу через широкую реку: они успели перебраться, в то время как преследовавшие их французы были остановлены приливом. Памятуя о судьбе фараона, погибшего в волнах Красного моря, Иоанн Слепец не решился войти в Сомму и, кипя злобой, отошел обратно к Абвилю.

К северу от Соммы тянулся широкой полосою лес; там и решено было королем Эдуардом разбить лагерь. И скоро между стволами вспыхнули костры — лес расцвел красными цветками, наполнился гуденьем голосов.

Эрри безнадежно размышлял над тем, где бы ему разжиться хоть малейшей провизией, когда пришел человек от графа Уорвика, нарядно одетый, и вручил сиру де Керморвану целую курицу, уже даже ощипанную. Прибавил:

— Мой господин восхищается отвагой вашей милости.

Ив сказал:

— Твой господин чрезвычайно учтив. Передай ему, что сир де Керморван счастлив сражаться под его началом.

Нарядный слуга указал на большой костер, разожженный левее того места, где устроился сир Ив:

— Там расположился мой господин. Он ждет сира де Керморвана к себе, если ваша милость соблаговолит к нему присоединиться.

— Чуть позже, — сказал сир Ив и неожиданно для себя заснул.

Слуга графа Уорвика насмешливо посмотрел на Эрри, и бретонец вдруг разозлился.

— Что уставился? Деревенщина! — рявкнул бретонец. — Не видишь — сеньор мой утомлен. Брысь отсюда!

И замахнулся на него курицей.

* * *

Утро следующего дня развернуло перед взглядом Ива де Керморвана незнакомый пейзаж: деревня за лесом, чуть южнее — речушка, а немного к северу — высокие холмы, круто обрывающиеся с правой стороны и пологие — с левой; на самом высоком из них стояла ветряная мельница. За холмами опять начинался лес.

Уорвик взял Ива с собой, когда отправился смотреть позицию, которую ему предстояло занять во время надвигающегося сражения.

Рыцари, среди которых находились граф Уорвик и сир де Керморван, были одеты просто, но их оруженосцы везли шелковые вымпелы и флажки, и Ив заметил стяг принца Уэльского. Должно быть, старший королевский сын — вон тот юноша с красивым, гордым лицом, с острым носом и острым подбородком; круглые светлые глаза придавали его сходству с охотничьей птицей завершенный вид.

Наклонившись к Иву, граф Уорвик пояснил:

— Согласно традиции, правый фланг отдается принцу Уэльскому. Правая сторона — сторона чести.

У Ива перехватило горло: он понял, что ему предстоит сражаться рядом со своим царственным ровесником, посвященным в рыцари в один день с ним.

Граф Уорвик продолжал показывать Иву английских рыцарей:

— Рядом с принцем сеньор, похожий на осадную башню, — это граф Оксфорд. Кажется неповоротливым, но только для того, кто никогда не встречал его в битве. А за ним — ловкий, как лисица, Годфруа д'Аркур; кое-кто считает его предателем, но лишь те, кто не дал себе труда разобраться в истории ленных владений и иерархии присяг: Годфруа — вассал английского короля, а не французского. Он назначен опекуном принца — во время сражения будет заботиться о том, чтобы королевский сын остался в живых, если только это не пойдет вразрез с требованиями чести.

На фоне блеклого неба вырисовывалась ветряная мельница, построенная на вершине холма. Ее лопасти мертво поскрипывали на ветру.

Рассматривая мельницу, Ив невольно улыбнулся, и Уорвик заметил это.

— Что вас так развеселило, сир де Керморван?

Ив чуть смутился.

— Мимолетная мысль. Не стоит внимания.

— И все же? — настаивал Уорвик.

— Если вам на самом деле интересно, мой господин, то я подумал о том, что Фландрия действительно близко.

Уорвик удивленно поднял бровь:

— Но это же общеизвестное обстоятельство…

— Ветряная мельница, — Ив показал на нее рукой. — У нас, в Бретани, — только водяные. Эсперанс — это мой учитель, — он говорил, будто вся Фландрия покрыта такими вот ветряными мельницами… Странно, — продолжал Ив, — никакие словесные объяснения не сделают того, на что способно простое наглядное свидетельство…

— Удивительными путями ходят ваши мысли, сир Керморван, — сказал Уорвик. — Но в общем и целом вы, конечно, правы. До Фландрии действительно рукой подать.

Ив показал на долину, над которой поднимались дымки:

— А там что? Деревня?

— Да.

— Как она называется?

— Креси. Чуть южнее есть еще одна, Вадикур. Там вчера побывали наши провиантмейстеры.

— Полагаю, моя вчерашняя курица также имеет некоторое отношение к Креси.

— Увы! — Уорвик развел руками. — Солдаты должны хорошо питаться, иначе война станет невозможной.

Ив вздохнул и отвел глаза от дымков не видимой отсюда деревни Креси.

— Они не покинули своих домов, — заметил он.

— Местные жители спрячутся чуть позже, когда сражение начнется, а вечером…

Уорвик не договорил. Ив де Керморван вспоминал рассказ корриган — о мародерах, которые бродили по полю боя и забирали у мертвых деньги, оружие и все ценное.

Уорвик с любопытством разглядывал юношу, пытаясь угадать — какие еще диковинные мысли бродят в его голове.

Наконец Ив сказал:

— Есть что-то глубоко неправильное в том, что война, благороднейшее занятие для мужчины и рыцаря, превращает людей в паразитов. Солдаты грабят крестьян перед сражением, а крестьяне обирают солдат после того, как все кончится. Должно быть, так действует война на простолюдинов и всех, в ком неблагородно сердце.

* * *

Вчера, после переправы, англичане рассыпались по лесу как попало; утром все изменилось: отряд за отрядом, не спеша, занимал отведенную ему позицию. На ветряной мельнице был установлен наблюдательный пункт. Мельница эта, хоть и находилась не в самом центре английских позиций, но помещалась в весьма удобном месте, откуда англичанам хорошо видна была и собственная армия, и ожидаемое войско французов.

Король Эдуард ждал появления противника с минуты на минуту, однако никого не подгонял. От командиров он потребовал, чтобы никто не сеял панику и не нервничал.

Англичане заселяли холмы близ Креси так основательно, точно собирались врасти в эту землю корнями. В некотором смысле так оно и есть, думал Ив, следуя за Уорвиком и исподтишка наблюдая за принцем. Тот время от времени вскидывал требовательный взгляд на своего спутника, графа Оксфорда, и граф, наклоняясь в седле, пояснял принцу то одно, то другое обстоятельство. Сын короля кивал в знак понимания. Он старался выглядеть спокойным, но его широко раскрытые соколиные глаза смотрели с явственной тревогой.

Послышался шум, нарастающий, точно грохот прибоя: вдоль позиций своей армии на белой лошади медленно ехал король Эдуард. В руке он держал короткий белый флагшток; оружия у короля не было. Останавливаясь напротив каждого отряда, Эдуард говорил несколько слов своим людям, и те разражались криками.

Ив увидел его лицо совсем близко: красивое, похожее на мраморную скульптуру и в то же время уставшее и оттого чрезвычайно живое. Всем своим видом король выражал уверенность в грядущей победе.

Да и как можно сомневаться в ней, когда сам Господь показал, на чьей он стороне? Разве переправа через Сомму не стала чудом? Разве бешеный Иоанн Люксембург, король Богемии, не прекратил преследование, когда понял, что обстоятельства уподобляют его нечестивому фараону?

Но в глазах короля Ив разглядел печаль и отчаяние. Надвигающееся сражение решит, будет ли Эдуард носить корону — и останется ли вообще королевство Английское, чтобы его мог унаследовать юный принц, которому поручено командовать правым флангом. И Иву хотелось сказать королю, чтобы тот не беспокоился, ведь он окружен друзьями и самыми верными своими слугами, готовыми сражаться и умереть ради него.

А затем английский король двинулся дальше, и Ив остался наедине со своими мыслями. Он глубоко вздохнул, заставляя себя успокоиться. Состояние восторга переживать приятно, однако к нему следует относиться как к своего рода лакомству — действовать в этом состоянии, во всяком случае, никак нельзя.

Сир Ив с интересом рассматривал людей, бок о бок с которыми ему предстояло сражаться, и неожиданно для себя обнаружил, что теперь в английской армии у него появилось множество знакомцев и даже друзей. То тут, то там видел он улыбающееся ему лицо: общее участие в чуде и совместно пережитая опасность породнили его с английскими конниками.

В середине дня воспоследовал приказ спешиться. Поначалу Ив не поверил своим ушам.

— Должно быть, сир, я дурно понимаю английскую речь — ведь я бретонец, так что для меня это извинительно, — обратился Ив к одному из английских дворян.

— Что вызвало у вас затруднение, сир? — отозвался тот, выговаривая слова совершенно иначе, нежели Ив: будь сир де Керморван более опытным в общении с англичанами, он тотчас узнал бы уроженца Саутгепмтона.

— Мне показалось, будто граф Уорвик передал приказ короля — всем рыцарям сражаться в пешем строю, — пояснил Ив, — но это, конечно же, ошибка. Я прошу вас, сир, во имя Господа, невинно пострадавшего, разъяснить мне смысл приказа.

— Хоть ваша английская речь и звучит весьма странно, сир, — отвечал англичанин, — но приказ графа понят вами без ошибки. Я не вижу в этом приказе ничего удивительного. Несколько лет назад Граф Нортгептон выиграл битву, сражаясь также в пешем строю. Здесь не слишком удобная позиция для конной атаки, поэтому наши военачальники здраво рассудили сберечь лошадей. Соизвольте спешиться, и пусть ваш оруженосец отведет коней в обоз, к лесу Буа-де-Креси; там они будут в безопасности.

Сир Ив последовал этому совету, не без сожаления расставшись с Единорогом. Он повелел Эрри, чтобы тот отвел Единорога и гнедого к обозу и проследил за тем, как их там устроят. Эрри замешкался — он, как и Ив, не мог взять в толк происходящее.

— В чем дело? — осведомился Ив сердито. Он ощущал неловкость и сам не понимал, почему. — Мне показалось, я выразился довольно ясно.

— Разве рыцари сражаются в пешем строю? — выпалил Эрри.

— Мы подчиняемся английскому командованию, Эрри, — строго промолвил сир Ив. — Граф Уорвик считает, что надлежит поступать так, а не иначе. Не наше с тобой дело, Эрри, рассуждать об этом. Делай, как велено.

Обоз, размещенный в лесу, позади английских позиций, представлял собой большой лагерь, окруженный телегами и повозками со всех сторон; там имелся лишь один хорошо охраняемый вход. Внутри обоза помещались шатры, телеги с запасом стрел, а также докторская палатка и коновязи. Сотни лошадей недовольно ржали, возмущенные столь близким соседством других животных.

Эрри устроил Единорога с гнедым как можно лучше, внимательно проследил за тем, чтобы они не были обделены овсом, после чего возвратился к своему господину. День вошел в пору зрелости; наступил полдень.

Англичане обжили свои позиции и готовы были теперь встретить врага лицом к лицу. Однако время шло, а французы так и не показались.

Через несколько часов по всей линии разнесся запах съестного: в тылу повара приготовили гигантский обед, сварив, кажется, последнюю курицу и зажарив последнюю свинью в округе. Пролетело от отряда к отряду королевское распоряжение: солдатам разрешалось пообедать и отдохнуть, но, добавил герольд, при звуке трубы, каждый должен будет немедленно возвращаться на свое место.

Лучники поставили луки и стрелы прямо на позиции, чтобы, возвращаясь с обеда, не разыскивать свои места: душа лучника, как известно, сама приводит своего обладателя прямехонько туда, где ждет его лук. Рыцари положили, отмечая свою позицию, на землю шлемы.

Зачерпывая из котла большими котелками на длинных рукоятках — наследием римских легионеров, — солдаты смеялись и заключали пари: каждый пытался угадать, в котором часу появится нынче король Филипп и состоится ли сражение. Принимались ставки, и Эрри, изъясняясь жестами, поставил монетку на то, что французы доберутся до Креси к вечеру, незадолго до заката.

Тем временем небо покрылось облаками, и стемнело раньше времени. Ожидали дождя. Лучники побросали обед и побежали обратно к позициям, дабы заранее позаботиться о своих луках: драгоценные тетивы быстро снимали и прятали в шлемы, стрелы засовывали под плащи.

Буря с грозой пронеслась над лагерем англичан и развеялась так же стремительно, как и началась; море поглотило ее, но после окончания бури светлее не стало — напротив, стемнело еще больше. Надвигалась ночь.

До заката оставалось еще несколько часов, когда на мельнице заметили наконец авангард французской армии. Был послан сигнал, и король Эдуард лично решил проверить, действительно ли приближается враг. Он вскочил на своего белого коня и помчался вперед, навстречу королю Филиппу.

Длинная колонна выползала из леса; с высоких холмов Креси ее было хорошо видно. Убедившись в том, что неприятель менее чем в часе от английских позиций, Эдуард вернулся к своей палатке, разбитой в лесу, неподалеку от обоза.

Один за другим к нему прибывали гонцы, и каждое новое сообщение все больше добавляло англичанину уверенности в грядущем успехе.

Всяк барон, явившийся на зов французского короля, стремился занять то место, какое, согласно его личному мнению, принадлежало ему по праву; поэтому их отряды перемещались в колонне по личному произволу мелких командиров, а общего командования не было вовсе. Более того, совершенно очевидно, что, увидев возле Креси хорошо организованную армию Эдуарда, Филипп оторопел: кажется, он никак не ожидал встретить противника так скоро.

Французы остановились. Точнее, часть их продолжала двигаться, а часть принялась разбивать лагерь приблизительно в трех милях от английского.

Филипп собрал совет, чтобы решить, стоит ли ему атаковать англичан немедленно или же следует подождать завтрашнего утра. В пользу ожидания говорило то немаловажное обстоятельство, что французы ожидали прибытия еще нескольких отрядов — те находились в пути и должны были нагнать основную армию лишь на завтрашний день.

По всем отрядам разнесли приказ французского короля: «Ждать! Отдыхать до утра!»

Некоторые отряды тотчас повиновались. В лагерях застучали топоры, вспыхнули костры…

Но подчинились королю далеко не все бароны. Десятки рыцарей, хорошо осведомленных о своем численном превосходстве и уверенных в грядущей победе, не обратили на приказ никакого внимания.

Ибо кем он был, в конце концов, этот Филипп Валуа? Валуа — новички на троне, и бароны относились к ним как к самым обычным выскочкам. Священные Меровинги — та династия, что заключила личный союз с Иисусом Христом, — ушли в небытие. И как смеет какой-то Валуа указывать знатнейшим французским баронам, когда и как сражаться?

И, поскольку во главе колонны шли наемники-генуэзцы — лучники и арбалетчики, — им поневоле пришлось открыть сражение. Никто не спрашивал их, желают ли они ворваться в чертоги славы на окровавленных крыльях: идущие сзади вынудили их начать.

Солнце низко висело над горизонтом; следовало поторопиться и сокрушить англичан одним-единственным мощным ударом.

Земля гудела, воздух наполнился жужжанием арбалетных стрел. Генуэзские арбалетчики добрались до ветряной мельницы и выстроились лицом к противнику. Рыцари же замешкались. Для того, чтобы произвести сложный маневр и развернуть большой отряд тяжелых всадников, требовалось гораздо больше выучки.

Линия наступления французов разорвалась, и им пришлось несколько раз останавливаться, чтобы командиры французской конницы могли наконец собрать строй и ударить по врагу.

* * *

Ив видел, как маленькие, закованные в доспехи фигурки, двигаются по равнине, как кружат они возле мельницы; в наступающих сумерках они казались темно-серыми, едва ли не черными.

Вокруг Ива воцарилась почти полная тишина. Люди молча смотрели, как приближается неприятель. Вот генуэзцы медленно пересекают долину и начинают подниматься по склону, к вершине холма. По старому обычаю, первые выстрелы из арбалетов сделали еще на ходу; ни одна из стрел не долетела до цели. Англичане не отвечали.

И только когда до генуэзцев оставалось не более ста пятидесяти ярдов, взметнулась в небо труба; ее резкий голос зазвучал так, словно начинался уже Страшный Суд и надлежало вставать и являться перед Ангелами и самим Создателем.

Свежая эта нота разорвала густую тишину вечернего воздуха. На миг как будто сделалось даже светлее, но затем небо почернело от стрел, выпущенных английскими лучниками. И в довершение ужаса раздался гром, несколько вспышек рукотворного света разорвало тьму: англичане применили железные трубки, стреляющие небольшими ядрами.

При рваных сполохах видно было, как бесятся кони, и громкие крики заглушали даже грохот выстрелов. Игрушечные человечки начали падать, так и не добравшись до вершины холма, где находились англичане.

Ив видел принца: по-прежнему окруженный своими ближайшими советниками и опекунами, графами Уорвиком,Оксфордом и Годфруа д'Аркуром, юный Эдуард смотрел, как спотыкаются и падают под выстрелами генуэзцы, как пролетают над головами внезапно озаряемых вспышками пламени рыцарей каменные шары и как рвутся прочь перепуганные кони. В глазах принца мелькали искры; они то вспыхивали, то гасли. Он быстро поворачивал голову, следя за происходящим, и как будто опасался упустить мельчайшую подробность.

Топча падающих генуэзцев, рванулись в атаку тяжелые конники — знатные рыцари. Во главе их несся, держа на древке флажок, граф Алансонский, брат короля Филиппа. Ни юный Эдуард, принц Уэльский, ни стоявший неподалеку от него Ив де Керморван, ни один из англичан, знатных дворян или простых солдат, не могли, разумеется, слышать, какие слова излетают из широко раскрытого в крике рта графа Алансонского, но действия француза говорили за себя: обвиняя генуэзцев в трусости и предательстве, он мчался в атаку на врага прямо по головам союзников.

Вырвавшись вперед, конница графа Алансонского вступила в сражение с англичанами.

Сзади в колонне французов произошло движение: те, кто находился в последних рядах, позавидовали славе атакующих и принялись напирать, крича и ударяя тех, кто им мешал.

Ив смотрел, как на него накатывает железный вал: огромные, как башни, закованные в доспехи рыцари верхом на мощных конях. Сердце Ива готово было превратиться в птицу и улететь из груди, однако юноша все еще оставался господином — не только над своим человеком, Эрри, но и над собственным сердцем: сир де Керморван не позволит обычному страху взять над собой верх.

Стрелы летели со всех сторон, и скоро на склоне холма, где закрепились англичане, начала громоздиться кровавая гора.

Сжимая меч, Ив ждал, пока неприятель окажется рядом. Один из них гнал коня прямо на Ива; сквозь щель забрала, как казалось сиру де Керморвану, горели глаза его врага. Ив чуть выставил вперед ногу, чтобы стоять устойчивее, и приготовился встретить атаку, но в этот миг издалека прилетела длинная стрела и, задрожав оперением, вошла в щель между пластинами доспеха. По гладкой пластине потекла тонкая красная струйка. Пламенный взор в щели забрала погас, всадник накренился и повалился на землю. Конь испуганно отступил, поднялся на дыбы и, развернувшись, поскакал прочь.

Правый фланг, где находился принц Уэльский, испытывал наибольшее давление французов. Опекун юного Эдуарда, Годфруа д'Аркур, отправил гонца к королю, прося того прислать подкрепление, однако его величество проявил твердость. «Пусть принц сам отрабатывает свои рыцарские шпоры!» — был ответ короля.

Вернувшийся с этим сообщением гонец застал странную картину: принц и несколько его рыцарей сидели на земле, отдыхая; вокруг громоздились трупы людей и лошадей. Несколько раненых бормотали, один бился головой в луже крови прямо у ног юного Эдуарда. Тот спокойно пил из фляги.

Встретившись глазами с гонцом, принц объяснил:

— У нас тут затишье.

Ив де Керморван стоял, опершись на меч и широко расставив ноги. Ему еще не удалось ни с кем скрестить оружие. Впрочем, это не сильно его сейчас заботило.

Эсперанс в свое время немало порассуждал с ним о войне и сражениях. Вообще-то Эсперанс не слишком часто соглашался рассказывать о своем участии в битвах, но в тот день воспитатель Ива оказался довольно разговорчивым. Вероятно, служанка подмешала ему что-то в сидр, потому что весь вечер Эсперанс только и делал, что говорил и чихал, чихал и говорил… Наутро у него была сильная головная боль.

Ну так вот, тогда Эсперанс и сказал сиру Иву: «Неважно, удалось ли вам кого-нибудь убить в своем первом бою. Вообще не придавайте значения боевым подвигам, особенно поначалу. Самое главное для вас — не выказывать страха, не покидать позицию, выполнять приказания и не уронить своей чести, а уж это понимайте, как знаете».

Вот Ив и делал то, что считал правильным: не выказывал страха и не уходил с позиции.

Эрри лежал на земле рядом с ним. Оруженосец был перепуган до полусмерти. Он даже отказался от воды, когда Ив предложил ему освежиться.

— Тут воняет, — прошептал бретонец. — Разве вы не чувствуете?

— Скоро ночь, сражение закончится. Выпей, станет легче, — сказал Ив настойчиво.

Тогда Эрри отхлебнул два глотка из фляги, но сделал это лишь для того, чтобы не оскорблять своего господина: от страха и отвращения у него перехватывало горло.

Спустя несколько минут битва возобновилась. Взошла луна, на небе высыпали звезды, а сражение не останавливалось. Теперь все вокруг выглядело призрачным: серебристо-черные доспехи, по которым скользил, как бы облизывая их, лунный свет, черная кровь, серая трава. Все предметы поменяли краски, и сражающиеся как будто оказались в потустороннем мире, где не найдется ни одной вещи, которая осталась бы точно такой же, как при солнечном свете.

Волна за волной французские рыцари поднимались по склону холма и падали, сраженные стрелами. Некоторые все же добирались до своей цели, и тогда начинали греметь мечи. Ив несколько раз вступал в поединок, но его противника всегда отбирали другие рыцари, более рослые и крепкие.

Ив не гнался за славой и потому не чувствовал обиды. Напротив — здесь, среди своих, он ощущал близость других воинов, всегда готовых прийти на помощь.

Затем наступило недолгое затишье, и по склону вниз, пригибаясь, заструились гибкие темные тени: это английские лучники бросились к убитым и раненым французам, чтобы собрать свои стрелы.

Гнусавый вскрик трубы возвестил начало очередной атаки. Ритм сражения захватил Ива, сердце молодого человека стучало в согласии с битвой, а то обстоятельство, что нападающие выглядели призраками, демонами, чем угодно, только не людьми, только прибавляло Иву храбрости: ведь он был бретонцем, а бретонцы с детства растут, окруженные жуткими существами из своих темных преданий.

Серая громадная тень надвинулась на Ива, занося меч, и молодой человек подставил щит, даже не задумываясь. Он не успел испугаться: ведь призракам свойственно появляться внезапно, без предупреждения.

Щит разлетелся на куски, левую руку пронзила боль, и Ив закричал, но сам себя не услышал. Второй удар он принял мечом, а затем отскочил и попытался поразить лошадь. Но всадник оказался искусным, он легко развернул коня и снова поднял меч, целясь в голову спешенного воина.

Ив отпрыгнул, не решаясь парировать. Он кружил вокруг лошади и ее громоздкого всадника, а тем временем второй подобрался к юноше сзади и приготовился поразить его. Луна висела прямо над головой Ива, оловянная и плоская, и свет обманчиво увеличивал в размерах тех, кто пытался убить молодого бретонца.

Всадники зажимали его в кольцо. Ив ударил по одному из коней. Меч перерубил подпругу, скользнул по пряжке и царапнул брюхо коня. Животное оглушительно заржало и поднялось на дыбы. Самое время вонзить копье в беззащитный живот: падая, тяжелый конь придавит всадника.

Но второй французский рыцарь теснил Ива, не давая ему ни мгновения передышки. У себя за спиной Ив слышал грохот: видимо, тот, первый, все же не удержался в седле. Краем глаза Ив заметил, как конь без всадника несется вниз по холму, а седло хлопает его по боку.

Ив поднял меч, развернув его поперек. Всадник, яростно крича, обрушил на своего противника еще один удар. Раздался хруст — меч Ива сломался. Всадник выкрикнул еще несколько слов и вновь занес оружие. Эта атака должна была стать последней.

Еще несколько сражающихся между собой рыцарей приблизились к Иву почти вплотную. Теперь он даже уворачиваться не мог: его прижали к чьему-то коню, а с другой стороны лежали, обнявшись, точно возлюбленные, двое убитых.

Французский рыцарь смеялся. Это был добродушный, веселый смех, с каким дядюшка обыгрывает маленького племянника в какой-нибудь безобидной игре или подвыпивший хозяин похлопывает по заду искусницу-кухарку. Больше всего Ива поразило именно это. Француз вовсе не потешался над своей глупой, беспомощной жертвой. И не яростным смехом опьяненного победой воина смеялся он. Так веселятся люди, умеющие с толком проводить время. Смех этот низводил Ива до значения какой-то незначительной вещицы, приятной мелочи, о которой приятно будет вспомнить через пару дней — и которую легко забыть спустя неделю или две.

Ошалев от ярости, Ив с обрубком меча кинулся в атаку. Рыцарь занес меч прямо над его головой. Еще мгновение, и он разрубил бы шлем.

Но тут кто-то оттолкнул Ива и сам бросился под удар. Ив услышал хруст и скрежет, потом очень короткий, сразу же оборвавшийся низкий крик.

Нанося этот удар, рыцарь наклонился, и, пока он был занят новой жертвой, Ив успел вонзить обломок меча в щель под мышкой, там, где пластины доспеха чуть разошлись.

Юноше пришлось напрячь все силы, чтобы сделать это: мускулистое тело врага сопротивлялось, отталкивая сталь. Ив услышал еще один крик, резкий, гортанный; перед глазами у него мелькнули остроносые сапоги — они четко вырисовывались на фоне луны целое долгое мгновение, как будто действие волшебным образом перенеслось в воздушное пространство и развивалось теперь среди планет и звезд, — а затем раздался грохот. Противник Ива повалился спиной на круп лошади. Лицо, закованное шлемом, глядело в небо острым клювом забрала.

Ив метнулся в сторону, чтобы схватить чей-то выпавший меч, и споткнулся о теплое мокрое тело. Он вспомнил: кто-то другой принял на себя удар, предназначенный ему, Иву.

Это был Эрри, неузнаваемый, с разрубленным лицом. Он умер мгновенно, и трава холмов Креси впитала в себя его кровь.

Снова запели трубы, на сей раз английские. Они кричали победно и совсем близко, и в ответ им закричали английские солдаты и спешенные рыцари. Увлекаемый общим потоком, Ив кинулся вниз по склону холма. Французы почти не сопротивлялись. Ив просто бежал, не утруждая себя убийствами, но он видел, как его товарищи то и дело останавливаются, чтобы вступить в краткий поединок или пустить стрелу в чью-нибудь виляющую на бегу спину.

Затем холм закончился, потянулась долина. Ив остановился, как будто единственным, что побуждало его бежать, был склон.

Вся долина Креси, залитая скучным лунным светом, была полна тел, и те, кто еще шевелился, казались мертвее неподвижных: это бессильное шевеление было сродни копошению неусыпаемых могильных червей.

Глава третья ТУРНИР ВО СЛАВУ МЕРТВОГО РЕБЕНКА

Ив заснул прямо на склоне холма. Вперемешку лежали мертвые и живые, измученные битвой. Королевский приказ был — не преследовать отступающего врага в темноте. Впрочем, желающих гнаться за французами и без того не нашлось — англичане просто валились с ног.

Пробуждение принесло боль: у Ива ломило все тело. Он снял с себя чью-то руку, выбираясь из клубка спящих, случайно толкнул кого-то в бок, за что получил сонное проклятье и бессильный удар мимо уха.

Эрри тоже был где-то здесь, в куче мертвецов. Несколько солдат, как слышал Ив еще сквозь сон, оттаскивали убитых, чтобы жужжание мух не мешало спать живым. Поблизости паслась лошадь без всадника. Передние ноги лошади были белыми, как бы в чулках; седло и блестящая рыжеватая шкура запачканы кровью. Время от времени лошадь шумно фыркала и косилась в сторону Ива.

Утром, в лучах молодого солнца, все выглядело иначе — буднично и без каких-либо иллюзий. Вчера луна смягчала страшную картину: призрачный серебристый свет придавал всему нереальность, как бы переносил загроможденную телами долину в иное пространство — в легенду, подальше от повседневности мира живых.

Рассвет расставил события по местам. Тысячи мертвецов находились здесь, не в балладе и не в «песне о деяниях», а прямо перед глазами. Какие-то люди уже ходили среди тел, наклоняясь и рассматривая их. Некоторых грузили на телеги, тем, кто подавал признаки жизни, подносили воду. Из аббатства Креси-Гранж, которое находилось прямо за лесом, доносился тяжкий колокольный звон.

Ив поднялся на ноги и медленно пошел по долине, пробираясь между мертвыми телами. Он увидел большой шатер, влажный после дождя и ночной росы. Стены его шевелились, словно он дышал, приникая на каждом выдохе к ребрам каркаса. Появившийся из-за шатра солдат остановил Ива.

— Я сир де Керморван, — сказал ему Ив. — Союзник принца Уэльского. Меня знает граф Уорвик.

Солдат молча посторонился. В шатре горело несколько ламп. На складном стуле сидел, выпрямившись, человек, в котором Ив сразу узнал короля Эдуарда. Король выглядел усталым и опечаленным.

Принц Уэльский стоял возле его правой руки и во все глаза смотрел на человека, простертого перед королем на ложе. Еще один человек, по-видимому, хирург, отирал тряпкой испачканные кровью руки.

Раненый был лет пятидесяти, но близость смерти сделала его моложе. Он водил лицом из стороны в сторону и раздувал ноздри, как будто прислушивался и принюхивался ко всему происходящему.

Ив понял, что умирающий слеп. Свет не отражался в его глазах, зрачки оставались неподвижными.

Король Англии медленно повернул голову и взглянул на вошедшего.

— Сир де Керморван, — произнес он, удивив Ива тем, что сразу же узнал его, — мы рады видеть вас целым и невредимым. Насколько я помню, вчера вы доблестно сражались под командой графа Уорвика и помогали моему сыну отслужить его рыцарские шпоры.

— Благодаря Господу, — сказал Ив, — случилось так, что я получил рыцарские шпоры в один день с его высочеством принцем Эдуардом.

— Во имя Бога, сир, взгляните: тот, кто лежит сейчас перед нами, — славный воин, который едва не лишил моего сына победы и самой жизни, — сказал король. — Это его величество Иоанн Люксембург, король Богемии, величайший рыцарь, какого только знало человечество. Вчера он стоял у холма, который вы обороняли, и слушал гул битвы, хотя и не мог ее видеть. Однако его верные соратники, и первый из них — Генрих Монах из Базеля, а также Индржих из Клингенберга, оба славные рыцари, — рассказывали ему обо всем происходящем, так что, в конце концов, он велел привязать своего коня к их коням и так, втроем, идти в атаку на наши позиции. Клянусь Богом, он сразил троих или четверых, прежде чем был ранен насмерть, а ведь он сражался вслепую, только на слух!

По лицу короля текли слезы, но глаза принца оставались сухими. Молодой Эдуард рассматривал своего доблестного врага холодно, с отстраненным интересом; что до короля, тот искренне оплакивал Иоанна.

— Копье рыцарства переломилось, — сказал Эдуард. — Доблести больше не стало, она умерла. Мы одержали победу потому, что сражались пешими, а впереди нас находились лучники. Взгляните же на короля Иоанна, сир де Керморван, взгляните на него хорошенько и запомните навсегда. Ибо нет и не будет рыцаря ему равного.

Ив поклонился королю и, встав на колени рядом с ложем, поцеловал холодную руку Иоанна Слепого. Рука эта чуть шевельнулась под его губами и затихла. Ив встал, снова поклонился и вышел.

У него оставалось еще одно важное дело: Ив отправился на поиски Эрри. Он понимал, что простолюдина закопают в общей могиле, и потому решил взять на себя заботы о погребении оруженосца.

Бретонца он нашел там, где застала его смерть: раскинув руки, с кинжалом в кулаке, он лежал на земле, и трава под ним смялась и почернела. Ив узнал его по одежде. Стараясь не смотреть оруженосцу в лицо, до неузнаваемости изуродованное ударом, Ив накрыл тело плащом и попробовал поймать лошадь, которая продолжала пастись поблизости как ни в чем не бывало.

Ив уговаривал животное сперва по-английски, а затем и по-французски. Лошадь насторожила уши и, чуть напрягая ноздри, нежно заржала, услышав слова «Белые чулки», произнесенные на языке «ойль»: Ив правильно угадал ее имя.

Он поднял на руки тело Эрри и взвалил на спину лошади. Та смирно стояла на месте, водя глазами, а потом неожиданно попыталась укусить Ива. Но молодой человек держался настороже и вовремя треснул норовистую лошадку кулаком в живот — это принудило ее к повиновению.

Ведя лошадь в поводу, Ив двинулся вниз по холму, на звук колокольного звона.

* * *

В аббатстве бурлила жизнь. Монахи, полубратья и миряне из тех, что работают на монастырских землях и считают себя едва ли не главными членами аббатства, — все суетились и шумели. На телегах привозили тела убитых и раскладывали их в монастырском дворе: французских баронов — отдельно, герцогов — отдельно, дворян — отдельно; и отдельно клали англичан.

Писари — их было тут шесть человек, — расхаживали с важным видом и заносили имена в особые списки. Они вели подсчеты, делали у себя какие-то пометки и держались так деловито, словно речь велась о мешках с зерном.

Ив с его ношей решительно никого не заинтересовал. На него вовсе не обращали внимания, пока он стоял и смотрел на всю эту кипучую арифметику смерти.

Внезапно Ив понял, что и сам устал скорбеть и поражаться. Единственная смерть, которая продолжала причинять ему боль, была смерть его оруженосца, земляка, принявшего на себя удар, предназначенный самому Иву. Ив не знал, какая сила заставила Эрри так поступить. Бретонец боялся сражения, он старался держаться за спиной у Ива и вообще оставаться незаметным. И вдруг сам бросился под меч.

Наконец об Ива буквально споткнулся взъерошенный монашек в чумазой рясе.

— Что вам угодно, сир? Желаете помочь? Раненых мы отвозим в лазарет, за братские кельи, — я покажу, где.

— Нет, — остановил его Ив, — я хотел бы, чтобы этого человека похоронили отдельно, после совершения над ним всех надлежащих обрядов, так, чтобы я мог впоследствии приходить на его могилу — помолиться о нем и себе.

Монашек, занятый сразу десятком разнообразных мыслей, рассеянно прищурился.

— Ваш брат? — спросил он и жестом подозвал одного из писарей. — Еще один дворянин…

— Англичанин? — спросил писарь, вынимая из-за пояса новую табличку.

— Нет, бретонец… Англичанин, — спохватился Ив. — Я хочу сказать, он, как и я, сражался рука об руку с принцем Уэльским…

— А, — сказал писарь, — да, там было жарко. Я находился поблизости. Один раз даже испугался. Вы видели, как погиб слепой король?

— Он еще жив, — сказал Ив. — Он умирает. Его величество велел перевязать ему раны и сам находится при его смертном одре…

Писарь махнул рукой и приготовился вдавливать буквы в мягкий воск таблички:

— Соблаговолите сообщить имя вашего брата, сир. Прошу меня простить — у нас очень много работы.

— Моего брата зовут Эрри де Керморван, — сказал Ив. — И я хотел бы, чтобы впоследствии его могила была отмечена особым образом…

— Все будет сделано, — заверил писарь таким тоном, что Ив мгновенно догадался: ничего сделано не будет.

Тогда Ив разыскал монаха постарше, поважнее, не занятого тасканием трупов, и, встав перед ним на колени, попросил у него благословения. Несколько секунд тот рассматривал молодого рыцаря, а затем вдруг засмеялся.

— Сперва я не понимал, чего ты хочешь, а теперь вдруг понял! — сказал он. И благословил Ива.

Ив, не вставая с колен, повторил свою просьбу насчет Эрри и добавил:

— Я хочу также пожертвовать обители коня, на котором сражался мой брат. Это прекрасное животное, настоящий рыцарский конь.

Монах шевельнул бровями:

— Я слышал, англичане бились пешими.

— Да, это так, — быстро поправился Ив, — я хотел сказать, что желаю подарить обители боевого скакуна моего брата. Разумеется, мой брат бился пешим, — зачем-то прибавил он.

Он встал, вернулся к лошадке с белыми чулочками и бережно снял с седла завернутое в плащ тело.

— Положите его отдельно, сын мой, — сказал монах, хватая лошадь под уздцы. — Мы сделаем все, как вы просите.

Неожиданно усталость одолела сира Ива. Он остался в монастыре, решив передохнуть здесь хотя бы до вечера. На него опять перестали обращать внимание. Ив уселся в тени, привалившись к одной из колонн внутреннего дворика, и некоторое время старался ни о чем не думать.

Но затем мысли его возобновили движение, и особенно настойчивой была одна: аббатство превратило смерть в младшую сестру арифметики. Столько-то графов, столько-то баронов, столько-то тяжеловооруженных воинов. И даже павшее в битве мужичье сосчитано и разложено в ожидании погребения.

И постепенно Иву начало казаться, что он и сам не то мертв, не то сосчитан, не то, наоборот, явился сюда для того, чтобы убивать и считать, и в конце концов отвращение взяло верх над всеми прочими чувствами.

Зайдя на краткое время в церковь, где также кипела суета в ожидании большой мессы, сир Ив поспешил покинуть аббатство. Ему следовало отыскать Единорога и поскорее уехать из Креси. Король Англии победил — теперь король Англии может обойтись без Ива де Керморвана.

* * *

Ив медленно побрел обратно, в долину. Один раз из леса донесся мгновенный шум стычки — звон оружия, крики, ржание коней, — но почти сразу все стихло. Ив даже не повернул головы.

Дорога между деревней Креси и аббатством была теперь так же густо заселена, как и река Сомма несколько дней назад. Люди сновали по ней взад-вперед, тела погибших находились повсюду. Земля смердела. То и дело вскидывался и принимался удирать перепуганный конь. Катили телеги, нагруженные ранеными, которые хрипло стонали и вскрикивали на всех ухабах.

Ив беспрепятственно шел сквозь всю эту суету. Ни один человек не остановил молодого сира де Керморвана, как будто того и не существовало на свете.

Один раз мимо пронеслась нарядная кавалькада — пять или шесть смеющихся молодых рыцарей из свиты принца Уэльского. Следом ехал мрачный граф Уорвик.

Завидев Ива, Уорвик остановился.

— Вы печальны, друг мой, — заговорил он с бретонцем.

— Я потерял брата, — сказал Ив.

— Разве вы были с братом? — удивился граф Уорвик.

— Человек, которого я выдавал за моего оруженосца, — пояснил Ив. — На самом деле это мой старший брат. От рождения он был слабоумным, вот его и надумали сделать оруженосцем, чтобы он не опозорил семью. У бретонцев так принято. Вследствие своего слабоумия, вчера он закрыл собою меня, приняв на свою глупую голову удар, которому надлежало рассечь меня пополам. Я отвез его тело в аббатство. Надеюсь, его похоронят так, как я просил.

— Какая удивительная история! — проговорил граф Уорвик, не зная, верить ли подобным бредням.

— О, вам следует побывать в Бретани, граф! — непринужденно молвил Ив де Керморван. — Надеюсь, впрочем, как-нибудь принять вас у меня в замке. Вам понравится. Я познакомлю вас с моим наставником — его зовут Эсперанс, и вы узнаете много такого, о чем ни в Англии, ни даже в Уэльсе и слыхом не слыхивали!

* * *

Ив возвращался в Бретань тем же путем, что и добирался до Креси. Кампания короля Эдуарда во Франции была на этот год закончена. Уорвик, правда, предлагал Иву остаться при особе принца Уэльского, суля молодому бретонцу недурную карьеру. Многое роднило Ива с принцем, особенно — общий день посвящения в рыцари и великая битва, которую они выиграли; но Ив решительно отказался.

— Я владею замком, а это означает, что и замок, в определенной степени, владеет мной, — ответил Ив де Керморван. — К тому же, на родине у меня осталось важное дело.

— Не смею задерживать, — вздохнул граф Уорвик. — Впрочем, мой совет был от сердца, да и сам по себе он весьма неплох.

— Охотно верю. — И сир Ив расцеловался с графом совершенно по-родственному, после чего отправился в обратный путь.

Он без труда нашел переправу через Сомму и дождался отлива. Странно было Иву идти опять через эту реку, на сей раз в одиночку, в полном безмолвии. Он сам себе казался призраком, погруженным в царство мертвых. Но чем дальше заходил он в реку, тем ощутимее становилась для Ива та преграда, что ложилась сейчас между ним и Креси, и он знал: ступив на противоположный берег, он войдет в царство живых. Там, на берегу Креси, остались Эрри, и слепой король Богемии, и тысячи французских конников, и англичан, и простолюдинов. Где-то там, на безмолвных полях среди бледных цветов, бродит и гнедой конь, оставшийся без седока.

А Ив и Единорог скоро войдут в повседневный мир, населенный обычными живыми людьми, и отыщут дорогу к дому — в Бретань.

На середине реки лес и заболоченная равнина показались Иву особенно пустынными. Должно быть, именно здесь таилось отчаяние, гибельное для слабой души. Эта пустота затягивала, как трясина, и душа сдавалась и погибала в ней раньше, чем смерть пресекала дыхание.

Брод был растоптан, так что в самых глубоких местах Единорог принимался плыть, к счастью, недолго. Затем начал приближаться берег живых, и к Иву вернулась надежда.

Он проделал в этот день около тридцати миль, прежде чем позволил себе отдохнуть. Ему хотелось оставить Сомму как можно дальше позади.

Припасы и деньги подходили к концу, и Ив всерьез начал задумываться над тем, чтобы начать охоту, когда до него донесся колокольный трезвон и громкое призывное пенье труб.

— Ради Бога, — сказал Ив, — ты слышишь это, Эрри? Похоже, где-то поблизости есть город, а в том городе — праздник.

Он обернулся, чтобы увидеть, как улыбнется тот, к кому он обращался, и услышать, как он ответит что-нибудь невпопад, вроде: «Должно быть, выпивкой там угощают на всех перекрестках».

Но за его плечом была пустота, потому что Эрри остался на берегу Креси. И тогда, впервые за все это время (а прошло уже несколько дней), Ив заплакал по Эрри по-настоящему.

* * *

Название городка Ив так и не узнал; понял только, что немного сбился с пути и идет обратно в Бретань не берегом моря, как прежде, а южнее. Это обстоятельство обладало одним важным преимуществом: реки, которых множество было на пути Ива, в верхнем течении гораздо более узки.

Праздник, призвавший Ива, бурлил не в самом городке, а у его стен, на просторной равнине, которая в случае осады покрывалась шатрами врагов, и тяжелые осадные машины, точно великаны, топтались по этой мягкой почве.

Теперь же ничего подобного не было и в помине. Палатки, правда, точно имелись: разноцветные, шелковые и холщовые, раскрашенные, с множеством флагов и вымпелов, украшенные цветочными гирляндами, в которые были вплетены едва созревшие яблочки и виноградные листья.

Повсюду важно расхаживали герольды, воплощенные гербы, в туниках, разрисованных всевозможными зверями и символами. Трубы ревели со всех сторон и на всякие голоса, так что сигналы тонули в общем шуме.

Ближе к городку была огорожена турнирная площадка. В небесах над нею было пестро от развевающихся флагов. Все ветра вселенной налетели сюда в гости и весело надували щеки.

На небольшом помосте восседали важные господа и несколько нарядных дам. Вся поляна была полна народу: зеваки, торговцы, озабоченные оруженосцы, карманники с грязными лицами и застывшими глазами, ссорящиеся влюбленные и очень пьяный музыкант, пытающийся играть на дудке для десятка танцующих.

Ив медленно ехал сквозь толпу. После битвы он нашел и свой флажок, и длинное рыцарское копье, которое ему так и не пригодилось, и теперь привязал флажок к копью и напустил на себя высокомерный вид.

Глашатай выкрикнул имена, и внезапно общее внимание обратилось на площадку. Оттуда донесся топот и грохот, а затем — дружные вопли. Ив молча смотрел, плохо, впрочем, различая происходящее — он находился слишком далеко от ристалища.

Несколько человек, из числа сидевших на помосте, вскочили, и одна дама вдруг принялась отчаянно размахивать руками — вышивка на ее рукавах ослепительно вспыхивала на солнце.

Затем очень близко от Ива протащили окровавленного человека в измятом доспехе. Человек сыпал ругательствами и плевался кровью.

Ив услышал, как он кричит:

— Будь он проклят, этот ребенок! Чтоб ему в аду гореть!

Ив сделал знак злым и красным от усилий оруженосцам положить их господина на траву, спешился и учтиво обратился к раненому:

— Могу я спросить вас, сир, какому ребенку вы шлете столь страшные пожелания?

— А вы кто такой, черт бы вас побрал, сир? — захрипел раненый. — И по какому праву вы останавливаете моих оруженосцев? Холера вам в потроха! У меня весь бок пробит, клянусь кишками Людовика Святого!

— Моя жизнь и мое тело, включая также потроха, — в руках Господа, ни разу не солгавшего, — сказал Ив. — Равно как и Людовика Святого, чьей милости охотно себя вверяю. Мое имя — Ив де Керморван из Бретани, и я хотел бы знать, что здесь происходит, так что если вы мне растолкуете, сир…

— Здешняя правительница — ненавижу баб! — графиня Годиерна, старая курица, затеяла все это, — прохрипел раненый рыцарь и сплюнул. — У нее замок в пяти милях отсюда, и этот городишко — тоже ее. Нашла бы себе мужа и успокоилась, но куда там! Любит охоту. А? Могла бы вместе с мужем охотиться.

— Следовательно, графиня Годиерна отправилась на охоту, — подытожил Ив. — Но продолжайте, ради Бога, любящего святых, сир, потому что я сгораю от нетерпения узнать, что же случилось с нею на охоте.

— А вы быстро улавливаете, что к чему, — хмыкнул раненый рыцарь и поморщился от боли. — Итак, наша госпожа пустила стрелу, но, разумеется, неудачно, ибо женщины не могут хорошо стрелять — глаза у них устроены иначе, нежели у мужчин.

— Разве? — удивился Ив. — Никогда не замечал. Впрочем, — прибавил он, желая быть вполне искренним, — я никогда не имел случая рассматривать женские глаза с достаточным вниманием.

— Оно и видно! — Рыцарь вздохнул. — Ох, сир, не найдется ли у вас выпивки?

— Сказать по правде, — признался Ив, — я и сам прибыл сюда, по наущению моего покойного оруженосца, дабы разжиться даровой выпивкой, а если повезет — то и другим угощением.

— Видать, вы просты, как крестьянский башмак, и столь же бедны, — проговорил рыцарь, — одно слово — бретонец.

— Чистая правда, сир, ибо я — истинный бретонец. Но продолжайте ваш рассказ.

— Разумеется, графиня отправила двоих своих людей, чтобы те залезли на дерево и забрали ее стрелу. Вскарабкавшись на дерево, они увидели, что поблизости, на скале, находится гнездо орла, а в гнезде, среди птенцов, сидит человеческий ребенок — годовалый или около того. Однако не столько само дитя привлекло их внимание, сколько то, что было надето у него на шее.

— И что это было? — спросил Ив.

— Длинное ожерелье из рубинов, — сказал рыцарь. — И будь я проклят, если там не было сорока превосходнейших рубинов глубокого винного цвета! Ради этих рубинов они и забрали ребенка из орлиного гнезда.

Ив сказал оруженосцам, которые топтались рядом и обтирали рукавами потные лица:

— Несите вашего господина в шатер, да будьте осторожней; а я пойду рядом и, когда все будет устроено, выслушаю историю до конца.

И они вместе двинулись к полотняному шатру, на котором были намалеваны разъяренные леопарды. Рыцаря уложили на покрывала и начали освобождать от доспехов. Мятая рубаха, обнажившаяся после того, как доспехи были сняты и пропитанный кровью колет тоже, была совершенно красна, а тело под нею покрыто синяками и разрезано между ребрами.

— Чума тебе в глотку! — рычал раненый рыцарь, когда призванный в палатку лекарь, толстый человек с белым, как тесто, сонным лицом, принялся бинтовать рану. — Скоро ты закончишь, костоправ?

Лекарь не ответил. Он затянул повязку, затем по-хозяйски пошарил по шатру, нашел кошель, развязал его и вытащил оттуда два сола. После чего, так и не промолвив ни слова, вышел вон.

— Что же стало с ребенком, сир? — возобновил расспросы Ив.

— Это была девчонка, — ответил рыцарь. — Девчонка, которую нашли в гнезде орла слуги графини Годиерны. Говорю вам, они забрали ее ради ожерелья, а не ради нее самой. Богу, быть может, что-то и известно о том, как дитя очутилось в орлином гнезде, среди птенцов, и отчего так вышло, что они его не расклевали, а растили как собственную плоть и кровь. Девочка кричала не хуже орленка и была такая же злобная.

Когда слуги вручили ее графине, та первым делом сняла с девочки ожерелье и спрятала, а ребенка, хоть и нехотя, но принуждена была взять к собе и окрестить. Уж не сомневайтесь, сир, графиня вовсе не желала заботиться о подкидыше. Да и как ей было заботиться о таком ребенке, который только и делает, что кричит по-орлиному да пытается укусить? Поговаривают, девчонка ела только сырое мясо! Хвала святому Онуфрию, скоро она заболела и умерла.

И вот когда орлиный подкидыш помер, графиня во всеуслышание объявила, что скорбит по своей приемной дочери — слышите? — и учиняет турнир в ее память, а наградой в турнире объявляет это самое ожерелье.

— Стало быть, графиня действительно полюбила бедную девочку, коль скоро решила почтить ее кончину таким великим праздником, — сказал Ив. — Да и ожерелье, если оно такое ценное, — немалая жертва.

— Ха! — фыркнул рыцарь. — Да здесь все подстроено. Нарочно так сделают, чтобы выиграл любовник Годиерны, который потом торжественно преподнесет ожерелье ей самой. Клянусь задницей свят… кхе!.. — Раненый поперхнулся, и очень вовремя, потому что его юный собеседник покраснел от негодования. — Можете сами проверить, сир. Всех доблестных рыцарей непременно одолеет сир Бланштак. Впрочем, вы вправе попытать счастья.

— Попробую, — кивнул Ив. — Я никогда не участвовал в турнирах, потому что вырос в глуши и еще не успел… — Он вздохнул. Сейчас ему больше всего на свете хотелось очутиться в той самой глуши, подальше от всех этих странных людей, для которых рубиновое ожерелье дороже девочки, найденной в орлином гнезде.

— Что ж, — сказал рыцарь, — правила дозволяют Неизвестному вызвать на поединок победителя. Ступайте к огороженному ристалищу и наблюдайте за поединками. И уберите ваш флажок. Возьмите лучше черный или белый, без рисунка. Ждите. Когда победит сир Бланштак, выезжайте вперед, бейте копьем что есть силы в щит, висящий над входом на ристалище, и кричите, что прибыл Неизвестный и желает сразиться с победителем.

— Да отчего же вы так уверены в том, что победит именно сир Бланштак?

— Я знаю, что говорю, и вы не смейте, язва вам в печень, сир, подвергать мои слова сомнению! — сказал рыцарь. — Просто сделайте как я говорю! — Он повернулся к оруженосцам и заорал на них: — Эй вы, ленивые скоты, раздвиньте полог шатра — я желаю видеть, как этот глупый бретонец будет биться с мерзавцем Бланштаком и как Бланштак вобьет его в землю по самый шлем!

— Клянусь вашей злобой, сир, — сказал Ив, — ничего подобного вы не увидите!

Он вышел из шатра и снова сел на Единорога.

Раздвигая толпу, не спеша, Ив пробрался к самому ристалищу. Охрипший герольд выкрикивал имя за именем, и рыцари выезжали друг перед другом, проходили круг, разворачивались и неслись вдоль ограждения, направляя длинные копья в треугольные, выгнутые щиты. Обычно поединок заканчивался быстро: щит одного из сражающихся разлетался на куски, а сам он вываливался из седла, и оруженосцы, подбегая, уносили его за ограждение.

Поскольку Ив сидел на коне, возвышаясь над толпой, ему хорошо было видно происходящее. Графиня Годиерна, миниатюрная женщина с выпуклым лбом, в высоком уборе и красном платье, отороченном мехами, следила за поединками весьма невнимательно. Она то и дело поворачивалась к своим соседям, рослому худому мужчине в темно-фиолетовом и к священнику в лиловом. Бросив им слово-два и одарив короткой злой улыбкой, она снова обращалась к ристалищу, чтобы нелюбезно улыбнуться очередному победителю или махнуть платком, подавая сигнал для нового поединка.

Пока что Иву вовсе не казалось, что его язвительный собеседник прав. Ничто не указывало на то, что результаты поединков каким-то образом подстроены. Кони храпели и мчались, набирая разгон, всадники упирались в стремена и откидывались в седлах для лучшего упора, и падающие стукались о землю с громким лязгом и таким звуком, словно из упавших вылетел разом весь дух.

Неожиданно Ив очнулся от своих раздумий, потому что услышал знакомое имя. Герольд скучно прокричал:

— Победитель — сир Бланштак! Кто желает вызвать сира Бланштака?

Желающих не находилось. Сир Бланштак, тот самый высокий и худой, что прежде сидел рядом с графиней, медленно проехал по ристалищу. Графиня чуть подалась вперед и смотрела на него так пристально, словно боялась, как бы он не исчез. Ее круглые щеки чуть разрумянились.

В этот момент Ив поднял копье и ударил в висящий над входом щит.

Герольд сделал вид, будто не слышит, и снова крикнул:

— Победителем объявляется сир Бланштак!

Ив постучал еще громче и закричал:

— Я вызываю сира Бланштака!

Кругом зашумели. Какой-то человек, похожий на солдата, с хрустом откусил от зеленого яблока сразу половину и весело посмотрел на Ива. Несколько женщин прыснули.

Ив стукнул в щит третий раз и заорал что было сил:

— Я не шучу! Я вызываю сира Бланштака!

Сир Бланштак удивленно повернулся в сторону сира Ива. Он тронул коня и двинулся к своему неожиданному противнику. Герольд подошел к Иву.

— Вы уверены, сир? — спросил он предостерегающим тоном. В горле у герольда посвистывало.

— Да, — сказал Ив. — Правила турнира дозволяют любому вызвать победителя…

— Вы очень молоды, — сказал герольд, оглядывая Ива с головы до ног.

Ив благоразумно умолчал о своем недавнем участии в большой битве, а вместо того просто ответил:

— Я получил рыцарские шпоры нынче летом и теперь хотел бы заслужить их по-настоящему.

Сир Бланштак бросил взгляд на герольда. Тот пожал плечами и кивнул. Тогда сир Бланштак развернул коня и отъехал на край ристалища, откуда собирался начинать скачку навстречу сопернику.

— Ваше имя, сир, чтобы я мог его объявить, — обратился герольд к Иву.

Сир Ив сказал:

— Может быть, вы объявите Неизвестного?

— Вам охота считаться Неизвестным? Учтите, сир, здесь никто вас не знает, — сипло сказал уставший герольд, — так что если сир Бланштак вас случайно убьет, мы не сможем отметить вашу могилу, как положено, вашим святым именем.

Ив счел довод достаточным и просто сказал:

— Вы правы. Меня зовут Ив де Керморван из Бретани.

Герольд отвернулся от него и прокричал:

— Сир Бланштак! Вас вызывает сир Ив де Кер-Мован из Бретани.

Ив скрипнул зубами, но ничего не сказал и въехал на ристалище.

Он стал думать не об этих чужих людях, что смотрели на него с такой неприязнью, но о солдате с яблоком, что улыбнулся ему, и об Эрри, который отдал за него жизнь, и о короле Эдуарде, который так благородно оплакивал умирающего Иоанна Люксембурга, и о приветливом и любезном графе Уорвике, и о своем дяде сире Вране, и о благодарном еврее Мелхиседеке — обо всех людях, которых успел встретить и полюбить за свою шестнадцатилетнюю жизнь. И это придавало ему сил.

— Желаете назвать имя своей дамы, сир? — спросил герольд.

Ив так глубоко задумался, что не сразу услышал, а расслышав — опять задумался, потому что у него не было дамы. Кругом засмеялись, и тогда Ив выкрикнул единственное женское имя, которое пришло ему на ум, — свое любимое имя:

— Гвенн!

— Сир Кер-Мован называет своей дамой сеньору Гвенн! — сказал герольд.

Затем Иву указали противоположный конец ристалища и показали на графиню:

— Когда ее милость махнет платком — съезжайтесь.

Ив опустил забрало. Годиерна встала и сердито тряхнула платком. Единорог начал набирать ход. Сквозь щели забрала Ив видел, как вырастает перед ним долговязый Бланштак и, продолжением соперника, тянется к Иву огромное копье. Ив чуть развернул коня и, в последний момент уклонившись от удара, с силой врезался собственным копьем в бок Бланштака. Ив попал мимо щита, прямо в доспех. От удара копье с бретонским флажком переломилось, но сам Ив удержался в седле, а Бланштак, смешно задрав ноги, вывалился на землю. Конь промчался совсем близко от головы упавшего всадника, не задев ее копытом лишь благодаря чуду.

Кругом заревели, трубы попытались пронзить общий шум голосов, но потерялись в нем. Графиня Годиерна застыла на своем месте, а когда священник в лиловом осторожно коснулся ее плеча, дернулась всем телом, стряхивая его ладонь.

Ив завершил круг по ристалищу и спешился перед своим упавшим противником. Молодой бретонец снял шлем, явив всем лицо — худое, с узкими зелеными глазами и совершенно неуместным девчачьим носом «уточкой».

Вид победителя окончательно вывел из себя графиню Годиерну. Она уставилась на него с неприкрытой злостью. У нее были светло-голубые глаза навыкате и светлые ресницы, которые она подкрашивала.

При виде нее Ив почему-то подумал, что волосы на срамных местах у нее тоже светлые, и от этой мысли дурная волна захлестнула его. Он едва устоял на ногах.

Неимоверным усилием воли Ив заставил себя отвернуться от графини и обратиться к своему противнику:

— Сир, если вам угодно, продолжим сражение на мечах.

Это было благородно со стороны Ива, поскольку на мечах он явно никак не смог бы одолеть сира Бланштака: тот был и выше ростом, и сильнее, и наверняка опытнее.

Но сир Бланштак только корчился на земле, как жук, и слабо ругался.

Герольд подошел и некоторое время смотрел на происходящее. Затем отвернулся и равнодушным голосом прокричал:

— Победитель турнира — сир де Кер-Мован! Прекраснейшей дамой объявляется сеньора Гвенн!

Вся красная, графиня Годиерна встала и поманила к себе Ива. Молодой рыцарь приблизился и протянул к ней меч, поскольку его копье сломалось, а графиня взяла из шкатулки, лежавшей у нее на коленях, рубиновое ожерелье и набросила на этот меч.

— Вы заслужили, — сказала она. И добавила одними губами, но так, что Ив сумел прочитать: — Будьте прокляты за это!

Ив не смутился. Он подумал о мертвой девочке из орлиного гнезда, набрался сил и негодования и тоже одними губами сказал графине:

— А у вас волосы на срамных местах рыжие!

И, пока она, не веря тому, что прочитала по губам дерзкого рыцаря, смотрела на него расширяющимися глазами, повернулся и поехал прочь.

Он же не спеша ехал сквозь толпу к тому шатру, где находился его знакомец.

Оруженосцы встретили Ива так, словно он был лучшим другом их господина.

— Он не спит, сир, — сказал один из них, — он радуется вашей победе.

— Я бы сейчас поел, — сказал Ив и обмяк в седле.

* * *

Раненый рыцарь пригласил Ива погостить у него хотя бы несколько дней. Звали его сир де Лассайе, он владел замком в двенадцати милях отсюда и ничего, казалось, так не жаждал, как очутиться там как можно скорее.

Праздник еще продолжался, но сир де Лассайе только ворчал и бранился, поскольку из-за своей раны не мог принимать в нем участие.

— Впрочем, вы, сир, можете оставаться, а ко мне заедетепозднее, если решитесь, — сказал сир де Лассайе.

Но Ив отказался оставлять друга и охотно собрался вместе с ним в дорогу.

Путешествовать на телеге сир де Лассайе наотрез отказался.

— Я еще не сошел с ума, — объявил он. — Мои подданные, пусть их даже всего несколько десятков, не должны видеть меня поверженным. Мужланы в наше время страшно наглеют, особенно если учесть, что одну из двух моих деревень разорили проклятые англичане, и люди голодают, а голодный мужлан — чрезвычайно злое существо, как вам, разумеется, хорошо известно, сир.

Ив молчал. Только теперь он сообразил, что ему придется довольно трудно в общении с сиром де Лассайе. Ведь если тот считает англичан «проклятыми» (особенно после разорения своей деревни), то и к сиру Иву, узнав о том, что тот сражался в войсках короля Эдуарда, отнесется как к врагу. Оказаться же в замке своего недруга фактически означало попасть в плен.

Но пути назад не было. Ив решил, что будет помалкивать до тех пор, пока честь дозволяет ему это, а там — будь что будет!

— Я доверяю вам свою жизнь, сир, — сказал сир Ив немного более торжественно, чем ожидал сир де Лассайе, — и охотно поеду с вами прямо сейчас. И прослежу за тем, чтобы вы сидели в седле так, словно с вами ничего дурного не случилось.

— Думаю, двенадцать миль я одолею, — сказал сир де Лассайе. — Клянусь рогами… кх! кх!.. они не увидят, что их господин может испытывать боль. Вам должно быть хорошо известно, сир, что если мужланы хотя бы раз увидят, как их господин испытывает боль, они уже больше никогда не избавятся от желания увидеть это вновь. Так и происходят все мятежи подлого люда, а этого следует избегать и при том любыми средствами.

Глава четвертая ЗАМОК ЛАССАЙЕ

Замок Лассайе представлял собой странное сооружение. Одна его стена была высокой, с двумя массивными круглыми башнями, сильно выдающимися вперед. Две другие стены выглядели не столь внушительно: они были гораздо ниже, и только у одной наверху имелся ход для лучников. Четвертой же стены не осталось вовсе. Груды беспорядочно наваленных камней обозначали место, где она некогда находилась. Сквозь камни проросла трава, и по всему было видно, что восстанавливать упавшую стену сир де Лассайе в ближайшее время не намерен. Отчасти с этой стороны замок был защищен десятком построек, преимущественно хозяйственного назначения. Они и служили преградой между внешним миром и внутренним двором собственно замка.

Ворота открывались в той стене, что сохранилась лучше других, и именно через них оба сеньора въехали в замок, сразу же оказавшись в обществе кудахчущих кур, солдат и слуг, шагающих с занятым видом то туда, то сюда, и лошади, которую вывели размяться.

Сир де Лассайе поймал за руку пробегавшего мимо мальчика:

— Гастон!

— Да, мой господин, — пропищал поваренок.

— Зови старшего брата, пусть он прислуживает моему гостю, пока тот остается в замке. Да торопись, мы оба устали.

Мальчик умчался.

Ив с интересом оглядывался по сторонам, а сир де Лассайе исподтишка наблюдал за ним.

— Что скажете, — заговорил Лассайе, — сильно ли мой замок отличается от вашего?

— Керморван не имеет обрушенных стен, — отозвался Ив. — К тому же, сдается мне, Керморван старше. Но существенных различий я не замечаю, сир.

Сир де Лассайе был, казалось, доволен таким ответом. Он устроил гостя наилучшим образом, в небольшой светлой комнате на втором этаже главной башни, которая была квадратной в сечении и выглядела гораздо древнее, чем все прочие сооружения Лассайе.

Слугу, который прибежал прямо из курятника и имел в волосах множество крошечных белых перьев, звали также Гастоном.

Молодой сеньор сказал ему:

— Если ты не поймешь, что я говорю, то не бойся переспрашивать, потому что я родом не из здешних краев, а из Бретани, и некоторые слова выговариваю не так, как тебе привычно.

Гастон недоуменно моргнул, поскольку то была самая длинная речь из всех, что когда-либо обращали к нему господа.

Ив уточнил:

— Ты понял, что я тебе сказал?

Гастон вынул из волос одно белое перышко, дунул на него, проследил за тем, как оно летит, и убежал.

Ив лично проследил за тем, как разместили Единорога, а затем воспользовался предложением сира де Лассайе и сменил одежду на свежую, нарочно для него вытащенную из сундуков и оттого какую-то на удивление плоскую: казалось, платью вовсе неохота ни с того ни с сего становиться вдруг округлым и повторять очертания человеческой фигуры.

На ужин подавали хорошо пропеченных куропаток. Ив наслаждался каждым мгновением трапезы, и это продолжалось до тех самых пор, пока в зале не появилось еще одно действующее лицо — дама.

Сир Ив был так ошеломлен, что в первое мгновение продолжал жевать и даже не сообразил приветствовать даму. Впрочем, следует отдать должное сиру де Лассайе: он также не поспешил выказывать учтивость, а вместо того отвернулся и преспокойно откусил от свежайшего хлеба, испеченного по случаю его возвращения.

Дама, точнее, молодая девушка, оказалась исключительно милой наружности: светленькие волосы обрамляли овальное личико, серовато-голубоватые глаза смотрели ясно и с легким любопытством, а губы улыбались. На ней было серое платье из хорошей ткани.

— Это Женевьева, — сообщил сир де Лассайе с набитым ртом. — Моя крестница. Она опять опоздала к трапезе, хотя сигнал подали уже давно. Следовало бы лишить ее ужина.

Женевьева поцеловала сиру де Лассайе руку и уселась рядом с ним, сразу же выхватив из его тарелки кусочек мяса.

Сир Ив смотрел на нее во все глаза.

— Женевьева, перед тобой — сир Ив де Керморван из Бретани, — представил сир де Лассайе. — Победитель Рубинового турнира.

Девушка так и ахнула:

— Стало быть, то ценное ожерелье теперь у вас?

— Да, — ответил Ив. — Оно очень красиво. Но главная его ценность, как мне представляется, заключена не в нем самом, а в его истории. Вы ведь слышали о невинном младенце, которого нашли в гнезде?

Женевьева сморщила очаровательный носик:

— Ах, сир, но как вы можете верить подобным глупым сказкам? Наверняка графиня Годиерна все это сочинила, а ожерелье притащили ей какие-нибудь генуэзские мародеры…

— Если бы это было так, — сказал сир Ив, — то она не стала бы учинять турнир.

Женевьева широко раскрыла глаза.

— Не думала, что мужчина ваших лет может быть столь наивен, — произнесла она после долгой паузы. — Графине требовался повод носить это ожерелье открыто, только и всего. Она желала получить его в дар от победителя турнира — своего любовника. Вы же, забрав ожерелье себе, сильно ее разочаровали.

— Мне неприятно слышать подобные вещи, да еще от молодой девушки, — сказал Ив, отодвигая от себя тарелку. У него сразу пропал аппетит.

— Я вам не верю, — промолвила Женевьева. — Вы не можете быть столь чисты душой. Вы притворяетесь, а это гадко.

— Отчего бы мне не быть чистым душой? — осведомился сир Ив. — И с каких это пор чистота души сделалась пороком?

— Я не говорила, что это порок, — оправдываясь, сказала Женевьева, — я говорила лишь, что подобное встречается столь редко, что чаще всего оборачивается лицемерием.

— Сдается мне, сударыня, вы вознамерились оскорбить меня, — сказал сир Ив. — Впрочем, вам это не удастся.

Он встал, откланялся и вышел.

Встреча с Женевьевой сильно смутила сира Ива. Девушка была очень молода и чрезвычайно хороша собой, но высказанные ею мысли казались Иву отвратительными.

— Эрри, — сказал Ив, входя в комнату, — я буду спать, а ты проследи, чтобы…

Он осекся, потому что вместо Эрри на него смотрел, глупо улыбаясь, Гастон.

— Гастон, — повторил Ив, — я буду спать, а ты следи за тем, чтобы мне не мешали. И принеси кувшин с вином, я хочу утром, как проснусь, выпить его. От здешних женщин у меня во рту постоянная горечь…

* * *

Впервые за все это время Иву приснился Керморван. Точнее, не сам даже замок, а одна из его комнат. Никогда прежде Ив здесь не бывал — и, тем не менее, он определенно знал, что находится где-то в Керморване.

Комната была почти пуста, если не считать нескольких сундуков, простых, длинных, без всяких украшений, да кресла возле маленького узкого окна. Судя по тому, как падал свет, она находилась где-то наверху одной из башен. Скорее всего, это была кладовка, очищенная от скарба и кое-как приспособленная для жилья.

И хоть не имелось здесь ровным счетом ничего такого, что могло бы устрашить обычного человека, сир Ив ощущал гнетущий ужас. Ему пришлось напрячь во сне все свои силы для того, чтобы сообразить, в чем же тут заключается дело.

А дело-то было в том, что комната эта представляла собой место заточения, неволи. Чья-то душа металась здесь, тоскуя и страдая от безнадежности. Кто-то из последних сил рвался отсюда на свободу, но не мог обрести ее.

Ив так глубоко проник в страдание неизвестного узника, что зарыдал во сне и в слезах пробудился.

Первое, что он почувствовал, были камни ожерелья, впивающиеся ему в руку: потрясенный видением, он так крепко сжимал пальцы, что едва не поранился рубинами.

Он поднес ожерелье к глазам, и вдруг ему почудилось, что в одном из камней отражается лицо девушки Мархерид. Однако, присмотревшись, Ив понял, что его обмануло сходство: то была не Мархерид, ныне благополучная мать нескольких приемных детей, но корриган с красными волосами, та, которая назвалась любимым женским именем Ива — «Гвенн» и которую он объявил на турнире дамой своего сердца.

Все это, впрочем, мгновенно вылетело у сира Ива из головы, когда явился Гастон и затараторил, объясняя, что сир де Лассайе просит своего гостя побыстрее прийти.

Сир Ив умылся и выпил глоток вина, после чего как можно тщательнее оделся и причесал волосы. Гастон вздыхал и вертелся поблизости. Какая-то весть так и распирала его, но заговорить он не решался — видимо, сир де Лассайе велел ему не болтать.

Сир Ив решил пока сам расспросить парня.

— А скажи-ка, Гастон, кто та девушка — Женевьева? Хозяин говорит, будто она его крестница.

— Это так, — закивал Гастон, — наш хозяин добрый человек, он часто соглашается крестить детей. Тут половина вилланов к нему за этим обращается, и сир де Лассайе, да благословит Господь его душу, никогда не отказывает и дарит ребенку денежку, а если это девочка — то и ленты для приданого. Ну а Женевьева — она из города, господин мой, из того самого, где был турнир, так что вы, мой господин, имели случай повидать, какой это город…

— Кто отец Женевьевы?

— Торговец тканями, — Гастон опустил глаза. — Богатый. Думаю, — тут он зашептал, — он даже богаче моего господина. Это ему удача пришла, когда сир де Лассайе согласился крестить у него дочь.

— Сколько же лет сиру де Лассайе? — удивился Ив.

— Считайте, коли умеете, мой господин, — сказал Гастон, который весьма приблизительно представлял себе, каким может быть ответ на подобный вопрос. — У этой Женевьевы груди уже наливаются, стало быть, ей никак не меньше пятнадцати. И сир де Лассайе — он мой господин, сколько я себя помню, а мне, думается, уже лет семнадцать… — Он не стал уточнять, по каким приметам высчитывал собственный возраст, и заключил: — Стало быть, сиру де Лассайе — никак не меньше, но уж и не шибко больше, чем было Господу, когда он претерпел несправедливое распятие от иудеев.

— Я к тому спросил, что сир де Лассайе весьма доблестно бился на турнире, так что странным мне показалось увидеть вполне взрослую девушку, которую он крестил, когда она была младенцем, — пояснил сир Ив.

Гастон часто моргал, понимая эту нескладную речь на языке «ойль» с грехом пополам.

— Что она здесь делает? — продолжал расспросы сир Ив.

На лице Гастона отразилось облегчение — ответить на такой вопрос он мог без затруднений.

— Она собралась в паломничество к святой Женевьеве Парижской. Наш господин ищет для нее подходящего спутника, ведь на дорогах сейчас опасно. Женевьева вбила себе в голову, что непременно должна отыскать для себя хорошего жениха, а где такого найдешь в Лассайе?

— Да разве в паломничество для того едут, чтобы найти себе мужа? — удивился сир Ив.

Гастон уставился на него, изумленный ничуть не меньше.

— Ну, кто не женат — те, конечно, чтобы обжениться. А кто замужем, к примеру, — те для того, чтобы развлечься, повидать мир — ну и мужчин, конечно. А то что за радость, в самом деле, никого, кроме мужа, не видеть! А тут — и рыцари, и монахи, и бродяги, и бывшие солдаты, и знатные господа, и богатеи… И всякий так и зыркает по сторонам, нет ли где-нибудь прекрасной паломницы, готовой разделить досуги с товарищем по путешествию… Для чего же еще-то?

— Я думал, — сказал сир Ив, — что в паломничество отправляются, чтобы поклониться какой-нибудь святыне и получить отпущение грехов.

Гастон не удержался — засмеялся, чуть снисходительно, но затем прикусил губу.

И тут Ив неожиданно спросил:

— Ну так что это за новость, ради которой сир де Лассайе посылает за мной так спешно?

Захваченный врасплох, Гастон не успел сдержаться и с маху так и брякнул:

— В лесу Креси случилось большое сражение, и король Филипп, да хранит его Господь, был разбит проклятыми англичанами, да погубит Господь их души насовсем!

* * *

Сказать, что сир де Лассайе был опечален поражением французов в лесу Креси, означало бы не сказать ровным счетом ничего. Охваченный безумием горя, он метался по комнате, где были накрыты столы, то хватался за кувшин с вином, то отставлял его в сторону, не притронувшись к содержимому; время от времени он падал в кресло и испускал рычащие стоны.

Таким и застал его сир де Керморван. Завидев своего гостя, сир де Лассайе вскричал:

— Вы уже слыхали, сир, о том великом несчастье, которое постигло нас в лесу Креси?

— Да, — сказал Ив. И, видя опечаленное лицо своего доброго хозяина, не удержался: — Признаюсь в большем: я был там.

— Вы? — Сир Лассайе вытаращил глаза и несколько мгновений рассматривал Ива, а затем отрезал: — Невозможно! Клянусь кишками! Вы же совершенное дитя, язва вам в печень! Как же вы уцелели?

— Я и должен был погибнуть, — подтвердил сир Ив. — В последний миг меня закрыл собой мой оруженосец.

Тут он крепко задумался: следует ли ему прямо сейчас открыть своему новому другу истину. Ложь, как считал сир Ив, ни в коем случае не может служить основой для добрых отношений. С другой стороны, правда, высказанная не вовремя, порой совершенно разрушает их еще до того, как они окрепнут. Поэтому сир Ив решил повременить с признанием и подождать — что скажет сир де Лассайе.

Тот оставался безутешным, поскольку не мог простить себя за то, что уклонился от этой битвы.

— Клянусь ногой, я с радостью отправил королю Филиппу конный отряд из пяти человек с запасными лошадьми, оруженосцами и слугами. Думалось мне, этого достаточно! Сам же я предпочел остаться дома, дабы принять участие в Рубиновом турнире… Проклятый турнир! Как же он оказался не ко времени!.. — Он вцепился себе в волосы и дернул несколько раз. — Разумеется, я знал, что победитель определен заранее, но мне хотелось ощутить вокруг себя праздник и веселье, потому что в последнее время все в моей жизни складывалось весьма уныло. К тому же я надеялся на какое-нибудь чудо. Собственно, я и стал свидетелем такого чуда, когда неизвестно откуда свалился чертов птенец в доспехах…

Тут сир де Лассайе сообразил, что зашел в своей откровенности слишком далеко, но махнул рукой, как человек, который уже высказал слишком многое и которому больше нечего терять:

— И надо ж такому случиться, что именно неизвестный юнец одерживает победу над сиром Бланштаком! Не то чтобы Бланштак был такой уж великий воин, но, согласитесь, значительные преимущества у него перед вами имелись.

— Виной всему моя неискушенность, — задумчиво произнес сир Ив. — Сир Бланштак, полагаю, провел в своей жизни немало подобных поединков, я же выехал на первый. Правила я знаю, и навыки у меня имеются, но нет опыта, того, что старые воины называют «ухваткой»; а сир Бланштак был… как бы это точнее выразить… чересчур опытен. В последний момент у меня устала рука, и я чуть ослабил ее, вот копье и попало не в щит, а в зазор. Дальнейшее вам очевидно, сир. Вряд ли в такой победе много моей заслуги.

— Клянусь гвоздями Господа, невинно пострадавшего! — воскликнул сир де Лассайе. — Вы возвращаете мне удовольствие видеть солнечный свет, сир Ив, и будь прокляты мои рыцарские пятки, если это не так. До встречи с вами я не верил, что сохранились еще истинные рыцари.

Ив покачал головой:

— Увы, сир! Их и вправду больше нет. Когда отважно пал в бою слепой король Богемии, наш славный король Эдуард воскликнул, охваченный великим горем: «Копье рыцарства сломлено!» — Слезы выступили у Ива на глазах при этом воспоминании. — Ах, сир де Лассайе, он был прекрасен в этот момент! Но разве не сам Эдуард и переломил это копье? Разве он не приказал рыцарям сражаться в пешем строю? Разве не наши лучники осыпали стрелами лучших французских баронов? Клянусь вам, сир, смотреть, как они устилают своими телами склон холма было мне тяжко — и ничего страшнее, думается, я не увижу, сколько бы лет ни довелось мне прожить.

Наступила гнетущая тишина.

Сир де Лассайе молча уставился на сира Ива — так, словно только сейчас хорошенько разглядел своего гостя. А Ив, который, беседуя на волнующую его тему, увлекся настолько, что проговорился и открыл сиру де Лассайе, на чьей стороне он сражался в лесу Креси, вздохнул и опустил голову.

— Вы — проклятый англичанин, — медленно проговорил наконец сир де Лассайе.

Ив шевельнулся, поднял взгляд и просто ответил:

— Нет, сир, я бретонец, и это так же верно, как и то, что я сейчас сижу перед вами.

— Я мог бы захватить вас в плен, сир, — сказал сир де Лассайе и пристально посмотрел Иву в глаза.

— Вы в своем праве, сир, — подтвердил Ив. — Я уж и сам это обдумывал, так что сдаюсь теперь на вашу милость. После сражения я ехал несколько дней в полном одиночестве и до смерти устал и проголодался; охотник из меня, оказывается, весьма скверный — за все это время я не сумел добыть никакой дичи. Поэтому я и прибыл на праздник — меня привлекли трубы и шум человеческих голосов.

— Бельмо вам в зрачок, проклятый англичанин! — сказал сир де Лассайе.

— Я мог бы выкупить свою свободу ценой рубинового ожерелья, — предложил сир Ив довольно робко. — Нет ничего постыдного в том, чтобы взять выкуп за своего врага.

— Разве мы с вами враги, сир Ив? — удивился сир Лассайе.

— Это уж как вам угодно считать, сир, потому что я вижу в вас своего самого искреннего друга, — сказал Ив.

— Черт бы пожрал вашу селезенку, сир Ив! — воскликнул сир де Лассайе. — Где вы набрались подобных мыслей?

— Не забывайте, любезный сир, — сказал Ив, — что моей колыбелью был Броселиандский лес, и в детстве я пытался угадать, в каком из древних дубов находится то дупло, в котором замурован спящий Мерлин.

Сир де Лассайе молчал, то бросая на Ива короткие взгляды, то отворачиваясь. Наконец он налил себе вина в кубок и резким, злым тоном спросил:

— Он вправду так сказал?

— Кто?

— Английский король, да поразит его святой Дени трясучкой, — вот кто! — заорал сир де Лассайе.

— Да, сир. Он подобрал короля Иоанна на поле боя, когда все уже закончилось, и повелел перевязать ему раны и отнести в свой шатер. И когда Иоанн, да благословит Господь его отважную душу, испустил дух на руках своего благородного врага, его величество Эдуард сказал: «Копье рыцарства сломлено!»

Сир де Лассайе вздохнул так глубоко, словно не рассчитывал, что ему будет дозволено когда-либо еще раз воспользоваться правом вздыхать, так что спешил надышаться заранее.

— Вы понимаете, сир, свидетелем чему стали?

Сир Ив сказал:

— Сдается мне, честь принадлежать к рыцарскому ордену в наши времена выкупается куда более тяжелой кровью, чем в былые. Но это ведь вовсе не означает, мой господин, что мы с вами откажемся заплатить объявленную нам цену. Ни один благородный человек не постоит за ценой, если речь идет о том, что ему на самом деле дорого. Король Иоанн отдал собственную жизнь, дабы считаться рыцарем до конца. И так же поступили французские бароны. Ведь они могли обойти нас и ударить в тыл, но их командиры сочли подобный маневр неблагородным и потому предпочли лобовую атаку.

— Так вы считаете, что они поступили правильно? — разъярился сир де Лассайе. — Погибли без толку и оставили Францию без множества знатных и славных рыцарей, осиротив семьи, оголив нашу землю? Черная гниль им в зубы! Самое малое через год ваш король Эдуард вернется и возьмет нашу землю голыми руками, потому что некому будет оборонять ее!

— Об этом я не успел подумать, сир, — ответил Ив, — потому что внезапно меня охватила такая сильная тоска по Бретани, что я повернул назад.

— Если сейчас я отпущу вас, вы вернетесь сюда через год с англичанами, — сказал сир де Лассайе. — Вы ограбите мои деревни, убьете моих людей. Хорошо быть победителем, не так ли, сир де Керморван? — Он скрипнул зубами и замолчал.

Ив слегка побледнел, но остался невозмутимым.

— Выбирая, чью сторону принять, я не руководствовался соображениями выгоды, — ответил он. — Когда я присоединился к армии короля Эдуарда, она была на грани полного разгрома. Я присоединился к погибающим, потому что счел для себя бесчестным не разделить их судьбу. По всем человеческим расчетам мы должны были умереть на берегу Соммы, однако Господь судил иначе и позволил нам переправиться. В лесу Креси нас настигли французы, и их было гораздо больше, нежели нас. И снова нам угрожала смерть. И вновь Господь устроил так, чтобы мы уцелели. Когда же наша победа сделалась неоспоримой, я нашел для себя возможным оставить короля Англии и двинуться обратно, в Бретань. Скажите мне, сир, ведь вы более умны и опытны, — согрешил ли я в своих побуждениях?

Сир де Лассайе встал и с силой смял кубок, который держал в руке.

— Вы — самый большой дурак, сир Ив, из всех, кого я встречал за всю мою жизнь, а уж дураков-то я повидал немало, можете мне поверить! — Он вздохнул, на сей раз осторожно. — Поэтому я хочу, чтобы вы взяли ваше рубиновое ожерелье, запасную лошадь и припасы на неделю — и уехали назад, в свою любезную Бретань, искать там дупло, в котором спит зачарованный Мерлин.

Он обнял сира Ива и поцеловал его в лоб.

— Ступайте, сир Ив. Я всегда буду помнить о вас как о… кх! кх!.. как о человеке, который заставил графиню Годиерну пойти пятнами, а сира Бланштака — рухнуть в грязь, где ему самое место!

* * *

По просьбе сира де Лассайе Ив подробно рассказал ему о сражении. Он повторял историю снова и снова, извлекая из памяти самые разнообразные детали и не щадя при том ни английских баронов, ни французских. Сир де Лассайе требовал и умолял не опускать в повествовании ни единой малости, и в результате Ив уже и сам перестал понимать, о чем говорит: о действительных ли событиях или же о чем-то, что ему пригрезилось на поле боя. А кое-что он попросту выдумал, но звучало это так складно, что без труда вписалось в правдивый рассказ. И если раньше он не знал, как складываются песни о деяниях, то теперь ему это открылось с полной определенностью; ведь сам по себе человек успевает увидеть очень немногое, а большую часть пережитого черпает в том, что почудилось или сочинилось.

Сир де Лассайе слушал с таким усилием, с каким иные трудятся, зарабатывая на хлеб: сжимал кулаки и зубы, страдал и напрягал все тело, так что пот выступал на лбу и спине, — и в конце концов настолько сам себя измучил, что едва нашел силы проститься с гостем до вечера.

Оставшись в одиночестве, Ив отправился гулять по окрестностям замка и там, среди кустов, заметил обрывок нарядной темно-синей ленты, который свисал с ветки как плод — но нехорошего, мертвого цвета, поэтому пробовать его было бы величайшей неосмотрительностью. И сир Ив прошел мимо.

«Почему? — спросил он себя чуть позднее, когда перебирал впечатления этой прогулки. — Почему я не дотронулся до ленты?»

«Потому, — ответил ему мысленный Эсперанс — а может быть, и другой сир Ив, более мудрый, — что бывают знаки слишком очевидные, и толковать их — пустая трата времени».

Ив отказался от ужина и вернулся к себе с твердым намерением покинуть Лассайе завтра же утром.

Гастон встретил его почему-то смущенный. Ив объяснил это для себя тем, что парень украл у него какую-нибудь незначительную мелочь, и при том совсем недавно, и не успел еще отойти от собственной дерзости. Он сказал с равнодушием усталости:

— Подай умыться, Гастон, и ступай — я хочу спать.

Он ополоснул лицо, задул огонь в лампе и забрался в постель.

А постель оказалась живой. Она зашевелилась, сладко забормотала и потянулась к Иву теплыми руками. От неожиданности он подскочил и вскрикнул, но тут крепкая ладошка зажала ему рот, а чей-то голос, смеясь, прошептал на ухо:

— Неужто я такая уж страшная, любезный сир?

Ив сердито высвободился. Видать, крепко досадил он когда-то Венере с хвостом и рогами, если та не отступается и продолжает подсылать к нему своих дьяволиц.

— Я не вижу тебя — как же мне судить, страшная ты или нет?

— А вы поверьте на слово, — настаивала ночная гостья.

— Даже бретонец не верит на слово женщине, которая прячет от него лицо, — отвечал Ив.

— Я вовсе не прятала от вас моего лица, — отвечала женщина. — Вы меня видели за столом у сира де Лассайе, моего доброго крестного. Скажите, разве оно показалось вам некрасивым?

— Женевьева? — Сир Ив притворился удивленным. — Но разве вы не собирались в паломничество, на поклонение своей святой покровительнице? Я думал, вы девушка благочестивая.

Она тихо засмеялась и обвила его руками.

— Быть может, мое паломничество уже началось, дорогой сир! А может быть, оно, с Божьей помощью, нынче же и закончится!

Ив безмолвно снимал с себя эти настойчивые руки — одну, другую, одну, другую, — в темноте казалось, что у Женевьевы вместо двух рук, положенных ей от Творца Вселенной, — несколько десятков щупалец, и сколько их ни руби, на месте каждого отрубленного вырастает два новых. Хуже всего было то, что с каждым разом Иву все труднее было избавляться от объятий: тьма пробудилась в его теле и потянулась навстречу зову другой тьмы, заключенной в Женевьеве, и не было поблизости Эсперанса, чтобы одолеть наваждение.

Он знал, что скоро падет, и с тоской предвкушал это, но тут Женевьева прошептала:

— Я подкупила вашего слугу Гастона, мой господин, я дала ему целых два сола за то, чтобы он позволил мне забраться в вашу постель. И теперь вам придется отработать эти деньги, иначе я сочту, что потратила их напрасно.

При этих словах яркий свет загорелся в душе у Ива, в единой вспышке разгоняя всякую телесную тьму; теперь он без труда освободился от последней пары ласкающих рук, встал и зажег лампу. Женевьева в одной рубахе полулежала на кровати. Ее распущенные волосы разметались по покрывалам, глаза щурились, губы улыбались.

Ив не спеша осмотрел ее с головы до ног, выглянул за дверь и негромко окликнул:

— Гастон!

Парень явно находился где-то неподалеку и не спал — очевидно, ждал, чем закончится проделка; на зов вышел сразу. Он приближался к Иву, опустив голову и не зная, чего ожидать — благодарности или нахлобучки.

Ив впустил его в комнату. Гастон глянул на раздетую Женевьеву и широко ухмыльнулся — зрелище пришлось ему по вкусу. Но то, что сказал сир Ив, Гастону вовсе не понравилось:

— Два сола, которые дала тебе эта женщина, — они с тобой?

Гастон кивнул и нехотя вытащил две монеты.

— Верни их, — приказал Ив.

— Нет уж! — возмутился Гастон. — Я честно их заработал.

— Нет, не заработал! — прошипела Женевьева, которая наконец поняла, что происходит, и ничего так не желала, как сорвать на ком-нибудь досаду. — Ты заработал бы их, если бы я получила этого знатного сеньора в свою постель.

— Ну-ка не лги! — вскипел Гастон. — Сразу видать, что ты — торговка и дочь торговца! Как поймаешь тебя на вранье, так сразу найдешь виноватого. Нет уж, Гастона не проведешь: ты дала мне два сола за то, чтобы я позволил тебе забраться в постель к молодому господину. Разве не позволил я тебе этого? А если ты не смогла заставить его сделать то, что тебе по нраву, — так это твоя вина, и ничья другая.

— Сам дьявол помогает ему, — сказала Женевьева. — Ни один мужчина его лет не устоял бы перед раздетой женщиной, когда она сама идет к нему в руки.

— Что ни болтай, а деньги мои, — сказал Гастон.

- Убирайтесь оба! — закричал сир Ив. — Сию же минуту!

Он схватил лампу и швырнул ее в спорщиков. Масло разлилось и загорелось. Женевьева с визгом забилась под покрывала, а Гастон принялся тушить огонь. Видно было, что его забавляет происходящее. Женевьева вдруг почувствовала стыд и закрыла лицо руками; выбежать из комнаты она не могла, потому что перед дверью выросла невысокая стена огня, на которой плясал смеющийся Гастон.

— Иди, иди ко мне, — звал он Женевьеву. — Может быть, я позволю тебе забрать назад твои два сола.

Женевьева с криком бросилась на него, застучала по его груди кулачками. Гастон затоптал последний огонек пламени и вместе с Женевьевой выскочил из комнаты.

— Добрых снов, мой господин, — напоследок простился он с Ивом.

* * *

На следующее утро сир Ив расстался со своим новым другом, сиром де Лассайе. Тот оказался человеком слова: щедро одарил гостя, дав ему припасы и короткий меч, который возят притороченным к седлу, и даже пальцем не прикоснулся к рубиновому ожерелью. Только посоветовал не носить его открыто на шее или на поясе, а спрятать за пазуху:

— Люди слабы, не стоит искушать их: в стране неспокойно, многие сильно обеднели и не отказались бы поправить свое положение за счет беспечного юноши, путешествующего в одиночку, да еще с такой драгоценностью на шее.

И сир Ив послушно спрятал ожерелье.

— Вы были так добры ко мне, мой господин, что было бы гнусностью с моей стороны пренебречь вашим советом, — добавил он.

— Вот и хорошо, — сказал сир де Лассайе.

Они еще раз расцеловались, и сир Ив выехал со двора.

Прекрасная Женевьева, проводила его взглядом, а затем обратилась к своему крестному отцу:

— Отчего, как вы полагаете, сир, этот молодой господин избегал меня?

— Тебе это только показалось, дитя, — рассеянно отвечал сир де Лассайе. Болтовня Женевьевы мешала ему сосредоточиться на переживании прекрасной минуты расставания с другом.

— Нет, не показалось, — настойчиво повторила Женевьева. — Разве я некрасива?

— Ты очень красива.

— Наверное, все дело в том, что я для него недостаточно знатна. Но ведь женщины не имеют сословия; если бы он взял меня в жены, я сделалась бы такой же знатной дворянкой, как и он сам…

Тут сир де Лассайе, окончательно выйдя из себя, повернулся к девушке и закричал:

— Никогда ты не станешь знатной дворянкой, Женевьева, и уж тем более — такой благородной, как сир Ив де Керморван, так что выбрось эти глупости из своей головы и не засоряй ими мою.

Он повернулся и быстро ушел. А Женевьева долго стояла возле разрушенной стены и размышляла об уехавшем рыцаре. Эта девушка никогда прежде не встречала мужчин, которые выказывали бы столь полное безразличие к ее очарованию.

Глава пятая ВЕНОК ДЛЯ КРАСНЫХ ВОЛОС

Сир Вран нравился красноволосой Гвенн прежде всего потому, что внешне напоминал своего племянника, к которому Гвенн сразу же почувствовала сердечную склонность, едва только они встретились.

Некоторое время корриган потратила на размышления. Раздумывала она над природой своих увлечений столь разными мужчинами. Немало занимательных рассуждений прошли сквозь прозрачный разум корриган, не оставив там ни малейшего следа. Наконец ей в голову пришло, что сир Ив тоже пришелся ей по душе не столько ради него самого, сколько ради странного сходства с потерявшимся возлюбленным легкомысленной корриган. Последнее показалось весьма странным даже для Гвенн, которая вообще была великой мастерицей разводить всякие странности.

Схожесть Ива и пропавшего возлюбленного Гвенн не была внешней. Нечто общее угадывалось в манере разговаривать или выстраивать мысли в ряд. Чем дольше Гвенн думала об этом, тем больше убеждалась в своей правоте — и тем меньше интересовал ее сир Вран.

Первый пыл увлечения у нее прошел, замок Керморван она исследовала вдоль и поперек и по всем его окрестностям уже прогулялась. Ей захотелось уйти куда-нибудь еще. Может быть даже побывать в Ренне на ярмарке.

Но все время получалось так, что сир Вран находил для нее какое-нибудь другое занятие: разбирать ленты или бродить по лугам, вычесывать гриву красивой лошади или варить пиво, в которое непременно должна плюнуть фея, иначе оно не будет ни густым, ни хмельным в достаточной мере.

Все это было хорошо и полезно, и правильно, и даже увлекательно, да только корриган уже приелось быть хорошей и полезной, и она упорно искала случая вытворить какую-нибудь шалость по собственной воле.

А сир Вран не отходил от нее ни на шаг. Куда ни повернешься — везде его красивое улыбающееся лицо и на устах вопрос: удобно ли гостье, удачно ли она провела последний час, нет ли пожеланий по части еды и питья, не угодно ли ей переменить платье на новое или прогуляться? Заботы эти затягивали ее, точно рыбачья сеть, и она уж не чаяла выпутаться из крупных, но прочных ячеек.

С другой стороны, как она могла не радоваться сиру Врану, такому терпеливому и всегда готовому услужить! И она нехотя подчинялась и делала все, что он ни предложит.

Но в конце концов корриган вспомнила о том, кто она такая, и призвала на помощь всю свою склонность к капризам и перепадам настроения, а склонность эта была в ней весьма велика — уж никак не меньше, чем упорство сира Врана!

— Я хотел пригласить вас на прогулку по полям и лугам, — сказал ей как-то раз сир Вран, когда корриган, дуясь, сидела в комнате, смотрела в зеркало, нехотя отражавшее странное женское лицо, в котором левая половинка как бы старалась опровергнуть все, что выражала правая.

Корриган подняла голову.

— Что вы сказали, сир Вран? Я что-то не расслышала.

— Я сказал, — улыбнулся он еще шире, — что хотел бы пройтись с вами по цветущему лугу. Видит Бог, госпожа моя, я знаю нравы корриганов и не сомневаюсь в том, что такая прогулка — лучшее средство от вашей меланхолии.

— Какие вы знаете ученые имена, сир Вран! — сказала корриган. — Сразу видать, что вы якшаетесь с евреями.

— Кто вам сказал про то, что я якшаюсь с евреями? — удивился сир Вран.

— Одно дерево… — Корриган пожала плечами. — Впрочем, ни моему народу до евреев дела нет, ни евреям — до моего народа; слишком уж мы различны. Вместо того, чтобы проткнуть шкуру человека — коль скоро вы взялись за это дело! — вы испортили кору того дерева, так что оно уронило две слезинки, а я их подобрала и приклеила к моим щекам…

Она махнула рукой, не замечая того, как сир Вран похолодел.

— Все это глупости… Я грустна, потому что теряю с вами время. Сижу тут в меланхолии, как вы говорите, вместо того, чтобы взяться хорошенько за дело и отыскать моего любовника.

— Да разве не я — ваш любовник, дорогая госпожа? — вкрадчиво спросил сир Вран.

Корриган уставилась на него косящими глазами.

— Вы? — Ее изумление было таким глубоким и искренним, что сиру Врану сделалось нехорошо. — Вы? Мой любовник? Не смешите меня, бедный человечек. Я провела с вами несколько приятных ночей, и вы многое сделали для того, чтобы развлекать меня по утрам и в течение дня, но этого недостаточно. Уж вы мне поверьте! Теперь же я хотела бы распрощаться с вами.

— Но вы совершенно не знаете этих мест, — сир Вран удержал ее за руку. — Позвольте хотя бы помочь вам в поисках.

Несколько секунд она рассматривала его, словно пытаясь определить: годится ли он для такого дела, как поиски любовника корриган. И наконец покачала головой:

— А как вы мне поможете? Все время будете находиться рядом и болтать, болтать, рассказывать, как я хороша и как вы нуждаетесь во мне, а сами, небось, только о том и думаете, как бы выклянчить у меня дары долголетия и процветания…

Сир Вран даже не покраснел, когда услышал это.

— Что ж, вы вольны считать, как вам вздумается, дорогая госпожа, но позвольте хотя бы попросить вас задержаться на один день.

— Для чего это? — Она прищурилась и принялась яростно расчесывать свои красные волосы растопыренной прядью, потому что ни одна расческа для этого дела не годилась: все они мгновенно оказывались без единого зуба. Ну, в крайнем случае, с одним-единственным, который скреб кожу головы и оставлял на ней красноватые полосы.

— Я хотел просить вас помочь одной семье, — вкрадчиво проговорил сир Вран. — Это бедная крестьянская семья, там несколько дочек и ни одного сына. Они едва сумели собрать урожай, а теперь их постигло сразу два несчастья: сперва заболела корова, а теперь еще и в яблоню ударила молния.

— Ладно, — сказала корриган. — Ради яблони я, пожалуй, задержусь ненадолго. Да и коровы мне нравятся. В них много растительного, хотя в конечном итоге они все равно оказываются мясом.

Она распустила волосы по плечам, поправила свое зеленое платье и провела по нему ладонями, чтобы оно лучше блестело, и наконец унылым тоном произнесла:

— Идемте…

Они вышли из замка и отправились к бедствующему крестьянскому семейству, только дорога оказалась очень долгой, и сир Вран то и дело подводил свою подругу полюбоваться каким-нибудь кустом или особо крупным васильком, или тем, как чудно блестит речка и как хороша мельникова дочка, которая побежала сейчас помогать по соседству белить холсты.

Он также подстрекал ее к разным разговорам, до которых корриган иногда бывала весьма охоча, сам предлагая помыть косточки соседским дамам или обсудить какую-нибудь сомнительную помолвку. Но на все эти красоты, и те, что открывались взору, и те, что тешили слух, Гвенн отвечала лишь скучными фразами невпопад. Так, рассматривая толстого шмеля, зависшего над толстым, обмякшим цветком шиповника, Гвенн только вздохнула и сказала:

— Некоторым мужчинам, кстати, идет толстое брюхо, оно придает им значительности и мужественности, особенно когда мускулистое. А у других — как нищенская сума, в которую понапихано всякой дряни без разбору… Какая уж тут мужественность!

— К чему вы это говорите, дорогая Гвенн? — обеспокоился сир Вран и оглядел свою безупречную крепкую фигуру. — Неужто я начинаю толстеть?

— Вы? — она окинула его удивленным взором. — А при чем тут вы?

И отправилась дальше.

А когда сир Вран остановил ее возле россыпи выцветших незабудок, когда-то ярко-синих, а теперь нежно-фиолетовых, корриган почему-то произнесла:

— Есть такие люди — с обратным зрением, ну, которые все видят наоборот. Где для всех белое, там для них черное, а где для всех желтое — там для них фиолетовое. Ну вот, представляете, каково им бывает звездной ночью! Большое белое небо все истыканное черными точками! Ни дать ни взять — простыня, засиженная мухами. Такое вот обратное зрение — страшное проклятие, и я часто об этом думаю. Только я ни одного человека с такими глазами не встречала. А вы?

— Но кто же может наложить подобное проклятие? — забеспокоился сир Вран. На самом деле ему безразличны были столь редкие недуги, встречающиеся у каких-то неведомых людей. Настолько редкие, что даже Гвенн знает о них лишь понаслышке. Но он готов был разговаривать и об этом, только бы корриган было с ним интересно.

— Понятия не имею, — сказала Гвенн и надула губы. — Я ведь по вашему тону слышу, сир Вран, что вам до этих заколдованных людей и дела нет, а я иногда даже плачу, когда о них думаю!

Ее голос действительно дрогнул. Сир Вран счел правильным обнять ее за плечи и слегка прижать к себе, утешая.

У большого одинокого дуба, растущего посреди луга, корриган остановилась, долго рассматривала его, потом обошла кругом и наконец приложилась лбом к теплой шершавой коре.

— У этого дерева тоже меланхолия, или я ничего не понимаю в том, как ходят древесные токи под корой, — заявила корриган. — Я побуду здесь, с ним.

— Но как же яблоня? — напомнил ей сир Вран. — В нее ведь ударила молния, не забывайте!

Корриган чуть повернула голову вбок и посмотрела на своего назойливого приятеля косящим глазом, который все время перебегал с одного предмета на другой и никак не мог успокоиться прямо на том, с кем разговаривала фея.

— А, — сказала она отрывисто. — Ну, конечно. Но в дуб молния могла бы ударить вернее, не находите? Яблоня ведь росла в саду, среди других деревьев. Странно, что ей не повезло. Впрочем, такое случается даже с людьми. Сидит себе маленький человек, да еще на корточках, и тут — на тебе! — прилетает молния.

Она поцеловала дерево и отправилась вместе с сиром Враном дальше.

Оказавшись перед убогой хижиной, откуда высыпали пять или шесть девочек, а следом вышла и их мать, худенькая коротышка, Гвенн наморщила нос.

— Скажите-ка, милая женщина, это вы породили всех этих девчонок? — обратилась корриган к крестьянке.

Та подняла голову, щурясь, взглянула на странную госпожу с красными волосами и криво посаженными глазами, отметила и черные сломанные брови, такие, будто пьяный нарисовал их углем на высоком гладком лбу. От страха у женщины отнялся язык, и она только присела в поклоне.

— Ну, должно быть, они выскочили из тебя, как горошины из стручка, — снисходительно заметила корриган. — Я кое-что знаю о том, откуда берутся дети, хотя сама никогда толком не пробовала… — Она повернулась к девочкам и выбрала одну из средних, с выгоревшими волосами, босую. — Ты! Как тебя звать?

— Флора.

— Чудесное имя. Кажется, я угадала правильно. Ну так что, Флора, покажешь ты мне ту яблоню, которая пострадала от грозы?

— Я все вам покажу, красивая госпожа, — сказала Флора, робко поглядывая на сира Врана.

Сир Вран заговорщически кивнул крестьянской девочке и чуть отошел назад.

Осмелев, Флора взяла корриган за руку своей маленькой загорелой твердой ладошкой и потащила за собой. По дороге она болтала — про кроликов, про яблоки, про цветы, что растут на лугу у самой реки, про урожай, про то, что старшая сестра хочет замуж за подпаска, потому что подпасок-де красивый, и надо соглашаться: сестер пять человек, а приданого нет ни у одной.

Сир Вран шел сзади и смотрел, как мелькают из-под подолов босые ноги обеих собеседниц: корриган, как и малышка, была без обуви. Она терпеть не могла обувь, и по этой примете многие признавали в ней настоящую корриган. А поначалу думали, будто она знатная госпожа, потому что осанка у нее была гордая, а манеры скверные — но не от незнания, как у простолюдинки, а от нежелания, как у самой знатной из самых знатных аристократок.

Яблоня действительно пострадала от непогоды — стояла расщепленная пополам. Ветки хоть и гнулись под тяжестью урожая, и листья были еще зелеными, но при первом же взгляде на дерево становилось очевидным, что оно скоро засохнет, и нынешний урожай — последний.

Корриган вскрикнула, как будто ей показали больное дитя, и бросилась к яблоне. Она оглаживала ствол ладонями, говорила что-то, плакала непрестанно, терлась щекой и носом о бедное дерево.

Потом, повернувшись к девочке, потребовала веревок и полотна, и все это было принесено неукоснительно. Корриган обвязывала ствол и бинтовала его, как будто это была сломанная рука. И, странное дело, хоть щепы и успели уже разойтись, а корриган не могла похвалиться большой силой, все же ствол стянулся и обе его половины как будто с большим облегчением прилепились одна к другой.

Обретя опору в стволе, выпрямились и потянулись вверх ветви, обремененные плодами. Корриган перестала плакать и сказала:

— Соберите яблоки и больше не печальтесь. Скоро все заживет и будет еще лучше, чем было. Теперь показывайте корову.

Корова понравилась корриган гораздо меньше. Фея только погладила ее по лбу между рогами, пошептала ей в дергающееся ухо и сказала, пожимая плечами:

— Есть такие, кто предпочитает домашний скот, но я предпочитаю деревья. Впрочем, вряд ли она подохнет, если только вы сами ее не уморите.

Девочка захлопала в ладоши, затем схватила руку корриган и поцеловала, а после убежала куда-то.

Гвенн поднялась.

— Какие неинтересные нужды у этих людей… Что их заботит? Какой-то подпасок… Старшая дочь непременно хочет за него замуж… Зачем? Для чего это надо? Чтобы по ночам обнимать мужчину, от которого пахнет коровьим навозом? Если всю жизнь заключить в тесные прутья, как птицу в ловушку, то что из этого получится? Я слишком долго задержалась здесь.

Тут вернулась девочка Флора. Приплясывая от радости, она поднесла к таинственной гостье то единственное, что могла ей преподнести от всего сердца: большой, пышный венок из крупных цветов, что растут на лугу у реки, и нескольких веток начавшей созревать рябины.

Корриган отшатнулась, как будто ей показали нечто отвратительное.

Флора чуть смутилась.

— Простите, госпожа, — сказала она, опуская голову, — но у меня ничего больше нет. Все мои вещи некрасивы или поломаны, а вещи моих сестер — и подавно. Вряд ли вам понадобится и то полотно, что лежит в сундуке, приготовленное для замужества старшей сестры. Вот я и подумала, что Господь вырастил такие прекрасные цветы нарочно для вас!

— Нет, — сказала корриган, отталкивая загорелую тонкую руку, сжимающую венок. — Никогда. Убери, ладно?

И, подхватив подол, Гвенн бросилась бежать из крестьянской усадебки, да так скоро, что сир Вран едва поспевал за нею.

* * *

Вечером, когда Гвенн улеглась спать, сир Вран сказал ей:

— Нынче ночью я не потревожу вас своим посещением.

— Вот и хорошо, — пробормотала Гвенн, — а то вы мне уже порядком надоели. Никогда вам не сравниться с моим любовником, которого я потеряла.

— Ради Бога, госпожа моя, — не выдержал сир Вран, — объясните мне, что в нем было такого, чего нет во мне? Я ли с вами не ласков!

— Он любил меня по-настоящему, а вы только о том и думаете, как бы заполучить от меня дары. Но я не признаю вас моим любовником, и даров вам не видать!

— Дались вам эти дары, госпожа! Больно вы с ними носитесь. Можно подумать, людям от вас только то и надо, чтобы вы их одаряли, а бескорыстного чувства, доброты или привязанности вы ни в ком даже не замечаете. Слишком уж вы подозрительны, а все потому, что заносчивость не позволяет вам видеть истинного положения вещей.

— Ха! — сказала корриган, устраиваясь поудобнее на подушках. — А вот и нет! Замутняют зрение любовь, и ревность, и самоуверенность; а вот заносчивость — никогда. Заносчивым называют человека, который знает себе цену. И знаете что я вам скажу, сир Вран? По-настоящему никто из людей не знаете себе цены, ни вы, ни тем более ваш племянник, которого вы спровадили на войну, чтобы завладеть его имуществом. А вот я — я себе цену знаю.

И она преспокойно заснула.

«Может быть, себя ты и верно оцениваешь, — подумал сир Вран, глядя на спящую Гвенн, — но меня ты определенно ставишь слишком низко. Ты еще не знаешь, кто я такой — и на что способен!»

Теперь, когда она показала всю меру своего презрения к нему, он не столько рвался обрести с ее помощью богатство и долголетие, сколько мечтал одолеть ее в единоборстве воль и хитростей.

Едва только Гвенн смежила веки, как сир Вран вернулся в деревню и отыскал там нескольких девушек, которых обычно нанимали для того, чтобы они плели венки для пиршеств, задаваемых в господском замке или в богатых домах горожан.

Девушки эти неплохо подрабатывали плетельщицами и все полученные таким образом деньги откладывали себе на приданое. Теперь же сир Вран потребовал от них и вовсе неожиданной услуги, а заплатить за нее обещал вдвое больше обычного, так что, не задавая лишних вопросов, плетельщицы взялись за работу, и к утру все было готово.

Просыпаясь, Гвенн не сразу поняла, что с нею случилось. Ей все как будто мешало: неловко было и потягиваться, и вставать, и подходить к окну. Она чувствовала себя так, словно угодила в липкую паутину или шла по речному дну, опутанная водорослями.

Поначалу Гвенн решила, что она неловко лежала во сне, и у нее затекла спина. Потом — что вчера каким-то образом потянула мышцы рук. После — что слишком много ходила и неуклюже лазала по холмам, поэтому, видимо, ноги отказываются слушать ее.

Но все эти объяснения вовсе были неправдой, и Гвенн догадывалась об этом. Просто ей не хотелось, чтобы истинная причина странной скованности предстала перед нею во всей своей очевидности. Но в конце концов ей пришлось выглянуть за порог комнаты.

Она вздохнула с облегчением: там ничего особенного не оказалось. Все оставалось как обычно. Преодолевая слабость, Гвенн спустилась на первый этаж башни и высунула голову через порог, чтобы взглянуть на двор. И там ничего эдакого она не приметила. Она попробовала выйти из башни — это у нее получилось.

Корриган захлопала в ладоши: все-таки она ошиблась в первоначальном предположении, а вся ее неловкость — лишь оттого, что ей надоел замок Керморван, такой пустой и ненужный, ведь в нем не было ни сира Ива, ни того человека, которого она разыскивала по всей Бретани.

Она решила тотчас, пренебрегая завтраком, выйти отсюда и отправиться дальше. И уж всяко не хотела она прощаться с сиром Враном. Вот еще не хватало! Он опять заведет липкие речи о своей любви к ней, о желании любоваться ее красными волосами и зелеными косящими глазами; снова пойдут объятия, подобные жеваной мякине, и поцелуи, во время которых Гвенн так скучала, что размышляла о самых разных посторонних вещах, например: каким образом птица удерживается в небе, если небо — это твердь, и отчего небо считается твердью, если оно легко рассекается ребром ладони?

Нет уж. Никакого сира Врана. Никакого пустого замка Керморван!

Преодолевая невидимое сопротивление, корриган в зеленом платье быстро побежала по замковому двору. Она не чувствовала на себе взгляд сира Врана, который в это время сидел у окна в башне и наблюдал за своей добычей.

Вот уже она достигла моста… и тут неодолимая стена встала между корриган и всем остальным миром. Она наконец увидела причину своей несвободы.

Огромный венок, сплетенный за одну ночью, обвивал замок, точно мировой змей — земную лепешку. Переплетенные, стянутые в косу, свитые между собой цветы, стебли, травы, ветки и ленты тянулись сплошной полосой в обе стороны от моста.

Завизжав, корриган метнулась к стене и забралась на ход, по которому в плохие для Керморвана дни перемещаются лучники. Она больше не обращала внимания на то, что каждое движение давалось ей с трудом. Вереща и разрывая воздух перед собой руками, точно раздирая ткань, она упорно бежала по стене замка. Сир Вран смотрел, как она пробирается вперед, наклонив голову, словно идя против сильного ветра. Из ее широко раскрытого рта вырывалось отчаянное верещание. Сейчас она совершенно не была похожа на человека, и ее волшебная природа сделалась слишком очевидной. Острые зубки поблескивали от слюны, в глазах сверкали слезы, от усилия ее личико покраснело, а глаза налились яркой зеленью и метали желтоватые искры.

Корриган все время смотрела вниз, и то, что она видела, заставляло ее визжать еще громче: нигде в огромном венке, опоясывающем замок Керморван, не нашлось ни одного изъяна. Плетельщицы потрудились на славу.

Закончив свой обход, корриган долго еще стояла на стене и смотрела вдаль, на огромный, простирающийся во все стороны свободный мир, ставший отныне для нее запретным.

Затем медленно спустилась вниз и побрела по двору, свесив голову, точно провинившаяся девочка. Из ее глаз капали огромные слезы, и каждая, упав на камни и размазавшись, оставалась лежать там темным пятном — очень-очень надолго.

Добравшись до своей комнаты, Гвенн затворилась там и забралась на кровать. Она свернулась тугим калачиком, сунула кулак в рот и немигающим взором уставилась в стенку.

Такой и застал ее сир Вран, когда спустя час зашел к своей пленнице. Он потоптался в дверях, затем решительно ступил в ее комнату и присел на край кровати. Гвенн не шевельнулась и даже не показала, будто замечает его.

— Теперь ты поняла, кто здесь хозяин, а, корриган? — осведомился сир Вран.

Корриган не ответила.

Он тряхнул ее за плечо.

— Ты будешь делать все, что я прикажу, иначе ты никогда не будешь свободной! Ты слышишь меня, корриган?

Она по-прежнему глядела перед собой мертвым взглядом. Тогда он испугался — уж не умерла ли она и впрямь? Он снова тряхнул ее, затем поднес ладонь к ее носу и ощутил еле заметную влагу дыхания.

Сир Вран рассердился.

— Не притворяйся! Ты прекрасно слышишь меня! Ты никогда не выйдешь отсюда, если я не получу моих даров.

— Третий дар корриган — тайна, — прошептала Гвенн.

Она говорила невнятно, потому что кулак все еще оставался у нее во рту, но сир Вран хорошо понял, что она имеет в виду.

— Когда дойдет до третьего дара, у тебя уже не останется сил, чтобы навредить мне, — уверенно обещал ей сир Вран.

Гвенн вынула кулак изо рта — как только он там умещался! — и произнесла погромче:

— Ты здесь не хозяин, сир Вран. Господин Керморвана — сир Ив, и я буду ждать его.

Сир Вран засмеялся.

— Ив никогда сюда не вернется, можешь мне поверить, корриган!

Гвенн снова сунула кулак за щеку, странно и безобразно растянув свое лицо, и больше не проронила ни слова.

Глава шестая ЖЕНЕВЬЕВА

Ив находился в пути два дня, и образ сира де Лассайе начал тускнеть в его памяти: великодушный рыцарь постепенно превращался из плоти и крови в озаренную светом плоскую витражную фигуру.

За время путешествия Ива из Бретани к Сомме плоды земные успели созреть, налиться краской и спелыми соками. Крестьяне снимали урожай, отчего полностью изменился, казалось, самый воздух, разлитый над Францией: прежде здесь царили тревога, неуверенность; теперь же, несмотря на весть о разгроме цвета французского рыцарства, крестьянский мир выглядел довольным и сытым.

«Как будто это два разных народа, — думал сир Ив. — Да и в самом деле, какое дело мужланам до того, как назовется тот господин, что придет на их землю — забрать себе часть выращенного ими урожая? Но из таких рассуждений сам собою делается весьма неутешительный вывод: если крестьяне и рыцари принадлежат как бы к разным народам, то, следовательно, рыцари принадлежат к единому народу и, убивая французских баронов в лесу Креси, мы убивали собственных братьев… Хуже того: мы отдали собственных братьев на растерзание чужакам, ибо кто такие эти английские лучники, как не чужаки? Впрочем, — прибавил он, желая оправдаться в своих глазах хотя бы немного, — король Эдуард считает иначе».

Будь рядом Эсперанс, Ив хорошенько потолковал бы с ним об этом; они разложили бы рассуждение Ива на множество частей и рассмотрели бы каждую из них, а затем соединяли бы в произвольном порядке, то так, то эдак, и в конце концов мироздание обрело бы окончательную гармонию. Но Эсперанс исчез, и сколько Ив ни взывал к нему в своих мыслях, ответа не последовало. Пришлось Иву довольствоваться несколькими несвязными умственными построениями — и на том оборвать раздумья.

Дорога уводила Ива южнее; он уклонялся от побережья ради переправ через реки и ради мостов. Деревни глядели весело, а широкие леса, отделяющие один обитаемый мир от другого, — спокойно, точно величавые, благодушествующие сеньоры.

И вот на широкой дороге через лес Ив увидел толпу пестро одетых людей. Кого здесь только не было! Нищие бежали сбоку, выскакивая перед путниками, которые выглядели получше одетыми, и назойливо тянули к ним тощие руки. Калеки ковыляли, сосредоточенно созерцая землю, которая так нехотя ложилась им под ноги: за каждый шаг приходилось с нею спорить, а если уж встречались камень или ухабы, то и выдерживать целое сражение. На лошадях ехали задумчивые дамы, сопровождаемые свитой из хорошо одетой прислуги. Шагали бодрые монахи в исключительно грязных рясах; на поясе у них тряслись кошели с некоторым количеством позвякивающей меди. Один господин, в темной одежде из хорошего сукна, при животике и двойном подбородке, также брел среди прочих, и вид у него был донельзя изумленный.

То были паломники к Святой Женевьеве Парижской. Ив понял это, когда заметил среди прочих крестницу сира Лассайе. Эта девица, в добротном дорожном плаще, шла пешком, и на ее хорошеньком личике застыло выражение глубочайшего неудовольствия: ни одного знатного господина поблизости! Все знатные господа — штырь им под ребра и зверя им в селезенку! — отправились на войну и сложили головы, а кто жив, те сейчас зализывают раны, как лисицы, сумевшие вырваться из собачьих челюстей. Паломничают лишь женщины, да всякие нищеброды, да еще вон тот купчина с глупой рожей.

Впрочем, если Женевьева и унывала, то лишь самую малость. В каждом городе, в каждом селении к благочестивому шествию добавлялось все больше народу. А на ночлег они останавливались либо в монастырях, либо у местных сеньоров.

Если не повезет по пути, то повезет в самом Париже; в большом-то городе встретить свое счастье — проще простого, стоит только пойти к мессе в Соборе Парижской Богоматери. Так рассуждала Женевьева.

Поневоле сир Ив присоединился к паломникам. Он пропустил мимо себя почти всю колонну, но все-таки, как он ни старался остаться кое для кого незамеченным, девица Женевьева зорким оком мгновенно узрела его и сама приблизилась к Единорогу.

То, что случилось ночью в замке, продолжало смущать Ива, но Женевьева искусно притворялось, будто ничего неловкого между ними не происходило, и постепенно сир Ив перестал испытывать неловкость.

— Стало быть, вы тоже захотели поклониться Святой Женевьеве? — с улыбкой осведомилась крестница сира де Лассайе.

— По правде сказать, я просто очутился у вас на дороге, — ответил сир Ив. — Не знаю, как это вышло; должно быть, стечение обстоятельств. Все, к чему я стремлюсь, — это добраться до дома.

— Что ж, — сказала Женевьева, — давайте странствовать вместе, пока нам по пути; а потом расстанемся без горечи и обид.

Ив был благодарен ей за простой, ласковый тон. Он даже не заметил, что Женевьева ничего так не хочет, как забраться на Единорога и поехать в седле впереди рыцаря.

Он братски пожал ее руки и выехал на коне вперед колонны. Она проводила его злыми глазами, задыхаясь от собственного бессилия.

* * *

Чем дольше длилось путешествие, тем больше одолевали сира Ива сомнения. Ему казалось, что паломники забирают слишком далеко к югу и что ему следовало бы отыскать другую дорогу. Иначе он обречен странствовать по Франции до конца дней своих и никогда больше не увидеть родную Бретань, а этого бы сир Ив не вынес.

Он решил отыскать среди паломников человека, знакомого со всеми здешними дорогами, и довольно здраво рассудил, что это может быть один из бодрых монахов: бравые бродяги во имя Господа исходили страну вдоль и поперек.

Подъехав к одному из них, Ив вежливо поклонился:

— Хотел бы я получить ваше благословение, святой отец.

— Хо, хо! — был ответ. — Святой отец в Ватикане, а я-то уж всяко не святой, да и не отец тебе, дитя мое. Впрочем, охотно дам тебе благословение, коль скоро ты его просишь.

Ив протянул ему серебряную монетку.

— Возьми и это на украшение твоей обители.

— Моя обитель — весь мир, но я охотно возьму монетку, дабы подольше украшать этот мир своей персоной. Как тебя зовут, дитя мое, и чего ты хочешь, помимо моего благословения?

— Меня зовут сир Ив, а больше всего на свете я хотел бы попасть в Бретань.

— В Бретань? — Лохматые желтые брови монаха, ярко выделяющиеся на загорелом лице, поползли вверх. — Вот уж никогда не думал, что доживу до таких лет, когда встречу человека, стремящегося во что бы то ни стало попасть в Бретань! Да что тебе в этой Бретани? Там ведь водятся ведьмы и колдуны, а деревья там так стары, что научились понимать человеческую речь и по ночам переговариваются, да так страшно! Там целые города за свои грехи были опущены Господом под воду…

— Благодаря заступничеству святого Гвеноле дела этих городов не столь безнадежны, — возразил сир Ив. — И не сойти мне с этого места, если я не был тому подлинным самовидцем!

— О! — Монах уставился на Ива выцветшими голубыми глазами. — Так ты видел мессу святого Гвеноле? Ты и впрямь удивительное дитя! Но коли ты уже побывал в этой Бретани, то для чего тебе туда возвращаться? Я стараюсь жить так, чтобы не приходить в одно и то же место дважды — по крайней мере, до тех пор, пока не пройдет хотя бы пять лет со времени моего последнего посещения.

— Ради Бога, отец мой, — сказал сир Ив, — должно быть, здорово вы умеете досадить местным жителям, коль скоро не решаетесь после в течение пяти лет казать носу в те края, где вас запомнили!

Монах посмеялся, после чего сказал:

— Такая простота, как у тебя, сын мой, встречается нечасто! Во имя Господа, одним махом исцелившего сразу десять прокаженных, ты должен рассказать мне о себе, да побольше. Меня зовут брат Эртель, а родом я парижанин, так что возвращаюсь теперь туда, откуда некогда изошел. Непростое это дело — залезать обратно в то чрево, которое тебя исторгло, сопровождая сей акт воплями и клятвами никогда более не отдаваться мужчине, коль скоро от этого бывают столь ужасные последствия.

— Не могу тебя понять, — покачал головой Ив, — поскольку сам я родился в Бретани и ничего так не хочу, как скорей туда возвратиться.

— Ты еще молод, дитя мое, и не знаешь, каково это — очутиться на родине после стольких лет разлуки. Все там будет тебя разочаровывать, все окажется совершенно другим. То, что выглядело высоким, окажется низким. То, что было любимым, вызовет лишь безразличие. Ты будешь чувствовать себя обманутым, и много времени пройдет, прежде чем ты поймешь, что не родина тебя обманула, но сам ты, изменившись до мозга костей, обманул ее…

От слов монаха Ив ощутил печаль и вместе с тем его посетило знакомое наслаждение: давно уже он не имел собеседника, умеющего играть с мыслями, точно с бирюльками, и выкладывать из них причудливые узоры.

— С другой стороны… — начал было Ив, но закончить не успел; так и осталось невыясненным, что же увидел юноша «с другой стороны» рассуждений брата Эртеля, потому что лес взорвался криками, и из-за каждого дерева выскочило по образине. Сплошь заросшие бородами, в рваной одежде из мешковины, вооруженные кто во что горазд, они мгновенно окружили всю колонну паломников.

Нищие и калеки, вереща, отбежали от более здоровых и хорошо одетых, но кольцо нападавших сжималось крепко, и никому не было позволено выскочить на волю.

Вперед выступил человек. Гордая осанка выделяла его из остальной толпы, хотя одет он был точно так же, как прочие. И еще, заметил Ив, единственный из всех он был вооружен мечом, так что, подумалось молодому бретонцу, предводитель разбойников, скорее всего, — какой-нибудь обедневший и утративший честь рыцарь, в то время как прочие — обычные мужланы. Следовательно, мелькнуло у Ива, именно этого человека надлежит вызвать на бой.

— Отдайте нам свои деньги и драгоценности, — звучно произнес разбойник. — Кроме того, моим людям понадобятся хорошая одежда и пища.

— Это деньги для Святой Женевьевы! — завопил кто-то.

Разбойник, прищурив глаза, повернулся на голос:

— Сдается мне, ты не все, что при себе имеешь, везешь Святой Женевьеве; кое-что ты намерен приберечь и для себя! Отдай-ка это лучше мне. Отдать нуждающемуся — все равно что отдать самому Господу Богу, так что твое имущество, клянусь головой святого Дени, будет у меня в полной сохранности.

— Если ты в чем и нуждаешься, греховодник, так это в хорошей взбучке! — заревел брат Эртель. — Да набьет Святая Женевьева твое брюхо камнями, грязный богохульник!

Но это выступление было оставлено без внимания. Разбойники быстро и ловко обшаривали паломников, одного за другим, после чего выталкивали их за пределы окружения и больше не пускали в кольцо.

Освобожденных постигало странное преображение: из роскошно одетых они делались ободранными, из самоуверенных — приниженными. Брат Эртель швырнул свой кошель, набитый милостыней, прямо в бородатую физиономию и угодил по оскаленным в ухмылке зубам. Разбойник взвыл и занес над братом Эртелем кулак, но монах оказался парень не промах и успел перехватить руку.

Предводитель разбойников крикнул:

— Отпусти блаженного брата!

Блаженного брата вытолкнули на дорогу.

Ив раздумывал: как ему поступить? Вступить в схватку с этими людьми? Но это казалось ниже его достоинства. С другой стороны, он не позволит им прикасаться к себе. Предводитель же разбойников явно не стремился к честному поединку, даже если от Ива и воспоследует вызов.

Раздумье молодого человека было прервано: кто-то схватил Единорога под уздцы. Ив выхватил меч.

— Отдай коня и деньги, и мы оставим тебе оружие, — миролюбиво предложил разбойник, посмевший посягнуть на лошадь Ива.

Изо рта у него дурно пахло, а глаза были какие-то мутные: одного этого оказалось довольно, чтобы Ив ударил его мечом.

Разбойник отскочил, но меч все-таки успел оцарапать ему плечо. Завывая, точно разочарованный зверь, разбойник плюнул и снова кинулся на Ива. На сей раз в руке у нападающего был кинжал.

Ив понял, что тот может поранить Единорога, развернул коня и погнал его прямо на ряды нападающих. В последний миг Единорог взвился на дыбы, и Ив не удержался в седле. Он упал на землю, а конь умчался, увозя в седельных сумках припасы, которыми снабдил своего гостя сир де Лассайе. И, что самое печальное, рубиновое ожерелье также находилось там.

Ив с трудом поднялся на ноги. Голова его гудела. За его спиной быстро переговаривались предводитель с тем парнем, что нападал на Ива. Предводитель разбойников громко сказал:

— Я убью его сам. Он тебе не по плечу.

И с тем, держа в руке меч, приблизился к Иву. Пошатываясь, бретонец сказал своему новому противнику:

— Вот это по мне!

Предводитель разбойников засмеялся, окидывая его взглядом, затем сделал незаметное движение, в воздухе что-то сверкнуло — и наступила ночь.

* * *

Ив открыл глаза. Ночь была повсюду, куда ни глянь.

— А где солнце? — прошептал Ив, боясь пошевелиться.

Он не ожидал услышать ответа, однако темнота отозвалась хриплым мужским голосом:

— Его величество спит.

— А где луна?

— Ее высочество нянчит самое себя, ведь она только что родилась и не умеет еще ходить.

— Ради Бога, где же звезды?

— Их светлости попрятались за деревьями, но если выйти им навстречу, то можно увидеть их робкие моргающие глазки.

Сир Ив замолчал. Он наконец собрался с силами и двинулся с места, но что-то сковывало все его движения.

— Я связан? — спросил он.

— Не вполне, — был ответ. — Некоторые части твоего тела стянуты тугими повязками, другие же свободны, да только пользы тебе от этого никакой нет. Клянусь корабликом Святой Женевьевы, ради того, чтобы сделать тебе перевязку, мне пришлось расстаться с исподним, а это — немалая жертва, потому что оно верно предохраняло меня от блох!

— Брат Эртель, — Ив наконец узнал говорившего и даже вспомнил его имя. — Клянусь мессой святого Гвеноле, наконец-то я догадался, что произошло!

— Хотел бы я услышать хотя бы малую толику этих догадок, — фыркнул брат Эртель. — Потому что на самом деле все произошло весьма быстро — и не слишком для тебя удачно, дитя.

— Видимо, эти негодяи меня ранили.

— Столь дивная проницательность делает тебе честь, сын мой.

— А ты, дождавшись, пока все уйдут, перевязал меня и охранял здесь, под деревьями.

— Да благословят небеса ту мать, что дала жизнь столь умному ребенку. Именно так все и происходило. Наши грабители оказались весьма добросердечными людьми и никого, кроме тебя, не убили, но ведь ты сам об этом просил, да еще так настойчиво… Должно быть, они недавно поживились где-нибудь на поле боя, потому что забирали в основном одежду и съестные припасы. Кроме того, они взяли с собой одну девушку. Очень хорошенькую. Я пробовал было просить за нее, но их предводитель весьма логично сказал: «Она пойдет с нами для того, чтобы выполнять тот долг, на который обрек ее грех прародительницы Евы. Убить человека — согласен, дурной поступок. Ограбить человека — не стану спорить, дурной поступок. Но что дурного в том, чтобы взять женщину и не делать с нею ничего сверх того, что обычно делают с женщинами?» Я не нашелся с возражением. Думаю, он совершенно прав. К тому же, эта девушка только тем и была занята, что отыскивала для себя мужчину, который сделал бы с нею то, что все мужчины делают со всеми женщинами. Так что, полагаю, сейчас она счастлива. Ее зовут Женевьева, как и нашу святую.

— Женевьева! Не из Лассайе ли? — воскликнул Ив.

Монах шумно перевел дух и вдруг насторожился: он ощутил, как напрягся Ив, услышал, каким прерывистым стало его дыхание.

— Что ты замыслил, дитя мое? — встревожился он. — Уж не вызволять ли эту Женевьеву? Не трать на нее времени: скоро она опротивеет разбойникам, и они сами ее отпустят.

— Сама по себе эта девушка мне безразлична, любезный мой брат Эртель, но я никогда не соглашусь поверить, будто бесчестие, которому подвергнут ее разбойники, не может считаться дурным поступком. К тому же она — крестница моего друга, и я потеряю честь, если не попробую вызволить ее.

— По крайней мере, дождись солнечного света, — сказал монах. — Я еще разок посмотрю, что там с тобой сотворили, потому что перевязывал я тебя в полной темноте… Они ведь и меня по голове огрели, — добавил он сокрушенным тоном. — Видать, здорово ты их разозлил.

* * *

Мессир Солнце взошел на небо в свой срок, и птичий хор — изрядно поредевший, поскольку лето уже клонилось в объятия пышногрудой осени, — как сумел, встретил появление властелина.

При первых солнечных лучах Ив проснулся. Брат Эртель, богатырски раскинув руки, храпел прямо на земле, и муравьиная тропа, посреди которой он заснул, была восстановлена: череда рыжих маленьких трудяг бежала прямо по мясистой физиономии монаха.

Левая рука Ива затекла, и ногти на ней посинели, такой тугой была наложенная братом Эртелем повязка. Кроме того, добросердечный монах перебинтовал ему бок, да так, что сердце едва тюкало в груди, а дыхание пресекалось.

Ив подтолкнул спящего ногой.

— Брат Эртель! Проснитесь, вы причиняете неудобство муравьям!

— Бедные козявки, — сквозь сон пробубнил брат Эртель.

Потребовалось некоторое время, чтобы разбудить монаха, и еще большее — чтобы убедить его отправиться на поиски разбойничьего логова, где сейчас, несомненно, отсыпаются после ночного кутежа грабители и где томится пленница.

В конце концов, брат Эртель открыл один глаз, приподняв для этого мясистое веко и сморщившись от усилия.

— Что тебе нужно, назойливая муха? — осведомился он.

— Я нуждаюсь в твоей помощи, ведь ты человек опытный и массивный, а в деле, которое я затеваю, именно такой и требуется.

— Должно быть, сильно нагрешили мои родители, когда меня зачинали, — сказал брат Эртель гулким голосом, — коли Бог так жестоко карает меня, да еще на пути к Святой Женевьеве. Спасите меня, Святой Герман и все его кабаньи челюсти! Думается, двух столь великих святых будет довольно, чтобы отвадить одну надоедливую мошку.

— Меня зовут Ив де Керморван, и не нужно меня отваживать, — настойчиво повторял Ив, тряся брата Эртеля за плечо. — Я хочу освободить ту девушку, Женевьеву из Лассайе, потому что ей грозит бесчестье.

— Бесчестье ей больше не грозит, потому что нынешней ночью все свершилось и закончилось, — сказал брат Эртель. — Теперь, когда ты знаешь худшее, ответь: могу я наконец поспать?

— Нет, — ответил Ив.

С громкими стонами брат Эртель наконец поднялся.

Оба, ковыляя и хромая, и хватаясь друг за друга и встречные деревья, отправились осматривать место вчерашнего побоища. И тут послышалось нежное ржание, и из кустов выбрался Единорог. Конь сохранил седельные сумки и притороченный к седлу второй меч, короткий — подарок сира де Лассайе.

Ив бросился к коню, обхватил его морду обеими руками и расцеловал в ноздри.

— А твоя лошадь умнее, чем ты: спряталась вместо того, чтобы лезть под удары, — заметил брат Эртель.

Не отвечая, Ив уселся в седло. Ожерелье тоже было на месте — Ив нащупал его в седельной сумке. Он вынул кусок солонины и протянул своему новому другу:

— Угощайся. Мы ведь на войне — тебе необходимо мясо.

— Война! — громыхнул брат Эртель. — Война закончилась. Его проклятое английское величество Эдуард, да источат черви его до кишок и далее, разбил нашего чертова короля Филиппа — чтоб адов змей высосал его мозг! — да и убрался к себе в Англию. Знаешь, чем мы будем заниматься ближайшие пять лет?

— Чем? — спросил Ив.

— Собирать выкуп. Англичане торгуют нашими графами и баронами, точно жалкими рабами, да только эта торговля нам в убыток. За раба платишь немного, и после он всю жизнь на тебя работает. А за сеньора приходится выкладывать большие деньги — и трудиться на него до конца дней своих. Где тут смысл? Мир сошел с ума. Я давно уж примечал, что все кругом ходят на головах, а ноги — так, одна видимость.

— Но если люди ходят на головах, а ногами перебирают лишь для поддержания иллюзии, — возразил сир Ив, — то почему же небо по-прежнему находится наверху, а земля — внизу?

— Да потому что небо и земля тоже поменялись местами, вот почему! — рассердился монах. — Какой осёл обучал тебя логике?

— Доминиканец, — ответил сир Ив.

— Тьфу и еще раз тьфу! — сказал брат Эртель. — Я — добрый бенедиктинец, устава самого первого и старинного, без глупостей и новомодных добавлений, и оттого все мои учения правильны, а суждения о мире и людях — безупречны.

— Не смею с этим спорить, — сказал сир Ив.

— Доминиканцы — бродяги по самой природе своей, и шляются они не только по свету, но и по книгам, и создают новые учения, которые гуляют по людским головам и устраивают там беспорядок. Я тебе так скажу, сын мой: любой доминиканец — это сквозняк. Бегай любого доминиканца, а пуще того бегай францисканца, потому что все они мятежники и отвергают Богом установленный обычай носить обувь, и держись бенедиктинского устава, и спасешься.

— Если я стану монахом, то именно так и поступлю, — заверил его сир Ив. — И твое рассуждение касательно перевернутого мира представляется мне весьма разумным.

— Рад, что ты хоть один разумный довод признал таковым, — пробурчал брат Эртель.

По просьбе Ива, он ослабил повязки и сделал их гораздо менее тугими. Одна рана у Ива была на боку: вчера она сильно кровоточила, но сейчас кровь остановилась, и осталась только боль, неопасная, хоть и жгучая, — признак скорого возвращения к жизни. Другая — на левом плече, — была хуже: болела она, вроде бы, не сильно, но могла загноиться; к тому же плечо здорово распухло.

Брат Эртель сообщил обо всем этом своему подопечному, и оба некоторое время хмуро молчали, размышляя над неутешительным известием. Затем брат Эртель сказал:

— Так ведь этого еще не случилось! Кто знает — может быть, Бог устроит так, что рука твоя не загноится, и сухожилия останутся целы, и ты даже сможешь носить щит на левом локте и делать другие глупости, прежде чем образумишься и войдешь в успокоительное лоно бенедиктинского устава! Впрочем, с гнилой рукой тебе лучше пойти в доминиканцы, поскольку там предпочитают убогих душой и телом. Ну а останешься здоров — добро пожаловать к святому Бенедикту!

— Смотри, — прервал монаха сир Ив, наклоняясь в седле, — вон следы. Разбойники отправились дальше к югу вместе с добычей и пленницей.

— И что из этого следует?

— Напряги свое чувство логики, добродетельный брат. Из этого следует то, что мы с тобой также двинемся на юг и будем идти, пока не наткнемся на их логово. И, пока они отдыхают после вчерашнего, — ты не забыл, что они наверняка перепились на радостях после удачного грабежа? — мы нападем на них и вызволим несчастную девушку.

— Смотри, как бы она глаза тебе не выцарапала за то, что ты лишил ее единственного доступного ей счастья — следовать Евиному призванию! — предупредил брат Эртель.

— Нас с тобой, брат Эртель, вовсе не касается, на каких дорогах заплутало сердце этой девицы, — возразил сир Ив. — Нам надлежит вызволить ее из неволи, а там уж пусть собственной волей избирает то, что ей по душе.

— Как хочешь, — сдался брат Эртель.

И они двинулись по следам, которые явственно оставили после себя разбойники.

Те даже не думали скрываться. Сперва они шли по дороге, а затем свернули в лес. В эти тревожные времена, когда местные сеньоры были озабочены в основном англичанами, мало кто обращал внимание на каких-то грабителей.

Сир Ив медленно ехал по лесу, уклоняясь от веток. Брат Эртель шел рядом и ворчал, но Ив его не слушал.

Лагерь разбойников предстал перед ними в тот час, когда птицы замолчали, разлетевшись в поисках пропитания, а солнце перестало быть новостью на небе и приступило к своей исконной работе — греть и светить, и выполняло ежедневный урок усердно, но без воодушевления. Близость осени не требовала большего, ибо радость в эти дни не изливалась с неба на землю, но с плодородной земли поднималась прямехонько на небо.

Первое, что увидел Ив, были обглоданные кости. По всей видимости, разбойники подстрелили вчера в лесу оленя и съели его целиком, потому что костей было очень много. Затем он услышал храп и стук игральных костей. Закричав и высоко подняв меч, Ив направил Единорога прямо в середину лагеря и учинил там немалый переполох. Брат Эртель, топоча и пыхтя, бежал следом.

Разбойники даже не пробудились: они храпели с таким же мучительным усердием, с каким добродетельные люди идут за плугом. Лишь несколько человек вскочили, ошеломленно тряся лохматыми головами, и только один, по всей видимости, действительно в состоянии был дать отпор — предводитель шайки.

Ив взмахнул мечом над его головой, и тут откуда-то из-за дерева прилетела стрела. Впрочем, она не попала в цель и вонзилась в землю. Разбойник засмеялся.

Но Ив видел в Креси, как стреляют английские лучники, и потому сейчас даже не вздрогнул.

— Вы, французы, совершенно не умеете стрелять! — бросил он презрительно.

— Ха! — сказал разбойник, однако отступил на шаг и только плюнул.

Ив сказал ему:

— Я пришел за той девицей, которую вы захватили вчера.

Разбойник облизал губы, раздумывая. После бессонной ночи, похмельному, драться ему не хотелось. Бретонец напирал на него верхом на лошади и угрожающе держался за меч.

— Приведите девицу! — крикнул разбойник. — Тащите ее, дьяволы! Все равно от девки больше никакого проку.

Из замызганной палатки с рваным пологом выволокли упирающуюся Женевьеву. Она была растрепанной, в порванной одежде, а на лице ее красовался большой синяк.

— О! — выговорил Ив, вкладывая в этот возглас все противоречивые чувства, что охватили его при этом зрелище.

Женевьева уставилась на него, широко раскрыв глаза и зажимая себе рот обеими ладонями.

Сир Ив обратился к предводителю разбойников:

— Я забираю эту девицу. Не смейте чинить мне препятствия, иначе я перебью ваших людей. И не смейте также угрожать мне вашим пьяным лучником, — прибавил он.

Разбойник толкнул Женевьеву в спину. Она споткнулась и, всхлипывая, бросилась к сиру Иву. Он протянул ей руку, чтобы помочь забраться в седло. Женевьева с такой силой вцепилась в него, что Ив поморщился: боль была одуряющей, и в глазах потемнело.

Предводитель разбойников, внимательно следивший за ним, ухмыльнулся. Он знал, что бретонец ранен, и готов был немедленно воспользоваться его слабостью. Но брат Эртель набросился на разбойника сзади и обхватил за плечи.

И тут лучник решил действовать на свой страх и риск и выпустил еще одну стрелу. На сей раз он оказался более метким и непременно попал бы Иву в грудь, но — вот беда — как раз в этот самый миг брат Эртель, облапив, развернул своего противника таким образом, что тот оказался на пути летящей стрелы. И стрела, вместо того, чтобы поразить Ива, засела прямо в глазу у главаря шайки.

Брат Эртель не понял сперва, что произошло, поскольку находился позади бандита и не видел, как у того лицо проросло древком и перьями. А Женевьева — та сразу все увидела и громко завизжала. И поскольку она сидела в седле позади Ива, визг ее раздался у того прямо в мозгу — и на несколько мгновений сир Ив потерял сознание.

Женевьева ударила коня пятками и принялась отчаянно хлопать по гладкому крупу Единорога ладошкой. Брат Эртель оттолкнул от мертвеца и побежал следом за полуобморочным Ивом и визжащей девицей.

Так они покинули лагерь разбойников, наполовину спящий, наполовину переполошенный.

Некоторое время они мчались по лесу, затем Женевьева немного успокоилась и перестала колотить коня, а у Ива в глазах немного прояснилось. Брат Эртель догнал всадника. По красному лицу монаха катились крупные капли пота.

— Передохнем, ради Господа, который никогда не бегал! — воскликнул он, с трудом переводя дыхание. — Погони за нами нет. В отличие от нас, эти грабители не станут рисковать ради какой-то глупой девицы, особенно после того, как не осталось ни единой новости, какую она могла бы им преподнести.

— Что вы имеете в виду, святой отец, когда говорите о «новостях»? — осведомилась Женевьева, поднимая брови.

Монах пожал массивными плечами.

— У каждой женщины есть заветная новость и, преподнеся ее одному мужчине, она не может поделиться ею с другим…

Женевьева вспыхнула:

— Уж не воображаете ли вы, что я рассталась с невинностью по доброй воле? Да будь вы женщиной, вы знали бы, какие страдания может претерпеть девица!

— Господь создал меня таким, каков я есть, то есть тучным мужчиной, — сказал брат Эртель. — И, святой Герман мне свидетель, ничем иным я не хотел бы быть, ибо желать обратного означало бы гневить Господа. Тебя же он создал привлекательной женщиной. Что до легкомысленного нрава, то его ты взлелеяла в себе сама. Чему тут удивляться, если сочетание привлекательности и легкомыслия привело тебя на дурную стезю? Не к тому ли ты стремилась, отправляясь в паломничество?

— Я желала отыскать себе честного мужа, и при том одного-единственного, а не целую шайку разбойников! — сказала Женевьева. — Впрочем, я и теперь не оставляю своих надежд, ибо немало найдется знатных и состоятельных вдовцов, которые давным-давно забыли, как должна выглядеть девственная невеста.

— Видишь, — обратился к сиру Иву брат Эртель, — говорил же я тебе: не стоит расточать силы ради этой особы. Она и без твоего вмешательства превосходно устроится в жизни.

Сир Ив, покачиваясь, безмолвно смотрел на обоих. Голоса отдавались в его бедной голове ударами гонга, а в ушах звенело. Больше всего он боялся, что обстоятельства вынудят его опять пошевелить левой рукой, потому что в таком случае рана его откроется, а открывшись — загноится, после чего рука отвалится, и придется ему поневоле вступить в доминиканский орден… Ни о чем другом он думать не мог.

Эти же двое, девица и монах, постоянно обращались к нему и явно ожидали от него какого-то ответа.

Сир Ив сказал наугад, надеясь удовлетворить сразу обоих:

— Да.

Но коротенькое и покорное это слово почему-то вызвало у них приступ недовольства и породило новые словесные водопады. Тогда сир Ив попробовал еще раз. На этот раз он сказал:

— Замолчите!

— Да он же ранен! — вскричала девица Женевьева. — Проклятый толстяк, о чем ты только думал, когда потащил его в лагерь разбойников! Уж я-то знаю, что тебя манило туда: ты рассчитывал поживиться там жареной олениной. Поздно — они все сожрали и обсосали каждую косточку, такие они были пьяные и голодные. А между тем сир Ив, кажется, вот-вот умрет от своих ужасных ран, и все по твоей вине.

— Если этот несчастный и умрет, то исключительно по собственной вине, и ни по чьей более! — заорал на нее монах. — И ты, вертихвостка, не заставишь меня краснеть! Снимай-ка лучше юбки и помоги мне сделать новую перевязку, ибо свое исподнее я уже пожертвовал, и оно все пропитано кровью и гноем и выглядит хуже некуда, так что теперь эти лоскуты ни на что больше не годятся!

Так они кричали и препирались, а сир Ив все водил и водил в глазницах пустыми глазами, пока не повалился головой в гриву Единорога. Тут оба спорщика разом замолчали и бросились снимать Ива с седла, укладывать его на траву и заботиться о его увечье. Они так вертели и дергали его, что он ненадолго пришел в себя и пробормотал:

— Уйдите… Оставьте же меня в покое…

Этой жалкой мольбе, впрочем, не внял ни один из них. Брат Эртель, воспользовавшись тем, что был сильнее, оттеснил Женевьеву,содрал с нее нижнюю юбку и отправил за водой, пока сам он разрывал полотно на полосы и готовил новые перевязки. Ив был совершенно беспомощен, а когда он, собрав остаток сил, все-таки попытался удрать, брат Эртель угостил его ударом кулака по макушке, и сир Ив вынужден был смириться.

* * *

Следующие два дня Ив провел в обществе своих двух непрестанно ссорящихся благодетелей. Если Женевьева поила сира Ива водой, то через несколько минут к нему приближался брат Эртель и тоже поил его водой. Если Женевьева впихивала ему в рот размягченные крошки хлеба или разорванную на тончайшие полоски солонину, то спустя самое малое полчаса над раненым нависал брат Эртель и проделывал то же самое.

Сир Ив думал о том, что, по-видимому, находится в специальном аду для людей с обостренным желанием спасать окружающих. Ибо какую еще кару могли изобрести дьяволы, желая показать сиру Иву его грехи во всей их отталкивающей красе?

Сир де Керморван воображал, будто честь повелевает ему отправиться на поиски знакомой девицы, дабы избавить ее от плачевной жизни в плену. Теперь же он сам сделался пленником. Он жаждал непременно заботиться о тех, кто не в силах позаботиться о себе, — и что же? Ныне он беззащитен, словно новорожденный, и точно так же спеленут по рукам и ногам, и не смеет даже поднять голос, дабы отвергнуть чужое вмешательство в свою судьбу.

И, пребывая во тьме боли и унижения, сир Ив неустанно размышлял над новым уроком, который преподнесла ему жизнь. Дело в том, что состояние неволи он изведал впервые.

К детям вследствие их телесной и умственной слабости принято относиться как к существам бессловесным и нуждающимся в суровом руководстве. Но Ив мальчиком вовсе не был так бесправен, как прочие младенцы того же возраста. Напротив, благодаря Эсперансу он был в те годы абсолютно свободен. И вот теперь, оказавшись раненым в лесу на попечении брата Эртеля и девицы Женевьевы, одинаково свирепых в своей любви к нему, сир Ив познал наконец, что такое — быть несвободным. И, познав это, дал торжественный обет: никогда и никого не лишать благословенной свободы, а тех, кто служит ему по доброй воле, — как, например, конь, — всегда награждать, милостиво или по-братски.

И еще сир Ив раздумывал над тем, как бы ему совершить побег.

В конце концов, он решился и заговорил с девицей Женевьевой:

— Я еще не выказал тебе благодарность, прекрасная девица, за все твои заботы.

— О, не говорите так, сир Ив! — воскликнула она. — Это я должна быть вам благодарна, потому что вы спасли меня от разбойников!

— А вы действительно желали этого спасения? — спросил сир Ив. — Или же своим вмешательством я поступил против вашего желания?

Ничего не зная о тайных мыслях сира Ива и принесенном им обете, Женевьева горько разрыдалась:

— Ах, это все брат Эртель! Он считает меня развратной. Его послушать — я ни к чему так не стремилась, как только к тому, чтобы быть похищенной разбойниками, и пусть бы они все по очереди надругались надо мной, как им только вздумается! Не думайте, что это произошло на самом деле, — добавила она поспешно. — А если что-то и произошло, то лишь самую малость, потому что они куда больше были увлечены дележом добычи и пиршеством.

Сир Ив принял ее рассказ на веру, зато брат Эртель, который ревниво все подслушивал, так и кипел от негодования:

— Что значит — «самую малость»? Как будто такое возможно — утратить девственность лишь чуть-чуть! Пусть объяснится толково: перестала она быть девицей или нет.

— Брат Эртель развратен душой, а это куда хуже, чем утратить девственность телесно, — шипела Женевьева.

— Вздор! Просто я походил по свету и знаю жизнь, и к тому же привык называть вещи своими именами! — парировал брат Эртель.

Сир Ив почувствовал: настало для него время обрести долгожданную свободу. И крикнул, напрягая силы:

— Молчать!

Оба в изумлении уставились на своего раненого рыцаря, завладеть которым было так интересно и сладко, и замолчали.

А сир Ив сказал, уже поспокойнее:

— Я лишь хотел поблагодарить вас за ваши труды и сообщить, что завтра уеду. Мне пора возвращаться в Бретань.

— Ах, знаю я, в чем тут дело! — вздохнула девица Женевьева. — По грехам моим сейчас получаю!

И рассказала, что был с нею похожий случай. Как-то раз, говорила, плача, девица Женевьева, шла она по площади в рыночный день, и какая-то торговка предлагала платки. И Женевьева стала смотреть эти платки, просто из любопытства, потому что не собиралась покупать. Одним платком она все же заинтересовалась и попросила развернуть, чтобы полюбоваться красивым узором. И тут пролетавшая птица нагадила прямо на этот платок. Женевьева сразу ушла, а торговка побежала за нею, крича, что теперь та обязана купить платок, ведь из-за любопытства покупательницы и случилось несчастье! Женевьева же отвечала, что покупать не хочет. И торговка долго кричала ей вслед и упрекала.

— Я ввела ее в разорение, — говорила Женевьева, — а теперь и сама уподобилась платку, на который нагадили и который поэтому никому не нужен!

— Сдается мне, — сказал ей брат Эртель, — что если бы ты действительно желала иметь тот платок, то купила бы его и отстирала. Так же и с тобой: сир Ив не хочет тебя вовсе не потому, что ты побывала в руках у разбойников… Есть какая-то другая причина, и вот она-то важнее всех остальных.

— Какая же? — всхлипнула девушка. — Я и красива, и богата, и готова ради него на все…

— Сдается мне, — сказал брат Эртель, — сир Ив попросту тебя не любит.

* * *

Наутро, несмотря на протесты брата Эртеля и Женевьевы, сир Ив оседлал Единорога и забрался в седло. Припасы почти подошли к концу, но ожерелье было цело, и кое-что из денег у него сохранилось в сумке, так что он рассчитывал худо-бедно добраться до родных краев.

Девица Женевьева подошла к нему и, подняв к сиру Иву распухший после ночных слез носик, прошептала:

— Я хотела бы отблагодарить вас по- своему, сир Ив.

— Как? — Он удивился. — Разве ты уже не сделала для меня все, что было в твоих силах?

— Я не прошу вас на мне жениться, — продолжала девица, как бы не слыша возражения. — Но мне было бы лестно провести с вами некоторое время на ложе, сир Ив, как если бы вы решили сделать меня своей любовницей. И если бы я зачала от вас ребенка, он был бы моим первенцем, и мог бы, если бы вы захотели, называться «бастард де Керморван». Это стало бы для меня большой честью.

Ив смотрел на нее во все глаза; затем просто сказал: «Нет»; однако спешился и долго стоял в раздумьи.

Женевьева не представляла для него ни малейшего соблазна. Однако стоило ему подумать об этом, как знакомая тьма зашевелилась в нем, отчего сразу тепло стало в груди. Но теперь эта тьма была растворена жалостью, и Иву было в ней вовсе не страшно и не одиноко, как в прошлый раз.

— Иди ко мне, — сказал он Женевьеве.

А брату Эртелю он сказал:

— Подержи коня. Я скоро вернусь.

Он взял Женевьеву за руку и повел ее в чащу леса. Она шла за ним доверчиво и все покусывала губу. Ив никак не мог выбрать подходящее место: то кусты, то муравейник, то какие-то колючки. А Женевьева сказала:

— Вообще-то их было четверо, а пятый только сделал вид, но у него не получилось.

Ив и это пропустил мимо ушей. Он остановился на маленькой полянке, где рос мягкий мох.

— Нравится тебе здесь?

Она молча уселась и подняла голову. Ив сел рядом. Молча они смотрели — не друг на друга, а куда-то на деревья. Женевьева начала плакать. Ив обнял ее, прижал к себе и покачал, а она обхватила его руками и стиснула. Ив еще успел подумать о том, что сейчас его сердце лопнет; а потом он вообще перестал думать.

И вдруг он услышал, как кричит птица, и увидел над собой небо. Женевьева сидела рядом, затягивая завязки на платье. Ее волосы растрепались и были полны легкого лесного сора, а к виску прилепилась тонкая паутинка. Ив приподнялся на локте, осторожно смахнул эту паутинку.

Она повернулась к нему спиной.

— Помогите мне прибрать волосы, мой господин.

Ив взял в ладонь ее волосы и подержал их на весу. Никогда в жизни он не прикасался ни к чему подобному. Они были тяжелыми и приятными на ощупь, как собачья шерсть, но гораздо более гладкими. Ив не знал, что делать с ними. Он разобрал их на прядки, как сделал бы это с гривой Единорога, вытащил несколько соринок, расчесал их пальцами. Женевьева отобрала у него волосы и заплела в косу.

Ив поднялся на ноги, помог встать Женевьеве. Она по-прежнему не глядела на него. Тихо сказала:

— Теперь простимся.

И бросилась бежать.

Ив в недоумении проводил ее глазами, но догонять не стал. В голове у него гудело — темным ветром оттуда выдуло все мысли. Остались только самые простые: например, мысль о том, что надо теперь забрать Единорога и ехать дальше в Бретань, домой — в замок Керморван.

* * *

Весь день Ив ехал на северо-восток и по-прежнему ни о чем не мог думать. В груди у него была тяжесть, горло сжимало. Располагаясь в лесу на ночлег, он обнаружил, что в седельных сумках вовсе не осталось припасов — на прощание брат Эртель распорядился ими по-своему. Но даже это не огорчило Ива. Он просто-напросто улегся и заснул под первым попавшимся деревом.

Ему приснился Эсперанс.

Эсперанс сидел, поджав ноги, на плоском замшелом камне: мох служил ему мягкой подушкой, две изогнутых коряги — подлокотниками. Эсперанс пил воду из большого гриба с изогнутыми вверх краями и смотрел на своего воспитанника насмешливо.

— Пора бы вам, господин мой, научиться разбирать подобные дела самостоятельно. Что вас мучает? Вы не погрешили ни против людей, ни против своей природы. Вы малость погрешили против добродетели, но это для ваших лет вполне извинительно.

Во сне Ив ответил Эсперансу:

— Женевьева предложила мне свое тело в качестве награды за избавление от плена.

— Но ведь и знатные дамы в романах делали то же самое, — возразил Эсперанс. — Мы с вами читали эти истории — помните? Когда сэр Ивэйн, ваш неполный тезка, спас от великана одну даму, она тотчас одарила рыцаря своей любовью. Вы были еще совсем дитя и спрашивали — что это означает. А я ответил: «Это как дружба, только крепче. Зато не на такой долгий срок». Вы же засмеялись и ответили, что предпочли бы дружбу.

Ив позабыл этот разговор, но теперь вспомнил.

Эсперанс протянул ему гриб-чашу. Напиток в чаше оказался похожим на сидр, освежающий и холодный. Отпив несколько глотков, Ив воткнул гриб ножкой в мягкий мох.

— Любовь дамы преподносилась рыцарю как драгоценный дар, — сказал он. — Как нечто имеющее не один лишь плотский смысл, но наполненное также смыслом духовным. Такова была суть сделанного знатной дамой по отношению к сэру Ивэйну. А эта Женевьева, худородная горожанка, навязывала мне, сеньору древнего рода, недостойные плотские утехи и проделывала это так же деловито, как привыкла покупать на рынке репу.

Эсперанс поднял лохматые брови:

— Но вы ведь в конце концов не отвернулись от ее подарка!

— Да, — горестно кивнул Ив. — Но почему?

— Сами-то вы что по этому поводу думаете?

— Я думаю, что иной раз и репа бывает весьма кстати…

Он вглядывался в лицо Эсперанса, которое то терялось в полутьме, то вдруг проступало отчетливо и делалось все более красным и потным. Наконец Эсперанс рассмеялся:

— Вы сумели отвергнуть ее в первый раз и сумели не отвергнуть во второй. Подумайте над сокровенным значением своих поступков, сир, а мне разбирать их недосуг.

Ив проснулся. Небо, заметное между ветвей дерева, было холодным, густая синева его поблекла — приближался рассвет.

— А дело-то вовсе не в репе, — произнес Ив вслух охрипшим голосом.

В лесу вдруг хрустнула ветка, как будто кто-то подслушивал мысли Ива.

Он сел, потер лицо руками, и тотчас же всякие мысли из его головы улетучились. Начинался новый день, пора было седлать Единорога и продолжать путь.

Глава седьмая ЛЕСНОЙ НАН

По дороге домой Ив встречал множество знакомых мест; казалось, каждая поляна приветливо подмигивала ему голубыми цветами из густой травы и нашептывала: «А вот и ты! Помнишь, как вы с Эрри проезжали здесь месяц назад, направляясь к Сомме? Приятно видеть тебя в добром здравии, любезный сир, но скажи мне, ради Господа, оплакавшего Иерусалим, — где же Эрри?»

Иву и больно, и радостно было возвращаться — все сразу. Он думал о тех, кого оставил в Керморване, и о тех, кого хотел бы там встретить — да больше никогда не увидит: об Эрри, об Эсперансе.

«Хорошо бы вышло так: я вернусь в замок, а они оба там!» — думал сир Ив и порой эти мечты настолько захватывали его, что он уже не разбирал дороги.

Еще он думал о своем дяде, о красивом сире Вране, и о том, как тот будет рад обнять его. А кроме того, сир Ив мечтал о женщине, которая наверняка дожидается его в Керморване, — о косоглазой корриган. Как хорошо будет гулять с нею по лугам, разговаривая обо всем на свете: о битвах и Анку, который брат всем смертным людям, о том, какие странные цветы он видел на берегу Соммы, в болотах, — Бретань таких, кажется, не знает вовсе; и о сире де Лассайе, который был так добр и благороден, и еще — о бедной девочке, которую вместе с рубиновым ожерельем нашли в орлином гнезде.

С каждым днем Бретань приближалась, и вот уже изменилась речь простолюдинов, которых Ив встречал время от времени в деревнях и на дороге. Сир Ив понял это потому, что у него перестали болеть губы от необходимости постоянно выговаривать слова на незнакомый лад.

— Теперь я верю, что впрямь возвратился домой! — воскликнул он на своем родном языке, и напряжение впервые за все это время отпустило его.

Он хорошенько огляделся по сторонам и увидел, что лес кругом растет высокий и густой, но чистый, без сорного кустарника и подлеска; а вдали между стволами виднеются широкие зазоры и там заметные ленточки неба; и еще сквозь эти зазоры в лес долетали звуки колокола.

Ив направил Единорога туда, и конь очень обрадовался. Он быстро понес всадника между деревьями, словно тоже торопился поспеть к мессе.

Скоро перед ними открылось море — море, которое весь этот месяц, проведенный Ивом на чужбине, билось только у него в груди, — вот оно, живое, полное волн и чудесных бликов, и барашков, расстилается под небом, ленивое и щедрое, ни дать ни взять толстая женщина с богатым телом и обильной закуской под локтем.

Ив соскочил с коня и побежал по колено в воде, разбрызгивая во все стороны горящие на солнце искры и слушая сладкую музыку плеска. Колокольный звон вплетался в шум волн, и впереди, на крутом склоне, начало подниматься аббатство.

Все колокола аббатства звонили неустанно и радостно, звук растекался по небу и уходил за горизонт, в блестящие, озаренные солнцем воды; и должно быть его слышал и святой Гвеноле, погребенный под морской толщей. Ив остановился, задыхаясь. Всей кожей он ощущал, как звук поющего колокола наполняет мир.

Рядом с аббатством, в небольшом отдалении от его мощных серых стен, стояла сверкающая в солнечных лучах часовня, украшенная большой статуей Богоматери; туда стекался народ, и там зеленая трава вся была расцвечена пестрой нарядной одеждой.

Ив снова сел на коня и направился к часовне.

Праздник подхватил его, не задавая вопросов и даже не слишком-то засматривая пришельцу в лицо; коль скоро приехал — значит, свой и подлежит ласке. Ив от всей души наслаждался бретонской речью, и бретонской музыкой, и колокольным звоном, который звучал здесь мягче и вместе с тем глубже, чем во Франции, — присутствие моря изменяло все!

— Ради Бога, пострадавшего и воскресшего, — сказал Ив, обращаясь к какой-то женщине в туго накрахмаленном чепце, похожем на рыцарский шлем с поднятым забралом, — как называется это прекрасное место?

— Это часовня Плувор, — сказала женщина, подбоченясь по-хозяйски: можно было подумать, глядя на нее, что эту часовню Плувор она только что испекла на собственной кухне. — Вон, погляди, там статуя Богоматери. А известно ли тебе, что здешняя Богородица спасла тысячи кораблей и без счета моряков, которые без ее заступничества могли навсегда остаться в море? Ступай теперь и поклонись ей, коли ты моряк; а если ты и не моряк, то все равно поклонись — худа тебе от этого не будет.

И она поспешила прочь.

Месса уже закончилась, но праздник был в самом разгаре. У стен часовни толпилась куча народу, и монастырский прислужник в заплатанной одежде раздавал из большого котла бесплатное угощение. Он запускал в котел черпак на длиннющей ручке и вытаскивал горы каши, щедро приправленной мясом и даже перцем; от этого блюда язык во рту пламенел, как меч серафима.

Ворота аббатства стояли открытыми. Оттуда выносили большие столы и собирали их под сенью богатырских дубов. Одни тащили доски, другие — козлы; третьи удерживали на сгибе локтя огромные горы плошек: в честь праздника морской Богоматери аббатство угощало весь народ.

Хлеб нарезали в стороне от кашечерпия, а еще дальше разливали сидр и весьма хвалили тех, кто пришел на праздник с собственной кружкой.

Сбоку от прислужника стоял важный с виду горожанин — из числа местного магистрата.

— Ешьте во славу Господа, — услышал сир Ив. — Набирайтесь сил, ибо скоро они вам понадобятся, когда будем вместе петь на вечерней службе! Да смотрите же, горланьте погромче, не то на небесах вас не услышат!

Ив протиснулся к раздаче и без стеснения взял плошку. Прислужник глянул на него с удивлением:

— Знатный сеньор не погнушался нашим угощением?

— Как можно гнушаться угощением, — сказал сир Ив, лаская во рту бретонскую речь, — если оно раздается от имени Пречистой Богоматери? Ради Бога, сотворившего море и землю, не смейтесь над человеком, который только что вернулся с чужбины!

— Далеко ли вы были, господин? — спросил прислужник, с почтением накладывая для Ива с горкой. — Неужто за морем, в Англии?

— Нет, за рекой — во Франции…

Ив принял из его жилистых рук плошку и, вытащив из-за пояса кинжал, принялся уплетать. Когда каша в котле иссякла — а такое случилось, хоть и казалось невозможным, — прислужник тихо подошел к Иву. Молодой человек как раз вылизывал плошку, и нос у него лоснился, равно как и подбородок.

Магистрат поглядывал на него неодобрительно, но скоро отошел — его ждали в соборе.

— Ну и ну! — проговорил прислужник, усаживаясь рядом с Ивом. Он видел, что сеньор держится просто и не откажется удовлетворить его любопытство. — Стало быть, вы были за большими реками, мой господин, и видели Францию!

— Там произошло великое сражение, — сказал сир Ив. — И множество баронов полегли на поле, чтобы подняться лишь в день Страшного Суда.

— А вы что делали? — спросил прислужник. — Должно быть, разили налево и направо?

— Я думал, как остаться в живых и одновременно с тем не опозорить себя трусостью, — сказал Ив.

Прислужник недоверчиво посмотрел на молодого сеньора, но тот вовсе не думал насмехаться. Тогда прислужник тихо спросил:

— А королей вы видали?

— Сразу двоих: сперва короля Англии Эдуарда, потом короля Богемии Иоанна. А французского короля Филиппа я не видел, хотя говорят, что он тоже был там и бился, как простой рыцарь, и не хотел уходить с поля боя, хоть все и закончилось его полным поражением. Он непременно попал бы в плен, если бы другие сеньоры не увели его силой.

— Вот оно что! — сказал прислужник.

Он вынул из-за пазухи яблоко и пальцами разломил пополам.

Иву стало спокойно на душе. Так спокойно, словно он спал у себя дома. И одновременно с тем ему показалось, будто он целую вечность сидит здесь, на траве, нагретой поздним, предосенним солнцем, у стены сияющей часовни, и грызет яблоко на пару с каким-то полубратом, чьего имени даже не спросил.

* * *

Сир Ив въехал в Броселиандский лес на следующий день после праздника. Только еще вчера все вокруг лучилось светом и полнилось братской любовью, а сегодня моросил мелкий дождь. Воздух был напоен густой влагой, и от веселых, пестро разодетых людей не осталось и следа: все вернулись по домам, по большей части в близлежащий город, называющийся Кервезен.

Единорог уныло дергал ухом, когда Ив отправился в путь. В лесу ни конь, ни молодой рыцарь не сделались веселее. Здесь было темно, как будто день уже миновал и наступила ночь; но, поскольку на самом деле до ночи оставалось еще почти десять часов, то темнота эта имела значение полной безнадежности: ни рассвета, ни заката в ней не предвиделось, одна лишь серая мгла.

Стволы деревьев заросли густым лишайником, свисающим с коры, точно кудель с прялки; иногда, похожий на ухо тролля, торчал прямо из ствола большой древесный гриб, и в его чашечке собиралась ядовитыми капельками влага тумана.

Опавшие листья под ногами пружинили: они копились веками и наполняли собою землю — и так будет продолжаться до самого конца всех времен. Изредка в чаще мелькал блеклый голубоватый огонек; там светилась древесная плесень.

Ив надеялся, что ночевать здесь ему придется один или два раза, не больше, а там, глядишь, он снова выберется на побережье и отыщет тот мыс, с которого видел мессу святого Гвеноле в затонувшем городе Ис. А уж как добраться от города Ис до замка Керморван — того сир Ив не позабыл.

При мысли о доме на душе у него потеплело, и он почувствовал, как к нему возвращается хорошее настроение.

Но, как и все доброе в нашем падшем мире, продолжалось это недолго; неожиданно до слуха донеслись голоса. Сперва Ив хотел избежать встречи и проехать так, чтобы его не заметили, но Единорог возымел другое желание и вынес его прямехонько на поляну, где находились люди.

Их было четверо: один оседлал толстую ветку и прилаживал там веревочную петлю; второй стоял прямо под деревом, задрав голову и приоткрыв рот; третий расхаживал взад-вперед в нетерпении; что до четвертого, то этот, связанный, грязным кулем валялся на земле. Поблизости ожидала телега с клоком измазанного в навозе сена, но лошади нигде не было видно.

Никто не произносил ни слова. Потом тот, что прилаживал петлю, спрыгнул на землю и обтер ладони о штаны.

Ив положил ладонь на рукоять меча, подбоченился, показывая, что готов к любому исходу встречи. Но эти люди вовсе не искали с ним ссоры и заговорили приветливо. Они поздоровались, спросили, куда направляется сеньор и не потерял ли он часом дорогу, а затем попросили разрешения без помехи продолжить свое занятие.

— Вижу я, чем вы заняты, — нахмурился Ив.

— Мы этого вовсе и не скрываем, сеньор, — сказал тот человек, который выглядел постарше остальных и был почище одет.

— Мне так не кажется, — возразил Ив. — Ведь вы вешаете этого человека не прилюдно, на деревенской площади, а в глухом лесу, и если бы я случайно не проезжал мимо, то никто из посторонних никогда и не узнал бы об этом. Следовательно, вы поступаете так самочинно, а вовсе не по приговору суда.

— И что с того? — осведомился мужлан с едва заметной улыбкой. Он глядел на Ива по-доброму, и морщинки в углах его глаз были совсем ласковыми.

— Да разве так совершаются справедливые казни? По мне, это больше похоже на тайное убийство.

— Ни одна казнь, сеньор, не может считаться справедливой, кроме тех, что насылает на грешников Господь. Но мы — крестьяне и живем плодами своих трудов, и если к нам в курятник повадится лисица, то мы убьем ее, а праведно ли поступаем — не нам судить. Лисица тоже не слишком-то с этим считается, когда таскает у нас птицу и оставляет наших детей без пропитания.

Говорил он складно, как человек, который хорошо слушает чтение в церкви. Поэтому сир Ив решился действовать против него не оружием, а словом, и сказал:

— Если кто-то провинился перед вами, его следует отдать судье, а не вешать в лесу.

Двое других крестьян в разговоре не участвовали: один дергал петлю, проверяя, хорошо ли она прикреплена, а другой толкал ногой связанного человека.

Собеседник Ива объяснил, не теряя терпения:

— Судья бывает нужен, если дело неясно и спорно. А наше дело сомнений не вызывает. Он, — крестьянин кивнул в сторону связанного, — известный на всю округу вор Лесной Нан, а изловили мы его, когда он крал еду из моего погреба. И не в первый раз уже он такое проделывает. К нему неприменимы человеческие законы, потому что он живет в лесу и, полагаю, даже никогда не был крещен, а это равняет его с лисицами.

Ив сказал:

— Что бы вы ни говорили, но нельзя повесить крещеного человека просто так, даже если он повадками подобен дикому зверю.

Крестьяне молча уставились на Ива. Их тяготило это бессмысленное заступничество. Лучше бы молодой сеньор уехал и предоставил событиям разрешиться своим чередом.

Но Ив все не уезжал, медлил.

Старший из крестьян еще раз попробовал добром уговорить его:

— Любезный сеньор, да поглядите же сами, коли вам не противно, — у этого вора все тело в шрамах; по ним можно прочитать всю его жизнь, и клянусь вам спасением души, ни один из дней этой жизни не был праведным. Он побывал и помощником кузнеца, и на конюшне служил у сеньора Кервезена, и нанимался косить, и всегда воровал, и пьянствовал, и дерзил, и дрался, и портил женщин, повсеместно бывал он бит и отовсюду его гнали; а теперь он вовсе переселился к диким зверям и не дает житья честным людям. Как же с ним, по-вашему, следует поступить?

— Отпустите его, — сказал Ив. — Я заплачу за ущерб. Денег у меня немного, но я отдам их все, а такое даяние — к прибытку. Из последнего гроша, если только его отдали добровольно, как из зерна, вырастает большое богатство. Я в это твердо верю, поверьте и вы.

С этими словами сир Ив вынул кошель, в котором оставалось еще немного серебряных монет, и вручил старшему из крестьян. Тот развязал тесемки, пересчитал деньги и долго раздумывал. Потом поднял взгляд на Ива. А Ив ждал так безмятежно, словно и не сомневался в исходе дела.

— И как же вы поступите с ним, с Лесным Наном? — спросил наконец крестьянин.

— Это уж вас не касается, — ответил Ив. — Берите деньги и уходите.

Крестьянин все еще медлил.

— Лучше бы вам повесить его в той самой петле, которую мы приготовили, — сказал он. — Впрочем, как вам будет угодно. Мы бы хотели только, чтобы Нан исчез из наших краев и чтобы мы больше никогда его не видели.

— Это я вам обещаю, — сказал Ив.

И крестьяне тотчас пропали, как будто их никогда и не было. Исчезла и телега. А Ив остался на поляне наедине со связанным человеком, который с ненавистью глядел на него сквозь спутанные волосы.

Волосы эти были не только грязны, но и склеены смолой: очевидно, он переночевал где-то на земле, подложив под голову смолоточивое полено. Глаза у него болезненно щурились, как будто ему трудно было смотреть на свет.

Ив спешился и разрезал веревки. Оборванец, охая, уселся и принялся растирать себе руки и ноги. Вся его одежда представляла собой лохмотья, в прорехи видно было тощее продрогшее тело. Оборванец вздрагивал и постанывал сквозь зубы и вдруг замер и уставился на Ива. Лицо у Лесного Нана было неприятное — с длинным носом и маленькими глазами. Скула и губы были разбиты недавно, лоб рассекал старый шрам, и мочка уха была надорвана. Он выглядел старше Ива лет на семь, может быть — десять.

Ив сказал:

— Я спешу в мой замок Керморван. За тебя я отдал все деньги, какие у меня были, так что времени на разъезды у меня вовсе не осталось — поневоле я вынужден торопиться. Расстанемся же здесь. Обещай, что уйдешь из этих краев, не то добрые люди из Кервезена тебя и впрямь повесят.

Лесной Нан молчал в ответ так долго, что Ив вдруг усомнился: а понимает ли тот вообще человеческую речь?

— Вы же теперь мой хозяин, господин? — спросил вдруг Нан, когда Ив уже отчаялся услышать от него хоть слово.

— Нет, — ответил Ив.

Нан поднялся на ноги, даже не попытавшись стряхнуть с себя сор.

— Я видел, как вы отдали за меня деньги, — настаивал Нан.

— Я дал тем крестьянам деньги, чтобы они отпустили тебя.

— Я голоден, — сказал Нан и облизнулся. — А вы мой хозяин.

— Говорю же, я тебе не хозяин, — рассердился Ив. — Чужая свобода — последняя вещь на земле, в которой я нуждаюсь! Знаешь ли ты, что я был несвободен целых полтора дня? За это время понял, каково это — даже в мыслях своих зависеть от чужого человека! Вот тогда я и поклялся, что ни одним живым существом не буду владеть, даже соколом и собакой, если только они не захотят остаться со мной по доброй воле.

Нан покачал головой:

— Так у вас не найдется для меня еды?

— Ты мне не нужен, — сказал Ив.

Нан вздохнул, словно до него вдруг разом дошел смысл произнесенных Ивом слов.

— Не нужен? — повторил он.

Он поежился, потер себе плечи ладонями, чтобы согреться, скривился — задел свежую ссадину. И снова замер, уставившись на Ива.

— У вас рука ранена, мой господин.

Тот насторожился, отступил назад:

— Что с того? Она уже заживает.

— Здесь поблизости живет одна женщина, — сказал Нан. — Проводить вас к ней?

— Что за женщина? — удивился Ив.

— Она и вылечит, и накормит, — объяснил Нан. — Меня-то она не жалует, может и палкой прибить, ну а вы — другое дело. Вас она примет.

— А тебя почему не жалует?

— Я ее обокрал, — ответил Нан просто.

— Как же ты к ней явишься после такого?

— К ней же не я приду, а вы, мой господин, — сказал Нан. Его глаза хитро блеснули, и впервые живое выражение появилось на истощенном сером лице. — Раз вы теперь мой хозяин, значит, со мной ей и говорить незачем. Она с вами будет разговаривать, не со мной.

— Кажется, я начинаю понимать, за что тебя били и хотели повесить, — заметил Ив.

— Нет, мой господин, — уверенно возразил Нан. — Эти люди хотели повесить меня за курицу. Вам такого уж точно не понять.

* * *

Ив ехал по лесу вслед за своим провожатым. Нан шел впереди, отыскивая для всадника тропинку в чаще. Иву нравилось, что Нан молчит. Хоть неповешенный вор и владел, как оказалось, связной речью, все же разговаривать с ним Иву вовсе не хотелось. Хорошо бы поскорее избавиться от него, потому что возвращаться в Керморван, имея в спутниках такого пройдоху и оборванца, было бы стыдно.

И стоило Иву подумать так, как Нан повернулся к нему и сказал:

— Уже скоро.

Ив не ответил и даже не взглянул на говорившего. Дорога пошла вниз, под копытами чавкнуло сыростью. Слева открылось заросшее высокой травой болото, а справа, на самом краю трясины, стояла маленькая хижина, крытая соломой.

Шагах в десяти от этого жилища между корнями старого дерева бил родник. Тонкий ручей убегал в болото, теряясь среди густой зелени.

— Здесь, — кивнул Нан и остановился.

Ив проехал вперед и, остановив коня, обернулся к своему спутнику:

— Какая она, та женщина?

Нан с опаской смотрел на хижину, ежился, кутался в свои лохмотья, словно пытался исчезнуть.

— Выглядит-то она так, словно приходится вам теткой или какой другой родней, — сказал наконец Нан. — Это если в глаза ей не глядеть.

— А что такого в моих глазах? — прозвучал вдруг женский голос, как будто наполненный мягкой улыбкой.

Ив вздрогнул, поворачиваясь на голос. Перед ним стояла женщина лет тридцати — тридцати пяти. Она была высокая, сильная. Платье на ней было самое простое, но из хорошего полотна и очень чистое. Можно подумать, она никогда не собирала дрова, не топила печь, не готовила еду, а по хозяйству у нее хлопочет какая-нибудь служанка. Но, видя ее исцарапанные покрасневшие руки, всякую мысль о служанке поневоле отбросишь.

Иву понравилось ее лицо — с мягкими крупными чертами, широко расставленными глазами, большим ртом. Волосы она носила свободно распущенными по плечам. А улыбалась так спокойно и приветливо, что у Ива полегчало на душе и он поздоровался с ней как с доброй знакомой.

— Меня зовут Матилина, — представилась женщина. — А вы, мой сеньор, устали с дороги, да и плечо у вас опять разболелось. Давно ли вы получили эту рану?

— Несколько дней назад, — ответил Ив, почему-то краснея.

Она сказала:

— Отпустите коня, пусть себе пасется на воле. Если хотите, заходите в дом, да только хижина моя убогая и вам будет в ней скучно. Лучше я принесу для вас покрывало. Посидите на мягкой земле, под ясным небом, отдохните.

Она скрылась в хижине.

Нан прошептал:

— Попросите у нее поесть, мой господин.

Ив сделал вид, что не слышит.

Матилина быстро вернулась и расстелила на земле большое покрывало, сшитое из лоскутов.

— Отдыхайте.

Ив с благодарностью растянулся на земле. Только после этого Матилина устремила сердитый взгляд на Лесного Нана:

— А ты как посмел ко мне явиться?

Нан тоскливо втянул ноздрями воздух и ничего не ответил.

Ив подал голос:

— Не обращай на него внимания, добрая женщина. Его здесь нет.

— Как же «нет», когда вот он, стоит передо мной во плоти? — удивилась Матилина и ткнула Нана пальцем в грудь. — Почему благонравные жители Кервезена не повесили тебя? Я же точно указала им, где тебя искать. Неужто ты сумел отвести им глаза? Кто научил тебя этому?

Нан по-прежнему не отвечал, он переступал с ноги на ногу, ежился и озирался по сторонам.

Ив нехотя подал голос:

— Благонравные жители Кервезена не ударили лицом в грязь, добрая Матилина. Они действительно изловили этого Нана и уже приготовили для него прочную петлю.

— Ах, вот оно что! — воскликнула Матилина и всплеснула руками. — Мягкосердечный юный сеньор, что же вы наделали? Теперь всех нас ждут большие неприятности!

— Добрая Матилина, — возразил Ив, — я был в лесу Креси и видел столько смертей, что какие-то там большие неприятности переживу без малейшей душевной боли.

Несколько мгновений она рассматривала его, и Ив, даже не видя ее, понимал, что Нан прав: взгляд у этой Матилины может быть кусачим, как лед.

А она вдруг рассмеялась:

— Хорошо, будь по-вашему, сеньор. Коли вы признаете, что этот человек ваш, я его и пальцем не трону. Попробовал бы он сунуться ко мне без вашего покровительства — я быстро превратила бы все кости его тела в мягкое тесто.

— Ты в своем праве, — сказал Ив. — Поступай как знаешь.

Матилина снова ушла. Ив ненадолго заснул. Когда женщина вернулась, он почувствовал себя отдохнувшим и полным сил. Она устроилась рядом с чашкой воды и чистым полотном для перевязки. Рука у нее была легкая, а голос казался и того легче; она говорила что-то негромко, и слова порхали, словно бабочки, наполняя душу радостью и покоем.

Ив и сам не заметил, как рассказал ей о замке Керморван, и о своем путешествии, и о турнире во славу мертвого ребенка. Умолчал он только о рубиновом ожерелье, которое носил под одеждой на шее, — да и то потому лишь, что вовремя вспомнил о Нане, который был вором.

А Матилина уже потчевала его похлебкой и дала ему свежий хлеб, чтобы черпать похлебку из миски. Ив ел и ел и всё не мог насытиться, таким вкусным оказалось угощение.

— Люди, как всегда, неосторожны, молодой сеньор, — заметила Матилина. — А ведь стоило бы им получше присматриваться к девочкам, которых они находят в орлиных гнездах, потому что именно так существа из Озера Туманов подбрасывают в человечий мир своих детей.

— Зачем им делать это? — удивился Ив.

— В уплату, — объяснила Матилина. — Корриганы знают, что за все положено платить. Это очень старый закон.

— Разве нет на свете ничего такого, что дается даром? — возразил Ив. — Сдается мне, таких вещей полным-полно!

Матилина тихонько засмеялась, но смех этот вовсе не был добрым.

— Ах, молодой сеньор, сразу видать, что вы никогда не имели дел с корриганами. Им неизвестны новые порядки человечьего мира. Ведь они начали общение с людьми еще в те времена, когда все имело определенную цену — и руки, и ноги, и глаза, и каждый палец, и ничто не давалось просто так, без равнозначной замены. Корриганы по-своему честны, — она покривила губы, — и потому строго следят за соблюдением старых договоров. Они отправили к людям ребенка в уплату за кого-то другого, кого хотят взять к себе, на дно своего сумеречного озера.

В глиняной миске, которую держал Ив, похлебки не убывало, и он продолжал есть, хотя давно уже насытился.

— Но ведь тот ребенок умер, — выговорил наконец Ив между двумя глотками.

— Для корриганов это не имеет значения, — прошептала Матилина. — Если они отдали кого-то, значит, кого-то заберут. Выкуп внесен, и они считают, будто соблюдают договор по всей справедливости.

Ив хотел было возразить, что корриганы вовсе не таковы, и рассказать о своей дружбе с красноволосой Гвенн, но непонятная тяжесть сковала ему язык, и он лишь кивал да прихлебывал из миски.

А Матилина шипела прямо ему в ухо:

— На самом деле корриганы только притворяются честными, и вся их природа — сплошная ложь. Они никогда не отдадут людям ничего доброго и хорошего, а сами норовят утащить что получше. Кого они подбросили в гнездо? Какого-то уродливого ребенка, который сразу же и помер! А кого хотят в обмен?

Ив вопросительно посмотрел на нее. Матилина сказала:

— Уж всяко не урода и не больного! А все потому, что корриганы, в отличие от людей, не умеют ничего создавать. Они не сочиняют музыку. Они не шьют одежд и не возводят домов, они не умеют слагать стихи и рисовать картины. Все это делают для них люди, которых корриганы утаскивают к себе, на дно Озера Туманов. Нет, они не удовольствуются больным ребенком, или тупоголовым крестьянином, или подмастерьем-пьяницей. Им подавай кого поважнее — певца, или мастера, или рыцаря!

Ив не отвечал, он ел и ел, обмакивая хлеб в густое варево и откусывая большие куски. Рубиновое ожерелье как будто ожило у него под одеждой и шевельнулось, и он кожей ощущал сейчас каждый камушек. Но он по-прежнему ничего не мог ответить Матилине.

Она же сказала:

— Раз уж вы привели сюда этого вора, Нана, который посмел обокрасть меня, то я хочу бросить его в Озеро Туманов.

— М-м, — промычал Ив.

— Таким образом, корриганы получат своего человека и оставят нас в покое, — продолжала Матилина. — Обмен есть обмен. Они не посмеют требовать другого, потому что Нан, каким бы ни был он дурным, — плоть и кровь и ничего ни сверх того, ни менее того. Он будет наказан за все свои проступки — и клянусь рогами! — во всей Бретани не найдется ни одного человека, который пожалел бы о нем.

— Наказан? — едва ворочая языком, переспросил Ив.

Матилина сказала:

— На дне Озера Туманов он проживет всего несколько дней, а здесь, наверху, пройдут десятилетия. Мир переменится. Когда он выйдет, люди сочтут его безумным или, того хуже, злым колдуном. Никто не пустит его в свой дом, никто не подаст ему и чашки воды, они будут гнать его и в конце концов побьют камнями.

Ив сонно улыбнулся ей и кивнул. Похлебка стекала у него по подбородку.

— Отдыхайте, мой молодой сеньор, — и с этим Матилина ушла.

Стоило ей отойти, как тотчас откуда-то из-за деревьев вынырнул Нан. Пригибаясь, он скользнул к миске, стоявшей возле покрывала. Глаза Нана сверкали голодным блеском, руки тряслись, когда он схватил миску. И вдруг с криком выронил ее. Варево расплескалось, несколько живых лягушек выбрались из густой зеленоватой жижи и лениво поскакали прочь.

— Что вы такое ели, мой господин? — вскричал Нан.

Ив с трудом перевел на него взгляд. А Нан показывал свои руки, вымазанные чем-то зеленым.

— Она потчевала вас колдовским зельем!

— Ты сам привел меня к ней, — напомнил Ив. — О чем ты сейчас хлопочешь? Она хорошо позаботилась обо мне, а до тебя и твоего голода мне дела нет, потому что ты вор.

Нан беззвучно шевельнул губами и опять скрылся в лесу, потому что Матилина показалась из своей хижины.

— Какой вы неловкий, мой молодой сеньор! — воскликнула она, прибирая миску и подхватив несколько лягушек. — Все разлили. Не будет вам больше никакой еды.

— Я сыт, — заставил себя выговорить Ив.

Матилина внимательно осмотрела его с головы до ног.

— Пожалуй, так, — согласилась она. — В таком случае, поспите, а утром с новыми силами отправитесь в путь. Да не забудьте о том, что я говорила про корриганов и их обычаи.

Она хотела было уйти, когда Ив приподнялся, опираясь на локоть, и окликнул ее:

— Скажи мне, добрая женщина, возможно ли выбраться из Озера Туманов?

Матилина остановилась:

— Об этом не стоит и думать. Корриганы сами отпустят человека, когда он сделает для них все, о чем они хлопочут.

— А если он все же попробует освободиться? — настаивал Ив.

— Есть один способ, — медленно проговорила Матилина, — но он грозит верной смертью. Нужна крепкая воля и способность определенно отличать сон от яви… Если некто, находясь в озере, поймет: нет никаких корриганов и вся жизнь на дне, все приключения, подвиги и любовь — лишь греза умирающего; если человек ясно осознает, что на самом деле попросту захлебывается в воде, — тогда весь подводный мир для него мгновенно исчезнет, и он окажется тонущим в озере. Но такое еще никому еще не удавалось: едва только человек догадается о том, что тонет, он действительно погибает… Отдыхайте теперь, мой милый сеньор, и ни о чем не тревожьтесь.

С этим она оставила Ива в одиночестве.

Он не то спал, не то мечтал, но что ему снилось — не помнил; однако ближе к ночи почувствовал, как кто-то выдирает из него целые куски плоти — и делает это без всякого сострадания. Ив хотел покарать злодея, но обнаружил, что не в состоянии даже поднять руку.

А ненавистный голос кричал ему издалека:

— Проснитесь, проснитесь, мой господин!

Грубая рука дернула его за лицо, и вдруг у Ива сами собой широко раскрылись глаза. Он увидел Нана, который срывал с его тела белые мясистые шары. Когда Нан сжимал оторванный шар, тот лопался, оставляя на пальцах слизь.

— Колдовские грибы! — Нан бросил очередной шар и обтер ладонь об одежду. — Вы можете теперь встать, мой господин?

Ив схватился за его плечо и поднялся на ноги. Он прирос к земле, и десятки тонких прочных корешков порвались, когда Ив освободился.

— Проклятье, Нан! — одними губами произнес Ив. — Кто эта женщина? Что она со мной сделала?

Нан молча увлекал его прочь от дома Матилины. На мгновенье Иву показалось, что Матилина вышла из хижины и глядит на них с усмешкой. Но если это было и так, то находилась она очень далеко.

— Я не знал, — сказал наконец Нан. — Клянусь, не знал!

Он едва не плакал.

— Где Единорог? — прошептал Ив.

— Простите меня, — сказал Нан.

— Где Единорог? — громче спросил Ив.

— Не знаю, мой господин, — сказал Нан. — Скорее уйдем отсюда.

— Где Единорог? — в третий раз спросилИв. Слезы брызнули у него из глаз. — Где он, где мой конь?

Нан бежал вперед, сквозь чащу леса, и тащил за собою Ива.

* * *

Лес захлопнулся вокруг них, точно ловушка; куда бы они ни повернули, нигде не было ни малейшего просвета. Везде одно и то же: высокие деревья с черными влажными стволами, лишайники и мхи, густой лиственный ковер под ногами. Ничто не изменялось, хотя в первый день они двигались на восток, во второй день — на север, в третий — на запад, а к четвертому так устали и отчаялись, что остались на месте.

Порой сумрак начинал источать крупные капли дождя, или вдруг принимались кричать совы, и тогда Ив решал, что наступила ночь, и они ложились спать. Утро не приносило с собой перемен; все по-прежнему тонуло в тумане.

Больше всего Ив горевал об утрате Единорога: конь ушел неведомо куда и больше не возвращался.

Первую ночь после бегства от ведьмы Ив спал тревожно, а под утро его тошнило. Тело Ива покрылось язвами. Нан обкладывал их белым мхом, чтобы вытянуть дурные соки.

С помощью нехитрого приспособления — палки и петли — они вместе ловили птиц. Если им удавалось поесть, то они потом разговаривали; оставшись голодными, ложились у костра и засыпали безмолвно.

На пятый день они долго не могли заснуть и разговаривали у костра.

Сир Ив, между прочим, сказал:

— Сдается мне, мы пойманы здесь в западню. Броселиандский лес весь пропитан заклятием Вивианы, той самой, что погрузила Мерлина в вечный сон. И всякий, кто в неурочный час войдет сюда, обречен на вечные скитания и никогда не выйдет к людям. Я знаю, Мерлин спит где-то поблизости. Иногда мне чудится, будто я слышу его дыхание.

Нан устроился поудобнее на листьях, подложил ладони под голову, словно приготовился слушать сказку.

— Я вот думаю, — заговорил он, — та женщина, Матилина, — кто она такая на самом деле?

— Это ведь ты ее обокрал, — напомнил Ив. — Тебе лучше знать.

— Не лучший способ узнать человека, — заметил Нан.

— А что ты украл у нее? — полюбопытствовал Ив.

— Горшок меда и шерстяной плащ. Их я продал в Кервезене на ярмарке, а вырученные деньги пропил.

— Лучше бы ты оставил плащ себе, — сказал Ив.

Нан посмотрел на свои лохмотья и покачал головой:

— От ведьминых тряпок следует избавляться поскорее, не то они задушат тебя, пока ты спишь.

— Как же ты привел меня к ней, если знал, что она ведьма?

Нан пожал плечами:

— А куда еще было идти? Я так рассудил: если вы ей полюбитесь, я тоже отыщу себе тихий уголок в ее доме.

— Ну а вдруг бы она захотела меня убить?

— С вами бы она сделала, что ей вздумается, а меня бы не тронула, — сказал Нан. — Вы же всяко лучше меня: у вас и кровь чистая, и для постели вы годитесь, и собой хороши, и одеты хоть куда.

— У тебя на все найдется ответ, — сказал Ив. — Растолкуй-ка мне теперь, как ты посмел с таким бесстыдством рассказывать подобные вещи?

— Так вы же не сердитесь, — ответил Нан.

Ив прислушался к себе и понял, что наглец-то прав: он действительно не рассердился.

— Это потому, что я ничего не делаю не со зла, только с голоду или от страха, — объяснил Нан и попросил: — Расскажите еще про Вивиану и Мерлина.

— Где-то здесь, в этой чаще, волшебница Вивиана оставила заклятье переплетенных рук и перепутанных следов, — после короткой паузы заговорил Ив. — Она сделала это, когда выслеживала Мерлина. Вивиана желала владеть им в одиночку, а не делить его с целым светом. Видать, оба мы ступили там, где она творила свои чары — и теперь уж Броселиандский лес нас не выпустит до скончанья наших дней. Разве что мой замок позовет меня к себе — тогда я, может быть, выберусь.

— Чудно, — сказал Нан и зевнул. — Как замок может позвать? Он ведь неживой.

— Зато я — живой, — возразил Ив. — Рано или поздно меня потянет домой так сильно, что даже заклинания Вивианы не смогут меня удержать.

Нан только покачал головой:

— Вам с ней не совладать.

— Откуда ты это знаешь? — Ив почувствовал, что задет. — Как ты можешь судить обо мне?

— Я сужу не о вас, мой господин, а только о вашей способности справляться с ведьмами, — сказал Нан. — Матилина же одолела вас, и при том без всякого труда.

— Потому что я не знал, с кем имею дело. Если бы я знал, кто она такая, то был бы готов к ее коварству.

— Ни один враг не станет объяснять вам заранее, каким образом намерен вас победить. А иные еще и прячутся под личиной друзей.

— Например, ты? — прищурился Ив.

— Я не притворяюсь вашим другом, мой господин, — сказал Нан. — Да и таить мне от вас нечего.

Ив долго молчал, глядя в небо между ветвями деревьев. Потом сказал:

— Она хотела бросить тебя на дно Озера Туманов.

— Кто? Матилина?

— Да.

— Почему бы и нет? — сказал Нан. — По-вашему, там мне будет хуже, чем здесь?

— Положим, проведешь ты у них несколько месяцев в тепле и довольстве. А что ты будешь делать потом, когда корриганы тебя отпустят? Ведь на земле, быть может, за это время пройдет целых сто лет.

— А что я буду делать, если вообще никогда не встречу корриганов? Моя жизнь не имеет ни цели, ни смысла сейчас, и так оно останется и через сто лет, — сказал Нан. — Поэтому-то я свободен.

— Не ты ли хотел избавиться от своей свободы, передав ее мне? — напомнил Ив.

Нан махнул рукой:

— Так и свобода моя ни гроша не стоит. По доброй ли воле отдам я ее, или же кто-нибудь ее у меня отберет, или наедине с ней останусь, — выходит одно и то же.

— Ты поэтому говорил, что я лучше тебя?

— А разве не так?

— Так, — сказал Ив.

И больше они в тот день не разговаривали.

* * *

Ночью Иву приснилась корриган. Гвенн сидела на кровати, раскинув ноги, и наматывала на кулак длинные красные волосы. Почувствовав на себе взгляд Ива, она принялась озираться, разыскивая того, кто, невидимый, подсматривал за нею издалека. Затем она замерла, и Ив понял, что и она тоже теперь смотрит на него.

Ив заговорил — безмолвно, в своих мыслях:

— Отчего ты так печальна, Гвенн?

— Оттого, что утратила мою свободу, — пришел ответ; голоса корриган Ив не расслышал, но точно знал, о чем она думает.

— Хотел бы я помочь тебе, Гвенн, — откликнулся Ив. — Да сам сейчас угодил в западню. Кто-то удерживает меня в Броселиандском лесу против моей воли.

— Поспеши, — простонала Гвенн, откидываясь назад и разбрасывая вокруг себя огненные пряди растрепанных, замусоленных волос, — поспеши, сир Ив, иначе я никогда больше не сумею войти под водное небо Озера Туманов…

Ив проснулся от собственного крика и долго сидел в утренних сумерках, сотрясаясь всем телом и обтирая себя руками, чтобы унять дрожь.

* * *

Они не переставали искать дорогу обратно, к людям, и целыми днями бродили по заколдованному лесу, пока не падали от усталости. Порой Иву казалось, что он различает в траве или среди опавших листьев небольшие пятна вытянутой формы, напоминающие по очертаниям след женской ноги. Пятна эти расходились по всем направлениям, перепутываясь так, что невозможно было определить, в какую сторону на самом деле направлялась незнакомка. Иву думалось: если разгадать головоломку и пройти тем же путем, каким много веков назад пробежала здесь волшебница Вивиана, то Броселиандский лес выпустит наконец своих пленников.

До ломоты в глазах всматривался он в эти следы, приноравливая к ним шаг, но спустя какое-то время все исчезало, и Ив опять не видел под ногами ничего, кроме гниющей листвы и желтеющей травы.

Однажды Ив в сердцах сказал Нану:

— Почему ты просто таскаешься за мной по пятам и ничуть не помогаешь? Не будь тебя, я мог бы сейчас находиться дома — охотиться в обществе моего дяди, сира Врана или устраивать пиры в честь моей дорогой подруги Гвенн! Это ведь из-за тебя я угодил в колдовскую ловушку!

То, что он говорил, было несправедливо, потому что в следах Вивианы запутались они оба, и неизвестно, кто был первым; но Ив и жаждал сейчас несправедливости. Ему хотелось обвинить Нана во всех своих бедах.

Неожиданно Нан схватил его за руку и указал в просвет, видневшийся между деревьями:

— Смотрите! Что там такое?

Из-за стволов расходились во все стороны непривычно яркие желтые лучи. Обычный солнечный свет проходил сквозь целый океан листьев и до земли добирался уже сильно разбавленный зеленью. Поэтому Иву и Нану и показалось таким чудесным это сияние.

Однако, как и многое другое в Броселиандском лесу, желтые лучи оказались коварны. Они то просовывались между стволами и словно бы шевелились там, подобно подзывающим пальцам, то вдруг прятались, чтобы внезапно выскочить откуда-нибудь сверху.

Наконец настойчивость молодых людей взяла свое, и оба они очутились на круглой поляне, посреди которой рос огромный старый дуб.

Это было весьма странное дерево, поскольку казалось таковым только на первый взгляд. Если присматриваться внимательнее, то можно разглядеть происходящие с этим деревом метаморфозы. Постепенно, прямо на глазах у созерцателя, оно становилось прозрачным, и каждая выпуклость старой коры, каждая ветка, каждый сломленный сучок или дупло приобретали совершенно иной смысл.

Скрытое значение дерева проступало все явственнее, и вот уже перед ошеломленными Ивом и Наном вместо обычного дубового ствола — огромная полупрозрачная женская фигура, застывшая в странной позе: наполовину обернувшись, подняв сплетенные руки над головой, диагонально разметав волосы по всей спине, она казалась изваянной из столба воды.

Но самым удивительным было то, что между небольших грудей женщины, внутри ее тела, спал скорченный человек. Он выделялся темным пятном: старик с бородой и длинными седыми волосами сидел, обхватив руками колени и уткнувшись в них лбом.

Сияние исходило от ствола, но оно почему-то выглядело неживым, в то время как темная мужская фигура, заточенная внутри крупного женского тела, напротив, воспринималась как сгусток жизни. Оставалось только пробудить эту жизнь и выпустить ее на волю.

По лицу Нана бегали желтые блики. Сделав несколько неуверенных шагов, он приблизился к дереву.

— Вот же он, спящий Мерлин, — шепнул Нан, водя ладонями над самой поверхностью ствола, но не касаясь его.

— Вивиана, — сказал Ив, подходя, — сделалась жертвой собственной ловушки. Теперь Мерлин навсегда принадлежит ей, как она и хотела…

— Откуда вы знаете, чего на самом деле хотела Вивиана? — спросил Нан.

Неожиданно ветер пролетел над деревьями, и тихий звук разнесся по всему лесу. Как будто простонал отдаленный и вместе с тем вездесущий женский голос: а-а-а…

Ив вздрогнул и огляделся по сторонам, но никого не увидел.

А Нан не отводил взгляда от Мерлина. Желтый водопад света хлынул сверху, облизывая гладкие очертания женской фигуры, и застывшую Вивиану как будто окатили сияющим потоком.

Ив подумал: волшебный свет, истекающий из неба в этом месте, лился столетиями, отчего женское тело, разросшееся вокруг скорченного старика, становилось все крупнее и крупнее, и гробница Мерлина делалась все прочнее и прочнее.

Нану же почудилось, будто Мерлин пошевелился, как бы желая выпрямиться. И в тот самый миг страстное желание заглянуть в глаза великого мудреца охватило Нана. Он метнулся к дереву, протягивая руки, уверенный в том, что сумеет погрузить их в водяной столб, имеющий форму тела Вивианы, и дотронуться до Мерлина. Это прикосновение — Нан не сомневался — пробудит древнего мага и вызволит его из заточения.

Руки Нана вошли в ствол сразу по локоть. На ощупь зачарованная волшебница была подобна струе водопада, извергающегося с большой высоты: ее плоть была упругой, преодолевать ее сопротивление казалось наслаждением. Нан раздвигал ее, жадно хватая пальцами и проникая все глубже.

Вот-вот он дотянется до Мерлина и вызволит его, вот-вот кончик вытянутого пальца прикоснется к его плечу и изгонит сон-смерть. Еще чуть-чуть… Еще самую малость… Но сколько ни старался Нан, между ним и Мерлином ревниво вырастала плоть Вивианы.

Ив безвольно наблюдал за тем, как его спутник погружается в прозрачное дерево. Вот уже Вивиана поглотила Нана почти до плеч. Еще немного, и парень засунет туда голову.

— Стой! — крикнул Ив, очнувшись от наваждения. Он схватил Нана поперек живота и попытался оттащить.

Лицо Нана исказилось, он яростно завизжал, отбиваясь. В ту же самую минуту все переменилось. Прозрачная женская фигура исчезла; скрылся и поглощенный ею Мерлин. Перед Ивом вновь стояло большое старое дерево, дуб с корявой корой. Руки Нана намертво вросли в ствол.

Нан увидел, что стоит возле дерева, слившись с ним, и в первое мгновение даже не понял, что произошло.

Ив ощупывал кору вокруг вросших рук Нана и покусывал губу.

Нан дико глянул на него:

— Что случилось, господин мой? Что такое с моими руками?

— Это сделала Вивиана, — тихо сказал Ив. — Стой спокойно. Я подумаю, как тебя вызволить.

Нан шевельнулся и вдруг закричал пронзительным голосом:

— Господи, как мне больно! Давит! Как больно!

— Не двигайся! — Ив положил ладонь ему на спину. — Прижмись к дереву и не двигайся. Подожди немного. Сейчас я найду выход.

Но Нан совершенно обезумел. Он рвался вон из ловушки, бился лбом о ствол и непрерывно кричал, проклиная Вивиану и умоляя Ива вызволить его.

Наконец Ив взялся за меч и пригрозил:

— Если ты не замолчишь, я отрублю тебе руки и тем самым освобожу тебя от Вивианы, а себя самого — от твоих воплей.

Нан испуганно замолчал. Он прижался щекой к коре дерева и уставился на Ива. Из его глаз катились мелкие частые слезы.

Ив вонзил меч в ствол дерева. Ему почудилось, будто издалека опять донесся женский стон, но больше ничего не произошло.

— Я попробую его срубить, — сказал Ив своему спутнику.

— Это невозможно, — возразил Нан, глотая слезы. — Она слишком толстая. Ей, должно быть, полтысячи лет.

— Я буду рубить день и ночь и когда-нибудь добьюсь своего, — ответил Ив сквозь зубы. — Я не позволю ей хватать моих спутников и держать, причиняя им страдания.

Он размахнулся и нанес дереву первый удар мечом.

— Это мой долг, — сказал Ив. — Я обязан защищать и спасать тебя.

С этим он ударил вторично.

Нан отчаянно закричал:

— Остановитесь, господин мой! Она сжимает все сильнее! Не причиняйте ей боли, иначе она совсем раздавит мои руки.

Ив бросил меч, сел на землю, прислонился спиной к стволу и тоже заплакал.

В глубине ствола древесная плоть Вивианы пережевывала попавшие в западню руки. Нану казалось, что она растворила кожу на его пальцах. Его ладони были мокрыми.

— Отрубите мне руки, мой господин, — сказал Нан.

Ив поднял голову:

— Ты с ума сошел!

— Нет, мой господин, просто не остается другого выхода.

— Если я сделаю то, о чем ты просишь, ты умрешь, — сказал Ив. — Проще убить тебя сразу и на том покончить.

— Иначе я буду умирать долго, и все это время она будет пожирать меня, — сказал Нан, заливаясь слезами.

Неожиданно откуда-то сверху раздался голос:

— Вы потревожили покой владычицы Вивианы, так что же удивительного в том, что она наказала вас?

Голос был мужской, звучный. Он явно принадлежал человеку старше тридцати лет. Однако тот, кто спрыгнул с верхней ветки дерева и пружинисто приземлился рядом с Ивом, выглядел исключительно юным.

Незнакомец был высок ростом и тонок, как хлыст, — и так же гибок. На нем был синий плащ; рубаха и штаны сверкали белизной. Белыми были и его волосы, пронизанные красными прядями. Раскосые темные глаза ярко блестели.

— Корриган! — прошептал Ив.

Нан сильно вздрогнул всем телом, но промолчал, только пошире раскрыл глаза.

— Угадали, — как ни в чем не бывало отозвался незнакомец, и видно было, что он чрезвычайно доволен. — Отвечайте-ка мне, да поживее: что вы делаете у дерева Вивианы, на берегу Озера Туманов?

— Пропадаем почем зря, — сказал Ив. — Чем же еще мы, по-твоему, здесь занимаемся?

— Удивительные бывают у людей развлечения, — заметил корриган. — Правду говорят: чем короче жизнь, тем она разнообразнее. Мне бы и в голову не пришло забраться так глубоко в чащу леса только для того, чтобы пропадать там почем зря.

— Мы сделали это не по доброй воле, — сказал Ив.

На лице корригана появилось заинтересованное выражение.

— И где же тот, кто вас принудил?

— Его здесь нет, — сказал Ив. — Но он существовал, не сомневайся.

— Вы знаете его имя? — настаивал корриган. — Я мог бы устроить ему нелегкую жизнь в отместку за все его дурные проделки.

— Этим человеком был я, — сказал Ив. — И он, — Ив кивнул на бедного Нана, утратившего нить разговора и потому безмолвного, — он тоже был этим человеком.

— Так их было двое? — уточнил корриган.

— Да, но ни одного из них больше нет, — сказал Ив.

— А вы двое — разве не они?

— Нет, потому что мы оставили себя позади.

Корриган задумался.

— Ловко ты умеешь запутывать следы, маленький сеньор, — признал он наконец. — Но это не поможет, если ты не скажешь мне правдиво и со всей определенностью, как вы здесь оказались.

— Случайно, — сказал Ив.

— Случайностей не бывает, — возразил корриган. — Думай-ка лучше! У тебя осталась одна попытка.

— Нас привела сюда Вивиана, — сказал Ив. — Мы наступили на ее след.

Корриган ухмыльнулся:

— Не так уж трудно было дать правдивый ответ.

— Другие ответы тоже были правдивыми, просто ты их не принял.

Нан прижался щекой к древесной коре и сквозь слезы смотрел на обоих собеседников, но не мог вставить ни слова.

Корриган подобрал с земли красивый лист и принялся вертеть в пальцах. Пальцы у него были длинными, даже, пожалуй, слишком длинными и очень белыми. Опавший лист выглядел куда более живым, чем эти руки.

Наконец корриган произнес:

— Теперь вы можете назвать мне свои имена.

— Наши имена — имена святых, которые некогда приходили сюда, чтобы сжечь храмы древней религии, — сказал Ив. — Они тебе будут не по нраву.

— Это Мерлин открыл им дорогу, вашим сердитым святым, — корриган заметно помрачнел. — Мерлин воспитал солнечного короля нам всем на погибель, а сам ушел в сумерки и заснул там… Так ты не назовешь мне ваши имена? Ну хотя бы одно имечко, самое короткое?

Ив не ответил.

— Хотя бы несколько буковок? — настаивал корриган.

Ив не говорил ни да, ни нет и молча смотрел на него.

Корриган добавил:

— Чего тебе бояться? Ведь твои святые победили в вашем мире.

— Мы сейчас не в нашем мире, а в твоем, — ответил Ив. — Впрочем, как тебе будет угодно. В обмен на мое имя я прошу помочь моему спутнику.

Корриган обернулся к Нану и несколько мгновений рассматривал его.

— Он, кажется, попался в ловушку Вивианы? Зачем же он потревожил покой коварной владычицы? Поделом ему!

— Ты это уже говорил, — заметил сир Ив.

Корриган пожал плечами:

— Сколько раз ни повтори, правдой быть не перестанет.

— Это не та правда, за которую стоило бы умереть, — сказал Ив. — Помоги ему.

— А ты откроешь мне свое имя, чтобы я мог позвать тебя, если мне вздумается?

— Меня зовут Ивэйн, — сказал сир Ив. — Это хорошее имя из романа, написанного добрым христианином.

— Ивэйн, — повторил корриган задумчиво. — Ивэйн. — Он облизнулся. — Твое имя не жжет. Оно приятно льнет к губам.

— Оно и не должно тебя жечь, — возразил Ив. — С какой стати? Ведь мы не враги.

— Ивэйн, — в третий раз произнес корриган, и вдруг Ив ощутил, как между ними возникает родство. С каждым мгновением их родство укреплялось. Как будто сначала о нем знали лишь двое, корриган и сам Ив, а затем постепенно оповещался о том весь мир. И еще Ив понял, что может теперь улавливать отголоски мыслей корригана, а корриган слышит отголоски мыслей Ива. Слышание это отчасти затруднялось — потому, что Ив назвал корригану не настоящее свое имя, а созвучную замену, взятую из книги.

— Будь по-твоему, Ивэйн, — прошептал корриган после того, как прошла, казалось, целая вечность. На миг Ив увидел, что тело Нана ссохлось, потемнело, длинные седые волосы перепутались с клочьями мха, а лицо равнодушно глянуло пустыми глазницами. Ив моргнул, прогоняя видение, и время послушно вернулось на свое место.

Гибким движением, словно танцуя, корриган переместился к дереву Вивианы. Смуглое лицо с раскосыми темными глазами очутилось у самых глаз Нана.

— Что она делает с тобой? — спросил корриган, жадно рассматривая пленника. — Какова она там, внутри дерева, эта злая-злющая владычица?

— Она дробит мои кости и высасывает кровь из-под кожи, — с трудом выговорил Нан.

— Ее кожа как шелк, ее плоть как струя воды, ее кости как оструганная древесина, — сказал корриган. — Разве не так?

Нан не ответил.

Корриган пробежался пальцами по коре, лаская ее, запуская кончики ногтей в каждую щелочку. Дерево зашумело кроной, закачалось, и руки Нана стали выходить на волю короткими рывками, как будто оживший ствол выталкивал их, пульсируя.

— Ллаухир! — прозвучал гневный женский голос внутри ствола. — Что ты делаешь, Ллаухир?

— Замолчи, Вивиана! — крикнул корриган, но было поздно: его имя было произнесено вслух, и двое людей услышали его.

— Прекрати! — требовала волшебница.

С досады корриган вонзил в кору свои длинные ногти.

— Правду говорят, ты злая-злющая, — сказал он.

Из-под его ногтей потекла кровь. Ветви дерева раскачивались, листья шумели в вышине.

— Отпусти меня, — приказала Вивиана, но в ее голосе звучал стон.

— Отпусти его, — сказал Ллаухир, отнимая руку.

По стволу продолжала бежать кровь. Шероховатая кора давала все новые и новые удобные русла для темного ручейка. Ллаухир поцеловал дерево. Ветви качнулись еще несколько раз и затихли.

Нан ощутил последнее сжатие древесины и, выдернув пальцы, упал на траву. Руки его посинели и распухли, ногти сделались черными. Царапины и ссадины покрывали кожу, занозы торчали в таком великом множестве, что вытащить их все представлялось делом поистине невозможным. Нан смотрел на свои руки и плакал.

Корриган сказал Иву:

— Я сделал то, о чем ты просил, брат.

— Благодарю, брат, — эхом откликнулся Ив.

— Ты можешь позвать меня в любое мгновение, когда захочешь, — сказал корриган. — Вивиана научила тебя, как это сделать.

— Если хочешь, — сказал Ив, — я могу забыть твое имя.

— Тебе такое под силу? — удивился корриган. — Трудно бывает что-то узнать, но забыть то, что знаешь, — невозможно.

— Что ж, — улыбнулся Ив, — в таком случае и ты зови меня, если понадоблюсь.

Корриган со смехом протянул ему руки, и они простились. Мгновенье спустя возле дерева Вивианы Ив и Нан остались одни.

Глава восьмая АББАТСТВО БЕЗУМЦЕВ

Следующий день оказался совершенно не таким, как предыдущие. Нан искал в лесу грибы, непрестанно молясь при том святой Урсуле, которая укрывала своей мантией весь мир, и святой Ите, которая держала у своей груди младенца Христа, чтобы эти две добрые святые послали ему полезные грибы и не искушали ядовитыми. То и дело он останавливался и выдергивал зубами из своих рук очередную занозу. Ив помог ему избавиться от большинства из них, но многие скрывались под кожей и не желали быть обнаруженными вот так сразу. Нан жевал одну целебную горькую травку и сплевывал на свои ранки зеленой кашицей, но это, как казалось, не очень-то помогало. Зато во рту была теперь горечь, и разыгрался аппетит.

Сир Ив лежал под деревом, раскинув руки и рассматривая зеленую, пронизанную далеким светом крону. В листьях, колеблемых ветром, появлялись и исчезали лица и образины. Их меняющаяся череда как будто пыталась что-то сообщить безмолвному созерцателю, но, не успев произнести ни звука, они пропадали один за другим.

Тем временем Нан наткнулся на странную вещь. Одно из смолистых деревьев было обвязано тонкой лентой; кора под лентой была иссечена ножом, под истекающую белой липкой кровью ранку кто-то подставил кусок бересты, свернутый в конус, а рядом валялась надкушенная луковица.

Несколько минут Нан молча смотрел на берестяную чашку и луковицу и не знал, верить ли собственным глазам. Затем еще одна капля смолы оторвалась от дерева и медленно погрузилась в сосуд, присоединяясь к прочим; в это самое мгновение Нан понял, что все увиденное существует на самом деле.

Он поскорее поднял луковицу и побежал обратно, крича:

— Мой господин!

Ив находился во власти своих мечтаний и потому улыбнулся, не думая о том, что улыбается Нану.

— Что там такое?

Нан показал ему свою находку.

— Лук? — обрадовался сир Ив. Он разрезал луковицу пополам. — Это кстати.

Однако Нан даже не поднял руки, чтобы забрать у сира Ива свою половинку. Это удивило Ива:

— Напрасно ты отказываешься. Мой наставник утверждает, что лук бывает полезен, когда нужно подкрепить красную субстанцию крови, от которой человек получает желание жить и драться.

Нан объяснил:

— На этой луковице — следы зубов, а ведь она совсем свежая. Здесь рядом какие-то люди, мой господин! Вот что я хотел вам сказать.

Сир Ив покачал головой:

— А я думал, это ты откусил.

Нан ответил:

— По правде говоря, не стал бы я угощать вас надкушенной луковицей. Я съел бы ее целиком, а вам бы ни словечка не сказал. Но я принес ее как доказательство моей правоты и теперь вынужден делиться.

— Если ты прав и здесь поблизости появились какие-то люди, то, думаю, нам следует найти их, — отозвался Ив. — Возможно, они знают дорогу из леса.

Видно было, что он не слишком-то поверил в доброе известие; впрочем, Нан этому не огорчился. Долго искать не пришлось — уже через несколько минут они ступили на хорошо утоптанную тропинку, а чуть позднее между стволами деревьев мелькнула каменная стена.

Стена выглядела очень старой. Никакого скрепляющего раствора не использовали, просто наваливали камень на камень, но кладка получилась достаточно надежной, чтобы продержаться несколько веков.

Между камнями проросли кусты и целые деревца. Самым настойчивым удалось разворотить часть стены и расколоть огромные серые булыжники, но вместе с тем растения тесно сплелись с камнями, так что от присутствия выползающих из земли корней и изогнутых ветвей стена сделалась еще прочнее. Мхи свешивались с веток густыми длинными «бородами».

Путники обошли стену кругом и очутились перед воротами. Одна створка стояла настежь: сделанная из тяжелого дубового теса, она покосилась и наполовину вросла в землю. Другой не осталось вовсе.

В обширном дворе не было видно ни души. Вдоль всей стены тянулись прилепленные, точно ласточкины гнезда, хижины, сплетенные из ветвей или сделанные из грязи. Этих хижин Ив насчитал не меньше двух десятков.

В самом центре находилось еще одно сооружение — деревянный дом без двери. Поперек низкой притолоки торчал здоровенный ржавый брус.

— Давайте уйдем отсюда, — прошептал Нан. — Что-то мне здесь нехорошо… Странное место. И людей не видать. Почему они прячутся?

— Всегда есть какая-то причина, — сказал Ив.

— Хорошо бы причина эта не оказалась такой же скверной, как мое предчувствие…

— Лучше бы тебе не рассуждать о том, что выше твоего разумения, — заметил Ив. — В прошлый раз добром это не закончилось.

— Предчувствия никак не связаны с разумением, — возразил Нан, — они прячутся в груди, под ребрами, там, где сердце и верхняя часть желудка.

— Избавь меня от разговоров о своем желудке! — приказал Ив. — Не хватало еще мне думать о том, что ты ощущаешь у себя в животе.

— В животе у меня страх, — ответил Нан и замолчал.

Сир Ив уже совсем было собрался войти в деревянное строение, как вдруг оттуда выскочил человек в косматой шкуре. Разбрасывая голые колени в стороны, точно в странной пляске, этот человек помчался вокруг дома, размахивая огромной дубиной, которую удерживал с поразительной легкостью. Завершив круг, он остановился перед дверным проемом, испустил несколько пронзительных воплей и принялся что есть сил колотить дубиной по металлическому брусу.

И тотчас, отзываясь на этот громогласный призыв, из хижин повыбежали дикие люди. Все они выглядели устрашающе, так что Ив вообразил, будто они с Наном и впрямь забрели в одну из тех удивительных стран, о которых когда-то сир Ив читал в книгах: например, в страну, где люди ходят на одной огромной ноге, ибо второй не имеют, или в страну, где у людей нет голов, а лица помещаются на животе, или же в страну псоглавцев.

Но нет, то были самые обычные люди, если судить по тому, как они были сложены. Каждый был снабжен головой с лицом, включающим в себя нос, рот и два глаза, каждый имел по паре рук и ног, и, сколько ни присматривался Ив, он не обнаружил ни одного хвоста, не говоря уж о копытах. Все дикари были босы, так что определить отсутствие копыт оказалось самым простым делом.

Что касается их волос, то все они заросли по пояс космами, грязными и нечесаными, полными репьев и насекомых. Их ногти собирали всю грязь многогрешного мира и вырастали бы до невиданных размеров, если бы не ломались о твердые костлявые тела, изнуренные постоянной чесоткой.

Большинство носило шкуры, но были и такие, что облачались в мешковину. Вся их одежда была рваной. Дыры они затыкали пучками травы или стягивали гибким прутом.

Эти люди со всех ног бежали к строению, выкрикивая что-то во всю глотку. Человек с дубинкой принялся гоняться за ними, колотя отставших по головам.

Нан затрясся всем телом.

— Уйдем отсюда, господин мой, покуда они нас не заметили!

Но было поздно.

Безумцы увидели чужаков, бросились к ним, обступили со всех сторон и давай гладить, щупать, щипать и царапать. Один все пытался укусить Нана за бок, другой, скребя, водил по одежде Ива ногтями, а третий подкрался и попытался пожевать его плащ.

Насекомые гнездились в волосах и одежде здешних обитателей в таком изобилии, что перемещение кусачих полчищ было приметно даже издалека. Ив принялся было отбиваться от лохматых дикарей, но те только пуще хохотали и трепали его за волосы, одежду, за руки и за пояс.

— Отойдите же от меня! — кричал сир Ив.

Нан схватился за голову. Ему стоило больших сил не закрывать глаза и продолжать смотреть на страшную картину, которая изменялась с каждым мгновением — но только для того лишь, чтобы сделаться еще более жуткой.

Дикари наседали на Ива и что-то с жаром втолковывали ему. Особенно надрывался один: он широко развевал рот, в котором виднелись несколько гнилых зубов и красные воспаленные десны, и орал.

Внезапно и сир Ив закричал на него, используя тот же язык, что и дикари. Все затихли, прислушиваясь. А Ив говорил себе и говорил, сперва не слишком быстро и четко, а затем все более уверенно.

Несколько лохмачей отошли от него и остановились в стороне, скорбно покачивая головами, с которых изобильно сыпались насекомые. Другие встали на колени и, царапая себе лица, зарыдали. Еще двое или трое принялись целовать сиру Иву руки и ноги.

Сир Ив решительно стряхнул с себя неожиданных почитателей и приблизился к своему спутнику.

— Это аббатство, — сообщил он, показывая на полуобвалившуюся стену и хижины из грязи и ветвей. — Там — братские кельи, а деревянное строение посреди двора — их церковь.

— Какое, однако же, странное аббатство! — выговорил Нан, стуча зубами. — И на каком языке вы с ними объяснялись, господин мой? Я ни словечка не понял.

— Оно и немудрено, — пробормотал Ив. — Они говорят только на латыни, это их родной язык — так они утверждают.

— Но что это за место? — настаивал Нан. — Почему о нем никогда не слышали?

— Много есть на свете такого, о чем люди никогда не слышали, — ответил Ив. — Думаю, аббатство давным-давно потерялось в лесу и ушло из людской памяти.

— Какова же их главная святыня? — спросил опять Нан. — Как она называется?

— Ты глуп и назойлив, Нан! — с досадой воскликнул сир Ив. — По подлому своему обыкновению, ты ищешь имен, определенности и выгод, в то время как здесь почти любая вошь напитана святостью. Говорю «почти», потому что полное совершенство на земле недостижимо. Да будет тебе известно, что здешние обитатели называют себя «аббатами», поскольку живут в аббатстве. У каждого из них было когда-то собственное имя, но они потеряли свои имена, и теперь любого из них можно называть «брат Аббе». Что касается их главной святыни, то они устроили свою обитель слишком давно и потому забыли, какова она была. Но она, несомненно, есть.

Тем временем человек с дубинкой снова принялся лупить по металлическому брусу.

— Эта вещь заменяет им колокол, — пояснил Ив. — Они говорят, что колокола непристойны. Как утверждает их аббат, святейший отец Аббе, колокол обладает языком, а это позволяет уподоблять его болтливой женщине. И еще — колокол обладает языком, а это позволяет уподоблять его тому органу, которым Адам соблудил с Лилит, а змий — с Евой, отчего и произошли все несчастья. Простое било — знак целомудрия и умерщвления плоти, и оно здесь уместно, в то время как колокол — совершенно неуместен.

И с тем сир Ив нырнул, пригнувшись, под брус. Нан побежал за ним.

В здании было темно и сильно пахло звериной шкурой, а под ногами чавкала гнилая трава. Постепенно глаза привыкли к сумраку, и Нан различил в центре пустого помещения большую каменную статую. Грубо обработанный камень представлял человеческую фигуру. Различимы были голова, прижатая к груди рука, спадающее волной покрывало. Нан провел рукой по статуе и ощутил холод камня и его пористую структуру.

Дикие люди заполонили свою церковь и сгрудились вокруг Ива. Ему протянули большой том в деревянном переплете. Огромные доски украшались массивными бронзовыми нашлепками, одна из которых, помещенная в центре, явно была когда-то фалерой на груди римского офицера. Другие представляли собой расплющенные монеты, на некоторых еще угадывались носатые профили.

Эти приклеенные смолой медные и серебряные предметы делали книгу очень тяжелой. Ив с трудом удерживал ее. Один из братьев выкатил из угла большое бревно и помог Иву водрузить на него книгу.

— Мы добываем смолу! — объявил сиру Иву один из братьев Аббе и взмахнул кулаком. — Вот для чего нам смола. Лепить украшения на книгу.

Сир Ив раскрыл книгу и увидел, что пергаментные листы ее почти сплошь заклеены монетами разного достоинства и пластинами с римского доспеха. Доспех этот наверняка принадлежал легату из числа молоденьких богатеев, присланных в леса Галлии ради доброй репутации и карьеры. Предположим — только предположим, — что звали его… скажем, Квинт Фарсал. Хорошее имя. Старое доброе римское имя. Квинт Фарсал. Сир Ив улыбнулся, произнося его про себя.

Помимо многочисленных украшений, в книге имелось и немалое число записей, сделанных одна поверх другой. Пергамент подчищали несколько раз, так что в конце концов от сырости и времени все три или четыре слоя записей начали проступать одновременно.

— Листай, листай ее, святейший отец Аббе! — кричали, обступая сира Ива, безумные дикие братья. — Читай ее нам! Через три страницы ты увидишь очень красивую вещь!

Ив переложил налево еще несколько листов и увидел медное зеркало — несомненно, римской работы. Позеленевший круг был процарапан рисунком, изображавшим полуобнаженную женщину, ласкающую лебедя.

— Ты когда-нибудь встречал такого человека, святейший отец Аббе? — спрашивали, теснясь возле Ива, братья.

Ив обвел пальцем женскую фигурку, и прочие отозвались дружным стоном.

— Это ангел! — кричали одни.

Другие говорили:

— Это ангел до того, как он получил крылья, — видишь, птица принесла ему два крыла, чтобы отдать!

Третьи доверительно рассказывали:

— У нас был один брат, его звали Аббе, он теперь умер, и он говорил, будто это — дьявол, но мы ему не верили, потому что дьявол не может быть таким добрым.

Тут все затаили дыхание, и сир Ив понял, что они ждут его решения.

Сир Ив громко произнес на латыни — не современной церковной, сильно испорченной варварскими наречиями, но прекрасной и звучной, какой пользовался еще бедняга Квинт Фарсал:

— Это, несомненно, ангел!

После чего сир Ив перевернул лист. Следующая страница была вся покрыта буквами разных начертаний, одни выползали из-под других, сливаясь или перечеркивая друг друга.

— Читай, святейший отец! — надрывались кругом. — Читай же нам в полный голос!

Сир Ив закрыл глаза и совершенно отчетливо увидел страницу, на которой был записан изначальный текст. Это была поэма того самого Квинта Фарсала, который командовал в здешних лесах недобитым галлами легионом и вместе с тем сочинял стихи — в подражание Овидию, разумеется.

И сир Ив начал:

Светлые воды, светлее кудрей Артемиды,

Белых кудряшек плетенье, белого локтя мельканье,

Так Актеон был застигнут любовью в чащобе,

В час, когда дева-охотница вместе с подругами вышла,

Чтобы стрелой поразить молодого оленя…

Но затем второй слой каким-то образом смешался перед внутренним взором Ива с первым, и тем же торжественным тоном Ив продолжил:

И где Господь наш претерпел

Весь человеческий удел,

Ибо должна навеки пасть

Раззявленная ада пасть…

Он помолчал, поскольку дальше, как он отчетливо видел, следовала миниатюра: свитое из переплетенных тел погибающих грешников изображение бездны. Неестественно вытянутые, хватающиеся друг за друга, черные от несмываемого греха, они образовывали вход в ад и одновременно с тем букву «О».

Ив переложил страницу и вздрогнул: на мгновение ему показалось, что он узнает изображенное. Кто-то весьма искусно нарисовал беседку, увитую цветами, а внутри беседки — женщину. Женщину в зеленом платье, с красными волосами. Иву даже подумалось, что он знает ее имя, — и что это его любимое женское имя, только он никак не мог вспомнить, как оно звучит.

Дальше начинались быстрые, скачущие крючки, которые, как знал Ив, обозначали музыку, и лишь после этого, уже под крючками, появились слова, которые Ив и произнес, помогая себе взмахами руки:

Ах, как Марион стирает!

Laudemus Virginem.

Ах, как ляжками блистает!

O Mariam Matrem!

Слушая это чтение, братья падали на колени, вскакивали, рвали на себе волосы, плакали и тянулись к Иву руками, а он, по-прежнему не открывая глаз, щедро раздавал им благословения.

Нан прижался к ледяной сырой статуе и тщетно старался унять дрожь. Зубы у него стучали все сильнее, и в конце концов он сам начал казаться себе скелетом, готовым увлечь в безумной пляске весь хоровод: и легата Квинта Фарсала, и ту женщину, что была изображена на зеркале, и десяток-другой грешников, черных и кричащих, сплетенных в букву «О», и прачку Марион с блестящими голыми ляжками, что забрела в воду глубже, чем это требовалось. А в самом хвосте хоровода скакали, задирая костлявые колени, братья Аббе и их святейший отец Аббе, который был когда-то сиром Ивом де Керморваном…

Нан сильно тряхнул головой, сражаясь с наваждением, и ударился о статую.

— Сир Ив! — закричал он. — Мой господин! Бежим скорей отсюда!

Ив величаво повел рукой, отстраняя его от себя:

— Прочь, грешник! Как ты смеешь обращаться к святейшему аббату Аббе с подобными речами? Я никому не господин и менее всего — тебе.

— Нет уж! — завопил Нан. — Вы отдали за меня свою последнюю монету и наврали этим жадным крестьянам, которые хотели меня повесить, — помните? Будто из одной монетки вырастет целое богатство… Мы вместе ловили птиц в глухом лесу, и я собирал для вас грибы, а это что-нибудь да значит! А теперь вы хотите, чтобы я оставил вас гнить и покрываться насекомыми? Да будь я проклят. Дайте-ка мне руку, я уведу вас в другое место.

— Нет никакого другого места, — возразил Ив. — Ты лишился рассудка, брат Аббе, и потому говоришь так безумно. Какое может быть другое место? Когда Квинт Фарсал погиб здесь, не закончив поэму, на его место пришел брат Аббе, и он стал писать о спасительных Страданиях Господа, но и он умер и ушел в землю, а книга осталась. И еще один брат Аббе писал в ней, и еще один, и всякий вписывал то, что знал: здесь столько молитв, стихов и песен, покрывающих друг друга слой за слоем, что мне жизни не хватит прочитать их все! А один брат Аббе был когда-то школяром и не забыл тех глупых стишков, которые сочинял в миру… Но отчего бы ему быть проклятым за это? Если кто-то здесь и проклят, так это ты, и именно за то, что хочешь увести меня отсюда!

— Мой господин, — сказал Нан в отчаянии, — опомнитесь, что вы такое говорите? Клянусь гвоздем, я вызволю вас из этой беды.

— Ах, так? — рассердился сир Ив. И обернулся к братии, которые уже приплясывали на месте от нетерпения. — Возьмите же его и привяжите к дереву, а потом мы побьем его камнями, чтобы впредь он не дерзил нам в нашей святой обители!

Безумные братья заревели и бросились на Нана. Напрасно он отбивался и звал на помощь. Его повалили и начали вязать. Веревок у них не было, поэтому в ход пошли гибкие прутья, а братья Аббе владели ими весьма ловко. И скоро Нан, оплетенный прутьями и как бы помещенный в корзину, был выволочен на двор, причем все это время его били и пинали, не щадя ни боков его, ни ног, ни головы.

Поскольку деревьев внутри обители не росло, его вытащили за пределы двора и там поставили, прислонив, возле первого же дерева. Затем братия разбрелись в поисках камней, как повелел им святейший отец Аббе.

Ив вышел из ворот последним. Он шагал, величаво вскинув голову. Движения его стали плавными, а лицо — неподвижным.

Увидев сира Ива, Нан громко заплакал.

Ив уставился на него:

— Почему ты плачешь, жалкое насекомое?

— Я боюсь, что меня и впрямь сейчас побьют камнями, — признался Нан.

— Что же в этом такого страшного? — удивился Ив. — Подобным образом всегда поступают с грешниками, которым желают спасения, и я не вижу причины делать исключение для тебя. Или ты предпочитаешь, чтобы твое тело вытянулось и скрутилось, и сплелось с другим таким же телом, и почернело, и прилипло ко входу в пещеру, которая обозначает врата ада и одновременно с тем букву «О»?

Нан не отвечал и только глотал слезы.

Тут к Иву прибежал один из братьев Аббе и, путаясь в своих лохматых одеждах, повалился ему в ноги.

— Святейший отец Аббе! — закричал брат Аббе. — Ужасная вещь! Ужасающая вещь!

— Говори, — позволил Ив.

— Во всей округе нет камней! Мы обошли все, и три кочки, и пять ручьев, и одно смоляное дерево… Нигде ни одного камушка,хоть ты убейся, хоть расколотись головой о дерево! А брат Аббе, — тут говорящий показал подбородком в сторону другого брата, застенчиво маячившего неподалеку, — тот обежал вокруг суковатого пня ровно сорок раз, и все сорок раз читал молитвы, которым ты научил его, — про Марион и ее ляжки, — и тоже не достиг цели!

— Что же делать? — задумчиво произнес Ив. — Возможно, нам придется забить грешника палками. Ступайте же теперь и ищите хорошие палки.

Брат Аббе возопил к небесам, благословляя мудрость нового настоятеля, после чего поспешно убежал.

— Господин мой, — закричал Нан, — неужели вы дадите этим сумасшедшим убить меня палками?

— Я не желаю слушать твои нечестивые вопли, — сказал сир Ив, отворачиваясь.

Нан всхлипнул и замолчал.

Спустя некоторое время из чащи выбежали братья, и каждый нес по палке. Ив махнул рукой, и первая полетела в Нана и ударила его по скуле. Выступила кровь, потекла, как слеза, а Нан откинулся к дереву и закрыл глаза.

Когда сир Ив увидел кровь, что-то в нем переменилось. Страница книги исчезла, тусклый блеск центурионовой фалеры погас, и, мелькнув удивленным юным лицом, сам Квинт Фарсал пропал в темной чаще Броселиандского леса. Перед Ивом был всего лишь Нан, его лесной товарищ, связанный гибкими прутьями, с разбитым лицом. Глаза Нана были закрыты, и Ив почему-то подумал, что его спутник, должно быть, умер.

Ужасаясь этому, Ив бросился к нему и закрыл его своим телом: очень вовремя, потому что как раз в этот миг другой брат Аббе бросил палку, и она огрела Ива по спине.

Ив закричал диким голосом, выхватил из-за пояса кинжал и накинулся с оружием на лохматых дикарей. Завидев блеск стали, они ничуть не испугались, однако не потому, что были храбры или надеялись на свою многочисленность, но потому лишь, что за века заточения в своей безумной обители совершенно позабыли о том, какие опасности могут быть сопряжены с блестящим, остро отточенным металлом.

Иву пришлось сильно разрезать руку одному из нападавших, чтобы память немного вернулась к ним. Они тоже увидели кровь, не чужую, какой была кровь Нана, а собственную, и принялись вопить на все лады. И так, вереща и подпрыгивая, они бросились к аббатству и попытались закрыть ворота, но единственная уцелевшая створка вросла в землю, и ничего у них не получилось.

И пока они воевали со своей дверью и с раной одного из братьев Аббе, тщась затворить и то, и другое, Ив подбежал к Нану и начал рвать и резать прутья, чтобы поскорее освободить его.

Он сильно тряс пленника и поневоле причинял ему большие страдания, так что Нан даже не открывал глаз, поскольку был убежден: все происходящее есть лишь продолжение казни.

Но затем прутья поддались и начали спадать один за другим, и Ив, заплакав, сказал:

— Слава Богу, Нан, ты жив!

Нан повалился ему на руки. Ив потащил его прочь. Они удалились аббатства всего на несколько шагов — все это время не прекращалась отчаянная битва братии с воротами, — и тут каменная стена сумасшедшей обители скрылась из глаз, как будто ее здесь никогда и не было.

Когда Нан очнулся, он увидел, что лежит на поляне, под далеким небом, а к ссадине на щеке у него прилеплен клочок свежего бледного мха. Рядом сидел сир Ив и рассматривал расплющенную бронзовую фалеру, края которой так истончились, что растрескались и пошли бахромой.

Почувствовав на себе взгляд, сир Ив обернулся. Нан увидел, что тот улыбается.

— Ради Бога, мой господин, — сказал Нан, — что это было?

— Не знаю, — ответил сир Ив. — В любом случае, оно пропало и вряд ли скоро появится опять.

Он укрыл Нана плащом и отправился на поиски съестного: поблизости протекал большой ручей, и сир Ив не терял надежды поймать там какую-нибудь рыбу.

Глава девятая ПОДВОДНЫЙ САД

Лес заметно изменился после того, как Ив и Нан побывали в аббатстве безумцев. Как будто они миновали незримую границу и перешли из одной чащи в другую: деревья стали выше, листья темнее, сумерки — гуще, и по утрам ложился тяжелый туман, отчего Ива мучили дурные сны, а Нана — боль в избитом теле.

— Если мы не выберемся отсюда, мой господин, — сказал однажды Нан, — то осень нас прикончит, а зима доконает.

У него так лязгали зубы, что Ив с трудом разбирал его слова.

— Разве тебе не приходилось зимовать в лесу, Нан? — спросил Ив. — Я думал, ты к этому привычен.

— Приходилось, — ответил, дрожа, Нан. — Но не припомню, чтобы когда-нибудь было мне так холодно.

— Это Вивиана забралась к тебе под кожу, — задумчиво произнес Ив. — Она злая-злющая, вот поэтому тебе и холодно.

— А вы разве не мерзнете, мой господин?

— Нет. — Он коснулся своей шеи и вытащил из-под одежды рубиновое ожерелье. — Думаю, из-за этой вещи. Внутри у нее тепло, как будто она живая. От нее я согреваюсь, и чем холоднее становится вокруг, тем сильнее греют чудесные рубины.

— Рубины? — переспросил Нан, однако глаза его оставались тусклыми. — Впервые слышу, чтобы камни могли согревать.

— Думаю, они не из нашего мира, и обычные законы природы на них не распространяются.

— Но как вышло, что такая вещь попала к вам? — спросил Нан. И подложил ветку в разгоравшийся костер.

— Помнишь, я рассказывал про турнир… — начал сир Ив.

Нан любил слушать истории. Раньше его не больно-то баловали этим. А Ив частенько вспоминал свои давнишние увлекательные беседы с Эсперансом. И постепенно Нан узнал о замке Неблагоразумного Разбойника, о Яблочной войне, а заодно — и о великане, которого украли корриганы, похитив один его сапог.

— Так ожерелье всегда было при вас? — удивился Нан, когда Ив закончил повествование. — Ну и ну! Почему же вы никогда раньше о нем не упоминали?

— Потому что ты вор.

Нан задумался ненадолго.

— С тех самых пор, как вы не дали меня повесить, я не стащил даже луковицы, — сказал он наконец.

— Тебе это странно?

— Задуматься впервой — да, странно; а поразмыслить хорошенько — мне же не попадалось ничего ценного, даже хлеба, так чему тут удивляться?

— Теперь ты знаешь об ожерелье, — заметил Ив.

Нан покачал головой:

— Будь я проклят, если коснусь его. Довольно с меня одной Вивианы. Сдается мне, мой господин, в этих камушках вся наша погибель. Ведь если ожерелье принадлежало корриганам, его следует вернуть.

— Я оставил себе эту вещь не ради ее дороговизны, — с нажимом произнес Ив, — а на память.

— Ваша-то память — о турнире, в котором вы победили назло надменной даме, а память корриганов — о бедном ребенке, который был их плотью и кровью, — возразил Нан. — Может, это они и заперли нас в лесу, и не Вивиану, а их следует задобрить.

Огонь разгорелся, сырые ветки выстреливали искрами и шипели, отдавая влагу. Туман отползал за деревья и там из последних сил цеплялся тающими пальцами за корни и папоротники. В зеленых сумерках полдень был чуть светлее, чем вечер.

Ив определял время суток по своему настроению: к вечеру его печаль становилась глубже, а на рассвете она делалась острой, почти невыносимой, и вонзала в его сердце тысячи иголок. Только к полудню она смягчалась, словно вспоминала, что следует дать место дневной заботе.

Нан разделял день на часы, когда он был очень голоден, часы, когда он ловил птиц, рыбу или искал грибы, и часы, когда он был не слишком голоден. Сон же уравнивал рыцаря и вора; во сне оба были бездомны.

— Думаешь, я должен был передать ожерелье тому корригану? — заговорил Ив, избегая называть имя Ллаухира, чтобы не вызвать его ненароком прямо к костру.

— Почем мне-то знать, — буркнул Нан. — Здесь ведь никак не угадаешь. Если я украл курицу в семье Гастона, следует ли отдать курицу в возмещение семье Жакоба только потому, что оба они из одной деревни?

— Слишком мудрено для меня! — рассердился Ив. — Я ведь ничего не крал.

Нан замолчал и больше к этой теме не возвращался.

В тот день они прошли большое расстояние, потому что Ив сказал: «Все, что имеет на земле начало, имеет и конец. Начался и когда-нибудь закончится свет, изливаемый на нас с неба. Началось и когда-нибудь иссякнет время, которое движется от начала земли через Воплощение Бога-Слова к Последнему Суду. Точно так же закончится Броселиандский лес, если идти сквозь него без остановки».

Они старались идти прямо, как если бы следовали за летящей стрелой; однако то и дело им приходилось обходить кочки, овраги, разбухшие ручьи и целые болотца. Солнце вело их окольными путями: казалось, оно постоянно меняет местоположение и прячется за густыми кронами и плотными облаками. Иногда оно будто бы бежало, а порой плясало на месте.

К вечеру Ив и Нан увидели впереди большую поляну и направились прямехонько к ней, чтобы там заночевать и набраться сил. Утром, обещал Ив, они поищут какую-нибудь еду и весь день потом будут отдыхать.

Но когда они выбрались из чащи и очутились на поляне, то увидели перед собой озеро.

Оно было очень большим: лишь с большим трудом Иву удалось разглядеть противоположный берег. И все же это было озеро, а не море, и Ив сразу ощутил разницу между ними. Море жило у него в груди и непрестанно шумело, соединяясь с шумом сердца; озеро же могло существовать отдельно от Ива, и Ив тоже мог жить отдельно от озера, оставаясь его созерцателем, но не частью.

Берега заросли камышом и высокими стрелами осоки; виднелись растения с мясистыми лепестками и крошечные розовые цветки, собранные в корзиночки. Упитанные камыши постукивали друг о друга под слабым ветерком, рябь пробегала по поверхности воды. На берега накатывал туман, однако над головой впервые за много дней Ив увидел открытое небо. Он вздохнул свободно, хотя на самом деле небо разочаровывало — оно было тусклым, как будто закатных красок для него не хватило и небесный художник замазал эту часть свода сильно разбавленными остатками.

— Это и есть Озеро Туманов? — прошептал Нан.

Ив не ответил. Нан подошел ближе и остановился за его плечом.

— Ведь это же тут живут всякие волшебные существа?

Ив не отводил глаз от озера.

— Сумеречный мир, — тихо проговорил он. — Ни свет, ни тьма. Самое место для них.

— Боязно. — Нан поневоле оглянулся назад, на лес.

Его страхи начали сердить Ива.

— Нечего бояться, Нан. Это всего лишь сумерки.

— Держаться бы отсюда подальше, — пробормотал Нан, передернув плечами.

— Мы ведь уже здесь, — напомнил Ив.

— Отдайте им ихнее, мой господин, и уйдем! — взмолился Нан. — Может, после этого чары спадут, и мы выберемся наконец на обычную дорогу, к обычным людям.

— Ты хочешь поскорее вернуться к обычным людям? — удивился Ив. — Сдается мне, до сих пор тебе не удавалось поладить с ними.

Нан сказал:

— Кто не ладит с людьми, не поладит и с корриганами, а второе куда опаснее первого.

Ив снял с шеи ожерелье, подержал его на весу, размахнулся и бросил в озеро. Красные камни тяжелыми каплями пролетели сквозь туман и опустились на водную гладь. Однако, вопреки всему, они не опустились на дно, а остались на поверхности, как венок, сплетенный из цветов.

— Озерные жители! — крикнул Ив, но голос его прозвучал глухо и сразу утонул в тумане. Тем не менее он снова набрал в грудь воздуха и закричал опять: — Жители озера Туманов! Если эта вещь — ваша, заберите ее и позвольте нам выйти из Броселиандского леса!

Ответа не было. Плескала маленькая волна, подбегая к берегу и отскакивая от него. Вдруг поднялась из прибрежной травы цапля и пролетела совсем близко от людей, словно бы нехотя волоча себя по воздуху. Иву казалось, что он может коснуться ее — стоит только протянуть руку. А красные камни все покачивались на воде.

Ив вошел в озеро по колено и остановился.

— Куда вы? — Нан заметался по берегу. — Что вы делаете, мой господин?

— Ты же видишь, ожерелье не пошло ко дну. И никто не поднялся из озера, чтобы забрать его. Не годится бросать его просто так.

— Вы утонете, — твердил Нан. —

Утонете, и я останусь один.

— Иди за мной, — приказал Ив.

Нан застыл на берегу. Он как будто врос ногами в землю.

— Ради Бога, мой господин, неужели вам не страшно?

— Не страшнее, чем все прочее, — ответил Ив. — Да что с тобой такое творится, Нан? Разве мы не прошли с тобой вместе весь Броселиандский лес? Я знаю имя корригана, и он знает мое; если это действительно озеро Туманов, нас не оставят без помощи.

Нан ступил в воду. У него лязгали зубы.

— Говорят, коварство корриганов уступает только коварству неверных жен, да и то лишь в некоторых случаях, — заметил он.

— Берегись, как бы они не услышали тебя, — предупредил Ив.

— Я не сказал ничего постыдного, — возразил Нан. — Как же мне холодно! А вам все еще жарко, мой господин?

— Ожерелье больше не согревает меня, — ответил Ив, — но я по-прежнему не чувствую холода.

— Это потому, что вы рыцарь, мой господин, — сказал Нан. — Говорят, во время посвящения человек меняется. Что-то с ним происходит такое, о чем другим знать не положено. И с той поры он ясно различает добро и зло и не чувствует страха, боли, холода и голода.

— Откуда ты это взял? — удивился Ив.

— Глядел на вас, мой господин, и сопоставлял один палец с другим. — Нан соединил пальцы обеих рук. — Ничем иным ваши поступки не истолкуешь.

— Ты посмел истолковывать мои поступки? — нахмурился Ив.

— А чем еще мне было заниматься? Раньше я прикидывал, где и что украсть, а до того, как окончательно стал вором, — где и чем поживиться.

— Разве это не одно и то же?

— Есть небольшие отличия, — признал Нан, — несущественные для других, но важные для меня. Если говорить коротко, разница заключалась в исполнении, а следствия были одинаковы: я получал пищу, одежду или выпивку.

— Если только тебя не ловили, — напомнил Ив.

— Да, — согласился Нан, — если ловили, последствия выходили совсем другие.

Ив прошел еще несколько шагов, и вода покрыла его до пояса.

— А вдруг мы утонем? — спросил Нан, догоняя его.

— Тебе разве не любопытно? — прищурился Ив.

Ожерелье поблескивало на воде. Легкий ветерок отгонял ожерелье все дальше и дальше, к середине озера.

— Мне страшно, — ответил Нан.

— Немного страха, немного смерти — это найдется в любом приключении, — сказал Ив.

Он крепко взял своего спутника за руку и потащил за собой.

— Мы же не сможем дышать, — упирался Нан.

— А это так необходимо — дышать? — спросил Ив и зашел в воду по грудь. Как ни сопротивлялся Нан, пришлось и ему окунуться.

Ожерелье, пританцовывая, проплыло совсем близко. Внезапно вода забурлила, поднялась горбом и с шумом потекла, словно водопад. Еще миг — и перед Ивом предстал его любимый конь Единорог. Перламутровая влага переливалась на его боках, жемчужинами повисала на прядях гривы. Ив бросился к Единорогу, и тотчас же озеро Туманов поглотило их обоих.

Несколько секунд Нан стоял в воде по горло совершенно один — кругом только белесое в лучах тусклого заката озеро и густой темный лес на берегу, очень далеко. Это были самые одинокие мгновения в жизни Нана. Потом, с криком, Нан нырнул в глубину. И холодные воды беззвучно сомкнулись над его головой.

* * *

— Дыши! — услышал Нан.

Кто-то резко тряхнул его за плечо. Вместо того чтобы открыть рот, Нан открыл глаза. Вода залила их и сразу же отступила, оставив после себя приятную прохладу. Слезы, если они и готовились пролиться, перестали щипать — в них не осталось соли.

— Дыши! — повторил голос, немного приглушенный, но знакомый.

Нан вздохнул и увидел Ива. На краткий миг ему показалось, что по лицу Ива пробежал рубиновый отсвет, но затем все исчезло. Нан поднял голову, пытаясь понять, где находится.

Небо оказалось очень далеко, гораздо дальше, чем привычно было видеть; теперь между головами людей и небесной твердью помещались не только воздушные потоки, но и толща воды. Мягкие сумерки разливались вокруг. Изредка пробегал золотой блик, и тогда все вокруг сладко вздрагивало.

Длинные тонкие стебли медленно покачивались под водой; листья — красноватые и темно-зеленые — шевелились в такт неслышной музыке. Ноги ступали по мягкому песку, разрыхленному постоянным движением воды.

— Мы действительно в озере? — прошептал Нан.

— Да.

— Мой господин, — взмолился Нан, — как же вам не страшно?

— Я уже видел нечто подобное, — ответил Ив. — Когда находился на середине большой реки во время переправы. Во Франции.

Они пошли вперед, следуя за Единорогом.

Поначалу все напоминало им о том, что они погрузились под воду и ступают по озерному дну. Но вскоре пейзаж изменился и теперь почти совершенно напоминал земной, только погруженный в полумрак. Глаза скоро привыкли к рассеянному свету.

Впереди показались строения — двухэтажные дома, украшенные множеством башенок, арок, колоннад, резьбой по фасаду, забавными водостоками и росписью вокруг окон самой разнообразной формы. Густой подводный свет омывал город, делая краски гуще, а узоры — причудливее.

Ив поневоле ощутил досаду. Как такое может быть — чтобы королевство корриганов, скрытое в глубинах зачарованного озера Туманов, напоминало обыкновенный человеческий город! Как будто людское устройство жизни — наилучшее, и невозможно никакое иное…

И едва только Ив подумал об этом, как в глубинах вод зародилась огромная волна, от которой пришло в движение все: деревья и кусты, каждый лист и каждая травинка, каждый дом и каждая фигурка на барельефах и росписях. В глазах у Ива на мгновение потемнело, а когда он моргнул, то город исчез. На месте домов стояли шатры — сшитые из пестрых лоскутов, шелковых и парчовых, украшенные кистями и бахромой, вышивкой, бусинами и тонкими металлическими пластинками.

Между шатрами тихо бродили тонконогие кони и единороги, которые были меньше коней и гораздо изящней: белые и черные, они источали сияние, и блики бегали по гладким шкурам животных, делая их переменчиво-пестрыми. Среди них находился и Единорог. Теперь Ив отчетливо видел у него настоящий рог, тонкий и витой. Размерами Единорог превосходил сородичей, поскольку вырос не в Озере Туманов, а среди людей, но прочие единороги этого, казалось, не замечали.

Ив перевел взгляд на своего спутника. Нан был серым, с синеватыми губами; в его глазах стоял ужас.

— Что с тобой? — спросил Ив с досадой.

— Лучше бы меня повесили, мой господин, — искренне ответил Нан.

— Если бы тебя повесили, ты был бы уже в аду, — возразил Ив.

— А где мы теперь?

— Я тебе уже говорил — в сумерках, — сказал Ив. — Будь этот мир действительно проклят, никто не звал бы корриганов к себе в крестные. А такие случаи известны.

— Вы видели двух королей, мой господин, вас уж ничто не испугает, — сказал Нан. — А вот мне крепко не по себе. Как будто все нутро у меня вытряхнули и заменили чем-то новым. Я теперь и в отражении себя не узнаю, потому что вокруг нет ни одной знакомой вещи.

— Если тебя так пугают незнакомые вещи, смотри на меня, — посоветовал Ив.

— Да и вы не лучше, мой господин, — прошептал Нан. — Мы вместе ели и вместе спали, и вместе ловили птиц и рыб, и разводили огонь в холодной чаще, и все-таки вы незнакомец, и я вовек не догадаюсь, что у вас на уме.

— Так было и в лесу, — напомнил Ив.

— В лесу я знал, что трава — это трава, а дерево — это дерево; поэтому и вы не казались мне таким уж чужим, — объяснил Нан.

— Кроме того дерева, которое было Вивианой, — напомнил Ив.

Нан замер и перевел взгляд на шатры.

— Корриган, — прошептал он. — Я ее вижу.

На спине одного из единорогов сидела женщина в белом платье, с длинными белыми волосами. У нее была смуглая кожа и совершенно красные глаза. Поймав взгляд человека, она засмеялась, и смех ее проникал в самую душу и продолжал звенеть там, хотя самый звук давно уже смолк. Она подтолкнула своего единорога коленями и скрылась.

— Идем. — Ив пошел дальше. Нан побрел за ним.

Подводный мир расступался перед ними и вновь смыкался у них за спиной, затягивая внутрь и не оставляя пути к отступлению.

Неожиданно в воде вспыхнули мириады золотистых бликов. На миг Иву почудилось, будто он видит стайку маленьких рыбок, но это был всего лишь свет; он стремительно пронзил пространство и исчез, оставив после себя едва уловимый трепет. Из этого трепета проступила женская фигурка.

* * *

Она была тонка и мала, ростом с десятилетнюю девочку. Ее светлые вьющиеся волосы свободно падали на плечи и спину; они были растрепаны, пряди свалялись — видно было, что давным-давно их не касался гребень. Подол ее синего блио был оборван, рукава держались на двух нитках, пришитые кое-как. На ногах у нее болтались медные сапоги римского легионера, которые были ей велики по меньшей мере в два раза.

Она дернула рукав, поднесла ко рту и принялась обкусывать мелкими острыми зубками.

— Длинно, длинно, — проговорила корриган, выплевывая нитки. — Мне все длинно, все велико. Все такое огромное. Неправильно, очень неправильно. Не требуется большого ума для того, чтобы быть таким огромным. Странно, что никто этого не замечает.

Она нетерпеливо тряхнула головой. Ив заметил в ее растрепанных волосах крошечную алмазную диадему. И вдруг она уставилась прямо на Ива.

— Опять! — вскричала она, топая ножкой. — Что за невезение! Скажи мне правду: почему это — какой-то там ты? Думаешь, я тебя здесь ждала?

— Это происходит помимо моей воли, — ответил Ив. — Я бы и хотел быть не каким-то там собой, да не могу.

Она схватила его за рукав, всмотрелась в его лицо.

— Ты ускользаешь… Как будто я гляжу на тебя сквозь воду. Почему?

— Потому что я прошел сквозь воду, — ответил Ив.

— Так было и со мной, когда я утонула, — молвила она задумчиво. — Ты тоже утонул?

— Не исключено.

— Но почему же ты жив? Когда люди тонут, они, как правило, умирают.

— Я знаю имя корригана. Возможно, поэтому, — объяснил Ив.

— И ты до сих пор его знаешь?

— Думаю, да.

— Когда люди тонут, они обычно все на свете забывают, — сказала маленькая женщина. — Уж кому это знать, как не мне.

— Я не забыл.

— Докажи! — потребовала она. — Ну, позови его! Давай же!..

— Нет, — улыбнулся Ив. — Не стану я звать его попусту. Это может иметь последствия.

Она тоже улыбнулась, оскалив маленькие зубки.

— Хитрый, — она погрозила ему пальцем. — Отвечай мне, раз ты такой хитрый: ты правда не мог бы стать кем-нибудь другим? Я в точности расскажу тебе, какой он, — ну, тот, другой, — чтобы вышло все без ошибки.

— Не получится, — вздохнул Ив. — Я могу быть только собой, сколько бы ни старался.

— Плохо, — она махнула рукой. — Тебя мне не нужно. Повсюду сотни, тысячи людей и корриганов — и никто не нужен. Я хочу только одного, а он от меня прячется.

— Ты влюблена?

Она презрительно фыркнула:

— Не так уж я глупа, чтобы влюбиться насмерть. Другие так делают, а я — нет. Меня ведь об этом предупреждали, а я, между прочим, всегда слушаю, если только говорят не чушь. Все умное я слушаю и запоминаю, хоть и выгляжу как дурочка. И если я больна, как кое-кто считает, то вовсе не от какой-то там любви…

Она сжала руку в кулачок, тряхнула и раскрыла ладонь. Десяток бабочек разлетелся вокруг — черных и синих.

— Я королева! — с торжеством объявила маленькая женщина.

Ив опустился на колено, но она вдруг пришла в ярость:

— Не смей делать этого! Ненавижу маленьких мужчин. Снова стань большим, ты! Слышишь меня?

— Да, — сказал Ив, поднимаясь.

— Рассказывай, кто ты такой, — приказала она, — раз уж не можешь быть никем, кроме себя самого, как все самовлюбленные люди! Только отвечай по-настоящему. А то скажут «я — человек» или «я — мужчина», как будто это что-нибудь значит.

— Я рыцарь, — сказал Ив. — Это по-настоящему.

— У меня есть диадема, — продолжала она. — Она драгоценная. И поэтому я королева. А ты? Есть у тебя с собой что-нибудь особенное?

— Со мной — вот этот человек, — сказал Ив, поворачиваясь к Нану. — Он тоже драгоценный. Ты без труда разглядишь это, если, конечно, он возьмет себя в руки и перестанет стучать зубами.

Тот стоял ни жив ни мертв, а когда маленькая корриган перевела на него взгляд, обреченно закрыл глаза.

Корриган подтолкнула Ива в грудь тонкими пальчиками:

— И он настоящий?

— Да.

— Он хорошо меня видит?

— Да, — заверил ее Ив.

— Как он лучше видит — с открытыми глазами или с закрытыми? — настаивала корриган.

— С открытыми.

— Тогда пускай он их откроет! — приказала корриган.

— Ты достаточно ярко горишь, чтобы воспринять твой свет даже сквозь веки.

— У моей диадемы всегда открыты ее белые глаза. Поэтому она видит все. Даже когда я смотрю в другую сторону.

— В озере все не так, как на берегу, — сказал Ив. — Здесь приходится глядеть двумя парами глаз — и то их может быть недостаточно. С людьми и вещами знакомишься заново, даже если и считал, будто знаешь их давным-давно.

— Многие вещи здесь вправду новые, — признала корриган. — Их трудно бывает отличить от древних, но я стараюсь. Ты ведь знаешь, кто я такая?

— Я знаю, откуда у тебя сапоги, — сказал Ив. — Твои собратья сняли их с Квинта Фарсала, когда он умирал в Броселиандском лесу.

— Квинт Фарсал вовсе не умер, — заметила корриган. — Нрав у него скверный и воспитание отвратительное. Он даже не сказал спасибо тем, кто спас его от смерти. Впрочем, многое извиняет его, потому что он весьма молод и хорошо говорит на латыни. Он даже утверждает, что это его родной язык, хотя такое, конечно же, невозможно.

— Я был Квинтом Фарсалом, — заметил Ив.

— Меня это не удивляет, — отрезала корриган. — Только полный дурак не побывал Квинтом Фарсалом. И некоторые женщины тоже, но они — в основном из упрямства. Я же не стала им исключительно по малолетству.

— Ты слишком красива для таких дел, — сказал Ив.

Она погрозила ему пальцем:

— Ты научен разговаривать с королевами, не так ли?

— На королев меня натаскивали с детства, — ответил Ив. — Трудно давалась мне наука, наставник вколачивал ее в меня палками. Все мое тело покрылось синяками и шишками. Зато теперь при виде королевы не сыщется в моем теле ни одного участка и ни одного органа, который не закричал бы громким вежливым голосом: «Склоняюсь перед вами, ваше величество!» Это и называется хорошим воспитанием.

Она кивнула в сторону Нана:

— Расскажи о нем. Я вижу, что он, как и я, никогда не был Квинтом Фарсалом, хотя это ни в коей мере нас не роднит.

— Он не привык видеть королев, поэтому напуган, — сказал Ив. — Думаю, кровь в его жилах такая худая, что от одного только твоего присутствия она корчится в жилах и причиняет ему сильное страдание.

— Если он свободен, пусть отвечает сам, — распорядилась маленькая королева, и диадема в ее волосах засверкала гневными глазами. — Если же нет, то я его утоплю.

Ив толкнул Нана в бок локтем и прошептал:

— Скажи ей что-нибудь. Все равно что. Только говори вежливо и избегай простонародных слов.

Не открывая глаз, Нан пробормотал:

— История моей жизни записана на моем теле. Я странствовал от кражи до побоев и от побоев до следующей кражи, а теперь попал в ад и никогда не буду спасен.

Корриган хлопнула в ладоши:

— Ты не сказал полной правды, и мне это нравится. Правда впивается ржавыми крючьями, и нет от нее спасения. Дай мне свои руки.

Нан спрятал руки за спиной.

— Зачем они тебе?

Ив подтолкнул его к маленькой корриган и прошептал:

— Не бойся. Делай как она говорит.

Корриган схватила Нана за руки и поднесла к глазам. Она поворачивала их так, что суставы хрустели, покусывала и гладила пальцем.

— Пахнет Вивианой, на вкус как Вивиана, на ощупь Вивиана, — сказала она наконец. — Ты не был Квинтом Фарсалом, ты был Вивианой!

— Что? — пробормотал Нан.

— О чем ты говорил с Мерлином? — спрашивала корриган. — Какими были его слова? Он открывал для тебя глаза или оставался спящим? Иногда он бредит, иногда — пугает. Он напугал тебя?

— Я… нет, — Нан затрясся, пытаясь освободиться от корриган. — Он не очнулся. Я не добрался до него. Вивиана все время стояла между нами.

— Глупости! — рассердилась корриган. — Просто ты не помнишь. Никто не помнит.

Она оттолкнула от себя Нана и отвернулась, разочарованная. Бабочки, кружившие в воздухе, умирали и падали на ее волосы и плечи.

— Мое имя — Алиса де Керморван, я королева Озера Туманов, — сказала корриган, кроша пальцами сухие бабочкины крылья. — Сначала я была просто Алиса, дочь печального отца, потом — Алиса де Керморван, сестра доброго и драчливого брата, потом — ее величество Алиса де Керморван, королева холодного Озера Туманов. Все происходило постепенно, одно за другим, как шествие в сумерках, но когда это совершилось окончательно, я утратила рассудок. Так говорят, хоть я никак не могу понять, что это значит на самом деле. Мне ужасно велики эти медные сапоги. Я обкусала мое блио, и мою рубаху, и волосы я тоже обгрызаю, чтобы не росли так сильно, но с сапогами ничего поделать не могу. Ножищи у Квинта Фарсала были ого-го какие, а обувь эти римляне шили из толстой шкуры и обкладывали пластинами. Все это печально, и у меня кровоточат десны. Но вы все равно желанные гости в Озере Туманов, вы оба, и человек с доброй кровью, и человек с худой кровью. Ешьте и пейте и живите сто лет.

Она взмахнула рукавами, повернулась и медленно пошла прочь, сильно шаркая на ходу и волоча ноги.

Ив долго смотрел ей вслед и не отводил глаз даже после того, как маленькая корриган скрылась из вида.

— Что это она говорила такое, будто она тоже из Керморвана? — прошептал Нан. — Что это значит, мой господин, а?

Ив молча покачал головой.

— Эта королева — она ведь вам родня, вот что она хотела сказать, — настаивал Нан.

— Она не в себе, — ответил Ив.

— Да разве хоть один корриган в себе? — возразил Нан. — У них и глаза разные, и рот кривой, и волосы красные, а плечи — одно выше другого, и все потому, что они не в себе! Но эта маленькая страхолюдинка — она точно вам родня, без обмана.

— Да с чего же ты взял?

— Корриганы никогда не лгут, — сказал Нан. — Дурачить могут, а вот чтобы прямо в глаза соврать — такого не бывает. А она прямо сказала — меня, мол, зовут Алиса де Керморван.

— Бароны из замка Керморван всегда были темноволосы, — возразил Ив. — У этой же волосы светлые. И я никогда не слыхал ни о какой Алисе, хоть и знаю всех своих предков наперечет.

Но едва только он произнес это, как ему начало казаться, будто он говорит неправду, и в самых глубинах его памяти сохранился рассказ о девочке, которую заманил в ручей серый лохматый клубок, заманил, чтобы погубить, да просчитался — корриганы подхватили ее и унесли к себе на дно Озера Туманов.

«Вы — сир Ив де Керморван, и ваш род проклят», — с этих слов начал Эсперанс обучение молодого сеньора.

— В нашем роду нет светловолосых, — повторил Ив.

И они пошли дальше.

* * *

— Я устал, — твердил Нан, — мне страшно, я голоден и хочу спать.

— Какое из этих чувств является для тебя новым? — осведомился Ив, останавливаясь.

— Никакое, если глядеть сверху, — ответил Нан. — Но если приглядываться сбоку, то заметны различия. Никогда в жизни я еще так не уставал, потому что утомили меня не бегство и ожидание, а встречи и усилия. И никогда еще мне не бывало так страшно, ведь раньше я трясся только за одну свою шкуру, а теперь меня боюсь так сильно, словно у меня не одна жизнь, а несколько, и всем им грозит опасность. И я голоден ужасным подводным голодом, не похожим на голод наземный. Что до сонливости, то она смертельная, то есть способная пересилить страх смерти. А страх смерти я испытываю с тех самых пор, как помню себя, только иногда он становился слабее, а иногда сгрызал мне мозг до самого черепа.

— Ты стал многословным и научился выражать свои мысли связно, — заметил сир Ив.

— Ой-ой-ой! — закричал Нан, хватаясь за голову. — Вот видите, мой господин, настал мне конец!

И тут он слышит трубный глас:

— Скорей входите! Мы заждались вас!

Готов обед: и мясо, и вино,

И овощей, и хлеба здесь полно,

И если не боитесь кровь пролить,

Спешите наш порог переступить.

Это было написано в той книге, которую тщетно пытался прочесть Квинт Фарсал. И так он, бедняга, старался, что поневоле пришлось ему половину книги написать заново. Что не составило для него большого труда, потому что латынь была его родным языком. А потом пришел брат Аббе и начал читать, но не понял и трети из прочитанного, и тоже переписал — для ясности. Но святой отец Аббе, тот, что явился вслед за братом Аббе, внес собственные поправки, ведь он был ученым богословом и знал толк в маргиналиях. А тот брат Аббе, который был Эсперансом, — потому что не обошлось ведь в аббатстве без Эсперанса! — все обвел красными чернилами, чтобы было красиво. После же исчезновения Эсперанса в аббатстве вспыхнула эпидемия, и все дружно чихали и кашляли, и плевались, и так они заплевали книгу по меньшей мере на четверть, и покрылась она кляксами. Чтобы исправить ущерб, на кляксы наклеили фалеры, монеты и фибулы, и книга сделалась очень толстой и тяжелой. Зато теперь ее приятно было читать.

Ив открыл глаза. Нан тряс его за плечо:

— Проснитесь, мой господин! Сюда кто-то идет.

— Убей его и дай мне поспать, — сказал Ив, роняя голову на траву.

— Он очень большой, — прошептал Нан. — Мне с ним не справиться.

Ив сел и заставил себя смотреть.

К ним действительно приближался огромный человек, в полтора раза выше роста обычного мужчины и в три четверти — обычной женщины. Что до ребенка, то соотношение роста высчитывается сообразно возрасту. Если взять за единицу измерения десятилетнего Ива, великан был выше его в два с половиной раза.

Кожа у него была смуглая, глазки — маленькие и черные, бородища и волосы завивались крупными кудряшками, похожими на сосновые шишки, а щеки и нос были покрыты большими темно-рыжими веснушками.

— Кажется, в моем саду завелись суслики! — закричал он низким, рычащим голосом. — Но я сейчас же пойду в мой сарай и возьму там лопату, чтобы перекопать все их норки. А потом я набросаю к ним горящей травы и устрою такой дым, что они сами выскочат наружу и попросят, чтобы их убили.

— Вот уж о чем я никогда не попрошу! — сказал Нан, прячась за спину Ива.

— Я еще даже не начал, — заметил великан. — Когда я доберусь до середины моих намерений — тогда и поговорим с тобой в первый раз. Посмотрим, чего ты захочешь тогда.

— Мы не суслики, — сказал Ив.

— Это я вижу, — ответил великан. — Хотя для меня все вы суслики. Это как посмотреть.

— В чем мы провинились? — спросил Ив.

— Вы забрались в мой сад, черт бы вас побрал! — заорал великан.

— Это легко исправить, — возразил Ив. — Мы немедленно уйдем отсюда. Тогда нас больше не будет в твоем саду, а у тебя пропадет всякая надобность нас убивать.

— А как ты отменишь то обстоятельство, что вы уже побывали в моем саду? — спросил великан, мрачнея. — Ваше предложение касается только будущего. Но как исправить прошлое?

— Его ведь больше нет, — заметил Ив.

— Еще как есть! — рявкнул великан. — И будет, пока я о нем помню.

— А ты забудь.

— Я не могу забывать или вспоминать по чужому приказу, — сказал великан.

— Прикажи себе сам.

— Не могу.

— Почему?

— Потому что я не господин самому себе.

— Кто же твой господин? Мы поговорим с ним, и он тебе прикажет.

— У меня нет господина, ты, тупица! И хватит меня морочить бессмысленной болтовней. Пусть кто-нибудь из вас двоих принесет лопату, чтобы я мог размозжить вам головы и покончить на том.

Ив поразмыслил над услышанным.

— Говоришь, у тебя нет господина? В таком случае назови имя своей госпожи!

— А! — Великан сильно покраснел, отчего веснушки его сделались еще заметнее. — Как я ни обходил правду, она все-таки вылезла наружу. Хуже горба она, эта правда: обвешаешь ее складками и маленькими подушками, но от чужого глаза не скроешь.

— У тебя есть горб? — удивился Ив, окидывая взглядом великана, хоть и огромного, но вполне пропорционально сложенного. — Что-то не вижу у тебя никакого горба.

— У меня и нет никакого горба! — сказал великан. — У меня есть правда.

— Но почему нам нельзя побывать в твоем саду, хотя бы в прошлом? — спросил Ив.

— Кто-нибудь позволил вам войти сюда?

— Нам никто не запрещал сюда входить.

— Я вам запрещаю.

— Но в прошлом ты этого не делал.

— В прошлом я вас не знал.

— Значит, в прошлом нас тут не было.

— Почему?

— Потому что ты не знал и об этом.

Великан подумал немного и нехотя кивнул.

— Однако вы до сих пор здесь.

— Можно ли нам побывать в твоем саду? — спросил Ив.

— Вы уже в нем, — проворчал великан.

— Может быть, и нет, — сказал Ив. — Ведь ты — Хунгар, не так ли? Ты родом из Венгрии, и корриганы поймали тебя, когда украли твой сапог!

— Ого, — сказал великан и посмотрел на Ива с невольным уважением. — Тебя в моем прошлом почти что нет, зато я, как видно, живу в твоем прошлом уже немало лет!

— Потому что ты большой и занимаешь весьма много места, — сказал Ив.

— А может быть, потому, что ты хитрый? — прищурился великан.

— Или потому, что у меня было больше времени? — вопросом на вопрос ответил Ив.

— Насколько больше? — заинтересовался великан.

— Да лет на триста, — сказал Ив, прикинув в уме.

— Стало быть, у тебя преимущества, — ухмыльнулся великан и посмотрел на Ива сверху вниз.

— У тебя тоже, — ответил Ив, поднимая голову, чтобы ответить на этот взгляд.

— Ты богаче на триста лет.

— Зато ты вдвое меня выше и вшестеро шире.

— Ты не влюблен в королеву.

— А ты не видел смерть короля.

— В твоем саду нет сусликов.

— У меня и сада-то нет.

Великан сказал:

— Голодранец. Мне тебя жаль и к тому же ты чем-то похож на Алису. Поэтому я убью только этого, второго. — Он показал пальцем на съежившегося Нана. — Похоже, ты им не слишком дорожишь.

— Не слишком, — подтвердил Ив. — Он для меня всего лишь нечто вроде алмазной диадемы. Да ведь мы же с тобой, вроде бы, договорились.

— О чем? — удивился великан.

— О том, что ты позволишь нам погостить у тебя, а заодно и угостишь нас завтраком.

— Правда?

— Точно тебе говорю.

Нан набрался храбрости и подтвердил:

— Мой господин никогда не лжет.

Великан с сомнением переводил взгляд с одного на другого, потом махнул рукой:

— Мне проще пригласить вас к себе и угостить завтраком, чем препираться и подбирать для этого слова.

Он провел их мимо деревьев, которые были такими высокими, что невозможно было разглядеть, какие растут на них плоды. Здесь стоял густой медовый запах. Между деревьями тянулись длинные грядки с овощами, по которым ползали гусеницы. Гусеницы были толстыми, их челюсти непрерывно двигались.

— Почему ты не уничтожишь этих гусениц? — спросил Ив у великана. — Хочешь, мой человек займется этим? Он большой мастак по этой части.

— Твой человек хочет истребить моих гусениц? — помрачнел великан.

— Это необходимо, если ты хочешь вырастить овощи, — объяснил Ив. — Даже я, человек железа, знаю такие вещи, хотя овощи вижу только на блюде, и не отдельно, а вместе с хорошо приготовленным мясом.

— Я выращиваю вовсе не какие-то там овощи! — закричал великан в неподдельном гневе. — Я выращиваю гусениц! И напрасно я не раздавил тебя и твоего человека как самых злостных вредителей моего сада. Теперь ты явил свое настоящее лицо, да уж поздно — ты успел навязаться ко мне в гости, а я успел тебя пригласить.

— Для чего ты выращиваешь гусениц? — спросил Ив.

— Чтобы из них получились бабочки, — ответил великан. — Поражаюсь твоей глупости! Алиса любит бабочек.

— Думаешь, она будет приходить в твой сад?

— Я не так самонадеян, — горько произнес великан. — Для чего ей приходить в мой сад? Здесь только жирные, безобразные гусеницы. На них и смотреть-то незачем. А когда появляются бабочки, я отпускаю их к Алисе. Теперь понимаешь, или мне объяснить тебе еще каким-нибудь способом?

— Каким, например? — засмеялся Ив.

— Например, размозжив тебе голову лопатой, — сказал великан.

Он остановился.

— Мы пришли.

Жилье, к которому великан привел своих невольных гостей, представляло собой каменное строение без крыши. Арки, украшенные резьбой, бежали по кругу; глаз следовал за ними, не в силах остановиться. Внутри этого круга были вбиты в землю столбы, к которым крепились прочные тонкие веревки. Это была основа для стен, сделанных из плотной зеленой ткани. Время от времени на ткани проступал узор — голова человека с причудливыми рогами, ветви без листьев, листья без ветвей, бабочки и обглоданные корки. Малейшее движение воздуха — и рисунок пропадал, а затем появлялся снова. Пол был завален ворохом мягких шкур, а вместо потолка светилось сумеречным светом небо.

— Вот мой замок, — сказал великан. — Входите, коли нравится, а коли нет — так убирайтесь к черту.

— Как ты здесь живешь? — спросил Ив, взявшись рукой за арку и входя.

— Один, — буркнул великан. — Вот как. Можно еще сказать — припеваючи, но это не будет правдой. Хотя здесь и вправду хорошо.

— Без крыши? — сказал Ив, показывая наверх.

Великан задрал голову и недоуменно глянул в небо. Потом перевел взгляд на Ива, явно подозревая, что тот насмехается.

— Да, — сказал великан Хунгар. — У этого замка нет крыши. Твои наблюдения верны.

— А что ты делаешь во время дождя? — продолжал Ив. — Дождь испортит все эти прекрасные вещи.

— От дождя люди сходят с ума, — сказал великан. — Мне известны такие случаи. Да только сюда, на дно озера Туманов, ни одна капля не достанет, сколько бы безумной влаги ни проливалось на землю. Если мы от чего и защищены здесь, в озере, так это от сырости.

* * *

Как только великан ушел, Ив со стоном повалился на пол.

— Я трудился языком, болтая без умолку, — пожаловался он, — а болит у меня все тело.

— Видать, не так уж велика разница между умничаньем и воровством, — заметил на это Нан. — Оба этих ремесла требуют всего человека, целиком, зато заниматься ими человек может и по кусочкам. Если вору отрубят руку, у него останется язык, чтобы лукавить, и ноги, чтобы убегать; а если умнику отрежут язык, у него останутся руки, чтобы писать и делать знаки, и глаза, чтобы подмигивать. Чтобы отвадить от таких дел окончательно, следует лишить человека жизни,иначе он найдет способ продолжить.

— Не в этот раз, — сказал Ив. — Я, кажется, сейчас умру от голода.

Нан продолжал стоять, с беспокойством оглядываясь по сторонам.

— Садись же, Нан, — сказал Ив. — На тебе лица нет — отдохни.

Нан послушался и устроился поодаль от Ива, в другом углу комнаты.

— Положим, хозяин предложит нам поесть, — заговорил Нан, — и мы, конечно же, скажем «да», потому что сил терпеть голод больше не осталось.

— Какой-нибудь обед был бы весьма кстати, — согласился Ив. — Я думаю об этом уже несколько часов, с тех самых пор, как ты разбудил меня в саду у великана.

— Но ведь если мы отведаем здешней еды и здешнего питья, то навсегда останемся среди корриганов, — прошептал Нан.

— Жить среди корриганов или умереть среди корриганов, — сказал Ив. — Что выбираешь?

— И никогда больше не вернемся к людям, — продолжал Нан. — Знаю, я не слишком преуспел, ни в своем ремесле, ни в каком-либо ином, а под конец меня вообще хотели повесить. Да разве земной мир только в том и состоит, что меня хотели там повесить? Разве там нет красивых полей и вольных лесов, разве там не текут великие реки, вроде Соммы, о которой вы так хорошо рассказывали, мой господин, разве нет там моря, и птиц, и зверей, и колокольного звона, и женщин — обыкновенных женщин, не с красными глазами, не с кривым ртом, не с горбатыми плечами?

— Будто хотя бы одна из них посмотрит на тебя, Нан, — сказал Ив. — Особенно когда тебе отрубят руку за то, что ты вор, и отрежут язык за то, что ты лукавец и болтун, и выколют глаза за то, что они глядят, куда не следует, а под конец отрежут голову, чтобы не путалась под ногами!

— Вы меня убедили, мой господин, — сказал Нан и слабо улыбнулся. — Хотел бы я знать, каким видят меня здешние жители! Надеюсь, не слишком безобразным.

Еды им так никто и не принес, и они заснули крепким сном. Подводный ветер бродил над их головами и колебал тканые стены замка, единороги и кони кормились водорослями и брали моллюсков у конюха с руки, и стайки бабочек улетали от великана к Алисе де Керморван, ее величеству королеве озера Туманов. Все это было сновидением, и лицо Квинта Фарсала тонуло в чаще леса, погружаясь в него, точно в глубокую воду, и постепенно превращаясь в пятнышко света, маленькое, как затертая золотая монетка.

Глава десятая ФАЛЬШИВЫЙ ВЕЛИКАН

Когда Ив открыл глаза, то поначалу испугался: он обнаружил себя в полной темноте. Он потер глаза, пытаясь сообразить, что же с ним случилось, пока он спал, и где он на самом деле находится.

А вдруг все это — путешествие через Броселиандский лес, дерево Вивианы, озеро Туманов, хоровод прозрачных арок — только привиделось ему во сне, и сейчас он наконец проснулся пленником в подземелье чьего-нибудь замка?

Он пошевелился и сел. Слабый свет начал пробиваться в окно — теперь Ив отчетливо различал на фоне темной стены узкую, чуть более светлую полосу. Он встал с высокой постели и приблизился к окну. Ощупал его. Холодный камень, чуть влажный. Должно быть, выпала роса. Близится рассвет. Сколько же он проспал?

Ив высунул руку наружу, чтобы ухватить горсть утреннего воздуха. Ветра не было; день занимался ясный — это ощущалось по тому, как уверенно разливалась в небе заря.

В комнате становилось светлее. Вот из сумрака проступили два больших сундука. На стене обнаружился факел, вставленный в закопченный держатель, а на одном из сундуков — большая медная лампа. Занавески, ограждающие кровать, были отдернуты, но сверху, заменяя их, свисала одежда: отороченный мехом плащ, полотняная рубаха, штаны, свившийся змеей наборный пояс.

Ив вытянул шею и громко позвал:

— Нан!

Под кроватью неожиданно зашевелились, кто-то сперва прошуршал, а затем панически забился и несколько раз стукнулся о раму кровати.

Ив заглянул под край покрывала, опускавшийся до самого пола. Там слепо метался Нан. Ив ухватил его за руку и вытащил наружу.

— Что ты там делал?

Нан потирал ушибленный лоб трясущейся рукой. У него зуб на зуб не попадал, так он замерз за ночь.

— Где мы, мой господин?

— Должно быть, там же, где и заснули вчера вечером, — в замке великана, — ответил Ив.

— Все великаны — людоеды, — проговорил Нан, еле ворочая языком.

— Не стоило трудиться ради того, чтобы сказать такую глупость, — отрезал Ив.

Нан весь посинел от холода, так что Ив уложил его в кровать и закутал четырьмя меховыми покрывалами. Нан глядел в потолок и ни к чему так не был готов, как к участи быть съеденным.

Между тем в комнате делалось все светлее. Теперь ясно было видно, что они действительно очутились в настоящем замке. Там, где стены не укрывали ковры, видна была старинная кладка: грубо отесанные камни, выкрошившийся строительный раствор, пятна плесени. Окно позволяло судить о толщине этих стен — в полторы человеческих руки.

Ив потянул за шнур, который приметил у одного из столбов балдахина. Комната наполнилась тихим звоном: где-то поблизости играли, перезваниваясь, колокольчики. Мелодия была простой и милой.

Нан испуганно замер.

— Что вы сделали, мой господин?

— Сейчас узнаем.

Вслед за музыкой в комнату вбежала молодая девушка в синем платье старомодного покроя. Она была босой, с распущенными светлыми волосами. Глаза у нее были совершенно круглыми и желтыми, как у совы; черты лица и сложение ее были гармоничны и приятны.

Девушка поклонилась неловко, но весело и сказала:

— Меня зовут Левенёз. К вашим услугам. Позовете, и я сразу прибегу со всех ног, а вы уж скажете, чего вам надобно и зачем трудились, надрывая глотку.

Нан уполз под покрывала и зарылся в них поглубже, а Ив приветливо кивнул девушке:

— Ты служанка в этом замке, милая?

— Я оруженосец Хунгара, — ответила Левенез. — Не стал бы он держать у себя какую-то служанку! Для этого Хунгар слишком великодушен.

— Кто же готовит для него еду? — спросил Ив.

— Когда он сам, а когда — Клотильда Брю, — ответила Левенез. — Но Брю уже старая, и ей трудно поднимать бычью тушу, не разрубив ее на кусочки. А Хунгар, мой господин, любит, чтоб целиком.

— Брю — тоже великан?

Левенез помотала головой.

— И не великан, и не служанка, она просто Клотильда. Корриганы украли ее давным-давно, потому что она умеет придумывать еду. В озере ею дорожат, как очень большим сокровищем.

— Как же Хунгар завладел ею, если она такая ценная?

— Он ею не завладел! — возмутилась Левенез. — Как вы можете говорить такое про моего доброго господина! Да он и гусеницы не обидит. Брю иногда приходит и готовит для него еду, вот и все. — Она подбоченилась и тряхнула головой. — О чем еще ты хотел спросить меня, рыцарь, прежде, чем я начну задавать тебе вопросы моего господина?

— Как вышло, что девица сделалась оруженосцем?

— Нет ничего проще, чем ответить на твой вопрос. Я желаю стать рыцарем, — сказала она, — а это значит, что сначала мне нужно пройти весь путь, от пажа до оруженосца и от оруженосца до посвященного. Пажом я уже была и носила красивую одежду, и принимала изящные позы, и подавала цветки и носовые платки. Но все это мне не понравилось. Теперь я ношу простую одежду, и принимаю позы мужественные, и подаю мечи, кинжалы и тяжелые кувшины с выпивкой, и вот это-то мне совершенно по душе! Теперь я могу задавать тебе вопросы моего господина?

Ив кивнул.

Левенез расставила ноги пошире, уперлась кулаками в бедра и, стараясь говорить низким голосом, произнесла:

— Хунгар, владелец этого замка, где вы провели ночь, прислал меня спросить: не голодны ли вы и не желаете ли умыться.

— И то, и другое, — тотчас ответил Ив.

— В какой последовательности? — настаивала Левенез.

— Если спрашивать сердце, то сперва поесть, потом умыться. Если же спрашивать голову, то сперва умыться, потом поесть.

— С кем ты советуешься чаще, рыцарь? — Левенез пристально посмотрела на него своими совиными глазами.

— Сердце — мой постоянный советник, — сказал Ив. — Да и голова, если с ней потолковать по душам, часто дает согласие на его решения. Ведь, рассудить здраво, во время еды человек пачкается. Так зачем же умываться дважды, если можно сделать это один раз и сберечь воду?

— Разумно, — признала Левенез. — Еще одно. Мой господин просил передать, во избежание глупых вопросов, что, когда он обещал вам завтрак, то имел в виду завтрашний завтрак, а не вчерашний. Передай, говорит, это чванливому рыцарю и его синюшному рабу, если вздумают возмущаться. Но вообще-то он добрый и всегда держит слово.

— Передай своему доброму господину, что мы чрезвычайно благодарны ему за заботу, — сказал Ив.

— Хорошо.

Ив спросил:

— Как, по-твоему, Левенез, что звучит обиднее: «чванливый» или «синюшный»?

— Ни то, ни другое, — ответила она мгновенно, — потому что все может перемениться. Например, он уже не синюшный, а какой-то красный и потный под этими покрывалами, а ты вовсе не чванливый, но любезный и приветливый. И теперь мой господин будет называть вас «любезный рыцарь» и «потный раб», и это тоже совершенно не к обиде.

И она убежала.

Ив сел на сундук, взял в руки лампу. Она была совсем простой работы, неинтересная. Масла в ней оставалось еще больше, чем наполовину.

— Скажи-ка, Нан, — заговорил Ив, обращаясь к кровати. Покрывала нехотя зашевелились. — Скажи-ка, Нан, какова тебе показалась эта девушка?

— На язык или с лица? — глухо отозвалось покрывало.

— С лица.

— Красавица, каких не сыскать.

— Какие у нее, по-твоему, глаза? — спросил Ив.

— Красивые, каких не сыскать.

— Например?

— Например, в Керверзене таких нет, и в Плуворе нет, и в самом Ренне тоже нет. Там у всех глазки маленькие, выпуклые, водянистые или кусачие. А у нее они лукавые, с искоркой, как будто она обучена думать о всяких таких вещах, каким у меня не найдется названия.

— Например? — настаивал Ив.

— Да будто я знаю! — сказал Нан. — В жизни ни о чем таком не думал, даже не догадывался, что оно бывает, покуда вас не встретил. Вот о таких.

— Какого они, по-твоему, цвета?

— Голубого, — сказал Нан.

— А формы?

— Глазной, — сказал Нан. — Голубые глаза самой что ни есть глазной формы. И внутри у них искорки.

— Интересно, — заметил Ив и замолчал, обдумывая услышанное.

Сир Ив в состоянии был оценить красоту корриганов с их странностями и изъянами, ведь он был воспитан чудовищем. Его занимало другое: почему Нан видел Левенез совершенно не так, как видел ее сам Ив?

Происходило это вовсе не потому, что Нан был совсем глупым и корриганы запросто могли его дурачить. На земле полным-полно простых людей, и глупых в том числе, но все они замечают у корриганов те самые недостатки, которые позволяют их разоблачить.

«Положим, озеро — настоящий мир, а суша — мир, исполненный ошибок, — раздумывал Ив. — Именно воздух искажает прекрасные лица корриганов и добавляет им странностей. Точно так же, как вода искажает наши лица… Сейчас мы находимся среди корриганов, в том мире, который их породил и который был для них предназначен. Следовательно, Левенез чрезвычайно красива, и Нан видит ее такой, какова она есть; я же увидел ее такой, какова она будет на земле».

Он хотел было немедленно обсудить все это с Наном, но взглянул на него и отказался от своей затеи: разговоры о подобных вещах с голодным человеком добавляют тому лишних страданий. Это Ив привык заедать голод беседой философской и, следовательно, бескорыстной; но для Нана подобная пища была чересчур тяжела и он бы лучше довольствовался молоком, сыром и хлебом.

«Все потому, что я проклят, — подумал Ив. — Поэтому у меня ясный взгляд, ведь терять-то мне нечего».

Тут вернулась Левенез. На голове у нее стоял медный таз и посреди таза — медный же кувшин с водой. На шее у нее висели два полотенца. В левой руке она держала серебряный кувшин, и там плескала отнюдь не вода; зубами она зажала кубок; в правой руке несла блюдо с холодным мясом, печеными овощами и свежим чесноком; под мышкой же у нее приютилась краюха хлеба. Левенез остановилась посреди комнаты и не мигая уставилась на Ива круглыми желтыми глазами.

Ив подошел к ней и перво-наперво вынул кубок из ее рта.

— Хорошо! — тотчас проговорила она.

Он поставил кубок на сундук и обеими руками снял с ее головы таз и кувшин.

— Ловко! — похвалила она.

Тогда он забрал у нее блюдо с мясом и печеными овощами и, как она ни сопротивлялась, выдернул из-под локтя краюху хлеба.

— Недурно, — одобрила она и покачала серебряным кувшином, до которого Ив еще не добрался. — Я налью тебе, а больше ничего делать не стану.

Она налила полный кубок вина, после чего бездельно уселась на сундуке. Ив, как был в одной рубахе, сразу же принялся за завтрак. Нан постепенно выбирался из-под покрывал: сначала из-под одного, потом из-под другого, потом сбросил сразу два, но тут же с криком натянул одно обратно: он оказался совершенно раздетым.

Левенез захохотала, а Нан стал поспешно натягивать штаны и рубаху.

Ни на мгновенье не прерывая трапезы, Ив заговорил с девушкой:

— Вчера на этом месте не было каменного строения.

— Разве говорить с набитым ртом вежливо? — удивилась Левенез.

— А таращиться на жующих людей разве вежливо? — парировал Ив и быстро обтер губы куском хлеба.

— А, — преспокойно согласилась Левенез. — Тогда продолжим.

И переменила позу, устраиваясь удобнее.

— Как вышло, что здесь за одну ночь вырос каменный замок? — снова спросил Ив.

— Вырос?

— Да, оруженосец, именно вырос. Вчера эти стены были из ткани, а сегодня они оказались каменными. Как такое возможно?

— Разве дважды спрашивать об одном и том же вежливо? — возмутилась Левенез.

— А разве не отвечать на вопросы вежливо? — возразил Ив.

— Ну да, — признала Левенез нехотя.

— Скажи мне правду касательно этого замка, оруженосец, — Ив заговорил с легким нажимом. — Мы заснули в шатре, а проснулись в четырех каменных стенах. Клянусь Господом, который по своему усмотрению возводит и раскалывает горы, мне это не нравится!

— Разве говорить о том великом, который раскалывает горы, сидя на сундуке в одной рубахе, — вежливо? — осведомилась Левенез.

Ив запустил в нее хлебной коркой и крикнул:

— Отвечай, оруженосец!

— Ладно, — сдалась Левенез. — Ты спросил три раза, так что придется мне ответить тебе. Этот замок был здесь всегда, и вчера, и позавчера, и за сто лет до твоего рождения тоже. Но и тканые перегородки находились тут одновременно с каменными стенами. В озере Туманов все существует и так, и не так, как наверху. Вы прошли по следу Вивианы и потому можете дышать водой. Скоро вы научитесь видеть предметы и события так, как видим их мы: одновременно и так, и эдак.

Тут она скорчила ужасную гримасу, так что левый глаз оказался у нее на два пальца выше правого.

— Ты хочешь сказать, здесь все постоянно меняется?

— Я знаю, что хочу сказать! — рассердилась Левенез. — Не надо мне подсказывать. Ты больше не любезный рыцарь, ты — слишком умный рыцарь, а за такое вообще-то отрезают уши. У всего, что существует в озере Туманов, не одно обличье и не одна природа, а сразу несколько. И все эти обличья одинаково прочны и истинны.

Она протянула руку и толкнула каменную стену. И вдруг стена заколыхалась, затрепетала, как будто была сделана из ткани. И в тот же миг свет хлынул в комнату, и Ив понял, что находится в помещении, выгороженном зеленой тканью, а над головой у него нет крыши.

Нан, барахтаясь в одеялах, лежал на голой земле. Кровать исчезла. Левенез тихонько засмеялась. Нан выбрался наконец на волю, затянул завязку на штанах и подбежал к сундуку. Он побыстрее схватил кусок хлеба, бросил на него кусок мяса и начал жевать, захлебываясь слюнями.

— Почему он так ужасно ест? — спросила Левенез.

— Разве это ужасно? — удивился Ив.

Она передернула плечами:

— Мой добрый господин тоже любит большие куски, но у него не течет изо рта и не повисает на подбородке, и кусает он с очень большим достоинством. А его нижняя челюсть двигается так размеренно, что музыканты отсчитывают по ней такт.

— Когда-то твой господин был простым великаном-наемником, — сказал Ив, — и главным его занятием было браниться, пугать людей и убивать их. Он делал это за деньги и с весьма большой охотой, потому что не знал другой жизни. Корриганы украли его, накормили досыта, отучили браниться и приохотили к возвышенным чувствам. Ничего удивительного, если у него перестало течь изо рта, и он ест, не роняя кусков себе в бороду! Устрой этого Нана в добром рыцарском замке, одень его получше и корми как следует, — посмотрим, каков он будет через сто лет.

Левенез долго смотрела то на Ива, то на его спутника, а потом медленно покачала головой.

— Нет, умный рыцарь, теперь ты ошибаешься. Мой господин, может, и был когда-то дурно воспитан, но душа в нем нежная; она-то и подсказывает ему, как себя вести. Твой же человек немножко воспитан — кое-как и самую малость, но душа в нем как обрубок хвоста: сколько ни виляй, ветра не поднимет. А такой человек, сколько его ни одевай, сколько ни потчуй, никогда не перестанет ронять куски себе в бороду.

— Я буду звать тебя сущеглупым оруженосцем, — выслушав ее, сказал Ив.

Левенез наклонила голову набок:

— Еще чего! Почему это?

— Потому что ты воображаешь, будто можешь понять человека. Вот почему ты — сущеглупый.

— Я девушка, значит — сущеглупая, — поправила Левенез.

— Ты оруженосец, — сказал Ив. — И как оруженосец ты — дурак, потому что позволяешь гостю переспорить себя. А вот как девушка ты добрая и красивая. Теперь понимаешь разницу?

— Ты видишь меня одновременно и тем, и другим? — обрадовалась Левенез и даже хлопнула в ладоши. — Началось! Скоро ты станешь совсем настоящим, дорогой сир! Ты станешь таким настоящим, что я как девушка полюблю тебя! Учти, — она подняла палец, — я буду любить тебя только как девушка, потому что как оруженосец я обожаю только моего господина.

— А твой господин обожает Алису де Керморван, — сказал Ив. — И как великан, и как хозяин замка, и как Хунгар, и как человек, — он обожает ее весь, целиком.

— Когда такое случается, — сказала Левенез, став серьезной, — это называют смертельная любовь. От нее корриганы могут заболеть и даже погибнуть. Ни одна из нас на такое не решится.

— Я знал одну, — проговорил Ив, — которая решилась. С ней ничего ужасного не случилось, хоть она и потеряла своего возлюбленного.

— Если она до сих пор жива, — сказала Левенез, — значит, и он не разлюбил ее, а просто куда-то делся на время. Это совсем другое. Алиса не хочет ответить моему господину, потому что боится перепутать великанов. В озере Туманов их двое.

— Как можно перепутать любимого человека с чужим? — удивился Ив.

— Такое случается сплошь и рядом, — ответила Левенез. — Поищи в памяти и поймешь, что я права.

Ив усердно начал искать — и думал он о своих предках: об Эрване де Керморване, который любил Сибильду, а обесчестил Сакариссу; о Тряпичном Рено, который любил Паламеду, а женился на Мари; думал он и о Мари, которая считала, будто ненавидит своего мужа, а на самом деле любила его, просто она была злая; но страшнее всего было ему вспоминать о своей матери, которая любила одного Алена, а вышла за другого.

Левенез внимательно наблюдала за Ивом.

— Видишь, умный рыцарь! — вскричала она торжествующе. — Ты подумал своим умным умом, и сердце скорехонько растолковало ему, что к чему. И теперь самое время для тебя умыться.

Она отобрала у Нана недоеденный кусок.

— Полей своему господину на руки, чтобы он мог освежить лицо и смыть с себя жир и пыль.

— Сама поливай, — сказал Нан, пытаясь снова завладеть хлебом.

— Еще чего! — сказала Левенез. — Я не служанка, а оруженосец.

— Я тоже не служанка, — сказал Нан. — Я голоден.

Ив забрал хлеб у Левенез и залепил Нану рот. Затем указал ему на кувшин с водой.

Не имея возможности возражать, Нан подчинился. Ив умылся и подобрал с пола одежду, которую приготовили для него, пока она спал. Пока замок был каменным, она висела на веревках, а теперь аккуратно была разложена на ковре.

Ив оделся, а Левенез помогла ему затянуть все шнурки и завязки и сделала это как оруженосец и как друг, а потом поцеловала его в щеку как девушка и подруга.

— Расскажи мне еще о втором великане, — попросил Ив.

— Для начала скажи, слыхал ли ты когда-нибудь о замке Карминаль?

Сир Ив ответил:

— Что бы я ни знал о нем в тех землях, где жил когда-то, все это бесполезно, потому что озеро Туманов каждой вещи, каждому человеку и каждому чувству дает другой смысл.

Поразмыслив, Левенез сказала:

— Хитро. Я буду звать тебя отныне — «хитрый рыцарь».

— Расскажи мне о замке Карминаль, — попросил Ив.

— Если тебе угодно, — сказала Левенез с важностью. — Слыхал ли ты о короле Артуре? Не говори, что нет или что у тебя дома он означает нечто иное, нежели здесь. Он один и тот же для любого места и для любого времени, а это качество редкое и присуще только некоторым людям и некоторым рубинам, а больше никому.

Ив только кивнул, чтобы она продолжала.

— Когда король Артур охотился в Броселиандском лесу, он заночевал в замке Карминаль и провел там ночь и день, а потом уехал. Ничего особенного, скажешь ты, да только не для Карминаль. Она влюбилась в короля, и влюбилась насмерть. А ты уже знаешь, что это означает.

— Кто влюбился в короля? — не понял сир Ив.

— Карминаль, — нетерпеливо повторила Левенез. — Ты плохо слушал меня, хитрый рыцарь. Я буду звать тебя «рыцарь с затычкой в ухе».

— А я назову тебя нахальным оруженосцем, — сказал сир Ив. — Или нет, дерзким оруженосцем. А лучше всего — «оруженосцем, который никогда не станет рыцарем, потому что не владеет искусством учтивой речи».

— Слишком длинно, — поморщилась Левенез. — Любой фазан остынет, прежде чем ты успеешь позвать меня, чтобы я подала его на стол.

— Я люблю холодных фазанов, оруженосец, который никогда не станет рыцарем, потому что не владеет искусством учтивой речи, — сказал Ив. — Я просто сам не свой от холодных фазанов, слышишь, ты, оруженосец, который никогда…

— Ой, ой! — вскричала Левенез! -

Пока ты не начал называть меня так, я и не знала, как ужасно это звучит! Я дам тебе имя «рыцарь, придумывающий длинные имена».

— Это тоже слишком длинно, — заметил Ив. — Сойдемся на «дерзком оруженосце».

— Ладно, — кивнула Левенез. — Сойдемся на «жестоком рыцаре».

— Я не жестокий, — сказал Ив. — Мне не нравится имя.

— Мой господин вовсе не жестокий! — подтвердил Нан. — Иначе лежать бы тебе с отрубленной головой, болтливая девица.

— Вот видишь, — сказал Ив. — Даже он признает, что я добр и мягок.

Левенез пощупала свою голову и вздохнула:

— Прожорливый раб прав. Я назову тебя «суровый рыцарь» и покончим на этом! Теперь скажи: ты знаешь, кто такая Карминаль?

— Владычица замка Карминаль? — предположил Ив.

Левенез сморщила нос.

— Не знаешь! И не угадал!

— Корриган? — снова рискнул Ив.

— Карминаль — это замок, — сказала Левенез, дерзкий оруженосец. — Я ведь только что тебе рассказывала о том, что король Артур охотился как-то раз в Броселиандском лесу и заночевал в замке Карминаль, а она в него влюбилась. Любой замок, мой суровый сир, — это женщина, даже тот, у которого башни не круглые, а квадратные в сечении. Это как женщина, переодетая в мужское платье. Она всегда может скинуть одежду и… — Левенез осеклась и сказала: — Похоже, я что-то не то говорю.

— Затрем последнюю фразу, — предложил Ив, — и прилепим на это место пару золотых монеток, чтобы уж наверняка. Карминаль — это замок, а любой замок — женщина. И она влюбилась в короля, но король даже не подозревал об этом и уехал.

— Это моя история, — надулась Левенез. — Не рассказывай ее вместо меня! Карминаль так горевала и тосковала, что начала умирать. Но корриганы пожалели ее и забрали к себе, на дно озера Туманов. Так она скрылась из людских глаз. Там, наверху, ей не с кем было поговорить об Артуре. Да и не нашлось бы среди людей никого, кто понимал бы ее безмолвную речь. А здесь она обрела друга, который знал Артура лучше, чем она сама. Потому что она-то видела короля только одну ночь и один день и могла рассказать, как он приехал после охоты, как спешился, как был переодет к ужину, как умывался и как ел, а потом — как спал и как проснулся. Из года в год она повторяла себе эту историю: как приехал Артур после охоты… — Левенез махнула рукой, явно пропуская часть рассказа. — Мерлин, дремлющий внутри дерева, впустил ее в свои сны, и она начала видеть, как Артур был ребенком и как он сделался королем, как повсюду он находил и расколдовывал древние знаки и как женился на ошибочной женщине, которая перепутала возлюбленных: она вообразила, будто и впрямь любит Артура, а на самом-то деле любила Ланселота.

Нан перестал жевать.

— Эй, погоди-ка, оруженосец, — вмешался Нан. — Хочешь сказать, даже под водой от дерева Вивианы нет спасения? Я уж пробовал с ней потолковать, да она мне чуть руки по самый локоть не отъела. Скажи мне, где это дерево, и я за милю буду обходить его.

— Это очень большое дерево, — сказала Левенез, не удостоив Нана ответным взглядом. Она обращалась исключительно к Иву. — И некоторые его корни тянутся из озерного дна, а другие укрепились на берегу. Сквозь корни хорошо видны те двое, спящие вечным сном внутри ствола. Можно слышать, что они говорят. Они никогда не разговаривают между собой, каждый грезит о своем, а друг на друга они сердятся. Карминаль близка с Мерлином много лет. Тебе действительно ничего об этом не было известно, суровый рыцарь?

Ив покачал головой.

— Я подхожу к главному, — объявила Левенез и отобрала у Нана блюдо с остатками еды. — Это очень важно, поэтому никто больше не жует. Пусть он умоет лицо, — прибавила она и ткнула в Нана пальцем. — Невежливо слушать такие вещи с крошками на губах и заспанными глазами.

Нан опустил лицо в таз с водой, где недавно умывался Ив, потер глаза пальцами и вынырнул. Левенез бросила ему полотенце.

— Я подожду, прожорливый раб, пока ты закончишь. Все подождут: Карминаль, Мерлин, твой суровый господин, мой добрый господин и тот второй великан. Все будут ждать, пока ты приводишь в порядок свою непривлекательную рожу.

Она скрестила руки на груди, а Нан пробормотал:

— Ух ты! Какая кусачая девица!

Левенез охотно подтвердила:

— Я могла бы откусить тебе нос, если бы захотела.

— Я бы тоже мог, — ответил Нан. — Я бы тоже откусил тебе нос!

— Ну так попробуй! — сказала она, не на шутку рассердившись.

— Я не откусываю носов девицам, — объявил Нан. — Была бы ты замужней дамой — другое дело.

Левенез покраснела, а Ив приказал:

— Довольно! Нан, молчи. А ты, дерзкий оруженосец, продолжай. Что случилось с Карминаль?

— Ее захватил великан.

— Другой великан? — уточнил Ив.

Левенез кивнула.

— Для сурового рыцаря ты весьма догадлив. Обычно суровые рыцари не так догадливы.

— Называй меня «догадливый рыцарь», — предложил Ив.

— Я лучше стану называть тебя по имени, — сказала Левенез. — Как тебя зовут?

— Меня зовут Ивэйн, — сказал Ив.

Как и Ллаухир, услышав это имя, девушка задумалась. Она ощущала скрытую в нем неправду, но вместе с тем знала, что оно правдиво. Эта двойственность ласкала мысли корриган, словно шелковая одежда.

— Хорошо, сир Ивэйн, — сказала наконец Левенез. — Я расскажу тебе все.

* * *

Сир Эвелак был великаном. Но в отличие от Хунгара, который сражался в наемниках и, пока не был похищен корриганами, никогда не имел собственного угла, — сир Эвелак владел землей и маленьким полуразрушенным замком. Для собственных крестьян он оказался хуже чумы, потому что обирал и разорял их из года в год, и они становились все более тощими. Чума приходит и, набив свое черное брюхо мертвецами, убирается восвояси; но сир Эвелак не таков: никуда он уходить не собирался.

В округе поговаривали, будто сир Эвелак рожден вне брака. Якобы матушка его согрешила с заезжим великаном, пока настоящий ее муж сражался с сарацинами в Святой Земле. Ничем другим не объяснить ни нрав сира Эвелака, ни его размеры, ни сложение. А ведь известно, что великаны сложены иначе, чем обыкновенные люди: например, то, что у людей широко и толсто — ляжки и область груди, — у великанов очень толсто и чрезвычайно широко.

Когда сир Эвелак достиг совершеннолетия, земля его и все жившие на ней люди застонали от такого бедствия. Он имел обыкновение, проголодавшись, ездить по крестьянским дворам и там хватать свиней, овец и даже коров и жарить их целиком. За этот злой обычай его называли «людоедом».

Задумавшись о женитьбе, сир Эвелак начал рассылать гонцов по окрестным сеньорам, но везде он встречал отказ. Ни одна девица не соглашалась соединить с ним судьбу; да и не нашлось бы ни одного отца, который дал бы согласие на брак своего чада с подобным чудовищем.

Раздосадованный, сир Эвелак принялся разбойничать. Собственные его люди давно уже не могли его прокормить, поэтому он нападал на чужие хозяйства и таскал скот. Никто не мог доказать, что это именно его рук дело, и потому сир Эвелак ловко уклонялся от обвинений.

Но спустя некоторое время к кражам скота сир Эвелак присовокупил похищения молодых девушек и украл таковых с десяток. Наконец он осмелился поднять руку на дочь соседа и силой увез ее в свой замок, где и обвенчался с ней помимо ее воли. В первую же ночь она умерла, и ее тело нашли на перекрестке дорог, в убранстве из увядших цветов.

Это переполнило чашу терпения, и к замку великана подошло целое войско. Люди сира Эвелака разбежались при первом же появлении солдат, а сам Эвелак отважно сражался на стенах замка, бросая в осаждающих огромные глыбы. Но сир Эвелак, будучи, как многие злые великаны, существом весьма недальновидным, слишком увлекся выламыванием и бросанием камней, так что в итоге разрушил собственный замок.

Когда он увидел, что укрытие уничтожено, то обратился в бегство. Ни один конь не мог снести его, поэтому Эвелак бежал, как бегают обычные простолюдины, только в три раза быстрее — ведь у него были такие длинные ноги!

Всадники то настигали его, то отставали, а если кто-нибудь пытался поразить его пикой, великан наносил ему удар кулаком или коленом и таким образом увечил беднягу.

И вот погоня привела их в Броселиандский лес. Убегая, великан наступил на переплетенные следы Вивианы, и преследователи, не заметив опасности, попались в ту же ловушку. Долго кружили они по лесу, не находя ни выхода, ни друг друга. Несколько раз случалось им наткнуться на великана. Тогда они окружали его и вызывали на бой, но в последнюю минуту великан исчезал, а враги его обнаруживали, что сражаются друг с другом и уже нанесли один другому тяжелые раны. Многие из них таким образом умерли, а иные обратились в хищных птиц и теперь кричат по ночам, выискивая добычу. Ничто не приносит им удовлетворения, ибо все, кто попадает к ним в когти, — мыши, мелкие птички и прочие существа, — не являются тем, за кем они на самом деле охотятся. И все они обречены ловить Эвелака до самого Страшного Суда — и никогда не поймать его.

Что касается беглеца, то он достиг озера Туманов и, не колеблясь ни мгновения, вошел в воду. Терять ему было нечего, а будучи великаном, он не очень-то опасался волшебных существ. Великаны имеют обыкновение полагаться на свои огромные размеры и силу.

Поначалу корриганы приняли его как гостя. Ведь им неизвестно было, что он натворил, а сам он рассказывал о себе гладко и трогательно. Следует также отметить, что сир Эвелак довольно хорош собой — на великаний, конечно, лад — и выглядел безобидным и несчастным, в разорванной одежде и с окровавленным лицом. Он утверждал, что люди гнали его с самого детства, ведь он уродился не таким, как прочие. Сетовал на человечью жестокость — и в это легко было поверить, потому что выглядел великан как настоящий беглец, с репьями в волосах, весь израненный и такой оголодавший, что кожа его сделалась смуглой, как у сарацина.

— Карминаль влюбилась в него, — сказал сир Ив, выслушав историю до этого места. — Вот что произошло.

— Не только Карминаль, — вздохнула Левенез. — Я тоже. Немножко, — тотчас добавила она. — Но Карминаль полюбила его сильнее. Она открыла перед ним двери и впустила его в себя. Замок, если только он настоящая женщина, может, подобно корриган, наделить человека тремя дарами: даром богатства, даром долголетия…

— А третий дар — тайна, — заключил Ив.

— Да; и если человек любит по-настоящему, то тайной окажется любовь; если же человек предаст корриган, то третий дар будет свободой от него. То же самое касается и великанов, — сказала Левенез. — Карминаль быстро поняла, что Эвелак — жадный, ненасытный, корыстный и никого, кроме своего чрева, не любит. Если бы она влюбилась в него насмерть, то погибла бы. Но она полюбила его самую малость.

— Почему же она не воспользуется третьим даром? — удивился сир Ив.

Левенез прищурилась:

— Я назову тебя «сущеглупым рыцарем», сир Ивэйн. Она прибегает к этому дару прямо сейчас! Ты должен отправиться к замку Карминаль и убить великана.

* * *

Левенез, пыхтя и краснея, притащила доспехи в сетке. Ив подтолкнул Нана:

— Помоги ей.

— С чего бы? Она оруженосец, вот пусть и трудится.

— Она девушка.

— Я не хочу унижать ее, — сказал Нан. — Усомниться в будущем рыцаре — значит, растоптать его честь. Особенно если это девушка. Они чертовски чувствительны к подобным вещам.

Левенез свалила доспехи на ковер и провела ладонью по лицу. А Иву вдруг представилось, как когда-то Эрри принес доспехи в часовню и как он, Ив, испытал сильнейшее разочарование при виде оруженосца, выбранного для него дядей. Но это случилось очень давно и почти забылось.

Пока Левенез и Нан облачали его, он молчал и слушал, как они препираются.

— Почему этого вашего фальшивого великана должен убивать именно мой господин? — сердился Нан. — Разве ты не видишь, какой он юный да хрупкий?

— Другие потерпели неудачу, — ответила корриган. — А от юного да хрупкого еще неизвестно, чего ожидать.

— Да с чего ты вообще взяла, что он в состоянии одолеть великана?

— Все равно ведь нет никаких других рыцарей поблизости. Поневоле придется ему отправляться.

— А если великан сам убьет моего господина?

Левенез задумалась.

— С какой же стати великану убивать твоего господина? — сказала она наконец. — На ощупь мессир Ивэйн вполне крепок, а в доспехе да с мечом в руке — так и вовсе молодец.

— Как ты посмела ощупывать моего господина?

— Я тайком, — объяснила Левенез, — он ничего и не заметил.

* * *

Единорог явился и позволил Иву оседлать себя. И они выступили из тканого замка. Впереди шла Левенез, босая, с распущенными волосами; она держала под уздцы коня. Ив, в полном вооружении, с копьем в руке, сидел в седле и думал о том, что куда проще быть миниатюрой рыцаря в толстой книге, нежели рыцарем из плоти, крови и железа. Нан занял место у его стремени. Они передвигались шагом, как в майском шествии.

По пути к ним присоединялись корриганы и единороги, так что в конце концов составился настоящий поезд. Когда дорога повернула, Ив увидел большую толпу мужчин и женщин, с белыми и красными волосами, в одежде странного покроя, с разными, криво пришитыми рукавами, босых или в обуви не по размеру. Некоторые носили куртки с нашитыми медными пластинами и скрещенные мечи за спиной; воинами были и мужчины, и женщины.

Нан сказал:

— Что ж Карминаль раньше-то не звала на помощь? Давно бы ее уже освободили, если бы хотели. Вон, какая армия собралась!

Левенез обернулась к нему и бросила через плечо:

— Где ты видишь армию?

— Да здесь же! — Нан махнул рукой на шествие. — Ух ты, сколько народу.

— Это не армия, — фыркнула Левенез. — Никто из них не намерен сражаться. Великана можно убить только в поединке. Они идут посмотреть, как это случится.

— И что же, ни один не поможет моему господину? — поразился Нан.

— Каким это образом они должны помогать ему? Ты хоть понимаешь, что значит — «великан»? Это значит — огромный человек. Больше любого человека, единорога или корригана. — Она поднялась на цыпочки и показала рукой рост воображаемого великана — выше, чем могла дотянуться.

— Мы же видели твоего господина, — напомнил Нан. — Так что не трудись пугать. Мы представляем себе, что такое великан.

— Не представляете! — возразила Левенез. — Мой господин — добрый, а этот — злой. Он ужасный, страшный и потому кажется гораздо больше размерами.

— Когда медведя травят собаками, — сказал Нан, — то медведь тоже огромный. А собаки маленькие. И все-таки они его побеждают.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду! — сказала Левенез. — Послушай, как оно бывает. Когда рыцарь выходит на поединок с великаном, сходятся все корриганы, какие только есть поблизости, чтобы кричать, махать платками, и перевязывать раны, и хоронить с пением, и танцевать на могиле в лунном свете.

Одним прыжком Нан подскочил к Левенез и схватил ее за волосы:

— Ну-ка, погоди, оруженосец! Что ты такое болтаешь про могилы?

Волосы корриган были жесткими, как конская грива.

— Я говорю, что погибшего рыцаря хоронят с пением и танцуют на могиле, — сказала Левенез сердито. — Что непонятного в моих словах?

— Ты ведешь моего господина на смерть? — прошипел Нан.

— Да кто тебе сказал? — возмутилась Левенез.

— Ты!

— Ничего подобного я не говорила. Я просто объяснила тебе, что происходит в обычных случаях. И ради чего собрались все эти красиво одетые корриганы. Чтобы ты не воображал, будто это какая-то там армия. Чтобы победить одного великана, вовсе не нужна армия. А вот для того, чтобы как следует похоронить павшего рыцаря, армия потребуется. Не вижу в моих словах ничего такого, что вынуждало бы разумного человека дергать меня за волосы.

Нан нехотя выпустил ее и отошел в сторону.

Дорога вела через луга и рощи. Иногда она свивалась петлями по совершенно ровному полю, где ничто не препятствовало ей пролечь прямо, как полет стрелы. Другой раз она вдруг упиралась в густой лес, словно в попытке пробить тараном глухую стену деревьев, и стволы действительно расступались, пропуская шествие. Случалось, то, что было совсем близко, вдруг отодвигалось. Казалось, до холмов рукой подать — но приходилось потратить немало времени, чтобы достичь их. А роща, которая шумела на горизонте, приблизилась будто бы сама собою и притом за считанные минуты.

Несколько раз Иву чудилось, будто он замечает впереди длинные золотые башни неведомого замка; они вонзались в низкое небо и несколько мгновений посылали слепящие лучи; затем видение мягко таяло, и там, где оно было, воцарялся полумрак. Одни деревья стояли в цвету, другие уже принесли плоды; но и цветы, и плоды были незнакомыми.

Наконец впереди действительно появился замок — высокий, серый, с круглыми башнями.

— Какой хмурый! — вырвалось у Ива.

Левенез быстро повернулась к нему.

— О нет, Карминаль вовсе не хмурая! Ты бы сам, небось, выглядел не лучше, если бы тебя держали в плену! Когда ты освободишь ее, она сразу же станет очень красивой, а весь этот мох, свисающий со стен, и все эти серые камни, и мрачные бойницы, и кусачие зубцы наверху стены, и решетки с шипами — все это преобразится.

Ив молча смотрел на замок, а корриганы, расположившись на большом лугу, принялись болтать между собой, настраивать музыкальные инструменты и раскладывать скатерти, кувшины с вином, фрукты, сыр и хлеб редчайшей белизны. Уже рубили шесты для шатров и собирали цветы для украшений. Единороги ходили среди них, пощипывали траву, поглядывали на корриганов.

Левенез похлопывала Единорога по шее и поправляла ногу Ива в стремени. Ив выглядел совершенно одиноким среди веселящихся корриганов. Для него как будто не существовало больше ни обитателей озера Туманов, ни Левенез, ни Нана. Он смотрел только на замок.

Плющ и старый мох свисали с каждого уступа; ворота были наглухо закрыты, а с башни прилетела одинокая стрела и вонзилась в землю у ног сира Ива.

Ив подъехал к воротам и ударил в них копьем.

— Сир Эвелак! — закричал он. — Выходите, я хочу сразиться с вами!

— Ничего подобного! Вовсе вы не хотите со мной сражаться! — раздался низкий мужской голос неожиданно близко. Говоривший стоял прямо за воротами, а голос проникал наружу через крохотное забранное решеткой окошечко наверху двери. — Это ведь они вас заставили, верно? Корриганы — красноволосые да косоглазые, шестипалые, и такие, у кого обе ноги левые, и с крошечными острыми горбиками между лопаток, ночные плясуны, певцы невпопад!

— Они пожалели вас за то, что вы уродились не таким, как все, — сказал Ив, — а вы браните их на чем свет стоит.

— Вы тоже стали бы бранить их, — сказал великан из-за двери, — если бы они обошлись с вами так, как со мной. Сперва они клянутся тебе в любви, а потом отказываются от своих слов. Сперва пускают тебя в замок, а потом стараются выгнать оттуда. Нет уж, что мое — то мое. Коли отдали, нечего отбирать.

— Корриганы не таковы, как я или вы, — возразил Ив. — Хоть вы и великан, как говорят, но привыкли к жизни среди людей и судите всех человечьей меркой.

— Сдается мне, у вас больше здравого смысла, чем у ваших предшественников, которых я насадил на копье, — сказал Эвелак. — Поэтому убирайтесь подобру-поздорову.

— Прекратим этот разговор, — попросил Ив. — Не то сострадание помешает мне убить вас.

Великан расхохотался.

— Кто вам сказал, что вы сумеете это сделать?

— Ни слова больше! — закричал сир Ив и отъехал от ворот.

Долго ждать ему не пришлось. Ворота замка отворились, и перед Ивом предстал великан. Ростом сир Эвелак был выше Ива по меньшей мере на пять голов и шире в семь раз. Его ручищи были толще ног сира Ива, что до его ножищ, то на них лучше было не смотреть.

Голову сира Эвелака венчала разлохмаченная шапка вьющихся черных волос. Во многом этот рыцарь напоминал эфиопа — и шевелюрой, и толстыми носом и губами; только кожа у него была совершенно белая. Под мышкой он держал шлем, а его грудь закрывала кираса. В руке у него было толстенное копье.

— Ну что, мальчик, — проревел сир Эвелак, — не остыло еще в тебе желание помериться со мною силой?

— Сказать по правде, подобное желание во мне не только не горело, но даже и не тлело, однако выбирать не приходится, —отвечал сир Ив и поднял копье.

Сир Эвелак зарычал, как два разъяренных быка — казалось, крик исходит не из одной, но из двух глоток разом. Из ворот вышел конь, гигантский, под стать своему хозяину. Сир Эвелак надел шлем, уселся в седло, уперся ногами в стремена и поднял копье. Они выехали на поле под стеной замка, разъехались и помчались навстречу друг другу.

Никогда еще Ив не получал таких ударов — он даже и не подозревал, что подобное возможно: чтобы небо взорвалось прямо у него в голове, тело рассыпалось, а правая рука онемела. Он почувствовал, как с него стаскивают шлем и делают это весьма грубо: голова несколько раз ударилась о землю.

— Нет, — сказал Ив. — Я буду сражаться пешим.

Он услышал громовой хохот.

— Так ты не сдаешься, маленький рыцарь?

— Оруженосец! — крикнул Ив, пронзительно и тонко.

Подбежала Левенез и помогла ему подняться на ноги. Великан стоял рядом, расставив ноги и опираясь на меч. Его копье лежало на земле. Рядом валялись обломки второго копья, поменьше. На кирасе великана виднелась вмятина.

— Вы тоже вышибли его из седла, мой господин, — прошептала Левенез ему на ухо. — Думаю, под кирасой у него здоровенный синяк.

— Я сам сплошной синяк, — ответил Ив, едва шевеля губами. — Мне не совладать с ним.

Левенез серьезно кивнула ему и поцеловала в щеку, а потом подала меч и отошла.

— Готов, мальчик? — осведомился великан.

Ив услышал, как очень далеко играет виола.

— Готов, — сказал он.

Эвелак взмахнул мечом над головой, а Ив ударил его под горло. Это произошло почти одновременно. Эвелак рухнул, погребая под собой своего противника. Кровь хлынула водопадом; Ив понял, что тонет. Сверху на него не мигая смотрел огромный мутный глаз. Ив лежал на дне быстрого ручья. Вода, поначалу коричневая и мутная, постепенно становилась все более прозрачной. Она бежала быстро, и очень высоко, наверху, плясало налившееся кровью солнце.

В ручей погрузились руки, чрезмерно большие, искаженные водой, увеличенные течением. Они подхватили Ива за плечи и потащили наверх. Он не сопротивлялся. Вода вошла в его ноздри, в рот, в глаза, в уши; в груди горело.

Он услышал, как над его телом ссорятся мужчина и женщина.

Мужчина кричал:

— Ты утопила моего господина!

— Лучше помоги поднять его! — огрызалась женщина.

— Не трогай его!

— Он тяжелый!

— Курица!

— Я оруженосец, ты, потный раб!

— Я не раб, дура!.. Ты убьешь его!

— Ты сам убьешь его!

— Вы оба… — прошептал Ив и понял, что все это с ним происходит не в первый раз. Он уже лежал мертвым, а мужчина и женщина наперебой терзали его своими заботами. — Вы оба меня убьете, — сказал Ив еле слышно.

— Он не дышит! — закричала женщина. — Помоги встряхнуть его!

Они дергали и волокли Ива, зажимали ему нос и давили на живот, и вода потекла у Ива изо рта, из глаз, из ноздрей и из ушей.

— Пустите, — умолял он, но они не слышали.

— Ему больно, — сердился Нан.

— Вот и хорошо! Боль не позволит ему умереть, — отвечала Левенез, и ее голос скрежетал, как нож по стеклу.

Виола играла совсем близко. Ив попытался оттолкнуть от себя чужие руки.

— Он пошевелился, — обрадовалась Левенез.

— Тебе показалось, — возразил Нан безнадежно. — Он мертв.

— Ты же говорил, что ему больно.

— Он мертв, и ему больно. Умирать — это больно.

— Откуда ты знаешь?

— Меня убивали несколько раз. Вот и знаю.

— Ха! — сказала Левенез. — При чем тут ты? Кому ты интересен?

— Никому. Я просто так сказал. Чтобы ты поняла.

— Лучше помолчи. Он шевелится.

Нан вдруг набросился на Ива, как стервятник, и закричал:

— Вы меня слышите? Мой господин, вы слышите меня?

Ив открыл глаза и снова увидел мертвый глаз великана — огромный, выпученный, в обрамлении пушистых ресниц.

— Виола, — прошептал Ив.

Музыка была теперь повсюду. Ив лежал на берегу ручья с быстрой прозрачной водой. Вокруг пестрели цветы. Их собрали по всему лугу и густо утыкали ими землю вокруг Ива. Прямо над рыцарем соорудили арку из гибких ветвей и увили ее травой. В головах у него сидела маленькая корриган и играла на виоле.

Эта корриган была исключительно худой, с тонкой жилистой шеей и редкими серыми волосами. Ее красные глаза выглядели заплаканными, губы были синими. Синеватыми были и длинные тощие пальцы, сжимавшие смычок. Они хмурилась и кривила лицо, но музыка, которая изливалась со струн виолы, была совершенной противоположностью своей создательнице: полнокровная, веселая, она вызывала в мыслях быстрые прыжки и зеленый цвет.

Поймав взгляд Ива, корриган сказала:

— Меня зовут Йонана. Я названая сестра Карминаль.

Ив молчал.

Йонана сказала:

— Карминаль замок, но это не имеет значения. Я тоже влюблена в Артура.

«Где мои люди?» — хотел спросить Ив. Но не смог произнести ни звука. До него донесся пронзительный вопль Левенез:

— А я говорю, лучше вино!

— А я говорю, лучше вода! — орал в ответ Нан.

— Разбавленное вино, — предложила Левенез.

— Чистая вода! — упирался Нан.

— Уморить его хочешь? Вода не утоляет жажду!

— Отравить его хочешь? У него вся глотка обожжена кровью!

— Да я тысячу раз поила раненых!

— Да я сам тысячу раз был ранен!

— Голодранец!

— Курица!

Донесся звук пощечины, а потом Левенез поднесла к губам Ива флягу с крепким вином. Ив выпил несколько глотков и только хотел поблагодарить оруженосца, как Левенез куда-то исчезла, а рядом возник Нан с горящей щекой и кружкой, полной воды.

— Пейте, мой господин, и не слушайте эту женщину. Она хочет вашей смерти. Корриганы коварны. Им только бы петь да плясать. Вон, уж и праздник приготовили. На вашей могилке поплясать.

Он повернулся к музыкантше.

— А ты чего тут пиликаешь? Думаешь, помрет — тут-то и начнется ваше корригановское веселье?

— Оставь, — попросил Ив. — Мне нравится музыка.

— Ладно, — проворчал Нан и вдруг исчез.

На его месте возникла Левенез. Ее круглые желтые глаза горели. Она хватила кружкой обо что-то твердое, так что глина разлетелась на куски. Фляга вновь ткнула Ива в губы.

— Это доброе чистое вино, мой господин.

Ив послушно выпил вино. Нан, с мокрыми волосами, вцепился в уши Левенез. И тут Йонана опустила смычок, схватила полено, приготовленное для костра, и безмолвно принялась охаживать обоих.

Ив лежал на траве, среди увядающих цветов. В прозрачной арке, увитой травой, уже проступали первые звезды. Вдали вспыхнули костры, оттуда доносилась музыка. А вокруг Ива дрались, и наступали друг другу на руки, и таскали за волосы, и разбивали посуду, и кидались палками, и рвали одежду, и волтузили, и дубасили, и молотили кулаками, и макали лицом в ручей. Ив смеялся, когда об него спотыкались и падали. И в конце концов рядом с Ивом грохнулся Нан, и сир Ив, приподнявшись на локте, сказал ему:

— Клянусь ногой, Нан! Принесешь ты мне наконец выпить?

Глава одиннадцатая КАРМИНАЛЬ

Ив проснулся на рассвете. Вокруг мертвым сном спали корриганы: разметавшись или съежившись, обнимая подругу или одиноко, с одной лишь плетеной флягой под мышкой; иные заснули, не разжав кулаков и продолжая драку даже за границами сна, другие лежали осыпанные лепестками разорванных цветов, словно поцелуями.

Ив приподнялся на локте. Голова немного болела, но не кружилась. Тогда он встал и прошелся немного. После недолгого сопротивления ноги согласились подчиниться своему законному повелителю, что наполнило его сердце гордостью. Сейчас он меньше всего хотел бы, чтобы его заметили Левенез или Нан: уж наверняка они придумали бы, как его снова уморить.

Но едва он подумал о них, как сразу же заметил обоих. Они лежали в сырой низинке, в россыпи мелких синих цветов. В одной руке Нан держал горлышко разбитого кувшина, другой вцепился в длинные волосы Левенез. Девушка сжимала в кулаке суковатую палку. Левая ее рука была закинута за голову, с доверчиво раскрытой ладонью, на которой еще оставался кусок хлебной лепешки.

Ив перешагивал через руки и ноги, старался не наступать на волосы или одежду и раздавил только одну глиняную кружку. Она хрустнула под ногой тихонько, как череп маленькой птички.

А за сиром Ивом, след в след, кралась Йонана с виолой и смычком: он останавливался — и она замирала, он делал осторожный шаг — и она тоже.

Вдруг вскипела и забурлила вода в ручье, но когда Ив обернулся, все было спокойно. Утреннее солнце, пройдя сквозь воду озера Туманов, напиталось крохотными радугами и рассыпало их по лугу, по спящим корриганам, по деревьям и стенам замка Карминаль. Оно плясало в ручье и пыталось лизнуть виолу, да только Йонана была настороже и отгоняла его быстрыми движениями руки.

Ив приблизился к воротам замка. Они стояли открытыми. Все здесь выглядело так, словно заснуло столетие назад, когда владелец замка покинул его — выступил на поединок и не возвратился назад.

Стоило Иву войти, как раздалась тихая музыка. Она зазвучала так естественно, словно при появлении человека замок вздохнул, ожил и начал дышать. И куда бы Ив ни направился, музыка повсюду следовала за ним. Но Ив ни разу не обернулся.

Он обошел стены, заглянул на лестницы, ведущие наверх, к зубцам, прошел мимо старых хозяйственных построек, поднялся в башню. Каждую комнату виола Йонаны наделяла собственной мелодией, а Иву казалось, что это сама Карминаль ему дарит музыку, и он улыбался все более спокойной и счастливой улыбкой.

На верхней площадке, где носится ветер, музыка была тонкой и быстрой; пролетая, она оплетала петлей каждый из зубцов. На винтовой лестнице она звучала отрывисто и низко, словно падала со ступеньки на ступеньку. Возле окон она тянулась и мучилась желанием улететь, а при входе в комнату замирала.

Для спальни у нее нашлась ласковая колыбельная, для оружейной — стучащий марш, для гардеробной — любовный напев, для трапезной — ритмичный танец, для кухни — простецкий трактирный напев, вроде тех, что любили в «Ионе и Ките», а для мрачного подземелья — еле слышный шелест похоронного пения.

И сир Ив поневоле начал смотреть глазами самой Карминаль. На верхней площадке Ив видел Артура, который высматривал кого-то вдали. И в спальне он видел Артура, который заснул и улыбался во сне, и ресницы у него были пушистыми на щеке, как у ребенка. И в трапезной смотрел он на одного только Артура, который насытился после долгой погони за оленем. И даже возле поварского котла он мельком заметил Артура, со смехом подглядывающего за стряпухой.

Наконец он вышел из башни и столкнулся с Йонаной лицом к лицу.

Она уставилась на него с вызовом.

— А! — сказал сир Ив, стараясь не показать ей своей растерянности. — Рад тебя видеть, милая корриган.

Она ничего не ответила и снова заиграла. Теперь музыка была громовой и печальной.

— Ты хочешь разорвать мне сердце? — спросил Ив.

Йонана покачала головой, не опуская смычка.

— Ты хочешь, чтобы я заплакал? — опять спросил Ив.

Йонана снова покачала головой.

— Ты не все увидел, не все понял, не все угадал, — проговорила она наконец через силу.

— Что же я пропустил такого важного, милая корриган?

Она продолжала играть, и вдруг Ив понял, что они в замке не одни; увлеченный воспоминаниями Карминаль, он не заметил несчастных слуг злого великана. А они по-прежнему находились здесь и ждали часа своего освобождения.

Ив закричал что было сил:

— Спрятанные люди, невидимые пленники, все страдающие существа, — выходите! Не бойтесь, выходите ко мне, потому что я пришел освободить вас!

Виола закричала вместе с Ивом, и два их голоса слились в один. В тот же миг из всех комнат выступили люди и корриганы, и еще какие-то грустные чудовища с когтями на плечах и шестью пальцами на руках и ногах; их волосы, черные, спутанные, падали до земли и собирали пыль с лестниц. И все они были одеты в самое грубое полотно, какое только возможно на белом свете, и подпоясаны лохматыми веревками. На ногах у них были прочные медные цепи, и они не могли покинуть комнаты: стрелки — вершину башни, постельничие — спальню, служанки — гардеробную, стражи — оружейную, а стряпухи и поварята — кухню. Что касается подземелья, то там кто-то громко заплакал, но наружу так и не показался.

— И что ты будешь с ними делать, сир Ивэйн? — спросила Йонана. — Теперь это твои слуги и твои пленники.

— Мне не нужны ни слуги, ни пленники! — сказал Ив. — Если потребуется меня уморить, хватит и одного Нана!

— Меня зовут Йонана, — поправила корриган. — Вот так меня зови, а не «Нана».

— Я говорил не о тебе, — возразил Ив.

— Здесь нет никого другого, наделенного именем, — огрызнулась корриган. — Только ты и я. И меня зовут Йонана.

— Не повторяй своего имени в третий раз, — попросил Ив. — Я вовсе не хочу услышать твои мысли.

Она криво улыбнулась и проиграла короткую, ехидную мелодийку: два шажка, три приседания, одно задирание юбки.

— Очень похоже, — фыркнул Ив.

Она наставила на него смычок:

— На кого?

— На тебя!

А спрятанные люди, невидимые пленники и страдающие чудовища смотрели на Ива, натягивая цепи, и ждали — что он решит.

Ив сказал Йонане:

— Сыграй лучше такую музыку, чтобы цепи рассыпались сами собой!

— Такой музыки не существует, — ответила Йонана. — Иначе все закованные в цепи давно были бы свободны.

— Вот как? — Ив поднял брови, но от дальнейшего воздержался.

— А как поступают в подобных случаях там, наверху? — Йонана кивнула на водный свод, который заменял здесь небо.

— Зовут кузнеца.

— Ну так зови кузнеца! — сердито бросила Йонана.

— Кузнец! — закричал Ив. — Кузнец! Кузнец!

И в тот же миг раздались стоны, и крики, и смех, и проклятья, а цепи сами собой рассыпались и превратились в прах. Из башни один за другим выбегали корриганы, и люди, и чудовища. Они были покрыты пылью, и копотью, и сальными пятнами. Все они смеялись, и плакали, и целовали Иву руки и одежду. А Йонана смотрела на это неподвижными мрачными глазами и вовсю играла веселую плясовую.

* * *

Когда Квинт Фарсал впервые появился на берегах Озера Туманов, он был частью великого Рима. Он командовал когортой в легионе, который называли Славным, а в легионе служили суровые центурионы и надежные легионеры, и было знамя с золотым орлом — аквила, и легатом был родной дядя Квинта, Луций Фарсал, человек умный, хорошо поживший, со складками на лице, выдающими хорошую породу. Вокруг легиона околачивались пропащие женщины из местных и несколько мужчин с татуировкой на лице, которая скрывала их истинные намерения. Эти мужчины были шпионами, проводниками и разведчиками, но в первую очередь они были предателями, и никто им не доверял.

Квинт Фарсал считал Британию страшной дырой, совершенно не нужной Риму, но дядя объяснил ему, что здесь можно раздобыть много богатств и поэтому необходимо строить дороги и прочие коммуникации. И Квинт Фарсал думал о коммуникациях и о золоте. Местные женщины воняли, от кислого молока болел живот; в лесах было сыро, а на озерном берегу — тем более. От мельканья смутных теней, туманов и скуки у Квинта Фарсала ломило в висках.

Он был римлянин и потому привык сражаться в строю. Но скоро в здешних лесах у него появился враг, который требовал поединка — сражения один на один.

Если Квинт Фарсал отправлялся со своими солдатами валить лес и копать землю для новой дороги, этот противник нападал из-за деревьев и откусывал от легиона маленькие кусочки. Квинт Фарсал командовал: «К бою!» и выстраивал легионеров, как положено, рядами, а из леса выскакивали лохматые люди с разрисованными телами и бросали копья, и пускали стрелы, а потом удирали, вопя звериными голосами и размахивая маленькими круглыми щитами.

Они угоняли лошадей, воровали в лагере еду, портили или крали амуницию, резали ремни на доспехах, чертили на римских щитах колдовские знаки, а однажды украли самого старшего центуриона, которого называли «Первое Копье», сделали ему ужасную татуировку и повесили вниз головой на большом дереве. Центурион был жив, когда его снимали, и изрыгал страшные проклятия.

Квинт Фарсал взял с собой пятерых солдат и отправился с ними в самую густую чащу — выискивать обидчика, чтобы убить его и без помех вернуться к строительству дороги.

И пока он крался по лесу, Британия, как сито, просеивала римлян, и через несколько дней они были уже не часть легиона, а шестеро совершенно отдельных людей. Квинт Фарсал ощутил это как одиночество и поначалу страшно перепугался. Мыслями он изо всех сил тянулся к великому Риму, которому принадлежал, но больше не находил отклика. Он понял, что порвал и с Пенатами, и с Ларами. Произошло это ненамеренно, однако боги не слушают оправданий. Квинта Фарсала для них больше нет.

И вот на седьмой или восьмой день они нашли следы и вскоре вышли к лагерю своих врагов. Тех было человек десять, они жарили над костром оленя и галдели на своем хриплом языке, похожим на смех и на кашель. Квинт Фарсал хотел было призвать Марса, но позабыл имя любимого бога. Тогда он просто завопил нечеловеческим голосом и набросился на дикарей, а остальные пятеро легионеров сделали то же самое, и началась свалка.

В пылу схватки Квинт Фарсал все же заметил, что один из врагов убегает, и погнался за ним. Ветки били его по лицу, палки хватали его за ноги, он бросил щит и сорвал с головы шлем и больше не знал, где находятся его товарищи. Убегавший все время виден был впереди — юркая тень в одежде из выделанной кожи оленя, ноги в мягких сапогах и длинные черные волосы.

На поляне под большим деревом Квинт Фарсал настиг своего недруга. Дерево было клыкастое: в него врезали дюжину кабаньих челюстей. А с веток свисали плетеные клетки, в которых горой лежали кости и куски римских доспехов.

Квинт Фарсал набросился на дикаря, а тот со смехом побежал вокруг дерева. И тут Квинт Фарсал увидел его лицо и понял, что перед ним женщина, но очень странная — таких не встречал он ни в Риме, ни в Британии: с родинкой на левой ноздре, совершенно без бровей и с темно-красными густыми ресницами. Один глаз у нее был больше другого, а мелкие зубы росли редко, с промежутками. Несмотря на все эти недостатки, она показалась ему очень красивой, и он, тяжело дыша, опустил меч.

Она сказала на своем странном языке:

— Теперь ты совсем пропал, Квинт Фарсал.

Он понял каждое слово и испугался. Сейчас ему все равно было, что он потерялся, что он больше не часть Рима и забыл имена своих богов. Чуждая речь не была ему больше чужой, и вот это-то по-настоящему испугало римлянина, потому что означало: для него из дикого леса больше нет пути назад.

— Я пропал, — повторил он, сам не зная, на каком языке.

Женщина погладила его по щеке и исчезла, а Квинт Фарсал остался сидеть под мертвым деревом. Вдруг его охватила злоба. Он обхватил ствол обеими руками и начал трясти. Кабаньи челюсти кусали его, дерево дрожало и скрежетало, но вот шевельнулась его крона, и из клеток посыпались монеты, фалеры и куски от римских доспехов, а заодно и кости, и палки, и ветки, и листья, и орешки из беличьих запасов. Все это падало Квинту Фарсалу на голову и сводило его с ума.

Он бросился бежать и мчался не разбирая дороги в смутной надежде, что выберется к стоянке дикарей и, быть может, найдет кого-нибудь из своих людей. Но никого не было, сколько он ни плутал по лесу, сколько ни звал, сколько ни всматривался.

Наконец он выбрался на берег озера и упал возле воды. Волны лизали его лицо и руки и постепенно остужали их. Квинт Фарсал заснул и сквозь сон смутно понимал, что его куда-то тащат, что вокруг смеются и переговариваются, что ему подают еду и питье, закутывают в мягкие покрывала, щекочут его бритый римский подбородок мехами, наполняют его слух резким звоном струн. И Квинт Фарсал, который не терпел никакой музыки, кроме гнусавого вопля медной римской трубы, отдался на волю незнакомой мелодии и против воли начал любить ее.

Он раскрыл глаза и увидел, что сидит на столом среди незнакомых мужчин и женщин. Над головой у него был низкий плоский потолок из темных бревен, под ногами — шкура, содранная с какого-то огромного зверя, в руке — широкий нож, а перед глазами — огромный кубок с густым пивом.

Он повернул голову и увидел девушку с совершенно красным лицом. Ее черты были правильными и тонкими, а кожа — цвета только что пролитой крови. Но Квинт Фарсал уже повидал немало всяких татуировок и потому не удивился.

— Кто ты? — спросил он у нее.

— Я Квинт Фарсал, — ответила она.

— Неправда! — горячо возразил он. — Это я Квинт Фарсал.

— Здесь каждый — Квинт Фарсал, — объяснила девушка. — Мы украли твое имя, римлянин. Ты больше не найдешь себя.

Сперва он счел, что это — худшее, что могло бы с ним случиться, но потом привык и даже находил в этом удовольствие. Потому что теперь он превратился в часть Квинта Фарсала, как раньше был частью великого Рима. Он ел и спал, и слушал музыку, и разговаривал с женщинами, и фехтовал с мужчинами. Но никогда не встречал больше ту, которая заманила его к дереву с клыками и клетками, хотя скучал по ней гораздо больше, чем по своему дяде, легату Луцию Фарсалу.

Он не знал, как найти ее, потому что она не сказала ему своего имени. А в мире, где всех зовут Квинт Фарсал, непросто отыскать кого-то определенного.

Но вот однажды, когда он стрелял из лука по вышитым платкам, которые бросала для него краснолицая девушка, кто-то подошел к нему сзади и коснулся плеча. От неожиданности Квинт Фарсал промахнулся и попал стрелой девушке в ногу. Она упала на пол, на шкуру, и притворилась мертвой, а красный цвет на миг отхлынул с ее лица и окрасил мех мертвого зверя. Но потом все вернулось на свои места.

Квинт Фарсал обернулся и увидел долгожданного старого врага: бородавка на левой ноздре, темно-рыжие ресницы и глаза разного размера.

— Ты! — сказал он радостно и поднял лук с наложенной на тетиву стрелой.

Она схватила его за руку и засмеялась.

— Ты не Квинт Фарсал! — проговорил он удивленно и выронил стрелу. — Ты здесь единственная — не я.

— Я твой враг, если ты этого хочешь, — ответила она и поцеловала его в губы.

Когда Квинт Фарсал открыл глаза, он обнаружил, что лежит на берегу неведомого озера. Волны дотрагивались до его рук и отбегали, а вдали шелестела высокая трава. На волнах покачивался цветок, и Квинт Фарсал, рассматривая его, вдруг похолодел. Он помнил, что схватка с дикарями случилась поздней осенью, однако у цветка был совершенно летний вид.

Он с трудом поднялся. Ноги онемели и не желали слушаться. Лицо у него горело, обветренное и иссушенное долгим лежанием в песке.

К людскому поселению Квинт Фарсал выбрался к ночи. Ни хижины, ни возделанные поля ничем его не удивили; одежда у людей была такая же, как и прежде; все так же мычали коровы, и женщины в грубых платьях доили их в кожаные ведра. Местные жители смотрели на Квинта Фарсала во все глаза, и он понял, что они никогда раньше не видели римлянина. Он пытался втолковать им и то, и это: и про дороги, и про легион, и про женщину с красными ресницами, и про разбойников с татуировкой на теле, и про дядю своего Луция Фарсала, — словом, упомянул все, что когда-либо имело для него значение, и даже пропел как римская труба, подавая сигнал к наступлению; но они упорно его не понимали и в конце концов связали и бросили на деревенской площади, а рядом поставили человека с огромным копьем — сторожить.

Квинт Фарсал замерз и проголодался. Он больше не пробовал заговаривать и объяснять, что нуждается в помощи и что придет великий Рим и покарает тех, кто был жесток с одним из римлян.

С наступлением темноты возникла, легко ступая, тень с едва заметно светящимися глазами разной величины. Она хлопнула в ладоши над ухом у верзилы, сторожившего пленника, и тот, с криком уронив копье, удрал с деревенской площади. А тень развязала веревки и освободила Квинта Фарсала.

— Идем, — прошептала она. — Я нашла одно место, где примут даже тебя. Но следует поспешить, пока эти недотепы не прибежали толпой, чтобы убить нас обоих.

Спотыкаясь в темноте, Квинт Фарсал следовал за своей спутницей, а она мчалась быстрее ветра и щекотала его лицо своими развевающимися волосами.

На рассвете они остановились. Теперь он мог как следует разглядеть ее. Она больше не казалась ему ни странной, ни безобразной. Она единственная во всем мире знала, кто он такой. Она знала, что он настоящий Квинт Фарсал.

— Где Рим? — спросил он. — В какую сторону мне идти?

— В какую бы сторону ты ни пошел, — ответила она, — твоего Рима больше нет. Я отведу тебя в аббатство, где принимают всех бродяг и отщепенцев, не задавая вопросов и не спрашивая имен. Ты проведешь там зиму, а если захочешь — то и остаток жизни.

И корриган привела Квинта Фарсала в аббатство, которое потом утратило рассудок, потому что застряло посреди времен, и сделалась его крестной матерью. А крестным отцом стал настоятель, отец Аббе, который вскоре умер и передал Квинту Фарсалу управление и все монастырское хозяйство. Ведь когда-то Квинт Фарсал командовал когортой римских солдат и уж с аббатством точно должен был справиться.

Кроме того, латынь была его родным языком, поэтому вскорости Квинт Фарсал сделался самым главным писателем во всей округе. Корриган принесла ему все монетки, фалеры и обломки римских доспехов, которые подобрала под клыкастым деревом, и Квинт Фарсал начал составлять книгу.

Сперва он хотел записать свои путешествия, мысли, впечатления и погони, но едва лишь начинал излагать их простыми и ясными римскими словами, как путался в череде событий и терял способность связно изъясняться. Потом он стал вспоминать стихотворения Овидия, которыми увлекался когда-то, но обнаружил, что забыл и их. И тогда он заново сочинил несколько стихов Овидия и старательно занес их в книгу.

Разноглазая корриган навещала его в аббатстве. Она была доброй крестной и дарила ему красивые подарочки — монетки, ленты и колечки. И всегда при встрече спрашивала: «Какие хорошие поступки ты совершил за то время, что мы не виделись?» Поначалу он знал, что отвечать, и говорил: «Я построил колодец», «Я починил хижину», «Я научил нескольким римским словам одного любознательного брата». Но потом он разучился перечислять свои хорошие поступки и только пожимал плечами. И крестной становилось скучно с ним.

Но все-таки корриган знала свой долг. Она придумала другой вопрос: «Что полезного я могу для тебя сделать?» И опять поначалу он знал ответы, например: «Телегу кирпича», «Мешок муки», — а потом опять начал пожимать плечами и молча улыбаться.

Корриганы не понимают намеков и не умеют читать в человеческих глазах, поэтому крестная сердилась, а Квинт Фарсал просто говорил, что рад ее видеть. «Так ты любишь меня?» — твердила она, желая слышать это снова и снова. «Ты мой враг, — смеялся он, целуя ее в щеку, — как же мне не любить тебя». И пел для нее сигнал римской трубы, приказывающей легионерам идти в атаку. И корриган улыбалась сквозь слезы.

А спустя несколько столетий отец Аббе умер, и его место занял другой.

* * *

Освобожденные из замка слуги выстроили большой помост возле замковой стены — между замком и ручьем. Бывшие рабы злого великана трудились для своего избавителя с большой радостью. Ив ощущал их благодарность во всем: и в том, как удобно было сидеть в кресле, и как приятно было ногам на скамеечке, и как высоко и вместе с тем соразмерно вознесен помост над собравшимися.

Судилище не начинали долго: ждали, пока явятся другие корриганы и Хунгар, которого все уважали, а главное — ожидали прибытия королевы, Алисы де Керморван. За это время как раз успели закончить строительство и подготовить большое пиршество. Потому что пиры с музыкой и танцами были любимым занятием корриганов, и в этом-то, в отличие от всего остального, они преуспевали.

Теперь у Ива было не двое, а трое постоянных спутников: к Нану и Левенез присоединилась Йонана. И стоило Иву что-нибудь произнести, как Йонана повторяла его фразу на виоле, Левенез давала сказанному собственное толкование, а Нан начинал препираться касательно того, как лучше исполнить повеление. И так они спорили уже не на два, а на три голоса.

Например, Ив говорил:

— Как бы я хотел сейчас выпить!

— Три-три-лилили! — вторила Йонана.

— Сладкого густого вина! — кричала Левенез и топала ногами, потому что никто не выполнял ее распоряжения.

— Я бы принес, — говорил Нан. — Да только где здесь бочки?

— Я, что ли, должна прикатить сюда бочку? — вопрошала Левенез и сдвигала брови. — Я оруженосец, а не носильщик бочек!

— Как я могу прикатить бочку, если не вижу не одной? — ядовито интересовался Нан.

— Замолчите оба! — кричал Ив.

— Тра-ля-ля! — пела виола.

Или:

— Надо бы подобрать этим несчастным слугам красивые платья, — вздыхал Ив. — Они сразу стали бы выглядеть счастливее.

— О-ли-лили-ли! — пела виола. — Вз-зы-ли-ли-ли!

— Они и без того довольны, рады-радешеньки, что ты избавил их от цепей, — ворчала Левенез. — Делать мне нечего — рыться в старых сундуках и искать там одежду. Сами пусть копаются.

— Да они, бедняги, небось, боятся, как бы их не обвинили в воровстве, — говорил Ив, перекрикивая виолу.

— Я тем более не стану этого делать! — пугался Нан. — Меня уж хотели повесить за кражу, больше не хочу!

— Еще скажи, что век не дотронешься до чужого! — язвила Левенез.

— А тебе какое дело? — фыркал Нан.

И так до бесконечности.

Наконец Ив взял Йонану за руку — за ту, в которой корриган держала смычок, — и сказал:

— Скажи мне, Йонана, где похоронили убитого мной великана?

Она попыталась высвободиться, потому что ей трудно было разговаривать, если молчала виола. Наконец она сдалась и через силу ответила:

— Но его же вовсе не хоронили.

— Это нехорошо, — Ив покачал головой. — Он причинил немало зла, но теперь для него все кончено, и его следует предать земле. Так поступают у меня на родине. И это наилучший обычай для людей и великанов.

— А для корриганов? — спросила Йонана и все-таки тишком провела смычком по струнам.

— Избавь меня святой Мартин от беды когда-либо видеть мертвого корригана! — ответил сир Ив. — Сейчас я хочу говорить о великане.

— Каждый уважающий себя великан после смерти превращается в ручей, — ответила Йонана.

Ив так удивился, что выпустил ее руку, и Йонана тотчас же сыграла целую песню, в которой слышалось журчание воды, и прыжки маленьких лягушек, и шлепанье босых ног, и плеск падения тела.

— Но ведь он был злым, — выговорил наконец Ив и посмотрел на ручей, блестевший на солнце. — Как он мог превратиться в такую красивую вещь?

— Потому что он был настоящим, — вмешалась Левенез, оттесняя Йонану плечом. — Что тут непонятного, сущеглупый рыцарь? Сир Эвелак был настоящим злым великаном. И если хорошенько поискать, на дне ручья сыщутся его глаза и пальцы, потому что они никогда не исчезают навеки.

Гром нескольких арф возвестил приближение королевского шествия. Ив увидел, как на огромной телеге с высоченными колесами из цельного спила везут четыре арфы, каждая в три человеческих роста. Четверо высоченных корриганов с непомерно длинными руками стояли возле этих арф и силой вырывали у них музыку, сражаясь с ними, как с хорошо знакомыми врагами и побеждая их каждое мгновенье. Но видно было, что никогда им не укротить эти дикие арфы до конца.

На носилках, разукрашенных кистями и пучками травы, несли королеву. Она была такой маленькой, что потерялась среди покрывал и подушек. Вокруг ехали на конях корриганы, и среди них беловолосый Ллаухир. Он заметил Ива и приветственно махнул рукой. Замыкал процессию великан Хунгар. Он был таким большим, что ехать за ним никто не захотел — кто разглядит тебя рядом с великаном! А корриганы знали толк в шествиях и процессиях. Если уж идешь на празднество, так будь добр постарайся, во-первых, разодеться как можно красивее, а во-вторых, сделай так, чтобы все могли любоваться тобою!

Левенез подергала Ива за рукав:

— Мой господин!

Ив обернулся к ней:

— Что тебе, Левенез?

— Не ты. — Она показала пальцем на приближающееся шествие. — Там. Там мой господин Хунгар.

— Я вижу, — сказал Ив.

— И мой отец, — добавила Левенез. И указала на Ллаухира. — Видишь его?

— Я не слепой, — сказал Ив.

— Правда? — удивилась Левенез. — Иногда мне кажется, что ты слеп. Но это свойство многих людей.

— Что ты хочешь от меня, назойливый оруженосец?

— Кого мне обнять? К кому бежать? К кому тянуть руки? Кого целовать сперва, а кого потом? А кого не целовать вовсе? Или же я должна остаться с тобой, бесчувственная, как полено? Ведь мой отец поручил меня Хунгару, а Хунгар поручил меня тебе, и со мной ты победил великана, так что теперь мы с тобой стали почти единым целым.

— Левенез, — сказал Ив, — ступай в ручей и не возвращайся, пока не отыщешь великаний глаз.

— Ха! — Левенез извлекла из-за пазухи блестящий камень, подозрительно похожий на огромный человеческий глаз. — Вот уж чего я не упустила! Лучше дай мне другое поручение.

— Ступай сперва к отцу, — распорядился Ив. — Поцелуй его и отправляйся к Хунгару. Проси у него возведения тебя в рыцарское достоинство.

— Ой! — вдруг перепугалась Левенез. — Уже можно? Пора? А кто это установил? А вдруг он откажет?

— Ступай, — повторил Ив.

Йонана медленно провела смычком по струнам, извлекая из виолы нестерпимо тоскливый звук, от которого вся душа зачесалась и начала изнывать.

Ив сказал Йонане:

— Я сломаю тебе руку.

— Не получится, — ответила Йонана. — У меня руки гнутся. Их можно даже в узел завязать. Хочешь, покажу?

Левенез все медлила. Ив спросил ее:

— Что еще, надоедливый оруженосец? Почему ты не бежишь сперва к отцу, а потом к Хунгару?

— Потому что здесь королева, — сказала Левенез. — Может быть, сперва я должна поцеловать королеву?

— Нет, — ответил Ив. — Королеву буду целовать я. А ты еще недостаточно хорош, оруженосец, чтобы приставать к ее величеству со своими поцелуями. К тому же она моя родственница.

— Ты все-таки ужасно умный, — сказала Левенез. Она вложила ему в руку великаний глаз и побежала к Ллаухиру.

Беловолосый корриган подхватил девушку в седло, обнял ее, засмеялся и сказал:

— Здравствуй, мой маленький Квинт Фарсал.

Йонана проводила ее мрачным взглядом и сыграла короткую песенку, в которой слышалось отчаяние.

— Королева-то умирает, — подал голос Нан. — Я слышал, как корриганы говорили. — Он покосился на Йонану, но та безучастно наигрывала импровизацию на темы только что отзвучавшей песенки. — Мол, как помрет — тут-то всему и конец: вода в озере больше не будет волшебной. Хлынет и все затопит.

— А как спасти ее — не говорили?

Нан пожал плечами и не ответил. Вид у него почему-то стал несчастный.

Ив сказал:

— Пора.

Он поднялся на помост и уселся в кресло. Теперь собравшиеся были видны ему как на ладони. Он подолгу задерживал взгляд на каждом и каждому кивал и улыбался. А корриганы махали ему руками, кричали приветственно и показывали пальцами на детали своего костюма, которые считали особенно удачными: на цветы, банты, пряжки, ожерелья, вышивки, кисти, ленты.

Спрыгнул с коня Ллаухир и помог сойти своей дочери-оруженосцу. «Ллаухир, Ллаухир, Ллаухир, — подумал Ив, и тотчас же мысли корригана коснулись его мыслей. — Рад видеть тебя, Ллаухир». — «Ты не об этом думаешь, — ответил ему корриган. — Задавай свой вопрос». — «Как спасти королеву?» — тотчас вырвалось у Ива. «Неправильный вопрос, — ответил Ллаухир. — В ответе на него не будет смысла. Спрашивай еще раз».

Ив встретился с ним глазами и подумал сразу о десятке разных вещей: о великанах, о любви, об арфах, о девушках по имени Квинт Фарсал, о лохматом черном шарике, который завлек Алису в ручей, об отцах и дочерях и о сапогах огромного размера.

«Кто может спасти королеву?» — спросил Ив. Ллаухир глядел на него серьезно, но Ив ощущал его улыбку. «Ты, — донеслись до Ива мысли корригана. — Ты можешь спасти ее. Ты Ивэйн из проклятого рода, твое присутствие целебно. В тебе спрятан ответ, который нетрудно найти».

И корриган, улыбнувшись Иву, ушел из его мыслей.

Хунгар спешился, подошел к носилкам и взял Алису на руки. С королевой, крошечной в его огромных ручищах, он поднялся на помост. Ив продолжал сидеть — ноги на скамеечке, руки на подлокотниках. Рядом с великаном он был мал, но не ощущал никакого неудобства.

Йонана проиграла мелодию, похожую на призыв римской боевой трубы, и все затихли, слушая, что скажет сир Ив, убийца злого великана.

Не вставая с кресла, Ив произнес:

— Сир Эвелак сделался прозрачным ручьем, и вижу я, что это к лучшему для всех.

— Траляля! — пропела виола.

— Ручьем! Ручьем! — крикнул Нан из-под помоста.

— Быстрым ручьем! — поправила Левенез, но отец зажал ей рот ладонью и прошептал:

— Молчи, оруженосец! До тебя черед еще не дошел!

Ив дождался тишины и продолжил:

— Карминаль теперь свободна.

— Ля-ля-ля! — взвилось несколько нот.

— Все свободны, и слуги, и стены! — вопил Нан вне себя, а бывшие рабы злого великана плясали вокруг него и хлопали в ладоши и топали ногами.

Ив поднял руку:

— Я хочу, чтобы хранителем этого замка стал мой верный оруженосец, помогавший мне во время битвы, — вот эта девушка Левенез, дочь Ллаухира.

Все застыли, некоторые — с растопыренными руками или поднятыми ногами — застигнутые посреди пляски.

— А-аа-х, — вздохнула виола, как бы без сил.

А Нан не нашел никаких слов.

Ив поднял руку и, не оборачиваясь, указал на замок:

— Мы знаем, что Карминаль любит одного только Артура, который никогда к ней не вернется, разве что наступит конец времен. Однако оставлять ее в одиночестве, без доброго друга, было бы несправедливо, потому что любой из нас заслуживает лучшего, и люди, и корриганы, и замки. — Ив повернулся к великану: — Хунгар! Ты принял меня в своем доме, угостил за своим столом, ты дал мне спутника из знатного рода и обученного рыцарскому искусству. Посвяти теперь Левенез в рыцари, чтобы она могла стать подругой и хранительницей замка.

Левенез ужасно побледнела, ее глаза загорелись желтым огнем и запрыгали на лице, а Ллаухир засмеялся и поцеловал ее волосы:

— Молодец, маленький Квинт Фарсал!

Йонана пропиликала противно и коротко, нарочно взяв фальшивую ноту.

Ив нахмурился и сказал обиженной Йонане:

— Ни за что на свете я не соглашусь отдать Карминаль тебе! Вы обе начнете мучить друг друга рассказами об Артуре, изводиться печалью и ревностью и в конце концов заснете погибельным сном. Нет, Йонана. Замок получит настоящий рыцарь с веселым сердцем в груди, а музыкант войдет туда только гостем.

Нан заорал на Левенез:

— Иди же сюда, ты, живо! Не слышишь разве, тебя мой господин зовет!

Левенез выпустила руки своего отца и зашагала к помосту, а корриганы расступались, пропуская ее.

Она поднялась по ступеням и обернулась к собравшимся, чтобы все могли рассмотреть ее. Потом подошла к Хунгару, а великан сказал:

— У меня заняты руки, сир Ивэйн. — Он качнул королеву, и ее длинные золотистые волосы рассыпались волной. — Не могли бы вы сами посвятить этого оруженосца в рыцари, как он того заслуживает?

— Охотно! — сказал Ив и вскочил. — Дай мне свой меч, Левенез, и встань на колени.

Он ударил ее плашмя по обоим плечам и сказал:

— А теперь поднимайся, добрый рыцарь, и ступай к своей подруге Карминаль. Отныне вы будете неразлучны, если ты этого хочешь.

— Благодарю тебя, — сказала Левенез.

— Хорошо, — кивнул Ив и, подойдя к краю помоста, крикнул: — Эй, Нан! Нан! Иди-ка сюда скорее, Нан!

Явился встрепанный Нан.

— Сюда! — Ив показал ему пальцем себе под ноги. — Быстро ко мне!

Нан взбежал на помост и, едва он приблизился, как Ив схватил его за руку.

— Вот тебе муж, Левенез, — обратился сир Ив к девушке-корриган. — Ты рыцарь и хранитель замка, а он будет твоим хранителем. Ты корриган, а он всего лишь человек, и ты сможешь носить его за пазухой, если захочешь.

Виола Йонаны разразилась чередой песенок-дразнилок, в которых говорится о женихе и невесте и о разных глупостях, с ними приключающихся; Ллаухир смеялся так, что слезы потекли из его глаз; корриганы весело размахивали рукавами и цветами, а Ив подтащил Нана к Левенез, соединил их руки и для верности связал лентой.

— Что вы делаете, отец Аббе! — в отчаянии закричал Нан, но в шуме голосов Ив не расслышал его.

* * *

Корриганы ничего не умеют создавать сами, поэтому-то люди бывают им необходимы. Но не всякие, конечно, люди, а только дельные: каменщики, плотники, сочинители стихов и музыки, портные и ювелиры; словом, такие, от которых есть прок. Если же корриганы по ошибке захватят к себе в озеро человека, ни на что не годного, то очень смущаются и просто не знают, как с ним поступить. Такого поскорее накормят и напоят — потому что обойтись с гостем иначе было бы уж совсем невежливо, — и спустя короткое время отпускают.

Сир Эвелак, будучи злым великаном, перехватывал подобных людей и забирал к себе в замок, где приковывал их медными цепями к стене и заставлял выполнять всю тяжелую и грязную работу. Он замыкал на их шеях широкие кольца со своим именем и таким образом заставлял верить, что их рабство вечно.

Когда сир Ив освободил великаньих пленников, они растерялись и совершенно не понимали, чем им теперь заняться. Ив перепоручил их судьбу Левенез, а та быстро нашла решение: отправила солдат в гардеробную, поварят — в оружейную, а служанок — на верхнюю площадку башни, где раздала им луки и копья и приказала расхаживать с суровым видом и время от времени стрелять по платкам и кольцам.

Нан же заперся в кухне и принялся стряпать и использовал множество разных продуктов, сам же покрылся мукой и маслом с головы до пят. Ему помогало только одно чудовище с когтистыми плечами; оно подавало толковые советы по части соусов.

Алису де Керморван поместили в самом роскошном покое, на кровати. Йонана играла для нее детские песенки, а Хунгар плакал и собирал в кулак свои огромные слезы, где потихоньку перемалывал их в труху, — иначе они могли бы затопить весь замок.

Сир Ив, ловко избавившись от всех своих спутников, ходил по замку и везде расспрашивал, нет ли среди пленников сира Эвелака врача, цирюльника или хирурга. Ведь хирург, рассудил сир Ив, на дне озера Туманов так же бесполезен и лишен смысла, как вор,попрошайка или ростовщик; для корриганов их деятельность не представляет никакого интереса, поскольку корриганы не пользуются деньгами, не знают нищеты и никогда не болеют, разве что волшебными болезнями, против которых бессильны ланцет и пилюли.

Именно так и ответил Иву один человек, одетый в рубаху из кусачей мешковины, с отпечатком медного кольца на шее. Был этот человек узколицым, с длинными морщинами вокруг рта и тем внимательно-хмурым взглядом, который отличает любого хирурга. Ив нашел его в гардеробной, где тот раздавал одежду своим товарищам по несчастью. Каждого осматривал он по нескольку минут, заставляя поворачиваться, приседать, поднимать над головой руки и показывать язык, после чего вздыхал, словно в мыслях ставил им самый неутешительный диагноз из возможных, и вручал рубаху, штаны, кафтан или платье, и отдельно — рукава, шарфы и головные уборы, немыслимо старомодные, так что Ив не мог даже припомнить, когда такое носили.

— Почему ты сам не оденешься надлежащим образом? — спросил его сир Ив.

— Для меня черед не настал, — отвечал хирург. — Сперва я должен позаботиться о пациентах.

— Прерви свое занятие, — сказал Ив, — твои услуги требуются в другом месте.

Хирург опустил широкий синий плащ, который только что вытащил из сундука.

А Ив продолжил:

— Здесь есть больной, которому необходим не гардеробщик, а настоящий врач.

— Какой может быть врач в мире, где никто не хворает и где даже не найдется ланцета из холодного железа? — осведомился тот и тронул свою шею, словно проверяя, на месте ли след от медного ошейника.

— У меня остался мой нож, — сказал сир Ив, — и он достаточно остер, чтобы пустить кровь. Больна же здесь сама королева, Алиса де Керморван, и тебе об этом хорошо известно.

— Не думаешь же ты, что можно исцелить королеву корриганов обычным кровопусканием? — осведомился хирург, однако плащ бросил обратно в сундук, к великому разочарованию ожидавших переодевания бывших пленников.

— Кровопускание требуется вовсе не королеве, — сказал сир Ив. — Идем со мной.

Хирург вышел из гардеробной, напоследок приказав никому не прикасаться к сундукам с одеждой:

— Я вернусь и продолжу. Без меня ничего не трогайте — вы только все испортите.

Ив быстро поднимался по винтовой лестнице к королевским покоям, но вошел не в спальню, где находилась Алиса, а в маленькую комнатку напротив. Там уже стояло на полу серебряное блюдо и лежал нож.

Хирург схватил нож и поднес к губам.

— Настоящее холодное железо! — проговорил он, целуя лезвие. — Как же я стосковался по тебе! Но где же больной, которому требуется отворить кровь?

— Это я, — сказал Ив и лег на пол рядом с блюдом. — Возьми столько крови Керморванов, сколько потребуется, и отдай королеве. Мы с ней родня. Дьявол, должно быть, плюнул в нашу кровь несколько столетий назад и отравил ее, поэтому ничто другое не в силах исцелить Алису.

Хирург повертел нож в руке, посмотрел на Ива, на блюдо и нерешительно произнес:

— Ты можешь умереть.

— Да хоть бы и так, — ответил Ив. — Лучше уж мне одному умереть, нежели погибнет все Озеро Туманов. Не рассуждай и делай свое дело!

И он закрыл глаза.

Боли он не почувствовал, но быстро пришла слабость, в которую Ив погрузился, как в озерную глубину. Его тянуло в сон, и вдруг он открыл глаза.

Высоко над его головой плясало зеленое солнце, а с поверхности воды прямо в руки Ива опускалось ожерелье из крупных рубинов. Он поймал красные камни и вместе с ними всплыл на поверхность.

Легкие у него горели, из ноздрей и глаз выливалась влага, во рту остался привкус ила и железа. Сжимая ожерелье, Ив поплыл к берегу и быстро нащупал ногами дно. Он остановился, чтобы перевести дыхание, и повесил ожерелье себе на шею.

Лес стоял вокруг озера и поглядывал на человека как будто с насмешкой, но вовсе не угрожающе. Ив взмахнул руками и, по грудь в воде, пошел к берегу. Шаг за шагом одолевал он озеро, и постепенно оно сдавалось, становилось мельче, и вот уже оно хватало его не за живот, а за колени, а потом и за щиколотки.

Ив ступил на песок и опять остановился. Он оглянулся на озеро, которое уже затягивалось туманом. Впереди, между деревьями, застыла темнота — там началась ночь. Последний свет дня угасал на небе.

Ив добрался до первых деревьев и уселся на корнях, которые выступили из земли и сплелись в удобное кресло. Ожерелье лежало на груди, холодное и тяжелое. Ив накрыл его ладонью, веки у него опустились, и он спокойно заснул, не боясь замерзнуть во сне: из леса кто-то всю ночь смотрел на него и согревал теплым дыханием.

Книга третья КОРАБЛИ В КАЛЕ

Глава первая ТРЕТИЙ ДАР

Ив проснулся с рассветом. Впервые за долгое время было ему спокойно — как будто дело, его тяготившее, наконец завершилось. Озеро Туманов медленно впитывало свет поднимающегося солнца. Шелестела по берегам высокая трава — куда выше и гуще, чем помнилось Иву.

Он коснулся рубинового ожерелья на шее и спрятал его под одежду. Это движение причинило боль руке. Ив приподнял рукав. Хирург туго перевязал его, но за ночь повязка пропиталась кровью.

— Она не остановится, — пропищал поблизости чей-то голосок. — Так и будет бежать, покуда не вытечет вся без остатка.

Ив вздрогнул. Ни великана, ни чудовища, ни другого рыцаря он не испугался бы; но перед ним в глухом лесу явилось существо, похожее на мальчика лет десяти. Оно заросло диким волосом и было облачено в косматую шкуру. Пряжки, скреплявшие части шкуры на плечах, были старинными, золотыми, погнутыми; драгоценные камни из них были выковыряны. Темное личико человечка морщилось в усмешке.

Он кивнул на руку Ива:

— Пока они всего тебя не выпьют, брат мой, не будет тебе от них избавления.

— Не называй меня братом, — сказал Ив.

— Почему бы это, Ив де Керморван? — Человечек с любопытством склонил голову набок, рассматривая Ива со всех сторон. — Я знал тебя еще за триста лет до твоего рождения!

— Ты мне не брат, вот почему.

— Ха! Ты дал это наименование какому-то безродному Эрри, когда похоронил его в аббатстве Креси-Гранж, — напомнил человечек. — Кто он тебе? Никто. Ты его терпеть не мог. Чем я-то хуже? Я — первый, кого ты встретил после освобождения из Озера Туманов. Запомни!

— Будь ты проклят за то, что я теперь не смогу тебя позабыть! — сказал Ив.

Человечек сделал едва заметное движение и вдруг очутился прямо перед Ивом. Он задрал голову и оскалился, показывая острые желтые зубы:

— Кого ты освободил своей кровью? — Он кивнул на Озеро Туманов. — Уж не Алису ли? Я основательно ее проклял: ни невинность, ни любовь не в силах были ей помочь, только кровь сородича — да и то лишь в том случае, если он сам об этом догадается… — Он прищурился. — Сколько трудов пошло из-за тебя прахом…

Ив молчал. А человечек так и вился вокруг него

— Ну, что же ты, братец? Почему не спросишь, кто я такой и за что тебя ненавижу?

— Я знаю, кто ты такой, — ответил наконец Ив. — Что до твоей ненависти, то она ничуть меня не занимает. Скажи мне лишь одно: сколько лет осталось проклятию?

— Девять, Ив де Керморван, — ответил человечек как будто против воли и весь затрясся. — Всего девять лет! Но берегись: и за девять лет многое может случиться.

Ив перевел взгляд на озеро, на лес и понял, что времени действительно прошло на земле немало. Береговая линия изменилась. Другими стали и растения по берегам, по-иному выглядели деревья. Все постарело, стало гуще, толще, на всем лежал отпечаток чуждости.

Ив наклонился и подобрал суковатую палку. Человечек предостерегающе поднял сухую лапку:

— Но-но! Осторожней, Ив де Керморван! Не вздумай бить меня, не то…

— Уйди с дороги. — Ив замахнулся палкой, но пошатнулся, потеряв равновесие.

Человечек тотчас отскочил, вереща, как будто его действительно огрели.

— Погоди, погоди, Ив де Керморван! — кричал он, удирая со всех ног. — Дай только срок! Девять лет — это много, очень много! Через девять лет ты будешь выть и кататься по земле, вот так, вот так!..

Он бросился на землю, превратившись в лохматый грязный шарик, и покатился в лес. Ив поглядел ему вслед и побрел в другую сторону.

* * *

По крайней мере, в одном человечек оказался прав: кровь не останавливалась. Из-под повязки вытекали густые капли и срывались на землю. Иногда они попадали прямо в следы Вивианы, и в эти мгновения кривые тропы выпрямлялись, а длинные — сокращались; мир складывался гармошкой, чтобы поскорее вывести друга корриганов туда, куда он направлялся. Но Ив не замечал этого; он шел и шел, медленно переставляя ноги и опираясь на палку.

Наступал вечер. Между деревьями поднимались клочья тумана. Казалось, если коснуться их рукой, то они колыхнутся, как стены в замке Хунгара, и окажутся каменной кладкой, а потом незаметно растворятся и вновь сделаются невесомыми.

Внезапно Ив вышел из леса. Он не понимал, долгий ли путь проделал. Напрягая последние силы, он взобрался на холм и впереди увидел море. Из-за горизонта медленно поднималась луна. Ив отбросил палку и помчался вниз с холма. Несколько раз он падал, но снова вставал и бежал. И под конец покатился по земле, как и предрекал ему лохматый человечек; но сейчас Ив не помнил о нем и, следовательно, предсказание не засчиталось.

Море, самый большой друг Ива, заполняло собою весь мир, как и в детстве. Ив упал на колени и опустил руки в морскую воду. И тотчас перестала течь кровь.

* * *

Неожиданно Ив заметил впереди человека. Рослая фигура стояла прямо на волнах, широко расставив ноги. Время от времени она покачивалась, но не теряла равновесия.

Сир Ив окликнул незнакомца:

— Кто ты, добрый человек?

Тот повернулся на голос. Ив ничуть не удивился бы, если бы тот пошел к нему прямо по водам, но незнакомец поднял шест и начал отталкиваться. Опора под его ногами двинулась к берегу. Неизвестный человек стоял вовсе не на водах — он находился на самом обыкновенном плоту. И только в этот миг Ив осознал, что действительно покинул Озеро Туманов и освободился от чар Вивианы.

Плот коснулся берега. Незнакомец сошел на песок. Одежда на нем была самая простая, штаны и рубаха, только пояс богатый — широкий, с пряжками и бляхами и креплением для ножен. Незнакомец был бос; его лицо, освещенное яркой луной, было молодым и очень бледным.

— Кто я? — медленно переспросил он, щурясь и разглядывая Ива с головы до ног. — По меньшей мере сто ответов найдется на этот вопрос.

— Я довольствуюсь и одним, — улыбнулся Ив.

— Каким же? По правде говоря, трудно выбрать из целой сотни.

— Именем.

— Их несколько. Какое предпочесть?

— Любимое.

— Любимое имя носил не я, а одна женщина… Впрочем, именно так обстоит дело у большинства мужчин.

— Тогда решай сам.

— Я хозяин вон той лошади. — Он махнул рукой, показывая на гнедую лошадь, привязанную неподалеку.

Ив присмотрелся.

— Это настоящий рыцарский конь. Как ты завладел им?

— Купил.

— Он стоит целое состояние.

— У меня и было состояние, и в кои-то веки я с толком потратил его.

— Зачем тебе такой конь?

— Здешний сеньор нанимает солдат. Хорошее занятие для человека, вроде меня.

— Мы возвращаемся к вопросу о том, кто ты такой, — заметил Ив.

— По крайней мере пятьдесят из ста моих ответов должны быть вам известны, мой господин, — задумчиво проговорил чужак. — Если вы отсюда родом, то это должно быть так.

— Давно я не бывал в здешних краях, — после недолгого молчания отозвался сир Ив, — и позабыл почти все, что знал когда-то. Быть может, забыл и тебя, если только мы и вправду были знакомы. Но со временем обязательно вспомню.

— Со временем можно проделывать всякие вещи, и хорошие, и дурные, — подхватил незнакомец. — Как-то раз в аббатстве мне сказали: время, мол, подобно колесу, если глядеть на все человечество разом, и короткой палке, если рассматривать его касательно одного-единственного человека. Бывает, однако, что оно превращается в спираль, навроде винтовой лестницы, и вьется до самой крыши, пока не истончится до нитки, — заключил он и потер старый шрам на щеке.

И тут у Ива словно пелена сошла с глаз.

— Да ты же — Эсперанс, бывший разбойник, который влюбился в мою мать! Но как такое случилось, что ты молод? Ты был почти стариком, когда мы расстались.

Незнакомец схватил Ива за плечи, встряхнул и вгляделся ему в лицо.

— Неужто вы уже и родились, и выросли, мой господин?

— Я и родился, и вырос, — подтвердил сир Ив. — И даже стал на полгода старше, чем был полгода назад. В этом нет ничего удивительного.

— Как сказать, — пробормотал Эсперанс, если только это был действительно он.

Ив рассмеялся:

— Человек рождается, растет и становится старше, а потом умирает. Но для тебя этот закон, похоже, отменили. Разве что ты — не Эсперанс, а кто-то другой, кому удалось одурачить меня. В том, впрочем, нет большой чести; недаром меня называли «сущеглупым рыцарем».

— Да отчего бы мне не быть мной, мой господин? — обиделся Эсперанс. — Прибейте меня палкой, чтобы синяки пошли, коли это не так!

— Где же ты скрывался все эти годы, Эсперанс?

— Разыскивал прошлое. Самое подходящее занятие для человека, у которого ничего не осталось ни в настоящем, ни в будущем. Ваш дядя изгнал меня из Керморвана; и вы, мой господин, против этого, помнится, не возражали. Поневоле я отправился восвояси и зашел так далеко, что снова превратился в солдата. Потом я стану монахом и разбойником. Но поскольку мое время — не колесо и не палка, а спираль, то вашей матери мне больше не видать.

— А кто тогда будет твоим Ивом? — спросил Ив.

— Так ведь он еще не родился.

— А я?

— Вы? — Эсперанс нахмурился. — Вы — сир Ив де Керморван. Неужели вам этого мало?

— Мне-то этого вполне довольно, — сказал Ив. — Я спрашивал о тебе.

Эсперанс медленно покачал головой:

— Вижу я, что на самом деле вы не поверили моим объяснениям.

— Трудно поверить человеку, который после нескольких лет разлуки оказался не старше, а моложе, — ответил Ив.

Эсперанс сказал с горечью:

— Немногого, выходит, стоило ваше доверие! Я ведь не допытываюсь у вас, как это вышло, что вы погибли в лесу Креси, а спустя девяносто лет вдруг возвратились — и при том ничуть не постарели…

Ив потер лицо, вздохнул.

— Расскажи мне о том, что произошло, пока меня не было.

— Девяносто лет — долгий срок. О чем рассказывать?

— О Керморване.

— Что ж, расскажу, только вам это не понравится, потому что начинать мне придется с вашей смерти… До замка дошло известие о том, что сир де Керморван убит в великом сражении и погребен в аббатстве Креси-Гранж. Вран тотчас отправил туда капеллана и еще дюжину человек, чтобы во всем удостовериться. — Эсперанс подошел к Иву и уселся рядом, вытянув ноги до самого моря.

— Они видели могилу? — спросил Ив.

— Определенно, — кивнул Эсперанс.

— Чье имя на ней написано?

— Ваше, мой господин. Так они сказали.

Ив смотрел вдаль, избегая встречаться с Эсперансом глазами.

— Кто сейчас владеет замком Керморван?

— Да вы, кажется, плохо меня слушали! — рассердился Эсперанс. — Сир Вран, ваш дядя. Вот кто!

— Но ты ведь сам говоришь, что прошло уже девяносто лет, Эсперанс.

— Сир Вран жив-живехонек и здоров-здоровехонек. Убедитесь лично, если вам взбрела такая охота.

Сир Ив глубоко втянул ноздрями соленый воздух. Луна набирала силу, поднимаясь все выше на небо. Море шумело вкрадчиво, проникая во все уголки души и заполняя их.

— Пойдем со мной! — попросил Ив Эсперанса. — Тот, кто покидает Озеро Туманов, попадает в мир чуждый, к незнакомым людям, и быстро погибает, — так меня предупреждали. Но святой Гвеноле послал мне встречу с тобой. И если раньше я самую малость боялся выходить, то теперь не боюсь даже этой малости.

* * *

Оказавшись в плену, Гвенн в первые дни отчаянно пыталась освободиться. Но ни единой бреши не оставил ей в незримой стене сир Вран: венок, которым оплели покои пленницы, был связан накрепко и стянут для верности нитками.

Поняв, что ей не вырваться, Гвенн уселась на кровати, сложила на коленях руки, уставилась в стену мертвым взглядом и так просидела она и день, и два, не шевелясь и не обращая ни малейшего внимания на людей, входивших к ней с угощеньями, питьем, нарядами, драгоценностями. Ни одного взгляда не бросила она на эти подношения. И никак не отзывалась, если ее окликали по имени.

Прошло не меньше недели, прежде чем корриган очнулась от тяжелого раздумья и набросилась на еду. Она ела и ела, точно собиралась насытиться впрок. Слуги едва успевали приносить яства и убирать пустую посуду.

Еще через неделю Гвенн заговорила. Слуги донесли об этом хозяину замка, и сир Вран поскорей явился к пленнице.

Он едва узнал свою чудесную возлюбленную. Она сидела на кровати, отдуваясь и широко расставив ноги, дабы дать место гигантскому брюху. Ее груди, прежде бывшие кругленькими, как яблочки, теперь разбухли и обвисли. Загорелые тонкие руки превратились в подобия окороков. Но хуже всего пришлось лицу Гвенн: оно напоминало красный кусок мяса, снабженный двумя глядящими в разные стороны глазками, хитрыми и злобными.

Стиснутый щеками-подушками, зашевелился рот:

— А, сир Вран, мой господин, вы наконец пришли… Как же я рада вас видеть! Не хотите ли предаться со мной пылкой страсти?

— Упаси меня боже от подобного занятия, — отвечал сир Вран.

Гвенн хрипло расхохоталась:

— Нет, голубчик, вам придется делать то, что вы делали со мной всегда, иначе вы не будете моим возлюбленным и не сможете получить от меня дары!

Вот тогда-то сир Вран и понял, что угодил в собственную западню. Он мечтал завладеть прелестным волшебным созданием, которое будет зависеть от него и всеми силами постарается угодить ему. А вышло наоборот. Если он желает извлечь из пленения корриган хоть какой-то смысл, ему придется ублажать отвратительное чудовище.

Он вынужден будет оставить всякую мысль о женитьбе. Обвенчаться с корриган, как подумывал сперва сир Вран, — немыслимо. Как назвать женой этот мерзкий мясной обрубок?

Другая женщина? Рано или поздно до супруги сира Врана дойдут слухи о том, что ее муж тайно содержит любовницу. Конечно, Гвенн никогда не сможет выбраться наружу. Но венок не помешает госпоже де Керморван войти в помещение и увидеть чудовище.

Нет, никакой женитьбы. Сир Вран останется без наследника.

Впрочем, рассудил сир Вран, наследник ему и не понадобится, коль скоро он получит от корриган дар долголетия. Он сам станет собственным наследником.

Почти бесконечная жизнь, непрестанная молодость и процветание. В обмен на небольшое усилие. Сир Вран больше не колебался.

— Итак, моя дорогая, — произнес он, с нежной улыбкой приближаясь к отвратительной туше, — я по-прежнему люблю вас, ибо истинно любящий видит сердцем, а в моем сердце вы навсегда останетесь прекрасной.

Корриган заскрежетала зубами, а в глубине ее глаз сир Вран прочел лютую злобу. Разумеется, она ни на миг не поверила его словам. И все же сир Вран одержал победу. Корриган действительно поклялась наградить его долгой жизнью. Непомерно долгой. Она вынуждена была сдержать обещание.

Она подарила ему и процветание: никакие болезни не прикасались к сиру Врану. И старость не властна была над ним: морщины не выступали на его красивом лице, кожа оставалась по-прежнему гладкой, а взор — блестящим и быстрым. И в сорок, и в пятьдесят, и шестьдесят он двигался стремительно и гибко, как юноша.

Благополучны стали земли Керморвана: крестьяне забыли, что такое неурожаи и хвори, их животные были тучны, плодовиты и здоровы, а черви земные не прикасались к овощам, растущим на их грядках.

Третий дар корриган — тайна — много лет оставался для Врана скрытым. Гвенн никогда о нем не упоминала, ни разу им не пригрозила, как будто третьего дара не существовало вовсе. И постепенно сир Вран начал забывать об опасности. Какой вред может причинить ему пленница? Сир Вран по-прежнему оставался ее любовником. Он не нарушал условий договора, так что она также вынуждена была соблюдать их.

* * *

Новые товары, а с ними и свежие слухи издавна привозил в замок Керморван один торговец-еврей по имени Мелхиседек. Он же и помогал сиру Врану кое с какими денежными делами, предоставлял займы и давал советы, сплошь направленные на умножение богатств. Но годы шли, и вот как-то раз к сиру Врану явился не убеленный сединами старец, а молодой мужчина, который назвался сыном Мелхиседека. И этот постепенно состарился на службе у Врана. Так шло десятилетиями, пока в 1394 году всех евреев не изгнали из Франции — как еще раньше изгнали их из Англии.

Сир Вран немало сожалел об этом обстоятельстве, потому что дела, которые он вел с семейством Мелхиседека, были ему весьма выгодны. Немало удивился он, когда в один прекрасный день к нему явился незнакомый молодой человек, черноволосый, с матово-смуглым лицом и такими яркими глазами, что они казались сделанными из эмали. Одет он был как христианин и держался уверенно, только взгляд, по временам тревожный, выдавал его. Он прибыл без всякой свиты и даже без слуги, заплатил крестьянину, который довез его до замка, и сам снял с телеги свой сундук.

Сир Вран принял этого гостя весьма благосклонно и даже позволил поцеловать свою руку.

— Я уж и не думал, что увижу кого-нибудь из вашего племени, — сказал ему сир Вран.

Гость улыбнулся, выпрямляясь после низкого поклона.

— Мы не могли вас бросить без помощи и совета, мой господин.

— Скажи уж лучше — не решились оставить здесь без пригляда свои деньги, — фыркнул сир Вран. Он не мог быть вежливым с евреем.

— Что ж, — отозвался молодой еврей, — и это правда, хотя, быть может, и не вся. Слишком долго наши семьи были связаны между собой, мой господин. — И тут тревога из его темных глаз почему-то исчезла.

— Куда же перебралось мелхиседеково потомство? — продолжал расспрашивать сир Вран.

— В Голландию.

— То-то я вас столько лет не видел… А ты почему со всеми вместе не сбежал?

Он пожал плечами:

— Кто-то должен приглядывать за тем, что застряло во Франции и Бретани. Вот и выбрали такого, кто большой ценности для семьи не представляет. А я, мой господин, — и вправду почти никто. Видите ли, у нашего деда была одна служанка, а ее потомство…

Сир Вран поморщился:

— Избавь меня от подобных историй!

— Хорошо, мой господин, — согласился тотчас этот человек. — Я только хочу сказать, что потерять меня — не большая утрата для семьи, поэтому я не только по-прежнему живу в Нормандии, но и сделался христианином, и теперь меня зовут Джон Белл.

— Вот уж чему я никак не могу поверить! — сказал сир Вран, окидывая гостя взглядом с головы до ног. — Джон Белл! Не может быть такого!

«Джон Белл» чуть улыбнулся.

— Мое прежнее имя — Неемия.

— Так ближе к истине, — кивнул сир Вран. — Я буду звать тебя Неемия.

— Но только когда мы наедине, — предупредил еврей. — Потому что в противном случае меня убьют, и все наши дела, в первую очередь денежные, пойдут псу под хвост.

Сир Вран нахмурился, услыхав столь дерзкое выражение, и Неемия тотчас склонил голову:

— Я что-то не так сказал?

— Следил бы ты за языком, еврей! — предупредил сир Вран. — Ты говоришь со знатным человеком.

— О, — отвечал «Джон Белл», кивая, — я стараюсь думать по-английски, и оттого моя речь для вашего слуха звучит, должно быть, дико.

— Ступай теперь отдыхать, — помолчав, отозвался сир Вран. — Ты завтра мне расскажешь обо всем и заодно покажешь, что ты там привез в своем сундуке.

Сир Вран отвел для гостя покои в одной из угловых башен, приказал поставить туда стол и большой сундук для спанья и застелить его чистыми покрывалами.

— Я не приглашаю тебя за один стол со мной, Неемия; однако в моем замке ни в чем другом ты не будешь знать отказа, — сказал сир Вран. — Живи у меня, сколько тебе потребуется, чтобы продать товар и набраться сил перед обратной дорогой.

Пользуясь тем, что никто из обитателей замка не обращает на него ни малейшего внимания, Неемия бродил по всему Керморвану. Он раздумывал о том, что говорил ему дед, который помнил еще самого Мелхиседека.

Неемии было приказано осмотреться в замке как следует. Никто из семьи так и не сумел освободиться от власти Врана, который постоянно напоминал ему о том, что может уничтожить весь род торговца. Достаточно лишь обвинить кого-нибудь из них в колдовстве или отравлении колодца.

Сперва они надеялись на то, что рано или поздно Вран умрет. Но один за другим они сходили в могилу, а сир Вран оставался все таким же молодым.

«Он, несомненно, колдун, — сказал при расставании старый еврей молодому. — Ни в чем его не обвиняй, но, действуя осторожно, привлеки к нему внимание недругов из числа христиан…»

После изгнания многое утратило значение. Например, получить назад деньги по долговым распискам не получится. Но Неемии и самому хотелось узнать, в чем тайна Врана. Он желал видеть этого человека уничтоженным.

Неемия обошел десятки комнат, однако нигде не обнаружил ничего похожего на алхимическую лабораторию. В замке имелась библиотека, и Неемия без труда проник в нее, однако книги давно покрылись пылью. Он просмотрел названия — латинская поэзия, рыцарские истории, богословские труды. Никакой черной магии.

Вряд ли сир Вран вообще прикасается к книгам. И уж точно не хватило бы у него терпения для алхимических изысканий. Вран собирает плоды чужих трудов — такова его натура. Наверняка существует некто, кто служит для Врана источником волшебной силы.

Неемия едва не рассмеялся, когда эта простая мысль возникла у него в голове. Ну конечно же! Как же он раньше не догадался? Следует искать не лабораторию или книгу; следует искать человека!

Для начала он решил получше присмотреться к обитателям замка и начал с мальчишки по имени Ян, которого сир Вран приставил к нему для услужения.

Ян не скрывал своего отвращения к приезжему. Неемия весь первый день равнодушно терпел его проделки: невзначай пролитую воду, черствые пирожки, плохо вычищенное платье.

На второй день поутру Ян с унылым видом приплелся к еврею, чтобы получить распоряжения касательно завтрака и всего остального, и застал того разбирающим большой дорожный сундук.

Неемия приветливо кивнул мальчику:

— Поможешь?

— Была бы охота, — буркнул Ян, но с невольным любопытством заглянул в сундук.

Каких только вещиц там не оказалось! И кувшинчики, и бокальчики, и красивая одежда, и ткани самой тонкой выделки, и тесьма, и перчатки для соколиной охоты, и ножны, и пояса, и всякая драгоценность в деревянных шкатулках!.. Все это Неемия не спеша извлекал из сундука и подавал Яну, а тот раскладывал на столе.

— А это что? — не выдержал Ян, когда у него в руках оказалась маленькая металлическая коробочка с изображением розы на крышке.

— Хорошее средство от воспаления, — объяснил Неемия. — Успокаивает боль, уменьшает отек, снимает жар.

Ян повертел коробочку, понюхал ее и спросил:

— Как это — «от воспаления»?

Неемия, казалось, ничуть не удивился вопросу:

— Если у кого-нибудь заболит колено или локоть или схватит поясницу, стоит только приложить эту мазь — и болезнь пройдет.

Некоторое время Ян размышлял над услышанным и наконец заявил:

— Вам эту штуку нипочем не продать. Разве что саму коробку хорошенько отмыть, чтобы не пахла и к пальцам не липла.

— Дорога не коробка, а то, что в ней находится, — возразил Неемия. — Это ценное лекарство.

Ян моргнул, как будто слово «лекарство» было ему незнакомо, но больше говорить ничего не стал.

Неемия отобрал подарки для сира Врана, остальное сложил обратно в сундук, потом развязал кошелек и вынул пару монет.

— Возьми-ка.

Ян сжал деньги в кулаке и бросил на Неемию вопросительный взгляд.

— У меня порвался дорожный плащ, — сказал Неемия. — Договорись, чтобы его починили.

— Сделаю, — Ян кивнул с явным облегчением. Видно было, что он доволен, как простым поручением, так и возможностью поживиться. — Можно теперь идти?

— Ступай.

Ян закрыл за собой дверь. Неемия обратил внимание на то, что мальчик был левшой.

Неемия подошел к окну. Через двор, широко размахивая свободной рукой, шла женщина с большой корзиной. Остановилась переговорить с двумя солдатами. А вот и Ян — на бегу толкнул одного из солдат, переполошил курицу, заработал оплеуху от женщины, показал ей кулак.

На короткий миг Неемии почудилось, будто картинка перед его глазами дрогнула и исказилась: руки Яна вытянулись, кулак левой сделался непомерно большим; у женщины вдруг вырос горб, и ее скособочило, а лица солдат сделались одинаковыми и плоскими. Неемия моргнул, и тотчас все снова стало как прежде.

Сир Вран принял своего еврея вскоре после полудня.

Подарки, привезенные молодым человеком, оказались богаче обыкновенного, и сир Вран не удержался от замечания:

— Твой дед, должно быть, обманывал меня: ваше семейство гораздо состоятельнее, чем он передо мной изображал!

— В последние годы мои дела пошли лучше, потому что я теперь христианин; поэтому и подарки для вас, мой господин, стали дороже, — поклонился Неемия. — Однако прошу вас отнестись к нам по справедливости. Если когда-нибудь я обеднею, не требуйте от меня столь же щедрых подношений. Клянусь, я буду привозить столько, сколько смогу.

— Будь я проклят, если поверю лукавому еврею! — сказал сир Вран. — Как бы ты себя ни называл, не поверю я, что ты по-настоящему стал христианином.

— Я больше не даю денег в рост, — ответил Неемия, — потому что это противно моей новой религии. И каждое воскресенье меня видят на мессе, и ваш Мессия видит меня с алтаря.

Сир Вран засмеялся:

— Я тобой доволен, Неемия. А ты? Нет ли у тебя жалоб или, быть может, каких-нибудь пожеланий? Вежливы ли с тобой слуги? Хороши ли твои завтраки, сытны ли твои обеды, удовлетворительны ли ужины? Или, быть может, тебе не нравится наше вино?

— Все наилучшее, — сказал Неемия. — Благодарю вашу милость.

Сир Вран отпустил его, и Неемия продолжил свои тайные поиски.

* * *

Минула полночь, когда Неемия остановился перед дверью, возле которой лежал венок. Привядшая трава была небрежно перехвачена нитками, цветки для плетения подобраны кое-как. Судя по всему, венок лежал здесь уже несколько дней. Лежал, и никто его не поднял…

Если эта вещица — скромное подношение любви, то почему она так и осталась на пороге? А если простое украшение — то почему, когда венок завял, его не убрали слуги?

«И почему, — добавил Неемия новый вопрос к списку прежних, — он сплетен так небрежно? Слуга побоялся бы наказания за плохую работу — нет, похоже, тут потрудился сам Вран…»

Предположения вихрем проносились в кудрявой голове Неемии, между тем как его красивое лицо оставалось совершенно спокойным. Наконец он решился и, переступив через венок, осторожно приоткрыл дверь.

Он увидел огромную развороченную постель и маленькую масляную лампу, которая почти не рассеивала мрак.

Навстречу ему хлынули отвратительные запахи. Здесь жил кто-то, кто давно не мылся и никогда не прибирал за собой. В этой комнате он спал и ел. Часть еды успела испортиться, а объедки не убирали, судя по всему, уже несколько дней.

Неемия поневоле ахнул и закрыл ладонями рот. И только когда глаза его попривыкли к сумраку, а в горле перестало першить, он разглядел существо, что находилось в комнате.

Перед ним сидело отвратительное чудище со свалявшимися серыми волосами. Подушки жира обкладывали его со всех сторон. Грубую темную кожу усеивали красноватые бородавки, похожие на насосавшихся клещей.

— Господи! — вырвалось у Неемии.

Существо медленно повернуло голову на толстой шее и посмотрело прямо в глаза молодому еврею.

— Ты!.. — прохрипело оно.

Он отступил на несколько шагов, медленно приближаясь к выходу. Крохотные глазки чудища следили за ним неотрывно, мясистые губы беззвучно шевелились. Однако монстр не делал ни одного движения, чтобы схватить своего неожиданного гостя или хотя бы остановить его. Неемия уже ощущал лопатками спасительную дверь, когда грудь чудовища заходила ходуном, из горла вырвалось клокотание, и оно произнесло:

— Останься, прошу тебя…

Неемия замер. Несколько мгновений сострадание боролось в нем со страхом, а страх — с отвращением; в конце концов, сострадание победило.

— Я останусь с тобой, — обещал он. — Только позволь мне закрыть лицо.

— Так требует твоя религия? — осведомилось существо.

— Религия? — Он озадаченно моргнул, а затем покачал головой: — Нет, просто ты дурно пахнешь…

— А, — сказало оно и чуть пошевелилось.

Неемию окатило новой волной запахов, и он поскорее вытащил из-за пазухи тонкий платок, который и приложил к лицу.

«Странно, — подумал Неемия. — Оно не только любопытно, но и, пожалуй, вежливо…»

— Я тебя прежде не встречала, — сказало чудище.

«Женщина, — Неемия чувствовал, как в нем растет ужас. — Оно считает себя женщиной».

Он ответил:

— Я здесь впервые. Раньше в замок приезжал мой дед, а до него — другой мой родич, Мелхиседек.

— Еврей, — глухо выдохнуло чудище. — Почему же ты не бежишь отсюда со всех ног, с воплем, что тебя осквернили? Я помню, что евреи брезгливы.

— Я бы убежал, — сказал Неемия просто, — да мне отчего-то стало жаль тебя.

Чудище замерло. Крохотные, заплывшие глазки так и впились в лицо гостя. Казалось, эта осмысленная гора жира пытается проникнуть в самую глубину мыслей своего собеседника. Наконец оно прошептало:

— Ты не врешь?

— Зачем мне лгать? — удивился Неемия.

— Вран говорит, что ваше племя лукаво.

Он покачал головой:

— Что бы ни говорил Вран, во мне ты можешь не сомневаться. Если хочешь, я буду твоим другом.

Красноватые глазки чудища блеснули:

— А вдруг я сейчас позову стражу? Представь только, как поступит с тобой Вран!

— Значит, я в тебе ошибся, — ответил Неемия. — Впрочем, не думаю, чтобы я ошибался. Кто ты? Как тебя зовут?

— Я — корриган, и здесь меня называют Гвенн, — сказало существо. — Я отдала два своих дара человеку, которого ненавижу.

— Значит, это ты — источник процветания и долголетия сира Врана, — проговорил Неемия. — Так я и предполагал…

— Ты предполагал, что найдешь в этом замке корриган? — удивилась Гвенн.

— Многие подозревают сира Врана в том, что он занимается колдовством, — пояснил Неемия. — Однако мне известны и нрав сира Врана, и его обыкновение ничего не делать собственными руками. Поэтому я усомнился на сей счет.

— А ты — умный еврей, — сказала корриган.

— Зато ты — глупая корриган, — хмыкнул Неемия. — Как вышло, что ты попала к нему в руки?

— Он перехитрил меня. Ты видел венок там, у порога?

— Да, — сказал Неемия. — Весьма уродливый, увядший венок.

— Вот так он и держит меня в плену, — объяснила корриган.

— Но эту вещь могли убрать слуги, — удивился Неемия. — Как же вышло, что никто, даже по случайности, не освободил тебя?

— Дверь в эту часть башни всегда заперта, — ответила корриган. — Не понимаю, как тебе удалось сюда пробраться.

Неемия пожал плечами:

— Видишь ли, у меня есть одно свойство, — дед говорит, я унаследовал его от моей матери, которая беременная заглядывалась на цыган: я умею проникать в любую щель. Если кто-то по случайности не заложил засов — я войду и непременно увижу что-либо, что видеть мне никак не подобает.

— Полезное свойство! — одобрила корриган. — Возможно, сегодня Вран и вправду забыл закрыть за собой… Но я хорошо знаю людей. Обычно они стараются обходить стороной то, что их пугает. К тому же и запах здесь ужасный. А ты почему не испугался?

— Я — другое дело, — сказал Неемия. — Кое в чем я совершенно не похож на других людей.

— Это потому, что ты еврей.

— Э нет, ведь и на других евреев я тоже порой не похож…

— Стало быть, ты такой человек, — сказала корриган задумчиво. — Человек, не похожий на других людей. Может быть, твоя мать заглядывалась на корриганов?

— Нет, — сказал Неемия.

Корриган долго молчала, прежде чем заговорить снова:

— Если ты действительно хочешь мне помочь, разорви венок. Только не пользуйся ножом или другой вещью из холодного железа, порви сплетенные травы голыми руками.

Неемия кивнул.

А корриган продолжала:

— Тогда-то я и отдам Врану третий дар — и буду свободна. Но мне понадобится лошадь.

— Боюсь, тебе придется уйти пешком, — возразил Неемия. — Ни одна лошадь тебя не поднимет.

— На этой кровати я просидела без малого сотню лет. — Она горестно посмотрела на свои распухшие ноги. — Я не то что бежать, я и стоять-то не в силах. Ты определенно не можешь украсть для меня пару лошадей и телегу?

Пока Неемия размышлял относительно лошадей, телег, краж и погонь, корриган думала о своем и в конце концов нарушила молчание:

— Ты ведь не шутил, когда обещал мне свою дружбу, Неемия?

— Нет.

— И сделаешь то, о чем я попрошу?

— Если это будет касаться только тебя и меня — да, сделаю.

— Поклянись! — потребовала она.

И Неемия поклялся, хотя поступать так не стоило.

Тогда Гвенн сказала:

— Тебе придется нести меня на своих плечах, Неемия, иначе я навсегда останусь в этом замке, в плену.

— Я сделаю все, в чем поклялся, — сказал Неемия, и слезы показались у него на глазах. Не то что поднять эту тушу на руки — ему и прикоснуться-то к ней было жутко!

— Спеши! — Корриган шевельнула жирной рукой, показывая на выход. — Скорей! Освободи меня!

Он быстро вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

В коридоре Неемия остановился, прижавшись спиной к каменной стене. Он смотрел на венок. Обычная серенькая травка, скрученная жгутом. Представив себе существо, которое ожидало его в комнате, Неемия вздрогнул всем телом. И ведь так легко, так просто спастись от мерзкого чудовища! Нужно только перешагнуть через венок и уйти. Завтра дверь сюда окажется запертой. И Неемии не придется осквернять себя прикосновением к этой твари.

Он долго колебался. По временам его охватывала решимость, тогда он наклонялся и пальцем дотрагивался до венка. Но тотчас же ему чудилось, будто он щупает склизкую змею, и он отдергивал руку. Голова у него кружилась, он снова прислонялся к стене и закрывал глаза.

И тогда перед его взором вставала расплывшаяся женская туша. Как он мог дать ей слово? Как согласился нести ее на плечах? И что сделает с ним Вран, если Неемия украдет главное достояние замка?

Наконец Неемия открыл глаза. Сел на корточки. Приподнял венок, дернул. Туго стянутые стебли не хотели поддаваться. Острые края осоки впились в кожу. На венок капнула кровь, а Неемия все тянул и тянул. И вот хрустнул стебелек, затем еще один… Шелковая нить обвилась вокруг указательного пальца. Неемия зубами снял нитку. Порез оказался глубоким. Кровь пачкала одежду Неемии, камни пола, смятые листья и цветы.

Венок умер. Стебли развалились, цветки, роняя высохшие лепестки, посыпались на каменный пол. Нитка, как змейка, свилась под самым порогом, но теперь она больше ничто не связывала.

Неемия вернулся в комнату. Он так сильно стискивал зубы, что челюсть у него болела.

— Свободна, — шептала, колыхаясь на кровати, корриган. — Свободна…

Неемия поглядывал на нее исподлобья, прикидывая, как бы ловчее подхватить ее на руки, но подойти пока не решался.

А корриган вытянулась во весь рост и принялась вертеться и извиваться, как будто ее охватил порыв неистового сладострастия. Неемии стало дурно. Перед его взором мелькали ноги-столбы, поросшие густым черным жестким волосом, тряслись огромные груди, вздымался живот с набухшим пупком. Затем по всему туловищу корриган прошла длинная дрожь, чудище обмякло и замерло.

Неемия нерешительно окликнул пленницу:

— Гвенн!

— Я здесь! — послышался веселый голос. Низкий, но вовсе не хриплый и как бы пронизанный смехом.

Над неподвижной жирной тушей поднялась тонкая фигурка. Красные волосы волной падали на хрупкие плечи, в зеленых глазах плясали искры.

— Это я, — повторила она. — Подойди же, Неемия, не бойся.

Он нерешительно шагнул к ней. Покосился на то, что валялось на кровати. Корриган сбросила с себя оболочку монстра, как змея, меняющая кожу. Девушка, стоявшая на коленях в изголовье кровати, и была настоящей Гвенн.

Она протянула к нему руки.

— Помоги мне, пожалуйста, — попросила Гвенн. — Я не могу встать. Ты ведь обещал понести меня, помнишь?

Без всяких усилий Неемия поднял девушку. Она обвила его шею, прижалась щекой к его щеке.

— Ты и вправду не похож ни на кого из людей, Неемия… — прошептала она ему в самое ухо. — От твоей кожи пахнет корицей.

Не отвечая, он быстро пошел к выходу. Перенес ее через порог и выбрался из запретной части замка, спустился по лестнице во двор.

Звездный свет упал на запрокинутое к небу лицо Гвенн, рассыпался по ее коже серебристыми веснушками. Она тихо засмеялась, и Неемии почудилось, что еще немного — и он взлетит вместе со своей легкой ношей.

Вместе они покинули замок через маленькую боковую дверцу справа от ворот. Сейчас ее никто не охранял: благодаря усилиям герцога Жана де Монфора в Бретани царил прочный мир; что до соседей, то никто из них не рискнул бы сунуться в Керморван, хотя кое-кому, возможно, и хотелось бы куснуть заносчивого Врана за бока.

Перед Гвенн расстилались поля и луга. Она жадно втягивала ноздрями свежий воздух.

— Проси у меня, чего хочешь, Неемия! — сказала она.

После недолгого молчания он отозвался:

— Я прошу только одного: будь всегда так счастлива, как сегодня, Гвенн!

Она замерла в его объятиях.

— Ты не хочешь ни долголетия, ни богатства?

— Я не могу взять дар от корриган, — ответил Неемия.

— Чего же ты боишься? — Она тихонько засмеялась, выдыхая ему в ухо и с удовольствием глядя, как он непроизвольно ежится.

— Боюсь привязаться к тебе — ведь рано или поздно придется тебя отпустить, — ответил он. — Не соблазняй меня дарами. Я не гожусь, чтобы быть твоим возлюбленным.

— Почему? — Она вцепилась пальцами в его вьющиеся волосы и больно дернула.

— Потому что ты любишь кого-то другого.

Неемия опустил ее на землю. Она попыталась встать, но не смогла и, упав, опять засмеялась.

— Я понесу тебя на спине, — сказал он,присаживаясь перед ней на корточки.

— Отнеси меня к ручью, — попросила она. — Там я быстрее приду в себя.

Так они и поступили. Неемия шел, озаряемый луной, и луга сами бросались ему под ноги, точно провинившиеся подданные. Он бежал, и корриган сидела на его плечах; ее босые ноги болтались по бокам. Он мчался, а она держалась за его волосы и хохотала у него над ухом. Она кричала, и орала, и голосила, и ее вопли наконец сложились в осмысленные слова.

И Гвенн прокричала:

— Вот тебе мой третий дар, сир Вран де Керморван: придет к тебе тот, кого ты считаешь умершим, и займет твое место! Вот тебе мой третий дар, вот тебе тот тайный дар, о котором ты и думать забыл, сир Вран де Керморван, проклятый Вран де Керморван!

Глава вторая ВИННЫЙ ПОГРЕБ

Когда Неемия проснулся в отведенных ему покоях, наступило самое обыкновенное утро. Люди и звери занимались своими делами, а солнце на небе — своим, и каждый перемещался по вселенной сообразно размеру: солнце двигалось величаво, люди — куда суетливей; но быстрее всех носились муравьи.

Неемия внимательно осмотрел свою одежду — не осталось ли на ней вчерашней грязи, и сам, пока никто не заметил, вычистил сапоги.

Скоро явился Ян. Поразмыслив, мальчик сменил открытую неприязнь на услужливость. Приезжий оказался щедр и незлобив; на проделки слуги не пожаловался и отчета в выданных деньгах не потребовал. Поэтому Ян отвесил кривоватый поклон и, не забыв улыбнуться, произнес:

— Доброе утро, господин.

Неемия ответил рассеянной улыбкой.

Ян принес кувшин для умывания, а с локтя у него свешивалась корзинка, куда он положил съестного ровно в два раза больше, чем требуется для завтрака одному человеку среднего телосложения и умеренных потребностей.

— Если хотите, я полью вам, — предложил Ян.

— Только осторожней — я вчера порезался, — сказал Неемия и протянул руки над тазом.

Красивые у него руки, с длинными ровными пальцами, и ногти не обломаны. Правую действительно где-то поранил.

— Я бы мог вам помочь, — решился Ян. — Самому себе трудно перевязать.

Неемия подал ему лоскут чистой ткани.

— Оторви полоску.

— До чего же тонкая! — изумился Ян. И подступил с одним из тех вопросов, что не давали ему покоя: — Неужто вы так богаты, господин, что запросто можете такую тонкую вещь изорвать?

— Богаче многих, — признал Неемия. — Но это не мое личное богатство, оно принадлежит всей семье, которая сейчас перебралась в Голландию.

Мальчик оторвал полоску и весьма сноровисто принялся перевязывать ему палец.

— А у вас есть дети, господин?

— Нет.

— И жены нет?

— Нет.

— А вы правда еврей?

— Сложный вопрос, — ответил Неемия. — Мой крестный отец, английский рыцарь граф Уорвик, зовет меня «Джон Белл», и этим же именем называет меня капеллан. Но моя мать дала мне другое имя.

— А это правда, что еврейки все безобразны? — выпалил Ян и тут же залился краской.

Неемия фыркнул:

— Кто тебе такое сказал?

— Да все так говорят, только я не верю, — признался мальчик. — Полночи про это думал. Если еврейки так уж безобразны, то как же у них рождаются красивые дети, вроде вас?

— Сколько тебе лет, Ян? — спросил Неемия.

— Отец говорит, четырнадцать, — сообщил Ян.

— И ты всю ночь думал о еврейках, хороши они или безобразны?

Мальчик кивнул.

— Должно быть, это грех, — добавил он, кося глазами. — Да так уж вышло. И лезут в голову, и лезут, проклятые! И всё в разных видах представляются.

— Это у тебя от возраста, — объяснил Неемия. — В твои годы мальчикам часто представляются женщины. Еврейки, Ян, всякие бывают, и красивые, и уродливые. Моя мать была хороша собой. Впрочем, она и сейчас не сильно подурнела.

— А, — сказал Ян с облегчением. — Ну, я так и понял.

Он убрал кувшин, выплеснул воду из таза в окно и разобрал корзину. Неемия сразу оценил количество снеди. И как-то так, незаметно, большую часть содержимого корзины умял Ян, сперва угощаясь как бы невзначай, а затем — уж и без всякого стеснения.

— Готов ли мой плащ? — спросил между тем Неемия.

С набитым ртом Ян переспросил:

— Какой еще плащ?

— Мой дорожный плащ. Вчера я просил тебя отдать его кому-нибудь для починки.

— А, этот!.. — с видимым облегчением произнес Ян. — Так ведь дело нескорое. На той неделе помощник конюха поедет в Ренн, повезет упряжь, какая порвалась, заодно и плащ ваш прихватит. Я уж договорился. Он, кстати, за услугу ничего не возьмет, хоть вы и еврей. А вот портному заплатить придется. Такой народ эти портные! Правду про них говорят, что ни один портной никогда не попадет в рай.

Неемия взял из корзины яблоко и бросил Яну. Тот поймал левой рукой, подтвердив вчерашнее наблюдение Неемии.

— А знаешь ли ты, Ян, есть на свете такие места, где левши скрывают, что они левши? Пытаются все делать правой рукой, лишь бы никто не узнал о них правду.

— Какую правду? — не понял Ян, откусывая от яблока. — Да кому это интересно?

— Некоторые христиане считают, что левая — сторона дьявола.

— Да хоть бы и дьявола, все одно лучше, чем быть евреем, вроде вас! — сказал Ян. — И как это вас, такого доброго господина, угораздило!

— Сам не пойму, — ответил Неемия. — Должно быть, вся причина в моей матери. А ответь-ка мне лучше, Ян, разве нет в замке женщины, способной зашить мой плащ?

— Помилуйте, господин! — ответил, хрустя яблоком, Ян. — В Керморване такими делами никто не занимается! Приготовить еду — это пожалуйста, да еще ходить за скотиной и за лошадьми. А вот за всем прочим приходится ездить в Ренн.

— И давно так?

— Сколько себя помню.

— Как, по-твоему, Ян, — отчего такое происходит? — спросил Неемия.

Несколько секунд Ян глядел на него во все глаза, как бы недоумевая, а потом громко расхохотался:

— Стану я еще про всякие глупости думать! Отчего да почему! Меньше всего меня это касается. Так уж заведено, вот и все. В Керморване не шьют одежду, не тачают сапоги, не куют гвоздей, даже подкову прибить не могут. Зато у нас урожаи лучшие, и таких фазанов здесь умеют готовить — на Страшном Суде нам это уменье вменится как добродетель.

Он засунул за щеку пирожок и дружески подмигнул Неемии.

Когда мальчик ушел, Неемия задумчиво оглядел свой скарб. Пожалуй, стоит ему готовиться к отъезду. Придется обойтись без дорожного плаща. Следует исчезнуть. Как можно быстрее.

* * *

Вран обнаружил отсутствие корриган вечером того же дня, когда по заведенному распорядку наведался в запретную часть башни. Дверь туда оказалась не заперта. Впрочем, это не сильно насторожило Врана. Ему и раньше доводилось оставлять ее открытой. Слуги и носу туда не казали — боялись.

Однако чем ближе Вран подходил к комнате Гвенн, тем отчетливее становилось недоброе предчувствие. Стены вокруг него как будто пульсировали и шевелились. Вран моргал и тряс головой, но неприятное ощущение только усиливалось.

Наконец Вран добрался до комнаты и замер.

Первое, что он заметил, были пятна крови на дверном косяке; затем ему в глаза бросилась охапка высохшей, разбросанной травы — все, что осталось от венка.

— Кто это сделал? — прошептал Вран.

Собравшись с духом, он толкнул дверь. В комнате было темно — лампа не горела. Врана окатило знакомой волной зловония. Здесь всегда так пахло. Время от времени он собственноручно прибирал в помещении, но лучше не становилось. И за все девяносто лет он ни словечка благодарности за заботу от Гвенн не слыхивал.

Вран давно привык к ее прихотям: то она говорила ему гадости, то требовала необузданной любовной ласки, то поедала в его присутствии огромные порции мяса и овощей, а потом вытирала руки о его волосы. Он терпел так долго, что стал равнодушен ко всему. Ему не хотелось думать о том, что творилось в ее заплывшей жиром голове.

«А ведь все могло обернуться иначе, — нашептывал Вран, — если бы ты согласилась остаться со мной добровольно. Я любил бы тебя, носил на руках, отпускал бы кататься верхом и гулять по лугам… Но ты предпочла отравить мне жизнь — ценой собственной жизни!»

Она никогда не отвечала ему на это.

Когда глаза Врана освоились с полумраком, он увидел, что Гвенн валяется на кровати неподвижно, горой протухшего мяса. Вран стиснул руки. Запах смерти сгущался в комнате с каждым мгновением.

— Но ты же не могла умереть? — нерешительно промолвил сир Вран. — Такого не бывает… Корриганы будут жить на земле до самого Страшного Суда.

Безмолвие.

— Гвенн, ответь мне! — в отчаянии закричал Вран. — Гвенн, Гвенн! Прости меня! Я ведь хотел совсем другого! Я хотел любить тебя, Гвенн!

Ничего.

Он приблизился к ней вплотную и коснуться ее рукой.

Теперь сомнений больше не оставалось. Перед ним на постели лежала, растекаясь жижей, мертвая корриган. Вран узнавал ее отвратительное лицо, щель скособоченного рта, дырки на месте глаз — желтая влага на щеках могла говорить о том, что глаза успели разложиться и вытечь. Груди-бурдюки обмякли, живот расползся, как раздавленная жаба.

Вран схватился за горло, но было поздно: его вырвало.

Захлебываясь рыданиями, весь испачканный, Вран бросился бежать. Он выскочил из комнаты, из башни, он сбежал по лестнице и вывалился во двор и долго там стоял, широко раскрыв рот и глотая воздух. Из глаз его катились слезы, и он все тер и тер лицо рукавами.

* * *

Вран принял Неемию на следующий день, в большом зале, без свидетелей. Слуги подали вино, и Вран отослал их.

Сир де Керморван сидел в большом кресле, под гербом. Неемия стоял перед ним на расстоянии десяти шагов. Лицо Врана тонуло в полумраке, но все-таки Неемия разглядел круги под глазами и провалившийся рот сеньора. Похоже, он провел бессонную ночь. Стало быть, Вран уже побывал у корриган и увидел мертвую оболочку беглянки.

Да, бежать следовало вчера — сразу, не закончив дел, не выручив денег. Страх заполз в сердце Неемии. Но ничего нельзя было прочитать в блестящих темных глазах еврея.

— Выкладывай новости, — приказал сир Вран. Он сам налил себе вина и начал пить, поглядывая на Неемию поверх края кубка. — Что слышно в мире? Что удалось тебе разнюхать, пока ты странствовал со своими деньгами и товарами?

Тот поклонился и заговорил ровным, бесстрастным голосом:

— Последняя новость из Англии такова, мой господин: госпожа Жанна Наваррская, благородная мать герцога Бретонского, Жана де Монфора, недавно заподозрена в колдовстве. Известно также, отец королевы Жанны, герцог Наваррский, Карл Злой, — колдун. Но никто этого открыто не заявляет. Королеву Жанну содержат весьма пристойно, — продолжал Неемия, — у нее семнадцать человек прислуги и еще четверо пажей; она живет уединенно, в замке, и обвинение еще не было ей предъявлено. Однако оно существует и может быть извлечено на свет в любой момент.

— Да, такие слухи ходили, — процедил сир Вран. — Ничего интересного. Ты мог бы и не тратить мое время на досужую болтовню.

Он допил вино и налил себе снова. Графин лязгнул о край бокала.

Если дело против Жанны Наваррской получит широкую огласку, в Бретонском герцогстве повсеместно начнутся разговоры о колдовстве. И тогда не избежать неприятностей сиру Врану де Керморвану. На него и так уже косо посматривают соседи. Еще бы! Не стареет, не хворает. А уж сколько ему лет — об этом даже гадать боятся.

До сих пор Врана спасало только одно: благополучие его земель. За все эти годы в округе ни разу не случалось неурожая; волки не таскали ягнят, новорожденные дети не умирали, да и вообще было тихо и сытно. Но малейшее несчастье, первая же пропавшая без вести девушка — и начнется расследование. Герцог Жан де Монфор сделает все, чтобы отвести от своей семьи подозрение в покровительстве колдунам.

— Ну так что же, Джон Белл? Это все? — осведомился Вран и отбросил пустой кубок.

— Да, мой господин. Остальное не заслуживает внимания.

Вран помолчал, пристально рассматривая Неемию, но тот, привыкший к испытующим взглядам, не смутился и глаз не опустил.

— Скажи, Неемия, видел ты когда-нибудь корриганов? — после долгой, тяжелой паузы спросил Вран.

— Кого, мой господин? — удивился Неемия.

— Не притворяйся! — прикрикнул Вран и стукнул кулаком о подлокотник. — Ты живешь в Бретани, ты должен знать о корриганах. Обитатели полых холмов и туманных озер, те, кто ворует детей и становятся коварными любовниками неосмотрительных женщин и отчаявшихся мужчин… Ты ведь встречал их?

— Не думаю, что это так, мой господин, — спокойно ответил Неемия. — У меня всегда находились другие, более земные заботы.

— А, торгаш… — Вран отвернулся. — Почему-то мне трудно тебе поверить. Ложь — твоя вторая натура, а предательство — первая. Не прячься под маской христианина, я знаю, кто ты такой.

Неемия следил за ним с возрастающей тревогой.

Внезапно Вран ткнул в его сторону пальцем и крикнул:

— Это ведь ты ее убил!

— Кого? — пролепетал Неемия.

— Ее! — Вран поднялся с кресла.

Молодому человеку стоило больших усилий оставаться на месте. Больше всего хотелось ему сейчас развернуться и броситься бежать. Но он только втянул голову в плечи.

— Ты убил ее! — шипел Вран, надвигаясь на Неемию и сверля его взглядом. Он шел не прямо, а выписывая странные петли, и несколько раз задел ногой упавший кубок. — Не отпирайся! Сегодня ночью я своими глазами видел, что ты натворил!

— Я никого не убивал, мой господин, — тихо ответил Неемия.

— Но она мертва, мертва! Никто, кроме тебя, не смог бы этого сделать, — наседал Вран. Зрачки его были расширены и неподвижны, а лицо кривилось и дергалось.

— Я не понимаю, о ком вы говорите, мой господин.

— Ты был там. Это ведь ты порвал венок… — Он схватил Неемию за запястье. — Где ты поранился? Когда ты приехал сюда, этого не было!

— Вы ошибаетесь, мой господин, — повторил Неемия. Голос его дрогнул: он не мог больше бороться со страхом. — Я никого не убивал.

Но Вран не слышал. Он тряс кисть своего пленника и кричал, брызгая ему в лицо слюной:

— Почему ты убил ее? Отвечай мне, еврей! Она показалась тебе гаже свиньи, не так ли? А ведь я любил ее! Ты можешь себе это представить? Я оставался ее любовником все эти годы… Ну, обвини меня в колдовстве, еврей! Увидишь, что я сделаю с тобой, посмей только раскрыть свой грязный рот. Я докажу, что ты христианин лишь по виду, а на самом деле…

— Я не совершил ничего дурного, — прошептал Неемия.

Вран молчал, жуя губами, точно полоумный старик, которого внезапно посетила идея — впервые за много лет. Затем на лице хозяина Керморвана появилась лукавая улыбка. Неемия задрожал и попытался освободиться, но Вран стиснул его точно клещами.

— Ты никогда не покинешь Керморвана, — сказал Вран. — Несчастный бедолага Джон Белл! Такой богатый, такой молодой. Говорят, крестник самого графа Уорвика! А все проклятые французы, разбойники и мародеры.

— Мой господин, позвольте мне уйти, — взмолился Неемия. — Вы никогда меня не увидите. Отпустите меня! Я ни о чем больше не прошу.

— Нет, Неемия, нет, я ведь не так глуп, как ты воображаешь! — посмеивался Вран, толкая Неемию к выходу.

Хватка у сеньора де Керморвана оказалась железная. Вран вывернул Неемии запястье и, хоть молодой торговец был не слабого десятка, скрутил его и бросил на пол, прижав коленом спину.

Теперь Неемия яростно боролся, пытаясь дотянуться до кинжала, который носил на поясе. Но Вран без видимых усилий одолел его и связал по рукам и ногам.

В зал вошел слуга. Чуть приподняв голову, Неемия увидел пестрые пятна одежды, сшитой из ярких лоскутов, нос, нависающий над верхней губой, и глаза разного цвета, один карий, другой зеленый.

Слуга невозмутимо спросил у Врана:

— Что прикажете на обед, господин?

— Жареного петуха, — ответил Вран и надавил Неемии коленом на шею. — И не забудь ощипать его хорошенько!

Слуга бросил равнодушный взгляд на еврея — простертого на полу, связанного. «Помоги мне», — одними губами произнес Неемия. Вран поднялся и ударил его ногой в бок. Перед глазами у Неемии все вспыхнуло, а когда он снова смог видеть, то обнаружил, что слуга — вполне заурядный пожилой человек в простой коричневой рубахе, из тех, кто до старости на побегушках у стряпухи. Глаза у него были самые обычные, серые, а нос кругляшком.

Вран сказал слуге:

— Ступай, Пьер.

Тот повернулся и ушел.

Вран сорвал у Неемии рукав и заткнул ему рот; затем отступил от пленника и обтер ладони об одежду. Темные глаза смотрели на Врана, не моргая, и в них Вран разглядел нечеловеческое терпение: казалось, торговец уже приготовился к ожиданию, которое может затянуться на годы.

— Ты никогда не выйдешь на свободу, — сказал ему Вран. — Ты умрешь здесь.

Лицо пленника оставалось неподвижным, только ресницы чуть подрагивали.

Вран оскалился:

— Я брошу тебя в погреб и заложу вход. Когда ты сдохнешь, тебя съедят крысы. Впрочем, они начнут раньше, пока ты еще жив.

Но Неемия не слушал его. Он думал о волшебной девушке с красными волосами, которая держалась за его шею и щекотала губами его ухо. Теперь она свободна, и неважно, какую цену придется заплатить за это.

* * *

На обед подали жареного петуха. День прошел скучно. Вечером Вран выпил почти полный кувшин вина, чтобы успокоиться и заснуть. Он не сомневался в том, что поступил правильно. Неемия слишком глубоко проник в тайны, которые его не касались. Он не только видел корриган, но еще и посягнул на нее. Корриганы боятся холодного железа. Должно быть, Неемия убил ее именно так — холодным железом. Торговец носил при себе кинжал.

Наверное, следовало прикончить его собственными руками, прямо там, в зале, однако сир Вран предпочел предать шпиона более изощренной казни. Слугам он скажет, что торговец уехал на рассвете. Впрочем, вряд ли кто-нибудь в замке станет расспрашивать о еврее: насколько знал сир Вран, к торговцу относились с надлежащим отвращением. Вран сам об этом позаботился, открыто демонстрируя пренебрежение к гостю.

Наконец Вран провалился в сон. Поначалу это была обычная чернота, ласкающая душу покоем, но затем — стоило Врану чуть-чуть отдохнуть и набраться сил для новых впечатлений, — начались сновидения.

Он видел горящие дома, оскаленные лошадиные морды, людей, разрубленных на части и втоптанных в грязь. Он видел беременную женщину, которую привязали к дереву в лесу и оставили там; видел, как она родила, и как, привлеченные криками и запахом крови, из лесу вышли волки и пожрали мать и дитя.

А затем юная корриган предстала перед Враном. Ее зеленые глаза были пусты, а красные волосы стояли дыбом, как будто голова была охвачена огнем.

Она беззвучно прокричала:

— Вот тебе мой третий дар, сир Вран де Керморван: придет к тебе тот, кого ты считаешь умершим, и займет твое место! Вот тебе мой третий дар, вот тебе тот тайный дар, о котором ты и думать забыл, сир Вран де Керморван, проклятый Вран де Керморван!

Вран проснулся от собственного крика и долго переводил дух, но сон к нему больше не шел. Он сел в постели, обтер мокрое лицо полотенцем. Значит, перед смертью она все-таки успела вручить ему третий дар. Тот самый, тайный, который разрушит все, что было создано прежде.

* * *

Находясь во мраке и погруженный в свое одиночество, как в воду, Неемия не помышлял об освобождении. Незачем тратить то немногое время, что у него оставалось, на бесплодные мечты. Не думал он и о мести. Как и подобает торговцу, он взвешивал на весах все имеющиеся у него доводы «за» и «против». Он подсчитывал цену неторопливо и тщательно, чтобы не упустить ни единого грошика. И выходило, что Вран оставался в проигрыше. Одна-единственная жизнь Неемии оценивалась в целых две: так он покупал свободу для корриган и гибель для Врана. Поэтому и сожалеть не о чем.

Неемия ни мгновения не сомневался в том, что судьба его сложится именно так, как предрекал Вран. Никто в Керморване не хватится чужака. Был какой-то торговец, англичанин по имени, — но уехал. Кто осмелится задавать вопросы хозяину замка?

У Неемии ломило все тело. Он старался отвлекаться от этого. В мыслях он рисовал себе огромный, прекрасный мир, которого больше ему не видать: пыльные дороги, встающие стеной леса, города, полные диковин, грозное, великое море… Все это не исчезнет после того, как сгинет в безвестности какой-то Неемия. Чудеса земные не прекратятся и после его смерти. И красноволосая корриган свободно будет бродить по земле.

На второй день пленник начал впадать в забытье: ему то снились крысы, то чудился чей-то смех, но корриган, им спасенная, не приходила.

А затем явственно послышался тихий голос:

— Ну и ну! И как это вас, такого доброго господина, угораздило!

Неемия почувствовал прикосновение. Чьи-то крепкие руки быстро ощупывали его голову и вытаскивали кляп. Пересохшие губы треснули, Неемия хотел облизать их, но язык во рту превратился в бревно.

— А я нож принес, — похвалился голос, — вы только не шевелитесь, я ведь не вижу тут почти ничего — пока веревки сниму, могу и вас порезать.

Неемия ответил бы невидимке, что пошевелиться не смог бы, даже если бы и пожелал, но ограничился хриплым вздохом.

— Эй, — забеспокоился голос, — вы там часом не помираете?

— Нет, — чужим каркающим голосом выговорил Неемия.

Невидимка дергал и резал пояс, которым Вран связал своего пленника. Наконец путы спали, и руки Неемии, затекшие, непослушные, развалились в стороны, как будто они были слеплены из теста и ни за что не хотели приклеиваться к караваю.

— Ян, — шепнул Неемия, — это ты?

— А кто же еще? — отозвался мальчик. — Ну и пришлось же мне поискать вас! Прихожу утром к вам в комнату. Умываться принес и все остальное. А вас нет как нет! Завтрак, положим, я сам съел. Спрашиваю у слуг: где тот господин, то ли английский, то ли, прости господи, еврейский? Мне говорят: мол, уехал. На рассвете. Ага, думаю, как бы не так! Кто это уезжает на рассвете, не позавтракав? Нипочем не уехали бы вы, со мной не простившись, потому что друзей в этом замке у вас ровно один — то есть я.

Неемия заплакал.

Мальчишка забеспокоился:

— Вы точно не помираете?

— Нет.

— А вы ходить-то сможете?

— Надо проверить, — сказал Неемия.

— Плохо, что тут темно, — вздохнул Ян. — А свет зажигать боязно. Я и лампу не взял. Здесь не должно быть света. Вдруг щелка — и кто-нибудь увидит?

— Сейчас ночь?

— Самое время, чтобы удрать, — подтвердил Ян и продолжил рассказ: — Ну вот, думаю я про вас, что вы бы непременно со мной попрощались. Может, и подарили бы какую-нибудь штуку. У вас так много красивых вещиц. Я даже спереть хотел, но потом решил, что лучше по-честному попрошу.

— Правильно, — сказал Неемия.

— Вы пока полежите, чтобы ноги привыкли, а то в них кровь застоялась, — сказал мальчик. — Руки-то у вас как, ожили? Садитесь да растирайте себе ноги, а то я, уж вы меня извините, ваши ноги тереть не буду.

Неемия с трудом уселся и потянулся к ногам.

— Воды принес? — спросил он.

— Нет… Я и поесть не принес, — сознался Ян. — Думал, это успеется, лишь бы до вас добраться.

— Как ты догадался? — спросил Неемия.

— Любопытство — верный признак, что не помрете, — со знанием дела заметил мальчик. — Хотя, мой отец говорит, бывают такие люди, что уже на смертном одре лежат, а все выспрашивают и высматривают: кто мимо окна прошел, кто с кем говорит, куда кто направляется, что варят на кухне… Вот какое, хотелось бы знать, ему дело до обеда, которого ему все равно не отведать! Ведь ясно же, что помрет еще до обеда — а все туда же…

— Не отвлекайся, — сказал Неемия.

— Ворчите — тоже хороший знак, — одобрил Ян. — Сперва я, значит, понял, что никуда вы не уехали. А потом до меня дошло, что вы уж наверняка что-то дурное нашему господину сделали. Сир Вран весь день злющий был, да и вырвало его, простите за слово. Я-то сразу сообразил, что это от вас его рвет, господин, вы уж на меня не сердитесь. А отец меня за уши оттаскал, стоило мне заикнуться об этом. «Не твое, — говорит, — дело, от чего господина выворачивает». А я ему: «Точно тебе говорю, это от нашего еврея его тошнит».

— Ты прав, — сказал Неемия.

— Ну, вот думаю я и думаю, куда бы вы могли подеваться. Коли вы не уехали, а господину нашему от вас дурно, стало быть, он решил вас наказать. Но коль скоро он вас на замковой стене не повесил и вашей комнате крови нет, стало быть, где-то вас заперли. А где можно запереть? Я все подвалы облазил, можете не сомневаться… Ну как, встать можете?

— Помоги, — попросил Неемия.

Он оперся о плечо Яна и с трудом поднялся на ноги. Сделал пару шагов, схватился за стену. Постоял, отдышался. И тихо засмеялся — хрипло, через стон.

— Кажется, ты меня вызволил!

— Ну, мне тоже так кажется, — скромно согласился Ян. — А вот никаких подарков мне за это не будет. Сир Вран все ваши вещи себе прибрал.

— Я найду способ тебе что-нибудь переслать, — обещал Неемия.

Мальчик язвительно засмеялся:

— Ничего похожего. Вы сюда больше ни ногой! Ясно вам? А если сир Вран прознает, что это я вас выпустил, — так он сам мне кишки наружу выпустит.

— Надеюсь, он сюда еще долго не заглянет, — сказал Неемия. — А когда заглянет… Послушай, Ян, если у вас околеет собака, брось труп сюда — крысы обглодают его. Вран не станет рассматривать кости, мараться. Увидит, что белеет что-то в темноте — и удовлетворится.

— Вы хитрый, — одобрил мальчик.

— Боюсь, недостаточно, — вздохнул Неемия.

Вместе они вылезли из погреба во двор и закрыли дверь. Мальчишка заложил засов.

Только теперь, разглядев Неемию при тусклом свете луны, Ян ужаснулся.

— Что, так плохо? — через силу улыбнулся Неемия.

— Ужас! — сказал мальчик, хватаясь за голову. — Вы уж меня простите, господин, но эдакой образины свет не видывал. Вам придется прокаженным прикидываться, чтобы до дому добраться. Иначе вас в первой же деревне забьют палками — примут за упыря. Я вам дерюгу добуду и колокольчик какой-нибудь.

— И еды какой-нибудь, — попросил Неемия.

Ян помог ему выбраться из замка и проводил до ручья.

— Ждите здесь, — приказал он.

Когда Ян прибежал обратно с дерюгой, колокольчиком, похищенном в коровнике, и припасами, увязанными в платок, Неемия крепко спал. Ян остановился над ним. В лунном свете отчетливо вырисовывался профиль: высокий лоб, прямой нос, изогнутые темные губы в бороде: казалось, Неемия в любое мгновение готов улыбнуться. Ян положил рядом с ним принесенные вещи, повернулся и со всех ног кинулся обратно в замок.

* * *

Удивительно было Врану есть, пить, распоряжаться слугами и все время тайно представлять себе, как связанный человек медленно умирает в старом винном погребе от голода и жажды. Вран старательно отгонял от себя образ еврея и в конце концов убедил себя в том, что никакого пленника в погребе нет. И Неемия послушно рассыпался прахом. Через несколько дней Врану стало легче, а потом он и вовсе выбросил из головы досадный случай.

Куда больше, чем мертвый еврей, беспокоило его проклятие корриган, которое он явственно слышал во сне. Однако сир Вран не слишком доверял снам. Накануне он видел разлагающееся тело Гвенн — ничего удивительного, если ему приснился кошмар. Из могилы в мир живых не возвращаются, а призраков Вран не боялся.

И постепенно сир Вран совершенно успокоился. Все червячки, глодавшие его, куда-то уползли или издохли.

* * *

Наступила зима, а вместе с ней, впервые за девяносто лет, в замке появились болезни. Нельзя сказать, чтобы до сих пор люди в Керморване не болели и не умирали; вечно молод и здоров оставался один только хозяин замка, сир Вран; слуги же были подвластны времени и общему человеческому жребию. Но никто из них никогда не маялся какой-либо долгой хворью. Обычно доживал человек лет до пятидесяти, не ведая бед и недугов, а потом вдруг чувствовал слабость, недомогание, ложился в постель и больше уже не вставал — дня через два его хоронили.

Поэтому так перепугался Пьер, бывший на побегушках у стряпухи, когда из носа у него потекла странная жижа, тело охватил непонятный жар, в глазах помутилось, а в груди захлюпало. Хуже всего было то, что Пьер никак не мог разогнуться: поясницу так и выламывало, а колени при каждой попытке пошевелить ногами кричали человечьим криком.

— Пришла, видать, мне пора помереть! — сказал Пьер стряпухе, когда та не смогла поднять его с постели ни повелением, ни угрозой, ни даже скалкой. — Отойди, женщина, не препятствуй моей кончине.

— Рано тебе помирать! — рассердилась стряпуха и огрела его по спине. — Не притворяйся, лентяй! В твои годы еще не помирают. Живо вставай и принимайся за дело. Натаскай угля, разведи огонь, переставь тяжелый котел, иначе наш господин не увидит вовремя своего завтрака и рассердится.

— Говорят тебе, неразумная женщина, мое время кончилось, — стонал Пьер, ворочаясь на лежанке и никак не обретая покоя. — Но почему мне так больно?

— Плохо ты прожил свою жизнь, Пьер! — сказала стряпуха, начиная ему верить. Она села на край лавки рядом с Пьером, который корчился и плакал, не таясь. — Как же тебя скрючило! И лоб у тебя горячий, будто ты наелся раскаленных углей. Хоть ты и великий грешник, Пьер, а все же принесу-ка я тебе мокрое полотенце.

Она поднялась и вышла и вскоре вернулась с мокрым полотенцем, которым закутала пылающую голову Пьера. То же самое сделала бы она и для горшка, который требуется остудить.

Пьер лежал, обливаясь потом и стуча зубами в лихорадке. Так прошел и день, и другой, а Пьер все не умирал, хотя, по общему расчету, все сроки для него давно вышли. Никто в замке не страдал столь жестоко и долго.

Спустя неделю Пьеру стало получше. Он уже мог садиться на лавке и даже пробовал ходить. Его одолевала слабость, то и дело он ужасно кашлял, и колени по-прежнему давали о себе знать. Но он так и не умер.

Это сильно озадачило замковых слуг. Никогда еще не бывало такого, чтобы человек сперва заболел, а потом выздоровел.

Однако до конца Пьер так и не поправился. Он больше не мог бегать так резво, как прежде. Бедняга ковылял теперь по замку, охал, вздыхал и частенько останавливался перевести дух.

А еще через неделю потекло из носа у молодой девушки, в обязанности которой входило следить за бельем. Она перетряхивала покрывала и откладывала те, что следовало бы постирать, и вдруг начала чихать. Она чихнула много раз подряд и так ужасно разрыдалась, что на ее вопли сбежалось девять или десять человек, и в том числе Ян.

— Что это ты так кричишь, Берта? — спросил Ян, протолкавшись сквозь толпу слуг.

— Разве сам не видишь, Ян, — я умираю! — заплакала девушка.

— Но ведь Пьер-то не умер, а ему пришлось куда хуже! — заметил Ян.

Слуги кругом загалдели и высказались в том смысле, что все эти странные недуги проистекают от нарушения добродетели.

— Неправда! — сказал Пьер. Он тоже пришел посмотреть и был очень доволен тем, что не его одного постигла небесная кара. — Всем известно, что в замке грешили и раньше. Нет на свете человека, который провел бы свою жизнь без всякого греха, кроме, разве что, нашего доброго господина. Но такая напасть случается с нами впервые. Тут должна быть какая-то другая причина.

— А хотел бы я узнать, чем таким ты согрешила, Берта! — сказал Ян. — Может, и правда в этом все дело!

Тут Берта треснула его по уху, а Ян побежал от нее прочь, крича:

— Не так уж ты и больна, Берта, потому что сил у тебя хватает!

Берта утерла лицо фартуком и продолжила разбирать белье. Только время от времени она останавливалась, чтобы покашлять или чихнуть, а человек десять слуг сидели и смотрели, как она это делает, потому что все это было им в диковину. И так продолжалось несколько часов, пока наконец они не разошлись.

Вечером, когда Берта уже ложилась спать в своей каморке, к ней вошел Ян. Находился он как раз в том возрасте, когда требовать с него можно было как со взрослого, а отдавать ему как ребенку; возраст этот называется отрочеством и характеризуется немотой и подчинением. Но некоторые люди уже соглашались видеть в Яне полноценного мужчину, и Берта была в их числе.

— Что это ты тут делаешь, Ян? — прошептала она, садясь в кровати. — Разве не видишь, что я умираю?

— Вовсе ты не умираешь, Берта, — сказал Ян, потирая шишку на голове. — И рука у тебя по-прежнему тяжелая.

— Уходи, нечего тебе делать в моей комнате, — сказала Берта. — По виду ты еще мальчик, это верно, но я-то знаю, каков ты на самом деле! А у таких, как ты, ничего хорошего для девушки на уме нет.

— Все, что у меня на уме, весьма хорошо для тебя, Берта, — сказал Ян, — и это вовсе не то, о чем ты подумала. Если бы болезни и вправду происходили от грехов, тебя бы уже давно ели черви. Но это не так, поэтому я и принес тебе лекарство.

- Что ты мне принес? — не поняла Берта, а потом вдруг густо покраснела. — Ах ты, срамник! Ах ты, негодник! Убирайся подобру-поздорову, пока я не позвала на помощь!

— Никто тебе не поможет, кроме меня, — серьезно сказал Ян. — И не кричи, вздорное созданье. Был бы я твоим братом, вздул бы тебя хорошенько, а так поневоле приходится говорить с тобой ласково.

Он сел на табурет рядом с постелью Берты и показал ей маленькую металлическую коробочку с розой на крышке. Роза понравилась девушке, она потянулась и хотела было взять коробочку, но Ян отвел руку.

— Теперь ты по-другому со мной обращаешься? — спросил он. — Я тебе показал красивую игрушку, ты и смягчилась?

Берта даже заплакала от досады:

— Я смягчилась, потому что поверила, будто ты пришел мне помочь! Для чего ты показываешь мне красивую вещицу и не позволяешь даже прикоснуться к ней?

— Потому что это не подарок, — сказал Ян. — Эта вещица — моя.

— Твоя? Да у тебя отродясь ничего подобного не было!

— А вот теперь есть.

— Где ты взял ее?

— Так я тебе и сказал.

Ян раскрыл коробочку. Внутри оказалась густая желтоватая мазь с неприятным запахом.

— Подними рубашку, — приказал Ян.

Берта была так растеряна, что подчинилась, и Ян осторожно смазал ей поясницу. Потом опустил рубашку и велел ложиться.

— Ну что? — спросил он.

Берта помолчала, водя глазами и прислушиваясь к себе.

— Согревает, — прошептала она. — Всю меня согревает. Чудно!

— Ладно, — сказал Ян. — Пойду теперь проведаю Пьера, раз эта штука и впрямь хороша.

Берта приподнялась на локте:

— Погоди, разве ты не знал, что это такое?

— Видишь ли, — Ян замялся, — я только слыхал, что она помогает от «воспалений», но мне, как и тебе, понравилась сама коробочка. А тут вы с Пьером начали хворать воспалением, от которого страдают, но не умирают. Я и вспомнил тот разговор. Дай, думаю, попробую! Любопытно, как она действует и что такое на самом деле это «ценное лекарство». И раз уж тебе эта мазь не повредила, приложу ее и к Пьеру.

— А если бы повредила? — зашипела разгневанная Берта.

— Ты молодая и крепкая, — рассудил Ян, — и заболела совсем не так сильно, как он. Поэтому и опасность для тебя куда меньше. Чтобы женщину уморить, ее нужно законопатить в бочку и выбросить далеко в море, говорит мой отец.

Берта хотела запустить Яну в голову деревянным башмаком, но он увернулся и выскочил из комнаты. От обиды Берта опять заплакала, но скоро приятное тепло от мази разлилось по ее телу, и девушка крепко заснула.

Через несколько дней отец велел Яну пригладить волосы, умыться и надеть чистую рубаху.

— Для чего это? — нахмурился Ян. Зимой он предпочитал мыться как можно реже, да и летом, по правде сказать, это занятие не слишком жаловал.

— Наш господин хочет тебя видеть, — объяснил отец.

Ян кое-как соскреб грязь с лица, расчесал волосы пятерней и побежал в покои сира Врана.

Вран сидел в кресле, закутанный в покрывала из мягких звериных шкур. В который раз уже Ян поразился его благородной красоте — чеканным чертам, гладким волосам. Только красота эта казалась мертвенной и лучше бы выглядела у статуи, нежели у живого человека.

Ян встал на колени и наклонил голову.

— Мне говорили, будто в замке кто-то болен, — произнес Вран. — Так ли это?

Не поднимая головы, Ян пробормотал:

— Это правда, мой господин.

— Кто-то болен, но не умирает? — продолжал Вран.

Ян зажмурился.

— Говори свободно, — приказал Вран, — без утайки.

— Никто из нас не понимает, как такое возможно, — тихо сказал Ян. — Сперва затрясло Пьера, кухонного работника. Ох, и сильно же он мучился! Никогда еще я не видел, чтобы человеку было так больно. Мы все на это ходили смотреть. И выламывало его, и корчило, весь он был горячий, а колени у него не разгибались. А потом слегла Берта, служанка, надзирающая за бельем. Но ей было не так худо. И оба они до сих пор живы.

— Складно говоришь, — заметил после паузы Вран. — Плохи твои дела.

Ян поднял голову.

— Почему? — прошептал он.

— Когда прислуга складно говорит, значит, она врет! — ответил Вран.

— Нет, господин, все это чистая правда! — перепугался Ян. — Помереть мне на месте! Когда это я врал? Весь замок знает про Пьера и про Берту!

— Почему им стало легче? — осведомился Вран.

— Да почем мне знать!

— Подумай хорошенько. Спроси свою совесть.

— Видать, на то Божья воля, чтобы они поправились, — вымолвил наконец Ян, и глаза его забегали из стороны в сторону.

— Разве не было никакого лекарства, которое облегчило бы их страдания? — настаивал Вран, не сводя с него мертвого взгляда.

— Это мазь-то, которая в коробочке с розой? — с облегчением уточнил Ян, потому что смутно подозревал за собой разные проступки, да только не ведал, о котором из них идет речь. — Конечно, мой господин! Желтоватая и жирная, с противным запахом. Она самая. Я взял совсем немного — чтобы ваши люди скорее встали на ноги и могли и дальше служить вашей милости. Она так и называется — «ценное лекарство» и полностью оправдывает такое имя. А если ваша милость думает, что я утащил эту штуку ради красивой коробочки… — Ян замялся, потому что опасно близко подобрался к нежелательной правде.

Но, как ни удивительно, как раз коробочка-то совершенно не интересовала Врана.

— Откуда ты узнал про лекарство?

— Рассказал один человек, — заторопился Ян. — Поначалу я вовсе не понял, о чем он толкует, ведь в Керморване никаких лекарств не пользуют; но в памяти хочешь — не хочешь, а застряло. И хорошо, что застряло: пришла беда, вот и пригодилось.

— Какой человек?

— Да тот самый человек, мой господин, который приезжал, — торговец, англичанин по имени. Я прислуживал ему, как мне было приказано. Хоть все в замке и знали, что никакой он не англичанин, а самый настоящий еврей!

Ян не понимал, для чего сир Вран задает ему эти странные вопросы. Разве сам он не помнит, как приезжал торговец? Разве не знает, как поступил с ним? Забыл о винном погребе, о человеке, которого бросил там умирать?

— Ты прислуживал какому-то еврею? — Вран удивлялся все больше и больше. — Так ведь их, предателей, изгнали из Франции, и из Англии, и из Бретани, и отовсюду, где живут добрые христиане!

— Да, мой господин, ведь так мне было приказано — прислуживать ему. По доброй воле, — прибавил Ян и стукнул себя кулаком в грудь, — я ни за что бы этого делать не стал, хоть как он назовись!.. Он-то и привез ту целебную мазь и рассказал мне о ее свойствах. Но я тогда ничего не понял. Я запомнил только коробочку — из-за ее красивой крышки с розой. Однако приезжий-то оказался прав: лекарство помогло. Пьеру стало легче, да и Берта совсем поправилась.

— Стало быть, ты вошел в заговор с каким-то евреем? — Вран хмурился все более грозно. — Он говорил о своем колдовстве и алхимии?

— Так ведь мне велено было, — нерешительно проговорил Ян. — Сам бы я, по доброй воле, ни за что…

— Кто-то велел тебе взять снадобье от еврея-алхимика? — Вран потемнел от гнева. — И кто же тебе приказал такое? Говори!

— Не помню, — сказал Ян, глядя на своего господина робко, совершенно сбитый с толку. — У меня память отшибло. Я со стены упал, вот и отшибло. Может, и еврей почудился. Мне с тех пор разное чудится…

— Хорошо, — сказал Вран задумчиво. — Ступай.

Он сделал знак, чтобы Ян поднимался. Мальчик встал. Вран продолжал смотреть на него неподвижными глазами. И прежде чем он успел сказать еще что-нибудь, Ян попятился и выскочил из зала.

Глава третья МЫСЛЕННЫЙ АЛТАРЬ

Время шло незаметно; зима миновала. Весна наступила ранняя, затем сразу же ударили морозы. В апреле ударил град, и посевы погибли. Впервые за девяносто лет произошло такое, и крестьяне Керморвана растерялись. Сир Вран и сам был обескуражен. На его земли надвигался голод, что было очевидно еще до того, как наступило лето, и предстояло заранее позаботиться о том, чтобы купить припасов впрок. Вран отправил несколько человек с просьбами к соседям, а одного — во Францию.

За минувшие годы в Керморване накопилось немало богатств. У Врана имелись средства, и зерна он сумел купить вдосталь. Неурожай смутил, но серьезного ущерба не нанес.

Правда, люди то и дело начинали хворать — кто от простуды, кто от плохо приготовленной пищи. Раньше-то в Керморване не было надобности следить за разными мелочами, приводящими к порче здоровья, поэтому обитатели замка и его окрестностей по привычке не укрывались от холодного ветра; промокнув, не спешили переодеться в сухое; могли съесть несвежее или неспелое. Вот и маялись животами, их трясло в лихорадке, они кашляли и пугались этого до полусмерти, а лекарь, выписанный из Ренна, не уставал дивиться их беспечности и невежеству.

А бедствия не отступали от владений сира Врана. Второй неурожай оказался хуже первого и ударил по Керморвану так, что сир Вран не сумел с этим справиться, как ни старался. Он потерял большое стадо скота, пожар уничтожил пастбище и часть леса, а насекомые и непогода расправились с посевами. Лекарь не успевал лечить больных. Несколько человек умерли.

В начале зимы из ручья выловили тело управляющего. Каким образом он погиб, никто так и не дознался. После этого лекарь, ни слова не говоря, собрался и уехал.

Пошли настойчивые слухи о том, что сир Вран занимается чернокнижием, путается с евреями-колдунами и навел порчу на всю округу.

Об этом открыто толковали в «Ионе и ките»: мол, сеньор де Керморван любой ценой пытается удержать молодость и ловит удачу, которая навек отвернулась теперь от него.

— Сто лет живет — и ни одной морщины. Шутка ли сказать!

— Не сто, а сто тридцать.

— Не сто тридцать, а сто двадцать.

— А ты, Ян, какого мнения? — обратились к парню завсегдатаи «Ионы и кита».

— Думаю, ему сто девятнадцать лет, — серьезно отвечал Ян. — Никак не больше.

— Ты же видишь его лицом к лицу, — допытывались у Яна, — какой он из себя?

— Красивый.

— Что значит — красивый?

Кругом ковырялись в зубах, стучали кружками, чесали в ухе, пихались локтями.

— Что такое — красивый? — наседали они на Яна.

— Как статуя, — объяснял Ян. — В соборе на празднике были? Там статуи — вот они красивые. И сир Вран не хуже.

— А может, он глаза всем отводит? Бывают же, знаешь, такие случаи: с виду всем хорош и по-всякому пригож, а глянь на него сквозь жабий глаз и увидишь истинную его образину.

И рассказчик мрачно плюнул.

— Может, сир Вран — не человек вовсе?

— Нет, — Ян покачал головой. — Сир Вран — человек, ему сто девятнадцать лет, он красивый.

— Это правда, что он чернокнижник? — дергал его за рукав один сморщенный старичок.

— Ни разу я не видывал его за книгой, — честно признался Ян. — Ни за черной, ни за какой другой.

— А иное что? Может, кровь младенцев?

— Нет.

— Распятые девственницы?

— Нет!

— Ну хоть черный козел-то был? — умоляющим голосом настаивал старичок.

Однако Ян беспощадно держался голой правды:

— Ничего похожего.

— Но что-то ведь есть?

— Сир Вран, — сказал Ян, — сам сделался жертвой проклятия, а вы обвиняете его в злых делах! Да умей он подчинять себе адских духов, не случилось бы на наших землях такого бедствия.

— У каждого заклинателя рано или поздно заканчивается сила, — стояли на своем знающие выпивохи из «Ионы и кита». — Вот тогда-то и наступает возмездие. Это Божий суд совершается сейчас над Керморваном. Погоди немного — увидишь, как вашего господина сожгут на площади в Нанте, как поступили с Жилем де Рэ, убийцей и колдуном.

«Люди неблагодарны, — думал Вран, которому отлично известны были все эти толки и пересуды. — Много лет я жертвовал собой, одаривая любовными ласками отвратительную ведьму. И ради чего? Ради того, чтобы эти глупые крестьяне процветали! Я все отдал для моего народа. Ведь это я — настоящий их повелитель, я, а не тот юный глупец, погибший в лесу Креси. И вот при первой же неудаче они повернулись против меня. Но я еще заставлю их пожалеть об этом».

И он нанял отряд голландцев — двадцать человек.

* * *

Командир наемников, Евстафий Алербах, был худощав и обманчиво хрупок с виду. Его белокожее лицо легко обгорало на солнце и становилось красным, а красный цвет — дурной и говорит о смерти. Евстафий Алербах мог уврачевать любую рану, кроме смертельной, и в состоянии был отрубить человеку голову с одного удара. Кроме того, он разбирался в музыке и драгоценных камнях, но это, впрочем, никого не интересовало.

Отряд Евстафия считался голландским, хотя имелись там и англичане. Наемники носили с собой огромный барабан и трубу с резким гнусавым звуком.

Яну исполнилось в ту пору шестнадцать лет. Несколько дней ходил вокруг да около Евстафия. Единственному из всех в замке Яну понравился голландец. Про себя Ян думал: «Не может быть дурным такой человек! У него красивые плечи, и голова гордо сидит на прямой шее; никогда не видел я такой стройной шеи! А волосы у него белокурые и вьются, как у девушки. Стряпуха ворчит, что он лопает за двоих. Да не может ведь он жить впроголодь — не для того Господь одарил его привлекательной внешностью, чтобы он исхудал и все испортил. Что бы там ни говорили, а красивые люди не бывают злодеями».

Евстафий наконец обратил внимание на юношу и, подозвав к себе, спросил, чего ему нужно.

— Я бы хотел поступить под ваше начало, господин, — сказал Ян.

Евстафий с любопытством уставился на него.

Ян опустил голову и молчал. Неясно было, понимал ли голландец, о чем ему говорят по-бретонски. Впрочем, свои мысли Ян не смог бы внятно выразить ни на одном языке.

Глядя на Евстафия, он смутно грезил о том, что мир велик, огромен, что за пределами Керморванского леса текут великие реки и расстилаются пустыни, о которых говорится в Библии, и много есть городов, больше, чем Ренн, и с причудливыми башнями. Везде желанный гость, с мечом за спиной и пикой в руке, Евстафий проходил через чуждые земли, в которых никого не боялся, видел диковинных людей и странные растения, ел удивительную пищу и спал с девушками, не похожими ни на кого из здешних.

И Яну ничего так не хотелось, как прилепиться к свободе Евстафия и откусить от нее кусок, потому что он видел, как прожил жизнь его отец, и не хотел для себя такой же судьбы. Если бы сейчас появился рядом Неемия и спросил его, почему, Ян бы ему ответил: «Потому что мой отец ни разу не покидал Керморвана. Здесь спал, здесь ел, здесь умер, глядя на все те же замковые ворота». — «Чем это плохо?» — спросил бы Неемия, единственный на свете, кто разговаривал с Яном о чем-то помимо самых обыденных дел. «Мне этого мало», — объяснил бы ему Ян.

Он не заметил, как произнес последние слова вслух.

Евстафий одобрительно хмыкнул и похлопал Яна по плечу.

— Пока мы здесь, оставайся, — разрешил он.

Ян был теперь у голландцев на побегушках. За это Берта перестала пускать его в свою комнату.

* * *

Как-то раз, вечером, Берта выбралась из замка и побежала в сторону деревни. Это случилось незадолго до Рождества. Ян находился в карауле вместе с голландцами. Сверху, со стены, он смотрел, как бежит Берта: на белом снегу видна была быстрая фигурка, ныряющая, как лисичка. Снег расстилался далеко вдаль, становясь более темным в ложбинке, где лежала замерзшая речка. Деревья с голыми ветками выглядели так, словно кто-то их нарисовал.

Яну вдруг подумалось, что он и впрямь мог бы все это нарисовать: черные деревья, заснеженную реку, бегущую девушку. Мысль была чужой, ее как будто нашептали Яну на ухо.

Один из товарищей толкнул его в бок и показал на Берту:

— Кто она?

— Берта, — ответил Ян. И закричал: — Эй, Берта, Берта! Стой! Куда ты?

Берта замерла на миг, а затем подобрала юбки и припустила со всех ног.

— Почему она бежит, а? — спросил голландец, смеясь и встряхивая Яна за плечо.

Ян сердито высвободился. Рисунок рассыпался в его мыслях.

— Понятия не имею, — ответил он, досадуя на разрушенное волшебство.

— У нее любовник в деревне? — Голландец кивнул на Берту.

Ян понимал недоумение солдата. Зачем бы Берте, хорошенькой и хитрой, заводить парня в деревне, когда в замке полно видных мужчин, да еще таких, к тому же, у которых водятся деньги?

— Ну так кто же у нее там, в деревне? — спросил Евстафий Алербах, незаметно подойдя к беседующим.

Ян повернулся и посмотрел на командира. Тот равнодушными глазами следил за девушкой, и Ян понимал: с этого мгновения тщетны все попытки Берты спастись.

— Родня у ней там — сестра да племянники, — сказал Ян.

Берта как будто поняла, что за ней наблюдают и о ней говорят. Внезапно она остановилась, повернулась в сторону замка. Она чуть сутулилась, придерживая под плащом какой-то сверток, и касалась его бережно, как будто он был живой.

— Что там у нее, под плащом? — удивился Ян.

Евстафий громко рассмеялся:

— Она украла еду.

Берта тем временем спустилась к реке, перешла по льду и выбралась на другой берег. Там, между деревьями, снег стал глубже, Берта увязала по пояс и передвигалась теперь еле-еле. Она размахивала одной рукой, а другой по-прежнему крепко прижимала к себе сверток.

— Вернуть ее! — приказал Евстафий.

Трое голландцев и Ян спустились со стены, вышли из дверцы сбоку от ворот и погнались за ней. Уже стемнело, они зажгли факелы. Ян шел последним и смотрел, как в черноте плывут оранжевые пятна. Он старался наступать в следы голландцев. Голландцы были выше его ростом и следы их были шире, поэтому Яну приходилось прыгать.

На реке снега почти не было, его вымел ветер. В свете факелов Ян видел корень большого дерева, нависающий надо льдом. Летом на этом корне подвешивали веревку, чтобы, раскачавшись, прыгнуть в воду. Но лето было очень далеко, совсем на других страницах часослова.

Ян воткнул факел в сугроб, схватился за корень и выбрался на берег. Затем взял факел и, подняв его повыше, осмотрелся. Кругом выстроились и окружили его деревья, свет пламени густо мазал кору ближайших стволов. Заваленные снегом деревья были как дворцы. Опасные дворцы, готовые в любой миг обрушить тебе на голову тяжелую кровлю. Ковры на полу этих дворцов разбухли. Ян провел факелом, отыскивая, где прошли люди.

Далеко среди деревьев он увидел темное, копошащееся. Там была запятнана белизна, смято пышное, разрушено безмолвное. Ян поскорее направился в ту сторону.

Берта лежала на утоптанном снегу. Юбка ее была задрана, коленки торчали. Сверток с украденным, лежал под ее левой рукой. Она то и дело сжимала края платка, судорожно стискивала их и снова выпускала. Один из голландцев затягивал завязки штанов.

— Ян, добрый Ян! — заплакала, не вставая со снега, Берта. — Скажи, скажи им, чтобы не обижали меня! Я ведь всегда пускала тебя в мою спальню, помнишь? Ян!

— Помню, как ты меня выгнала, — ответил Ян. — А ты, видать, это позабыла?

— Скажи, скажи им! — твердила Берта, обливаясь слезами. — Пусть что хотят, со мной делают, только не говорят хозяину!

Один из голландцев толкнул Яна:

— Что она бормочет?

Ян объяснил:

— Просит, чтобы ее отпустили.

Солдаты дружно рассмеялись, а Берта так и взвыла, глядя на них снизу вверх. Голландец сказал Яну:

— Твоя очередь. Ты последний.

Ян растерянно оглянулся, но развязал штаны и обнял Берту. Она была теплой и приятной. Он погладил ее по щеке, как делал когда-то, а Берта, вся красная от слез, укусила его за плечо и прошептала:

— Лучше бы мне тогда было умереть от простуды! А все твоя коробочка с розой!

Голландцы топтались рядом, и один засмеялся и махнул Яну:

— Поторопись, малыш, мы тут уже замерзли.

Ян тотчас поднялся. Голландцы связали Берте руки и потащили ее обратно в замок.

— Подбери сверток, — велел Яну один из них.

— Скажи, скажи им, — твердила Берта, — что я все для них сделаю. Я же не для себя взяла. Не будь ты зверем, Ян, скажи им!

Но никто из голландцев больше не спрашивал Яна, о чем лопочет плачущая женщина. И он тоже молчал.

Ян был уверен, что Вран прикажет просто высечь Берту и что постепенно история с кражей забудется. А потом наступит лето, и мир станет совсем другим.

Берту заперли в одной из пустых комнатушек в замковой стене. На следующий день Евстафий доложил о происшествии сиру де Керморвану, и тот распорядился доставить воровку к нему.

Сиру Врану сразу сделалась противна эта глупая Берта с обмороженными щеками, а пуще того отвратительно было ему то особенное сытое выражение ее глаз, какое появляется у женщин, недавно спознавшихся с мужчинами. И хоть сама Берта как будто мало радости получила от этого, ее плоть имела на сей счет собственное мнение. Все это видел сир Вран, которого Гвенн навсегда отвратила от женщин, и омерзение росло в нем с каждой минутой.

А Берта все плакала, и тряслась, и сжимала руки, и кашляла, и говорила о каких-то голодных детях, и умоляла о чем-то, но сир Вран не слушал.

Он обратился солдатам:

— Объявите ее вину по-бретонски и, если охота, по-голландски, а потом повесьте на стене!

Берта так и онемела и снопом повалилась на пол. Ее подобрали и унесли.

Узнав о случившемся, Ян перепугался. Ему не с кем было поделиться своим страхом, поэтому он заговорил об этом с Евстафием.

Евстафий же сказал ему:

— Твой господин прав. В Керморване нехорошо — голод и смута; а будет еще хуже. Поэтому нужна твердость. Нужен страх.

— Да ведь это же Берта, — растерянно твердил Ян.

Евстафий покачал головой:

— Ты или там, или здесь. — Ребром ладони он отсек воображаемую границу. — Ты ведь не хотел быть там, помнишь? Не хотел быть, как твой отец? — И, засмеявшись, тронул юношу за плечо: — Не бойся.

Но Ян боялся и ночью плохо спал. Ему все думалось, что Берта будет плакать, умолять, вырываться. Но больше всего боялся он, что она начнет звать его по имени.

Однако ничего подобного не случилось. Берта стояла на стене, одетая только в рубаху и босая, и смотрела сверху вниз на голосящих возле замка людей. Казалось, она не вполне понимает происходящее.

Капеллан принес распятие и ткнул Берте в лицо. Она не сразу сообразила, что надо делать, а когда догадалась — распятие уже убрали, так что она, вытянув губы трубочкой, чмокнула воздух. По знаку Евстафия один из голландцев столкнул Берту со стены, и она полетела вниз; веревка натянулась, и по ней пробежала дрожь; потом все прекратилось.

— Она будет висеть здесь еще три дня; потом ее дозволяется похоронить, — сказал сир Вран. Он повернулся и ушел, не желая больше мерзнуть на ледяном ветру, а вслед за ним разошлись и его люди.

* * *

Вскоре после Рождества сир Вран послал двух голландцев в Нант с письмом к герцогу Монфору. Сир де Керморван просил герцога о помощи: голодный год, крестьяне неспокойны; нужны и припасы, и солдаты. Но ответа от герцога так и не пришло, и сами голландцы тоже не вернулись — видать, пропали где-то по дороге.

Евстафий лично отправился на поиски; с собой он взял Яна, который хорошо знал местность, и еще троих солдат.

Яну нравилось выезжать из замка вместе с наемниками. Все вокруг выглядело красиво и прекрасно: лошади с гремящими копытами и звенящими уздечками, яркие плащи всадников и то, как льнуло к их телам оружие в ножнах. Впереди ехал сам Евстафий. Прядь очень светлых волос заиндевела, губы сжаты, вокруг ноздрей вьется пар.

Сверкающей драгоценностью покатился маленький отряд по лесной дороге. Она вела к сенокосам; другие ее ответвления выводили к деревне и на большую дорогу до Нанта.

Ян замыкал шествие. Он смотрел на отряд, чуть поотстав, и вдруг увидел вместо живой картины раскрашенный барельеф, одну из алтарных створок — поклонение волхвов. Центральная часть алтаря была от него пока скрыта, но зато хорошо знал, как должна выглядеть левая, изображающая шествие богатых всадников. Впереди белокурый Евстафий, за ним — Неемия с черными блестящими глазами. Чернокожего великана Ян еще не придумал.

Справа же надлежало изобразить скромных пастухов. Ян подумал, что они должны быть похожими на тех, что стояли внизу, под стеной, и выли, наблюдая за казнью Берты. Ни рисовать, ни вырезать их из древесины Яну совершенно не хотелось, потому что он не прозревал в них никакой красоты.

Яну сделалось досадно. «Это всё еврей меня испортил, — подумал он. — До той истории не стал бы я ничего такого себе представлять. В соборе есть алтарь — и довольно. Зачем придумывать еще один?».

Они подъезжали к повороту на деревню. Евстафий впереди поднял руку, и маленький отряд остановился.

— Здесь, — показал Евстафий. Он поймал глазами Яна и кивнул ему на следы, оставленные схваткой: поломанные ветки кустов, бурое пятно на стволе одного из деревьев — кровь.

Ян спешился и сошел с дороги. Остальные ждали, не покидая седел. Ян разрыл сугробы, но ничего не обнаружил. Оглянулся. Между стволами он видел всадников, которые, как ему показалось, находились теперь в недосягаемой дали. Ни один из них не смотрел на Яна. Они переговаривались, передавали из рук в руки флягу. Евстафий счищал иней с волос, натягивал капюшон поглубже.

Хватаясь за ветки, Ян пробирался по глубокому снегу. Потом снова остановился и крикнул, обращаясь к солдатам:

— Нашел!

В стороне, наполовину заваленные сугробом, темнели два тела. Двое наемников были убиты несколько дней назад. Лисы обглодали их лица, но даже лисы не смогли скрыть следов, оставленных крестьянскими вилами.

Ян поднял одного из них, как бревно, взвалил на плечо и по своим следам двинулся обратно к дороге.

— Второй тоже там, — сказал он, падая вместе с трупом к ногам лошади.

Возвращались, когда уже темнело. Оба тела, завернутые в плащи, положили посреди замкового двора, поставили факелы в головах и в ногах. На ночь Евстафий выставил рядом с ними стражу.

Врану не спалось в ту ночь. С некоторых пор он вообще засыпал всего на два-три часа, а потом проводил время без сна, в раздумьях, и самые тяжелые мысли приходили к нему незадолго до рассвета. Он простоял возле окна, бледный, весь в черном, и все смотрел на пылающие факелы и на темные фигуры, вытянувшиеся на заледеневших камнях. Он знал, что солдаты, стоящие в карауле, видят его лицо в замковом окне.

* * *

Капеллан в замке был новый. На памяти Врана их сменилось не менее десятка. Этот был молодой и боялся Врана до полусмерти, поскольку не сомневался: сеньор де Керморван весьма близко знается с дьяволом. О самом себе капеллан был не слишком высокого мнения и знал, что с врагом рода человеческого при встрече лицом к лицу ему не совладать.

Увидев трупы посреди двора, капеллан обратился к Евстафию с требованием перенести их в часовню, как подобает.

— Не понимаю, — холодно отвечал Евстафий.

Капеллан повернулся к Яну:

— Скажи голландцу, чтобы убрал погибших.

— Он же не понимает, — ответил Ян.

— Зато ты меня понял! — рассердился капеллан.

Но Ян был теперь частью отряда Алербаха.

— Раз Евстафий не понимает, значит, не понимаю и я, — сказал он дерзко и тут только увидел, что капеллан боится и устал.

— Дурные времена наступили, Ян, — сказал капеллан прежде, чем уйти.

* * *

Сир Вран выглядел бледнее обычного. В его одежде не нашлось бы ни единой светлой нитки. Только широкая золотая цепь сияла на его груди. Он сидел на вороном коне, широкий плащ падал складками, темный мех светил тусклым серебром на длинных рукавах.

Голландцы окружили его, пестрые и подвижные, и отряд двинулся из ворот замка, направляясь к деревне. Ян ехал справа от Евстафия, он держал пику в левой руке. Леворукость Яна нравилась Евстафию: он говорил, что это создает трудности для противника и пугает суеверных. Голландцы, как и все наемники, тоже верили в приметы, но не в такие, как обычные люди. Левши, а также все, что имеет отношение к дьяволу, их не пугали.

Деревню окружили и начали сжимать кольцо, выгоняя на площадь жителей. Голландцы держались деловито, беззлобно. Крестьяне, напротив, огрызались, отбивались, даже пытались разбегаться. Голландцы подталкивали их тупыми концами копий и при этом переговаривались друг с другом на своем непонятном языке и добродушно посмеивались.

Когда площадь заполнилась людьми, сир Вран выехал вперед и обратился к ним. Он говорил совсем негромко, но его голос разносился отчетливо:

— Я отправил двух человек в Нант за помощью. Они должны были просить герцога прислать нам продовольствие. Но их подстерегли в пути и закололи.

— В округе разбойники! — выкрикнул голос из толпы и тотчас же смельчак втянул голову в плечи, надвинул шапку на лицо и попытался скрыться.

Но сир Вран даже не повернулся в его сторону.

— Мои люди были заколоты крестьянскими вилами. Мы нашли их тела на обочине дороги, ведущей в Нант. Это сделал кто-то из вас. Они не будут преданы доброму католическому погребению, пока их кровь не омоется другой кровью.

Теперь кругом глухо молчали.

— Если вы не назовете виновных, я казню первых попавшихся, — продолжал сир Вран. — Клянусь головой, я заберу на виселицу любого, кто попадет мне под руку, мужчину или женщину!

Он больше не смотрел на людей, с которыми разговаривал. Он опустил веки. Его неподвижное лицо казалось мраморным, с белыми провалами глазниц, и только губы чуть шевелились и голос нехотя выходил из груди.

Но мужланы — те, напротив, не сводили с него взглядов. Тьма исходила из толпы и расползалась по всей площади.

Из людской гущи вдруг вырвался хриплый, полный ненависти выкрик:

— Бей их! Бей чужестранцев!

Колыхнувшись, толпа поползла на сира Врана и его стражу. Ян сжался и покрепче стиснул пальцами копье.

Евстафий не растерялся ни на миг; ему и прежде доводилось подавлять бунты. Он перевернул в руке длинную пику и легко, не раздумывая, насадил на нее тело ближайшего к нему крестьянина.

Послышался громкий вой. Ответом ему стал рев десятков голосов. Женщины с криком удирали, но солдаты ловили их за юбки и волосы и били. Некоторые падали, и их топтали, свои и чужие.

— Не больше трех! — крикнул сир Вран Евстафию. — Убить не больше трех!

Евстафий коротко кивнул и повторил приказ по-голландски. Крестьян больше пугали и лупили по голове и плечам, чем пытались ранить или изувечить. Крестьяне метались, как загнанная дичь, по ограниченному пространству площади.

Внезапно какой-то человек с залитым кровью лицом выскочил прямо перед Яном и завопил:

— Я узнал тебя! Ты — Ян, мальчишка из гарнизона!

Он замахнулся, чтобы кинуть камень, зажатый в руке. Ян отшатнулся и выставил вперед копье. Человек с размаху бросился прямо на острие: от крови, заливавшей ему глаза, он почти ослеп. Захлебываясь, он рухнул на землю у ног Яна, скорчился вокруг копья и затих.

Тотчас покой низошел на его грубые черты, они разгладились, расслабились — только теперь Ян разглядел наконец их скорбную, опоздавшую красоту. Перед Яном как будто приоткрылась в тот миг правая створка резного рождественского алтаря — та, что с пастухами.

— Вытаскивай копье, — послышался над ухом Яна дружеский голос. — И закрой рот. Этот — третий. Мы уходим.

* * *

При возвращении в замок Ян отправился прямиком к капеллану и остановился в дверях, ожидая, пока святой отец обратит на него внимание.

Долгое время ничего не происходило. Капеллан медленно читал, нарочно не глядя на вошедшего. Но Ян умел быть терпеливым. Наконец капеллан поднял глаза от книги и осведомился:

— Зачем ты пришел, Ян?

— Мне нужна дощечка, — ответил Ян. — Вощеная, по которой пишут.

— Ты что, обучился грамоте? — удивился капеллан.

— Нет, — Ян мотнул головой. — Когда бы?.. Ох, святой отец, все это так и горит у меня на языке, а сам я будто онемел; только бы мне решиться да высказать вам прямо!

Теперь капеллан уставился на юношу с интересом:

— Ты узнал какой-то секрет?

— Я сам, — объяснил Ян, положив ладонь себе на грудь. — Это я — мой секрет. Помогите же мне!

— Ты слишком долго разговаривал с одними только голландцами, — заметил капеллан. — Отвык от родной речи. Я еще сегодня утром обратил на это внимание.

Ян пропустил упрек мимо ушей. Он замолчал, не в силах выговорить то, что стало ему понятно в последние несколько дней. В мыслях у него все складывалось отчетливо и требовало всего лишь пары очень простых слов, но вот они-то, эти простые слова, ни за что не хотели выходить наружу. И Яну потребовалось немало усилий, чтобы вытолкнуть их из себя.

— Я хочу нарисовать Рождественский алтарь! — выпалил он махом и перевел дух.

Капеллан молчал, рассматривая Яна, словно какую-то диковину, а тот краснел все гуще.

— Как же у тебя могло появиться столь странное желание? — спросил капеллан, покачивая головой. — Ведь ты солдат, и рождением, и призванием. И никогда еще на людской памяти в замке Керморван никто не рукодельничал и уж тем более не рисовал. Расскажи-ка мне сейчас без утайки, что с тобой приключилось. Но смотри, хорошенько говори по-бретонски и не жалей слов.

— Не знаю, как это вышло, святой отец, — сказал Ян, облизав губы. — Я вдруг увидел весь мир как алтарь, да так ясно: и всадников, едущих по лесу, и пастухов под звездой, и зверей, рыскающих между деревьями. У меня прямо зудят пальцы, и пока я все это не нарисую, не будет мне покоя.

— И когда же это началось, Ян?

— Когда расхворался Пьер, думаю. Все дело в той мази… От нее-то я и заболел.

— Та мазь в коробочке — просто лекарство, — сказал капеллан. — Люди, которые ею пользовались, выздоровели.

— Но я же не был болен! — горячо возразил Ян. — Ох, не надо было мне трогать ее! — Теперь он чуть не плакал.

— Да разве теперь ты чем-то болен? — удивился капеллан. — Я не замечаю в тебе никаких признаков нездоровья.

— А как еще это назвать, святой отец? Ночью мне трудно заснуть, потому что картины стоят у меня перед глазами. А днем я места себе не нахожу — все кажется, что занимаюсь не тем, чем надо. У меня болит в груди, и я как будто потерял сам себя.

— То, что ты описываешь, сходно с признаками плотской страсти.

— Нет, — засмеялся Ян, — плотская страсть не так мучительна и я уже давно прознал, каким образом ее погасить.

— Теперь, когда ты стал взрослым и вполне сформировался как грешник, — теперь да; но так ли было с тобой поначалу, когда она только-только пробудилась в тебе?

Ян задумался.

— Ну, может быть, в самом начале… — признал он. — Я испытывал ужасную тоску, и мне хотелось спрятаться, но куда бы я ни пошел, я везде следовал сам за собою.

— Так будет с тобой и в день Страшного Суда, — предрек капеллан.

Но Ян вырос в Керморване, где время исчислялось немного не так, как в других местах. Поэтому и Страшный Суд наступит для Керморвана позднее, чем для всего остального мира. А это означает, что в замке успеют ко всему подготовиться и для каждого злого дела найдут подходящее оправдание.

Поэтому Ян отмахнулся:

— От желания рисовать меня всего томит, точно я объелся кислых яблок. Если вы не поможете мне, святой отец, я лопну, и мои кишки будут валяться во дворе. Меня кто-то испортил, святой отец. Я думаю, это был еврей.

— Не слишком-то ты умен, Ян, если тебя посещают такие глупые мысли, — сказал капеллан.

Ян охотно согласился:

— Будь я умен, разве пошел бы я к вам за советом и помощью?

— В мыслях ты рисуешь алтарь Рождества Христова, — напомнил капеллан. — Еврей никак не мог испортить тебя подобным образом.

— Так ведь он говорит, будто крещеный, — возразил Ян.

— Больно ты ему поверил, — сказал капеллан.

Лицо Яна прояснилось, и он с облегчением кивнул:

— Ну, раз дело не в еврее и не его мази, значит, это все приключилось у меня от плохой еды. Потому что, я сейчас припоминаю, оно началось, когда случился первый неурожай. Но если в моем желании нет греха, а вам не будет от того ущерба, — дайте мне дощечку, святой отец. Может, наваждение из меня выйдет и перейдет на дощечку, а вы это запечатаете и схороните где-нибудь в освященной земле, чтобы оно больше не возвращалось.

— Так просто ты от этого не избавишься, Ян, — сказал капеллан и увидел, как в глазах юноши погасла последняя надежда.

— Вы мне не поможете?

Капеллан вынул из шкатулки восковую дощечку и остро отточенную палочку.

— Возьми. До вечера можешь остаться здесь. Я никому не расскажу, и ты тоже об этом никому не рассказывай.

И пока пылали костры за стенами замка, отогревая землю, чтобы можно было выкопать могилы, Ян сидел в покоях капеллана и быстро царапал по восковой дощечке. Но удивительные картины, столь ясно стоявшие у него перед глазами, рассыпались, стоило ему коснуться палочкой поверхности. Так повторялось много раз, и наконец Ян, обессиленный, заснул, а капеллан, вернувшись, вынул из его левой руки стилос и спрятал исцарапанную дощечку.

Глава четвертая ЯБЛОЧНЫЙ КОРОЛЬ

Осень третьего дурного года была на исходе, когда близ Керморвана появился незнакомый рыцарь и с ним какой-то оборванец. Рыцарь сидел на гнедой лошади. Плащ у него был пыльным, оружие — добрым. Спутник его брел рядом босой, рваные сапоги болтались у него на плече.

Завидев чужаков, крестьяне потолковали между собой и быстро смекнули, что эти двое, должно быть, направляются в замок на подмогу сиру Врану. Поэтому-то сердитые мужланы и выскочили перед ними на дорогу, обступили всадника, затрясли вилами и бородами и ну кричать все разом, ну шипеть и брызгать слюной.

— Погодите-ка, — рыцарь поднял руку, и кругом послушно замолчали, хотя вилы опускать не спешили. — Ты, — рыцарь кивнул хмурому детине с растрепанными желтыми волосами и большим пятном от ожога на щеке, — говори за всех — но только внятно, чтобы я понял. В чем вы обвиняете меня?

— Вас, мой господин? Будь проклята моя душа, если мы вас в чем-то обвиняем! — сказал детина.

Другие загомонили, но под тихим взглядом рыцаря смолкли.

— Вы обступили меня с этими вилами в руках, — продолжал рыцарь, — и вид у вас такой, словно вы намерены пронзить меня и проткнуть. Судьи всегда объясняют повешенному, за что его высоко поднимают над толпой, и это справедливо. Вот и я хочу знать причину вашего нападения, чтобы все совершалось не из пустой злобы, но по правде.

— Э, — протянул детина с ожогом, выслушав столь замысловатую речь, — сдается, мой господин, вы добрый бретонец, а это отчасти меняет дело.

— От какой именно части? — спросил рыцарь.

Детина собрался с духом; ведь для того, чтобы пронзить человека вилами и проткнуть, смелости нужно куда меньше, нежели для разумного объяснения.

— От такой, что наш господин, сир Вран, — он тоже бретонец, да только не добрый, а злой.

— В чем же различие? — спросил рыцарь.

Детина совсем расхрабрился:

— Добрый бретонец умеет хорошо сказать доброе слово, если, конечно, сыщет его у себя за пазухой, а злой — он только помалкивает да знай себе наводит порчу, и это так же верно, как то, что псоглавцы не похожи на англичан!

— Расскажи мне теперь о вашем господине, — попросил рыцарь. — Расскажи о сире Вране.

Тут снова все загалдели разом и надвинулись на него так тесно, что гнедая лошадь забеспокоилась.

Рыцарь повысил голос:

— Теперь пусть говорит вон тот, — и показал пальцем на человека с черной бородой.

У этого человека имелся лишь один глаз.

— Почему именно он? — возмутился тощий крестьянин с огромными вилами. Он постоянно шевелил длинными костлявыми пальцами, как бы стремясь покрепче обхватить толстенную рукоять.

— Потому что для такой истории лучше годится одноглазый рассказчик, — объяснил рыцарь.

Одноглазый мрачно кивнул в знак согласия.

— Наш господин, сир Вран, — колдун и чернокнижник. Никто никогда не видел его ни ребенком, ни стариком. Уж сколько людей народилось и померло, а он с виду по-прежнему такой, будто ему не больше тридцати. Да ведь никому не дано обманывать дьявола вечно. — Тут одноглазый плюнул себе под ноги и тщательно растер плевок. — Рано или поздно нечистый найдет способ поквитаться. Вот, видать, и настало такое время: земля не хочет больше родить, дети умирают, а кто покрепче — хворают, не выздоравливая, и это еще хуже.

Рыцарь слушал серьезно, спокойно. Ни тени насмешки не появилось на его лице.

— Да с чего же вы взяли, будто повинен в этих бедах сир Вран? — спросил он. — Разве дано ему повелевать дождями и градами, солнечным светом и урожаями? И исцелять болезни ваших детей не в его власти, хотя бы он этого и захотел.

Люди вокруг зашумели, и рыцарь увидел, что они упорно стоят на своем: грехи сира Врана навлекли на Керморван проклятье, и теперь за сеньора расплачивается весь честной люд.

— Из-за него мы попадем в ад, — убежденно заключил одноглазый, — потому что он запродал нас своему другу дьяволу. Дьявол сперва сожрет нас на земле, а потом утащит к себе в преисподнюю и будет тешиться, покуда не настанет конец всех времен.

— Скажите-ка мне, добрые люди, всегда ли вы так плохо жили? — спросил, помолчав, рыцарь. — Или беды пришли к вам только в последнее время?

— Прежде такого не бывало, — признал одноглазый. — Об этом-то я и толкую! В былые годы мы не знали ни голода, ни болезней, но потом, видать, не заладилась у сира Врана та черная дружба. А наказание первым делом пало на нас. Сам-то он целехонек, ни страха, ни голода не ведает. Заперся себе в замке и нанял голландцев, здоровенный отряд, человек двадцать! А уж этим-то нехристям дела нет до наших несчастий — ведь они не понимают по-бретонски и к мессе в Ренн не ездят.

— Стало быть, раньше вы пользовались плодами его колдовства и были всем довольны, — подвел черту рыцарь, — а нынче, когда ваш господин поссорился со своим другом дьяволом, разлюбили его и готовы поднять на него руку?

— Вот как вы все повернули, господин! — проговорил одноглазый медленно. — Так вы с ним заодно!

— Вовсе нет, — возразил рыцарь. — Некогда он причинил мне большое зло, и я хочу, чтобы он ответил за это. Но если вы отступились от него лишь потому, что дьявол больше ему не помогает, — то как же мне довериться вам?

Он медленно обвел их глазами, одного за другим, на некоторых подолгу задерживая взгляд. А оборванец из-за его плеча украдкой показывал им кулак.

Тут вперед протолкался некий парень, зыркнул он на оборванца дерзко, потому что не испугался ни безмолвных угроз его, ни кулаков, и закричал рыцарю прямо в лицо:

— Я знаю, кто вы, мой господин! Я догадался!

Рыцарь чуть наклонился к нему с седла.

— И кто же я, по-твоему, такой?

— Вы — истинный хозяин Керморвана, настоящий наш господин! Вы — тот самый пропавший сир Ив, которого девяносто лет назад схоронили на чужбине!

— Как же я, по-твоему, вернулся, если меня схоронили на чужбине?

— Да кто же про это не слыхал? — Парень оглянулся на своих товарищей в надежде, что они поддержат его, но те молча ожидали продолжения. — Он глубоко вздохнул и заговорил: — Все знают, что старые времена жил в замке Керморван молодой рыцарь по имени Ив. Он любил слушать песни и истории. Людей он видел насквозь и все-таки предпочитал верить им на слово. Потому, когда он с кем-нибудь разговаривал, то частенько закрывал глаза. Все его предки, начиная от Адама, были отменными воинами. Вот почему нашему сиру Иву для победы над любым врагом хватало одних только воспоминаний. А уж стоило ему брызнуть в кого-нибудь хоть капелькой своей крови — пфф! — все злодеи падали на месте замертво. Потому что кровь в нем была древняя и такая чистая, что ничего нечистого рядом с собой не терпела.

Как-то раз отправился сир Ив вместе с людьми из деревни к замку Рюстефан. От замка этого остались одни только развалины, но там обитал могущественный призрак. К нему, к этому призраку, ходили за благословением на брак. Иначе никто и не женился; такой был обычай! Призрак был страшен с виду, но добр; никому не отказывал, всех благословлял. Пришел к нему и сир Ив. У него не было возлюбленной, поэтому он взял себе первую встречную, немолодую и некрасивую. И все-таки он подарил ей золотое ожерелье, а она подарила ему колечко, сплетенное из цветных ниток. Впервые увидел призрак человека, который превосходил его благородством и добротой. Это так огорчило призрака, что он исчез и никогда больше не появлялся. А часть его силы перешла к сиру Иву, только он про это не догадывался. — Тут парень запнулся, посмотрел на Ива и прибавил, сильно покраснев: — То есть, я хотел сказать — вы, мой господин, про это не догадывались!

— Рассказывай как тебе удобно, — разрешил Ив.

На всякий случай парень покосился на Эсперанса, но тот лишь ухмыльнулся.

Тогда парень совсем расхрабрился и продолжил:

— Когда во Франции началась война, сир Ив оставил замок в руках своего дяди Врана, потому что доверял ему, а доверял он ему потому, что закрывал глаза, когда на него смотрел. Вот сир Ив уселся на коня и ехал день и ночь. И вдруг заметил впереди огромное войско, а против него — другое войско, такое же огромное. Началась ужасная битва, мой господин, такая ужасная, что о ней никто ничего толком никогда не рассказывал. И в этой битве пало множество баронов, графов и герцогов, и рыцарей без счета, и даже один король. И когда сир Ив увидел такое, то лег на землю и заснул. Он спал и год, и два, и десять, как спят только призраки, которым нечего делать на земле. И так проспал он девяносто лет.

— И что же его разбудило? — спросил Ив.

— Когда сир Вран не поладил со своим другом дьяволом, Керморван получил назад свой голос и начал кричать. Он звал вас целых три года, мой господин, прежде чем вы услышали! Но все-таки вы услышали, проснулись, сели на коня и приехали сюда, чтобы освободить нас. И благодаря вам мы не все попадем в ад, а только некоторые, и это для нас большое облегчение.

— Складно говоришь, — заметил Ив. — А когда простой человек, вроде тебя, говорит складно, значит, стряслась настоящая беда, потому что один только страх способен научить мужлана красноречию.

Парень чуть отступил и глядел на Ива во все глаза.

— Так вы точно — он, сир Ив де Керморван, заснувший на девяносто лет?

Ив снял перчатку и показал нитяное колечко, которое носил на мизинце.

— Великих королей узнавали по великим перстням, — сказал он, — по золотым печатям, по кольцам с рубинами и изумрудами. А Ива де Керморвана узнают по нитяному колечку, которое подарила ему крестьянская девушка.

И все вокруг разом закричали:

— Сир Ив! Сир Ив! Наш добрый господин наконец вернулся из леса Креси! Наш господин вернулся из Креси, где проспал смертным сном целых девяносто лет!

* * *

Ив медленно ехал через деревню. Люди окружали его со всех сторон. Из домов выбегали все новые и подходили узнать, что творится; а когда узнавали, то хватались за стремена, за плащ, даже за хвост лошади, лишь бы прикоснуться к чудесному рыцарю, который от огорчения проспал без малого сто лет и проснулся, когда позвала его в беде родная земля.

Ив всматривался в каждое дерево, в каждый куст на берегу знакомой речки. Все так же зеленели луга, да и дома сохранили прежний облик. И колодец оставался на старом месте, и все те же круглые валуны лежали по его краям. А вот полей поубавилось; два из них заросли — их не распахивали уже несколько лет, и они стояли бесплодными.

Крестьяне наперебой зазывали Ива к себе — пожить хоть денечек, ведь это принесет под их кров истинное благословение. Но Ив никому не отвечал и ехал молча, глубоко задумавшись.

А кругом с ожесточением спорили, разбираясь, что для Ива лучше, а что его недостойно.

— Да разве пристало такому знатному человеку обитать в простом крестьянском доме? — с досадой воскликнул наконец одноглазый человек.

— Мы же не дерзаем жить с ним под одной кровлей! — возражали ему. — Уйдем из дома, с домочадцами, рухлядью и скотиной, и духу от нас не останется! Вот дом и перестанет быть крестьянским, а сделается как бы господским.

— Толстяку тесна одежда тощего, а уж наши дома для сира Ива — тем паче, — рассудил одноглазый.

— Где же ему, по-твоему, преклонить голову?

— В шатре! — сказал одноглазый. — Это и знатному человеку не зазорно, и нам по силам.

Ив посмотрел наконец на спорщиков и увидел на их лицах вопрошание и надежду.

— Скажите, — проговорил Ив, — сохранился ли еще трактир «Иона и кит»?

Они заморгали и стали переглядываться, а потом одноглазый с разочарованным вздохом ответствовал:

— Да что ему сделается? Это же трактир.

— В беспечные для меня времена я туда, бывало, захаживал, — сказал сир Ив. — А теперь хочу там поселиться. Примите мою волю как святыню и не предлагайте мне больше ни домов своих, ни шатров, ни другого жилья. Пока я не возвратил себе замок Керморван, трактир — самое подходящее для меня обиталище.

И крестьяне, поворчав, покорились его выбору. Они продолжали сопровождать Ива, но толковали уже о другом, и не с ним, а между собой.

На околице сира Ива обступили женщины, младенцы орали у них на руках, детишки постарше цеплялись за юбки.

— Благословите наших детей, дорогой сир! — кричали женщины. — Коснитесь их, дорогой сир, избавьте от хворей!

Ив осторожно, но настойчиво прокладывал себе дорогу. Отовсюду к нему тянулись ревущие, краснолицые младенцы; он видел их широко раскрытые рты с воспаленными деснами, щечки, покрытые язвочками и струпьями, редкие волоски, распухшие веки.

— Исцелите их! — рыдала и вопила вокруг Ива вся вселенная. — Спасите их!

Не говоря ни слова, Ив выбрался из толпы и увидел в стороне от дороги стоящую на коленях молодую женщину с ребенком на руках. Она ни о чем не просила, ее губы были плотно сжаты, и только глаза смотрели на Ива неотрывно. Он подъехал к ней и остановился.

Молча, страстно она протянула к нему младенца, и Ив взял его на руки. Ребенок был покрыт сыпью. Он спал. Мать следила за Ивом звериным взором.

Тут Эсперанс выхватил у Ива ребенка и всучил его обратно матери.

— Оставьте наконец моего господина в покое! — проворчал он.

Он сердито зашагал вперед, а Ив подтолкнул лошадь коленями и поехал за ним следом.

По дороге к «Ионе и киту» Ив спросил у Эсперанса:

— Что ты думаешь обо всем этом?

— Голландцы — хорошие солдаты, — сказал Эсперанс. — За деньги готовы на что угодно. С виду они спокойные, но на самом деле злые. Хочешь, чтобы они с тобой считались, — удиви их. Но это надо постараться, потому что удивить голландцев бывает весьма трудно.

— А говорить на их языке ты умеешь?

— Конечно. — Эсперанс хмыкнул. — А вы разве нет? Я ведь, помнится, учил вас разным языкам.

— Только французскому и английскому, чтобы можно было объясниться с женщиной, врагом и трактирщиком, — напомнил сир Ив.

— И это кстати, — сказал Эсперанс, — коль скоро вы намерены жить в трактире, как какой-нибудь бродяга.

На это сир Ив улыбнулся, но ничего не сказал.

— А помните, — продолжал Эсперанс, — что я предрекал вам когда-то, когда, бывало, мы с вами наведывались в «Иону и кита»? Все сбылось: эти люди признали в вас своего господина. Теперь остается только взять принадлежащее вам по праву.

— Когда ты учил меня держать себя среди простонародья, никого не принижая и не роняя собственного достоинства, — сказал сир Ив, — наши соратники за толстым столом давно уже стали дедами нынешних.

— Ну и что? — отозвался Эсперанс. — Можно подумать, кто-то заметил разницу!

* * *

В «Ионе и ките» ради сира Ива взяли большой чурбан и водрузили на стол; чурбан и стол покрыли тканью, самой чистой и красивой, какая только нашлась. Из листьев и веток сплели длинные гирлянды и увили чурбан и ножки стола. Из листьев же выложили на скатерти красивые извилистые узоры. А потом принесли корзину с яблоками и тоже поставили на стол.

Когда сир Ив спешился возле трактира, его подхватили под руки и повели внутрь; там ему помогли взойти на трон и усадили; а когда он устроился, возложили ему на волосы большую корону из листьев и поднесли сидр в новой кружке, недавно купленной в городе.

Сир Ив не возражал ни словом, ни жестом и подчинялся всему, что с ним проделывали.

Казалось, людскому потоку не будет конца: люди все шли и шли, и наконец набились так плотно, что ни единому человеку, даже самомутощему, уже не втиснуться. И это были только мужчины; женщины остались в деревне. Тогда сир Ив поднялся с чурбана, кружка в руке, корона на голове, а под ногами — листья и яблоки.

Он оглядел собравшихся и приказал им:

— Говорите.

Они переглянулись между собой, и одноглазый выступил вперед:

— Все мы хотим послужить вам, потому что вы — настоящий наш господин и избавите нас от злого Врана. Но прежде мы смиренно просим вас послужить нам.

— Это справедливо, — согласился сир Ив.

— В таком случае, не откажите в милости и рассудите нас. — Одноглазый кивнул кому-то и отошел в сторону.

Вперед выступили два человека. Один был повыше, с серыми волосами, плотно свалявшимися, так что их можно было принять за шапку. Второй был поменьше ростом и шире в кости.

Ему и кивнул Ив:

— Говори за обоих.

Невысокий оглянулся, как будто искал помощи, но все кругом молчали, только подталкивали его вперед. Сзади зашипели:

— Говори уж, коли вызвался.

Человек кашлянул, обтер рот ладонью и начал:

— Был один человек, он теперь умер. У этого человека была жена, она родила ему сына.

Ив возвышался над ним, а поздний солнечный луч, пробившись сквозь щель, вдруг вспыхнул на короне из листьев. Говоривший зажмурился, как будто его ослепило, но продолжил:

— Эта жена, однако, оказалась ветреного нрава и сбежала с заезжим торговцем. Он прибыл откуда-то с севера и сманил ее богатствами, которые вез в своих коробах. Только ее и видывали! А ребенка она оставила с отцом. Хорошо.

— Да ничего хорошего! — вырвалось у его соседа. — Нет в этом ничего хорошего!

— Хорошо, — упрямо повторил низкий. — Прошло время, и человек взял себе другую жену. Жену, но не благословение на брак. И та женщина, которая была ему как жена, тоже родила сына. Потом она умерла. Умер и тот человек, как уже говорилось. Остались двое сыновей, — он указал на себя и своего соперника. — Кому должен принадлежать дом? И дом, и скотина, и всякое доброе имущество? Тому, кто рожден от законной жены, которая поступила незаконно, или же тому, кто рожден от незаконной жены, прожившей законно?

Сир Ив сказал:

— Поскольку количество законного и незаконного в обоих случаях одинаково, то дом и все прочее должны отойти к тому, кто был рожден раньше, то есть к старшему.

Рослый человек торжествующе захохотал, а его единокровный брат нахмурился.

— Тебе же, — продолжал Ив, обращаясь к младшему из братьев, — стоило бы взять себе участок на заросшем поле и весной распахать его.

— Да там же ничего не растет, — угрюмо проворчал крестьянин. — Все знают, что на это поле плюнул злой сир Вран, вот оно и зачахло.

— Для того я и вернулся в Керморван, чтобы выкорчевать всякую слюну от сира Врана, — ответил Ив. — И вы должны быть мне в этом помощниками.

И он дал знак братьям отойти, чему они и подчинились без спора.

Тут среди собравшихся поднялось некоторое волнение, поскольку один из крестьян привел в трактир свою жену. А для того, чтобы в трактир вошла одна женщина, требуется выставить оттуда сразу двоих мужчин, потому что вместе с женщиной входит также и дух противоречия, и этой парочке требуется много места.

Крестьянин между тем вытолкнул жену вперед, и она остановилась перед троном из чурбана и скатерти и уставилась остекленевшими глазами на большое красное яблоко с маленьким гнилым пятнышком на боку. Яблоко это лежало возле левой ноги сира Ива.

Сир Ив посмотрел сперва на женщину, потом на ее мужа и спросил у него:

— В чем твоя просьба?

— Отворите ей чрево, добрый господин, — сказал крестьянин. — Мы живем уже три года и никогда не уклонялись от супружеских обязанностей, но детей у нас до сих пор нет. А такого быть не может, если только чрево женщины не запечатано.

Тут женщина подняла взгляд, и Ив за единое мгновение увидел все эти три года, — как будто смотрел на нее из Озера Туманов, где время движется по-другому, нежели на земле. То, что открылось ему об этой женщине и ее муже, промелькнуло слишком быстро, и одежда из слов не поспела за мыслью, так что мысль осталась обнаженной; лишь на пяточку успел он набросить словесный покров и сказал:

— Напрасно бил ты ее все эти годы! В бесплодии повинен ты, а не она; с ней и ее чревом все в порядке, а вот ты — как сухая ветка. Поэтому я отбираю у тебя эту жену.

Крестьянин даже поперхнулся, но быстро взял себя в руки и возразил:

— Мой господин, да как же не бить жену? Это только к пользе, да и боли она не чувствует. Ведь всякая женщина сделана из адамова ребра, а ребро — это кость; кость же — она как полено; вот почему женщины не чувствуют боли.

Ив качнул кружкой, которую держал в руке.

— А ну-ка, — крикнул он, — кто-нибудь из вас, ребята, огрейте этого умника по ребрам! Пусть посмотрит, как это ребра не чувствуют боли!

Злого мужа с хохотом схватили и выволокли из трактира. Сразу же донеслись его вопли: видать, от души охаживали его по бокам! Ив же обратился к женщине:

— Если здесь есть человек, который тебе по сердцу, укажи на него — пусть он будет твоим мужем.

А она заплакала и нырнула в толпу, и скрылась.

Сир Ив смотрел на свой народ и видел по преимуществу макушки. Макушки эти, растрепанные, по временам вшивые, покачивались и клонились друг к другу, словно камыши на берегу, а потом вдруг опрокидывались, и тогда на Ива смотрело лицо.

И одно из этих лиц сказало:

— Вот еще одно дело, господин, рассудите нас.

Перед помостом выставили парня лет двадцати. Руки у него торчали из рукавов почти от локтя, они были костлявы и красны, и он пытался спрятать их за спину. Лицо у него было серое, а взгляд унылый.

Парень этот сильно напомнил Иву его спутника, Нана, в тот день, когда они встретились впервые. И потому Ив спросил:

— Что он украл — еду или вещи?

Щеки у парня так и вспыхнули.

— Ничто от вас не укроется, господин! — с торжеством произнес обвинитель. — Он вор и никак не хочет исправиться. И мы просим и умоляем вас избавить нас от такой напасти. Времена сейчас нехорошие. Тут и честным-то людям не хватает, чтобы поесть и согреться.

— По-вашему, следует его повесить? — спросил Ив и обвел глазами собравшихся.

Многие отвели взгляд, а обвинитель упрямо сжал губы. Наконец он сказал:

— Почему бы и нет! Вор — тот же убийца. Если он отнимет хлеб у моих детей, мои дети умрут.

— Вижу я, что ты человек зажиточный. Возьми его к себе в работники, — распорядился Ив. — Дай ему одежду по росту, заставь трудиться с утра до ночи и корми наравне с домочадцами. Если он снова украдет у тебя еду, избей его. Если он украдет у тебя какую-либо вещь, отведи его ко мне, и обещаю: я его повешу.

И все шумели, посмеивались и подталкивали кулаками обвинителя и его нового работника. Ив же сказал:

— Раз вы признали меня своим господином, то будете слушаться. Правосудие не для того, чтобы всем угодить; оно ради Господа на небе и порядка на земле. Поэтому не оспаривайте моих решений, иначе я уйду и покину вас навсегда.

Он наклонился, подобрал яблоко и, сидя на троне, начал есть. Глаза его были закрыты, солнечный луч погас на короне из листьев. Люди смотрели на лицо, белеющее в полумраке, и на темную полоску нитяного кольца на пальце, и медленно зарождался среди них ропот, и наконец они стали говорить и кричать:

— Идем сейчас же на замок! Выбросим чернокнижника из Керморвана!

Так кричали они некоторое время и глазели на Ива с восторгом и ожиданием.

Ив доел яблоко без остатка, не выплюнув ни зернышка, и тогда произнес:

— Довольно.

Его не расслышали и продолжали кричать:

— Смерть колдуну!

Эсперанс заревел:

— Тихо вы! Молчать! Молчать!

И когда они угомонились, Ив повторил:

— Довольно. Если Бог на нашей стороне, сир Вран отдаст мне Керморван. По доброй ли воле он сделает это или же мне придется его заставить — не знаю; но вы пока что ничего не предпринимайте. Я не желаю, чтобы в моей земле напрасно проливалась бретонская кровь. И не думайте, будто вам дозволено просто так, по собственной вашей воле, напасть на барона и убить его, будь он даже чернокнижник и колдун! Поэтому если вы хотите, чтобы я остался с вами, ведите себя смирно.

Они наклонили головы и ждали, что он скажет еще.

— Ступайте, — приказал сир Ив. — Спокойно ждите от меня известий. Скоро я пойму, как нам лучше поступить. Тогда я и позову вас, а вы уж тогда приходите по первому зову.

* * *

— То, что ваш дядя нанял голландцев, нам весьма на руку, мой господин, — говорил задумчиво Эсперанс. Эти голландцы все не шли у него из головы. — А поглядеть иначе, так хорошего тут для нас мало. Стоит еще поразмыслить, к добру или к худу все сложилось. С другой стороны, как понять, где добро и где худо, когда все только начинается? И многое ли изменится от того, что мы поймем, где добро, а где худо? Ведь в любом случае сражения нам не избежать!

Ив молча сидел на кровати в «Ионе и ките»: в одной рубахе, босой, он готовился отойти ко сну и не вникал в рассуждения Эсперанса. Знакомый голос наполнял комнату, изгонял из нее чужие воспоминания, какие еще прятались по углам. За разговорами любое помещение обживается быстрее, это знают женщины, и курицы, и самые мудрые из мужчин. Вот Ив и посматривал то на своего наставника, то в окно, забранное кривым ставнем.

В комнате было холодно. Для рыцаря-избавителя нашлись толстые одеяла, но сир Ив все равно лязгал зубами.

Эсперанс переменил тему:

— Я распорядился, чтобы сюда доставили жаровню.

— Хорошо, — пробормотал сир Ив. — Что-то меня знобит.

— Это от усталости, мой господин.

— Мне кажется, я весь переполнен, — признался сир Ив.

— Оно немудрено, — сказал Эсперанс.

— То, что наполняет меня, — оно отчасти такое холодное, что зуб на зуб не попадает.

— Для того я и позаботился о жаровне.

— Но другое — слишком жаркое, обжигает все внутренности, как будто я выпил кипящей воды.

— Это неразумно, мой господин, потому что кипящей водой можно сильно повредить себе гортань и желудок. И тогда ваши слова будут лишены звука, а пища сделается для вас безвкусной. От таких дел человек быстро теряет радость жизни и умирает.

Тут вошел хозяин и внес жаровню с углями. По комнате загуляли тени, теплый воздух смешался с холодным, и началось коловращенье невидимых потоков.

Сир Ив вздохнул с облегчением; когда стало теплее, у него с груди как будто сняли тяжелый камень.

Хозяин поместил жаровню возле кровати и замешкался, в нерешительности глядя на Ива. Видно было, что какие-то невысказанные слова прямо-таки разъедают хозяину язык и причиняют ему неимоверные страдания. И потому Ив не позволил Эсперансу сразу выдворить беднягу, а кивнул ему и дозволил говорить.

— Ребенок-то! — выпалил хозяин. — Тот ребенок, которого вы коснулись в деревне, мой господин… Вся сыпь с него сошла, и красноты как не бывало — он выздоровел.

Сир Ив сказал:

— Спроси его мать, молилась ли она святому Гвеноле, а меня больше ни о чем не спрашивай.

Он лег на постель и закрыл глаза, а хозяин тихо вышел из комнаты.

Эсперанс хорошенько закутал его двумя одеялами, раздул угли в жаровне и, бросив третье одеяло на пол, приготовился было лечь, когда Ив нарушил молчание:

— Почему ты бродишь по собственной жизни взад-вперед, Эсперанс?

— Откуда мне знать? — Эсперанс задул лампу. В темноте видно было, как ленивые саламандры переползают с уголька на уголек. — Когда-то, очень давно, был я влюблен в одну корриган. Она была капризная и взбалмошная, со взглядом лживым, как и положено красивой женщине, но сердце у ней было — из чистого золота, без единой примеси; видит Бог, она была доброй! Она любила танцевать на берегу Озера Туманов. Обычно я сидел где-нибудь поблизости на дереве, верхом на ветке, и отбивал для нее такт ладонями. А то она останавливалась и принималась болтать и говорила всякие милые глупости. Она срывала дикие яблоки и держала их в горстях, и в ее ладонях они давали сок и начинали бродить, и между пальцами у нее протекал чистейший сидр. Осенью она садилась где-нибудь под яблоней, а я ложился у ее ног, так, чтобы капли сидра попадали, срываясь с ее пальцев, прямо мне в рот.

— Как же вышло, что вы расстались? — спросил сир Ив.

— Не знаю. — Эсперанс вздохнул. — Как-то раз я проснулся и увидел, что ее нет. И Озеро Туманов исчезло; я находился где-то в незнакомом месте, и никого рядом со мной не было. С тех пор я и ищу ее. А уж когда человек разыскивает корриган — с ним случается все самое необычайное, что только можно вообразить. Это в порядке вещей. И происходит это потому, что она оставила мне свой третий дар. А какой — я и ведать не ведаю.

Помолчав, сир Ив спросил:

— Скажи-ка мне, Эсперанс, без обмана: хотел бы ты обычной судьбы — как у всех людей? Сперва родиться, потом жениться и после умереть — как положено?

— Нет уж, — сказал Эсперанс. — Лучше я еще разок начну все сначала, авось теперь получится как надо.

— Время проходит слишком быстро, — сказал Ив и заснул. И очень может быть, что последнюю фразу он произнес уже спящим, так что проснувшись не смог бы объяснить, что она означает.

Глава пятая СТРАШНЫЙ СУД

Однажды перед рассветом луга под стенами замка Керморван затянул густой туман, и там, в сердцевине тумана, зашевелились сгустки живой тьмы: что-то массивное тяжко передвигалось во мгле, и мелькали быстрые тени.

Ян первым заметил, что на лугах творится что-то странное, и бросился искать Евстафия.

А голландец стоял посреди двора, небрежно опершись на пику, обманчиво хрупкий, с тонкой рукой в пестром, грязном рукаве, со смятыми и влажными волосами, и Ян вдруг опять перед собой увидел не человека и не замковый двор, а картину. Горизонт задрался кверху, так что Ян покачнулся, как будто очутился внезапно на плоту, посреди потревоженного моря.

Он протянул руку и ухватился за пику Евстафия, чтобы не упасть.

Евстафий обругал его, а Ян сказал:

— Сходи погляди, Евстафий, — потому что теперь он говорил командиру «ты», как и все остальные солдаты, — погляди вниз со стены — там что-то происходит.

— Где происходит? — не понял Евстафий Алербах.

— На лугах, под стенами.

Евстафий сказал:

— Мужланы немного взбунтуются. Это не страшно.

Ян молча покачал головой, а Евстафий засмеялся:

— Кто там самый буйный? Кого ты знаешь?

— Никого я не знаю, — буркнул Ян. — Дрался кое с кем, когда был мальчишкой.

— О, — протянул Евстафий, — так назови, кто побивал тебя в драке! Я всех поймаю и посажу на цепь в пустом погребе!

Услыхав такое, Ян и бровью не повел, а между тем в груди у него все так и сжалось. Потому что больше всего на свете боялся он разговоров о человеке, который был заперт в винном погребе, а потом исчез.

Евстафий же сказал:

— У сира Врана удобный погреб. Думал я найти что выпить, а там ничего нет, одни собачьи кости.

Ян опять ничего не сказал на это.

А Евстафий подтолкнул его локтем:

— Зачем сир Вран держал в винном погребе собаку? Зачем уморил ее?

— На самом деле это был один еврей, — нехотя объяснил Ян. — Чернокнижник. Сир Вран схватил его и заковал в железо, а он превратился в собаку, но освободиться не смог, да так и помер.

Евстафий Алербах заметил:

— Слыхал я истории, которые были и похуже, чем эта.

Вдвоем они поднялись на стену. Туман заволакивал луг, и кусты на берегу, и саму реку. Но все-таки можно было разглядеть, что на берегу за ночь выросла армия.

На увядшем лугу раскинулись шатры. Порывы ветра приоткрывали то пики, составленные в пирамиды, то щиты, то раздвоенные флажки у шатров. Евстафий и думать забыл про Яна, рассматривал ярко разрисованную холстину, да так пристально, что глаза заболели. А все потому, что слишком светлым глазам трудно дается изобилие красок.

Гербы эти не были Евстафию знакомы, хотя, мнилось ему, за свою жизнь он каких только не повидал. Один изображал две руки, вздымающиеся из земли и держащие череп, другой — золотого дракона с красным младенцем, торчащим из разверстой пасти, третий — человеческую голову, отрубленную по самую шею, причем вокруг шеи обвивалась синяя змея. И все эти устрашающие фигуры помещались на горностаевом поле Бретани.

Между шатрами ходили и стояли лошади, покрытые длинными разрисованными попонами; видны были и люди, занятые кто чем: одни разводили костры, другие осматривали оружие, отдыхали или развлекались поединками на мечах.

— Кто они? — вырвалось у Евстафия. Он обернулся к Яну. — Откуда они взялись?

А Ян молчал, потому что перед ним сейчас раскрывал створки новый мысленный алтарь. Слева, как видел Ян, находился святой Евстафий, воин с драконом у железных ног. В руке у Евстафия пика с флажком, раздвоенным, как змеиный язык. Справа — Ян еще не различал ее, но определенно знал, что она должна там быть, — фигурка Богоматери с книгой на коленях.

Обе эти створки были деревянными, резными, однотонными. Свет и тени, чередуясь и сочетаясь, оживляли выпуклые образы, но глаз невольно тосковал по цвету, — яркий, пестрый глаз, который не заслезится ни от винно-красного, ни от лазурного, ни от золотого.

И вот в центре, поднявшись до самого неба, — плоская, наполненная красками земля, над которой вершится Страшный Суд: пожелтевшие луга, и серая лента реки, и расписные шатры неведомого воинства, а выше всех — Архангел и меч, и там, где солнце, в ослепительном радужном яйце, — Судья над миром.

— Откуда они, Ян? — повторил Евстафий, качая головой.

Ян молча считал флажки и шатры: один, два… шесть. Потом лошадей: десять… и там еще одна… и еще… больше пятнадцати… В какой-то миг картина смазалась, как будто по воздуху прошла волна, и перед Яном предстали чудовища Судного дня, похожие на ящериц, и улиток, и гусениц, и свиней, и бабочек, и шелудивых собак. Они лезли из воды и земли, и каждая кочка, каждый клок засохшей травы норовили обернуться мерзким существом, не живым и не мертвым, выползшим на свет ради одного-единственного ужасного дня. Яну увиделось, что одни лошади сделаны из соломы, перевязанной жгутами, и другие — тощие клячи — подходили к ним и пытались их есть. Увидел он и рыцаря без доспехов, но с обнаженным мечом в руке, и на короткое мгновение встретился с ним глазами: рыцарь смотрел сонно, как будто из-под толщи вод.

Ян закрыл глаза и прислонился к стене. Стена была прочной, холодной. Улитки Судного дня не сумеют на нее забраться.

Евстафий оставил Яна на стене и бросился к сиру Врану. Ворвался к нему в опочивальню, сдернул со спящего тяжелое меховое одеяло, закричал:

— Проснитесь! Проснитесь скорей! Враг под стенами!

Сир Вран сел, заморгал.

Просыпаясь, он теперь всегда чувствовал на себе тяжесть прожитых лет. Весь день, с утра до вечера, сир Вран оставался молодым, движения его были изящными, голос — звучным. И лишь сразу после пробуждения, еще во власти полусна, сир Вран получал напоминание о том, что на самом деле он — глубокий старик.

Он уселся в постели, тряся головой и шлепая губами. Рот его обвис, из уголков глаз вытекли пустые слезы и запачкали щеки. Он взял кувшин, принесенный загодя слугами для умывания, и, не вполне понимая, что делает, отпил. Облил себе грудь, посмотрел на мокрое пятно.

Евстафий отобрал у сира Врана кувшин.

— Да просыпайтесь же! — повторил наемник с досадой. — Какие-то канальи хотят штурмовать ваш замок, а вы тут спите!

— Вон, — с трудом ворочая языком, распорядился сир Вран.

Евстафий невозмутимо сказал:

— Я готов прислуживать вам, лишь бы вы скорее пришли в себя.

И с тем он взял кувшин и облил Врана с головы до ног, намочив и его постель, и одеяла, и всю его ночную одежду. Вран задрожал и закричал, как птица.

Евстафий стянул с него рубаху, обтер ему лицо. Потянулся за чистой одеждой, чтобы помочь Врану одеться.

Вран вырвался:

— Убирайся, говорят же тебе, убирайся!

Евстафий бросил вещи на мокрую кровать и вышел из спальни.

Вран медленно оделся. О чем только что толковал этот человек, Евстафий? Ему пришлось мысленно вернуть в комнату голос голландца и заново услышать его слова. Кто-то пришел под стены Керморвана, кто-то хочет штурмовать замок. Вран рассердился, руки у него затряслись. Как все старики, он неистово хотел, чтобы его оставили в покое.

Тяжело ступая, поднялся он на стену. Там собрались уже наемники и с ними этот паренек из гарнизона, Ян. Светлые волосы парнишки шевелились на ветру. Он стоял, простодушно подставляя лицо ветру, и щурился на утреннем свету.

Вран глядел на него, и ему вспомнилось, как постепенно старели те, кого он знал в молодые годы, как они один за другим сдавались смерти, и вместо них появлялись другие — которым, в свою очередь, суждено было состариться и уйти. Вран замечал их готовность сдаться костлявой гостье по тому, какими мертвыми становились их волосы. Волосы умирали прежде человека. А после наступало то, чего не избежать ни одному смертному существу, и, прощаясь с лежащим в гробу соседом, Вран видел: лицо и руки покойного изменили облик, но волосы — те остались прежними, потому что были мертвы еще прежде смерти человека.

Вран проклинал пустые зеркала: ему никак не удавалось хорошенько рассмотреть собственные волосы. Он отрезал пряди и вглядывался в них, но расставшиеся с головой они мало что могли ему сообщить, и он с досадой бросал пряди в огонь.

И вот наконец Вран усилием воли сумел избавиться от непрошеных мыслей. Он подошел к Евстафию; Евстафий показал рукой на шатры, и на коней, и на людей, которые сидели у костров и стояли возле пик.

— Кто выступил против вас? — спросил Евстафий. — Я не могу разобрать их гербы.

— Горностай, — пробормотал сир Вран и прищурился. Он плохо видел. Водянистая муть расплывалась у него перед глазами.

Шатры и кони, флажки и богато вышитые попоны до земли. И люди, и костры. За одним из шатров вздымалось осадное орудие: таран, привешенный к башне.

— Безумие, — проговорил Вран, стискивая руки. — Разве они не знают, какой здесь гарнизон?

— О да, — промолвил Евстафий, — сильный противник вам сейчас не по карману.

— Сколько их, по-вашему? — спросил Вран, помедлив. Ему не хотелось признаваться в том, что он почти ничего не видит.

Евстафий и глазом не моргнул:

— Человек сто, не меньше. Но кто они? Вы их узнали?

— Это не французы, — сказал сир Вран наугад.

Тогда Евстафий Алербах спросил его прямо:

— Не могло ли так случиться, что это люди Жана де Монфора?

— Герцог Жан не стал бы сразу присылать войска, — ответил сир Вран. — Для начала он прислал бы письмо.

— Да? — сказал Евстафий.

— Да, — отрезал Вран. — А письма не было.

— Да? — снова произнес Евстафий. Он не скрывал, что не поверил сиру Врану.

Все сходится, думал Евстафий: сир Вран де Керморван подозревается в колдовстве, и герцог Жан желает захватить его и судить. Поэтому сопротивление следует оказывать весьма умеренное — отработать плату, но не более того. После чего надлежит сдаться.

— Это крестьяне, вот кто это там, под стеной! — вдруг закричал сир Вран. Он побледнел до синевы и затряс в воздухе сжатым кулаком. — Это мои мужланы, они взбунтовались!

Евстафий уставился на него с любопытством. Его как будто забавляла эта ярость.

— Да с чего бы им бунтовать против вашей милости?

— По-вашему, я не в состоянии узнать собственных мужланов? Я их господин, я помнил каждого еще при его рождении, и вот они выступили против меня.

— Крестьяне не умеют воевать, — сказал Алербах. — Они трусливы и подлы, но не виноваты в этом: такова их натура.

До боли щурясь, Вран высматривал на лугу знакомые лица. То ему казалось, что он различает их отчетливо и даже может назвать имена, то вдруг все опять заволакивало пеленой.

Но вот воинство двинулось к стенам замка. Туман колыхался, заполненный фигурами людей и животных; слышно было, как глухо стучат барабаны и верещит свистулька. Сдвинулось с места и поползло к стенам осадное орудие. Грохотали колеса, бежали в тумане люди. Евстафий смотрел на них с насмешливой улыбкой.

Вран схватил его за руку, сильно стиснул:

— Я хочу, чтобы ты вышел со своими людьми и разбил их на лугу, под стенами!

Алербах высвободился, потер смятые Враном пальцы.

— Зачем это? Пусть штурмуют.

— Нет, нет, — Вран тряс головой, — не нужно доводить до штурма. Убей их раньше.

— Им не взять замок, — возразил Алербах. — И осада долго не продлится. Они скоро уйдут.

— Ворота, — сказал Вран. — Их можно сломать.

Евстафий, отвернувшись, молчал.

— Я хочу, чтобы ты вышел из замка и отогнал моих врагов от стен, — упрямо повторил Вран. — Я не желаю, чтобы они разбили ворота и ворвались сюда.

Осадное орудие росло с каждой минутой, и все больше людей можно было разглядеть со стены.

— Ворота слабы, — твердил Вран. Тоска сжимала его грудь. — Почему ты не веришь, Алербах? Ты обязан защищать замок… меня. Ты обязан спасти меня. — Он заглянул Алербаху в лицо. — Золотая цепь в три пальца толщиной и большим изумрудом, и четыре серебряных кубка, украшенные топазами, — прошептал Вран. — И одно золотое кольцо лично для тебя. — Он схватился за руку, начал стаскивать с пальца кольцо.

— За сражение — двойная оплата, — спокойно произнес Евстафий. Он забрал у Врана кольцо, надел на указательный палец, сжал кулак.

Затем капитан отошел, и Вран тут же услышал, как Евстафий кричит своим солдатам.

Ворота со скрежетом растворились; отряд наемников выступил из замка навстречу врагу. В полумраке шевелилось, как живое, осадное орудие и совсем близко ржала лошадь.

Наемникам предстояло пересечь луг, обширное пустое пространство перед стенами замка. Внезапно все смешалось, бег сломался. Раздались громкие крики, звон стали. Ян слышал шум сразу с двух сторон: впереди громыхала армия, а слева шло сражение.

Несколько солдат продолжало бежать навстречу врагам; другие ринулись туда, где закипела первая схватка.

Ян взял меч обеими руками и остановился, прислушиваясь.

Не оставалось никаких сомнений: на отряд напали совсем не там, где ожидалось столкновение. Те, кто атаковал их, бились отчасти конными, отчасти пешими. Пользоваться луками и арбалетами в такой сумятице, да еще в полумраке, не решался никто.

Ян сделал шаг вперед и наткнулся на тело. Убитый лежал на земле, пригвожденный копьем… нет, не копьем, а обычными крестьянскими вилами! Точно так же погибли те двое, найденные в лесу.

Ян остановился как вкопанный. Вилы чуть подрагивали: тот, кого они пронзили, был еще жив. Из раскрытого рта наемника вытекала кровь, в глазах неподвижно стояла влага.

Солнце второй раз вышло из-за горизонта, теперь гораздо увереннее. Наступающее утро осыпало умирающего каплями росы, словно драгоценными камнями. Но какими бы недолговечными ни были эти самоцветы, они прожили дольше, чем тот, кого они украшали. Ничего не ведая о красоте, посетившей его перед смертью, наемник вдохнул в последний раз и больше уже не выдыхал. Вилы в его груди застыли.

Первый луч солнца пронзил воздух, и затаившийся мир внезапно расцвел мириадами крохотных радуг. И мгновенно луч погас. Как будто некто боязливый дотронулся пальцем и быстро отдернул руку.

И, как будто порожденные рассветом, выскочили из тумана люди. Они больше не таились, и Ян увидел крестьян, вооруженных кольями; имелись у них и серпы, и ножи. Один, с длинной косой, бежал прямо на Яна; одежды этого человека развевались, коса вспыхивала — он был похож на торжествующую, веселую смерть, с которой охота пуститься в сумасшедшую пляску по всему миру, и выплясывать, выплясывать, оставляя позади города и села, монастыри и замки, реки и рощи, разбросанные посреди лугов.

Один из солдат бросился навстречу «Смерти»; несколько раз ему удавалось отбить удар косы, и «Смерть» была воистину близка к собственной смерти; но затем плавный, по-хозяйски уверенный взмах косы скосил солдата.

Посреди сражающихся, возвышаясь над головами солдат и крестьян, находился всадник. Спокойно держал он в опущенной руке меч и ничего не предпринимал. На мгновение Ян поймал его взгляд и понял, что уже встречался с ним глазами — когда стоял на стене и разглядывал картину Страшного суда. Конь не был ни белым, ни черным, а всадник казался задумчивым, даже печальным. Но Ян смотрел на мир как на картину и потому он сразу разглядел: все линии, все нити, на которых держится Керморван, стянулись к всаднику как к некоему узлу. Бездействовал же рыцарь потому, что держал в себе новое небо и новую землю и боялся расплескать их.

Ян побежал к нему; он видел, что в том же направлении бегут и прочие наемники. Враги хлынули против них толпой. То были мужланы, обряженные в тряпье, разрисованные углем и красной глиной; среди них имелись и женщины, и старики, и подростки; с собой они тащили чучела, сделанные из соломы, — подобья людей и лошадей, и несколько настоящих лошадок пытались выдернуть солому из грив лошадок рукотворных.

Шутовское воинство выплясывало и вопило, окружая солдат. Их били дубинами, валили на землю, забрасывали чучелами, затаптывали ногами. Евстафий первым опустил меч, давая знак остальным, и незаметно перевернул кольцо на пальце камнем к ладони. Тогда и остальные наемники побросали оружие. Кругом раздавались угрожающие крики, кое-кто уже потянулся к солдатам, норовя ухватить их и потащить на расправу.

Но рыцарь приказал громко:

— Оставьте их.

И люди сразу же подчинились ему.

Евстафий поднял взгляд на рыцаря:

— Благодарю.

— Это ты — Евстафий Алербах, голландский наемник на службе Врана де Керморвана? — спросил его рыцарь.

— Верно.

— Я хочу, чтобы ты забрал своих солдат и ушел, — сказал рыцарь.

— Мой господин, мы еще не получили нашу плату, — уперся Алербах.

— Я дам тебе телегу и лошадь, — сказал рыцарь. — Возьми с собой раненых и мертвых и уходи. Никто из вас больше не служит Врану де Керморвану, потому что я вернулся.

Он был совсем молодой, с зелеными глазами. А рядом с ним стоял доминиканец в очень грязной и рваной рясе, подпоясанный веревкой, с замусоленным деревянным крестом на поясе.

Тут монах дружески подмигнул ему и сказал:

— Подчинись, Евстафий, потому что этот рыцарь — сир Ив де Керморван, который проспал девяносто лет в лесу Креси и теперь явился, чтобы забрать свое достояние. Уноси-ка ты ноги, покуда он отпускает тебя.

— Клянусь пяткой Христовой! — воскликнул Евстафий, признавая свое поражение.

* * *

Как ни рвался Ян уйти вместе с наемниками, крестьяне Керморвана его не пустили.

— Евстафий! — закричал Ян, когда крестьяне сбили его с ног и связали.

Евстафий укладывал на телегу погибших и помогал раненым устроиться поверх мертвецов.

— Евстафий! — звал его Ян.

На минуту Евстафий Алербах остановился и обернулся к Яну.

— Возьми меня с собой! — просил и плакал Ян.

Евстафий пожал плечами и отвернулся.

А крестьяне потащили Яна к сиру Иву, и швырнули под ноги его лошади, и хорошенько пнули напоследок.

— Этот — не голландец, он здешний, из замка Керморван!

— Предатель!

— Повесить его, как бедную Берту!

Сир Ив не смотрел ни на крестьян, ни на уходящих наемников, ни на Яна. Он видел замок впереди и угадывал там своего дядю, сира Врана.

— Тихо! — приказал сир Ив, заставив лошадь немного отойти от связанного Яна.

А когда люди вокруг него угомонились, добавил:

— Если этот человек принадлежит Керморвану, значит, он принадлежит мне; и не вам, которые тоже принадлежат мне, решать его участь.

После этого Эсперанс нагнулся и поднял Яна на ноги.

И тогда Ян увидел, как отряд Евстафия приближается к реке. Солдаты обступили телегу, которая то и дело вскрикивала — так казалось — при каждом толчке, на каждой колдобине. Отряд был яркой точкой, как и тогда, в зимнем лесу, и эта точка постепенно становилась все меньше, она как бы сжималась и в конце концов стала такой маленькой, что без всякого труда вошла в сердце Яна и растворилась там.

* * *

А Вран действительно стоял на стене и наблюдал за происходящим, только он прятался и не думал, что его кто-нибудь видит. Когда взошло солнце и разорвало, высушило туман, осадное орудие предстало перед Враном на телеге; телегу эту тащили женщины, потому что лошади, в нее впряженные, были связаны из соломы. Только одна оказалась настоящей, и высоченная бабища вела ее в поводу.

Она-то и командовала остальными.

— Бей, — надсаживалась она, — эй, бабы, бей в ворота!

А у Врана не было под рукой ни горячей воды, ни смолы, ни даже камней, чтобы сбросить им на головы.

И женщины ударили в ворота тараном, раз и другой, а ворота оказались не заперты и отворились сами. И медленно проехал в них тот единственный рыцарь, который находился среди штурмующих. Вокруг него шумели люди, но ни один не дерзал к нему прикасаться.

Среди всеобщей сумятицы он держался так тихо, что напоминал надгробие. И едва только слово «надгробие» пришло на ум Врану, как вспомнил он тот сон, в котором Гвенн изрекала проклятие: мертвец явится и заберет свое.

Но ведь это не может быть сир Ив. Человеку не дано пробудиться от смертного сна; разве что наступил уже Страшный Суд и возвращаются мертвецы. А это маловероятно.

Тут рыцарь поднял голову и громко произнес:

— Здравствуйте, дядя! Я — Ив де Керморван. Я вернулся в мои владения, чтобы править замком и деревней и всей землей в округе.

Никого из тех, кто знал когда-либо сира Ива, в живых уже не было, и Вран решил воспользоваться этим. Он явил себя, выглянул из своего укрытия и, все еще стоя на стене, отвечал:

— Уходи туда, откуда пришел, дерзкий разбойник! Ты посмел взбунтовать моих крестьян? Я разузнаю, как твое настоящее имя, и, если ты немедля не покинешь моих земель, передам тебя в руки герцога Бретонского!

— Я назвал вам мое настоящее имя, сир Вран, — отозвался рыцарь. — Хорошим же господином были вы для моих людей, нечего сказать! Я изгнал из Керморвана чужеземцев, которые хозяйничали здесь, разоряли моих крестьян, да еще и получали от вас за это плату. А теперь я желаю встретиться с вами лицом к лицу. Открыто заявим о наших правах перед герцогом и посмотрим, что он решит.

Вран молчал. Не очень-то по душе было ему обращаться к Жану де Монфору за правосудием. Разумеется, Иву предстоит каким-то образом объяснять перед герцогом свое девяностолетнее отсутствие. Но, с другой стороны, и Врану придется открыть правду касательно своего возраста. И неизвестно еще, какое решение примет герцог. Монфор давно изыскивал благовидный предлог покончить с рыцарем-чернокнижником и ждал теперь только одного: чтобы Вран совершил ошибку.

И вот молодой рыцарь вступил в замок Керморван, сопровождаемый лишь доминиканцем и связанным пленником; больше никого с ним рядом не было. Все его воинство осталось за стенами и в воротах.

Сир Вран сошел со стены и встретил нежеланного гостя во дворе. Тот, кто назвался его племянником, смотрел с седла на своего нимало не постаревшего дядю. Минувшее вернулось и настигло Врана: так волна накрывает корабль, который, как кажется отчаявшимся морякам, наконец-то выбрался из бури.

— Вижу, вы узнали меня, дядя, — сказал сир Ив. — Оно и к лучшему; значит, ваша вина вам известна, и она будет свидетельствовать против вас.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — отозвался Вран. Голос его даже не дрогнул; однако в глубине глаз метались страх и узнавание.

Сир Ив молча спешился и направился к башне. Вран преградил ему путь.

— Стойте! Куда вы?

— Я устал. Хочу занять мои прежние комнаты. Надеюсь, они свободны?

Вран пропустил вопрос мимо ушей.

— Брат, что пришел с вами, пусть останется при вас, — сказал Вран, имея в виду Эсперанса. — Между ним и мной нет ни знакомства, ни вражды. Но этот человек, — он указал на Яна, — он мой, и поэтому я требую, чтобы вы отдали его мне.

— Я захватил его в бою, — возразил Ив. — Впрочем, в любом случаи мои права на него бесспорны, как и на все в Керморване.

И с тем он вошел в башню, и те двое последовали за ним. Вран остался во дворе, и каждый год из тех лет, что были прожиты им неправедно и обманно, настигал его и пригибал к земле. Время Врана было на исходе, и он догадывался об этом, но до конца не верил, потому что ничего не знал определенно.

* * *

Покои, в которых некогда жил сир Ив, с той поры сильно изменились, хотя мебель в них осталась прежняя. На стенах появились красивые яркие гобелены, на поставце — изящные сосуды.

Ян вздрогнул всем телом, заметив фаянсовый кувшин, разрисованный серебристым узором в подражание письменам сарацин. Эту вещь он видел когда-то у человека, которого так старался забыть, — у Неемии.

Ив устало опустился в кресло. Несколько минут он сидел, опустив голову и как будто загрустив. Затем кивнул Эсперансу на Яна:

— Развяжи его.

Эсперанс подчинился.

Ян потер запястья. Крестьяне не церемонились с наемниковым выкормышем. Да и Эсперанс, снимая веревки, не слишком-то нежничал.

Сир Ив обратился к пленнику:

— Как твое имя?

— Ян.

— Почему ты хотел уйти с наемниками, если ты здешний, как говорят?

Ян посмотрел прямо в лицо спрашивающему и вдруг понял, что Иву следует отвечать чистую правду. И потому сказал прямо:

— Потому что я любил их, мой господин, а любил я их потому, что они красивы.

— Только поэтому?

Ян кивнул и прибавил:

— И они ходят по всему миру, а мир тоже очень красив.

— Ведь ты никогда не покидал Керморвана? — продолжал расспросы Ив.

— Да, мой господин.

— Откуда, в таком случае, тебе известно о красоте всего остального мира?

— Клянусь верой, мой господин, как же может быть иначе! — воскликнул Ян. — Если Керморван так хорош, то как же красивы должны быть большие города и великие реки, что текут в Англии и Франции, и в Бретани!

Ив слушал так спокойно и доверчиво, что Ян постепенно осмелел и описал ему те алтари, которые ему являлись в видениях, и поведал о том, как чудесно смотрелось бы сочетание круглого барельефа с сохранением древесной фактуры и плоской картины, полной ярких красок. И еще он говорил о том первом алтаре, Рождественском, чтобы на одной створке были великолепные воины, а на другой — смиренные крестьяне. И еще он говорил о другом алтаре, с Богородицей, святым Евстафием и Страшным Судом.

— Да поможет мне Бог, мой господин, — заключил свою речь Ян, — но я же видел вас на той картине, где Страшный Суд, и вы находились там в самой середке, как будто здесь у вас, — он ткнул себя в живот, — связались в узел все самые главные веревки.

— В Озере Туманов, — проговорил Ив, — многое искажено и видится не так, как есть на самом деле. Красивое там может оказаться безобразным, а безобразное вдруг предстает красивым. Но хуже всего бывает, если перепутаешь одного великана с другим, одного рыцаря с другим или еще что-нибудь в том же роде. Вот это-то и бывает по-настоящему опасно… Ты голоден?

Ян кивнул и прибавил:

— Но куда больше я хочу спать.

— Спи, — сказал Ив. — Только не уходи далеко.

Ян неловко поклонился и выскочил из комнаты.

Эсперанс двигал бровями — вверх-вниз. Он и узнавал, и не узнавал прежнего Ива. Заметив гримасы на лице своего бывшего наставника, Ив насторожился:

— Я что-то делаю неправильно?

— Ваши поступки безупречны, — изрек Эсперанс. — Кто сочтет иначе, да будет повешен. Я приготовлю постель.

И он действительно взялся перетряхивать покрывала на кровати.

Ив тихо говорил, неподвижно уставясь в окно и как будто не замечая собеседника:

— Все так переменилось во мне с тех пор, как я вышел из Озера Туманов! С моих глаз как будто спала пелена. До того, как я заблудился в Броселиандском лесу, я постоянно ошибался, и в себе, и в других. И всякое сказанное слово я принимал за чистую монету. А ведь ты предупреждал меня касательно сира Врана, да только я не поверил.

— Вы и не могли мне поверить, мой господин, — отозвался Эсперанс, ворочая одеялами. — Потому что в те годы видели в людях одно доброе. А ваш дядя с головы до ног выглядел воплощенной мечтой — как же вам было усомниться в нем?

— Но почему я не разглядел в нем алчности, и зависти, и коварства? — горестно произнес Ив. Он помолчал и добавил после паузы: — Бог мне свидетель, я не старался продлевать себе годы жизни; хоть на земле и прошло девяносто лет, но мне-то по-прежнему, как было, семнадцать. И все-таки я другой. Люди сделались для меня прозрачными, и им невозможно стало солгать мне. От всех таких дел у меня кружится голова и перед глазами рябь.

— Привыкнете, — утешил его Эсперанс. — Хоть иной раз и приходится тяжко, потому что видеть людей насквозь весьма неприятно; а все-таки случаются и радостные открытия. Ведь не все же люди дурны, встречаются среди них и хорошие! И определенно знать, что какой-то человек воистину добр, без лукавства, — хорошо и прекрасно. А кроме того, никогда не следует упускать из внимания то обстоятельство, что иные способны обмануть даже ваше зрение, будь оно хоть трижды промыто водой Озера Туманов; такие кого угодно вокруг пальца обведут!

И, видя, что Ив отвлекся от своих мыслей и слушает, как бывало, заговорил спокойнее:

— Слыхали историю о хитреце Гэвине? Этот был враль из вралей и мог обмануть, кого угодно… Ложитесь в кровать, мой господин, я укрою вас хорошенько, чтобы вы могли передохнуть… Когда же помер хитрец Гэвин и отправился на тот свет, то нацепил елейную личину, так что демоны ада не узнали своего приятеля, а ангелы света были введены в заблуждение. Они приблизились к нему и спросили: «Кто ты?» А Гэвин ответил: «Я — бедная благочестивая душа, которая жаждет воссоединиться с Господом». Тут ангелы подхватили его под руки и понесли на небо, потому что ангелы — существа простые, и служить добрым душам для них — самое великое утешение. Вот летит Гэвин с ангелами на небо и видит — райская ограда, а у ворот стоит сам апостол Петр с ключами. «Кто ты такой и что здесь делаешь?» — спрашивает Петр. Гэвин отвечает: «Я бедная благочестивая душа и жажду воссоединения с Господом». И ангелы вокруг подтверждают: мол, так оно и есть — сами демоны ада убоялись сего праведника. Ну, Гэвин рад стараться: глазки закатывает, ручки складывает, улыбается умильно. А Петр не ко времени опять вспомнил, как трижды отрекался от Господа, и думает: «Кто я такой, ничтожный, если смею усомняться в таком добром человеке, как сей стучащий в ворота?» И пустил Гэвина в рай.

Вот вошел Гэвин в рай, оглядывается по сторонам: что бы украсть, чем бы поживиться, где бы учинить изрядную шалость. Нокругом чистота, красота — и скучно стало Гэвину. Не радуют его ни красивые цветы, ни плоды, ни удивительные животные, из которых самое поразительное — камелеопард, коего, как говорят, Господь Иисус Христос сотворил для своей Пречистой Матери, дабы развеселить ее.

Пакостное сердце Гэвина не желало всей этой красоты, а меньше всего хотелось ему, чтобы его любили, потому что на добрые чувства положено отвечать столь же добрыми чувствами. У Гэвина же все люди вызывали одну только досаду.

Поживиться в раю оказалось нечем; злых шуток Гэвина никто из райских обитателей не понимал, а от сладкого запаха здешних цветов у него першило в горле и закладывало нос. Наконец уселся Гэвин в сторонке и жалобно заплакал.

Вот подходит к нему сама Пречистая Дева. Жаль ей стало плачущего Гэвина, она спросила: «Отчего ты рыдаешь так горестно?» Гэвин захотел соврать — и не смог, впервые в жизни ответил правду: «Оттого, что скверно мне здесь; но в аду, говорят, и того хуже — как бы мне вывернуться? Совсем стала невыносимой моя жизнь после того, как я умер». — «Как же ты попал в рай? — удивилась Пречистая. — Если тебе здесь скверно, стало быть, ты большой грешник и никак не хотел раскаяться. Таким, как ты, самое место в аду. Но ты прав: в аду еще хуже».

Гэвин вздохнул и сказал: «Я сумел обмануть и ангелов, и апостола Петра — вот как я проник сюда. Единственное живое существо, которое мне обмануть не удалось, — это я сам, и все во мне вопит и противится здешнему житью-бытью».

Тогда Пречистая ему улыбнулась и сказала: «Вижу я, как трудно тебе дается правда, ведь ты известный враль! Пока никто нас с тобой не видит, давай поступим так: я тебя отправлю на землю, а ты уж определись, чего тебе больше хочется — вернуться ко мне или отправиться к своим собратьям на раскаленную адскую сковородку!»

И с тем проснулся Гэвин в собственной постели. Кругом — друзья и недруги, родственники и соседи, кредиторы и должники, законные дети и незаконные, любовницы его, две сестры и одна жена, — словом, все, с кем Гэвин когда-либо имел дело. И все кричат, ругаются между собой, делят его наследство.

Тут Гэвин как откроет глаза, как рявкнет: «Я жив, негодяи! Убирайтесь из моего дома и от моей постели!» И вскочил.

Они разбежались в ужасе… Только жена осталась и двое детей: один законный сын, а другой — незаконный. Они спросили: «Как же так вышло, что ты был мертв, а теперь ожил?» Он ответил: «Я побывал в раю и предпочел вернуться на землю».

Жена сказала Гэвину: «Был ты вралем при жизни, остался таковым и после смерти…» И сколько Гэвин ни жил после этого, он всегда говорил правду, но ему никто не верил.

— А чем все закончилось? — спросил сир Ив, улыбаясь.

— Да чем все обычно заканчивается — тем и закончилось! — махнул рукой Эсперанс. — Помер Гэвин и едва не угодил в ад, потому что обманутые им однажды ангелы нипочем не хотели ему верить. И апостол Петр не желал второй раз пускать его в рай. Если бы не Пречистая Дева — гореть бы Гэвину в аду!

— Все-таки он выкрутился, — сказал сир Ив.

— А как же! — подтвердил Эсперанс. — Иначе история не имела бы смысла.

— И какой у нее смысл?

— Тот, что можно говорить правду — и тебе не будут верить; можно так искусно лгать — что обманешь даже ангелов; только себе самому солгать невозможно. Об этом стоит помнить, сир Ив, когда будете разговаривать с людьми.

— А, — сказал сир Ив. — Хорошо. Так я и буду отныне поступать.

И добавил:

— Раздобудь мне поесть, Эсперанс. Не хочу трапезничать с сиром Враном. Буду говорить с ним как с врагом — стоя.

Глава шестая КОРАБЛЬ НА СУШЕ

Сир Ив лежал на кровати, которая когда-то, в детские годы, служила ему ложем, глядел в потолок и смутно грезил. То представлялся ему отец, покойный сир Ален, — каким грозным и чужим он казался; то вспоминался Эсперанс, только не нынешний, молодой, а тогдашний — с красной широкоскулой физиономией и пьяноватыми глазками; а то вдруг явился ему тот красивый старый еврей Мелхиседек.

Мелхиседек уверял сира Ива в том, что сир Вран — благороднейший из христианских рыцарей — спас его из рук разбойников. Тогда сир Ив поверил, потому что готов был верить всему доброму, что ни говорили о Вране. Теперь же правда прожгла сердце молодого сира де Керморвана, точно раскаленная игла. Потому что ему сделалось ясно — так ясно, как будто он прочел об этом в книге, — что тем разбойником, который захватил и пытал еврейского торговца, был сам сир Вран.

Тут дверь отворилась, и в комнате возник с большим блюдом — не Эсперанс, но Ян.

— А ваш-то аббат учинил жестокий набег на кухню, — сообщил Ян. — Стряпуха поначалу ни в какую: нет ни мяса, мол, ни хлеба — год голодный, наемники проклятые все пожрали… Но аббат — малый не промах. Как взревет: «Да я самой святейшей инквизиции слуга, а звать меня — святой отец Аббе, хоть папу Римского спросите! И покажьте немедля обвиняемой орудия пытки, дабы она прознала, что с нею станет, ежели не сознается!» Стряпуха тут завыла страшным голосом и пала наземь бесчувственно. Я-то полагал всегда, что у этой женщины чувства отсутствовали изначала. Она ведь из утробы матери выбралась уже без всякого сострадания к ближнему, а с годами лишь укрепилась в жестокосердии. Однако выяснилось, что сыскался человек еще черствее душою, а именно — ваш аббат, мой господин. Ему-то и удалось одолеть злую стряпуху. После чего он громко запел воинственный псалом и принялся шарить по закромам, и отыскал там множество добра, и все это зажарил — вот, мой господин, кушайте!

Завершив тираду, Ян водрузил блюдо на кровать, сиру Иву на живот.

Сир Ив посмотрел на парня с любопытством.

— Отчего ты так весел, Ян?

— Сказать по правде, я украл с этого блюда кусок мяса и съел его; добрая еда сильно меня повеселила. Да здесь так много всего навалено, что вы, я полагаю, и не заметили пропажи.

— Для чего же ты открыл мне свое преступление?

— Чтобы быть перед вами кругом правдивым… Я ведь все равно проболтаюсь, вы и прогневаетесь, а мне это совсем лишнее.

— А что, тебе разве не доводилось лгать?

— Доводилось, но у меня имеется собственный способ сделать так, чтобы не уличили.

Жуя, сир Ив попросил:

— Расскажи.

Они с Яном были почти ровесниками, если не считать тех девяноста лет, оттого и сговорились так быстро.

Ян сказал:

— Если я что-то хочу скрыть, я это дело попросту забываю. И потом уж спрашивай меня, не спрашивай — все одно: никто не знает, ну, и я не знаю.

— И что же это было за дело, которое ты столь искусно позабыл?

Ян показал пальцем на фаянсовый сосуд, разрисованный узором, похожим на сарацинские письмена:

— Вон там, видите, мой господин? Эту вещь я сразу признал. Ее привез один еврейский торговец.

Сир Ив вздрогнул.

— Еврей? Старый?

— Нет, молодой. И все уверял, что вовсе он не еврей, а звать его Джон Белл, да ведь правду не обманешь! Уж не знаю, чем он прогневал сира Врана, но только сир Вран его связал и живьем замуровал в погребе… И лишь одному человеку на всем белом свете известно, что с ним сталось, с этим евреем, и куда он из погреба подевался, — то есть мне. А чтобы вернее скрыть дело, я его позабыл.

— Вот как! — произнес сир Ив, заинтересованный.

— Да уж точно так, — подтвердил Ян. — Как все оно было, так я вам и рассказываю, мой господин.

— Для чего же ты теперь об этом вспомнил?

Ян задумался. Много ответов было у него наготове, и все правдивые, и наконец он выбрал самый простой:

— Я подумал, что вы меня за это похвалите, мой господин, потому что, освобождая еврея, я пошел наперекор сиру Врану, а вы ведь и сами сиру Врану поперек горла стали. Вот и выходит, что теперь самое время вспоминать про такие дела.

— Да ты прехитростный малый, — сказал Ив.

Согнутым пальцем Ян почесал у себя за ухом и похвастался:

— Ну, это еще что!.. Если бы мне научиться все то рисовать, что я перед глазами вижу, — вот тогда вышла бы настоящая хитрость, а так — одно дрожание воздуха.

— А ты пробовал? — спросил сир Ив. — Пробовал уже рисовать?

— Ходил к нашему капеллану, — ответил Ян, помрачнев. — Еле допросился, чтобы дощечку он мне дал. Но как только палочкой к воску притрагиваюсь — картинка пропадает. Тут, я прикидываю, главная тонкость та, чтобы картинку удержать, а уж обвести ее, как она в воздухе перед глазами стоит, — пара пустяков… От всех этих дел, мой господин, я едва не расхворался! — прибавил Ян жалобным тоном, а сам косился при этом на Ива: как, верит? Жалеет его?

Ив и верил, и жалел.

— Ты об этом так говоришь, будто это болезнь.

— Болезнь и есть, — подхватил Ян. — Иначе откуда бы у меня такая маята вокруг пупка и в груди, посерединке ребер?

— Разве у тебя это не с детства?

— Меня тот еврей испортил, — убежденно произнес Ян. — Я на него не в обиде, — прибавил он, — потому что сам по себе он был добрый и даже подарить мне кое-что собирался, просто не успел. Да и не хотел он меня портить, это само собой вышло. До того, как он в замок приехал, у меня и в мыслях ничего такого не водилось. А потом стал видеть алтари и картины. Иной раз из-за этого на стенки натыкаюсь… И с другими похожие дела творятся. Кто шить начал, кто по дереву… Я ближе всех к еврею находился, поэтому и ударило по мне сильней.

— А раньше в Керморване ни шили, ни по дереву не работали, ни рисовали?

Ян помотал головой:

— Не рукодельничали. И прочих бед не знали, ни лихорадки, ни чтобы тяжесть в голове…

Сир Ив сказал:

— Здесь, в замке, жила в плену корриган, и то, о чем ты говоришь, — вернейшая того примета. А как не стало корриган — вернулось обыкновенное человеческое житье-бытье, с хворями и с рукоделием, да вот для вас это все непривычно и потому выглядит похожим на болезнь.

— Да почему же я-то так мучаюсь? — в сердцах спросил Ян. — Неужто потому, что через меня еврей на свободу вышел?

— Ты мучаешься, потому что получил от корриган подарок, который больше, чем ты сам, — сказал сир Ив. — Тяжелую вещь и тащить тяжелее!

— Не повезло мне! — опечалился Ян.

— Как посмотреть. Тяжелый камень тащить и тяжело и неприятно, а слиток золота, например, — совсем другое дело.

* * *

Сир Вран ждал племянника в большом зале, где по праздничным дням устраивали большие приемы. Когда-то, девяносто лет назад, здесь стояли длинные столы, и знатные гости пировали, празднуя посвящение сира Ива в рыцари. И корриган по имени Гвенн, красноволосая, в зеленом платье, тоже сидела за этим столом и что-то с хрустом вкушала.

Теперь же зал был совершенно пуст и гол; только щит с гербом висел на каменной стене; на противоположной стене помещался гобелен с вытканным на нем родословным древом. Ветка с именем Ива была надломлена; других же веток, более тонких, на древе Керморванов не выросло.

Сир Ив вошел в зал, сопровождаемый доминиканцем в рваной рясе, и остановился в пяти шагах от дяди. Был сир Вран для юноши абсолютно прозрачен: все его тайные намерения, все интриги и хитрости — всё предстало как на ладони и выглядело жалким.

Сир Ив, напротив, превратился для Врана в загадку. Здесь, наедине, без посторонних глаз, сир Вран не стеснялся в выражениях и не старался подбирать слова так, чтобы его потом не уличили.

Он сказал:

— Как же вам удалось, племянник, прожить эти девяносто лет и при том не постареть ни на один день?

— Эти годы я провел в Озере Туманов, среди корриганов, — ответил Ив. — Я и представления не имел о том, сколько времени протекло с тех пор на земле. Начиная со сражения в лесу Креси и до того дня, когда я вышел из Озера Туманов, минуло для меня не более полугода.

Сир Вран неожиданно улыбнулся. Улыбка вышла почти доброй.

— А помните, — проговорил сир Вран, — как мы с вами, племянник, рассуждали о горностаях? Тогда вы признались мне в том, что англичан предпочтете французам, а Жана де Монфора — герцогу Блуа.

— Да, — сказал сир Ив. И тоже улыбнулся.

— Хорошее было время, — добавил сир Вран, с намерением растопить сердце племянника: ведь человек, предающийся добрым воспоминаниям, беззащитен.

— Еще бы, дядя! В те дни я так и смотрел вам в рот, и очень просто было уговорить меня уехать сражаться!

— Разве вы сожалеете о том, что участвовали в одной из величайших битв христианского мира?

— Нет, — сказал Ив. — Об этом я не сожалею.

Сир Вран сделал шаг по направлению к нему, но, заметив предостерегающий жест Эсперанса, опять замер.

— Скажите-ка, племянник, — заговорил сир Вран, — если вы уцелели, то кто же, в таком случае, похоронен в аббатстве Креси-Гранж?

— Тот, чье имя написано на надгробии, — ответил сир Ив. — Мой оруженосец, Эрри. Вы должны помнить его, ведь вы сами мне его навязали.

Вран покачал головой.

— В любом случае, непросто вам будет заявить свои права на Керморван перед герцогом Монфором.

— Не труднее, чем вам, — отозвался Ив. — Герцог Монфор весьма чутко относится к обвинениям в колдовстве, как я слышал. Он даже сжег весьма заслуженного полководца за его опыты в области алхимии!

— Вам, должно быть, неизвестно, что этот Жиль де Рэ, заслуженный полководец, — сказал Вран, и его глаза сверкнули, — в былые годы сражался вместе с Орлеанской ведьмой. Чего же тут удивительного?

— Кто такая Орлеанская ведьма? — спросил Ив.

— Многое же вы пропустили, пока сидели в Озере Туманов! — сказал сир Вран. — Орлеанская ведьма — некая пастушка, которая слышала «голоса». Она утверждала, будто с нею говорили святые. С помощью хитрой лести и колдовства ей удалось отвести глаза дофину и на несколько месяцев возглавить армию. Под ее знаменами французы, и в их числе тот колдун, которого недавно сожгли, изгнали англичан из большей части Франции. Но в Бретани ее, по счастью, не было.

— Отчего же ее называют ведьмой, если она слышала голоса святых? — удивился сир Ив.

— Оттого, что только ведьма при помощи злого колдовства могла бы одолеть англичан, — ответил сир Вран.

— Я не верю, — сказал Ив, — что девушка, которая слышала голоса святых, могла оказаться ведьмой. Она разбила англичан? Что ж, нам неизвестен промысел Божий касательно этой войны. Быть может, смысл ее — в том, чтобы рыцарство осознало себя как величайшую драгоценность, а кто кого победит на поле брани — второстепенный вопрос.

— Если вы не поняли этого в лесу Креси, сир Ив, то попробуйте понять хотя бы сейчас: рыцарство стало бесполезно.

— Драгоценность всегда бесполезна, — сказал Ив. — Если бы она была полезна, то была бы не драгоценностью, а, скажем, мотыгой или плащом из козьей шкуры, который не пропускает влагу, потому что насквозь пропитан жиром…

— Вы, я вижу, ничуть не изменились, племянник, — заметил Вран, больше не скрывая презрения.

— Вовсе нет, — возразил сир Ив. — Я очень сильно изменился. Странно лишь, что вы этого не замечаете… Скажите, сир Вран, как вы поступили с той корриган, что находилась у вас в гостях? Ее звали Гвенн.

— Почему вас интересует ее судьба?

— Не все ли вам равно? Если вы поступили с ней достойно, ответ на мой вопрос не послужит к вашему осуждению.

— А кто меня судит? — спросил сир Вран, оскалившись.

— Я! — вдруг выступил вперед Эсперанс.

Шрам на его щеке покраснел, Эсперанс напрягся, и Ив видел, что доминиканец дрожит, как натянутая тетива, которой уже коснулся палец.

— Где она? — спросил Эсперанс у сира Врана. — Где корриган?

— Корриган? — Сир Вран пожал плечами. — Понятия не имею… Она покинула меня.

— Это она наделила вас даром долголетия?

— Разумеется. Не один только сир Ив де Керморван водит дружбу с корриганами. Здесь, вблизи от Броселиандского леса, их обитает очень много.

Сир Ив протянул руку, отстраняя Эсперанса, и обратился к своему дяде:

— Я вызываю вас на суд к герцогу Бретонскому. Я открыто предъявлю свои права на Керморван. Пусть герцог выслушает обе стороны и вынесет справедливое решение.

— Ах, племянник, и все-таки вы совершенно не изменились! — молвил сир Вран с притворным сочувствием. — Из всех людей на земле, способных признать в вас Ива де Керморвана, в живых остался я один. А я ни за что не признаю в вас свою родню.

Ив молча повернулся к нему спиной и вышел.

* * *

Вместе с Эсперансом он решил заглянуть в библиотеку. Ив соскучился по своим книгам, по их тихой мудрости, по золотой и лазоревой невинности миниатюр.

Они вошли в комнату, сняли с окон ставни. Свет хлынул в помещение, беспощадно высвечивая каждую потревоженную пылинку, повисшую в воздухе. Ив провел ладонью по раскрытой странице, снял свалявшуюся пыль, похожую на полоску бархата.

— А правда, Эсперанс, что некогда ты возглавлял аббатство?

— Это вам Ян про меня наговорил? Я многое о себе наврал, чтобы запугать слуг сира Врана, иначе они ни за что не позволили бы мне помыкать ими и забирать с кухни для вас продукты.

— Ты ведь был в аббатстве, где аббатами считаются все, а самым главным — новичок, только что прибывший! — повторил сир Ив, нимало не смущаясь услышанной ложью. — Ты читал книгу, где один текст проступает сквозь другой, и где слои этих текстов легко отделяются друг от друга, стоит только взглянуть более пристально?

Эсперанс чуть опустил голову. Ему не хотелось говорить, но все же он сказал:

— Если вы тоже побывали там, то знаете побольше моего…

— Гвенн, — сказал Ив. — В той книге кто-то нарисовал корриган, которая томилась здесь в плену и освободилась неизвестным нам способом. Ее звали Гвенн.

Эсперанс взял в руки огромный том, раскрыл его, любовно провел пальцами по странице. Глядя на свои руки и обласканные ими буквы, Эсперанс рассеянно произнес:

— Припоминаю, что действительно нарисовал в той книге некую картинку, которая напоминала мне мою возлюбленную. Но звали ее вовсе не Гвенн. Как-то иначе. Я не помню, как. Я никогда не знал корриган по имени Гвенн.

Он резко захлопнул книгу, посмотрел прямо на Ива, и юноша ужаснулся выражению глаз своего собеседника. Эсперанс закричал:

— Мне было страшно! Вы это хотели услышать? Слушайте! Когда я ушел из Керморвана, я был стар и одинок, и никому не нужен, и Бретань казалась мне чужбиной, хотя, помнится, здесь я родился и вырос. Я долго шел по берегу моря, всерьез подумывая о том, не утопиться ли мне. Ведь в Бретани утопленников подбирает черный корабль; там всегда есть нужда в матросах. Но даже в этом мне не слишком повезло: сколько я ни вглядывался, поблизости не было видно ни одного черного корабля.

— Странно, — сказал сир Ив, — прежде мы с тобой часто бродили по берегу, но никогда не встречали в море черных кораблей, и ни тебе, ни мне это не казалось удивительным.

— В те годы ни вы, мой господин, ни я не ощущали в душе отчаяния, — пояснил Эсперанс. — Как, по-вашему, появится ли корабль мертвецов перед человеком, у которого легко и радостно на сердце? Слушаю вас и диву даюсь: можно подумать, не я учил вас увязывать события в единую цепь, так, чтобы предыдущее служило объяснением последующему!

— Ты прав, — сказал сир Ив и опустил голову.

— И вот, — продолжал Эсперанс, — пока я шел, тропинка незаметно увела меня в Броселиандский лес, чему я вовсе не противился — мне безразлично было, куда идти! Только три существа были дороги мне в жизни, ваша мать, вы и та корриган, но всех вас я потерял, одного за другим, — как вы полагаете, много ли стоила моя жизнь в моих собственных глазах?

И тут я увидел аббатство. Ворота стояли открытыми, а внутри ходили люди, одетые, как монахи. Я вошел, потому что вспомнил, как сам жил в монастыре, — по крайней мере, там меня кормили! Сперва никто меня не замечал, но чуть позже — я даже не понял, когда и как это началось, — они сгрудились вокруг меня, стали дергать за одежду и волосы, засовывать пальцы мне в нос и в уши, и наконец один, весь так и кишевший вшами, закричал, что я — настоящий. Это их весьма обрадовало. Они заплясали и завертелись, а после подхватили меня под руки, сунули мне книгу и велели читать по ней и писать в ней.

Я не захотел писать, потому что все мои письмена были бы слишком горькими, а это место, как мне представлялось, и без того обладало некоей горечью. Поэтому я нарисовал нечто поверх какого-то ученого трактата о разлитии желчи и исцелении путем наложения камня безоара на разные части тела. Должно быть, пальцы предали меня, потому что я хотел нарисовать что-нибудь совсем простое, а получилось изображение той корриган.

Жизнь моя в монастыре превратилась с той минуты в пытку. Я не хотел ни есть, ни пить, хотя мне предлагали миски с пережеванной травой (у них для того имелся специальный брат-жевальщик, очень почетная должность, особенно если учесть, что у большинства монахов в той обители нет собственных зубов). Они ставили передо мной еду и питье в берестяных коробах и глиняных черепках. Они пьют смолу деревьев, если вам это интересно.

Но я ни к чему не притрагивался, а только смотрел на изображение корриган и плакал. Тогда они решили изгнать меня. Для того собралась целая толпа монахов. Они предстали передо мной, приплясывая на месте, стуча себя в грудь или выдирая из головы остатки волос; судя по их поведению, я заключил, что они страшно взволнованы и рассержены.

Один из них заговорил и сказал так: «Почтенный отец настоятель, братия очень недовольны. Ах, дорогой наш аббат, как ты мог столь жестоко поступать с нами! Ведь мы живем без наставлений уже несколько столетий, и все по твоей милости. Ты забрал нашу книгу и не желаешь читать ее нам. И сами мы лишены возможности читать ее. Не так было при прежнем настоятеле, не так. Либо ты изменишься прямо сейчас и станешь для нас добрым пастырем, будешь читать нам книгу и говорить всякие наставления, либо мы выведем тебя за пределы обители, в большой мир, где обитают люди, и корриганы, и всякие звери, и другие существа нам на погибель».

Я долго смотрел на них, пытаясь понять, достаточно ли люблю их для того, чтобы навсегда остаться с ними. Наверное, я предпочел бы истлевать за прочными стенами аббатства до тех пор, пока не появится еще какой-нибудь новичок, чтобы занять мое место. Но тут мой взгляд упал на рисунок — несчастливое мгновение! — и я так страшно затосковал по моей возлюбленной, что вскочил, выронил книгу и закричал другим аббатам: «Уводите же меня отсюда скорей!»

Они громко заплакали, потому что жалели меня, но не решились нарушить мою волю — ведь я до сих пор еще считался их главным аббатом! Их мозолистые руки ухватили меня за локти и поперек живота и потащили прочь. Они выволокли меня за порог и вышвырнули вон, и все это время они рыдали и скорбели обо мне.

Я лежал на земле и смотрел, как обитель исчезает. Казалось, я убегаю от аббатства, несусь прочь со всех ног, хотя на самом деле я просто лежал, опершись на локоть, и не трогался с места. А обитель, напротив, пришла в движение и торопливо отплывала прочь.

И только тогда, мой господин, и никак не раньше, я догадался о том, что должен был понять с самого начала. Я все-таки попал на корабль мертвецов, как и мечтал, когда ушел из Керморвана.

— Как это? — спросил сир Ив и поежился. — Неужто и я побывал среди мертвецов и призраков? Но ведь мы оба с тобой живы, а ты даже стал моложе, хотя не утратил памяти и о прошедших годах!

— Это был особенный корабль, — сказал Эсперанс. — Да, мне следовало сообразить раньше, я ведь столько всего в жизни перевидал и перетрогал собственными руками! Те, прочие темные суда, скользят по водной глади и исчезают в тумане, когда влажная мгла поднимается над морем. Но этот некогда был выброшен на берег… Вероятно, он угодил в бурю и не смог удержаться на воде. Такое происходит, хотя и очень редко. Мне доводилось слышать о кораблях, по недоброй случайности оказавшихся в густом лесу: мох свисает с их мачт, опавшие с деревьев листья густо облепляют паруса, животные устраивают себе логова в трюмах, и весь груз, бывший на таком корабле, превращается в прах, равно как и экипаж, истлевающий в глухой чащобе, скрытно от посторонних глаз.

— По-твоему, аббатство безумцев — такой корабль? — переспросил сир Ив.

Эсперанс кивнул:

— Да; и он не рассыпался на куски, как это происходит с подобными кораблями, но сделался таким же призрачным, как и те, что мелькают иногда в морском тумане, — и точно так же служит пристанищем для людей, умерших в отчаянии…

— Или для живых, готовых умереть, — задумчиво подхватил Ив. — Оттого мы с тобой и остались живы, что вовремя покинули его. Не хотелось бы мне впасть в такое отчаяние, чтобы повстречать его снова. Однако продолжай, Эсперанс! Что случилось с тобой после того, как аббатство уплыло от тебя по опавшим листьям и скрылось в лесу?

— Я остался один и долгое время не хотел вставать и вообще что-либо делать; но затем меня охватил лютый голод, да такой яростный, что я вскочил и бросился бежать, а голод гнался за мной и кусал меня за бока, за пятки, но пуще прочего нападал он на мое горло и мой живот. Так я мчался и вдруг понял, что бегу очень быстро…

— Но что в этом удивительного? — возразил сир Ив. — Ты ведь спасался от голода — одного из самых страшных врагов человека! Ничего странного нет в том, что ты скакал, точно перепуганный олень.

— В том-то и дело! — сказал Эсперанс, посмеиваясь. — Слишком быстро. Слишком легко. Лишь пробежав несколько лиг по лесу я понял, что снова стал молодым. Аббатство перепутало мое время. То, что прежде было вытянутой ниткой, превратилось в клубок. И я испугался… Хотя собственная молодость — не такая вещь, чтобы ее пугаться, так что страх мой длился недолго. Коротко говоря, я вышел к людям и так слезно попросил у них корку хлеба, что мне вручили целый каравай, да еще и проследили за тем, чтобы я не умер от обжорства: поднесли разбавленного вина, вытерли со лба пот и со щек — чумазые слезы… Так я начал жить с начала. А когда такое сваливается тебе на голову, непременно следует понять, ради чего оно происходит.

— Почему? — спросил сир Ив. — Разве жизнь не обладает ценностью сама по себе? И разве молодость — не прекрасная вещь? Клянусь головой, она так хороша, что смысл ее — просто в том, чтобы быть молодым, быстро бегать, много есть и нравиться женщинам.

Выговорив это, сир Ив густо покраснел.

Эсперанс, однако, попросту отмахнулся от откровений своего воспитанника.

— Вы чересчур просто мыслите, сир Ив, а в данном случае обстоятельства слишком запутаны для столь прямолинейных рассуждений. Это опасно. Если человеку дается возможность вернуть себе молодые годы, и он не поймет, ради чего, то чудесный дар будет отнят, и притом очень скоро и с ужасными потерями. И я понял, что должен отыскать мою возлюбленную. Вам может показаться, что она чрезмерно все запутала и усложнила, когда исчезла и оставила мне лишь едва заметные намеки своего присутствия, но на самом деле это не так. Ее следы ясны и отчетливы, просто я не сумел вовремя их прочитать. Корриганы не умеют поступать по-другому. Все это время она звала меня, а я не слышал! Я был глух и слеп, сир Ив, и теперь вынужден начать все сначала…

— Она назвалась Гвенн, — промолвил сир Ив. — Она пришла в Керморван, потому что разыскивала своего возлюбленного. Она даже показывала мне вашу встречу: очертила в воздухе пальцем круг, и там, внутри этого круга, ожила крохотная картинка, так что я смог увидеть все в мельчайших подробностях. Ты был ранен и умирал на поле боя, и за тобой уже пришел Анку, который брат всем смертным людям, чтобы забрать тебя к себе… Но чем-то ты глянулся корриган, и она прогнала Анку.

— Она показывала вам это? — Эсперанс разволновался. — Да, это она — именно так мы и встретились… Но почему же она назвалась Гвенн?

— Она сказала, что таково, вероятно, мое любимое женское имя, — ответил сир Ив.

— Как это похоже на нее, — вздохнул Эсперанс. — Она всегда была очень внимательна к тому, с кем имеет дело. Если бы она только была менее добра к вам в тот день, когда вы нуждались в дружеском тепле, я бы уже давно нашел ее. Но тогда, при вашей встрече, она думала не о себе и не обо мне; она думала только о вас и о том, что вы нуждаетесь в добром друге.

— Думаешь, она хотела мне понравиться? — спросил пораженный сир Ив. — Как такое возможно? Я был занят совершенно иным: я сидел в часовне над своим оружием и думал о том, каким рыцарем я стану, когда поутру получу из рук сира Врана посвящение.

— Нравиться было целью ее жизни; она начинала болеть, если кто-нибудь не приходил в восторг от одного ее присутствия. — Эсперанс улыбнулся, нежно и грустно; странно было видеть такую улыбку на его лице с тонким кривоватым шрамом, да еще если учесть ту рваную рясу, в которую он по-прежнему был облачен. — Она понравилась бы вам под любым именем, такова уж ее особенность — она всегда вызывала любовь к себе; но ей непременно хотелось сделать для вас что-нибудь особенно приятное… Вам же приятно было произносить вслух имя «Гвенн»?

— Да, — медленно произнес сир Ив и улыбнулся. — Странное дело, Эсперанс! Мне не стоило больших трудов принять сердцем твою новую молодость: ведь сам я сделался старше на девяносто лет, так что твои юные годы больше не смущают меня. Но да поможет мне Бог, непросто мне свыкнуться с мыслью о том, что ты и есть тот самый возлюбленный корриган, о котором она так горевала!

Глава седьмая ПОЕДИНОК

Жан де Монфор, герцог Бретонский, находился в Ренне. Туда-то и отправился сир Ив де Керморван. Молодой рыцарь прибыл с крохотной свитой, которая состояла из нищего монаха и паренька-оруженосца, и остановился на постоялом дворе. Он ни с кем не разговаривал — эту обязанность исполнял по преимуществу монах. Оруженосец, хмурясь, поглядывал вокруг исподлобья, но помалкивал.

Рыцарь держался так, словно спал и двигался во сне. Сам он ничего за себя не решал. Глядел неподвижными глазами и не разжимал губ, даже если к нему обращались с прямым вопросом. Когда прибыли на постоялый двор, сидел на лошади и не сходил, пока монах не взялся за стремя. И потом стоял рядом не шевелясь, а поднялся в комнату лишь после того, как его подхватили под руки и повели.

Однако он не выглядел ни мертвым, ни даже больным; на лице у него имелся загар и поверх загара — румянец и пыль, как бывает с дороги.

Прибытие этой персоны перебудоражило весь постоялый двор, и наиболее храбрые из любопытных решились подступиться к мальчишке-оруженосцу, решив, что этот-то будет рад случаю поболтать.

Парень вытряхивал хозяйский плащ на дворе, когда его окликнули двое: слуга с постоялого двора и один из гостей, мелочный торговец, направлявшийся в Кале.

— Эй, — сказал слуга. — Эй, ты. Тебя как звать?

— А тебе какое дело, как меня звать? — ответил Ян.

— Может, и никакого, — сказал слуга, — да любопытно.

— Любопытство хуже жены, — сказал Ян. — Жену можно отравить, а любопытство — нет.

— Это ты откуда таких премудростей набрался?

— Так наш капеллан говорит.

— Гляди ты! Капеллан. Значит, у вас есть капеллан?

— Точно.

— Это не он ли с тем рыцарем сейчас прошел в верхние покои?

— Нет, тот другой. А этот много лет был аббатом. Лютый человек, скажу вам!

— Откуда же вы такие знатные приехали, что и аббат у вас на побегушках?

— А тебе какое дело?

— Ну вот что, — вмешался мелочный торговец. — Ты бы, мальчик, посмотрел на все не из собачьей конуры, как привык, а просторным взглядом.

Тут Ян взглянул на него так пристально и странно, что торговец отшатнулся. Ему показалось, что у незнакомого юноши взгляд убийцы; на самом же деле это был взгляд живописца.

— И что я должен увидеть просторным взглядом? — спросил Ян.

— То, что два почтенных человека задают тебе вежливые вопросы, а ты не отвечаешь.

— Меня зовут Ян, — сказал Ян. — Думаю, никому не будет вреда это услышать.

— Ну вот, уже лучше! — обрадовался торговец и хитро покосился на своего сообщника. — И откуда ты приехал, Ян?

— Из замка Керморван, — сказал Ян.

— Странные дела там у вас, в Керморване, творятся, — заметил торговец.

— Чего же в них странного? — возразил Ян.

— Говорят, тамошний господин, сир Вран, живет больше ста лет и все нет ему износу!

— Я этого не говорю, — сказал Ян.

— А твой господин — кто он? — продолжал торговец.

— Стану я говорить с чужими людьми о моем господине! — возмутился Ян. — Будь вы хоть трижды почтенные, а ему и в подметки не годитесь.

Он тщательно сложил плащ, перебросил его через руку и быстрым шагом ушел со двора.

Ив де Керморван приказал, чтобы и Ян, и Эсперанс ночевали с ним в одной комнате. Когда Ян вошел, Ив диктовал письмо, а Эсперанс старательно выводил буквы. Получалось медленно, потому что из каждой буквы на Эсперанса таращились лица: то были лица безумных аббатов, и лица корриганов, у которых один глаз был выше другого или заполз под бровь и там затаился, и лица великанов с бородавками везде где только можно, и бледное лицо матери сира Ива, и печальное лицо чудовища, которое было предком Эсперанса. Он сердился и тряс пером, отгоняя видения, а потом затирал пятна пальцем, и пыхтел, и вздыхал, и мучился. Но все-таки писание продвигалось.

«Мессир герцог, — значилось в письме, адресованном Жану де Монфору, — прибегаю под защиту Вашей милости! По таинственному стечению обстоятельств, будучи вырван из естественного хода жизни, я считаюсь давно умершим. Хотя это и не так. Если бы обстоятельства сложились иначе, я не стал бы требовать свою собственность у моих же наследников; однако тот, кто сейчас владеет моим родовым замком Керморван, также изъял себя из обычного течения времени и, по совпадению, является именно тем, кто замыслил лишить меня жизни и собственности. Я разумею сира Врана де Керморвана, которого намерен вызвать пред лицо Вашей милости, дабы потребовать у него назад мой замок Керморван.

Ив де Керморван».

Ян стоял у входа, боясь пошевелиться, потому что никогда раньше не видел, как слова превращаются в знаки и скрываются на листе, чтобы потом опять превратиться в слова. И в душе он не верил, что такое письмо может быть прочитано и понято.

Если трудно поймать картину и пригвоздить ее к дощечке, думал Ян, то насколько же труднее изловить летучее слово и втиснуть его в буквенную клетку?

А Эсперанс был уже весь красный, и пот градом катился по его щекам.

Наконец Ян осмелился пошевелиться. Он положил плащ на кровать и стал прикидывать, где бы ему лучше расположиться на ночлег. Ничего лучше порога, где можно под голову подложить сапоги, Ян не отыскал.

Сир Ив закончил говорить, а Эсперанс — терзать перо. Тогда Эсперанс положил письмо на крышку сундука, взял тряпку, намочил ее в тазу с водой и обтер Иву пыльное лицо. Он уложил Ива на кровать, укрыл плащом, а сам растянулся на полу. Ян тихонько разулся и занял место возле порога.

Тихо было. Ив спал беззвучно. Ян слушал тишину и думал обо всем, что видел и узнал.

Ян редко принимал решения. Обычно ему говорили, и он слушался. И если бы сейчас он шел с отрядом Алербаха, то слушался бы Алербаха. Но Ив оставил его у себя, и подчиняться приходилось Иву. Алербаха легко понять, Ива — невозможно. Почему он спит? Что он видит, когда грезит наяву? И правда ли, что у него в глазах до сей поры стоит вода из Озера Туманов?

Внезапно Ян осознал, что Эсперанс оглушительно храпит.

И что этот храп совершенно не нарушает тишины.

Вот это — совсем удивительное дело.

* * *

Жан де Монфор ровно восемь раз потребовал, чтобы ему перечитали письмо от сира Ива де Керморвана, а затем произнес:

— Я все равно ничего не понял. Нам придется позвать сюда этого Ива де Керморвана и поговорить с ним с глазу на глаз, ибо, сдается мне, он лишился рассудка и теперь вздумал докучать нам и нашим вассалам.

Монфор был не молод — ему минуло пятьдесят. Более тридцати лет он правил Бретанью. Он знал, кажется, все, что касалось его герцогства, и умело обходил все отмели и скрытые рифы; разве что какая-нибудь новая, наполовину утопленная коряга, случайно заплывшая в знакомое русло, могла слегка потревожить ровный ход этого корабля.

Жан де Монфор, как и его отец, прежний Жан де Монфор, склонялся, скорее, на сторону Англии, нежели на сторону Франции. Вместе с тем он не препятствовал некоторым из своих баронов служить французскому королю. Кроме того, Монфор приучил обе враждующие стороны к тому, что просить помощи лично у него, Бретонского герцога, бессмысленно. Если кому-либо требуется поддержка людьми, лошадьми или деньгами, следует обращаться напрямик к баронам. Жан де Монфор благоразумно закроет глаза на политические симпатии своих вассалов. Жан де Монфор заботится о главном: Бретань должна быть свободной и, по возможности, богатой, а для этого Бретань должна соблюдать нейтралитет.

Ничто другое так не занимало Монфора, как его герцогство. Случалось, в порыве откровенности, он говорил: «Если для того, чтобы моя Бретань цвела, не увядая, потребуется погубить мою душу — я сделаю это, и да поможет мне Бог! Я буду лгать, даже и под клятвой, я совершу не одно подлое убийство, но десяток, и когда дьявол потащит меня в адскую бездну, полную горького пламени, мне будет сладко, потому что я поступил так ради Бретани».

Ив де Керморван был первым за очень долгий срок, кто сумел поставить невозмутимого герцога в тупик. Поэтому посланник в гербовой котте с монфоровскими львами явился на постоялый двор и передал сиру Иву де Креморвану повеление явиться к герцогскому двору.

Под любопытными взорами обывателей доброго города Ренн Ив де Керморван в сопровождении крошечной свиты покинул свое временное обиталище и направился в просторный каменный отель с широкими окнами, щедро разрезавшими фасад, под дюжиной флажков, развевающихся на крыше.

Деревенщина-оруженосец топал, чуть поотстав от Ива, и тащил под мышкой рыцарский шлем. На спине у него висел щит. Вот когда Ян получил отличную возможность полюбоваться на герцогский двор, на важных людей и на коронованную особу. По личному опыту сир Ив знал, что увидеть властителя с короной на голове — событие чрезвычайно важное для воспитания молодого человека.

Что касается монаха, одетого в нищенскую одежду, с веревочными четками в руке и простым деревянным крестом на поясе, то его присутствие придавало сиру Иву особую значимость. Сразу видать, что этот юный барон, кем бы он ни был, — набожен и благочестив. И к тому же скромен, коль скоро не доверяет собственным познаниям в латыни и возит с собою ученого монаха.

Как ни странно, но меньше всего внимания привлекал к себе сам сир Ив. Он выглядел в точности тем, чем являлся: владелец небольшого замка на побережье, рыцарь и воин, не имеющий особенных заслуг, но и не из числа недостойных. Свою обыкновенность сир Ив нес с подчеркнутым достоинством, и это-то мгновенно оценил герцог де Монфор, как только увидел его.

Герцог, рослый, мясистый, с годами отяжелевший, сидел на высоком кресле с резной спинкой, повторяющей по своей форме силуэт кафедрального собора: высокие стрельчатые башни по бокам, острая крыша посередине. Небольшие глаза Монфора внимательно рассматривали сира Ива.

Ив приблизился к нему, остановился на расстоянии пяти шагов и опустился на колени.

— Я хочу быть вашим человеком, сир, — сказал он негромко, но отчетливо, — и прошу у вас справедливости.

— Встаньте, рыцарь, — выдержав малую паузу, произнес Монфор, — и расскажите существо своей просьбы. Мы получили ваше письмо и прочитали его восемь раз, но мало что из него поняли. Как ваше имя?

— Мое имя — Ив де Керморван, — ответил Ив, поднимаясь и спокойно глядя в широкое лицо Монфора. — Я держал эти земли от герцога Жана де Монфора — его называли Добрым, и он приходился вам двоюродным дедом…

— В чем суть ваших притязаний?

— Я хочу обратно мой замок Керморван, — просто сказал сир Ив. — Тот, кто владеет им сейчас, носит имя Вран — он был братом моей покойной матери и с помощью волшебства прожил более ста лет, чему легко найдется немало свидетелей.

Жан де Монфор поморщился.

— В Бретани колдуны встречаются чаще, нежели в других странах, однако мы предпочитаем не замечать их, пока они не творят зла, иначе пришлось бы истребить слишком многих, в том числе и знатных людей. Бог мне свидетель, я бы охотно преследовал их всех, но таким образом можно нанести слишком большой урон стране, а этого я желаю менее всего на свете.

— Однако Вран использовал свое колдовство во вред, и я могу доказать это, — сказал сир Ив. — К тому же, разве его противоестественное долголетие само по себе не смущает людей?

— Иногда Бог посылает человеку длинную жизнь, — заметил Монфор. — Это делается ради цели, неизвестной людям, и примеры тому записаны в Библии.

— Большую часть чрезмерно долгой жизни человек проживает глубоким старцем; сир Вран же выглядит как мужчина в самом расцвете — будто ему только вчера исполнилось тридцать.

Жан де Монфор вздохнул.

— Вы причиняете мне великое беспокойство, сир Ив. Лучше объясните-ка мне, как так вышло, что сами вы прожили столько лет и не состарились?

— Эти годы я вовсе не прожил, — отозвался сир Ив. — Они прошли мимо меня, потому что девяносто лет я провел в Озере Туманов, в Броселиандском лесу, и собственными глазами видел там спящего Мерлина. Во всем, что со мной случилось, не заключалось ни колдовства, ни злого умысла. И я готов пройти какое угодно испытание, чтобы доказать правдивость своих слов.

Жан де Монфор долго молчал, глядя на этого спокойного, уверенного в себе молодого человека. Кем бы ни был этот Ив де Керморван, он вовсе не походил на безумца или чародея. Он выглядел слишком обыкновенным для таких черных дел.

Наконец Монфор проговорил:

— Из всего сейчас сказанного я понял вот что. Сир Ив де Керморван и сир Вран де Керморван отложили свою тяжбу касательно замка и земель Керморван на девяносто лет. И вот теперь сир Ив де Керморван подтверждает свои претензии на эти владения. Так и никак иначе обстоит дело.

— Да, мой господин, — сказал Ив благодарно. — Именно так все и обстоит.

Жан де Монфор подумал еще немного и объявил:

— Таким образом, мы не будем затрагивать вопрос о колдовстве и Озере Туманов, равно как и о спящем Мерлине, поскольку все эти вопросы выходят за пределы моей власти и моих познаний. И впредь я запрещаю вам говорить на эту тему! Итак, будет объявлено о судебном поединке между Ивом де Керморваном, наследником замка Керморван, и его дядей со стороны матери, который, по словам упомянутого сира Ива, незаконно захватил его земли.

Он пристально посмотрел прямо в глаза сиру Ива, и молодой сир де Керморван увидел вэтих небольших, темно-серых глазах огромную житейскую мудрость. В них не было ни одухотворенности, ни глубокого чувства, ни даже той усталости, какая обычно становится спутником человека, облеченного большой властью; одно лишь умение твердо и решительно распоряжаться среди материальных предметов. В области земных вещей Жан де Монфор не знал себе равных.

И преисполненный глубочайшего почтения к тому, что он увидел, сир Ив медленно поклонился, а затем повернулся и быстро вышел; его спутники безмолвно последовали за ним.

* * *

Сир Вран получил приказание явиться в Ренн ради судебного поединка и поначалу не намеревался никуда ехать. Пусть-ка попробуют явиться сюда и выкурить его из замка! Но такое решение было явно неразумным. Голландские наемники покинули Керморван. А гневить герцога Бретонского было при любых обстоятельствах делом весьма неразумным.

Разумеется, можно все бросить и отправиться на службу к англичанам, либо к французам. Жан де Монфор не станет догонять бежавшего сеньора, чтобы предъявить ему какое-либо обвинение, и даже обвинение в колдовстве. Но бежать означало потерять Керморван навсегда.

И Вран начал собираться ко двору герцога Монфора.

* * *

После встречи с герцогом Ив замкнулся в молчании. Он не разговаривал даже с Эсперансом и проводил время в одиночестве — либо сидя у себя в комнатах на постоялом дворе, либо молясь в соборе. По городу он ходил пешком, кутаясь в простой темный плащ, но его все равно узнавали и показывали пальцем.

Женщин он интересовал особенно. Хотя сир Ив прожил в Ренне уже больше недели, ни одной пока не удалось увидеть его лицо. Сплетни о нем гуляли самые разнообразные. Утверждалось, например, что от поцелуя корриган на его лице осталась ужасное темно-коричневое пятно, заросшее рыжим волосом, и это пятно начинает болеть в полнолуние, и болит так сильно, что сир Ив не находит себе места, мечется по комнатам и даже воет. (А ведь скоро уже полнолуние!..)

Другие распускали слух, будто сир Ив представляет собой ничто иное как ходячий скелет: глазницы его пусты, а рот оскален в постоянной усмешке. Вся плоть его истаяла, и немудрено: шутка ли — провести на дне озера девяносто лет!

Предполагали также, что у него волчьи уши, что за время странствий он растерял все свои зубы, что он уродлив свыше всякой меры и оттого сторонится женщин; и если зачать от него ребенка, то родится красавчик, похожий на маленького ангела, но по достижении семилетнего возраста он почернеет и сделается дурен лицом и телом, как и его отец, и такой же черной будет его душа.

Наконец одна храбрая горожанка подкралась к Иву во время мессы и, притворяясь, будто собирается облобызать ноги у статуи святого Эрве, быстро заглянула в лицо сира Ива.

«Клянусь вам, кума, — говорила она потом каждой встречной, — ничего подобного я прежде не видывала!»

И она закатывала глаза, однако о том, что именно открылось ей, благоразумно умалчивала. И потому эта женщина сделалась самой желанной гостьей в каждом из уважаемых домов Ренна.

Наиболее ретивые пробовали завести знакомство с Эсперансом и расспросить его, но тот напустил на себя вид неприступного святоши и охотно рассуждал только о Божьих карах, о распространении болезней, о первых признаках чумы и как они развиваются, о спорынье и голоде и о загробном воздаянии для грешников. И несомненно, кое-кто извлек из этих разговоров большую пользу для души.

Когда же в Ренн прибыл архиепископ (ибо такое важное дело, как Божий суд, требовало присутствие архиепископа), Эсперанс тотчас пробрался к нему и был допущен к аудиенции.

Будучи, несмотря на свой высокий духовный сан, всего лишь человеком, как и все прочие смертные люди, архиепископ Рено не чуждался любопытства. Ему страсть как хотелось послушать, какую историю расскажет о себе чужак.

Из уважения к герцогу Жану, всеми силами избегавшему смут и потрясений, архиепископ много лет кряду закрывал глаза на то обстоятельство, что один из герцогских вассалов, сир Вран де Керморван, упорно не стареет и в то время, как сверстники его покрываются сединами, по-прежнему наслаждается цветущей зрелостью. «Мы не можем сжечь его лишь за то, что он красив и молодо выглядит, — сказал как-то раз герцог Жан в откровенном разговоре. — Отсутствие морщин — не преступление. Пока к нам не явился ни один человек, пусть даже самого подлого происхождения, и не представил малейших доказательств чернокнижия, Вран де Керморван будет спокойно благоденствовать на своих землях».

Однако про себя и герцог, и архиепископ отлично понимали: рано или поздно Керморван созреет и лопнет. Им только было любопытно — как это произойдет.

И вот долгожданный час настал.

Поэтому когда оборванец с четками на поясе изъявил желание открыть сеньору архиепископу нечто секретное о Керморване, его тотчас ввели в личные покои архиепископской резиденции.

— Добро пожаловать, брат, — сказал Эсперансу архиепископ Рено и протянул ему руку с перстнем.

И Эсперанс охотно поведал ему все, что считал нужным.

— Я сам настаивал на судебном поединке, — закончил он рассказ. — Поскольку не сомневаюсь в правоте моего сеньора. Он — именно тот, кем себя называет, — то есть сир Ив де Керморван, — и замок должен принадлежать ему и никому другому.

— Но ведь доподлинно известно, что Ив де Керморван, последний отпрыск этой семьи, погиб девяносто лет назад, — напомнил архиепископ.

— Я посещал могилу, в которой, как считается, он похоронен, — ответил Эсперанс. — На ней начертано другое имя; однако сир Вран распорядился считать, будто произошла ошибка: мол, монахи из Креси-Гранж написали «Эрри из Керморвана» вместо «Ив де Керморван». Дескать, не стали бы они хоронить в отдельной могиле, под каменным надгробием, какого-то Эрри, поскольку тот был простым оруженосцем. Но я-то хорошо знаю моего господина! — продолжал, горячась, Эсперанс. — Он назвал Эрри своим братом, потому что оруженосец спас ему жизнь — вот и основание счесть его родней; ведь во время той битвы кровь их смешалась.

— Разумное объяснение, — признал архиепископ. — История эта выглядит такой запутанной, что одному только Господу под силу разрешить возникшие недоумения. Потому и был назначен Божий суд; иного способа узнать правду не остается. Однако любой исход поединка вызовет лишь новые вопросы. Неважно, кто одержит верх, дядя или племянник. Ведь оба они прожили неестественно долго, а судебный поединок неизбежно привлечет внимание к этому обстоятельству.

— Как ни прискорбно сообщать, — сказал Эсперанс, — но ни тот, ни другой не занимаются колдовством.

— Прискорбно? — Архиепископ приподнял брови. — Однако ты и сам, брат Эсперанс, странный человек, как я погляжу! Если сир Вран — враг твоего господина, отчего же ты жалеешь о том, что он не колдун? Разве ты хотел бы, чтобы он вредил вам своими чарами?

— Не так-то просто навредить какими-то там чарами моему господину, — ответил Эсперанс. — А был бы Вран колдуном, я легко мог бы доказать это. И добрый герцог запросто отправил бы его на костер; и так мы без хлопот покончили бы с этим человеком. Но он не колдун, — упрямо повторил Эсперанс и вздохнул.

— Откуда же взялось его долголетие и процветание его земель? — Архиепископ прищурился. — Не хочешь же ты сказать, что он праведен, как библейский патриарх, и получил благословение от самого Господа?

— Боже упаси меня от таких утверждений! — ответил Эсперанс. — Все эти чудесные дары дала Врану одна корриган, которую он держал в замке пленницей.

— Разве общение с корриганами не входит в область магии?

— Ни в коем случае!

— Почему?

— Потому что корриганы чудесны сами по себе, это свойство их натуры; им не потребны ни чары, ни заклинания, ни ритуалы, чтобы совершать свои маленькие чудеса.

— Разве не таковы же и черти? — строго осведомился архиепископ.

— Нет, потому что черти горды и обитают в той же сфере, что и ангелы; а корриганы лишены гордости и живут за пределами крещеного мира. Иные из них даже находили Господа и становились крестными некоторых людей, в том числе и знатных. Для чертей же, демонов и иных падших духов ничто подобное невозможно.

— А ты, как я погляжу, большой знаток корриганов! — заметил архиепископ.

Эсперанс скромно опустил глаза.

— Жизнь моя сложилась таким образом, что мне пришлось иметь с ними дело. Могу вам засвидетельствовать, что мой господин сир Ив — человек набожный и религиозный, и если он по несчастливой случайности очутился в Озере Туманов, то ни на вздох не утратил там благодати крещения. Да и в Ренне можно почти ежедневно видеть его молящимся в соборе, а уж это неоспоримо, ибо очевидно.

— Все рассказанное тобой весьма странно, — подытожил архиепископ. — Удивительно, как члены одной семьи могут одинаково подпасть под власть корриганов. Но с Божьей помощью мы поможем им избавиться от этой власти.

— Аминь, — отозвался Эсперанс с таким хитрым видом, что архиепископ улыбнулся.

— А теперь, бродяга, сознавайся: чего ты хочешь?

— Когда мой господин одержит верх над Враном, не назначайте ему никакого другого испытания, кроме святого причастия. Вы увидите, что Спасителя он встретит так же честно, как прежде встретил смертельную опасность. И потом пусть он владеет Керморваном без вопросов и оговорок.

— А если победит Вран?

— Разве такое возможно?

Архиепископ сказал:

— Мы не можем заранее решать за Господа. Божий суд не в нашей власти.

— Если Вран сумеет своими злыми уловками обмануть Господа, — проговорил Эсперанс, — то знайте: он сделает это при помощи колдовства и никак иначе! Ведь корриган покинула его и никакая другая сила, кроме дьявольской, ему больше не подмога. Поэтому если Вран — от чего да хранит нас Пресвятая Дева! — убьет моего господина, я без колебаний присягну, что он сношается с дьяволом и что я лично был тому свидетелем и самовидцем.

— Добро, — сказал архиепископ, пристально глядя на Эсперанса. — Ну а для себя что бы ты попросил, если бы я зачем-нибудь задал тебе такой вопрос?

— Новые сапоги, — ответил Эсперанс.

И архиепископ Рено подарил брату Эсперансу теплый плащ и хорошие сапоги и отпустил его с миром.

* * *

Жан де Монфор навестил архиепископа в конце дня, когда тот уже готовился отойти ко сну. Слуги ушли, тяжелые шторы, отделяющие одно помещение от другого, опущены и задернуты. Архиепископ возлежал на широкой постели, герцог стоял посреди комнаты — точно каменная статуя.

— В неурочный час вы явились, дитя мое, — обратился к этой безмолвной статуе архиепископ Рено. — С каким известием вы ко мне пожаловали? Это ведь имеет отношение к Керморвану, не так ли?

Монфор чуть улыбнулся. Они знали друг друга давно и предпочитали изъясняться прямо, без долгих подходов и иносказаний. И Жан де Монфор сказал:

— В том, что касается юного сира Ива, я ни в чем пока не уверен. Впрочем, при встрече он показался мне человеком добрым и вполне разумным. Однако его дядя сир Вран определенно замешан в темные дела, и у меня имеется тому живой свидетель.

— Мое дорогое дитя, — сказал пожилой архиепископ пожилому герцогу, — сколько лет мы с вами знакомы — и вот опять вы меня удивляете. Не вы ли утверждали, что предъявили бы этому Врану обвинение, найдись у вас живой свидетель его злодеяний, будь он даже самого подлого происхождения?

— Да, — признал Жан де Монфор, — но мой свидетель гораздо хуже простолюдина, и ему никто не поверит.

— Отчего же вы ему верите, если он так низок?

— Оттого, что он говорит правду. Он вполне надежен, и я могу без страха положиться на каждое его слово.

— Я весьма утомлен и хочу спать, — сказал архиепископ. — Избавьте же меня от загадок. Что это за человек, который вполне надежен, но которого нельзя представить как свидетеля?

— Это еврей, — просто сказал Жан де Монфор.

Тут и сна у архиепископа как не бывало. Он приподнялся в постели, уселся, уставился на гостя внимательным взглядом.

— Разве все они не были изгнаны под страхом смерти?

— Да, но этот утверждает, будто был крещен, и граф Уорвик, к которому я впоследствии обратился с вопросом об этом человеке, подтвердил его слова.

— Вот как? Граф Уорвик?

— Семья, с которой связан этот человек, — не из бедных, — пояснил Монфор. — Граф одно время покровительствовал ему.

— Продолжайте, прошу вас, — сказал архиепископ. — Рассказывайте всю историю, с начала и до конца! Как вышло, что вы свели знакомство?

Герцог Жан заговорил вполголоса:

— Я повстречал его три года назад: он бросился под ноги моему коню, когда я ехал по улицам Нанта. Конь испугался и едва меня не сбросил, хотя, видит Бог, я предпочитаю спокойных лошадей с широкой спиной: не по возрасту мне горячие скакуны! — Он перевел дыхание и продолжал: — Солдаты хотели отогнать его и били тупыми концами копий, но он висел на узде моего коня и что-то кричал. И я приказал моим людям взять его и наложить на него цепи, с тем, чтобы потом представить мне. Так с ним и поступили…

Монфор опустил тяжелые веки, задумался. Не в его обычае было принимать решения сразу. Всегда он выжидал и взвешивал. Он знал, что у любого поступка, даже самого непотребного, есть своя причина, до которой необходимо доискаться. Поэтому Жан де Монфор никого не карал, предварительно не расспросив. Люди знали об этом и потому считали герцога справедливым.

Итак, некто, пренебрегая опасностью, бросился к ногам герцога прямо на улице. Очевидно, он был доведен до крайности некими обстоятельствами. И не таков Жан де Монфор, чтобы не выяснить — что это за человек и каковы его обстоятельства.

Он возвратился в свой отель, пообедал и только после этого, придя в доброе расположение, распорядился доставить к нему арестованного. Монфора спросили, следует ли привести его в порядок прежде, чем показывать герцогу? «Больно уж от него воняет», — добавил капитан стражи с полным простодушием. Но Монфор велел явить ему человека первозданно, поскольку внешний вид порой может сказать больше, чем слова. А Жан де Монфор привык больше доверять вещам, нежели речам.

И незнакомца приволокли в герцогские покои как есть: с разбитым лицом, немытого, в рванине. Волосы, брови и глаза у него были темные, по бороде ползла кровь.

Монфор рассмотрел его и увидел, что в ином положении тот был бы весьма красив.

— Почему ты бросился на меня прямо на улице, как будто желал моей погибели? — обратился к нему Монфор.

— Если я чего-то и желал, то лишь собственного спасения, — ответил пленник. — Видит Бог, у меня нет на земле никого, кроме вашей милости; и если ваша милость откажет мне в покровительстве, то я утоплюсь в какой-нибудь реке, подальше от водопоя, чтобы люди не говорили, будто евреи отравили источники вод!

Тут Жан де Монфор вздрогнул, в мыслях рассердившись на себя за недогадливость: разумеется, стоящий перед ним человек был евреем!

— Назови свое имя и рассказывай все без утайки, — велел герцог.

— Я скажу все без утайки, — ответил Неемия, — и пусть ваша милость поступает со мной по своему усмотрению…

И он открыл Монфору, как когда-то давно сир Вран напал на торговца по имени Мелхиседек и едва не убил его, а потом заставил служить себе и повсюду рассказывал лживую историю о том, как спас его от разбойников; а ведь разбойником был он сам! И о том, как сир Вран забрал власть над этой семьей и грабил ее много лет. И как впоследствии все они перебрались в Голландию, а он сам, Неемия, упросил графа Уорвика помочь ему с крещением.

— Для чего же ты пренебрег и своей верой, хоть она и ложна, и опасностями, которые тебя ожидают на нашей земле? — спросил герцог.

Неемия признался, что главной его целью было — уничтожить сира Врана. Он рассказал герцогу и то, как искал в замке признаки занятий черными делами; сир Вран узнал об этом и обрек торговца на погибель; если б не один мальчик-слуга, умереть бы Неемии страшной смертью.

Но о корриган и о том, что случилось во время ее бегства, Неемия не обмолвился ни словом.

— Я не могу свидетельствовать против Врана, — заключил Неемия, — потому что для меня это добром не закончится. Но все, что я рассказал, — чистая правда.

Монфор долго взвешивал в мыслях услышанное и все не мог принять решения. Потом приказал стражникам:

— Снимите с него цепи.

Стражники сняли с еврея цепи, и Монфор опять размышлял и медлил. Потом герцог приложил мизинец к уголку рта, а это означало, что раздумья его близятся к концу.

— Трудно судить о правдивости человека, когда он голоден и страдает, — сказал Жан де Монфор. — И это так же верно для еврея, как и для доброго христианина. Граф Уорвик, твой крестный (если ты не лжешь), говорил мне, что и сарацины таковы, и даже те, у кого совершенно черная кожа. Поэтому умой лицо, поешь и переоденься в чистую одежду. Посмотрим, не изменится ли твой рассказ после этого.

Но и после того, как Неемия возвратил себе былое благообразие, его повествование звучало без всяких изменений.

И герцог Монфор сказал:

— Я спрячу тебя от сира де Керморвана. Служи мне верой и правдой и помалкивай. Если же я замечу хоть малейший признак твоего предательства, то убью тебя без всяких сожалений.

Но Неемия видел, что Монфор будет сожалеть. Ничто так не ненавидел герцог, как обманываться в людях.

И вот, спустя три года, Жан де Монфор пересказывает эту повесть архиепископу Рено. Архиепископ легко поверил доминиканцу в рваной рясе, но рассказу герцога верить не желал.

— Неужто вы сочли правдой басни бессовестного еврея?

— Джон Белл, как он себя называет, вовсе не явил себя бессовестным, — возразил Жан де Монфор. — И я уверен, что он не лжет. А обвинения Ива де Керморвана лишний раз подтвердили его правоту.

— Не хватало еще ссылаться на еврея, хоть бы и крещеного, в деле против христианина и рыцаря! — сказал архиепископ. И, не в силах скрыть любопытство, спросил: — А где он теперь?

— По-прежнему служит мне и сейчас находится в моем отеле, — преспокойно ответил герцог Жан. — Он — довольно ловкий посредник в торговых переговорах, а кроме того у него чуткий слух и зоркие глаза, что также немаловажно.

Архиепископ снова растянулся в постели.

— Если верх одержит Ив де Керморван, мы благословим его победу, и вы, дитя мое, вручите ему его прежнее владение, которое он держал от вашего двоюродного деда. Если же победит Вран де Керморван, возбудим против него дело по обвинению в колдовстве. И клянусь шляпой Господней, как говаривал блаженной памяти король Людовик Святой, — коли потребуется, выставим против него даже свидетельство этого вашего еврея!

Жан де Монфор хмуро улыбнулся.

— Конечно, мне хотелось бы забрать Керморван, чтобы впоследствии наградить этими землями кого-нибудь из верных слуг, но смута в Бретани нужна мне еще меньше.

— Совершенно с вами согласен, — сказал архиепископ. После этого разговора он заснул спокойным сном, как человек, чья совесть кристально чиста.

* * *

Яну приходилось нелегко. Трактирный слуга то и дело к нему цеплялся с вопросами: «А это правда, что твой хозяин проспал сто лет? А это правда, что он полоумный? А чего это он все время молчит? Это правда, что он живой утопленник? А как он ест и совершает иные отправления — на самом деле или только для виду? Ну мне-то ты можешь сказать — мы ведь с тобой оба слуги, ну что ты отворачиваешься, — ты ведь его во всяких видах видывал!»

Сперва Ян возмущался и простодушно говорил все как есть: что господин его вполне живой человек, и ест, спит и все прочее он не для виду, а на самом деле, как все живые люди; и что не во всяких видах он своего господина видывал, но лишь в тех, в каких дозволялось. Чуть позже Ян сообразил, что его задирают; тут над ним начали открыто потешаться, и он, недолго рассуждая, полез в драку и для начала подбил болтливому слуге глаз.

Слуга же тот приходился близкой родней одной прачке, даме уважаемой и широко известной, особенно среди мужской прислуги; она им всем была кума. И достаточно было предъявить куме подбитый глаз, как на Яна открылась настоящая охота.

Парень из Керморвана оказался орехом твердым, отчего то и дело возникали потасовки. И Ян бывал в них бит не один.

Таких драк случилось никак не менее четырех, прежде чем боевой отряд из шести человек захватил Яна, когда он возвращался на постоялый двор от той самой прачки. Она приводила в порядок одежду сира Ива — и она же заранее сообщила куманьку, когда за заказом к ней явится ненавистный прислужник.

И вот молодые горожане окружили Яна и стали выкрикивать обидные слова.

— Эй, как там поживает твой хозяин-утопленник? — вопили они. — Может, нам и тебя утопить, чтоб вы лучше друг друга понимали?

— А как он отдает тебе приказания? Он словами-то говорит или только булькает?

А Ян положил на землю узелок с чистой одеждой и очертя голову ринулся на ближайшего из обидчиков. Бил он вслепую, не особенно стараясь уворачиваться, потому что заботился не о своей сохранности, но о том, чтобы нанести врагу как можно больший урон.

— Для трупа ты слишком наглый! — орали ему прямо в ухо.

Завывая, Ян месил кулаками как попало. Несколько раз его сильно ударяли по голове, но он этого пока не замечал.

Наконец они навалились на него огромной кучей. В какой-то момент Ян перестал сопротивляться — просто лежал на мостовой и ждал, когда это закончится.

И вот все закончилось; правда, не вполне так, как предполагал Ян. Никто не счел его мертвым, никто не сказал: «Да ну его — надоело». Просто неожиданно они все исчезли, а рядом с Яном появились хорошие сапоги и край новенькой рясы.

— Ой, брат Эсперанс, — пробормотал Ян и закашлялся.

— Вставай, — велел Эсперанс. — Сир Ив про тебя знает?

— Что? — с трудом выдавил Ян, садясь и хватаясь за раскалывающуюся голову.

— Что ты из-за него дерешься?

— Стану я ему рассказывать! — возмутился Ян. — Ох, до чего здесь народ гнусный!

Вдвоем они добрались до покоев архиепископа, куда брат Эсперанс был теперь, благодаря своему аббатскому сану и репутации, вхож.

Брат Эсперанс решительно сказал:

— Довольно, Ян. Отныне ты будешь братом Яном. Надеюсь, у его святейшества сыщется для тебя еще одна ряса. Иначе тебя здесь бесславно убьют эти глупые мужланы, и ты не сделаешься великим художником, да и вообще вся твоя жизнь не сложится, потому что какая у калеки может быть жизнь, — а мой господин никогда не простит себе этого. И будет он плакать и убиваться из-за тебя, и это разобьет мне сердце. Вот почему тебе лучше сделаться братом Яном и прекратить глупые драки.

— А сир Ив-то здесь при чем? — угрюмо возразил Ян.

— Ему видней, — сказал Эсперанс. — А ты не рассуждай и делай как я тебе говорю.

Так Ян превратился в «брата Яна», во всяком случае, наружно. Забияки на улице его больше не трогали — по-видимому, перестали узнавать, и Ян лишний раз убедился в правоте Эсперанса, который называл людей «слепцами, которые не умеют смотреть человеку в лицо».

В простоте Ян боялся, что сир Ив непременно справится о поручении — был ли слуга у прачки, забрал ли одежду — и все такое. И придется со всей откровенностью сообщить ему о драке и ее последствиях. А рассказывать о таком Яну ох как не хотелось. Потому что чистую одежду для Ива, истоптанную и изорванную в пылу драки, Ян с Эсперансом попросту бросили на мостовой.

Однако сир Ив осведомиться обо всем этом даже не соблаговолил. Он и всегда-то мало интересовался внешними делами, а в те дни — особенно. Что до одежды, то он без единого слова надел ту, что подобрал для него Эсперанс, сумевший умаслить герцогского кастеляна.

Новоявленный «брат Ян», получив возможность невозбранно бродить по герцогскому отелю, теперь только и делал, что наслаждался. Здесь было так много красивых вещей! Столько он за всю жизнь свою не видывал. Диву даешься, на что способны, оказывается, человеческие руки. Какая тонкая резьба, сколько выдумки в каждом завитке, — а сундуки, украшенные разрисованной резьбой, — а костяные шашки с фигурками, изображающими персонажей из «Жизни Александра Великого», — а вазы из всевозможного материала, — а фаянсовые блюда, из которых никогда не едят, настолько они ценные, — а разноцветные стеклянные бокалы?.. У Яна глаза разбегались. Встанет перед каким-нибудь изысканным предметом, уткнется взглядом — и по часу ни с места: пытается проникнуть в мысли художника, который изготовил эдакую диковину.

И вот как-то раз, созерцая металлический кувшин с тончайшей чернью, Ян краем глаза уловил присутствие в комнате еще одного человека. Не все синяки и ссадины на лице и теле Яна зажили, поэтому он сторонился людей. Но тут нечто в облике того человека показалось ему знакомым.

Ян повернулся в его сторону и, позабыв о всякой осторожности, закричал во весь голос:

— Ах, мой добрый еврейский господин, ну до чего же я рад, что вы целы, и невредимы, и хорошо одеты, и сыты, и обласканы!

А Неемия ничем не показал своего удивления, только чуть побледнел и глаза у него расширились.

Тут Ян сообразил, как выглядит и во что одет, и заговорил поспокойнее:

— Вижу я, вы меня не признали, мой господин, а ведь мы с вами вышли целыми и невредимыми из одного скверного дела, связанного со старым винным погребом!

— Ян, — выговорил Неемия и крепко сжал губы, как будто испугался, как бы с них не сорвалось еще какое-нибудь слово, которое окажется лишним.

— Ну да, это я, Ян! А все-таки вы помните меня… Хорошо; а то говорят, будто люди вашего племени неблагодарны.

— Нет, это не так, — сказал Неемия, совершенно успокоившись. — Я очень тебе благодарен. Более того, с тех пор, как дела мои поправились, я накупил для тебя кое-каких безделиц, вроде тех, что нравились тебе во времена нашего знакомства. Все искал способ передать их тебе так, чтобы не выдать ни тебя, ни себя. Да только вижу, что теперь они тебе не нужны.

— Как это — не нужны? — возмутился Ян. — Очень даже нужны… А что это за вещицы? Их можно посмотреть?

— Несколько пряжек, очень хорошенький эмалевый ларец и ножны из тисненой кожи с позолотой, — перечислил Неемия. — Но для чего тебе все эти безделушки?

— То есть — как «для чего»? Владеть ими, рассматривать их и любоваться, и носить на себе, и коситься на них, хорошо ли они блестят на солнце и замечают ли их красоту другие люди… Вот для чего!

— Разве ты теперь не монах?

Ян машинально провел ладонью по своему одеянию и затряс головой.

— Вовсе нет, и даже не послушник. Просто так удобнее, а то я все время дерусь — видите, что у меня с лицом? Хорошо, что мой господин — человек задумчивый, он этого, кажется, даже не замечает…

— Твой господин здесь? — Лицо Неемии сразу стало замкнутым.

— Не прежний господин, не сир Вран. Теперь мой хозяин — сир Ив де Керморван, его племянник, — Ян торопился с объяснениями и путался, но сиял он так непритворно, что Неемия поневоле начал улыбаться. — Хорошо, что мы встретились! До чего же я рад! — И спохватился: — Это не из-за подарков, а просто… Хотя из-за подарков тоже, — признал он совсем тихо.

Неемия сказал:

— Подожди здесь. Я их тебе сейчас принесу. Они у меня в отдельной шкатулке, нарочно для тебя хранятся.

И Неемия, бесшумно ступая, вышел из комнаты.

И Ян остался один. От волнения он не мог стоять на месте. Ну надо же! Кто-то думал о нем, собирал для него подарки! Такого с Яном не случалось никогда в жизни. Услышав за спиной шаги, Ян стремительно обернулся — и улыбка медленно растаяла на его лице. Перед ним стоял не Неемия, а Эсперанс.

— Ну, — сказал Эсперанс, созерцая померкшее сияние в глазах парня. — Кого ты ожидал увидеть вместо меня?

— Одного друга, — выпалил Ян и покраснел. Он сжал пальцы в кулак и ударил себя по голове. — Ну что я за проклятый дурак! Вечно брякну не ту правду, что требуется.

— Поясни, — велел Эсперанс.

— Ох, брат Эсперанс… — протянул Ян, и глаза у него стали лживыми. — Может быть, об этом не стоит… Я вам лучше что-нибудь другое про себя расскажу… И тоже правду…

Эсперанс взял его за плечи и сильно стиснул пальцы. Ян поморщился.

— Ну и хватка у вас, — проворчал он, даже не пытаясь освободиться.

— Я ведь рассказывал тебе, как служил в инквизиции? — осведомился Эсперанс. — Был, между прочим, секретарем… Но это потом, когда меня повысили за усердие. А начинал с подручного палача.

— Все вы врете, брат Эсперанс, никаким вы не были… ой! — сказал Ян. — Ай! Ладно, признаюсь во всем.

— Давно бы так, — проворчал Эсперанс, убирая руки. — Так кто он, этот твой друг?

Ян потер плечо — Эсперанс как-то на удивление больно надавливал на синяк, оставшийся от последней драки.

И тут вошел Неемия со шкатулкой в руках. Увидев второго монаха, замер, настороженно посмотрел на Яна. Паренек махнул ему рукой:

— Это брат Эсперанс, самый давний друг сира Ива…

Неемия заговорил негромко и вежливо:

— Здесь кое-какие вещи, о которых меня просил в свое время этот молодой человек. Надеюсь, мой господин, вы позволите ему принять подарки.

— Позволю, — сказал Эсперанс.

Ян сразу схватил шкатулку, открыл ее и испустил радостный вопль.

Неемия и Эсперанс улыбнулись совершенно одинаково, и это мгновенно сблизило их.

Эсперанс сказал еврею:

— Расскажите-ка мне, как вы ухитрились свести дружбу с Яном. Почему-то меня не отпускает чувство, будто эта история имеет самое прямое отношение к тому, что произойдет здесь в самом ближайшем будущем.

— Возможно, — согласился Неемия. — Что ж… — Он вздохнул. — В конце концов, это ведь я нашел в замке корриган и выпустил ее на волю! Думаю, с нее и началось. С корриган. Ее звали Гвенн…

* * *

Герольд у Монфора хороший — глотка луженая, голос разносится над ристалищем, и скамьями, и всей собравшейся толпой… Никогда бы не подумал сир Ив, что у этого человека может быть такой голос. Герольда он несколько раз видел — точнее, ему показывали издалека пальцем: вон, мол, герольд. Немолодой, с жеваным усталым лицом, с виду скучный. Но провозглашает — как бог войны.

Тяжба племянника с дядей, так болезненно задевавшая сира Ива, преподнесенная столь великолепным образом, вдруг превратилась в произведение искусства. Как будто облагороженные мощным и красивым голосом слова «барон Ив де Керморван, сын сеньора Алена де Керморвана» не обозначают того имени, на которое Ив привык откликаться, но свидетельствуют о чем-то недостижимо возвышенном. Да и вообще все происходящее словно бы перестало иметь какое-либо отношение к Иву.

«Как это милосердно, — подумал Ив. — Не будь герольда, я бы, кажется, умер от стыда, что мне приходится отстаивать собственное достояние с оружием в руках — да еще против брата моей покойной матери!»

Неизвестно, какие мысли посещали в эти минуты сира Врана. Оба противника были уже облачены в доспехи; наконечники копий сверкали на солнце, и ноги удобно упирались в стремена. Шум доносился как будто издалека, только голос герольда звучал отчетливо и звучно. Рассеченный решеткой забрала мир был теперь отделен от Ива, и Ив думал о том, что уходит из жизни постепенно: сперва — надев шлем, затем — опустив забрало, и под конец, если Бог не даст ему победы, все накроет окончательная тьма.

Но, едва только эта мысль пришла ему в голову, как Эсперанс совсем рядом с ним произнес:

— Из этой тьмы родится новый свет; впрочем, сегодня Бог даст вам победу, мой господин.

— Ты читаешь мои мысли?

— Просто догадываюсь, о чем вы думаете.

Неожиданно Ива осенило:

— Ты уже побывал в этом времени? Тебе всё известно заранее?

Но, как оказалось, осенило его совершенно напрасно, потому что Эсперанс только покачал головой:

— Я заново проживаю мою собственную молодость, но время-то продолжает неуклонно двигаться вперед… Как и все прочие, в этой минуте я нахожусь впервые и ничего не знаю наперед. Всякий человек — гость в своем времени, а не хозяин ему, и я не исключение. Однако нынче вы поднимаете оружие за правду, а это — половина победы; другая же половина состоит в том, что вы молоды по-настоящему, в отличие от сира Врана; вот уж кто фальшив с головы до ног. У него, быть может, и гладкое лицо, но взгляд и движения старика. Помните об этом, когда направите на него копье.

— Хорошо, — сказал сир Ив.

Он позволил Яну взять коня под уздцы и вывести на поле.

Его отвели в самый конец огороженного участка. Далеко впереди виднелся другой закованный в доспехи рыцарь, похожий на башню, неподвижный на высоком коне. Наконечник копья, поставленного торчком, терялся где-то в поднебесье; Иву пришлось бы сильно задирать голову, чтобы увидеть его.

Герольд опять кричал, трубы ревели, народ шумел так сильно, что Иву начало казаться, будто он находится на берегу моря. И это ощущение успокаивало, потому что море было самым давним его другом и союзником.

Затем он услышал сигнал, о котором его предупреждали заранее: длинный протяжный зов одинокой трубы. И кони стали набирать ход. Сперва они бежали совсем медленно, но затем, привыкая к бегу и тяжести всадников, — все быстрее и быстрее. Ив упер копье в специальный щиток и опустил наконечник. Он все еще не видел противника — забрало мешало обзору; затем перед ним начала расти металлическая гора. Она лязгала и гремела, и сир Ив понял, что это — сир Вран.

Он по-прежнему не видел наконечника Вранова копья, хотя оно было теперь опущено и нацелено Иву прямо в грудь. Конь под ним шел ровно и уверенно, и Ив, чуть подавшись вперед, тоже чувствовал себя вполне уверенно. Ему казалось, что скачка никогда не закончится, и в душе он был рад этому.

И вот наконец он увидел копье соперника — такое длинное и грозное, но главное — такое толстое! Оно как будто не имело отношения к Иву. Еще одна примета надвигающейся башни, не более.

Он видел шлем с остроконечным забралом-клювом, видел развевающиеся ленты на макушке этого шлема, видел яркий щит на груди, и горностаевый фон; и только в тот миг, когда Иву предстали бретонские горностаи, он понял, что перед ним — не двигающаяся башня, не странное металлическое существо, наподобие ожившей шахматной фигуры, которая после поединка будет попросту убрана в коробку. О нет, это был он, сир Вран, его дядя собственной персоной, человек, обманувший его детское доверие.

Сквозь прорези забрала Ива обжег пристальный, пылающий ненавистью взгляд. И рука Ива дрогнула; копье, нацеленное было в середину щита Врана, чуть приподнялось и вонзилось прямо в щели забрала, в то время как сам Ив ощутил резкий толчок в грудь. Он услышал треск, с которым раскололся его щит, и почувствовал двойную боль: в груди, возле сердца, куда пришелся удар противника, и в правой руке, нанесшей удар.

Выронив копье и едва удерживаясь в седле, сир Ив пронесся дальше. Вран мгновенно пропал из виду. Конь бежал по-прежнему быстро, и Иву стоило трудов угомонить его, чтобы он не врезался в толпу и не раскидал зрителей. Наконец они остановились у края поля.

Ив ждал. Он не предпринимал ничего самостоятельно. Жан де Монфор, наставляя его, предупредил, чтобы он ничего не делал сам, без приказания. Если потребуется, ему принесут второе копье. Если возникнет нужда, его развернут лицом к противнику и побудят ко второму сближению. Если будет нужно, ему велят спешиться и продолжить бой на мечах.

«Вы поступаете в полное послушание распорядителю, — наставлял его Жан де Монфор, — он будет руководить каждым вашим шагом, каждым действием. Вы даже по сторонам не должны смотреть без его приказа. Иначе результат вашего поединка можно будет оспорить и счесть недействительным».

Поэтому Ив сидел в седле неподвижно.

Крики, звучавшие вокруг него, становились все громче. Влага обильно струилась по всему телу Ива, начиная с подмышек, а он даже не смел проверить — пот это или кровь. Рубаха его взмокла и липла к коже. Он не поднимал забрала. Мир по-прежнему оставался наполовину призрачным, рассеченный решеткой.

Затем к Иву приблизились и громко повелели:

— Снимите шлем, сир.

Ив поднял руки и снял шлем. Правая почти отказывала ему в повиновении, однако он справился.

Краски, солнечный свет, крики — все нахлынуло на Ива. Он с трудом удержался от болезненной гримасы. Морщинистый герольд с усталыми глазами сказал негромко, глухо:

— Вы можете спешиться, сир.

Подбежал Ян, помог Иву сойти с седла. С трудом передвигая ноги — на самом деле со стороны он выглядел весьма величественно, — сир Ив пошел следом за герольдом на середину поля. Вран лежал там. Ив выбил его из седла. Копья валялись рядом, одно было расщеплено.

— Вы попали ему прямо в забрало, копье скользнуло по «клюву» и угодило в зазор под воротником, — сказал герольд, не глядя на Ива. — Вы ранили его смертельно. Удар засчитан.

Ив молча наклонился над дядей. Вран смотрел на него ясными глазами, и в них стояла открытая ненависть.

— Глупец, — сказал племяннику Вран, выплевывая это слово вместе с кровью.

Затем он тихо захрипел и больше не дышал.

Ив выпрямился и увидел Жана де Монфора. Герцог стоял прямо перед ним, он вышел на поле в роскошной мантии, подбитой горностаями, и золотой лев рычал на его плаще. Стального цвета седина блестела в его волосах. На ярком солнце темно-серые глаза Монфора горели желтым огнем, как у зверя.

Зычным голосом, куда роскошнее герольдова, Монфор прокричал:

— Господь даровал победу Иву де Керморвану!

Затем поднялся всеобщий рев. Ива куда-то повлекли; Монфор скрылся из его глаз, исчез и конь, уведенный Яном, пропал архиепископ, который должен был благословить оружие соперников и засвидетельствовать Господню волю в этом поединке; сгинул и мертвый Вран де Керморван. Все затопила пестрая толпа, тянущиеся к победителю руки, какие-то чужие лица, мужские и женские, и любезные улыбки, и взгляды знатных дам, и пьяный смех. Цветов не было, поскольку стояла поздняя осень, их заменяли ленты, связанные причудливыми бантами.

Ив позволил себя увести в шатер, разбитый для него за полем, раздеть, обтереть влажной губкой (процедура, во время которой он покрылся тугими синеватыми мурашками), переоблачить во все сухое и свежее, украсить новым меховым плащом — подарком от герцога. Рубиновое ожерелье, которое было на шее Ива под одеждой, теперь сверкало на его груди, и все дружно восторгались превосходной вещью, однако о происхождении ее не спрашивали, полагая, что это — дар любви.

Ив по-прежнему молчал. Краем уха он слышал, как привели коня; это его успокоило. Опять поблизости возник Ян, и не в монашеском платье, а в обычном. Парень так и сиял, а на его поясе блистали красивые ножны.

Ив сказал ему:

— Какие красивые ножны.

Всхлипнув, Ян бросился к его ногам и расцеловал его руки.

— Что с тобой? — сказал ему сир Ив, наклонившись. — Ты, никак, боялся, что он может одолеть меня?

Ян покаянно кивнул.

— Ступай, — сказал сир Ив. — Меня, должно быть, зовут на пир в отель герцога — там меня и найдешь.

Ян вскочил и убежал.

В тот день Ив напился до бесчувствия, и еще задолго до того, как солнце сделалось красным, его унесли из-за пиршественного стола и уложили в самую лучшую постель, какая только нашлась в герцогском отеле.

Глава восьмая ПРИЗРАЧНЫЕ СЛЕДЫ

Победа Ива и смерть Врана изменили все. В единое мгновение из безвестного юного пришельца Ив сделался сеньором Керморвана и получил это владение от самого Жана де Монфора.

Монфор совершенно по-другому начал держать себя с Ивом, сменив недоступную монументальность на приветливое, простое и даже веселое обращение. В первые дни Ива это немного смущало, а потом он привык. Он снова начал разговаривать, улыбаться, смотреть другим людям в глаза и даже прилюдно принимать пищу. И многие увидели, что он приветлив, скромен и добр. Но расспрашивать его об Озере Туманов никто не решался, хотя слухи об этом по-прежнему ходили самые замысловатые.

В обновленном обличье предстал и Эсперанс: расставшись с монашеской рясой (но отнюдь не с сапогами), Эсперанс обратился к воинственной эпохе своей жизни и, по наружности, повадкам и отчасти образу мыслей совершенно сделался капитаном наемников — правда, без отряда. Теперь он носил оружие, говорил и мыслил как солдат и даже разжился шлемом и кирасой, изрядно погнутыми, но вполне прочными.

Сир Ив немало подивился, узрев своего наставника преображенным; однако Эсперанс невозмутимо объяснил:

— Вам потребуется более серьезный защитник, нежели монах, вооруженный лишь здравым смыслом и набором наставлений; что до прочего, то быть вам добрым другом я могу в любой одежде, даже в этой.

Сир Ив только рукой махнул.

После разговора с Неемией Эсперанс несколько дней был, как казалось, сам не свой. Он ни на мгновение не усомнился в правдивости рассказа. При мысли о том, какому обращению подверглась его любезная возлюбленная-корриган, Эсперанс бледнел и принимался скрипеть зубами, так что Неемия пугался и впоследствии избегал встречаться с Эсперансом наедине.

За несколько дней до своего предполагаемого отъезда в Керморван сир Ив послал за Неемией, и тот явился. Поглядывал он на сира Ива с легкой настороженностью, как будто не вполне понимал, чего ожидать, однако Ив встретил его просто и сердечно.

— Скажи, — обратился к нему сир Ив, — ты мог бы продать для меня драгоценные камни?

— Его милость герцог считает, что я могу продать что угодно, — осторожно ответил Неемия. — Впрочем, со стороны его милости это небольшое преувеличение, хотя обычно он бывает прав. В любом случае, сперва мне нужно увидеть эти камни.

Сир Ив снял с шеи ожерелье и протянул ему.

— Посмотри.

Неемия быстро оглядел ожерелье, а затем снова поднял глаза на сира Ива.

— Но для чего вам расставаться с такой великолепной вещью, мой господин?

— По правде сказать, у меня сердце кровью обливается, — признался сир Ив. — С ожерельем связано одно воспоминание, которое мне не хотелось бы выпускать из рук; да ничего не поделаешь. Мне нужны деньги, чтобы закупить зерно: в Керморване третий год неурожай.

— Разумно, — сказал Неемия. По его виду было понятно, что он все еще сомневается: жаль ему было прекрасного ожерелья, жаль и воспоминания, дорогого сиру Иву; такие вещи Неемия угадывал сердцем.

И тут сир Ив несказанно удивил его, добавив:

— Стоимость четырех камней отложи отдельно. Эта сумма предназначается для Яна, чтобы он мог прожить в любом из избранных им городов год и один день и поступить в ученики к какому-нибудь мастеру.

Неемия насторожился.

А Ивпродолжал:

— Для Яна красота и правда равноценны. Он никогда не выступит на той стороне, где не найдет ничего прекрасного по наружности; а это значит, что, будучи воином, он может совершить ошибку. Вот почему не следует ему заниматься солдатским ремеслом и лучше всего писать алтари и картины.

Странное выражение появилось в темных глазах Неемии, когда он тихо спросил:

— Как, по-вашему, мой господин: Ян ведь помог мне спастись лишь потому, что желал получить от меня красивые вещицы в подарок?

До этого мгновения сир Ив глубоко не задумывался о еврее и о том, что может лежать у него на душе; но теперь он посмотрел на Неемию и увидел его так, как видел многих других, — всего целиком, со всем, что тот пережил, чему поверил и в чем усомнился.

— Да ты и сам так не считаешь, Неемия, сколько бы ни утверждал обратное, — сказал сир Ив. — Ян любит все красивое бескорыстно. Будь ты уродлив, может быть, он и оставил бы тебя умирать, — кто знает? Но о подарках он заботится не больше, чем они заслуживают.

— Ян — весьма странный человек, — произнес Неемия, и сир Ив увидел, что его словно бы отпустило. — А это весьма необычно, ибо говоря о Яне, мы говорим о простолюдине.

— Хочешь сказать, среди простолюдинов не бывает странных людей?

— Скорее — что странности простолюдинов обычно менее изощренны, — пояснил Неемия.

Сир Ив наклонил голову, оценив последнюю мысль, и сказал:

— Здесь я с тобой полностью согласен. Странность, присущая нраву Яна, делает его утонченным — а это, в свою очередь, далеко уводит его от тех людей, среди которых он был рожден. Жаль мне отпускать его от себя, но ничего не поделаешь. На мой век хватит простых мужланов, готовых преданно служить за кусок хлеба и доброе слово; а ему нужно заботиться о других вещах.

Неемия замолчал, как будто не желая продолжать разговор. Ив видел, что тот обдумывает что-то важное, и не мешал ему. Наконец Неемия заговорил снова:

— Мне не хочется лишать вас этого ожерелья, мой господин, тем более что оно вам памятно. Его стоимость не окупит всех затрат на зерно, а чудесная вещь пропадет. Будет лучше, если я предоставлю вашей милости заем на несколько лет.

Ив забрал свое ожерелье и снова надел.

— А какие сейчас цены на зерно? — спросил он.

* * *

В сопровождении капитана Эсперанса и оруженосца Яна, который не знал еще, каким образом была решена его судьба, сир Ив возвратился в Керморван. Его встречали так, словно он не только воскрес из мертвых, но и сумел это доказать. Под ноги его лошади бросали солому, перевязанную лентами, и все кругом плакали от радости.

— Как удивительно здесь все, — говорил сир Ив Эсперансу, без устали блуждая по замку. Капитан в эти дни не отходил от него ни на шаг. — То мне все кажется незнакомым. Даже вид из окон сделался другим. Одни деревья выросли, другие погибли. И деревенские дома словно бы подступили ближе к стенам. А потом вдруг вижу какую-нибудь вещь из прежних — и разом все встает по местам, как будто из тьмы выступает часть комнаты, озаренная случайным лучом света…

Из библиотеки убрали пыль, насколько это оказалось под силу двум пожилым служанкам (молодым сир Ив не доверял и из замка их изгнал). В большом зале вывесили на стены все гобелены, какие только нашлись, и выставили там оружие и гербовые щиты. Для кухни по приказанию сира Ива нарочно был изготовлен новый котел. (Сир Ив не объяснял причины последнего новшества, поскольку она ему самому казалась несерьезной. Дело в том, что Ив брезговал трапезой Врана).

Эсперанс передал крестьянам повеление сира Ива — не оставлять про запас никакого зерна и все, какое найдется, употребить в пищу. Для посевов, сказал сир Ив, весной прибудет новое зерно на большом корабле из Англии. И если, прибавлял от себя Эсперанс, кто-нибудь этому не поверит и скопидомством доведет семью до голодной смерти, то сир Ив узнает обо всем, придет и покарает виновного. И если сам виновный тоже умрет, то сир Ив вынет из могилы и возвратит к жизни, а там уж не будет ослушнику никакой отрады, одно лишь вечное терзание.

О последнем прибавлении сир Ив, впрочем, не догадывался и просто радовался тому, что люди поверили ему и подчинились.

Капеллан боялся нового господина еще больше, чем старого. Про сира Врана думал капеллан, будто тот водит дружбу с дьяволом; а кто дьяволу друг, того дьявол не обижает. Но что такое сир Ив, который Врана одолел, — о том капеллан и гадать не осмеливался.

А пуще всего боялся капеллан, что сир Ив придет на исповедь и расскажет ему что-нибудь ужасное. Бывают такие исповеди, слыхал капеллан, — и особенно в Бретани, — после которых священник чернел лицом, замертво падал и уж потом не мог произнести на человеческом языке ни единого слова, а изъяснялся на особом наречии, которое понятно только духам, преимущественно падшим.

Поэтому капеллан улучил момент и остановил Яна — как бы невзначай.

— А что, Ян, — заговорил капеллан, — вижу, хорошо тебя кормит новый господин.

— Не жалуюсь, — ответил Ян коротко.

Капеллан втянул руки в рукава, поежился.

— И ростом ты, Ян, как будто больше стал, и в плечах раздался, — продолжал он.

— Время у меня такое, — сказал Ян. — Иду в рост. Но это все не ради меня самого, а ради того, чтобы лучше служить моему господину.

— А какой он, твой господин? — Тут капеллан вплотную подобрался к тому, что интересовало его больше всего.

— Об этом люди и поумнее меня ничего не знают, — ответил Ян. — Но сам герцог Монфор, — он приподнялся на цыпочки, чтобы выразить благоговение перед этим именем, — признал моего господина за того, кто он есть, иначе говоря — за сира Ива де Керморвана; а что к тому можно прибавить — не моего ума дело!

— Но настоящий ли он человек? — продолжал допытываться капеллан. — Или же он только видимость человека, данная нам как искушение?

Ян показал рассеченную бровь, приподнял волосы, явил шрам на лбу.

— Видали? Это все я получил, когда дрался за моего господина с людьми, которые были покрепче вашего, — сказал он. — Ух, и лупцевали же они меня прямо на улице! И повалили, и ногами били, и еще дубинкой. Но я в долгу не оставался и отбил им детородные органы, и перебил голени, и напинал им в живот, ну а потом пришел еще брат Эсперанс, который стал теперь капитаном Эсперансом; и мы вдвоем одолели десять таких дерзецов.

— И к чему ты мне это рассказываешь, Ян?

— К тому, что за моего господина я дрался, не жалея ни себя, ни противников моих; как же мне отвечать на вопрос — человек ли он или только видимость? А разве за видимость можно подраться до крови? Будь сир Ив одной только видимостью, я бы ограничился плевком — плюнул бы в негодяев да и уносил бы поскорее ноги.

— Скажи-ка мне вот что, Ян, но сперва подумай хорошенько, чтобы тебе не ошибиться с ответом: ходил ли сир Ив к мессе и видел ли он Господа?

— А что мне хорошего будет, если я отвечу правду? — дерзко спросил Ян.

О чем-то капеллан и сам заранее догадывался, а что-то снизошло к нему как наитие, потому что он обещал:

— Я научу тебя разбирать и рисовать буквы, и ты сможешь читать и писать, если захочешь и будешь усерден.

Ян аж побелел, и вся спесь от него сразу убежала, запряталась в углу, скорчилась там и задрожала.

— А разве такое возможно, чтобы я научился буквам? — тихо спросил Ян.

— Это для кого угодно возможно, кроме слепцов и слабоумных, а у тебя к тому есть расположение, — сказал капеллан. — Отвечай теперь на мой вопрос и берегись: если ты солжешь, я научу тебя буквам неправильным!

— Сир Ив де Керморван почти каждый день, что находился в Ренне, был у мессы и не раз он встречал Спасителя, и было ему назначено такое же испытание после победы над сиром Враном, и Спаситель не отвратился от сира Ива. Это возвестили от имени архиепископа Рено, да удержит святой Гвеноле его душу в своем кошельке, который носит у пояса!

— Разве у святого Гвеноле есть кошелек у пояса? — удивился капеллан.

— У нас в Керморване — нет, и в Ренне — тоже нет, а вот в Нанте, сказывали знающие люди, есть такой кошелек, — ответил Ян.

С того дня капеллан начал учить его буквам, и Ян перестал спокойно спать: каждое мгновение виделись ему завитки, исполненные глубокого смысла, например — «а», «о» или «з»…

* * *

Эсперансу не давал покоя рассказ Неемии, и скоро уже капитан ни о чем другом думать не мог, как только о корриган и ее освобождении.

Неемия сказал, что отнес корриган на своих плечах к ручью и там, по ее просьбе, оставил. И Эсперанс тоже отправился к ручью.

Быстрый поток бежал, то скрываясь среди снега и жухлой травы, то вдруг посверкивая на поверхности. Здесь было светло; кусты, облепленные снегом, тянули ветки через русло. Они гнулись к земле, образуя над ручьем множество округлых арок, и вода протекала под ними, казалось, с особенным весельем, заворачиваясь на бегу в десятки крохотных водоворотиков.

Еще никогда, ни разу за все те годы, что минули со дня расставания, Эсперанс не различал след своей корриган так отчетливо. Он присел на корточки, рассматривая снег и траву, протыкающую мягкий сугроб. Вот здесь лежала корриган, набираясь сил. Здесь она провела несколько дней. Он закрыл глаза, и тотчас Гвенн предстала ему. Тонкое в кости, исхудавшее существо, одетое длинными красными волосами. Не рыжими, как изредка встречается у людей, а ярко-красными, как мясо. Ее глаза были широко распахнуты и не моргали; в них отражался весь мир разом. Зрачки ее вместили в себя луну и звезды; видны в них были и сухие листья, бесплодно задержавшиеся на ветках, и ручей, живая серебристая змея; и быстрые силуэты пролетающих птиц… И каждое облако, проплывающее в вышине, отбрасывало на них свою тень.

Ее тело оставалось неподвижным; ни снег, ни ветер не могли заставить ее даже вздрогнуть — напротив, она набиралась сил от каждого порыва ветра, от каждой пригоршни холодной влаги с небес.

А потом ее обнаружили крестьяне. Это случилось здесь же, на берегу ручья. Сперва это были дети — двое мальчиков, братья. Младший был весь в соплях и с болячкой в углу рта, но веселый и, если отмыть, хорошенький; старший так и лопался от чувства собственной значимости, а лицо у него было рябое.

Стоя там, где долгое время пробыла его возлюбленная, Эсперанс обрел способность смотреть ее глазами. Должно быть, она оставила после себя эти картины подвешенными в воздухе. Корриганы иногда поступают так, когда хотят передать весть о себе.

Младший вдруг остановился и схватил за руку старшего.

— Там кто-то есть! — прошептал он, показывая на высокую траву.

Старший нахмурился.

— Вечно тебе мерещится!

— Нет, — настаивал маленький мальчик, — там кто-то лежит… Оно нас видит.

Теперь и старшему стало не по себе.

— Подожди-ка здесь, — бросил он и осторожно стал пробираться к зарослям. С каждым шагом он все отчетливее ощущал на себе пристальный взгляд, однако, поскольку меньшой брат все время видел его, не хотел показывать страха.

Он присел на корточки, раздвинул траву руками… С земли, наполовину занесенная листьями, смотрела на него корриган. Будь она человеком, мальчик, не усомнившись ни на мгновение, принял бы ее за знатную даму. Но в том-то и заключался страх, что она явно принадлежала к потустороннему миру. Красные пряди, разметавшись, прилипли к земле. Иней покрывал их, снежинки блестели вокруг ее лба. Искаженный образ ручья, тени птиц и деревьев, влага, исторгнутая ветром, — все это мальчик увидел в неподвижных расширенных зрачках корриган. А затем, к своему ужасу, он заметил там и собственное отражение.

Она не обращала никакого внимания на людей. Просто лежала и смотрела. И вдруг слегка повернула голову, и губы на ее узком лице дрогнули.

Мальчик испустил сдавленный вопль и бросился бежать. По дороге он споткнулся о своего брата, и малой, не поняв, в чем дело, перепугался еще больше, чем старший; оба, завывая, понеслись прочь.

Гвенн знала, что теперь сюда непременно придут люди. И не дети, которых легко отпугнуть, а взрослые, встревоженные рассказом мальчиков. Они явятся большой толпой, вооруженные вилами и кольями, чтобы собственноручно разделаться с нечистой силой, которая заползла на берег их ручья.

Гвенн решила покинуть свое убежище. Немало времени провела она в мире людей и многое успела узнать о них. Например, теперь она знала, что по-настоящему договориться можно лишь с одним человеком; если людей двое — задача усложняется вчетверо, если их трое — дело становится почти невозможным; а при виде толпы следует обращаться в бегство.

С корриганами дело обстоит совершенно иначе. Корриганы никогда не собираются «толпой». Разумеется, могут сойтись вместе и пять, и десять, и даже двадцать корриганов, но в любом случае каждый останется отдельной личностью с собственным мнением и собственным представлением о правильном и неправильном, а оно у корриганов бывает весьма причудливым. Люди же, соединившись в толпу, изменяются коренным образом. Гвенн доводилось видеть, как милые и спокойные женщины в толпе оборачиваются разъяренными ведьмами, а потом как ни в чем не бывало возвращаются в исходное состояние, и происходит это без всякого для них ущерба.

Многие корриганы не знают об этом свойстве человеческой натуры и, меряя других по себе, попадают впросак. Но Гвенн не собиралась дожидаться, пока это произойдет с ней. И она пошевелилась — впервые за долгое время.

Волосы ее приросли к земле. Она отдирала их, прядь за прядью, так что на снегу остались красные волоски. Наконец вся грива была освобождена, и корриган села. Отражение в ее глазах смазалось, превратилось на миг в бесформенное пятно, но затем вновь обрело четкость. Теперь и небо, и стволы, и трава, и ручей, помещенные в расширенных черных зрачках Гвенн, выглядели иначе: они стали более определенными.

Она прислушалась к собственному телу. Кровь, застывшая на сотню лет, постепенно оживала. Медленно потекла она по жилам, наполняя руки и ноги Гвенн теплом. Она согнула ногу и уставилась на свое колено с любовью и огромным восхищением. Каким прекрасным казалось ей это острое колено, шершавое, как у девочки, которая любит лазать повсюду! Наклонившись вперед, Гвенн нежно поцеловала его. И, раз уж она нагнулась, она потянулась к своим ступням и обхватила их пальцами рук.

Ее тело восхитительно подчинялось каждому ее желанию. Встретившись, пальцы рук и ног радостно сплелись и, соединившись самыми чувствительными местами, там, где у ундины росли бы кожистые перепоночки, шевелились, сжимались и разжимались.

Затем Гвенн вскинула руки над головой и одним прыжком вскочила на ноги. Она изогнулась, как натянутый лук, подставляя ветру маленькую острую грудь, и тело ее засверкало при солнечном свете. Волосы, слипшиеся от влаги, все еще подернутые инеем, рассыпались по спине, по плечам; от них по коже корриган бегали багровые отсветы. Растаявший иней осыпал Гвенн каплями влаги.

Она сделала первый шаг, и земля под ее ногами запела от радости. Гвенн смеялась. Ее переполняла сила. Она не помнила человека, который освободил ее, ни имени его, ни лица; забыла даже самые обстоятельства своего освобождения, и была смутно, почти неосознанно благодарна за это своему спасителю. Если бы он попросил у нее дары, она, разумеется, удержала бы в памяти и лицо его, и имя, и взгляд, и мельчайшие подробности их встречи. Но он оказался настолько добр, что избавил ее даже от самого себя.

Ступая медленно и наслаждаясь каждым прикосновением к траве, к легкому снегу, к голой земле и опавшим листьям, пропитанным влагой, Гвенн ушла от ручья.

И Эсперанс двинулся дальше, разыскивая приметы, которые она оставила для него. Порой он сбивался с пути, но затем опять видел свою возлюбленную. В прозрачном воздухе являлись, сменяя друг друга, смутно распознаваемые образы. Если смотреть на них прямо, они почти не заметны; однако боковым зрением они улавливались постоянно.

Узкая спина со сведенными лопатками мелькала среди стволов, за нею тянулся серебристый след. Иногда видение делалось настолько ясным, что Эсперанс поневоле поднимал руку, чтобы коснуться, но пальцы его встречали лишь пустоту.

Должно быть, Гвенн направлялась в Броселиандский лес. Рано или поздно она отыщет дорогу к озеру Туманов и вернется домой.

Эсперанс старался сдерживать себя и не спешить. Корриганы редко торопятся: им принадлежит все то время, что создано Творцом, — вплоть до Страшного Суда. Если Эсперанс сейчас побежит, торопясь скорее догнать Гвенн — он называл ее тем же именем, что и Ив, поскольку не помнил настоящего, — он потеряет след.

Вот она остановилась, чтобы полюбоваться тремя деревьями-сестрами. Вот пробежала через поляну, танцуя и взлетая в прыжках. Вытянутые пальцы ног едва касались земли, ладони зачерпывали ветер и разбрасывали его вокруг, от лица исходило сияние, а волосы горели пожаром.

А затем все неожиданно изменилось. Образ опять смазался, зато теперь он улавливался не только боковым зрением, но и прямым. Из лесу выскочила толпа крестьян, вооруженных и разозленных донельзя. Впереди бежала костлявая женщина с граблями — очевидно, мать тех мальчиков, — и что-то кричала, широко разевая рот, в котором не доставало половины зубов. За нею мчалось человек пять мужчин, а позади, пыхтя, — две толстых кумы, принявших участие в погоне преимущественно из любопытства.

Корриган испугалась. Ох, как же она испугалась! Страх ранил ее, точно стрела, выпущенная из лука. Страх разрушил красоту, в которой она только что купалась, щедро расплескивая ее вокруг себя. Вторжение чужой ненависти оказалось слишком неожиданным — Гвенн ведь и думать забыла о том, что за нею могут погнаться!

Тонко, беспомощно закричав, она обернулась к преследователям лицом и вытянула перед собой руки.

«Беги, — думал Эсперанс, в отчаянии кусая губы. — Беги же! Не жди, пока они набросятся на тебя!»

Толпа остановилась. Очевидно, эти простые люди и сами были изрядно напуганы зрелищем, которое предстало их взору. Большие удлиненные глаза Гвенн изрядно косили, пропорции ее обнаженного тела были немного иными, чем у обычной женщины; да ведь крестьяне и обычную-то женщину редко видят обнаженной, всерьез полагая всякую, кто разденется донага, пособницей дьявола и сосудом всяческого зла и соблазна.

Мгновения их замешательства оказалось, по счастью, довольно, чтобы Гвенн справилась со своим ужасом и бросилась бежать. Топоча, крестьяне устремились в погоню.

Теперь корриган мчалась быстрее ветра. Ее тонкое тело мелькало среди деревьев. Ветки хватали ее в объятия, а затем, выпуская, с досады хлестали вслед; кусты ловили ее как бы в шутку и нехотя поддавались напору; но всякий раз она вырывалась, изрядно расцарапанная. Эсперанс видел ее все лучше и лучше; это происходило оттого, что корриган роняла на всем пути своего бегства капли крови.

Крестьяне гнали ее к берегу моря. Уж там-то ей не уйти, не спрятаться. Эсперанс шел, по-прежнему не торопясь, и каждый новый шаг давался ему тяжелее предыдущего. Он поднимался на скалу. Дальше был обрыв.

На узкой крутой тропе они почти настигли ее. Из последних сил она увернулась и взлетела на самую вершину скалы.

Перед нею расстилалось море — любимый друг Ива; серое, беспокойное, полное собственных тревог и безразличное к бедам земных обитателей. В глубинах кипела таинственная жизнь. Гвенн подумала об осьминогах с их щупальцами и клювами, скрытыми в мягкой мантии; она представила себе рыб с горящей лампой на усах, и быстро бегающих по дну крабах. Это показалось ей желанным и привлекательным.

Она оттолкнулась пятками от скалы, взлетела в воздух и, в последний раз сверкнув на солнце блестящим влажным телом, упала в разверстую пучину, в промежуток между волнами.

Красное пятно волос некоторое время еще расплывалось на поверхности воды, так что иные из преследователей решили, будто убегавшая разбилась насмерть и теперь из нее выходит кровь.

А Гвенн медленно опускалась под воду, глядя на свои волосы и последние солнечные лучи, что проникали сюда, в толщу воды. Тьма делалась все ближе, а свет уходил.

Эсперанс стоял на вершине скалы и смотрел на тонущую Гвенн. А затем он вздрогнул: радость, охватившая его, оказалась настолько сильной, что все его тело сотрясла сильная дрожь и ноги у него подкосились. Он сел на скале, вцепился пальцами в выступ на камне и услышал, как стучат его зубы.

Потому что чьи-то руки подхватили Гвенн и подняли ее на поверхность, и она очнулась на палубе корабля. То было одно из тех призрачных темных судов, что бороздят здешнее море и растворяются в тумане.

Кто-то спросил у Гвенн:

— Зачем ты бросилась в воду?

Голос был высокий, молодой, с металлом.

— Люди, злые люди хотели убить меня, — ответила Гвенн жалобно. — Вот почему я бросилась в воду.

Из ее красных волос текла на палубу красная влага, но это была не кровь.

— Теперь ты одна из нас, — сказал голос.

— А кто мы такие?

— Мы соль этого моря, — сказал голос. — Мы соль наших слез. Нас бросили, выбросили, отбросили. Вот почему мы — отбросы.

— О, — проговорила Гвенн, — мне это подходит. А куда мы плывем?

— Куда гонит нас ветер.

Гвенн засмеялась и что-то сказала, но ветер унес ее смех и над волнами порвал его в клочья.

И все исчезло.

Эсперанс глубоко перевел дух и огляделся по сторонам с удивлением: он как будто только сейчас обнаружил себя сидящим на скале, с мокрым от слез лицом, с царапинами на руках и тонким красным волосом, невесть как обернувшимся вокруг его пальца наподобие кольца.

* * *

— Ты виноват, Евстафий Алербах, ты виноват, — стучали колеса телеги. — Ты-ви-но-ват, ты-ви-но-ват… Ты нанялся к человеку, который знался с дьяволом, да не сумел ему угодить. И по твоей вине нам ни гроша не заплатили. Кругом ты виноват, Евстафий, ты-ви-но-ват, и скоро услышишь об этом от своих людей.

Евстафий шел и слушал этот голос, и понимал, что телега-то права. Да и что толку спорить с колесом!.. Нащупал Алербах кольцо на пальце, сжал кулак и сам сказал своим солдатам, что больше им не командир.

— Из этой страны не будет нам выхода, — прибавил он. — Народ здесь прижимистый, и земля такая же: кто встал на нее двумя ногами, тот, почитай, прирос. И я пропал совсем; а вы еще можете спастись.

Голландцы похоронили убитых на берегу и оставили Евстафия сидеть у могилы, а сами зашагали дальше и скоро скрылись из виду. Евстафий же смотрел на море, как будто ждал чего-то. Потом он засмеялся сам с собой:

— Видать, и впрямь я слишком сильно врос в эту землю, если продолжаю ждать спасения! Разве что какая-нибудь добыча сама приплывет ко мне в руки! Но что я буду с ней делать? Я голоден, и вода в моей фляге кончается.

С этими словами он растянулся на холодном песке и заложил руки за голову. Теперь он смотрел на небо, а от неба уж точно никаких чудес Евстафий Алербах не ждал.

И вдруг он услышал сильный шум: журчание воды и хлопанье парусины, топот ног по деревянному настилу и грубые голоса, что-то кричавшие друг другу. Евстафий вскочил и увидел прямо перед собой большой корабль.

— Либо я спал, и корабль подошел сюда во время моего сна, — сказал Евстафий, — и вот я проснулся. Либо же я заснул, и мне снится, что здесь находится корабль. Как громко они кричат! Хорошо, что я не понимаю ни слова.

Он повернулся лицом к кораблю и принялся рассматривать его.

Корабль был черным и иногда вдруг делался полупрозрачным. Тогда Евстафий мог видеть все, что происходит в трюмах и каютах. Он видел подвесные койки и большой котел, видел карту в медном футляре, парусину в сундуке и мешок с промокшей мукой. Моряки ходили сквозь переборки, они разрывали корабль своими телами; они постоянно были заняты какими-то своими морскими делами и совсем не замечали Алербаха.

Он встал на ноги и крикнул:

— Я здесь!

И тут же корабль мгновенно перестал быть полупрозрачным, а люди все замерли и как один повернулись на голос.

— Я сплю или проснулся? — спросил Алербах.

Он говорил на своем родном языке и не надеялся, что его поймут, но ему отвечали на том же наречии:

— Это не выяснено.

Евстафий вглядывался в лица, но плохо различал их, как будто ему вдруг отказало зрение. И чем дольше он разговаривал с моряками, тем лучше их видел: их образы как будто проступали сквозь черноватый туман.

Один, одетый лучше, чем другие, с золотой широкой цепью на груди, сказал Евстафию:

— Подойди.

Евстафий наступил на ближайшую волну и сломал ей шею.

— Ты жив или мертв? — спросил его человек с золотой цепью на груди.

— Это не выяснено, — ответил Евстафий. — Но я хочу подняться к вам на борт.

— Очень кстати, — отозвался человек. — Нам не хватает капитана.

— А где он? — спросил Евстафий.

— Возможно, он проснулся, — был ответ. — Или ожил. Или наоборот, скончался. Во всяком случае, мы выбросили его за борт.

Он взмахнул рукой, словно желая показать — как это было. И тотчас упала веревочная лестница. По пояс в воде Евстафий подобрался к кораблю. Он схватился за лестницу и начал подниматься. Лестница была соленой, и соль эта кусала его за ноги даже сквозь подошвы сапог; она вертелась под ногами и качалась, и Евстафий ударился несколько раз.

Корабль настоящий, решил Евстафий. Боль успокоила его. Он твердо верил: то, чего нет, болеть не может. И потому, кстати, не верил в страдания, которые причиняет утрата: любви, денег или конечностей.

Чьи-то руки подхватили Евстафия и втащили его на палубу. Щурясь, он смотрел вокруг себя, а его вертели, подталкивали, даже щипали.

— Вот такой-то капитан нам и нужен! — говорили кругом.

Скрипели деревянные механизмы; громадина паруса над головой повернулась, и вдруг стремительно побежал прочь от корабля берег. Евстафий видел, как поднимаются волны, но корабль не качался, и облака над головой стояли неподвижно.

— Я ничего не знаю о кораблях, — признался Евстафий.

Люди засмеялись, а человек с золотой цепью сказал:

— Тебе и не нужно ничего знать, Евстафий. Ты же наш капитан. Ты будешь казнить и миловать и взмахом руки указывать направление, а большего от тебя и не требуется.

— В таком случае я хотел бы поесть и выпить воды, — сказал Евстафий. — И еще я хочу спать.

Они переглянулись.

— Поесть мы тебе сейчас подадим, и воду, пожалуй, ты тоже получишь, но потом привыкай обходиться без них. А вот спать, Евстафий, капитану совсем не положено. Вдруг да случится что-нибудь и потребуется указать рукой направление, или казнить кого-нибудь, или внезапно помиловать? Приучайся-ка ты совершенно не спать!

— Я привыкну, — обещал Евстафий. — Дайте мне немного времени.

— Ладно, — согласились моряки. — На первых порах можно. Иди, отдыхай.

Евстафий Алербах оказался хорошим капитаном. Под его командованием черный полупрозрачный корабль то подходил к самым скалам, предвещая неясные беды рыбацким деревням, то вдруг нырял в густые туманы и населял их печальными звуками, а то являлся другим кораблям и пугал их до полусмерти. Все это веселило моряков, а весельем они кормились, и оно же было их ежедневным питьем.

С каждым днем Евстафий спал все меньше. Во сне он видел, как птицы, улитки и крабы снимают плоть с костей и как заносит песок тело Евстафия Алербаха. А ему совсем не по душе было чувствовать себя мертвым.

Открывая глаза при пробуждении, он каждый раз обнаруживал рядом с собой новое лицо. То это лицо было черного цвета, то желтого, то белого, то было оно плоским и узкоглазым, то становилось толстым и округлым; бывало оно пятнистым, с родинками, ожогами, шрамами, следами от оспы. Однако скоро уже Алербах научился узнавать этого человека в любом обличьи; то был его личный слуга, переживший восьмерых капитанов.

— Зачем ты меняешь внешность? — спросил его как-то Евстафий.

Он фыркнул в ответ:

— Будто бы вы постоянно один и тот же.

— А разве нет?

— Ну вот еще, — сказал слуга. — Будь так, стал бы я сторожить вас, пока вы спите.

Евстафий потребовал зеркало и долго всматривался в свое отражение. Скоро он понял, что слуга нарочно его дразнит и сбивает с толку. Евстафий, чтобы отплатить, подсыпал ему в кашу толченое стекло, но слуга проглотил и кашу, и стекло, и откусил сам у себя кончик указательного пальца на правой руке.

Однажды Евстафий думал, что он не спит, но на самом деле он крепко спал; просто ему не снились ни берег, ни занесенный песком скелет. Слуга растолкал его. Слуга оказался загорелым малым лет двадцати пяти, с черной бородкой и перебитым носом. Евстафий понял вдруг, что именно таков его истинный облик. На корабле происходило что-то настолько захватывающее, что слуга не успел переменить личину, и капитан застал его врасплох.

— Ага! — сказал Евстафий. — Вот ты и попался!

— Попался не я, а кто-то другой, — ответил тот, шмыгая носом. — Послушайте, мой капитан.

Евстафий сел и прислушался. Ни с чем не перепутаешь этот звук: за кем-то шла погоня. Крики и топот десятков ног — и отчаянный бег кого-то, кто пытается спастись.

— К берегу! — заревел Евстафий. — Правим к берегу!

Его голос подхватили другие, и парус заскрежетал на мачте — или так показалось, — а берег надвинулся, и это были скалы. Евстафий, в рубахе и штанах, босой и растрепанный, выбежал на палубу и встал на носу корабля. Он не смотрел ни на матросов, ни на штурвал; все совершалось своим порядком за его спиной.

Возникла впереди и понеслась на корабль скала, а на скалу взбежала женщина с красными волосами. Никого и никогда Евстафий не видел так ясно, как это перепуганное создание. И скала, и крестьяне, что мчались вслед за женщиной, и деревья, росшие вокруг, — все было смазано расстоянием, тенями и ветром, но фигура женщины оставалась отчетливой, словно была нарисована в книге тонким, уверенным пером. Она была реальностью, а весь мир вокруг нее — иллюзией.

А потом она бросилась в море.

— Спасти! — распорядился Евстафий, не сводящий глаз с красного пятна на волнах.

И прыгнул за ней в воду.

* * *

На ней было лучшее платье из найденных в сундуках — зеленое с меховой оторочкой. Свои красные волосы она разделила на две части и обвила длинной жемчужной нитью. На руки она надела браслеты, которые были мужскими и принадлежали варварским временам, — очень тяжелые, массивного золота, с плохо обработанными рубинами. Ей это нравилось, и время от времени она подносила руку к губам, чтобы украдкой лизнуть красный гладкий камень.

Обувью она пренебрегла, да и не нашлось бы здесь туфель для корриган: ножки у нее были узкими, но очень длинными; пальцы на ногах были у нее длинней, чем пальцы на руках.

Евстафий облачился в черный бархат, а все остальные на корабле одевались, как обычно, во что попало. И от этого палуба выглядела очень нарядно. Так нарядно, что корриган не усидела на месте — подняла подол своего платья и принялась танцевать. А когда к ней подошел Евстафий, она улыбнулась ему и остановилась. Она чуть запыхалась, и в ямке у основания шеи у нее появилась крохотная капелька пота.

— Люди не танцуют в одиночку, — сказала корриган. — И если кто-нибудь, пусть даже очень похожий на человека, пляшет не в хороводе, а сам по себе, — того другие люди пытаются убить.

— Поэтому они гнались за тобой? — спросил Евстафий.

Она пожала плечами.

— Я корриган, им этого достаточно.

И она снова принялась вертеться на месте, прикладывая руки к груди и взмахивая ими, и поднимаясь на носки и делая длинные прыжки.

— Мне тоже, — сказал Алербах, стоя на месте и не сводя с нее глаз. — Мне тоже достаточно того, что ты корриган.

Тут она поглядела на него так пристально, что он отвел глаза.

— Нет, — попросила она, — не делай этого. Смотри как смотрел.

И она повернулась на месте, а косы, не поспевая за ней, хлестнули ее по плечам.

— Скажи мне, кто ты! — приказала корриган.

— Евстафий Алербах, — ответил голландец. — Капитан в прошлой жизни и в нынешней.

— Имя! — Она вздохнула. — Имена и титулы — они все только запутывают. Пока человек — чудовище, он носит одно имя; когда он становится солдатом, у него другое имя; у разбойника — прозвище, у монаха — прозвание, но все это ровным счетом ничего не значит. Набор звуков: а-а — о-о — е-е… — Она пропела несколько нот и мрачно замолчала.

— У тебя же есть имя? — спросил Евстафий.

Она погрозила ему пальцем.

— Имя корриган — совсем не то, что имя человека. Это не пустой звук. Если я позову тебя трижды — Евстафий Алербах, Евстафий Алербах, Евстафий Алербах! — то что случится? Что произойдет с миром и с тобой?

Он вздрогнул, потому что с каждым называнием она все сильнее привязывала его к себе.

— Не знаю, — пробормотал он. — Ничего.

Она не обратила внимания на эту ложь.

— Мое настоящее имя вызовет меня из бездны, если я упаду в нее, — с торжеством объявила корриган. — Оно заставит меня явиться к человеку и сделать то, о чем он попросит. Однажды я отдала мое имя солдату, а он забыл его.

— И правильно сделал, — шепнул Алербах.

— Почему ты спас меня? — напустилась на него корриган, как будто была этим рассержена.

— Мне так захотелось.

— Ты любишь меня?

— Если захочешь.

— Ты разлюбишь меня?

— Если мне надоест.

— Скажи, мы когда-то встречались?

— Я не помню. А ты?

— Я тоже не помню, — призналась корриган. — Но ты похож на того человека, которого я спасла от смерти и полюбила.

— Зачем же ты с ним рассталась?

— Ты глуп, Евстафий Алербах, Евстафий Алербах, Евстафий Алербах. Глупее тебя может быть только еще более глупый солдат! Он был мужчиной, а я женщиной, он был человеком, а я — не всегда, у него, как мне вспоминается, были светлые волосы, а мои красны, как ночь. О чем еще можно рассуждать?

— Ночь не красна, — сказал Евстафий.

— Это если нет пожаров, — быстро возразила корриган. — Если не горят в гавани корабли, если не летят по небу дьявольские облака.

— Ты хотела бы отомстить за себя? — спросил Евстафий. — И если да, то кому — вероломному солдату или злым крестьянам? Я мог бы устроить для тебя и то, и другое.

Она удивленно подняла брови.

— Я хотела бы выпить вина, — сказала она. — На твоем корабле есть вино? А с тем солдатом мы пили сидр.

Евстафий закричал:

— Слуга! Черномазый бездельник! Принеси сидра!

Пришел слуга, все тот же, с одутловатым бледным лицом. Он подал сидр в кувшине и сказал:

— Лишь бы нажраться да ничего не делать! Дрянь вы, а не капитан, между нами говоря.

Евстафий запустил в него тяжелым браслетом, но браслет прошел сквозь тело слуги, не причинив тому ни малейшего вреда.

— Кстати, — добавил слуга, — теперь вот она — капитан. Ребята между собой посовещались и решили, что женщина, да еще нечеловеческого племени, будет самое то.

— Мне нравится! — обрадовалась корриган.

Она уселась на палубе, красиво расположив юбки, чтобы они образовывали глубокие складки, а Евстафий положил голову ей на колени. И она стала пить сидр и лить в раскрытый рот Евстафия, а потом они поцеловались, и она сказала:

— Наконец-то я нашла тебя.

Она была прохладной, жемчуг в ее волосах катился по щеке Евстафия, а от ее кожи пахло яблоками.

— Я не знал тебя раньше, — прошептал или подумал он.

Она ответила:

— Не имеет значения, кто ты — тот ли самый или другой такой же…

— Жестокое рассуждение, — теперь уж точно подумал, а не произнес вслух Евстафий.

Но корриган услышала и ответила, тоже в мыслях:

— Поверь мне, нет никакой разницы. Существует только моя любовь, а ведь известно, что Аргантель любила солдата. В моей любви важна только я. К тому же я узнала тебя, хоть ты меня и забыл. На корабле мертвецов и не такое может случиться.

— Аргантель, — пробормотал Евстафий. — Вот как тебя зовут. Аргантель.

— Куда плыть, капитан? — спросил хриплый голос.

— В Кале! — ответила Аргантель. — Мы идем в Кале.

И корабль растворился в тумане.

* * *

Зима была на исходе; бурное море отчаянно билось о берег, как будто пыталось возвратить себе былые владения и негодовало на препятствие, мешающее разлиться по всей земле и поглотить ее. Снег оползал с обрыва и, встречаясь с волнами, вновь превращался в воду. Ив подолгу стоял на берегу, ни о чем не думая и ничего не ожидая.

Ближе к весне придет корабль с зерном: Неемия заключил для Ива выгодную сделку с одним торговцем из Англии. Ив не ждал этого корабля и даже почти не вспоминал о нем; всему свой черед. Сейчас он просто сживался с собой, новым — вернувшимся в мир людей из мира войны и мира корриганов. Он привыкал быть сиром де Керморваном, человеком, от которого зависят десятки других людей. Он привыкал и к тому, что намерения, побуждения и почти все тайные мысли окружающих были для него явными.

Ив ничего не чувствовал, кроме покоя, и покой этот был так глубок, что Ив не замерзал на берегу моря даже во время сильных ветров.

А вот Эсперансу было холодно, и он кутался в огромный меховой плащ.

Подолгу сидели они рядом на морском берегу и молчали. Волны прибегали, разбивались о берег и отползали, побежденные; песок шипел им вслед и тянулся взбаламученным языком.

И однажды вместе с волной пришло имя — откуда-то очень издалека, из туманов, заволакивающих горизонт. Его услышали оба, Ив и Эсперанс.

Кто-то отчетливо произнес в туманах:

— Аргантель.

Ив смолчал, а Эсперанс повторил, сперва тихо: «Аргантель…», а затем громовым голосом:

— Аргантель!

Имя корриган заполнило мир, от одной скалы до другой, — всю бухту. Заметавшись между скалами, имя это упало в воду, и волны побежали рябью, торопливо подбегая и тотчас прячась под мантию необъятной водной толщи.

— Да, вот так ее и звали, — проговорил Эсперанс. Он встал, ветер дергал плащ на его плечах, бил его по скулам, как разъяренная женщина — наотмашь, со слезами: соленые брызги прилетали и размазывались по щекам Эсперанса.

— Аргантель, — в третий раз произнес Эсперанс. — Ее настоящее имя. Вы знали ее как Гвенн. Много лет назад я потерял ее.

— Мы оба ее потеряли, — тихонько поправил сир Ив.

Волны теперь кричали, пена на их гребнях вскипала и рассыпалась, и казалась снегом и инеем, сковавшим волосы корриган.

— Ты окликнул ее трижды, но она не отозвалась, — сказал Ив. — Может быть, ты неправильно вспомнил ее имя?

— Она отдала его другому, — ответил Эсперанс, — вот почему она не слышит меня. Влюбленные корриганы бывают глухи. А может быть, она считает, что он — это я.

— Но ведь ты — это ты, — возразил сир Ив. — И полагать иначе было бы серьезным заблуждением.

— Я в этом не уверен.

— Почему?

— Таких, как я, — не один только я.

— Неужто?

— Да. Несколько — как минимум. Может быть, даже пятеро.

— Но ведь ты — чудовище!

— Чудовища плодовиты. У меня наверняка есть двоюродные братья. И все они в состоянии заменить меня в сердце корриган.

— Ты одновременно и солдат, и разбойник, и монах.

— Встречается часто.

— В сочетании?

— В сочетании и вариациях, — твердо произнес Эсперанс. — Последовательность не имеет значения. Учитывая, что время завивается наподобие улитки.

— А я-то думал, что корриган в состоянии любить только одного человека!

— Только одного — да, но в ее представлении, а не в нашем. Если фея полюбила солдата, мой добрый господин, запомните: она не станет разбираться, тот ли самый это солдат или какой-то на него похожий. Она ведь видит нас не глазами.

— Я всегда считал, будто влюбленные — это две половинки… — начал было Ив, но Эсперанс перебил его и заревел в ярости:

— Вы считали полную чушь! — Ветер вскинул лохматый плащ из звериных шкур, сорвал с головы Эсперанса капюшон, вздыбил его волосы. Эсперанс весь побагровел и теперь действительно выглядел как чудовище. — Остерегайтесь, мой господин, — зарычал он сквозь ветер, — пошлых, притворяющихся верными истин! Никогда не говорите, что двое влюбленных — лишь половинки единого существа. Что разлучить их — значит, искалечить. — Он скорчил ужасную гримасу, обозначающую отвращение. — О нет, мой господин, о нет! Для каждого найдется по меньшей мере десяток подходящих любовников. Бери первого попавшегося — не ошибешься. Что уж говорить о корриган… Она нашла то, что искала. К тому же, даже разлученные с любовниками, мы не половинка чего-то там, а единое целое, ценное само по себе. Чудовища осведомлены об этом лучше, чем люди.

Он замолчал. Молчал и сир Ив.

— Аргантель, — прошептал Эсперанс. Он закрыл лицо руками, а когда отнял их, то увидел, как по зимнему морю идут корабли.

Выступая из морозного тумана, они двигались один за другим, пересекая бухту и направляясь на восток. В глубокой серой мгле выступали то мачты, облитые призрачным светом и разукрашенные голубыми пляшущими огнями, то черный усталый корпус с обветренной носовой фигурой, то вдруг вздымались весла и выгибался жесткий от наледи парус.

Кораблей этих было множество; ни Эсперанс, ни сир Ив не решались сосчитать их. Призрачные суда шествовали перед ними, и процессия их выглядела такой торжественной, словно посреди нее скрывалась некая царственная особа. Это было похоже на бракосочетание или погребение.

Ив сделал маленький шажок вперед и сунул руку в ладонь Эсперанса. Жест был доверчивый и детский; не думая о том, что нынешний сир Ив — не ребенок, но взрослый человек, господин замка и деревни Керморван, Эсперанс сжал твердую холодную ладонь.

— Куда они направляются, Эсперанс, ты знаешь? — спросил Ив.

— Да, — ответил тот. — Знаю. Они идут в Кале.

* * *

С того дня корабли больше не скрывались от взора Ива де Керморвана. По целым дням он сидел на берегу, иногда один, иногда с Эсперансом, и смотрел, как во мгле, одетые ветром и морозной влагой, идут призрачные суда. Случалось ему улавливать голоса, доносившиеся с палуб. Бывало и так, что он даже различал человеческие фигурки: в «вороньем гнезде» на мачте, у штурвала на корме. Но ничьих лиц рассмотреть он не мог.

Шли они всегда только в одном направлении. Сир Ив начинал уставать от их нескончаемой череды, но и оторвать от них взгляд был не в состоянии. Его тянуло на берег, едва лишь он открывал глаза в своей старой спальне.

Зима заканчивалась долго, но вот однажды небеса, словно и они были утомлены ожиданием, разверзлись и обрушили на Керморван ливень. Потоки небесной влаги сорвали с веток последние уцелевшие после осени листья, взломали лед и смыли снег; наутро мир оказался залит жидкой грязью, и солнце, торопливо поднявшись на небо, принялось высушивать ее. Уже к середине днявокруг парило, и поначалу бурные ручьи начали входить в пристойные русла и делаться все более прозрачными.

Наступила весна.

И тогда пропали из виду призрачные корабли. Несколько дней Ив провел на берегу в ожидании — не появится ли еще один; но все было тщетно. Призраки перестали быть видимыми. На третий день, впрочем, сир Ив радостно вздрогнул, когда из-за горизонта показался наполовину съеденный туманом парус. Но по мере приближения корабля у Ива возникали и росли сомнения. Нет, то был не призрак — в Керморван пришло из Англии судно, груженное зерном.

Глава девятая ФОМА НОРМАНН

Гости прибыли в замок Керморван под вечер. Ив спал; Эсперанс никому не позволил тревожить молодого господина, и сам вышел встретить новоприбывших.

Замковый гарнизон состоял сейчас из полутора десятков местных солдат, а командовал ими капитан Эсперанс, который был чудовищем.

Новоприбывший назвался Фомой, человеком и крестником графа Ричарда Уорвика. С ним были трое — два лучника и копейщик; эти помалкивали и держались за спиной у всадника, поскольку Фома был их господином.

Все четверо выглядели уставшими после дороги, но не более того; никакая явная примета не указывала на то, что они побывали в сражении или в какой-либо иной леденящей кровь переделке. Однако с тех пор, как Эсперанс начал превращаться в чудовище, чутье у него обострилось, и он легко уловил запах пережитой опасности и грядущей угрозы, и особенно так пахло от волос Фомы.

Этот Фома был высокий и костлявый; руки и ноги его казались длиннее, чем требовалось. На вид ему было лет двадцать, может, и меньше. Его широкоскулое лицо легко краснело. Темные волосы, густые и жесткие, слегка вились; серые глаза с желтыми искорками вокруг зрачка глядели на мир с дерзостью и любопытством.

«Пестрые глаза, — подумал Эсперанс, — признак красоты, змеиного характера, любви к переодеваниям, включая переодевание в девицу, склонность навещать чужих жен; а еще доброе сердце и дурную репутацию».

По желтым пятнам в глазах Фомы Эсперанс понял, что того ожидает беспокойная жизнь, и на миг пожалел его, а пожалев сказал:

— Пусть ваши люди, сир, устраиваются с людьми сира Ива, а вас я проведу в хорошие покои и распоряжусь об ужине.

— Мне бы просто… лечь, — выговорил Фома и начал крениться в седле.

* * *

С тех пор, как замок Керморван возвратился в реку обычного житейского течения, возникла там и потребность в лекаре. Но поскольку люди в Керморване болеть, а паче того выздоравливать не умели, лекарей они страшно боялись, считая их всех колдунами. Если исцеление больного почему-либо не наступало, оставшиеся в живых больные пытались убить врачевателя, полагая, что таким образом добьются желаемого. По этой-то причине крестьян не лечил никто, а в замке пользовал Эсперанс.

Фому перенесли в большой зал, где висели гербовые щиты, и уложили на широкую скамью. С него сняли плащ, кольчугу и одежду, оставив в одной рубахе. Люди Фомы устроились у стены, не сводя глаз со своего господина, который сделался бледен и немыслимо костляв, словно исхудал до состояния полускелета за несколько минут и оттого ослаб свыше всякой меры.

Прибежали прислужницы с кувшинами воды, с тазиками и полотном для перевязки. Все они были немолодыми и некрасивыми, и Фома, хоть и помирал от потери крови, успел это заметить своими хитрыми желто-серыми глазами.

Эсперанс же ловко содрал с Фомы старую повязку и наложил новую, от которой Фоме было и больно, и спокойно; она и мешала дышать, и обещала скорое выздоровление.

Люди Фомы наконец ушли отдыхать, женщины остались прибирать зал, а Фома, опираясь на руку Эсперанса, перешел в покои, где имелась кровать, и повалился на нее.

Эсперанс сказал:

— Мой господин — человек чувствительный. Не вздумайте завтра падать при нем без сознания. Его это огорчит.

— Мне говорили, что сир де Керморван молод, — ответил Фома. — Но что-то в это с трудом верится.

— Почему это? — насторожился Эсперанс.

— Пер Дьё! Потому что все его служанки стары и безобразны.

— Не хватало еще моему господину молодых и красивых служанок! — ответил Эсперанс. — Таковые-то его и погубят.

— Почему?

— Потому что ему ни в коем случае нельзя прилепляться к женщине, благородной или худородной, доброй или злой, ни душевно, ни телесно; как ни поверни, добром это не закончится.

— Почему это?

— Потому что сир де Керморван проклят.

Фома вздрогнул, и от Эсперанса это не укрылось.

— Вам-то чего бояться? — презрительно бросил капитан. — Вас это никак не касается; свое проклятие вы содержите в себе и до срока остаетесь над ним полным господином. Когда же настанет ваш час, вы сами себя проклянете; но до этого еще не дошло.

Фома же сказал:

— Ради Бога, добрый капитан, дайте мне воды и оставьте в покое.

— А, — преспокойно отозвался Эсперанс, — это мне сделать не трудно.

Он подал Фоме воды и вышел, а Фома почти тотчас заснул.

* * *

Сир Ив оказался совсем не таким, как представлялось Фоме по рассказам, но Фома благоразумно скрыл свои мысли.

Вышло так, что Эсперанс заснул во дворе замка, возле колодца; вода в глубине земли нашептывала ему такие увлекательные сны, что Эсперанс спал, не просыпаясь, до полудня и таким образом не предупредил Ива о норманнском госте.

Вот вышел сир Ив в большой зал, где некогда вел беседу о своем наследии с сиром Враном, и вдруг увидел там незнакомого человека. Человек этот, одетый просто, в темную одежду, но с благородной осанкой, стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, и рассматривал гербы.

Заслышав шаги Ива, он обернулся.

— Наконец-то молодое лицо! — воскликнул он. — Позови своего господина, дружок.

— Это я, — сказал Ив, чуть покраснев. — Я Ив де Керморван.

Тотчас бурно покраснел и незнакомец.

— Прошу прощения, — сказал он. — Я дурно спал. И плохо вижу. — Он поднес руку к глазам. — Боюсь, это от потери крови. Собственно, я искал…

— Да, — сказал Ив немного рассеянно, но с сердечной улыбкой. — В таких случаях советуют выпить красного вина. Это помогает, потому что красное вино того же цвета, что и кровь, и точно так же способно вмещать в себя часть человеческой души. Но потеря вина не приводит к потери жизни, потому что вино, в отличие от крови, содержит в себе человеческую душу лишь в малой степени, и притом не какого-то определенного человека, но человека вообще, так что вино способно на убийство не более, чем любая другая абстракция… Однако расскажите, как получилось, что вас ранили на моей земле!

— Это произошло не на вашей земле, сир, а севернее и восточнее, в Нормандии, — ответил незнакомец. — Меня зовут Фома, сир, а моего отца — сэр Джон, и он шериф Уорвикшира; он вассал графа Уорвика.

— Мне жаль, что по дороге сюда с вами приключилась неприятность, — сказал Ив. — Вы прибыли ночью?

Фома кивнул, наблюдая за Ивом. Тот держался приветливо, спокойно, но как будто отстраненно — словно глядел откуда-то из-под воды.

— Я слыхал, сир, — начал Фома, — что над этим замком тяготеет какое-то проклятие.

— Не над замком, а надо мной, — поправил сир Ив. — Но времени этому проклятию — всего девять лет, а через девять лет оно утратит силу, и я смогу наконец жениться.

— Девять лет — долгий срок, — заметил Фома.

— Когда я только родился, оставалось не девять, а целых сто пятнадцать лет, — отозвался сир Ив. — Вот это было действительно долго! А девять-то лет подождать будет совсем нетрудно. Всего же проклятие было наложено на четыреста тридцать лет.

— И как вам удалось скостить целых сто с лишком лет? — воскликнул Фома.

— Несколько лет я честно прожил на земле, с первого дня и до последнего, а другие годы провел на дне Озера Туманов, — объяснил Ив. — Когда я вышел на поверхность земли, то оказалось, что минуло целых сто лет. И я увидел мой замок неправедно захваченным; только Божий суд и помог мне вернуть мое наследие.

При этих словах Фома отвел глаза.

Сир Ив догадался, что тот сомневается в услышанном, и спросил:

— Кажется, вы мне не верите, сир?

— Как я могу вам не верить, сир, — тотчас возразил Фома, — если ваш человек принял меня в замке с такой любовью, и позаботился о моих недугах, и уложил в мягкую постель?..

Тут Ив боковым зрением приметил косматого человечка, некогда встреченного им в Броселиандском лесу; человечек этот кривлялся на самом краю обозреваемого мира, показывал кулачок, заросший жесткой шерсткой и далеко высовывал тонкий и вертлявый синий язык.

Неожиданно Ив понял, что его левый глаз пополз под бровь, наверх, к самому лбу, намного опережая правый, так что ему пришлось удержать этот непослушный глаз пальцем. Ему подумалось: нехорошо, если приезжий рыцарь это заметит. Он прикусил губу, надеясь слабой болью отвлечь свой глаз от движения, но только прокусил кожу до крови. Губа оказалась сухой и жесткой, как у ящерицы.

А косматый человечек выплясывал у самых ног сира Ива.

— Не спрячешься, братец, не спрячешься ты от чужих людей! — взвизгивал он. Голосок его звучал очень тихо, как будто доносился сквозь одеяло, но Ив слышал его совершенно отчетливо. — Все увидят тебя, братец, все поймут, кто ты такой.

— Брысь! — сказал ему Ив.

И тотчас глаз под его пальцем вернулся на прежнее место.

Молодой рыцарь уставился на Ива с изумлением.

— Это вы мне, сир? — осведомился он. — Это вы мне сказали «брысь»?

— Что? — Ив моргнул. — Нет, конечно. Как вы могли такое подумать! Вы же мой гость. О чем мы говорили?

Фома сказал:

— О том, что Бог всегда будет на стороне того, кто лучше вооружен и сам по себе сильнее. А будь сила всегда на стороне правого, не сумел бы, к примеру, Лестер одолеть меня и еще четверых противников на одном турнире, потому что характер у Лестера злой, и нравы у него низкие, и с женщинами он поступает грубо, а в довершение всего он жадный, — высказался Фома. — А в Божий суд я никак поверить не могу, сколько ни стараюсь. Только не говорите этого графу Уорвику, потому что он огорчится.

— Как можно не верить в то, что есть и существует как закон? — удивился Ив. — Вы же норманн, а Божий суд — норманнское установление!

— Мне-то откуда знать! — ответил Фома с досадой. — Человек или верит, или не верит. Граф Ричард говорит, что вера — драгоценный дар, но только не один, а целая корзина. В ней разные лежат драгоценности. — Он вдруг пристально посмотрел на Ива, как будто усомнился в том, что тот его понимает.

Но Ив понимал:

— Это как если бы рубин означал веру в Господа Иисуса, а изумруд — веру в Пресвятую Матерь Божью, а аквамарин поменьше размерами, чем изумруд, — веру в святого Гвеноле, а нить жемчужин — во все чудотворные часовни, что выстроились на бретонском берегу, а слиток золота — в Святого Михаила…

Фома сказал:

— Вроде того. Но там лежат и более мелкие, менее ценные камни, которые означают веру в справедливость законов, веру в Божий суд, веру в женскую любовь… Есть там и совсем никудышные вещи, которые люди принимают за хорошие, вроде веры в дурное влияние черных кошек…

— Я не верю в черных кошек, — сказал Ив.

— В вашей корзине нет этой штуки, — кивнул Фома. — А мне не досталось ни аквамарина святого Гвеноле, ни вашей жемчужной нитки, — просто потому, что я родился в другом месте, полагаю. Нет у меня и веры в женскую любовь. А еще я считаю, что Божьего суда не существует.

Ив же на это ответил:

— Однако случилось все так, как случилось, то есть замок Керморван вернулся ко мне, а сир Вран, мой дядя, лег в могилу.

— Не тот ли это сир Вран, который прожил больше сотни лет?

— Так и есть.

— Как же вышло, что вы — его племянник?

— А, ну это совсем просто! — обрадовался Ив. — Видите ли, моя мать, которая вышла замуж за моего отца, имела младшего брата. И этим братом как раз и был сир Вран. Поэтому он — мой дядя.

— Но вам же не сто лет?

— Думаю, сир, мне столько же лет, сколько и вам, но время бежит то быстрее, то медленнее, и если войти в Озеро Туманов, то там…

Тут лохматый человечек сильно поддал ему под коленки и, дернув за полу одежды, пропищал:

— Осторожней, братец! Зачем этому норманну знать про наше озеро?

— Убирайся к своему отцу дьяволу, — сквозь зубы проговорил сир Ив. И несильно топнул ногой, стряхивая человечка.

Фома раздул ноздри, потому что разозлился.

— Второй уже раз вы говорите мне нечто неподобающее, сир!

Ив удивленно посмотрел на него.

— Я с вами сейчас не говорил, — ответил он. — Лучше вот о чем подумайте, сир: вот вы очень удачно сказали про могилу. Ну, что мой дядя лег в могилу.

— Это вы сказали, — возразил Фома. Ему вдруг захотелось закончить странный разговор парой добрых ударов. — Я же ничего подобного не говорил, потому что вовсе не люблю могилы.

Но Ив пропустил эти слова мимо ушей.

— В аббатстве Креси-Гранж сохранилась моя могила, — проговорил Ив задумчиво. — Хочу как-нибудь навестить ее.

— Вы полагаете, это смешно? — поинтересовался Фома.

— Смешно? — Ив надолго замолчал, разглядывая гостя. — У англичан странное представление о смешном, — наконец высказался он. — Англичане странно смотрят на вещи. Это потому, что вы живете на острове. Житье на острове сильно влияет на человека. Житель побережья всегда может уйти в глубь материка, но жителю острова приходится для начала садиться на корабль, а это совсем другое дело… Тот человек, что лежит в моей могиле, умер за меня, я заплатил за то, чтобы его имя выбили на камне, но и этого оказалось недостаточным, чтобы кто-нибудь запомнил бедолагу. Один лишь я его, кажется, и помню, а все прочие твердо верят, будто это я погиб и погребен в аббатстве. Кроме тех, конечно, — прибавил сир Ив, — кто знает, что я жив. Но и они почитают ту могилу моей, а это уже ни в какие ворота не лезет!

* * *

Трапезу наконец подали; принесли неразбавленное красное вино, чтобы Фома мог частично восполнить потерю крови. Явился и заспанный Эсперанс. С его появлением разговор принял более понятный для Фомы характер: Эсперанса в первую очередь занимали обстоятельства, при которых норманнский рыцарь был ранен.

Фома говорил сперва неохотно, но потом увлекся. Эсперанс все подливал ему красного вина лекарской рукой, а лекарская рука у него была тяжелее той, которая держала меч, потому что убить человека проще, чем исцелить его. Вот Фома и не нашел в себе силы противиться, и постепенно рассказал о себе гораздо больше, чем намеревался изначально.

В те времена — как, впрочем, и в любые другие, — рассказывать о себе означало по большей части рассказывать о тех, кого повидал и с кем дружил, либо враждовал. Вот Фома и начал с графа Ричарда Уорвика, который, как уже говорилось, был его сеньором и крестным, и образцом для подражания, и самым великим из существующих рыцарей.

Фоме было лет тринадцать, когда его отец, шериф Джон Мэлори, взял его на большой турнир возле замка Буврей. Дело было в августе; граф Уорвик праздновал новую большую победу над французами.

В день турнира Фома встал ни свет ни заря и обошел весь замок. Старый сержант его отца Чапстоу взял мальчика за руку и отвел в подземелье, чтобы показать диковину.

— Я не хочу в подземелье, — сказал Фома. — Я хочу увидеть пленника Ксентрайля, которого, говорят, захватил крестный.

— Мессира Ксентрайля вы, маленький господин, увидите на турнире, потому что граф Ричард, да благословит его Бог, обращается с ним как с ровней и непременно посадит рядом с собой и своей дочерью, леди Талбот, — ответил сержант, — а этого пленника он никому не покажет, и оттого увидеть его будет вам особенно любопытно.

— Да кто же он такой? — приставал Фома, пока они спускались по ступенькам.

Чапостоу посмеивался да помалкивал.

Наконец они очутились перед темной комнатой, вход в которую был забран решеткой, так что в каждый миг можно было, если посветить факелом, увидеть, чем занят запертый внутри человек.

Чапстоу взял факел и поднял его так, чтобы Фома мог посмотреть.

Фома прилип к самой решетке.

Свет и тени перебегали по камням, чередуясь и смешиваясь, а затем вдруг разделились: свет стал просто светом, а тьма превратилась в человека и зашевелилась. От неожиданности Фома отскочил от решетки, и тут человек выпрямился во весь рост и посмотрел ему в глаза.

Это оказался бедно одетый юноша, почти мальчик, с прозрачными, почти бесцветными глазами на очень бледном лице. Он медленно протянул к Фоме руки и заговорил на несуществующем языке. Голос у него оказался мелодичный, так что поначалу Фоме почудилось, будто он поет.

Сперва Фома жался к сержанту, а затем чудный голос завладел его сознанием, он перестал испытывать страх и вновь приблизился к решетке. Юноша продолжал вещать, а затем, так же внезапно, замолчал и возвел глаза к потолку в безмолвной молитве.

— Пусть он скажет что-нибудь еще! — потребовал Фома у сержанта.

— Невозможно, маленький господин, — ответил Чапстоу. — Даже шериф не может заставить его говорить. Да что там шериф — этот мальчик и графа Ричарда, да благословит его Господь, не слушает, а слушает только голоса своих святых и повторяет за ними.

— Если мальчик повторяет за святыми, — удивился Фома, — то почему ни словечка из сказанного понять невозможно?

— Потому что святые говорят с ним по-французски, — отвечал сержант.

- Да как же могут святые говорить по-французски, когда Господь и Святой Георгий, и все благоразумные святые — на стороне англичан? — изумился Фома.

— Кто знает, мой маленький господин, отчего случаются те или иные вещи, — отвечал сержант. — Да только этот пастушок был захвачен вместе с сеньором Ксентрайлем. Ксентрайль оборонял его как величайшую драгоценность, потому что именно этого мальчика прочили на место той орлеанской колдуньи, которую сожгли в мае сего года в Руане.

— Да как же можно прочить мальчика на место той колдуньи? — не понял Фома. — Граф Ричард говорил, будто она, как и Фея Морриган, обладала магической способностью лишать воинов их силы и мужества и таким образом, используя колдовство, побеждать врагов. А граф Ричард видел ее лицом к лицу и разговаривал с нею, и он признавался моему отцу, что никакая женщина и никакой мужчина не внушал ему столь большого ужаса и отвращения.

— Граф Ричард был с нею добр, — заметил Чапстоу. — Я ведь тоже видал колдунью: стриженая девка ростом с дюжего сержанта, но голос у нее ласковый и звонкий. Граф Ричард предложил ей жизнь и свободу за клятву никогда не брать в руки оружие, да она лишь рассмеялась в ответ. До сих пор мороз бежит у меня между лопаток, как вспомню этот смех!

— Но отчего же граф был добр с нею, если она злая колдунья?

— Оттого, что лучше войти в дружбу с колдуньей, нежели враждовать с нею, — ответил сержант. — А этот пастушок, — он махнул в сторону камеры, — сдается мне, просто слабоумный. Но поглядеть на него все-таки стоило.

Шериф Джон Мэлори в турнире не участвовал, зато граф Ричард выехал с копьем и поразил одного за другим нескольких противников.

Леди Талбот рукоплескала своему отцу, а рядом с ней от души приветствовал своего знатного пленителя Потон де Ксентрайль, тридцатилетний дюжий красавец, в одежде богатой, но разорванной, и с цепями на руках и ногах. Его нимало не смущало такое положение, потому что еще вечером, за ужином, граф Ричард сообщил ему решение обменять его на мужа своей дочери, который также находился сейчас в плену.

Турнир шел своим чередом, а под конец выехал какой-то Неизвестный Рыцарь и одолел того, кто едва не был объявлен победителем.

Фома весь извелся от любопытства: кем был этот Неизвестный?

Сэр Джон же сказал сыну, посмеиваясь:

— Есть одна примета, которую невозможно подделать: посмотрите, сын мой, на руки Неизвестного.

Фома смотрел, пока в глазах не зарябило, но ничего приметного не обнаруживал. Тогда сэр Джон сказал:

— Правая рука у этого рыцаря длиннее левой, а левая — короче. Ради этой приметы его называют «Прекрасные Руки», и редкому рыцарю удается одолеть сэра «Прекрасные Руки». Теперь-то вы узнали своего крестного? Граф Ричард — большой шутник и любит переодеваться, а чтобы скрыть свои руки привязывает к локтям множество лент и женских рукавов. Все это развевается и сбивает с толку; только меня не проведешь — я узнаю его по осанке и повороту головы.

* * *

— Вот с этим-то Ксентрайлем я и повстречался по дороге в Керморван, — рассказывал Фома. — Со времени того турнира, когда я видел его впервые, прошло, стало быть, лет пять или шесть. В недобрый для меня час вернулся он на север!

— А что стало с тем пастушком? — спросил сир Ив.

Фома на мгновенье сбился, затем пожал плечами:

— Помер той же осенью: дурачки долго не живут.

— Что делает Ксентрайль в окрестностях Керморвана? — насторожился Эсперанс.

Фома покачал головой:

— От того дня, когда меня ранили, до того дня, когда ты, славный капитан, наложил мне повязку, мы успели проделать немалый путь: Ксентрайль нанес мне урон в окрестностях Онфлера. Да разве вы не слыхали о мятеже, который подняли французские капитаны? Нормандские города один за другим отложились от Англии. Местные жители кричат, что мы-де не способны оберегать их от разбойников; только одно и делаем, что душим поборами, а когда уходят английские сборщики налогов, приходят французские разбойники… Ксентрайль же обещает этим несчастным недоумкам оставить на их шее одних только французских разбойников, а английских сборщиков исключить.

— Одиночное бремя лучше, чем двойное, — заметил Эсперанс между делом.

— Беспорядки начались еще прошлой осенью, да так все и тянутся, — продолжал Фома. — Граф Ричард посылал большие отряды, и на исходе зимы мы повесили людей больше, чем в предыдущие пять лет. Было приказано никого не арестовывать и в тюрьмы не заточать; всех казнить на месте. Это не прибавило любви к англичанам, но разбойников стало меньше. Поэтому я и смог проехать через те земли и, по крайней мере, остаться в живых.

Эсперанс ловко подал Фоме последний стакан вина, после чего на руках отнес обмякшего Фому в постель и закутал в одеяло.

— Оба его лучника и копейщик притворяются, будто не понимают, когда я пытаюсь их расспрашивать, — сообщил Эсперанс Иву. — Вот чего я никак в толк не возьму: для чего английский юнец прибыл в Керморван?

— Так ведь на него по дороге напали, — нерешительно произнес сир Ив. — Думаю, он искал у нас убежища.

— Мой добрый господин, по дороге от Онфлера до Керморвана он мог найти десятки убежищ, — возразил Эсперанс. — Но почему-то ни одним из них не воспользовался, а спешил сюда, словно кто-то кусал его за пятки и подгонял в нашу сторону.

— Стало быть, изначально этот Фома и направлялся в Керморван, — сказал сир Ив, — да только я не вижу в этом ничего подозрительного. Должно быть, у него есть к нам какое-то дело, и рано или поздно он все об этом расскажет. Не может ведь он приехать сюда по делу и ни словечком о том не обмолвиться?

— Да хоть бы он и молчал, как мертвец, или лепетал на непонятном наречии, как тот пастушок, которого прочили на место колдуньи Феи Морриган, — отвечал Эсперанс, — утаить от меня свои мысли он не сумеет.

— Ты научился читать чужие мысли, Эсперанс? — удивился сир Ив. — И даже те мысли, которые думаются на чужом языке?

— Я-то нет, — отвечал капитан, — а вот то чудовище, которое оживает во мне, — оно и не на такое способно!

* * *

День тянулся и тянулся, а гость все спал да спал. Сир Ив разложил на большом столе карту, где были нарисованы города, и реки, и леса, и разбойники, и чудовища, и дикие звери, и домашняя скотина, и наклонился над ней, пытаясь пальцами измерить расстояние от Онфлера до Керморвана и от Руана до Кале. Замка же Бурвей на этой карте не было.

Рассказ Фомы сильно поразил сира Ива, и в первую очередь потому, что Фома говорил о своем детстве: в этом сир Ив видел признак большого доверия. Ведь в детские годы человек слаб, беззащитен и сильно зависит от других людей. Рассказывать о таком означает признаться в том, что было некогда время слабости и зависимости. А для рыцаря это большая досада.

Но Фома, похоже, не опасался выставить себя слабым, по крайней мере, перед Ивом и Эсперансом.

Сир Ив повидал в жизни королей и корриганов, а Фома видел дурачка, героя и своего врага, который впоследствии нанес ему сильную рану.

— Он совсем другой, не такой, как я, — заметил сир Ив, обсуждая со своим капитаном гостя.

Эсперанс захохотал:

— Мой господин, да таких, как вы, во всем свете не сыскать! А таких, как этот Фома, — целая телега.

— Нет, Эсперанс, этот Фома тоже особенный, — сказал сир Ив, но не стал объяснять, почему.

А в углу сидел Ян, которого до сих пор никто не замечал, и тихонько чертил на своей восковой табличке. С каждым днем у него получалось все лучше и лучше, и он попеременно чертил то буквы, которым научил его капеллан, то разные картинки.

И сейчас Ян вдруг взял да и сказал из своего угла:

— Я так думаю, граф Ричард Уорвик зачем-то нарочно прислал сюда этого норманна. Он хитрый, граф Уорвик.

Эсперанс и сир Ив разом повернулись в тот угол, куда забился Ян.

Эсперанс хотел было поставить Яна на место и даже, может быть, прибить его, но Ив заговорил первым, поэтому-то Эсперанс и промолчал.

Ив спросил:

— Откуда тебе это все известно?

— Поговорил с одним английским лучником, — объяснил Ян.

— Как тебе это удалось, если никто из них не понимает нашего языка, а ты не говоришь по-английски? — удивился Ив.

— Я сумел столковаться с голландцами, — ответил Ян. — Англичане это тоже умеют. Вот мы и нашли общий язык.

Эсперанс засмеялся:

— Наверное, он их нарисовал.

Ян чуть покраснел:

— А что, если и так?

Эсперанс только махнул рукой, чтобы Ян продолжал. Тот и продолжил:

— Они говорят — граф Уорвик очень хитрый, и у Фомы здесь важное дело. Они беспокоились, что Фома помрет, и тогда их повесят за то, что не уберегли молодого господина, но теперь, Божьей милостью, Фома останется жить. Вот они и расслабились и стали отчасти болтливы. Граф Уорвик…

Но сир Ив перебил Яна:

— Не пристало тебе даже имени этого знатного человека произносить, не то что высказывать о нем какие-то суждения.

Ян опустил глаза, но все-таки в свое оправдание сказал:

— Если судьба мне стать художником, то я буду изображать не только знатных людей, но и самого Господа на своих алтарях и картинах; почему же теперь нельзя мне упоминать имя графа Уорвика?

— Изображать ты волен кого угодно, но не судить, — ответил сир Ив. — И не важно, восхваляешь ты или хулишь; не твоего ума это дело.

— Да как бы я, в таком случае, рассказывал бы вам о том, что удалось выведать? — Ян покачал головой. — Для чего же я выведываю и расспрашиваю, и приглядываюсь, и рисую, и шпионю, и даже составляю некоторые буквы, как не для вашей милости?

— Рассказывать ты можешь мне, — сказал Эсперанс. — А уж я передам сиру Иву в таком виде, чтобы никого не оскорбить.

Ив же в эти минуты думал о том, что, наверное, со своими строгостями хватил лишку: Ян только ради него и старался и уж точно не собирался никого оскорблять.

И еще он думал об Эрри, которого назвал своим братом, и о Нане, чью свободу не хотел отбирать, и о разных клятвах, которые давал себе касательно этих людей. Однако у Яна-то шкура оказалась потолще, чем у прочих, хоть и был он художником и носил не воинское платье, а полумонашеское.

Ян только и сказал:

— Это уж как вашей милости будет угодно; просто я посчитал, что лишние сплетни никому еще не вредили, если они не о вас самих.

— Вот и хорошо, — оборвал его Ив, — а теперь помолчи.

Ян так и сделал и снова уселся в своем углу, уткнувшись в восковую табличку. Ив снова смотрел на карту, глубоко задумавшись, но потом слишком пристальный взгляд Яна заставил его вновь обернуться:

— Что ты делаешь, Ян?

— Молчу и не высказываю суждений.

— Это ты ответил мне на вопрос: чего ты не делаешь; я же спрашивал тебя о другом.

— Рисую вашу милость.

— И какова же моя милость? — спросил сир Ив.

— Если вы говорите о милости, то ее мне вполне довольно, хотя иногда она отдает горклой кашей и попахивает розгой, — сказал Ян. (Сир Ив удивленно поднял бровь: он никогда не бил своих слуг). — Если же о той милости, которая ваша милость, то здесь я прошу всяческого ко мне снисхождения: вы так неподвижно сидите, что грех было бы этим не воспользоваться.

— Просто покажи, — сказал Ив, протягивая руку, и Ян послушно вложил ему в пальцы дощечку.

На рисунке, сделанном уверенными штрихами, был изображен сир Ив, и при том весьма узнаваемо: лицо с мелкими, почти девичьими чертами, уныло опущенные уголки рта, задумчивый взгляд. Только вот глаза сира Ива на рисунке сильно косили, и один был расположен гораздо выше другого.

— Видать, не очень-то ты меня любишь, если нарисовал таким уродом, — заметил Ив, возвращая дощечку.

Ян так и вспыхнул:

— Если бы я не любил вашу милость, то льстил бы вам и рисовал вас писаным красавцем! Потому что счел бы вас дураком, который этому поверит. Но коль скоро я землю под вашими ногами целовать готов, то и рисую вас как есть, со всеми изъянами и недостатками, которые только ваши и никому в мире больше не принадлежат.

Сначала Ив подумал, что это, пожалуй, дерзость, и начал вспоминать, как следует за дерзость наказывать; потом ему на ум пришло, что для каждой категории людей существует свое наказание, и там, где простолюдина следует высечь, знатному человеку надлежит отрубить голову, и наоборот: там, где знатного человека просто отпустят, простолюдина вздернут, а то и четвертуют; из этого следовало, что сперва надлежит определить разряд и положение Яна, который, с одной стороны, определенно был простолюдином, а с другой, по дару художника, стоял выше даже многих знатных людей…

Дальше Ив начал вспоминать других людей, с которыми он когда-либо встречался, и разговоры, которые он с ними вел, и уроки, которые он от них получал; он вспомнил и Креси, и графа Уорвика — не нынешнего, а прежнего, и умирающего короля Богемии, — и в конце концов так глубоко задумался, что совершенно позабыл о Яне.

Ян же сначала ждал, потом попятился назад и замер: что случится? А ничего не случилось; и Ян отошел еще на несколько шагов; опять ничего. Тогда он незаметно выскользнул из комнаты.

Глава десятая ВЕСТИ ИЗ ГОЛЛАНДИИ

Одни только старые служанки! В жизни не поверит Фома, чтобы такое было возможно и чтобы в замке не нашлось ни одного свежего женского личика, ни одной пары ласковых женских рук, которые не были бы покрыты морщинами! Наверняка хоть одна где-нибудь да прячется; не в состоянии молодой мужчина жить в окружении одних только старух да солдат!

О том, что говорилось о проклятии, Фома не слишком-то задумывался. По здравом размышлении он нашел всю эту болтовню смехотворной. Если в первую минуту Фому можно было смутить и даже сбить с толку, то на второй минуте Фома начинал сомневаться, а к третьей приходил к выводу, что его пытаются одурачить.

Это не столько сердило, сколько развлекало его: он не переставал дивиться легковерию людей!.. Неужто они воображают, будто Фому Мэлори так просто ввести в заблуждение?

Словом, пробудившись среди ночи и чувствуя себя ощутимо лучше после лечения Эсперанса, Фома отправился бродить по замку в поисках какой-нибудь податливой красотки. Он прихватил с собой факел и выбрался из отведенных ему покоев. Замок Керморван был невелик, поэтому Фома не сомневался в том, что быстро отыщет искомое.

Но вышло так, что он заблудился, и скоро лестницы и переходы сами собой привели его в заброшенную часть башни, вход в которую обнаруживается случайно, а выход не находится вовсе, сколько ни блуждай, сколько ни размахивай факелом, сколько ни вглядывайся во тьму коридоров.

В конце концов, Фома решился закончить ночь там, куда завела его недоверчивость, то есть где попало; утром он выберется наружу и, если повезет, сир Ив ничего не узнает об этой глупой вылазке.

Едва только он смирился со своим положением, как увидел впереди отворенную дверь и блеснувший свет. Фома тотчас направился в ту сторону — да так уверенно, словно его позвали.

Каково же было его удивление, когда он увидел маленькую каморку, почти целиком занятую кроватью, и на этой кровати капитана Эсперанса!

— Входите, сир, — приветствовал его Эсперанс, садясь на кровати. Фома попятился и совсем было собрался дать деру и только в последний миг передумал. — Любопытство может стать весьма опасной чертой характера, хотя беды ваши произойдут не от этого, — продолжал Эсперанс.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что сказал. Входите же и садитесь рядом со мной; я расскажу вам, что это за комната, а вы мне — из каких неприятностей уже успели выпутаться.

Фома пожал плечами и рассудил про себя так, что ничего постыдного он не сделал да и не собирался делать; что до капитана — вряд ли тот причинит вред гостю своего господина по столь ничтожному поводу, как ночные блуждания по замку в обществе одного только факела.

Поэтому Фома смело вошел в комнату и уселся на кровать рядом с Эсперансом. Дверь тихонько закрылась сама собой.

Фома поневоле поежился, а Эсперанс рассмеялся:

— Почти сто лет это было местом заточения одного невинного существа. Каково это, дорогой сир, вдруг очутиться взаперти?

— Кажется, ничего более страшного и представить себе нельзя, — Фома передернул плечами, как будто ему было холодно. На кровати лежало покрывало, но воспользоваться им Фома не осмелился.

— А она провела так долгие годы прежде, чем один человек посмел освободить ее, — сказал Эсперанс. — Та узница.

Фома посмотрел на него, и ему вдруг почудилось, будто на плечах капитана растут длинные темные перья, а локти заканчиваются большими когтями. Лицо же и все прочее у Эсперанса оставалось совершенно как прежде.

Эсперанс сказал ему:

— Вижу, вы кое-что замечаете насчет меня, но этого вам бояться не следует. Среди моих предков были чудовища, и иногда их кровь оживает во мне. Она добавляет мне печали и проницательности, но не более того. А теперь отвечайте мне прямо: что вы на самом деле ищете в Керморване, сир?

Фома растянулся на кровати и уставился в потолок. Дверь в комнату опять приоткрылась — где-то в коридорах гулял сквозняк. Открытая дверь успокоила Фому, и он признался:

— Я не поверил вам насчет старых служанок. Что это за проклятие такое, которое не позволяет человеку вступить в естественную связь с женщиной подходящего возраста? Сир Ив показался мне человеком юным, задумчивым, но вовсе не глупым и не бессильным.

— Даже опытный грешник не в состоянии на глаз распознать чужое бессилие, — возразил Эсперанс. — Вы же грешник малоопытный, поэтому, уж простите меня, сир, я сомневаюсь в вашей проницательности.

— Хотите сказать, господин ваш не в состоянии овладеть женщиной? — изумился Фома.

— Я вовсе не это сказал, — заметил Эсперанс. — То естественное, о чем вы твердите, вполне подвластно и моему господину, и, думаю, он уже не раз этим пользовался. Проклятье же, о котором вас предупреждали, гласит, что ни один из Керморванов не будет счастлив в браке. Лишь через девять лет все это наконец закончится. Сир Ив не намерен рисковать: молодые служанки вызывают у него отвращение, потому что наводят его на мысли о плотской связи с женщиной, а таковая по-настоящему сладка лишь в законном браке.

— Но ведь это не так! — не выдержал Фома. — Дело обстоит прямо противоположным образом: тайная, незаконная любовь, полная опасностей и приключений, — вот источник истинной радости.

Эсперанс устремил на него презрительный взор. Перья на плечах капитана встопорщились, как у рассерженной птицы:

— Вам-то почем знать?

— Да уж знаю, — сказал Фома.

Эсперанс смотрел на него из полумрака, и вдруг Фома понял, что Эсперанс видит его насквозь, и ни одно его глупое приключение с женщинами не остается для капитана тайной, включая и самое дурацкое, с женой арендатора.

О сынке шерифа шла дурная слава с тех самых пор, как тому исполнилось пятнадцать: он любил охоту, а паче того любил женщин, и если выезжал поохотиться на оленя, то в конце концов непременно сворачивал на какую-нибудь заманчивую тропинку и заканчивал день в объятиях молодой девушки. Случалось, это были крестьянские дочки, и потом сэр Джон дарил им деньги на приданое. Но пару раз это были более почтенные дамы, и хуже всего вышло с той женой арендатора, Джоанной Чедмен.

Она была старше Фомы ровно в два раза: ему пятнадцать, а ей тридцать. Она напоила его молоком; с этого все и началось. У нее было круглое, чуть увядшее лицо. Когда Фома увидел мягкие складочки вокруг ее рта, он вдруг почувствовал острую, пронзительную жалость: так отчетливо стала ему внятна скоротечность жизни! Однако скоротечной жизнь казалась только для Джоанны, которая прожила уже больше половины своего срока; а для самого Фомы жизнь, напротив, представлялась бесконечной — он оказался богачом перед обездоленной; но вместе с тем у этой обездоленной имелось нечто, без чего существование богача выглядело пустым.

А Джоанна улыбнулась ему так ласково, что он поневоле потянулся к ней. И она обхватила его щеки ладонями — они были прохладными и пахли молоком и погребом. Она толкала его коленями и посмеивалась, не разжимая губ. Тут Фома потерял голову и сделал то, чего желали их тела.

С той поры и в течение месяца Фома ходил околдованный: как выпьет молока, так начинает пылать, и у него горит кожа и дрожат руки, и ни о чем он не может больше думать, только о Джоанне. В конце концов, он садился на коня и ехал к ней, а у нее всегда находилось то, без чего жизнь Фомы была пуста и безобразна.

Как-то раз на дороге его подстерег сам Чедмен. Поигрывая дубинкой, преградил он Фоме дорогу и встал прямо перед носом у его лошади.

— Добрый нынче день, мой господин, — заговорил Чедмен. — Хорошее время для прогулки.

— Так и есть, — нетерпеливо ответил Фома, не испытывая ни малейшего смущения перед этим человеком: на что годится мужчина, который не в состоянии удержать жену? — И я прошу тебя не мешать мне, а дать продолжить путь.

— И куда же вы, мой господин, направляетесь?

— Кажется, это не твое дело, — заметил Фома.

— Кто знает, — ответил арендатор, — быть может, и мое.

— Это не тебе судить, твое или нет, потому что… — начал было Фома, но Чедмен свистнул, и несколько батраков выскочили на дорогу и стащили Фому с седла. Чедмен занес дубинку, желая хорошенько отходить своего обидчика по ребрам.

Тут Фома схватился за оружие и, лежа на земле, ударил одного из батраков. Тот, визжа, покатился по дороге, а Чедмен стукнул Фому дубинкой по голове, и Фома потерял сознание.

Он очнулся, надо полагать, довольно скоро, потому что Чедмен не угомонился и продолжил бить его по бокам и по голеням, а это очень болезненно. Фома только смотрел на свой меч, валявшийся в траве: теперь до него было не дотянуться. Раненый батрак куда-то сгинул.

В конце концов Чедмен оставил его в покое и только сказал напоследок:

— Попробуйте только словом об этом обмолвиться, мой господин, и добром дело не кончится.

Фома остался один, сам не зная как. Он весь кипел от злости, да поделать ничего не мог: история эта покрыла его сплошным позором с головы до ног.

— Что же, — спросил Эсперанс, — вы и отцу своему шерифу ничего об этом не рассказали?

— Что бы я ему сказал? — вздохнул Фома. — Что навещал жену арендатора и что муж ее поколотил меня дубинкой? Хорош был бы я в глазах отца, коль скоро не сумел отбиться от мужланов! Нет, я скрывал побои и молчал и даже сделал вид, будто позабыл дорогу к дому Джоанны, хотя это было и не так! У меня душа за нее болела: если на меня Чедмен поднял руку, то как же поступил он со своей женой? По правде сказать, я себе места не находил и все искал способа пробраться к ней и потолковать.

— Как же ваш отец обо всем узнал? — спросил Эсперанс.

— А почему бы он непременно узнал? — поднял брови Фома.

— Так ведь он узнал! — настаивал Эсперанс. — Кто открыл ему правду о вас?

— Тот батрак, которого я убил, — признался Фома. — Скрыть эту смерть не удалось, а все потому, что чертов мужлан помер не сразу: он успел добраться до деревни и только там испустил дух. По удару признали, что нанесен он был не ножом, а мечом; кое-кто видел меня на дороге. Пошли по кровавым следам и нашли отпечатки копыт моей лошади. Тут еще приметили синяки на лице у Джоанны, а что я большой охотник до женщин — то было известно еще раньше… Чедмену даже говорить ничего не пришлось, отец и без того сопоставил правое с левым.

Фома поежился. Воспоминание было неприятным: сэр Джон призвал к себе непутевого отпрыска и велел тому снять рубаху.

— А уж история, которую Чедмен записал на моем теле, оказалась простой и короткой, — заключил Фома.

— А что Джоанна? — нахмурился Эсперанс.

— После мужниных побоев она вдруг постарела и забыла о прежних своих желаниях, — ответил Фома. — Я приезжал к ней открыто — договариваться о продлении срока аренды, от имени моего отца, и она говорила со мной как с чужим человеком. И я тоже не видел в ней прежней Джоанны.

— Погодите-ка, — остановил его вдруг Эсперанс, — вы же не могли не отомстить Чедмену. Что вы с ним сделали?

— Украл и зарезал его корову, — ответил Фома. — Он жаловался моему отцу, но тут доказательств никаких не нашлось, и сэр Джон выставил его вон. Впрочем, все равно в Уорвикшире знают, кто я такой и на что способен.

— И вы еще удивляетесь тому, что сир Ив не держит в замке молодых служанок! — воскликнул Эсперанс. — Да если бы здесь и водились таковые, при одном только вашем приближении стоило бы отправить их всех в монастырь, причем под усиленной охраной!

Фома густо покраснел:

— Ты обо мне слишком уж плохо думаешь. Не потому ли, что ты чудовище?

— Чудовища нежны и чувствительны. Ничто так не ранит их, как чужое душевное уродство.

— Я не урод, — сказал Фома.

— Почему же вы не верите в женскую любовь?

— Как я могу в нее поверить, если женщина в любое мгновение может уйти от тебя, просто превратившись в другое существо? Клянусь слезами Господа, чтобы бросить тебя и скрыться, женщине не нужно даже покидать то место, где она находится! Ты видишь ее — а она уже ушла. Ты смотришь на ее лицо — и это другое лицо. Ты осязаешь ее тело — и твое тело не узнает его, хотяеще вчера она толкала тебя коленями и ловила грудью твои ладони! Как это понимать?

— Все, что с вами случилось, объясняется вашей молодостью, — сказал Эсперанс. — А вот чудовище не обманешь. Как бы ни выглядела женщина и где бы она ни пряталась, хоть в глубине своего тела, хоть в темноте былого, хоть на свету грядущего, — чудовище всегда узнает ее.

— Я не урод, — повторил Фома.

Тут Эсперанс вдруг схватил его за руку и спросил:

— Так зачем же на самом деле вы приехали в Керморван?

* * *

Английский корабль с зерном разгружался в гавани; моряки сидели в «Ионе и ките» и смеялись на своем родном, непонятном в Бретани языке; но выпивали они совершенно по-бретонски, и это отчасти мирило с ними местных жителей. Платили же они серебряной монетой с изображением чужого короля.

Сперва в трактире не хотели принимать эти монеты, так что едва не дошло до драки, но затем вовремя вспомнили о справедливом Яблочном Короле: вот кто рассудит и не ошибется!

— Что бы сказал сейчас Яблочный Король? — спросил трактирщик, и тотчас, как по мановению волшебства, все замерло.

Люди уставились туда, где осенью был помост и где короновали сира Ива владыкой Керморвана.

Английские моряки ничего не понимали, но от них и не требовалось понимать: им следовало лишь подождать, пока вызванный из небытия Яблочный Король разрешит новый спор, и при том милостиво и умно, как ни один человек в Бретани и вообще на здешнем свете.

Поклонившись тени своего властелина, люди спросили:

— Ответь нам, Яблочный Король, как поступить! Эти люди привезли нам зерно, но за выпивку платят непонятной монетой. Введут ли они нас в убыток?

И Яблочный Король ответил:

— Вам надлежит принимать их как братьев ради привезенного ими зерна. Видит Бог, каждую первую кружку следует наливать им бесплатно, а их серебряные монеты с незнакомым королем берите без сомнения. Если вы принесете их мне, я обменяю их себе в убыток, потому что я милостив, и добр, и отчасти богат.

— Как же вышло, что ты богат, ваше величество? — вдруг усомнился один из крестьян.

Трактирщик зашикал на него, да было уже поздно — слово вырвалось и прозвучало, и достигло ушей мысленного Яблочного Короля.

А тот лишь рассмеялся и ответил:

— Я собирал сокровища не на земле и не на небе, а на дне Озера Туманов и в лесу Креси, в сумерках; поэтому многие вещи выглядят для меня иначе, чем для обычных людей. Несите мне английские монеты без страха, и я никого не обижу. Но и вы не обижайте английских моряков.

Вот почему в «Ионе и ките» воцарилось общее довольство, и все вместе допивали сидр и вино, выжимая бочки досуха.

Эсперанс и Фома пришли на берег рано утром.

Фома смотрел на корабль широко раскрытыми глазами и наконец сказал:

— Он огромный, как настоящий дом!

— Погоди, пока не очутишься на палубе, да ночью, да в бурю! — ответствовал Эсперанс. — Тогда он сразу перестанет казаться тебе огромным и превратится в скорлупку. Трудно быть человеком посреди моря, Фома, — куда проще быть козявкой среди бесконечности: козявка не осознает бесконечности, а человек осознает море. А чего не осознаешь, в том нет угрозы.

— Мне нужно попасть на корабль, — сказал Фома.

Они поднялись на борт. Корабль под их шагами шевелился, и Фома попеременно делался то красным, то зеленым: не нравилось ему на палубе! Эсперанс же ступал так легко, словно не было для него ничего проще, чем прогулки по волнам.

— Я думал, все англичане прирожденные моряки, — заметил Эсперанс. — Но теперь вижу, что это не так. Видать, я в вас ошибался, мой господин, а сир Ив был прав.

— В чем ты ошибался? — удивился Фома.

— Я считал, что вы обыкновенный и таких, как вы, можно набрать целую телегу в любом английском приходе, а сир Ив сразу увидел в вас что-то особенное, что выделяет вас из числа прочих.

— У меня на сей счет не составлено мнения, — признался Фома. — Знаю только, что злых намерений у меня нет, а вот люди обо мне думают обратное и считают плохим человеком.

— А! — сказал Эсперанс. — Это сильно осложняет жизнь.

— По правде говоря, капитан, граф Уорвик и отправил меня в Керморван только потому, что люди обо мне дурного мнения. Если бы человек с доброй славой отправился в это путешествие, на него обратили бы внимание. Ну а я влеком всяким ветром и в голове у меня тоже ветер; никто не верит, будто сердце у меня как у всех людей — желает подвигов и любви; мне отказывают даже в таких простых желаниях!

— Каковы же ваши истинные намерения? — спросил Эсперанс.

Фома пожал плечами:

— Этого я не знаю… Однако спасибо тебе за беседу: пока мы говорили, я увлекся и не обращал внимания на то, что корабль живой и норовит выскочить у меня из-под ног.

Он остановился у лестницы, ведущей в трюм, и побелел; затем прикусил губу до крови и полез вниз. Эсперанс следовал за ним.

Они оказались в помещении, где стояли бочки и лежали мешки. Под ногами похлюпывало. Где-то в темноте два матроса скребли ведрами, вычерпывая излишек воды.

Спотыкаясь и хватаясь руками о стены и бочки, Фома брел вперед и вдруг наскочил на человека.

От неожиданности Фома вскрикнул, а человек подхватил его и успокаивающе проговорил:

— Тише, мой господин, тише.

Фома обрел равновесие и высвободился:

— Не трогай меня!

Человек тотчас убрал руки и снова сел на мешок, с которого было поднялся.

— Здесь нельзя зажигать огонь, мой господин. Сможете ли вы говорить со мной в темноте?

— Почему бы нам не подняться на палубу? — предложил Эсперанс.

— Нельзя, чтобы меня видели, — возразил человек. — Я жду его милость уже четвертый день.

— Что, и все путешествие ты проделал в этом вонючем трюме? — удивился Фома.

— Такого бы я не выдержал, — слышно было, что человек улыбается.

Эсперанс же сказал:

— Тебе следовало подняться на палубу, а того лучше — сойти на берег. Сир Ив предоставил бы тебе хороший ночлег, и ты смог бы передохнуть перед новым плаванием.

— Я не могу, — повторил человек. — Назовите ваши имена. Я вижу вас — мои глаза привыкли к темноте, но мне необходимо услышать ваши имена. Иначе я не смогу передать вам то, ради чего все это и затевалось.

— Я думал, это затевалось ради того, чтобы доставить в Керморван зерно, — вставил Эсперанс.

— Да, зерно было важной частью сделки. Заем на хороших условиях предоставил Керморвану наш брат Джон Белл; мы знали его как Неемию, — подтвердил человек. — Мое имя — Исаак из Брюгге, и я приходился бы Неемии кровным родственником, если бы он не превратился в Джона Белла, человека Жана де Монфора, и если бы его не окрестил граф Уорвик.

— Этого не может быть! — вырвалось у Фомы. — Не может быть, чтобы какой-то еврей из Брюгге приходится мне братом!

— Если вы крестник графа Уорвика, мой господин, — сказал Исаак из Брюгге, — то это несомненно. Я слышал, что для людей веры Креста такое братство является действительным. Впрочем, иные мало придают ему значения. Однако назовите свое имя, господин, чтобы я выполнил свою задачу, и вы могли бы покинуть этот душный трюм и этот шаткий корабль, потому что, я вижу, находиться здесь для вас мучительно.

— Меня зовут Фома Мэлори, — сказал Фома, — мой отец — шериф сэр Джон из Уорвикшира, член Парламента. Вы правы, граф Уорвик прислал меня в Керморван тайно встретиться с человеком из Голландии и узнать от него важные новости.

— Наша семья многим обязана его милости графу Уорвику, — сказал Исаак, — поэтому мы рады отдать хотя бы часть этого долга.

И он заговорил о герцоге Филиппе Бургундском, а Эсперанс вспомнил, как вчера сир Ив запретил Яну, ради худородности юнца, рассуждать об особах знатной крови, потому что это унизительно и для того, о ком говорят, и для того, кто вынужден это слушать. Да и говорящему чести такое не прибавляет.

Исаак из Брюгге, однако, ничего подобного не чувствовал и говорил из своего мрака спокойно, уверенно, и в его мелодичном голосе переливались высокие ноты, свидетельствующие об удовольствии: сидя на мешке с английской шерстью, в сыром трюме, погруженный во тьму, Исаак наслаждался, удерживая в руках судьбы важных христиан.

— Герцог Бургундский, властитель Фландрии, ничего сейчас так не жаждет, как отомстить англичанам, которые пренебрегли его добрыми намерениями в Аррасе, — негромко, напевно говорил Исаак. — Впрочем, это общеизвестно; Филипп Бургундский никогда не скрывает своих намерений и кричит о них на всех углах. Это обыкновение завелось у него с той самой поры, как было совершено предательское убийство его отца; по этой причине многие называют его «Добрым»; истинно злые объявляют о своих желаниях иначе.

— Разве дело с убийством прежнего бургундского герцога не было улажено в прошлом году в Аррасе? — спросил Фома.

Исаак шевельнулся на мешках. Теперь Эсперанс глядел на него глазами чудовища и хорошо различал красивую бороду и большие глаза с пушистыми ресницами.

Исаак не спеша погладил бороду.

— Наш родственник, поставляющий ко двору Филиппа драгоценные камни и украшающий женщин Бургундии и Голландии ожерельями, диадемами и серьгами, знает через жену одного из его капитанов, что Филипп намеревается атаковать Кале.

— Кале? — Фома фыркнул. — Графу Уорвику, полагаю, известен этот замысел. Ничто так не уязвило бы Англию, как захват Бургундией Кале: ведь этот порт — как нож, нацеленный прямо в сердце Парижа! От каких угодно владений на континенте отказалась бы Англия, только не от Кале. Скажи мне что-нибудь, чего я бы не знал, еврей.

Исаак улыбнулся. Эсперанс увидел это, а Фома — нет.

— Герцог готовит настоящую осаду, которая, если не будут приняты меры, приведет к падению Кале. Он ведет на город армию, собранную во Фландрии.

Фома открыто засмеялся:

— Фламандцы? Нам хорошо известно, какие они воины, эти фламандцы! Пока соберешь их, пока уговоришь сражаться, пока вооружишь, — глядь, половина уже разбежалась по домам! Они ленивы, трусливы и пекутся не о чести, а о выгоде.

— Герцог поставил под копье четыре тысячи солдат, — настаивал Исаак.

— Как же ему это удалось? — Фома не верил своим ушам.

— Могу ли я задать молодому господину один вопрос?

— Спрашивай, еврей, — дозволил Фома.

— На какие деньги англичане ведут свои кампании во Франции?

— Какое это имеет значение, еврей?

— Должно быть, имеет, коль скоро мы живем не в обещанном христианам раю, а здесь, на земле! Прошлой осенью, да и всю зиму англичане потратили много средств в Нормандии, пока вешали взбунтовавшихся крестьян и расправлялись с французскими рыцарями!

— Твоего ли ума это дело, еврей?

— Выходит, что моего; но вы, мой господин, не ответили на мой вопрос: на какие деньги?

Фома молчал.

Эсперанс же сказал:

— Как я слыхал, главным образом — на ту торговую пошлину, которую англичане получают с фламандцев за шерсть.

Слышно было, как Исаак звонко щелкнул пальцами в знак одобрения.

— Верно, христианин! Не зря наш брат Неемия предоставил твоему хозяину выгодный заем: ты понимаешь, что такое деньги и откуда они берутся, а главное — на что они пригодны!

— Деньги на многое пригодны, — обиделся Фома, которого изъяли из разговора, словно неразумного ребенка.

— Итак, фламандцы платят англичанам пошлину за ввоз шерсти, — Исаак вернулся к прежней мысли. — Если Кале будет принадлежать их господину герцогу Бургундскому, они будут избавлены от этой пошлины. Вот что заставило фламандцев отринуть обычную свою лень и встать под копье. Эта армия двинется к Кале в самое ближайшее время, так что следует готовиться к осаде.

— Какая может быть осада, — удивился Фома, — если Кале — это порт? Провизию, оружие и все необходимое можно оставлять морем.

— Но, — Исаак поднял палец, — с моря город будет осажден бургундским флотом. Герцог Филипп обещал фламандцам: если они осадят Кале с суши, он на кораблях подойдет с моря и обложит Кале так, что ни одна лодка не проскочит.

— Сколько же времени ему потребуется на то, чтобы снарядить корабли? — спросил Фома.

— А как вы сами думаете, молодой господин?

Фома прикинул в уме:

— Думаю, месяц.

— К началу апреля Кале должен быть готов встретить неприятеля, — заключил Исаак. — Иначе город упадет прямо в руки Филиппа, как спелое яблоко. Вот о чем я должен предупредить графа Уорвика, причем так, чтобы никто даже не заподозрил о том, что голландские евреи выдали герцога Бургундского англичанам!

Тут Фоме стало дурно, но не от услышанного, а от воздуха и от раны, которая решилась побеспокоить его в самый неподходящий момент. Эсперанс взял его за руку и отвел наверх, на палубу.

«Мысли мои скачут, как ошпаренные, и наступают друг на друга, отчего перед глазами у меня мелькание», — признался Эсперансу Фома, и желтые пятна в его серых глазах горели особенно ярко.

* * *

Вот о чем думал Эсперанс: рассказывать ли сиру Иву о шпионе из Голландии? В конце концов, он решил рассказать ему обо всем, но только после того, как Фома отплывет вместе со своими людьми и тем евреем на английском корабле: это был самый короткий путь до Кале и самый безопасный. Потому что лучше попасть в шторм, чем повстречаться с Ксентрайлем.

Они возвращались в замок пешком, ветер дергал на них одежду, а особенно дерзкие порывы его пытались сбивать путников с ног. Что до связной беседы, то вести ее было невозможно, потому что ветер похищал половину произнесенных слов.

Наконец Эсперанс и Фома покинули берег и смогли перевести дух.

Эсперанс успел обдумать все увиденное и услышанное и сказал Фоме:

— А теперь, если вы хоть в малой степени признательны мне за то, что я перевязал и вылечил вашу рану, и выслушал ваши россказни, и поверил в ваши добрые намерения, и ни словечка не обмолвлюсь об этом моему господину, — поскорей уезжайте на этом корабле не простившись с сиром Ивом де Керморваном, так, чтобы он узнал о вашем исчезновении только на следующий день!

— Но я не могу так поступить — ведь это будет невежливо, — ответил Фома.

— Если вы придете с ним прощаться, он спросит вас о многом, а вы не сможете ему солгать так, чтобы он об этом не догадался, — ответил Эсперанс.

— Да разве он ясновидящий, ваш господин? — возразил Фома.

— После тех ста лет, что он провел на дне Озера Туманов, он начал видеть в людях то, что они стараются скрыть, и при том не прикладывает к тому ни малейших усилий, — ответил Эсперанс.

Но Фома не поверил ему.

Возле «Ионы и кита» они расстались.

Эсперанс шел к замку, покачиваясь на ветру, словно дерево, и пытался угадать — послушается его Фома или поступит своевольно. Но для начала следовало отправить на корабль людей Фомы и позаботиться об их лошадях.

Одолеваемый хлопотами, Эсперанс возвратился в замок, и до вечера они с Ивом разбирали документы касательно условий займа и количества зерна для выпечки хлеба и посевов. Ив читал и перечитывал опись своих земель; пусть эти земли и были невелики, на них жили люди, а голодная весна уже многих довела до крайности. Следовало накормить их как можно скорее и проследить, чтобы они не съели тот хлеб, который надлежит посеять.

— Ведь эти крестьяне не умеют заглядывать в будущее, — сказал сир Ив.

Эсперанс был с ним не вполне согласен:

— Крестьяне смотрят в будущее, однако в очень недалекое.

— На месяц вперед, — предположил Ив.

— Полагаю, на три.

— Думаю, не более, чем на два.

— Скорее, даже не на три, а на пять.

Они приводили аргументы и пересчитывали количество зерна, деля его то на количество дворов, то на количество людей. Впрочем, и в вопросах о том, сколько людей жило в этих дворах, они расходились: кто-то успел умереть, а кто-то ухитрился родиться. Так что все вычисления получались приблизительными.

К ночи Фома в замке не появился, и Эсперанс уже почти совсем было вздохнул с облегчением. Он намеревался препроводить людей Фомы к их господину на корабль рано утром, пока сир Ив будет почивать; но с утра в замок явилось сразу двое из деревни: во-первых, одна женщина, которая умела делать хмельные напитки из молока, и во-вторых, один мужчина, у которого имелась пригожая дочь.

У Ива бывал по утрам озноб, так что Эсперанс закутал его как следует в теплые покрывала и заново раздул угли в жаровне.

Затем он предупредил своего господина о просителях и о существе их дела.

— А в чем существо их дела? — спросил Ив.

— Они недовольны, — ответил Эсперанс. — Их обидели.

— Как будет лучше принять их? — спросил Ив. — В зале, под гербами, как властелин, или в постели, во власти сна и нездоровья, как старший их брат, чьи двери всегда открыты?

— Вы ответили на ваш вопрос, мой господин, — сказал Эсперанс. — Потому что эти люди кричат и плачут, и если ваша любовь их не успокоит, всегда можно набросить на плечи плащ и надавать им по голове тяжелой дубиной.

— Да, — сказал Ив, — это будет истинно по-братски. Пусть сперва войдет женщина — она так кричит, что у меня под волосами начинают мурашки бегать.

Женщина вошла, вдруг оробев и сделавшись очень тихой. Человек, кутавшийся на постели в теплое покрывало, показался ей величавым, как статуя в соборе. Она пробормотала что-то себе под нос, низко склонившись в поклоне, а Ив сказал:

— Говори громче, но только не кричи, как только что кричала.

— Я делаю молочное вино, — заговорила женщина, робко подняв голову. — Никто во всей округе такого не умеет. Я продавала его по хорошей цене, когда получалось, и нынешней весной рассчитывала прожить с этих продаж, да один злой человек пробрался ко мне в дом и украл большой кувшин!

— Ты так страшно кричала из-за украденного кувшина? — удивился Ив.

Женщина кивнула.

Эсперанс подтолкнул ее и прошипел:

— Не маши головой, а отвечай внятно, словами.

— Да, мой господин, — тотчас послушно сказала женщина.

— Ты знаешь, кто украл твой кувшин? — продолжал Ив.

— Англичанин, — сказала женщина и подняла голову. — Вот кто это был. Англичанин.

«Проклятый англичанин», — подумал Ив.

— Ступай, — он махнул ей рукой.

И она вышла с убеждением, что ее дело удачно разрешилось.

Тут вошел второй проситель, мужчина, и сказал, что дочь его уходила с англичанином из дома и вернулась лишь под утро.

— Плакала она или была весела? — спросил сир Ив.

— Она и плакала, и смеялась, — отвечал мужчина, — и по этой примете я понял, что англичанин сотворил над ней непотребство.

— Были ли у нее при себе какие-либо подарки? — продолжал Ив.

— Господь с вами, добрый сеньор, этот англичанин — сущий голодранец! — в сердцах воскликнул крестьянин. — Он украл у нас последний круг колбасы и свел нашу дочь со двора, а потом вернул дочь нашу испорченной, колбасу же не вернул вовсе.

— Было бы удивительно, если бы он вернул колбасу и не вернул дочь, — заметил сир Ив. — А чего ты хочешь от меня?

Крестьянин пожал плечами и растерянно огляделся по сторонам, но никакого внятного ответа дать не смог.

Тогда сир Ив сказал:

— Ступай теперь, потому что у меня есть более важные заботы.

Эсперанс выставил просителей, а сир Ив оделся и сказал:

— Клянусь волосами святой Урсулы, этот англичанин мне заплатит за беспокойство!

— Он ранен, мой господин, — напомнил Эсперанс.

— Тем лучше; я одолею его без труда! — сказал сир Ив.

* * *

Фома и не думал скрываться; Ив увидел его в замковом дворе около полудня: англичанин отдавал приказания своим людям и распоряжался насчет обеих своих лошадей, которых водили по двору и чистили.

Сир Ив спустился во двор, и Фома весело приветствовал его.

— Хорошо провели ночь, как я слышал? — заговорил с ним сир Ив.

— Да уж получше, чем вы в вашем замке, где одни только старухи да солдаты, — отвечал Фома. — Не хотел я вам говорить раньше времени, сир де Керморван: нынче я уплываю на том самом английском корабле, что доставил вам зерно.

Ему подвели коня, и Фома уселся в седло. Копейщик его уже был верхом, а лучники медленно приближались к своему господину, не сводя глаз с сира Ива.

— Вы украли кувшин у одной женщины и честь — у другой, — сказал сир Ив. — А теперь считаете свои дела в Керморване законченными?

Фома пожал плечами:

— Той женщине я заплатил, хотя полагаю, что в разговоре с вами она и словечком об этом не обмолвилась, старая чертовка; что до девушки — за всю ночь ни разу она ни на что не пожаловалась…

— Может, она и жаловалась, да вы не слышали?

Фома нахмурился:

— Никогда в жизни я не прикасался к женщине против ее воли. Потом, бывает, наступает у них раскаяние, но этого я предвидеть не могу. Иногда раскаяние и не наступает. А если вы так и будете жить отшельником, то так и не узнаете, каково это — быть молодым.

Тут он развернул коня и поскакал прочь.

А Эсперанс обратился к сиру Иву:

— Пусть англичанин уезжает с миром, мой господин. Я мог бы снять его стрелой, или догнать и изрубить его мечом, или натравить на него наших крестьян. Я мог бы даже пробраться на корабль и загрызть его спящего — но он везет важную новость графу Уорвику в Кале, и нельзя его останавливать.

Ив хотел было спросить — какую новость, но Эсперанс уже ушел: должно быть, Ив слишком долго раздумывал над услышанным и потерял счет времени. С ним такое случалось, и чем дольше — тем чаще.

Глава одиннадцатая ОСАДА КАЛЕ

Фома Мэлори вбежал в казарму — темные, коротко остриженные волосы слиплись, лицо раскраснелось. Схватил кувшин, махом допил тухловатую воду, вытер губы, улыбнулся окружающим — а смотрели на него кисло, но Фома к таким взглядам привык и просто кивнул в знак приветствия.

— Стрелы привезли? — спросил он, все еще задыхаясь.

— Если и привезли, — после паузы взял на себя труд ответить один из сержантов, — то не сюда.

Фома ничего больше не сказал и выскочил наружу.

— Какой бодрый, — заметил сержант, которого звали Лиамонд.

Кругом засмеялись, негромко, потому что Фома не успел отойти далеко.

— Это он после той истории, — понизив голос, заговорил Лиамонд. — Хочет, чтобы его запомнили в казарме и у ворот Кале, но только не в доме Элеоноры Бакхилл. — Он обвел взглядом остальных: — Не слыхали, как Фома навещал Элеонору Бакхилл? Да весь Кале, наверное, слышал…

Собеседники его дружно мотали головами, так что Лиамонд наконец начал рассказывать:

— В общем, случилось так: Бакхилл, торговец тканями, в прошлом году привез из Саутгептона молодую жену и засунул ее, как репу в грядку, в свой толстый дом недалеко от гавани Кале. Сидеть, как репа, Элеоноре было скучно, вот она и придумала себе развлечение — ходить на рынок.

— Кого трудно представить себе на рынке, так это шерифского сынка Фому, — со смешком заметил молодой сэр Артур Уоллис. Он частенько засиживался за разговорами с простыми солдатами, за что пользовался их большой любовью.

— Фома ли сам там побывал, его ли копейщик, которого он зовет Хамфри, — не слыхали? Ну тот, верзила… Словом, Элеонору они быстро приметили, и Фома тотчас пошел на штурм. Слово за слово, не знаю уж, чем он ее взял, только она начала ему отвечать. А торговец тканями — человек пожилой, опытный и неглупый. На Элеоноре-то он женился по сильному влечению, но головы не потерял. И вот он замечает, что любезная его репа спокойно толстеть отказывается, а вместо того то и дело совершает прогулки — то в церковь, то на рынок. Это показалось ему подозрительно.

— Ха! — фыркнул молодой сэр Артур. — Фома-то!..

— Денег у Фомы, как обычно, не водилось, — продолжал бойкий сержант, — но он ухитрился взять заем. Говорят, ради этого он нарочно ездил в Голландию и стакнулся там с евреями.

— Погоди-ка, — перебил молодой сэр Артур, — разве Фома ездил в Голландию?

— Ездил в прошлом году — и точно говорю вам, — сержант обвел глазами всех своих слушателей, — и влез там в долги самым постыдным образом.

— А теперь вон бегает с мечом, глаза блестят, — хмыкнул сэр Артур. — Герой и рыцарь с головы до ног.

Лиамонд видел, что молодому сэру Артуру очень по душе пришелся его рассказ, и потому он продолжил с еще большим воодушевлением:

— Оттого и бегает Фома, задрав меч, что хочет скрыть свои темные делишки… Так что Элеонора? Он дарил ей подарки, Фома-то, а она, как все женщины, быстро размякла. Женское сердце при виде побрякушек становится как пудинг, вот Фома и начал от этого пудинга лакомиться. И до того долакомился, что потерял всякую осторожность. Как-то раз возвращается в дом торговец тканями — по правде сказать, ему давно уже намекали, и он решил удостовериться… Стало быть, входит он в дом…

— А там Фома! — захохотал другой сержант.

Лиамонд хлопнул его по плечу:

— Верно говоришь, товарищ! Фома в комнатах у своей любезной дамы. Та, говорят, зарыдала и хотела мужу во всем признаться, но Фома ей рот рукавом завязал, чтобы не голосила. И ничего умнее не придумал, как переодеться в женское платье.

— Не может быть! — ахнул сэр Артур. — Как до такого мог докатиться сын члена Парламента!

Но Лиамонд понимал, что эта история нравилась сэру Артуру все больше и больше.

— Точно вам говорю, — повторил сержант, — нацепил на себя Фома женское платье и говорит: мол, сойду за подругу. Тут Элеонора сорвала рукав, которым Фома завязал ее рот, и как закричит на Фому: «Дура!»

Вокруг захохотали:

— Так и закричала — «дура»?

— Точно вам говорю, товарищи! Она ведь женщина, а у женщин ум устроен совершенно иначе, чем у мужчин. И если мужчина с первого взгляда распознает в другом человеке его суть, то есть костяк, нрав и происхождение, то женщина не глядит далее одежды и прически. Только что лежала она в объятиях молодого мужчины, но как только переоделся он девицей, так сразу увидела она перед собой девицу, а о молодом мужчине позабыла! И кричит ему: «Дура! Зачем ты завязала мне рот?»

Сэр Артур смеялся так, что слезы выступили у него на глазах.

— А шериф Мэлори знает? — выговорил он.

— Больно много дела шерифу до проказ его сына! — ответил Лиамонд.

— Ну а торговец тканями — что? Он-то мужчина, он должен был увидеть, кто перед ним, девица или нет! — настаивал сэр Артур.

— Торговец тканями малый не промах, вытащил он длинный нож и набросился на Фому. «Будешь, — говорит, — знать, как навещать чужих жен!» Фома тут разом позабыл о том, какое на нем платье, тоже вытащил нож — и давай отбиваться! А потом подхватил левой рукой подол длинного платья и как хлестнет торговца тканями прямо по глазам! Пока тот приходил в себя, Фома, как был в женском платье, выскочил из дома — и бежать…

— Клянусь Геркулесом, ничего смешнее в жизни не слыхивал, — утирая лицо, сказал сэр Артур.

— Самое смешное случилось на другой день, — сказал Лиамонд.

— Пощади, сил смеяться больше нет!

— Да ладно, ничего особенного, — сказал Лиамонд. — Просто Элеонора прислала к Фоме настоящую служанку с требованием вернуть платье… На том их любовь и закончилась.

А Фома, не ведая о том, какие рассказы ведутся о нем в казарме, бежал обратно к воротам Кале. Один из его лучников был легко ранен, у второго заканчивались стрелы, но мастер все не приносил новых.

Фламандцы осаждали Кале уже седьмой день. Штурм первого дня успеха не принес: предупрежденные голландскими евреями, англичане подготовились к нападению и легко отразили неприятеля.

Фома был одним из немногих, кто знал — каким образом вышло так, что все обернулось к пользе англичан. Он легко носил в себе эту тайну, довольствуясь тем, что является одним из ее творцов, и ничего так не хотел, как вступить в сражение и показать себя.

— Ну, что здесь у вас? — спросил он у своего копейщика, которого звали Длинный Хамфри. (Хамфри утверждал, что прозвище «Длинный» относится не к его росту, а кое к чему иному). — Что фламандцы?

Хамфри отметил про себя, что Фома первым делом спросил о враге, а не о раненом лучнике. Хамфри вообще много чего отмечал про себя касательно Фомы: сэр Джон Мэлори поручил Хамфри как человеку надежному приглядывать за непутевым сынком.

— Фламандцы, мой господин, перестраиваются на левом фланге, — важно, солидно ответил копейщик. — Вон, посмотрите сами.

Фома забрался на стену и увидел, что с левой стороны от ворот Кале шевелятся копья и их становится все больше. Он обернулся к Хамфри:

— Что у нас с той стороны? Стена слабее?

Хамфри пожал плечами. Фома держался так, словно ему лично поручили оборонять ворота.

— Кто знает, мой дорогой господин, — сказал Хамфри, — что на уме у этих пивоваров.

Фома помрачнел:

— Ясно.

На самом деле ему ничего не было ясно, просто мелькали мысли, одна за другой.

Последнюю, самую отчетливую, Фома высказал вслух:

— По крайней мере, эту их атаку я надеюсь отбить.

— В этом нет сомнений, молодой господин, ни малейших, — сказал Хамфри.

— Кстати, — Фома вытащил флягу, — я принес для Джона красного вина. Как он?

— Нашими заботами и вашими молитвами — не хуже и не лучше, — ответил Хамфри. (Речь шла теперь о раненом лучнике).

— В красном вине, Хамфри, содержится малая толика жизни и человеческой души, — сказал Фома. — Потому что красное вино похоже на кровь. И если из человека вытекло сколько-то крови, то эту потерю можно восполнить вином.

— Весьма разумное замечание, — сказал Хамфри.

Он протянул было руку за флягой, но тут раздался шум, заставивший обоих обернуться: это прибыл стрельник, и его сразу обступили люди.

— Граф Уорвик заплатил ему за большую партию стрел, — заметил Фома.

— Граф очень щедр, — сказал Хамфри. — Однако надо поспешить, а то нам стрел не достанется.

— Иди, — кивнул Фома, — а я навещу Джона.

Джон был коротышкой с короткими руками, покрытыми рыжими веснушками и рыжим же волосом. Ранен он был легко, но неудачно: не мог натягивать лук; поэтому он злился.

Фома сунул ему флягу с вином.

— Стащил нарочно для тебя у сэра Артура Уоллиса. Ну, того, из Хартфордшира. Противного.

— Стоит ли пить, коли он противный?

— Вино-то у него хорошее, — сказал Фома. — Давай, пей.

Джон возражать не стал и отпил.

— Правда, недурное, — сказал он. — Знаете что, господин мой? Если и стоит удерживать Кале, так это ради вина.

— Мне больше по душе пиво, — признался Фома. — А вино я пью только для исцеления души и тела.

— Мое тело от этого вина не исцелится, — сказал Джон. — Рука болит, не могу хорошо стрелять.

Он едва не плакал.

— На что я годен, если не могу стрелять?

— Сгодишься на что-нибудь, — ответил Фома. — Видал в порту орудия, которые палят диким огнем? Чтобы такой штукой управлять, крепкие сухожилия не требуются.

— Спаси нас Господь от этих орудий, — искренне сказал Джон, — они ведь происходят прямехонько от дьявола!

— Может, и от дьявола, да только я в это не верю, — ответил Фома.

— Вы, мой господин, да хранит вас Святой Георгий, почти ни во что не верите, — возразил Джон. — Ох, не мое это дело, но напрасно сэр Джон назвал вас Фомою — ведь это же имя в самую пору для неверующего!

— Когда настало время, поверил и Фома, — ответил Фома. — А вот во что я верю уже сейчас, так это в то, что дикий огонь из той трубки будет нам очень кстати, когда фламандцы опять пойдут на штурм. И для такого дела пригодишься даже ты, с твоей поврежденной рукой, потому что здесь никакой силы не надо, а надобен только верный глаз и немного ума.

— Этого добра у меня еще вдосталь, — заметил Джон, — и может быть, даже с запасом.

* * *

Люди герцога Бургундского, которых тот набрал во Фландрии, воевали, по большей части, за отмену таможенной пошлины. Фландрия — экономически самая развитая область Бургундского герцогства — ввозила сырую английскую шерсть по полторы тысячи мешков в год; за это сырье Фландрия платила торговую пошлину, а англичане именно с этих денег вели войну против короля Парижского.

Такое положение дел устраивало Филиппа Бургундского до тех пор, покуда он оставался союзником англичан; но после договора, заключенного в Аррасе в прошлом году, положение дел резко изменилось, и Бургундия выступила не то чтобы совсем уж на стороне короля Парижского — но определенно против короля Английского.

Английская шерсть в мешках оказалась ключом ко всему: не будет у англичан Кале — не будет пошлины на ввоз шерсти; нет пошлины — нет денег, нет денег — нет войны…

Апрель 1436 года набросил на землю легкое зеленое покрывало, которое тотчас было испачкано красными пятнами: на юге, в районе Парижа, города один за другим переходили от англичан к Бастарду Орлеанскому, а на севере продолжалась осада Кале, и тянулась она без всякого успеха ни с той, ни с другой стороны. Защитники Кале ожидали прибытия герцога Глостера с подкреплением, а фламандцы — кораблей бургундского флота, обещанных им их герцогом Филиппом; и Глостер, и Филипп медлили; продовольствия и боезапаса в Кале хватало, фламандцы несли потери и с каждым днем все больше скучали по дому — торговым лавкам, мастерским, мерцающим алтарям в стрельчатых арках, по своим дородным женам и пиву…

* * *

Фома помог своему лучнику добраться до орудий, стреляющих диким огнем.

С десяток солдат и сержант играли в карты возле большой трубки, обложенной металлическими листами, которые скреплялись металлическими же скобами.

Фома усадил своего лучника рядом с ними и сказал:

— Ему приказано оставаться с вами.

— Да на что он нам сдался? — спросил сержант.

— Не помешает, — заметил ему один из солдат. — Мало ли что.

— У него хороший, верный глаз, — сказал Фома.

— Да тут у всех верный глаз, — сказал сержант. — Не удивили, сэр. Ничуть не удивили.

— Да в самом деле, помешает он вам, что ли? — сказал Фома. — Приказано — оставить его с вами, и все тут.

— Да кем приказано-то? — настаивал сержант.

— Мной! — отрезал Фома.

— А, — сказал сержант, — ну тогда другое дело, сэр.

Но смотрел он на Фому дерзко, словно оспаривая произнесенное.

Фома же ничего замечать не стал и только сказал напоследок:

— Вот и хорошо.

И ушел.

— Погоди-ка, — заговорил сержант Дикон, обращаясь к Джону-лучнику, — это сейчас был не тот ли Мэлори, которого однажды погрузили на телегу?

Джон промолчал, а Дикон сказал:

— Точно, я узнал его! Ведь я был рядом, когда это случилось. — Он обернулся к остальным, готовым слушать историю и смеяться, потому что сидеть возле орудия и ждать, не появится ли бургундский флот, им было так же скучно, как и фламандцам. — Как-то раз грузили мы бревна на телегу, чтобы везти в город — то ли осадное орудие строили, то ли просто на дрова…

— Небось, на дрова! — подхватил один из солдат.

Джон хмурился, но ничего не говорил.

— А Мэлори как раз отправился в лес по неизвестной надобности, — продолжал Дикон, понижая голос. — То ли встреча у него была там назначена — уж не знаю, с кем; то ли просто выпил он лишнего и бродил не разбирая пути.

— Может быть, он мечтал о чем-нибудь? — предположил Джон.

Рассказчик, а за ним и остальные уставились на лучника.

— Что ты сказал? — изумился Дикон.

— Да то, что у молодого Мэлори случаются такие приступы, когда он о чем-нибудь задумывается и бродит без толку, — ответил Джон. — Не стоит, впрочем, отзываться о нем дурно, потому что по большей части он добр.

И, вынув флягу, которую принес ему Фома, пустил по кругу.

— Ну, по большей-то части он, может быть, и добр, — согласился Дикон, обтирая губы после вина, — но что глуп он еще чаще, чем добр, — это точно!.. В общем, заблудился Мэлори в лесной чаще, — сержант посмотрел на Джона и с кривой улыбкой поправился, — или задумался без толку, так или иначе, да только устал и замерз и решил поспать. Одеяла или плаща у него с собой не было, вот он нашел большой кусок древесной коры и обернулся в него, да так и заснул. А грузчики — храни их Господь, простые люди! — грузили бревна не разбирая. И вот приняли они Мэлори за бревно и тоже положили его в телегу, а наверх набросали еще бревен.

— Неправда, не могло такого быть! — сказал Джон.

Но его никто не слушал, а Дикон сквозь общий смех продолжал:

— Везут телегу, она на всех ухабах подпрыгивает, бревна катаются туда-сюда под веревкой, а Мэлори кричит: «Снимите с меня! Снимите с меня!» Грузчики наконец услыхали, что кто-то кричит, — благослови Господь их души! — и говорят друг другу: «Кажется, мы срубили какое-то неподходящее бревно, вон, как оно надрывается!»

— Все это неправда, — сказал Джон.

Дикон хлопнул его по плечу:

— Правда или неправда, дружок, да похоже-то на правду!

— Не знаю я, что похоже на правду, а что нет, — сказал Джон. — И не моего ума это дело, только Мэлори отважен и добр, а что бывает неразумен — так это от возраста. Как только сэр Джон Мэлори или сэр Ричард Уорвик, храни их Господь, посвятят его в рыцари — вот увидите, нрав его переменится, и будет он хоть куда.

— Погоди-ка, — Дикон вдруг помрачнел, приподнялся и начал всматриваться в горизонт. — Почудилось мне или там действительно корабли?

* * *

Кораблей было четыре; хотя поначалу Фома мог бы дать клятву, что их пять. К счастью, никому он об этом ни словечком не обмолвился, потому что его могли бы поднять на смех.

Фома недалеко отошел от солдат, управлявших диким огнем; завидев корабли, он быстрым шагом вернулся обратно, забрался на стену и начал наблюдать.

Пятый корабль, мелькнувший перед глазами Фомы, исчез как не бывало; остальные четыре, тяжелые, округлые, не похожие на тот, что доставил Фому в Кале, а Исаака — в Брюгге, разворачивались медленно, неловко. Они были красивы и нарядны, а их разрисованные паруса то надувались, как грудь у петуха, то вдруг с силой хлопали и прижимались к мачтам.

Наконец они сумели встать на правильный курс и двинуться к каналу, который вел в самую гавань Кале, намереваясь закупорить его, как пробка бутылку.

— Что они делают? — спрашивала Аргантель, перегибаясь через борт и заглядывая в самую глубину вод. — Что они делают, Алербах?

Черный призрачный корабль скользил среди фламандских судов, оставаясь по большей части незамеченным; лишь очень немногие внезапно видели его очертания, но не слишком пугались — на море можно встретить и не такое!

Алербах же вслушивался в голландскую речь, кипевшую повсюду; это были морские слова, команды и проклятия, но для Алербаха они звучали музыкой, потому что даже капитаны могут тосковать по родине. А Евстафий Алербах знал, что никогда не ступит больше на землю Голландии.

— Они хотят запереть Кале с моря, Аргантель, — сказал Алербах наконец, когда корриган изо всех сил дернула его за волосы на виске. — Вот чего они хотят.

— А зачем им это? — настаивала Аргантель.

— Видать, крепко понадобился им порт, если они такое затеяли. Но в Кале сидят англичане, они прирожденные моряки, даже если они сражаются на суше; здесь же они почти в своей родной стихии, тому что Кале — это порт, а порт — это почти корабль; англичанин в порту становится вдвое сильнее, нежели англичанин в чистом поле. И еще англичане хорошо сражаются в лесах.

— Откуда ты столько знаешь, Алербах? — ревниво спросила Аргантель. — Это же я капитан, это я должна все знать, а не ты.

— До тебя капитаном был я, — напомнил Алербах.

— В таком случае, я приказываю тебе отдать мне все то, что ты знаешь, — сказала она.

— Забирай, — засмеялся он и поцеловал ее.

Она долго целовалась с ним, но потом отстранилась и нахмурилась:

— Ты что-то от меня утаил, Алербах.

Евстафий не успел ничего ответить: порт разразился громами и пламенем. Дикий огонь прилетел с берега и перекинулся на тот корабль, что первым вошел в канал. Мгновенно вспыхнул пожар, и после нескольких минут, когда стало ясно, что погасить его не удастся, моряки начали прыгать в воду.

Тут Аргантель обрадовалась и протянула к ним руки:

— Тащите их сюда! Поднимайте их на борт! Я хочу новых людей, чтобы мой Евстафий мог говорить с ними по-голландски!

Забегала команда черного корабля, суетясь и спуская на воду веревки. Однако лишь немногие из тонущих моряков видели эти веревки и хватались за них, а прочие добирались до суши и там сдавались в плен, выплевывая воду и ругательства.

А на берегу смеялся Фома Мэлори: ему понравилось, что наделал дикий огонь с чужими кораблями.

— Может, это и порожденье дьявола, — сказал он своему лучнику, — да только весело, что дьявол на нашей стороне.

— Как вы можете такое говорить, мой господин! — вздыхал Джон, но возражать не осмеливался, ведь ему тоже понравилось случившееся.

— И о Мерлине говорили, будто он от дьявола, а ведь это была неправда, — вдруг сказал Фома. — Но Мерлин не придумывал стрелять с берега по кораблям диким огнем, это человеческая затея.

Оставшиеся три корабля развернулись и встали бок о бок на выходе из канала. Фома спросил у Дикона, удастся ли достать и эти суда диким огнем, но Дикон со знающим видом качал головой:

— Нет, сэр, слишком далеко.

— А если подобраться ближе? — начал строить предположения Фома. — Если погрузить на малую лодку и незаметно?..

— Никак невозможно, сэр, это слишком опасно: они заметят нас и без труда потопят, — уверенно отвечал Дикон.

— Я сам возьмусь доставить огонь на эти суда, — настаивал Фома.

— Рановато вам становиться мертвым героем, сэр, — сказал Дикон, — сперва следует дожить до посвящения в рыцари.

Фома покраснел и отошел. Он снова вернулся на стену и начал смотреть.

На стене находился теперь граф Уорвик. Заслышав шаги Фомы, он обернулся.

— Рад вас видеть, — коротко бросил он. — Дикий огонь вполне оправдал себя, но что нам делать с оставшимися кораблями?

Фома хотел было повторить свое предложение, уже осмеянное сержантом, но вовремя прикусил язык. Граф Уорвик между тем притоптывал ногой и покачивал головой: он раздумывал совсем о другом.

— Получено донесение, что герцог Глостер вот-вот прибудет в Кале, — сказал он наконец. — Бароны, это хорошая весть! Лично мне уже надоела эта осада, а герцог Глостер идет сюда с войском, которое хорошенько проучит фламандцев. Нет худшего врага, чем обиженный союзник, а под этим именем я разумею герцога Бургундского.

В ушах Фомы так и звенело от красоты всех этих имен, но тут донесся громкий крик: кричали англичане, и при том со смехом.

Фома глянул и увидел, что начинается отлив. Вода отступала из канала, волоча с собой корабли; затем они один за другим сели на мель, и кругом них образовалась почтисовершенная суша.

Не дожидаясь приказа, англичане бросились к беззащитным кораблям и накинулись на них, как волки на буйволов. Напрасно огрызались фламандцы и бургундцы, англичане так и хлынули на палубы и начали раздирать корабли на доски. Все пригодное для себя они бросали в лодки и уносили на руках, а людей, если те сопротивлялись, убивали.

Фома торопливо раскланялся с графом Уорвиком, который почти не обратил на это внимания, — стоял на стене, подбоченясь, и весело смеялся происходящему в канале.

Молодому Мэлори хотелось принять участие в уничтожении вражеских кораблей, и он побежал по берегу к каналу, а там прыгнул в лодку и по мелководью быстро достиг одного из кораблей.

А Аргантель, невидимая за темной прозрачной пеленой, не сводила с него глаз:

— Кто он такой? — приставала она к Алербаху. — Кто это? Ты можешь забрать и его? Наверняка он ловко играет в шахматы и в карты. Мы могли бы проводить хорошо время!

— Он еще жив, и у нас нет над ним власти, — отвечал Алербах, хмурясь. Ему не нравилось, что Аргантель засматривается на всех подряд, на солдат и рыцарей, на фламандцев и на англичан. Ему хотелось, чтобы она глядела на него одного.

— Ты не мог бы убить его для меня? — жадно спросила Аргантель.

И тогда Алербах сказал:

— Если он умрет на побережье, мы придем за ним. Если же он умрет в каком-нибудь другом месте, ты всегда сможешь подобрать другого такого же человека, умершего на побережье.

— А вдруг другого такого же нет? — спросила Аргантель.

— Глупости, — отрезал Алербах. — Если бы ты была настоящим капитаном, то знала бы твердо: одного человека всегда можно заменить другим. Без этого были бы невозможны ни браки, ни война.

* * *

Фламандцы свернули лагерь ночью. Костры ярко пылали в темноте, но людей возле них уже не было; ночь глядела на Кале десятками красных мертвых глаз, и ветер с моря заставлял огонь пригибаться к земле и растопыривать оранжевые пальцы.

Евстафий Алербах с палубы призрачного корабля видел, как разбирают палатки, как складывают на повозки тяжелые пики, седлают лошадей. Немного требуется времени солдату, чтобы собраться! «Ты ви-но-ват», — простучали колеса телеги, и Алербах вспомнил, как уходил по берегу отряд, которому он был командиром.

А вспомнив своих голландцев, вспомнил он и Яна, того мальчишку из замка, который глядел на него влюбленными глазами. Что с ним сталось? Но все это были люди с берега, живые люди, и Алербах скоро выбросил их из головы — царапины в его сердце начали заживать.

Медленно в темноте уходили осаждающие. Аргантель рассмеялась рядом с Алербахом:

— Как же он злится, как бесится!..

— Кто?

— Их господин — бургундский герцог. Я слышала, как он ругается, — его корабль не видно из Кале, он где-то на внешнем рейде.

— Он совершил несколько ошибок кряду, вот его люди и взбунтовались, — сказал Алербах. — Теперь они просто уходят, не получив своей платы и потеряв товарищей. Они правильно поступают — продолжать осаду означало бы погибнуть без всякого толку.

— Откуда ты все это знаешь? — спросила Аргантель.

— Ты ви-но-ват, — сказал Алербах и больше не проронил ни слова.

* * *

Подкрепление, ожидаемое из Англии, прибыло в Кале на рассвете. Герцог Хамфри Глостер, брат короля, возглавлял свежий отряд, где были и рыцари, и лучники, и все то, что так прекрасно в английском войске. Добрый герцог Хамфри был в блестящем доспехе, готовый прямо с хода включиться в битву, а его стяги были такими длинными, что требовался особенный, очень сильный знаменосец, чтобы полотнища удерживались в воздухе в развернутом виде и могли быть таким образом опознаваемы всем поднебесным людом.

Новенькая армия сияла и гремела и пахла кашей со свиным салом.

Но когда она подошла к Кале, ворота крепости распахнулись, и оттуда хлынули другие солдаты — в кожаных куртках, разозленные тем, что фламандцы их обманули, уйдя в темноте; по большей части пешие, с грохочущими телегами, с редкими, как алмазы, всадниками, каждый из которых был втрое, а большинство и впятеро менее роскошными, нежели добрый герцог Хамфри Глостер.

Один из этих всадников, ладный, несмотря на пожилой возраст, приблизился к Глостеру, и герцог узнал графа Ричарда.

— Я новый капитан Кале! — сказал герцог Глостер. — Мой брат, его величество, назначил меня на эту должность.

— Рад приветствовать вас, сэр, — сказал граф Ричард Уорвик, старый капитан Кале. — Нынче ночью осада была снята, и наши враги отступили. Мы их преследуем, покуда они не успели уйти далеко. Следует наказать дерзких фламандцев, посягнувших на собственность английской короны.

— Как брат короля я полностью согласен с вами, сэр, — ответил добрый Хамфри. — Я немедленно присоединяюсь к вам, чтобы довершить разгром врага.

Возникла заминка; кричали гонцы герцога и графа; армии перемешались и остановились.

Фома верхом подъехал к своему крестному. Граф Уорвик представил его герцогу Хамфри.

Фома был герцогом в самое сердце сражен: пожилой — лет сорока пяти, — но стройный, сильный — это было заметно по его осанке, — с лицом ласковым и жестоким одновременно. Как и все в Англии, Фома знал, что герцог Хамфри, после неудачных браков с королевами, в конце концов женился на своей любовнице, даме, не имеющей ничего полезного для геральдического древа, но, очевидно, имеющей немало полезного лично для герцога. В таком поступке Фома усматривал немалую смелость.

— Фома — сын сэра Джона Мэлори, члена Парламента, — говорил герцогу граф Ричард, его брови беспокойно сходились над переносицей, конь под графом приплясывал, словно торопясь покончить с этим разговором или, по крайней мере, оттеснить от этого разговора самого Фому. — Он оказал немалые услуги королю Англии, как на поле боя, так и в иных делах.

— О! — сказал герцог Хамфри и с любопытством уставился на Фому. — Вот как?

Фома покраснел и поклонился.

— Гранд мерси, монсеньор, — пробормотал он, зачем-то переходя на язык «ойль», которым владел весьма плохо, но которым пользовался в затруднительных случаях. — А где вы высадились, сэр? — спросил он у герцога, потому что после схватки в порту Кале чувствовал себя человеком, который разбирается в кораблях, проливах, причалах, мелях и тому подобном.

Граф Ричард неодобрительно покачал головой, но Хамфри Глостер, к его удивлению, охотно начал рассказывать молодому Мэлори, что прибыл с подкреплением из Саутгептона и высадился западнее Кале, и на то, чтобы сойти на берег с кораблей английским рыцарям и лучникам потребовался целый день и потом еще ночь ушла на отдых, и они отправились в путь еще до рассвета.

— Но, как я вижу, вы справились с неприятелем еще до нашего прибытия, — заключил герцог Хамфри.

— Все потому, что бургундцы — плохие моряки, — сказал Фома. — Но это и не могло быть иначе, ведь у самой Бургундии нет выхода к морю! И я не понимаю, как фламандцы такое допустили, но все их корабли сели на мель и не могли двинуться с места. Так что нам оставалось просто подойти к ним по воде, как по суше, и голыми руками разобрать на части!

Герцог Хамфри засмеялся:

— Вот так история, клянусь шпорами!

Ричард Уорвик оттеснил наконец Мэлори и заговорил сам, быстро и сердито:

— Мой крестник забыл упомянуть о том, что прежде, чем такое произошло, мы изрядно помогли бургундцам растеряться и даже потерять голову: неожиданно для них мы воспользовались береговой артиллерией. Мы обстреляли вражеские корабли диким огнем, и эта внезапность повергла наших врагов в панику. Вот с чего началась наша победа, а вовсе не с того, что тупоголовые бургундцы ухитрились посадить свои суда на мель в порту!

— О, — молвил герцог Хамфри, — стало быть, вы применили дикий огонь?

И, оборвав разговор, он отправился обратно к своим войскам, чтобы уточнить приказания и проследить за их выполнением.

Граф Ричард устремил укоризненный взор на Фому.

— Ах, крестник, — только и произнес Ричард Уорвик, — когда уж вы только возьметесь за ум! Когда вы станете рыцарем, вам придется вести беседы с королями и их братьями, и с любовницами их братьев и, да хранит вас Господь, даже с их женами, — научитесь же наконец подбирать правильные слова и поворачивать свои поступки доброй стороной!

— Но что недоброго было в том, что англичане растерзали бургундские корабли, словно собаки охотничью добычу? — удивился Фома. — Поистине, славное деяние! И не сойти мне с этого места, если ничего подобного еще не происходило.

— Воспользоваться ошибкой врага — это одно, а разумно поразить его огнем — это другое, — ответил граф Ричард. — Второе содержит в себе куда больше доблести.

— Но я же не стрелял диким огнем! — возразил Фома.

— Ваш человек там был, как говорят, — заметил граф Уорвик.

(Ему об этом доложил копейщик Фомы, Длинный Хамфри.)

Фома пожал плечами:

— Он остался там потому, что не мог натягивать лук.

— Об этой причине как недостойной также не следовало бы упоминать, — указал граф Уорвик. — Ах, Фома, Фома! Ничему-то вы не учитесь!..

Глава двенадцатая ОЗЕРО ТУМАНОВ

Ричард Уорвик сказал:

— Я уж и не знаю, какими глазами мне теперь смотреть на шерифа Мэлори! Ведь он вверил мне заботу о вашем воспитании, крестник, а вы уже в который раз проявили себя отнюдь не лучшим образом.

Фома не знал за собой большой вины и решил, что граф Ричард шутит.

Но тот и не думал шутить.

— О вас ходят самые гнусные слухи, — продолжал Уорвик. — Даже добрый герцог Хамфри был озадачен, когда ему рассказали о том, что вы натворили в монастыре Поперине.

Фома помрачнел и опустил голову, а затем вскинул глаза на крестного и просто спросил:

— А кто распускает эти слухи — обо мне и монастыре Поперине?

Граф Ричард горько улыбнулся и взял Фому за руку:

— Фома, Фома, дитя мое, разве вы не знаете, какими ужасными сплетниками могут быть солдаты?

— Дьё пресерв муа! — Желая скрыть смущение, Фома снова перешел на язык «ойль», от которого, в исполнении Фомы, у графа Ричарда начинали ныть зубы. — Да кто же знал, что все так обернется! Разве мы не находились на вражеской территории? Добрый герцог Хамфри — воистину он добр! — объявил, что мы должны проучить фламандцев, и этим-то мы и занимались всю минувшую неделю. Разве не отдал он приказ предать огню Байоль?

— Это был первый город на пути его армии, — указал граф Ричард. — Нельзя забывать о том, что армия герцога Глостера не участвовала в сражениях, хотя и высадилась близ Кале именно с такой целью. Если готовую к сражению армию держать на сухом пайке, Фома, она прокиснет и сделается недовольной. Поэтому герцог Глостер как человек опытный бросил ее на Байоль, и его люди получили ту кровь, которой жаждали.

— А я даже кровь никому из разумных существ не пустил, — сказал Фома. — Где справедливость?

— Господь с вами, крестник, о чем вы толкуете! — вздохнул граф Ричард. — Вы со своими людьми и еще тройкой головорезов пробрались в монастырь…

— Правду сказать, мой господин, мы туда не пробирались, а вошли через ворота, — возразил Фома. — Эти монахини — весьма воинственные особы, совершенно как те амазонки, с которыми воевал Александр Макендонский. Они вооружились против нас вилами и посохами, а некоторые — лопатами, и в таком неподобающем виде выступили нам навстречу.

— Как вам удалось войти в ворота? — спросил граф Ричард. — Неужели они стояли открытыми?

— Видит Бог, они были закрыты, но мы вышибли их с трех ударов, такими они оказались ветхими! Бургундскому герцогу следовало бы лучше заботиться о своих фламандских монахинях! — ответил Фома. — А когда мы вошли, эти добрые женщины набросились на нас, точно дьяволицы, и ранили меня в руку — ведь я был первым, кто ступил на их землю!

— И чем они вас ранили? — спросил граф.

— О, это была дюжая послушница с широченным задом и ручищами как у мужика! — сказал Фома. — И она, да поможет мне Бог, саданула меня хлебной лопатой, да так, что потекла кровь! И это не я, а они проливали кровь, и при том мою собственную, а моя кровь принадлежит старинному норманнскому роду и нуждается в отмщении. И будь передо мной не женщины и не существа третьего пола, коими являются все монахи, но мужчины, клянусь, сэр, я бы здорово им отомстил!

— Зачем вы вломились в монастырь?

— Разве солдаты, эти непревзойденные сплетники, ничего на сей счет не болтали?

— Солдаты болтали, будто вы желали учинить насилие над монахинями, — сказал граф Уорвик.

Глаза у Фомы побелели от гнева:

— Никогда я не стал бы такого делать — для чего бы? Нетрудно найти девушку, которая получит от этого радость и взамен обрадует тебя; что до монахинь, то половина из них страшнее смертного греха, а другая половина попросту стара. Нет, сэр, мы жаждали лишь монастырской ветчины и монастырского молока, ну и, может быть, немного монастырского полотна, только и всего.

— Хотите сказать, что не дрались с женщинами?

— Господь с вами, сэр, разве я могу драться с этими фламандскими женщинами? Любая из них вдвое толще меня и гораздо сильнее — кроме старух, но те сидели спрятавшись в соборе. Мы обнаружили их потом, и они осыпали нас проклятиями, и наше счастье, что по большей части мы ничего не поняли.

— Так что же на самом деле там случилось? — спросил граф Уорвик.

— А, — сказал Фома, — мой лучник Джон зажег дикий огонь, и амазонки, побросав свои вилы и лопаты, разбежались. Но дикий огонь никому из них не причинил вреда, в этом я могу дать клятву!

Он коснулся скулы, на которой темнело небольшое пятно — как теперь понял граф Уорвик, след от ожога.

— Мы прошли по монастырю как по завоеванной земле и везде заглянули, где только могло скрываться искомое. И наконец обрели монастырскую кухню, а там — обильные припасы. Мы взяли, сколько могли унести…

— И еще свели двух баранов и свинью, — напомнил граф Уорвик.

Фома сказал:

— Это не мои люди сделали.

Граф Уорвик выдержал долгую паузу, во время которой настроение Фомы становилось все хуже и хуже, а потом спросил:

— Скажите, крестник, это правда, что во Фландрии вы встречались с евреем?

* * *

Человек, назвавшийся Исааком (Фома сомневался, что это тот же самый, с которым он беседовал в темноте трюма), передавал сведения о дальнейших планах Филиппа Бургундского, и никому не следовало знать о том, что Фома Мэлори вообще с ним встречался.

Исаак назначил встречу близ монастыря, и Фома, прихватив кувшин вина и здоровенный монастырский пирог с горохом, улучил минутку и выскользнул наружу. Был яркий день, чему Фома не придавал значения — ночные свидания так же подозрительны, как и дневные; все зависит от того, кто и за кем следит. Впрочем, Фома был уверен, что сегодня на него никто не обращает внимания — они достаточно натворили дел в монастыре, чтобы еще какой-нибудь поступок мог обратить на себя внимание.

Исаак оказался моложе, чем предполагал Фома, рыжеватый и тонкий, с огромным хрящеватым носом и глазами такого размера, что они выглядели неестественно. «Как у мужчины вообще могут быть такие глаза?» — подумал Фома.

Исаак смотрел на Фому, долговязого и пьяного, и молчал. Фома же сказал наконец:

— Зачем ты позвал меня?

Исаак передал ему письмо и долго еще наблюдал в горестном молчании, как Фома прячет пакет под одеждой. Несколько раз Фома ронял пакет, потому что трудно было ему совершать движения, требующие ловкости, имея в руках пирог и кувшин с вином. Наконец Исаак сказал:

— Позволь мне подержать твои вещи, пока ты справляешься с этим письмом.

Фома сунул ему кувшин и пирог и запихнул письмо за пазуху. Потом спросил у еврея:

— Ты знаешь человека, который называет себя Джон Белл?

— Возможно, — ответил Исаак.

— Стало быть, и другого человека, который называет себя Ив де Керморван, ты тоже знаешь?

— Этого сеньора я никогда не встречал, — ответил Исаак.

Фома посмотрел на него пристально и понял, что Исаак не скажет ему ни одного лишнего словца, а все потому, что Фоме не верит никто, даже эти голландские евреи.

— Оставь себе пирог и вино, — буркнул Фома. — Я передам пакет тому, кому он предназначен.

— Это для графа Уорвика, — Исаак коснулся руки Фомы и тотчас отдернул пальцы. — Только для него одного. И хорошо бы об этом не проведал никто другой. Граф Уорвик сам разберется, кому рассказать, а кому нет.

Он вздохнул, словно сожалея о неразумии Фомы, после чего повернулся и тихо ушел.

— И где же пакет, предназначенный для меня? — спросил граф Уорвик.

— Здесь. — Фома вытащил из-за пазухи изрядно замусоленный сверток.

Уорвик, помедлив, взял пакет.

— Кто знает о вашей встрече с евреем? — спросил он.

Фома пожал плечами:

— Должно быть, тот, кто подсматривал за мной. Я знал, что кто-нибудь да увидит, поэтому сказал Длинному Хамфри, что у меня долги и неприятности и если я хочу избегнуть преследований со стороны еврейского племени, мне следует поскорее покинуть Голландию.

— Это было единственное благоразумное решение, крестник, из всех, которые вы приняли, — сказал граф Ричард со вздохом, — и теперь, кажется, вся Англия знает, что непутевый сын шерифа Мэлори влез в долги и кругом обязан каким-то евреям!

— А что мне оставалось? — спросил Фома. — К тому же я действительно задолжал кое-кому. Это сущая правда, а правда, как и солнечный свет, скрывает ложь лучше всего.

— Вечно вы отвечаете Роландом на Оливье, — сказал граф Ричард. — Когда-нибудь это обыкновение погубит вас.

Фома насторожился: в тоне крестного появилась торжественность, которая обычно предшествовала завершению важного разговора, когда граф принимал решение и высказывал его в однозначной форме.

— Теперь слушайте, Мэлори, — серьезно сказал граф Уорвик, — стоило бы вам на некоторое время исчезнуть.

Фома уставился на него с такой детской горестью, что граф немного смягчился:

— Вы несколько раз выполняли мои поручения, не спрашивая, что да к чему, поэтому я кое-то вам объясню, хотя все это не вашего ума дело и лучше бы вам вообще ничего не знать! У герцога Хамфри имеются кое-какие собственные интересы, о которых семья Исаака сообщает нашему королю. Но коль скоро всей армии известно, что вы занимаете деньги у евреев и тайно встречаетесь с ними во время разграбления монастырей, — то лишних вопросов может и не возникнуть.

— Но они могут и возникнуть, — сказал Фома, — да?

— Я не хочу, чтобы у герцога Хамфри появилась возможность перекинуться с вами хотя бы словечком, — сказал граф Уорвик прямо. — Кроме того, крестник, видит Бог, я желаю вам добра, а вы многое совершили для того, чтобы слава о вас шла самая дурная.

— Как же я должен исчезнуть? — спросил Фома.

— Да поезжайте хотя бы в Уорвикшир и посидите там год-другой, пока все не уляжется, — сказал граф Уорвик. — В порту Кале сейчас стоит английский корабль, он возьмет вас — я уже договорился.

* * *

— Он идет, он идет! — закричала Аргантель. — Я же говорила тебе, что он придет!

— Он живой человек и вряд ли нас увидит, — сказал Алербах.

— Я капитан, а не ты, — возразила корриган, — и я все уже устроила в самом лучшем виде. Я отведу ему глаза так, чтобы он перепутал правое и левое, а ты смотри — не испорть мне все удовольствие.

— На что тебе сдался этот человек? — в сердцах спросил Алербах.

— Он, как и ты, похож на моего любовника, которого я разыскиваю много лет, — ответила корриган. — Но только сдается мне, он тоже не тот, кого я искала.

— А разве тебе не все равно, Аргантель, Аргантель, Аргантель? — спросил Алербах.

И на миг она снова забыла обо всех своих возлюбленных, кроме того, который стоял сейчас перед ней.

— Эй! — послышался снизу голос.

Корриган поскорее нахлобучила на себя мужской убор и вышла перед Фомой важная-важная.

— Ты искал корабль? — осведомилась она.

Фома моргнул: ему показалось, что перед ним стоит женщина с глазами разного размера и с ярко-красными волосами, похожими на потеки крови. Но затем подумал, что это, должно быть, от слишком яркого весеннего солнца: оно вырвалось из плена мессира Зимы и теперь от злости грызет чужие зрачки.

Поэтому он опустил веки, давая зрению успокоиться, и ответил уверенно:

— Я искал корабль, отплывающий в Англию. Граф Уорвик, капитан Кале, говорит, что договорился о том, чтобы вы взяли меня пассажиром.

— Кто бы об этом ни договорился, он оказал мне услугу, — сказала Аргантель. — Поднимайся на борт, человек, как бы тебя ни звали. Впрочем, ты можешь трижды назвать мне свое имя, это еще никому не вредило, кроме самых плохих и злых, но ты не таков.

— Я Фома Мэлори, — сказал молодой человек, — из Уорвикшира.

— А я Евстафий Алербах, — ответила корриган. — Впрочем, мое голландское имя не должно смущать тебя, потому что в душе я истинный англичанин.

— Мне все равно, кто ты, — ответил Фома, ступая на палубу, — если твой корабль увезет меня из Кале. Я хочу, чтобы между этим городом и мной лежала вода, и этого же хочет мой крестный граф Уорвик.

Он сам не понимал, почему говорит все это капитану, но, должно быть, на то имелась какая-то веская причина.

— Все будет по твоему желанию, — сказала Аргантель. — И мы нынче же поднимаем паруса. — Она повернулась к Евстафию, который стоял рядом и молча наблюдал за происходящим. — Солдат! Ты можешь распорядиться, чтобы кто-нибудь поднял паруса? Я хочу снова услышать, как вода бурлит за кормой! У меня от этого вся кровь вскипает и хочется танцевать!

И она, подняв руки, пустилась в пляс, а Евстафий Алербах коснулся руки Фомы и сказал негромко:

— Я Евстафий Алербах, мой господин. Вы пассажир? Капитан говорил о вас. И если вы пришли на мой корабль окончательно и не хотите сойти на берег за какими-нибудь вашими вещами, то прошу за мной. Я устрою вас где-нибудь под навесом и попробую погрузить в глубокий сон, чтобы вы не замечали ничего странного, что происходит на этом корабле.

Фома сказал:

— Как вам будет угодно. Гранд мерси.

А сам подумал, что плохо понимает голландский язык, если только с ним разговаривали по-голландски. Но, возможно, это было наречие «ойль», а оно, как знал Фома, довольно сложное и отчасти гнусавое, в то время как родной язык Фомы был, скорее, шепелявым.

— Шепелявому трудно изъясняться с гнусавым, — сказал Фома, вообще перестав понимать, о чем идет речь и где заканчиваются границы вежливости.

Однако Алербах ничуть не удивился:

— Вы на редкость проницательны, мой господин.

Фома устроился в небольшой каморке и мгновенно погрузился в сон. Он не слышал, как приходил слуга с меняющимся лицом, и не видел, как этот слуга на него смотрит, превращаясь последовательно из черного мавра в рыжего йоркширца, из косматого пикта в лысого пикардийца и наконец из мужчины в женщину. Не заметил он и появления Аргантель, а между тем корриган долго рассматривала его и о чем-то думала, а затем попросту о нем забыла. И Евстафий Алербах был этому весьма рад.

Корабль тихо скользил сквозь туманы, и земные ветры не затрагивали его, когда налетала буря, а сквозь доски палубы можно было смотреть в трюм, где свободные от вахты матросы играли в кости и устраивали крысиные бои, и ниже трюма, в воду, где обитали таинственные существа со светящимися носами и слепыми глазами.

— Больше всего меня занимают их руки, — сказала как-то Аргантель. — У одних вместо рук — нежные, чувствительные бока, похожие на ленты, у других — жесткие щупальца с лишними пальцами, которые могут сосать кровь, у кого-то руки жесткие, как кузнечные клещи, а бывают и такие, у кого одна рука на спине и эта рука служит им вместо руля… Этим они отличаются от людей, у которых вместо руля — голова, и от корриганов, потому что наш руль — это наше сердце. И оно вовсе не слепо, Евстафий, как ты постоянно думаешь, о нет, оно очень хорошо умеет видеть! И на носу у меня тоже горит свет, — прибавила корриган, дотрагиваясь пальцем до кончика своего носа.

Эта игра так понравилась ей, что она сидела возле спящего Фомы и трогала свой нос, и теребила его, и щипала, так что в конце концов он сделался совершенно красным и как будто светящимся.

Наконец Алербах сказал:

— Довольно, Аргантель. Я верю тебе.

И увел ее на палубу — проветривать нос.

* * *

Эсперанс остановился возле человека, мирно спавшего на берегу. Человек этот не был похож на жертву кораблекрушения — его одежда не была мокрой, а сам он вовсе не выглядел несчастным. Волны тихо подбегали к нему и смиренно отступали, не смея коснуться его руки, откинутой в сторону, — видит Бог, человек этот спал разметавшись, как тот, кому ничего не грозит даже во сне. Потому что те, кого преследуют, сжимаются в комок, продолжал раздумывать над незнакомцем Эсперанс.

Он поднял голову и посмотрел на море, где не оказалось ни одного корабля, затем опустил голову и посмотрел на сушу, где не обнаружил ни одного следа, оставленного человеческой ногой.

— Следовательно, он упал с неба, — сказал себе Эсперанс, — однако это тоже невозможно, во-первых, потому что он несомненный человек, а люди лишены возможности падать с неба, а во-вторых, потому что на его теле не замечается никаких следов падения.

Он наклонился над незнакомцем, отвел волосы с его лица и вдруг отпрянул:

— Да я же знаю его! — сказал себе Эсперанс. — Это тот норманн, Фома Мэлори! Но как он здесь очутился и что позабыл в Керморване — вот серьезный вопрос, которым следовало бы озаботиться.

Он сел рядом с Фомой и стал ждать, пока тот проснется. А Фома все не пробуждался; должно быть, много хлопот ожидало его в неспящем мире, если он так охотно оставался в стране сновидений!

Наконец Эсперансу надоело ждать, поэтому он просто тряхнул Фому за плечо и проговорил:

— Эй, добрый господин, эй!

Тут Фома вздрогнул и открыл глаза.

На него смотрело чудовище, старое, как паутина, и невыразимо печальное. И Фома быстро закрыл глаза. Но чудовище не отступало и все трясло его за плечи:

— Просыпайтесь-ка, Фома Мэлори, просыпайтесь да отвечайте: что вы забыли на нашем берегу?

Затем Эсперанс дал ему напиться: на морском берегу людей часто мучает жажда, и вряд ли англичане составляют исключение.

Фома отпил из фляги, потер лицо ладонями и сказал:

— Ох, добрый человек!.. Что со мной приключилось?

— Понятия не имею, — ответило чудовище. Оно встряхнулось и окончательно сделалось снова Эсперансом. — Однако вы находитесь в Керморване, там, где мы с вами встречались сколько-то там дней назад, еще до сева, когда здесь разгружался английский корабль, а в трюме его сидел еврейский господин с бургундскими новостями из Фландрии… Помните такой случай?

— Разве я не в Англии? — удивился Фома. — Святой Георгий, что же я пил всю дорогу, если ничего не помню!

— Сдается мне, господин мой, вас следует отвести в замок, — сказал Эсперанс, — и хорошенько накормить, чтобы вы могли выспаться в нормальной человеческой постели. А на следующий день вы расскажете нам свои приключения.

— Может быть, лучше стоило бы пустить мне кровь, — сказал Фома. — Говорят, если человека околдовали, это может помочь. А если пустить кровь колдунье, то она потеряет свою силу.

— В замке нет никакого лекаря, кроме меня, — ответил Эсперанс. — А я могу лечить только в самых крайних случаях. И никогда еще я не пускал никому кровь, разве только моим врагам, но это было давно.

— Я вспомнил! — вдруг сказал Фома. — Ваш господин, сир Ив де Керморван, был ко мне добр, как я сейчас понимаю, хотя и говорил странные, а порой и обидные для меня вещи. И еще там был мальчик, который рисовал на табличках.

— Это Ян, — сказал Эсперанс. — С тех пор, как вы у нас побывали, он нарисовал сира Ива еще сорок один раз, и из них двадцать два раза вполне удачно, а девятнадцать раз — не вполне удачно, но сир Ив на него не в обиде.

— Вот поистине добрый нрав у вашего господина! — сказал Фома. — Я бы не позволил себя нарисовать ни единого разочка.

— По крайней мере, ущерба от этого нет, — сказал Эсперанс. — Ведь рисунок на восковой дощечке всегда можно затереть, чего нельзя сделать с дурным поступком.

— Кстати, о дурных поступках, — сказал Фома, вздыхая. — Мне надлежит поговорить с вашим господином, коль скоро я очутился здесь, а не в Англии.

— Но как такое вышло, сэр, что вы очутились здесь, а не в Англии? — спросил Эсперанс на чистейшем английском языке.

Фома ответил:

— Должно быть, тут замешано колдовство.

— Но я все равно кровь вам пускать не стану, — сказал Эсперанс. — Не хватало еще, чтобы вы у нас в замке от эдаких дел померли!

* * *

Сир Ив де Керморван принял Фому Мэлори вежливо, но не сердечно. Фома тоже держался настороженно: он понимал, что с ним произошло нечто странное, и понятия не имел, как сказать об этом незнакомому человеку, сеньору и владельцу замка.

Для начала Фома рассказал об осаде Кале, о том, как герцог Хамфри Глостер явился с подкреплением, когда все уже было кончено, и как он преследовал фламандцев на их земле и дошел до Сент-Омера, но ни Брюгге, ни Аррас штурмовать не стал, за что многие его втихомолку осуждали.

— Однако армия герцога была предназначена лишь для обороны Кале и не смогла бы, без специальных орудий, штурмовать Аррас, — заключил Фома.

— Разумно, — сказал Ив де Керморван. Он посмотрел прямо на Фому: — Мой человек Эсперанс говорит, вы спали на берегу.

— Видит Бог, никого я не хотел оскорбить этим поступком, — ответил Фома, — но с Божьей помощью да, сир, я спал на берегу.

— Как же вы очутились в этом месте? — спросил Ив де Керморван.

— Меня доставил корабль, который я считал английским, хотя на самом деле он был фламандским, — сказал Фома. — Капитан назвался Евстафием Алербахом, и у него были красные волосы. Помню, в первую минуту мне это показалось странным, но затем я заснул мертвым сном и очнулся здесь, в Керморване.

А сказав все это, он понял, что опять наговорил лишнего.

Однако взгляд Ива смягчился, как будто у него появился наконец повод увидеть в Фоме Мэлори человека, достойного доверия.

— В Бретани происходит больше странных вещей, чем во всем остальном христианском мире, — сказал сир Ив, — но не стоит этому удивляться, потому что то дерево, внутри которого спит Мерлин, пустило корни под этой землей.

— Но что же мне теперь делать? — спросил Фома.

— А какой была ваша изначальная цель? — поинтересовался сир Ив.

Фома опустил глаза:

— Граф Уорвик велел мне спрятаться. По правде сказать, я направлялся в Англию, хоть и не верил, что сумею скрыться там достаточно хорошо, чтобы меня не нашли.

— Кто не должен вас найти? — настаивал сир Ив.

— Никто…

— Вам следует мне открыться, — сказал Ив. — Потому что только я могу спрятать вас так, что ни одна живая душа не догадается, где вас искать.

— Корабль, каким бы он ни был, доставил меня сюда, — сказал Фома. — Стало быть, рано или поздно мой след приведет в ваши владения, сир.

— Ни следа не будет ни здесь, ни где-либо еще, — обещал Ив. — Но я должен узнать больше: что вы совершили, если хотите спрятаться?

Фома Мэлори молчал и не произносил ни слова.

А сир Ив вдруг протянул руку и коснулся его плеча:

— Прошу меня простить, сир. Какое мне дело до того, что вы совершили или до того, в чем вас обвиняют? Вы пришли в мой замок, не беспокоясь о том, что я могу поступить с вами как угодно. А я еще заставляю вас оправдываться!

Фома сказал:

— Это самая странная и самая благородная речь из всех, что я когда-либо слышал. Но вот что я вам скажу, сир: я натворил много разных глупых дел, хотя ни одно из них не было по-настоящему подлым; наверное, многих я ухитрился обидеть, сам того не желая; а теперь мои дела восстали на меня, да еще к ним присовокупили чужие деяния, раз уж я Фома Мэлори и мне все равно терять нечего! Вот так и получилось, что мне нужно скрыться от людей, которые могут меня узнать.

Сир Ив взял его руки в свои, словно Фома приносил ему присягу, и сжал его ладони.

— Там, куда мы пойдем, опасно. Не так опасно, как на войне, но гораздо хуже. Вам придется довериться мне до конца, до последнего вздоха, сир, а это очень нелегко.

— Я согласен, — сказал Фома. — Что мне сделать?

— Вам придется умереть, — сказал сир Ив.

* * *

Озеро Туманов поблескивало в лунном луче: в отличие от сира Солнце демуазель Луна обладает лишь одним лучом, зато широким и отчетливо зримым. Листья шуршали в полумраке, и деревья с угрозой обступали людей, а вода плескала, запутавшись в осоке, то глухо, то звонко.

Фома смотрел на озеро и на Ива.

— Помните, — сказал Ив, — их королеву зовут Алиса де Керморван, она мне родня, так что вам незачем ее опасаться. И в замке Карминаль, где правит дева-рыцарь Левенез, вас примут ради меня весьма охотно.

Фома молчал. Остренькое беспокойство ворочалось у него в груди, там, где расходятся ребра, оно то щекотало, то покалывало.

А Ив продолжал спокойно:

— Когда вы войдете в озеро, и вода закроет вас с головой, не бойтесь дышать. Не бойтесь также есть и пить в подводном мире — это не заколдует вас, по крайней мере, не навсегда. Не избегайте ни пиров, ни песен, ни приключений.

— Никогда Мэлори не испытывал страха, — сказал Фома.

— Я говорю не о том страхе, которого следует стыдиться, но о прочих его разновидностях, — возразил сир Ив. — Когда же настанет вам пора возвращаться, просто поймите, что умираете, — тонете в озере. Вот тогда и следует позвать меня по моему озерному имени — «Ивейн» — и… — Он сделал короткую паузу. — И ничего не бояться. Вы не умрете, сир, обещаю. Я приду за вами.

— Хорошо, — сказал Фома. Он замерз, и ему вдруг стало скучно.

— Готовы?

— Да, — сказал Фома.

Тогда сир Ив поднял голову и трижды позвал:

— Ллаухир! Ллаухир! Ллаухир!

А затем толкнул Фому в спину:

— Идите!

Фома бросился в озеро и увидел, как смыкается над ним водный свод, над которым вдруг тревожно заметался разбитый вдребезги единственный луч демуазель Луны. А Ив размахнулся и швырнул в воду свое рубиновое ожерелье, которое закачалось на волнах.

— Вы готовы? — прозвучал тихий голос, и стройный человек с белыми волосами взял Фому под локоть. — Дышите, ради ваших злых святых, сир, дышите…

Фома сделал глубокий вдох, и Ллаухир увел его на темную глубину.

* * *

Антигона де Керморван, белобрысая англичанка с крупными чертами лица и широкими плечами, — все это выдавало в ней саксонскую породу, — ожидала ребенка.

Об этом пока что знала она одна, да разве еще догадывался Эсперанс.

Антигона была сиротой, и при том без всякого приданого, но происхождение у нее было знатное — одна только беда, что саксонское; впрочем, сира Ива это не беспокоило. Он встретил ее на турнире в Аррасе, где она занимала скромнейшее место при особе Бургундской герцогини. После турнира сир Ив попросил у герцогини руки Антигоны, сопроводив свою просьбу такими словами:

— Теперь мне двадцать шесть лет, и я могу жениться. Больше ста лет я ожидал этой возможности и теперь готов жениться на первой встречной, потому что это как раз и будет наилучший выбор. И кого бы я ни выбрал, она окажется доброй и не умрет. А этой девушке нужен такой муж, который бы ее любил, потому что на богатство и знатность ей рассчитывать нечего.

К счастью, из этой речи мало что было понято, и Антигона была без лишних слов выдана за Ива де Керморвана.

Перед свадьбой она сказала ему:

— Я должна признаться вам, сир, в одной вещи. Если после этого вы по-прежнему захотите быть моим мужем, значит, все слова, что говорились вами, — чистая правда.

— Вы моя первая встречная, — сказал сир Ив. — Клянусь сандалиями святой Иты и каплями ее молока, — в чем бы вы мне ни признались, это ничтожная мелочь по сравнению с тем, о чем расскажу вам я.

— Хорошо, — сказала Антигона. — Я люблю свиней.

Ив молча смотрел на ту, которую избрал себе в жены.

Она же продолжала торопливо, боясь, что не сможет высказать все до конца:

— Мне нравится возиться с ними, чистить их, и кормить их, и смотреть, как они растут, и какие у них смешные пятачки, и как закручиваются их хвосты. У меня на родине девушки ухаживают за скотиной и не видят в этом для себя ущерба.

Ив засмеялся и обнял ее:

— Я не настолько богат, чтобы запретить моей жене возиться со скотиной, даже если это будут свиньи. Если у вас нет других недостатков, кроме трудолюбия, то дело улажено.

— А у вас какой секрет? — не выдержала Антигона.

— Я был проклят, но сейчас это закончилось, — сказал сир Ив.

Утром после свадьбы он нашел под окнами спальни нескольких дохлых ворон и комок грязной спутанной шерсти. Никому ничего не сказав, сир Ив выбросил их вон.

Через несколько месяцев Антигона де Керморван поняла, что готовит своему мужу отличный подарок, и в ее глазах появилось обещание сюрприза. А вскоре из Брюгге приехал Ян с намерением написать алтарь для часовни Керморвана, а заодно и несколько других картин.

И когда сир Ив почувствовал себя наконец человеком, которому не грех и растолстеть, он услышал, как кто-то зовет его по озерному имени: «Ивейн, Ивейн, Ивейн!»

Он разговаривал с Антигоной, и с Яном, и с Эсперансом, но голос продолжал биться в его уши, и сир Ив оборвал себя на полуслове и сделал знак остальным, чтобы они тоже замолчали.

— Что случилось? — спросила наконец Антигона.

— Вы не слышите?

— Нет.

Ян тоже покачал головой:

— Ничего, мессир.

С тех пор, как срок действия проклятия закончился, сир Ив все реже вспоминал об Озере Туманов и почти совершенно забыл о Фоме Мэлори, который прятался там на дне.

Он обещал рассказать Антигоне историю проклятия во всех подробностях, но, выбросив мертвый клубок шерсти, позабыл даже об этом обещании; Антигона же, полагая, что признание мужа, будет касаться каких-то бастардов или предосудительных связей с кухарками, предпочитала ни о чем не спрашивать. Очень ей это нужно — знать о своем добром муже что-то дурное!..

Сир Ив долго молчал, слушая что-то неслышимое, а потом приказал:

— Оседлайте мне быструю лошадь. Я должен уехать как можно скорее.

— Я могу поехать с вами? — спросила Антигона.

Ив перевел на нее взгляд и как будто долго не мог понять, кто она такая и что здесь делает. А Антигона положила руку на живот таким жестом, словно всю жизнь только и делала, что вынашивала для Керморвана детей, и повторила:

— Могу я поехать с вами, супруг мой?

— Да, — кивнул Ив. — Пусть оседлают двух лошадей. Пора вам, госпожа моя, узнать тот мой секрет, о котором мы толковали перед свадьбой.

Они выехали через час и погнали лошадей к озеру.

Едва они очутились в лесу, как сир Ив увидел следы Вивианы — да так отчетливо, словно они были подожжены диким огнем и горели в темноте, показывая дорогу.

Ив обернулся к жене:

— Вы должны ехать так, чтобы ваш конь ступал в следы моего коня. И ни в коем случае не отклоняйтесь ни влево, ни вправо, иначе я не смогу отыскать вас, а этого я не переживу.

И он повел Антигону короткой дорогой к Озеру Туманов — дорога комкалась, сжимая пространство, словно тряпку, — но так, чтобы ни разу не наступить в пылающий след Вивианы.

А когда перед ними открылось озеро, Ив увидел на водной глади рубиновое ожерелье. Оно так и плавало, гонимое маленькими волнами то влево, то вправо.

Ив направил коня в озеро. Антигона, помедлив, последовала за ним. По тому, что муж перестал обращать на нее внимание, она догадалась, что дело серьезно.

Добравшись до ожерелья, Ив наклонился в седле и подобрал драгоценности. И тут из озера высунулась чья-то рука, которая судорожно вцепилась в руку Ива и едва не сдернула его в воду.

Ив отпустил ожерелье и подхватил под мышки человека, тонущего в озере. Изливая потоки воды, тот поднялся на поверхность. Его запрокинутое лицо было бледным, темные волосы слиплись, вода вытекала из ушей, из глаз, из носа, лентами свисала с локтей и струилась по спине.

Человек этот надул грудь и выпустил изо рта целый фонтан воды, а потом сделался совершенно земным, несчастным, закашлялся и заплакал одновременно, и сир Ив перебросил его через седло и повез к берегу.

А рубиновое ожерелье тихо опустилось на глубину.

Антигона ждала мужа и его спутника на середине их пути из озера. Вместе они выбрались на берег и уложили утопленника на траву.

— Ивейн, — выговорил Фома. И несколько раз еще кашлянул. — Я уж думал, вы за мной не придете.

Он приподнялся на локте и вдруг ахнул:

— Сколько же лет прошло? Вы стали совсем другим: у вас и плечи шире, и волосы реже, да и телом вы теперь куда богаче!

— Прошло девять лет, и я больше не проклят, — ответил сир Ив. — А эта дама — моя жена и одновременно с тем мой ребенок.

— Ох, — сказал Фома и выплюнул остатки воды.

— Долго ли вы находились в озере? — спросил Ив.

— Да дней десять, — ответил Фома.

Антигона наклонилась к нему и спросила:

— Что там с вами приключилось?

Фома посмотрел на жену своего друга, потом перевел взгляд на Ива, а затем уставился на Озеро Туманов. Он молчал ужасно долго и в конце концов сказал:

— Что бы ни ожидало меня впереди, все самое лучшее в моей жизни уже было.

Озеро Туманов вдруг покрылось рябью — надвигалось утро и прибежал беспокойный ветерок. Осока и камыши шелестели в полумраке, деревья темнели вокруг; Броселиандский лес слушал все, о чем говорили люди, и внутри одного из деревьев по-прежнему спал Мерлин. Некоторые люди видели его сны, но только немногие сумели рассказать о них.

(конец)

Сергей Малицкий Вакансия

VICE VERSA^[1].

Пролог Ad avisandum^[2]

Над головой у женщины висел нимб. Дорожкин хмыкнул, скосил взгляд на пыльный пол, обнаружил привычно распущенный шнурок на кроссовке, снова посмотрел на незнакомку, протер глаза, почувствовал тонкий аромат. Удивился — откуда запах мяты в метро? Пошарил взглядом по вагону, прищурился, ущипнул себя за запястье и только тогда окончательно уверился — ему не почудилось. Нимб ничем не напоминал знакомые по иконам золотые окружности или колечки над головамисвятых, но в том, что это был нимб, сомневаться не приходилось.

Женщина выглядела скользнувшей за пятьдесят, но если бы не усталость в глазах и уголках губ, не утомленное, под стук колес, подрагивание коленей, наблюдатель счел бы ее даже не молодящейся, а вполне еще бодрой дамой. Хотя в любой другой ситуации, скорее всего, не разглядел бы ни ее усталости, ни бодрости. Не разглядел бы даже ее саму. Чего там было разглядывать? Нет, взглянуть, конечно, не возбранялось. Скользнуть глазами по лицу, представить на мгновение, что, если бы вот у этой дамы да была бы дочка… Да что дочка? Представить ее саму собственной ровесницей. Умозрительно поделить фигуру незнакомки на полтора, возраст на два, чуть подтянуть кожу, разгладить морщины, побрызгать свежестью на щеки и лоб, закрасить молодостью седину в пышных, собранных в пучок волосах да сменить бесформенное платье на что-нибудь легкое или просто стянуть его тонким поясом на талии… Да представить результат…

— Тьфу, — сквозь зубы пробормотал Дорожкин. — Вот ведь что делает с человеком длительное воздержание.

Ничего особенного, кстати, представить не удалось. Но нимб…

От головы женщины исходило сияние. Оно не было чрезмерно ярким, скорее напоминало столб солнечного света, искривший клочок залетевшего в него тумана. Но ни тумана, ни солнца над головой женщины не наблюдалось, какой уж мог быть солнечный свет в метро, да еще на подземном перегоне между станциями? Свет исходил именно из головы. Поднимался желтоватым столбом, образуя над незнакомкой мерцающую дымку, и таял на высоте глаз. Низко таял (не мог Дорожкин похвастаться высоким ростом), другой вопрос, что женщина была на голову ниже его метра семидесяти шести.

«Было, — почувствовал Дорожкин укол в сердце и зажмурился, наморщил лоб, пытаясь восстановить едва различимое воспоминание-ощущение. — Было то же самое. Или почти то же самое. Светилось. Кто-то светился. И я это видел. Даже ярче, чем теперь. Значительно ярче. Точно видел. Чувствую, что видел. Но где, когда, как? Или приснилось? Приснилось то же самое? Может, я и теперь сплю?»

Дорожкин нащупал старый шрам на запястье и ущипнул себя еще раз, но поморщился не от боли в руке — мучительно заныли виски, и засвистела, затомила непонятная, мучительная пустота. Он открыл глаза. Женщина стояла на прежнем месте и по-прежнему светилась.

— Нимб, — одними губами усмехнулся Дорожкин и снова скользнул взглядом по вагону. — Ну и что? Никто его не видит, значит, и я его видеть не должен.

Пассажиры и в самом деле не обращали на женщину никакого внимания. И на Дорожкина они не обращали никакого внимания. Его вообще редко кто замечал, тем более что Дорожкин и сам старался не провоцировать внимание к собственной персоне. Например, никогда не садился в общественном транспорте, но не потому, что тренировал ноги, — ленился уступать место, а сидеть возле стоящих людей не мог. Поэтому и в метро сразу отходил в противоположный от дверей угол и, уткнувшись в электронную читалку, полировал плечом край схемы метрополитена. Там до него никому не было дела. А он мог украдкой пошарить взглядом по незнакомым лицам. Рассмотреть людей, знакомиться с которыми не собирался. Еще с деревенского детства, в котором встреча с любым незнакомцем была событием, Дорожкину казалось, что нет ничего интереснее чужих лиц. Но он не любил, когда изучали его собственную физиономию. Тем более взглядом жестким и требовательным. Как теперь.

На него смотрел спутник женщины.

Он был высок, поэтому смотрел на Дорожкина сверху вниз, и его взгляд выражал одновременно и раздражение, и интерес. Дорожкин мгновенно разглядел длинный мясистый нос, мешки под глазами незнакомца, слипшиеся на лбу, спускающиеся с лысины редкие пряди волос, нервные губы, рыхлые щеки на худом лице… Проглотив комок раздражения, еще раз мысленно зафиксировал нимб над головой его спутницы, отвернулся и задумался о том, что, вероятно, с экологией в окружающем пространстве полный швах и существуют где-то вредные облучатели, которые заставляют светиться затылки незнакомых женщин. Или, того хуже, наделили самого Дорожкина способностью видеть то, чего нет. В медицине Дорожкин не разбирался, но некое весьма приблизительное представление о шизофрении имел. Вздохнув, Дорожкин посмотрел на отражение странной пары в черном стекле двери и понял, что от внимания спутника женщины все еще не избавлен. Высокий щелкал пальцами. Щелкал так, словно задавал ритм невидимым оркестрантам. Щелкал и направлял щелчки в спину Дорожкину.

Дорожкин вздохнул, сунул читалку в сумку, повернулся и показал класс. Выщелкал двумя руками сразу, выделяя сильные доли и помогая себе пристукиванием каблуками, ударное соло, закончив ритмический рисунок имитацией звука откупоренной бутылки с помощью щеки и пальца.

Поезд выкатил на станцию «Рязанский проспект». В ответ на злобу, почудившуюся ему в суженных глазах незнакомца, Дорожкин старательно улыбнулся, с облегчением отметил, что нимб над головой спутницы высокого исчез или поблек и сама она как-то поблекла и скукожилась, и шагнул к выходу. Распущенный шнурок на кроссовке натянулся, и Дорожкин не вышел из вагона, а выпал, приложившись носом о голубоватую мраморную колонну и воткнувшись коленом в собственную сумку.

«Наступил, — сквозь боль и досаду мелькнула в голове Дорожкина догадка. — На шнурок наступил! Специально! И что это затрещало? Что в сумке затрещало? Неужели читалку раздавил? Нос-то хоть не сломал?»

Механический голос в вагоне призвал пассажиров к осторожности, двери захлопнулись, и вагон умчался в тоннель. Если бы Дорожкин не был занят накатывающей болью и хлынувшей из разбитого носа кровью, он неминуемо бы разглядел, что из вагона на него смотрели двое — спутник женщины с поблекшим нимбом и незамеченный Дорожкиным черноволосый сухой мужчина с властным взглядом. Сама женщина даже не повернула в сторону Дорожкина головы.

Часть первая Ad notam^[3]

Глава 1 Август и чуть-чуть

Жаркий август оборвался в двадцатых числах. Температура упала с тридцати с лишним до пятнадцати, горячий ветер остыл; остыв, приободрился и даже попытался предстать ураганом, обрушив на припаркованные во дворах столицы машины не меньше сотни деревьев. Потом начались дожди. Дым от горящих лесов Москву покинул, лето переломилось, как столбик пепла на непотушенной сигарете, и жизнь двадцативосьмилетнего парня, почти столичного жителя Женьки Дорожкина, который возвратился в Москву из родной деревни, переломилась вместе с ним, пусть даже сам он и не курил никогда. Удивляться не приходилось. В августе всегда происходило что-нибудь пакостное, и, если оно выпадало на начало месяца, это значило только одно: в конце августа отольется чем-то еще более горьким. Хотя бы для одного человека. Так и случилось. Дорожкин потерял работу.

В понедельник, смахивая с ветровки капли дождя, он нырнул в ставший уже до зевоты привычным офис и не обнаружил фирмы, которой отдал почти два года жизни. Ни мебели, ни компьютеров, ни образцов товара, движение которого отслеживал Дорожкин, на привычных местах не оказалось. На полу валялись листы бумаги, на окнах висели жалюзи с мятыми ламелями. Из пары горшков торчали стебли засохших цветов, не переживших лето. Из гнезд на подвесном потолке вместо ламп выглядывали концы провода.

— Дорожкин! — обрадовался, запирая дверь бухгалтерии, шеф. — Ты где пропадал? Не думал уже с тобой столкнуться!

— В отпуске был, — пожал крепкую начальственную ладонь Дорожкин. — Вот, приехал. Вышел на неделю раньше. Вы же просили. Или нет?

— Да, точно, — с очевидной досадой хлопнул себя по лбу шеф. — А я все никак не мог вспомнить, что же я еще… Что же ты в Сеть-то не выходил? Я ж намыливал тебе насчет наших проблем…

— А мы куда-то переезжаем? — начал озираться Дорожкин, пытаясь сообразить, о каком мыле — электронном адресе — говорит шеф, если имеющийся он никому не светил.

— Точно так, — кивнул шеф. — Я так вовсе улетаю за границу нашей родины, а остальные кто куда. Закрываемся мы. Фирма ликвидирована.

— Ликвидирована? — удивился Дорожкин. — А… почему? Все вроде бы шло нормально…

— Нормально? — Шеф прищурился, прижал кейс к боку локтем, потер виски. — Кому нормально, а кому… Устал я, парень. Понимаешь…

Дорожкин напрягся. Шеф редко переходил на доверительный тон, но уж если переходил, то, как казалось Дорожкину, неизменно говорил правду, то есть вещал о каких-либо неприятностях, из которых правда по преимуществу и состояла. А Дорожкин, судя по его житейскому опыту, был как раз постоянным проводником, железным штырем, через который уходили в землю электрические разряды правды. Причем правды самой неприглядной и огорчительной. Чему тут было удивляться? Судьбе уже давно следовало завершить его унылое благоденствие, почти два года на одном месте и так были удивительно долгим сроком.

— Понимаешь… — Рука шефа по-приятельски легла на плечо Дорожкина. — Всякий бизнес, Женя… — шеф замычал, подыскивая нужное слово, — должен приносить пользу, но частенько приносит неприятности. Наемному работнику что… Он может и в ус не дуть, лишь бы платили вовремя. А вот предпринимателю приходится порой весьма туго. Бонусы, брат, иногда оборачиваются неприглядной изнанкой. И если это происходит слишком часто, — шеф на глазах скучнел, — появляется вопрос: зачем все это?

«Чтобы покупать еду, одежду, оплачивать съемную квартиру, откладывать чуть-чуть да еще отправлять матери в деревню», — подумал Дорожкин, но ничего не сказал, вряд ли всплывшую в его голове пользу шеф относил к таковой.

— Наша страна больна, — вздохнул шеф. — Ты думаешь, вся та мерзость, которая тут творилась за последние лет сто, да что там сто… все это здесь, с нами, никуда не делось. Впиталось в почву. И мы дышим этим, Женя. Нет, кто-то, конечно, не сдается, борется, роет землю, поливает ее потом, иногда и кровью, а кого-то все устраивает. Он эту землю ест, Дорожкин. У него огромная пасть. Скоро он съест все. Потому что этот «кто-то» заказывает музыку. Я сейчас тебе банальности буду говорить, но истина, как известно, банальна. Все, чего мы добиваемся, приходит к нам вопреки гнусному общественному устройству. На этой территории, Дорожкин, гнусность всегда побеждает. Понимаешь?

Дорожкин кивнул и с удивлением почувствовал приступ тошноты. Обычно он чувствовал тошноту не от банальностей и пафоса, а от вранья.

— Больше не могу, — продолжал шеф. — Надоело. Хочу спокойно спать, спокойно жить, спокойно работать. Хочу, чтобы мои дети жили нормальной жизнью и зависели только от собственных усилий, а не от… понимаешь?

— Я тоже, — кашлянул Дорожкин. — Тоже этого хочу.

— Отлично! — отчего-то обрадовался шеф. — Значит, ты меня поймешь. Вот. — Он крутанул на пальце связку ключей. — В бухгалтерии твоя трудовая. Там же выходное пособие, отпускные. Мы ведь не выплатили их тебе? Да, и твой оклад за два месяца вперед. Подъемные, так сказать. Не забудь расписаться в ведомости. После себя все закроешь и оставишь ключи на вахте. Мой тебе совет — вали отсюда. Ты парень честный, надежный, такие всегда нужны. Извини, приятель. Удачи тебе. Пригодится.

Шеф еще раз похлопал Дорожкина по плечу, едва не прослезился и быстрым шагом направился к выходу. Дорожкин пробормотал запоздалое «спасибо», загремел ключами, с трудом справился с замком и конечно же не нашел в разбросанных на полу бумагах ни денег, ни ведомости, ничего. Хорошо еще, отыскалась его затоптанная трудовая книжка, приказ об увольнении в которую был вписан тем самым числом, когда Дорожкин отправился в отпуск. С этой самой трудовой книжкой и смешком во рту он и выбрался из подъезда многоэтажного офисного здания, размышляя, подавать ли ему на исчезнувшего шефа в суд и есть ли у него, у Дорожкина, какие-нибудь ресурсы, которые позволили бы заблокировать вокзалы и аэропорты и задержать бывшего руководителя на пути к честной жизни.

Ресурсов у Дорожкина не было. К счастью, однокомнатную квартирку на Рязанском он оплачивал на месяц вперед и, значит, до конца августа мог не беспокоиться о жилье. К несчастью, август должен был закончиться через неделю, поэтому избежать беспокойства не удалось. Будь у него хотя бы месяц форы, Дорожкин бы выпутался, но теперь…

Вдобавок и обратиться за помощью было не к кому. Со старыми знакомыми Дорожкин за два года как-то разошелся, что не потребовало особых усилий, а новых приобрести не успел. Приходил на работу раньше всех, уходил позже. Девчонки на ресепшене, подчиняясь необъяснимым пассам рук шефа, менялись через месяц, Дорожкин даже имен их не успевал запомнить, бухгалтерия существовала обособленно, офисные менеджеры числили Дорожкина серым трудягой и в свой круг не звали, хотя над его шутками охотно смеялись. Разве только График Мещерский, который заведовал компьютерами и порой в обмен на свежие анекдоты делился с Дорожкиным локальными успехами на любовном фронте, мог ему помочь.

Дорожкин набрал номер, услышал гордое представление — «Евграф Николаевич Мещерский у телефона» — и тут же бросился в атаку.

— Граша! Ты как там?

— Нормально, — насторожился Мещерский. — Это ты, что ли, Женька? Ты где пропадал?

— Я был в отпуске, — объяснил Дорожкин. — На курорте. Скажи еще, что не знал. Что тут происходит вообще?

— Как что происходит? — не понял Мещерский. — Ты там отдыхал, а мы тут вообще дымом дышали целый месяц.

— Там, где я отдыхал, — обиделся Дорожкин, — дыма было еще больше. Можешь меня поздравить, теперь я еще и тракторист — две недели родную деревню опахивал от огня. Что с фирмой?

— Так все, — недоуменно протянул Мещерский. — Накрылась фирма. Ну точно не знаю, но кто-то из конторских подгреб под себя наше направление на рынке, или еще что, только шеф все понял, быстренько все свернул, пока не замели, распродал да умотал. Я бы на его месте еще года три назад уехал из нашей дурындии. Да и он давно за кордон глядел. Не знал?

— Не знал, — вздохнул Дорожкин.

— Он тебя кинул, — понял Мещерский. — Вот оно как. Сочувствую я тебе, парень. Отпуск отпуском, а отключать сотовый на время отдыха — не самый лучший вариант.

— Скажи еще, что ты мне звонил, — обозлился Дорожкин.

— Нет, — признался Мещерский. — Ты же при мне телефон отключил. Кто орал на весь офис, что логист должен отдыхать в вакууме? Еще и симку в бумажник сунул.

— Пуст мой бумажник, — пожаловался Дорожкин. — Деньги нужны, Граша. Хотя бы тысяч тридцать. Квартиру оплатить за сентябрь и немного на прокорм. Пока другую работу найду.

— Тут такое дело… — Мещерский замялся. — Денег у меня свободных нет. Да и работу теперь найти… Могу одолжить компьютерами. Мне ж шеф тоже задолжал за пару месяцев, так я компьютерами взял. Они, конечно, не очень, но сервер ничего так. Поставлю кому-нибудь, но когда это будет?

— Граша… — Дорожкин почесал мобильником лоб. — Компьютерами я и сам могу одолжить. Ну одним компьютером. Помнишь, ты мне собирал в мае? Я тебе сороковник за него отдал. Возьмешь обратно? А я пока обойдусь стареньким ноутом.

— Двадцать пять, — тут же ответил Мещерский. — Могу взять за двадцать пять. Со всей приблудой и с монитором. И то только из-за знакомства.

— Граша! — возмутился Дорожкин.

— Одно лишнее слово — и не возьму, — отрезал Мещерский.

Мещерский приехал за компьютером в среду. Протянул потную ладонь, оттер Дорожкина в узком хрущевском коридоре толстым животом в сторону, быстро проверил аппарат, опустил его в коробку, упаковал монитор, клавиатуру, колонки и отсчитал пять оранжевых пятерок.

— Не обижайся, — сказал небрежно, но с видимым сочувствием. — Если бы я был такой, как ты, я сейчас бы и жил как ты. Только ты сотри с лица оскорбленную добродетель-то. Я ж с тобой по-честному. Просто все имеет свою цену. Я теперь твой аппарат по-любому за сорок не сдам. Кризис, Женя, кризис.

— Это ты по-дружески меня выручаешь или по-кризисному? — спросил Дорожкин, убирая двадцатник — на квартиру — под обложку паспорта. — Ну так, на будущее. Чтобы знать.

— А ты разве сам считаешь меня другом? — прищурился Мещерский в дверях, и Дорожкин не нашелся что ответить. Он бы не сказал Графику ничего и тогда, когда тот вернулся за монитором и бесперебойником, но Мещерский сам опустился на галошницу и пробормотал, рассматривая растянутые коленки штанов бывшего сослуживца.

— Жениться тебе надо, Дорожкин.

— На ком? — сделал заинтересованное лицо тот.

— Ну мало ли? — пожал плечами Мещерский и хитро прищурился. — Ты веселый, неунывающий, симпатичный. Не пьешь… много. У тебя ж был кто-то год назад? Помнишь, ты нас знакомил как-то? Ее вроде Машкой звали? Один раз смог и еще сможешь.

Дорожкин промолчал. История его переезда от приятельницы на Рязанский проспект не вызывала приятных воспоминаний.

— Ты не можешь быть сам по себе, Дорожкин, — объяснил Мещерский. — Это не ущербность, это анамнез. Факт. Данность. Таких людей, кстати, много. И среди них есть успешные. Ты должен быть при ком-то. Ну раз не получилось, два, и что? Жизнь ведь не кончилась? Пробуй дальше.

— Ага, — скривился Дорожкин. — Там, где анамнез, там и диагноз.

— Не можешь вылечиться — учись жить больным, — развел руками Мещерский.

— Где б найти такую дурочку, чтобы пристроить придурка? — попытался пошутить Дорожкин.

— Я серьезно, — не оценил шутку Мещерский. — Я, конечно, плохой советчик, но, если шуруп не выкручивается, если грани сорваны, нечего ладони отверткой рвать, высверливать надо.

— Какой шуруп? — не понял Дорожкин.

— Я выражаюсь фигурально, — отмахнулся Мещерский. — А если не высверливать, тогда можно руки загубить. Или отвертку. Тем более если она не очень. Из дерьмовой стали.

— Я, выходит, не очень? — сообразил Дорожкин.

— Какой уж уродился, — фыркнул Мещерский. — Не идет, тогда лучше всего вовсе бросить этот шуруп. И заняться чем-то другим. К примеру, деревни опахивать. На тракторе.

— Это теперь только в следующие пожары, — пожал плечами Дорожкин. — Как раз подлесок поднимется.

— Значит, найди такое место, где горит всегда, — повысил голос Мещерский. — Ты еще не понял? Тебе жена нужна, чтобы мозги вправляла. У каждого должен быть шуруп, который откручивается. А лучше много шурупов. Мне вот плевать на нашего шефа, у меня таких клиентов, как он, с десяток. И столько же в очереди. Да, я впахиваю без выходных да живот вот отрастил, но я свой живот как камень в горку толкаю и знаю — вниз он не покатится. А ты, Дорожкин, катишься под горку, хотя даже забраться никуда не пытаешься. Запомни: если не подниматься, это то же самое, что скатываться.

— Спасибо за науку, — обиженно пробормотал Дорожкин. — Что же, значит, предлагаешь мне в деревню вернуться?

— А вот это не моего ума дело, — крякнул, тяжело поднимаясь, Мещерский. — Хотя если б там имелись спелые да румяные молодки, я бы на твоем месте даже не раздумывал. Есть у тебя, в конце концов, отвертка или нет? Ты, парень, определись, чего хочешь, а там уж думай. Но если тебе на пятый или десятый этаж надо, в подвал спускаться ни к чему.

— Поэт, — буркнул вслед Мещерскому Дорожкин. — Символист!

— Реалист, — откликнулся из-за двери График. — Некрасов, практически.

Хозяин пришел вовремя, принял у жильца двадцать тысяч и, вздохнув, сообщил, что цена подрастет с октября. На пяток.

— На пяток? — растерялся Дорожкин.

— Кризис, — вздохнул еще глубже хозяин, пятясь к двери. — Должны понимать. И так демпингую почем зря. Квартира в порядке, с мебелью. Метро рядом. Лоджия застеклена. Телефон опять же.

— Понимаю, — кивнул Дорожкин, закрывая за хозяином дверь и накидывая цепочку.

Понятным было только одно: когда у всех начинается кризис, у кого-то неминуемо наступает полный абзац. Все правильно. Во всякой беде должен быть если не виноватый, то крайний. В этот раз крайний он.

«И в другие разы тоже», — пришла в голову простая и очевидная мысль.

Дорожкин хлопнул в ладоши, выбил каблуками короткую дробь, упал на продавленный диван, уставился на низкий, обклеенный дешевыми полистирольными плитками потолок и попробовал задуматься о собственной никчемной жизни. Задуматься не получалось. В голову лезла какая-то ерунда — вспоминались работы, которые не приносили толком ни денег, ни удовлетворения, армия, не оставившая внутри него ничего, кроме досады и грязи, разочарованное лицо Машки, потратившей на него, Дорожкина, полгода жизни, хорошо хоть не расписались. Собственно, эта ерунда и была отражением его жизни. Дорожкин сам был ерундой. Нет, конечно, он не считал самого себя ерундой и жизнь свою не считал ерундой, но жил начерно, и черновик ему не нравился. Он словно вычерчивал год за годом линии и буквицы по белому листку, но там дрогнула рука, там пропустил букву, там ошибся, и получался черновик, и вот уже листок исписан на треть (если не наполовину — поправился Дорожкин), а написалось что-то несуразное. Сейчас бы в самый раз зачеркать его, скомкать и разорвать, так другого-то листка нет. Или отрезать исписанный край и начать на остатке начисто? С краешка? Мелким и убористым почерком?

И все-таки расслабляться не стоило. Дорожкин рывком поднял себя с дивана, шагнул в ванную, умылся холодной водой, выдавил на зубную щетку пасту, старательно растянул губы в улыбке. В зеркале отразился круглолицый молодой мужик (уже не парень, к сожалению, хорошо еще, что пока еще молодой мужик) с добрым взглядом. Растерянность и беспокойство были почти неразличимы, доброта и оптимизм сияли в полную силу, пусть и были выстроены напряжением лицевых мышц. Да и чего бы им было не сиять? На месяц крыша над головой имелась, макарон и подсолнечного масла в шкафу хватало, сбережений, правда, не осталось, зато лето провел с пользой, помог отстоять от огня деревню, да и крышу дома заодно матери подновил, санузел со двора перенес в тепло — все польза. Если что в Москве не срастется, будет куда отползти, чтобы зализать раны. Солений у матушки целый погреб, на хлеб денег хватит, картошку сосед поможет выкопать, Дорожкин с ним договорился. Одно было плохо в деревне — прохода мать не давала: когда женишься да когда женишься?

— Когда женишься? — спросил Дорожкин сам себя и собрал лоб в складки над переносицей. А и в самом деле, может быть, ему стоило не только изучать объявления о найме на работу офисных менеджеров и логистов, но и по брачным разделам пробежаться? А ну как требовались молодые и перспективные да без вредных привычек? — А также без жилья, денег и особых способностей, — пробормотал Дорожкин, выплевывая зубную пасту и размазывая по щекам пену для бритья. — Давай-ка, дорогой, ноги в руки, и ищи работу. Список вакансий скачал? Скачал. Маршрут составил? Составил. Так что долой хандру и нытье, и вперед.

«Вперед» начало отрабатываться в понедельник. К вечеру понедельника Дорожкин уже имел пару не слишком удачных вариантов трудоустройства и неминуемо добрался бы и до удачных, если бы во вторник не разбил нос. Хорошо еще, что не сломал. Кроме носа пострадала еще и электронная читалка, что могло превратить поездки по Москве в унылое времяпрепровождение, но разбитый нос избавил Дорожкина от дорожной тоски. Человек с распухшим носом имел шансы на работу, близкие к нулевым. Ночью Дорожкин прикладывал к лицу лед, а утром отражение в зеркале объявило ему, что в ближайшие дни из дома лучше не выбираться. Но до магазинчика, в который упирался торец хрущобы, Дорожкин решил все-таки дойти.

Выглянув из подъезда, он обнаружил, что на улице настала уже натуральная осень, подтверждением чему служили не только лужи и плавающие в них желтые листья, но и возвращающиеся из школы празднично одетые дети. Дорожкин покосился на сидевшего на лавочке у подъезда черноволосого сухого мужчину в синем плаще с поднятым воротником и поплелся к магазину. Там он отчего-то застрял надолго. Сначала прикидывал, сколько может потратить денег, чтобы не обречь себя на голодное существование во второй половине сентября. Потом размышлял, что ему следует купить в первую очередь, что во вторую, а чего покупать не следует, потому как в ближайшее время придется обойтись и без колбасы, и без ветчины, и уж тем более без красной рыбки. Наконец покупки были сделаны, и Дорожкин поплелся домой. Мужчина с напряженными скулами и остановившимся взглядом по-прежнему сидел на скамейке. Дорожкин даже замедлил шаг, чтобы удостовериться, что незнакомец дышит. В подъезде отчего-то стоял уже знакомый запах залитой кипятком мяты, и дверь в его квартиру была открыта.

Дорожкин осторожно шагнул через порог, расслышал какое-то сопение и заглянул в кухню. За кухонным столом сидел маленький мужичок, морщил занимающий большую часть головы красный блестящий лоб и старательно дул на исходящее паром блюдце. Заметив Дорожкина, мужичок блеснул глазками, разгладил усы, шмыгнул носом-картошкой и скрипуче произнес:

— Евгений Константиныч? Заходи, дорогой! Сейчас чаевничать будем!

Глава 2 Гость и еще один гость

Люди, которые часто попадают впросак, или, если быть более точным в формулировках, не вполне уверены в том, что собственная судьба хотя бы в мало-мальской степени покорна их воле, порой обретают умение соединять в единое целое два таких разных чувства, как обреченность (именуемую также покорностью року) и любопытство к развитию собственных злоключений. Пожалуй, Дорожкин, уставившись на досуге во все тот же низкий потолок хрущобы, не согласился бы с данным утверждением, потому как продолжал бы со смешками трепыхаться даже на сковородке, но именно любопытство заставило бы его одновременно и озираться по сторонам. Сковородка пока, к счастью, была занята яичницей, которая скворчала или даже шкварчала и издавала донельзя аппетитный запах.

— Только так, — снова разгладил топорщащиеся усы мужичок, соскакивая со стула и обнаруживая удивительно малый рост. — Яичница должна жариться только на сливочном масле. Я, конечно, милый друг, готов согласиться, что само по себе сливочное масло не самый полезный продукт, но тут ведь как… — мужичок приподнялся на носках и потянулся к сковородке носом-картошечкой, — что в рот полезло, то и полезно, а то вкусно, от чего не грустно. Сам посуди, если перед тем, как раскокать яички, обжарить сухарик дарницкого, да с чесночком, да пару помидорных кружочков, да перевернуть…

«Три последних яйца, последняя помидорина и комочек масла из масленки», — почти безразлично отметил про себя Дорожкин, с удивлением разглядывая галоши на ногах мужичка.

— Жаль, колбаски нет, — прищурился мужичок и тут же заковылял к Дорожкину, оказавшись ростом тому по пояс. — С чем пожаловал, Евгений Константиныч? А ну-ка? Так-так. Колбаски опять нет, однако. Но это пока. Молочко. Хлебушек. Яички опять. Рисок. Хорошо, что не пропаренный. Баловство это, пропаренный-то. Сыр. Дешевенький сыр-то, Евгений Константиныч, берешь. Но ничего, на горячие макарошки, да через терочку — при случае и такой сойдет. Сахарок. Кефирчик. А мясного совсем ничего нет? Ты чего, дорогой? Не травоед, случаем?

— Нет, — закашлялся Дорожкин.

— Ну тогда ничего, ничего, мы это поправим, — расплылся в улыбке, показав ряд ровных, чуть крупноватых зубов мужичок. — Ты садись, сердешный, садись. Я сейчас яишенку-то располовиню.

— А вы, собственно, кто? — наконец вымолвил положенную фразу Дорожкин. — И как вы вошли в квартиру? Вам хозяин ключи дал?

— Хозяин? — звякнул тарелками мужичок и задрал брови куда-то немыслимо высоко. — Какой хозяин? Вот этой халупы? Да какой же он хозяин? Так… недоразумение. Хозяин — это кто-то вроде меня. Не этой, конечно, квартирки, другой, но… неважно, в общем. Я здесь, правда, по другой надобности. Кстати!

Мужичок подхватил сковородку и ловко сбросил по половине яичницы на каждую тарелку, вернул сковородку на плиту, прикрутил газ и вытер крепкие ладони с короткими толстыми пальцами о белую вышитую рубаху.

— Извольте знакомиться. Фим Фимыч или Ефим Ефимыч. Загоруйко.

— Дорожкин, — пожал Дорожкин теплую ладонь. — Евгений.

— Константиныч… — подмигнул Дорожкину гость и с ухмылкой полез на оставленный ненадолго табурет. — Налегай на яичницу, дорогой, налегай. Разговор предстоит долгий, а долгие разговоры пустым желудкам вредят. Да и мысли не на то отвлекаются.

Дорожкин хотел было возмутиться и потребовать отчета, по какому такому праву в его доме оказался неизвестный ему Фим Фимыч, почему он позволяет себе распоряжаться остатками его продуктов и с какой стати он, Дорожкин, должен вести с ним разговоры, но вместо этого неожиданно для себя уселся напротив карлика и взял в руку вилку.

— Ой, — воскликнул мужичок, резво соскочил со стула, нырнул под стол и через мгновение показался оттуда с мутной бутылью, заткнутой свернутым в чопик газетным листом. — Про надобность-то я едва не забыл. Семь секунд. Надо, надо опрокинуть по шкалику, пока закуска горяча.

Чпокнула пробка, Дорожкин поморщился, ожидая запаха сивухи, слишком памятна была деревенская «табуретовка», которая при каждом глотке занозила горло, но по кухне неожиданно пополз аромат аниса.

— Свойская, пятерной очистки, — захихикал мужичок. — Мягонькая. — Он зацокал языком. — Да еще на смородиновой почке настоянная. Ну и, кроме того… разное там. Есть в наших лесочках корешки не хуже женьшеня. Потому и выходит… эликсир, можно сказать. Ну Константиныч, за знакомство?

Дорожкин подхватил стаканчик, наклонился, чтобы чокнуться с мужичком, поднес стеклянный ободок к ноздрям, втянул дивный запах и опрокинул все пятьдесят граммов мутноватой настойки в горло. Гортань наполнилась теплом, которое тут же поползло в грудь, в живот, в руки и ноги.

— А? — довольно крякнул мужичок и загремел вилкой. — Ты закусывай, закусывай сразу. В ноги ее спускай. В ноги. А то в голову вдарит, а голова тебе, Константиныч, светлая нужна.

Дорожкин ткнул вилкой в яичницу, которая запузырилась прозрачными поджаренными пленками, поймал кислинку помидорки и вдруг подумал, что жизнь-то у него не так уж и плоха. Работу он разыщет, лет ему еще немного, а как проплатит хозяину квартиры еще месяца за два, так и задумается, что и как поменять в собственном существе, чтобы не срывать шлицы у отвертки, а найти свой собственный шуруп. И откручивать его. Или закручивать.

Яичница все не кончалась, или Фим Фимыч сообразил новую, благо в сумке, принесенной из магазина, был и десяток яиц тоже, только во рту стало вкусно, в горле тепло, а засиженная мухами лампа под потолком вдруг растроилась или распятерилась светящимся хороводом. Дорожкин было удивился, отчего это горит лампа, если на улице белый день, посмотрел в окно, увидел сумрак, удивился еще больше, перевел взгляд на Фим Фимыча, но вместо него разглядел незнакомого, впрочем, нет, того самого мужика, что сидел возле подъезда на скамье. Плаща теперь на мужике не было, но и синий костюм с синим галстуком поверх голубоватой рубашки показался Дорожкину все тем же плащом, только поделенным на части. И поверх этого «разделенного» на части плаща обнаружился пристальный, чуть мрачноватый взгляд.

— Удивительно, — с трудом шевельнул языком Дорожкин. — Вот вы сидели у подъезда? Ведь так? И я точно знаю, что я видел вас там впервые, почему же тогда мне кажется, что мы уже встречались где-то еще?

— Потому что я вас видел еще раньше, — сухо ответил незнакомец и покачал головой. — Однако удивительно, как вы, Евгений Константинович, быстро преодолеваете действие загоруйковской настойки? Помнится, даже Марк Содомский сутки лежал пластом после каких-то двух стопок, а вы с Фимой без малого литр уговорили на двоих. Конечно, Фима — мужичок, можно сказать, огнеупорный, но вы-то рохля рохлей… а ведь туда же… Впрочем, это даже и неплохо. Но на будущее я бы не рекомендовал…

— Я вообще не пью, — почти твердо выговорил Дорожкин и понял, что если голова у него и начинает проясняться, то ноги не просто не слушаются, а даже и находятся где-то так далеко, что и не докричишься.

— Это еще лучше, — кивнул незнакомец и критически окинул взглядом крохотную пятиметровую кухню. — Только зря вы сейчас, Евгений Константинович, голову забиваете всякой ерундой. Никто вас спаивать не собирался, хотя испытать вас следовало. Но не таким образом, как вы себе уже напридумывали. Ну посудите сами, зачем кому-то везти вас в лес, да еще и пытать, чтобы переоформить на кого-то эту квартиру? Я уж не буду апеллировать к ее убожеству, она же просто не ваша. Вспомнили? Вот. Получайте облегчение. И не думайте, что я могу читать ваши мысли. У вас на лице все написано.

— А… зачем… тогда? — снова шевельнул непослушным языком Дорожкин и постарался смахнуть с лица еще более непослушной рукой какие-то там надписи.

— Хороший вопрос, — едва заметно качнулся незнакомец и протянул руку. — Вальдемар Адольфович Простак. Мэр одного маленького подмосковного городка. Можно называть просто, Адольфыч.

— Дорожкин, — протянул руку Дорожкин и едва не отдернул ее — столь холодной ему показалась ладонь собеседника. — Только… что-то мне кажется, что вы далеко не простак.

— Старая шутка, — кивнул Адольфыч. — Со своей стороны могу ответить, что вы, Евгений Константинович, не простак во всех смыслах, хотя вроде бы проще некуда. Поэтому позвольте перейти сразу к делу.

— Слушаю вас, — поставил локти на стол, чтобы поддержать заваливающуюся на грудь голову, Дорожкин.

— Я хочу пригласить вас на работу, — твердо сказал мэр.

— В к…к…каком качестве? — сдвинул брови Дорожкин.

— Ну скажем так… — Адольфыч ненадолго задумался. — Младшим инспектором. Для начала.

— Инсп…пектором чего? — не понял Дорожкин.

— Охраны правопорядка, — объяснил мэр. — Нет, конечно, речь не идет о патрулировании улиц города, этим есть кому заниматься, но представлять городскую власть при разборе правонарушений, возможно даже при расследовании каких-то преступлений, придется. Да вы не волнуйтесь уж так. В штате мэрии есть еще один инспектор, есть и старший инспектор, начальник управления, наконец, администрация города не поплевывает через плечо, один на один с проблемами не останетесь. Да и проблем-то у нас не так чтобы…

— Да вы что? — удивился Дорожкин. — В органы? Никогда.

— Никаких органов, — покачал головой мэр. — Дело в том, что органов в нашем городке вовсе нет. Городок… почти научный. Закрытая территория. Режимный объект, можно сказать. Так что ни милиции, ни ФСБ, ни, извините, ГИБДД. Все своими силами.

— П…подождите… — Дорожкин заморгал. — Вы, н…н…наверное, не в курсе. У меня нет образования. То есть вроде бы есть, но… я педвуз окончил. По специальности «Технология и предпринимательство». Трудовик, по-старому. В армии тоже ничему не научился. Копать, спать и отбиваться во всех смыслах. А так-то логист, менеджер… очень среднего звена. Офисный планктон. Самоучка.

— Это вы бросьте, — не согласился Адольфыч. — Планктон планктону рознь. Или вы думаете, что я просто так приехал в столицу да ткнул пальцем в первого попавшегося менеджера среднего звена? Да еще пожаловал к нему в гости? Все не так просто. Почему мне нужны именно вы, я еще скажу, а вот почему я здесь, объясню немедленно. Я здесь потому, что уверен: вы мне не откажете.

— Неужели? — пьяно рассмеялся Дорожкин.

— Вот смотрите. — Адольфыч побарабанил пальцами по столу. — Вы — безработный, причем внезапно безработный. Так?

— Так, — нехотя согласился Дорожкин.

— Это во-первых. Во-вторых, вы не москвич, с жильем у вас проблемы, да и вообще положение у вас довольно сложное, — продолжил мэр. — Нет, с вашей ответственностью вы, безусловно, найдете работу, но в нынешней ситуации на рынке работу найдете менее оплачиваемую, так что концы с концами сводить будете труднее. Вряд ли сможете помогать матушке так, как помогали раньше, да и цену на данную лачугу хозяин явно собирается задрать к новому году тысяч до тридцати.

— Можно снять комнату, — икнул Дорожкин. — Простите. Найти приятелей…

— Приятелей у вас нет, — усмехнулся Адольфыч. — Вы неприятелеспособный, Евгений Константинович. Иначе говоря, нелюдимый. Даже эта ваша веселость ведь на самом деле всего лишь способ защититься, не так ли? Вы слишком погружены в себя, в работу. А для той работы, что я вам предлагаю, это только на пользу. Опять же — вы одиноки, что тоже упрощает дело. Убедить в переезде нужно только вас.

— В переезде? — поднял брови Дорожкин.

— Для начала пятьдесят тысяч рубликов в месяц, — прищурился мэр. — Освоитесь, через полгода можно будет прибавить. Хорошо прибавить. Учтите, что закрытый городок в нашем случае подобен зоне дьюти-фри. Цены на бытовые товары в магазинчиках ниже, чем на Большой земле. Общественного транспорта почти нет. Четыре маршрутки. Бесплатные, кстати. Весь городок меньше чем два на два километра, плюс поселок, еще пара деревенек и промзона. Воздух аж звенит от чистоты. Озеро, река, лес, болото. Да, да. Болото. Знаете какая клюква? Как вишня. А какие девушки у нас? В Москве, чтобы таких сыскать, ноги собьешь. А найдешь, так соискатели затопчут.

— Подождите, — почти окончательно протрезвел Дорожкин.

— От Москвы не так уж далеко, прямиком где-то километров сто, по трассе чуть больше. Причем, когда я говорю, что городок закрытый, это то и значит, что он закрытый. Для тех, кто не в городе, — первый раз улыбнулся мэр. — Ну кроме командированных, гостей и прочее. А все горожане вправе поехать куда угодно. Да хоть за границу. Уровень допуска вполне себе позволяет.

— А жилье дорогое? — начал растирать ладонями виски Дорожкин.

— Не слишком, — сложил брови домиком мэр. — Свободного жилья немало, но то, что есть, — все под мэрией. И если вдруг освобождается, что случается крайне редко, его обычно сразу выкупает администрация.

— Почему? — не понял Дорожкин.

— Вот из-за таких случаев, как ваш, — проникновенно объяснил Адольфыч. — Да и зачем нам запредельные цены на жилье? И как еще привлечь специалистов? Все сейчас Москву окучивают, мотыгами друг другу по ногам стучат. Я вот что вам скажу. Наш городок, конечно, не столица, но все провинциальные неудобства перебиваются преимуществами влет. Может быть, у нас и не самые большие зарплаты, но с учетом всего остального — куда уж там Москве? Для вас жилье будет бесплатным, Евгений Константинович. Квартирка из особого резерва. По умолчанию вам будет начисляться сумма, превышающая пятьдесят тысяч, разница пойдет на оплату жилья. Причем, я бы подчеркнул, на оплату в смысле его выкупа. Через лет пять оно перейдет в вашу собственность полностью. Захотите переехать куда-то, администрация обратно его у вас выкупит. По хорошей цене, заметьте. Или найдете покупателя сами.

— И что за жилье? — постарался говорить как можно небрежнее Дорожкин. — Хорошее?

— Хорошее, — кивнул мэр. — Дома старой постройки, послевоенные, немцы трудились. Потолки три с половиной метра. Но коммуникации все современные. Комнаты большие. Вам я бы предложил двухкомнатную квартиру. Комнаты изолированные, санузел не просто раздельный — а их два, кладовка, просторный коридор. Балконов вот только у нас нет. Зато кухня — просто замечательная. Двадцать четыре метра. Как вам?

— Такие бывают? — удивился Дорожкин.

— Бывают, — изобразил улыбку Адольфыч. — Вот только мебель пока в квартирке обычная. Инвентарная. Но со временем прикупите, если захотите. У нас и мебельный магазин есть, да и краснодеревщик собственный имеется, и печник, если к камину претензии случатся…

— К камину? — эхом отозвался Дорожкин.

— К камину, — со всей серьезностью кивнул Адольфыч. — Кстати, в квартире имеется неплохая библиотека, к вашему приезду мы и холодильничек пустым не оставим.

— Но почему я? — недоверчиво прищурился Дорожкин.

— Почему именно вы… — задумался мэр. — Важный вопрос. Я отвечу, тем более обещал. Понимаете, городок наш расположен в особом месте. В особой зоне, так сказать. Слышали о разломах в земной коре? Нет, не волнуйтесь, никаких землетрясений у нас не бывает. Да и ближайшее пересечение разломов южнее нашего городка, но в земной коре бывают не только разломы. Но и отверстия. Даже в материковых плитах. Как дырки в сыре.

— Вулканы, что ли? — сделал умное лицо Дорожкин.

— Ну только не в Московской области, — рассмеялся Адольфыч. — К тому же за миллионы, может быть, миллиарды лет Земля сама залечила свои, так сказать, раны. Заполнила их, чем придется. Но раны оставляют шрамы. Иногда невидимые, но дающие о себе знать. Своеобразным путем. Воздействием, можно сказать, на людей. Может быть, газом радоном или еще каким, может быть, какими-то особыми факторами магнитного поля, может быть, еще чем-то. Незаметным воздействием, микроскопическим, проживи всю жизнь, у тебя от этого и насморка не случится, но за столетия, за поколения так вышло, что народ у нас получился… особенный. Со способностями.

— То есть? — не понял Дорожкин.

— Ну способности различные, — потер подбородок Адольфыч. — Люди-то в основном простые. И те, что были, и те, что после приехали. Те, что были собраны по всему бывшему Союзу. Собраны в месте, в котором их и так была самая большая концентрация. Причем подавляющее большинство и не подозревает о собственном потенциале. Тем более что теперь-то, в смысле приезжих, речь идет уже о третьем, четвертом поколении. А так-то в основном имеются способности к телекинезу, чтению мыслей, предсказанию, ну и прочее по мелочи и не только по мелочи. Но все не оформлено, дико, хотя народец-то в основном мирный. В свое время был построен даже институт для изучения этого феноменального свойства территории, под этот институт, собственно, и прочее народонаселение подбиралось. Хотели использовать аномальные способности человеческого фактора на пользу народному хозяйству. Да и разобраться, что да к чему. Высказывалось предположение, что под бывшей деревенькой залежи каких-то особых ископаемых. Было организовано даже предприятие, научное производство, пробиты шахты, пробурены скважины. Ничего, правда, кроме неплохой минеральной водички, не нашли, но к тому времени уж и городок появился, и народец… осел, можно сказать. Семьями обзавелись. Но прошло время, да и в стране многое поменялось. Институт с тех пор перепрофилировали, потом вовсе законсервировали, опытное научное производство, сиречь лаборатории, забрало военное ведомство, а ввиду неразумения своего засекретило их еще сильнее, чем они были, и что оно там с ними делает теперь, не нашего ума дело. А городок-то остался. Ипричем благодаря всем этим обстоятельствам сохранил особый статус. Понятно?

— Не очень, — признался Дорожкин. — А как же эти… ну телеки…ки…незисты, чтецы мыслей, предсказатели?

— А что им сделается? — пожал плечами Адольфыч. — Живут себе. Рабочие места мы стараемся организовать на месте. Поддерживаем предпринимательство. Так что социальной напряженности в городе нет. Как и не было никогда. Смотрите, — Адольфыч стал загибать пальцы, — мигрантов нет, бандитов нет, наркоманов нет, милиции, что в наше время весьма важно, тоже нет. Признаюсь, что и «гостей с юга» практически нет. Горожане даже радуются, что городок закрытый. Нас ведь не только голодные восьмидесятые, лихие девяностые да гнилые нулевые пощадили, до нас даже Хрущев Никита Сергеевич в свое время не добрался. Пытался, правда, Конотоп Василий Иванович, был такой правитель Московской области, разворошить наше гнездышко, тем более что рядышком были его охотничьи угодья, но интересы военного ведомства возобладали. Да и не так просто до нас добраться. Так что живем себе. И если кто и читает чужие мысли, так он, скорее всего, и сам не понимает, что в его голову приходит. Чужие мысли — это, Евгений Константинович, обычно такая каша…

— И вы думаете, что я в это поверю? — недоверчиво усмехнулся Дорожкин.

— А верить я вас и не заставляю, — ответил усмешкой мэр. — Я хочу, чтобы вы работали в нашем городе, потому что именно вы нам нужны. Ваши потенциальные способности и даже уже имеющиеся возможности нас устраивают. В том числе и черты характера.

— Откуда вы знаете о чертах моего характера? — удивился Дорожкин.

— Вы вменяемы, — сказал Адольфыч. — Эта самая загоруйковская настойка, влияние которой вы преодолели феноменально быстро, кроме всего прочего будит в человеке самые низменные инстинкты. Если бы в вас была хотя бы сотая часть мерзости, она неминуемо всплыла бы и засияла во всей красе. А вы только смеялись и мрачнели от каких-то раздумий. Впрочем, мрачнеть-то вам и в самом деле есть из-за чего. Откажись вы от моего предложения, одна вам дорога — возвращаться в родную деревню.

— Не самый худший выбор, кстати, — огрызнулся Дорожкин. — Там хотя бы опытов над людьми не проводят… с помощью загоруйковки.

— Там их травят «табуретовкой», — отрезал Адольфович. — А мы угощаем полезным для здоровья продуктом. Травы-то в напитке и в самом деле знатные. К тому же мы не можем просто так довериться первому встречному.

— Я, выходит, — скривился Дорожкин, — все-таки первый встречный?

— Не первый, но тот самый, — смягчил тон мэр. — Нам хватило бы и вашей выпивки с Фим Фимычем, но мы проверили вас досконально. Поверьте, за сутки можно сделать многое. Побывать в вашей деревне под Рязанью, оценить вашу заботу о матери, отвагу на пожаре. Отзывы односельчан немалого стоят. Ни одного злого слова. Удивительно. И это при той дремучей непосредственности, которая свойственна истерзанной русской глубинке. Поговорили с вашим знакомым Мещерским, интересный тип, кстати, любопытный, весьма любопытный, заинтересовал он нас, знаете, всегда приятно обнаружить под оболочкой какого-нибудь растолстевшего циника хорошего специалиста, ну да ладно. Всему свое время. И у него мы тоже получили весьма благожелательную характеристику на вас. И ваша бывшая девушка, Маша, не сказала о вас ни одного злого слова. Вы уж простите, что пришлось так влезть в вашу жизнь, но все люди, с которыми мы разговаривали, уже забыли об этом разговоре.

— Забыли? — не понял Дорожкин.

— Забыли, — кивнул мэр. — Кое-кто в нашем городке все— таки владеет своими способностями. Но вы не забудете. И в этом одно из ваших достоинств. На вас это не действует. Понимаете?

— Что «это»? — поморщился Дорожкин: голова все-таки побаливала.

— Это, — щелкнул пальцами Адольфыч. — Называйте как хотите. Гипнозом, внушением, колдовством. «Это» работает. Почти всегда. Но не против вас. Согласитесь, это немаловажно. Это — способность. И эта способность нам необходима. Нам нужен человек, который, скажем так, не поплывет, когда кто-то из местных попытается окоротить его своими особыми способностями.

— Это все? — спросил Дорожкин, чувствуя странную, накатывающую на него из какой-то глубины тоску.

— Нет, — качнулся на стуле мэр. — Вы видите.

— Вижу? — не понял Дорожкин.

— Нимб, — пояснил мэр. — Над головой женщины. В метро, в давке, среди тысяч, десятков тысяч москвичей находилась женщина с нимбом, но увидел его только один человек — вы, Евгений Константинович. Это редчайшая способность. Это чудо! Как и то, что вместо прекрасной девушки, которую видели все в вагоне, вы один разглядели обычную женщину, правда, с нимбом. Как и то, что, когда Марк Содомский попытался вами… управлять, у него ничего не вышло. Но еще более удивительное, редчайшее, почти невозможное чудо то, что все эти способности совпали в одном человеке. Это тоже очень важно.

— Настолько важно, что вы сделали мне подножку? — потрогал распухший нос Дорожкин. — Вот, выходит, откуда ноги растут?

— Подножку Марк сделал по другой причине, — объяснил мэр. — Чтобы проверить вашу человеческую реакцию и поймать ваш образ. Зафиксировать, не упустить. Для этого ему нужна была ваша кровь. Должны же мы были как-то отследить вас?

— Это ваши обычные методы? — огорчился Дорожкин.

— Только при проверке будущих сотрудников, — твердо сказал Адольфыч. — Мы должны быть уверены в них на все сто.

— Это все? — спросил Дорожкин.

— Это — самое главное. То, что вы должны знать, чтобы принять правильное решение, — улыбнулся мэр.

— Сколько у меня есть времени на раздумья? — посмотрел на ночь за окном Дорожкин.

Воспоминание о падении в метро не добавило ему хорошего настроения. Но и не убавило тоже. В животе разливалось приятное тепло, в голове клубилась некая легкость и, что было странно, ясность. Хотя и тоска оставалась где-то поблизости.

— Ну… — Адольфыч посмотрел на часы. — Минут десять.

— А если я не соглашусь? — готовясь совершить явное сумасбродство, вздохнул Дорожкин.

— Вы согласитесь, — переплел пальцы мэр. — Вероятность — девяносто восемь процентов. Вы уже согласились, я вижу. Хотя хлопоты с вами все равно будут. Излишняя доброта и порядочность сотрудников, знаете ли, — это бремя для руководителей. Ну а если бы не согласились, я был бы огорчен. Вы нет. Вы же не знаете, от чего вы можете отказаться. Ведь мои слова — это пока что только слова.

— От чего я могу отказаться? — повторил слова мэра Дорожкин.

— От шанса, который выпадает один раз, — отчеканил Адольфыч. — От возможности прожить очень интересный кусок жизни.

Повисло молчание. Мэр демонстративно посмотрел на часы и начал, негромко посвистывая, оглядывать крохотную кухню. Дорожкин, преодолевая слабость в ногах, поднялся, плеснул в стакан воды.

— Наверное, есть какие-то условия, о которых я должен знать? Бумаги надо подписать?

— Бумаги никакие не нужны, — пожал плечами мэр. — Достаточно честного слова. Но некоторые предварительные условия имеются. Городок у нас маленький, режимный, хотя несколько тысяч населения — это вам не какое-нибудь сельцо заспиртованное. Порядок в городе — почти идеальный. Частного транспорта, как я уже говорил, нет. Для тех, кто прибывает на своих машинах, на подъезде имеется охраняемая стоянка. По городку курсирует, повторяюсь, бесплатная маршрутка, но весь город можно пересечь пешком за полчаса. Причем не торопясь. В мэрии имеются грузовики на случай каких-то перевозок, пара комфортабельных автобусов. В городке не работает сотовая связь, но родным можно звонить с почты, опять же бесплатно. Соответственно и с Интернетом, только с почты. Режим. И болтать лишнего не следует. В случае чего, мы — «почтовый ящик». Тем более что по соседству с нами имеется подобный «почтовый ящик»^[4]. Для окрестных, кто в курсе, мы называемся просто — городок. А так-то секрета нет. Название у города самое обычное — Кузьминск. Но на карте его искать бесполезно. Да, последнее: первый отпуск через одиннадцать месяцев после поступления. Так что почти на год всякий новичок становится почти невыездным. Исключая выходные дни. Видите, и тут никакой дискриминации, столица-то рядом.

— А что с Трудовым кодексом? — сделал серьезное лицо Дорожкин.

— Действует в полном объеме, — поднял брови Адольфыч. — Пенсионные отчисления производятся. Ограничения касаются только некоторых моментов, связанных с режимностью самого города.

— Город хоть ничего так? — все еще колеблясь, спросил Дорожкин.

— Замечательный, — твердо сказал мэр. — Своя больница, кинотеатр, стадион, бассейн и многое другое.

— Это все? — Дорожкин тоже окинул взглядом кухню с закопченным потолком, заколебался. — Ну…

— Ну? — прищурился Адольфыч.

— Ну ладно, — с облегчением махнул рукой Дорожкин. — Не в Антарктиду же поеду, в конце концов? Допустим, что я согласен. Допустим! Когда я должен прибыть на место? Мне же надо собрать вещи, отдать ключи хозяину.

— Хозяин появится через пять минут, — еще раз посмотрел на часы мэр. — Надеюсь, вы не будете пытаться заполучить с него ваши двадцать тысяч обратно? Вещи ваши собрал Фим Фимыч. Уж простите наше самоуправство, но так и вещей у вас кот наплакал. Пока, смею заметить. Кстати, вы еще успеете побриться и переодеться. Или сделаете это уже в более достойных условиях?

— А кто он? — растерянно мотнул все еще тяжелой головой Дорожкин. — Кто он такой, этот Фим Фимыч?

— Фим Фимыч? — удивился Адольфович. — Да никто. Отличный старикан. Рыбак. Мастер по всяким железным штуковинам. Мой приятель. Знаменит тем, что может подобрать ключик к кому угодно. Душевный ключик, душевный. Он консьержем служит в доме, в котором вы будете жить. Но загоруйковки у него больше не просите. Не даст. Такой жмот, я вам скажу…

Глава 3 Дорога и еще немного

Половину пути до Кузьминска Дорожкин проспал. Собственно, и ту часть пути, которую он старательно пялился в окно старого громоздкого «вольво», он помнил кусками. Две объемистых сумки с вещами плечистый мужик, лица которого Дорожкин не рассмотрел, поставил в багажник, сам Дорожкин плюхнулся на заднее сиденье, где и обнаружил, что передняя часть салона, в которой поместился возле водителя Адольфыч, отгорожена матовым стеклом. Машина выкатила на Рязанку, домчалась до МКАД и пошла в сторону Ярославки. Дорожкин еще успел отметить, что Фим Фимыча в машине нет, и решить, что карлик вполне мог поместиться в багажнике вместе с сумками, как голова его окончательно отяжелела, и он уснул. Сквозь сон Дорожкин еще пытался вспомнить, откуда Фим Фимыч взял эти сумки, неужели с собой принес, и не упаковал ли он в них что-то хозяйское, но потом темнота затопила все.

Первый раз Дорожкин проснулся все еще на кольце. Он протер глаза, удивился, что при затонированной перегородке в салоне стекла машины прозрачны, разглядел проносящийся за окном ночной пейзаж и понял, что справа — Митино. Затем машина покатила вниз, Дорожкин прочитал на коробках выставочного комплекса «Крокус Экспо» что-то о международном автосалоне, прикрыл на мгновение глаза, а когда открыл их, машина уже уходила с МКАД на Ригу.

Следующее пробуждение пришлось на развязку у Новопетровска. Дорожкину мучительно захотелось пить. Он оглядел широкое сиденье, повернулся назад, осмотрел карманы в дверях, наклонился и обнаружил на полу пакет с парой бутылок минеральной воды «Кузьминская чистая». Напившись, Дорожкин плеснул воды на ладонь, промыл глаза и снова уставился в окно на темную полоску леса. Ночь вместе с лесом убегала куда-то за спину, и точно так же убегала за спину его прошлая жизнь. Так же, как и в две тысячи пятом, когда недавний студент Евгений Дорожкин не сумел откосить от службы и загремел в армию. Откашивать тогда он не слишком и пытался, законных и не слишком хлопотных способов остаться дома не нашел, поэтому в один не самый счастливый день оказался в компании храбрящихся призывников. Тогда, в холодном автобусе, который вез Дорожкина навстречу неизвестности, он впервые ощутил поганое чувство беспомощности. Его будущее от него не зависело. Дальнейшее существование Дорожкина должен был определять случай и ничего больше, потому как случай был сильнее и его сомнительной стойкости, и неуемной веселости, и недостаточной храбрости, и даже безусловного старания и трудолюбия деревенского, несмотря на пятилетку в стенах педвуза, парня. Дорожкин еще тыкался лбом в грязное автобусное стекло, а случай, в виде огромного карьерного самосвала или какого-нибудь страшного армейского механизма, уже прогревал двигатель. Скоро-скоро он поедет по дороге, по которой будет ползти военный бесправный муравей с дурацким образованием и непутевой судьбой, и одному богу известно, расплющит он Дорожкина в лепешку или оставит жить, подарив выемку в протекторе.

Дорожкин поежился и вдруг понял, что и в этот раз он чувствует ту же самую беспомощность. Теперь ему уже не казалось, что он принял правильное решение. Успокаивало только одно: никакой пользы от уничтожения скромного логиста просто не могло быть. Богатств Дорожкин не скопил, никакого наследства ему не причиталось и не могло причитаться, ибо отец его умер так, как и подобало большинству пьющих механизаторов, — замерз в снегу по дороге домой после очередной пьянки. Других родственников, кроме здравствующей матушки, у Дорожкина не имелось. Близких друзей не было тоже, но так и врагов не случилось скопить ни одного. То есть, с учетом собственной малозначительности, Дорожкин вообще не должен был ничего бояться? Хотя кто может знать, что за секретный объект на самом деле обосновался в этом Кузьминске? И какие вообще могут быть закрытые города в то время, когда все бывшие секреты выбалтываются где угодно и кем угодно? Ну уж не для каких-то опытов везли сейчас глупого полупьяного офисного менеджера на край Московской области?

Дорожкин подумал еще раз, обозвал себя болваном, нащупал в кармане оставшиеся три с половиной тысячи и решил попроситься в Волоколамске в туалет. А там уж сбежать и на первой утренней электричке отправиться обратно в Москву, чтобы вылезти на Рижском, нырнуть в метро, докатить до Казанского и поспешить дальше домой, домой, домой, где не так уж интересно, но все понятно и просто. Однако планы пришлось менять уже через несколько минут. Машина, не доезжая Волоколамска, ушла с трассы и покатила по узкой асфальтовой двухполоске. Дорожкин сплющил о стекло нос и вдруг подумал о главном. Там, за спиной, в Москве, в которой у него не осталось ничего, кроме нескольких не самым удачным образом прожитых лет, все-таки осталось что-то важное. Что-то настолько важное, что перевешивало и его страх перед неизвестностью, и необходимость что-то менять в жизни, и даже самые сладкие посулы и радужные мечты. Только что?

Дорожкин потер виски, скорчил гримасу, снова уперся в холодное стекло лбом и едва не расплакался от бессилия пьяными слезами. Никакими стараниями он не мог вспомнить то, о чем не имел ни малейшего представления, кроме слабого, едва различимого ощущения. Точнее, даже памяти об ощущении. Ощущении безграничного счастья, которое было сродни счастью раннего деревенского утра, когда в окно заглядывает солнце, во дворе выкрикивает бодрые глупости петух, в ногах мурлычет кошка, скрипят ступени крыльца, гремят ручки на ведрах с водой, слышатся легкие шаги, и к лицу маленького Дорожкина прижимается молодое и дорогое лицо мамы. Но ведь Дорожкин далеко уже не малыш и в последние несколько лет не испытывал даже тени похожего? А если и испытывал, то не мог этого забыть. Так ведь не забыл вроде? Окончательно-то вроде не забыл? И когда же вспомнил? Когда вспомнил? Там, в метро, когда увидел нимб над головой женщины? А если он его снова увидит? Может быть, он вспомнит еще что-нибудь?

Сон снова начал тяжелить веки Дорожкина, некоторое время он еще пытался бороться, затем выудил из кармана шариковую ручку, написал на запястье левой руки крупно — «вспомнить», разобрал на придорожном указателе название поселка — Чисмена, упал на сиденье и снова уснул.

В очередной раз Дорожкин проснулся оттого, что машина резко свернула влево. Он едва не свалился с сиденья, с трудом выпрямился, посмотрел в окно и увидел магазины и темные домишки какого-то села. Машина повернула еще раз, на этот раз направо, за окном мелькнула полуразрушенная церковь, и колеса запрыгали по ухабам. Черная в ночи луговина сменилась силуэтами дачных домиков, разбитый мосток через речушку привел в деревеньку со странным названием Чащь, но машина не остановилась и повезла Дорожкина вовсе в какую-то глушь. Сквозь очередной приступ сна Дорожкин подумал, что, возможно, жизнь его уже предопределена и трепыхаться ему не стоит вовсе. Разве только покорячиться немного для того, чтобы все-таки выпросить у Фим Фимыча стакан загоруйковки и встретить все прочие неприятности и даже смерть вот в таком же полусонном и безразличном состоянии или даже с бодрым смешком. Откуда-то накатил холод, Дорожкин подтянул к груди колени и не вывалился из сладкого сна окончательно только потому, что из-под матового стекла подул теплый воздух. Слегка согревшись, Дорожкин приоткрыл один глаз, увидел, что окна затянуты туманом, испугался, но машина шла ровно и медленно, и Дорожкин снова попытался уснуть. Мотор продолжал уверенно урчать, Дорожкину даже послышался какой-то то ли скрип, то ли шорох снаружи, он нащупал бутылку с водой и снова попытался смыть с лица сон. Дорожкин попробовал было открыть окно, но ручка подъемника не работала, крутилась вхолостую.

— Нет, — пробормотал он недовольно. — Больше никакой загоруйковки. И вообще, хочу к маме в деревню.

Сказал и снова уснул — на секунду или на час, не понял. В салоне стало тепло, Дорожкин вытянулся, насколько позволяло сиденье, и тут же понял, что на самом деле он и вправду едет к маме. И даже мама сидит тут же, гладит Дорожкина по голове и что-то бормочет про крышу, про теплый туалет, про отвагу на пожаре, про то, что Дорожкин молодец, что в деревне четыре девки на выданье, одна другой лучше, а ей больше прочих дочка учителки нравится. Ну и что, что ростом мала? Так на руках легче носить будет. Маленькая — значит, шустрая. Опять же можно одежду в детском мире брать, дитятское все дешевле. «А свадебное платье тоже в детском мире покупать?» — только и успел возмутиться сквозь сон Дорожкин, пытаясь вспомнить, как же она выглядела, дочь учителки, если не было у них в деревне никакой учителки, все учителя на поселке жили, как машина встала.

— Приехали, — раздался за дверью бодрый голос, и Дорожкин проснулся окончательно. Пошатываясь, он выбрался из машины и обнаружил, что на улице по-летнему тепло, машина суха, но покрыта толстыми разводами то ли грязи, то ли клочьями какой-то пряжи или тряпья. Впереди возвышалась громада дома, сложенного, судя по отсветам фонарей на подъездах, из темного, почти черного кирпича. В небе мерцали привычные созвездия. Под ногами шелестели опавшие листья.

— Что это? — снял со стекла клок паутины Дорожкин.

— Не обращайте внимания, — бодро ответил стоящий рядом Адольфыч. — Так… Местная природная аномалия. В городе подобного не бывает. У нас, кстати, климат мягче, чем в Москве, хотя мы и на сотню километров севернее. Тут леса кругом, знаменитые охотугодья — Завидовский заповедник. Слыхали? Влияет, наверное. Мы уже на месте. Ну и как вам?

— Днем бы посмотреть, — завертел головой Дорожкин.

— Вот днем и посмотрите, — кивнул Адольфыч, — а сейчас спать. Павлик, отнеси вещи Евгения Константиновича!

Оказавшийся Павликом водитель загремел крышкой багажника, а Адольфыч только развел руками:

— На этом пока моя миссия заканчивается. Дальнейшую ответственность за ваше благополучие я перекладываю на Марка, ну вы с ним опосредованно уже знакомы. А уж он назначит вам шефа на первое время. Но это все будет послезавтра или уже завтра. Сегодня спать, отдыхать, с обеда можете прогуляться по городу, осмотреться. Если что, Фим Фимыч вас проинструктирует. А вот и он.

Из подъезда и в самом деле выскочил карлик, замахал руками, но Дорожкин его уже не слушал. Недолгий сон в пути оказался явно недостаточным, и Дорожкин снова начал засыпать и уже почти спал, пока пожимал холодную руку Адольфыча, пока грузился в старинный лифт с двойными дверями вслед за похожим на медведя Павликом. В полусне же он с трудом разбирал бормотание Фим Фимыча, что кого другого после такой порции загоруйковки вовсе бы на носилках несли, силился открыть глаза, когда консьерж гремел ключами у высокой, покрытой заклепками стальной двери, но когда заснул, так и не вспомнил. Зато проснулся со свежей головой и ощущением здоровья во всем теле.

«Однако», — удивленно подумал Дорожкин, не открывая глаз. Ни в голове, ни во всем организме в целом не было не только нотки похмелья, но как бы даже наоборот; он словно снова обратился в едва оперившегося юнца, и некоторые части тела сообщали ему об этом недвусмысленно и задорно. Дорожкин улыбнулся и решил понежиться еще несколько минут под одеялом, а заодно уложить в голове неожиданно ясные воспоминания о вчерашнем дне и прошедшей ночи. Итак, он нанялся на непонятную работу к непонятным людям и, более того, уже прибыл на новое место жительства, расположенное примерно в ста километрах севернее Москвы. И не просто прибыл, а выспался и продолжал лежать в мягкой постели в квартире, которая через пять лет должна перейти в его собственность. Начало было интригующим и где-то даже обнадеживающим.

Дорожкин приоткрыл один глаз, посмотрел на потолок, не обнаружил его на привычном месте, открыл оба глаза, прищурился и понял, что потолок находится неприлично высоко. Нет, тут было не три с половиной метра пространства, а как бы не все четыре. «Первый плюс, — подумал Дорожкин. — Наконец-то перестану сбивать люстру руками, надевая свитер. Жаль, Машка этого уже не оценит. Собственно, а почему жаль?»

Дорожкин откинул толстое, но неожиданно легкое одеяло и, опустив ноги на пол, точно попал в толстые войлочные тапки. Утро или, судя по ослепительно-синему небу в огромном окне, день начинали нравиться Дорожкину все больше. Комната была такой просторной, что, повесив в ее торце кольцо, компания высоченных негров вполне могла бы разыграть партию в дворовый баскетбол, и Дорожкин нисколько бы им не помешал. Он сидел на широкой металлической кровати с блестящими никелированными шарами на спинках и казался сам себе лодочником, заплывшим на довольно приличной посудинке в огромную гавань. Слева от него стояла тумбочка из красного дерева, сравнимая размерами с комодом, напротив, метрах в четырех, собственно комод, напоминающий выполненный из того же красного дерева тяжелый танк, а левее, ближе к окну, обнаружился не менее тяжелый письменный стол с двумя тумбами и обтянутой зеленой тканью столешницей, на которой блестел черный массивный телефон. Кресло перед столом было вполне современным, на колесиках, с кучей регулировок и высокой спинкой. Прочий периметр, исключая четверку антикварных, с позолотой, стульев, пустовал, хотя дверцы пары стенных шкафов оставляли простор для фантазии. Дорожкин лег на спину, чтобы дотянуться до желтоватой стены, на ощупь решил, что она выкрашена акрилом, встал, обнаружил, что беленый, с гипсовой лепниной, потолок ближе не стал, и зашаркал по явно дубовому паркету к окну.

За окном и в самом деле стоял день, хотя полдень, кажется, еще не наступил. Окна квартиры Дорожкина, судя по отчетливой тени дома на траве и дорожках, смотрели на север, но даже и отраженного небом и сентябрьской травой света хватало, чтобы комната казалась по-летнему солнечной. Чуть тронутый осенью газон выбирался из-под тени дома и, прервавшись на (ничего себе) полосу брусчатой мостовой, скатывался по крутому склону к узкой речке с еще более узким пешеходным мостом. За речкой зеленела луговина, паслось с пяток коров, начинались огороды какой-то деревеньки, и уже за ней синел мутными зубцами лес.

— Ну-ну, — пробормотал Дорожкин. — Несколько тысяч населения. Однако какой это этаж? По высоте как бы не десятый!

Он отодвинул тюль, повернул шпингалет, неожиданно легко открыл окно и подставил лицо теплому сентябрьскому ветру. Этаж был пятым. Прямо над головой свисал край крыши, справа и слева из темно-красного кирпича торчали вырезанные из известняка морды то ли каких-то горгулий, то ли еще какой пакости. Дом был двухподъездным, но производил впечатление огромного. Улица, на которой он стоял, справа вместе с речкой поворачивала за угол, а прямо перед домом раздваивалась и уходила половиной своей вдоль реки куда-то к северо-западу, а второй половиной, обрастая домами, подобными тому, из которого высунулся Дорожкин, просто к западу. Из-за угла соседнего здания выполз микроавтобус, повернул налево, остановился, выпустил трех школьников с ранцами и поехал дальше. Детвора побежала по дорожкам к ближайшим домам. И без того бодрое настроение Дорожкина сразу улучшилось.

Он захлопнул окно и, разминая шею и делая взмахи руками, обошел комнату. Поднял тяжелую телефонную трубку, покачал головой, глядя, как медленно выползают из эбонита хромированные рычаги, послушал гудок. Потрогал стопку своей одежды на стуле, достал сотовый и уверился, что тот и вправду находится вне зоны действия Сети. Затем погремел ящиками комода, открыл тумбы стола, убедился, что они пусты. Нашел несколько комплектов белья и стопку полотенец в тумбочке-гиганте у кровати. В первом стенном шкафу, который можно было сдавать малоимущим студентам в качестве комнаты без окна, провел рукой по плечикам и с некоторым сожалением узнал в зеркалах на внутренней стороне дверей в слегка помятом молодом мужике в трусах и майке самого себя. Открыл второй шкаф и обнаружил там беговую дорожку, которая была немедленно вытянута наружу, подключена к ближайшей розетке и опробована. «Однако», — обрадовался Дорожкин, чувствуя, как икры наполняются усталостью, а на плечах и лбу выступает пот. Жизнь продолжала налаживаться. Через тридцать минут, когда квартира была осмотрена полностью, Дорожкин был почти счастлив.

Коридор лишь немногим уступал размерами спальне, и это было еще ценнее оттого, что от огромной кухни он отделялся широкой аркой, через которую падал вполне себе дневной свет. Вместе с комплектом мягкой кожаной мебели и настоящим камином это превращало коридор в гостиную, тем более что собственно прихожая с галошницей и стенным шкафом для верхней одежды отделялась от коридора такой же аркой. В коридоре имелась еще и кладовка, куда Дорожкин тут же перетащил стоявшие в прихожей сумки с вещами, после чего заглянул на кухню и во вторую комнату.

Гостиная оказалась именно такой, какой и представало в мечтах Дорожкина логово состоятельного мужчины средних, а еще лучше молодых лет. Она была почти квадратной, причем одну стену ее занимало такое же огромное окно, как и окно спальни, а три других — застекленные книжные стеллажи под потолок, оставляя проемы для дивана, пары кресел и тумбы из черного дерева с огромным телевизором. На все том же дубовом полу лежала белая медвежья шкура, а на ней стоял аккуратный стол с настольной лампой, украшенной вырезанным из белого камня орлом.

Дорожкин приблизился к одной из полок, звякнул стеклянной дверцей и вытащил отлично сохранившуюся, но, судя по желтизне бумаги, старую книгу. Так оно и оказалось, в нижней части обложки значилась дата издания — 1827 год. Выше выделялся заголовок «Tamerlane and Other Poems»^[5]. Дорожкин повертел книгу в руках, открыл ее, вгляделся в ряды строк, не нашел имени автора и аккуратно поставил книгу на место, как ему показалось, в ряд не менее древних изданий. Да, пожалуй, одни только книги на этих полках стоили больше, чем вся роскошная квартира. Хотя кому теперь были нужны бумажные книги? Дорожкин вспомнил о ноуте, метнулся в кладовку, разыскал в одной из сумок видавший виды аппарат и с огорчением убедился, что вайфаем в квартире и не пахнет. Впрочем, с таким количеством книг… Конечно, если не все они представляют собой сборники поэзии, да еще на английском языке.

Если библиотека привела Дорожкина в состояние восторга, то кухня обратила его в трепет. Особенно холодильник. Он напоминал двухстворчатый стальной гардероб и в последнем обиталище Дорожкина занял бы половину кухни, а с учетом раковины и газовой плиты, то и всю. На новой кухне Дорожкина он скромно ютился в уголке, не выделяясь в длинном ряду мебели, наполненной множеством совершенно неведомой Дорожкину утвари и поблескивающей столешницей из натурального камня. Дорожкин плюхнулся на диван, ощутив голыми ногами приятный холод кожаной (на этот раз светло-бежевого цвета) обивки, и понял, что, даже если счастье есть категория мгновенная, это нисколько не отменяет его возможной материальности. Отчего-то ему тут же вспомнились слезы матери, которая однажды приехала к Дорожкину в Москву, когда он перебивался вовсе в убогой комнатушке, села на кривой стул и начала горевать над непутевостью собственного сына. Сейчас бы ее слезы были светлыми и счастливыми.

Дорожкин с удивлением почувствовал, что у него защипало в носу, громко и ненатурально расхохотался, поднялся, открыл холодильник, уже без особого удивления нашел на одной из ярко освещенных и забитых продуктами полок чуть слышно урчащего чуда какой-то йогурт и, забрасывая в рот сладкое кушанье, отправился в ванную. Ванных было две. В одной, которую Дорожкин сначала счел довольно большой, имелись душевая кабина, компакт и широкая раковина у зеркальной стены. Во второй, которая своими размерами превращала первую в маломерку, нашлось все то же самое, но душевая кабинка блестела какими-то многочисленными соплами, и сверх стандартного набора обнаружилась изящная чугунная двухметровая ванна с фигурными ножками, чудной фаянсовый «зверь» биде, а также огромный полотенцесушитель, зеркальная плитка на потолке, черная на стенах, теплый пол и прочее, прочее, прочее. Через минуту Дорожкин уже стоял в душевой кабине под струями теплой воды и был бы близок к громогласному исполнению какого-нибудь торжественного гимна, если бы не одна ужасно неудобная и колючая мысль, которая вгрызалась ему в голову, словно сверло перфоратора, — никакой теоретической пользой и старанием он не мог оправдать предоставленную ему роскошь. Даже с учетом его немедленного расчленения и продажи всех органов, вплоть до мозгового вещества, по максимально возможной цене. Хотя если счесть предоставление жилплощади недолгой арендой… И все-таки с нормальной логикой мирились только два варианта развития событий: или этот самый Адольфыч вместе со всей своей мэрией сошел с ума, или с ума сошел сам Дорожкин, и в настоящее время он не стоял под душем в ванной комнате, которая одна была больше его бывшей съемной квартиры, а лежал где-нибудь в психушке под действием каких-нибудь транквилизаторов и бессмысленно вращал глазами.

— Или работа, которую мне придется работать, связана с какой-то дрянью, — сделал вывод из бесплодных размышлений Дорожкин. — И квартира эта как переходящий приз. Один инспектор умирает или погибает, на его место берут нового. И все довольны. Значит, таки аренда? Бесплатного сыра не бывает, Дорожкин. Или бывает?

Вода продолжала ласкать тело. Острые струйки ударяли не только по макушке и плечам, но и били со всех сторон, заставляя Дорожкина ощущать всю его, надо заметить, не слишком богатырскую стать. Он взял в руки флакон с каким-то диковинным гелем для душа, заметил на запястье уже почти смывшееся слово, нащупал ближайшее полотенце, намочил его и уже мокрым затянул несколько тугих узлов, повторяя при каждом усилии: «Надо вспомнить, надо вспомнить, надо вспомнить». Теперь отчего-то водяные уколы уже не казались Дорожкину мягкими и ласковыми.

— Честное слово — честным словом, а как отработаю квартиру, непременно потребую на нее документы, — твердо сказал Дорожкин. — И зарплату буду при первой возможности класть на книжку или отправлять матери. А то мало ли? Вот бы мамку сюда притащить да показать ей все. Нет. Пока не надо. А если лажа какая?

Дорожкин открыл глаза и вдруг увидел в стекающей по черной плитке воде старуху. Она стояла в паре метров от него, голого, — высокая, крепкая, с всклоченными над узким лбом светлыми с сединой кудряшками, и, уперев кулаки в бока и оттопырив синеватую с прожилками губу, с видимым презрением рассматривала Дорожкина.

— Черт! — заорал он, выпрыгивая из душевой кабинки, поскользнулся, грохнулся на пол, но в последний момент успел разглядеть: прежде чем растаять, старуха фыркнула и покачала головой.

— Сам ты черт, — услышал Дорожкин еле слышный голос. — Хотя куда тебе, сосунок.

Глава 4 Променад и лимонад

В полдень Дорожкин вышел прогуляться. Покачал головой, приглядевшись к древнему лифту со стальными решетками-дверями, и сбежал по высоким ступеням пешком. Фим Фимыч сидел за стойкой у входа в клубах канифольного дыма и тыкал паяльником в нутро туристического телевизора.

— О! — воскликнул карлик, увидев Дорожкина. — За новыми впечатлениями?

«Со старыми бы разобраться», — раздраженно подумал Дорожкин, но консьержу улыбнулся.

— Доброго здоровьица, Фим Фимыч. Вот вышел прогуляться.

— Прогуливаться — не прогуливать, — подмигнул Дорожкину карлик. — Совет какой нужен? Если насчет перекусить, сразу говорю, кафе «Зюйд-вест» лучше прочих. Несильно, но лучше. В смысле пива и настроения. Остальное и сам разглядишь. Как ночевал?

— Более чем, — с сомнением ответил Дорожкин и в свою очередь подмигнул карлику. — Интересуюсь вот, отчего Адольфыч сказал, чтобы я у тебя, Фим Фимыч, загоруйковку не просил? Так и сказал: не проси, все равно не даст.

— А хрен его знает, — громко ответил Фимыч, но шепотом добавил: — Будешь просить, не дам, а без спросу угощу. После поговорим. Если прирастешь тут.

— Вот и отлично, — кивнул Дорожкин и толкнул тяжелую дверь. Оказывается, в этом самом Кузьминске еще надо и прирасти? А что же бывает с теми, кто не прирос?

Прирасти к городку на первый взгляд казалось проще простого. Вокруг сияла чистота, травка была аккуратно пострижена, в урнах поблескивали вывернутые краями наружу пакеты для мусора, но мусора не видно было не только в урнах, но и вокруг них. Камни брусчатки блестели, словно смазанные маслом. Дорожкин начал озираться уже через десяток шагов, когда вдруг понял, что отсутствие бумажек и даже обычных окурков под ногами выбивает его из привычного мира покрепче, чем нимбы над головами, разговаривающие старухи в черной плитке или колтун паутины на машине теплой осенней ночью. Однако все перечисленное вполне можно было списать на временное помрачнение рассудка, а улица существовала наяву, под ногами, по ней можно было шагать, ее можно было разглядывать и даже трогать руками. Не запачкав ладоней, кстати. Еще через десять шагов Дорожкин начал относиться к чистоте как к само собой разумеющемуся и даже подумал, что бросить что-нибудь под ноги в такой обстановке довольно-таки непростая задача. Впрочем, с соблазном Дорожкину бороться не пришлось, потому как бытовым свинством он не отличался с детства, да и бросать ему было пока что нечего.

Дорожкин обошел детскую площадку, на которой пара карапузов копалась в песке, миновал торец очередного пятиэтажного гиганта, уважительно хмыкнул в сторону красной, в английском стиле, будки таксофона с надписью «Местная связь», пригляделся к табличкам на перекрестке и понял, что отныне его адрес — улица писателя Николая Носова, дом номер пятнадцать, квартира тринадцать. Ничего мистического в собственном адресе Дорожкин не обнаружил, пожал плечами и пошел вниз по улице писателя Бабеля, по которой ему навстречу ползла очередная маршрутка. На лобовом стекле старенького, но бодрого «мерседеса» сияла неоном цифра «два», а на боку значился ее маршрут — «улица Бабеля — улица писателя Николая Носова — улица Сталина — улица Мертвых — улица Бабеля». Дорожкин вздрогнул, перечитал еще раз, но слово «Мертвых» никуда не делось.

«Угораздило же кого-то заполучить такую фамилию, — подумал Дорожкин. — И не только заполучить, но и прославить ее. А если серьезно, чем лучше фамилия, к примеру, Долгих или Косых, чем та же фамилия Мертвых? Да ничем». Тут же в голове всплыло, что и улицы имени Сталина до сей поры Дорожкину не попадалось, ну так чего было задумываться по этому поводу? Городок закрытый, один раз назвали, а потом просто не стали переименовывать.

«Просто не стали переименовывать», — успокоил себя Дорожкин, хотя перекресток улицы Сталина и улицы Мертвых представился ему не самым приятным для полуденной прогулки местом в любом городе.

Тем не менее под ногами царила все та же чистота, кроссовки не расшнуровывались, солнце светило в лицо, теплый ветерок ласкал через ветровку спину, а щебечущие детишки с ранцами, которые то и дело попадались навстречу, способны были привести в хорошее расположение духа даже закоренелого неудачника. За спиной заурчала маршрутка, которая двигалась в направлении, противоположном движению маршрутки номер два. И точно, на стекле у нее сияла цифра «один», а маршрут был указан обратным образом — «улица Бабеля — улица Мертвых — улица Сталина — улица писателя Николая Носова — улица Бабеля». Водитель маршрутки помахал Дорожкину через стекло, Дорожкин помахал ему в ответ и на первом же перекрестке перешел через широкую улицу, которая, как и следовало ожидать, называлась улицей Ленина. У тротуара Дорожкин уступил дорогу мальчишке-велосипедисту, помахал водителю еще одной маршрутки с номером четыре, которая, скорее всего, курсировала именно по этой улице, и продолжил движение вниз по Бабеля, приметив следующий перекресток, за которым поднималось особенно высокое и громоздкое здание все из того же темно-красного кирпича.

Город явно выражал готовность нравиться новому горожанину, и нравиться не только на первый, но и на все последующие взгляды, несмотря на то что его здания были похожи друг на друга как близнецы и каждое украшали выложенные из того же кирпича вертикальные пилоны с вырезанными из известняка уродливыми рожами. Зато, в отличие от каменных, лица встречных детишек были как раз улыбающимися, к тому же в каждой стайке ребятишек, независимо от их возраста, непременно находился один ребенок, который с важным видом говорил Дорожкину: «Здравствуйте». Ну точно как в родной деревне. Вот если бы еще не было ощущения нехватки воздуха, словно в высокогорье, ну так должна же была вчерашняя загоруйковка сказаться на самочувствии хоть как-то?

Следующая улица оказалась улицей Николая-угодника. Именно так и было написано на белой в синей рамочке табличке, разве только после последней буквы «а» был добавлен еще и аккуратный крестик. Дорожкин почесал затылок, но не нашелся что сказать и пошел дальше, тем более что огромное здание по левую руку уже перегораживало часть неба.

Здание занимало целый квартал, то есть длилось ровно до следующего перекрестка, за которым город, видимо, заканчивался, потому что начинался низкий забор и кусты. Но темно-красная громада не давала Дорожкину оторвать от нее взгляд. Огромные окна как будто с черными стеклами, в которых отражались желтые липы, заканчивались стрельчатыми арками, над ними начинался следующий ряд таких же окон, и если бы не обычная черепичная кровля и не подмосковная осень вокруг, то Дорожкин готов бы был принять здание за какой-нибудь обезглавленный готический собор. Тем более что окружено оно было чугунной оградой, в орденах которой явственно проступали изречения на латыни. Впрочем, их было всего два, и они просто чередовали друг друга.

— Vice versa и et cetera^[6], — услышал Дорожкин тонкий дребезжащий голосок и разглядел у красного кирпичного столба растрепанного старичка в мешковатом костюме и в черных, свойственных слепцам, очках. — Именно так и звучит. Вице вэрса и эт цэтэра. Благословенная латынь. Что означает: «наоборот, наизнанку, в обратном порядке, противоположным образом» в первом случае и «некое множество, следующее по пятам познания или учета» — во втором. Профессор Дубицкас к вашим услугам. Антонас Иозасович.

— Дорожкин, — растерянно представился Дорожкин. — Евгений. Константинович.

— Праздное времяпрепровождение несвойственно этому городу, — продолжил дребезжать старичок, снимая очки, под которыми оказались вполне себе зрячие глаза. — Хотя на первый взгляд является его сутью. Вы кто, Евгений Константинович?

— Я новый инспектор, — постарался выпрямить спину Дорожкин.

— Вы уверены? — нахмурился старичок.

— Да вроде бы пока не было причин сомневаться, — пожал плечами Дорожкин.

— Hominis est errare insipientis perseverare^[7], — причмокнув, вздохнул старичок. — И все-таки, возможно, я слишком безапелляционен. Не торопитесь именовать непознанное, сначала попробуйте проникнуть в суть вещей, и тогда вы, может быть, поймете, что целью познания как раз и является установление имени всего. Подлинного имени.

— Вряд ли название моей должности изменится, если я проникну в ее суть, — втянул полной грудью запах липовой листвы Дорожкин. — Конечно, если не пойду после этого на повышение.

— Есть множество повышений, но ни одно из них не гарантирует возвышения над самим собой, скорее наоборот, — снова насадил очки на нос старичок и неожиданно улыбнулся. — Надолго к нам, Евгений Константинович?

— Как пойдет, Антонас Иозасович, — ответил улыбкой Дорожкин и вспомнил фразу, с которой отправлялся на сдачу зачетов в институте. — Alea jacta est^[8]. Завтра заступаю.

— Не заступайте, да незаступимы будете, — безжизненно, словно и не было мимолетной улыбки, посоветовал старичок, развернулся и побрел, шелестя листьями, к тяжелым дверям.

Дорожкин пожал плечами и двинулся дальше, подошел к захлестнутым на тяжелую цепь воротам, на которых в увеличенном размере красовались все те же латинские фразы, и сначала разглядел на каменных парапетах у лестницы двух несколько странноватых, лишенных фараонских головных уборов сфинксов, а затем уж и надпись желтыми металлическими буквами над входом: «Институт общих проблем».

Прогулка становилась все интереснее. Уже быстрым шагом Дорожкин миновал правое крыло огромного здания и подошел к следующему перекрестку, где и остановился в некоторой растерянности. То, что он принял за кусты и границу города, скорее всего, ею и являлось, только за невысокой оградой тянулся не редкий перелесок, акладбище. Против правил, принятых в родной деревне Дорожкина, да и на всех прочих отечественных кладбищах, на которые судьба забрасывала его волей печальных обстоятельств, здесь никаких оград, кроме общей, не наблюдалось. Зато памятники, кресты, обелиски, могильные плиты и даже склепы за не слишком широкой полосой бурьяна торчали в изобилии, и редкие березки, шелестящие желтыми прядями, не могли скрыть безудержную фантазию безутешных родственников. Именно здесь и начиналась улица Мертвых. Улица Бабеля пересекала ее под прямым углом и уже через десяток шагов плавно заворачивала вдоль кладбища на юго-запад, огибая, судя по штабелям бруса и досок и приглушенному визгу пил, внушительную пилораму, за которой полуденное солнце золотило маковки небольшой церквушки. Улица же Мертвых, стартуя у очередного красного таксофона, уходила вправо. «Как в Нью-Йорке, — подумал Дорожкин, который никогда не выезжал за границу. — Параллельные улицы пересекаются с параллельными. Или почти параллельными». В голову ему тут же пришло, что название улицы вряд ли имеет отношение к кому-то по фамилии Мертвых, но неприятная мысль сменилась успокаивающей, что ничего страшного в данном названии нет, тем более что и мертвые находятся тут же. Лежат в земле, придавленные камнями и крестами, омытые слезами родных и друзей.

На противоположной стороне улицы стояла водонапорная башня, которая от времени лишилась изрядной доли высоты и прежнего предназначения. Теперь ее венчал черепичный конус, под которым крупными буквами было выведено: «Урнов, сыновья и дочь», а еще ниже колыхались два бледно-голубых полотнища с надписями: «Гробовая мастерская» и «Вам понравится». Тут же на нехитром приспособлении медленно вращался обитый бордовым плюшем миниатюрный гроб, крышка которого, обнажая розово-кремовое нутро, торчала в небо под углом в сорок пять градусов.

— Уважаемый! — услышал Дорожкин оклик, остановился и разглядел худощавого мужчину лет сорока, который двигался к нему как раз из открытой двери между двумя вышеупомянутыми плакатами. Одет мужчина был в черный, тщательно отутюженный костюм, а на лице имел скорбную гримасу, свойственную, к примеру, собакам породы бассет-хаунд. — Уважаемый! — Мужчина слегка запыхался, догнал Дорожкина, но руку ему не протянул, а приложил ее к груди и вежливо спросил: — Метр семьдесят шесть?

— То есть? — не понял Дорожкин.

— Я владелец заведения, — объяснил мужчина. — Владимир, для вас можно просто, Вова. Ваш рост метр семьдесят шесть, вес восемьдесят пять килограмм?

— Восемьдесят четыре, — поправил Дорожкин гробовщика. — А вам, собственно, зачем?

— А что со здоровьем? — почесал гробовщик тщательно выбритый подбородок. — Не жалуетесь? Язвы там, гастрита нет? Курите? Как с печенью? Хотя нет, белки у вас в порядке. Жаль. А что с предками? Онкология встречалась?

— Вы чего хотите-то? — попятился от гробовщика Дорожкин.

— Поймите, — гробовщик вздохнул, отчего его нижние веки опустились как минимум на пару миллиметров, — я, лично, желаю вам крепкого здоровья, но обстоятельства…

— Какие обстоятельства? — не понял Дорожкин.

— Разные, — уклончиво моргнул гробовщик. — Ну дорожно-транспортные происшествия у нас сведены к минимуму, но прочие факторы вполне себе способствуют смертности. К примеру, бытовые ссоры, сердечные заболевания, инсульты, всяческие лихорадки. А лес? Лес — это клещ. А где клещ, там и энцефалит. Впрочем, энцефалит по нынешним временам — это так, баловство. Но даже если вы и не из баловников, в конце концов, имеет место и смерть от естественных причин. Да собственно, почему нет? От естественных причин — моя любимая смерть. Редко до нее, правда, кто доживает…

— Стоп! — ошарашенно поднял руку Дорожкин. — Какое отношение ко всему этому имею я?

— Самое непосредственное, — ухватил Дорожкина за локоть гробовщик. — Вам несказанно повезло. У меня имеется изумительный гробик как раз на вас. Снаружи темно-синий с волной муар, изнутри бледно-голубой атлас. Подбивка холлофайбером. Тут вам и мягкость, и тепло, и никакой аллергии. Имеется специальный глазок в крышке. Легко открывается изнутри. И поверх всего ленты под серебро. И все это удовольствие за полцены. Причем, покупая этот гроб до конца сентября, на каждый последующий гроб вы будете иметь скидку еще в пятнадцать процентов.

— Извините. — Дорожкин содрал с локтя кисть гробовщика. — Обязательно. При случае. Но пока у меня несколько иные планы.

— Ну как знаете, — оскорбленно крикнул вслед Дорожкину гробовщик. — В другом месте придется переплачивать, да еще перевозка обойдется в копеечку, а тут все рядом! Не понимают некоторые собственной выгоды…

Дорожкин передернул плечами, еще раз обернулся вслед возвращающемуся в покинутое логово гробовщику и ускорил шаг. Улицу Мертвых хотелось миновать как можно быстрее.

Между тем она оказалась довольно оживленной. Сразу за бывшей водонапорной башней высились три, как понял Дорожкин, обычных для Кузьминска пятиэтажных дома, первые этажи которых занимали соответственно рюмочная, распивочная и шашлычная. Из последней приглушенно доносился шашлычный шлягер «Черные глаза», у второй сидел на скамье аккуратный, но, судя по всему, мертвецки пьяный человек в дорогом костюме, а у первой лицом друг к другу молча стояли трое сутулых и умеренно пузатых стариков. Едва Дорожкин обратил на них внимание, как старики одновременно повернулись в его сторону и с одинаково оттопыренными нижними губами стали сверлить его глазками. Это продолжалось секунд пять, после чего на дряблые лица синхронно наползли гримасы разочарования, три правых руки синхронно махнули в сторону Дорожкина, и безмолвный диалог, глаза в глаза, продолжился.

«Интересно, — подумал Дорожкин, рассматривая на ходу крохотный стадиончик, который, скорее всего, принадлежал школе, доверившей свой фасад не улице Мертвых, а параллельной улице Николая-угодника, — бывают ли тройные сиамские близнецы? И имеется ли опыт их успешного разделения? И как в таком случае должны делиться органы, которыми изначальное существо укомплектовано не полностью? И не представляют ли собой мифические существа, к примеру трехголовые драконы, образчик сиамского соединения? И можно ли разделить дракона на трех полноценных ящериц? Или с гарантией только на трех огнедышащих змеюк?»

Именно с этой глупой мыслью Дорожкин и вышел к пересечению с широкой улицей Октябрьской революции, обнаружив на ее углу не что иное, как аккуратное здание в три этажа из стекла и бетона с надписью «Управление общественного порядка и общественной безопасности» и светящейся табличкой на высоте трех метров «Участок». У стеклянных дверей здания стоял раскрашенный в защитные цвета уазик и торчали между стальными дугами несколько велосипедов. Сразу за участком, который, как сообразил Дорожкин, и был местом его будущей работы, высилась коробка уже привычной для Кузьминска архитектуры, но тщательно облепленная белыми плитками под мрамор. Над ней колыхалось бело-сине-красное полотнище. Напротив участка и здания администрации, вероятно на бывшей площади, бугрился пластиком ангар с бегущими по фасаду огнями, складывающимися в вывеску «Дом быта». За ним виднелся торец следующего ангара, а уже через перекресток призывно горела надпись «Почта. Телеграф». Пару мгновений Дорожкин колебался, не двинуться ли ему именно туда, чтобы позвонить матушке, но решил отложить звонок на будущее, которое хотелось представить с возможно большей отчетливостью. Поэтому он пропустил маршрутку с номером три и зашагал дальше по улице Мертвых. По левую руку начались какие-то магазинчики или мастерские, а справа, за Домом быта, показался остаток бывшей площади, на краю которой, спиной к дороге, высился памятник, изображающий Иосифа Сталина, согнувшегося в позе мыслителя над зажатой в кулаке трубкой. Сталин был выкрашен серебрянкой, хотя края трубки показались Дорожкину покрытыми копотью. Зато стоявшая посередине площади фигура Ленина была щедро вызолочена. Ленин, вероятно, пытался докричаться через крышу «Дома быта» до мэрии Кузьминска. Судя по всему, напротив Сталина некогда находилась еще какая-то скульптура, но кто именно должен был замыкать композицию, Дорожкин определить не смог, поскольку весь край площади по улице Николая-угодника занимал тот самый ангар с надписью «Торговые ряды», торец которого смотрел на здание администрации.

— Чиню велосипеды, — услышал Дорожкин странно знакомый голос, обернулся и увидел мужчину в синем комбинезоне, который чем-то напомнил ему гробовщика. Разве только вместо страдания на его лице сиял оптимизм, под хитрым прищуром топорщились пшеничные усы, а под усами сверкали золотые зубы. — Чиню велосипеды, — бодро повторил человек в комбинезоне, зловеще наматывая на кулак велосипедную цепь. — Оборудую. Тюнингую. Прицепы, багажники, фаркопы. Ставлю генераторы, моторы. От стиральной машины. К примеру. Проблесковые маячки.

— Где вы видите велосипед? — наклонился, расставив ноги, Дорожкин.

— Продаю велосипеды, — изменил репертуар золотозубый и прищурился. — Бэушные, но с гарантией. Ставлю сигнализацию на велосипеды.

— Сколько? — спросил Дорожкин, прикидывая, что в его коридоре можно хранить их с десяток.

— Всего лишь две тысячи рублей, — оживился золотозубый. — Будете довольны. Еще никто не жаловался. Гарантия.

Дорожкин пошелестел в кармане купюрами, подумал, что вряд ли ему дадут тут умереть с голоду, да и его будущий начальник, малознакомый пока что Марк Содомский, некоторым образом ему должен, и в холодильнике достаточно продуктов на месяц сытого существования, и зашагал вслед за золотозубым к одной из мастерских. Насторожили Дорожкина надписи над входом. На кусках жести нетвердой рукой было выведено масляной краской: «Все виды ремонта», «Велосипеды и все от них и все для них», «Не подмажешь — не поедешь, не заплатишь — не уйдешь», «Урнов и сыновья».

— А дочь? — недоуменно спросил Дорожкин.

— Дочь там, — махнул рукой в сторону гробовой мастерской золотозубый. — У брательника. У меня только сыновья. Александр. Можно просто…

— Саша, — продолжил за него Дорожкин, с интересом вглядываясь в тронутую ржавчиной велосипедную раму, которую золотозубый держал в руках.

— Санек, — поправил его золотозубый.

— Это что? — не понял Дорожкин.

— Велосипед! — гордо сказал мастер. — Кузов, можно сказать. Самой надежной, рамной конструкции. Модель типа «Прогресс». И всего две тысячи рублей. Покраска в любой цвет обойдется вам в копейки — от тысячи рублей. Металлик — тысяча триста. Колеса на выбор. По семьсот пятьдесят. Резина любая. Крылья, багажник, звонок, все сделаем. Да куда вы? Дешевле все равно не найдете! Сейчас даже квартиры голыми продаются!

— Это уж кому как повезет, — крикнул через плечо Дорожкин и поспешил продолжить прогулку, тем более что желудок начинал сигнализировать о пустоте.

Ускорив шаг, Дорожкин миновал улицу Сталина, вдоль которой вытянулось двухэтажное здание ремесленного училища, чугунную ограду, как оказалось, колхозного рынка и подошел к последнему перекрестку. Сразу за ним улицу Мертвых встречал трехметровый бетонный забор, обвитый по верхнему краю колючей проволокой. Там же, за перекрестком, перед ощерившимися видеокамерами тяжелыми воротами, обнаружился памятник то ли Чехову, то ли Циолковскому, правда, в довольно сытый период их жизни. Знаменитый писатель или ученый стоял, согнувшись, подняв над стилизованными очками брови и разведя руки в стороны, словно сию секунду был охвачен внезапным изумлением и пытался произнести что-то нецензурное. От ворот, следуя изумленному взгляду памятника, начинался и уходил к юго-востоку проезд Конармии, видимо названный так в честь известного произведения Бабеля, а за ним сиял стеклом тепличный комплекс. Потянувший от него ветерок донес уже знакомый запах мяты. Дорожкин подошел к памятнику, прочитал короткую надпись: «Тюрин Б. А.», снова вспомнил о пустом желудке, потоптался на месте, повернулся и бодро зашагал вдоль бетонного забора по улице Сергия Радонежского, раздумывая о том, что в симпатичном вроде бы городке он обнаружил уже и институт, и телефонные будки в британском стиле, и сумасшедшего велоторговца, и его родственника гробовщика, и некоторое количество любопытных названий и удивительных персонажей, но так и не встретил, не считая «Торговых рядов», ни одной булочной, ни одного ларька и ни одной, хотя бы квасной, бочки. Размышляя так, Дорожкин второй раз пересек улицу Николая-угодника, дошел до улицы Ленина, которая, как оказалось, упиралась ровнехонько в главные проходные, судя по одной вывеске — промзоны, а по другой — производства «Кузьминский родник». Видеокамеры имелись и здесь, но вместо памятника под их объективами сияли нержавейкой пять автоматов газированной воды. Тут же сидела бабулька, которая меняла сотенные и полусотенные купюры на желтые кругляшки-десятирублевки, удерживая в свою пользу пять рублей с каждой полусотни. Дорожкин немедленно вспомнил юность, омыл стакан в поднимающихся со дна устройства струях воды и сообразил два двойных мандариновых сиропа. Настроение его улучшилось, дальнейшее пешеходство показалось чрезмерным, поэтому он запрыгнул в подошедшую маршрутку номер четыре, проехал на ней два квартала и вышел в центре города.

Площадь, центр которой занимала огромная клумба с торчащим из нее в виде стелы стеклобетонным термометром, естественно, называлась Советской. Здания, окружающие ее, были похожи на четыре каменных бастиона, помеченных крупными буквами — «NO», «SO», «SW» и «NW». Дорожкин вспомнил совет Фим Фимыча и решительно направился к буквам «SW». Под буквами отыскался уютный пивной ресторанчик, в котором, несмотря на послеобеденное запустение, подавались сырные палочки, вобла, люля-кебаб и еще куча разных вкусностей под разливное «Тверское» пиво и закольцованную песню «Чистые пруды, застенчивые ивы, как девчонки, смолкли у воды». Дорожкин поморщился, потому как предположил, что Фим Фимыча пленила именно песня, но кружку пива заказал и уже собрался было приложиться к запотевшему стеклу, как дверь ресторанчика скрипнула, и в зал вошла высокая брюнетка с ослепительно красивым, если бы не излишняя жесткость во взгляде, лицом. Она мгновенно нашла взглядом Дорожкина и решительным шагом направилась к нему. Расстегнула короткий блузон, показав полоску обнаженного тела над широким ремнем, сдвинула на бок кобуру, села, выдернула из руки оторопевшего Дорожкина кружку пива, отпила половину, изящно слизнула с верхней губы пену и с ласковой усмешкой сказала:

— Евгений Константинович, сначала инструктаж, а уже потом какие-то действия. Поэтому для начала — ничего ни у кого не брать и не покупать. Ничего не пробовать, не пить, не есть, здороваться за руку только с проверенными людьми, да и то с оглядкой. После восьми вечера советую на улицу не выходить вовсе. День станет короче — значит, домой бежать раньше. Излишнего любопытства не проявлять. Всякому овощу свое время, а некоторым только глубокая заморозка. Все ясно?

— А вы кто? — растерянно промямлил Дорожкин.

— Я, Евгений Константинович, на ближайшее время твой непосредственный начальник. Старший инспектор управления общественной безопасности — Маргарита Дугина. Для близких, к которым ты, Евгений Константинович, не относишься, Марго. Для тебя — инспектор или Маргарита. Если дело решают секунды — можешь кричать «мама». Вопросы есть?

— Много, — закивал Дорожкин.

— В рабочем порядке, — отрезала Маргарита. — Завтра в девять утра жду в участке.

Глава 5 Наставления и знакомства

Сентябрь оказался самым длинным месяцем в жизни Дорожкина. Тем более что прошел впустую, и к его окончанию Дорожкин не только не почувствовал себя в инспекции тертым калачом, но лишь тому и научился, что удерживать рот в закрытом положении, а глаза в прищуренном. Правда, в начале месяца у него не получалось ни того ни другого. Кроме Дорожкина и Маргариты в инспекции работали еще двое: инспектор Вест Ромашкин и начальник управления Марк Содомский, которого за целый месяц Дорожкин не увидел ни разу и даже подумал, что тот выжидает, когда у его жертвы не только заживет нос, но и очистится память.

Управление общественной безопасности, а проще говоря, инспекция, занимало третий этаж участка, на первом располагались дежурка и обычно пустующий «обезьянник», а на втором властвовал резкий и угловатый, постоянно страдающий от похмелья начальник управления охраны правопорядка, а по его собственному убеждению — начальник полиции, — Николай Сергеевич Кашин. В его подчинении находились четверо полицейских, или, как их с юморком обзывал Кашин, околоточных, с которыми Дорожкин сошелся почти накоротке, потому как перекусить он бегал в дешевую столовку ремесленного училища, где обедали и полицейские и которую они ему, собственно, и присоветовали при первом же знакомстве. Ребятами они все были компанейскими, на жизнь не жаловались, анекдотам Дорожкина смеялись, но к его появлению в городе отнеслись радушно-безразлично, тем более что на их посменную работу — трое на службе, один в отгуле — появление еще одного инспектора в управлении никак не влияло. Жизнь у них была — не бей сидячего, ходячего и лежачего. Один полицейский постоянно сидел в дежурке, а второй и третий чаще всего околачивались или у кинотеатра, или у стадиона, или на площади, исключая те дни, когда Кашин уходил в глубокий запой и служебный уазик оставался во владении всего участка. В такие дни двое полицейских торчали в дежурке, иногда потягивая пиво, а двое, чаще всего с семьями, тут же собирались на машине Кашина или на рыбалку на Святое озеро, или в лес за грибами, или на шашлыки, или, в соответствии со временем года, на пляж. Конечно, если Маргарита или Марк, как жаловалась четвертка, не забирали машину для каких-то неотложных поездок. Но обычно ничего подобного не происходило, и жизнь управления общественного порядка текла, как кузьминская речка Малая Сестра после плотины, притормаживая в омутах и ускоряясь на перекатах. Хотя в редкие дни, о которых Дорожкин пока еще находился в неведении, случались и категорические отмены отгулов и выходных, что называлось — «работой по усиленному варианту». Дорожкин, кстати, очень удивился, узнав, что порядок в городе обеспечивается всего лишь четверкой полицейских, на что ему было указано тем же Кашиным категорически, что работать надо «не числом, а умением».

Между командой Кашина и Содомского никаких противоречий не наблюдалось, и не только потому, что Содомский, по еще одному предположению Дорожкина, продолжал кататься в московском метро, а потому как между собой два управления ничего не делили, интересы имели сходные, разве только у полицейских работа была повременная, а у инспекторов, по сомнительным словам Ромашкина, сдельная, то есть связанная с какими-то неизвестными Дорожкину конкретными делами. Но ни на тех ни на других, как понял Дорожкин, мэр Кузьминска особо не давил, а результатом работы считал общую ситуацию в городе, о которой даже через месяц работы или, что подчеркнуть следует отдельно, через месяц безделья Дорожкин ничего определенного сказать не мог. Более того, он даже не мог сказать, чем все-таки занимается инспекция по существу.

К девяти часам, когда Дорожкин уже сидел в выделенном ему кабинете, под окном раздавался скрип колес велосипеда Ромашкина, который бросал своего «железного коня» как придется и чинно поднимался на третий этаж, иногда заглядывая в кабинет к Дорожкину и с задумчивым выражением сонного лица произнося при этом: «Ну-ну». Минут через пять внизу слышались шаги Маргариты. Начальница тоже заглядывала в кабинет к Дорожкину, но никакого инструктажа не совершала, а либо строго приказывала ему быть на связи, либо быть на месте. Иногда она, правда, присаживалась напротив, окидывала Дорожкина презрительным взглядом, произносила нечто ничего не значащее, усмехалась в ответ на попытки подопечного связать между собой несколько слов и удалялась, не заикнувшись о долгожданном инструктаже. На этом чаще всего деятельность инспекции и завершалась. Минут через пять каблуки Маргариты стучали к выходу, чтобы прозвучать точно так же только следующим утром, а Ромашкин вываливался наружу с тонкой белой папкой, в которой, по убеждению Дорожкина, был подшит один и тот же листок бумаги, и, качая головой, снова садился на велосипедное седло. Изредка, чаще всего именно во время очередного запоя Кашина, которых Дорожкин за месяц зафиксировал не менее полудюжины, Ромашкин заходил в инспекцию и по вечерам. В такие дни он прикладывал дрожащую руку к груди и слезно просил Дорожкина сбегать за бутылью пива, после чего рассчитывался с гонцом до копейки, почтительно кланялся ему и опять-таки удалялся к своему велосипеду. Несколько раз Дорожкин замечал на лице Ромашкина ссадины, которые никак не походили на порезы от неуверенного бритья, а, скорее всего, напоминали хват разъяренной кошки, если бы она была размером с овцу. Иногда что-то вроде ссадин чудилось Дорожкину и на лице Маргариты, но ни Ромашкин, ни тем более Маргарита даже и не пытались объяснить их происхождение Дорожкину, тем более что и следа от ссадин ни у того ни у другого не оставалось на следующий день. Радовало уже то, что эти отметины не совпадали по времени. То есть если Ромашкин и Маргарита и получали раны в одном и том же месте, то уж никак не во время взаимного обмена любезностями.

Но даже и это не слишком беспокоило Дорожкина. Он был почти уверен, что его коллеги не только отказываются загружать его работой, недоуменно поднимая брови в ответ на робкие просьбы о каких-то заданиях или поручениях, но и сами не делают ни черта. И это обстоятельство напрягало Дорожкина не на шутку. Весь предыдущий, пусть и не слишком длительный, трудовой опыт Дорожкина свидетельствовал — работа может быть сколь угодно тяжелой и бесконечно долгой, но любое безделье рано или поздно имеет бесславный конец. Именно поэтому все чаще Дорожкин задумывался о том, как тяжело ему будет отвыкать от комфорта и благоденствия, когда его вышибут из предоставленных ему апартаментов, и подобные размышления заставляли его прислушиваться, принюхиваться, приглядываться и присматриваться к происходящему вокруг.

Вообще говоря, чем старательнее Дорожкин пытался погружаться в происходящее, пусть оно и исчерпывалось утренним моционом по дороге на работу и видом из окна его кабинета, тем все более ему казалось, что от него ускользает нечто главное. Все чаще ему представлялось, что он стоит перед ширмой кукольного театра, смотрит скучноватую пьесу и одновременно слышит шорохи и звуки, никак не относящиеся к публичному действу. Город словно играл с Дорожкиным в прятки. Тайно подметал улицы, чтобы Дорожкин мог в очередной раз восхититься их чистотой, улыбался из-за богатых прилавков действительно недорогих магазинчиков, разливался каким-то неестественным детским смехом после звонков в близлежащей школе, но при этом старательно дул щеки, чтобы не сказать чего лишнего, или, не дай бог, не фыркнуть в лицо круглолицему младшему инспектору. Город был подобен часам без циферблата и стрелок — внутри него что-то крутилось и щелкало, но не только не показывало время, но и вовсе не позволяло хотя бы догадаться о предназначении механизма. Город притворялся нормальным городом. И все вокруг Дорожкина притворялись. Маргарита и Ромашкин притворялись, что работают. Околоточные притворялись, что их околачивание имеет смысл. Кашин в перерывах между запоями притворялся, что на нем держится общественный порядок Кузьминска. Водители маршрутки притворялись, что перевозят пассажиров, а пассажиры притворялись, что хотят добраться куда-нибудь с помощью маршруток. Иначе почему никто не возмущался, когда тот же водила третьего маршрута останавливался у «Торговых рядов» и отправлялся попить пивка? А ведь в автобусе оставалось когда пять человек, а когда и все десять, и все они сидели в нем тихо и не возмущались, пусть даже проводили в железной коробке минут сорок, а когда и целый час. Нет, если Адольфыч не врал, что под Кузьминском находится какое-то отверстие в тектонической подмосковной плите, то мироздание явно закручивалось над этим отверстием водоворотом.

Насколько проще было в родной деревне. Деревня всегда жила одним днем, причем, скорее даже, не днем сегодняшним, а днем вчерашним. О вчерашнем дне говорили между собой бабки, о нем же сокрушались протрезвевшие поутру мужики, им прикрывались загулявшие на речке или в лесу парни и девчонки. Москва пребывала в завтрашнем дне, любовалась собой завтрашней, спешила в себя завтрашнюю, надеялась на себя завтрашнюю, мечтала о себе завтрашней, говорила о себе завтрашней, а Кузьминск… Он не был ни тем ни другим. Он словно… спал. Спал и спросонок притворялся солидным городом.

«Ничего, — ухмылялся Дорожкин, просыпаясь по утрам в роскошной квартире с крепнущим ощущением того, что спектакль, в котором ему отвели роль статиста без слов, затянулся, — если нельзя объять необъятное, надо дробить его на части и переваривать их по отдельности. Рано или поздно количество перейдет в качество, достаточно будет встряхнуть сосуд, в котором копятся разгаданные пазлы, или собственную голову, как они сами займут положенные им места, создав, таким образом, общую картину действительности».

Раньше, по крайней мере, всегда было именно так. Взять хотя бы все прошлые работы того же Дорожкина. Как бы ни запутывали его предшественники системы учета и отчетности, он всегда наводил в них идеальный порядок. Просто всегда следовал одному и тому же правилу — изучай то, что доступно изучению, сгрызай то, что попадает на зуб, и невозможное станет возможным, а недоступное само собой откроется в самом полном виде.

Вот и теперь ему приходилось заниматься изучением доступного. Во-первых, он наблюдал за коллегами, отмечая время их появления, гардероб и даже составляя краткий словарь используемых ими слов. Во-вторых, он смотрел в окно. Подсчитывал скорость движения маршрутных такси, пялился на не слишком многолюдные тротуары, запоминал лица прохожих, таращил глаза на торчащие из-за высокого забора корпуса промзоны, о которой Дорожкину за месяц жизни в городе не удалось узнать не только ничего определенного, но и ничего абсолютно. Посматривал на часы, заранее предвкушая сытный столовский борщ, который обходился ему в сущие копейки. Интересно, думал Дорожкин в перерывах между сеансами наблюдения, если так вкусно кормят в захудалой столовке провинциальной ремеслухи, как же тогда кормят в столовке этой самой промзоны? И есть ли там столовка? И зачем она нужна, если открытыми ворота промзоны Дорожкин, к примеру, никогда не видел? Кто бы смог прояснить ему этот вопрос? Все шло к тому, что никто. Кого бы он ни спрашивал, что это за предприятие «Кузьминский родник», ему отвечали недоуменным взглядом, а Вест Ромашкин делал испуганные глаза и прикладывал к губам оба указательных пальца сразу.

Но таинственная промзона все-таки априори относилась к пока еще необъятому необъятному, а вот сами жители города… Нет, на вид они были почти нормальными. Но и они все что-то недоговаривали. Они не только притворялись добропорядочными горожанами вместе с городом. Они все знали что-то такое, чего не знал Дорожкин. Видели что-то такое, чего не мог разглядеть, как ни озирался, он сам. Чувствовали какой-то запах, и не только запах мяты, которым одаривал город ветер со стороны тепличного комплекса, но и что-то такое, чего нос Дорожкина уловить был не в состоянии. Он был почти уверен, что все его новые знакомые, а также малознакомые и незнакомые вовсе, немедленно перемигивались друг с другом, стоило ему отвернуться, или презрительно кривили губы, как кривила губы продавщица в булочной, когда Дорожкин покупал половинку черного и направлялся к выходу. Просто продавщицу Дорожкин разглядел в отражении в стеклянной двери, а прочих жителей разглядеть не удавалось, потому что, проходя под окнами его кабинета, они словно знали, что на третьем этаже участка сидит бестолковый младший инспектор и таращит на зрителей закрытого городка Кузьминска недоуменные глаза. И это знание Дорожкин ощущал в полной мере, вздрагивая от беспричинно накатывающего на него холода. Наверное, так же чувствовал бы себя настоящий, живой, из плоти и крови кукольный Петрушка, оказавшись волею случая в каком-нибудь балагане среди надетых на руки матерчатых муляжей.

Дорожкин изо дня в день смотрел в окно и снова и снова представлял себе, что никакого Кузьминска нет, а он томится в психушке или в самом деле обгорел на лесном пожаре и теперь лежит в рязанской больнице на искусственной вентиляции легких, и все, что видит, есть не что иное, как его медикаментозный бред.

Хотя постепенно он и сам начал привыкать или, точнее сказать, пропитываться бытовым абсурдом Кузьминска. И в самом деле, может быть, причиной его подозрений было именно безделье? Может быть, душевное напряжение Дорожкина объяснялось тем, что в Москве ему не удавалось просидеть целый месяц у окна в бессмысленной праздности? И если ничего странного вокруг не происходило на первый взгляд, первым взглядом следовало и ограничиться?

Горожане мужского пола тянулись по улице Октябрьской революции все к тем же рюмочной, распивочной и шашлычной, кланяясь по пути окнам Кашина, как будто давая ему слово не напиваться до бесчувствия. Женщины с авоськами, наполненными бутылками, баночками и свертками, ежедневно следовали тем же маршрутом, но питейные заведения миновали и шли дальше, куда-то к церкви или кладбищу, откуда возвращались повеселевшими и налегке. Бесплатные маршрутки курсировали по городу. Дети бежали в школу и возвращались из школы. Полицейские отправлялись за борщом в столовку. Стайки студентов выбегали из ремеслухи к памятнику Сталина покурить и притушить окурки в его трубке. Дородные хозяйки собирались в парикмахерской «Дома быта», чтобы покрасить головы в очередной цвет или побродить по «Торговым рядам», меж которых Дорожкин в первые же дни обнаружил памятник Троцкому, когда-то располагавшийся напротив памятника Сталину. Бронзовый Троцкий сидел, склонившись над бронзовым столом, и в голове у него виднелся пропил. Дорожкин, который разглядел пропил со второго яруса «Торговых рядов», специально поинтересовался о его предназначении у Веста Ромашкина, на что получил ответ, что в пропиле согласно исторической правде должен был торчать ледоруб, но из-за ледоруба вся композиция площади распадалась. Акцент получался на не самой значительной фигуре, поэтому ледорубом решили пожертвовать, и теперь он хранится в кабинете у Адольфыча. А потом фигуру Троцкого и вовсе накрыли ангаром, отправили, так сказать, в эмиграцию.

Дорожкин кивал, соглашался, косясь на тонкую белую папку в руках Ромашкина, и думал о том, что не могла же вся уличная городская жизнь предназначаться только для того, чтобы прилипший к окну Дорожкин забивал себе голову домыслами и подозрениями? Ну что особенного в том, что какой-то мальчишка с ранцем ежедневно вскакивал на один и тот же бордюр, ежедневно проходил по нему ровно тридцать два шага, после чего падал на одном и том же месте, одинаково ныл и одинаково тер ушибленную коленку? Что с того, что трое молчаливых дедов шествовали вниз по Октябрьской улице одним и тем же строем и в одно и то же время с точностью до минуты? Или же газ радон и в самом деле выбирался из земных недр, только влиял он не на горожан, а на самого Дорожкина, забивая ему голову всякой ерундой? Хотя мальчишка все-таки оказался упрямым, когда Дорожкин выскочил на улицу и подхватил его, не дав ушибить колено, он тут же затрепыхался, вырвался, снова вскочил на бордюр и все-таки упал через четыре шага, но разбил на этот раз нос. Ну и что?

Да ничего, ответил бы сам себе Дорожкин, если бы кое-что не было действительно неприятным: почему-то никто из горожан не рвался разговаривать, а уж тем более знакомиться с Дорожкиным. Даже улыбчивые полицейские смотрели на Дорожкина как на пустое место, и в дежурке, и в столовке, отделываясь от его попыток более близкого знакомства или более тесного общения общими фразами. Что же было говорить о вовсе незнакомых людях? Никто из случайных или неслучайных собеседников никогда не отвечал на поставленные Дорожкиным вопросы, а если уж и выдавал какую-нибудь тираду, то понять его было невозможно. Или же сам Дорожкин очевидно пасовал перед вполне себе внятными и недвусмысленными ответами? Или ему вообще не стоило открывать рта? Или единственным разговорчивым жителем Кузьминска был его мэр? Даже Фим Фимыч, наполнявший запахом канифоли парадное дома, отделывался от вопросов Дорожкина непонятными прибаутками. Хотя справедливости ради, следовало отметить, что тот же Вест Ромашкин был способен выдавать вполне осмысленную информацию безо всяких вопросов. Так, на второй день службы, когда, якобы по указанию Марка Содомского, он в первый и последний раз устраивал Дорожкину велосипедную обзорную экскурсию по городу, Вест, к примеру, мотнул головой на сидевшего возле распивочной аккуратного пьянчужку и заметил:

— Директор института. Дядя Жора. Георгий Георгиевич Неретин. Голова!

— Бывший директор? — удивился Дорожкин, накручивая педали.

— Почему же? — покосился на Дорожкина Ромашкин. — Нынешний. Всегдашний. Постоянный.

— А что он здесь делает? — не понял Дорожкин.

— Все, что хочет, — раздельно повторил Ромашкин. — Дядя Жора — зубр. Бык. Гора. Великан. Авторитет. Даже если просто лежит вусмерть пьяный у порога какой-нибудь забегаловки. Один из самых больших умников и порядочных людей, которых мне приходилось встречать. И если он пьет, то не только потому, что не может не пить, а потому, что так надо. Но, кроме всего прочего, он демократичен. Попробовал бы ты вот так подойти к какому-нибудь директору поговорить? Черта с два. А к Неретину запросто. С ним даже выпить можно.

— А что делает этот самый институт? — поинтересовался Дорожкин, решив пока не забивать себе голову странными обстоятельствами жизни его директора.

— Изучает, — пожал плечами Ромашкин, поворачивая на улицу Бабеля у заведения «Урнов, сыновья и дочь». — Все институты что-то изучают.

— Хорошо, — согласился Дорожкин. — А что такое — «общие проблемы»?

— Ну это как раз просто, — хмыкнул Ромашкин. — Вот, к примеру, у каждого из нас есть какая-то проблема. Ты, Дорожкин, испытываешь интернетный голод и тоску от безделья, я… впрочем, неважно. На наши проблемы всем наплевать, поэтому они не общие, а частные. Но если не в духе случайно окажется Марк, проблема у нас будет общая. Огорчится по какому-нибудь поводу Адольфыч, зацепит уже и Содомского, и Марго. А если, к примеру, накроется турбина на плотине? Всем мало не покажется. Глобально надо мыслить, Дорожкин. Понял?

— Понял, — кивнул Дорожкин, хотя не понял ничего. Но интернетный голод он и в самом деле испытывал. На почте, куда он наведался в первый же обеденный перерыв и откуда сделал бодрый звонок матушке, имелся выход в Интернет, но на допотопном компьютере висела табличка «интернетчик заболел», и все попытки Дорожкина объяснить дородной телеграфистке Марии, что он не нуждается в услугах интернетчика, не вызвали у нее ничего, кроме раздраженного недоумения. Нельзя сказать, что Дорожкин так уж мечтал пробежаться по скучающим в браузере его ноута закладкам, но о том, что происходит в мире, он привык узнавать из Интернета, тем более что положительно все телевизоры в городе демонстрировали странную избирательность к развлекательным и официозным каналам.

— Тут ведь как, — продолжал Ромашкин, выруливая на улицу Николая-угодника и поворачивая к городскому стадиону, — если бы институт занимался чем-то простым и понятным, какого лешего он вообще был бы нужен? Понятное понятно и без института. Всякий институт полезен именно тогда, когда он разбирается в непонятном.

— И не дай бог, разберется, — продолжил размышления Ромашкина Дорожкин. — Едва понятное станет понятным, институт надо немедленно закрывать.

— Именно так, — кивнул Ромашкин, скатываясь с горы и огибая трибуны стадиона. — Или перепрофилировать. Хотя у меня есть подозрение, что некоторые институты занимаются как раз тем, что превращают в непонятное — понятное. Вот. Смотри. Озеро Святое.

Дорожкин слез с велосипеда и подошел к глинистому берегу. Вдоль серого пласта воды рос ивняк, метрах в четырехстах на противоположном берегу озера вставал лес, но ни с той стороны, ни с этой никакой святости не чувствовалось.

— Вот, — махнул рукой вправо Ромашкин. — Там в озеро впадает река Малая Сестра, а вон там, слева, запруда и подстанция. Весь город питает. Ну конечно, в аварийном режиме, хотя я не электрик. А так-то река потом уходит к болотам, дальше впадает в Ламу, Лама в Шошу, Шоша в Волгу, а Волга в Каспийское море. По крайней мере, так мне рассказывали.

— Так это не озеро, а водохранилище, — догадался Дорожкин.

— Озеро, — отрезал Ромашкин.

— А почему же тогда Святое? — не понял Дорожкин.

— Назвали так, — снова начал седлать велосипед Ромашкин. — Имя красит предмет. Назвали бы Болотным, воняло бы тут сейчас. А вот назвали Святым — насчет святости не скажу, а легкий трепет чувствуется.

Легкий, а местами даже весьма ощутимый, трепет Дорожкина не оставлял весь месяц. И не только потому, что в трепет его вводили горожане, скорее подозрительность Дорожкина к горожанам обострялась внутренним трепетом. Весь город в целом, при всей его внешней обыденности и простоте, не от безделья Дорожкина, а сам по себе казался занозой в голове. Так, словно, подойдя к краю этой самой простоты, он обнаруживал, что изрядный кусок земли вместе с городом, озером, рекой, деревней за рекой, промзоной и окружающим город лесом висит в воздухе, а уже где-то внизу идет действительно нормальная и заурядная жизнь. Это ощущение жило в Дорожкине постоянно, и объяснений ему он не находил, разве только черпал объяснения в собственной мнительности и впечатлительности. К тому же Дорожкина изводили шорохи. Он их слышал постоянно: то за спиной, когда шел утром на работу, то в спальне, когда сидел в библиотеке, или в библиотеке, когда устраивался в постели, то вовсе за закрытыми окнами. Вдобавок, о чем он стеснялся пожаловаться даже Ромашкину, в его замечательной ванной время от времени, если не сказать ежедневно, вынуждая Дорожкина принимать водные процедуры в трусах, появлялась подозрительная старуха, которая с разными интонациями, но неизменно повторяла примерно одно и то же — что-нибудь о сосунке, недотыкомке или столичном обалдуе с рязанскими корнями.

Но главной, на самом деле самой главной подлинной причиной трепета Дорожкина была Маргарита. Она просто-напросто излучала непереносимую сексуальность. Каждое движение ее гибкого, идеально сложенного тела приводило Дорожкина в состояние ступора, и дар речи к нему возвращался не раньше чем через минут пять после того, как она садилась напротив своего подопечного и замирала, небрежно поправив волосы и бросив Дорожкину выжидательное — «Ну?». Впрочем, говорил, а точнее сказать, нес Дорожкин в таких случаях всякую ерунду, что вызывало на лице Маргариты презрительную усмешку, отчего временная способность к словоизвержению покидала Дорожкина окончательно. Но самым неприятным оставалось то, что, по словам Ромашкина, это самое «Ну» означало в устах Маргариты высшую степень презрения, и, пока Дорожкин не услышал «Ну-ну», он мог считать себя существом самой бесполезной породы и бестолковой сущности.

— А вот когда ты сделаешь что-то не просто удовлетворительно, а так, как надо… — Ромашкин прикладывал к щеке только что принесенную Дорожкиным бутыль пива, закрывал глаза и откидывался назад на мягком диване, который в его кабинете заменял и стол, и стул, и всю возможную мебель сразу, — тогда она протянет руку и потреплет тебя по голове.

Рука Ромашкина начинала гулять по его гладко выбритому черепу, а Дорожкин думал, что, если подобное когда-нибудь случится с ним наяву, он неминуемо выпадет если не в астрал, то свалится с кресла, поэтому следует обеспокоиться подобной перспективой заранее и приспособить к рабочему месту что-то вроде ремня безопасности.

Маргарита даже начала сниться Дорожкину по ночам. Причем, что было самым удивительным, Дорожкин прекрасно понимал, что он ни одного мгновения не был влюблен в собственную начальницу, он просто и беззастенчиво изнывал от похоти, он ее хотел. И хотел так, что даже сама мысль о подобной возможности (или, скорее, невозможности) почти доводила его до соответствующей разрядки.

Скорее всего, она об этом знала. Или предполагала, что состояние Дорожкина должно быть во время общения с нею именно таким и никаким иначе. Хотя сам факт, что Дорожкин ни разу так и не попытался подбить, так сказать, под ее расположение клинья, не дал воли рукам, словам, не упал на колени, не ткнулся носом в ноги, вероятно, ее озадачивал. В противном случае как было объяснить, что весь первый месяц нахождения Дорожкина в выделенном помещении Маргарита заходила к нему не иначе как в блузках с откровенным декольте и в штанишках, которые держались не на естественном и соблазнительном расширении ее фигуры, а на откровенно нечестном слове. Однако на первый инструктаж, который случился только через месяц после появления Дорожкина в Кузьминске, когда, кстати, и осень уже намекала на скорое окончание бабьего лета, Маргарита явилась со строгим хвостиком, в строгом костюме и с более строгим, чем обычно, лицом.

— Вот, — поставила она на стол заткнутый ваткой пузырек. — Нашатырь. Если что, нюхни. На короткое время помогает. Не смущайся. Обычное дело. Марк и Вестик и то принюхиваются время от времени, а уж тебе сам бог велел.

— Ничего, — прокашлялся побагровевший Дорожкин. — Я потерплю. Месяц уже терплю. Даже нравится.

— Ну-ну, — как показалось Дорожкину, с удивлением и долей досады произнесла Маргарита и начала инструктаж.

Первый инструктаж касался, как это было ни странно, сослуживцев Дорожкина. Маргарита уделила каждому всего лишь несколько фраз, но фразы эти были короткими, хлесткими и, как и все последующие фразы Маргариты, не слишком понятными.

— Вест Ромашкин, — закурила тонкую сигарету Маргарита. — Инспектор. Стаж четыре года. Хороший работник. Немного ленив. Из недостатков — нытик. Но работе нытье не вредит. Можно положиться. Ложиться нельзя. Иногда опасен. Занимается бытовухой, разбирает всякие дрязги, ссоры. Всю ерунду, в которой нет криминала, крови и так далее. Чтовыпадет, короче. Выполнял и твои обязанности. До сегодняшнего дня. Не все, конечно, тянул, так, по мелочи. Полное имя — Вестибюль. Почему так назвали — не знаю, вопрос к родителям. Родители неизвестны. Холост.

Маргарита Дугина. — Маргарита перешла к собственному представлению. — Вела все направления, сейчас занимаюсь общей безопасностью. В отсутствие Марка замещаю его. Имею право на ношение оружия. Резка, напориста, откровенна, обладаю хорошей реакцией. Недостатков нет. Одинока, — добавила она с издевательской усмешкой.

Марк Содомский. — Маргарита прищурила один глаз. — Начальник нашей конторки. Умен, быстр, практически неуязвим. Раздражителен. Я бы даже сказала, почти непереносим. Отличный специалист. Занимается общим анализом, координацией. Размышлениями.

— Остальные, выходит, размышлениями не занимаются? — с трудом справился с непослушным языком Дорожкин.

— Остальные, — она выпустила клуб дыма в лицо Дорожкину, — работают. Тебе будет поручено криминальное направление. Преступления против личности, кражи, грабежи и все прочее. Полистай УК, пригодится.

— Еще что полистать? — осторожно проговорил Дорожкин. — Может быть, мне на какие-нибудь курсы?

— Курсистки тут не нужны, — отчеканила, поднимаясь, Маргарита, открыла сумочку и бросила перед Дорожкиным пачку тысячных. — Это за первый месяц. Твои пятьдесят. И хватит зарабатывать гастрит в ремеслухе. Рекомендую кафе «Норд-вест». Крепкого горячительного, вроде водки или виски, днем не подают, зато горячим кормят как надо. И недорого. А учиться будешь по ходу. Станет трудно, помогу. Но лучше бы тебе справляться самому. Рабочее место твое здесь до тех пор, пока не придется куда-то поехать. Велосипеды внизу. Твой — черный, у крайнего турникета. Если что пойдет не так, дежурка откликается на телефон «ноль два». Таксофоны в городе все местные, но зато бесплатные. Все ясно?

— Ничего не ясно, — признался Дорожкин и торопливо добавил: — Пока.

— Пока, — помахала изящной ручкой перед носом Дорожкина Маргарита. — Удостоверение и рабочую папку получишь у Кашина. Картотека на жителей города в конце коридора. Ключ у Марка. Если Марка нет — в дежурке. Все. Начали. И запомни, чудес не бывает.

Кашин долго вертел в руках паспорт Дорожкина, потом бросил его тому в руки и достал из ящика стола красную книжечку.

— Паспорт спрячь. Здесь он тебе не пригодится. У нас тут паспорта не в ходу. У горожан временные удостоверения личности по форме № 2П с фотографией анфас. Без головного убора и без уголка. Черно-белая, три на четыре. Инструктаж прошел?

— Прошел, — ответил Дорожкин, прикидывая, стоит ли отвечать крепкому поджарому мужичку, майорские погоны которого были пристегнуты не к форменному кителю, а к подбитой ватином клетчатой ковбойской рубашке, «так точно» или обойтись развязным «а то»?

— Прошел — значит, работай. Вот, держи.

Кашин наклонился, покопался у себя под столом, зазвенел пустыми бутылками, что-то разбил, помянул черта, но наконец извлек покрытую пылью папку. Вытащил из кармана скомканный носовой платок, чихнул, вытер платком нос, а затем им же протер и картон и вооружился изгрызенным карандашом.

— Дорожкин или Дорошкин?

— Всегда через «ж», — предупредил Дорожкин. И на всякий случай добавил: — Я о фамилии.

— «Рабочая папка инспектора Дорожкина», — прочитал Кашин через минуту карандашную строчку и подмигнул новоиспеченному хозяину папки. — Работает просто: открываешь и читаешь, что написано. Если надпись, скажем так, после выполнения тобой служебных обязанностей стерлась, значит, ты — молодец и можешь ждать следующей надписи. Если не стерлась, продолжаешь исполнять. Понятно?

— Новая технология? — не понял Дорожкин.

— Старая, но надежная. — Кашин открыл папку и вытаращил глаза: — Ого. Вовремя. Двигай в деревню. Был уже? Не был? Центральная улица называется улицей Тараса Бульбы. От нее отходят три отростка. Слева улица Остапа Бульбы, по центру улица Андрия Бульбы, а вот как раз за запрудой — Ляховская. Или Паночкина, это уж кому как. Через Яблоневый мост, кстати, быстрее будет. Как раз у твоего дома.

— Что случилось-то? — не понял Дорожкин.

— Похищение, — мрачно объяснил Кашин.

— Человека? — вытаращил глаза Дорожкин.

— Еще чего, — размашисто перекрестился и три раза плюнул на пол Кашин. — Коровы. Найдешь дом номер девять, потерпевшая Марфа Зосимовна Шепелева. Там все и узнаешь.

— Когда произошло-то? — спросил Дорожкин, принимая все еще пыльную папку.

— Да только что! — воскликнул Кашин. — Ты поторопись, парень, а то ведь с Зосимовной шутки плохи.

Выскочив в коридор, Дорожкин опустил папку в пакет, повторив при этом с сомнением слова Маргариты — «чудес не бывает», затем посмотрел на удостоверение. Под неведомо когда сделанной фотографией Дорожкина, с еще распухшим носом, и синим штампом с надписью «Кузьминский ОВД» значилось — «Младший инспектор по всяким поручениям Дорошкин Е. К.».

— Вот ведь! — вздохнул Дорожкин и побежал в кабинет — пририсовывать ножки к корявой кашинской букве «ш» в собственной исковерканной фамилии.

Глава 6 Закрутка и кручина

Велосипед нуждался в смазке и, возможно, переборке. А скорее всего, рассчитывал развалиться возле ближайшей помойки. Дорожкин с немалым трудом проворачивал педали и думал, что, если бы не противный скрип, велик вполне мог быть востребован в качестве велотренажера, но никак не в качестве средства передвижения. Для обзорной экскурсии Ромашкин явно занимал Дорожкину аппарат или у Маргариты, или у самого Содомского. Похоже, визит в мастерскую Урнова откладывать не стоило.

— В мастерскую «Урнов и сыновья», — смахивая со лба пот, на всякий случай вслух поправился Дорожкин, — в ту, где нет дочери.

Погода, которая радовала с утра, внезапно завершилась или взяла паузу, небо потемнело и уже на углу института принялось поливать Дорожкина дождем. Когда он наконец добрался до узкого пешеходного моста невдалеке от собственного дома, то успел изрядно промокнуть. Но на берегу реки дождь кончился, и подул холодный ветер, который немедленно пробрал младшего инспектора до костей. Дорожкин слез с велосипеда и затянул молнию ветровки до подбородка. Веревочные перила гудели от ветра, река под мостом казалась холодной даже на вид. Дорожкин оглянулся на город и с удивлением понял, что ни дождя, ни ветра над ним нет, потому как и кроны лип вдоль Яблоневой улицы не колыхались от его порывов, и дома по улице Носова купались в солнечных лучах. Посмотрел через пожухлую уже луговину на деревеньку и увидел, что и над ней сияют столбы света. У реки же ветер просто пытался сорвать с пешехода одежду. Подумав мгновение, Дорожкин выудил из кармана позаимствованный в дежурке велосипедный замок, пристегнул «железного коня» к столбу и побрел через мост пешком. Справа, в двух сотнях метров, бурлила вырывающаяся через плотину вода, а под мостом в этой воде что-то шевелилось, изгибалось и закручивалось. В какое-то мгновение Дорожкину показалось, что он видит в речных бурунах женские тела и слышит нежный смех, но мост был слишком узок, канат, за который он держался, неприятно колол ладонь, и Дорожкин, стиснув зубы, все-таки перебрался на другой берег. С высокого откоса река казалась обычной деревенской речкой-переплюйкой. Дорожкин поднял комок глины, кинул его на середину, подождал несколько секунд и заторопился через луг к деревне, раздумывая о том, что прекрасно проживет и без медали за спасение утопающих.

За мостом снова начался дождь. Но и ветер не отстал от Дорожкина, заставив младшего инспектора порядком продрогнуть, и деревня показалась ему холодной и мрачной, хотя мокрые коровы на лугу провожали младшего инспектора такими взглядами, словно именно он и был причиной разыгравшегося ненастья. Дорожкин дотопал до околицы, сделал небольшой крюк, обходя бородатого козла, что силился вырвать из земли забитый кол, осмотрелся и не нашел никаких отличий в открывшейся перед ним улице от его родной деревушки. Разве только избы на родной Рязанщине были крыты шифером, а иногда и железом, а тут каждая вторая щетинилась почерневшей от времени дранкой. Зато наличники вокруг окон расцветали разноцветными кружевами на загляденье.

Центральная улица деревни была заасфальтирована, но Дорожкину идти по ней не пришлось. Тропинка от моста вела прямо в нужный ему переулок, который, судя по табличке, все-таки был улицей и обзывался вовсе даже не Ляховским или Паночкиным, а Польским.

Нужный дом оказался пятым по правой стороне, что удивило Дорожкина, хотя он тут же припомнил, что и во всем городе нечетные дома были с правой, то есть с четной стороны улиц. В отличие от огороженных легкомысленным штакетником соседних строений дом Шепелевой окружал двухметровый глухой забор, над воротами была устроена отдельная крыша, а вместо калитки имелась самая настоящая дверь с глазком и врезным замком.

Дорожкин оглянулся, поежился, подергал за свисающий из щели разлохмаченный на конце шнур, не услышал за забором ни звона, ни звонка, поэтому ударил в дверь кулаком и закричал что было силы:

— Марфа Зосимовна! Это из инспекции! Инспектор Дорожкин.

— Что ж ты орешь-то, оглашенный? — послышался странно знакомый голос у самого уха Дорожкина. — Заходи, если дошел.

Дорожкин вздрогнул, обернулся, но дверь уже заскрипела, перед глазами мелькнуло темно-синее платье в белую крапину, и ноги словно сами понесли инспектора внутрь. За воротиной обнаружился двор, почему-то тоже ярко освещенный солнечными лучами, за двором сени, за сенями передняя, за передней горница, за ней опять какие-то сени. Платье то мелькало лоскутом в дверном проеме, то развевалось как наброшенный на огромную живую куклу штапельный чехол, и Дорожкин шел за ним как завороженный, словно торопился увидеть, что закончится в первую очередь — переходы или крапины на синем фоне, как вдруг провожатая встала. Остановилась в крохотном дворике, закряхтела, поставила на скамью невесть откуда взявшееся у нее ведро, обернулась и расплылась в редкозубой улыбке.

— Ну что, соколик, сам пришел, гляжу, и зазывать не пришлось?

Старуха раскинула руки в стороны, уперлась ими в бревенчатые стены и раздвинула, раскинула их в стороны. Выпрямила ноги или даже начала расти, потому что секунды не прошло, а Дорожкин уже не просто смотрел на нее снизу вверх, шею ломал, чтобы разглядеть обвисший гигантский подбородок. Опустил взгляд и понял, что стоит посреди поля выкопанной картошки, за мерзлыми грядками замер покосившийся плетень, а за ним нет ни озера, ни города, только канава речки, болотистая луговина, полоса разбитого асфальта, серая весовая да обшарпанный коровник. Над головой что-то завыло, захлопало крыльями, Дорожкин почувствовал, что все его тело обдает холодом, отшатнулся, ударился затылком о тяжелую дверь, которая вдруг отказалась открываться, обнаружил в руке пакет, выдернул из него папку, почти машинально открыл ее и громко прочитал слова, которые были выведены на единственной вшитой в нее желтоватой странице:

— Первое октября, пятница. Деревня Кузьминское, улица Польская, дом номер девять, домовладение Марфы Зосимовны Шепелевой, дело о хищении коровы. Ну что, красавица, будем разбираться с твоей коровой или как?

Последняя фраза удивила самого Дорожкина, он заморгал, обнаружив, что вновь стоит в тесном дворике, и еще раз заглянул в папку, чтобы определиться, во рту ли у него сложился затейливый оборот или был вычитан с листа, но под картоном последней фразы не оказалось.

«Красавица», которая перещеголяла возрастом суммарные годы сразу трех Дорожкиных и к тому же, судя по комплекции, скорее всего и проглотила их вместе со всей возможной амуницией, стерла с лица зловещую улыбку и снова стала той самой старухой, которая целый месяц донимала Дорожкина во время водных процедур.

— Сдурел ты, что ли? — укоризненно покачала головой женщина. — Ты, конечно, не зыркун никакой не всевидящий, то все ерунда, что ты сам про себя вообразил или что тебе кто-то другой в башку втемяшил, глаз тебе залепить нечего делать, но уж я-то и не пыталась тебя заморочить. Незачем мне, соколик. К чему на мелкую мушку топором махать, тебе и щелчка хватит.

— Ну так как? — вдруг почувствовал странное облегчение Дорожкин. — Щелкать будем или корову искать?

— Еще чего — искать, — обиделась Шепелева. — На месте моя корова, доена и поена, пригожена и ухожена. Да и кто искать-то будет, ты, что ли?

— Вот.

Дорожкин вытянул из кармана, развернул и выставил для обзора красное удостоверение.

— И что? — Старуха теперь уже и вовсе ничем не отличалась от обычных старух, к которым Дорожкин привык в родной деревне. — По всяким поручениям? Я вот тоже напишу на бумажке, что я самая главная ведьма в деревне, и что тогда? Нешто мне это славы прибавит? Пошли, бедовый, покажу тебе корову. Она в сарае сейчас стоит, да. С обеда гроза грозилась, вот я и загнала. А теперича чего уж выгуливать? И спрячь свою папку, спрячь. Нечего меня казенным колдовством дивить. Я захочу — ваш Кашин-Малашин, из-за стола не вставая, обделается, и обделывался уже, а в папке этой и строчки не появится о том, кто это умыслил. Вот, смотри. Увидел? Что замер-то? А? Что?

Коровник, к которому старуха подвела Дорожкина через заполненный вальяжными курами двор, был пуст. Запах навоза мешался с запахом животного, которое исчезло из коровника только что. На присыпанных сеном половицах лежал свежий коровий лепех и валялось чуть примятое оцинкованное ведро, а коровы не было.

— Запираете? — Дорожкин вытащил из кармана авторучку, подумал, сунул папку под мышку и выудил из другого кармана блокнот.

— Что? — ошеломленно переспросила старуха и тут же начала краснеть и надуваться.

— Я насчет дверей, — объяснил Дорожкин. — Двери были заперты? И куда могли увести вашу корову? Наверное, далеко-то увести не могли? В лес если только? А зачем? Как она выглядела-то?

— Как все коровы! — зарычала старуха и запричитала что-то вполголоса, закатила глаза, выставила руки перед собой и пошла, пошла странной, покачивающейся походкой по коровнику. Зашевелились, поползли в стороны соломинки, взметнулась вверх крохотным блестящим смерчем вода в поилке, зашуршали веревки и тряпки, развешанные по гвоздям. Дорожкин было шевельнулся, открыл рот, чтобы предупредить о сохранении следов, но старуха выставила в его сторону два пальца, и лицо младшего инспектора обожгло льдом.

«Чудес не бывает», — постарался приободриться Дорожкин, но не смог вымолвить ни слова, попятился из сарая наружу и только и успел увидеть, что старуха подхватила вилы и что-то вычерчивает по полу коровника, размазывая все тот же коровий лепех.

— Все. — Через минуту Шепелева вышла во двор, захлопнула за собой ворота и устало опустилась на скамью. — Сейчас.

— Что «все»? — наконец справился с окоченением Дорожкин и принялся корчить гримасы, разминая замерзшие щеки.

— Все, — повторила старуха и вытащила из кармана платья пачку болгарских сигарет. — Куришь?

— Нет, — утомленно пробормотал Дорожкин.

— Молодец, — кивнула старуха, щелкнула по пачке, вытащила губами подскочившую сигарету, чиркнула спичкой, затянулась. — Да ты не стой, болезный. Садись рядом, места много, не бойся, не трону.

— Те самые, болгарские, «Ту-104»? — поинтересовался Дорожкин, присаживаясь на край скамейки. — Мне в деревне заказывали, что-то я не нашел прежних.

— Плохо искал, — выпустила кольцо дыма старуха. — Хотя кто знает. У меня-то запас. Как тебе городок?

— Хороший городок, только какой-то ненастоящий, — пожал плечами Дорожкин. — Мы корову-то искать будем?

— А чего ее искать? — снова пыхнула дымом старуха. — Корова ведь не курица, в окно не сунется. На заднем дворе у меня собака. Хорошая собака, поверь на слово. Такая только посмотрит на тебя — просить будешь, чтобы проглотила, не разжевывая. За курятником гуси. Забор. Да и ворота пусть и не на замке, а не умеючи не откроешь. На месте корова, считай, что на месте. Только подождать надо. Еще минут пять.

— Как же на месте? — не понял Дорожкин. — Ее же не было? Вы же по коровнику ходили, там нет никого!

— На нет и суда нет, а от прибытку жди убытку, — пробормотала старуха. — Ты раньше времени не трепыхался бы. Думаешь, сразу щуку за хвост ухватить? Нет, милок, ты сначала пескарями побалуйся, если воды не боишься, а там уж посмотрим…

— Так где корова-то? — вконец запутался Дорожкин.

— На месте, — уже спокойнее повторила старуха и посмотрела на Дорожкина с прищуром. — Тебе кровосос Лизку показывал?

— Какой кровосос? — не понял Дорожкин.

— Марк Эммануилович Содомский Лизку Уланову — дурочку с нимбом — показывал? — повысила голос старуха.

— Показывал, — после паузы пробормотал Дорожкин, которому в этот самый момент вдруг подумалось, что было что-то неприличное в том, как он разглядывал ту женщину в метро. — Показывал, потом еще щелкал зачем-то.

— Общелкался, смотрю, — крякнула старуха. — Если бы как надо щелкал, ты бы щелчков его не запомнил. Хотя… — она недоверчиво покосилась на Дорожкина, — … ладно, пробовать не буду. Лизку видел?

— Видел, — кивнул Дорожкин. — Правда, не заметил, что дурочка она.

— Дурость дурости рознь, — отмахнулась старуха. — Какой она тебе показалась?

— Да никакой, — засмущался Дорожкин. — Обычная женщина. Лет пятидесяти или чуть старше. Она невысокая, добрая по лицу, усталая такая. В платье. А над макушкой у нее это… светилось так.

— Это у нее бывает, — задумалась старуха. — Хотя моим глазом не разглядишь, но так не только глазом смотреть надо. А что насчет молодости? Хоть краем глаза не приметил в ней молодости? Гибкости девичьей, красоты, свежести?

— Так это… — вовсе заерзал Дорожкин. — Хотел представить, да не вышло.

— Это у Марка не вышло, — буркнула старуха и посмотрела на Дорожкина уже с интересом. — Или как раз наоборот. А ведь у нас тут в деревне Лизку все за молодку считают. Даже я уж забывать порой стала, что ей за девяносто выстукало да как она с лица. А когда-то мы с нею крепко… повздорили. Хотя нимб на башке у нее детишки деревенские не так давно примечать стали. Я не верила, думала, привирают, а Содомский сразу за нее ухватился… А ты, постреленок, все как есть разглядел?

— Откуда же я знаю? — пробурчал Дорожкин.

— Ладно, младший инспектор, младшее не бывает, — тяжело поднялась со скамьи старуха. — Я тебя знать не знаю, хотя уж донага разглядела, поэтому болтать пока не буду. Глазки у тебя вроде есть, да вот только тебе надо смотреть еще научиться. Знаешь ведь как, по одежке встречают, а когда одежку не видишь, так и встретить не знаешь как. Что толку, что ты исподнее зыркаешь? Ни голяка не оценишь, ни одежонкой не подивишься. К тому же взгляд взгляду как крыло поперек крыла. Видимое невидимое застит. Идет человек по пояс в воде, а вышел из воды — чудище непонятное. Не то твое разумение корчит, что ты видишь, а то, что невидимым остается. А Лизка что? Дурочка, одно слово. Давно уже дурочка. Ворожит, а что ворожит, самой невдомек. Морок в явь потащила, прилепила плотно, да не под всякий глаз. Да и то потащила, а потащила ли? И по своей воле ли? А ну как вовсе о том не думала?

— Что-то я совсем ничего не понимаю… — развел руками Дорожкин. — Вы как-то путано выражаетесь.

— А что тут непонятного? — скривилась старуха и прищурилась, разглядывая Дорожкина. — Тут народишко в основном на яблочко наливное любуется, а ты, дорогуша, мало того что яблочко насквозь без румянца сверлишь, так еще и зернышки в нем выглядываешь, а вкуса-то яблочка не знаешь. Понял?

— Нет, — честно признался Дорожкин.

— Тебя за какие доблести инспектором-то зачислили, убогий? — подняла брови старуха.

— Ну так это… — совсем растерялся Дорожкин. — Нимб разглядел, на какой-то… морок, что ли, не поддался. И на щелчки тоже.

— И все? — прищурилась старуха.

— И все, — кивнул Дорожкин. — Ну характеристики еще на меня собирали. Сказали, что подхожу.

— Кто сказал-то? — поджала губы Марфа.

— Адольфыч, — ответил Дорожкин.

— Адольфыч, значит, иглу в колено, — зло пробормотала старуха и щелкнула сразу двумя пальцами перед носом Дорожкина. — Ладно, о том не мое дело, но раз уж ты ко мне пришел, выходит, без меня не срастется. Ты, конечно, по-всякому должен был обделаться, да обделанным домой бежать, когда я тут на тебя руками махала. Будь уверен, Вестибюль уже тебя с дезодорантами и мылом в участке дожидается, но так не всегда и необделанностью гордиться следует. Все до тебя обделывались. Ну… — лицо старухи вдруг сделалось недобрым, землисто-серым, — или почти все. Только ведь когда черед в одном шаге рушится, вся походка кувырком идет…

— Не получается, — с трудом разомкнул губы Дорожкин, хотя чувствовал, что склеены они накрепко, только что клея язык не чувствовал. — Может, я и не то вижу или не вижу того, что надо, так я и на слух, кажется, мало что соображаю. Я так понял, что меня на зуб к вам послали? Кто-то вложил листок в папку, и вот я здесь. Это как испытание? Эта… как ее… инициация?

— Это еще неизвестно, кто непонятней говорит, — вытаращила глаза старуха и снова принялась щелкать пальцами, не сводя удивленного взгляда с Дорожкина. — Ин… инициация, растудыть ее. А ну-ка скажи что-нибудь?

— Например? — уже легче разомкнул губы Дорожкин, хотя как раз теперь вкус клея почувствовал.

— Ведьмы, лешаки в предках были? — Старуха отошла на шаг, скрестила руки под тяжелой грудью, поочередно прикусила сначала верхнюю, потом нижнюю губу. — А может, кто и посерьезней? Хотя что мне посерьезней, я сама посерьезней. Ну что молчишь?

— Не знаю, — признался Дорожкин. — Бабушка врачевала деревенских, но не заговаривала ничего, так, молитвы читала. Да и что там за врачевание? Мед, прополис, подорожник, зверобой, мать-и-мачеха. Каждый так может. А так-то… А вы что же, верите в ведьм да в лешаков?

— Верю? — удивилась старуха и растерянно опустилась рядом с Дорожкиным. — А ты веришь? Скажи, парень, вот ты в траву веришь? А в небо над головой веришь? А в камень? В камень, из которого дом твой сложен, веришь?

— А что в них верить-то? — пожал плечами Дорожкин. — Трава, небо, камень. Они же есть. Верят в то, чего… как бы нет.

— Вот! — погрозила Дорожкину пальцем старуха. — Так и ведьмы… Как трава. Чего в них верить-то? Их… косить надо.

Глаза ее вдруг загорелись, из глотки раздался почти мужицкий хохоток, старуха шагнула к воротам коровника и рванула на себя створку. Корова стояла там, где и положено ей было стоять. Вздымала дыханием бархатистый рыжий бок, блестела сопливыми розовыми ноздрями, косила коричневым глазом, а у ее ног барахтался в коровьем лепехе маленький всклоченный человечек. Пытался встать, но и ножки, и ручки его подламывались, словно не было в них ни силы, ни точности.

— Никодимыч! — всплеснула руками Марфа. — Никак ты опять?

— Я, — жалобно проблеял маленький мужичок, ростом поменьше самого Фим Фимыча.

— Ты ж пять лет не попадался, сердечный, — уже знакомо уперла руки в бока старуха. — Или я тебя плохо учила? Зачем корову-то смаргивал? Здесь не мог отдоить? Сколько сцеживал-то?

— Прости дурака, — продолжал барахтаться мужичок. — Что я сцеживал-то? Хозяину кружку цельного парного, с тебя ж не убыло бы? А смаргивал вынужденно. Тут у тебя попробуй сцеди, каждая веревка на наговоре, того и гляди захлестнет.

— Вот я не догадалась коровку-то заговорить, — покачала головой старуха.

— Так от наговора молоко-то киснет, — расплылся в улыбке перемазанный навозом мужичок.

— И это знаешь, — качнулась с носок на пятки старуха. — И что же мне теперь с тобой делать? Опять плетьми учить?

— Не надо плетьми, — захныкал мужичок. — Больно злые у тебя плети, матушка.

— Уж какие есть, — развела руками старуха. — Ладно, я, конечно, понимаю, что ты, Никодимыч, не от озорства, а от лени корову вымаргивал. Мог бы и ножками до моей калитки добежать, не отказала бы. А теперь не обессудь. Хотя…

— Что замыслила-то, матушка? — заныл мужичок, раскинул в стороны руки и ноги, замер посреди размазанного в жижу лепеха.

— Кручину свою отдай, Никодимыч, — процедила сквозь зубы Марфа. — Не всю, конечно, а на три щелчка.

— Да ты ополоумела, матушка, — заскулил Никодимыч. — С корнем кочку мою выдрать хочешь?

— Да что мне твоя кочка? — хмыкнула старуха. — Скажи еще, что я на корешок твой покусилась. Или, думаешь, мне до твоей кручины надобность есть? Вот, пареньку хочу подсобить, опять же на три щелчка только, у тебя и мозоль с трех щелчков не вырастет.

— Не дам, — заверещал Никодимыч. — Адольфыч узнает — не пожалует. А его плети горячей твоих будут.

— Не будешь болтать — не узнает, — повысила голос старуха. — А плетьми с Адольфычем мериться я и не собиралась. И его плети, и мои в зачет пойдут. А не хочешь ли закрутки попробовать?

Сказала, прищелкнула да вокруг себя и оборотилась. Завыл тут мужичок да вслед за Марфой и сам закрутился, да не просто закрутился, а обратился волчком, серым комом, юлой на дощатом полу. Даже брызги навоза полетели во все стороны, вот только на старуху да на Дорожкина ни одна не попала.

— Ну как, не надумал? — закричала старуха.

— Нет! — донеслось едва различимое через вой или визг.

— Подождите, — растерянно заговорил Дорожкин. — Зачем вы так?

— А как еще? — подняла брови старуха и начала переплетать пальцы и мять, заламывать их. И такой же треск послышался из вращающегося волчка, пока сквозь истошный, рвущий за сердце крик не донеслось хриплое «Да!».

— Вот и все.

Старуха разжала ладони, волчок, а стало быть, и мужичок-недомерок исчез, а на ладонях у Марфы остались три сухих коробочки мака.

— Зачем же так-то? — потрясенно прошептал Дорожкин, не зная, пойти ли ему немедленно к Фим Фимычу просить бутыль загоруйковки или лучше отправляться пешком куда-нибудь в сторону Москвы, пока и в самом деле не понаехали санитары из ближайшей дурки.

— А ты думаешь, когда сам под раздачу попадешь, тебя не ломать, а по голове гладить будут? — нахмурила лоб старуха. — Или думаешь, что те, кто до тебя был, хорошо кончили? — Голос ее зазвенел металлом. — Вот, держи. Коробки пустые, без семян, да не в том их толк. Если припечет, раздавишь одну. Никодимыч выручит. Он, на самом деле, добрый малый, правда, с хитрецой, но против собственного щелчка не попрет. Понял?

— Понял, — кивнул Дорожкин, пряча коробки мака за пазуху. — То есть нет, конечно, но в общих чертах. Спасибо. А как же дело-то?

— А ты папочку-то открой, — ухмыльнулась старуха.

Дорожкин раскрыл картон и вытаращил глаза; желтый, на ощупь пергаментный, лист был чист.

— Только зря картон не заламывай, — посоветовала старуха и снова двинулась дворами и переходами, — а то будешь один за весь свой отдел вкалывать. Только если зуд в пальцах почувствуешь. Вот и весь совет от меня. Пошли, провожу к выходу.

— Подождите, — заторопился за хозяйкой Дорожкин. — Но вы же еще что-то говорили, что я то ли не так смотрю, то ли не то вижу.

— Видишь ты то, что надо, только не все, — отрезала старуха. — Но с глазными болезнями не ко мне. Это тебе… Всякий сам своего доктора ищет. И ты поищи… доктора…

На этой фразе она собралась уже вытолкать Дорожкина на улицу, на которой сразу образовались и кошки, и собаки, и деревенские дети, но младший инспектор вцепился в ее рукав мертвой хваткой:

— Еще три вопроса. Только три вопроса.

— Ну что тебе еще? — нахмурилась Марфа.

— Этот… ну Никодимыч, он кто? — спросил Дорожкин.

— Банник, — отрезала старуха. — Ну домовой, в общем, но по сути — банник. И хороший банник, кстати. Просто ему не повезло под Адольфыча попасть. Об Адольфыче не спрашивай, это не на мой зубок сплетня.

— Где мне Лизку Уланову увидеть? — сдвинул брови Дорожкин.

— Зачем тебе? — не поняла старуха.

— Вспомнить кое-чего надо, — объяснил Дорожкин.

— Вот уж нашел вспоминалку, — хмыкнула старуха. — Она сама вчерашнего дня своего не помнит… Ну да ладно, нет ее в деревне, по делам она уехала. В Москве, наверное. Ну еще что хотел? Говори.

— А зачем вы в ванной-то? — собрался с духом Дорожкин. — В ванной-то вы зачем? И так спать не могу, то шорохи какие, то стуки, еще и вы в ванной. Что ищете-то?

— Да уж не тебя, сорванец, — вдруг наполнила глаза болью Марфа и ударила в грудь, вытолкнула Дорожкина со двора.

День пролетел как один час, куда только время подевалось. Уже в сумерках Дорожкин добрел до моста, перебрался на свою сторону, не слыша ни плеска, ни нежных голосов между обрывистыми берегами, и увидел, что рама велосипеда по-прежнему заперта на столбе, но ни колес, ни крыльев, ни руля, ни сиденья — ничего на ней нет. И именно это обстоятельство почему-то заставило Дорожкина рассмеяться впервые за целый день.

Глава 7 Заботы для субботы

Дожидался ли Ромашкин младшего инспектора с первого задания с мылом и дезодорантами, Дорожкин так и не узнал, потому как отправился ввиду надвигающихся сумерек не в участок, а домой. Фим Фимыч, который сидел с окуляром в глазу над разобранным на части импортным фотоаппаратом, поднял голову на звон дверного колокольчика, заметил в одной руке у Дорожкина велосипедную раму, удивился, в другой разглядел торчащую из пакета папку, расплылся в улыбке, уронил окуляр, задвинул ящик с запчастями под стойку и выставил на нее парочку граненых стаканчиков.

— Как раз тот случай, — провозгласил он свистящим шепотом, оглянулся и начал свинчивать крышку с китайского термоса. — По чуть-чуть.

— Да уж, в самый раз, — вздохнул Дорожкин.

— Ну с почином? — подмигнул младшему инспектору карлик, когда тот опрокинул стаканчик загоруйковки. — С кем разбирался?

— А это не секретно? — похлопал Дорожкин по папке, подумав, что с загоруйковкой надо завязывать. Тепло теплом, но вместе с ним вдруг пришло ощущение рискованной свободы и ухарства. К счастью, пришло, но телом и духом Дорожкина пока не овладело.

— Еще? — подмигнул Фим Фимыч.

— Не, хватит, — испугался Дорожкин.

— Молодец, — кивнул карлик, спрятал термос, смахнул со стойки стаканчики, выудил из-под нее фотопотроха и снова вставил в глаз окуляр. — Забористая больно в этот раз вышла. А забористая не просто забирает, бывает, что забирает, да не отдает. А насчет секретности что тебе сказать? Секретности, конечно, никакой нет, — протянул он задумчиво, вглядываясь в нутро фотокамеры. — Вот ведь закавыка, ну да ничего, малой кровью обойдемся. Шлейф перетерся, и вся недолга. Но еще проверять придется. Я и говорю, секретности никакой нет, но это ж ведь как старенький «Кэнон». В том, что у него внутри, тоже секрета никакого нет, а вот поди подступись. Я просто насчет того, может, посоветовать что тебе?

— Я у Марфы был, — погладил папку Дорожкин, радуясь, что никакого зуда в его пальцах не чувствуется. — У Шепелевой.

— От это ты задвинул! — восхищенно причмокнул Фим Фимыч. — И не обделался?

— А должен был? — не понял Дорожкин.

— Да как сказать, — пустил в усы усмешку карлик. — Я, конечно, тебе ничего не говорил, но годика так с четыре назад один приятель с архитектурным именем сильное расстройство поимел по ее поводу.

— Вестибюль? — догадался Дорожкин.

— Светла вода в облацех^[9], — закатил глаза Фим Фимыч. — Ну и как?

— Ничего так, — пожал плечами Дорожкин. — Поговорили.

— И вопросов никаких нет? — прищурил свободный глаз карлик.

— Много вопросов, — оперся на локти Дорожкин. — Но вот один есть точно к тебе. Если не обижу, конечно.

— Давай попробуй, — снова сбросил окуляр Фим Фимыч. — Я не из обидчивых.

— Ты банник, Ефим Ефимыч? — прошептал Дорожкин.

— Да не, — махнул рукой карлик, возвращая на место окуляр, — даже и не пытался. Сырость не люблю. Овинным вот хотел стать, да и то не вышло.

— Почему? — не понял Дорожкин.

— По конкурсу не прошел! — закатился скрипучим хохотком Фим Фимыч, откинулся на спину, прослезился и замахал руками Дорожкину, иди, мол, малец, не доводи до греха.

Ночью Дорожкин спал плохо, хотя вечером Марфа в душевой так и не появилась. Перед сном он покидал в солидную немецкую стиральную машину накопившееся белье, вспоминая, какой бы ор подняла Машка по поводу смешения нижнего и верхнего в одной стирке, помял в руках полотенце с окаменевшими за месяц узлами, вернулся в спальню и повязал его на рукоять беговой дорожки. Затем сунулся в кладовку и перетащил в спальню же обе так толком и не разобранных сумки. Все завершай да доделывай, учила его матушка, а то ведь недоделанное всю жизнь за тобой хвостом тащиться будет. Об этом и еще о чем-то неясном он и думал, лежа в постели и прислушиваясь к шорохам и ночным перестукам во все еще толком не обжитой квартире. Странно, но страха он больше не испытывал. Может быть, оттого, что увидел у Шепелевой, может, из-за загоруйковки, а может, потому, что количество страхов достигло критической точки, датчик испуга нагрелся и отключил пугательное устройство. Открыв глаза, Дорожкин некоторое время смотрел на затянутый мглой потолок, пока едва не задохнулся от накатившей на него тоски. Опустив ноги на пол, он не стал надевать тапки и не поспешил к выключателю, а подошел, шлепая босыми пятками по паркету, к окну.

Небо над окраиной Кузьминска сияло звездами. Помаргивала, разворачивая вокруг себя ковш Большой Медведицы, Полярная звезда, мерцала пойманными в отражение искрами ленточка реки, колебались редкие огоньки в деревенских домах, а за ними темной непроглядной пеленой стоял лес.

— Ерунда, — пробормотал Дорожкин. — Все эти секреты, все эти тайны, газ радон, дырки в земной коре, все без исключения, все — ерунда. И моя неподвластность этим идиотским щелчкам — тоже ерунда. Или не ерунда? Ведь обожгла же как-то меня холодом Марфа и рот почти сумела мне запечатать, а уж глаза-то точно отвела. Ага, отвела… Нужно быть полным идиотом, чтобы поверить в пропажу коровы, в это верчение какого-то… банника в коровьем навозе. Гипноз. Внушение. А может…

Он прошлепал босыми ногами в коридор, прислушался к тихому гудению в кухне стиральной машины и подхватил с вешалки ветровку. Вернулся в спальню, расстегнул клапан, вытащил пачку тысячных, ущипнул себя за запястье и только после этого пересчитал бумажки. Нет, пятьдесят тысяч были на месте. Конечно, если он вообще мог доверять собственным чувствам — зрению, осязанию, слуху, обонянию. И этот надоедливый запах мяты… Тянет-то со стороны теплиц. Зачем они ее выращивают? Ну ладно Фим Фимыч ее в чай добавляет… А весь город? Или все-таки ничего этого нет, потому что просто не может быть?

Дорожкин бросил деньги на письменный стол, покосился на белую папку, опустился на край кровати, посмотрел на едва различимую в сумраке спальни беговую дорожку. Полотенце выделялось на ней светлым штрихом.

Но если все это мираж, видение, обман чувств, значит, нет и того самого светлого, что он никак не может вспомнить? Так, может быть, пусть лучше все это будет на самом деле, лишь бы было забытое светлое, что согревает его даже в беспамятстве? А что он будет делать, когда вспомнит? Вернется в Москву? А может быть, только там он и может вспомнить? Стоп. Впервые он почувствовал утраченное воспоминание, когда рассматривал нимб над головой этой самой Лизки Улановой. Так, может быть, его воспоминание как-то связано именно с Кузьминском? Но так ведь он не был никогда не только в самом Кузьминске, вовсе никуда не выбирался севернее Москвы. Сколько собирался доехать до Питера, чтобы погулять хоть по Невскому, и то не срослось…

Откуда-то издалека послышался протяжный, леденящий кожу вой, в деревне загавкали собаки, и тут же что-то завозилось, заскрежетало за окном. Дорожкин снова поднялся и точно так же, как он делал в юности, когда заставлял себя, возвращаясь с дискотеки затемно из поселка, идти через непроглядную темень леса, а не в обход луговиной только потому, что именно ночной лес вызывал у него панический ужас, подошел к окну и потянул за шпингалет. Запахи и звуки дикого леса ворвались в квартиру лавиной. Перед глазами замелькали какие-то тени, крылья неразличимых тварей зашелестели над срезом крыши, и рядом, в каких-то метрах, послышался каменный скрежет. Чувствуя, как холод заставляет шевелиться волосы на затылке, Дорожкин выглянул из окна и повернул голову. Половина луны висела над крышей соседнего дома, но что-то было не так на стене. Он потер глаза и застыл. Вырезанная из камня морда, которая торчала из стены через два окна от него, выглядела теперь как-то иначе. Он не мог разглядеть точно, тени скрывали очертания, но он больше не видел силуэта оскаленной пасти. Морда словно была повернута в его сторону. Дорожкин наморщил лоб, хмыкнул пришедшему в голову предположению и уже хотел закрыть окно, но в то же мгновение со стороны леса снова донесся истошный вой. Теперь он был яснее и отчетливее, и деревенские собаки ответили на него уже не гавканьем, а поскуливанием, и все каменные морды на доме, которые, как мгновенно понял Дорожкин, только что смотрели на него, разом повернулись в сторону леса и заскрежетали клыками.

Он проснулся позднее обычного. Не вскочил, не побежал в ванную, чтобы побрызгать в лицо холодной водой и, вполне уже придя в себя, потоптать беговую дорожку, представляя, как будет смывать липкий пот струями теплой воды. Нет. Он лежал и вспоминал, но не светлое и теплое, которое не мог вспомнить, а колючее и больное, которое сам старался до сего дня забыть изо всех сил. Оно вернулось ночью, когда он понял, что каменные чудовища на стенах кажутся ему живыми. Вернулось на мгновение, но вместе с тем дало понять, что никуда и не исчезало. Он осознал это не сразу, сначала окаменел от ужаса, потом очнулся, закрыл окно и лег в постель, понимая, что рано или поздно придется делать выбор между собственным сумасшествием и реальностью невозможного, иначе и то и другое настигнет его одновременно. Он лег в постель и постарался представить что-то приятное. Например, запах свежескошенной травы, мамку, которая стоит на верхушке растущего на глазах стожка, батю, подхватывающего и отправляющего ей на верхотуру пласты сена, но вместо этого пришло другое. Колючее и больное. То самое, которое он почувствовал в начале мая, когда летом еще и не пахло и весна только-только разобралась с остатками снега.

Шеф устроил на майские выезд на природу, который, считай, не удался. Сам шеф вскоре укатил по срочным делам, компания быстро распалась на мелкие группки, а попытка Дорожкина собрать вместе и расшевелить сотрудников успехом не увенчалась. Поэтому он, кривя губы от собственной ненужности и тоски, отошел за кусты, подобрал с травы осиновый сук и, лениво ковыряя его перочинным ножом, послушал, как разгулявшийся Мещерский пересказывает скачанные из Сети анекдоты безымянным девчонкам с ресепшена. Девчонки смеялись во все горло, Дорожкин махнул рукой и пошел к станции. «Выхино» он проспал, вышел на «Новой» и побрел домой, постукивая по оградам резной палочкой, пешком по Авиамоторной, по Пятой Кабельной, по Фрезеру к Карачаровскому переезду, мимо храма Троицы на Рязанский проспект и уже дальше по Рязанскому к кварталам хрущоб, где снимал квартирку на третьем этаже. Не то чтобы он любил пешие прогулки или ленился спуститься в метро, просто, наверное, как раз в тот день ему хотелось весенней свежести, одиночества и чувства пространства, которое измеряется его шагами и послушно перекочевывает спереди за спину, спереди за спину. Он дошел до фальшивой мельницы — ресторана, уже в темноте пересек улицу Паперника, а потом… А потом проснулся дома с колючим и больным в груди. Когда добрел до ванной комнаты, то увидал в зеркале худую, страшную физиономию с проваленными небритыми щеками и глазами и странное пятно на груди — красноватый, напоминающий легкий ожог, неправильный овал с неровными краями, в центре которого явственно выделялся рубец или несколько рубцов, словно подсохшая короста только что отвалилась с наконец зажившей раны.

Тогда Дорожкин отлежался только к Девятому мая, хорошо еще, что шеф и сам устроил весенние каникулы в фирме, чего раньше за ним не водилось и что должно было навести на подозрения еще тогда. Но тогда ему было не до подозрений. Он ломал голову, отчего провалялся без чувств, как оказалось, два дня и во что такое вляпался, пока с некоторым сомнением не решил, что где-то возле универсама, почти у метро, почувствовав близость дома, купил паленой водки и отравился. Отравление имело последствие в виде частичной потери памяти и какого-то инцидента, следы которого и предстали в виде отметины на груди Дорожкина. «Надо меньше пить», — целую неделю твердил Дорожкин, хотя выпивать он позволял себе редко, водку не пил никогда, и уж тем более на улице. Версия о случайной выпивке никуда не годилась, но другой версии у Дорожкина не нашлось, он постарался забыть об этом нелепом случае, и забыл бы, если бы не колючее и больное, которое вернулось и освежило память.

Теперь Дорожкин смог прочувствовать его в полной мере и начисто. Боль вновь обожгла его ночью, но и под утро от нее осталось явственное воспоминание. Она не пекла кожу, она уходила вглубь, пронзала сердце и вырывалась наружу на спине под лопаткой. Дорожкин даже закинул за плечо руку и попробовал нащупать это место, но не дотянулся, подумал, что пробелов в памяти у него все-таки многовато, и открыл глаза.

Утро давно уже прошло. Дорожкин было встрепенулся, но вспомнил, что сегодня суббота, успокоился и решил обойтись без беговой дорожки. Принял душ, покрутился у зеркала, но никакой явной отметины на спине не нашел, да и шрама на груди практически не было, а то, что было, скорее напоминало пигментное пятнышко. Почти сухое белье было извлечено из машинки и развешано на полотенцесушителе, каменные рожи за окном оставались недвижимы и безжизненны, вдобавок небо затянули тучи, из которых моросил мелкий дождь. Дорожкин вспомнил, что надо бы все-таки разобрать сумки и заодно посмотреть, что в них упаковал Фим Фимыч, да и в каком состоянии его теплая куртка, которую он не надевал с весны, и не пора ли пробежаться по местным одежным магазинчикам, но и это опять-таки отложил на вечер, или на завтра, или на послезавтра. После вчерашнего похода к Марфе Шепелевой не хотелось ничего, хотя перекусить все-таки следовало. Утеплившись свитером, Дорожкин покосился на лежавшую на столе папку, подхватил короткий китайский зонтик и отправился в город. Сегодня он намеревался прислушаться к советуМаргариты и посетить кафе «Норд-вест».

Однако дела были и до кафешки. Дорожкин запрыгнул в маршрутку, извинился перед пожилой матроной, что вынужден был потеснить ее толстые колени велосипедной рамой, и вскоре выскочил наружу у мастерской Урнова. Мастерская оказалась закрытой, объяснением чему было неровное объявление на двери, на котором суббота и воскресенье выделялись веселым оранжевым шрифтом. Рядом торчал железный костыль, на нем висело велосипедное колесо и листок картона с выцарапанной надписью: «Сделай хорошо. Вова». Дорожкин перевел взгляд с костыля на дверь и подумал, что если кто и снимает с велосипедов колеса и прочее запасные части, то, скорее всего, это тот самый умелец, который их и ремонтирует, и повесил раму поверх колеса, присовокупив к ней листок из блокнота, на котором написал: «Сделай, как было, только хорошо. Договоримся. Инспектор Кузьминского ОВД — Дорожкин».

Повеселев, Дорожкин раскрыл зонтик и под продолжающимся дождем зашагал по улице Октябрьской революции, помахав по дороге уже почти родным окнам инспекции. Интернетчика на почте по-прежнему не было, что не помешало Дорожкину заполнить бланк квитанции и отправить двадцать тысяч рубликов матушке на Рязанщину. Это повысило настроение младшего инспектора еще на несколько градусов. От почты до кафе Дорожкин добежал за каких-то пять минут, ощупывая грудь и радуясь, что колючее и больное снова почти стерлось.

Внутреннее убранство кафешки оказалось простым и непритязательным. Кирпичные стены и своды были выбелены, деревянные, выскобленные до белизны столы окружали деревянные же табуреты и скамьи. На окошках висели короткие занавески из тюля, полы были застелены домоткаными половичками. В беленой печи потрескивали угольки и томились внушительные чугунки, для обращения с которыми имелась целая пирамида ухватов. Зато и запахи в кафешке стояли натуральные, те самые, которые бывают в не просто хлебосольной избе, а в избе, в которой и живот не пустует, и душа поет. К тому же и хозяйка кафе, которая по совместительству являлась и официанткой, явно добавляла аппетита посетителям мужского пола, а при желании могла бы служить живой рекламой пенному напитку. По крайней мере, бейджик с набранным крупными буквами именем «Наташа» выглядел на ее груди как номерной знак на огромном внедорожнике.

Подумав, Дорожкин заказал жареную картошку с луком, речную рыбу на углях, квашенную со свеклой капусту и кулебяку с мясом. Из питья выбрал горячий чай, в который попросил не добавлять мяту, после чего проверил, не красится ли стена, развалился и принялся изучать телефонный справочник города Кузьминска. Из справочника выяснилось, что телефонов в городе кот наплакал, да и те, что имелись, ограничивались количеством где-то в три сотни номеров, поскольку цифр в каждом номере насчитывалось всего три, а первая из них могла быть единицей, двойкой или тройкой. Дорожкин сунулся было посмотреть, за кем числился его номер, но тут же вспомнил, что номера собственного телефона не знает, а номера в справочнике были расставлены по организациям и фамилиям без указания адреса. Зато на одной из страниц отыскался телефон больницы, чем Дорожкин решил немедленно воспользоваться. Он пошарил вокруг глазами, нашел пластиковый аппаратик с дисковым номеронабирателем и тут же позвонил в регистратуру. Записаться на прием к глазнику оказалось предельно простым делом. Хотя тетка на том конце провода зевала в трубку через слово, она довольно внятно объяснила, что глазник принимает в понедельник, среду и пятницу с шестнадцати до двадцати, но никаких талончиков брать не надо, поскольку народу почти не бывает, и доктор будет рад любому больному так, как будто больной на самом деле здоровый. После дальнейших расспросов выяснилось, что и психиатр принимает в те же самые дни, поскольку обязанности офтальмолога, психиатра, а кроме всего прочего, и отоларинголога исполняет один и тот же доктор. Дорожкин поинтересовался, а не исполняет ли он вдобавок ко всему и обязанности проктолога, но тетка была непробиваема. За проктолога практиковали терапевты, которые вели прием ежедневно с утра.

Дорожкин усмехнулся и вернулся к столу, намереваясь еще раз полюбоваться крепкими бедрами и наливной грудью хозяйки кафе. Золотистая картошечка источала ароматы в небольшой сковородке, рыба выгоняла слюну только при одном взгляде на нее, а в тарелке с капустой обнаружилась не только свекла, но и пара горстей моченой клюквы.

Дорожкин кивнул, исполнил самую обаятельную из запаса улыбок, попросил принести кулебяку и чай сразу, подхватил вилку и тут только заметил Маргариту, которая шествовала к нему через практически не заполненный посетителями зал.

— Поел? — спросила она, садясь напротив.

— В процессе, — пробубнил Дорожкин, кивая на только что поданную кулебяку. — Хотите присоединиться?

— Для завтрака поздно, для обеда рано, подожду, — отрезала Маргарита. — Но ешь быстрее. Есть срочная работа. Как вчера все прошло?

— Да все в порядке, — пожал плечами Дорожкин. — Не так страшен черт, как его малюют.

— Может быть, может быть, — сузила черные глаза Маргарита, обдавая Дорожкина жаром одним только изгибом губ. — Вопросы какие есть?

— Есть, — вспомнил Дорожкин, торопливо тыкая вилкой в картошку. — Забыл спросить, какой у меня номер телефона?

— Простой, — ответила Маргарита. — Один-один-один.

Дорожкин тут же зашелестел страницами справочника, повел пальцем по цифрам и вскоре нашел нужную строчку. Против номера в три единицы стояло имя Вальдемара Адольфовича Простака.

— Ничего не значит, — пожала плечами Маргарита. — В этой книжке все номера нашего управления записаны на Простака. Так удобнее, никто не пытается накручивать диск, беспокоить. Адольфыча уважают в городе. Больше никаких вопросов?

— Что за срочная работа? — спросил Дорожкин.

— Охота, — коротко бросила Маргарита.

— На кого? — оживился Дорожкин.

— На зверя, — отрезала Маргарита.

Глава 8 Охота на обормота

Кирзовые сапоги, брезентовые штаны и куртку Ромашкин вручил Дорожкину прямо в машине. За рулем сидел сам Кашин, рядом с ним кривила губы Маргарита. Двое околоточных вполголоса ругались в «собачнике» за решеткой. Дорожкин, чертыхаясь, с трудом натянул штаны поверх джинсов, и, хотя большую часть службы ходил в носках, с портянками управился ловко, чем заслужил одобрительное хмыканье Кашина.

— Служил?

— Было, — кивнул Дорожкин, поднимая воротник ветровки, чтобы не задрать шею брезентом куртки.

— Тогда будь мужиком, — крякнул Ромашкин и воткнул прямо через штаны в бедро Дорожкину шприц.

— От энцефалита? — скривился от боли и желания засадить довольному коллеге по физиономии Дорожкин.

— От всего понемножку, — хмуро бросила Маргарита.

Уазик миновал перекресток с улицей Носова, Дорожкин разглядел через плечо Кашина бело-зеленые корпуса больницы, успел прочитать на кинотеатре «Октябрь» афишу о премьере американского фильма «Хищники» и осторожно спросил Кашина:

— Хищник?

— Кто? — не понял Кашин.

— Ну зверь этот.

— Ну как тебе сказать… — Начальник полиции вытащил из кармана сигарету, покатал ее между пальцев, но, посмотрев на Маргариту, со вздохом сунул обратно в карман. — Обормот он, скорее. Хотя тут разные мнения могут быть.

— Хищник, — твердо сказала Маргарита. — С клыками, когтями, плотоядный, значит, хищник. А уж обормот или нет, там увидим.

— Откуда начнем?

Уазик переехал узкий мост через речку и остановился на деревенском перекрестке.

— На Макариху пойдем или на Курбатово?

Кашин смотрел на Маргариту вопросительно, и в его взгляде, что удивило Дорожкина, не было насмешки. Он и в самом деле ждал ее решения.

— Ромашкин? — обернулась Маргарита к Весту.

— На Курбатово, — бодро отозвался Ромашкин. — Про Макариху я знаю, но ночью его в той стороне слышали, да и Дир сказал, что у заимки его надо искать. Корову Никуличны он на Курбатовскую сечу утащил. Там же и половину кабанчика видели. Недоеденную. Опять же собака у Дира пропала, а у Дира просто так ничего не пропадает. Да и следы.

— Понятно.

Кашин тронул ключ в замке зажигания, машина зачихала, затряслась, но завелась и, слушаясь руля, повернула направо. Колеса загрохотали по разбитому деревенскому асфальту.

— Волк? — осторожно спросил Дорожкин.

Маргарита повела подбородком, но Ромашкин пробормотал вполголоса: «Тепло», и она кивнула.

— Тогда медведь, рысь, собака одичавшая? — начал перечислять Дорожкин.

— Холодно, — покачал головой Ромашкин. — Волк — тепло. Все остальное — мимо. Не спеши, инспектор. — Вест хмыкнул. — Подстрелим — разглядим.

— Медведей тут давно не было, — согласился Кашин. — Рысь тоже редкий гость. Правильно говорит Вест. Подстрелим — узнаем.

Дорожкин уставился в окно, разглядел, что машина минует дом Шепелевой, потом деревенское кладбище, на котором Дорожкину почудились кучи заросшей бурьяном земли, и поползла к перелеску. Вскоре показались домишки еще какой-то деревеньки. Дорожкин хотел было спросить, из чего ему-то стрелять, но Ромашкин уж слишком явно ждал этого вопроса, и он решил промолчать. Хорошо хоть одели для лесной прогулки, еще и привили неизвестно от чего. Словно в ответ на его размышления в голову ударил жар, а потом уже в глазах начало все троиться, и вскоре Дорожкин уже ничего не видел, только стучал зубами и словно все глубже и глубже погружался сначала в теплую, а потом уже и вовсе в горячую ванну.

— В Курбатове-то спокойно? — спросила Маргарита Ромашкина.

— Спокойно вроде, — ответил Вест. — Ну так они здесь ученые. Попрятались от греха. Видишь, улица пустая, нет никого. Кулаки сломаешь, не откроют. Черт. А Дорожкина-то разогрело не на шутку. Он же должен был через полчаса только скиснуть? Как раз к вечеру бы и отошел.

— По зиме хорошо новичка на охоту брать, — откуда-то издалека донесся голос Кашина, — вчухаешь ему вакцину, его — в жар, разогревается, как печка. В машине тепло сразу становится.

— Ничего, — ответил ему Ромашкин. — Потом спасибо скажет.

— Ага, — хмыкнул Кашин. — Если только по физиономии тебе не съездит. Я видел, кулак-то у него сжимался.

— Не съездит, — загоготал Ромашкин. — Он из добряков. Да и куда ему? Слабак. Только и умеет, что зубы скалить да вышучиваться.

— Не болтай попусту, — оборвала Маргарита Веста. — Ты хоть знаешь, каково ему теперь? Если тебе прививаться не надо, так нечего насмехаться. Или я сейчас посмеюсь, вспомню, как ты к Шепелевой на крещение ходил.

— Так, может, он тоже сплоховал? — огрызнулся Ромашкин. — Домой побежал подмываться. Посмотрим, как он нынешнюю работку перенесет. По-любому, размазня твой подопечный, Марго.

— Языком болтай, да прикусывать не забывай, — ответила Маргарита. — А ну как не на камень твои семечки сыплются, а в землю? Мы тут все в одной упряжке пока.

— В упряжке-то одной, да только кто-то тянет, а кто-то на упряжи висит, — пробурчал Ромашкин. — Да ну его. Один черт — раньше чем через пару часов не очухается. А то и того больше.

Дорожкин, чувствуя, как колыхание уазика по ухабам сливается с пробирающей его дрожью, медленно, преодолевая тяжесть и жар, повернул голову, с трудом открыл глаза и прошептал или прокричал отчего-то побледневшему Ромашкину:

— Может, и размазня, но чем раствор жиже, тем вернее схватывает.

— Не скажи, — не согласился Кашин, а Маргарита вдруг зашлась в хохоте, и Дорожкин начал понемногу выползать и из жара, и из лихорадки. Через полчаса, когда едва заметный проселок вился в непроглядном ельнике, у Дорожкина дрожали только колени да саднило в груди.

— Ну вот. — Кашин заглушил мотор и выпрыгнул наружу. — Теперь можно и расслабиться, пока не стемнело.

— Не стоит расслабляться, — хлопнула дверью Маргарита, и Дорожкин вслед за оживившимся Ромашкиным вылез из салона.

Кашин выпустил из «собачника» околоточных, Дорожкин кивнул знакомцам, но здороваться не стал, тем более что и подопечные Кашина не изъявили особого желания брататься. Судя по недовольным рожам, они не только были раздражены ночной службой, но и не испытывали от предстоящей забавы особой радости.

— Не дрейфить! — приободрил околоточных Кашин и выудил из кармана поллитровку. — Маргарита, твоим не предлагаю, знаю, что они и без согрева герои.

— Итожить с утра будем, — отрезала Маргарита и кивнула Дорожкину. — Пошли, познакомлю тебя с Диром. Он здесь царь и бог. Пришлый, из пермских краев, а уж так корни пустил, что и не выкорчуешь.

Дорожкин покосился на Ромашкина, который, скинув брезентуху, сапоги и оставшись в одном трико, прямо под дождем, медленно, крадучись пошел к раскинувшим лапы елям, и двинулся за Маргаритой.

Заимка открылась внезапно. Она не стояла избушкой на поляне, а мостилась в самой гуще ельника. Просто, наклонившись под полог очередной зеленой великанши, Маргарита вдруг распахнула неведомо откуда взявшуюся дверь, и Дорожкин вслед за ней оказался внутри сложенного из замшелых бревен сруба, опорой которому служили все те же еловые стволы, прорастающие по углам внутри сооружения. Крыши у сруба не было, или Дорожкин не смог ее разглядеть в скрещивающихся над головой сучьях, но между еловых лап неожиданно сверкнули солнечные лучи, под ногами зашелестела не хвоя, а упругая зеленая трава, и в лицо пахнуло луговыми цветами и весенней живицей.

— Ну здравствуй, Дир, — поклонилась Маргарита, и Дорожкин, который до этого таращил глаза на траву, на пеньки-стулья, на блестящую медную жаровню на ножках и висевшие на сучьях медные котлы, чашки, ложки и плошки, вдруг разглядел у дальнего ствола человека. Он сидел на таком же пне-стуле и казался высоким даже в сидячем положении, а уж когда встал, то взметнулся над Дорожкиным, да и над Маргаритой на локоть. Лобастая, наголо обритая голова наклонилась вперед, глубоко посаженные глаза прищурились, и подобие улыбки заставило в ответ улыбнуться и Дорожкина. Хотя улыбка далась младшему инспектору нелегко — мало того что ему приходилось смотреть на хозяина лесного логова снизу вверх, так вдобавок на плече у того сидел какой-то зверь и скалил на Дорожкина зубы.

— Кыш, — согнал зверя Дир и неторопливо пояснил: — Куница это моя, ну вроде кошки, всегда на незнакомых шипит. Ты, выходит, новый инспектор, парень?

— Пока еще не выходит, но скоро выйдет, а не выйдет, так уйдет, — заметила Маргарита, едва Дир закончил неторопливое рукопожатие с Дорожкиным. — Что новенького?

— Пошли, — едва ли не со скрипом шевельнулся и наклонился перед низкой для него дверью хозяин лесного жилища. — Видела?

Тут только Дорожкин заметил, что скрывающий снаружи дверь ствол ели покрыт вертикальными бороздами, ободран. Высоко ободран, почти в трех метрах над землей. За дверью заимки Дира вдруг стало холодно, да и сумрак под елями или сгустился, или и был почти непроглядным. Маргарита выудила из кармана фонарик и осветила отметки неведомого чудовища желтым кружком.

— Под стать тебе зверек-то, — заметила Маргарита. — В метр девяносто, а то и все два в лежке будет.

— Необязательно, — покачал головой Дир. — Может быть и ниже. Если толстый. Есть кто на примете?

— На примете много кого, да вот в кого целиться — непонятно, — проворчала Маргарита. — И что ж ты его упустил?

— Не было меня дома, — объяснил Дир. — На болота ходил, голубики хотел туесок набрать. Это он без меня тут отметился. Затем и отмечался, что попугать пытался. Сосунок. Но здоров. Беда может быть, если не окоротим.

Дорожкин вздрогнул, услышав слово «сосунок», вспомнил присказки Марфы и заерзал, закорчился, вытряхивая упавшую за шиворот хвою.

— Поздно окорачивать-то, — негромко бросила Маргарита. — Если бы дело коровой ограничилось да кабанчиком, окоротили бы. У тебя чья собака тут обреталась?

— Так Тамарки-травницы, — поднял кустистые брови Дир. — Она ж за папоротником пошла к Макарихе, за брусникой и прочей надобностью, а там клещ нынче лютует, так и прислала ко мне пса. Я уж измаялся, что ей говорить буду.

— Нет уже Тамарки, — вздохнула Маргарита. — О том пока молчок, а то околоточные Кашина прямо у твоей заимки кучи наложат. Но имей в виду, зверек наш за собачкой к тебе приходил не просто так, а по Тамаркиному запаху. До кучи сковырнул и пса, чтобы под корень.

— Да уж какой это был корень — так, корешок, — нахмурился Дир, и Дорожкин вдруг почувствовал, что хозяин заимки вот теперь, сию секунду, мог бы разорвать неведомого зверя голыми руками, пусть и лохматились полосы еловой коры на высоте трех метров. — Значит, окорачивать поздно? Но так он же не сам по себе вызверился? Не из норки выполз? Кто пакостит-то, Марго, не удумала? Кто его завел-то? Марк что говорит?

— Марк по старому делу не разгребется никак, — покосилась на Дорожкина Маргарита. — Не волнуйся, привезет тебе и аккумулятор, и книжек накачает. Все, что ты любишь. О том, кто завел, говорить будем, как завод рассмотрим. А теперь давай-ка займемся делом. Сегодня будем брать. Я так поняла, нычку свою зверь уже прикончил?

— Вчера еще, — кивнул Дир. — Одни кости остались. Я слышал, ночью он на край деревни выходил, да не обломилось там ему ничего.

— Не обломилось, — двинулась к машине Маргарита. — Шепелева товарок в оборот взяла, отбили деревеньку. Отпугнули зверя. За речку он не пойдет, пока не подранок, а деревню еще пару дней Марфа продержит. Жаль, Адольфыч запретил ей своего пса с цепи спускать. Так что будем действовать по старинке. Ромашкин сейчас кабанчика возьмет, нарежет спиральку кровью километров в пять диаметром да заложит тушу в Волчьем овраге. Там и будем ждать зверя. С лежки он поднимется в полночь, на месте будет в час, ну в два.

— Значит, от меня звериный отворот на несмышленышей, — Дир подмигнул Дорожкину, — да утренний отмор, чтобы глаза не слиплись?

— Это уж как водится, — задумалась Маргарита. — Однако и без твоей помощи не обойдемся. Мало ли, здоров уж больно, вдруг мои пули его не возьмут? Сам знаешь, подранку что отворот, что наговор. У Кашина-то хороший калибр, да начинка стандартная.

— Хорошо, — спокойно сказал Дир, шагнул вперед, поднял над головой еловую лапу и добавил, махнув рукой Кашину, что раскинул на капоте уазика газетку с бутылкой и закуской: — Если что, я ему голову откручу за Тамарку. Ну что, Николай Сергеевич? Опять паленкой заливаешься? Нешто тебя фирменная не пробирает?..

Ромашкин вышел из леса уже перед сумерками. Козырнул Кашину, подмигнул горящим пьяным глазом Дорожкину и начал натягивать спрятанную в машине одежду.

— Надеюсь, на приманку что-то осталось? — прищурилась Маргарита.

— Думаю, что половины туши хватит, — довольно рыгнул Ромашкин. — Хорошего кабанчика завалил. Правда, задок я уговорил, но требуха вся на месте. Сделал все в лучшем виде, устроил схрон, приметил место для стрелка, отход, спиральку завернул на два кольца. Что еще надо? Вы-то готовы?

— Готовы, — пробормотала Маргарита, посмотрев на пошатывающихся околоточных. — Дир должен уже подходить к Волчьему оврагу, все проверит и будет ждать нас там.

— На поражение? — вдруг как-то странно то ли прищурился, то ли оскалился Ромашкин.

— Был бы здесь Марк — взяли бы живым. — Маргарита сдвинула кобуру на живот, сорвала клапан, вытащила небольшой револьвер с блеснувшими на деревянных вставках в рукояти золотыми медальонами, откинула в сторону барабан, прищурилась. — А так рисковать не будем.

— Не будем, — подошел Кашин с карабином на плече. — Марго! А что, Марк до сих пор не списал этот детективный кольт с золотыми жеребятами?^[10] Да он скоро развалится у тебя в руке!

— Он еще тебя переживет, — спрятала оружие в кобуру Маргарита. — Несмотря на то что у тебя на плече его младший брат. Девяносто процентов успеха в стрелке, так что не обольщайся, коммандос. Ладно, двинулись. До темноты от силы часа полтора, а нам еще два километра по буеракам пробираться, да и на месте надо все по-умному устроить.

— Не сомневайся, Дир устроит все в лучшем виде, — расправил плечи Ромашкин. — Хотя если по уму, ходу-то здесь десять минут.

— Ты хочешь, чтобы и мы на четыре кости встали? — расхохотался Кашин, но Ромашкин только фыркнул и первым раздвинул руками густой ельник.

Идти пришлось около получаса. Дорожкин смотрел на ладную фигуру Маргариты, очарование которой не могла скрыть даже грубая одежда, и думал о том, как живется такой женщине в одиночестве? Правда, с чего он взял, что Маргарита живет в одиночестве? Потому что она сказала о себе, что она одинока? Сейчас одинока, а раньше? Дорожкин попытался представить ее возможного мужа. По всему выходило, что личностью он должен был быть выдающейся. Одно дело согреваться возле жаркого огня, совсем другое — самому оказаться в пламени. Хотя кто он такой, чтобы судить о чужой жизни? Своей-то так и не получилось устроить. Двадцать восемь лет, скоро двадцать девять, а он идет на ночь глядя в странной компании на охоту за еще более странным, если не сказать опасным зверем, да еще при этом не имеет ни оружия, ни малейшего понятия о том, что ему предстоит делать. Чего было хорошего в его жизни после того, как несколько лет назад он вылез на Казанском вокзале из рязанской электрички? Нет, кое-что хорошее было, конечно, вот Машка была хорошей. Она и теперь оставалась хорошей. Просто ошиблась. Приняла веселого парня и трудягу Дорожкина за надежного и удачливого добывальщика благ и обеспечителя достатка. Может быть, так оно и вышло бы, имейся для обеспечения достатка у Дорожкина какой-никакой специальный талант. А симпатия была у нее к Дорожкину, была, еще бы, поначалу даже словно искры летели. А вот у него? Тоже была. Если бы прирос, так бы и тянул из девчонки соки. Или она из него. Отчего же развалилось-то у них все?

— Пришли. — Маргарита остановила процессию на взгорке, за которым начинался поднявшийся после давнего пожара подлесок, и показала на уходящий в бурелом овраг: — Вот он. Где след?

— С той стороны, — оскалил зубы Ромашкин. — С этой стороны даже я ноги переломаю. Но стрелять надо только отсюда, здесь ближе всего. А на выходе встанет Дир. Его зверь не почует, пройдет, Дир ловушку и захлопнет.

— А склоны? — спросила Маргарита.

— По склонам наиболее вероятны четыре пути, — прищурился Ромашкин. — Ну то есть я бы, в зависимости от опасности, ломанулся бы по одному из четырех подъемов. Если бы обратная дорога оказалась занята. Ну там мы поставим околоточных, Дорожкина и Кашина. Опасность минимальна, чего им.

— Я тебе поставлю! — икнул Кашин. — Ты что, майора в загонщики поставить хочешь?

— Николай Сергеевич, — Маргарита стерла с лица гримасу брезгливости, — никаких загонщиков. Твоя убойная мощь так по главному калибру и пройдет. Встанешь здесь, у буераков, но стрелять будешь только после меня.

— Марго, — поморщился Ромашкин.

— Цыц! — повысила голос Маргарита. — Через полчаса тут и в десяти метрах ничего не увидишь. Потом будем спорить. Дир где?

— Здесь я, здесь.

Только что никого не было среди почти донага облетевших березок, и вот он. Стоит, блестит лысиной да ухмылку прячет. На плече охапка каких-то жердей, в другой руке пук пожухлой травы.

— Вот… — Дир протянул траву Маргарите. — Этим надо натереть подошвы, чтобы тут карусель ароматов не устраивать. Давайте быстрее, потом всех расставлю, отворот дам, да и отмор принять надо, тем более что кое-кто уже спички под веки мостит.

— Да ни в жизнь, — встрепенулся Кашин. — Мои молодцы и не такое видели. Все-таки на земле работают.

— Ага, — ухмыльнулся Дир. — Камень топчут.

Дорожкина Дир ставил в последнюю очередь. Сначала пристроил над крутым склоном околоточных, потом возился в буреломе с Кашиным, заставив того бурчать и возмущаться какими-то обстоятельствами майорского существования. Затем поставил Маргариту и поманил к себе пальцем Дорожкина.

— Ты последний, — подмигнул Дир младшему инспектору.

— А Ромашкин? — оглянулся Дорожкин на развалившегося на куче листвы Веста.

— Ромашкин свою работу уже сделал, сейчас на заимку его отправлю, — объяснил Дир. — Он нам теперь не помощник. Ворон ворону глаз не выклюет.

— Так мы на птиц охотиться будем? — сдвинул брови Дорожкин, пытаясь скрыть вновь начинающую пробивать его дрожь.

— Нет, — удивился Дир. — Но ворон, кстати, птица тоже с характером. Смотри. Встанешь здесь. — Он показал на раздваивающийся на высоте метра от земли ствол липы. — Видишь колоду на дне оврага, у бурелома? Ну пятно темное? Там туша. Тут ведь как. Зверь пойдет мимо меня с самого начала оврага. Я бы его на подходе взял, но он очень быстр. А с учетом что свежий, так еще и глуп. Не по уму, по глупости вывернется. Но когда его припечет, он по-любому как зверь дышать будет. Тут уж на глупость рассчитывать не придется. Знаешь, что это значит?

— Нет, — затаил дыхание Дорожкин.

— Это значит, что он на тебя пойдет, парень, — сдвинул брови Дир, закряхтел, присел на раздвоенную липу, но все равно остался выше Дорожкина. — Ты уж не обессудь, но, кроме тебя, сюда ставить некого. Я ведь и отворотом тебя мазать не буду, но ты не волнуйся, я, конечно, не такой шустрый, как он, но буду здесь же секунд через пять, а то и раньше. Но ты справишься.

— Вы уверены? — хрипло спросил Дорожкин. — Как все пройдет?

— Да просто, — махнул ручищей Дир. — Зверь подойдет к туше. Маргарита в темноте видит прилично, стреляет без промаха. Она как раз над буреломом засела, но с этой стороны, на склоне. От тебя метров тридцать. Да ее видно пока еще. Вон. Так вот, зверь подойдет к туше. Как только примется за еду, а он, по моим прикидкам, очень голодным будет, она его подстрелит. Не знаю, положит ли сразу или нет, но попадет — это точно. А уж если попадет, то будет такая штука, ну заискрится он, что ли. Увидишь. Тут вступит Кашин. Уж в светящуюся мишень хоть одну пулю майор положить должен. Если попадет в голову, зверь, считай, готов. В ногу — тоже хорошо. К тому же не забывай, что и у Маргариты в барабане не один патрон.

— Я не забываю, — кивнул Дорожкин.

— Вот, — смешно подмигнул Дорожкину сразу двумя глазами Дир. — Но если даже случится невозможное и никто в него не попадет, он может рвануться обратно, на тропу, по которой вошел в овраг.

— Это вряд ли, — понял Дорожкин. — На меня он пойдет.

— Вот, — обрадовался Дир. — Ты все уяснил. Одной дорогой такой зверь не ходит. Не ходит, когда за него не разум, а инстинкты работают. Так вот, на Марго не пойдет, там склон слишком крут, на Кашина не пойдет, застрянет. Тот берег тоже не очень, да и на пареньков тех я и отворота не пожалел, да и обделаются они, скорее всего, от страха или побегут, а шум это еще лучше отворота. А вот ты не побежишь.

— Не побегу, — кивнул Дорожкин — и вдруг понял, что если бежать, то только теперь и ни минутой позже.

— Молодец, — кивнул Дир и протянул ему жердину, вырезанную из молодой ели, с заостренной вершиной, острым комлем и розеткой ветвей в локте пониже вершинки. — Это твое спасение. Смотри. Подниматься он будет вот так. Деться ему некуда. Локоть вправо, локоть влево — терн. Здесь ручей в овраг сбегал, вот и промыл дорожку. Если что, упираешь комель вот сюда, в корни липы, а верхушку опускаешь и придерживаешь. Никаких усилий, он сам на вершинку наскочит, почует твою плоть, рванется вперед и наскочит. А вот эти веточки его дальше-то и не пустят. А там уж и я подберусь, и у Маргариты не заржавеет. Но случиться этого не должно.

— Не должно, — повторил Дорожкин. — А отмор? Ну чтобы не уснуть?

— А тебе не нужно, — серьезно сказал Дир, шагнул было вниз по склону, но вдруг остановился, сунул руку за пазуху, выудил оттуда читалку. — Видал?

— Отличный аппарат, — кивнул Дорожкин. — «Сонька» пятьсот пятая. У меня такая же была. Жаль, сломал. Не новая, но по мне, так лучшая.

— С этим я согласен, — расплылся в улыбке Дир. — Только батарея плохо заряд что-то стала держать. А подзарядить — только в городе. А если на заимке, надо бензоагрегат запускать, а от него и вонь, и грохот. Заказал Марку, но когда он еще из столицы вернется, да еще и забудет. Ты там, если что, выручишь?

— Конечно, — пожал плечами Дорожкин. — Жив буду — не забуду.

— Это я тебе гарантирую, — махнул ручищей Дир. — И вот еще. На телеграфе интернетчик уже месяц хворает, а эта… — Дир запнулся, — неразумная женщина, телеграфистка, без него не пускает в Сеть. А у меня книжки на исходе. У тебя ничего нет?

— Да есть вроде, — сдвинул брови Дорожкин. — В ноуте есть библиотечка. Но классики мало, фантастика в основном.

— Вот! — поднял палец Дир и уже почти в полной темноте зашептал: — Если выручишь, с меня магарыч. Ты не представляешь, какая тоска одному в лесу, да еще без чтива. Нет, летом тут бывает народишко, но к зиме, словно дустом посыпано, никого…

Дир не знал, кто такой Дорожкин, а недавно испеченный младший инспектор не успел объяснить добродушному здоровяку, что если что-то может пойти не так, то пойдет обязательно. И пусть вины в этом Дорожкина не будет, но все это самое «не так» пойдет именно в его сторону и пробежится именно по его голове. Зверь появился, едва миновала полночь. Дорожкин не увидел его, даже тени не разглядел, просто почувствовал ужас, который забурлил и в мгновение наполнил Волчий овраг до краев. И тут прогремел выстрел из карабина. Или Кашин разглядел что под пасмурным ночным небом, или нервы у майора не выдержали, но из-за бурелома ударил сноп огня, а в следующую секунду Дорожкин увидел летящую вверх по склону гигантскую черную тень и опустил приготовленную жердину. Удар был страшным. С хрустом переломились веточки, оставленные для задержания зверя, уши Дорожкина заложило от истошного воя, нос забило непереносимой вонью, выгнулся, заскрипел сам ствол, переломился под страшной тяжестью — и внезапный удар отшвырнул Дорожкина на ту самую кучу листвы, на которой еще недавно нежился Ромашкин. Все остальное младший инспектор видел так, словно смотрел мутный ютубовский ролик на своем ноуте. Защелкали выстрелы из револьвера. Черная воющая тень заискрилась светом, оделась огненным контуром, а потом над нею поднялась фигура Дира, и вой оборвался.

— Вам здесь не рады, — услышал Дорожкин неожиданно спокойный голос хозяина леса.

— Кто там? — через мгновение послышался со дна оврага злой голос Кашина. — Черт. Чуть ноги не переломал. Кто там?

— Кто, кто, — заворчал Дир. — Подожди, торопыга полицейская. Надо увериться, что не оживет. Мигалкин это.

— Какой Мигалкин? — закричал, чертыхаясь, Кашин.

— Тот самый, — рявкнул Дир. — Интернетчик. Как есть обормот. Вот ведь и вроде не шибко большой был, а разожрался за неделю. Иди околоточных своих собирай, майор. Дезодорант-то есть с собой? Где молодой?

— Где Дорожкин? — послышался обеспокоенный голос Маргариты.

— Я здесь, — постарался бодро ответить Дорожкин, но едва подал голос.

— Ты в порядке? — двинулась к нему Маргарита.

— В порядке, — прохрипел Дорожкин и опустил руку на что-то жидкое на животе. — Только мокрый весь.

Глава 9 Бред и велосипед

Бредил Дорожкин недолго, всего, судя по запомнившимся ему сменам дня и ночи, суток трое. Причем бредил не постоянно, потому как череда кошмаров, в которых то в родной деревне, то в московской съемной квартире, то в участке, то в каком-то лесу его окружали и рвали на части неразличимые тени, не была бесконечной. Время от времени он открывал глаза и почти ясно видел или незнакомого врача в белом халате, или Марфу с трехлитровой банкой молока, или смешно выглядевшего в синем джинсовом костюме Дира, который сидел за больничным столом, упершись взглядом в электронную читалку, или золотозубого с сияющим металликом роскошным велосипедом, или Кашина с бутылкой водки, или Фим Фимыча со стаканчиком загоруйковки, или брата золотозубого в черном костюме с рулеткой, или Ромашкина, гонящего прочь гробовщика, или опять Дира.

— Я, конечно, не повар, — бормотал, поглаживая поблескивающую голову Дир, — но если у тебя в холодильнике есть лучок, чесночок, помидорки, свинина, маслице, да что угодно, то ты уже на коне. А у тебя-то всего этого в достатке. Я уж наведался, прости, без твоего разрешения, но уж больно хотелось до книжек в твоем ноуте добраться. Но не думай, все под контролем Фим Фимыча, он за каждым моим шагом следил и лично дверь за нами запер. Ничего, скоро ты опять сам хозяйствовать будешь. Завтра по-любому тебя домой отправим. Доктор сказал, что так спящего и повезут. Оно и к лучшему. А я к твоему приходу что-нибудь сварганю. Главное, есть из чего. Я заглянул в холодильник-то. Узнаю руку Фим Фимыча, он запас составлял, поверь моему слову. Гурман. Но дело ведь не только в продуктах. Хорошая посуда тоже важна. Сковорода, конечно, должна быть чугунной, но на крайний случай сойдет и антипригарная. Первым делом надо почистить лук…

— Дир, — шептал Дорожкин, — у меня живот тянет. Я есть очень хочу, но пока не могу.

— Еще бы у тебя живот не тянуло, — удивлялся Дир. — Тебя же вскрыли, как консерву. Аж кишки в штаны вывалились. Но я-то там не зря был рядом. Кишки собрали, травки нужные приложили — и в больницу. А уж там есть хирурги, есть. Так заштопали, точно ботиночек зашнуровали, а шнуровки-то и не видать. Задал ты им задачку. Да не тем, как тебя вытащить, а тем, как бы ты с привязи не сорвался. Ведь вроде бы обычный, можно сказать, парень, без взбрыков и подсосов, а заживает на тебе все как на собаке. Я бы даже сказал, как на ящерице. Но ты не волнуйся, я не в смысле регенерации. Ничего тебе не отрывали, только пузо заштопали, все, что надо, внутрь вложили и лишнего ничего внутри не оставили. А уж то, что тебя на третий день домой воротить хотят, толкуй в свою пользу. Если бы тебе успокоительного не вкачали, ты б уже как козленок прыгал. Тут и начальство уже побывало, сам Адольфыч заглядывал, оставил тебе премиальные, в верхнем ящике стола, сто тысяч рублев, бумажка к бумажке, в банковской упаковке. Ты уж прости, я это дело все в отдельный пакетик заныкал, да еще скотчем прихватил, пропасть не должно. Адольфыч хороший мужик местами. Обещал тебе и прочие послабления, оплатил Саньку, который по моторным делам, ремонт твоего велика, только просил передать, чтобы в городе ты об этом Мигалкине особо не болтал, тем более что они уж другого интернетчика из Москвы выписали, да не одного, а с женой. Она будет в ремеслухе литературу вести, а он, значит, на почте заправлять, потом опять же компьютерный класс собирается наладить в школе нашей, обещался за информатику взяться. Адольфыч для детишек никаких денег не жалеет.

— Дир, — шептал через силу Дорожкин, — а ты сам-то кто?

— Как кто? — таращил глаза Дир и, перед тем как снова кануть в месиво теней, пожимал плечами. — Дир и есть Дир. Директор леса. По жизни. А по профессии, или, я бы так сказал, по призванию, по роду, — леший, лешак, называй как хочешь.

— Дир, — почти уже во мглу спрашивал Дорожкин, — а вот у тебя дома круглый год тепло как летом? Травка там, солнце.

— Конечно, — отвечал Дир. — Это легко устроить. Лето просто накопить надо. Выходишь на солнце и копишь. Если бережливо к нему, зря не проматывать, то на всю зиму хватит. А если так-сяк, не всякий раз и до нового года достанет.

— А как же дождик? — не понимал Дорожкин. — У тебя же там крыши-то нет?

— Ну нет крыши, — уныло соглашался Дир. — Понимаешь, какое дело. Крышу накопить невозможно, да и вырастить ее проблемно. Ее крыть надо, иначе никак. Зато у меня зонтик есть. Да и что там летний дождик — в радость. Это я осенью лысый, видел бы ты, какие у меня кудри к июню пробьются.

— Увижу еще, — бормотал Дорожкин и снова проваливался в вязкую темноту.

Окончательно Дорожкин пришел в себя уже дома. Потянулся, почувствовал напряжение в животе, не открывая глаз, сунул под одеяло руку, удивился отсутствию бинтов, провел ладонью по коже и не нащупал шва. Сбросил одеяло, сел, уставился на чистый живот, на котором всего-то и было что полоса розовой, молодой кожи, и вздрогнул, когда услышал низкий хохоток.

— Удивлены, молодой человек? Признаться, что и мы тоже удивлены. Вы же, так сказать, обычный человек, а тут ведь…

На одном из антикварных стульев Дорожкина сидел полный мужчина в белом халате и натирал тряпочкой стекла очков.

— Нечаев Владимир Игнатьевич, — прогудел он неторопливо, надевая очки и взъерошивая над широким лбом черные с сединой кудряшки. — Глава больницы, ну и терапевт, и хирург в одном круглом лице и круглом теле. К вашим услугам — ваш лечащий врач. Только вы не думайте, что я тут из-за излишнего служебного рвения или в связи с необходимостью какого-то контроля за вашим состоянием. Меня Дир, знакомец мой, просил тут поздравить вас с пробуждением. Он там соорудил для вас настоящий плов, но у него ж служба, лес, а вы тут в последние сутки разоспались крепким здоровым сном, короче, просил кланяться. Встретить вас, так сказать, на пороге из обморочного состояния в дневное, хотя вы бы и без меня справились. Вы, молодой человек, сейчас как новенький. Хоть призывай вас снова на военную службу. Вы же отслужили уже?

— Отслужил, — кивнул, хлопая глазами, Дорожкин.

— Молодец, — улыбнулся доктор. — Не в смысле какой-то доблести, а по факту. Вернулся живым-здоровым, уже хорошо. На вас и раньше все так заживало?

— Владимир… — поморщился Дорожкин.

— Игнатьевич, — подсказал доктор.

— Владимир Игнатьевич, а где шов? — провел рукой по животу Дорожкин. — Ну зажило, понятно, но тут же ничего нет?

— Как раз все есть, — снова хохотнул доктор. — Кишочка к кишочке, а вот шва нет. Так его и не должно было быть, медицина, дорогой мой, кое-что может, тем более с нашими возможностями, но заживление прошло ненормально быстро. Так что вы теперь, кроме всего прочего, еще и объект изучения и даже, честно сказать, любопытства. Такой организм!

— Обычный организм, — пробурчал Дорожкин. — Все детство с простудами, даром что деревенский. Два раза воспаление легких, каждая весна — фурункулез. Бронхит хронический… был или есть. Да нет у меня никакого особенного здоровья. Вот месяц назад разбил нос, так две недели, извините, высморкаться без гримасы не мог.

— Интересно, — задумался доктор. — Впрочем, как я предполагаю, порой особые способности организма проявляют себя именно в нестандартных ситуациях. Ну ладно, на этом считаю свои обязательства перед Диром выполненными, если что — заглядывайте. Впрочем, вы и так заглянете, у нас теперь беспокойство одно, этот самый Мигалкин-то как раз у нас наблюдался. У доктора Дубровской. Ну по линии гнойной ангины месяц, считай, хворал, что уже странно для нашего контингента, то одно осложнение, то другое, вроде пошел на поправку, неделю назад выпросился на амбулаторное, а там вот как получилось.

— Владимир Игнатьевич… — Дорожкин остановил доктора уже в дверях комнаты. — Скажите мне, это все было на самом деле?

— Конечно, голубчик, — закивал доктор. — Потроха зверь вам не повредил, врать не буду, но брюшную стенку разворотил. И ведь что любопытно: Ромашкин, конечно, привил вас от соответствующего риска, но вакцина вам не понадобилась. Антитела мы в вашей крови не обнаружили. То есть зараза, которую занес вам в кровь Мигалкин в своем, так сказать, зверином обличье, просто-напросто попала в среду, в которой существовать не могла.

— Я не об этом, — мотнул головой Дорожкин. — Я о звере, о Фим Фимыче, о Дире, о Никодимыче, о Шепелевой, о Ромашкине, наконец. Это все на самом деле или карнавал? Ну лешие, домовые, банные, овинные? Оборотни, если я правильно понял, ведьмы? Кто еще? Это все на самом деле?

— А как вам угодно, так и считайте, — медленно произнес доктор и захлопнул за собой дверь.

Бесполезный в Кузьминске мобильник исправно показывал дату и время.

— Среда, шестое октября, — пробормотал Дорожкин, отсчитал на пальцах воскресенье, понедельник и вторник, еще раз недоверчиво провел по животу и отправился в кухню. Плов был закутан в пару полотенец, поэтому остыть не успел и на поднятие крышки ответил залпом соблазнительного аромата. Дорожкин вернул крышку на место и побежал в ванную, всерьез опасаясь на ходу захлебнуться слюной. Слюной он не захлебнулся и уже через полчаса блаженно остывал после горячего душа и поглощал солидную порцию плова, с тревогой прислушиваясь, как поведут себя после пережитого его потроха. На первой стадии пищеварительного процесса потроха не подвели, поэтому, решив, что ему таки положен за испорченную субботу отгул, Дорожкин решил заняться наведением порядка в собственном жилище, а заодно и размяться, особо не напрягая пострадавшую во время охоты часть туловища. За какой-то час он смахнул во всех доступных местах пыль, вооружился найденной в кладовке шваброй и заставил пол блестеть по-настоящему, после чего закинул в стиральную машину упакованную в наволочку со штампом кузьминской больницы не слишком старательно отстиранную одежду. Разбирая ее, он удивился, обнаружив в отдельном пакете не только деньги, оставшиеся от его зарплаты, перемотанную скотчем пачку купюр от Адольфыча, ключи и собственное удостоверение, но и три пустых маковых коробочки от Никодимыча. Разодранные в клочья ветровку и рубаху пришлось выбросить в ведро, похоже, подобная участь постигла несколькими днями раньше и брезентуху. Почувствовав, что лоб пробила испарина, Дорожкин подтянул к кровати сумки, разобранные за месяц пребывания в Кузьминске лишь на четверть, и взялся за ревизию нажитого в Москве имущества.

Одежда выглядела аккуратно, но уложена была рукой самого Дорожкина. Фим Фимыч, похоже, совал ее в сумки так, как она и занимала места на полках платяного шкафа на последней съемной квартире. Зато все прочее карлик, не мудрствуя лукаво, просто ссыпал в полиэтиленовые пакеты. Теперь все это барахло Дорожкину предстояло перебирать. Он расставлял на столешнице комода какие-то свечи, неведомо как прилипшие к холостяцкому быту Дорожкина непонятные фарфоровые фигурки, любимую чашку, детскую игрушку, пачки фоток, флешки с забытым содержимым, диски, еще что-то, но мысли его текли куда-то далеко-далеко. Нет, Дорожкин пока еще не думал о забытом светлом, хотя не только разглядел, но и потрогал затянутое узлами полотенце на беговой дорожке. Не думал о колючем и больном, пусть и связал в голове быстроту собственного выздоровления в кузьминской больнице и ту странную отметину на груди, которая уже не раз напоминала о себе. Он думал о последних словах доктора. «Как вам угодно, так и считайте».

— Даладно, — наконец тряхнул головой Дорожкин, когда понял, что все его размышления сводятся все к той же к ущербной формуле «Этого не может быть, потому что не может быть». — Считать я и в самом деле могу как угодно, ну так реальность-то от моего подсчета не изменится? Что тут происходит на самом деле? И как это может повлиять на меня?

«Уже повлияло», — пришла в голову очевидная мысль. Поежившись, Дорожкин ущипнул себя за живот, подумал, что вот уж действительно прав был Адольфыч, говоря, что предстоящий ему кусок жизни в Кузьминске должен быть очень интересным, и достал со дна последней сумки аккуратно свернутую теплую замшевую куртку, которую не надевал с весны. На ее левом борту, как раз напротив сердца, прилипла нитка. Дорожкин снял ее, пощупал ткань и подошел к окну. Куртка была разорвана на груди и зашита, но зашита так аккуратно, ниточка к ниточке, что, если бы не случайное внимание и не ощущение на пальцах, Дорожкин бы и не заметил починки. А между тем зачиненная дыра была размером сантиметров в пять, к тому же имела рваные края. Над курткой поработала не просто рукодельница, а искусница швейного ремесла.

— Или искусник, — пробормотал Дорожкин.

Изнутри на атласной подкладке шов был заметнее, но тем аккуратнее выглядели стежки. Короткий, сантиметра в два, шов имелся и на спине.

Еще не вполне понимая, что он делает, Дорожкин вдохнул запах чистой ткани, пощупал карманы, надеясь неизвестно на что. Разве только на то, что сдал тогда спьяну куртку в ремонт и чистку, квитанция же должна быть в кармане, но ничего не нашел и сунул руки в рукава. Отверстие в куртке и почти неощущаемое теперь колючее и больное на груди совпали. Дорожкин распахнул стенной шкаф, покрутился минуту перед зеркалом и понял, что и отверстие на спине совпадает с колючим и больным.

— Ну и что? — спросил Дорожкин собственное отражение — Не хочешь же ты сказать, что полгода назад тебя напоили, проткнули насквозь какой-то острой штукой, залечили, а потом, на всякий случай, зашили тебе куртку? Рубашку, кстати, выбросили. Вот я, дурак, искал теплую ковбойку. А что? Ходил бы сейчас, как Кашин, только без погон.

Нет, что-то не складывалось. Весь предыдущий опыт подсказывал Дорожкину, что объяснение должно быть простым и очевидным. Проткнуться насквозь Дорожкин не мог хотя бы потому, что на Рязанском проспекте никакого Дира не было, и приложить какую-то там травку к его проткнутой тушке никто бы не смог. Да и не помогла бы травка пронзенному моторчику. Скорее, он и в самом деле либо выпил какой-нибудь дряни (на этом месте рассуждений Дорожкин с сомнением скривился) или просто попал в какую-то передрягу, мало ли что могли брызнуть в лицо окраинные гопники, хорошо хоть ножом не пырнули или по голове не ударили. Украсть они ничего не украли, может, спугнул кто, но в грудь ему саданули. А потом в спину. Или он сам ударился обо что-то грудью, порвал куртку, рассадил кожу, отшатнулся и наткнулся, абсолютно случайно наткнулся на какую-то железку, которая оказалась точно напротив раны на груди.

— Ага, — начал расстегивать куртку Дорожкин. — А потом какая-то супербелошвейка подобрала израненного обалдуя, отвела его домой, залечила, зашила, постирала и высушила его куртку, ушла, захлопнула за собой дверь и не оставила даже записки. Нет, ну если бы это было на Новый год, я хотя бы знал, на кого подумать, а тут…

Что-то блеснуло на рукаве. Дорожкин подошел к окну и снял с коричневой ткани волос. Он отливал золотом, конечно, не был золотым, но светился у северного окна дорожкинской квартиры так, словно отраженный солнечный луч все-таки нашел дорогу в хоромы младшего инспектора.

— Осторожно, господин детектив, — прошептал Дорожкин, пропустил волос, который тут же завился кольцами, между пальцев и сунул его в прозрачный пакетик. — Следствие начинается.

Фим Фимыч встретил появление Дорожкина на лестнице стоя, нацепив по этому случаю невесть откуда взявшуюся офицерскую фуражку и приложив крохотную ладонь к виску. Дорожкин раскланялся с консьержем, скромно потупившись, выслушал уместные и не слишком уместные славословия и собрался уже было к выходу. Но Фим Фимыч спрыгнул с табуретки, которая прибавляла ему роста и солидности, и выкатил из-за стойки сверкающий бронзовым металликом велосипед.

— Держи, дорогой. Санек расстарался как никогда. Еще и какие-то извинения принес. Работает этот шедевр отечественного велопрома от ножного привода, но работает бесшумно и легко. Скоростей всего с десяток, но все рабочие. Справишься. В подсумке визитка мастера, скидка на установку моторчика, но насчет моторчика я тебе не советую. От розетки больше чем на длину удлинителя не отъедешь, а все попытки Санька протянуть по городу электролинии Адольфыч отвергает. И правильно делает.

Фим Фимыч прыснул хохотком, а Дорожкин выкатил действительно сверкающий новее нового велосипед на улицу и тут же его оседлал. Впрочем, и после обзорной экскурсии с Ромашкиным Дорожкин понял, что народная мудрость не лгала: разучиться ездить на велосипеде, равно как и разучиться плавать, было невозможно. Но не на всяком велосипеде езда была способна доставить такое удовольствие. Педали крутились легко, колеса бежали ровно, в лицо ударял прозрачный октябрьский ветерок, развеивая в пространстве последние крохи осеннего тепла, шины шуршали чуть слышно. Мокрые после ночного дождя, облепленные желтыми листьями дома Кузьминска казались смешными, каменные чудики на их стенах — жалкими.

Дорожкин выехал на Советскую площадь, разминулся с маршруткой, подумал, глядя на четыре кафешки, что, пока не доест плов, не пойдет ни в одну из них, и покатил вниз по Октябрьской. У телеграфа он остановился, с некоторым сожалением слез с железного чуда и вошел внутрь, где потратил некоторое время, чтобы придумать разумное объяснение внезапному переводу крупной суммы. Ничего умнее: «Мама, меня премировали за хорошую работу» — ему придумать не удалось. Дорожкин заполнил квитанцию, передал пачку купюр толстой телеграфистке, получил чек и шагнул к стеклу, за которым целый месяц висело объявление, что интернетчик заболел, а теперь маячила какая-то громоздкая фигура.

— О! И ты здесь? — послышался изумленный голос старого знакомого.

Интернетчиком стал График Мещерский.

Глава 10 Причины и обстоятельства

— Ты знаешь, я даже рад тебя видеть, — бухтел Мещерский, вышагивая вслед за Дорожкиным вверх по Октябрьской. — Нет, я понимаю, что народ тут приличный, городок уютный, мне Адольфыч в общем и целом ситуацию с его режимностью прояснил, но некоторая нехватка знакомых рож слегка напрягала.

— Ты же вроде бы с женой сюда перебрался? — поинтересовался Дорожкин, придерживая велосипед рядом и почти физически страдая, что не может запрыгнуть в седло и разогнаться по пустой улице.

— Знаешь уже? — покосился на Дорожкина Мещерский. — Да, с женой. Летом обженился, как раз перед твоим отпуском. Так вышло, Женька, поймешь когда-нибудь. Не в смысле, что вышло так, и потому женился, нет, так вышло в смысле, что повезло. Человек хороший попался. Я ей нужен. Вроде. И она мне нужна. Очень. Понимаешь?

— Да, — отчего-то почувствовал тоску Дорожкин. — Повезло.

— Именно! — обрадовался Мещерский, оглядываясь и качая головой. — Вот уже третий день здесь, а все никак не привыкну. Словно за границей, брусчатка всюду, чисто, дома такие… солидные. Рожи эти каменные на домах. Цены в магазинах, хоть перекупай товарец да волочи в Москву, озолотиться можно.

— Ты как попал-то сюда? — перебил Графика Дорожкин.

— А ты? — заинтересовался График. — Нет, я уже догадался, что я здесь благодаря тебе отчасти. Мне Адольфыч-то сказал, что искали какого-то специалиста, пробивали его по, так сказать, порочащим связям и наткнулись на меня, навели справки, ну и решили, что я им тоже нужен, только я уж голову сломал, кого я там мог опорочить? На тебя бы никогда не подумал. Ты тут кем?

— Да так… — Дорожкин почесал нос. — Кем-то вроде участкового, но по гражданке. Инспектор по всякой ерунде. От городской администрации. Такого как раз и искали. Как я. Чтобы с образованием, но из деревни. Ну менталитет тут такой… провинциальный. Чтобы человек был попроще.

— Да уж, — кивнул Мещерский. — Проще уж некуда. Ты только не обижайся, Дорожкин. Это ж хорошо. Осядешь в хорошем месте. Тут и девчонки красивые есть, ко мне многие забегают, ну там вроде бы в Сети посидеть, а на самом деле похихикать. Жена даже ревновать начала. А я всего-то на почте толком второй день. А у самой-то в ремеслухе местной такие мужички на старших курсах, это мне ревновать надо!

— Ты сам-то как сподобился? — спросил Дорожкин. — С чего это вдруг сюда перебрался?

— Адольфыч уговорил, — хмыкнул Мещерский. — Я же объясняю, что он, наверное, тобой интересовался, выходит, и на меня наткнулся. Ну и оценил, стало быть, достоинства личности.

— Я не об этом, — пробормотал Дорожкин, запирая велосипед у «Норд-веста». — Пошли, угощу обедом. Я о другом. Что тебя заставило Москву оставить?

За столом разговор продолжился не сразу. Мещерский сначала было задумался, начал что-то пережевывать в голове, скашивая тревожный взгляд на Дорожкина, но хозяйка кафе времени на раздумья не оставила, почти сразу принесла и дымящийся борщ с пампушками, и заливное, и баранину в горшочке, и бутылочку массандровского хереса, который, как помнил Дорожкин, График предпочитал на всех корпоративных празднествах. Мещерский взял дело раскупорки в сильные руки, с энтузиазмом накинулся на борщ и вскоре раздобрел, а когда хозяйка выставила в качестве подарка блюдо белых сухариков с кунжутом и чесночком, восторженно закусил губу и показал Дорожкину сразу два больших пальца.

— Это не Кузьминск, Дорожкин, — прошептал он, отпивая золотистого напитка. — Это Эльдорадо! Шамбала! Шангри-Ла! Беловодье!^[11] Ты видел эту Наташу? Ручаюсь, что натуральная блондинка! А формы? Да что Наташа? Тут жрачка — как в лучших ресторанах. А цены, прости, конечно, но цены смешные. Я тут со своей зарплатой вообще могу жену не напрягать на кухне, вот только в кафешках этих и питаться. Нет, надо записаться, что ли, в какую-нибудь секцию, а то вовсе растолстею. Тебе Адольфыч не говорил? Тут на стадионе есть хороший бассейн. Конечно, только двадцать пять метров, зато дорожек не меньше десяти. Жаль только, машину на стоянке пришлось оставить, но так целее будет.

— График, — напомнил Дорожкин, — почему ты здесь?

— Да вот, — сразу поскучнел Мещерский. — Говорят, что беда не ходит одна. Мне еще повезло, что она ходит вместе с удачей, а по первости я думал, что зря у тебя компьютер покупал, решил уж, что заразился от тебя непрухой. Короче, кинули меня все мои клиенты. И потенциальные тоже поисчезали. В полмесяца рассосались. Кого переманили, у кого Сеть вдруг полетела, да так, что на меня всех собак спустили. Кто закрылся. Ну просто канализационное стечение обстоятельств. Не было такого никогда, хотя в экономике сейчас сам знаешь, что творится. А чтобы подвинуть кого, ну там пристроиться к администрации какой-нибудь, ресурс нужен, а я вот сразу как-то без ресурса оказался. Расслабился. Надо было давно лыжню протаптывать в какую-нибудь управу. Черт возьми, Дорожкин, стране все хуже, а чиновникам все побоку. Ну не всем, тем, кто повыше, но все равно. Жируют, как мародеры. Неужели им, чем больше трупов на поляне, тем лучше? Пилят сук… Ну ладно. Не все ж такие. Вот Адольфыч, к примеру. А теперь представь. Я без денег и без работы. Ну сбережения были, но пришлось кое-какие отступные… Короче, скважина. В прихожке штабелем стремительно устаревающая техника. У жены на работе скандал в сентябре месяце, какое-то сокращение штатов. Ага. А о чем они летом думали? Да еще эта смена градоначальника, все на нервах. Все чего-то ждут, просто оцепенение какое-то. За квартиру нечем заплатить. И тут…

Мещерский снова глотнул из бокала.

— И тут появляется маленький мужичок… — подсказал Дорожкин.

— Нет, — отмахнулся Мещерский. — Не было никакого мужичка. Звонок был от Адольфыча. Представился. Сказал, что мэр подмосковного городка. Ну там, что вот рекомендация у него на меня есть от кого-то, я уж забыл, кого он упомянул. Короче, ему нужен компьютерный класс в школе, спросил, не мог бы я его укомплектовать и настроить? А я с ним говорю, смотрю на гору техники, которая на голову в любой момент свалиться может, и понимаю, что вот это и есть мой шанс. Ну вкрутил, естественно, ему цену, а он даже торговаться не стал. Попросил о встрече. Ну познакомил его с женой. Поговорили. Сначала с ним. Потом с ним же вместе с женой. И что ты думаешь, вот мы здесь. А теперь прикинь. Квартиру я свою сдал, это прибыток очень даже немаленький. Весь свой неликвид и твой комп в том числе продал за хорошую цену, ты уж прости, Дорожкин, на такой случай я даже рассчитывать не мог. На устройство компьютерного класса у меня очень хороший договорчик, и дело уже пошло. И аванс получен! Здесь у меня работа не бей лежачего, за которую мне платят столько, что я вообще могу в потолок до пенсии плевать. К тому же и жена учительствует. Часов имеет в неделю меньше десяти, а получает в два раза больше, чем в Москве. И вдобавок ко всему у меня шикарная трехкомнатная квартира, которая мне ничего не стоит, а только, наоборот, постепенно переходит в мою собственность.

— О бесплатном сыре не вспоминал? — прищурился Дорожкин.

— Вспоминал, — кивнул Мещерский. — Только не слишком ли велика мышеловка? На несколько тысяч грызунов. А? Ты подумай об этом, я навел справки. Тут все так живут. Ну может, не все так сладко, но никто особо не напрягается. Это, мой дорогой, называется просто — халява. Я допускаю, что она не вечна, но, пока она есть, ее надо хлебать полной ложкой. Сосать ее надо. А ты думаешь, что наши правители, которые на трубе сидят, по-другому рассуждают?

— Не знаю, — задумался Дорожкин. — Я на трубе не сидел. А так-то халява ведь разная бывает. Если как родник, то ничего. Бьет из земли — пьешь. Перестал бить — к другому роднику идешь. Или колодец роешь. А если эта халява как самолет? Раз, и закончилась на высоте тысяч так в десять метров?

— Так кто ж тебе мешает, пока ты в этом самолете, парашютик себе сообразить? — с жаром зашептал Мещерский. — Да если с умом, тут можно и на аэростат выкроить.

— Ну если только так… — потер живот, в котором было не так уж много места, Дорожкин. — Как тебе город? Я об общем впечатлении. О людях. Странным ничего не показалось?

— Да ну, — махнул рукой Мещерский. — Город как город. Я ж тебе сказал, что почти заграница. Ну так я поездил, насмотрелся, удивить-то меня сложно. Народец слегка такой индифферентный здесь, с ленцой, я бы сказал. Так и я скоро здесь обленюсь. Ночами, правда, звуки какие-то. Ну так надо думать, природа, лес рядом. Мало ли зверья. Да и птицы. Зато воздух какой. Я сам, правда, сплю как убитый, а вот Машка…

— Машка? — переспросил Дорожкин.

В голове все соединилось мгновенно. Сердце в груди замерло и застучало размеренно и больно.

— Так ты что, — поперхнулся Мещерский, — не знал?

— Теперь знаю, — сложил губы в улыбку Дорожкин.

— Ну так это… — Мещерский принялся тереть блестящий подбородок салфеткой. — Ты ж ушел от нее? Или она от тебя. Мне дела до того нет, но она свободная была, а мне нужна. И я ей. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил Дорожкин.

Действительно, стоило ли ему волноваться по этому поводу? Или он не знал, что рано или поздно она одна не останется? Может, и не особая красавица, но глаз-то просто так не отведешь, особенно когда смеется. Одни ямочки на щеках чего стоят. А запах? Какой у нее был запах…

— Прости, — начал подниматься с места Мещерский. — Я сам рассчитаюсь.

— Брось, График, — достал бумажник Дорожкин. — Я же сказал, что угощаю. Тем более что не только тебе повезло, но и мне. Ну может быть, не так, как тебе, но все же. Знаешь, мы сделаем вот так. К тебе же приходят девчонки на телеграф? Повесим там мою фотографию и какой-нибудь текст. Ну типа, что без вредных привычек и чрезмерных запросов. Как?

— Легко, — расплылся в улыбке Мещерский. — Ты знаешь, вот без балды, я тебе за Машку по гроб жизни должен.

— Евгений Константинович? — Хозяйка кафе принесла трубку. — Вас к телефону.

В трубке послышался голос Маргариты:

— Дорожкин? Выздоровел? Почему не на работе? Или у тебя бюллетень на руках имеется? Нет? Тогда прекращай празднование окончания подвигов и двигай ко мне. Я в больнице. Нет, со мной все в порядке. Хочу тебя кое с кем познакомить.

До больницы от кафешки был всего один квартал, но Дорожкин проскочил мимо нее и опомнился только на мосту в деревню. Остановился, посмотрел в мутную осеннюю воду, в которой ничего и никого уже разглядеть не мог, слез с велосипеда и пошел к больнице пешком.

С Машкой отгорело и рассыпалось еще с год назад, Дорожкин и сам теперь не мог объяснить, отчего так вышло, но уж не сомневался в этом. Но что-то внутри у него еще оставалось. Не разочарование, и не обида, и не нежность, то на недостаток, то на избыток которой жаловалась Машка в последний месяц их совместного житья-бытья, а, наверное, что-то такое, что появляется, когда заканчивается и нежность, и любовь, если она, конечно, вообще была. Мать Дорожкина говорила, что у всякого в душе место для любви есть, и пустеть оно не должно, оттого и любится на безрыбье часто тот, кто под руку попадется. И еще как любится. А как не любится никто, все равно место пусто не бывает. Что-то да захлестнет, да заполнит. А что именно, то уж от человека зависит. Кого-то тоска затопит, кого-то печаль, кто-то любовью к ребенку спасается, а кто-то такую ненависть скопит, что уж никакая любовь в нем не приживется. Вот и вопрос, что скопил внутри себя Дорожкин, если любви в нем к Машке нет, а все одно — думает о ней как о родной?

— Дорожкин, — послышался от входа в больницу резкий окрик Маргариты, — ты что, в объезд через Яблоневый мост поехал? Или тебе мотор на велосипед поставить?

Уже в больнице, когда по почти пустому гулкому коридору они миновали регистратуру, в которой дремала какая-то квашнеобразная дама в белом халате, Маргарита протянула ему папку:

— Не оставляй дома. Если припозднился, утром все одно на работу тащи. Фима мне передал ее. Она не должна попадать в чужие руки. Пальчики еще не зудели?

— Да нет вроде. — Дорожкин старался не смотреть на Маргариту, так, не глядя, и папку из ее рук принял. — А Фим Фимыч, значит, не чужой?

— Не чужой, — отрезала Маргарита. — Несколько лет назад был инспектором. На твоем месте, кстати. Так что он твою папку не откроет. Зачем ему на свою голову заботы кликать? Кто открыл, того и забота.

— Когда я к Шепелевой ходил, ее Кашин открывал, — напомнил Дорожкин.

— Кашин вообще пустое место, — фыркнула Маргарита, и Дорожкин в секунду поверил ей, Кашин и вправду пустое место. Узнать бы еще почему? Или пустота в глазах отражала действительное положение дел?

— А кто последним до меня был? — спросил он, глянув на Маргариту искоса, и замер. Она смотрела на него и в самом деле искала его взгляда.

— Зачем тебе? — холодно спросила начальница, продолжая сверлить его глазами.

— Кто знает? — Дорожкин выпрямился и, чувствуя, как грудь вновь начинает жечь колючее и больное, посмотрел на Маргариту в упор. — Может, захочет опытом со мной поделиться?

— Не переживешь ты такой опыт, — почти прошипела, прошелестела, пропела Маргарита и заполнила вдруг собой все. И белый стерильный коридор, и всю больницу, и весь Кузьминск, и всю землю от Полярной звезды и до горизонта, до самых дальних закоулков и улочек, до чащ и пустынь, степей и морей. Заполнила, наклонилась и посмотрела огромными глазищами на маленького, крохотного человечка Дорожкина Евгения двадцати восьми лет, как посмотрел бы оживший сфинкс на сантиметровую пластиковую поделку самого себя. И огромные, жадные губы, которые могли бы высосать из Дорожкина жизнь одним только дыханием, приблизившись, отчетливо различимым беззвучием обожгли младшего инспектора. — Побереги себя, парень. Не то обидно, что в огне мотылек сгорит, а то, что сгорит, до огня не долетев.

— Я, Маргарита Евстратовна, — пролепетал пересохшими губами Дорожкин, вновь оказавшись в больничном коридоре, — мог бы, конечно, обойтись без знакомства с моим предшественником, но не спросить еще кое о чем не могу. Вы на самом деле просто одиноки или разведены? А то, может, с вашим темпераментом… Он жив хоть, муж ваш бывший, или тоже… как мотылек?

Секунду еще Маргарита сверлила Дорожкина взглядом, наверное находя забавным наблюдать, как смешивается в маленьком человеке едва переносимое влечение, которое словно зыбкая плотина на бурной речке, и ужас перед все той же бурностью. Потом рассмеялась и пошла по коридору, бросив через плечо:

— Ну-ну, Дорожкин. Стойкий оловянный солдатик. Имей в виду, олово легко плавится. Будь у меня муж, тут земля бы под его ногами прогибалась. Такого не прикончишь, а другого мне и не надо. А уж что было, да как, да где те косточки, что я выбросила, когда обсосала их, если обсасывала, конечно, не твоего ума дело, Дорожкин. Спишь без кошмаров, радуйся. Ты папку-то не тереби зря. Повторяю: не зудят пальцы — не трогай, а то замучаешься всякую ерунду разгребать, для этого у нас Ромашкин есть. Оттого и папку он с собой таскает. А сейчас у нас дело с тобой помимо папки. Ты сейчас с доктором Дубровской будешь говорить, а я смотреть буду и слушать.

— Экзаменовать меня собираетесь? — спросил Дорожкин.

— Экзаменовать, — кивнула Маргарита. — Но не тебя.

Все-таки больница пустой не была, хотя сомнений у Дорожкина не осталось, что горожане либо не болеют вовсе, либо лечатся у знахарок и ведуний, которых, судя по некоторым соображениям, должно было хватать и в той же деревне. Больных действительно встретить не удалось, но санитарок и даже санитаров или медсестер и медбратов и прочей медродни в больнице обнаружилось изрядное количество. Люди в белых и бледно-голубых костюмах, шурша бахилами, беспрерывно, хотя и медленно, натирали линолеумные полы, замывали крашенные масляной краской стены, двери, полировали стекла и шпингалеты на окнах. И вот это молчаливое и почти бесшумное движение казалось Дорожкину еще более ужасным, чем полное отсутствие в здании больницы пациентов.

— Адольфыч пропагандирует здоровый образ жизни, — бросила через плечо Маргарита. — Стадион, бассейн, все его стараниями. Летом на плотине работает секция гребли. Все условия. Больных в городе мало.

— А стариков нет разве? — удивился Дорожкин.

— Старость бывает разной или не бывает вовсе, — остановилась Маргарита у двери, на которой было написано в столбик «Доктор Дубровская Таисия Павловна. Офтальмолог. Отоларинголог. Психиатр. Невропатолог». — Ну Дорожкин, посмотрим, каков ты в ближнем бою. Нас интересует Мигалкин, но нападать советую с флангов.

— Разрешите?

Дорожкин приоткрыл дверь, сунул в светлый кабинет голову и сразу же столкнулся взглядом с изящной женщиной в белом, которая расположилась за широким, перетекающим столешницей из овала в овал столом. Даже кресла в кабинете были белыми, цветом выделялись только темно-рыжие, почти медные, короткие волосы врача и черный воротник тонкой водолазки, что выглядывал из-под халата. Женщина отложила в сторону книжку с дракончиком на корешке^[12] и сняла аккуратные круглые очки.

— Вы по какому вопросу?

— Мы по служебному. — Дорожкин посторонился, пропуская вперед Маргариту. — Есть у вас время для разговора?

— Времени у меня сколько угодно, — улыбнулась врач. — С нашей загрузкой только дополнительное образование получать. Еще пару лет, и на дверях моего кабинета появится что-нибудь вроде гомеопата или косметолога. Вы ведь Дорожкин Евгений? Уже на ногах? Когда попали к нам, врачи чуть не в очередь выстраивались, чтобы принять участие в операции, но Владимир Игнатьевич все сам…

— Спасибо ему, кстати, — кивнул Дорожкин и расстегнул куртку, кивнув на спутницу. — Это вот Маргарита Евстратовна, старший инспектор.

— Мы знакомы, — сразу подобралась Таисия Павловна и нажала на клавишу селектора. — Вы не будете против, если я подключу главного врача? Он нам не помешает, но мне бы хотелось, чтобы он был в курсе… обстоятельств разговора.

Дорожкин посмотрел на Маргариту, но та словно оцепенела. Откинулась в кресле, сложив руки на груди, и смотрела и не на врача, и не на Дорожкина, и даже не в окно, а куда-то в сторону, будто дремала с открытыми глазами.

— Так каков же предмет разговора? — обратила на себя внимание Таисия Павловна. — Я так понимаю, вас интересует…

— …многое, — закончил за нее фразу Дорожкин и постарался улыбнуться. — Вы уж простите меня, что использую свое, так сказать, служебное положение. Поговорить есть о чем, но не могли бы вы попутно меня проконсультировать?

— Проконсультировать? — с некоторым облегчением рассмеялась врач, сдвинула волосы с висков, и Дорожкин с удивлением разглядел, что, несмотря на очевидные ее лет сорок или того больше, на коже не было заметно даже и следа морщин. — По какому же поводу я могу вас консультировать, Евгений Константинович? Вот уж, думаю, после золотых рук Владимира Игнатьевича мои консультации где-то даже неуместны.

— Но Владимир Игнатьевич ведь терапевт и хирург? — заметил Дорожкин. — А мне бы понадобился скорее психиатр. Ну на крайний случай офтальмолог.

— Это вы о вопросах из разряда «не дурак ли я»? — сузила взгляд Таисия Павловна. — Или «отчего я не могу читать мелкий шрифт на винных бутылках»?

— Шрифт мне пока поддается, — признался Дорожкин, — но зрение интересует тоже. Правда, не в смысле какого-то врожденного дефекта, а в смысле возможного осложнения в психосоматической форме. Ну я как раз о том самом случае — «а не дурак ли я».

— Вопрос сложный. — Таисия Павловна взяла из вазочки и прокатила по ладони простой карандаш. — Вы же, Евгений Константинович, должны понимать, что в слове «дурак» кроется не только медицинский, но и бытовой смысл?

— Должен, — кивнул Дорожкин и улыбнулся. — Так вот между этими двумя смыслами и колеблюсь. Я, конечно, рассчитываю, что ни к какому из них не склонюсь, но уж больно расхожусь с реальностью во взглядах.

— И чем же вам не угодила реальность? — заинтересовалась Таисия Павловна.

— Она мне кажется концентрированно ирреальной, — заговорщицки прошептал Дорожкин, словно и не дремала в соседнем кресле Маргарита. — Я, конечно, человек в городе новый, перед приездом сюда был проинструктирован о некоторых особенностях своего будущего местопребывания, но действительность определенным образом все эти посулы превзошла. Одно дело телекинез, гадание или там предсказание, и совсем другое — вполне себе реальное существование ведьм, домовых и прочей… даже не знаю, как и классифицировать.

— Нечисти, — подсказала Таисия Павловна. — Чего уж стесняться-то? Есть же вполне себе объединяющее понятие — нечисть. Или еще одно — нелюдь. Последнее, правда, несколько неточно, потому как противоречит главному свойству тех существ, классификация которых вызывает у вас затруднения. Основа-то все-таки человек. Именно человек. Не что-то, принявшее облик человека, а человек, обретший ряд новых способностей, свойств, черт, да чего угодно. Или утративший их. Поэтому, скорее, нечисть.

— Вы это мне как психиатр говорите или как офтальмолог? — осторожно поинтересовался Дорожкин.

— Как офтальмолог я вам помочь ничем не смогу, — покачала головой врач. — Ваши глаза — суть окуляр вашего мозга. Если они не замутнены, проблемы в голове. Но с чего вам беспокоиться по этому поводу? Или вы не видите, к примеру, меня?

— Вижу, — задумался Дорожкин. — Но чем дальше, тем больше задумываюсь, все ли я вижу?

— Все видеть не всегда приятно, — улыбнулась Таисия Павловна. — Мне кажется, я понимаю, о чем вы беспокоитесь. Только я вам это не как врач говорю, а как практик обыденного существования. Мы ведь все в какой-то степени практики. Хотя конечно, в Кузьминске эта практика имеет особенности. Отсюда и ваши претензии к зрению. И они понятны. Ведь зрение только одно из чувств, и, когда все остальные чувства сигнализируют о чем-то, что не подтверждается зрением, наступает некоторый диссонанс.

— И наоборот, — вставил Дорожкин.

— И наоборот, — согласилась врач. — Дело в том, что всякое существо, как я полагаю, и не только я, имеет несколько уровней воплощения. Материальность, или вещественность, этих воплощений зависит от силы, от воли существа. Хотя собственно физическая составляющая, она этой воли требует меньше всего. Или, скажем так, не у каждого требует дополнительного волевого усилия. Хотя чуть ослабишь его, и вот уже ваша физическая воплощенность начинает претерпевать ряд искажений. Но полнота бытия ею не исчерпывается. Есть еще и тот уровень, который мы создаем себе сами. Как женщина, которая подбирает наряды, скрадывающие недостатки ее фигуры и подчеркивающие достоинства. Которая наносит на кожу макияж. Прибегает к услугам пластического хирурга. Да возьмите хоть мимикрию в животном мире. Вот он, новый уровень. Это то, какими мы хотим себя показать. Другой вопрос, что он развит не только в качестве производного от физического воплощения, но и ментального. Это все привороты, личины, образы. И тут мы приходим к третьему уровню, а на самом деле к первому. Если есть скорлупа, тело — физическая оболочка. Если есть ментальная проекция, образ самосотворяемый. То есть и образ корневой. Подлинный. Я бы сказала, матричный. То, что определяет все прочее. Вы это хотели разглядеть?

— Вы сейчас о чем? — не понял Дорожкин. — Что я могу разглядеть? Матрицу личности? Это вообще кто-то может разглядеть? Это вообще есть? Нет, я допускаю, что психотип личности запрограммирован в человеке, что он не является полностью, с ноля, созидаемым качеством и может лишь корректироваться тем же воспитанием, условиями жизни, но ведь не хотите же вы сказать, что суть существа заложена в его ментальной основе? Выходит, все прочее — ее производное? А как это стыкуется с вашим же утверждением, что все эти… нечисти есть производные от человеческого существа? Получается, что мутации, если мы говорим о мутациях, диктуются ментальными векторами? Разве изменения не определяются, простите дилетанта, какими-то генными сочетаниями?

— Скажите еще, что характер, то, что вы назвали психотипом, тоже передается с генами, — усмехнулась врач. — Нет, я не говорю, что полнота признаков физического существа не находит отражения в его геноме. Я просто допускаю, что геном сам является отражением, проводником ментальной сущности, простите за тавтологию, каждого существа. Хотя я бы не стала проводить прямую зависимость. Вопрос очень сложный…

— Что же это такое — ваша ментальная сущность? — откинулся в кресле Дорожкин. — Мы ведь о душе говорим?

— О душе нужно молиться, — с веселой укоризной заметила Таисия Павловна. — Сходите к отцу Василию в церковь, он вам доходчивее объяснит. К чему о ней говорить? И уж тем более… пытаться ее разглядеть. Оставьте дефиниции в покое, постарайтесь обратиться к сути. А то так и в самом деле недолго перевоплотиться из здорового молодого мужчины в бытового или, не дай бог, клинического дурака. Знаете, мне кажется, что вы усложняете проблему. Вы видите все, и видите это точно так же, как видят окружающие. Просто вам нужно попытаться верить тому, что видят ваши глаза. Ну а если сомнения все-таки одолевают, поговорить с близкими, с очевидцами. Только осторожно. — Она рассмеялась. — Чтобы сопоставить ощущения. К тому же уверяю вас, видеть все три уровня не дано никому. Разве только…

Таисия Павловна со значением посмотрела на потолок, Дорожкин последовал ее примеру и с серьезным видом поинтересовался:

— Вы хотите сказать, что кабинет Владимира Игнатьевича ровно над вашим кабинетом?

— И он в том числе, — весело кивнула Таисия Павловна. — Но его инструмент — скальпель. Вам он не поможет. Будьте проще. Еще раз напомните себе, что Кузьминск населяют люди со способностями. С необычными способностями. Не все из этих способностей не только объяснены наукой, но и признаны ею. Послушайте совет, не пытайтесь вывести формулу. Рассматривайте каждого, кого видите, как индивидуальность. Неповторимую индивидуальность. И получайте удовольствие. Удовлетворяйте любопытство, наконец. Это же ведь кроме всего прочего и интересно.

— Вы, я смотрю, — Дорожкин кивнул на книжку, — читаете тем не менее фантастику. Даже популярное фэнтези. И о ведьмах, кстати. А могли бы просто сходить в деревню. Вот где фантастика.

— Помилуйте, — воскликнула врач. — Ходила, и не раз. Я и это ваше фэнтези в наших условиях читаю как современную деревенскую прозу.

— А то, что произошло с Мигалкиным, — спросил Дорожкин. — Это как-то вписывается в современную деревенскую прозу? И как бы посмотрела на его заболевание, конечно, если это можно назвать заболеванием, наука?

— То, что произошло с Мигалкиным — это трагедия, — скрестила руки на груди Таисия Павловна. — Наука, конечно, могла бы назвать произошедшее с ним заболеванием, если бы исследовала его. К сожалению, в нашем случае наука занималась воспалением дыхательных путей. Довольно тяжелым вирусным заболеванием. Кстати, Мигалкин был отпущен из больницы на амбулаторное лечение почти здоровым. За неделю до произошедшего. И на все дни его пребывания в больнице у нас имеются не только результаты его обследований, но и анализы крови. Их легко проверить.

— То есть все это время, пока Мигалкин был в больнице, вы были уверены, что он человек? — переспросил Дорожкин.

— А вы-то сами уверены, что вы человек, а не нечисть? — наклонилась вперед Таисия Павловна и с некоторым напряжением, косясь в сторону неподвижной Маргариты, засмеялась. — Я как раз нет. А Мигалкин был обычным человеком. Не слишком умным, белокурым обаятельным парнем, склонным к выпивке и немудрящим развлечениям. На гитаре любил побренчать. Вполне допускаю, что в поисках острых ощущений он мог попасть в какую-то историю, которая привела к тому, к чему привела. Мне его искренне жаль.

— Скажите… — Дорожкин и сам покосился на сохраняющую безмолвие Маргариту. — Ну чисто теоретически, представим, что вы бы не отпустили Мигалкина…

— Сейчас он был бы жив, — отрезала врач. — В нашей больнице он был бы застрахован и от случайностей, и от соблазнов. Вы видели, какой у нас штат? Да наши санитарки тройным кордоном окружали его, когда он здесь лежал. Брать анализы у него вставали в очередь. Это же практика, а практика бесценна.

— Интересно. — Дорожкин сдвинул брови и с каким-то гадливым чувством произнес: — Но что бы вы сказали, нет, я ничего не утверждаю, просто интересуюсь, что бы вы сказали, если бы те анализы тела погибшего, которые серьезные специалисты сейчас исследуют… Я говорю не только о судмедэкспертах, но и о нетрадиционных экспертах, тем более мы тут живем в условиях, когда фэнтези оказывается современной деревенской прозой. Что бы вы сказали, если бы получили заключение о том, что заражен Мигалкин был до того, как покинул стены вашей больницы?

— Я бы рассмеялась автору этого заключения в лицо, — снова скрестила руки на груди врач. — И предъявила бы наши анализы. С подписями и свидетельствами санитаров и лечащих врачей.

— Их тут у вас так много, — пробормотал Дорожкин. — Нет, я не хочу сказать, что у меня есть сомнения в подлинности тех анализов, которые вы подготовили. Пока их нет. Но у вас так много санитаров, и у них так мало работы. Они встают в очередь к больному, чтобы сделать ему анализы. Перепроверяют друг друга. Дублируют. Тем более что парень был молодым, красивым, да и не слишком умным. Я, честно говоря, не сразу понял, почему на одного больного имеется даже не две линейки анализов, конечно, ваша самая главная, но…

Она ли швырнула в Дорожкина белый стол, который оказался довольно тяжелым, или стол сам полетел из-за ее прыжка. Только Дорожкин, который успел закрыться руками, взвыл от боли в локтях и коленях, после чего отлетел к противоположной стене, где счастливо ударился спиной о диван. В кабинете раздалось рычание, выстрелы, и когда Дорожкин выбрался из-под стола, все было кончено. На полу лежала мертвая женщина, ничем не отличимая от Таисии Павловны. Разве только почти вся ее одежда была разодрана по швам, обнажая сильное мускулистое тело, да длинные когти с нелепыми следами маникюра на остриях медленно втягивались в мертвые пальцы.

— У нее не было шансов, — сказала Маргарита, промокая кровь на разодранной на груди коже. — Я слишком близко села, но у нее все равно не было шансов. А ты провокатор, Дорожкин, провокатор. Параллельных анализов-то ведь никаких нет. Хотя думаю, мы в любом случае ничего бы у нее не выведали. Она знала, что не сможет со мной справиться, и все-таки решилась. Владимир Игнатьевич… — Маргарита подошла к селектору. — Мне кажется, что придется провести отбор анализов у всего персонала больницы. Причем специальной комиссией.

— Согласен, — послышался печальный голос Нечаева. — Обдумаем этот вопрос, хотя он стоит шире, в рамках всего города. Кстати, а ваш провокатор, как бы это смешно ни выглядело, оказался прав. Параллельные анализы есть, и именно по той самой причине, о которой он и говорил. Браво. Другой вопрос, что мы не успели их проверить, но законсервировать успели.

— Ну-ну, — хмыкнула Маргарита, отключая селектор.

— Маргарита, — с трудом выговорил Дорожкин, не сводя глаз с лохмотьев кофточки начальницы, сквозь которую была видна почти обнаженная грудь, — а вы уверены, что вам не нужно срочно пройти… вакцинацию?

— Уверена, — ответила Маргарита и добавила, глядя в глаза Дорожкину: — По многим причинам, но в том числе и потому, что не все, что имеется в мире нечисти, является производным от человека. Тебе, кстати, в этот раз повезло. Смотри-ка, и тебя сумела достать.

Дорожкин перевел взгляд на себя. Его рубашка свисала лоскутами, на куртке рядом с местом прошлой починки был выдран клок, но кожа не пострадала.

— Ты отстранился, — сузила взгляд Маргарита. — На сантиметр отстранился. Гордиться, кстати, нечем, благодари реакцию своего тела. Хотя я вот не отстранилась… Кстати, я бы и тебя отправила на обследование. Как-нибудь, при случае. Только не рассчитывай, что Адольфыч будет после каждой потасовки премировать тебя пачкой купюр.

— На отгул я хотя бы могу рассчитывать? — прокашлялся Дорожкин.

— Знаешь, — Маргарита еще раз пристально посмотрела на Дорожкина, — а ведь она при всем прочем была отличным врачом и хорошим человеком.

— Хорошей нечистью? — вытолкнул поганые слова изо рта Дорожкин.

Глава 11 Кофе и хандра

Вечером Дорожкин разделил остатки плова с Фим Фимычем, но от загоруйковки отказался, поэтому с утра топтал беговую дорожку с ясной головой. Однако самому Дорожкину ясность казалась мнимой. Или, как говорил его школьный учитель истории, абсолютной. Второй присказкой учителя было пожелание, чтобы в головах у учеников хотя бы гулял ветер. Полный штиль в его представлении был неизмеримо большим бедствием. В утро четверга Дорожкин соответствовал обоим критериям интеллектуального опустошения — абсолютной ясности и полного штиля. Зато за окном нависли тучи, и пошел дождь.

Дорожкин принял душ, поймал себя на мысли, что способен перенести появление Марфы без излишних эмоций и начатков эксгибиционизма, затем открыл холодильник и столь же равнодушно проверил продукты на предмет срока годности. Все, что заканчивалось в течение недели, выдвинул на передний план. То, что истекало в ближайшие два дня, сложил в пакет, раздумывая, едят ли такие, как Ромашкин, йогурты и творожки. Туда же сунул и разодранную куртку. Готовить самому категорически не хотелось. Хотелось пойти в кафе, заказать хороший кофе, тосты и сидеть, смотря на дождь через окно. Потом перейти в другое кафе, съесть, к примеру, порцию зажаренной с чесночком курочки, послушать хорошую музыку и перейти в третье кафе. Или в четвертое. И там уже под плохую музыку нажраться до потери пульса. Хотя если бы удалось сделать два первых пункта в компании милой девушки, третий бы отпадал. А если бы девушка была еще и любимой…

Дорожкин постарался представить лицо Машки, но трепета не испытал. Ноющее ощущение пустоты появилось, но не трепет. Тогда он натянул теплый свитер, сунул ноги в кроссовки, высунулся в окно, разглядел в конце улицы Носова маршрутку, слетел по лестнице, гаркнул что-то бодрое Фим Фимычу, выбежал из дома и покатил в полупустом салоне по улице Бабеля. Город за окнами еще не стал родным, более того, теперь сквозь собственное равнодушие Дорожкин чувствовал и не отпустивший его испуг, и напряжение, и уже знакомое ощущение какой-то разреженности воздуха или собственного существования в целом, но все вместе отдавало уже вкусом привычки.

Он вышел возле управления, но направился в «Дом быта». Сдал куртку в ремонт, попросив зашить как можно аккуратнее, коротко постригся, заняв кресло между двух горожанок, которые шумно сравнивали качество хлеба из обеих городских хлебопекарен и того самодела, что удавалось извлечь из электрической хлебопечки. Потом заглянул в «Торговые ряды», прошелся по магазинчикам и купил дешевую китайскую куртку, хотя рядом продавалась более качественная одежда. Ему было отчего-то все равно.

Его даже почти не обрадовал голос матери, до которой он дозвонился с почты и которая беспокоилась по поводу крупной суммы, спрашивая, что с ней делать и кем же теперь работает ее Женечка.

— Начальником, мама, — постарался как можно убедительнее произнести в трубку Дорожкин. — Небольшим, но начальником. Но взятки не беру, не волнуйся. Вот за то, что не беру, заплатили премию. Деньги или положи на книжку, или потрать на что-нибудь. Не волнуйся, это не последние. Надеюсь, до Нового года еще увидимся.

Дорожкин разговаривал с матерью, а сам смотрел на распечатанное на принтере объявление, на котором над словами: «Девушки! Вот он! Молодой, перспективный и без вредных привычек. Встречайте на улицах города» — красовалась его фотография полуторалетней давности, которую Мещерский мог взять только у Машки. На фото круглолицый Дорожкин уминал чебурек на Казанском вокзале, на который привез Машку, пытаясь склонить к знакомству с мамой. Но Машка в последний момент от поездки отказалась, верно, чувствовала, что ничего у нее не выйдет с Дорожкиным. А фотография осталась.

— Интернетчика нет, — объявила телеграфистка, когда Дорожкин подошел к объявлению. — Он в школезанимается компьютерным классом, будет после обеда. Это вы ведь на картинке?

— Был я, — кивнул Дорожкин, сорвал объявление, скомкал его и у выхода из почты нарушил девственную чистоту урны для мусора.

День только начинался.

— У тебя же отгул! — удивился Ромашкин, развалившись на диване. — Или передумал?

— Нет, — мотнул головой Дорожкин, ставя на пол пакет с продуктами. — Вест, как оборотни относятся к молочным продуктам? А то я слегка пожадничал в последний поход в магазин, а потом три дня в больнице провалялся. Нет желания посодействовать? По всем позициям имеется запас в два-три дня.

— Об оборотнях не скажу, а инспекторы очень даже приветствуют молочнокислый продукт, — подхватил пакетик Ромашкин. — А сам-то? За пару дней легко бы справился!

— Хандрю, — объяснил Дорожкин. — Готовить не хочу, открывать йогурты ленюсь. Слушай, я был в «Норд-весте» и «Зюйд-весте». В первом отличная сытная еда и легкая выпивка, вечерами подают что покрепче. Во втором неплохое пиво и все к нему, но слишком сладкая музыка. Интересует кофе и легкая закуска.

— Тебе сейчас помогла бы жаркая ночь с жаркой красавицей, — погладил лысину Ромашкин. — Но кофе тоже неплохо. Хотя йогурты полезнее. А вот жаркие красавицы еще полезнее. Исключая одну из них. Я о некоторых сотрудницах нашего отдела. Я, конечно, в тех морях не окунался, но даже пребывание на некоторых пляжах способно не только хандру, но и коррозию головного мозга вызвать. Береги себя, парень.

— Так где кофе? — повторил вопрос Дорожкин.

— В «Норд-осте» очень хороший чай, — закатил глаза Ромашкин. — Выпечка замечательная, но это все-таки скорее чайная. Вполне себе приличный кофе в «Зюйд-осте», но там самые высокие в городе цены, да и детворы многовато, детское кафе, считай. Посоветовал бы тебе туда, если бы не шашлычная. Не удивляйся. Именно там самый лучший кофе. На песке, по-турецки. Хозяин, кстати, турок. И тоже оборотень. Перекидывается в собаку. Сдерживается изо всех сил. Представляешь, какая это невезуха для мусульманина?

Последние слова Ромашкин произнес со смешком, но Дорожкин почувствовал, что зацепил инспектора. Но извиняться не стал. Зашел в свой кабинет, покосился на лежащую на столе папку, которую обещала после больницы забросить в кабинет Маргарита. Зуда в пальцах не наблюдалось. «Интересно, — подумал Дорожкин, — а если ее вовсе не открывать, будут ли там копиться надписи или зуд перерастет в какую-нибудь экзему? Или экзема для жителей Кузьминска неактуальна, как и прочие болячки?»

— Маргариты нет, отбыла по делам, — буркнул сунувший в дверь голову Ромашкин. — Если что, имей в виду, у тебя свобода до понедельника. Правда, Марго просила не уезжать, мало ли что, но в городе-то она тебя всегда найдет. Похоже, ты становишься ее любимчиком.

— Это не опасно? — спросил Дорожкин.

— Ты бы спросил об этом у Адольфыча, — посоветовал Ромашкин.

— Почему? — не понял Дорожкин.

— А у кого еще? — пожал плечами Ромашкин. — Все говорят, что Маргарита разведенка. И что в городе она давно. Теперь скажи, кто еще годится на пост ее мужа?

— Я не задумывался, — пожал плечами Дорожкин.

— И правильно делал, — кивнул Ромашкин и, приложив к губам ладонь, прошипел: — Ее даже Содомский побаивается. И самое главное, никто не знает, кто она. То ли суккуб, то ли навь, то ли еще какая пакость. Короче, если представить всех нас различными породами собак, то она что-то вроде крокодила.

— Мне это ни о чем не говорит, — признался Дорожкин.

— И хорошо, — показал большой палец Ромашкин. — Так что парень, только Адольфыч. Больше некому. Или никто.

— Слушай… — Дорожкин отступил на шаг, пристукнул каблуками, выбил короткую дробь. — А может быть, и я суккуб?

— Не, — с сомнением покачал головой Ромашкин. — Ты, дорогой мой, обыкновенный людь. Обыкновенней не бывает.

— Ну а если сравнить меня с какой-то породой собак? — спросил Дорожкин. — Могу рассчитывать на ассоциацию с лохматой здоровенной дворнягой?

— Не, — скривился Ромашкин. — Но на пуделя потянешь. Может быть, даже на королевского. Если постараешься.

На улице не прекращался дождь. Дорожкин накинул на голову капюшон и перешел через улицу Мертвых. В дверях шашлычной под все ту же песенку «Черные глаза» пахло пряностями и мясом. Внутри темного, украшенного мозаиками и чеканкой помещения стояло с десяток обычных круглых кафешных столиков, у одного из которых на пластмассовых стульях сидели, смотря друг на друга, три молчаливых деда. Один из них повернулся к Дорожкину, прищурился и тут же махнул рукой, словно хотел сказать: «Опять этот». Двое других не шелохнулись, но Дорожкин был уверен, что его разглядели все трое.

За обитой деревянной планкой стойкой в квадрате света на фоне батареи кавказских вин и почему-то связок баранок суетился невысокий, чуть полноватый блондин, все сходство с турком которого ограничивалось алой феской на голове. Тут же под внушительной жестяной вытяжкой исходили соком на шампурах куски баранины и витал запах кофе.

— Вы турок? — оперся локтями на деревянную стойку Дорожкин.

— Никто не верит, — с явным акцентом пожаловался блондин. — В Турции так никто не сомневался, как здесь сомневаются! Угур Кара^[13], — приложил он руку к груди.

— Дорожкин, — таким же жестом ответил Дорожкин. — Скажите, Угур, вам нравится эта музыка?

— Я ее ненавижу, — прошептал, наклонившись, Угур. — Но она как визитка. Как фотография анфас. Надо терпеть. А потом, один умный человек сказал, если в кафе тишина — никто не будет платить за тишину. А если играет какая-то пакость, всякий достанет денежку, чтобы была тишина. Или другая музыка. Бизнес, дорогой.

— И кто же этот умник? — спросил Дорожкин.

— Слушай, — выпучил глаза турок, — ты не поверишь, но это я.

— А сколько стоит посидеть в тишине? — поинтересовался Дорожкин и покосился на противень с барханчиками золотого каленого песка. — Глотнуть настоящего турецкого кофе? Выпить хорошего сладкого вина? Уговорить пару шампуров баранины?

— Баранину уговаривать не надо, — посоветовал Угур. — Ее надо кушать. С томатом и кинзой. Кофе сейчас будет. Вино советую Алазань. Это не та Алазань, которая в Москве Алазань. Это настоящая «Алазанская долина». Со вкусом грузинского винограда. Из верных рук. Почти контрабанда. Целый час без «Черных глаз» будет стоить пятьсот рублей. Но в стоимость входит кофе и презент от заведения.

— Пятьсот рублей, — кивнул Дорожкин и положил бумажку на стол. — Я сяду вон там, у окна.

— Сейчас все принесу, — расплылся в сладкой улыбке светловолосый турок. — Тишину будешь слушать? Или какую музыку поставить? Все есть.

— Музыку? — Дорожкин прищурился. — Коэна^[14] или Криса Ри^[15].

— Как насчет «Looking For The Summer»^[16]? — важно надул щеки Угур.

— Вполнакала, — попросил Дорожкин.

Получив чашку кофе, который и в самом деле оказался восхитительным, и презент в виде сувенирного графинчика, как сказал Угур, настоящей турецкой анисовой водки, Дорожкин достал из кармана блокнот, ручку и уставился на угол участка, из-за которого торчала корма кашинского уазика. С голосом Криса Ри шашлычная казалась даже уютной. Вот только червоточина внутри Дорожкина не унималась.

— Я не убивал ее, я не убивал ее, не убивал, — несколько раз одними губами повторил Дорожкин и снова вспомнил пятна маникюра на остриях кривых когтей.

Да, судя по тем ссадинам, которые иногда появлялись на лице Маргариты и Ромашкина, происшествие в больнице не было каким-то из ряда вон выходящим событием. А между тем порядок в городе по-прежнему поддерживали только четверо околоточных да трое инспекторов, один из которых сам был из этих, второй ни черта не понимал и не умел, а третий… А третья — стоила всех прочих вместе взятых. И никого вокруг ничего не волновало. Разве только качество хлеба из хлебопечек.

Дорожкин допил кофе, посмотрел на светловолосого турка и показал ему два пальца. Кофе был не просто восхитительным, а единственным в своем роде. Сама мысль о его возможной повторимости выглядела крамольной. Но попытаться стоило.

И тут в кафе вошла Машка.

Машка нисколько не изменилась. Особенно это стало ясно после того, как она привычным жестом закинула за ухо прядь волос и смахнула дождинки с плаща. Разглядела Дорожкина в дальнем углу, пошла к нему, на ходу меняя радость на лице на сосредоточенность.

— Привет. — Он поднялся, принял у нее плащ, подал стул. — Садись.

— Привет! — Сквозь запах дождя Дорожкин почувствовал и ее бывший когда-то привычным запах. Черт ее знает, каким парфюмом она пользовалась. — Что ты здесь забыл? График сейчас в школе в компьютерном классе возится, позвонил мне в ремеслуху, сказал, что Дорожкин в забегаловку нырнул, беги, пока не упился с горя. А у меня как раз пустая пара.

— А если по правде? — усмехнулся Дорожкин.

— По правде сказал — иди разберись, чтобы не копилось ничего, — вздохнула Машка. — Смотрит сейчас на окна этого гадюшника и ревнует. А ты вот не ревновал меня никогда.

— Это не гадюшник, — не согласился Дорожкин. — Тут кофе лучший в городе. Я даже не уверен, что такой кофе в Москве есть. А вот и Угур. Кофе для девушки. Угур, давай вино и мясо. Спасибо. Не спорь. Я вижу, что ты голодна. Боишься опьянеть? Разве ты пьянела хоть раз?

— Пьянела поначалу.

Машка приложила чашечку кофе к губам, прикрыла на мгновение глаза, глотнула, удивленно подняла брови.

— Просто удивительно, как быстро гадюшник превращается в мое любимое заведение!

— Тут играет ужасная музыка, — заметил Дорожкин. — Чтобы звучала такая, как теперь, нужно заплатить денежку.

— Теперь у меня есть денежка, — сказала Машка.

— Для такой красавицы я всегда буду ставить любую музыку бесплатно, — возвысился над столом с подносом Угур. — Я правильно понял про два бокала? И вот еще от заведения. Боржомчик. Почти контрабанда. Даже не почти. В Москве почти нет. Я это ваше правительство не понимаю! Вместо того чтобы запрещать ковырять в носу, они пальцы запрещают!

— Почему ты перестал ревновать меня, Дорожкин? — спросила Машка.

— А График сейчас смотрит на окна шашлычной и представляет наш разговор, — наполнил вином бокалы Дорожкин. — Я, наверное, должен сейчас говорить тебе: «Давай останемся друзьями, Маша». А ты мне с серьезным видом: «Только не близкими, Женя».

— Я спросила.

Она поджала губы. Это была не самая последняя степень злости. В последнюю у нее белели крылья носа и мочки ушей. Тогда она могла и запустить чем-то тяжелым. Если же собиралась расплакаться, то покрывалась красными пятнами. Точнее, начинала плакать и покрываться красными пятнами одновременно. Обязательно плакала после того, как запускала в Дорожкина чем-нибудь тяжелым. Как он мечтал однажды не увернуться от очередной вазы и упасть на пол, обливаясь кровью. Но инстинкты всегда брали над ним верх. Да именно тогда он и стал приносить домой мелкие фигурки из тонкостенного фарфора. Так сказать, расходный материал. А когда собирал вещи, высыпал их прямо в баул. Те, что не побились, в итоге доехали до Кузьминска.

— Потому что ты меня разлюбила, — объяснил Дорожкин. — А ревновать — себе дороже. Знаешь, ревность не простое чувство. Оно с бонусом. В качестве бонуса скверное настроение. Ревность уходит, бонус остается. Так что ревности лучше избегать.

— Опять страдальца изображаешь? Тебе не идет, фальшивишь. И слова произносишь пошлые, — скривилась Машка, подхватила бокал, глотнула и подняла брови во второй раз. — Надо же? И вино здесь отличное.

— Нет, — мотнул головой Дорожкин. — Не изображаю. И не страдаю. Из-за тебя не страдаю. Будешь смеяться, но ты мне кажешься родным человеком. Но не так, как было. Как сестра.

— Троюродная, — залпом допила вино Машка. — Или, скорее, сводная. С такой и секс не будет инцестом.

— Брось, — потянул из бокала вино Дорожкин. — Тебе никогда не нравился секс со мной.

— Да, — вдруг призналась Машка. — Никогда не нравился. Не совпали мы, Дорожкин. Ты неплохой на самом деле. Непутевый вот только. Ты и здесь, в Кузьминске, останешься непутевым, вот увидишь. Но секс важно. Я не хочу сказать, что ты какой-то там плохой в постели, ты очень даже хороший. Но ты многого хочешь. Не в смысле там разного, а многого. Ты хочешь, чтобы твоя баба была влюблена в тебя как кошка, чтобы разум потеряла от любви к тебе. Знаешь почему? Потому что ты сам так влюбляешься. Но если она хоть на пару градусов ниже, чем ты, то и ты начинаешь остывать. Поэтому и не ревнуешь. Понял?

— Вот ты и все объяснила, — заметил Дорожкин.

— А Мещерский не такой, — улыбнулась каким-то своим мыслям Машка. — Я ему просто нужна. Нужна такая, какая есть. И он ревнует меня бешено. Вебку хочет поставить в ремеслухе да кабель бросить, чтобы только меня видеть. И мне это нравится.

— Я рад за тебя, — сделал серьезное лицо Дорожкин.

— И я рада, — запнулась Машка и вдруг забормотала скороговоркой: — Мне не по себе в этом городе, Дорожкин. Но я привыкну. Мещерский говорит, что тут все, наверное, работают на секретном заводе, поэтому ходят с фигами в карманах. А я не люблю, когда фиги в чужих карманах. Поэтому тоже фигу складываю и руку в кармане держу. И знаешь, легче становится.

Она рассмеялась как прежде, с ямочками на щеках.

— Вот дура ведь, а? Слушай, у нас там, в ремеслухе, химичка есть, у нее дочь пропала полгода назад. Алена Козлова. Ты бы занялся. Или хотя бы дело поднял. Она говорит, что никто не занимается.

— Хорошо, — кивнул Дорожкин. — Поинтересуюсь.

— Ну я пойду.

Машка вскочила с места, ловко накинула плащ, да так, что Дорожкин не успел его подать. Протянула руку:

— Ну пока?

— Пока.

Он вложил ей в руку графинчик анисовой.

— Это что?

— График сказал, что должен мне за тебя по гроб жизни, — пожал плечами Дорожкин. — Вот, пусть выпьет за мое здоровье, и его долг сразу уменьшится.

— И все-таки ты мне изменил.

Машка подошла на шаг и прошептала с полуметра так, словно наклонилась к самому уху:

— Ты изменил мне, Дорожкин. Год назад. Так же, осенью. Приехал домой после этого вашего гребаного корпоратива поздно, очумелый, как будто тебе пыльным мешком по голове заехали. Ты отнекивался, и я поверила тогда тебе, но теперь уверена, что изменил. Не потому, что переспал с кем-то, куда тебе, ты без реверанса и в щеку не поцелуешь, но изменил. Ты влюбился в кого-то. Не знаю в кого, может быть, выдумал себе кого-то, но влюбился. Я посмотрела тебе в глаза, а тебя нет. Ты потерялся. Я два месяца истерила, пыталась до тебя докричаться, но куда там. Ты и теперь потерянный. Год уж как потерянный. Или тебя сглазили? Ты даже смеяться перестал, совсем перестал. Ты стал грустно смеяться. Кто она?

Дорожкин недоуменно пожал плечами. Он не понимал, о чем она говорит. Машка застучала каблучками, хлопнула дверью, вышла под дождь и заплакала. Дорожкин не видел ее лица, видел только силуэт да быструю походку, смотрел, как она перебегает стадион и спешит к ревнивому Мещерскому, но был уверен, что она плачет. Но нисколько не гордился этим. Даже наоборот. И все-таки… Он не помнил. Он был уверен, что расстался с Машкой потому, что она захотела, чтобы он с ней расстался. Значит, не только что-то было полгода назад, но и год назад тоже? У него амнезия?

— Эта женщина, — один из стариков повернулся и, растягивая слова, медленно, как будто делал это нечасто, произнес, — что говорит, то и думает. Не врет. Редко бывает. Не все думает правильно, но говорит, что думает. А что ты думаешь, мы не слышим. Но ты думаешь что-то. Это точно.

— Думаю, — кивнул Дорожкин, спрятал в карман блокнот, в котором так и не написал ни строчки, быстро доел шашлык, встряхнул бутылку вина и опрокинул остатки «Алазанской долины» в рот из горла. Рассчитался с турком и тоже вышел под дождь.

Небо становилось все ниже. Дорожкину показалось, что среди косых струй кружатся снежинки, но и это был только дождь.

Гробовщик стоял у мастерской с большим черным зонтом.

— Метр семьдесят шесть, восемьдесят четыре килограмма, — еще издали крикнул ему Дорожкин. — Заказывать не буду, а спросить хочу. Зачем вам вес?

— Все просто, — привычно сложил губы в скорбную линию гробовщик. — Если вес больше ста килограмм, нужно приделывать к гробу не четыре ручки, а шесть. Во избежание. Тут бывают маленькие клиенты, но плотные. Тяжелые. Да и дергаются некоторые.

— Дергаются? — не понял Дорожкин.

— Точно так, — уныло кивнул гробовщик. — Гробовое дело в Кузьминске самое выгодное. Новые мертвецы — редкость, но нам и старых хватает. Хороший мертвец гроб за год снашивает. А если побойчее, то и за полгода.

— Послушайте… — Дорожкин поежился, покосился на кладбищенскую ограду, поплотнее затянул капюшон. — Неужели вы больше ничего не умеете?

— Почему же? — вдруг превратился в живого человека гробовщик. — Печки могу класть, камины. Хорошо кладу. Недорого.

— Буду иметь в виду, — козырнул гробовщику-печнику Дорожкин и повернул на улицу Бабеля.

Через забор кладбища у самого начала ограды института перелезал человек, укутанный поверх дорогого костюма в полиэтилен.

— Неретин! — оправившись от испуга, воскликнул Дорожкин. — Георгий Георгиевич!

— Мы… знакомы? — с трудом выговорил человек.

Директор института уже был пьян.

— Нет, — признался Дорожкин. — Надеюсь, пока. Но я всего лишь младший инспектор. Ну из участка. Дорожкин… Женя. Хотел бы с вами познакомиться. Любопытствую, чем занимается ваш институт. Конечно, если это не секрет и если у вас найдется время.

— Секрет, — после минутной паузы пробормотал Неретин и добавил: — Полишинеля. Завтра в восемь утра приходите сюда. Без церемоний. Интерес — это хорошо. Это очень хорошо. И двигайтесь по тропинке. И имейте в виду, я люблю хороший коньяк.

Глава 12 Tarde venientibus ossa^[17]

Будильник Дорожкин занял у Фим Фимыча. Когда старинный, напоминающий начиненную шестеренками стальную кастрюлю агрегат зазвонил, Дорожкин слетел с кровати пулей. Еще бы, минута такого звонка подняла бы не только весь дом, но и все окрестные дома. К тому же забить кнопку звонка удалось только с третьего раза. Судя по ее поверхности, Фим Фимыч делал это молотком. Вот только где он применял часового монстра?

Тряся головой, чтобы унять продолжающийся в ушах звон и потирая отбитое основание ладони, Дорожкин отправился в ванную комнату, где уже привычно привел себя в порядок. Кофейная машина в кухне сотворила для него чашечку кофе, который недотягивал до кофе от кузьминского турка, но дал бы фору всем остальным местным разновидностям кофейного напитка. Завтракать Дорожкин не хотел, но, когда два куска хлеба выскочили из тостера, да и яичница зашумела на сковородке, аппетит откуда-то появился. Покопавшись в баре, который был обнаружен еще полмесяца назад, Дорожкин выбрал одну из темных с зеленью и как будто с сединой бутылей, которая, судя по скупой надписи, была наполнена коньяком, и спрятал ее в брезентовую сумку. Еще через полчаса Дорожкин спустился на первый этаж, выкатил из закутка за стойкой велосипед и двинулся вниз по Бабеля.

Он был на месте ровно в восемь. Небо выдалось пасмурным, но день на первый взгляд обещал быть сухим. Дорожкин пристегнул велосипед к ограде, перешагнул через покосившийся забор и пошел по вытоптанной в гуще крапивы, репейника и лебеды тропинке. Путь оказался достаточно широким, чтобы уберечь пешехода от гроздьев собачника, и достаточно узким, чтобы коснуться, вытянув руку, покрытых изморозью пожухлых стеблей хмеля и дикого винограда, который с этой стороны здания обвивал чугунную ограду почти сплошным ковром. Неожиданно Дорожкин подумал, что, когда Кузьминск завалит снегом, он вовсе не будет отличаться от какого-нибудь забытого богом и градостроителями уголка Москвы. По краям дороги встанут сугробы, улицы покроются льдом, с крыш и каменных морд горгулий спустятся сосульки, и таинственные ночные дворники, которые поддерживают улицы Кузьминска в идеальной чистоте, вынуждены будут появиться на них с лопатами и днем.

— Однако, — в удивлении остановился Дорожкин у резкого поворота.

Напротив заднего угла здания тропинка резко поворачивала вправо и уходила в глубь кладбища. Впрочем, именно здесь в чугунной ограде имелся лаз. Несколько прутьев были вырваны из кирпичного основания, верхняя балка выдернута из столба, и вся часть конструкции отогнута в сторону.

— Рвали изнутри, со стороны института, — определил Дорожкин и поспешил покинуть территорию кладбища. — Да, такие здоровяки мне пока что не попадались. К счастью, — добавил он, стряхнув с одежды налипшие листья.

Уже не столь тщательно выстриженный, как с парадной стороны здания, газон пересекала довольно плотно утоптанная тропинка, из чего Дорожкин заключил, что пешеходы, которые тут обретались, предпочитали с территории института отправляться сразу к центру кладбища.

— Или, наоборот, с кладбища в институт, — решил, поежившись, Дорожкин и, шурша золотой листвой, вышел к тыльной стороне огромного здания.

От передней она не отличалась почти ничем. Точно такие же стрельчатые окна поблескивали черными стеклами, точно так же были тщательно выметены дорожки. Разве только надписи не имелось на входе да вместо сфинксов на парапете у ступеней стояла тележка, наполненная листьями, и собранные в пирамидку грабли, лопаты и метлы. Дорожкин поднялся по ступеням, положил руку на дубовую рукоять высокой двери и потянул ее на себя. Дверь медленно и тяжело пошла наружу. Он дождался, когда щель станет достаточно широкой, и почти протиснулся внутрь, остановив дверь в том самом положении, которое позволяло ему выйти, но и не давало ей открыться настежь. Впереди была мгла, но Дорожкин не стал ее рассматривать, а метнулся назад, подхватил совковую лопату и сунул ее под дверное полотно. Только потом шагнул внутрь.

В коридоре горели тусклые лампы, но под ними была именно мгла. Нет, Дорожкин ясно видел и серую плитку на полу, и деревянные панели на стенах, и коричневые перила и желтые ступени лестницы, которая уходила вверх чуть ли не у него над головой, но вместе с тем все пространство внутри заполняла какая-то субстанция. Именно мгла. Пусть даже она была прозрачной. Прозрачной, но почти ощутимой на пальцах. И еще одно ощущение резануло Дорожкина. Когда он вошел внутрь, ему показалось, что он вышел. Он вышел с улицы в институт. Вышел из одного мира в другой. И это ощущение было тем сильнее, чем более ему казалось, что, открывая дверь, он не впустил внутрь коридора холодное октябрьское небо, а выпустил наружу прозрачную мглу.

— Я схожу с ума, — хмыкнул Дорожкин, и сказанные им слова гулко полетели вверх и утихли только на исходе лестничных пролетов, словно были выкрикнуты во все горло. Он расстегнул куртку и пошел дальше.

Узкий коридор заднего хода вывел его в просторный зал вестибюля. И сразу ощущение иного мира начало стираться. В вестибюле было довольно светло. Горели пышные светильники под потолком, да и через, как оказалось, затонированные стекла стрельчатых окон падал довольно-таки яркий свет. Дорожкин даже разглядел за стеклом липы, ограду и ползущую по улице Бабеля маршрутку. В отходящих от вестибюля коридорах, также освещенных лампами и дневным светом, копошились уборщицы, отличаясь от таких же старателей в больнице только цветом халатов — здесь он был черным или темно-синим. Дорожкин оглянулся, ожидая увидеть вахтера или дежурного, разглядел за стойкой у запертых изнутри тяжелой цепью парадных дверей старичка, подошел к нему, чтобы справиться о кабинете Неретина, и вздрогнул. Место вахтера занимал гипсовый бюст Ленина, наряженный в шапку-ушанку, все тот же халат и почему-то респиратор.

— Вы кого-то ищете? — раздался за спиной уже знакомый голос.

Дорожкин вздрогнул, обернулся и увидел Дубицкаса. Старичок стоял в центре вестибюля, заложив руки за спину, и покачивался с носок на пятки, с носок на пятки. Как китайский болванчик. Только в отличие от китайского болванчика у него неподвижным было не туловище, а голова. На носу по-прежнему торчали очки.

— Говорят, что помогает от остеохондроза, — объяснил Дубицкас. — Подумать только, где остеохондроз и где я… Впрочем, какое нам дело до болезней, если они не вредят молодости? Edite, bibite, post mortem nulla voluptas!^[18]

— Я не понял, Антонас Иозасович, — признался Дорожкин. — Не силен в латыни. Вы, кажется, упомянули смерть?

— Разве есть более достойный обсуждения предмет? — удивился Дубицкас. — Впрочем, вы находитесь не в том возрасте, чтобы уделять ему достаточно внимания, Евгений Константинович. И это правильно. Даже в это время и в этих стенах. Следует desipere in loco^[19].

— Антонас Иозасович! — послышался почти трезвый голос Неретина. — Перестаньте мучить господина инспектора «Одами» Горация. Евгений Константинович мой гость. Прошу вас.

Георгий Георгиевич быстрым шагом подошел к Дорожкину, потряс его за руку, приложив ладонь к груди, поклонился Дубицкасу и повлек гостя за локоть по коридору. Нет, он не был трезв, но был именно в том возбужденном и бодром состоянии, которое на некоторой стадии возлияния испытывает всякий алкоголик.

— Идемте, идемте, — торопил Неретин Дорожкина. — И повторяю, без церемоний. Не знаю, чем вы отличились, но в городе уже поговаривают о новом инспекторе. Лишь бы Дубицкас за нами не увязался. Нет, не думайте, я нисколько не сторонюсь Антонаса Иозасовича. Он отличный старикан. Да, занудлив, как и все старики, но безопасен. Конечно, если у вас нет аллергии на латынь. Вы ее почти не понимаете? Ну значит, аллергии нет. Старика можно понять, он думает на латыни. Не сказал бы, что это добавляет его мыслям стройности, но упорядочивает их несомненно. Я не слишком быстро иду? Понимаете, через полчаса я буду уже не слишком хорошим собеседником, так что надо торопиться, если вы действительно хотите что-нибудь тут вынюхать. Или как это называется у вас в участке? Да идите, идите, не обращайте внимания. Такая, в сущности, ерунда.

Дорожкин уже почти бежал за Неретиным, но, когда разглядел, кто именно корячится с ведрами и швабрами, едва не споткнулся. Это не были согнувшиеся в пояс технички. Это были существа высотой в половину роста человека. У них были узкие лбы, длинные, вытянутые вдоль тяжелых челюстей уши, мясистые синеватые носы и покрытая оспинами желтоватая кожа. Все остальное туловище, на котором явно имелись и горбы, и животы-шары, скрывала синяя ткань. Из-под безбровых лбов на Дорожкина смотрели огромные глаза.

— Нет, не лягушки, — ответил на незаданный вопрос Неретин и остановился у высоких дверей с надписью «Директор Института общих проблем Неретин Г. Г.». — Просто… такие персонажи. Кстати, на всех окнах светозащитная пленка именно из-за них. Не переносят солнечного света. Но зато трудятся на совесть. Ну да ладно…

Георгий Георгиевич выцарапал из кармана ключ, вставил его в отверстие, повернул и почти силой затащил Дорожкина в кабинет.

— Ну давайте же, давайте. — И добавил с судорожным смешком: — Nunc est bibendum^[20].

Дорожкин сунул руку в сумку, извлек оттуда бутылку коньяка, Неретин мгновенно избавил ее от пробки и булькнул янтарного напитка в подхваченный с тяжелого старинного стола стаканчик. Опрокинул жидкость в горло и замер, блаженно жмурясь и поглаживая грудь. Еще не придя в себя после увиденного в коридоре, Дорожкин нервно огляделся.

Кабинет директора не был слишком узким, совпадая шириной с размерами одного громадного стрельчатого окна, но из-за высоченного потолка казался пропастью, расщелиной в леднике или покрытой инеем скале, тем более что стены от потолка и до высоты Дорожкина были тщательно выбелены, а на полу сияла после недавней уборки белая мраморная плитка. По одной из стен кабинета и вдоль окна стояли длинным рядом мягкие стулья, у другой располагался тот самый стол, на котором гнездился так необходимый Неретину стаканчик. За столом стояли друг на друге три ящика с водочными бутылками, большая часть которых была уже пуста. Но следов беспробудного пьянства Дорожкин не заметил. Стол сиял почти девственной чистотой. Отделанная черным мрамором столешница несла на себе гранитный брусок с гнездами для пары утраченных перьевых ручек, нож для резки бумаги и пачку перфорированного картона, на котором лежали начатая буханка хлеба, солонка и пучок зеленого лука.

Неретин словно пришел в себя, с интересом уставился на коньячную этикетку и взглянул на Дорожкина с восхищением.

— Милый мой, да вы восприняли мои слова буквально, я бы довольствовался и среднего качества бренди, но это… это же настоящий Реми Мартин! Нет, это не в моих правилах, ну тут я не могу им следовать скрупулезно.

Неретин шагнул за стол, опустился в огромное кресло, спинка которого возвышалась над ним на метр, даже когда он стоял, загремел ящиками, извлек из недр стола еще один стаканчик, плеснул туда граммов тридцать напитка и бережно подвинул сосуд Дорожкину.

— Попробуйте и запомните этот вкус навсегда. Понимаете, у каждого человека должен быть внутри каталог идеальных образцов. Ну к примеру, самое солнечное утро, самый сладкий поцелуй, самое жадное лоно, самое теплое море, самое лучшее путешествие, самое полное счастье… Он может быть бесконечным, этот каталог, если только удовлетворяет главному принципу — все упомянутое в нем должно быть самым! Понимаете? Самым! А теперь представьте себе подобный же каталог, составленный на основе сравнения предпочтений всех людей, которые когда-либо топтали сей мир? Причем предпочтений подлинных, настоящих, прочувствованных. Я вас уверяю, за вкусом этого напитка в нем будет зарезервировано самое почетное место.

Дорожкин кивнул, с максимально возможной почтительностью принял стаканчик, вдохнул действительно манящий аромат и выпил. Коньяк оказался очень хорошим. Он облизал горло и каплями нектара ушел внутрь.

— Не говорите ничего, — печально произнес Неретин. — Вы не прониклись тайной божественной жидкости. Конечно, молодость не порок, но в любом случае недостаток. О чем мы будем с вами беседовать? Что может удовлетворить ваше любопытство?

— Любопытство? — Дорожкин дождался кивка Неретина и сел напротив. — Простите, что я отрываю вас от каких-то, наверное, важных дел, но… Вы знаете, слово «любопытство» представляется мне несколько легковесным. Я нахожусь в Кузьминске уже месяц с небольшим, но испытываю некоторые затруднения. Не материальные. Затруднения по поводу осмысления местного бытия. Уж простите за невольный пафос. Так что мне бы хотелось получить объяснения по многим вопросам. А любопытство… Любопытство применимо разве только к смыслу существования вашего института.

— Никакого смысла в его существовании нет, — быстро ответил Неретин. — Конечно, если не считать смыслом кров для созданий, которых вы видели в коридоре. Этих и подобных им. Опять же институтская библиотека. Она еще не оцифрована, поэтому тоже претендует на часть смысла. А в ней есть уникальные документы, возьмите хотя бы историю нашего городка. Да и крыша для вашего скромного слуги тоже зачтется, надеюсь, в качестве толики смысла существования этого заведения?

— То есть изучение общих проблем уже неактуально? — не понял Дорожкин.

— Голубчик, — удивился Неретин и булькнул еще напитка в стаканчик, — где вы видели слово «изучение»? На фасаде здания нет такого слова. Есть словосочетание — «Институт общих проблем», но нет даже намека на изучение.

— Но разве… — растерялся Дорожкин.

— Вы насчет такой категории, как «подразумевается»? — усмехнулся Неретин и опрокинул стаканчик в рот. — Да. Она имеет место. Или имела место. Категория «подразумевается» родственна категории «разум», а значит, изменчива и летуча.

— То есть, — нахмурился Дорожкин, — института как бы и нет?

— Как бы нет, а как бы есть. — Неретин откинулся в огромном кресле, растопырил пальцы, пытаясь ухватиться за широкие подлокотники. — Поймите, молодой человек. Я вовсе не хочу вас запутать. Но в нашей стране, а мы пока еще формально хотя бы находимся в нашей стране, существование некоторых учреждений определяется не наличием зданий, людей в их штате, результатов их деятельности, а наличием финансирования. Есть финансирование, значит, есть и учреждение. А нас пока что содержат. Как и весь город, впрочем.

— То есть это все синекура? — не понял Дорожкин. — Ну если институт не функционирует…

— Считайте как хотите, — усмехнулся, блестя глазами, Неретин. — В какой-то степени весь этот городишко синекура. А я вам скажу вот что, наиболее действенным способом познания мира является наблюдение за ним. В этом направлении работа вверенного мне учреждения ведется непрерывно и качественно.

— Но раньше институт ведь занимался не только наблюдением за миром, — заметил Дорожкин, покосившись на ящики с бутылками. — Подскажите, в связи с чем он был перепрофилирован? Ведь создан-то он был для изучения каких-то особых свойств данной территории? Ну чтобы… как там рассказывал мне Вальдемар Адольфович… «использовать аномальные способности человеческого фактора на пользу народному хозяйству». Выходит, эта задача уже неактуальна?

— Не повторяйте лозунгов, — мрачно хмыкнул Неретин, наполняя очередной стаканчик. — Вы видели этих уборщиков в коридоре? Как вам этот человеческий фактор? Как их применить в народном хозяйстве? Или вы думаете, когда горит лес, следует задумываться о возможном использовании лесного пожара для целей зимнего отопительного сезона? Его надо тушить, деточка. Вы еще не видели ведьму на метле или в ступе? Увидите кое-что похлеще. А теперь представьте себе, что подобных… — Неретин поморщился, постучал пальцами по столу, подбирая слово, — актов нарушения привычной картины мира можно набросать с тысячу, с десяток тысяч. И ни одно из них не сможет найти разумного объяснения в пределах постулатов академической науки. Я уж не говорю о самом существовании нашего городка. Прогуляйтесь, просто прогуляйтесь в любую сторону километров так на двадцать. Без Адольфыча, сами по себе. Прогуляйтесь, пока не упретесь.

— Нет, — покачал головой Дорожкин. — Так я запутаюсь еще больше. Стоит мне задать один вопрос, как я получаю повод задать их в два раза больше. А мне хочется ясности. Ясности здесь, а не в двадцати километрах отсюда.

— Помилуйте, Женя, — вытаращил глаза Неретин. — Зачем вам ясность? Готовой ясности не бывает. Не хотите топать, вовсе забудьте о ясности. Там, за туманом, огромная страна, которая прекрасно обходится без ясности. Вам платят деньги? Платят. Вам делают больно? Пока вроде нет. Что вам еще надо? Зачем винтику механизма, какой-нибудь втулке знать, куда этот механизм ползет? Ей нужно только одно — смазка. И все.

— Тогда я так и не понял, зачем вы меня сюда позвали… — пробормотал Дорожкин. — Втулка, винтик… Я не то и не другое. И каждый человек не то и не другое. Даже если используется как втулка или винтик.

— Или как снаряд, как мина, как нож, как гравий, что смешивается с бетоном, — расхохотался и размазал по щеке слюну Неретин. — Да, это мерзко, но это так. Так было, и так будет. По крайней мере, в обозримом будущем. Плюньте. У вас проблемы с осмыслением действительности? Бред. У вас проблемы с терпением. Наблюдайте, и все встанет на свои места. И не торопитесь. Принимайте все как есть. Я понимаю, что осознание бытия коррелирует с уровнем его непереносимости, но уверяю вас, то, что приходится испытывать большинству наших с вами соотечественников, имеет к непереносимости гораздо более прямое отношение. Смотрите и фиксируйте.

— Вы хотите сказать, что все-все, что я вижу, именно так и выглядит? — не понял Дорожкин. — Что вся эта иррациональность, вся эта нечисть, все это есть на самом деле?

— Эта нечисть, — Неретин икнул, выплеснув в горло остатки коньяка, — сейчас моет в коридоре института пол. Бродит по коридорам второго этажа. Спит на балках перекрытий. Выбирается по ночам в город, в лес. Охотится, ест, пьет, размножается, испражняется. Вот это и есть реальность. Не нужно ее осмысливать и тем более оценивать. Ее нужно учитывать. Et cetera, дорогой, et cetera. И вот еще один мой вам совет. Раз уж вы решили док…к…копаться до к…корней, ищите того, кто оплачивает музыку. Ищите того, кто платит. Понятно? Того, кто платит…

— Промзона? — предположил Дорожкин, хотя глаза Неретина стремительно стекленели. — Предприятие «Кузьминский родник»?

— Нет, — почти захрипел от хохота Неретин. — Нет никакой промзоны. Нет. Вы только Адольфычу об этом не скажите, а то ведь и вас не будет…

Неретин хотел еще что-то сказать, но прикусил язык и плюхнулся щекой о мраморную столешницу.

«Точно рассадил скулу», — мрачно подумал Дорожкин.

— Эй… — В дверной щели показался нос Дубицкаса. — Молодой человек, вам лучше всего отправиться восвояси.

— Да, конечно. — Дорожкин вышел в коридор. Фигурки уродцев исчезли. Над головой что-то поскрипывало, словно этажом выше неторопливо прогуливался великан.

— Теперь до завтрашнего утра, — вздохнул Дубицкас. — Георгий Георгиевич в последние годы стал несколько… впечатлительным.

— Зачем он это делает с собой? — не понял Дорожкин и быстро перебрал в голове все известные ему фразы на латыни. — Или это все входит в процесс познания? Per aspera ad astra?^[21]

— Делает с собой? — округлил глаза старичок. — Он предохраняет вас от себя. Вы видели его трезвым? Не рекомендую. Раньше надо было приходить к нему, раньше. Много лет назад. Много. Tarde venientibus ossa.

Дубицкас развернулся и засеменил куда-то в глубину здания, бормоча одно и то же: «Tarde venientibus ossa. Tarde venientibus ossa. Tarde venientibus ossa».

Дорожкин постоял полминуты в опустевшем коридоре и поплелся обратно в сторону вестибюля. Там он остановился, пошарил глазами по стенам и подошел к стендам, на которых были укреплены уже пожелтевшие от времени фотографии. В ряду незнакомых лиц Дорожкин обнаружил фото точно такого же, каким он был и теперь, Вальдемара Адольфовича Простака с пометкой «начальник полевой лаборатории института», стоявшего возле открытого газика, рядом — портрет мордастого, уверенного в себе мужчины с подписью «директор института Перов С. И.» и далее в ряду — более молодого и подтянутого Неретина Георгия Георгиевича, числящегося «научным руководителем института», и портрет Дубицкаса Антонаса Иозасовича, еще чьи-то портреты и фотографии. Напечатанные на слепой машинке, да и почти выцветшие буквы под фотографиями были едва различимы, но Дорожкин приподнялся на носках и все-таки разглядел. Под фотопортретом Дубицкаса, как и под многими другими, значилась не только дата рождения, но и дата смерти. Дорожкин отпрянул от стенда и кинулся вон из здания.

Глава 13 Заповедник

Фильм «Хищники» оказался весьма уступающим оригиналу тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Вариации «Кровавого спорта»^[22] в инопланетных джунглях навевали скуку, даже с учетом того, что образ русича продемонстрировал — заокеанских кинопроизводителей питают не только штампы, но мифы. Единственное, что показалось Дорожкину симпатичным, так это целеустремленность главного героя. Дорожкин и сам бы с удовольствием демонстрировал целеустремленность, если бы у него за спиной стояла надежная компания приятелей в составе кинорежиссера с внятным сценарным планом, нескольких дублеров и приличного инструктора по восточным единоборствам. Конечно, не помешал бы и отдельный вагончик, и симпатичная девчонка в качестве массажистки. Впрочем, ничто из перечисленного не отменяло необходимости отснять каждую сцену по нескольку раз. Дорожкин был нисколько не уверен в собственных доблестях.

Пятисотместный зал так и не наполнился. Дорожкин насчитал в полумраке с полсотни голов, но, когда после финальных титров зажегся свет, обнаружил, что все зрители, кроме него, остались на местах. Кто-то из них дремал, кто-то негромко переговаривался с соседями, кто-то продолжал смотреть на белое полотнище экрана.

Дорожкин вышел из кинотеатра, разглядел у центрального входа в больницу «вольво» Адольфыча и переминающегося возле машины Павлика, оседлал велосипед и покатил вдоль речки по Яблоневой улице. Дело шло к ужину, но думать о еде Дорожкин не мог. Он не мог думать вообще ни о чем. Попытки сформировать в голове хотя бы какую-нибудь внятную мысль размазывались в кашу через секунду. Справа от него промелькнул дом с тремя его окнами на пятом этаже. Дорожкин было подумал, что так и не познакомился с соседями, да и не сталкивался с ними еще ни разу, но и эта мысль канула куда-то в бездну.

Он остановился у входа на стадион. Обнаружил у ограды велосипед Ромашкина, оставил рядом свой и побрел к дверям под плакатом, изображающим взлетевшую над волнами русалку. Внутри пахло хлоркой и сыростью. Дорожкин заплатил в кассе сто рублей, получил резиновую шапочку, плавки с пластиковой блямбой на поясе, открыл с помощью этой блямбы ячейку в раздевалке, сложил туда одежду, показал нахохлившейся врачихе на еще одном входе подошвы и пальцы ног и через минуту стоял под горячим душем. Идти к бассейну, в котором слышались вопли детворы и визг девчонок, не хотелось. Хотелось стоять под струями горячей воды и растворяться в них, растворяться и растворяться. Но Дорожкин стиснул зубы, закрутил вентили и пошлепал к свету.

Вода была той самой температуры, на которую Дорожкин и рассчитывал. Холодной в первое мгновение и почти неощущаемой потом.

— Дорожкин! — раздался довольный вопль Ромашкина. — Ты в шапочке? А я нет. Я лысый. Лысым можно и без шапочки.

Ромашкин брызнул Дорожкину в лицо, расхохотался и, бравируя накачанными плечами, двинулся брассом к противоположному краю бассейна, у которого хихикали с полдюжины пухлых старшекурсниц ремеслухи. Невдалеке от них инструктор в плавках и почему-то толстовке руководил стоявшими по грудь в воде объемистыми горожанками, заставляя их крутить бедрами и махать руками, а в дальнем углу визжала ребятня, скатываясь в воду с причудливой пластиковой горки.

— Все в порядке, — прошептал Дорожкин. — В конце концов, это ведь не лепрозорий какой-нибудь? Просто такое место. Лукоморье. Кузьминское Лукоморье, правда, без моря, зато с озером и даже с бассейном. Со временем дуб срубили, море высохло, цепь заложили. Ну что там еще сделали? Русалкузапустили в Малую Сестру. А кот спился. Или перекинулся в Ромашкина. И все.

Дорожкин закрыл глаза, оттолкнулся от бортика и легко, размашисто, как умел с детства, поплыл саженками или, если объяснять деревенским мальчишкам, презрительно сплевывая подсолнечную шелуху, кролем вдоль поплавков. Двадцать пять метров. Двадцать пять метров туда, перевернуться, оттолкнуться ногами, двадцать пять метров обратно. Двадцать пять метров туда, двадцать пять метров обратно. Сквозь прищуренные глаза помаргивали расплывающиеся люминесцентные лампы. По борту бассейна двигались чьи-то ноги. При каждой смене рук вода окатывала лицо, затем следовал короткий вдох, и снова мелькали в глазах то лампы, то уже пустой борт бассейна. Постепенно Дорожкин сбился со счета. Потом он сбился с ламп и борта и уже не мог определить, что мелькает у него перед глазами. Потом устали ноги, и он продолжал волочить их за собой почти недвижимыми. Потом руки перестали вытаскиваться из воды и плечи наполнились тягучей болью, но Дорожкин продолжал бы плыть, пока не утонул, если бы не уперся головой в твердую ладонь и грубый голос все той же врачихи не объявил ему:

— Все, молодой человек, завтра приходи. А то скоро от твоих стараний вода закипит.

Он даже не смог подняться на борт бассейна. С трудом, по-собачьи, доплыл до трапа, выбрался наверх и пришел в себя уже бредущим в обнимку с велосипедом по Озерной улице к дому. Фим Фимыч помог ему расправиться с тяжелой дверью, ринулся было к стойке за заветным термосом, но Дорожкин помотал головой, прислонил велосипед к стене и загремел дверью лифта. Затем соединил одну решетку, другую, кивнул отдающему ему честь консьержу и поехал к небу с остановкой на пятом этаже.

Утром Дорожкин проснулся рано. С интересом понял, что ни руки, ни ноги, сделавшись горячими и как будто тряпичными, его не слушаются. Открыл глаза, повернул голову и подумал, что представить на соседней подушке лицо Машки еще может, но уже не хочет, а лицо Маргариты хочет…

— Но не дай бог, — буркнул вслух Дорожкин и сполз с кровати на пол. Именно так, ползком, стискивая зубы, он добрался до беговой дорожки, поднялся, цепляясь за рулевую колонку, щелкнул клавишей и понемногу, медленно, начал переставлять ноги. Сердце зашлось в обиженном стуке, колени и плечи заломило стынущей болью, но Дорожкин продолжал медленно переставлять ноги, пока они не стали подчиняться ему снова.

— Дурак я, конечно, — резюмировал Дорожкин вчерашний заплыв, когда стоял в душевой кабинке. — Ну и пусть. Главное, по делу не сглупить.

О каком деле он говорил, Дорожкин пока еще не знал, хотя был уверен, что может сглупить по любому делу. Тело все еще продолжало ныть, но способность к мыслительной деятельности, кажется, начала возвращаться.

— Суббота, — вдруг сообразил Дорожкин и начал одеваться.

Кофе в «Зюйд-осте» действительно был весьма приличным. Не восхитительным, а очень приличным. Как раз такой и нужен был Дорожкину. Машка как-то сказала ему, что восхитительный секс — это очень хорошо, но чаще всего достаточно просто хорошего. А порой и мимолетного перепихона выше крыши.

— Врала, конечно, — пробормотал Дорожкин, глотая густой горячий напиток. — Во всех трех вариантах врала.

В кафе было полно детишек, чему способствовал его ассортимент. Кроме кофе, дорогого коньяка и какой-то расфасованной в пластик ерунды на витрине имелось не меньше сотни сортов мороженого. Худощавый мороженщик с бейджиком «Гарик» прыгал вдоль повизгивающей очереди со стальным дозатором и умудрялся каждому маленькому покупателю зачитывать какой-то новый, особенный стишок.

— Всего сто стишков, — зевнула стройная, ослепительная брюнетка-барменша, как прочитал Дорожкин на ее карточке, Нонна. — Сколько сортов мороженого, столько и стишков. Ну и имя можно вставлять в каждый. Гарик жжет. Детишкам нравится. По субботам и по воскресеньям у нас всегда тут детвора. Хотите попробовать?

— Меня Евгений зовут, — ответил Дорожкин, расплачиваясь. — Рифмы подходящей к нему нет. Зачем мучить Гарика?

— Почему же? — не поняла Нонна. — Евгений — гений.

— Нет, — не согласился Дорожкин. — Тогда уж «Евгений — не гений».

Он вышел на улицу, вдохнул запах леса и луга, который не покидал улиц Кузьминска, если ветер не дул со стороны теплиц, согнал с велосипеда оседлавших его сорванцов и покатил по Октябрьской. Мимо сырых домов с потемневшими от дождей каменными рожами на стенах, мимо почты, здания администрации, «Торговых рядов», «Дома быта», участка, шашлычной и велосипедной мастерской, мимо длинной одноэтажной ткацкой фабрики и пилорамы, от которой пахло свежеубитым деревом, пока не завидел перекресток, на котором сходились улицы Конармии и Бабеля, теплицы и угол кладбища. На одной стороне перекрестка стояла церковь, а на другой на бетонном постаменте машинка. Точно такая же, как и на фотографии в институте, на которой рядом с ней расположился Адольфыч. Дорожкин спешился и подошел к постаменту. На бронзовой плите была вырезана надпись: «ГАЗ-67Б», а ниже добавлено «На этом автомобиле водителем Простаком В. А. в пятницу 13 октября 1950 года был открыт город Кузьминск».

Дорожкин перечитал надпись еще раз и еще раз, отошел в сторону, разглядывая не единожды перекрашенную машинку, и недоуменно почесал затылок. По всему выходило, что если на фотографии в институте был тот же самый газик и Простак В. А. совпадал с нынешним мэром Кузьминска, то за прошедшие шестьдесят лет последний нисколько не изменился? И что значило: «Был открыт город Кузьминск»? Или то самое и значило?

— Ну и что? — пробормотал Дорожкин.

Действительно, стоило ли зря ломать голову? Или удивительная сохранность Адольфыча была самой большой загадкой Кузьминска?

Дорожкин козырнул антикварному автомобильчику, развернулся и пошел через дорогу. Поодаль высились кладбищенские ворота, возле которых толпились те самые горожанки с авоськами, которых Дорожкин ежеутренне наблюдал из окна своего кабинета. Слева стояла церковь. Массивный, беленый четверик накрывал восьмерик, над ним щетинился деревянной осиновой плиткой шатер, а уж его венчала медная луковица с крестом. Территорию храма окружала низкая кирпичная ограда. За скромными воротцами притулился бревенчатый ларек с набором крестиков, икон, лампадок и свечей, тут же спала у дощатой будки дворняга.

Дорожкин пошел к церкви и, еще не доходя до ее дверей, вдруг услышал музыку. Чудесным образом такты мелодии оживляли и церковную ограду, и саму церковь, и даже серое небо над головой. Знакомый волшебный голос задорно и глубоко пел, выговаривал столь же знакомые слова. Странно его было услышать именно здесь. Едва ли не столь же странно, как слышать, видеть и пытаться понять все прочее, что происходило с Дорожкиным в маленьком подмосковном городишке.

Легкая мелодия мешалась с печальными паузами и медленным речитативом, чтобы вновь с французским прононсом окатить задором маленького гениального существа. У дверей музыка стала громче, Дорожкин потянул на себя створку, и музыка, только что гулявшая под сводами церквушки, утихла.

— Здравствуйте, — сказал Дорожкин священнику, который сидел в центре зала на скамье. Рядом стоял старенький проигрыватель.

— Здоровы будете, коли не шутите, — кивнул священник, снимая с винила звукосниматель и расправляя полу рясы.

— Не торгуете в храме?

Дорожкин вдохнул запах ладана, окинул взглядом резной иконостас, киоты, покрытые цветастыми фресками колонны и своды, поднял взгляд к тяжелой люстре. Сквозь окна в куполе церкви падали лучи света, но их было мало, и огонь одиноких свечей на массивных многоярусных подсвечниках не терялся.

— А вы купить что хотите? — прищурился священник, поглаживая короткую, но окладистую светлую бороду.

— Нет, — пожал плечами Дорожкин.

— А что тогда спрашиваете? — Взгляд у священника был усталым, глаза покрасневшими. — Я же не спрашиваю вас, отчего вы у входа не перекрестились?

— А я отвечу, — остановился у одной из икон Дорожкин. — Не хочу.

— Почему? — не понял священник. — Вы не христианин?

— Христианин, скорее всего, — задумался Дорожкин. — А по крещению, так православный. Но не хочу. Клясться не хочу. А для меня крестное знамение как клятва. Зачем?

— Клятва? — задумался священник. — Это вас гордыня корежит. Какая уж тут клятва? Почитание Господа Бога. Изображая крест на теле своем, показываем мы, что принадлежим Спасителю и служим Ему. Хотя да… Клятва. Зарок. Наверное…

Священник покачал головой, затем кивнул, словно спорил и одновременно соглашался сам с собой, поднял звукосниматель, с шорохом опустил его на грампластинку и, прикрыв глаза, негромко запустил под своды церкви все ту же песню.

— Музыку слушаете, — пробормотал Дорожкин. — Странно как-то. Я думал, что в церкви должна идти служба.

— Она и идет, — не открывая глаз, кивнул священник. — Но я ночью служу. Почти всегда только ночью. Всенощную.

— Почему так? — не понял Дорожкин. — Разве всенощную не накануне воскресных дней служат? Ну или праздников?

— У нас так, — почти безразлично произнес священник, покачивая головой в такт мелодии. — Прихожане мои приходят ко мне ночью, поэтому служу я ночью.

— А днем слушаете Эдит Пиаф? — улыбнулся Дорожкин. — Почему?

— Слушается, и слушаю, — ответил священник. — Такой талант только от Бога мог быть. И женщина эта пронесла свой талант через свою жизнь в муках и трудах, претерпела многое, но не зарыла его в землю, донесла до ушей и сердец. Голос ее от Бога, так почему ему не звучать в церкви?

— И не поспоришь… — едва слышно прошептал Дорожкин и подошел к иконостасу. Вырезанные с удивительным мастерством виноградные гроздья и листья оплетали каждую деталь деревянного шедевра. Дорожкин даже протянул руку, чтобы убедиться, что это не литье из золоченого пластика.

— Липовый, — подал голос священник. — Краснодеревщик местный резал. Редкий мастер. Молодец Борька.

— Почему днем никого нет? — спросил Дорожкин, рассматривая иконы. — Почему народ днем не ходит в церковь?

— Не хочет, — прищурился священник. — Не до того ему… пока.

— Пока? — остановился Дорожкин. — Как вам, святой отец, то, что творится в городе?

— А что там творится? — поднял брови священник.

— Разное, — пожал плечами Дорожкин. — Некоторые говорят, что ничего не происходит, некоторые, что нечисть разгулялась. Как вы относитесь к нечисти, святой отец?

— Напрямую, — ответил священник и щелкнул пальцами, заставив вспыхнуть сразу все свечи, густо торчащие в подсвечниках и песочниках. Пламя затрещало, по церкви пробежала волна тепла, лицо вздрогнувшего Дорожкина обдало жаром.

— Не пугайтесь, — вздохнул священник. — Больше ничего не умею. Все прочее трудом, молитвой и упованием. Только нечисть — плохое слово. Не судите. Судящий калеку уродом кличет, а не судящий братом своим страдающим. От какой чистоты нечисть отмеривать предлагаете? Или с дара разбираться начнем, а там и до цвета волос и цвета кожи доберемся? Конечно, дар может быть и божьим, и родительским, и сторонним, и вовсе не даром, а проклятием, но нет греха на дароносице. Грех может только внутри божьей твари зародиться. Так что не по ликам, а по делам различать надо. Но к ликам тоже присматриваться не зазорно. Особенно если речь о собственном лице идет. Конечно, не для того, чтобы гордыню тешить, а чтобы мнимое и подлинное сверять. А вот если я стану рубеж класть между чистым и нечистью, так и вовсе храм закрывать придется. А кто об отпущении молиться станет? Всякого приму: и того, кого любопытство в храм ведет, и кого страх о расплате за содеянное гонит.

— А вам не страшно? — вдруг выговорил Дорожкин.

Выговорил и снова вспомнил втягивающиеся когти Дубровской с маникюром на окровавленных кончиках.

— Не страшно, а тяжко, — шевельнул ладонями священник. — Тяжести страшиться не следует, страшиться нужно собственной слабости. Так и слабость — не преграда непроходимая. Она же не преграду городит, а возможности меру дает. Наша доля не из простых, но уж не из тяжких. Был такой католический священник — патер Дамиан^[24]. Он проповедовал среди прокаженных, возвращал людей, потерявших и облик, и нутро человеческое, к сути своей. Сам стал прокаженным. Умер от проказы. До последнего мига собственной жизни службы не оставлял. Так что мне страшиться? Или мне труднее, чем ему? Может, я в способности этой своей огненной и болен, вот только болезнь эта не душевная, а телесная, да и то смерть-то мне от нее не грозит. По крайней мере, от существа моего. Так в чем страх?

— Не могу объяснить, — признался Дорожкин. — В неизвестности. В невозможности. В необъяснимости.

— Ни к чему погружаться в то, что отринуть следует, — медленно произнес священник. — И то, что принять можно, тоже без погружения обойдется. По делам следует различать, по делам. Не размышляя, а примечая. Разум душу терзает и может затерзать до смерти, а порой и в посмертии не оставляет.

— В посмертии? — обернулся Дорожкин уже у двери, но ответа не получил. Священник вкрутил громкость и снова опустил иглу звукоснимателя на пластинку.

У ворот стоял «вольво». Адольфыч что-то покупал в ларьке, а здоровяк Павлик переминался с ноги на ногу у велосипеда Дорожкина.

— Евгений Константинович! — воскликнул Адольфыч. — Чего это ты к отцу Василию забрел? Совесть замучила? А ты ее коньячком. Ну несильно да нечасто, чтобы не привыкла, а время от времени. Очень помогает. Совесть-то ведь, как давление, снижать надо, а то и вправду замучает. Ты не позволишь Павлику прокатиться на твоем велосипеде? Должен выдержать, подумаешь, каких-то сто двадцать килограмм.

Дорожкин развел руками. Павлик хмыкнул, задрал ногу, с не слишком обнадеживающим хрустом сел в седло и выехал на Октябрьскую.

— Куда отогнать-то? — поинтересовался Адольфыч. — К участку или к Фим Фимычу доставить?

— Сразу в мастерскую, — буркнул Дорожкин и закричал вслед Павлику: — К Урнову! Который «Урнов и сыновья»! На первое техобслуживание! После обкатки!

— Садись, — открыл правую дверь «вольво» Адольфыч. — Прокатимся. Я поведу.

Колеса шуршали ровно. Теплицы, пилорама, церквушка, фабрика, газик на постаменте — исчезли за лесопосадкой, потом за спиной остался и КПП, вокруг потянулась болотистая луговина, впереди замаячил другой лесок.

— Ну с километр отъехали, — притормозил Адольфыч и щелкнул каким-то тумблером. — Тут низина. Туман густой. Особенно осенью. Даже зимой бывает. Поэтому только с противотуманками.

Дорожкин удивленно посмотрел вперед, где только что видел серый, чуть тронутый пятнами оттаявшей изморози асфальт, как вдруг заметил клочья и целые пласты тумана, пересекающие дорогу. Машина прошла еще несколько метров, как все потонуло в светло-сером месиве, а еще через минуту вокруг сгустилась мгла.

— Ужасное место, — с сожалением заметил Адольфыч, снизив скорость до минимальной. — Видно метров на пять, не больше. Да что там? Меньше. Но аварий не бывает, все берегутся. Хотя если по пьяни… Но тут, сразу скажу, практически никто не ездит. Только если я или Павлик, ну может быть, фура наша пройдет и вернется, автобус… Но опять же рядом с водителем или я, или Павлик. А то и сам за рулем. Особенное место. И ведь что обидно: включаешь дальний, так еще хуже видно. Прям как в снегопад. На ближнем плохо видно, на дальнем — ни черта. Тут недалеко село, в нем ткацкая фабрика когда-то была, ну да мы оборудование там кое-какое скупили, у нас будем налаживать. Та фабрика скатерти ткала. Ну мальчишки местные утащат шпульку с вискозой и ночью ее поперек дороги натягивают. Вискоза-то нитка слабая, руками легко рвется, а ночью под светом фар что твой канат. Ну и что? Жмешь на тормоз, так что колодки дымятся, а этим сорванцам что? С визгом бежать.

Дорожкин наклонился вперед. Лучи противотуманок не разрезали туман, а упирались в него. Он был готов поклясться, что перед машиной нет ни метра свободного пространства, еще немного, и туман сожрет и капот «вольво», но, судя по звуку, колеса катили все еще по дороге.

— Павлик не любит эти места, — усмехнулся Адольфыч. — Даже просил меня ему прибор ночного видения купить. А какой от него толк? Туман-то холодный… Хотя надо подумать. Хорошо, что недолго вот так-то. С полкилометра. Да и туман… не всегда такой густой… Проще, когда две машины идут, задняя в полуметре держится, дальше даже габариты не видно, а переднему не так страшно: если в кювет свалится, задние вытащат. Но все равно тяжко. Тут скоро слева дорожка полевая будет. На Курбатово, через брод. Теперь-то брода нет, как речку запрудили, но раньше, ума не приложу, как они, да по такому туману… Хотя что там лукавить, такого тумана раньше не бывало. Вот как речку запрудили… Ничего, сейчас должно кончиться уже…

Адольфыч вдруг напрягся, заиграл желваками, стиснул руль так, что тот заскрипел, отщелкнул коленом тумблер и уже через минуту стирал со лба капли жаркого пота. Туман снова поплыл клочьями, слоями, и через мгновение «вольво» выбрался на свет. Вокруг снова был лесок, слева под соснами за забором стояло двухэтажное кирпичное здание, за ним тянулась полосой колючая проволока.

— Тоже «почтовый ящик», — объяснил Адольфыч, облегченно вздыхая. — В советское время эти воинские части на каждом шагу торчали. Сейчас уж позакрывали большую часть. Но здесь какое-то воинское подразделение еще стоит. Связисты, кажется. Я бы вовсе ничего о них не знал, но мы машины тут оставляем, у кого из приезжих они есть, конечно. Мещерского машинка тоже здесь стоит. Ну во-первых, мало ли кто из ухарей в тот же туман залетит, а потом так уж решили — Кузьминск пешеходная и велосипедная зона.

— Мы на обочине, — заметил Дорожкин и посмотрел в зеркало.

Заднее стекло машины отгораживала матовая перегородка, а боковые зеркала были затенены. Но тумана за машиной Дорожкин не разглядел.

— Конечно, на обочине, — согласился Адольфыч и остановил машину. — А ну как я бы вылетел на какого-нибудь местного тракториста или на рейсовый автобус? Тут тридцать первый номер ходит пять раз в день. До Волоколамска где-то километров тридцать или чуть больше.

Дорожкин открыл дверцу, вышел наружу. Промерзшая трава хрустела под ногами. Тумана за спиной не было.

— Дальше будут дачи, — хлопнул дверью Адольфыч, оперся локтями о покрытый инеем капот. — С правой стороны. Когда-то тут такие грибные места имелись! Теперь все дачники затоптали. Замусорили лес. Видишь, как отпечатался простор в русском характере? Гадить можно где угодно, всегда свободное место найдется. А где-нибудь западнее, чуть сильнее плюнул — уже кому-то на голову. А у нас… — Адольфыч с досадой махнул рукой. — Если еще дальше ехать, лес кончится. Потом поле, деревенька Чащь. Мостик через речушку — Локнаш называется. Опять поле. Потом опять дачи, будь они неладны. Только слева. А когда-то на том месте лесок был маленький. Маленький, но грибной. Коноплево назывался. А за ним уж поселок, село и поворот на Волоколамск. А там Рига, по ней недалеко и до Москвы…

— Тумана за спиной нет, — сказал Дорожкин. — Был и нет. И подъезжали мы когда, он словно ниоткуда появился.

— Да, — признался Адольфыч, скривив губы в усмешке. — Чего скрывать? Приложили мы руку к этому туману. Кто-то отгораживается колючей проволокой, а мы вот туманом. Тоже неплохо, кстати. О нашей стороне тут дурные слухи ходят. Но мы заповедником прикрываемся. Видел? Даже охрана на КПП в егерской униформе. Местные особо и не лезут — нынешняя власть шутить не любит, когда на ее привилегии рот разевают, — народ напуган. Ну мало ли, оштрафуют или в милиции отмутузят. Но КПП все равно бдит. Может, кому и туман не помеха, и с ОМОНом познакомиться что почесаться. Но туман все-таки дело такое, разное может случиться в тумане. Сегодня ничего прошли, а то паутиной все забивает. Так если что — вон стоянка машин, можно позвонить в администрацию, машину вышлем, а самому не советую. Ничего не выйдет. Но я сейчас не о том. Ты думай, парень. Отсюда до Москвы чуть больше часа. Ну если на перекладных, то часа три. Если что, я не обижусь. Вещи пришлю. И зарплату выплачу за два месяца вперед. Не так, как твой последний шеф. Прямо сейчас.

— А почему вопрос встал именно так? — не понял Дорожкин.

— А он всегда встает именно так, — объяснил Адольфыч. — Ну с особенностями, конечно. Обычно, если человек начинает метаться, корни волочить, вместо того чтобы врасти в почву, я сажаю его в машину и везу сюда. Но так-то нечасто бывает. Хотя я всякого везу. Недавно, кстати, Мещерского с женой возил. Думать надо на свободе, а не за забором. Тут по-другому думается. А тебе подумать надо, такое уж за месяц навыпадало, некоторым на всю жизнь бы хватило. Понимаешь?

— Отбор, что ли, такой? — удивился Дорожкин.

— Считай, что отбор, — пожал плечами Адольфыч. — Если уедешь, ничего страшного, а останешься — значит, сам остался, никто не неволил. Мещерские вот решили остаться, хотя Маша Мещерская сильно перепуганная была. Ничего, привыкнет.

— Что там происходит? — обернулся назад Дорожкин.

— Где? — с деланым недоумением оглянулся Адольфыч.

— В Кузьминске этом самом, — не сводил взгляда с мэра Дорожкин.

— Садись, — коротко бросил Адольфыч, дождался, когда Дорожкин займет место рядом, положил руки на руль. — Что-то не так?

— Не так, — кивнул Дорожкин. — Вы обещали тихую мелодию, а там громыхает оркестр. Видел я, как ваши экстрасенсы по лесу прыгают. Много чего видел, не поверил почти ничему, да только объяснения толкового все одно не подобрал.

— А нужно объяснение? — спросил Адольфыч.

— Да уж хотелось бы, — нервно усмехнулся Дорожкин. — Голова так устроена, что нестыковки состыковать хочется. А если не стыкуются, значит, что-то не так или в голове, или вокруг.

— Мне как-то Неретин, который, как ты уже понял, бо-о-ольшой оригинал, — Адольфыч щелкнул себя по гортани, — сказал умную вещь. Наука должна не только отвечать на поставленные вопросы, но и честно говорить, что нет ответа, а не кричать и не стучать ногами, что нет вопроса. Отсутствие ответа еще ничего не значит. Вопрос-то есть. Но еще вернее, что есть и ответ. — Адольфыч щелкнул пальцами. — Но он почти никому не известен. Или вовсе никому.

— Так вопрос-то в чем? — поинтересовался Дорожкин. — Я-то с каждым днем убеждаюсь, что мне известна только часть вопроса.

— Вопрос… — Адольфыч опустил голову, прикрыл глаза. — Тут недавно посидел у того же Мещерского в Интернете, посмотрел, что там интересного в науке творится. Нашел новость, что, оказывается, у современных людей наличествует в геноме какая-то часть генов вытесненных или истребленных неандертальцев. Ну где-то так. Как думаешь, стоит попробовать со временем вычленить эти кусочки, остатки исчезнувшей цивилизации, чтобы восстановить ее? Мамонтов же пытаются как-то так же воскресить?

— Зачем? — не понял Дорожкин. — Я не про мамонтов. Зачем нам еще неандертальцы? Мало, что ли, собственных проблем у человечества?

— Точно так! — поднял палец Адольфыч. — Своих проблем достаточно. А если бы неандертальцы продолжали существовать? Ну обитали где-нибудь в укромных местах планеты? Есть же леса или джунгли, где на сотни километров нет ни одного человека?

— Некоторые считают, что они и обитают, — заметил Дорожкин. — Только доказательств тому нет. Пока нет. Но, боюсь, открытие неандертальца означало бы его гибель. Замучили бы.

— Вот, — обрадовался Адольфыч. — Ты сам все сказал. Не дали бы существовать привычной жизнью. И не дают. Хорошо хоть не убивают. Почти не убивают. А раньше так просто-напросто казнили. С мучениями и истязаниями. Суставы выворачивали. Кости дробили. А потом на кострах сжигали.

— Неандертальцев? — удивился Дорожкин.

— Ведьм, колдунов, волхвов, — перечислил Адольфыч. — Каждого, кто отличался от обычного человека хоть чем-то. С тайным народом лучше обходились, он людей всегда сторонился, но с каждым столетием и сторониться было все труднее и труднее. Некуда постепенно стало сторониться. Отсюда и вырождение.

— Тайный народ… — сморщил лоб Дорожкин. — Это…

— Числа ему нет, — ответил Адольфыч. — Кто это, описать не могу. Больно уж разное иногда попадается. Но если выражаться проще, то тайный народ — это те существа, которые или еще не приблизились к человеку, или уже ушли от него. Да хотя бы вот в институте. Видел, кто там у них полы моет? Не буду даже называть кто, а то совсем уж за дурака сочтешь.

— И что же получается… — нахмурился Дорожкин.

— Там, — Адольфыч мотнул головой за спину, — не только какие-то изменения и какие-то способности. Там заповедник. Тех, кого хотели истребить, да не успели. Тех, кто хоронился в укромных уголках земли. Видишь как, возьми того же Дира. Обаяшка, отличный парень. Сидел себе под Пермью лет двести, никому не мешал, а тут пошло. Лес стали пилить, под корень выводить. Куда ему было деваться? На Северный Урал пехать? Там солнышко просто так не накопишь. Вот он познакомился с каким-то туристом, пожил у него пару месяцев, затосковал в камне, посидел в Интернете, да недолго думая ляпнул в каком-то блоге, что, мол, имеется леший без леса, ищет лес, порядок гарантирует. Ну а мы-то тоже мониторим это дело понемногу. Отыскали мужика, притащили сюда. Счастлив. И пользы от него вагон. Ну остальных по-разному отыскиваем. Как тебя нашли, ты и сам знаешь.

— Что же, — не понял Дорожкин, — и я, что ли, из этих?

— Из этих, — кивнул Адольфыч. — Ну я не скажу из каких, скорее всего, просто есть в тебе какой-то дар, ты ж человек, тут уж без сомнений, но из этих. И ты нужен городку. Единственному на Земле. Жителей у нас пока не так уж много, зато детишек много. Учим их. Ремеслу, врачеванию. Большая часть не очень и понимает, что они не такие, как обычные люди. А некоторые, большинство, обычные люди и есть. Со способностями, но так-то — обычные. А тайный народ мы особо стараемся не светить и в городке. Да и мало их сохранилось. Совсем мало. А детишки что, выучатся, даже если и разъедутся по стране, будут уж знать, как себя вести, чтобы лишнего внимания не обращать на свою персону, да и вернуться им всегда будет куда. А ведь придется возвращаться, Евгений Константинович. Люди жестоки. А здесь — убежище, можно сказать. А убежище нужно охранять, инспектор Дорожкин. Порядок в нем поддерживать. Горожан оберегать как самых обычных людей. Понимаешь?

— И убивать их? — спросил Дорожкин.

— А там, — посмотрел вперед Адольфыч, — там не убивают? Там не убивают, если кто-то начинает убивать всех вокруг? Там-то как раз чаще убивают, и часто убивают невиновных. А у нас все по чести. И законы российские действуют, и правила. Чего скрывать, и понятия. С некоторыми особенностями, конечно. Есть и суд, и суд присяжных, и налоговая, все, как на Большой земле. Только все по-честному. Подожди, через годик еще и выборы мэра будут, еще и побороться придется за место.

— И давно уже боретесь? — спросил Дорожкин.

— Давно, — серьезно кивнул Адольфыч. — И еще поборюсь, сколько отпущено мне будет, столько и поборюсь.

— А промзона? — попытался собрать в единое наболевшие вопросы Дорожкин.

— Промзона есть, — согласился Адольфыч. — Что там делается, я тебе не скажу. Хотя вот, кроме всего прочего, водичку кузьминскую там разливают. Хорошая водичка, кстати. С городка мало кто там работает, но работают. Этот завод еще один наш поплавочек. Если бы не он, с властями труднее было бы общаться.

— А деньги? — продолжал задавать вопросы Дорожкин. — Тут все дешево, зарплаты большие, жилье роскошное. Содержание городка в год обходится в сумму со многими нулями. Откуда деньги? Что-то я не заметил тут нефтяных вышек или золотых приисков.

— Ну, — Адольфыч рассмеялся, — спасибо року, что он уберег нас от нефтяных вышек. Нынешних правителей тогда бы никакой заповедник, никакой туман бы не задержал. И золота тут нет. Но кое-что есть. Нет, я не о пилораме, граница Завидовского заповедника рядом, так что много не напилишь. Ты в больнице ведь был? Ничего не удивило?

— Удивило, — согласился Дорожкин. — Больница огромная, но пустая. Никто не болеет?

— Почему же? — удивился Адольфыч. — Вот ты же заболел? Ну обстоятельства-то мне известны. Герой, даже дважды герой, еще и умелец вести допросы. И где твои болячки? Ну ладно, с тобой случай особый, но и будь ты обычным человеком, через полторы-две недели прыгал бы как новенький. Ты еще в главных корпусах не бывал, не знаешь, какое там оборудование! Так дело не только в оборудовании. Ты бы видел, какие лекарства мы выпускаем в седьмом корпусе. Не панацея, но очень действенные снадобья имеются. Фармацевты берут, отбоя нет.

— Вам бы еще загоруйковку в темное стекло закатывать, — посоветовал Дорожкин.

— Не, — махнул рукой Адольфыч. — Это товар штучный, да и Фим Фимыч не бизнесмен. У него все по дружбе да по интересу. Но больнице иногда помогает. Есть там больные. На закрытой территории, которая за поликлиникой. И много. Особые больные. Богатые, которые готовы заплатить большие деньги за свое исцеление. И не только за свое, но за исцеление дорогих им людей, некоторые даже содержат специальные фонды, с которыми у нас неплохое сотрудничество. К взаимной выгоде. А ты думал, что я печатаю эти деньги? Или, думаешь, нынешние правители что-то отваливают от щедрот? Отваливают, когда кондрашка за печенку схватывает. Лечение у нас, кстати, не дороже, чем в зарубежных клиниках, а результат не в пример лучше. Иногда на грани чуда.

— А иногда за гранью, — продолжил Дорожкин.

— За очень большие деньги, — отчеканил Адольфыч. — За деньги, которые помогают выживать тем, кого почти не осталось.

— Да, — погладил Дорожкин панель приборов. — Уже то, что администрация обходится такой машиной, внушает уважение. Вы просто бессребреники в мэрии.

— Хорошая машина, — кивнул Адольфыч, — привык я к ней. Знаешь, «девятьсот шестидесятая» мне дороже любых новомодных. Универсал, двести четыре лошадки. Да не нынешние лошадки, а те самые, из девяностого года. С запчастями бывают проблемы, но все решаемо. Но в гараже есть и кое-что пороскошнее. Для особых случаев. Так что не наделяй нас нимбами. Хватит с нашего городка и одной Лизки Улановой. От нимбов, говорят, слабоумие случается. — Адольфыч рассмеялся и погрозил Дорожкину пальцем. — Может, это побочный эффект мозгового полураспада? Дорогая машина у нас есть, но не для собственного форса. Это зачастую некоторым из наших партнеров важнее оказывается мишура, чем суть. На первой стадии знакомства. Но — клиент платит, значит, он прав. Что скажешь, Евгений Константинович? Я обещал, что будет интересно.

— Интересно, — согласился Дорожкин. — Но отдышаться все-таки хотелось бы. Могу я попросить денька три за свой счет?

— Нет вопросов, — развел руками Адольфыч. — Считай, что у тебя еще не закрыт бюллетень. Ты же не виноват, что быстро выздоровел? Ну что, через три дня будем ждать. Работы много. Вот телефон. — Адольфыч протянул Дорожкину визитку. — Позвонишь, пришлю Павлика за тобой. Или сюда, или на вокзал. А знаешь, пожалуй, я подброшу тебя до Волоколамска, тем более что дела там есть… Тут ехать-то — полчаса. Если не гнать. Ну что? Привезешь мне из деревни квашеной капусты? Я страсть как деревенскую капусту люблю…

Часть вторая Ad valorem^[25]

Глава 1 Не с листа

Она сидела в коридоре с утра, маленькая, издерганная, ни красивая ни страшная, — как маятник. Качнешь в одну сторону, подаришь толику счастья — расцветет, умоется, спрячет морщинки, подправит реснички, и где там ее сорок — сорок пять, опять чуть за тридцать, опять цветет и наливается соком. Качнешь в другую — и вот она, беда, не в старости, не в немощи, а в себе самой, а где беда, там и старость, и немощь. Сейчас ее маятник был в руках Дорожкина. Или тень от маятника.

Дорожкин посмотрел в окно. Ноябрь только-только сковал землю заморозком, погнал по тротуарам Кузьминска первую поземку, еще и снегопада не было, земля голая, а то ли изморозь, то ли отголоски чужих снегопадов уже неслись между голых лип, путались в серой траве, укладывались белыми строчками вдоль бордюров. Нина Сергеевна Козлова пришла просить за дочь. И вот теперь она сидела в коридоре, а Дорожкин у себя в кабинете. Перебирал фотографии девчонки-девушки, листал ее тетрадки, какие-то детские рисунки. Окончила кузьминскую школу, училась в волоколамском техникуме на бухгалтера, работала на заводе «Термометр» в Клину. Вышла замуж, но с мужем что-то не срослось, развелась, в двадцать два года вернулась к матери. Ребенка не родила. «Ребенка не родила», — со слезами бормотала ее мать, а Дорожкин слушал и все никак не мог понять, радуется ли мать, что ее дочь не родила ребенка, и, значит, не удружила ей заботой, или горюет, что даже кровинки от пропавшей дочери не осталось?

«Алена Козлова», — написал Дорожкин на конверте и ссыпал туда все фотографии и бумаги. Мать — вот она, в коридоре. Отец девчонки никому не известен, разве только самой матери, фамилия у девчонки от матери, а у нее от собственного отца — деда пропавшей. И отчество у девчонки дедово, которого и в живых уж давно нет. Приехала девчонка к матери оплакать свое неудачное замужество, устроилась в прачечную приемщицей, собиралась перейти в администрацию, да только в конце апреля рано утром вышла из дома, но до работы не дошла. Там, по крайней мере, ее не видели. И с тех пор никто ее не видел, никто о ней не слышал. Приходил к Нине Сергеевне другой, показывал белую папку, лист, на котором было написано имя — Алена Козлова. Дал знать, что будет искать. Но не нашел.

— Кто другой? — спрашивал Дорожкин.

— Другой, — набухали слезами глаза Нины Сергеевны. — Не вы.

— Лысый? — хмурился Дорожкин.

— Не лысый. И не этот, — в ужасе шептала она, провожая взглядом проходившего по коридору Марка Содомского. — Другой какой-то. Я его больше и не видела никогда.

Разговор был с утра, а теперь она — в коридоре, Дорожкин — у себя в кабинете, конверт на столе.

— Кто она? — спросил Дорожкин Ромашкина, скрипнув дверью его кабинета.

— В смысле? — зевнул, растянувшись на диване, коллега.

— Вот эта, Козлова Нина Сергеевна, которая в коридоре, кто она? — настаивал Дорожкин. — Ты же мимо проходил.

— Кто-кто? — пробурчал Ромашкин. — Баба. Я чего тебе, рентген? Может, ведьма, может, травница, может, еще кто. А может, и вообще никто, из местных. Но даже если и ведьма, она и сама о том может не знать. Это краснодеревщик на глаз электорат сверлит, да все одно никому ничего не говорит.

— А если мать ведьма, то кто будет дочь? — продолжал приставать к Ромашкину Дорожкин.

— А кто ее знает? — вытаращил глаза тот. — От отца зависит. От обстоятельств. От генов, наверное. Еще от чего. У них, думаешь, это в голове? Им бы лишь бы замуж выйти, да чтобы муж был без вывертов. А знаешь, какая самая страшная баба? Та, которая по всему никакая не ведьма, но дома ведьма и есть!

— Кто-нибудь занимался? — нахмурился Дорожкин.

— Тебе зачем? — вовсе вскинул брови Ромашкин. — Ты, что ли, хочешь взяться?

— А ты считаешь, что могу не браться? — вздохнул Дорожкин.

— У тебя в папке ее имя появлялось? — не мог понять Ромашкин.

— Ее — не появлялось, — соглашался Дорожкин.

— Значит, — резюмировал Ромашкин, — не твоя забота. Не дергайся. Отправляй ее к Кашину. Пусть заводит розыскное дело и прячет в шкаф. Бумага в хороших условиях столетиями храниться может. Слушай, ты и так, как белка в колесе. Тебе мало, что ли?

За последний месяц дел на Дорожкина навалилось невпроворот, тот же Ромашкин присвистывал, когда Дорожкин получал в день по три-четыре рукописных вызова на происшествия и преступления. Другой вопрос, что особо серьезного почти ничего не случалось, самым трудным было разобрать спор двух товарок на улице Остапа Бульбы. У какой-то из двух бывших подруг перестала доиться коза, та обвинила в колдовстве соседку, соседка тоже что-то припомнила, женщины сначала вцепились друг дружке в волосы, а потом разбежались на десять шагов и начали шарашить друг друга наговорами. Чуть полдеревни не спалили. К счастью, Дорожкин успел прикатить на своем «Прогрессе», подхватил у какой-то молодки из числа сотни зевак два ведра с колодезной водой и вылил сначала на одну, потом на другую. Ну еще минут пять постоял, пока тетки колдовской пыл не потратили, пытаясь обратить всю свою ненависть на появившегося разнимателя. На том и помирились, тетки побежали греться да заливаться самогоном в баньку, а Дорожкину что? Позвонил из автомата на деревенском перекрестке на почту да попросил Мещерского сбегать в «Торговые ряды», прикупить ему новые штаны, поскольку старые с одной стороны гниль наведенная попортила, с другой гарь разъела. Так и сидел в телефонной будке, пока Мещерский не привез покупку на кашинском уазике. Кашин потом неделю над Дорожкиным потешался, а Маргарита только и заметила:

— Запись в папке исчезла? Исчезла. У коллег появилась? Нет. Значит, доделывать не придется, все правильно закруглил.

По поводу Козловой она сказала коротко:

— Вся наша жизнь — как папка. Откроешь — будешь работать. Не откроешь — слова тебе никто не скажет. А тетка эта? Что тебе тетка? Поплачет и перестанет. Ты думаешь, она полгода рыдала? Да ничего подобного. Работает, летом ЕГЭ по химии принимала в школе, некогда плакать было. Решай сам. Зуда в пальцах нет?

— Здесь зуд, — приложил ладонь к сердцу Дорожкин.

— Почеши, — отрезала Маргарита и застучала каблучками к выходу.

Дорожкин со вздохом проводил начальницу взглядом, подумал, что так и не поинтересовался, как идет расследование происшествия с Дубровской, и двинулся к начальнику рангом повыше.

— Марк Эммануилович? — постучался он в обитую медными пластинами дверь.

— Что тебе, Дорожкин? — с раздражением щелкнул пальцами Содомский. Каждый раз щелкал — в спину щелкал, говорил — щелкал, катил на уазике по Октябрьской, обгонял едущего на велосипеде Дорожкина — и то щелкал в окно. Словно никак не мог поверить, что не действуют его щелчки на инспектора Дорожкина.

— Поговорить, — сделал озабоченное лицо Дорожкин. — Кто был мой предшественник?

— Дальше, — мрачно посмотрел на Дорожкина Содомский, что означало посягательство на информацию, недоступную для разглашения.

— У него была личная папка, — вздохнул Дорожкин. — В апреле месяце там появилось имя — «Алена Козлова», имя девушки, которая тогда же, в апреле, исчезла. Девушка до сих пор не найдена.

— И?.. — выцарапал из портсигара дорогую сигарету Содомский.

Кабинет Марка Содомского напоминал антикварную лавку. Стол был инкрустирован перламутром, на стенах висели тяжелые бордовые плюшевые шторы с золотыми кистями, мебель была обита в тон шторам сафьяном и приличествовала бы скорее одному из залов Лувра. Стилистика была выдержана безукоризненно вплоть до рисунка на паркете, который назывался «Версаль». Только Содомский вываливался из выбранной им стилистики. Он более всего напоминал сошедшего с пиратской шхуны головореза, сохранившего в неприкосновенности оба глаза и обе ноги благодаря необъяснимому капризу судьбы.

— Я хочу видеть папку своего предшественника, — объяснил Дорожкин.

— Ее нет, — щелкнул зажигалкой Содомский.

— И что мне делать? — поинтересовался Дорожкин.

— У тебя об этой Алене Козловой что-нибудь есть в твоей папке? — выпустил облако табачного дыма Содомский.

— Ничего, — вздохнул Дорожкин.

— Тогда делай что хочешь, — разрешил Содомский. — Но не в ущерб основной работе.

— Хорошо, — ответил начальнику Дорожкин, хотя прекрасно понимал, что ничего хорошего в его замысле нет. Хотя с другой стороны, время у него свободное все еще было? Было. Неудача в поисках девушки грозила ему неприятностями? Да вроде бы нет. Тогда отчего бы было не заняться ее розыском, может быть, удастся приблизиться и к каким-то другим тайнам?

— Как это работает? — допытывался он еще в середине октября у Маргариты. — Каким образом появляются записи в папках?

— Колдовство, — пожимала плечами Маргарита.

— Я понимаю, — не отставал Дорожкин. — Нет, конечно, не понимаю ни черта, но понимаю абстрактно. Но одно дело наколдовать надпись на бумаге за сколько-то там километров или метров, а другое — знать, что и где происходит! Причем, зачастую, едва ли не в самый момент совершения преступлений!

— Колдовство, — повторяла Маргарита. — Настраивала эту систему, насколько мне известно, одна из лабораторий института, да только теперь уж и концов не найдешь, увял он. Знаю только, что папка становится твоей в тот момент, когда кто угодно, да хоть тот же Кашин, напишет на ней, что эта папка принадлежит тому-то и тому-то, а там уж все сделает демон.

— Ага, — кивал Дорожкин.

Что Ромашкин, что Маргарита любили спихнуть все необъяснимые вопросы на совесть каких-то демонов, кои не материальны, но которых некоторые умельцы (как обычно безымянные и таинственные) вполне могли когда-то использовать в произвольно выбранных технологиях. Отчего же тогда, выводя сообщения о преступлениях в папке Дорожкина, этот демон ленился указать, кто же преступник, куда он делся и где его искать? А казалось бы, не самая трудная задача на фоне уже добытой информации.

— Нина Сергеевна, — позвал Дорожкин женщину.

За дверью послышались шаги, дверь заскрипела, и женщина замерла в дверном проеме.

— Нина Сергеевна, — постарался говорить деловым тоном Дорожкин, — я буду заниматься вашей дочерью. Ничего не обещаю, но сделаю все, что смогу.

Она кивнула.

— Так что не удивляйтесь, — продолжил Дорожкин, — если мне придется прийти к вам домой, осмотреть комнату дочери, получить еще кое-какую информацию. Хорошо?

Она снова кивнула.

— Тогда идите, — вздохнул Дорожкин. — Мы скоро увидимся.

Она кивнула еще раз, прошептала что-то вроде: «Спасибо, до свидания» и не застучала, а зашаркала подошвами по коридору. Уже на лестнице зарыдала.

Кабинет стремительно застилал сумрак. День был пятничным, и участок уже опустел.Дорожкин посмотрел в окно. Над «Домом быта» торчала вершина громадной ели. Адольфыч объявил, что администрация с этого года будет наряжать только живую елку, Кашин счел это руководством к действию, перетряс с Диром, договорился с курбатовскими мужиками, и вскоре на двух тракторах с сечи была доставлена лесная красавица. Умельцы с пилорамы соорудили лебедку, студенты выдолбили яму, Дир вышептал какой-то то ли наговор, то ли промурлыкал какую-то песню, и елка была торжественно водружена на место своего последующего роста, к которому она немедленно и приступила. Теперь золоченый Ленин показывал простертой вперед рукой непосредственно на верхушку дерева.

Дорожкин расстелил на столе носовой платок, достал из кармана чехольчик для тонких, щегольских очков, который он прикупил в оптике в «Торговых рядах», и аккуратно вытряс из него три маковых коробочки и пакетик с золотыми волосками. Волосков было уже два…

Тогда, в начале октября, Адольфыч и в самом деле довез его до Волоколамска. Дорожкин проторчал час на станции, потом еще почти два часа тащился со всеми остановками на пригородной электричке до Москвы. Окунулся в осеннюю столичную толчею, добрался до Казанского, сел было в рязанскую электричку, но потом отчего-то вернулся в метро, доехал до «Авиамоторной» и вышел в город. Через полгода после того, как с ним случилось колючее и больное, решил повторить свой путь от «Новой» к Рязанскому проспекту. День уже перевалил далеко за половину, но до темноты еще оставалось три или четыре часа, и Дорожкин должен был успеть. И он почти успел. Шел с трезвой головой, не отсчитывал шаги, а смотрел по сторонам, пытаясь подметить любую мелочь. Добрался до храма Троицы, удивляясь собственной бесшабашности и проклиная стародавнее решение идти пешком, выбрался на Рязанский проспект, побрел по его нечетной стороне, миновал путепровод, пересек улицу Паперника и у первого же дома за нею согнулся от острой боли. Схватился за сердце, опустился на ступени почты, закрыл глаза, отдышался, встал и медленно-медленно двинулся обратно. Зашел под тонкие липы на стрелке двух улиц и именно там понял главное. Они совпали. То колючее-больное и светлое произошло с ним в одном и том же месте и в один и тот же миг. Он не знал, что из произошедшего дольше длилось и не было ли и то и другое одним и тем же событием. Он не знал, чему и кому обязан таинственным совпадением, но ясно ощутил — нечто, непонятным образом стершееся из его памяти, пришло к нему именно здесь и именно после его весенней долгой пешей прогулки. Впрочем, ему тут же вспомнилось, что прогуливался он этим маршрутом не раз. Но зачем?

Тогда он обнюхал там все. Осмотрел стены почты, ближайшего ларька и пары домов. Уже в сумерках потоптался по осенней траве и даже зачем-то переворошил ее пальцами. Пытался даже забраться на каждое из деревьев. Только что в урнах не ковырялся. Спускался в подземный переход. В темноте побрел к своей квартире. Дверь открыл какой-то заспанный южанин. Он не сразу понял, чего от него хочет бывший обитатель снятой им жилплощади, но, когда Дорожкин зашелестел купюрами, отказался от понимания в пользу денег. Дорожкин вошел в квартиру, поморщился от успевшего пропитать его бывшее жилище запаха каких-то пряностей и пота, разуваться не стал, прошел в комнату и сел в кресло. На разложенном диване, накрывшись байковым одеялом, спала какая-то девчонка. Она открыла глаза, но не удивилась, а стала смотреть на Дорожкина как на старого знакомого. Волосы у нее были черные.

— Зоя, — послышался голос южанина из кухни, — не вставай. Это бывший жилец. Он просил десять минут посмотреть. Деньги заплатил. Сейчас уйдет.

— Я и не встаю, — похмельным голосом прохрипела девчонка и спросила Дорожкина: — Курить есть?

Он помотал головой, оглянулся. От его обстановки не осталось ничего. Нет, шкаф, диван, шифоньер, кресла, стол — все осталось на месте, даже занавески на окнах не поменялись, но все стало чужим. Вот на этом диване он и лежал, когда пришел или когда его принесли домой после колючего и больного. Сам, конечно, пришел. Кто бы его сюда принес? Кто знал этот адрес на окраине суматошной Москвы? Но один ли? Он лежал на диване, а тот, кто его привел, может быть даже именно источник светлого, сидел… Сидел как раз в этом кресле. Сидел и чинил его разодранную куртку. Или чинил самого Дорожкина, почему бы и нет? Или сначала сделал одно, потом другое. «Сделала, зачинила, привела», — поправился Дорожкин, вспомнив волос. Обернулся, завозился, встал, снял с кресла наброшенный новым жильцом плед и принялся ощупывать обивку, осматривать каждый ее сантиметр, пока у болта, которым крепился к изогнутой спинке ободранный подлокотник, не обнаружил то, что искал. Золотистый волос. Поднял его, посмотрел на свет, вытащил из кармана пакетик и отправил к его собрату.

— Ты дурак? — спросила девчонка.

— Несомненно, — ответил Дорожкин и двинулся к выходу. Южанин, с которым он столкнулся в коридоре, видно, прочитал что-то на лице у Дорожкина, потому что побледнел и натужно прошептал:

— Ты что, земляк? Я не просто так. Я жениться хочу.

Дорожкин успел в Выхино на последний автобус до Рязани. Приехал туда глубокой ночью, взял такси до родной деревни и порядком напугал мать, постучав в ее окно уже за полночь. Принял на лицо ее слезы и поцелуи, поужинал, лег спать, а с утра взялся за неотложные дела, которые делаются ни шатко ни валко, но которых в любой деревенской избе всегда в достатке, и чем богаче изба, тем их больше.

Двенадцатого октября, во вторник, он сел все на тот же автобус, добрался до Москвы, проехался на метро, позвонил Адольфычу и уже через пару часов увидел на вокзале Волоколамска «вольво» и фигуру Павлика возле него.

— С возвращением? — выставил на стойку стаканчики Фим Фимыч.

— С ним самым, — согласился Дорожкин, прислушиваясь к самому себе, есть ли в нем ощущение, что он вернулся домой или нет…

Он еще думал, что будет привыкать и врастать, но уже на следующий день у него зазудели пальцы, он открыл папку, получил какое-то немудрящее задание, а там уж понеслось, и думать стало некогда. И вот прошел месяц…

Дорожкин ссыпал обратно в футляр маковые коробочки и пакетик с волосами и вдруг подумал, что поиски Козловой надо начинать с установления того, кто был его предшественником. И если он, Дорожкин, не сможет установить этот не слишком уж сложный факт, то грош ему цена как Пинкертону, Шерлоку Холмсу и мисс Марпл вместе взятым или даже их сотой части.

Глава 2 Краснодеревщик и Еж

Дорожкин не был суеверным, но, когда оказался в Кузьминске, обнаружил, что суеверие может быть такой же частью жизни, как распорядок дня, необходимость вовремя наполнить желудок и опорожнить кишечник, необходимость движения и отдыха, сна и секса. С сексом у Дорожкина пока не складывалось, отчасти выручал бассейн, в котором он теперь ежедневно отмерял по нескольку километров кролем, но суеверие проникало во все. Причем это не зависело от желаний и предпочтений самого Дорожкина, когда суеверными были все вокруг, с этим приходилось считаться и людям практического, и трезвого склада ума. Именно об этом Дорожкин подумал, когда не обнаружил с утра на месте Фим Фимыча. Нет, он, конечно, отлучался временами от своей стойки, но тринадцатого числа его не могло быть по определению. Дорожкин даже предположил, что если тринадцатое число совпадет с пятницей, а такая беда должна была случиться в мае следующего года, Фим Фимыч не только исчезнет сам, но и утащит в укромный уголок свою стойку. Впрочем, с отсутствием Фим Фимыча мириться еще можно было, неудобным оказалось другое: как заранее предупреждал Дорожкина Ромашкин, тринадцатого числа не работало большинство лавочек, магазинчиков и мастерских, а те, что работали, неминуемо должны были попытаться выкинуть какой-нибудь фортель — или гадостью какой обрызгать, или обвесить, или вовсе продать не то, что ты собирался у них купить. Ромашкин даже пивом запасся заранее, чтобы не искушать судьбу. Дорожкин только покачал головой, но возможные затруднения в работе учел. Впрочем, прачечная, которая располагалась в середине проезда Конармии, была открыта, но грязное белье не принимала, а только выдавала чистое.

— Почему? — спросил Дорожкин черноглазую приемщицу Оленьку, пытаясь вникнуть в тонкости обхождения с календарными датами.

— Тринадцатого всякую пакость могут принести, — подобрала губки приемщица, приглаживая и так гладко зачесанные в пучок волосы, — а за чистым сегодня все равно никто не придет.

— Почему? — удивился Дорожкин.

— Потому что боятся, что мы вместо чистого белья выдадим какую-нибудь пакость, — прищурилась на непонятливого инспектора приемщица. — Вот скажите, могли вы прийти к нам в какой-нибудь другой день?

— Мог бы, — уверенно сказал Дорожкин.

— Нет, — улыбнулась приемщица. — Только тринадцатого. Ведь от вас никакой пользы, одна забота.

— Ну так я сдавать вам ничего не собираюсь, — успокоил женщину Дорожкин. — Я как раз пришел получать. И мне все равно, какой день на календаре.

— И что же вы хотите получить? — Приемщица с подозрением наклонила голову, потом выпрямилась и окинула взглядом полки с тщательно выстиранным, выглаженным и упакованным в пакеты постельным бельем. — Вы же мне ничего не сдавали? Я всех клиентов в лицо знаю.

— Информацию, — четко и раздельно произнес Дорожкин и достал из кармана блокнот. — Информацию о девушке по имени Алена Козлова. Она работала в прачечной, но пропала. Примерно в апреле месяце. С тех пор ее никто не видел.

— Точно никто? — сдвинула брови приемщица.

— Ну никто из тех, кто заинтересован в ее нахождении, — уточнил Дорожкин. — Из тех, кто мог бы подсказать, где ее искать.

— Чудак вы, инспектор, — усмехнулась приемщица, оперлась на локти и подмигнула Дорожкину. — Как же я могу дать вам информацию, если Аленку никто не видел? Если никто не видел, значит, и информации никакой нет. И вообще, вы бы были поосторожнее. В прошлый раз это плохо кончилось.

— Для Алены? — поинтересовался Дорожкин.

— Не поймаете, — с хохотком погрозила Дорожкину пальцем женщина и игриво поправила грудь. — Для инспектора. Вот уж не могу припомнить, как его звали, но тоже приходил. И как раз с тем же вопросом. Высокий такой, на голову вас выше, сильный, красивый и очень, очень, очень страшный. В глазах у него что-то было… — восхищенно зажмурилась приемщица. — Спрашивал об Алене Козловой. А потом пропал. Как будто его и не было. Я вот даже имени его вспомнить не могу.

— Он, этот инспектор… — Дорожкин с трудом сдержался и не привстал на носки, чтобы выглядеть повыше. — Он пропал сразу после того, как побывал у вас, или позже? Откуда вы узнали о его исчезновении?

— А я откуда знаю? — удивилась приемщица. — Узнала откуда-то. В воздухе что-то такое носилось, или сболтнул кто из клиентов. Разве теперь упомнишь? Это уже после было, через неделю или через две, как он здесь ошивался. Да. Я на колхозном рынке была, и в очереди говорили, что вот только что инспектор высокий пропал, до обеда был, а потом словно растаял. И что ищут его. Но я не оборачивалась, так что точнее не скажу.

— А какая она была, эта Алена Козлова? — поинтересовался Дорожкин.

— Какая? — сдвинула брови, как будто что-то пыталась вспомнить, приемщица. — Обыкновенная. Плакса. Чуть что — в слезы. Ребенка хотела, да не вышло у нее что-то там. И с мужем у нее не вышло. Все — не вышло. А я так скажу: не вышло — значит, не сильно хотела. Или другое что замышляла. Потому как если что шло не по ее, могла и в лицо вцепиться. В мое не вцеплялась, я сама могу в кого хочешь вцепиться, но она могла. По ее лицу было видно. А слезам я ее не верила. Неправильные у нее были слезы. Пустые. Когда баба плачет, она о том, о чем плачет, о том и думает. А она не здесь была. Плачет, а сама где-то не здесь. Дурная девка. Говорили, что умелая была на колдовство, да только тут не колдовство нужно, а аккуратность. Вообще не любила она потрещать о том о сем. Сидела тут в уголке, чай пила, смотрела на людей. Ну, — приемщица криво усмехнулась, — короче, на того, кто приходил, на того и смотрела. А уж выглядывала кого — того я не знаю.

Дорожкин посмотрел на тот стул, на который показала приемщица.

— Она всегда там сидела?

— В свою смену, — как можно ласковее улыбнулась приемщица. — В мою смену там сижу я.

— Какого цвета у нее были волосы? — спросил Дорожкин.

— Обычного, — поджала губы женщина. — Рыжеватого. Но она могла покраситься.

Иногда у Дорожкина появлялось ощущение, что он что-то пропустил. Запланировал и не сделал. Назначил встречу и не пришел на нее. Обещал и не выполнил. Чувство это возникало как будто на пустом месте. Оно было ему знакомо с детства. Обычно забытое вспоминалось в школе, когда учитель требовал отчета о домашнем задании, или в институте при сдаче зачета. Иногда, что было гораздо неприятнее, предметом забывчивости являлась какая-нибудь подружка, которая, как правило, возвращала Дорожкину память, не стесняясь в выражениях. Дорожкин боролся с собственной забывчивостью всеми способами: таскал всюду блокнот, повторял то, что он должен был сделать, по пятьдесят раз, завязывал узлы на носовых платках и носках, писал на руках. Через год после увольнения из армии забывчивость растворилась. Сама работа Дорожкина, связанная с цифрами, проводками, балансами, диктовала ему обязательность и точность. Правда, образовавшаяся скрупулезность и памятливость одарили его другой заботой, что-то гнетущее стало копиться внутри. Дорожкин не мог отработать и забыть. Не мог закрыть план счетов и вычеркнуть его из головы. Он был так устроен, что если плыл, значит, плыл, а если сидел на берегу, значит, сидел на берегу. И если какая-то работа требовала у него неделю времени, то всю неделю он ею и занимался. И думал о работе даже дома, приводя, к примеру, в бешенство ту же Машку. Мещерский заметил нешуточную упертость веселого логиста еще в первый год работы Дорожкина в последней фирме. Сказал ему после недолгого знакомства, запихивая за щеку очередной пирожок:

— Хороший ты парень, Дорожкин, анекдотов много знаешь, пошутить можешь, но неправильный.

— Сейчас умные товарищи укажут нам на наши недостатки, и мы их немедленно искореним, — отозвался Дорожкин, щурясь на выстроившиеся в столбики числа.

— Тебе не хватает здоровой доли пофигизма, — объяснил Мещерский.

— Пофигистов тут хватает и без меня, — покосился Дорожкин на воркующих у входа в ватерклозет менеджеров.

— Нет, — не согласился Мещерский, раскручивая системный блок. — Я говорю о доле пофигизма. Она необходима каждому, и тебе в том числе. Запомни, пофигизм не вредит работе, он ее разбавляет. И это важно, Дорожкин. Я вот за тобой наблюдаю, считай, месяц. Ты делаешь свою работу. Отлично делаешь. Затем ты ее проверяешь. Молодец. Затем ты ее с шуточками и прибауточками проверяешь еще раз. Уже не очень хорошо, но ладно. Затем ты пробиваешь ее по линии вот этих молодцов, что сейчас перекуривают и вообще очень неплохо себя чувствуют. Черт с ними. Тут ты находишь, естественно, нестыковки. И что ты делаешь? Ты же начинаешь искать ошибки!

— И что? — не понял Дорожкин.

— Это их ошибки, — прошипел Мещерский. — Твои цифры верны на все сто. Это их проблемы. Они должны искать ошибки, они должны песочить свои файлы и учетные записи. И они бы делали это, но зачем? Ведь есть веселый и безотказный трудяга Дорожкин. Он все сделает. Что? Шоколадку ему? Но разве он девушка? Тогда, может, бутылочку вискаря? Да вы что? Это дорого. А водочки неудобно. Пусть работает, ему это нравится. Так?

— Так, — с усмешкой согласился Дорожкин.

— Не так! — со стуком бросил на стол отвертку Мещерский. — Тебе, Дорожкин, это не нравится. И я это вижу. И мне больно, Дорожкин, на тебя смотреть. Я ведь тоже трудяга. Но у меня есть доля пофигизма. Я не мешаю людям ошибаться. Я не беру на буксир лентяев. Не цепляю к своему моторчику чужие прицепы. У меня одна жизнь, Дорожкин, и она не половик, чтобы расстилать ее перед этими.

— Они, в общем, неплохие ребята, — заметил Дорожкин. — Хотя График, кое в чем я мог бы с тобой согласиться. И все— таки я не могу позволить себе долю пофигизма. Она может навредить моей работе. Возможно, когда-нибудь у меня будет другая работа…

— Другая работа? — изумленно поднял брови Мещерский. — Так ты устремлен в завтра? Послушай, а другой жизни у тебя не будет? Ну эта так себе, ничего, потом будет другая? Идиот. Жизнь всего одна. Вот та, которая идет сейчас. Улетает. Проносится. Улетучивается. Нет, возможно, что-то нам еще предстоит за чертой и что-то было до черты, но мы об этом ничего не знаем, поэтому лучше примем за рабочую гипотезу, что небо в алмазах не для нас. Поэтому, пока у тебя нет детей, пока, как я понял, у тебя достаточно молодая мамка и тебя не придавил груз проблем и ответственности, остановись, Дорожкин. Оглянись и подумай, что тебя заставляет спускать твою жизнь в унитаз? Что тебя заставляет выполнять работу, которую ты ненавидишь? Не спорь, ненавидишь, я вижу. Слушай, а кем бы ты хотел быть на самом деле? Ну предположим, у тебя не было бы проблем с денежкой, куда бы ты навострил лыжи?

— Понятия не имею, — признался Дорожкин. — Мне хотелось бы чего-то не очень большого, но своего. Чего-то надежного, интересного, красивого. Ну не знаю даже. Маленький ресторанчик, магазинчик антиквариата, ювелирную мастерскую, букинистическую лавку. Чтобы работать, раз или два в год путешествовать по паре неделек по миру и опять работать. Вот как-то так. Но в нашей с тобой стране, График, это сродни несбыточной мечте.

— У меня один приятель был в армии, — фыркнул Мещерский. — Так он мечтал заиметь собственную сосисочную. Думаешь, для того, чтобы деньги зарабатывать? Нет, для того, чтобы жрать сосиски. А тебе подошла бы будка сапожника. Она маленькая, красивая, и вся твоя. Там ты и пофигизм себе сможешь позволить. Если что и забыл, так оно все тут же. Хотя в нашей стране я бы не рискнул. Тут ты прав.

— Я холода боюсь, — отказался от будки Дорожкин. — И уличных хулиганов. И еще я слышал, что все сапожники в будках — армяне или ассирийцы, ну не знаю, и у них даже есть какая-то будочная мафия. Вот ты бы сам сел в будку?

— Нет, — замотал головой Мещерский. — Я толстый. Поем, могу и застрять. А потом, представляешь, ее разламывают, а я уже квадратный!

Пофигизм себе Дорожкин так и не позволил, случая не было. Ни в Москве, ни тем более в Кузьминске. И в первый месяц, и теперь, когда границы его пофигизма легко задавались желтым листом папки. Отчего же тогда к нему вернулось ощущение чего-то пропущенного? Ну не из-за утраченного светлого и забытого колючего и больного? Или было и еще что-то?

Мастерская краснодеревщика отыскалась последней в ряду лавочек и павильончиков флегматичных кузьминских предпринимателей. За ней высился какой-то серый ангар, а уже за ним поднимался одноэтажный корпус ткацкой фабрики, которая делила последний отрезок улицы Октябрьской революции с пилорамой и церквушкой. Дальше по проезду Конармии стоял только газик на постаменте. Дорожкин щелкнул пальцами, вспоминая, как ловко отец Василий зажигал свечи во вверенном ему заведении, но от щелчка Дорожкина не поднялась с брусчатки даже высушенная ноябрьскими заморозками пылинка. На покрытой тонким узором двери висел строгий указатель — «Тюрин Б. М. Д. Н».

— Почти «Тюрин БДСМ^[26]», — хмыкнул Дорожкин и оглянулся на стеклянную стену тепличного комплекса, за которой курчавилось что-то зеленое с алыми плодами, нисколько не напоминающее мяту, наморщил лоб, пытаясь разгадать столь же диковинные буквы «КАСК» над тепличными проходными, не разгадал, махнул рукой и нажал на звонок. Ждать пришлось довольно долго, но маленькая бронзовая табличка под звонком трезвонить не позволяла. Надпись строго предупреждала: «Ждать, попусту не звонить, позвонили — не обижаться». Наконец минут через пять за дверью послышались шаги, ключ с той стороны повернулся, и Дорожкин увидел коренастого черноволосого мужичка с черными же усами под аккуратным носом и внимательным взглядом из-под больших очков в роговой оправе. Мужичок смерил Дорожкина взглядом с головы до ног, но на голове задержался, снял очки и протер тряпочкой стекла, словно разглядел на прическе гостя что-то неприличное. Дорожкин даже на всякий случай взъерошил волосы на макушке.

— Ну? — Мужичок поправил лямки фартука, подвернул рукава фланелевой рубашки. — Будем молчать или как?

— Послушайте… — Дорожкин с трудом удержался от нервного смешка. — Возможно, мне показалось…

— Нет, — серьезно ответил мужичок. — Не показалось.

— То есть вы хотите сказать, что у южных ворот промзоны… — Дорожкин замялся, подбирая слово, — стоит памятник вам?

— Я бы сказал, бюст с ногами и с руками, — поправил Дорожкина мужичок. — И с животом, куда ж без ливера. Сразу добавлю, бюст установлен без каких-либо усилий с моей стороны. Я бы даже сказал — вопреки моим усилиям. Что делать, выпало по жребию. Кому-то все равно бы поставили. Повезло, в кавычках, мне. На прошлом Дне города. Называется — «памятник почетному горожанину». Это все, что вы хотели узнать?

— Мне нужен краснодеревщик, — опомнился Дорожкин.

— Он перед вами, — буркнул мужичок. — Тюрин Борис. Дальше?

— А вот это? — Дорожкин ткнул пальцем в указатель. — Что значит — «М. Д. Н.»?

— Магистр деревянных наук, — терпеливо объяснил мужичок.

— Это вас кто-то так назначил… — удивился Дорожкин, — или это какая-то официальная степень?

— Нет. — Голос у мужичка был грудным, но не низким, приятным. И речь казалась очень правильной, такой, какой она бывает у проработавших несколько лет в школе или еще где-нибудь, где необходимо много и отчетливо говорить. — Никто мне ничего не присваивал. Я вообще по образованию — учитель. Просто я так себя ощущаю. Вот вы как себя ощущаете?

— Как Дорожкин Евгений, человек, доживший до двадцати восьми лет, но так толком никем себя и не ощутившим, — признался Дорожкин. — Я вообще-то инспектор местного управления безопасности, но инспектором себя тоже не ощущаю.

— Тогда заходите, — пропустил Дорожкина внутрь краснодеревщик и захлопнул за его спиной дверь.

Павильончик оказался обманкой. В крохотной комнатке стояли несколько искусно выполненных дверных полотен, блестел позолотой крохотный, для дома, киот и висели на стенах резные деревянные рамы для зеркал или для картин. Дорожкин уже собрался выразить восхищение мастерством краснодеревщика, но строгий взгляд его остудил. Тюрин вышел через вторую дверь во двор, отгороженный от улицы рядом павильонов, и повел Дорожкина в серый ангар.

— Не слишком удобно так далеко ходить, — заметил Дорожкин.

— Полезно размяться, — не согласился Тюрин. — Да и редко кто звонит. Договариваюсь со всеми по телефону в основном. Кому очень надо, могут найти меня в ремесленном. Я там деревообработку веду и географию. А тут дочь моя командует в основном. Но сегодня суббота.

В ангаре было прохладно, но не холодно. Все пространство под тусклым светом немногочисленных ламп заполняли штабеля дерева. Бруски, доски были разной длины, разной толщины, разного цвета, но все проложены рейками, торцы каждой деревяшки залиты какой-то серой массой, и всюду висели таблички с датами, с цифрами, торчали градусники, стояли напольные весы.

— Клен, липа, ясень, дуб, — прочитал Дорожкин. — Сушите?

— Само сушится, — ответил Тюрин. — А мы приглядываем, переворачиваем, взвешиваем, измеряем влажность. Это все, дорогой мой, великая ценность. Живое дерево, да грамотно высушенное. Без него ни столярку толковую не выгонишь, ни балалайку не склеишь. У меня клиенты из Москвы, из Питера имеются. Из заграницы. Адольфыч способствует. Все через него.

— Подождите, — растерялся Дорожкин. — Но ведь вы краснодеревщик?

— Есть маленько, — кивнул, поднимаясь по высокой лестнице, Тюрин. — Но это так, для души. В свободное время.

— А лес где берете? — не понял Дорожкин. — Тут же заповедник.

— Заповедник? — хмыкнул Тюрин, открывая дверь в подвешенный под потолком ангара блок, и тут же закричал куда-то в дальнюю комнату: — Еж! Гость у нас. Сообрази-ка нам чайку. Да приглядись к гостю, приглядись. Заповедник, дорогой мой, за речкой, к Макарихе ближе. Да и то… Не наша эта забота. Леса и тут много. Выборочно берем, сберегаем. Одну рубим, пять сажаем. Не волнуйся. Дир содействует, кто, как не он, деревяшку живую сохранять будет?

Из узкой двери выскочила с чайником невысокая плотная девчушка, похожая на Тюрина как маленькая капля воды на большую. Такие же очки, такие же глаза, такой же серьезный взгляд, только волосы были длинными, усов не наблюдалось, и везде, где у краснодеревщика имелась надежность и основательность, в его дочери очаровывали изящество и женственность.

— Еж это, — объяснил, садясь за стол, Тюрин. — Это мы меж собой ее так. Она, если что не так, и уколоть может. А ты, Танька, приглядись к гостю, приглядись. Твой глаз вернее моего.

— Вы во всякий раз смотрины устраиваете? — смутился от уставившихся на него огромных глаз Дорожкин. — Стар я уже для такого чуда.

— Вы на наше чудо губы-то не раскатывайте, — пустил усмешку в усы Тюрин, насыпая в заварник чай. — Оно само свою жизнь устроит. Ну что скажешь?

— Есть, — прошептала чуть слышно девчонка. — Точно как у Лизки Улановой проблескивает. Но ярче. Много ярче. И как-то странно. Не по-бабски. И горит ровно, не гаснет. Но вполвдоха назад. Если бы Лизку не выглядывала, не увидела бы. Ну и что? Пусть горит. Ничего страшного. Никто ж не увидит. Это даже Фим Фимыч не разглядит. И ребятишки не разглядят. Только мы с тобой.

— Что горит-то? — не понял Дорожкин и снова взъерошил ладонью макушку. — Вы скажите, а то, может, пожарную охрану надо вызывать? Есть пожарка в городке?

— Не поможет она вам, — приподнял крышечку заварника Тюрин. — Да и беды-то особой нет в том, что мы разглядели. От той напасти ни горя ни прибытка. У Лизки-то он рваный, словно обрывок или отблеск какой, его и Фим Фимыч разглядел, ейный довесок в глаза бьет, хотя мало кто его видит, да и то, думаю, недавно появился или прорезался. Тут некоторые считают, что на том ее внешнечество держится, а я Лизку помню, когда над головой у нее ничего не моргало, а она уж молодилась своим талантом. А у вас ровно дышит, но просто так не разглядишь. Давно хоть? Или вы ни сном ни полусонью? Глаз-то у вас хороший. Лизку-то встретите, точно разглядите. А сами себя?

— Да вы о чем хоть? — нахмурился Дорожкин. — Что хоть разглядели-то? Ну видел я Лизку, нимб у нее над головой. Померк, правда, потом, но был. Может, и опять есть. И что?

— Так и у вас, — хмыкнул Тюрин. — Ну чисто сполох какой-то. Не знаю, как уж назвать. Но нос-то особо не задирайте. К святости он никакого отношения не имеет. Так. Аномалия какая-то. Бесполезная, кстати, на мой взгляд.

— У меня нимб? — оторопел Дорожкин и снова начал ощупывать голову.

— Нет, — фыркнула девчушка. — Спиртовка у вас на голове разбилась, сейчас припечет.

— Да вы что? — испуганно вскочил с места Дорожкин. — Откуда? Да я к вам совсем по другому делу. Да я бы увидел. Наверное… Почему нимб?

— Это как же бы вы его разглядели? — не понял Тюрин. — В зеркале? Да вы садитесь, чай заварился. Обсудим все. И дело ваше.

— Не врет ведь? — с интересом заметила девчонка. — И вправду не знал. Хотя не так прост, как Лизка. Есть в нем что-то непонятное, чего даже я разглядеть не могу.

— Ну ты его с Лизкой-то не равняй, — с укоризной покачал головой Тюрин. — Она хоть существо и безобидное, но убогое. Последние года так уж точно. Понятно, что не прост…

— Алле. — Дорожкин поднял телефон, постучал по рычагам. — Господа Тюрины! Я туточки, рядом.

— Да видим мы. — Тюрин протянул руку и коснулся груди Дорожкина. — А ведь точно, что-то есть в нем. Что-то странное. Вот здесь. А ну-ка, Ежик, ладошку положи на спину. Ага. Точно напротив.

Девчушка вскочила с места, шмыгнула к спинке стула, коснулась спины Дорожкина.

— Ну? — напряженно проговорил Дорожкин, боясь шевельнуться. — Там тоже светится?

— Нет, — отчего-то побледнел Тюрин. — А ведь убили вас, господин инспектор. И давно уж. С полгода как. Убили и подтерли за собой. Все ниточки повыдергали. Отчего ж вы не в мертвяках? Можете мне это объяснить?

Глава 3 Жизнь после смерти

В воскресенье Дорожкин встал поздно. Просыпаться начал с пяти утра, минутами бессмысленно смотрел в потолок, затем незаметно проваливался в сны, которые забывал немедленно по пробуждении. Снова смотрел в потолок и снова видел какие-то сны. К десяти утра организм, приученный за последний месяц к ежеутреннему плавательному марафону, взбунтовался и выгнал Дорожкина на беговую дорожку. Отмерив себе рубеж в десять километров, он принялся перерабатывать комнатную пустоту в липкий пот, раздумывая о том, что гораздо полезней было бы натянуть спортивный костюм и выпилить те же самые десять километров через Яблоневый мост, по деревне, через главный мост к больнице, спуститься к церквушке по Радонежского и Конармии, миновать кладбище, обогнуть озеро, благо, по словам Ромашкина, имелся какой-то мосток у впадения в него Малой Сестры, да вернуться к дому опять по Яблоневому.

— Или больше десяти выйдет? — пробормотал Дорожкин. — А выйдет больше десяти, — тут же поправился он, — останусь на кладбище. Там мне самое место.

Из зеркала на него смотрел все тот же самый Дорожкин, в меру круглолицый, из тех, кому улыбка идет как красный цвет клубнике. «Тебе бы клоуном работать, — уверяли его одноклассники, — ты, когда анекдоты рассказываешь, светишься уже после второго слова, пусть даже сам как кремень держишься». Клоуном Дорожкин быть не хотел. А кем же он на самом деле хотел быть? Ну не сидеть в сапожной будке, это точно. Многое хотел. Хотел, начитавшись книжек Арсентьева^[27], бродить по тайге. Хотел, прочитав не слишком толстую книжку Ефремова^[28] о палеонтологах, колесить по монгольским пустыням и отыскивать в них кости динозавров. Хотел раскапывать древние города. Хотел смотреть на небо в телескоп. Хотел писать интересные книги. Хотел научиться играть на саксофоне, бить чечетку и рисовать картинки в духе Питера Брейгеля Старшего и Ван Дейка, чтобы, к примеру, на большом полотне можно было рассматривать маленькие фигурки, и чтобы у деревьев была видна каждая веточка, и лед казался настоящим, и холод… Ну с саксофоном и живописью разрешилось быстро — слуха и дара живописца у Дорожкина не обнаружилось. Чечетку он бить научился, только так и не нашел, где применить свое умение. А все остальное переехала по хребту жестокая реальность. Хотя чего было жаловаться? Трудно было, но вот так, чтобы брало за горло да выбивало об асфальт, никогда.

Дорожкин набрал в ванну воды, высыпал в нее пакет какой-то голубоватой морской соли и опустился на дно, чувствуя, как кристаллы впиваются в спину и ягодицы, и раздумывая теперь уже о том, что ни черта он не умеет обращаться с возможностями обеспеченного образа жизни и опять сделал что-то не так.

В дверь позвонили. Дорожкин вздрогнул, потому как звонили ему в дверь впервые, выскочил из ванной, смахнул со спины соль, закутался в полотенце и прошлепал к двери. В глазке разглядел Маргариту. Почему-то громко спросил: «Кто там?» — и тут же открыл дверь. Выглядел, скорее всего, как законченный идиот. Мокрый, в полотенце, лужа воды под ногами. Нет, конечно, имей он рост Дира, а плечи Павлика, можно было бы выйти к дверям, небрежно прикрыв чресла ладонью, но куда ему до атлетов и баскетболистов? Пожалуй, и Маргарита была повыше его на пару сантиметриков.

— Помылся? — спросила она без тени насмешки.

«Может, зайдете, Маргарита Евстратовна!» — прозвучал в голове Дорожкина вопрос, но вместо вопроса получился только судорожный кивок.

— Вытирайся. — Она посмотрела на часы. — Через пятнадцать минут будь возле участка. Поедем на пикник. Будет Марк, я, ты, Ромашкин, Адольфыч, само собой, ну еще кое-кто, кстати, директор промзоны. Глупых вопросов не задавать, помогать, пошлых анекдотов не рассказывать, отвечать на вопросы без подробностей. Понятно?

— А… — промычал что-то неопределенное Дорожкин.

— Оденься поприличнее, — усмехнулась Маргарита и легко побежала вниз по лестнице, демонстрируя, что прекрасная женщина — это не только совершенная статика, но и умопомрачительная динамика. В жизни юного деревенского паренька Женьки Дорожкина была еще одна книжка, того же Ефремова — «Таис Афинская», — и она вспомнилась ему незамедлительно. Если бы Маргарита могла читать мысли младшего инспектора Дорожкина, она немедленно бы развернулась и дала ему по морде. Почему же у него не получается в нее влюбиться? Впрочем, он и не пытался. Хотя еще в школе красивые девочки делились в соответствии с подростковыми мечтами на две категории — влюбиться и любиться без перерыва.

— По морде, — уверенно пробормотал Дорожкин, глядя в зеркало, и с некоторым облегчением заметил: — Ну какой же я мертвый? Я очень даже живой.

В самом деле, разве мог мертвец выглядеть совершеннейшим балдой?

Кавалькада из трех машин: уазика Кашина, «вольво» под управлением Павлика и огромного, темно-красного, практически бордового, «хаммера», — отъехала от участка через минуту после того, как Дорожкин спрыгнул с велосипеда. Ромашкин помахал ему из «вольво», Дорожкин плюхнулся на заднее сиденье и тут же обнаружил, что в машине кроме него, Ромашкина и Павлика находятся Маргарита и сразу двое карликов — Фим Фимыч и Никодимыч. Последние громко спорили о том, стоит ли добавлять в спиртовую настойку зверобой и какие последствия для вкуса, аромата и здоровья подобный ингредиент может обеспечить. Добавление к экипажу Дорожкина их от спора оторвать не смогло. Под колесами уже промелькнула речка, и машины повернули в сторону Курбатова. Дорожкин еще успел подумать, глядя на одевшегося в брезентуху Ромашкина, что его кроссовки, джинсы, связанный мамкой свитер и китайский пуховик выглядят на фоне экипировки остальных членов веселой компании клоунским нарядом, как машина миновала разоренное кладбище у окраины деревни и повернула по открывшемуся среди облетевших осин, просыпанному гравием проселку обратно к озеру.

Путь был наезженным. На берегу отыскался вполне уютный пляж, на котором имелись и традиционные грибки, и большой навес от дождя. Под ним стоял длинный стол, и уже исходил дымком садовый камин. Установленный чуть в стороне на треноге над углями котел тоже подавал признаки жизни, тем более что выбора у него не было. К изумлению Дорожкина, командовала им Марфа Шепелева.

— А ну-ка! — зычным голосом скомандовала старуха. — Кто ко мне в помощь? Опять, что ли, Колька Кашин? Никодимыч! Может, ты пособишь по старой дружбе?

Выпрыгнувший из «вольво» Никодимыч тут же, выкатывая на губу матерные скороговорки, засеменил куда-то в сторону, а Кашин козырнул старухе и начал выгружать из уазика какие-то ящики, пледы, пятнистые костюмы, диковинные приборы и шезлонги, на первый из которых он осторожно водрузил извлеченного с пассажирского сиденья Неретина. Директор института был мертвецки пьян. Третьей машины не было. Дорожкин повертел головой и обнаружил, что «хаммер» только-только миновал курбатовское кладбище.

С озера, вздымая стальные бурунчики, поддувал легкий ветерок, небо было серым, как и вода, но высоким, словно Кузьминск накрывали не тучи, а огромное матовое стекло. Лес стоял почти голым, будто раздумывал, окунаться в слякоть, изморозь и снегопады или оставаться в зацепившейся за ноябрь октябрьской сухости. Кроме шелеста волн о желтый песок и потрескивания угольков под котлом Шепелевой, ничто не нарушало тишину.

— Бояться! — скомандовала старуха, подняла крышку, и до Дорожкина тут же докатился дивный запах какого-то варева.

— Цельная картошечка с бараниной на косточке, — закатил глаза, проходя мимо Дорожкина, Ромашкин. — В этом деле даже Дир Марфе не конкурент. Хотя он сам говорит, что все дело в размерах посуды.

— Инспектор? — окликнула Дорожкина Маргарита. — Что у тебя с галантностью? Организуй даме стульчик у кромки воды. Парочка пледов тоже не помешала бы.

Дорожкин словно очнулся и побежал к уазику, проклиная себя за нерасторопность. Навстречу ему уже шел Павлик, подхватив огромными ручищами сразу с полдюжины шезлонгов и внушительную пачку одеял. Но Маргарита села в тот, который установил Дорожкин. На ней была короткая курточка с меховой оторочкой по воротнику, манжетам и полам, теплые штанишки и высокие сапоги, но Дорожкину показалось, что его начальница не замерзла бы даже голой. И тем не менее он, холодея от собственной наглости, не только постелил на шезлонг одеяло, но и набросил его свободные концы Маргарите на плечи и закутал ей ноги.

— Молодец, — равнодушно произнесла та.

Дорожкин вздрогнул, но тут же понял, что похвала относилась не к нему, а к Ромашкину, который стоял на берегу озера и неторопливо стягивал с широких плеч футболку. Коллега явно собирался искупаться. Дорожкин поморщился, вспоминая, какие он в спешке натянул трусы, но тут же махнул рукой и пошел к Ромашкину, расстегивая на ходу отвратительно шелестящий пуховик.

— Дурак, кретин, балда, — шептал он самому себе, пока его пальцы путались в молнии и липучке. Нет, стесняться было нечего, лишний жирок с поясницы и живота месяц в бассейне выгнал, да и плечи стали чуть шире, чем в прошлой офисной жизни, но к воде он побежал, словно собака по свистку. Да и не по свистку вовсе, а по намеку на свисток. Нет, воды Дорожкин не боялся, приходилось на крещенские и в прорубь окунаться, когда пытался разобраться с хроническим бронхитом, но никогда и ничего он не делал напоказ, на спор, на слабо, ради куража. И вот пожалуйста.

— Смотри, Дорожкин, — скривил губы Ромашкин, поигрывая мускулами. — Придется тебя спасать — будешь должен упаковку «Тверского». Рубеж сто метров. Видишь поплавки? За них заплывать не рекомендуется, хотя сейчас на озере никаких гидроциклов, но мы ж только ножки помочить? Или как?

Ромашкин шагнул в воду, развернулся, плеснул на Дорожкина обжигающе холодной водой, заставив того до зубной боли стиснуть челюсти, и тут же нырнул, чтобы выпрыгнуть из воды через десяток метров и пойти вперед, мощно вскидывая над водой крепкие руки.

— Или как, — пробормотал себе под нос Дорожкин, сделал пять, десять быстрых шагов, нырнул и пошел на полводы нырком, удерживая воздух в легких. Самый первый нырок всегда самым дальним получался. Деревенские мальчишки все хорошо плавали, но за середину пруда нырнуть мог не всякий. Дорожкин мог. Правда, в деревенском пруду в ноябре он не купался, и вода никогда еще не казалась ему таким тяжелым, леденящим кипятком.

Он вынырнул едва ли не на полпути к поплавкам. Удивился теплому воздуху, схватившему его за макушку, услышал на берегу чьи-то аплодисменты, но оборачиваться не стал, Ромашкин уже подбирался к поплавкам. «Нет, — мелькнуло в голове, — никаких соревнований. Не тот случай. Расслабься, Дорожкин, и получай удовольствие». Плылось неожиданно легко. Дорожкину даже показалось, что он мог бы и в самом деле догнать Ромашкина, который продолжал брассировать над водой, надувая щеки и фыркая, как тюлень, но делать этого было не нужно. «Не нужно», — согласился Дорожкин со словно загоревшимися у него перед глазами словами и медленно и плавно поплыл к поплавкам, за которыми полежал на воде, подняв нос к серому небу и удивляясь, как же он раньше упускал возможность окунуться в ледяную воду, потом лег на живот и размашисто, красиво, почти без брызг двинулся к берегу.

— Я первый! — крикнул ему Ромашкин, застегивая куртку, но Дорожкину было все равно. Теплый ветерок оказался холодным, леденя спину и макушку, но впервые он чувствовал, что у него есть запас. Запас силы, здоровья, уверенности, что завтра он не сляжет с насморком и головной болью.

— И все-таки надо быть осторожнее, — ответил его мыслям Фим Фимыч, протягивая одеяло и шкалик загоруйковки. — Что этому охламону сделается? Перекинется пару раз, задавит зайца в березняке, и опять как новый. Беречься надо.

Старик был, конечно, прав. Дорожкин отправил бесценный бальзам внутрь, закутался в одеяло и принялся скатывать с ног мокрые трусы, чтобы надеть сухие штаны на голое тело, благо только что хлопавшие ему зрители вместе с шезлонгами двинулись к навесу. Через пять минут Дорожкин к ним присоединился, а еще через десять минут, когда на тарелки были положены аппетитные куски мяса и овалы румяной картошки, когда было разлито по бокалам что-то тягучее и янтарное, он уже смог и разглядеть приглашенных, тем более что Фим Фимыч присоседился на тугой подушечке рядом и шептал на ухо про каждого, на кого Дорожкин устремлял взгляд.

Собственно, незнакомых, выбравшихся вместе с Адольфычем из припоздавшего «хаммера», было двое. Всех остальных Дорожкин уже неплохо знал — и встречал всего во второй раз одного только Никодимыча. Кашин помогал Марфе, Неретин, перенесенный Павликом вместе с шезлонгом к столу, дремал, Ромашкин довольно улыбался, Маргарита улыбалась едва заметно, Содомский не улыбался вовсе, оглядывая присутствующих с выражением хозяина, который не пытается изображать радость по поводу внезапного приезда нелюбимых родственников, Никодимыч толкал в бок локтем сидевшего рядом с Дорожкиным Фим Фимыча. Адольфыч все внимание уделял незнакомцам или, точнее говоря, незнакомкам, поскольку обе они были дамами. Одна — породистой, роскошной женщиной с классическими чертами лица и волнами светло-русых волос, другая — ее юной карикатурой. Лет молодой особе, которой, как понял Дорожкин, Адольфыч доверил управление «хаммером», было от семнадцати до двадцати четырех — двадцати пяти, волосы ее были покрашены в ядовитый лиловый цвет, и отблеск этого цвета ложился на все: громкий визгливый смех, гримасы, сальные шуточки, резкие движения. Причем, Дорожкин это понимал отчетливо, юная особа ничем не уступала красотой своей соседке за столом, вдобавок располагала юностью, но, чтобы докопаться до ее красоты, пришлось бы потратить немало мыла и, может быть, порки. Впрочем, сам Дорожкин порку не приветствовал, хотя, по мальчишеству, крапивой по голым ляжкам получал.

— Перова Екатерина Ивановна, — зудел в ухо Дорожкину Фим Фимыч. — Директор промзоны. Уже лет… много. Как муж ее, Перов Сергей Ильич, на пенсию ушел, по инвалидности, так она и заступила. Умница. Хватка — стальная. Очень большой человек, очень. Под стать Адольфычу.Хотя решает-то в итоге не крутость, а высота полета, но все-таки.

«Очень большой человек», которая вряд ли была ростом выше Дорожкина и, наверное, немало лет балансировала на грани между молодостью и зрелостью, поворачивалась к Фим Фимычу и грозила карлику пальцем, одарив попутно доброжелательной улыбкой Дорожкина. Того от доброжелательства Екатерины Ивановны обдавало холодом, и он волей-неволей переводил взгляд на вторую особу.

— Перова Валерия, — продолжал Фим Фимыч. — Лерка-тарелка. Оторва и непоседа в степени. Головная боль и заноза в заднице. Большая заноза! — Фим Фимыч начинал разводить крохотные ладошки в стороны. — От задницы до головы достанет, потому и головная боль. Берегись, лучше под удар молнии попасть, чем под нее. Окончила какой-то вуз, то ли в столице, то ли в британской столице или еще где, вот только что прибыла тянуть соки и деньги из маменьки. Заодно и порезвиться, стало быть.

Резвилась Валерия громко. Отпускала шуточки в адрес Ромашкина, старательно тянула уголки губ к ушам в ответ на шутливые замечания Адольфыча, строила плаксивую гримасу, когда что-то шептала ей мать, таинственно подмигивала Дорожкину.

— Осторожнее, — повторил Фим Фимыч. — Если, к примеру, с ее маменькой или с той же Марго можно порошинкой запылать и пеплом осыпаться, эта тебя оближет, потом укусит, потом съест, испражнится тобой, воткнет головой в кучу дерьма, да еще дерьмом сверху польет. И пошинкует на всякий случай. А потом наступит еще.

— И дерьмо бывает сладким, — вдруг наклонилась над Дорожкиным Маргарита и, прикурив от мгновенно оказавшейся в ладони Фим Фимыча зажигалки, вернулась на место.

— Недолго, — мгновенно парировал карлик. — До первой ложки. И только во время насморка.

— А ее отец, он вообще-то кто? — поинтересовался Дорожкин.

— М… отдельный разговор, — поморщился Фим Фимыч и тут же закинул в рот пучок соленой черемши, словно чтобы не сболтнуть чего лишнего.

— Человек-тетрис, — захихикал через Фим Фимыча Никодимыч.

— Друзья! — Адольфыч поднялся, погладил большим пальцем бокал. — Сегодня мы собрались не просто так.

— Мы каждый год во второе воскресенье ноября собираемся не просто так, — с улыбкой заметила Екатерина Ивановна.

— Согласен, — закивал Адольфыч. — Сегодня общий праздник. Вечером будет фейерверк на площади, ночная ярмарка, песни, музыка. Костер. Но мы тут собрались в узком кругу, потому что потом, когда праздновать будут горожане, мы будем работать. Сегодня исполняется ровно шестьдесят лет, как наш город начался. Ровно шестьдесят лет назад на низменном кочковатом поле была поставлена первая армейская палатка и поднят российский, тогда еще красный флаг.

— Советский флаг, — поправила Адольфыча Екатерина Ивановна.

— Конечно. И вот, — мэр обернулся к озеру, за которым блестели стеклами темно-красные дома, — идеальный город, который может гордиться не только своими фасадами и благоустройством, но и своими жителями, живет. Пожелаем же ему долгих лет.

Приступ тошноты подступил Дорожкину под горло, но он сдержался, поднялся вместе со всеми и опрокинул коньяк в горло. Даже Неретин, который до этого напоминал бесчувственную куклу, вскочил, зацепил скрюченной ладонью бокал и проглотил его одним махом.

— Ты ешь, ешь, — подтолкнул локтем Дорожкина Фим Фимыч. — Если холод накатит, топливо должно быть для растопки. А где у организма топливо? Знамо дело, в пузе. Так что набивай в пузо побольше груза.

— Жуй только хорошо, — высунулся из-под локтя Фим Фимыча Никодимыч.

Дорожкин жевал старательно. Против ожидания, еда была простой, да и не слишком разнообразной, но именно такой, какую Дорожкин и любил. Из горячего присутствовали большие блюда извлеченной из котла картошки и баранины на ребрышках, которую Марфа Шепелева разбрасывала по тарелкам увесистым черпалом, да пара объемистых тазиков жаренных с луком белых грибов. Закуски же все были привычными, деревенскими: капуста, огурцы, помидоры, черемша, маринованный чеснок, перчик и все те же, но уже соленые, с хрустом, грибочки. Ну и, конечно, хлеб-самопек, разведенный из черносмородинового варенья морс и настоящий армянский коньяк.

— Загоруйковка, конечно, получше будет, — шептал Дорожкину на ухо Фим Фимыч, — но иногда надо конницу поберечь да пустить вперед пехоту. Да хоть и армянскую.

Адольфыч больше тостов не произносил, предпочтя негромкую беседу с директрисой. Стаканчики коньяком полнили поочередно Павлик и Кашин. Ромашкин громко рассказывал старые анекдоты, Неретин приходил в себя только на время, чтобы влить в горло очередной стаканчик, Валерия пыталась рассказывать Маргарите о каких-то столичных делах. Пиршество шло само собой. Вскоре Дорожкин, который вроде бы только что пытался сдерживать аппетит, понял, что есть больше не может.

— Развлечения! — наконец захлопала в ладоши Валерия. — Развлечения!

— Ну, — хмыкнул Адольфыч, — чего хочет женщина…

— …она и сама не знает, — пробормотал Неретин и снова откинулся на шезлонге без чувств.

— Знает, знает! — повысила голос до тонкого Валерия.

— Что ж, — ухмыльнулась Шепелева. — Если все сыты…

— Да сыты, чего уж там, — потянулся, раскинув ручки, Фим Фимыч. — Удружила, Марфа Зосимовна. Впрочем, как всегда.

— Тогда приступим, — кивнул Адольфыч и шагнул к сложенной на раскладном столике пятнистой одежде.

— В чем смысл развлечения? — поинтересовался Дорожкин, натягивая пятнистый маскхалат. — Пейнтбол?

— Отчасти, — проворчал Фим Фимыч, для которого, как и для Никодимыча, нашелся мини-комбинезон. — В этом слове мне нравится «Пей» и «Бол», а вот с «н» и «т» как-то не сложилось. И то сказать, половина народу стреляет, половина убегает. Не волнуйся, никакой дедовщины. Участвуют все мужчины, которые стоят на ногах. Да, дорогой, нам убегать придется. Но не это меня тревожит…

Старик покосился на соседний столик, на котором лежали маркеры. Возле него стояли Екатерина Ивановна, сбросившая по такому случаю длинное пальто, оставшись в теплом спортивном костюме, Валерия, Маргарита и Марфа. Кашин проникновенно, в основном Валерии, объяснял правила обращения с причудливым ружьем.

— Это все не только повод посмеяться и расслабиться, Евгений Константинович, — заметил Адольфыч, затягивая под подбородок молнию и надевая защитную маску. — Жизнь вообще в какой-то степени шутка. Живешь себе, живешь, трепыхаешься, а потом — бац, и в землю. Вот это шуточки. Пейнтбол гораздо гуманнее. И полезнее, кстати. Вот женишься, Евгений Константинович, обязательно займись пейнтболом. Дать женушке раз в месяц погонять безоружного муженька по лесу с маркером — святое дело. Зато потом в семье будет тишь и благодать. Иногда мужчина просто обязан давать женщине возможность разрядиться. Так что это все не просто так. Ближайший кусок леса, метров в триста шириной, отгорожен от остальной чащи просекой. Вот на этом, можно сказать, пятачке наши дамы будут избавляться от неврозов, отстреливая представителей мужского пола. Попадание считается поражением, пораженным положено выползать вот все к тому же столу. А уж там охотница сама будет решать, оставлять ли ей добычу на месте или использовать по назначению.

— А назначение бывает разным, — расплылся в улыбке Ромашкин.

— Надеюсь, — Дорожкин приложил к лицу маску, — среди охотниц нет каннибалок?

— О, — развел руками Адольфыч, — ты, Евгений Константинович, недооцениваешь женскую фантазию.

— Прекратите меня пугать, Вальдемар Адольфович, — попросил Дорожкин. — Так я вообще никогда не женюсь.

— И останешься счастливым, — процедил Марк Содомский.

— Не знаю, не знаю, — пробормотал Фим Фимыч и толкнул Никодимыча, который никак не мог разобраться с выделенным ему костюмом. — Вот скажи, Никодимыч, если бы ты был ростом с Павлика, ты бы все равно боялся Марфу или нет?

— Дело не в размере, — вздохнул Никодимыч, — дело в неотвратимости.

— Ну все, — скомандовал Адольфыч. — Отделение! По росту стройсь! Равняйсь! Смирно! Вольно.

Дорожкин хмыкнул. В этом строю он не был последним. Правда, меньше его ростом оказались только Фим Фимыч и Никодимыч, но все-таки.

— Дорогие мои, — сделал серьезное лицо Адольфыч, — уже традиционно мы предоставляем нашим дамам возможность поохотиться на серьезную и… — Адольфыч перевел взгляд на все еще меряющихся ростом карликов, — ценную дичь. У них четыре маркера, каждый из которых стреляет краской своего цвета. Таким образом, если нам и суждено стать добычей одной из прекрасных Диан, споров об их приоритетах в праве обладания поверженными мы счастливо избежим. Не принимайте нашу игру слишком всерьез, но и не расслабляйтесь. Сигналами о начале и окончании игры будет выстрел из карабина Николая Сергеевича. После первого мы удаляемся в лес…

— Убегаем, — озабоченно заметил Фим Фимыч.

— Через десять минут за нами идут дамы, — продолжил Адольфыч.

— Обязательно, — прокашлялась Марфа.

— После второго выстрела игра закончена, — хлопнул в ладоши мэр. — Уцелевшие смогут вернуться к столу и получить призовые бутылки хорошего коньяка. Обычно игра длится около часа-полутора, заканчивается тогда, когда все ее участницы сочтут, что охота уже доставила им удовольствие.

Дорожкин перевел взгляд на четверку охотниц. Маргарита была погружена в себя, Марфа корчила рожи Фим Фимычу и Никодимычу, Екатерина Ивановна слушала Адольфыча, Валерия возбужденно прикусывала губу.

— Николай Сергеевич? — повернулся к Кашину Адольфыч.

Кашин поднял над головой карабин и нажал спусковой крючок. Из ствола вырвался сноп пламени, громыхнул выстрел, и в следующее мгновение в чаще что-то затрещало, над окраинными осинами взметнулась сосна, над нею взлетело что-то тяжелое и упало в полусотне шагов от навеса и от стола. Это был человек.

— Класс! — восхищенно взвизгнула Лера.

Адольфыч напряг скулы и медленно пошел вперед. Остальные двинулись за ним.

— Баба, — крякнул Фим Фимыч.

Полная, рыхлая женщина лежала на животе, с вывернутой назад рукой. Одежда на ней была разодрана в клочья, на исцарапанной спине виднелась рана с подтеком засохшей крови.

— Насквозь били, — заметил Содомский и тут же засопел, зашевелил ноздрями, сузил взгляд.

— Да нет уже никого рядом, — почти спокойно проговорил Адольфыч. — И на веревке, что лопнула, наговор был с отсрочкой. На сильный хлопок. Уймись, Марк. Раньше надо было нюхать. Теперь землю рыть и камень грызть надо.

— Месяц уже роем и грызем! — прошипел Марк.

— А не полгода ли? — нахмурился Адольфыч и почему-то посмотрел на Дорожкина. — Ну-ка, Фима.

Карлик закряхтел, подошел к мертвой, положил руку на рану и через секунду с сожалением причмокнул губами:

— Поздно. Вчера еще преставилась, не выкликаешь. И наговор потерся уже, по уму все наложено. А ведь силен, озорник. Чтобы этакий бройлер подбросить, кустиком не обойдешься, а подобающую сосенку согнуть — тут и с десятком Павликов не управишься. Ну или пятком, если по изнанке мерить.

— Да, с вечера заряжена была, — согласился Содомский и, окинув взглядом выстроившихся вокруг тела, тоже задержался на Дорожкине. — Вот и поохотились. А ну-ка.

Он снова согнулся, подхватил мертвую за плечо и рывком перевернул ее на спину. Дорожкин узнал телеграфистку. Глаза ее были вытаращены, лицо искажено ужасом. На груди, залепленная песком, зияла рана, отголосок которой все видели и на спине.

— Насквозь, — повторил Содомский и посмотрел на Марфу. Та стояла полузакрыв глаза.

— Финита ля комедия, — крякнул Фим Фимыч.

Маргарита подняла маркер и выстрелила в Дорожкина. Удар был болезненным, Дорожкин едва не согнулся, но устоял, стиснув зубы. На животе растеклось пятно желтой краски. Дорожкин с недоумением посмотрел на Маргариту, она мрачно усмехнулась:

— Хоть душу отвести. Не спи, парень. Взбодрись.

Шепелева подбросила маркер в ладони, посмотрела на присевшего от ужаса Никодимыча и бросила оружие на стол.

— Не боись, Никодимыч, — приободрил приятеля Фим Фимыч. — После свистка по воротам не бьют. Если только так… по субординации.

— А был свисток-то? — прищурилась Маргарита.

— Николай Сергеевич? — словно очнувшись, посмотрел на начальника полиции Адольфыч.

Кашин прокашлялся, стянул с плеча карабин и снова направил его в небо. Валерия с визгом зажала уши. Громыхнул выстрел, но второго тела из леса не появилось.

— Охота отменяется, — виновато развел руками Адольфыч. — Праздник — нет. Марфа, надо бы присмотреть за деревней.

— Чего ж не присмотреть, пока гляделки над лесом не взлетели, — выговорила Марфа.

— Надо все обсудить, — неожиданно жестко проговорила Екатерина Ивановна. — Жду тебя у Сергея.

— Обязательно, — кивнул мэр, и Дорожкин понял, что еще неизвестно, кто кого опасается больше — Адольфыч неведомого Сергея или Сергей Адольфыча.

— Моим всем собраться в участке, — процедил сквозь зубы Содомский.

— Ну-ну, — взъерошила волосы на голове Дорожкина Маргарита.

Глава 4 Пистолет и томограф

Имя телеграфистки появилось в папке у Дорожкина на следующий день. В понедельник он проспал до восьми, второй день подряд отказавшись от утреннего бассейна. Сказалось и бдение до часа ночи на городской площади, где происходило, как оказалось, обычное празднество, именуемое по городам и весям «Днем города», и предварившая его накачка Содомского, который зазвал в свой кабинет всех троих и полчаса медленно и тихо рассказывал, что будет, если они не разыщут и не уничтожат очередного зверя. Из этой заунывной говорильни Дорожкин понял только одно: если зверь не будет выловлен, многим не поздоровится, но первой в длинной очереди будущих страдальцев станет тройка присутствующих. Слова увещевания, от которых у Дорожкина холодело в груди, Содомский в первую очередь направлял Маргарите, но ее зловещий тон начальника словно вовсе не трогал. Она вытянула ноги, сложила на груди руки и смотрела на Марка точно так же, как смотрела на стену в кабинете доктора Дубровской. К счастью, Содомский вроде бы не собирался выпускать когти или еще что-нибудь подобное. Более того, Дорожкину даже показалось, что происшедшее не слишком задевало Содомского, а задевал его именно младший инспектор, потому как заключительную часть речи тот произнес, глядя пристально на Дорожкина. Так или иначе, но беседа сменилась празднеством, на котором Дорожкин бродил как неприкаянный, сознавая всю свою никчемность в качестве хоть сколько-нибудь серьезного охранителя правопорядка. Празднество завершилось выключением Кашиным в час ночи караоке, устроенного под рукой золоченого Ленина, и последующим его же истошным криком: «Хорош на сегодня, пора уж дворников выпускать!», хотя произнести это же самое минутой раньше он мог в микрофон. Утомленный народ побрел по домам, вместе со всеми домой отправился и Дорожкин, в очередной раз заметив, что в его дом не пошел никто, да и светящихся окон в собственном доме он тоже не обнаружил. Впрочем, его возможные соседи могли или уже спать, или идти где-то позади. Фим Фимыч давал за стойкой легкого храпака. Дорожкин поднялся на свой этаж, принял душ и упал в постель. А утром почувствовал зуд на большом пальце правой руки.

На желтом пергаментном листе привычным почерком было выписано — «Мария Колыванова». Дорожкин уже знал, что именно так и звали дородную телеграфистку, чье истерзанное тело взлетело над лесом менее суток назад, но отчего-то почувствовал холодок. С этим холодком он и явился в участок.

Ромашкин встретился ему на входе. Буркнув хмурое «привет», Вест сунул за пазуху свою замусоленную папку и помчался куда-то на велосипеде. Маргарита ждала Дорожкина в его кабинете. Он молча развернул перед ней полученное задание.

— Есть вопросы? — Она, как всегда, была немногословна.

— Насчет Колывановой — нет, — занял место за столом Дорожкин. — Сейчас же отправлюсь к ней домой, на работу, все выясню. Все, что смогу, выясню. О другом есть вопросы. Я так понял, что и Мигалкин, тоже, кстати, бывший работник почты, и Колыванова, и Дубровская, и этот зверь, ну который все это завел, — все это цветочки из одного букета?

— Отчасти.

Она медленно потянула из пачки тонкую сигаретку, что значило готовность продолжить разговор.

— Так хотелось бы как-то определиться, — признался Дорожкин. — Ну не то что получить план действий, но какое-то представление, что вообще происходит? Если это зараза вроде бешенства, то чего остерегаться? Что там с проверкой больницы? Что произошло с той же Дубровской? Она вроде бы на первый взгляд бешеной не выглядела? А то уж месяц прошел. И про Колыванову много вопросов. Если ее зверь убил, то получается, что это очень умный зверь, или он не один? Тут тебе и кровь, тут тебе и наговор, и замысел какой-то? Зачем надо было запускать труп в небо? И почему Адольфыч и Содомский сверлили меня глазами? И почему Марфа не слишком сильно была удивлена? И что это за Сергей? И если это Перов, то почему он человек-тетрис?

— Ящик открой, — выпустила кольцо дыма Маргарита.

Дорожкин отодвинулся назад, потянул на себя ящик стола. О деревяшку громыхнуло что-то тяжелое. В ящике лежал довольно большой пистолет, запасная обойма к нему и желтая открытая кобура с ремнями.

— «Беретта» девяносто два эф эс^[29], — процедила Маргарита. — Патроны калибра девять на девятнадцать, парабеллум. Магазины у этой модели емкостью по пятнадцать патронов. Приходилось стрелять?

— Пару раз из «макарова»^[30], десяток раз из автомата, — пробурчал Дорожкин, рассматривая магазин. — Еще из пневматики. В тире. А почему пули в патронах белые? Серебряные?

— Золотые, — фыркнула Маргарита. — Состав сложный. Мигалкина я подстреливала как раз такими. Надо бы опробовать пистолетик, но обычных патронов пока нет, а эти жалко. Поэтому запомни: осваивать и тренироваться только при выдернутом магазине. Ясно?

— Ясно, — кивнул Дорожкин. — Что такое патрон в патроннике, вдолблено в голову еще с армии.

— Тогда прилаживай — и за работу, — поднялась начальница. — С пистолетом, пока прятать его не умеешь, прогуливаться только по городу и окрестностям, ясно?

— Подождите! — Дорожкин в панике задвинул ящик. — А мои вопросы?

— После, — отрезала Маргарита и застучала каблучками к лестнице.

Дорожкин прильнул к окну. Начальница никогда не пользовалась велосипедом. Пожалуй, у нее его вообще не было. Вот и теперь она вышла из дежурки и пошла в сторону «Торговых рядов». На середине улицы развернулась и показала Дорожкину кулак.

Через час из участка выбрался и он. Полчаса были потрачены на то, чтобы приладить на плечо неудобную кобуру да поместить в нее громоздкий пистолет, с которым Дорожкин разобрался за пять минут. Еще полчаса Дорожкин потратил на тренировку в скоростном выхватывании оружия и подборе самой угрожающей гримасы, пока появившийся в дверях Содомский не щелкнул пальцами и с разочарованием не заметил:

— И за это скоморошество я плачу некоторым по полсотни тысяч в месяц.

К счастью, на этом интерес руководства к подчиненному иссяк, и Дорожкин поторопился покинуть участок. На улице неожиданно задул холодный ветер, Дорожкин накинул на голову капюшон и почувствовал, что повысивший его самооценку пистолет от холода не защищает. Надо было идти на почту, но видеть Мещерского не хотелось, и Дорожкин выбрал между «Домом быта» и «Торговыми рядами» — последние. Преодолел карусель вращающегося входа, скинул капюшон, слегка расстегнул куртку и поднялся с продовольственных рядов наверх, где немногочисленные покупатели бродили среди секций одежды, обуви, мебели, посуды и еще чего-то столь же необходимого кому угодно, но только не младшему инспектору Кузьминского управления общественной безопасности. Прогуливаясь и подумывая, что бы такое прикупить, чтобы занять время, да еще и занять его с пользой, Дорожкин зашел в книжный, пощупал глянцевые корешки, полистал какие-то энциклопедии и с тоской посмотрел на сутулого, чуть лысоватого юркого рыжебородого продавца, который посматривал на случайно забредшего в его логово покупателя как на мышь, обнюхивающую придавленный смертоносной пружиной сыр.

— Скажите, — начал Дорожкин и тут же понял, что книжник скажет ему все, что угодно, лишь бы он купил у него хотя бы одну книгу. — Почему тут так?

— Как? — пустил ехидную улыбку в редкие усы продавец.

— Ну… — Дорожкин неопределенно повел вокруг себя рукой. — Улица Сталина. Улица Мертвых. Вон прямо под вами памятник Троцкому. Где у нас еще есть памятник Троцкому? Да и вообще названия улиц такие странные. Писателей, литературных героев. Памятник Тюрину стоит по какому-то жребию, непонятно зачем. Да еще в такой позе.

— Какую позу принял, когда ему жребий выпал, в такой и зафиксировали, — хмыкнул продавец. — Скульптору что, щелкнул фотиком да поехал глину мешать, а Борьку уж все заклевали за этот памятник. Впрочем, ему-то что, у него кожа толстая. Хотя, говорят, ходит иногда, чистит свое бетонное подобие. Под утро, когда народу мало. Радуется, что тут голубей маловато.

— И все-таки? — не унимался Дорожкин. — Почему? Что тут происходит? Может, у вас есть какие-то книжки по истории города, ну хоть брошюры?

— Не, — скривился продавец. — У меня фантастика, фэнтези. Но много. Альтернативка, криптоистория, киберпанк, стимпанк, турбореализм, сакралка, космоопера и космооперетта, юмэфэ. Вот, — он подошел к стеллажам, — тут про попаданцев, тут про выползков, тут про эльфов, тут, значит, о ведьмах. На этих полках ведьмовская классика, тут эпигоны, но тоже ничего так бывает. Народ хорошо берет.

— И читает как деревенскую прозу, — с усмешкой уточнил Дорожкин.

— А что делать? — пожал плечами бородач. — Чистой НФ вот маловато, говорят, что возрождают ее сейчас, но процесс пока затянулся. Тут ведь без гарантии, через девять месяцев не родится. Да, может, они не туда втыкают? — Продавец хихикнул. — А если серьезно, мое мнение — субъекты не должны вмешиваться в объективный процесс, а то вообще неизвестно, что родится, а нам потом продавай… Пока, кстати, в основном постапокалиптика получается да закос под мейнстрим. Как бы получается. На любителя, короче. А так ничего, торгуем. Серийку хорошо берут, про вампиров неплохо идет.

— Ага. — Дорожкин представил Марка Содомского, который роется на полках с книжками про вампиров, и невольно дотронулся до кобуры. — А есть что-нибудь и в самом деле хорошее? Мне для приятеля надо. Ну чтобы сначала казалось одно, а потом все бы перевернулось наоборот. И главное, чтобы цепляло.

— Чтобы цепляло? — с интересом повторил рыжебородый и полез под прилавок. — Есть, как не быть. Вот. Каждого свое цепляет, но вот это вроде бы на всякого действует. Тут название на латыни, но сама книжка на русском. Очень хорошая. Зацепит, мало не покажется. Переводится примерно так — «жизнь наша»^[31]. Ну, мол, коротка и так далее. А что? Разве не так?

— По-разному, — уклончиво ответил Дорожкин, вспомнив поблекшую фотографию Адольфыча в институте, но бело-голубой томик взял, зашелестел купюрами. — Сколько с меня? Хватит?

— Точно, что по-разному, — стал отсчитывать сдачу продавец. — У кого-то короткая, а у кого-то еще короче.

Он оглянулся, понизил голос и заговорщицки прошептал:

— Скоро будет Дивов. Написал новый роман.

— А почему шепотом? — не понял Дорожкин.

— Потому что когда он будет, то его почти сразу и не будет, — объяснил продавец. — А что касается города, я тут уже лет шесть как торгую. Нормально, не бедствую, да еще и поборов никаких, ни тебе бандитов, ни тебе проверяющих, даже вспомоществование от администрации имеется, но не верю я все равно.

— Кому не верите? — не понял Дорожкин.

— Никому, — еще тише заговорил рыжебородый. — Домам, улицам, памятникам, людям. Никому. И вам тоже, кстати. Из осторожности.

— Подождите, — удивился Дорожкин. — Ну людям или нелюдям верить вовсе не обязательно, но дома-то вам чем не угодили?

— У меня есть одна знакомая, — прищурил глаз рыжебородый. — На Большой земле. Так вот она крыс разводит. Ну не только, она человек важный, есть у нее и другие таланты, дай бог каждому, да не даст, но еще и крыс. Для души, скажем так. Ну там у нее клетки, в клетках домики для крыс, игрушки, ну разное, короче. Так вот, с точки зрения крыс — эти домики вполне себе годятся быть домиками. И клетки годятся быть домиками. Участками, так сказать, крысиного бытия. А с точки зрения хозяйки — это просто такая игра. Забава. Обманка. Паноптикум.

— Так мы вроде крыс? — сообразил Дорожкин.

— А, неважно, — расплылся в улыбке продавец. — Дело не в нас, а в хозяйке. Отсюда и эти домики, и названия, и памятники, да все! Ну и крысы, так сказать, тоже разные имеются. Всех расцветок.

— И кто же эта здешняя хозяйка? — заинтересовался Дорожкин. — Или хозяин? Тоже, наверное, талантом не обделен?

— Не знаю, — прищурился продавец. — Но бежать отсюда надо срочно куда глаза глядят. Пока бежалки не вырвали.

— Так что же вам мешает? — не понял Дорожкин.

— Интересно, чем все кончится, — пожал плечами рыжебородый и серьезно добавил после нервного смешка: — До жути. Но вам Дивова заказывать или как? У меня тут список уже на полста книжек, сколько закажут, столько и привезу. Если на складе столько будет. Возьмите визитку, меня Гена зовут.

— Добрый вы человек, — заметил Дорожкин, убирая в карман визитку. — Заказывайте.

В столовой ремеслухи, куда забрел Дорожкин, вместо того чтобы заниматься делом, никого уже не было, но повариха по доброте душевной отыскала оставшиеся от завтрака макароны по-флотски и кофе с молоком, в котором ничего не было от кофе, но что-то было от школьного детства. Дорожкин повесил на спинку стула брезентовую сумку, которую прикупил в «Торговых рядах», сунул туда купленную книгу и принялся постукивать по тарелке вилкой, понимая, что на самом деле он просто-напросто тянет время и ему все-таки придется столкнуться взглядом с Мещерским и еще раз представить, как тот обнимает Машку. Хотя что там было представлять, никакой ревности он не испытывал и оттягивал визит на почту из-за какой-то непонятной самому себе брезгливости. Дорожкин скользнул взглядом по стене, разглядел в ряду портретов преподавателей училища физиономию Тюрина и вспомнил субботний разговор с папой и его шустрой дочкой. Тогда, после заявления, что Дорожкин был убит, но не стал мертвяком, он словно онемел. Тюрин и его дочка говорили еще что-то, но он смотрел на них, не слыша, и почти физически ощущал, как колючее и больное шевелится у него в груди, отзываясь на спине, пока не подал голос и хрипло не вымолвил:

— А мертвяк — что такое?

Тюрин и дочка невесело переглянулись, после чего слово взяла Еж.

— Я скажу. — Она поправила очки, вернула их в розовую отметинку на переносице и начала со вздохом: — Просто я лучше вижу. Они на ниточках.

— Кто? — не понял Дорожкин.

— Мертвяки, — объяснила Еж. — Тут многие на ниточках, почти все, но мертвяки на толстых нитях. На канатах. На невидимых. Почти невидимых. Я вижу. Папка только то, что внутри. А я почти все. И у мертвяков они не серые. Черные.

— И я? — поежился Дорожкин.

— Вы нет, — улыбнулась Еж и глотнула чаю. — А то я бы и говорить не стала с вами. То и удивительно: мертвый, а не в мертвяках. И без ниточек. Но точно мертвый. Это как линия. Соскочила рука, потом опять на место легла, а все одно пробел. Две линии получается. Вторая у вас уже идет. Кстати, насчет того, что у кошек девять жизней, вранье. И у котов тоже одна жизнь.

— Я же не кот вроде, — потрясенно прошептал Дорожкин. Отчего-то ему не хотелось верить девчонке, но одновременно с этим нежеланием в нем каждую секунду крепла уверенность — так оно и есть.

— Вы не дергайтесь зря, — крякнул Тюрин. — Вас же трупаком не обзывал никто? Мало ли? Может, вы клиническую смерть перенесли? Ну не Лазарь^[32] же вы, в конце концов. Я ж вам не томограф какой, так, вижу чуть больше прочих. Да и не консультирую никого, просто так уж совпало, что разглядел вас да удивился. Из-за ниточек. Нет их. А нимб есть.

— Нет, — покачала головой Еж. — Какая там клиническая смерть? Самая натуральная. Потому и чудно. Навскидку, похоже, словно вы умерли, а вас, вместо того чтобы подвесить, ну как местных, кладбищенских, развернули и завели по новой. Ну как будильник. Вот вы и тикаете дальше. Как все. Так что Лазарь он, папка. Натуральный.

— Подождите… — Дорожкин растерянно потер грудь. — И что же, вот эти, которые самые настоящие мертвяки, они как? Так и болтаются… на канатах? И не соображают ничего? Как эти… зомби?

— В том-то и дело, что нет, — вздохнула Еж. — Они изнутри как живые. Только в клетках. Соображают. И управляются как-то сами с собой, но словно не напрямую, а через эти… канаты. Днем на кладбище топчутся, а ночами по городу разбредаются, только домой их все одно никто не пускает, плохая примета, говорят.

— А остальные… — прошептал Дорожкин. — Которые на ниточках. Тоже будущие мертвяки?

— Нет, — замотал головой Тюрин. — Они как на поводке. Ну этого я вовсе не могу объяснить. Ну словно окорочены как-то.

— Окорочены, — попытался вспомнить, где он слышал это слово, Дорожкин.

— Не все окорочены, — пробормотал Тюрин и с предостережением посмотрел на дочь. — Но то не наше дело. Как говорится, смотри, да не засматривайся. Вы-то сами по какому делу сюда?

— Да! — вспомнил Дорожкин. — Девушка пропала весной. Алена Козлова. Она приемщицей работала в прачечной. Да вот, — Дорожкин полез в карман, вытащил маленькую фотографию девушки, которую он вложил в удостоверение, — посмотрите. Ну может быть, подскажете, видели где. А может быть… — Он замялся. — Определите по фотографии, кто она была. Если это возможно. Если вообще возможно, что она кем-то была.

— Это вы в смысле, на метле она летала или в ступе? — развернула очередную конфету Еж. — Мы в прачечную не ходим. У нас стиральная машина есть.

— Не, — вернул фотографию Тюрин. — Не помню такую. Имя слышал, а саму не помню. Да и то, может быть, она недавно в городе? Из Клина приехала? Ну откуда… Я на работу иду, стараюсь зря по сторонам не зыркать, а то еще увидишь что лишнее. Себе дороже встанет.

— Отец Василий хвалил вашу работу, — вспомнил Дорожкин. — Сидит у себя в церкви, слушает Эдит Пиаф. Служит ночами. Говорит что-то о посмертии и об отпущении. Я, правда, не понял, кого он отпускать собирается. Если этих самых… мертвяков, вот вы бы с ним и сошлись. Вы бы различали, а он отпускал.

— Кого он может отпустить? — звякнул чашкой Тюрин. — Отпускают тех, кто сам уйти может, а уж кто перехлестнут поперек, за тех молить не перемолить.

— А вот этот, — нахмурился Дорожкин. — Тот, кто спрашивал об Алене Козловой. Вы же слышали имя? Значит, о ней кто-то спрашивал. Он ведь высокий такой был, говорят, что сильный, красивый и очень страшный. Он вам кем показался?

Закашлялась, побледнела Еж. Замер с поднятой чашкой Тюрин. Медленно, очень медленно поставил ее на стол, расплескивая чай, и прошептал так, словно кто-то мог его услышать:

— Вы, господин инспектор, уходите. И не приходите больше. Я высверливать для вас никого не буду. И различать тоже. Мне еще Ежа надо поднять, да я и сам пока что в полном порядке и никаких перемен к худшему не желаю. Уходите.

— Уходите, — повторил теперь его слова Дорожкин и снова, через день от того разговора, почувствовал, как его обдало чужим страхом. Поднялся, вытер пот со лба, потому как не решился скинуть куртку в столовой, сунул руку в нагрудный карман, чтобы ощупать кобуру (надо было бы что-то придумать с одеждой), с благодарностью кивнул поварихе, подхватил сумку и вышел в ноябрьский холод. На улице было свежо, в воздухе кружились снежинки. «Да, — подумал Дорожкин, — неужели и здесь правоохранителей боятся больше, чем кого бы то ни было»?

Надо было идти на почту. Узнавать адрес Колывановой Марии, которая не так давно отказывала Дорожкину в доступе к Интернету, да и просто так переговорить с тем же Мещерским, мало ли, может быть, она сболтнула что Графику, к примеру, зачем ее понесло в лес? И одна ли она туда ходила? Или все-таки начать следовало с ее дома, с соседей? А почему он, Дорожкин, до сих пор не заглянул в картотеку? Может быть, и на почту не пришлось бы идти?

Мысль была настолько очевидной, что Дорожкин даже остановился уже на пороге почты, но все-таки пересилил себя и шагнул внутрь, успев подумать, будет ли он хвастаться перед Мещерским пистолетом или нет?

Мещерского на месте не оказалось, зато портрет Дорожкина вновь украшал стеклянную перегородку. Дорожкин торопливо протопал вперед, сорвал объявление, скомкал его и только после этого услышал голос.

— Холодно на улице, Евгений Константинович?

Глава 5 Женя и Женя

Ничего глупее, чем спросить: «А мы знакомы?» — Дорожкин сделать не догадался. Хотя он не был уверен, что сказал именно эти слова. Он даже не был уверен, что вообще сказал хоть что-то. Однако вопрос о том, холодно ли на улице, он услышал точно. И следующую фразу незнакомки тоже:

— Как вам сказать… Кое-что я о вас знаю точно. Вы молодой, перспективный и без вредных привычек. У Графика целая пачка этих объявлений. Только обычно их не рвут, а снимают, аккуратно складывают и прячут на груди. Девушки в основном, не волнуйтесь. Так График говорит, я-то здесь случайно…

Она говорила с ним, просматривая наколотые на стальную спицу квитанции. Сказала, не поднимая головы:

— Тут многие отправляют деньги домой, не только вы. В Кузьминске неплохие зарплаты. Вот, забежала на минутку вещи соседки забрать, а здесь непорядок. Ну и как тут уйдешь? Я раньше иногда приходила помогать тете Марусе, разбираюсь немного. Не знаю, может, и завтра еще прийти? Тети Маруси больше нет. Завтра похороны. Когда человек уходит, после него все должно быть… прибрано. Знаете, не хочу на похороны идти, но придется. Тетя Маруся была хорошая. Да какая бы ни была. Вы будете деньги отправлять? Я видела ваши квитанции. Ваша мама жива? Везет вам. Вы простите меня, это я от горя такая болтушка…

Она подняла глаза и, как показалось Дорожкину, мгновенно окинула его взглядом с головы до ног.

— А где Мещерский? — почему-то спросил Дорожкин, хотя никакого дела ему до Мещерского не было.

— В школе настраивает Сеть, — ответила девушка, снова уставившись в бумажки. — Но скоро вернется.

Дорожкин приблизился на шаг. Осторожно поставил локти на стойку. Медленно выдохнул. Это была она. Не в том смысле, что Дорожкин уже когда-то видел это лицо, чуть спутанные темно-русые волосы, но он отчего-то был уверен, что это она. Та самая женщина, девушка, девчонка. Мамка ему как-то сказала об этом, когда Дорожкин еще был в возрасте, позволяющем мальчишке задавать матери откровенные вопросы. Совсем маленьким был Дорожкин, но запомнил ее слова.

— Как угадаешь, как угадаешь… И угадывать не придется. Увидишь и сразу поймешь. Она.

— Ты так же увидела папку? — спрашивал мать маленький Дорожкин.

— Так или не так, какая теперь разница, — отмахивалась от сына мать. — Под взгляд попался, вот и увидела. А потом, увидеть можно одно, а получить другое. Что выросло, то и выросло. Выросло, да засохло. Чего теперь говорить? Приросло же? И что, что отсохло? И сухую ветку ломать дереву больно.

Вот и у Машки с Дорожкиным могло прирасти, да вот не схватилось. И засохнуть не успело, а все больно было. И что она за ерунду говорила, что он в кого-то влюбился? Не мог он ни в кого влюбиться, потому что тогда бы не было вот этого столбняка.

— Холодно на улице. — Он ухватился за заданный минутами раньше вопрос как за спасительную соломинку. Она отложила бумаги и внимательно посмотрела на него. Посмотрела так, будто хотела разглядеть что-то знакомое. Дорожкин даже дышать перестал. Стоял и, пугаясь встречного взгляда, смотрел на прямой нос, тонкие брови, чуть вздернутую линию губ, высокий лоб. Обычное лицо. Хорошее лицо.

— Это правда, что вы были женаты на Маше Мещерской? — вдруг спросила она, и Дорожкин на мгновение разглядел ее глаза. Они были карими.

— Я не был женат, — кашлянул Дорожкин и тут же добавил: — Да я их и познакомил, собственно… Но одно время собирался жениться на Маше… еще не Мещерской.

— Зачем? — спросила она.

«И в самом деле, зачем»? — удивился Дорожкин и даже попытался оправдываться:

— От одиночества хотел спастись, наверное. Думал, что срастемся.

— Говорят, что редко получается, — снова углубилась в бумаги девушка и пробормотала, как бы задумавшись о чем-то: — Когда спасаешься, редко получается. Вот если спасаешь, тогда может быть… У нас жарко, вы бы сняли куртку.

— Не могу, — признался Дорожкин. — У меня пистолет… Я младший инспектор… ну через дорогу. Управления безопасности.

— Но ведь вы не будете здесь стрелять? — поинтересовалась она, записывая что-то в толстую тетрадь.

— Не должен, — смахнул пот со лба Дорожкин.

— Тогда снимайте куртку, — посоветовала она и поднялась, чтобы положить пачку разобранных квитанций на стол за спиной.

«Стройная», — подумал Дорожкин с какой-то бессмысленной радостью.

— Евграф Николаевич, конечно, пунктуален, насколько я успела заметить, но вы вспотеете, потом выйдете на холод и обязательно заболеете.

Она поймала взгляд Дорожкина, чуть-чуть, самую малость разрумянилась, одернула платье.

«Уже заболел», — с каким-то непонятным, щенячьим восторгом подумал Дорожкин и принялся стягивать куртку.

— Привет, Женя!

Мещерский ворвался на почту раскрасневшийся, усыпанный снежной крупой, словно за окном вовсю уже властвовала зима. Он на ходу положил на стойку перед девушкой шоколадку, потопал по затертому линолеуму, стряхивая снег с ботинок, сбросил дубленку и полез за фанерованную перегородку на свое рабочее место.

— Привет, — с недоумением и досадой пробормотал Дорожкин.

— И тебе, Дорожкин, привет, — откликнулся Мещерский. — Ты что, охмурять личный состав пришел? И пистолет где-то раздобыл? Наверное, пластмассовый, для понтов? Женечка, рекламе верить нельзя. Он, конечно, в какой-то степени и в самом деле парень перспективный, но вы достойны лучшего.

— Женечка? — удивленно повернулся к девушке Дорожкин.

— Тезки, — улыбнулась она и снова углубилась в работу. — Женя Попова, соседка тети Маруси. Бывшая соседка. Но я уже говорила…

— Сегодня никого не будет, — зевнул Мещерский. — Понедельник, тем более вчера гуляния были. Я уже приметил, когда народ идет, когда нет. Но класс сейчас в школе занят, так что я вот сюда решил вернуться, пока Машка моя не распознала, кто тут у меня нарисовался, да не прибыла с контролем и проверкой. Кстати, Дорожкин, что там с подельницей моей стряслось-то? Правда, что ли, зверь какой в лесу напал или вранье?

— А кто говорит? — повернулся к Мещерскому Дорожкин.

— Все говорят, — погрозил ему пальцем Мещерский. — А там не знаю. Хорошая тетка, кстати, была. Только бестолковая. И чего ей вздумалось в лес идти? Да еще в одиночку… Какие грибы в ноябре?

— Она снадобья собирала, корни, — подала голос девушка. — Сейчас для некоторых — самое время. Корень стальника в ноябре надо брать. Ольху щипать.

— Нет, ну вы посмотрите? — картинно возмутился Мещерский. — И это двадцать первый век, между прочим. Женечка, я вам ответственно заявляю, что это все — мракобесие.

— График, — спокойно ответила девушка, — не заводите меня, я все равно не завожусь. Вот заболеете, приглашу какую-нибудь травницу, сразу и определимся, что мракобесие, а что нет. А познакомите меня с женой, я ее сама научу парочке отваров. Еще спасибо скажете.

— Нет, ну может ли что-то быть глупее? — вздохнул Мещерский. — Я буду знакомить собственную жену со своей новой молодой сотрудницей. Не думаю, что это ее обрадует. Женя, может, останетесь?

— Не надейтесь, — усмехнулась Женя. — Я тут ненадолго. Хотя буду заглядывать. Может быть. Мне вот с детьми больше нравится работать. В детском садике, к примеру. Не волнуйтесь, без телеграфистки не останетесь, пришлют сюда кого-нибудь.

— Как это пришлют? — нахмурился Мещерский. — Нет, а со мной посоветоваться нельзя? Ну там фотографии хоть показали бы? Я б выбрал. Кастинг бы устроил. Кстати, Дорожкин. Ты чего приперся-то? Пистолетом похвастаться? Ну похвастался и иди. Не видишь? Люди работают.

— Это… — Дорожкин снова потянул на плечи куртку. — Женя… Подскажите адрес.

— Лучше не сегодня. — Она вздохнула. — Похороны завтра, вынос в двенадцать. Раньше нельзя, на кладбище посетители. Позже — никого не найдешь, чтобы подсобили. Она одна жила. Но есть добрые люди, хлопочут. Только ничего вы дома у нее не найдете. У нее врагов не было.

— Это точно, — кивнул Мещерский, разворачивая стопку бутербродов и вытаскивая из сумки термос. — Но дела-то не меняет. Вот возьмите обычного поросенка. Живет он себе в хлеву, ест комбикорм, толстеет, а потом бац, и вот вам пожалуйста — докторская колбаса. А вроде бы врагов не было. Понятно?

— Фу, График, — поморщилась Женя.

— Хорошая колбаса, кстати, — удивился График, прожевывая отхваченный от бутерброда кусок. — Надо будет посмотреть, чье производство.

— Вот. — Женя протянула Дорожкину листок. — В среду я буду дома, если ничего не случится еще. Позвоните в домофон, я спущусь или открою, разберемся. Посмотрите квартиру, но точно говорю, ничего не найдете.

Дорожкин развернул его уже на улице. На листке было написано: «Улица Мертвых, дом номер семнадцать, квартира номер четыре». В лицо задувал ветер, в воздухе кружились снежинки. Дорожкин потоптался несколько секунд, потом подхватил со стальных поручней у входа в почту горсть сухого снега, размазал его по лицу. Подумал мгновение, перешел через дорогу и через пять минут уже тащил в дежурку пару полиэтиленовых сумок, в которых плескались четырехлитровые бутыли «Тверского» и шуршала пара здоровенных вяленых лещей. Почему-то Дорожкин был уверен, что Ромашкин окажется в участке. Так оно и вышло. Дежурный, с которым Дорожкин столкнулся на первом этаже, с уважением посмотрел на сумки и сказал, что Ромашкин в картотеке на втором этаже. Дорожкин поднялся по лестнице и, миновав кашинский кабинет, оружейку и кладовую, подошел к серой, с зарешеченным оконцем двери в картотеку и толкнул ее коленом.

По площади картотека равнялась кабинету Содомского, под которым и располагалась. Но о комфорте или хотя бы удобстве работыв ней речь не шла. Святая святых квартирного учета представляла собой заставленную по периметру стальными стеллажами комнатушку, в центре которой стояли сдвинутые лицом друг к другу два стола, за одним из которых у настольной лампы сидел Ромашкин и мурлыкал песню про то, что «ромашки спрятались, поникли лютики».

— Поешь? — спросил Дорожкин.

— Это звуковая дорожка моей жизни, — отозвался Ромашкин, закрывая серую папку. — Саундтрек фактически. Причем, что важно, — поникли лютики, а ромашки спрятались. Уцелели то есть. Ты чего притащил?

— Ну как же, ты ж меня обогнал? — напомнил Дорожкин, выставляя на стол сумки.

Ромашкин вытянул за хвост леща, шелестя чешуей, провел по нему пальцами, приложил к носу, втянул аромат, недоверчиво прищурился.

— Подожди, ты ж не взялся на «слабо»?

— Полез в воду, значит, взялся, — буркнул Дорожкин, садясь напротив. — Но тебя на «слабо» ловить не буду, просто посоветуй, как быть.

— Это ты насчет твоего последнего задания? Наслышан, наслышан.

Ромашкин ловко распаковал сумки, дернул на себя ящик стола, в котором загремели, покатились граненые стаканы. Тут же сполоснул их водой из бутыли «Кузьминской чистой», что стояла перед ним, плеснул в стаканы пива, умудрившись не поднять шапку пены, сдернул с одного из стеллажей пожелтевшую от времени старую газету с заголовком «Заветы Ильича» и разложил на ней моментально распущенного на темно-бордовые и желтоватые волокна леща.

— Ловко, — оценил Дорожкин.

— А то, — хмыкнул Ромашкин и пригубил напитка. — Каждый должен уметь хотя бы что-то сделать хорошо. Вот, — Вест простер перед собой руки, — я умею быстро и грамотно организовать прием пивасика. И не только это, но именно это только что смог продемонстрировать. Так какой тебе совет-то требуется? Насчет Колывановой? Хрен его знает, что советовать. У меня тоже так бывает, ну не в том смысле, что имена трупаков выскакивают, а просто выползает чье-то имя, а что с ним, непонятно. Вот иду сюда, узнаю, кто это, а там уж двигаю к нему или к ней домой, на работу. Выясняю, что да почему. Бывало, что человечка уж нет, ну там уехал куда или помер, без криминала, конечно, а его имя у меня висит. Что будешь делать? Тупо перебираешь обстоятельства его жизни. Расспрашиваешь, сплетни собираешь, короче, бродишь вдоль берега и гребешь веслом. Так вот, проверено — рано или поздно имя пропадает. А нам только того и надо. Бумага должна быть чиста, как совесть. Тогда можно и пивка.

— Понятно, — приободрился Дорожкин и окинул взглядом полки, на которых стояли и лежали папки. — И как ты тут что-то выясняешь?

— А тебе зачем? — не понял, отправляя в рот волоконца леща, Ромашкин. — Ты же знаешь, кто такая Колыванова? Адрес выяснил?

— Выяснил, — кивнул Дорожкин. — Но там похороны, не хочется пока топтаться. Завтра вынос, там и навещу место жительства. А пока хоть что-то подсобрать.

— Ну так это просто, — пожал плечами Ромашкин. — Здесь, правда, кроме адреса, подсобрать ничего не удастся, но хоть соседей по именам узнаешь. Вот, вокруг стеллажи, на каждой полке — отдельная улица. Каждый дом — отдельная папка. Выбирай и листай. Информации не много, но зацепиться есть за что. А если не знаешь, где твой объект перекантовывается, вот эта папочка для распознавания и служит. Пишешь имя карандашиком на обложке и получаешь ответ внутри.

— На бумаге? — нахмурился Дорожкин.

— А ты что, никак не привыкнешь? — ухмыльнулся Ромашкин. — На бумаге надежней. Ни тебе программ каких-то, ни вирусов, ни электричества. Делай свое дело да поглядывай, чтобы листочек был чистым. И все. Ты чего пиво не пьешь?

— Да не хочется что-то, — помотал головой Дорожкин. — В ремеслухе набил живот макаронами…

— Ну, — поднялся Ромашкин, — тогда прощевай. Не обессудь, пиво заберу, а то сюда Кашин иногда заглядывает, нечего его баловать. И рыбку.

— Никаких вопросов, — поднял руки Дорожкин.

— Ключ в дежурке оставишь, Содомский сейчас с Маргаритой землю роет, — звякнул связкой ключей Ромашкин и посоветовал: — Не кисни, лютик.

— Прячься, ромашка, — парировал Дорожкин и, дождавшись, когда за Ромашкиным захлопнется дверь, подтянул к себе папку.

Обложка ее была неоднократно исчеркана, исписана карандашом и затем безжалостно затерта, приобретя серый цвет, который свойственен учебным пособиям нерадивых школьников. Дорожкин осторожно приоткрыл ее. В папку был вшит точно такой же желтоватый лист, как и в личную папку младшего инспектора. Никаких надписей на нем не имелось.

Дорожкин выдвинул ящик стола на своей стороне и обнаружил в нем несколько простых карандашей и большой мягкий ластик. Помедлил несколько секунд и осторожно, стараясь не нажимать сильно, вывел на картоне «Мария Колыванова». Выдержал недолгую паузу и открыл папку. На желтоватом листе появилась ровная строчка — «Мария Степановна Колыванова. Проживала по адресу: г. Кузьминск, ул. Мертвых, д. 17, кв. 3». Почерк был идеальным, словно рукописным шрифтом управляла невидимая машина, впрочем, таким же почерком вычерчивались надписи и в папке самого Дорожкина. Он перевернул лист, но на его оборотной стороне ничего не появилось. Дорожкин закрыл папку и осторожно стер имя с обложки. Информация на листке тоже исчезла.

— Обалдеть, — будничным тоном произнес младший инспектор, хотя обалдеть следовало уже давно. Ну или обратиться к специалисту по психическим заболеваниям. Только не к доктору Дубровской.

Дорожкин взял оставленный Ромашкиным стакан с пивом, выпил его залпом, с сожалением вспомнил об унесенных лещах, но тут же отвлекся, подумал, что с некоторым неудобством он смог бы заполнять обложку папки, не закрывая ее и поглядывая, как на желтом листе выписываются невидимой рукой буквы, но пока решил отказаться от экспериментов. Посмотрел в узкое окно, за которым в месиве начинающегося снегопада колыхался российский флаг, вспомнил о недавнем знакомстве и едва сдержал себя, чтобы не бросить все тут же и не побежать обратно на почту.

— Спокойно, младший инспектор, — прошептал Дорожкин и вывел на обложке папки: «Бывший инспектор управления безопасности города Кузьминска, высокий, красивый и очень страшный». Открыл папку — безрезультатно. Стер, написал: «Евгений Дорожкин». Открыл и прочитал: «Евгений Константинович Дорожкин. Проживает по адресу: г. Кузьминск, ул. Николая Носова, д. 15, кв. 13».

Вскоре Дорожкин убедился, что справочная система картотеки Кузьминского управления общественной безопасности работает по твердо установленному алгоритму. Вписываешь имя, получаешь адрес. Главное, не склоняться к излишествам. К последним относились не только запросы, не содержащие фамилии горожанина, но и запросы, относящиеся к таким уважаемым людям, как мэр города, директор промзоны, директор института и весь личный состав управления общественной безопасности и поддержания правопорядка, исключая самого Дорожкина. Впрочем, возможно, информацию о Дорожкине мог получить только сам Дорожкин.

Однако никакой информации об Алене Козловой он не получил тоже, хотя адрес ее матери папка выдала незамедлительно. Младший инспектор прикинул, кого еще он мог вписать на затертые ластиком строчки, и начертил имя Дубицкаса Антонаса Иозасовича. Папка не замедлила с ответом. «Дубицкас Антонас Иозасович. Проживал по адресу: г. Кузьминск, ул. Бабеля, д. 8, кв. 8. Выбыл в связи со смертью».

— Ага, — пробормотал Дорожкин, в который раз почувствовав охватывающий его холод. — Мария Степановна Колыванова, выходит, пока еще не выбыла? А Алена Козлова если и выбыла, то в секретном порядке?

Он захлопнул папку, стер с нее последнее имя и отправился прогуливаться вдоль стеллажей. На полке улицы Бабеля имелось десятка два папок, среди которых папка дома номер восемь ничем не выделялась. Дорожкин смахнул с нее пыль и, разложив ее на письменном столе, именно на восьмой странице обнаружил лаконичную запись: «Квартира номер восемь, две комнаты, общая площадь 110 квадратных метров, полезная — 85 квадратных метров. Проживает Шакильский Александр Валериевич, егерь».

В следующие полчаса Дорожкин проштудировал папку с перечнем жильцов дома номер семнадцать по улице Мертвых, обнаружив среди уже знакомых имен Марии Степановны Колывановой и Евгении, как оказалось Ивановны, Поповой и имя Угур Кара. Турок жил в том же самом доме, в каком находилась его шашлычная. Дорожкин с тоской подумал о кофе и подошел к стеллажу улицы Носова. Дом номер пятнадцать оказался пуст. В папке был подшит один-единственный лист, на котором значилось имя самого Дорожкина и указана немалая площадь его жилья. Дорожкин тут же вернулся к справочной папке и написал на ней — Ефим Ефимович Загоруйко, но результата не получил. Или справочная система все-таки давала сбои, или Ефим Ефимович был весьма важной персоной. В конце концов Дорожкин решил, что карлик мог быть исключен из списков, как бывший инспектор управления, и направился к стеллажам с названиями деревенских улиц. Дом Лизки, а точнее Елизаветы Сергеевны Улановой, отыскался в самом конце улицы Остапа Бульбы. Дорожкин сделал пометку у себя в блокноте и перешел к Польской улице. Папки с домом Марфы Зосимовны Шепелевой на полке не оказалось. Дорожкин недоуменно почесал в затылке, вернулся к столу и накорябал на обложке ее имя. Справочный лист остался чистым. Он принялся стирать написанное ластиком, как вдруг что-то почувствовал. От строчек на обложке осталось только: «Шепелев…» Дорожкин открыл папку и увидел короткую запись: «Шепелев Владимир Владимирович. Проживал по адресу: г. Кузьминск, ул. Николая Носова, д. 15, кв. 13. Выбыл в связи со смертью».

Мучительно зазудели пальцы правой руки. Дорожкин поднялся, вышел в коридор, запер картотеку и побежал в свой кабинет. Он почти не сомневался, чье имя обнаружит в рабочей папке.

Глава 6 Мертвяки и трупаки

Утром Дорожкин отдал час времени бассейну, но уже в девять был на работе. Маргарита, на скуле у которой багровел свежий кровоподтек, к появлению в папке Дорожкина под именем Марии Колывановой имени Владимира Шепелева отнеслась почти равнодушно. Скривила губы, словно несносный мальчишка прибежал к воспитательнице жаловаться на разбитую коленку, и посоветовала к Шепелевой соваться в самом крайнем случае.

— Она весь октябрь меня в ванной караулила, — признался Дорожкин в ответ на предупреждение начальницы. — Я месяц душ в трусах принимал.

— Не думаю, что ты чем-то рисковал, — бросила через плечо Маргарита, собираясь уже скрыться в своем кабинете, в который Дорожкину пока что не удавалось даже заглянуть, но остановилась, обернулась и внимательно проговорила, глядя ему в глаза: — Он пропал, понимаешь?

— Как это, «пропал»? — напряг скулы Дорожкин.

— Так и пропал, — ответила Маргарита. — Был — и нет. Пообедал в «Норд-весте» вместе со мной и Марком, потом отправился по делам куда-то на проезд Конармии и исчез.

— Почему вы скрывали от меня его имя? — удивляясь сам себе, но с трудом сдерживая раздражение, спросил Дорожкин. — Почему от меня вообще что-то скрывают? Я работаю здесь или подпрыгиваю?

И он вдруг выбил ногами классную чечеточную связку, закончив ее энергичным стомпом.

— У вас тут танцы? — высунул лысую голову из кабинета Ромашкин.

Маргарита обернулась, прошипела что-то едва различимое, и Ромашкин поспешил скрыться.

— Тебе говорят то, что тебе нужно знать. — Она приблизилась к Дорожкину на шаг, делая паузы между словами и произнося каждое отчетливо и негромко. — И сейчас я говорю тебе то, что тебе нужно знать. А ты работаешь и получаешь за это деньги. Танцы — только в свободное время.

— Он искал Алену Козлову, — стиснув зубы, но не двинувшись с места, напомнил начальнице Дорожкин. — На проезде Конармии прачечная, где она работала.

— У него там была какая-то встреча, — остановилась в полуметре от Дорожкина Маргарита, так близко, что он вдруг понял, чего ему не хватало в ее образе. Она никогда ничем не пахла. Ни парфюмом, ничем. — Важная встреча. После нее он отправился домой к Алене Козловой. И тогда же пропал.

— Пропал, когда искал Алену Козлову? — уточнил Дорожкин.

— У него было еще одно задание в папке.

— Какое было вторым? — спросил Дорожкин.

Она словно застыла.

— Он не нуждался в моем опекунстве.

— А кто может знать? — Дорожкин не собирался сдаваться.

— Марк, — не сводила с него глаз Маргарита. — Хотя я не уверена. Это все? Или исполнишь еще один танец?

— Нет, — сглотнул Дорожкин. — Вопросов еще много, но могу ли я их задавать? А вдруг ответы на них вне моей компетенции?

— Шепелева ищет сына. — Взгляд Маргариты потемнел, голос стал чуть слышным. — Квартира, в которой ты обитаешь, раньше принадлежала ему. Вся мебель, библиотека от Адольфыча, но несколько лет Шепелев числился хозяином этого жилья. Хотя вряд ли ночевал там хотя бы однажды. Маменька его не отпускала от себя. Она знает, что он мертв, с этим ее не обведешь вокруг пальца. Но она не знает, где его тело. Поэтому она колдует на его поиск или на поиск его убийцы. Найти его пока не может, что уже само по себе странно. Наверное, колдовство почему-то не удается или не удавалось, и ее постоянно сбрасывало на эту квартиру.

— На душевую комнату? — удивился Дорожкин.

— Откуда мне знать привычки Шепелева? — сделала полшага назад Маргарита. — Может быть, он проводил там большую часть времени? Насколько мне известно, в доме его маменьки, кроме баньки, удобств никаких. Так что считай это сбоем колдовства.

— И часто у Шепелевой сбоит? — поинтересовался Дорожкин.

— Практически никогда, — покачала головой Маргарита.

— Тогда о чем думать? — почесал затылок Дорожкин. — Выходит, что я он и есть. Ее пропавший сынок. Ну уменьшился немного, измельчал, а так точно он. Второй вариант — именно я его и убил. И в землю закопал.

— Не шути, — еще на полшага отодвинулась Маргарита. — Ты не убил бы его, даже если бы у тебя было десять таких же пистолетов, что топорщится теперь под курткой. Кстати. Советую приспособить его на пояс. Великоват. Возьми подходящую кобуру у Кашина.

— Хорошо, — постарался оставаться спокойным Дорожкин, хотя глаза Маргариты, зрачки которых уменьшились до неразличимых точек, приводили его в дрожь. — Приспособлю на пояс. Когда я должен из него стрелять?

— Только в одном-единственном случае, — она вовсе закрыла глаза, — когда не сможешь не выстрелить.

— А кем был Шепелев? — буркнул Дорожкин.

Маргарита ненадолго задумалась, вдруг посмотрела на Дорожкина своими всегдашними, завораживающими глазами и прошелестела негромко:

— Кем-то вроде меня. Только злым. Как все люди.

Она сказала это так, как будто смотрела на людей со стороны. Смотрела с ненавистью. Или с досадой?

— Кто искал Шепелева? — спросил Дорожкин. — Кто им занимался?

— Я, — пожала плечами Маргарита, и это простое движение вдруг рассмешило Дорожкина, он едва сдержался, чтобы не прыснуть.

— И?..

— Никакого результата. — Она была серьезна. — Не волнуйся, иногда надписи в папке исчезают сами собой. От времени. Считай это влиянием срока давности.

— Выходит, иногда надо и поспешить, чтобы успеть выполнить работу? — не понял Дорожкин. — Или можно и помедлить и она сделается сама?

Она шагнула вперед и поймала указательным пальцем подбородок младшего инспектора, словно хотела рассмотреть его получше или снова попробовать проглотить нерасторопного подопечного. Ничего не вышло.

— Ты изменился, Дорожкин.

— В смысле?

Он растерялся — так внезапно переменился и ее тон, и ее взгляд.

— Да, в смысле, — ответила она негромко и скрылась у себя в кабинете.

Марка на месте не оказалось, поэтому Дорожкин сбегал на второй этаж, обменял у мучившегося от похмелья Кашина кобуру, потратил несколько минут, чтобы приспособить ее на пояс, еще немного потренировался с выхватыванием пистолета, затем засунул папку в брезентовую сумку и побежал на почту, пытаясь на ходу придумать какое-нибудь оправдание внезапному визиту. Оправданий не потребовалось. Жени на почте не оказалось. На ее месте, подкрашивая глаза, сидела сытая и крашеная блондинка с именем «Галя» на высокой груди. Наверное, выражение лица Дорожкина сказало ей больше, чем он хотел показать, потому что она фыркнула и отгородилась от посетителя картонкой с надписью: «Перерыв на тридцать минут».

— Все-таки Интернет тут не очень, — пожаловался Дорожкину Мещерский. — Линия, что ли, плохая? Не понимаю. Я тут, кстати, заказал кое-что из оборудования. Позавчера с утра отнес список Павлику, пообещали доставить все на днях. Не знаешь, может, у них тут какой-нибудь склад есть?

— Не знаю, — ответил Дорожкин.

— Ты чего нос повесил? — не понял Мещерский и прошептал, тыкая пальцем в сторону новенькой: — Ты посмотри, какая роскошная деваха заступила на службу. Имей в виду, тут Машка с утра забегала, так я ей сказал, что это твоя знакомая. Не вздумай отрицать.

— А где Женя? — спросил Дорожкин.

— Какая Женя? — вытаращил глаза Мещерский.

— Женя Попова, — выговорил Дорожкин. — Вчера она сидела здесь, замещала Колыванову. Забыл?

— Женя Попова? — наморщил лоб Мещерский и вдруг удивленно хмыкнул: — Дорожкин, черт тебя побери. Вспомнил. Что ж это такое? Я ж только что был уверен, что проторчал тут вчера весь день один, даже толком отойти-то не мог. Ага, «доктор, у меня провалы в памяти». Ну точно. Женька Попова. Женечка. Нет, Женька Попова, конечно, отличная девчонка, но чтоб эту красоту уравновесить, — Мещерский повел глазами в сторону новенькой, — таких, как она, три надо.

— И таких, как я, три, — буркнул Дорожкин. — Чтоб тебя уравновесить, График.

На часах было еще только десять утра. Вчерашний снег успел растаять, на брусчатке кое-где темнели лужи, но ледок все еще похрустывал под ногами. Так он и хрустел до входа в ремесленное училище. Дорожкин вошел внутрь и направился к расписанию занятий, чтобы выяснить, где ведет занятия Нина Сергеевна Козлова, но уже через минуту застрял, вычитывая названия диковинных предметов вроде адаптивной подготовки и начал постижения и реализации.

— Женька?

Судя по голосу, дела у Машки шли прекрасно. Она и сама выглядела так, как не выглядела на памяти Дорожкина никогда. Глаза горели, к ямочкам на щеках добавился румянец, некогда болезненная кожа на скулах приобрела гладкость. Волосы струились волнами. Дорожкин даже удивленно присвистнул:

— Что на тебя так влияет? Природа? Или местные хлопцы адреналин в кровь вгоняют?

— Все понемногу. — Она прищурила глаза, которые вдруг засверкали зеленоватыми искрами или отблесками флуоресцентных ламп. — А знаешь, больше прочего — легкость.

— Это График-то легкость? — удивился Дорожкин.

— Не хами, Дорожкин, — лениво потянулась Машка. — Ты не представляешь, как много для женщины значит легкость. Ты думаешь, отчего бабы у богатеев как на картинке? От легкости. Мы, конечно, не богатеи, но само по себе отсутствие забот насчет одеться, пожрать, сделать ремонт в убогой халупе, не потерять работу, да еще не идти в школу и не терпеть всякую невоспитанную, избалованную мерзость это, Дорожкин, большое дело.

— Тут, выходит, мерзости нет? — поинтересовался Дорожкин.

— Как везде, — пожала плечами Машка. — Но тут она воспитанная. Ты чего приперся-то? Только не говори, что на меня посмотреть. Не поверю. Мещерский сказал, что ты там на новенькую телеграфистку запал? Зря. Я сегодня посмотрела на эту Галю. Дура дурой. А тебе ведь, Дорожкин, всегда хотелось, чтобы рядом с тобой была умная баба. Да и здорова она больно. Такую ты не прокормишь.

— От себя отрывать стану, — пообещал Дорожкин.

— Смотри. — Машка вдруг сузила взгляд. — Лишнее не оторви. Зачем пришел?

— Нужно поговорить с Козловой, — объяснил Дорожкин. — Насчет ее дочери. Я ж обещал? Вот. Занимаюсь.

— Нет ее в училище, — мотнула головой Машка. — Болеет. Второй день дома сидит. Вроде бы до конца недели не появится.

— Разве тут болеют? — удивился Дорожкин.

— Как видишь, — хмыкнула Машка и пошла по лестнице вверх, бросив через плечо: — Кто-то болеет, а кто-то выздоравливает.

Дорожкин остался стоять внизу. Он знал, где живет Козлова, но идти теперь к ней не хотелось. Точнее, мало было времени. Обернуться за полтора часа до излета улицы Сергия Радонежского и делать было нечего, даже пешком, велосипед, по совету Фимыча, с первым снежком и ледком Дорожкин поставил на прикол, но нормального разговора бы не получилось, а Козловой требовался именно нормальный, неспешный разговор.

Дорожкин примостился на подоконник, достал из сумки папку, прочитал никуда не девшиеся фамилии Колывановой и Шепелева, выудил из кармана карандаш и написал чуть ниже: «Козлова Алена».

— Дурак ты, Дорожкин? — спросил он себя и ответил себе же, прислушиваясь к трелям звонка и шуму множества ног на втором этаже: — А почему нет? Да, тут кто-то выздоравливает, кто-то заболевает, а кто-то остается самим собой.

Мерзлая брусчатка у дома Колывановой была забросана еловыми ветвями. Тут же, между домом и забором пилорамы, стояла лошадь, запряженная в узкую телегу, которая сама по себе напоминала половину гроба с колесами. На передке сидел гробовщик-печник.

— И вы здесь? — спросил его Дорожкин.

— Как видите, — притушил о скамью сигарету Урнов. — Хотя что это за работа? Гроб дешевенький, одноразовый. Рамка из рейки, оргалит да ситец. До кладбища довезти, и то ладно. Подниметесь или как? Читалка вон уже идет, скоро выносить.

Из дверей подъезда и в самом деле вывалилась крепкая рукастая тетка, которая с интересом покосилась на Дорожкина и бросила на телегу пук ремней.

— Не пригодились. Опять ты, Володька, прав оказался. Трупак, трупее не бывает. Оно конечно, и магарыч пожиже, зато и поспокойнее. А ты, молодой человек, поднялся бы. Этаж, конечно, второй всего, а все помощь требуется. Там кроме басурмана белобрысого только три деда-оглоеда да девки. Смотри, Володька, уронят они твой гроб. Чего сидишь-то?

— Спина у меня, — проворчал Урнов и покосился на Дорожкина точно таким же взглядом, каким на него смотрела и коротконогая гнедая лошадка.

Дорожкин кивнул, закинул сумку за спину и заторопился в подъезд, дверь которого по случаю похорон была открыта и подперта какой-то деревяшкой. В подъезде, не в пример дому Дорожкина, пахло отчего-то квашеной капустой и кошками. На подоконнике стояли пыльная герань и пепельница. Тут же курили две бабки.

— Наверх, наверх, соколик, а то Угурчик-то наш пуп сейчас надорвет.

Дорожкин шагнул на ступеньку и тут же посторонился в сторону. Навстречу ему с раздраженным лицом спускался Марк Содомский. Увидев Дорожкина, он плюнул под ноги и, не здороваясь, прошел мимо. Дорожкин пожал плечами, взлетел на второй этаж, толкнул приоткрытую дверь и тут же оказался в свечной духоте, запахе грязной обуви, верхней одежды и еще чего-то, что неминуемо выдает накатывающую на любое жилище беду. В квартире толпились женщины в черных платках, Жени среди которых не было. У выставленного на табуретки гроба пыхтел турок и копошились сразу три деда. Дорожкин коснулся плеча крайнего, показал на крышку и тут же подхватил гроб у ног покойной и попятился, попятился к выходу и лестнице.

— Тут коридоры широкие, хорошо, — задвигал покрасневшими щеками Угур, но дверь уже осталась позади, и Дорожкин пошел по ступеням, поднимая гроб над головой, чтобы турку не пришлось надрывать живот, удерживая его перед собой на вытянутых руках.

— А ты здоров, братец! — с уважением покачал головой шашлычник, когда гроб был поставлен на телегу и из подъезда потянулись добровольные плакальщицы. — Все ж таки в Маруське-то за сто килограмм было, точно тебе говорю.

— Угур… — Дорожкин посмотрел на выстраивающихся за телегой женщин, но Женю опять не разглядел и только кивнул довольным незапланированным облегчением дедам, которые прилаживали на телегу крышку. — Вопрос у меня есть. Ты где продукты закупаешь? В Москву ездишь?

— Нет, редко, — замотал головой турок. — Далеко, да и хлопотно. Надо оказии ждать. Баранину, свинину, спаси аллах, говядину беру в деревне. А вино, минералку, гастрономию разную, баранки опять же, все в Москве. Но не сам. Заказываю в администрации. Быстро доставляют. И по тем ценам, что мне нужны. А я уж только получать хожу. И когда в Москву езжу, тоже только набираю товар, а доставляют уж ребятки из администрации. Павлик в основном. Все по-честному. Но я редко сам езжу, зачем? Да и заведение оставлять…

— И где получаешь? — поинтересовался Дорожкин.

— Так в ангаре на колхозном рынке, — пожал плечами Угур. — Там все получают. И одежду, и еду, и книги, и учебники, и мебель — все. Да и если что отвезти надо, тоже туда везут. Скатерти там с фабрики или еще что. А там уж Павлик подгоняет фуру и все устраивает. А вот Борька Тюрин деревяшки свои, если их надо куда отправить, уже на пилораму тащит. Но там-то, наверное, так же все устроено.

— И все на одной фуре? — спросил Дорожкин.

— Не знаю, — выпятил губу турок. — Может, на автобусе. У них еще вроде и «газель» есть. Или не одна? Так мне какая разница? Ты когда письмо получаешь, разве спрашиваешь, на какой машине его привезли?

— Да это я так, — снова оглянулся Дорожкин. — Мало ли, вдруг захочу что-нибудь от матушки сюда привезти.

— Так это к Павлику, — посоветовал Угур. — Там не знаю, кто в администрации за это отвечает, но лучше напрямую к Павлику. Ну я побегу, а то даже шашлычную пришлось закрыть, Адольфыч ругается, если кто расписание не соблюдает. Спасибо тебе, выручил!

Турок поклонился, сложив ладони у подбородка, и побежал к шашлычной. Урнов хлестанул лошадку вожжами, и она потащила телегу со двора. Мария Колыванова лежала в гробу спокойно, направив длинный прямой нос в мутное ноябрьское небо, и Дорожкину казалось, что никакой телеграфистки и не было, а была восковая кукла, которая заменяла ее на почте, запуская спрятанную внутри шарманку: «Интернетчик заболел, заболел интернетчик», и вот пришло время, завод кончился, и везут куклу на свалку.

— Здравствуйте.

Женя вынырнула ниоткуда, поймала Дорожкина за локоть.

— Спасибо, а то никого не могла найти, народ не любит мертвяков.

— Так то мертвяков, — прошептал Дорожкин, которого накрыла жаркая волна, и покосился на девушку. Она шла рядом, кутаясь в темный платок, подняв воротник обычного, до колен пуховика.

— Да. — Она по-будничному отнеслась к словам Дорожкина. — Объяснять просто ничего не хотелось.

— Вы давно здесь?

Телега с гробом поравнялась с башней гробовщика. Урнов на ходу спрыгнул, подхватил ремни, свистнул, сунув в рот два пальца, и тут же из дверей башни выбежала смешная троица — коренастый кудрявый парень с озабоченным выражением лица, еще один паренек помладше и пошкодливее на вид и девчонка лет четырнадцати. Все трое напоминали лицами отца, разве только кудрявый своим обликом отчасти подсказывал, что в увеличении семейства Урновых принимала участие и мать. Кудрявый подхватил поводья и пошел рядом с телегой, а оставшиеся двое заняли место отца, где тут же начали толкаться и щипать друг друга, не обращая внимания, что везут на телеге мертвого человека.

— Не очень. — Она говорила негромко, словно боялась, что ее услышат. Дорожкин оглянулся. Народ понемногу начал рассасываться, и уже на улице Бабеля за телегой шли всего лишь с десяток женщин, да какой-то мужик маячил у башни гробовщика. Деды, кажется, завернули вслед за турком к шашлычной. — Я жила с отцом далеко отсюда. Когда он умер, стала наведываться сюда, к матери. Потом и ее не стало, а я вот осталась. А на самом деле даже и не осталась. Я тут… наездами. Где-то даже урывками… Хотя пыталась зацепиться, вот устраивалась в детский сад, помогала на почте, еще пыталась работать… в разных местах…

Она посмотрела на Дорожкина так, словно именно он должен был дать ей ответ, давно ли она здесь и здесь ли она.

— А вы?

— Просто позвали на работу, — осторожно пожал плечами Дорожкин, боясь, что ее рука соскользнет с локтя.

— А что вы умеете? — Она не сводила с него глаз.

— Ничего, — прошептал он вовсе чуть слышно. — Был обычным логистом, менеджером. В Москве работал, снимал квартиру. Но потерял работу, тут и подвернулся Адольфыч. Позвал меня в Кузьминск.

— Что вы умеете? — Она ждала ответа на свой вопрос.

— Ничего особенного, — усмехнулся Дорожкин. — Сначала нимб какой-то разглядел в метро над головой одной женщины, а потом выяснилось, что какие-то магические щелчки на меня не действуют. И все. И вот я здесь. А вы?

— Подождите.

Телега, которой кудрявый отпрыск гробовщика управлял не в пример резвее, чем его отец, поравнялась с церковью. У ограды стоял отец Василий и издали крестил процессию. Дорожкин оглянулся. Кроме него и Жени, за телегой уже никого не было. Несколько женщин торопливо заворачивали вдалеке на улицу Мертвых. Да фигура мужика оставалась все там же, на перекрестке.

— Стой, шалава! — закричал кудрявый и придержал лошадь.

Тут же двое младших Урновых подхватили крышку, накрыли гроб и резво застучали молотками. Впереди, в сотне метров, вздымалась овитая засохшим хмелем арка кладбищенских ворот. На снегу валялись какие-то пакеты и пустые пластиковые бутылки. У тронутых ржавчиной створок стояли четверо даже издали кажущихся неопрятными мужиков.

— Вот. — Женя зашелестела купюрами. — Четыре тысячи рублей. Передайте. Я не могу туда подходить. Прошу вас.

Дорожкин кивнул, взял купюры. Кудрявый словно ждал этого. Свистнул, согнал с телеги сестру и брата, начал понукать лошадь. Заскрипели оглобли, лошадь захрапела и, неуклюже переступая, стала медленно разворачиваться. Дорожкин пошел к воротам, но чем он ближе подходил к ним, тем тяжелее давались ему шаги. Он даже посмотрел на ноги, но на них были все те же кроссовки, и мерзлый камень под ногами был тем же самым камнем, что и во всем городе.

— Что ползешь, быстрее давай, — раздался от ворот хриплый голос.

Дорожкин похолодел. Четверо у ворот могли бы напоминать московских бомжей, которые нет-нет да попадались на глаза всякому, кто иногда бывал на вокзалах или, к примеру, спускался в переходы под московскими площадями, но эти четверо были не просто грязными и запущенными. Они были лежалыми. Всех четверых с одной стороны покрывала пыль и прилипшие листья, а с другой пятна сырости и как будто даже комья земли. И лица их, опухшие, заросшие щетиной, с просинью, тоже были лежалыми, перекашиваясь на одну сторону. Дорожкин невольно втянул воздух, но запаха мертвечины не почувствовал, и здесь пахло мятой.

— Чай с мятой — никогда больше, — пробормотал Дорожкин, когда ворота заскрипели, створки пошли внутрь, подгребая ворох листвы, и мужики остановились по сторонам от входа.

— Шелести шустрее, — протянул серую руку с зелеными ногтями самый высокий из четверых и, подцепив купюры, довольно засопел, крикнул: — Ну что ты там, резвей подавай свою шалаву, Сергунчик!

Дорожкин оглянулся, увидел сына гробовщика, который вынуждал пятиться лошадь, заводя телегу в ворота, увидел стоявшую на полпути между церковью и воротами Женю, и поплевывающих семечки еще двоих отпрысков гробовщика, и отца Василия, все так же накладывающего крестные знамения из-за ограды храма, и мужика, который шел теперь в сторону кладбища или в сторону Жени, и посторонился. Телега до половины вошла в арку, двое из мужиков неожиданно резво залезли на ее борта, двинули гроб, еще двое его подхватили, подняли на плечи, и вот уже четверка довольно бодро зашагала в глубь кладбища, куда уходила усыпанная листьями аллея.

— За мертвяка по две тысячи на нос берут, — пробурчал кудрявый, выводя лошадь из арки. — С трупаком дешевле выходит, но их мало бывает. Помогите ворота закрыть.

— Это тоже мертвяки? — спросил Дорожкин.

— Они самые, — кивнул кудрявый. — Но это отбросы, считай. Так-то там и нормальные есть, от человека не во всякий раз и отличишь. Эй! А ну хорош! Кончай дурью маяться!

Двое младших из ритуального семейства выдернули из-за поясов рогатки и принялись обстреливать удаляющуюся процессию. Наверное, один из выстрелов достиг цели, потому что тот из лежалых, что шел сзади, на ходу поднял руку и погрозил кулаком.

— Они только днем за воротами, — объяснил кудрявый, — а ночью могут по всему городу разгуливать. Эти придурки по ним из рогаток стреляют, а потом ночами ими обстрелянные в двери стучатся. Понятно, что безобидные, а все равно не по себе.

— Зачем им деньги? — спросил Дорожкин. — Разве мертвяки едят?

— Едят, наверное, — пожал плечами кудрявый, запрыгивая на телегу. — Я почем знаю? Но ночами некоторые торговцы на Конармии павильончики открывают. Говорят, водка хорошо идет, вино молдавское. Ну и прочая ерунда. Можно просроченный товар сбывать. Только цены гнуть не надо, а то осерчают, нахулиганят, а с них какой спрос?

Кудрявый встал в телеге на ноги, залихватски свистнул, вдарил поводьями по спине лошадке, но секундами раньше там же оказались и двое его младших, и лошадка побежала, застучала копытами, унося веселую компанию от кладбища к близкому дому.

Дорожкин посмотрел на Женю. Она стояла на том же месте, притопывая от холода. Священник ушел. Мужик остановился на полпути. Дорожкин даже мог разобрать его лицо.

— Спасибо вам, — крикнула она Дорожкину.

— А показать квартиру Колывановой? — спросил он, шагнув в ее сторону.

— Не сегодня. — Она помотала головой, посмотрела на замершего мужика и, хотя Дорожкину осталось пройти до нее каких-то пятьдесят шагов, вдруг стала удаляться, уменьшаться, исчезать, как будто там, где она только что стояла, образовалась гигантская прозрачная труба, и Женю Попову понесло вдаль, засосало, потащило стремительным прозрачным эскалатором, пока она не уменьшилась до точки и не исчезла вовсе. Сказала она «пока» или ему показалось?

— Перебор, — прошептал Дорожкин, смахнул с головы колпак капюшона и, если бы вокруг была не мерзлая пыль, а снег, разбежался бы и ткнулся головой в сугроб. — Перебор.

Мужик, который стоял на дороге, развернулся и быстрым шагом пошел прочь. Где-то в отдалении послышалась музыка. Дорожкин прислушался. Из дверей храма доносилось все то же:

Глава 7 Смотри на небо

— Нет, есть и еще один вариант. — Мещерский прихлебывал борщ, подмигивал хозяйке «Норд-веста» и вышептывал Дорожкину идеи одну невероятнее другой. — Это не кома, потому что в коме одновременно двое не могут лежать. Это дурдом.

— Ага, — вяло соглашался Дорожкин.

Вчера Женя так и пропала, не оказалось ее и дома, поэтому настроение у него было не очень, не помог даже утренний бассейн и пара свежих кровоподтеков на физиономии Ромашкина; тем более что до обеда ему пришлось усмирять на улице Андрия Бульбы упившегося самогоном мужичка, который отчего-то решил, что пространство его жизни ограничено личным забором и этот самый забор сужается вокруг него кольцом. Мужик разносил забор топором, дети мужика визжали, жена рыдала в голос, а Дорожкин, которого привез на место происшествия Кашин, не знал, что ему делать, пока взбеленившийся селянин не попытался зарубить собственную жену. Дорожкин нырнул под топор, принял довольно ощутимый удар топорищем по плечу и приложил мужика коленом в живот, заполучив персонального врага в лице рассвирепевшей жены обезвреженного безумца. Так или иначе, мужик был связан, жена утихомирена, хотя Кашин, позевывая, предлагал пристрелить обоих, а Дорожкин увеличил сомнительную славу специалиста по дракам и сварам на еще одну бессмысленную историю. Вдобавок ко всему прочему, отправившись пообедать в «Норд-вест», он столкнулся на входе с Мещерским да еще ввязался с ним в бестолковую беседу.

— Дурдом, — повторил Мещерский. — Или ты думаешь, что все это происходит на самом деле? Маша тут задержалась на работе, взяла себе еще несколько часов в ремеслухе, так знаешь, что она рассказала? Говорит, что ночами по улицам города бродят мертвецы и всякая прочая нечисть!

— Так ты бы встретил ее, заодно и проверил, — посоветовал Мещерскому Дорожкин.

— Я проверял, — еще активнее начал шипеть Мещерский. — На следующий же день. Не могу тебе описать, что я увидел, но, отойдя от дома на десять шагов, я оказался в собственной квартире уже через десять секунд. Пятый этаж, между прочим. У меня чуть живот не оторвался, пока я по лестнице взлетал. Ты знаешь, что за уроды работают дворниками?

— У вас где квартира-то? — поинтересовался Дорожкин, глядя в собственную тарелку без всякого аппетита.

— Второй дом на Ленина, — промокнул салфеткой вспотевший лоб Мещерский. — Квартирка угловая, но теплая. В спальне два окна. Одно на улицу Ленина выходит, а второе на промзону. Я иной раз смотрю в окно, никак понять не могу, что они там делают? Людей — никого. Словно вымерли.

— Может, и вымерли, — пробормотал Дорожкин и вспомнил мужиков у ворот кладбища. — Дворники, наверное, маленькие горбуны с пузами, оплывшими страшными рожами и огромными глазищами?

— Маленькие, да, — недовольно пробурчал Мещерский. — Ты что, думаешь, что я их еще и рассматривал?

— Тебя разве не предупреждал Адольфыч, что тут у них что-то вроде заповедника? — спросил Дорожкин.

— Предупреждал, — неохотно ответил Мещерский. — Ну не до такой же степени? Так-то смотришь — обычные люди вокруг. Разве только не смеются. Понимаешь, да, улыбаются, хохочут даже, но никогда не смеются. Я у тебя вот еще что хотел спросить, только ты не подумай чего…

— Ты о чем? — отодвинул тарелку Дорожкин.

— Машка никогда ничем не болела?

Мещерский смотрел не в глаза Дорожкину, а на его подбородок, но в его взгляде все равно чувствовался испуг.

— Нет, — ответил Дорожкин после паузы. — Как все женщины, впрочем. Хотя она не делилась со мной особенно, не получилось же у нас ничего.

— Понятно, — откинулся назад Мещерский и потянул к себе блюдо с мясом. — Спина у нее что-то начала болеть. Нет, так движется, все в порядке. Не жалуется, но до спины дотрагиваться не дает. Обгорела, что ли? Я посмотрел, потемнела чуть, наверное, перележала в солярии. Она в больницу ходила, там солярий. Ничего, я крем купил…

— Ты что-то недоговариваешь, — заметил Дорожкин.

— Изменилась она, — проворчал Мещерский. — Так-то нет, все в порядке, и у нас с ней все в порядке, но она бояться перестала.

— Чего бояться? — не понял Дорожкин.

— Города, — снова припал грудью к столу и натужно прошептал Мещерский. — А я вот начал. Что я здесь делаю, Дорожкин?

— Могут и двое, — поднялся из-за стола Дорожкин. — И двое могут лежат в коме. И десятеро. И тысяча. Я вот думаю, им одинаковое кажется, если они подсоединены все к одной капельнице? А насчет того, почему ты здесь… Потому же, почему и я. Сколько тебе капает в месяц, График? Тридцать тысяч, сорок, пятьдесят?

— При чем тут деньги? — обиделся Мещерский.

— Я логистом работал, — заметил Дорожкин. — Так вот что я тебе скажу, График, по всему выходит, что ты здесь по плану. Я, скорее всего, по случайности, а ты по плану.

— По какому плану? — едва не подавился Мещерский.

— По какому-то, — наклонился над столом Дорожкин. — Вот смотри, когда меня Адольфыч сватал сюда, он тебя упомянул, мол, заинтересовал ты его. А ты на тот момент был вполне себе счастливым и самодостаточным. И вот в короткий срок ты лишаешься всех клиентов, оказываешься на мели, да еще с кучей старой техники. И тут как из-под земли…

— Как черт из табакерки, — задумался Мещерский.

— Если угодно, — кивнул Дорожкин. — Адольфыч. И вот ты здесь. И что самое интересное, все, что тебе было сказано, все оказалось правдой. Тебе платят вполне натуральные деньги. Тебе дали квартиру. Тебя ценят. Ну а то, что Машка переменилась… А я, График, я переменился?

— Переменился, — кивнул Мещерский. — Ты стал какой-то… решительный, что ли. Помрачнел. Раньше ты по случаю и без случая анекдотики, шуточки… а теперь словно… наелся. Это на тебя так пистолет влияет?

— Не знаю, — покачал головой Дорожкин. — Но у Адольфыча все идет по плану, поверь мне.

— Как говорил один мой работодатель, из хохлов, — зло процедил сквозь зубы Мещерский, — не плануй, дураче, Бог переiначе^[33].

Третья среда ноября выдалась теплой. Снежной крупы, еще вчера забивающей выбоины в брусчатке, не было и в помине. Бордовый столб на торчащем посередине площади памятнике термометру поднялся выше наполовину синего, наполовину красного ноля и застыл у цифры «пять». Под ногами хлюпали лужи, но в остальном вокруг царила уже привычная чистота. В папке у Дорожкина в виде заданий если уж не от Адольфыча, то от мистического работодателя имелись два имени — Колывановой Марии и Шепелева Владимира и одно рукописное — Козловой Алены. Были еще какие-то заботы, но поперек всех возможных забот захлестывала тоска. Чувство было знакомым. Точно так же захлестывала тоска, когда однажды он почувствовал ненависть во взгляде или в голосе Машки. И когда шеф на последней работе с какой-то неестественной ухмылкой подписывал ему заявление на отпуск. Тоска была сродни маячкам, которые ставятся на трещины в капитальных зданиях, пошла в сторону пломба, развалилась, значит, и здание разваливается. Тоска Дорожкина значила только одно: он снова, вместо того чтобы вычерчивать жизнь начисто, продолжал заполнять черновик. Хотя если он и в самом деле в кого-то влюбился год назад, может быть, и ненависть во взгляде Машки была справедливой?

Год назад? Или полгода назад? Не это ли было важнее всего?

Дорожкин сунул руку в карман, вытащил футлярчик, вытряс на ладонь три маковых коробочки и пакетик с двумя золотыми волосками. Так может, если волею обстоятельств он оказался в месте, где реальность претерпевает странные флуктуации, этим следовало воспользоваться? Раздавить одну из коробочек да потребовать у Никодимыча отыскать владелицу золотых волос, или разъяснить, что кроется за всем происходящим в городе, или… или подсказать, где разыскать Женю Попову?

— Нет, — пробормотал он, зная, что сказанное вслух действует сильнее и на него самого. — Это на крайний случай.

Мать его так учила. Всегда откладывать немного денег на крайний случай. Какой-то запас. Какую-то ниточку, за которую следует ухватиться, чтобы спастись, когда уже ничто больше спасти тебя будет не в состоянии. Откладывать и забывать, не пользоваться, запрещать себе пользоваться. Не пользуешься, значит, и случайне крайний, есть еще надежда на то, что все срастется, а не рассыплется, свалившись с обрыва в пропасть.

Дорожкин спрятал футлярчик в карман, потрогал через куртку пистолет на поясе, похлопал по сумке, что висела на плече, и неожиданно для самого себя направился не к матери Алены Козловой, которая проживала через квартал, в доме номер семь по улице Сталина, а двинулся к дому, в котором числился до убытия «в связи со смертью» Дубицкас Антонас Иозасович. Надо было разобраться именно с этим. Перед глазами все еще стояли оплывшие мужики, или мертвяки, у входа на кладбище, вспоминался чистый и аккуратный старичок из института в черных очках и страшные цифры под фотографиями, указывающие годы жизни руководства института. Когда же он умер?

Дорожкин невольно хмыкнул, осознав, что он говорит «умер» о человеке, с которым уже разговаривал дважды, причем явно после даты его кончины, но смешок у него вышел неубедительным. Какая же дата была под фотографиями? Явно из прошлого века, потому что тысяча девятьсот он разглядел точно, но дальше… Нет, никуда не годный получался из бывшего рязанского паренька инспектор управления безопасности.

— Придется посетить институт еще раз, — решил Дорожкин, подходя к восьмому дому по улице Бабеля, который находился как раз напротив входа в странное научное учреждение.

Дорожкин нажал на домофоне «восемь», «вызов», долго ждал, пока наконец не услышал удивленный мужской голос:

— Вы к кому?

— Мне нужен Шакильский Александр Валериевич.

Удивления в голосе прибавилось.

— Зачем? Вы разве не знаете, что его сейчас не должно быть дома? Он егерь. Он не во всякие выходные дома появляется.

— То, что он егерь, знаю, остальное — нет. — Дорожкин сделал шаг назад, чтобы взглянуть на окна на втором этаже, справа от подъезда, повысил голос: — Я — инспектор управления безопасности. Дорожкин Евгений Константинович. И дело у меня, собственно, не к вам, а к вашей квартире. В связи с ее прошлым жильцом, Дубицкасом Антонасом Иозасовичем!

— Заходите, — коротко ответил неизвестный.

И в этом доме не было никакого консьержа. Вдобавок в подъезде горела всего одна лампа, и Дорожкину пришлось подниматься почти в темноте, держась рукой за поручень. Дверь открылась через пару секунд после того, как Дорожкин подошел к ней. Глазка в ней не имелось, но Дорожкин в секунду уверился, что человек за дверью его рассматривает. Наконец загремел замок, дверь открылась, и из полутемного коридора выглянул незнакомец. Он посветил Дорожкину в лицо фонарем, провел желтым кружком по его одежде от воротника до кроссовок, затем посветил в лицо себе.

— Шакильский Александр Валериевич, а вы, простите?

Дорожкин представился еще раз и хотел уже было начать о чем-то спрашивать нынешнего жильца квартиры Дубицкаса, но тот кивнул и двинулся внутрь квартиры, бросив через плечо:

— Заходите, чай будем пить. На кухню давайте.

Шакильский был выше Дорожкина почти на полголовы, но не казался слишком уж широким в плечах, обладал округлыми щеками и добрым взглядом под высоким лбом, темной, коротко остриженной шевелюрой и производил впечатление человека, не отказывающего себе в кружечке пивка и сытной трапезе, но при всем при этом двигался настолько мягко и плавно, что младший инспектор мгновенно уверился в его абсолютной опасности. Но когда тот обернулся, то обезоружил Дорожкина искренней улыбкой в секунду.

— Снимайте куртку, садитесь, я ненадолго заглянул домой, надо было пополнить кое-какие запасы, да и полежать в ванной, впрочем, теперь буду наведываться чаще. Зима!

Дорожкин огляделся. Квартира Шакильского, наверное, была точной копией квартиры, в которую он так и не смог дозвониться и в которой должна была обитать Женя Попова. Оба жилища находились на втором этаже, разве только первый этаж в доме Жени занимала шашлычная, да и вид из окон был разным; за окнами квартиры Шакильского высился за скелетами лип институт, а окна квартиры Жени смотрели, вероятно, на пилораму.

— Извините за отсутствие уюта, — пожал плечами Шакильский, проследив за взглядом Дорожкина, который рассматривал пожелтевшие от времени обои, потолок, закопченную газовую плиту, обветшавшую мебель. — Я тут не так давно, года два с небольшим, и все никак не обживусь. Все время в лесу, иногда проще договориться с какой-нибудь селянкой в той же Макарихе, чтобы баньку растопила, чем тащиться в город. Вы ведь тоже недавно в городе?

— Именно так, — кивнул Дорожкин, принимая из рук Шакильского чашку горячего чая. — Два с половиной месяца.

— О! — оживился Шакильский. — Вы варенье берите, вот черничное, вот голубичное, брусничное, малиновое, земляничное. Врать не буду, варил не сам, есть в деревне отличная бабка — баба Лиза, вот она и варила. Я у нее лошадок своих оставляю. Умница, да еще и красавица. Но варит не всем подряд, а кто ей глянется. А наше дело ягоду собрать да сахар купить. Обещаю, такого варенья на Большой земле нет. Да что я все про варенье? Как вам город?

— Улица Остапа Бульбы, дом пятнадцать, — вспомнил, наморщив лоб, Дорожкин. — Елизавета Сергеевна Уланова. Ее варенье?

— Точно, — поднял брови Шакильский, присаживаясь напротив. — Вы знакомы?

— Нет, — глотнул горячего чая Дорожкин. — Хорошо, что без мяты. Этот запах уже, кажется, пропитал все. Мы незнакомы с ней. Один раз виделись. Можно сказать, что издали. Но вы сказали, что она бабка? Я, правда, слышал, что она не молода, но на вид-то уж никак не бабка. Ну чуть за пятьдесят, сказал бы.

— А по мне, так не больше двадцати пяти — двадцати восьми, — усмехнулся Шакильский.

— Но вы назвали ее бабкой? — уточнил Дорожкин.

— Так она бабка и есть, — пожал плечами егерь, не сводя с Дорожкина странно спокойных глаз. — Я даже думаю, что ей не пятьдесят, а как бы не два раза по пятьдесят. Но тут люди хорошо сохраняются. Живые хорошо сохраняются. Да и…

— Да и… — продолжил Дорожкин, но Шакильский ответил ему простодушной улыбкой. — Вы спросили, как мне город, — вспомнил Дорожкин. — Почему?

— Обычный вопрос, дань вежливости, — рассмеялся Шакильский. — А вы во всем ищете второе дно?

— И третье, и четвертое, и пятое, — пробормотал Дорожкин и вдруг, поймав какую-то искру, огонек в глазах Шакильского, буркнул: — Я уж отчаялся найти тут человека, с которым можно хотя бы что-нибудь обсудить!

— Что-нибудь обсудить, — эхом отозвался Шакильский, поднялся и отошел к окну. Потом обернулся, присел на подоконник. — Зачем обсуждать?

— Чтобы разобраться, — не понял вопроса Дорожкин.

— Хорошо. — Шакильский обхватил руками плечи. — Представим такую ситуацию. Допустим, мы встречаемся в Москве. Вы приходите ко мне домой, я спрашиваю вас, как вам Москва или даже как вам Россия, и этот вопрос вас вдруг удивляет. Вы тут же начинаете искать в нем неизвестно какое дно и пытаться что-то обсуждать? Абсурд. Хотя обсуждать есть что. Да хотя бы то же самое воровство сплошь и рядом, чтобы пафоса тут не выкатывать. Но ничего из этого не обсуждается.

— Обсуждается, — не согласился Дорожкин.

— Ага, — кивнул Шакильский, — где-нибудь в Сети, в блогах, в уютных форумчиках и кворумчиках. На кухоньках, как прежде. До уровня констатации фактов. Или, что чаще, домыслов. Где тут попытка разобраться? Только потрындеть, да и то без всякого удивления.

— И с удивлением, — снова глотнул чаю Дорожкин. — Представьте себе, что в страну прибыл иностранец. Вот уж у него было бы много вопросов!

— Да наплевать на наше болото иностранцам, — вдруг скривился Шакильский, но тут же снова расплылся в улыбке. — Им бы лишь не пахло да не булькало, а если уж булькает, так чтобы не брызгало. Или вы здесь в городе кем-то вроде иностранца? И давно ли у нас стали брать в ведомство Марка Содомского иностранцев? Да еще выделять им оружие? Да еще снаряжать его патронами с серебряными пулями?

— Как вы узнали про серебряные пули? — поразился Дорожкин. — Как вы вообще узнали про оружие? Я два месяца без оружия ходил.

— По запаху, — усмехнулся Шакильский. — Я очень хорошо слышу. Звуки, запахи. Серебряные пули же не литые, конструкция пористая, при вхождении в тело разрывается. И снаружи и в порах хлорид серебра. Вы не слышите его запах, а я слышу. И запах оружейной смазки ни с чем не спутаешь. У вас на спине тяжелый пистолет, скорее всего «беретта». С этим легко, все ваши с «береттами» ходят, кольт только у Маргариты. Я же егерь, если идет охота на зверя — без меня или без Дира не обходится.

— Дир не егерь, — не согласился Дорожкин.

— Конечно, — кивнул Шакильский. — Дир проходит по другому ведомству, но по функциям не один ли черт? Порядок в лесу, границы, нечисть и пакость.

— Границы? — не понял Дорожкин.

— Границы, — снова осветился безмятежной улыбкой Шакильский. — Вы на зверя охотились с Диром? Ну это ведь вы тот молодой перец, которого Мигалкин выпотрошил?

— Какой перец? — в сердцах махнул рукой Дорожкин. — Скорее уж кабачок.

— Неважно. — Шакильский вдруг стал серьезным. — А вы не думали, почему зверь пасется вокруг города? Почему он не уйдет на север? Да ходу-то всего километров десять, и вот уже Тверская область, там деревня на деревне. Жируй, когда еще местная власть спохватится? На восток, на запад — всюду деревни. На юге вовсе шагу не ступишь: или дачи, или деревни, или трассы. Что он здесь забыл?

— Подождите, а туман? — не понял Дорожкин. — Мне Адольфыч показывал, ну когда вывозил меня к почтовому.

— И вы думаете, что того зверя, который полоснул вам по животу когтем, остановил бы какой-то там туман? — усомнился Шакильский.

— Не уверен, — признался Дорожкин.

— Я в выходные пойду за Макариху с Диром, — снова повернулся к окну Шакильский. — Надо кое-что посмотреть. Хотите со мной?

— А что там смотреть? — не понял Дорожкин. — Там же Завидовский заповедник. Проход туда закрыт. Или нет? В Тверскую область хотите заглянуть?

— Просто заглянуть, — уклонился от прямого ответа Шакильский. — Если уж любопытство вас обуяло, уж побалуйте его. Подбросьте пищи. Вы вот Дубицкасом интересуетесь, а я куда более простыми вещами. Выйдешь так иногда на лесную полянку или сядешь с удочкой на макариховском пруду, поднимешь голову, чтобы на небо посмотреть, и думаешь…

— О чем? — прервал паузу Дорожкин.

— Где следы от самолетов? — повернулся к нему Шакильский. — Где эти самые cirrocumulus tractus?^[34] А?

— Дубицкас каждое второе слово на латыни говорит, — пробормотал Дорожкин.

— Дубицкас был выписан из квартиры еще в шестьдесят первом году, — заметил Шакильский. — В связи со смертью. Так что можете представить мое состояние, когда он приперся сюда среди ночи. Я отправил его, конечно, куда подальше. Потом немного обжился, хотя тоже редко появлялся здесь, но при следующей встрече пообещал нашпиговать его серебром. Старик кое-что понял, больше не появляется. Да и что ему тут делать? Квартира была пустой, я так понял, ему, кроме вида из окна, у которого он мог бы погрустить и произнести свою любимую фразу — infelicissimum genus infortunii est fuisse felicem^[35], — ничего и не надо было. Я, конечно, мертвяков не шугаюсь, з одного дерева ікона й лопата^[36]. Но мне-то он тут зачем?

— Да уж, действительно, — проговорил Дорожкин. — И мне было бы не по себе. Я, правда, и украинский с трудом понимаю.

— А вы думаете, что я латынь знаю? — усмехнулся Шакильский. — Нет, запомнил фразу, пошел к Мигалкину, нашел перевод в Интернете. Понравилось. А украинский и понимать необязательно. Его слушать надо, как музыку. Да по сторонам смотреть.

— Я уже тут насмотрелся кое на что, — мрачно признался Дорожкин. — Значит, говорите, нет следов от самолетов?

— Идете с нами? — спросил еще раз Шакильский. — Тогда в субботу утром у дома Лизки Улановой. Приходите часам к девяти. Хотя можно и пораньше, Лизка рано встает.

— А ее вы тоже… расслышали? — спросил Дорожкин.

— Именно так, — кивнул Шакильский. — Она звучит так, как звучит женщина лет шестидесяти. А пахнет так, как пахнет бабушка лет девяноста. Или больше. Нет, ничего срамного в этом запахе нет, просто у каждого возраста запах свой. Но выглядит молодой девчонкой.

— Она… нормальная? — поинтересовался Дорожкин.

— Не в себе она, — откликнулся Шакильский. — Но не дурочка. То есть не глупая. Увидите сами. Вы, я так понял, разглядели ее такой, какая она есть?

— Потому и попал сюда, — кивнул Дорожкин.

— Ну и я примерно так же, — прищурился Шакильский. — Приятель мой где-то в Сети сболтнул, что, мол, есть человек, у которого нюх как у собаки, да и слух неплохой, мной и заинтересовались. А уж когда выяснилось, что я имею… некоторые лесные навыки, да и вижу кое-что… К примеру, сквозь не слишком толстую стену или через дверь, как вас недавно, то вопрос тут же и решился. И вот я здесь.

— В заповеднике? — уточнил Дорожкин.

— В субботу, — погрозил ему пальцем Шакильский. — Меня, кстати, можно звать просто Саша.

— Женя, — с готовностью протянул руку Дорожкин. — Скажите, Саша, а что вас поразило здесь больше всего? Или мы будем на «ты»?

— На «ты», — как показалось, с некоторым облегчением ударил по руке Дорожкина Шакильский. — Поразило многое, но обычно ведь поражает то, к чему не привык. А когда привыкаешь, поражает то, чему не можешь найти объяснения.

— Вроде отсутствия следов самолетов в небе? — пошутил Дорожкин.

— Нет, — остался серьезным Шакильский. — Как-то ночью я стоял у этого самого окна и смотрел на здание института. Приятно, знаешь ли, жить напротив серьезного научного учреждения. Я еще никого не знал, Адольфыч только собирался мне что-то объяснять насчет лесной службы. И вот стою я, смотрю на эти липы, на черные окна, на звездное небо, как вдруг понимаю: что-то не то. И через секунду понимаю, что — не то. Сфинксы.

— Да, — согласился Дорожкин. — Сфинксы необычные. Непохожи на питерских, скорее похожи на большого сфинкса. И что с ними?

— Их не было, — обернулся Шакильский. — Они ушли погулять. Вернулись под утро. Специально стоял, ждал.

— Неужели? — прошептал Дорожкин и с дрожью вспомнил оживающие морды чудовищ на стенах. — Я так понимаю, что объяснения этому нет?

— Есть, — пожал плечами Шакильский. — Они живые. Объяснение как раз есть.

— И эти морды на стенах тоже живые? — спросил Дорожкин.

— Иногда, — серьезно кивнул Шакильский.

— Выходит, — Дорожкин невольно поежился, — всему есть объяснение?

— Нет, — заметил Шакильский. — Просто объяснения могут быть неясны, различны, многовариантны. Но есть кое-что, чему у меня объяснения нет. И не только город сам по себе.

— Мертвяки? — прошептал Дорожкин.

— Маргарита, — ответил Шакильский. — Я многое могу предположить насчет Маргариты. Но ни одно из предположений не объясняет главного. У нее нет запаха.

— Она не пользуется парфюмом? — предположил Дорожкин.

— Не пользуется, — кивнул Шакильский. — Она охотник, Женя, охотнику парфюм ни к чему. Но я не об этом. Конечно, есть запах одежды, пыли, приставшей к сапогам, чего угодно. Но у нее нет ее собственного запаха.

— И что это значит? — не понял Дорожкин.

— Как минимум она не человек, — развел руками Шакильский.

Глава 8 Убить человека

Ночью Дорожкин спал плохо. Уже часа в три решил, что в бассейн утром не пойдет. Открыл окно, впустил в комнату холод, долго смотрел на каменные рожи, торчащие из стен. Они были неподвижны. Под тусклыми фонарями у подъезда копошились темные фигуры, которыми могли оказаться и те уборщики из института, да и кто угодно. Дорожкин хотел что-то крикнуть, но слова застыли у него в горле. Наконец ему показалось, что кто-то смотрит на него с крыши, он не стал поднимать глаза, резко отпрянул в комнату, захлопнул окно и задернул шторы. Постоял с минуту, прислушиваясь к едва раздающемуся снизу чирканью метел по камням, потом встал под душ и провел так не менее получаса. Все упиралось в воду. Это было очевидно. Всякий раз, когда Шепелева добиралась до него, он стоял под душем. Черт его знает, как могла работать эта самая магическая практика, но она работала. И работала именно в эти минуты. Он становился доступен для ворожбы Шепелевой, когда стоял под душем. Точно так же, как сухая тряпка становится проводником, если намочить ее водой. Но он не убивал никого. Едва ли сам не стал жертвой. Или стал? Стал. Ведь сказал же об этом краснодеревщик? И Еж?

Он завернулся в полотенце, прошел в спальню. Вытащил папку, еще раз взглянул на три имени на страницах, достал чехол, извлек из него пакетик, чтобы посмотреть на волоски почти с раздражением, но при виде золотистых искр неожиданно успокоился. Так и уснул, зажав пакетик в кулаке. Встал в восемь утра с ясной головой. Вскочил на беговую дорожку и отмерил пяток километров, на ходу распустив зубами окаменевшие узлы на полотенце, подумав, что пора бы уже развязывать все узлы. В девять он был в участке, но ни с Содомским, ни с Маргаритой переговорить не успел. От участка отъехал уазик, за рулем которого сидел Кашин, рядом дул губы Марк.

— И Маргарита, и Вестибюль тоже уехали, — доложил ему дежурный полицейский. — Деревни объезжают. Неспокойно там, нечисть разная раздухарилась, не иначе перед зимней спячкой пожировать торопится. — Полицейский ехидно подмигнул Дорожкину. — Маргарита передала тебе, чтобы ты работал. Чистил свою папку до благородной желтизны.

— Обязательно, — пообещал Дорожкин, развернулся и отправился в тот дом, из которого во вторник выносил вместе с турком гроб Колывановой, но дозвониться до квартиры Жени вновь не удалось. В шашлычной все так же залихватски звенели «Черные глаза», звук которых Угур немедленно приглушил, едва завидел Дорожкина.

— Кофе, шашлык, что хочешь, дорогой?

Дорожкин скользнул взглядом по полупустому зальчику, в котором сидели две женщины, напоминающие утомленных детьми учительниц, и уже знакомые по лицам водители маршруток, точнее, свободная их смена.

— День рождения у маршрута номер четыре, — с готовностью объяснил турок. — Не будешь ничего? Ай-ай-ай! Ну ничего, в другой раз будешь. Если спросить чего хотел, так спрашивай. Или садись, выпей хорошего вина…

— Я Женю Попову ищу, — сказал Дорожкин.

— Женю Попову? — удивился турок, нахмурил лоб, сдвинув феску, почесал затылок и вдруг выпучил глаза и по затылку же сам себя хлопнул. — Нет. Ну надо же? Как я мог забыть? Никогда ничего не забываю, а тут как мел дождем смыло. У меня же тут для тебя кое-что есть. Да, сама Женя сказала, что ей нужно отлучиться, она и на работе в садике отгулы взяла, но вот обещала тебе квартиру показать Колывановой, так ты пойди посмотри сам. Вот ключ. Только занеси потом. Слушай. Как я мог забыть? Я же вообще о ней забыл…

Дверь в квартиру Колывановой открылась неожиданно легко. Ключ повернулся в скважине, словно в нее плеснули маслом. Дорожкин вошел внутрь, вдохнул все тот же запах смерти, который мешался с запахом свечей или состоял из него, огляделся. Если не считать обширного коридора и больших комнат, одна из которых была проходной, огромной кухни и высокого потолка, квартирка по своей планировке мало чем отличалась от тех хрущоб, в которые чаще всего и закидывала жизнь Дорожкина. Она напоминала увеличенный до размеров карьерного самосвала «горбатый запорожец». Но то, что в маленькой квартирке казалось штрихом безысходности, здесь отзывалось оттенком равнодушия. Пол был деревянным, крашеным. Стены покрывали дешевые тонкие обои. Потолок когда-то был побелен, но почти уже забыл об этом. При этом в квартире было чисто. На полу лежали связанные из тряпья деревенские половички, в проходной комнате стоял стол, на котором выстроилась в ряды и стопки вымытая после поминок посуда. Там же лежал листок. Дорожкин подошел к окну, сдвинул в сторону простенькие шторы, прочитал аккуратные строчки.

«Женя, спасибо Вам. Простите, что исчезла так внезапно. Обстоятельства были сильнее меня, или, точнее говоря, я не захотела покоряться обстоятельствам. Надеюсь, мы еще с Вами увидимся и поговорим. То, что произошло с тетей Марусей, в некотором роде трагическая случайность. Я ее предупреждала, но чувствую себя виноватой. До свидания. Женя».

— До свидания, Женя, — повторил вслух Дорожкин, аккуратно сложил листок и убрал его в футлярчик — к маковым коробочкам и пакетику с волосками. — И о чем же вы ее предупреждали?

В комнате кто-то был. Дорожкин почувствовал это внезапно, испуг пришел чуть позже, но присутствие постороннего он ощутил явно. Мгновение он стоял неподвижно, потом стал медленно разворачиваться, одновременно расстегивая куртку. Когда он повернулся к окну спиной, пистолет был уже у него в руке. Еще через мгновение Дорожкин был готов к стрельбе, правда, готов технически, ужас от того, что ему придется выстрелить, заметно уменьшал ужас от того, что в квартире есть кто-то посторонний. Впрочем, кто в ней мог быть? Не сама же Колыванова вернулась с кладбища? Днем мертвецы не разгуливали за его пределами, разве только Дубицкас за оградой института, да и «трупее не бывает» — сказала о ней читалка.

— Я буду стрелять, — предупредил Дорожкин неизвестно кого, но никакого шума не услышал. Медленно прошел в следующую комнату, в которой стоял обычный платяной шкаф с распахнутыми дверцами, быстро присел, посмотрел под кроватью. Подумал внезапно о том, что в городе нет кошек. Он, по крайней мере, не видел ни одной. Посмотрел в окно. Управление безопасности стояло через дорогу, Дорожкин даже разглядел окно коридора, которое выходило как раз на улицу Мертвых. Через пять минут Дорожкин убедился, что никого нет ни в кухне, ни в ванной, ни в кладовке. Он выглянул в коридор, обнаружил, что приоткрытая дверь в квартиру подрагивает от сквозняка, облегченно вздохнул и, направляясь к выходу, зацепил темный платок, закрывающий высокое, в рост, зеркало.

В зеркале стояла Колыванова. За спиной у нее серел октябрьский лес, под ногами торчала пожухлая трава. Она была босой, с распущенными волосами, в расстегнутой, свободной, но целой одежде. Колыванова смотрела на Дорожкина и что-то беззвучно кричала, раскрывая рот и укоризненно качая головой. Чувствуя, что оторвавшееся сердце жжет его внутренности холодом, Дорожкин шагнул к зеркалу и, сотрясаясь от дрожи, с трудом расслышал:

— Женька! Женька! Женька!

— Женька, — прошептал он непослушными губами, и в то же мгновение зеркало с треском осыпалось осколками на пол.

— Плохая примета, — сокрушенно покачал головой Угур, когда Дорожкин все-таки вернулся в шашлычную. — Само разбилось? Еще хуже. А что ты там видел? Что видел в зеркале? Ничего? Что значит: ничего особенного? Эх, парень, я, конечно, не православный, хотя где-то даже христианин, пусть и мусульманин, но зеркало трогать было нельзя. Хотя бы до середины следующей недели. А так даже не знаю, что тебе предложить. Ты к председателю иди. Тебя же трясет всего? Ну точно, к председателю.

— К какому еще председателю? — не понял Дорожкин.

— Ну как же? — удивился Угур. — Да тут рядом. Дойдешь по Трупской улице, это мы так нашу Мертвяческую называем, до памятника Борьке Тюрину — и налево. Тепличный комплекс видел? Это ж колхоз имени Актеров советского кино. Там председателем Олег Григорьевич Быкодоров. Он обычно на месте, но, если его не будет, подойди к Лиде, она у него в замах. Ты ее видел, она у Маруси читалкой сидела. Неважно, короче, или он, или она тебя и определят.

— Куда? — насторожился Дорожкин.

— В этот, как его… — Угур мучительно зацокал языком. — В релакс. У них там релакс-кабинет. Знаешь, те, кто в город впервые приезжают, иногда сильно нервничают с непривычки. Особенно если на кладбище забредут перед тем. Их даже врачи в этот релакс отправляют.

— Угур… — Дорожкин поморщился, сердце начало подниматься из живота на привычное место в груди, что тут же отозвалось стуком в висках и болью в затылке. — А ты сам-то как попал в город? Ты гражданин России или Турции?

— Какая теперь разница? — погрустнел Угур. — Я болел сильно. Совсем сильно болел. В Стамбуле работал. Знаешь, сам ведь целительством баловался, руками боль снимал, мог хворь в человеке за пять шагов распознать да выгнать ее потом, а самого себя не углядел. Но так-то я поваром и там был. Ты бы попробовал, что я там готовил, ты бы теперь собственную память как косточку обсасывал. Адольфыч в моем ресторане был, пришел поблагодарить за стряпню, пригляделся ко мне и сказал, что я болен. Он людей насквозь видит, веришь? То видит, что я не вижу. Я побежал к врачу, и правда. Жить осталось мне полгода. Потом Адольфыч еще зашел и сказал, что может устроить меня полечиться в его городе, в России. Одно за другое, и вот я здесь, болезни у меня больше нет, шашлычная есть, и все вроде хорошо, если сильно по сторонам головой не крутить да забыть кое о чем.

— О чем забыть хочешь, Угур? — спросил его Дорожкин.

— Сильно спать днем хочу, — прошептал Угур. — Ночью не хочу, только с таблеткой, а хочу днем. Но я борюсь, дорогой, борюсь. Я же не шайтан какой-нибудь, я человек, понимаешь? Инсан!^[37]

Нет, Дорожкин вовсе не думал идти в какой-то релакс-кабинет колхоза имени Актеров советского кино. Он собирался сначала заглянуть в участок, чтобы узнать, не вернулись ли его коллеги и чем там закончилась их поездка, потом зайти на почту, чтобы позвонить матери. Вместо этого он постоял возле золотозубого Урнова, который у входа в свою мастерскую прилаживал к детскому снегокату что-то вроде зубчатого колеса, спросил того, не собирается ли он торговать лыжами. Потом Дорожкин обошел поочередно едва ли не все павильоны, в которых обнаружил и ключника, и обувщика, и торговца крепежом и инструментом, и столяра, и стеклореза, и еще каких-то дремлющих за прилавками сытых людей. После этого он посетил колхозный рынок, где попробовал волоконцев ледяной капустки из эмалированных ведер. Наконец, зашел в ремесленное училище и съел тарелку пельменей, но в итоге все равно оказался у входа в тепличный комплекс перед обычной, обитой дерматином дверью в крохотном шлакозаливном домике, встроенном в зеркальную стену тепличного комплекса как совершенно чужеродный предмет. Дорожкин надавил на кнопку звонка и показал высунувшей из двери нос читалке удостоверение инспектора.

— Мне бы к директору или к этому… председателю. Хотелось бы переговорить, да заодно и посмотреть на ваш релакс-кабинет. Вас Лидой зовут?

— Что, красавчик, припекло? — Женщина растянула губы в улыбке. — Лидией Леонтьевной Твороговой меня зовут. Пошли, а то Олег Григорьевич собирался уже на объекты.

Домик оказался только преддверием тепличного царства. Уже через полминуты Дорожкин шагал по длинной оранжерее, над головой у него вились огуречные плети и свисали вполне себе аппетитные огурцы.

— Вот, — Творогова показала на виднеющуюся за помидорными деревьями дверь, — Олег Григорьевич пока на месте. Общайтесь, а я на вахту вернусь. Да не тяните, скоро колхознички придут, ему не до вас будет.

Под стеклянными сводами было жарко и душно. Дорожкин расстегнул куртку, сдвинул пистолет на спину, натянул поверх него свитер и постучал в дверь, на которой была привинчена черная табличка с золотыми буквами:

«Бессменный председатель

колхоза имени Актеров советского кино

Быкодоров Олег Григорьевич».

— Заходите, — послышался из-за двери чуть хрипловатый голос.

Быкодоров был именно таким председателем колхоза, к образу которого, памятуя просмотренные в юные годы фильмы о советской сельскохозяйственной мечте, привык Дорожкин. Он был невысок, одного роста с Дорожкиным, плотен и коренаст. Над лицом его природа-скульптор трудилась топором и рашпилем, над голосом только рашпилем, всего остального председатель, скорее всего, добился сам. Во всяком случае, во вкусе ему отказать Дорожкин не смог бы: к имеющемуся лицу, коротким седым волосам и медленному полупрозрачному взгляду подходили именно хромовые, с голенищем в гармошку, сапоги, коричнево-зеленый френч и галифе, орденская планка и поплавок какого-то техникума. Собственно и кабинет соответствовал тому же вкусу. Стены его покрывали панели из темного дерева. Потолок — панели из светлого дерева. На полу лежали красные ковровые дорожки. Стол изображал букву «Т». В углу отсвечивало бордовым плюшем и золотым профилем Ленина знамя. За спиной председателя висели портреты президента и премьера России, мэра Кузьминска Простака, а рядом красовалась уже знакомая мордатая физиономия бывшего директора кузьминского института, под которой Дорожкин прочитал: «Перов С. И. — почетный гражданин и пожизненный председатель горисполкома Кузьминска». Портрет Перова был перехвачен за уголок гвардейской лентой.

— Здравствуйте, — вышел из-за стола председатель, подошел к Дорожкину, пожал ему руку твердой и теплой сухой ладонью. — Олег Григорьевич Быкодоров. Председатель.

— Дорожкин… Евгений Константинович, — представился Дорожкин. — Инспектор управления безопасности.

— Образование? — поинтересовался председатель.

— Педагогическое, — вздохнул Дорожкин.

— В Коломне заканчивали? — поднял брови председатель.

— Нет, в Рязани, — ответил Дорожкин.

— Все равно, почти земляки, — кивнул председатель и ткнул пальцем в эмалированный значок. — Коломенский сельскохозяйственный техникум. Плодоовощеводство. Ученик Иосифа Борисовича Фельдмана. Не слышали? Большой человек был. Редкий. Я в пятьдесят третьем выпустился. Можно сказать, что по особому графику, ну да неважно. В списках я там под другой… И тому были причины… Пятьдесят третий, да… Трагический год был, я вам скажу. А вот это медали. — Он стал водить желтым пальцем по орденским планкам. — Медаль «За трудовую доблесть», «За трудовое отличие». Вот эта желтенькая с черными полосками — за восстановление угольных шахт Донбасса. Это — за восстановление предприятий черной металлургии. Это — «Ветеран труда». Вы не жмурьтесь, Евгений Константинович, это я не от излишней скромности объясняю, а чтобы было понятно — боевых наград не имею, в воинских сражениях не участвовал, чужих подвигов и наград не присваивал. Вопросы есть у вас какие по процедуре?

— По процедуре в вашем релакс-кабинете? — не понял Дорожкин.

— По процедуре знакомства, — сдвинул брови председатель.

— Нет, — замотал головой Дорожкин. — Разве только одно. У вас табличка на двери. Там ошибка. Бессменный пишется с буквой «с», а не «з».

— Это не ошибка, — не согласился председатель. — Это вполне продуманное фонетическое усиление смысла. Ладно. С процедурой покончено, пойдемте, покажу вам релакс-кабинет. Сразу скажу, сегодня расслабиться вам не удастся, сейчас колхознички придут, поливка, то да се, а вот если будет угодно, завтра с утра или, к примеру, часика в три, то милости просим.

— Так, может, я завтра и… — спросил Дорожкин.

— Нет уж, никогда ничего не откладывайте, если можете не откладывать, особенно если можете, — отчеканил председатель и подтолкнул Дорожкина к двери. — Пойдемте, инспектор, вам будет интересно.

В оранжереях, через которые вел Дорожкина председатель, было еще душнее. Всюду парила сыростью черная жирная земля. Блестели каплями влаги листья салата, петрушки, кинзы, укропа и еще что-то вовсе непонятное и незнакомое Дорожкину.

— Не простое это дело — тепличное хозяйство, — вычеканивал за спиной Дорожкина председатель. — Вот возьмите свет. Он ведь должен быть определенной яркости, да и дневной свет мало что может заменить. Чуть-чуть со светом не угадал, не учел, и вот уже уровень содержания нитратов в продукции становится чрезмерным. А это, скажу я вам, не есть хорошо. Даже вредно. Даже вовсе нельзя есть.

— Скажите, — обернулся Дорожкин, — а почему колхоз так называется — имени Актеров советского кино?

— Потому что в советском кино было много замечательных актеров, — ответил председатель, — и мы, когда определялись с названием, не смогли выделить хотя бы кого-то из них.

— Но почему все же именно речь шла об актерах? — не понял Дорожкин.

— Жизнь состоит из разочарований, инспектор, — вздохнул председатель. — Как ни изгаляйся, разочарований не минуешь. Тут недалеко колхоз был, да и есть — «Заветы Ильича». Вот скажите мне, какие теперь, к едрене фене, заветы Ильича? А актеры советского кино были и будут. Ни прибавить ни убавить. И чем дальше, тем роднее они кажутся. Понятно?

— Понятно, — кивнул Дорожкин. — А зачем столько мяты?

Они словно вошли в лес мяты. Она вставала стеной и даже сплеталась над головой, образуя сумеречный тропический тоннель.

— Она еще у вас и какая-то странная! — воскликнул Дорожкин, невольно зажимая нос, запах мяты был почти невыносим.

— Это местный сорт мяты, — уклончиво ответил председатель. — Специально выведенный. Но пахнуть сильно не должно, у нас вон там насосы стоят, запах постоянно откачивается и выпускается в город. На самом деле он почти неощутим, проявляется только тогда, когда концентрация превышает норму, ну из-за направления ветра, к примеру. Но вы проходите, проходите. А вот и наш релакс-кабинет.

Дорожкин толкнул очередную дверь и замер на пороге. Перед ним расстилалась травяная поляна. Размерами она была метров пятьдесят на пятьдесят, по периметру имела деревянные скамьи, стеклянный потолок с лампами где-то раза в два выше, чем в остальных оранжереях, но все остальное… Воздух был легким, не сухим, не влажным. Трава чуть не достигала до колена. Где-то в стороне журчала вода, и даже как будто шелестел легкий ветерок.

— Сказка, — важно отметил председатель. — Почва имеет строгий процент влажности, так что можно и нужно ложиться прямо на травку, особенно зимой помогает. Идиллия. Некоторые приходят на сеансы вместе с супругами, если и увеличивать народонаселение, то где, как не здесь? И с точки зрения гигиены все предусмотрено. Тут по соседству и душевые кабины, и туалетные комнаты. Да и трава после каждого сеанса вычесывается, можно сказать, вручную. И надо вам сказать, что особенно полезны процедуры в нижнем белье или вовсе без белья. Ну и как вам?

Трава и в самом деле манила к себе.

— Мне нравится, — просто сказал Дорожкин.

— А знаете, какие здесь травы? — выговорил председатель. — Тимофеевка, пырей, бухарник, ежа, овсяница, полевица, мятлик — травинка к травинке.

— И помогает? — спросил Дорожкин.

— Обязательно, — строго отметил председатель. — Монетку бросьте.

— Не понял? — удивился Дорожкин.

— Бросьте монетку, — повторил председатель. — Вон туда, в сторону родничка. Хорошая примета. Обязательно вернетесь, проверено.

Быкодоров дождался, пока Дорожкин отыщет в карманах монетку, и стал подталкивать его к выходу.

— Не сегодня, конечно, но ждем вас, ждем. Поспешим, а то сейчас смена заступит, а они не любят, когда посторонние на объектах.

— И сколько у вас колхозников? — поинтересовался Дорожкин, теперь уже вышагивая за спиной председателя.

— Двое, — отрезал тот. — Я и Лидия Леонтьевна. Но у меня два голоса на собраниях, с учетом заслуг, конечно, потому я и бессменный.

Председатель старательно засмеялся.

— Подождите, — не понял Дорожкин. — А кто ж эта рабочая смена? Ну эти колхознички?

— Все просто, — остановился председатель. — Есть колхозники, и есть колхознички. Вам порядок в городе нашем как?

— Чисто, — только и нашелся что сказать Дорожкин.

— Вот, — поднял палец председатель. — Это мои колхознички стараются. А днем они здесь работают.

На выходе Дорожкина опять провожала читалка. Он остановился в дверях и спросил ее:

— Лидия Леонтьевна, зачем столько мяты?

— Да ты что? — удивилась женщина. — Нешто непонятно? Специальная мята эта. И не в том ее дело, чтобы мятой пахнуть, это, можно сказать, побочный продукт. Ее дело, чтобы другие запахи уничтожать. Она ж, можно сказать, зеленый дезодорант.

— И что за запахи она уничтожает? — не понял Дорожкин.

— Вот ведь… — всплеснула руками читалка. — Запах мертвечины, чего же еще?

В прачечной Дорожкину пришлось выстоять очередь. Полные горожанки выкладывали на стол мятое, лежалое белье, шелестели купюрами, забирали чистое, попутно не забывая делиться с приемщицей новостями, в основном обсуждая какие-то сериалы. Когда Дорожкин добрался до прилавка, за ним еще судачили пять или шесть женщин.

— Здравствуйте, Оля, — помахал полами расстегнутой куртки Дорожкин. — Жарковато тут у вас.

— А вы бы разделись, — усмехнулась приемщица. — Что, прибыли? Белья вы мне не сдавали, выходит, и получать вам нечего? Неужели соскучились? Или поболтать заглянули? Кстати, что там с Аленкой слышно, не отыскалась?

— Пока нет, — ответил Дорожкин, закладывая руки за спину. — Ни среди живых, ни среди мертвых. Но разговор у меня и в самом деле есть. Я не помешаю, если оторву у вас пару минут?

— Да хоть всю жизнь, — таинственно прошептала приемщица. — Девочки подождут, их доля бабская: не бей лежачего, у него работа такая. Должны понять. Вы, я смотрю, вроде уж как и освоились в городе? Такой мужчина и все еще без эскорта? Ну побалуйте меня беседой хотя бы. Сюда вообще мужчины редко заходят.

— Я как раз об этом, — начал Дорожкин. — Помните, когда я был в прошлый раз, вы упомянули, что к вам заходил инспектор, чье имя вы запамятовали? Ну высокий такой, сильный, красивый и очень страшный. Вы еще сказали, что он спрашивал об Алене Козловой, а потом пропал. Помните?

— Ну? — Улыбка медленно сползала с ее лица.

— Его звали Шепелев Владимир Владимирович, — продолжил Дорожкин. — Теперь, кроме поиска Алены Козловой я уточняю и обстоятельства его исчезновения.

— Ну и уточняйте, я-то тут при чем? — сложила руки на груди приемщица.

— Понимаете… — Дорожкин вдруг почувствовал странное напряжение, глаза его словно запылали огнем, но моргнуть он не мог, веки словно застыли. — Вы совершенно точно указали, что пропал он через неделю или две после визита к вам. Я бы не обратил на это внимания, но, по моей информации, он пропал именно в день визита к вам и, возможно, с кем-то встречался здесь непосредственно перед своим исчезновением. Таким образом, вы зачем-то пытаетесь меня обмануть…

В дверях, ведущих во внутренние помещения прачечной, загремела многоэтажная тележка с бельем. Приемщица, которая оцепенев смотрела на Дорожкина остановившимися, расширяющимися зрачками, вздрогнула, и Дорожкин разглядел, что коготки ее сложенных рук удлинились на сантиметр. Он выдернул из-за пояса пистолет почти мгновенно, но стрелять начал через пару секунд, в которые уместился и устремленный на оружие удивленный взгляд Ольги, и треск ее рвущегося платья, и прыжок через стойку, и попытка вырваться из прачечной через главный вход. Дорожкин выстрелил в уже вогнутую, мускулистую спину зверя и, когда тот забился, взрываясь искрами на полу, выстрелил еще. А уже потом, сквозь визг четырех женщин и предсмертный хрип еще одной, крикнул замершему возле тележки, вытаращившему глаза парню:

— В участок звони, быстро! И в больницу! Есть тут «скорая» или нет?

Глава 9 Стрельба и ворожба

— Она не хотела тебя убивать. — Маргарита курила и пускала дым в сторону полок с чистым бельем, не задумываясь о том, что белье будет пахнуть не только мятой, но и табаком. — Хотела бы — убила. Она окороченная была, да и спокойная. Я, правда, не знала, что она способна перекидываться. Наверное, это ей Шепелев удружил. Было там у них что-то. И все-таки интересно, что ее заставило бежать?

Дорожкин только-только начал приходить в себя. Последние три часа он сначала сидел и смотрел на визжащих в углу приемки женщин, на два тела, лежащих у входа, на пяток людей в белых халатах, которые появились минут через десять и начали осматривать тела и успокаивать потерпевших. Затем подъехали Кашин, двое полицейских, Марк, Маргарита. Марк повел куда-то в подсобку четверку женщин вместе с ошалевшим рабочим, бормоча на ходу что-то вроде «ничего не было, все в полном порядке, вы сходили в прачечную, но она была закрыта». Кашин предложил Дорожкину сигареты, но, получив отказ, закурил сам и сдернул с полок несколько чистых сложенных пододеяльников.

— Вот, — бросил полицейским. — Заворачивайте.

— Можно уносить, — кивнула Маргарита и уехала вместе с полицейскими, а Дорожкин остался на месте. Вышедший из подсобки Марк покосился на него, для порядка пару раз щелкнул длинными сухими пальцами и затем плеснул на пол ведро воды или какого-то раствора. Вслед за этим из подсобки появилась техничка и, удивленно посматривая на Дорожкина, стала замывать полы, бормоча что-то про грязь, безобразие и разгильдяйство. Маргарита вернулась уже в сумерках. Протянула Дорожкину бутылку «Кузьминской», закурила и словно нехотя произнесла те самые слова:

— Перекинуться успела быстро, меньше чем за секунду. Она не хотела тебя убивать. Хотела бы — убила. Она окороченная была, да и спокойная. Я, правда, не знала, что она способна перекидываться. Наверное, это ей Шепелев удружил. Было там у них что-то. И все-таки интересно, что ее заставило бежать?

— Она была в напряжении, — водой и усилием воли победил сухость в горле Дорожкин. — Зачем-то соврала мне в прошлый раз, что Шепелев пропал не в тот день, когда справлялся у нее об Алене Козловой, а неделей или двумя позже. Я стал ей объяснять это, упомянул про встречу Шепелева с неизвестным, а она застыла и смотрела на меня так, словно я ее гипнотизировал. У нее даже зрачки расширились. А потом этот парень в дверях неожиданно громыхнул тележкой, у нее ногти… когти сразу на сантиметр выскочили, а уж там она сиганула через стойку к выходу…

— И?.. — затянулась Маргарита.

— Я выстрелил в спину, — сказал Дорожкин. — Два раза. Убил… человека.

— Это точно, — задумалась Маргарита. — Отрежь от человека голову, пришей ее к туловищу свиньи, да не дай получившемуся сдохнуть, все равно человек получится. А уж так-то… Тебе повезло, Дорожкин, что зверем она стала уже в прыжке, а то разорвала бы тебя на месте. Ей одного взмаха лапы хватило, чтобы женщине вырвать несколько ребер с куском легкого. Через зимнюю одежду, заметь. И все-таки ты убил человека.

— И что теперь будет? — спросил Дорожкин.

— Снаружи ничего, — хмыкнула Маргарита. — А внутри. Что будет внутри тебя, Дорожкин, я не знаю. Это твое дело.

— Что значит «окороченная»? — спросил Дорожкин.

— Ромашкин окороченный, — ответила Маргарита. — Павлик. Дело это тонкое, тут вроде как с наркотиками. Наркоманможет и десять лет наркотики не принимать, но он не перестает быть наркоманом. В любой миг может опять вернуться к наркотикам. А вот когда окороченный… Это значит, что он вроде бы как в наручниках. Постоянно пристегнут к батарее. Не может пойти куда хочет, не может делать что хочет. Как делается, не скажу, но чтобы ты знал. Все окороченные на поводке, на цепи. А когда цепи нет, получается то, что было с Мигалкиным. Но необязательно. Если силы внутри достаточно, то все бывает, как с доктором Дубровской.

— Это что же? — не понял Дорожкин. — И Ромашкин однажды может вот так прыгнуть на меня? Что же это за окорот такой?

— Не прыгнет. — Маргарита бросила сигарету в приоткрытую дверь. — Окорот действует надежно, если, конечно, что-то не оказывается сильнее его. Тогда ничто не удержит. Ни цепь, ни смирительная рубашка. Возможно, что внезапный звук и вправду сорвал лавину со скалы, но вот что эту лавину подготовило?

— Я просто отрабатывал Шепелева, — пробормотал Дорожкин.

— Да, — протянула Маргарита. — Уж не знаю как, но возможно, что Шепелев и в самом деле именно после общения с этой самой Олей сгинул со всеми потрохами. Знаешь, если между двоими есть связь, да еще один из двоих обратил другого, считай, что двое становятся почти одним и тем же.

— Что это значит? — спросил Дорожкин.

— Почти ничего, — усмехнулась Маргарита. — Чувствуют похоже, ненавидят похоже, боятся одного и того же.

— Разве Шепелев кого-то боялся? — не понял Дорожкин. — Мне казалось, что как раз наоборот.

— Боялся не боялся, а нет его больше, — заметила Маргарита. — Нет, что-то ее спугнуло посерьезнее обычных вопросов… Ладно. Поехали.

Она управляла уазиком сама. Довезла Дорожкина до его дома, дождалась, когда он выйдет наружу, и тут же рванула с места. Дорожкин посмотрел ей вслед и с облегчением вздохнул, не хотелось ему, чтобы Маргарита Дугина вдруг решила проводить своего непутевого подчиненного до дверей его квартиры. Он и в самом деле изменился. Но не в прачечной. Чуть раньше.

Фим Фимыч понял его без слов. Молча выудил стаканчик, молча плеснул загоруйковки и так же молча приложил ладонь к виску в ответ на такой же жест Дорожкина. Младший инспектор поднялся на лифте на свой седьмой этаж, разулся и упал на постель, не раздеваясь…

Утром Дорожкин снова месил воду в бассейне. Когда же он, чувствуя приятную тяжесть в плечах, выбирался на бортик, по плечу его похлопал холодной ладонью Адольфыч:

— Как настроение, инспектор?

— Помнится, бывало и получше, Вальдемар Адольфыч, — отозвался Дорожкин.

Засосавшая его со вчерашнего дня пустота не отпускала.

— Вот в чем беда, — закивал Адольфыч. — В памяти. Не то что ее вовсе не следовало бы сохранять, ведь память — это еще и опыт, но, когда опыт излишне окрашен эмоциями, это излишество. Жизнь превращается в беспрерывную ломку. А провокацией служат воспоминания. Пережитое счастье подобно пережитому кайфу. Наркоман страдает от отсутствия наркотика, а обычный человек от утраты молодости. От старости, другими словами. От старости, которая сама по себе есть усталость от ломки по невозвратимой молодости.

— Усталость от жизни, как мне кажется, в вашем городе грозит не всем, — заметил Дорожкин.

Мэр был сухощав, но сухощав не болезненно, а естественно и гармонично. Вряд ли у него были проблемы с суставами или сердцем. Да и муки совести никак не проявляли себя в твердом взгляде.

— Это точно, — заметил Адольфыч. — К примеру, Олечке из прачечной удалось прекрасно без нее обойтись.

— И одной из женщин, — добавил после короткой паузы Дорожкин. — Я не пытаюсь оправдаться, но жертв могло быть и больше.

— Может быть, может быть, — заметил Адольфыч. — Я слышал, что ты почти все деньги отправляешь матери?

— Это меня характеризует с отрицательной стороны? — не понял Дорожкин.

— Наоборот, — поднял брови Адольфыч. — Забота о матери — это просто ценз порядочности. Тем более твои деньги — это твои деньги. Я, кстати, не хочу сказать, что отслеживаю каждый твой шаг. Просто покойная, я о Колывановой говорю, была простой женщиной, делилась с подругами некоторыми почтовыми секретами, вот дошла информация и до меня. Как тебе живется, Евгений Константинович?

— Сложно, Вальдемар Адольфович, — проговорил Дорожкин. — Не могу привыкнуть.

— Что так? — удивился Адольфыч. — Смутили мужички за оградой кладбища? А что ты предлагаешь с ними сделать? Может быть, порезать их на куски на лесопилке? Знаешь, а ведь они вполне себе чувствуют боль. Ну не так, как живые, но чувствуют. Страдают об утрате близких, с которыми могут видеться, но уже не чувствуют эмоциональной связи. Мы сейчас не будем с тобой рассуждать о причинах этого парадокса, но он существует. У каждой медальки есть не только аверс и реверс, Евгений Константинович, но и гурт, а также колодочка на грудь, и документик, и еще много всего разного. И дырочка в пиджачке тоже.

— Я как раз о дырочках хотел спросить, — проговорил Дорожкин. — Колыванова, Мигалкин, Дубровская, эта Олечка. Женщина из деревенских. Не многовато ли?

— А ты работай лучше, Евгений Константинович, — улыбнулся Адольфыч, пряча в глазах стальной блеск. — Знаешь, очень часто благотворное недеяние одних оплачивается упорным трудом прочих. Ты, господин инспектор, относишься ко вторым. Подумай об этом.

— Подумаю, — прошептал Дорожкин, стирая с лица брызги от ушедшего в воду Адольфыча.

Ромашкин был не в духе. На приветствие Дорожкина не ответил, хмуро прошел мимо, шелестя на ходу своей многострадальной папкой. Зато Кашин показал Дорожкину из-за стекла дежурки большой палец.

— Пришел в себя? — спросила встретившаяся Дорожкину на лестнице Маргарита. — Сопли подобрал? Тогда начинай работать. Сегодня пятница, так что впрягайся, чтобы отдохнуть с чистой совестью. Имей в виду. У тебя два имени в папке.

Сказала и побежала вниз по лестнице. На лице опять ни шрамов, ни царапин.

— Три, — проворчал Дорожкин.

Еще перед бассейном он открыл папку и обнаружил, что имя Алены Козловой хоть и осталось написанным его рукой, но обрело цвет и фактуру прочих надписей. Что ж, по всему выходило, что он сам себе нашел дополнительную работу. Правда, был соблазн попробовать написать рядом еще что-нибудь. Например, задать какой-нибудь вопрос. Хотя бы о том, почему ни Марк, ни Маргарита, ни даже Ромашкин не пытаются все-таки включить работу Дорожкина в тот план действий, который они должны выполнять? Ведь должен же был у них иметься какой-нибудь план?

— Работай, Дорожкин, — хлопнул его по плечу проходивший по коридору Марк, но щелкать, по обыкновению, пальцами не стал. — Только имей в виду, что количество жителей в городе ограничено. Не слишком усердствуй со стрельбой.

Содомский зашагал к лестнице, и Дорожкин снова почувствовал себя работником одной из столичных фирм, уход начальства из которой с утра по пятницам означал две вещи: либо дела у фирмы идут слишком хорошо, либо из рук вон некуда. Порой эти категории совпадали. Дорожкин вошел в свой кабинет, обнаружил на столе два патрона для «беретты», начатую картонку, из которой эти патроны и были извлечены, и набор для ухода за пистолетом в кожаном чехольчике. Ко всему прочему только не хватало хорошего бронежилета. Патроны Дорожкин вставил в магазин взамен отстрелянных, оставшиеся пересыпал в пакет и сунул в одно из отделений сумки. После этого почистил пистолет и еще тридцать минут потратил на отработку скоростного выхватывания оружия, пока не почувствовал приступ тошноты. Закрыл глаза и явственно вспомнил разверстую плоть пострадавшей женщины. Вчерашнее полуобморочное состояние почти прошло, но мерзкий осадок внутри остался. «И уже не пройдет никогда», — подумал Дорожкин и понял, что однажды все произошедшее накроет его долгой депрессией.

Минутой позже он вспомнил, что не спросил у Марка о том, что же было вторым заданием в папке Шепелева, но теперь уже догонять Содомского было поздно, и Дорожкин оделся, закинул на плечо сумку и сам двинулся вниз по лестнице, раздумывая о том, во что он может впрячься, чтобы уйти на выходные с чистой совестью. Сначала следовало разделаться с Козловой. Потом отправиться к Шепелевой, должна же она быть заинтересована в успехе Дорожкина? Затем сходить в институт, переговорить с Дубицкасом, уточнить дату его смерти. («Зачем? — спросил сам себя Дорожкин и сам же себе ответил: — Просто так, пусть будет».). Наконец, поискать Женю.

«Нет, конечно, — поправил себя Дорожкин. — Сначала поискать Женю».

Детский садик находился внутри квартала, ограниченного улицами Ленина, Бабеля, Николая-угодника и Октябрьской революции. За зеленым штакетником мерзли голые кусты шиповника и акации, на разноцветных качельках и карусельках лежала изморозь, на маленьком деревянном домике на курьих ножках сидела растрепанная ворона.

«Птиц тоже почти нет», — отметил Дорожкин, вспомнил слова Шакильского о следах самолетов и поднял глаза к небу. Оно было затянуто тучами.

Детский садик назывался «Солнышко». Дверь открыла седая старушка, которая тут же приложила палец к губам и повела Дорожкина за собой. Коридор был застелен дорожками, откуда-то слышался детский смех, пахло кипяченым молоком. На стенах висели детские рисунки.

— Галина Андреевна?

Бабушка сунула голову за приоткрытую дверь, вероятно, получила какой-то ответ и кивнула Дорожкину: «Заходи».

В обычном кабинете на первый взгляд обычного детского садика за желтоватым письменным столом сидела классическая директриса. Осветленные кудряшки топорщились вокруг напудренного лица трогательным ореолом, глаза смотрели спокойно и равнодушно. Она оглядывала Дорожкина ровно секунду, потом выстроила на лице улыбку, встала, протянула руку:

— Яковлева Галина Андреевна. Заведующая «Солнышком».

— Дорожкин Евгений Константинович. — Пожав тонкую сухую руку, он недоуменно осмотрелся. Общаться с заведующей в его планы не входило никак.

— И кто у вас? — спросила Галина Андреевна.

— В смысле? — не понял Дорожкин.

— Мальчик, девочка? Сколько лет? — Она зашелестела бумагами. — У нас никакой бюрократии, пять минут все оформление. И врач у нас свой. Все анализы, осмотр — на месте.

— Нет, что вы, — пробормотал Дорожкин, испытывая смутное сожаление, что не может быть охвачен подобной заботой. — Я по другому вопросу. Я инспектор. Из управления безопасности. Тут по одному делу должен опросить соседей, а среди них как раз ваш работник. Так вот я решил ее на работе и застать.

— И как же ее зовут? — сдвинула брови Галина Андреевна.

— Женя Попова, — сказал Дорожкин.

— Попова? — подняла брови Галина Андреевна, несколько секунд напряженно похлопала ярко накрашенными ресницами, пока не осветилась несколько вымученной улыбкой. — Кто бы мог подумать? Вот ведь склероз. А я-то… Ну, конечно, Женя Попова. Так у вас к Жене Поповой разговор? Бросьте, господин инспектор. За такими девушками, как Женя Попова, надо не с разговорами бегать, а с предложением. Вы знаете, как ее малыши любят? Да она у нас нарасхват. И всего-то успела неделю поработать… А хозяйка какая? Шьет как!

— Знаете, я подумаю и об этом аспекте, — улыбнулся Дорожкин. — И все-таки…

— А вот с «и все-таки» ничем не помогу, — развела руками Галина Андреевна. — Отпросилась в отпуск. До конца следующей недели. Вот ведь, как же я ее отпустила? Она ж и проработала всего ничего… Я, кажется, знаю, в каком деле у вас интерес. Это ж вы о Колывановой говорите? Она на почте работала? Она дружила с матерью Жени. А когда мама Жени умерла, не то что сама вместо матери ей стала, но старшей подругой, так уж точно. Мне Колыванова сама рассказывала. Знатная была травница. Да. Вот такая беда случилась. Я потому и отпустила Женю-то. Да, кажется, именно потому. Но она вряд ли теперь в городе, наверное, уехала. Она ж не так давно у нас. Вот с мамой как с год назад у нее случилось тут… так и приехала. И задержалась. Поработала в разных местах, везде ею были довольны, но вот у нас как-то… хотела остаться. Надо же, забыла ведь о ней, начисто забыла… А раз уехала, у Павлика о ней справляйтесь. Или у Адольфыча. Отсюда иначе не уедешь, только через них.

— Значит, где-то через неделю? — спросил Дорожкин, почувствовав какую-то фальшь в улыбке и дружелюбии директора.

— Должна выйти на работу, — радушно закивала Галина Андреевна.

— Через неделю, — повторил Дорожкин уже на улице.

Внезапно он подумал, что все те, с кем он говорил о Жене Поповой, вспоминали ее так, словно забыли о ее существовании внезапно и, может быть, не по своей воле. Он даже не был уверен, что та же директриса детского садика не вычеркнула из памяти собственную сотрудницу во второй раз, едва он закрыл за собой дверь кабинета. Следовало бы проверить это, но уж больно она не понравилась Дорожкину. Если и проверять, то на Угуре. Но не теперь, и хотя время подходило к обеду… Дорожкин сдвинул к локтю рукав пуховика, вытащил из кармана авторучку и написал на внутренней стороне запястья: «Женя Попова. Не забыть». Подумал и дописал ниже и чуть мельче: «Светлое, колючее и больное».

Через пятнадцать минут Дорожкин стоял у входа в дом номер семь по улице Сталина. Квартира Козловых находилась на первом этаже. На звонки долго никто не открывал. Дорожкин даже забрался на скамью, чтобы взглянуть на окна, но они были плотно задернуты шторами. Наконец в домофоне послышался уже знакомый утомленный голос:

— Кто это?

— Инспектор из управления, — представился Дорожкин. — Евгений Константинович. Вы у меня были. Разрешите войти. Я по поводу Алены Козловой.

— Вы нашли ее? — Голос задрожал.

— Пока нет, — как можно убедительнее проговорил Дорожкин. — Мы так и будем говорить через домофон?

В этом доме люди жили. В подъезде горели лампочки, у лестницы валялся мусор, на стенах были выкорябаны какие-то надписи. В квартире Козловой, по крайней мере в ее коридоре, даже оказалось уютно. Горело бра, отсвечивали полировкой какие-то полочки, поблескивали стеклами фотографии с морскими видами. То же самое было и в комнате. Дорожкин словно перенесся в конец восьмидесятых, когда ездил с матерью в Рязань к каким-то родственникам и первый раз ночевал в городской квартире. Глава родственной семьи был офицером, и быт в его жилище был офицерским, почти роскошным. Маленький Дорожкин рассматривал мебельную стенку, хрусталь за стеклом, тщательно подобранные корешки книг на полках, чешскую люстру на потолке, шторы не с пол-окна до подоконника, как в деревне, а от потолка до самого пола, щупал мягкий палас на полу и думал, что когда-нибудь он и сам будет жить именно так. Теперь все это казалось чем-то ненужным и странным. Ту же самую мебель, тот же самый хрусталь он увидел и в квартире Козловой. Правда, сама обстановка заставила его в недоумении замереть.

— Пойдемте на кухню, — предложила Козлова.

На ней был махровый застиранный халат, туго завязанный в поясе. Волосы прихвачены пучком.

— Болеете? — посочувствовал Дорожкин, расстегивая куртку.

— Нет, — призналась Козлова, шаркая стоптанными тапками. — Ворожу на дочь. Сил много уходит, почти неделю уже ворожу. Несколько дней даже на работу не хожу.

— И что же вы хотите… выяснить? — спросил Дорожкин, оглядываясь на портрет Алены, который стоял возле мойки, на выставленные там же оплывшие свечи, какие-то горшочки, вазы.

— На место ворожу, — прошептала Козлова, садясь напротив Дорожкина. — Ворожба схватывается, только место не показывает. Не дает что-то. Она сама не дается, или кто-то не дает. Но схватывается, значит, жива дочка. Что бы ни было с ней, жива.

— А что ж вы раньше-то не ворожили? — спросил Дорожкин. — Сразу-то, если у вас способности есть?

— Сразу-то? — Она устало прикрыла глаза.

Теперь, когда она сидела напротив Дорожкина без единого штриха косметики, она казалась ему одновременно и младше своих лет, и старше. Младше, потому что кожа у нее на лице оказалась не старой, да и морщины не прорезали еще ткань молодости, нанесли лишь пунктир. Старше, потому что глаза оставили эту молодость далеко позади.

— Как же сразу-то? — И в голосе главной была усталость. — Надо ж научиться. Вылупиться, как тут говорят. Мало ли кого сюда собирали, ведьмочек или еще какую нечисть. Это ж как в хор собирать голосистых да со слухом. Думаете, собрали, и все? А учить как? Учить еще надо.

— Это чьи слова? — спросил Дорожкин. — Насчет вылупиться? Это ведь не ваши слова? Кто вас учил?

— Марфа учила, — прошептала Козлова. — Она всех учит, кто хочет. Только мало кто хочет, если хотелка за хвост не укусит. Я все лето, считай, у нее провела. За коровой ходила, за птицей, свиньям корм задавала. Ну и училась понемногу. На старости лет взялась. Она ж не учит специально, умение свое как пшено сыпет, не лень нагибаться — склюешь, лень — ходи голодным. Но на метле не полечу, не думайте. Да и Шепелева ни на метле, ни в ступе. Это сказки.

— И что же? — нарушил паузу Дорожкин. — Вылупиться удалось?

— Вроде и удалось, а вроде и нет, — пробормотала Козлова. — Ворожбу раскинуть могу, вопрос задать могу, а разглядеть нет. Темнота одна. Шепелева, кстати, и сама бралась помочь, хотя на кровника кровнику ворожить лучше, по-всякому лучше складывается, но и она темноту не проглядела. Да и что говорить, если она и сына своего проглядеть не может. Хотя я б такого и не выглядывала. Но с ним другое, он-то уж точно мертв.

— Подождите, — насторожился Дорожкин. — Откуда вы знаете, что он мертв?

— Шепелева выворожила, — безучастно проговорила Козлова.

— Но вы сказали, что такого бы и не выглядывали, — не отставал Дорожкин. — Значит, вы что-то о нем знаете? Или видели его?

— Он приходил сюда, — с трудом выговорила Козлова. — Я не могла сразу о нем сказать, у меня словно кость поперек горла вставала…

— Когда он был? — напрягся Дорожкин.

— Весной, — ответила она. — Через день, как Алена пропала. Он искал ее. Хотя как по мне, так, наоборот, словно радовался чему-то.

— Вы сказали об этом Шепелевой? — спросил Дорожкин.

— Нет. — Она переплела пальцы. — Зачем мне ярость на себя волочь? А вдруг это дочка моя его приложила? Она у меня была… сильная. Тихая, но сильная. А я умею закрываться. Лучше многих умею закрываться. И дочка моя в меня. Потому и найти ее сложно. Но дочка в ремесленном училась, она и там была на голову выше прочих, а я так, от столба да от земли.

— А кто преподавал у нее в ремесленном? — спросил Дорожкин.

— Там много преподавателей, — пожала плечами Шепелева. — Ее группу вел Адольфыч.

— Мэр? — удивился Дорожкин. — И чему же он их учил?

— Чему учил — не скажу, — она поджала губы, — а предмет назывался «начала постижения и анализа». Она сдала с отличием. Но поступать сразу в те вузы, в которые наша администрация детей направляет, отказалась. Уехала. Помоталась. Замуж сходила. Хлебнула без мамки и вернулась. Сидела в прачечной, готовилась к поступлению в институт. В какой — не говорила…

— И пропала… — задумался Дорожкин. — А через день к вам пришел Шепелев. Он говорил с вами?

— Говорил? — удивилась Козлова. — Он не из тех, кто говорит. Если бы я не закрывалась… умерла бы от страха. Он мог только приказывать или убивать. Это я точно говорю, и если его и в самом деле кто-то убил, то этот «кто-то» — великий человек. Если не еще больший негодяй. И это я еще видела Шепелева только человеком…

— Так он не был человеком? — уточнил Дорожкин.

— Тут все человеки, — пожала плечами Козлова. — Или почти все человеки, а те, кто не человеки, все равно под человека рядятся. Мать его человек, отец его человек, значит, и он человек.

— А кто его отец? — спросил Дорожкин.

— Не знаю, — опустила глаза Козлова. — Но когда Шепелева ворожила на сына, она на плечи родителей человеческие знаки клала. А там-то…

— Значит, — Дорожкин старался быть спокойным, — Шепелев приходил к вам, но он не из тех, кто говорит. И что же тогда он у вас делал?

— Ничего. — Козлова побледнела. — Осматривал комнату дочери.

— А потом? — напрягся Дорожкин.

— Ничего, — пожала плечами, задрожала Козлова. — Выставил вперед кулак, сжал что-то в нем и пошел. Там и остался.

Глава 10 Паутина

Дорожкин проснулся без пяти минут семь, открыл глаза, с некоторым смятением посмотрел на потолок собственной спальни, словно тот должен был растаять и смениться ноябрьским небом, затем прибил кулаком не успевший начать трезвонить будильник, а через пятнадцать минут уже рассекал уверенными гребками пахнущую хлоркой воду бассейна. Еще чуть позже, выбравшись из воды, он посетовал врачихе, что она-то уж с внешностью матерой ведьмы в любом случае могла бы заменить хлорку каким-нибудь колдовством, и, заполучив в спину парочку не слишком доброжелательных наговоров и еще менее доброжелательных реплик, побежал к дому. Погода обещала быть сухой и безветренной, небо ясным, так что прогулке или даже маленькому путешествию по окрестностям Кузьминска ничего не препятствовало. Дома Дорожкин подхватил все ту же брезентовую сумку, с которой уже не расставался, натянул теплые джинсы, теплые ботинки со шнуровкой, надел куртку, шапку, в общем, все то, что, по его мнению, не позволило бы окоченеть в первые часов десять нахождения на открытом воздухе. В сумку рядом с патронами и папкой поместилась смена сухого белья и носков, а также бутыль воды, не последняя бутыль Реми Мартин, книжка, палка копченой колбасы, полбуханки хлеба, соль, спички, перочинный нож, туалетная бумага и еще что-то, превратив удобную сумку в ее раздутое, тяжелое и неудобное подобие. Набивать так набивать, подумал Дорожкин и затолкал между папкой и книгой ноутбук. Последнее, что он сделал, так это потренировался еще раз в выхватывании пистолета, который занял свое привычное место на широком ремне левее пряжки, и уже в половине девятого утра выскочил из лифта, козырнул сонному Фим Фимычу и зашагал по Яблоневой улице вдоль речки к мосту.

На самом деле утро не казалось слишком уж солнечным. Другой вопрос, что и возможная непогода, и мутное небо, и холодный ветер таились внутри Дорожкина и причиняли ему если не страдания, то неудобства именно изнутри. Снаружи все складывалось самым наилучшим образом. Но ему все еще было тошно от того, что он сотворил позавчера, и страшно от того, что он пережил днем позже.

В тот самый момент, когда Козлова сказала, что Шепелев «там и остался», Дорожкину очень захотелось немедленно отправиться в здание администрации, в которое заходить ему пока не случалось, разыскать Адольфыча и объявить ему, что он слагает с себя полномочия младшего инспектора, отказывается от квартиры, от зарплаты, сдает оружие и просит его отпустить на все четыре стороны. Кто его знает, возможно, он так бы и поступил, если бы не написанное на его запястье имя. В отличие от всех его собеседников, которые страдали удивительной амнезией по одному и тому же поводу, Дорожкин ни на секунду не забывал о том, что существует девушка по имени Женя Попова. Нельзя сказать, чтобы он сходил по ней с ума или представлял ее в каких-то фантазиях. Нет. Ничего этого не было. Он просто дышал ею. Дышал, хотя и видел ее всего дважды, и перекинулся с ней только несколькими словами, и всего лишь ощутил ее прикосновение к собственному локтю через одежду…

— То есть? — спросил вчера Дорожкин Козлову за несколько минут до одного из самых страшных испытаний в собственной жизни. — Вы хотите сказать, что он вошел в комнату вашей дочери и там остался?

— Да. — Женщина отвечала безучастно, словно думала о чем-то другом.

— А ваша дочь… — начал Дорожкин.

— Возможно, и она там, — кивнула женщина. — Хотя я не уверена. Когда она пропала, ее не было дома. Но может быть, она там.

— В комнате? — переспросил Дорожкин.

— Там, — неопределенно махнула она рукой.

— И вы не осматривали ее комнату? — спросил Дорожкин.

— Нет, я не смогла, — прошептала Козлова.

— Подождите… — В представленной женщиной версии событий что-то явно не сходилось. — Допустим, что вы не могли войти в комнату дочери. Ну по каким-то причинам. — Дорожкин недоуменно почесал запястье. — Допустим, в комнату вашей дочери зашел Шепелев, который… по убеждению его матери и некоторых других источников, — Дорожкин вспомнил справку из картотеки, — уже мертв.

— Точно так, — еще тише прошептала Козлова.

— Но почему вы думаете, что он все еще там? — не понял Дорожкин. — Он мог выйти через окно или…

— Мы на первом этаже, — продолжила шептать Козлова. — С улицы не слишком заметно, но внутри окно перегорожено решеткой. Алена побаивалась ночного города. Решетка не открывается. И подвала под нашим домом нет. Тут до вас спрашивали, мог ли он взломать полы…

— Кто спрашивал? — напрягся Дорожкин.

— Маргарита, — объяснила Козлова. — Она искала Шепелева, когда приходила ко мне в первый раз. Но не нашла.

— Надеюсь, она заходила в комнату? — спросил Дорожкин.

— Заходила, — кивнула Козлова.

— И не нашла никого? — Разговор все больше превращался в бессмыслицу.

— Не нашла. — Козлова была готова разрыдаться. — Три дня искала и никого не нашла.

— Три дня? — не понял Дорожкин.

— Три дня, — закивала, стряхивая на пол наконец покатившиеся слезы, Козлова. — Я уж не думала, что дождусь ее обратно. Она оттуда такая страшная вышла, прямо как Шепелев, страшная. Но не глазами, не лицом. Одежда вся изодрана…

— Почему вы мне и об этом не рассказали? — нахмурился Дорожкин.

— Молчать приказала, — испуганно прижала ладонь к губам Козлова. — Запечатала накрепко. Она ведь пострашнее Шепелева будет. Вы бы не зашли ко мне — я бы так и не выговорила о ней. Ничего бы не рассказала больше. И о комнате тоже.

— Пойдемте, — поднялся Дорожкин. — Что зря болтать?

— Она еще тут недавно была, — прошептала, поднимаясь, Козлова.

— Маргарита?

— Да. Сказала, что вы придете, так чтобы я вас в комнату не пускала. И еще сказала, что если вы все равно полезете туда, а вы, мол, полезете, скорее всего, то чтобы я привязала вам за пояс веревку, а другой ее конец за батарею. Я купила веревку-то. И за батарею привязала. Да. Большая бухта, сто метров. Еле дотащила. Но она сказала, если вы больше чем на двадцать метров уйдете или пробудете там больше десяти минут, чтобы я вас вытаскивала. Вы вроде бы не очень большой, должно получиться.

— Я что, в колодец буду спускаться? — не понял Дорожкин. — Какие двадцать метров?

— И еще она просила предупредить, чтобы вы не болтали где ни попадя об этом, а то я вовсе дочку не отыщу. Сказала, что никто об этом не должен знать.

— Понял, понял, — махнул рукой Дорожкин и снова шагнул в общую комнату.

Да, эта квартира, как и все те кузьминские квартиры, в которые занесли инспектора обстоятельства его работы, не могла похвастаться той роскошью, которая окружала Дорожкина в его жилье. Хотя оценить обои Дорожкин не смог бы при всем желании. Вдоль одной из стен стояла все та же стенка, на другой висел дешевый, но большой ковер, под которым вольготно чувствовали себя пожившие кровать, письменный стол, стулья. У большого окна уместились диван, с наброшенными на него несколькими одеялами, и два просиженных кресла, на одном из которых и в самом деле красовалась внушительная бухта капроновой веревки. По той стене, где находилась обычная, квартирная белая дверь, не стояло ничего. Но вся она, от потолка до пола, была обклеена фотографиями Алены.

— Тут и живу, — прошептала Козлова.

Дорожкин вздохнул, начал стягивать с плеч куртку, но Козлова остановила его:

— Там холодно, не раздевайтесь. Летом-то было холодно, а сейчас так вообще холоднее, чем на улице.

Дорожкин покосился на женщину, подошел к двери и толкнул ее. За ней стояла тьма.

Он дошел до середины моста и остановился. Речка наконец посветлела, вода перестала отдавать желтым цветом, который, замыливая русло, надоел Дорожкину за октябрь, но все не иссякал, словно выше по течению работала осенняя драга. На посеревшей траве по берегам лежала изморозь. Дорожкин посмотрел на серые струи воды, под которыми виднелись ленты речной травы, и снова окунулся в воспоминания о вчерашнем дне.

Тьма была почти абсолютной. И открытая дверь тоже исчезала в этой тьме, оставив наблюдателю только дверной торец с петлями. Дорожкину показалось, что вся квартира Козловой повернулась набок и комната ее дочери наполнилась какой-то тягучей черной жидкостью. Он даже пошатнулся и оперся рукой о дверной косяк, чтобы не упасть, не провалиться в прямоугольный колодец. Тьма отдавала холодом. Дорожкин сделал шаг вперед и протянул руку. Он был почти уверен, что ему на палец ляжет пятно тяжелой маслянистой жидкости, но палец остался чистым. Вместо пятна в сердце накатила тоска и безысходность.

«Вы, мол, все равно полезете, — раздраженно подумал Дорожкин. — Сказала, а сама сейчас смеется, наверное. Получается, что заочно на „слабо“ взяла? Или все равно полез бы? Полез бы, куда уж там».

— Давайте веревку, — обернулся Дорожкин. — Давно это у вас… творится?

— Полгода, — прошептала Козлова, захлестывая петлю на животе Дорожкина. — Сначала вроде как сумрак был. Но я не заходила. И Аленка не любила, чтобы я заходила в ее комнату, да и не по нутру мне было. Я только шаг к двери делаю, а меня уже выворачивать начинает. Не выдержу. Не смогу. Я чувствую границу, там я не протяну. Сразу отлечу. А мне дочку еще отыскать надо.

— Ну, — постарался приободриться Дорожкин, — если и я начну крыльями махать, вы уж мне далеко отлетать не давайте. Тяните назад.

— Я лоскут подвязала, — ответила Козлова. — На двадцати метрах.

«Очень интересный кусок жизни», — вспомнил Дорожкин слова Адольфыча и шагнул вперед.

Маленьким Дорожкин очень боялся темноты. Отхожее место в деревенском доме было во дворе, за дощатой перегородкой, конечно, не на улице, хотя и на холоде. Да и тусклая лампочка имелась под потолком, которая, впрочем, больше множила, чем разгоняла тени, но пять шагов до выключателя, а после справления нужды и пять шагов после выключателя делались в полной темноте. Темнота на улице была другой. Если поблизости не оказывалось подрагивающего на ветру уличного фонаря, который сгущал тьму, она немедленно истаивала. Ее протыкали отверстиями звезды, разбавляла бледным сиянием луна, оживляла колышущаяся под ветром трава, но под крышей да на черных ступенях двора Дорожкин всякий раз стискивал кулаки, чтобы не помчаться бегом до выключателя и обратно, и при каждом шаге, как ему казалось, чувствовал чужое дыхание у себя на затылке.

Теперь это дыхание обожгло ему лицо.

Он сделал шаг вперед и немедленно оказался во тьме. Тьма была и впереди, и сверху, и снизу, и по бокам, и сзади. Через секунду лицо защипали иголки изморози, в нос ударило запахом гнили и дыма одновременно, словно где-то неподалеку горело что-то, тронутое тленом. Дорожкин нащупал веревку на поясе, поймал ее конец, тянущийся к невидимой матери Алены Козловой, сделал еще один шаг. Под ногами заскрипела галька или битый кирпич, и все это с шуршанием посыпалось, покатилось куда-то вперед, словно Дорожкин стоял на склоне оврага или ямы.

— Эй! — попробовал подать голос Дорожкин, но его окрик тут же погас, словно он шептал, уткнувшись носом в подушку. В тлеющую гнилую подушку. И немедленно после этой мысли он почувствовал прикосновение к лицу чего-то мягкого и липкого. Дорожкин вздрогнул и, давясь тошнотой, махнул рукой, сдирая с лица отвратительную маску, и тут же замер, потому что откуда-то издалека донесся тяжелый вздох. И в этот момент он осознал, что стоит с закрытыми глазами. С самого первого шага он зажмурился и так и не открыл глаз. — Сейчас, — снова как в вату произнес Дорожкин и медленно открыл глаза.

Это была все та же тьма.

Он постоял неподвижно, привыкая или стараясь привыкнуть к темноте, пытаясь разделить ощущения подлинные и мнимые. Холод был. И тяжелые вздохи, которые скорее напоминали медленное фырканье гигантских поршней, тоже были. И паутина была. Она мелькала перед глазами черными лентами. Или шнурами. И как только Дорожкин понял, что он видит паутину, он увидел и все остальное. Комната напоминала выполненный углем на черном листе эскиз. На черном окне висели темно-серые шторы. За спиной Дорожкина прямоугольником чернел проем двери. Рядом с ним серым квадратом на серой стене выделялся выключатель, Дорожкин поднял голову и понял, что лампочка под потолком комнаты была включена, она горела, но вместо света излучала точно такие же серые лучи. Серым было все: и кушетка вдоль стены, и письменный стол, и трехстворчатый гардероб с покосившимися дверцами, и парочка стульев, и картинка на стене, и половики на сером полу, и сам Дорожкин, который стоял, утонув в половицах по колени.

Он оказался на ступенях собственного двора в тот самый миг, когда понял, что стоит, углубившись в пол. Вся серость комнаты обратилась абсолютным мраком. Сквозь гниль и чад донесся запах отхожего места, и землистый дух курятника, и запах капусты из стоявшей за спиной кадушки. Дорожкин задрожал, сделал один шаг, другой, встал ступенькой ниже, протянул руку, нащупал сквозь паутину старый знакомый выключатель и щелкнул им.

Он стоял на склоне, который появлялся из мглы и во мглу же уходил. Мгла повисла и над головой и лежала под ногами. Над головой она сияла серым, словно Дорожкин двигался по дну какого-то водоема, наполненного грязной водой, и солнце, проникая сквозь ее толщу, тоже светило грязным светом. Под ногами мгла обращалась твердью. Это была плоская, как стол, равнина, наклоненная в одну сторону, усыпанная чем-то вроде угольной пыли. Точно такой пыли, какой Дорожкину приходилось топить печь-колонку во время армейской службы. Угля хорошего в части не было, и солдаты растапливали печь каким-то мусором, а потом мешали угольную пыль с водой и комками бросали ее в топку. Сейчас эта угольная пыль скользила куда-то по склону, убегая из-под ног Дорожкина.

Он качнулся, посмотрел вперед, туда, куда катились угольные крупинки, и вдруг понял, что и сам стоит, наклонившись туда же. То есть угольки не сваливались вниз по склону, а катились вверх по нему. Дорожкин расширил глаза, затряс головой и почувствовал, как паутина, которую он отчего-то перестал видеть, липнет к его лицу. Он замер, поднял ладонь и смахнул все, что налипло на скулы, на лоб, на щеки. Потом медленно выпрямился. Угольные крупинки замерли. Дорожкин наклонился вправо, и плоскость, на которой он стоял, снова предстала склоном, вверх по которому вправо побежали черные крупинки. Он выпрямился, и они снова остановились. Наклонился назад, крупинки покатились ему под ноги. Его накрыло удушье.

Где-то вдалеке, или внизу, под ногами, или над головой, снова раздался тяжелый вздох. Дорожкин оглянулся. Веревка, которая начиналась от пояса, изгибалась и уходила вверх, где таяла на высоте его роста. Он сделал шаг вперед, замер, прислушался, снова шагнул вперед. Плоскость была бесконечной. Осознание этого пришло к Дорожкину мгновенно, словно он знал это всегда, но вспомнил только что. Он снова обернулся и попробовал закричать: «Алена»!

Ничего не вышло. Челюсти сводила судорога. Зубы выстукивали дробь. Дыхание прерывалось. Дорожкин задыхался, и задыхался не только от недостатка воздуха, который был густым, почти осязаемым и непригодным для приема внутрь, но и от ужаса.

— Спокойно, — прошептал или подумал Дорожкин. — Это и в самом деле интересно. Это очень интересно. Это очень, очень, очень интересно.

Невидимая паутина продолжала липнуть к щекам. Дорожкин, пытаясь делать медленные и глубокие вдохи, так же медленно поднял руку и в который раз очистил лицо. Рука замерла у глаз. Он то видел, то не видел паутину. И всякий раз оказывался где-то в другом месте. Или, точнее говоря, каждый раз видел что-то иное. Нет, понятно, что видение собственного деревенского двора только видением и было, тем более что он уже давно перестроил двор и туалет перенес в теплое место, и кадушка с капустой прописалась в погребе, но все остальное проистекало из его взгляда. Он был в том месте, которое видел, или перемещался куда-то с помощью взгляда.

— Этого не может быть, потому что не может быть, — на всякий случай прошептал Дорожкин извечную формулу и попробовал прищуриться. Затем он поморгал, повращал глазами, попытался сфокусировать взгляд на чем-то далеком, пока клочья паутины внезапно не забили взгляд.

Он замер и вновь оказался на грязной плоскости. Вновь повторил тот же непонятный ему самому «взгляд внутрь» и вновь оказался в сплетении паутины. Она заполняла все, но легко рвалась, словно была выполнена из пакли, словно она была отражением, копией настоящей паутины, попав в которую Дорожкин уже бы не выбрался, а висел бы туго стянутым коконом в ожидании зловещего клацанья клыков невидимого паука. Дорожкин посмотрел еще глубже и тут же схватился за уши. Огромные поршни или что-то выдыхающее и вдыхающее удушливую газообразную плоть приблизилось почти вплотную. Под ногами скрипела колючая и цепкая трава, в черном беззвездном небе плыли черные облака, сквозь черноту которых что-то мерцало багровым, как мерцает в ночи выброшенный из котельной раскаленный шлак, а впереди… Впереди зияла пропасть. Дорожкин сделал шаг, еще один шаг и остановился на краю.

Пропасть была заполнена костями, но не останками истлевшей плоти, а целыми костяками людей или еще каких-то существ. И сквозь эти костяки к багровым облакам вздымались шнуры и ленты, которые Дорожкин принял сначала за паутину. Но там, где они начинались, ворочалось и дышало что-то огромное и страшное, которое знало о Дорожкине все или почти все и сейчас хотело только одного: чтобы маленький глупый презренный червяк по имени Евгений Константинович Дорожкин полз обратно в отведенную ему нору и делал, делал, делал назначенную ему работу.

— Алена Козлова? — еще успел сквозь охвативший его ужас крикнуть в бездну Дорожкин, но в следующее мгновение уже выныривал на поверхность: через паутину и плоскость, через паутину и черные ступени собственного двора, через паутину и вычерченную углем комнату, пока не выбрался на серые половицы и не щелкнул выключателем.

Мать Козловой стояла в дверном проеме с выпученными глазами.

Дорожкин огляделся, снова включил свет. Повсюду в комнате лежала пыль. Он посмотрел на себя. Одежда его была тоже покрыта пылью и липкими прядями паутины, которая исчезала на глазах.

— Нина Сергеевна… — Голос Дорожкина дрожал, срывался. — Долго я… там был?

— Нет. — Она и сама с трудом справлялась с трясущимися губами. — Часа три, не больше. Вы и десяти метров не выбрали. Я хотела вас вытащить, но не смогла.

— Она жива, — постарался отдышаться Дорожкин. — Не знаю, что с нею, но там ее нет. Значит, она жива. Вы приберите тут. Я в другом месте буду ее искать. Не знаю пока где, но постараюсь найти. Но там ее нет. Хорошо, что там ее нет.

— А Шепелева там нет? — с плохо скрываемым ужасом вымолвила Козлова.

— Я не спросил, — прикусил от досады губу Дорожкин.

Глава 11 Лизка-дурочка

Дорожкин стоял на мосту и сквозь накатывающий на него вчерашний ужас думал, что если он ошибся, если что-то понял, почувствовал неправильно, то уже не может вернуться обратно и уточнить. И не хочет. Как раз теперь, наверное, Козлова убирала комнату дочери. Или убрала ее еще вчера, если, конечно, справилась с трясущимися руками и губами. И все-таки что это было, если исключить из возможных вариантов бред сумасшедшего? И что там делала три дня Маргарита? И что она видела?

Дорожкин прищурился, повращал глазами, попытался как-то изменить собственный взгляд, но видел одно и то же: аккуратный темно-красный город на одном берегу реки и деревенскую улицу, развернутую к реке огородами, — на другой. Закрыл глаза и в секунду уверился, что ни города, ни деревеньки нет. Хотя деревенька все-таки была, разве только другая. Совсем другая. Дорожкин снова открыл глаза, обнаружил город на прежнем месте и еще несколько минут усердно насиловал собственный зрительный аппарат, пока не подумал, что если город исчезнет и в самом деле, то исчезнет и мост, и он плюхнется в холодную ноябрьскую воду. Еще и ноги переломает, вряд ли речка была глубже метра. Дорожкин посмотрел на часы и поспешил вперед, до девяти оставалось каких-то минут тридцать.

Улица Остапа Бульбы не могла похвастаться не только асфальтом, но и гравием, который покрывал улицу Андрия Бульбы, уходящую к Макарихе. Тележные колеса нарезали в деревенском проселке глубокую колею, которая, замерзнув ночью, теперь под лучами ноябрьского солнца начала оплывать, и Дорожкин, прыгая между колдобинами, проламывая ледяную корку, старался не вымазаться в грязи. Пятнадцатый дом и в самом деле был крайним по правую руку. За ним начиналась кочковатая луговина, разгороженная жердями на выгоны для скота, но скота на обратившихся в серую мерзлую болотину выпасах не наблюдалось. Дом Лизки Улановой укрывался за высоким, выше роста человека, тыном, составленным из заостренных кольев, которые были просмолены и обложены у основания валунами. Из-за внушительной изгороди торчал конек крыши, крытой почерневшим от времени тесом. Дорожкин подошел к тяжелой воротине и постучал по ней кулаком. За тыном залаяла собака, затем послышались шаги, звякнула задвижка, и показалось лицо Шакильского. Егерь расплылся в довольной улыбке, тут же ухватил Дорожкина за руку и почти втащил его во двор.

— А я уж думал, что не придешь, — поспешил по дощатому настилу в собранную из массивных бревен избу Шакильский. — Да не тянись ты, пошустрей давай, пошустрей. Мы как раз завтракать начинаем. Я еще в семь здесь был, хозяйке помогал. Дира на Макарихе встретим, на все про все еще час, так что шевелись.

Дорожкин оглянулся, успел рассмотреть двух коняг, задумчиво смотрящих на нежданного гостя из-под обширного навеса сбоку от избы, высунувшего язык кудлатого пса и пошел вслед за Шакильским, который выглядел забавно в теплых синих подштанниках, поддевке и обрезанных валенках, болтающихся на его ногах, как маленькие войлочные корытца. Дверь избы была собрана из толстенных, в кулак, дубовых досок и висела на не менее внушительных кованых петлях. Однако проем оказался низким, и если Дорожкину пришлось наклонить голову, то Шакильскому и вовсе согнуться. За дверью оказались сени, заполненные, как понял Дорожкин, привыкая к рассеянному, падающему сверху свету, всяким хламом, а уж за следующей дверью в лицо инспектору пахнуло и домашним уютом, и свежей выпечкой, итеплом.

У беленой русской печи суетилась красавица. Дорожкин видел ее красавицей всего мгновение, но успел оценить и свежесть лица, и тонкость стана, и округлость форм. Но мгновение минуло, и перед взглядом его предстала уже виденная им однажды Лизка Уланова. И нимб ее был на месте, только он не стоял столбиком света над головой, а словно ниспадал волнами на ее лицо, плечи, руки… Дорожкин повел глазами в сторону, посмотрел на подшитый белеными досками потолок, на старинную утварь, словно вывезенную из музея, на половички и занавески, на печку и оконца с крохотными стеклами, удивился, что в избе для таких оконцев слишком светло, и тут только понял, что свет идет от самой Лизки, и понял еще и то, что если он не смотрит на нее прямо, в упор, а видит ее краем глаза, то ее красота никуда не девается. Да и так-то не сползала она с облика, как сказала ему Шепелева, Лизки-дурочки, а уходила внутрь.

— Ты чего остолбенел, инспектор? — толкнул в плечо Дорожкина Шакильский. — А ну-ка скидывай куртку да садись за стол. А я сейчас самовар со двора занесу. Поедим и почаевничаем заодно.

— Здравствуйте, — пробормотал Дорожкин, разрывая застежку-липучку, и Уланова словно вздрогнула от неожиданного звука. Замерла у печи, прислушалась, посмотрела на Дорожкина, закивала чему-то творящемуся у нее внутри, одернула вручную расшитый льняной сарафан и снова зашевелилась. Бросила на стол деревянный кругляшок, подхватила прихваткой чугунок, перенесла его на деревяшку. Затем опять метнулась к печи, кочережкой выволокла из нее противень с румяными пирожками и плюшками, бросила его на скамейку, подхватила оттуда же похожий противень с бледными подобиями первых, взяла банку с маслом и пером ловко мазнула по будущей выпечке, где надо присыпала сахарком и отправила в пышущий медленным жаром зев.

— А вот и я, — перешагнул через порог Шакильский с самоваром в вытянутых руках. — Нет, точно столбняк у тебя, парень. Ты чего застыл, инспектор? Разувайся, суй ноги в опорки. Кожушок на обушок, задницу на лавку, зубы на полку. Шучу, шучу. Давай, время не терпит, а живот и вовсе терпение потерял. Не завтракал? И это правильно.

Еда оказалась самой простой, но именно такой, о которой сам Дорожкин нет-нет да и вспоминал с тоской, когда набивал живот московским фастфудом или тем, что ему иногда приходилось приготовить для самого себя. Из горячего на столе была только желтоватая рассыпчатая картошка из чугунка, присыпанная укропом, зато из закусок… Соленые хрустящие огурцы, соленые же, упругие и холодные черные грузди, квашеная капуста с клюквой и яблоком, вилочек того же засола на отдельном блюде, мягкое, с чесночком и прозрачной слезой сало с полосками мяса, которое Шакильский тут же разложил на деревянной плашке и настругал тонкими ломтиками.

— Елизавета Сергеевна, конечно, хозяйка хоть куда, — извлек из-под лавки высокую бутыль с мутноватой жидкостью Шакильский. — Вот, самогончик варит, загоруйковка Фим Фимыча и рядом не стояла. Нет, загоруйковка штука хорошая, но она человека по-своему корчит. А вот самогончик от Лизки Улановой, — егерь подмигнул усевшейся со строгим видом за стол хозяйке, — ничего в тебе не убавит и на надрыв тебя брать не будет. Согреет, и только. И мозги прочистит.

Шакильский выставил перед собой руку и показал большим и указательным пальцами — на сколько.

— Сколько выпьешь, на столько и прочистит. Ну а выпьешь много, вовсе все вычистит. Так что не переусердствуй. Ты клади картошечку на тарелку, клади. И вилочкой тыкай. В грибы, огурчики. Хлебушек свойский. Ты такого точно не пробовал никогда. И сало бери. Тут уж, каюсь, я приложил ручку. Насолил, пока Лизку Марк Содомский в Москве, считай, месяц мурыжил. Бери стаканчик-то, бери. Сало без горілки що свиня без рила^[38].

Дорожкин тыкал вилкой, куда указано, давил в тарелке желтую картоху, смотрел, как тает в ней комочек «свойского» масла, слушал жалобы Шакильского, что ему пришлось управляться и с Лизкиной коровой, и поросенку корм задавать, пока он не решился в сердцах его порешить, и не сводил глаз с Лизки. Она сидела за столом ровно, ела аккуратно и не смотрела ни на Шакильского, ни на Дорожкина, словно вовсе никого не было рядом, а имелся стол, еда и какие-то потаенные мысли, от которых наползала иногда на ее лицо непонятная, но светлая и сияющая улыбка.

— А что Содомский искал в Москве-то? — спросил Дорожкин, опрокинув граненый стаканчик в горло и в самом деле уверившись, что никакой холод ему ни в избе, ни за ее пределами в ближайшее время не грозит.

— Что искал, не знаю, а нашел так вроде тебя, — хмыкнул Шакильский. — Я так понял, что они всякую рыбку ловили, но потребовалась именно такая, которая на Лизу клюнет.

— Дочку мою найти надо, — вдруг подала голос Лизка.

Она сидела как сидела, уставившись перед собой, держа в руке вилку с наколотым на нее огурцом, но теперь словно прислушивалась к разговору двух вроде бы не замечаемых ею мужчин.

— Какую дочку? — все с той же улыбкой спросил Шакильский и добавил вполголоса с досадой: — Ну вот, пошло-поехало.

— А вот.

Лизка встала и сняла со стены фотографию в коричневой раме.

— Вера. Верочка моя. Верунчик.

— Что я говорил? — вздохнул Шакильский. — Или плачет, или о дочке говорит, или ходит и улыбается. А так-то нормальная. Все делает, работа в руках так и горит. Только молча все. Словно узлом у нее в голове на дочке все завязалось. Но при этом послушная, все понимает, кивает. Ведь поехала же с Содомским в Москву? Тоже небось дочку пообещал ей найти… Ты посмотри на фотографию-то, Жень. Карточке уже лет пятьдесят, если не больше. А девчонке на фото лет двадцать пять, если не тридцать. Если она и в самом деле была, так уж по-любому дожила бы почти до восьмидесяти.

— Ну если самой Лизке, как говоришь, под девяносто… — пробормотал Дорожкин.

Он протянул руку, и Лизка неожиданно отдала ему фотографию. Даже посмотрела в его сторону, но слепо, скользнула глазами, как по пустому месту. Под тяжелым стеклом была вставлена чуть помятая фотография простоволосой девушки с простым, милым лицом. Ничем она не походила ни на Алену Козлову, ни на Женю Попову и вместе с тем была едва ли не их копией. Могла бы учиться с ними в одной школе, жить по соседству, носить похожую одежду, сплетничать о чем-то общем, и со спины бы их путали знакомцы. Дорожкин перевернул рамку. Картонки с обратной стороны пожелтевшей фотографии не было, карточка держалась на подогнутых гвоздях, от которых на ней появились пятна ржавчины. Между пятнами виднелась карандашная надпись. «Вера Уланова. МамG съ любовію на добрую память».

Ниже чернилами другим, неровным, срывающимся почерком было дописано: «30 октября 1961 года».

— Почему старая орфография? — не понял Дорожкин. — Она что, до революции школу заканчивала?

— Думаю, что не заканчивала вовсе, — прищурился Шакильский и снова плеснул в стаканчик самогона. — О том после поговорим. Давай по второй и по последней, я сейчас пойду лошадок седлать, а ты посиди тут пока, может, и разговоришь старушку.

«Старушку», — с сомнением подумал Дорожкин и вспомнил показавшуюся ему у печи красавицу. Лизка и теперь ничем не походила на старушку, да и не пахло от нее, как говорил Шакильский, старушкой. В избе пахло свежей выпечкой. Вот хозяйка перестала кивать, словно услышала какой-то сигнал, поднялась и принялась вытаскивать из печи второй противень. Дорожкин достал телефон и щелкнул фотографию.

— Тоже телефон с собой таскаешь? — хмыкнул появившийся на пороге Шакильский с овчинным кожушком. — Я вот как часы его здесь пользую. На-кась, держи. Так ловчее будет, а куртку свою здесь оставь. Баловство китайское, а не одежда. Ты еще из деревни не выбрался, а из нее уже пух летит. Месяцем раньше я б тебя еще и сапоги заставил надеть, ну сейчас-то ладно. Все не пешком пойдем. И вот еще, треух на голову натянешь.

— А что это за дата? — спросил Дорожкин. — На фотографии? Тридцатого октября шестьдесят первого года? Написано другой рукой, человек явно был не в себе. День рождения дочери?

— Вряд ли. — Шакильский сморщил лоб. — Я думал об этом. У Лизки ничего не добился, а так-то — больно фотография старая. Если бы ее дочь родилась в шестьдесят первом году, то пропала бы где-то в восемьдесят пятом или рядом. Ее бы помнили, а так-то только старики чего-то припоминают о ней, да и то так смутно. Пока не ткнешь их лицом в фотку, имя не назовешь, тогда только что-то появляется. А на следующий день опять ни черта не помнят. Я ж занимался этим делом, помочь хотел Лизке, я ж к ней на постой определился, пока Адольфыч квартирку подобрал. Дир сосватал, сказал, что светлая бабка. И не обманул ведь. Так что я думаю, что дочь ее пропала в этот день. Эх, нельзя расспросить ее толком, жаль…

Шакильский крякнул и снова хлопнул дверью.

Дорожкин убрал телефон, покосился на Лизку, которая двигала у печи чугунки, словно никто и не обсуждал только что судьбу ее пропавшего ребенка, и достал из сумки папку. На желтоватом листе по-прежнему были вычерчены три имени: Колывановой Марии, Шепелева Владимира и Козловой Алены. Дорожкин помедлил несколько секунд, потом достал ручку и аккуратно вписал еще одно имя — Уланова Вера.

— Лучина, лучинушка березовая! Что же ты, лучинушка, не ясно горишь?

Лизка не запела, нет, скорее она принялась бормотать знакомые Дорожкину с самого детства слова. Прошептала обе строчки до конца, набрала в грудь воздуха, но не стала петь дальше, а замолчала. И тогда так же негромко, почти шепотом продолжил петь Дорожкин.

— Не ясно горишь, не вспыхиваешь? Или ты, лучинушка, в печи не была?

Лизка замерла, потом стряхнула на широкое блюдо последние пирожки, продолжила:

— Или ты, лучинушка, не высушена? Или свекровь лютая водой залила?

Допела, выжидательно взглянула на Дорожкина и стала петь вместе с ним, пусть и не на два голоса, а на два шепота, но вместе. И про подружек, и про постелишку, и про сны, и про милого. Дорожкин пел, вспоминал отчего-то, как эту песню пела его мама, и всякий раз пела не в обычный вечер, а когда вдруг в деревне отключали свет. Тогда мамка несла из сеней керосиновую лампу, а если не было керосина, лила в банку подсолнечное масло, накрывала ее картофельным кружком, протыкала через него тряпичный фитиль, зажигала и под несусветную копоть в избяном полумраке затягивала негромко «Лучинушку» или еще что-нибудь такое же — напевное, негромкое и нежное. Почти точно так же, как это делала теперь Лизка Уланова. И Дорожкин смотрел на нее, застывшую у печи, краем глаза и видел одновременно и юную и хрупкую девчонку, и усталую пятидесятилетнюю женщину, и где-то там же древнюю, ветхую бабку.

— Вот ведь чертяга, — прошептал откуда-то взявшийся на пороге Шакильский. — Молодец. Она и при мне пела, но так я только эхом могу работать. Нет, ну если бы она затянула «Несе Галя воду» или «Ніч яка місячна»^[39], я бы еще подпел.

— Пирожки в сумку холщовую сложу, — вдруг негромко проговорила Лизка и оборотилась той, кого Дорожкин видел в метро. И Шакильский, наверное, тоже увидел ее такой же, чуть за пятьдесят, с усталым лицом и подрагивающими губами. Увидел и сразу же помрачнел. Не рассмотрел, видно, что свет в лице остался, даже ярче стал.

— Которые вилкой наколоты — те с капустой. Гладкие — с грибами. А я пойду курям корма задам. Тридцатого октября шестьдесят первого года Вера пропала.

Сказала и пошла к выходу, подхватила с гвоздя телогрейку, сбросила с ног вышитые тапки, сунула ноги в валенки, набросила на плечи серый шерстяной платок, перед тем как хлопнуть дверью, обернулась.

— Дочку мою найди, Дорожкин. Жива она.

— Вот как, — ошалело прошептал Шакильский, схватился за голову, сел на порог и постучался лбом о собственные колени. — Ты хоть понимаешь, парень, что я первый раз за два года от этой бабы осмысленные слова слышу?

— А разве ее слова о дочери не были осмысленными? — спросил Дорожкин.

— Пошли, — поднялся Шакильский. — Время. Дир — мужик пунктуальный. Слова лишнего не скажет, а посмотрит так, что мало не покажется. На лошади сидел?

— Сидел в детстве, — пожал плечами Дорожкин. — Но чего там было сидеть? Отец мальцом сажал на лошадку, так она все одно в телегу была запряжена.

— Ничего, я тебе серую дам, — кивнул Шакильский. — Она поспокойнее. К Макарихе освоишься. Тут всего ничего, пара километров. Ты чего в сумку-то свою набил? Патроны? Еда? Ладно, приспособим ее на месте. Пистолетик, смотрю, взял с собой? Молись, чтобы стрелять нам сегодня не пришлось.

Сам Шакильский, судя по всему, стрелять собирался. Когда примерно через километр Дорожкин приноровился к неторопливой поступи серой лошадки, которая еще во дворе Улановой посмотрела на него если не с презрением, то с явным огорчением, он разглядел, что у Шакильского имелось сразу два ружья. Одно висело за спиной, второе торчало в чехле на лошадином боку, словно егерь насмотрелся фильмов об индейцах. Дорожкин не мог разобрать, что там торчало в чехле, но агрегат, который ерзал по бушлату Шакильского, внушал невольное уважение.

— Четвертый калибр, — услышал незаданный вопрос Шакильский. — Агрегат не то чтобы очень уж чем-то, кроме калибра, выдающийся, но на крайняк незаменим. Бывает такая напасть, что ничем больше не остановишь. Пару раз приходилось… применять. В Туле такие делают, вот с патронами беда, но запас у меня есть. Приспособил тут гильзы от ракетницы, пожертвовал несколькими серебряными ложками, еще кое-что добавил по совету умных людей. Короче, выручит, если что. Но стрельнуть не дам, даже не проси.

— Чего так? — не понял Дорожкин. — Я, правда, не любитель, но…

— А чего попусту громыхать? — скривил губы Шакильский. — Да и опасно это. Как минимум — упадешь от отдачи, а там можешь и ключицу сломать. Да и тут такое дело, быстро с ним управляться надо. Бить лучше в упор, не попадешь — перезарядить все одно не успеешь.

— А второе ружье? — поинтересовался Дорожкин.

— Второе на все прочие случаи, — улыбнулся Шакильский. — На дальность, на точность, на быстроту. Тут Адольфыч не поскупился, попросил я у него хороший отечественный карабинчик под девятимиллиметровый патрон и получил вот этого девятого тигренка^[40]. Да и мало того что патрончики мне немецкие^[41] предоставили, так еще и снарядили как надо. Так что я вооружен нисколько не хуже тебя.

— Бред какой-то, — пробормотал Дорожкин, покачиваясь в седле и поглядывая по сторонам. — Вроде бы взрослые люди, а туда же… И ведь понимаю вроде бы все, а все одно бредом кажется. Осталось только осиновые колья запасти да чеснока наесться.

— Конечно, — стал серьезным Шакильский. — Сало как раз с чесноком было. И без кольев никуда. Тут у нас Дир первейший специалист. Он огнестрелку не признает, кстати. Знаешь, я, когда сюда только попал, тоже относился к этому ко всему с изрядной долей скептицизма, но потом…

Шакильский замолчал и резко выдернул из чехла карабин. Приложил его к плечу и начал поворачиваться вокруг себя, понукая коленями поворачиваться и лошадь. Гнедая лошадка слушалась егеря беспрекословно. Застыла и серая, что несла Дорожкина. Инспектор, поежившись, потянул из кобуры пистолет.

— Тсс, — покачал головой Шакильский. — Не теперь.

Дорожкин огляделся. До Макарихи оставалось, как он прикидывал, не более полукилометра, вокруг тянулось голое, прореженное осенью до чистоты мелколесье.

— Что случилось? — спросил Дорожкин, когда Шакильский опустил ружье.

— Шел кто-то за нами, — пробормотал егерь. — Плотно шел, не отставал, и, главное, лошади мои его не почувствовали. Это плохо. Да и я его не вполне ощутил. Так, по наитию. Ты смотри что делается? Уже белым днем беречься надо. Но я его не увидел. Даже тенью не разглядел. Что же получается, неужели он паутиной бежал? Что же это за погань такая?

Дорожкин только пожал плечами. Запоздавший испуг схватил его за шкирку, запустил холодные ладони за воротник. Или это и было ощущение неизвестного преследователя?

— Зачем ее посылали в Москву? — спросил Дорожкин, когда Шакильский сунул карабин на место и вытер со лба пот.

— Ты о Лизке? — переспросил Шакильский. — Так вот из-за этого и посылали, скорее всего. Я, правда, больше по лесным делам в курсе, что в городе творится, не очень знаю. По весне трое курбатовских погибло. Но зверя поймать не смогли. Потом Шепелев пропал, тут вроде все утихло. Некоторые даже подумали, что Шепелев и был тот самый… зверь. Я тоже, кстати. Но в конце лета, даже, считай, с июля, опять понеслось. Вначале только скотина, потом ребенок на Макарихе пропал, нашли только куски плоти. Ну а уж при тебе считай — Тамарка-травница, Мигалкин, тетка эта с почты, я слышал, что докторша еще одна из больницы. Опять же приемщицу ты в прачечной кокнул. Мне Ромашкин рассказал. Понятно, что она по лесу не бегала, но что-то мне говорит, что неспроста она… Ну наверное, никак Содомскому без еще одного инспектора было не обойтись? Да и вроде оправдались их ожидания или нет?

— Да черт с ними, с ожиданиями, — процедил сквозь зубы Дорожкин. — Почему именно Лизу в Москву потащили?

— А кто их знает, — развел руками егерь. — У вас же в управлении каждый в свою сторону заточен, выходит, твою заточку по Лизке сверяли.

— А как заточен был Шепелев? — спросил Дорожкин.

— Очень остро, — прошептал Шакильский, озираясь вокруг. — Я бы даже сказал, что чересчур остро.

Глава 12 Тайное и потайное

Дир, тщательно упакованный в зимний камуфляж, сидел, уткнувшись в читалку, на деревянных мостках над холодным зеркалом пруда. Тут же на берегу стояла удивительная маленькая, но крепкая лошадка неопределенной масти. Голова и живот у нее были белыми, ноги и спина рыжими, а роскошные, заплетенные косами грива и хвост — желтыми, почти золотыми. В отдалении, у окружающих пруд приземистых изб, у заборов и плетней по мерзлой траве бродили куры.

— А вот и рыцарь печального образа со своим коньком-горбунком! — приветствовал лешего Шакильский.

— Сань, ты бы определился, — пробурчал Дир. — Если я рыцарь печального образа, то лошадка должна зваться Росинант. А если конек-горбунок, тогда я не Дир, а Иван-дурак.

— Тогда уж, скорее, Иван-Дирак, — хмыкнул Шакильский, спрыгивая с гнедого. — Ты смотри, кого я тебе привел!

— Да уж вижу, — расплылся в улыбке Дир. — Привет, инспектор. Что? Как здоровье?

— Нормально, — улыбнулся Дорожкин и выудил из сумки книжку. — Это тебе.

— Елки-палки-сучья-моталки, — покачал головой Дир. — Я ж бумажных книжек не беру, Женя. Куда ж мне бумажные? Я ж лесной человек… А ну-ка… дай хоть посмотрю-то… Слушай, а ведь возьму эту. Зачитаю, конечно, но все одно возьму. Я ж, когда первый раз ее читал, полночи просидел, пока не осилил. Возьму, помусолю еще разок, в охотку, в охотку…

— Вот чудак, — покачал головой Шакильский, глядя, как Дир прячет за пазуху вслед за читалкой и подаренную Дорожкиным книгу. — Правда ли, что у тебя там тысячи книжек, в устройстве этом? И ты их все читаешь?

— Все не читаю, — покачал головой Дир, подходя к своей лошадке. — Пролистываю несколько страниц, откладываю, если не то. С первых же страниц ясно, стоит читать или можно обойтись. А Дирак^[42], Александр Валериевич, кстати, был весьма умным мужиком. Книжку хорошую написал. «Принципы квантовой механики» называется.

— Подожди! — не понял Шакильский. — Ты же только фантастику читаешь?

— Не только! — поднял палец Дир. — Просто нужен повод. А повод есть всегда. К примеру, однажды мне в руки попала книжка с названием «Море Дирака»^[43]. А от хорошей фантастики до науки один шаг. Или наоборот.

— Дир, — удивился Дорожкин, глядя, как леший садится на лошадку, — да ты на ней, как…

— Не надо! — сделал строгое лицо Дир, который и в самом деле, сидя в седле, опирался ногами о землю. — Не надо лишних слов. Коняга очень обидчивый у меня. Зато, если что-то вдруг не так, так быстрее слезать. Выпрямил ноги, и уже на земле.

— Дир любознательный, — заметил с улыбкой Шакильский, когда отряд из трех седоков покинул деревеньку Макариху и углубился в лес. — Ты думаешь, как он ко мне прибился?

— Это еще неизвестно, кто к кому прибился, — возразил Дир. — Ты же после меня сюда прибыл?

— Ну после не после, а кто в кого впадает, смотри по руслу, — заметил Шакильский.

— А хоть бы и по руслу, — гордо расправил плечи Дир.

— Все, я пас! — рассмеялся Шакильский. И продолжил: — Я тут, когда осмотрелся, начал все исследовать да проверять. Раз столкнулся с Диром, другой, смотрю, а он вроде меня. Тоже в каждый овраг нос норовит вставить, в каждую сторону глаза выпучить.

— И стали тут мы пучиться хором, — с усмешкой проскрипел Дир.

Леший ехал на действительно крепкой лошадке, расставив ноги в стороны, и с любопытством смотрел, как шуршит и пригибается задеваемый ими кустарник.

— Ты, кстати, вот еще вспомни что, Женя, — подал голос егерь. — Сам-то ты почему здесь? Не любопытство ли и тебя привело ко мне домой? Или только работа?

— Далеко нам? — спросил Дорожкин, ерзая в седле. Первые полчаса, в которые он, казалось, привык к верховой езде, прошли, и теперь каждый шаг серой отдавался во всем теле.

— Ты не смотри на Дира, — оглянулся Шакильский. — Он, считай, что деревянный. Ноги в стремена вставил? Вот и опирайся на них, ногами работай, а то полуденную раскоряку я тебе обещаю. Впрочем, по-любому обещаю.

— Так куда мы? — вновь спросил Дорожкин. — Никак в Тверскую область нацелились?

— Ты забыл, — показал на небо Шакильский. — Забыл про cirrocumulus tractus!

— Ну нет их, и что? — не понял Дорожкин. — Может быть, над нами нет авиамаршрутов. А что касается военной авиации — в стране кризис, экономят топливо.

— Давненько они его экономят, — пробурчал Дир, который и на ходу умудрился уставиться носом в читалку.

— Ладно, — хмыкнул Шакильский. — Часа через два будем на месте. Ну или через три, если ты задницу сотрешь и мы медлить начнем. Там и посмотрим. Тут в любую сторону больше двадцати — двадцати пяти километров не пройдешь.

— Почему? — удивился Дорожкин. — Ну здесь-то заповедник, это понятно, а на юге — там же дорога, дачи, деревни.

— Ну просто как малое дитя, — пробурчал, не отрывая взгляда от читалки, Дир.

— Это пройдет, — неожиданно строго ответил Шакильский и во второй раз за день резко поднял вверх руку. И серая Дорожкина, и конек-горбунок Дира замерли одновременно, словно были выдрессированы именно на этот жест.

— Слышишь? — прошептал егерь через секунду.

Дир подобрал под себя ноги, поставил их на землю, на которой виднелись слабые, отпечатавшиеся в мерзлой земле следы уазика, спрятал читалку за пазуху. Стянул вязаную шапку, покрутил лысой головой.

— Слышу, — сказал через минуту. — Но он близко не подходит, да и не возьмем мы его, пока он грязью движется. Я туда не полезу, испекусь. К тому же кто его знает, вдруг он и меня переможет? Есть у меня подозрение, что это не маленькая собачка.

— О ком речь? — негромко, но как можно бодрее спросил Дорожкин, пытаясь скрыть замешательство. Вокруг стоял светлый и прозрачный сосновый лес, в котором не наблюдалось никакого движения. — Кстати, давно хотел спросить, что тут… с птицами?

— Мало тут птиц, — с ленцой ответил Дир. — И зверья мало. Обычного зверья мало. Да и необычного нет, считай. Почти нет. Уходит он отсюда… Потом расспросы, потом. Адольфыч завозил сюда и птиц, и зверье выпускали, но толку нет. Не держатся, бегут. Или гибнут. Ну я у себя кое-кого сберегаю. Кабанчиков там, косуль, лосей, еще кое-кого по мелочи, а тут мало. Гибнут.

— Говори уж как есть. — Рука Шакильского по-прежнему лежала на прикладе карабина. — Не сами гибнут, а их гибнут.

— Тогда… — Дорожкин нервно сглотнул. — Тогда какой смысл работать егерем, если нет зверей?

— А не буду работать егерем, так их и не будет никогда, — прошелестел Шакильский и вдруг расплылся в нервной улыбке. — Отстал вроде. Или в обход пошел. Затаился. Прибавим чуть-чуть. До полудня хочу успеть.

Отряд двинулся дальше, и Дорожкин, еще раз посмотрев на след уазика, пробормотал:

— Маргарита и Ромашкин то и дело в каких-то ссадинах возвращаются, а в чем дело, не говорят. А меня один раз позвали на охоту, так я чуть не…

— Подчищают они территорию, не охотятся, а подчищают, — объяснил Шакильский. — А когда тебя вот позвали, именно что охота была. То, что они подчищают, в грязи таится. Или в паутине, если по-другому. Тут, говорят, грязь близко. Оно выбирается наружу, тут его и… Но я в таких делах не участвую. Мое дело — чистый воздух да граница…

— Опять граница, — вспоминал давний разговор Дорожкин и вдруг вздрогнул, стиснул кулаки, зажмурился. Как же он мог упустить? Вера Уланова пропала в шестьдесят первом году. Ну так и Дубицкас был выписан из квартиры в шестьдесят первом году. Совпадение? Выписан был в связи со смертью, но все еще бродит по институту. Может быть, и Вера Уланова бродит где-то?

— Ничего странного не заметил сегодня с утра? — обернулся Шакильский.

— Да все странное, — пожал плечами Дорожкин и, с окатившей его уже в который раз волной ужаса, вспомнил вчерашнее приключение в квартире Козловой. — Уланова странная, ты странный, лошади странные, небо вот странное, чистое какое-то, как ты говоришь, дом Улановой странный.

— Вот, — кивнул Шакильский. — О том и речь. Запомни это, парень. Дом у Улановой необычный. Я, когда впервые его увидел, рассматривал долго, потом только постучался. Постучался, да чуть не пожалел. Каюсь, сначала испугался. Когда человек не в себе, это очень страшно. Потом едва не влюбился, но сразу почувствовал, что-то не то с ее красотой. Но так или иначе, а к домику-то прирос. Помогаю частенько. А все почему? Из-за любопытства. Любопытство — важная штука.

— Но очень опасная, — заметил Дир, все так же вычитывая что-то в своей читалке.

— Согласен, — кивнул егерь, и Дорожкину в который уже раз показалось, что светлый бор по сторонам дороги наполнен не только тишиной и свежестью, но и опасностью.

— Прибыли, — спрыгнул с лошади Шакильский, когда тыльная часть Дорожкина отчаялась уже дождаться окончания мучений. — Смотри-ка, еще пара метров в плюсе. А когда ты, парень, появился, на пятьдесят метров отыграло сразу.

Дорожкин в недоумении обозрел округлую полянку, на которую выбрался отряд, сполз на сухую мороженую траву. Попытался сделать один шаг, другой и так и пошел, расставив ноги и жалея, что не может сию секунду завалиться на мягкий диван и забыть и о собственном любопытстве, и о возможном сумасшествии, и о городке Кузьминске со всеми его обитателями.

— Не слишком спеши, — посоветовал ему Дир. — Сначала надо оглядеться как следует, подумать.

— Лошади? — вспомнил Дорожкин.

— О лошадях не беспокойся. — Шакильский передернул затвор карабина. — Они просто так не убегут. А если кто нападет на лошадок, радоваться надо, что не на тебя. О том, что вокруг, думать надо. В лесу без думки нельзя.

— Мы уже в Тверской области? — спросил Дорожкин, разглядывая по-особенному темный и высокий лес на дальней стороне поляны. Издали казалось, что под лапами елей стоит ночь.

— А кто его знает? — пожал плечами Дир. — С одной стороны, вроде как да, а с другой…

— Ну ладно, — закинул карабин на свободное плечо Шакильский. — Хватит мучить инспектора.

— Так пусть он дурака выключит, я сразу и мучить его перестану, — улыбнулся Дир, и Дорожкин тут же подумал, что и Дир, и Шакильский не просто так взяли с собой бедолагу инспектора развеяться на выходные, а именно что сопровождали его в нужное место. В нужное им место.

— Все просто, — сказал Шакильский, поглядывая в сторону темного леса. — С каждым из нас происходит нечто такое, что кажется нереальным, неправильным, невозможным.

— Ну не с каждым, — скрипнул Дир, поймал улыбку егеря и поправился: — Или не всегда.

— Весь вопрос, как на это реагировать, — продолжил Шакильский. — Можно решить, что ты сошел с ума.

— Или сошли с ума все вокруг, — заметил Дир.

— Можно решить, что все это сон, — прищурился егерь. — Не самый плохой вариант, кстати.

— И даже попытаться проснуться, — добавил Дир.

— Но если не получится… — Шакильский замолчал.

— …продолжать спать, — закончил Дир.

— Долго репетировали? — спросил Дорожкин.

— Думали долго, — отозвался Шакильский. — Что тебе сказал Адольфыч? Меня интересует последняя версия.

— То, что это заповедник, — пожал плечами Дорожкин. — Для всякой нелюди, нечисти, людей с особыми способностями. А вам разве говорил что-то иное?

— И нам говорил то же самое, — кивнул Шакильский. — Мне, по крайней мере. Дир слишком занят чтением, ему не до откровений Адольфыча.

— Это ему не до меня, — заметил Дир, — к счастью.

— Хорошо, хорошо, — поднял руки Дорожкин. — Вы меня убедили. Если это сон, надо продолжать спать. Если это коллективное сумасшествие, надо расслабиться и находить в этом определенный кайф. Или интерес. Мне Адольфыч сказал, что будет очень интересно. Пока не обманул. Кстати, он не обманывает. Он ведь просто уточняет, не так ли?

— Вот, — расплылся в улыбке Шакильский. — Я все не мог слово подобрать. Адольфыч уточняет. Точно. Уточняет. Ну так давай и мы попытаемся уточнить? Пошли, парень. Сумку свою возьми, у тебя ж там колбаска копченая? Я почуял. Не обратно же ее тащить?

Полоса проходила метров за десять до леса. Дорожкин бы не заметил ее вовсе, но Дир расставил руки, да и Шакильский поймал его за шиворот.

— Смотри.

Трава под ногами менялась, словно была отсечена невидимой линией. Там, где стоял Дорожкин, она была сухой, желтоватой, побитой заморозками. Через шаг становилась серой и как будто живой. Только не торчала вверх разнотравьем, а курчавилась, изгибалась вдоль земли.

— Граница? — недоуменно спросил Дорожкин, но Шакильский уже обогнал его и шагнул через линию. Шагнул и мгновенно и сам стал серым, и потерял в росте полметра, если не больше. И Дир шагнул вслед за ним, но не уменьшился, а как будто еще вырос и раздался в стороны, вовсе предстал великаном.

— Иди сюда, — сказал Шакильский, но его голос был глухим, словно говорил он сквозь стену.

— А сможет? — повернулся к нему Дир.

— Сможет, — кивнул Шакильский. — Должен. У него ж нет этой дряни над головой.

— Какой дряни? — спросил Дорожкин, шагнув вперед.

Ничего не изменилось, только Шакильский и Дир стали прежними, да серость вдруг оказалась за спиной, а цвет появился именно там, где теперь стоял Дорожкин. Трава стала зеленой, пусть цвет ее и отличался от цвета обычной травы, был того странного оттенка, которым могут похвастаться разве только ели, которые Дорожкин привык называть «голубыми». Да и огромные деревья, которые вздымались над головой, тоже были чуть иными.

— Расстегивайся, — посоветовал Дир. — Тут теплее, чем там.

— Как это может быть? — не понял Дорожкин. — Здесь стена, что ли? Или еще что?

— Что-то вроде стены, — кивнул Дир и посмотрел на Шакильского. — Ну и что дальше?

— Продолжим концерт, — решил Шакильский, вставил в рот два пальца и оглушительно свистнул. Откуда-то издалека донесся едва различимый свист.

— Чего ждешь? — с интересом посмотрел на Дорожкина Дир. — Садись. Видишь, два бревнышка лежат? Вот наша столовка. А на том камне мы закуску раскладываем.

В отдалении в траве и в самом деле высился плоский валун, возле которого в траве тонули два сухих бревна, причем они не были отпиленными кусками ствола, а скорее выломанными, с торцов торчала щепа.

— Вот. — Шакильский поставил на камень бутыль самогона, плюхнул пакет с солеными огурцами и мочеными яблоками. Развернул кулек с Лизкиными пирожками, примостил стопку одноразовых стаканчиков. — Что у вас?

— Брусничка и мед, — стукнул туесками Дир.

— И вот. — Дорожкин выложил колбасу, хлеб, соль и коньяк.

— Ничего себе! — присвистнул Шакильский. — Ты что, сын губернатора?

— Тракториста, — буркнул Дорожкин и покосился в чащу. — Просто мини-бар в квартире пока бесплатный. Мне кто-нибудь объяснит, что тут происходит? И как я должен дальше действовать: продолжать смотреть сон или держать руку на кнопке дурака? Кто там за деревом?

— Грон, Ска, Вэй! — крикнул Шакильский. — Идите сюда. Он вас все равно увидел.

— Вэй не пойдет, — заметил Дир, но Дорожкин уже не слушал лешего.

Кусты, раскинувшиеся под крайними соснами, зашелестели, и вниманию Дорожкина предстали две фигуры. Одна принадлежала высокому существу, обладающему абсолютно человеческим, открытым, даже изящным лицом; все остальное скрывалось под длинной зеленоватой хламидой. Другая была человеческой вся, но ее человечность казалась шутейной, игрушечной. Пухленькие красноватые щечки окружали пухленькие же губки над круглым подбородком. Из-под длинных ресниц смотрели настороженные глаза, над красноватым лбом торчала щетка непослушных волос. И все тело второго гостя было точно таким же, округлым, крепеньким, красноватым, по крайней мере, все, что не скрывалось меховой жилеткой на голое тело и короткими меховыми штанами.

— Здрасте! — поклонился камню маленький и плюхнулся напротив Дорожкина, взъерошив волосы ухватистой пятерней. — Грон — это фамилия. Звать же меня Ша. А длинного зовут Й. Не, вообще-то у него длинное имя, но из приличных звуков только — Й. А Ска — это фамилия. Раньше как-то без фамилий обходились, а тут что-то проняло, да. Заразное это дело оказалось. Все теперь фамильничают.

Высокий кивнул и занял место рядом с маленьким, хотя присел он или замер, Дорожкин так и не понял. Впрочем, он даже размышлять об этом не стал, хватило уже того, что абсолютно человеческое и даже красивое лицо высокого было в полтора раза больше лица обычного человека.

— А Ф не выйдет, да, — махнул короткой ручкой Грон. — Вэй-то тоже фамилия. А зовут Ф. Только не Фэ, не Фу, не Эф, а Ф. Да. Такое имя, да. Он, правда, говорит, что В его зовут, но на самом деле-то мы знаем… Он не боится, нет. Но у него так принято. Как нового человека увидит, два дня стесняется. Там стоит, за елками. Причем если двух новых увидит, то один день стесняется. Ну а больше двух, так сама наглость. Вовсе не стесняется. Ничего, я ему принесу перекусить. В стаканчик отолью да в туесок соберу чего, да.

— Тайный народ старается по трое ходить, — объяснил Дир.

— А как же еще? — удивился Грон. — Знамо дело, один работает, один спит, один караул держит. Заодно и стесняется. По трое и надо. Опять же, если сообразить что…

— Рот закрой, — посоветовал Дорожкину Шакильский. — Неприлично так рассматривать гостей.

— Ты себя вспомни, да, — посоветовал Грон, жадно оглядывая угощение. — Еще шире рот разевал, когда тебя сюда Дир первый раз привел, да. Тогда, правда, вся поляна еще наша была, а теперь только край…

— Скоро и края не останется, — пробурчал Дир и подмигнул высокому. — Давай, что ли, Ска. Чем порадуешь?

Полы зеленой хламиды раздвинулись, и оттуда показалась столь же огромная, как и лицо, рука. Показалась и исчезла, а на камне появился сплетенный из лыка коробок, в котором горкой лежала крупная и свежая земляника и торчал пяток деревянных ложек.

— Как это? — удивился Дорожкин.

— Наш человек, да, — тряхнул головой маленький. — Тому, что из леса два урода вышли, удивился, но не шибко, а на спелую землянику в ноябре глаза настежь распахнул.

— Напрасно ты так, Шанечка, — мягко заметил высокий. — Я, к примеру, себя уродом не считаю.

— Вот ведь, — всплеснул руками маленький. — Теперь я Шанечка. Пользуется, гад, что я к его однобуквию никакого суффикса присобачить не могу, а с приставками только похабщина получается.

— Я не в обиде, — улыбнулся высокий. И Дорожкин вдруг почувствовал, что этакое гигантское человекоподобие кажется ему еще более ужасным, чем любое возможное и невозможное чудище.

— Ладно, — крякнул Шакильский, избавив коньячную бутылку от пробки. — Сначала выпьем, потом разговоры будем разговаривать. С этого начнем или с Лизкиного пойла?

— Давай с желтенькой, да, — шмыгнул носом маленький. — Чтобы градус потом не снижать. Лизкина-то к водке в полтора идет? А эта к одному или как?

— Сейчас и увидим, — заметил Шакильский, и скоро стаканчики захрустели в крепких ладонях.

Коньяк обжег горло, Дорожкин тут же схватился за ложку, сыпанул в рот порцию свежей земляники, подбил ее пирожком с капустой и в пару секунд уверился, что город Кузьминск и его окрестности не самое плохое место на земле.

— Это точно, да, — хохотнул маленький. — Нет, ты не думай, я мысли не читаю, но самое главное схватываю. Вот когда тут в первый раз сидел Санька Шакильский, он о другом думал. У него тогда обычная двустволка была, так он сидел тут, выпивал с нами и размышлял, положит ли меня и Ска с двух серебряных жаканов, если мы клыки покажем, и не наваляет ли ему после этого Дир.

— И навалял бы, — подтвердил Дир, закусывая пирожком.

— И положил бы, — рассмеялся Шакильский.

— Так что все нормалек, да, — рыгнул маленький и потянулся к Диру. — Дирушка, а ну-ка рубани мне колбасную попку. Я колбасные попки страсть как люблю. Да не снимай скорлупу, сам отшелушу.

— Ну? — посмотрел на Дорожкина Шакильский. — Что скажешь, парень? Где тут у нас заповедник?

— Подождите… — Дорожкин потер виски ладонями. — Я правильно понимаю, что за спиной у меня граница Кузьминского… заповедника. А дальше Завидовский заповедник?

— Неправильно, — не согласился Дир, и тут же закатился в хохоте маленький, улыбнулся высокий, хмыкнул Шакильский.

— Нет тут никакого Завидовского заповедника, — заметил высокий. — Отсюда пойдешь на север — дойдешь до моря, никакого заповедника больше не найдешь. И городка ни одного не разыщешь. И этих, как их… — высокий посмотрел на Шакильского, — cirrocumulus tractus здесь тоже нет. Это, конечно, парень, Земля, но не та Земля.

— То есть? — нахмурился Дорожкин. — Как же не та?

— А вот так, — развел руками Дир, почесал лысину, сунул руку за пазуху и вытащил книгу. — Вот, смотри. Вот это обложка.

— О! — вскинулся маленький. — Дашь почитать? Та самая, о которой ты рассказывал? Vita nostra brevis est, brevi finietur?^[44] Неужели в бумаге купил?

— Цыц, Шанечка, — оборвал маленького Дир. — Остуди пыл. После. Вот смотри, инспектор, это обложка. А это, — он открыл книгу, — подложка, изнанка, оборотная сторона. Понял?

— Два мира? — не понял Дорожкин. — Это что ж выходит, я что, попаданец, что ли?

— Ага, — хихикнул маленький. — Попаданец, как кур в ощип.

— Все мы тут попаданцы, — заметил Шакильский. — А те, что на земле остались, еще попаданнее нас.

— Не два мира, — не согласился Дир. — Один. Просто ты был с одной стороны, а оказался с другой. Понял?

— Нет, — пробормотал Дорожкин.

— Я, честно говоря, — заметил Шакильский, — и сам до сих пор ничего не понял. Просто согласился с умными… существами.

— А я не обиделся, — задрыгал ногами маленький. — А если ты еще плеснешь этой желтенькой, я и вовсе не обижусь.

— За те деньги, которые эта желтенькая стоит, можно полсотни бутылочек водочки купить, — заметил Шакильский. — А если паленой, то и все сто.

— Ой! — прикусил язык маленький.

— Поподробней насчет обложки-подложки можно? — попросил Дорожкин.

— Смотри. — Дир встал, закрыл на мгновение глаза. — Ты радио слушал? Слушал. Тебя не удивляет, что в одном и том же пространстве вещает сразу несколько станций и никак их волны друг в друга не утыкаются?

— Подожди! — Коньяк не ударил в голову, но язык Дорожкину развязал. — Но ты говоришь об обложке и подложке, а волн-то много, а не две!

— Ну ты лоб в лоб-то не копируй, — усмехнулся Дир. — Может, и обложек-подложек много. У Солнца вон сколько планет, а погулять-то вот так, налегке, только по одной в радость. Значит, говорить много не буду, но что скажу, или бери на веру, или просто мотай на ус.

— На нос, — брякнул маленький, — у него усов нет. Или на…

Хламида у высокого чуть дрогнула, но щелчок, от которого на лбу маленького тут же появилось красное пятно, разнесся далеко по лесу.

— Есть земля, где есть и Завидовский заповедник, и Москва, и шестая или уже седьмая часть суши и прочее, и прочее, и прочее, — как ни в чем не бывало продолжал Дир. — А есть ее подложка. Вот здесь. Одно без другого никуда. Там, откуда ты пришел, Саня пришел, да и я, живут люди, звери, всякие гады, птицы, ну и прочее. Здесь тоже есть и свои звери, и гады…

— Гадов много, кстати, — торопливо вставил маленький, потирая лоб. — Один как раз тут поблизости окопался, да.

— Там лес рубят, тут он гнилью рушится, — бормотал дальше Дир. — Здесь его рубят, там он сохнет. Там кровь проливают, здесь порча землю жрет. Тут убивают тайный народец, там плесень черная разбегается. Тут речку прудят, там она тиной затягивается. Там горы срывают, тут земля проваливается. Понял?

Промолчал Дорожкин.

— Ты в институте учился? — спросил Дир.

— Учился, — кивнул Дорожкин.

— Да тут и школы хватит, — улыбнулся высокий.

— Правильно, — задумался Дир. — Вот представь себе систему координат. Четыре линейки. Верх-вниз, вперед-назад, вправо-влево, из вчера в завтра. Где б ты ни оказался, в этой системе всегда для тебя точка найдется. А теперь представь, что есть еще одна линейка.

— Может, и не одна, — заметил высокий.

— Пусть хоть одна, — махнул рукой Дир. — Вот по этой линейке на пядь в сторону, и ты уже не на обложке, а под ней. Понял?

— Стараюсь, — пробурчал Дорожкин. — А чем отличается потайной народ от тайного?

— Потайной — это вроде Дира, — вылил остатки коньяка в стаканчики Шакильский. — Или вроде того же Фим Фимыча. Живет на земле, а схорониться может и в подложке. Я не антрополог, но, думаю, это что-то вроде людей. Почти людей.

— Не всегда, — надул губы Дир. — Помнишь, ты ходил с Кашиным кикимор из западных болот выкуривать? Что в них от человека-то?

— Ну не знаю, — махнул рукой Шакильский. — Поверь мне, приятель, такие бабы иногда попадаются, что против них и с кикиморой за счастье посидеть да перетереть о том о сем. А тайный народ — это тот, что вовсе перебрался в подложку. Так и живет здесь. Он и в Кузьминске есть. Только там он…

— В рабстве, — со все той же улыбкой ответил высокий. — Днем за стеклом дурман выращивает, ночью город чистит.

— Пока чистит, да, — понюхал стаканчик маленький.

— Вы тут революционную ячейку затеваете или что? — не понял Дорожкин.

— Зачем? —удивился маленький. — На кой нам твоя ячейка? Мы с людями всегда миром ладили, в подложке людей в достатке бывало. Не только тайному народцу порой схрон требуется. Только вот напасти такой не было. Ты что думаешь, город твой всегда тут стоял? Вскочил, как прыщ на заднице…

— Ну если он на заднице, то где тогда ты? — спросил маленького Шакильский и повернулся к Дорожкину. — Никто пока ничего не затевает. Как затевать, если разобраться сначала надо? Просто объясняем, что и к чему. То, что сами успели понять. Ты же хотел узнать да понять?

— Узнать не значит понять, — подхватил еще ложку земляники Дорожкин, но есть не стал, задумался. — Допустим, что все так. Здесь подложка, над ней обложка. А там? — Он обернулся на поляну, на которой пофыркивали лошади. — Там же что подложка, что обложка, одно и то же почти. Слиплись они, что ли?

— А вот не знаю, — задумался Дир. — Только я вот что тебе скажу, парень. Я когда под Пермью лес держал, в подложку легко уходил. Есть я, и вот нет меня. Но там лес сильно попортили. И подложка в засох пошла. Но все равно она там есть. А здесь, в Кузьминске, вовсе подложки нет. Волдырь какой-то вместо подложки. Все, что чуть в сторону или чуть ниже, называй как хочешь, а мы называем — паутина или грязь. Ходу туда нет. Это как в трясину, ноги замочить можно, а если глубже — засосет.

— Если ты не кикимора болотная, — хихикнул маленький.

— Ты, кстати, когда в словарь полезешь, Женя, имей в виду, — Шакильский хмыкнул, — там все вранье. Там написано, что кикимора жена лешего. Так вот, ни разу. Да и не любит Дир грязи, а кикиморам в ней самый кайф.

— В ту грязь, что под Кузьминском, даже кикимора не полезет, — покачал головой Дир. — И я не могу. Да никто, считай. Кроме разве самой последней пакости или умельца какого. Но дело не только в этом. Вот здесь, — леший провел рукой по траве, — самая подложка и есть. Но только ты здесь наверх тоже не выберешься. И сверху грязью затянуло. Паутина, туман, топь, которая и под ногами, и над головой.

— Можно выбраться, — протянул высокий. — Но далеко отходить надо. Аж к Волге. И с каждым годом все дальше и дальше.

— Подождите, — нахмурился Дорожкин. — Но Адольфыч ведь как-то выбирается?

— Ты только языком-то зря не болтай, — заметил Шакильский. — Адольфыча на просвет не разглядишь. Он ведь, может, тоже кругаля дает. Или нора у него какая есть… Я вот еще что скажу: бойся его, парень.

— Ладно. — Дорожкин протестующе поднял ладони. — Хватит. Перегрузка. Допустим, что все так и есть. Допустим, что я даже не сошел с ума и не сплю. Но как все это вышло и что нужно делать?

— Сначала понять, потом делать, — пробормотал, прислушиваясь к чему-то, Шакильский. — Разобраться, как так вышло. Это ты точно заметил. Вышло же как-то? Я, может быть, тебе расскажу кое-что попозже, есть что рассказать. Эх, если бы Лизка была в своем уме, она бы могла поболе меня рассказать. Да и Ска может кое-что поведать. Но в Кузьминск тайному народу ходу нет. Если только в дворники…

Из-за стволов, где таился стеснительный Ф, раздался тихий, но тревожный свист.

— А ну-ка? — Егерь сорвал с плеча винтовку и шагнул к границе. Дир вскочил на ноги, вытащил откуда-то заостренный сук. Дорожкин потянулся за пистолетом.

Лошади сбились в кучу, но не ржали, не переминались с ноги на ногу, а замерли, словно невидимый пастух стреножил им ноги, прихватил упряжью морды и залепил тьмою глаза. Первой упала серая. Шею лошадки пересекла алая полоса, и лошадь беззвучно повалилась в мерзлую траву. Вслед за ней чуть слышно захрипела гнедая. Но Шакильский уже бежал туда, отбросив в сторону карабин, сдирая с плеча четвертый калибр и выкрикивая что-то, но Дир был быстрее. Непостижимо, в один-два шага он опередил Шакильского, как вдруг перед ним выросла тень. Раздался хруст, Дир дрогнул, но тень, обретая очертания уродливого зверя, уже летела в сторону, пронзенная суком. Со страшным грохотом Шакильский разрядил в него свой четвертый калибр, но уже истерзанный, вспыхнувший серебром зверь вновь поднялся в воздух и тушей полетел в сторону Шакильского, сбив его с ног. И над бойней, от которой на трясущихся ногах пятился конек Дира, поднялась еще одна тень, которая превосходила размерами первую раза в три… Рука, или лапа, или что-то непостижимое со свистом разрезало воздух, и переломленный пополам Дир отлетел куда-то за спину Дорожкина. Но над поляной уже гремели выстрелы, и кто-то, да не кто-то, а сам Дорожкин, со звериным ревом бежал к чудовищу, стреляя из пистолета, и каждое попадание отмечалось на теле монстра серебряной вспышкой.

Окатывая холодом, чудовище смотрело на Дорожкина. Ощущение длилось всего мгновение, но он отчетливо понял, что чудовище смотрит на него и боится. И боится не чего-то, связанного с выстрелами, а боится именно самого Дорожкина, который и сам был обуян ужасом, но которого поверх ужаса захлестывала лютая ненависть к непонятной, непостижимой, отвратительной мерзости.

Оно изогнулось и исчезло.

— Ушло, — услышал Дорожкин голос Ска и рванулся к Шакильскому.

Тот дышал с хрипом, и при каждом вздохе у него что-то булькало в груди. Первый зверь лежал рядом. Дорожкин пригляделся к появляющемуся из уродливой плоти лицу и вздрогнул. Это был Нечаев Владимир Игнатьевич. Главный врач кузьминской больницы.

— Сейчас.

Дир уже был рядом. Сам бледный, словно вылепленный из снега, он со скрипом наклонился над егерем, коснулся рукой лба, щек, приложил лысую голову к груди, прохрипел, потирая собственную грудь:

— С час у нас есть. Но вытащить сможет только Лизка. Эх, пень в тебя корень! Не успеем за час, да и растрясем.

— Разве она врачует? — спросил Дорожкин.

— А куда она денется? — сузил взгляд Дир. — А ты куда хотел, к Шепелевой? Нет уж… Эх, далеко… Делать нечего, хорошо, хоть одна коняга осталась. Грузить будем. Тут почти двадцать километров…

— Подожди.

Дорожкин рванул застежки кожушка, запустил руку за пазуху, выхватил чехол, вытряс на ладонь маковые коробки и тут же раздавил одну.

— Никодимыч? Явись сюда!

Карлик появился перед Дорожкиным мгновенно. Верно, как сидел в подштанниках за столом с чашкой чая, так и предстал перед инспектором. Еще и ошпарился с перепугу.

— Никодимыч! — Дорожкин судорожно подбирал слова, в то время как тот с выпученными глазами смотрел на трупы лошадей, на хрипящего егеря, на согнувшегося Дира. — Никодимыч, срочно нужно это… выморгнуть, или как там… отправить егеря к Лизке Улановой, да чтобы она сразу его спасала! Понимаешь? Сразу!

— Коробку мни, — прищурился карлик.

— Так уже… — не понял Дорожкин.

— Так я явился уж, одну кручину ты на явление мое и закоротил, — расплылся в улыбке Никодимыч. — Теперь вторую мни. И будет твой егерь в целости и сохранности. И сам удержу, и дурочку настропалю.

— Быстрее, — сплющил вторую коробочку Дорожкин.

— Секунду, — попросил Никодимыч. — А себе что попросишь? Домой тебя доставить? К той же Лизке? На работу? Или девку тебе какую привести? Спрашивай!

Дорожкин закрыл глаза, ровно мгновение думал о Жене Поповой, о светлом, о колючем и больном, но вместо всего, нахлынувшего в голову и сердце, сказал, прежде чем раздавить третью коробочку, совсем другое:

— И чтобы ни полслова, ни слова, ни мысли, ни намека, ничего о том, что ты здесь увидел. Никому и никогда.

И раздавил коробочку. Злая гримаса исказила лицо банного, но он тут же исчез, и исчез и Шакильский.

— Кто кручину тебе дал? — выплюнул на мороженую траву сгусток крови Дир.

— Шепелева выколдовала у Никодимыча, — пробормотал Дорожкин. — Давно.

— Вот ведь хитрющая баба, — с гримасой боли покачал головой Дир. — На себя бы кручину потратил — считай, твоя кручина в руке Никодимыча. А значит, по-любому в руке Шепелевой. Никодимыч очень силен, но на дух слаб. Мнет его под себя всякий. Или не всякий. Не позавидовал бы я тебе, попади ты под него. Слабый правитель самый мерзкий из всех. Ладно. Ты, конечно, не оплошал теперь, это мы с Санькой расслабились, но имей в виду и на будущее — не обращай на себя чужой наговор. Если наговор от недоброго ведуна идет, власть над собой дашь.

— А Шакильский как же? — испугался Дорожкин.

— Ему Никодимыч кручину не давал, так что и власть над ним никак не возьмет. — Дир с усилием выпрямился, свистнул, подозвал все еще дрожащего конька. — Вот что, парень. Собирай ружья, садись да двигай к Лизке. Меня приложило крепко, надо будет отлежаться. Я тут останусь пока, сам тебя найду. Будешь говорить об этом деле, говори все как есть, но троллей не упоминай.

— Троллей? — вытаращил глаза Дорожкин. — Это ж что-то скандинавское? Где мы и где Скандинавия?

— Называй как хочешь, — прошептал Дир. — Слов повсюду разных много, а суть везде одна. Не говори о них. Не надо. Скажешь, что выбрались на круглую поляну перекусить, да вот так и вышло. Можешь даже и Шакильского упомянуть, главное, троллей не касайся…

— Это не предательство, не думай! — выкрикнул маленький, который только что при появлении Никодимыча как сквозь землю провалился, а теперь подобрался почти к самой границе. — Я не к тому, что ваш Адольфыч и сам не человек, а потому как все мы вроде бы как люди.

— В том-то и дело, что как бы, — пробормотал Дир и снова сплюнул кровью. — Не волнуйся. Коник мой сам дорогу к Лизке найдет, там его и оставишь. Мне эта болячка на день-два, буду опять как с капремонта. А ведь твоя книжка меня спасла парень, да.

Дир распахнул разодранную куртку, вытряхнул из-за пазухи раскуроченную читалку и книгу, которая была проткнута насквозь.

— Задержала, — кивнул сам себе Дир. — Не она бы — до сердца бы достала зверюга.

— Кто это был? — спросил Дорожкин.

— Если бы я знал, — покачал головой Дир. — Шанечка! Ты просил у меня книжку? Так вот она. Правда, заклеить придется. Но она труда стоит. А вот читалка…

— Дир… — Дорожкин с трудом держался на ногах. — Там у меня в сумке ноут. Забирай. Потом сочтемся. Летом в стужу поделишься? Мне много не надо, так, для согрева и настроения.

— Легко! — оживился Дир.

Глава 13 Ангел и «Кузькина мать»

В воскресенье Дорожкин вскочил ни свет ни заря и побежал к Лизке, но та не пустила его в дом точно так же, как не пустила и в субботу, когда он явился к ней на лошади Дира, обвешанный оружием Шакильского. В ответ на стук в ворота Уланова, словно ждала Дорожкина, вынесла его куртку, забрала кожушок, треух, подхватила оба ружья, повесила все это на конягу, которая привезла инспектора по месту назначения, словно понимала человеческий язык, и завела навьюченную таким образом лошадку во двор, бросив инспектору голосом совершенно нормального человека:

— Завтра загляни, но, скорее всего, не пущу. Не волнуйся, Санька парень крепкий, выдюжит. Помятый — не разбитый, надуешь — расправится.

Получив в воскресенье тот же самый ответ, Дорожкин отправился домой, где постоял под душем, отгоняя неприличные мысли по поводу надувания егеря, а затем лег в постель и проспал весь день до вечера; поднялся, перекусил, размялся и снова уснул с вечера воскресенья до утра понедельника, предварительно успокоив себя тем, что Шакильский в надежных руках, а Кашину обо всем происшедшем доложено по телефону еще в субботу. Но еще в воскресенье вечером, когда он заставил себя поесть, а потом отмотать на беговой дорожке десяток километров, Дорожкин уснул не сразу. Он смотрел в высокий потолок и думал о том, что его мечта о собственном жилье близится к краху. Замок, в котором он занял не самую последнюю келью, был построен на песке. Или в грязи. Осталось только выбрать — исчезнуть из замка, до того как он рухнет, или выбираться из обломков, основательно перемазавшись.

«Ага, перемазавшись, — уже в полусне осознал невысказанную мысль Дорожкин. — Если исчезнешь сразу, вымажешься еще сильнее, сам перед собой не отмоешься. А не исчезнешь, вылезет из ниоткуда такая напасть, что одной грязью не отделаешься».

Да. Все было похоже на то, что он искал квартирного уюта и спокойствия в городе, на улицах которого творилось черт знает что. «Или бог знает что», — поправился Дорожкин, после чего вяло погрузился в бессмысленные рассуждения о том, кто же все-таки «знает», пока уже сквозь вовсе затопивший его сон не решил, что знают о происходящем в Кузьминске обе стороны, но деятельное участие в происходящем принимает из упомянутой двойки далеко не лучшая.

Рано утром тем не менее Дорожкин встал со светлой головой, перекусил, набросил на швабру мокрую тряпку, прибрался в квартире и отправился в бассейн, откуда выбрался ровно во столько, чтобы не спеша высохнуть, одеться, надышаться внезапной ноябрьской оттепелью и в девять утра войти в здание управления.

— Молодец, — ударил его по плечу Кашин, от которого с раннего утра уже попахивало водкой. — Так их. Не удивляйся, знаю в подробностях. Дир оклемался, кое-что рассказал. Он у травницы у одной в Макарихе отлеживается. Травница, я тебе скажу… ух! Я б ее сеновалицей назначил. Или сеновалкой. Но дело не в том. Если бы тот, второй, добрался бы до любого из вас, а то и до всех троих, сейчас бы мы на поминках пили, а так-то за здравие пьем. Всю обойму выпустил?

— Всю, — кивнул Дорожкин.

— И ничего? — удивился Кашин.

— Убежал же? — не понял Дорожкин.

— Убежал? — поскреб кадык Кашин. — Он лежать должен был. Всю обойму… И только спугнул. Знатный зверюга, выходит, знатный… А главврач-то? А? Не ожидал, не ожидал…

В коридоре третьего этажа Дорожкину встретился Ромашкин. Он примирительно толкнул Дорожкина кулаком и прошептал:

— Не все оборотни одинаковы. Некоторые на фоне прочих просто как зайчики в розовых штанишках.

— Познакомишь? — спросил Дорожкин.

— Дорожкин! — высунул голову из кабинета Содомский. — Ромашкин! Быстро на планерку. Хватит шептаться, как бабы, в самом деле… Работы по горло.

Ромашкин подмигнул Дорожкину и провел ребром ладони по собственному горлу, то ли обозначая предел, названный Содомским, то ли предупреждая коллегу о неминуемой расправе.

Расправа не состоялась. Содомский хмуро окинул взглядом сотрудников, дождался, когда место в кресле займет чуть припозднившаяся Маргарита, от которой опять пахло только (Дорожкин специально пошевелил ноздрями) оттаявшим ноябрем и ничем больше, и сказал:

— Ромашкин. Отрабатывай деревни. Обе. На тебе Макариха и Курбатово. Обойдешь подворно, предупредишь, чтобы были аккуратнее, зверь ходит паутиной. Я займусь поселком. Переговорю с Шакильским, с Диром, ты его на Макарихе не тереби. Если уж егерь сплоховал да Дир опростоволосился, значит, опасность более чем реальна для каждого. Маргарита, на тебе городские окраины, промзона. Да проинструктируй Дорожкина. Углубленно проинструктируй.

Ромашкин прыснул, но Содомский оборвал неуместный смех одним взглядом.

— Все нужно использовать, — отрезал начальник управления. — Вот ведь? Все Лизку Уланову дурочкой считают, ребятня деревенская из рогаток по ней лупит, нимб сшибают, как говорят, а она Шакильского с того света, считай, выволокла. И Шепелева бы так не управилась. Да и мы в свое время не с ее ли помощью замену тому же Шепелеву нашли?

— Ты считаешь, что Шепелева можно было кем-то заменить? — скривила губы Маргарита.

— Мы не Шепелева меняли, а парня искали на освободившуюся должность инспектора, — повысил голос Содомский, сверкнув глазами, и Дорожкин подумал, что его начальники стоят друг друга. — А Шепелева другого нам и не надо. С ним тоже забот хватало. У Дорожкина, кстати, свои таланты. И главный из них, как я понял, отыскивать приключения на собственную задницу.

— Пикник устроили, — хмыкнул Ромашкин. — Что-то не везет нам в последнее время с пикниками. А подальше куда не могли забраться? Вот и нашли приключение… на три задницы!

— Ты нашел бы хоть на одну свою, — оборвал Веста Содомский. — А талант Дорожкина, — Содомский поморщился на слове «талант», — следует использовать. И приглядывать за ним, как за липкой бумагой для ловли мух.

— Речь идет об очень крупной мухе, — предупредила Маргарита.

— Вот и следи, — прошипел Содомский и ударил ладонью по столу. — Пока все. Ромашкин, получи оружие у Кашина. И не перекидывайся без нужды, а то задавят, как котенка.

— Зайчика, — заметил Дорожкин, — в розовых штанишках.

— Зайди, — коротко бросила Дорожкину Маргарита.

— Допущен в святая святых? — ехидно прошептал на ухо Дорожкину Ромашкин и тут же схлопотал от Маргариты звонкий щелчок по лысой голове.

Кабинет Маргариты, в котором Дорожкин оказался впервые, наверное, ничем его удивить не мог, разве только цветом, но именно цветом он его и удивил. Отчего-то сразу вспомнился белый кабинет доктора Дубровской. Кабинет Маргариты Дугиной был черным. Потолок его был черным, стены черными, причем матовыми, не дающими отблеска. Пол тоже был черным. Даже коврик у двери изображал черный квадрат. Окно на треть перекрывала черная рулонная штора. По правой стене стоял черный кожаный диван, на котором валялся черный плед. По левой — черный стол и пара черных стульев. Единственным белым пятном была папка на столе.

— В черной-черной комнате стоит черный-черный гроб, в черном-черном гробу… — начал бормотать Дорожкин, но Маргарита оборвала его. Растопырила перед лицом пальцы, сбросила с плеч куртку, показала рукой на стул, пробормотала задумчиво:

— Значит, влюбился?

— Кто? — не понял Дорожкин.

— Даже нет. — Она словно гадала. — Скорее, и был влюбленным, но прозрел только что. Недавно. Вылупился. Ладно. Плевать. Хотя хотелось бы взглянуть… Вот. Взгляни.

Она раскрыла папку и двинула ее Дорожкину. Он развернул ее к себе лицом. На желтоватом листе было выведено: «Дорожкин Евгений Константинович».

— И давно? — растерялся Дорожкин.

— С первого дня, как ты здесь оказался, — ответила Маргарита, прикуривая сигарету. — И больше ничего. Только это. Я, конечно, работаю с Содомским, Ромашкиным, забот хватает. Знаешь ли, всевозможная мерзость не дремлет, но с точки зрения папки у меня, кроме тебя, никакой работы нет.

— И зачем вы это мне говорите? — спросил Дорожкин.

— Чтобы ты знал, — ответила она, с нескрываемым интересом вглядываясь в лицо Дорожкина. — Ты же хочешь все знать, все понимать, все объяснять? Так знай. Ты — моя работа. Не бойся, пасти не буду. Много чести.

— Спасибо за доверие, — кивнул Дорожкин. — Это все?

— Что у тебя в папке? — спросила Маргарита. — Я так поняла, что ты с нею теперь не расстаешься?

— Так удобнее, — полез в сумку Дорожкин. — Вот тут у меня…

Он удивленно замер.

— Имя Колывановой исчезло…

— Значит, там, на поляне, ты видел ее убийцу, — объяснила Маргарита. — А кто есть?

— Шепелев, Козлова Алена… — Дорожкин пригляделся к последней записи, которая обрела уже привычный облик задания, — …Уланова Вера.

— Содомский прав, — удивленно заметила Маргарита. — Насчет поиска приключений талант у тебя несомненный. Значит, получается, что дочка у Лизки Улановой все-таки была?

— Она говорит, что и есть, — пожал плечами Дорожкин.

— Она много чего говорит, — прищурилась Маргарита, посмотрела в окно, которое казалось прорезью из бездны на белый свет. — Придется, чувствую, тебе заделаться архивариусом. А там и до археологии докатишься. Вот еще хорошая профессия — эксгуматор. Но не слишком популярная на нашем кладбище. Или обойдемся почетной должностью краеведа? У Козловой дома был?

— Был, — кивнул Дорожкин. Несколько запаздывающее в этот раз напряжение, что обычно охватывало его при виде Маргариты, снова ударило в голову.

— В комнату заходил?

— Заходил, — опустил глаза Дорожкин.

— И не спрашиваешь ни о чем? — В ее голосе слышалась насмешка.

— Жду углубленного инструктажа, — пробормотал, стараясь успокоиться, Дорожкин. — Да и…

— Да и? — повторила Маргарита.

— Я логист, — постарался говорить твердо Дорожкин. — А логист обращается за помощью только тогда, когда самостоятельно не может сдвинуться ни на миллиметр. А это случается крайне редко. Да и не хочется спрашивать. Я ответов боюсь.

— Правильно боишься, — потушила сигарету об стол Маргарита, и Дорожкин понял, что столешница вырезана из черного камня. — Иди, Дорожкин, работай.

С Мещерским Дорожкин столкнулся в шашлычной. График сидел в дальнем углу и с самым мрачным выражением лица поглощал тройную порцию шашлыка. Дорожкин кивнул Угуру, который мусолил за стойкой баранку, и подошел к Графику:

— Привет. Присяду?

— Садись, — безразлично буркнул Мещерский. — Не куплено.

— Хандра накатила, — понял Дорожкин. — Что-то случилось?

— Случилось, — согласился Мещерский. — Полгода назад я встретил твою бывшую.

— Помнится, не так давно тебя это радовало, — заметил Дорожкин.

— Радовало, — макнул в соус кусок мяса Мещерский. — И теперь могло бы радовать. Чего бы не радоваться? Я зарабатываю много, а пупок может развязаться только от обжорства и лени. Жена довольна. А вот у меня радости нет.

— Что с Машкой? — спросил Дорожкин.

— С Машкой все хорошо, — вытер пальцы салфеткой Мещерский. — Машка веселая, добрая, смешливая, задорная. Я бы даже сказал — игривая!

— Так в чем же дело? — не понял Дорожкин.

— Она ненастоящая, — прошептал Мещерский.

— Кофе, дорогой, — подошел к столу с подносом Угур. — Я правильно угадал? Только не кофе дорогой, а ты дорогой. Или еще что? Думаю, для завтрака поздно, для обеда рано?

— Спасибо, Угур, — кивнул Дорожкин. — Женя Попова не появлялась?

— Какая Женя? — удивился турок.

— Все, проехали, потом, — постарался улыбнуться Дорожкин.

— Завидую я тебе, — откинулся назад Мещерский, следя за удаляющимся турком. — Вот уже какую-то Женю Попову ищешь. О счастье мечтаешь, наверное. А я вот вроде бы уже нашел свое счастье, а тут вдруг…

Мещерский стал подниматься.

— Подожди, — поймал его за рукав Дорожкин. — Что значит, «ненастоящая»?

— А это как в старом анекдоте, — надул губы Мещерский. — Ладно, не мне тебе анекдоты рассказывать. Она стала как улыбки… как улыбки всех этих… кузьминцев.

Мещерский расстроенно махнул рукой.

— А может быть, с тобой что-то? — спросил Дорожкин. — Я ведь радовался, на тебя глядя, График.

— А это мысль, — плюхнулся обратно на стул Мещерский. — Схожу в больницу и тоже буду веселый и счастливый. Боязно, правда. А ну как эта моя эйфория дорого мне обойдется?

— Насколько дорого? — нахмурился Дорожкин.

— На всю жизнь, — надрывно прошептал Мещерский. — Машка, она, у нее… спины у нее нет!

— Как это? — вытаращил глаза Дорожкин.

— Как стекло, — медленно проговорил Мещерский. — Спина как стекло. Как мягкое стекло. Прозрачная спина. Все видно. Кости. Внутренности. Она не показывается. В рубашке дома ходит. Но я подглядел. Понимаешь?

— Послушай, — обескураженно пробормотал Дорожкин, — может, у тебя что-то с глазами?

— Ага, — хмыкнул Мещерский. — Веки салом заплыли от обжорства.

— И что ты собираешься делать? — спросил Дорожкин. — А если с ней просто поговорить?

— Ты не понял! — почти заорал Мещерский. — Я бы поговорил, если бы это она была. Но это не она!

— Не кричи, — попросил Дорожкин.

— Да нечем мне уже кричать, — обессиленно оперся о стену Мещерский и вдруг скривился, почти заплакал. — Достало все до печенок… Ты-то как?

— Паршиво, — признался Дорожкин. — Иногда кажется, словно у меня спина прозрачная. Да шучу я, — буркнул он отшатнувшемуся Мещерскому. — Хотя и не шучу. Со спиной все в порядке, а со всем остальным… Не приживусь я, График, в этом городе, чувствую, что не приживусь.

— И я также, — всхлипнул Мещерский. — А Машка вот наоборот. Ей все нравится. Подружек каких-то завела. Я теперь чаще один. Хотя так и лучше. Я уже боюсь ее, Женька. Боюсь. Ты бы заходил, что ли?

— Вместе бояться будем? — спросил Дорожкин.

— А хоть бы и так?! — воскликнул Мещерский. — А то и поговорить не с кем. Слушай! Может, мне чем заняться? Тебе помощь никакая не нужна?

— Нужна, — вдруг оживился Дорожкин. — Только не болтай лишнего. Есть у меня в голове несколько непонятных закавык. У тебя ведь Интернет есть? И телефонная связь есть? А в эфире? Ловил телерадиопрограммы в эфире?

— Нет ни черта в этом эфире, — махнул рукой Мещерский. — Тишина. Глушилки, наверное, стоят.

— Глушилки бы глушили, все одно что-то в эфире было бы, — задумался Дорожкин. — А между тем и кабельное работает, и радио России, как я слышал, в радиоточках есть. Послушай. Выясни, где проходят все эти кабели? Ну Интернет, телефон, радио, телевизор. То есть где лежит магистральная линия до ближайшего районного центра. И вот еще что. Прикинь насчет электричества. Должна быть высоковольтная линия. Город не маленький, пилорама, промзона еще, куча учреждений, и на все про все электростанция на мелкой речке. Обмозгуешь?

— Конечно! — оживился Мещерский. — Обязательно. Выручу. А еще что?

— Еще? — Дорожкин задумался. — Помнишь, как ты на работе сканворды щелкал? Вот скажи, что произошло тридцатого октября тысяча девятьсот шестьдесят первого года?

— Это легко, — оживился Мещерский. — Именно в этот день исполнился ровно год кумиру миллионов. Тридцатого октября шестидесятого родился Диего Армандо Марадонна!

— А глобальнее? — спросил Дорожкин.

— Куда уж глобальнее? — задумался Мещерский, но тут же хлопнул в ладоши. — Есть! Кузькина мать!

— В смысле? — не понял Дорожкин.

— Тридцатого октября одна тысяча шестьдесят первого года была взорвана над Новой Землей самая мощная атомная бомба — «Кузькина мать», — отчеканил Мещерский.

— Спасибо, — вздохнул Дорожкин, — но это не пригодится. Ты пошерсти в Интернете. Мне нужно что-то, что произошло где-то здесь, поблизости. Ладно?

Жени Поповой дома опять не оказалось. Или она не открывала никому. Дорожкин отошел на несколько шагов от подъезда, посмотрел на ее окна. Они казались окнами нежилой квартиры. Он вздохнул и поплелся домой. По дороге поздоровался с тремя странными дедами, помахал рукой гробовщику, который стоял возле своей мастерской, как цапля на болоте, поднимая то одну ногу, то другую. Остановился у входа в институт, обернулся. Шедший в полусотне шагов сзади какой-то невзрачный мужик повернул к церкви. Дорожкин посмотрел на сфинксов. Они и в самом деле были необычными. Их головы казались родными. Родными для их тел. Они ничего не имели общего с изящными линиями лиц фараонов. Из каменных глазниц на Дорожкина смотрело что-то неведомое, чужое и ужасное.

— Разглядываете? — раздался скрипучий голос.

У одной из лип стоял Дубицкас. На нем был все тот же костюм. На носу поблескивали очки. «Паниковский», — вдруг со смешком подумал Дорожкин и застегнул куртку под горло, поежился. День выдался теплым, но сырой ветер неожиданно одарил Дорожкина мурашками. Инспектор втянул воздух. Мертвечиной от старика не пахло, в воздухе стоял запах мяты.

— Замерзнете, — предупредил Дорожкин.

— Это было бы славно, — проскрипел старик. — Но зима кончится, я оттаю и снова буду тут бродить.

— Смотрите на свои окна? — спросил Дорожкин.

— Уже знаете? — усмехнулся старик. — На свое прошлое. Infelicissimum genus infortunii est fuisse felicem.

— Мне кажется, что эту фразу я уже слышал, — заметил Дорожкин.

— Зачем изобретать новый афоризм, если годится старый, — попробовал пожать плечами Дубицкас, но вместо этого только неуклюже дернул ими. — Consuetudo est altera natura^[45].

— Антонас Иозасович, — Дорожкин замялся, — Георгий Георгиевич говорил, что в институте имеется библиотека…

— В институте даже две библиотеки, — шевельнул губами старик, медленно стянул с носа и убрал в карман очки. — Та, о которой вы говорите, недоступна. Там присутствуют сущности, которые могут нанести вам вред. И выгнать их оттуда нет никакой возможности. Хотя ночью они отправляются в город. Не все.

— Ночью мне бы не хотелось, — поежился Дорожкин. — А где расположена вторая библиотека?

— Здесь, — постучал сухим пальцем себя по голове Дубицкас.

— Правда? — обрадовался Дорожкин. — А найду я там что-нибудь по истории города?

— С вашего позволения, здесь, — Дубицкас снова постучал себя пальцем по голове, — я искать буду сам. Конечно, в настоящей библиотеке вы смогли бы получить документальные свидетельства истории этого чудесного города, а я могу предложить вам лишь личные воспоминания… Но, поверьте мне, личные воспоминания куда уж лучше обезличенных. Viva vox alit plenius^[46]. Вы помните, как войти в институт?

Они говорили долго. Точнее, говорил больше сам Дубицкас, на дверях кабинета которого сияла позолотой надпись: «Профессор, заместитель руководителя Института по научной работе». Но он выговаривал слова так, словно в его горле было механическое устройство. Когда разговор закончился, или Дорожкин почувствовал, что он закончился, старик протянул ему руку.

— Я думаю, что угадал, — произнес он почти безразлично. — Я месяцы, годы стоял у ворот института. Ждал, когда увижу ангела. Я знаю, Бог даровал тварям своим свободу выбора, пусть и не избавил их от страданий, но, когда посмертное воздаяние настигает несчастных в том же жилище, в котором прошла их жизнь, Бог должен вмешаться. Здесь творится непотребное. Я ждал долго и однажды увидел девушку. Она не отличалась от других, разве только ни одна грязная нить не тянулась за ней. И сама она была светла, как светится солнечный луч. Я окликнул ее и попросил отпустить меня. А она сказала, что ищет узелок. Что есть узелок, который если развязать, будут отпущены все. И ушла. Но вы — почти как она.

— Я не ангел, — ошарашенно прошептал Дорожкин.

— Она тоже не была ангелом, — неуклюже дернул плечами Дубицкас. — Но она могла. И вы можете. Запомните. Calamitas virtutis occasio^[47]. И прощайте. Пора уж мне. Ad patres^[48].

Мгновение Дорожкин стоял в нерешительности, чувствуя, как жар наполняет его глазницы. Ему не хотелось пожимать руку профессору. Сейчас, сию секунду ему это казалось подобным прикладыванию губами ко лбу мертвого тела незнакомого человека. Но Дубицкас стоял с протянутой рукой, которая чуть подрагивала, и бормотал непонятное:

— Сделайте милость. Сделайте милость. Сделайте милость.

Он хотел только коснуться сухой ладони. Еще до прикосновения почувствовал ее холод. Но когда пожал ее, неожиданно понял, что она горяча. И в следующее мгновение услышал облегченный вздох старика и увидел, как проседает, проваливается, рушится его тело. Осыпается, на глазах истлевает кожа. Рассыпается прахом плоть, и с сухим стуком падают на пол, разрывая ветхую, прогнившую ткань, кости. Дорожкин задохнулся от ужаса и бросился бежать.

Он выскочил из института, едва не сбив очередного уродливого уборщика, ободрал о подмерзший репей щеку, миновал чугунную ограду с чередующимися надписями «Vice versa» и «Et cetera», которые, даже будучи вытянутыми в линию, замыкались в бесконечное кольцо, и промчался вверх по улице Бабеля так, словно мог спастись от неминуемой беды только в собственном доме. Проскочил мимо вытаращившего глаза Фим Фимыча, взлетел на пятый этаж и тут же бросился в душ, где принялся намыливаться и смывать, смывать с себя, как ему казалось, бьющий в нос запах тлена и разложения. А когда, чуть-чуть успокоившись, вернулся в комнату, услышал звонок телефона. Поднял трубку так, словно она была сродни горячему пожатию руки Дубицкаса.

В трубке раздался голос Адольфыча:

— Евгений Константинович? Ну да, кто бы еще мог мне ответить по этому номеру? Я вас поздравляю. Да, вы, как всегда, оказались на острие. Я о происшествии на круглой поляне. Или вы уже еще что-то успели натворить? Нет? Ну и славно. Не в смысле, что славно, что не натворили, а просто так. Надо же и отдыхать иногда. Звоню, чтобы предупредить. Да. В ближайшую субботу у Леры Перовой день рождения, и вы приглашены. Приглашение, написанное рукой Екатерины Ивановны, уже лежит на столе в вашем кабинете. Да. Это большая честь. Записывайте адрес… И без церемоний. Нет, подарков никаких не надо. Насчет подарка мы с вами завтра что-нибудь придумаем. И вот еще что…

Адольфыч помедлил, словно обдумывал следующую фразу, и наконец сказал:

— Имейте в виду, Евгений Константинович. Все, что я вам говорил, — это правда. Да, наш город — это заповедник, можно сказать, убежище. К несчастью, убежище не только для тех, кто нуждается в убежище, но и для тех, кому скорее подошла бы клетка. Но истина — это больше, чем правда. Если истина — это нечто, что имеет форму и объем, то правда — это взгляд на истину с той или иной стороны. Так вот, помните наш разговор насчет дыры в подмосковной материковой плите? Вы же догадались, что это не более чем метафора? Так вот, это более чем метафора. Тут, под нами, есть нечто. Нечто страшное и очень опасное. Оно не опасно, пока находится под контролем. Все его влияние на наш город заключается в том, что обычные, подчеркиваю, обычные люди приобретают некоторые способности, необычные обретают способности выдающиеся, люди перестают стареть, да при некоторых обстоятельствах мертвые умирают не сразу. Или не умирают вовсе. Я понимаю, что в этом есть некая противоестественность, и все-таки давайте воспринимать мир во всей его полноте. Так вот, чтобы эта полнота не расплескивалась, чтобы порча, которую мы сдерживаем здесь, не захлестнула землю, мы все работаем на своих местах и получаем за свою работу вполне приличные деньги. Я хорошо объясняю?

— Более чем, — ответил Дорожкин, не узнавая собственного голоса.

— Вот и славно, — рассмеялся Адольфыч.

Часть третья Ad hominem^[49]

Глава 1 Предчувствия и предпосылки

— Маргарита сказала, что ты влюбился.

Ромашкин, поставив локти на стол, с интересом наблюдал, как Дорожкин наводит порядок в столе. Выдвигает ящики, перебирает оказавшиеся там неведомо как бумаги, рвет на части ненужные уже заметки, протирает со стола пыль.

— Нервничаешь? — Ромашкин хмыкнул. — Я тоже, когда нервничаю, начинаю что-то делать. Безделье — это производная от радости и спокойствия.

— В связи с чем она тебе это сказала? — Настроение у Дорожкина было неважным. Он не нервничал, не тосковал, не боялся, ему просто было нечем дышать. Ромашкина было видеть противно, Содомского еще противнее. Столкнуться с Адольфычем не хотелось вовсе. Но Содомский заглянул в кабинет Дорожкина ровно в девять часов и сообщил, что в одиннадцать ему следует отправиться в администрацию и посетить кабинет Адольфыча по его личной просьбе. Вдобавок ко всему прочему у входа в участок вторничным утром Дорожкина дожидался золотозубый веломеханик, который сначала пять минут рекламировал зимние шипованные велошины и какую-то зимнюю цепную смазку, а потом передал Дорожкину записку от Шакильского.

«К Лизке пока не ходи и меня и Дира не ищи. Я сам появлюсь, если будет надо. Будь осторожен. Саня».

— Егерь сказал, что ты дашь тысячу рублей, — явно соврал веломеханик, получил требуемую тысячу и отправился восвояси, кривясь по поводу скудности запрошенного.

Но дело было, конечно, не в тысяче. И даже не в Ромашкине, и не в Содомском, и не в Адольфыче, а в том, что после вчерашнего на Дорожкина накатила такая же пустота, как после смерти приемщицы в прачечной. Причем пустота эта была не только следствием пережитого, не только душевным раздраем, но и физическим изнеможением, подобным слабости и головокружению, наступающим после посещения донорского кабинета. Она затопила Дорожкина еще вечером, сразу после того как спала горячка и он попытался успокоиться. Или причиной был звонок Адольфыча? Но мэр как раз был доброжелателен и спокоен. Вот только его спокойствие показалось Дорожкину подобным шороху, который воспринимался маленьким мальчиком Женей Дорожкиным, незадолго до того провалившимся в полынью и лежавшим с высокой температурой и компрессом на лбу, как громовой раскат. Может быть, следовало отправиться к Угуру и выпить кофе? Или стаканчик анисовой, да закусить его одной из тверских баранок, что висели у доброжелательного турка над стойкой?

— Чтобы я не слишком тебя доставал, — ответил Ромашкин.

— Ты о чем? — не понял Дорожкин. Он уже забыл, о чем спрашивал Ромашкина. Стоял, открыв папку, смотрел на имена Козловой, Улановой и Шепелева и пытался сосредоточиться.

— Маргарита сказала, что ты влюбился, и намекнула, чтобы я не слишком тебя доставал, — повторил Ромашкин.

— Да, это было бы славно, — согласился Дорожкин. — Кстати, я смотрю, ты никуда не торопишься? А как там обстановка в Макарихе и Курбатове?

— Все нормально, — надул губы Ромашкин. — Ты что, Дорожкин? Где всегдашние шуточки? Где анекдоты? Правда, что ль, влюбился? Ты хоть подскажи, кто она? Жуть как любопытно. Нет, ну девчонок в городе хватает, но все-таки. А? Может, я отобью?

— А если это и есть сама Маргарита? — остановился в дверях Дорожкин. — Ты остаешься или как?

— Или как… — поспешил выйти в коридор Ромашкин. — И насчет Маргариты тоже «или как». Не неси чушь.

— Почему же чушь? — спросил Дорожкин. — Ладно. Был у меня к тебе вопрос… Ты колдовством пользуешься?

— Не понял? — вытаращил глаза Ромашкин.

— Ну вот всплывает у тебя в папке какое-то задание. Воровство, пропажа, наговор там какой-то… Пользуешься ты колдовством, чтобы вычислить вора, где лежит украденное, кто замышлял недоброе?

Ромашкин нахмурил лоб, погладил лысину.

— Ах ты об этом… Ну есть пара простых заклинаний, но особо не пользуюсь. Тут ведь как, с простеньким колдовством потерпевшие и сами разберутся, а коли что посложнее, надо идти к Шепелевой, или, к примеру, Никодимыча просить, или еще кого из тех, кто посноровистей, а там «спасибом» не обойдешься. Там и должен вроде ничего не будешь, а все одно — хоть лапку да сунешь в петельку. Колдовство дело хитрое. Это как с волком одного зайца есть. Давили вместе, но ешь и оглядывайся: от зайца он откусывает или от тебя.

— Может быть, от ворожея зависит? — спросил Дорожкин. — Или всякий откусить норовит?

— А ты поищи доброго ворожея, — хмыкнул Ромашкин, — а не найдешь, приходи, вместе посмеемся.

— Поищу, и насчет того, в кого это я влюбился, тоже подумаю, самому интересно, — пообещал Дорожкин и медленно пошел к лестнице.

— А насчет Марго — не рекомендую! — крикнул ему Ромашкин вслед.

Нет, Дорожкин не считал, что в Маргариту нельзя влюбиться, но эта сказочка была не про него. Что-то ведь помешало ему споткнуться на красавице-начальнице? И это при его потенциальной влюбчивости. Никогда не получалось у Дорожкина заводить легкие, ни к чему не обязывающие отношения. Он всегда влюблялся. Влюблялся в школе, влюблялся в институте. Да и Машка была довольно серьезным его увлечением. Пригляделся он к ней с первой встречи, подошел вот не сразу. Машка подрабатывала в соседней фирме, и Дорожкин сталкивался с ней, когда задерживался на работе, в кофейне на первом этаже офисного центра. Один раз сел рядом, второй. Слово за слово, и пошла любовная суета, которая в том и состояла, чтобы не просто сблизиться с обаятельной девушкой, а постепенно срастись. Срастись, а через полгода распасться, словно и не срастались. Как это называется у врачей? Отторжение? Разве так влюбляются? А как? Может быть, он и не любил никогда по-настоящему? Тогда что это за чувство, что заставляет его раз за разом подходить к дому Жени Поповой и звонить в ее дверь?

Дорожкин отпустил звонок и подумал, что, наверное, Дубицкас поторопился. Мало рассказал ему, Дорожкину. Не позволил задать вопросы, которых осталось множество. С другой стороны, почему он должен был терпеть? А старик терпел, и терпел что-то невыносимое и страшное. Тогда что же он увидел в Дорожкине? И как на него подействовало рукопожатие? И рукопожатие ли подействовало? Или просто пришел срок, как приходит срок скатываться с горы снежной лавине, — достаточно лишь громкого крика или даже хлопка?

Дорожкин закрыл глаза и почувствовал, что недавний разговор, который словно рассыпался вместе с телом тщедушного старика, всплывает у него в памяти, проявляется как изображение на фотобумаге.

Кабинет Дубицкаса был следующим после кабинета Неретина. Дорожкин повертел головой, удивился, не заметив уборщиков в коридоре, замер у директорских дверей. Они были испещрены бороздами. Словно кто-то страшный, обладающий огромными и смертоносными когтями, скребся под дверью. Или, точнее, над ней.

— Хороша рюмка к обеду, — высунулся из-за следующей двери Дубицкас. — Или ложка? Я путаю всегда… То ли дело латынь. Она дает ощущение причастности к вечности. Идите сюда, Неретина не будет сегодня. Днем он почти всегда бродит по улице Мертвых. Это его взбадривает и ограничивает. Ограничивает во благо.

Убежище Дубицкаса почти ничем не отличалось от владений Неретина. Разве только стулья были проще и не имелось ящиков с водкой. Вместо них за столом под торчащим из чугунной батареи краном стояла детская оцинкованная ванна. Капли воды, падающие из крана, звякали о висевшую под ним на цепочке алюминиевую кружку, из которой Дубицкас немедленно и напился.

— Ничего не ем, — пробормотал он, облизывая сухие губы. — Можно и есть, но вкуса пищи не чувствую. И они все, — он махнул рукой куда-то в сторону, — не чувствуют. Но все едят, едят, едят. Едят и пьют, словно думают, что, набив собственную плоть живой пищей, оживут и сами. А потом изрыгают съеденное через рот же. И то сказать, зачем им пища, если их самих уже нет?

— Подождите… — Дорожкин почувствовал озноб, словно находился в склепе рядом с ожившим мертвецом. — Я, конечно, не знаток. Ну не патологоанатом и не естествоиспытатель, но если организм, даже если механизм двигается, работает, он должен потреблять энергию. Следовательно, энергия откуда-то должна браться. Понимаете?

— Понимаю, — пробормотал Дубицкас. — Но скажите мне тогда еще кое-что. Вот турбина. Турбина электростанции. Она крутится. То есть работает. Согласны?

— Ну… — нахмурился Дорожкин.

— Вот, — кивнул, щелкнув позвонком или еще чем-то, Дубицкас. — Смотрите, работает, крутится и при этом не потребляет, а дает энергию! Как вам это?

— Стоп, — не согласился Дорожкин. — Тогда уж давайте будем точны в определениях. Турбина не сама крутится. Ее крутит поток воды или пара, неважно. А вот если бы никакая сила к турбине не была приложена, она бы не сдвинулась с места. Или потребовала бы для своего вращения ту же самую энергию. Так?

— Так, —вздохнул Дубицкас и перестал дышать, замер, прислушиваясь к чему-то. Потом снова вздохнул. — Человек во власти привычек. Он дышит даже тогда, когда необходимости в его дыхании нет. Но вы сказали важное. Если бы к турбине не была приложена сила, она бы не сдвинулась с места. И, добавлю, не выдавала бы энергию.

— Примерно так, — согласился Дорожкин. — Это, простите, банальность.

— Теперь проводим аналогию. — Дубицкас постучал себя по груди. — Я и есть та самая турбина. И таких турбин много. Я не должен двигаться, но я двигаюсь. Значит, ко мне приложена какая-то сила. Ведь я не потребляю энергию? Вода, которую я пью, — это что? Только способ приглушить пламя, которое жжет меня уже много лет. Убавить жар. Уменьшить боль, которая с годами становится привычной. То есть охлаждающая жидкость. Но боль она не уменьшает, это мне так кажется, что боль затихает. А если боль и есть то самое, что хочет извлечь из меня, как из турбины, неведомая сила? Нет, можно предположить, что я подобен огородной вертушке и предназначен только лишь для отпугивания любопытных, но зачем тогда боль?

Дорожкин молчал. Дубицкас взъерошил седые волосы, расстегнул пуговицу под галстуком.

— Ладно… Так что вы хотели узнать о городе? Знаете, сегодня я полон нехороших предчувствий. Хотя какие могут быть предчувствия у существа, лишенного чувств. Спрашивайте. Что вам рассказать?

— Многое, — сказал Дорожкин. — Но прежде всего то, что случилось тридцатого октября одна тысяча шестьдесят первого года.

— И это все? — поднял брови старик. — Я думал, наша беседа будет построена ab ovo usque ad mala^[50]?

— Не только. — Дорожкин пытался найти хоть какие-то эмоции на морщинистом лице, но ничего, кроме крайней усталости, и в самом деле не находил. — Я хочу знать, что такое вообще весь этот город? Откуда он взялся? Почему в небе нет следов от самолетов? Что за туман окружает Кузьминск? Если он его окружает, конечно. Что такое паутина? Какой смысл в неупокоении мертвых? И отчего все-таки пьет Неретин?

— Вот как… — Дубицкас с хрустом сжал и разжал кулаки. — Много вопросов. Хотя я бы сразу отмел попытки обозначения смыслов. Смыслы — принадлежат индивидуумам, поэтому у каждого свои, к тому же могут меняться. И смысл шевеления мертвых тел тоже принадлежит индивидууму. Неизвестному мне индивидууму. Жестокому индивидууму.

— Вы не знаете, кто это сделал с вами? — спросил Дорожкин.

— Is fecit cui prodest^[51], — пробормотал старик. — Но не нужно подозревать эту силу в умысле, направленном именно на меня. Aquila non captat muscas^[52]. Но одно я могу сказать точно: он, этот неизвестный, виновен. Деянием его или бездействием, может быть, в фазе безумства или распада, но в каждом из мертвых тел заперта живая искра. И мне кажется, что смысл шевеления мертвецов именно в ней. В ней и в пламени, в котором она томится. И Неретин пьет, в сущности, именно из-за этой искры, которая есть и в нем, тем более что сам-то он жив. Хотя мало кому я пожелал бы такой жизни. Думаю, что сгорать заживо еще неприятнее, чем замертво.

Дубицкас поднялся, опрокинул в рот еще одну кружку, вернулся за стол.

— Следы от самолетов… — Старик сухо рассмеялся. — Их нет в этом небе, потому что их нет. И город окружает не туман, это сам город островок в тумане. В паутине. Мы все в паутине. Мы часть паутины. Выбраться из нее практически невозможно. И мы сами попали в нее. В тысяча девятьсот пятидесятом году. Да. Вместе с механиком с веселой фамилией Простак из ближайшей МТС, который якобы поехал в поисках красивых девчонок в дальнюю деревню, да заехал не туда, куда собирался. Заехал, выехал, доложил начальству, что вот, мол, благодаря особенным способностям или свойствам местности обнаружены укромные три деревеньки, в которых советской власти не наблюдается и даже о прошедшей войне с немцами известно понаслышке. Зато есть изрядное количество знахарей и самых настоящих колдунов. И завертелось…

— Установили в деревнях советскую власть? — поинтересовался Дорожкин.

— Сначала чуть было самого Простака не закатали под советскую власть, — помрачнел Дубицкас. — Но вовремя опомнились. Хотя теперь-то я думаю, что лучше бы закатали. Я, кстати, очень бы поинтересовался, откуда такой Простак взялся в обычной МТС, и проследил бы его биографию настолько, насколько это возможно. Никто, кроме него, не мог в эти деревеньки провести проверяющих. А там уж… Зацепило это дело верхушку, зацепило. Засекретили так, что и в соседних деревеньках ничего известно не было. В тех деревеньках, что там, наверху, — старик посмотрел наверх, — или внизу. Кто его знает. А тут создали шарашку. Нашли специалистов разных, вытащили из лагерей. Меня в том числе. Нагнали сюда пленных немцев, тогда еще их хватало. Построили здание института, маленькое еще, запрудили реку, поставили электростанцию, расчертили улицы, бараки стали строить. Сначала мы в палатках жили… — задумался Дубицкас.

— И что вы изучали в этом институте? — спросил Дорожкин.

— Вот эту местную патологию мы и изучали, — ответил Дубицкас. — Пространство, время. Тыкались, как щенята. С приборами. С какими-то бурильными установками, датчиками. Со всякой ерундой. Подумайте только, изучать пространство с бурильными установками… Потом Сталин умер, и о нас или забыли или еще сильнее засекретили. Но дело вдруг пошло. Там, где нынче промзона, Простак, все тот же Простак что-то нащупал. Аномалию какую-то в земле. Начали копать, перенесли туда лаборатории. Затеяли строительство. Поставили заборчик, как водится. Бурили, даже открыли эту кузьминскую воду. Хорошая, кстати, вода. Она тут везде, даже в батареях…

Дубицкас встал и снова выпил воды.

— Простак к научным изысканиям отношение имел, скорее, косвенное. Хотя прохиндей оказался еще тот, причем не безграмотный, вовсе не безграмотный прохиндей. Мне тогда казалось, что он вовсе свихнулся, все занимался паранормальными способностями местного населения. Говорил, что весь секрет в психике. Как он говорил, в «коллективном сознательном»^[53]. Тогда деревеньки поменьше были, в каждой по улице, это теперь поселок расстроился. Но нам не до экстрасенсов тогда было. Надо было выдавать строгим людям из специальных ведомств научные результаты и объяснения. Черт их знает, то ли они хотели рассматривать нарождающийся городок как будущее укрытие, то ли как ворота для расширения коммунистической империи. А Простак к тому времени уже собственной лабораторией заведовал. Паранормальные способности и вправду пришлось изучать, ведь никто не мог, кроме Адольфыча, машину провести сюда. Это потом он уже и Павлика отыскал, и еще кое-кого. Совсем потом. А тогда незаменимым считался. На него только что не молились. Но там был и еще один начальник лаборатории. Неретин Георгий Георгиевич. Золотая голова, умница. Вот он и придумал, как бурить плоть.

— Плоть? — не понял Дорожкин.

— Плоть мира, — торжественно произнес Дубицкас. — Но это было после. Как раз в шестьдесят первом году. А в пятьдесят пятом вышел Указ^[54], по которому всех немцев, а их тут работало немало, следовало отправить на родину. Тогда директором института был Сергей Ильич Перов, серьезнейший мужик. С погонами! Как он мог отпустить этих самых немцев? Это ж разглашение самой секретной тайны из всех секретных тайн. Полетел в Москву… Короче, расстреляли их. Всех. Использовали котлован, прямо на территории промзоны. Там еще Неретин должен был строить лабораторный корпус. Собственно, он его и построил. Потом. Котлован-то уже был. И их, немцев, расстреляли. Лично Адольфыч руководил.

— И?.. — прервал паузу Дорожкин.

— И в тот же день пришел туман, — ответил Дубицкас.

Он молчал долго, минут двадцать. Раз пять поднимался за это время выпить воды. Потом продолжил говорить:

— Туман был плотный, как вата. Дышать в нем было невозможно. Обрывки какой-то паутины летели всюду. Я, помню, даже пытался раздвигать этот туман руками, но только пальцы обморозил. Думаю, что и не туман это был вовсе. Один Адольфыч скакал вокруг этого тумана, как деревенский мальчишка под летним дождем. Послали в туман вохровцев^[55], которые охраняли и расстреливали немцев, ни один не вернулся. Перов тогда словно осатанел, всех перевел в немецкие бараки, они были там, где теперь теплицы. Туман стоял неделю. Мы даже начали голодать, но выйти из бараков боялись, тем более что начался страшный холод. Жгли в бараках нары, чтобы согреться. Хотя дело было в сентябре. Какая-то слизь покрыла окна, двери…

— А потом? — спросил Дорожкин, потому что Дубицкас опять замолчал, скрючился над столом.

— Через неделю туман ушел, — ответил Дубицкас. — И мы увидели город Кузьминск. С этими домами, с новым зданием института.

— Откуда же все взялось? — прошептал Дорожкин.

— Говорят, что город построили за неделю мертвые немцы, — пожал плечами Дубицкас. — Но их никто не видел. И на кладбище их нет.

— И вы верите этому? — покачал головой Дорожкин.

— Я не знаю, чему я должен верить, — сказал Дубицкас. — Вы уж и сами подождите восхищаться или пугаться. Дайте время разобраться с произошедшим. Omne ignotum pro magnifico est^[56]. Но то, что город есть, — это определенно.

— Не поспоришь, — согласился Дорожкин. — А потом…

— Потом было много работы, — продолжил говорить старик. — Очень много. Сам город приняли как данность. Отложили объяснение этого феномена на потом. Мы продолжали заниматься пространством и что-то нащупали. Неретин научился пробиваться к тому же туману и паутине. Колдовал с вибрациями, диапазонами. Он цепким… был. Ездил с Простаком через паутину, замерял все параметры, которые мог замерить в процессе перехода, потом воспроизводил их в лабораторных условиях. И у него что-то начало получаться. Он научился определять насыщенность реальности, плотность ее. В итоге пообещал пробиться на землю, чтобы избавить Простака от обязанностей сопровождающего грузы. И пробился бы… Опыт был намечен на тридцатое сентября тысяча девятьсот шестьдесят первого года.

— И?.. — в который раз нарушил тишину Дорожкин.

— Все шло по плану, мы даже получили паутину в главном канале… — пробормотал Дубицкас, — но в одиннадцать часов тридцать две минуты что-то произошло. Сначала паутина поперла из установки, как вода из фонтана, а минутой или двумя позже что-то сделалось с Неретиным и с его помощником. Паутина, которая выплеснулась, подхватила их, словно мошек, и утащила по главному профилю. Мы пытались вернуть их целый час. Выводили прибор в итоговое состояние симметрично его прокачке, меняли нагрузку, пока из профиля не вырвался зверь. Он убил почти всех, кто собрался у стенда. Меня в том числе.

Последние слова Дубицкас произнес легко и буднично, но Дорожкина обожгло застарелой, но непрошедшей болью.

— Почему так произошло? — спросил Дорожкин.

— Спросите об этом у Неретина, — ответил Дубицкас. — Зверем, как я понял, оказался именно он. Впрочем, когда я вернулся… к осознанию действительности, когда понял, что в отличие от подавляющего большинства сотрудников мое отбытие в высшие или низшие сферы откладывается, он уже вновь стал человеком и остается им до сего дня. Известным способом, конечно. Правда, первые годы ему удавалось обходиться малым количеством алкоголя. Но и до сего момента он остается самим собой.

— То есть он был зверем и до того эксперимента? — не понял Дорожкин.

— Быть самим собой — это значит быть самим собой, — отчеканил Дубицкас. — Я и теперь остаюсь самим собой, хотя я — это уже не я. Уже не только я. Еще и масса мертвой плоти, которая управляется мною, как управляется какой-то механизм. Но Неретин не связан. Он все тот же. На нем нет этих ужасных шлангов. Разве только черное пятно в области сердца да серые нити, которыми опутано все. Точно такие же пятна на Катьке Перовой, на Содомском, на Адольфыче, на этой куче ужасной плоти, в которую превратился Перов… Хотя Адольфыч чуть другой. Его пятно как скорлупа… Но в любом случае это редкость. Понимаете, это редкость. Эти шланги — они есть почти на всех. На мертвяках толстые, на остальных тоньше. Иногда настолько тонкие, что я едва могу их различить. Или не могу вовсе. Как на Адольфыче.

«На ниточках», — вспомнил Дорожкин слова Ежа.

— А как вы их видите? Разве… — Дорожкин запнулся, поморщился. Глаза опять начинало саднить. — Мертвяки обладают какими-то способностями? Простите.

— Ладно, чего уж там. — Дубицкас вытащил из кармана очки, протер их. — Я все-таки физик. И у меня было много лет для всякой ерунды. Их видно. В этих фильтрах они видны. Видны эти… шланги. Или кабели. Какая разница? Жаль, что из всей группы остался я один, не вполне живой, Неретин да Перов и его лаборантка, Катька. Как-то ведь умудрилась оформить брак с ним. Уже после всего. Остальных зверь разорвал на части. Я бы, наверное, смог бы разобраться со всем этим. Но института больше не было. А те, разорванные… от них остались только тени. Да и Перов сильно пострадал, изменился сильно.

— Я слышал слова «человек-тетрис», — вспомнил Дорожкин.

— Это жестокие слова, — вздохнул Дубицкас. — Никому бы я не пожелал такого. И самое страшное, что после пережитого он остался живым.

Дорожкин промолчал.

— Но разум потерял точно, — продолжил Дубицкас, надевая очки. — Впрочем, он и раньше был не вполне нормальным. Теперь он просто опутан этими шлангами. Он словно в коконе, распусти его, и нет Перова. Дайте я посмотрю на вас еще раз, так-то уже видел, на вас нет ничего, если бы еще и свет был…

Дубицкас замер. Задрожал. Медленно стянул с носа очки, снова убрал их в карман и произнес те самые слова, после которых Дорожкин своею собственной рукой обратил старика в горку истлевшей плоти.

— Дорожкин, ты что, оглох?

Мещерский, запыхавшись, дернул его за плечо.

— Ты куда? Я за тобой, считай, от почты бегу! Ору, ору. Окаменел, что ли?

Дорожкин огляделся. Он стоял напротив кинотеатра. Прошел, задумавшись, чуть не половину города.

— Я ничего не нашел, — развел руками Мещерский. — Нет, кабелями еще буду заниматься, а насчет тридцатого октября шестьдесят первого года — ничего серьезного. В тот день в одиннадцать часов тридцать две минуты взорвалась та супербомба, и все.

— В одиннадцать часов тридцать две минуты? — переспросил Дорожкин.

— Точно так, — кивнул Мещерский, успокаивая дыхание. — Еще что-то надо отыскать в Интернете?

— Скачай мне словарь латинских выражений, — попросил Дорожкин. — Хотя нет, уже не нужно. И вот еще, — он махнул рукой, — вон больница. Ты там хотел с чем-то разобраться? Только будь осторожнее.

Глава 2 Порча

Возле здания администрации стояли высокий роскошный автобус, директорский «вольво» и фура той же марки. В кабине фуры копался Павлик. Дорожкин встречал водителя Адольфыча в городе нечасто, но никогда не заговаривал с ним. Хватило пары раз, когда в ответ на вежливое «Здравствуйте» он получал полный недоумения и холода взгляд. В этот раз к холоду добавился внимательный прищур, а всего-то и вымолвилось сакраментальное: «И жнец, и на дуде игрец».

На входе в администрацию за высокой стойкой сидел Никодимыч. Стульчик ему выделили явно детский, отпилив от него подлокотники и прикладной столик, но все равно из-за стойки виднелась только почему-то летная фуражка.

— Доброе утро, — подошел к стойке Дорожкин. — Мне к Адольфычу.

— Доброе? — не понял Никодимыч, прихлебывая чай из чашки, которую он, судя по явлению банного на круглой поляне, носил с собой на работу из дома. — Утро добрым не бывает. Бывает холодным, бывает теплым. Зимним может быть. Или летним. Слякотным. Ветреным. Да каким угодно, но не добрым. Злым, впрочем, тоже. Хотя если бы ты работал у Адольфыча…

— Мне именно к Адольфычу, — повторил Дорожкин.

— Ты вот что имей в виду, — понизил голос Никодимыч, — я твою кручину не теребил, но просьбу имею. О том, как я коровий лепех у Шепелевой месил, зря не болтай. Мне перед Адольфычем авторитет ронять себе дороже. Договорились?

— Не из болтливых, — кивнул Дорожкин.

— Вот и славно, — расплылся в улыбке Никодимыч. — Кабинет Адольфыча на пятом этаже, только ты не торопись. Он же тебе на одиннадцать назначил, так у тебя еще тридцать минут. Секретарь у него — Мила, стерва высочайшей пробы, раньше времени не пустит. Так что погуляй, осмотрись, как работает городская администрация. На первом этаже у нас столовка. На третьем — буфет. А в одиннадцать прошу пожаловать к шефу.

Есть Дорожкин не хотел. Он оглянулся, расстегнул куртку, подошел к газетному ларьку, из-за стекла которого на него смотрела полная киоскерша, взглянул на газеты. Газеты были недельной давности. Вероятно, городская фура ходила в Москву за товаром, и за газетами в том числе, раз в неделю. Дорожкин купил блокнотик, пару ручек и медленно пошел по пустынному коридору, в который выходило множество дверей.

Все они были застеклены, и застеклены не рифленым стеклом, а обычными стеклопакетами, начищенными до такой степени, что казалось, будто стекол нет вовсе. Дорожкин бы так и подумал, если бы прямо на стекла не крепились таблички, на которых были указаны должности и имена хозяев кабинетов. Директора департаментов, инспектора, начальники отделов и инструкторы всех возможных видов человеческого применения вытянулись сплошной лентой. Люди в кабинетах находились по одному, иногда по двое, но за каждым стеклом Дорожкин видел одно и то же: человек сидел за столом, положив руки на обязательно чистую столешницу, и что-то старательно писал на листе бумаги. И перед каждым лежала стопка чистых листов и стопка исписанных.

Дорожкин дошел до конца коридора, в конце его нашел лестницу и поднялся на второй этаж, после чего прошелся по такому же коридору второго этажа и перешел на третий. На каждом этаже происходило то же самое, разве только в нескольких кабинетах, которые отличались от прочих черными, а не золотыми табличками, люди не писали, а сидели у тех же стопок белых листов неподвижно, уставившись перед собой. Насколько Дорожкин понял, это были судьи, прокуроры, адвокаты и судебные исполнители. Никто из них работой перегружен не был. В конце коридора, между залом судебных заседаний и лестницей, обнаружился буфет. Румяная буфетчица подала Дорожкину чашку кофе и бутерброд, которые навели на него уныние — так они напомнили студенческие годы и бедную столовку на первом этаже рязанского вуза. Дорожкин оставил надкусанный бутерброд и пригубленный кофе на круглом столике-стойке, с трудом выдавил из себя «спасибо» и перешел на четвертый этаж. Там продолжалось все то же самое, разве только двери были массивнее, таблички, на которых слова «отделы» и «департаменты» сменились важными «управлениями», ярче, а обладатели кабинетов — толще. К тому же и писали они медленнее и явно более крупными буквами. На пятом этаже дверь была только одна.

Дорожкин посмотрел на экран телефона, до одиннадцати оставалось три минуты, толкнул высокую дверь, на которой было написано одно слово — «Приемная», и остановился. Он оказался в огромном зале, протянувшемся едва ли не на половину всей площади пятого этажа. Сливающиеся в стеклянный эшелон окна по правую сторону были украшены бесчисленными горшками и горшочками со всевозможными растениями. Закрытые шторами окна по левую сторону служили фоном для десятков, если не сотен гипсовых бюстов. Ленин, Сталин, Троцкий, Мао Цзэдун, Чан Кайши, Хо Ши Мин, Ким Ир Сен, Фидель Кастро и другие следовали друг за другом безупречной шеренгой. От ног Дорожкина начиналась красная ковровая дорожка, убегая к далекой двери, возле которой виднелась крохотная фигурка секретарши.

— Евгений Константинович? — раздался из динамика над головой Дорожкина женский голос.

— Да. — Он поднял голову и увидел на экране монитора милое улыбающееся девичье лицо.

— Вам назначено на одиннадцать, сейчас без трех минут. Начинайте движение через полторы минуты.

— Дурдом, — раздраженно прошептал Дорожкин, но выждал полторы минуты и зашагал по ковровой дорожке. Секретарша, к которой он медленно, но верно приближался, смотрела на него с улыбкой. Пожалуй, ее лицо и фигура были не менее безупречными, чем лицо и фигура Маргариты, но если последняя одним своим видом вызывала жгучее желание, то эта девушка возможное желание уничтожала. Она была словно изготовлена из фарфора и казалась такой же холодной. Когда Дорожкин приблизился на пять шагов, она поднялась и протянула руку к тяжелой двери из красного дерева со скромной табличкой: «Простак В. А.».

— Проходите, Вальдемар Адольфович ждет вас.

Дорожкин толкнул дверь и оказался в кабинете, который был почти равен площадью предшествующему коридору, разве только в нем царил полумрак, потому как все окна были закрыты тяжелыми плюшевыми шторами, но над головой Дорожкина тут же вспыхнула роскошная люстра, и со стороны далекого стола сорвался и быстрым шагом пошел навстречу инспектору Адольфыч.

— Евгений Константинович! Ты точен. Очень приятно, очень. Проходи, проходи.

Они встретились на середине кабинета через полминуты. Похлопывая Дорожкина по плечу, Адольфыч довел его до стола, который был таких размеров, что изготавливали его, наверное, прямо в том кабинете, в котором он должен был стоять, усадил за высокий стул, сел напротив, отодвинул в сторону лампу с зеленым абажуром, нажал на селектор и весело попросил:

— Милочка, разговор у нас будет недолгим, и все-таки сделайте кофе. Ну как вы умеете. Утрите в очередной раз нос этому турецкому кудеснику.

— Хорошо, Вальдемар Адольфович, — прошелестела Мила.

— Однажды пришлось поехать в Турцию, — заговорщицки прошептал Адольфыч. — Представляшь? В Стамбуле на восточном базаре слышу изумительный запах кофе. Просто осязаемый восторг. Захожу в кофейню. Смотрю, орудует за стойкой самый натуральный русак или хохол, неважно. Ну наш человек — русые волосы, румяные щеки, добрый взгляд. И по-русски почти без акцента говорит. Думаю, натурализованный, так нет. Натуральный турок. Угур Кара. Любитель тверских баранок. Добрейшей души… человек. Прирожденный не только повар, но и лекарь! Ну познакомились, слово за слово, я высказал предположение, что способен приехать в Стамбул только для того, чтобы еще раз попробовать этот чудесный напиток, но Угур сообщил мне, что, судя по всему, с ним я уже не встречусь. Аллах собирается призвать его к себе. Тяжелая болезнь не оставляет ему шансов. И вот я подумал, какая, к черту, тяжелая болезнь? Смотри, мы сохраняем памятники архитектуры, которые по законам времени давно должны были бы осыпаться грудою щебня. Мы реставрируем картины древних мастеров. Сберегаем книги. Так почему же мы не можем сохранить чудо человеческого умения? Хотя признаюсь, легче было вылечить турка, чем перенять у него опыт изготовления чудесного напитка. Пока Угуру удалось научить по моей личной просьбе Милу варить настоящий кофе, он потерял в весе килограмм пять. Тут, правда, дело еще в специфических способностях Милы, ну да не будем уточнять. Так вот, какая, к черту, тяжелая болезнь? Возьми хотя бы того же Марка Содомского. Он ничем не болеет уже лет так триста. Короче, предложил я Угуру приехать в нашу клинику. Ну тут уже был вопрос выбора. Неделю он ходил как приклеенный за Содомским, чтобы убедиться, что никакая чушь из фильмов про вампиров ему не грозит, что он сможет и дальше лакомиться своими баранками, и от шашлыка из лучшей баранины его не стошнит, и все-таки решился. Но не думай, никаких укусов и крови. Легкий укол, потом прививка от светобоязни, чесночная прививка и вот, пожалуйста, — Угур Кара, лучший мастер кофе на всей территории бывшей Российской империи в добром здравии и довольстве пребывает в нашем городе. Как тебе это?

— Так кто он все-таки теперь? — не понял Дорожкин. — Кровосос или оборотень?

— А есть разница? — серьезно спросил Адольфыч.

— Ну кофеманы в моем лице безмерно вам благодарны в любом случае, — заметил Дорожкин. — Да и Угур вроде бы не плачется о несчастливом жребии.

— Плачется, — хмыкнул Адольфыч. — Мерзнет он здесь. Ничего. Зимой отпущу его погреть косточки на юг. Да и ездил он уже. Только здесь ему все равно лучше. Здесь он подзаряжается. А там… — лицо Адольфыча стало строгим, — рано или поздно захочет крови. За все надо платить, Евгений Константинович.

— Надеюсь, — Дорожкин поежился, — что я не захочу крови ни там, ни здесь. Нигде.

— Ну, — Адольфыч расплылся в улыбке, — ты, Евгений Константинович, особый случай. Понимаешь, я вот искал сравнение. Предположим, для того чтобы стать писателем, требуется талант. Я имею в виду настоящего писателя. Который способен соединить фразы так, чтобы из их сочетания родилось что-то особенное, зазвучала какая-то музыка. Но ведь порой, и даже весьма часто случается так, что фразы соединены, музыка готова зазвучать, но не звучит. Знаешь почему? Музыка не звучит в вакууме. — Адольфыч довольно хлопнул в ладоши. — Даже самому хорошему писателю нужен читатель. Так вот ты — идеальный читатель. Талантливый читатель. Редкий. Понимаешь?

— Не удается уделять времени чтению в последнее время, — признался Дорожкин.

— Ну ты меня понял, — поджал губы Адольфыч и тут же снова растянул их в улыбке. — Милочка, уже предвкушаю.

Секретарша, несмотря на каблуки, приблизилась к столу неслышно. Она обогнула Дорожкина и наклонилась, снимая с подноса чашечки кофе. Короткая юбка натянулась, демонстрируя несомненные достоинства фигуры, но взгляд Дорожкина был прикован к спине. Блузка имела вырез, и в этом вырезе темным треугольником темнело что-то, напоминающее наглядное пособие в кабинете анатомии. Белели позвонки и ребра, а под ними поблескивало что-то влажное и живое.

— Спасибо, Милочка, — улыбнулся Адольфыч. — Идите.

Дорожкин окаменел. Он даже не чувствовал запаха кофе.

— Брось, — подмигнул ему Адольфыч. — Обычная мавка. Правда, сразу скажу, внешность у Милочки выдающаяся, но в принципе-то — обычная мавка. Русалка, если говорить упрощенно. Конечно, следует отринуть всякую мифологическую муть насчет некрещеных детей, утопленников и прочего. Мавка — это вполне конкретный вид потайного народа. Знаешь, чем отличается потайной народ от обычных людей?

— Нет, — судорожно мотнул головой Дорожкин.

— Тем, что они в большей степени управляют собой, — проговорил Адольфыч. — Человеку, чтобы в какой-то степени владеть собственным телом, требуются годы неустанных практик, а та же мавка делает это с легкостью. Она управляет собственным настроением, регулирует температуру тела, в общем-то всеядна. Знаешь, с некоторым трудом, но способна даже регенерировать потерянную конечность. Потайной народ — это народ будущего, Евгений Константинович. Но я скажу тебе еще больше — обычных людей не существует.

— Я обычный человек, — не согласился Дорожкин.

— Нет, — покачал головой Адольфыч. — Но не потому, что ты обладаешь несомненными талантами. Обычный человек — это существо, которое располагает стандартным набором характеристик. Находится, так сказать, в некотором равновесии. Нет, конечно, имеются индивидуумы, которые выделяются из массы, но, в сущности, если исключить из выборки тех, кто на самом деле является или представителем потайного народа, или его потомком, мы имеем дело со стандартным существом. Не лишенным индивидуальности, конечно, но индивидуальности в ментальном плане. На уровне психофизики. Ключевое слово. В определенной интерпретации, конечно. Но ключевое.

— Я обычный человек, — повторил Дорожкин и положил руку на грудь: колючее и больное неожиданно дало о себе знать.

— Смотри, — откинулся назад Адольфыч. — Сейчас температура твоего тела поднялась на доли десятых градуса. Обычно организм это делает самостоятельно, реагируя таким образом на болезни, на какие-то внешние факторы. Но именно сейчас причиной послужило твое волнение. Давай попробуем успокоиться. Я не буду ничего говорить, не буду тебя гипнотизировать. Я обращаюсь к твоему разуму, просто прошу тебя, успокойся.

Дорожкин опустил руки, несколько раз глубоко вздохнул, на секунды прикрыл глаза.

— Ну вот, — удовлетворенно кивнул после короткой паузы Адольфыч. — Теперь можно выпить и кофе.

Он поднял чашечку, зажмурился.

— Замечательно. Так вот, вернемся к нашим баранам. Обычных людей не бывает, Евгений Константинович. В моем представлении, обычный человек — это капсула, матрица будущего совершенного существа. Этакого гомункула, который является не искусственным образованием, а естественной стадией развития человека. Представь себе, что человек подобен личинке бабочки. Но когда истекает время его жизни, он окукливается, чтобы затем вновь стать личинкой. И так бесконечно. А я предлагаю, чтобы он стал бабочкой. Понимаешь?

— Пытаюсь, — глотнул кофе Дорожкин. Напиток действительно был превосходным. Удивительным. Совершенным, как была совершенной по сравнению с почти любой женщиной Милочка. Конечно, если забыть о ее спине.

— Но самое главное не в этом, — продолжил Адольфыч. — Главное в том, что выращивать этого самого гомункула нет никакой нужды. Достаточно просто вывести из равновесия тот комплекс телесных и душевных факторов, который мы с тобой договоримся называть обычным человеком. Причем когда я говорю о выведении из равновесия, я не имею в виду какие-то специальные воздействия. Нет. Достаточно пребывания в этом городе. И не в связи с какими-то геомагнитными факторами, а, к примеру, в связи с фактором общения, соседства с потайным народом. Даже простого выведения из привычной среды, перемещения в другую атмосферу, в другое, отличное магнитное поле, наконец. Ты уж прости мне ту милую мистификацию с этим самым радоном. Ну да ладно. Приезжает, значит, человек в Кузьминск. Проходит месяц, другой, и мы начинаем замечать, что обычный человек перестает быть обычным человеком. Возьми хотя бы ту же маму Козловой, которой ты занимаешься. Ведь, в сущности, идеальный образчик обычной, прости меня, бабы. Поверь мне, я, как преподаватель, кроме всего прочего, нашего ремесленного училища, сталкивался с нею неоднократно. И вот одно только пребывание в нашем городе сумело разбудить в ней вполне определенные способности. Я уж не говорю, что эти самые способности в ее пропавшей дочери достигли своего поразительного развития. Сразу добавлю, что во всем есть свои отрицательные стороны. Те же способности, которые просыпаются в человеке, сами по себе подобны возможностям, которые дает человеку современный автомобиль. Катастрофы и аварии, к сожалению, неизбежны. Боюсь, что молодая и талантливая Алена Козлова просто не справилась с собственным талантом. Но это издержки. Без них не бывает.

— А то, что происходит на окраинах Кузьминска, — это тоже издержки? — спросил Дорожкин. — Смерть Колывановой, Дубровской, других жителей?

— Мы говорили с тобой уже об этом, — сверкнул сталью во взгляде Адольфыч. — Я не сторонник повторяться, но хочу напомнить о том, что происходящее в любом российском городе много страшнее того, что происходит в нашем. И страшнее не в яркости отдельных эксцессов, а во всепоглощающем заболачивании обыденного существования. В его разложении. В деформировании личностей, особенно молодых. Причем наши эксцессы связаны с тем бременем, которое легло на наши плечи помимо нашей воли.

— Вы что-то говорили мне по телефону, — напомнил Адольфычу Дорожкин. — О порче, кажется?

— Именно так, — вздохнул Адольфыч. — Скажи, может ли быть счастливым город, построенный на могильнике с радиоактивными отходами?

— Наверное, да, — задумался Дорожкин. — Если он не знает об этом. И если могильник надежен.

— А если ненадежен? — прищурился Адольфыч. — Если утечка есть? Слабая, едва различимая, но есть? Причем эта утечка представляет собой не только опасность, но и благо, как представляет собой благо тот же змеиный яд. В медицинских дозах, конечно.

— Не знаю, — вздохнул Дорожкин. — Слишком серьезный вопрос. Но, думаю, незнание о проблеме недостаточно для счастливого существования поверх нее.

— Это точно, — помрачнел Адольфыч. — Я, конечно, утрирую. Никакого могильника под нами нет. Да и сама категория «под нами» нуждается в уточнении. Речь, скорее, идет о взаимопроникновении, о наложении, о совпадении, о сосуществовании. Скажем так, за стенкой нашего жилища живет некто или нечто, воздействующее на нас. Точно так же, как мы живем за стенкой от того привычного мира, из которого нам удалось тебя извлечь, Евгений Константинович. Это «нечто» приносит нашему городу несомненную пользу. Оно подобно радиационному фону, который, согласно некоторым теориям, дал толчок развития древнему человеку в Африке.

— В Африке, насколько я понимаю, мертвецы упокоиваются, как и положено мертвецам, — заметил Дорожкин.

— Не будем возвращаться к обмусоленным темам, — рассмеялся Адольфыч, — но кое-что сказать нужно. Когда я говорил о порче, я имел в виду не это. Порча — это понятие, которое относится к тому миру, который находится над нами. Да, я говорю о земле. Да, мы собираем в Кузьминске самых талантливых, не в общепринятом смысле талантливых, конечно. Да, мы отправляем учиться наших детей в лучшие вузы страны, с тем чтобы они вернулись и жили в нашем городе. Да, мы взаимодействуем со многими предприятиями и персонами из-за тумана к взаимной выгоде в различных областях науки и техники, к примеру в области медицины. Но мы вовсе не хотим, чтобы привычный земной мир претерпел какие-то катаклизмы. Мы не хотим, чтобы то, что происходит здесь, охватило каждый российский город. Ты скажешь, а как же наши молодые? А если они сами останутся там? Пусть. Но там их способности, которые здесь зачастую составляют предмет их гордости, чаще всего угасают. Среда, так сказать, не способствует. Они вернутся сюда сами, вот увидишь. Возьми ту же пропавшую Алену Козлову, ведь вернулась в родной город, вернулась! Так вот что я тебе скажу. При определенном количестве жителей в Кузьминске — порча нейтрализуется. Аномалия нейтрализуется. Более того, как ты уже понял, при росте населения расширяется и территория нашего, так сказать, уезда. Я бы даже сказал, что дикая страна становится культурной. Привычной, жилой. Ты понимаешь меня?

— Подождите. — Дорожкин нахмурился. — Я не могу уложить в голове сразу все. Но кое-что кажется мне странным. Я правильно понял, что порчей вы называете некое воздействие «из-за стены», но именно оно и является причиной особого, скажем так, психофизического микроклимата Кузьминска?

— Примерно так, — согласился Адольфыч. — Представь себе, что наш город расположен на склоне вулкана. Мы отапливаем его теплом наши дома. Мы выращиваем на удобренных его пеплом огородах чудесные овощи. Мы испытываем воздействие лечебных источников и становимся выше, сильнее, красивее. Но мы ни на секунду не забываем о том, что такое вулкан, и тщательно заделываем его жерло.

— Не слишком обнадеживающее сравнение, — сказал Дорожкин. — Но если однажды этот вулкан вовсе погаснет, какой будет смысл в существовании Кузьминска?

— Тот же, что и теперь, — пожал плечами Адольфыч. — А какой смысл в существовании какой-нибудь глухой деревни где-нибудь в стороне от дорог? В людях, которые ее населяют.

— Хорошо, — сказал Дорожкин. Ему вновь не хватало воздуха. — Скажите, Кузьминск — это ведь совершенно независимое, отдельное государство, ведь так?

— Нет, — нахмурил лоб Адольфыч. — Я бы назвал это очень серьезной автономией. Но со временем все может случиться. И это зависит от многих факторов. И от твоей работы, Евгений Константинович, в том числе.

— Вы вызывали меня, чтобы сказать об этом? — спросил Дорожкин. — Еще рассказать о том, что Кузьминск земля обетованная для рассеянного по обычной земле потайного народа и Мекка для тех, кто хочет таковым стать? Да, я вижу, что период рассеивания заканчивается. Наверное, это неплохо. Но это ли была причина нашей встречи?

— Хандришь! — погрозил Дорожкину пальцем Адольфыч. — Чувствую, придется дать тебе скоро отпуск. Слушай, а может быть, привезешь матушку сюда? Хочешь переехать в трехкомнатную?

— Нет, я подумаю, конечно, но переезжать не хочу. Привык уже, — признался Дорожкин. — И об отпуске подумаю. Как только сделаю свою работу.

— Хвалю, — обрадовался Адольфыч. — Я, собственно, затем тебя и звал. Ну поговорить, конечно, чтобы не по телефону, а вот так, глаза в глаза. Но, кроме всего прочего, и попросить хотел кое о чем. На этой вечеринке, ну на дне рождения Леры, будет некоторое количество наших общих знакомых. Так вот там мы отдыхаем, развлекаемся. Желательно, чтобы ты был готов. Надо бы тебе обратиться или к Шепелевой, или еще к кому. Да к тому же Никодимычу. Ну и разучить какое-нибудь простенькое колдовство. Чтобы повеселить гостей. Всем придется тянуть фанты, уверяю тебя. Ну не вставать же на табуретку и не читать стишок? Вообще надо нам как-то быть ближе друг к другу, — улыбнулся Адольфыч. — Это, кстати, и будет подарком имениннице. Понимаешь меня?

— Понимаю, — поднялся Дорожкин. — Я подумаю. Придумаю, наверное, что-нибудь.

— В прошлом году фант выпал Ромашкину, — поднялся Адольфыч. — Представляешь, этот кадр не нашел ничего лучшего, как начал перекидываться прямо возле праздничного стола. Могли бы случиться неприятности. К счастью, среди приглашенных была Шепелева, так вот она чуть-чуть подправила ворожбу нашего уважаемого Вестибюля, и мы вместо зверя получили вполне себе симпатичного зайчика. Конечно, Ромашкин потом жутко злился, зато подарок был засчитан сразу от обоих. Еще есть какие-то вопросы?

Дорожкин посмотрел на стену. Тут только он разобрал, что за спиной Адольфыча на стене, на которой не было никаких портретов, висел огромный ледоруб. Он был отлит из бронзы.

— Да, — рассмеялся Адольфыч. — Скульптор перестарался. Так что я повесил этот инструмент у себя за спиной, чтобы не расслабляться. Кстати, как тебе моя приемная? Не пришло в голову обвинить меня в гигантизме? Поверь мне — это не комплексы. Сакрализация власти необходима. Для ее успеха.

— Но эти скульптуры… — начал Дорожкин.

— Это скульптурные портреты людей, у которых получилось, — отрезал Адольфыч. — У тебя есть еще вопросы, Евгений Константинович?

— Вальдемар Адольфович… — Дорожкин замер в нерешительности. — Скажите. Вот я прошел по коридорам администрации. Тут работает довольно много людей. Они все что-то пишут. Что именно, позвольте полюбопытствовать?

— Ну это очень просто, — поднял брови Адольфович. — Когда они свободны, а они свободны, потому как нормально организованная жизнь города, страны не только не любит излишнего административного вмешательства, она его не терпит, они все пишут одну и ту же фразу: «Город Кузьминск — самый лучший город». И только.

— Зачем? — не понял Дорожкин.

— Пишут — значит, думают, — объяснил Адольфыч. — А мысль материальна.

Глава 3 Бритва Оккама^[57]

— Я вспомнил! — догнал Дорожкина возле городского термометра Угур.

— Что такое? — обернулся тот.

— Я вспомнил! — Турок раскраснелся, изо рта у него вырывался пар. — Привык все делать так, как надо. Никогда ничего не забываю, а тут как назло. Ну как я мог забыть? Не представляю. Я вспомнил. Я же записал, когда ты спросил. Ну конечно, Женя Попова, замечательная девушка. Эх, если бы не мои уже за сорок… Почему я все время о ней забываю? Ты не знаешь?

— Не знаю, — пожал плечами Дорожкин.

Он смотрел на Угура и думал: неужели тот и вправду был опасно болен и Адольфыч действительно спас мастера приготовления божественного напитка? Или то самое расхождение между словами Угура и Адольфыча было верным признаком того, что Адольфычу верить нельзя было ни в чем? И беды турка были сродни бедам Мещерского? Так или иначе, но по всему выходило, что турок теперь сродни тому же Содомскому. Не какому-то там оборотню, по версии Ромашкина, а именно Содомскому. Как сказала о нем Шепелева? Кровосос? Нет, ну во что-то еще можно поверить, в конце концов, есть такие вещи, как самовнушение, как гипноз. Человек может что-то делать в состояние аффекта, делать что-то такое, что потом ему покажется невозможным. Но кровосос… Хотя если возможно перекидывание из одного существа в другое, то почему не может быть тех же кровососов? Интересно, а там, за границей Кузьминского уезда, островка обложки среди царства ее оборотной стороны, есть где-нибудь избушка на курьих ногах? И как она переносит зиму? В крепкие морозы мать Дорожкина заносила кур в дом, спасала от холодов, да все одно те же петухи сколько раз отмораживали гребешки. А в лесу-то как? Если только сделать в днище избушки люк?

— Ты о чем задумался, дорогой? — спросил Угур.

Он был невысокого роста, этот турок, нисколько не походил на кровососа и вызывал у Дорожкина необъяснимую симпатию. Эх, как бы посмотреть на него через очки Дубицкаса, чтобы определиться, сколько на нем этих шлангов, ниток или чего там еще?

— Угур, ты веришь в сказки? — спросил Дорожкин.

— В сказки? — удивился Угур и тут же зашептал, оглядываясь: — Какие сказки, дорогой? Нет сказок! Вокруг смотри. Вот сказки. Трех дедов у меня в шашлычной видел? Мысли читают. Причем читают только втроем. Одного нет — уже бормотать начинают, а втроем и друг с другом молча, и за мной следят. Один раз, каюсь, я хотел чуть-чуть порченное мясо замариновать. Ну что там, думаю? Ведь не тухлое? Чуть задохлось. Я же не враг себе, в свой же живот буду класть. Ну немножко имбиря, немножко перца, лаврового листа, и будет лучше, чем мороженое. Сам половину съем. Так что ты думаешь? Все мои мысли прочитали до последней мыслишки. И выложили все. Сказали, ешь, а то пойдем к Адольфычу с жалобой. Ты представляешь, пришлось съесть.

— Я вот подумал, — Дорожкин прищурился, — если где-то есть в лесу настоящая избушка с настоящей ведьмой — у нас ее зовут Баба-яга. Она, кстати, людей ест, — и если у этой избушки, ну как говорят, есть две больших, две огромных куриных лапы, то как она зимой-то себя чувствует? Может, поджимает как? Там же внутри печка? Прижимает к основанию печки, греет их? Или люк внутри есть и она их втягивает внутрь?

— Ты что? — постучал себя по голове Угур. — Не знаешь про бритву Оккама? Не усложняй! Как она может втягивать в себя ноги? Она что, черепаха? Она почти курица. Тут два пути: или она садится на ноги и греет их, или надевает валенки.

— Это ты усложняешь, Угур, — не согласился Дорожкин. — Валенки — лишняя сущность. БритваОккама, дорогой.

Они посмотрели друг на друга одновременно и одновременно засмеялись, хотя Дорожкину отчего-то вовсе не было смешно. Он попрощался с Угуром и отправился к Козловой.

Она была дома и, как ему казалось, постарела с прошлой встречи на несколько лет.

— Кто был после меня? — спросил Дорожкин.

— Маргарита. — Козлова говорила чуть слышно. — Сказала, что вы — дурак.

— Пожалуй, — согласился Дорожкин.

— Адольфыч был, Содомский, — продолжила Козлова. — Ходили тут, как у себя дома. Веревку трогали. Комнату Алены осматривали. Содомский что-то все нюхал, нюхал, нюхал… Вы зачем пришли?

— Научите меня ворожить на поиск, — попросил Дорожкин. — Я много кого ищу. Хотел попросить кого, но вот отсоветовали. Просить — значит под чужую волю ложиться. Значит, самому научиться нужно. Научите?

Козлова отодвинулась на шаг. Долго стояла, смотрела на Дорожкина и головой качала, да так, словно разглядела что-то в нем такое, на что до этой минуты и внимания не обращала.

— Скажите, — Дорожкин сбросил с плеча сумку, расстегнул куртку, повесил ее на торец двери, сел на стул, — как могла ворожить Шепелева на сына, если была уверена, что он мертв? Или чего уж ей было дальше ворожить, если поняла, что он мертв? Вы-то как определяете, что Алена жива?

— Нитка, — прошептала Козлова.

Взяла второй стул, поставила в трех шагах от Дорожкина, села напротив, руки сложила на коленях, но тут же подняла одну и прикоснулась к груди щепотью.

— Нитка. От сердца и неизвестно куда. Тянется, но не слабнет. Как ослабнет, значит, или умерла только что, или на краю пропасти стоит. А как вовсе исчезнет, значит, и отблеска ее уже нет.

— А Шепелева? — спросил Дорожкин.

— Я ее личину на себя не прикладывала, — прошептала Козлова. — Может, она дым нюхает? Пахнет дымом — жива ее кровинушка. Гнилью запахло — мертва. А может, колючка ее в сердце жалит? Или наоборот. Кто ее разберет? Вы бы у нее и спросили.

— Может, и спрошу еще, — вздохнул Дорожкин. — Ладно, нитка или колючка, у каждого свое, а обряд-то какой?

— И обряд у каждого свой, — прошептала Козлова. — Когда узнать что хочешь — спрашивай. Чтобы спросить — зови. Не знаешь, кого звать — зови всякого. Придет страшный — бойся, беги. Придет горький — терпи горечь. Придет сладкий — не подслащивай. А веселый явится — беги пуще, чем от страшного. А уж если вопрос задал — жди ответа, да сам отвечай.

— Понятнее не стало, — хмыкнул Дорожкин. — К Шепелевой, выходит, никто не пришел?

— К ней много кто приходил, — не согласилась Козлова. — Я не видела, конечно, видит только тот, кто спрашивает, может, и по-другому бывает, не знаю. Я не видела. Но нет его. Не встречал его никто. Среди живых нет: откликнулся бы. А среди мертвых, если близко, если, как положено, по земле тенью отхаживает, заметили бы и доложили. А если совсем уж…

— Что значит «совсем уж»? — не понял Дорожкин.

— Совсем, значит, совсем, — шевельнула ладонями Козлова. — Стерся-сгинул. Провалился-закончился. Ни отблеска, ни тени. Такое редко бывает. Или тяжесть такая на человеке, что его камнем на дно тащит, или убит так.

— Как убит? — спросил Дорожкин.

— Так и убит, — ответила Козлова. — Одно дело нитку жизни перерубить, за грань вытолкать, во тьму уронить, а другое — в ничто сплющить. Шепелев очень сильным был, дай срок, и маменьку, и папеньку бы перещеголял. Марфа сказала, чтобы Вовочку ее сплющить, плющилка должна размером с весь Кузьминск быть. Хотя…

— Хотя… — нахмурился Дорожкин.

На секунду, на две замолчала Козлова, а потом словно вынырнула из забытья. Заговорила, глядя куда-то в сторону, словно и не Дорожкину рассказывала, а сама себе:

— Дочка моя, когда вернулась, замуж сходила, да выходила, говорила, что нет ничего хуже мужика-размазни. У каждого внутри стержень есть, но у мужика-размазни он как хлыст, гнется во все стороны. И не в том дело, что телом силен мужик или слаб. Бывает так, что тот, кто в параличе лежит, сильнее того, что двухпудовыми гирями крестится. Все дело в стержне.

— И?.. — недоуменно поднял брови Дорожкин.

— Стержнем надо было убить Шепелева, чтобы он без остатка сгинул, — неожиданно жестко отчеканила Козлова. — И не просто стержнем, но всего себя вложить, пригвоздить, да вслед за пригвожденным шагнуть, чтобы ни волосинки с белым светом гада не вязало. И то…

Она замолчала, откинулась назад, закрыла глаза, расставила руки и замахала, зашевелила пальцами над головой, словно изображала бегущие волны или колышущиеся под ветром ветви. Потом вдруг распахнула глазищи и сдержанно засмеялась:

— Ты бы не смог, инспектор. Что сидишь, кокетничаешь: а не я ли Шепелева пригвоздил? Да Шепелева давно бы уже тебя достала и на поджарку посекла. Может, и есть в тебе стерженек, может быть, и за грань ты шагнуть мог, да только мало того. Надо еще силу великую иметь, чтобы такого, как Шепелев, пригвоздить, да еще и собственным именем его заклясть. Да ты и отворота простого не сплетешь, какое уж заклятие? А сила откуда у тебя? Ты что думаешь, просто так Адольфыч на ушах стоит? Если кто-то Шепелева порешил, то он и самого Адольфыча порешить может.

— А что, — кашлянул Дорожкин, которого слова Козловой не то что обидели, нет, они просто все расставили по местам, — Адольфыч тоже заслуживает подобного?

Ничего не сказала Козлова. Только поймала взглядом переносицу Дорожкина, губы скривила в легкой улыбке и застыла, чуть покачивая головой в такт чему-то, звучащему внутри нее. Дорожкин уже хотел встать да распрощаться, как она негромко вымолвила:

— Что, инспектор, думаете, что там поговорили, там перебросились, и дело сделано? Если железным прутом замешено, ивовым не перемешаешь.

— Значит, помочь не хотите? — спросил Дорожкин.

— Не смогу, — почти безразлично вымолвила Козлова. — Если я себя для тебя буду рвать, да даже за-ради дочери, что ей от меня, разорванной, останется? Ты ж как дитя малое — ворожба дело такое, на веревке в нее не спустишь, и от дурости она не свернется. И ты не лимон, и она не молоко.

— Ну как мне хоть делать-то все? — рассердился Дорожкин. — Как хоть кричать-то? Звать как?

— Зажги четыре свечи, — вымолвила чуть слышно. — Сядь так, чтобы видеть все четыре. Прочий свет потуши весь. Кроме кольца. О кольце потом. Поставь что-нибудь. Будильник, тряпку мокрую повесь, чтобы капало с нее в блюдце, капельницу над жестяным подносом помести или метроном заведи. Можешь у меня взять, Алена хотела девочку родить, да на пианино ее научить. Метроном купила, тетради нотные. Уже и к пианино присматривалась. Я ей говорила: чего ты удумала, дуреха? Ты еще и ребенка даже не понесла, только от одного мужика сбегла, другого еще и в проекте нет, а ведь даже коляску покупать, пока не родила, примета плохая…

Козлова махнула рукой, поднесла ее к губам, пустила по щеке слезу, заговорила снова:

— Поставишь метроном. Заведи его. Лучше всего, чтобы с пульсом он совпадал. Или пополам бил. Или вдвое. Имей в виду, если все получится, из обряда вывалишься, когда завод закончится. Ты ж не умеешь ничего. Ну да тебе и не надо ничего уметь. Тут желание самое главное. Не старание, а желание. Садишься поудобнее, но не развалившись, а чтобы макушка в потолок смотрела, да спина ровной была, и читаешь стишок какой-нибудь. Сто раз, двести, сколько получится. Можно не стишок, молитву. Да хотя бы «Отче наш». Читаешь, пока в голове не зазвенит. Особенным звоном, сразу догадаешься. А если не зазвенит, то хоть до утра языком молоти, все одно не срастется.

— Ну а если зазвенит? — нарушил новую паузу Дорожкин.

— Зазвенит — зови кого-нибудь, — пояснила Козлова. — Кого знаешь, кто говорить с тобой будет, кто недавно умер или давно, но духом не рассеялся. Не подскажу, тыкай, пока дотыкаешься. Появится кто, не пугайся, говори спокойно. Вопросы задавай простые. Если никто не пришел — зажимай в пальцах нужный ноготок, волосок, да что угодно, и хоти. Всем сердцем хоти найти — разыскать. Может, и отыщешь.

— Вы, значит, не всем сердцем хотели? — спросил Дорожкин.

— А ведь не злой вроде, — пробормотала она с сожалением. — Глупый, наверное. Когда лодка тонет, парень, а в руке у тебя только кружка, черпать будешь, пока не надорвешься, а утонешь не оттого, что кружка мала, а оттого, что лодка прохудилась.

— Ладно, — примирительно вздохнул Дорожкин. — Попробую.

— Не мужицкое это дело на свечи ворожить, — заметила Козлова.

— Ну вот, — попытался обидеться Дорожкин. — Погуляю по улицам города, ввяжусь в пару драк, захнычу, обзовут бабой, так я сразу и побегу ворожить.

— Не дерутся в Кузьминске, — безучастно заметила Козлова. — Если только убивают сразу.

— Ну пока живой, буду искать, — приободрился Дорожкин, поднялся, одернул свитер, под которым топорщилась кобура. — Волосок или ноготок Алены одолжите.

— Дам, — кивнула Козлова, встала, взяла со стола пакет, зашуршала полиэтиленом, вытащила массажную расческу, сняла волос. — Только не урони в пламя свечи. Оно конечно, ее слышнее будет, только кричать-то она станет от боли. А то, что ты ее услышишь, так это вряд ли. Я свое маленькое сердце чуть на лоскуты не пустила, а и ни докричалась сама, ни ее не услышала. И еще вот что. О кольце обмолвилась, а сказать забыла. Маленькие свечи зажги кольцом, чтобы внутри поместиться. Между свечами — ладонь, не больше. А то твою ворожбу услышат. Фим Фимыча бойся. Змей он подколодный. Голову откусит — не поморщится. Все спросил?

— Почему я должен спрашивать об Алене у мертвых, если она живая? — вспомнил Дорожкин.

— Алена всякими тропами могла ходить, — пожала плечами Козлова. — И будет бродить разными… — Неожиданно в голосе матери зазвучал металл. — О потайных тропах я уже у потайного народа справлялась, нет ее там. А там, где паутина да грязь, там место мертвых. Их и спрашивать.

— Я спрашивал уже, — пробормотал Дорожкин, отправляя в сумку метроном и прикидывая, где бы ему прикупить свечей, и вдруг осознал сам, что он говорит. Он и в самом деле уже спрашивал. И получил ответ, который прозвучал в его голове донесшимся из непередаваемой дали эхом. Как же он прозвучал. «Не здесь». Да. «Не здесь». У кого же он спрашивал? У кого?

— Я помню, — прошептала Козлова.

— Кто мне отвечал? — спросил Дорожкин.

— Это был хор мертвых или еще кто пострашнее.

— Кто же пострашнее? — не понял Дорожкин.

— Кто-то, — беззвучно открыла она рот, едва сдержалась, чтобы не разрыдаться сразу, но через секунду сорвалась. Скривила лицо, прижала выпачканные гелевой ручкой пальцы к вискам и зашептала, заскулила чуть слышно: — Не хочу так больше. Не могу так больше. Найду Аленку и уйду из этого поганого города куда глаза глядят.

— Хор мертвых, а также песни и пляски, а с ними дирижер и хормейстер, — пробормотал Дорожкин, направился к выходу, но в дверях остановился, обернулся. — Вот еще что хотел спросить. Вы обмолвились, что Шепелев и папеньку, и маменьку мог перещеголять. Ничего я о его папеньке не слышал. Кто он был?

— Был? — неожиданно успокоилась Козлова. — Он и есть. Интересуешься? Так сходи на задний двор к Шепелевой, познакомься. Только памперс надень сначала.

Спички он купил в «Торговых рядах». Заглянул к рыжебородому книжнику, узнал, что новая книжка Дивова с вертолетом на обложке благополучно разлетелась (даже и отложенную пришлось отдать), а следующая машина в Москву пойдет через неделю, не раньше. Хотел было перекусить тут же в маленьком кафе на втором этаже, но передумал, отправился в «Норд-вест», рассчитывая пообедать или по времени почти уже и поужинать и обдумать, сразу ли отправляться в дурдом или сначала разжечь свечи в доставшейся ему от Шепелева квартире и начать читать «Отче наш». Прогулялся Дорожкин недалеко. Остановился возле почты, решил было зайти и позвонить матери, но видеть Мещерского не хотелось, странное чувство вины покалывало в груди, словно все, что происходило с Машкой, происходило из-за Дорожкина. Значит, мавка? Если написать латиницей, да вместо «в» употребить «дабл-ю», то Машка и получится. Да что это вообще значит?

Дорожкин с дрожью вспомнил черный треугольник на спине секретарши Адольфыча и подумал, что заказывать Мещерскому надо было не сборник латинских выражений, а каталог нечисти. Ужаснулся сам себе, что говорит так, думая о Машке, развернулся и быстрым шагом пошел вниз по улице Октябрьской революции. Если уж собрался молиться, так надо было бы и свечи купить церковные или святой водой разжиться, конечно, если церковь у кладбища, по которому бродят мертвяки, не шутейная, а всамделишная.

Над головой гулял странный для ноября сырой и почти теплый ветер. Дорожкин вышагивал мимо участка, «Дома быта», фабрики, за освещенными окнами которой у станков бродили точно такие же люди-куклы, как и в здании администрации, и повторял про себя в разных комбинациях одно и то же: «Дурак, идиот, зачем тебе это надо», прерываясь только для того, чтобы еще раз повторить, вспомнить молитву, которую никогда не учил, но которую мать повторяла то и дело и которая отпечаталась в его голове прочнее многих школьных стишков, тщательно вызубренных наизусть. За оградой лесопилки тоже ходили люди-куклы. У забора торчал с поднятым капотом разоренный трелевочный трактор, за ним стоял на чурбаках ржавый остромордый «зилок». Люди-куклы стаскивали с высоких штабелей доски, укладывали их на козелки и пилили обычными двуручными пилами на дрова. Тут же стояла пара лошадок с телегами, на которые и укладывалось распиленное. Среди приготовленных к распилу досок виднелись и закрашенные с торца, явно из хозяйства Тюрина. Дорожкин оглянулся на фабрику. Нет. За большими окнами гремели ткацкие станки, из которых выползали тяжелые скатерти, но никто их на виду не кромсал ножницами.

У церкви никого не было. Дорожкин подошел к ларьку, купил десяток самых толстых свечей и множество поменьше, добавил к купленному пук серебряных цепочек с освященными, по уверению продавщицы, крестами и три бутыли святой воды. Вода была закатана в пластиковые бутылки, церковнославянская вязь на этикетках уверяла во всяческих гарантиях и несомненной пользе продукта. Дорожкин хотел присовокупить к добыче и томик Библии, но пришлось довольствоваться Евангелием на папиросной бумаге. Осиновыми кольями церковный ларек не торговал.

— В замок Дракулы собрался? — хмыкнул у него за спиной Мещерский.

Дорожкин вздрогнул, обернулся. График стоял, засунув руки в карманы куртки, щеки его лихорадочно горели.

— Не боись, Дорожкин, — бросил он с усмешкой. — Я все еще тот самый График Мещерский, не ангел, конечно, но и не мерзость какая-нибудь.

— Ходил в больницу? — спросил Дорожкин.

— Нет, — покачал головой Мещерский. — До обеда после встречи с тобой выполнял твои указания, забежал в обед домой, а потом прогулялся в это заведение имени Актеров советского кино. Пообщался с человеком в военном френче, полежал на релакс-травке. Не помогло успокоиться. А насчет больницы… — График засопел, присел на кирпичное основание ограды. — Нечего мне там делать. Я сам московский, коренной, так вот когда пацаном еще в Замоскворечье во дворе с ребятами глупостями занимался, сразу отказался наколки там какие-то делать. Знаешь, тогда модно было якорь какой-нибудь или парашют. Мечи там скрещенные, щит. Паренек один выколол на тыльной стороне ладони имя «Даша». И вот выходит он во двор, ну дети, конечно, но все равно, а Даша его целуется с совершенно другим парнем. Нет, понятно, там без драки не обошлось, но только какой толк от драки, если имя-то уже выколото? И сидел потом тот паренек дома на балконе, присыпав эту наколочку марганцовкой, и скрипел зубами, пока она превращалась в шрам.

— И что? — спросил Дорожкин.

— И ничего, — встал Мещерский. — Я тогда накалываться не стал и теперь не буду. Знаешь, я бы прыгал с крыши дома, если бы мог взлетать на нее, а так-то — увольте. Прежде чем решаешься на что-то, что нельзя изменить, подумай хорошенько. Ты-то пока ни в кого не превратился?

— Вроде нет, — вздохнул Дорожкин. — Или думаешь, что я тут серебро прикупил, чтобы членовредительством заняться?

— Ничего я уже не думаю, — буркнул Мещерский. — Ладно, вернемся к твоему заданию. Короче, слушай. Ты же знаешь, я все делаю быстро. Да и пока мне Адольфыч покровительствует, от меня секретов тут особых нет. Наш местный маленький Днепрогэс может выдать всего лишь триста киловатт, которые как мертвому припарка, но и те не выдает, потому как зимой толком работать не может, а летом не работает, потому что отключен уже давно. Даже освещение на плотину идет из города. Все электричество поступает из промзоны, по крайней мере, силовые кабели от подстанции, судя по всему, уходят за забор. Я побродил вокруг. Если где-то это дело в промзону и подводится, я этого места не нашел. Теперь что касается связи, телевизора и радио. Тут вообще абзац.

— А поподробнее, — нахмурился Дорожкин.

— АТС у нас в подвале, — пожал плечами Мещерский. — АТС старенькая, аналоговая, ну для тех трех сотен телефонных номеров больше и не надо.

— Дальше, — поторопил Мещерского Дорожкин.

— Все, что тебе нужно, я и увидел в том самом подвале, — пробормотал Мещерский. — Он, кстати, не запирается. Там, конечно, творится черт знает что, грязь, пыль, как оно еще работает, непонятно. Почта-то наша не чета этим готическим доминам, развалина послевоенной постройки, но сделано все, наверное, с запасом прочности. Так вот, там же обнаружились и телевизионные кабели, и радиолинии, и все остальное. Магистральные усилители стоят, все как положено. И от них вот такая кабельная мотня, с мою ногу толщиной, идет, судя по всему, параллельно каналу с силовым кабелем в ту же промзону.

— Значит, там внутри стоит какой-то ретранслятор? — спросил Дорожкин.

— Заодно и энергетическая установка? — покачал головой Мещерский. — А где трубы? Или как она работает? На чем? Сразу скажу, насколько я оглядываю из окна территорию промзоны, высоковольтных линий там нет ни одной.

— А под землей? — спросил Дорожкин.

— А кто их знает, — пожал плечами Мещерский. — Может быть. Я мог и на периметре канал упустить, если он давно проложен. Хотя кабель связи должен быть свежим. ТВ все-таки. Но дело-то не в том. В этой промзоне ничего ж не происходит. Ну всего я видеть не могу, потому как корпуса за забором высокие, основную часть территории загораживают, но что-то я не замечал, чтобы оттуда продукцию вывозили или, к примеру, туда завозили какое-то сырье, комплектующие. Ты дрова у центральных ворот видел? Ну где автоматы с газированной водой стояли?

— Да я там не хожу, — объяснил Дорожкин.

— И не увидишь, — продолжил Мещерский. — Мужики на телегах привозят дрова и сбрасывают их у центральных ворот. Чуть ли не к воротам вплотную. И делают это вечером, считай, что почти в темноте. А утром дров уже нет. Я хотел рассмотреть, куда они деваются, но подъезд к воротам освещен неплохо, а вот сами ворота и куча дров в темноте.

— Ну и что? — не понял Дорожкин. — Территория секретная, мужиков туда не допускают. Дрова убирают ночью.

— А что они производят? — спросил Мещерский. — Ложки режут из дерева? Или подводные лодки сколачивают из досок?

— График, — Дорожкин поморщился, — не умножай сущности. Какая тебе разница, что они производят?

— А какая тебе разница, куда уходят кабели? — парировал Мещерский.

— Большая, — отрезал Дорожкин. — Если мы захотим выбраться из города, то сделать это самостоятельно, без Адольфыча, будет почти невозможно. Или вовсе невозможно. А если идти вдоль кабеля…

— Мы что, в тайге, что ли? — не понял Мещерский. — Звезды над головой. На юг через сто километров Москва. В чем проблема?

— Пока ни в чем, — постарался улыбнуться Дорожкин. — Ты-то что сюда пришел? Меня, что ли, искал?

— Как тебе сказать? — Мещерский почесал затылок. — Тебя не искал. Нет. Вот. Стал иногда в церковь заходить. Поп тут интересный. Поговорить с ним можно кое о чем. Да и как-то спокойнее в церкви. Опять же музыка хорошая звучит. Он тут в основном Эдит Пиаф заводит, но у него есть и другая музыка. Раритеты разные.

— График, — Дорожкин приблизился к нему на шаг, — выкладывай.

Он мялся ровно секунду. Потом полез в карман и с пыхтением вытащил листок. На нем Машкиным почерком было написано.

«График, я получила в администрации квартиру как преподаватель училища. Буду жить отдельно. Не болей. Маша.

Привет Дорожкину».

— Что это? — не понял Дорожкин.

— Это записка, — объяснил Мещерский. — Она торчала в двери. Ни Машки, ни ее вещей дома я уже не обнаружил.

— И что ты собираешься делать? — растерянно спросил Дорожкин.

Мещерский наклонился вперед и громко, с тоской и одновременно какой-то обреченной радостью, прошептал:

— Ничего. Мой тебе совет, Дорожкин. Не умножай сущностей. Тем более с прозрачными спинами.

Глава 4 Естество и колдовство

Дома Дорожкин оказался не сразу, потому как размяк в тепле «Норд-веста» и не заметил, как провел там пару часов. В кафе сидели еще люди, доносились какие-то разговоры, но Дорожкин смотрел перед собой, тыкал вилкой в тарелку и думал о чем-то неопределенном, но если б попытался собраться с мыслями, то с удивлением бы понял, что думает о Жене Поповой. Нет, он не строил на нее никаких планов, не раздумывал, где ее отыскать и что ей сказать после ее возможного обнаружения, но думал он именно о ней. Без слов, без предположений и даже без объяснений собственных чувств, а картинами. Перед его глазами просто-напросто вставала Женя Попова. Сначала на почте. Потом возле ее дома, на похоронах. И все. То есть все общение Дорожкина с Женей ограничивалось пятью минутами разговора на почте и теми же минутами на пути между домом Колывановой и кладбищем. Колыванова… Она появлялась в зеркале и кричала слово «Женька». Понятно, что вряд ли она обращалась к Дорожкину. А к кому? К Жене Поповой? Так, может быть, Колыванову надо было бы вызывать при гадании? И Колыванову надо спрашивать?

Дорожкин кивнул Наташе, подошедшей забрать посуду, и снова углубился в размышления. О чем он должен спрашивать Колыванову, если, паче чаяния, она и в самом деле соизволит откликнуться? Кого он хочет найти? Шепелева? Козлову? Уланову? Или вся его задача заключается в том, чтобы страница в его папке вновь стала чиста? Зачем же он тогда вписывал в нее имена Алены Козловой и Веры Улановой? Или сначала нужно отыскать Женю Попову? Вписать ее имя на ту же страницу? А может быть, именно Женю Попову нельзя отыскивать таким способом? Все, с кем он общался, все, кто могли помнить Женю, все они забыли о ней. Кроме него. Это связано с ее желанием или с его способностями не забывать? Что он еще знает о Жене Поповой, кроме того, что она часто меняет места работы, нигде не задерживается, отпросилась в отпуск, и того, что она умеет исчезать, ускользать в какой-то прозрачный тоннель? Смешно, но ведь фактически она была первым человеком, который продемонстрировал ему свои магические способности. Конечно, не считая Шепелевой. Может быть, пришла пора отправиться к Шепелевой? Или к ней следовало идти в самом крайнем случае? Или же надо идти к Адольфычу и увольняться? Так ведь не отпустит. Не Адольфыч не отпустит, город его не отпустит. Будет торчать занозой в одном месте…

— У вас свободно?

Перед столиком стоял невысокий, одного роста с Дорожкиным, невзрачный, неприметный человек. Первое мгновение Дорожкину казалось, что он видит его впервые, но потом понял, что это не так. И в силуэте незнакомца, и в его скупых жестах было что-то знакомое. Дорожкин скользнул глазами по невыразительному, с мелкими чертами лицу, посмотрел на зал — свободных столиков было предостаточно.

— Садитесь.

Незнакомец кивнул, снял темно-серую куртку, оставшись в таком же сером костюме, махнул рукой Наташе и через несколько секунд начал расправляться с куском мяса, запивая угощение темным пивом.

— Знаете, — он умудрялся одновременно есть, пить, говорить и улыбаться, не вызывая брезгливости у невольного собеседника, — у этого города есть одно преимущество по отношению к другим городам России: здесь нет проблем с алкоголем. Я имею в виду возможные водительские проблемы. Машин практически нет, поэтому пить можно в любой обстановке. И вот что странно: никто не напивается. Ну исключая этого фрика Неретина, что целыми днями торчит у рюмочной.

Нет, брезгливость все-таки была. Брезгливость вызывали не манеры незнакомца, а он сам. Его экономные жесты, вкрадчивый голос. Даже его вызывающая неприметность. Дорожкин втянул воздух. От незнакомца ничем не пахло. Почти так же, как от Маргариты.

— Хотя преимуществ, на самом деле, множество. Смотрите, чистота, порядок, изобилие, природа. Черных вовсе нет, ну разве только этот белобрысый турок Угур. Но уверяю вас, если ковырнуть его гены, можно с удивлением узнать, что восходит он к какой-нибудь русской девчонке, которую некогда продали в басурманщину в рабство. Кстати, и вся эта мерзкая либерестня и толерастия отсутствует тоже. Коммуняки тоже. Некоторая доля национализма имеет место, но в таком виде я готов ее приветствовать. Согласитесь, ничто так не объединяет людей, как наличие вполне себе осязаемого врага. А уж то, что этот враг явно, без всякой антропологии, относится к чужакам, — это просто подарок государственным устроителям. И кстати, правильно поступает руководство города, что пользует врага на уличных работах ночами. Спокойствие обывателя — важнее всего. Не находите?

Дорожкин вздохнул. Человек вызывал не просто брезгливость, а тошноту. Но что-то удерживало Дорожкина за столом. В этом подсаживании к нему было что-то важное. Неприятное, но важное.

— Что вы молчите, Евгений Константинович? — спросил незнакомец, не поднимая глаз.

— Я, наверное, должен был спросить у вас или о том, с чего это вы взяли, что Кузьминск является городом России, или о том, какого черта вы решили, что я собираюсь с вами разговаривать? — поинтересовался Дорожкин.

— Почему же? — метнул быстрый взгляд незнакомец. — Мог быть и третий вариант. Вы бы сказали, что столиков свободных полно, а когда я сообщил бы вам, что этот столик мой любимый, вы бы пересели сами или встали и ушли. Ведь вы, Евгений Константинович, мягкий человек. Даже ваша веселость, которая, впрочем, куда-то стала испаряться в последние дни, она всего лишь защитная скорлупа. Заметьте, я не сказал, что вы трусливы. Мягкость — это…

— …слабость, — подсказал Дорожкин.

Он вспомнил, где он видел незнакомца. Встречался с ним на улицах города. Иногда тот брел сзади, когда Дорожкин перемещался по городу, часто сидел с ним в одном и том же кафе, но никогда не приближался. Он даже не то что следил за Дорожкиным, он присутствовал. И когда пропала Женя Попова, скорее всего, именно он шел к ней со стороны башни Урнова. Или не он?

— Любопытство вас погубит, — вздохнул незнакомец. — Хотя если бы не ваше любопытство…

— Вы бы ко мне не подошли? — поинтересовался Дорожкин.

— Не знаю, — признался незнакомец.

— Тогда давайте начнем удовлетворять любопытство, — предложил Дорожкин. — Кто вы, что вам нужно, какого черта вы ходили за мной?

— Смотрите-ка, — удивленно поднял брови незнакомец. — Речь не мальчика, но мужа. И какой бы ответ вас устроил?

— По большому счету никакой. — Дорожкин откинулся назад, чувствуя кобуру на поясе. — Я хочу сказать, что в России меня бы это обеспокоило. Хотя кому бы я там мог понадобиться? Ни подвигов, ни преступлений я за собой не числю. Имущества не имею. Даже на ногу никому не наступал в общественном транспорте. Нет, я не хочу сказать, что чувствовал бы себя в абсолютной безопасности, у нас в деревне женщину одну убили только потому, что будто бы в электричке в какой-то компании один ублюдок проиграл другому ублюдку ее жизнь, но эти все трагические обстоятельства относятся к мерзким случайностям. А здесь… Знаете, если за сокамерником следят, то его боятся. А если не боятся, то его прессуют. Вы меня боитесь?

— Откуда у вас такие сведения о сокамерниках? — поднял брови незнакомец.

Он двинулся едва уловимо, но Дорожкин тут же понял, что он не успеет и руку протянуть к кобуре, как будет нейтрализован. Незнакомец был очень опасен, подобное ощущение посетило Дорожкина, когда он впервые общался с Шакильским, но Шакильский имел добрую улыбку, а этот человек если и располагал ею, то пользовался совсем другими улыбками.

— Нет у меня сведений о сокамерниках, — признался Дорожкин. — Но по роду своей деятельности я логист. Значит, способен проводить параллели, анализировать.

— Но здесь-то вы не логист? — заключил незнакомец.

— Логист — это больше, чем должность, — заметил Дорожкин.

— Скажите, — незнакомец колебался одно мгновение, — вам не кажется странным, что вы работаете на не вполне понятной должности, получаете зарплату, имеете оружие, за которое, я уверен, даже не расписывались? Вы не задумывались, что чисто формально, даже не совершая никаких действий, вы уже преступили закон?

— Задумывался, — кивнул Дорожкин. — Только отчего, когда вы говорите о странностях, вы начинаете с моего оружия? Не кажется ли вам, что в череде странностей это неразличимый штрих? Я уж не говорю о том, что весь этот город, как мне представляется, имеет свою собственную юрисдикцию.

— То есть вы предполагаете, — незнакомец задумался, — что данная территория имеет признаки отдельного государства?

— Де-факто, — заметил Дорожкин. — А вы, таким образом, превращаетесь на данной территории из представителя специальных служб для внутреннего пользования в агента внешней разведки. Не так ли?

— Полагаете? — прищурился незнакомец. — И чего же, в таком случае, я хочу от вас?

— Хороший вопрос, — заметил Дорожкин. — Представляю грабителя, который встречает обывателя в темном проходном дворе, приставляет к его виску пистолет и спрашивает: «Как вы полагаете, чего я хочу от вас?» Я думаю, что вы меня вербуете.

— Да ну? — поднял брови незнакомец. — И какую же пользу вы можете принести своей родине?

— А кто вам сказал, что спецслужбы занимаются пользой для своей родины? — удивился в свою очередь Дорожкин. — Я как раз в этом не уверен. Нет, возможно, где-то они и занимаются пользой родины, не забывая, впрочем, и о себе, но у нас, судя по тому, что мне удается прочитать, уловить и сопоставить, речь идет о собственной пользе, которая, правда, не носит долговременный характер.

— Анализируете, выходит? — нехорошо улыбнулся незнакомец.

— Как и вся наиболее продвинутая часть офисного планктона, — улыбнулся Дорожкин. — Знаете ли, фекалии имеют свойство всплывать, как их ни запихивай в ил. Полезно иногда посматривать на поверхность… жижи.

— Значит, жижи? — кивнул незнакомец и продолжил трапезу. — Ладно. Оставим в стороне кодекс приличного человека. Не будем говорить банальности о долге и выгоде.

— Действительно, — кивнул Дорожкин. — Особенно о долге. Я своему государству ничего не должен. Хотя признателен, что меня не убили на гражданке, не добили в армии. Но это скорее счастливая случайность, чем правило.

— О выгоде вы, стало быть, говорить готовы? — усмехнулся незнакомец.

— Нет, — мотнул головой Дорожкин. — Но выслушать вас я готов. Из любопытства.

— Ладно, — прикусил губу незнакомец. — Тогда слушайте. Это, как вы понимаете, очень странное место. Его как бы нет, но в то же время оно и есть. Внимание оно привлекло давно. Сначала как странным образом исчезнувший «почтовый ящик», надеюсь, вы понимаете, что имеется в виду под этим обозначением? Затем как еще более странным образом «почтовый ящик» всплывший. И дело не в какой-то его запредельной секретности. Знаете, в определенный период государственного развития турбулентность его институтов приводит к тому, что, как вы заметили, всплывают фекалии, в том числе самые давние. И некоторые из них оказываются весьма любопытными.

— То есть? — не понял Дорожкин.

— Самым подозрительным является то, что на поверку оказывается пшиком, пустотой, — объяснил незнакомец. — В пятидесятом году создалась некая шарашка, которая была засекречена. В нее был отряжен ряд серьезных специалистов, извлеченных, как вы понимаете, из мест не столь отдаленных. В ее распоряжение был отправлен контингент из числа пленных немцев для строительства жилых и специальных объектов. Назначены ответственные лица. Поставлена задача. Вот тут первый пробел. Задача не обозначена. Вместо нее какие-то общие слова, вроде вывески на здании здешнего научного учреждения: «Институт общих проблем». Второй пробел — финансирование прекращено за отсутствием объекта финансирования. Это уже шестьдесят первый год. И ничего. Тишина. Причем проверка на местности подтверждает — объекта финансирования нет, и даже как будто и не было. Как вам это?

— Доставляет, — неопределенно буркнул Дорожкин. — Однако вы сейчас, как я понимаю, на объекте?

— В девяносто третьем году был зафиксирован странный случай. — Незнакомец достал сигареты. — Я закурю с вашего разрешения? Местная ОПГ, я имею в виду Волоколамск и окрестности, остановила фуру, которая следовала из Москвы куда-то в глубинку. Как позже выяснилось, двигалась она по этому маршруту Москва — Волоколамск еженедельно. Иногда чаще. Проблем с дорожной службой не имела, платила ровно столько, чтобы проезжать без задержки, но не возбуждать подозрений. Да и что она возила? Обычные товары народного потребления, которые закупались на тех же рынках Москвы, или продукты, иногда к фуре цеплялся холодильник. Возможно, кстати, она была и не одна. Но вот что касается того случая. Время было, как вы помните, сложное. Короче, фуру остановили где-то в глухом месте за деревней Чисмена, можно сказать, ночью. С целью ограбления, как вы понимаете. Насколько нам известно от уцелевших соучастников того мероприятия, их было десять человек. Все были вооружены. За рулем фуры сидел рослый водитель. Он опустил стекло и спросил, что нужно веселым ребяткам. Они показали ему автомат. Тогда он сказал, что в этот раз оружие не везет, да и не продал бы. Тогда они рванули на себя дверь.

— И?.. — нарушил паузу Дорожкин.

— Из кабины вылез не человек, а зверь, предположительно — медведь, — процедил, выпустив клуб дыма, незнакомец. — Он разорвал, буквально разорвал несколько человек сразу. Причем в него несколько раз выстрелили, но вреда ему это не причинило. Спаслись двое, и то только потому, что сидели в одной из машин и успели сообразить, что надо уезжать, не выбираясь наружу. Потом на том месте нашли оставшиеся машины, оружие. Трупы обнаружены не были.

— И ваши действия? — спросил Дорожкин.

— Мы узнали об этом не так давно, — ответил незнакомец. — И о том, кстати, что попыток преследовать эту фуру было несколько, и прекратились они после того, как некоторых особо рьяных преследователей не стало уже по месту их жительства. Нет, их не рвали на куски, но все они были убиты самым страшным образом. Иногда вместе с охранниками и семьями. Их протыкали насквозь.

— Дальше, — попросил продолжения Дорожкин.

— Дальше все утихло, — пожал плечами незнакомец. — Сама история была не то что забыта, а отнесена к так называемым кровавым курьезам. Да и к чему было ее муссировать? Время и так было шумным. Да и та фура исчезла, а если появилась новая, а она появилась, охотников на нее уже не нашлось. Да и в стране многое изменилось. Все встало на рельсы. Наладилось.

— Да уж, — скривился Дорожкин.

— Но в начале нулевых обнаружилось иное, — нахмурился незнакомец. — Финансовые потоки. Пропажи людей. Необъяснимые исцеления некоторых известных в узких кругах личностей. Короче, появился новый игрок. Игрок, который щедро платит за разные сомнительные услуги и сам берет хорошую цену за определенные услуги. Не только медицинские. Он может заниматься и заказными убийствами, и торговлей какими-то препаратами, и прочее, и прочее, и прочее.

— И вы спохватились, — понял Дорожкин. — Что же вам мешает пресечь это безобразие?

— Пресечь — значит уничтожить, — веско заметил незнакомец. — Но, оказавшись здесь, мы все увидели с иной стороны. Вы знаете, что знаменитый открыватель Америки Христофор Колумб умер двадцатого мая одна тысяча пятьсот шестого года, так и не узнав о самом факте открытия им неведомого континента?

— Вас прельщает слава первооткрывателя? — прищурился Дорожкин. — Буду вынужден вас разочаровать. Думаю, тот факт, что этот город расположен не совсем на окраине Московской области, а где-то в иной реальности, прекрасно известен главным действующим лицам. Как бы это ни было фантастично. Или вы хотите водрузить на здании местной администрации флаг вашей конторы?

— Вы знаете, — незнакомец со скучающим видом оглянулся, — это и в самом деле особенное место. Я уж не буду перечислять местные феномены и аномалии, их бы хватило не на один том сказок вроде «Тысячи и одной ночи». Да, есть опасения, что некоторые из особенностей данной местности могут распространиться на территории России. То есть быть заразными. Но пока что никакого заражения не произошло, хотя определенное количество выходцев из Кузьминска уже разбежалось по стране. Все они под контролем, уверяю вас. Дело в другом. Есть подозрения, что подобных мест может быть несколько. То есть возможности, которые имеются в Кузьминске, могут быть не уникальными. Таким образом, необладание ими можно приравнять к заведомому проигрышу тому, кто ими обладает.

— Вам снова мерещатся враги, — вздохнул Дорожкин.

— Я бы сказал — соперники, — заметил незнакомец. — Не буду докучать вам лекциями, но на нашей маленькой планетке имеются не только народы и территории, на ней присутствуют и интересы определенных государств, групп людей, даже персон. И эти интересы в конечном счете могут оказывать влияние не только на народы, но даже и на географию. Так вот, исходя из этих интересов, обладание такой территорией, как Кузьминск, может сделать некоторые интересы весомее прочих.

— Подождите, — не понял Дорожкин. — Я не смотрю на мир сквозь розовые очки и, хотя испытываю глубокое омерзение к организациям, подобным вашей, понимаю объективную необходимость их существования. Но, черт возьми, зачем вам нужен я? Не проще было бы обратиться напрямую к Адольфычу, который, насколько я понимаю, плоть от плоти выходец из ваших рядов? Или, как это теперь говорят, социально близкий тип. Не проще было бы купить его, заставить, припугнуть?

— Пытались, — напряг скулы незнакомец. — Безрезультатно. Я бы даже сказал — с трагически обратным результатом. Вальдемар Адольфович Простак очень опасная персона. Нейтрализовать его мы пока не в состоянии.

— Тогда что вы хотите от меня? — спросил Дорожкин. — Хотя конечно. Меня-то нейтрализовать можно без всяких проблем. Только что пользы?

— Вы очень любознательны и настойчивы, — объяснил незнакомец. — Я не стану вас вербовать. Это, думаю, невозможно и даже бессмысленно. Поверьте мне, иногда нужны именно такие, как вы. Порядочные люди. В конце концов, не все же полагаться на подлецов.

— Реверансов не дождетесь, — заметил Дорожкин.

— Не слишком и рассчитываю, — усмехнулся незнакомец. — Меня интересует только одно: как наладить проход сюда и обратно без помощи Адольфыча или Павлика.

— А с чего вы решили, что он возможен? — нахмурился Дорожкин.

— Женя Попова, — отчеканил незнакомец. — Девушка, с которой вы встречались. Поверьте мне, мы стараемся учитывать все. У нас есть возможность передавать информацию на Большую землю. Трудным, кружным путем, но есть. Так вот, всех, кого мы можем учесть, мы учли. И если кто-то из них оказывается на Большой земле, он тут же фиксируется там. Короче, или Женя Попова способна добираться до Большой земли без помощи Адольфыча или Павлика, или кто-то еще в администрации Кузьминска способствует ей в этом.

— Тогда почему же вы не спросите ее об этом сами? — напрягся Дорожкин.

— Мы не можем ее задержать, — признался незнакомец. — Но вам удалось переговорить с ней. Если удастся сделать это еще раз, передайте ей просьбу о встрече.

— Я не сделаю этого, — покачал головой Дорожкин.

— Сделаете, — улыбнулся незнакомец, вставая из-за стола. — У вас мама одна в Рязанской области. Нет, я не садист, и маме вашей ничто не угрожает пока, но ведь может и дом загореться, когда она отойдет в магазин. Зачем вам неприятности?

— Вы негодяй, — прошептал Дорожкин.

— Да, — кивнул незнакомец. — По долгу службы. И не болтайте лишнего, Евгений Константинович. Если что, меня зовут Виктор. До свидания.

Дорожкин выбрался из кафе опустошенным. Таинственный Виктор словно высосал из него все соки. Инспектор попытался обдумать все услышанное, но не смог. Единственное, в чем он был уверен, что это не было провокацией Адольфыча. Почему? Да хотя бы потому, что незачем было Адольфычу заниматься конспирологией, чтобы прищучить мелкую сошку вроде Дорожкина. С другой стороны, а зачем он вообще возился с Дорожкиным? Неужели и в самом деле использовал его в качестве липкой бумаги? Тогда он должен был бы радоваться — даже такая мушка, в виде Виктора, прилипла накрепко. Вот только сам Дорожкин не отправится заявлять об этом разговоре ни к кому и никуда. Хотя с тем же Шакильским или Диром переговорить бы не помешало. И то… Как это сделать, не упоминая Женю Попову? Да почти никак. Вовсе никак. Черт, черт, черт! «У вас мама одна в Рязанской области»! Мерзость! Подлец!

Фим Фимыч сидел на привычном месте и разбирал электрочайник.

— Не понимаю, — пробормотал он зло в ответ на приветствие Дорожкина. — Зачем эти проклятые капиталисты все делают одноразовым? Ведь все можно было бы прекрасно отремонтировать. Нет. Все под штамп и под сварку, нет бы на винты и гаечки. С тобой все в порядке, парень?

— Все нормально, — кивнул Дорожкин. — Пойду отосплюсь. Поздняя осень оптимизма не добавляет. Сейчас бы в деревню, к маме…

— Семьи тебе не хватает, — хмыкнул Фим Фимыч. — Знаешь, человек как моторная лодка. Пока детей нет, считай, что винт вхолостую молотит, воздух перемешивает. А вот когда дети есть, когда жена на кухне ждет, самое оно. Тут винт водой бурлит, работает.

— Знал бы ты, Фим Фимыч, сколько моих холостых знакомцев с тобой бы не согласились, — заметил Дорожкин. — К тому же есть такой катерок, глиссер с воздушным винтом, так вот он вполне и без винта в воде может прекрасно летать по ее поверхности. Легко и быстро.

— Так что же выходит, — отодвинул в сторону чайник Фим Фимыч, — я, значит, этот самый глиссер и есть?

Лифт Дорожкин закрывал под хохот Фим Фимыча. Совсем карликне походил на змея. На ядовитую лягушку, может быть, но не на змея.

Дома Дорожкин принял душ, потом прошел в библиотеку, свернул медвежью шкуру, отодвинул в сторону тяжелый стол и начертил на полу мелом большой круг, который и заполнил свечами, порезав их для количества пополам. Затем поставил в центре четыре больших свечи, зажег поочередно все, приготовил бутыли со святой водой, повесил на грудь под рубаху сразу все купленные у церкви кресты, сел в огненном круге и выставил регулятор на метрономе на семидесяти шести ударах в минуту. Вгляделся в помаргивающие огоньки свечей и начал шептать:

«Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое. Да приидет Царствие Твое. Да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь… Отче наш, сущий на небесах…»

Отчего его мать шептала эти слова? Она не была особенно верующим человеком, в церковь не ходила, только то и делала, что красила яйца на Пасху да заглядывала на деревенское кладбище, где лежали недалеко друг от друга предки Дорожкина по ее линии да по линии отца и сам отец и где собиралась однажды оказаться и она сама. Зачем же она шептала эти слова, ведь не для того, чтобы выползти из какой-то беды, а и тогда, когда беды никакой не было? Или для того, чтобы ее и не случилось? Впрочем, однажды он ее спросил об этом. В шестом или седьмом классе, когда сидел у телевизора, а мать стояла у стола с утюгом и привычно шевелила губами.

— Мам, зачем ты молишься, все ж хорошо?

Она посмотрела на него с улыбкой, перевела взгляд на телевизор, отшутилась:

— Видишь, канатоходец идет? Идет и машет веерами, от воздуха отталкивается, чтобы не упасть? У него веера, а у меня молитва.

— Мам, он же по канату идет.

— И я по канату, сынок…

В голове зазвенело. Свет четырех свечей давно уже слился в отрезок огненной реки, и шелест молитвы казался шелестом ее волн, как вдруг шелест обратился в звон и колышущееся пламя обратилось в звон. И все вокруг этого звона стало чернотой, и Дорожкин смотрел на нее сверху, хотя и сам был ее частью. И вся эта чернота была не сама по себе, а чернью от черных теней, которые копошились в ней, извиваясь и переплетаясь, и он, вместо того чтобы выкликнуть имя Колывановой, или Дубровской, или Мигалкина, или еще кого-нибудь, вдруг прошептал:

— Шепелев Владимир.

И тьма стала серостью. Он стоял в серой трубе. Тьма осталась за спиной, но не тьма из теней, а полновесная густая мертвая темнота. Под ногами, вокруг, над головой исходили черными каплями своды трубы. А впереди серым диском сияла та же чернота, но нагретая до немыслимой температуры. Дорожкин прикрыл лицо рукой, потому что начало сильно припекать, вдохнул горячий, обжигающий ноздри воздух и медленно двинулся вперед. Перед ним метрах в десяти что-то лежало. Сначала это казалось грудой мусора, потом очертаниями человеческого тела, потом…

Незнакомец лежал навзничь, прижав к лицу ладони со скрюченными пальцами, когти на которых казались звериными, но вся прочая безвольная, умерщвленная плоть крепкого молодого мужика оставалась человеческой и никакой иной. Тем более что ни единого клочка ткани на теле не было, и, если бы не восковой цвет трупа, его вполне можно было бы принять за дремлющего в неподходящем месте натуриста. Впрочем, нет. Из груди незнакомца, в центре осыпающегося пеплом пятна, что-то торчало. Дорожкин опустился на корточки, пригляделся и в сером струящемся свете разглядел. Это была короткая обожженная палка, на которой черными угольными линиями выделялось на фоне лопнувшей и скрутившейся от жара коры: «Дорожкин Е. К.».

Еще не вполне понимая, что это значит, он коснулся палки, удивился ее холоду и выдернул ее из трупа. И в то же мгновение под сводами трубы раздался протяжный стон, как будто развязался тугой узел, скрученный из конечностей замученного существа, в лицо Дорожкину ударил жар, и он полетел куда-то во тьму, успев заметить, что серый диск приблизился и сожрал останки.

Глава 5 Молельная и парная

— Ты смотри-ка, — удивленно протянула Маргарита на следующий день, отдавая папку Дорожкину. — И в самом деле, имени Шепелева нет. Что сделал? И почему не побрился? Почему ресницы и волосы опалены?

— Едва не проспал, — ответил Дорожкин, морщась от какой-то странной, навалившейся на него слабости.

— Тебя от недосыпа трясет? — Она словно задавала вопросы, на которые не ждала ответов.

— Сон страшный приснился, — ответил Дорожкин, который вывалился из черной трубы и распластался среди оплывших свечей и давно умолкшего метронома только в половине девятого утра.

— Таких снов не бывает, — спокойно произнесла Маргарита. И добавила через секунду: — Опаляющих снов не бывает. Нашел Шепелева? Где он?

— Нет его больше, — неожиданно для себя признался Дорожкин. — Труба. С одной стороны черная, с другой серая, горячая. Он был внутри. Я… коснулся его. Серая сторона его пожрала, меня вышвырнуло через черную. Обдало жаром. Опалило, наверное.

Она отшатнулась. Отступила на шаг, словно опасалась Дорожкина, как прокаженного. Сказала задумчиво:

— Я не спрашиваю, как ты туда добрался. Я даже не спрашиваю, как ты оттуда выбрался. Я одно хочу узнать: ты хоть понимаешь, во что ты вляпываешься?

— Я просто делаю свою работу, — упрямо проговорил Дорожкин. — Можно я пойду посплю? А завтра приду и спрошу, куда я добрался с помощью четырех свечек, метронома и строчек из Писания. Ну и во что вляпываюсь заодно.

— Иди, — разрешила Маргарита. — Завтра не проспи. И не части с ворожбой. А то искать тебя придется, как ты теперь Козлову с Улановой ищешь. И вот еще что…

Дорожкин уже шагнул к выходу из черного кабинета, но обернулся, чтобы услышать твердое:

— Не говори никому. Никому, кто мог бы сказать Шепелевой. Она и так узнает. Может быть, не сразу. Надеюсь.

В коридоре стоял Содомский. Вряд ли он мог слышать то, о чем говорила Маргарита, потому как стоял у своей двери, но он стоял и явно ждал Дорожкина. Стоял, скрестив руки на груди, и рассматривал инспектора так, словно парил в воздухе над бескрайней степью, щелкал крючковатым клювом, настраивал желтый глаз, а далеко внизу, шевеля длинными ушами, охваченный ужасом, бежал по траве маленький и беззащитный Дорожкин.

Дорожкин козырнул начальнику и застучал каблуками по лестнице. Где-то были его мягкие туфли со стальными набойками на пятках и носках? Наверное, на дне одной из сумок? Надо было вспомнить, как это делается, носок-каблук-носок, обновить легкость в ногах, не все же время месить воду в бассейне? Хотя вот пропустил один день, и уже пустота какая-то появилась в плечах, требует тело нагрузки.

— А сердце — разгрузки, — пробормотал Дорожкин и отправился в шашлычную.

Угур дал ключи от квартиры Колывановой, которые все еще были у него, без возражений. Дорожкин открыл дверь подъезда, вошел в пустую, кажущуюся уже нежилой квартиру. В ней ничего не переменилось. Осыпавшееся зеркало лежало на полу и не было подавлено чужими каблуками. Дорожкин прошел в зал, раздвинул шторы, осмотрелся, открыл секретер. Внизу, под стеклянными полками с дешевым хрусталем, лежали тронутые временем тяжелые альбомы. Дорожкин вытащил сразу все и начал их листать, поражаясь отчетливому ощущению, что изображенные на карточках люди мертвы. Они все были одеты в старомодную одежду, у них были какие-то нелепые прически и мертвые глаза. Ну разве только…

На одной из фотографий в последнем альбоме, бархат на углах которого протерся до картона, мелькнули живые глаза. Женщина на фотографии была похожа на Женю Попову поразительно, но живые глаза были у маленькой девочки на ее руках. Девочки лет пяти.

— Привет, Женя, — прошептал Дорожкин, выцарапал фотографию из резных уголков, спрятал ее в карман. Убрал альбомы на место и совсем уже было собрался уходить, но остановился у разбитого зеркала. Под осколками, удержавшимися на узкой полочке под зеркалом, поблескивало что-то металлическое. Дорожкин сбросил на пол несколько стекляшек, сдвинул в сторону мелочь, какие-то заколки и взял в руки ключ. На нем висел такой же магнитный кодер, как и на ключах Колывановой, но сам ключ был другим. Дорожкин вышел из квартиры Колывановой и подошел к двери квартиры Жени. Дверь была обычной, покрашенной масляной краской, не имеющей даже дверного глазка. Дорожкин вставил ключ в расшатанную замочную скважину, медленно его повернул и с замиранием сердца вошел в квартиру. Сквозняк ударил ему в лицо, захлопнул за спиной дверь.

В квартире царил разгром. Дверцы шкафов, секретеров, тумбочек были распахнуты. В одном углу были свалены кучей постельное белье, одежда, обувь, полотенца, салфетки. В другом грудой осколков — посуда. Все остальное: какие-то документы, книги, старые газеты — устилало пол в беспорядке. На кухне царил тот же хаос. И всюду, всюду валялись разодранные на листы альбомы, раздавленные ногами фоторамки. И ни одной фотографии. Дорожкин закрыл распахнутое окно, за которым начинал кружиться снег, и понял, что у него дрожат руки.

— Кто это сделал? — спросил он Угура, когда отдавал ему ключи от квартиры Колывановой. — Я зашел к Жене Поповой. Там полный разгром.

— К Жене Поповой, — бессмысленно повторил Угур, вытащил из-под стойки лист картона с начерченным на ней маркером тем же именем и покачал головой. — Да. Был человек. Показал книжечку. Не как у тебя, инспектор. А такую, серьезную, книжечку. Он был очень страшный. Страшнее был только сын Шепелевой Марфы, когда заходил шашлык покупать, я всегда ему бесплатно давал. У меня язык не поворачивался у него денег спросить. И этот был почти такой же. Невысокий, как ты, неприметный, но словно дикий зверь. Ночной зверь, который ночью убивает. Я открыл ему подъезд, он подошел к квартире, открыл ее какой-то железкой, сказал, чтобы я ждал. Минут двадцать я ждал. Он там все ломал, бил, но ничего не нашел.

— Почему ты так решил? — спросил Дорожкин.

— С пустыми руками вышел, — объяснил турок. — И еще злее, чем был.

Неретин был мертвецки пьян. Дорожкин впервые вошел в рюмочную, где и обнаружил директора института в самой дальней кабинке. За проолифленным столиком в дальнем углу раздавался негромкий храп. Георгий Георгиевич лежал на боку, подтянув под себя ноги в безукоризненно чистых носках, и перемежал с храпом сопение. Тщательно начищенные ботинки его стояли тут же.

— Всю кассу мне делает, — виновато пожал плечами сутулый хозяин рюмочной. — Другой бы давно с циррозом печени отправился кладбищенские аллеи топтать, а у этого она оцинкованная, что ли? Но мужик безобидный. Слова злого не скажет.

— Кто за ним ухаживает-то? — показал на носки Дорожкин.

— Да много там у него ухаживальщиков, — хмыкнул сутулый. — Пылинки сдувают. Он же не Быкодоров, своих уродцев любит, не насилует почем зря. Не мучает. Скотина — она ж ласку любит.

— Вы считаете, что улицы города по ночам скотина убирает? — поинтересовался Дорожкин, вытаскивая из сумки блокнот и ручку.

— А мне какая разница? — неожиданно зло оскалился сутулый и пошел обратно за стойку.

«Георгий Георгиевич, — вывел на листке инспектор, — мне нужно поговорить с вами или хотя бы попасть в библиотеку института. Дорожкин Евгений. Телефон — 111. Если меня нет дома, оставьте ваш ответ Угуру в шашлычной. P.S. Без связи с предыдущим: еще одна бутылочка Реми Мартин у меня есть».

Дорожкин расписался на листке, сложил его и засунул Неретину в нагрудный карман вместо носового платка. Подумал и вставил туда же авторучку, прижав бумажку защелкой колпачка.

На улице задувал ветер, и снег летел если не сплошной пеленой, то частым штрихом. Дорожкин постоял у входа в рюмочную, помахал рукой трем дедам, которые гуськом направлялись в шашлычную, из которой опять доносились «Черные глаза», посмотрел в сторону гробовой мастерской, возле которой прыгал, накрывая полиэтиленом игрушечный гробик, хозяин, и пошел к церкви.

Снег бил в лицо, накрывал дорогу рыхлой взвесью. На постаменте в облепленном снегом газике копался золотозубый веломастер. Увидев Дорожкина, он приложил палец к заснеженным усам и снова нырнул куда-то под руль. Двери церкви были приоткрыты. Оттуда доносилась музыка. Сегодня она подходила к настроению Дорожкина как нельзя кстати. Эдит Пиаф пела «Autumn Leaves»^[58].

— Чем это хуже органной музыки? — спросил Дорожкина, когда он вошел под своды и остановился посреди зала, отец Василий. Он был в рясе, но в руках держал веник и совок.

— Разве орган в традициях православия? — спросил Дорожкин.

— Вы хотите следовать традициям? — ответил вопросом священник.

— Эту песню очень хорошо пел Нат Кинг Коул^[59], — заметил Дорожкин.

— Да, — согласился священник. — А также Ив Монтан, Жюльетт Греко, Фрэнк Синатра и многие другие. Наверное, некоторые из них пели как ангелы, но Эдит Пиаф была маленькой богиней. Вы опять не перекрестились, инспектор.

— А вот те, которые к вам приходят по ночам, они крестятся? — спросил Дорожкин.

— Ветер гуляет по церкви от их жестов, — строго сказал священник.

— Так чего ж они просят у Господа? — спросил Дорожкин.

— Прощения, — проговорил священник.

Песня закончилась, игла зашуршала, съехала почти к центру пластинки, звукосниматель приподнялся.

— Прощения, — повторил священник и подошел ближе. — А вы зачем пришли?

— Спросить, — решился Дорожкин и стал расстегивать куртку. Бросил ее на лавку возле проигрывателя, потянул через голову свитер, растянул ворот футболки. Надетые им на себя сразу несколько крестов сплавились между собой. В центре груди сукровицей сочился ожог.

— Снимайте, — проворчал священник и пошел к алтарю. — Куда ходили-то? — донесся до инспектора его вопрос.

Дорожкин стянул с шеи спутавшиеся цепочки.

— Куда ходил, отсюда не видно, да и дорогу забыл, — неохотно ответил он.

— Бросайте сюда. — Священник подошел с ведром. Оно было до половины наполнено подобными крестами. Дорожкин бросил свои туда же.

— Покупайте стальной, — заметил отец Василий, встряхивая ведро. — Да надевайте поверх одежды. Или терпите, если одежду жалко. Впрочем, все равно тлеть будет, ладонью будете прибивать. Мои если надевают, то к утру все спекаются. Да что там, некоторые и без креста дымить начинают, прямо здесь. У меня за алтарем всегда бочка воды и несколько ведер стоят.

— Настолько грешны? — усмехнулся Дорожкин, вновь натягивая свитер.

— Это не они горят, — ответил священник, — а клетки их, в которых томятся их души. Но ты ведь не мертвяк, парень? Чем сплавил крестики?

— Близко подошел к горячему, — ответил Дорожкин. — Отец Василий, как вас тут терпит Адольфыч?

— А может, он православный? — прищурился священник.

— Сомневаюсь, — серьезно заметил Дорожкин.

— А я православный? — прямо спросил священник.

— Не знаю, — признался Дорожкин.

— Я клоун при слугах их князя^[60], — горько бросил священник. — Если бы не храм этот, что построен тут теми, кто умер, но до смертных врат все никак не доберется… То и меня бы здесь не было. Так или не так?

— Не знаю, — буркнул Дорожкин и вздохнул. — Я вас должен утешать, отец Василий, или вы меня? Что-то мне кажется, что колпак-то можно на голову принять по чужой воле, а вот клоуном можно стать только по собственной. Ладно. Стальной, значит, стальной. Терпеть, значит, терпеть. Толк-то будет какой?

— И этот туда же, — укоризненно покачал головой священник. — Кто же в церковь за толком ходит? Почувствуешь жар на груди, не будешь дураком, отойдешь от того места подальше. Вот тебе и толк.

— Значит, это датчик? — спросил Дорожкин, но священник не ответил, сдвинул звукосниматель, и вместе с шорохом церковь снова наполнилась «Autumn Leaves».

Мелодия преследовала Дорожкина и когда он ее уже не слышал. Продолжала звучать у него в голове. Он подошел к ларьку, купил у молчаливой бабки стальной крест, натянул на голову капюшон и пошел по улице Бабеля, радуясь, что сухой ноябрьский снег задувает ему в спину. У входа на территорию кладбища стояли пять или шесть заснеженных мертвяков. Один из них хрипло попросил закурить. Дорожкин развел руками и услышал в свой адрес раздраженный мат. Снег облепил не распиленные еще штабели досок на пилораме, башенку гробовщика. Каменных сфинксов у входа в институт, сам институт и плотно закрытые темные окна квартиры Шакильского. Дорожкин добрался до своего дома, но неожиданно для самого себя махнул рукой и пошел дальше. Перебрался через пешеходный мостик, а потом побрел по кочковатой луговине к улице Остапа Бульбы. Мертвая трава забилась снегом, и серая река в начинающихся сумерках казалась на его фоне черной. Дорожкин представил в ледяной воде обнаженную Машку с прозрачной спиной и поежился. Поежился и удивился собственному… нет, не равнодушию, а спокойствию. В том, что ему уже пришлось пережить, прозрачная спина Машки казалась чем-то вроде обычного ячменя, вскочившего непрошено-нежданно на глазу. Другое дело угрозы его матери.

Угрозы его матери…

Дорожкин вспомнил слова неприметного незнакомца, вспомнил его лицо, вспомнил разоренную квартиру Жени Поповой и почти скорчился от пронзившей его боли и ненависти. Схватился через куртку за кобуру.

Метров двести шел, ссутулив плечи, пока не вышел на деревенскую улицу. Там только отпустило. Когда добрался до дома Лизки, уже дышал ровно. Еще раз пригляделся к присыпанному снегом строению, капитальному забору и подумал, что как бы еще не старше было домовладение Улановой, чем ему подумалось в первый раз. Постучал в ворота. У дома сразу залилась лаем собака, заскрипела дверь, послышался недовольный голос Лизки, приоткрылась воротина, и Дорожкин, который уже собрался задавать вопросы про Дира и про Шакильского, понял, что его ухватили за полу куртки и тянут внутрь. Уже во дворе Лизка окинула его взглядом, кивнула каким-то собственным мыслям и, не выпуская из маленькой руки куртки, повела Дорожкина во двор; мимо навеса, мимо пустой коновязи, мимо собачьей будки, за дом, пока он не увидел за скрученной к зиме в кольца малины бревенчатую баньку, из трубы над которой поднимался дым.

Из-за распахнутой двери пахнуло жаром. Дорожкин вошел в предбанник, увидел на полу обычный аккумулятор с накинутыми проводами, от которых питалось тусклое освещение, и тут же, подчиняясь жестам Лизки, начал раздеваться. Она сбросила ватник, платок и осталась в валенках и сарафане, после чего выскочила на улицу, через полминуты вернулась с несколькими полешками, которые тут же отправила в печное нутро, а затем бросила Дорожкину белые тонкие порты и хмыкнула:

— Не боись, инспектор, не обижу. Раздевайся догола, натягивай стыдливчик да заходи. Буду тебя в чувство приводить, судя по роже, ты полтора суток не спал, а пока не спал, забрел куда-то не туда, пропах какой-то дрянью, и не продохнешь рядом с тобой.

Сказала, открыла дверь и нырнула в самый жар, а Дорожкин недоуменно понюхал снятую одежду и заторопился, стягивая исподнее и пряча пистолет под лавкой в ботинок да накрывая его серым половичком.

— А ну-ка, соколик, — высунулась из жара в уже облепившем ее сарафане никакая не красавица, а крепкая пятидесятилетняя, облитая странным светом из собственной головы баба Лизка Уланова. И Дорожкин ступил босыми ногами на холодные доски, наклонился, чтобы не разбить лоб о притолоку, и через секунду уже жмурился в горячем водяном пару, а потом охал от ударов крепкого дубового веника, и снова жмурился, и снова охал, и обливался горячей водой, и опять нырял в пар, покуда не вывалился в холодный предбанник, ничего уже не соображая и мечтая только об одном — добраться до лавки, до постели, до печки, да хотя бы до чего-нибудь, где можно будет опустить голову и немедленно забыться сном.

— Вот. — Уже в избе, куда Дорожкин был доставлен в ношеном овчинном полушубке и огромных валенках, Лизка подхватила с плиты жестяной чайник и кувырнула над чашкой фаянсовый заварник. — Начинай чаевничать. Я сейчас тебе компресс на грудину поставлю, будешь если не как новый, то как хорошо зачиненный. Куда тебя занесло-то хоть, сердечный?

Дорожкин не успел ответить, как оказалось, что он уже держит в руке пирог с вишней, откусывает от него и запивает откушенное сладким горячим чаем. Тут же появилась масленка с маслом, кругляшок желтого сыра, уже знакомый пласт сала. Дорожкин еще успел подумать — кто же пьет с салом чай, как слезящаяся полоска легла на ржаной хлебушек и мгновенно растаяла в горле. А чашка уже снова была полна, и мягкие руки Лизки словно выткались из пустоты, раздвинули полы рубахи, которую Дорожкин получил вместе с полотенцем в предбаннике, и примостили на его размякшую рану что-то пахнущее травой, медом и копотью. Прошептала над ухом: «Боли, не боли, болью не неволь, не неволь, а радостью, радостью да не сладостью. Пряди, выпрядывай, прядью над прядью. Тссс. Горячее снегом, холодное негой. Будь». Глазом не успел моргнуть, как понял, что лежит на постели, дышит в подушку, и тепло бежит от спины к ногам, и на груди не печет уже рана, а так, дышит, затягивается. И осиновый колышек с собственным именем на коре кажется уже не бредом, а нелепой случайностью. И колючее и больное прячется далеко-далеко. А светлое становится близко-близко…

Проснулся Дорожкин под утро. За окном стояла ночь, но он понял, что рассвет близок. Почувствовал как-то. Поднял голову, заскрипел пружинами. Лизка сидела за столом, подперев голову ладонями. Как легла вчера, наверное, на лавке, так и встала, только одеяло на плечи поверх ночнушки натянула. Посмотрел Дорожкин на ее глаза, что отблески от огня свечи пускали, и в секунду уверился, что девяносто лет ей, не меньше, а то как бы и не больше. Впрочем, куда ж больше, если дочь она родила где-то в сороковом или и того раньше?

Сел на кровати, потрогал грудь, не ощутил боли, отлепил мокрую, липкую повязку, а на ране уже кожа молодая, розовая. Сунул ноги в валенки, закутался в одеяло — под утро печь подстыла, в избе холодно, — сел напротив.

На столе было разложено все дорожкинское богатство. Папка его, в которой два имени осталось. Конверт с фотографиями Алены Козловой. Бумажник с денежкой. Телефон с зарядкой, что вместо часов, в котором в файле переснятая фотография Веры Улановой. Пистолет. Запасная обойма. Еще патроны, расставленные рядочком. Фотография мамы Жени Поповой с крохой Женей. Новый стальной крест на стальной цепочке. Футлярчик, поверх футлярчика пакетик с двумя золотыми волосками и одним рыжеватым, от Алены Козловой. Записка от Жени Поповой. Отдельно, в центре стола, на белой тряпице обожженная осиновая палка с прогоревшими буквами: «Дорожкин Е. К.».

Вздохнула Лизка Уланова, подняла взгляд, дохнула на свечу, и та сразу гореть в два раза ярче стала, осветила заспанное лицо Дорожкина.

— Что же получается? — прошептала она. — Все-таки это ты, парень, Володьку Шепелева прикончил?

— Не помню, — вздохнул Дорожкин. — Может, случайно?

Глава 6 Смекалка и сноровка

Дир появился, когда уже стало светлеть. Только что не было никого, и вот уже сидит у печки, полешки в топку пихает, руки к огню тянет, суставами щелкает, лысину гладит. Подмигнул Дорожкину, который как сидел у стола, так и опустил голову на руки, уснул, мотнул головой в сторону комода. Ну точно, на комоде ноутбук, провод в розетке, заряжается аппарат. Рядом Лизка. На животе фартук, в руках прихватка, на плите противень, на противне картошечка. Подрумянилась, шкварчит маслом.

— Флешку отнес Мещерскому, — крякнул леший. — Пусть качает все подряд.

— Пиратствуешь? — пробормотал Дорожкин, подумывая, что неплохо бы умыться с утра да зубы почистить. Вынутое из его сумки барахло было прикрыто расшитым полотенцем.

— Только для внутреннего потребления и с легкомысленного попустительства копирайтского сообщества, — довольно заметил Дир. — Ничего, от этого проступка я хуже спать не буду. Ничем не страшнее, чем деревце сломать или грибницу вытоптать. Хотя если бы они это дело упорядочили, уж нашел бы монетку за хороший текст. Ты бы, паря, сгребал бы свою амуницию в сумку, палочку только оставь, приглядеться к ней надо. Да, если что, у хозяйки в буфете за сахарницей зубные щетки магазинные в пластике, станки одноразовые, зубной порошек во дворе, на полочке. И мыльце там. Да водички теплой плесни в стакан, а то зубы ломить будет!

Рукомойник и в самом деле обнаружился во дворе, под навесом. Дорожкин повесил на крюк полотенце, нырнул в дощатый нужник, что был устроен поблизости, облегчился, а потом уж вспомнил давнее детство, когда не пасту зубную выдавливал на зубную щетку, а тыкал ее в похожую на пудреницу круглую коробочку с зубным порошком. Да, было дело, перепутал как-то спросонья, чуть не подавился пряным вкусом, во рту все слиплось.

Вода в рукомойнике замерзла, прихватило и сверху, и снизу. Дорожкин почистил зубы, побрился, потом разбил ледяную корку кулаком, зачерпнул стаканом ледяного крошева, сбросил рубаху и стал смывать остатки сна и мыла с ободранного станком лица. Закутался в полотенце, побежал в избу, а там уже и картошечка на столе, и огурчики, и капуста, и согревшийся на печи хлеб. И Дир сидел уже за столом и катал в ладонях палку Дорожкина, и та словно отзывалась прикосновениям, корой покрывалась молодой, но не до среза, не до острия и поверху, словно в кокон из свежего лыка.

— Смотри, парень, — только и сказал леший. — Обсуждать, кто кого да как прикончил, пока не будем, некогда. Но если еще кого этой палочкой тыкнешь, старая кровь на ней оживет, Шепелева сразу все узнает. Тогда тебе не жить. Ни я тебя не прикрою, ни егерь наш. Да и что егерь, он парень хороший, а все одно — человек. Пусть хоть и через стенку смотрит, и слышит не хуже меня.

— А я разве не человек? — удивился Дорожкин, взглянув на ходики. До девяти оставался еще час.

— Человек, — согласился Дир и стал привязывать на основание палки полоску холста. — Только странный ты какой-то человек. Или больше, чем человек. Или меньше. Не пойму никак. Ты бы к этому, как его… к мастеру деревянных наук сходил. К Борьке. Который БДСМ.

— Б.М.Д.Н, — поправил Дира Дорожкин.

— Да не один ли черт? — махнул рукой Дир. — Он бы тебя сразу разглядел. Не скажу, что ответил бы, знаешь, кто больше других видит, тот и боится больше, а у него дочка красавица, девчонке уже двадцать, а он над нею, как над былинкой на морозе, трясется, но если ответит, то точно про себя будешь знать — кто да почему.

— Был я у Тюрина. — Дорожкин начал одеваться, тут только заметив, что от раны на груди почти ничего не осталось. — И с дочкой его познакомился. Напуганы они очень. Шепелевым, как я понял, напуганы. Только нет его. Точно уже нет.

— Нет, так хорошо, — пожал плечами Дир. — Или ты думаешь, что я не понял, что его нет? О том в другой ряд переговорим, ты лучше вот что скажи, о тебе самом-то что Тюрин заметил? Надо ж понять, с какой стороны к тебе подступаться да как твои ужимки объяснить.

— А что? — Дорожкин сел за стол, посмотрел на Лизку, которая вдруг снова стала молчаливой и отстраненной, плавала вокруг стола, расставляя тарелки, раскладывая ложки, вилки. — Есть и ужимки? Разглядел он что-то. Только я не убивал Шепелева. Точнее, не помню, чтобы я кого-то мог убить. Провал у меня в памяти в несколько дней. Как раз на начало мая. Да и кто вам сказал, что я его убил? Во-первых, палочка эта толщиной в полтора пальца, как ею кого-то можно убить? Во-вторых, я вообще не способен никого убить! Ну… или не был способен…

— А в-третьих? — Дир затянул петлю на зеленом, словно только что отвалившемся от ствола осины, суку петлю. — Что «в-третьих»?

— А в-третьих, может быть, кто-то взял палку, которую я обронил, да в труп Шепелева и вставил! — выпалил Дорожкин.

— Дитя малое, — посмотрел на Лизку Дир.

— Ну чисто ребенок, — отозвалась Лизка. — Ты ешь, золотко, ешь. А то на работу опоздаешь.

— Вот. — Дир надел на руку петлю, затянул ее на запястье, махнул рукой, палка исчезла. Махнул еще раз, вновь появилась на руке, только обрывки паутины на ней висели.

— Дирушка, грязь всякую на стол не тащи и не слишком размешивай ее через мой дом-то, — попросила Лизка и к Дорожкину обернулась. — А ты рот закрой да открывай тогда, когда положить чего хочешь в рот или сказать чего.

— Спокойно, инспектор, — посоветовал леший. — Я ж тебе говорил про паутину да про грязь? А ты думал, что я свой колышек всякий раз заново затачиваю? Нет, дорогой, он всегда со мной. И твой колышек с тобой будет. Прятать его я тебя научу, тут большой науки не надо, у тебя получится, хотя не ведун ты, конечно. Но если кого ткнешь еще раз, в другой раз уж не прячь. Шепелева тут же на тебя пеленг бросит.

— Зачем он мне? — спросил Дорожкин. — У меня пистолет есть.

— Пистолет — это хорошо, — забрасывая в рот картошину, заметил Дир. — Только с твоего пистолетика Шепелев в лучшем случае почесался бы, а тут пригвоздил ты его, так пригвоздил.

— Да почему вы решили, что это я сделал? — воскликнул Дорожкин.

— Не решали мы ничего, — хмыкнул Дир. — Чего тут решать? Пригляделись и увидели. Ты у Шепелевой был? Я удивляюсь, как она не разглядела. Она и без палки разглядеть должна была. Да и если бросала ворожбу на сына, все должна была на тебя выйти. Выходила? Но не поняла? А может, поняла, да виду не подала? Хотя вряд ли, — задумался Дир. — Раздавила бы, не раздумывая. Смазался ты. Не знаю как, но смазался. А что касается того, кто убил, запомни, парень, если бы не имя твое на палке да не еще что-то, чего я понять не могу, и палка бы Шепелева не остановила.

— А она и не остановила, — вдруг брякнул Дорожкин. — Дочка Тюрина сказала, что убили меня. Отсюда туда проткнули. Насквозь. Намертво. Еще и удивилась, что я не в мертвяках. И еще…

Дорожкин оглядел окаменевших, разинувших рты Дира и Лизку, вздохнул и договорил:

— И еще сказала, что у меня что-то вроде нимба над головой. Ну что не всякий разглядеть может, но он есть. И не так, как над тобой, Лиза, а как-то иначе. Вы бы рты-то закрыли да открывали тогда, когда положить чего захотите в рот или сказать чего. Лучше скажите, куда егерь делся, а то мне уж и в самом деле на работу пора бежать…

До работы Дорожкин добежал за двадцать минут. По дороге с десяток раз, как научил его Дир, отправил в паутину осиновый колышек, пока едва не упустил его вовсе — успел поймать соскользнувшую петлю кончиками пальцев. Только после этого успокоился, но обдумывать услышанное уже не было времени. Взбежал по ступеням наверх, поздоровался с Ромашкиным, кивнул о чем-то презрительно зашипевшему Содомскому, открыл дверь в собственный кабинет. В его кресле сидела Маргарита. Она посмотрела на часы, удовлетворенно кивнула и освободила Дорожкину место. Села напротив, вздохнула, жестом попросила его папку. Открыла, прищурилась, отбросила ее обратно.

— Два имени. Что собираешься делать?

— Искать, — пожал плечами Дорожкин. — В крайнем случае, буду пробовать ворожить, как делал с Шепелевым. У меня был волосок Козловой, вот, у Лизки Улановой истребовал волосок ее дочери. С рождения в альбомчике русую прядку хранила. Фотографии есть и той и другой. Правда, Улановой надо еще распечатать. Пойду на почту, перекачаю с телефона.

— Это все крайние случаи, — отрезала Маргарита. — Да и не забывай, что есть у тебя волосок или нет — неважно. По ворожбе человека найти легко, коль связь у тебя с ним была, а какая у тебя связь с этими девушками? Никакой. А если бы о них узнать можно было что-то у кого-нибудь из тех, кто уже, — Маргарита выразительно провела ладонью по горлу, — так и без тебя давно бы узнали. Подсказку хочешь?

— Хочу, — кивнул Дорожкин.

— Найди между ними что-то общее, — проговорила Маргарита. — Ну есть же между ними общее? Не только то, что они обе пропали, но вроде бы живы. Вот Козлова дочь искала, отыскать не смогла. Уверена, что и Лизка искала, пока не двинулась. Если это общее, значит, и еще что-то есть. А ну как общее и еще с кем найдется? Тогда следи за тем, кто пока еще не пропал. Уследишь — всех разыщешь. Понял?

— Понял, — кивнул Дорожкин, возвращая папку в сумку.

— Тогда работай, — с каким-то сожалением произнесла Маргарита и поднялась. — И вот еще. Когда общее найдешь… разницу отыщи. Она может оказаться важнее схожести. Но еще кое о чем не забывай. Что бы ты ни сделал, думай иногда, а не будет ли тебе от сделанного хуже, чем есть.

— А разве мне сейчас плохо? — сделал удивленное лицо Дорожкин.

— Потом расскажешь, — усмехнулась Маргарита.

Мещерский сидел на своем месте и появлению Дорожкина обрадовался, словно курьеру с долгожданным денежным содержанием. Покосившись на телеграфистку Галю, которая демонстративно покрывала лаком ногти (никак не подходило слово ноготки к роговым образованиям на ее пальцах), График заговорщицки прошептал:

— Есть идея.

— Хорошо. — Дорожкин протянул ему телефон. — Тут только одна фотография, мне нужно ее распечатать. Будь добр, сделай прямо сейчас.

Мещерский кивнул, зашуршал проводами, уставился в монитор, пощелкал клавишами, не забывая подмигивать гостю, потом вытащил из принтера листок, поднял брови и улыбнулся:

— Вот у тебя работа, Дорожкин. Опять женщинами занимаешься. С этой что случилось? Надеюсь, жива-здорова?

— Вроде жива, о здоровье не справлялся, — ответил Дорожкин. — Что за идея?

— Не здесь, — натужно прошептал Мещерский. — Будь через пять минут в столовке ремеслухи, там до обеда пусто. Переговорим.

Дорожкин кивнул, посмотрел на телефонную будку, но звонить передумал. Что он мог сказать матери? Мама, будь осторожнее? Или: мама, тебе грозит опасность? Или: мама, уезжай к родственникам? И что, там она будет в безопасности? Ненависть к неприметной мерзости, которую ему пришлось выслушивать вчера, снова скрутила его в секунду. Он стиснул кулаки, закрыл глаза. Значит, Женю Попову вам?

Мещерский появился в столовке через пару минут после того, как Дорожкин занял место за крайним столиком. Под мышкой у него был какой-то сверток. Он воровато оглянулся, громыхнул свертком по пластику стола, сбегал к стойке, пошушукался с поварихами и притащил два высоких стакана яблочного компота, каждый из которых был накрыт остывшей ватрушкой.

— Ты чем завтракал? — спросил он Дорожкина.

— Жареной картошкой с квашеной капустой, огурцами, солеными груздями, — вспомнил Дорожкин.

— Где такое подают? — загорелись глаза у Мещерского.

— Ну у друзей, — уклончиво ответил Дорожкин.

— Вот, — горько кивнул График, откусывая сразу половину ватрушки. — У тебя уже есть друзья. Девушек разыскиваешь. А знаешь, какую картошку умела жарить Машка? Да что я, знаешь, конечно.

— Меня она не баловала, — заметил Дорожкин.

— Многое потерял, — вздохнул Мещерский. — Ладно. Короче, вот, смотри, что у меня есть.

Он распустил бечеву на свертке, приподнял лоскут брезента, и Дорожкин увидел телескоп.

— Увлекся астрономией? — удивился Дорожкин.

— А это мысль! — сдержанно рассмеялся Мещерский. — Нет. Никакой астрономией я не увлекался. Пару созвездий могу на небе разглядеть, мне этого хватает. И за женщинами в соседних домах я тоже не смотрю. Тем более что мои окна выходят на промзону. Поэтому и купил я этот прибор. Тут, в «Торговых рядах». Изрядно повеселил продавца: телескоп у него уже пылью покрылся. Ну и стал смотреть за промзоной.

— И что же ты там разглядел… — Дорожкин прикинул, — со вторника? Сегодня четверг, значит, считай, уже полтора суток следишь?

— Меньше, — покачал головой Мещерский и потянулся ко второй ватрушке. — Будешь? Я ж еще работаю. Нет, конечно, компьютерный класс уже отладил, все там фунциклирует. И на почте все нормально. Желающих, кстати, полазить по Интернету не особо. Если точно, нет никого, но тоже ведь не будешь гулять неизвестно где? А вдруг Адольфыч зайдет или стуканет кто? Но кое-что я в телескоп рассмотрел.

— И что же? — заинтересовался Дорожкин. — Сверхсекретное производство?

— Какое производство? — махнул рукой Мещерский. — Нет там никакого производства. Ни секретного, ни опытного, ни промышленного, никакого. Глушь, тишина, разорение. Нет, корпуса, конечно, стоят себе, снежок кто-то чистит, утром, по крайней мере, все выметено. Но так-то движения никакого. Ну конечно, кроме той штуки с дровами, но все ж в темноте, поэтому что и как — не разберешь. Но тебе что было надо? Узнать, куда уходят кабели, как осуществляется связь с Большой землей?

— Точно так, — согласился Дорожкин.

— Я знаю, кто нам в этом поможет, — проглотил остатки второй ватрушки Мещерский.

— И кто же? — не понял Дорожкин.

— Есть тут один ушлый прохиндей, — подмигнул Дорожкину График. — Я бы даже сказал, что смекалистый прохиндей. Все прыгал вокруг меня, когда я компьютерный класс устанавливал. Как, да почему, да для чего? А если так, а если эдак? Мол, у меня сынок в техникуме младший, а если вернется в Кузьминск, можно его к этому классу приставить? А домой такое можно? А если брату на его квартиру сетку бросить, можно? Весь мозг выел. Похвастался, что может достать любой болт, любую гайку, любой провод. Бывшее в употреблении, но отличного качества. И что ты думаешь, сижу я ночью, посматриваю через телескоп на эту промзону, ни черта, конечно, не вижу, но так, для порядка. Опять же, когда ночь ясная, силуэты какие-то разглядеть можно. Вчера ночью, правда, тьма была кромешная…

— График, к делу, — поморщился Дорожкин.

— Торопливый больно, — надул губы Мещерский. — Запомни, логист. Не та работа велика, на которой ты пуп надорвал, а та, о которой рассказывал долго. Ладно. Короче, засекаю вспышку и мгновенно навожу на это место телескоп. Резкость выведена уже днем, главное, чтобы рука не дрогнула. Так вот, не дрогнула. Успел разглядеть. Оказалось, что этот гаврик как раз там. И с мешком через плечо. Обнаглел, чувствует себя как дома, мародер. Расхититель, можно сказать, засекреченного имущества. Прикурить вздумал. Как только усы не опалил.

— Ты о ком говоришь-то? — не понял Дорожкин.

— А ты еще не догадался? — захлопал глазами Мещерский. — Так Урнов же. Который с усами и золотыми зубами. Самый надоедливый продавец велосипедов, который мне только попадался. Лазейка есть на завод, и он ее знает. Понимаешь?

— А почему ты решил, что он нас туда проведет? — поинтересовался Дорожкин.

— Применим шантаж, — ухмыльнулся Мещерский. — Я точно не знаю, но Машка как-то обмолвилась, что была на каком-то торжественном вечере у них в ремеслухе директриса всей этой заброшенной секретности. Так вот, по Машкиным словам, в камнедробилку попасть не так страшно, как под ее недовольство.

— Попробуем обойтись без шантажа, — задумался Дорожкин. — Если удастся договориться, дам знать. Пойдешь со мной?

— Дорогой мой, — похлопал Дорожкина по плечу График. — Что ты можешь узнать без меня? Ты хоть оптическое волокно от медного кабеля на вид отличишь? Ну так и не выступай. По свистку. С тебя термос и бутерброды. Или хотя бы бутерброды. Ладно, сам сделаю, на тебя полагайся… Когда?

— Как выйдет, — задумался Дорожкин. — Что с Машкой?

— Все хорошо, — бодро ответил Мещерский. — Обратно не прибежала, значит, все хорошо. Ей хорошо, и мне хорошо, что еще надо?

— Действительно, — согласился Дорожкин. — Что еще надо? Чтобы всем было хорошо.

— Так не бывает, — вздохнул Мещерский, подхватил телескоп и потопал к выходу.

Улицу продолжал заметать снег. Дорожкин поднял воротник куртки, шагнул в сторону памятника Сталину, за которым как раз и находилась мастерская «Урнов и сыновья», но тут же оглянулся. За угол «Торговых рядов» метнулась невысокая тень. Мелковатая для Виктора, но, скорее всего, связанная именно с ним. Или с Адольфычем. Дорожкин подошел к памятнику, посмотрел на строгое усатое лицо генералиссимуса, снял с его руки горсть снега, смочил лицо. Спросил статую с усмешкой:

— Что, Иосиф Виссарионович, у вас, выходит, получилось? А что должно получиться у Адольфыча? Нечто подобное или что-нибудь повеселее?

Фигура продолжала томиться у угла «Торговых рядов».

С утра у Лизки времени на разговоры особо не было, но кое-что Дорожкин все-таки узнал. Узнал, что Шакильский переговорил с Содомским, получил добро на отдых, но не залег на Макарихе у знакомых, как обещался, а отправился за границу Кузьминского уезда, причем хорошо за границу, километров на сто — двести, то есть ровно туда, где с некоторым трудом, но тот же Ска мог бы поднять его на обложку.

— Зачем? — не понял Дорожкин.

— Надо ему, — пожал плечами Дир и добавил, подмигнув инспектору: — А может, он какой-нибудь секретный агент, что же, я все должен тебе разболтать?

Дорожкин помедлил немного, потом вздохнул и выложил в общих чертах тот самый разговор с незнакомцем. Только имени девчонки не назвал. Когда речь дошла до угроз в адрес матери Дорожкина, Дир стер с лица ухмылку, напряг скулы. Лизка приложила к губам ладони. Прошептала чуть слышно:

— Санька не из этих.

— Из этих, — отрезал Дир. — Но не такой. Поверь мне, парень, не такой. Ты пока не дергайся, не кипятись, тяни время. Санька вернется, что-нибудь придумаем. Эх, раньше бы ему сказать, ну да ничего. Все образуется. Вот ведь, одно на другое накручивается, один узел не распутал, а тебе еще десять колтунов.

— Два у меня пока узла, — вздохнул Дорожкин. — Алена Козлова да Вера Уланова. Ну вот еще заботу о матери подкинули. Да и с девчонкой этой как-то…

— Та, которая на коленях у матери на фото сидит? — вспомнила фотографию Лизка. — И записка от нее? И золотые волоски в пакетике? Вот кто твое сердце украл, парень? У дочки моей порой волосы золотом отливали. Да и у меня… в юности.

— Волоски не ее, — в который раз объяснил Дорожкин. Вроде и пяти минут не прошло, как сидели с открытыми ртами, так и не закрыли их, пока не пересказал всю ту майскую историю, то, что сопоставить смог, все одно память-то не вернулась. Лизка даже подходила и, качая головой, ощупывала грудь и спину Дорожкина, словно и не умащивала ее мазью прошлым вечером, и вот же опять про волоски. А не она ли бормотала, глядя на два золотых завитка, что нельзя на них ворожить. Вывороженное пользы не даст. Как же так, не мог понять Дорожкин, вот же ворожил на Шепелева, останки его отыскал. Нет, бормотала Лизка, одно дело мертвого вызывать или кого знакомого выкликивать, а незнамо кого лучше не теребить, мало ли что к жизни глупого пацана вернули давыходили, может быть, в этом вовсе какой-то особый смысл был? А ну как придется платить за это дорогой монетой? А ну как вся жизнь Дорожкина вовсе теперь в залоге? Да и нет таких ведунов ни в поселке, ни в городе, чтобы с того света человека вытаскивать, но мертвяком его не делать, живчиком оставлять.

— А с этим что? — помахал у себя над головой Дорожкин, но Лизка только руки устало опустила на колени, а Дир тяжело вздохнул.

— По мне, парень, твой нимб — как фонарь под глазом, разве только фонарь я б увидел. Ну так не светит же ни тот ни другой? Первый так я вообще не вижу, а второй ты пока еще не заработал.

— Ее светит, — кивнул на Лизку Дорожкин.

— Это не свет, дорогой, — вздохнул Дир. — Отсвет это, насколько я знаю. Вот дочка ее, Вера, говорят, светилась. Есть еще бабки старые на Макарихе, в Курбатове. Уж и с полатей не слезают, а помнят. И то сказать, и Веркин свет, говорят, притух или поблек не в шестьдесят первом году, а как бы не в пятидесятом, когда сюда Адольфыч на своем драндулете заехал. Но это разговор долгий. Потом его теребить будем. Только ты пока больше не заходи сюда. Нечего на Лизку беду тянуть, она тут жила себе спокойно испокон веку, пусть и живет. А ты пока что работай себе да осматривайся. Зря не ворожи. Об остальном после. Хотя, — Дир потер грудь, словно представил, как и его протыкает неведомый клинок, — удар ты знакомый перенес. По всему выходит, что Шепелев-младший вроде того зверька был, что на поляне нарисовался. Ты ведь бежал, пулял в него, а лапки его рассмотрел? Видел, что у него вместо пальчиков? Если бы зверь тебя не испугался, всех бы нас так же и насадил… или расшиб, как чуть Саньку не расшиб. Может, что-то осталось в тебе после той стычки, что и этого урода отпугнуло? Ничего, Санька еще вернется, разберемся, — добавил Дир, заканчивая рассказ об исчезнувшем егере.

А когда Дорожкин надел куртку да шагнул за порог, Дир поскреб виски твердыми пальцами, словно лучину от чурбака отщипывал.

— Грязное это дело, — пробурчал недовольно. — Все здесь в Кузьминске такое грязное, что не только вымазаться можно, но и захлебнуться. И эта мерзость, что едва Саньку не пришибла да меня не переломила, покажется еще детской забавой. Попомните мои слова. Иди, парень, да обожди с выводами, дай с мыслями собраться.

— Не ворожи попусту, — вдруг твердо произнесла Лизка. — Помни: в зеркало смотришь — что в окно пялишься, всем свою физиономию кажешь. Не ищи того, кто искать себя не завещал. И торопись, нехорошо опаздывать. Работа есть работа, даже если начальник твой очень нехороший человек, очень.

Дорожкин снова набрал в руку снег, оглянулся. К дверям училища подходила знакомая фигура.

— Нина Сергеевна! — закричал он. — Минуточку.

Она остановилась. Он подбежал, скользнул взглядом по уставшему лицу, пробормотал какие-то извинения.

— Только никому не говорите, Нина Сергеевна. У Алены был нимб над головой? Ну свет там, что ли?

— Какой нимб? — прошептала Козлова. — Отсвет, что ли? Было что-то. В апреле как раз я к ней в комнату заглянула, а она ворожбу какую-то плела, на голову что-то вроде паутинки светящейся лепила. Только она просила никому не говорить об этом. Очень сердилась тогда, очень. Сказала, что он страшно зол будет, если узнает.

— Кто — он? — спросил Дорожкин.

— Да как же… — пролепетала женщина и вдруг замолчала, побежала в училище. К ступеням подходил Адольфыч.

— А! Евгений Константинович? Работаешь? Молодцом. Не забудь про послезавтрашний вечер, с тебя легкое шутейное колдовство. Обязательно!

Сказал и зацокал каблуками щегольских ботинок по ступеням.

Дорожкин развернулся, не увидел возле «Торговых рядов» соглядатая и пошел к Урнову.

Тот курил, сидя перед своей мастерской на деревянном чурбачке. Дорожкин поздоровался, оглядел залепленные снегом плакаты, вздохнул.

— Нет торговли?

— Какая зимой торговля? — усмехнулся золотозубый, стряхивая снег с усов. — Лыжи я не делаю. Если попросят, могу сантехнику в порядок привести, двери перевесить. Замки поправить.

— А запасные части за стеной берете? — поинтересовался Дорожкин.

Осунулся сразу мастер. Зыркнул взглядом из-под бровей, шрам почесал возле глаза, сигарету скомкал в кулаке.

— Шрам откуда? — спросил Дорожкин.

— Афган, — протянул Урнов. — Пуля в камень попала, осколок под глаз ударил. А так-то обошлось. Давно это было.

— А сюда как попали?

— Трое сынов, — вздохнул Урнов. — Надо как-то зарабатывать. Содержать их. Я уж несколько лет здесь. Набирали сюда некогда рукастых. Смотри, мастерская без аренды, да и пансион выплачивают. Где я так еще заработаю? Кризис ведь теперь.

— А не жутко здесь? — спросил Дорожкин.

— Бывало и пострашнее, — скрипнул зубами мастер. — Я ж говорю, трое сынов у меня. Один военное заканчивает в Питере, выше меня на голову. Второй в Твери, в ОМОНе. Третий в Волоколамске в техникуме. На гитаре играет. Молодец. Адольфыч предлагал всех сюда перетащить, квартиры им дать, но я погожу пока. Что хочешь, инспектор? Сдашь меня?

— Нет, — вздохнул Дорожкин. — Мне с приятелем надо незаметно туда попасть, кое-что разведать. Сегодня ночью.

— Так это легко! — обрадовался золотозубый.

— Тогда дай-ка мне шину шипованную для велосипеда, — сказал Дорожкин. — Завтра заберешь. А если кто подойдет, так и скажешь: шину взял под залог, примерит, отдаст.

— Две тысячи рублей, — прищурился Урнов.

— Какие две тысячи рублей? — не понял Дорожкин.

— Залог — две тысячи рублей. Ты посмотри, какая шина! Ты что, хочешь, чтобы я тебе ее бесплатно отдал?

Глава 7 Ужас и кураж

— Если бы мне кто-нибудь еще тогда, в конце августа, сказал, что я ночью в компании трех сотен уродов отправлюсь на охраняемую территорию сверхсекретного предприятия, я бы поспорил на килобакс, что этого не может случиться никогда, — недовольно проворчал Мещерский.

— А почему только на килобакс? — спросил Дорожкин.

— Потому что я не зарабатываю на идиотских спорах, — огрызнулся Мещерский.

— Тихо, ироды, — обернулся Урнов.

Дорожкин недовольно поморщился. Неизвестно, конечно, как представлял тогда, в конце августа, собственное будущее Мещерский, но даже он сам, забрасывая с утра в живот жареную картошечку с домашними соленьями, явно не предполагал, что проведет часть следующей ночи в такой компании.

Оказалось, что проход в промзону осуществить до банальности просто, хотя и не слишком удобно. Золотозубый встретил Дорожкина и Мещерского уже в сумерках возле постаментного газика, ловко забрался на каменное основание памятника и извлек из-за сидений пластиковый мешок, в котором обнаружились три прорезиненных дождевика, три пары выпачканных в мазуте и угольной пыли валенок запредельного размера, три пары столь же аккуратных краг и три противогаза с выбитыми стеклами и выломанными фильтрами, резиновая основа которых была выпачкана все в том же мазуте. Все это богатство рассмотреть удалось с помощью небольшого фонарика уже в перелеске за теплицами, куда Урнов и завел спутников, ловко лавируя между засыпанными снегом кустами бузины, которые следующие за ним Дорожкин и Мещерский усердно ломали и гнули.

— Переодеваемся, — прошипел Урнов и вывалил обмундирование на снег.

— Обязательно? — брезгливо поднял грязные валенки Мещерский, но поспорить ему не удалось. Тот способ проникновения на территорию промзоны, который предложил Урнов, делал переодевание необходимым.

— Ничего, — бодро заметил Урнов, всовывая ноги в валенки прямо в ботинках. — Зато в таких валенках удобно зимой по нужде ходить. Снимаешь порты, закатываешь их на голенища и присаживаешься. Валенки тебя сами держат.

— У меня такое чувство, — проворчал Мещерский, — что прошлый хозяин этих валенок справлял нужду, вовсе не спуская штаны. Почему так воняет?

— Ну, — заметил Урнов, шмыгая носом, — во-первых, тут помойка. В теплицу можно проникнуть только со стороны помойки. А во-вторых, и валенки, и плащи я снял с дохлых колхозничков. Их как раз тут недалеко зарывают в снег, мрут-то они регулярно. А ребята эти моются нечасто. Не знаю, как в дикой природе, а в хозяйстве Быкодорова это расходный материал.

— Я надеюсь, что противогазы эти не с трупов сняты? — поморщился Дорожкин.

— Не, — покачал головой Урнов. — Это маскировка, колхознички противогазы не носят. Это нам, чтобы на них в темноте походить.

Независимо ни от чего, противогазы воняли ничем не лучше валенок. Дорожкин направил луч фонарика на лицо Мещерского, который действительно выглядывал из-под колпака плаща как ободранное чудище, но смеяться не стал. Ощущения и в самом деле были не из приятных.

— Как низко я пал, — простонал Мещерский.

— Дебаты будут после, — прошипел Урнов и махнул рукой.

Им действительно пришлось пробираться через помойку. Тут, в стороне от дороги, в кустах чего только не было. Валялись кучи ботвы, какие-то ящики, гнилые овощи, тряпки. В воздухе ощущалось едва переносимое зловоние, но все забивал тяжелый и даже пьянящий запах мяты. Тепличные корпуса, выходящие к помойке, тонули в темноте. В самой гуще гнили и разложения Урнов выбрался на загаженный пандус и принялся ковыряться в кособоких воротах. Прошла одна минута, другая, наконец в замке что-то щелкнуло, и воротина дрогнула.

— Замок ржавый, — прошипел вполголоса Урнов. — Быкодоров жмется маслом смазать.

— Сам смажь, — посоветовал Дорожкин.

— Прочухает сразу, — отмахнулся Урнов.

За воротами стояла уже непроглядная тьма. Дорожкину пришлось положить руку на плечо Урнова, за плечо Дорожкина уцепился Мещерский, и вся процессия побрела, с трудом переставляя валенки, между каких-то, как казалось Дорожкину на ощупь, ящиков и бочек.

— Тут хотели солить огурцы, квасить капусту, — прошептал Урнов, — но не вышло у них ничего. Все гниет, портится. То соль забудут положить, то воды не нальют, то еще что. То лапы не помоют. Да и кто будет это все есть-то? Лучше пойти на рынок и деревенского скушать чего.

— Зачем тогда нужны эти теплицы? — удивился Дорожкин.

— А куда колхозничков девать? — в ответ удивился Урнов. — Говорят, что, когда тут город только начинался, их тьма была. Выходили из лесу, как пингвины, и смотрели на то, что тут строится да затевается. Насмотрелись. Никто им не подсказал, что надо дубинами по башкам настучать этим переселенцам, ну а теперь уж поздно… Теперь они уже не пингвины, а колхознички. И цена их жизни — копейка. А так-то главная культура тут эта самая мята. Воняет от нее хуже, чем от гнили какой!

Впереди забрезжил свет, и разговор сам собой стих.

Вскоре Урнов наклонился еще над одним замком, и троица оказалась среди помидорных кустов. Часть их была засохшей, часть продолжала плодоносить; гнилые помидоры хлюпали под ногами, но Урнов уверенно вел спутников между покрытыми ржавчиной контейнерами с землей.

— Парадные теплицы с той стороны, а тут что-то вроде дикого сада, — бормотал Урнов. — Но иногда можно набрать сеточку томатов. Только мыть надо хорошо. Тут и колхознички питаются. И моются тоже, наверное.

— Гадят, так уж точно, — простонал за спиной Дорожкина Мещерский.

— Ну и что? — удивился Урнов. — Гадят они нормально. Как лошади. И не пахнет почти. Народ в целом аккуратный. Я посмотрел бы, как ты, интернетчик, гадил бы в таких условиях.

Идти пришлось долго. Помидорная теплица была всего одна, дальше потянулись корпуса, в которых стеной вставали только сорняки. Часть ламп над головой путешественников была разбита, кое-где не хватало и стекол, но трубы, проходящие через дикие заросли, оставались горячими, из таких же труб, но потоньше, что змеились под стеклянными сводами, капала вода.

— Может, это лекарственные травы? — предположил Дорожкин, но обернувшийся Урнов приложил палец к губам.

— Сейчас пролезем в загон. — Урнов посмотрел на часы. — Там придется просидеть где-то с час. Через час Быкодоров будет выгонять колхозничков на территорию завода, с ними и мы там окажемся. Обратно выбираться будем другим путем.

— А сюда нельзя было другим путем? — проворчал Мещерский. Но Урнов уже открыл низкую дверь в торце последней теплицы и в следующем помещении полез по лестнице на стену.

— За мной, — прошелестел он сверху. — Переваливаемся через стену, с другой стороны труба. Забраться по ней нельзя, она в мазуте, а съехать вниз очень даже можно. Держаться вместе.

Через минуту и Дорожкин был наверху, а еще через пару секунд он сполз по жирной трубе в темноту, где тут же понял, что стоит в толпе существ, которых людьми он не мог бы назвать при всем желании. Сразу за Дорожкиным в толпу вонзился или, скорее, плюхнулся Мещерский, а в следующую секунду, сверкнув из-под противогаза золотыми зубами, Урнов поймал своих спутников за локти и начал их проталкивать поближе к противоположной стене. Глаза Дорожкина начали привыкать к темноте, тем более что в загоне царил полумрак, метрах в двадцати над узкой железной дверью и стальным парапетом горела тусклая аварийная лампочка, но, когда глаза окончательно привыкли, ему едва не стало плохо. Хотя, наверное, дело было не в глазах. И не в удушливой вони, которая стояла вокруг. И не в тяжелом дыхании уставших, измученных существ. Ему стало плохо оттого, что где-то рядом, недалеко, находится сытое, довольное нечто в военном френче, которое само себя считает человеком. Их, кого Быкодоров да и Урнов называли колхозничками, было, судя по всему, сотни три или чуть больше. В загоне, который показался Дорожкину стандартным ангаром для полноразмерной фуры, они стояли плотно, но не потому, что им было тесно, впереди, у закрытых огромных ворот, и справа, у парапета, оставались свободные места, — а потому что они грели друг друга. От дыхания, сопения, редкого кашля вверх поднимался пар, который оседал на стальных ребрах потолка инеем. Иногда кто-то впереди двигался, как будто поворачивался, но до слуха Дорожкина не доносилось ни разговоров, ни каких-то еще звуков, кроме тяжелого дыхания и кашля. И еще он не видел лиц. Не потому, что почти все колхознички были чуть ниже ростом, чем сам Дорожкин, — на каждом из них были точно такие же плащи. Интересно, как они выглядели? Как маленький Грон или неопределенный Ска?

За спиной Дорожкин услышал недовольное ворчание, почти стон Мещерского, что-то ему ответил, но на них раздраженно обернулся Урнов, и тишина была восстановлена. Существа вокруг словно знали, что среди них стоят чужие. Впрочем, это не мешало им стоять так близко, что Дорожкин чувствовал — рядом, почти вплотную, находится что-то живое. Пытка продолжалась минут сорок. Дорожкин уже начал переминаться с ноги на ногу, когда железная дверь заскрипела, и на парапете появился Быкодоров. К его военному френчу добавилась длинная голубая шинель с алыми лацканами. На голове у председателя курчавилась седая папаха со звездной кокардой. В руке вился длинный бич. Едва он шагнул в дверной проем, живая масса дрогнула и зашевелилась, передвигаясь к воротам. Дорожкина потащили за собой его соседи, а Мещерский замешкался, засмотревшись на сияющего генеральским великолепием председателя тепличного комплекса, и в следующее мгновение вместе с ударом бича взвизгнул. Бич ударил еще и еще, но скулящий Мещерский, будто сразу уменьшившись в росте, уже вдавил свое тело в толпу несчастных колхозничков, и все последующие удары уже приходились на его соседей, которые не визжали, а только вздыхали и охали. Быкодоров бил, пока у него не устала рука. Было что-то невообразимо страшное в этом молчаливом бессмысленном истязании, словно плеть стегала живое море, которое не могло ответить ничем, даже карающей волной, а только вздрагивало и переваливалось с горба на горб. Наконец удары прекратились, широкие ворота поползли вверх, и истерзанная живая масса вывалилась под звездное небо. Тут же загремели разбираемые лопаты, метлы, ведра, носилки. Дорожкин уже было двинулся к пирамиде лопат, но почувствовал на локте пожатие, обернулся, увидел среди резиновых лохмотьев глаза и усы Урнова и шагнул вслед за ним за проржавевший железнодорожный контейнер.

Мещерский уже был там. Он скулил и силился достать рукой до спины.

— Повезло, — заметил Урнов. — Звезды. Неплохо видно. Спотыкаться будем меньше. Но надо быть осторожнее. Здесь нам ничто не угрожает, но мало ли кто-то увидит нас из-за стены?

— Да, кое-кого увидели именно так, — заметил Дорожкин.

— Черт, черт, черт, — наконец перешел со стонов на шипение Мещерский. — Выбираться другим путем будем? Почему там нельзя было зайти? Или там еще хуже?

— Там лучше, — сплюнул Урнов. — Но зайти там нельзя. Куда дальше?

— Сколько у нас есть времени? — спросил Дорожкин.

— Часа три, — прикинул Урнов. — Но всю территорию мы не обойдем. Она поперек только в полкилометра, а в длину около километра. Всего пять корпусов. Нас выгнали из транспортного, он как раз примыкает к теплицам. Через площадь — складской ангар. Но он практически пустой. Пара разукомплектованных подъемников, и все. В нем колхознички дрова жгут. Дым стоит клубами. Прямо на полу жгут.

— Зачем? — удивился Дорожкин.

— А хрен их знает, — хмыкнул Урнов. — Получают их у ворот, грузят на тачки, везут в складской и жгут. Может, греются? К северу — производственный. Там станки, но все законсервировано. Закрыто хорошо, сигнализация. Насколько я понял, там собирались запустить то ли патронную линию, то ли сборочную по автоматам, не знаю. Так и не сделали ничего. Я вообще не знаю, зачем этот завод, он же не делал ничего никогда?

— Вообще-то я слышал, что это испытательное производство или лаборатория, — заметил Дорожкин.

— Испытательный, или лабораторный, корпус там, — махнул на запад Урнов. — За административным. Еще между ним и производственным цех, где воду разливают по бутылкам. Ну скважина. Но там работают человека два или три, потому как воду эту никто не покупает, она и так из всех кранов льется. Возможно, уже и не работают. А может, даже и не люди там работали, не знаю.

— Еще здания есть? — спросил Дорожкин.

— Да, есть, — пожал в темноте плечами Урнов. — Склады разные, по вывескам с крепежом, фасониной разной, метизами, но ничего интересного. Или разворовано давно, или и не было ничего. Завод же чуть ли не с начала шестидесятых стоит. Нет, нынешний забор поставили, говорят, где-то в семидесятых, да и корпуса подняли, или они сами поднялись. Впрочем, не знаю. Вам-то чего надо?

— Ты какой корпус грабил, административный? — спросил Дорожкин.

— Почему «грабил»? — обиделся золотозубый. — Разбирал всякую бесхозность. Ну… отвинчивал и откручивал. Все равно пропадет.

— Почему? — не понял Дорожкин.

— Да не знаю, — сплюнул Урнов. — Если не работает, значит, или сломается, или украдут. Спрашивается, если все равно украдут, то почему не я? Да и нет там никого, даже двери забиты. Все кабинеты пустые. И взять особо уже нечего.

— Украдут, это точно, — заныл Мещерский, — но мы пойдем куда или будем до утра тут болтать?

— Ладно, — решил Дорожкин. — Итак, у нас три часа. Для начала меня интересует подстанция. Или узел связи. Вроде бы из города сюда идут кабели и телевидения, и радио. Да и вообще все. Это у нас на первое. Двинулись?

— Двинулись, — почесал затылок Урнов. — Это нам за складской корпус. Но подстанция в порядке. Мы ж не идиоты — собственные кабели обрезать.

— Просто ангелы, — буркнул Мещерский. — Интересно, много тут вас таких?

— Сегодня трое, — оглянулся Урнов.

Красться в тяжелых валенках было еще тяжелее, чем в них идти. Дорожкин даже раздраженно подумал, что хотя бы до отстойника можно было бы добраться в обычной одежде, а уж потом переодеться, но теперь уже это имело не так много значения. Хотя нос забивался вонью, а к каждой ноге словно был привязан тяжелый груз. Вдобавок чесалась кожа под противогазом. Троица двигалась в тени огромного трехэтажного здания, которое Урнов назвал «административным». Черные тени бродили по более светлым пространствам и скребли разбитый асфальт промзоны метлами, превращая светлую серебристую поверхность в темно-серую. Ветер почти утих, снег стал реже и падал теперь медленно и крупными хлопьями.

— Зима, — простонал Мещерский.

— А вы еще противогазы не сняли? — обернулся возле угла здания Урнов. — Давно уж можно было снять. Давайте их сюда.

— Я тебя убью, — пообещал золотозубому Мещерский.

У подстанции уборщиков уже не было. Снег скрипел под ногами. Звезды на небе мерцали, и Дорожкину показалось, что туч над головой нет вовсе и на голову ему сыплется не снег, а холодная звездная чешуя.

Урнов громыхнул стальной калиткой, показал рукой на неказистое бетонное здание и махнул рукой:

— Сюда.

Дорожкин шагнул в узкий коридор. Ступени вели из крохотного помещения в подвал.

— Пошли, — щелкнул выключателем Урнов. — Тут все кабели внизу. Нет воздушных линий. Да не бойтесь вы. Это по городу ночами лучше не прогуливаться. А тут порядок. Сюда никто особо не ходит. Нет, сюда, может, еще и ходит, а дальше, к лабораторному корпусу, — нет.

— А почему? — спросил Дорожкин, спускаясь, как уже понял и сам, в царство трубопроводов и кабелей.

— Страшно, — ответил Урнов.

— Чего страшно? — не понял Дорожкин.

— Просто страшно, и все, — пожал плечами проводник. — До жути.

Через пять минут троица вернулась на поверхность. Мещерский поносил какого-то неведомого строителя-энергетика, который проложил силовые кабели и все прочие в одних каналах, а Урнов недовольно хмурился — поскольку кабельная линия уходила в сторону лабораторного корпуса.

— Всего двести метров. — Дорожкин повернулся на запад, где в темноте поднималась еще более темная громада. — Или трусишь?

— Я? — едва не рванул на груди плащ золотозубый, но тут же признался: — Не трушу. Боюсь. И ты забоишься. А толстый так и вовсе визжать начнет.

— Кому тут не нравятся толстые? — повысил голос Мещерский.

— Пошли, — недовольно буркнул Урнов.

Страх накатил на половине пути. Сначала задрожали ноги, потом выступил на спине пот.

— Ладно, — махнул рукой Урнов. — Скидывайте валенки и плащи, не нужны больше. Хотел вынести их с территории, да ладно. Хрен с ними. Придет нужда, еще раздобуду.

— Точно, убью, — скрипнул зубами Мещерский.

Идти налегке Дорожкину показалось даже в охотку, вроде бы и страх куда-то улетучился, но почти у самой стены здания он накатил снова.

— Вход с торца, — повернул к спутникам бледное даже в темноте лицо Урнов и трясущейся рукой махнул влево. — Нам туда. Но там никто не был. Я сам издали рассматривал, на дерево с той стороны забора залезал, чуть не свалился от страха.

У тяжелых ворот, которые действительно располагались с торца здания, уже подгибались ноги. Дорожкин остановился у встроенной в воротину узкой двери и медленно положил на стальной засов руку. Ничего не произошло. Ужас никуда не рассеялся, но хуже не стало.

— Ты хорошо подумал, инспектор? — хрипло поинтересовался Урнов.

— Нет, — признался Дорожкин, посмотрев на Мещерского, хватающего ртом воздух, и потянул дверь на себя.

— Свет, — едва ли не на последнем издыхании просипел Мещерский.

Огромное помещение было ярко освещено. Лампы горели под потолком, на стенах, на журавлях монтажных вышек. Дорожкин даже удивился, что ни лучика не проникало наружу. Впрочем, окон в стенах не было. Всюду лежал толстый слой пыли, и на нем, покрытые такой же пылью, стояли какие-то контейнеры и бытовки. В центре здания возвышался стальной ангар с надписью «главный канал».

— Что ты видишь? — обернулся к Мещерскому Дорожкин. — Да открой ты свои чертовы глаза! Где кабель, если он вообще здесь?

— Ослеп, что ли? — просипел Мещерский.

Лицо его обвисло, покрылось сеточкой морщин, возраста словно прибыло лет на тридцать.

— Да вон же, — вытянул дрожащие пальцы График, — справа от ангара. Все там. И силовые, и все прочие.

Дорожкин сглотнул слюну. Действительно, правее ангара, прямо из пола корпуса, развороченного так, словно через асфальт пробивались побеги упорного, непобедимого растения, торчали кабели. Переплетая друг друга разноцветными пластиковыми плетями, они взметались на высоту нескольких метров и уходили в стену ангара. Точнее, нет, они выходили из нее, потому как стальная оболочка ангара была разодрана от удара изнутри. И куски асфальта рядом были не выломаны изнутри, а раздроблены и разбросаны ударом сверху.

— Однако, — закашлялся Урнов. — Интересное у них кабелепроходное оборудование.

— Что-то у меня есть серьезное подозрение, что я никакой не интернетчик, — прошептал Мещерский.

— Пошли, — сделал шаг Дорожкин и замер. Он словно ступил на тонкий лед. Нет, в ледяную кашу. Она захлестнула подошвы ботинок, промочила их насквозь и сковала стылым холодом пятки и пальцы. Дорожкин сделал еще шаг. Холод проглотил ступни. Следующий шаг облизал лодыжки.

— Может, за валенками вернемся? — недоуменно проворчал Урнов.

— Это не холод, — пошевелил пальцами ног Дорожкин и почувствовал, как ледяные стрелки побежали к сердцу. — Это страх. Ужас. Он разлит тут всюду.

— Насыпан, скорее, — разгладил усы Урнов. — Горкой. С каждым шагом все глубже проваливаешься.

— Ты как, График? — обернулся к Мещерскому Дорожкин.

Тот стоял бледный, с трясущимися щеками, в глазах толстяка появилась мрачная обреченность.

— Давайте уж быстрее, — только и слетело с толстых губ.

Ужас захлестнул с головой у самого ангара. Сомкнулся ледяным кольцом на макушке, и сразу стало легче. Нет, ужаса не стало меньше, но он проник всюду и стер недавнее ощущение остатка если не легкости, то простоты. Дорожкин взялся за ручку двери, на которой было набито красной краской через трафарет «Ответственный за противопожарную безопасность Неретин Г. Г.», и потянул ее на себя.

Ангар был освещен и изнутри. В его центре высилось огромное сооружение, напоминающее аэродинамическую трубу, но труба эта представала странным скелетом из обручей и переплетенных кабелей и шлангов. Она казалась недовершенным коконом металлической гусеницы, которая начала обматывать себя медью и алюминием, да, не сумев закончить работу, так и истлела без остатка. В воздухе стояло легкое гудение, а в самой сердцевине устройства пульсировала серая взвесь, из которой, слагаясь из тысяч и тысяч корешков, вырастали кабели, которые и пробили стену ангара, чтобы зарыться в землю и питать город электричеством, связью и развлечениями типа радио и телевидения.

— Ну и пакость, — сплюнул Урнов.

— Смотри, — тронул Дорожкина за плечо Мещерский.

То, что не привлекло внимания в первые мгновения, теперь бросалось в глаза. Столы, кульманы, какие-то стулья и приборы были не только разбросаны по всей площади ангара, но разбиты и раскурочены. Но самым страшным было не это. Стены ангара, в некоторых местах помятые и выдавленные наружу, были вымазаны чем-то, напоминающим кровь. Вдобавок ко всему кое-где среди хаоса белели кости и высохшие куски плоти.

— Может, это инопланетяне какие-нибудь? — спросил, пытаясь попасть спичкой по коробку, Урнов. — Зараза инопланетная? А мы все вроде как ее корм?

— Это мы инопланетяне, — икнул Мещерский. — Мы ж из нее энергию сосем? Ты куда, Дорожкин?

— Посмотрю, — прошептал Дорожкин, — оставайтесь здесь.

Он сам не смог бы объяснить, зачем он пошел вперед. Просто где-то в глубине ожила мысль, что если он теперь не пойдет вперед, то однажды ему придется повторить весь этот путь еще раз: через помойку, заброшенные тепличные корпуса, отстойник, вонючие тяжелые валенки и лохмотья резины на лице, — и эта неоформленная еще мысль сама стала переставлять его ноги и двигать туда, к мглистой паутине из корешков. Дорожкин поднялся по стальным ступеням к основанию сооружения и медленно пошел вперед. Не доходя до заполненного клубящейся взвесью объема десяти шагов, он остановился. Волосы на его руках и на голове наэлектризованно встопорщились. По изогнувшемуся над головой обручу, ветвясь, пробежал электрический разряд.

Дорожкин отступил на шаг, вытащил пистолет, прицелился и выстрелил в то место, где, сплетаясь из бледных сосудов, кабель становился кабелем. Пуля пробила отверстие в пластиковой оболочке, выбив из-под нее сгусток какой-то жидкости или лохмотья изоляции, но уже в следующее мгновение корешки шевельнулись, задрожали, поползли и зарастили повреждение. Дорожкин перевел пистолет в самую гущу сплетений, в наполненный взвесью объем, и снова нажал на спусковой крючок. Он еще успел заметить, что пуля прошла насквозь, потому что грохот выстрела отозвался звоном осыпавшейся лампы, которая бледным пятном сияла на противоположной стене ангара, но уже в следующее мгновение тяжелый удар обрушился на него, и все погасло.

Пришел в себя Дорожкин уже почти у главных ворот. Его тащили на плечах, волочили расслабленными ногами по асфальту, а навстречу, в полумраке, двигались все те же согбенные фигуры с тачками и носилками, наполненными распиленными на пилораме досками.

— Очнулся, вот и славненько, — пробурчал с облегчением Урнов. — Я ж говорил, что он очнется. Живучий инспектор. Теперь давай сам ножками, сам. Ну отбросило, приложило о стену, а кто тебя просил в силовую установку стрелять? Нет, ну я бы понял — заминировать и отойти. Знаешь анекдот, как одна обезьяна пилила атомную бомбу…

— Где пистолет? — встал на ноги Дорожкин. На языке скопилась какая-то горечь, все тело ломило. Не от удара, а от знакомого с юности ощущения ломоты, которая бывает на следующий день после тяжелой работы. Особенно когда идешь с бригадой крепких мужиков по убранному картофельному полю и забрасываешь через борт тракторной телеги огромные кубинские мешки, набитые картошкой.

— На месте твой пистолет, — пробормотал Мещерский. — В кобуре. Минус два патрона и твои мозги. Ты думаешь, тебя молнией шибануло? Как бы не так. Вот эти самые корни сплелись во что-то типа огромного кулака и приложили тебя со всей дури. Еще легко отделался. Но без сотрясения мозга, думаю, не обойдешься.

— Что скажешь? — спросил Дорожкин.

— Бежать отсюда надо, — прошептал Мещерский. — Но не сегодня. Сейчас ко мне домой, отсыпаться. Тут рядом.

— Тихо, — приложил палец к губам Урнов. — Выходим через главные ворота. Сейчас они открыты, там колхознички с пилорамы, как всегда, дровишки доставили. А эти их, значит, таскают в складской цех и жгут там. Зачем — не знаю, спрашивали уже. Не разбегаются, потому что там у выхода охрана. Но она натаскана только на колхозничков. Зайти мимо нее в промзону нельзя, а выйти — сколько угодно. Главное, ни звука!

Все стало ясно, едва Дорожкин вслед за Урновым и Мещерским миновал приоткрытую створку ворот. Чуть-чуть дальше, за кучей пиленых досок, возле которых возились колхознички, у закутанных в брезент автоматов газированной воды лежали сфинксы из института. Они по-прежнему казались каменными, только их головы поворачивались и в каменных ртах подрагивали каменные языки. Выдохнуть Дорожкину удалось только тогда, когда чудовища стали неразличимы во мраке.

— Ну что? — спросил Урнов. — А мне понравилось. Инспектор, а давай ты себе оставишь ту резину? Ну мало ли, зима все-таки. Куда ж без шипов? А если прогуляться еще куда, то зовите. В охотку.

Золотозубый скрылся в темноте. Мещерский потянул Дорожкина за рукав:

— Пошли, Дорожкин. Мне сейчас надо обязательно напиться, а то, чувствую, мой кулер на грани перегрева. Пошли, мы уже у моего дома стоим.

Дорожкин оглянулся. У обычного кузьминского дома в свете тусклой подъездной лампы возились двое колхозничков. Один скреб метлой брусчатку, другой набивал собранным полиэтиленовый мешок. Каменные рожи на стене дома косились глазами на припозднившихся гостей с подозрением.

— Дурдом, — прошептал Дорожкин.

— Дургород, — поправил его Мещерский. — Психушка. Знаешь, я бы лучше перешел на амбулаторное…

Глава 8 У смертного одра

— Мальчики, подъем!

— Сейчас, — пробормотал Дорожкин.

Какой день-то? Ведь воскресенье? Ну когда еще Машка могла позволить себе встать раньше Дорожкина? Только в воскресенье. Тогда почему он не помнит субботы?

— Подъем, подъем!

— Дай поспать! — проворчал Дорожкин и тут же открыл глаза.

«Почему мальчики»?

Мещерский лежал на соседней кровати и смотрел на него глазами больного пса. Так. Сегодня было не воскресенье, а пятница. Он не у себя дома, а у Мещерского. Машка не его жена, а жена опять же Мещерского, но и от того она уже ушла, поэтому тот и смотрит затравленным взглядом брошенного, опять поднятого и обласканного перед новым вбрасыванием. Или броском? Или бросанием?

— Сколько времени? — спросил Дорожкин.

— Восемь утра, — просипел Мещерский, вытащив руку из-под одеяла и дав понять, что, по крайней мере, до пояса он спит одетым.

Дорожкин, в отличие от Мещерского, спал раздетым и совершенно точно принял еще вчера ночью душ. Или сегодня ночью?

— Мальчики! — Голос Машки стал более настойчивым. — Хороший кофе. Тосты. Яичница с хрустом. И тонкие… тонюсенькие… тончайшие полоски бекона. Зато много.

Через пять минут все трое сидели за столом на просторной кухне теперь уже холостяцкого жилища Мещерского. Машка глотала черный напиток и смотрела то на Дорожкина, то на Мещерского. Те отдавали должное яичнице и бекону. И кофе.

— Дорожкин, как ты относишься к многомужеству? — спросила его Машка.

На ней была белая водолазка и черные джинсы. Нет, до Маргариты Машке было не близко, но значительно ближе, чем девяти из десятка симпатичных девчонок. А может, даже и девяноста девяти из ста. Дорожкин прикрыл глаза, представил лицо Жени Поповой, ее силуэт в движении к ящику с почтовыми карточками, ее голос и улыбнулся. Нет, конечно же в сравнении не имелось никакого смысла. Просто была Женя и все остальные, как бы они ни казались хороши.

— Плохо он относится, — кашлянул Мещерский. — Мужчина по своей натуре моногамен и монотеистичен.

— Мужская моногамия штука такая… — Машка пощелкала пальцами, извлекая слово из воздуха, — декларативная. А монотеизм… График, ты опять услышал звон где-то не там. Монотеизм — это… что-то для женщины. Хотя я бы предпочла все-таки стереотеизм. Полноты ощущений хочется!

— Квадро, — буркнул покрасневший Мещерский. — И сабвуфер побольше.

— Фу, График, — сморщила носик Машка.

— Есть еще команды «место», «к ноге», «сидеть», «рядом», «лежать», наконец, «гулять», — перечислил Мещерский. — Тебе какие больше нравятся?

— «Взять», — бросила Машка, но бросила таким тоном, что Дорожкин и Мещерский немедленно переглянулись. — Хороший мужик должен отлично выполнять команду «взять». Только отдавать он должен ее себе сам.

— А что должна хорошая женщина? — поинтересовался Мещерский. — Какую команду она должна отдавать себе сама? Ты бы просветила недостаточно хороших мужиков. Для пользы дальнейшей жизни.

— Хамство — естественная защитная реакция мужчины на внешние раздражители. — Машка задумчиво выпятила губу. — Впрочем, на внутренние тоже.

— Это ты сейчас про хорошего мужчину говоришь или про обыкновенного? — не унимался Мещерский.

— Обыкновенных мужчин не бывает, — пробормотала Машка, разглядывая лицо Дорожкина. — Ведь так, Евгений Константинович?

— Не могу сразу ответить, — пожал плечами Дорожкин. — Надо посоветоваться с Евграфом Николаевичем. Господин Мещерский, тут одна милая девушка интересуется, спрашивает, бывают ли обыкновенные мужчины?

— Вопрос нуждается в проработке, — пробурчал Мещерский, взглянув на Дорожкина с благодарностью. — Возможно, потребуются стендовые испытания…

— Вот так вот, весело перекликиваясь, они и катились по жизни, насаженные на одну ось, — пробормотала Машка. — Двое из ларца…

— Цитата? — обеспокоился Мещерский. — Откуда?

— Отсюда, — приложила руку к груди Машка и ушла в прихожую шуршать пальто.

— Маш! — не выдержал Мещерский и поплелся в прихожую. — Ты чего приходила-то? У тебя как дела-то вообще?

В прихожей начался тихий и напряженный разговор, а Дорожкин вдруг извлек из пустоты колышек, смахнул с него салфеткой паутину, погладил зеленую кору, под которой все-таки ощущалась неровность выжженного имени, снова отправил деревянное орудие в пустоту, в паутину, в грязь, которая, как и сказал Дир, тут была рядом, близко. Раз — и колышек в руках, раз — и его нет. А сам он смог бы так же нырнуть вслед за колышком? В квартире у Козловой это было сделать легко, там нужно было только переступить порог, а в любом другом месте?

Фокус удавался так легко и изящно, что Дорожкин даже подумал, не так ли дурят зрителей знаменитые фокусники на аренах цирка? Впрочем, фокусники, кажется, обходились без паутины и грязи. С некоторым проворством без паутины мог бы обойтись и Дорожкин. Так, может, именно этот трюк ему стоило показать на празднестве в честь дня рождения Валерии Перовой? Или вообще ничего показывать не следовало? И уж тем более не следовало показывать орудие, уничтожившее, убившее инспектора управления безопасности города Кузьминска Шепелева Владимира?

«Убившее», — зацепился за спасительную мысль Дорожкин. Убившее, потому что сам Дорожкин конечно же никого убить не мог. Нет, он мог постараться себя защитить, закрыться от нападения, тем более что Шепелев, судя по всему, способен был вызывать ужас у всех горожан без исключения, но убить — нет. Но, даже закрываясь от кого бы то ни было осиновым колышком, как нужно было сжимать его в руках, чтобы он не только пронзил нападавшего, но и пронзил его вместе с одеждой? Нет, конечно же он не убивал Шепелева. Просто оказался в ненужное время в ненужном месте. Или в нужное время в нужном месте? Он же никогда не отличался страстью к придумыванию препятствий и трудностей, почему ему все-таки втемяшилось отправиться пешком черт-те куда и что все-таки произошло на том самом перекрестке?

— Говорит, что она нормальная.

Мещерский появился в дверях вслед за тем, как в прихожей хлопнула дверь. Он виновато шмыгнул носом, тяжело вздохнул.

— Говорит, что ушла, чтобы я пришел в себя, пообвыкся. Ну прирос к городу. Сказала, что любит и хочет оставаться со мной. И что со спиной у нее все в порядке. Что скажешь?

Мещерский смотрел на Дорожкина так жалобно, словно именно от его даже не приятеля, а, скорее всего, лишь знакомца зависело, куда повернет его жизнь через минуту. «Точно так, — вдруг отчего-то спокойно подумал Дорожкин, отгоняя появившуюся в голове картину ветвящихся в ангаре промзоны кабелей, — человек становится ответственным и серьезным не потому, что он ответственен и серьезен, а потому, что именно этих качеств от него ждут близкие. Другой вопрос, что часто они ждут напрасно».

— Ты на работу собираешься идти? — поднялся он из-за стола. — Уже девятый час.

— Ты не ответил, — пробормотал Мещерский, демонстрируя, что и жалобность может становиться твердокаменной.

— Так и ты ответь себе, — пожал плечами Дорожкин. — Ответь, в каком качестве ты собираешься прирасти к городу. Каким цветочком собираешься распуститься. Варианты есть, наверное. Только я бы вспомнил то, что случилось ночью, и обождал бы немного. Что-то мне та капельница в ангаре не шибко понравилась.

На улице лежал снег. Дорожкин вытащил из кармана мобильник, который все чаще казался ему атрибутом вовсе ускользнувшей от него реальности, сверил время и решил было пробежаться до дома, но на перекрестке улиц Ленина и Сталина заметил пустую маршрутку, запрыгнул в нее и уже через пять минут заскочил в родной подъезд.

— Однако загулял ты, парень, загулял, — расплылся в улыбке Фим Фимыч, который как раз укладывал старинную спираль с нанизанными на нее фарфоровыми изоляторами во внутренности допотопного утюга. — Нет, я понимаю, дело молодое, но ты хоть бы записку оставлял где да что. Тут тебе депеша.

Карлик отодвинул в сторону утюг и нырнул под стойку.

— А вот! — В руках у него блеснул конверт. — Принесено Угуром Кара, самым добропорядочным мусульманином, которого я знаю, а знаю я всего одного. Имей в виду, — повысил голос Фим Фимыч, потому как Дорожкин, подхватив конверт, тут же ринулся к лифту. — Записки должны девушки приносить, а не шашлычники!

Конверт Дорожкин разорвал еще в лифте. На сложенном листке четвертого формата с вензелем «Институт общих проблем» быстрым и ровным почерком было выведено: «Суббота. 9 утра. Неретин Г. Г.».

Дорожкин сунул конверт в сумку, заскочил в квартиру, которая показалась ему слишком большой и не слишком уютной, метнулся на кухню, где отыскал бутылку коньяка, которую немедленно отправил в сумку же вслед за письмом, порылся в кладовой, присоединил к бутылке ботинки с набойками для степа и присел на диван в коридоре. До встречи с Неретиным оставались еще сутки. Конечно, он мог бы и не оказаться вечером дома, ночевал же уже и у Лизки Улановой, и у Мещерского, но следовало ли спешить?

Думая так, Дорожкин поднялся, сбросил куртку, потом прошелся по квартире, осматривая каждую комнату и заглядывая в шкафы и ящики. В кабинете по-прежнему на полу темнели лужицы воска и стоял с отклоненным в сторону маятником метроном. Дорожкин закрыл его крышкой и поставил на стол. Затем подмел пол, вернул на место медвежью шкуру и отправился в ванную, на ходу стягивая свитер. Теплые струи вонзились в кожу, шампунь вспенился и пополз по плечам, унося даже не грязь, а какую-то тревогу, беспокойство. Дорожкин запустил в шевелюру пальцы, массируя голову, и вдруг замер от ощущения присутствия постороннего.

Она снова была здесь.

Марфа Шепелева стояла возле раковины. Точнее, она стояла одновременно с нею, потому как хром смесителя просвечивал сквозь ее объемную и почти отчетливую тень. Она стояла молча, сложив руки под мощной грудью и рассматривая Дорожкина так, как, наверное, смотрит устроитель собачьих боев на приведенного извечным соперником очередного претендента на победу в жестокой схватке. Дорожкин попытался поймать ее взгляд, но не смог. Шепелева смотрела куда-то сквозь него, но он не обернулся, чтобы увидеть что-то позади себя. Он чувствовал, что позади ничего нет. И вот так же, не смотря на нее прямо, но стараясь не упускать старуху из поля зрения, Дорожкин потянулся за полотенцем, обернулся им и собрался уже вовсе выйти из ванной комнаты, как вдруг явственно услышал ее голос:

— Сегодня в три часа дня у градусника.

Он опоздал на десять минут. Маргарита ждала его у входа, кивнула вответ на разведенные в стороны руки:

— Ничего, бывает. Какие новости?

Дорожкин недоуменно захлопал глазами, затем спохватился, потянул из сумки папку. В ней ничего не переменилось.

— Никаких.

— Никаких…

Она повторила это его слово медленно, словно пыталась выцедить из него больше смысла, чем вкладывал сам Дорожкин, затем прямо на холоде чиркнула молнией блузки, которая и так казалась легкомысленным одеянием, извлекла из тесноты между матовыми выпуклостями бумажный пакетик, протянула.

— Спрячь.

— Что это? — не понял Дорожкин.

— Снадобье, — процедила сквозь зубы начальница. — От Колывановой. Ты ее квартирку-то осматривал? Или глазел просто? Не догадался, когда процессия к кладбищу пошла, пошерудить в ее вещах? А ведь она лучшей травницей Кузьминска была.

— Не догадался, — пробурчал Дорожкин, ощупывая под папиросной бумагой какой-то порошок. — Я к кладбищу ее провожал. Да и что толку в моем осмотре? Я как раз худший травник Кузьминска.

— Значит, слушай. — Она резко вздернула замок молнии до подбородка. — Завтра вечером ты у Лерки. Я тоже буду, но если что, имей в виду, напиваться тебе там нельзя. Лерка… баба стервозная, на ее фоне даже ее маменька вроде ангела. С издержками, конечно. Так что будь трезвым. Если придется выпить, то нюхни порошка. Он хмель вышибает сразу. Верное средство. Только не просыпь его там, а то всю пьянку расстроишь.

— Спасибо, — буркнул Дорожкин. — Так я там еще какое-то колдовство должен учудить…

— Заберешься на табуретку, прочитаешь стишок, если невтерпеж станет, — отрезала Маргарита. — Наверх не ходи, я Содомскому сказала, что ты у меня отпросился. Работа у тебя есть, занимайся делом.

— Что происходит? — спросил он ее.

— Что происходит? — Она шагнула вперед, но Дорожкину смотреть на нее снизу вверх не пришлось. Наклонилась Маргарита, уставилась на Дорожкина так, как смотрит воспитательница на нашкодившего, но уже зареванного ребенка. — Если не понимаешь, лучше и не знать. А если понимаешь, зачем спрашиваешь?

— Я уточняю, — пробормотал Дорожкин и тут же понял, что вот это восхитительное тело, которое его самого перестало волновать только тогда, когда он встретил Женю Попову, ничего не значит и одновременно значит очень многое. Но не срослось. Не получилось. Да и не могло получиться. Но не потому, что этого не захотела Маргарита. И не потому, что он сам, Дорожкин, не был способен на что-то важное, а просто потому, что не судьба. И еще почему-то.

— Завтра, — отошла на шаг Маргарита. — Найду тебя до вечеринки. Если получится. Может, и расскажу кое-что, если сам не дозреешь. Но дозреешь, скорее всего. Не собиралось яблочко падать, да уж очень сильно яблоньку трясли. Сказал бы кто пару месяцев назад, что я буду тюфяка во фрунт выставлять, не поверила бы никогда.

— Спасибо на добром слове, — пробормотал Дорожкин, но ничего не услышал в ответ, да и не увидел тоже ничего, кроме кривой усмешки, которая еще долю секунды кривила стекло двери участка, после того как Маргарита растворилась в воздухе.

— «„All right“, — said the Cat; and this time it vanished quite slowly, beginning with the end of the tail, and ending with the grin, which remained some time after the rest of it had gone»^[61], — растерянно пробормотал Дорожкин любимые строчки.

— Ты с кем тут болтаешь? — хлопнул его по плечу Ромашкин. — Да еще и по-английски?

— Ты что? — Дорожкин окинул взглядом коллегу. — Никого не видел?

— Не видел? — удивился Ромашкин. — Я, дорогой мой, глюками не страдаю. Нет, кое-что я видел. У дверей участка стоял самый младший инспектор нашего управления и разговаривал сам с собой. Или все-таки с дверью? Тогда почему по-английски? Дверь, насколько мне помнится, абсолютно русская. Ну на крайняк финская или немецкая. Обычный пластиковый профиль…

— Ты точно никого не видел? — оборвал Ромашкина Дорожкин.

— Ты что? — выразительно покрутил у виска Вест. — Ту-ту?

— Тогда почему опаздываешь? — сдвинул брови Дорожкин.

— А ты мне начальник? — усмехнулся Ромашкин. — Я, брат, по особому графику тружусь сегодня. Завтра ж день рождения у Лерки Перовой, надо все устроить по высшему разряду. Так вот, твой покорный слуга в числе главных распорядителей. Ты номер художественной самодеятельности приготовил или как?

— Приготовил, — пробурчал Дорожкин, — попробую превратиться в белочку. Как думаешь, много для этого надо выпить?

Ромашкин со злой усмешкой остался за спиной, а Дорожкин перешел через дорогу, посмотрел на «Дом быта», снова отгоняя мысль о чем-то важном, но забытом, и остановился. Он не знал, что ему делать и куда идти. Попытки добиться того, чтобы в его папке исчезли имена Улановой и Козловой, никак не совпадали с его желанием отыскать пропавших. Да он просто не знал, что делать дальше. Разве только закрутить какое-то колдовство, ведь имелись же у него волосы и Козловой, и Улановой. И эти неведомые два золотых волоска. Но как это «закрутить»? Расставить свечи и повторить то, что уже было? И бросить волоски в пламя, надеясь, что это приведет к успеху? Но так даже Фим Фимыч не ремонтирует свою электротехнику, наугад тыкая в схему паяльником. А если эта схема еще и живая?

Что же делать? Дорожкин поднял воротник куртки. Что из его планов было жестко привязано ко времени? Сегодня в пятнадцать ноль-ноль предстояла встреча с Марфой Шепелевой. Завтра (если он доживет до завтра) — в девять утра институт. Завтра же в восемь вечера отправляться в гости к странной девице Перовой Валерии, которая, как понял Дорожкин, обитала на пятом этаже кузьминской гостиницы, чье краснокирпичное здание находилось на Озерной улице ровно через дорогу от озера и смотрело тыльной стороной на тыльную сторону дома Дорожкина. Правда, в приглашении не был указан номер, в котором должно было состояться празднество, но Дорожкин подумал, что такую приметную девицу администрация гостиницы уж поможет ему отыскать, тем более что ее день рождения праздновался в Кузьминске чуть ли не как престольный праздник. А потом? Что будет потом?

Отчего-то именно теперь возле входа в «Дом быта», на покрытой редким ноябрьским снегом улице имени прошедшей где-то даже не в этом мире Октябрьской революции, младшему инспектору управления безопасности города Кузьминска казалось, что потом уже не будет ничего. Но если действительно завтра после восьми вечера все, что связано с этим странным городом (а может быть, даже и сам Дорожкин Евгений Константинович), должно будет завершиться, закончиться, оборваться, то отчего он стоит вот тут на тротуаре и тупо пялится на вывеску «Дома быта»? А что ему было делать еще? Чего бы он хотел? Ясности и простоты? Внятных объяснений, куда делась Маргарита, куда пропала Женя и каким образом смогла проникать в его ванную комнату Шепелева? Или он просто хотел увидеть Женю?

Дорожкин поднял лицо к серому небу, в котором не было cirrocumulus tractus. Снежинки кружились над его лицом, словно не падали с неба, а возникали из воздуха и истаивали на щеках.

— Дорожкин! — раздался истошный вопль Мещерского от входа в почту. — Тебя к телефону!

— Кто? — закричал в ответ Дорожкин и побежал, заскользил по тротуару к Мещерскому, который ежился в толстовке на ступенях почты. — Кто? Мама?

— Может, и мама, — буркнул, ныряя за дверь, Мещерский. И добавил уже внутри помещения: — Только не твоя. Девчонка какая-то. Слушай, когда ты все успеваешь?

— Привет, — раздался в трубке чуть напряженный голосок.

— Привет, — обрадовался Дорожкин. — Женя! Куда вы пропали?

— Я тут… — вместе с напряжением в ее голосе почувствовалась и усталость, — недалеко. Я прошу вас быть осторожнее. Хотя бы до завтрашнего дня. А завтра или послезавтра я вас найду. Мне нужно поговорить с вами. Нет, вы не отменяйте никаких планов, они не имеют значения, просто будьте осторожны. Мне нужно вам кое-что рассказать. Я сама вас найду. Только не ищите меня.

— Женя! — попытался предупредить девушку Дорожкин, но в трубке раздались гудки.

— Тезка? — понимающе пробурчал Мещерский и покосился на соседку, которая старательно рисовала на лице губы.

— Вроде того, — пробормотал Дорожкин.

Он только что поговорил с девушкой, но вместо прилива сил чувствовал изнеможение.

— Знаешь, — снова покосился на соседку Мещерский, — а может, ну его? Что мы можем изменить? Да и как можно менять то, чего ты не можешь даже понять? Это просто такая аномальная зона. Скважина. Физический шиворот-навыворот. Понимаешь, когда все ходят в одежде наизнанку, тот, кто одет правильно, он не только выделяется, не только чувствует себя идиотом, он им становится. А потом… знаешь, мне бы не хотелось и самому оказаться в той толпе. Помнишь, ночью?

— Помню. — Дорожкину было и жалко Мещерского, но и говорить с ним теперь не хотелось. — А как же Машкина спина?

— Да не знаю, — махнул рукой График. — А ты знаешь, как она эротично выглядит в мужской рубашке? Ну знаешь, конечно…

— Нет, — покачал головой Дорожкин. — Она меня не баловала. Пожалуй, я позвоню матушке.

Спустя полчаса после разговора с матерью Дорожкин сидел в кафе «Норд-вест», тянул из бокала томатный сок, грыз сухарики с чесноком, смотрел на гигантский термометр и думал о том, что надо было бы поспрашивать у той же Маргариты, какие еще есть ведуньи в Кузьминске, и если нельзя поворожить на поиск человека, то, может быть, есть ворожба на возвращение памяти? Очень бы хотелось прочистить голову если не до встречи с Марфой Шепелевой, то хотя бы до встречи с Женей Поповой. Ведь если даже Дорожкин в силу какой-то нелепой случайности действительно убил Владимира Шепелева, то не стоит ли ему срочно вспомнить и то, что теперь в своем туманном и неразборчивом беспамятстве казалось ему удивительно светлым? А ну как он и в самом деле встретится с Женей Поповой? Что он ей тогда скажет? Давай дружить, Женя Попова, но имей в виду, я тут ношу в пакетике два золотых волоска, и вообще я человек с непредсказуемым прошлым?

Минуты перекатывались, как камешки под напором набегающей волны, из минут складывались часы, а Дорожкин все сидел и продолжал смотреть на тающий в круговерти термометр, красный столбик на котором замер на минус трех.

— Что ты здесь делаешь, Дорожкин? — навис над ним Марк Содомский в двенадцать часов.

— Жду, когда мимо проплывет труп моего врага, — ответил Дорожкин.

— Зачем? — не понял Содомский.

— Вдруг он поплывет лицом вверх, — пожал плечами Дорожкин, — хоть буду знать, как его звали.

— Напрасно, — прищурился Содомский. — Если труп твоего врага плывет лицом вверх, он сам может тебя увидеть и выбраться на берег. Вдруг у него достаточно времени, чтобы разобраться с тобой, пока ты жив?

В час в кафе зашел Адольфыч. Он покосился на Дорожкина, сел у окна, пообедал, после чего прошел мимо его столика и с усмешкой скомандовал:

— Отомри, а то хозяйка кафе уже «скорую» думает вызывать. Знаешь, какое самое лучшее средство от несчастной любви? Хороший и здоровый секс без обязательств. Хочешь, познакомлю с Милочкой?

— Нет, — мотнул головой Дорожкин.

— Ну, — хмыкнул Адольфыч, — тогда ищи пропавших, вдруг кто из них тебе поможет в этом неблагодарном деле.

«Ищи между ними что-то общее», — вспомнил Дорожкин слова Маргариты. Обе пропали, но обе якобы живы. Кто еще пропал? Получается, что пропала и Женя. Для всех, кроме Дорожкина. Правда, на самом деле она не совсем пропала, она «тут недалеко», но о ней все забыли. Все, кроме Дорожкина. Значит, это было колдовство. Но на Дорожкина оно не действует. Выходит, что памяти Дорожкина на перекрестке Рязанского проспекта и улицы Паперника уж точно лишила не Женя, а кто-то другой? Кто тогда? Чьи золотые волоски в его пакетике? Как же все-таки вернуть память? Хоть головой стучись об стол.

— Выпьешь? — Ромашкин поставил перед Дорожкиным кружку пива.

Дорожкин посмотрел на часы. Было еще только два.

— Если хочешь напиться, надо напиться, — объяснил Ромашкин. — Я слышал, что в горах стреляют по вершинам, чтобы снежные лавины сошли, пока они маленькие. Или чтобы не сошли не вовремя. Считай это пиво выстрелом по твоей вершине.

Дорожкин вспомнил, как еще в начальной школе бегал на заснеженную деревенскую горку. Мешки из грубого полиэтилена набивались соломой, надерганной из стогов, завязывались алюминиевой проволокой, которой тогда было видимо-невидимо на любом заборе, и служили мягкими санками для худых мальчишеских задниц. Съезжать по утрамбованному на склоне желобу удавалось довольно лихо. Вот только на импровизированном трамплине мешок всякий раз выскальзывал из-под седока, взлетал выше и норовил приземлиться на голову.

— Спасибо, — кивнул Дорожкин и пригубил напитка.

— Завтра надо будет веселить женщин, — настоятельно прошептал Ромашкин, — а с такой твоей рожей я смогу им предложить только игру в инквизицию. Имей в виду, в некоторые эпохи выгоднее быть идиотом и шутом, чем еретиком.

— Или идиотом, или шутом, — заметил Дорожкин вслед уходящему Ромашкину, — зачем же смешивать?

Марфа появилась ровно в три. Она прошла мимо окон кафе и неторопливо направилась к термометру — высокая, статная, закутанная в старомодное пальто с пыжиковым воротником. Дорожкин поднялся, набросил на плечо сумку, нащупал на поясе пистолет, сунул руки в рукава пуховика. Выскочил под захлестывающий лицо снег.

— Пошли к памятнику Пушкину, — бросила ему через плечо Марфа, словно видела его затылком.

— Тут и памятник Пушкину есть? — удивился Дорожкин.

— Ну если есть памятник Тюрину, то отчего же не быть памятнику Пушкину? — ядовито хмыкнула Марфа и зашагала в проходной двор.

— Тут следят за мной, — заметил Дорожкин ссутулившегося в проходном дворе здания через дорогу человека.

— И пусть следят, — буркнула Марфа. — У каждого своя работа. Ты не видишь, а для него мы с тобой сейчас так и стоим у градусника. А как растаем, так он и побегает. А чего ты его-то боишься, а не меня?

— Да как-то… — вздохнул Дорожкин, — не приучен женщин бояться.

— Значит, толком женат не был, — заключила Марфа. — Или дурак. Хотя дураки пуще прочих боятся. В дурости всякий ближе к зверю становится, а зверь завсегда чует, кого ему бояться надо. Ты головой зря не крути. Памятник Пушкину на проезде Пушкина стоит. А проезд Пушкина у нас — это такая узкая дорожка между речкой и тыльной стороной больницы. Народу там почти не бывает, тем более теперь, но что-то я тебе показать должна.

Памятник Пушкину и в самом деле оказался с тыльной стороны больницы. Дорожкин еще скользил ногами по заледенелому тротуару, когда понял, что ожидаемого им силуэта, вроде творения скульптора Опекушина, он не увидит, и разглядел несуразное, странное сооружение на берегу речки. Памятник был присыпан снегом, но именно это придавало ему страшный, фантастический вид. На огромном, метров в десять размером, гранитном диване, накрытый гранитным пледом, лежал умирающий поэт. Его лицо, волосы и кисть правой руки были вырезаны из известняка, который теперь на фоне белого снега казался даже не желтоватым, а почти зеленым. По гранитному основанию сооружения тянулась забитая снегом надпись: «Наше все на смертном одре».

— Пошли, — махнула рукой Марфа и заскрипела китайскими дутышами по тонкому снегу. — Иди сюда, за памятник.

Задняя сторона дивана, которая была видна только со стороны реки, оказалась испещрена похабными рисунками и бестолковыми надписями, но в самом ее центре какой-то умелец, не иначе как подрагивающей в руках фрезой, крупно вырезал похабное слово из трех букв.

— Вот, — провела пальцами по испорченному граниту Марфа. — Все, что осталось от моего Вовы. Коготками выкорябывал, собственными коготками. Была у него такая способность. А ты думал, что я не прознаю? Не прочухаю? Да, признаюсь, поняла не сразу. Да и то только потому, что в башке твоей пусто, как в кадушке весной. Так вот, парень, хочу я выяснить, кто твоими руками моего Вову порешил? Ведь не ты же это сделал? Кишка тонка. А если бы и сделал, все одно вслед за Вовой бы отправился. Вовочка, конечно, еще тот хулиганчик был, под стать отцу, может, ему и дорога туда лежала, да только не тебе, не твоим хозяевам решать то было. Понял?

— Так я не помню ничего, — прошептал Дорожкин.

— Придется вспомнить, — таким же шепотом ответила Марфа и выставила перед собой растопыренные пальцы.

Глава 9 Было — не было

Пуховик был перемазан землей и разодран в клочья. Дорожкин соскоблил лохмотья с плеч и бросил под памятник. Когда пришел в себя, выплюнул кровь, долго умывался снегом. Ни одной кости сломано не было, даже синяки если и имелись, то оставались где-то внутри. Но все тело разламывала ноющая бесконечная боль. Именно из-за нее он и отключился несколько часов назад. Да не просто несколько часов назад, а считай, что вчера. Над головой на удивительно ясном небе мерцали звезды. Ощутимо пощипывал морозец. Да, в нынешних органах такой бы умелице цены не было.

Место, на котором Дорожкин пришел в себя, было разворочено до земли, до ямы глубиной в полштыка лопаты. В радиусе в метр блестела ледяная корка, дальше высился валик из выброшенной замерзшей земли. Вот что значит закрутка. Да, на коровьем лепехе было бы не так больно. Чего она от него хотела и почему он не сопротивлялся? Ведь почувствовал же, с первого мгновения почувствовал, что может не подчиниться, даже отбиться при желании? Что заставило его, деревенского парня Дорожкина Евгения, которому пришлось кое-что увидеть в жизни, подчиниться невидимым путам, что исходили из пальцев разъяренной бабы — Шепелевой Марфы. Матери убитого им человека. Человека ли? Да какая разница… Для Шепелевой какая разница…

Так почему он подчинился?

Дорожкин не подчинялся никогда и никому. Внешне податливый, добродушный весельчак и ухмылистый балагур, Дорожкин Евгений не брался на излом. И в школе, когда старшеклассники приходили задирать малышей, и в поселке, когда улица билась на улицу у поселкового клуба, а все улицы вместе против деревенских. Ни из-за чего, просто так, по факту присутствия на «чужой» территории. И в армии.

В армии было сложнее. Там нельзя было разобраться с обидчиком один на один. Там нельзя было подраться с несколькими, зная, что все равно запинают, но не убьют, помнут ногами ребра да бросят. Там унижение измерялось временем, а не доблестями или их отсутствием. Там Дорожкин оставался в гарантированном одиночестве весь срок службы. Его сослуживцы, забитые и зачуханные старшими призывами, брошенные офицерами на произвол «дедов», не то что не собирались вступаться друг за друга, у них просто не было для этого ресурса. Никакого ресурса не было и у Дорожкина. Никакого, кроме твердого убеждения, что дойти до края можно, а сваливаться с него никак нельзя. И когда, возмущенные неуступчивостью молодого солдата, на него двинулись сразу несколько «дедов», прижатый к стене казармы, он внешне спокойно вытащил из кармана нож, окинул взглядом вставших против него в первом ряду, сдвинул рукав гимнастерки и чирканул себя по запястью. Вот когда злоба в глазах сменилась испугом. А ведь когда по частям гарнизона водили арестованного «деда» и молодого солдатика, одного из оставшихся в живых братьев-близнецов (второй не успел одеться, «пока горит спичка»), из строя раздавались сдавленные смешки. Теперь, когда кровь лентой побежала по руке ухмыляющегося солдатика, смешков не появилось.

Тогда для Дорожкина все обошлось. Командир части не стал пытать его долгими разговорами, все понял — умный был мужик, а старослужащие определили для себя, что Дорожкин псих и лучше его не трогать. Так и дослужил психом до дембеля. Почему же теперь он не сопротивлялся?

Пошатываясь от тошноты и боли, Дорожкин выпрямился. Теперь он ничего не был должен Шепелевой. Не в том смысле, что он уже получил свое за ее сына, а в том, что она имела возможность сделать с ним все, что хотела, но не сделала. Или не могла сделать с ним все, что хотела? Чего она от него требовала? О чем шипела над самым ухом, когда мир вокруг смазался, превратился во внутренности сверкающей юлы, когда каждая клетка тела Дорожкина вопила от боли? Имя? Она требовала имя? Но ведь он не сказал ей его. Он ничего ей не сказал. Да и какое имя он мог сказать? Он же не знает никакого имени? Кого преследовал ее сын? Она хотела узнать, кого преследовал ее сын, когда Дорожкин столкнулся с ним нос к носу на пересечении Рязанского проспекта и улицы Паперника? Так… Она хотела прояснить Дорожкину память, но он все еще ничего не помнит. Значит, и ей он ничего не сказал. Ничего не сказал. Точно ничего.

Дорожкин нащупал пистолет в кобуре, наклонился за валявшейся под памятником сумкой. И в ней ничего не пропало. За спиной раздался шорох. Он резко оглянулся и разглядел быструю тень. Сфинкс остановился возле угла памятника, встал в стойку, как почуявшая дичь охотничья собака, и вытянул вперед морду. Или лицо. Было странно видеть на зверином туловище почти человеческое лицо. Но вот в глубоких впадинах глаз сверкнула чернота, и ощущение человеческого лица стерлось. Перед Дорожкиным стоял зверь. Сфинкс раздул ноздри, шумно выдохнул, развернулся и побежал прочь. Время Дорожкина еще не пришло.

Младший инспектор в изнеможении прислонился к граниту, ощущая спиной похабщину, вырезанную Шепелевым. Да, если его предшественник смог раскрошить гранит, проткнуть самого Дорожкина ему ничего не стоило. Так что же все-таки произошло тогда, в начале мая, на окраине Москвы? И было ли с Дорожкиным и раньше что-то подобное? Случалось ли ему забывать то, что он увидел и разглядел в подробностях?

Холод начинал хватать Дорожкина за плечи, да и в боку, на котором он лежал, поселилась стылая мучительная боль. Дорожкин закашлялся, снова наклонился, чтобы поднести комок снега к горячему лицу, выпрямился и медленно, привыкая к боли, начал огибать памятник.

Пушкина занесло снегом с головой. За чугунной оградой больницы на расчищенной дорожке светился огнями роскошный комфортабельный автобус, возле которого суетились люди в белых халатах. Они принимали выходивших из его дверей каких-то важных персон, усаживали их в больничные кресла на колесах, укутывали в пледы и катили куда-то в сторону широких стеклянных дверей и уютных вестибюлей с пальмами и огромными, сияющими через окна диковинными аквариумами. Тут же переминался с ноги на ногу Павлик и прохаживался довольный собою и всем происходящим Адольфыч.

— Во всем этом должен быть какой-то смысл, — прошептал Дорожкин. — Не в этом автобусе, и даже не во всем этом городе, а во мне. В том, что я работаю тем, кем работаю. Что я вообще оказался здесь. Что я все еще жив.

Неожиданно он подумал, что он жив, в том числе еще и потому, что так решил именно этот крепкий черноволосый человек со странной фамилией Простак. Но решил он так не в силу каких-то особых отношений с собственным младшим инспектором Евгением Дорожкиным, а потому что так было нужно. Кому-то, кто больше и важнее самого Простака.

Дорожкин оперся о край гранитного дивана и закрыл глаза. Было еще кое-что, что он вроде бы должен был помнить, но что никак не вмещалось в его память, потому как было сродни рвотному, которое должно было бы заставить изогнуться его в приступе тошноты не только отвратительным вкусом, но даже воспоминанием. Тогда, когда он вошел в комнату Алены Козловой и вдруг оказался на краю бездны возле огромного, бескрайнего, ужасного механизма-туши, он осознал, что вот это перед ним — это живое. Настоящее. Не мираж. Не видение. Не чья-то хитрая выдумка, а именно то, что он и видит. Живое существо. И спрашивал он тогда этого об Алене не потому, что рассчитывал что-то узнать, а потому, что услышал в голове ужасный голос, который, не произнося ничего, тем не менее спросил его сам: «Что хочешь, урод»? А потом добавил: «Спрашивай».

И вот только теперь, едва стоя на ногах, Дорожкин прошептал чуть слышно, чувствуя, что вкус крови во рту никуда не делся:

— Это еще надо разобраться, кто из нас урод…

Он добрался до дома Лизки Улановой примерно через час. Добрался и еще минут пять собирался с силами, чтобы поднять руку и постучать в калитку. Но стучать не пришлось. За забором залаяла собака, на невидимом крыльце заскрипели ступени, ворота приоткрылись, и вскоре Дорожкин, будучи раздетым, замер, лежа на лавке, и, уже засыпая, чувствовал на своем теле мягкие, но сильные руки хозяйки и потеки горячей воды.

Проснулся он опять под утро. В комнате пахло сырой чистотой, которая бывает после мытья полов. В печи потрескивали дрова, над столом метался огонек свечи, и Лизка Уланова бормотала что-то, перелистывая страницы псалтыря. Дорожкин поднял голову от подушки, почувствовал, что ломота в теле осталась, но теперь она уже была прошлой ломотой, и сел. Стрелки на часах показывали семь утра.

— Туда комком, обратно пригоршней, споткнулся, рассыпал, бросился собирать, земли нагреб, ни провеять, ни промыть, ни смолоть, ни сгрызть, жди, пока заново прорастет, чтобы скосить, да смолотить, да в ладони сжать… — Она посмотрела на Дорожкина, отложила книгу. — И опять. Туда комком. А обратно?

— Я видел пропасть, — пробормотал Дорожкин, удивляясь, что и в языке, и в губах, и в горле жила та же ломота, что и во всем теле. — Сначала какую-то пропасть, паутину, туман, а потом пропасть. А в пропасти было что-то тяжелое, огромное и… живое. Оно… словно шлепало клапанами или поршнями. Дышало. Или качало. Я у него спрашивал про Козлову, оно ответило, что не знает. Но про Веру я не спрашивал, это было еще до того, как я про Веру узнал.

— Марфа тебя закрутила? — спросила Лизка.

— Марфа, — кивнул Дорожкин. — Я сам… дался. Она догадалась.

— Догадки не рогатки, в грудь колют, да не упираются, — проговорила Лизка. — Зачем дался? Или ты с весами ходишь, взвешиваешь, чья беда тяжелее?

— Не знаю, — вздохнул Дорожкин.

— Это у тебя детей нет, — кивнула Лизка. — Когда детки за спиной или жена родная, тогда уж и правда под ноги, и кривда в канаву. Кривда, правда, не вывезет, но и правда облегчения не даст. Так и будешь жить, без огляда, да с чувством — дышат в спину родные или не дышат. Дышат или не дышат.

— Вера дышит? — спросил Дорожкин и посмотрел на фотографию.

— Дышит, — кивнула Лизка. — Медленно. Когда раз в день, а когда и того реже.

— Как ее поискать? — спросил Дорожкин.

— Не знаю, — медленно выговорила, вытолкнула слова изо рта Лизка, словно пузыри под водой выпустила. — Я уж почти полвека ее ищу. Здесь вполглаза, разумом на волосок, а всем остальным не здесь. Где только не была. Не могу дотянуться. Не по мне.

— А по кому? — спросил Дорожкин.

— Вот Вера и могла бы, — прошептала Лизка. — Она светилась вся. Не так, как я. Я ее светом горю, отраженным. Как она пропала, я вообще едва тлела, только в последний год снова поблескивать стала, словно надежду почувствовала или будто снова кто-то поблизости с огнем прорезался. Но не будет Веры, я вовсе погасну. Она же огоньком была. Тут на ней все и держалась. Сначала я огоньком была, а потом, как она родилась, так она стала. А до меня — мамка моя. А до нее ее мамка. Так мы тут и жили, у речки этой на малом взгорке, чтобы по весне разливом не застило. С тайным народом дружбу водили, с потайным перекликались. Я еще девчонкой была, когда тут Марфа появилась. Молодая еще, с мамкой и папкой. Могла наверх выбираться и обратно приходить. Я вот не могу. Да и тайные не все могут, и потайные не все. А она шустрая была, очень шустрая. Не из местных, откуда-то с Волги, что ли. Сказала, что всюду чернота эта потайная гнездится, а здесь, как на островке, и жить можно, и дышать есть чем. Срубили они домик на излучине, стали жить. Ну что же, все веселее. Веселее, а все одно скучно. Марфе все на месте не сиделось. То и дело выскакивала наверх. Возвращалась, рассказывала, что там наверху творится. Что царя убили, что власть наверху из одной кровавой ямы в другую переваливается. Что крестьян тех, кто покрепче, словно косой косят да цепами выколачивают. Но мы и сами догадывались, тогда словно мор среди тайного народа пошел, многие болели и умирали. Долго и мучительно. Так же было, только когда уже война наверху шла. Но еще до войны Марфа стала приводить кое-кого. Из тех, кому вовсе жизни наверху не было. Из разных краев. Из своей родной деревни, из других деревень. Так и вышло тут три деревеньки. Кузьминское, Курбатово да Макариха. Марфа тут вроде как старостой заделалась, ходила, грудь вперед, румянец и летом как в мороз. Благодетельница.

— Почему три деревни-то? — не понял Дорожкин.

— Наверху тут рядком три деревни, так и здесь так же вышло, — пожала плечами Лизка. — Я уж не знаю. Но всякий корешок к стволу, а ствол к корешку. Одно с другим не расцепишь. Тут выкопаешь, там провалится. Тут сожжешь, там сгниет. Так и дом надо строить по дому или рядом, а то ведь впустую домовая сила развеется, как ни стучи мозолями, а до уюта не достучишься. Про то, как наверху, — не скажу, а здесь так. Хотя против моего дома наверху и нету ничего, но мой-то дом старый, он уж корнями так глубоко ушел, что и не выкорчевать с наскока.

— Что значит «наверху»? — спросил Дорожкин.

— То и значит, — вздохнула Лизка. — Это как под водой. Пускай пузыри и смотри, куда они поднимаются, да плыви за ними. Вот и будешь наверху. Марфа, когда мы с ней вроде подружек были, так и говорила. Когда отсюда на оборотную сторону пробиваешься, вроде как всплываешь, а обратно возвращаешься, вроде как заныриваешь. Вот она и заныривала. Неплохо мы жили. Народ тут подобрался в основном крепкий, хозяйственный. А там уж и ворожить понемногу начали. Это ж как в лесу, когда пчелы в дуплах гудят, хочешь не хочешь, а бортничать станешь. А в сороковом как раз у меня Верочка родилась. Я за хорошего парня замуж вышла. Первым красавцем был, и работящим, и умницей, и добрым.

— И где же он? — спросил Дорожкин. — Умер?

— Умер? — удивилась Лизка. — Нет, не умер пока. Да что ему сделается? Жив он, хотя лучше б уж умер.

— Жив? — не понял Дорожкин. — А я его знаю?

— Мне неведомо, — прошептала Лизка. — Да и не слежу я за ним давно уж. С тех пор как он Марфе фамилию свою передал. Тут я отцовскую фамилию обернула и на себя, и на Веру.

— Подождите. — Дорожкин шевельнулся, поморщился — все тело продолжало ломить. — Вы хотите сказать, что у сына Марфы Шепелевой и вашей дочери один и тот же отец?

— Один, да не тот же, — закрыла глаза Лизка. — Хотя дура я была, дура. Тот же и был, и когда миловались с ним, и когда светилась я ему навстречу, как зорька. Только оно ведь как, в гладости и радости можно всю жизнь прожить и не ведать, что за человек рядом, а хлебнешь лиха, тут все и распустится, что было тихо. Сердцевинка-то веточки наружу лезет, когда на излом ее берешь. Володька мой видным парнем был. Я-то тоже красавицей слыла, а все одно — куда мне было до Марфы? Она и ростом была на голову меня выше, да и вообще… А тут самый красивый парень из пришлых, и у меня. Занозило ее это дело. Вот и увела мужа. Но не наговором. Могла бы, да не стала. Я бы почувствовала. Может, она и не прибила тебя только потому, что ты дался ей? Она злая, но не пустая и не без донышка. Ей изнутри победа нужна, а не снаружи. Так и Володьку моего захомутала. А уж на что он купился: на красоту ее или на бодрость, то уж неважно. Собрал вещички, чего их было-то, да и ушел. Впору б было слезы лить, да не до того стало. Завертелась тут жизнь. В пятидесятом появился Простак на своей тарахтелке, из-за леса по болотине весь в паутине выехал. А там уж и Марфа еще большую власть взяла, даже что-то вроде сельсовета под себя соорудила, да и пришлых сразу много набежало, начали строить что-то за речкой, но нас не трогали.

Народ, впрочем, все равно испугался. Затаился. Всем еще памятно было то, что с ними или с родными их случалось. Они ж всю нашу сторонку вроде как заповедной страной числили, а тут опять эти… краснофлагные. Но время прошло, убивать никого не стали, хотя переписали всех, и жить вроде стало повеселее. Начал свежий народец подбираться. Опять же и школа появилась, но Верка моя учиться не пошла, я ее дома и так всему уж научила. Все бегала смотреть на пленных, их много в бараках было. На гармошке научилась играть на губной. Но тогда мы еще с ней поровну огонек делили. А в пятьдесят пятом… в пятьдесят пятом весь огонь на Верку перешел. В тот год немцев расстреляли. И стало плохо. Верка моя заболела. Я полмесяца от нее не отходила, травами да снадобьями отпаивала, вытаскивала ее. Жизнь готова отдать была. А как Вера моя оклемалась, вышла я из избы и очумела. Городишко-то, что за речкой поднялся, словно обновку на себя натянул…

— А потом? — спросил Дорожкин.

— А потом суп с котом, — смахнула слезу со щеки Лизка. — Верка пошла в школу, экзамены сдала этим… экстерном. Устроилась в библиотеку при институте. Она умная у меня, бойкая. А в шестьдесят первом все кончилось… И дочка моя пропала.

— Как пропала? — переспросил Дорожкин.

— Так и пропала… — Лицо Лизки снова стало снулым, каким Дорожкин впервые увидел ее еще в метро. — Не пришла вечером домой. Но еще днем у меня сердце оборвалось. Показалось, словно по голове меня ударило. Даже в глазах потемнело. Я так и побежала в институт, а там никого, паника. Все говорят, что случилось что-то в лаборатории, что есть жертвы. Я спрашиваю, а где же Вера Уланова, она разве тоже в лаборатории? Нет, говорят, она была здесь, в библиотеке, никуда не выходила. Пробилась я через вахту, поднялась на второй этаж, зашла в библиотеку, а дальше уж и не помню… Только здесь в себя пришла, да и то в полусне все. Сколько лет в полусне. Если бы ты не запел тогда со мной… Мы с Верой так же пели друг с дружкой.

— А дальше? — спросил Дорожкин.

— Что дальше? — не поняла Лизка. — Вот оно дальше. Каждый день, каждая минута. На твоих глазах вершится. Народ-то уж привык, а по первости, когда особенно тех, что перегибли, похоронить пытались на курбатовском кладбище, а они из земли лезли, весело было. Жуть как весело. Володька-то Шепелев тоже пострадал тогда на испытаниях. Много народу погибло. Считай, что никто и не выжил из ближних. А Володька вовсе пропал, говорили, откуда выбрался потом, никто не знает. Но выбрался, хотя уж лучше бы не выбирался. Испортился он. И был порченый, так и вовсе испортился. Перекидываться он стал.

— В кого? — спросил Дорожкин.

— В зверя, ясно в кого, — прошептала Лизка. — В страшного зверя. В огромного. Но не так, как прочие. Прочие зверем по желанию или по нужде становятся, а Шепелев навсегда зверем стал, человеком становился на время. Редко становился. Когда Марфа его вызволяла. Она его крепко держала, но из зверского облика вызволяла с трудом. Он, конечно, кровушки требовал, но обходился тайным народцем. Всю округу, считай, очистил. Марфа и сына своего понесла, когда муж ее уже зверем был. Так бы все и шло своим чередом, а вот когда ты сына ее убил…

Дорожкин замер. Именно теперь он вдруг осознал, что он действительно убил Шепелева.

— Тогда он и вовсе ума лишился. Пыталась Шепелева его захомутать, да не вышло. А уж там почему да как — не ко мне вопросы. Хотя говорят, есть кто-то, кто им правит, словно собакой послушной…

— Так это он… — вспомнил Дорожкин чудовище, по которому он палил из пистолета. — Он тогда напал на Дира и на Шакильского?

— Да уж некому больше, — вздохнула Лизка. — Ты на работу-то собираешься? А то возьми ватничек-то. Замерзнешь. Зима еще свою силу не взяла, а все одно — жжется. Приходи еще. Ты ведь только Верку мою отыскать сможешь.

— Почему вы так думаете? — спросил Дорожкин.

— Надеюсь, а не думаю, — прошептала Лизка. — Не всякий ключ дверь откроет, но если уж какой и откроет, только тот, что бородками в скважину пройдет.

— Все дело, выходит, в бородках? — понял Дорожкин. — А вы глазастая, я ж не ношу бородку, как присмотрелись-то?

— Веселый ты парень, — прищурилась Лизка. — Жаль только, повода посмеяться у тебя нет.

— Скажите… — Дорожкин потянул с лавки высушенную и выглаженную рубаху. — А почему у вас нимбы… огоньки у вас отчего были? Да и есть ведь…

— Не знаю, — снова прикрыла глаза Лизка. — Ты что выяснить хочешь, не заразный ли сам? Не порча ли? Не знаю… Вера знала. Она ярко светилась. Ярче меня. Маленькой спрашивала у меня сама. Что я могла ей сказать? То, что и моя мамка мне говорила. Где вода блестит. Там, где родничок из земли бьет.

Глава 10 Кладбище

На улице легкий морозец щипал за нос и за щеки. Деревенская детвора скатывалась на санках со склона оврага, но притягательный высокий берег реки пустовал. Речка все еще не схватилась, бежала через белую луговину черной лентой, поблескивая бахромой ледяной корки по краям. Город сиял свежим снегом. Дорожки и дороги были очищены и посыпаны песком, но все прочее сверкало и слепило глаза.

«Как в деревне — пошел снег, забелило прошлую грязь, начинай жить с чистого листа. Может, и здесь так?» — подумал Дорожкин, но тут же махнул рукой: одно дело обложка, а другое оборотная сторона. Хотя что есть одно, что есть другое, объяснить бы он не смог, да так и не понял до конца. Снег под ногами поскрипывал, ветерок холодил шею, потому как воротничок у ватника был так себе воротничком, насмешкой, можно сказать. К тому же боль никуда не делась, примерно так же болело все у Дорожкина на следующий день после первого упорного дня занятий в бассейне, правда, тогда это была боль роста, боль сладостного прибавления сил, а теперь просто боль.

На мосту среди осколков льда лежали конские каштаны и клочья сена. На афише кинотеатра «Октябрь» сияли черным готические буквы, складываясь в словосочетание «Дары смерти»^[62]. По городу привычно ползли маршрутки. На перекрестке улиц Носова и Октябрьской революции Дорожкин решил срезать и пошел дворами. Отчего-то он не хотел видеть собственный дом. Тем более что в нем и в самом деле никто не жил, кроме самого Дорожкина. Кроме него и Фим Фимыча. Теперь ему уже было наплевать и на шум за стеной, и даже на работу перфоратора в какой-то квартире, ему просто хотелось, чтобы за стенами жили живые люди. Живые люди, а не каменные морды, торчащие из стен.

Сфинксы, лежавшие на ступенях института, по-прежнему казались вырезанными из мертвого камня. Ступени у запертых изнутри дверей были тщательно выметены и очищены от снега. Тропинка, ведущая вдоль ограды к внутреннему двору огромного здания, была протоптана, и протоптана явно одним человеком. Неретин продолжал каждое утро отправляться в питейные заведения улицы Мертвых. Сейчас его следы были слегка припорошены редким снежком, и вели они внутрь территории.

Дорожкин перешагнул через ограждение кладбища и зашагал между оградой института и прибитым морозом, но все еще высоким бурьяном. У пролома тропа, как и раньше, раздваивалась, но теперь та ее часть, которая уходила в глубину кладбища, казалась нехоженой. Дорожкин перелез внутрь институтского двора и подошел к заднему входу. Тяжелая дверь подалась неохотно, и уже давнее ощущение повторилось. Дорожкин словно не вошел в здание, а вышел из одного пространства в другое. Он тут же понял, отчего в этот раз это ощущение показалось ему знакомым, точно такое же чувство он испытал, когда вместе с Диром и Шакильским переступил границу Кузьминского уезда. Так если верно то, что прибывающие в Кузьминск люди расширяли его территорию, так, может, и нелюди отвоевывали свое точно таким же способом?

Внутри ничего не изменилось. Даже бюст Ленина на входе точно так же был наряжен вахтером. Разве только пол в коридоре был вымыт кое-как, точнее, на чистом кафеле виднелись следы ботинок и чего-то более крупного и тяжелого.

— Ну что там увидели? — окликнул его Неретин.

Георгий Георгиевич стоял у входа в собственный кабинет и медленно застегивал пуговицы пиджака.

— Следы, — отозвался Дорожкин. — Тут прошло какое-то существо огромного размера. Длина шага примерно метр двадцать, выходит, что и рост его где-то метра в три. Если не больше. Да и отпечатки странные. Словно он шел на каблуках, да еще пятился.

— На копытах, — пояснил Неретин, — вам знакомо существо под именем Минотавр?

— Бросьте. — Дорожкин подошел ближе и почувствовал запах перегара. — Не хотите же вы сказать, что у вас здесь живет человек огромного роста, да еще с головой быка?

— Ну физиология имеющегося у нас Минотавра, конечно, несколько отличается от традиционного представления о, так сказать, каноне соответствующего существа, но определенное сходство имеется. Да вы заходите, Евгений Константинович, заходите. — Неретин посторонился, пропуская Дорожкина в кабинет. — Знаете, Вальдемар Адольфыч вовсе перестал уделять внимание институту. Говорит, что пока что имеются задачи и поважнее, чем сдувать пыль с лабораторных журналов прошлого века. А у нас тут столько всего интересного!

— Даже дышится как-то по особенному, — заметил Дорожкин и тут же замотал руками. — Вы не подумайте, я не о….

— Я и не думаю, — хмыкнул Неретин, отправляясь на место за столом. — Я, кстати, противник всего тайного или тихого. Не люблю недомолвок и шепотков. Знаете, шепотки подобны шептунам. И перегар должен быть грандиозным. Мне он так просто необходим. Голова начинает расплываться в тумане, но именно это мне и нужно. В таком состоянии я менее опасен. Трезвость же… А ведь это важно, что вы почувствовали отличие здешней атмосферы. Да. Здесь дышится по-особенному. Потому что здесь концентрация тайного народа — особенно велика. Нет, понятно, что у Быкодорова колхозничков больше, но у него еще имеется и эта противоестественная мята…

— Я видел этих самых колхозничков, — откликнулся Дорожкин, извлекая из сумки бутылку. — Не самое душеуспокоительное зрелище. Я, правда, был уверен, что эти существа должны быть огромного роста, если судить по мифологии. А на самом деле этот ваш Минотавр стоит двух десятков любых из них. Я о весе говорю…

— Понимаете, — Неретин задумался, — а ведь Минотавр вовсе не из тайного народа. Я бы даже сказал так, он даже и не Минотавр, а нечто производное…

— От кого? — спросил Дорожкин, уже представляя ответ.

— От меня, — твердо сказал Неретин. — Да вы спрячьте пока бутылку, спрячьте. Сегодня я смогу продержаться чуть дольше. Знаете, на самом деле это странно, но ведь в этом есть некий парадокс. Если я не начинаю с утра похмеляться, то стремительно скатываюсь к порогу, за которым начинается страшное. Поэтому должен пить, и пить, и пить до полной отключки. Зачем же тогда мне назначена дикая головная боль при питье? Она же должна быть с похмелья? Но боль ужасная, невыносимая, поверьте мне. Она словно загоняет меня в клетку…

— Подождите. — Дорожкин опустилсяна стул напротив Неретина. — Стоп. На минуточку. Но в вас же нет трех метров роста? А как же некий предполагаемый закон… сохранения массы? Вы же не превращаетесь в дирижабль? Объясните. Вы же ученый.

— Ученый? — хмыкнул Неретин. — Я, дорогой мой, давно уже не ученый. И даже не отставной мудрец. Забудьте все, что я говорил вам в прошлый раз. А что касается сохранения массы… она есть, поверьте, и я волочу ее за собой, как тяжкий груз. Кстати, а ведь вы не были удивлены, когда я сказал, что этот самый Минотавр производное от меня…

— От меня все ждут удивления, — заметил Дорожкин. — Но удивление может возникать только при свежести восприятия. Одна ложка сахара — сладко, вторая — еще слаще, третья — очень сладко, но все последующие сладости не прибавляют, разве только тошноты.

— И все-таки, — прищурился Неретин.

— Я кое-что узнал о том дне, — проговорил Дорожкин. — О тридцатом октября шестьдесят первого года. И о вашей роли в тех событиях.

— О роли, — протянул Неретин. — Да уж. Роль, прямо скажем, была незавидной. И это все, что вы узнали?

— Я был в промзоне, — сказал Дорожкин. — Видел там такого… спрута, который запустил щупальца в город и сосет из него соки.

— Вот так, значит, — откинулся на спинку стула Неретин. — Сосет, говорите? А если питает? Как чайный гриб? Только выделяет не сладкую водичку, а, извините, электричество, транслирует телевизионные программы, осуществляет связь?

— А как же тогда закон сохранения массы, энергии, да чего угодно? — поднял брови Дорожкин. — Это что, неизвестный донор, что ли? Материализовавшийся рог изобилия?

— Рог изобилия и паразит — в одном лице, — пробормотал Неретин и поднялся. — «Во всем мне хочется дойти до самой сути…»

— «До оснований, до корней, до сердцевины»^[63], — продолжил Дорожкин. — Что произошло тридцатого октября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года? В одиннадцать часов тридцать две минуты?

— Даже так? — пробормотал Неретин. — Что ж, давайте бутылку. И пойдемте.

Он сделал глоток только в коридоре. Умело откупорил бутылку, глотнул и пошел твердой походкой в глубь коридора. Молодой человек лет тридцати пяти. Столько ему и было в далеком шестьдесят первом году? Сколько бы ему стало теперь? Под девяносто? Или его вовсе бы уже не было?

Дорожкин покосился на дверь кабинета Дубицкаса — неужели там до сих пор лежит его прах, обвалившийся развалинами вместе с потерявшей объем одеждой? И маленькие черные очки в нагрудном кармане…

— Не отставайте, — обернулся Неретин, делая еще один глоток. — Боюсь, что подобную экскурсию я не смогу предлагать вам часто.

— Чем вы их кормите?

Дорожкин окликнул Неретина, невольно ожидая, что тот обернется, и он вместо человеческого лица увидит морду зверя.

— У вас тут очень чисто. Ни пылинки. И стекла блестят. И на потолке ни паутины, ни пыли. Эти… тролли очень старательны. Они работают за деньги или за еду? Или за возможность остаться в живых?

— Они сами кормятся. — Неретин остановился в конце коридора у широкой лестницы, дождался Дорожкина. — Кто как. Я их отпускаю ночью. Кто-то ловит рыбу в водохранилище, кто-то уходит в лес. Недалеко, в лесу опасно… Так что я им ничего не плачу.

— Тогда почему? — Дорожкин подошел к Неретину почти вплотную, тот смотрел на него сверху вниз. — Почему они остаются здесь? Что их держит?

— То же самое, что заставляет Адольфыча наполнять город людьми, — сказал Неретин. — Тут ведь дело в чем, когда на поле много желтых цветов, поле кажется желтым. Но это не значит, что на поле нет цветов другого оттенка.

— А какого цвета те, кто начищает ваши коридоры? — спросил Дорожкин.

— Они здесь жили когда-то, — объяснил Неретин. — И они больше привязаны к земле, на которой их родина, чем вы привязаны к своим родным. Я не скажу, что они умрут, если связать их, бросить в контейнер и вывезти куда-нибудь километров за сто, но будут угнетены вплоть до оцепенения. У них просто нет выбора. Пойдемте. У нас опять не так много времени.

Ступени уже были не столь чисты, камень словно был подернут серым налетом, и чем выше поднимался Дорожкин, тем явственнее ощущал странный запах, похожий на смесь запаха сырой земли и растертых в пальцах веточек туи. Коридор второго этажа был заполнен неподвижными телами. Они лежали под высокими черными окнами и напоминали картофельные мешки. Размеренное дыхание говорило о том, что «мешки» были живыми существами.

— Идемте, идемте, — поторопил Неретин Дорожкина. — Не волнуйтесь, здесь они чувствуют себя в относительной безопасности, поэтому могут себе позволить расслабиться. Жаль, что эти собачки у входа не позволяют мне принять тех несчастных, что истязает Быкодоров. Впрочем, институт тоже не безразмерен. Если их будет больше, здесь просто станет нечем дышать. А в аудитории и лаборатории я их пустить не могу.

— Надеетесь, что рано или поздно институт возобновит свою деятельность? — спросил Дорожкин.

— Нет, что вы, — пожал плечами Неретин. — Я теперь надеюсь только на две вещи. Во-первых, на то, что конец моей жизни не будет слишком уж мучительным. Во-вторых, что посмертное мое существование, если оно, конечно, есть, не заставит меня вспоминать нынешнее бытие с сожалением.

— Вы рассчитываете на посмертное существование? — спросил Дорожкин.

— Скажем так, — Неретин остановился у высоких дверей и загремел ключами, — я его имею в виду. Его или его возможность. Некоторые обстоятельства позволяют думать… Ну ладно, заходите.

Двери заскрипели, Неретин щелкнул выключателем, под потолком заморгали лампы, и Дорожкин увидел высокие стеллажи, кое-как накрытые тканью, многоящичные секретеры, картины на стенах, свернутые в рулоны ковровые дорожки.

— Библиотека, — объяснил Неретин, затем прислушался к чему-то, метнулся к двери и прикрыл ее. — Говорите негромко. Не все представители тайного народа безобидны. У меня-то проблем не будет, но вам бы не следовало забывать об осторожности. Слышите?

Дорожкин замер. По коридору шел кто-то грузный, даже тяжелый. Пол под его тяжестью не просто скрипел, он подрагивал. Неизвестный замер у входа в библиотеку, шумно выдохнул, судя по громкому шороху туши о прикрытую дверь, развернулся и заскрипел в ту же сторону, откуда появился.

— Уф, — выдохнул Неретин. — Не любит чужих. Странно, в это время он обычно спит в рекреации, дальше по коридору. Ладно, некоторое время у нас теперь есть.

— Кто это? — спросил Дорожкин.

— Единорог, — ответил Неретин.

— Хорошо, что не Полифем^[64], — постарался улыбнуться Дорожкин.

— Напрасно улыбаетесь, — растянул губы в улыбке Неретин. — Единорог здесь — это не совсем то, что обычно принято представлять в виде единорогов. Как видите, местные, как говорит Быкодоров, колхознички тоже не слишком напоминают каких-нибудь романтических существ с крылышками. В том числе и скандинавских великанов.

— Вам это не помешало найти с ними общий язык, — заметил Дорожкин. — Да и единорога вы не слишком боитесь.

— Да, — задумался Неретин. — Я даже позволял себе с ним повозиться. Правда, не в этом облике. И не здесь. В спортзале. Но шведских стенок там больше нет. Итак, мы в библиотеке. Скажите, — Неретин снова приложился к бутылке, — что бы вы хотели узнать? Я бы даже спросил так: что бы вы могли успеть узнать? Думаю, что еще несколько минут у нас есть. Или все упирается в тридцатое октября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года? В одиннадцать часов тридцать две минуты?

— У меня есть еще один важный вопрос, но я оставлю его на конец беседы, — поспешил заметить Дорожкин.

— Ладно. — Неретин снова приложил к губам бутылку. — Думаю, вам известно, что тридцатого октября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года, в одиннадцать часов тридцать две минуты, над архипелагом Новая Земля был взорван самый мощный термоядерный заряд за все время испытания ядерного оружия.

— Да, — кивнул Дорожкин, — пришлось кое-что сопоставить. Но Новая Земля довольно далеко отсюда.

— В масштабах Земли — да, — согласился Неретин. — Но Земля сама по себе довольно маленькая планета. Я не хочу сказать, что я бывал на больших планетах или еще где-то, но осознание того, что наша Земля вместе со всей ее обложкой, подложкой и всей прочей мишурой есть мир вовсе не бесконечный, важно. Я, кстати, узнал о том, что все-таки произошло тридцатого октября шестьдесят первого года не так давно. Лет так десять назад. Вы знаете, что взрывная волна от того взрыва обошла земной шар трижды?

— Ну я не углублялся… — пожал плечами Дорожкин.

— А я углублялся, — пробормотал Неретин. — Собственно, в этом и состояли мои исследования — углубляться. Хотя уже тогда мне следовало задуматься над многим. Задуматься в пятьдесят пятом, когда над Кузьминском встал туман и город получил тот свой облик, который вы теперь можете наблюдать. Связать это с пролитой кровью военнопленных. Но мы тут все сами себе казались открывателями чудесной страны. Одним чудом больше, одним меньше. А тогда, когда Простак надавил на Перова и дал команду расстрелять пленных… Знаете, расстрел проводился ночью, я как раз занимался с аборигенами. Тогда еще были надежды как-то вписать их в нашу систему, что ли. Звуков выстрелов было не слышно, все это делалось в котловане, на месте которого потом был построен лабораторный ангар, но, уверяю вас, инспектор, каждую чужую смерть все эти существа принимали так, словно пули пробивали их плоть. Раз за разом они падали наземь и стонали. Кстати, будьте уверены, что, если кого-то убьют где-то поблизости и теперь, вы услышите их стоны. Теперь, Евгений Константинович, мне кажется, что человек лишен какого-то важного органа. Какой-то способности. Ну все равно, как если бы отличительной способностью человечества была бы врожденная глухота. Так вот она есть, эта самая глухота. Но чего мы лишены, мы сами определить не в состоянии. Разве только чувствуем иногда, что тыкаемся на ощупь. Вот и я.

Неретин снова приложился к бутылке, в которой уже оставалась половина.

— Тут, в Кузьминске, имеются серьезные аномалии пространства. Думаю, что и аномалии времени. Я был руководителем лаборатории, которая занималась банальными замерами, фиксацией происходящего. Были еще и другие лаборатории, тот же Дубицкас пытался заниматься искажениями времени, административная часть во главе с Перовым занималась все больше обустройством тыла. Другие лаборатории пытались изучать феномен самого Адольфыча. Ведь тогда только он мог провести сюда и людей, и технику, и грузы. Правда, потом выяснилось, что это способна делать и крестьянка Шепелева, но использовать ее не удавалось. Своенравная оказалась особа. Ну неважно. Короче, мне удалось установить закономерность, которая, скажем так, была связана с некоторой суммой вибраций. Расчетным путем был установлен центр этих вибраций, если имеет смысл вообще как-то ориентировать в пространстве те категории, которые все привычные ориентировки нарушают. А потом… потом была построена установка, которая, по моим расчетам, могла бы заменить того же Адольфыча.

— И во время ее испытаний вы решились достичь того самого центра, источника вибраций? — спросил Дорожкин.

— Нет. — Неретин снова глотнул из бутылки. — Такой цели я себе не ставил, да и не мог ставить. Конечно, задумывался о чем-то подобном, но только в плане будущих размышлений. К тому же центр вибраций находился не здесь, а как бы… в глубине. Нет, тогда главным была техническая возможность переброски материальных тел для начала в то, что теперь в Кузьминске называют паутина или грязь. А потом уже и на Землю.

— И?.. — заставил оторваться от бутылки Неретина Дорожкин.

— И ничего. — Неретин вздохнул, взгляд его становился все более мутным. — В тот день мы просто тестировали установку. Научились выходить на уровень начала паутины. Можно сказать, царапали оболочку. Ну начальство и устроило показательные запуски. Был практически весь институт. Даже рядовые лаборанты. Установка прошла контрольные уровни, начала, как мы говорили, буриться, а в одиннадцать часов тридцать две минуты все прекратилось. Я сам не видел, что произошло. Для меня все погасло. А когда я пришел в себя, то увидел трупы, трупы, трупы, кровь и то же самое, что видели и вы. Не знаю, как я смог оттуда выбраться. Там еще ползала по полу лаборантка Катенька, с разодранным в лохмотья животом, но не умирала, а кричала что-то, смотрела на меня с ужасом и складывала на тележку куски тела Перова. Представляете, несла голову Сергея Ильича, оторванную голову, из которой вместе с какими-то жилами выходил словно какой-то дым, а голова хлопала глазами и пыталась что-то говорить. Я почти сошел с ума. Нет, я сошел тогда с ума. Или сошел бы, если бы не Дубицкас. Он метался вокруг, спотыкался о разорванные в клочья тела, махал окровавленными руками и кричал: «У меня не бьется сердце, у меня не бьется сердце»… Я приложил руку к груди, у меня сердце билось.

Неретин замолчал. Дорожкин тоже не проронил ни звука.

— Знаете, — оживился Неретин, — а ведь в тот день была решена проблема электроэнергии. Наша маленькая гидроэлектростанция не справлялась. Дома топились каминами…

— Но взрыв! — напомнил Дорожкин. — Почему катастрофа совпала со взрывом?

— Как выстрел в горах, — откликнулся Неретин. — Громкий крик. Та самая соломинка на спине верблюда, которая заставила его переломиться. Недостающая пакость среди того ужаса, который творился в стране. По-другому я это не могу объяснить.

— Тогда что же там, в ангаре? — спросил Дорожкин.

— Думаю, что это какой-то паразит, — усмехнулся Неретин. — Гигантский паразит. Межпространственный! Я же уже говорил. Что-то вроде чайного гриба. Что-то потребляет, но многое и дает. Чертовски удобная штука. Кстати, многое и не дает. Вот не дает до конца упокоиться мертвецам. Вам бы о том с Дубицкасом поговорить, он последние годы, уже после собственной смерти, серьезно этим занимался. Но его больше нет. По-настоящему нет.

Неретин пристально посмотрел на Дорожкина и добавил:

— Как-то так вышло, что он сумел освободиться. Другие пытались, но не выходило. Кое-кто по первости даже сжигал себя, в кислоту бросался. Ну и чем закончилось? Пребыванием в тех же пределах, но в виде бестелесной тени, обремененной все теми же физическими страданиями. Они бродят тут ночами… А вот у Дубицкаса получилось… Хотел бы я узнать как…

Дорожкин промолчал.

— Захотите проститься, так я дал команду отнести его останки на кладбище, — усмехнулся Неретин. — Ведь вы общались с Антонасом Иозасовичем? Так что милости прошу на кладбище. Днем там народ мирный, да и ночью, похулиганить могут, а обидеть нет.

— Это все по первому вопросу? — спросил Дорожкин.

— Вот. — Неретин подошел к столу, поднял файл с пожелтевшим листом бумаги. — Возьмите. Это рапорт Перова о происшедшем. Написан, правда, рукой его лаборантки, но тому есть объяснения. Он единственный, кто, несмотря на ужасные травмы, оставался в сознании в течение почти всего испытания. Вплоть до того момента, как ему оторвали голову. Прочитайте. Тут с подробностями. О том, как я вместе с рабочим Шепелевым был засосан в трубу, как оттуда же появился ужасный зверь и начал рвать на куски и уничтожать людей. И даже то, как потом вместо зверя на полу ангара обнаружился голый Неретин Георгий Георгиевич. Ваш второй вопрос, Евгений Константинович?

— Вера Уланова, — вспомнил Дорожкин, убирая в карман файл. — Здесь работала библиотекарем Вера Уланова. Она пропала в тот же самый день.

— Да, — вдруг тепло улыбнулся Неретин. — Помню. Светлая такая была девчушка. Но я ничего не могу сказать о ней. Мне с неделю было не до того, а потом… Потом институт уже не оправился. Да и ее рабочего места уже давно нет, я еще пытался тут работать, многое переставил. Хотя вот.

Неретин выдвинул верхний ящик секретера, на котором не было никакой литеры.

— Вот. — В руках его желтела картонка. — Это формуляр. Дубицкас сказал, что именно он и оставался на ее столе. А книга исчезла. Кстати, выписала ее она на себя.

— «Aula linguae Latinae»^[65], — разобрал Дорожкин аккуратный почерк. — Зачем ей была книга для чтения по латинскому языку?

— Да так, — махнул рукой Неретин. — Мы частенько переговаривались с Дубицкасом на латыни. Это давало нам ощущение некоей защищенности. Думали, что можем обсуждать все, что угодно. Но ошибались. Простак, кстати, понимает латынь. Имейте это в виду. Он вообще очень многое понимает. Слишком многое для обычного администратора. А Вера всегда дула губы, что не понимала наших слов. Пообещала освоить латынь.

— Я возьму этот формуляр, — сказал Дорожкин.

— Поверьте мне, — допил остатки коньяка Неретин, — однажды этот туман исчезнет и унесет с собой и город, и, скорее всего, меня. Постарайтесь, чтобы он не унес и вас. Поэтому избавьтесь от излишней доброты. Benefacta male locata malefacta arbitror^[66].

— Латынь тоже не изучал, — вздохнул Дорожкин.

— Не жалейте негодяев, — медленно проговорил Неретин. И добавил: — Знаете, а ведь порой мне уже не помогает и опьянение. Идите, инспектор, я побуду еще здесь.

В коридоре стоял шерстистый носорог^[67]. Дорожкин мгновенно облился холодным потом, но на ногах устоял. До зверя было около двух десятков шагов, до лестницы, за спиной Дорожкина, около десяти. Странно, что у него не возникло желания рвануть обратно в библиотеку. Может быть, из-за неприятного скрежета, который стал раздаваться оттуда, едва Дорожкин закрыл за собой дверь, или из-за черных пятен, которые образовались на месте зрачков Неретина, когда тот цедил сквозь стиснутые зубы: «Идите, инспектор, я еще побуду здесь»?

Дорожкин еще раз взглянул на зверя, маленькие глазки которого находились неестественно близко к огромному черному рогу, посмотрел на все так же ровно дышащих неретинских уборщиков и медленно, удерживая дрожь в коленях, повернулся к зверю спиной. Да, «не совсем то, что обычно принято представлять в виде единорогов» равнялось ростом с Дорожкиным даже в таком, четвероногом состоянии. Одно утешало: добежать до лестницы Дорожкин успевал в любом случае, а там уж такой зверь, бросься он за невольной жертвой в погоню, не совладал бы с толстыми ногами на мраморных ступенях. Хотя раздавить своей тушей Дорожкина мог.

Зверь не бросился. Дорожкин добрался до лестницы, медленно спустился до первого этажа и пошел по длинному коридору, ускоряясь с каждой секундой. На улицу он уже выбежал, жадно хватая ртом морозный воздух и обзывая себя самыми непристойными эпитетами. Остановился, только перебравшись на тропу в бурьяне. Постоял пару минут и вдруг побрел по занесенной снегом дорожке в глубь кладбища. Для порядка обозвал себя идиотом, но всю последующую дорогу бормотал одно и то же:

— Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.

Бурьян вскоре кончился, и начались могилы. Снег припорошил их основательно, но, верно, ветер смел белую пудру, и они вспучивались из белого травяными холмиками, словно кладка огромного насекомого. И тут и там в беспорядке торчали кресты, обелиски, какие-то стелы, просто таблички на забитых в землю кольях, между ними кое-где тянулись вверх молодые и не очень молодые березки и рябины, но большая часть их оказалась вырублена. Впереди, там, где серыми коробками стояли склепы, поднимался дымок и двигались какие-то фигуры. Подобные фигуры, но неподвижные, попались Дорожкину еще раньше. Вдоль дороги, в которую обратилась заснеженная тропа, кое-где стояли скамьи, и вот на них, не сплошь, но часто сидели мертвецы. Они сидели неподвижно, кто скорчившись в комок, кто ровно, выпрямив спину, кто лежал, упав на бок. На их лицах и одежде не таял снег, но Дорожкина окатывало ужасом, потому что в глазах каждого, утопленная в смертной муке, таилась жизнь. Она продолжалась черными точками зрачков, но была столь явственной, что холод, который охватывал Дорожкина изнутри, делал дующий в лицо ветер почти теплым.

У костра стояли пятеро. Дорожкин не смог узнать, был ли среди них кто-то из тех, кому он передавал тело Колывановой, но все они были похожи на близнецов, как могли быть похожи на близнецов забытые на ветвях яблони антоновские яблоки. Мертвяки тянули к огню руки, в котором как раз и сгорал вырубленный кладбищенский подлесок. У одного из пяти на носу торчали очки Дубицкаса.

Дорожкин подошел к костру, поймал медленное, страшное движение желтых белков глаз в свою сторону и показал пальцем на мертвяка в очках. Тот продолжал тянуть руки к костру, а его сосед хрипло проскрипел:

— Слепой, тут живчик какой-то отчаянный забрел на кладбище, пальцем в тебя тычет.

— Спроси его, чего хочет, — прохрипел тот, кого назвали слепым.

— Что ты хочешь? — повернулся к Дорожкину сосед слепого, и Дорожкин с облегчением выдохнул, с ним стали говорить.

— Очки, — сказал Дорожкин, раздумывая, что будет, если ему придется пострелять по страшной пятерке. — У вашего приятеля на носу очки Дубицкаса. Они мне нужны. Могу предложить тысячу рублей.

— А? — повернулся к соседу слепой.

— Деньги предлагает, — объяснил тот, — тысячу рублей за очки. За очки Иозасовича.

— Как? — повернулся к Дорожкину тот, кто стоял к нему ближе других, и Дорожкин наконец узнал того, по кому стреляли из рогаток дети гробовщика. — Как Антонас отчалил?

— Рассыпался, — после паузы сказал Дорожкин. — В пыль. Кто-то отпустил его. Наверное.

— Узнай, — с надеждой вымолвил собеседник Дорожкина. — А мы тебе не только очки, но хоть весь его прах возвернем. Его в общую могилу сбросили. А хочешь, мы тебе склеп Дубицкаса отдадим? Он побеспокоился, заранее прикупил себе.

Дорожкин покосился на ряды склепов и тут только понял, что они ему напомнили. Вместо кладбищенских сооружений вдоль дороги стояли серые сантехнические кабинки.

— Узнаю, — пообещал Дорожкин. — Сам не зайду, так через отца Василия передам.

— Узнай, — еще раз попросил собеседник. — А очки… очки мы тебе отдадим. Слепой, отдай очки.

— Мерзну я, — пожаловался слепой. — Что мне его тысяча? Вот если бы он курточку какую дал. Или одеяло. Я бы еще отдал.

— Курточку! — вспомнил Дорожкин и заторопился, стягивая с плеч ватник. — Курточки нет, а вот ватничек — считай, что новый.

— Ватничек? — шевельнулся слепой. — Ватничек пойдет. Хороший ватничек-то?

— Хороший, — кивнул его сосед.

— Ну ладно, — качнулся слепой и медленно снял очки с заледенелых ям, которые когда-то были глазами. — Держи. Да береги их. Дубицкас хорошим мертвяком был. Интеллигентным. Чего только в своем этом институте пропадал целыми днями?

Глава 11 Смотрины и проводы

Маргарита встретила его на перекрестке Октябрьской и Мертвых. Словно из-под земли выросла. Или улицу переходила? Куда она могла идти? Покачала головой.

— Почему голый?

— Голый? — Дорожкин растерянно окинул себя взглядом. — Почему же голый? В штанах, в свитере…

— Хорошо, что не босиком, — пустила улыбку на идеально гладкую щеку — ни родинки, ни прыщика, ни морщинки, ни шрамика. — Вот такой народ эти мужики. Первым делом проверяет наличие штанов.

— Я в «Дом быта», — объяснил Дорожкин. — Куртку сдавал в починку, так уж с месяц, если не больше, совсем забыл. Зима, однако, надо забрать. Вот.

— Поняла. — Она смотрела на него не то с насмешкой, не то с надеждой, не то с сочувствием. — Если что, помни. Рытвины и ухабы ничего не говорят о направлении. Они говорят о дороге.

— Запомню, — пообещал Дорожкин и тут только разглядел, что и Маргарита была раздета, точнее, одета не по-зимнему: в коротких сапожках, в черных джинсах с широким поясом и кобурой на ремне, в блузке, едва сдерживающей высокую грудь, в вырезе над которой таял на смуглой коже снег.

— И смотришь, начиная с ног, — усмехнулась Маргарита. — И это влюбленное существо? В глаза смотреть надо, в глаза, парень. Спиной не повернусь, не надейся. И еще один совет дам. Самый главный. Когда в глаза смотришь, много видишь, но и выдаешь многое.

Сказала и растаяла, исчезла, растворилась. Без улыбки, без тени, без ничего. Дорожкин взглянул на тротуар. На свежем, едва нападавшем снегу отпечатались следы изящных сапожек. И ни следов приближения, ни удаления загадочного объекта под названием Маргарита Дугина не было.

Мороз ощутимо забирался под свитер.

— Влюбленное существо, — пробормотал Дорожкин под нос. — Без меня меня женили.

Он снова посмотрел на здание «Дома быта» и двинулся к почте.

Девица за стеклом старательно румянила щеки, за другим стеклом Мещерский, судя по звукам, уничтожал виртуальных монстров. У заляпанного чернилами стола сидел какой-то невыразительный тип, который тут же двинулся к выходу, едва Дорожкин шагнул к Мещерскому.

— Воюешь?

— Ага, — кивнул Мещерский. — Вспоминаю боевое прошлое. А ты что?

— Да вот. — Дорожкин кивнул на телефон. — Хотел позвонить, а потом вспомнил про того… спрута в промзоне. Не хочется говорить через него.

— То же самое, — задумался Мещерский. — Сеть-то ведь тоже через него. И телевизор. Правда, очень все похоже на настоящее… Может, он вроде посредника? Ну такой типа буфер? Кэш? В одном месте подсасывает все это дело, в другое впрыскивает. Или все это обман? Подделка? Ты дома-то был? Нам с тобой деньги хоть настоящие платят?

— Вроде настоящие, — вздохнул Дорожкин. — Что с Машкой?

— Нет ее пока, — сморщился Мещерский. — Не, заглядывала еще сегодня утром. Притащила завтрак в судке. Как в больницу. Сказала, что для нее у меня что-то вроде карантина. И что ты на меня плохо влияешь. Что она давно заметила, что ты, вместо того чтобы жить, дышать полной грудью, всегда стараешься разобраться, чем это ты дышишь, да где ты живешь, да почему… Зануда ты, она сказала. Ты это, зануда, разобрался с тем, что мы с тобой там видели? Что это была за… капельница? Кстати, я тут специально узнавал, воду мы не из нее пьем, водопровод нормальный, скважина имеется, насосы.

— Есть мнение, что это «что-то» вроде паразита, — заметил Дорожкин.

— Ага, — задумался Мещерский. — То есть вся эта хрень типа присосалась к местной действительности? И что же она из нее сосет? По мне, так, наоборот, впрыскивает.

— Думаю, что-то сосет, — сказал Дорожкин. — И впрыскивает. Так я слышал, что некоторые твари тоже впрыскивают. Замотают в паутину жертву, впрыснут ей внутрь свой желудочный сок и сидят рядом, посвистывают. Ждут, когда «обед» приготовится.

— Тьфу! — раздраженно сплюнул Мещерский. — А поаппетитнее сравнений у тебя нет?

— Ну почему же? — пожал плечами Дорожкин. — Нет, ну понятно, что на вареное яйцо может быть два взгляда, и со стороны завтракающего гуманоида, и со стороны курицы. Что собираешься делать?

— Ничего. — Мещерский вздохнул, снова положил руку на мышку. — Ждать буду. А что я могу? Если ничего хуже не будет, так можно всю жизнь прожить. Денежка капает, надо мной не капает. Машка… Образуется все с Машкой, а не образуется, еще что-нибудь придумаю. Бывало и похуже. Ничего, человек ко всему привыкает.

— Получше, значит, не хочешь? — спросил Дорожкин.

— А я не знаю, что такое «получше», — огрызнулся Мещерский. — Да, кое-что мне не нравится. Чудищ этих, что тот кадр во френче стегает, жалко. Да хоть бы они и овцами были, все равно было бы жалко. Но это все жизнь, понимаешь? Так везде. Вот ты сидел у себя в квартире съемной в Москве, и в то же самое время, заметь, параллельно, где-то в отделении милиции метелили ни в чем не повинного мужика. Да хоть бы и повинного! А где-то в подворотне бритоголовые забивали какого-нибудь таджика. И одновременно какие-нибудь таджики или кавказцы, неважно, где-то рвали на части русскую девчонку. Цыгане продавали наркотики. Дети в больницах умирали, которых на самом деле вполне себе могли бы вылечить. Людям не хватает на самое необходимое, а в это время кто-то из нынешних бонз сцеживает какой-нибудь латиноамериканской стране миллиарды, олимпиады всякие затевает. Вот скажи, ты этого не знал? Знал. Тебе это жить мешало? Да нисколько!

— Мешало, — не согласился Дорожкин.

— Нет, — мотнул головой Мещерский. — Не зацепило бы, так бы и прожил счастливую долгую жизнь. Вот смотри, если бы та же Германия победила, тот немец, что жил бы возле какого-нибудь концлагеря, постепенно бы ко всему привык. Однажды, когда фашисты бы сожгли последнего еврея, концлагерь бы закрыли, крематорий бы разобрали. И все бы успокоились. Не сразу, постепенно, но успокоились бы. А ты думаешь, что такого не было? Было, и много раз. Тысячи, десятки тысяч людей уничтожались. А тут какие-то чудища, тайный народ, тролли, не знаю что… Судьба у них такая. Ты герой, Дорожкин? Я нет. В чем дело?

— Дело в том, График… — Дорожкину отчего-то стало жалко Мещерского, который вот теперь всем своим существом давал понять, что все, что с ним происходит, происходит не по его воле, что он, Мещерский, ничего этого не хотел и не желал, и хочет он только одного, чтобы его оставили в покое. — Дело в том, График, что последнего еврея не бывает. Ну и так далее, в прогрессии.

— Ты чего голый-то? — окликнул Мещерский Дорожкина уже в дверях.

Телеграфистка фыркнула. Дорожкин покосился на покрытое яркой краской лицо, вздохнул.

— Иду за курткой в «Дом быта». Надо из ремонта забрать.

— А ты похудел, — закричал ему вслед Мещерский. — Вовсе с лица спал! Как сумел-то? Подскажи способ!

Лариса — приемщица в ателье «Дома быта» — долго листала журнал, в котором когда-то сделала запись о сдаче новым инспектором в починку куртки, пока удивленно не подняла брови:

— Дорогой мой, да вы ее еще седьмого октября сдали! Что, так и ходили в свитере? Зима же?!

— Да по-разному, — постарался усмехнуться Дорожкин. Отчего-то ему показалось, что вот именно теперь он делает что-то не то. — Но теперь уж точно похолодало. Замерз и вспомнил.

— Зима, — вздохнула Лариса и пошла к полкам. — Вот она. Носить вам еще ее не переносить. Вы как ее проткнуть-то умудрились? Причем на том же месте, где и в прошлый раз. Я, правда, самой куртки не помню, но работа знакомая. У нас только одна девушка так может рукодельничать. Белошвейка, можно сказать. Вообще-то она теперь кроит, но ради такого случая я уж попросила ее зачинить вашу куртку. Чтобы незаметно было. Она, правда, и сама отказалась вспоминать, когда в первый раз ее подшивала, но сделала все как надо. Даже сказала что-то вроде того, что пора хозяину этой курточки ходить в бронежилете.

— А можно мне ее увидеть? — спросил Дорожкин, всовывая руки в рукава.

— Позвать? — подняла брови приемщица.

— Нет, — замотал головой, оглянулся, чтобы удостовериться, что никого нет за спиной, Дорожкин. — Я просто хочу ее увидеть. Ну хоть издали… Ну мало ли… Вдруг красавица?

— Обыкновенная, — поджала губы приемщица. — Руки золотые, да, а так-то обыкновенная. Но пошли, покажу. Да что на нее смотреть, Женька Попова, она и есть Женька Попова. Тоже еще та… То работает, то нет, неделями не приходит, и ведь никто не вспомнит о ней, потом появится, посидит два-три дня, и опять ее нет. Уходит и память за собой утаскивает. Прямо и не знаю. Вот ведь… Смотрины прям…

Конечно же. Как он мог забыть? Или не забыл, если почувствовал что-то тогда на почте? Он столкнулся с ней у выхода из корчмы, которая бестолково месила крыльями фальшивой мельницы ночной загазованный воздух Рязанского проспекта. Настроение было не очень хорошим: шеф устроил корпоратив, при этом или же поскупился, или же порции в корчме были слишком малы, ждать-то их уж точно пришлось долго, но все закончилось самым печальным образом. Мещерский нажрался и уснул за столом. Дорожкин, который пытался заменять улизнувшего по срочным делам шефа, сорвал голос и вдобавок поссорился с Машкой, хотя ссора в том и состояла, что она высказала по телефону все, что о нем думает. К счастью, установленный шефом лимит расходов превышен был всего лишь тысяч на пять, потому как основная часть сотрудников сорвалась с забытой богом окраины куда-то в центр, к несчастью, перерасход пришлось гасить лично Дорожкину, а кроме того, еще и грузить в такси вяло сопротивляющегося Мещерского. Дорожкин расплатился с таксистом, добавив еще на разгрузку и доставку толстяка на третий этаж его дома, а затем вернулся в корчму, доел то, что мог доесть, но пить больше не стал и выбрался на улицу, раздумывая о том, где бы пополнить запасы хорошего настроения. На улице стояла середина осени. Да, середина прошлогодней осени. Листья шуршали над головой, шины шуршали по дороге, и никаких причин для накатывающей хандры, кроме нескольких потерянных тысяч рублей и очередного взбрыка в исполнении страдающего от экономического кризиса шефа, не было. По крайней мере, в этом себя постарался убедить Дорожкин. И вот он вышел из корчмы, предвкушая почти час езды в полуночном метро по дороге в квартиру, где его ждала раздраженная Машка, и увидел ее.

Она спускалась в подземный переход. Дорожкин всего несколько секунд видел обыкновенный, без изъянов и без изысков, профиль, выбившийся из собранных в тугой пучок волос локон над высоким лбом, тонкую шею, и этого хватило, чтобы он забыл и бестолково истраченные деньги, и собственный неудавшийся конферанс, и кислую физиономию шефа, и неуместное опьянение Мещерского. В следующую секунду он уже стучал каблуками по ступеням подземного перехода, проклиная сам себя, что надел на ноги обувь для степа, все равно ведь так и не пришлось не только отбить чечетку, но и каблуками пристукнуть.

— Девушка! Девушка! Минуточку! Прошу вас!

Вот ведь незадача, еще и голос сорвал.

Она остановилась. Замерла в полутемном переходе, словно и не стояла ночь над поверхностью земли и она никого не боялась здесь, на окраине Москвы, дождалась его, чуть-чуть хмельного, растрепанного, восхищенного.

— Что вы хотели?

Смотрела на него спокойно, даже доброжелательно, с некоторым удивлением, но в этом удивлении Дорожкин, к собственному огорчению, не разглядел даже малейшего интереса.

— Минуту. Прошу вас. Одну минуту. Для вас. Только для вас.

И он стал отбивать чечетку. Он отбивал ее так, словно отбивал последний раз в жизни. Цокот его ботинок заполнил переход дробью, ритмом, скоростью. Еще мгновение, и казалось, что искры посыплются на него со стен и потолка. Он летал, парил, плыл над кафелем этого подземного перехода и, когда оглушительной точкой припечатал заключительный стомп, воспринял оглушительные аплодисменты как что-то само собой разумеющееся. Но она не хлопала. Невесть откуда собравшиеся зрители, их было человек пять, тут же стали расходиться, но она осталась стоять. Посмотрела на часы, вздохнула, улыбнулась уже мягче, с ноткой интереса, который, впрочем, глушился какой-то тревогой.

— Минута десять. Вы неточны. Но станцевали классно. Это все?

— Вы куда-то спешите? — спросил Дорожкин.

— Да, я занята. — Она говорила с ним и смотрела ему прямо в глаза. — Очень занята. Простите меня. Прощайте.

— Один вопрос! — Он умоляюще поднял ладони. — Я смогу увидеть вас еще раз?

— Еще раз? — Она задумалась. — Удивительно, что вы увидели меня и в этот раз. Но увидеть еще раз сможете, я иногда здесь бываю. Мне иногда приходится… здесь бывать. Здесь удобный… проход. Да и вообще, надо иногда, знаете ли, отдышаться.

— Отдышаться в Москве? — удивился Дорожкин.

— Не самое плохое место, — смешно пожала она плечами. — Так что если вы прогуливаетесь иногда по Рязанскому проспекту, может быть, однажды столкнетесь и со мной. Но вряд ли меня узнаете.

— Почему? — не понял Дорожкин.

— Так надо. — Она приблизилась к нему на полшага, подняла руку и, расположив ладонь напротив его лица, легонько дунула на него между пальцев. — Мне нужна ровно минута.

Он замер. Он замер и стоял неподвижно, пока она не дошла до конца тоннеля и не исчезла из его поля зрения. Теперь он это помнил, а тогда словно очнулся от обморока, тряхнул головой, оглянулся и не сразу понял, куда ему надо идти и почему он спустился под землю, если мог перебежать улицу поверху? Теперь он это помнил, воспоминание всплыло в его голове как-то сразу, словно лопнула какая-то пленка, и те кадры, которые он до этого смотрел без звука, разжились неплохим саундтреком. Он забыл о ней тотчас и надолго, хотя какое-то недоумение осталось у него в голове. Он даже не стал огрызаться на Машку, которая закатила ему дома привычный скандал, хотя знала, что шеф поручил ему вести этот корпоратив и что Дорожкин не мог отказаться. Хотя мог, конечно, другой вопрос, что и Машка могла отказаться от Дорожкина, но вместо этого она начала создавать ему невыносимые условия жизни. Хотя, как выяснилось, почувствовала что-то и сама. Правда, что она могла почувствовать, если ничего не мог понять он сам, или поселившееся в партнере туманное недоумение было уже достаточной причиной для охлаждения и расставания? В конце концов, они ведь не были женаты. И вроде даже не собирались. Топтались возле невидимой изгороди, и ни один не решался через нее перешагнуть, а уж когда Дорожкин начал в недоумении крутить головой, так уж и желание перешагивать куда-то исчезло.

Прошел месяц или два, и однажды вечером, когда отчего-то не случился даже уже привычный скандал, Дорожкин вдруг сел на диван, вытянул из-под него уже покрывшийся пылью баул и начал упаковывать свои вещи. Машка возилась на кухне и, не видя того, чем он занимается, вдруг пошла по коридору в комнату, начав, видимо, зарнее заготовленную фразу:

— Женя, я думаю, нам нужно рас…

Она запнулась на «рас», когда увидела, что он собирает вещи.

— Два, — сказал Дорожкин, отправляя в баул стопку одежды. — Три, — продолжил он, запихивая пакет с тапками.

— …расстаться, — договорила Машка и ушла в кухню, из которой не выглянула даже тогда, когда он, оставив ключи под зеркалом, захлопнул за собой дверь. Спустился в метро, доехал до «Владыкина», выбрался на поверхность, добрел до Гостиничной улицы и пошатался немного по отелям, пока не нашел тот, в котором имелся какой-никакой вайфай. Снял номер и принялся искать жилье. Почему он отбирал только предложения в районе метро «Рязанский проспект»? За каким лешим он сознательно обрекал себя на утреннюю толчею на выхинской линии? Ведь он не только не помнил ничего о той встрече у корчмы, он даже расставание с Машкой переживал не как счастливо разорванные ни к чему не обязывающие отношения, а как Машкину беду и собственную неудачу.

Прошла неделя, Дорожкин нашел на Рязанке хрущевку, в которой и прожил почти год, пока его не извлек оттуда Адольфыч. Жил скромно, никаких отношений ни с кем не поддерживал, по выходным выходил прогуляться до почтового отделения на перекрестке Паперника и Рязанского, до корчмы, переходил на другую сторону проспекта и бесцельно бродил еще и там. По будням доезжал до Кузьминок и опять же пешком брел до Окской улицы, по ней выбирался на Рязанский проспект и там смотрел на лопасти фальшивой мельницы, словно из их вращения он мог извлечь что-то некогда важное для него, но уже давно и окончательно забытое.

Поэтому и выход на «Новой» не был тогда, в начале мая, для него чем-то таким уж особенным. Просто пройти предстояло чуть больше, чем обычно. Он топал вдоль бетонного забора, ковырял ножом осиновую палку, вырезал на ней собственное имя, как вырезал его в деревне, когда пойти в тот же лес за грибами и не вырезать в лесу палку — было бы странно, пока не дошел до все той же корчмы, уже привычно не поглазел на нее и не перешел под землей к почте.

Тогда он и увидел ее во второй раз. Она появилась словно из воздуха. Наверное, вынырнула из-за рекламного щитка, что стоял под молодыми липами, или выбежала из-за дерева. Ее дыхание было прерывистым, щеки горели, на лбу застыли капли пота. Дорожкин тут же все вспомнил, с восторгом шагнул ей навстречу, хотел что-то сказать, но вместе с испугом и тоской, которые он увидел в ее глазах, он разглядел и еще что-то. Словно клякса расползлась за ее спиной. И он просто сделал вперед еще шаг и задвинул ее рукой за спину.

Из тьмы или из ночной тени на едва освещенный фонарями еще жидковатый майский газон шагнул мужчина. Он был выше Дорожкина на голову и значительно шире в плечах. Взгляд его казался холодным, но в глазах холода не было, в глазах горел огонь, а холод поселялся в тех, на кого эти глаза смотрели. Мужчина не сказал ни слова, только мотнул в сторону головой, давая понять, что шанс унести ноги у Дорожкина пока еще есть.

«Нет», — точно таким же жестом ответил Дорожкин, не потому, что он ничего не боялся, а потому, что именно теперь он был уверен, что сдвинуть его с места может только смерть. И незнакомец, который явно не видел в Дорожкине соперника, а видел только препятствие, понял это тоже. И это понимание прозвучало в его взгляде приговором. Но Дорожкин не успел испугаться во второй раз. Соперник был быстрее, чем исходящая от него волна ужаса. Он размазался в мглистую тень и убил Дорожкина…

Он убил Дорожкина…

Дорожкин понял, что он убит.

Все перевернулось. Как будто он только что видел сон, в котором кто-то куда-то может уехать, и вот уже уезжает он сам. Боль еще только начиналась внутри его изуродованного тела, а он уже понимал, что все. Конец фильма. Кода. Стомп. Точка. Что-то, вырвавшееся из руки незнакомца, пронзило Дорожкина насквозь. В области сердца.

«Куртку испортил», — только и успел подумать Дорожкин, не вдыхая и не выдыхая, не шевелясь и оставляя последний заряд уходящих сил на то, чтобы умереть, не чувствуя боли, как незнакомец снова стал превращаться в мглистую тень.

Или он стал делать это медленнее, или время замедлилось, отмеряя конец жизни Дорожкина специальными, удлиненными секундами. Незнакомец обращался в зверя. Или он был зверем, и когда двигался, то скорость его движения была такова, что внешняя человеческая шелуха всякий раз слетала с его плоти. Или он и в самом деле превращался во что-то зыбкое и смертельно опасное.

И Дорожкин впустил в свою голову и тело тень. Он хлебнул страшной боли полной грудью, чтобы освободить последнее усилие и последнее движение. Чтобы вложиться в последний жест. Потому что она все еще была за его спиной и он все еще отвечал за нее. И потому что Дорожкин никогда не уступал.

И он ткнул в мглистую тень палкой. Не ножом. Ножа в руке не было, наверное, он выпал, а может быть, выпал, но не упал на землю, а медленно летел к земле. Но в руке была палка с его вырезанным именем. В сердце торчало оружие или что-то вроде оружия. За спиной замерла изможденная погоней или ужасом она. Перед ним расплывался, готовяськ последнему броску, убийца. А сам Дорожкин, уже мертвый, уже убитый, соскальзывающий с узкого карниза в бездонную пропасть, еще мог сражаться.

И он снова ткнул палкой перед собой.

И умер совсем.

Потом из темноты пришли боль и свет. Потом он увидел ее. Она сидела в его кресле и зашивала его куртку. Волосы на ее голове светились. Подняла глаза, улыбнулась, выставила перед ним ладонь и дунула на него сквозь пальцы…

— Женя, — удивленно прошептал Дорожкин. — Женя. Попова.

Это была и она, и не она. Она стояла спиной к нему, похоже, в том самом платье, в котором он видел ее на почте, и силуэт ее был почти тот же самый, и волосы были вроде бы ее, и как будто свет спадал из этих волос на ее плечи, и ножницы в руках, и руки… как будто ее…

— Женя? — прошептал Дорожкин.

И она замерла, выпрямилась, поднесла руку к груди, и он потянулся к ней, подался вперед, чтобы увидеть ее лицо, почувствовать ее запах, услышать ее голос, и в то же мгновение из-за его спины вынырнул Марк Содомский, но не схватил за плечи Женю Попову, а взмахнул руками и потянул, перебирая руками, на себя невидимые веревки, и в серой, размазавшейся в липкий круговорот воронке появилось скрученное, спеленатое прядями паутины тело настоящей Жени Поповой. Она еще успела удивленно поднять брови, сдавленно вышептала, выдавила из себя короткое слово, но в тот же миг задергалась, забилась и исчезла.

За спиной Дорожкина громыхнул выстрел.

— Ага, — злорадно хихикнул Кашин. — И этого прищучили. Вот ведь, на чужую добычу ротик раскинул.

Та, которую Дорожкин принял за Женю Попову, медленно обернулась и уставилась на Дорожкина с торжествующей усмешкой. Это была Алена Козлова, собственной персоной.

— Все, — довольно хмыкнул Содомский, сворачивая едва различимый, напоминающий сплетенный из паутины саван, плащ. — Неплохая работа, инспектор. Кашин — молодец. Павлик, да ты отпусти инспектора, отпусти. Он сработал как надо.

Тут только Дорожкин понял, что охвативший его столбняк звался Павликом. Великан разжал кулаки, и Дорожкин разглядел у себя на запястьях отпечатки от его пальцев.

— Тягомотно очень, — проскрипел, выбираясь откуда-то из-под ног Дорожкина, Фим Фимыч. — Три месяца возни почти. Другого способа не было, что ли?

— Значит, не было, — проворчал Содомский. — Баба крепкая попалась. Это ж где такое видано, чтобы следы заметала и память у людишек подтирала? Не, без Дорожкина мы бы ее не взяли. Без Аленки, кстати, тоже. И Лариса хорошо сыграла. Но главное, это Дорожкин. Правильно Адольфыч говорил, у всякого ежа есть шелковая ржа. Куда насадку-то девать? В расход?

Дорожкин судорожно попытался преодолеть оцепенение, но кулаки Павлика тут же вновь сомкнулись на его запястьях. Стоявшая справа от него приемщица «Дома быта» нехорошо усмехнулась и втянула тонкими ноздрями воздух. Дорожкин попытался оглянуться. На полу в луже крови лежал Виктор.

— Да не дергайся ты, — махнул рукой Фим Фимыч. — Убивать тебя будут не здесь, а может, и вовсе не будут. Зачем? Ты паренек не опасный, вроде той же Верки Улановой, но уж больно дурной. Ее-то, к счастью, накрыло в шестьдесят первом. Заметь, не убило, а накрыло. Зачем нам здесь новая жива или берегиня, хрен их разберешь? Таких накрывать надо, да и сберегать в сохранности. Долго. Но не прикасаясь к ним! Опасное это дело — касаться живы. Кое-кто понял, да поздно. И ведь убить, что обидно, нельзя. Живой надо содержать. Чтобы новая не пришла. Все равно придет, конечно, как эта девка откуда-то пришпандохала. Но чем реже, тем лучше. Ты-то, конечно, не божок, не бесок, так, хрен на киселе, но береженый сам сберегается. Ну-ка, Марк Эммануилович, подай-ка простынку. Ну что? Пардон, мой френч. Не обессудь.

Развернул все тот же саван и набросил его на Дорожкина сверху.

Глава 12 Обложка

Белое захлестнуло и забило рот, нос, глаза, уши. Забило так, что исчезли и звуки, и запахи, и свет, и белое обратилось черным, и стало нечем дышать, и, задыхаясь, Дорожкин забился, как в силках, почувствовал, что летит в пропасть, в которой сопит, вздыхает и шевелит поршнями уже знакомый ему ужас, и вцепился в то, во что мог вцепиться, — в то, что облепило его со всех сторон. Стиснул зубы, зарычал, рванул головой, услышал треск ткани и вывалился из белого или черного месива на покрытый пятнами снега асфальт.

Завизжали тормоза, заскрипели шины, впиваясь в мерзлый асфальт шипами, и почти в ту же секунду хлопнула дверь и над головой Дорожкина загремела раздраженная тирада, приличными словами в которой были только те, что уличали Дорожкина в родстве с какой-то собакой.

Дорожкин встал на колени, выплюнул на ладонь лоскут грязно-белой ткани, подавил приступ тошноты, оглянулся. В метре от него стоял заледенелый внедорожник, рядом с ним размахивал руками мордатый мужик в желтой куртке, а справа и слева белела кочковатая, занесенная снегом луговина. И все, что он видел вокруг: и дальний лес по ее окраине, и разоренная весовая, и приземистый коровник, — все было знакомым. Дорога упиралась в мост, за мостом лежала деревенская улица, тоже знакомая, но не такая. Не такая, какой она могла бы быть.

— Откуда ты взялся, урод? — наконец разобрал Дорожкин осмысленную фразу. — Я ж тебя чуть не задавил!

— Где я? — спросил Дорожкин, поднимаясь. — Что это за деревня?

— Кузьминское, — сдвинул на затылок шапку мужик. — Ты вот что скажи, если ты с луны свалился, отчего так слабо шмякнулся?

— Сам удивляюсь, — закашлялся Дорожкин, убрал лоскут в карман куртки, закинул сумку за спину, вытянул из бумажника красную книжечку, сунул ее под нос мужику, тут же спрятал, не дав рассмотреть. — В деревне давно живешь? Из старых жителей знаешь кого?

— Давно, — сбавил пыл мужик. — Я из местных, так тут уже больше половины московских. Ты посмотри, коттедж на коттедже. Опять же заповедник. Воздух какой! А из старых-то… старых тут и не осталось, считай. Ну если только вот Чистяковы, Поляковы, Симакины, Зимовы, Красновы, Жарковы, Бушуевы, Ивановы, Лямины… Подходит кто?

— Улановы? — спросил Дорожкин. За два месяца он неплохо изучил жителей деревни, но ни одна из фамилий знакомой не была.

— На поселке вроде были Улановы, — задумался мужик, проводив взглядом проехавший мимо уазик, помахал рукой катившему навстречу синему трактору с телегой, — но так они в Кузьминском и не жили никогда. Да и уехали уже вроде давно…

— Шепелевы? — с какой-то обреченностью произнес Дорожкин.

— Шепелевы? — прищурился мужик и шагнул к машине. — А ну-ка садись! Тут не так давно тоже один бродил… с книжечкой. Все дома обошел. Тоже Шепелевыми интересовался. Шепелевых я тут никаких не знаю, а драндулет того мужичка как раз на почтовом стоит. Поехали, пока не смотался, тут рядом. Пять минут.

Драндулет оказался видавшей виды «пятеркой», которая явно не собиралась никуда сматываться. Машина стояла под соснами у двухэтажного кирпичного здания, которое было знакомо Дорожкину уж точно. Позади здания тянулась между стволами сосен колючка, рядом была устроена небольшая стоянка. Среди полутора десятков машин виднелось и заснеженное корытце «логушонка»^[68] Мещерского.

— Слава богу, — пробормотал Дорожкин. — Не почудилось. Или лучше бы почудилось?

За спиной загудел внедорожник. Добросердечный мужик торопился убраться восвояси. Дорожкин подошел к «пятерке», заглянул в убогий салон, оторвал от стекла примерзший дворник, обстучал его, открыл незапертую дверь, с трудом, с третьего раза смог ее захлопнуть. На втором этаже загремела оконная рама, высунулась голова Шакильского.

— Дорожкин! Хватит домогаться до моего лимуздопера. Поднимайся. Хочешь вареной картошечки с квашеной капусткой? Сало тоже имеется.

Шакильский, к которому Дорожкин бросился едва ли не с объятиями, выслушал сбивчивый рассказ молча. Не спрашивал о подробностях, щурился в тех местах, где Дорожкин о чем-то умалчивал, хрустел кулаками в тех местах, где голос Дорожкина начинал подрагивать. Потом снял с плиты засвистевший чайник, насыпал в маленький заварочный чайник с треснувшей крышкой ложку дешевого чая, залил кипятком. Отошел к окну. Проворчал:

— Едва успел до морозов. Квартира брошена, в других и люди живут, а здесь ничего, кроме этого чертова телефона. Который не работает, кстати, потому как провода к нему нет. Или работает, когда хочет. И стекло выбито одно, а всем по фигу, что система может разморозиться. Гудят. Правда, последние дни за мой счет. Ну я по-божески. Прикупил кое-что по дешевке. Кровать, одеяла, табуретки вот эти, стол. У них же. Ну так я отсюда исчезну, они дверь выдавят и обратно все заберут. Работать никто не хочет, работы до черта, а желающих почти нет. А на тех редких, кто жилы рвать готов, туча контролеров и всякой начальствующей мерзости. Да и бандюги тут как тут. И не поймешь, бандюги перед тобой или то же начальство, не отличишь. Знаешь, куда молодежь двигает из ближнего села? В милицию, в ОМОН. ФСБ — вообще мечта. Кто поумнее, на государеву службу рвется. Ты думаешь, чтобы за державу расстараться?

— Ты вроде как и сам на государевой службе? — предположил Дорожкин.

— Ага, — хмыкнул Шакильский. — Якщо б не мiй дурень, так i я б смiявся^[69]. Я вот что тебе скажу парень. Насчет той дряни, что мамке твоей грозила. — Егерь стал серьезным. — Есть такое дело. Я бы даже сказал, что именно такое и есть. И кончится это плохо. Не для твоей мамки. Денег у тебя за душой нет, доить тебя без толку. Ты не из своих, никому не нагадил, мстить тебе тоже незачем. Конечно, можешь пострадать сам под плохое настроение какого-нибудь гада с корочками или, как ежик колючий, не за колючки, а за то, что на дорогу выполз, но под этим у нас каждый ходит. Это дело плохо кончится для нашей с тобой страны, Евгений Константинович.

— Страна состоит из людей, — заметил Дорожкин. — И из моей мамы в том числе.

— Точно так, из людей и из гадов, — вздохнул Шакильский. — Слушай сюда, инспектор. Бодаться со стеной сложно, даже гнилая стена придавить может, но если не будешь бодаться, хочешь не хочешь, а причислят к быдлу. И не к гопникам, а к самому что ни на есть тягловому скоту. Выбор небогат. Или уезжать туда, где быть обычным человеком комфортно и почетно, или драться. Остальные варианты ведь не рассматриваем?

— Но ты сам-то как? — медленно проговорил Дорожкин. — Ты разве не кирпичик в той же самой стене? Что ж тогда, выходит, что я и с тобой бодаться должен?

— Хороший вопрос, — задумался Шакильский. — Скажи мне тогда вот что. Вот эта машинка, которую я в Твери за бесценок на рынке взял, чтобы сюда долететь, она ведь дерьмо?

— В сущности — да, — кивнул Дорожкин.

— Согласен, — продолжил Шакильский. — Но если разобрать ее на винтики, вполне может оказаться, что некоторые из них не так уж и плохи. Даже замечательны. Можешь допустить, что я вот лично вот такой хороший винтик? И то, что машина до сих пор едет, немалая заслуга вот таких винтиков!

— Вполне, — криво улыбнулся Дорожкин. — Но если за рулем этой машины пьяный, или на ней возят наркоту какую-нибудь, или она сбивает пешеходов, что толку в том, что конкретный винтик отличного качества?

— А вот тут уже мы и подходим к тонкой грани, — вздохнул Шакильский. — Конечно, отдельный винтик не в состоянии направить машину туда, куда надо. Но он может попытаться ее притормозить, чуть развернуть, наконец, заклинить, если она слишком уж разогналась. Все лучше, чем дать ей свалиться в пропасть.

— Значит, еще не свалилась? — окинул взглядом разоренную квартиру Дорожкин.

— Пропастей много. И одна другой глубже. Я к тому, что усугублять не надо, — ответил Шакильский, хлебнул чаю, снова встал, подошел к окну, обернулся, спросил быстро и твердо: — Ты в Бога веришь, Дорожкин?

— Смотря что ты под этим делом понимаешь, — ответил Дорожкин после паузы.

— А что понимаешь ты? — спросил Шакильский.

— Моя матушка, слава богу, жива пока, — негромко заметил Дорожкин. — Но вот если бы она умерла, вот она бы и была для меня богом. Она и теперь для меня бог. Она ни во что не вмешивается, все, что она может, только поговорить со мной, но все, что делаю я, все делается с оглядкой на нее. Неважно, есть она или нет ее. Не будет ее, она останется внутри меня. И я по-прежнему буду поступать так, чтобы мне не было перед ней стыдно. Вот в такого бога я верю.

— Ага, — протянул Шакильский. — В твоих рассуждениях есть кое-что важное — она ни во что не вмешивается. Да, твоя матушка очень похожа на бога. На твоего бога. Однако ведь она дает тебе советы? И не будет ее, тоже будет давать тебе советы? Ты же всегда будешь знать, что она могла бы тебе посоветовать? Она сделала тебя таким, какой ты есть. Понимаешь?

— И уже этим вмешалась в мою жизнь? — усмехнулся Дорожкин.

— Дала тебе жизнь, — не согласился Шакильский. — Вытолкнула тебя, так сказать, под солнышко и стала за тобой наблюдать. Пока ты живешь себе, грешишь, не грешишь, творишь гадости, доблести, милуешь кого-то, кого-то убиваешь, она позволяет себе только радоваться за тебя или горевать. И все. Но когда под этим же солнышком появляется что-то ужасное, что-то несоразмеримое ни с тобой, ни с миллионами таких, как ты, как я, она, — Он уже не может просто наблюдать. Но и вмешаться не может. Не спрашивай почему. Не знаю. И вот скажи мне, что бы она сделала, если бы была всевластна, но не могла бы охранить тебя от беды?

— Ну не знаю. — Дорожкин задумался. — Когда она молилась… когда она молится, она просит, чтобы Бог дал мне здоровья. Я как-то спросил у нее, а как же насчет таланта, храбрости, удачи? Денежек бы тоже не помешало. А она ответила так, что остальное, мол, сам.

— Вот! — поднял палец Шакильский. — Остальное — сам. Знаешь, я все это время, пока находился там, в этой самой подложке, называй как хочешь, ловил себя на ощущении тревоги. У меня это чувство на подкорке. Уверяю тебя, если я буду знать, что в меня кто-то целится даже за километр, пригнусь. Так вот, когда я попал в этот самый Китеж-град, который где-то здесь сейчас под нами таится, я первое время постоянно ходил пригнувшись. Потом спрашивать стал тех, с кем поговорить можно. Ну там всегда ли тут так? Чем дышите, братья? Что бы такое принять от беспокойства?

— И что? — спросил Дорожкин.

— Не было такого раньше, — объяснил Шакильский. — Пока меня Ска, Грон да Вэй наружу вывели, многое с ними перетер. Не было такого раньше. Нет, среди тайного народа это место всегда гиблым считалось, оттого и заимка на нем имелась. Дом Лизки Улановой. Этому дому за сто лет, и до него стояли дома на том же месте. И всегда в доме была девчонка-огонек. Тайный народец звал ее Бережок… Берегиня. Говорили, что мир в этом месте тонок, вот она и сберегает его, чтобы он не прорвался.

— А если прорвался? — спросил Дорожкин.

— Если прорвался, так она же и дырочку заштопать должна, — медленно выговорил Шакильский. — Хоть ниточкой, хоть самой собой. Это к вопросу об участии Бога в нашем житии-бытии. И к вопросу о том, как хорошо твоя курточка заштопана. Видишь, как получается?

— Что же получается? — отодвинул чашку Дорожкин. — Выходит, что таким огоньком и была сначала Лиза, потом ее дочь, а когда дочь пропала, то им стала пришедшая в Кузьминск Женя? И я помог ее сдать? Купился да выволок из укрытия? Собственными руками?

— Ну, — потянулся Шакильский, — если тебя утешит, то тебя использовали втемную. Кстати, это самое и можно было б объяснить тем молодцам, что тебя пасли: мол, Содомский Женю Попову вычислил и взял, с меня взятки гладки. Хотя я бы ничего объяснять не стал, придушил бы пакость в тот самый миг, как услышал бы угрозу в адрес собственной матери. Радуйся, что Кашин того умельца пристрелил. Хотя какой уж он умелец, если пристрелить себя позволил…

— А я вот не придушил, — упавшим голосом пробормотал Дорожкин. — И девчонку сдал… втемную. Кто они, Саня? Кто они? Адольфыч, Содомский, Маргарита? Кто они все?

— Слуги, скорее всего, — ответил Шакильский. — Чьи — не знаю. Гнусь-то в этих краях началась еще в начале прошлого века. Как раз и Шепелева пробилась тогда в тот край. Я тебе сразу скажу, я мало что понимаю, но кое-что вижу. И кое-что слышу. Да запоминаю. Да вопросы правильные задаю. Конечно, тайный народец биться за тебя, за меня не будет. Неприспособлены они к тому, чтобы биться. Но кое-что они знают. Не все говорят, но знают. Эта твоя Женя Попова, если последним огоньком была именно она, могла рвать темные нити. Мертвяков освобождать, тех горожан, кто уже не вполне был человеком, отрывать от этих же нитей. Я, кстати, слышал кое-что. Когда мы ходили охотиться с Ромашкиным да с Маргаритой, они поминали этих зверей как неокороченных. Тут я и догадался. Может быть, огонек рвал, да не то? Выпускал мерзость на волю? Хотя что-то мне кажется, без Адольфыча тут не обошлось, все-таки старший Шепелев под ним ходит…

— А что ж тогда «то»? — спросил Дорожкин.

— Должен быть главный узелок, — заметил Шакильский. — Тот, где все эти ниточки сходятся. Если по уму, то должен он быть неприметным, в глаза не бросаться, но все отслеживать. Я не знаю, что там за паразит, которого ты видел где-то в грязи, и в промзону мне не удалось пробиться, значит, не очень-то и старался, но узелок надо найти. Хотя бы потому, что этими нитями уже и тут все заполнено. Они ж детей учат, понимаешь? Может, и не плохому, но за каким лешим за каждым из них ниточка тянется? А важных шишек, что на лечение приезжают, видел? Каждый из них за собой хобот волочит после лечения. Ты знаешь, чем его по такому хоботу накачивают?

— Нет, — выдохнул Дорожкин.

— И я не знаю, — вздохнул Шакильский. — Но не думаю, что чем-то хорошим. Ты, кстати, не рассчитывай, что те молодцы, что хвоста к тебе лепили в Кузьминске, тоже тот самый узелок искали. Нет, дорогой, они искали возможности и перспективы. А если узелок тот удалить, то не будет у них ни возможностей, ни перспектив.

— Ты чего-то другого хочешь? — спросил Дорожкин.

Помрачнел егерь. Помолчал немного, потом буркнул:

— Я, конечно, действую в рамках, но в этих рамках пытаюсь оставаться человеком. Трудно, но пока можно. Будет нельзя — придется ломать рамки. Но не рассчитывай, что таких, как я, много. Мало. Очень мало.

— Так что делать-то будем? — спросил Дорожкин. — Хотелось бы девчонку спасти.

— Влюбился? — спросил Шакильский.

— Независимо от, — отрезал Дорожкин.

— У тебя какие планы на вечер были? — грустно усмехнулся Шакильский.

— Приглашен был на день рождения дочки директрисы промзоны, — скривился Дорожкин.

— Придется пойти, — вздохнул Шакильский. — Напиваться не следует, а присмотреться к контингенту надо.

— Да кто ж меня туда пустит? — вытаращил глаза Дорожкин. — Да после всего… Да и как я туда попаду?

— Как мы туда попадем, — уточнил вопрос Шакильский. — По этому поводу одна идейка есть. Без тебя ее не удалось бы провернуть, да и с тобой будет непросто, но она есть. А что касается вечеринки… Пустят тебя, вот увидишь. Когда лев чувствует себя в силе, когда он сыт и доволен, он может себе позволить поиграть с поросенком. Да и любопытство еще никто не отменял.

— Спасибо за комплимент, — пробормотал Дорожкин.

— Я не со львом тебя сравнил, — на всякий случай предупредил Шакильский и добавил: — Но сначала давай еще раз все обдумаем. Представим, как все будет. Я, конечно, понимаю, что дурень думкою багатіє^[70], но наобум действовать не стоит.

— Знаешь, — немного помолчав, спросил Дорожкин, — а тебе не показалось, что там и в самом деле лучше?

— Лучше, — кивнул Шакильский. — Чисто, сытно, надежно, тепло. Тебе сало понравилось?

— Знатное сало, — согласился Дорожкин.

— Ты не представляешь, парень, как поросяткам живется у моей матушки в Харькове, — наклонился вперед Шакильский. — Лучше, чем нам с тобой в Кузьминске. Если есть поросячий рай, то он там. Ну что? Еще что говорить следует? Надо поспешить. Що нині утече, то завтра не зловиш^[71].

Улица в настоящем Кузьминском была всего одна. Она тянулась вдоль реки. Шакильский направил «пятерку», которую он заводил с Дорожкиным больше часа, по дороге на Макариху, но проехать смог только метров сто. Машина безнадежно застряла в снегу. Шакильский хлопнул дверью.

— Пошли?

— Куда? — не понял Дорожкин. — Там же ничего нет?

На том самом месте, где на подложке стоял дом Лизки Улановой, здесь тянулась занесенная снегом луговина.

— Неважно, — решительно заявил Шакильский и закинул за спину сверток с ружьями. — Тут все равно получится ближе. Я, конечно, могу ошибаться, но тот же Дир говорил, что он пробился бы в любом месте, будь у него хотя бы отнорочек какой-нибудь, но та паутина, которая окружает подложку, в этом направлении превращается просто в броню. Ты спросишь, как через нее проходил Адольфыч? Я тебе отвечу: его пропускали. Пошли.

— Подожди, — заковылял по снежной целине за Шакильским Дорожкин. — Но разве у нас есть отнорок?

— Есть, — кивнул Шакильский. — Твой колышек. Ты же говорил мне про него? Нитка у тебя на запястье? На запястье. Колышек в паутине, а ты здесь. Значит, между тобой и Кузьминском есть отнорок. Другой вопрос, удастся ли нам через него протиснуться. Дир в таких случаях, как он говорил, монетку оставлял. К монетке легче вернуться. Но это не здесь…

— Зачем ты вообще выбирался наверх, если теперь тебе приходится пробиваться обратно таким образом? — закричал Дорожкин.

— Я должен был увидеть, что тут происходит, — подчеркнул Шакильский. — И я увидел. И мне это не понравилось. Теперь мне нужно вернуться обратно. И я сделаю это. С тобой или без тебя. Послушай, откуда ты вообще взялся? Тебя ж разводили, как дурака, с самого первого дня. Использовали в качестве приманки. Ты хоть это понимаешь?

— Как влюбленного дурака, — прошептал Дорожкин.

— Там, — Шакильский положил сверток с ружьями, топнул ногой, — там к нашему миру присосался паразит. Огромный клещ. Он раскинул щупальца по всей земле. Если это гриб, мы все — его грибница. Подневольная грибница. Я сообразил про это еще до того, как ты разглядел в грязи ту мерзость. Когда я понял это, я думал, что мне удастся его взорвать, уничтожить, отравить. Я пытался добраться до него, но у меня ничего не вышло. В промзоне не он, разве только одно его щупальце. Жаль, что ты не можешь увидеть. Жаль.

— Я вижу, — прошептал Дорожкин.

Он наконец вытащил из сумки очки Дубицкаса и нацепил их на нос. Небо стало серым. И снег стал серым. И полоса леса, и дома, и все вокруг тоже стало серым. Только это не была серость стекла. Серое не вставало вокруг сплошной пеленой, оно сплеталось бесчисленными нитями, шлангами и хоботами.

— Что это? — спросил Дорожкин. — Вот это вот все вокруг, что это? Что это за сплетение?

— Это капельница наоборот, — мрачно сказал Шакильский. — Этот паразит впрыскивает в Кузьминск тепло, электричество, а взамен отсасывает что-то другое. Ну может быть, не с каждого, в Кузьминске много людей, которые не опутаны серым, они тоже нужны этому паразиту. Наверное, чтобы раздвигать границы отвоеванной у тайного народа земли, может быть, в качестве стратегического пищевого запаса. Но однажды серым будет опутано все. Не только там, но и здесь.

— Твои коллеги там, — Дорожкин топнул ногой точно так же, как это делал Шакильский, — они это понимают?

— Я не знаю, что они понимают, — хмуро заявил Шакильский. — Если мы из одного ведомства, это не значит, что мы занимаемся одним и тем же. Если машина едет, это значит, что в ней есть рабочие не только винтики, но и целые узлы. Но есть узлы, которые едут вместе с машиной, но работают уже сами на себя. Неужели ты думаешь, что неведомая страна — это неинтересная тема для некоторых сил? Они собираются это использовать. Они всегда что-то хотят использовать. Но в понимании, что есть польза, мы с ними расходимся.

Дорожкин снял очки. Вокруг снова лежал снег. Конец ноября. Север Московской области. Минус пятнадцать.

— У тебя получится, — заявил Шакильский. — Я следил за Адольфычем, он делает примерно то же самое. Думаешь, он специальные фары включал? Ничего подобного, фары прикрытие. Это был такой маленький вибростенд. Он как бы пробивал себе тоннель, при этом работал головой, силой воли.

— Он занимался этим много лет, — усомнился Дорожкин. — К тому же у него есть способности к этому. Возможно, он уникум.

— Я вообще не знаю, кто такой Адольфыч, — отрезал Шакильский. — Особенно если учесть, что в помощниках у него Содомский, про которого он сам говорит, что тому триста лет. Кощей, леший, демон, Вечный жид^[72], — не знаю. Да, он проводил даже фуры с товаром, кстати, не он один, тот же Павлик был на это способен, да и Шепелева, как я слышал, своими силами до подложки добралась. Но мы с тобой нисколько не хуже его, поверь мне. К тому же на твоем запястье имеется ключик. Весь секрет — не колышек твой на себя тянуть, а самому за ним тянуться. Понимаешь?

— Понимаю, только сказать не могу, совсем как человек, — пробурчал Дорожкин, поправляя на плече ремень сумки. — А ты что собираешься делать?

— Я? — удивился Шакильский и поднял, закинул на плечо мешок с ружьями. — Я буду держаться за твою руку обеими руками, и, поверь мне, оторваться тебе от меня не удастся.

— Ладно! — вздохнул Дорожкин. — Подожди, я позвоню маме.

— Эй? — раздался через пару минут с дороги крик. — Помочь? Вы чего там делаете?

Дорожкин оглянулся. Возле машины Шакильского остановился уже знакомый мужик на внедорожнике.

— Бурим! — закричал в ответ Шакильский. — Нефть нашли! Машину забирай! Дарим! Ну? — Шакильский повернулся к Дорожкину. — Все? Пригласишь к себе в деревню? Девчонки красивые есть?

— Есть, — откликнулся Дорожкин, — если не подурнели. Но я уже нашел свою девчонку и уже, кажется, прохлопал… Ну ты будешь хвататься за руку или нет? Ничего, что он смотрит? Если у нас все получится, мужик станет героем, очевидцем сверхъестественного события.

— Никем он не станет, — ухватил за левую руку Дорожкина Шакильский. — Ему никто не поверит.

Через минуту, когда двое чудаковатых незнакомцев с корочками, которые бросили раздолбанную «пятерку» на краю снежной целины, взялись за руки, затеяли что-то вроде хоровода, потом подернулись серой дымкой и исчезли, хозяин внедорожника едва не подавился прилипшей к десне жевательной резинкой. Откашлявшись, он с минуту еще хлопал глазами, потом побежал по двум цепочкам следов, у окончания которых не обнаружил ни пропавших мужиков, ни какой-нибудь ямы или укрытия. Потоптавшись на месте, он развернулся, дошел до внедорожника, вытащил буксир, зацепил «пятерку» и, выдернув ее из сугроба, в сердцах ударил кулаками по рулю:

— … … …., …., …., … … … …, …. … …, так ведь не поверит никто!

Глава 13 Узелок

На площади у «Дома быта» взрывались петарды, взлетали фейерверки. Над городом опускался сумрак. Дорожкин посмотрел на экран мобильника и отправился к Мещерскому — появляться дома отсоветовал Шакильский. Сам егерь, едва оказался на твердой земле, немедленно обратился в опытного спецназовца, только что лицо не стал раскрашивать серыми и зелеными полосами, забросил на спину мешок с оружием и на полусогнутых пошел, побежал к собственному дому или еще неизвестно куда. Дорожкину он, по крайней мере, сказал, что в беде его не оставит, но без Дира ему никак не обойтись. С местом перехода они не рассчитали. Им еще повезло, что с высоты почти в полтора метра они упали, к примеру, не на кресты кладбища, а на зеленый ковер релакс-зала хозяйства Быкодорова, в котором к тому же не было посетителей. Дорожкин, смахивая с лица клочья паутины, рассказал Шакильскому о тайном ходе веломастера. Шакильский в историю про оставленную монетку не поверил, посетовал, что Дорожкину еще тренироваться и тренироваться ходить по грязи, но вывел спутника из теплиц легко, да так, что им не пришлось столкнуться ни с колхозниками, ни с колхозничками. А там уж Дорожкин вдохнул воздух Кузьминска, пригляделся к салюту над площадью и побрел по проезду Конармии на север. Странно, но именно теперь, когда он вновь оказался в этом городе, когда перед ним вставала необходимость отправляться на встречу с людьми или не людьми, но, безусловно, опасными существами, он мог думать только об одном — о ней.

Что с ней? Почему он не оказался там, где оказалась она, когда карлик размахивал своим саваном? Или все дело в том, что он прихватил зубами угол ткани? Или дело в его осиновом оружии, прикрепленном к запястью? Или он просто-напросто испугался и вынырнул на заснеженном Кузьминском шоссе, как выныривает тонущий человек, если ему удается избавиться от тяжелой, тянущей его в глубину одежды? И почему в ее глазах не было обиды? И о каком узелке она успела обмолвиться? Что значит, «развязать»? О том самом, о котором говорил и Шакильский?

Мещерский долго не открывал, но когда открыл дверь, то вытаращил на Дорожкина глаза так, словно увидел мертвеца. Хотя мертвец вряд ли бы его так уж удивил.

— Я сильно переменился? — спросил Дорожкин.

— Нет, но… — пробормотал Мещерский, поправляя теплый халат. — У тебя что-то с глазами. Ты плачешь?

— Да вроде нет, — коснулся ладонями глаз Дорожкин, — но причины для огорчений имеются. Никак не удается сделать свою работу. Ты приютишь меня на полчаса?

— Графинчик! Кто там? — послышался из спальни голос Машки.

— Тридцать минут, — повторил Дорожкин. — Мне нужно принять душ, отдышаться, потом я уйду. Выручишь… Графинчик?

— Ладно, — с гримасой кивнул Мещерский. — На твой размер у меня нижнего белья нет, но там на кухне стоит сушилка. Десять минут, и все. Стирать еще не разучился? Полотенце в шкафу. Еда в холодильнике.

— Спасибо, я приглашен на день рождения, — кивнул Дорожкин, разулся, открыл сумку и бросил на пол ботинки для степа, которые звякнули набойками.

— Все клоунствуешь? — хмыкнул Мещерский.

— Не, — покачал головой Дорожкин. — Занимаюсь шутовством.

Сушилка и в самом деле работала прекрасно. И душ в логове Мещерского немногим уступал душевой кабинке в квартире Дорожкина. «Ага, как же, в моей квартире», — подумал Дорожкин, но огорчения от осознания своей практической бесквартирности не испытал. Минуты, выпрошенные им у Мещерского, истекали стремительно. Засвистел чайник. Дорожкин бросил в чашку ложку растворимого кофе, плеснул кипятка, зашел в ванную комнату, натянул высохшее белье, брюки, рубашку. Вернулся в кухню. Машка сидела у дальнего угла стола, подперев подбородок кулачком. На ней была надета одна из безразмерных рубах Мещерского.

— В такую рубашку можно поместить троих, как я, — проговорила она, не отнимая от подбородка кулака.

— Прости, что потревожил, — заметил Дорожкин, глотнул кофе, вытряс на стол содержимое сумки.

— Куда ты на ночь глядя? — спросила Машка.

— Ванная свободна? — показался в дверях кухни Мещерский. — Тогда я займу!

Дорожкин дождался, когда Мещерский закроет дверь и в душе зашумит вода.

— Приглашен на день рождения.

— Это к дочке директрисы промзоны? — подняла брови Машка. — Ну не теряйся там. Она — выгодная партия!

— Не потеряюсь, — кивнул Дорожкин и проверил пистолет.

— Все так серьезно? — Она усмехнулась.

— Как тебе сказать… — Он открыл папку. На странице не осталось ни одного имени. Посмотрел обложку. Выведенное рукой Кашина его имя оставалось на прежнем месте. — Как тебе сказать… — Дорожкин повторил фразу, открыл духовку, вытащил противень, поставил его на плиту и начал рвать на части папку, ее единственную страницу, обложку. — Мне кажется, что серьезнее не бывает. Но жизнь покажет. Увидим.

— Ты изменился. — Она говорила равнодушно, и от этого Дорожкину казалось, что она говорит то, что думает. — Словно повзрослел. И у тебя глаза блестят. Не плачешь, а они блестят. Странно.

— Если бы ты знала, — Дорожкин чиркнул спичкой, которую отыскал в коробке на вытяжке над плитой, и поджег папку, — как мне хочется не быть странным. И чтобы дома у меня ничего не было странного. Чтобы все было привычным. Как всегда.

— Ты имеешь в виду маленькую зарплату, съемную квартиру, стерву жену вроде меня? — Она зевнула.

— Ну возможны варианты. — Он сунул пистолет в кобуру, проверил запасную обойму, высыпал оставшиеся патроны в карманы куртки, проверил бумажник, убрал в него записку Жени, ее фото с мамой, одну из фотографий Козловой, распечатанный портрет Улановой, подумал и убрал пакетик с набором волосков в карман рубашки, туда, где лежали очки и сложенный квадратиком рапорт Перова. В другом кармане рубашки лежал пакетик от опьянения.

— Кстати, жена-стерва — это… это бодрит, — подмигнул он Машке.

— Подтверждаю, — появился из ванной комнаты с мокрой головой Мещерский. — Стерва в переводе на русский литературный — нормальная самодостаточная женщина.

— Самодостаточных женщин не бывает, — заметила Машка.

— Мужчин тоже, — согласился Мещерский. — Исключая патологии. Ты все?

— Вот. — Дорожкин бросил сумку к стене. — Оставлю у тебя. Если не вернусь…

— Не вернешься? — не понял Мещерский.

— Если задержусь, — поправился Дорожкин. — Если задержусь, пользуйся, как своей. Маш, вот пакет с фотографиями Алены Козловой, передай ее матери.

— Уже не найдется? — сузила она взгляд.

— Не знаю. — Дорожкин на мгновение закрыл глаза. — Но я все еще в деле.

Дорожкин подошел к зданию гостиницы с опозданием на полчаса. Вопрос о том, в каком номере пятого этажа проходит празднество, рассеялся сам собой — яркий огонь сиял сразу во всех окнах. На входе стоял один из околоточных, который, зевая, проверил приглашение, забрал его и распахнул перед Дорожкиным двери. Второй околоточный стоял у лестницы. Он лениво козырнул Дорожкину и предложил оставить оружие.

— Там все без оружия? — спросил Дорожкин, снимая пальто.

— Насчет вас было специальное указание, — околоточный наморщил лоб, — если выкарабкается, то с оружием не пускать. Выкарабкались?

— В процессе, — проговорил Дорожкин.

— Что есть? — вытянулся в струнку перед появившимся из лифта Фим Фимычем околоточный.

— Вот. — Дорожкин с сожалением расстегнул пояс, снял с него кобуру с пистолетом. — И патроны в карманах куртки.

— Ай-ай, — покачал головой карлик, подпрыгнул и словно из воздуха вытащил зеленую палку. Снял с запястья Дорожкина петлю, сдунул с осиновой коры паутину и протянул палку околоточному. — Что же вы, Евгений Константинович, с оружием хотели на праздник пробраться? Мало того что саван отворотный разодрали, так еще и кол наточили? Против кого?

— На всякий случай, — ответил Дорожкин. — Мало ли.

— Пожалуете в лифт? — Карлик был сама любезность.

— Нет уж, — не согласился Дорожкин. — Я пешком. Ноги нужно размять.

— Смотрите там! — Фим Фимыч расхохотался. — Не вздумайте выломать прут из перилл. Не делайте глупостей!

Весь пятый этаж гостиницы представлял собой огромный зал. Справа и слева тянулись колонны, которые превращали края зала в длинные и уютные коридоры с диванчиками, креслами, шторами и мягкими светильниками, а центр сиял дорогим паркетом, роскошными люстрами и длинным, богато накрытым столом, который в общем пространстве если и не терялся, то уж точно казался скромнее и меньше самого себя раза в два или три. Вероятно, за стол еще не садились, гости прохаживались по залу, переговаривались друг с другом, но с лестницы, которая вывела Дорожкина в зал на противоположном его конце, он даже не мог разглядеть лиц. Из невидимых динамиков лилась музыка, насколько Дорожкин был сведущ в классической музыке, звучал Двадцать первый концерт для фортепиано Моцарта. Далекие фигуры двигались плавно и неторопливо. Женщины были одеты в длинные платья, мужчины в костюмы, но, слава богу, не в смокинги. Впрочем, какая разница?

— Евгений Константинович, — выбрался из лифта Фим Фимыч, — будьте как дома. Проходите. Или Моцарт не располагает? Что бы вы хотели услышать?

— Реквием бы вполне устроил, — отозвался Дорожкин. — Того же автора. Для всех присутствующих.

— Ну это вы в горячке так строги, — хмыкнул карлик и резво потопал вперед. — Да не стойте вы. Праздник сегодня, понимаете? Лерочке двадцать пять. Какой еще, в сущности, ребенок.

Музыка продолжала звучать, и Дорожкин тоже двинулся вперед. Он пытался ступать мягко, но набойки на ботинках звучали помимо его воли, и чем ближе он подходил к столу, тем все большее количество гостей обращали на него внимание. У стола к Дорожкину подошел Ромашкин.

— Привет, сумасшедший! — Он смотрел на Дорожкина с прищуром, в котором развязность смешивалась с удивлением. — Твое место с этого торца стола.

— Меня ждали? — удивился Дорожкин.

— Ты приглашен, значит, ждали, — не понял вопроса Ромашкин.

— Почетное место? — усмехнулся Дорожкин.

— Куда уж почетнее! — хмыкнул Ромашкин. — Просто это самое дальнее место от Лерочки. Адольфыч предупредил, чтобы возможные эксцессы происходили подальше от именинницы. У нее тонкая душевная организация.

— Можно было бы накрыть мне вообще в другом углу зала, — предложил Дорожкин. — Или надеть на меня противогаз. Кстати, почему все такие печальные? Разве сегодня не праздник?

Он осмотрелся. В зале было больше сотни персон, но знакомыми Дорожкин мог назвать не более двух десятков из них. Попыхивали сигаретами у дальнего конца стола Содомский, Быкодоров и Кашин. В стороне от них о чем-то беседовал с важными незнакомцами в дорогих костюмах Адольфыч. Щебетали в кругу ровесниц директриса детского садика Яковлева и помощница Быкодорова читалка Творогова. Там же ухмылялась приемщица «Дома быта» Лариса. Что-то втолковывала у одной из колонн обескураженному Павлику изящная Милочка. У другой колонны уже тасовал карточную колоду под зорким взглядом Фим Фимыча Никодимыч. Со строгой, прямой спиной сидела посередине одной из сторон стола Марфа Шепелева. Рядом с ней полулежал на стуле мертвецки пьяный Неретин. Немного ближе прочих к Дорожкину переминались с ноги на ногу Угур Кара, Тюрин, Урнов из гробовой мастерской и крутящий во все стороны головой рыжебородый книжник Гена. У колонны за их спинами замерла Нина Козлова.

— Демократия, — важно объяснил Ромашкин. — Представители общепитовской, ремесленной, предпринимательской, торговой и педагогической интеллигенции. Весь спектр.

Представители различных направлений интеллигенции покосились на Дорожкина с опаской и с напряжением принялись изучать лица друг друга, только турок позволил себе помахать Дорожкину ладонью. Козлова не изменила позу. Подпирала спиной колонну, опустив руки и соединив ладони, теребила подол темно-синего платья и смотрела сквозь Дорожкина.

— Собственно, все. — Ромашкин почесал затылок. — Еще будет семейство Перовых, оно уже на подходе. Маргарита где-то здесь. Прочие приглашенные — работники городской администрации и важные гости города. Ты уж это, Дорожкин, не хулигань тут. Держи себя в рамках. И получай удовольствие. Договорились?

— По мере сил, — процедил Дорожкин и, кивнув Угуру, прошел к столу и сел на свое место.

Он продолжал оставаться в центре внимания. Никто не смотрел на него впрямую, но словно случайно взгляды то одного, то другого гостя фиксировались на Дорожкине. Только Марфа Шепелева демонстративно повернулась к неожиданному гостю, да ударенный ее локтем Неретин приоткрыл глаза и вяло помахал Дорожкину рукой. И тут Моцарт оборвался, и грянула «Bohemian Rhapsody»^[73].

Дорожкин вздрогнул не от музыки. Он вздрогнул через несколько секунд, когда раздались аплодисменты. И под эти аплодисменты из-за расположенных за дальним торцом стола портьер вышла одетая в короткое черное платье элегантная Валерия, а вслед за ней вывезла инвалидное кресло роскошная Екатерина Ивановна Перова. В кресле сидел рыхлый мужчина неопределенного возраста с крупным или как будто опухшим лицом. На лице его застыла улыбка, готовая превратиться в гримасу минимальным усилием лицевых мышц. Руки мужчины лежали на подлокотниках, и их пальцы что-то выстукивали на коже кресла, но делали это без малейшей связи и с ритмами фонограммы, и с выражением лица. Дорожкин, который только что с трудом подавил охватившую все его члены дрожь, задрожал снова. Но не от этих пальцев, и не от гримасы-ухмылки, и не от совершенно сумасшедшего взгляда Екатерины Ивановны Перовой, которая в тяжелом парчовом платье казалась королевой или жрицей, вывезшей в жертвенный зал живые мощи божества, а от вида самого тела Перова. И руки, и туловище, и ноги (а они, в свою очередь, тоже отбивали какой-то ритм), и голова — все это поддерживалось каркасом-клеткой. Она явственно выделялась под костюмом, придавая телу Перова прямоугольную форму, и придерживала пластиковый раструб, в котором покоилась та самая улыбающаяся голова.

«Человек-тетрис», — с ужасом вспомнил Дорожкин.

— Семейство Перовых! — гордо объявил Ромашкин и протянул микрофон Адольфычу. Приглашенные встали между колонн. Шепелева поднялась с места. Сидеть остался только Дорожкин, и не поднялся пьяный Неретин.

Адольфыч поднял руку, и «Bohemian Rhapsody» прекратилась.

— Несколько минут…

Адольфыч оглядел гостей, скользнул взглядом по сидящему за столом Дорожкину, отчего тот почувствовал разбегающиеся по спине мурашки, и тепло улыбнулся.

— Друзья. Мы собираемся здесь каждый год. Но не все из нас знакомы с первым директором нашего института, директором промзоны и первым же мэром нашего города (пусть когда-то это и называлось по-другому) — с Перовым Сергеем Ильичом.

Грянули аплодисменты, рот Перова медленно приоткрылся и снова захлопнулся, после чего Екатерина Ивановна громко объявила:

— Сергей Ильич благодарен присутствующим.

— Кстати, — Адольфыч продолжал улыбаться, — в старых должностях есть своя прелесть. Мы уж тут посоветовались и, несмотря на то что у нас имеется и мэр, и мэрия, и вообще полный набор атрибутов современности, решили последнюю должность Сергея Ильича закрепить за ним навечно. Вы наш председатель, Сергей Ильич, и останетесь им!

— Сергей Ильич очень благодарен присутствующим, — повторно объявила сквозь шквал аплодисментов Екатерина Ивановна.

— А мы благодарны хранительнице замечательной семьи, — подхватил Адольфыч. — Кто не знает, а я уверен, что таких, как Екатерина Ивановна Перова, больше нет, только подумайте — умница, красавица…

— Спортсменка и комсомолка, — засмеялась Екатерина Ивановна. Взгляд ее при этомостался совершенно безумным.

— Именно так! — восхитился Адольфыч. — Ну и, кроме всего прочего, самый главный начальник промышленной зоны Кузьминска. Госпожа директор!

Адольфыч поклонился чете Перовых и, вскинув вверх руку, прервал аплодисменты. Вновь зазвучал Моцарт.

— Но я был бы бесчувственным чурбаном, если бы забыл о том, почему мы здесь собрались.

Валерия скривила губки.

— Вальдемар Адольфович, вы и так бесчувственный чурбан, давайте же выпьем наконец, и все пойдет своим чередом!

— Секундочку! — остановил новую порцию аплодисментов Адольфыч. — Одну секундочку! Лерочка! Я понимаю, что вы молоды, прекрасны, я бы даже сказал, непозволительно прекрасны, но, кроме всего прочего, вы находитесь в таком замечательном возрасте, о котором можно говорить без боязни вас обидеть.

— Меня обидеть сложно, — погрозила Адольфычу пальцем Лера. — И в этом возрасте, и в любом другом. Но двадцать пять лет… Давайте остановимся. Вот на этом возрасте, двадцать пять лет.

— За это надо выпить! — с деланым недоумением оглянулся Адольфыч, и народ тут же оживился и, следуя примеру мэра, принялся топтаться вокруг стола, двигая стулья, усаживаясь и позвякивая приборами. Тут же загремели, захлопали пробки из бутылок с шампанским, заискрился напиток, гости загудели, зашумели, и рядом с Дорожкиным оказался с одной стороны Павлик, а с другой… Алена Козлова. Ее мать села за нею, не сводя с дочери глаз.

— Все в порядке. — Голос у девушки был густой, бархатный. Никак она не напоминала тот образ, который сложился в голове у Дорожкина. — Мама, я всегда тебе говорила, нечего забивать голову всякими глупостями.

— Так тебя ж искали, старались, — чуть слышно прошептала Козлова.

— Ничего, — она раздраженно улыбнулась, — все, кому нужно, нашлись.

— Вот. — Дорожкин потянулся к карману, заметил напрягшиеся руки Павлика, осторожно достал бумажник, извлек из него фотографию Алены. — Возьмите. Остальные фотографии передаст Маша Мещерская.

— Забирай, найдешь на стенке еще место. — Алена небрежно передвинула фотографию матери и подмигнула Дорожкину. — Не обижайся. Работа. В прошлый раз охоту испортил мне ты, это ж я отыскала золотой волос да пустила Шепелева по следу, так что долг платежом красен.

— Конечно-конечно, — кивнул Дорожкин. Вопрос, чье имя было в папке Шепелева вторым, больше его не волновал.

По полу зашуршали хромированные тележки. Дорожкин оглянулся. И официантами здесь тоже работали уже знакомые ему Наташа из «Норд-веста», Нонна и Гарик из «Зюйд-оста». Мимо проскользнула Галя с почты, подмигнула Дорожкину и послала ему воздушный поцелуй.

— Какие планы в отношении меня? — спросил Дорожкин Павлика. — Хотя бы на этот вечер? Мне пребывать здесь до упора? Или раньше можно уйти? Надо бы Фим Фимыча спросить насчет вещей. Алена, вы уже въехали в мою бывшую квартиру?

— Ты бы не дергался, — прищурила взгляд Алена. — И до тебя очередь дойдет. Не трепыхайся.

Дорожкин снова посмотрел на Павлика. Тот угрюмо глядел в собственную тарелку.

— А поговорить с Адольфычем получится? Может быть, найдет мне какую-нибудь работу? На кладбище я уже был. И мне там не понравилось.

— Друзья! — За дальним концом стола, где кроме семейства Перовых расположился и Адольфыч и расселись важные гости, поднялся Кашин. — Позвольте мне сказать пару слов, потому что скоро я сказать уже не смогу ничего, а буду тут лежать на стуле, как тот же Георгий Георгиевич, без всякой пользы…

Кашин начал бубнить что-то о родителях Леры, а Дорожкин огляделся по сторонам. Тюрин, книготорговец, Урнов и турок расположились недалеко от него, через пять мест по левую сторону стола. Напротив них теснились рядком персоны из администрации Адольфыча. Сразу за Павликом сидела Лариса из «Дома быта». К ней подсела и Галина. Маргариты видно не было.

Дорожкин посмотрел на Алену:

— Контроль был всеобъемлющим?

— Я бы сказала «направленным». — Она сбросила себе на тарелку чего-то изящно-розового с прожилками. — Дорожкин, ешь семгу. Ублажи хотя бы свои вкусовые рецепторы.

— Куда дели Женю? — спросил Дорожкин и прикрыл глаза ладонью — он с трудом сдерживал наполняющий их жар.

Павлик звякнул его тарелкой, убирая подальше нож и вилку.

— Туда, где ты ее не достанешь, — хмыкнула Алена. И тут же зло повернулась к матери: — Оставь меня в покое!

Мать замерла с окаменевшим лицом. Дорожкин полез в карман. Павлик снова напрягся.

— Глаза болят, — пожаловался Дорожкин. — Свет яркий. Нервы на пределе. Да и рожи ваши видеть не хочу.

— Чего ж тогда приперся? — засмеялась Алена. — Судьба дала тебе шанс, ловушка захлопнулась, но ты нашел дырочку, ускользнул. Зачем ты здесь? Неужели думал, что по тебе соскучились?

— Разве я мог не прийти? — спросил Дорожкин, протирая очки салфеткой. — Моя девушка в беде. Да еще и по моей вине.

— Твоя девушка? — удивилась Алена. — Она была твоей девушкой? Дорожкин! Да если бы она была твоей девушкой, ее бы загнали в паутину в тот же день, когда вычислили тебя!

— Не болтай, — прошелестел над ухом знакомый голос.

Дорожкин оглянулся. За спиной никого не было. Суетились с тележками официанты, в дальнем конце зала мелькнула фигура отца Василия. Так вот кто занимался фонограммой. Значит, все-таки клоуном… Дорожкин надел очки. Прищурился. Зал наполнила путаница серых ниток, шлангов и щупалец. Но среди них было множество и черных. Настолько черных, что некоторые фигуры гостей не проглядывали сквозь них, а некоторые почти сияли на их фоне. Дорожкин посмотрел поверх очков. Празднество только разгоралось.

— …так выпьем за все то, что я сейчас тут сказал! — закончил речь Кашин, и гости тут же зазвенели бокалами.

— Не пьешь? — прищурилась Алена. Черный хобот вставал над ее головой и нырял в серое сплетение под потолком зала.

— Хочу ощущать действительность в полноте, — отрезал Дорожкин.

На противоположном конце стола снова поднялся Адольфыч и продолжил славословить Валерию Перову. Снова загремели бокалы. В ушах продолжал пульсировать Двадцать первый концерт Моцарта. Дорожкин поморщился. Тому, что он видел перед собой, больше подошел бы какой-нибудь блатной шансон. Хотя именно эта музыка подчеркивала ужас, царивший вокруг. Как подчеркивал бы изящный накрахмаленный батистовый воротничок выползающую из него жилистую неопрятную шею какого-нибудь чудовища.

— Мы очень рады видеть здесь всех присутствующих. — Адольфыч поднял над головой бокал, постучав по нему вилкой. — Но должен вам сообщить, что не все гости успели к праздничному столу. Рад представить тем, кто незнаком с ним близко, одного из старожилов нашего города, неустанного охранителя его границ, моего помощника — Шепелева Владимира старшего!

Дорожкин обернулся назад. К столу медленной, какой-то скользящей, почти танцующей походкой двигался высокий и широкоплечий человек, которого и в самом деле можно было назвать красавцем, если бы не что-то звериное во всем его облике. Он неслышно отталкивался от пола и, переступая, ставил ногу на носок. И тело его переливалось при каждом шаге. И глаза его окидывали весь зал сразу, не упуская никого, пока не остановились на Дорожкине. И без того поджатые губы сомкнулись в твердую линию, взгляд сузился и больше не отрывался от бывшего инспектора, даже когда Шепелев прошел мимо и уже шел к месту, оставленному ему напротив Марфы. Та сидела, выпрямившись и уставившись перед собой неподвижным тяжелым взглядом.

— Ну и, конечно, блистательная Маргарита, хотя прости, дорогая, на нынешнем празднике королева не ты, — расплылся в улыбке Адольфыч.

Маргарита была одета скромно, но, что отметил Дорожкин, удобно. На ней были ботинки на низких каблуках, свободные, не в размер штанишки со множеством карманов и столь же свободный, но застегнутый под перехваченное темным платком горло блузон. На поясе виднелась привычная кобура.

— Дорожкин, опять начинаешь оглядывать женщину с ног? — фыркнула она, проходя мимо, и села рядом с Шепелевым, и Дорожкин понял, что его начальница, или бывшая начальница, смотрит за мужем Марфы. Да, неожиданно подумал Дорожкин, судя по фотографии, Вера Уланова и в самом деле была похожа на отца, но то, что было в ней и чего не было в Шепелеве-старшем, какая-то грустинка, оттенок печали или, наоборот, легкая улыбка в изгибе губ, удивительным образом делали ее лицо противоположностью лицу Шепелева.

— Так выпьем… — снова начал славословить именинницу, которая покатывалась со смеху, похлопывая по щеке раскрасневшегося Быкодорова, Адольфыч.

Дорожкин посмотрел на Нину Козлову. Она сидела возле обретенной дочери, опустив и руки, и плечи, согнувшись и полузакрыв глаза так, словно ее дочь так и не нашлась. Алена деловито расправлялась с салатом, с бужениной, подмигивала Павлику, с презрением и, может быть, некоторым недоумением косилась на Дорожкина.

— Все будет хорошо, Нина Сергеевна, — постарался успокоить ее Дорожкин. — Может быть, нелегко, но хорошо.

— А теперь! — Голос Адольфыча почти гремел над залом. — Теперь мы сделаем небольшой перерыв, чтобы дать возможность пообщаться, а через десять минут начнем первую партию развлечений во славу именинницы, а там уж будет горячее, и холодное, и опять горячее, и лучшие вина, и возможность каждому лично от себя что-то сказать имениннице.

Моцарт оборвался, и над залом зазвучал голос маленькой, неказистой, прекрасной женщины с грустными глазами и острыми локотками.

«Точно, отец Василий», — улыбнулся Дорожкин.

— Отказываешься от еды? — хмыкнула Алена.

— Перед боем не едят, — объяснил Дорожкин. — Вдруг рана в живот?

— Хык! — засмеялся, едва не подавился, закашлялся Павлик.

Дорожкин поднялся, оглянулся на Павлика, которого выстукивала по спине Лариса, и понял, что тот будет следовать за ним неотступно. Он и Алена. Последняя демонстративно положила руку на кобуру на поясе. Дорожкин осмотрелся. Народ разом поднялся из-за стола и, пока официанты суетились у стола, обновляя приборы, собирая грязную посуду в выкаченную тележку, разбрели по залу. Вокруг Дорожкина образовался круг шагов в пять, в который никто не рисковал войти. Даже тот же Павлик и Алена держались снаружи этого круга. Дорожкин поправил очки и медленно пошел вдоль стола. Между ним и старшим Шепелевым стояла Маргарита. Она смотрела на Дорожкина пристально и чуть заметно покачивала головой.

— Теперь она твоя подопечная? — спросил Дорожкин Маргариту об Алене.

— Она не нуждается в шефстве, — ответила Маргарита, — и она уже давно в должности инспектора. Да, мать ее об этом не знала. Или не хотела знать. Алена в своем роде уникум, выследила девчонку, разложила ловушки, да не в городе, а в паутине, и послала за ней Шепелева-младшего, который не был инспектором. Он чистильщик. Такой же чистильщик, как и его отец. А та женщина, из прачечной, Ольга… Она кое-что знала, была близка с Шепелевым, могла разболтать, сорвать операцию, пришлось накинуть на нее наговор. Но с Ольгой был особый случай, она и в самом деле оказалась слишком болтлива и самоуверенна. К тому же, вероятно, почувствовала, что ты как-то связан с гибелью Шепелева. Если бы ты не выстрелил, она бы просто убежала. Ну случайно убила бы одну или двух горожанок, с кем не бывает. И Дубровская осталась бы жива, если бы не твое старание. Я бы окоротила ее, и все. Но ты не бери в голову. Издержки.

— И я отношусь к издержкам? — спросил Дорожкин.

— Зачем ты вернулся? — спросила Маргарита, в то время как ее глаза спрашивали о чем-то другом.

— Мне нужна Женя Попова, — твердо сказал Дорожкин.

— Зачем она тебе? — наморщила лоб Маргарита. — Она тут натворила дел. Раскоротила Мигалкина, Колыванову, ту же Дубровскую, Нечаева. Может быть, не умышленно, но сделала это. Да, мой дорогой, на поляне на вас нападали не двое зверей, а один. Нечаев. Шепелев как раз охотился на Нечаева. Он и вправду чистильщик.

— И забавник, — кивнул Дорожкин. — Весело он тогда подкинул труп Колывановой. Кто ему помогал? Никодимыч? Или сама Марфа Зосимовна?

— Какая разница? — едва заметно поморщилась Маргарита. — Каждый веселится в меру своих возможностей. Женю ты не вернешь. Нет, попытаться можешь, кое-что у тебя получалось на удивление неплохо, кое-что вовсе не получалось. По всему выходило, что ты должен был отыскать Попову еще через комнату Алены, а ты побрел черт знает куда.

— Отчего вы не нашли ее раньше? — прошептал Дорожкин. — Она была на почте, она была на похоронах…

— Она особенная, — понизила голос Маргарита. — Чувствует… чувствовала опасность. Заблаговременно. И ее видят только неокороченные.

— А ты? — спросил Дорожкин, поправляя очки. — Почему над тобой нет этих черных шлангов? Ты не окороченная?

— Вот и наш молодой друг, — подошел к Маргарите сзади Адольфыч. — Опять занимаемся тыканьем пера в лист бумаги? Где твой блокнотик, логист? Надеешься-таки расставить точки над «и»? Не получится. Буковки забыл написать.

— Изгаляетесь, — понял Дорожкин. — Как все, что вы мне говорили раньше, стыкуется с тем, как вы поступили со мной?

— С тобой мы пока что никак не поступили, молодой человек, — стер с лица улыбку Адольфыч и отстранил Маргариту за спину. — Но поступим. Ты враг. Ты подобен ребенку, который, получив в руки дорогую безупречную игрушку, ломает ее на части. Сейчас ты думаешь, что с тобой поступили бесчестно, что тебя обманули, использовали? А что сделал ты? Ты попал в город, где все хорошо, в котором у каждого есть все для счастливой жизни, в котором идеальный порядок, нет преступности, нет бездомных, нет нищих, нет больных, и что ты сделал? Полез разбираться во внутренностях? Связался с врагами? Полез туда, куда ходить нельзя? Внутренности, дорогой мой, отвратительны у каждого. У самого милого и обаятельного человека полон живот скользких и вонючих кишок.

— Но не у всех милых и обаятельных людей в животе живет огромный паразит, который высасывает из него соки, а взамен накачивает его радостью, — твердо сказал Дорожкин.

— Да? — удивился Адольфыч, шагнул вперед, наклонился, стиснул стальными пальцами плечо Дорожкина и прошептал: — У всех, мой дорогой, у всех! Поверь мне. Я живу на этом свете столько лет, сколько ты даже не можешь себе представить. И так, или почти так, было и будет всегда.

Музыка прервалась. Адольфыч похлопал Дорожкина по плечу и в почти полной тишине проговорил:

— Та девочка хотела, чтобы этого города не было. Поэтому нет этой девочки. Что касается тебя, Евгений Константинович, ты и сам выкарабкался каким-то невероятным образом. И если бы не этот любопытный факт, ты не был бы в этом зале и не сидел бы за этим столом. И не смотрел бы сейчас на меня через эти стеклышки. Ах, Антонас Иозасович, сбежал все-таки…

Адольфыч снял с носа Дорожкина очки, бросил их на пол и растоптал каблуком.

— Вальдемар Адольфович! — раздался обиженный голос Леры. — Вы опять про меня забыли. Давайте же начинать играть! В прошлый раз Марфа превратила Ромашкина в зайчика! Может быть, она превратит в кого-нибудь и этого Дорожкина?..

— Марфа, — обернулся к Шепелевой Адольфыч, — следующий фант ваш. И этот фант Дорожкин. Сделайте с ним что-нибудь! Вы так славно закрутили не так давно Никодимыча, пользы, правда, это не принесло, но не повторить ли нечто подобное с Евгением Константиновичем?

Шепелева сидела прямо, как статуя, только веки ее подрагивали да глаза смотрели на Шепелева напротив, который был столь же неподвижен, как и она.

— Марфа Зосимовна! — повторил Адольфыч. — Сделайте милость!

— Нет, — медленно качнула головой Шепелева и перевела взгляд на Дорожкина. — Закручивала уже. По полной программе. Все потроха провернула, крепкий орешек оказался твой инспектор, Адольфыч. Упрямый. Такого не раскрутишь. Жаль только, кручины у него нет. А что есть, не про мою честь. Пусть сам раскручивается.

— Просим! — захлопала в ладоши Лера.

Дорожкин оглянулся. Лера продолжала хлопать в ладоши. И за ней начали хлопать все. Даже Шепелев поднял руки и, продолжая смотреть на Марфу, которая казалась вдвое его старше, начал медленно аплодировать. Дорожкин дождался тишины, поднялся и, чувствуя, как вновь начинают гореть глаза, повернулся к Маргарите:

— Платок, пожалуйста.

Она шагнула вперед, стянула с шеи тонкий платок, сама завязала глаза Дорожкину. Он дождался, когда она отойдет, сказал в повисшей тишине:

— Кто ж так хлопает?

И начал танцевать.

Когда-то он потратил на это долгие часы. Таился от всех в деревне. Да и в институте частенько выстукивал в пустых аудиториях, но не на виду. Да и было чего стесняться. Все, что имелось у него для обучения, так это потрепанное руководство, распечатанное в те времена, когда еще не было сканеров и копиров, и видеокассета из тех же времен, на которой попадался и Фред Астер^[74], но в основном танцевала несравненная Элеонор Пауэлл^[75], все движения которой Дорожкин и копировал день за днем. Для чего? Может быть, как раз для этого случая.

Он полностью погрузился в ритм, не задумываясь о том, куда и как ставить ноги, что он сделает в следующую секунду. Ритм диктовал все, он вел Дорожкина по роскошному паркету зала, и плотное дыхание гостей говорило ему, что все они сейчас сомкнулись в плотное кольцо, центр которого он.

— Отлично! Восхитительно! Классно! — захлопала в ладоши Лера, едва Дорожкин сделал последний удар и замер, удерживая равновесие. — Вальдемар Адольфыч, я его забираю! Это мой каприз, но сегодня мой каприз — это закон для вас. Идите сюда, Дорожкин. Да снимите вы этот платок, вы же не по канату ходите!

Сдернутый нетерпеливой рукой, платок слетел с лица Дорожкина, он поднял глаза и вместе с исказившимся от ужаса лицом Леры увидел сразу многое. И рванувшегося к нему Павлика, и гримасу на лице Адольфыча, и неподвижный взгляд Марфы, и оскал Содомского, и начинающее изгибаться чудовище на том самом месте, где только что сидел старший Шепелев. Затем он взял за руку Леру. И когда та стала растекаться, таять в его руках, обращаясь в черную вязкую лужу, когда громыхнул выстрел вынырнувшего из тележки из-под грязной посуды Шакильского, Дорожкин и сам уже то ли начал обращаться в черное и вязкое, то ли начал тонуть в том, что только что было Лерой Перовой. Он всего лишь и успел увидеть клочья медвежьей шерсти на спине упавшего рядом Павлика, да бросить в лицо неподвижному Неретину разодранный пакет со снадобьем от Маргариты или от Колывановой.

Эпилог Ad libitum^[76]

Дорожкин едва не задохнулся. Паутина набилась в рот, в уши, в глаза. Вдобавок он больно ударился, потому что свалился с высоты метра в два. Или даже больше, просто его погружение, которое скорее напоминало прорывание сквозь паутину, превратилось в свободное падение метра за два до плоскости.

— Надо думать, пятый этаж, — пробормотал, отплевываясь, Дорожкин и открыл глаза.

Он ожидал увидеть что угодно: собственный двор, или вычерченную черными тенями комнату Алены, или путаницу паутины, через которую он прорывался вместе с Шакильским на задах настоящей деревни Кузьминское, или покрытый угольной пылью склон, который послушно наклоняется в ту или иную сторону, но увидел кладбище. Это не было разоренное кладбище по дороге к Курбатову. И это не было странное кладбище в самом Кузьминске. Кладбище, на котором он стоял, было погребено под слоем льда. Заморожено. Подо льдом проглядывали могилы. Ямы с костями. Железные кресты. Камни.

Дорожкин поднялся на ноги. Ледяной ветер обжег ему щеки. Лед тянулся во все стороны, насколько хватало глаз. Над ним светлой пеленой ползли тучи. Низко ползли, настолько низко, что именно вывалившись из этих туч и можно было отбить бок, как отбил его Дорожкин.

Он похлопал себя по карманам. Достал бумажник, пошелестел купюрами, вытащил распечатанную Мещерским фотографию Улановой, маленькой Жени на коленях у ее мамы, переложил в нагрудный карман рубашки. Пошелестел рапортом Перова. Потеребил обрывок савана. Всмотрелся в пакетик с волосками. Золотых было не два, а три, разве только один из них был чуть бледнее и тоньше, явно завиток, подаренный ему Лизкой. Четвертый изогнулся обычным рыжеватым штрихом. Дорожкин выудил его из пакета и отпустил. Он вспыхнул, не долетев до льда, осыпался пеплом.

— Приплыли, — пробормотал Дорожкин.

Он не знал, куда ему идти, что делать. Холод сковывал руки, морозил пальцы, обжигал щеки. Надолго его хватить было не должно. Даже в куртке, зачиненной Женей, которая осталась в гостинице. Кстати, а ведь мог и приглядеться к починке. Той же ли рукой была зашита вторая дыра? Неужели Женя появилась в Кузьминске только для этого? Как он сумел разглядеть-то ее тогда у корчмы? Догнал, начал танцевать прямо в подземном переходе. Тогда у него это вышло явно лучше, чем теперь на дне рождения Леры. Понятно, тогда он был моложе на год, глупее на год, беззаботнее… Так. Легонько, самое простое. Носок, каблук, носок. И второй ногой — носок, каблук, носок. И опять первой. И удлинить. И усложнить. Продолжить. И обернуться вокруг себя. Как странно звучат ботинки на льду. Глухо и в то же время звонко, только звон уходит куда-то вниз, где никто не может его услышать. И Дорожкин не может. Уши уже не чувствуют ничего. Даже вой ветра. Даже прижатые холодными ладонями. Даже прижатые ко льду, потому что стоять Дорожкин тоже уже не может и лежит на холодном, которое кажется горячим, и все, что слышит, все это ему уже снится. И этот голос тоже:

— Дорожкин! Дорожкин! Дорожкин!

— Почему так тепло?

— Потому, — пробурчал Дир.

Он сидел рядом на могильном холме и гладил лысину. Сверху моросил мелкий дождь. Рядом ковырялся в оружии Шакильский. Поодаль под дождем ежились Угур Кара, Тюрин в широкополой ковбойской черной шляпе, Урнов и рыжебородый книжник Гена. Между могил бродила с расширенными глазами и поблескивала из-под прозрачного зонтика очками Еж.

— Танька! — крикнул Тюрин. — Иди сюда, инспектор очнулся.

— Где мы? — спросил Дорожкин.

— Это мы у тебя хотели спросить, — проворчал Шакильский, забрасывая ружье за спину. — Что за ерунда? В этой местности мои ружья не работают. Сначала хотел лед прострелить, осечка. Беру другое ружье — осечка. Патрон расковырял — порох не горит! Капсюль искру не дает. Хорошо хоть сало осталось салом да хлеб в камень не превратился. А вот воды у нас мало. Как ты не задубел тут за неделю, я удивляюсь. Ты спасибо Угуру скажи, что он с нами поплелся. Если бы не он да не Дир. Я вот все не пойму, что он так уперся в свою шашлычную? Целителем ему работать надо! Я уж думал, что лишился ты, парень, и ушей, и носа, и пальцев, а он тебя как подснежник из-под снега поднял. Не, нужен мужик в целителях. А то в городе все целители бабы, а к бабе ведь не всякий пойдет. Хотя кофейку бы твоего, Угур, я бы сейчас глотнул.

— Какая неделя? — не понял Дорожкин. — Подождите. Минут пять — десять, не больше. Я, правда, минуты две по карманам шарил, а потом так прихватило, что и на ногах устоять не мог.

— Вот так вот? — присвистнул Шакильский. — Ну так прибавь к нашей неделе еще месяц. Мы уже с час тебя тут отогреваем.

— Почему вы здесь? — Дорожкин сел, поморщился от боли в ушах, пальцах, лице. — Как вы здесь? Где мы? Где лед? Почему дождь? Почему тепло?

— Тепло, потому что тепло, — пробурчал Дир. — Потому что я лето, по часику, по минутке, по солнечному лучику накопленное, попусту трачу. Плакала моя весенняя шевелюра… Эх, если бы не эта вымразь вокруг… Не так надо согреваться. А после такой прогулки согреваться придется. Ванна горячая нужна. Только не сразу. Сначала надо хлопнуть рюмашечку водочки, ледяной. И только потом, как в животе согреет, идти раздеваться. И сразу — в ванну! В кипяток! Чтобы не розовым даже, а красным стать. И чтобы пот пошел, пошел, пошел… Обмыться, вытереться и срочно горячих сосисок с горчицей и литр темного теплого пива! На следующее утро будешь как зеленый желудь.

— Не, теплое пиво… — поморщился Урнов.

— Хотя бы теплого, — вздохнул Тюрин.

— А вы что тут делаете? — Дорожкин поднялся, принялся разгонять кровь, подпрыгивая и размахивая руками. — Почему здесь?

— Я дурак потому что, — проворчал Урнов. — Чего меня понесло? Угур полез, и я за ним. Спину у меня схватывает, кто, думаю, будет мне ее править, если он сгинет, да я еще и язвенник, опять же никак без Угура, вот я язву и спину свою за ним отправил.

— Так надо, — улыбнулся Угур. — Живешь так, живешь, дорогой, а потом понимаешь: так надо.

— Интересно, — расплылся в улыбке рыжебородый книжник. — Знаешь, лучше один раз увидеть, чем тысячу прочитать.

— Прочитать тоже неплохо, — не согласился Дир. — Я бы, кстати, лучше прочитал бы про это все, чем сюда лезть. Деревьев нет, кустов нет, травы нет. Ничего нет.

— Пришлось, — нахмурился Тюрин.

— Ага, — усмехнулся Шакильский. — Ему Еж сказала, что если он не полезет в дыру, то она какую-нибудь гадость на нем напишет. Я про памятник. Или раскрасит его в какие-нибудь цвета.

— В ядовито-желтый, — улыбнулась Еж.

— Да ладно, — махнул рукой Тюрин. — Можно подумать, что я так уж упирался. И так бы полез. Она ж туда сиганула, как…

— Туда, куда и ты, — понял немой вопрос Дорожкина Шакильский. — Ты не жмурься, там и в самом деле неделя прошла. И Кузьминска прежнего нет. Однако дыра в полу, в которую ты нырнул, осталась. Правда, зарастать стала, теперь уже вовсе, наверное, заросла. Ну да ничего, там Ромашкин остался, охраняет.

— Ромашкин? — удивился Дорожкин.

— А что? — не понял Шакильский. — Хороший парень. Понарассказывал тут. Крепко тебя в оборот взяли. Все предусмотрели, чтобы до той девчонки добраться. Даже твою бывшую сюда вытащили под это дело, мол, если будет кочевряжиться, так и ее в оборот возьмем, никуда не денется. А График, кстати, хороший мужик. Уже добрался до подстанции, запустил, кое-какое электричество, но уже есть.

— Как там… — начал Дорожкин.

— Хорошо, — кивнул Шакильский. — И плохо. Когда ты стал в пол уходить, я как раз Павлика свалил, потом уж стрелять нельзя было, народ в кучу смешался. Шепелев зверем взметнулся, да тут и Неретин чем-то подобным стал, ну и сцепились они в клубок. Уж не знаю, как ты Неретина отрезвил, но схватка человеко-быка и зверюги мне очень понравилась. Все там переломали, как только не убили никого, один только Перов пострадал. Женушка его в обморок упала, когда все это произошло, а он на части рассыпался. Не поверишь, голова отдельно, руки, ноги отдельно. И все шевелится. Шевелилось. Теперь уже нет. Когда Кузьминск кончился, все шевелиться перестало. И знаешь, что было самое страшное? Неретин дерется с Шепелевым, а Марфа сидит за столом и смотрит. Молча смотрит. И ничего не делает. Заломал институтский деревенского. Но человеком тот уже не стал. Так и рассыпался прахом из зверя. А остальные… Адольфыч, Содомский, Быкодоров, Кашин исчезли еще во время драки, карлики тоже, Урнов, который веломастер, их «вольво» нашел в километре за КПП. Бросили. Там же болота, видно, наверх им выбиться уже не удалось. А может, удалось. Ушли куда-то. Что ж, тут же простор. Иди куда хочешь. И наверху простор. Не думай, такие так просто не пропадут. А Урнов доволен. Восстановил газик с постамента, рассекает на нем сейчас. Пока бензин есть. Сказал, что он у него и на самогоне будет ездить.

— А что с городом? — спросил Дорожкин.

— Так все! — пожав плечами, хлопнул в ладоши Шакильский. — Сначала как будто в воздухе лопнуло что-то, а потом треск такой пошел. Мы тоже едва очухались, на воздух вышли, а там уж все рушилось. Эти морды, которые в стенах-то, словно тени, спрыгивать стали и бежать. И сфинксы ушли, и института больше нет. Обычные пятиэтажки стоят, бараки. Жуть одна. Система разморожена, конечно. Но ничего, обживутся. Народу мало осталось. Мы их в один дом собрали, квартир хватило. Кто в деревню ушел к родным. Пытались деревенские мародерством заняться, но Неретин вместе с Мещерским и Ромашкиным живо порядок навели. Короче, обошлись без жертв, кроме Павлика и Шепелева. Большая часть горожан, кстати, не захотела там оставаться. И то сказать, никаких бонусов, кроме свежего воздуха, не осталось. К тому же еще и колхознички все разбежались, да не просто разбежались, а на территории промзоны, там, где все эти ангары были (рухнули они, кстати), поставили свои чумы или вигвамы…

— Корки, — поправил Шакильского Дир.

— Неважно, — отмахнулся Шакильский. — И теплицы к рукам прибрали. У них там дело пойдет. Так вот большая часть горожан, с рюкзаками да на лыжах пошли на север. Детишки все в тепле, на санках. Там же и эти пациенты из клиники, и кое-кто из деревенских. И Алена, крестница твоя, вместе с маменькой. Ох, поминали тебя, Дорожкин, незлым тихим словом. Но ты же на благодарность и не рассчитывал? Кстати, многие только потому ушли, что телевизоры-то работать перестали в городе. Все.

Короче, Ска с Гроном их повели. Вэй остался, осуществляет связь Неретина с колхозничками. А те, что ушли… Выпихнут их, как и меня под Тверью, наверх, а обратно уж дороги не будет. Интересно, что они рассказывать будут — где жили да что делали? Я, кстати, думаю, что Ска мог бы теперь их и возле Кузьминска поднять, но вот повел же. Эти как раз очень злы на тебя, очень. Да и те, что остались, рассыпаться в благодарностях не будут.

— И я их понимаю, — поежился Урнов.

— А я нет, дорогой, — не согласился Угур Кара.

— Да, — добавил Шакильский. — Еще и на кладбище все стало тихо. Нет больше мертвецов. Ну там питомцы Неретина стараются в благодарность ему, закапывают.

— Что же? — спросил Дорожкин. — И чудес больше нет?

— Ну… — Тюрин протер очки. — Как похвастался Мещерский, у его жены спина уже нормальная. И Ромашкин перекидываться перестал. Но Марфа как была Марфой, так и осталась, говорят, пошла к Лизке Улановой после всего, мириться. И вот мы с Ежом пока еще все видим. Куда пойдем-то. Можешь идти?

— Могу, — кивнул Дорожкин. — Где чернее всего, туда и пойдем. Сань? Ты все еще хорошо слышишь? Нужно идти туда, где кто-то дышит. Тяжело дышит. Как огромная туша, что двинуться не может. Как паразит. Понимаешь?

Еж остановилась через час. Встала над оплывшей могилой с неразборчивой надписью на проржавевшем квадрате жести, обхватила руками плечи, вздохнула со странным всхлипом-стоном, прошептала едва слышно:

— Здесь.

— Вроде того, — согласился Тюрин.

— Здесь, — кивнул Шакильский.

— Видеокамеру бы! — зацокал языком Гена.

— Чему там дышать? — усомнился Дир. — Мертвое тут все.

— Да уж, — согласился Угур. — Мертвеца никакой целитель не поднимет.

— Целители бывают разные, — пробормотал Дорожкин, опустился на колени, прислонил ухо к сырой земле.

— Ну-ка. — Урнов толкнул Дорожкина в плечо, закряхтел, вытянул из могилы крест. — Пустите профессионала.

В забитую талым снегом ложбину полетели комья земли.

— Подожди. — Дорожкин остановил гробовщика. — Все не так. Отойди. Все отойдите в сторону.

Что-то тянуло его. Что-то тянуло его вниз, к земле. Тянуло так тяжко, как будто вся эта же земля была приклеена, прибита, приживлена к его груди. Он расстегнул карман рубашки, вынул пакетик с волосками, лоскут савана.

— Спички есть?

— Есть, — потянул со спины рюкзак Тюрин. — У хорошего хозяина все есть.

— Если они еще будут здесь гореть, — усомнился Шакильский.

— Вот и проверим, — открыл коробок Дорожкин.

Спичек было много. Дорожкин с усмешкой вспомнил фильм^[77], в финале которого фигурировала последняя спичка, чиркнул, удержал слабый огонек, поднес к нему лоскут савана. Ткань не горела. Она пропускала пламя сквозь себя, как будто пламя было фокусом, обманом.

— Асбест, что ли? — не понял Урнов. — Я трубы им изолирую, когда печки кладу. Непохоже на асбест.

— Кровь нужна, — негромко проговорил Дир. — Живое горит. Мертвое горит только вместе с живым.

— Разве кровь горит? — удивился Гена. — В книжках такого нет. Кровь кипит, стынет в жилах, бьет в голову, льется, запекается даже, но горит…

— Нож, — попросил Дорожкин.

— Осторожно, очень острый, — пробурчал, вновь тревожа рюкзак, Тюрин.

— Это хорошо. — Дорожкин посмотрел на собственные ладони. Шрам у мизинца правой руки — ткнул себя ножничками в младенчестве, сам не помнит, мама рассказывала, стригла сыну ногти, отвлеклась, не углядела. И вроде на руках сидел. Шрам на мизинце правой — панариций. Только когда палец раздулся, как сарделька, комбат отправил молодого солдата в медсанчасть. Фельдшер резал рану без наркоза, потом запихивал в нее резиновый жгут, чтобы гной отходил. Шрамы на ладони левой руки от разного: один при падении в школе о ледышку, второй о консервную банку в чулане, третий вообще неизвестно откуда. Больно, зато как классно шипела перекись на ранах в медпункте. Шрам на запястье… Ладно. Все равно придется левую резать. Мало ли…

Нож и в самом деле был острым. Вроде едва коснулся ладони, и вот уже капли крови побежали по лезвию, упали на землю, на ткань савана.

— Ой! — закрыла лицо руками Еж.

— Сейчас, — достал еще одну спичку Дорожкин.

Лоскут вспыхнул тут же. Затрещал, заметался язык пламени без дыма, без запаха, вырвался из рук, упал на сырую землю, и вот уже запылала сама земля, занялась мгновенно пламенем, как горит сбитый ветром к бордюру сухой тополиный пух. Разом подались назад спутники, и вовремя: под ногами опрокинулась, осыпалась земля, разверзлась бездной пропасть. На крутом обрыве, на закраинке, заскрипела под каблуками мертвая трава. Небо обратилось такой же пропастью, наполнилось черными облаками, скрывая холодный красный сгусток. А ниже, там, где только что бушевало пламя, зияло под тлеющими костяками и обрывками сгоревшей плоти что-то огромное и страшное, которое дышало и смотрело на Дорожкина и его друзей так же, как на него смотрели они.

— Вот он, паразит! — просипел с ненавистью Шакильский и раз за разом передернул затвор ружья. Выстрела не последовало.

— А вот дуста-то я не взял, — пробормотал Тюрин.

— Женя! — заорал Дорожкин. — Катя!

— Дорогой, — испуганно прошептал Угур, — у тебя что-то с глазами.

— Инспектор, — неуверенно хмыкнул Урнов, — зачем тебе спички? Ты только посмотри — оно само загорится. У тебя в глазах огонь.

Дорожкин вытащил из кармана пакетик с волосками, которые сияли сквозь полиэтилен золотом, разорвал пленку, положил их на ладонь, дунул и ровно одно мгновение различал желтые полукольца, пока жар из пропасти не зажег их. И в тот же миг он услышал вскрик.

— Там! — хором закричали Шакильский и Дир, но Дорожкин уже летел в пропасть. Он прыгнул.

— Как ты догадался? Разглядел? — спросила Маргарита. Ее не было. Был только голос. Дорожкин уже летел вниз, летел камнем, но он был уверен, что у него есть время на этот разговор.

— Нет. — Это было очень удобно — говорить, не произнося слов. — Я же логист. У меня рапорт Перова, написан с его слов женой. Почерк жены и почерк Катерины Ивановны на приглашении сходятся. Так что без обмана. Там, конечно, бред написан. О ходе эксперимента. Перечислены все те, кто собрался в ангаре. О том, как эксперимент провалился и случилась катастрофа. О том, что двоих работников засосало внутрь, и о том, что после этого вырвался зверь, который разорвал на части всех, включая и Перова. Была искалечена и его жена. Погибли все, кроме самого Перова, его жены, Неретина и Шепелева. Про Дубицкаса какая-то неясность… Впрочем, по рапорту осталось в живых трое. Причем Перов остался жив странно. Частично сохранилась речь, но сам он представлял собой набор кусков плоти, сложенных друг с другом. Да и сама Перова, судя по рапорту, не могла выжить, а уж детей иметь — точно.

— Тем не менее… — начала Маргарита.

— Тем не менее у них появилась дочь. Примерно в восемьдесят пятом году. Поздновато, сразу скажем. Я готов был подумать о чем угодно, но она очень похожа на отца. И еще она… она была какая-то ненастоящая. Над ней единственной не было никаких линий. Абсолютно никаких. И на тебе. Да и чем я рисковал?

— И на мне, — согласилась Маргарита. — А Неретин?

— Он показывал мне следы в институте, — сказал Дорожкин. — Он не был похож на того зверя, которого описал Перов. К тому же, находясь в облике зверя в институте, он не устраивал бойню. Там множество живых существ.

— И что же дальше? — спросила Маргарита.

— Дальше, — задумался Дорожкин. — Дальше я уничтожу паразита. А потом ребята найдут способ спуститься в пропасть и вытащат девчонок. Хотя я так и не понял…

— Паразита нет, — вздохнула Маргарита.

— А что же это? — не понял Дорожкин.

— Это грязь, Дорожкин, — ответила Маргарита, — грязь, кровь, боль, тоска. Неужели ты думаешь, что, если убивать, мучить, насиловать, пытать, уничтожать людей, это остается без последствий? Грани между мирами тонки. Ты сам в этом убедился. Если ты даже будешь лить дома на пол даже не кровь, а воду, рано или поздно сосед снизу постучит в твою дверь, а если он особенный сосед, то отравит твою жизнь. Воздаяние возможно не только на том свете, но и на этом. Другой вопрос, что на этом оно редко бывает справедливым.

— Но почему здесь? Почему под нами?

— А почему ты решил, что только под вами? — спросила Маргарита. — Подо всеми.

— А кто ты? — спросил Дорожкин.

— Теперь можешь называть меня Марго, — рассмеялась она. — Хотя мне все равно. Я не участник событий. Я наблюдатель. Всегда есть наблюдатель. Правда, может быть, обычно он чуть более равнодушен.

— А кто тогда я? — спросил Дорожкин.

— Ты тот, кто оказался в нужное время в нужном месте, — ответила она. — Почему так произошло, это отдельный вопрос. Ну не все брать на себя женщинам, даже если с необъяснимой частотой совершенно случайно им выпадает такая судьба?

Они были похожи на сестер. Сидели, обняв друг друга, в пыли. И даже не вполне удивились, когда Дорожкин, сморщившись перед падением в раскаленную плоть какой-то мерзости, в очередной раз запутался в паутине и рухнул с высоты двух метров в ту же пыль.

— Молодец, — удивленно заметила Женя. — По ощущениям всего часа четыре. А Вера здесь уже больше месяца. Буквально провалилась сквозь землю. Вода есть? Жутко пить хочется. Вера вообще вся высохла. Тут редко дожди. Хорошо еще, что тут, как оказалось, необязательно есть.

— Но есть очень хочется, — проговорила Вера.

— Хорошо еще, с книжкой сюда попала, — заметила Женя, не сводя взгляда с Дорожкина.

— Я знаю, — кивнул Дорожкин, глупо улыбаясь. — Я видел формуляр. Учебник латыни. Ну за месяц его мудрено выучить.

— А что же было еще делать? — Вера была копией своей фотографии. — Я вроде бы была здесь в безопасности. Но… Auribus tento lupum^[78].

— Но все это было… — Дорожкин замялся. — Почти пятьдесят лет назад…

— Hoc est vivere bis, vita posse priore fru. Уметь наслаждаться прожитой жизнью — значит жить дважды. Марциал. «Эпиграммы», — проговорила Вера. — Но следующие пятьдесят лет я не хотела бы прожить так быстро.

— Почему у вас не всегда золотые волосы? — спросил Дорожкин.

— Почему у тебя не всегда горят глаза? — подняла брови Женя. — Хотя после того случая, когда мне пришлось поделиться с тобой тем, что во мне было, я думала, что ты тоже будешь золотоволосым.

— Нет уж, — смутился Дорожкин, — я лучше так.

— Вы долго там? — заорал сверху Шакильский. — Дорожкин, ноги не сломал? Тут хорошая акустика. Хватит ворковать. У Бори есть веревка. Дорожкин, а Вера Уланова такая же красивая, как на своей фотографии, или страшненькая?

— На траву дивись удень, як обсохне роса, а на дівку в будень, як невбрана та боса^[79], — с каким-то облегчением отозвался Дорожкин.

— Странно, — заметила Танька-Еж, поднимаясь с земли, когда вся компания вновь оказалась среди заснеженного поля. — Оно все еще под нами. Дышит. Но глубже, чем было раньше. Значительно глубже. А раньше я думала, что это сама земля дышит.

— Хорошо, что я этого не слышу, — поежился Урнов, смахивая с плеч паутину. — Может, костерчик разведем? Далеко еще нам?

— Слушайте, — Угур Кара потер щеки, — что-то стало холодать. У Дорожкина уши уже посинели. Я его второй раз не исцелю. Дир, ты что, устал?

— Надо было выбираться ближе к Кузьминску, — проворчал Дир. — Угораздило аж за пять километров. Ну ладно бы в сторону Макарихи, а то ведь на юг забрали. А тут на юге и дороги почти нет, один вырубки, кто тут теперь ездит-то? Не могу я сильнее греть. Лето у меня уже все кончилось. Уже то, что в сентябре накопил, расходую. Теперь всю зиму у печки сидеть придется!

— Прости, Дир! — Дорожкин с трудом удерживался, чтобы не застучать зубами. Свитер давно уже был надет на Женю, да и куртка Шакильского надежно скрывала от холода Веру. — Я вообще не знал, куда вылезал. Как вышло, не понимаю. Вообще могло не выйти.

— Ничего. — Вовсе заиндевевший книготорговец усмехнулся, смахнул иней с бороды. — Учиться никогда не поздно.

— Тихо! — остановилась Еж. — Слышите?

— Ага! — кивнул Тюрин. — Мотор!

— «Мотор», — передразнила отца Еж. — Мотор и я слышу. А еще что?

— Не-а, — пробормотал Тюрин. — Не слышу больше ничего.

— Отец Василий опять Эдит Пиаф заводит, — улыбнулась Еж и негромко запела: «Allez, venez, Milord! Vous asseoir a ma table, Il fait si froid, dehors, Ici c'est confortable…»

— А вот и машина, — обрадовался Шакильский.

Вздымая снежную пыль, из-за перелеска выехал газик, быстро докатил до спутников и, обдав их снегом, остановился. Золотозубый блеснул металлом улыбки.

— Неретин зажал «хаммер», а Марфа с Лизкой карты кинули, сказали, что вас отсюда надо ждать. А мы уж не надеялись, зима к концу, март почти. Грузитесь, тут и одеялки припасены, и бутыль первача имеется. А уж банька и все прочее на месте.

— Ой! — вздрогнула Женя, когда Дорожкин закутал ее в одеяло, и тяжело груженный газик все-таки нащупал при развороте колесами засыпанный снегом проселок. — Я ж могла всех нас отправить в Москву. Ну не в любое место, но на Рязанский проспект вполне.

— В таком виде? — возмутилась Вера.

— А с книгами? — заинтересовался рыжебородый. — Я имею в виду оттуда сюда? Только ручная кладь или можно и с тележкой? Да не смотри ты так на меня, Дир. Мне б только до оптовика добраться. И флешка, и читалка, и аккумулятор — все будет…

Декабрь 2010.

Глоссарий

Горгулии — древние фантастические существа; по преданию, при свете дня былиокаменевшими крылатыми чудовищами, украшавшими стены замка, а ночью оживали и охраняли его обитателей.

Гурт — ребро монет, медалей.

Дивов Олег Игоревич (1968 г. р.), журналист, писатель. В тексте косвенно упоминается его книга — роман «Симбионты», вышедший в 2010 году.

Драга — многоковшовый цепной экскаватор на плавучей платформе, который используется для подводной разработки ценных минералов.

Инициация — таинство, посвящение; обряд, необходимый для перехода в новое качество в составе какой-либо социальной группы или мистического союза.

Киберпанк — ответвление научной фантастики. Поджанр основан на изображении антиутопий будущего.

Космоопера — поджанр приключенческой фантастики, основанный на описании событий, происходящих в космическом пространстве и на других планетах.

Космооперетта — поджанр космооперы.

Криптоистория — жанр фантастики, основанный на фантастическом предположении, что реальная история отличается от общепринятой в силу ее фальсификации либо замалчивания каких-то исторических реалий.

«Кузькина мать» — жаргонное название водородной бомбы (50 мегатонн), взорванной над архипелагом Новая Земля в 1961 году. Имела кодовое название «Царь-бомба», жаргонное название появилось после известного высказывания Н. С. Хрущева: «Мы еще покажем Америке кузькину мать!»

Мейнстрим («основное течение») — применительно к литературе используется для обозначения каких-либо популярных, массовых тенденций.

Моногамия — брачный союз, в котором состоят два представителя противоположных полов.

Монотеизм — религиозное учение о едином Боге.

МТС (машинно-тракторная станция) — сельскохозяйственные госпредприятия в СССР; оказывали техническую помощь колхозам. Упразднены в 1958 году.

Навь — воплощение смерти в славянской мифологии.

Николай-угодник (Святитель Николай, Николай Чудотворец) (ок. 270 — ок. 345) — христианский святой. Считается покровителем моряков, купцов и детей.

Постапокалиптика — ответвление научной фантастики. Поджанр основан на изображении будущего, наступившего после всемирной катастрофы.

Психосоматика — направление в медицине и психологии, изучающее влияние психологических факторов на возникновение и течение соматических (телесных) заболеваний.

Психофизика — наука, изучающая взаимодействие между объективно измеримыми физическими процессами и субъективными мысленными переживаниями.

«Пятерка» — автомобиль «жигули» ВАЗ-2105.

Радонежский Сергий (Варфоломей)(1314–1392) — монах, основатель Троице-Сергиевой лавры, подвижник земли русской.

Реми Мартин (коньяк Remy Martin VSOP) — мировой лидер в категории VSOP (Very Superior Old Pale).

Сакрализация — наделение предметов, явлений, личностей «священным» смыслом.

«Сакралка», сакральная фантастика — ответвление фантастики, основанное на изображении реальности, находящейся под влиянием потусторонних сил.

Стимпанк (паропанк) — поджанр научной фантастики, основан на изображении будущего, построенного в условиях развития технологии паровых машин и механических устройств.

Стомп — танцевальный элемент чечетки, степа.

Суккуб — мифологический персонаж, демоница, дьявол в женском обличье.

Турбореализм — философско-психологическое, интеллектуальное ответвление фантастики. Поджанр, основанный на трансформировании реальности.

Флуктуации — понятие, связанное с колебанием или каким-то (периодическим) изменением.

Шарашка (жарг.) — секретный научно-исследовательский институт или конструкторское бюро, подчиненное НКВД, с персоналом из заключенных.

Эксгибиционизм — сексуальное поведение, связанное с демонстрацией половых органов незнакомым лицам; от exhibeo (лат.) — выставлять, показывать.

Эпигоны — в окололитературных кругах используется как обозначение последователей и подражателей известных писателей, не обладающих достоинствами первых либо причисляемых к недостойным.

Юнг Карл Густав (1875–1961) — швейцарский психолог и психиатр, основатель «аналитической психологии». Ему принадлежит термин «коллективное бессознательное», обозначающий универсальные образы и идеи, передающиеся из поколения в поколение и лежащие в основе деятельности людей. (В тексте встречается шутливый реверанс в его адрес «коллективное сознательное».)

Игорь Николаев Гарнизон

Мариан фон Штауфер 'Liber Chaotica'

Часть первая. Время тревог

От начала времен люди знали, что рядом с их знакомой, обжитой и познаваемой вселенной скрывается иной мир — враждебный, полный ненависти и яростного гнева на всех живых. Обычно он отделен прочной завесой, не позволяющей порождениям тьмы и ненависти свободно путешествовать. Но преграда прочна не всегда и не для всех. Бывает, она истончается, и в такую пору силы зла приходят в наш мир…

У каждого народа есть Ночь, в которую власть тьмы обретает особенную силу, когда возможны самые злые чудеса, самые невероятные события. Обычно она приходится на осень, когда жизнь уходящего года близится к завершению, а впереди долгая холодная зима.

Самайн, Сэмаин, Сэйм, Сомуа… у этой ночи много имен во многих мирах, но суть всегда одна. Это пора тревожного ожидания. Время, когда Беда приходит мягкой, неслышимой поступью.

Глава 1

День первый

Громко заверещал будильник. Уве Холанн, счетовод первого разряда в Службе Взысканий, подавил инстинктивное желание закрыться подушкой и тоскливо подумал — как было бы хорошо, окажись у проклятой звонилки кнопка выключения. Но кнопки конечно же не было — в Танбранде очень немногие из его семидесятимиллионного населения могли позволить себе роскошь жизни не по расписанию. В каждом жилище устанавливался репродуктор, управляемый централизованно, с общего коммутатора побудки, в соответствии с родом занятий и графиком гражданина.

Уве скинул тощее одеяло и поежился от холодка — с вечера он прикрутил термостат, чтобы немного сэкономить на отоплении и добавить очков в свой индекс гражданской лояльности. Экономия ресурсов даже в малости — это хорошо, это полезно и ответственно.

Вопль «звонилки» стих. Холанн немного порадовался тому, что пусть глаза слипаются, а сон снова атакует, пытаясь свалить обратно в кровать — все равно он, как работник счетного сословия и правоохранительных органов, пользуется некоторыми привилегиями. Работяги с металлопрокатного или коксового заводов вообще живут по сменам, им куда хуже.

Подумаешь, ранний подъем…

Он быстро натянул теплые носки из самой настоящей шерсти — пожалуй, единственный предмет роскоши, который Холанн мог себе позволить. И поспешил в крошечный санузел, бриться и умываться.

Жилище Уве ничем не отличалось от десятков тысяч точно таких же каморок для неженатых работников низшего управленческого звена, собранных в огромных цилиндрообразных комплексах вокруг Линзы. Комната, чулан, несколько откидывающихся полок, санитарно — гигиенический блок. У Холанна не было ни каких‑то особенных увлечений, ни хобби, поэтому его обиталище носило отпечаток унылой, почти тоскливой казенщины. Точь — в-точь, как и сам хозяин.

Чашка утреннего рекафа из термоса, каша из молотой плитки сухпайка с водой и капелькой сладкого сиропа. Сухарик, намазанный тонким слоем маргарина и посыпанный щепоткой фруктозного порошка. Вот, собственно, и весь утренний ритуал. Уве посмотрел на себя в зеркало, встроенное прямо в стену и подумал, что на такой диете он точно не разжиреет, несмотря на сидячий образ жизни. Из зеркала на Холанна взглянуло узкое бледное лицо с впалыми щеками, оттопыренными ушами и короткой челкой мышиного цвета.

Накинуть форменную блузу, надеть фуражку с кодом дистрикта. Все, пожалуй. Здравствуй, новый день.

Переходы, лестницы, эскалаторы, лифты… В социальной иерархии Танбранда многое определялось тем, как далеко человек мог селиться от места работы и, соответственно, сколько он тратил на дорогу. Чем дальше — тем престижнее. На одном полюсе находились промышленные рабочие, которые жили непосредственно на заводах или в заводских общежитиях. На другом — элита планетарной администрации и Арбитрес. Эти зачастую вообще не ступали в пределы «Черного Города», предпочитая Адальнорд, «Белый Город» в трехстах километрах к западу, у подножья единственного горного комплекса материка.

Уве имел достаточно низкий ранг, но при этом относился к привилегированному чиновничьему сословию, поэтому тратил на дорогу к своему комплексу всего лишь полчаса. Из здания в здание, из перехода в переход… По маршруту, изученному за долгие годы вдоль и поперек — можно пройти от начала и до конца с закрытыми глазами.

«Черный Город» не то, чтобы просыпался, Танбранд никогда не засыпал. Скорее вступал в полную силу, мобилизуя миллионы своих граждан на новый трудовой день. Повинуясь сигналам центробудильников все новые и новые тысячи работников дружно покидали жилища. Зеленая форма — внутренние системы обеспечения, желтая — энергетики, черная — нефтяники, которые не входят в касту «чумазых», привилегированных работников «Линзы». Синяя — администраторы. И так далее… Пять цветов и еще пара десятков их комбинаций.

Как обычно, Холанн шел быстро, опережая людской поток, лавируя в тесной толпе себе подобных, выигрывая секунды таким образом, чтобы сэкономить минуту или полторы. Это время пригодилось ему на последнем перегоне, проходящем через длинный подвесной тоннель между двумя громадами правительственных комплексов — Службы Гражданского Учета и Центрального Архива. Часть тоннеля была остеклена и отсюда открывался великолепный вид на северо — западный район Танбранда.

Минута, целая минута…

Уве стоял вплотную к полукруглой прозрачной стене и смотрел вперед и вдаль. За ним двигался сплошной людской поток, но Холанн буквально выключился из него, наслаждаясь видом.

Солнце, бледное и неяркое, поднялось уже довольно высоко над горизонтом. Его лучи, преломившись через загрязненную, насыщенную углеводородными частицами атмосферу вокруг города, обрели алый, с оттенками желтого, цвет, играющий десятками полутонов. Словно великанская кисть щедро мазнула по небу ярким, красочным мазком. В этом свете громадное поле индустриального пейзажа казалось набором из детского конструктора. У Холанна был такой в детстве.

«Собери завод и сделай „Леман Расс“, низвергни еретиков, порадуй Императора!»

Танбранд, точнее, его малая часть, лежал у ног Уве, и при некоторой фантазии можно было даже представить себя его властителем. Хотя бы на минуту.

Внутренний таймер подсказал, что Холанн достаточно любовался пейзажем, и пора возвращаться в общество. Счетовод вздохнул, отступил на шаг от стекла и влился в общий людской поток.

Как счетоводу первого разряда Уве полагался отдельный кабинет без окон, размером примерно в три четверти от его жилой каморки. Стул, стол — бюро с кнопкой вызова сервитора, корзина для бумаг, две трубы пневмопочты и телефон внутренней связи.

Прямо напротив стола, над дверью, висела голографическая икона Императора, со строгой мудростью взирающего на работника. По правую руку от Императора, чуть ниже, хмурился портрет Губернатора Бента Теркильсена, обычный, типографский и поменьше императорского. Но тоже весьма внушительный.

Бросив беглый взгляд на часы и полный лоток с бумагами текущего делопроизводства, Уве расстелил специальный матерчатый коврик, встал на колени, сложив руки. Вместе с ним эту операцию совершал еще самое меньшее миллион человек.

Динамик под низким потолком щелкнул, похрипел, затем из него полилась плавная музыка, отчасти похожая на вальс, с преобладанием струнных и клавишных. Молитвенная Минута, обязательная перед началом рабочего дня. Время, когда человек остается один на один со своим долгом и с Ним.

— Есть только один Император, наш щит, наш защитник, — мягкий голос, полный любви и доброты, вплелся в мелодию.

— Мы служим Тебе, Бог — Император Человечества, — благоговейно повторял Холанн. — Мы есть орудия в руках Твоих, ибо вера наша абсолютна. Мы клянемся оставаться верными и праведными в нашей службе.

Уве украдкой вздохнул — холодный пол неприятно леденил некогда поврежденное колено. Но сразу же устыдился секундной слабости и плотно зажмурился, повторяя вслед за динамиком сокровенные слова.

— Под Твоей рукой мы не боимся зла, не боимся смерти. И пусть тьма поглотит наши души, если мы окажемся недостойными Твоей любви и защиты…

Рабочий день начался.

Хотя формально Холанн служил в Службе Взысканий, уже третий год он пребывал в должности архивного работника. Документооборот Танбранда был огромен и всепоглощающ, на стыке разных ведомств и сфер ответственности постоянно возникали трения, конфликты интересов и прочие бумажные завихрения, в свою очередь порождающие новые и новые акты, отчеты, формы.

Уве занимался как раз такого рода службой, сводя воедино криминальную статистику по хищениям энергоносителей сразу для администрации губернатора, Арбитра и полиции города. Иногда Холанн грустно сравнивал себя с червем на гидропонной фабрике, который потребляет невероятный мусор, а за собой оставляет плодородный гумус.

Впрочем, работа не требовала каких‑то экстраординарных усилий, только усидчивости, концентрации и, конечно же, блестящего владения числовой наукой. В общей сложности Уве занимался статистикой и отчетностью уже почти тридцать лет из своих сорока пяти, за это время не допустил ни одного сколь‑нибудь значимого просчета и был на хорошем счету у начальства.

Отчет, сверка, штамп. Отчет, отправить на доработку счетчикам, поставить прямоугольный штамп. Капсула пневмопочты с новыми данными от «чистильщиков». Треугольный штамп посредника, вызвать сервитора и отправить с пометкой об ознакомлении. Сводка по норме сто — пятнадцать, передать команде арифметчиков для сверки и пересчета числового массива, востребовать не позднее завтрашнего дня, роспись, номер, круглый штамп с выставлением реквизитов.

К полудню забарахлила почта. Через сервитора Холанн вызвал ремонтника, коий не замедлил явиться.

Михаил Иркумов когда‑то был танкистом в Имперской Гвардии, немало повидал по всему сектору, воевал с круутами, орками и еще какой‑то пакостью с непроизносимыми названиями. Старый солдат был удачлив, он ушел в отставку живым и почти целым, не считая биомеханического желудка и протеза печени. Из‑за этих вставок он был обречен до конца жизни оставаться полным абстинентом, а питался исключительно протеиновыми кашами с витаминными концентратами. Мечтой жизни Иркумова было хотя бы еще раз выпить «стописят» «солдатского» спирта и съесть кусок жареного мяса, пусть даже «нефтяного», с фабрики пищевого синтеза. Но скудная солдатская пенсия по выслуге лет, даже с особой «губернаторской» добавкой не позволяла скопить на операцию по настоящей трансплантации. Поэтому пожилой танкист подрабатывал в Архиве на суб — договоре ремонтником разной технической мелочи.

Иркумов нравился Уве своей какой‑то очень спокойной, несуетливой рассудительностью и любовью к технике. В определенной мере их можно было даже назвать друзьями, насколько можно быть другом в мире тотальной упорядоченности и правила «каждому человеку место — и каждый на своем месте».

— Ну, готово, пожалуй, — сказал техник, привычной скоровогоркой пробормотал благословение и пристукнул по пневмотрубе гаечным ключом. Приемник мигнул зеленой лампочкой и послушно загудел, сбрасывая лишнее давление.

— Компрессоры ни к черту, — сказал Иркумов и машинально оглянулся, не заметил ли кто‑нибудь поминание сущности, внесенной в Индекс Взыскания и Кары. Уве сделал вид, что ничего не заметил. Закончив работу, Иркумов сложил инструменты в ящик на веревочке и, немного помявшись, быстрым движением положил что‑то на угол стола.

— Держи, — коротко сказал он. — Удачи.

И вышел, аккуратно притворив за собой узкую дверь из прозрачного пластика.

Холанн присмотрелся к предмету. Больше всего это было похоже на несколько тонких веточек, хитрым образом сплетенных и перевязанных красной нитью. Точно, веточки. Кажется, талисман, отгоняющий зло или делающий невидимым для зла… Холанн не особо разбирался в этих ухищрениях. Такие вещи делали в Оранжерее, комплексе гидропонных плантаций на отшибе Танбранда, из веток какого‑то очень капризного карликового дерева. Они стоили немалых денег.

И зачем бывший танкист оставил это здесь?

Уве быстро спрятал вещицу в карман — использование оберегов не запрещалось официально, но попавшись на таком можно было «вдруг» исчезнуть, а затем вернуться уже сервитором с одним лишь мозжечком.

Так зачем? Взгляд Уве скользнул по календарю, в котором красные крестики зачеркнутых дней решительно наступали на пустые белые квадратики оставшихся. Год 901.М41, все, как и должно быть…

Точно! Сегодня предпоследний день календарной осени. И ночь Самайна, запрещенного, но от этого не менее известного. Время, когда Хаос, якобы, обретает наибольшую власть в мире, демоны ураганят и вообще творятся всяческие непотребства…

Холанн пожал плечами, уж ему то было прекрасно известно, что в замкнутом, тщательно организованном мире Танбранда времена года были просто удобной мерой годового цикла. Тем более, что за прочными стенами, во внешнем мире погода как правило устойчиво держалась в районе среднестатистических для этой широты минус пятнадцати. А сколь‑нибудь значимых прорывов Хаоса на Тонтане, он же «Ахерон», он же планета LV-5916/ah не видали за все триста пятьдесят шесть лет со дня первой высадки и за без малого полтора столетия от основания Танбранда над гигантской нефтяной «линзой».

Но все же на душе стало как‑то теплее. Не столько от того, что оберег обещал некую защиту (Холанн взглянул на икону всевидящего Императора и осенил себя знаком аквилы), сколько от проявления обычного человеческого участия.

И в этот момент сервитор, скрипя старыми, плохо смазанными приводами, доставил Уве вызов к Координатору отчетности сектора. Красиво написанное на листе кремового цвета, со строгим геометрическим рисунком по краям, собственноручно подписанное, никаких факсимиле. Вот тут‑то Холанн сам схватился за оберег в кармане, а про себя помянул всех Имперских Святых, снедаемый привычным и естественным страхом мелкого чиновника перед Большим Начальством.

Кабинет Координатора располагался на самом верху архивной башни, открывая полукруглую панораму, намного шире и выше, чем из тоннеля. Солнце уже зависло в зените, красный цвет в его лучах поблек, посерел, не в силах рассеять смог и выхлопы северного блока теплоэлектростанций. Черно — серая панорама уходила вдаль, выбрасывая к небу сотни дымков разной степени интенсивности. Как‑то Уве довелось прочитать закрытый доклад Администратума, в котором сообщалось, что за год на Танбранд выпадает около миллиарда тонн пыли, сажи и прочих отходов, которые он сам же извергает. Что поделаешь, путь, указанный и освещенный Императором, требует жертв. От всех и каждого.

Координатор пожевал пухлыми вислыми губами и устремил на Холанна пронзительный взор крошечных поросячьих глазок. Подражание Губернатору Теркильсену давно стало своего рода мини — культом среди планетарной администрации, но у этого архивариуса оно доходило до патологии и гротеска.

Теркильсен был дороден и широк в плечах, координатор за несколько лет разожрался до состояния мегасвиньи с подземной фермы. Губернатор любил простоту и элементы декора, которые напоминали ему о днях армейского прошлого. Координатор обставил кабинет, как командный пункт дивизионного командира Гвардии, и вдобавок примостил у бронированного стекла пару мешков с песком, словно готовился оборонять Армагеддон, причем в одиночку. И в довершение всего повесил под потолком громадную люстру из полированных передаточных цепей, которая, наверное, должна была окончательно символизировать сближение с народом и готовность нести бремя воинской службы.

Жирного чинушу никто не любил, и никто не уважал, но поскольку тот мог одним движением низвергнуть в промышленную зону любого, кто был ниже рангом, желающих критиковать в открытую не находилось. А в губернаторской администрации Координатора ценили, как человека неприятного, но профессионального и по — своему незаменимого, так что за свое будущее тот мог не опасаться. несмотря на все чудачества.

Сесть Холанну ожидаемо не предложили, поэтому счетовод вытянулся по стойке смирно, прижав к бедру снятую фуражку.

— Считаю нужным сообщить, что ваш индекс гражданской лояльности достиг 82, — неожиданно тонким и писклявым для такой громадной туши голосом сообщил развалившийся в кресле чиновник. — Это весьма неплохо, но все же недостаточно для работника вашего уровня.

Уве мысленно вздохнул, сохраняя на лице выражение подобострастного внимания. Он надеялся хотя бы на 85, очередной шаг к заветным 90 и повышению… Впрочем, согласно правилам, ИГЛ вообще не должен быть известен гражданину. Однако, как все знали, это правило соблюдалось лишь время от времени.

— Я рекомендовал бы Вам как‑то продемонстрировать интерес к военной мощи Империума. Это сейчас довольно популярно. Собирать модели боевой техники… или, скажем, инсигнии орденов Космодесанта… Человеку с такими интересами можно доверить серьезную, ответственную задачу. Достойную истинного слуги Империума.

Координатор значительно поднял палец и склонил голову в сторону большой — в два раза больше обычной — иконы Императора, заключенной в специальную посеребренную ризу.

— Благодарю за совет, — Уве буквально поедал глазами начальство, стремясь выразить во взгляде предельную глубину патриотических чувств гражданина славного Танбранда. — Я всенепременно так и поступлю.

— Работой вашего отдела недовольны. Не вами лично, но — выводы будут делаться высокопоставленной инспекцией.

Понятно, будут бить по площадям. Четные номера оштрафовать, нечетные уволить.

— Есть мнение, что к стопятидесятилетию назначения нашего губернатора, — оба участника разговора почтительно склонили головы. — Желательно провести инвентаризацию «Базы 13». В нынешнем своем виде она не делает ничего полезного — фактически, дополнительная гауптвахта СПО. Ее нужно либо расширить и использовать для подготовки войск, либо свернуть и вывезти все ценное.

Пилюля‑то прегорькая. Инвентаризация и учет на самостоятельном и вынесенном объекте — это самое меньшее три месяца работы, а скорее всего полгода и больше. Полгода в заднице мира, но альтернатива — попасть под ураган комиссии, наводящей порядок в преддверии большого праздника.

— Вы позволите мне взяться за эту работу?

— Ваша кандидатура будет тщательнейшим образом рассмотрена. Через неделю я жду заявления с просьбой о переводе.

Уве сложил аквилой руки на груди, дождался кивка, позволяющего ему уйти, и, стремясь поддерживать бодрый вид даже со спины, пошел к лифту, на котором ранее поднялся в кабинет. Лифтов было три, для разных гостей, в зависимости от ранга. Первый вел только вверх, к крыше огромного здания, где размещались вертолетные площадки. А Уве полагался подъемник, похожий на мусорный бак и формой, и размерами, без двери.

Под тонким полом кабины гудели электромоторы, по бокам скользили, уходя вверх, металлические стены, обвитые трубопроводами, так, что приходилось тщательно следить за руками. Затянет рукав между кабиной и шахтой — останешься без руки. Моторы были старыми, благословленными неизвестно, когда, и тянули медленно, спуск длился долго, поэтому времени на безрадостные мысли вполне хватало.

Первым делом придется выяснить, что это за «База 13». Наименование уже попадалось на глаза Холлану. Кажется, «базами» или «волтами» назывались старые, заброшенные технические комплексы, оставшиеся со времен первой колонизации и последующего основания Черного Города. Когда вся хозяйственная жизнь стала смещаться к «Линзе», они один за другим стали приходить в упадок и запустение. Надо же, оказывается, какие‑то еще функционируют и там даже есть что‑то, что можно описать и вывезти.

Инсигны орденов Космодесанта… Недешевое удовольствие. Недорогие копии и самодельные поделки преследовались почти как проявление ереси, потому что лики избранных сынов Императора должны быть бесскверны и исполнены в самом лучшем виде. Но… придется. Заказать пять или шесть плакатиков для начала — деньги небольшие, и хоть какое украшение квартиры на оставшуюся неделю.

Скрипящая банка подъемника дернулась и остановилась. Уве привычно накинул на лицо выражение сдержанной готовности и пошел к своему кабинетику, стараясь, чтобы ноги не слишком заплетались. Холанн двадцать лет прожил на одном месте, и сама мысль о том, чтобы куда‑то ехать, тем более покинуть знакомые, родные стены Танбранда, наполняла его ужасом.

На послеобеденной молитве Уве впервые за долгие годы позволил себе отступление от канона, подсказываемого динамиком.

— Бог — Император, пожалуйста, сделай так, чтобы там было не очень холодно… я так боюсь холода…

* * *

Автодробовик лежал в руках, как влитой, несмотря на громоздкие, угловатые формы. Маска сидела плотно, обогащенная кислородом дыхательная смесь слегка пьянила, не позволяя, впрочем, безрассудству взять верх над осторожностью. Оперативник двигался вперед, словно тень, а за ним растянулись длинной цепью коллеги по нелегкому ремеслу. Всех связывала невидимая паутина вокс — связи.

В Танбранде, «Черном Городе» все было устроено таким образом, что каждый, за исключением очень небольшой группы людей, ежечасно боролся за место в жизни. Большинство дрейфовало на некоем усредненном уровне, колеблясь относительно него по мере баланса удач и бед. Меньшинство карабкалось выше, по скользким ступеням сложной лестницы социальной иерархии. Многие же, не в силах вести ежедневную борьбу за сохранение статуса — кво, опускались все ниже и ниже, заканчивая свой век чернорабочими на электростанции и сланцевых карьерах. Но даже это безрадостное и убогое существование было не пределом падения, потому что существовало еще и настоящее Дно, за пределами всех групп, всех общин и правил Танбранда.

— Пятьсот метров, — прошептал в маску лидер, крепче сжимая рукоять оружия. — Боевая группа — вперед и развернуться.

Повинуясь преданной по воксу команде цепь разбилась на несколько частей, свернулась компактными «коробочками» атакующей, резервной и следственной групп. Собственно, расследование уже было проведено, да и приговоры уже вынесены — следователям предстояло лишь оформить расход боеприпасов и отправку тел 'фигурантов' на переработку.

— Штурмовая команда, во фронт, — приказал командир.

В молчании и тишине, лишь тихо шурша хорошо пригнанной амуницией, бойцы с самозарядными картечницами выдвинулись вперед, готовые к бою.

Внизу, у земли, в непреходящей тени под гигантскими комплексами, заводами и жилыми дистриктами, собирались те, кому не оставалось уже ничего иного. Изгои, выброшенные «Черным Городом», исключенные из всех списков, несуществующие и забытые. Они собирались в стаи, дышали отравленным воздухом «улицы», устраивали врезки в городские коммуникации, выживая там, где даже последний гретчин помер бы в считанные дни.

В свое время полиция пыталась как‑то контролировать и следить за жителями «фавел», как назывались территории за стенами комплексов. Но жизнь низов была настолько непостоянна и ужасна, что через пару лет от практики отказались. Даже самые лучшие агенты выбывали один за другим по естественным причинам — болезни, поножовщина, несчастные случаи. Поэтому уже лет тридцать единственной формой взаимоотношений между «фавелами» и охранителями была односторонняя война.

— Сто метров. Идем тихо, саперы — следить! С этих станется опять наварить напалма из мазута и поставить мин… Слухачи, что впереди?

— Тишина, — отозвался после небольшой паузы оператор направленного звукоуловителя. — Только вроде храпит кто‑то… Или булькает.

— Храпит, это хорошо. Вперед, группами поочередно, по десять шагов за проход. Огонь по команде или при нападении.

После того, как контрольные службы фиксировали в каком‑либо районе слишком большой неучтенный расход газа, электричества и питательной «бурды» — полуфабриката, а также после того, как выяснялось, что местные расхитители здесь не при чем, наступала очередь «чистильщиков». Специальные полицейские команды выходили на охоту, истребляли подчистую стаи бродяг и воров городской собственности, ликвидировали врезки и восстанавливали баланс. Спустя какое‑то время на освободившиеся территории приходили новые беженцы, отторгнутые Городом, и все повторялось заново.

Поскольку, как говорил Губернатор, стабильность есть основа порядка, а порядок есть основа процветания.

Сегодня пришло время очередной стае исчезнуть, оплатив своими жизнями ущерб городскому хозяйству. Впрочем, эти были какие‑то особенные, за каких‑то два месяца они успели откачать пищевого концентрата впятеро от обычного уровня краж. Поэтому и на зачистку отправился лучший отряд сектора, вооруженный почти по армейским нормам — с надлежащим оружием, силовыми щитами, гранатами и направленными аудиодатчиками.

Впрочем, ничто не предвещало сопротивления. И командир чистильщиков не скучал лишь потому, что это было бы непрофессионально.

— Почти на месте, — сообщила передовая группа дробовщиков.

— Что‑то здесь не так, — дополнил правофланговый, в его тихом голосе слышалось искренне недоумение.

— Я ничего не слышу, — в тон ему отозвался оператор звукопоиска. — Что‑то булькает, но и все… А здесь с полсотни рыл должно быть, не меньше

Командир чуть поправил наушники переговорника, словно от этого донесения могли измениться в лучшую сторону. Надвигавшуюся скуку как рукой сняло, ей на смену пришла собранная готовность. И тревога.

Что‑то не так…

Предполагаемое логово банды располагалось в подобии узкого каньона, одну стену которого образовывала сплошная стена перегонной цистерны на пару тысяч тонн, опутанная внешними трубопроводами, а другую — технические выходы энергосистемы — железные ящики, похожие на огромные, в три человеческих роста, сейфы. За ящиками в свою очередь вздымалась громада терминала коксовой линии. Идеальное место для укрытия — рядом и еда, и энергия для обогрева. Но… было непривычно тихо. Ни единого звука, выбивающегося из привычного технического шума. А это совсем не характерно для человеческих сборищ.

Сквозь узкую расщелину высоко вверху алел длинный кусочек неба, похожий на трещину в стекле. Снег внизу давно слежался, обледенел и обрел угольно — черный цвет. Нормально передвигаться по нему можно было только в специальных шипастых ботинках. Командир сделал еще пару осторожных шагов вперед, чувствуя, как шипы с едва слышным хрустением вгрызаются в грязный, ядовитый лед. Прислушался.

Ничего…

— Дозорный — на десять метров вперед и на колено. Если что — просто падай.

Исполняя приказ, один из бойцов осторожно, «приставным» шагом прошел ровно десять метров и опустился на одно колено, чтобы случись что — товарищам было проще стрелять поверх головы. Он крепко сжимал дробовик и вертел маской во все стороны.

— Кто‑то вроде лежит, — тихо пробормотали наушники Командира.

Дозорный, как был, в полуприседе, сместился вперед еще немного, вглядываясь в большое темное пятно, почти теряющееся на фоне черного снега. Теперь его ствол, как привязанный, указывал на это пятно.

— Вроде покойник…

Пятно пошевелилось, и это вышло так внезапно, что командир вздрогнул. Теперь стало ясно, что на мерзлом снегу действительно лежал человек, прикрытый какой‑то рваной попоной.

— Я его щас кончу, — не то попросил, не то предупредил дозорный. — Не нравится мне он.

— Погоди, — остановил его командир. — Допросим, где остальные. Приказ по зачистке никто не отменял.

Лежащий тем временем сел, утвердив туловище в более — менее вертикальном положении. Повернул странно деформированной, какой‑то оплывшей головой вправо, затем влево. Из‑за сумрака лица не было видно. И сильно сбивала с толку рваная попона.

— Свет дай, подсвети фонарем, — сказал командир, и дозорный щелкнул прожектором под стволом дробовика. Прежде чистильщики избегали света, чтобы не выдать себя раньше времени. Яркий синеватый луч уперся прямо в лицо сидевшему, и тот неожиданно быстро поднялся на ноги, одновременно причудливым образом изгибаясь, будто спеша выйти из светового конуса.

Пронзительно и коротко заорал дозорный, так, словно все демоны Хаоса явились к нему разом. Заорал и начал бешеную стрельбу, будто в руках у него был не «Вокс Леги» на семь зарядов, а по меньшей мере ручной пулемет.

Бродяга, содрогаясь при каждом попадании, шагнул вперед, странно переваливаясь. От него отлетали огромные куски, но каким‑то непостижимым образом расстреливаемый удерживался на широких тумбообразных ногах. В последнюю секунду командир понял, что на нем не попона, а…

Седьмой выстрел снес неизвестному полчерепа, щелкнул пустой затвор, эхо раскатисто гуляло между стенами промышленного «каньона». И бродяга из фавелы взорвался. Сразу, весь, словно каучуковая игрушка, накачанная шахтовым компрессором.

Снова завопил дозорный, на этот раз в его крике звенела ужасная, непереносимая боль. Лохмотья лопнувшего бродяги облепили его, курясь сине — зеленым, странно светящимся дымком. И с этим дымом растаяла, потекла, как расплавленный воск, полицейская броня из лучшего керамита. Стеная и крича, чистильщик упал на четвереньки, его руки подломились, и расплавляемое заживо тело упало на угольный лед, разбрызгивая капли крови и тающей плоти.

— Святые небеса, — прошептал кто‑то сзади, сразу выдав себя как подвального сектанта запрещенного культа, но это было уже неважно.

Тени сгустились, обрели форму плоть, обернулись причудливыми, уродливо — гротесными очертаниями. Те, кто выходил из сумрака, кто поднимался, взламывая корку льда, походили на людей, но людьми определенно не были. Совсем не были.

Или уже не были?..

Чистильщики были очень хороши, но они слишком долго охотились за себе подобными, и потому не поняли, что теперь надо бежать сломя голову, а не сражаться. Они действовали быстро и слаженно, так, как учились в тысячах тренировок и десятках настоящих боев — отступить, собраться по группам, распределить секторы обстрела. Открыть беглый огонь, заботясь больше не о себе, а о прикрытии товарищей — они в свою очередь прикроют тебя.

Гранаты рванули сплошной серией — специальные «тоннельные», дающие мало осколков, чтобы не посечь своих же. Дробовики лаяли злобными псами, штатный огнеметчик поднял раструб, и полоса оранжевого огня хлестнула полукругом, облизывая снег, металл и плоть. Клубы пара от растопленного льда взметнулись вверх, шипя и источая едкое химическое зловоние.

Серая тень скользнула справа, на самом краю видимости. Командир развернулся, приседая, и заученным движением поставил блок дробовиком. Что‑то длинное, похожее одновременно и на когтистую руку, и на паучью лапу, с лязгом ударило по стволу, чуть — чуть не достав до шеи человека. Чистильщик мгновенно выпрямился и пнул темное пятно перед собой хорошо заученным ударом, вкладывая в движение работу всех мышц тела. Нога, против ожидания, ушла во что‑то мягкое, склизкое, как в бочку с мармеладом. И застряла, охваченная вязкой, но в то же время плотной субстанцией.

Командир рванулся назад изо всех сил, освободился от хватки, но не удержал равновесия и упал. Еще не коснувшись спиной снега, он успел перехватить дробовик и нажал на спуск, отправив в упор полтора десятка кубических картечин. Утробный, низкий, почти уходящий в инфразвук вой полоснул по ушам.

Чистильщик резво перекатился на бок, подтянул ноги к груди, готовясь одним рывком подняться, потянулся к рычажку вокса, связывающего с центром. Но не успел. Из серых завихрений пара выдвинулось нечто, приземистое и широкое, но одновременно стремительное, как бродячий паук. Две клешнеобразных конечности дернулись вперед, мгновенно отсекая солдату голову и руку, замершую на переговорнике.

И все закончилось.

* * *

— Связь установлена, коммутатор подключен, разговор защищен. Говорите.

Безликий голос сервитора умолк. Пауза.

— Владимир Боргар Сименсен, арбитр?

— Да, это я. Назовитесь.

— Полиция Танбранда, сектор шесть, управление зачистки. Дежурный Клаус Альссон. Срочное дело, господин арбитр, требуется ваше немедленное участие.

— Мое время очень дорого, а внимание еще дороже. Я надеюсь, причина весьма достойная?

— У нас перебита группа охотников, в полном составе.

— Низкий профессионализм ваших людей не является предметом моей заботы.

— Обстоятельства их гибели… есть основания полагать, что их расследование лежит в Вашей юрисдикции. Арбитриум 1, степень 2; Арбитриум 3, степень 3; Арбитриум 2, степень 3… — дежурный замялся, но, собравшись с духом, выпалил — …и, некоторая вероятность, что Арбитриум 14.

После финальной фразы послать назойливого полицейского куда подальше было невозможно. Арбитриум 14, то есть «Еретические действия»…

— Выражайте свои мысли яснее!

— Они вели яростный огонь, но были убиты не пулевым или лучевым оружием. На месте схватки мы не нашли даже фрагментов от вражеских трупов. Подкрепление пришло менее, чем через час, но тела чистильщиков уже начали разлагаться. И… детали амуниции и брони, их словно в кислоте полоскали.

— Понял. Вы что‑нибудь трогали, меняли, переносили с места происшествия?

— Нет.

— Оцепить, охранять, полностью изолировать от внешней среды. Приготовьте все для развертывания полевой лаборатории — закрытое помещение с холодильными установками, энергию и связь. Полный карантин для всех, кто хотя бы приблизился к месту происшествия. Ждите, мы будем в течение трех часов.

Глава 2

Колонна из пяти чёрных бронированных грузовиков мчалась по заснеженному шоссе, и вихри грязного серого снега вились кругом, словно их вздымали ведьмины метлы. Дживс изначально настаивала на 'Камморе'. Двухроторный геликоптер доставил бы группу до Танбранда меньше чем за полчаса, но Сименсен приказал взять эскорт из тридцати бойцов, а также оборудование для углубленного дознания. В глубине души стажёр признавала правоту Арбитра, но это не мешало девушке тихо и незаметно возмущаться задержкой ее первого расследования.

Она украдкой взглянула на командира. Владимир Боргар Сименсен сидел в кресле у борта грузовика, рядом с оружейной стойкой. Арбитр откинул голову на мягкий валик за спинкой и о чем‑то думал, полуприкрыв глаза. Владимир был личностью колоритной и запоминающейся — высокий, широкий в плечах, никогда не снимающий бронекостюма, подогнанного точно по фигуре. Черты лица крупные, но при этом строго очерченные. Несмотря на обычную во всех мирах моду милитаров на короткие стрижки — для гигиены, и чтобы нельзя было схватить за волосы — Арбитр лелеял длинную аккуратную прическу с тщательно уложенной челкой. Боргар происходил из мира с очень специфичным составом атмосферы, фильтрующей солнечные лучи, поэтому зрачки бледно — голубых глаз сверкали так, что казалось, будто Арбитр постоянно готов заплакать. На самом же деле Боргару были чужды и слезы, и вообще любая форма сострадания к кому‑либо.

Дживс глянула в лобовое стекло грузовика. Громада Танбранда уже приблизилась, выросла, растянувшись сплошной черно — серой громадой дымящих строений. Как таковой стены у Черного Города не было и быть не могло — Танбранд постоянно расширялся, застраиваясь. Но одинаковые в функциональной безликости постройки и комплексы сами по себе походили на какие‑то фортификационные сооружения. По бокам потянулись приземистые, однотипные бараки для временного проживания рабочих, фундаменты закладываемых фабрик, мелькнул фрагмент очередной секции строящегося топливопровода. Как обычно — все было в дыму и копоти, поскольку для отопления и всех работ использовался прометий, дешевый, как воздух. Стажер украдкой вздохнула, вспомнив относительно белый снег вокруг крепости Арбитрес.

В свое время Владимир Сименсен поступил несколько неожиданно и нетрадиционно, выбрав местом для размещения своей службы не Белый Город, где обретались верхи общества и элита Ахерона, а совершенно безликую точку на карте, расположенную в ста километрах от Танбранда, недалеко от трассы, соединяющей «черный» и «белый» города. Впоследствии оказалось, что в этом решении был вполне расчетливый и здравый смысл. Боргар с самого начала оказался равноудален от попыток влияния, держал своих помощников в изоляции от городских дрязг и интриг, а также мог с одинаковой легкостью добраться до любой точки подконтрольной территории.

— Сирену, — не поворачивая головы, без прелюдий приказал Арбитр низким, с хрипотцой голосом, и Дживс прокляла себя за нерасторопность.

Завывая гулкими сиренами, небольшая колонна свернула в сторону от основной дороги и двинулась по ответвлению служебной трассы, обгоняя гигантские дизельные тяжеловозы. Скорость движения почти не упала — поток машин расступался перед колонной арбитров, как струи воды, обтекающие утес.

— Сейчас направо и далее не сворачивая, — указала стажер водителю. Тот кивнул, не отрывая от дороги огромных аугментированных линз, встроенных прямо в череп.

Арбитр сцепил пальцы в замок, пошевелил пальцами, как пианист, готовящийся сыграть партию. Он никогда не снимал черных перчаток, и молва разносила слух, что вместо кистей у Боргара протезы со сложной аугметикой. Но как оно на самом деле, никто, разумеется, не знал. И Дживс в том числе.

Полиция дистрикта неплохо поработала. Место происшествия было тщательно огорожено и изолировано. Тройной кордон перекрыл все подъезды и подходы, от ближайшей подстанции кинули несколько электрокабелей, на фабрике продовольственного полуфабриката реквизировали холодильные камеры и прочее необходимое оборудование.

Грузовики вырулили ровной шеренгой, полицейский со светящимися жезлами забегал снаружи, разгоняя собственных коллег, дабы те не мешали команде Арбитра как можно скорее приступить к работе. Сименсен привычным движением провел ладонью по кобуре с болт — пистолетом и коротко приказал стажеру:

— Возлагаю на вас опрос всех охранителей. Включая тех, что в карантине. Можете взять первое отделение в помощь. Подробно фиксируйте — кто и в какой очередности прибыл, что видел, о чем подумал. Особо отметьте — в каком порядке и куда шли их доклады о происходящем. Если велась запись с воксов чистильщиков — достаньте оригиналы. Если нет… будем искать нелегальных воксоперехватчиков, они часто прослушивают полицейские частоты. Но это чуть позже и со мной. Исполняйте.

Дживс осенила себя аквилой, заученно произнесла обязательное «Закон направляет, Император защищает» и натянула углекислотную маску. Бронированная дверь с узкой бойницей отошла в сторону, открывая выход из машины. Единым слитным движением Арбитр поднялся на ноги и шагнул наружу. Дживс отметила, что Боргар не только не надел маску, но похоже вообще не озаботился ее наличием. Как обычно.

В атмосфере Ахерона было очень мало парниковых газов, поскольку почти весь углерод оказался погребен в недрах планеты, образовав гигантские нефтяные залежи. Это обусловило стабильно низкую температуру на всей планете, а также вынуждало людей носить маски вне помещений. Дефицит углекислоты не вредил собственно здоровью, но сбивал с толку дыхательный центр в мозге, и человек просто не ощущал необходимости вдохнуть — тихо и мирно проваливаясь в обморок, а из него иногда и в смерть. Парадокс — на множестве недружелюбных планет люди нуждались в дыхательных масках, чтобы восполнить недостаток кислорода. На Ахероне же приходилось искусственно «добавлять» углекислоты с помощью масок и портативных баллончиков. Можно было обходиться без вспомогательных средств, но постоянно контролируя дыхание, и ни в коем случае не засыпая. Исключение составляли потомки поселенцев первой волны, чей мозг и дыхательный аппарат за десятки поколений освоились в недружелюбном мире.

Арбитр шагнул на утоптанный обледенелый снег и глубоко вздохнул, обоняя воздух Табранда, в котором смешались запахи гари, подгоревшей изоляции, отработанного машинного масла, обширный букет химпрома, а также многое — многое иное.

И запах смерти.

Свита Арбитра выстроилась полукругом вокруг патрона, готовая выполнить любое его приказание. Обычно командиры такого уровня окружали себя кибермастифами или боевыми сервиторами, в которых металла было больше, чем плоти, но Владимир Сименсен не слишком любил общество киборгов. За исключением сервитора вокс — связи в его команде были только люди. К Боргару уже спешило несколько полицейских чинов, тщательно прижимавших к лицам широкие маски. Арбитр сдержал брезгливую гримасу — на его взгляд, тренированному человеку вблизи от города содержания СО2 более чем хватало для нормального дыхания.

— Что ж, начнем, — негромко сказал Владимир, скорее для самого себя.

Дживс огляделась. Губернатор Теркильсен вполне мог быть недалёким упёртым ослом, как о нем злословили многие горожане (тихонько и только самым близким друзьям) но в одном ему отказать было нельзя — на безопасности планетарный правитель не экономил. Насколько Дживс понимала, полицейским штурмовикам Ахерона могли бы позавидовать даже Арбитрес большинства планет сектора. Безусловно, этому немало способствовали многочисленные мануфакториумы Танбранда (часть продукции которых шла даже в миры Ультрамара), но кроме того, в отличие от большинства планетарных правителей, Теркильсен предпочитал не экономить на оснащении как охраны улья, так и СПО. Совсем скоро Администратум вспомнит, что Ахерону по развитию и статусу уже пора начать комплектацию гвардейских полков. Их боеспособность вряд ли станет легендарной, как, скажем, у кадианцев или криговцев, но губернатору точно не придется испытывать стыд за свои войска перед Департаменто Муниторум. Дживс знала это лучше кого бы то ни было, поскольку сама носила великолепную броню местного производства из настоящего карбонита — в качестве жеста доброй воли губернатор взял на себя оснащение гарнизона крепости Арбитра.

Впрочем, Дживс отметила, что в позах и движениях полицейских штурмовиков чувствовалась некоторая расхлябанность. Особенно выделялся один, сидевший на раскладном стуле рядом с кучей ящиков. Бронекостюм висел на нём, как седло на гроксе. Судя по закреплёнными над плечами камерами, полицейский являлся одним из «следователей», что должны были придти после операции и отснять красивую картинку для еженедельных общественных новостей.

Все‑таки отсутствие настоящих врагов расхолаживает…

Обдумав эту глубокую и важную мысль, стажер Дживс Леонор приступила к исполнению приказа Арбитра.

* * *

«Каньон», перекрытый широкими полотнами прозрачной пленки со всех входов и даже сверху, казался странной пародией на медицинскую палату, где грязь и мусор причудливо соседствовали со сложным и точным оборудованием. Ярко светили лампы, установленные на высоких штативах, под их ярким искусственным светом гибли и испарялись самые мелкие тени. Свет был очень кстати, ночь уже подступалась к Танбранду, готовясь накрыть его темным пологом. Негромко гудели генераторы и морозильные «пушки» — чтобы сохранить место происшествия с минимальными измениями, полицейские дистрикта просто «подморозили» его.

Боргар приказал бойцам остановиться и прошел последнюю завесу в одиночку. Там его уже ждал главный «mortuus», то есть коронер дистрикта. Очевидно полицейское руководство, обеспокоенное обстоятельствами происшествия и вниманием Арбитра, прислало лучшего специалиста. Боргар запамятовал его имя, но хорошо помнил личное дело. Отличный специалист с большим опытом.

Боргар поднял ладонь в останавливающем жесте. Медик понял правильно и промолчал, давая Арбитру время для освоения. Сименсен поднял голову и посмотрел на узкую темную полосу вечернего неба, почти теряющегося в высоте и морщинах защитной пленки. Ее растянули и сверху — чтобы ни одна снежинка, ни одна пылинка не опустились на место…

Бойни?

Арбитр втянул воздух всей грудью, оценивая его, как хороший винодел проверяет каждую каплю своего напитка — строго, с предельным вниманием и пристрастностью. Пахло озоном, прометием, едкой кислой вонью от пищевого полуфабриката, химическими отходами. Но поверх обычной для «фавелов» гаммы витал запах органики. Странный, необычный. Пахло почти как хорошо выдержанной мертвечиной, но именно «почти». Боргар нахмурился и закрыл глаза, впитывая запах всем естеством, стараясь разделить его на составляющие и определить суть прежде, чем положиться на зрение.

Мортус терпеливо ждал, над его левым плечом завис сервочереп с двумя фонариками в глазницах и обрывком дикто — ленты меж сточенных зубов. Боргар еще раз глубоко вздохнул и обратил на медика немигающий взгляд странно блестящих глаз.

— Что мне следует увидеть в первую очередь? — спросил он без подводок и околичностей.

— Сюда, пожалуйста, начнем с того тела, что сохранилось лучше всего, — мортус был также немногословен и практичен, Владимиру это понравилось.

— … На расстоянии шести метров от колонны, вдоль прохода, около левой стены обнаружен труп, тело скелетировано, — казенным, бесцветным голосом комментировал медик, при этом он шевелил пальцами правой руки, охваченными подобием металлической паутины. Похоже это был пульт управления сервочерепом. Повинуясь командам, белая «голова» с тихим жужжанием опустилась ниже и осветила оцениваемый объект.

— Труп лежит на спине, лицом вверх, левая рука вытянута вдоль туловища, правая рука согнута в локтевом суставе, отставлена вправо. Ноги вытянуты прямо…

Череп сделал несколько пиктов, неяркие вспышки камеры показались, эхом произошедшей беды, беззвучным, и оттого ещё более ужасным.

— Обратите внимание сюда. На ребрах в верхней правой передней трети грудной клетки имеются взаимопараллельные следы рубяще — режущего воздействия. Следа три, по направлению сверху — справа вниз — налево, длиной от двадцати сантиметров. Характер следообразования, их локализация и взаиморасположение достаточны для вывода о том, что указанные следы, предположительно, могли быть нанесены когтями.

— Чьими? — счел нужным уточнить Арбитр.

— Нужно запросить Магос, но местная фауна на такое в целом не способна, а близ Танбранда из‑за промышленного загрязнения вообще выживают исключительно мелкие всеядные грызуны. Когти, судя по следам, очень специфические, характерные для крупных хищников, не падальщиков. Сквиг теоретически мог вырасти до нужных размеров, но его бы задолго до того поймали и съели дикари из фавел.

— Но это все же мог быть сквиг? Или сквиги? Какая‑нибудь особо гадостная тварь, плюющаяся кислотой?

— Теоретически. Но обратите внимание на кирасу, здесь и здесь.

Боргар наклонился, вглядываясь в остатки сегментированной брони покойного чистильщика, оплывшей, как будто ее сделали из воска и долго держали над огнем.

— Его не только э — э-э… облевали каким‑то крайне агрессивным реагентом, но и попытались разорвать на куски. Вот этот участок, смотрите — три пластины сорваны, я бы сказал, одним ударом. При этом никаких посторонних частиц, которые обязательно остались бы от когтей и конечностей атакующего.

— Броня? Чешуя?

— Или очень плотный кожный покров. Одежды и волос точно нет.

— Не человек и не животное… — Боргар выпрямился и сделал несколько шагов в сторону, пристально всматриваясь в останки других чистильщиков, которые теперь больше всего напоминали грязные лужи воска, оставшиеся от огромных свечей. Арбитр остановился у ближайшего и вновь наклонился, качая головой, как принюхивающийся охотничий пес. Из плотной желтовато — зеленой массы черными остовами выступали части скелета, отдельные детали брони и то, что осталось от автодробовика.

— Труп номер три, — прокомментировал мортус, не дожидаясь указания. — На момент осмотра находится в положении лёжа, левой стороной туловища вниз. Ноги прижаты к туловищу, полусогнуты в коленях. Руки согнуты в локтях, прижаты к туловищу спереди. Состояние — практически полностью скелетирован, мягкие ткани ферментированы до состояния жировоска. Правая кисть отделена, предположительно, очень острым предметом — разрезаны лучевая и локтевая кости в трех сантиметрах выше сустава. Третий шейный позвонок разрушен полностью. Предположительная причина смерти — отсечение головы острым орудием. Поверхность костей тусклая, пористая, производит впечатление травления сильной кислотой. Униформа разрушена до состояния пыли. Ремни, пряжки, пластиковая фурнитура, оружие, боеприпасы — поверхность тусклая, обесцвеченная, пористая, производит впечатление травления кислотой. Опознание по зубам и жетону — капитан Лагус, первая группа очистки дистрикта.

— Не человек, — повторил Владимир. — И не животное… мутанты?

— Это… возможно, — очень осторожно, после длинной паузы отозвался медик.

— Строго между нами, без записи и последующих упоминаний, что бы вы сказали относительно… — Боргар широким движением обвел поле короткого и бесславного боя.

— Я бы сказал, — отозвался после долгого раздумья мортус. — Что здесь мы видим проявление вполне целенаправленной и отнюдь не животной Воли. Некто… или нечто организовало засаду и перебило чистильщиков, не оставив никаких следов, по которым можно было бы определить агрессора. Но это мое личное мнение, как человека, а не как специалиста. Возможно при более тщательном осмотре, вместе с вашими мастерами и оборудованием, можно будет узнать больше.

— А что бы вы сказали относительно возможного… «арбитрум 14»? Еретические проявления?

— Как медик, по совокупности увиденного на данный момент, я бы скорее предположил «А8», укрытие от правосудия мутантов, — проговорил коронер, невольно оглянувшись, как будто кто‑то мог подслушать. Череп отлетел метров на десять и развернулся. освещая глазницами цистерну. — Но… я никогда не встречал и не слышал о субстанции, способной буквально рвать броню, не оставляя микрочастиц. И не представляю, какая мутация или цепь мутаций может привести к возникновению такого реагента, который здесь применялся. Мне кажется…

Мортус замялся и ощутимо побледнел, преодолевая приступ робости и откровенного страха.

— Мне кажется. это дело… дело для Экклезиархии.

Коронер сложил аквиллу и громко произнес — 'Император защищает!", но в его словах чуткое ухо Арбитра уловило нотку неуверенности. И потаенного страха. Император защищает, но… Терра и Золотой Трон далеко, а ужасы Самайна — вот они, воочию. Мортус быстро отер со лба выступивший пот, надеясь, что высокий человек с немигающим взглядом и веками без ресниц не умеет читать мысли. Боргар, хорошо знающий человеческую природу, сделал вид, что не заметил душевной слабости собеседника.

— Поступаете в мое прямое распоряжение на время расследования, — приказал он мортусу. — Статус эксперта — прима, то есть отчитываетесь теперь только и исключительно передо мной. Располагайте моим оборудованием по своему усмотрению. У вас есть время до рассвета на то, чтобы просветить здесь каждую молекулу. Докладывать мне о результатах каждый час, а если обнаружите что‑то достойное внимания — сообщать немедленно.

Арбитр что‑то негромко сказал в передатчик — клипсу на высоком воротнике. Через несколько секунд из‑за ближайшего электрораспределителя показалась угловатая фигура с характерной шаркающей походкой киборга. Сервитор связи, добрел до патрона и замер в ожидании. Он тащил на себе и в себе столько аппаратуры, что арбитр в считанные секунды мог связаться с любой точкой планеты.

— Большая Дорога, — коротко указал Боргар, снимая трубку с кронштейна на плече механизированного слуги. Сервитор скрипнул перестроенными голосовыми связками и неожиданно глухо, как из бочки, ответил:

— Установлено. Подтверждено. Защищено от прослушивания.

— Задержать отправку 'Ядра", — приказал Сименсен без вступления, и мортусу очень захотелось сесть, чтобы немного разгрузить задрожавшие ноги. "Ядром" в обиходной речи называли сверхскорый поезд, курсировавший между Танбрандом и "Белым Городом" Адальнордом, в котором проживала элита элит, высшие люди планеты, включая Губернатора. Арбитр не мелочился и ходил со старших козырей.

Очевидно на том конце линии связи спросили о сроках, потому что следующей фразой Владимира Сименсена стало:

— До моего особого распоряжения.

Еще одна пауза, и Арбитр закончил разговор:

— Пусть будет в ярости. Она может добраться до Адальнорда воздушным транспортом или подать жалобу лично мне.

* * *

Уве Холан спал плохо. Точнее совсем не спал. Он свернулся под тощим одеялом, как младенец, прижал колени к телу и сложил руки на впалой груди, но все равно никак не мог согреться. Счетовода бил озноб, как от сильной простуды, его охватил внутренний холод, кусающий тело ледяными иголками. Холанну было тревожно и страшно — от резкого поворота в упорядоченной и размеренной жизни, от необходимости куда‑то ехать и что‑то решать… От всего, включая грядущие заботы по поискам соответствующей символики, угодной Императору и начальству. Одна половина его сознания уже высчитывала нужное число необходимых бумаг и бланков, чтобы надлежащим образом составить всю отчетность по "Волту 13". А другая давилась страхом на грани паники.

Едва слышно вибрировали трубы за тонкими стенами — переборками, тихо гудел воздушный поток в вентиляционной трубе. В темноте светилась зеленым огоньком лампочка на репродукторе. Холанн встал и наощупь налил себе стакан воды. До общей побудки оставалось всего три часа, а сна не было ни в одном глазу. Счетовод чувствовал себя так, будто самолично перетаскал всю секцию архива с межведомственной отчетностью по малым административным нарушениям до — уголовного взыскания. Суставы ломило, левое плечо тянуло острой болью при каждом движении.

Снаружи, где‑то в общем коридоре яруса, неожиданно грохнул выстрел. Или что‑то, похожее на выстрел, Уве никогда не видел, как стреляет болтер или пулевое оружие, но не раз слышал в общественных новостях, а также пикто — залах. Звук повторился, затем снова и снова. Холанн осторожно поставил стакан, чувствуя, как леденеют босые ноги на холодном гладком полу. Маленький человек съежился от страха, не в силах даже добраться до постели. Ему казалось, что любое движение привлечет ужасы, скрытые за тонкой дверью каморки.

Истошный человеческий вопль разнесся по всему ярусу, немыслимо громкий, полный одновременно и боли, странного, животного восторга. Прямо за дверью прогрохотали шаги ночного патруля, завопила сирена оперативного полицейского отряда. И, перекрывая весь сторонний шум, вновь заорал невидимый человек, на этот раз его вопли складывались в слова.

— Утерянное нельзя потерять! Не страшись и не бойся! Откажись сам и страх уйдет!!! Не страшись! Не бойся!!!

Крик перешел в дикий, безумный хохот, а затем оборвался, так же резко, как и начался.

Превозмогая лязганье зубов, Уве трясущейся рукой выкрутил на максимум реостат отопления. Счетчик протестующе пискнул, указывая хозяину на недопустимую растрату энергии и неизбежное уменьшение индекса лояльности. Но Холанн наплевал на индекс — только бы унять этот озноб, проникающий в само сердце. И счетовод был уверен, что в эту ночь многие в дистрикте поступили также.

Остаток ночи он просидел на кровати, больной и разбитый, завернувшись в одеяло, как плакальщица на похоронах — в саван.

Глава 3

День второй

Во все времена элита стремилась отдалиться от охлоса, поставить себя на особицу и выше. Подчеркнуть привилегированное положение возможными и доступными путями. Не миновала эта давняя традиция и Ахерон, но здесь разделение между "патрициями" и "плебеями" оказалось особенно подчеркнуто географически. "Низы" жили в "Черном Городе" и его окрестностях, а "верхи" избрали своим обиталищем "Белый Город" у подножия горного хребта, похожего на хвост гигантского дракона. Танбранд и Адальнорд разделяли триста километров, но, благодаря розе ветров ни одна пылинка из заводских комплексов мегаполиса не достигала Белого Города. Однако по той же причине быстрое сообщение между "руками" и "головой" Ахерона было весьма затруднено — ветер всегда дул с гор в сторону Черного города, геликоптеры зачастую оказывались в состоянии преодолеть напор снежных шквалов. Поэтому как только планета стала приносить настоящий, существенный доход, губернатор организовал помимо уже имеющегося железнодорожного сообщения специальную пассажирскую трассу, прозванную "Ядром".

Собственно говоря "Ядро" не было поездом в обычном понимании. По четырем сверхпрочным трубам в вакууме двигались капсулы, похожие на шестиметровой длины цилиндры из прозрачного пластика. Они преодолевали расстояние между городами за тридцать минут. Два пути вели в одну сторону, два в другую. Никто точно не знал, где именно Теркильсен купил это чудо технической мысли, ходили слухи, что едва ли не на самом Марсе. Вряд ли, конечно, но, так или иначе, трасса действовала исправно, делая близкое — далеким, а медленное — быстрым.

Поэтому Арбитр Сименсен, едва лишь заподозрив неладное относительно природы бедствия, постигшего Танбранд, немедленно приказал задержать очередную отправку капсулы. Сименсен уже предполагал, что ему придется совещаться с губернатором и, хотя интервал между отправлениями капсул был не слишком велик, Боргар не собирался терять ни единой минуты. Этой задержкой он вызвал приступ ярости дочери одного из старейшин "Чумазых", что спешила как можно скорее посетить обитель цивилизации и культуры, покинув грязный и дикий Черный Город. Арбитр несколько удивился тому, что кто‑то не знал его самого и возможностей, коими обладал слуга Империума. Однако не стал тратить время на разбирательства, предположив, что и так найдется, кому разъяснить своенравной даме очевидные вещи.

Ожидания оправдались, к тому времени, как Арбитр со всеми необходимыми материалами добрался до станции, она полностью опустела. Несмотря на почти целую ночь простоя, никто не рискнул не то, что конфликтовать с Боргаром, но даже просто невзначай встретиться с ним.

Пока снаряд стремительно скользил по трубе, Боргар предавался философским размышлениям относительно того, что Теркильсен дал слишком много воли "Чумазым", фактически выделив их в отдельное сословие, осыпав благами, даровав самоуправление, эт цетера, эт цетера…

Гигантские залежи нефти, точнее нефтеобразной субстанции с уникальными качествами и фантастической энергоемкостью обнаружили еще первые поселенцы планеты, тогда именовавшейся "Тонтан". Однако никто толком не мог распорядиться найденными богатствами, и подземная сокровищница ждала не одно десятилетие. До тех пор, пока губернатором LV-5916/ah не был назначен молодой и амбициозный Бент Теркильсен, генерал Имперской Гвардии, блестяще проявивший себя где‑то в далеких краях, сражаясь с Гоффами. Теркильсен принес с собой второе имя планеты — Ахерон, а также привел несколько десятков однополчан, не имевших в секторе никаких связей, зато энергичных и готовых на все ради обеспеченного и славного будущего под дланью Императора.

За полтора столетия губернатор превратил нищую окраинную планету во вполне процветающее предприятие, добывающее, производящее и экспортирующее все мыслимые и немыслимые продукты, которые можно было сотворить из углеводородного сырья, от топлива и пищевых концентратов до карбоновой брони. Ахерон вполне уверенно лидировал в субсекторе, вытеснив с прежних позиций предшественника — аграрный мир Фрумента — Прим. А Теркильсен, судя слухам и выстраиваемым связям, уже потихоньку присматривался к следующей ступеньке карьеры, намереваясь побороться за место в администрации суб — сектора. Несмотря на отсутствие длинной родословной, лет через пятьдесят его мечта вполне могла сбыться.

Светало, вдали, из‑за горизонта поднималась белая кромка горной гряды, у которой и располагался Адальнорд. Немного правее по курсу "Ядра" возносилась к чистому ультрамариновому небу тончайшая нить Большой Башни. Молва утверждала, что это дом самого губернатора, но Боргар знал, что на самом деле там обосновались астропаты. Мутанты, связывавшие невообразимо огромное тело Империума незримыми нитями связи вне времени и пространства. В компетенцию Арбитра не входил контроль службы связи, но по возможности Владимир приглядывал за астропатами. Хотя до сих пор никаких неприятностей они не доставляли, Сименсен никогда не забывал, что всевидящие стоят ближе всего к тонкой грани, что разделяет мир людей и Хаос. А с Хаосом у Боргара были очень личные счеты.

Сименсен поморщился и вновь подумал о местничестве, кумовстве и "чумазых".

В своих реформаторских начинаниях Теркильсен привлекал людей и специалистов со всего сектора, обещая льготы, деньги и положение. Но первые разработчики "Линзы" — крупнейшего месторождения нефти, неисчерпаемого источника сырья — превратились в государство внутри государства. По старой памяти их называли "Чумазыми", в память о первых годах освоения, когда бурильщиков и нефтяников даже хоронили черными — нефть намертво въедалась в кожу, несмотря на все предосторожности. Но уже много лет никто из двадцати девяти династий первопроходцев не унижал себя презренным трудом в шахте или на промысле.

Губернатор видел в них опору своей власти, сословие, которое станет поддерживать правителя всегда и в любых обстоятельствах. А также противовес бывшим боевым соратникам — шуйцу, что уравновешивает десницу. У Боргара имелось свое мнение по этому вопросу, но Арбитр был крайне щепетилен и строг в вопросах службы и компетенции. Доселе "Чумазые" никак не нарушали законов Империума, не чинили препятствий имперскому правосудию и не умышляли против установленного порядка в каких бы то ни было формах. Соответственно Боргару нечего было им предъявить.

Но Арбитр был уверен — до добра социальные эксперименты Теркильсена не доведут.

Тихий шелест внутри капсулы сменился низким гудением — снаряд тормозил, приближаясь к конечной точке короткого путешествия. Боргар подтянул перчатки повыше и проглотил таблетку стимулятора. Разговор с губернатором обещал быть сложным и тяжелым.

* * *

Теркильсен продержал Боргара в приемной почти четверть часа. Формально губернатор, мягко говоря, выходил за рамки допустимого, заставляя ждать представителя администрации Империума. Но Владимир давно вышел из возраста бескомпромиссного идеализма и понимал, что нельзя требовать соблюдения буквы правил всегда и во всем. В его работе приходилось балансировать на стыке множества интересов и корпоративных амбиций, совмещая несовместимое причудливыми и хитрыми путями. Арбитр задержал на несколько часов работу одной из важнейших магистралей планеты и явился в разгар важного совещания с участием элиты элит Ахерона. Теперь губернатор в свою очередь должен был продемонстрировать приближенным, что не является ручным зверьком, прыгающим по свистку слуги Императора.

Шаги вперед и назад, сеть взаимных обязательств — из таких вот манипуляций, тщательно высчитываемого баланса взаимных уступок и складывалась механика управления планетой. Наконец ливрейный слуга — Теркильсен не терпел сервиторов в домашней прислуге — со всем возможным почтением пригласил Арбитра, открыв широкие двустворчатые двери.

Резиденция губернатора была почти целиком укрыта в скалах, однако при этом большая полукруглая терраса выдавалась далеко вперед над ущельем, искусственно расчищенным и углубленным для большей живописности. От внешнего мира террасу защищал купол из бронекарбона, настолько прозрачного, что лишь блики солнца выдавали его присутствие. На середине площадки расположилось кресло из настоящего дерева, больше похожее на трон, его окружало несколько низких скамеек — банкеток, подчеркнуто роскошных и неформальных. Скамеек было шесть, но заняты оказались лишь две, на них разместили сиятельные седалища Казначей, ведущий бухгалтерию планетарной экономики; а также Номенклатор, ответственный за все внешние выплаты Ахерона, включая имперскую десятину.

— Приветствую, мой добрый друг, — провозгласил губернатор, слегка привстав из кресла и обозначив полупоклон, в котором с тщательно выверенной мерой смешивались формальное уважение к гостю и значимость планетарного правителя.

— Приветствую, господин губернатор, — кратко ответил Владимир. Патерналистская и высокопарная манера общения Теркильсена слегка раздражала Арбитра, но именно что слегка. На Ахероне хватало куда более неприятных вещей, с которыми приходилось мириться.

Бент Теркисен был могуч, статен и дороден. Несмотря на полтора века сытой и безопасной жизни в комфорте и роскоши генерал не превратился в памятник гедонизму и обжорству, как множество иных планетарных правителей. Он регулярно упражнял тело спортивными занятиями, ум — управленческими задачами, и заслуженно гордился тем, что врачи — аугметики пока не заменили ему хитрой механикой ни один орган. Большая лобастая голова сверкала могучей лысиной с несколькими седыми волосками, умные глаза скрывались под широкими, но четко очерченными бровями, как лазганы в бойницах.

Чуть прищурившись губернатор следил, как Арбитр четким и твердым шагом приближался к "трону", придерживая под мышкой тонкий портфель с Инсигнией Адептус Арбитрес. Казначей и Номенклатор задрали одинаково тощие, острые, как у хищных птиц, носы, показывая всем видом, что их безответственно отвлекли от невероятно важного дела. Впрочем, без особого упора и фанатизма, опять же не выходя за рамки непреходящей игры в статус и чувство собственной значимости. Всем было ясно, что без причины Сименсен не стал бы устраивать подобный набег.

Остановившись в двух шагах от кресла Теркильсена, Боргар опустил портфель на серый ворс ковра из настоящей шерсти с Фрумента — Прим. Осенив себя аквилой Арбитр громко и четко произнес:

— Закон направляет, Император защищает! Я, Владимир Боргар Сименсен, слуга Его, явился по делу, не терпящему отлагательств.

Губернатор и его помощники немедленно поднялись и повторили жест Арбитра, склонив головы в почтительном поклоне, как и полагается при упоминании Его имени. От надменности бухгалтеров не осталось и следа, да и губернатор буквально подобрался и посуровел.

— Оставьте нас, — коротко приказал Теркильсен, и чернильные души испарились, как троны с одноразового "серого" счета.

— Садись, — все также лаконично Бент указал Боргару на ближайшую скамью. — Говори, я весь внимание.

Владимир молча подал губернатору три тонких папки, извлеченных из портфеля. Общее описание места происшествия, первичный отчет мортуса — коронера, отчет стажера Дживс с экстрактами допросов всех причастных. Теркильсен читал очень быстро, с ходу просматривая бумаги опытным взглядом профессионального бюрократа. Ему понадобилось не более десяти минут, чтобы в полной мере оценить труд бессонной ночи для Арбитра и его команды.

— Ваше мнение? — спросил Теркильсен, откладывая бумаги в сторону.

— Два варианта. Или это предельно необычная эпидемия, или еретический культ с… мутантами. Я склоняюсь к тому, что Ахерону угрожают Разрушительные Силы.

Губернатор подпер голову рукой и задумался, шевеля бледными губами в такт беззвучным мыслям. Арбитр сложил руки на коленях и выпрямился до хруста в спине. Сидеть на скамье было удобно, но принять сурово — официальную позу не получалось — мешало отсутствие спинок и подлокотников. Понятно было, почему правитель выбрал именно такой вариант обстановки — здесь только он мог в полной мере чувствовать себя и выглядеть как Губернатор, высшая власть на Ахероне.

— Рекомендуемые действия? — спросил, наконец, Теркильсен, и Боргар почувствовал, как где‑то над ухом тренькнул тревожный звоночек. Что‑то пошло не так. Теркильсен был слишком спокоен. Он, конечно, славился выдержкой и хладнокровием, но все же… Планетарный правитель должен реагировать совершенно по — иному, когда ему докладывают о возможном проявлении Разрушительных Сил, пусть и в опосредованном виде, через культ. Бывало, и менее значимые события запускали цепь несчастий, завершавшихся экстерминатусом.

— Полный карантин, — сказал Боргар, взнуздав и укротив тревожные мысли. — Изоляция по всем дистриктам и районам. И конечно по внешним пунктам — базы, рыболовецкие хозяйства, Оранжерея и прочие. Чрезвычайное положение, комендантский час, круглосуточные патрули. Всеобщее медицинское освидетельствование, организация резервантов для заключения всех подозрительных лиц. Мобилизация всех медиков, включая клиники Адальнорда. А также… много прометия и пожарных команд. И, думаю, следует уведомить Орден Рассветного Сияния.

— Готовы самоустраниться и передать все в руки Церкви? — с непонятным выражением в голосе уточнил губернатор. — Если Экклезиархия решит заняться этим делом, то для Арбитрес места уже не будет.

— Да, — Боргар решил не витийствовать, ограничившись констатацией факта. — Готов.

— Нет, — ответил Теркильсен. — Никакого карантина.

— Что?.. — Арбитр понимал, как глупо выглядит в этот момент, но не смог удержаться от бесполезного, лишнего слова, отражающего всю глубину его удивления.

— Карантина не будет, — вымолвил губернатор, сложив руки на объемистом животе.

— Объясните, — почти попросил Боргар, лихорадочно пытаясь понять, что происходит.

Прежде чем ответить, Теркильсен окинул взглядом террасу, заснеженные скалы, кусочек синего неба с редкими перистыми тучами в вышине.

— Введение каратина полностью остановит производство в Танбранде, да и по всей планете, — начал он, размеренно и внушительно, словно читая лекцию. — Изолировав дистрикты и промышленные зоны мы также перекроем все производственные линии, коммуникации, связи. Учитывая масштабы операции и то, что проверить придется каждого жителя, причем не единожды, ущерб будет равнозначен орбитальной бомбардировке.

— К демонам экономику, — не выдержал Боргар. — Вы не понимаете?..

— … кроме того, — продолжал Теркильсен, будто не слыша собеседника. — Скоро время расплачиваться по займам и выплачивать десятину, а резервов у нас нет, все было вложено в модернизацию карбонитового завода. Предполагалось, что мы закроем кассовый разрыв до конца года, но с карантином это будет невозможно. Поэтому изоляционные меры применить не удастся.

— Давайте будем точны в формулировках. Следует говорить не "не удастся", а "я отказываюсь".

Голос Арбитра был сух, как воздух на полюсе, и также холоден. Но губернатор и глазом не повел.

— Как вам будет угодно, — в тон Боргару отозвался Теркильсен. — Я отказываюсь, ибо не вижу достаточных оснований к обрушению планетарной экономики и срыву выплаты имперской десятины. Если вы хотите введения столь суровых мер — покажите мне более весомые основания, нежели несколько… писулек.

Губернатор пренебрежительно махнул рукой в сторону портфеля Арбитра.

— Намерены побороться за пост в администрации суб — сектора? — очень тихо спросил Владимир. — Будете скрывать изо всех сил неприятности, чтобы не портить благостную картину?

— Не забывайся, — с мрачной угрозой проговорил Бент Теркильсен, вновь перейдя на "ты". — Ты мне не указ и не лорд — генерал. Я повелеваю Ахероном и веду дела так, как считаю нужным. Видишь ересь? Вытащи ее на белый свет, тогда и обсудим радикальные меры. Несколько трупов и какая‑то зараза — дело обычное. У нас каждые полгода какая‑нибудь эпидемическая вспышка. И пока справляемся.

— Господин губернатор… — если Теркильсен дрейфовал в сторону грозного панибратства, то Боргар наоборот, будто застегнул на все пуговицы невидимый мундир рафинированного официоза. — Я не признаю мотивы вашего отказа сколь‑нибудь существенными и весомыми. Сегодня же я уведомлю мое руководство, а также Экклезиархию через астропата, исчерпывающе изложив свои соображения и догадки. Коль скоро планетарный губернатор не видит опасности в возможном и угрожающем проявлении ереси. И я требую немедленного оповещения всей администрации Ахерона. Они должны знать, на что готов пойти правитель ради своих амбиций.

— Моих амбиций здесь нет, — насупился Теркильсен. — И поскольку все администраторы в доле планетарных доходов — вещай сколько угодно. Без внятных доказательств наличия культа они ответят то же самое.

— Отряд чистильщиков перебит, трупы растворены, — прищурился Боргар, его очень светлые глаза сверкнули, как бриллианты под солнцем. — Это недостачное основание?

— Нет. Не настолько, чтобы гробить всю экономику одним махом.

— Не вижу смысла продолжать, — с этими словами Боргар поднялся и подхватил портфель. — Однако рекомендую освежить познания в имперском законодательстве. В той части, что касается измены — формулировки особенно точны и образны.

— Мал еще, угрожать мне, — усмехнулся губернатор, хотя и с крошечной толикой натянутости. — Мал и мелок.

— Увидим.

Арбитр покинул террасу не оглядываясь, не прощаясь и даже пренебрегая аквилой. Боргар был ошарашен, но при этом уже механически просчитывал дальнейшие действия. Немедленный доклад во все мыслимые инстанции, перевод крепости Арбитрес на военное положение. Вскрыть собственный арсенал с тяжелым вооружением, ввести режим полной информационной изоляции. С этого момента расследование будет полностью автономным, ни пол — слова полиции Танбранда.

Продался губернатор силе, которую не поминают всуе, или не выдержал испытания властью и деньгами, расплата будет неизбежной и скорой. Рука Бога — Императора несет не только свет и благо достойным, но и ужасающие кары отступникам.

Тем временем Бент Теркильсен несколько минут сидел с видом глубокой, тяжелой задумчивости, а затем также ушел из‑под прозрачного купола. Одним движением он отослал прочь слуг и проделал короткий, однако извилистый путь через несколько уровней, три лестницы и скоростной лифт. Дорога закончилась в небольшой комнате строгой кубической формы за клепаной бронированной дверью, способной выдержать взрыв мелта — бомбы.

Когда‑то Комиссар был красив, статен и силен. До той минуты, когда, отбросив пустой болтер, в запале боя не подхватил покорёженную орочью биг — шуту. Сила веры и боевой ярости были столь велики, что адский механизм выпустил половину обоймы и только после этого взорвался у стрелка в руках. Комиссар остался в живых, главным образом стараниями гвардейца Теркильсена, оказавшегося рядом. Но цена новой жизни оказалась высока…

Планетарный Комиссар сидел спиной ко входу, в окружении батареи экранов, похожих на глаза огромного насекомого со множеством фасеток. Услышав шаги, он развернул кресло и устремил на губернатора мертвый, льдистый взгляд линз оптических протезов. Тихо гудели моторы, заменившие калеке сердце, нагнетавшие кровь, лимфу и питательные растворы. Слегка подергивалась левая рука, похожая на высохшую птичью лапу — хотя все управление аугметикой и аппаратурой было интегрировано напрямую в нервную систему Комиссара, он любил свою единственную конечность, как мостик, связующий славное прошлое с безрадостным, но все же не самым худшим настоящим. Стать почти что техномагосом — все‑таки лучше, чем отправиться в могилу. Наверное…

— Я слышал, — синтезатор скрипел и шипел, несмотря на отменное качество изготовления искусственной гортани. Обычно так происходило, когда Комиссара обуревали эмоции. — И видел. Это было напрасно. Он умен. Ты разозлил его. Будут проблемы.

— Они и так будут, — фыркнул Теркильсен. — Пусть верит, что я жадная скотина, которая готова на все, лишь бы вылизать зад Лорд — Мастеру Адептус Терра суб — сектора и пролезть повыше. То, что на виду и кажется очевидным — скроет остальное. То, о чем ему знать… преждевременно.

— Арбитр станет шуметь. Начнет собственное расследование, — бесстрастный голос заскрипел еще больше, отмеряя слова со скупостью техносвященника. — Это плохо.

— Пусть начинает, — досадливо отозвался губернатор. — На Ахероне ему не удастся ничего нашуметь. Может быть даже польза выйдет — своими действиями этот напыщенный сквиг отвлечет внимание от наших приготовлений. Опять же, порядка в Танбранде прибавится. А что касается его призывов к внешнему миру… Ну, ты и так знаешь.

— Знаю, — согласилась причудливая конструкция из остатков плоти и множества сложнейших механизмов, некогда бывшая человеком. Теркильсен в который раз уже порадовался, что ему все еще не приходится задумываться о протезировании. Для поддержания тонуса и здоровья губернатору пока хватало лишь медикаментов.

— Все равно. Ты был слишком, — Комиссар сделал паузу, и Теркильсен не сразу понял, что это еще не конец фразы. — Слишком агрессивен. Теперь в нем будут говорить и долг, и самолюбие.

— Тогда поспеши, — жестко отрезал губернатор. — Мы теряем время.

— Я работаю, — ответил калека в самоходном кресле.

— Медленно работаешь, — Бент наконец‑то дал волю эмоциям. — Слишком медленно! А проблем все больше…

— Мне нужно время. Ты знаешь.

— Сколько? — спросил губернатор, хотя и так знал ответ. И все же — спросил, в отчаянной надежде, что может быть на этот раз услышит добрые вести.

— Месяц. Может быть больше. Скорее всего больше.

Теркильсен сжал губы и задавил готовое вырваться ругательство. Это не укрылось от всевидящего ока оптики.

— Я не унижаю тебя ложью, — сказал Комиссар. — И я работаю. Я стараюсь. Но ты знаешь, насколько сложно то, что предстоит сделать.

— Поспеши, — тихо сказал, почти попросил губернатор. — Все становится слишком опасно… Времени уже нет.

— Его никогда нет. Но я буду спешить.

— Хорошо… Хорошо, — проговорил Теркильсен. — Только бы успеть…

— Моя специальная группа полностью изолирована, проверена и ждёт. Утечки быть не может. Наши шансы максимальны.

Комиссар сделал длинную паузу и все‑таки счел нужным добавить необходимое уточнение:

— Максимальны в сложившихся обстоятельствах.

Губернатор коротко кивнул, и, не дожидаясь ответного жеста со стороны Комиссара, направился к выходу. Уже у самой двери он, не удержавшись, криво усмехнулся, копируя интонации Арбитра:

— Нам угрожают Разрушительные Силы! Идиот… Он бы и сквига принял за отродье Варпа.

Глава 4

День третий

В делопроизводстве Ахерона применялись папки семи разных видов, в зависимости от важности бумаг, размера листов и объема документации. Но сегодня Холанн узрел воочию легендарный восьмой тип, из давних времен, когда Танбранд был еще маленьким городишкой промысловиков. Грубые, покоробленные, из пожелтевшего дрянного пластика, на веревочках — завязках. С утра сервитор притащил целую тележку этого добра, затем скрипучим голосом сообщил, что командировка Уве переносится на более ранний срок, поэтому счетоводу надлежит уже через два дня составить наряд на все необходимое снаряжение.

К счастью, Холанна освободили от остальной работы, поэтому он смог с головой погрузиться в изучение старой документации по "Волту 13". Сотни листов старинной бумаги пожелтели, покрылись подозрительными пятнами, кое — где даже подернулись сине — зелеными пятнами плесени, но оказались на удивление читаемыми.

Собственно, общее состояние объекта вполне соответствовало ожиданиям Уве, удивление вызвал лишь размер объекта. Похоже, в свое время, почти двести лет назад, на Базу номер тринадцать возлагали большие надежды. По сути это был небольшой космопорт, способный принимать как тяжелые транспортные самолеты, так и легкие космические корабли. У базы имелась трехкилометровая ВПП для авиации, а также посадочная площадка, которую собирались переоборудовать в более современный стартовый "колодец" с подъемником, но уже не успели. Еще в списке наличествовали комплексв с приводом и маяком, казармы почти на тысячу пехотинцев с соответствующим обеспечением, небольшой ремонтный завод, организованный по образцу рембата танкового полка имперской гвардии. А также крекинг — установка "Реторта" для производства прометиума и несложных химических эрзацев из подручного сырья. И двадцать складов — ангаров со всевозможным снаряжением и запасами.

Все это богатство много лет тихо разваливалось, ржавело и растаскивалось по частям, о чем свидетельствовали акты о списании и отчеты о расследованиях. Но, похоже, там оставалось еще достаточно, чтобы высокое начальство решило организовать правильную и должным образом оформленную утилизацию объекта с вывозом всех ценностей согласно списку.

В общем Холанн не увидел ничего особо сложного, кроме необходимости тащиться на край света в компании сервитора и уймы пустых бланков, кои ему предстояло по всем правилам заполнить, счесть, измерить и взвесить — отчетность по содержимому ангаров со временем неумолимо стремилась к унылой формулировке 'Запчасти разные, некомплектные, 1 ангар'. Или даже 'Всякая негодная дрянь, под списание, 4 контейнера'. Кроме того, предстояло решить, куда девать гарнизон — полсотни человек постоянного состава, и куда теперь гонять героев — залетчиков из СПО, для которых, похоже, база была дисциплинарным лагерем. Впрочем, поиск достаточно непригодного для жизни места был задачей для командования.

Но имелись два момента, которые выглядели очень странно. Именно странно. Первое — один из ангаров почти столетие назад загрузили неизвестным снаряжением, по которому не оказалось ни единого документа, только записка от руки без даты и подписи, в которой лаконичнейше значилось: "17 шт., оск., налик.'. Или 'на лик.', почерк у неизвестного был ужасающ, но оба варианта давали огромный простор для размышлений. Ниже, другим, столь же трудночитаемым почерком, значилось — 'Нет т. в. Выпишу спец. Н.' — и резолюция, 'Опечатать под личную ответственность И. Найссона' — просто Найссон, без звания. После этой переписки следовали листы контроля состояния имущества — каждые два года на них добавлялось стереотипное 'Не вскрывали. Печати целы', плюс подпись. Кажется, лаконизм первой записи был заразителен, и это навевало дурные предположения. Чтобы уберечь ангар от тихого разграбления печати должны были быть очень страшными, и Холанн боялся даже догадываться, кто и что загрузил туда давным — давно.

Второе оказалось еще удивительнее.

Уве перелистывал ветхие, ломкие листы личных дел офицеров постоянного состава, не ожидая никаких подвохов. Капитан, слишком старательный, чтобы вылететь из СПО, и слишком пьющий, чтобы получить повышения. Лейтенанты, для которых служба на 'тринашке' была очевидной и последней остановкой перед штампом 'Уволить в связи с неспособностью к службе'… Медик, эмигрант с какой‑то неизвестной Уве планеты под названием "Сталинваст", дослуживающий последние годы до льготной надбавки к военной пенсии. Такую платили всем ветеранам, независимо от происхождения и полка, из личных фондов губернатора, не забывавшего, где и с кем он начинал карьеру.

Все было понятно и предсказуемо, традиционно для любого объекта в дальних краях, вдали от Танбранда. Но одно дело, единственное, оформленное во вполне современном стиле, заставило счетовода сильно и надолго задуматься.

Командир базы уже три месяца как покоился с миром на собственном кладбище Волта. Слишком много плохого амасека и, как следствие, цирроз печени. Ну, да упокоит тебя и так далее. тридцать лет службы, и ни одной встречи с реальным врагом… Печально. Все полномочия пока что перешли к "ИО" по имени Хакон Тамас. Вроде все в порядке… За исключением того, что личность этого самого ИО была покрыта тайной и обернута в загадку. Начиная с того, что на исписанных от руки листах ни разу не упоминалось звание Тамаса и заканчивая тем, что боец с таким послужным списком на убогом и забытом Волте смотрелся, как 'Претор', подавляющий беспорядки на заводе, или 'Красс', доставляющий по городу ящик консервов.

Собственно, все дело Тамаса представляло собой очень внушительный список многословного, подробного перечисления кампаний, сражений, ранений и наград. Человеку, который дважды принимал командование полком вместо убитого командира и лично участвовал почти в полусотне рукопашных схваток с орками, приличествовало значиться на золотой табличке у трона Бога — Императора. А поскольку он еще и выжил — то преподавать где‑нибудь в Схоле… И вот дальше начиналось самое странное. Череда бравурных рапортов неожиданно прерывалась аккуратно вырезанным листом, при этом оставшаяся полоска была прошита металлической нитью, похоже золотой, с печатью черного цвета и инсигнией T. K.G. A.T. Далее Тамас значился переведенным 'в распоряжение комиссара СПО', а спустя десять месяцев краткая запись на вклейке гласила 'Дело засекречено'. И неразборчивая, но крайне начальственная — на пол — листа — подпись.

Хаукон Тамас счетоводу Холанну заочно не понравился до крайности. Во — первых — сапог — ветеран (нет, даже думать в таком стиле не стоит! … как бы сформулировать так, чтобы не оскорбить боевое прошлое Губернатора?…), во — вторых, с темным, ОЧЕНЬ темным, темнее Ока Ужаса, пятном в биографии. Что такое, вообще, 'переведен в распоряжение'? И, Бог — Император ведает, с каким характером, привычками и покровителем.

Уве было страшно. То был не замогильный, иррациональный ужас, как памятной ночью криков и холода, а простой, естественный страх сугубо гражданского человека перед выходцем из другого мира, где убивали и умирали, сражались и побеждали. Где дрались на ножах и мечах с зелеными чудищами и… и вообще вели жизнь предельно чуждую, полную непонятных, но страшных вещей.

А как "ИО Х. Т." отнесется к приезду фактического ревизора?.. Кто знает, какие недостачи могут вскрыться по ходу проверки, и как в них может быть замешан этот самый "Хаукон Тамас", истребитель орков.

Уве думал долго и настолько погрузился в размышления, что провел традиционные молитвы Богу — Императору без должного почтения, по — привычке. А когда пришло время наполнить кружку мытаря для сбора пожертвований во имя Его, кою раз в неделю носил по кабинетам специальный сервитор, Холанн рассеянно положил самую маленькую монетку.

За час до конца рабочего дня Холанн отправил по пневмопочте заявку на все необходимые материалы и вызвал Иркумова. Танкист — механик задержался, так, что Уве решил — сегодня уже ничего не выйдет. Но незадолго до передачи напутствия Губернатора и записанного на пленку поздравления с окончанием нового дня, прожитого во имя и славу Бога — Императора, механик появился.

— Чего? — без лишних вступлений осведомился Михаил.

— Это… — замялся Уве под строгим взглядом служителя технокульта. — Ну, в общем… по стописят? Вечером, например.

Иркумов почесал затылок и с некоторой опаской взглянул на дверь. Уве, словно невзначай, приподнял лист. Под ним лежал оберег, что танкист подарил счетоводу. Иркумов усмехнулся краешком рта и вполголоса сказал:

— Погодь после отбоя, сам найду.

Постучав для порядка по постовой трубе Михаил громко сообщил:

— Работает, есть тяга!

И ушел.

Холанн аккуратно собрал все дела, сложил их в несколько ровных стопок и стал терпеливо ждать окончания службы.

* * *

Уве думал, что они отправятся куда‑нибудь в "губернаторское" увеселительное место, где подавали слабый алкоголь и не бывало облав. Или в один из многочисленных полулегальных кабачков, где наливали чего покрепче, за пару монет давали послушать рассказы на катушках и посмотреть порнографические пикты, но при этом постоянно ожидали полицейского налета. Однако Иркумов не сделал ни того, ни другого, механик предпочел пригласить Уве в гости, к себе домой.

"Домик", как его назвал Михаил, располагался на шесть или семь ярусов ниже каморки Холанна, в одном из многочисленных ангаров "уплотненного размещения". Их в свое время изобильно строили, чтобы хоть как‑то разместить прибывающую с других планет рабочую силу. Строили, затем отдавали откупщикам — домоладельцам, которые в свою очередь дробили ангары на множество клетушек одинаково малых и убогих. Уве поневоле задумался, насколько бедной и тоскливой должна была быть жизнь где‑то "там", чтобы променять ее на Ахерон и жизнь в "доходном доме".

Здесь даже говорили на своем сложнопонятном диалекте, мешая многие наречия, глотая слоги и странно растягивая гласные. Синяя форма Уве вызывала косые и очень недружелюбные взгляды, но, похоже, спутник счетовода был у местных в авторитете, так что дальше взглядов дело не шло. Только один раз торговец мелким скарбом пристал к Холанну, хвататя за рукав и бормоча неожиданно правильно, почти без жаргонизмов:

— Еретики — подвальники, служители запрещенных культов, на пиктах и катушках! Молятся, целуют крест. Очень мерзко, очень непристойно, ужаснитесь от всей души! Невероятно скандальный труд ерехисторианов — осквернителей Андреаса и Димитроса "Вера крепка? Куда пропали чада Бога — Императора". Прочитайте и возненавидьте хулителей Его имени!

Иркумов прорычал что‑то неразборчивое на все том же наречии, и барыгу как из вентиляции сдуло.

— Развелось торгашей, — буркнул себе под нос танкист. — А у каждого второго в кармане медяшка полицейского свистуна… Нашли дураков, паленые пикты с ересью покупать… Еще бы "Меч Хоруса ковался на Терре" предложил, гниложопый сквиг.

Уве хотел было простодушно спросить, откуда механику известны названия Богомерзких книжонок, но вовремя проглотил уже готовые сорваться с языка слова.

Обиталище Иркумова оказалось на удивление приятным и удобным, пожалуй, получше чем у Холанна, хотя счетовод стоял гораздо выше в официальном табеле сословий Танбранда. Здесь было целых две комнаты, настоящих, достаточно больших. Одна отведена под мастерскую и маленький склад всякого металлического хлама, а в другой механик жил.

— По стописят не выйдет, — с искренней горечью сообщил Иркумов, закрывая дверь, больше похожую на люк бронемашины — овальный, с клепками и штурвалом. — Нельзя мне. Но чего — нить хлебнуть найдем.

Он ногой подвинул Холанну стул и достал два почти совсем чистых стакана. Уве присел на краешек шаткого стула, держа в руках фуражку и не зная, куда ее девать.

— Брось шапку в угол, — посоветовал Иркумов, выкатывая сервировочный столик, обшарпанный и изрезанный ножами, но определенно знавший лучшие времена в одном из гостевиков — отелей верхних ярусов. — Не пропадет.

Себе танкист — механик налил из бутылки с аптекарской наклейкой "Liquor ventriculus", Холанну плеснул на три пальца чего‑то непонятного, со стойким сивушным запахом. И спросил, внимательно глядя выцветшими, но умными и проницательными глазами:

— Чего хотел, канцелятор — конспиратор?

Уве помолчал, собираясь с мыслями. С одной стороны, его все также беспокоил непонятный ИО, а иных знакомых с военным прошлым, кроме Иркумова, у счетовода не было. С другой…

— Есть такое дело… — решился он, наконец.

Уве кратко пересказал суть вопроса и загадки. Михаил внимательно слушал, прихлебывая частными, но мелкими глотками воду и машинально поглаживая живот, там, где когда‑то находился желудок.

Много времени рассказ Холанна не занял. Иркумов проявил эмоции лишь один раз, когда счетовод описывал печать, что была прошита на вырезанных листах. Танкист откровенно поразился, но не проронил ни слова, терпеливо ожидая завершения истории.

— Вот и все, в общем‑то… — закончил Холанн. — Я и думаю, что бы это могло значить, кто это такой может быть…

Счетовод окончательно смешался и умолк.

— Черная, значит… — протянул Михаил, наливая еще по одной. Поскольку в процессе рассказа Уве не выпил ни глотка, его порция удвоилась. Танкист критически взглянул на содержимое своего стакана и пробормотал, без всякой связи с предыдущим:

— Что только приходится пить… Пепсин, соляную кислоту и отдушки… Все бы отдал за возможность пожевать нормальной еды не по щепотке раз в неделю. А нельзя, сдохну.

И снова без перехода продолжил.

— Меч был перевернут или как обычно?

— Н — не понял… — замялся Холанн.

— Рукоять была вверх или вниз направлена?

— Вниз, — припомнил Уве, добросовестно подумав.

— Это плохо, — исчерпывающе отозвался Иркумов.

— А чем? — осторожно спросил Уве.

Прежде чем ответить, Михаил надолго задумался, вертя в ладонях полупустой стакан, щурясь на яркую лампочку под стареньким бумажным абажуром.

— Черный цвет, золотая нить, меч острием вверх… — перечислил танкист. — Твой Хаукон Тамас — комиссар. И притом в большой, глубокой, бездонной, можно даже сказать, жо… в опале и разжаловании, в общем.

— Он не мой, — машинально вымолвил Уве и сделал большой глоток, будто старался запить прозвучавшее слово "комиссар". Жидкость прокатилась по пищеводу, как огневой вал и взорвалась в желудке вспышкой атомного огня. Счетовод долго кашлял и утирал слезы, а Иркумов задумчиво ухмылялся.

— Не мой, — повторил, наконец, Холанн. — Комиссар, это который…

Уве замолчал, не зная, как продолжать. Он помнил, что комиссары были неотъемлемой частью имперской гвардии, но вот касательно их сущности и занятий сомневался. В новостях и образовательных программах Танбранда комиссары описывались самоотверженными воинами, которые всегда впереди, всегда на острие атаки, с именем Его на устах, милосердием Его в сердце и гневом Его в руках. Но иногда шепот случайно подслушанного разговора или глухая сплетня доносили тень совсем другой правды.

— Комиссары, они разные бывают, — пояснил танкист, не дождавшись продолжения от собеседника. — Про твоего много не скажу, дело темное. Но кое‑что можно попробовать прикинуть.

Иркумов уселся поудобнее и налил себе еще.

— Значит, начнем с того, что у тебя не собственно дело, а его выжимка, "фама гемина". Такие делают, когда оригинал показывать нельзя, а человек должен как‑то значиться в разных бюрократиях. Тогда берется документ и переписывается полностью, но без лишних упоминаний о фактуре и должности персоналии. Потом обрабатывается нужным образом, в общем, все как положено.

— А оригинал где?

— Да Варп его знает, — исчерпывающе сообщил Михаил. — Дальше будешь слушать?

— Да — да, конечно.

— Дядька, судя по описанию, был очень боевой и с отменной выучкой. За спинами не прятался, при этом пережил двух командиров — значит очень крут и невероятно везучий, такого бы и сам Бог — Император не постыдился принять в примархи. Ну, то есть не принять… в общем сам понимаешь.

— Был? — с неожиданной для самого себя проницательностью заметил Уве.

— Хех, а вот тут начинается самое интересное, — значительно поднял палец Михаил. — Когда так вырезают страницы и прошивают обрез, это означает высшую цензуру, связанную с трибуналом и обвинительным приговором. Собственно, то, что его дело рассматривал трибунал, как раз и говорит нам о чине полкового комиссара. Я сам такого не видел, не по чину, но наслышан. И разбирательство, если ты не переврал даты, прошло очень быстро. Значит этот самый Тамас упорол нечто настолько лютое, что дело рассматривалось на уровне трибунала под председательством Комиссар — Генерала. И я даже не берусь представить, что это могло такое случиться.

— Дезертир? — осторожно предположил Уве.

— Да брось, — пренебрежительно отмахнулся Михаил. — Расстреляли бы перед строем и все дела. 'В распоряжение Комиссара СПО' — это, говоря по — простому, 'Ничего ответственного не давать, из казармы не выпускать, чтоб не отсвечивал'. Вот его и засунули заместителем командира неполной роты на самую дальнюю базу на планете. Золотая нить… черная печать… нет, не могу сообразить. Там случилось что‑то жуткое, достойное высших инстанций. Обычно так бывает при измене высшей пробы или переходе на сторону Разрушительных Сил. Но при изменническом сношении с ксеносами или Ересью не спасли бы никакие знакомства и высокопоставленные однокашники. Самое меньшее — штрафной легион, если такие есть для выпускников Схол. А он отделался разжалованием и отправкой в дальнюю — предальнюю anus mundi.

— Комиссар, разжалованный преступник… — Холанн ожесточенно потер виски, пытаясь как‑то уместить в голове услышаное. — Что‑то страшное, чего хватило на трибунал. Но при этом не настолько, чтобы… как это сказать…

— В расход, — подсказал танкист.

— Да, в расход, — повторил счетовод, снова отпивая адской смеси из стакана. На сей раз он сделал это куда осторожнее, так что только слезы выступили на глазах.

— Ничего не понимаю, — растерянно сказал, наконец, Уве, потирая длинный раскрасневшийся нос.

— Я тебе так скажу, — отозвался Иркумов. — Что бы вас там ни свело… Держись от этого опального разложенца подальше. Я много разного повидал. Когда человек с блестящим списком и наградами, для которых место только на заднице осталось, вдруг слетает с шестеренки и делает что‑то такое, то… С головой у него очень большие нелады, а может и чего похуже.

Иркумов сделал жест, отгоняющий зло, опередив вопрос Холанна, что может быть хуже сумасшедшего комиссара, убивавшего орков в рукопашных схватках.

— Не нужно быть с ним рядом. Одни беды от этого, — решительно закончил отставной танкист. — Ладно, поговорили и будет на сегодня. Допивай и пойдем, провожу тебя до подъемника, пока отбой по дистрикту не прозвонили…

Глава 5

День шестой

Владимир Сименсен не любил песни, кроме одного мотива, который временами, довольно редко, насвистывал перед каким‑нибудь значимым свершением. Еще реже, как правило в одиночестве, он тихо напевал слова, придуманные давным — давно, в очень далеком мире.

Его работа — нужный труд.

Пусть нечестивые умрут.

Большой простор для добрых дел -

Экстерминатус — не предел.

Быстрые шаги Арбитра гулко отдавались в широком и пустом коридоре. Боргар не то, чтобы спешил, но двигался быстро, с целеустремленностью человека, которого ждет много важных дел. Правой рукой он делал легкую отмашку на строфах детской песни — считалки. Позади суетились два помощника с тяжелой поклажей.

… И лик Вселенной будет чист,

Сгорят: чужой, ведьмак, культист.

Он очень скоро будет тут -

Скажите, как его зовут?

Допросные обставляют по — разному, и удобство уборки — не последний мотив, которым руководствуются дизайнеры — декораторы. В свое время Арбитр Сименсен подошел к вопросу радикально и творчески, приспособив под соответствующие нужды небольшой бассейн, обложенный белоснежной плиткой. Оказалось, очень удобно, во всех смыслах.

— Достаточно, стажер Дживс.

Боргар спустился по ступенькам, таким же белым и сияющим, как двухметровые стены пустого бассейна. Как обычно он был весь в черном и с неизменными перчатками. Дживс Леанор отступила на шаг от кресла и вытянулась по стойке смирно. Владимир подошел ближе и очень внимательно, очень изучающе всмотрелся в прикованного к креслу человека. Тот молча вращал мутными белками глаз с огромными, угольно — черными зрачками, скаля длинные зубы, розовые от крови из разбитых губ.

— Добрый день, — неожиданно мягко и вежливо сказал Арбитр.

Человек мотнул головой, насколько позволяла лента фиксатора на лбу, что‑то прошипел окровавленным ртом. Судя по тону, отнюдь не приветственное.

— Пожалуйста, приведите его в более… достойный вид, — также мягко попросил Арбитр стажера и затем повелительно щелкнул пальцами. Повинуясь сигналу, помощники спустили по лестнице два увесистых чемодана.

— Что ж, я надеюсь, моя помощница хорошо поработала и сумела зарядить вас склонностью к сотрудничеству, а также откровенности, — предположил Арбитр, отсылая носильщиков. Теперь в допросной остались только три человека — он сам, Дживс и Гуртадо Бронци. А также несколько пиктоаппаратов, жужжащих наверху, у краев бортов бассейна. Боргар не признавал катушек и предпочитал старые добрые быстропикты.

— Пошел в жопу, — неожиданно четко и раздельно проговорил допрашиваемый. — Соленый хрен тебе, а не сотрудничество.

— И такое бывает, отозвался Арбитр, разминая пальцы и качая головой из стороны в сторону, как гимнаст, готовящийся к сложному упражнению. — Дживс, вам лучше уйти.

— Это приказ? — мрачно осведомилась Леанор.

— Рекомендация, — пояснил Владимир. — Я ценю вашу решимость и усердие в предварительной… обработке нашего нового друга, — он кивнул в сторону качественно избитого подследственного. — Но боюсь, что вам еще рановато делать следующий шаг в познании высокого искусства допроса.

— Тогда, с вашего позволения, я проигнорирую эту рекомендацию, — чуть дрожащим, но очень решительным голосом отозвалась Леанор. — Тем более, что по регламенту вам нужен свидетель и наблюдатель, в дополнение к… — он взглянула в сторону бесстрастных пиктоаппаратов.

— Будь по — вашему, но я предупреждал, — равнодушно вымолвил Боргар. Он открыл один из сундуков и достал оттуда белый фартук с рукавами, скользкий и лоснящийся даже на вид. Скорее всего сделанный из какого‑то особого материала с близким к нулевому трением.

— Утерянное нельзя потерять, — все также четко и непреклонно произнес испытуемый. — Утерянного не нужно бояться. Отказавшийся да обретет блаженство в отказе.

— Занимательно. Звучит как молитва, — сказал Боргар, надевая фартук, но оставив рукава.

— Я тебя не боюсь, — сообщил Бронци, хрипло и решительно. — И ничего ты не узнаешь.

— Друг мой, — высокий Владимир Сименсен навис над испытуемым, как черно — белая скала, и Бронци невольно сжался в оковах. Крупные капли пота катились по лицу, искаженному гримасой боли.

— Друг мой, ты уже сказал главное, то, что мне было интереснее всего, — промолвил Сименсен, все также спокойно и почти доброжелательно. — Но мне нужно больше.

Бронци, шевеля разбитыми губами, очень подробно и со знанием дела сообщил, чем и как Арбитр может удовлетворить свой интерес. Боргар приподнял бровь, Дживс слегка покраснела.

— Серьезный подход, — с уважением отметил Владимир. — Сразу видна военная закалка, гражданские так изъясняться не умеют. Но меня радует, что мы без задержек миновали первые две стадии общения.

— Стадии? — не понял допрашиваемый.

— Да, традиционное и неизбывное "это ошибка", а также неизменно следующее за ним "я ничего не знаю". Мы сразу перешли к третьему — "ничего не скажу", сэкономив время и душевные силы. И за это я дам вам, друг мой, небольшое вознаграждение.

Бронци сплюнул розовой мутной слюной, стараясь попасть на фартук Арбитра, но промахнулся.

— Ссал я на твою награду, — выразительностью фразы испытуемый постарался компенсировать неудачу в плевке.

— А напрасно, — с этими словами Владимир засучил рукава и аккуратно стащил с кистей перчатки. Дживс со свистом втянула воздух сквозь сжатые зубы, Бронци громко икнул.

Руки Арбитра были обычными, ничем не примечательными до локтей и примерно на ладонь ниже, до широких колец блокаторов боли, что часто применяют в госпиталях Гвардии при ампутации конечностей. А вот ниже…

Казалось, что над кистями и предплечьями Боргара поработал талантливый анатом, который удалил почти всю мышечную ткань, оставив лишь несколько пучков на каждое сухожилие. Похоже, пальцы и кисти сохранили всю функциональность, но выглядели, как птичьи лапы.

Владимир положил перчатки на угол сундука. Теперь Дживс поняла, почему Арбитр никогда их не снимал — помимо маскировки увечья, они наверняка были снабжены миомерными усилителями.

— Я расскажу тебе историю, — сказал Боргар, поднеся к лицу допрашиваемого длинные пальцы, похожие на бледные узловатые щупальца. — Она весьма поучительна, назидательна, и при правильном осмыслении избавит тебя от многих неприятностей.

— А я размякну от такой откровенности, пущу умилительную слезу и все — все расскажу, а чего не знаю — придумаю, — злобно пробурчал Бронци.

— Как пожелаешь, — мирно отозвался Сименсен. — Я уважаю свободу выбора и могу только приветствовать такой ход событий. Впрочем, не будем терять времени…

Арбитр сел на края второго, пока закрытого сундука, опустил ладони на колени. Губы его при этом движении чуть дрогнули, похоже, без блокаторов каждое движение изувеченных рук причиняло Боргару ощутимую боль.

— Я родился на очень далекой планете, — начал он рассказ. — И очень бедной. Океан от полюса до полюса и огромный архипелаг из сотен островов. Продавать могли разве что рыбу, но в секторе и так хватало экспортеров продовольствия, так что никому не было до нас дела. Фиалка — так называли планету, кажется из‑за цвета неба. Правда никто не мог сказать, что такое "Фиалка", но звучало красиво.

Дживс ощутила, как слегка покалывает колени — она находилась на ногах уже вторые сутки и ощутимо устала. Но стажер лишь затаила дыхание, ловя каждое слово Сименсена. Арбитр никогда и никому не рассказывал о своем происхождении. Непонятны было — с чего вдруг он решился на откровенность, да еще с подозреваемым еретиком. Но в любом случае, повесть Боргара была интересной, таинственной… и откровенно страшной.

— Десятину мы платили людьми. Те, кому казалась скучной жизнь рыболовов, уходили на службу Империуму, так что все были довольны, и разные смутьяны не нарушали старой доброй размеренности. Я бы сказал, это была достойная бедность, скромная, но честная.

Владимир чуть улыбнулся, с неожиданной теплотой на тонких губах, но Бронци, увидев сверкнувшие глаза без ресниц, лишь сжался еще больше.

— А потом пришел Хаос, — очень просто и буднично сказал Сименсен. — Последователи Слаанеш, но это мы узнали гораздо позже… Культ оказался небольшим, но хорошо организованным. Они поступили умно — разделились на несколько групп и начали захватывать острова, один за другим, внезапными атаками. Опустошив очередной поселок — уничтожали все следы, забирали неофитов и выступали к следующему. Так и двигались — скачками, от селения к селению, сразу в нескольких направлениях.

— Глупо, — неожиданно отозвался испытуемый. — В таких замкнутых сообществах нельзя долго хранить тайну, все друг другу родственники и постоянно общаются, заглядывают в гости…

— То, что происходит нечто непонятное, разумеется, стало ясно довольно быстро, — согласился Арбитр. — Но вот природу бедствия никто не осознал, потому что никто прежде не имел дела ни с Силами, ни с войной вообще. Ветераны очень редко возвращались домой, они предпочитали оседать на промышленных планетах, с пенсией и льготами. Да их и никогда не было много, отставников гвардии… Поэтому не нашлось того, кто мог бы подсказать и наставить нас. Так продолжалось несколько недель, а затем они пришли и в мой дом…

Сименсен поднял руки и посмотрел на останки пальцев, словно видел их впервые. Пошевелил, будто играл на невидимом инструменте, снова скривил губы от боли.

— Обычно считается, что все слаанешиты помешаны на сексе и похоти. На самом деле их увлекает гедонизм во всех проявлениях. Садизм — в том числе. Очень увлекает. Мне тогда было семь лет… И вот когда я понял, что наступил конец, появились они.

Дживс тихонько вздохнула и забыла о ноющих ногах, усталости и всем остальном.

— Имперская Гвардия, — сказал Владимир. — Кто‑то все же смог послать зов о помощи, а рядом с Фиалкой оказался госпитальный корабль Мунисторума. Они пришли на помощь. Первый гвардеец, которого я увидел в жизни… Сейчас я понимаю, что это был уставший, измученный, раненный человек. Одежда на нем дымилась, лицо было в крови и грязи. Но тогда он показался мне прекрасным, как сам Бог — Император. Он убил культистов, спас меня, а сам погиб всего через минуту — пуля стаббера попала ему прямо в лицо. И он умер…

— Гвардейцев было очень мало, все‑таки госпиталь, — продолжил Сименсен после долгой паузы. — Они сделали все, что было в человеческих силах и более того. Но культисты успели рассеяться, и бои шли еще несколько месяцев на множестве островов. Затем подошли основные силы Гвардии, чтобы не ввязываться в затяжную партизанскую войну, архипелаг обработал Флот. И моего дома не стало, на том закончилась история Фиалки. Большинство из тех, кто выжил, поступили на службу в армию. Мы ценили мирную жизнь, но умели помнить и ненавидеть. Кто‑то предпочел удел беженцев без родины и дома. Но я пошел по иной стезе. Пока мои сородичи жаждали мести, я рассудил, что если бы кто‑то вовремя истолковал тревожные признаки, если бы кто‑то вовремя поднял тревогу… все могло сложиться совсем по — другому. Те, кто прибыли после, для расследования произошедшего, меня… поняли. И позволили поступить в Схолу. Так я стал Арбитром, тем, кто всегда бдит, всегда на страже.

— Милая история, душещипательная, — вымолвил Бронци. — Я щас прямо заплачу от сострадания к истории несчастного маленького арбитра.

— Увы, ты понял суть этой истории превратно, — вздохнул Сименсен. Он поднялся на ноги и открыл второй сундук. Солидная, тяжелая крышка поднялась без скрипа, открыв…

Дживс сглотнула, испытуемый нервно повел головой, насколько позволили оковы.

— Смысл и мораль моего рассказа заключались не в пробуждении жалости, — пояснил Арбитр, надевая рукава и пристегивая их к фартуку. — Я хотел донести до тебя совершенно иное.

Владимир подошел вплотную к массивному креслу из кованого, освященного металла, щедро оснащенного печатями чистоты и выгравированными литаниями, что уберегают от происков Зла.

— Мораль здесь очень проста. Я ненавижу вас, культистов всех мастей и сортов, — сказал Арбитр, и теперь в его голосе наконец прорвалась ярость — одновременно жгущая и в то же время тщательно контролируемая, как пламя в хорошо освященном атомном реакторе. — И я добьюсь от тебя правды, любыми путями. Поэтому будет лучше, если ты сэкономишь мое время и свои силы. Исповедайся мне, не скрыв ничего. Поверь, так будет лучше.

Бронци помолчал, а затем заговорил, с неожиданной твердостью и почти покровительственным превосходством. Переход от испуганной бравады к новому состоянию показался столь быстрым и неожиданным, что даже Сименсен недоуменно приподнял бровь. А у Дживс просто отвисла челюсть.

— Бедный маленький человечек, — проговорил испытуемый, не отрывая пронзительного взгляда от бледного лица Арбитра. — Бедный слуга давно мертвого господина, который лелеет обиды и несчастья прошлого, черпает в них силы и смысл жизни. Ты слеп и жалок, слуга. Слеп и жалок. Ты даже не стал восстанавливать изувеченные руки, чтобы не забывать, чтобы всегда помнить и подогревать свою злобу болью. Потому что в твоей жизни нет ничего, кроме ярма, что ты добровольно взвалил на себя. И боли, что ты лелеешь, чтобы не потерять совсем смысл своего убогого бытия. Мучай меня, слуга бога — трупа, терзай, рви на куски, но ты не узнаешь ничего. У меня есть то, чего ты лишен — ясность и свобода. И все, что изобретет твой больной разум, лишь пойдет мне на пользу. Меня ждет очищение, ведь утерянное нельзя потерять. Мое тело будет страдать, но дух возвысится! Я откажусь от телесного, и потому мне будут не страшны муки тела.

— Собственно говоря, самое важное я уже услышал, — ответил Арбитр на которого, похоже, пламенная тирада испытуемого не произвела ни малейшего впечатления. — Кхорнит сейчас выл бы от ярости и воспевал красоту крови, что прольется из его тела и достигнет трона черепов. Слаанешит умолял бы мучить его как можно дольше, поскольку боль есть обратная сторона и темный двойник плотских наслаждений. Последователь Тзинча постарался бы уйти в транс или поинтересовался, какую новую форму я намерен придать его телу. Но только один из Поганой Четверки кичится тем, что дарует своим адептам совершенное, чистое сознание, не привязанное к превратностям телесным. Что его слуги обретают страдание тела, но незамутненность духа. И мы ведь с тобой знаем, кто это, не так ли? Поэтому главное ты мне сказал и только что развернуто подтвердил. И все это лишь ценой короткой истории из давно минувшего прошлого. Но, как уже говорилось ранее, мне нужно больше.

Испытуемый сжал челюсти с такой силой, что Дживс показалось, будто она слышит скрип зубов. На мокром от пота лице Бронци стремительным калейдоскопом промелькнули ненависть, ярость, злоба… и страх.

— Однако ты ошибся в одном, — Владимир задумчиво посмотрел на открытый сундук и сияющие инструменты, разложенные в ложементах, выложенных красным бархатом. — Стажер, будьте любезны, вон ту бутылку с солевым раствором. Необходимо будет восполнять потерю жидкости у нашего гостя.

Леонор сделала пару шагов на негнущихся ватных ногах. Идея присутствовать при допросе уже не казалась ей такой уж хорошей, но отказываться было поздно.

— Благодарю, — сказал Сименсен, устанавливая стеклянную бутылку в специальный держатель. Игла в его пальцах нашла вену на руке испытуемого с такой легкостью, будто Арбитр был опытной сестрой из Госпитальеров. — О чем я говорил?.. А, да. Так вот, ты ошибся. Я не стал восстанавливать или аугментировать руки не потому, что мне нравится боль. И не потому, что мне нужно освежать старые заветренные воспоминания. Дело в том…

Арбитр достал из сундука складной столик, похожий на те, что ставятся у постели больного для складывания разных шприцев и прочих необходимых вещей. Аккуратно разложил его слева от допросного кресла. Бронци прошипел сквозь сомкнутые зубы длинную, зловещую фразу на языке, незнакомом стажеру Дживс. Непонятные слова звучали угрожающе, как черное ругательство и одновременно проклятие. Но Владимир лишь усмехнулся, с пониманием и без злобы.

— Дело в том, что я видел многих палачей, которые слишком увлеклись своим ремеслом, — сообщил он. — Власть соблазнительна, а власть над чужим страданием — соблазнительна вдвойне. Это большое искушение, особенно когда вкладываешь в ненависть к Ереси всю душу, как я.

Сименсен достал и положил на столик первый инструмент, похожий на хитро изогнутый, очень узкий скальпель, хищный и опасный даже на вид. Голос Арбитра чуть подрагивал при каждом движении. Но при этом все жесты Боргара были точны и верны, как у сервитора с самыми лучшими протезами.

— Поэтому я оставил руки в их прежнем состоянии. Я ношу усилители мышц и блокаторы боли, но всегда снимаю их перед допросом. Я причиняю немыслимую боль, но и сам испытываю ее при каждой манипуляции. Это не дает мне увлечься процессом, впав в грех гордыни, и всегда напоминает, что пытка — не развлечение, не средство самоутверждения или мести. Это инструмент, который должен применяться только в самых необходимых случаях и использоваться ровно столько, сколько необходимо для установления истины.

Сименсен повернул голову к Дживс и попросил:

— Пожалуйста, перезарядите аппараты, чистые пикты в шкафчике наверху, в углу справа от входа.

Высказав просьбу, Арбитр вновь сосредоточил внимание целиком на испытуемом.

— Не изрекут уста еретика правды, если могут солгать, — тихо проговорил Владимир. — Спасать твою душу уже поздно. Но я извлеку из нее семя лжи, без остатка. И ты поведаешь мне все, не утаив ни крупицы правды.

Глава 6

День десятый

Урчал мощный мотор, сквозь шторки обогревателя струилось приятное тепло. Холанн пригрелся, свернувшись в слишком просторной, не по размеру, шубе. Ему выдали не комбинезон с подогревом, а самую настоящую меховую доху с огромным высоким воротником, достающим до глаз и спускающуюся почти до щиколоток. Ходить в ней было очень неудобно, зато по крайней мере тепло — не отнять. На шее висела дыхательная маска, неудобная, с широким, натирающим шею ремнем. Через полчаса дороги Уве снял ее и повесил на подлокотник — надеть всегда успею, подумал он.

Холанн посмотрел налево, где громоздились ящики с пустыми бланками и прочей канцелярской снастью. Затем посмотрел направо, где сидел прямой, как палка, сервитор — носильщик, уставившись в никуда пустым взглядом. Вперед смотреть не было смысла, там не было ничего кроме высокой спинки водительского сиденья.

Почти сто пятьдесят километров дороги между "Волтом" и Танбрандом были не то, чтобы заброшены… скорее просто очень редко использовались. Не чаще одного — двух раз в месяц по ней проходил небольшой конвой из снегоуборщика с большим отвалом на покатой морде капота, тяжеловоза из сланцевых карьеров, груженого провиантом, кое — какими медикаментами… пожалуй, что и все. Ах, да, еще 'переменный состав' — нарушители дисциплины из СПО. Интересно, а они опасны?.. В топливе Волт не нуждался, поскольку еще на заре освоения нефтяной Линзы огромные подземные танки были накачаны под завязку. Тогда База 13 представляла собой относительно ценный объект с достаточно высоким приоритетом снабжения, поэтому топливом ее обеспечили из расчета авральной работы в режиме аэропорта с непрерывным циклом взлет — посадка. Прометия оказалось столько, что его продолжали потреблять до сих пор, поскольку сбывать "налево" в сколь‑нибудь существенных масштабах не представлялось возможным за отсутствием потребителей.

Шесть колес равномерно и часто стучали по стыкам бетонных плит, которыми была выложена двухрядная трасса. От времени и естественного смещения почвы дорога давно утратила прежний облик ровной серой ленты. Кое — где на нее наползли ледяные языки и пласты плотно слежавшегося снега, так что грузовик регулярно и резко потряхивало. В такие моменты водитель — настоящий здоровенный мужик, не сервитор — молодецки ухал и весло сквернословил.

А ведь мне впервые в жизни выделили персональный транспорт, подумал Холанн. Пусть и не геликоптер, пусть всего лишь обычный грузовик — "снегоход", но это только потому, что в малую летающую машину не поместилось бы все необходимое, а среднетоннажная уж точно не по чину и не по задачам… Это повышение… через две, если не через три, ступеньки. Ну, да, 'соответственно званию майора', хоть и временно. Это же начальник отдела. Ох, осторожно нужно с такими повышениями.

Уве, не снимая дохи, вынул изнутри руку из рукава, что оказалось очень легко из‑за его ширины. И погладил под шубой нагрудный карман форменного синего комбинезона, где надежно хранился пухлый конверт с предписаниями, настолько большой, что клапан кармана не закрывался.

Полномочия и статус Холанна неожиданно стали предметом недолгой, но весьма серьезной перепалки между тремя ведомствами сразу. С одной стороны никто не собирался выделять для занудной, долгой, чисто технической работы сколь‑нибудь высокопоставленных работников. С другой, учитывая характер объекта, ревизор — инспектор с правом описи всего подотчетного имущества должен был обладать соответствующим положением. Все‑таки полноценная база с настоящим гарнизоном и Комиссаром во главе. Пусть гарнизон крошечный, а комиссар разжалованный и вообще ИО, но все же…

Машину подбросило особенно сильно, водитель выдал совсем уж забористый текст, а Холанн больно прикусил язык. В кабине не было окон, только "вечный" плафон на низком клепаном потолке, наполненный для экономии светящимся радиоактивным газом. Но если вытянуть шею, то можно было глянуть в краешек лобового стекла. Там Уве видел скупые, бедные оттенки белого и серого. Белая снежная пустошь, серая лента припорошенной снегом дороги. Бело — серое низкое небо, по которому мчались облака. Восточный ветер снова гнал с океана непогоду. Холанн поежился, кутаясь плотнее в теплую уютную безразмерность дохи.

Самым простым решением, как поначалу показалось Уве (да и не только ему), стало бы присвоение ревизору какого‑нибудь временного воинского звания. Но оказалось, что армия, даже СПО, была 'государством в государстве' со своими правилами, весьма странными притом. На гражданских чиновников армия традиционно смотрела как на низшую форму жизни, способную быть лишь грузом в охраняемом конвое, не более. Формально "ввести в должность", в счет будущих заслуг, было возможно — хотя очень сложно и вызвало бы открытое неудовольствие офицерского корпуса. Но затем пришлось бы как‑то выводить Холана обратно, а это в данных обстоятельствах можно было сделать только через разжалование за серьезный проступок.

Ответ штаба СПО, если убрать обтекаемые выражения и свести его к одной фразе, был 'Вы рехнулись'. И перспектива поездки стала весьма туманной, чему Уве с одной стороны огорчился, рассчитывая все‑таки на последующее поощрение и повышение, а с другой — огорчился не очень сильно, поскольку откровенно побаивался новых мест и людей.

Компромисс, тем не менее, оказался найден довольно быстро, судя по всему, подобные коллизии случались и ранее, поэтому после короткой заминки шестеренки административной машины Танбранда провернулись вновь. Холанн получил на руки грозный мандат, согласно которому отныне назначался комендантом космопорта. Соответственно, по сложным и запутанным правилам функционирования гарнизонов при пунктах воздушного и космического сообщения, весь военный и военизированный персонал переходил в его оперативное подчинение. То есть формально Уве, пусть даже и без воинского звания, оказался командиром Базы 13. Красивое бюрократическое решение породило странного "бумажного" мутанта, с "цивильным" генезисом, но достаточно милитаризованного, чтобы выполнить поставленную задачу.

Разумеется, никто не ожидал от счетовода реального командования, и у Холанна, оценившего масштаб событий, прибавилось головной боли в виде раздумий — в каком стиле следует выдерживать доклад. То ли описать апокалиптическую картину упадка нравов и разграбления активов, то ли сделать акцент на "идеально с учетом сложившихся обстоятельств, объективных в контексте окружения". О том, чтобы описать все как есть, даже речи не было — теперь у счетовода появилось сильное подозрение, что в этом назначении политическая составляющая торчала, как красная клякса посреди отчета.

Уве снова выглянул из‑за водительского кресла. Грузовик въехал в протяженную зону так называемого "арктического буша". На Ахероне было очень мало собственной флоры, если, конечно, не учитывать всевозможную зелень Оранжереи. В тундре встречались главным образом карликовые — от силы метр — полтора высотой — деревца, похожие на помесь чертополоха и елки, очень темного, почти черного цвета и плотной плоской короной. Они росли группами по нескольку сотен стволов, срастаясь корневой системой и образуя труднопроходимые заросли. Вокруг Волта их, согласно отчетам, периодически вырубали, на всякий случай, поскольку на гарнизон отродясь никто не нападал.

Езды оставалось минутна двадцать. Как раз прибыть к вечеру, быстро со всеми перезнакомиться и после вечерней молитвы на боковую. А завтра с раннего утра — на работу. А как "знакомиться"?.. Уве хотел взять пару уроков у Иркумова, но не успел — техника откомандировали в соседний дистрикт, где вскрылись серьезные проблемы с электросистемой. Оказалось, что кто‑то давно и безбожно отсасывал электричество прямо из магистральных сетей, питающих Линзу, кинув хитрую сеть отводок, маскирующихся в общем хитросплетении коммуникаций Танбранда. Среди следователей появились даже энфорсеры Арбитрес, а для выявления всей запутанной картины мобилизовали лучших специалистов, к которым неожиданно причислили и отставного танкиста.

Холанн взодохнул и немного помолился про себя. О чем просить в данном случае Бога — Императора Уве не очень представлял, поскольку не знал, с чем придется столкнуться, поэтому молитва получилась как в детстве, с просьбой уберечь от злых людей и дурных намерений и внезапно сложившейся в самом конце формулой — 'Хотя бы в первые день — два не дай опозориться!'. А затем в кусочке лобового стекла мелькнула высокая сторожевая вышка из решетчатых ферм, за ней вторая, и Уве понял — приехали.

Солнце, и без того скрывавшееся за низкой пеленой облаков, катилось за горизонт. Сумерки подкрадывались неспешно, но неотвратимо. Все кругом обрело пепельный оттенок, играя всевозможными тонами серого. Уве с трудом, путаясь в длинных полах шубы, выбрался из грузовика. За ним, бодро перебирая аугментироваными ногами, спустился сервитор — носильщик, нагруженный первой порцией ящиков с канцелярским снаряжением. Уве вдохнул свежий воздух и почувствовал, как у него слегка закружилась голова. Дышать было… странно. Каждый глоток воздуха казался бесконечным и приходилось напоминать себе, что необходимо выдохнуть, а далее все повторить.

База номер тринадцать и так не была образцом промышленного дизайна, а в вечерних тенях обрела вид всобщего и безграничного уныния. "Плоское и тоскливое" — вот всеохватная характеристика, которой полностью исчерпывалось первое впечатление Уве.

Прямо перед ним расположилось строение, похожее на три усеченные пирамиды, в три этажа каждая, соединенные несколькими крытыми переходами на уровне второго яруса. Судя по большой параболической антенне и нескольким радиомачтам это и был собственно рабочий комплекс законсервированного космопорта. Если верить плану, который Холанн выучил перед путешествием, по правую руку должны были находиться склады и ангары с техникой, а по левую — казармы, ремонтный завод и комбинированная электростанция. Но, откровенно говоря, Уве не видел никакой разницы между приземистыми коробками метров по тридцать — пятьдесят длиной. Разве что справа они были главным образом с полукруглыми крышами в виде сундуков, а слева — с плоскими или двускатными. Дальше, за пирамидами космопорта, угадывались контуры нескольких ветрогенераторов с широкими лопастями — "гребками", установленными в горизонтальной плоскости. А непосредственно между пирамидами и Холанном раскинулась площадка, которая очевидно считалась здесь за плац. На нем построился гарнизон, приветствующий коменданта.

Весь народ, который оказался перед взором Уве, был разделен на две группы — большую и маленькую. Большая выстроилась прямоугольником, человек в двести или даже больше. Все в масках. Меньшая, крохотная, всего‑то шесть или семь человек, также стояла вроде как по уставу, но в их позах, даже несмотря на мешковатые термокомбинезоны, чувствовалась некоторая вольготность. Масками они пижонски пренебрегали, хотя и носили, только не на груди, а на поясе, в специальном держателе. Не требовалось точного знания регламента, чтобы понять — здесь собрались рядовые и офицерский состав.

Маска, дернулся было Уве, маску‑то я забыл… Бежать в машину и искать? Нет, слишком явная потеря лица. Но вроде бы все в порядке? Не душит?.. От волнения Уве глубоко задышал, делая именно то, чего не рекомендовалось наставлениями, особенно при минимальной физической активности.

Солнце на мгновение выглянуло из‑за облаков, окрасив Волт в розовато — серый цвет, небо заиграло приглушенными тонами синего и голубого, словно торопясь отыграться за весь день пасмурной погоды. Уве застыл на месте, не представляя, что ему надлежит делать дальше. Пар густыми белыми клубами срывался с губ и оседал на воротнике дохи.

От малой группы отделилось двое и довольно быстро зашагали к Холанну. Один — широкий и крупный, похожий на орка с иллюстрации в "Глоссарии ксеносов и иных врагов Империума". Его нижняя челюсть выдвигалась далеко вперед, впечатление усиливалось могучей бородой, седой и взлохмаченной, как волосы у ведьмы, а лицо казалось хмурым, почти злобным. Второй ходок семенил, быстро перебирая короткими ногами, невысокий и вообще какой‑то мелкий. Он определенно поддел под комбинезон теплую фуфайку, шерстяной воротник чуть выбился наружу. Но даже несмотря на это казался щуплым и тщедушным.

Один из этих двух наверняка был ИО командира гарнизона. Хотя в личном деле разжалованного комиссара не оказалось пиктов с его изображением — их также аккуратно вырезала рука цензора — тут не требовалось долго гадать. Тем более, что Тамас происходил с планеты, где сила тяготения составляла почти полторы единицы от терранского.

— Добрый день… вечер… — смешался Холанн, первым обратившись к паре. Военные синхронно вскинули ладони к фуражкам — кепи полевого образца, с опущенными "ушами", но промолчали. Похоже говорить что‑то гражданскому в такой ситуации не полагалось.

— Здравствуйте, — окончательно смутился Уве.

— Здаров, — ответил широкий и злобный, критически оглядывая счетовода. Он говорил со странным акцентом, будто в бочку гудел, растягивая гласные, но очень четко выговаривая согласные, словно молотком забивал.

— Добрый вечер, — сказал низкий, негромким довольно приятным баритоном.

— Господин комиссар… — обратился Холанн к соответствующей персоне и только после сообразил, что комиссар теперь вроде как и не комиссар вовсе, ибо разжалован.

— Не, — также мрачно вымолвил тот. — Я Виктор Александров, местный медик. Вольнонаемный.

— Я Хаукон Тамас, временный командир гарнизона Базы тринадцать, — сказал щуплый, чуть улыбнувшись, сгладив чужую оплошность. — К вашим услугам, господин… комендант космопорта.

Уве даже рот приоткрыл от удивления. В памяти вереницей пролетели строки личного дела Томаса. Десятилетия военной службы, дважды принимал командование вместо убитого командира… Невысокий, худощавый даже в свитере под комбезом, Хаукон Тамас был больше всего похож на коллегу по бухгалтерским и учетным делам. И менее всего походил на того, в чьем досье было отмечено сорок семь подтвержденных рукопашных схваток с орками.

Тамас улыбнулся. Лицо у него оказалось обыкновенное, довольно бледное, бритое, но с пробивающейся щетиной. Почти без морщин и лишенное ожидаемых шрамов, только две глубокие складки спускались от крыльев прямого носа к уголкам рта. Большие темные глаза смотрели на Холанна внимательно, с ощутимой многодневной усталостью и легкой, почти неощутимой тенью беззлобной иронии. Ни следа пламенного, пронзающего взора, коим, как думалось Уве, должен обладать героический воин и ветеран сотен кровавых битв.

— Устав не предусматривает каких‑то форм приветствия и встречи для особ… вашего уровня, — быстро и четко разъяснил комиссар. — Поэтому мы решили остановиться на облегченной версии, с построением, но без отдачи чести. Сообщаем, что гарнизон построен для торжественной встречи в полном составе. Постоянного состава гарнизона — пятьдесят четыре человека, переменного — триста четырнадцать. В карауле постоянного состава — девять человек, переменного — пятьдесят три. В лазарете постоянного состава — нет, переменного — сорок один человек. Налицо постоянного состава — офицеров шесть, вольнонаемный один, рядового и сержантского состава тридцать восемь, переменного состава рядовых и временно разжалованных двести двадцать. Происшествий по личному составу нет.

Сервитор, который между тем, продолжал стаскивать на припорошенный снегом бетон ящики, поставил очередной слишком близко, Уве шагнул в сторону, и тут у него закружилась голова — наконец сказался нарушенный режим дыхания, помноженный на волнение. Счетовод судорожно вздрогнул и начал падать. Тамас… Уве так и не понял, как комиссар это сделал. Тамас вроде бы шагнул вперед, но настолько быстро, что счетовод — комендант почти не заметил движения. Словно телепортировался на полметра по одному движению ресниц. Тамас поддержал Уве за плечо, и счетоводу на мгновение показалось, что в перчатке не рука, а металлический слиток — узкая ладонь Хаукона оказалась твердой и нечеловечески крепкой.

Другой рукой Тамас резко толкнул Уве в грудь, почти ударил, буквально вышибая воздух из легких счетовода, как пробку из бутылки. Уве рефлекторно выдохнул, вдохнул и только тогда сообразил, что забыл дышать. Просто забыл…

— Добро пожаловать на Базу, комендант, — сказал комиссар. — И лучше наденьте маску, мы уже оценили вашу самоотверженность. Возьмите пока мою, если свою забыли.

Глава 7

— Надеюсь, это по — настоящему важно, — планетарный Комиссар скривил тонкие губы, точнее то, что от них осталось. Зрелище было жутковатое, но Владимир Сименсен не изменился в лице ни на йоту. — Иначе вы пожалеете. О моем потраченном времени.

В его словах, монотонных, выговариваемых в режиме циклов дыхательной аппаратуры, не было ни тени эмоций. От этого они звучали еще более угрожающе.

— Я больше не рискую ездить в Адальнорд, — коротко и честно сообщил Арбитр. — Поэтому попросил приехать вас.

— Любопытно, — констатировал Комиссар. — Продолжайте.

— Неделю назад я посетил губернатора и сообщил ему сведения экстраординарной важности. Он игнорировал их. Теперь я дополнил свое расследование новыми данными и обращаюсь уже к вам. Мне кажется…

Боргар позволил себе короткую паузу, долженствую настроить собеседника на соответствующий лад.

— Мне кажется, губернатор проявил легкомыслие и невнимательность. Это понятно, с учетом его занятости. Надеюсь, в вашем лице я найду более внимательного слушателя.

В отличие от встречи с Теркильсеном Владимир не достал ни единого листочка. Он хорошо знал привычки Комиссара, который по понятным причинам не любил читать буквы с листа и предпочитал устное изложение или записи с катушек.

Калека в самоходном кресле пошевелил пальцами левой руки, отбивая странный ритм, словно аккомпанировал какому‑то маршу. Боргару показалось, что оптика, встроенная в глазницы Комиссара, блеснула холодным льдистым отсветом, но это наверняка была игра света.

— Говори, — Комиссар произнес лишь одно слово. И в такт ему длинные многосуставчатые "пальцы" протеза, заменяющего правую руку, исполнили сложный танец над пультом с обилием очень мелких кнопок. Не то что‑то нажали, не то просто проиллюстрировали указание.

Боргар не спешил, он еще раз быстро перебрал в уме отдельные пункты своей истории, посмотрел на низкий металлический потолок комнаты. Арбитр и Комиссар встретились в конспиративной квартире, если так можно было назвать каморку о двух комнатах на одном из второстепенных по значимости ярусов Танбранда. По всему уровню незаметно распределились энфорсеры и личная охрана Комиссара. Внутри же два высокопоставленных человека решали судьбоносные вопросы.

— Все началось с того… — начал Владимир.

Все началось с того, что в Танбранде значительно уменьшилось поголовье крыс. Тысячелетиями мелкие всеядные грызуны бок — о-бок с человеком маршировали от планеты к планете, выживая почти в любых условиях. Кое — где они полностью подавляли и уничтожали местную биосферу, не столь изощренную в естественном отборе. В единичных местах наоборот — вымирали, не выдерживая конкуренции. Но в основном занимали одну и ту же нишу, питаясь многочисленными отходами жизнедеятельности двуногого прямоходящего патрона. Не избежал этого удела и Ахерон. Крыс в Танбранде было немного, поскольку санитарные нормы соблюдались жестко и жестоко — планетарное руководство хорошо понимало, чем грозят вспышки эпидемий в замкнутой и концентрированной группе. Но они были. А затем, около полугода назад, начали исчезать. Убыль грызунов оказалась столь существенна, что удостоилась отдельного доклада службы санитарного надзора, которая, как водится, приписала все заслуги себе. Сименсен получил этот доклад в общем порядке, но тогда не придал ему значения. Даже удивительно было сейчас смотреть, как на глазах складывался из кусочков мозаики образ надвигающейся катастрофы, но каждому отдельному кусочку не придавали значения.

Четыре месяца назад неявно, но последовательно стала изменяться психоатмосфера Танбранда. Получив и дополнив собственными данными очередную квартальную сводку, Сименсен призадумался.

'За истекший отчётный период количество немотивированных преступлений увеличилось на 15 % от среднего двадцатилетнего уровня, в том числе — убийств на 27 %. Потребление амасека и приравненных к нему напитков вкупе с разрешенными наркотиками возросло на 32 %. Потери рабочего времени от прогулов и сомнительно обоснованных невыходов на работу возросли на 17.7 %. По данным Ordes Hospitaller отмечается заметное увеличение психических заболеваний как правило в форме навязчивых маний…'. В общем рост всех негативных показателей был стабильным и с отчетливой тенденцией к ускорению.

При этом служба статистики при Арбитрес Ахерона отметила, что планетарная администрация проявляет чудеса бюрократической эквилибристики, стараясь запутать ситуацию и затруднить доступ к информации. Так суммарный индекс лояльности граждан за отчётный период имел отчетливые признаки фальсификации и был значительно завышен. Первичные данные для пересчёта оказывались запутаны, как сам имматериум. Сводки за последние четыре декады не составлялись вообще, под всевозможными формальными предлогами.

Попытки показать ситуацию лучше, чем она есть, были обычны, традиционны и объяснимы. Но не в таких масштабах. Если бы не личная сеть осведомителей и просто обязанных людей, Боргар и не узнал бы о том, что психоконтроль дает сбой.

Особую тревогу вызывала полученная неофициальным путём информация об увеличении числа актов агрессии в отношении служащих полиции и чиновников гражданской администрации. За последние шесть декад применение служащими полиции табельного оружия выросло более чем вдвое. И это опять же скрывалось всеми возможными способами.

Вот тут Боргар напрягся. В его карьере не было каких‑то значимых прорывов, удивительных свершений и блестящих побед. Арбитр не сиял сверхновой, но светил ровно и стабильно. Он почувствовал неладное и теперь отслеживал каждое нерядовое событие в Танбранде, чутко и внимательно, используя собственную агентуру.

Три декады назад полицейским довелось подавлять небольшой локальный бунт. Делать это приходилось весьма регулярно и все бы ничего, но данное волнение оказалось вызвано слухами о страшной болезни, которая за сутки — "вчерась сосед нормальный был, а сегодня к нему племянник зашёл — а он уже такой!" — превращает людей в ужасных когтистых монстров с пастью во весь торс. "Живого человека заглотят, а через минуту только костяк переваренный выплюнут".

Разумеется никаких чудищ не оказалось, полицейские оперативно прогнали бунтовщиков через карантин, после чего, в соответствии с законом, передали для перевоспитания органам соответствующего дистрикта. Агент Боргара скопировал отчет из полицейского архива и прислал командиру. На всякий случай Арбитр сделал запрос обретающемуся на Ахероне Магос Биологис. Тот прочитал ему небольшую, всего часа на три, лекцию, из которой Владимир уяснил следующее — возможнось подобного изменения организма есть (отставив в сторону причины трансмутации). Но имеются два ключевых момента:

а) Для подобной трансформации требуется огромное количество энергии и органических соединений, в случае живого организма человека — получаемых через пищу.

б) Скорость усвоения органики и выработки энергии из пищи определяется скоростью протекания химических реакций. Даже в самых оптимальных условиях, по прикидкам того же Магоса, на превращение человека в желудочно — неудовлетворённого мутанта уйдут недели, а скорее всего — месяцы.

Так что всё это глупые слухи, такого быть не может. Но Владимир сделал очередную отметку в памяти.

Четвертый звонок прозвенел девять дней назад, когда нечто буквально в считанные минуты истребило и буквально "переварило" отряд чистильщиков. Тех самых чистильщиков, что собирались зачистить банду, крадущую пищевой концентрат в невероятных количествах.

Мозаика сложилась, и Боргар понял — чудовищные мутанты существуют. Имелось две возможности, обосновывающие их существование. Либо это какая‑то новая хворь, расплодившаяся на нижних уровнях, несмотря на все санитарные ухищрения. Она развивалась очень долго, а бунтовщики просто сильно переврали сроки трансформации. "Врут, как очевидцы". То есть, условно говоря, сосед, сожравший полблока, болел не день, а пару лет. Просто этого предпочитали не замечать — кому на нижних уровнях есть дело до соседей?

Но была и вторая вероятность, небольшая, но всё же. Бунтовщики не ошиблись со сроками. А если так…

Собрав картину воедино, Боргар отправился в Адальнорд, на прием к губернатору и… не нашел понимания. Теркильсен отмахнулся от Арбитра, как от назойливой мухи. Это было удивительно, но, сопоставив все факты, Боргар понял причину — губернатор готовился к решающему раунду борьбы за место в администрации суб — сектора. В таких обстоятельствах любое пятно на репутации могло оказаться решающим. Наверняка именно этим и руководствовалась планетарная администрация, когда начала укрывать статистику нарушений и лояльности.

Боргар продолжил искать дальше, теперь его аналитики просматривали все криминальные сводки Танбранда и прослушивали закрытые сети правоохранителей. В мешанине событий чуткий взор Владимира выхватил историю об эмигранте с десятилетним стажем, который вполне удачно вписался в жизнь Танбранда. Но буквально на днях сошел с ума в течение нескольких часов и убил голыми руками трех соседей. При этом он пытался обглодать трупы, вопя про ясность ума, унижение плоти и прочие вещи. До допроса он не дотянул, ухитрившись откусить язык и истечь кровью.

Дальше Боргар действовал очень быстро, опережая полицию на шаг, на пол — шага, на толщину волоса, но все же опережая. Его люди перебрали по крупицам, как золотоносный песок, все окружение незадачливого преступника, с первого дня его пребывания на Ахероне. И нашли искомое.

— Заговор… — повторил Комиссар.

— Да, заговор, — повторил Арбитр. — Гуртадо Бронци был одним из руководителей небольшой, но очень хорошо организованной группы адептов Владыки Распада на Фрумента — Прим. Десять лет назад его приняла тамошняя служба безопасности, не Арбитрес. Часть культистов сразу пустили в расход, но нескольких самых умных и сохранивших человеческий облик просто выдворили за пределы планеты. На Ахерон.

— Фрумента — Прим. Главный конкурент Ахерона, — Комиссар сразу ухватил нужную нить.

— Да. Три поколения губернаторов Фрументы превратили планету в сплошное пшеничное поле, прибыльное и полезное для всего субсектора. Но Теркильсен очень резко и быстро перешел им дорогу. Ахерон поставляет прометий, который дешевле воды, ценнейший карбонит и пищевые концентраты, которые опять же дешевле зерна с Фрументы. Других достойных кандидатур нет, еще несколько лет и выбор между двумя губернаторами будет однозначным. С учетом того, что Теркильсен умеет договариваться с начальством и очень правильно дает взятки, насколько я могу судить.

— Губернатор непогрешим. И является эталоном честности, — голос Комиссара был как всегда бесстрастен и неясно, что он хотел выразить, иронию или сомнение в словах Арбитра. Но Боргар все понял верно.

— Безусловно, — с постным и набожным выражением на лице согласился Арбитр.

— Итак, Фрумента решила свалить Теркильсена. Спровоцировав вспышку культизма. Отослав к нам отобранных адептов, — Комиссар высказал мысль в три приема, то ли от волнения, то ли для большей обстоятельности.

— Да. Им сделали очень хорошие документы, Фрумента значилась как транзитный пункт с короткой остановкой. Культисты осели на средних и нижних уровнях Танбранда и затаились. Год назад рост культ пережил качественный скачок, они начали распространяться в низах общества, очень осторожно и расчетливо. Бронци единственный из первой волны, кто сохранил человеческий облик. Десять дней назад что‑то случилось, и культ полностью перешел на нелегальное положение. Они рассеялись в самом низу, а частично ушли в фавелы, всего около двух сотен адептов. На фоне общей неразберихи со статистикой это прошло незамеченным.

— Что именно? Случилось?

— Этого я выяснить не смог. Бронци оказался очень… упорен. Чудо, что я вытянул из него так много.

— Звучит сомнительно. Фрумента рискует. Если вскроется, вся планетарная администрация будет истреблена. До самого мелкого клерка.

— Видимо, тамошний губернатор исчерпал все иные возможности. У Теркильсена больше веса и денег. Правители "хлебного мира" слишком долго не имели конкурентов, они разучились бороться.

— Десять лет.

— Да, десять лет культа Освернителя в самом сердце Ахерона, — Боргар наконец‑то смог высказать откровенно и прямо то, что грызло его уже много дней. И это оказалось куда легче, чем ему думалось.

— Перспективы?

— Развитие культа может происходить двумя способами. Первый — призыв Гвардии Смерти. Второй — опустошительная чума. Или и то, и другое. Нашествия гнилых предателей нам ждать не приходится, все‑таки Ахерон слишком малозначителен и слабозаселен для этого. Значит — чума.

— Как скоро?

— Не могу сказать. Бронци также не знал. Насколько я понял, это непростой процесс. Но я думаю, нам лучше исходить из того, что эпидемия может начаться в любой день.

— Я понял.

— Думаю, если вы донесете это до губернатора, на этот раз он окажется внимательнее. Прекрасный повод сразу закончить гонку за возвышение. Этого Фрументе не простят. И я готов отдать все лавры планетарной службе безопасности.

Боргар поставил у колеса коляски Комиссара металлический чемодачик — кейс, в таких провозили особо ценные бумаги. Несомненно, там находились все собранные Арбитром доказательства.

— Вы утратили честолюбие? — поинтересовался Комиссар. Небольшой складной манипулятор выдвинулся откуда‑то из‑за спинки его самоходной повозки и крепко ухватил кейс.

— Я знаю, что такое культ Хаоса, — очень четко и холодно ответил Боргар. — И ради скорейшего, с минимальными жертвами со стороны жителей планеты разрешения вопроса я готов пойти… на некоторые жертвы, со своей стороны.

— Я думаю, карантин и оповещение вышестоящих инстанций — дело нескольких дней. Я немедленно возвращусь в Адальнорд. И предприму все необходимые шаги. Ждите.

— Я подожду, — сказал Владимир с видимым облегчением.

Он остался на месте, с непроницаемым выражением лица, пока Комиссар выезжал из комнаты. Клипса переговорника в ухе сообщала о перемещениях Комиссара, который кратчайшим путем направлялся к стоянке своего личного самолета. И только когда увечный собеседник оказался в воздухе, Боргар стиснул кулаки и зажмурился, изо всех сил подавляя желание взвыть от ощущения собственного бессилия.

Стукнула дверь. Вошел человек.

— Подтвердилось? — коротко спросил Боргар.

— Да, — ответила Дживс. — За семь месяцев Комиссар нанял более сотни инопланетных бойцов. Наемники, ветераны, все с опытом войны с ксеносами. Следы тщательно путались, но все записи о въезде им зачистить не удалось. "Мертвая Голова" сформировал собственную маленькую армию.

— Вчера я отправил астропатам официальную заявку на экстренную внеочередную связь. Ответ — "не имеем возможности". Сегодня утром Башня Астропатов взята под усиленную охрану гвардией губернатора.

— Арбитр… — Дживс немного помолчала, собираясь с мыслями, ее лицо ощутимо побледнело. — Зачем был этот разговор?.. Ведь все… ясно.

— Я хотел убедиться. Посмотреть, что сделает этот самоходный полутруп после моих слов. Он должен был немедленно отправиться к астропатам. А сообщил, что будет уговаривать губернатора.

— Это… заговор?

Владимир встал и прошел по комнате без окон, чуть прищурившись на свет белого плафона, которого едва не касался макушкой. Пригладил без того идеальную прическу и только после этого сказал:

— Да. Это заговор. Либо культисты обратили губернатора и его окружение, либо… либо Теркильсен сам предался ереси и подстраховался, организовав ложный след в сторону Фрументы. Так или иначе, мы в тупике, и времени нет.

— Готовить штурм Башни? — сознание Дживс отказывалось вместить страшную правду целиком, поэтому укрывалось от нее набором привычных мыслей и реакций. — Будем взывать через Астропатов напрямую?

— Нет… Они это наверняка предусмотрели. В крайнем случае просто взорвут Башню. И брать Теркильсена под стражу тоже поздно, теперь они готовы к обороне. Придется действовать по иному, с опорой исключительно на собственные силы. И быстро. Поэтому поступим следующим образом…

* * *

— Он слишком далеко зашел, — проскрежетал зубами Комиссар.

— Сименсен ничего не сможет сделать, — отозвался далекий Губернатор через защищенный от прослушивания канал.

— Он — сможет. Это хитрый и умный профессионал.

— Арбитр не доберется до Башни. И до меня тоже. Что он сможет со своими энфорсерами? Пусть шумит дальше и отвлекает внимание. А если каким‑то чудом и сможет послать весть через Астропатов, ты прекрасно знаешь, что это бесполезно.

— Он непредсказуем. Пора его посвятить.

— Рано, ты еще не закончил.

— Я настаиваю. Пора. Надо везти артефакт в Танбранд. И посвятить Боргара. Пока он не испортил все.

— Хорошо… — выдавил после долгой паузы губернатор. — Я займусь.

— Что с базой?

— Я жду подтверждения от этого… как его… Холанна. Приходится быть очень осторожным. Группа наготове. И надеюсь, старые записи не врут…

Глава 8

Холанн быстро, как только мог, миновал все официальные мероприятия вроде предъявления своих предписаний и размещения "на постой". Попутно он узнал, что капеллан гарнизона Фаций Лино временно отсутствует на базе и не может встретить высокого гостя — начальника, однако скоро вернется. Ни о каком капеллане в расписании гарнизона сказано не было, но времени и сил на удивление у Холанна уже не оставалось. Кое‑как разместившись в квартире бывшего командира гарнизона, он в сопровождении Хаукона Тамаса отправился на ужин.

Питался гарнизон Волта централизованно, в большой общей столовой, под которую переоборудовали целый ангар. Ранее здесь, скорее всего, держали нечто горюче — смазочное, так как пятна масла намертво въелись в чисто выметенный бетонный пол, а под низким потолком до сих пор витал едва уловимый запах прометия. Питались демократично, разве что руководящий состав ел за отдельным столом, наособицу от рядовых.

В окружении такого множества людей Холанн чувствовал себя совсем маленьким и потерянным. Поэтому он был особо благодарен разжалованному комиссару Тамасу, который неотступно сопровождал нового коменданта, ограждая от стороннего внимания. Впрочем Уве все равно то и дело ловил на себе взгляды гарнизонных.

Столовая заполнялась людьми, похоже здесь питались посменно. Узкие оконца под потолком окончательно потемнели, знаменуя приближение ночи. Зажглись довольно яркие лампы, освещая ангар ровным желтым светом. Было достаточно тепло, горячий воздух струился от радиаторов — похоже на Базе для отопления использовали циркуляцию подогретой воды, а не электрообогреватели. Офицеры говорили о своем, старательно делая вид, что среди них нет никого стороннего, "внешнего". Уве в общем не обижался, общественное внимание его нервировало.

— Рота, на молитву встать! — зычно пороорал кто‑то с незнакомыми Холанну нашивками. Наверное какой‑то сержант. Уве отметил, что прежде чем подать команду "сержант" быстро глянул в сторону комиссара Тамаса, будто испрашивая разрешения. А тот в свою очередь едва заметно кивнул. Похоже, несмотря на разжалованность и положение ИО, Хаукон Тамас был действительно самым настоящим командиром Базы и ничего здесь не происходило без его ведома.

Офицеры также поднялись со своих мест и несколько десятков голосов вознесли слово Императору, в унисон, как хорошо слаженный оркестр.

— О, Бог — Император! Благослови воинов своих. Укрепи души наши, очисти помыслы наши, направь мечи наши!

— О, Бог — Император! Прими веру нашу, прими преданность нашу, прими силу нашу!

— О, Бог — Император! Слава Тебе! Жизнь наша для Тебя!

С такой версией Слова Уве еще не сталкивался, но, повторяя вслед за гудящим, как бульдозер, Александровым, счел, что получилось, в общем не хуже каноничных городских молитв.

— Рота, садись! Приступить к приёму пищи! — проорал сержант, опять же после короткого взгляда на Тамаса.

Когда стали подавать ужин, Холанн испытал, пожалуй, самое сильное потрясение за уходящий день. Произошло это когда медик Александров, как само собой разумеющееся, налил из большого бака (бака!) трехлитровый кувшин прекрасно заваренного рекафа. После чего поставил емкость на стол и продолжил прерванный разговор с местным механиком, который исполнял обязанности техножреца. Тут Холанн обратил внимание на глубокую миску посреди "офицерского" стола, заполненную маленькими белыми кубиками белого цвета и с некоторым опозданием сообразил, что это сахар. Не фруктоза, не синтетический подсластитель из нефти. Настоящий сахар.

Медик, скупо, но умеренно доброжелательно улыбнулся в кудлатую бороду и щедро плеснул коменданту в здоровенную металлическую кружку того самого рекафа, почти доверху. Холанн поблагодарил, но машинально, он смотрел на миску и в голове оставалась только одна мысль — сколько кусочков можно положить в кружку. Один или все‑таки два…

— Берите, не стесняйтесь, — негромко, только для Холанна, произнес Тамас, сидящий по правую руку от коменданта. — У нас много чего недостает в сравнении с Танбрандом, но вот питание хорошее.

И, будто иллюстрируя сказанное, сыпанул в кружку Уве пригоршню сахара. Получилось чуть фамильярно, но похоже никто этого не заметил. Или сделал вид, что не заметил.

— Спасибо, — почти шепотом ответил Уве, чувствуя себя идиотом. Умом он понимал, что малый гарнизон с большими запасами и регулярным снабжением действительно может не испытывать дефицита в провизии. Но инстинкты человека с крошечным чиновничьим жалованием, воспитанного в обожествлении "индекса гражданской лояльности", экономящего на всем — решительно восставали против.

— Привыкнете, — резюмировал Тамас и переключился на собственную порцию.

После рекафно — сахарной эпопеи продолжение ужина уже не оказывало столь шокирующего действия. Хотя по меркам Танбранда кормили не просто роскошно — сказочно. Конечно, все или почти все — синтетическое, из перегонных баков или старых армейских концентратов, но порции были удивительно большие. Нет, даже так — БОЛЬШИЕ. Похоже, здесь слыхом не слыхивали о существовании научно просчитанных и выверенных стандартов физиологических потребностей, по которым строилась вся система снабжения Черного Города. А хлеба вообще давали без счета.

— Не усердствуйте, — все также тихо посоветовал Тамас, когда Уве намазал густым сиропом третий бутерброд подряд. — Мне не жалко, но вам будет плохо.

Холанн, уже успевший надкусить бутерброд, чуть не подавился, а комиссар пояснил с понимающей улыбкой, делая многозначительные паузы в нужных местах:

— Вы далеко не первый, кто несколько… теряется, столкнувшись с нашими… нормами.

Уве благодарно кивнул, поняв, что ему предельно вежливо посоветовали не обжираться, во избежание последующих проблем. Но бутерброд все‑таки дожевал.

— Откуда такое… — тихонько спросил он, споткнувшись на слове "изобилие".

— Губернатор бывший военный, — напомнил Тамас, хлебнув рекафа. — И к тому же сам в свое время помотался по дальним углам. Поэтому его политика в отношении малых гарнизонов и станций достойна всяческого уважения и подражания. Солдаты терпят лишения и ограничения, пусть хотя бы едят от души. Или от пуза. И, поверьте, мы следим, чтобы все лишние калории вовремя выходили — с потом.

— Мудро, — Уве не нашел ничего лучшего для согласия с умом и прозорливостью губернатора Теркильсена.

— Да, здесь довольно… — Тамас задумался на мгновение, подбирая нужные слова. — Скучно и даже тоскливо. Народ в общем простой, поэтому возможность поесть до отвала сильно скрашивает жизнь.

Понятно, — сказал для порядка Холанн. В солдатской жизни он ничего не понимал и счел разумным просто радоваться удаче. Похоже, хотя бы в одном командировка на базу будет не очень тягостна и даже приятна. Будет о чем вспомнить, вернувшись к стандартному рациону чиновника.

— С чего начнете? — поинтересовался Тамас, докладывая новую порцию. Холанн заметил, что бывший комиссар и убийца орков ест очень быстро и много, но притом аккуратно, как промышленный автомат. Хаукон перехватил его взгляд.

— Я с планеты полуторакратной силы тяжести, если по терранскому эталону, — любезно разъяснил он.

— Да, но ваше… — Уве хотел было сказать "сложение", но осекся.

— Причуды природы, — сказал Тамас, похоже интерес коменданта его отчасти развлекал. — С одной стороны гравитация требовала от моего народа мощных костей и мышц. С другой — в атмосфере содержалось мало кислорода, это жестко ограничивало пределы роста…

Холанн отметил сказанные" требовала" и "содержалось". Комиссар говорил о своем доме в отчетливо прошедшем времени, как о чем‑то ныне не существующем. Не в этом ли заключен секрет таинственной опалы?..

— … Поэтому в нас воплотился своего рода компромисс — мы худые, но жилистые. Не слишком сильные, не очень выносливые, но способные к резким всплескам деятельности.

Уве невольно дотронулся до груди, которая все еще слегка ныла после толчка комиссара. Вспомнил крепкую, жесткую ладонь Тамаса, а также скупые строчки поощрительных записей "за рукопашные схватки". Видимо Хаукон был очень самокритичен, говоря о "не слишком сильных".

— В общем спринтеры, а не марафонцы, — закончил комиссар.

— Простите, не понял, — озадачился Холанн.

— А, не обращайте внимания, — улыбнулся Тамас. — Старые термины, когда‑то они были в ходу…

— Наверное, ваш полк был славен большими деяниями? — осторожно забросил удочку Холанн. Комиссар взглянул на него, и, хотя Тамас ничего не сказал и не изменился в лице, Уве показалось, будто перед ним с размаху захлопнули бронированную дверь.

— Это было давно, — коротко сообщил Тамас, явно давая понять, что свое прошлое он обсуждать не намерен.

Ужин закончился в ни к чему не обязывающих разговорах. Офицеры ненавязчиво выспрашивали городские новости и любопытствовали, когда будет следующий завоз катушек. Комиссар молчал, глядя в тарелку. Молчал он и после того, как повел Холанна обратно в обиталище коменданта по протоптанной дорожке.

Стемнело, на угольно — черном небе зажглись очень крупные белые звезды. Уве видел настоящее звездное небо считанные разы — в задымленном Танбранде небо было неизменно серым и непроницаемым для небесных светил. Холанн дал себе зарок обязательно посмотреть на звезды подольше и повнимательнее, но в другой раз, останавливаться сейчас и смотреть вверх казалось несколько… неуместным.

Впрочем, в Волте хватало и искусственного света. Его исправно давали прожекторы на сторожевых вышках, а также лампы подсветки на каждом здании. В целом на базе было светло почти как в промышленном карьере, и это показалось Холанну немного странным. В его представлении отдаленный Волт не стоил такой иллюминации, разве что гарнизон специально зажег все освещение к приезду коменданта.

Поскрипывал под ногами утоптанный снег, непривычно и необычно белый. Ну, почти белый. Конечно ему было далеко до ослепительной, синеватой белизны тундры по пути к Волту, но по сравнению с черным льдом Танбранда… Уве обратил внимание на столбики высотой примерно по пояс человеку, которые торчали на всех перекрестках и тропинках между ангарами и складами. Все они были одинаковы — толстый пластиковый прут с большим кольцом наверху.

— Что это? — спросил он, оттянув дыхательную маску, одолженную у Тамаса.

— Вехи, — отозвался спутник. — Когда наступает календарная зима, ветер с моря иногда пригоняет настоящие бураны. Тогда мы натягиваем веревки по всей территории. Без них можно заблудиться и сгинуть в нескольких метрах от дверей. В непогоду не видно ничего дальше вытянутой руки, а человек без комбинезона замерзает в несколько минут. В комбинезоне — через пару часов после истощения подогрева.

Мимо прошел часовой. Между ним и комиссаром состоялся короткий и непонятный диалог.

— Сникрот здесь, — отчеканил солдат.

— Опять? — искренне удивился Тамас.

— Снова, — вздохнул солдат. Похоже, у него в маске был встроен какой‑то переговорник, потому что слова слышались отчетливо и ясно. — Но он уже уходит. Его ведут на вышках, все смотрят в оба.

— Ясно.

Часовой отдал честь и зашагал дальше, бесформенный в мешковатом термокомбинезоне, с лазерной винтовкой на плече.

Примерно через полминуты Уве решил продолжить разговор.

— Я слышал, снега бывает столько, что приходится прокапывать в нем тоннели? — спросил он.

— Нет, не у нас, здесь местность ровная, снег сносит, хотя, конечно, бывает его немало. А вот у Оранжереи — да, там между комплексами наметает на три — четыре метра высотой, полгода они живут, как в подземелье. А вот и ваше жилище… Завтра я подберу вам комбинезон, а то в этом… покрывале будет неудобно. К слову, побудка в семь часов, если захотите присоединиться, утренняя пробежка в половине восьмого. Очень бодрит и укрепляет.

— Я… подумаю, — осторожно сообщил Холанн.

— Как коменданту вам не обязательно соблюдать режим, но люди это оценили бы, — серьезно сказал Тамас. — Хотя, конечно, вы не задержитесь у нас надолго…

И тут Холанн увидел чудовище.

Прямо на него мерно топало нечто огромное. Ростом создание было метра два с четвертью, но при этом сильно сутулилось, а голова словно росла прямо из плеч, прямо и вперед, без признаков шеи. Поэтому существо казалось вровень с медиком Александровым. Размахом плеч создание было шире того же Александрова раза в два и казалось еще больше из‑за длинной мешковатой хламиды, сшитой из множества мелких шкурок, тряпочек, обрывков шерсти и прочего рванья. На хламиду без видимой системы были нашиты обрывки кольчуги с кольцами в палец толщиной, все это железо внушительно лязгало при каждом шаге. Из‑за плеч торчали две длинные рукояти то ли мечей, то ли длиннющих ножей, сделанные из трубчатых костей. Уве механически вспомнил, что на Ахероне не водится наземных существ такого размера, подумал, от кого могли быть взяты кости, и едва удержался от того, чтобы не сесть в снег. Ноги онемели и затряслись противной мелкой дрожью.

На широкую, громадную как котел голову существа было намотано что‑то вроде тюрбана, сшитого из нескольких шерстяных шарфов самых разных фасонов и расцветок. Вся эта связка была завязана сложным узлом над левым остроконечным ухом. Правого, похоже, не было совсем. Из‑под тюрбана сверкали маленькие красные глазки. Точнее глаза были большими, каждое примерно с кулак Уве, но они казались крошечными под массивными надбровными дугами и покатым лбом, сразу наводящим на мысли относительно танковой брони и перехода лобной кости в затылочную без слишком хрупких промежуточных элементов вроде мозга.

В правой лапе создание без видимых усилий держало что‑то вроде инструментального ящика, склеенного и сваренного грубыми швами из отдельных кусков металла и грязного пластика. Пожалуй, свернувшись клубком, Уве как раз мог бы там поместиться целиком. В ящике тоже что‑то гремело, в такт кольчужному перезвону. Левая лапа самую малость не доставала до земли, раскачиваясь, как ковш экскаватора. Ног не было видно из‑под хламиды, но судя по звукам шагов, у существа были либо копыта с подковами, либо обувь на цельной металлической подошве.

— Че уставился, хомос? — неожиданно буркнуло существо, проходя мимо Уве. Несмотря на желтые клыки, торчащие из широченной пасти, оно говорило вполне внятно, врастяжку, тщательно выговаривая слова готика. Голос был утробный и очень низкий, почти на грани с инфразвуком, как будто в брюхе чудища рокотало с полсотни гвардейских барабанов.

— Больше почтения, Сникрот, — негромко, со странной мягкостью проговорил Тамас, и Уве краем глаза заметил, как ладонь комиссара легла на рукоять пистолета в открытой (и когда только успел расстегнуть?) кобуре. — Это наш новый командир, присланный из Города.

Сникрот прищурился — будто опустил на красные глаза броневые заслонки — уставясь прямо на Уве. Теперь их разделяло не больше метра, чудище казалось еще больше, еще шире и ощутимо пахло. Запах был странный, похожий на аромат сушеных трав, которыми иногда торговали из‑под полы на средних уровнях дистриктов.

— Превед, — ворочая могучими челюстями буркнул Сникрот и, явно сочтя на этом церемонию законченной, зашагал дальше, утратив всякий интерес к людям. Только когда чудище отошло метров на шесть — семь, Тамас снял ладонь с пистолета.

— Это… это… — почти жалобно пробормотал Уве, чей мир рушился на глазах. — Сникрот…

— Его так зовут, — пояснил Тамас. — Да, это орк. Он подручный местного Мехбосса, Готала. У оркоидов все опирается на личную силу индивида, так что для обычного "парня" почти невозможно понять, как можно повиноваться более слабому физически. Поэтому он был… не совсем тактичен. Не обращайте внимания.

Уве проводил взглядом Синкрота, который размашисто и целеустремленно направлялся в сторону открытой тундры. Вспомнились странности дела комиссара Тамаса, необъяснимая опала и все остальное.

— Опять аккумуляторы заряжал, — с некоторым раздражением вымолвил Тамас. — Пора поднимать таксу.

— Измена, —наконец прошептал Холанн. И повторил еще тише, отчетливо понимая, что сейчас комиссар — отступник его убьет на месте, как проникшего в сокровенную тайну сношений с ксеносами. — Измена…

Комиссар внимательно посмотрел на коменданта. Уве обреченно зажмурился.

— Скажите, Хо… Уве, — неожиданно спокойно и добродушно произнес Тамас. — Вы когда‑нибудь покидали Танбранд?

— Н — нет, — автоматически ответил комендант, не открывая глаз.

— Понятно… — протянул комендант и каким‑то очень домашним жестом потер побелевший кончик носа. — "Убей ксеноса" и все такое… Пойдемте к Александрову, он нам наболтает чего‑нибудь успокоительного. Похоже, надо просветить вас относительно особенностей межрасовых отношений на Ахероне…

Глава 9

— Присаживайтесь, господин комендант.

База 13 имела собственный полноценный госпиталь, который был по большей части законсервирован, как и большинство остальных мощностей Волта. Функционировала главным образом операционная, большая палата и периодически — карантин. Доктор Александров отправился на вечерний осмотр "увечных, хромых и прочих симулянтов", а Тамас с Холанном сели на противоположных концах широкого стола из желтоватого от старости пластика. Почти все на базе было синтетическое и серо — желтое от времени.

Комиссар достал из‑под стола большую бутылку, движением, выдающим сноровку и точное знание, где именно располагается сосуд. Когда он вытащил пробку, по кабинету медика поплыл хорошо знакомый запах.

— Уве, — Хаукон Тамас незаметно перешел на неформальный стиль общения, но при этом не опускаясь до панибратства. — Для начала, вы когда‑нибудь задумывались, откуда берутся орки?

Холанн молча сидел, взирая на комиссара, изо всех сил стараясь сохранить непроницаемое выражение лица.

— Понятно, — вздохнул Хаукон, наливая на два пальца в нечто, смахивающее на стакан, но имеющее отчетливые признаки лабораторной посуды. — Тогда для начала небольшая лекция относительно генезиса оркоидов. В целом их можно разделить на две больших группы — те, что выводятся на планете из спор, и "космические", которые приходят со стороны. Вы ведь в курсе, что орки бесполы и размножаются спорами?

Уве кивнул, надеясь, что жест получился в меру надменным и преисполненным достоинства. Впрочем, судя по всему, глубокий смысл этого жеста остался непонят комиссаром.

— Зеленые были на Ахероне задолго до человека. По крайней мере, записи обеих попыток колонизации содержат упоминания о диких бандах на континенте. И каждая же колонизация начиналась с зачистки планеты вооруженными силами. Настолько, насколько это возможно. Полностью извести зеленых оказалось невозможно, но и значительной угрозы они не представляли. Причина этого лежит в изначальной дикости орков, живущих здесь. Во — первых, местная растительность неимоверно скудна, а почти все местные животные обитают в океане и на южных островах; что же касается сквигов, то их поголовья в условиях приполярья и долин недостаточно для поддержания жизни больших банд. А во — вторых — значительная часть нашего континента покрыта льдом и мерзлотой, которые делают недоступной добычу металлов и прометия без развитой техники. Вы следите за мыслью?

Удостоверившись, что комендант следит, комиссар продолжил:

— По моему опыту я могу судить, что если бы у орков изначально был их корабль — астероид, на которых зеленые высаживаются на планеты — то "парни" достаточно быстро смогли бы организовать некоторое подобие промышленности… Точнее того, что они под этим понимают.

— "Парни" — первое слово Холанна в этом диалоге выражало откровенно недоумение.

— Да, это очень приблизительный перевод их самоназвания, но точнее в одно слово не уложить. Так, о чем я… да. Если бы на Ахерон попал полноценный корабль, то планета давно превратилась бы в орочий мир и стала постоянным источником набегов на соседние сектора. Или вошла бы в какую‑нибудь орочью 'империю', объединяющую несколько планет или систем. Но либо их транспорт потерпел катастрофу, либо зеленые давным — давно схватились с кем‑то достаточно сильным, кто лишил их производственной базы. В общем итог один, у "наших", ахеронских орков за душой нет ничего, поэтому они физически не могли подняться выше уровня дикарей с копьями и каменными топорами. Очень немногочисленных дикарей, потому что, хотя "парни" могут жрать все, включая чистую целлюлозу, но здесь и ее почти нет. Океан мог бы дать достаточное количество пропитания, но удочками и сетями с берега и льда много не поймать. Нужны корабли, которые надо из чего‑то строить.

— И как долго они… здесь?

— Кто знает… У меня слишком мало информации и нет доступа к старым записям первопроходцев. Орки могли появиться и за десять лет до первого человека на Ахероне, и за десять тысяч лет. Но так или иначе — они здесь и извести их полностью невозможно. К сожалению…

По лицу комиссара прошла мгновенная тень, словно из‑за маски утомленного невзрачного человека выглянула оскаленная морда кровожадного чудовища. Выглянула и спряталась, заставив Холанна вздрогнуть. Пожалуй, только теперь Уве начал в полной мере понимать, что перед ним не побитый жизнью офицер, сильно споткнувшийся на жизненном пути. а профессиональный убийца с огромным опытом. И от того, что он волей судьбы заброшен в Волт, убийцей разжалованный комиссар быть не перестал.

— Что мы имеем теперь… — Тамас плеснул себе еще амасека, на самое донышко и буквально смочил губы крепким напитком. — Вторая волна колонизации, которую возглавил Теркильсен, принесла с собой достаточно высокоразвитую технику, машины, моторы, металл и миллионы переселенцев. И вслед за нами начали подтягиваться зеленые, потому что высокоразвитая техническая среда — это много мусора и хлама. А то, что люди считают хламом, для орков есть основа техники. Не слишком сложно объясняю?

— Я не идиот, — коротко отозвался Холанн. — Только по — прежнему не вижу, какая связь между развитием банд и… "парнями", которые захаживают подзарядить аккумуляторы, как… к себе в берлогу.

— Орки не живут в берлогах, — заметил Тамас, допивая амасек. — Они их не любят, если только нет выбора. Тем более, что на Ахероне сложно копать наст и лед. Здесь они строят что‑то вроде домов из снежных блоков. Быстро и удобно. Но это так, бытовая зарисовка. Что же до связи, то она самая прямая. Как я уже сказал, с Теркильсеном на планету пришли не только люди — пришли машины, моторы, металл. Даже у кочевников тундры — я имею в виду людей, что остались от первой колонизации, стали появляться аэросани, воксы… Пятьдесят лет назад большая часть орков была вооружена обожжёнными дубинами из местных кривых деревцев, да ножами из собственных клыков. Сейчас же вы не найдёте орка, в арсенале которого нет стального тесака, а у вождей банд имеется и огнестрельное оружие.

— Откуда?.. — только и сумел выговорить Холанн. Тамас чуть покровительственно усмехнулся.

— Уве, даже человек может достаточно легко сделать черный порох, если знает рецептуру и имеет несложные ингредиенты. Ну и не боится взлететь на воздух при экспериментах. А у орков базовые знания по изготовлению оружия, в том числе и взрывчатки, передаются через наследственную память. Но мы опять отвлеклись. Так вот, мы развиваемся и, пользуясь нашим развитием, а также… мусором, развиваются "парни". Если ничего не предпринимать, лет через двадцать местные орки станут не мелкими бандитами, которые периодически разоряют дальние метеостанции и грабят геологические партии, а настоящей большой проблемой. Их численность по — прежнему достаточно жестко ограничена кормовой базой, но орк с топором, и орк с ракетницей — это очень разные орки. Тем более, что местные, ахеронские "парни" на удивление метко стреляют, что зеленым вообще то не свойственно. А в предгорьях уже стали появляться зеленокожие, разбирающиеся в механизмах…

— Но… — начал было Уве, но осекся, поняв, что Тамас еще не закончил.

— Именно поэтому здесь, в тундре, с молчаливого одобрения Его Высочества Губернатора, мы платим одним оркам за черепа других. Ну и за головы кочевников, периодически устраивающих рейды на Оранжерею. Платим, естественно, не нашими деньгами — дикари не понимают, что это такое — а старым, списанным оборудованием и прочим хламом. У Готала в банде обычно не более шести — семи десятков взрослых орков, но по боеспособности это — самая большая сила на сто — двести километров вокруг. Число орочьих черепов, которые он нам принёс, исчисляется многими сотнями, потом покажу, если пожелаете.

Холанн представил многие сотни черепов вроде того, что был у Сникрота и нервно сглотнул

— Собственно, от нападения на Волт орков удерживает только чёткое понимание того, что мы сильнее. Ну и плюс к тому, Готал сам по себе не очень ищет драки… в какой‑то степени это уникальный мехбосс, наверное, уникальный для всей их расы… по крайней мере я никогда не встречал ему подобных, а орков я повидал… — Тамас сделал небольшую паузу. — Немало.

— А если он станет настолько сильным, что уже не сочтёт Волт угрозой?

— Не успеет, — экс — комиссар внезапно дружески улыбнулся. — Практика отработана десятилетиями. Как только становится ясно, что прирученная банда становится опасной для прикормившего её опорного пункта — следует сообщение в СПО. Посёлок, где обитают эти орки, выжигают ковровой бомбардировкой, а спецназ, вроде 'Нордэ' или 'Костеноги' добивает выживших.

— Я понимаю… Но всё же — это ведь идёт вразрез с Имперскими Истинами!

— Ну, Имперские Истины не требуют, чтобы ксеносы уничтожались немедленно по обнаружении, исключительно человеческими руками и человеческим оружием, не так ли? Да и хочу обратить Ваше внимание на то, что Губернатор знает о повадках орков, возможно, и получше меня — если судить по его биографии. Которую, кстати, из вашего бывшего ведомства озаботились прислать для изучения каждому бойцу. Это временная мера — Ахерон пока что не может позволить себе провести полноценную зачистку тундры от зеленокожих. И еще долго не сможет, что печально.

Какое‑то время двое мужчин молча сидели друг против друга. Холанну остро хотелось выпить, но бутыль стояла у самой руки комиссара, тянуться за ней казалось несколько… унизительным для коменданта, а просить передать — тем более.

— Я вам не верю, — сказал, наконец, Уве. — Я составлю рапорт.

Он машинально втянул голову в плечи и замер, ожидая бури, сцепив зубы.

— Ваше право, — меланхолично отозвался комиссар вместо того, чтобы согласно ожиданиям коменданта, придти в ярость и начать угрожать.

— Уб… устраните меня? — прямо спросил Холанн.

Тамас поморщился, как показалось Уве, даже с некоторой ноткой брезгливости.

— Не порите чушь, комендант, ей больно.

— Что?..

— Оборот речи. Подумайте сами — На базу прибывает комендант — ревизор, который очень быстро… или не очень быстро погибает. Или бесследно исчезает. Что дальше? Будет неизбежное расследование и первое, что сделают следователи, это поднимут мое дело. Сначала усеченную версию, которую вы наверняка уже видели. А затем и полный, оригинальный вариант, который хранится у планетарного комиссара. Думаю, продолжать не надо?

Уве промолчал, стараясь осмыслить сказанное. В словах Тамаса имелся некоторый резон, но все равно…

— У вас не совсем верное понимание обстоятельств, — вздохнул комиссар. — Давайте я немного упрощу задачу. Представим, что вы уже написали разгромный отчет и доложили о том, что на Волте имеет место вопиющее нарушение основных заповедей Бога — Императора. Что дальше?

— Дальше, — решительно начал Холанн и осекся. Он понял, что и в самом деле не представляет — что же дальше. Как — то по умолчанию предполагалось, что после передачи соответствующих бумаг по инстанции, как в пикт — постановках, Наверху примут Мудрое Решение и все станет так, как надо. Проблема либо разрешится, либо выйдет из ведения Холанна с неизменно благополучным финалом.

— А дальше будет одно из двух. Скорее всего вашу… писульку спустят на тормозах, потому что как я уже сказал, все всё знают. Но есть вероятность, что рапорт попадет под какой‑нибудь очередной раунд борьбы между группами в администрации и все такое. Тогда ей вполне могут дать ход. Меня загонят в совсем уж дальний угол, на метеостанцию, где три с половиной алкоголика интригуют за лишнюю ложку сиропа. Банду Готала выжгут, насколько получится. На ее место неизбежно придет другая, уже не столь договороспособная. Между Волтом и новыми "парнями" начнется вялотекущая война с перестрелками и периодическими набегами. По личному опыту я бы сказал, что Волт будет терять одного — двух человек в неделю. То есть пять — десять в месяц. Потом, когда орки поймут, у кого больше пушек, кто‑то из старых вспомнит, как было раньше, при Готале. Прибьют тех, кто будет против, договорятся и снова установится рав — но — ве — си — е, — последнее слово Хаукон растянул, точно пробуя на вкус, — Или не договорятся, поскольку не факт, что у нового босса будут мозги Готала, а на место каждого убитого зеленого придет новый. Точно не хотите амасека?

Уве после секундного колебания качнул головой.

— А я себе еще плесну, с вашего разрешения…

Новая доза алкоголя плеснула в стакан, все также — крошечной порцией.

— Таким образом выбор у вас не "предать огласке измену командира гарнизона или закрыть глаза". А "приговорить к смерти несколько десятков солдат или нет".

— Насколько я понял… — Уве надолго замолчал. Комиссар терпеливо ждал, попивая амасек своим способом — буквально по капле.

— Насколько я понял, рано или поздно все равно к тому придет, — с расстановкой проговорил Холанн.

— Обязательно придет, — согласился Тамас. — Но пока равновесие держится уже не один год. И еще, милостью Бога — Императора, не один год продержится.

Холанну показалось, что когда Тамас выговаривал Его имя, губы комиссара на миг скривились в сардонической усмешке.

— Пока что Готал соблюдает негласный уговор и держит своих "парней" в крепком кулаке. А солдаты Волта ломают руки и ноги, обмораживаются, травятся самогоном, но не гибнут при набегах зеленых. И я хотел бы, чтобы так продолжалось как можно дольше.

— Но неужели нельзя убить вообще всех? — вырвалось у Холанна.

— Это называется "рейдовая война", боевые действия с немногочисленным, но очень подвижным врагом, у которого нет базы, чтобы снести ее одним ударом, — объяснил Тамас. — Постоянно таким манером могут действовать или специальные войска, или местные жители, которые живут такой же жизнью. Рейдовых частей в достаточном количестве у Теркильсена нет, это слишком дорогое удовольствие. Аборигенов на Ахероне мало, разве что старатели, что копают разные разности у Хребта, но их выгнать в тундру с лазганом невозможно. Впрочем, даже если бы удалось достать из кармана пару полков уровня Фоносарского Разведывательного, напоминаю — извести зеленых полностью невозможно. То есть возможно… теоретически. Для этого понадобится операция стоимостью в десяток годовых бюджетов Ахерона и техническая помощь мира уровня Терры или Марса, чтобы стерилизовать все споры, не распылив при этом биосферу. Вот так вот…

Уве молчал, сложив руки на гладком прохладном столе, ладонь на ладонь.

— Знаете, что… — вымолвил Тамас. — Давайте сделаем так. — Напишите самый разгромный и свирепый доклад, какой только можете придумать. И оставьте его на столе, пусть пока полежит. Если со временем вы передумаете, то просто уничтожите его. Если нет… что ж, как уже было сказано ранее, я бессилен вам помешать. Ваш статус и мое прошлое хранят вас лучше, чем рота телохранителей. Посылайте свой разгромный рапорт по инстанциям, а там видно будет.

* * *

— Интересный человек, — задумчиво вымолвил Хаукон, когда комендант ушел, а медик вернулся с обхода. Холанн отказался от сопровождения, с видом то ли надменности, то ли хорошо скрываемой растерянности, переходящей в ступор.

— А мне не показался, — пробасил Александров, присаживаясь на стул. Сооружение из стальных труб и крепкого пластика жалобно скрипнуло.

— Это потому, что у тебя не было столько практики в оценке человеческих качеств по первому взгляду, в контексте критических и значимых обстоятельств, — несмотря на то, что за вечер Тамас малыми дозами употребил почти полный стакан крепкого пойла, он выговорил сложную фразу без запинки, на одном дыхании. — У него есть кое — какие задатки.

— Да ну, моль бледная… — не согласился медик.

— Самый суровый и жесткий командир, которого я видел, с трудом поднимал болтер, а передвигался только на костылях. Что не мешало ему… Впрочем, это уже прошлое… Из Холанна… могло бы получиться что‑то пристойное, но его успешно обкорнали воспитание и серая жизнь канцелярской крысы. Жаль… Хотя нам без разницы. Главное — пережить тех, кто придет за ним.

— Думаешь, придут?

— Дружище, ты совсем дурной стал? — добродушно осведомился Тамас. — В Танбранде неспокойно, всякая… гадость творится, и тут вдруг прибывает ревизор. И первое, что он пойдет смотреть поутру… что он пойдет смотреть, как думаешь?

Медик прочесал ладонью густую бороду и мрачно покачал головой.

— Вот именно, — сказал комиссар. — Думаю, как только он сообщит об ангаре, и какие там печати, к нам нагрянут настоящие… ревизоры. Ну да ладно. Чего хотел то?

— Да вот какое дело… — широкая ладонь медика вновь прошерстила бороду. — У меня карантин обычно не пустует, регулярно кто‑нибудь травится. Но сегодня очень уж какой‑то особенный хворый попался.

— Какой? — из взора и голоса Хаукона исчезла легкая расслабленность, комиссар подобрался и внимательно взглянул на медика.

— Интересный. Внешне у него легкая синюшность кожи и желтые белки глаз. Ну и жалуется на легкое недомогание, потеря аппетита, в общем, я бы подумал, что отравление какое…

— Так, дальше.

— А когда я ему сделал первый анализ… В общем такое ощущение, что у него выключена к демонам вся выделительная система, начиная с печени. Вообще. Токсины не выводятся из организма, его кровью можно крыс травить.

— А жалуется только на недомогание, — уточнил Хаукон.

— Да, слабость и головокружение. И все. Я начал прогонять все возможные анализы, ну, те, для которых есть оборудование. В общем…

Медик замялся, что при его комплекции выглядело немного странно и отчасти забавно.

— Что за хворь? — поторопил его комиссар.

— Никакой. Вообще никакой. Он ничем не болен!

— Как это возможно?

— Не понимаю. И не поверил бы, если бы сам не увидел результаты. Обычный человек практически всегда чем‑нибудь да болеет. Нездоровые миндалины, грибок дремлющий, герпес какой неактивный… Конечно, может быть какой‑то особо хитрый вирус, набор проб то у меня небольшой и старый… Но чего не понимаю — у него слизистые стерильны. Понимаешь — стерильны. А это невозможно! Такое впечатление, что какая‑то непонятная хрень просто выгнала из него всех конкурентов, чтобы без помех убить самому. Я заслал по воксу всю клиническую картину мортусу в Танбранде, тот обычно отвечает быстро. Заказал экстренную эвакуацию геликоптером. Но боюсь, при таком уровне интоксикации и оборотистости администрации ответ придет как раз к похоронам. Хотя, по анализам, больной уже должен быть без сознания, а он даже эйфоричен слегка… что, кстати, тоже мне очень не нравится. Я его пока что изолировал по полной программе, и расконсервировал противочумные костюмы. Не знаю, чем оно поможет, но хоть успокаивает. Попробую… не знаю… биопсию печени, что ли, сделать…

— Что посоветуешь? — быстро спросил комиссар. — В целом, так сказать.

— Я не знаю, что это. И не представляю. Но… я бы готовился к общему карантину.

— План мне с самого утра, — коротко и властно приказал Хаукон.

— Готов план. И анализы у всего личного состава, — подсказал Александров, — кровь, моча, я бы не поленился, хотя бы у каждого двадцатого, мазок из горла взять. Суток трое уйдет на всю проверку, но надо. Хотя… если это инфекция уровня 'ноль', то уже нужно изолировать всю базу и держать в карантине… вот если бы я знал, что это за дрянь, и сколько нужно держать карантин… Пока я исхожу из того, что других зараженных у нас либо нет, либо все. Больной поступил с последней партией, так что, инкубационный период может быть и не более трех суток. Думаю, пока — не выпускать никого с базы неделю, следить за самочувствием… В общем, все. Больше мы ничего не можем, до ответа из города.

— Да, — согласился комиссар. — Давай план, я его посмотрю, и с побудки — уже начнем. Этого же… хворого… грузовик коменданта еще не ушел. Отправим пациента на нем, с сопровождением. Нечего тут разными бациллами трясти.

— Ни в коем случае. Это против всех правил. Он остается тут, в боксе. Если бы мой подчиненный такое предложил, я бы его забил насмерть его же врачебным дипломом.

— Ну, тебе виднее… План тащи. Эх, опять не спать до утра…

Глава 10

День одиннадцатый

Танбранд был велик и запутан. Хотя нет… скорее так — Очень Велик и Очень Запутан. Конечно ему было далеко до настоящих городов — ульев и тем более до миров — кузниц, которые вмещали миллиарды жителей, создавая для них полностью замкнутую среду обитания. У тех циклопических построек Танбранд мог бы поместиться в одном кармане.

Но для своего возраста и для недавно открытой планеты Черный Город был огромен. И, как уже говорилось выше — крайне запутан.

По вполне понятным причинам в первые десятилетия никакой плановой застройки по некоему генеральному плану не велось, производственные комплексы и жилье строились где и как придется. Между ними сначала наспех прокладывались связь, дороги и коммуникации, затем тоннели, после — подвесные переходы и аппарели. Все это перестраивалось, дополнялось, реконструировалось, а со временем, по мере загрязнения округи, вообще убиралось в крытые силовые конструкции, изолированные от внешнего мира.

В итоге Танбранд представлял собой весьма и весьма запутанную конструкцию, так что на пятидесятом году его существования губернатору Теркильсену пришлось ввести новую должность — Инженер — Археолог. Этот почтенный и сведущий муж ведал целой службой, которая занималась картографированием Танбранда и обновлением его плана в соответствии с продолжающейся застройкой. Но главной обязанностью Археолога стало восстановление и ремонт старых производственных цепочек, которые некогда были построены, затем много лет более — менее исправно действовали, а когда все уже забыли — "как именно это работает" — начинали ломаться.

Таким образом к большинству мест в Черном Городе можно было добраться как минимум двумя — тремя путями — какими‑нибудь хитрыми закоулками, техническими проходами и так далее. В свое время это довольно‑таки нервировало арбитра Сименсена, поскольку Владимир ответственно подходил к обязанностям, а хитросплетение застройки осложняло действия охранителей в любой ситуации, от преследования преступников до "уличных" беспорядков. Хотя улиц в обычном понимании здесь почти не осталось.

Однако теперь особенности планировки Танбранда играли скорее на пользу арбитру и его собственному замыслу. Рискованному, идущему по самому краю возможного. Но единственному, который Боргар мог воплотить, опираясь только на собственные ресурсы.

Поскольку Ахерон был относительно слабо заселён, а население концентрировалось в одном городе, вооруженные силы Арбитрес здесь оставались довольно немногочисленны. Арбитраторов в подчинении Владимира Боргара не имелось совсем, а выделенных планетарным руководством энфорсеров насчитывалось всего двести человек, сведенных в две роты, поименованных без особого мудрствования — "А" и "Б".

После того, как Сименсен принял окончательное решение, рота А была передана под командование стажера Леанор Дживс. Вторую группу Владимир принял сам и разделенная на три взвода рота Б постепенно смыкала кольцо вокруг объекта, который в плане обозначался как "Х".

Сам Боргар занял позицию в небольшом каре, закамуфлированном под городскую курьерскую машину с приводом на электрошину в полу. Впрочем, помимо этого у кара имелся вполне настоящий двигатель на прометии и еще много интересных вещей, включая мощный вокс — блок. Теперь, когда блок работал в комплекте с личным сервитором связи Боргара, вокс — возможностям Арбитра позавидовала бы иная группа карателей Инквизиции Ordo Militum.

Объект Х располагался во вполне благопристойном дистрикте, на уровне выше средних, он соединялся прямыми транспортными линиями как с "Бочкой", так и со станцией "Ядра". Здесь почти не было жилых блоков, только конторы, офисы и магазины. Конечно, не уровень Адальнорда, но все более чем пристойно.

Однако теперь над дистриктом, да и над всем Танбрандом нависла темная тень. Как будто проклятый Самаин не ушел в прошлое, вслед за хрусткими, ломкими листами из отрывного календаря "День за днем, во благо и славу Его". Что‑то было не так… нечто отравило повседневную жизнь, влило до поры незаметный яд в жилы Черного Города.

Танбранд продолжал жить обыденно и привычно, в традиционном ритме промышленного гиганта, где каждому человеку определено его место, и каждый находится на своем месте. Но искушенный, внимательный взгляд выделял мелкие детали, складывающиеся в настораживающую картину.

В крытых переходах появился мусор, много мелкого мусора — обертки от пищевых концентратов, билеты на монорельс, листки переработанной бумаги и еще много чего. Весь этот хлам безразлично топтало множество ног, перекатывали потоки теплого воздуха из скрытых у пола вентиляционных отдушин. Уборщики не успевали собирать мусор и в их действиях чувствовалась какая‑то замедленность. усталость. Было много пьяных. Не мертвецки, а скорее пребывающих под стабильной мухой.

Под ногами у людей была грязь, а выше струился легкий, едва заметный, но все же ощутимый запах нечистот. Где‑то парой уровней ниже прорвало канализационную трубу, и шахта воздуховода, некстати пришедшаяся рядом, гнала миазмы прямиком на "проспект" — широкую транспортно — пешеходную магистраль у которой располагался объект Х.

С потолков и перекрытий срывался конденсат, часто и звучно барабанящий по крыше кара. Как будто настоящий дождь. Кое — где воды набралось столько, что образовались целые лужи. В одной из них лежал человек, неплохо одетый, не в комбинезоне с соответствующей расцветкой и шевронами, а в настоящем пальто из хорошей имитации шерсти, с щегольски завязанным за спиной поясом. Человек был или пьян, или мертв, но на него никто не обращал внимания. Прохожих было поменьше, чем на рабочих уровнях, но они спешили также, как работяги на заводскую смену и бесстрастно переступали через лежащего. Полиции не наблюдалось, хотя она давно должна была появиться для выяснения, спасения и пресечения — если таковое потребуется. Вообще стражи порядка буквально исчезли с улиц за последние два — три дня. Полицейские, в полной экипировке с боевым оружием, включая лазганы, кучковались на основных перекрестках и штатных блокпостах, почти прекратив обычное патрулирование территории.

Ближайший магазин в котором прежде отпускались продукты "третьей", самой чистой пищевой перегонки, был закрыт. Витрина зияла острыми клыками разбитого стекла — кто‑то от души запустил в нее чем‑то тяжелым, похоже решеткой со сточного коллектора. Прямо на металлической ребристой панели под ногами кто‑то размашисто намалевал ярко — зеленой краской "Смерти нет!". Немного дальше, у проходов в ответвления от основной магистрали виднелось еще несколько надписей. сделанных поменьше, но более аккуратно — "Отринь надежду", "Жди прихода" и еще что‑то. Их тоже не спешили стирать и вообще избегали, как будто краски просто не существовало. На лицах прохожих (даже пьяных) застыло мрачное безадресное ожесточение.

Еще дальше кого‑то били, втроем или вчетвером на одного. Не то, чтобы лениво, но и без особого огонька, неумело и скучно. Как говаривал наставник Сименсена по ближнему бою — "под такими тумаками я бы выспаться успел". Боргар глянул в стекло кара на потасовку, потом на лежащего в луже и поморщился. Самое время вызвать полицию или ликвидировать бардак самому, одним коротким приказом. Но…

Нельзя. Не время.

Боргар вдохнул отфильтрованный воздух. Арбитру казалось, что атмосфера Танбранда пропита едва уловимым смрадом. Запах был почти неощутим, находился на самой грани восприятия, более того — его вообще не могло быть. Кар имел собственный аппарат очистки воздуха, который адсорбировал любые примеси и нейтрализовывал все запахи. И все же Владимир мог бы поклясться, что чувствует запах тлена и смерти. Как от хорошо выдержанного трупа.

Впрочем, времени на разбирательство с собственными мнительностью и галлюцинациями уже не оставалось. Рота Б практически замкнула кольцо вокруг объекта. Рота А закончила боевое развертывание. Пришло время работы.

Выше и позади правого плеча Дживс парил сервочереп, передававший изображение на пульт в каре. В движении получалось плохо — не хватало мощности сигнала и полосы передачи, а пользоваться более мощными средствами энфорсеры опасались из соображений конспирации. Но когда череп зависал неподвижно, то пляшущие черно — белые прямоугольники дробились на мелкие квадратики и складывались во вполне пристойное изображение. Дживс и вся рота А продвигались неспешно, так что помехи были минимальны и терпимы.

Владимир получил очередное кодированное подтверждение, что губернатор покинул Адальнорд, но не появился в Танбранде, по крайней мере не появился официально. Это было скверно, по всему выходило, что заговорщики — культисты вышли на финишную прямую. А Сименсен ничего не мог сделать официально — следовало признать, что Арбитр проглядел разветвленный, долго и тщательно подготавливаемый заговор, и теперь еретики обложили ахеронскую службу Арбитрес со всех сторон. Боргар не мог прорваться к астропатам, чтобы экстренно воззвать к помощи. Не мог арестовать губернатора, который постоянно перемещался под солидной охраной. Точнее мог, но все эти действия неминуемо вылились бы в ожесточенный бой с неопределенным исходом.

Сименсен не собирался признавать победу слуг Владыки Тлена. И готов был скорее сжечь Танбранд до основания, чем отдать его культистам. Боргар не считал себя поверженным и готовил ответный удар. Но чтобы действовать наверняка, ему требовалось больше доказательств. Еще больше. И для того, чтобы рота Б под его собственным руководством могла начать действовать, сначала следовало поработать (и добиться успеха!) роте А и стажеру Дживс.

— Идем тоннелем.

Негромкий голос Дживс, и без того приглушенный маской, звучал глухо, почти интимно. Обзор сервочерепа показывал только макушку стажера, скрытую массивным шлемом, но Боргар представил, как Леанор пробирается старым техническим тоннелем, с дробовиком наперевес, осторожно переступая ботинками с высокими голенищами и тройной подошвой. Ее короткая черная стрижка скрыта под полимерным капюшоном, что послужит дополнительной защитой, если уж шлем не выдержит. Черные же глаза скрыты круглыми линзами баллистических очков с инфракрасной подсветкой. И внешне, под тяжелой угловатой броней она ничем не выделяется из остальных бойцов роты, разве что чуть пониже ростом и за спиной горб вокса — стажер всегда предпочитала таскать связь самостоятельно, не полагаясь на помощников и сервиторов.

Больше всего на свете Боргар хотел бы возглавить роту А сам. И не с верным "БлэкХаммером", заряженным роторной пулей, а со старым добрым огнеметом. А лучше даже фторовым хемоганом — так надежнее и интереснее.

Но нельзя. Вторая часть замысла требовала его непосредственного присутствия. Поэтому грубая таранная сила сегодня осталась уделом молодого и талантливого стажера.

Вообще понятие "стажер" у Арбитров имело несколько иное значение, нежели у обычных людей. Перед назначением выпускники Схол Прогентум в обязательном порядке проходили пару лет практики под руководством полноценного Арбитра, обязательно на сторонней планете, не связанной ни с местом их рождения и выучки, ни с возможным будущим назначением. Два года назад, изучив личное дело новоприбывшей Леанор, Боргар только поморщился — он не верил в женщин, тем более молодых, как в бойцов и руководителей. Однако следовало признать, что стажер сумела заслуженно добиться положения первого заместителя Арбитра. И все это — лишь рабочими заслугами и усердием.

Видимо, служба вентиляционных систем переключила воздуховоды — направление циркуляции воздуха сменилось. Порыв ветерка пронесся под сводами крытых переходов и на мгновение прижал к лобовому стеклу кара обрывок плаката. Симпатично обрисованная, намеренно утрированная — плакат предназначался для школ — Дария Сорор держала в одной руке пиломеч, в другой болтер. Надпись под изображением предлагала помочь Дарие найти еретиков. Боргар оскалился в усмешке, не обещавшей ничего хорошего тем еретикам, которых найдут его энфорсеры.

— Тоннель заканчивается, закладываем "пасту".

Боргар поправил пояс с кобурой на плаще, сшитом из тяжелой многослойной бронеткани, армированной нитями карбонита. Проверил сложенный за воротник капюшон — легко ли накидывается на голову. "БлэкХаммер" стоял в углу кара, с откинутым прикладом, стволом верх, заряженный пулями с тефлоновым покрытием и особой гравировкой. Глубоко вырезанные символы несли Его слово и одновременно способствовали разделению снаряда на несколько частей, усиливая и без того устрашающий эффект поражения.

— Готовы. Команда?

Владимир пробежался взглядом по сигналам на связной панели, пробежался рукой по кнопкам, отдавая последние распоряжения, отрегулировал насколько это было возможно передачу изображения с черепа. Слабые пальцы, изувеченные много лет назад, скрывались под специальными перчатками, которые Боргар надевал не больше четырех — пяти раз за всю жизнь, только в исключительных случаях. На тыльной стороне ладоней сверкали печати, наложенные самими служителями Экклезиархии, по внутренней проходили контакты, способные убить на месте ударом тока любое создание в весовой категории человека или не очень крупного орка.

— Действуйте, — негромко произнес он.

Энфорсеры хотели до последнего избежать лишнего шума. поэтому использовали не обычные вышибные снаряды, а специальную пасту, превращавшую почти любой металл в вязкое тесто, которое затем распадалось в ржавую пыль. Так что проникновение роты А в запасной служебный зал службы очистки воздуха прошло быстро и малошумно.

Изображение на экране прыгало и дергалось — черепу приходилось лавировать между колоннами фильтров и сплетением проводов, что свисали с потолка, как связки причудливых лиан. Боргар почти ничего не видел и полагался главным образом на отрывистые комментарии Дживс, которая кратко сообщала об увиденном. Похоже, никто не ждал вторжения "гостей", что отчасти радовало, но больше настораживало — предполагаемое логово культа, точнее одно из логовищ, должно было охраняться как‑то… иначе. По плану рота уже должна была пробиваться вперед с боем, а энфорсеры уже миновали первый зал, затем склад за ним, но до сих пор не встретили не то, что охраны — вообще никого.

Или Боргар ошибся, или что‑то было не так. Что‑то пошло не по плану…

Гильза. Он не сразу понял, что это — кроткий блик мелькнувший в самом углу экрана. Владимир взял на себя управление черепом, опустил летающего помощника до уровня колена Дживс и рискнул включить подсветку.

На полу валялась гильза. Длинная, тусклая гильза от огнестрельного оружия, скорее всего пистолета. Точнее рассмотреть не получалось.

— Состояние? — отрывисто бросил Боргар. Дживс поняла правильно. Она опустилась на колено и внимательно осмотрела находку, не прикасаясь к ней. Пока стажер изучала улики, остальные бойцы рассыпались полукругом, укрывшись за оборудованием, с оружием наготове.

— Запаха уже нет, — коротко сообщила Дживс, у которой в маску был встроен одорологический датчик — усилитель. — Но ни патины, ни пыли. Стреляли недавно, не боле суток назад. Гильза…

Она мгновение подумала, формулируя мысль.

— Латунь. Не уличная работа, слишком аккуратно сделана. Это не мастерская, а оружейный завод.

Дальше можно было не продолжать. Гильза была металлическая, под малокалиберное оружие. Такие боеприпасы на Ахероне не производили — на вооружении полиции и энфорсеров состояли только дробовики нескольких стандартных образцов, а на гильзы вместо дорогого металла шла пластмасса. Конечно, огнестрелом пользовался разный криминал, но рядовые преступники не связывались со сложными образцами, предпочитая простые дешевые самопалы, которые можно делать в обычных мастерских и не жалко сбрасывать с рук после использования. А не рядовые избегали нестандартного, привлекающего внимание инструментария.

— Это гильза от бесшумного пистолета, тут поршенек для отсечки газов, — добавила Дживс, и Владимиру показалось, что он слышит удар погребального колокола.

Итак, специальное импортное вооружение, причем стрелявший не озаботился тем, что его могут отследить через пулегильзотеку. А наемники планетарного Комиссара как раз были наняты со стороны…

Проведя череп по спирали, начинающейся от гильзы, арбитр очень быстро обнаружил в пыли следы армейских ботинок с их узнаваемым рисунком протектора. Затем пятно в пыли. Кто‑то в специальной обуви с бесшумным пистолетом вышел из‑за угла, встал на колено, чтобы лучше прицелиться, и выстрелил. Потом пошел… да, именно туда, где стена была забрызгана кровью, а на приваренной к стене полке стоял самодельный проводной вокс. На полу валялась дубинка из арматурины, а трупа не было. Тот… или те, кто стрелял на поражение, унесли его с собой…

Боргар неосознанно опустил ладонь на кобуру с болт — пистолетом. Дело становилось все интереснее и интереснее. Конфликт между культистами? Третья сила?

Группа энфорсеров продолжила движение. Перед ними протянулся очередной тоннель, открытый и достаточно широкий. Судя по грубым сварным швам, коротким секциям и пятнам ржавчины — очень старый, помнящий первые годы "Бочки". В конце тоннеля находился круглый люк со штурвалом. Замок был открыт, аккуратно вырезан какой‑то химической сваркой, похожей на ту, которой чуть ранее воспользовалась сама рота.

Судя по карте, дальше располагался очередной склад непонятно чего. То ли все еще имущества вентиляторщиков, то ли уже водопроводчиков. Последнее достаточно крупное помещение в этом районе. Если пусто и там, операцию можно сворачивать. Или начинать самую важную часть без нужных сведений.

Дживс крепче сжала оружие, оглянулась назад, на своих бойцов. По уставу она не имела права входить в помещение первой. Но Леанор была честолюбива. Она понимала, что в нынешней ситуации арбитр вряд ли станет требовать досконального выполнения писаных правил, а вот дополнить отчет ненавязчивым "возглавила штурм" было бы весьма кстати. Ей нравилась работа на Ахероне — достаточно сложная, чтобы набраться опыта, но не настолько, чтобы "перегореть" и тем более разочароваться. Но Леанор Дживс считала, что достойна многого и намеревалась подняться высоко, весьма высоко. А длинная лестница карьеры мостится такими вот маленькими ступеньками как сейчас.

— Щит, — коротко приказала Дживс и приняла переданный предмет с удобной ручкой. Щит доставал ей до подбородка, имел удобные выемки для ствола по бокам, бойницу в центре и узкую прорезь, забранную бронестеклом и решеткой. Если дальше ждет засада или поставлена мина, под его защитой есть хорошие шансы уцелеть.

Конечно, следовало бы просверлить контрольные отверстия и проверить обстановку миниатюрными камерами, но внутренний голос подсказывал стажеру, что времени мало. Боргар молчал, предоставляя ей самой, на месте решать, что в данном случае будет самым верным.

— Вперед, — скомандовала Дживс, прикрывшись изогнутым щитом. — Идем тихо, насколько получится. Огонь по команде.

И толкнула люк ногой, сильно, но в то же время плавно. Открывая, а не вынося с петель.

Часть вторая. Самый страшный враг

Глава 11

Утро началось с самого важного и первоочередного, то есть проверки ангара номер восемнадцать, непонятного, загадочного и опечатанного много лет назад. Ощущая себя не слишком хорошо после вчерашнего пира, Уве не вышел на утреннюю пробежку, отказался и от завтрака. Комендант ограничился чашкой рекафа, даже без сахара (каковое самоотречение, впрочем, до сих пор отзывалось потаенной тоской в душе, а желудок разрывался между 'так лопнуть недолго" и 'нужно срочно пожрать, как вчера").

Искомый объект находился на противоположной стороне лагеря, и небольшая группа из трех человек, а также одного сервитора бодро топала по дорожке меж столбиков с кольцами. Комбинезон, подогнанный по фигуре Холанна, оказался гораздо удобнее шубы, в нем было тепло и двигаться оказалось куда проще. Кроме того, маска была прочно пристегнута к вороту, поэтому даже очень рассеянный или совсем непривычный человек ее не потерял бы. Только сапоги, надевавшиеся отдельно, оказались непривычны — на высокой и жесткой подошве, твердые, будто сшитые из выдубленной орочьей шкуры. Уве все время казалось, что он стоит на невысоких ходулях.

Возглавлял процессию разжалованный комиссар Тамас, который по ходу просвещал Холанна относительно всего, что встречалось на пути. Дальше двигался сам Уве, навостривший уши и регулярно переспрашивавший проводника — маска и затянутый капюшон, заменявший шапку, сильно мешали беседе. А без них у непривычного к открытому холоду ревизора мгновенно замерзали уши и нос. Номером три был худосочный технопровидец, оказавшийся еще ниже и так низкорослого Холанна, который про себя окрестил поход "шествием карликов". Техник всю дорогу молчал, шумно сопя через маску под грузом рюкзака с инструментами. Технопровидца комиссар отрекомендовал как "Туэрка Льявэ", наверное, тот был из эмигрантов — больно имя непривычное и совсем неблагозвучное. И замыкал цепочку сервитор — носильщик, загруженный канцелярскими принадлежностями. Уве рассчитывал сразу на месте составить надлежащие акты, заверив оные печатями и подписью временного командира гарнизона, а также своей собственной.

Холанн поневоле засмотрелся на Волт. Уве очень редко покидал уютный, обжитый мирТанбранда, и то — почти всегда в транспорте. Счетовод привык видеть небо через толстое стекло и пелену промышленного смога, неизменно окутывавшего Черный Город. Холанн и представить не мог, что небесный свод может быть настолько синим, прозрачным. А настоящее солнце — не красное или тускло — оранжевое, почти незаметное за сумраком туч, а белое, с легким желтым оттенком.

Еще при дневном свете можно было отчетливо разглядеть, что База Тринадцать — маленькая, но вполне полноценная крепость. По всему периметру Волта шел изломанный, как челюсть гигантского зверя, вал из кусков льда и снега, щедро политого водой, высотой почти в рост взрослого мужчины. а кое — где и выше. В это заграждение были щедро натыканы арматурные прутья, поддерживавшие мотки колючей проволоки. Как обычной, с шипами, так и в виде узких лент с иззубренными — как у пилы — краями. Через каждые сто метров возвышались сторожевые вышки с расчехленными турелями спаренных лазпушек, причем вертикальные лесенки, ведущие в собственно башни, были заключены в прозрачные, но похоже, весьма прочные трубы. При необходимости турели могли взять под перекрестный огонь и сам вал. По словам командира Тамаса перед валом во льду и мерзлой земле был выдолблен неглубокий, но вполне полноценный ров. В общем сейчас Волт уже не казался, как минувшим вечером, сказочным царством чистого снега. Скорее то было место, над защитой которого поработали скованные нехваткой ресурсов, но весьма трудолюбивые и упорные руки.

— Это все от… "парней"? — поинтересовался Уве, показывая на очередную башню.

— Да, — отозвался Тамас. — Не только, но главным образом от них. Как я говорил, с Готалом у нас мир, но орки непредсказуемы. Когда они поблизости, спать надо с оружием под подушкой, держа один глаз открытым. Поэтому наш заборчик еще и заминирован. Будьте аккуратнее, не подходите близко.

Два пистолета в кобурах из толстой коричнево — желтой кожи вполне открыто висели у комиссара на поясе, наглядно иллюстрируя мысль о бдительности.

— А зачем им аккумуляторы? — спросил Холанн. — Вряд ли у… зеленых есть электротранспорт. Или им тоже нужен свет?

— Орки одинаково хорошо видят и днем, и ночью, — сказал Тамас. — В сумерках чуть хуже, но не намного. У обычных парней, как правило, монохромное зрение. А аккумуляторы им нужны для радиоприемников.

Уве задумался над тем, что значит "монохромный", поэтому не сразу понял окончание фразы.

— Радио? — переспросил он.

— Да. Парни слушают передачи из Танбранда. Сказки.

— Сказки… — повторил Холанн, в очередной раз выбитый из душевного равновесия.

— Все живые существа так или иначе ищут развлечений, — пожал плечами Хаукон Тамас. — Орки вообще довольно своеобразные создания. Они размножаются спорами, поэтому лишены всех привычных нам комплексов и эмоций, связанных с продолжением рода. Для оркоидов — тех из них, кто способен задумываться над такими вещами — естественна мысль о том, что они будут напрямую продолжены в своих потомках, поэтому зеленые совершенно не боятся умереть. Они не понимают концепцию индивидуальной смерти. За исключением разве что Готала, но тот вообще уникальный босс, я уже говорил. Голод им также не страшен, если орк существует, значит ему есть, чем питаться. В крайнем случае они запросто едят друг друга, без комплексов и рефлексии. Так что суть существования зеленых — в развлечениях. Больше всего их веселит и увлекает война.

— Но сказки… — только и смог выговорить Холанн, вспоминая Сникрота и его мечи. Сама мысль о том, что это чудовище может сидеть у радиоприемника, слушая истории для детей, казалась дикой и безумной. Все равно, что успокаивать колыбельной сам Хаос. — Совсем как дети…

Комендант торопливо осенил себя аквилой, стыдясь упоминания всуе злотворной сущности.

— Уве, орки — не животные, — терпеливо пояснил Тамас. — Да, это весьма гнусные и очень опасные создания. Но они не звери и обладают на удивление богатым внутренним миром. Зеленым свойственно многое, что привычно для нас, людей. Они действительно в чем‑то похожи на детей, это правда… Представьте себе ребенка лет десяти, выше и гораздо сильнее взрослого мужчины, с врожденным умением драться, изготавливать сложные механизмы, взрывчатку и оружие, даже стрелять. Дите получает удовольствие в жизни почти исключительно от драки и всю жизнь прожило среди таких же инфантильных убийц. Людей оно воспринимает, как слабаков, которых легко бить. Понимание, что людей с оружием бить сложно и рискованно — это уже уровень босса, то есть самого умного и сильного в… обществе. Такие вот восьмифутовые дети — психопаты. Привыкайте. Или не привыкайте, в конце концов относительно скоро вы нас покинете… Что ж, мы на месте.

Ангар номер восемнадцать был шире и приземистее остальных, его серые бетонные стены даже на беглый взгляд казались солиднее и прочнее, чем у собратьев. А крыша была не плоская или полукруглая, а двускатная, крытая не традиционным пластиком, а настоящими металлическими листами. Похоже, постройка была старой, может быть самой старой на базе.

— Это один из первых, что здесь возвели, еще при основании, — Тамас предвосхитил вопрос Холанна. — Три остальных потом перестроили и заменили кровлю — пласталь была в дефиците, пока не освоили месторождения у хребта. А этот остался, как был. Можете проверить печати — ворота не трогала ничья рука.

— Точно не трогали? — спросил Холанн, он и сам чувствовал, что вопрос прозвучал глупо, но не удержался. Хотелось говорить, о чем угодно, только чтобы слышать звук человеческого голоса, пусть даже своего. Разогнать гнетущую тишину, повисшую вокруг. Здесь, на отшибе, словно само небо помрачнело и сдвинулось ближе к земле, выстуживая ее ледяным дыханием.

— Тут у нас гауптвахта, — негромко сказал Тамас. — Для самых проштрафившихся. Ставим их в караул, на охрану восемнадцатого. И рядовые боятся этого наказания больше всего на свете. Никто по собственной воле сюда не полезет. Дотроньтесь до печатей, поймете сами.

Холанн повел плечами под комбинезоном, ему стало неожиданно зябко. Захотелось вернуться обратно, к солнцу и обычной суете Волта. Над ухом что‑то тихо загудело — сервитор носильщик шагнул ближе, теперь шум его дыхательного компрессора был единственным звуком, нарушавшим тишину в этой части базы. Все прочие отдалились, увязли. как в вате. Комиссар Тамас с неожиданным любопытством посмотрел на киборга, вглядываясь в безликие линзы оптического аппарата живой машины…

— Это не опасно, — успокоил Хаукон. В доказательство сказанного он снял перчатку. затем тронул одну из печатей. — Видите, со мной ничего не случилось.

Холанн медленно, очень мелкими шагами подошел ко входу в ангар. Ворота были обычными, тоже металлическими, по размерам пригодные для пропуска даже тяжеловозов со сланцевых карьеров. Когда‑то их покрывала синяя краска, но теперь от нее остались только редкие блеклые хлопья на ржавом, буро — коричневом фоне. Створки соединяла толстая черта сварного шва. Хорошего, сделанного на совесть шва. Кто‑то намертво заварил ворота, чтобы никто не смог попасть внутрь.

Или вырваться наружу?

Печати тоже были необычными, Уве никогда таких не видел. Большие, круглые, с тарелку величиной, из какого‑то светлого, с серым отливом материала, совсем не потемневшего от времени. Печати шли сплошной чередой по всему шву на воротах, а также с равными промежутками опоясывали ангар по периметру в две линии — на уровне глаз Холанна и под самой крышей.

— Серебро, — произнес за спиной высокий мальчишеский голос.

— Что? — не понял Уве, оборачиваясь.

— Это серебро, — повторил механик. Он снял рюкзак и положил прямо на снег. Из‑под капюшона выбилась неуставно длинная прядь светлых, соломенного цвета волос.

— А… — ответил Холанн, не зная, что тут еще можно сказать, и вновь повернулся к воротам. Только сейчас он заметил. что помимо традиционной аквилы по нижнему краю печатей идет какой‑то текст, глубоко выдавленный в металле. Холанн знал Высокий готик с пятое на десятое, ровно настолько, чтобы читать официальные преамбулы на особо важных документах. Но надпись оказалась несложной. На печатях раз за разом повторялось одно и то же.

Именем Его, словом Его, волей Его

Закрываю тебя навеки или до срока

Ради блага живущих и во их спасение

Уве медленно расстегнул ремешок на запястье, стянул перчатку. Холодный воздух куснул пальцы множеством коротких острых иголок, выстудил кровь и скользнул выше, почти к самому локтю. Холанн коснулся печати, провел по ней ладонью.

Комендант ждал чего‑то невероятного, необычного. Ждал, несмотря на то, что Тамас уже показал пример без всяких видимых последствий. Но сначала не было ничего, серебро оказалось холодным, впрочем, никак не холоднее всего остального. Обычный металл, гладкий, с четкими твердыми краями там, где впечатались символы и буквы.

А затем он почувствовал…

Это было похоже на шепот. Очень далекий, очень тихий шепот, неслышимый, но в то же время отчетливый. Прерывистый и отчаянный, но одновременно монотонный, словно зов автоматического маяка на космическом скитальце, потерпевшем бедствие тысячелетия назад.

Не трогай его…

Не смотри на него…

Не думай о нем….

— Думаю, здесь все в порядке… — тяжело дыша сказал Холанн, отступая на шаг, затем еще на один. И еще. Рука онемела. Уве торопливо взялся натягивать перчатку, но скользкая ткань не слушалась. Механик с высоким мальчишеским голосом и длинными светлыми волосами молча помог. Увидев ее совсем близко Холанн понял, что это не юноша, а молодая женщина, почти девочка. Поверх дыхательной маски без защитных очков на коменданта взглянули яркие зелено — голубые глаза. Когда она повернула голову, капюшон чуть сдвинулся и стало заметно, что помимо соломенных волос у девушки большие оттопыренные уши. Впрочем, это ее совершенно не портило.

— Будете проверять целостность всех печатей? — отрывисто спросил Тамас. — У Туэрки с собой необходимые инструменты.

— Н — не стоит, — хрипло сказал Холанн. И уже более твердо взяв себя в руки выговорил. — Да, я думаю, все в порядке. Необходимые бумаги оформим позже. Здесь… неудобно.

— Да, склонен согласиться, здесь холодно и вообще… — отозвался Хаукон Тамас, в его голосе не было ни капли сарказма. Комиссар снова внимательно взглянул на молчаливого и неподвижного сервитора — носильщика, замершего памятником самому себе.

— Спасибо, — тихо сказал Уве девушке с большими глазами и ушами. Она кивнула и закинула за плечи рюкзак. Холанн ощутил странный укол в сердце, непонятное чувство, которого ему еще никогда не приходилось испытывать. Вдруг ему стало очевидно, что ей совершенно не следует таскать такую тяжелую ношу… Но сказать Уве ничего не успел, его опередил комиссар.

— Давайте возвращаться, — подытожил Тамас. — Глянем на лазарет и пойдем дальше по вашему списку.

Глава 12

Боргар был очень молодым Арбитром, молодым относительно среднего возраста, конечно. Но много повидал и думал, что уже ничто не сможет его удивить, а тем более устрашить. Весь страх и ужас, что были отпущены ему, Владимир отбоялся в детстве, побывав в руках культистов. Он ожидал всего, от пустого зала до подпольной лаборатории или запретного алтаря с человеческими жертвами.

И все же, всматриваясь в передаваемое черепом изображение, делая пикт за пиктом, Владимир закусил губу, радуясь, что в каре он один. За исключением сервитора связи, который все равно никогда и никому не расскажет, как болезненно исказилось лицо командира при виде логова культистов. Исказилось от секундного приступа неконтролируемого, инстинктивного страха.

Было отчего ужаснуться.

Роте А наконец‑то повезло, культистов удалось застать врасплох. То ли враги рода человеческого настолько освоились здесь, что чувствовали себя в полной безопасности, то ли по какой‑то иной причине, но основная боевая сила противника оказалась в ином месте. Еще сыграло свою роль то, что энфорсеры появились в дальней части склада, которая очевидно не использовалась и даже не была освещена. Рота продвинулась тихо и незаметно, скрываясь в тенях, за опорными колоннами и частично демонтированными подъемниками.

То, что она увидела, на несколько секунд парализовало волю Дживс.

В свое время это действительно был склад, причем большой — ниши для каров — тяжеловозов, направляющие стойки для подъемных платформ с особо массивными грузами. Прямоугольные, ныне намертво заваренные люки в высоком — метров под двадцать — потолке. Здесь даже было настоящее электрическое освещение (впрочем, на три четверти вырубленное), а не колбы со светящимся газом. По углам еще лежали небрежно сметенные куски пластмассовых коробок и крепежной ленты.

Сейчас склад был превращен в нечто среднее между полевым госпиталем, хранилищем протеиновых полуфабрикатов "третьей перегонки", камерой показательных казней и медицинской лабораторией. У дальней стены, противоположной той, откуда появились энфорсеры, возвышалось нечто вроде алтаря с большими электрическими разъемами и непонятными деталями. Алтарь курился едва заметным дымком, ударившим в одорореспиратор Дживс тяжелым запахом сожженной органики. Рядом с сооружением стояло две самых обычных тачки с лопатами и большой металлический короб на колесиках. Одна из сторон была откинута на петлях, открывая большую кучу даже на вид рыхлого и жирного пепла. Из серых хлопьев торчали черные, обугленные обломки костей.

Вокруг алтаря лежали брошенные в беспорядке трупы, много трупов. Вполне обычных на вид, человеческих, насколько можно судить по беглому взгляду, хоть целых среди них почти не было. Может быть десятка три или четыре покойников, точнее того, что от них осталось. Тела будто пропустили через пищевой комбайн фабричной столовой.

Дживс торопливо отключила одороколбу, боясь потерять сознание от многократно усиленного запаха горелого мяса. Но это помогло лишь частично — смрад все равно пробивался сквозь фильтры, как молотом бил. Но самым ужасным был даже не вид изувеченных трупов и импровизированного открытого крематория. Не запах смерти, скверной, нехорошей смерти.

У дальней стены стояли четыре масляно поблёскивающих металлом стола, чьи ощетинившиеся иглами и лезвиями десятки поднятых механодендритов, напоминали знающему человеку пыточные приспособления Госпитальерок. И безумные приспособления не простаивали без дела. Проникновение энфорсеров оказалось столь быстрым и бесшумным, что культисты и немногочисленная охрана просто не заметили скрывающиеся, темные фигуры в громоздкой угловатой броне и специальных плащах, огнеупорных и пуленепробиваемых. Враги продолжали заниматься привычным, обыденным делом.

На глазах у Дживс, двое культистов в бесформенных тёмных балахонах подошли к 'загону' из металлических углов и проволоки, где, если верить показаниям ауспекса, находилось около двадцати человек. Живых людей. Приоткрыв калитку, один из врагов рывком вытащил наружу связанного пленника. Разнесшийся было по залу женский крик был незамедлительно прерван коротким ударом в живот. Четыре руки быстро закинули жертву на стол, фиксируя её цепями. Высокой нотой взвизгнули лезвия. Мгновенье спустя звук сменился утробным гудением, когда механодендриты коснулись живого тела.

Руки Дживс свело судорогой, палец замер на спусковом крючке, но приказ арбитра Сименсена оказался сильнее естественной ненависти к Ереси и ее проклятым слугам. А приказ был предельно четким — если представится хоть малейшая возможность, преступления еретиков должны быть зафиксированы. Лучше всего — пиктами и съемкой.

Жизнь отдельно взятого человека имеет вполне определенную цену. Она высока, изменчива сообразно обстоятельствам, но конечна. И если на одной чаше весов несчастные жертвы культа, а на другой — еретики, судьба всего Танбранда и может быть Ахерона, арбитр не может и не должен колебаться в выборе.

Череп и несколько камер на шлемах энфорсеров продолжали работать, фиксируя для Боргара и его замысла действия культистов. Дживс ждала команды, а следом за ней ждала вся рота.

Спустя ещё несколько мучительно долгих секунд лезвия и захваты поднялись вверх. Управлявший столом культист отошёл от пульта и направился к жертве. Быстрым, но, как показалось Дживс, привычным движением культист запустил правую руку прямо во вскрытый живот и буквально вырвал наружу кусок ещё сочащейся кровью и желчью плоти. Преступник долго и внимательно смотрел на "добычу", сначала невооруженным глазом, а затем через какой‑то прибор с линзой и красной лампочкой подсветки. Затем разочарованно скривился и отбросил кусок подальше, в сторону алтаря и короба с пеплом.

Только сейчас, выдохнув, Арбитр поняла, что прекратила дышать. Тем временем, обездвиженную, но всё ещё живую женщину отправили вслед за отделенной от нее плотью. Один из стоявших чуть поодаль культистов сделал несколько шагов вперёд, откидывая полу балахона, доставая что‑то похожее на сварочный пистолет с тонким шлангом. Спустя мгновенье крошечный выглянувший язычок огня превратился в гудящую струю ослепительно белого пламени, окутавшего очередную жертву, принесённую на алтарь Тёмным Богам.

Но в отблесках горящего прометия Дживс удалось разглядеть, что помимо баллона с пирогелем под балахоном у культиста есть что‑то еще… Что‑то подвешено на поясе в непривычного вида перевязи..

Дживс отчётливо произнесла в микрофон ауспекса:

— У них пулевое оружие. Это 'Костенога'. Они служат культу.

"Костеногой" среди энфорсеров и вообще среди правоохранителей Ахерона прозвали Планетарного Комиссара, а заодно и всех его подчиненных.

Мгновение Леанор ждала ответа, боясь, что арбитр прикажет ждать дальше.

— Убейте их, — коротко приказал Боргар.

— Пленные? — Дживс потратила толику драгоценного времени на уточняющий вопрос. — Помощь выжившим?

Боргар отозвался без паузы, он определенно заранее обдумал ответ:

— Нет. Убейте культистов и дальше по плану. Теперь мне нужен каждый боец.

Энфорсеры уже развернулись в боевой порядок — полукругом, с группой резерва в тылу и усиленными флангами. Развернулись, залегли за немногочисленными укрытиями, щитами. Или просто на сером полу из смеси бетона и мелкого гравия, бросив перед собой рюкзаки с оснащением — слабое, но все же препятствие для возможного ответного огня.

— Огонь, — приказала Леанор, взяв на прицел голову одного из культистов. И с непередаваемым наслаждением наконец выбрала свободный ход спускового крючка.

* * *

— Я — Арбитр Владимир Боргар Сименсен, — произнес человек в длинном плаще с жесткими складками и броневыми накладками. Необычно яркие глаза без ресниц сверкали концентрированной яростью, сдержанной, как испепеляющий огонь в магнитной ловушке реактора. В одной руке арбитр держал дробовик поистине эпических размеров, с барабанным магазином на тридцать патронов. Другую простер вперед во властном жесте.

— Я рука Его, и воля Его. Повинуйтесь.

Кандидат сразу же нашелся. Кто‑то попробовал проскочить мимо арбитра, явно не думая о сопровождении, бряцавшем оружием и амуницией за лидером. Неуловимо быстрым жестом Сименсен коснулся головы беглеца свободной рукой. Полыхнула синяя искра, запахло паленым. Мертвец свалился на пол единого вещательного центра Танбранда, который транслировал новости и программы на Черный Город и округу.

— Тот, кто воспротивится моим приказам — умрет.

На то, чтобы взять под контроль весь центр и прилегающий район ушло совсем немного времени. Рота А, зачистив логово культистов, уже продвигалась на помощь, но даже в самом лучшем случае их не следовало ждать раньше, чем через час. Полиция уже слала запросы, которые Сименсен игнорировал. Администрация губернатора молчала, но иного Боргар и не ждал.

Через двадцать минут после начала захвата центр трансляции был полностью подконтролен роте Б, без потерь и ущерба. Техники перекинули электропитание от городских коммуникаций на автономные батареи, энфорсеры заняли круговую оборону, заминировав все, что не могли перекрыть огнем. Боргар пошел ва — банк и не собирался давать врагу ни малейшей возможности переиграть себя.

— Пятнадцать минут, — отрапортовал старший техник по воксу. — И мы сможем начать передачу на все полушарие.

Сервитор связи гулко проговорил:

— Планетарный Комиссар на связи. Срочный вызов. Личность подтверждена, линия защищена.

— Оперативно, — пробормотал Боргар и приказал механическому слуге. — Отклонить.

Говорить с бывшим Комиссаром было уже не о чем и незачем. Однако сервитор прогудел:

— Он… — человек — машина сделал паузу, словно электроника, заменившая ему четыре пятых мозга могла удивляться. — Он умоляет выслушать его.

— А губернатор? — спросил Владимир, не столько из интереса к действиям Теркильсена, сколько перебарывая приступ нешуточного удивления. Конечно, хитрости и происки Ереси безграничны, но все же…

— Связи с губернатором нет, — добросовестно доложил слуга.

— Прямую связь отклонить, — приказал Боргар после короткого раздумья. — Двойная шифровка, телеграфная передача и голос через тебя.

— Исполняю, — вымолвил сервитор.

Боргару приходилось слышать о "трюке Сирены", когда культисты брали под контроль сознание собеседника с помощью особых голосовых приемов. Но у сервитора оставалось ровно столько мозговой ткани, чтобы обеспечивать координацию движений и функционирование биологической его части. Никакие ухищрения не могли повлиять на искусственного связиста, особенно если сервитор сам будет пересказывать арбитру речь Комиссара, упрощенную до предела и переведенную в текст бездушной автоматикой. А Боргару было интересно, чем Ересь постарается его купить или запугать.

— Исполнено, — произнес обычным механическим, невыразительным голосом сервитор. — Начинаю.

Он молчал секунд пять — шесть и затем сказал:

— Сименсен, вы атаковали моих людей и пустили по ветру результат полугодовой работы. А теперь захватили центр вещания. Я требую объяснений.

— Непохоже на мольбу, — отметил Владимир. — И, думаю, ответ очевиден. Я намерен воззвать к Танбранду напрямую. К полиции, планетарной обороне и администрации. У меня есть доказательства, что вы предались Ереси. Сейчас я их обнародую… через двадцать минут, — арбитр решил, что на всякий случай следует добавить времени. Чтобы ввести противника в заблуждение. — Я не могу вас победить своими силами, но не позволю вершить свое дело дальше. Посильными средствами.

— Вы ввергнете Танбранд в хаос. А затем и всю планету. Ущерб и жертвы будут неисчислимы.

— Пусть так. Пока на Ахероне жив хоть один слуга Арбитрес, культу здесь не бывать.

— Вы убьете сотни тысяч людей, — снова воззвал комиссар.

— Возможно. Но лучше им умереть, чем пойти под руку Тлена.

— Не надо.

Это прозвучало так необычно и неожиданно, даже в устах бесстрастного посредника, что арбитр нахмурился в недоумении.

— Я… действительно… умоляю. Остановитесь, — продолжил комиссар посредством сервитора. — Подождите. Вы неправильно поняли. Я объясню. Мы объясним. Губернатор Теркильсен будет в Танбранде через двадцать минут. У центра — через десять. Ровно полчаса — и вы узнаете все.

— И пока я буду ждать, вы начнете готовить штурм, — подхватил Владимир. — Я думал, что еретики изобретательнее. Вам не погубить Ахерон.

— Глупец. Невежественный глупец, — произнес сервитор, и арбитр невольно усмехнулся. Наконец‑то враги Империума и человечества не выдержали, показали истинное лицо.

— Дурень… — неожиданно сказал Комиссар. — Ты сделал верные наблюдения, но неверные выводы. Мы не губили Ахерон. Мы пытаемся его спасти.

Глава 13

В госпитале царила суета, и Уве не сразу понял, насколько четко организован медицинский кавардак. Личный состав отправлялся на осмотр повзводно, заранее робея от могучего баса и сурового взгляда гарнизонного медика. Один санитар затягивал на руке очередного обследуемого жгут и заученно говорил 'Кулаком работай', второй вонзал в набухшую вену иглу и наклеивал на мгновенно наполнявшуюся пробирку этикетку. Третий снимал жгут, сноровисто пшикал из баллона пластырем и напутствовал 'Свободен'. Когда пробирок набиралась дюжина, Александров тряс бородой и уносил очередную партию за дверь с надписью 'Только для персонала'. Помимо этого, медик выбирал наугад одного солдата из каждой дюжины солдат, брал пробу зондом в горле и помещал образец в пробирку. В целом обследование подозрительно напоминало конвейер.

Узрев гостей, медик засопел, передал бразды правления четвертому, наименее загруженному санитару, который работал на автоклаве, освящая и обеззараживая скудный набор игл, а также прочих инструментов. Александров проводил комиссара с комендантом за дверь "Только для персонала". Сервитора оставили снаружи, но Уве прихватил с собой блокнот для заметок.

За дверью — солидной, металлической, со штурвалом и четверным запором на все стороны косяка — оказалась лаборатория. Поскольку Холанн совершенно не разбирался в медицине, он понял только, что лаборатория белая, довольно большая, с прозрачными окнами в потолке и массой непонятных приспособлений. В дальнем конце зала расположилась еще одна дверь, столь же солидная, с нарисованным через трафарет черепом и надписью "карантинный блок, не входить без …". Последнее слово немного облезло от старости и без чего нельзя входить — осталось для Уве неизвестным.

— Экономишь снасть? — неприветливо поинтересовался Тамас, который заметил и оценил работу четвертого санитара. — У тебя целый склад этих иголок и прочих ножиков.

— Экономлю, — Александров и не подумал оправдываться. — Запас есть, но он в заводской упаковке, стерилен и герметично запаян. Пусть так пока и лежит, вскрыть никогда не поздно.

— А если вдруг чего‑нибудь?.. — неопределенно предположил комиссар.

— Вот сразу видно командирскую косточку, — вздохнул медик. — Раненые куда‑то исчезают, а потом возвращаются, сами собой, исцеленные и вновь готовые нести смерть врагам Его и всего людского рода. А как это происходит — никому неинтересно. Тебе прочитать лекцион о кругообороте инструментария в "cura militum"?

— Нет, обойдусь, — сказал Тамас, обдумав предложение. — Мы за другим. Как обстановка? Как наш… хворый?

— Сидит в герметичном боксе, — пожал плечами медик и махнул в сторону двери с черепом. — Точнее лежит, ему все‑таки малость поплохело, температура поднялась. Однако состав крови такой, что он должен уже быть при смерти, но ничего подобного не наблюдаю. Скорее бы геликоптер из Города… Еще я отловил второго больного, со схожими симптомами, но, похоже, на более ранней стадии. Точнее, он сам пришел, четверть часа назад.

— Да, ты у личного состава в авторитете, — констатировал Тамас, как само собой разумеющееся. — И как с этим… новичком?

— Посадил во второй бокс, обвешал самописными датчиками. Теми, что работают. Сейчас с последней партией анализов для гарнизона закончим — буду делать ему биопсию печени. Есть и третий карантинный, но его я запер уже на всякий случай, там чистейший случай ОРЖ. Прооперировал, полежит пару дней.

— А, понятно, — хмыкнул Тамас. — А с первым? Может ему тоже… биопсию?

— Знаешь… — медик помолчал. — Не хочу я его трогать. На него обезболивающее не действует, а наркоз я что‑то не очень хочу давать. Сдадим городским, и пусть там решают, берут пробы и прочее.

— Боишься? — уточнил комиссар, без подначки, просто уточняя факт.

— Да. Во — первых, за него. Во — вторых, за всех нас. У меня все‑таки очень бедный набор инвентаря. Бедный и старый. А пациент, … он какой‑то неправильный. Совсем неправильный. Не болеют так люди. Пусть его изучает городской мортус со всеми его финтифлюшками. А то у меня даже перспицилум, сиречь электроскоп почти не работает.

Тут Холанн решил, что пора и ему вступить в разговор. Комендант ощутил некоторую несообразность и неудобство от того, что его, ревизора из самого Танбранда, таскают по Волту, как дохлую крысу на веревочке.

— Позвольте полюбопытствовать… — начал он и осекся. Оба военных разом повернулись к коменданту и уставились на него с таким видом, словно заговорил тот самый "электроскоп", что бы это не было. Уве внезапно ощутил себя очень маленьким. Медик и так смотрел на него сверху вниз, а Тамас, хоть и был почти одного роста с комендантом, но казался гораздо выше. Наверное, из‑за невидимого, но вполне ощутимого чувства собственного достоинства и превосходства.

— А что такое ОРЖ? — выговорил через силу, почти пискнул Холанн.

Александров почесал бороду и пояснил:

— Это значит "острое расширение желудка".

— Жаргон такой? — растерялся Уве, который только приготовился записывать.

— Ну зачем же, — усмехнулся Александров. — Вполне себе диагноз. Желудок расширился, болит, грозит порваться. Но вообще это обычно расшифровывают как "Очень резво жрал". По основной причине возникновения.

Что‑то странно заквакало над самым ухом, Холанн вздрогнул и нервически оглянулся. Оказалось, это подал голос вокс, скрытый под комбинезоном комиссара. Только сейчас Уве заметил черную горошину, скрытую в ухе Тамаса, от которой к воротнику тянулся тонкий черный провод. Получается, комиссар все время был на связи… а с кем на связи? Додумать мысль комендант не успел. Хаукон скривился, словно глотнул витаминного коктейля из обязательного "зимнего" набора. И очень мрачно сообщил:

— Вокс — оператор звякнул. К нам летят гости. Не запрашенцы, а уведомленцы.

— Слава Ему, — с облегчением выдохнул Александров так, что поток воздуха шевельнул волосы на голове Холанна. — Наконец‑то. Сейчас подготовлю хворого к транспортировке.

— Уведомленцы, — с тем же выражением повторил Тамас, и медик неожиданно погрустнел, затем пояснил для Холанна:

— Прибывает тот, кто не запрашивает разрешение на посадку, а уведомляет, что намерен приземлиться, в силу имеющихся полномочий. Это никак не мортусы.

— Ваш сервитор слишком заметный, — во вздохом сказал Тамас коменданту. — Довольно распространенный когда‑то образец штабного вспомогателя. Я их давно не встречал, таких уже не делают. Замаскирован под носильщика, но разъемы и оптика слишком характерные.

— А зачем он такой, и при чем мой носильщик? — спросил Холанн. За последние пару дней он уже столько раз окунался в необычные, удивительные события и переживания, что очередная шокирующая новость уже не удивляла и не шокировала. Скорее просто принималась к сведению.

— За вами следили, используя сервитора как приемник и передатчик. Их в том числе для этого и делали — чтобы контролировать ситуацию непосредственно на месте из штаба. Думаю, тот, кто снабдил вас этим киборгом очень хотел получать новости как можно скорее.

— Ангар, чтоб его… — сказал Александров.

— Да, скорее всего, — меланхолично отозвался Тамас. — И к нам летит комиссия с мандатом от самого губернатора.

Волт и раньше не был особенно многолюден, теперь же словно вымер. Очевидно личный состав, демонстрируя владение особой солдатской магией, учуял грядущие неприятности и коллективно испарился, кто куда. Холанн видел только наблюдательные вышки и далекие, едва различимые фигуры часовых у лазпушек. Комендант удивился, почему комиссар Тамас не организовал хоть какую‑то встречу прибывшим, но счел за лучшее не делиться сомнениями и соображениями. Собственно говоря, Хаукон совсем потерял интерес к Уве, полностью поглощенный новой заботой.

Холанн подумал, не следует ли ему также куда‑нибудь скрыться, подальше от проблем, но внутренний голос нашептал, что теперь счетовод какой‑никакой, а все‑таки комендант, формально первый человек на базе. Поэтому Холанн тащился за быстро, размашисто шагающим Тамасом, придерживая то и дело соскальзывающую маску. При этом комендант неумело и шепотом ругался, проклиная судьбу, занесшую его себя, ненормальные порядки Волта, а более всего — странный ангар, вокруг которого закрутилось столько интриг и хитросплетений. Впрочем, дыхания надолго не хватило и большую часть пути Холанн глухо, нечленораздельно бурчал в маску.

Три здоровенных черных геликоптера не снизошли до посадочной площадки у центра связи и приземлились прямо у "восемнадцатого". К тому времени, как комиссар с комендантом добрались до уже осмотренного этим утром объекта, лопасти винтов неподвижно обвисли, а двигатели затихли. Из угловатых машин без опознавательных знаков высыпали вооруженные люди в стандартных комбинезонах арктических рабочих, с дополнительными бронепластинами и еще какими‑то приспособлениями, назначения которых Уве не знал. Несколько бойцов были обряжены в сплошные доспехи с глухими шлемами. Оружие у них соответствовало — что‑то большое и тяжелое, с толстыми кабелями или шлангами, ведущими к коробам за спиной. Может быть огнеметы, может какое‑то лучевое оружие. Уве отметил дыхательные маски рядовых бойцов — не обычные респираторы с углекислотной батареей, и не стандартные рабочие "хоботы", а что‑то непривычное, похоже замкнутого цикла, с очень большими прямоугольными стеклами.

Прибывших было человек пятнадцать или двадцать. Предводительствовал, по всей вероятности, верзила ростом метра под два, в роскошно декорированном штурмовом панцире, но без оружия. Или по крайней мере без видимого оружия. Повинуясь его коротким, скупым движениям, команда рассыпалась полукругом, охватив ту сторону ангара, где располагался вход. Причем часть бойцов развернула оружие на внешнюю сторону, а часть взяла под прицел сами ворота. Среди последних оказались все, кто носил доспехи и большие, даже на вид очень убойные пушки.

От вида всех этих приготовлений Холанну стало очень зябко и очень страшно, прямо как при встрече с орком Сникротом. Несколько секунд комендант размышлял, как ему следует поступить, но и тут Тамас опередил.

— Ваше предписание? — вежливо, но твердо настоял разжалованный комиссар, обращаясь к вождю "уведомленцев". — Я хотел бы взглянуть на него.

Двухметровый здоровяк протянул запаянный в пластик лист бумаги. Как определил Уве наметанным взглядом — бумага была настоящей, не пластиковая и даже не переработанный эрзац. Солнце отражалось в поляризованном стекле шлема верзилы и больно кололо глаза Холанну.

— Проверьте реквизиты, — негромко сказал Тамас коменданту, возвращая Уве к реальности. Разжалованный комиссар не сделал ни единого лишнего или просто угрожающего движения, но атмосфера ощутимо сгустилась, помрачнела.

Холанн медленно подошел поближе, каждый шаг давался ему с трудом. Уве протянул руку к мандату, радуясь, что маска закрывает половину его лица и потому со стороны не видно, как дрожат губы "коменданта". Однако дрожь в руке он сдержать не смог.

Удивительное дело, но больше всего страха нагоняло не обилие вооруженных людей, явно привычных к разным непотребствам, а вот этот документ, написанный от руки профессиональным каллиграфом на отличной бумаге, с несколькими круглыми печатями администрации Губернаторства. Предписание вселило в душу профессионального бюрократа робость, граничащую с паническим ужасом. Верзила отпустил документ на мгновение раньше, чем Холанн успел его подхватить, и лист непременно упал бы в снег. Но стоящий рядом боец плавным, слитным движением подхватил планирующий прямоугольник, словно достал его из воздуха. Подхватил и также молча протянул коменданту.

— Все верно, — выдавил наконец Холанн, внимательно изучив мандат. — Чрезвычайное предписание от господина Бента Теркильсена… Все должным образом завизировано, печати в наличии, подпись соответствует…

— Я требую подтверждения, — неожиданно вымолвил Тамас. — Представленный документ не кажется убедительным.

— Неповиновение? — глухо спросил мужик в штурмовом панцире. Голос, исходящий из‑под шлема, похоже, был дополнительно искажен скремблером, поэтому звучал совсем замогильно.

— Предосторожность, — с ледяным спокойствием ответил Хаукон Тамас. — Мне не нравится все, что происходит последние двое суток. Губернатору нет нужды устраивать сложные комбинации, чтобы проинспектировать старый опечатанный склад. Поэтому я прозреваю здесь измену и заговор. Подтвердите свои полномочия.

— Я пущу в расход весь ваш убогий Волт, — без компромиссов и промедления пообещал "панцирь".

— Слуге Империума не пристало бояться смерти. При этом вокс — оператор сидит на ключе и открытой связи, он готов позвать на помощь в любой момент, — сообщил Тамас. — Даже если вы и сумеете заглушить передачу, придется перебить весь гарнизон. Из замечательных автоганов "Impera‑Gladio", которые, насколько я помню, не состоят на вооружении самообороны и полиции. И оставят в телах много характерных пуль. Этого вам уже не скрыть. Так что — я жду подтверждения.

Тяжелая пауза повисла над переговаривающимися сторонами. Внешне не произошло ничего, но Хаукону показалось, что стволы прибывших как‑то разом чуть приподнялись. Почти незаметно. А комиссар Тамас положил руки на пояс, коснувшись кобур с пистолетными рукоятками, на которых были точно такие же клейма — печати, как и на оружии прибывших. И хотя со стороны ситуация казалась немного забавной — один невысокий человек против целого отряда головорезов — лицо Хаукона было совершенно безмятежным, а в позах противостоящих бойцов появилась тень нервной настороженности. И каким‑то шестым чувством Холанн понял, что "гости", несмотря на численное превосходство, тяжелое оружие и явную привычку к убийству — не боятся комиссара, но воспринимают его как смертельно опасного противника.

Человек в панцире медленно поднял вверх левую руку, ладонью вперед, словно призывая к миру, и стволы винтовок синхронно опустились. Неспешно, словно к рукам у него были привязаны грузила, человек снял шлем. Холанн не узнал его, хотя определенно где‑то видел эти жесткие, рубленые черты лица, обширные залысины и большие темные глаза, холодные, как кусок льда в океане Ахерона. А Тамас неожиданно отступил на шаг, склонился в сдержанном поклоне и сложил руки на груди.

— Я не препятствую, — четко и довольно быстро сказал комиссар.

— Принимается, — сказал главарь прибывшей команды, и теперь Уве узнал его. Точнее узнал голос — губернатор Теркильсен оказался не очень похож на свои официальные пикты, но его голос много раз слышал каждый обитатель Танбранда.

Ворота вскрыли быстро, промышленным электрорезаком, который запитали напрямую от ближайшего геликоптера. В процессе сего действа Тамас не сдвинулся с места, лишь проговорил что‑то в воротник комбинезона. Сквозь стон и визг разрезаемого металла Холанн расслышал только что‑то про боевую готовность, "не приближаться…" и "по казармам". Надо полагать, комиссар приказал личному составу Волта сидеть по углам, не приближаться к ангару и быть наготове. Серебряные печати не снимали. резали прямо через них. Светлый металл разбрызгивался мелкими каплями, Уве чуть вздрагивал при виде такого святотатства.

Наконец старые заржавленные петли заскрипели, и впервые за десятилетия солнечный свет проник внутрь "восемнадцатого".

Сначала ничего не произошло. Уве стоял чуть в стороне — сам незаметно для себя, шаг за шагом сместился, подальше от губернатора и комиссара. Поэтому Холанн поначалу не увидел, что укрылось внутри старого склада. Зато увидел, как единым движением, словно волна под напором урагана, качнулся назад строй бойцов с черных геликоптеров. Тамас остался на месте, но страшно побледнел, разом, будто у него откачали всю кровь. Комиссар пригнулся и присел на полусогнутых ногах, вытянув вперед руки со скрюченными пальцами. Жест получился таким, словно Хаукон не мог понять — то ли надо вступать в бой, то ли закрыться от неодолимой силы.

Кто‑то из бойцов сделал несколько заплетающихся шагов в сторону, сорвал маску и, упав на колени, начал шумно блевать прямо на вытоптанный, посеревший снег. Остальные мелкими шажками отступали, похоже неосознанно. Губернатор был единственным, кто двинулся не от ворот, а наоборот, к ним. Шлем он то ли уронил, то ли бросил на землю. Наклонившись вперед, словно преодолевая сильнейший ветер, Теркильсен сделал несколько шагов, почти вошел внутрь… А затем развернулся и пошел обратно. Губернатор чуть пошатывался, но в целом держался более — менее уверенно, он прошел рядом с комиссаром Тамасом, как мимо пустого места, даже бровью не шевельнув. Только бросил уже через плечо пару быстрых непонятных слов и проследовал к ближайшему геликоптеру. Следом за Теркильсеном потянулись его солдаты, гораздо быстрее, чем можно было бы ожидать от телохранителей, прикрывающих отход командира. Похоже все восприняли отступление с невыразимым облегчением. Того, кто продолжал поливать снег рвотой, споро подхватили под руки и утащили за собой.

И все закончилось. Лопасти геликоптеров рубанули воздух, взмели снег, расшвыряли серо — белые крошки, как крошечную шрапнель. Геликоптеры один за другим поднялись в небо, не тяжело и солидно, как обычные грузовозы, а быстро, словно подпрыгивая. Через минуту или две лишь далекое гудение свидетельствовало о том, что совсем недавно здесь происходили загадочные и удивительные вещи

Холанн медленно, как во сне, стащил набившую оскомину маску и обтер лицо снегом Крупинки льда больно укололи кожу. Уве глубоко вдохнул морозный воздух, ощутив легкую эйфорию и подъем сил.

"Только не забывать вдыхать" — напомнил он себе и заглянул в ангар номер восемнадцать.

Холанн ожидал чего угодно, хотя по поведению Теркильсена уже стало ясно — ничего опасного в ангаре нет. И все же… Чтобы подойти к створке и посмотреть внутрь надо было сделать три шага. Каждый дался с таким трудом, будто комендант натянул цельнолитые свинцовые сапоги. На грудь словно положили тяжелую плиту, которая давила и давила, всячески препятствуя движению. Ноги онемели, Уве приходилось смотреть на них, чтобы контролировать шаги. Во рту стало разом кисло и горько, вяжущая слюна обволокла язык, как будто счетовод хлебнул полную ложку прометия. В голове бился неслышимый, но в то же время отчетливый крик.

Не трогай его…

Не смотри на него…

Не думай о нем…

И наконец Холанн увидел.

Это было слишком ужасно, чтобы объять и понять все сразу, одним взглядом. Глаза Уве выхватывали отдельные обрывки, кусочки мозаики, а вопящий от ужаса разум отказывался признавать увиденное. Асамое страшное заключалось в том, что Уве никогда не видел ничего подобного, не представлял, что такое вообще может существовать. Но при этом прекрасно понимал суть и назначение любой, самой причудливой и загадочной вещи, на которую падал его взгляд.

Алое, красное, буро — черное. Пятнами, потеками, смешанное с ржавчиной. Здесь была кровь, очень много крови, для веселья, для устрашения, для жертвы Повелителю Битв. Окалина и застывшие капли расплава — это видело огонь, много огня, буйного и жадного до плоти. Металл всюду, но одновременно и не металл. Точнее металл… не мертвый, как положено быть переработанному куску железа, прошедшему плавку и завод промышленного мира. Угрожающий, страшный металл, видящий слепой поверхностью, покрытой раковинами и глубокими выбоинами. Шрамы, настоящие шрамы там, где некогда крепились гнусные тотемы. Грубые арматурные шесты, зазубренные и заточенные, под оторванные головы, дабы славить Собирателя Черепов.

И знаки, нечестивые знаки. В большинстве своем два — выжженные, выгравированные, нарисованные, выцарапанные. Намертво впечатанные в недобрую, злую сталь. Звезда о многих лучах, вписанная в круг. И подобие паука, растопырившего четыре короткие толстые лапы.

Голова закружилась, все вокруг поплыло. За плечом словно кто‑то злобно рассмеялся, повторяя с ехидной радостью:

"Ты слабый… негодный… бесполезный…"

Уве пришел в себя уже далеко за воротами, и то лишь отчасти. Он стоял на четвереньках, желудок подступил к самому горлу, извергая содержимое подобно испорченному канализационному насосу.

Как добропорядочный гражданин Танбранда Уве избегал постыдного опьянения амасеком, но дважды ему все‑таки довелось напиться по — настоящему. Тогда Холанн думал, что хуже быть никак не может. оказалось — может. Причем многократно.

Кто‑то хрипло закашлялся совсем рядом. Скосив воспаленный глаз, отзывающийся болью при каждом движении, счетовод заметил ноги, а затем и самого комиссара целиком.

— Что это?.. — выдохнул Уве, так и не сумев отплеваться от мерзкого кислого привкуса во рту. Кости ломило, особенно в суставах, как при высокой температуре, кишки словно завязывались в узел сами собой, скользя в животе, как холодные скользкие змеи. Комендант попытался встать, но получилось только наполовину, он не сумел удержаться на ногах и присел на одно колено, опираясь на руки. Снег холодил руки, пальцы сводило мелкими судорогами, начинавшимися от запястий.

— Это техника, — сказал Тамас, отступая еще на шаг. Судя по виду, комиссару тоже было плохо, но то ли выдержки у Хаукона оказалось побольше, то ли привычка к разным неприятностям сказалась. а скорее всего и то, и другое. — Я бы сказал, три "Леман Расса", остальные — "Химеры" и "Саламандры". Со снятым вооружением.

— Не бывает таких машин, — выдохнул Уве, опускаясь на второе колено и чувствуя, что сейчас его вывернет наизнанку. Крепкие жесткие руки крепко ухватили его за плечи, и комиссар потащил коменданта от ворот, делая частые остановки. Наконец, метрах в двадцати от ангара Холанн почувствовал, что мертвящая хватка неизвестной пакости ослабевает. Он даже задергал ногами, пытаясь двигаться самостоятельно, но Тамас протащил его еще метров пять и после отпустил, как мешок с зелёным сойлентом.

— Не бывает… — проговорил через силу Холанн, держась за живот обеими руками.

— Бывает, — сказал Тамас. — Если это техника Хаоса. Оскверненные Ересью, искаженные машины.

Уве привалился спиной к серой, шершавой стене склада, суча ногами перебрался за угол, так, словно укрывался от незримого, злобного взгляда ангара номер восемнадцать.

— Откуда… — только и смог вымолвить он.

— Понятия не имею. Техника наша, затрофееная еретиками. Печати инквизиторские, наверное это была улика в каком‑то большом деле об измене. Ошибка в документах или улика не понадобилась, или запросы все еще путешествуют по бюрократическим дорогам Империума… Но тут интересно другое.

Комиссар почти оправился от потрясения и злого воздействия вскрытого могильника. Он снова казался прежним — сдержанным, уверенным, очень спокойным. Только расширенные зрачки и глубокие складки на лбу свидетельствовали о том, что Тамас отнюдь не спокоен и отнюдь не в порядке.

— Вы обратили внимание на лицо губернатора?

— Нет, — со злостью отозвался Холанн.

— А я обратил. Не знаю, что он хотел найти здесь, но в ангаре этого точно не оказалось…

Комиссар отряхнул с комбинезона ледяные крошки и снежную пудру, с силой выдохнул и пригладил растрепанные волосы.

— "Закройте сами", — со злостью буркнул он, наверное, цитируя прощальное напутствие Теркильсена. — А народ будет падать в обморок от одного прикосновения к воротам. Надо вашего сервитора послать, авось не сломается… А вот и наш добрый лекарь.

Холанн оглянулся в направлении, которое указал комиссар. Там обнаружился не только Александров, но и еще какой‑то странный тип. Тип был одет в какую‑то белую хламиду. Хламида развивалась на слабом ветру, как флажок ветроуказателя, в прорехах мелькало бледно — желтое тело. Странный человек, похоже, вообще не чувствовал холода и очень целеустремленно шагал подпрыгивающей, вихляющей походкой. Как будто каждый сустав обрел способность к перемещению во всех плоскостях одновременно. руки делали окружные хватающие движения, ноги выписывали дикие кренделя, но при этом человек в белом рванье двигался очень быстро, медик не мог его догнать… Или не хотел.

Видимо, злотворное влияние эманаций Хаоса наконец отпустило Холанна. Теперь Уве отчетливо осознал, что Александров не гонится за пациентом — а это был именно пациент в остатках больничной накидки — но следует за ним на безопасном расстоянии и истошно кричит:

— Убей его, Хаук, убей! Убей!!!

Холанн никогда не видел, как в действительности стреляет огнестрельное оружие. Он ожидал, что все будет как на быстропиктах или в развлекательных передачах — эффектная поза стрелка, шум, огонь из стволов… Но оказалось совсем иначе.

Как Хаукон выхватил пистолеты Холанн вообще не заметил — взгляд коменданта ухватил только размытое движение обеих рук. Мгновение, и кобуры опустели, а Тамас замер, сгорбившись, вытянув стволы в напряженных руках, будто прячась за ними. Беглец из больницы тем временем приблизился настолько, что можно было рассмотреть белки его глаз — обретшие странный пепельный оттенок, с мутными, неправильной формы зрачками, похожими на чернильные кляксы.

Звуки выстрелов ударили по ушам, как кнутами защелкали. Они казались негромкими, но буквально били по барабанным перепонкам, так что Холанн взвыл от неожиданной резкой боли. Не было снопов огня, срывающихся с дульных срезов, только дымок и черные мошки, отлетающие от пистолетов в стороны. Мошки падали на снег и злобно шипели, как мелкие сквиги в клетке.

"Гильзы" — понял Уве.

Комиссар стрелял очень быстро и очень точно, не промахнувшись ни разу, но Холанн, конечно, не мог этого оценить. Три пули легли точно в лоб и переносицу жертвы, остальные раскрошили ей правое колено и бедренную кость. Уже по сути убитый пациент рухнул на одно колено, поднял к небу окровавленное лицо и судорожно закашлял. С каждым приступом изо рта вырывалось алое облачко из множества крошечных капель. В кашле умирающего — или мертвого? — было что‑то противоестественное, он через равные промежутки времени с булькающим звуком вдыхал, затем также равномерно кашлял.

Наконец хламидоносец отбулькал и упал, судорожно дернул всеми конечностями сразу и окончательно затих. Тем не менее Тамас выстрелил еще трижды, целясь в затылок и шею. Уве машинально сделал шаг к трупу, но наткнулся на выставленную руку комиссара.

— Не подходите. Не стоит.

Медик, обогнув труп по широкой дуге с наветренной стороны, тяжело дыша, добежал до комиссара и коменданта.

Оба смотрели на него с безмолвным вопросом.

— Заболевание категории 'ноль', — произнес Виктор, переведя дух, голосом тусклым, как небо над Черным Городом. — Этот внезапно встал, сумел как‑то вскрыть дверь бокса — впрочем, никто и не ожидал от него такого, могли не заблокировать — и пошел. Напрямую к ангару, как по ниточке. Говорил — 'Мне нужно на построение'. Санитар на выходе, к счастью, слишком удивился и испугался, чтобы его останавливать.

— Но… зачем? — перебил медика Уве.

— Вы знаете, я не спросил! — заорал медик в голос, неожиданно резко. Но почти сразу взял себя в руки и продолжил почти спокойно. — Я бы предположил, что он хотел попасть туда, где больше людей. И это подсказывает мне…

В нагрудном кармане у Виктора внезапно запищал вокс. Тот выхватил его, прижал к уху. Заговорил:

— Слушаю! … Ферменты запредельно высокие? Что с мочевиной? В пять раз… Какой номер? Понял. Одеть противочумные костюмы на весь персонал. Из изолятора не выпускать. При попытке сопротивления — стрелять в голову, труп сжечь.

— Поздравляю, — произнес он все тем же ничего не выражающим тоном, — У нас второй случай. Те же симптомы.

— Действуем согласно плану? — удивительно спокойно спросил комиссар.

— Да, с текущей минуты.

— А губернатор?

— Они с командой контактировали с Волтом минимально, но всякое возможно. В любом случае, возвращать уже поздно. Сообщение он прочтет. Дальше — его дело.

У них и план готов, с ужасом подумал Уве, они ждали… они этого ждали…

— Изоляция вторичных контактов у нас уже произведена, не считая губернатора, первичных, в сущности, тоже, это просто весь персонал базы, — быстро заговорил медик, похоже не столько для собеседников, сколько проговаривая заученную давным — давно последовательность действий. — Теперь ежедневный анализ крови и изоляция заболевших. Это, — он мотнул подбородком в сторону алого пятна на снегу, — сжечь. Полный карантин, режим вооруженной готовности и сообщение в планетарное командование, что у нас…

Александров замолчал и мотнул головой, словно ему на горло уже легла чья‑то невидимая рука.

— Многовато для одного дня… — сказал Тамас, перезаряжая пистолеты. В голосе комиссара Холанну послышалось опустошение. Опустошение и безмерная усталость. — Многовато. Сообщаем, что у нас вспышка эпидемии, класс 'ноль'?

— Это не просто эпидемия класса 'ноль', — коротко ответил Александров, уже поворачиваясь в сторону медицинского ангара. Сказал, как гвоздь в доску вбил.

— Это не просто эпидемия. Это Чума.

Глава 14

За год до описываемых событий…

Здесь правил белый цвет. Белая заснеженная пустыня из снега и льда, белая поземка, бросающая пригоршни белой пыли. Белое небо, затянутое тучами, очень низкое, будто подсвеченное невидимой матовой лампой. По бесконечной пустоши бежали черная линия и черная букашка. Трубопровод и идущий вдоль него грузовик на гусеничном ходу.

— Зацените, парни! — проорал ветеран — сержант Спенсер Махад, пижонски — основанием ладони — придерживая рулевое колесо. — Такого неба в Городе не увидите!

Оба рядовых слаженно кивнули, хотя возможно их просто качнуло на очередном пологом сугробе, которые грузовик раскидывал, как ледокол — рыхлый океанский лед условной "весной".

— Век бы его не видать, это небо… — прошептал Сэм Акерман, тот, что постарше, поправив сбившийся воротник термокомбинезона. Второй рядовой, Тимофей Кауфман, только потер покрасневший нос — Тим мерз даже в подогреваемой кабине.

— А я все слышу! — незамедлительно отозвался Махад. — Сплошное нытье вместо гордости от того, что именно вас отправили служить на нашу станцию!

Ветеран — сержант обратил широкое, почти идеально круглое лицо назад, к рядовым, и, руля вслепую, продолжил внушение:

— Наша метеостанция дает сводки, которые читает сам губернатор. От нас зависит расписание геликоптеров и выход под лед сейнеров. Даже сам Адальнорд сверяет самолетную карту с нашими прогнозами. А еще у нас самое чистое во всем полушарии небо, на которое можно смотреть совершенно бесплатно и сколько душе угодно! Вот стоишь в дальнем карауле у вышки с флюгаркой и смотришь, смотришь… Разве это не прекрасно?

Кауфман и Акерман дружно кивнули, на этот раз очень деятельно, четко уловив нужный посыл в словах начальства.

— Ну и славно, — подытожил Махад, вновь оборачиваясь к лобовому стеклу грузовика.

Поземка усиливалась, ветерану — сержанту пришлось вырубить дальний свет и включить низко расположенные противотуманные фары. Но все равно видимость составляла от силы метров сорок. Широкие гусеницы взметали снежные вихри, как заводская камнедробилка, мелющая глыбы и гравий в мелкую пыль. Водитель взял левее, чтобы не терять из виду трубопровод — главный ориентир в подступавшей серо — белой мгле. Ледяные кристаллики летели в стекло и казалось, что оно тихонько скрежещет под их напором. Контейнеры на грузовой платформе были хорошо закреплены, но давали приличную парусность, поэтому машину ощутимо раскачивало.

— Теперь вот и неба не будет, — протянул тихонько Кауфман, чей замёрзший нос розовел под светом газовой колбы. Совсем как штамп на ежегодном обязательном поздравлении губернатора с днем рождения. Акерман сердито дернул товарища за мешковатый рукав, одними глазами указывая на широкий затылок командира.

— Ага, чего‑то быстро вечереет, — добродушно согласился ветеран — сержант, делая вид, что не заметил одергивания в обзорном зеркальце. — Ну да ладно, до темноты успеем обернуться. На крайний случай заночуем в машине, бак почти полный — не замерзнем.

— Господин ветеран — сержант, — Кауфман осмелел и решил скоротать путешествие в беседе, раз уж начальство пребывает в благостном состоянии духа. — Дозвольте обратиться с вопросом?

— Не "дозвольте обратиться", а "разрешите спросить", — назидательно поправил Махад. — Еще раз устав нарушишь, отправлю небо смотреть. Ночное. Оно тоже красивое.

Тимофей испуганно умолк, Акерман посмотрел на него с триумфом.

— Спрашивай, салага неученая, — милостиво разрешил ветеран — сержант, сверяясь с компасом и счетчиком намотанного километража. — Ходу еще минут на десять, так что давай, излагай.

— А зачем мы им платим дань?.. — робко спросил Тимофей. — Ну этим, зеленорожим… Много ведь добра всякого… — он невольно оглянулся назад, где в крошечном окошке заднего обзора угадывались контейнеры. — Там и концентраты, и батареи, разве что оружия нет.

— Это, мой юный, плохо знающий устав друг, называется "установившиеся и освященные временем традиции делового общения" — на одном дыхании сообщил сержант. — Ты в курсе, куда труба ведет?

Тим мотнул головой, вместо него ответил Акерман:

— Он, ну то есть магистраль, раньше вела к дальним разработкам прометия, которые потом закрыли. Так, кажется?

— Не угадал, — солидно отозвался Махад. — Там действительно нашли прометий, чуть ли не больше, чем под "Бочкой", но геологи ошиблись с оценкой, линза оказалась, как у них называется, "плоской" и мелкой, горючку оттуда выбрали всего за тридцать лет. Все свернули, а что не смогли вывезти, то зеленорожие попилили на металл, у них с этим быстро. Теперь там только пустые катакомбы, а от магистрали кинули ответвление на пятый комбинат, его тогда только заложили. Так что теперь качают ту же горючку, только в обратном направлении, хе — хе.

Махад вытянул шею, всматриваясь в идущую по левую руку черную трубу. Точнее целый 'пучок' труб, собранных в единый пакет на частных решетчатых опорах. Сержант немного сбавил ход.

— И орки то… — тихонько напомнил Кауфман.

— А, да, зеленорожие… У нас тут традиции установились. Когда им совсем жрать нечего становится, раза так два — три в год, то прибегают из тундры, садятся на трубу и по радио требуют выкуп. А то, дескать, все взорвут и вообще возьмут Танбранд штурмом. Тогда приезжает грузовик с откупом, а чуть погодя прилетает пара коптеров с разными разностями на подвеске. Кто успеет сбежать в пустошь с добычей, тот молодец и удалец. А кто не успеет, того свои же потом и съедят. С корочкой, хрустящего. Такая вот полная гармония. Дешевле обходится, чем патрули вдоль труб гонять.

Сержант хохотнул и закончил:

— Только вот похоже на сей раз зеленые все‑таки убегут без потерь, погода больно быстро ломается. Чтоб этим погодознатцам ноги в рот по колено… обещали же на три дня подряд солнце и прочие хорошести…

— А если они как‑то сговорятся? — усомнился Акерман в правильности сложившейся традиции. — Ну, в смысле, зеленые. И будут набегать большими толпами, да почаще.

— Не сговорятся, — уверенно отрубил Махад. — Добро то мы подгоняем только одной банде. Все равно какой, но одной. Вот они месяцами на пустоши и рубятся меж собой, кто самый сильный и достойный. А потом набегают… Ну, все, разговоры отставить, прибыли.

Сержант остановил машину, но двигатель глушить не стал. Мигнул пару раз прожектором на крыше.

— А там что? — Кауфман указал на что‑то большое и темное, возвышавшееся метрах в пятидесяти дальше.

— Насосная подстанция, автоматическая. Бывшая. Пустая бетонная коробка в общем. Зеленым бетон без надобности, они только землю жрать могут, и то не всю.

— Почему бы не возить… дань… по техническому тоннелю, я знаю, он идет под всем трубопроводом? — не унимался Тим.

— Да он обвалился давно в уйме мест, — покровительственно усмехнулся сержант. — Строители тогда еще в местных делах плохо разбирались, не учли что‑то с перепадом сезонных температур и влажности. Опоры стоят надежно, а все, что ниже уровня земли — с тем беда. Разве что сквиг пролезет. Или крыса, эти везде просочатся.

Словно опомнившись, Махад вновь обернулся, скорчил сердитую физиономию и грозно рыкнул:

— Ну, теперь всем молчать! Ждем. Щас минут двадцать будет игра в "хитрый невидимый орк окружает законную добычу". Потом они с воплями набросятся на поклажу и всю растащат, вроде как честно награбили. Так что когда начнут выскакивать из сугробов и корчить рожи — главное не показывать страх. То есть совсем не показывать — не получится, но убегать с криками и воплями не стоит.

— Что… иначе?..

Кто из рядовых задал вопрос Махад не понял, очень уж тихо было сказано. Но ответил, уже без смеха.

— Тогда уж точно поубивают.

Минуты шли одна за другой. Махад мрачнел и жевал плитку табака, двигая мощной челюстью, как ковшом экскаватора. Акерман нервно тискал разряженный лазган — оружие рядовые обязаны были взять в дорогу согласно уставу, но батареи из винтовок вытащил ветеран — сержант, буркнув "все равно промажете, так хоть в меня не попадете". Кауфман отогревал нос. Двигатель тихо урчал, за бортами грузовика быстро темнело.

— Ублюдки, — прорычал Махад к исходу часа ожидания. — Чтоб их всех в преиспо…

Он умолк на полуслове. Неразборчиво выругался и в третий раз обернулся к рядовым. Внимательно всмотрелся в одинаковые молодые лица — бритые, бледноватые от напряжения и затаенного страха.

— Сидеть тихо, за оружие не хвататься, если что — оно вам не поможет, — сказал он наконец, тяжело и очень серьезно. — Начнут ломать двери, с гордым видом кричите, что Империум за вас страшно отомстит.

— Вы куда? — совсем жалобно пискнул Тим.

— Я — смотреть и ругаться за нарушение традиций, — исчерпывающе ответил Махад. — Взяли моду, скотины зубастые, обычаи нарушать…

Щелкнул дверной запор, и ветеран — сержант полез наружу. Буйные стайки снежинок ворвались в тесную кабину грузовика, затанцевали в воздухе, тая, истекая каплями воды. Ветер гулко взвыл за тонким металлом, будто радуясь, что в машине стало одним человеком меньше.

Сержант подтянул маску, не столько для облегчения дыхания, сколько для защиты от ветра и снега. Видимость падала, Махад прикинул, что светлого времени остается от силы на час — полтора и наконец‑то отвел душу не опасаясь, что его могут подслушать.

— Твари зеленые, облезлые, чтоб вас черти в ад утащили и на вилах поджарили!

Сержант поудобнее перехватил оружие, висящее на широком ремне и двинулся вдоль трубопровода, пробираясь по снегу, которого намело уже почти по колено. По пути он через слово поминал метеорологов, орков, природные условия и прочие сущности. Пройдя таким образом метров двадцать, оказавшись на полдороге между грузовиком и брошенной станцией, Махад стащил маску, буркнул "не заблудиться бы" и проорал во весь голос:

— Эй, там, паразиты зеленорожие!!! Жратва приехала!

Подумав немного сержант на всякий случай добавил:

— Только пожалуйста, смилостив… милость… тесь

Запутавшись в сложном слове он решительно закончил:

— Короче, нас как обычно отпустите, а то больше ничего не привезем!

После чего привычно зажмурился, ожидая, что сейчас из‑за спины выскочит огромная болотно — зеленая фигура в рванье или вообще без оного, изображая внезапное и устрашающее нападение. Однако ничего не произошло, только ветер выл голодным сквигом, закручивая белые смерчи колючего снега.

— Господь наш милосердный, да когда ж это кончится, — пробормотал сержант, приоткрывая один глаз. — Когда же меня наконец переведут в Город… Как они мне надоели. Никакое небо такого не стоит…

Оглашая окрестности нечленораздельными воплями, для привлечения внимания, Махад сделал еще пару шагов и больно ушиб ногу о что‑то твердое, скрывшееся под снегом.

— Зараза! — гаркнул сержант и от души пнул это что‑то непострадавшей ногой. Пнул и замер, когда очередной порыв ветра смахнул снежный покров с преграды.

Орк лежал здесь уже несколько часов, достаточно, чтобы промерзнуть по крайней мере снаружи, до каменной твердости. Большие красноватые глаза мертво уставились в небо, нижняя челюсть была выбита из суставов и свернута вбок, едва ли не до плеча. Сержант представил, какой силы должен был оказаться удар и поежился. Потом еще раз поежился, уже от мысли, как это нехорошо — оказаться при схватке двух банд. Обычно орки более — менее соблюдали упомянутые "традиции", но если случалась хорошая драка, из зеленых голов вылетали абсолютно все мысли и соображения выгоды.

Хотя покойник промерз, а это значило, что передел скорее всего закончился.

Но где тогда победители?

Махад машинально осенил себя знаком истинной веры, единой и непреходящей — троеперстно, как положено. Автоматически оглянулся — не видит ли кто. И пошел дальше, осторожно, сначала пробуя снег ногой, затем уже ступая. С красноглазых уродов станется заминировать округу просто так, для смеха…

Второй мертвец лежал в трех метрах дальше. Чудовищной силы удар раскроил кованый железный шлем и череп под ним до самых зубов. Орочья кровь растеклась огромной лужей и замерзла, став похожей на зеленоватое стекло. Затем Махад нашел третьего и вот тут‑то сержанту стало по — настоящему страшно.

Этот дохлый орк оказался не просто большой, а почти огромный, наверняка босс банды. И он был не просто убит, а разорван пополам. Не разрублен, а именно разорван. Искаженное предсмертной судорогой полулицо — полуморда скривило широкую пасть с обломанными клыками. Словно покойник горестно улыбался живому человеку с того света или куда там попадают нечестивые зеленорожие, славящие своих нечестивых гогу с магогой…

— Господи, спаси и сохрани, — прошептал Махад, снова крестясь. — Никола — Угодник, убереги…

Сержант оглянулся туда, где уже не столько виднелся, сколько угадывался грузовик. Затем посмотрел вперед, на станцию. Прижал к плечу приклад лазгана и пошел дальше, пробираясь между трупами, которые теперь лежали почти на каждом шагу. Похоже, схватка началась у опоры трубопровода, где открывался лаз в технический тоннель. И перемещалась вдоль труб, к насосной станции. Кто‑то схватился с орочьей бандой, насмерть. То ли он напал на "парней", когда те пришли за данью, то ли наоборот, орки напали на случайного встречного. Но так или иначе этот "кто‑то" косил врагов как траву — ни на одном убитом Махад не видел следов привычного оружия.

— Нет его… долго… — тихо сказал Тим. — И вроде уже буран начинается.

— Вижу, что нет, — огрызнулся Акерман. — И что теперь?

— Надо идти, искать, — с неожиданной решительностью выпалил Кауфман. — Вдруг что случилось.

— Будешь прикладом врагов бить? Или штыком заколешь? — яростно вопросил Акерман.

Кауфман неожиданно и молча откинул штык на лазгане, щелкнул фиксатором.

— Буду, — не совсем впопад отозвался он.

— Эй. полегче, — злобно сказал Акерман, отводя штык в сторону — из‑за тесноты кабины и неловкости Тима острие едва не укололо Сэма в щеку.

— Легче, — повторил Акерман и сам отомкнул собственный штык. Тяжело вздохнул, словно набираясь смелости и сказал почти робко. — Ну, давай, что ли.

— Давай, — эхом повторил Тим.

Солдаты молча посмотрели друг на друга и после долгой томительной паузы разом взялись за ручки на дверях.

— На счет "три" — предложил Акерман.

— Давай. — согласился Кауфман.

— Раз…

— Два…

— Тр…

И тут вернулся ветеран — сержант.

Махад ввалился в кабину тяжело, ворочаясь и пыхтя, как кит из океана, если бы морской зверь смог ходить. Черный комбинезон с блестками светоотражателей был облеплен снегом, который сразу же принялся таять и заливать ребристый пол водой. Сержант бы очень бледен и рядовые не сразу поняли, что отнюдь не ледяной ветер стал тому причиной. Махад не глядя забросил назад винтовку, которая упала на колени солдатам. Рывком переключил что‑то на приборной панели, мотор зарычал, набирая обороты. Сержант взялся за руль, не как раньше, небрежно, одной рукой, а крепко, двумя, будто от этого зависела его жизнь. Посидел немного, наклонившись вперед, молча. И только сейчас Сэм и Тим заметили, что руки у ветерана — сержанта трясутся так, что даже рулевое колесо чуть подрагивает.

— Наружу, оба, — коротко и четко выговорил, наконец, Махад. — Груз в снег, рубите ремни к чертям. И ходу отсюда. Очень быстро.

* * *

— Вот так мы его нашли, — синтетический голос планетарного комиссара звучал глухо и зловеще. — Вероятно, это разведчик. Был.

— Скорее всего, тварь пробиралась заброшенными техническими тоннелями, — вступил в разговор губернатор Теркильсен. — Наткнувшись на очередной завал вышла на поверхность и встретилась с орочьей бандой, которая ждала подношений. Орки, наверное, как обычно попрятались, чтобы "подстеречь" грузовик, поэтому тварь их не заметила сразу. И началось. Орки полегли все, тринадцать рыл, но все‑таки изранили врага так, что он дополз до станции и там сдох окончательно.

— Это мы и назвали "артефактом", — вновь вступил в разговор комиссар. — Повезло. Не случись этого, мы бы и не узнали. О них.

Владимир Сименсен молчал. Он не мог оторвать взгляда от того, что лежало в глубоком металлическом ящике, похожем на массивный стальной гроб с ребристыми стенками. Того, что было мертво окончательно и необратимо уже много месяцев, но даже после смерти внушало ужас при одном лишь взгляде.

— Да что это такое… — тихо вымолвил он, наконец. — Что это?

— Вот она, политика Арбитрес, — мрачно сказал Теркильсен. — Все замалчивать во благо общественного порядка, в лишних знаниях лишняя паника и все такое… Гребаное Очко Ужаса и сотня трахнутых демонов — Арбитр целой планеты не знает всех разновидностей самого страшного врага Империума!

— Я говорил. Вы ошиблись, Владимир, — произнес комиссар почти мягко, насколько это позволял синтезатор голоса. — Мы не губим Ахерон. Мы стараемся его спасти. Вот это — наш истинный и самый страшный враг.

— Дружище, тебя снова пробивает на пафос, надо проще, — устало махнул рукой Теркильсен, обращаясь к комиссару. Затем. Повернувшись уже к Боргару, пояснил:

— Quod ist progenes latronum hereditatum domine.

- 'Повелитель выводка воров наследия'? — автоматически и дословно перевел арбитр.

— Да. Проще говоря — старый, отожравшийся генокрад.

Глава 15

Дживс чувствовала себя в состоянии, которое легендарный инквизитор Бертранус Оустерский описал в знаменитой энциклике "In quaestione de haeresi" — смотрела, но не видела, наблюдала, но не понимала, ибо была слепа и несведуща в происках Врага…

Поначалу все развивалось понятно и ожидаемо. Спланированная экспромтом и буквально на колене операция удалась. Были добыты весомейшие доказательства ереси, арбитр Сименсен захватил вещательный центр Танбранда. Теперь оставалось нанести еретикам решающий удар — обратиться напрямую ко всему Городу и планете, раскрыв планы предателей. Конечно, далее Ахерон ожидали хаос и жестокая борьба, но это было лучше, нежели падение по спланированному врагом сценарию.

Леанор вполне понимала, почему Боргар позволил еретикам связаться с ним по воксу, через сервитора. Самого разговора она почти не слышала, однако даже по отдельным фразам было ясно, что враги, как и положено, умоляли, пресмыкались и вообще юлили.

Но внезапно все изменилось…

Арбитр помрачнел и надолго задумался, затем вместе с сервитором связи перешел в отдельный застекленный "стакан" дикторской рубки, где разговор уже никто не мог подслушать. Судя по жестам, беседа продолжилась, весьма напряженно. Затем Сименсен приказал своим бойцам находиться в полной готовности, но пропустить парламентера, которым оказался никто иной, как Планетарный Комиссар. Прежде чем выслушать его, Боргар самолично проверил состояние мин и детонаторов, посадил самого доверенного бойца — то есть Дживс — за пульт ultimum judicium, то есть "последнего решения". И только после этого позволил впустить гостя.

Еще через четверть часа прибыл губернатор, во главе вооруженного отряда, который, однако остановился в двух кварталах от центра. Под стволы дробовиков энфорсеров Теркильсен ступил лишь с двумя сервиторами, которые тащили увесистый металлический ящик, похожий на странный гроб. По приказу Боргара энфорсеры просканировали ящик, не открывая, отследив там лишь наличие холодильной установки, мертвой органики и полное отсутствие каких‑либо вредоносных эманаций. Арбитр, губернатор и комиссар уединились в застекленной будке дикторов.

Дживс сидела на жестком, слишком низком для ее сложения стуле, сжимая в кулаке цилиндр с единственной кнопкой на торце. Кнопка уже была нажата, детонатор взведен. Если ее отпустить, то сработают мины, перекрывающие подходы к вещательному центру, а внутри рванут капсулы с токсином огромной мощности. Аппаратура начнет автоматическое воспроизведение записи, которую Сименсен сделал заранее. Сколь бы хитер не оказался враг, он не сможет остановить трансляцию быстрее, чем через три — четыре минуты. Этого достаточно.

Но Дживс не понимала, что происходит. Не понимала и готовилась к худшему, потихоньку — по одному — разминая уставшие пальцы на детонаторе и ловя через мутноватое стекло будки каждый жест трех спорящих.

— Насколько я понимаю, про тиранидов вам известно, а вот про генокрадов — нет, — подытожил губернатор.

Боргар молча кивнул. Он был очень внимателен и сосредоточен, при этом держался так, чтобы гроб с замороженным чудовищем находился между ним и собеседниками. От ящика струился холод, но губернатор раскраснелся и поминутно вытирал широкий вспотевший лоб. Сейчас, вблизи, всемогущий и единоличный правитель Ахерона казался глубоким стариком, выглядевшим на все свои полторы сотни лет. Заметив короткий жест арбитра, Теркильсен опять выругался, поминая экзотические сексуальные практики всех богов и демонов варпа.

— Как сказал чуть раньше мой почтенный друг, политика Империума в этом вопросе понятна, но неоднозначна, — вопреки привычке общаться очень кратко, в такт работе дыхательного аппарата, увечный комиссар заговорил длинными, хорошо выстроенными фразами. Дыхания ему не хватало, и теперь каждое предложение отделялось от других длинными паузами. Речь давалась Комиссару нелегко, то, что осталось от некогда сильного тела, подергивалось в судорогах напряжения и кислородного голодания, но он продолжал. — Понятно, что не стоит распространять широко знание, которое может поколебать устои и вселить страх в сердца Его верных слуг. И все же временами такое ограничение приводит к неприятным казусам. Как в нашем случае.

— Вы назвали… его… самым страшным врагом, — наполнил Владимир Сименсен.

— Считается, что хуже всего — Хаос и его неустанные происки. Но это не так. Силы Хаоса ограничены, а его попытки проникнуть в наш мир Империум давно научился парировать. Это тяжело, смертельно опасно, но все же посильно.

— Если смотреть с высоты Золотого Трона, — желчно вставил Теркильсен. — Планетам, по которым прокатились Черные Крестовики или культисты Поганой Четверки, от этого не легче.

Боргар дернул щекой, но оставил без видимого внимания замечание губернатора, граничащее с ересью. Он посмотрел на комиссара и вымолвил:

— Хотелось бы услышать больше о… — арбитр кинул непроизвольный взгляд на холодный труп в гробу.

— Генокрадов долго считали самостоятельным, отдельным видом ксеносов…

Комиссар закашлялся, голосовой аппарат невнятно захрипел. Приступ никак не проходил, и эстафету принял губернатор.

— Самостоятельным, — повторил он. — Но как оказалось, это подвид Пожирателя. Передовой отряд, разведчики и диверсанты в одном лице. Я потом покажу вам жизненный цикл культа…

— Лучше сейчас, — мрачно посоветовал арбитр.

— Будь по — вашему, но мы теряем время.

— Я готов смириться с этой потерей.

— Вы то готовы, но вот Ахерон ждать не может, — вздохнул губернатор, но перехватил взгляд (если так можно сказать о бесстрастных оптических линзах калеки) комиссара. Вновь вздохнул и продолжил. — Генокрады действуют одновременно и как инфильтраторы, и как паразиты. Сначала они стремятся внедриться в общество других существ, обычно тау и людей, но не обязательно только их. Стремятся тайно, разумеется, потому что… — Теркильсен указал на кошмарную дохлую тварь, которую при всем желании нельзя было замаскировать под человека и даже мутанта. — Спускаются в катакомбы, брошенные комплексы и все такое. Там они начинают размножаться, причем культ производит разные специализированные формы, от почти человекоподобных особей до таких вот бойцов. Как наш Артефакт.

— Он опасен в бою? — быстро спросил Боргар. — Насколько?

— Напомню, тварь уложила больше десятка орков в ближнем бою, без всякого оружия. Ее хитиновая броня с кристаллическими включениями способна выдержать попадание крупнокалиберных пуль и почти неуязвима для обычных лазганов. Когтями он рвет обычную пехотную броню, как резину, а двигается…

— Быстро двигается, — вставил комиссар, справившийся с приступом. — Очень быстро, поверьте.

— Ясно. Дальше, — сказал Боргар. — Что потом?

— Попутно генокрады начинают очень осторожно отлавливать и заражать избранных людей… чем‑то вроде паразитов — симбионтов, невидимых для обычного сканирования. Там очень сложный механизм кооперации, который уже много лет никто толком не может разгадать. Симбионт как бы подключается к нервной системе жертвы и к тому же выделяет химические вещества, которые воздействуют на центры боли и удовольствия. Жертва сохраняет рассудок, более — менее адекватно мыслит, но отныне цель ее существования — беззаветное служение культу. Исполнение чужой воли дарует блаженство и всеобъемлющее счастье. Попытка не то, что бунта, но хотя бы малейшего сомнения погружает в глубокую депрессию, вплоть до кататонии и разрушения личности. Впрочем, это случается очень редко, при наличии особо устойчивой психики и горячей веры в Бога — Императора. Но жертву уничтожают раньше, чем ее неадекватное поведение становится заметным. Твари умеют выбирать мишени… Впрочем, есть теория, что зараженные объекты не помнят этого и не служат новым патронам осознанно, но тут нельзя утверждать что‑либо однозначно. Нам пришлось исходить из худшего.

— То есть культ имеет своих представителей, похожих на людей, помимо этого — зараженных агентов, а также особей, которых вообще никому показывать нельзя? — уточнил Боргар.

— Все правильно ухватил, — сквозь зубы одобрил губернатор. — Так и есть. Поэтому тихому нашествию культа подвергаются в большинстве своем развитые, индустриальные миры. Где обширный социум близко соседствует с пустошами, заброшенными коммуникационными системами и прочим. Генокрады должны одновременно и скрываться, и взаимодействовать с обществом, которое они атакуют.

— И поэтому мы действовали в такой тайне, — сказал Теркильсен, снова переведя дух. — Артефакт слишком развит, это значит, что культ укоренился самое меньшее лет двадцать назад. И давно втихую распространял свою заразу среди жителей Танбранда. Его агенты должны исчисляться уже десятками, и они наверняка проникли во все сферы жизни планеты. Нам приходилось учитывать вероятность и того, что они могут быть даже среди… твоей службы. Что и ты можешь быть верным слугой Патриарха.

— Поэтому мы действовали очень осторожно и в тайне, — сказал комиссар. — Мне даже пришлось нанять бойцов со стороны, никак не связанных с Ахероном, используя специальные фонды для взяток и прочих конспиративных дел.

— Это я уже понял, — согласился Боргар, тем не менее всем видом выражая, что все еще весьма далек от полного доверия к словам собеседников.

— Может все‑таки… — Теркильсен красноречиво кивнул в сторону стеклянной стены за которой маялась Леанор, сжимавшая в руке толстый черный цилиндр детонатора. — Как‑то не хотелось бы сдохнуть всем вместе из‑за того, что у вашей sororem proelio дрогнет палец.

— Я верю в выдержку и душевные силы стажера Дживс, — обаятельно улыбнулся Боргар, что при его тонких бледных губах смотрелось очень специфически. — Давайте продолжим. Вы упомянули… патриарха.

Губернатор злобно оскалился, но не стал спорить. С четверть минуты он молчал, шевеля челюстью, будто пережевывая самые отвратные ругательства, что приходили на ум. затем продолжил просвещение, почти спокойным тоном.

— Смысл и суть культа заключаются не в том, чтобы вредить пораженному сообществу изнутри. Это только побочный эффект, а также инструмент достижения целей. Генокрады умножают свои ряды, и при достижении определённой критической численности у самого старшего из стаи запускается триггер конверсии.

— Что?

— Грубо говоря, он перерождается в то, что называется "патриархом". Понимаешь… культ генокрадов по сути — это гигантская псайкерская антенна, способная работать как приводной маяк. Уродливое, искаженное подобие Золотого Трона, что освещает путь навигаторам во мраке варпа. Расширяясь и умножаясь, стая набирает силу отдельных особей, как аккумулятор накапливает энергию. Чем больше тварей, тем мощнее передатчик. А патриарх — переключатель, который приводит всю систему в действие и модулирует ее призыв.

— Призыв, — очень тихо повторил Боргар, его глаза расширились настолько, что в слабом освещении будки напоминали две ярких звезды. — Маяк?..

— Да, маяк, — Теркильсен устало облокотился на один из пультов передачи, в очередной раз вытер лоб и без того насквозь мокрым платком. — Культ развивается до того момента, когда численность стаи позволит сгенерировать астропатический призыв, а патриарх сможет запустить его, призывая своих истинных господ.

— Кого именно? — спросил Боргар, хотя уже предполагал ответ.

— Рой, — пожал плечами губернатор.

— Флот тиранидов, — сказал комиссар.

— Ближайший из имеющихся, — уточнил Теркильсен. — "Вопль" культа служит приводящим маяком для всех, кто может его принять. Он практически не информативен. Как сказали бы связисты — слишком мала плотность сигнала. Зато очень дальнобоен. Для любой толпы Пожирателя это приглашение на пиршество. За призывом всегда приходит жучиный Флот, а когда это происходит, генокрады начинают действовать как диверсанты, атакуя планету и ее жителей изнутри. Именно это и ждет Ахерон. У нас есть культ, который сумел укрепиться и развиться. Он либо уже сформировал патриарха, либо вот — вот это сделает. А флот — улей неподалеку, ну, относительно, конечно, неподалеку. Поэтому у нас проблемы с астропатической связью, жуки сами не могут путешествовать в варпе, но их коллективное сознание блокирует способности псайкеров, отбрасывая что‑то вроде тени. Осталось только зажечь сигнальный огонек, чтобы вся жучиная толпа прибежала на пиршество.

— Тираниды — страшный противник, хуже Хаоса, — проговорил калека в самоходном кресле. — Жуки перерабатывают все возможные ресурсы, включая почву до скальных пород, и используют как строительный материал для производства себе подобных. Сколько бы они не потеряли, если поле боя останется за ними, весь ущерб окажется восполнен в кратчайший срок. Поэтому если мы не истребим культ до его вопля, никто не спасется…

— Нет необоримого противника, — автоматически заметил Боргар, хмурясь и осмысливая услышанное.

— Статистически отбить атаку жуков удавалось примерно в трети случаев, — сообщил губернатор. — Это если им вообще оказывали хоть сколь‑нибудь организованное сопротивление. При этом защитить получалось только те миры, где население составляло хотя бы миллиард человек, сосредоточенных в компактных поселениях, которые можно превратить в крепости. При этом обязательна поддержка Флота, боевые орбитальные станции, Гвардия — не отдельные полки, а миллионные армии. И крайне желательно — Космодесант. У Ахерона ничего этого нет, зато в изобилии имеется самое ценное для жуков — кислород и вода. Нас стопчут в считанные часы, затем за пару месяцев обглодают планету вчистую. И все.

Комиссар и губернатор смотрел на арбитра, который сцепил пальцы массивных перчаток и молча думал. Так прошло минут пять, чья тишина нарушалась лишь шорохом вентиляторов и жужжанием агрегатов в коляске комиссара.

— Я вам не верю… — наконец сказал Боргар. — Если бы все было так, то в администрацию субсектора давно отправился бы призыв о помощи. Вы лжете.

— Мальчишка… — горестно вздохнул Теркильсен. — Думаешь, мы не пробовали?

Губернатор сунул руку за пазуху, пальцы арбитра чуть дрогнули, будто ожив сами по себе и готовясь перехватить возможное оружие. Но Теркильсен, сопя и бурча, достал лишь пачку белых листов нежнейшего кремового оттенка. Листы хрустели почти как обычный пластик или искусственная бумага, но с тем неповторимым оттенком, что отличает естественный материал от синтетики.

— Десять воззваний за год, — вопиял Теркильсен, потрясая ношей. — Десять проклятых писулек, во все возможные инстанции! Настоящий пергамент, с самой Терры, причем каждую как следует "смазали", чтобы попали в нужные руки без промедления!За такие деньги я мог бы запустить новый цех карбонового завода! И что мне отвечают!? "Держитесь, вас услышали, помощь близко."! Один и тот же ответ на все призывы!!!

Его рев пробился сквозь стекло и даже дежурящие снаружи энфорсеры оглянулись. Дживс вскинула голову и машинально стиснула в кулаке цилиндр.

— Ты еще ничего не понял?! — проорал Теркильсен, нависая над Боргаром, как замшелая серая скала. — Не будет помощи! Не бу — дет! — повторил он по складам. — Нас бросили, списали как сопутствующий ущерб!

— Поясни, — Боргар также отбросил остатки вежливости и выставил вперед нижнюю челюсть, будто готовился перегрызть горло ярящемуся верзиле.

— Мир вам, коллеги, — механический голос комиссара пронзил напоенный яростью воздух, словно облив противников холодным душем. — Наш враг не здесь. Но очень близко. И наши разногласия радуют его.

Теркильсен сел, почти упал на вращающийся стул, как надувная игрушка, из которой разом выпустили воздух. На его лице отразились усталость, разочарование и… Да, Боргар готов был поклясться, что губернатором овладело безмерное отчаяние. Совершенно искреннее, долго сдерживаемое и оттого вдвойне страшное. До этой минуты арбитр воспринимал откровения оппонентов двойственно, стараясь оценить их критически, как попытку разоблаченных заговорщиков выиграть время. В руках у Дживс был муляж, настоящий детонатор скрывался в перчатке Сименсена. Достаточно лишь разомкнуть плотно сжатые мизинец и средний палец на левой руке, чтобы…

И только сейчас, глядя на обезумевшего от животного ужаса Бента Теркильсена арбитр подумал, что все рассказанное действительно может оказаться чистой правдой.

— Что за сопутствующий ущерб? — спросил Владимир, вернув себе привычную хладнокровную сдержанность.

— Тау, — глухо вымолвил Теркильсен, пустив глаза и сцепив пальцы в замок с такой силой, что костяшки побелели. — Наш субсектор граничит с синемордыми ящерицами. Тень, что накрывает астропатическую связь, очень велика. Это не передовой отряд и не рейдовая группа. Идет Флот — Улей. Если нам не спешат на помощь, это означает только одно — фронт наступления широк, он заденет и Тау. И для того, чтобы не всполошить разведку ящеров в администрации сектора и субсектора, не будет никакой подготовки, никакой обороны или эвакуации.

— Не мне вас учить, арбитр, — вставил комиссар. — Наш регион не слишком богат и не имеет стратегического значения. Мы не поставляем незаменимых ресурсов. Не занимаем ключевого положения, как Врата Ока Ужаса. Помощь не пришла, значит весь регион списан, принесен в жертву. Ради того, чтобы Тау ничего не заподозрили раньше времени, и Пожиратель ударил по ним всей силой.

— Что дальше? — спросил Боргар.

— Дальше… — все также глухо ответил Теркильсен. — Вся надежда была на то, что нам удастся найти и истребить культ генокрадов до того, как стая запалит свой маяк. В этом случае оставался крошечный шанс, что тираниды нас просто не заметят, тут слабая обжитость субсектора может сыграть на руку. Мы действовали очень осторожно, отлавливали подозреваемых по одному, искали симбионтов… Все, чтобы не спугнуть тварей. Счет шел на недели, а может и на дни. Теперь же… То, что случилось в Танбранде сегодня — скрыть уже нельзя. Культ либо знает, либо узнает в самом скором будущем обо всем. И мы не успели… Осталось еще двадцать семь точек, в которых может укрыться основное логово культа с патриархом. Не успели…

Губернатор качнулся на скрипящем стуле, закрыв лицо руками и хрипло выговорил:

— Бог — Император, если бы ты, Владимир, расследовал своих чумных уродов еще хотя бы неделю… Есть там нурглиты или нет, с заразой мы справиться можем. Или хотя бы попытаемся, с какими‑то шансами. Но когда генокрады завопят, уже ничего не поможет, даже если мы потом перебьем их всех. Мы не успели…

Боргар молча посмотрел на чудовище в гробу. На тварь ростом больше двух метров, отчасти похожую на орка, только выше и уже, с плотной кожей серого цвета и темными, почти черными пластинами костяной брони. С длинными конечностями, числом как у паука, совершенно непонятно, где ноги, а где руки — все многосуставчатые лапы вооружены когтями, что отливают синевой, как хорошая сталь.

Конечно, все можно подделать. И мертвечину тоже. Но можно ли "подделать" губернатора, молча раскачивающегося на стуле с выражением безумного, не рассуждающего отчаяния и ужаса на бледном, мокром лице?.. Можно ли сыграть такое искреннее горе и разочарование? Не есть ли все происходящее хитрый план, с помощью которого враги рода человеческого стремятся обмануть доверчивого арбитра?..

— Еще не все потеряно, — сказал комиссар. — Не все.

Впервые за время разговора он сдвинулся с места. Кресло обогнуло гроб и подъехало ближе к арбитру, на расстояние руки, так что Боргар машинально прикинул, как убьет калеку одним прикосновением, если что‑то вдруг…

— Мы потеряли время, — проскрипел комиссар, видимо он очень устал и тоже волновался, эмоции прорывались даже через бесстрастный синтезатор голоса. — Но шанс есть. Призрачный. Но есть. Культ начнет пробуждение, теперь это неизбежно. Но ему тоже потребуется время. Двадцать семь точек, где может укрываться патриарх. Мы будем атаковать и выжигать их все, подряд, одну за другой. Молясь, что вычислили все. И что найдем нужную раньше, чем твари завопят. Ты и твои энфорсеры. Решай. Помоги. Или уйди в сторону.

Звякнул передаточный механизм кресла, комиссар подъехал еще ближе, почти вплотную. Его линзы, давно заменившие глаза, яростно и страшно сверкнули в тусклом свете будки.

— Маски сброшены. Теперь играем в открытую. Мы и они. Кто первый успеет.

Глава 16

день тринадцатый

Уве отметил, что комиссар Тамас не пригласил на совещание "командного состава" ни одного из офицеров гарнизона. За круглым столом в радиорубке хватило бы места для десятка человек. Но помимо коменданта присутствовали только сам Хаукон, медик, уже знакомая Холанну девушка — механик по имени Туэрка, и священник Фаций Лино. Уве посчитал за лучшее не спрашивать, почему комиссар счел хирурга, механика и священника достойными столь серьезных вопросов, но про себя отметил, что, надо полагать, это и есть настоящие командиры Волта.

Радиорубка представляла собой поднятую на сваях "таблетку" со скошенными стенками и довольно широкими окнами. Так что в иных обстоятельствах из нее открывался бы неплохой обзор всей базы. Но сейчас окна были закрыты бронированными жалюзи, так что свет проникал через небольшой круглый иллюминатор в клепаном потолке. Лампы не включали — сразу после инцидента с чумным пациентом комиссар ввел строжайший норматив на потребление электричества. Зачем — непонятно, учитывая, что подземные танки были щедро наполнены прометием. Но тем не менее все потребление было переведено на экономичный режим по самому необходимому минимуму.

Туэрку Холанн уже видел. Без капюшона и маски ее уши казались еще больше, а разноцветные глаза еще ярче. Черты лица были очень выразительными и тонкими, будто балансирующими на грани между аристократичным изяществом и истощенностью от хронического недоедания. Да и в целом девушка достаточно отличалась от коренных ахеронцев — не каким‑то конкретным признаком, а скорее совокупностью оных, всем обликом. В личном деле наверняка стоял штамп "иммигрантка в первом поколении". Холанн старательно смотрел в сторону, как бы не замечая механика, но взгляд сам собой раз за разом возвращался обратно. Чем‑то она его привлекала… А чем, Холанн и сам не смог бы сказать.

Священник по имени Фаций Лино, вернувшийся ранним утром из поездки в какой‑то забытый всеми уголок тундры, ничем особенным не выделялся. Он словно сошел со страниц назидательной брошюры "Слуги Его, во всех ипостасях и образах представленные" — на вид довольно пожилой, не очень высокий, с бритой головой и крючковатым носом. Выражение лица у священника было угрюмым и брюзгливо — сердитым, однако пару раз в глубине темных глаз Холанну почудился отблеск затаенной иронии. Будто Фаций одновременно и кропотливо выстраивал зловещий образ аскетичного фанатика, и посмеивался над ним же.

Пока Холанн старался не смотреть на девушку с зелено — голубыми глазами и думал, кто же на самом деле управляет Волтом, Александров развернул странную штуку, похожую на хитрый ящик с зеркалами и сильной лампочкой. Штука оказалась собранным из подручных средств проектором для увеличения и демонстрации пиктов.

— Третий час от помещения второго пациента в карантин…

Пикты, отпечатанные на полупрозрачной пленке, повинуясь быстрым, точным движениям сильных пальцев медика, сменяли друг друга на подставке — планшете. По ходу демонстрации хирург коротко и совершенно отвлеченным тоном комментировал.

— Пятый час. К сожалению, в документировании получился большой перерыв… по причине известных событий. Обратите внимание на изменение цвета кожных покровов.

— Сказал бы сразу — "пациент обретает ровный серо — зеленый цвет", — посоветовал священник. Голос у него вполне соответствовал образу — суховатый, с щедрой толикой язвительности.

— Или так, — согласился Александров и положил новый лист. — Шестой час. Насколько я могу судить, как только "нулевой"… упокоился, процесс пошел очень быстро. Как будто оба… пациента были связаны. Начались "мерцающие" потери сознания и очень сильные нелокализованные боли. Лауданум не помог, подействовала только тройная доза стимма. И то отчасти, но больше я давать не решился, сердце и так зачастило со скоростью сто шестьдесят в минуту.

— "Мерцающие"? — спросил Тамас.

— Да, то есть быстрые провалы не дольше десяти секунд, но частые, до десяти эпизодов за час.

— Ясно. Дальше, — нахмурился комиссар. Он выглядел еще более бледным и уставшим, что, впрочем, было понятно и естественно. Холанн провел остаток дня и последующую ночь, запершись в своем жилом отсеке, непрерывно молясь Богу — Императору. Но ни стены, ни собственный истовый шепот не могли заглушить лихорадочную деятельность, что развил гарнизон базы. Насколько понял комендант Уве, Волт переходил на уставное военное положение, кроме того, много забот доставил вскрытый ангар. Судя по всему, запечатать его все‑таки удалось, но кое‑как и, разумеется, уже без всякой защиты Его Слова и Знака.

— Шестой час. Апатия сменяется лихорадочной деятельностью. Пациент по сути потерял способность к адекватному общению. Испытывает только одно, зато всепоглощающее желание — обязательно попасть в людное место. Речь бессвязна и представляет собой путаные разъяснения, почему он должен немедленно уйти. Долг службы, страх наказания, общение с друзьями — в ход идет любой предлог. Но, повторюсь, все путано и в целом походит на бред умалишенного.

— Психопатология или начались органические изменения мозга? — уточнил человек, от которого Холанн меньше всего ожидал наукообразного вопроса — священник Фаций.

— Без энцефалоскопа это можно было узнать только вскрыв череп, — нисколько не удивился Александров. — Но такая техника для базы не предусмотрена. Предполагается, что расстройства психики у солдата есть следствие лени и трусости, поэтому они, то есть расстройства, лечатся сугубо дисциплинарно. А теперь самое главное…

Новый лист.

— Седьмой час. Повышение температуры тела до сорока трех градусов. Приступы агрессии, речь полностью потеряла связность, но при этом явно и определенно структурирована. Как будто он изобретал свой собственный язык прямо по ходу, так сказать, "общения". С этой минуты бокс загерметизирован, все действия персонал проводил с помощью манипуляторов.

— Раньше никак? — спросил Тамас.

— А раньше они не работали, — честно сообщил Александров. — Там такая хитрая штука нужна, для передачи импульса копирам, она давно сломана, а сделать из подручных средств невозможно. Пришлось снимать с сервитора, когда он закончил с "восемнадцатым". Все равно машину на слом.

— Да, киборг — все, закончился, — вставила Туэрка. Ее голос, не приглушенный маской и капюшоном, оказался чуть резковат, но тоже довольно приятный. Уве тихонько вздохнул.

— Не восстановить? — скривился комиссар.

— Никак, — развела руками девушка. — Механика еще кое‑как работает, а вот то, что осталось от мозга — никак не функционирует. Как будто все нейроны посгорали. То есть конечно они не сгорели, но сигналы не проходят…

Она замялась и, в поисках нужного слова, покрутила в воздухе маленькими худыми руками, на которых свободно болтались рукава старого, много раз чиненого и латаного комбинезона. Холанн мимолетно подумал, что Волт стал обителью малоразмерных людей.

— Понял, — Тамас прервал мучения Туэрки.

— Восьмой час. Пациент по сути мертв — температура тела перешла порог денатурации белка. Выделительная система полностью отключилась, уровень токсинов в крови десятикратно превысил условный порог смертельного содержания. Но как видите — он вполне…

Александров вздохнул и развел руками. Пикты говорили сами за себя.

— Жив и вполне бодр, — прокомментировал Тамас.

— Вряд ли "жив", но определенно деятелен, — отозвался священник, истово осеняя себя аквилой. — Воистину, неисчислимы происки и проявления врагов…

— Точно, — согласился хирург, повторяя за Фацием священный жест, но в голосе Александрова Холанн не услышал должного почтения. — Тогда я все‑таки решился сделать биопсию.

— Почему так поздно? — вопросил Лино, на этот раз без всякого фанатизма в голосе, очень деловито.

— Я никогда не видел такой клинической картины, — честно признался медик. — И не слышал ни о чем подобном. Признаюсь откровенно, я хотел как можно меньше воздействовать на пациента. Во избежание…

— Все ждал, когда примчится карета из Танбранда? — тяжко вздохнул Тамас.

— Да. В случае эпидемиологической опасности мортусы действуют незамедлительно. Они должны были появиться еще вчера… Но никто не прилетел, мои запросы остаются без ответа.

— Ясно, — с неопределенным выражением отозвался Хаукон. — И что дальше?

— Биопсия была сделана. Я отлучился с пробой, чтобы глянуть на нее в перспицилум… А минут через пять дежурный санитар заорал, как резаный.

Александров положил на подставку новый пикт. Священник вновь осенил себя аквилой, жест повторили комендант, медик и механик. Уве отметил, что комиссар лишь нахмурился еще больше, но руки Тамаса остались неподвижны…

— Ой — ей — ей, — тихо проговорила Туэрка и шмыгнула носом, совсем по — детски.

— Да уж, — крякнул священник.

— Растекся жижей, — сообщил хирург так, словно очень наглядную картину, запечатленную на пикте, нужно было разъяснять. — В несколько минут.

— Механизм распада? — спросил Фаций. — Кислотное?

— Протеолиз. Ферментативное разрушение белков. Штука, в принципе, известная, катачанская трехчасовая гангрена дает похожую картину — но не в таких масштабах, и не с такой скоростью. В организме внезапно высвободилось огромное количество токсина. Как он накапливался, не разрушая клеток — вопрос не ко мне. Магосы, может быть, разобрались бы…

— А биопсия?

— Превратилась в тот же студень. Я успел сделать несколько основных вирусных проб, но они ничего не показали. В электроскоп я его увидел. Но по имеющимся у меня определителям не опознал. Агент не относится к известным.

Хирург на мгновение задумался и добросовестно поправил себя:

— Не относится к документированным в стандартных справочниках. Для вируса он большой, но не гигантский, больше ничего внятного я про него не скажу. В получившемся студне его много, очень, очень много. Определить, чем это обезвредить, я не могу — соответствующей лаборатории нет, подопытных животных нет, лабораторных гомункулусов нет. Не положено госпиталю. Ультрафиолет, как и должно быть, его разрушает. Я законсервировал образец в жидком азоте — и дальше буду бороться с эпидемией согласно наставлениям.

— Что нужно? — уточнил комиссар.

— Да в общем ничего, все уже делается. Карантинные меры в сущности очень просты. Никого не выпускать, никого не впускать. Анализы крови по кругу так, чтобы каждый проверялся не менее двух раз в неделю. Карантинная зона для симптоматичных, на отшибе и под охраной. Госпиталь развертывается как инфекционный на двести коек с максимальной изоляцией. Развертывать больше нет смысла, если у нас будет больше двух сотен больных одновременно, значит, все уже кончено, так что… Ну и конечно благословение и духовное наставничество…

Хирург склонил голову в сторону священника. Тот улыбнулся тонкими губами с видом благостным и отеческим. И пообещал:

— Будет тебе отеческое, сколько унесешь.

Холанн втянул голову в плечи, но, похоже, достаточно вольное отношение к догмам поклонения Богу — Императору было здесь в порядке вещей.

— Хорошие новости, — произнес Виктор Александров тем же спокойно — безразличным тоном, — Заключаются в том, что, во — первых, ни у кого из обследованных не выявилось значимых отклонений в картине крови. Во — вторых, пациент с ОРЖ — просто идиот, которому нечем было заняться, а не культист, не толкач слота или Десолеума и так далее. Вырастил себе дозу какой‑то дряни — дружки передали культуру, какие‑то мутировавшие дрожжи, употребил в одно лицо, а ночью пробило на жрать — с такой силой, что стрескал восемь аварийных плиток, сломав в процессе два зуба. Потом запил водичкой, потом сублимат предсказуемо раздуло — в общем, его бы гнать из СПО… И в — третьих, у нас есть видимым образом работоспособный универсальный комплекс фармацевтического синтеза.

— То есть, — с нескрываемой надеждой спросил комиссар, — У нас будут любые лекарства?

— Почти. У нас будут любые лекарства из армейского каталога. Триста семьдесят восемь препаратов каталожного снабжения, учитывая возможности синтезатора — можно считать, в неограниченном количестве. Но сделать что‑то более специализированное я не смогу, это уже уровень магоса, — хирург понуро развел руками — дескать, извините за промашку. — В схоле у нас было задание — составить техкарту ацетилсалициловой кислоты, так пришлось на перерыве бегать в библиотеку и переписывать оттуда. И больше я этим никогда не занимался.

Еще примерно полчаса комиссар обсуждал разные аспекты карантинной организации, выслушивал по — военному короткий доклад священника относительно положения на каких‑то точках "А" и "Б". Туэрка быстро перечислила состояние основных транспортных средств Волта и укомплектованность запчастями. Смысла сказанного Холанн не понял, но поневоле заслушался ее быстрым тонким голосом. Настолько, что увлекся мечтами и даже не понял, как к нему обратился Хаукон.

— Господин комендант, — сухо и официально повторил Тамас. — А вам надлежит произнести речь. Думаю, обойдемся без собрания на плацу.

— Да, не карантинно, — вставил медик. — Лучше по внутренней связи.

— Именно. Сейчас я ее для вас напишу. Обычный набор — что командование нас не забудет, мы на передовом краю, Император Человечества смотрит на нас с безмерной добротой и защищает от опасностей. Произнесете и запретесь у себя до новых указаний, чтобы меньше мелькать перед солдатами.

Курносая Туэрка забавно сморщилась. Может быть у нее зачесался нос, может быть подумала о чем‑то своем, но так или иначе, гримаса совпала со словами комиссара в которых, скажем откровенно, содержалось очень мало почтения к коменданту Холанну.

— Нет.

Тамас склонил голову набок, с новым любопытством рассматривая Уве, как сервитора, который неожиданно начал изъясняться стихами. Священник пошевелил бровями, но промолчал. Медик фыркнул и снова пробороздил бороду сильными пальцами. Туэрка отвернулась. А Холанн спросил себя — "неужели это я сказал?.." и обмер.

— Оставьте нас, будьте любезны, — негромко сказал Тамас, не уточняя, кого именно он настоятельно просит, на грани жесткого приказа. Но все поняли правильно. Уве остался сидеть, чувствуя, как отнимаются ноги, почти как днем ранее, у ангара. Остальные без спешки, но и без лишнего промедления покинули рубку.

— Холанн, ты совсем дурак? — резко осведомился комиссар, оставшись наедине с комендантом. — Я был о тебе несколько лучшего мнения, не разочаровывай меня.

— Я н — не меб — бель… — ответил счетовод. Его голос ощутимо дрожал, мокрые от пота ладони Уве спрятал под стол. — И нельзя т — так со мной.

Он подумал пару секунд и решительно заявил, почти совсем решительно и безапелляционно:

— Я комендант!

Вышло не очень внушительно. Хаукон не впечатлился и задумчиво протянул:

— Мдя… Вот, что значит полное отсутствие практического жизненного опыта… Тогда так. Отверзни уши и внемли каждому слову очень внимательно, потому что повторять я не буду. Время дорого. Итак, вопрос. Как ты думаешь, где мортусы из Танбранда? У нас очень серьезное подозрение на всплеск настоящей Чумы, возможно еретического генезиса. Учитывая, что почти все население Ахерона сосредоточено в нескольких компактных анклавах, от серьезной заразы планета может вымереть напрочь. Случалось, и вымирали, за считанные недели. В таких случаях эпидемиологи и магосы прорываются даже в зону военных действий, если нужно, с боем. А у нас войны нет, можно обернуться за день даже на простом грузовике. Где убийцы микробов в желтых комбинезонах биологической защиты?

— Проблемы? — осторожно спросил Уве. С каждой минутой дрожь распространялась по рукам все выше. Счетоводу было очень страшно — и от самого факта спора с ужасным комиссаром. И от того, что впервые в жизни Холанн осмелился спорить с тем, кто был явно и ощутимо сильнее его.

— Причина тут может быть только одна, — продолжил краткий ликбез комиссар. — В городе что‑то случилось. Нечто настолько серьезное, что парализована вся административная цепочка. И быстро это не решится. Так что мы не просто на карантине, мы отрезаны от всего мира и непонятно, придет ли помощь вообще, в сколь‑нибудь обозримые сроки. Гарнизон укомплектован сопливыми мальчишками, дослуживающими срок стариками и… — комиссар скривился с видимым отвращением. — Так называемыми "офицерами", которые пока что не спились и не опустились настолько, чтобы быть сосланными в совсем уж дальнюю глушь. Несколько дней эта братия будет сидеть тихо, а затем начнутся брожение и шатания, когда личный состав наконец почувствует себя действительно брошенным. Конечно, зерна бардака я стану давить силой, без всякой пощады, но одного насилия недостаточно. Поэтому ты оказался кстати, будешь изображать Очень Важного Человека из Танбранда, а может и самого Адальнорда. Символизировать связь с большой землей и заботу высшего командования о своих солдатах.

— Я… комендант… — почти шепотом выговорил Уве, в два приема. — Я не чучело… которое выставляют по указке…

Внутренний голос настойчиво повторял, что счетовод замахнулся не силам. Но что‑то не позволяло Холанну просто взять и отступить. Может быть он — опять же впервые — почувствовал себя кем‑то и чем‑то большим, нежели мелкий клерк. А может быть его неожиданно больно уязвила гримаска Туэрки, полная снисходительного пренебрежения — по крайней мере так Холанну показалось. Так или иначе Уве чувствовал себя человеком, который пытается выкарабкаться из моря на льдину. И хотя пальцы уже скользят, а ледяная вода готова поглотить неудачника, он все равно продолжает цепляться.

— Ты был комендантом, — спокойно, с мрачной внушительностью ответил комиссар Тамас. — До вчерашнего дня. Пока Волт оставался важным объектом ревизии, а ты — ревизором с соответствующим статусом и мандатом от планетарной администрации. Но теперь все иначе. В Танбранде беда. Губернатор не нашел в "восемнадцатом" того, что искал. База на карантине, с жертвами, скорее всего не последними. Теперь ты снова маленький человек в большом механизме.

Тамас привстал и, опершись на стол обеими руками, наклонился к Холанну.

— Я — командир Базы. Я ответственен за все, что здесь происходит. И если не будешь помогать мне в меру своих сил и способностей, ты — не нужен. Ни мне, ни Волту.

— Угрожаете… — уже не сказал, а почти проблеял Холанн, на грани капитуляции. Сказал уже для того, чтобы не сдаваться просто так.

— Это не угроза. Это констатация факта, притом очевидного. Ты будешь делать то, что я… попрошу. — комиссар снова сел и закончил. — Или у нас прибавится еще одной жертвой инфекции.

— Они не позволят… Александров, он знает… как выглядит инфекция…

— Александров со Сталинваста. Тебе это ничего не скажет, но поверь, он видел в жизни как бы не больше ужасов, чем я, а я повидал немало. И он понимает, что такое сила обстоятельств.

Хаукон сложил и потер друг о друга узкие ладони, словно согревая их. В его последующих словах не было ни угрозы, ни давления, просто усталая констатация.

— Уве, мне не хочется пускать в ход радикальные методы. Не то, чтобы ты мне нравился… просто я не люблю насилия без внятной и практичной пользы. Ты можешь быть полезен, если оставишь в сторонке не к месту проявившийся гонор. Но балласту, который к тому же оспаривает мои… просьбы, на Базе места нет.

Пару мгновений Холанн пытался выдержать прямой взгляд комиссара, но конечно же не смог. Опустив глаза, он почувствовал себя мелкой букашкой, из тех, что временами заводились в вентиляции, подъедая пыль. От них не было ни вреда, ни пользы, только легкая досада — опять какая‑то мелкая мелочь появилась…

Маленький человечек, никому неинтересный и бесполезный. Способный только быть только чучелом по приказу кого‑то неизмеримо более сильного, и телом, и духом. В ушах зазвенел ехидный голосок, который Уве уже слышал давеча. у ангара. Только на сей раз горькую истину нашептывала не чья‑то зловещая, враждебная сила, а собственный разум.

"Ты слабый… негодный… бесполезный…"

Уве поднял голову и посмотрел на комиссара со странным, почти безумным блеском в глазах. Кто знает, что он сделал бы в следующее мгновение… Этого не ведал даже сам немолодой счетовод и тем более не знал комиссар, который с выражением легкой иронии на лице ждал окончания внутренней борьбы Холанна. И узнать было уже несуждено, потому что в следующее мгновение металлический потолок с крупными круглыми клепками обрушился на головы коменданта и комиссара.

Точнее им так показалось. Холанн упал со стула и с воплем покатился по рифленому полу, буквально выдирая без того негустые волосы, словно хотел сорвать скальп и добраться до черепа. Тамас хрипел, запрокинув голову, раскачиваясь на стуле, как безумный дервиш из орианской секты имперофагов. Его повседневный рабочий комбинезон будто надули изнутри — каждый мускул комиссара напрягся в судороге запредельного напряжения.

Снаружи весь Волт отозвался какофонией диких криков. Разрозненные вопли обезумевших людей перекрывал дикий рев Александрова, бессвязно призывающего "удерживать семафор", заряжать какую‑то "мельту" и бить этой мельтой "карнифакса".

Всем гарнизоном Базы номер тринадцать разом овладел приступ безумия.

Глава 17

Губернатор Теркильсен, как человек повоевавший, хорошо понимал пользу и необходимость хорошей, годной связи. Поэтому, хотя город — улей представлял собой хитрозапутанную и экранирующую конструкцию из миллионов тонн металла, коротковолновые воксы в нем работали прекрасно, благодаря сотням рассредоточенных ретрансляторов.

Три человека, находящиеся на разных концах Танбранда, общались так, словно находились в одной комнате.

— Что это было? Это… они?

Боргар даже почти не заикался, только ставил невпопад ударения и делал большие паузы между словами. Арбитр явно был не в себе, как и все, кто попал под псайкерский удар (то есть мегаполис целиком), но держался на внутренней дисциплине и железной воле.

— Да, — голос планетарного комиссара был как обычно ровен и монотонен. Владимир подумал, что в голосовых синтезаторах есть своя польза. — Это была проба сил.

— Что за проба? — отрывисто вопросил арбитр, хотя уже примерно представлял ответ.

— Нечто наподобие первичного запуска, — вступил в разговор губернатор. — Как на вокс — трансляторе — сначала по контуру пускают усиленный заряд, для проверки всех блоков и точной подстройки. А затем уже начинают полноценную работу. Так и здесь.

— Культ собран и готов к призыву, — продолжил комиссар. — Первый "вопль" тестовый. Патриарх проверяет мощность сигнала, домодулирует его и дает первичную, самую грубую привязку к координатам для Флота. Затем…

Голос комиссара скрипнул на высокой ноте. Какой звук синтезатор истолковал и передал подобным образом — оставалось лишь гадать.

— Затем все, конец, — губернатор рыкнул, как танковый двигатель на низких оборотах. — Второй призыв даст точную наводку. Тогда появление Флота — Улья будет лишь вопросом времени.

Напряжение последних дней и часов пробило таки броню самоуверенности Теркильсена, губернатора понесло по волнам болтливости.

— Я бы сказал, что нам останется бросить все, сбежать с Ахерона и записаться в трюмную команду. Но бежать некуда, только в пределах системы, а ее выжрут дочиста.

— Понял, — четко сказал Боргар, как гвоздь забил. — К делу. Сколько у нас времени?

— Несколько часов, — отозвался комиссар. — Точно никто не знает. Три, четыре, пять…

— Если все так подействовало на нас, то Адептус Астра Телепатика в башне должно вообще прибить, как крыс молотком?

— Да, — комиссар пока не понимал, куда клонит арбитр, но явно заинтересовался. И тут его осенило. — Триангуляция?

— Именно. Возможно они смогут указать, откуда исходит сигнал. Как пеленгаторы.

— Не выйдет, — почти с истерическими нотками возопил губернатор. — Они в лучшем случае покажут на какой‑то район, если астропатов удастся вывезти из состояния невменяемости… да и вообще, если псайкеры ещё живы. Мы не успеем прочесать его!

— Мы не будем его прочесывать, — коротко и жестко ответил Боргар. Ему очень хотелось заорать на Теркильсена, призывая губернатора к порядку и сдержанности. Останавливало лишь понимание того, под каким прессингом ответственности правитель планеты находился последние месяцы. Это понимание не столько вызывало жалость, сколько указывало — если уж Теркильсен наконец не выдержал и начал срываться, разговаривать с ним на повышенных тонах сейчас бесполезно.

— Не будем ничего прочесывать. Мы его уничтожим со всем содержимым… и населением, — Боргар подумал, что сейчас нужно все называть своими словами.

— Отрежем конечность, чтобы сохранить тело? — с убийственным спокойствием механического голоса уточнил комиссар.

— Да. Вы можете вызвать и включить в сеть Инженера — Археолога? — спросил арбитр.

— Прямо сейчас? — уточнил губернатор, и арбитр с трудом удержался от не совсем конвенционного ответа "Да, скудоумный идиот".

— Прямо сейчас. Я знаю, что он в Городе.

— Да, он на пути из Адальнорда. Включаю, — комиссар явно думал и действовал быстрее, чем растерявшийся губернатор. Хорошая, регулярно освящаемая механикусами аппаратура отрезала все сторонние шумы, оставляя лишь речь. Поэтому арбитр мог только догадываться, что творится вокруг калеки, который пробивался через катакомбы во главе отряда инопланетных наемников. Пока истреблять приходилось лишь маргиналов, обитающих в самом низу общества — и в прямом, и в переносном смысле. Тех, что посходили с ума после псайкерского удара генокрадов

— Старший… инженер — археолог… на связи.

Голос звучал глухо и с паузами, словно человек у вокса поднимал тяжелый груз.

— Я буду задавать вопросы, они покажутся странными и страшными, — Боргар не тратил время на околичности. — Но если не будете отвечать в точности, я убью вас своими руками.

— Не надо мне угрожать, — инженер — археолог говорил все также тяжело, но без малейшего страха. — Спрашивайте.

— Представим, что вам нужно уничтожить отдельно взятый дистрикт Танбранда. Полностью истребить. Как это можно сделать?

Э — э-э… мы принимаем во внимание жертвы среди городского населения? — очень вежливо поинтересовался инженер.

— Нет, — сообщил комиссар.

Губернатор зашипел, словно раскаленный радиатор 'Химеры', на который кинули пригоршню снега. Но инженер — археолог отозвался на удивление быстро и все с той же несуетливой рассудительностью:

— В Адальнорде есть три атомных заряда. Они остались с прежних времен, когда техники было мало. Тогда с помощью промышленных ядерных бомб проводили геологическую разведку. Определяли состав и местоположение пород по движению ударных волн в планетарной коре.

— В — в-вашу мать, — почти простонал губернатор. — Это же мой Город, чтоб вас, херовы поджигатели!..

— Сколько времени нужно, чтобы использовать заряды? — комиссар уже ухватил мысль и творчески развивал ее.

— Чтобы взять со склада, проверить готовность, доставить в Танбранд и активировать — пять часов. Если регламенты делались все и в срок…

— Долго, — подытожил арбитр. — Что еще можно сделать?

Археолог задумался. В динамиках участников импровизированной конференции потрескивали помехи и бурчал губернатор, который негромко и бессвязно матерился сразу на нескольких языках. Арбитр и комиссар терпеливо ждали.

— Есть другой способ, — наконец задумчиво протянул знаток городских коммуникаций. — Но тут все зависит от района. Подействует только на центр и прилегающие дистрикты.

— Что нужно сделать?

— На самых нижних ярусах рассредоточены топливные танки, они заглублены прямо в скалу. Это резерв, рассчитанный на месячное потребление всего Танбранда в условиях полной остановки добычи прометия. Тогда еще думали, что местные орки, это только авангард, за которым рано или поздно последует набег из космоса. Да и вообще — в то время Танбранд трясли аварии, подозревали культистов, диверсантов, манифестации хаоса… оказалось — банальные огрехи в проектировании и утрата документации со временем. Службу инженерной археологии тогда и создали…

— Дальше, — Боргар одним словом вернул историю в прежнее русло.

— Хранилища связаны независимой системой трубопроводов, которая имеет несколько точек выхода на общую энергетическую сеть Города. Если включить в определенном порядке насосы, а затем рвануть в нужном месте несколько зарядов… лучше всего мельта — бомб… то получится гигантский огнемет, который сгорит сам и выжжет все по вертикали.

— Время?

— Три часа. Я посмотрю схемы, может быть уложимся в два с половиной. Еще примерно полчаса на то, чтобы разгорелось. Через полтора часа с момента запуска в центре не останется ничего, более точно посчитать…

— Сойдет, — Боргар естественным образом принял общее командование. — Теркильсен, свяжитесь с башней астропатов, коли вы их там блокировали и заперли. Выбейте из них район, любой ценой, любыми способами. Я выдвигаюсь с севера к центру со своими.

— Нет, — сказал комиссар. — Не так. Держи север Танбранда, как и планировали. На полицию и так надежды мало, а будет еще меньше. На штурм пойдем мы.

— Если придется пробиваться с боем, то понадобятся все силы, — арбитр уже успел проникнуться кратким описанием боевых возможностей генокрадов всех разновидностей.

— Не здесь. Тут все решат быстрота и опыт. Твои энфорсеры хороши. Но они не имели дела с Пожирателем. А если у нас получится… Город пойдет вразнос. Окончательно. И не забудь про Чуму. Надо сохранить под контролем хотя бы основные позиции. Держи север и главный транспортный узел. Бент, на тебе и твоей гвардии юг плюс промышленная дорога. А мы пойдем поджигать.

Комиссар немного помолчал и закончил, прежде чем арбитр успел сформулировать возражение и критику:

— Надо понимать. Тот, кто пойдет к танкам и насосам, назад не вернется.

— Все так, — подтвердил Инженер — Археолог. — Если… когда загорится, брандеры попадут под выхлоп первыми.

— Танбранду понадобится каждый боец, — заметил комиссар. — Моя команда сильнее в схватке с нидами. Вы — лучше справитесь с городскими беспорядками. Так лучше. Не спорьте, времени нет.

Губернатор снова витиевато выматерился и отключился.

— Сможешь повести своих на смерть? Не дрогнут? — спросил Боргар, глухо и безнадежно. В воздухе повисло несказанное, но отчетливое "и пойдешь сам?.."

— Я достаточно пожил, — сказал комиссар. — А мои наемники — Савларские Псы.

— Понял. Действуем.

И после секундной паузы Боргар с неистовой верой в голосе проговорил:

— Мы не боимся зла, мы не боимся смерти, потому что что Сам Император направляет нас.

— Пройдя долиной смертной тени, не убоимся зла, — откликнулся комиссар. — Ибо Он с нами, Его клинок и воля Его укрепляют нас.

Как оказалось, голосовой синтезатор Комиссара позволял распараллеливать сигналы, поэтому одновременно с литанией Владимир услышал отдаленное:

"Васкез, Дрейк — хемоганы, в авангард. Хедсон и пулеметчики — по флангам."

* * *

"Душепресс", как после обозвал его Александров, закончился также внезапно, как и начался. Ушел, оставив Волт в состоянии, схожем с палатой буйно помешанных. Холанн заполз под стол и там тихо приходил в себя. А комиссар, маленький, растрепанный и злой, похожий на разъяренную крысу, ринулся наружу с пистолетами наголо — восстанавливать порядок и дисциплину.

Загрохотала под его шагами металлическая клепаная лестница, проходящая снаружи, по стене радиорубки. Где‑то на краешке сознания Уве зародилась неприятная, назойливая мысль о том, что после всех его недавних возмущений статус коменданта просто обязывает тоже что‑нибудь сделать. Или по крайней мере изобразить деятельность. Но делать ничего не хотелось. Хотелось лежать на боку, поджав ноги, как ребенок под одеялом, и наслаждаться болезненным состоянием не — болезни и не — здоровья. В голове свинцовая тяжесть, желудок словно выкрутили на прессе, руки и ноги ватные, но по сравнению с недавними страданиями это просто блаженство, как у святого, прильнувшего к Золотому Трону.

Медленно, с большим трудом Холанн перевернулся на живот, удержал подкативший к горлу ком. Встал на четвереньки и подполз к двери, которую Тамас только прихлопнул, но не закрыл на штурвальный запор. Упершись мокрым горячим лбом в холодный металл, Холанн переждал очередной приступ тошноты. Сглотнул, насколько мог, горько — кислый привкус во рту и трясущимися пальцами толкнул дверь.

По лестнице он скорее скатился, нежели сошел. Кое‑как выполз на более — менее чистый, не очень утоптанный снег и сел. Волт потихоньку приходил в себя. Комиссар орал так, что его, наверное, было слышно до середины трассы между Базой 13 и Танбрандом. Временами даже стрелял в воздух, очевидно полагая, что громким незлобливым словом и пистолетом можно добиться больше, чем просто словом. Кто‑то о чем‑то рапортовал, кто‑то получал короткие указания и односложно вопил "слушаюсь". Уве прямо шкурой чувствовал, как Волт возвращается к привычному режиму, перекручивая и пережевывая недавнюю панику, как мясорубка жует брикет низкосортного протеинового концентрата. И Холанн здесь был не нужен. Он был лишним.

Ветер усиливался, он резал невидимым лезвиями открытое лицо, леденил мокрый от пота лоб. Суточная щетина и мышиная челка коменданта подернулись инеем с крошечными кристалликами льда. Холанн набрал в ладонь горсть рассыпчатого, хрусткого снега и обтер лицо. Одинокая слеза скатилась по щеке, за ней другая. Сидя в снегу, Уве заплакал.

Ветер жег лицо холодом, а слезы — огнем, словно капли горящего прометия. Здесь и сейчас, видя (точнее главным образом слыша), как Хаукон Тамас приводит в чувство свою маленькую крепость, счетовод — комендант в полной мере осознал, насколько он смешон и нелеп. Особенно со своими претензиями на какую‑то "комендантскую" роль. В одном мизинце Тамаса оказалось больше смелости и воли, чем Холанн мог бы собрать за всю свою жизнь.

Уве припомнил все свои нехитрые достижения за минувшую жизнь, присовокупил к ним комендантство на Базе 13 и зажмурился, тихо, со всхлипом выдохнув. Если еще немного посидеть, если не думать о том, что нужно дышать…

Тихо, спокойно… даже тепло… Серое забытье обволакивало его, неспешно и мягко уносило куда‑то вдаль.

— Господин комендант… Комендант… Холанн!

Уве вздрогнул, осознав две вещи, одну за другой. Первое — он замерз. По — настоящему, до потери чувствительности в пальцах. Слезы на лице обледенели и болезненно стянули кожу. Скосив глаза, Холанн заметил, что кончик носа у него стал снежно белого цвета. Второе — что его довольно резко трясут за плечо.

— Комендант, очнитесь!

Голос казался очень знакомым, но в то же время совершенно неизвестным. Шея поворачивалась с трудом и чуть ли не со скрипом, как хорошо заржавевший подшипник. Однако все же повернулась.

— Ну наконец‑то, — обрадовалась Туэрка, шмыгнув носом. — Вставайте, нечего вам тут сидеть. Идет буран, замерзнете. Пока Хаук наводит беспорядки, мы тут лишние.

— Я… — произнести что‑то более внятное не получилось, горло пересохло, слова, которые Холанн еще не успел придумать, застряли в самом начале.

— Я… сейчас, — вторая попытка оказалась более удачной. — Да…

— Пойдемте, — я угощу вас чаем.

— Чаем, — глуповато повторил Холанн. — А что такое "чаем"?

— Увидите, — улыбнулась она и довольно требовательно потянула за рукав. — Вставайте.

У Туэрки оказался свой собственный домик, точнее двухэтажная пристройка к большому приземистому складу. Собрана она была грубо и криво, на старой арматуре, из разнокалиберных, неровно обрезанных пластиковых листов на клеевой сварке, но вполне прочно и функционально. Похоже, пластик располагался в два слоя, а между листами был проложен какой‑то утеплитель из минеральных волокон, так что в домике Туэрки было очень тепло. Первый этаж представлял собой одну большую мастерскую с длинными столами — верстаками вдоль трех стен. На столах были в беспорядке (по крайней мере видимом беспорядке) разбросаны разнообразные инструменты, среди которых Холанн узнал только плоскогубцы и несколько гаечных ключей — такими пользовался Иркумов. На кривом табурете в углу примостилась стопка брошюр с литаниями и молитвами Адептус Механикус. Книжки щетинились обрывками шнурков, которые девушка — механик использовала вместо закладок. На втором располагалась спальня, она же столовая, вторая мастерская, склад, архив и все остальное. В целом обстановка напомнила дом Иркумова, от этого Холанну стало чуть теплее на душе. Словно онопять вернулся в Танбранд, к привычным размеренным занятиям, расписанным на десятилетия вперед.

Впрочем, нет. Уве не мог сказать, что изменилось в нем, и изменилось ли вообще. Но отчего то ему казалось, что к прежней жизни счетоводу уже не вернуться… Впрочем, оформить беглую мысль в какое‑то более — менее внятное рассуждение Холанн не смог. Или не успел. Или и то, и другое сразу. Слишком тепло и мирно было у Туэрки. Словно и не случилось совсем недавно жутковатого и непонятного происшествия.

Девушка указала Холанну на стул с круглым продавленным сидением и дала несколько салфеток, пропитанных каким‑то душистым составом. Только теперь комендант почувствовал саднящую боль в голове. Несколько прядей он таки ухитрился вырвать в процессе катания по полу в радиорубке. Пока Уве кое‑как приводил себя в порядок, Туэрка скинула верхнюю часть комбинезона, оставшись в сильно вытертой синей рубашке из плотной ткани крупного плетения. Рукава комбинезона она завязала вокруг талии, как пояс. И поставила на маленькую прометиевую плитку кастрюльку с обломанной ручкой и неродной плоской крышкой. В воздухе поплыл непонятный запах, ощутимо травяной, но неизвестный Уве.

— Это… "чаем"? — уточнил Холанн, подумав, что надо как‑то завязать разговор.

— Да, — улыбнулась она, вздернув нос. — Только не "чаем", а просто "чай".

— А — а-а… — изобразил понимание Уве. Тепло проникало под комбинезон, счетовод подумал, что тоже может снять его хотя бы частично. Но устыдился своих тощих телес и штопанной фуфайки, которую надел, рассчитывая, что все равно никто не увидит.

Вместо чашек у механессы использовались латунные или медные выточенные изнутри цилиндры. То есть Холанн подумал, что они медные или латунные, потому что были металлическими, с характерным оттенком и блестели на свету.

Загадочный настой оказался горячим, темным и очень терпким на вкус. Скорее неприятным, нежели наоборот. Но ради короткого общества милой механессы Уве был готов хлебать даже пресловутый орочий 'дык' (который, естественно, не пробовал ни разу, но каковой периодически поминал Иркумов, когда ремонтируемые механизмы отказывались работать).

— Это… местное? — спросил он, грея ладони о сосуд. Руки в общем то и не мерзли, но само ощущение теплого гладкого металла было очень приятным.

— Нет, — Туэрка села напротив и сделала глоток. — Это Виктора. Александрова. Такое пили у него на родной планете. Он его терпеть не мог, но хранил в память о… доме. А потом подарил мне. Мне нравится.

— А где его мир? Что с домом? — спросил Холанн. Ему вспомнилось, что хирург вроде как с некоего Сталинваста, но название ничего не говорило счетоводу.

— Нет у Виктора больше дома. Давно нет, — вздохнула и насупилась Туэрка, всем видом показывая, что обсуждать тут больше нечего. Растрепанные волосы торчали в стороны, как перья большой желтой птицы, и Уве подумал — а как она пережила те страшные минуты общего безумия?

— Извините… — пробормотал он. — Я не хотел…

— Ничего, — беззлобно отозвалась она. — Понятно, что не хотели. Просто… не спрашивайте его об этом. Виктору много пришлось пережить.

— А вам? — неожиданно спросил Холанн и тут же смутился. Он спрятал нос в латунную (или медную) кружку, покраснев как раскаленный движок сланцевой дрезины.

— Знаете… — против ожиданий, Туэрка совершенно не обиделась и похоже вообще очень спокойно восприняла бестактный вопрос. — Здесь — отстойник. Если говорить прямо. Люди без тяжелых проблем сюда не попадают. Как сказал однажды Витя, мы тут живем, занимаясь взаимной психотерапией. У каждого есть в прошлом что‑то…

Она глубоко и печально вздохнула. оборвав фразу на полуслове, предоставив собеседнику самому домысливать несказанное.

— И у комиссара?

Туэрка задумалась, прихлебывая "чай".

— Не обижайтесь на Хаука, — очень мягко, почти просительно вымолвила она наконец. — Поверьте, не нужно.

— Я заметил, — буркнул Холанн, вспоминая холодный, мертвый взгляд разжалованного комиссара.

"… если не будешь помогать мне в меру своих сил и способностей, ты — не нужен."

— Я уже поняла, у вас как‑то сразу не заладилось, — прыснула она в ладонь, так, что Холанн невольно улыбнулся, настолько мило. почти по — детски это выглядело. Но почти сразу посерьезнела, тени легли под глазами, и счетовод впервые задался вопросом — сколько же ей лет?

— Я не о том, — продолжила Туэрка, подливая себе чай. Вопросительно глянула на Уве, тот качнул головой в отрицании. Напиток был не настолько противным, чтобы не пить вообще, но убывал прямо скажем, не быстро. — Хаук… он… понимаете…

Она задумалась.

— Он человек войны. Тамас никогда не жил мирно, ведь комиссаров готовят с раннего детства, в особых схолах. Он прожил долгую жизнь, непрерывно сражаясь. Он…

Туэрка снова сделала паузу, очевидно пытаясь выразить суть вещей понятными сугубо гражданскому собеседнику словами.

— … Привык все мерить только мерой жизни и смерти. Никакой середины. Он обидел вас, оскорбил, я знаю.

Холанн опустил голову и закусил губу. Речь девушки больше напоминала проявление жалости — еще одно унижение за долгий и отвратительный день. Может быть Туэрка заметила его реакцию, может быть нет, но продолжила она еще тише и еще мягче:

— Это не от того, что он плохой и жестокий. Просто… Понимаете, вот такой он. Вы бы поняли, если бы сами повоевали. Ему приходится быть жестоким к каждому, чтобы спасать всех. Таких командиров ненавидят в мирной жизни, но боготворят на войне.

— А… вы… ты… вы, — Холанн запутался и, стремясь восстановить душевное равновесие, сделал большой глоток. Закашлялся и поперхнулся ядреным настоем. Туэрка определенно не собиралась ему помогать, наблюдая за метаниями коменданта. В ее светлых глазах плясали крошечные веселые демонята.

— А вы? Вы воевали? — Уве все‑таки решил остановиться на более почтительном и нейтральном варианте.

— Нет. Но очень хорошо его понимаю. Я с Фрументы Прим.

— Фрумента! — выдохнул Уве с невольным восхищением. Но запнулся.

В Танбранде давно и стихийно считалось, что Фрумента Прим — место, коего, наверное, коснулась длань Бога — Императора. Там было все то, о чем Ахерон мог только мечтать — мягкий теплый климат, фактическое отсутствие времен года — из‑за близкого к нулю угла наклона к орбите. Мелкие океаны, отсутствие вредоносной флоры и фауны — люди заселили Фрументу прежде, чем на ней успела сформироваться собственная богатая и разнообразная биосфера. Пропаганда губернатора Теркильсена описывала, разумеется, совершенно обратную картину, но никто не верил, а правоохранители Ахерона особо и не усердствовали в насаждении. Теркильсен понимал, что людям надо иметь какую‑то отдушину, хотя бы относительно легальный и допустимый слив напряжения и недовольства. Кроме того, если люди очень сильно хотят куда‑то уехать, они гораздо лучше работают, ведь дорога стоит больших денег.

Как и большинство танбрандцев Холанн рос в неявном, но достаточно четком представлении — на Фрументе хорошо, и было бы очень славно когда‑нибудь накопить денег и переехать туда. Или хотя бы помечтать, потому что Теркильсен в полной мере пользовался правом планетарного правителя устанавливать 'excambium', то есть взносы за право купить билет с Ахерона. Но само по себе наличие Туэрки перед ним, ее грустные слова никак не вязались с мыслями о теплом дружелюбном рае, засеянном пшеницей цвета солнца. Кто в своем уме покинет такое замечательное место и переедет в ледяной ад Ахерона?..

— Там… не так хорошо, как говорят? — прозвучало довольно неудачно и скомкано, но Холанн не придумал, как выразиться яснее. Впрочем, девушка прекрасно его поняла.

— Там хорошо, — протянула она с затаенной грустью и посмотрела вверх, туда, где за склеенным пластиком скрывалось невидимое черное небо. — Фрумента прекрасна, это правда. Только вот… Понимаете…

Наверное, ей нравится это слово — "понимаете" — подумал Холанн. А может механесса низкого мнения о его умственных возможностях, поэтому регулярно призывает к внимательности и сосредоточенности… Первый вариант представлялся куда приятнее для самолюбия.

— Понимаете, это сложно описать, если коротко. Теркильсен суров, часто жесток. Но он относится к Ахерону как к собственному дому. И ведет себя как глава большого семейства. Кроме того, здесь мало людей, поэтому приходится поневоле беречь их. Фрумента же… Владетельная Семья считает ее кормушкой, кошельком, но не домом. Мечта Семьи — о ней все знают — выжать из планеты достаточно денег, подняться в администрации субсектора, получать доходы уже с нескольких планет и со временем переехать на Терру. Уже достаточно скоро, лет через пятьсот. Кроме того, на Фрументе всегда хватает людей, их можно не беречь. Поэтому…

Она передернула худыми острыми плечами под свободной синей рубашкой.

— Хаук как‑то обмолвился, что хуже Фрументы только Сеферис Секундус. А он знает, о чем говорит.

Уве почесал затылок. Название "Сеферис Секундус" ничего ему не говорило. Но судя по услышанному, место и в самом деле было преотвратным. Если уже Ахерон показался уроженке сказочной Фрументы куда более приятным местом… Интересно, как комиссар побывал на планете — житнице? Наверное, транзитом, по пути к Ахерону.

Холанн вспомнил последние слова девушки и отметил, как изменился ее голос. Что‑то здесь было не так. Словно Туэрка говорила о чем‑то очень личном… или пересказывала что‑то личное, услышанное от Тамаса. Быть может, это как‑то связано со странным черным пятном в биографии комиссара?

Он взглянул на девушку. Видимо Туэрка думала о том же, и поэтому Холанн прочитал в ее больших светящихся глазах отчетливый ответ.

"Не спрашивай — и не услышишь неправды… или грубости".

Взаимная психотерапия. Так, кажется, она сказала. Медик Александров — человек, лишенный дома. Комиссар Тамас — человек войны. Туэрка Льявэ — иммигрантка с планеты, которая, судя по ее словам, оказалась отнюдь не сказкой. а скорее наоборот. Интересно, какие демоны в прошлом священника Фация? Воистину, Волт и в самом деле прибежище странных людей.

Кружка в руках Холанна наконец показала дно, и тут в голову счетовода пришла новая мысль. Полоснула, как узким, бритвенно острым жалом.

А может быть это не гарнизон такой? Может быть все дело наоборот — в самом Уве Холанне? Холанн снова припомнил свою не сказать, чтобы короткую жизнь, перебрал ее основные события и вехи, как бусины четок на незримой нити. Ранняя смерть родителей, приют, школа. Затем самое важное событие для каждого танбрандца — Большая Распределительная Машина. И вот на заветной карточке прокол напротив "администрирование низ./ср. разряда; учет и бухгалтерия". А затем долгие годы однообразной службы. Иногда знакомства с женщинами, очень редкие. Обида на их невнимание и пренебрежение — тяжелая, медленно проходящая горечь. И снова работа.

Быть может, как раз люди, что собрались на Базе — совершенно нормальны? Именно у них — настоящая жизнь? Но кто тогда он, Уве Холанн… И что можно сказать о нем?

От этих мыслей Холанну показалось, что и без того больная голова сейчас закипит. Он стиснул пустую кружку и закрыл глаза, стараясь выгнать непрошенные сомнения. Впрочем, безуспешно.

И тут что‑то запиликало.

— Туэрка, ты дома? — скрипнул откуда‑то из‑под потолка голос комиссара.

— Да, — живо откликнулась механесса. — Прости, я сняла вокс. Не хотела мешать.

— Бери инструменты, — приказал невидимый динамик внутренней связи. — И беги к вокс — вышке.

— Что случилось?

Туэрка поднялась, поставила кружку прямо на чистый подметенный пол. Рукава на поясе развязались словно сами собой.

— То ли у нас что‑то с приемником или антенной, то ли…

Динамик передал тяжелый вздох комиссара. Вздох человека, который уже дошел до предела выносливости, но точно знает, что отдыха не предвидится.

— … то ли Танбранд только что прекратил вещание во всех диапазонах.

— Это невозможно, — Туэрка растерянно застыла — левая рука наполовину в рукаве, правая повисла в воздухе. — Там тысячи передатчиков… если только центральная ретрансляционная антенна… Но коротковолновые…

— Гайка, — жестко сказал Тамас. — Вещания нет. Вообще нет. Телеметрии — и той нет. Проверь антенну.

— Есть проверить антенну и приемники, — ответила Туэрка, совершенно не глядя собирая инструменты и складывая их в сумку, причем на секунду Холанну показалось, что железяки сами прыгают девушке в руки, — Сейчас.

Уве криво улыбнулся. За один день он увидел, пережил и переосмыслил больше, чем за всю взрослую жизнь.

— Комендант с тобой? — поинтересовался динамик.

— Да.

— Хватай его и тащи к плацу, там ткнешь, как пройти к воротам. Тем, что отвели под карантин. У нас здесь гости. И главный говорит, что знает нашего коменданта.

Глава 18

— Арбитр, что делать?..

Голос молодого энфорсера тверд и преисполнен осознания силы. Но только не для Владимира Сименсена.

— Арбитр, толпа идет по девятому проспекту, они хотят вырваться из города.

Боргар не стар, но умен и опытен. Он знает, чувствует всем естеством, когда за броней внешнего спокойствия бьется огонек потаенного страха. Страх в голосе энфорсера — едва заметный, почти побежденный. Страх в душе его.

— Командир, неизвестные штурмуют вещательный центр. Они просто разрывают полицейских на части. Это не люди… или не совсем люди.

Боргар знает, очень хорошо знает, что такое страх, что такое ужас. Слишком хорошо знает.

— Арбитр, в пятом секторе перестрелка. Несколько человек в форме полиции, на обеих сторонах.

— Пожар! — энфорсер даже не пытается скрыть панику, — Пожар в генераторном блоке шесть — одиннадцать! Толпа не подпускает пожарную команду!

Те полицейские участки, которые не взывают о помощи, молчат.

— Командир, толпа приближается… Что нам делать?

Боргар знает, что такое страх. И знает, что такое суровые решения.

Он помнит…

Гвардеец упал, кровь заливала его и без того окровавленное, грязное лицо. Культист завыл, пустился в пляс, скандируя безумную кричалку, размахивая оружием. Что‑то сверкнуло, затем словно широкая полоса света прошла чуть выше его плеч, к которым была пришита накидка из обрывков человеческой кожи. Слаанешит взмахнул руками, как длиннопалый краб с южной части архипелага. Его голова свалилась на пол лачуги, покатилась по перламутровым створкам декоративных раковин.

— Эх, дружище… — выдохнул человек с силовой косой, пиная обезглавленный труп, чтобы тот не мешал обзору. Обращался он, конечно, не к дохлому культисту, а к своему покойному товарищу. Тому, что положил трех врагов, но сам получил пулю от недобитка.

— Говорил же, не суйся вперед…

Человек с косой прислонился к шаткой стене, плетеной из толстых водорослей, вываренных в соленой воде и высушенных до состояния упругой древесины. На нем было что‑то черное, похожее на плащ церемониальной "Морской Дружины", подпоясанное широким красным поясом. И черная же шляпа с широким плоским верхом, сильно задранным. Подобные носят те, кто уходит в открытый океан за большой рыбой, только у них на шапках отворачивающиеся науши из непромокаемой кожи.

Человек в черном перехватил поудобнее косу, глянул на мальчишку, привязанного к импровизированному пыточному станку. Коса поднялась, ребенок обреченно зажмурился.

Три удара — и станок развалился, как карточный домик под дуновением вечернего бриза. Плетеные веревки сползли на "паркет" из ракушек дохлыми змеями.

— Командир, мы захватили центр острова, но дальше двигаться не можем. Слишком сильный огонь. Набегает по десятку поганцев на одного нашего.

Мальчик не понял, откуда донесся голос, похоже он исходил прямо из воротника черного бойца.

— Держите круговую, — хрипло приказал спаситель, закидывая свое страшное оружие на плечо. Это действие он проделал одной рукой, другой же достал из кобуры на поясе что‑то небольшое и черное. Похоже на лазпистолет Дружины, только с более коротким стволом и удлиненной рукоятью в которую будто вставили пенал с прорезями.

— Мобилизуйте штабной взвод, запрашивайте помощь с орбиты. Здесь нам не пройти, я возвращаюсь.

Черный человек глянул на мальчишку, бессильно свалившемуся на пол. Руки ребенок держал на весу, точнее то, что от них осталось.

— Пойдешь за мной, сам, — сказал, как отрезал боец с косой.

Мальчик молча, кривя искусанные бескровные губы от пронзительной боли. Поднял руки выше, показывая тонкие остовы из розовых костей и остатков плоти.

— Я не смогу…

Зрелище было ужасающим, но ни один мускул не дрогнул на лице человека в плаще.

— Нести я тебя не стану, погибнем оба. Так что придется идти самому. Хочешь жить — сможешь.

Боргар знает, что такое страх. Знает, что такое боль. И знает, что такое суровые решения. Толпа приближается, время решать.

На самом деле "проспект" не совсем проспект в привычном понимании. Это скорее широкий проход между стенами дистриктов, граничная полоса и одновременно одна из главных коммуникационных линий, сразу в трех уровнях. "Стены" здесь на самом деле не стены, а конгломераты из нескольких десятков ярусов, соединенных лифтами, подъемниками, переходами и пандусами. Под землей идут автоматизированные системы доставки грузов, рельсовые и пневматические. Над землей — струны монорельсов, сходящихся со всей северной части Танбранда. А то, что между — оставлено для пешеходов, торговцев, праздношатающихся. В общем, для всего остального и всех остальных.

Проспект широк и не имеет четкой геометрической формы, поэтому сверху перекрыт и загерметизирован множеством разнокалиберных блоков из пластика и бронестекла. Отчасти это похоже на витражи из храма Имени Его, только гораздо мрачнее — несмотря на все усилия специальной чистильной службы, пыль и сажа постоянно оседают на прозрачной "крыше". Даже в самые солнечные дни естественного света едва хватает, чтобы читать большие буквы на заглавии еженедельного "Бюллетеня Славного Города". А если ветер меняется и дует со стороны коксового комбината, то не справляются даже чистильщики на тройном жаловании с герметичными скафандрами замкнутого цикла. Поэтому проспект всегда освещен искусственно. Он никогда не спит, и переливается всеми видами света, что придумало человечество — от колб с радиоактивным газом до лампадок и настоящих факелов в самых дальних закоулках.

Боргар мог отступить в собственно транспортный терминал, но решил вынести первую линию обороны как можно дальше. Отделение роты "А" выставило кордон прямо поперек широкой "аллеи" — из перевернутых автомобилей, табельных щитов и всего, что годилось для защиты. Местные разбежались по углам, рассеялись в многочисленных ответвлениях, тупиках, технических проходах. Но из соседнего дистрикта шла толпа, собиравшая все новые и новые силы.

Одни люди, пережившие псайкерский удар культа, обезумели и теперь их направляло всепоглощающее, разрушительное желание любой ценой вырваться из Танбранда. Другие сводили старые счеты, реальные и воображаемые. Третьи — просто крушили все подряд. А немногие командиры банд, сохранившие ясность ума и хоть какое‑то количество способных к действиям бойцов, пользовались случаем раздобыть форму и оружие полиции.

Под началом Боргара было всего две сотни энфорсеров. И еще примерно столько же полицейских, которых удалось вновь организовать и худо — бедно пристроить к делу. Правоохранители Танбранда тоже были людьми, и точно также плохо перенесли "пристрелку" генокрадов. Все это — как минимум на треть города. На десятки узловых точек и ключевых пунктов, которые нужно было удержать, чтобы потом, используя как опорные пункты, вернуть в Танбранд порядок.

— Арбитр, они идут прямо на нас… что делать?..

Боргар стиснул кулаки, заскрипела эластичная ткань перчаток, напоминая о былом. О руках, которые не станут прежними. О цене, которую приходится платить за жизнь и победу. О первом настоящем уроке жестокого долга, который преподал юному Владимиру безвестный комиссар Имперской Гвардии.

— Остановить толпу. Любой ценой, любыми средствами, любым вооружением. Оказывающих сопротивление — убить на месте. Неподчиняющихся приказам — расстреливать без предупреждения. Сегодня для нас милосердие — преступно.

* * *

Планетарный комиссар не любил аккумуляторы, он доверял только тому, что можно обстучать, развинтить и починить с помощью гаечного ключа и литании механикус. Видимо, сказалось долгое "общение" с орками, практиковавшими предельный утилитаризм и функциональность. Поэтому бронированный самоход комиссара работал на дизельном движке, урча и выбрасывая сизый дым через патрубки, собранные в единый блок позади и снизу агрегата.

Они спустились на последний более — менее обитаемый уровень дистрикта семь — двенадцать, одного из центральных и наиболее развитых. Ниже были только катакомбы, заброшенные выработки, коммуникации, сброд из фавел… и возможно тот, кто готовился погубить весь Ахерон.

Возможно. Потому что астропаты — те, кого удалось изуверскими мерами привести в чувство и получить сколь‑нибудь вменяемые ответы — могли только ткнуть пальцем и сказать "во Имя Его, может быть где‑то здесь".

Савларцы обступили самоход комиссара, похожий на многогранное яйцо о шести суставчатых лапах, с широким коробом дизеля под брюхом. Не было сказано ни слова, но комиссар отлично понимал, чего ждет его бравая команда.

Теркильсен взвился на дыбы, когда увечный товарищ сообщил, кого хочет нанять для тайных и жестоких дел. Слава о Проклятых Псах распространилась далеко за пределы сектора, где располагалась каторга Савлар Пенитенс. Но комиссар стоял на своем, не собираясь отступать. Псы были подлы, жестоки, бесчестны. Содержание обходилось дорого, а проблемы, которые от них случались, временами заставляли задуматься, кто же опаснее для Черного Города — каторжники или генокрады.

Однако у самых гнусных преступников Империума было одно неоспоримое достоинство, являвшееся обратной стороной пороков. Их верность действительно продавалась и покупалась. Псы презирали болтовню о чести, верности, нерушимости данного слова и прочей шелухе. Алчность — безмерная, бездонная, как сердце Хаоса — вела их. И алчность же позволяла купить тела и души савларцев — без остатка.

Главное — предложить правильную цену.

— Значит так, уши на гвоздь. Всем сюда, — комиссар не стремился овладеть чудовищным арго каторжников, для этого требовалось самому оттянуть десяток — другой стандартных лет в краю ядовитых гейзеров и девяностапятипроцентной смертности. Но говорил в их стиле — коротко, по делу, не заботясь о правильности речи. Его услышали.

— Старый договор побоку. Новый теперь, да, — с этими словами главарь Псов встал вплотную к клепаному борту самохода, очень внимательно прислушиваясь к речи комиссара, транслируемой на всю штурмовую команду.

— Один договор, один контракт, — отрывисто вымолвил комиссар. — До утра завтра. Идем в бой. Почти все сдохнут. Кто выживет — семьсот савла — фунтов "солнышка". Доля жмуров от казны не отходит и не делится. С меня в долив еще дорожка с Ахерона на любую сторону. Так что — сделать дело, дожить до рассвета, и чтобы я не откинулся. Три в одном.

Псы переглядывались, обменивались короткими жестами, не выпуская из рук оружие. Под массивными респираторами не было видно лиц, почти не слышались слова, но и без того было ясно, что происходит.

Семьсот савларских фунтов золота… больше стандартного имперского центнера. У Псов не было такого понятия как "накопить денег и уйти на покой", но обещанная награда обещала долгие месяцы, может быть годы яркой, "красивой" жизни. Когда каждый день — как последний, и монеты текут сквозь пальцы легко, беспечно, словно знаменитая зеленая пыль Проклятых Лун.

Савларцам не было нужны устраивать прения и согласования, чтобы взвесить и оценить новое предложение нанимателя. Плата была справедливой и вполне соответствовала риску. Опасность работы — оговорена заранее. То, что комиссар привязал факт вознаграждения к собственному выживанию — тоже разумно. Псы скорее удивились бы, не случись этого.

Главарь стянул вытянутое решетчатое рыло респиратора, открыв серую, изъязвленную рожу с бледными выцветшими глазами и ввалившимся носом, сожранным "пыльной костоедой". Савлар оставлял печать на каждом, чья нога касалась земли, пропитанной выгодой и ядом

— Годно, — выразил он общее мнение. Передал винтовку ближайшему "шакалику", стянул длинные перчатки и расстегнул плащ из прорезиненного брезента со стальными накладками. Желтая дымящаяся струя мочи оросила одну из "ног" самохода. Если бы на лице у комиссара осталось достаточно плоти, он улыбнулся бы.

Выработанный десятилетиями "этикет" требовал от савларцев презирать любую власть, кем бы ни был ее носитель. Говаривали, что отдельные представители осмеливались даже возводить хулу на самого Бога — Императора, как "поганого полудохлого вертухаишку". Однако суровая жизнь регулярно сталкивала с этими самыми представителями власти и даже заставляла выполнять их приказы. Хаос бы с ними, но деньги… Возможность воровства, грабежа и мародерства… Компромиссом между строгими понятиями и насущными потребностями стало демонстративное, показное пренебрежение ко всем атрибутам официального Империума.

И чем больше приходилось "прогибаться" под нанимателя или назначенного Империумом командира, тем ярче, нагляднее требовалось показать, как же савларцы презирают все и всех вокруг. Многие неопытные командиры, а также комиссары, не сведущие в этих тонкостях, поплатились жизнями и карьерой, приняв внешнюю лояльность Псов за истинное послушание.

Поэтому, когда главарь продемонстрировал высшую по его мнению степень неприятия комиссара, можно было сказать с уверенностью — договор заключен. На эту ночь верность савларцев в любом деле была куплена с потрохами.

А ночь обещала стать длинной и ужасающей…

Глава 19

Ветер крепчал. Черное небо глянцево блестело, словно полированный обсидиан, отражая мечущиеся лучи прожекторов — по приказу комиссара был включен весь внешний свет базы, чтобы ни один закоулок внутри и за пределами Волта не остался во тьме.

— Буран идет, — повторила Туэрка, пряча нос под капюшоном. Холанн вдохнул холодный воздух и вдруг осознал, что забыл прихватить маску, но это ему совершенно не мешает и даже не пугает. Он прикрылся ладонью в теплой перчатке, защищая лицо от порывов ледяного ветра, швыряющего пригоршни колючего злого снега.

— Насколько он сильный, этот буран? — спросил Уве и, чуть подумав, добавил. — И как долго будет дуть?

— Бураны не дуют, — назидательно заметила девушка. — А налетают. В это время года они короткие, часов на пять — шесть. Но резкие и сильные. Недаром Хаук приказал врубить весь свет и загнал на вышки двойной наряд к каждому стволу.

— Ну да… — неопределенно отозвался Холанн, просто, чтобы что‑то сказать. Только сейчас, после слов Туэрки он заметил, что на вышках вроде и в самом деле прибавилось народа. По крайней мере на той единственной, что была видна за крышами складов. Сразу три тени топтались за мутным бронестеклом. И, похоже, они что‑то прилаживали изнутри. Наверное, дополнительные панели. Еще несколько смазанных движений безликих фигур, и кабинка на решетчатых опорах затемнилась окончательно.

— Сколько же людей получается на постах, — пробормотал Холанн, размышляя вслух и перебарывая желание начать считать на пальцах. — Если двойные, да еще дополнительно стража на воротах и перекрестках… На полные смены поставить можно, но будут уставать, значит скорее всего по шесть часов или даже еще короче… А сколько вообще можно простоять на посту в холод и непогоду?

— Недолго, — отрезала Туэрка. — Вот, пришли. Все, я к вокс — башне, дальше сами.

Карантинные ворота организовали на отшибе, точнее сняли мины у запасного, давно неиспользуемого объезда, добавили вынесенные заграждения из скелетной арматуры и колючей проволоки, а также дополнительно перетащили две лазпушки. Времени организовывать полноценные капониры не было поэтому орудия установили за подковообразными укрытиями из кусков льда и булыжников, щедро залитых водой. Помимо наряда пехоты картину дополняли большая прометиевая горелка на полозьях, которую, похоже, намеревались использовать как огнемет, и тепловая пушка, поставленная с неизвестными целями. Впрочем, насчет последнего недоумение Холанна развеялось быстро, как только пушку включили, старательно обдувая пришельцев. Надо думать, чтобы ни один зловредный микроб не перелетел от них через проволочное заграждение.

Яркий свет прожекторов выхватывал из тьмы угловатые контуры легкого гусеничного грузовика и три, нет, похоже четыре человеческие фигуры рядом с машиной. Два человека склонились над третьим, лежавшим навзничь, четвертый встал чуть наособицу. Больше Уве ничего не смог разобрать. Зато заметил, что на бортах машины темнеют странные следы, будто грузовик хлестали раскаленными цепями, сминая и обжигая одновременно. Черные полосы окалины на металле чередовались с застывшими пузырями горелого пластика. Лобовое стекло зияло несколькими аккуратными отверстиями без трещин, словно пластину сверлили или прожгли.

Прожгли… Холанн сообразил, откуда появились странные метки и поежился под мешковатым комбинезоном.

— Холанн, сюда, ближе, — приказал комиссар Тамас, махнув рукой коменданту. Хаукон стоял у арматурных козел, чьи опоры были глубоко забиты в плотный утоптанный снег. Обе кобуры на поясе были расстегнуты, комиссар даже не пытался продемонстрировать дружелюбие. Остальные охранники, числом человек шесть или семь открыто держали пришельцев на прицеле лазганов и пушек. Словно те могли разом прорваться через прочное заграждение.

— Что случилось? — неприветливо спросил Уве, подходя ближе. Несмотря на просьбу Туэрки, у него никак не прибавилось дружелюбия к Тамасу. Впрочем, комиссару не было до этого ни малейшего дела.

— Этот говорит, что знает вас, — Тамас махнул рукой в перчатке, указывая на того приезжего, что стоял чуть в стороне.

— Не припомню, — буркнул комендант, добросовестно присматриваясь.

Солдат за тепловой пушкой старательнее заворочал широким раструбом, порыв теплого ветра взъерошил челку Холанна, выбившуюся из‑под капюшона, махнул по лицу невидимым теплым крылом. Комендант не услышал, не увидел, но скорее почувствовал, как напряглись пальцы на спуске у всех, кто слышал этот короткий обмен репликами.

— Уве, ты мне и по стописят не накапаешь за встречу? — вдруг спросил неизвестный за оградой. Голос показался знакомым. Пришелец шагнул ближе, почти навалился на колючие струны проволоки, снял шапку, некогда связанную из пушистой синтетической шерсти, а теперь грязную и замасленную, как поддевка у работяг с дистилляторного завода.

— О, Бог — Император, — выдохнул Холанн, непроизвольно шагая навстречу гостю, махнув руками, словно готовясь заключить того в объятия. — Иркумов! Откуда ты?!

— Ни шагу больше, — Тамас резко махнул рукой в предупреждающем жесте. — Что ж, значит не соврал, тогда в карантин. Но сначала…

Комиссар испытующе глянул на Михаила Иркумова.

— Что в городе? — коротко спросил Хаукон, не скрывая жадного любопытства.

— Конец городу, — также коротко отозвался бывший танкист, комкая и без того мятую шапку, всю в мелких катышках, свалявшихся шерстинок. И дополнил, четко и громко, видимо вспомнив военное прошлое, словно отчитался перед командиром. — "Вата". Все против всех. Центр горит, как будто титан мельта — пушкой обработал. По окраинам стрельба, всюду локальные пожары.

— Вата, значит… — непонятное слово явно было знакомо Хаукону. — Ясно, — комиссар махнул вновь, на этот раз командиру поста, и приказал. — Обдуть еще, всю одежду сжечь, машину пока не трогать. И в карантин. Остальное позже.

* * *

Фаций Лино поначалу предложил приспособить под карантинный блок пустующий ангар, один из многих. Но медик Александров, судя по его виду, с трудом сдержался, чтобы не прочитать священнику подробную, изобилующую красочными эпитетами лекцию о регламенте эпидемиологической защиты. И приказал достать со склада специальную быстросборную "будку", рассчитанную на пехотное отделение. Для начала.

Сборное жилище установили за воротами, вне территории Волта, затем врезали изнутри в стены несколько листов прозрачного пластика, добавили микрофон и переходной тамбур. Получилась импровизированная, но достаточно надежная имитация больничной палаты, где можно держать больных, говорить с ними и передавать необходимое, не рискуя контактировать. Тамас собственноручно дополнил сооружение термитной миной, достаточной, чтобы в пару секунд обратить в пепел будку со всем содержимым. Здесь и разместили прибывших — тех, кто оказался жив. Когда начали жечь одежду, а также все личные вещи гостей, подошел и Александров.

— Гайка шаманит у вышки, — кратко доложил он. — Вроде что‑то ловит, заработали автономные передатчики и станции, но пока мало и плохо.

— Кажется все сделали… — неуверенно сказал Холанн, — Даже тепловой пушкой обдули…

— От пушки, — дернул щекой Виктор, — толку меньше, чем от проволочных заграждений. Просто всем очень понравилась эта идея, ну, я и сказал — 'Делайте'. Все руки заняты, и какая — никакая психотерапия. Чтобы кусачего и зловредного микроба сдуло таким манером, он должен быть размером с таракана. Самое опасное гости могут принести в себе. Моя бы воля, я б их месяц из карантина не выпускал.

— У нас не будет месяца, — произнес Хаукон.

— Пять суток. Через пять суток я, так и быть, поставлю свою визу на приказе командира базы. До этого — через мой труп. Оба заболевших прибыли с последней партией. Таким образом, двое суток инкубационного периода — гарантированы. Если к концу пятых суток кровь у всех будет в норме — я сделаю вид, что верю. В конце концов, за удержание карантина я несу ответственность.

— Виктор, ты забыл, что вольнонаемный медик…

— Медик, — значительно подчеркнул Александров. — Единственный медик базы, значит, старший. И в нашей ситуации я видел официальную цепочку подчинения в орочьей жопе, за complexus sphincter. Если рванет, то это будет на моей совести. А кроме нее, с меня тогда никто уже не спросит.

— Будь по — твоему, — буркнул комиссар, оборачиваясь к прозрачному листу, отделившему условно здоровых от условно сомнительных. — Ну, господа дезертиры, покайтесь. Из какого полка, повелитель дыма и огня?

Иркумов шмыгнул носом, кутаясь в широкое потертое одеяло, выданное ему со склада вместо одежды. И ответил, безошибочно сообразив, кому был адресован заданный как бы в пустоту вопрос комиссара.

— Валгалланский четыреста третий бронетанковый. Тридцать пять лет боевой выслуги, шесть полных кампаний, три ранения первой категории. В основном на "Леманах".

— Знак фронтовика есть? — уточнил комиссар.

— Конечно, — с легчайшей ноткой самодовольства и гордости ответил танкист. — За удержание обороны против орочьей волны в течение суток. Еще "Шестерня Хета" за сложный ремонт под огнем противника, "Тройной череп" и Багряный Медальон.

— Даже Медальон? Как положено, с четырьмя изумрудами? — усмехнулся Тамас.

— На Медальоне для танковых полков четырех "капель" отродясь не было, тем более зеленых. Такие для артиллерии, — теперь улыбнулся уже Иркумов. — А у танкистов на подвеске три рубина, даются за выполнение задачи после тяжелого ранения.

— Да, служил, — с неопределенным выражением отозвался Тамас. То ли признал в Михаиле ветерана, то ли просто отметил, что такое возможно. Уве только тихонько вздохнул. Он был в курсе, что Иркумов повоевал, но друг никогда не рассказывал о прошлом. Так что обилие наград и выслуга в тридцать с лишним лет стали большой новостью.

— После крайнего ранения переведен во вторую категорию, — продолжил Иркумов. — Пять лет охранно — гарнизонной службы, матчасть — списанные и восстановленные для работы по наземке 'Гидры'. Потом…

Михаил вздохнул.

— Кормежка там была — полный финиш. Концентраты и солонина, а у меня осколок в кишках засел с давних времен… Так что пошло обострение старых болячек, затем протез в брюхе и окончательное списание.

— Ясно, — кивнул комиссар. — Откуда и как здесь? Почему подвалил сюда, а не куда‑нибудь еще?

— Когда город… пришибло… В Танбранде будто Очко Ужаса открылось. Народ с ума посходил. Я вспомнил славное боевое прошлое, — сардонически отозвался танкист. — И подумал, что лучше двинуть куда‑нибудь, где есть солдаты при оружии. Да поскорее и подальше от города, потому что мало там никому не будет, ни сейчас, ни потом. Ну и вспомнил… — последовал короткий кивок в сторону коменданта. — Что где‑то не очень далеко от Черного Города тянет лямку мой прежний начальник.

Холанн оценил, как изящно Иркумов произвел его, мелкого счетовода в начальники и счел за лучшее не комментировать, и тем более не опровергать. Комиссар искоса глянул на Уве с видом мрачного сомнения, но переспрашивать не стал.

— Дальше что? — спросил Хаукон.

— Дальше махнул к Южным Воротам, там Махад, — танкист указал в сторону одного из спутников. — Только что пригнал грузовик. Он на метеостанции служил, ее закрыли, как раз последнее оборудование вывезли. Ну и…

Что было дальше, танкисту рассказывать в подробностях явно не хотелось. Впрочем, все и так было понятно даже сугубо гражданскому коменданту гарнизона.

— Дезертиры, — повторил Тамас, недовольно двинув челюстью, взирая на попутчиков Иркумова. Теперь и Уве присмотрелся к ним поближе.

Замотавшиеся, как и танкист, в одеяла, казались родственниками — отцом и сыном. Один довольно крепкий, широколицый дядька, застрявший где‑то между категориями "мужчина преклонного возраста" и "старик". Другой — совсем молодой, лет семнадцати — восемнадцати, растирающий красные щеки и побелевший нос. Роднило эту пару не внешнее сходство, а скорее взгляд. В глазах мужика и юноши засел… не то, чтобы страх… скорее тотальная растерянность, полное непонимание происходящего.

— А Тима убили, — тихо и все также потерянно пробормотал широколицый, кажется именно его Иркумов назвал Махадом. — Не успели мы его довезти…

Уве подумал, что "Тим" — это был четвертый беженец, тот, кого, наверное, уже обратили в пепел прометиевой горелкой вместе с одеждой и вещами гостей.

— Мы не дезертиры, — набычился Иркумов, но, перехватив холодный, как кусок полярного льда взгляд комиссара, быстро сдал назад. — Ну, не совсем…

Он подошел вплотную к прозрачной преграде, переступил босыми ступнями по холодному полу — будка отапливалась переносной печкой на прометиевых брикетах, но еще не прогрелась как следует.

— Господин комиссар, — почти просительно вымолвил отставной танкист. — Мы же не сдернули со службы совсем… Не в фавелы… В Танбранде сейчас такой пи… такое творится, что ни в сказке сказать. Руководства вообще нет, совсем. Полиция сама за себя, а энфорсеры и гвардия Теркильсена рубят всех, кто попадется под руку. Возьмите нас под командование, пошлите куда угодно, хоть зеленых гонять, хоть в передовое охранение. Но только чтобы с оружием, и командир толковый. А не как там…

Комиссар шагнул вперед, почти уперся лбом в стекло. Иркумов невольно выпрямился по стойке смирно, его примеру последовали двое напарников по бегству. У юноши то и дело спадало одеяло, так что его попытка соблюсти устав смотрелась довольно забавно.

Впрочем, никому не было смешно.

— Вас бы сейчас перед строем, да как положено, из десяти стволов, без приговора и разбирательства, за бегство перед лицом врага, — тихо и очень буднично протянул Хаукон в глубокой задумчивости.

Юноша, кажется, всхлипнул, широколицый побледнел, а Иркумов нервно качнул головой.

— Но посмотрим, — закончил Тамас. — Сначала пересидите карантин, а там видно будет. Попробуете бежать, даже хоть царапину на стене оставите — кончу всех без колебаний.

Иркумов не смог сдержать вздоха облегчения. Хотя комиссар не обещал ничего хорошего, но стало ясно, что беглецов не расстреляют. По крайней мере сейчас.

— Виктор? — не глядя на медика позвал Тамас, и Уве только сейчас вспомнил, что гарнизонный хирург тоже здесь, внимательно слушает.

— Буду следить, как за родными. Если что, хоть пятнышко на шкуре появится или одышка, тут же обеззаразим, — обнадежил Александров, и тон его слов не оставлял ни капли сомнений в том, каким именно образом медик намеревался проводить "обеззараживание". — До рассвета еще организую все для забора материалов и буду дважды в день контролировать кровь.

— Господин комендант, — сказал комиссар, теперь уже Холанну. — Вы привезли с собой разных писчих принадлежностей. Дайте этим… горе — беженцам по стопке бумаги… Хотя лучше Виктору передайте, он закинет им через камеру. И пусть пишут во всех деталях, что видели в Танбранде.

Когда они вышли за дверь, Уве перевел дух и, собравшись с силами, спросил:

— Почему вы не стали сразу их опрашивать? Что… случилось… что происходит в Танбранде?

— Незачем, — после короткой паузы ответил Тамас. — То, что там все плохо, мы и так знаем. А подробности… пусть отдохнут малость, да все подробно распишут.

— Мне все‑таки кажется, что это… не очень разумно, — сказал Холанн и осекся, настолько жалким и писклявым показался ему собственный голос.

Комиссар снова вздохнул и поднял повыше воротник комбинезона.

— Холанн, — неожиданно мирно произнес Хаукон. — Я устал… Просто очень устал, а спихнуть обязанности не на кого. Я больше не могу, мне надо отдохнуть, хоть немного. Хотя бы до рассвета. Если вы прямо так вот чувствуете зов долга, идите и опрашивайте их. Утром расскажете.

Комиссар взглянул на коменданта глубоким, внимательным взглядом темных глаз. Машинально провел рукой по впалой щеке, обросшей щетиной.

— Вы ведь этого хотели? — беззлобно осведомился Хаукон. — Серьезных действий. ответственности и самостоятельности? Ну так берите и несите… если сможете.

— Н — нет, — проговорил Холанн. — Наверное…

Комендант умолк, еще немного подумал и через силу выдавил:

— Я не знаю, о чем их спрашивать.

— Ну тогда принесите им бумагу и стило, — подытожил комиссар. — Завтра будем допрашивать уже предметно. А теперь идите спать. Тяжелый был день, для всех нас. И думается мне…

Хауконпосмотрел в небо, в ту сторону, где находился невидимый Черный город. Его примеру последовал и Холанн, после чего едва сдержался, чтобы не вскрикнуть от изумления. Там, вдалеке, обсидиановая тьма разгоралась легким призрачным свечением. Словно кто‑то затеплил свечу, прикрыв ее толстым пологом — свет есть, но настолько дальний и слабый, что его как будто и нет.

Уве вспомнил, какое расстояние отделяет Танбранд от Волта. Представил, какой силы должен быть огонь, чтобы его было видно за многие десятки километров. И коменданту Базы номер тринадцать стало очень холодно. Словно на нем был не толстый плотный комбинезон с подогревом, а тонкая рубаха.

Ветер с воем заплясал на головами людей, загудел под сторожевыми башнями, играя ледяными кристалликами. Словно в такт его призрачному подвыванию запульсировало далекое свечение громадного пожара за горизонтом.

— И думается мне, что бы там ни случилось, наши "приключения" только начинаются.

Глава 20

Отряд спускался все ниже и ниже. Комиссар со своими наемниками миновали жилые уровни, технические уровни, теперь они продвигались там, где разворачивались первые базы и производства того, что со временем стало Танбрандом, Черным Городом. Здесь камень чередовался с заржавленным металлом и старым пластиком, потрескавшимся и пожелтевшим за многие десятилетия. Странно, но даже отребье, находящее на самом низу общества, опасалось селиться здесь, предпочитая ужасающие условия фавел.

У этой части Города не было ни планов, ни чертежей, только самые общие схемы. Что‑то давно демонтировали, целиком или не совсем — оставив фундаменты и отдельные части, которые было слишком сложно или дорого вывозить наверх. Что‑то продолжало работать на благо Танбранда, но многие агрегаты и механизмы давно уже действовали вхолостую. Мигали разноцветные индикаторы и лампочки, посылая слепые сигналы в никуда. Гудели дряхлые насосы, перекачивая неизвестно что неизвестно зачем. Подобно рукам гигантов, что сбросили груз, но так и не избавились от колдовства, принуждавшего к работе, двигались многотонные поршни. Время от времени старый клапан с шипением спускал давление или сбрасывал струю раскаленного пара. Часть ламп на потолочной подвеске все еще работала. Иногда ржавые рубильники позволяли с краткой молитвой врубить красные плафоны аварийного освещения. Ламп со светящимся радиоактивным газом почти не встречалось — их стали использовать намного позже, когда жизнь ушла выше, оставив катакомбы.

Комиссар мимолетно подивился загадкам и причудам индустриальной жизни. Танбранд активно застраивался, и, несмотря на развитую металлургию, все время испытывал острую нужду в металле. Здесь, в подземельях, похожих на преисподнюю, искомых ресурсов было относительно много. Но поиск, организация поисковых партий, картографирование и последующий демонтаж стоили слишком дорого и не обещали даже окупить расходы. Пройдут годы, может быть десятилетия, а подземный мир Танбранда будет жить своей забытой механической жизнью, ветшая и умирая в царстве тьмы, влаги и ржавчины…

Будет… если только у них получится.

Связь с поверхностью прервалась, даже самые сильные сигналы глушились толщей земли, напичканной железом. Теперь наемники шли по единственной карте, найденной в дальнем углу архива, разрисованной и дополненной от руки Инженером — Археологом. Пометки изобиловали словами наподобие "возможно", "вероятно", "предположительно", "по слухам". Но в целом по ней можно было идти, выдерживая нужное направление. Основную проблему представляли двери и завалы. Двери, как правило прочные, из легированной стали, можно было вскрыть или просто взорвать, благо савларцы — почти как орки — любили и умели пользоваться взрывчаткой. А вот нечастые, но внушительные завалы, где камень мешался с железом, намертво перекрывая путь, приходилось обходить, плутая, отыскивая обходные пути, которые иногда уводили далеко в сторону и вынуждали тратить драгоценное время.

Время уходило, исчезало безвозвратно, почти как физически ощутимая субстанция. И комиссар чувствовал каждую минуту, которая заканчивалась однозначно и необратимо. Минута за минутой приближали тот момент, когда неведомый глава культа генокрадов приговорит Ахерон к окончательной гибели.

— Уже скоро, — прошептал в своей самоходной капсуле калека. Точнее шевельнул сухими остатками губ под сложной маской, нагнетающей воздух в бессильные легкие.

— Скоро…

И в это мгновение сверху обрушился первый генокрад.

Размытая, бесформенная тень отделилась от потолка и свалилась прямо в центр 'ядра', то есть основной штурмовой команды. Мгновение — и тень обрела форму, выпрямилась выше человеческого роста, с тихими щелчками — как крючья у автоматического гарпуна — распрямились верхние конечности. Создание, похожее одновременно на ужасную абстрактную скульптуру, огромного паука и грузового сервитора крутанулось на месте. Длинный зазубренный коготь легко, одним касанием скользнул по шее ближайшего савларца и от этого, на первый взгляд мягкого и небрежного движения наемник отлетел в сторону невесомой куклой. Коготь вспорол толстый брезент, армированный баллистическим волокном, плотный подворотничок и шею до самых позвонков.

Не теряя ни единого мгновения генокрад пригнулся, сложившись почти пополам, и вонзил два длинных шипа на нижней паре 'рук' в живот другого каторжника. С ужасающим хрипом тот запрокинул голову и махнул руками, выронив оружие. Генокрад, не выпуская жертву, подпрыгнул, вскинув верхнюю пару конечностей и уцепился за толстую вентиляционную трубу. На мгновение он повис, раскачиваясь, словно огромная обезьяна, схватившая нижними лапами большой бесформенный сверток. Полы плаща умирающего каторжника подметали решетчатый пол, алые капли частым градом лились на грязный металл. Затем тварь подтянулась выше и исчезла в сплетении труб и кабельных коробов. Вдогонку ей ударило несколько очередей, высекающих снопы искр из металла. Ударила струя пара, но на этом видимый эффект завершился. Партия началась со счета два — ноль в пользу культа, жестко и эффектно.

Второй генокрад скользнул откуда‑то сбоку, просочился через узкий технический лаз, где, казалось, не пролезет даже ребенок. Он встал прямо перед здоровенным наемником и занес серповидные когти над головой, готовясь к сокрушительному удару. Красные глазки вращались в глубоких глазницах независимо друг от друга, как у морского зверя хамелеона с экваториальных рифов. Щелкали широкие челюсти, усаженные в несколько рядов непропорционально мелкими коническими зубами.

Патриарх выводка не мог выделить большие силы на то, чтобы отбить вторжение. Культ развивался очень медленно и осторожно, он должен был войти в полную силу лет через десять — пятнадцать по человеческому исчислению. Так что, столкнувшись с необходимостью действовать быстро и необратимо, вождю сейчас приходилось выбирать между мощностью Зова и боевой силой, готовой отразить нападение. На то и другое сразу членов культа просто не хватало. Посему патриарх рассчитывал, что демонстративно жестокая и устрашающая атака ошеломит противников, заставит дрогнуть. А чтобы гнать и добивать дезорганизованного, испуганного врага — не нужно много бойцов.

Если бы речь шла о полиции, рядовой или спецсилах, так бы и случилось. Окажись здесь, глубоко под землей личная гвардия и охрана губернатора — пожалуй, тоже. Все‑таки воины Теркильсена были искушенными бойцами с орками, но никогда не сталкивались с мрачными порождениями иной галактики. Наверное, даже энфорсеры Арбитра дрогнули бы, пусть ненадолго.

Но планетарный комиссар знал, кого следует ставить в первые ряды если враг неведом и ужасен. И как правильно мотивировать воинов — смертников.

— Пугают, суки! Золото отжимают!!! — гаркнул выставленный на полную мощь динамик в самоходе комиссара. И, вторя ему, проревел главарь савларцев, выкрикивая ритуальный клич всех каторжников Империума. Слова, чье происхождение давно забылось, но смысл остался прежним, как многие тысячелетия назад.

— Motchikozloff! Заради золота!!!

Каторжник, что оказался лицом к лицу с генокрадом, отчаянно завопил и ринулся прямо на врага, с размаху ударив его прикладом в панцирную грудь. Не ожидавший такой реакции враг резко согнул верхние "хваталки " и пришпилил каторжника к себе же. Теперь он еще больше походил на огромного паука, что схватил жертву четырьмя длинными лапами и прижал в извращенном, противоестественном объятии, чтобы высосать все соки. Умирающий савларец, не прекращая дико вопить, изрыгая кровавую пену, махнул рукой, и из мешковатого рукава выскользнуло длинное шило, выпиленное из старого рашпиля. Одним движением каторжник вонзил самодельный стилет в глазницу чудища, по самую рукоять из грубо обработанной деревяшки. Это движение отняло остатки сил. Тело, пронзенное в четырех местах, повисло на когтях генокрада.

Тот пошатнулся, все члены монстра дернулись в конвульсии, лапы распрямились, буквально разорвав на части и так уже мертвого савларца. Генокрад издал короткий странный звук, словно старый механизм скрежетнул шестернями. И в то же мгновение на него со всех сторон бросились люди. Савларцы, в своих брезентовых балахонах похожие на гигантских крыс, свалили раненого генокрада с ног, обрушили на него град ударов прикладами — в тесноте схватки стрелять было слишком опасно ля своих же. Панцирь из прочнейшего армированного хитина выдержал удары, но встать чудовище уже не успело. Один из каторжников, сам того не зная, скопировал действия пехоты древней Терры, сражавшейся против спешенных рыцарей. Он упер трехствольный самопал туда, где у человека находится пах, а у генокрада было сложное сочленение хитиновых пластин, более тонких, чем на груди и голове. Залп из всех стволов сразу — и каторжника отшвырнуло отдачей, а во все стороны полетела костяная крошка вперемешку с неопознаваемыми ошметками и бледно — синими брызгами того, что заменяло твари кровь.

Генокрада было трудно убить, тварь еще жила, размахивая когтистыми и шипастыми конечностями, задевая и раня людей. Багровая кровь щедро проливалась на пол, но савларцы уже навалились толпой, круша костяную броню ударами дубин и прикладов, закалывая врага штыками с монозаточкой и яростно визжащими приводами цепными кинжалами — на оружии "самые бесчестные воины Империума" не экономили.

— Ша, братва! — заорал главарь. — Это же почти как вертухаи — киборги, только не стреляют!

— На погибель сукинсынам, за золото, что солнца ярче!!! — вопль вождя подхватила вся ватага.

* * *

— Боргар, мы не удержимся! Люди обезумели! Они идут по трупам!

Арбитр Сименсен слишком хорошо знал своего заместителя. Чтобы Дживс сорвалась на крик и назвала командира по второй, личной фамилии должно было произойти что‑то совсем экстраординарное.

Сименсен скрипнул зубами. Ему уже доводилось подавлять городские бунты, на своей первой планете, будучи таким же стажером, как Леанор. Поэтому арбитр знал, что это лишь вопрос времени и технологии. Толпа кажется безликой и всесокрушающей, слепой стихией. Но это не так. Правильно выбрав точки удержания, чередуя жесткую оборону и сокрушительные удары, можно удержать даже малыми силами миллионные сборища. Главное — знать, как это делать. И очень хорошо представлять баланс сил в мегаполисе, чтобы пообещать одним и пригрозить другим, а третьих просто истребить на всякий случай, превентивно.

Но в этом случае отработанная методика дала сбой. Ахерон подвели его отдаленность и патриархальность — местная полиция отлично справлялась с рутинной работой и довольно неплохо парировала внеплановые угрозы. Но только до тех пор, пока они оставались в рамках привычных, отработанных угроз — бунт, забастовка, вспышка инфекции на уровне дистрикта, промышленная авария и так далее. Теперь же все обстояло совершенно по — иному.

Псайкерские удары культа генокрадов накрыли весь Танбранд. Зов культа, являясь отражением абсолютно чуждых, предельно антагонистичных человеку эмоций, означал смерть для всего живого на планете, и массовая психика Танбранда, будучи не в силах определить смысл и содержание псайкерского сигнала, тем не менее отлично считала этот посыл. Значительная часть жителей Черного Города отделалась приступом меланхолии и мрачной депрессии. Кто‑то вообще ничего не почувствовал. Но у малой доли населения реакция выразилась в неконтролируемых приступах слепой паники, переходящих в тотальную агрессию. Так разбуженный орк, чувствуя угрозу, начинает вслепую размахивать рубилом, круша все подряд. Их было немного относительно семидесяти миллионов жителей Города. Но это 'немного' все равно исчислялось сотнями тысяч.

А дальше началась цепная реакция. Безумная толпа крушила и уничтожала все, одержимая лишь одним желанием — вырваться из железных клетей дистриктов, куда угодно, любой ценой бежать от неосознанной и смертельной угрозы. И тем самым выступала как катализатор в растворе, заражая коллективным помешательством, притягивая к себе все новые и новые человеческие молекулы.

Полиция дрогнула. Гвардия губернатора, привычная к битвам с ксеносами, растерялась. В строю, полностью собранные и готовые к схватке, остались только энфорсеры Сименсена, но их было слишком мало. Даже разбей арбитр свой отряд по одному человеку, и в этом случае их не хватило бы для удержания всех ключевых точек Танбранда.

И, контролируя действия рот по воксу, перехватывая заполошные призывы о помощи и проклятия запертых и осажденных полицейских, ругань и попытку скоординировать гвардейцев Теркильсена, Владимир отчетливо понял — битва за Танбранд почти проиграна

* * *

Это не было битвой, даже не было схваткой. Скорее — устрашающей в своей хаотичности и беспредельной жестокости поножовщиной. От первого 'контакта' до насосной станции людей отделяло полторы сотни метров. И они шли вперед, метр за метром, бешено стреляя, отмахиваясь дубинами и тесаками, забрасывая термическими гранатами любое ответвление от общей магистрали, любой отнорок. Савларцы не подбадривали себя обычными для воинов Империума кличами, не призывали помощь Его, не читали литании, несущие страх врагам. Они лишь выли от ярости, сами подобные ксеносам, которых истребляли. И страшными сорванными голосами скандировали в такт собственному дьявольскому ритму:

— Золото! Золото!! Зо — ло‑то!!

— Хемоганы! — рявкнул динамик на комиссарском самоходе. — Пора.

Вперед выступил рослый белобрысый боец с откинутым капюшоном и сорванной маской респиратора. Против обыкновения, его лицо не было изуродовано, как у большинства савларцев — болезнями, пылью и шрамами. Только нос с неестественной горбинкой, следом давнего перелома. В руках светловолосый каторжник держал нечто смахивающее одновременно и на стандартный гвардейский огнемет, и на промышленный краскопульт. Агрегат был настолько объемен и тяжел, что крепился на специальном шарнире, который в свою очередь опирался на скелетированную экзокирасу, охватывавшую плечи и торс каторжника.

— Поливай все, — приказал главарь, как напильником по наждаку шоркнул — командные вопли посадили голос.

— Дождик, кап! — жизнерадостно заорал Дрейк и нажал рычаг спуска. Из широкого раструба "краскопульта" вырвался фонтанчик бледно — зеленой жидкости, кажущейся почти черной в мутно — красном свете аварийных ламп под потолком и налобных фонарей савларцев. Фонтанчик превратился в струю, бьющую под солидным напором. И там, куда падали мелкие капли зеленой жидкости — металл, камень, пластик, живая и мертвая плоть, кость — все начинало дымиться желтоватыми клубами, плавилось и текло, словно воск, сочилось неяркими, потусторонними огоньками химического огня.

Определенно тот, кто придумал "хемоган" — распылитель едкого соединения на основе фтора, был безумен. Но при этом — гениален. Фторовая пушка сжигала и плавила хитиновую броню генокрадов, словно обычную ломкую пластмассу, а у савларцев таких орудий было три. Щедро распыляя дьявольскую смесь на все стороны, наемники прорвались в следующий зал, оставляя за собой ад термохимического распада.

Сейчас планетарный Комиссар острее обычного чувствовал свою увечность. Старые, кажется, десятилетия назад угасшие рефлексы просыпались, звали в бой. Требовали вести людей словом Императора и личным примером. Но сегодня обеспечивавшая существование калеки стальная клетка была обозом и обузой боевой группы. Оставалась знакомая, хоть и непривычная работа штабного офицера, помогающего сориентироваться в хаосе боя. А этот бой, надо признать, был хуже, чем схватка пехотной колонны, пойманной на марше передовым отрядом зеленошкурых с костоломками и поджигалами.

Но савларцы не нуждались в слове Императора, вдохновлять их следовало на понятном им языке.

Размытая костистая тень промелькнула под потолком, генокрад мчался со скоростью бегущего человека, цепляясь за трубы и кабельные коробы. Он проскочил над головами каторжников, нацеливаясь на большую самоходную машину, где очевидно сидел человеческий вождь. Один миг — и многолапый враг прыгнул на самоход, длинные когти с лязгом врубились в края смотровой амбразуры. Суставчатые лапы — более сильные, нежели манипуляторы сервитора — напряглись, и генокрад вырвал с корнем врезанное прямо в металл бронестекло.

Комиссар увидел прямо перед собой страшную морду генокрада — назвать эту харю "лицом" не осмелился бы самый извращенный еретик — ксенофил. В следующее мгновение ближайший савларец, памятуя, что не будет нанимателя — не будет и "солнышка", махнул гирькой на тонкой, но прочной цепи. Снаряд был мал, но раскрученный по широкой дуге набрал внушительный импульс. Невероятным образом не задев никого из людей, шарик из свинца в стальной оплетке врезался в череп генокрада, смахнув того с комиссарского самохода. Чудовище крутанулось на скальном полу, покрытом горячими гильзами и земляной крошкой, и развалилось грудой смрадной плоти, расстрелянное в упор из двух пулеметов.

Еще один зал… Сколько сдохло врагов комиссар даже не пытался гадать. А вот его наемники уже полегли наполовину, и среди оставшихся не было ни одного, кто не оказался ранен. Самоход мерно топал, перешагивая трупы, расплющивая гильзы.

'Где‑то здесь должен быть доступ к пультам насосной станции" — вспоминал калека инструкции Инженера — Археолога. — "Часть телеметрии с нее до сих пор идет. Поисковая партия Управления до люка не добралась из‑за завалов. Станция — второго ряда резерва, так что усиленную группу поиска не посылали. Один из патрубков, по документам, не заглушен. Его клапан телеметрию не отдает, но, судя по потреблению электричества, должен быть исправен."

Несколько врагов бросились на головного хемоганщика, того самого Дрейка. То были обычные культисты, не боевые формы. Они почти походили на людей. Только несоразмерно большие, совершенно лысые головы выдавали не вполне человеческое происхождение. Нападавших положили из дробовиков, но, воспользовавшись заминкой, сбоку выскочил полноценный генокрад — боец. Прикрытие Дрейка он скосил сразу, будто дисками пилорамы. Белобрысый успел развернуться и щедро окатил шестилапую тварь из хемогана. Генокрад заверещал на жуткой надрывной ноте, переходящей в ультразвук, хитиновая броня начала плавиться и потекла по грудной пластине, открывая серо — черные мышцы с багровыми прожилками. Один глаз остался цел, дико вращаясь в изуродованной глазнице. Нижняя челюсть генокрада с тихим щелчком выдвинулась вперед и вниз, как пандус "Валькирии". Шипя, как паровая машина, облитая ледяной водой, тварь плюнула в ответ щедрой порцией едкой органической кислоты.

Савларец дико закричал, когда прорезиненный брезентовый плащ стал распадаться в клочья, открывая кислоте путь к бронежилету и плоти. Но не отступил, поливая противника фтором. Несколько мгновений продолжалась эта безумная дуэль. Камень под ногами загорелся от раствора хемогана и одновременно крошился в песок от разрушительной кислоты генокрада. А затем боезапас кончился у обоих. Теряя клочья кожи и плоти, страшно шатаясь на подламывающихся ногах, Дрейк выхватил короткий широкий тесак и шагнул вперед, хрипя от ярости. Генокрад повторил его движение, поднимая непослушные, разваливающиеся на глазах лапы. Они встретились, и тесак каторжника, пробив разложившуюся броню, достал до сердца врага, а когти чудовища вонзились в шею савларца. Затем два тела, сцепленные в посмертном объятии, рухнули в лужу, парившую кислотным дымом и огнем, пузырящуюся розовой пеной.

И еще двадцать метров пройдено. Оставалось совсем немного.

Комиссар вспоминал указания Инженера — Археолога.

"После команды на открытие прометий пойдет в техническое помещение. Для начала следует проверить, открылся ли клапан. Указатель открытия — чисто механический, если в окошке красный сектор — закрыт полностью, если зеленый — открыт. Нам достаточно открытия на две трети. Схемы возможного ремонта прилагаются. Внимание! При открытии заблокированного клапана пойдет прометий под большим давлением! Далее убедиться, что прометий заполняет помещение хотя бы наполовину. Незначительные утечки не страшны, в случае серьезных утечек сбросьте в помещение пакеты с герметиком, больше все равно ничего не получится. Дальше закладывайте мельта — бомбы согласно приложенному плану. Заряд номер 1 разрушит перекрытие, попутно открыв пробоину в систему вентиляции. После этого заряд 2 подожжет прометий. Если все будет сделано по инструкции, пожар станет неостановим. Скорее всего его изолирует на границах дистрикта автоматическая пожарная система. Но центр Танбранда неизбежно выгорит дотла.'

— Великий Пахан сидит на золотой шконке! Он изувечен, тело Его измождено и покрыто ранами от рук Беспредельщика Хоруса! Но взгляд Его полон силы и несгибаемой воли, ибо дух Пахана питает мощь воровского намерения!

Комиссар импровизировал, изобретая на ходу новый культ поклонения Богу — Императору, понятный, близкий его израненной, поредевшей на три четверти пастве. И его слова находили отклик в душах каторжников.

— Он смотрит на нас, видит каждого! — повторяли они вслед за комиссаром. — И каждому отмерит грева или кандея по справедливости!

Вот и технический зал с клапанами. Точнее ворота, ведущие туда — солидные, прочные, без петель, уходящие в скрытые пазы. И закрытые намертво.

— Все, взрывать нечем, — сипло выдохнул кто‑то из савларцев.

— В стороны, — с ледяным спокойствием приказал комиссар. — Головы ниже, братва!

Шагающая машина переступила суставчатыми лапами и опустилась на металлическое брюхо. Раскрылись заслонки на кормовой броне и над кабиной поднялась турель со спаркой пятиствольных пулеметов. Комиссар терпеть не мог многоствольных "мясокруток" с электроприводом, считая их уделом фигляров и показушников. Но специально для такого случая сделал исключение — шестое чувство и солидный опыт подсказали старому бойцу, что для последнего боя ему будет полезнее не надежность оружия, а запредельная плотность огня. Так и вышло.

На то, чтобы раскрутить сдвоенный агрегат понадобилось три четверти секунды. А дальше все, кто находился рядом с самоходом, оглохли. Десять стволов разогнанных до скорости паровых турбин, выли, словно миллион демонов Хаоса, выбрасывая ежесекундно сотни пуль. Это была старая марсианская турель Omnia Exterminatus, покрытая патиной многослойной гравировки, с системой дистанционного подрыва снарядов. Сталь встретилась со сталью, и массивные ворота не выдержали.

Искры летели во все стороны желтыми молниями, иззубренные клочья металла секли все вокруг. Не прекращая огонь, самоход комиссара привстал и двинулся вперед, раскачиваясь из стороны в сторону под напором отдачи пулеметов. Раскаленные до ярко — алого свечения стволы ревели, оставляя за машиной два сплошных латунных шлейфа дымящихся гильз.

Разогнавшись, самоход вломился в ворота, походящие на ажурное полотно от лучших белошвеек Империума, перфорированное тысячами пробоин. И прошиб их насквозь, продираясь через рваную сталь, оставляя на краях разлома куски обшивки, обильно заляпанные маслом из пробитой гидравлики.

— Работаем, сукины дети, нет подрыва — нет золотишка! — воззвал комиссар, с ужасом чувствуя, как теряет управление поврежденной машиной.

* * *

— Используйте огнеметы, — проговорил, почти пролаял Боргар охрипшей глоткой. — Держитесь, еще хотя бы полчаса держитесь!

Почему именно 'полчаса', Боргар и сам не знал. Наверное, потому, что в критические моменты людей ободряют и успокаивают какие‑то точные градации и условия. Он просил и сам верил в сказанное. Еще немного, еще несколько минут…

— Принято, — отозвалась Леанор и в ее голосе арбитр отчетливо услышал обреченную готовность умереть в бою.

— Убивайте всех, не щадите никого, — холодные, страшные слова приказа срывались с губ арбитра легко, почти привычно. — Нам нужно еще тридцать минут!

Еще немного — и разъяренная толпа наберет такую критическую массу, что пожар слепого бунта станет самоподдерживающимся, и его никто не удержит. Арбитр видел, что происходит в таких случаях. Если повезет — полки Гвардии с тяжелым вооружением на улицах и приказ 'пленных не брать'. Если не повезет — действовать будет уже Флот…

'Ради Бога — Императора и всех нас, пусть у тебя получится!' — взмолился Владимир, представив планетарного комиссара, который глубоко под землей вел свою битву, прорываясь с боем к насосам резервной топливной системы.

— О, не может быть, — выдохнул кто‑то позади со священным ужасом в голосе. — Посмотрите сюда! Телеметрия… Центр Танбранда, он горит!

* * *

Огонь лизнул капсулу, задымился, зашипел каучук на "подошвах" металлических ног. Несмотря на блокировку болевых рецепторов Комиссар ощутил жар, опаляющий, словно пламенный гнев Бога — Императора. Разбитое стекло бронированной кабины помутнело, края сколов оплыли, как сахарный кристалл под огнем зажигалки.

Комиссар закрыл бы глаза, если бы мог. Но оптика, встроенная прямо в череп, служила исправно и до конца. Единственное, что оставалось калеке — отрешиться от бесстрастной картинки, передаваемой на оптический нерв, и вспомнить минувшую жизнь.

Он прожил долго и видел многое. Комиссару было не страшно умирать. Он чувствовал скорее печаль от осознания того, что уже не узнает — получилось ли. Удалось ли истребить злокозненный культ? Что ж, он, планетарный комиссар, сделал все, что было в человеческих силах, и сверх того. Если эти усилия окажутся бесполезными — в этом не будет его вины.

Языки дымного пламени проникли внутрь развороченного корпуса, лизнули открытые кабели, выжимая из оплетки слезы плавящегося пластика. Трещина пробежала по линзе, разделив изображение в мозгу комиссара черным ветвящимся зигзагом. Спустя пару мгновений перегорел очередной предохранитель, и комиссара окутала благословенная тьма. А затем отключился компрессор, нагнетающий воздух в легкие калеки.

Последнее, о чем подумал Комиссар, стало пожелание старому другу.

"Держись, Бент. Больше я не смогу тебя прикрывать.

Держись…"

Пламя охватило бак с прометием, впилось в горючую смесь цепкими оранжевыми щупальцами, охватив самоход целиком.

Комиссар так и не узнал, что от главного врага его отделяло лишь несколько шагов. Прямо за стеной, по другую сторону насосного блока расположилось логово Патриарха, в котором бесновалось чудовище. Пятисоткилограммовая туша поднялась на коротких тумбообразных ногах, которые уже много лет не принимали тяжести тела. Скрипели хитиновые пластины истекающего слизью туловища. Патриарх топал и булькал, размахивая непропорционально тонкими ручонками.

Вождь культа погибал, но стократ страшнее было то, что вместе с ним гибло дело всей его долгой жизни, высшая ценность служения Рою. Пожирателю чужды человеческие эмоции, но Патриарх объединял в себе черты и служителя Роя, и человека. Осознание бесполезности своего завершающегося бытия дополнилось чисто человеческой ненавистью к победителю. Как швея, старающаяся собрать, сшить расползающуюся ткань, Патриарх выжимал последнее из остатков культа, стараясь дотянуться Зовом до безгранично далекого и одновременно столь близкого Роя. Но один за другим сгорали его живые батарейки, и призыв слабел…

Патриарх обратил к низкому раскаленному потолку безглазую морду и страшно, отчаянно завыл. Утробный, низкий звук разнесся вокруг, и, вторя ему, отозвались чудовищными воплями горящие слуги культа.

Не в силах победить, монстр обратил всю человеческую ненависть, всю волю слуги Роя на сущность, которая совсем недавно была врагом и конкурентом. Так погибающий на арене гладиатор передает оружие более удачливому сопернику, с которым только что сражался насмерть. Последняя воля Патриарха и остатки силы, что он не смог обратить в Зов, уподобились искусному резцу, делающему прекрасную в своей эффективности болезнь — подлинно совершенной.

Вой яростной злобы обрел нотки триумфа, но Патриарх не успел насладиться обреченной победой. Его крик мстительного торжества оборвался, как только всепожирающий огонь окутал жирное тело монстра дымной мантией. Слизь, изобильно стекавшая из многочисленных пор, с шипением испарялась. Пламя и опустошающая боль пожирали тушу генокрада, превращая его движения в причудливую пляску червеобразной туши среди желто — красных сполохов. В танец смерти.

Но худшее уже произошло.

И где‑то в Варпе, где нет ни времени, ни пространства, заворочался в беспокойном тревожном сне Великий Нечистый, слуга Владыки Распада Нургла. Ибо демон был искусен в создании ужасающих болезней и ревнив в этом ремесле, сейчас же Нечистый почувствовал сквозь забытье, что кто‑то смог превзойти его.

* * *

— Хаук…

Голос Гайки Туэрки из наушника вокса пробивался сквозь сон медленно, как кулак через толщу воды. Но все же пробивался.

— Что…

Тамас с трудом поднял тяжелую, больную голову с тощей подушки, поморщившись от противного шороха подушкового наполнителя из мелкой пластиковой стружки. Машинально глянул на светящиеся стрелки часов — выходило, что он проспал почти шесть часов, а стало быть дело близится к утру.

— Хаукон, — повторила Туэрка, и Тамас вяло отметил, что в ее голосе слышится что‑то непонятное. Нечто сходное с выражением глаз вчерашних беглецов из Города, этих, как их там… Иркумова, Махада и еще одного, мелкого… Страх, неприкрытый страх. Но щедро, очень щедро приправленный недоумением.

— Что?.. — также повторил комиссар. Сон не освежил его, скорее немного ослабил незримый пресс, сдавивший череп. Тамасу определенно было лучше, чем накануне, но снова становилось очень скверно при одной мысли о том, что предстоит сделать сегодня.

И завтра, и послезавтра, а равно и во все последующие дни…

— Эфир потихоньку восстанавливается, — доложила механесса. — Главный городской ретранслятор по — прежнему не работает, но зато действует много мелких станций. Полиция, транспортники, заводские вокс — узлы, мелкий криминал и прочие. Те, кто раньше маскировался под общий фон или просто глушился. Ну или не нуждался в автономной связи.

— И что?.. — Тамас потянулся за брюками и машинально покосился на оружие. Оба пистолета лежали там, где им и надлежало находиться — у изголовья, полностью заряженные и готовые к немедленной стрельбе, благо самовзвод для первого выстрела позволял, а предохранителей Хаукон не признавал, считая глупым баловством и ненужным усложнением конструкции.

— Многие передачи закодированы, другие плохо ловятся… но…

Она осеклась.

— В общем передают, что…

— Гайка, не тяни… — теперь замолчал комиссар, подумав, что привычное солдатское сравнение здесь было бы не к месту.

Хаукон нажал рычажок, открывая шторы на узком прямоугольном окне, больше похожем на бойницу. Он заранее прищурился, ожидая удара солнечного света по больным уставшим глазам, но такового не последовало. Похоже, непогода пришла всерьез и надолго.

Тамас вгляделся в пейзаж за окном и негромко выругался. Даже сквозь хмурое серое марево был отчетливо виден громадный черный столб дыма, похожий на кривую и лохматую колонну, подпирающую низкое небо. Дым поднимался в той стороне, где располагался Танбранд.

— Что же вы там наворотили? — прошептал комиссар.

— Хаук, по воксу говорят, — Гайка наконец собралась с силами, чтобы закончить.

— Они говорят, что мертвые поднимаются.

__________________________________

В безмолвной межзвёздной пустоте, на грани реальности раскинулось Оно. Бесчисленными тысячами не повторяющихся зрачков, фасеток, чувствительных к малейшим колебаниям гравитации, Варпа или псионических волн, Создание постоянно изучало мир вокруг себя.

У Него была Цель, и Цель воистину великая. Настолько значимая, что её не могли осознать жалкие, разделённые недоразумы обитателей этой Галактики. Цель, ради которой пришлось пересечь смертоносные просторы межгалактического пространства, когда приходилось пожирать самоё себя просто, чтобы выжить. Но самое главное в этой Цели было то, что она — в отличие от жалких 'целей' недоразумов — будучи запредельно трудна, оставалась достижимой.

Оно двигалось, скользило по тончайшей грани реальности и искажённых пространств Варпа, невидимое и смертоносное. Где‑то там, впереди, уже совсем скоро, Его ждало. Не Цель, нет — до неё ещё далеко — но Место. Место, откуда можно будет двинуться дальше, к постижению и достижению Цели.

Внезапно, где‑то на пределе чувствительности, одна из Его составляющих почувствовала нечто. Нечто еле уловимое, спутанное, но знакомое. Напоминающее часть Его самого, крохотную, слабую искорку — но столь же искренне стремящуюся к Цели.

Оно не задумывалось, не колебалось — сомнения есть признак и свойство недоразумов. Его ждало Место, поглощение которого уже началось, несмотря на жалкие укусы пахнущих недоразумов, именующих себя бессмысленным звукосмыслом "Тау". И всё же услышанное подобие настоящего Зова обещало новое Место. Не очень большое, не слишком богатое на ресурсы, необходимые Созданию. И всё же способное усилить Его.

В межзвёздной пустоте не было наблюдателей, которые бы заметили, что небольшая часть Флота — Улья, названного людьми Горгоной, изменила курс. И туда, где вдали ждали драгоценная вода, кислород, металлы и биомасса — умирающему в огне маяку был отправлен ответ.

'Часть Моя, готовься. Я иду.'

Часть третья. Мертвые идут

Глава 21

'Не знаю, какое сегодня число, какой день… ничего не знаю. Свет выключился сразу во всем блоке и, наверное, во всем дистрикте. А может быть и городе. Было, кажется, около шести часов… В общем уже вечер. Будильник, как и везде — замкнут на общую сеть, поэтому он тоже выключился. А наручных часов у меня нет. Поэтому не знаю, сколько времени прошло. Не знаю…

Было страшно, люди сходили с ума, кто‑то с кем‑то дрался, была стрельба… кажется, была. Я никогда не участвовал в перестрелках и не слышал, как стреляют. Но кажется это были именно звуки пальбы.

Темнота. Может сутки прошли, может и больше. В темноте время идет совсем по — другому… Потом свет включился, но аварийный, в четверть накала, а будильник так и не заработал.

Я боюсь выходить наружу, из своей квартиры. Хотя сколько той квартиры… Десять квадратных метров или около того. А дверь можно пальцем проткнуть. Но все‑таки здесь можно укрыться. Надо только сидеть тихо. И воды набрать. Нас обязательно кто‑нибудь спасет. Это все временно. Временно. Временно…

Это должно быть временно!

Пробую отмечать время по включениям вентиляции, она запускается в форсированном режиме на четверть часа, дважды в сутки, это я точно помню. И только сейчас сообразил, что надо набрать воды. Пока она есть.

Набрал.

Вот, я уже мыслю, как самый настоящий… даже не знаю, как себя теперь назвать. В общем как будто все вокруг — надолго. А ведь оно не может быть надолго, так ведь?

Очень жарко… Вентиляция гонит жар, как от плавильни в моем цеху. И очень сильно пахнет гарью. Как будто рядом пожар, ужасный пожар. Хорошо, что я успел набрать немного воды, набрал бы больше, но уже не во что. Кажется, напор в водопроводной сети падает…, Наверное, это пожарные, они забирают воду для тушения. Очень хорошо! Пожарные — это какой‑то порядок.

Меня спасут, скоро меня спасут, нас всех спасут…

По — прежнему жарко, но уже не так сильно. От гари кажется невозможным дышать… повсюду слой пепла, он как аптекарский порошок, просачивается через вентиляцию. Занавесил тряпкой решетку. Надо бы ее смочить, но я берегу воду.

Который день пошел?.. Не знаю. Третий… Или четвертый? Может быть и пятый или даже больше. Я схожу с ума от ожидания.

Это нужно записать. Я должен записать — просто чтобы не сойти с ума. Я всегда думал, что такие вещи бывают только в пикт — постановках… Ага, в постановках. Сначала в тех, что продают из‑под полы, а потом — как в тех, что даже и не продают…

Только что записать?

Какая‑то ерунда получается… Надо экономить карандаш, другого у меня нет.

Вот будет смешно, когда все закончится! Сохраню эти записи и буду показывать детям. Ведь когда‑нибудь они у меня точно будут. А у детей будет героический отец.

Надо писать тщательно, разборчиво.

Похоже, я не один прячусь за дверью от всего мира. Блок потихоньку живет. Иногда я слышу крадущиеся шаги — по — моему так ходят, когда кого‑то боятся. В общем, не для злодейства. Иногда кто‑то перестукивается по трубам. Жаль, что я не знаю стуковой азбуки. Или она как‑то по — другому зовется?.. Забыл. Попробовал постучать в ответ, но кажется только испугал того… или тех.

Напор в трубах все слабее. Вода почти иссякла.

Где же помощь?

Пробую составить представление об окружающем мире по звукам. Но плохо получается. Я слышу что‑то, но не могу истолковать. Что‑то шумит вдали, но непонятно, что. Какие‑то механизмы, но они тоже далеко. Вроде бы иногда включается оповещение. Что‑то насчет сбора и безопасности. Но все неразборчиво, поэтому я опасаюсь выходить. Лучше пересидеть тут, чем отправиться неизвестно куда.

Осторожно выглянул наружу. Это ужасно… как в пиктах о том, как жестоко подавляются городские бунты на Фрументе. Кругом мусор, пятна… кажется кровавые, но в полутьме непонятно. Но я не увидел ни одного тела. Кто мог их прибрать?

Непонятно.

Оповещение все еще повторяется. Но я лучше подожду.

Воды больше нет. В общем не очень страшно — запас у меня есть. Но канализация тоже не работает, а вот это очень плохо… Живу как сквиг в стойле, я видел таких у чернорабочих на нижнем ярусе фабрики. Хорошо, что жара спадает потихоньку. И пепла почти нет. Но эта гадость все равно уже повсюду. Я стал много кашлять, это, наверное, вредно. А главное — опасно, меня могут услышать. Не хочу, чтобы кто‑то меня услышал. Лучше подожду полиции.

Где же полиция? Где пожарные? Где хоть кто‑нибудь?

Перестрелка уровнем выше. Крики, шум. Страшно. Потом кто‑то ходил по соседнему блоку и кого‑то звал.

Освещение совсем никудышное. И становится холоднее…

Холодно. Похоже отопление совсем не работает. С одной стороны, это хорошо — расходуется меньше воды. С другой — у меня совсем нет теплых вещей. Использовал все, что есть дома, даже занавеску с алтаря Бога — Императора. Думаю, он не обидится.

Может быть все‑таки выйти потихоньку? Поискать воды, и что‑нибудь теплое?

Ну, когда же нас спасут?!

Сегодня по блоку ходила женщина и стучалась во все двери. Просила помочь найти ее сына. Я не открыл, хотя показалось, что у моей двери она стояла особенно долго. Оказывается, все это время сосед справа тоже скрывался, как и я. Он открыл.

Я умный. А он — нет.

Но не понимаю, зачем звать и просить открыть, если можно просто вломиться? Кажется, я уже писал про хлипкие двери…

Холодно, хочется есть. Я начинаю глупеть… мысли вялые, даже такие ужасные вещи, как происшествие с соседом, уже не вызывают почти ничего.

По — моему, они его едят…

Молюсь. Тихо, почти про себя. Боюсь, что кто‑то меня услышит. Они совсем рядом.

Никогда не верил в Бога — Императора. Никогда не видел, чтобы вера в него и молитва кому‑то хоть в чем‑то помогли. Но может быть они просто плохо молились? Я молюсь хорошо, вспоминаю все литании и нужные слова.

Даруй мне неподвижность и спокойствие, пока враги мои воют и алчут поблизости.

Ушли. Кажется.

Или нет?..

Точно ушли. Бог — Император помогает! Но стало совсем холодно, из еды только две банки осталось.

Вдруг включилась сеть оповещения дистрикта. Сначала я решил, что сам Бог — Император снизошел, чтобы спасти нас.

А потом нет. Похоже, это просто какая‑то неполадка. Сервитор или автомат крутят одну и ту же запись, точнее обрывок. Вот она:

" — Сорок восьмой, сорок восьмой, ответьте первому. Что у вас там творится?

— Первый, первый, нужно подкрепление. Толпа прет по проспекту. Держим перекресток, баррикада готова. Без открытия огня не удержим.

— Сорок восьмой, с пятидесяти метров предупредительный и если немедленно не отступят, сразу на поражение.

— Первый, вас понял, с двухсот метров предупредительный, со ста на поражение.

— Сорок восьмой, доложите обстановку. Сорок восьмой, доложите обстановку!

— Первый… (неразборчиво)… прут напролом (неразборчиво)… снесли (неразборчиво) раненых (неразборчиво) помогите (неразборчиво)

— Сорок восьмой, повторите.

— Сорок восьмой, повторите.

— Сорок восьмой ответьте первому."

Вот и все.

Передача оборвалась. Без нее оказалось еще хуже, чем с ней. Так была хоть какая‑то иллюзия человеческого присутствия.

Наверное, богимператор смеется надо мной.

Совсем потерял чувство времени. Свет стал регулярно гаснуть. Вентиляция больше не продувается. Появился какой‑то гнилостный запах. Как будто плесень завелась… Если бы у меня был хотя бы самый маленький вокс… Их запрещено иметь, но все равно было легко купить. Сейчас я мог бы попробовать поймать передачу. Чью‑то. Не может же быть так, что я единственный, кто остался во всем районе?..

Нет, я не один. Но лучше бы был один. Не знаю, что может издавать такие звуки… Кажется, это двумя или тремя квартирами правее.

Холодно. Еда закончилась. Импи ненавидит меня. В таком вот порядке.

Я богохульствую, проклинаю труп на золоченом троне. Пусть хоть как‑то откликнется, хоть что‑то сделает!

Ничего…

Кашель усиливается. Мне плохо.Наверное, все‑таки простудился. Надо выйти, найти одежду, еду и хоть какие‑то лекарства.

Боюсь.

Попробовал открыть дверь, но страшно. Почти повернул ручку, чтобы отпереть замок, но не смог. Наверное, надо начинать с малого…

Отмерил метр до двери. Положил по пуговице через каждые десять сантиметров. Если каждый час приближаться по одной пуговице с твердым намерением открыть замок, то, наверное, я смогу привыкнуть к этой мысли.

Две пуговицы прошел.

Но у меня же нет часов…

Головная боль, кашель все сильнее, грудь горит огнем. На тряпке, в которую кашляю, розовые пятна. Меня бросает то в холод, то в жар. Что делать?

Запах плесени все сильнее. А мне все хуже. Кажется, я уже не смогу открыть дверь, даже если бы и решился.

Буду ждать. Кто‑то обязательно должен прийти и спасти меня.

Облегчение… Странное, какое‑то внезапное облегчение. Я определенно тяжело болен, слабость просто ужасная, но при этом просветление в голове и легкость во всем теле.

Завтра попробую выйти. Надо только понять, когда это завтра наступит. Подожду, в общем.

Кажется, температура у меня еще больше повысилась, но я по — прежнему чувствую себя достаточно неплохо. Тянет в сон, но заснуть по — настоящему не получается.

Открою дверь, выгляну чуть — чуть.

Ведь мне уже почти совсем не страшно.

Не страшно. Не страшно. Не страшно. Не страшно. Не страшно. Не страшно. Совсем не страшно!

Открыл.

Я бы помолился, чтобы никогда этого не видеть, но молиться некому. Богимператор не помогает. Помню, говаривали про каких‑то подвальников, служителей запрещенного культа. Они там поклонялись кресту и еще чему‑то… Но я не знаю, что и как там делается.

Пальцы не слушаются… Грифель рвет бумагу и ломается. Что‑то с пальцами. И я будто раздвоился. Одна часть рвется наружу, а другая хочет остаться здесь. Хоть в какой‑то безопасности.

Кто‑то ходит снаружи. Тяжело ходит. Топает.

Бурчит. Непонятно бурчит.

Пришел в себя и увидел, что исписал десятка полтора листов непонятными значками. Они что‑то значат, но у меня будто какая‑то преграда в голове. Иногда я почти понимаю, что они значат… Изорвал те записи на самые мелкие клочки, эти листки пугают меня больше всего, даже больше того, кто бродит по блоку. Не хочу знать, что они значат.

Кажется, я вижу в темноте. Нет, не совсем в темноте… просто все как будто в оранжевом пульсирующем цвете. Предметы то очень яркие, контрастные, то расплываются и совсем плохо видны. И голос что‑то нашептывает на ухо.

Ясность… Вот, что страшнее всего. Нет, странее. Страшнее страннее страшнереаннее…

Я почти не могу ходить, ослаб от голода. Я мерзну. Пальцы едва шевелятся. Но в голове все спокойно и отчетливо. Я будто смотрю со стороны на самого себя. И сам себе подсказываю, что нужно делать. Перечитал свой с позволения сказать, "дневник", в нем почти нет ошибок…

Что со мной? Бред? Так не бывает, не может быть.

Никто не спасет, не поможет. Будьте прокляты проклинаю всех проклинаюпроклинаюпроклинаюбудьтепрокляты смерть вамвсем смертьсмерть какмнеплохоголова моя голова все оранжевоеи красное

Шуршит. И стонет. Наверное, хочет войти. Просит? Не открою.

Все красное. И очень отчетливое. Пятна на руках. С каждым приступом кашля кровавые брызги.

Конец. Наверное, конец.

Кажется, начинаю понимать. Я будто вижу весь Танбранд, как скелет в ретгеновском излучении. И становится смешно… Я так ждал помощи… И так заблуждался. Никто не поможет. Кто ты, кто показывает мне все это?

Ты друг?

Да, да… единственный друг. Говори же!

Мы общаемся! Наконец‑то хоть кто‑то пришел ко мне! Я не понимаю слов, да и слов то нет. Скорее знание, оно приходит откуда‑то извне, но в то же время возникает внутри меня. Пронизывает само естество. Он тоже не слышит меня, но когда я пишу, то вынужденно обдумываю каждую букву, и Он тоже видит ее вместе со мной. Моими глазами. Моим новым чудесным зрением.

Надо заново перечитать все, что я успел написать и тщательно исправить все ошибки.

Не страшно, совсем — совсем не страшно. Скорее — ясно и очевидно. Если я не обладаю чем‑либо, значит не могу беспокоиться об этом, ведь так? Если у меня нет одежды, она не истреплется. Если нет денег — их не украдут. Если нет веры — ее не осквернят.

Если нет тела… Почему мы так страшимся болезней. Хворь не враг хворь совсемневраг почтидруг

Перерезал себе вены. Кровь не идет. Совсем. О, господи… боги, демоны, ну хоть кто‑то…

Я тону. Тону в ясности и больном экстазе. Пробуждение от него ужасно, потому, что оно возврвщает меня к ужасному существованию. И потому, что я понимаю природу этого экстаза. Понимаю, но все равно жажду его, чтобы забыть нынешность.

Настоящесть.

бытийность

существовавность

Сегодня включили свет, по — настоящему, буквально на минуту, может еще меньше. Вряд ли это сделал человек, скорее сработал автомат. И я увидел себя. Впервые за… даже не знаю, за сколько. Мне кажется, что прошли месяцы. Увидел себя в полировке шкафа. А потом и в зеркале. Недолго, буквально одним взглядом. Хватило в общем то…

Просветление все реже. Или наоборот, возвращение в ад настоящего.

Я хотел бы плакать, но слез больше нет. У меня что‑то не только с руками, но и с глазами. Даже говорить не могу, получается только какое‑то рычание, и ему отвечают те, что ждут снаружи… Кажется, они уже принимают меня как своего, и боюсь представить, кем я стал.

И кем еще только стану.

Если бы я мог как‑то закончить со всем этим, то сделал бы не колеблясь. Но я бессилен. Надо было сделать это раньше. Пока еще можно было связать петлю из тряпок. Теперь уже не смогу. Сил нет.

Наверное, это все. Уже все.

Простите.

Простите.

Простите…'

Глава 22

День сорок второй

Радиорубка уже стала традиционным местом совещаний командного состава Волта. Вообще гарнизон Базы номер тринадцать организовался весьма… странно. Насколько понял далекий от армейских реалий Холанн — разжалованный комиссар Тамас установил маленькую личную диктатуру, пустив побоку всю официальную структуру. В гарнизоне имелись какие‑то офицеры, они даже за что‑то отвечали, но оставались совершенно безликими фигурами. Как, собственно, и комендант Уве Холанн.

Фактически Волт управлялся тем, что несколькими тысячелетиями назад назвали бы "хунтой", то есть комиссаром, гарнизонным медиком, механессой и священником. Ну и комендантом, который после памятной беседы с Тамасом и катастрофы в Танбранде счел за лучшее не противиться судьбе, играя уготованную роль Очень Официального Лица. Которое никто толком не видит, но все знают, что он бдит и направляет.

Самое интересное заключалось в том, что установившийся порядок вещей в целом всех устраивал. Рядовой состав воспринимал происходящее в целом позитивно, чувствуя твердую руку и уверенность командования. А пресловутый "офицерский состав", который превратился, фактически, в сержантов, удовлетворился снижением ответственности.

— Понимаете, Уве, — объяснил комиссар в ответ на осторожный вопрос коменданта. — Всегда и везде худший офицерский состав обитает в дальних гарнизонах, забытых в дикой глуши. Конечно случается, что там оказывается самородок, прирожденный командир и воин. Но это случается слишком редко. Иногда бывает и так, что в ту самую глушь ссылают и годных командиров…

Тут Тамас шевельнул челюстью и скорчил на мгновение кислую физиономию, будто откусил просроченную плитку витаминизированного пайка. Видимо разжалованный комиссар понял, что сказанное прекрасно подходит и к нему. Однако быстро вернулся в прежнее состояние, закончив мысль:

— Но это случается не менее редко, таких обычно отправляют в обратном направлении, то есть на передовую. Поэтому офицерский материал на базе негодный, а годного взять негде. Ни одного Махариуса Солнцеликого у меня, предсказуемо, нет. Так что…

Тамас пожал худыми плечами, похожий в этот момент на щуплого подростка с не по годам мудрым и взрослым взглядом. Видимо додумать остальное коменданту Холанну предлагалось самому.

День, когда на Черный Город обрушилось несчастье, перевернул всю жизнь Холанна, в том числе и его мировоззрение. Отчасти, конечно, но все же изменил. Комендант довольно трезво оценил новые обстоятельства и свою роль в них. Обида на суровую оценку, данную комиссаром достоинствам и качествам Холанна, конечно, никуда не делась. Однако счетоводу хватило внутреннего мужества и ума, чтобы признать — отчасти комиссар был прав. А если и не прав, то сейчас правила игры устанавливал Хаукон Тамас, и у мелкого бухгалтера не имелось ни единой возможности что‑либо изменить.

Поэтому Холанн исполнительно играл уготованную ему роль, а попутно вникал в повседневную жизнь Волта, оказавшегося в карантине и на военном положении. Проводил дальнейшую инвентаризацию имущества Базы, составлял списки личного состава, наладил для Александрова учет больных и график сдачи крови — медик был прекрасным специалистом в своем деле, но оказался органически не способен заниматься скучным учетом. Сам хирург объяснял это годами практической военно — медицинской жизни, на полковых медпунктах и в ближних госпиталях, где все делалось максимально просто, а учетом занимались те, кого боялись подпустить к раненым.

Достаточно скоро Тамас оценил "готовность к диалогу" и снова стал приглашать коменданта на ежедневные вечерние совещания "хунты". Посоветовать что‑либо дельное Холанн не мог, но внимательно слушал.

Впрочем, честно говоря, Уве не смог бы ответить даже самому себе со всей откровенностью, чем он руководствовался больше — стремлением поучаствовать в командовании или желанием лишний раз посидеть в обществе Туэрки Льявэ. Механесса, прозванная "Гайкой", день деньской пропадала на разных сложных работах, сущности которых Уве не понимал, а отвлекать — не решался. Так что посидеть бок — о-бок со светловолосой девушкой — механиком комендант мог разве что на совещаниях. А заходить в гости откровенно не решался. Робость, крепко выкованная десятилетиями убогой однообразной жизни мелкого чиновника, властно ломала душевные порывы.

— Итак, прения, а равно все остальное, предлагаю считать открытыми, — за неимением молоточка Фаций Лино стукнул по столу ладонью. — С чего начнем?

Порядок ежедневных совещаний уже более — менее определился. Сначала Александров сообщал о санитарно — эпидемиологическом состоянии в гарнизоне. Затем Гайка, которая помимо остального отвечала за радиовышку, рассказывала, что удалось выловить из эфира. Задача эта при кажущейся простоте оказалась нетривиальной — все вокс — вещание в Танбранде было завязано на центральную ретрансляционную антенну. Это обеспечивало прекрасное качество связи, но после того, как титанический пожар полностью выжег центр Города, антенна исчезла физически, а вместе с ней и сколь‑нибудь организованный эфир.

Последние два дня приглашался Иркумов, который кратко отчитывался о состоянии гарнизонных коммуникаций. Бывший танкист выступал в той же ипостаси, что и прежде, то есть занимался ремонтом всего на свете, гаечным ключом и рабочей молитвой.

И завершал толковище Фаций Лино, окормлявший относительно немногочисленную паству. Его слова напоминали не столько речи духовника, сколько отчет полицейского осведомителя относительно настроений на подведомственном объекте. Но Уве опять же не считал нужным вмешиваться в установленный ход вещей.

Пока медик следовал заведенному обычаю, описывая привычный забор крови и результаты, Уве смотрел в окно, изображая на лице видимость строго внимания. Вечер выдался необычно тихим и ясным. Утих даже ветер, традиционно сильный и постоянный для этой широты и времени года. Бронированные жалюзи на окнах были опущены, стекла сияли чистотой — снаружи их год за годом очищали и полировали мириады снежинок, действующие как природный абразив. Так что с высоты радиорубки открывался очень впечатляющий и красивый вид на вечернюю тундру.

— Таким образом, — занудно вещал Александров, постоянно сверяясь с отчетом, оформленным Холанном в достаточно удобоваримом виде. — Случаев острой респираторной инфекции традиционного характера имеет место три, все постраданцы… пострадавшие госпитализированы и помещены в карантин, на всякий случай… Обморожений в ходе ликвидации последствий минувшего бурана имеет место…

За границами Волта просматривалась бескрайняя снежная пустыня, похожая на море со всеми его волнами и бурунами, мгновенно замороженными неведомой силой. Совсем далеко, на грани видимости, белизну нанесенного снежного покрова нарушали серые пятна низкорослого кустарника. Заходящее солнце еще выглядывало из‑за горизонта непривычно желтой четвертинкой. Обычно оно казалось мутно — красным, но, как предположил Иркумов, сейчас Танбранд почти прекратил выброс дыма и отходов, что незамедлительно сказалось на качестве атмосферы на многие десятки километров вокруг. Впрочем, Холанн не слишком поверил — часть индустрии Танбранда остановилась, зато центр Черного Города продолжал выгорать, источая в небо угольно — черные дымы. Их и сейчас можно было увидеть — только гоолову поверни. Но Уве предпочитал смотреть на хорошее и красивое.

Небо в свете угасающего солнца казалось акварелью, в которой размывались, переходя друг в друга, полосы бледно — синего, алого и фиолетового цветов.

— В общем все как обычно, — закончил Александров и со вздохом нескрываемого облегчения сложил пластиковые листы. — Нормальный средневзвешенный уровень хворостей. Народ травится суррогатами, которые гонит из пайковых продуктов, мерзнет из‑за несоблюдения техники безопасности и ушибается, потому что криворук и кривоног, не говоря уж о форме и содержимом надплечно — подкасочного выступа. Но все в пределах допустимого.

— То есть мы по — прежнему в стороне от городской пакости? — уточнил комиссар.

— Да. Надо сказать, нам сказочно повезло — изначально инфицированных удалось отловить в самом начале. А теперь беженцы из Танбранда до нас просто не доходят. Или не знают, или предпочитают оседать в населенных объектах. Так что общая обстановка крайне благоприятная, — медик снова вздохнул. — Насколько это возможно в сложившихся циркумстанциях.

— Чего?

— Обстоятельствах, — пробасил Фаций Лино, переведя неожиданно проявившееся у медика знание высокого готика. Священник кутался в объемную мантию из искусственной, но весьма качественной шерсти, и выглядел уставшим.

— Понятно, — Тамас сложил ладони лодочкой и потер пальцы друг о друга с выражением умеренной удовлетворенности ходом событий. — По Чуме никаких новостей?

— Я кое‑как расшифровал сообщение городского мортуса недельной давности, но там текст изначально "побитый", это шифровка, закодированная полицейским ключом, впопыхах и через жо… задницу. И в том, что я смог разобрать, сплошные знаки вопроса. Я бы еще поработал.

— Поработай, — разрешил Тамас. — Но сначала все‑таки расскажи, что разобрал. И вообще, с этого надо было начинать!

— Ну, в общем… — медик подергал себя за бороду, словно это могло как‑то разогнать ход мыслей. — Примерно так получается…

Он помолчал, еще раз обдумывая шифровку, пока комиссар не многозначительно кашлянул, а священник не буркнул, подтягивая ворот своей накидки едва ли не до крючковатого носа:

— Да не тяни уже сквига за яй… хвост.

— Сквиги относятся к оркоидам, у них нет половых органов и внешних тестикул, кои ты хотел упомянуть, — желчно отозвался Александров. — Ну так вот…

Хирург излагал суть сообщения мортуса как мог, простым и относительно понятным языком, так что его понимал даже Холанн. И рисовалась примерно следующая картина…

Чума, в хаотическом происхождении которой уже никто не сомневался, передавалась, похоже, всеми мыслимыми путями, от прикосновения до воздушно — капельного. Насколько удалось выяснить из опросов личного состава, "нулевой" пациент на Базе номер тринадцать заразился, убив крысу в грузовике с продовольствием из Танбранда. Убил, подивился, что грызун представлял собой, фактически, мешок с костями и кровью, но значения тому не придал — на свое несчастье.

Инкубационный период составлял пять — шесть суток. На первом этапе пораженный чувствовал себя вполне неплохо. В крови содержание вируса было минимально, он укрывался в почках и печени.

Далее, на втором этапе, вирус начинал действовать, стремительно захватывая весь организм, ломая гематоэнцефалический барьер и прокрадываясь в мозг. Быстро выходили из строя органы выделительной системы, кровь заполнялась токсинами. Мортус отмечал что‑то насчет "перерождения органов" и "заместительных функций", но невнятно и скупо. Так могло продолжаться еще около недели, без выраженных симптомов, но с очень характерной картиной при анализе крови и мочи. Вскрытие же показывало то, что Александров охарактеризовал для несведущей в медицине аудитории "так ни хрена не бывает и вообще кромешный ужас".

Трагедия заключалась в том, что, будучи фактически живым отстойником токсинов и бурно размножающегося вируса пациент практически никак это не проявлял внешне и как правило даже не чувствовал. Наоборот, у пораженных наблюдался некоторый прилив сил, сопровождаемый эйфорией — зараза буквально истребляла всех "конкурентов", намереваясь править в теле носителя безраздельно. Поэтому, с учетом легкости распространения, надо думать, что к началу эпидемии счет скрытых инфицированных в Танбранде шел уже на тысячи.

А дальше начиналось самое страшное — фаза, названная Александровым "ходячая падаль травит всех вокруг". Звучало, конечно, эмоционально и, пожалуй, несправедливо относительно несчастных больных, которые наверняка не желали себе такого удела. Но в целом достаточно точно.

На этой стадии вирус поражал определенные участки мозга и поднимал температуру тела до сорока градусов и выше. Больного влекло в людные места, тянуло к общению, в том числе и сексуальному. Инфицированный обильно потел и вообще стремился всячески разоблачиться, тем самым увеличивая площадь телесного контакта. Через полтора — два часа после перехода в третью фазу включался еще один механизм распространения инфекции — срабатывал протеолитический токсин, раздражающий кашлевый центр. Инфицированный не только хватал всех, до кого мог добраться потными влажными руками, но и обкашливал их.

Затем болезнь вступала в заключительную стадию, на которой все развивалось стремительно. Начиналось разложение тканей, в течение нескольких минут пациент выкашливал в мелкодисперсном виде собственные легкие с кровью. Мышцы и внутренние органы распадались в кашицеобразную массу, кровь и распавшиеся органы кишели вирусами. Докашливал, собственно, уже труп.

После прорыва кожи, оставался, фактически, один скелет. Кишащая вирусами масса легко поднималась в воздух, неся смерть при любом контакте. Кожа незараженного человека до некоторой степени обладала сопротивляемостью вирусу, но уже 2–3 миллилитра массы давали достаточную концентрацию токсинов для преодоления кожного барьера. На месте попадания капли оставалась небольшая язвочка, а иногда всего лишь красноватое пятнышко.

И цикл начинался заново…

— Хотя, надо сказать, вирус, как и положено вирусу, малостоек во внешней среде, — говорил хирург. — Ультрафиолет, нагрев, кислоты, щелочи легко его разрушают. Но если уж зацепило, то зацепило.

— Так что там насчет покойников? — нетерпеливо спросил Иркумов, доселе сидевший тихо и молча.

— С покойниками сложно, — в очередной раз вздохнул медик и перешел к пересказу наиболее обрывочной и туманной части сообщения.

Зараза была страшна и смертельно опасна. Но до этого момента все‑таки понятна. В гигантском Империуме, на мириадах планет люди сталкивались с подобными хворями бессчетное число раз. Болезнь угрожала Танбранду всерьез, но с ней можно было бороться традиционными, проверенными тысячелетиями методами.

Если бы после смерти носителя хворь не становилась настоящей Чумой.

То ли вирус был неустойчив и мутировал, то ли он был создан или модифицирован злобным разумом, но случилось действительно страшное. Инкубационный период остался прежним, но вирус начал еще активнее передаваться воздушно — капельным путем. Клинические симптомы оказались сходны с первым этапом, но место эйфории занимало желание спрятаться. Через 6–12 часов наступала потеря сознания, а затем остановка сердца и формальная биологическая смерть. Однако, труп не остывал, более того, температура тела оставалась стабильно выше чем окружающая среда на 1–2 градуса. Перерождение, точнее, учитывая, что речь идет о мертвеце — трансформация органов занимало еще несколько часов.

А затем мертвое тело поднималось, ведомое лишь инстинктом убийства.

— На выходе получаем злобную и очень устойчивую к повреждениям тварь, — резюмировал Александров. — Двигается обычно медленнее чем живой человек, но при этом способна на стремительные броски — совсем как рептилия. Предположительно могут сохраняться обрывки знаний из предыдущей жизни — пароль от кодового замка, расположение камер наблюдения, расписание часовых и так далее. Предположительно, видят в темноте. Предположительно, настолько сильны, что проламывают стены и вышибают стальные двери. В отчетах, видимо, собрали все слухи…

— Это нормально, — ответил комиссар, — У штабных аналитиков фантазия всегда такая, что мекбои обзавидуются. Но, в общем, скверно.

— Ну, хоть какая‑то определенность, — проворчал священник, выпростав руку из‑под накидки и осеняя себя аквилой. — А Ересь то здесь точно есть?

Медик, в который уже раз, тяжело вздохнул и ответил с видом занудного лектора:

— Нет и не может быть биологического механизма, который воскрешает покойников. Любое движение есть процессы обмена веществ. А их, то есть обменных процессов, в мертвечине не может быть по определению. Поэтому, собственно, мертвое есть мертвое, а не живое. Существуют определенные грибки и плесневые структуры, которые развиваются на жарких, джунглевых планетах. Они могут какое‑то время использовать разлагающийся объект, как внешний каркас и источник питания, но там совсем другой механизм, и это определяется простейшим анализом. А у нас совсем иная картина. Это — Ересь, без всяких иных вариантов. Нас атаковал культ, скорее всего Владыки Распада.

— Особо злобные микробы? — осведомился комиссар.

— Скорее благословленные кем‑нибудь из Нечистых.

— Страх ничтожен, потому как вера моя сильна, — пробормотал священник, вновь сотворив аквилу, и на сей раз все повторили его жест.

Солнце закатилось за горизонт, Туэрка включила освещение и, словно вторя ее действию, начали зажигаться мощные прожекторы по периметру Базы.

— Что со смертностью? — деловито спросил комиссар. — Есть хоть какая‑то определенность?

— Почти все пораженные заболевают, летальный исход в ста процентах. Но тут есть один нюанс…

— Какой? — живо полюбопытствовал комиссар.

— Поскольку хворь носит отчетливо еретический и хаотический отпечаток, вера может помочь. Истинная, идущая от сердца Вера в нашего возлюбленного Бога — Императора, который защищает и направляет.

— Кто бы сомневался, — жестко произнес Фаций.

— Никто не сомневается, — умиротворяюще поднял руку Александров. — Я только пересказываю сообщение мортуса, который подытожил доступные ему данные. По рассказам очевидцев есть люди, которых Чума не берет, несмотря на полноценный контакт. Например, рассказывали, что арбитр Владимир Сименсен дрался в гуще толпы, без скафандра и шлема, был с ног до головы забрызган кровью и прочими выделениями, но до сих пор жив. И он не один такой.

— А если человек все‑таки подхватил заразу? — негромко спросила Туэрка.

— Если Чума поразила пациента, то его уже ничто не спасет, — покачал головой хирург. И повторил:

— Ничто.

— Это нехорошо… — протянул комиссар. — Нас пока обходит, но значит надо еще больше ужесточить карантинные меры. Рано или поздно кто‑то до нас доберется… Виктор, что‑нибудь еще?

— Дальше узкомедицинское, — отозвался медик. — Ну и совсем уж непроверенные и дикие слухи.

— А ты расскажи, — очень веско посоветовал Тамас.

— Ну в общем… — медик откровенно замялся. — Вроде как несколько групп пробились к арбитрам Сименсена с юго — восточной стороны Танбранда, из подземных комплексов, где перегоняли прометий на всякие высокоуровневые фракции. В тех дистриктах больше всего очагов инфекции. Эти беженцы… рассказывали диковатые вещи…

— Давай, жги на полную, — посоветовал Иркумов. — Тут уже поздно чему‑то удивляться.

— Они говорили, что среди поднявшихся в свою очередь начались процессы разделения… можно сказать, специализации.

— Что? — не понял комиссар. — Специализации?

— Так говорили, — отозвался медик. — В основном мертвецы просто нападают и стремятся укусить, в крайнем случае обрызгать слюной и прочей телесной пакостью. Частично обожрать тело, пока то не поднимется в свою очередь. Но некоторые накапливают в себе то ли кислоту, то ли фермент под давлением, и… э — э-э… блюют ею.

— Кислотный распылитель, что ли? — уточнил Иркумов со знанием дела.

— Наподобие. Эта отрава не содержит вирусов, поэтому, наверное, все же основа у нее кислотная, а не ферментная. Но зато она растворяет практически все, включая сталь и пластик. Еще сообщали о неких "прыгунах", которые способны перемещаться по стенам и двигаться еще быстрее обычного. И об "офицерах", которые как‑то координируют действия больших толп поднявшихся. Но тут совсем темно и непонятно.

— Специализация… — задумчиво протянул Лино. — Совсем плохо, как я погляжу.

— Мортус предположил, что э — э-э… как бы это объяснить… в общем если принять всех поднявшихся за некую биомассу, то эта масса могла поглотить какой‑то реагент, элемент, который она переварила, усвоила и включила в собственные процессы… некрожизни, наверное, не знаю, как это можно назвать.

— То есть эти твари сожрали что‑то такое, что изменило их? — уточнил Тамас, ухвативший суть идеи. — Наделило новыми свойствами? Начало превращать в этих… как их… блевунов и прочих?

— Где‑то так. Но это только гипотеза одного человека. Вряд ли ее можно проверить и доказать. Или опровергнуть.

В рубке воцарилось молчание. Лишь тихо похрипывала таблетка вокс — приемника в ухе комиссара — наверное пришло время вечерней смены караулов с обязательными отчетами. Судя по спокойствию Хаукона, все шло по заведенному порядку и должным образом.

— Если все это хоть на четверть правда, — наконец выговорил Тамас, негромко и тяжело. — То у нас будут большие проблемы. Рано или поздно, но будут.

— Даже если брешут, — цыкнул зубом Иркумов. — Про орков не забудем.

— Не забудем, — повторил комиссар. — Гайка, с эфиром все то же самое?

— Все по — прежнему, — сказала Туэрка. — Обрывки фраз и слов, обычно бессвязные. Передатчики слабые, не добивают даже в границах нескольких дистриктов. Только гвардия губернатора и арбитр кое‑как вещают. Но там все по — прежнему — инструкции, как баррикадироваться, где точки сбора и фильтрации беженцев, как сделать оружие из подручных средств и все такое.

— Адальнорд? У них же полный комплекс мощной аппаратуры…

— Молчит наглухо.

— Оранжерея?

— Никаких вестей. И от дальних станций на побережье тоже, — быстро добавила Гайка. предвосхищая новый вопрос. — Хаук, если будет что‑то достойное внимания, ты узнаешь сразу.

— Ладно, распечатку всего как обычно, кинешь мне на стол. Просмотрю после.

— Да, конечно.

Уве сглотнул, подавляя вспышку раздражения, вызванного этим дружеским, очень личным "Хаук". И подумал, что, наверное, хорошо было бы что‑нибудь подарить Туэрке. Но что? Цветов он тут, на Базе, точно не найдет, а что еще дарят женщинам Холанн представлял довольно плохо. Прежний опыт также не давал однозначного ответа, сколько Уве помнил себя, он хронически ошибался с выбором скудных даров, доступных его тощему кошельку. Разве что наличные… но это не подарок, это оплата услуги. Брр, даже думать о Гайке так противно.

Может быть стоит спросить Иркумова?..

— Надо готовится к полноценной обороне, — подытожил меж тем комиссар Тамас. — Я реорганизую всю нашу… — он хмыкнул. — Армию. Четыре роты — на каждую сторону света. Плюс резерв. Надо пересмотреть расписание караулов и еще раз пересчитать запасы прометия. Михаил, нужно быстрее ввести в действие резервную станцию. И аккумуляторы. Свет не должен погаснуть ни на мгновение, что бы ни случилось.

— Сделаю, — отозвался Иркумов.

— Оружие, нам нужно оружие, — вставил священник.

— И это верно, — согласился комиссар. — Легкой стрелковки хватает, но если мортус не ошибается хотя бы в части… боюсь, все самое… интересное… только впереди. И не забудем сделать поправку на личный состав. Это не кадианцы какие‑нибудь. Если противник прорвется через ограждение, будь то… мертвецы или орки… в ближнем бою полягут все. И делать из наших бравых солдат штурмовиков уже поздно, для этого нужны месяцы работы…

Комиссар потер виски, скривился и вопросил:

— У кого есть идеи, где нам взять тяжелое вооружение?

— Ну, положим кое‑что можно сделать малыми силами, — без долгих размышлений сказал Иркумов. — Взрывчатки у нас хватает, а можно нагнать еще больше. Прометий есть, перегонная установка есть, химикаты для загущения и пластификации на складах тоже имеются, смотрел по ведомостям.

Механик склонил голову в сторону Холана и комендант благодарно кивнул.

— Сделаем ледяные мортиры, накидаем туда еще гравия и прочей дряни, — закончил Иркумов.

Холанн не понял, что такое "ледяная мортира", но комиссару это. похоже. что‑то говорило. Тамас кивнул с видом, чуть более удовлетворенным, чем минуту назад

— А вот по стрелковке даже не знаю, — танкист глянул на Туэрку, словно ища подсказки но девушка только развела руками. — Лазканоны нам никак не сделать. А как я понимаю, нужно что‑то наподобие?

— Да, — отозвался комиссар. — Что‑то, чем можно бить по площадям, без точной снайперской стрельбы. Хммм…

Тамас задумался.

— Михаил, а ты смог бы сделать пулемет? — неожиданно спросил он.

Теперь задумался Иркумов.

— Ну как бы здесь сказать… — осторожно начал он наконец. — В общем то, если подумать, то скорее да, чем наоборот… Механизм то несложный… Огнестрельное оружие — это очень просто. Если мы не собираемся выпускать десятки пуль в секунду — и вовсе примитивно. Почти все можно сделать на коленке, без малого — из навоза с опилками. Ну, для ударника потребуется гвоздь, сойдет и ржавый. Фрезы у нас есть, болванки из более — менее годной стали есть… Потери металла в отходах будут девять десятых, но как‑нибудь переживем, нам за него не платить. Пружины сниму… знаю, откуда сниму, с десяток точно найдется, сниму и заменю пластинчатыми. Патронов тоже наштамповать не проблема. Целый ангар шариков для подшипников лежит, там сотни тысяч штук.

— Пули проще будет отливать, — неожиданно вставил Фаций. — Шарики не пойдут, сэкономим на пулелейках, зато намучаемся потом со стрельбой.

— Тоже верно, — не стал настаивать танкист. — Так, о чем я… Сделать то можно… но вот ствол — с ним проблема. Опять же — болванку найти можно, в количестве. И высверлить. А вот нарезать — тут нечем. Просто нечем. Если почтенный комендант не пропустил какой‑нибудь особо хитрый станок в описях.

— Нет, весь станочный парк описан точно и полно, — быстро вставил означенный комендант.

— Тогда дело труба, — опечалился Иркумов. — Конечно гладкоствол тоже будет стрелять, но точности вообще никакой, только в упор.

— В упор нам не надо, — нахмурился Тамас. — Нужно как раз дальнобойное скорострельное оружие, которым можно держать противника на дистанции.

— А если не сверлить ствол, а отковать его на шаблоне? — спросила Туэрка посреди воцарившегося мрачного и безнадежного молчания.

— Дорнирование, — пожевал губами Иркумов. — Взять болванку — штамп, сунуть в трубку заготовки и обковать со всех сторон… Живучесть ствола конечно никакая, но зато можно делать по — быстрому, сколько надо, так что не беда… Хотя нет. Не пойдет. Шаблон все равно надо как‑то сделать.

— Фрезеровать?

— У нас таких твердых зубцов нет. Шаблон должен быть сверхтвердым, это, считай, ствол наоборот.

— А орки? — морща лоб спросил теперь уже комиссар.

Оба механика, и Михаил, и Туэрка, уставились на комиссара с виом всеобъемлющего непонимания и недоумения.

— Орки? — осторожно переспросил танкист.

— Вот смотрите, — живо сообщил Тамас. — Можно сделать все, кроме шаблона для ковки ствола, правильно?

— Ну да, — также осторожно согласился Михаил, гадая, к чему клонит командир Волта.

— Вот именно! — сказал Хаукон. — Тонкую обработку высоколегированной стали нельзя заменить напильником, наметанным глазом и тремя слоями жести. Нельзя ведь?

— Нельзя, — еще более неуверенно и осторожно повторил механик — танкист.

— А мы знаем, кто может сделать на коленке что угодно, главное, чтобы бренчало, стукало и бахало? — почти весело спросил Хаукон. — У нас же есть знакомый орк, причем настоящий мехбосс?

Вместо ответа Иркумов витиевато и с крайне выразительностью выругался, впрочем, беззлобно, скорее два выход эмоциям.

— А ведь и верно, — согласился он наконец, хотя все еще без особой веры в голосе. — Можно попробовать…

— Только надо сначала связаться с Готалом, — поправила Туэрка, которая определено не разделила энтузиазм командира. — И еще надо как‑то объяснить ему, что нужно сделать. Ведь наша техническая терминология для него — пустой звук. И еще чтобы он не решил в процессе, что такая хорошая штука пригодится в качестве рубила. И как‑то расплачиваться придется…

— Гайка, — мягко вымолвил Хаукон. — Я все это понимаю. Но что делать? Оружие нам скоро понадобится, чую всей… чую, одним словом. И где же его взять?

Механесса сникла и чуть приподняла узкие белые ладони, словно показывая, что снимает возражения.

— Пару танков бы еще, — мечтательно протянул Иркумов. — Тогда бы совсем зажили…

— Да, техника понадобится, — согласился Тамас. Как резерв, чтобы гонять к опасным участкам.

— Повесим пластины на грузовики, я поставлю станки для пулеметов, — строил планы Иркумов. — "Гантрак" называется. Конечно не танки и даже не "Химеры", но по первости сойдет.

— Но ведь на базе есть бронетехника?..

Взоры всех собравшихся в рубке скрестились на сказавшем это. А Холанн, чувствуя. как его бросает в дрожь и жар, совсем тихо повторил, стараясь не сорваться на совсем жалкое блеяние:

— У нас же есть тяжелая техника?.. Я ее сам видел… В восемнадцатом ангаре? Может быть ее можно как‑то использовать?..

Туэрка шмыгнула носом, моргая разноцветными глазами, словно в них попала соринка. Иркумов зашевелил бровями, кривя губы в странной гримасе. Фаций Лино сноровисто встал со стула, опустился на колени прямо здесь же и, обратив лицо к потолку с большим круглым иллюминатором, неистово зашептал:

— О, Император, пусть Твой неугасаемый свет озарит нечестивых и извращенных, чтобы я мог видеть их истинный облик и очистить их праведным огнем! О, Император Человечества, взгляни на меня с добротой, следи за своим слугой и солдатом, защити меня от опасностей!

Взглянув на коменданта Холанна с откровенной злобой, что почти граничила с ненавистью, священник закончил:

— И от глупцов тоже защити!

Уве почти с мольбой взглянул на медика, который сидел мирно и не призывал никаких кар.

— Не вопрос. Заводи и подгоняй к главным воротам, — достаточно беззлобно, но с мрачной иронией ответил хирург, — Все только спасибо скажут. Если сам не сможешь, найди того, кто рискнет хотя бы подойти к этим… машинам…

— Это предательство Веры! — яростно огрызнулся священник, категорически не удовлетворенный кратким и миролюбивым пояснением Александрова. — Это Ересь!

Уве сжался в комок, больше всего желая провалиться сквозь пол, просочиться меж клепаных листов металла и свалиться под "таблетку" радиорубки, подальше от гнева презлющего Фация. А комиссар Хаукон Тамас, доселе молча и внимательно наблюдавший за словесной потасовкой, грозящей перейти в рукоприкладство, неожиданно стукнул кулаком по столу, привлекая внимание всех присутствующих. И спросил:

— А почему бы и нет?

Глава 23

— Вот сводка по основным расходным ресурсам.

С этими словами Инженер — Археолог положил на стол Сименсена несколько листов, исписанных мелким убористым почерком. Буковка к буковке, крошечные, как следы жучков, но аккуратные, словно каллиграфия сервитора — писца из администрации губернатора. Бывшей администрации… Бумага тоже была хорошая, из переработанных растительных волокон, судя по разлиновке на оборотах — бланки все той же администрации. Да, вот уж чего, а хороших писчих принадлежностей теперь было вдоволь. А вот всего остального — увы, нет.

— А это отдельно — по воде.

Сименсен подавил тяжелый вздох и размял пальцы. Руки болели, несмотря на кольца боле — блокаторов. Слишком мало сна, слишком много работы. В связках и остатках мышц поселилась тупая, ноющая ломота. А еще в спине и пояснице — из‑за многочасового сидения у вокса и проводного коммутатора. И в ногах — из‑за не менее многочасового хождения, которым перемежалось сидение. Да вообще везде, кроме, пожалуй, головы. Разум арбитра оставался холодным, расчетливым, тщательно оберегаемым инструментов решения проблем.

— И также — сводка по беженцам и карантинным субъектам.

Владимир окинул взглядом свой, с позволения сказать, 'кабинет'. Конечно, это был никакой не кабинет. Так, обычная каморка два на два метра, в которой раньше складировались бланки. Те самые, что ныне шли на повседневные нужды северного анклава Танбранда. Очень низкий потолок, по которому высокий арбитр регулярно стучался затылком, ребристый металлический пол с глубокими выемками — мечта неряхи и мучение для черепов — уборщиков. Видимо взяли панель с космического транспорта с непременными ребрами жесткости и кинули как временный заменитель, на точечную сварку. Да так и оставили. Вентиляция тоже регулярно отключалась, а затем также загадочно включалась — видимо в системе поселились особо своенравные духи — аватары Омниссии, с которыми не могли совладать или договориться даже искушенные механики.

У каморки было только два достоинства, но они перевешивали все недостатки — стальная клетка находилась в геометрическом центре анклава, и к ней легко подводились все коммуникации связи, через отверстия, выплавленные мельтами прямо в стенах. Разноцветные провода змеились в глубоких выемках на полу и уходили в распределительный блок, который в свою очередь был подключен к сервитору связи. Старый надежный киборг серьезно пострадал в ходе бурных событий месячной давности — останки его бывшей человеческой сущности атрофировались, голосовое управление не действовало, как и многие специализированные функции, включая сложное ступенчатое кодирование и обратную дешифровку. Но остатков действующей мозговой ткани еще хватало на поддержание основных задач. И арбитр надеялся, что верный механизм прослужит еще какое‑то время. Без него станет намного сложнее.

— Что с водой? — спросил Владимир.

Инженер, ожидавший традиционного вопроса, сел на цельнопластиковый стул, обшарпанный и поцарапанный, знававший лучшие времена в качестве подставки для коммуникатора. И ответил:

— Все то же. Поисковые партии в два — три человека прочесывают жилые массивы… ну, те, до которых еще можно добраться. Это дает нам до центнера воды в сутки. Но все уходит на технические нужды и госпиталь. Сегодня я послал трех человек в дальний отвод пожарной системы, думали, может там сольем что‑то.

Инженер умолк и выразительно пожал плечами.

— Сколько вернулось? — мрачно уточнил Боргар.

— Один. Теперь в карантине. Весь в крови, не своей, но все же…

Владимир понимающе кивнул и заметил:

— Что ж, будем надеяться, вера его достаточно крепка.

Арбитр и инженер замолчали. Первый думал, не забыл ли он о чем‑либо, какой еще вопрос или вопросы стоит задать. Второй терпеливо ждал.

"Север" изнывал от дефицита воды. После спасительной диверсии планетарного комиссара системы пожаротушения сработали идеально, практически без помощи людей. Автоматика и скудные, но исполнительные мозги сервиторов изолировали страшный пожар, начавшийся после подрыва резервных танков, и не позволили яростному огню сожрать весь Черный Город. Но для этого пришлось использовать почти все водохранилища дистриктов, перекачивая тысячи тонн жидкости в колонны розлива и каскадные трубы распылителей.

Воды оставалось много в танках, расположенных по периметру Танбранда и на заводах, окаймлявших Черный Город сплошным индустриальным барьером. Но для того, чтобы ее добыть, нужно было покидать анклав и выходить из относительно безопасного убежища…

Когда счет погибших экспедиционеров перевалил за сотню, отчаявшийся Инженер — археолог попробовал слать партии в другом направлении — не вниз, а на верхние ярусы, чтобы собирать снег и лед. Поначалу все складывалось удачно, удалось даже пробить колодец через три уровня и найти укромный угол на стыке трех 'крыш' разных дистриктов, про который служба верхней очистки, похоже, забыла. Предприятие обещало несколько тонн льда и временное решение проблемы водного дефицита.

Однако надежды оказались преждевременны — лед был не просто грязным, он был фактически концентрированным замороженным ядом, результатом промышленных осадков. Отфильтровать получавшуюся жижу оказалось невозможно, несмотря на все усилия химиков. А затем колодец нашли. Как оказалось, враг облюбовал не только нижние уровни… И только опыт Боргара, заранее приказавшего заминировать сбросовую шахту, спас весь анклав.

— Нужно установить сообщение с Бентом… — сказал Боргар. Звучало это примерно, как 'надо каждый день молиться и возносить хвалу Богу — Императору человечества', то есть истиной, не требующей дополнительного проговаривания.

— Надо организовать прямую транспортную коммуникацию. У него есть вода и осталось несколько полицейских частей в подчинении. Но нет электричества — едва хватает для освещения, уже есть случаи обморожения. Поодиночке мы пропадем…

— У меня больше нет людей, — отозвалсяинженер.

— Я приказал Дживс, она пошлет человека, — вымолвил Владимир.

— Человека?.. — повторил инженер.

— Да, человека, — повторил Сименсен. — Больше некого. У меня от силы пятьсот бойцов на три тысячи беженцев. И большая часть из них — городские ополченцы.

— Это много, — заметил инженер.

— Это очень мало, учитывая, сколько дыр и проходов приходится перекрывать. Плюс отдых — никто не может нести дозор беспрерывно. Плюс вылазки для ремонта. Две недели назад я мог посылать партии по десять солдат. Неделю назад — по три. Сейчас в разведку уходят поодиночке. Если не удастся пробить дорогу к Бенту — мы погибнем.

— Я пойду, — произнес после долгой паузы инженер — археолог. — Посмотрю по картам и старым записям, может быть где‑то есть еще вода…

— Идите, — негромко согласился Боргар.

После того, как инженер вышел, арбитр какое‑то время сидел молча, откинувшись на тонкую спинку решетчатого стула и сильно откинув голову назад. Ему казалось, что в таком положении шея немного расслабляется, и кровь отливает головы. Теперь боль, доселе гнездившаяся в теле, постепенно заползала под череп — потихоньку, отдельными щупальцами пробной разведки.

Боргар представил себе анклав — крошечную часть Танбранда, удерживаемую оставшимися в живых энфорсерами и немногочисленными бойцами. Теми, что прибились из полиции, планетарной обороны и просто добровольцы, которые знали, за какой конец надо брать лазган. Шесть уровней. Точнее по маленькому ломтику на шести уровнях, к тому же смещенных относительно друг друга, соединенных пробитыми шахтами, временными лесенками, сметанными на живую нитку электроподъемниками. И седьмой — часть главного транспортного терминала, которую удалось отсечь временными переборками, аварийными герметичными воротами и электрифицированными заграждениями.

Немного в стороне залаяла собака, Боргар встрепенулся, бросил взгляд в сторону дробовика, лежащего на расстоянии руки, но почти сразу успокоился. В собачьем подвывании не было истеричных, злобных ноток, лишь тоска и вековечная собачья скорбь. Псина просто давала выход чувствам. Арбитр перевел дух. В Танбранде всегда было мало живых собак — их содержание слишком дорого обходилось. А сейчас четвероногие спутники человека стали… раньше сказали бы — на вес золота. На самом деле — гораздо ценнее. Собаки и кошки чуяли зараженных лучше любого прибора, точнее самого пристрастного анализа крови.

Кабыздох гавкнул еще пару раз и умолк. И, словно принимая эстафету, вдалеке завыл кто‑то совсем иной… Странный вибрирующий звук, который не могла издать глотка обычного человека и даже мутанта, пробился через множество перекрытий, через баррикады и заваренные наглухо двери. Пронзил щиты из броневого армированного пластика на немногочисленных блокпостах, загудел в заминированной вентиляции и пустых трубах водопровода, испещренных дырками от сверл и буров поисковиков — водоносов.

Кто или что‑то — выло, то поднимая голос (если это можно было назвать 'голосом') к пронзительно — визгливым нотам, которые, казалось сверлят ушные раковины, то опускаясь до глухого утробного рыка, грохочущего, словно камнедробилка. Звук, леденящий кровь в жилах, все тянулся и тянулся, не смолкая. И, будто вслушиваясь в каждую ноту, боясь перебить ее даже случайным стуком сердца, тревожно затих весь анклав. Лишь тихо гудели генераторы, обращавшие прометий в свет и убийственное напряжение в проволочных заграждениях.

Наконец вой рванул вверх, словно стартующая ракета, и затих на немыслимо высокой ноте, от которой у Владимира заныли зубы. Почти сразу же с противоположной стороны чуть ближе, кто‑то ответил булькающим рыканием, немного похожим на гулкий утробный хохот. В нем отчетливо звучала издевка, злобная, торжествующая… Хотя скорее всего так лишь казалось, потому что в обоих голосах, что перекликивались меж собой, не было ничего человеческого.

Вернее — уже не было. Ни в том, ни в другом…

Стукнула дверь, пахнуло фармацевтикой и спиртом. Даже не открывая глаз Боргар мог сказать, что пришел мортус. Как и предшествующий инженер — археолог, со сводкой.

— Умершие, раненые, карантинные, — коротко сообщил мортус.

— Мейер… — неожиданно произнес Владимир. — Скажи, где мы ошиблись? В чем я ошибся?

Только сейчас мортус заметил, что взгляд у неизменно хладнокровного и выдержанного арбитра потерянный, воспаленно — блуждающий. В нем не было страха, но плескался океан усталости и душевной боли.

— Не понимаю, — честно признался медик.

Арбитр немного помолчал, кривя тонкие губы. И сказал:

— Месяц… всего месяц, и города, считай, уже нет. Мы, еще Теркильсен на юге. Три с половиной тысячи человек у нас, семь у губернатора. Две зоны на северо — востоке, еще неизвестное число рассеяно по городу. Завод органического синтеза, две пищевые фабрики. Коксовики и те, кто заперся в комплексе электролитического рафинирования… И все. В общей сложности не более ста тысяч изолянтов. Но ведь в Танбранде жило семьдесят миллионов! Как мы все потеряли? Почему так быстро?! Мы же почти вернули все под контроль, мы наладили снабжение и оборону, в какой момент все рухнуло?

Мортус даже вздрогнул от искренней, яростной боли, что прорвалась в словах арбитра. Вздрогнул, но сразу взял себя в руки и лишь грустно улыбнулся, без тени насмешки.

— Никто не в виноват… — сказал Мейер. — Никто… И одновременно — все.

— Так не бывает, — тихо вымолвил, почти прошептал Боргар. И сказал, по — видимому цитируя какой‑то заученный наизусть текст. — Любой результат есть следствие последовательных действий. Действия совершаются людьми. Следовательно, всегда есть тот или те, чьи действия привели к соответствующему исходу. Действия, приведшие к успеху, надлежит поощрить. Действия, приведшие к неудаче…

Арбитр умолк.

— Да, нельзя сказать, что в итоге мы особенно преуспели, — заметил мортус, продолжая несказанное. И голова Боргара качнулась, то ли от усталости, то ли в скупом жесте согласия.

— Но так всегда бывает, — Мейер опустился на стульчик, все еще хранивший тепло тела инженера — археолога.

— Всегда? — не понял Владимир.

— Да. Если посмотреть на общее развитие ситуации беспристрастным взглядом, то мы увидим классическую картину стремительно развившейся пандемии. А такого рода бедствия всегда в общем то одинаковы в своем успехе. Первые тревожные сигналы тонут в общем информационном шуме. Когда они становятся слишком явными, то маскируются под угрозы иного характера. А затем взрывообразно развиваются, если управленческие структуры парализованы иными проблемами, которые на тот момент кажутся первоочередными и самыми опасными. Реакции запаздывают всего на один шаг, но как правило этого достаточно, чтобы потерять все. Постфактум становится очевидно, где и когда были пропущены первые звонки, что как следовало делать. Но обычно в это время уже поздно.

Мейер встал, шагнул к Боргару и двинул рукой, словно хотел положить ее на плечо арбитру, ободряя смертельно уставшего командира, терзаемого демонами и призраками упущенных возможностей. Но в последнее мгновение удержался.

— Сначала потеряли время на разбирательствах, кто же нас атакует — культисты или генокрады. Потом пропустили псайкерский удар, который подкосил весь Танбранд. Затем, пока старались восстановить хотя бы подобие порядка, не смогли заглушить вспышку настоящей Чумы, — сказал мортус. — Архивы Сегментума, я уверен, хранят тысячи хроник подобных случаев. Нам просто не повезло. Так бывает. Ахерон не первый и не последний мир, которому… не повезло.

* * *

Дышать через 'намордник' было тяжело, стекла поминутно запотевали, но Дживс стоически терпела. Дыхательные маски замкнутого цикла избавляли от таких проблем, но были слишком громоздкими, а обычные респираторы уже выработали фильтры и перезаряжались вручную. С соответствующими последствиями — каждый глоток воздуха приходилось отвоевывать, напрягая мышцы торса. Через четверть часа таких мучений оставалось лишь одно всеобъемлющее желание — сорвать орудие пытки, дышать полной грудью, втягивая спертую, полную запахов сажи и смерти атмосферу Танбранда.

Некоторые так и поступали. В числе прочих опасностей их теперь старательно избегала Леанор, продвигаясь по катакомбам завода горношахтного оборудования. Громадный комплекс, в лучшие времена обеспечивавший работой почти двести тысяч человек, вдавался в жилую зону длинным вытянутым "языком", чтобы сократить все коммуникации

Легкий герметичный комбинезон обтягивал тело, лип к влажной коже. Изнывая от жажды энфорсер Дживс тоскливо представляла, сколько влаги теряет ее тело ежеминутно и ежечасно. А еще представляла, что скажет арбитр Сименсен, когда узнает, что его стажер и заместитель не стала никого посылать в поиск пути к анклаву губернатора. Боргар будет очень недоволен, а выражать свое недовольство светлоглазый арбитр мог весьма разнообразными способами. Впрочем, как говорят в гвардии — 'дальше фронта не пошлют', или как‑то так. А фронт сейчас везде. Весь Черный Город стал сплошным полем боя. Или, если точнее, полем смерти.

Почему Леанор отправилась в путь сама? Месяц назад ответ стал бы очевиден — ради карьеры. Запись о непосредственном участии в особо опасном и ответственном предприятии очень хорошо смотрится в личном деле. Сейчас же… Решение Дживс приняла импульсивно, не анализируя его. Наверное… наверное она просто устала. Устала от страха, от ответственности. Конечно, здесь, среди рваного металла, раскрошенного бетона и ломаного пластика, было страшнее. Но зато сейчас Леанор отвечала только за себя.

Комбинезон, закрытый респиратор, ноктовизор, фляга, нож и легкий лазпистолет — вот и все снаряжение, что взяла с собой стажер. Световые маячки, пометки краской, пусть даже невидимой в обычном спектре, или просто следовая веревка — все это могло навести на нее врагов, поэтому каждый метр пути приходилось запоминать. Она привычно восстановила в голове последний отрезок, проверяя, не забылась ли какая‑то мелочь. Возвращаться придется той же тропой, повторяя все в обратном порядке.

Двадцать метров по трубе, затем через пробоину вправо, обогнуть колонну, опаленную лазерным лучом. Будет низко, ползти придется почти на четвереньках, но пройти можно. Пройти и протащить с собой не слишком габаритный груз. Или протянуть трубопровод для жидкого топлива и воды.

Воды… Пить хочется. Во фляжке еще плещется на донышке, но лучше терпеть. Воды мало, кроме того всегда остается риск — ведь чтобы сделать глоток придется снять маску…

Запах гари усилился, пробиваясь через худые, уже трижды восстановленные фильтры. Видимо, вытягивало через вентиляцию. Центр все еще тлел — огонь догладывал термоустойчивый пластик, размягченный титаническим пожаром, подъедал то, о чего не добрался ранее. Так что запах пожарища пропитал каждый сантиметр Черного Города. Дживс медленно, осторожно, предельно целеустремленно пробиралась по межуровневому пространству. Здесь и в лучшие времена был сплошной хаос из труб, кабелей, перегородок, мелких складиков и разнообразного коммунального имущество, которое либо использовалось, либо просто забылось. А уж теперь…

Впрочем, иных путей не было. Теперь люди могли перемещаться по Танбранду только так — медленно, со всеми предосторожностями, как можно незаметнее и тише. Поэтому Леанор не взяла даже вокс. Если верить паническим сообщениям, что неожиданно прорвались с юго — запада и столь же внезапно оборвались, поднявшиеся каким‑то образом научились выслеживать источники электромагнетизма. Была ли это правда или очередной зловещий слух — Леанор проверять не намеревалась. Если с ней что‑то случится, помощь все равно не придет. Арбитр Сименсен вычеркнет очередной предполагаемый маршрут из списка и коротко помолится Императору об умиротворении души стажера. А главное — об упокоении тела. Сейчас это самое главное.

Судя по весьма условной карте, которую держала в голове Леанор, проход в служебный тоннель был совсем рядом. Оставалось лишь прокрасться метров десять по кабельному коробу, наполовину утопленному в бетон, и вскрыть люк. Или по крайней мере удостовериться, что есть и тоннель, и люк — старые записи были чудовищно неточны.

Легкий скрежет, скорее даже тихий — на самой границе слышимости — скрип достиг ушей Леанор. Так мог бы звучать кошачий коготь, скребущий по металлу.

Дживс ждала, замерев в неудобной позе, застыв, подобно изваянию. Ждала долго, превозмогая боль в мышцах, напрягая слух и зрение. Но звук не повторялся. Минут через пятнадцать Леанор решилась чуть сменить положение тела, перенеся вес равномерно на обе ноги. Колени отозвались уколом боли, но стало чуть легче. Медленно, очень медленно стажер подтянула руку к кобуре лазпистолета, подвешенной на пояс сзади, чтобы не мешать.

Ничего.

Все так же осторожно, расчетливыми и замедленными движениями Дживс опустилась ничком. Проползла по коробу, как ныряльщик проплывает над самым дном бассейна — не поднимая головы, избегая малейшего шума. Леанор помнила, что случись беда — помочь будет некому. Надеяться она могла лишь на себя, а обойти угрозу проще, чем потом с ней бороться.

Добравшись до люка стажер немного передохнула, по — прежнему прислушиваясь. Маска, казалось, прикипела к коже, лицо зудело от засохшего пота. Вдох — выдох… успокоить дыхание, не спешить… пистолет наготове.

И р — раз…

Запор открылся, словно смазанный лучшим техническим маслом, да еще и благословленный лично магосом — легко и почти бесшумно. Дживс отстраненно порадовалась тому, что хоть что‑то получилось просто. Достала из кармана на бедре телескопическую трубку с маленьким зеркальцем на конце и, готовая к стрельбе, осторожно просунула наблюдательный прибор в овальный проход.

Тоннель оказался достаточно широк — шире, чем следовало из плана. И на удивление хорошо освещен — кабель в резиновой оболочке шел по потолку и через каждые пять — шесть метров от него питалась очередная лампа, забранная частой медной решеткой. На сером крупнозернистом полу пробегал один высокий и узкий рельс, а по бокам от бетон был расчерчен и словно протерт двумя параллельными колеями. Видимо, в свое время здесь проходила какая‑то сугубо техническая транспортная ветка, может быть для автоматических тачек с единственной направляющей или чего‑то похожего. Дживс сместила зеркальце, меняя угол обзора и разглядела череду неглубоких, но довольно длинных ниш у самого пола по правой стороне тоннеля. Может укрытие для того, кто случайно оказался на пути вагонеток?.. Выемки для демонтированной аппаратуры? Хранилище ЗИПов? Кто знает. Гадать не было ни времени, ни нужды.

В общем тоннель выглядел умеренно безопасно, если не считать низкого — метра в полтора — потолка. Там, наверху, надежный бетон перемежался "окнами" — прямоугольными проемами, забранными пластиковыми перекрытиями. Пластмассовые листы казались толстыми и неповрежденными. Однако Леанор по недавнему и мрачному опыту очень хорошо знала — новые хозяева Танбранда способны пробить даже то, что кажется абсолютно несокрушимым, например, аварийные герметичные ворота между дистриктами.

Впрочем, выбора особого не оставалось.

Люк был достаточно узок, но с облегченной экипировкой стажеру не составило труда протиснуться внутрь. С полминуты Дживс размышляла — стоит ли запереть за собой люк, но решила, что лучше оставить — на случай, если придется бежать обратно.

Орк появился внезапно — выдвинулся буквально из стены, и только сейчас Леанор подумала, что если один люк хорошо смазан и проверен, то вполне логично, что рядом может оказаться другой, в том же состоянии. Стажера спасла собственная реакция и то, что широкоплечее зеленое создание было слишком неповоротливо в катакомбах, рассчитанных на людей, причем заведомо ужимающихся. Пока чудище лезло в тоннель, громко бурча какую‑то тарабарщину, оставляя на бетонных краях обрывки тряпья, заменявшего ему одежду, Дживс бросилась навзничь и перекатилась в ближайшую нишу, укрывшись в тени. В руке она сжимала лазпистолет. Леанор успела в последнее мгновение. Буквально сразу после броска орк повернул лобастую морду в ее направлении и раздул широкие вывороченные ноздри, сопя и шумно хватая воздух. Дживс замерла, повторяя про себя:

"Я камень, я металл, я часть самой планеты. Я недвижима и невидима. Бог — Император, укрой меня от злого взгляда, убереги от зловредной воли."

Почти минуту застрявший наполовину в люке орк крутил здоровенной башкой, высматривая и вынюхивая. А Дживс повторяла краткую молитву, совмещенную с мантрой самогипноза, и вспоминала краешком сознания, что зеленокожие прекрасно видят при любом освещении, но плохо ориентируются в тенях. Так что шанс остаться незамеченной есть.

Но что делает грибная скотина здесь, в Танбранде?.. Ответ был только один, однако Леанор боялась его произнести даже мысленно. А орк, тем временем, выпростал длинные рваные уши и задергал ими, будто летучая мышь крыльями. Только сейчас Дживс поняла, что ее респиратор шумит при каждом вдохе и выдохе. Сама она уже давно привыкла к этому едва заметному шуршанию воздуха в клапанах и поношенных фильтрах. Но чувствительные уши орка скорее всего уловили посторонний звук в тоннеле, действующем словно акустическая труба.

Красные глаза зеленого провернулись в орбитах и сфокусировались на тени, в которой укрывалась Дживс. Орк проговорил что‑то похожее на гулкое "БУЭЭЭЭЭ" и потянул откуда‑то из‑за плеча поблескивавшую металлом хрень. Именно "хрень", потому что конструкция казалась порождением безумного скульптора. Но Дживс успела раньше — лазпистолет уже вышел на линию прицела, алая точка прицела остановилась на переносице орка.

Лазерный пистолет пользовался печальной славой оружия слабаков — малозарядного, маломощного, малоэффективного. Однако так считали главным образом горожане, имевшие доступ только к дешевым гражданским образцам или самоделкам. А по — настоящему хороший, годный лазпистолет почти не уступал нормальной винтовке гвардии. На близких расстояниях луч наносил устрашающие повреждения, совмещавшие в себе свойства рваной проникающей раны диаметром до десяти сантиметров и ожога высокомпературным паром. У Дживс пистолет был хорошим, из арсенала энфорсеров, поэтому орк казался обречен. Однако был ли он один? Додумать эту мысль Дживс не успела. Ее палец выжимал последние доли миллиметра, оставшиеся до замыкания контактов, когда ближайшее пластиковое перекрытие взорвалось обломками, и что‑то метнулось к орку.

Леанор так и не поняла, что она увидела в это мгновение. Больше всего две странные ветвистые лапы с непропорционально длинными и плоскими пальцами походили на лепестки плотоядного растения, что росло на родной планете стажера. Змеящимся загребающим движением они сомкнулись на плечах и шее орка. Зеленый заорал от ярости, с такой силой, что громоподобное эхо пошло гулять по тоннелю, но больше ничего сделать не успел. Без видимого усилия лапы — лепестки вырвали жертву из люка и вытащили через пробоину. Через пару секунд обратно свалилась "хрень", изломанная и погнутая, как игрушка из самого дешевого пластика.

И все. Больше ничего — ни шума, ни криков. Вообще ничего.

Леанор сделала сразу три вещи. Она забилась еще дальше в нишу, прижала пистолет к груди, сорвала респиратор. И только потом трезво оценила то, что сделала на одних рефлексах, особенно последнее. Укрыться, убрать оружие, которое все равно вряд ли поможет. Снять маску, которая пусть едва — едва, но шумит. К демонам риск вдохнуть заразу! Перед внутренним взором Леанор все еще стояла морда орка, искаженная — наверное впервые в жизни зеленого чудища — гримасой неподдельного ужаса. И вспоминалась неестественная легкость, с которой невидимая тварь вытащила наружу как минимум полтора центнера отчаянно, но недолго сопротивлявшейся орочьей туши.

Дживс закрыла глаза и как могла выровняла дыхание. Попыталась расслабить мышцы, вытянула ноги, насколько позволяла длина убежища. Предстояло долгое ожидание. До тех пор, пока по каким‑то непонятным пока признакам не станет ясно, что угроза миновала. Или пока жажда не станет совсем нестерпимой.

"Я камень, я металл, я часть самой планеты. Бог — Император, укрой меня от злого взгляда, убереги от зловредной воли. Долг наделит меня силой, а служение даст мне мужество…"

Глава 24

День сорок третий

— А вот и наши гости, — без особого энтузиазма в голосе сказал комиссар Тамас. Холанну даже показалось, что Хаукон поежился под комбинезоном.

— Да, — нейтрально — дипломатично согласился Уве, машинально повторяя жест комиссара. Коменданта и в самом деле слегка морозило, а руки чуть тряслись, поэтому Холанн радовался надетым перчаткам. Немного подумав, комендант снял маску и оставил ее висеть на ремне, решив, что достаточно привык к открытой атмосфере Ахерона.

Когда "сообщество", то есть попросту говоря банда Готала откликнулась по воксу и приняла приглашение, Тамас поставил дополнительные караулы, выбрав почти весь резерв людей, и без того невеликий. А также строго запретил всему неофициальному руководству Базы приближаться к ограде и главным воротам. Мехбосса встречали только сам комиссар и комендант базы, остальным следовало оставаться как можно дальше, под защитой лазканонов и винтовок гарнизона.

"Сникрот видел Холанна, представленного комендантом, то есть командиром выше меня" — пояснил Тамас. — "Переговоры всегда ведет самый старший, он может ничего не говорить, но присутствовать обязан. Если теперь комендант не появится, орки решат, что у нас разброд в руководстве, а это опасно".

Холанн, который уже более — менее проникся духом всеобщего параноидального милитаризма, хорошо понял суть приказа и не протестовал.

Гости приближались. Формально дело шло к полудню, и солнце предположительно располагалось в зените. Практически же небо вновь затянуло мерзкой серой хмарью, со слабым ветром. Поземка тащила плотные снежные шлейфы очень низко, не выше колен. Поэтому казалось, будто широкоплечие коренастые фигуры, приближавшиеся с севера, шагали по волнующейся воде, аки посуху, как имперские святые.

Уве на мгновение устыдился мимолетного и определенно еретического сравнения, но сразу забыл о нем. Холанн встречал в жизни только одного настоящего, живого орка, поэтому сразу вид сразу десятка зелено — серых чудищ завораживал.

— У Готала настоящая механизированная банда, — тихо пояснил комиссар, который, как обычно, был без маски. — Не Маньяки Скорости, но что‑то довольно похожее. Обычно они гоняют по пустошам на своем самоходном ломе, но к нам босс приходит пешком и с малым сопровождением. Как бы в знак уважения.

Холанн до боли в глазах всматривался в квадратные силуэты, что двигались размашистыми аршинными шагами, загребая при каждом движении сухой крупчатый снег. Все они казались одинаковыми, только некоторые чуть выше, а другие пониже.

— А на самом деле? — почти шепотом спросил Холанн.

— Что? — не понял Тамас, не отрывавший взгляд от орков.

— Они приходят как бы в знак уважения, — процитировал Уве. — "Как бы". А на самом деле?

— На самом деле он не хочет показывать нам истинное число своих бойцов и техники. А так же, быть может, готовит внезапное нападение на Волт, и "парни" уже крадутся к рву.

Холанн вновь поежился и подумал, что ему определенно нужно оружие.

Тем временем орки подошли на расстояние примерно метров пятьдесят. Теперь их можно было уверенно сосчитать — не десяток, а ровно восемь. На одной из вышек включили прицел лазканона, тончайший и одновременно контрастно — яркий зеленый луч скользнул по снегу, очерчивая условную границу. Шестеро орков без видимого приказа остановились и бесцельно разбрелись широким полумесяцем. Двое вполне целеустремленно зашагали дальше. Видимо протокол встречи договаривающихся сторон был давно оговорен и одобрен участниками.

— Если что‑нибудь начнется, — Тамас отчетливо выделил последнее слово. — Просто падайте ничком. Убежать все равно не успеете, только линию огня для пушек на вышках перекроете. Так что падайте и молитесь.

— А поможет? — уточнил Холанн, без особого смысла, просто, чтобы что‑то сказать. Очень уж целеустремленно шагали орки…

— Кто знает? — философски сообщил Тамас. — Всякое случается в нашей многотрудной жизни. Пройдем немного вперед, покажем ответное уважение и доверие.

Слово "доверие" прозвучало с невыразимым сарказмом и ядовитой иронией, тем не менее Хаукон сделал три четко отмеренных шага вперед и вновь остановился. Холанн с некоторым опозданием последовал его примеру и торопливо пояснил, стыдясь заминки:

— Снег… шагать трудно.

— Да, — согласился комиссар с усмешкой, которую с некоторой натяжкой можно было назвать добродушной. — Намело.

Теперь за спиной осталась не только укрепленная каменно — ледяная стена, но и заминированный ров. Холанн прикинул, в какую сторону следует упасть, если и в самом деле, что случится. И присмотрелся к паре орков, что уже подошли совсем близко.

Сначала комендант принял за лидера, то есть упомянутого "Готала" того, что казался выше. Но затем углядел длинные рукояти мечей (или длинных ножей?), что торчали из‑за спины верзилы, и сообразил, что это, должно быть, "Сникрот". Если только ношение таких тесаков не было модой для всех зеленых. Действуя методом исключения оставалось предположить, что Готалом являлся второй.

Мехбосс казался не слишком большим, но Холанн сообразил, что это своего рода оптическая иллюзия — босс очень сильно сутулился и оттого представлялся ниже "подчиненных", скажем, того же Сникрота. Лобастая башка (головой это назвать было трудно) сильно выдавалась вперед — вниз и казалась совсем не связанной с широченными плечами. Таким образом, хотя Готал навскидку был самое меньшее метров двух ростом, его и Холанна глаза располагались почти на одном уровне. Босс, как и его собратья, был лыс, только на самой макушке вился длинный, тощий клок волос, заплетенный в жиденькую, но длинную косичку, спускавшуюся на плечо. Косу перехватывали три кольца из золота или какого другого желтого блестящего металла.

Если Сникрот щеголял широким набором всевозможных железок на своей рваной хламиде, то босс был облачен в просторную, толстую и непривычно аккуратную накидку. Причем даже с подшитыми краями, подпоясанную обрывком каната с вплетенными золотыми и красными нитями. Широченную грудь босса перехватывали столь же широченные кожаные ремни, блестящие то ли от тотальной засаленности, то ли наоборот, от тщательной смазки для пущей сохранности. Похоже, за спиной, на этих ремнях висело нечто вроде ранца, его краешек время от времени показывался над плечами орка. На веревочном поясе раскачивались многочисленные кожаные мешочки, перемежающиеся с инструментами в проволочных чехлах. Похожие железки Холанн видел в доме у Туэрки, только у мехбосса инструментарий был ощутимо больше размерами, под его здоровенные лапы, и отчетливо грубее, скорее всего изготовленный вручную.

Теперь застопорился Сникрот, нарочито замедленными движениями вытянул из ножен за спиной длинные прямые клинки и начал расхаживать вправо — влево, злобно щурясь и поигрывая гигантскими ножами. Уве почувствовал слабость в ногах и с трудом переборол желание опереться на комиссара. А мехбосс прошагал дальше и остановился в трех шагах от людей, шумно выдохнул широченными ноздрями — горячая волна взъерошила короткие волосы на непокрытой голове Тамаса. И неожиданно сотворил странный жест — разинул широченную пасть, утробно зарычал, высунул длинный салатового цвета язык едва ли не в предплечье взрослого мужчины длиной, и махнул правой рукой — лапой, сжав кулак с двумя отставленными пальцами — указательным и мизинцем.

Холанн непроизвольно отшатнулся и наткнулся спиной на что‑то твердое — это комиссар чуть развернулся и без сантиментов ткнул, останавливая коменданта в спину твердым и острым кулаком. Уве застыл, чувствуя, что держится на ногах исключительно в силу отсутствия сильного ветра, иначе непременно упал бы. Довольный результатом орк заржал, все так же болтая длиннющим языком, похожим на носок ветроуказателя.

— Готал, не пугай моего… коллегу, — ровно и очень спокойно посоветовал Тамас.

— Не удержался, — пробасил босс орочьей банды, хлопая нижней челюстью. Его голос звучал очень низко, как будто частично уходил в инфразвук. Но при этом слова выговаривались четко, гораздо лучше, чем у Сникрота, хотя желтоватые клыки орочьего вождя торчали еще выше и дальше. — Потешный он.

— Не думаю, — все так же сдержанно сказал комиссар.

— Дело вкуса, — пожал плечами орк, при его комплекции это выглядело, словно первый этап замаха для удара. — Все равно забавный…

Подумав немного, Готал пошевелил необычно короткими ушами и дополнил наблюдение:

— И мелкий.

— Дело вкуса, — на сей раз комиссар пожал плечами, а мехбосс опять заржал, чуть тише и короче, чем прежде. Впрочем, низкий взревывающий рокот его смеха все равно колотил по ушам, как полковой барабан в патриотической пикто — постановке "Гвардия шагает в бессмертие".

— Чего хотел? — резко, без перехода вопросил Готал, внезапно оборвав смех.

— Соскучился, — сумрачно отозвался Тамас.

— Это дело хорошее, — Готал поднял руку с выставленным в назидательном жесте указательным пальцем. Холанну показалось, что желтый коготь на нем то ли обработан напильником, то ли обколот рубилом. И вообще мехбосс производил странное впечатление. Устрашающая внешность, от которой было впору падать в обморок, совершенно не вязалась с речью орка. Готал строил фразы очень правильно и почти без акцента, если закрыть глаза, то можно было подумать, будто говорит какой‑нибудь оперный певец с очень низким тембром. Кроме того, если в коротких, но памятных коменданту словах Сникрота чувствовалась ощутимая и откровенная злоба, то Готал казался… очень мирным. Странно мирным, будто к Волту действительно зашел на огонек не слишком близкий, но умеренно хороший знакомый.

— Какие новости? — спросил Тамас. Холанн подумал, что должно быть у комиссара и босса был какой‑то свой установившийся ритуал или порядок общения.

— Да все как обычно, — махнул лапищей орк.

— А как… в городе? — секундная заминка указала, что это уже не часть обычая, а вполне животрепещущий вопрос.

— Чиво, вокс поломатый? — осклабился Готал. Судя по ухмылке, искажение слов было нарочитым.

— Со связью плохо, — мрачно пояснил Тамас, и Уве ужаснулся — зачем комиссар выдает секреты? Но затем подумал, что если слухи о технических возможностях орков не врут, Готал и так знает о проблемах связи в регионе.

Орк вновь шумно вздохнул, пыхнув жаром, как хорошая печка. Хотя если принять во внимание, что он был скорее растением, чем теплокровным, нагревать воздух в утробе чудища было вроде нечему. Очевидно, ритуал закончился. пришло время предметного разговора.

— Надо акумы подзарядить, — без переходов и вступлений сообщил Готал. — И еще с десяток новых подкинь.

— Найдем, — односложно согласился Тамас.

— Отлей горючки пару черпал, — продолжил выкатывать ценник орк. Пошевелив толстыми и лысыми надбровными валиками, он уточнил, широко разведя лапы. — Больших черпал.

Надо думать, Тамас был знаком с мерой объема, поэтому молча кивнул. Готал, шевеля ушами, развел красноватые зрачки в разные стороны и задумался.

— Не наглей, — очень тихо сказал, почти прошептал комиссар, чтобы его слова достигли только ушей босса.

— Ладно, — нехотя согласился Готал, хлопая в ладоши со звуком глухого пушечного выстрела. — Тогда черпал три. С верхом.

Пока Холанн пытался представить себе емкость, в которую можно залить прометия "с верхом", Хаукон кивнул.

— Договорились.

Комиссар выжидательно уставился на босса, тот вздохнул в третий раз, чуть не сдув с головы Уве капюшон комбинезона. Ощутимо потемнело, туч стало больше. До вечера оставалось еще много времени, но казалось, будто день уже клонится к вечерним сумеркам. Сникрот продолжал жонглировать клинками, ловя их из‑за спины, по два сразу одной рукой и тому подобное.

— Парни сходятся на ваш… — Готал задумался, подбирая нужное слово. — Железный город. Много железок, много рабочки, горелки и стука. Мало охраны. Совсем нет лучков… Раньше было опасно. Щас не опасно.

Теперь, при предметном разговоре, мехбосс меньше следил за подбором слов и за речью вообще. Рычащий говор с проглатыванием гласных стал гораздо ощутимее, прибавилось жаргонизмов, которые орк, похоже, переводил на людской язык дословно, как умел, не заботясь о подборе синонимов.

… — Будут пробовать, по — первой. Тихонько. Потом набигут всей братвой, — немного подумав Готал поправился. — Не сразу. Но набигут.

Тамас молча и размеренно качал головой верх — вниз с видом предельного внимания и сосредоточенности, будто впечатывал в память каждую фразу.

— Начнут разбирать и… утилизировать, — босс с видимым усилием и не меньшим удовлетворением выговорил сложное человеческое слово. — Так что все. Приехали, человеки.

Холанн не сразу понял, что имеет в виду орк. А поняв, почувствовал, как его из холода кинуло в жар. Слишком просто, слишком буднично прозвучало в клыкастых устах зеленого босса это "все, приехали". Но хуже всего оказалось то, что Тамас ни словом, ни жестом не возразил удивительному собеседнику.

— Что на побережье? — спросил Хаукон. — Как сейнерные базы?

— Рыбные ловы? Нет больше ваших стоянищ, — без лишних слов сообщил орк. — Там же путилка в Железный город прямая и краткостоянная. Злые мелкокусаки пробежали туда и обратно без задержек и стопаря.

Пока Уве соображал, что Готал говорит о микробах, Тамас задал следующий вопрос:

— А Оранжерея?

— Ражирея? — не понял орк.

— Зелень, растения. Много, — пояснил комиссар, подделываясь под стиль собеседника.

— А — а-а… — прогудел босс. — И ее нет.

— О, вот как, — комиссар помрачнел еще больше.

— Снег, — пояснил Готал. — Она в ложбине, еще там ветра. Намело снега, много.

Орк поднял над головой руку с развернутой параллельно земле ладонью, указывая примерный уровень наметенного снега.

— Под снегом и прошли, те, вставшие, — закончил Готал. — Прокопались. А стены там — тьфу. Стекло сплошное.

Иллюстрируя сказанное, босс смачно плюнул на снег и шумно высморкался, зажав одну ноздрю большим пальцем и раздув другую так, что в нее мог свободно пройти кулак Холанна. Впрочем, сморкался орк по ветру, отворотясь от собеседников, что вероятно говорило о некоем почтении.

— Значит, Оранжерея тоже пала, — негромко подытожил Тамас.

— Точна, — согласился орк.

— Тогда к тебе есть дело.

— Давай, излагай, — по непонятной причине Готал вернулся к вежливому и правильному общению. Вообще Холанн никак не мог отделаться от ощущения, что зеленый босс в глубине своей скверной души поганого ксеноса искренне потешается над человеческими собеседниками, то выставляя себя туповатым и косноязычным громилой, то ломая шаблон.

— Мне нужна от тебя работа. Работа механика, сложная и точная. И служба.

Готал немного подумал, вращая глазами с непроницаемо черными точками зрачков. Достал из‑за пояса какую‑то тряпочку, которая оказалась аккуратно сложенной шапочкой из тонкого войлока. Орк свернул косичку, примостил ее на макушке и нахлобучил шапку, осторожно поправил головной убор.

— Зависит от условиев, — наконец сказал мехбосс. — Даром не выйдет.

— Договоримся, — пообещал комиссар.

— Ну — у-у… — Готал ещё немного поколебался. — Излагай, чего нада.

— Первое. Мне нужен шаблон для оружейного ствола. С нарезами. Для дорнирования.

— Дырку в дуле на палец или два? — без раздумий и пауз спросил орк, как о чем‑то само собой разумеющемся.

— Палец, один, — уточнил Тамас и на всякий случай дополнил. — Наш, человеческий. Могу сделать образец.

— Будто у меня вашенских пальцов нет, — пренебрежительно отмахнулся Готал. Пожевав губами и наморщив низкий покатый лоб, мехбосс осведомился:

— А зачем так сложно? Давай я тебе этих наклепаю, которые делают, — Готал издал гудящий звук, с которым взлетает транспортник. — Вжжжжжж и Бах!

— Болтеры? — удивленно спросил Тамас. — Ты и такое можешь? В смысле — здесь можешь сделать?

— Конечно могу, — снисходительно усмехнулся орочий механикус. — Я все могу, было бы из чего.

— Вот с этого и надо было начинать, — поскучнел комиссар. — И что же тебе нужно?

— Да пустяки, главное — микродвигатели, — закатил глаза Готал. — Для них целлюлозы чутка, еще концентрат пирогеля, чтобы бодяжить в прометии, ртуть…

Уве отметил, с какой легкостью мехбосс оперирует сложными словами, вспомнил, как сокрушалась Гайка насчет того, что специфическая терминология для орков — пустой звук. И подумал, чего же больше в готаловской манере мешать правильную речь с гнусавым жаргоном — природного непостоянства или специфической насмешки над людьми.

Тем временем торг продолжался.

— И благословение Бога — Императора в придачу, — довольно бесцеремонно оборвал орка комиссар.

— Думаешь, с гильзами и капсюлями вам проще будет? — усмехнулся босс.

— Не проще, — вернул усмешку комиссар. — Но их мы сможем сделать сами.

— Ну и ладно, — щелкнул зубами Готал.

Только теперь Холанн понял, что орк пытался довольно безыскусно обмануть заказчика, разжившись дефицитными ресурсами, но не вышло. Впрочем, Готал отнесся к провалу совершенно беззлобно, как к неизбежным издержкам коммерции. И, похоже, в его душе произошел конфликт механика с торговцем, причем первый безоговорочно победил.

— Ты вот, что скажи, — вопросил Готал. — Вы чего такие дурные? Всего то делов — железка потверже, две насеченных шкрябалы и крутильное жужжало. Нет шкрябал, можно протравить кислотой желоба. Криво будет, но все‑таки пулю закрутит. Ничего сами сделать не можете, даже Горка с Моркой от вас отвернутся!

— Так сделаешь? — Тамас пропустил мимо ушей укоризненную тираду босса.

— Сделаю, — коротко ответил орк и со значением добавил. — Возможно… Чего еще хотел?

— Услугу.

— Какую?

Тамас немного помолчал, то ли собираясь с силами, то ли еще раз обдумывая заказ. Тем временем ощутимо стемнело — без теней, просто все вокруг поблекло, обрело мутно — серый оттенок. А ветер, наоборот, приутих. Сникроту надоело жонглировать мечами, он воткнул их прямо в мерзлую землю, повалился в снег и начал барахтаться, с видимым удовольствием разбрасывая фонтаны снежной крупы, обтирая лапы и клыкастую физиономию. Остальные орки маячили поодаль угрожающими силуэтами.

— Я хочу, чтобы ты охранял нашу базу, — решился, наконец, Тамас. — Нес дозор и дальнее охранение. Чтобы я знал о любом, кто решится к нам приблизиться, еще до того, как тот появится на горизонте. А если это враг, то чтобы твои парни его заодно и потрепали.

Готал поскреб за ухом, подпиленные когти заскребли по шкуре так, что скрип донесся даже до ушей Холанна.

— Горючкой не отделаешься… — протянул орк с видимой неохотой, естественной или тщательно разыгранной. — Дороговато встанет. Опять же, парням надо как‑то пояснить за работенку… Даже не знаю.

— Можно подумать, ты на нас никогда не работал, — сардонически усмехнулся комиссар.

— То другое, — нахмурился Готал, продолжая скрипеть лапой по шее. — Одно дело притащить черепушек за разную полезность. Другое — вкалывать на хомосов. Тут полезностей надо много….

Готал взглянул прямо в глаза Тамасу и сказал:

— Очень много.

— Я дам тебе танк, — произнес Хаукон, и коменданту показалось, что земля уходит у него из‑под ног.

— Да ну… — вид здоровенной туши, изумленной до глубины души, был настолько гомеричен, что Холанн с трудом подавил невольную улыбку, перебившую шок от услышанного.

— Без оружия, — быстро уточнил Тамас.

Когти Готала переместились на подбородок, затем орк вытащил из‑под шапочки косичку и пожевал ее в задумчивости. Теперь стало понятно, почему коса имеет такой несчастный и хилый вид.

— Своих сдаешь, хомос? — недобро спросил орк без всякого энтузиазма. — А не проще ли нам на вас набижать с тем же танком? Ну, подождать первых ваших врагов, вторых, третьих, а потом — на то, что от вас останется? Или на других человеков?.. Нет, ты дурной, как все ваши, но не настолько… В чем подвох?

— Нет подвоха, — столь же недобро осклабился комиссар. — Чистая выгода и расчет. На танке родного орудия не будет, значит вы поставите свою шуту. С нашими лазканонами ей не тягаться, сожжем. Поэтому чтобы выкатить машину против нас, тебе надо будет выпилить миномет или пуху с навесной стрельбой и стрелять из‑за пределов прямой видимости. Достать сможешь, сможешь даже выдрессировать своих на корректировку артогня. Но вам не хватит пороха и взрывчатки, чтобы забросать Волт снарядами. Поэтому для тебя выгоднее будет вздрючить конкурентов и объединить всю орочью округу. Так что все честно — ты будешь охранять нас, а потом сможешь стать варбоссом.

— И сколько службы попросишь? — с тем же скепсисом, но одновременно и с неподдельным интересом вопросил Готал.

— Три месяца, начиная с первого врага, о котором ты нам сообщишь.

— Долго. Мне проще сделать пару набегов на Железный город и подербанить там запасы техники, — скривился Готал.

— И когда мы покинем Волт, я оставлю тебе всю базу и полтора десятка "Химер" и "Леманов", — бесстрастно произнес комиссар. — Те, что к тому времени останутся. За три месяца твои собратья только — только начнут втягиваться в бодалово с поднявшимися. А у тебя будет собственная армия с бронетехникой.

Готал где стоял, там и плюхнулся в снег могучим задом, подняв фонтан снежной пыли. Тамас с непроницаемым видом смахнул снег с волос, отряхнул плечи от белой крупы. А мехбосс, сидя, подпер подбородок одной лапой, второй начал вырисовывать в воздухе странные фигуры, будто чертил невидимые письмена. Его нижняя челюсть двигалась по бокам, а по толстой и очень короткой шее ходили волны мускулов, словно мысль оказалась слишком велика, поэтому ее пришлось глотать и пережевывать.

Неожиданно орк заржал, шумно всхрапывая и щелкая зубами.

— Хитро, — рявкнул он. — Хитро придумано. А ты умный, человек Хаукон… Дурной, как хомосы, но умный. Все верно, нечего вам тут делать… Что ж, эта драка будет не хуже любой другой. А в Железном городе, пока что пахнет скверно,чтобы соваться всей лапой, даже пальцем… Договорились. Пока что договорились, точные условия и страховку потом обсудим, я обдумаю, что и как. Кстати…

Готал вновь убрал косичку под шапку и вторично высморкался по ветру.

— Кстати, завтра хочу посмотреть на танк. Выгони его к воротам, мы с парнями заценим. И пусть там постоит.

— После первого врага, — напомнил Тамас. — И я пока не вижу ни одного.

— К закату увидишь, — пообещал Готал и прищурившись глянул на тучи, а затем уточнил. — Как раз к а — стро — но — мическому, вот. Напридумывали умных словечек…

— И откуда они возьмутся? — спросил Тамас, совершенно не удивившись услышанному мудреному слову.

— Идут, бредут, — махнул лапой Готал в сторону Танбранда, где в серое небо упирался порядком поблекший и размазанный, но все еще хорошо заметный столб дыма. — По дорожке к вам вчера покатились три фургона убеганцев, но видать не убереглись от мелкокусаков. Теперь они уже не едут, а идут. К закату дойдут.

— Пешие, значит, — быстро обдумал новость комиссар. — Дружище, а не порубить ли тебе их? То есть вам, всей братве? В порядке первого взноса за новый, хороший "Леман"?

— Ты пообещал танк, я сказал про умертвиев, — осклабился мехбосс. — Слово за слово, честно. Увижу танк, тогда уже другой разговор будет. Тогда и обсудим, что, когда, почем. А пока…

Орк неожиданно легко для такой туши поднялся и насмешливо поклонился под звон железок на веревочном поясе.

— Засим откланяюсь, малорослики, Дела ждут. До завтрева.

Готал зашагал в сторону Сникрота, с другой стороны начали подтягиваться остальные сопровождающие. Сразу три зеленых луча заплясали вокруг собирающейся группы зеленых громил, но те игнорировали угрозу.

— Стоим, ждем, — тихо выговорил комиссар. — Кажется, это не конец…

— А что еще может быть? — спросил в полголоса Холанн.

— Увидим… — неопределенно отозвался Хаукон.

Комендант взял маску и сделал несколько вдохов через нее, прижав к лицу, но не накидывая ремень на голову. Голова шла кругом, в несколько минут на Уве свалилось огромное количество информации, которую еще предстояло как‑то осмыслить. Привыкший считать и раскладывать по графам скупые и дистиллированные данные бумажной отчетности, Холанн не успевал оценивать быстро сменяющие друг друга вводные и факты. Но в целом все происшедшее очень сильно не понравилось коменданту Базы. Холанн твердо решил сразу по возвращению записать разговор комиссара и орка, разобрать по репликам и все тщательно обдумать.

Тем временем в группе орков происходило что‑то непонятное. Вместо того, чтобы уйти, они тесно столпились. Готал утробно вещал, то тыча в небо, то указывая в сторону Волта. Обращался он вроде ко всем, но персонально Сникрот начал ощутимо и зримо нервничать. Орк с ножами мрачнел на глазах и все чаще поглядывал на клинки, торчащие из земли. А Готал продолжал непонятную речь на взрыкивающем орочьем наречии. Затем он неожиданно шагнул прямо к Сникроту и заорал на него, сопровождая громкие вопли хорошо знакомыми любому человеку жестами. Весьма непристойными и очень странными в исполнении зеленого гиганта.

— Никогда этого не понимал, — буркнул Тамас. — Они бесполые, но при этом обвинение в сношении с человеком для орка есть самое тяжкое оскорбление. Сейчас Готал кинул такую предъяву Снику.

— Сношения с кем… — спросил Холанн машинально и осекся.

— С вами, мой друг, персонально, — искренне ухмыльнулся Тамас. — Впрочем, если быть точным, лидирующую, так сказать, роль исполняли вы.

— Ой, — пискнул Уве враз севшим голосом.

Сникрот тем временем в полной мере осознал услышанное и взорвался яростным гневом. Несколькими резкими движениями он порвал на себе хламиду с кольчужными обрывками, расшвырял клочки вокруг и заорал в ответ с такой силой, что даже Тамас невольно прикрыл уши.

— Все ясно, — заметил Хаукон, повысив голос, чтобы быть услышанным на фоне диких воплей. — Похоже Сникрот был чем‑то вроде оппозиционера в банде Готала, и наш мехбосс решил избавиться от проблемы заранее. Прежде чем сообщить парням, что теперь они поработают на Волт напрямую.

— Избавиться? — через силу пробормотал Холанн. — А как? Криком?

Тамас не ответил, потому что механика разрешения конфликта властной пирамиды в банде разворачивалась быстро и очень наглядно. Орки раздались в сторону, выстраиваясь в подобие редкой цепи, кругом. Готал и Сникрот остались в центре. Мехбосс помахивал короткой и толстой палицей, отполированной до блеска широкими лапами. Навершием орудию служила здоровенная шестерня, насаженная на рукоять, как на ось. Оппонент босса дорвал скудное одеяние, схватил ножи и проорал короткую кричалку.

— Ненавижу тебя, Готал, — перевел комиссар.

Мехбосс ответил сходно — короткой, ритмичной фразой. Ее Холанн понял и без перевода Тамаса.

— Ненавижу тебя, Сникрот!

И без дополнительного разогрева противники бросились друг на друга.

Уве уже знал, что орки очень сильны. Понял, что они могут быть весьма умны. Но никак не мог предположить, что зеленокожие могут быть быстры. Он ожидал, что здоровенные туши станут передвигаться под стать габаритам — степенно, неспешно, нанося редкие, но тяжелые удары. А вышло совсем не так.

И Готал, и Сникрот двигались с такой скоростью, что в первые несколько мгновений Холанн даже не понял, что бой уже начался и идет вовсю. Две размытые в движении тени метнулись друг к другу. Звонко и страшно лязгнул металл, словно погребальный колокол, звонящий по усопшим. Снопы искр ударили ввысь и по сторонам, сверкнув подобно крошечным солнцам. Уве пару раз моргнул, а бойцы уже разошлись, тяжело дыша, сжимая оружие. Сникрот ощутимо клонился набок, прижимая локоть туда, где у человека находится печень. Готал дергал одним ухом, второе клинок противника срезал вровень с черепом. Рана сильно кровила зеленым, но мехбосс или не заметил урона, или не придавал ему значения.

Сникрот зафыркал, заурчал, как огромный кот, только лысый и зеленый. Он сделал несколько круговых замахов, а затем принялся угрожающе точить ножи друг о друга, вопя в сторону босса. Скрипел металл, так мерзко и противно, что у людей заломило зубы. Искрило как от дуговой сварки, мириады звездочек срывались с клинков и рассыпались вокруг, шипя в затоптанном снегу. Готал внешне никак не реагировал, только выставил вперед нижнюю челюсть, словно ящик, и пригнулся еще ниже, будто собрался встать на четвереньки.

И вновь враги ринулись в бой без видимого сигнала. То ли так полагалось по какому‑нибудь орочьему ритуалу, то ли оба бойца нарвались на одинаковый встречный прием — выглядело это как взаимный таран. Зеленые громады на всем ходу врезались друг в друга лбами, да так, что треск донесся даже до рва, опоясавшего Волт. Уве невольно присел, ожидая видимого эффекта хотя бы в виде проломленных голов. Но то ли черепа у орков обладали прочностью броневой стали, то ли мозги отличались сказочной удароустойчивостью — внешних повреждений комендант к ужасу своему не заметил. Встряхнув лобастой башкой Готал махнул палицей крест — накрест, наступая быстрыми семенящими шагами. Ноги у мехбосса казались коротковатыми, но перебирал он ими со скоростью многоножки из вентиляционных труб. Сникрот отступал, парируя выпады босса и атакуя в ответ. Но, похоже, пропущенный в самом начале удар сказывался на подвижности, да и лобовое столкновение даром все‑таки не прошло. Движения мастера ножей чуть замедлились, он перешел к обороне. А Готал лишь наращивал темп атаки.

Сникрот кое‑как выдержал натиск и контратаковал. Удар, еще удар… От одного Готал уклонился, вновь поразив Холанна текучей быстротой и плавностью движений. Второй выпад босс принял на шестерню, от которой при этом отлетел один из зубцов — с такой яростью рубанул Сникрот. А затем Готал без всяких затей пнул врага в грудь. Удар был прост, но технически выполнен идеально, впрочем, Уве этого не понял бы, даже если бы заметил. А заметил он то, что туша Сникрота взмыла в воздух и отлетела метра на два, размахивая всеми лапами, вхолостую молотя по воздуху порядком иззубренными клинками. Мастер ножей рухнул и пропахал в снегу широкую борозду, а мехбосс уже завис в догоняющем прыжке, занося палицу.

Сникрот то ли начал сдвоенный удар навстречу смерти, то ли попытался закрыться скрещенными клинками. Но у него не вышло ни то, ни другое. Палица Готала снесла преграду и врезалась в центр груди поверженного. Сникрот захрипел на длинном выдохе, выронил один из мечей, вторым попытался достать убийцу, почти достал. Но только "почти".

Мехбосс пошел кругом, раскачивая своей жуткой дубиной, рыча страшно и низко, на одной ноте. Сникрот хрипел и сипел, слабо колотя конечностями по земле и снегу, пытаясь хотя бы перевернуться на бок, но безуспешно. Готал поднял палицу и шагнул вперед.

Холанн невольно закрыл глаза. Когда же открыл, все закончилось.

Тамас хмыкнул и Уве взглянул на спутника. Комиссар взирал на поле боя с выражением странной смеси не слишком живого любопытства и сдержанного одобрения на бледном от природы лице. Готал вознес к небу палицу, густо обляпанную зеленым, и победно заревел. Холанн сначала вспомнил невероятную быстроту схватки. А затем — запись в личном деле комиссара насчет рукопашных схваток с орками…

О, Бог — Император, полсотни подтвержденных боев… с этими чудовищами…

Уве осенил себя аквилой в суеверном ужасе. И подумал, что разжалованный комиссар — не тот человек, которому стоит задавать вопросы относительно сомнительного договора с мехбоссом.

— Возвращаемся, — отрывисто бросил Хаукон. — Сегодня еще многое надо успеть.

Глава 25

Предупрежденный гарнизон готовился к схватке неистово, с запасом. Комиссар отправил на посты весь личный состав, за исключением совсем хворых, надолго прописавшихся в лазарете Александрова. Десятки стволов находились в полной боевой готовности, заряженные до упора или запитанные от мощных стационарных батарей. Но час за часом ничего не происходило.

Наступил вечер, стемнело. Комиссар отправил дозор на укрепленном гусеничном грузовике, но безрезультатно. Дозорные не встретили никого и ничего. Ближе к полуночи Тамас витиевато выругался, сделал целый ряд смелых и острых предположений о несуществующей половой жизни Готала и снизил всеобщую готовность к бою. Полностью не отменил, но распустил по казармам часть измотанных солдат и оставил на вышках только дежурных вместо двойного расчета при каждой пушке.

Стало понятно, что в обозримом будущем обещанной мехбоссом схватки ждать не приходится. Холанн еще какое‑то время бился с робостью, затем плюнул на рекомендацию (очень настойчивую, граничащую с приказом) Тамаса не покидать вокс — рубку, и отправился на поиски приключений. То есть — в гости к даме.

— Кто там? — голос из‑за двери звучал тревожно и устало, в общем — недовольно. Уве с превеликим трудом подавил неистовое желание тихо сбежать в полутьму, спрятавшись в ночной тени, куда не доставал луч многочисленных прожекторов. Но стоически превозмог порыв и негромко сказал:

— Это я, коменд… Холанн.

В последний момент Уве решил, что не стоит козырять своим формальным статусом и оборвал себя на полуслове, но сбился с заготовленной речи и растерялся.

— Это я, — повторил он еще тише и чуть не выронил свою невеликую, но важную ношу, которую со всеми предосторожностями нес от самой рубки, сберегая от ветра.

Над косяком двери, представлявшим собой сплошную полосу металла с частыми восьмиугольными заклепками по всей длине, мигнул красный огонек. Вспыхнул, погас через пару мгновений, а затем заскрипел замок. Туэрка открыла дверь.

— Проходите, комендант, — сказала механесса.

На ней был все тот же комбинезон, верхняя часть которого висела на поясе, завязанная рукавами. И та же синяя рубашка. Холодный ветер скользнул из‑за плеча Холанна и взъерошил Гайке светлые волосы. На сей раз Уве не удостоился приглашения на второй, более жилой этаж домика механессы, что, наверное, стоило считать нездоровым сигналом. Но комендант укрепился духом и со словами "это… вот… подумал, вам понравится …" достал нехитрый подарок.

— Ой. а что это? — спросила Туэрка, глядя то на Холанна, то на небольшой и довольно странный предмет в его руке.

— Оригама… — окончательно смутился Уве. — Александров… Виктор научил.

— Оригама… — наморщила лоб Туэрка. — Она похожа на цветок?

— Да, это и есть цветок… только он… бумажный. Виктор научил. Оригама — это умение делать из бумаги разные милые вещицы, — важно закончил комендант, радуясь, что выговорил столь сложных слов почти без запинки, несмотря на лютое волнение.

Несколько мгновений Туэрка внимательно рассматривала творение рук счетовода, а Холанн все больше убеждался что небольшой цветок из трех листов разноцветной бумаги — желтой, красной и синей — смят, крив и вообще безобразен. И в тот момент, когда он собрался понуро уйти, девушка сказала, почти пропела искренним восхищением:

— Какая прелесть! Уве, ты… вы просто чудо!

Она закружилась по комнате — мастерской, яркая, словно желто — синяя бабочка из Оранжереи. И столь же стремительная, ловкая. Уве улыбнулся, чувствуя совершенно непривычную, очень светлую радость без ожидания какого‑то возмещения или ответного жеста. Но почти сразу же нахмурился, и радость ушла. Это не укрылось от взгляда девушки.

— Что с вами, Уве, — быстро, удивленно спросила она.

Холанн хотел, было, умолчать, но прикинул, что сделать достаточно убедительную хорошую мину не сможет. И признался:

— Я подумал о цветах… и бабочках. А потом об Оранжерее.

— Понимаю.

Коменданту захотелось с размаху отвесить затрещину — самому себе. Все так хорошо началось, наверное, впервые в жизни он сумел сделать подарок женщине, который оказался очень к месту и так хорошо принят. А теперь он все испортил…

— А знаете… — сказала Туэрка, заговорщически подмигнув. — Я вам сейчас покажу что‑то…

— Ох… — выдохнул Уве, отрываясь от окуляра. — Надо же… Никогда бы не подумал!

— Да, — триумфально сказала Туэрка, — Я так и подумала, что вам понравится.

Склад, куда Гайка привела Холанна, представлял собой хранилище забытых вещей и мусора, который с одной стороны никому не нужен, с другой же — а вдруг когда‑нибудь кому‑нибудь да понадобится? Здесь, под самой крышей, за пирамидой пластмассовых ящиков с пыльными печатями чья‑то уверенная рука приварила незаметную лесенку и подобие балкончика без перил. Часть крыши была вырезана квадратом со сторонами примерно в полметра, в отверстие вставлена рама и очень качественное стекло. Скорее даже не стекло, а какой‑то заменитель, потому что довольно толстая пластина не бликовала и казалась совершенно прозрачной.

И все это было сделано с одной целью…

— Удивительно, — прошептал Холанн, вновь приникая к окуляру. — Сколько же их.

— Неужели вы никогда не смотрели на звезды? — так же тихо спросила Туэрка.

— Нет… Я даже не думал, что там, в небе, столько… всего.

Уве осторожно, не отрываясь от обзора, подкрутил шестеренку, заменяющую колесо настройки на корпусе самодельного телескопа. В точности, как показывала Гайка.

— Хаук рассказывал, что наша галактика включает примерно триста миллиардов звездных систем.

Уве было не слишком приятно услышать имя комиссара в такой обстановке и в такой момент, но он смолчал, пораженный величием звездного неба, открывшегося милостью точной оптики.

— И хоть сколь‑нибудь обозначено, учтено в каталогах от силы полтора миллиарда. Никто в Империуме не знает, сколько во вселенной обжитых планет…

— Я всегда думал… — начал Холанн и смутился. — На самом деле я никогда не думал, насколько… — он замолчал, глядя в ночное небо с щедрой россыпью белых искр — звезд. Но все же продолжил. — Я никогда не думал, насколько огромен мир. Весь мир, вся вселенная.

— Да, — сказала Гайка. — Мир огромен. Он невообразимо велик. И мы так малы в сравнении с ним…

Холанн попробовал представить, постичь это число — триста миллиардов звездных систем. Систем — не планет! Тех наверняка еще больше. Иногда в проповедях Империум назывался "Империей миллионов миров", но насколько эти "миллионы" были смехотворны в сравнении с необозримой и бескрайней Вселенной…

Уве никогда не испытывал потребности путешествовать, ему хватало имеющегося — свой маленький жилой отсек, работа… А сейчас ему остро захотелось отправиться куда‑нибудь, все равно куда. Увидеть хотя бы исчезающе малую часть мира вокруг Ахерона. С Гайкой, Туэркой Льявэ…

— Здесь хороший обзор, лучший во всем Волте, — сказала девушка. Сначала я поставила телескоп у себя на крыше, но там видимость не очень, тянет дым от теплостанции.

— Но его могут украсть, — не на шутку испугался Уве.

— Некому, — на складе горело лишь три тусклых лампы, и Холанн не разглядел выражения лица механессы в глубокой тени. Но понял, что она улыбается. — Сюда никто не ходит, ключ только у меня. Ну и Хаука…

Словно вторя ее словам лязгнул металлом запор на двери — не технических воротах, а небольшом проходе для рабочих и малогабаритных грузов. Том самом. которым прошли комендант и механесса. Гайка заперла дверь, теперь же кто‑то вновь открывал замок.

— Хаукон? — непонимающе повторила Туэрка.

Холанн склонил голову, но сразу сообразил, что наблюдательный пункт Гайки хорошо скрыт и звездочетов не видно с любой точки обзора. Они, в свою очередь, тоже не видели, что происходит на складе, но прекрасно слышали — акустика оказалась отменной. Меж тем два человека прошли внутрь, один из них старательно затворил за собой.

— Фаций, мне нужна техника.

Голос комиссара Холанн определил безошибочно. Хрипловатый, невыразительный, но с глубоко скрытой угрозой. Почти неосязаемой и тем не менее — вполне определенной. Надо полагать, собеседник комиссара ее так же почувствовал, поэтому ответ священника оказался холоден и скуп:

— Я уже дал ответ. Никогда!

Уве поймал напряженный взгляд расширенный глаз Туэрки и молча приложил палец к губам. Только после этого он подумал, что должно быть, действие выглядит не совсем по — мужски. Как будто они делают что‑то постыдное, подслушивают и выведывают чужие тайны. Но Туэрка — тоже молча — закивала в знак согласия. Так они и сидели вдвоем, надежно укрытые от посторонних глаз старыми ящиками со списанными деталями, пятикратно просроченными продпайками, пустыми склянками из мутного пластика, а ниже разгорался негромкий, но яростный спор. Похоже, он начался значительно раньше, и комиссар со священником вошли на склад спонтанно, просто, чтобы уединиться для тяжелого объяснения.

— Подумай еще раз, Фаций, — комиссар напирал жестко и агрессивно, как танк в наступлении. — Твой выбор неверен.

— Подумай сам, — огрызнулся Лино с плохо скрываемым, точнее совсем нескрываемым отвращением. — Я сказал и повторю еще раз, это Ересь! И ты не сможешь впустить к нам эту… скверну! Я не позволю тебе.

— Послушай, друг, — Хаукон сменил тактику, теперь он говорил почти задушевно, старательно показывая доброжелательное терпение. — Ты не понимаешь сути происходящего…

Лино зло буркнул что‑то неразборчивое, но Тамас продолжал гнуть свою линию.

— Наша беда не Чума. И не мертвецы, что нарушают естественных ход вещей. Наша главная беда — орки.

Священник издал возглас, который Холанн снова не понял. Однако не нужно было слышать слова, чтобы понять — Фаций яростно протестует.

— Да, прах тебя побери! Орки! — так же возвысил голос Тамас. — Все на Ахероне привыкли, что зеленые бегают где‑то далеко, за прочными стенами укрепленных городов и станций. Бегают, проламывают друг другу черепа и не мешают людям. Но эти времена прошли!

Комиссар снова понизил тон.

— Танбранд пал, в нем еще остались отдельные анклавы, они могут продержаться довольно долго, как и мы. Но организованной обороны больше не существует. Некому истреблять расплодившихся орков и некому охранять от них сокровища Черного Города. В ближайшие месяцы начнется лютая поножовщина — мертвецы против зеленых.

— Слава Богу — Императору! — даже не глядя на священника можно было с легкостью понять, что он истово осенил себя аквилой. — Порождения Хаоса и ксеносы начнут истреблять друг друга, это славно и хорошо!

— Это… — комиссар сказал короткое, неизвестное Холанну слово, которое, впрочем, прозвучало настолько выразительно, что его смысл был очевиден. — И конец. Поднявшиеся ужасны, вместе с эпидемией они смогли свалить Танбранд всего за один месяц. Но думай чуть дальше, Фаций! Даже если мы примем, что восстали из мертвых десять процентов умерших или даже больше, то это дает семь — десять миллионов бродячих тварей. На Ахероне не более полумиллиона орков, но зеленые постоянно возобновляют численность, и они будут стягиваться к Танбранду со всей планеты! Для нас поднявшиеся — это замогильная нежить, чудовища Хаоса. А для зеленых — всего лишь противник, с которым можно очень весело подраться, при этом еще и награбить нужное!

Тамас сделал паузу, переводя дух. Священник Лино молчал.

— Неважно, сколько это займет времени, рано или поздно орки перебьют всех врагов. И не имеет значения, сколько они потеряют, все равно на место каждого убитого зеленого встанет новый! Но людей на планете не останется гораздо раньше, потому что как только орки доберутся до Танбранда, они будут драться с мертвецами и одновременно растаскивать, разбирать город на железо, еду и материалы. И очень скоро по материку начнут раскатывать уже не мелкие шайки, а банды в сотни и тысячи зеленых рыл, с трофейным оружием из наших арсеналов и технологичными шутами самих парней. База может отбиваться от небольших стай, но штурма мехбанды нам не выдержать.

— И что ты хочешь?

— Нам нужно бежать с планеты.

— Ты не только отступник, Тамас, ты трус и дезертир, — с преувеличенным спокойствием отметил Лино. — Жаль, я думал о тебе гораздо лучше.

— Не бросайся словами, чей смысл тебе непонятен, — сухо бросил в ответ Хаукон. — Ты не видел ни настоящей трусости, ни дезертирства. А я видел. И я отвечаю за две с лишним сотни живых людей, которые укрываются за стенами Волта. И говорю тебе — нам надо бежать с Ахерона. Пока нас не затоптали орки или не задавили чумные.

— Мы останемся и будем ждать помощи.

— Помощь не успеет! Даже если запрос пройдет все инстанции, пройдут годы, может быть десятилетия, прежде чем все шестеренки провернутся. У нас нет этих лет! Нужно бежать, выходить в систему, искать корабль, пока орки не начали строить свои — а они их построят! И очень быстро!

Комиссар успокоился так же быстро, как и вспыхнул, дальше он снова говорил спокойно и выдержанно:

— На базе немало снаряжения, но в космос с ним не выйти. Нужен корабль, хотя бы шлюпка. Ее надо найти или собрать самим. Значит придется путешествовать — на рыболовецкие станции, там субмарины, а это почти те же космические корабли по сложности, можно набрать запчастей. Может быть даже в Адальнорд, посмотреть, не остался ли там транспорт. Поэтому Волту нужна техника. А ты можешь экзорцировать восемнадцатый ангар, я это точно знаю.

Священник молчал долго, так долго, что Холанну уже начало казаться — а не было ли все это лишь сном, видением уставшего мозга? Когда же Лино заговорил, голос его был тускл и необычно спокоен.

— Хаукон, тобой, быть может, движут благие побуждения… или ты сам себя в том убедил… неважно. Главное — все это не оправдание осквернению души, которое ты предлагаешь. Можешь поверить мне, а можешь не верить, тогда просто прими на веру — экзорцизм оскверненной Хаосом техники ужасен. И даже при удаче — пользование ею смертельно опасно, и не только для тела. Я не позволю, чтобы эта богомерзость вышла за пределы опечатанных священным серебром стен.

Голос Фация окреп, теперь священник не говорил, но скорее вещал, впав в экстаз обличения и пророчества.

— И лучше моей пастве умереть, чем испачкать душу прикосновением к мерзости! Потому что смерть есть забытье в любящих руках Бога — Императора, а Хаос — это вечное проклятие и бесконечные страдания, которые неизмеримо хуже смерти!

Настала пора комиссару задуматься.

— Я все сказал, — утомленно вымолвил священник. — Я ухожу.

— Остановись, — сказал Тамас, и Холанн невольно вздрогнул — столько ледяного дыхания смерти было в одном коротком слове разжалованного комиссара. Туэрка прижалась к Уве, вцепившись в его руку тонкими и на удивление сильными пальцами.

— Наш разговор не закончен, — проговорил Хаукон, с неприкрытой угрозой в голосе. Стало понятно, что время переговоров и уговоров закончено, комиссар намерен получить желаемое и станет добиваться своего любыми средствами. Уве невольно представил себя на месте священника и снова вздрогнул.

— Закончен, — сумрачно откликнулся Лино, но не было уверенности в его словах. — Или ты собираешься убить меня, отступник?

Если раньше слово "отступник" в устах Фация звучало с некоторой ноткой вопроса, то теперь — как обвинение. Констатация очевидного и не требующего доказательств.

— Только не надо этого надрыва, прямиком из писаний Экклезиархии, — хмыкнул Тамас. — Фаций, ты же не боевой поп и не святой, готовый принять мученичество за веру. А я не дикий хаосит, так что не разыгрывай "Драму об утерянной чистоте", тебе не идет.

Пауза.

— Я не собирался тебя убивать, насилие — это плохо, — почти елейно сообщил Хаукон. Уве тихо выдохнул, облегченно подумав, что все‑таки конфликт идет к благополучному разрешению. Но следующая фраза вновь повергла его в безмерное удивление.

— Я сделаю нечто гораздо худшее. Для тебя, по крайней мере, пастырь!

Скрипнули подошвы — Хаукон сделал несколько шагов и, похоже, встал совсем рядом со священником.

— Я тебя и пальцем не трону, мой богобоязненный друг. Я просто сообщу всему Волту, каждому человеку внутри наших стен, что ты — именно ты, священник Экклезиархии Фаций Лино — подвергаешь их жизни невероятным опасностям. Что ты можешь им помочь, но не хочешь этого делать.

— Их вера крепка, ты только выставишь себя дураком и еретиком, — с грозной уверенностью откликнулся Фаций.

— Конечно, — с готовностью подхватил Тамас. — Первые несколько дней так и будет. До первого покойника. Второго. Третьего. Каждого, кто умрет на базе — а их будет немало — я запишу на твой персональный счет. Каждый раз, когда очередной солдат подхватит хворобу, сломает ногу, словит орочью пулю, ляжет с отравлением и дизентерией… Каждый раз я буду показывать на тебя и напоминать — вот он, человек, который мог бы нас всех спасти! Но он не хочет этого, потому что его вера запрещает… Потому что его Бог желает их смерти ради своих пыльных догм многовековой давности!

— О, нет… — выдохнул Лино, и теперь в его голосе слышался неподдельный ужас. Пожалуй, не столько от смысла сказанного комиссаром, сколько от непонимания — как вообще подобная угроза может исходить из уст командира Волта. — Ты не посмеешь…

— Посмею и сделаю, — с непоколебимой, холодной уверенностью сказал Хаукон. — И посмотрю, надолго ли хватит их веры. Как быстро она даст первые трещины.

— Не посмеешь… — повторил Фаций. — Не сможешь…

— Что ты знаешь обо мне, поп, — с неожиданной яростью спросил комиссар. — Чтобы судить, что я могу, и что смею?

— Ты предаешь веру, Бога — Императора, Империум… — потерянно вымолвил священник. — Ты готов погубить души этих невинных?..

— Я не предаю ничего из того, что ты назвал. Потому что империум… бог — император… — эти слова Хаукон процедил с невыразимым презрением. — Они недостойны мой преданности. И я не считаю себя обязанным служить им.

— Святой Император, спаси нас от Тьмы и Пустоты! Веди мое оружие на службе тебе. Великий Бог — Император, присмотри за слугой своим, даруй ему умение и терпение… — скороговоркой забормотал священник, будто стараясь заглушить ужасные слова комиссара. — Чтобы выждать момент и поразить врага.

— Я ведь никогда не рассказывал тебе, как оказался здесь? — мертвенно — спокойным голосом спросил Тамас. — Конечно, нет. И узнать об этом ты, поп, не мог. Тебе по чину не положено видеть даже выжимку "фама гемина", не то, что полное досье…

— Я не боюсь зла, я не боюсь смерти, потому что Сам Император явится за мной, — заклинал священник. — Страх ничтожен, потому как вера моя сильна, я клянусь оставаться верным или праведным в моей службе, и пусть тьма поглотит мою душу, если я окажусь недостойным!

— Это очень любопытная история, мой священный друг, — Хаукон, похоже, вообще не обращал внимания на молитву Фация. — Тебе понравится.

— Уши мои закрыты для зла и скверны…

— Не стоит их закрывать, не искушай меня открыть твои уши силой, — посоветовал Тамас, и Холанн почувствовал, как пальцы Туэрки впились ему в руку, словно стальные клещи, настолько спокойно и одновременно жутко прозвучали слова комиссара — еретика. — Считай это испытанием веры. Ведь ты настоящий священник, истинный сын Экклезиархии, и потому должен радоваться любой возможности укрепиться духом.

Комиссар перевел дух, Фаций продолжал молиться, очень тихо, почти шепотом, который возносился к высокому потолку и слабо растворялся в полутьме склада.

— А история сия началась много лет назад… На очень далекой планете, название которой тебе ничего не скажет. На планете, которая наконец развилась должным образом и выставила свой первый полк Имперской гвардии… Как положено, при полном оснащении, со своим комиссаром. И как нетрудно догадаться, тем комиссаром стал я. Гордость схолы, надежда, предвестник и основа.

Голос Хаукона изменился. В нем больше не было мертвящего холода, осталась только странная, почти доверительная печаль. Но, пожалуй, от этого рассказ Тамаса звучал еще пронзительнее.

И страшнее.

— Наш полк не являлся ни самым сильным, ни самым прославленным. Были те, кто воевал лучше нас. Были те, кто воевал намного лучше нас. Но в общем за свою работу стыдиться не приходилось. Годами, потом и десятилетиями мы сражались во славу Бога — Императора и в защиту человечества на многих мирах. И ни разу не дрогнули, не отступили, не изменили присяге. Нам везло… нам очень везло, а мы даже не понимали, насколько. Полк раз за разом попадал под командование более — менее умных командармов. Кроме того, мы обычно действовали самостоятельно, батальонами и ротами, как подвижные группы без всякого фронта. Но однажды… мы увидели, как атакует Мордианский полк. Кстати, а ты когда‑нибудь видел мордианцев?

Фаций не ответил. Тамас усмехнулся, безрадостно и мрачно.

— Я так и думал… Это было прекрасно. Определенно, мордианские воины — лучшая пехота Империума. Разве что криговцы могут стать вровень, и то — главным образом за счет превосходства в техническом оснащении. Как сказал бы мой первый комполка — ныне давно покойный — отменный человеческий материал. Мы восхищались… до первых вражеских залпов. Мордианцы маршировали через нейтральную полосу, шеренга за шеренгой, с идеальным равнением. Ни рвы, ни воронки от снарядов не могли сбить их строй ни на полметра. И так же ровно, идеально ровно они ложились под огнем. Труп к трупу, так, что позади идущие уже не могли упасть — им мешали мертвые шеренги, что маршировали впереди. Целая бригада, три батальона — все были скошены за четверть часа, до последнего человека. Что же сделал командир мордианцев, как ты думаешь?..

Тамас выдержал паузу. Фаций вновь промолчал, а Уве почувствовал, что его бросило в жар. Комендант давно хотел узнать, что же скрыто в прошлом разжалованного комиссара. Какие тайны прячутся за усеченными строчками временного досье "фама гемина"? Холанна, как и всякого обычного человека, увлекал флер загадки, опасных истин и неизбежной трагедии. Однако сейчас, когда его скрытый, болезненный интерес удовлетворялся простым и будничным образом — через исповедь комиссара — Холанн думал, что лучше бы он ничего не узнал.

Думал. И одновременно вслушивался, ловя каждое слово довольно бесхитростной, и в то же время немыслимо трагичной истории Хаукона Тамаса, верного слуги Императора, а теперь, наверное, самого настоящего еретика…

— Он послал новую бригаду. Еще три батальона. Отменный человеческий материал, боец к бойцу… И они так же остались там, до последнего человека. А я был комиссаром, Фаций. Комиссар — это не только тот, кто несется впереди всех, верхом на "Леман Рассе", с цепным мечом наперевес. Поэтому мне нужно было как‑то объяснить своим бойцам — что это было. И почему почти пять тысяч человек бодро промаршировали на смерть во славу Его. Но я справился, ведь я был комиссаром! Нашел нужные слова, донес до каждого моего солдата, что дураки и подонки бывают везде. Даже среди командиров высшего звена… Мы выиграли ту кампанию и войну. Правда то, что осталось от моего полка, целиком уместилось в одном медицинском транспорте, но разве это имеет хоть какое‑то значение пред славой и честью воинов Бога — Императора?

Тамас сделал паузу. Судя по шороху, он ходил кругами вокруг священника, мерными, тяжелыми шагами, так не похожими на обычную походку Хаукона — быструю и легкую.

— И была еще одна планета, название которой я тоже забыл. Почти сплошной океан и много малых островов. Сотни, а может быть и тысячи островов. Хаоситы истребляли там местных, загоняли, как животных, методично и расчетливо. И некому было помочь, кроме нас. И я повел в бой моих солдат, среди которых не было ни одного, кто не был изранен. Это была самая страшная кампания, которую я когда‑либо видел, а я видел многое, будь уверен. Малая война группами по десять человек, не больше. Почти без связи, с парой батарей от лазганов на одного бойца. Боеприпасы мы забирали у мертвых, а воду и пищу искали сами, потому что госпитальный корабль Мунисторума — не войсковой транспорт снабжения. Но мы сражались, и спасли многих. Пока не пришла помощь… пока не пришел Флот. Как ты думаешь, верный слуга Экклезиархии, Голос и Слово Его, что было дальше?..

Лино сказал что‑то неразборчивое и короткое. А может быть и не сказал, просто выдохнул, горько и протяжно — Холанн не разобрал. Похоже, не разобрал и Тамас.

— А дальше Флот поблагодарил нас за самоотверженность… И стерилизовал планету. Вскипятил, как чашку рекафа, со всеми хаоситами, что оставались на островах, и всеми, кого мы не смогли забрать, всеми, кто ждал помощи. "Неоправданные потери, немотивированная операция" — вот как это называлось. Благодарность личному составу полка, медали командному составу, к медалям прилагается легкое взыскание за неуместную и ненужную инициативу. Всем спасибо, еще один мир Его спасен от скверны и Враждебных Сил.

Резкий, короткий звук разорвал тишину, как удар плети. В первое мгновение Уве показалось, что Тамас выстрелил, он машинально и резко обнял Туэрку, прижал к себе, чувствуя под мешковатым комбинезоном худенькое тело девушки. Но комиссар всего лишь щелкнул пальцами, в иллюстрацию своих слов.

— Мы много лет не видели дом, снабжались кое‑как, со сторонних планет. Подкреплений почти не было, поэтому мы набирали пополнение, где придется. Мы стали забывать родной язык… И многие со временем задавали себе один вопрос — ради чего мы мотаемся по миру и погибаем в сражениях? Ради чего стали бездомными бродягами? Но я говорил малодушным, что таков наш суровый долг. Я говорил, что если сегодня мы защищаем людей, которых никогда не знали ранее и забудем после, то случись беда — и завтра кто‑то встанет на защиту нашего дома. И это было правильно. Но в тот день мы увидели, как Империум обходится с теми, кто не окупает армейскую спасательную операцию. И тогда вера моих солдат дрогнула. Но хуже всего…

До ушей Уве донеслось характерное ритмичное шорканье металла о металл — комиссар откручивал крышку фляги.

— Приобщишься? — почти весело спросил Тамас. Священник предсказуемо не ответил, и Хаукон продолжил после паузы, соответствующей одному, а то и двум глоткам, под тихий звук закрываемой крышки.

— Хуже всего было то, что и моя вера… поизносилась. Я мог карать малодушных, разубеждать сомневающихся, укреплять дух слабых… До тех пор, пока моя вера оставалась тверда, словно адамантин. Но как я мог истреблять сомнения в чужих душах, когда они поселились в моей собственной?.. И все же я исполнял свой долг, как мог, со всем старанием и прилежанием. До тех пор, пока мы не попали на Сеферис Секундус. Новая кампания, новые потери… и вот мы на переформировании, в этом благословенном месте. Бьюсь об заклад, ты и не слышал о таком месте, не так ли?

И вновь Лино прошептал что неразборчивое и почти бессвязное.

— Я так и думал. Это планета, превращенная в один сплошной рудник. Кладовая редкоземельных элементов и руд. Сияющая драгоценность в ожерелье ценнейших миров Империума. А еще…

Голос комиссара дрогнул и возвысился, теперь Тамас говорил, с трудом сдерживая застарелую ярость и злобу. Время, наверное, приглушило воспоминания и чувства, но точно не стерло их напрочь.

— А еще это мир, где само понятие "человек" подвергается осквернению, поп! Это мир, где правит вопиющая мерзость! "Империя Человечества" — гордо говорим мы, "Империя Людей". И этих самых людей — именем и властью бога — императора — на Сеферис превратили в рабочий скот, лишенный даже права на жизнь! Во благо империума, именем бога — императора.

Комиссар сник и продолжил с горькой печалью:

— Мы видели многое… Мы освобождали пленных из орочьих лап. Мы спасали тех, кого намеревались обратить в свое служение Тау. Но никогда мы не видели ничего столь же отвратительного и гнусного, как обыденный уклад Сеферис Секундус. Разве что эльдары — налетчики могли бы сравниться, но они враги, что продались Хаосу… А на Сеферис люди властвовали над людьми.

— Мир огромен, Хаукон, — негромко, как‑то очень потерянно проговорил Фаций Лино, и Холанн вспомнил, как совсем недавно слышал эти слова от Туэрки. Насколько же разнился смысл одной и той же фразы…

— Мир огромен, — повторил священник. — А человек несовершенен, и даже Бог — Император не смог изменить нашу изначально ущербную природу. Поэтому он дал нам Империум, как меньшее зло. Как узду, что сдерживает наши инстинкты, нашу тягу с разрушению, наше несовершенство. Но мир слишком велик… и всегда найдется место, где живется хуже других. Жаль, что ты этого не понял! Не понял, и позволил ереси отравить твою душу…

— Самые жестокие и злобные ксеносы не опускались до такой низости, как верные подданные Империума, ведомые наживой и верой в золотой трон. Твоей верой, поп, — сказал Тамас, и слова его отдались в ушах слушателей, словно шипение воды на раскаленном металле. — Мы сражались и умирали ради Империума. Той самой империи людей, которая обращалась с людьми хуже орков и эльдар. И ты никак не сможешь этого изменить, потому что так было!

— Бог — Император поймет и простит тебя, несчастный, — прошептал Лино. — Может быть простит…

— Мне не нужно его прощение, — усмехнулся комиссар. — Я уже хлебнул полной мерой его милость и щедрость. Впрочем, повесть близится к финалу… Дальше все достаточно скучно и буднично. На Сеферис меня привезли при смерти, а пока сшивали заново, остатки полка без присмотра окончательно впали в ересь. Отступничество выразилось в том, что солдаты отказались помогать Королевским Плетям в подавлении голодного бунта рудокопов. Полк… точнее к тому времени от него остался уже неполный батальон, раскассировали — после децимации, конечно. А мне выписали путевку прямиком в штрафной легион.

С издевкой и едкой иронией Тамас процитировал нараспев:

— "Ибо комиссар есть кость Бога — Императора во плоти его полков. И ежели плоть оказалась слаба, сие есть признак слабой, негодной кости, кою следует отторгнуть, немедля."

— Но ты здесь… — вопросил Фаций.

— Да, поп, я здесь. У меня не нашлось заступничества в Комиссариате. Я всегда считал, что достойная служба будет моей защитой, поэтому не заботился о заведении правильных знакомств и связей. Но в последний момент, когда мне уже цепляли ошейник, случилось чудо. Кто‑то в Адептус Арбитрес замолвил за меня слово. Довольно слабое, но все же достаточное, чтобы заменить легион на вечную ссылку в ледяную жопу мира.

Топ, топ, шарк… Комиссар, судя по всему, подошел вплотную к священнику.

— К чему я предавался ностальгическим мемуариям? Чтобы ты, Фаций, затвердил очень простую вещь. Здесь не лучшее место для жизни, как ни поверни, но несколько лет я прожил в мире с самим собой. И не спешу умирать за какой‑то империум, святую веру и прочие возвышенные вещи. Я верен себе. Отчасти — гарнизону, потому что они мои солдаты, и без них я пропаду. И больше — никому и ничему. Нам нужно бежать с Ахерона. Для этого необходима боевая техника. И ты мне ее обеспечишь, иначе… Перспективу я тебе обрисовал, и теперь, думаю, ты в ней не сомневаешься.

— Я разоблачу тебя.

— Давай, — усмехнулся Тамас. — Пробуй. Командования, которому ты мог бы написать кляузу, уже нет. А личный состав молится на меня, как на святого. На спасителя и защитника, который единственный знает, что и как нужно делать. Поп, который не только обрекает всех на смерть, но и клевещет, можно сказать злоумышляет против мудрого и доброго командира — это очень хорошо, очень еретично! Так что — в добрый путь.

— Ты все предусмотрел, — недобро, зло протянул Фаций.

— Друг мой, мне больше ста лет, — опять усмехнулся Хаукон. — Я на четверть составлен из биопротезов и видел больше, чем ты можешь себе представить. Да, я все предусмотрел. Пожалуйста… — Тамас вновь сменил тон и вернулся к просьбе. — Прошу тебя, не усугубляй наши проблемы. Я не хочу идти на радикальные меры, и тебе они тоже не нужны. Выполни мою просьбу и окормляй дальше своих верных прихожан, как считаешь нужным.

— Лжец, лукавый лжец, — мрачно хмыкнул Лино. — Ты ведь знаешь, что…

Он оборвал себя на полуслове, видимо, не считая нужным продолжать.

— И все‑таки одного ты не предусмотрел…

— Чего именно? — с интересом спросил комиссар — еретик.

— Ты — не главный на базе.

— А, ты про Холанна, нашего коменданта… — протянул Тамас.

Уве стиснул зубы, ожидая пренебрежительного отзыва, мимолетного оскорбления. Очередного унижения.

— Понимаю, — с ноткой неподдельного уважения вымолвил Хаукон. — Думаю, понимаю, к чему клонишь…

— Он — комендант. А ты — нет. Ты даже не настоящий комиссар… Уже. И только комендант может мне приказать экзорцировать оскверненную технику. А ты сам приложил много сил, чтобы все виделив нем таинственного героя и очень значимого человека из Танбранда.

Фаций решился, и его голос вновь преисполнился уверенности — твердой, непреклонной.

— Если Холанн прикажет мне, я выполню этот приказ. Но он не прикажет. А ты можешь… — священник запнулся, но все же договорил задуманное. — А ты можешь идти в жопу со своими хотелками.

— Хитро, хитро придумано… — задумчиво согласился Хаукон, и Уве отметил про себя, что так же выразился накануне орк Готал. — Да, мне, пожалуй, будет опасно идти сразу против двоих — священника и коменданта. Но, думаю, это не проблема.

— Надейся. предатель, — скрежетнул Фаций, но Тамас пропустил выпад мимо ушей.

— Да, определенно не проблема, — решил вслух Хаукон.

— Он не сломается! Ты не сможешь запугать его!

— Я и не собирался его пугать. Да, я ему угрожал, но сейчас не тот случай, — неожиданно сказал еретик, и Уве почувствовал удивление, бездонное, как океан Ахерона. А комиссар тем временем размышлял вслух, или, быть может, читал лекцию священнику.

— Холанн мог бы много добиться. К сожалению, его слишком долго заколачивали в чуждую ему форму силами всей воспитательной машины Танбранда. Природная живость ума и прочие полезные качества искривились и застыли в новой матрице. В иных обстоятельствах из него мог бы получиться хороший сержант или унтер. Может быть даже офицер. Но теперь поздно меняться, ведь ему, кажется, уже за сорок… Так вот, к чему я это говорю. Холанн не глуп и по — своему смел. Он не побоялся даже выйти со мной к оркам, хотя чуть не упал в обморок пару раз. Ему можно грозить в малом, но если я поставлю на кон судьбу Волта, это его только укрепит. Поэтому я не стану его пугать. Я расскажу ему то же, что рассказал тебе — о наших перспективах и о том, что выхода нет. Уверен, он сделает правильный выбор.

— И о своем отступничестве тоже расскажешь?

— Если понадобится, — непреклонно подытожил Тамас. — Он не сумасшедший фанатик, а просто человек, который мало что видел в своей жизни. Фанатика я бы просто убил. С человеком — договорюсь.

Разговор — если это можно было назвать разговором — стремительно увял. Собеседникам было больше нечего сказать друг другу. Судя по быстрым шагам, еретик Тамас вышел первым, сочтя тему исчерпанной. Священник вышел следом, тяжело, шаркающей походкой. Дышал он столь тяжело, что не видя Фация Уве мог бы предположить, что за ящиком бредет одышливый старик.

Боль в мышцах от долгого неестественного положения разом свалилась на Холанна. Заставила зашипеть и скривиться при первом же движении. Гайка, похоже, только сейчас отдала себе отчет, что большую часть подслушанного разговора она провела в объятиях коменданта. Пусть почти платонических, но все же… она смутилась и отпрянула к стене, под стеклянный прямоугольник, одергивая ворот, поправляя длинные светлые волосы. Туэрка отвернулась от Холанна, ее вздернутый нос в профиль казался еще более курносым и… милым.

Уве с силой растер лоб, стянутый глубокими морщинами и выдохнул. Посмотрел на Туэрку, которая по — прежнему избегала его взгляда. На кусочек звездного неба, что виднелся сквозь стекло. На телескоп.

И отчетливо понял, что теперь ему предстоит принять первое настоящее решение в своей жизни. Полностью самостоятельное, от которого вполне вероятно зависела чужая жизнь… или смерть. Решение, от которого нельзя увильнуть или сбежать, хотя бы потому, что Гайка слышала все, а сейчас Уве скорее умер бы, чем дал ей повод считать себя слабым трусом.

Но самым страшным было то, что Холанн не мог сказать, на чьей стороне его предпочтение. Десятилетия прожитой жизни, вера в Бога — Императора — все вопияло о том, что Тамас мерзкий еретик, а речи его есть сладкий яд, что отравляет души маловерных. Уве повторял себе это снова и снова стиснув зубы, сжав кулаки до боли в тонких слабых пальцах уже немолодого счетовода.

Но не мог поверить до конца, всей душой, без сомнений и колебаний.

"Неужели так и начинается Отступничество? С малого сомнения?.." — спросил он себя. уже понимая, что некому дать ответ.

И тут завыли тревожные сирены.

Глава 26

День сорок четвертый

Танбранд обращался в склеп, дистрикт за дистриктом, уровень за уровнем. Однако внешне он не походил на темную могилу. Стационарные аккумуляторы все еще хранили энергию, теплоэлектростанции пережигали прометий на электричество, автоматика и сервиторы поддерживали работу отдельных систем и районов в меру своих скудных возможностей. Часть районов погрузилась во тьму, но другие по — прежнему сияли светом. Повинуясь таймерам загорались и гасли сигналы на высотных вышках. Каждый час звонили будильники, а пневматическая почта административных учреждений гоняла впустую тысячи капсул.

Хозяин покинул дом, а тот никак не хотел признавать это, пытаясь сохранить видимость жизни…

Смерть неспешно накрывала Танбранд темным, беспросветным крылом, в котором каждое перо было чьей‑нибудь трагедией, о которой, впрочем, уже никому не суждено узнать. И все же, были те, кто отказывался мириться с роковой предопределенностью.

— Холодно…

Первый дозорный яростно потер ладони, словно хотел добыть из них согревающий огонь. Лазерная винтовка моталась на широком ремне, методично ударяя хозяина по груди. Человек затопал ногами, с одной стороны энергично, разгоняя кровь по замерзшим членам. С другой — как‑то очень осторожно, словно кот, ступающий одновременно сильно и легко. Так, будто дозорный опасался шуметь.

Его напарник поднял голову и скептически обозрел пляску замерзающего. Поправил оружие — солидный, хороший дробовик с барабанным магазином и клеймом энфорсеров Арбитрес. За минувший месяц оружие пережило уже трех владельцев, и четвертый надеялся, что на нем печальная очередность и закончится.

— Холодно! — повторил первый трагическим шепотом.

— Под утро всегда так, — второй тоже решил поучаствовать в разговоре.

Раньше их сторожевой пост был обычной будкой маршрутного контроля. Здесь годами сидел даже не сервитор, а самый примитивный сервочереп с вынесенной системой оптического контроля за грузовыми геликоптерами. Теперь все изменилось. Череп забрал для своих нужд инженер — археолог, а освободившаяся кабинка стала самой высокой наблюдательной точкой северного анклава живых. Отопления здесь изначально не предусматривалось — череп не нуждался во внешнем подогреве, обходясь собственным термоэлементом. А устанавливать новый никто не решился — по некоторым сведениям поднявшиеся реагировали в первую очередь на тепло. Так что дозорным, попарно несущим двенадцатичасовые вахты, приходилось несладко, даже с термокомбинезонами.

— Все равно холодно! — возмутился первый, словно кто‑то с ним спорил.

Второй примиряюще поднял ладонь, показывая, что не собирается спорить. Он так же замерз и устал, но находил успокоение не в словах, а ожидании момента, когда можно будет спуститься вниз, туда где тепло и хотя бы относительно безопасно. Будка с мертвыми приборами, пустыми разъемами под кабели сервочерепа, со стеклами, покрытыми сажей и примерзшим пеплом, слишком напоминала малый переносной крематорий.

Небо чуть просветлело, однако солнце еще скрывалось за горизонтом, ему оставалось не менее часа пути до рассвета. Еще функционировавшая автоматика Танбранда выключала прожекторы и сигнальные вышки. Над темными, закопченными "крышами" с матовыми бляшками отравленного льда прокатывались раскаты заводских сирен, сзывавших мертвых рабочих на остановившиеся заводы.

— Скоро, — невпопад сказал второй дозорный, но первый его понял, понимающе кивнув

Да, скоро конец их сидения.

Впоследствии никто из них не мог в точности сказать, когда это произошло. Слишком тихо, незаметно, можно сказать мягко все случилось. Как будто солнце самую малость ускорило небесный ход, и алая корона раннего рассвета выкатилась из‑за горизонта быстрее обычного. Больше не было ничего — ни грома, ни порывов урагана, ни вспышек. Вообще ничего, только мягкий розоватый отсвет над тонкой линией, где черные изломанные плоскости верхних уровней Танбранда граничили с темным небом.

Первый дозорный был из военных пенсионеров губернатора Теркильсена. Он видел много такого, о чем не любил думать и вспоминать. Но теперь пришлось. Он всмотрелся в далекий рассвет, осенил себя крестом — запрещенным знаком подпольного культа, шепча не то молитву, не то проклятия. Второй отвернулся, чтобы не видеть столь возмутительно еретического действа, но промолчал. Он был достойным сыном Бога — Императора, но бывают времена, когда даже подвальный еретик становится ближе иного истинно верующего.

Первый снова перекрестился и чуть дрожащей рукой снял трубку полевого телефона.

* * *

Судьба находит человека хитрыми путями и приходит в разных обличьях. Холанн, как и любой человек, мечтал о том, что когда‑нибудь в его жизни случится что‑нибудь по — настоящему значимое. Некий подвиг, достойное деяние, которое возвысит его, покажет всем, что под личиной незаметного счетовода скрывается личность незаурядная. Может быть даже великая. И вот его мечта осуществилась, пожалуй, даже с лихвой. Но Уве был готов отдать многое, очень многое, чтобы этого никогда не случилось. Потому что мечта обещала величие, славу, наконец просто чувство собственного достоинства.

Но никак не кошмар настоящего выбора. Отвратительно реального. И безусловно неотвратимого.

Для Холанна все зло мира воплотилось в белом листе настоящей бумаги, что лежал на столе, рядом с заправленным зелеными чернилами пером.

— Пора решаться, — произнес Тамас. Комиссар — еретик стоял за левым плечом коменданта и казалось, что бесплотный голос сам собой возникает в холодном воздухе. — Время не ждет.

Время действительно не ждало… Холанн вновь вспомнил ужас минувшей ночи, когда на Волт напали. Точнее, это сложно было назвать "нападением". Из тьмы, простирающейся за границей электрического света, выступали темные фигуры. На первый взгляд человекоподобные, но странно, противоестественно искаженные. Асимметричные, скрюченные непотребным образом, передвигающиеся на первый взгляд неспешно, однако с ужасающей целеустремленностью.

В них стреляли, сначала из лазканонов, залпами, по команде — чтобы не убить, но испепелить, стереть даже тень существования подобных существ. После — уже из всего подряд, хаотично и торопливо, часто промахиваясь. Красные и зеленые сполохи рвали ночь яркими вспышками, впивались в уже мертвые тела, взрываясь раскаленным паром и обугленными частицами плоти. Пришельцы шатались и падали, поднимались, чтобы идти дальше, полностью игнорируя раны, убийственные даже для орков, не то, что живых людей. Но ожоги, сквозные раны и оторванные конечности ни на мгновение не замедляли их продвижение. Пожалуй, это и было страшнее всего… Не изуродованные подобия прежде живых, не белесые глаза, подернутые инеем и тонкой пленкой льда. А мертвая целеустремленность, полное безразличие ко всему, кроме маленькой крепости живых в безбрежном океане ночи.

Медик Александров вышел, чтобы обследовать поверженных пришельцев. По возвращении он сорвал скафандр биозащиты и немедленно сжег его, собственноручно. А затем поклялся именем Бога — Императора, Омниссии и всех имперских святых, что мертвая плоть окажется внутри стен Волта только после его — хирурга — гибели, и ни секундой раньше. Никаких исследований, никаких образцов.

Если кто и намеревался возразить, он оставил сомнения при себе.

— Уве, надо решаться, — прошелестел из‑за правого плеча голос священника. — Пора закончить это безумие… Пора остановить происки Врага!

— Фаций, это неспортивно, — оборвал его невидимый комиссар. — У тебя было достаточно времени, чтобы изложить свою точку зрения.

Уве зажмурился и с трудом переборол желание закрыть уши сухими, холодными ладонями. Но казалось, что вид бумаги и пера прожигает веки, впечатываясь в сетчатку.

— Останови это, — прошептал священник. — Есть вещи, которые нельзя творить, даже ради спасения людей. Плоть смертна, но дух находит посмертное упокоение, утопая в вечной любви Бога — Императора. Даже если экзорцизм удастся, пусть в малом, он лишь на какое‑то время спасет тела. И навсегда осквернит души причастных.

— У нас нет выбора, — негромко проговорил комиссар. — Если гарнизон не обретет боевую технику, мы все падем. Станем жертвами чудовищ, накрытых тенью Владыки Тлена. Если дерево поражено плесенью, лучше отсечь больную ветвь, но сохранить ствол. Если на кону жизнь многих, кому‑то придется рискнуть ради всех.

Холанн потер глаза, яростно, до боли и огненных кругов, будто пытался стереть со зрачков образ проклятого приказа. руки казались ледяными и чужими. Наверное, так осязает безрукий с протезами…

— Не заставляй меня прикасаться к Враждебным Силам, — горестно взывал Фаций из‑за правого плеча. — Если так суждено, я сделаю это ради спасения душ, которые хочет испачкать этот… еретик своими клеветническими наветами. Но прошу — не умножай скверну в нашем мире! Уве, я молю тебя…

— Грех — это не попытка спасти людей, — сумрачно вымолвил Хаукон. — Грех — это бездеятельность, когда еще можно что‑то решить.

— Бог — Император слышит всех и ведает обо всем. Молитва спасет нас, если на то будет Его воля!

— Я видел много убитых на поле боя и вне его. И ни один из них не спасся только молитвою. Бог — Император слышит лишь тех, кто кричит от ярости, а не страха!

Решайся, Уве… Ты хотел стать кем‑то большим, нежели простой счетовод. Ты был оскорблен, когда комиссар унижал тебя неверием и пренебрегал тобой. ты хотел ответственности и значения. Что ж, теперь ты обрел желаемое…

Кто сказал? Или то были лишь путанные, безумные мысли в голове Холанна?..

Кто знает.

Решайся, Уве Холанн, счетовод первого разряда в Службе Взысканий. Комендант Базы номер тринадцать…

Решайся…

* * *

— Это определенно ядерный взрыв. У меня нет доступа к информации сейсмодатчиков, но корона вспышки слишком характерна. И кроме того, как я говорил… в свое время, в Адальнорде хранились спецзаряды. Так что…

Инженер — археолог умолк, многозначительно разведя руками.

— Я думал, что внешние последствия атомного подрыва выглядят как‑то более… эффектно, — с сомнением заметил мортус.

— Адальнорд слишком далеко, — мрачно ответил арбитр Сименсен, опережая инженера. — Сама по себе вспышка и 'гриб' не видны за линией горизонта. Но никакой иной эффект такой картины не дал бы. Это ядерное оружие.

— Не оружие, — желчно и занудно поправил инженер. — Спецзаряды были сугубо мирными, для геологической разведки…

— Я помню, — оборвал его арбитр, пожалуй, слишком резко.

Инженер — археолог оскорбленно умолк.

— Извини, — после некоторой паузы сказал Владимир, тоном ниже и непривычно мирно. — Я… в общем навалилось все… сразу.

— Понимаю, — кивнул инженер, принимая извинение.

— Что это могло быть? — вступил в диалог мортус. — Попытка отбиться?

— Вряд ли, — скривился Владимир. — Скорее они пытались завалить проход. Насколько я понимаю, поднявшиеся массово двинулись вдоль трассы 'ядра', прямо к Белому Городу. Возможно, и получилось… хотя сомневаюсь.

— Сомневаешься? — вопросил мортус и добавил после короткой заминки. — Твари поганые…

Пояснять, к чему, точнее кому относилась последняя фраза не пришлось. С самого начала бедствия жители и администрация Адальнорда самоизолировались, вполне четко обозначив, что в сложившихся условиях проблемы Черного Города высшую касту не интересуют. В общем снова подтвердилась старая истина — на 'верхах' процент подонков намного выше среднего уровня. Даже в тщательно отобранной и выпестованной администрации губернатора Теркильсена, весьма качественной по меркам планетарных управлений.

— Сомневаюсь, — утвердительно повторил арбитр.

— Применение исследовательского атомного… — инженер замялся, явно не желая злоупотреблять словом 'оружие'. — Приспособления для целенаправленного и контролируемого разрушения суть высокое искусство. Одно дело — пробурить шахту посреди пустоши, грамотно расставить датчики и рвануть в нужный момент. Другое — рассчитать закладку таким образом, чтобы обвалить проход и не накрыть все остальное. Так что я полагаю, счастья им от этого точно не будет.

— Да и Варп с ними, — зло подытожил мортус. — Пусть хоть все сдохнут. Чем это грозит нам?

— Принципиально ничем, — пожал плечами инженер. — Умеренное заражение накроет зону радиусом в триста — четыреста километров. Ветер дует стабильно в сторону Танбранда, так что нам нанесет осадков. Но боеприпас не специализированно — радиологический. В чистом поле или легких постройках это было бы опасно, но в городе лишь незначительно повысится уровень заражения. А вот крепости арбитров может… поплохеть. Она куда ближе к Адальнорду и соответственно к эпицентру.

— Я не рассчитываю на крепость, — сумрачно вымолвил Боргар.

Мортус и инженер как по команде уставились в пол. Оба они категорически не поддерживали решение арбитра оставаться в Танбранде и полагали, что лучше было бы попробовать прорваться в крепость Арбитрес, несмотря на риск. Пусть даже малой группой, оставив всех остальных, чтобы затем вернуться и эвакуировать гражданских, основательно вооружившись, на соответствующей технике.

— Там оставалось только дежурное отделение, — Владимир уже не раз подробно разъяснял свои резоны, однако счел необходимым еще раз кратко повторить. — И оно не вышло на связь, ни тогда, ни сейчас. Крепость молчит, хотя там станция, способная добивать на противоположную сторону Ахерона. Это значит, что оставшийся гарнизон мертв. Возможно крепость захвачена, возможно вымерла из‑за просочившейся эпидемии. Так или иначе, это слишком большой риск — разделять наши скудные силы и отправляться в неизвестность. Прорываться надо всем вместе.

— Надо… пробиваться, — решительно сказал мортус Мейер. — Воды почти нет. Я урезал пайки до абсолютного физиологического минимума, но даже при таком нормировании ее хватит от силы на две недели. Может быть на три, если процент смертности сохранится, и мы урежем норму в три четверти от минимума.

— Раньше начнется бунт… — проворчал инженер, словно стыдясь, что ему приходится разъяснять прописные истины. — Люди готовы терпеть многое, но только если у них есть надежда. А у нас сейчас надежды нет… выживание ради выживания.

— Я понимаю, — согласился Боргар.

Все трое замолчали. Мортус поправил старый медицинский халат, который носил, почти не снимая, поскольку буквально поселился в лаборатории, совмещенной с лазаретом. В углу тихо похрипывал микрофонами сервитор, просеивающий эфир в поисках оставшихся станций.

— Наличие новых формаций… поднявшихся… подтверждено, — немного невпопад сообщил Мейер. — Похоже, теперь правильнее говорить не о совокупности отдельно взятых… мертвецов, а о формировании среды, совмещающей множество специализированных форм и крайне враждебной человеку.

— Среды… — повторил арбитр почти без всякого выражения.

— Да. Среды.

Инженер — археолог кашлянул, вновь привлекая к себе внимание.

— Электролитическая фабрика молчит, — сообщил он. — Уже почти сутки.

— Я в курсе, — по — прежнему бесстрастно отозвался арбитр.

— Владимир… — Мейер обратился к Сименсену по имени, заметно робея от такого панибратства, но все же с должной решимостью. — Я все понимаю… Нас мало. Крепость молчит. Эфир частично восстановлен, но упорядоченной стабильной связи по — прежнему нет. Малые передатчики не добивают далее пяти — шести километров. Ретрансляционная антенна в жопе. По мере решения технических проблем очаги жизни убывают. Коротковолновые воксы полиции и арбитров отлично работают, но их некому принимать — это спецтехника. Пневматика могла бы помочь, но она управляется с единого коммутатора, куда нам не пробиться, а без этого в нашем распоряжении только трубки со сжатым воздухом. Мы до последнего ждали какой‑нибудь помощи и пытались соединиться с Теркильсеном. Но теперь — все. Запасы на исходе…

— Надо пробиваться, — жестко и прямо вымолвил инженер. — При выжженном центре Танбранда и полном разрыве транспортной сети удержаться в городе уже невозможно. Необходимо скоординироваться с губернатором — и уходить из этого могильника…

— Куда? — спросил арбитр, продолжая давний и неоднократный спор, вновь повторяя уже не раз высказанные контраргументы. — Мне напомнить, сколько у нас гражданских на содержании и защите? А у Теркильсена? Все пункты, до которых мы можем добраться хоть с какой‑то вероятностью, либо слишком малы, либо захвачены против… то есть заражены. А те, где можно укрыться, слишком далеко, до них сотни километров по заснеженной пустоши или заметенным трассам. Мы ничего не выиграем, вот в чем беда…

— Это уже неважно, — сказал инженер — археолог.

— Что? — не понял арбитр, а мортус недоуменно воззрился на инженера.

— Это уже неважно, — повторил археолог. — Я уже сказал, людей убивает не только враг, но и безнадежность. Да, мы мало что выиграем, если рискнем пробиваться из Танбранда. Из худо — бедно защищенного анклава в неизвестность… Но… Владимир, ты слишком методичен и хладнокровен. Ты привык командовать такими же как ты — арбитрами, энфорсерами. Теми, кто может мыслить в категориях расчетливой жестокости. Да, мы понимаем, что сейчас выгоднее ждать до последнего и пробиваться уже, когда не останется надежды совсем, на последних каплях воды. Но раньше нас накроет новый бунт, на сей раз от безнадежности и слепого страха.

— Пора действовать, — согласился мортус.

— Отлично, — скривился Сименсен. — И куда? Куда будем уходить? Где же то заветное место, которое достаточно далеко от Танбранда, чтобы его не захлестывали волны умертвиев, но при этом достаточно близко, чтобы до него можно было добраться? Которое недостаточно велико, чтобы мы надорвались на его защите, но в то же время вместит несколько тысяч человек? Где найдутся припасы хотя бы на несколько недель? Аккумуляторный комплекс пал, сметен ордой из двенадцатого дистрикта. До сейнерных станций нам не дойти. Сланцевый кишит дохлятиной. Остается только крепость, а про нее я уже говорил.

— Надо рискнуть, — сказал инженер. — Выбора то нет…

— Тринадцатая… — неожиданно вымолвил мортус, уставившись в низкий потолок. И повторил, так же задумчиво и загадочно. — Тринадцатая…

— Мейер, ты переутомился и бредишь? — осведомился Арбитр.

— Нет, я вполне адекватен, — с некоторой обидой ответил мортус. — Просто мне тут вспомнилось кое‑что…

* * *

Амасек с бульканьем лился в стаканы. Это был отнюдь не благородный нектар, что подают в фешенебельных ресторанах по пятьсот тронов за бутылку. Не напиток, напоенный ароматом настоящего дуба, из которого сделаны бочки для выдерживания. И даже не офицерский пайковый амасек, сделанный путем разбавления спирта специальными присадками из высококачественных концентратов.

Медик разливал дешевую бурду из медицинского дезинфекта и синтезированного ароматизатора, которая походила на настоящий амасек разве что цветом, и то весьма отдаленно. Но Холанн не замечал ни мутно — желтого цвета с облачкам непонятной взвеси у дна, ни специфического запаха, достойного скорее цеха химической фабрики. Комендант с вниманием опытного алкоголика жадно ловил взглядом уровень жидкости в стаканах.

— Никогда мне синтез не давался, — буркнул Александров, стряхивая с горлышка бутыли последние капли и стараясь попасть ими точно в стакан. Однако в голосе медика слышалось не столько искренне сожаление, сколько…

Холанн не смог бы выразить это понимание словами. Он просто чувствовал родство душ, связавшее двух совершенно непохожих людей. Совместно, по — братски разделенные сожаление, страх и… сомнение. Горькое сомнение, когда разум считает, что все сделал правильно. И все же… всегда остается мысль, что зудит и жжет, подобно отравленной занозе в глубине души.

А что, если это ошибка?

— Пей, Холанн, — скомандовал медик и взял стакан.

Лаборатория была затемнена. Горел лишь один слабый плафон, жалюзи опущены, словно два человека составили заговор и опасались разоблачения.

Холанн принял сосуд с пойлом, подержал в руке, чувствуя его тяжесть и гладкость. Хотя он сам видел, как хирург тщательно вымыл тару в кипятке, стакан показался липким и грязным. Словно чаша с ядом, которую по одной из легенд давным — давно пытались поднести Богу — императору предатели.

— Резкий выдох — и одним глотком, — напутствовал медик. — Потом повторить. Блевать в то ведро.

— Виктор… — почти жалобно воззвал комендант, когда губы хирурга уже почти коснулись желтоватой влаги.

— Чего? — сердито спросил Александров.

— Мы… я… я ведь все сделал верно?.. — прошептал Уве. Уровень 'амасека' в его стакане колебался, словно там бушевала крошечная буря. Тонкие пальцы побелели, будто выкрашенные сигнальной краской.

Медик молчал, сжимая сосуд, держа его на весу так, словно опасался сместить хотя бы на несколько миллиметров. Молчал и Холанн, взирая на Виктора с безумной немой надеждой в болезненно расширенных глазах.

— Я тебе так скажу… — вымолвил наконец хирург. — От меня ты в этом злого слова не дождешься. Но… правильно ли… я не знаю.

Он опрокинул 'амасек' в глотку одним движением кисти. Крякнул и шумно выдохнул, зажмурившись, утирая слезы, выступившие сквозь плотно сомкнутые веки.

Уве торопливо последовал его примеру. Закашлялся, заперхал, когда обжигающая жидкость хлынула по пищеводу. Долго пытался отдышаться.

— Прости меня, Бог — Император, — бормотал Уве, горячо, бессвязно, вытирая мокрый рот с искривленными в горестной судороге губами. — Прости меня… простите все… Я хотел, как лучше…

— Пей, Холанн, — повторил Александров, наполняя стакан коменданта, оставив свой пустым. Хирург с тоской глянул пустым взглядом куда‑то вдаль, сквозь стену. Затем на чемоданчик скорой помощи, что примостился в углу.

— Как бы я хотел надраться до полусмерти… — тихо сказал медик, скорее сам себе, чем стремительно напивавшемуся коменданту, который то молился, то молча рыдал. — Пей, Уве, тебе тяжелее, чем всем нам…

Ветер рвал простое белое одеяние Фация Лино. Яростно кусал открытое лицо, ерошил седые волосы священника.

— Я бросаю вызов Разрушительным Силам, — негромко вымолвил Фаций, понимая руки, складывая их аквилой и склоняя голову. Вокруг него затанцевали буранчики серого снега, и комиссар, стоявший чуть в отдалении, готов был поклясться, что снежная крупа стремительно чернеет. Или то мерк свет послеполуденного солнца, и без того слабый?..

— Я преисполняюсь верой, — сказал священник, по — прежнему не поднимая голову. Каждое его слово словно подало на мерзлую землю тяжким камнем.

— Я есть лишь сосуд, наполненный надеждой.

Священник шагнул вперед, к проклятому ангару, чьи ворота были прикрыты и подперты толстым пластиковым брусом, армированным сталью — такие использовали для самовытаскивания застрявших машин.

— Я бесконечно мал и слаб! — возвысил голос Лино. — Но насколько ничтожен я, настолько велик и всемогущ Бог — Император Человечества!

Ветер бесновался, выл голодным зверем… или уже не только зверем…

— Могучий Император, распространи Свой священный свет, чтобы он служил мне опорой в темноте! — закричал священник, воздевая руки к небу, стремительно наливавшемуся чернотой.

— Я чувствую силу Твою в моих костях! Я чувствую силу твою в моих мускулах! Но превыше всего та сила, коей Ты наполняешь мою душу! Я чувствую Императора, кто дарует мне Свое благословение.

Фаций подошел почти вплотную к ангару… а затем легко, словно поделку из искусственной бумаги, отшвырнул в сторону брус, запирающий врата. Серебряные печати, опоясывавшие склеп оскверненной техники, задымились, заплакали каплями плавящегося металла. И комиссар, единственный из тех, кто осмелился не то, что наблюдать — просто находиться вблизи экзорцизма — пал на колени. Не от благоговения, не от зримой силы истинной веры. Не от сожаления по содеянному. Но от леденящего ужаса, что впервые за десятилетия наполнила душу несчастного еретика. От осознания, сколь ужасным силам сейчас суждено пробудиться от многолетнего покоя.

— И по Его велению — Сила со мной, ничтожным слугой! — кричал Фаций Лино, и в этот момент никто не решился бы назвать его 'не готовым принять мученичество за веру', как сделал давеча комиссар. Ворота распахнулись, точнее — разметнулись в стороны, с такой силой и стремительностью, будто внутри прогремел беззвучный взрыв.

— Именем Его, словом Его, волей Его, я изгоняю тебя, скверна, навеки или до положенного Его волей срока! Ради блага живущих и во их спасение!!! — проревел священник и шагнул внутрь.

Глава 27

День сорок шестой

— Теркильсен дает добро. Он будет участвовать в прорыве.

Боргар подтянул повыше перчатки, скрывавшие миомерные усилители. Арбитр слегка дрожал, словно в лихорадке, глаза вновь блестели, отражая неяркий свет лампы, будто чистейшие бриллианты. Но инженер — археолог и стажер Дживс чувствовали столь же яростный, будоражащий кровь подъем сил. Такое бывает на исходе долгого, изнурительного боя, когда одними измученными солдатами овладевает полная апатия и безразличие к смерти. А другие наоборот — преисполняются решимости, черпая в ней новые силы.

Пан или пропал — так говорили много, много тысячелетий назад на старой Терре…

— Будем прорываться к Тринадцатой базе, больше ждать не станем.

— Наконец‑то, — выдохнул инженер. Дживс лишь согласно качнула головой. После неудачной экспедиции, которая завершилась встречей с орком и новой разновидностью поднявшегося, Леанор говорила очень мало и коротко — не более одного — двух слов подряд. За спиной стажера шептались, что долгие часы ожидания наградили ее нервным заиканием. Но шептались очень тихо и оглядываясь, чтобы никто не услышал.

— С ними нет связи, — осадил общий (и в первую очередь свой собственный) энтузиазм арбитр. — Но насколько можно судить по помехам, их антенна все же работает на прием. Попробуем достать направленной передачей.

Инженер сразу ухватил нить мысли.

— Да, если вынести передатчик на трубу теплоэлектростанции… Должно сработать. Но придется разобрать его полностью, — инженер кивнул в сторону сервитора связи, уже и без того порядком разукомплектованного.

— Далеко, — четко и коротко усомнилась Дживс. — Труба далеко.

— Рискнем? — полувопросительно вымолвил инженер — археолог. — В промзоне поднявшихся меньше, чем в жилых районах. Малая группа пройдет. Туда, к трубам — точно пройдет…

Он осекся, оборвав себя на середине фразы.

— Рискнем, — решительно согласился Боргар. — А пока попробуем набросать маршрут выхода.

* * *

Серая коробка со стенами три на четыре метра, высокие ступеньки, уходящие вверх. Широкая стальная труба, соединяющая пол и высокий потолок, облицованный потрескавшимися пластиковыми плитками. Когда‑то они были разрисованы, теперь же многолетняя сырость стерла синюю и зеленую краску, оставив лишь невнятные разводы. Немного старой мебели и переносной электронагреватель, мертвый, как нынешний среднестатистический житель Танбранда.

Губернатор плотнее закутался в роскошную шубу, совсем не вязавшуюся с убогой обстановкой своего нового пристанища. Остатки былой роскоши… Теркильсен привык к привилегированной жизни, в окружении дорогих и качественных вещей, вышколенных слуг, а также верных и исполнительных подчиненных. Но обратный переход прошел на удивление легко и быстро. Бент словно вернулся на полторы сотни лет в прошлое. В то время, когда ему были привычны тяготы неустроенной походной жизни. Он помнил дороги многих планет — одинаково грязные и разбитые. Помнил еду — экзотическую и разнообразную, но одинаково скудную и отвратную. В те далекие времена только тот, кто ночевал ниже уровня земли, за толстым бетоном и листами броневой стали, мог чувствовать себя в относительной безопасности…

Совсем как сейчас.

Огонь в самодельной печке жадно глодал топливный брикет, прессованный из отходов сланцевой разработки. Губернатор надеялся, что теперь станет хоть немного теплее, но напрасно. Всепроникающая сырость выстуживала комнату, да и весь анклав. Теркильсен часто думал, кому приходится хуже — группе Боргара, которая изнывала от жажды, или северному анклаву, медленно вымерзающему на тощем топливном пайке.

В углу тихо скрипнул протезами старый слуга. Верный спутник, боевой товарищ. После тяжелого ранения в голове у него осталось не так много мозгов, так что ветеран теперь был ближе к сервитору — причем не лучшему — чем к человеку. Но все же Бент привык к нему, и не спешил дать отставку в пользу более расторопного и исполнительного прислужника.

Губернатор не был таким уж хорошим командиром, как вещала пропаганда Ахерона. Но в давние времена солдаты все равно любили его — Теркильсен заботился о своем полку, и эта повседневная забота стоила дороже иных изощренных тактических "изюминок". Даже закончив военную службу и став губернатором, Бент не забыл сослуживцев, устраивая их на малые, но постоянные должности, доплачивая к пенсиям и жалованию из собственных фондов.

— Что, старина, плохо дело… — в словах губернатора не было вопроса, Бент все равно не ждал от полумеханического слуги ответа. Просто за много лет это вошло у Теркильсена в привычку — говорить с тем, кто не предаст, не шепнет слово на сторону. Не станет спорить и уговаривать. Так уж получилось, что быть полностью откровенным всемогущий планетарный правитель мог только с недо — сервитором.

Издержки положения…

— Плохо дело, — повторил губернатор, поправляя меховой воротник, совсем недавно пышный, невесомо — теплый, а теперь грязный и свалявшийся. Но все равно теплый.

Тень в углу снова скрипнула, отблески огня прыгнули в оптических линзах на пол — лица.

— Желаете чего‑нибудь? — спросил слуга. Голос прыгал, меняя тональность — определенно разладился голосовой модулятор. — Я мог бы смешать вам напитки…

Голова на целой системе гибких гофрированных приводов повернулась из стороны в сторону, высматривая ингредиенты для смешения.

— Простите, я не могу вас угостить прохладительным… — виновато отметил слуга, и голова снова замерла. — Желаете чего‑либо еще?

— Нет, не желаю, — с мрачной грустью ответил Теркильсен. И добавил чуть погодя, медленно, словно пробуя слова на языке. — Не же — е-елаю — у…

— Всегда к вашим услугам, — с достоинством отозвался механический человек и умолк.

Теркильсен сбросил шубу и поднялся из неглубокого кресла с сильно продавленным сиденьем. Тяжело ступая, подошел к печи и протянул к огню широкие ладони с черной сеткой грязи, крепко въевшейся в морщинки на коже. Пальцы чуть дрожали, и губернатор ощутил груз всего своего возраста. Каждый прожитый год лег на широкие плечи тяжелой гирей.

— Мой город, — прошептал он. — Моя планета…

Слуга молчал, его усеченный на четверть мозг, дополненный электроникой, не воспринимал абстрактные размышления и смыслы. Тень в углу безмолвно ждала приказа, безразличная к печалям хозяина.

— Забавно… — тихо сказал губернатор, хотя не испытывал ничего хотя бы отдаленно схожего с весельем. — Я хотел дать тебе вторую жизнь, хоть какое‑то подобие существования вместо небытия… А на самом деле, может быть тебе было лучше умереть, чем жить… вот так?

Теркильсен опустил руки к самому огню, бледно — желтые язычки пламени почти касались пальцев.

— Может быть, все, что я делал, было таким же бесполезным? — прошептал одними губами Бент. — Сто пятьдесят лет труда… без отдыха… без помощи… И все пошло прахом.

Он оглянулся, словно ждал ответа от слуги, но предсказуемо не дождался. Теркильсен вновь обратился к печке, и глубокие тени пролегли на его лице.

— Все ушло сквозь пальцы, как пригоршня снега у плавильни. А ведь у меня есть сын, и через два месяца он должен был вернуться домой… Что я ему оставлю?

Теперь губернатор горестно спрашивал сам себя, забыв о существовании безмолвного "собеседника". И мало кто узнал бы в несчастном, страдающем старике прежнего правителя Ахерона — дородного, властного, буквально излучающего наивысшую концентрацию самоуверенности.

— Ничего. Ничего больше нет… Полтора века работы… и два месяца гибели.

Теркильсен прошел по маленькой комнате, потирая враз озябшие ладони. Конденсат выступал на серых стенах мелкими бисеринками влаги.

— Боргар предлагает прорываться к Тринадцатой… — пробормотал Бент, размышляя вслух. — Да, помню… Мы надеялись найти там оружие против генокрадов… "Сверх — смерть", как указывалось в старых записях… Кто же знал, что адепт — писец все перепутал? Не оказалось никакого чудо — оружие, никакого технореликта. Только мерзость и запустение, только старые улики забытого дела Инквизиции, до которого давно уже никому нет дела. Еще одна ошибка из многих. Из тех, что погубили нас всех.

Мысли в голове Теркильсена сбились и вернулись к старой теме, словно переведенные незримой железнодорожной стрелкой.

Теркильсен прошелся по дуге, вокруг печки, словно стараясь держаться на границе света и тени.

— Я мог бы попытаться выжить и встретить моего мальчика. Вольный торговец придет по расписанию и наверняка захочет посмотреть, что случилось там, внизу. Посмотреть, наверное, немного пограбить, раз уж планета вымирает. Возможно, те, кто доживет до его появления, смогут спастись. По крайней мере те, кто сможет заплатить за эвакуацию и компенсировать капитану риск расследования Инквизиции — кого это вывезли с планеты, где ныне правит Владыка Тлена… А у меня еще остались деньги в далеких надежных местах, нам есть, чем платить. Да, мы можем встретиться. Вновь, спустя столько лет…

Теркильсен задумался.

— Пятнадцать лет, как давно мы не виделись с сыном… Да… мы могли бы встретиться вновь и покинуть Ахерон. Но что потом? Годы тяжб в попытках доказать, что семья Теркильсенов не предалась Хаосу? Каждодневный риск быть обвиненными в Ереси? Взятки, "подарки", долги… Унижения, обивание порогов банковских домов, которые распишут между собой доходы от Ахерона на тысячи лет вперед. И даже если мы добьемся утверждения в наследстве, что получит мой мальчик? Мертвые ледяные развалины, в которых орки сражаются с мертвецами и тиранидами…

Бесстрастные линзы отметили движение руки владыки. Так стряхивают непрошенную слезу, украдкой, делая вид, что в глаз попала соринка.

— Только тебе я могу сказать это, старый друг, — Бент вновь обратился к слуге. — Только тебе…

Теркильсен молчал долго, очень долго. Молчал, глядя на огонь неподвижным взором темных глаз.

— Я не могу взглянуть в глаза сыну и сказать ему, что нашего дома больше нет. И не могу подвергать его опасности связи со мной. Ведь теперь я — губернатор мертвой, еретической планеты. А это значит…

Теркильсен подошел к креслу, поднял шубу и накинул на плечи. Повернулся к слуге и невесело улыбнулся стеклянному взгляду ветерана.

— Видно, пришло время отпустить тех, кто оказался связан со мной.

Бент вытащил из кармана маленький четырехзарядный револьвер. Безотказное оружие на самый крайний случай. Бьющее не далее пяти — шести метров, но на этом расстоянии убойное, словно гнев Бога — Императора.

— Я отпускаю тебя, — сказал Теркильсен и выстрелил точно меж линз. Слуга умер мгновенно, точнее прекратил существование, в котором причудливо сплелись бытие машины и человека. Звук выстрела щелкнул громко, будто треск сломанной ветки, но погас, не вырвавшись за пределы комнаты.

— Перед тобой откроется долгий, тяжелый путь, страшный путь, — тихо вымолвил Бент, обращаясь к безмолвной пустоте. — Но я верю, ты пройдешь его до конца. Ты сможешь то, что оказалось не по силам мне. Жаль, что я этого не увижу… Но так лучше. Наследник погибшего губернатора сможет чего‑то добиться. Сын бежавшего еретика — никогда.

Тихо треснул топливный брикет, развалившийся на несколько тлеющих углей. Металл печки покраснел, раскаленный жарким пламенем горючего сланца, но Теркильсена все равно морозило.

— Я отпущу тебя, сын мой. Скоро я освобожу тебя от себя. Скоро…

Глава 28

День пятидесятый

— Не к добру это все, — Иркумов ощутимо нервничал, и было от чего.

— Посмотрим, — неопределенно произнес Хаукон. — Насколько я знаю орков…

Он не договорил, однако в словах комиссара не чувствовалось обреченности и ожидания бури, так что Иркумов немного воспрянул духом.

Фаций Лино сотворил подлинное чудо, в коем сплавились воедино истовая вера и личное мужество. Сил священника не хватило на экзорцизм всего ангара, но пять Химер и три Леман Расса оказались пригодными для использования. Относительно, конечно, поскольку хотя теперь можно было прикасаться к броне без риска сжечь руку, мрачная аура, окружавшая оскверненные некогда машины, полностью не исчезла.

Помолившись Богу — Императору, прочитав сто раз Литанию Очищения и Защиты, Иркумов приступил к натурным испытаниям. Кое‑как заведя один из Леманов, танкист использовал его в качестве тягача и с помощью комиссара начал вытаскивать очищенные машины из ангара, одну за другой, на прочных цепях.

Семь бронированных монстров выстроились в линию у крайнего северного угла базы, на заброшенной взлетной полосе, ныне пересеченной ледяным валом и рядами колючей проволоки. Теперь у Волта появилась своя броня. Впрочем, оставалось неясным — кого же сажать за рычаги. Управлять достаточно сложной техникой могли многие солдаты — все‑таки Ахерон был хоть и малым, но достаточно высокотехнологичным миром. Однако между "управлять" и хотя бы "грамотно маневрировать" имелась некоторая, весьма существенная разница.

Впрочем, как выразился комиссар, это были уже "тактические, решаемые проблемы". С машин было давным — давно демонтировано все вооружение, но самодельные огнеметы и огнестрельное оружие обещали решить проблему хотя бы частично. В целом можно сказать, что Волт впал в сложную смесь боязливого ожидания и осторожного энтузиазма. В иные времена сам по себе факт экзорцизма хаотической техники мог бы взорвать гарнизон изнутри волной фанатичного неприятия. Но после всего происшедшего люди ко многому стали относитьсянесколько иначе.

Пришло время выполнить свою часть договора с орочьим мехбоссом. Из "спасенных" Леманов два были более — менее комплектны. А вот третий оказался мало того, что безоружен, но еще и с громадной пробоиной в лобовой броне. Через дыру можно было свободно протащить мясного сквига или большого орка — ноба. Понятное дело, с точки зрения людей это несколько снижало боевые качества машины. Именно ее Тамас решил презентовать Готалу. В данный момент принимающая сторона придирчиво осматривала образец.

— Ох, не к добру это, — Иркумов опять впал в скептицизм. Тамас только дернул серой, ввалившейся от хронического недосыпа щекой, на которой снова проступила щетина.

"Подарочный" Леман выкатили через восточные ворота, на трассу, что вела к Танбранду. Четыре башенных лазканона крестили стальную громадину зелеными лучами прицелов. Даже без оружия, с пустыми спонсонами Леман производил впечатление тревожно спящего чудовища, близкого скорее к миру насекомых. Тому способствовала раскраска культистов, которую не стали выводить, рассудив, что пусть орки сами разбираются со своим добром. Потеки красной краски и старых кровавых следов на сером больше всего напоминали окрас надкрыльев огромного жука.

С десяток "приемщиков" — гретчинов лазили по "насекомьей" туше, стуча, гремя и громко переговариваясь на своем пискляво — гремящем наречии. Готал сидел на башне, свесив короткие толстые ноги над пустой маской главного орудия, и болтал ими, как зеленый карапуз — переросток, время от времени что‑то коротко приказывая.

— Надо было хотя бы на ход проверить, — опять забеспокоился Иркумов.

— Это же мехбосс, — отмахнулся комиссар. — Для него нет проблемы "что сделать", есть только "из чего сделать". Была бы сама броневая коробка, остальное приложится. Даже если там совсем двигателя нет, Готал его соберет из шестеренок и проволоки, замажет клеем из вареных костей и поедет с дымом и огоньком.

Перекрикивания зеленых стали громче и выразительнее. Иркумов держался заведомо увереннее, чем ранее Холанн в сходной ситуации, но все же и стойкому танкисту без прикрытия толстой брони было очень неуютно. Неожиданно Готал широким прыжком махнул с башни прямо на землю. Он приземлился с таким грохотом, словно рядом пальнули из не очень крупного миномета. Снег и мелкая земляная крошка полетели в разные стороны серо — коричневым фонтаном. Комиссар отметил, что вождь банды присвоил ножи поверженного Сникрота, повесив их так же — крест — накрест — на ранец. Невысокий, но квадратно — широкий Готал с торчащими из‑за плеч железками отчасти походил на самоходный противотанковый "еж" из рельсовой арматуры. Щелкая ковшеобразной челюстью мехбосс быстро направился к людям.

— По — моему, сейчас нам будут предъявлять рекламации, — мрачно предположил Иркумов.

Не доходя пары шагов до людей, Готал остановился, поскреб обрезанными когтями болотно — зеленый подбородок и шею — точнее некое условное место "между головой и торсом".

— Ну че… — пропыхтел орк, лязгнув клыками.

Иркумов стиснул кулаки, приготовившись выхватить оружие из кобуры на поясе, за спиной. Даже внешне невозмутимый Тамас чуть подобрался и склонил голову, глядя на зеленого исподлобья.

Готал прищелкнул пальцами, выставил вперед острые зубы и закатил алые глаза. Грубая, будто из камня вырубленная физиономия расплылась в жуткой гримасе, которая очень, очень условно напоминала человеческую улыбку.

— Хак!!! — возопил вождь, расставив лапы, будто намеревался сграбастать комиссара в объятия. — Я тебя почти люблю!

У Иркумова отвисла челюсть, танкист закрутил головой, высматривая подвох и засаду. Но, похоже, Готал был совершенно искренен. Орк вопил в голос, яростно жестикулируя, но, впрочем, не приближаясь к людям — босс не забывал о лазканонах и нервных часовых.

— Дружище! Ну вот как ты угадал?!! Друг!!!

Вождь развернулся волчком и заорал своим. Те отозвались нестройным, но определенно одобрительным хором, потрясая кулачищами и оружием.

— Друг! — умиленно повторил Готал, вновь обратившись к комиссару. — Всем ваши вагоны хороши, только вот махонькие — развернуться негде. И бахалы крошечные, никакой радости от баха! А тут на прямо как у нормальных парней… Я то думал — щас башню сворачивать надыть! А не надыть!

Оторопевший Иркумов начал потихоньку понимать, что орк ведет речь именно о той самой пробоине, которую танкист считал недостатком и поводом для претензий. Но у босса оказалось свое понимание вопроса и прочие парни его полностью разделяли.

— В такую бойницу любая пуха пролезет! — Готал радовался, как ребенок, получивший на день рождения пиктографический образ Бога — Императора. Из тех, что продаются на самые большие праздники, заключенными в марципановую рамку, чтобы любовь возвышенная, духовная, гармонично соединилась с усладой тела. — Совать куда следоваит легко, заряжать легко, менять легко!

Видимо, Готал подал какой‑то незамеченный людьми сигнал, потому что из‑за кормы дареного Лемана трусцой выбежал гретчин — подручный, тащащий на горбе кривой пластиковый футляр цилиндрической формы, длиной примерно с метр или чуть больше.

— Как договаривались! — хлопнул в ладони Готал, вызывая воздушную ощутимую воздушную волну. — Вот вам винтило для пулеметов. На палец хомоса, из лучшей стали.

Морда мехбосса дрогнула так, будто орк с трудом сдержал непрошеную слезу.

— Для себя болванку берег, — всхлипнул вождь. — Думал, сварганю шуту всех шут… Но, значит, не свезло… А где ваш мелкий комендант? А, Горка и Морка с ним! Бери, пользуйся.

— Испытать надо, — негромко вставил пару слов комиссар.

— А то ж, — расплылся в масляной улыбке Готал, его глаза превратились в узкие щелочки. — Испытывай!

— Пару часов понадобится, — сообщил Иркумов. — Первый ствол откуем, тогда скажу в точности, годно или нет.

— Куй, — великодушно позволил орк. — Вы же добрые, честные хомосы, которые не обманут старого доверчивого товарища?

— Не обманем, — пообещал комиссар. — Сейчас попробуем матрицу в работе. Если все хорошо — забирайте танк. И о патруле договоримся.

— И про разные полезные вещи не забудем, — быстро напомнил Готал. — Горючка там и прочее.

— Не забудем.

Когда люди вернулись под защиту рва и вала, комиссар тихо спросил:

— Как быстро сможешь нас довооружить?

— Часть деталей я уже отфрезеровал, — так же тихо и четко отрапортовал танкист. — Если эта штука не сломается от щелбана… — Иркумов взвесил в руке увесистый орочий футляр. — За три дня я соберу десять пулеметов. Далее производительность станет примерно по одной машинке за те же три дня.

— Патроны?

— Будут. Но немного. Для пороха ингредиентов маловато. Пока хватит, но нужно будет искать целлюлозу.

— Значит будем искать, — подытожил Тамас. — И, кстати, а где действительно наш… комендант?..

* * *

"Я прощаю тебя, Уве Холанн…"

Комендант Холанн шел, не разбирая пути, низко опустив голову. Кто‑то встречался ему, что‑то говорил, но чаще люди просто боязливо уступали дорогу. Комиссар хорошо поработал, внушая гарнизону слухи об эпичной значимости и положении ревизора и коменданта. Но даже если бы Хаукон не произнес ни слова, все уже знали, кто приказал провести экзорцизм оскверненной техники. Одного этого оказалось достаточно, чтобы окружить Уве невидимой, но прочнейшей стеной опасливого почтения и отчуждения.

Тот, кто приказал очистить машины, не взирая на последствия. Тот, кто навсегда запятнал душу связью с Хаосом и уже не имеет значения, из каких побуждений. Тот, кто хладнокровно, расчетливо обрек на смерть экзорциста. И никому уже нет дела до того, как все случилось на самом деле.

"Я прощаю тебя, Уве Холанн… Прощаю за твой грех неверия."

Прежде таинственный комендант внушал почтение, как посланец далекого Танбранда и может быть даже самого губернатора. Сейчас Холанн вызывал скорее суеверный ужас.

"Я прощаю тебя, Уве Холанн… Ты думал, что поступаешь во благо, хотя тебе это и не зачтется…"

Уве сорвал маску, позволявшую успешно скрывать от солдат смятение, и отбросил в снег. Он тяжело дышал, жадно хватая ртом уличный холод, кривя бледные губы, но никак не мог надышаться. Словно воздух внезапно утратил природные свойства и насытился углекислотой так, что легкие работали впустую. Холанну было жарко, пот лился ручьями, пропитывая белье и подкладку комбинезона. Сероватые волосы торчали в разные стороны слипшимися перьями, отброшенный капюшон болтался за спиной черной тряпкой.

"Я прощаю тебя, Уве Холанн… Все равно наказание, на которое ты обрек себя, окажется страшнее любого проклятия…"

Уве остановился и закусил кулак, чувствуя, как зубы погружаются в шероховатую ткань комбинезона. Синтетическая горечь заполнила сухой рот. Счетоводу хотелось заплакать, излить бесконечное горе и душевную боль в спасительной влаге. Но у Холанна больше не осталось слез. Поэтому он бродил по базе, а встречные шарахались по сторонам, едва увидев болезненный, горящий сумасшествием взгляд коменданта.

Уве шел, и раз за разом вспоминал карантинный бокс в лазарете Александрова. Последнее пристанище священника Фация Лино, экзорциста Восемнадцатого ангара.

"Ты хороший человек, Уве Холанн. Просто тебе не повезло принять суровое решение в суровое время. Но так или иначе, ты выбрал, и будешь жить с памятью об этом, сколько тебе отмерено."

Священник умирал страшно, в немыслимых страданиях, отравленный эманациями Хаоса. По сути, он не просто изгнал скверну их машин, но принял ее в себя, не в силах предложить злотворной сущности более надежный сосуд. И теперь только собственной смертью мог навсегда изгнать мерзость из этого мира. Кожа его посерела, кровь обратилась в черную вязкую жижу, непрерывно изливающуюся из горла. Фаций ослеп, и все попытки Александрова облегчить его страдания оказались безрезультатны. Последнее, что мог сделать Виктор — это предложить страдальцу смертельный яд. Но Лино отказался, слабо прошептав, что только Бог — Император вправе забрать у ничтожного слуги величайший дар — дар жизни. И это произойдет в отмеренный срок, ни мгновением раньше.

Перед тем, как началась агония, Холанн смог набраться смелость и прийти к человеку, которого убил своим приказом. Они говорили недолго, через интерком, разделенные бронестеклом герметичного бокса. Точнее говорил Фаций, а Холанн чувствовал, как с каждым словом умирающего мертвеет его собственная душа.

"Я прощаю тебя. И благословляю словом и силой Бога — Императора. Может быть Он окажется милосерден, и расплата не окажется чрезмерно высокой. Но я не прощаю еретика Тамаса. Пусть мое проклятие падет на его голову."

— Господин комендант…

Холанн не сразу понял, что кто‑то осмелился обратиться к нему.

— Господин комендант…

— Что? — непонимающе вопросил Уве. Собеседник странно расплывался перед глазами, словно пятно несфокусированного света.

— Там… вас… это…

Кажется, это был Сэм Акерман… Мальчишка из беженцев. Или нет?

— Там приземлился геликоптер… — бормотал юноша, отчаянно дрожа и пряча взгляд. — Персона какая‑то.

— Персона? — пустым, безжизненным голосом спросил Уве.

— Персоны, то есть, — окончательно стушевался Акерман или не Акерман. — Большие такие, хотят с главным говорить… Ну, то есть с вами…

Как выяснилось, "большие" относилось не к размерам, а к положению. Волт действительно посетили весьма значимые персоны из самого Адальнорда. Вернее, одна персона, к коей прилагались члены семьи и охранник.

Как быстро рассказал по пути Акерман, сначала воздушный экипаж вознамерился сесть прямо у главной антенны, но после предупреждающего выстрела из лазканона приземлился чуть поодаль, на выдающемся за охраняемый периметр участке взлетной полосы. Недалеко от бронетехники, которую с мученическим видом скоблили штрафники — утром комиссар предложил им простой выбор — гауптвахта в виде добровольческих работ или немедленный расстрел.

Охрана уже открыла проход в колючей вязанке, держа под прицелом и геликоптер, все еще дышащий жаром двигателя, и прибывших гостей. В первое мгновение Уве показалось, что он увидел Координатора отчетности сектора. Того самого, что отправил счетовода в экспедицию на Базу номер тринадцать. Но при более пристальном взгляде комендант убедился, что ошибся. Прибывший был просто очень похож на координатора, словно брат — близнец — такой же дородный толстяк с заплывшими глазками и пухлыми пальцами. Рядом стояла некая дама — надо полагать, супруга — габаритами немногим уступавшая отцу семейства. Двое детей неопределенного возраста. Учитывая доступ к разнообразным геронтологическим микстурам им могло быть и в районе двадцати, и все сорок лет. А вот слуга, он же телохранитель и пилот, разительно отличался от пассажиров. Собранный, подтянутый, в зеленоватой ливрее, измятой и забрызганной кровью. На взгляд Уве, кровь была относительно свежая, и это наводило на определенные мысли относительно путей, которыми беженцы добыли геликоптер.

Ветер нес северный холод, скрипел тончайшим ледком на подмерзших волосах Уве. Холанн машинально провел рукой по голове и услышал краем уха возбужденное перешептывание солдат.

— Смотрите… это он… глядите… весь поседел!..

Загудела тепловая пушка, обдувая гостей с приличного расстояния. Толстяк нервно ходил, потирая пальцы, и явно мерз. Семья вообще оказалась очень плохо экипирована для бегства. Ни комбинезонов, ни вообще какой‑либо теплой одежды, только просторные хламиды — пижонские пародии на нормальные меховые шубы. Зато обилие каких‑то висюлек, побрякушек, перстней…

Холанн глубоко вдохнул и шагнул за черту, отделяющую уже более — менее привычный мирок Волта от опасного и зловещего Ахерона. Несколько мелких снежных смерчей — не выше колена — заплясали вокруг, увиваясь вокруг ног. Шорох ветра и гудение пушки отнесли в сторону первые слова.

— Кто ты такой! — брюзгливо, злобно — пискляво повторил толстяк. Хотя нет… прозвучало это отнюдь не как вопрос. Скорее, как попытку сразу поставить на место мелкую сошку. Ранее Холанн был бы оскорблен и унижен, но сейчас ощутил только что‑то вроде брезгливого и очень слабого любопытства. Голова коменданта была занята совсем иными думами…

— Назови себя по форме! — возопил толстый, а тетка в дорогих мехах забормотала что‑то про совсем охамевшую челядь, забывшую свое место.

— Я Уве Холанн, комендант базы, — негромко произнес Уве. — А кто вы?

Голос его чуть дрожал — похоже, счетовод простудился, дыша полной грудью. Но прибывшие истолковали это по — своему. Подзуживаемый супругой, что призывала "показать этому его место", толстяк окончательно утвердился в осознании своей божественности. Он не обратил внимание ни на странный блеск в расширенных зрачках Уве, ни на мертвенную бледность лица.

— Я из администрации губернатора Теркильсена! — с напыщенной важностью провозгласил жирный, растопырив пальцы так, словно намеревался нанизать на каждый еще по перстню. — И мое имя тебе без надобности, мелкий служка! Я прибыл из самого Адальнорда!

— Это… интересно, — заметил Холанн, и администратор замер с открытым ртом на середине фразы.

— Что в Адальнорде? — поинтересовался Уве.

Теперь в концерт недовольных вступили и великовозрастные дети. Говорили они так же пискляво и одновременно громко, как отец. Но комендант уже не вслушивался. Слуга в окровавленной ливрее осторожно потянул господина за широченный рукав. В отличие от своих спутников, телохранитель — пилот с самого начала очень внимательно присматривался к коменданту и, похоже, заподозрил что‑то нехорошее. А может быть просто адекватно оценивал происходящее и понимал, что здесь и сейчас не лучший момент для демонстрации высокомерного превосходства. Впрочем, толстый его игнорировал и, приняв величавую позу, задрав тройной подбородок к самому небу, возвестил:

— На помойку у тебя база похожа, комендант!

Последнее слово было процежено сквозь зубы с такой брезгливостью, словно говоривший опасался дышать с Холанном одним воздухом.

— Значит, так, слушай внимательно. Расчет пушки, который в меня стрелял — немедленно сюда, при мне всем по двадцать плетей. Для меня и семьи — помещение… какое у вас тут приличное? Вызовешь с орбиты мой челнок. БЫСТРА!!!

В конце речи жирный сорвался на фальцет, что сильно понизило эффект тирады. Краем глаза Холанн увидел, как отделение солдат, стороживших участок стены и проход, навострили уши. Сержант подобрался, явно ожидая от коменданта возможной команды. А еще неподалеку остановилась… да, это была Туэрка Льявэ. Она торопилась к штрафникам, что драили бронетехнику, но, заметив Уве, сбавила шаг и сделала небольшой крюк в сторону геликоптера.

Уве безразлично пожал плечами и сказал:

— О вас позаботятся. Прежде необходимо пройти карантин. Ждите здесь, я пришлю медика, он организует все необходимое.

Повернувшись, счетовод шагнул прочь, почти сразу забыв о существовании геликоптера с гостями. И в этот момент в спину ему ударило хлесткое:

— Ты мелкий червяк, забывший свое место! Я требую уважения! И выполнения приказов, немедленно! Ну, чего стоишь?

Уве развернулся всем корпусом и мертвым голосом спросил:

— Что?

Холанн сделал шаг навстречу адальнордцу и внимательно всмотрелся в узкие щелочки глаз. Два месяца назад он и помыслить не мог о том, чтобы просто разглядывать столь высокопоставленную персону, тем более смотреть ей прямо в глаза. Но с тех пор многое изменилось. И там, за толстыми веками, морщинистыми. как у орка, счетовод увидел страх. Бездну застоявшегося ужаса и неуверенности, с которыми толстый администратор пытался справиться единственным известным и посильным способом — через унижение других. На секунду Уве стало его почти жаль.

— Здесь действует режим полного карантина, — с неожиданным спокойствием ответил комендант, — Исключений не делается ни для кого. Все, кто на базе, работают для выживания базы.

— Комендант, ты совсем отупел от безделья? Я тебя в такую дыру законопачу!.. — жирный сделал многозначительную паузу, предлагая Уве самому домыслить все грядущие ужасы.

Холанн вторично пожал плечами и вновь собрался уйти.

— Ничтожество! Слабое, бесполезное ничтожество!

Уве так и не понял, кто это сказал — толстый или его спутница. Но прозвучало, будто пощечина. Или, скорее, последний удар, окончательно подточивший ветхое, долго и старательно разрушаемое строение. Мир вокруг разом изменился, свет словно перешел в иной спектр — теперь Холанну казалось, что все окрашено в синеватый тон. Уве видел все очень четко, болезненно — контрастно. Видел, слышал, осознавал.

Бесполезный. Слабый. Ничтожный. Все в точности, как нашептывал голос у ангара. В точности, как чувствовал сам счетовод — не желая признаваться в этом самому себе.

Уве посмотрел на жирного. Тот что‑то говорил, широкого разевая рот с очень красными — будто напомаженными — губами. Звуки вязли в холодном воздухе, как пули в желе. Шлепала подбородками жена администратора, размахивали пухлыми кулачками "дети", каждый из которых возможно был равен по возрасту коменданту. Только охранник в зеленом отступил на шаг, словно неосознанно хотел отдалиться от патронов.

— Нет.

— Что 'нет'? — не понял толстяк.

— Нет, — повторил Холанн и поднял руку в черной перчатке.

— Сержант, — негромко скомандовал он.

— Здесь, — сержант возник, будто из ниоткуда, лучась боязливой исполнительностью.

Черная ладонь коменданта по широкой дуге опустилась параллельно мерзлой земле и затоптанному снегу, пока не указала в точности на летающую машину и стоящих рядом с ней.

— Я хочу, чтобы эти люди умерли.

Сержант сипло втянул воздух и срывающимся голосом возразил:

— Никак не могу… господин комендант… никак

— Позовите комиссара, — попросил Холанн. Контраст между мертвенным спокойствием речи и тьмой в глазах коменданта оказался столь выразителен, что сержанта как ветром сдуло.

Ждать пришлось недолго, Тамас или оказался неподалеку, или поспешил на вызов.

— Что случилось… — Хаукон быстро, с внимательным прищуром оглядел мизансцену. — Господин комендант?

— Под замок! — орал жирный, потрясая ручками. — Под трибунал!

— Господин комиссар, — сказал Холанн и сам удивился — слова рождались сами собой, выстраиваясь в правильные фразы, наилучшим образом отражая мысли самого Уве. Но больше всего комендант поразился собственному спокойствию. Чудесный синий фильтр отсекал все лишнее, оставляя лишь спокойный, несуетливый расчет. И Холанн наслаждался каждым мгновением этого нового ощущения.

— Этот человек… эти люди бежали из Адальнорда, оставив свой пост. Они потеряли право приказывать и ждать к себе какого‑либо особенного отношения.

Холанн немного подумал, выстраивая в уме следующую фразу. А комиссар едва удержался от того, чтобы недоуменно почесать затылок и спросить — не подменил ли коменданта какой‑нибудь злобный брат — близнец.

— Они дезертировали и предали тех, о чьем благе обязались заботиться. Они предали губернатора Теркильсена, который облагодетельствовал их. Они предали Ахерон и Бога — Императора, который любит всех людей, желая им только блага и защиты. Как комендант базы номер тринадцать я обязан вынести приговор и вынес его. Сержант выразил сомнение в моем приказе. Комиссар Тамас, пожалуйста, устраните эту проблему.

Толстая семейка в замешательстве уставилась на телохранителя. Телохранитель мрачно посмотрел на солдат с лазганами.

— Холанн… — комиссар посмотрел на коменданта со странным, совершенно новым любопытством. В его взгляде не было уважения, скорее удивление. Тамас стал близко, почти вплотную и говорил очень тихо, так, что слова достигали только ушей Уве. — Вы не слишком… заигрались?

— Я комендант Волта, — так же тихо ответил Уве. — Я тот, кто посылает людей на смерть. На погибель не только тела, но и самой души. А игры… игры кончились. Фаций мертв. И я могу лишь молиться о том, чтобы Бог — Император вырвал его душу из когтей демонов Варпа. И это ведь твой урок, Хаукон — отсечь малое ради выживания большего.

— Похоже, у меня появился ученик и последователь… — протянул Тамас. — Не многовато ли еретиков для одного Волта?

Холанн ничего не ответил. Он просто пошел прочь, не оглядываясь, не говоря ни слова. Наслаждаясь чувством ясности и полной отрешенности от любых сомнений и комплексов. А комиссар неожиданно усмехнулся, глядя ему в спину. Ливрейный слуга очень быстро переводил взгляд с Уве на своего хозяина, затем на комиссара и обратно. Руку он держал у набедренной кобуры с небольшим лазпистолетом, но не касаясь оружия.

— Я дам тебе выбор, — сказал Тамас телохранителю, с кривой усмешкой на губах. — Ты можешь остаться с ними… Или с нами.

Зеленый помотал головой, словно стряхивал воду с мокрых волос. Щеки и нос у него побелели от холода — разговор затянулся, а телохранитель был одет куда легче своих хозяев. Затем ливрейный молча шагнул в сторону от жирдяев. И снова. И снова. При этом он исподлобья глядел на администраторшу — именно на нее, а не на супруга — и в глазах слуги полыхнула застарелая, наконец‑то прорвавшаяся ненависть.

Холанн шел неспешно, размеренно, глубоко и ровно дыша. Позади Хаукон громко и четко скомандовал:

— Отделение, оружие к бою!

Почему‑то молчали беженцы из Адальнорда. То ли страх замкнул им рты, то ли они до сих пор не могли поверить, что вот так — просто и буднично — заканчивается их жизнь.

— Огонь.

Сам по себе выстрел из лучевого оружия бесшумен, только тихо жужжит система охлаждения. Восемь стволов гудели, как маленькая трансформаторная будка. И оглушительно шипела, стреляя облачками перегретого пара, влага, которую испаряли лазерные лучи.

— Прекратить огонь, — скомандовал комиссар. — Трупы сжечь. Оставшегося — в карантин. Сержант — по завершении работ доложить мне по воксу, далее вам надлежит отбыть трое суток на гаупвахте, за проволочку в исполнении приказа коменданта Холанна. Но я заменяю ваше наказание шестью часами работ над Химерами. Исполнять.

Холанн уходил все дальше. Он прошел недалеко от Гайки, которая дернулась было вперед, будто хотела подойти к коменданту. Но остановилась на полушаге. Уве посмотрел прямо в ее глаза, большие, разноцветные глаза, полные… ужаса. Не того страха, что заполнил зрачки администратора Адальнорда, но скорее отвращения. Туэрка смотрела на коменданта так, как если бы Холанн внезапно бросился к трупам и стал пожирать человеческую плоть.

Уве вспомнил свои чувства, что испытывал к механессе. Вспомнил надежды, робкие и тайные — о том, что может быть, со временем она ответит ему хотя бы тенью взаимности. И с отчетливой ясностью понял — сегодня он безвозвратно потерял то, что мог лишь надеяться обрести.

* * *

— Странный он… и страшный.

— Кто?

— Да комендант наш.

— Эт точно…

— Слышь… а чего его теперь Поджигателем кличут? А иногда — Горелым.

— Да тут история была… в общем прилетел к нам какой‑то хрен с бугра, из самого белогорода. Все как положено, семья, охрана, золото там и прочее. Да как начнет фанфарить! Даешь ему дорогу и транспорт чуть ли не до самой Терры!

— О как! И чего дальше? Комендант то чего сделал?

— А Поджи… ну то есть господин Холанн глянул на него, пристально так… И взгляд страшный, меня аж в холод кинуло. Глазищи жуткие, волос седой. Прямо не человек, а Инквизитор какой!

— А дальше?!

— Дальше… Щелкнул так пальцами и тихо — тихо говорит — "позвать сюда комиссара". И голос — прямо шипение, а не голос.

— Позвали?

— Конечно! Как тут не позвать. Сам комендант зовет, тот, кто священнику приказал танки очистить…

— А хрен белый то, что делал все это время?

— Хрен… бушевал, что ему еще оставалось. Да только на стволы то не попрешь. Ну вот, приходит комиссар, а Холанн ему и говорит — сожгите, говорит, этих изменников и трусов!

— Так прямо и приказал?!

— Так и сказал, я собственными ушами слышал.

— Чудеса какие… а я вот на вышке сидел, что к востоку. Мы ничего и не знали.

— Ну теперь вот знаешь. Так, о чем я… а, вот. Так прямо и приказал — сжечь всех, как предателей. Тамас насилу уговорил просто расстрелять. А потом уже сжечь тела.

— Суровый…

— Да, такой вот он. Холанн Поджигатель.

Глава 29

День пятьдесят второй

— Итак, они будут прорываться… — сказал Александров.

За круглым столом под иллюминатором радиорубки собралось лишь четверо. Комиссар, комендант, медик и танкист — механикус. Священник уже покинул мир живых и оставалось надеяться, что его посмертное бытие окажется не столь ужасным, как агония. А Туэрка сказалась больной и устранилась от решения любых вопросов, выходящих за рамки решения сугубо технических проблем.

— Они будут прорываться, — повторил вслед за медиком Иркумов, постукивая костяшками крепких пальцев по столу. И уточнил. — Это точно… они?

— Да, — отозвался Александров. — Сообщение составлял городской мортус, он использовал кое — какие обороты, которыми мы обменялись в рабочей переписке еще… до начала всего этого. Сообщение не поддельное.

— Ясно, — качнул головой танкист.

— Мы ответим? — спросил Александров, ни к кому конкретно не обращаясь. Собственно, его слова даже вопросом назвать можно было с большой натяжкой. То ли предположение, то ли мысль, высказанная вслух пустой стене.

— Нет, — коротко сказал комиссар Тамас, сжимая ладони в кулаки. Он сидел, выпрямившись, положив руки перед собой, будто готовясь вступить в драку с любым, кто осмелился бы оспорить его решение.

— Почему? — спросил блеклым, невыразительным голосом Холанн.

Медик почесал густую бороду, свалявшуюся в подобие войлока от постоянного ношения защитной медицинской маски. Танкист отвел глаза и вздохнул. Но первым ответил все‑таки именно Иркумов.

— Уве, они не дойдут.

— Почему? — повторил комендант.

Щеки Холанна, и ранее не пышущие упитанным румянцем, посерели и обтянули челюсти так, что казалось — еще немного и проступят зубы. Скулы заострились, глаза ввалились в темные провалы глазниц. Комендант очень коротко постригся, безжалостно избавившись от тщательно лелеемой челки, почти что побрил голову на военный манер. Теперь казалось, что седая щетина присыпала голову, словно невесомый пепел.

— Несколько тысяч человек, к тому же разделенных на две группы, с транспортом, собранным с миру по нитке, — начал терпеливое разъяснение танкист. — Сначала им надо обойти по какой‑либо из концентрических трасс вдоль границы застроек и объединиться, потеряв время. Или не объединяться, но тогда арбитр и губернатор пойдут поодиночке, это еще хуже. Скорость движения конвоев будет определяться самыми медленными машинами, то есть карьерными самосвалами. Плюс заснеженные дороги, которые уже два месяца никто не чистит. Даже если у них найдутся тяжелые бульдозеры, общая скорость продвижения составит от силы километров пятнадцать, скорее всего еще меньше. По пути их будут непрерывно атаковать поднявш…

Танкист снова вздохнул, будто устыдившись оговорки и сказал прямо:

— Мертвецы их будут атаковать. Скорость еще больше упадет, а тем временем подтянутся орки. Большой гражданский конвой на открытой местности, растянутый и медленный — самая лакомая цель. Рано или поздно зеленые подобьют и остановят головные машины, а остальные не смогут сойти с трассы. И все… Мы не сможем им помочь. Но сложим головы сами.

— Не сможем… — эхом повторил медик, а комиссар снова промолчал, не меняя ни позы, ни бесстрастного выражения лица.

— Мы не ответим… и не пойдем им навстречу? — уточнил Холанн. Ответа он не дождался. Молчание повисло в рубке, тяжелое и черное, как смог над Танбрандом до бедствия. В нем уже угадывалось решение, продиктованное страхом и неуверенностью. Решение жалкое и недостойное… но обещавшее жизнь и безопасность.

Уве закрыл глаза и глубоко вдохнул. Представил путь беженцев, которые скоро покинут Танбранд, в отчаянной попытке спастись. Перед его внутренним взором прошла череда картин, нарисованных щедрым воображением. Разбитые машины, сброшенные с дороги, расстрелянные орочьими шутами. Обгорелые остовы грузовиков, куски обшивки, сорванные измененными руками нежити. И люди… те, кто до последнего верил в спасение. Простирающие в немом проклятии темному небу замерзшие, обледеневшие руки из наметенных сугробов.

— Что ж… — негромко произнес Тамас. — Думаю, на этом…

— Нет, так нельзя.

Три пары глаз уставились на заговорившего коменданта. Комиссар смотрел все так же — без всяких эмоций. Медик хмурился и терзал многострадальную бороду. А Иркумов… Странно он смотрел, с непонятным выражением. Как будто Холанн сказал то, что хотел, но не мог выговорить сам танкист.

— Так нельзя, — повторил Уве, поднимаясь со стула. Он подошел к окну и поднял жалюзи, умножая лучи неяркого солнца, проникающие в рубку.

— Я слышу это от человека, который пожелал смерти дезертиров из Адальнорда? — саркастически осведомился Тамас. — Господин комендант, вы уже встали на путь жесткой практичности, так не стоит с него сворачивать.

— Поймите, Уве, — тихо сказал Александров. — Это вопрос не трусости. Мы сможем отрядить в помощь конвою от силы человек пятьдесят, на большее техники не хватит. На фоне нескольких тысяч, что пойдут на прорыв, это ничтожно малая величина. Если арбитра и губернатора остановят враги, наш отряд ничем не поможет. И если мы потеряем этих бойцов…

— И технику, — вставил Тамас.

— Да… и технику… то Волт мы не удержим. И тот же Готал первым придет нас ограбить.

— И мы останемся ждать? — сумрачно спросил комендант.

— Да, так лучше всего. Ждать и молиться Богу — Императору, чтобы он удержал подальше мертвых и орков от конвоя. А мы с готовностью примем тех, кто все‑таки дойдет.

Холанн посмотрел на Иркумова, который вновь отвел взгляд. Посмотрел на комиссара, сверкнувшего темными бездонными льдинками зрачков.

— И все‑таки, так нельзя, — выговорил комендант, медленно, с крепнущей уверенностью. — Философия спасения большого ценой потери малого… она очень разумна.

Уве говорил в пустоту над столом, но все прекрасно понимали, кому на самом деле адресованы его слова. Понимал и комиссар, его верхняя губа чуть вздернулась, открывая край острых белых зубов. Но Тамас молчал.

— Я вижу в ней только один минус, — рассуждал Холанн так. — Это вопрос грани. Когда следует остановиться? Если жертвовать раз за разом чем‑то ради большего, то что в конце концов останется от этого самого "большего"? Мы откажем в помощи беженцам ради своего выживания… А что потом? Кого бросим следующим? От кого и от чего откажемся? И снова, и снова… Должна быть граница, на которой надо остановиться. Иначе… это будет уже не прагматизм, а…

Холанн умолк, так и не найдя подходящее слово. Ему казалось, что синий фильтр из незримого стекла потихоньку рушится, осыпаясь мельчайшими осколками. Но ясность мысли, дарованная им, осталась, просто она… изменилась. Уве знал и понимал, что следует сделать и почему. Теперь оставалось лишь донести свою уверенность до остальных.

— Уйти в изоляцию и карантин — это было разумно. Очистить технику, обрекая Фация на смерть — это было жестоко, но понятно… может быть понятно… Но сейчас мы решаем неправильно. Те, кто пойдет из Танбранда — люди, как и мы. И бросить их — значит… значит признать, что нет у нас никаких других целей, чем прожить как можно дольше. Любой ценой. А от этого будет один шаг до… чего‑нибудь куда более страшного. Что потом? Помолиться Враждебным Силам? Ограбить и выгнать обратно тех, кто все‑таки дойдет до Волта? Пустить на мясо самых слабых и бесполезных? Одно решение за другим, расчетливые и правильные… куда они нас приведут.

— Уве, я никогда не делал секрета из того, что превыше всего ставлю выживание гарнизона, — пожал плечами комиссар. — Выжить и покинуть планету, пока орки не превратили ее в свой форпост. Или пока не пришел тот, кто вызвал весь этот… катаклизм. Надеюсь, вы не думаете, что тот психический удар общего безумия вызвали зеленые? Вы можете произнести еще какую‑нибудь красивую и пламенную речь, но это не изменит сути вопроса. Конвой обречен. Идти помогать ему — самоубийство. Волт не может позволить себе терять технику и людей. Вот три посылки, из которых следует математически точный вывод — мы не пойдем на верную смерть. Тот, кто прорвется — что ж, мы с готовностью примем их.

— Не примешь, — тихо сказал Холанн. — Ты прекрасно понимаешь, что они не забудут, как мы бросили их. Это мина с длинным фитилем, которая рано или поздно взорвется. Ты избавишься от них, так или иначе… конечно же, во имя общего блага.

— Этого не понадобится, — усмехнулся комиссар тонкими губами. — Именно потому, что я приказал не отвечать на их вызов. О передаче из города знаем мы четверо, и госпожа Льявэ. Полагаю, никто не станет делиться этим знанием с… посторонними. Мы примем возможных… гостей… как спасители и благодетели. И это избавит всех от возможных осложнений.

Холанн хотел было что‑то сказать, но комиссар поднял руки, размыкая кулаки. Словно останавливая произнесенные слова выставленными ладонями.

— Господин комендант, я не намерен вступать в этико — философский диспут. Солдаты гарнизона не пойдут на верную смерть. Это мое последнее слово, и я надеюсь, вы не считаете, что сможете перебить мой приказ своим?

— Нет, не смогу… — Уве наморщил лоб, что‑то обдумывая.

— Это хорошо. Я оценил ваш душевный порыв, но ради общего блага пусть он останется именно порывом, не более.

— Я не смогу приказать бойцам, — задумчиво вымолвил Холанн.

— Именно так. Поэтому…

— Но я могу призвать добровольцев, — так же задумчиво, словно сам себе, проговорил комендант.

Тамас фыркнул и с иронией вопросил:

— Кто же поведет этих "добровольцев"?

— Я.

Медик шумно выдохнул, совсем как мехбосс в процессе торговли с комиссаром. Иркумов крякнул и подпер голову руками, словно мысль Уве оказалась слишком тяжела.

— Как… интересно… — с расстановкой сказал Хаукон Тамас. — Возможно я что‑то упустил, и у вас есть опыт командования? Хотя бы приличные результаты в настольных играх для подростков?

— Нет.

— Вы вообще умеете стрелять? Из чего‑нибудь, хоть из рогатки?

— Нет.

— И вы намерены кинуть клич, собирая добровольцев в помощь конвою?

— Да.

Тамас покачал головой с видом скорее укоризненным, нежели сердитым.

— Несерьезно, — сказал он, разводя руками. — Уве, давайте, вы не станете тратить мое время на такие глупости? Честное слово, это даже не смешно. И я предупреждаю — я начинаю находить ваши… экзерции… опасными. Повторю — сообщение о конвое не должно выйти за эти стены, в любой форме.

— Я пойду с ним, — очень негромко сказал Иркумов, не поднимая опущенной головы.

— Что? — не понял комиссар. Верхняя губа вздернулась еще выше, и еретик оскалился, будто хищник, припавший к земле перед прыжком.

Танкист распрямил плечи и улыбнулся. Очень слабо, лишь самыми уголками рта, но с блеском в глазах.

— Да, похоже мои "стописят" так и не дождутся своего часа, — почти весело сказал Иркумов Холанну. И повернулся к Тамасу со словами. — Он прав. Да, неразумно, нерасчетливо. Но он прав. И я пойду с ним.

— Даже так… — прошипел комиссар, и его руки машинально дернулись к поясу, где, как и всегда, висели две кобуры с верными, много раз испытанными в боях пистолетами.

— Хаук… — проговорил Александров.

— Что?! — с прорвавшейся наконец яростью выпалил комиссар.

— Они не правы… — отозвался медик, оставив, наконец, бороду в покое. — Но… я понимаю мотивы.

— Да что бы ты понимал!

— Господин Тамас, — с холодным достоинством парировал хирург. — Мой послужной список вам известен. Так же вам известно, что я не разделил участь моей планеты лишь потому, что наш корабль завис в варпе на семь лет. Я не командую Волтом и гарнизоном. Но имею право на собственное мнение. И высказываю его. Я не согласен с… комендантом и механиком базы номер тринадцать. Но я понимаю их мотивы и не нахожу причины, чтобы останавливать их силой оружия, к чему вы определенно склоняетесь.

— Виктор! — воззвал Тамас. И неожиданно угас, словно машина, выработавшая все топливо и благословение Омниссии.

— За тобой никто не пойдет, — зло посулил он Холанну. — Никто не отправится на верную смерть!

— Тогда я пойду один, — улыбнулся комендант Волта. Улыбнулся не от того, что ему было весело, а скорее от странного внутреннего облегчения. От ощущения легкости, сменившего постылую тяжесть былых решений.

— Сколько ни пойдут, а все наши, — подытожил Иркумов, не совсем понятно, но выразительно. — Ну что же… надо бы речь приготовить.

Часом позже Уве шел по дорожке, мощеной бетонными плитами, все так же мечтательно улыбаясь. Он смотрел не столько под ноги, сколько в небо, на котором начинали зажигаться первые ранние звезды. Путь коменданта лежал к двухэтажной пристройке к большому приземистому складу. Третий визит… В сказках третье действие обычно оказывалось решающим. Но счетовод уже понял на простых и наглядных примерах, что сказки обычно лгут.

Она открыла после второго стука, будто ждала. Несчастная, измученная тяжелым трудом и страхом женщина. Теперь Уве видел, что она куда старше, чем ему показалось ранее. Но это было уже неважно.

— Что вы хотели? — тусклым, каким‑то неживым голосом спросила она.

Холанн вдохнул чистый холодный воздух, в котором угадывалась легкая, далекая нотка гари от теплоэлектростанции. Пожалуй, только теперь, глядя в разноцветные глаза Туэрки, он осознал, что через несколько часов скорее всего умрет. И это знание не придавило к земле, а наоборот, заставило Уве почувствовать несокрушимую уверенность в том, что он собирался сделать.

— Вы пришли звать меня в добровольцы?

В первое мгновение Холанн не понял, что она имеет в виду. Потом сообразил, что Гайка наверняка слышала обращение коменданта ко всему гарнизону.

"… мы не знаем тех, кто попытается вырваться из Танбранда. Но мы точно знаем, что они люди, такие же как мы. И если не поможем им, то чем же мы отличаемся от орков и нежити? …

Я не стану приказывать идти со мной. Я просто пойду. И буду рад тем, кто отправится вместе со мной…"

— Нет, — улыбнулся он, глядя на нее, не отрываясь, словно пытаясь отогреть Туэрку взглядом. — Знаете…

Он немного помялся, переступая с ноги на ногу.

— А, к демонам все! — решительно сказал Уве, махнув рукой. — Наверняка это будет стоить мне пощечины, но все равно.

Он ступил вперед и поцеловал Гайку.

* * *

Анклав готовился. Секция за секцией, этаж за этажом приходили в тихое, но энергичное движение, по строгому расписанию, которое составили буквально за сутки нечеловеческими усилиями руководителей. Требовалось быстро, но очень тихо погрузить на технику всех беженцев, подготовить прорыв, и при этом до последней минуты создавать видимость обыденного существования осажденной крепости. Как совершенно справедливо заметил в свое время мортус — Танбранд уже не был захвачен отдельными, пусть и многочисленными, врагами, но поглощен предельно враждебной человеку средой. И никто не хотел будоражить ее раньше времени.

Сименсен застегнул последнюю застежку бронеплаща, проверил, легко ли извлекается капюшон из клапана за плечами. Перекинув дробовик за спину, арбитр окинул последним взглядом комнатку, которая служила ему штабом и пристанищем последние недели. И без сожаления отвернулся.

Из‑за двери доносился топот множества людей — десятки, сотни, по составленному расписанию спускались вниз, где размещались в транспорте. Беженцы старались производить как можно меньше шума — даже самые недалекие уже успели понять, что теперь в Танбранде слово "незаметность" является синонимом слова "выживание". И все же множество ног — юных и старых, здоровых и больных — создавали тихий рокот, похожий на шум прилива. Боргару невольно вспомнилось детство у моря. И подумалось — как давно он не видел океана… Слишком давно.

Совсем рядом истеричный женский крик ввинтился в глухой рокот, будто острое шило.

— Пустите меня, пустите! Я должна быть первой!

И почти сразу же оборвался коротким истошным воплем пополам с характерным шипением лазерного луча, кромсающего полное влаги тело. Немногочисленные энфорсеры и полицейские неполагались на сознательность гражданских, поэтому пресекали самыми жестокими мерами любые попытки сломать план эвакуации.

— Арбитр?

Это спросила стажер Дживс, чуть приоткрыв дверь. За ее спиной, в полутьме коридора, колыхалось серо — черное марево — сплошная череда движущихся людей, освещенных экономным светом редких ламп. Где‑то заплакал ребенок, кто‑то зашикал, нежный голос матери тихо утешал рыдающее дитя. Боргар стиснул зубы и подтянул повыше миомерные перчатки, проверив крепления.

— Да? — спросил он.

— Пора, — Дживс так и не избавилась от приобретенного заикания, поэтому по — прежнему говорила мало и кратко.

— Я знаю, — отозвался арбитр. И неожиданно, очень мягко, совершенно несвойственным для себя образом сказал. — Дживс… Леанор…

Стажер, уже повернувшаяся, было, взглянула на командира. Похоже, она только что поднялась снизу, из гаража, потому что на сером от въевшейся пыли лице красовался плохо стертый масляный мазок. Сейчас Дживс больше всего походила на солдата в маскировочной "джунглевой" раскраске.

Боргар провел правой ладонью по толстому стволу дробовика, повисшего на широком ремне справа и позади, вдоль торса.

— Леанор… — повторил Владимир и подумал, что второй раз в жизни называет стажера по имени. — Мне жаль.

Она ничего не ответила и не спросила, только глянула исподлобья, в явном смущении и непонимании.

— Жаль, что ваше стажерство прервалось столь… необычно, — Владимир с трудом подбирал слова. — И… наверное…

Он помолчал.

— Наверное я слишком мало ценил ваши усилия. Если нам суждено пережить этот день, я дам вам наилучшие рекомендации, какие только возможно. Если же нет… Я рад, что нам довелось служить вместе.

Она кивнула.

— Что ж, пора, — сказал Боргар, скорее самому себе. Его ощутимо потряхивало от накатывающего возбуждения. В кровь потихоньку выплескивался адреналин, будоража азартным предвкушением схватки и страхом смерти.

— Куда? — спросила она, тихо и врастяжку, но Владимир понял.

— Вам — в головную машину. Я буду в замыкающей.

Теперь Дживс вскинула голову и уставилась на шефа широко раскрытыми глазами. Первая машина конвоя — самое опасное место. И самое ответственное. Именно бульдозер, сделанный по марсианским чертежам, обвешанный импровизированной броней и оружием, будет определять скорость продвижения конвоя, равно как саму возможность его продвижения. И, соответственно, собирать всех врагов, живых и мертвых. По умолчанию предполагалось, что там будет находиться командующий анклавом. А теперь Сименсен доверил Дживс лидировать прорыв, сам же занял лишь второе место.

— Я н — не подведу, — тихо сказала стажер, почти без запинок.

— Я знаю, — усмехнулся Боргар. Мгновение казалось, что вот — вот он шагнет к женщине, рука арбитра дернулась, словно поднимаясь к ее лицу в мягком, почти нежном жесте. Но движение увяло, так и не завершившись.

"А Теркильсен сейчас, наверное, вышибает днища из бочонков с лучшим вином планеты, для старой гвардии" — невпопад подумалось арбитру.

— Идемте, — сказал Владимир. — Во имя и славу Его, подобно терпеливым пастырям, выведем агнцев из пасти зла и скверны… Или разделим их участь.

* * *

— Пора.

Гайка улыбнулась чуть дрожащими губами, стараясь сдержать их дрожь и горестный изгиб. Уве тоже улыбнулся, хотя к горлу подкатил горький ком.

— Ты должен идти… — сказала она, сжимая его руку тонкими, но не по — женски сильными пальцами. И непонятно было, утверждение это или вопрос.

— Должен, — ответил Уве, и в тоне его не было сомнений и колебаний.

Холанн представлял себе эту встречу множеством разных способов. Воображение рисовало всевозможные картины, от сокрушительной пощечины до… впрочем, об этом, пожалуй, стоит умолчать. И как обычно, в реальности все оказалось совсем не похоже на фантазию.

В обращении к Волту комендант дал час на раздумье и принятие решения всему личному составу. Все это время они с Туэркой просидели друг против друга, держась за руки. Одни в целом мире, оставшемся за старыми стенами домика механессы. Им не нужно было говорить, не нужно было даже смотреть друг для друга. Беженка с аграрной планеты, без родины и семьи, да немолодой уже человек, канцелярский мышь — они нашли друг друга в аду чумной планеты, и делили живое тепло уставших пальцев, как величайшую драгоценность во вселенной.

— Ты так смотрела на меня… — решился, наконец, Холанн. — Я думал, что отвратителен тебе…

— Нет, — тихо ответила она. — Просто, ты был… таким непохожим на себя.

— Мне пора, — сказал Уве. — Мне действительно пора. Посмотрим. найдется ли кто‑то, кто пойдет со мной.

— Неужели это обязательно? — еще тише спросила Туэрка. — Теперь?..

— Да. Именно теперь.

— Я не хочу тебя потерять.

— Но если я останусь… — Уве сглотнул, пытаясь убрать ком в горле, от которого лицо само собой кривилось, и слезы собирались в уголках глаз. — Я буду уже не тем, кого ты…

Он умолк, и женщина с красивыми разноцветными глазами склонила голову, понимая и принимая то, что мужчина сказать не смог и не захотел. Две крошечные капли упали на стол, расползлись темными пятнышками.

— Я пойду с тобой, — сказала она.

— Никогда.

Туэрка вскинула голову с такой силой, что ее светлые растрепанные волосы взметнулись. подобно языкам бледного пламени.

— Ты хочешь командовать мной? — резко выпалила она.

— Нет. Но я хочу вернуться… теперь хочу. И мне нужно, чтобы было к кому возвращаться. Меня никто никогда не ждал. Никто… дорогой и близкий мне. Ни один человек. Никогда. Жди меня, и я вернусь.

* * *

Уве был готов к тому, что не придет никто. Был готов к тому, что соберется от силы десяток бойцов, может быть и меньше. Но к четырем вещам он был не готов и воспринял их последовательно, одну за другой.

Первое — в пустом ангаре у восточных ворот, который Холанн указал пунктом сбора добровольцев, оказалось не десяток солдат и даже не два десятка. Но как минимум тридцать человек, возможно немного больше. Уве заметил телохранителя адальнордского жирдяя, ветеран — сержанта Махада с его юной и неотступной тенью — Сэмом Акерманом. Других людей, которых помнил в лицо, но не по именам. Конечно же вездесущего Иркумова.

Второе — танкист не просто создавал суету, но мобилизовал с десяток чумазых людей в спецовках вокруг трех Химер. Уже не хаоситских чудищ, размалеванных всякой дрянью, а почти пристойной имперской техники. Машины были отдраены так, что даже краска оказалась стесана до металла. Фетиши тоже оказались спилены, и в целом от Химер исходила уже не зловещая эманация потустороннего зла, а скорее потаенное чувство угрозы. Холанн осознал, что теперь у его добровольческого отряда будет своя бронетехника. И мимоходом подумал, насколько все‑таки меняется мироощущение людей. Еще месяц назад сама идея о том, чтобы подойти к экзорцированной технике, наполнила бы сердца невыразимым ужасом. Теперь же…

Теперь же пришло время осознать третий нюанс — из‑за серой туши ближайшей Химеры выдвинулась зеленая туша — поменьше машины и более приземистая, хорошо памятная коменданту. Мехбосс Готал расхаживал по ангару Волта как по собственному стойбищу или где там живут зеленые страховидлы. Вид орочий вождь имел самый, что ни на есть, недовольный и тихо, но с энергичной жестикуляцией о чем‑то спорил. Собеседника мехбосса Уве пока не видел, тот скрывался за машиной. Лишь подрагивал над крышей моторного отсека странный предмет, более всего походивший на длинный кривой клинок, закрепленный под прямым углом на черном древке. Когда же Холанн подошел чуть ближе и увидел, наконец, того, с кем говорил орк, комендант не смог удержаться от удивленного восклицания. И это было четвертым потрясением.

Длинные полы черного кожаного плаща развевались под напором сквозняка и в такт уверенным шагам, словно крылья огромной летучей мыши из глубоких пещер северного скалистого хребта. Алый кушак обвил талию, пламенея, будто человек в плаще подпоясался жидким огнем из самой жаркой домны Танбранда. Или щедро вымочил пояс в алой артериальной крови. Высокий жесткий воротник поднимался почти до мочек ушей, прикрывая шею. Однако на угольно — черной коже плаща, наверняка армированной баллистическими волокнами, не было ни единой регалии, ни одного символа, даже эполетов, которые Уве не раз видел на пиктах. Тем ярче казался блеск небольшой, но тщательно, вручную вырезанной аквилы над глянцевым козырьком черной фуражки с очень высокой тульей. Головной убор сидел на голове обладателя с геометрической точностью и природным изяществом. Так, будто носитель в фуражке и родился.

Перед Холанном был не человек, но символ Империума, и от того, что плащеносца не окружали многочисленные батальоны, он не казался слабее или мельче. Руки коменданта сами собой сложились в благоговейном жесте на груди — крест — накрест. Холанн склонил голову, и Хаукон Тамас ответил тем же, одновременно удерживая на плече силовую косу с рукоятью, покрывшейся благородной патиной от долгих десятилетий работы и многих тысяч прикосновений. Готал скривился, пожевал толстыми губами, но ничего не сказал.

— Комендант с нами, — негромко, но очень весомо, внушительно сказал комиссар, которого теперь никак нельзя было назвать "еретическим". Видимо это было частью какого‑то армейского ритуала или правила — вроде никто не стал по стойке и не отдал честь, но по ангару словно прокатилась волна. Все подбирались, проверяли оружие, искоса, с плохо скрытым ожиданием поглядывая на коменданта и комиссара.

— Вы… ты… Замерзнешь, — Холанн, потрясенный увиденным, не нашел более подходящих слов.

— Комиссар не замерзает, — негромко, однако весьма надменно, с явным ощущением собственного превосходства ответил Тамас. — Он остужает огонь священной ярости, что сжигает изнутри верного слугу Бога — Императора.

— Почему? — еще тише спросил Уве.

— Потому что Империум сволочен и хитрожоп, — так же, в пол — голоса и куда мрачнее отозвался Тамас. — Он умеет заставить служить себе даже…

Комиссар скривился, совсем как орк и, после короткой паузы, закончил мысль:

— Руками таких скудоумных идеалистов, как ты.

— Не понимаю, — честно признался комендант.

— И не надо, — посоветовал комиссар. — Время не ждет. Тем более, что наш друг и сподвижник Готал изъявил желание помочь в грядущем нелегком ратном труде.

Мехбосс — хотя это и казалось невозможным — состроил еще более гнусную и недовольную гримасу, затем смачно плюнул на бетонный пол. Уве показалось, что бетон в месте попадания орочьей слюны закурился дымком, словно политый кислотой пластик. Мехбосс смерил коменданта взглядом, буркнул что‑то на своем языке и двинулся к настежь распахнутым воротам, грохоча широкими толстыми ногами, обутыми в некое подобие железных сандалий с перекрещивающимися ремнями.

— Что он сказал? — вопросил Холанн.

— Строго говоря, назвал тебя сквигом, — комиссар переложил косу на другое плечо и размял правую кисть, покрутив кулаком в черной перчатке. — По форме. По сути же, оборот, который он использовал, можно перевести так же, как "малое, что неожиданно оказывается большим себя самого". Так что возможно это был комплимент сквозь клыки.

— Кажется, он не рад.

— Конечно не рад. Сейчас Готалу противопоказана любая война, ему нужно копить силы и готовиться расширять владения. Но у босса нет выбора. Орки перехватили вокс — призыв конвоя, к трассе уже начали подтягиваться зеленые банды. Будет большая драка, а у Готала нет монополии на информацию в его стае. Ему придется повести парней в бой, иначе авторитет сразу обвалится — вождь, который отказывает своим в праве на веселье и войну есть плохой, негодный вождь. Поэтому мехбосс выбрал нашу сторону и какое‑то время посражается против собратьев.

— А что скажут его… парни?

— Философия орка проста. Должно быть быстрое колесо, на нем должен сидеть кто‑нибудь зеленого цвета, а в руке должно быть рубило, которое прилетает в голову каждому встречному. Вместе это триединство образует завершенную и совершенную композицию, все элементы которой заменяемы. Если Готал даст своим хорошую драку, то не имеет особого значения, кто будет на противоположной стороне. А драка обещает стать знатной. Уве, мы теряем время… Лекции по бытоописанию зеленого племени нужно было слушать раньше.

— Да, конечно, — спохватился Холанн

— У тебя оружие хоть есть?

— Н — нет… — Уве растерянно хлопнул себя по пустому поясу.

— Понятно. Что ж, будешь тогда рядом, на башне, а потом в башне. Символизировать и вдохновлять. Оно и к лучшему — никого не застрелишь по ошибке.

Подошел Иркумов, горящий энтузиазмом, торопливо вытирающий руки замасленной тряпкой.

— Все на ходу, — бодро отрапортовал танкист — механик. — Иногда блевануть хочется, все‑таки дух от железа… специфический, тяжелый. Но в общем пойдет. Мир Фацию и покой, где бы он ни оказался…

— Истинно да пребудут с ним мир, покой и бесконечная любовь в свете Бога — Императора, — набожно склонил голову комиссар и проложил уже совсем иным тоном. — Но ты остаешься.

— Чего? — набычился танкист.

— Считай это платой за свой мелкий бунт, — холодно сообщил Хаукон. — Кроме того, комендант и комиссар уходят в бой. Кто здесь остается за командующего? А если, точнее, когда мы не вернемся? Будете держать Волт втроем — ты, наш добрый сталинвастовец Александров и Гай… то есть Льявэ. Господин комендант, вы ведь, надеюсь, приказали ей остаться?

Уве только кивнул. А танкист горько вздохнул — как человек военный, он понял и принял сказанное Тамасом, хотя вряд ли был согласен.

Хаукон глянул на темно — синее небо, краешек которого виднелся в открытых воротах.

— Ну что ж, — оценил он. — Ночной бой не есть лучшее из возможного, но, похоже, без него не обойтись. Хорошо хоть погода обещает не испортиться. По коням!

— Что? — не понял Уве. — По кому?..

— Лезь на машину! — рявкнул комиссар, раздувая ноздри, часто и глубоко дыша. Хаукон перехватил косу обеими руками и взмахнул ею над головой.

— По машинам! — взревел комиссар Имперской Гвардии. — Нас ждут смерть, и слава! Во имя Императора, под командованием бесстрашного коменданта Холанна, порвем жопу плохим, негодным ксеносам и любой иной твари!!!

Гусеницы Химер поднимали клубы снежной пыли, что тянулись за маленькой кавалькадой, словно шлейф белого дыма. Три машины вытянулись в колонну, одна за другой, мчась по белой трассе. А по сторонам мелькали живописные и причудливые ездилища (назвать их иным образом язык не поворачивался) орков Готала, все как один, покрашенные во всевозможные оттенки красного. Похожие в основном на квадроциклы (впрочем, число колес было сугубо произвольным), закопченные и неописуемо уродливые драндулеты дымили и грохотали так, словно в каждом скрывалась, самое меньшее, турбина Валькирии. Деталей, впрочем, разглядеть не удавалось, потому что каждая повозка из, примерно, десятка, была буквально облеплена зелеными "парнями". Орки теснились на том, что с очень большой натяжкой можно было назвать сидениями, цеплялись снаружи за скелетные корпуса, усеянные шипами, подпрыгивали на дырявых крышах. При этом вся ватага находилась в непрерывном внутреннем броуновском движении — парни прыгали с машины на машину, отцеплялись и некоторое время бежали рядом, с молодецким уханьем и ревущими речевками. Периодически кого‑то сбрасывали или очередной спрыгнувший зеленый просто не успевал догнать транспорт. Так что к пункту назначения должны были добраться далеко не все из первоначального состава.

Готал важно восседал на решетчатой платформе, похожей одновременно и на трон, и на птичий насест. Помост скрежетал, опасно кренился на поворотах и угрожал опрокинуть представительский пятиколесный снегоход, но мехбосс лишь щурился от видимого удовольствия и радостно ухал. Похоже, будучи плотью от плоти своего народа, орочий вождь оправился от дурных мыслей и предвкушал схватку наравне с прочими.

Холанн, укрывшийся за башней второй Химеры, крепче схватился за поручень и выпрямился, преодолевая напор ледяного ветра. Теперь он отчасти понял комиссара — холод не морозил, а скорее остужал лицо, пылающее жаром. Уве представления не имел, что ждет его впереди, но это было и неважно. Комендант отдался общему азарту, яростному ожиданию драки.

— Вперед! — прокричал Тамас на головной Химере, высовываясь по пояс из башенного люка и бешено размахивая косой. — Вперед, мать вашу!!!

Будто вторя ему, машина Готала издала душераздирающий скрежет, из‑за головы босса выдвинулось нечто, похожее на сферу из обрывков проволоки, где‑то сплетенной, а где‑то просто криво связанной. Оказалось, это динамик, что‑то вроде рупора. Привстав на троне, Готал проревел что‑то низким трубным гласом и ткнул толстым обрывком провода куда‑то под левую пятку, Заискрило так, словно закоротило сразу всю городскую электростанцию. Уве аж присел, когда сфера заорала дурным голосом, извергая вперемешку чудовищную какофонию варварской музыки и песни — кричалки. в которой угадывались отдельные слова искаженного готика. Холанну показалось, что это запись человеческой, а не орочьей музыки, притом очень древняя. Видимо, зеленые когда‑то, в незапамятные времена "затрофеили" ее и сочли достойной себя. Но эта мысль утонула в огне решимости и драйва, щедро наполнивших жилы счетовода — коменданта.

Маленький человек, который стал чем‑то большим…

Уве сорвал маску и бросил ее в сторону, не заботясь о судьбе приспособления. Он был уверен, что возвращаться за ней все равно не придется, но это не огорчало и тем более не пугало. Холанн вдохнул полной грудью ледяной воздух Ахерона, точнее позволил тому ворваться в легкие под напором скорости продвижения. И прокричал, вторя комиссару:

— ВПЕРЕД!!!

Его услышали и ответили, вторя дикими воплями из отсеков Химер, с брони и башен. И уже было неясно, где люди. а где орки. Гремящая, дымящая, вопящая и ревущая орда неслась на восток, в закат, навстречу судьбе.

Глава 30

Была тьма и был свет.

Яркие лучи метались по снегу, который буквально поглощал свет прожекторов и фар, не отражая и не выпуская его. Перекресток, где пересекались кольцевая трасса и восточная дорога, шумел, гудел, извергал клубы дыма и ревел моторами в неярком зареве от вспышек выстрелов и сигнальных ракет. Две колонны наконец‑то встретились и случилось то, чего с самого начала более всего опасался арбитр Сименсен — воцарился хаос. Боргар понимал, что контролировать два потока разнокалиберного транспорта будет невероятно сложно. Но действительность наглядно продемонстрировала, что его худшие предположения отличались необоснованным оптимизмом.

Арбитр спрыгнул с подножки карьерного самосвала прямо в пологий, сточенный ветром сугроб, больше всего похожий на серую песчаную дюну. Под ногами тихо зашуршало — снег был "сухой", без смороженного оттепелями наста. В левом ухе болезненно трещал дергающийся то ли от волнения, то ли от помех голос Дживс — стажер превозмогала заикание, скороговоркой докладывая обстановку во главе строя. Там ворочался тяжелый бульдозер, прокладывая путь всем остальным. Из‑за прекращения регулярных снегоочистительных работ и специфической розы ветров снежный занос блокировал почти километр дороги после выезда с концентрической трассы. Почти три метра высоты — непреодолимая преграда для абсолютного большинства машин. Вопреки ожиданиям, "голова" колонны до сих пор не сталкивалась с противодействием — даже орки на своих безумных "тачилах" не могли быстро пробиться сквозь преграду. А вот остальным пришлось куда хуже.

Увязая в серой крупе, арбитр пробежался вдоль высокого борта грузовика, закинув дробовик на плечо. Плащ пришлось расстегнуть, полы мотались по сторонам и буквально липли к ногам. Боргар глянул из‑за высокого колеса, оценивая обстановку за поворотом. Что‑то звякнуло над ухом, высекая длинную искру из металлического кузова. Арбитр лишь досадливо поморщился — уберечься от неприцельного обстрела из темноты не было никакой возможности, оставалось лишь надеяться на криворукость гретчинов, ведущих редкий беспокоящий огонь из пороховых самопалов. Нобы до такого не опускались, предпочитая мериться силами в старой доброй рукопашной.

— Боргар, — голос губернатора отозвался в правом ухе. — Что у тебя?

— Плохо, — быстро отозвался Владимир, бросая взгляды по сторонам. — Мелкие твари обстреливают грузовики, раздергивают силы. А те, что больше, выбивают машины выборочно.

— Резерв есть?

— Уже нет, — ответил арбитр, машинально глянув назад, туда, где последняя тройка его энфорсеров перестреливалась с серо — зелеными тенями, перемещавшимися на границе света и тени. Яркие вспышки лазганов чередовались с желтыми сполохами, извергаемыми из стволов орочьих ружей.

На противоположной стороне длинной вереницы машин бухнуло и оглушительно зашипело. Что‑то похожее на косматую оранжевую комету по крутой параболе взмыло в черное небо, на мгновение зависло и устремилось вниз. Боргар тоскливо выругался, прикидывая, куда упадет снаряд не то баллисты, не то примитивной гаубицы. Самодельная бомба обрушилась метрах в пятидесяти по направлении к "хвосту" колонны, довольно близко к трассе. Жахнуло так, что несмотря на фильтры — наушники Боргару заложило уши. Ударная волна ощутимо качнула ближайшие машины, арбитр прикрыл лицо ладонью, но острые снежинки все равно резанули крошечными лезвиями уши и лоб. Снежная волна разошлась кругом от эпицентра как маленькое торнадо. Боргар мотнул головой пытаясь вытрясти звон в ушах. Орки дружно возопили, радуясь процессу и отменной пиротехнике.

По веренице машин словно прошла конвульсивная дрожь — будто спазм прошел по всей веренице железных громад. Колонна продвинулась еще на несколько метров и опять намертво встала. Боргар внезапно, остро ощутил собственное одиночество и бессилие. В первую очередь беспомощность как командира, который остался без армии и сколь‑нибудь вменяемого плана. То, что арбитры в целом не учились полевым сражениям, служило слабым оправданием. Скорее даже очень — очень слабеньким.

— Есть мудрые идеи?

На мгновение Владимиру показалось, что с ним говорит собственное безумие, но в следующую секунду арбитр понял, что губернатор вернулся на линию.

— Нет, — выдохнул Боргар и, скрипя зубами, выдавил. — Я не знаю, что делать…

— Если не двинемся дальше, они перебьют всех, — хладнокровно констатировал Бент. — Зеленых немного, но бойцов у нас еще меньше. И чтоб я сдох, если поднявшиеся уже не висят у нас на пятках.

— Дживс доложила, что бульдозеру осталось еще полсотни метров, но сразу тронуться все равно не выйдет.

— Значит, конец, — сухо определил губернатор. — Пора бросать "мертвый якорь".

Хотя детство арбитра прошло у моря, странный оборот ничего не сказал Боргару. Переспрашивать не было времени — губернатор отключился, а гретчины усилили обстрел. Их ружья не могли причинить существенного ущерба технике, но умножали панику. Автомобили заполошно гудели, многие пытались выехать на обочину, чтобы обойти заторы. Там они почти сразу увязали, окончательно блокируя продвижение. Многие беженцы, вконец отчаявшись, пытались идти пешком, покидая машины. Их скашивали невидимые стрелки, а о судьбе тех, кто уходил дальше от дороги, сообщали лишь крики ужаса и торжествующие вопли убийц. Конвой медленно, но неумолимо раздергивали на части, выбивая машину за машиной.

Еще один из легких тентованных грузовиков дернулся, рыча двигателем и выбрасывая клубы дыма, ушел с дороги, воткнувшись в сугроб. Из кабины выскочил человек и, увязая в снегу, побежал от дороги. Со следующей машины выпрыгнули сразу четверо, но это оказались отнюдь не беглецы. Один полез в опустевшую кабину, трое погнались было за убегающим, но почти сразу остановились и начали толкать застрявший грузовик. Машина мигала то зелеными указателями, то фарами, воя и раскачиваясь на высокой подвеске. Судя по маленькому флюоресцирующему зеленому флажку на капоте, это была машина с припасами, без пассажиров. Боргар быстро перебрал волны вокса, пытаясь оценить обстановку.

— Арбитру — Патруль-8, — зашуршало в наушнике, — Карьерный тридцать восемь сошел с трассы. Водила, идиот, испугался взрыва и не справился с управлением. Невменяем, дали по голове и закинули в кузов. Двух человек оставил на осмотр грузовика, если поврежден или застрял глухо, их снимет Патруль-9. Патруль-8 доклад окончил…

Если самосвал поврежден, значит, еще одной машиной меньше. Сколько там осталось порожних? Кажется, две. Одну нужно переместить в самый хвост. А то, что у людей начали сдавать нервы — хуже и плохой дороги, и обстрела, и идущих сзади мертвецов. От любого врага, что снаружи, отбиться легче, чем от того, что внутри.

Желтый сноп огня взметнулся ввысь — очередной грузовик загорелся — его закидали самодельными гранатами в виде кувшинов с прометием и фитилями. В свете пламени Владимир увидел, как сразу пять или шесть нобов вереницей выскочили из темноты и побежали к ближайшей машине — высокому автобусу с окнами, забитыми изнутри пластиковыми листами. Орки перемещались быстрыми короткими зигзагами, у каждого в одной лапе было 'рубило', в другой — 'пуляло'. Но огня не открывал ни один. С крыши автобуса тихо щелкнул выстрел — похоже на малокалиберную винтовку для отстрела городских сквигов. Как и следовало ожидать, стрелок со своим сугубо гражданским оружием промазал, а орки будто лишь этого и ждали.

Слаженный залп из всех стволов ударил огненным смерчем по машине, выбивая пучки искр — похоже вместо пуль атакующие использовали каменную или ледяную дробь. И сразу же, без паузы, зеленые ринулись вперед, по прямой. Боргар опустился на колено и упер приклад в плечо. Дробовик арбитра выстрелил трижды, две крупнокалиберные пули — "ротора" нашли цели. Ближайшему орку оторвало ногу чуть ниже колена, следующий молча упал в снег, заливая его темной, почти черной жидкостью из простреленной головы. Оставшиеся сразу развернулись к арбитру, двое вытягивали из‑за широких кожаных поясов запасные самопальные камнеметы. Боргар успел лишь отвернуться в пол — оборота и закрыть голову рукавом — накинуть капюшон он уже не успевал.

Пороховой дым тянулся к земле, словно тяжелый заводской смог. Одна из стрелял взорвалась у стрелка в руках, ноб запрыгал, похожий на сумасшедшего сквига, разбрызгивая кровь и монотонно вереща. А вот вторая отработала удачнее — бронеплащ выдержал удар гравийного крошева, но сила удара опрокинула арбитра в снег. Острый каменный осколок чиркнул по рукаву и срезал Боргару мочку уха. Ребра будто разом стиснуло огромными клещами — баллистическая ткань не смогла поглотить всю энергию удара. Владимир стукнулся головой о широкое колесо грузовика, воняющее старой резиной и гарью, захрипел, вслепую нашаривая упавший дробовик.

"Конец" — мелькнуло в голове.

Вот и все… Как оно обычно и бывает — быстро, неожиданно, без всякого героизма.

Багровое марево, застилавшее глаза, чуть разошлось, но Владимир уже понимал, что не успевает. Сейчас рубило проломит ему череп и на том завершится карьера арбитра, который оказался плохим розыскником и совсем никудышным полевым командиром.

"Император определенно показывает мне жопу…"

Мысль, еще минуту назад показавшаяся бы абсурдной и еретической, проплелась в мозгу как усталый, заморенный пешеход — без особых чувств и эмоций.

Однако секунды шли одна за другой, и ничего не происходило. Пересиливая боль в треснувших ребрах Боргар кое‑как поднялся на четвереньки, путаясь в спасительном плаще. Так и не найдя дробовик, он вытянул из ножен на бедре короткий, но широкий тесак, мотнул головой, разгоняя красный туман в глазах. Драться в рукопашную даже с одним нобом — почти самоубийство, тем более с тремя или сколько их там будет… Но так все же правильнее, чем быть забитым, как скотина на бойне.

Орки застыли метрах в пяти, отвернувшись от арбитра — похоже, они разом забыли о поверженном враге, которого только что азартно бежали добивать. Зеленые чудища зачарованно уставились в одну точку, словно все сразу занялись прикладной астрономией и увлеклись созерцанием звездного неба. Арбитр наконец утвердился в более — менее вертикальном положении, хотя и весьма неустойчиво. Боргар так и не увидел дробовик — видимо, снегом занесло — и прикинул, как всадит нож в шею ближайшему орку. Сделав неверный шаг вперед, Владимир наконец глянул в том направлении, куда уставились враги.

И понял, что имел в виду Бент, когда говорил о "мертвом якоре".

Огромное гололитическое изображение подергивалось крупной рябью, рассыпалось одноцветными кубиками и собиралось вновь — аппаратура сбоила и, похоже, балансировала на грани отключения. И все же, молитвами Омниссии — работала. В темном небе возникло объемное изображение штандарта на широкой перекладине — человек в боевой броне, попирающий ногой пирамиду отсеченных орочьих голов. Если человеческая фигура была изображена неведомым мастером — визионистом очень условно, то в изображении пирамиды наоборот, чувствовалась рука мастера, умноженная на старание. Зеленые физиономии корчили трагические рожи, обливаясь очень натуральными слезами, почему‑то красного цвета, видимо для большей выразительности. И над снежной пустошью прогремел хорошо знакомый каждому ахеронцу голос, многократно умноженный громкоговорителем.

— Зеленые уроды!!! — проревел голос. — Трахнутые гнилозадые мудаки!!! Я — губернатор Теркильсен! Я бил вас, дерьмо зеленое, на восьми планетах! Я правлю здесь, на каждом сантиметре Ахерона, я — босс всех боссов! Я сидел в тепле и роскоши и плевал на всех вас, уроды, пока вы жрали лед и землю на пустошах!

Боргар упал ниц и перекатился под днище машины, одновременно вызывая Дживс. Рот заполнила кислая густая слюна, тошнота подступила к горлу, но часто и мелко дыша арбитр прополз под машиной и вылез с другой стороны.

— Леанор! — прохрипел он. — Бент купил нам немного времени. Торопись!

— Сделаю, — коротко ответила женщина.

А губернатор меж тем закончил совсем уж нечеловеческим рыком:

— Кто тут смелый, толстожопые поганки, подходите, каждый получит по наглой зеленой морде!!!

Орочий рев густой, плотной завесой поднялся к безмолвному небу со всей округи. Наконец кто‑то предложил хорошую, достойную драку, и "наглые зеленые морды" приняли вызов.

* * *

Старая гвардия губернатора — те, кто остался в живых — не стали мудрить с фортификацией и поступили привычным по давним временам способом. Как давным — давно, пару столетий назад, они связывали лодки-'болотоходы', превращая их в дрейфующие крепости, так и теперь — три здоровенных грузовика соединили в один поезд, кинув между ними импровизированные сходни и натянув по краям крыш колючую проволоку. Получилось укрепление, которое не выдержало бы обстрела, но вполне неплохо сопротивлялось ближним атакам.

Сначала их было двадцать семь — стариков, которые впервые после многолетнего перерыва взяли в руки оружие не для церемонии, а для убийства и показали, что седина еще не есть признак дряхлости. Потом их осталось девятнадцать. Затем пятнадцать. Орки стягивались к 'мертвому якорю' со всего поля боя, одержимые яростью и желанием убить вождя всех хомосов. Тем более, что человеческий босс с его старыми нобами оказался неожиданно крут, так что драка вышла просто здоровской.

Удар мечом в левой руке, блок правой, отступить на шаг. Снова блок, удар мечом в правой руке. Отыграть расстояние, оборонительная позиция. Еще удар и наконец стопа левой ноги вернулась на исходное положение, у борта машины. Туда, где ей и надлежит быть. Два шага отступления, два шага возвращения. Удар, блок, отступ. Возвращение.

И снова, и снова…

Когда‑то Бент Теркильсен был неплохим фехтовальщиком, но уже с полвека он брал в руки меч только по большим праздникам, сугубо с ритуальными целями. И тем не менее, как говаривали у него на родной планете — опыт не пропьешь. Конечно, от прожитых лет губернатор не стал моложе и сильнее, дыхание прерывалось, да и сердце все настойчивее напоминало хозяину, что двести с лишним лет есть двести с лишним лет. Но скафандр с прочным механизированным каркасом и миомерными псевдомышцами снимал большую часть нагрузки, заодно прикрывая от вражеских ударов. Да и бить сверху всяко удобнее.

Очередная зеленая рожа выглянула из‑за края машины, и Бент зацепил ее на возвратном движении самым концом клинка. Жужжащее пилолезвие прошло через орочью плоть не встречая сопротивления. Один миг — и противник с верещанием свалился обратно, потеряв половину лица и кусок челюсти. Машинально, по вбитой в память тела привычке, Бент вскользь оглянулся — не зацепить бы кого — и махнул мечом, стряхивая чужую кровь.

Наручные часы скафандра стали бесполезны, прочнейшее стекло приняло на себя удар орочьей палицы и помутнело от паутины трещин. Поэтому Бент не мог оценить, сколько времени прошло с начала схватки, а на собственные чувства не полагался — он слишком хорошо знал, как легко обмануться в горячке боя, сочтя минуты — часами. Или наоборот. Впрочем, ему казалось, что ночь клонится к рассвету.

'Это моя планета!' — подумал губернатор, потому что сказать уже ничего не мог — дыхания хватало лишь на рубку. С каждым вдохом легкие хрипели все сильнее, но Бент запретил себе уставать и телу пришлось подчиниться.

'Она моя и останется моей до последнего вздоха.'

На мгновение показалось, что враги кончились, но это оказалась лишь краткая, случайная передышка — орки растаскивали трупы из‑под машин, чтобы не скользить по замерзающей крови. Зато губернатор сумел наконец толком осмотреться, крутя лобастой головой — шлем давно пришлось снять, когда его совсем забрызгало зеленоватой жижей, и бронестекло стало похоже на окошко в мутный аквариум.

Пятеро… только пятеро, считая его самого.

— Братья, мы прожили хорошую жизнь… — сказал Бент, кое‑как отдышавшись. Теперь он видел, что дело и в самом деле идет к рассвету. Пройдет еще не меньше часа до того мгновения, когда солнце наконец покажет первый несмелый лучик из‑за темного горизонта. И все‑таки ночь заканчивается. Теркильсен посмотрел в сторону дороги. Конвой двигался — все еще слишком медленно, но достаточно уверенно, словно длинная змея вытягивалась в сторону серой пустоши, переливаясь чешуей фар и прожекторов. Много машин осталось на обочине, отмечая скорбный путь беженцев из Танбранда. Брошенные, расстрелянные, многие — сгоревшие. Но вырвавшихся из снежной ловушки было больше, намного больше.

— Жизнь была хороша, — повторил губернатор, не ожидая ответа, зная, что его слышат. Конец, конечно, выдался не ахти какой… Но никто не живет вечно. Солдаты не умирают…

Он осекся. В груди полыхнуло острой болью, будто кто‑то всадил в спину длинный кинжал, достав до сердца. На мгновение Бенту так и показалось — что какой‑нибудь орк все‑таки прокрался незамеченным и ударил сзади. Но нет… то было всего лишь уставшее сердце.

'Надо было обращаться к Адептус Механикус, ставить новые органы…' — подумал Теркильсен, тяжело опираясь на правый меч, как на посох паломника.

'Ну, что же, значит не судьба.'

— Солдаты не умирают. Они уходят в заслуженную отставку, отдав долг Императору и человечеству. Видно, пришло и наше время.

Судя по воплям орков, они приготовились к новому приступу. На сей раз последнему — это понимали обе стороны. Защитников осталось слишком мало, так что вопрос был лишь в том, как быстро их сомнет и задавит масса нападающих.

Голос на удивление не дрожал, хотя боль расходилась за грудиной, обжигая, будто расплавленный металл. Бент слабо улыбнулся, посмотрев на небо, где скоро взойдет солнце. Солнце, которого ему увидеть уже не суждено.

'Я верю в тебя, арбитр. Ты справишься, ты уведешь тех, кого можно спасти. И когда‑нибудь мой сын возвратится сюда, как наследник и завоеватель. Теркильсены будут жить и будут править. И Ахерон снова вернется к жизни. Я умру не напрасно.'

— Мы много сделали, друзья мои. Пришло время отдохнуть.

Бент нащупал языком коренной зуб, вполне обычный, совершенно неотличимый по виду от собратьев. Когда он только вступил в губернаторство, среди планетарных правителей и членов их семей распространилась мода на имплантацию зубных протезов с ядом. Специфический аксессуар, которым никто не надеется воспользоваться по — настоящему, но так приятно вскользь щегольнуть в куртуазной беседе среди равных себе. Теркильсену это всегда казалось глупостью, поэтому он заказал себе нечто подобное, но отнюдь не с ядом. Точнее с ядом, но совершенно особым.

И, пожалуй, сейчас пришло время воспользоваться давней 'закладкой'.

— Гвардия!!! — заорал Теркильсен во все горло, и ударил себя по челюсти рукоятью меча, изо всех сил, до крови и обломков зубов. Тихо хрупнула прочная оболочка имплантанта. Боль полыхнула ярчайшей вспышкой, почти сразу сменяясь странным онемением — первым вестником действующего яда. На крышу упала самодельная пороховая граната с шипящим фитилем из обувного шнурка — первый вестник последнего штурма. Губернатор пинком отправил ее назад.

— Гвардия, за мной!!! — гаркнул Бент, чувствуя, как по жилам растекается жидкий лед, обжигающий и леденящий одновременно. Редчайший, безумно дорогой наркотик ксеносов начал действовать, отмеряя владельцу примерно четверть часа жизни. Десять — пятнадцать минут, за которые организм выжжет весь резерв сил, всю энергию, до капли, тем способом, который будет угоден хозяину. Это может быть время немыслимого экстаза, квинтэссенция всех наслаждений, доступных человеку. Или время действия, не скованного ограничениями дряхлеющего, несмотря на специальные процедуры, тела.

Бент выбрал второе. И даже видавшие всякое нобы, живущие войной и ради войны, отшатнулись, когда на них спрыгнул воющий демон, работающий двумя мечами, как винтами геликоптера. Следом за Теркильсеном последовали последние воины его гвардии, все, как один.

— Что, жопы зеленые, обоссались от страха?! — рявкнул Бент, буквально вырубив себе просеку среди вражеского строя. И орочья толпа, воющая от злобы, ненависти, а также от презрения к себе — за мгновение слабости перед человеческим берсерком — захлестнула губернатора и его последних воинов неостановимой зеленой волной

Глава 31

Идти в арьергарде всегда тяжело. Боргар знал это и теоретически, и практически. В течение получаса конвой потерял еще один грузовик с припасами, и около сорока человек убитыми. Два транспорта получили серьезные повреждения, но продолжали движение, и это было единственно важным.

Судя по грохоту стрельбы и орочьим воплям, перекрывающим даже отдалявшуюся перестрелку, а также по слабым атакам на вереницу машин — губернатор еще держался. Бульдозер Дживс наконец‑то проложил дорогу конвою, однако скорость возросла не настолько, чтобы полностью оторваться от орков. Боргар все чаще оглядывался назад, где под голограммой с черепами и гвардейцем метались вспышки орочьих масляных ламп, редких прожекторов и выстрелов. Небо посерело, предвещая скорый рассвет. Арбитр полез на крышу гантрака и в тот момент, когда он подтянулся на приваренных скобах, голограмма дрогнула, рассыпалась на множество разноцветных прямоугольников. Остался лишь часто мигающий конус белого света, устремленный в небо. Он продержался секунд пять — шесть, а затем погас. Жуткие торжествующие вопли зеленой орды, невидимой в темноте, отразились от облаков, словно вой демонических созданий Варпа.

Из оружия у Боргара остался небольшой лазпистолет, подобранный у трупа, да еще нож. Арбитр посмотрел вперед, по ходу движения конвоя, затем оглянулся назад, откуда теперь неизбежно начнут 'набигать' освободившиеся нобы. Тоскливо выругался, оценивая шансы.

— Скорость не снижать, пробиваться вперед, любой ценой, — приказал он по воксу. — Остановившиеся машины сбрасывать с дороги, людей принимать на ходу. Отставших не ждать.

Слова тяжелого приказа дались неожиданно легко. А противник не замедлил явиться. Судя по всему, губернатор со своей гвардией выкосил наиболее организованных и боеспособных нобов. Оставшиеся желали драки и грабежа, но относительно трезво соотносили силы с возможностями. Поэтому "гарцующие" на границе видимости орки пока скорее демонстрировали присутствие, нежели реально атаковали. Впрочем, никто не обольщался относительно будущего.

Конвой набрал относительно приличную скорость — километров пятнадцать в час, но этого все равно было недостаточно. Поддерживать такой темп могли даже пешие орки, а сюда, похоже, собрались все мехбанды континента. По крайней мере так казалось прорывающимся людям. Вопли зеленошкурых, сопровождавшие конвой, становились все громче и организованнее. Да и обстрел усиливался с каждой минутой. Насколько понял Владимир, сейчас с вражеской стороны решался вопрос, чьи гретчины первыми побегут разведывать силу ответного огня.

Минут на пять обстрел людских машин практически прекратился, зато масштабная перестрелка полыхнула справа по флангу — очевидно там возникли прения относительно дальнейших действий. Пальба стихла так же быстро, как и началась. Очевидно был достигнут некий консенсус, потому что практически сразу на машины из темноты ринулась толпа галдящей и палящей во все стороны (и в тыл тоже) зеленой мелочи. Бежали без особого энтузиазма, и оркам побольше даже пришлось пару раз бабахнуть из стрелял, чтобы прибавить темпа "штрафникам". Гретчинов расстреляли достаточно легко, не понеся сколь‑нибудь существенных потерь.

Боргар начал понемногу надеяться, что все еще обойдется. Близился рассвет, и хотя было очевидно, что орки вряд ли уподобятся могильной нежити, убоявшись солнца, мысль о солнечном свете немного успокаивала. Все‑таки люди традиционно лучше дрались днем, в отличие от орков, которые одинаково хорошо видели в любое время, кроме сумерек.

Последующий час прошел в странной тишине. Нет, раз пять или шесть орки пытались 'набигать', но это ответственейшее в жизни каждого орка мероприятие почему‑то осуществлялось на уровне детского утренника. Боргар уже прикидывал, не сходить ли в контратаку с десятком добровольцев, но тут заорал часовой с левого фланга. Над твердым, как камень, отполированным ветрами сугробом появилась орочья башка, а потом, с уханьем на пять или шесть голосов, из‑за сугроба выкинулиздорового сквига, обвешанного какими‑то сумками. И сквиг, радостно вереща, побежал к грузовикам.

— Танкобой! — одновременно с арбитром заорали несколько голосов, и все, кто видел сквига, принялись вразнобой палить по нему. Но попасть в быстро петляющего гаденыша оказалось нелегко. Кто‑то заорал 'Ложись!' и Боргар ничком бросился на крышу.

Звука он не услышал. Просто мир вокруг стал нерезким и наполнился звоном, а металл под боком показался особенно твердым и холодным. Арбитр медленно, с трудом, привстал на одно колено и увидел осевший на бок грузовик с вмятой броней, двух стрелков, убитых на месте, и оглушенных людей. Когда в голове немного прояснилось, Владимир наконец заметил орущих набигающих нобов. То есть арбитр понял, что зеленые громко орут, по разинутым пастям и брызгам мутной пенистой слюны, срывающейся с клыков. Звуки безуспешно стучались в уши контуженного арбитра.

Кованый крюк зацепился за борт машины, ноб полез на грузовик, скалясь и вопя. Боргар пристрелил его в упор и уронил пистолет с пустой батареей. Остался только нож. Мертвый орк так и не выпустил крюк и повис за бортом, как большой серо — зеленый мешок, стучась башкой о металл при каждом рывке машины. Но рядом уже лез другой, потрясая каменным топором.

"Я плохой командир" — подумал Боргар, пытаясь удержать нож в дрожащих пальцах и удивляясь, как легко складываются мысли, несмотря на звон в ушах и вату в голове. — "Из меня вышел плохой командир… Может и правильно, что сдохну вот так, в одиночестве и глупо".

Ноб наконец залез на борт, покачался на коротких тумбообразных ногах и с рычанием занес топор, скалясь улыбкой в полсотни зубов. А затем умер. Пулеметная очередь пришла откуда‑то сбоку и снизу, разметав череп и верхнюю часть торса орка в рваные ошметки.

* * *

— Ты живой?! — Хаукон потряс за плечо человека в плаще арбитра, которого объединенного усилиями стащили с крыши грузовика на моторный отсек командирской Химеры. У человека тряслась голова, из ушей текли струйки крови. Уве мимоходом отметил, что у предполагаемого арбитра странные глаза без ресниц и очень яркой радужкой, но почти сразу забыл об этом занимательном феномене. Парни Готала носились вдоль конвоя, вереща и расходуя боеприпасы самым шумным образом. Две Химеры шли по обеим сторонам вереницы машин, буквально расчищая обочину от вражеских нобов огнем пулеметов.

— Совсем плохой, — констатировал с мрачным неудовольствием комиссар и, прежде чем Холанн успел спросить, чем 'плох' арбитр, отвесил человеку в плаще две хороших, крепких затрещины. Тот дернул головой и наконец сфокусировал на Тамасе все еще мутный, но уже более — менее осмысленный взгляд.

— Живой? — повторил Хаукон, перекрикивая шум стрельбы. Пулеметы в исполнении Иркумова получились громкими и 'плюющимися', поскольку нормальный пламегаситель механик изобрести экспромтом банально не успел, да и подгонка деталей оставляла желать лучшего.

— Д — да, — проскрипел арбитр.

— Владимир Сименсен? — уточнил Тамас.

— Да, — повторил арбитр, уже достаточно четко.

— Мы пришли, — сообщил комиссар, не уточняя, кто именно, но контуженный понял и так.

— Слава Императору, — прохрипел арбитр, сплевывая розовую пузырящуюся слюну — верный признак сломанных ребер и отбитых легких. — Значит, вы нас все‑таки встретили… Не бросили… А мы боялись, что базу придется штурмовать.

— Не придется, — мрачно пообещал комиссар, крутя головой в черной фуражке.

Небо посветлело, а тьма поблекла, обретя приглушенный сероватый оттенок. Горизонт отметился четкой линией, словно прорисованной одновременно углем и алой краской. Рассвет подступил совсем близко.

— Что‑то не так, — пробормотал, озираясь, Тамас. — Что‑то не правильно. Орки так не атакуют. Слишком слабо и неуверенно.

— Они… нас… проверяли, — медленно и чересчур громко выговорил арбитр, ожесточенно растирая уши. Похоже он плохо слышал от контузии.

— Орки редко что‑либо проверяют, — быстро отозвался комиссар. — Тем более, когда тут столько добра при слабой охране. Если на вас нападали так слабо, это значит, что основная молотилка идет где‑то в другом месте.

— Где? — спросил Уве, уже предугадывая ответ.

— А ты угадай, — ощерился Тамас в чисто орочьей ухмылке. — Кто здесь настолько страшный, чтобы отвлечь зеленых парней?

Холанн машинально сложил руки аквилой, но ничего не сказал. А комиссар долго и витиевато выругался. Уве сначала подумал, что Хаукон выражает отношение в текущему положению дел, но ошибся. Тамас сделал движение рукой, будто выловил из воздуха невидимое насекомое, махнул кулаком и повторил длинную матерную тираду.

— Снег, — прошептал Холанн, в свою очередь вытягивая вперед ладонь. На черную ткань перчатки комбинезона пустился белый пушистый мотылек — большая снежинка. Она почти сразу растаяла большой каплей, но за ней последовала другая. И третья.

— Снегопад, — подытожил Тамас. — Начинается снегопад. И сильный.

Одна из Химер сдавала назад, к голове колонны, стараясь не зацепить машины. Пулемет на башне отстреливал короткие — в два — три патрона — очереди, скорее для острастки. Вторая БМП рычала двигателем на противоположной стороне, ближе к хвосту конвоя.

С лязгом и грохотом подлетела пятиколесная повозка Готала, резко остановилась с разухабистым поворотом на девяносто градусов, буквально окатив снегом Химеру, как лодка на морской волне. Мехбосс потряс трофейными сникротовскими мечами и что‑то проорал на своем языке.

— Идет орда, — перевел комиссар, почти не изменившись в лице. — Прямо по дороге, из Танбранда. По вашим следам.

Готал сказал, точнее проревел еще пару коротких фраз.

— Идут быстро, километров… — Тамас запнулся. Переводя в уме орочьи меры длины в метрическую систему. — Километров пятнадцать в час. Хреновы лошади…

Кто такие 'лошади' Уве не понял, но и так было очевидно, что это нечто быстрое и опасное.

Арбитр, относительно оклемавшийся, бросил несколько коротких слов в пустоту. Судя по дальнейшему молчанию и отсутствующему взгляду, он связался по воксу с невидимым адресатом и теперь слушал ответ.

— Извиняй, Хаук, — прогудел мехбосс со своего 'трона', с лязгом складывая ножи на решетчатую платформу. — Побить человеков — это нормально. Подраться с братвой — тоже нормально. Но махаться с мертвыми бродилами… Нет, тут я не участник.

— Это соответствующим образом скажется на наших будущих деловых отношениях, — с непроницаемым видом сообщил Тамас, глядя на босса снизу — вверх, но с отчетливой угрозой.

— Сначала выживи и вернись на базу, — отозвался Готал. — Потом поторгуемся заново. Только вот… — вождь глянул на восток. — Думаю, договариваться я буду уже с твоим преемником.

— Как знаешь, — Хаукон отвернулся, мгновенно потеряв видимый интерес к орку. Впрочем, Уве отметил, что силовую косу Тамас держит наготове.

— Бывай. Может еще встретимся, — сумрачно пожелал Готал и гортанно заорал на всю округу, созывая своих.

— Что будем делать? — спросил Холанн, когда 'колесница' мехбосса умчалась в сторону, оставляя широкий след на снегу.

Комиссар смерил взглядом чуть пошатывающегося, но уже вполне устойчивого арбитра.

— Добровольцы найдутся? — коротко спросил Тамас без лишних слов.

Арбитр прищурился, вглядываясь в лицо собеседника.

— Ты комиссар? — неожиданно спросил он. — Хаукон Тамас?

— Да, я, — нетерпеливо ответил означенный Тамас. — Это важно?

— Н — нет, — вымолвил арбитр после короткой паузы, во время которой он словно боролся сам с собой. Так, словно хотел что‑то сказать, нечто крайне важное, но решил отложить на потом, в более спокойный час.

— Отлично. Повторю, добровольцев найдешь?

Поняв, что арбитр все еще туговато соображает после контузии, комиссар быстро разъяснил:

— Снег будет, много снега. Конвой снова пойдет со скоростью медленного пешехода. Орда нагонит раньше, чем доберетесь до Волта.

Арбитр глубоко вдохнул и выдохнул. А затем сказал:

— Найдем. Эх… Жаль, минами не смогли запастись…

И Холанн подумал, что, наверное, ему все‑таки придется нарушить обещание, данное Туэрке…

* * *

Солнце выкатывалось из‑за горизонта, неожиданно быстро и решительно. Казалось, только что выглянул самый краешек короны, но вот уже почти пятая часть алого диска уверенно показалась в лазурном небе. Алое и лазурное — очень чистые, почти неестественные в своей естественности цвета затопили мир. Однако ненадолго — снегопад, начавшийся тихо, будто несмело, быстро набирал силу. Снежинки собирались в пушистые хлопья, которые опускались на землю, медленно кружась в немом танце. Белое одеяло скрывало обломки, гильзы и трупы.

Похолодало, но не существенно. Пару раз Уве едва не впадал в ступор от нехватки углекислоты в атмосфере, но организм, подстегиваемый напряжением, буквально заставлял глотать драгоценный воздух, насыщая кровь кислородом.

— Химеры по центру! — командовал комиссар. — Фланги углом, 'галкой', чтобы не обошли!

— Затем по очереди все ко мне, с левого фланга и далее, по два человека, — тише, но вполне уверенно дополнил арбитр Сименсен. — Каждому чашку бульона и три галеты. Все, кроме часовых, имеют время обедать.

— Амасек будет? — спросил кто‑то из гарнизонных. Голос звучал весело, но с чуть заметным надрывом, так, словно спрашивающий забивал демонстративным весельем страх. Впрочем, так оно наверняка и было.

— Амасека плеснем каждому по возвращении, — веско пообещал Тамас.

— По нормальному то хоть плеснете? Или по-'пайковому'?

— Не боись, — с полным пониманием важности вопроса ответил Хаукон. — Так отмерим, что из задницы польется. Мы его заслужим, каждую каплю.

— Без выпивки жизнь не в радость, — а это вставил кто‑то из конвойных, кажется энфорсер. По крайней мере на нем был изорванный плащ и дробовик Арбитрес. И голос более уверенный, этот человек действительно шутил, без задней мысли.

— Амасек сам собой появляется там, где солдаты, — в тон шутнику ответил Хаукон. — Но не сразу. Вот навешаем коварному врагу, тогда уж!

— Э, неправда ваша, господин комиссар! Наоборот, солдаты самозаводятся там, где есть харч, выпивка и э — э-э… — энфорсер запнулся.

— Женщины, — милостиво поддержал хохму Тамас.

— Вот, 'отец солдат', сразу видно, — одобрительно хмыкнул немолодой уже боец. Кажется, Спенсер Махад или что‑то в этом роде, Уве вспомнил его мимоходом.

На этот раз посмеялись от души и все. Или почти все. Юмор выдался непритязательным, но все же отчасти смягчил и разрядил томительное ожидание. А затем, когда арбитр уже заканчивал раздавать бульон, примчались дозорные с одной лишь вестью.

'Идут!'

Они идут…

Комиссар быстро дожевал холодную и твердую, как подошва, витаминизированную галету, окинул взглядом оборонительную позицию.

Химеры, как и было приказано, встали на дороге треугольником 'на два корпуса', образовав опорный узел. Будь противником орочья банда, Тамас не рискнул бы ставить бронетехнику плотно, бок — о-бок, но сейчас враг был совсем иным, и комиссар сделал выбор в пользу возможности массировать и координировать огонь. Два гантрака поставили на флангах, как бы замыкая пехотные цепи, человек по тридцать на каждой стороне. Получилось нечто вроде угла, который опирался вершиной на дорогу, указывая на восток.

— Мне что делать? — тихо спросил Уве, подойдя к Тамасу вплотную. Комендант крепко сжимал в чуть дрожащих руках укороченный лазган.

— Что хочешь, ты уже все сделал, — так же негромко ответил комиссар, взвешивая на весу свое жутковатое орудие. На лезвии косы не осталось ни капли орочьей крови, хотя Тамас зарубил по меньшей мере двоих — это только те, за кого Холанн мог поручиться с полной уверенностью. Словно коса выпила кровь врагов. — Только учти, лазер отдачи не дает, но при стрельбе ствол вибрирует от работы охладителя. Так что ставь на одиночный и целься лучше.

— На одиночный… — чуть растерянно повторил Уве, рассматривая винтовку.

— Вот этот рычаг, сдвинь в среднее положение, — шевельнул бровью Хаукон, и Холанн понял, что комиссар пощадил его репутацию, не показывая всем беспомощность коменданта в обращении с оружием.

После короткой борьбы Уве победил бездушную технику, найдя нужный переключатель и установив в рекомендуемую позицию. А затем побрел вперед, к передовой Химере. Тамас глянул ему вслед, вздохнул и пошел на правый фланг, закинув косу на плечо. На левом фланге орал хриплым и надтреснутым голосом арбитр Сименсен, обещая все кары Бога — Императора нерадивому идиоту, который сделал что‑то ненадлежащим образом. Что именно — Уве не понял, но ориентируясь по спокойствию остальных решил, что все идет должным образом.

Снег падал все гуще, видимость стремительно ухудшалась. Солнце скрылось за пеленой туч и туманной дымки. Химеры и грузовики зажгли прожекторы, пробивая молочно — белую стену метров на тридцать не больше. Холанн прошел мимо серого борта передовой машины и шагнул дальше. Он не видел, но чувствовал, как в спину ему уперлись десятки глаз. Не торопясь комендант опустился на колени, затем лег ничком, примостил оружие перед собой, намотав ремень на левый кулак — он подсмотрел это у кого‑то из солдат.

Они идут…

И заслон на дороге — единственное, что отделяет орду нежити от уходящего к Волту конвоя.

Только теперь Уве понял, что его мучает безумная жажда. Комендант украдкой набрал немного свежевыпавшего снега и отправил в рот рыхлый ледяной комок. Зубы заломило, язык сразу онемел. Наверное, подумал Уве, от этого можно простудиться… И мысль показалась ему настолько смешной, что Холанн тихонько засмеялся.

— Комендант с нами, — громко провозгласил за спиной комиссар. Судя по направлению звука, он залез на машину и вещал сверху.

— Комендант впереди всех, он не боится схватки и смерти, он не прячется за броней. И коли так, разве мы можем теперь дрогнуть духом и отступить?

Холанн с трудом подавил приступ истерического смеха. Тихо всхлипнул, протирая лицо холодным снегом, а затем нервический припадок веселья разом прошел, замерзнув, как и кровь в жилах Уве.

Он услышал…

Они действительно пришли.

Глава 32

Тишина… Она обволакивала мягкой невидимой пеленой. Большие лохматые снежинки падали очень медленно, будто нехотя. Они кружились, танцевали в лучах прожекторов, словно стремились продлить каждое мгновение полета. Сильно потеплело, скорее всего температура приближалась к нулю градусов. Во всяком случае Холанн почти согрелся, хотя лежал навзничь, с откинутым капюшоном.

Невесомый шорох просочился между снежинками. Он вился над сугробами тонкими щупальцами, мягко касался ушей, вызывая странную, нервическую дрожь в руках. Из‑за снегопада звуки сильно искажались, поэтому казалось, что шелестит со всех сторон. Это было страшно само по себе. Но хуже всего оказалось понимание — то, что производит этот шорох, совершенно точно не принадлежит к миру людей. И вообще к миру живых. Ни одно живое существо, ни один механизм не могли производить этот звук — накатывающийся, словно неостановимый прибой. Сотни, тысячи ног неустанно, в едином ритме топтали снег, перемешивая многолетний наст со свежевыпавшим слоем.

Холанн почувствовал странное — воздух был непривычно теплым, но каждый вздох будто превращал кровь в жидкий лед. Тело колотила крупная дрожь, пальцы едва двигались. Уве даже снял правую руку с рукояти лазгана, чтобы не нажать ненароком спуск. А вот кто‑то позади — нажал, и яркий красный луч ударил справа и вверх, в небо. Рык Тамаса, выговаривающего нервному стрелку, глухо разнесся над пустошью, увяз в снегу. А затем оказался окончательно заглушен шорохом.

"Сколько же там их…" — подумал Холанн. И впервые попробовал по — настоящему представить "их" воочию. Не получилось, только стало еще страшнее.

— Надеть маски, — скомандовал арбитр через мегафон. — Надеть очки!

Только теперь Уве сообразил, что у него не ни того, ни другого. Защитными очками он не пользовался, маску потерял еще ночью. И отползать обратно — нельзя. Поздно. Комендант потер лицо свободной — правой — рукой, стараясь разогнать стывшую в жилах кровь.

Шуршало все громче. Вернее — мощнее. Затем в белой мгле проступили первые тени — авангард наступающих. Это были именно тени, темно — серые силуэты на бледно — сером фоне. Размытые, не имеющих четких очертаний, они словно застряли на гране двух миров — реального и потустороннего. Но будто все еще колебались, который стоит избрать.

Уве предполагал, что преследователи пойдут по колее, пропаханной на заметенной трассе конвоем. Думал, что поэтому орда неизбежно догонит беглецов из Танбранда — идти по расчищенному пути быстрее, чем ехать через завалы. Очевидно на то же рассчитывали комиссар с арбитром — что заслона на дороге должно хватить. Но призрачные тени возникали всюду, на сколько хватало взгляда. Справа, слева, прямо… Всюду. Они шли с одинаковой скоростью, в одном странном ритме, который скорее угадывался, нежели слышался в шуме шагов. От Черного Города шла не орда, а волна — слепая и чудовищная в своей нечеловеческой целеустремленности.

Комендант хотел помолиться Богу — Императору, но понял, что забыл слова. Хотел вспомнить лицо Туэрки, но в памяти лишь мелькали куцые, оборванные картинки, никак не складывающиеся в образ живого человека.

"Мы все умрем" — осознал счетовод, с четкостью и яркостью пикто — вспышки.

Все умрут. Все, без исключений, до последнего человека. Быстро и страшно.

А дальше все происходило стремительно. А может быть так показалось Уве, который увидел первый в своей жизни настоящий бой, да еще и с таким противником. В любом случае — события разом помчались вперед быстрее сумасшедшего сквига.

Тени продвинулись еще и наконец обрели вполне реальные очертания. Из снежного тумана надвинулись уже не призраки, а настоящие, осязаемые враги, из плоти, пусть мертвой и немыслимым образом искаженной. Когда‑то они были людьми, это было несомненно — отдельные черты прослеживались даже теперь, в ужасающем, еретическом посмертии, оскорблявшем саму природу человека. Но так же очевидно становилось и другое — "когда‑то" и "были". Никак иначе.

Плоть умертвий словно уподобилась податливой глине с которой поработала нечестивая рука безумного скульптора. И у этого демонического мастера безграничная фантазия сочеталась с абсолютным безумием. Среди наступавших на заслон мертвецов не было не одного, кто сохранил бы хоть сколь‑нибудь человеческое подобие. И не было двух одинаковых форм — наверное так выразился бы педантичный и точный в определениях медик Александров. Взгляд охватывал серый строй преследователей, но разум отказывался воспринимать его, спасаясь от безумия.

— Огонь! — заорал комиссар, и настоящий, живой, человеческий голос вырвал Холанна из омута сумасшедшего оцепенения.

Похоже, что суетливо, неумело схватив винтовку, счетовод случайно переключил какой‑то рычаг, потому что лазган ударил веером автоматического огня. И ствол действительно вибрировал, а система охлаждения жужжала в толстом кожухе, впиваясь в уши дрелью дантиста. Но это было уже неважно — врагов было слишком много. Не промахнешься.

Стреляли все и сразу — из гвардейских лазеров, арбитровских дробовиков, охотничьих ружей и городских пистолетов. Пулеметы грохотали, как отбойные молотки, выплевывая сотни пуль прямо над головой счетовода. Сосредоточенный огонь заслона буквально скосил первые ряды наступавших. А затем снег прекратился, разом, буквально в считанные мгновения. Так, будто и прошел лишь затем, чтобы стать декорацией для боя.

— О, Бог — Император, спаси нас… — прошептал Холанн, увидев то, что было скрыто завесой снегопада. Счетоводу стало не просто страшно — ужас сковал его тело и душу. Даже не столько от того, что открылось его взору, сколько от внезапного понимания — сколько утративших человеческую природу и облик чудовищ покинуло Танбранд.

— Комендант! Назад! Затопчут!

Уве не понял, кто закричал, но сообразил, что обращаются к нему. Пятиться не вставая и не разворачиваясь оказалось делом непростым, но счетовод понял, что ноги его сейчас не удержат.

— Огонь! Огонь! — надрывался комиссар Тамас. — Живем, пока стреляем!

Кто‑то вопил, кто‑то рыдал в голос. Истерический вопль прорезал воздух, перемежаясь хохотом и рыданиями — похоже один солдат сошел с ума в считанные минуты. Гильзы с трех пулеметных Химер сыпались буквально дождем, сверкая латунью, желтея пластиком — для ускорения процесса Иркумов штамповал патроны из того, что было под рукой. Истоптанный снег вокруг машин покрылся рябью черных оспин — раскаленные гильзы протаивали его до земли.

Сухо — почти неслышимо на общем фоне — треснули выстрелы из пистолета комиссара. Тамас хладнокровно застрелил двух дезертиров, попытавшихся бежать на запад. На мгновение Холанн ужаснулся, насколько просто, буднично это получилось у Хаукона — комиссар отвлекся от основной "работы" — сделал необходимое дело и вернулся к бою. В следующее же мгновение на коменданта бросился "прыгун".

Размытая серо — коричневая фигура застыла в гигантском, физически невозможном прыжке длиной не меньше десяти метров. Длинные, как у гигантской лягушки ноги подергивались даже в полете, словно тварь отталкивалась от неподвижного воздуха. У чудовища остался только один глаз, точнее два человеческих слились в одно белесое бельмо с крестообразным зрачком.

Время остановилось. Тонкие многосуставчатые руки — точнее уже лапы, с десятком пальцев на каждой — потянулись к лицу Уве. Холанн сам не понял, как он ухитрился задрать ствол и нажать спуск. Винтовка едва слышно щелкнула, мигнула красным индикатором опустошенной батареи. В следующее мгновение — точнее в долю мгновения — короткая очередь из пулемета хлестнула падающего прыгуна, сбив прыжок. Мертвец забился в снегу, размахивая конечностями, как членистыми щупальцами, скрипя и шипя на одной монотонной ноте.

Кто‑то потряс Холанна за плечо и сунул ему в руку батарею для лазгана. С третьей попытки, одной лишь милостью Омниссии комендант сумел‑таки перезарядить оружие. И только после этого сообразил, что надо бы встать с четверенек. Рядом что‑то шарахнуло, как взрыв мины или бомбы — Холанна так и не понял, что именно. В голову ударило, как в колокол — до хруста в зубах и звона в ушах. Перед глазами все поплыло, следующие несколько минут Уве воспринимал как обрывки пиктовой постановки — отдельными кусками.

Пикт — арбитр добивает прыгуна прикладом дробовика, не обращая внимания на брызгающую слизь. Склизкие пальцы подыхающей твари скользят по сапогам и плащу Боргара, не в силах разорвать ткань.

Новый пикт — странное создание, похожее на колышущийся, исходящий желтым потом бурдюк, подбирается к борту Химеры. И с расстояния метра в два начинает самым натуральным образом блевать на стальную гусеницу. Широкая пасть раскрывается, как лепестковая мембрана ожившего топливного шланга, и густая струя сложного фермента извергается на машину. Металл плывет расплавленным студнем, траки мгновенно покрываются оспинами кислотного распада, теряют форму и рассыпаются ржавой мокрой трухой. Тварь убивают, но машина обездвижена, покосилась на один бок из‑за оплавившихся катков.

Смена кадра — в фонтане снега буквально из‑под ног выпрыгивает что‑то длинное, веретенообразное, размахивающее десятком коротких лапок. Нападает на ближайшего бойца и утаскивает под снег на обочине, как хищная рыба — неосторожную полярную мышь в полынью.

Во рту пересохло. Глаза слезятся. Уве снова перезаряжает, на этот раз получается чуть быстрее. Откуда взялась новая батарея? Скольких врагов он уже успел убить и вообще в кого стрелял перед этим? Нет времени думать. Нет времени вспоминать. Люди живы, пока стреляют, ни мгновением дольше, комиссар был прав.

Снова пикт — Хаукон бросается в рукопашную, размахивая косой. Это отчаянный, безумный в своей разрушительной ярости прорыв. Любой враг отступил бы хоть на шаг, но только не чумные. Чудовища не знают, что такое страх или сомнения, потому не способны их испытывать. Комиссар скашивает врагов рядами, но на место каждого дважды умерщвленного сразу встает новый. Столь же целеустремленный, направленный только вперед — к живой плоти.

И тут Холанн увидел, как безумно хохочущий солдат подбирается к комиссару со спины, сжимая длинный кинжал. Помешался ли он окончательно? Кто знает… Уве понял лишь то, что сейчас Тамас будет убит одним из добровольцев Волта. И счетовод бросился на безумца, налетел сбоку, повалил в снег.

Кругом люди дрались с мертвецами, сдерживая неостановимый напор. А у правофланговой Химеры два человека хрипели и выли в ярости, пытаясь задушить друг друга, выбить глаза, разорвать горло. Впервые в жизни Холанн чувствовал не просто злобу, и не ярость. Теперь он испытал ненависть. Настоящую, неподдельную ненависть, сжигающую изнутри страшнее любого пламени. Холанн вцепился в руку с кинжалом, выкручивая ее, пытаясь выбить у врага клинок. Пальцы ныли от боли и напряжения, кровь текла с разбитых губ и сломанного носа.

Новый удар, алый фонтан ударил прямо в лицо коменданту…

— Вставай, дружище! — сказал комиссар — хрипло, лающим голосом, встряхивая косу. Большие кровавые капли осыпались с лезвия. В солнечном свете они сверкнули как неграненые рубины. Свет… Солнце выбралось из‑за горизонта и озарило пустошь мягким светом с ярким розоватым оттенком. Вот и день наступил…

При виде разрубленного пополам сумасшедшего Уве почувствовал, как желудок застрял у самого горла. Только что был живой человек, теперь же он превратился в мертвеца — обычного, упокоенного. Во рту кислота подступающей рвоты смешалась с медным привкусом от крови. Исцарапанное, разбитое лицо опухло и ощущалось как сплошная болезненная рана.

— Хватай нож, — неожиданно спокойно скомандовал Тамас, поднимая косу над головой. — Сдохнем как положено, в рукопашной. Не худший конец…

Холанн откашлялся, кое‑как сглотнул медную кислоту. Тошнота малость отпустила. Настоящий бой оказался совсем не таким, как Уве представлял его. Что происходило, кто кого побил?.. Все было непонятно, рвано, путано. Очевидным и ясным представлялось лишь одно — комиссар был отвратительно прав. Пришло время последней схватки, в которой оставалось только умереть не самым скверным образом.

Эту мысль он додумал машинально, снова опрокинувшись на землю. Прямо перед глазами Холанна оказался серый каток Химеры. Он показался таким надежным, прочным, настоящим… Обычный металл, глубоко утопленный в крупный зернистый снег. Спустя несколько секунд Уве сообразил, что у него странно двоится в глазах — правый зрачок ушел в сторону. Комендант судорожно сморгнул, возвращая нормальное зрение. В голове гудело и гремело — отчасти от контузии. Но только отчасти.

В небе промелькнула длинная тень, похожая на хищную рыбу ахеронского моря. И еще одна, и еще. Хотя возможно это была одна и та же машина, маневрирующая на малой высоте с невероятной скоростью. Нет, все‑таки две. Или больше. Стреловидные силуэты танцевали над полем боя, выписывая сложные кривые, меча вниз огненные смерчи.

Ракеты? Плазма?..

Одно было точно — танцующие стрелы с узкими крыльями атаковали не заслон на дороге. Небесный огонь раз за разом обрушивался на орду, что ломилась вперед, не обращая внимания на потери и новое препятствие. Уве не слышал грохота — счетовод оглох. И почти ослеп — кровь склеивала распухшие веки. Но кругом грохотало так, что слух был и не нужен — от шума даже зубы вибрировали. Холанн яростно потер лицо, но только размазал красную жидкость, которая высыхала, осыпаясь мелкими чешуйками — жар близких разрывов опалил голову.

— Наверное я сейчас снова уверую в Императора, — проскрипел Хаукон Тамас, скорее растерянно, чем с радостью. Комиссар даже не пригнулся, озираясь с косой наперевес. — Тысяча демонов Варпа, а я думал, что чудес не бывает…

Уве потряс головой, чувствуя, что слух потихоньку возвращается.

Орда заканчивалась. Поток умертвий, привлеченных следами конвоя, казался бесконечным. Но боеприпасов у воздушных машин оказалось больше. Целые валы дважды убитых корчились от жара, теряли очертания и таяли смрадной жижей кипящего снега. Поднимались к синему небу плотными клубами дыма и сажи. Исчезали безвозвратно. А стреловидные тени вновь и вновь проносились над землей — очень низко, от силы метрах в десяти — и жгли, непрерывно жгли врагов.

— Это чудо… — прошептал Уве. — Чудо…

— Истинно, — согласился комиссар. — Это действительно чудо.

* * *

— Что ж… вот и все, — тихо сказал комиссар.

— Да, — согласился Уве, пытаясь отдышаться. — Все.

Холанну не верилось, что все закончилось, и тем не менее — так и вышло. Битва завершилась, а он был жив. Жив… И дома его ждала любимая женщина, милая Туэрка. Только теперь, в сердце ледяной пустоши, среди трупов и горелого железа, Холанн решился назвать все своими именами.

Он любит. И любят его.

— Да! — заорал комендант в голос, потрясая кулаками, ликующе вопя в синее небо. Яростное ликование того, кто избежал неминуемой гибели сжигало его изнутри, требуя выхода.

— Я жив! Я вернусь домой! И меня ждут! Я вернусь!!!

— А я — нет…

Холанн все еще не опуская рук повернулся к Тамасу. Комиссар с выражением сосредоточенного, мрачного любопытства рассматривал левый рукав своего плаща, распоротый по всей длине, от плеча до обшлага. Черная кожа была обильно полита красным и серым. Кровью комиссара, смешавшейся с тленной плотью одного из умертвий…

Тамас усмехнулся, криво и страшно, скаля белые зубы, окрашенные розовым.

— Вот ведь непруха, — сказал он скорее себе, чем кому‑то еще.

— Как же так… — растерянно вымолвил Холанн, опуская руки и чувствуя, как холод прокрадывается в душу. — Так не может быть… Не может…

— Так обычно и бывает, — снова усмехнулся Хаукон. — К сожалению, чаще всего именно так. Глупо, нелепо, случайно.

— Пороха, огня, — засуетился Уве. — Прометия… выжечь!

— Уве, друг мой, ты плохо слушал Александрова. Зараза у меня в крови, все. Конец. Мне осталось от силы… мало в общем осталось.

Тамас вздохнул, одернул разорванный рукав, держа руку на отлете, чтобы не забрызгать никого вокруг.

— Но это же… — прошептал Уве и замолк, поняв, что все случившееся только что — не шутка, не розыгрыш, не случайность. Комиссар, который возглавил самоубийственный порыв добровольцев, который спас лично его, Холанна и возможно — конвой из Танбранда — этот человек уже мертв. Убит нечестивым порождением окончательно. Холанну уже доводилось видеть смерть, в самых разных образах. Но только сейчас он до конца познал весь ужас ее необратимости.

— Комиссар… — это сказал незаметно подошедший арбитр Сименсен. Сказал и также, как чуть ранее комендант, осекся, увидев и оценив беду с одного взгляда.

Тамас снял фуражку, осторожно положил на снег. Поднял голову и зажмурился, словно грея лицо в лучах утреннего солнца.

— Мне теперь кажется, я все‑таки где‑то вас раньше видел, арбитр, — сказал Хаукон, не открывая глаз. — Давно, много лет назад. Мы не встречались прежде?..

Сименсен вздохнул, тяжело и, как показалось Уве, горестно. Так мог бы вздохнуть человек, который глушит прорывающееся рыдание. Впрочем, комендант наверняка ошибся и сам это понял — разве может арбитр скорбеть столь глубоко по совершенно незнакомому человеку? Тем более на фоне всех испытаний и утрат недавней поры. Глаза Владимира Боргара сверкали так, будто в каждом зрачке засиял чистейший бриллиант. Или непрошенная слеза… Но опять‑таки, разве был у него повод для слез? Конечно же нет.

— Нет, мы не встречались, — вымолвил, наконец, Владимир Сименсен. — К сожалению, не встречались.

— Жаль, — резюмировал комиссар, открывая глаза. И Холанну показалось, что белки глаз Хаукона чуть посерели, а красные прожилки подернулись черным. Видимо, чума уже начала разъедать тело Тамаса.

— Пожалуй, мне пора, — сообщил Хаукон.

— Куда? — глупо спросил Уве.

— Туда, — комиссар указал в направлении севера. — Мне нельзя оставаться с людьми. Если верить нашему доброму хирургу, я уже болен, но еще не заразен. Однако скоро стану.

Арбитр опустил голову и чуть приподнял лазган.

— Нет нужды, — мягко сказал Хаукон и поднял на ладони термическую гранату. Не боевую, а из обычного инвентаря арктических горнопроходчиков, их использовали для оттаивания мерзлоты и тысячелетнего льда. — Останется только пепел.

Холанн сглотнул, теряясь в собственных чувствах. Комиссар унижал его, ни во что не ставил, угрожал. И все же… после всего случившегося горе разрывало коменданту сердце, словно его родной брат или лучший друг собирался уйти в пустошь, чтобы сжечь свое зараженное тело.

Уве…

Комендант не сразу понял, что Тамас обращается именно к нему.

— Уве, — повторил Хаукон, очень доброжелательно, действительно по — дружески.

— Да, — потерянно отозвался счетовод.

— Не пытайтесь командовать Волтом, это мое напутствие. Вы не сможете. Дело не в личных качествах, а просто в опыте. Оставьте командование… — комиссар смерил взглядом немого арбитра. — Господину Сименсену. Он тоже не ахти какой боец, но умеет организовывать людей. А у вас другое призвание — вести их за собой. Вдохновлять. Из вас вышел бы отличный комиссар. Я оставляю вам все свое имущество, распорядитесь им достойно. И оставляю вам свой… удел.

— Я не справлюсь, — прошептал Уве

— Справишься… друг. Теперь — справишься.

— Я слаб. И я боюсь.

— Да, это так. Но сила человека — не только в его мышцах и костях. И не столько. Сила — в душе. Ты смог переломить страх, превозмочь его. И ты не боишься пойти впереди тех, кого призываешь к свершениям. Когда‑то и я… мог так же…

— Ты смог и сейчас.

— Нет, я набирался решимости и сил у тебя, как и все остальные. Только не показал этого. Решимость происходит из веры. Во что угодно. А у меня веры уже нет. Давно нет. Ни во что.

Тамас махнул целой рукой, решительно, сверху вниз, словно обрубая незримую нить.

— Хватит разговоров. С каждой минутой я становлюсь опаснее. Пора идти.

— Прощай, — потерянно проговорил арбитр, прикрывая ладонью лицо, должно быть от солнца.

Уве не сказал ничего, чувствуя, как предательски увлажнились глаза.

А Хаукон снова улыбнулся, так, как не улыбался на памяти Холанна. Да и никого из тех, кто жил на Ахероне. Спокойно, тепло, как обычный человек с обычными заботами и нехитрыми радостями, а не измученный невзгодами солдат, перешагнувший черту между живыми и мертвыми.

— У меня осталось мало времени, — прошептал Хаукон, будто исповедуясь коменданту и арбитру. — Но все оно теперь принадлежит мне. Не Империуму, не Императору, не гвардии, не долгу. Только мне. До последней секунды.

Уве и Владимир стояли и смотрели, как черная фигура в долгополом плаще уходит все дальше в пустошь. Неторопливо, размеренно, уверенными шагами. Холанн ожесточенно тер глаза. Боргар молчал, страшный в своей печали, необъяснимой для сторонних.

— Солдаты! — крикнул Холанн, пытаясь смахнуть непрошенные слезы, но лишь размазывая по лицу грязь. — На караул!

Холанн не видел, что происходило позади. Не знал, какие команды стоит отдавать в таких случаях. Он просто знал, что поступает правильно. И его поймут.

— Комиссар Хаукон Тамас покидает вверенный ему гарнизон! Он достойно сражался и достойно уходит!

Хаукон развернулся и махнул рукой. Он сказал несколько фраз, негромко, но при полном безветрии каждое слово разносилось очень далеко:

— Один комиссар покидает гарнизон. Другой комиссар берет гарнизон под свою ответственность. Будь достоин своих людей, и сделай их достойными себя.

А затем снова зашагал дальше, в пустошь.

— Троекратное ура комиссару! Троекратный залп в честь комиссара! — приказал Уве.

За спиной жужжали лазеры и гулко, шумно тарахтели пулеметы. Вдали, там, где был лишь серый снег и крошечная черная фигура, вспыхнула искра ослепительного света. Словно крошечная звезда зажглась. Она горела с полминуты, мигая, как спичка на ветру. И погасла.

Все оставшиеся силы Уве сгорели в этих словах. Комендант стоял, чувствуя, как высыхают глаза и полное безразличие затопляет душу. Холанн 'перегорел', сжег все душевные силы в безумном хаосе минувших суток. Теперь ему было все равно, даже случись здесь и сейчас вся мертвецкая орда Танбранда.

Он не видел и не слышал, как темные фигуры обступают его со всех сторон, как солдаты Волта и добровольцы из беженцев боязливо всматриваются в своего вождя, несмело протягивают руки, желая и одновременно опасаясь дотронуться до него.

Затем кто‑то произнес несколько тихих слов. Повторил чуть громче и смелее. За ним подхватили другие, и вот уже все, кто совсем недавно сражался и умирал в бою с орками и жертвами Чумы, скандировали во весь голос:

— Холанн! Холанн!! Холанн Поджигатель!!!

Окружающий мир померк, звуки приглушились, Уве полностью ушел в себя, склонив голову и не обращая внимания на окружающий мир. Поэтому он не увидел и не услышал того, что произошло дальше.

Наступила мгновенная пауза, когда два или три десятка глоток на одно мгновение умолкли, чтобы набрать воздух для нового крика. И в этот миг чей‑то тонкий голос пискнул:

— Нет! Врете! Отец солдат, Комиссар Холанн!!!

И дружный рев вознесся к немому синему небу.

— Комиссар Холанн! КОМИССАР!!!

Глава 33

Спасители не стали являться во всеоружии, ограничившись посадкой одной Валькирии поближе к мачте связи. Однако еще два стремительных силуэта барражировали на высоте около сотни метров по идеально ровной окружности, патрулируя территорию. Время от времени из‑под длинных, очень узких крыльев срывались красные молнии, а в снежной пустоши ощутимо гремело — патрули добивали отдельных врагов, ухитрившихся доползти до базы. И даже неискушенному Холанну было достаточно одного взгляда, чтобы понять — синие тонкокрылые тени, кажущиеся призраками в голубом небе, сделаны не людьми и не для людей.

Приглашение к беседе не заставило себя ждать. Хозяева Валькирии хотели говорить с командованием гарнизона. Иркумов, Александров и женщина по имени Леанор Дживс, прибывшая с конвоем, занимались размещением беженцев и упорядочиванием обстановки. То есть, называя вещи своими именами, пытались хоть как‑то умерить и привести к минимальному порядку чудовищный бардак. В принципе Волт мог принять и разместить всех беженцев, но для этого следовало очень быстро расконсервировать закрытые склады, перекинуть дополнительные мощности от теплоэлектростанции, наладить поточное производство синтетических пищевых концентратов и так далее. Все это требовало времени и драконовских мер по наведению дисциплины, которые взяли на себя медик, стажер Арбитрес и танкист. А Сименсен и Холанн отправились общаться на борт Валькирии.

Холанн не разбирался в моделях и разновидностях летательных аппаратов, он кое‑как отличал геликоптер от самолета, но на этом познания счетовода исчерпывались. Поэтому Уве не знал, что передвижной командный пункт неожиданных спасителей разместился на борту "Валькирии". Холанн просто отметил, что летательный аппарат был велик, внушителен и по виду очень грозен. Солидный агрегат, наверняка для солидных, очень серьезных людей.

А вот арбитр Сименсен отметил, что летательному аппарату самое меньшее лет пятьдесят, но он поддерживается в отменном состоянии. Все оружие демонтировано, грузовой отсек целиком отведен под аппаратуру связи. Следовательно, это не просто Валькирия, а штабная машина связи. Причем являющаяся частью куда более существенной силы, потому что наличие такого аппарата подразумевало необходимость его защиты и прикрытия. Дорогая машина для тех, кто мог позволить себе многое. Кроме этого Боргар оценил беглым, но внимательным взглядом качество отделки машины, присутствие ублаготворенного духа Омниссии и множество иных незаметных, но говорящих мелочей. Значки аквил — не менее трех десятков — нарисованные изнутри на переборке, явно отмечавшие число побед, но над кем?.. Аккуратно привинченные к приборным панелям руны Омниссии, очень правильно даже для техножрецов наложенные печати Механикус. Сглаженные углы раскладных столов и мягкий свет совершенно нештатных, очень хороших и дорогих плафонов. Удобная машина для тех, кто ценит комфорт в ответственной работе.

— Итак, друзья мои… — с этими словами гостеприимный хозяин летающей машины разлил в маленькие металлические чашки что‑то темное, густое и очень пахучее. Наверное, бальзам, настоянный на амасеке, причем очень хорошем. Пока темная струйка лилась в сосуд, Холанн и Боргар внимательнее рассмотрели неизвестного, который представился просто, одним словом — "Октавиан".

Худощавый, с вытянутым лицом, одет в темно — синий комбинезон, плотно облегающий тело. Судя по ячеистой арматуре, проступавшей при движениях под натянувшейся тканью, это была не столько одежда, сколько "поддевка" под полевую броню. На комбинезоне не имелось никаких знаков различий, а пояс не был отягощен ни кобурой, ни даже ножом.

Боргар подумал, сколько радикальных циклов эндокринального омоложения прошел Октавиан — один или два. На вид Октавиану было лет пятьдесят, но взгляд пришельца казался намного старше его лица. Глаза — как темные провалы в сети тонких морщинок, окна во тьму на фоне доброжелательной улыбки.

Октавиан поставил бутыль с бальзамом, завернул пробку. Размашистым жестом пригладил длинные — до плеч — волосы, щедро тронутые сединой самого благородного оттенка, в тон роскошным усам. Закончив это занятие, человек в синем откинулся на низкую спинку складного стула и развел руки в многозначительном жесте. Истолковать его можно было весьма широко, от приглашения выпить до призыва к беседе.

— Итак?.. — повторил Октавиан.

Холанн взглянул на арбитра, молча передав ему инициативу. Сименсен неосознанно скопировал жест Октавиана, подровняв челку. И задал встречный вопрос, несколько удививший Холанна:

— Чем мы могли бы вас отблагодарить?

— Ну что вы! — седой человек в синем комбинезоне протестующе и даже с определенным возмущением поднял ладони. Впрочем, Уве показалось, что в негодовании Октавиана есть некая наигранность. — О какой благодарности может идти речь? Человек всегда должен быть готов прийти на помощь другому человеку.

— Тогда… — Боргар сделалпаузу. — Кто вы?

— А вот об этом вы расскажите мне, — губы Октавиана под седыми усами шевельнулись в доброжелательной улыбке.

— Не понимаю, — сказал арбитр. Очень спокойно, с умеренной вежливостью, однако у Холанна даже зубы заныли от напряжения, разлившегося в кондиционированном воздухе Валькирии.

— Я слышал о вас, как об очень умном человеке — пояснил Октавиан. — И теперь мне любопытно, какие выводы вы сделаете на основе…

Он шевельнул ладонью, словно очерчивая незримую окружность. Арбитр правильно понял жест как собирательное определение всего на свете. Холанн сцепил зубы, понимая, что ничего не понимает. И в первую очередь — почему Боргар относится к спасителям с такой настороженностью, как будто к скрытым врагам. А Октавиан, похоже, воспринимает это как должное и даже с некоторым потаенным одобрением.

— Что будет, если я сочту вашу просьбу… неуместной? — Боргар определенно решил пойти на обострение беседы, чем еще больше умножил недоумение Холанна.

— Я буду огорчен, — честно и открыто признался Октавиан. — Очень огорчен.

Теперь в его словах прозвучала угроза, отчетливая, как раскаты грома в надвигающейся грозе.

— Хорошо, — Владимир оценил соотношение сил и счел наилучшим отыграть назад. — Предполагается, что я должен угадать ваше… происхождение?

— И цели, — уточнил Октавиан.

— Но зачем?

— Для начала мне интересно, действительно ли вы столь умны, как гласит молва.

— А есть иные причины?

— Возможно, — неопределенно отозвался Октавиан. — Но они пока не существенны.

— А если я не… угадаю?

— Тогда вы не столь хороши, как говорят. Это было бы печально.

С минуту Боргар и Октавиан сидели друг против друга в молчании. Арбитр хмурился в раздумьях, пришелец благостно улыбался.

— Начнем с того, что вы не мародеры… — наконец предположил Владимир.

— Почему? — живо поинтересовался Октавиан.

— Мародеры, пираты, просто вольные торговцы, все они первым делом думают о прибыли, в силу специфического рода занятий. Искатели удачи не стали бы помогать беженцам и точно не стали бы тратить время на небольшой Волт, когда к их услугам пусть не хайв, но все же мегаполис.

— Хорошее начало, — одобрил предположительно не — мародер.

— Но вы определенно не армия или какая‑то иная официальная структура.

— Предположение?

— Чутье, — мрачно произнес Боргар. — Армейские и прочие милитаристы всегда обрастают характерными бытовыми мелочами и фетишами. У вас их нет.

— Итак, не военные, не часть Администратума, не искатели приключений, — перечислил Октавиан. — Кто же?..

— Все вместе, — теперь усмехнулся уже Сименсен. — Наемники.

— Наемники? — не удержался от возгласа Холанн.

— Но на службе у Империума, — значительно поднял палец арбитр. — Полагаю, Ордо Ксенос?

Октавиан приподнял светлую бровь, повел ей, подобно старому мудрому преподавателю, оценивающему ответ студента.

— Прошу вас, попробуйте, — вместо ответа наемник поднял свою металлическую чашку и отпил, скорее смочил губы, наблюдая поверх блестящего обода за собеседниками.

Уве не притронулся к питью, Боргар с видимым удовольствием выпил.

— Я думаю, дело обстоит следующим образом… — задумчиво начал арбитр, поставив пустую чашку. — Губернатор Теркильсен, да упокоится он с миром, в свое время высказал предположение, что Ахерон принесен в жертву. Идет большой, очень большой флот — улей ксеносов — пожирателей, который заденет планеты людей, но его основной удар придется на миры Тау. И для того, чтобы синелицые не всполошились раньше времени, наш субсектор списан заранее, как приемлемые потери. Тираниды пройдут смертной косой по Тау, Гвардия и Космодесант добавят по возможности. Сплошная выгода… малой… ценой.

Последнюю фразу арбитр выговорил с расстановкой, тяжело.

— А сейчас те, кто причастен к этому гениальному плану, хотят посмотреть, как он реализуется. Но очень осторожно, буквально одним глазом сквозь замочную скважину. И этот глаз — вы, приглашенные со стороны специалисты. Я прав?

— Не совсем, — очень серьезно ответил Октавиан, почти без паузы, без улыбки. Но и без прежнего легкого, но вполне явного высокомерия. Ответил, как равный равному. — Хороший анализ, но вы допустили существенную ошибку. В этом случае с нами не было бы…

Октавиан поднял руку. указывая в низкий стальной потолок.

— Тау?.. Сами собой?! — Боргар даже не пытался скрыть ошеломление. — Я думал, трофейная техника…

— Вы зашли с верного направления, но ошиблись в посылках. На самом деле в Империуме среди прочих разногласий, постоянных и тактических, имеется традиционный раскол относительно… — наемник пошевелил пальцами, словно сплетая в воздухе нужное слово. — Меры допустимого ущерба, так, наверное, точнее всего. Одни полагают, что Империум Человечества немыслимо велик и в силу этого непобедим. Поэтому ради причинения ущерба ксеносам можно жертвовать мирами и населением. Это, безусловно, чувствительно и затратно, но у Высоких Лордов Терры — много. Главное, чтобы враги закончились раньше, чем у Империума — планеты и люди. Другие считают, что дорога в миллион световых лет всегда начинается с одного малого шага. Путь уступок и жертв во имя высоких целей — это путь новой Ереси, которую мы готовим своим потомкам. Никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя жертвовать малым ради большего, потому что придет день, когда большее будет принесено в жертву малому. Каждый мир под дланью Бога — Императора и людей есть бесконечная ценность, которая должна быть сохранена любой ценой.

Октавиан умолк и выжидательно глянул на Сименсена. Арбитр понял, что сейчас его очередь скорректировать выводы. Комендант Холанн сидел бледный, как мороженый утопленник с подводного сейнера, с абсолютно пустым, ушедшим внутрь взглядом. Он словно вел диалог с кем‑то внутри себя — яростный спор двух непримиримых начал.

— Надо думать, в этот раз вторая партия проиграла первой… — предположил Боргар, не обратив внимания на терзания коллеги коменданта. — Но проигравшим очень хотелось бы знать, что же здесь происходит. И тут на сцене появляетесь вы… То есть я неправильно определил стороны. Вы не подсчитываете выгоду от списания Ахерона и других миров. Вы определяете ущерб, чтобы после предъявить его торжествующим соперникам.

Октавиан ничего не сказал, но Боргар прочитал ответ в его улыбке.

— Союз с Тау был изначальным? — спросил Владимир.

— Конечно нет, — поморщился наемник. — Случайная встреча у… одной из планет, которые нам надлежит негласно проинспектировать. Синелицые слишком долго думали, что имеют дело с отдельными стаями тиранидов, но теперь начинают подозревать, что это всего лишь авангард единой чудовищной орды. Мы называем ее 'Горгона'. Со стороны Тау было вполне логичным отправить собственных разведчиков, в том числе и к ближайшим соседям.

— Временный союз лазутчиков ради общей цели? — теперь поморщился арбитр.

— Вас это удивляет? Сейчас нам, то есть моей группе, нечего делить с Тау, как и им со мной. Зато мы можем помочь друг другу, используя сильные стороны каждой команды. Наша навигация в космосе, их беспилотные самолеты, которые вы уже видели в работе, а также спутники разведки у планет. Взаимная выгода.

— Отлично… Однако у меня возникает естественный вопрос, — Боргар помолчал, не то собираясь с силами, не то готовясь огреть собеседника чем‑нибудь тяжелым в случае неудачного поворота беседы.

— Теперь моя очередь угадывать, — заметил Октавиан. — Вы нервничаете от того, что приобщились к тайнам большой политики?

— Я не понимаю в целом сути этого разговора, — сухо сказал арбитр. — Это напоминает извращенное развлечение перед запланированной казнью.

— Как я уже сказал, мне было интересно, насколько вы умны, — напомнил Октавиан. — И какие выводы сможете сделать из скудных посылок. Не сказать, чтобы я чрезмерно впечатлился результатом, все‑таки до истины вы не дошли. Но и не разочаровался.

— Да, я несовершенен, как любое дитя Бога — Императора, — размеренно согласился Боргар. — Что дальше?

— Второй же причиной нашего душеполезного разговора была попытка донести до вас некоторые факты объективной реальности. На тот случай, если вам все же удастся покинуть Ахерон и звездную систему.

— Если? — выделил Сименсен.

— Да, если, — повторил Октавиан.

— Вы не поможете, — сказал Боргар. Не спросил, не попросил, а отметил, как данность.

— Нет. Мы не в силах. Разведка не занимается эвакуацией и решением войсковых задач. Мы можем оставить вам кое — какое оборудование, обновить карты с учетом данных спутников Тау, дать раскладку, где еще теплится жизнь, а где вымерли все. Но не более того.

— А… Тау? — внезапно спросил Холанн.

Арбитр и наемник уставились на него.

— Тау могут кого‑то забрать с собой? — негромко вымолвил комендант.

— Хм… — задумался Октавиан. — Возможно и могли бы… Признаться, не думал об этом. Просто беженцам, самим по себе, они помогать не станут, однозначно. Но если кто‑то присягнет этому их Высшему Благу… Думаю, это было бы возможно. Но найдутся ли те, кто решится?

— Я не понимаю, в чем беда, — честно признался Уве.

— Господин Холанн, — мягко вымолвил Боргар. — Дело в том, что у синелицых есть свой, как бы это сказать… своя версия или пародия на Имперское Кредо. Неистовая вера и жизненный устав в одном лице. Это называется Высшим Благом. Тот, кто присягает ему, присягает ксеносам и добровольно отвергает любовь Императора. А кроме того, из Блага нельзя взять и выписаться, это навсегда — и поверьте, у синих есть надёжные методы соблюдения этого правила, весьма далёкие от ложно приписываемой им 'гуманности'. Поэтому тот, кто отправится с Тау, если это вообще возможно, никогда не вернется обратно. Его не отпустят там и немедленно убьют здесь. Вы думаете, найдутся желающие такой судьбы?

— Я не знаю. Но мне кажется, нужно спросить хотя бы у родителей с детьми.

— Господин комендант, ваша вольность трактовки имперских догм одновременно восхищает и пугает, — Октавиан дважды хлопнул в ладоши изображая сдержанное рукоплескание. — Вы то ли прирожденный политик с очень гибким моральным стержнем, то ли еретик, который наконец‑то смог раскрыться в полной мере.

— Возможно, я просто дурак, — отрезал Уве.

— Это вряд ли, судя по тому, что я видел, — посерьезнел Октавиан.

— Давайте вернемся к нашим сквигам, — настоял арбитр. — Вы хотели донести до нас некоторые душеполезные факты объективной реальности…

* * *

Уве открыл шкаф, небольшой, явно самодельный, из тщательно проклеенных пластиковых листов темно — бордового цвета. Сам Холанн никогда не стал бы использовать такой цвет для домашней мебели, но, должно быть, у Тамаса были свои представления о красоте. Или такая окраска напоминала ему о чем‑то…

Вещей у комиссара оказалось очень немного. Запасные магазины для пистолетов и три коробки патронов, немного обычной одежды, походный санитарно — гигиенический набор гвардейца. Еще стандартный набор выживания на Ахероне — углекислотная маска, принадлежности для починки комбинезона. Больше ничего — ни пиктов, ни памятных вещей, ни писем. Как будто и не жил человек…

Единственное, что выбивалось из общего безликого ряда — очень красивый ящик из темного полированного дерева, покрытого прозрачным лаком. Длиной примерно метр или немного меньше, с изящной резьбой на крышке. Внутри ящичек темнел черным бархатом подложки и пустыми ложементами. После некоторого раздумья Холанн сообразил, что это, скорее всего, хранилище для силовой косы, которая разбиралась на три части. Ящик не походил на серийную вещь, он выглядел как очень дорогая и штучная работа. Подарок родных или сослуживцев? Кто теперь скажет… Никто.

На простой металлической вешалке, сделанной из куска стальной проволоки, висел кожаный плащ. Двойник того, который надел комиссар накануне, только без кушака и более потертый, его явно долго носили. Кое — где на прочной коже остались следы ожогов, тщательно замазанные однотонным колером. На левом рукаве и правой стороне груди виднелись очень аккуратно заштопанные прорехи.

Уве снял плащ с вешалки, подержал на вытянутых руках. Кожа казалась тяжелой и теплой. Что видела эта одежда за свою долгую жизнь с таким хозяином? В каких переделках побывала, что могла бы поведать о комиссаре Тамасе? Осторожно, словно плащ мог ударить током, Уве надел его, расправил лацканы, одернул рукава. Одежда оказалась чуть длинноватой, но в остальном неплохо подошла тщедушному коменданту. Да, ведь Хаукон был тоже не слишком мускулист. Что он говорил о своем происхождении?.. Кажется, мир высокой гравитации и малого содержания кислорода.

Холанн медленно, одну за другой — сверху вниз — застегнул черные матовые пуговицы, все шесть. Плащ был чуть притален, поэтому даже без кушака или пояса не выглядел как роба или маскировочная накидка. Уве повернулся к зеркалу в простой железной раме у двери. Из зеркального прямоугольника на Холанна глянул совершенно незнакомый человек, чье лицо посинело от кровоподтеков. Седой и словно выстуженный ледяным арктическим ветром. С глубокими впадинами глазниц и мрачным, очень недобрым взглядом. Черная кожа бывалого комиссарского плаща смотрелась не как маскарадный костюм — что было бы неизбежно еще два месяца назад — но как вполне органичная деталь образа. Этот неизвестный Холанну человек мог приказать убить кого‑либо или же исполнить приказ собственноручно. Мог отправить людей на смерть, сам же и возглавив их. Он мог все то, о чем лишь мечтал неприметный и неинтересный счетовод, мелкий служащий первого разряда в Службе Взысканий. Холанн все‑таки стал чем‑то большим. Но не было ему от этого счастья…

Уве положил ладони на лицо, провел пальцами от лба к подбородку, минуя наклейки пластыря. Словно старался разгладить, снять это чужое лицо недоброго, злого незнакомца. Попытался улыбнуться, но тонкие бесцветные губы отражения лишь скривились в мрачной ухмылке. И с ослепительной, окончательной ясностью Холанн понял, что его прежняя жизнь действительно закончилась. Здесь, сейчас.

— Тебя убьют, — негромко и печально сказала Туэрка. — Империум убьет. За это…

— Вряд ли, — Уве поднял воротник и оценил, как он прикрывает шею. Нащупал на левом рукаве скрытый клапан и длинный узкий карман. Сюда можно будет удобно вложить стилет без гарды — незаметно и легко воспользоваться.

— Вряд ли. Я не объявляю себя комиссаром, не надеваю регалий, не подделываю документов. Я всего лишь ношу его одежду… и вдохновляю людей на подвиги.

— Они не будут разбираться. Тебя обвинят в присвоении титула и убьют.

— Возможно.

Уве поднял со стола пояс с большой металлической пряжкой и кобурами. Примерил на себя и счел, что придется провертеть еще одну дырочку, а в остальном вполне пригодно.

— Возможно. Но я рискну. Проблемы надо решать по мере их возникновения. По крайней мере в наших условиях. Один комиссар покинул гарнизон, другой занял его место. Нам будет проще управляться с Волтом и толпой беженцев.

— О чем сказал этот… с Валькирии? — спросила Гайка.

— Главным образом о том, что если нам удастся покинуть систему, не нужно сразу радостно бежать сдаваться в ближайшее отделение Муниторума или штаб Гвардии. Там нас встретят как еретиков. Как и положено встречать беженцев с планеты, захваченной Хаосом. Поэтому имеет смысл сначала связаться с его… нанимателем. Нанимателем того, кто сидел в самолете, я имею в виду.

— Нам дадут защиту?

— Возможно. В обмен на верную и беззаветную службу без прав и обязательств работодателя.

— Тогда нам лучше бежать как можно дальше…

— Сначала нам надо покинуть Ахерон и найти транспорт, способный к межзвездным перелетам.

Холанн отложил пояс, решив вернуться к нему позже. Повернулся к Гайке и улыбнулся ей, надеясь, что теперь получилось удачнее, чем в предыдущий раз, с зеркалом. Положил ей руки на плечи и притянул к себе, обняв.

— Все будет хорошо.

— Я боюсь за тебя, — всхлипнула она. — Я очень боюсь…

— Я же обещал вернуться, — прошептал он в ответ. — И я вернулся. И буду возвращаться снова и снова. Пока ты не перестанешь меня ждать.

— Тогда ты будешь жить вечно, мой… комиссар. Холанн Поджигатель. Отец солдат.

Он лишь крепче обнял ее. И вымолвил, припомнив напутствие комиссара:

— Вечен только Бог — Император. Но все время, что у нас есть, будет принадлежать нам. Сколько бы его не осталось. Только нам с тобой.

Эпилог

Черная сфера диаметром более километра зависла на геостационарной орбите. Ни один огонек, включая обязательные навигационные маяки, не осквернял своим светом ее угольно — мрачную поверхность. Даже отраженный свет бежал от сферы — более тридцати лет объект не покидал теневую сторону планеты.

Формально шар в пространстве принадлежал организации, однако человек, что сидел в самом центре гигантского сооружения, давно привык считать его своим. Своей собственностью, крепостью и арсеналом. Впрочем, такое отношение обладатель переносил и на иные инструменты, кои были отданы в его пользование. Поэтому он был в гневе, хотя тщательно контролировал эту эмоцию.

Небольшая комната, как уже было сказано выше, находилась строго в геометрическом центре сферы и повторяла ее форму. Только условный "пол" был спрямлен для удобства передвижения. Ни единого прибора, экрана или указателя. Даже вентиляционные решетки были тщательно закамуфлированы и дополнительно скрыты гололитическим миражом. Лишь два кресла из темного полированного металла, больше похожих на троны рубленых прямоугольных очертаний с очень высокими и узкими спинками.

— Ты стал строптив, — вымолвил властелин черной крепости, негромко и веско. В словах его сквозил холод, по сравнению с которым на полюсах Ахерона царило тропическое лето. Сухощавая старческая фигура терялась в свободной ниспадающей мантии неопределенного серого цвета. Лицо скрывалось в тени низко надвинутого капюшона. Человек в мантии, более схожей с монашеской рясой, хранил полную неподвижность, поэтому со стороны могло бы показаться, что говорит статуя, высеченная искусным резком из единого серого монолита.

— Позвольте не согласиться, — Октавиан откинулся на высокую спинку, чувствуя ледяной металл. Наемник Инквизиции готов был поклясться, что кресло специально охлаждается, чтобы редкие визитеры чувствовали дискомфорт и проникались ощущением собственного ничтожества. Впрочем, на этот раз хитрая задумка была скорее на пользу гостю — холод успокаивал больную спину, в которой семь позвонков давно были заменены на протезы.

Доведись сейчас коменданту Холанну увидеть наемника, Уве поразился бы изменению. Октавиан остался вроде бы тем же — лицо, иссеченное морщинами и шрамами, орлиный нос, длинные седые волосы. Однако теперь он был одет в скромный и безмерно дорогой костюм из настоящего шелка или очень качественной имитации. На пальце искоренителя ереси сверкал огромный изумруд в тонком золотом перстне изысканной работы. Но самое главное — изменилась осанка, манера движений и разговора. Словно в том же теле поселился совершенно иной человек, иной разум. Теперь Октавиан мог бы сойти за настоящего инквизитора, возможно за высокопоставленного администратора как минимум планетарного уровня. Менее вероятно — за негоцианта, опять же самого высокого полета. И никоим образом он не походил на солдата, которого увидели ахеронцы Волта.

— Ты стареешь, — сухо и все также холодно констатировал человек в рясе. Упоминание о возрасте, сделанное надтреснутым, по — настоящему старческим голосом, прозвучало особенно жутко.

— Ты стареешь. Иногда я задаюсь вопросом, не стал ли ты слишком чувствителен и мягок?..

Вопрос повис с идеально очищенном и кондиционированном воздухе. Наемник терпеливо ждал. Он слишком хорошо знал привычки и манеры своего повелителя, чтобы понимать — замечание риторическое и не окончательное.

— Иными словами, — закончил размышления серый человек. — Нужен ли ты мне по — прежнему?.. Или пережил свою пользу.

— Мне казалось, ранее вам не доводилось разочаровываться в моей… пользе, — Октавиан говорил уверенно и без напряжения, однако с почтением и явно выделяя "Вам" с большой буквы.

— Ранее — да, — негромко согласился серый. — Теперь же…

— Позволю себе уточнить — в чем причина этих сомнений? — если Октавиану и было неуютно, он искусно скрывал это.

— Я — инквизитор. Я — искоренитель ереси, — констатировал старик в рясе. — Ты — мой слуга. Соответственно тебе также надлежит искоренять ересь и скверну, везде и всегда, без устали и сомнений. Был ли ты по — настоящему настойчив и упорен в исполнении этого долга? Или, быть может…

Он оборвал фразу, предоставив собеседнику самому домыслить.

— Понимаю, — склонил голову Октавиан. — Речь о том, что я отпустил Тау? Дал им возможность забрать часть людей?

— И позволил жить этим… ахеронцам…

Рука в широком ниспадающем рукаве шевельнулась, впервые с начала беседы. Обозначила слабое движение в котором, несмотря на скупость, отчетливо читалось неодобрение, граничащее с осуждением. Октавиан слишком хорошо знал, какие формы могло приобретать неудовольствие хозяина сферы, однако на лице наемника по — прежнему не дрогнул ни один мускул.

— Сотрудничество с ксеносами — это я могу понять… обрати внимание — понять, а не простить. Однако те люди… — инквизитор процедил последнее слово с отчетливым презрением и отвращением. — Обитатели планеты, что поражена еретической скверной, будто плод — смертоносной плесенью… Не скрою, мне было бы куда приятнее услышать, что верные слуги не только выполнили мое задание, но попутно проявили похвальную инициативу, особенно учитывая, что сия инициатива вменена им в обязанность.

— Вы знаете, я всегда стараюсь избегать решений, которые могли бы повредить нашему святому делу своей… окончательностью, — Октавиан понял, что теперь ему предоставлена возможность оправдаться. Поэтому он говорил, подстраиваясь под стиль инквизитора — чуть витиевато, но по делу и без лишних отступлений. — Кроме того, я склонен думать, что при конфликте двух обязанностей следует выбрать более… ответственную.

— Думать — не твой удел, потому что в самой возможности размышлений уже заложено семя будущего сомнения, готового расцвести непослушанием, — с откровенным недовольством сообщил старик. — Твоя стезя — точное исполнение моих приказов, как высказанных, так и очевидным образом подразумевающихся.

— Ставки были чрезмерно высоки для попутной схватки, — Октавиан понял, что теперь следует говорить совсем коротко. — Сведения о происшедшем на Ахероне слишком важны, и я не счел возможным напоследок драться с Тау, рискуя всей миссией. И позволил им приобщить некоторых беженцев к Высшему Благу.

— А люди Ахерона? Ты решил, что их не коснулось и не коснется дыхание Хаоса?

Октавиан вдохнул поглубже и крепче ухватился за твердые подлокотники. Спина ныла, несмотря на холод, будто предчувствовала грядущие неприятности.

— Мной управляло… предчувствие. И предсказание Таро.

Инквизитор помолчал, обдумывая услышанное.

— Что же указали тебе карты?

— Как я сказал, всегда стараюсь избегать решений, которые могли бы повредить делу необратимостью последствий. И мне показалось, что эти люди могли бы нам пригодиться, если выберутся с планеты.

— А это возможно? Их спасение.

— Практически нет. Они заперты на своем ледяном мире. Планетарные средства космических перелетов уничтожены, звездная система закрыта для любых посещений.

И тем не менее ты веришь, что они могут сбежать?

— Если нет, мы больше о них не услышим. Если все же найдут способ… — Октавиан помолчал. — Бездомные, нищие, злые, с опытом беспощадной драки. И, что немаловажно, до конца жизни — совершенно бесправные, подозреваемые в сношении с Враждебными Силами. Такие люди нам пригодятся, хотя бы как одноразовый инструмент. Относительно же их действительного отступничества… для этого мы и существуем. Чтобы ни один еретик не сумел пройти сквозь сито нашей веры и нашего пристального внимания.

Инквизитор рассеянно постучал пальцами по креслу. Сквозь ткань звук получился почти неслышимым, очень мягким, как далекий шорох костей в могиле.

— Ранее мне не приходилось разочаровываться в твоих решениях, — вымолвил он, наконец. И хотя в словах старика уже не было ни злости, ни даже осуждения, Октавиан вновь напрягся.

Инквизитор опять выдержал паузу, держа слугу в тревожном ожидании.

— Посмотрим, что будет в этот раз, — донеслось из‑под капюшона. — Надеюсь, что не придется и впредь.

Наемник Инквизиции едва заметно выдохнул.

— Надеюсь, я по — прежнему буду нужен и полезен, — негромко и достаточно церемонно отозвался он. — Нашему святому делу… и вам.

— Надейся, — милостиво позволил инквизитор. — Теперь, что касается дела…

Октавиан правильно понял намеченный оборот и четко отрапортовал:

— Тираниды высадили небольшой авангард, скорее даже разведывательную партию, не более пары тысяч особей. Основная группировка осталась на орбите…

— Дальше! — оборвал инквизитор, и его нетерпение странно контрастировало с прежней морозной невозмутимостью. Октавиану даже показалось на миг, что прежняя выволочка с недвусмысленной угрозой преследовала только одну цель — успокоить нервы старого владыки. И, похоже, эта цель достигнута не была.

— Они приняли обратно несколько ликторов, очевидно с образцами местной органики. Затем бросили разведчиков на планете и покинули систему. Мы следили за группировкой, пока было возможно, своими методами, затем с помощью Тау, у них более чувствительная аппаратура. Но, к сожалению, в конце концов потеряли следы.

— Направление? — отрывисто бросил старик.

Октавиан склонил голову и молча качнул ей из стороны в сторону в жесте отрицания.

— Ушли, — негромким эхом повторил инквизитор. — Что бы это значило?..

— Я не знаю, — честно признался наемник. — Они не стали воссоединяться с основными силами. Но при этом избегали как наших миров, так и Тау. Отряд покинул пределы наблюдаемого пространства.

— Ты свободен, — шевельнул ладонью старик. — Я призову, когда вновь понадобятся твои услуги… и предчувствия.

Октавиан не заставил просить себя дважды. После его ухода инквизитор около получаса сидел неподвижно и, казалось, даже дыхание у него остановилось. А затем тишину сферы пронзил шепот человека в серой рясе, говорящего с самим собой.

— Не вышло. Не удалось… В чем же мы ошиблись?..

Конец

Игорь Николаев, Алиса Климова Символ Веры

при деятельной поддержке и консультациях

Миши Макферсона

Всеволода Мартыненко

Михаила Рагимова

Александра Поволоцкого

Михаила Лапикова

Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться:

Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим,

подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной.

Псалтирь, 22

Пролог

Старик был незряч, уже почти два десятилетия свет впустую скользил по мертвым глазам. Тьма окружала этого человека, непроглядная и безысходная. Но проникни сторонний взгляд в его душу — созерцатель содрогнулся бы в ужасе. Ибо в сравнении с мраком тайн, сокрытых в памяти старика, тьма обычной слепоты уподобилась бы сиянию солнца.

По левую руку от слепца стоял крошечный столик, скорее поставка в две ладони шириной, увенчанная масляным светильником. Лампа была сделана из тонкой проволоки и стеклянной фабричной лампы, в цоколе которой просверлили отверстие и вставили фитиль. Даже наполненный, светильник давал очень мало света, ровно столько, чтобы посетитель чуть-чуть ориентировался в помещении без окон. А сейчас даже неверный пляшущий огонек умер, выпив досуха скудный запас масла.

Слепец сидел, выпрямившись, словно к спине была привязана доска. Он сложил ноги по-турецки, чувствуя холодок утоптанной земли через тонкую циновку. Оно, то есть циновка, знавала лучшие времена, проделав длинный путь вниз, к убогим трущобам от фешенебельной гостиницы в «национальном» китайском духе. В тонких старческих пальцах сухо пощелкивали четки, необычные, странные для того, кого иногда с оглядкой называли «Святым». Вместо обычных бусинок из дешевого стекла на нейлоновой нитке плясали, словно живые, кубики, похожие на игральные кости — из желтого целлулоида, помутневшие от времени и многочисленных царапин. Если бы в комнате было чуть больше света, а какой-нибудь посетитель обладал орлиным взглядом, он мог бы заметить, что на каждой грани тщательно выцарапан иглой крошечный рисунок, изображающий череп и скрещенные гаечные ключи.

Человек с четками сидел в полной неподвижности, похожий на мумию. Лишь движения пальцев и чуть сипловатое дыхание свидетельствовали, что он жив.

Снаружи послышались голоса, перекрыв обычный приглушенный шум, который несла улица — скрип колес на тележках рикш, заунывные вопли торговцев креветочным концентратом, стук множества ног, обутых в ботинки на деревянной подошве. Заканчивалась третья рабочая смена на ближайшем заводе, работники спешили по домам и «экономам», чтобы воспользоваться коротким отдыхом.

Голоса стали громче. Один, знакомый, принадлежавший домовладельцу, противно ныл. Другой был требователен, обрубая короткие фразы, как вьетнамский уличный повар, что кромсает крысиную тушку двумя секачами. Тонкие губы старика чуть шевельнулись в кривой усмешке, кубики четок быстрее засновали в руке, постукивая, как настоящие высушенные косточки.

Заскрипела шаткая лестница, затем хлопнула дверь, кто-то вошел. Обычно посетители задерживались на несколько секунд, привыкая к полутьме, но этот гость двигался легко и без заминок. Чуть замедленно, наверное, внимательно высматривая, куда ставить ноги. Для женщины у гостя был слишком тяжелый и широкий шаг. Прошуршала циновка, принимая вес садившегося мужчины.

Пальцы старика, обтянутые пергаментной кожей, замерли, остановив щелкающий бег костяшек. Тишина расползлась по каморке, липкая и зловещая, как сеть, сплетенная тропическим пауком. Слепец поднял голову и медленно повернул ее вправо, затем влево, словно выписывая носом широкий вытянутый эллипс. Чуть обвисшая кожа, изборожденная многочисленными морщинами, не ощутила никаких изменений в температуре. Что ж, у гостя явно был фонарь, иначе он не смог бы двигаться так легко. Но пришельцу, по крайней мере, хватило такта не светить в лицо хозяина подземной лачуги.

Старик молчал, спокойный и недвижимый, словно гранитный камень, у которого в распоряжении все время мира.

— Добрый вечер, — гость заговорил первым, по-французски, очень чисто. Только растянутое и сглаженное «р» показывало, что для него это не родной язык. Хороший, приятный голос человека лет шестидесяти или немного старше. Такой бывает у добрых и открытых людей. Или у очень умных и опытных негодяев, которые годами оттачивают могущество слова.

— Выключи свет, — попросил, хотя скорее уж приказал старик. Голос у него оказался хриплым и каркающим, но произношение безошибочно выдало природного итальянца.

Тихо щелкнуло. Очень похоже на переключатель электрического фонарика.

— Прошу прощения, должно быть, прозвучало не слишком вежливо, — слепец самую малость смягчил стальную нотку в голосе. — Я слишком долго живу во тьме…

— Это понятно и естественно, — после короткой паузы отозвался гость. — Я не обижен.

Слепец едва заметно кивнул, самому себе. Прямота пришельца ему понравилась — никакого фальшивого сострадания к чужому увечью, спокойная несуетливая сосредоточенность.

— Итак, что привело тебя ко мне? — вопросил старик.

— Поиски, — лаконично отозвался гость. — Долгие и трудные поиски. Я искал «морлоков». Хотя бы одного. И, думаю, нашел.

Слепой отшельник остался недвижим, несмотря на темноту ни единый мускул не дрогнул на его лице. А о том, как резко сжалась костистая, похожая на птичью лапу рука — могли поведать лишь немые чеки.

— Забавно… Я думал, что «морлоки» — уже история, забытая много лет назад… И надо же, кто-то вспомнил про старый ужас повелителей мира… Что ж, ты нашел то, что искал, — старик ответил после долгой паузы, подчеркнуто обезличено, словно речь шла о совершенно постороннем и неодушевленном объекте.

— Ты знаешь, кто я, — так же спокойно, бесстрастно вымолвил гость. Тень вопроса едва теплилась в его словах, как уголек под слоем пушистого пепла.

— Конечно. Я часто слушаю радио, — улыбнулся отшельник. — Тем любопытнее твой визит. Личный визит… — он подчеркнул слово «личный». — Это … смело, учитывая, кого ты искал и нашел.

— Мне нечего скрывать и нечего бояться. Кроме того, я пришел с миром.

— Любопытно… — слепой старик низко склонил голову, коснувшись подбородком груди, словно утонул в глубоких думах.

Вдали пронзительно затрезвонил гудок заводской «железки» — по ветке проходил новый состав с углем. Они шли каждые четверть часа — с антрацитом из Корей и бурым с китайского севера — до развилки, разделяющей угольный поток на две магистрали. Одна линия проложена к Чунцину, где на заводском комплексе, принадлежащем русскому концерну, из камня будут выжимать газойль с помощью химии, нагрева и сжижения. Другая к хэбэйскому «энергокластеру». Вибрация от сверхтяжелого состава пронзила плотную землю, заставила чуть звякнуть проволочное основание светильника, сделанного из старой лампы.

— Я знал, что когда-нибудь старые грехи настигнут меня, — продолжил старик тихо, с печалью, но без тени страха. — Однако никогда не думал, что за мной может прийти кто-то … вроде тебя.

— Ты не слушал, — негромко сказал гость. — Я пришел с миром. Наверху ждет автомобиль, за городом «на подскоке» дирижабль. Он доставит нас в Юйшу, там зафрахтован самолет в Европу.

— Мой юный друг, ты сошел с ума от избытка многих знаний, в коих многие печали? — осведомился слепой террорист. — Ты действительно думаешь, что я отправлюсь с тобой на суд власть имущих?

— Я не друг и старше тебя, — отрезал пришелец, лед ощутимо звякнул в его голосе. — И хоть я не убивал жителей высоких башен, не тебе говорить со мной свысока. Это не конвой, а приглашение в гости. Нас ждет долгий путь и долгая беседа. Если согласишься.

— А если не соглашусь?

— Я уйду. Ты нужен мне, весьма нужен. Однако не настолько, чтобы умолять или принуждать.

Старик покачал головой, будто разминая шейные мышцы. Он был лишен зрения, но гость испытывал странное, очень неуютное ощущение, что его рассматривают пристальным, недобрым и всевидящим взглядом.

— Любопытно… — молвил, наконец, слепой. — Когда человек живет во тьме, то поневоле очень внимательно слушает. И со временем голоса начинают говорить куда больше, чем слова. Я не слышу в твоих словах лжи… Хотя должен был бы… Ты уверен, что меня не ждут застенок и квалифицированные палачи с патентом на «sanatio specialis». А это приводит к интересным мыслям о разных возможностях.

Гость терпеливо молчал, не желая прерывать нить неторопливых размышлений хозяина подземелья.

— Если не рассматривать версию с ловким обманом, чтобы заполучить меня для расправы, то остается не так уж много. Старые секреты группы уже неактуальны и представляют интерес разве что для истории. Банковские счета давно пусты. Контакты с шпионами и посредниками не входили в мою компетенцию, я занимался чистой «боевкой». Методика «альтер эго» и создание «зеркальных» биографий… Думаю, за эти годы технология давно ушла вперед. Значит, остается только одно. Кто-то решил вызвать из небытия призрак старого беспощадного врага «погонщиков прогресса». Не так ли?

— Мы обсудим этот вопрос. Этот, и многие иные. Однако не здесь. Как уже было сказано, это очень долгий разговор…

— Что ж, справедливо. И, тем не менее, долгий разговор нам, вероятно, все же предстоит, здесь и сейчас.

— О чем? — бесстрастно вопросил пришелец.

— О жизни. О деяниях. Об ошибках и триумфах.

— Мои люди будут ждать столько, сколько потребуется. Но я не столь терпелив, чтобы вести пустые разговоры о жизни и смерти.

— Ты думаешь, что определяешь течение нашей беседы, — хмыкнул старик. — Однако это не так.

Он легким движением накинул четки на запястье левой руки, как браслет не по размеру. Правой же приподнял уложенный аккуратными складками край хламиды, в которую был одет, извлек наружу рубчатый цилиндр, размером чуть больше банки лярда от вездесущей «N-Y-F». Все это очень быстро, со сноровкой опытного бойца.

Во тьме что-то резко щелкнуло. Совершенно по-иному, нежели выключатель фонарика — резкий металлический звук ударил по ушам, низко и зловеще. Слепец вслушивался в тихий шум дыхания гостя, ловя его, словно вампир — капли живительной влаги из вскрытой кровеносной жилы. И был вознагражден — при металлическом щелчке пришелец ощутимо вздрогнул, глубоко втянул сырой воздух подземелья.

— Кажется, тебе это знакомо, — констатировал отшельник.

— Кто слышал подобное, тот не забудет, — гость на удивление быстро справился с собой, слишком быстро для простого человека. — Не думал, что мне еще когда-либо доведется услышать, как взводится граната.

— Противопехотная, от Kader Industrieen, в коммерческом варианте — с дополнительным термитным зарядом. Скоба прижата моим коленом, — просветил собеседника слепой отшельник.

— Колено «морлока» в отставке. Какая … тонкая грань между жизнью и смертью, — ответил гость после мрачной паузы. — Что дальше?

— Ты не боишься.

— Сказано «будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь». Я не боюсь смерти.

Они молчали, долго, минуты три, а может и еще дольше.

— Ты и в самом деле не боишься, — наконец согласился отшельник, с неприкрытым удивлением. — Что ж, это облегчает дело… Я, возможно, пойду с тобой, но при одном условии.

— Каком?

— Я хочу услышать твою историю.

— Слишком долго.

Они перебрасывались словами быстро, в четком жестком темпе, как игроки за шахматной доской нажимают на рычажок часов.

— Не всю. Только о том, что привело тебя к…

Слепец оборвал фразу на полуслове, однако собеседник его отлично понял.

— Мы идем странными, причудливыми путями, — наконец вымолвил пришелец.

— Я все еще не уверен, стоит ли мне идти с тобой и за тобой. Стоит ли мне вообще слушать твое предложение. Я хочу услышать то, чего не знает более никто. Я хочу понять, кто ты есть. Что ты есть. Если солжешь, я узнаю об этом, и мы оба … останемся здесь.

Старик ожидал любой реакции на свою недвусмысленную угрозу. Любую кроме той, что последовала. Скрытый во тьме пришелец рассмеялся. Негромко и, похоже, совершенно искренне.

— Мои мысли и воспоминания становятся ходовым товаром, — заметил он, отсмеявшись.

— Что?.. Мысли?.. — не понял старик и умолк, понимая, что вопрос прозвучал глупо и совсем несерьезно.

— Мне были нужны три человека. От одного — память. От другого — способности. От третьего — от тебя — знания. И каждый из вас захотел узнать частицу моей жизни. Первого интересовало мое будущее. Второго — мои намерения и ресурсы. Тебя же влечет мое прошлое… Есть в этом что-то глубоко символическое.

— Напомню, что мы можем умереть в любой момент, когда я сочту нужным, — старик оказался совсем выбит из колеи, он терял контроль над разговором и теперь старался восстановить равновесие подчеркнутой жесткостью. Но… гость просто игнорировал неприкрытую угрозу. Так, словно Бог и в самом деле стоял за его плечом, определяя срок жизни и смерти. И слепец ощутил суеверный страх, впервые за много лет.

— «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки», — произнес гость. — Ты узнаешь о том, как все началось. Но не просто так. Я тоже бываю любопытен… И воздам тебе равным за равное. Ты хочешь знать то, что не ведомо более никому. Тогда сам расскажи мне о том, чего никто не знает. Расскажи мне о том, что случилось пятнадцать лет назад. Об «Экспрессе».

Слепец криво ухмыльнулся, поднял голову и тряхнул четками. Кубики не застучали, но зашуршали, будто их уже скрыл полог Времени. Времени, пред которым равны все…

— Что ж, справедливо, — голос отшельника звучал также глухо и потусторонне.

И призраки прошлого заполнили утопавшую во тьме каморку.

* * *

Скоростной немецкий ExpressZug скользил по сияющим нитям рельс, направляясь от закрытого пансиона в австрийских Альпах к не менее закрытому «Золотому городу» на Адриатическом побережье Итальянского полуострова.

За окнами уютно раскинулась сказка. Как будто доброе волшебство переместило поезд на страницы старинной открытки. Или в колдовской мир удивительной игрушки, где в стеклянном шарике, заполненном водой, всегда идет снегопад — нужно только слегка встряхнуть. Железная дорога то бежала двойной колеей среди холмов, то ныряла в узкие ущелья. Деревья и кусты словно кланялись человеческой технике, приподнимая белоснежные шапки. Пушистые сугробы играли призрачным светом, который обретает чистейший снег на исходе дня, когда кажется, что каждая снежинка подсвечена изнутри искоркой теплого огня. Мягкое вечернее солнце покидало сине-белое небо, чуть тронутое серой кистью — ни в коем случае не блеклым цветом городского смога или уличной грязи, но благородным оттенком glänzendem мetall, что так популярен в этом сезоне среди индустриал-авангардистов Вены и Петербурга.

Стюард номер девятнадцать глубоко вздохнул. Нестерпимо хотелось курить. Он бросил эту привычку десять лет назад, поскольку жертвы вредных пристрастий не могли претендовать на сколь-нибудь значимое место в сложной иерархии элитной обслуги. Сильные мира сего могли предаваться любым порокам, но вокруг них все должно было оставаться стерильным и идеальным. Десять лет… ни разу за эти годы желание вновь щелкнуть зажигалкой и вдохнуть горячий дым не посещало девятнадцатого. Для этого он был слишком расчетлив и дисциплинирован. А теперь старая забытая привычка вновь вернулась, набросилась, подобно голодному зверю.

Это все нервы.

Номер девятнадцать еще раз вздохнул, с силой выдохнул, повторил еще несколько раз, насыщая кровь кислородом,изгоняя нервозность давно отработанными дыхательными упражнениями. Он запретил себе бояться, и страх втянул обратно бесплотные холодные щупальца.

Теперь все в порядке.

Стюард придирчиво оглядел себя в зеркале отсека для хранения прохладительных напитков, одернул бело-зеленую — под цвета пассажирской линии — ливрею. Скользнул взглядом по рисунку на картонной карточке «Inegrity», которую кто-то небрежно сунул за край зеркальной рамы. На маленьком прямоугольнике среди разнокалиберных шестерней мчался красный тепловоз, символизируя прогресс и развитие. Над машиной был изображен мускулистый рабочий в каске, он сжимал какой-то инструмент и с оптимизмом взирал за край карточки.

В детстве номера девятнадцать не было игрушек, их вообще не водилось в гиблых трущобах южной Италии. Дети играли спичечными коробками, тряпичными самоделками, жалкими поделками, которые делали увечные ветераны. И такими вот картонками, которые тогда только входили в обиход. Двух- или трехцветные картинки казались окошками в иной мир, счастливый и близкий — казалось, только руку протяни…

Этот штрих, окошко в прошлое, открытое забытой кем-то картонкой, стало как раз тем, в чем девятнадцатый так нуждался сейчас. Вспышка злобы, холодная контролируемая ярость омыли сознание, окончательно изгнав страх. Стюард легко подхватил поднос и нажал узорный рычаг двери.

Состав включал в себя восемь вагонов, влекомых паровозом нового образца — каплевидной формы, в обтекателе, скрывающем корпус от крыши до колес. Четыре вагона из восьми несли драгоценный груз, если только к их пассажирам было применимо это грубое, маргинальное слово — «груз». Дети и подростки из лучших семей Центральной Европы. Не «бриллиантовая тысяча» из повелевающих всем миром семей, но все-таки самые настоящие представители «платинового миллиона».

В начале карьеры стюарда на элитных железных дорогах девятнадцатый долго не мог привыкнуть к этим детям… Он тщательно скрывал эмоции, неизменно храня на лице маску безликого автомата из обслуживающего персонала, но глубоко внутри недоумевал — дети ли это вообще? Они были одеты как взрослые — в обязательные костюмы строгих цветов и не менее строгие платья. Вели себя степенно, с подчеркиваемой сдержанностью, как взрослые. Даже в играх и разговорах подражали старшим из своего круга. Не дети, но чинные и благовоспитанные наследники несметных состояний и невообразимых активов, с юных лет сознающие свое положение, готовые со временем достойно представить свой класс.

Девятнадцатый скользил по составу, легко удерживая на весу серебряный поднос, переходя из вагона в вагон. Прохладительные напитки — лимонад, минеральная вода, китайский чай, русский «таежный» отвар, безумно модный благодаря Великому Князю… Дети даже пили, как степенные personnes Société. На каждом переходе через очередной тамбур разносчика остро кололи взгляды охраны. Безликие, как и обслуга, молодые люди, гладко выбритые, с одинаковыми лицами и пустыми глазами. У каждого кобура под хорошо сшитым серым пиджаком. Время от времени навстречу попадались другие стюарды, в этом случае представители персонала, не меняя выражения лица, обтекали друг друга, как ветер, словно неодушевленную преграду.

Девятнадцатый миновал «библиотечный» вагон, с длинными диванами, обитыми бледно-зеленым бархатом. Здесь размещались фильмотека, несколько специальных столов-парт со встроенными проекторами и зелеными лампами для чтения, а также новейший телевизионный приемник с механической «коробкой». Обычно в этом вагоне собиралось немало юных пассажиров, но сейчас только одинокая пара просматривала какой-то диафильм. Маленькая девочка в необычном, слишком легкомысленном розовом платье и ее гувернантка — высокая девушка в пиджачном костюме. Длинные, очень густые рыжие волосы тяжелыми волнами обрамляли точеное бледное лицо. Проходя мимо, стюард машинально стиснул зубы, ожидая неизбежного. Гувернантка проводила его взглядом ярких зеленых глаз… но промолчала.

Список пассажиров этого рейса менялся крайне редко. Девочку — откуда-то из Германии — уже два года сопровождала рыжая дрянь. «Дрянь», потому что она никогда не упускала возможности уколоть девятнадцатого. Воткнуть словесную шпильку, указать на выдуманную оплошность, поставить в дурацкое, двусмысленное положение. Зеленоглазая стерва явно наслаждалась этим. Может быть, вымещала обиду за свое положение на ком-то более низкого статуса. Девушка явно была тренирована как телохранитель высокого класса, но сопровождала всего лишь мелкую козявку, наверное, это было для нее унизительно. А может быть ей просто нравилось унижать людей… Кто знает.

Девятнадцатый прошел мимо, ожидая, что обидное слово полетит в спину. Но не дождался. Проход в один конец закончился, впереди оставался только вагон охраны и связи, туда вход запрещен. Девятнадцатый перехватил поднос в левую руку и слегка размял пальцы правой кисти. Походка должна быть элегантной и быстрой, но ни в коем случае не торопливой. Недаром искусству передвижения с яствами и напитками учат столь же тщательно, как телохранителей-корпоратов — джиу-джитсу и боксу. Пластика, координация движений, здесь важно все и персонал даже проходит обучение на особых курсах при венской «Школе психоанализа», постигая азы психологии. Стюард должен появляться в ту же секунду, как потребуются его услуги, и не досаждать своим присутствием ни единого лишнего мгновения после.

У стюарда не было часов, вообще ничего, что могло бы напомнить пассажирам о времени. Но он и не нуждался в них — тренированное зрение и опыт позволяли ориентироваться по наручным хронометрам встречных, в первую очередь — охранников.

Девятнадцатый замер на несколько секунд, повернувшись спиной к салону. Закашлялся, прикрыл рот рукой, под пристальным и неодобрительным взглядом очередного парня в сером пиджаке, чуть топорщащемся на левом боку. Крошечная таблетка выскользнула из пальцев стюарда и замерла на языке. Девятнадцатому стоило немалых трудов сохранить на лице бесстрастное доброжелательное выражение — рот сразу наполнился густой слюной и вяжущей горечью. Еще одно легкое покашливание, движение рукой, маскирующее движение кадыка. И вот пилюля скользнула по пищеводу в желудок.

Теперь обратного пути не было. Купленный за огромные деньги продукт передовой франко-немецкой фармакологии начал свое действие, выверенное по секундам, с учетом индивидуального метаболизма.

Поворот, на лице снова маска вежливого андроида из постановки «Метрополис». Снова «библиотека». Розовая подопечная уже закончила смотреть диафильм, ее гувернантка-телохранитель встала из-за парты. Женщина была высока, вровень с девятнадцатым, который проходил по самой верхней планке допустимого для персонала роста — пассажиры не должны чувствовать подавленность при общении с обслугой, хоть в чем-то превосходящей их.

Девятнадцатый поймал знакомый взгляд зеленых глаз, увидел движение губ, готовых высказать очередную колкость, формально вполне невинную, но с очевидным подтекстом. Стюарда бросало в жар и холод, попеременно и очень быстро, уши горели, низ живота будто кололи длинными иголками. Химия действовала, как и рассчитывалось. Время истекало.

Была тому виной адская пилюля, растворившаяся в желудке и наполнившая тело коктейлем сложных соединений, или девятнадцатый наконец сбросил оковы жесточайшей дисциплины, которой повиновался годами без единого сбоя… Кто знает?.. Он поставил поднос на ближайший стол и улыбнулся молодой женщине, широко и добродушно. А затем шагнул навстречу, обнял и поцеловал. Позади всхлипнул, втягивая воздух, охранник, окаменевший от такого ненормального, немыслимого нарушения устава. Но девятнадцатому было уже все равно.

Секунды остановились, встали в очередь, позволяя испить до дна именно этот момент. Миг торжества, когда все уже предопределено и ничего нельзя изменить. И взгляд близких зрачков изумрудно зеленого цвета неуловимо изменился. Удивление, безбрежное и бездонное, сменилось чем-то совершенно иным. Радостью?.. Узнаванием?..

Ее узкие, но сильные ладони легли ему на плечи. Прохладные губы ответили на поцелуй. Девятнадцатый понял, с ослепительной ясностью понял, как глуп и слеп был прежде. Как превратно и ошибочно толковал ее язвительность и насмешки.

Прежде.

Но наступило «сейчас».

И ничего уже нельзя изменить.

Они стояли между диваном и столом с проектором, обнимая друг друга так, как будто отпустить — значило потерять смысл жизни навсегда. Ее голова лежала у него на плече, а густые волосы цвета расплавленной меди согревали ему шею. Плечи под дамским пиджаком дрогнули, похоже, она беззвучно плакала. Но дьявольский огонь допинга растекался по жилам мужчины, опаляя каждый нерв, убивая страх, инстинкт самосохранения, любые чувства, кроме яростной готовности.

— Прости, — прошептал он, балансируя на тончайшей грани, что еще разделяла пробужденного демона и крошечный островок оставшейся человечности. Она молча кивнула, вряд ли понимая, что происходит сейчас. И чему суждено произойдет.

Выстрел хлопнул очень тихо, словно пальцами щелкнули. Стюард первой смены номер девятнадцать, он же номер три в боевой секции группы «Морлок», выпустил враз обмякшее тело женщины. Убитая гувернантка еще не успела осесть на паркетный пол, когда террорист развернулся всем корпусом и прострелил голову охраннику, сунувшему ладонь под пиджак. Девятнадцатый оскалился в безумной усмешке и шагнул дальше, вытянув руку, крепко сжав рукоять URE, обманчиво «дамского» на вид и опасного почти как армейский «кольт».

Все закончилось очень быстро. Охрана состава была готова к отражению любой атаки извне и к неожиданному предательству изнутри. Но удар оказался слишком быстрым, неожиданным и масштабным. Четверо террористов перебили стражу в вагонах за считанные секунды, потеряв всего одного бойца. Затем последовал короткий перерыв, ровно настолько, сколько требовалось, чтобы вооружиться пистолетами покойников. И выстрелы загремели вновь, выкашивая уже обслугу — бонн и компаньонов. «Морлоки» слишком долго готовились к акции, они не собирались рисковать даже в малости.

Девятнадцатый стоял, все еще скалясь в болезненной гримасе, со свистом втягивая горячий воздух сквозь стиснутые зубы. Его мутило, голова раскалывалась от боли — сказывались последствия допинга, на несколько минут разгонявшего реакции и рефлексы до физиологического предела. Ливрея была покрыта множеством алых брызг, по шее струилась тонкая красная ниточка — еще одна гувернантка оказалась подготовленным агентом. Ее пуля скользнула по коже, чудом разминувшись с артерией.

Террорист невольно глянул в ту сторону, где находился броневагон охраны. Там постоянно находилось полное отделение бойцов при полном вооружении, включая пулеметы, если бы «церберы» вмешались в потасовку, у «морлоков» не было бы ни единого шанса. Но стальная дверь, камуфлированная деревянными панелями, оставалась неподвижной. Это значило, что таймер на хорошо спрятанном баллончике с маркировкой «Роллинг-Анилин» сработал в строго отмеренную секунду.

Восемнадцатый покачнулся, с трудом оперся о стену вагона, оставляя на изысканных шелковых обоях кровавые следы. Его тоже зацепило, но куда серьезнее. Командир группы быстро перезарядил «Смит-Вессон», все еще истекающий пороховым дымком.

— Сможешь дальше? — коротко спросил он у раненого. Тот молча качнул головой, силы стремительно покидали восемнадцатого, он уже не мог стоять и осел на пол, вытянув ноги в проход.

— Сам? — коротко уточнил командир. Раненый снова кивнул, поднял пистолет в дрожащей руке. Когда хлопнул одинокий выстрел, никто не оглянулся и не посмотрел на товарища. Мертвым не нужно сострадание или участие, а живых поджидала самая главная часть работы.

Чтобы собрать всех детей в одном вагоне потребовалось всего две минуты. Никто не пытался спрятаться, сбежать или как-либо помешать захватчикам. Похищения являлись частью профессионального риска всех «погонщиков прогресса», независимо от возраста. Поэтому каждый ребенок в поезде был соответствующим образом подготовлен и выучен. Никакого сопротивления, никаких прямых взглядов и обращений к бандитам. Полное, беспрекословное исполнение их приказов, покорность и терпение. Главное — сохранить драгоценные жизни и здоровье будущих повелителей мира. За них заплатят выкуп, вернут домой, а дальше проблему станут решать каратели корпоративной полиции, пинкертоны и частные армии.

Взгляд девятнадцатого зацепился за ярко-розовое пятно — та самая девчонка, которую сопровождала рыжая телохранительница. Ребенок, как и все остальные, стоял на коленях, высоко подняв руки. Неожиданно для самого себя бывший стюард наклонился и посмотрел ей прямо в глаза. Огромные, бездонные глаза василькового цвета, без единой слезинки.

От этого ему почему-то полегчало.

— Нам не нужны оправдания и прощение, — спокойно, холодно произнес командир, и строки «Литании ненависти» прозвучали особенно зловеще среди роскоши ExpressZug. — Вы высоки, но есть те, кто выше.

— Вы сильны, но есть те, кто сильнее, — продолжил девятнадцатый, крепче сжимая рукоять пистолета.

— Надежда — солнце для мертвых. Живые не надеются, они берут судьбу в свои руки, — вновь принял эстафету командир.

— Неприступны башни, в которых вы скрываетесь, высоки и крепки стены их. Но есть двери, — вымолвил финальную строку стюард.

— Ваши судьи войдут без зова.

Солнце почти закатилось за горизонт. Вечер набросил серо-синий полог на снежный лес и поезд, скользящий среди заснеженных деревьев, как игрушка на серебряной нити. Ни единого звука не проникало наружу, через прочные стенки, лишь мягко светились окна вагонов, в которых мелькали частые яркие вспышки.

* * *

— Что они сделали не так? — спросил гость.

— Что? — слепец будто очнулся ото сна, вскинул голову и привычно стукнул четками.

— Почему вы всех убили? Что пошло не так?

Старик улыбнулся, добродушно и открыто. Тем страшнее оказались его последующие слова.

— Все произошло именно так, как и было задумано.

— Что?.. — теперь спросил уже гость. В комнате было умеренно тепло, но ему неожиданно показалось, что одежда обледенела.

— Видишь ли, практический терроризм — это инструмент для достижения каких-то конкретных целей. Мы же воспринимали террор, как форму искусства.

— Искусства? — переспросил гость и коснулся мочки уха, словно сомневался в собственном слухе.

— Да. Именно поэтому мы были самым страшным врагом для всех этих «платиновых» и «бриллиантовых». Мы превратили терроризм в театральные постановки, непредсказуемые и яркие. И устрашающие. «Морлоки» не надеялись изменить мир, потому что понимали — это невозможно. Наши действия в глобальном масштабе — как булавочные уколы, сколь бы яркими они не были. Мы просто творили возмездие максимально ужасным способом. Поэтому ничего не «пошло не так». Все именно так и задумывалось.

— Пожалуй, я не ошибся в выборе, — внезапно сказал безымянный гость после краткого молчания. И с неожиданным пониманием вымолвил:

— В свое время мне довелось встретиться с одним необычным человеком. Это было давно, и все же я запомнил его слова — «Люди спрашивают, где был Бог, когда на свете творилось то или это? Они не видят очевидного ответа. Что бы ни происходило, Он всегда на своём месте — в элитной ложе. И человеку следует играть свою роль как можно лучше»^[80]. Я с ним не согласился, по очевидным причинам, но думаю, вам нашлось бы, о чем поговорить.

— Да, умно сказано, — согласился старый террорист, обдумав слова неизвестного философа. А затем вернул разговор в изначальное русло одним кратким вопросом.

— Итак?

— Итак… — эхом повторил гость.

— В библейских текстах я не силен, зато наслушался восточной мудрости. «Не делай человеку того, чего не желаешь себе. И тогда исчезнет ненависть в государстве, исчезнет ненависть в семье». Так сказал Конфуций. Теперь я хочу услышать твой рассказ.

— Что ж…

В темноте зашуршало. Пришелец устраивался поудобнее. Слепец тоже сменил позу, надежнее пристраивая гранату, чтобы скоба не сорвалась случайно, раньше времени.

— На самом деле все началось еще раньше, — не совсем понятно начал свою повесть рассказчик. Однако старик явно понял, что тот хотел сказать, он склонил голову и кивнул, словно кто-то мог увидеть этот жест.

— Трем людям, в разных концах света, совершенно незнакомым друг с другом, оказалось суждено встретиться. У каждого из них была своя дорога к этой встрече. Но как я со временем узнал… это удивительно, почти невероятно. И все же — для всех троих этот путь начался в один день, много лет назад…

Часть первая Дорога, что нас выбирает…

Глава 1

Город был прекрасен. Он возник на пустынном побережье, менее чем за два десятилетия, как цветок из арабской сказки. Сверкающий огнями мегаполис, бриллиант делового мира.

Поначалу здесь не было ничего, кроме бедности, грязи, пустошей, да убогих лачуг. И, еще хлама, который оказался настолько стар и бесполезен, что не заинтересовал даже немыслимо нищих и потому крайне изобретательных обитателей окрестностей. Еще хватало пиратов — не технологичных флибустьеров, действующих по наводке страховых компаний и взаимных конкурентов, а самого гнусного отребья. Настоящих отбросов, готовых убивать даже за пригоршню обесцененных послевоенных денег — не говоря о более существенных ценностях.

Затем пришли хищники покрупнее, которые сочли, что именно это место подходит им больше всего, потому что открывает прямой выход к одной из двух ключевых точек морской торговли — на великий перекресток тихоокеанского региона и Азии. Нищих аборигенов и мусора стало меньше, зато прибавилось оружия, современных быстроходных кораблей и отпетых головорезов всех цветов кожи.

Но за крупной рыбой всегда приходят акулы. И сильные мира сего ступили на землю, где не осталось ни закона, ни порядка, а были только деньги и возможности. Вольницу самоорганизованных негоциантов и пиратов — тех, кто не понял перспектив нового порядка — зачистили в ноль всего лишь за несколько месяцев. Там, где недавно теснились ряды лачуг и кособоких ангаров из картона и рифленого железа, поднялись к небу первые здания нового, сияющего индустриального мира.

Как зубы дракона из легенды о Медее и Ясоне.

У новорожденного града имелось официальное название — Дашур, но для местных это был просто Город. А для многочисленных обличителей — адские врата, Содом и нечестивый Вавилон. Территория, где не действовали правила национальных государств, не имели власти президенты, короли и их цепные «народные» представительства. Мекка свободного бизнеса, в которой каждый может вырвать у жизни все. Или отдать более удачливому сопернику — опять же — все.

В Городе, ставшем одним из ключевых звеньев мировой торговли, покупались и продавались услуги и судьбы — оптом и в розницу. Здесь можно было найти все — ценные бумаги, любые активы, товар живой и мертвый, вышколенных гувернеров в ливреях под восемнадцатый век, элитных проституток с экзотическими навыками, ассасинов, наемников на любой карман. Даже то, что, как считается, нельзя купить за деньги — любовь до гроба и бескорыстную дружбу.

Главное — знать, где искать и сколько заплатить.

День клонился к закату, но солнце, казалось, и не собиралось на покой. Чернокожий мужчина, стоящий у окна на тридцатом этаже одного из небоскребов, взирал на Город через огромное — во всю стену — окно. Обманчиво тонкое стекло идеальной прозрачности на деле могло бы выдержать попадание из противотанкового ружья. На кофейного цвета лице не отражалось даже тени эмоций. Бесстрастный взгляд скользил по зеркальной чешуе окон в зданиях напротив.

Совет градоуправления, который сформировали основатели Дашура, изначально подошел к вопросу крайне организованно. Город застраивался не по прихоти арендаторов и пайщиков, а согласно строгому плану, в едином стиле, по проектам лучших архитекторов восточного побережья США (никто лучше американцев не умел строить небоскребы, даже парижские проектировщики сдавались перед искусством янки). Широкие улицы перекрещивались под прямыми углами, давая простор и пешеходам, и автомобилям. Многоэтажные постройки чередовались с прямоугольниками крошечных парков и просто «зеленых зон» отдыха. Говорили, что по степени озеленения Дашур соперничает даже с Балтимором, который считался эталоном для всех крупных городов первого мира. Общественного транспорта как такового не существовало, однако вдоль центральных проспектов уже возводились первые мачты, на которых со временем суждено было подняться линиям воздушных — по немецкому образцу — трамваев.

Заходящее солнце сверкало невероятно яркими бликами в полированных стеклах, но с отраженным солнечным светом эффектно соперничал блеск морской воды вдоль береговой линии. Впрочем, океана как такового почти не было видно. Дашур с самого начала развивался как транспортный терминал, буквально отталкиваясь от разветвленной системы причалов и складов. Пирсы уходили все дальше, новое поколение высотных зданий проектировалось уже на свайных фундаментах, заглубленных в морское дно. А вода сверкала и переливалась только при взгляде издалека. Приблизившись, наблюдатель узрел бы густую, студнеобразную жижу, в которой вполне можно было растворять трупы.

По слухам, «береговые бароны» — объединения пирсовладельцев, так и поступали. Впрочем, эти люди со времен закладки Города пользовались славой неисправимо сумасшедших. И немудрено — самые быстрые, большие и опасные «черные» деньги крутились в основном именно на границе суши и моря, поэтому там человек мог показать слабину только единожды, в первый и последний раз.

Негр у окна демонстративно взглянул на часы и поборол инстинктивное желание одернуть пиджак. Он и так знал, что костюм сидит идеально. Их было заказано два — близнецы консервативного серого цвета. Под белоснежную рубашку и темно-синий галстук «рыхлой» фактуры, оттеняющей приятную и естественную гладкость ткани пиджака.

Один костюм чернокожий надел сегодня, в другом прожил две предшествующие недели. Именно прожил — хозяин даже спал в объятиях мягкой шотландской шерсти (фланель и синтетика — это не для серьезных людей). Все для того, чтобы сжиться с новой одеждой, ощутить ее как вторую кожу, с абсолютной естественностью. Он пришел в чужой мир, чтобы общаться с людьми иного круга, и должен был стать для них своим. Не казаться, а именно стать.

Испытание дало результат, теперь он чувствовал себя так же удобно и естественно, как в привычном камуфляже со старой брезентовой разгрузкой. Легкость и новая привычка естественным образом отражались на мелкой моторике, создавали надлежащий вид преуспевающего и достойного господина. А запонки белого золота в случае непредвиденных сложностей легко превратить в деньги…

Однако ожидание затягивается.

Черный человек в сером костюме оторвался от созерцания Дашура и со скучающим видом окинул взором помещение. Гостя с самого начала удивило, почему встреча должна была пройти именно здесь, а не в стандартном переговорном кабинете. Этот зал более подходил для отдыха высокопоставленных персон — или переговоров неформального образца, из тех, что ведут меж собой главы региональных представительств. Изящная компиляция европейского и японского стиля настраивала на благодушный лад. Обилие прямых линий, углов и плоскостей не резало глаз, как это обычно бывает в скверно продуманных интерьерах. Очень низкие диваны, рабочие столы в виде «домиков», наподобие тех, что складывают из игральных карт. Несколько прямоугольных колонн делили зал на своего рода «рекреации», одну из которых украшал огромный куст в большом горшке.

«Вазе» — поправил себя визитер. Не горшке, а лакированной вазе, высотой почти по пояс.

Наверное, в вазе «росла» сакура. По крайней мере, белые и нежно-розовые цветки походили на японскую вишню. Только очень внимательный взгляд мог бы заметить, что куст был искуснейшей подделкой, соединением изящного декора и тончайшей механики. Точнее — произведением искусства, потому что при таком уровне работы природный оригинал блекнет в сравнении с творением рук человеческих. Подчиняясь работе сложнейшего механизма, сакура находилась в постоянном движении — шевелились ветки, дрожали лепестки, выступали капли влаги, имитирующие росу. Негр попробовал представить, сколько могла стоить подобная игрушка, но так и не придумал. На таком уровне слово «дорого» совершенно определенно теряло смысл. Механическая сакура воплощала деньги и власть, которые уже нельзя просто представить, их можно было только выразить математической абстракцией.

А еще в этом зале не имелось ни одного телефона, слуховой трубы, пневмотрубки, автотелеграфа, телекса и любого иного предмета связи. Даже разъемы для подключения портативного текстовика — и те отсутствовали или очень хорошо маскировались. Это было непривычно…

— Приветствую, господин Торрес.

С этими словами в помещение ступил высокий белый мужчина классического европейского типа.

Новоприбывший наверняка давно и во всех подробностях изучил визитера. Тот же имел буквально несколько мгновений для того, чтобы оценить статус и возможный ранг собеседника. Антуан де Торрес по прозвищу Капитан в очередной раз возблагодарил всевышнего за то, что прежде чем начать свою одиссею, хорошо подготовился. В частности, взял несколько крайне дорогостоящих, но информативных консультаций у известного портного.

Знай место новой охоты.

Корпоративный обычай был крайне жёсток и не допускал послаблений, независимо от континента, страны и фирмы. Форма одежды, стиль, цвет, прическа, допустимые аксессуары — все подчинялось четко прописанным регламентам и ранжирам. Новоприбывший не носил ни цветов какого-либо консорциума, ни даже кокарды на галстуке или кармане пиджака — никакой видимой символики. Значит, не рядовой сотрудник и даже не менеджер. Нет галстука, тонкий белоснежный свитер, белая сорочка и черный двубортный пиджак с вырезом под самое горло. Верхнее облачение сильно приталено, чтобы показать атлетическую фигуру. Это признак принадлежности к сословию, которому с детства доступны лучшее питание, медицина и элитарный спорт. Образ эффектно завершали очки в роговой оправе, небрежно вложенные в нагрудный карман вместо обязательного платка.

Итак, Торреса почтила вниманием весьма и весьма значимая персона. Это обнадеживало — руководители не отказывают, для того есть мелкие клерки, секретари или простое уведомление по почте. С другой стороны — не хвали день до заката.

— Прошу, — обладатель очков радушно указал на стол-контору, солидное сооружение из стекла и никелированных боксов. В зале вообще не было ничего деревянного, только ультрамодные новинки металлургии и химической промышленности. Надо полагать — легкий (или наоборот, очень прямой, это как помотреть) намек на истоки благосостояния.

Торрес не заставил себя ждать и сел на обманчиво-легкий, словно сотканный из стальной паутины стул. Предмет мебели повторял очертаниями классическую форму какого-то рококо, однако сделан был из тонкой блестящей проволоки, заключенной в идеально прозрачную пластмассу. Это придавало классике вид лютого футуризма.

— С кем имею честь общаться? — осведомился Антуан с тщательно дозированной вежливостью.

— Зовите меня Марк, просто Марк, — немедленно отозвался белый. Он улыбался, и даже сдержанная улыбка выдавала в нем человека, давно избавленного от необходимости ежедневно держать многочасовой вымученный оскал, предписанный уставом фирмы.

Главное — не обмануться приятной иллюзией, напомнил себе Торрес. Неважно, как доброжелательный атлет занял свое место в жизни — по рождению или все же выгрыз с боем. В любом случае он будет поопаснее китайских бандитов… Антуан хотел было спросить о статусе «хозяина» зала, но решил, что не стоит. Постороннему здесь все равно неоткуда взяться.

— Прекрасная погода, — консультант зашел издалека, старым как мир и таким же безотказным приемом.

— Погода всегда прекрасна для тех, кто может позволить себе жить по достойным стандартам, — ответил негр, и Марк качнул головой, отдавая дань откровенной, однако не прямолинейно-грубой лести собеседника.

— Итак, Марк… — Торрес сделал многозначительную паузу, предоставляя собеседнику возможность принять подачу.

— Итак, господин Торрес…

Марк сделал небрежное движение правой рукой, откидывая крышку никелированного бокса, достал тонкую стопку листов, покрытых россыпью черных жучков-букв. Антуан узнал собственную докладную записку, которую печатал два дня кряду — его пальцам были привычнее нож и винтовка, чем тонкий механизм электромашинки. Впрочем, хочешь подняться выше — осваивай новые трюки…

— Не стану скрывать, — ваше предложение весьма заинтересовало… нашу скромную организацию, — голос Марка тек, как вода в ручье. Мягкий, но не слащавый баритон с тщательно выстроенными интонациями. «В поле» такой голос заставил бы Торреса положить руку на пистолет. Здесь же пришлось состроить еще более внимательную физиономию.

Марк аккуратно, но быстро перелистал стопку, белая морда успевала одновременно и доброжелательно улыбаться Торресу, и просматривать расчеты. Это тоже, наверняка, была тщательно просчитанная игра — иллюзия озабоченности благополучным исходом переговоров.

— В целом мы склонны одобрить вашу идею и выделить необходимые для ее реализации ресурсы, но… — продолжал Марк.

На лице Торреса не дрогнул ни один мускул, однако внутри все сжалось. Пауза, повисшая посреди оборванной фразы, была очень красноречивой. Последний раз он слышал подобную в минувшем году, когда контрабандисты с юга в последний момент подняли цену на товар вдвое. Тогда Антуан их всех убил. Не из злобы или желания все забрать даром — просто у него не было больше денег. А неплатежеспособный покупатель никому не нужен, и сам Аллах улыбается, когда неудачник покидает землю.

Здесь такой фокус вряд ли пройдет.

Торрес вежливо приподнял бровь, как бы приглашая Марка завершить мысль.

— Но есть некоторое препятствие, — произнес собеседник с искренней и неподдельной печалью.

— Внимательно слушаю, — так же искренне отозвался Антуан, демонстрируя готовность всемерно способствовать сокрушению преград.

— Цена вопроса, — печально и как-то очень простецки сообщил Марк. — Она определенно завышена.

Такой поворот Торрес ждал и был к нему готов.

— Общая смета предприятия просчитана до последнего франка, — сдержанно отозвался он.

— Вот именно! — сразу подхватил Марк. — Общая сумма в целом приемлема, хотя и завышена примерно на пятнадцать процентов. Но вот структура запланированных расходов…

— Сумма точна и взята по самому низшему краю, — коротко и жестко парировал Антуан.

— Статистика показывает, что военные действия означенных масштабов и интенсивности стоят…

— Дешевле? — сардонически осведомился Торрес.

— Экономнее.

— В этом вопросе я считаю себя более сведущим, нежели неизвестные мне статистики, — по-прежнему крайне вежливо, но решительно сказал Антуан. — Школа Иностранного Легиона Второй Империи тому порукой.

— Статистика — мать экономики, — не менее непреклонно отозвался Марк. — И если общая сумма дискуссионна, то структура подлежит радикальному пересмотру.

— Что вы имеете в виду? — коротко спросил Антуан.

— Личный состав, вооружение, боеприпасы, коррупционные мероприятия… для этого не нужен расчетный золотой эквивалент. И тем более — деривативы русских энергетических компаний.

Марк отложил заметки и посмотрел прямо в глаза Антуану. Обычно корпоративные крысы не выдерживали взгляда ветерана Легиона, но белый определенно был не робкого десятка.

— Скажу откровенно и прямо. Мы видим в предложенной смете не только готовность к исполнению заявленных целей и обязательств, — жестко проговорил Марк. — Но и стремление пополнить личный счет. Это неприемлемо.

Торрес глубоко задумался, перебирая в уме возможные варианты ответа. Такую претензию он тоже учитывал и готов был ответить, выбрав из трех вариантов, сообразно моменту. И все же… Чутье опытного, обстрелянного легионера подсказало на ухо четвертую возможность. Невероятно рискованную, но…

Торрес провел пальцами по гладко выбритому подбородку, затем пригладил тонкую ниточку усов. Еще раз быстро перебрал в уме возможные альтернативы, вдохнул поглубже и сделал крупнейшую ставку в своей жизни.

— Я хочу говорить с тем, кто принимает решения, — потребовал чернокожий легионер.

— Простите, вы будете вести переговоры со мной, — непреклонно и как будто с некоторой скукой отозвался Марк, глядя в сторону, словно Торрес разочаровал его лучшие ожидания.

— Ты — говорящая марионетка, — сказал Антуан. — Теперь я хочу говорить с кукловодом.

Теперь уже Марк погрузился в раздумья. Он смотрел куда-то сквозь Торреса, постукивая тонким обручальным кольцом по стеклу стола. Едва заметный звук отдавался в шумоизолированном зале звонкими щелчками. Белый как будто ждал сигнала, разом утратив интерес и к разговору, и к собеседнику. И, похоже, неожиданно получил указание каким-то неведомым образом. По крайней мере Торрес не заметил ничего, что можно было бы истолковать, как знак. Все осталось как прежде, однако Марк выдохнул, склонил голову и молча, не вставая, указал на неприметную панель, что открылась в стене по правую руку от Антуана.

«Лифт» — понял Торрес. Не прощаясь, не оглядываясь, он встал и прошел к лифтовой шахте.

Обычно в таких лифтовых кабинах находился специальный слуга, который нажимал соответствующие рычажки, однако здесь слуги не оказалось. Только стены, обтянутые темно-красным шелком, красный же кожаный диван-пуфик и медный штурвальчик, с помощью которого управлялась кабина. Остроносый указатель уже был выставлен на самый верхний этаж, оставалось только нажать большую кнопку. Кабина поднималась неспешно и достаточно долго. Хватило для того, чтобы Торрес немного подумал над изменившимися условиями переговоров. Впрочем, ничего революционного он не надумал — слишком мало информации, слишком много вариантов развития событий. Ограничился тем, что поправил узел галстука и одернул рукава, чтобы золотые запонки были видны, однако не привлекали чрезмерное внимание назойливой демонстрацией.

Толчок, негромкий скрип подъемного механизма. Лифт остановился. Без особого усилия Торрес открыл дверцу и шагнул наружу. Двух шагов ему хватило, чтобы увидеть и понять — куда попал наемник. И на следующих двух Антуан едва заметно сбился, приспосабливаясь к новым условиям, осмысливая происходящее. На пятом шаге он снова был собран и сдержан, являя миру вид преуспевающего и знающего себе цену человека войны. Еще не варлорда, но уже кригсмейстера.

А увидел Торрес человека в здоровенном кабинете, более похожем на бальную залу. Огромное помещение, выдержанное в темно-красных и коричневых тонах, с очень узкими, но при этом высокими — метров десять высотой — окнами. Через них открывался мрачный и одновременно величественный вид на Дашур. Чтобы приблизиться к хозяину кабинета, здания, примерно четверти города и немалой части мира, требовалось пройти около пятнадцати метров по паркету, лишенному лака, но отполированному до зеркального блеска и звонко отзывающемуся на самое легкое прикосновение.

Одинокий человек стоял у самого окна, заложив руки за спину, не отрываясь от городского пейзажа. Казалось, он полностью поглощен созерцанием другого дома, расположенного на противоположной стороне широкого проспекта. То был один из административных центров, специализирующийся главным образом на банковских операциях. Построенный совсем недавно и поэтому значительно менее консервативный по стилю, нежели типичная деловая архитектура минувшего века. В надвигающихся сумерках сотни окон восьмидесятиэтажного небоскреба светились, как иллюминаторы океанского лайнера. Мощные прожекторы, скрытые у основания здания, подсвечивали многочисленные грани, временами исполняя сложный танец, рисуя быстротечные световые комбинации в дымном воздухе. Последние лучи заходящего солнца заливали алым цветом многометровую композицию, венчающую дом — земной шар и две безликие фигуры, символизирующих стражей прогресса.

Торрес остановился, не доходя пары метров до человека. Тот, по слухам, любил простор и не терпел, когда кто-нибудь приближался к нему без особого разрешения. В свое время немало стюардов и слуг поплатились работой, нарушив незримую границу. Антуан замер в позе, которую можно было бы счесть гражданской вариацией команды «вольно». Здесь и сейчас правила игры устанавливал не он, и требовалось проявить должное почтение одному из властителей мира. Человек, наконец, оторвался от созерцания городского пейзажа и обернулся к Торресу. Антуан понял, что не ошибся и верно определил, кто перед ним.

Иоганн Престейн Талд давно перешагнул шестой десяток. Властитель «Association of Independent Entrepreneurs», стопроцентно американского картеля, был человеком старой закалки. Он презирал повсеместную моду на уединение в специальных обустроенных анклавах и часто путешествовал, перемещаясь по всему миру, в неустанных заботах о приращении семейного состояния. И начиная от штаб-квартиры «AIE», именуемой «Теодор» — небоскреба строгих очертаний в самом центре Филадельфии — в каждом высотном здании, принадлежащем картелю или важном для него, имелся зал, представлявший точную копию рабочего кабинета Талда. В Европе и России, в Индии и Японии — в любом конце света Престейн решал вопросы в привычном интерьере.

— Что ж, вы хотели видеть меня, вы добились своего, — с легкой иронией вымолвил магнат. Торрес мимолетно удивился, насколько все-таки отличается от «классического» английского языка «восточнобережное» североамериканское произношение. Впрочем, удивление испарилось, словно капля воды на сковородке. Сейчас от одного слова зависел успех всего задуманного предприятия Антуана. А возможно и жизнь.

Торрес молчал, выдерживая паузу, ожидая сигнала, что он может высказаться. Однако молчал и капиталист, словно предоставляя собеседнику возможность высказаться первым. За окном луч прожектора скользнул по низкому вечернему небу, выхватил из туч снижающуюся курьерскую авиетку «Millet-Lagarde». Скорее всего еще до полуночи пойдет дождь, нечастый гость в этих краях, тем более в это время года. В свете ночного света город покажется сказочной акварелью с размытыми цветами… Добрый ли это знак или судьба предвещает ненастье?

В мерцающем свете старомодных газовых рожков бледное лицо магната казалось почти прозрачным. По странной прихоти Талд не любил галстуки и в быту никогда их не надевал. Впрочем, и не в быту — тоже, пренебрегая всеми правилами этикета. На его уровне власти и богатства правил просто не существовало. Но при этом магнат вдевал в воротник сорочки английскую булавку для галстука, исполненную в виде стрелы с платиновым черепом. Крошечные бриллиантовые глазки черепа сверкнули холодным злым огоньком. Капиталист молча приподнял бровь, не то подталкивая Капитана к первому слову, не то выражая легкое недоумение.

— Прошу простить меня, я думал, что встречусь с региональным управляющим, — с должной толикой почтения сказал Торрес, закладывая руки за спину. Собственные кисти неожиданно стали мешать ему, показались чужими — и это было дурным знаком. Капитан действительно не ожидал, что с ним пожелает беседовать персона такого уровня, и теперь чувствовал, как непривычное окружение и фигура магната буквально давят, сгибая волю.

— Вы ошиблись, — констатировал Талд, складывая руки на груди. В его исполнении классический жест психологической обороны оказался легким, естественным — просто капиталисту было удобнее именно так.

— Вам надоела Африка? — неожиданно спросил Престейн Талд, в тот момент, когда Торрес собирался произнести заготовленную речь.

— Да, — коротко и твердо вымолвил Антуан. — В Африке можно зарабатывать деньги, но для моих намерений и амбиций она уже бесперспективна.

— Любопытно, — склонил голову магнат, словно отражая выпад Торреса высоким гладким лбом без единой морщины. — Вы амбициозный человек, Капитан?

— Как и любой, кто кормится с острия копья.

Талд усмехнулся и напевно произнес, явно цитируя некое произведение:

— В остром копье у меня замешан мой хлеб. И в копье же — из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье. Не так ли?

Теперь усмехнулся Торрес. И продолжил цитату:

— Стойкость могучая, друг, вот этот божеский дар. То одного, то другого судьба поражает: сегодня с нами несчастье, и мы стонем в кровавой беде, завтра в другого ударит.

— Вы удивляете меня, Капитан, — Престейн упорно обращался к Торресу по его давнему прозвищу. — В наши дни мало кто помнит эподы Архилоха. И тем более цитирует их, пусть даже не в оригинале, но хорошем переводе.

— Наш капеллан в Легионе получил хорошее образование и по мере сил старался просвещать свою нерадивую паству, — церемонно склонил голову Антуан. Он уже решил, как будет действовать далее.

Торрес сделал несколько шагов вперед и встал почти рядом с магнатом, однако на шаг дальше от окна, показывая одновременно и достоинство, и признание своего более низкого положения. На лице Талда не отразилось ни единой эмоции.

— Я занимаюсь опасным бизнесом, — Антуан использовал подчеркнуто американизированное определение. — В котором судьба поражает часто и без предупреждения. Это вынуждает людей быть амбициозным. Или, как говаривал мой сапер — целься выше, не попадешь, так хоть ничего себе не отстрелишь.

Престейн вновь усмехнулся, на этот раз чуть громче и веселее.

— Надо думать, в оригинале ваш … сапер … выразился более откровенно?

— Да, но я не рискнул бы привести прямую цитату здесь, мой подчиненный — определенно не Архилох.

— Понимаю. Но давайте вернемся к прежнему вопросу. Так чем вам не нравится Африка?

— Тому три причины. Во-первых, на черном континенте слишком много государств. Все еще слишком много. Они не умеют делать деньги и успешно мешают в этом другим.

— Я думал, хаос — ваша стихия, — заметил магнат.

— Хаос должен быть или контролируем, или неуправляем совершенно. То, что творится в Африке — это не хаос, это агония так называемых «национальных интересов», смешанная с интересами деловыми. Такая субстанция конечно позволяет зарабатывать, однако уже не столь перспективна, как пару десятилетий назад.

— А во-вторых? — магнат не счел нужным как-то фиксировать завершение одной темы и перехода к другой.

— Во-вторых, я вижу место, где мой талант и возможности могут принести больше выгоды. Мне и моему нанимателю.

— Могут принести — Талд сразу выделил главное. — Без гарантий.

— Война — это мой бизнес. Бизнес — это риск, — пожал плечами Торрес. — Время от времени приходится переоценивать перспективы и делать … далеко идущие инвестиции в расчете на будущие прибыли.

— Вы готовы свернуть неплохой бизнес в Африке и переместиться на восток, ближе к Китаю, — констатировал магнат. — Думаете, там можно заработать больше?

— Китай — зона свободной охоты для предпринимательства всего мира. Там почти нет государств, точнее их присутствие ощутимо меньше всего. Это как раз тот животворный хаос, который способствует открывающимся возможностям. В Поднебесной не так много ресурсов, как в Африке, но если обосноваться в юго-восточной части, то можно выйти на общемировую торговую магистраль. А больше зарабатывает не тот, кто производит, а тот, кто перевозит и продает. Тому порукой существование этого … города.

Торрес выразительным жестом очертил полукруг и решил продолжать, не дожидаясь очередного наводящего вопроса.

— Третья же причина заключается в покупке вашим картелем некоторых активов, которые имеют отношение к нефтеперегонке.

Престейн взглянул на Торреса, словно полоснул кинжалом — быстро и холодно. Молча, но его безмолвие ощутимо повеяло могильным холодом. И все же Антуан не дрогнул.

«Это почти то же самое, что подорвать гранатой сферотанк, почти совсем не страшно, ты так уже делал, целый один раз… Совсем не страшно…»

— Койл-ойл, «каменное топливо», газойль, «жидкий уголь», — Торрес тщательно подбирал каждое слово. — Время синтеза из твердых углеводородов еще не прошло, но закат уже грядет. Также, как и для растительного топлива. Будущее — за бензином из нефти. И это будущее наступит очень быстро, потому что нефтяной промышленности уже слишком тесно в ее нынешнем загоне. Мировая экономика потребляет много синтетики и пластмасс, но выход на рынок топлива обещает сказочный рост прибылей.

Он сделал короткую паузу, переведя дух. Магнат молчал, сверля Капитана немигающим взором.

— Нефтяники будут очень жестко пробивать себе выход на рынок, это неизбежно, учитывая потенциальные доходы. И нефтяной бензин окажется главным образом американским, по крайней мере, в первые годы. Европейские монополисты газойля станут отчаянно сопротивляться. Это будет коммерческая война, самая большая и жестокая из всех столкновений. В нее окажутся вовлечены все картели мира, потому что топливо движет вперед экономику. Я долго думал об этом и решил, что имеет смысл заранее подготовить себе место на этой ярмарке. Не в первом ряду, конечно, но рядом с победителем.

— Вы считаете «AIE» будущим победителем?

— Я внимательно смотрел, какие картели готовятся к новому переделу. Собирал информацию, изучал бюллетени, посещал лекции. Это стоило недешево, однако было весьма интересно и показательно. Ваш картель, господин Талд, уже по меньшей мере два года скупает нефтяные активы. Вы намерены принять участие в бензиновой революции, а я хотел бы продать вам свои … возможности.

Главное было сказано. Антуан выдохнул и расслабился. Относительно расслабился, конечно, потому что пока был обозначен только предмет интереса, его еще требовалось детализировать и поторговаться.

Разумеется, при условии, что Торрес не ошибся и магнату все это интересно.

— Зачем вы мне? — Талд не тратил время на хождения вокруг да около, словесную мишуру и прочие времязатратные маневры. — Я могу купить столько солдат, сколько мне нужно.

— Позволю себе напомнить, мой бизнес — война, — подчеркнул Торрес. — Национально-освободительная борьба угнетенных народов. Угнетенные народы непредсказуемы и агрессивны. Они очень терпимы к потерям и лишениям, а их, так сказать, экономический базис, труднее подорвать, нежели обычные транзакции кригскнехтам. Они могут делать то, что не по силам или не по смелости обычным наемникам — террор, массовые убийства белых, уничтожение кораблей и заводов, достаточно масштабные военные действия на условных территориях вражеских объединений. Если картель «Association of Independent Entrepreneurs» намерен принять участие в бензиновом забеге, то ему понадобится грубая сила. Я могу эту силу предоставить. Мы уже поработали ко взаимной выгоде в малых масштабах и на не слишком приспособленной площадке. Давайте расширим сотрудничество.

— У вас прекрасный слог и риторика, Капитан.

Магнат снова не думал и не колебался. Это … нервировало, потому что говорило либо о том, что все предложения Торреса просчитаны наперед, либо о сверхъестественной, нечеловеческой скорости мысли Престейна. Антуан никогда не видел настоящего, живого синкретического аналитика, однако теперь вполне представлял, как может выглядеть «живой арифмометр». Холодный интеллект и время реакции, стремящееся к нолю.

— Во избежание недопонимания, — решил дополнить Торрес. — Хотел бы уточнить. Я прекрасно понимаю, что к нашим отношениям понятие «партнерство» неприменимо. Слишком разные весовые категории и сферы деятельности. Поэтому я не стремлюсь навязать свое «партнерство», я предлагаю услуги. Не эксклюзивные, это правда. Но учитывая специфику … будущего — наилучшие из тех, что вы можете выбрать.

— Вы знаете свое место, Капитан? — усмешка магната, иронически-снисходительная, вызвала вспышку раздражения. И Торрес даже не стал пытаться скрыть это.

— Я профессионал. Профессионал всегда знает свое положение и положение нанимателя, — с мрачным достоинством сообщил наемник.

Это была самая неприятная часть общения с высокопоставленным заказчиком при найме или пересмотре контракта. Когда требовалось с одной стороны согласиться со своим невысоким статусом, а с другой — не позволить оппоненту впасть в полное свинство и урезать гонорар.

— Что ж… — Престейн впервые сделал долгую паузу посередине фразы и отвернулся от Антуана, посмотрев сквозь гигантское стекло на вечерний Дашур. Неожиданно для себя Торрес подумал — а ведь сейчас он с легкостью мог бы … убить магната, представителя «платинового миллиона» и одного из «бриллиантовой тысячи». Талд прекрасно развит для своего возраста — глупость это, что здоровье и силу нельзя купить за деньги. Однако при всех своих кондициях капиталист не ровня профессиональному убийце, который впервые отнял человеческую жизнь в девять лет. Один-два поставленных удара — и все. Искушение навалилось, как полуденная жара на родине Торреса. Подшаг с одновременным замахом и один единственный удар, быстрое движение, как у жалящей змеи, в основание черепа. И повелителя мира не спасет никакая медицина, даже будь она оплачена теми самыми бриллиантами…

Торрес закрыл глаза и качнул головой, одновременно разжимая кулаки — он только сейчас заметил, что сжал пальцы до хруста в суставах. Вдохнул и выдохнул, успокаивая собственных демонов, загоняя их как можно дальше, в темный чулан подсознания. Не время… еще не время. Нужный час настанет, однако это случится не скоро. И впереди слишком много трудов, чтобы сорваться на полдороги. Кроме того, было бы глупейшей ошибкой предполагать, что такие же мысли не пришли в голову самого Престейна. Магнат наверняка подстраховался, защищая свою драгоценную жизнь, и не стоит проверять — каким образом.

Тихо колебались синеватые язычки газовых свечей за стеклянными плафонами. Чего-то не хватало… Часов — понял Торрес. Обычно большие настенные или напольные часы являлись непременной деталью интерьера богатых домов и больших кабинетов. Их владельцы словно подчеркивали, сколь внимательно они следят за ходом времени, готовые управлять каждой минутой и секундой. Однако у Престейна часов не было ни в зале, ни, кажется, на руках. Как будто магнат полагал, что само время должно подстраиваться под него.

— Что ж, — повторил Талд, по-прежнему не оборачиваясь. — Давайте поговорим о ваших возможностях подробнее. Первое — что конкретно вы можете мне предложить сейчас и в перспективе. Второе — что вы хотите за это сейчас и в развитии наших не партнерских, но деловых и взаимовыгодных отношений.

Глава 2

Было жарко и душно. И вообще — плохо со всех сторон. Люто хотелось пить, причем жажда оказывалась непреходящей — сколько в себя ни влей, все равно живительная влага бесследно испарится где-то на уровне гортани. Наверное, так мучаются грешники в аду, не в силах напиться. Если бы не маленький квадрат выцветшего добела брезента, натянутый на четырех бамбуковых шестах, было бы совсем плохо. Впрочем, вне спасительного пятачка тени солдат уже давно свалился бы в беспамятстве.

Олег достал флягу, литровый сосуд из полупрозрачной зеленоватой пластмассы. Глотнул отвратительно теплой воды, которая показалась горькой, словно медицинская микстура, хотя на самом деле была сладковато-соленой. Медицински, мать его, обоснованный состав… Сунул флягу обратно в чехол, отметив, что воды осталось от силы на треть объема, а трехлитровая канистра пуста и впереди еще вся ночь. Поправил тяжеленный и древний карабин Манлихера на широком потертом ремне. Винтовка оттягивала плечо и казалась веригами мучимого грешника. Но оставлять ее было запрещено. Дозорный всегда должен оставаться начеку. Мертвый солдат без оружия — это позор всей идеи милитаризма, а мертвый боец с ружьем в руках — герой и пример для подражания. Так говаривал Злобный Хартман и с ним спорить не стоило, разве что заочно и так, чтобы Злобный ни в коем случае не прослышал.

Жарко…

Олег достал из кармана часы на облезлой, кое-где начавшей ржаветь цепочке, щелкнул разболтанной крышкой. Часы он купил в Каире, на базаре Соук аль-Гома’а, прельстившись солидным видом латунного корпуса и благородным блеском сапфирового стекла. Через неделю дешевое покрытие окислилось, и «латунь» заиграла всеми оттенками радуги. А «стекло» на солнце помутнело так, что оксирановый кругляшок пришлось выбить и выкинуть. Однако часы на удивление продолжали работать, отставая в сутки ровно на час и двадцать три минуты. Так что Олег приноровился подводить их каждое утро.

Вечер близится. Олег закрыл часы и спрятал поглубже в карман.

В Африке темнеет быстро. Солнце катилось к горизонту, оно казалось громадным и немыслимо ярким по сравнению с привычным Олегу среднерусским светилом. Не солнце, а круг расплавленного золота, в котором растворялись всевозможные оттенки багряного. И все в мире, оказавшись под яростными золотыми лучами, тоже становилось желтым, с явной примесью красного и оранжевого. Раскаленный воздух дрожал, как студень, искажая очертания, превращая мир в подобие шизофренической галлюцинации. И уже нельзя понять, где граница между желтым небом и желтой саванной. Все едино.

Это ад. Настоящий ад…

Олег машинально поправил широкополую австралийскую шляпу, затем вообще снял ее и обмахнулся, как веером. Шляпа была на два размера больше головы, чтобы можно было надеть ее на матерчатую повязку, впитывающую пот. Повязку, казалось, можно было выжать, набрав с полведра жидкости. Олег рисковал тепловым ударом, но пот в глазах казался еще хуже.

«Господи, что я здесь делаю?..»

Ответ был в общем тривиальным — в данный момент старший солдат Туркестанской милиции, нанятый на разовый «пакетный, по умолчанию согласия» договор конторой «Тезей», стоял в нулевой линии охранения, медленно поджариваясь на адской сковородке африканской саванны. Примерно километр периметра, убогий навес, три литра воды в канистре и еще литр во фляге. Смена в три часа ночи. «Нулевая» — это значит скорее для проформы, за пределами собственно охраняемой территории, чтобы укрепить в ценных клиентах чувство безопасности. Как известно, рубежей безопасности много не бывает.

Старший милиционер… Крутой боец самого известного иррегулярного формирования в России, добровольческого легиона империи… Олег безрадостно усмехнулся, выругался, отер мокрое лицо. Утром он забыл побриться, и, хотя в силу молодости щетина росла плохо, сейчас она словно собирала весь пот, не давая ему ни стекать, ни толком испаряться.

Он перевесил винтовку с правого плеча на левое, однако лучше не стало, оба плеча были одинаково натерты и болели. Снова выругался, перекинул ремень на загривок, подвесив оружие на шее. Полегчало, однако, теперь винтовка тянула к земле, напрягая шею и спину, так что облегчение обещало стать сугубо временным. Ну и черт с ним.

Олег выругался в третий раз, опасливо глянул из-под навеса на солнечный диск. Золотой шар все еще словно ронял капли расплавленного металла, накаляя воздух. Но уже почти коснулся условного горизонта. Вернее, широкой полосы, где небо сплавлялось с землей в дрожащем оранжево-алом мираже. Еще от силы час, скорее гораздо меньше — и наступит облегчение. Воды мало, а ночь будет ненамного мягче, но без солнца пережить жару окажется легче. Перед рассветом его сменят, там можно наконец напиться, перехватить пару часов сна, а затем…

Олег машинально положил руку на грудь, где за пазухой выцветшей и потрепанной гимнастерки ядовитой змеей притаился почти квадратный конверт. Настолько плотный, что даже не поймешь, то ли это бумага, то ли тонкий картон. Банковский картель «Строганов и сыновья» не экономил на уведомлениях, конверт почти не истрепался за неделю полевой жизни, не промок от пота. И по-прежнему хранил бумагу, что страшнее самого злого африканского солнца…

Ветер катнул мимо пучок какой-то спутанной травы, похожей на перекати-поле. Прохлады дуновение ветерка не принесло, скорее, как из сталеплавильни дохнуло. Олег снова, прищурясь, глянул на солнце, которое уже коснулось края земли. Со стороны лагеря донеслись звуки пробуждающейся жизни. Высокие клиенты жили в перевернутом суточном ритме — жарким днем отсыпались в уютных домиках, возведенных на время «voyage», а вечером пробуждались для активного времяпровождения, то есть кутежей, пьянства и прочих развлечений, коими можно предаться вдали от общества и условностей цивилизации. Хотя черт его знает, может они так все время жили… Вампиры чертовы… Впрочем, днем клиентура тоже забавлялась, главным образом охотой и некоторыми иными развлечениями, которым трудно в полной мере отдаться ночью.

Вспомнив про эти самые развлечения Олег сглотнул подступившую к горлу желчь. Он и так третий день мучился изжогой, а сейчас в пищевод словно залили концентрированной кислоты.

Шея устала, милиционер перевесил оружие на многострадальное правое плечо. Посмотрел налево, затем направо. Начинало темнеть, или, если подобрать более точное определение, ослепительная яркость солнечного света немного поблекла. утратила слепящую силу. Золота вокруг стало меньше, а чуть более мягких красноватых тонов — больше, как будто на весь мир бросил отсвет гигантский пожар. Выглядело красиво, но страшновато. В подступающих сумерках дрожащее марево раскаленного воздуха придало всему неверные, зыбкие очертания. Мир превратился в иллюзию, фата-моргану. Не менялась лишь боль в плечах и гнусное ощущение плотно облепившей мокрое тело формы. Как будто намазался вазелином и залез в каучуковый водолазный костюм.

Лагерь тем временем пробуждался. Не обошлось без ежевечернего фейерверка, затем гулко хлопнула маленькая бронзовая пушка, по традиции возвещавшая конец дня и начало веселья. Короткие тени побежали от бамбуковых шестов и недалеких деревьев, похожих на… черт его знает, на что похожих. Растительность здесь была странной, как будто сплющенной, растянутой в ширину и грубо обрезанной сверху.

Тени удлинялись на глазах, густые и угольно-черные. Ветерок усиливался, чуть-чуть освежая разгоряченное лицо, стянутое высыхающими потеками пота. Господи, неужели вечер?.. Олег снова машинально дотронулся до мундира, нащупывая под тканью конверт. Захотелось достать и перечитать, хотя он и так помнил каждое слово на желтоватом листе дешевой — не ровня конверту — бумаги с факсимильной росписью кого-то из дирекции банка.

Олег вздохнул и начал подумывать, что можно вообще снять оружие, хотя это и категорически воспрещалось. Снять, поставить у шеста… Все равно никто не подойдет незамеченным. Хорошо, что эта мысль пришла в голову достаточно поздно и думалась достаточно тяжело, потому что вахмистр Ян Цвынар по прозвищу «Злобный Хартман» появился как из ниоткуда, чисто демон какой-нибудь.

Ну, не совсем из ниоткуда, просто Олег, задумавшись, подзабыл, что смотреть надо не только в саванну, но и назад. Впрочем, Хартман на этот раз обошелся без пинка, которым он обычно наставлял нерадивых часовых. Сегодня вахмистр пребывал в хорошем расположении духа и даже щурился без особой злобы.

Поляк Цвынар, который, наверное, уже забыл, когда последний раз ступал на отчую землю, пригладил длинный вислый ус, сплюнул на землю и обозрел Олега снизу вверх. Затем повторил процедуру в обратном направлении, сверху вниз — от макушки до стоптанных каблуков полевых ботинок английского образца, то есть с высокими голенищами и на шнуровке с крючками. Английская форма вообще была самой популярной к югу от Сахары, прочно вытеснив любых конкурентов, даже немцев с их демпингом. Британцы, конечно, проиграли свою империю французам, но, по единодушному мнению, лучше них военную амуницию не делал никто.

Олег замер по стойке «смирно», перехватив оружие должным образом, стволом вверх, ладонь под приклад.

Цвынар посмотрел на солнце, окрасившееся к тому времени в ровный багровый цвет. Толкнул носком пустую канистру и скривился, не услышав плеска.

— Бестолочь, — констатировал Цвынар-Хартман. — Все выхлебал, как ночь простоять думаешь?

— Простою, — отозвался Олег, уставившись вдаль. Встречаться глазами с командиром он не хотел и боялся. Он вообще опасался любого начальства.

Строго говоря вахмистр из «Тезея» был его временным командиром, по условиям договора, а непосредственное официальное начальство милиционера, сдающее внаем свой персонал частной охране и «пинкертонам», прочно засело в Каире. Но от приставки «временный» суть дела не менялась. Хартман все равно был страшный, злобный, и мог причинить массу неприятностей.

— Простои-и-ишь, — процедил Ян сквозь зубы с невыразимым презрением. — Вольно… старший милиционер… Отставной козы барабанщик.

Презрение осталось, но все-таки прозвучало почти беззлобно. Олег выдохнул и чуть расслабился. Только чуть, на всякий случай.

— Вольно, я сказал! — приказ будто кнутом хлестнул. — Ну вот так лучше.

Хартман обошел вокруг Олега, принявшего стойку «вольно». — Кинь железо в угол, пусть постоит пока.

Молодой человек не сразу понял, о каком железе идет речь и где здесь можно найти угол. Наконец сообразил и под насмешливым взглядом Цвынара кое-как пристроил винтовку к стойке, прикладом вверх, кое-как зафиксировав на бамбуковом стержне. Получилось не с первого раза, Хартман ехидно цыкал зубом и гнусно ухмылялся. Олег страдал и опять взмок под и так насквозь пропотевшей формой.

Командир вздохнул и достал портсигар, обычную жестяную коробочку без всяких вензелей и гравировок, излюбленных прочими курильщиками, откинул крышку, вытянул толстую длинную папиросу, похожую одновременно и на сигару, и на крошечный дирижабль без кабины.

— Огоньку? — спросил он, проведя сигаретой под носом и втягивая табачный аромат, как будто держал первосортную «гавану».

— Спасибо, не курю, — автоматически отозвался Олег.

— Дурень. Я у тебя спросил огня! Далеко за спичками лезть.

Олег зашарил по карманам, суетливо и нелепо, пытаясь найти зажигалку. Не нашел и подумал, что забыл ее в палатке.

— Бестолочь, — повторил Цвынар, выудил откуда-то коробок и прикурил от длинной французской спички. Сделал он это настолько ловко — обращаясь сразу с портсигаром, коробком, спичкой и сигарой — что только зависть взяла. Затем все лишние принадлежности отправились по местам — в бездонные карманы длинной «пустынной» куртки Цвынара.

Командир глубоко затянулся, меланхолично пустил в алеющее небо сизый клуб дыма.

— А вот скажи мне… дружище… — начал было он и замолк, так же внезапно, как и начал. Олег стоял, не зная, что делать или сказать. Пауза затягивалась, Цвынар курил, причем сигарета тлела очень медленно. Табачный огонек светился ярко, словно крошечное солнце.

Лагерь расцвел огнями, как новогодняя елка. Он истекал светом и шумом. Красивый «lа ville» (или le, кто их разберет, эти французские артикли), разбитый в свое время на пустом месте, но при этом выглядящий как элитный поселок для богачей, заложенный самое меньшее десятилетие назад. Место, куда «золотая» молодежь отправляется, чтобы отдохнуть. «Отдохнуть» в своем понимании, то есть оказаться подальше от назойливого внимания старшего поколения и всех его условностей. Что происходит в далеких, диких краях, того нет и никогда не было. Здесь можно позволить себе многое. Точнее — почти все.

Из-за этого «всего» Олег и стоял теперь на самом непрестижном и бессмысленном посту, ожидая завтрашней авиетки, чтобы вернуться на ближайшую базу «Тезея», а потом и в Туркестанскую милицию.

Молодежь веселилась. Даже сюда, к дальним рубежам охраны долетал безумный, истерический смех, явно женский. Он все длился, не заканчиваясь, словно и не человек смеялся, а крутилась лента «Livre sonore»^[81]. Олега передернуло. За короткую службу в Милиции он повидал разного и уже понял, что человечество довольно несовершенно. Однако прямое и однозначное знакомство с досугом сильных мира сего все-таки шокировало.

Цвынар заметил неосознанное движение Олега и глянул на лагерь, где наконец-то заткнулась безумно ржущая истеричка.

— Мусор, — скривился вахмистр. — Человеческий мусор. Век бы его не видал. Отбросы общества.

Сумерки потихоньку побеждали умирающий день. В смягчившемся свете заходящего солнца жесткое лицо Хартмана чуть разгладилось, ушла вечная кривая усмешка, исполненная презрения ко всему миру. Теперь перед Олегом стоял немолодой, но жилистый и уверенный в себе человек. Просто человек. Настолько, что старший милиционер рискнул вставить словцо.

— Сливки общества?..

— Чего? — буркнул Цвынар, и Олег стушевался.

— Какие сливки? мальчик? — усмехнулся Хартман, стряхивая коротенькую шапочку пепла с сигареты. — Европейские нищеброды, среднее звено картелей. Родители накопытили тяжелым трудом немного «бумажного» золота, а эта шваль его прожигает. Погонять зверье с геликоптеров, сделать из носорожьих ног урны для бумаг и стойки для зонтиков… Прибить львиную башку над камином. Дешевка. Есть конечно и кое-кто классом повыше, Цербская например, но это редкие исключения.

Олег шмыгнул носом. Он как-то привык к мысли, что видит действительно элиту общества, и слова командира, а также неприкрытое презрение вахмистра к гуляющей клиентуре… удивляли.

— Настоящие богатеи гуляют совсем по-другому. И в других местах, — скривился Цвынар. — Но нам до них еще расти и расти. И там другие конторы при деле, вроде какого-нибудь «Деспера» и прочий первый эшелон. Не вшивый «Тезей».

Олегу очень хотелось спросить, что же делает вахмистр в непочтенном «Тезее». Но юноша сдержался, решив, что в молчании — благо. Что бы ни нашло на Хартмана, это пройдет, и как бы после не огрести проблем за неудачное словцо.

— А вот скажи мне… дружище… — повторил Цвынар те же слова, с той же интонацией, вызывая у Олега острое чувство дежавю. — Точнее расскажи…

Вахмистр затянулся дымом и глянул прямо в глаза Олегу Остро, внимательно, с холодным прищуром.

— Расскажи мне. что же ты здесь забыл?

Юноша несколько раз открыл и закрыл рот, как сломанная игрушка «квакунчик» на заводной пружине. Больно уж необычным оказался вопрос. В голове крутились обрывки штампованных фраз из рекламных брошюрок и разные красивые словеса про долг.

— Упрощу вводную, — хмыкнул Цвынар. — Вот я на тебя смотрю…

Вахмистр повторил процедуру осмотра снизу вверх и обратно, чуть быстрее, но столь же внимательно.

— И вижу обычного тюфяка из глубинки. Городской, но не столичный. Оружия прежде в руках не держал. Не шпана из подворотни. Руками работать не умеешь. Головой тоже. Сидел где-то младшим делопроизводителем, щелкал «нумерикой»^[82] или арифмометром, бумажки перекладывал. Мимо образования ходил — слова умные в голове болтаются. Ну и хлюпик, конечно — в неграх людей видишь, что вообще тянет на списание по медицинской непригодности к службе.

Цвынар опять сплюнул, а Олег поежился, вспоминая недавний инцидент, который и привел его на «нулевой рубеж».

— Так что ж ты здесь забыл, дурень?.. Почему решил заработать копеечку в кригскнехтах?

Олег снова коснулся груди напротив конверта. А затем… затем неожиданно рассказал все. Быстро, путано, сумбурно, как оно обычно и случается, когда внезапно начинаешь говорить о наболевшем, прожигающем сердце и душу страшнее самого злого солнца.

— Ясно, — подвел итог короткой и грустной исповеди Хартман. Вечерняя тень легла на его лицо, скрадывая выражение, только алая точка тлеющей сигареты светилась. — Все как обычно. Взял немножко в долг у барыг. Потом еще и еще. Не за то отец бил, что одалживался, а за то, что перезанимал. Но кто же в своем уме подписывает писульку о переводе взыскания на родственников? Ты совсем идиот?

Голос вахмистра прозвучал странно. Лица его Олег не видел, но в словах Цвынара ему почудилась необычная нотка. Юноша не мог понять, что именно… как будто старый солдат принял его историю близко к сердцу, но скрыл эмоции за броней выдержки.

Но ведь такого быть не могло, не так ли?.. С чего бы Злобному, который славился черствостью и бездушием, внезапно интересоваться проблемами какого-то наемного милиционера?..

— Условия очень хорошие были, — выдавил Олег. — Ну, то есть показались очень хорошими. Вроде все успевал отдать, все получалось.

— И не получилось, — резюмировал Цвынар. — Что, в других местах денег найти не смог, пришлось вербоваться?

— Столько — нет. А в Милиции обещали хорошие деньги. Да еще контракты у кригов, неплохая подработка…

— Что теперь?

— Последнее предупреждение. Потом обращение взыскания. Я думал, премия за это дело поможет внести очередной взнос, — Олег махнул в сторону лагеря, где разгорался огонь, во всех смыслах.

— А нехрен было пигмеев разных жалеть и кривиться, — буркнул вахмистр. — Остался бы в обойме и с премией.

— Да, не стоило, — понуро согласился Олег.

Какое-то время оба молчали. Цвынар наконец домучил сигарету и запалил вторую.

— Притащил мне как-то знакомый брошюрку хорошую, «О вреде онанизма и пользе курения», золотые прямо слова, — сказал Цвынар прежним злобноехидным тоном. — И так там ясно расписано, почему в курении благость… а все равно больше двух за раз уговорить не могу. Не ложится душа и все.

— Ага, — вымолвил Олег, потому что так и не придумал, что можно ответить на такое откровение.

— Хорошо, наверное, двух сестренок иметь, — протянул вахмистр. — Везучий ты. Симпатичные хоть?

— Да, наверное… — замялся юноша. — Симпатичные…

— А ты их, паскудная душа, под такую раздачу подвел, — заметил Цвынар. — Как жить дальше будешь теперь?

— Зарабатывать буду, — огрызнулся Олег, потому что именно этот вопрос — «что же делать дальше?» — он с переменным успехом задавал себе весь последний год.

— А если не сможешь? — Олег мог бы поклясться, что глаза вахмистра блеснули отраженным светом как две стеклянные линзы. Или как зрачки ночного хищника.

— Смогу.

— Ну, бог в помощь. Хорошо, когда у тебя кто-то есть. Хорошо, когда не поздно еще все исправить.

— Что? — Олег не понял и посмотрел на Цвынара.

— Хорошо, когда ты можешь еще все исправить, — медленно, чуть ли не по складам повторил вахмистр. — Или хотя бы попробовать.

Олегу показалось, что Хартман хотел что-то добавить, но если вахмистр и собирался сказать лишнее, то передумал. Он словно оборвал себя на полуслове, захлопнув чуть приоткрытый тайничок души. Закрыл прочную крышку и запер надежным замком.

Со стороны лагеря донеслись выстрелы. Бахало узнаваемо — охотничий винчестер, классическая рычажная скорострелка. Народ разогревался. Кто-то пел, мешая французские и немецкие слова, вклинивая английские фразы. преимущественно сугубо непристойного содержания — это было понятно даже Олегу с его убогим знанием иностранных языков.

Среднее картельное звено, так сказал Хартман… Олегу стало интересно — если это и в самом деле так, то как же на самом деле выглядит отдых настоящих сливок общества? Чем развлекаются люди, которые с рождения отгорожены от прочего мира непроницаемой стеной абсолютной власти и невообразимых денег?

— Ты вообще везучий человек, — Хартман довольно резко оборвал неожиданные философские размышления.

— Наверное.

— И даже сам не представляешь, насколько везучий. В хорошую контору попал.

— Правда? — услышанное не вязалось с уже проявленным пренебрежением к «Тезею», так что Олег старался быть предельно обтекаемым и дипломатичным.

— В нашем деле главное — что о тебе знают и что думают. Репутация прежде всего. И главнее всего. А ты нашим хозяевам репутацию малость подмочил.

— Чем?!

— Что в рекламках разных писано? Что устроители обещают? Полный комфорт, все лучшее из лучшего, надежная и суровая охрана. Никаких сантиментов и соплей. А ты был надежной и суровой охраной? Кто игрушку пожалел, да еще и не втихомолку? Ну что значит «это же человек все-таки»? Как ребенок, ей-богу. Бушменка эта, если что, даже для банту и прочих дикарей стоит чуть выше обезьяны. Ну, настолько, чтобы сношать не позорно было.

— Но я же… — Олег осекся, так и не сумев оформить внятно суетливые мысли и крутящиеся в голове обрывки фраз.

Хартман малость подождал и продолжил повествование.

— То, что ты себя наивным дурачком выставил — это ладно. Но ты показал нанимателей слабаками, которые набирают с улиц абы кого. Понятно, что с иррегуляров брать нечего, но всему есть предел.

Цвынар вздохнул и в третий раз измерил Олега критическим взглядом, на этот раз только в одном направлении, от макушки до пят.

— А это очень, очень плохо для репутации, — тоном ниже сообщил вахмистр. — С этого может ничего не случиться, а может пойти нехороший слух. и среди клиентуры, и среди своих, гильдейских. Мир кригскнехтов, он только кажется большим, на самом деле все друг друга знают. Достаточно один раз слабину показать — сожрут.

Олег замер, боясь даже вздохнуть. Цвынар посмотрел на сигарету, от которой осталась едва ли четвертинка. Помахал окурком в воздухе, выписывая красные зигзаги.

— Вот я и говорю, — как ни в чем не бывало продолжил вахмистр. — В хорошую ты контору попал. Какие-нибудь другие, негодные организаторы… они бы подумали — как же такую конфузную ситуацию порешать? Надо промашку исправить, а репутацию подкрепить. И выход сам собой напрашивается.

Хартман с силой затянулся и щелчком пальцев послал окурок в красивый полет. Красная точка упала далеко в стороне и растворилась в подступающей темноте.

— Напрашивается, — повторил вахмистр. — Пусть этакая тютя постоит пока подальше, не мозолит никому глаза. Надо ему еще пообещать, что вскорости сядет на быстрокрылый ероплан и отправится обратно. А утром… а может и раньше… надо представить избранным, совершенно особым гостям какое-нибудь совершенно особое развлечение. По особому тарифу. Пигмеи — это же в конце концов скучно и приедается. И все проблемы решены. Можно даже выставить дело, что все так и было задумано. Клиенты довольны, организаторов никто не назовет слабаками. И тюфяк больше никому козью морду не подстроит.

— Так не бывает, — прошептал Олег.

— Э, дружок, чего только на свете не бывает. Главное, чтобы никто концов не нашел и кляуз не писал. Насчет концов, — Хартман широким жестом обвел сумеречный пейзаж. — Африка большая, люди в ней пропадают часто. Лев покушал, стадо буйволов прошло, негры остатки снаряги подобрали — и все, никаких следов, никакой пинкертон не найдет. Очень для таких вещей удобное место — эта самая Африка. А кляузы… кто ж их писать то будет? У нас вообще половина кнехтов неграмотна, получку сосчитать умеют и ладно, на что им грамота?

Хартман потер ладони, словно смахивая пыль, и пригладил ус.

— Но ты не тушуйся. — ободрил он юношу. — Я же говорю, такое в какой-нибудь другой, скверной конторе могло бы случиться. А «Тезей» — общество солидное, почтенное, слово у них — что камень. Сказали — завтра в ероплан и обратно, значит так и будет. Ладно, пойду я, а то что-то заговорился с тобой. Бди до утра и это… с поста… не отлучайся.

— Почему?.. — прошептал Олег в спину уходящему вахмистру. Очень тихо прошептал, однако Цвынар услышал, остановился и пару мгновений помолчал, не оборачиваясь. И ответил — все также не оборачиваясь, скорее даже самому себе, чем юному собеседнику.

— Хорошо, когда еще не поздно что-то исправить.

И пошел дальше, решительно, быстро, печатая шаг почти как на параде.

Олег немного постоял на нетвердых, занемевших ногах, а затем опустился на колени прямо в тяжелую пыль, хранящую тепло умершего солнца. Юношу колотила дрожь, пальцы тряслись, как у сумасшедшего пианиста. Живот скрутило болезненными спазмами. Олег сбросил шляпу и сорвал с головы повязку, задубевшую от пота и кажется, даже на ощупь соленую.

— Господи… — прошептал он дрожащими губами. — О, господи…

Все, что сказал Ян Цвынар, казалось безумным и нереальным. И в то же время — очень приземленным, логичным и вполне насущным. Прежний Олег, обычный городской житель, мещанин и — по совести говоря — недотепа, не мог и представить себе такого развития событий. Нынешний Олег, малость потаскавший винтовку и солдатские ботинки, понимал, что и такое вполне возможно. Более чем возможно. И это было самым страшным — простая, абсолютно житейская мудрость рассуждений Цвынара.

Мир раскалывался и рушился, как в сказке. Ломались, рассыпаясь в скорбные осколки все надежды и расчеты. Олег попытался вспомнить лица сестер и не смог, хотя последний раз смотрел на их фотокарточку нынешним утром. Образы милых родственников ушли куда-то во тьму, растворились в памяти.

— О-о-о-х, — простонал Олег и свалился на бок, скрючившись в позе эмбриона, подтянув колени к подбородку. Ему стало очень холодно, как будто жаркая, пропотевшая форма подернулась тонким ледком, высасывая из тела последние крупицы тепла. Юноша впервые увидел воочию призрак скорой смерти, а еще — в полной мере ощутил, что от него зависят две других жизни, до которых никому нет дела, кроме старшего брата. Того самого брата, которому Злобный предельно откровенно предсказал остаток жизни в несколько часов. И также откровенно посоветовал уносить ноги куда угодно, немедля.

А затем холод сменился волной жара. Надежда окатила мальчишку, словно водой из ведра. Ведь так быть не может! Кто в конце концов этот Цвынар? И с чего бы ему помогать какому-то милиционеру на разовом договоре? Кому вообще интересна мелкая сошка с винтовкой в дальнем оцеплении?

Подстава? Злая шутка? Или милосердие незнакомца?

— Господи, что же мне делать? — вопросил Олег, обращаясь к темному небу, на котором одна за другой вспыхивали очень крупные, бриллиантово-яркие звезды. — Что делать?!

Однако безразличному небу не было дела до отчаянной мольбы одинокого маленького человека с винтовкой в дальнем оцеплении. Небо и звезды молчали, предоставив человеку самому определить свою судьбу.

Глава 3

— Ничтожный еретик! Презренный отступник!

Папа поднялся с трона, белоснежное одеяние взметнулось за его плечами, подобно ангельским крыльям.

— Склони голову пред святым престолом!

Фридрих Гогенштауфен, император и король, повелитель большей части христианского мира, сжал кулаки в бессильной злобе. Пальцы его от напряжения и едва сдерживаемой ярости побелели, словно у покойника, губы дрогнули. Император набычился, меча молнии из-под кустистых бровей. Однако Григорий IX не убоялся гнева и злобы мирского владыки.

— На колени! — воскликнул понтифик, устремив к небу костистый, сухой кулак. И хотя папа уже пребывал в почтенном возрасте, здесь и сейчас как будто сам Господь осенил его своей дланью. Взор старческих глаз пылал священным, не мира сего огнем. Не просто князь церкви, но сама Церковь, единственно верная и благочестивая, встала ныне против короля-отступника, что позволил себе умалить силу Дома Господнего.

— На колени, несчастный! — прогремел нечеловечески прекрасный и грозный глас Григория. Яростный ветер налетел на короля, рванул за вызывающе роскошное одеяние бесплотными когтями, словно сам сатана примеривался к душе великого грешника. Седые волосы растрепались и обвисли, будто водоросли на лице утопленника. Взгляды папы и короля скрестились, подобно мечам. Однако первый клинок был выкован из стали бесконечной любви к Господу, в горниле послушания и верности, а закален всей жизнью понтифика, принесенной в дар великому служению. На второй же пошло железо негодное, суетного мира сего, изъеденное раковинами тщеславия и кислотой скверноверия. И слабое уступило сильному.

— Пади не предо мной, — возвестил Pontifex Romanus. — Но пред Господом нашим!

Ослепительная молния рассекла темное небо, злобный ветер дергал и рвал одежды. Но платье императора буквально трещало по швам, готовое разлететься лоскутьями, как вороньи перья, а красная накидка папы вилась ровными складками, как морская волна. И едва заметное сияние струилось от тончайшей шерсти, окрашенной в цвет крови, пролитой Спасителем во искупление людских грехов.

— Ибо Господь справедлив, но гневен, — голос понтифика упал до шепота, прорезающего гул беснующейся стихии. — И кто встает против Его наместника на земле, тот отрицает Отца нашего на небе. И если ты не боишься наказания при жизни, так убоись возмездия посмертного!

Фридрих вытянул вперед дрожащие руки. Длинные пальцы словно вытянулись, удлинились, будто и не человеку принадлежали, но вампиру. Казалось, что император вот-вот вцепится в горло старому понтифику и задушит несчастного. Но бессильные руки императора упали, как плети, повиснув вдоль туловища.

Вторая молния полыхнула небесным огнем, фиолетово-красным, одновременно и сгущая тьму, и рассеивая ее. Замогильный алый свет прыгнул, заплясал в зрачках короля, усугубляя его сходство с нежитью. Однако папа не дрогнул ни душой, ни телом, и владыка Германии, император Священной Римской империи — уступил той воле, что стоит превыше мирской и человеческой.

— На колени, — повторил Григорий. И король медленно склонился, судорожными, дергаными движениями, обуреваемый страхом и растерянностью, ибо не привык уступать ни единой живой душе.

— Восславим же Господа нашего! — воскликнул понтифик, раскидывая руки в стороны и закинув голову, молясь, обращаясь к самому небу. Третья молния словно зажгла разом все низкие, сумрачные тучи, воспламенила их гроздьями праведного гнева. Но даже сквозь оглушительный гром были слышны пронзительные слова Григория. Фридрих Гогенштауфен в ужасе пал ниц, цепляясь за каменные плиты, как будто хотел скрыться от Божьего гнева, зарыться вглубь, как настоящий вампир.

— Confracta est superbia! Сломлена гордыня! — возвестил папа. — Ибо …

Небеса вздрогнули, смешались кривыми полосами и рассыпались, тая серыми осколками. Со звуком тоже происходило нечто неправильное, неестественное. Вой мятущегося ветра глох, звенел тусклыми колокольчиками и умирал. Божественная сила более не струилась по кончикам пальцев князя Церкви. Все вокруг становилось зыбким, нереальным.

— Брат Гильермо… Брат Гильермо…

Голос назойливо бился в уши, исходя со всех сторон одновременно. Но это был явно не божественный глас, а скорее брюзгливое ворчание. И при чем здесь какой-то «Гильермо»? Его имя — Григорий IX, сто семьдесят восьмой понтифик, победитель еретика и отступника Фридриха, учредитель инквизиции, благословитель нищенствующих орденов…

— Леон…

А понтифик словно поднимался вверх из глубокого колодца, пытался сбросить вяжущие путы — и не мог. Где-то там, вдалеке светился бледно-желтый кружок, как олицетворение спасения и освобождения. Но добраться до спасительного сияния казалось совершенно невозможным.

— Брат Гильермо, черт тебя побери!

Он проснулся, теперь уже окончательно. Не папа и не победитель владык мирских, но смиренный брат Гильермо, монах-доминиканец сорока восьми лет от роду, из скромной обители, что расположена близ тех мест, где сходятся границы Германии, Франции и Швейцарии.

Монах встрепенулся, ошалело посмотрел вокруг и чуть не упал с удобного деревянного кресла. Маленькая керосиновая лампа казалась невыносимо яркой и резала глаза, как молния из сна. В ее свете страницы раскрытой на пюпитре книги казались темно-желтыми, а буквы — черными букашками, ведущими геометрически строгие хороводы.

— Брат Гильермо, нехорошо вводить в грех собратьев, — трагическим шепотом воззвал старенький настоятель-приор, набожно крестясь и всматриваясь в низкий потолок, словно там можно было обрести божественное откровение. Или хотя бы прощение за невзначай вырвавшееся крепкое словцо кое, как известно, есть добровольно отверстые ворота для дьявола.

— Грех, простите… — Гильермо все еще пребывал на узкой грани, что отделяет сон от яви и, хотя уже склонялся к миру людей, а не грез, но все еще плохо понимал, что происходит вокруг.

— Вам следовало бы уделять больше внимания молитвам, а не этому! — возопил приор, потрясая схваченной с пюпитра книгой. На темно-коричневой обложке отчетливо читалось название «Guerre de l'Empereur et le Pape. 1229 — 1241»^[83]

Хотя старый упитанный монах не закончил фразу казалось очевидным, что он глубоко не одобряет ознакомления с мирскими текстами, пусть даже на вполне богоугодные темы.

— Простите, — повторил Гильермо и осенил себя крестом. — Я решил почитатьнемного после повечерия и молитвы… и заснул…

Ему захотелось добавить «и немудрено», потому что монастырская библиотека была маленькой — под стать самой обители, но дивно уютной. Тринадцать монахов и столько же послушников могли приобщиться не только лишь к душеспасительным текстам, но и к хорошей подборке исторической литературы, составленной по образцу лучших французских и немецких «collection de livres». Однако незадачливый чтец воздержался от сего комментария, ибо здраво рассудил, что «non tempus aut locum» — не время и не место.

Тем более, что, пребывая в душевном расстройстве приор иногда совершал скоропалительные действия. И вполне мог вспомнить, что среди книг сокрыт маленький радиоприемник с приводом от ручного маховика — вещь не запрещенная явно, однако весьма предосудительная. А собратья не будут благодарны Гильермо, если из-за него они более не смогут потакать малой слабости и узнавать, что происходит в мире… Особенно сейчас, когда понтифик Пий XI намерен произнести проповедь о неверии как «Petra scandali», сиречь камне преткновения современного мира. И говорят, что все это будет происходить в радиоэфире…

— Идите, скорее идите за мной, — торопливо приказал приор, подхватывая лампу. — Вас ждут.

— Меня? — не понял Гильермо. За много лет, посвященных служению Богу и Ordo fratrum praedicatorum — Ордену братьев-проповедников — он привык, что старый приор есть высшая власть, с коей приходится иметь дело скромным братьям. Конечно, где-то есть провинциальный приор, то есть глава провинции — объединения нескольких монастырей, а еще выше — генерал и прокурор Ордена, но кто их видел?.. Столь высокие персоны далеки, словно какой-нибудь Франсуа IV, он же король Луизианы, герцог Акадии, маркиз Квебека и прочая, и прочая…

Чтобы настолько взволновать брата Арнольда, настоятеля монастыря и заставить всегда степенного, довольного служителя церкви метаться испуганной курицей — для этого следовало произойти чему-то крайне странному. Необычному.

Гильермо устыдился недостойных мыслей, в особенности сравнения настоятеля с курицей. Поправил монашеский хабит — белого цвета, как и положено по уставу, однако изрядно поношенный и по совести говоря не столько белый, сколько однотонно-серый из-за почтенного возраста и многократной стирки. Пропустил меж пальцев крупные можжевеловые четки, отполированные четвертью века службы до зеркального блеска. Это прикосновение вернуло монаху душевное равновесие.

— Я готов, — мирно и спокойно ответствовал Гильермо. — Но кто призывает меня?

— Beata stultica, блаженная глупость! — нетерпеливо отозвался настоятель, всплеснув руками. — Тот, кто имеет право звать и не любит ждать! Поспешите! Кардинал Морхауз посетил нас нынче…

— Кардинал? — прошептал Гильермо и почувствовал, как ноги слабеют и наливаются предательской слабостью. Вот сейчас он понял, отчего так всполошен добрый приор обители…

Пока приор вел Гильермо к скрипторию (который давно превратился в подобие комнаты для особо важных гостей), он бегло просветил монаха относительно сути происходящего.

Кардинал слыл весьма современным человеком, не чуждавшимся веяний времени и технического прогресса. Однако в одном отношении Морхауз оставался безнадежно консервативным. Из всех возможностей для путешествий он признавал исключительно свой «Späher-Skarabäus», автомобиль, сделанный по специальному заказу, преподнесённый Ватикану германскими промышленниками — тех из них, что продолжали оставаться верными Святой Матери-Церкви своих предков. Это был настоящий домик на колесах в котором не имелось разве что ванны. Кардиналу приходилось много ездить по Центральной и Северной Европе, улаживая многочисленные дела Ордена и Престола, поэтому «Späher» проводил в пути гораздо больше времени, чем в гараже.

Но даже строжайший график и предусмотрительные служки вынуждены были смириться с путями Господними, кои, как известно, неисповедимы. Кардинал к великому своему неудовольствию оказался задержан неотложными делами и был вынужден остановиться на ночлег в маленьком монастыре, что незаметно притаился близ пересечения границ трех стран. Этим фактом прелат был крайне недоволен, что сказывалось на скромной и упорядоченной жизни обители самым ярким образом.

И вот теперь Морхауз потребовал встречи с Гильермо…

В миру, перед фотокамерами и микрофонами кардинал был обаятельным, очень дружелюбным человеком. Мужчина в возрасте, однако весьма далекий от старческой дряхлости. Взор открыт и доброжелателен. Легкая полуулыбка крайне располагает к общению и ни в коем случае не переходит в ироническую, а уж тем более — не выражает сарказма, боже упаси. Хорошо поставленный, размеренный голос проповедника — но без какого-либо следа той толики менторства, что неосознанно вызывает раздражение у людей образованных или имеющих положение в обществе. Такому человеку искренне хочется довериться, поведать все сокрытые в памяти тайны и грехи. Юные девы вклеивают его фотографии и ленты речей в альбомчики с виньетками, а зрелые матроны…, впрочем, не будем о них.

«Благообразный» и «достойный» — были самыми лучшими определениями для всемогущего кардинала.

В миру.

Сейчас же Гильермо видел совсем иного человека. Чуть растрепанные от долгого путешествия волосы встопорщились у висков, приподняв линию прически, так что голова казалась почти квадратной, а уши — заостренными. Словно у кота или филина. Горизонтальные морщины пересекли лоб, а брови хмуро насупились. Левый глаз щурился, что в сочетании с линией бровей превращало его в узкую щелочку, сквозь которую холодно сверкал зрачок. Улыбка покинула лицо кардинала, губы сжались в тонкую бледную линию с чуть опущенными краями. Перед монахом сидел угрюмый, властный человек, привыкший к послушанию окружающих и не считающий нужным надевать безупречную маску смирения. Он даже не удостоил Гильермо достодолжным приветствием, просто махнув в сторону крепкого деревянного стула. Монах осторожно опустился на него, выбитый из колеи и откровенно растерянный.

— Я приветствую… — Гильермо замялся, вспоминая канон обращения. — Ваше преосвященство, Высокопреподобный кардинал…

Тут он совсем сконфузился, забыв имя собеседника (если так можно назвать человека, пока что не проронившего ни единого слова). Монах почувствовал, как густая краска заливает лицо. Такого позора ему еще не доводилось переживать… А ведь буквально четверть часа назад он грезил о карах для нерадивых государей.

— Александр, — брюзгливо подсказал кардинал, мрачно хмурясь. Хотя это казалось совершенно невозможным, его губы утончились еще больше.

— Александр… — послушно повторил монах и в очередной раз запнулся, думая, что же делать дальше. Наконец он решил, что молитва — это всегда хорошее решение в любых сложных ситуациях и начал. — Господи, вот уже заканчивается этот день, и перед ночным покоем я хочу душою вознестись к Тебе…

— Оставьте, брат мой, — все так же брюзгливо и мрачно оборвал его кардинал. — Не сомневаюсь, что вы в должной мере благочестивы, и я вызвал вас не для молитвы.

Ошеломленный Гильермо закрыл рот, открыл и закрыл вновь. Видимо со стороны это казалось потешным, потому что Морхауз усмехнулся. При его насупленной физиономии выглядело это страшновато, а прозвучало скорее, как злобное фырканье. Однако настроение кардинала похоже несколько улучшилось, и он начал разговор чуть более дружелюбно:

— Скажите, брат Гильермо…

Кардинал рассеянно погладил мягкую ткань пелерины с откинутым капюшоном, которую не снял даже несмотря на очень теплый вечер. Глянул на лампу, что стояла у самой двери — в монастыре не было электричества и даже самым важным гостям приходилось довольствоваться керосиновым светильником. Вздохнул с плохо сдерживаемым раздражением, как человек, вынужденный мириться с нечеловеческими условиями быта.

— А почему вас назвали Леоном? — неожиданно сменил тему разговора кардинал.

— Гильермо Леон Боскэ, — машинально ответил монах, все происходящее удивляло его безмерно. Обитель была маленькой и практически никогда не удостаивалась визитов сколь-нибудь высоких особ. Поэтому Гильермо очень слабо представлял себе, как должны выглядеть и вести себя столь близкие к святому престолу люди, как епископы и кардиналы. Но в любом случае — как-то совершенно по-иному.

Он устыдил себя за недостойные, неправильные мысли и склонил голову под пронизывающим взглядом Морхауза.

— Я подкидыш и не знал своих родителей. «Bosque» по-испански «лес», меня нашли на окраине города, почти в лесу… кажется. А Леоном меня назвали в честь Леона Тавматурга…

— Святого из Равенны, — продолжил кардинал, перебирая четки из розового коралла на шелковой нити. — Умер в семьсот шестьдесят пятом году.

Гильермо никогда не считал себя знатоком человеческих душ, но ему показалось… показалось, что могущественный князь церкви испытывает странное неудобство. Словно ему что-то нужно от обычного монаха, и сия нужда с одной стороны велика, с другой — крепко смущает нуждающегося.

— Скажите, Гильермо, — на этот раз Морхауз решил обойтись без «брата», и это немного укололо монаха. — Я слышал…

Кардинал резко поднялся со стула и прошелся по маленькому скрипторию. Яркий огонек керосиновой лампы запрыгал в стеклянной трубке, скрипнули гладко оструганные и пригнанные доски пола. Гильермо невольно отметил, что у кардинала немного укороченная дорожная сутана и отменно сшитые кожаные туфли с длинными носами и рантом. В кожевенном деле монах чуть-чуть разбирался, монахи вели почти что натуральное хозяйство, обеспечивая себя большинством повседневной утвари. Кардинал остановился у высокого стола, старого и буквально черного от времени. В задумчивости постучал по дереву костяшками пальцев. На пальце сверкнул перстень с рубином, большой граненый камень поймал луч света и метнул в глаз Гильермо, словно беспощадную стрелу.

— Скажите… до меня дошли слухи, что вы играете в го?

— Нет, простите, это ошибка, — качнул головой Гильермо, морща лоб в недоумении. — Я не знаю, что это такое.

— Я так и думал, — досадливо махнул рукой Морхауз. — Так и думал, — повторил он с неприкрытым разочарованием. — Ступайте, брат, простите, что задержал вас на ночь глядя.

— Я не знаю, что такое го, — на всякий случай уточнил Гильермо. — Я умею играть в сеги. И даже немного… играю по переписке.

— Сеги?.. — поднял лохматую бровь кардинал. Его прищуренный глаз сверкнул, соперничая в яркости с рубином в перстне. В голосе князя разочарование смешалось с малой толикой любопытства. — Первый раз слышу об этой… сеге.

— Я могу показать, — несмело улыбнулся Гильермо. — С вашего дозволения, сейчас принесу все необходимое.

— Это похоже… на шахматы и шашки одновременно, — отметил кардинал, всматриваясь в доску и горстку пятиугольных деревянных плашек на ней. Он провел рукой по доске в то время, как Гильермо разделял плашки на две группы — одна с красными значками, другая с зелеными. — Вы сами все это сделали?

— Да, — ответил монах, стараясь побороть приступ гордыни. — Я немного столярничаю, а здесь не сложная работа. Канон требовал, чтобы клетки не рисовались, а вырезались особым образом, лезвием меча. Но я подумал, что обычный нож тоже подойдет.

Он ловко расставил фигурки — плоские, похожие на маленькие наконечники стрел. Кардиналу красные, себе же оставил зеленые.

— Это похоже на шахматы, — вымолвил Гильермо. — И даже фигуры именуются сходным образом. Но есть два основных различия. Первое — «съеденные» фигуры не «умирают» безвозвратно.

Как бы иллюстрируя сказанное монах взял плашку с красной закорючкой и положил ее по правую руку от себя.

— Допустим, я ее «съел». Она снимается с доски и теперь находится в моей руке, так и называется — «в руке». Или «в резерве». И теперь, в любой момент, когда сочту нужным, вместо своего хода я могу выставить ее на доску, уже как свою.

— А если в резерве или «в руке» несколько фигур? — уточнил кардинал, в чьих глазах мелькнул отблеск интереса.

— Одну, любую, по выбору игрока, за один ход. Это первое ключевое отличие. А второе — на каждой стороне три последние линии называются «полосой переворота». Фигура, которая дошла до вражеской полосы, не обязана, но может быть перевернута.

Гильермо поднял одну из своих плашек и покрутил ее, показывая, что символы на обеих сторонах разнятся.

— То есть каждая фигура имеет alter ego, вторую ипостась, скрытую до времени?

— Да, так и есть.

— То есть… — кардинал в задумчивости погладил подбородок. — Следует одновременно держать в уме обстановку на доске, взятые противником фигуры и возможные превращения на «полосе»?

— Именно так! — подтвердил монах. — Мой соперник говорит…

— Соперник?.. — с непонятным выражением протянул Морхауз.

— Да, игрок… он с другого конца света… — смутился Гильермо. — Я нашел описание этой игры в одном старом журнале, немецком. Написал в редакцию, там неожиданно ответили и даже подсказали, как найти партнера и сыграть по переписке. Есть игрок, в Японии, мы списываемся и так разыгрываем партию. Обычно получается один ход в две-три недели. Но мы никуда не торопимся. Я отправляю и получаю почту в городке, что по дороге дальше к северу, он называется…

— Я знаю, как он именуется.

— Да, простите, — Гильермо виновато улыбнулся. — Простите.

— Переписка с неизвестным японцем, — критически заметил Морхауз. — Может быть даже буддистом? Или… женщиной?

— Я не знаю, — еще более виновато сутулился Гильермо, проклиная ту минуту, когда решился признаться в своем скромном увлечении. — Мы только обмениваемся записями ходов…

— Так или иначе, — неожиданно сказал кардинал, улыбнувшись чуть-чуть дружелюбнее. — Переписка не есть прегрешение пред Богом или проступок пред Церковью. А в этой игре я не вижу пагубного азарта, который способен привести к дурным последствиям. Успокойтесь, брат, я не считаю ваше увлечение чем-то недостойным и не стану вас порицать. Более того, слово Господне сейчас проникает в самые дальние уголки мира, и в той же Японии премьер-министр — католик. Как знать, быть может и ваша невинная игра приближает какую-нибудь заблудшую душу к свету истинной веры.

— Спаси… бо, — с искренней радостью выдохнул монах, запнувшись от избытка чувств. С его плеч словно гора свалилась.

Кардинал встал и, наконец, скинул пелерину, оставшись в дорожной сутане из тонкой шерсти, окрашенной в темно-фиолетовый, почти черный цвет.

— Интересная игра, — задумчиво поразмышлял вслух Морхауз, приглаживая встопорщенные волосы над ушами. Теперь он чуть меньше напоминал сердитую сову. — Она чем-то похожа на сражение… Хотя нет. Даже не поле боя.

Кардинал прищелкнул пальцами, словно пришпилив мысль громким звуком, не дав ей сбежать.

— Твоя фигура всегда может сыграть против тебя, там и тогда, когда этого захочет противник. Но и ты сам решаешь, убрать ли его фигуру в небытие или со временем использовать в своих целях. А то, что на виду и кажется очевидным, всегда имеет оборотную сторону и готово открыть ее в любой момент. Знаете, Леон…

Морхауз улыбнулся. На этот раз почти тепло, почти радушно. Почти совсем искренне.

— Если бы вы не находились на своем месте, а были, скажем, моим э-э-э… оппонентом в некоторых… сугубо богословских спорах, я бы, пожалуй, испугался ad extra, то есть до крайности. Человек, который играет в такую игру — должен быть весьма опасным противником. Игра дипломата, интригана…

Морхауз сделал многозначительную паузу. Похоже капризное раздражение покинуло его окончательно, уступив место саркастическому добродушию.

— Убийцы, наконец.

— Suum cuique, — ответил Гильермо, которому с одной стороны стало радостно из-за того, что гроза вроде прошла, а с другой — было немного обидно из-за того, что кардинал расшифровывает простейшие латинские обороты, словно недоучке какому. — Каждому свое.

— Отнюдь, — коротко отрезал Морхауз. — Более точный перевод — «каждому по заслугам». Что, впрочем, весьма справедливо в нашем случае, так что благодарю за точную формулировку.

Гильермо не ответил, четко уяснив для себя, что в разговоре с кардиналом не стоит обманываться сиюсекундными переменами в его настроении. Он лишь склонил голову ниже, стараясь уподобиться раскаявшемуся грешнику.

— Не обращайте внимания, брат, — вымолвил Морхауз. — Иногда я бываю… чрезмерно резок и не сдержан. К сожалению, мне приходится видеть слишком много глупых и жестоких людей, с которыми приходится разговаривать на понятном им языке. Это ожесточает, поневоле. Теперь же вернемся к нашим насущным заботам.

Кардинал осторожно — по-настоящему аккуратно, стараясь не стронуть плашки — передвинул доску сеги подальше, на противоположный угол стола. Достал откуда-то из-под стола и поставил на гладкие черные доски два странных горшка.

Гильермо вспомнил, что под столом укрывался дорожный саквояж Морхауза. Видимо оттуда кардинал и достал горшки. Были они довольно странные — гладко-коричневые, глазированные, словно сплющенные сверху. Под глубоко утопленными крышками побрякивало, как будто внутри пересыпались мелкие камни.

— Я вижу, сложные восточные игры вам не в новинку. Это хорошо. Мы вернемся к вашим японским шахматам, но как-нибудь в другой раз. А теперь приобщимся к иному занятию, ab origine, с азов. Вы показали мне игру ассассина и разведчика. А я научу вас го. Это игра стратегов. Людей, которые меняют себя и мир.

Кардинал достал и разложил довольно большую деревянную доску, расчерченную клетками. Отчасти игровое поле было похоже на то, что использовалась для сеги, только не прямоугольное, а квадратное. Доска даже на беглый взгляд казалась очень дорогой — полированная, переливающаяся перламутровыми отблесками благородного дерева, покрытая тонким слоем идеально прозрачного лака.

— Забавно, что в одном месте и в одно время сошлись два человека со столь экзотическими увлечениями, — сообщил Морхауз. — Истинно говорю, это промысел Божий и грешно было бы ему противиться. Правила го крайне просты, однако вы увидите, что эта игра неисчерпаема, как любовь Господня.

— Боюсь, я не сумею, — растерянно проговорил Гильермо, нервно хрустя суставами, будто ломал пальцы. — Я плохо познаю новое и бываю рассеян.

— Gutta cavat lapidem, капля долбит камень, — обнадежил его кардинал, и в тоне князя монах ясно прочитал отнюдь не просьбу. — Мне крайне трудно найти достойного партнера и думаю, что вы сможете стать сильным…

Кардинал сделал короткую паузу, открывая горшки. В них на самом деле оказались камни — белые и черные, маленькие, гладкие, похожие на большие пуговицы или медицинские пилюли.

— Врагом? — спросил монах.

— Соперником, — уточнил кардинал, и хотя холодок в его голосе был едва ощутим, Гильермо почувствовал озноб.

— Приступим.

____________________________

— Есть в этом что-то от притчи, — хрипловато сообщил слепой отшельник. — Старая добрая moralité давних времен. Ландскнехт, монах и… хм, солдат?

— Нет, я думаю, скорее подмастерье, — сказал пришелец, немного изменив позу, для большего удобства. — На тот момент.

— Отлично, — искренне восхитился слепец. — Ландскнехт, подмастерье и монах. Дальше по традиции их должны ждать встреча и обмен назидательными историями. Или даже совместные приключения.

Невидимый гость усмехнулся. Безрадостно, горько. Впрочем, его голос не изменился.

— Их ждали и встреча, и назидательные истории, и приключения. Более того, они даже вполне канонично встретились со Смертью. Но это было после. Один день отметил и связал их судьбы, но в единую нить означенные судьбы сплелись позже, гораздо позже.

— И что же было дальше? — старик тоже сел удобнее, дав отдых незаметно затекшей ноге.

— Дальше?

— Дальше…

Пришелец сделал длинную паузу, дыхание его стало глубже и одновременно прерывистее. Отшельник терпеливо ждал, пока человек во тьме приведет в порядок свои воспоминания, выстроит их по ранжиру и позволит стать чужим достоянием.

— Далее минуло три года

Часть вторая Неисповедимыми путями

Глава 4

Солнце клонилось к горизонту. Последние лучи окрашивали сухую равнину багровыми отблесками, отражающимися от скалистых вершин. Дневной зной сменился освежающим ветерком, который обещал покой и прохладу. Впрочем, обещал коварно — человек уже знал, что довольно скоро приятная прохлада сменится ночным холодом. Знал на собственном печальном опыте.

Американский BAR — не слишком удобный костыль, однако другого все равно под рукой не имелось. С трудом опираясь на импровизированную подпорку, мучительно кривясь от боли, человек прошел еще с десяток шагов. И понял, что больше не может, надо хоть чуть-чуть отдохнуть. Он попробовал осторожно сесть, однако нога подвернулась, и беглец свалился мешком. Винтовка еще и больно ударила по скуле.

Как же хорошо присесть… Просто сказочно хорошо. Главное — ноге стало чуть легче. Пульсирующая боль в стопе не то, чтобы утихла, но по крайней мере перестала впиваться в мозг при каждом шаге. Немного посидеть, чуть-чуть отдохнуть. И уходить — как можно дальше, как можно быстрее.

Ему понадобилось два дня, чтобы добраться сюда. Два дня безумного перехода с запасом галет и флягой солоноватой воды по местным пампасам (или как их тут называли? черт его знает) — не так уж и сложно, на первый взгляд. Сухари весили немного, а найти ручей или небольшую речушку вроде бы вполне по силам даже столь неискушённому человеку. Северная Африка была вовсе не сплошной пустыней, как представлял себе беглец. Во всяком случае, так поначалу казалось…

Человек осторожно подергал ботинок на больной ноге. Стопа опухла и растянула обувь изнутри. Похоже, снять без ножа не получится. Однако, надо. Сама по себе рана еще вчера казалась неопасной. А теперь началось воспаление и, видимо, заражение. Ботинок придется снять, пулю вынуть, а рану — обработать. Но тогда беглец потеряет время.

Нужна ли мертвецу здоровая нога? Он поразмыслил над этим, механически жуя последний сухарь, заставляя себя глотать. Есть не хотелось совершенно, однако слабость и мелкая противная дрожь распространялись по телу. Организм требовал отдыха, покоя и питания.

Человек прислушался, приоткрыв рот, крутя головой. Ничего… Кажется, ничего. Впрочем, в голове шумело — сказывались усталость да еще тепловой удар. Но вроде все пока спокойно. Еще немного посидеть — и дальше. Или подождать до темноты и тогда уже попробовать сделать долгий марш-бросок по холодку. Начинается лихорадка, температура скачет, ночной холод будет к месту.

Он поднял к небу измученное лицо, покрытое серыми разводами пыли и красными пятнами солнечного ожога.

— Господи… — прошептал человек и сам удивился, каким тусклым, безжизненным оказался его голос.

— Господи, ведь ты же есть?..

Ему дали один день форы. Двадцать четыре часа, за которые, казалось, можно уйти неимоверно далеко. Три с половиной версты за час спокойным быстрым шагом. Почти девяносто вёрст за сутки, если постараться. Беглец справедливо не считал себя олимпийским атлетом, но за год службы в Туркестанской милиции его ноги привыкли к долгой ходьбе или стоянию на посту.

Он верил в себя, точнее невероятным усилием воли убедил себя в этом. Самогипноза хватило на то, чтобы с достоинством отправиться в путь, под улюлюканье и подробные обещания на трех языках — что именно с ним случится в скором будущем. Он не запаниковал, не начал вымаливать прощения, не побежал в ужасе куда глаза глядят, на что, как показалось, втайне надеялись некоторые «клиенты». Спокойно набрал воды из бака, повесил на плечо винтовку, что вручили ухмыляющиеся загонщики, и твёрдым шагом вышел из лагеря. Две с небольшим сотни вёрст до цивилизации, небольшого портового города под защитой итальянских властей. Он ведь умный и везучий человек. Главное — никакой паники, спокойствие и точный расчёт.

И винтовка. На удивление хорошая, не казенное барахло, а настоящий американский «браунинг». Без магазина, правда, и всего пять патронов россыпью, так что заряжать каждый надо отдельно. У жертвы должны быть шансы убить преследователя, иначе неинтересно, иначе это не развлечение. Но уравнивать шансы — ce n'est pas comme il faut. И все равно — пять патронов калибра 6.5мм — это лучше, чем ни одного.

Он верил в себя…

— Господи… ты же есть, тебя не может не быть? Прошу, помоги… Ты же можешь все.

Ногу прострелило острой болью до самого бедра. Как раскаленной проволокой через все кости протянуло. Если это был ответ свыше, то он не вдохновлял. Но человек продолжал молиться, тихо, сбивающимся голосом, как умел. И был искренен, как никогда в жизни.

— Я сделал много плохого. Но я же не плохой, я просто ошибался… Я могу исправиться. я исправлюсь. Помоги мне, а если я недостоин, помоги моим… ведь они пропадут без меня.

Сильный хрипящий кашель продрал глотку, небо высохло и царапало опухший язык. Болели глаза и голова, жар накатывал, заставляя тело корчиться в знобящей дрожи. Теперь бы самое время накрыться теплым пледом и выпить чашку чая с медом и лимоном. Как в детстве, давным-давно. Когда были живы родители, и все было хорошо… Когда ему не приходилось думать о том, как же прокормить оставшуюся родню. Когда его собственная жизнь не стояла на кону.

— Господи, помоги…

Небо молчало.

Два дня назад всё было предельно ясно. Теперь же, лёжа в чахлых иссохших зарослях, беглец даже не пытался понять, где в его тогдашние расчёты вкралась фатальная ошибка. Возможно из-за того, что думать после сорокачасового бодрствования было неимоверно тяжело. А может быть, просто понимал, что его выживание изначально не планировалось предусмотрительными управляющими.

Он отстранённо наблюдал за игрой закатных красок. Апатия, усталое безразличие подкрались незаметно и разъели, отравили твердую решимость выжить, как хороший абсент — кусочек сахара. Думать — страшно. Думать — больно, потому что приходится сосредотачиваться, и нога словно оказывается в огне. Проще и легче провалиться в безмыслие, подпустить дрему ближе. Пропустить боль через пустую голову, чтобы та растворилась без опоры.

Да, так легче.

Если лежать неподвижно, нога почти не болела, только пульс противно стучал в ступне, да кто-то невидимый как будто дергал за пальцы. Рана… В Туркестане, в первый месяц службы, их учили полевой медицине, но кто тогда воспринимал полкового медика всерьёз… Что там нужно с ней делать? Говорили, индивидуальным пакетом замотать… да только про подсумок с аптечкой он вспомнил только через полчаса после начала марша… Он в лагере, и плащ-палатка в лагере, и, вообще… Что еще? Чему там старые солдаты учили? Промыть… воду жалко… Значит, прижечь… Порохом засыпать и прижечь. Зашить-то все равно нечем. А спички… точно, спички в подсумке с «железным рационом». Подсумок… бросил или не бросил… Винтовка… Где браунинг?.. Только же был здесь. Или оружие потерялось? Осталось далеко позади, на холме, где беглец случайно споткнулся раненой ногой о камень. Тогда он потерял сознание от боли и скатился вниз по тропке, оставив винтовку наверху, а очнувшись, решил не тратить силы на подъём обратно. Да и толку от оружия было мало, а костыль из ружья был ужасным.

Хотя нет, ведь он же точно подобрал винтовку…

Комары, проклятые комары звенят в ушах, гудят, как непонятно что. Голова раскалывается, скверный холод пробирает до самого сердца. Лихорадка, жар. Если он заснет, то не проснется до утра. Тогда холод окончательно добьет слабеющий организм, высосет как вампир последние крупицы тепла и сил. Останется лишь застрелиться последним патроном.

Стрелять по преследователям беглец пробовал. Но он никогда не был особо хорошим стрелком и к тому же впервые воспользовался автоматическим оружием. Четыре пули ушли куда-то в сторону, одна за другой. А по нему ответили очень точно — полметра справа, полметра слева, полметра недолет. И потом еще одна пуля, малого калибра, но очень неудачная — она каким-то сложным рикошетом впилась в ногу. Ужалила слабенько, на излете — засела меж костей стопы и теперь, похоже, все-таки сведет беглеца в могилу.

Новейшие светопризматические прицелы и дорогая немецкая оптика охотников были лучше, да и стрелки, по правде говоря, тоже. Намек оказался очень ясен — беги, кролик, беги.

Надо подниматься, надо расшевелить себя.

Нога. Прижечь. Ведь есть патрон, его можно раскурочить. Спички есть, если есть подсумок с рационом, а он… он есть. Фляга есть, воды на донышке, ну да ладно. На две трети спиленный штык вместо ножа за голенищем ботинка на здоровой ноге. Больше ничего нет. Скоро и этого не будет, если не поспешить. Если бы еще не проклятые москиты…

С леденящим ужасом он понял, что в ушах гудят отнюдь не москиты. Повалился навзничь, ухватил за ремень винтовку и пополз, неловко подволакивая за собой раненую ногу. При каждом движении стопу словно затягивали в раскаленных тисках. Беглец шипел сквозь зубы, но продолжал ползти, несмотря на багрово-черный туман в глазах.

Впереди несколько деревцев давным-давно засохли, скорчившись и сцепившись скелетами крон. Время и непогода выбелили их, как серовато-белые кости. Получилось нечто вроде шатра, низкого и уродливого. Туда человек и заполз, со стоном, цепляясь за обломки веток, которые кололи и рвали ткань не хуже острейших шипов.

Шум автомобильных моторов нарастал. Человек огляделся и с ужасом понял, что сам себя загнал в ловушку. Скелеты мертвых деревьев ничего не прятали, более того, теперь они стали природной ловушкой — быстро выбраться из этой клетки не представлялось возможным. Оставалось лежать, молиться и надеяться, что сумерки укроют одиночку.

Он прислушался, стараясь выровнять дыхание. Сердце колотило изнутри по ребрам, как заправский уличный боец. Выглянуть из своей «клетки» беглец не решился — страшно было даже просто приподнять голову. Да и после двух бессонных дней ему казалось, будто глаза засыпало песком — каждое их движение отдавалось в голове так, как словно по глазницам и векам проводили грубым наждаком. Слух был надёжнее — целью охотников было развлечение, а вовсе не испытания или попытки что-то доказать самим себе, поэтому шумели они от души. Развлекающиеся юнцы загоняли «дичь» на тентованых грузовиках, где было всё необходимое для комфортного путешествия, вплоть до электрических ледников и зубного порошка.

Пустыня — а тем более эти африканские «пампасы» — никогда не погружается в тишину, тем более по вечерам. Шуршание, писк и стрекотание местной живности здесь не прекращались ни на мгновенье. Но человеческие шаги — беспечные, размеренные — спутать с чем-либо оказалось невозможно. По меньшей мере двое, ничего не скрываются, шагают размеренно, но не тяжеловесно.

Нашли? Просто идут мимо?

Он крепче сжал БАР и понял, что так и не зарядил винтовку. А где патрон? Нет патрона. Кажется, сунул в карман, теперь надо будет достать, оттянуть затвор… его расстреляют при первом же лязге металла. Не получится даже захватить с собой кого-нибудь.

Надо было больше тренироваться. Надо было учиться стрелять. Надо было… Множество этих «надо было» вымостили его путь сюда, к старой высохшей клетке из мертвых веток. И некого винить, не на что надеяться.

Легкий порыв ветра донес невнятный звук. Голос, человеческий голос, женский! Несколько метров, от силы десяток, не больше, с наветренной стороны. Как близко они подошли… Днем, на ярком солнечном свете его уже увидели бы. Но сейчас, когда вечерние тени уже раскрасили равнину в серый цвет — может, обойдется?.. Даже нога перестала болеть. Вернее, страх близкой смерти решительно отодвинул все сторонние чувства.

Другой голос, еще ближе, сквозь шуршание травы, жесткой и ломкой. Две женщины, беседуют мирно и безмятежно, словно ведут светскую беседу в собственном доме. Голосов он не вспомнил, но среди «гостей» было две молодые женщины, которые всегда держались вместе — собственно «гостья» и ее компаньонка, из тех, кто обеспечивают присмотр и охрану очаровательных наследниц европейских состояний. Ему уже доводилось слышать про навыки подобных сопровождающих, и, положа руку на сердце, он не решился бы выступить против неё даже будучи в своей лучшей форме и с привычным оружием. А уж сейчас, не способный ходить, с одним ножом…

«Я не могу даже с девчонкой справиться».

Хотелось разрыдаться — от страха, от острого чувства собственного бессилия. От понимания, что один взгляд в его сторону — и все. Милые девушки убьют его, мимоходом, для забавы, и даже не вспомнят об этом на следующий день.

— Всё же, я убеждена, фроляйн Генриетта, что сказанное Вами — полная чушь, — произнесла компаньонка. Она изъяснялась по-немецки, беглец понимал этот язык с пятого на десятое, но девушка говорила медленно, тщательно выговаривая каждое слово, будто бы закончив длительное обдумывание. Поэтому он понял почти все. В том числе и явственное «Вами» — с большой буквы.

— Неужели?.. — второй голос. Видимо наследницы.

Страшно слушать. Страшно повернуть голову даже на волосок. Один лишь их взгляд… И моторы все ближе — погоня ходит сужающимися кругами, исходя радостными воплями, смехом.

Удар. Грохот — страшный, раскалывающий вселенную. И снова удар. Выстрел? Его уже убили?

Неужели именно так и выглядит смерть…

Его со страшной силой бросило вверх. Где-то совсем рядом взревел клаксон и, почти одновременно на африканскую пустыню пролился отборный мат на полудюжине языков.

— Чунго! Протри глаза, он же в человеческий рост!

— Что? Лек мих ам арш!

— Хальт ди фоцце, йото!..

Жуткая смесь французского, испанского и немецкого, искаженная глотками, привыкшими к собственным наречиям, вернула его к жизни. Вырвала из кошмара, повторявшегося вновь и вновь.

Проклятый пень, не замеченный первым водителем маленького каравана, остался позади, выброшенный из-под неудачливой машины. Им повезло, что во главе колонны шёл оригинальный парижский «Renault MH Sahara».

— Хольг, подъем, — повторила Родригес, не выпуская автомобильный руль, чуть повернув голову в сторону заснувшего командира. — Скоро пять часов, время кричальника.

Хольг поморщился, повел плечами, насколько позволяло тесное сиденье. Прищурился, глядя на часы — круглые, на вид старые, как сама Африка. Сияющие психоделической смесью красок облезлого и окислившегося корпуса.

Точно, без четверти пять.

Он поправил старый надежный БАР под рукой, привычно провел рукой по увеличенному магазину на двадцать пять патронов.

— Тормозим, — негромко скомандовал фюрер, зажав тангенту малой рации. — В сторону вправо. Макс, тащи стреляло на крышу. Хохол, знаешь, что делать. Негры — по сторонам. Чжу крутит шарманку.

Небольшой караван из трех машин сбавил скорость и собрался из растянутой цепочки в плотную группу. Родригес сдула некстати упавшую на лицо прядь светлых волос и выкрутила руль в сторону, съезжая с трассы.

Кругом расстилался какой-то почти марсианский пейзаж. Унылая равнина, в которой торчали беспорядочно разбросанные горы, не горы, в общем какие-то «образования», похожие на расшатанные серо-желтые зубы курильщика. Песок, камни и низкое небо, готовое обвалиться на голову всем миру. Все тоскливое, печальное, безысходное.

Машины стали тесно, нос к корме, все три одна за другой. Два трехосных «Рено» и старый французский грузовик с крытым кузовом. Родригес повернула ключ зажигания, мотор затих. Девушка пригладила волосы, сноровисто достала здоровенный револьвер «Echeverria» и провернула барабан. Хольг открыл скрипучую дверцу со своей стороны и выбрался наружу. Как обычно — было нелегко, нога не поддерживала такую эквилибристику. И как обычно — он справился, почти без заминки, ухватившись за специально привинченную для опоры скобу.

БАР он повесил на шею, под правую руку. Тяжелая железка успокаивала, делилась малой толикой уверенности. А уверенности командиру сейчас и не хватало, так что заемная была весьма к месту.

Особых команд не требовалось, каждый и так знал, что ему делать. Быкообразный Максвелл, светя рыжей щетиной, как сигнальный фонарь, сноровисто полез на крышу передового Рено, захватив свой любимый «Энфилд» с диоптрическим прицелом. Хохол, он же Кот, вытащил из замыкающего автомобиля «стрекотальник» — русский пулемет ЛД под пистолетный патрон — и двинулся назад, искать наилучшую позицию. При этом он шепотом, мешая русский с малоросским, ругал диспозицию — каменные пики частично перекрывали обзор и обстрел с любой точки. Как ни встань, все равно останутся мертвые зоны. Два негра-аскари^[84] составили фланговое охранение, их затрепанные шинели, представлявшие собой скорее сшитые воедино лохмотья, прекрасно сливались с унылым песком.

— Не вижу ни черта, — лаконично сообщил сверху Максвелл. — Пусто.

Хольг достал из затертого кожаного футляра старый полевой бинокль и обозрел окрестности. После чего согласился со снайпером ганзы — действительно, ничего. Глянул на часы. Еще десять минут.

Кушнаф и Родригес тем временем растянули антенну. Чжу крутил настройки радиоприемника, через открытую дверцу грузовика доносились хрипы и треск помех. Тряска снова сбила настройку сложного агрегата, приходилось все подстраивать заново.

— Успею, командир, — нервно пообещал Чжу, вращая центральный верньер. На его бритой голове выступили капли пота.

— Успей, — холодно посоветовал Хольг, пряча бинокль. Чжу занервничал еще больше, впрочем, это было его нормальным и привычным состоянием. Родригес как обычно прокомментировала ситуацию короткой тирадой на испанском. Ее никто не понял, но звучало красиво.

Наконец через треснувший динамик донеслось:

— …с появлением социализма в принципе реализма и с науськиванием журнализма в животной шкурке, эмпирически внушается народу материализм, принцип слепого дарвинизма, принцип зависти на ЧУЖУЮ собственность, принцип САМОВЛАСТИЯ, при чём развивается взаимное раздражение в семейно-сословной жизни, всё и вся выходит из нормального состояния условий, при которых общественная жизнь только и возможна, единодушие народности исчезает, и слагается в народе как бы в девиз его жизни: «Горшок пустой, да сам большой»!

— Есть, — выдохнул Чжу, преданно глядя снизу-вверх на Хольга. Его худое желтоватое лицо этнического ханьца светилось искренней светлой радостью. Командир ограничился скупым кивком и еще более скупой улыбкой — дескать, молодец.

Хольг отвернулся и посмотрел на дорогу, убегавшую вдаль широкими загибами. Точнее на полосу, условно схожую с «дорогой», ведущую в потребном направлении. Мрачно глянул в небо, критически прищурился в сторону негров, добросовестно прилегших за камнями с оружием наготове.

Чжу еще немного подкрутил настройки, добившись вполне чистого звучания. Сейчас голос еще немного поорет, а затем начнется самое главное…

— При таком бессознательном знании СОЦИАЛИЗМА, этого орудия ЛОЙЛОВЩИНЫ, внушившее всё СКВЕРНОЕ в склад народного воззрения, — вещал динамик. — Потребность в дружелюбной семейной жизни начинает слабеть, развивается взаимное семейное раздражение, вызывается потребность раздела, причём подорвались и условия крестьянского коннозаводства, а с тем и условия хлебородия, то есть народного продовольствия…

Кушнаф залез обратно в машину, крутя колечками пышные усы и бормоча под нос что-то неодобрительное. Чжу убавил, было, звук, но со стороны донеслось:

— Оставь, пусть галдит.

Хольг бросил удивлённый взгляд на Кота. Задумчиво грызущий кончик длинного уса малоросс, именовавший себя не иначе как вольным казаком Новомосковского Казачьего Войска, был последним из тех, кто мог бы слушать проповеди отца Петра. Или Сумасшедшего Петера — кому как нравится.

Петр Тибо-Бриньоль^[85] настолько выделялся на поприще духовного рвения и борьбы с тлетворными веяниями современности (начиная с электричества, которое являлось несомненной причиной падения нравов), что последовательно лишился епархий сначала в Санкт-Петербурге, затем в Киеве и в Вологде и наконец оказался настолько далеко за пределами Империи, насколько это было возможно. Единственное, что ему теперь оставалось, так это нести свет истины погрязшим в варварстве чернокожим и буйному сброду кригскнехтов. В том числе посредством столь нелюбимой им современной техники.

— Только Гамбела ловится, — пулемётчик заметил внимание Хольга и смутился. — Хранцузкую я не разумею, сам знаешь. А тут хоть понятно говорит, да по делу, хоть и москаль…

— Социализм, как настоящая причина несвоевременных дождей с половины лета, — все так же мрачно отозвался Хольг, поудобнее перевешивая тяжелый БАР. Родригес давно советовала ему последовать ее примеру и перейти на нормальный немецкий FG-04. Благо оружие это делалось в свое время под выходящие ныне из обихода бельгийские патроны и потому продавалось с хорошей уценкой. Но командир ганзы был во многом традиционалистом и консерватором, БАР ему нравился.

— …вырождение крестьянской лошади стало причиной всё большего и большего бездождия, а с тем пасмурной, холодной погоды весной и несвоевременных дождей во время покосов и уборки хлебов, — продолжал вещать приёмник. — Необходимо приступить к сознательному исследованию и к определению точной причины такого изменения в явлениях природы, хотя при настоящем реалистическом направлении общественного воззрения такое исследование провести почти невозможно, так как в основании реализма лежит положение «нам не нужно сознание дела, нам нужно пустое ремесленное знание его». Общество, при таком реалистическом направлении, противится свободному умозрению в деле исследования какого бы то ни было проявления, благотворно или зловредно влияющего на условия общественной жизни. Но, пользуясь высказыванием авторитетнейшего из авторитетных учёных, «Croire tout découvert, c’est pretendre l’honizon pour les bornes du monde», то есть «неверие слепо, а поверяйте», я смею громогласно восстать против привычки общего воззрения, и скажу…

Хольг сплюнул, зло двинул нижней челюстью. Его бесили вопли проповедника, а еще больше бесило то, что не слушать их — не получалось. Сволочной поп выкупал самое козырное время перед «кричальником», так что хочешь не хочешь, а все равно в уши залезет. И откуда у паскудника столько денег?.. Радио вШарме стоило сумасшедших монет, причем не колониальных «печаток», а настоящих.

— …ты РЕАЛИЗМ, ты ТИРАН свободы мысли, ты ПРЕВРАТИЛ человека в обезьяну, ты ЗАДУШИЛ всё психическое в человеке, надевши на него ЖИВОТНУЮ шкуру страстей; ты НИЗВЁЛ всё его Божественное точно в диавольский соблазн МАТЕРИАЛИЗМА; ты НИЗВЕРГ все условия нравственного строя человечески общественной жизни в животно-сумбурное состояние СОДОМА и ГОМОРРЫ! — зашёлся в экстазе Тибо-Бриньоль, подводя этим неожиданным выводом итог своей радиопроповеди.

Наконец Петр умолк. Пришло время серьезных вещей. Хольг подошел к машине и сунул в ухо услужливо поданный Чжу эбонитовый шарик на толстом проводе. Китаец на всякий случай приготовил клочок бумаги и обгрызенный химический карандаш, который заранее обильно послюнявил. От этого язык и губы у него посинели, что в сочетании с желтоватым цветом лица сделало Чжу похожим на хорошо провяленного покойника.

Без объявлений и вступления началась передача. Хорошо поставленный мужской голос размеренно читал по-французски непонятный текст. Точнее разные тексты для разных адресатов. Часто он повторял сказанное по-немецки, реже встречались сообщения для англоговорящих адресатов. Иногда звучали только числа. Диктор говорил достаточно быстро, но четко, не повторяясь. Успел услышать адресованное тебе — хорошо. Не успел — твои заботы, станция оплаченную работу выполнила.

Хольг с непроницаемым выражением дослушал весь блок объявлений до конца. Вынул из уха шарик и отдал китайцу. Вздохнул, прикусил губу.

«Путь-шесть-двенадцатому» — это их ганзе, заранее условленный с посредником код. «Сорок один — сорок два» — это плохо. Очень плохо.

— Скорее всего, будет засада по наводке, — кратко сообщил он компании, достаточно громко, чтобы услышали все. Кроме негров, им вообще ничего знать не надо.

Все молчали. В любых более-менее сработанных командах вопросы решаются без лишних слов — народ уже притерся друг к другу и понимает с полуслова.

— Раскочегаривай ворону, — скомандовал Хольг.

Команда повиновалась без вопросов. Только Максвелл пробурчал со своей позиции что-то вроде «зряшная трата денег, лучше б товара больше прихватили». Но говорил он по-английски и в сторону, так что этим можно было пренебречь. Или нет… похоже, у стрелка снова начиналось. И это опять-таки было скверно. Хольг тихо зверел. Внешне это выражалось в легком подергивании губы и усиливавшейся хромоте. Взгляд командира стал стеклянным, ничего не выражающим. Компания забегала шустрее.

Чжу и Кушнаф собрали прямо на каменистой земле странную штуку, похожую на крошечный аэроплан-»утку» с толкающим винтом. По размерам аппарат как раз годился для младенца. Родригес забралась на крышу Рено и с помощью Максвелла прикрутила там болтами другую странную штуку, похожую на помесь катапульты и станка для ракеты. Взвела пружинный механизм большим гаечным ключом, кратко отрапортовала:

— Готово.

Хольг достал свернутую карту, затрепанную, клееную прозрачной лентой, покрытую разноцветными метками. Прижал прямо к поцарапанному борту машины и углубился в подсчеты.

Пока Кушнаф заливал в маленький бачок «койл-ойл» из бутылки, Чжу открыл жестяную панельку, скрывавшую самое сложное и капризное — механизм управления. Китаец порылся в одном из многочисленных карманов, достал граненый ключ-монтаж. Протер его о рукав, посмотрел против света и протер еще раз, для полной чистоты.

— Сколько ставить? — спросил он, не оборачиваясь.

Хольг, не отрываясь от карты, быстро продиктовал значения, повторяя каждое число дважды. Китаец, высунув от усердия фиолетово-синий язык, подкручивал ключом крошечные регулировочные втулки гироскопов. Высота, скорость, дальность, ориентация…

— Думаешь, десяти хватит? — негромко спросила Родригес.

— Если нас и в самом деле будут ловить, то на этом перегоне, — так же тихо ответил командир. — Дальше снова равнина и движуха, слишком сложно. Да и топлива в обрез. Рапсовой «фритюры» эта железка не жрет.

Девушка покачала головой с явным неодобрением. По-видимому, она тоже не разделяла веру фюрера ганзы в силу техники. Но промолчала.

Китаец тщательно обмахнул блок гироскопов чистой тряпочкой, подул, стараясь выдуть самые малые песчинки, закрыл крышку. Машинку осторожно взгромоздили на пусковой механизм, завели моторчик. Щелчок, громкий лязг пружин — самолетик швырнуло высоко в воздух, автомобиль качнулся на рессорах. Еще щелчок, жужжание мотора — и самолет довольно уверенно пошел дальше своим ходом, набирая скорость.^[86]

Хольг достал мешок и выложил на капот Рено несколько наглухо закрытых бутылочек от «Farbenindustrie» с реактивами. Чжу обреченно вздохнул и начал готовить плотный мешок для последующих манипуляций.

— Не поможет, только время потеряем. И деньги, — шепнула Родригес на ухо командиру. Фюрер не ответил, досадливо качнув головой. Немного обиженная девушка отошла за машину, перехватывая резинкой волосы цвета соломы.

Негры лежали в дозоре, как мертвые. Максвелл медленно поворачивался из стороны в сторону, с винтовкой наготове. Хохол поодаль мурлыкал себе под нос что-то тихое и напевное. Китаец готовил все нужное для быстрой проявки, а ливиец Кушнаф забрался поглубже в грузовик, ближе к ценному грузу.

Самолетик вернулся минут через тридцать или около того, когда Хольг уже начал думать, что ценное имущество потеряно. Автоматический аэроплан шел ниже и с другого азимута, нежели предполагалось, но это было нормально — при заранее выставленном через гироскопы маршруте сбои неизбежны. Да и поправку на ветер еще никто не научился компенсировать. При посадке машинка сломала крыло, но это также было не страшно. Главное — уцелели тонкий механизм управления и фотокамера в прочном каркасе. Заведенный часовой механизм сделал серию снимков в заранее установленный момент, теперь оставалось лишь проявить пленку. Чем и занялся китаец.

Наконец Хольг зарядил в карманный проектор-мутоскоп еще влажную узкую ленту. Он проворачивал колесико и смотрел в стеклянное окошечко, а компания старательно делала вид, что все это никому не интересно.

— Дай гляделку, — не отрываясь от просмотра, скомандовал фюрер, Чжу подал большую прямоугольную лупу. Хольг еще раз посмотрел фотоленту через мутоскоп, затем вытащил ее и повторил процесс с обычной лупой. Молча передал все Родригес. Затем лента и лупа прошли через руки Чжу и ливийца.

Девушка снова сказала по-испански нечто краткое и выразительное, с часто повторяемым «Puta».

— Прости, — ты был прав, — она перешла на французский, который худо-бедно понимала вся ганза, кроме Кота. — «Ворона» себя оправдала.

— Что будем делать? — коротко сказал ливиец, выразив общий вопрос.

Хольг задумался.

— Обойдем, — рискнул предложить китаец.

— Не выйдет, — ответила за фюрера Родригес. — Времени в обрез, хавала не ждет.

Англичанин на крыше снова что-то буркнул, похоже выражал неудовольствие тем, что ганза ранее потратила лишний день, затариваясь хлорэтилом в дополнение к заказанному грузу. Но сделал он это опять-таки негромко и в сторону, на грани того, что командир мог спустить на тормозах.

— Нет времени, — повторил Хольг, он снова развернул карту и перешагнул с ноги на ногу, словно разминая колени.

Минута, другая… Все молчали. Решение было за командиром. Хотя в общем и так было ясно, что надо делать. Вопрос лишь — кто займется.

— Ты, ты, ты… ты тоже, — ладонь Хольга в рваной шерстяной перчатке без пальцев поочередно указала на бойцов. — Со мной.

— Щас, две минуты, — Хохол деловито достал пузырек с оружейным маслом. — Для гарантиев…

ЛД был хорошим пулеметом, но капризным. Поэтому умельцы в Шарме немного доработали конструкцию по австрийскому образцу, буквально врезав в оружие маленькую масленку и шестереночный механизм. Теперь каждый патрон осаливался дополнительно. Не годится для обычного серийного оружия, но вполне сойдет для наемников-контрабандистов, которые ухаживают за стволами как за собственными детьми. И даже лучше, потому что дети в здешних краях товар не дефицитный, а оружие стоит денег и спасает жизнь.

Один из негров поднялся и подошел к фюреру. На ходу он одернул драную шинель и забавно сморщил широченный приплюснутый нос. Пистолет-пулемет — дешевую английскую штамповку на веревке вместо ремня — он повесил за спину. Кушнаф сунул за широкий брезентовый пояс чудовищного калибра обрез, сделанный из старого дробовика. Обрез был с прикладом, обмотанным куском одеяла и самодельными сошками. Ливиец осторожно прихватил снаряды к обрезу — несколько бутылок из-под лучшего канадского шампанского на длинных палках, которые (то есть палки) следовало вставлять в ствол. В бутылках из самого толстого стекла вязко перекатывалась густая коричнево-желтая жижа. Англичанин бодро спрыгнул с крыши. Он мелко тряс головой, словно в ритме неслышимой сторонним музыки. Один глаз смотрел на мир нормально, другой ушел в сторону, так что зрачок почти скрылся. Губы снайпера подрагивали, покрывшись мелкими капельками слюны.

Командир испытующе глянул на Максвелла.

— Все путем, chief, — чуть срывающимся голосом ответил стрелок на молчаливый вопрос. — Сейчас пилюльку глотну и отпустит. Потом уже довезете…

— Хольг, — негромко напомнила о себе Родригес.

— Ты за старшего, — отрезал командир.

Девушка хотела было возразить, но посмотрела на Чжу, оценила оставшиеся в прикрытии силы и молча отступила, признавая правоту фюрера.

— Ну что, — Хольг обозрел свое маленькое воинство. Кот как раз закончил колдовать с маслом и тоже подтянулся, перекинув через плечо длинную пулеметную ленту, сшитую из двух стандартных. Глаза пулеметчика лихорадочно блестели.

— Пошли убивать, — подытожил Хольг.

Родригес молча ждала за рулем, положив на колени FG на боевом взводе. Ждать пришлось долго, больше часа, прежде чем ветер донес короткие частые щелчки — словно некто крутил трещотку и бил в маленький детский барабан. Щелкало минуту или две. Затем вдали поднялся к небу черный столб, похожий на маленькое торнадо. И еще один. Так обычно горит «жидкий уголь» английской перегонки или самый дешевый «фритюр» растительного топлива.

Родригес ждала. Барабан и трещотка стихли.

Вспыхнула красная сигнальная ракета — алая точка на фоне серых туч

Девушка с облегчением вздохнула и полезла в багажник за канатом и крюками. Она поведет передовой Рено, китаец будет рулить грузовиком, а второй Рено придется прицепить за грузовиком. Ничего, потихоньку доедут и подберут ударный отряд. А затем дальше — в последний перегон.

Времени в обрез, но они успеют.

Хавала не ждет.

Глава 5

За время долгого пути группа оставила за собой влажные смешанные леса, фермы масличных пальм, ямсовые поля. Несколько дней вокруг до самого горизонта царила травяная саванна, поначалу оживляемая лишь редкими одиночными протеями. Впрочем, она довольно быстро пропала, сменившись чёрно-серой выгоревшей равниной. Двигаться приходилось не торопясь, объезжая торчащие тут и там обожжённые стволы деревьев, да сливающиеся с землёй закопчённые скелеты не сумевших спастись из огненной ловушки зверей.

Сезон дождей ещё не начался, и при малейшем ветре над каменистыми пустошами поднимались настоящие тучи пепла. Пепел был везде, в волосах, в нижнем белье, в воде, в запечатанных жестянках консервов. Хольг не знал, что ещё обладало такой способностью просачиваться, как центральноафриканский жирный пепел. Он просочился по всем машинам, от колёс до цилиндров моторов, въелся в пейзаж и отравил воздух. Дул то западно-пепельный ветер, то восточно-пепельный ветер, то северо-пепельный ветер, то юго-пепельный ветер. Но приходил ли он с тёплых зелёных берегов Средиземноморья или зарождался на прохладных скалах Рас Дашена, ветер был одинаково насыщен пеплом и запахом гари. Пепел захватил весь мир, до самого неба, превращал закаты в отблески огней преисподней, а Луну красил в кроваво-красные оттенки.

За это (в числе прочего) Хольг и ненавидел Африку. Тот факт, что рукотворные пожары были необходимы для местных полей, только усугублял и без того отвратительное отношение к чернокожим — которых он привычно обвинял во всех своих нынешних бедах. Впрочем, надо сказать, Шарм-эль-Шейх он ненавидел еще больше. Как наркоман — сатанинское зелье, без которого жизнь уже невозможна.

Прежде, еще до войны, Шарм-эль-Шейх был курортом, не сказать, чтобы совсем фешенебельным, но весьма и весьма пристойным. Здесь отдыхали государственные чиновники средней руки и «офицеры» картелей, которые не могли позволить себе отпуск в Европе или анклавах Южной Африки. Когда же война началась, Шарм был буквально национализирован военными и превращен в один сплошной склад, а также транспортный терминал, что обеспечивал операции едва ли не по всей «ветвистой линии» в Африке. Естественно, вокруг склада сразу возник пестрый табор лихого, отвязного люда, готового рискнуть жизнью — своей, а лучше чужой — за любую, даже самую малую монетку. На армейском имуществе, расползавшемся по торговцам через «усушку, утруску» и прочие безотказные военно-тыловые манипуляции, делались большие деньги. Кто-то богател, кто-то исчезал в небытие, проиграв конкурентную борьбу. Так Шарм родился заново, как место, где делались большие «черные» деньги, неизменно окропленные кровью.

Война закончилась, тихо и быстро сдохла на пике усилий, как подыхает большой, прожорливый хищник, внезапно оставшийся без пищи. Военные свернулись и отбыли восвояси, охранять весьма существенно перекроенные границы национальных государств. А оставшаяся амуниция распродавалась за бесценок по всему миру. Но Шарм остался — слишком удобным оказалось место. Мост между Африкой, Ближним Востоком и Европой, который нужен всем, от государств и крепнувших картелей до мелких контрабандистов. Миру была необходима «черная дыра», в которой можно как найти все, что угодно, так и спрятать. Разведчикам и террористам, наемникам и пинкертонам, курьерам «красной дороги» и банкирам хавалы… Так Шарм пережил третье рождение. У него был «брат» — Дашур, город картелей на восточном побережье Китая. Чистый, умытый, тщательно припудренный и до блеска отлакированный большими деньгами. Но в отличие от Дашура Шарм ничего не скрывал. Здесь все было выставлено напоказ — вызывающее богатство и кромешная нищета. Короткая жизнь и быстрая смерть, что всегда стоит за левым плечом.

И деньги, которые есть мерило всего. Возможно это было не так, однако здесь в нехитрую истину верили все. Кроме разве что немногих проповедников, что не убоялись нести слово божье в аду, созданном людьми для людей. Хотя кто знает, сколько истинной веры оставалось в их речах…

— Отлично, отлично… — Мариан быстро скользил толстым пальцем с ослепительно полированным ногтем по листу серо-желтой бумаги, отмечая позиции. Золотой отблеск массивного перстня дополнял многоцветие, хорошо контрастируя с черной кожей и белым наманикюренным ногтем.

Хольг сменил позу, опершись для разнообразия не на правый, а на левый подлокотник старого кресла. Все тело бунтовало и ныло, требуя отдыха. Ломило кости, а плечи потряхивало мелкими судорогами от долгого ношения винтовки на ремне. Фюрера слегка мутило от недосыпа и общей усталости. Однако расслабляться было нельзя, наступал очередной ответственный момент. За спиной шумно дышал Максвелл, которому приходилось еще хуже без обычной дозы пилюль. Хольг взял с собой снайпера не без умысла — лишенный медикаментов рыжий бычара оказывал жутковатое впечатление и провоцировал завершать дела поскорее. А Хольг не намеревался долго точить лясы.

Впрочем, если Мариан Белц, один из крупнейших перекупщиков Шарма, и был как-то впечатлен, вида он не показывал.

— Бинты, перевязочные пакеты в ассортименте, в основном «осколочные», — бормотал под нос вызывающе красивый и вызывающе одетый негр не старше тридцати. С такой внешностью (и цветом кожи) в Шарме обычно начинали и заканчивали в одном из многочисленных борделей на все вкусы и расценки. Каким образом Белц избежал такой участи — оставалось не то, чтобы тайной… скорее событиями мутного прошлого, которые не было смысла вытаскивать на свет божий.

— Отлично, — констатировал Мариан. — Шейхи снова стреляются на пограничье, так что военно-медицинский товар скупается еще на складах, по спискам. Идет уже по двойной цене, значит мой навар полтора, а твое — тариф плюс четверть. Хорошая работа должна хорошо оплачиваться, pas vrai?

Хольг промолчал, сохраняя позу внешне расслабленную, однако чуть подтянул под себя левую, здоровую ногу. На случай если придется действовать очень быстро. Правой стопе, вернее тому, что от нее осталось, он не доверял. Максвелл задышал еще чаще и мощнее, как паровозная топка. Хольг не видел, но предыдущему опыту знал, что англичанин как бы невзначай положил ручищу на широкий брезентовый пояс с двумя кольтами. Несмотря на популярность французских и немецких оружейников рыжий стрелок предпочитал классику Джона Мозеса Браунинга, пророка эры всеобщего вооружения. Хольг разделял его предпочтения.

— А вот за хлорэтил отдельная благодарность и отдельная наценка, — широко улыбнулся Мариан. — Сейчас его почти никто не возит, а народ жаждет. Ты отличный партнер, дружище!

— А ты очень честный негоциант, приятно иметь дело, — отозвался фюрер, очень ровно, спокойно и негромко. Восьмизарядный смит-вессон на боку почему-то показался очень тяжелым и горячим. В «офисе» скупщика видимой охраны не имелось, однако Хольг не сомневался, что вооруженные бойцы скрываются за толстыми плотными занавесями, готовые к действию.

— Ну, надо же… — с расстановкой протянул скупщик. — «Gilbert U-238 Atomic Energy Laboratory». Ты действительно думаешь, что это кто-то здесь купит? Детский «набор юного атомщика»?..

— Даже в Шарме есть дети. Впрочем, купишь его ты же, а потом торжественно подаришь какому-нибудь «барону» в честь дня рождения его сына. Дорогой подарок. Как говорят англичане — «эксклюзив». И цена не обсуждается.

— Угадал, — вынужденно согласился Белц. — Эх… все-таки умеют англичане делать игрушки.

— Он американский.

— Ну, американцы. Все равно красиво.

— Согласен.

— Что ж, будь по-твоему, — негоциант сцепил ладони, громко брякнув перстнями. — Пора рассчитываться, аvoir des pièces amusantes! Сегодня ты станешь существенно богаче, mon digne ami.

Контора Белца располагалась на первом этаже большого белого дома, который некогда действительно был белым и служил пристанищем для нескольких весьма дорогих магазинов. Теперь это было мрачное, серое сооружение, почти скрытое под копотью, наслоениями жира и пепла, рифлеными кусками железа, подпорками, пристройками и всем остальным, что способен придумать коллектив, для которого не существует эстетических канонов, а «послезавтра» равноценно «спустя пару веков». Строго говоря, негр-перекупщик владел всем домом, однако дела вел только здесь, в бывшем кабинете бухгалтера.

Остатки неброской довоенной роскоши еще проглядывали кое-где, например в желтоватом и даже не очень вытертом сукне массивного стола-бюро. Или в изящной статуэтке мальчика, венчающей бронзовую чернильницу. Но в целом контора давно сдалась под напором вопящей варварской безвкусицы, а так же инстинктов хомяка, стаскивающего все в свою нору.

Отодвинув вскрытый деревянный ящик с дорогими сигарами, отпихнув пакет с копеечными открытками «в три краски», Мариан достал откуда-то из-под стола несколько конвертов. Хольг вздохнул и с постным видом посмотрел в потолок, тщательно демонстрируя, до какой степени ему все это безразлично. Максвелл запыхтел чуть тише.

Мариан заглянул в самый толстый конверт, сверху вниз, одним глазом, прищурив другой — словно смотрел в пустую бутылку.

— А может воды? — предложил он, не отрываясь от сосредоточенного созерцания денег. — Мне тут подбросили в настоящих стеклянных бутылках, ледниковую. Стоит немерено, шло в уплату долга, но цена вышла такая, что задолжал уже я. Однако для хорошего человека пары чарочек не жаль!

— «Альпийские ледники»? — едва заметно и со здоровой долей иронии усмехнулся фюрер.

— Обижаешь, — искренне огорчился Белц. — Русская вода, со всеми сертификатами, я проверял.

Максвелл шумно сглотнул, да и Хольг почувствовал, что в глотке пересохло, так что пара капель живительной чистейшей влаги сейчас оказались бы в самый раз. Вода давно стала проблемой и «узким местом» Шарма. Ее было очень мало, а то, что удавалось добыть из скважин, именовалось «водой» с очень большой натяжкой. Тот, у кого в карманах водились деньги, пил привозную, которую доставляли в старых танкерах. Остальные обходились, кто как мог. Воду дистиллировали, избавляясь от соли, кипятили с местными растительными колючками, бодяжили с обеззараживающими таблетками из армейских рационов. Так что по местным меркам Белц предложил аналог стопки дорогого, марочного коньяка.

— Спасибо, не нужно, — мягко улыбнулся Хольг, поглаживая худой впалый живот левой рукой. Правая неподвижно лежала на подлокотнике.

— Ну как знаешь.

С этими словами Белц перетасовал деньги с ловкостью фокусника или, что более отвечало антуражу, профессионального шулера. Мятые, сальные банкноты порхали в черных пальцах, как бабочки, с приятным для уха шелковым шуршанием. Франки, немного марок, еще франки…

Красивым жестом Белц развернул веер фунтовых бумажек и вопросительно глянул на Хольга. После секундного колебания фюрер качнул головой из стороны в сторону.

— Тоже верно, — легко согласился перекупщик. — Фунт нынче уже не тот, берут мало где. Кстати, доллар зато пошел вверх, присмотрись, «конфедератки» — денежка хорошая.

Максвелл вопросительно изогнул бровь. Он не произнёс ни слова, но Белц решил продолжить мысль.

— На последней конференции президент Галверстон договорился с Луизианой об обоюдном прекращении использования армейских частей в северо-восточных провинциях империи. Не то, чтобы кто-то поверил в прочный мир, но корабли теперь могут спокойно ходить из Гальвес-и-Мадрида, как до Нуво-Орлеана, так и до Филадельфии или Гаваны. А деньги любят тишину.

— Они поделили техасский уголь? — Хольг обнаружил неожиданно хорошее понимание злободневных экономических проблем.

— Большая часть карьеров остались за конфедератами, но Франсуа заберёт своё торговыми пошлинами. Зато королевские концессионеры прочно сели на гелий и этот, как его… новая штука, с которой никто не знает, что делать, но за ней вроде как будущее… уран, вот. Кстати, если вдруг решишь переехать в Мексику — у меня найдется, кому отписать рекомендации.

— Не думаю, что мы переедем.

Мариан пожал плечами, всем своим видом демонстрируя искреннее огорчение по поводу прямолинейности собеседника. Этим отработанным жестом перекупщик заканчивал каждый свой диалог, так что Хольг уже привык не обращать на него внимания.

— Ты всё же присмотрись, не руби сгоряча — на север империи приходят луизианские синдикаты, а местные алькальды озабочены разве что поддержанием ослепительного блеска ботинок перед посещением публичных домов. Там скоро будет много стрельбы и много крови. А пули и покойников легко обратить в деньги.

— Присмотрюсь, — коротко пообещал Хольг, тут же выкидывая Мексику из головы. Долгосрочные планы фюрера касались исключительно Африки, о чём Белц не мог не знать.

— Voilà! — Мариан, сияя от счастья (видимо из-за достижения мировой гармонии) двинул в сторону Хольга солидную стопку денег.

Хольг тяжело вздохнул. Помолчал, снова вздохнул и глянул на доброжелательного негра в золоте.

— Мы уже почти год работаем вместе, — скучным голосом констатировал Хольг.

— Одиннадцать месяцев и три недели, если считать от расплаты по первой сделке, — все с той же очаровательной улыбкой заметил Белц, словно шестеренками цифровой машины щелкнул.

— Почти год, — повторил Хольг все так же скучно и отстраненно. Только очень внимательное и опытное ухо уловило бы в его словах тень осязаемой угрозы. Белц — уловил.

— Целый год, а ты по-прежнему стараешься меня обмануть на финальном расчете, — укорил Хольг совсем уж мягко, как лучшего друга или даже любящего родственника.

— Дружище! — Мариан светился солнечной улыбкой, затмевавшей сияние его многочисленных золотых побрякушек, но в глазах веселого негра притаился прозрачный лед. Как на ледниках, где добывали самую чистую воду. — Я бы никогда себе не позволил! Давай посчитаем вместе.

— Какой в этом смысл? — по-прежнему в пространство спросил фюрер, имея в виду отнюдь не пересчет. — Никогда этого не понимал. Дело у нас нервное, опасное. Нервы у всех на взводе. А если бы я перед встречей еще нос «припудрил» или нюхнул из хлорэтильной бутылочки?.. Для бодрости. А сейчас совсем огорчился бы, да пошел в разнос, со стрельбой и плясками?

— Тогда, боюсь, у нас вышло бы… непонимание, — Белц улыбнулся еще шире, хотя это казалось анатомически невозможно. Белоснежные зубы сверкнули в акульем оскале. Хольг усмехнулся в ответ. Куда боле скупо, однако не менее страшно.

— Вот я и говорю, какой в этом смысл?..

Теперь вздохнул Белц. Щелкнул челюстями, разом погасив улыбку, как рубильником щелкнул. Молча добавил к стопке несколько банкнот и откинулся на спинку своего кресла, двойника того, на котором сидел Хольг.

— Это в тебе говорит недостаток опыта, — серьезно вымолвил Мариан, вновь сцепляя пальцы, гремящие золотом.

— Неужели? — вежливо поинтересовался фюрер.

— Конечно. Как ты думаешь, сколько живут люди в моем деле посредника? Живут, а не просто «работают».

— А мне почем знать?

— Теперь узнаешь. Три года, это при удаче. Тот, кто прокрутился хотя бы пятерку — специалист высшего класса. А если отбарабанил десятку и жив — становится легендой, про него былины сочиняют и песни поют. А почему?

— Действительно, почему? — вопросил Хольг, причем не делая даже попытки взять свой «гонорар».

— А потому что происходит это примерно так. Вот есть парнишка, черный, белый, желтый — не важно. Имеет мелкий négoce, меняет то на это, а это на то и еще что-нибудь впридачу. Банчит себе, поднимает денежку на жилье, девчонок и прочий мелкий allégresse. Он при деле и уважении, его знают большие люди и здороваются при встрече. А чего бы не уважать честного барыгу? А потом однажды ему приходит в голову, что денег и уважухи как-то маловато. И парнишка решает, что может прыгнуть повыше. Так вместо честного мелкого жульничества начинаются хитрости с турецким куревом, муравьиными бегами, лотереями и все такое. То есть прет негоция, на которой уже можно поломать ножки.

— Это ты описываешь свой путь к успеху? — с едва заметным сарказмом осведомился Хольг. Упоминание сломанных ножек ему не понравилось.

— Отчасти. Потому что обычный парнишка обычно прокручивает пару сделок и начинает думать, что поймал фортуну за… причинное место. И тогда он вписывается в такую, прости господи, коммерцию, где уже не ломают ноги, а сразу убивают. Сразу — если повезет. Мексовский порошок, хлорэтил, оружие и прочие интересные вещи. И его таки убивают. Если повезет. Понимаешь, к чему это я говорю?

Хольг честно поразмыслил над сказанным и честно признался:

— Не очень.

— Мораль здесь простая.

Белц склонился вперед, оперся локтями на стол. От этого движения пиджак сливочного цвета, застегнутый всего на одну перламутровую пуговицу, немного распахнулся. Рубашкой негр пренебрегал, и фюрер ганзы заметил краешек уродливого шрама, начинавшийся от ключицы Белца и уходящий ниже. Явственный след от ожога, слишком ровный для случайного.

— Если не хочешь закончить как черный, белый или желтый парнишка, надо быть очень умным. И всегда помнить, что у окружающего мира есть только одна цель — залезть к тебе в карманы. А ты, соответственно, должен успеть залезть в карман к миру и зашить свой. Нельзя расслабляться, нельзя показывать слабину, ни в чем. У нас хорошее партнерство, меня оно устраивает. Но если я не буду регулярно проверять тебя, чего доброго ты попробуешь прокусить меня. Кроме того, а вдруг получится?.. Сантим к сантиму да копеечкой сверху.

— Интересная философия, — качнул головой Хольг. — Только вот так и пулю получить можно? Твой сложный подход к жизни могут и не понять.

— Профессиональный риск, — лучезарно улыбнулся Белц. — Без него никуда. Может таки деньгу приберешь?

— Успею, — сумрачно сказал Хольг. — Пусть лежит и нервирует тебя, выводит из равновесия. Противоречит, так сказать, жизненной философии.

— Эхммм… — неопределенно отозвался чернокожий, закидывая ногу на ногу и венчая всю конструкцию сложенными ладонями. — И?..

— Вот этого не нужно, — холодно и жестко вымолвил фюрер. Очень холодно и очень жестко. — У нас был четкий и ясный уговор. Я свою часть выполнил.

Белц быстро пошевелил пальцами. Золото на сей раз не брякнуло, а отозвалось высоким и чистым звоном. Из-за сложенных пальцев казалось, что Мариан играет на невидимом детском пианино. Хольгу очень некстати вспомнилось, что у него когда-то было такое же… Старое, из расслаивавшейся фанеры, оклеенное клочками бумажных обоев. На таком понарошку играли его…

Хольг мотнул головой, отгоняя совершенно не нужное и даже опасное здесь и сейчас воспоминание. Глянул на Белца исподлобья, уже с нескрываемой угрозой.

— Видишь ли, друг мой, — сказал перекупщик. — Вот с этим у нас возникла некоторая проблема…

— И какого же рода… эта… проблема? — уточнил фюрер, склоняя голову еще ниже.

— Не надо было тебе крошить тех «муравьев» — вздохнул Белц, почти искренне и с явным сожалением. — Это было необходимо, но все равно — лишнее.

Глава 6

Далеко в ночи кто-то завыл. Тоскливо, страшно и долго, на одном нескончаемом дыхании. Может быть одинокий недобитый волк, а может еще кто — Гильермо никогда не слышал подобного и перекрестился, шепча молитву. Очень уж зловещим показался этот вой где-то в направлении севера. И то, что он был далеким, странным образом добавляло ужаса, искажая вполне материальный звук. Как будто мятущаяся душа скиталась во тьме, изливая злобу и ненависть к живым.

Доминиканец вновь перекрестился, слова молитвы застревали в горле, чего отродясь не бывало.

— О, Иисус, ты благоволил принять страдания и раны ради нашего спасения. В моих страданиях я подчас теряю мужество и даже не решаюсь сказать Отцу Небесному: «Да будет воля Твоя». Но, уповая на Твое милосердие и Твою помощь, я обращаюсь к Тебе. И хотя временами я падаю духом, все же я готов принять все те скорби, которые по воле Провидения выпали на мою долю…

Гильермо умолк, поняв, что механически повторяет слова моления во время болезни, или тяжкого испытания. Однако он не был болен и определенно не испытывал особых ударов судьбы. Если конечно не считать таковым события позавчерашнего дня…

Монах откинул тощее одеяло, некогда шерстяное и толстое, ныне же вытертое до полупрозрачной тонкости. Спустил худые ноги на прохладный каменный пол — в монастыре поощрялись не чрезмерные, но регулярные испытания духа и тела — зябко обхватил себя за плечи. Его знобило. Вой повторился, еще более далекий, почти на грани слышимости, и оттого более зловещий и устрашающий. Волк, точно волк. Но откуда он в местных краях?

Впотьмах Леон промахнулся мимо плетеных сандалий и прошлепал босиком к узкому вертикальному окошку. Монах дрожал, но не столько от вполне ощутимого сквозняка, сколько от общего ощущения неблагополучия. Пожалуй, это было самое верное слово — неблагополучие. Весьма пожилой доминиканец чувствовал странное и непривычное — словно весь окружающий мир нашептывал ему на ухо неслышимую повесть о своих бедах и грядущих испытаниях.

— Immunitatem a malo, защити от зла, — тихо сказал Гильермо, снова крестясь. Но привычное, всегда умиротворяющее действо на сей раз не принесло облегчения. Скорее уж добавило печали и тревожного ожидания. Тьма прокрадывалась, сочась из каждой щели. И даже узкое оконце, прикрытое старым толстым стеклом, как броневой заслонкой — казалось ослепло, темнея слепым бельмом.

«Что со мной?» — безмолвно вопросил монах.

«Господи, что со мной? Почему мне тревожно, если Ты со мной, а жизнь моя идет, как было заведено много лет назад?»

«Темная ночь души».

Эта мысль возникла, словно сама собой, и Леон далеко не сразу вспомнил, что она означала. Но два слова впились в разум, как репей, не давая покоя. Словно от их разгадки зависело нечто крайне важное, почти вселенское. И монах вспомнил давно прочитанную и, казалось, давно забытую главу из затрепанной брошюрки по богословским вопросам.

Темная ночь души — малоизвестный термин из учений некоторых испанских мистиков минувшего, девятнадцатого века. Состояние полной душевной опустошенности, безысходности и отчаяния. «El dolor negro» — черное горе, миг, когда человек явственно чувствует, что Бог оставил его одного во тьме. Когда сама преисподняя открывается перед заблудшей душой, поскольку что есть ад, как не абсолютная противоположность любви Господней?

Именно так Гильермо чувствовал себя в этот темный час — человеком, который остался совершенно один, в бесконечном аду Его безразличия. Отныне и навсегда. Монах всхлипнул, простерся ниц, раскинув руки, словно обнимая холодный камень, намоленный поколениями смиренных служителей Божьих. Он снова взмолился, зажмурившись и с неистовой надеждой повторяя правильные, искренние слова.

— Nam et si ambulavero in medio umbrae mortis…

Но молитва не приносила облегчения. В уши настойчиво заползали совсем иные памятные фразы, прозвучавшие накануне в скриптории. Мысли и думы, что граничили с подлинной ересью.

— Non timebo mala quoniam tu mecum es virga tua…

В недобрый, злой час сошлись пути неизвестного монаха и всемогущего кардинала.

— Et baculus tuus ipsa me consolata sunt…

Тьма завладела миром, и мир стал тьмой. Гильермо ничего не мог сделать с этим, его единственным оружием была молитва.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня.

Доминиканец молился. Но все равно не мог выбросить из памяти последнюю игру с кардиналом Морхаузом.

* * *

Круглые фишки стучали по гладкому твердому дереву доски. Черные и белые «камни» повисали в паутине линий, разделявших игровое поле. Игроки молчали, склонившись над доской, словно гранитные статуи.

Стук, стук…

Кардинал подхватывал из чаши сразу по несколько камней, выставляя их последовательно, как будто вытряхивая из широкого рукава. Монах брал черные фишки по одной, очень аккуратно, выставляя на поле по красивой, отточенной траектории.

Стук. Стук.

Игра закончилась быстро и внезапно. Два человека вздохнули и задвигались. Гильермо сцепил пальцы и склонился еще ниже, близоруко щурясь, как будто в хитром черно-белом узоре на доске можно было прочитать причины поражения. Александр Морхауз откинулся на спинку простого деревянного стула и склонился в правую сторону, опираясь локтем о гладкий струганный подлокотник.

— Неплохо, но я ожидал большего, — в голосе Морхауза слышались ощутимое неудовольствие и досада. Может быть настоящие, может быть напускные, Гильермо давно перестал даже пытаться разгадать истинный душевный настрой покровителя. Это было все равно, что прочитать знаки судьбы в лунном свете или дуновении ветра. Оставалось лишь принять, что кардинал является величиной непознаваемой и стоящей неизмеримо выше в тонком искусстве притворства.

— Позволю себе отметить, что я выигрываю уже одну, а иногда и две партии из пяти, — скромно высказался монах.

— Да, это так, — согласился кардинал, но сразу же уязвил критика. — После трех лет обучения. В те часы, когда я слишком устаю, чтобы полностью сосредоточиться на игре. А это, к сожалению, происходит прискорбно часто.

Как обычно, Леон постарался придумать достойный ответ и как обычно — не сумел. Потом он, разумеется, поймет, что следовало сказать, разыграет в лицах мизансцену, повергнет коварного злословца. Увы, все это будет потом, исключительно в воображении доминиканца. Гильермо пожалел, что не владеет искусством риторики и склонился над доской еще ниже.

— Ваша беда, мой друг, очевидна, — кардинал решил сменить гнев на милость. — Вы тактик, не стратег.

— Простите?.. — Леон оторвался от созерцания печального зрелища — белых камней, рассекавших и пленявших черное воинство.

— Вы раз за разом совершаете одну и ту же ошибку, — кардинал погремел все еще сжатыми в ладони камнями. Фишки стучали сухо и громко, словно четки, отмеряющие молитву.

— Вы увязаете в тактических комбинациях, стараясь выиграть отдельные поединки за тот или иной участок доски, — Морхауз вытянул левую руку над игровым полем, демонстрируя мысль на примере. — Вы пытаетесь окружить меня, и как правило это получается. Как чистый тактик вы сильнее. Но ввязываясь в малые поединки — упускаете всю картину в целом. Для вас нет единого поля боя и видения общей ситуации, есть лишь отдельные комбинации, в каждую из которых вы играете по отдельности. И поражение неизбежно. В то время как я отдаю часть камней и возможностей, но сохраняю целое и, в конечном счете, выигрываю.

— Пока вы не преодолеете этот порог, вы не станете настоящим игроком и достойным соперником.

Гильермо вздохнул и быстро вытер вспотевший лоб рукавом. Сентенции кардинала, балансирующие на грани между выговором и оскорблением, раздражали. Но христианское смирение и некоторая разница в положении заставляли терпеть. Тем более, что в словах Морхауза содержалась неприятная, но правда. Глядя на доску Леон отчетливо видел подтверждение слов кардинала — разрозненные группы черных камней, формирующие мелкие очаги окружений, а вокруг — четко структурированная сеть белых фишек, захватывающих все игровое поле. Оставалось лишь удивляться, насколько ясным это было сейчас, после партии, и насколько не очевидным казалось в процессе игры.

Гильермо вздохнул и откинулся на стул, машинально пряча руки в широкие рукава простой рясы. Кардинал усмехнулся и прикрутил колесико реостата, так что электрическая лампочка почти угасла. Света в комнате осталось ровно столько, чтобы можно было различить лица собеседников.

Благоволением кардинала за минувшие годы небольшой монастырь несколько приобщился к цивилизации, вплоть до отдельной телефонной линии и электрического освещения в нескольких залах, включая скрипторий. Библиотека же пополнилась несколькими редкими изданиями, в первую очередь историческими трудами эпохи становления папства и великого единоборства со светскими владыками. Никто ничего не говорил вслух, формально кардинал всего лишь оказывал периодические благодеяния смиренным братьям-доминиканцам. Однако все всё прекрасно понимали — несмотря на все несовершенство Гильермо как игрока в го, партии нравились Морхаузу, а тень того удовлетворения падала на скромную обитель. Это было хорошо, однако…

С течением времени Леон заметил, что между ним и прочими братьями пролегла некая черта, неуловимая, как меловая линия, стертая дождями и снегом. И все же явственно ощутимая. Он больше не был одним из равных, членом маленькой семьи скромных служителей Ordo fratrum praedicatorum. Гильермо, как и прежде, трудился в столярной мастерской, выполнял все положенные работы, но все же стоял чуть наособицу. Теперь он был «тем самым», партнером могущественного кардинала, что общается с Папой как с равным. Ну, или почти равным.

Леона эта смена отношения огорчала, однако он воспринимал ее как испытание, посланное Господом, дабы искусить монаха тщеславием и гордыней.

Игра закончилась, однако Морхауз не спешил закончить общение. В последний год это случалось все чаще. Кардинал выигрывал, а затем начиналась неспешная беседа. О чем угодно, от содержания утренней молитвы до отдельных аспектов политики Штауфенов в тринадцатом веке, в эпоху их борьбы с Понтификом. Иногда Гильермо казалось, что кардинала интересуют даже не столько собственно мысли доминиканца по определенным вопросам, сколько его способность подхватить на лету любую тему и быстро сформировать собственное мнение.

Леон испытывал смешанное чувство от этих бесед. С одной стороны они оказывались весьма интересны. Гильермо с детства отличался любопытным, живым умом, а монахи жили в информационной изоляции, получая ограниченные сведения о внешнем мире. Скажем новости об окончании войны дошли до монастыря лишь спустя два месяца после подписания мира. А кардинал знал очень много, и разговор с ним открывал целую вселенную для Леона. С другой — требовалось немало усилий, в первую очередь интеллектуальных, чтобы избежать искушения просто копировать видимое отношение Александра к тем или иным вопросам. Каждый разговор — будь то обсуждение положения креольских гугенотов во Флориде, германские притязания на Гренландию или расширение русских миссий в Японии и Китае — превращался в нешуточное испытание, умственный атлетизм. Впрочем, Гильермо старался воспринимать все это как очередное испытание, искус.

— Вы хотите меня о чем-то спросить?

С этими словами Морхауз встал и прошелся вдоль стены. По дороге он поправил черный открытый саквояж, который стоял на старом камине, что не зажигали уже лет двадцать, а то и поболее.

Гильермо промолчал, зябко кутая ладони в рукава.

— Наши встречи скоро закончатся, — буднично, не оборачиваясь, сообщил кардинал.

Леон вздрогнул. Слишком уж неожиданным оказалось известие. За три года монах привык к определенному распорядку, и внезапная новость выбила его из колеи. Леон не знал, порадоваться ли скорому завершению бремени или же огорчиться, что окошко в большой мир скоро закроется.

— Простите, что? — спросил он.

Морхауз сложил руки за спиной. Свободное черное одеяние повисло на его не по годам широких плечах, как темные крылья, ниспадающие почти до самого чисто выметенного пола.

— Вы, наверное, обратили внимание, что в последние месяцы я путешествую несколько… по-иному, — полу-спросил, полу-отметил Александр.

Это действительно было так. Раньше кардиналу хватало одного роскошного автомобиля и сумрачного собрата, явного телохранителя. теперь машину сопровождал отдельный фургон с антеннами — явно передвижная телеграфная станция — и автобус с охраной. Ее, то есть охраны,размещение стало отдельной головной болью для настоятеля, который попросту боялся таких изменений. Разумеется, кардинал никогда ничего не объяснял, но было очевидно, что происходит нечто глобальное и значимое. Гильермо полагал, что Морхауз, как значимое лицо в Церкви, проводит постоянные переговоры и встречи, решая вопросы, которые не терпят телефонов и текстовиков. И чем дальше, тем больше этих самых встреч и насущных вопросов…

— Да, — Леон решил ограничиться самым коротким и однозначным ответом.

— Жизнь меняется, все меняется, — некоторой печалью отметил Морхауз. — Я привык к своей машине, привык смотреть в лицо своим друзьям и тем более… Тем более — оппонентам. К сожалению теперь это слишком обременительно. Во всех отношениях. Приходит время самолетов, шифрованной связи, прочих новинок прогресса. Дела более не требуют обширных поездок на четырех колесах. И вероятнее всего, это наша последняя встреча. Поэтому я повторю — вы хотите меня о чем-либо спросить? Напоследок.

Гильермо потер лоб, пытаясь собрать мысли в единое стадо, поскольку они суетливо разбегались, словно агнцы, лишенные пастыря. Морхауз терпеливо молчал, все так же не оборачиваясь.

— У меня много вопросов, — вымолвил монах, наконец, после длинной паузы. — Пожалуй, слишком много… Даже до нас доходят… разные… слухи. Погромы миссий в северной Луизиане. Волнения в Германии. Наконец, отмена выступления… Я хотел бы спросить, наверное…

Он снова умолк, обдумывая вопрос.

— Извините, но… что же происходит со Святой Матерью Церковью? — наконец рубанул он наотмашь, действуя словом, как топором.

Однако Морхауз как будто ждал именно этого, а может быть простой и безыскусный вопрос доминиканца не мог застать врасплох изощренного интригана.

— Слишком обще, слишком пафосно, — немедленно отозвался кардинал. — Это не вопрос, а безадресная декларация. Перефразируйте.

— Почему отменено пятничное радиовыступление Папы? — быстро спросил Гильермо.

— Интересный вопрос, — так же, без промедления, отозвался кардинал. — Почему именно этот?

— Простите, Ваше Преосвященство… — Леон словно только что вспомнил, как надлежит обращаться к особе соответствующего сана. Разговор уже откровенно тяготил доминиканца, ему больше всего хотелось поскорее закончить и уйти, чтобы вернуть душевное спокойствие в спокойном несуетливом одиночестве.

— Вы слишком часто извиняетесь, — резко бросил Морхауз. — Слишком, даже с поправкой на разницу в нашем положении. У вас настолько мало собственного достоинства?

— Изви… — начал было Гильермо, неожиданно для себя тоже на повышенном тоне, однако осекся. Кардинал зло усмехнулся, видя страдания монаха. Морхауза словно забавляли логические тупики, в которые он загонял собеседника.

— Простите, — решительно, чеканя каждый слог, выговорил Гильермо, глядя прямо в чуть прищуренные глаза кардинала. Зрачки Морхауза блеснули отраженным светом тусклой лампочки, как у вышедшего на охоту тигра, но монах не дрогнул.

— Я не понимаю сути этого разговора, — столь же четко и жестко сказал Гильермо. — Вы плетете словесные ловушки, испытываете меня, но я не постигаю цели этих… ловушек. Вы находите удовольствие в насмешке надо мной? Это мелко и недостойно, монсеньор. Впрочем, если это возвращает вам душевное спокойствие, я не против.

Морхауз подошел к Леону вплотную, глянул сверху вниз, с непонятным выражением на лице. Гильермо ощутил, что запас смелости в его собственной душе почти исчерпан, но постарался встретить испытующий взгляд кардинала с достоинством.

— А ведь я в определенной мере властен если не над вашей душой, то над телом, — в с тем же неопределенным выражением сказал Морхауз. — Вы подумали об этом?

— Никто не властен надо мной, кроме Него, — спокойно, почти покровительственно вымолвил доминиканец. — Надо мной и любым иным существом во вселенной. Все в Его руке и вы не сделаете ничего, на что Он не даст своего благоволения. А если Господь считает, что это нужно и правильно, кто я такой, чтобы противиться?

— Оригинально, — Морхауз моргнул тяжелыми, набрякшими веками, словно погасил пронизывающие рентгеновские лучи, исходящие из его зрачков. — Тезис весьма известный и проверенный столетиями, однако, я никогда не слышал его в подобной ситуации и в такой… творческой импровизации.

Кардинал отступил на пару шагов, повел плечами и как будто ссутулился, весь обмяк. Теперь перед Гильермо был не грозный dominus cardinalis, епископ и член Консистории, но уставший человек в возрасте. Обычный человек, ничем не примечательный, отягощенный многими заботами.

— Пожалуй, теперь настал мой черед извиниться, — со странной, совершенно несвойственной ему мягкостью сказал Александр. — Простите меня, брат Леон. Я был чрезмерно суров, впрочем, у меня имелись на то свои мотивы и соображения. Возможно, вы узнаете о них… со временем. Однако это случится определенно не сегодня. Что ж, вопрос прозвучал, и я отвечу на него.

— Кажется, я уже опасаюсь услышать ответ, — пробормотал Гильермо.

— Дело в том, что Папы больше нет.

Кровь буквально замерзла в жилах доминиканца. Леон сжался на стуле, обхватив себя руками, как тяжело больной, сраженный приступом боли.

— О, Господи. Викарий Христа… мертв?.. — прошептал он немеющими губами.

— Нет. Хотя, да простит меня Господь за подобные мысли, так для Церкви было бы намного лучше и… достойнее. Да, «достойнее» — самое верное, правильное слово. Но, так или иначе, urbi et orbi — для града и мира — его больше не существует.

— Господи, — еще тише проговорил монах. — Это ведь не отречение?

— Нет.

— Господь милосердный, — повторил монах в третий раз, словно пытаясь найти мужества в обращении к небесному владыке. — Значит, остается лишь одно…

— Вы все правильно поняли. Именно так и есть.

— Воистину, тяжкие времена настали для Церкви, — сказал после долгой паузы Гильермо. — Тяжкие и смутные для всех нас.

— И это тоже верно, — согласился кардинал.

Гильермо встал. Деревянный стул скрипнул. В такт скрипу боль уколола ноги — все-таки Леону было сильно за сорок и долгое сидение не проходило даром для суставов. Но доминиканец презрел телесное неудобство и, не смущаясь и не чинясь, преклонил колени.

— О, Иисус милосердный, — начал он молитву. — Искупитель человеческого рода, милостиво воззри на нас, к престолу Твоему с глубоким смирением припадающих. Мы — Твои, и хотим быть Твоими. Желая, однако, еще теснее соединиться с Тобою, каждый из нас сегодня посвящает себя добровольно Святейшему Сердцу Твоему.

Гильермо читал знакомые и заученные с ранних лет слова, которые уже более сорока лет даровали душе покой и умиротворение. Леон закрыл глаза, как будто закрывшись от суетного мира, он мог отвернуться и от всех тревог.

Морхауз не последовал его примеру и вообще не шевельнул даже пальцем. Все также сутулясь, кардинал молча взирал на коленопреклоненного доминиканца. И если бы Гильермо в этот момент глянул на Морхауза, то вздрогнул бы и невольно вспомнил не молитву, но слова, начертанные в Евангелии от Матфея.

Vade retro, Satana!

Во взоре кардинала Морхауза светилось жадное внимание и мерцала странная, мрачная радость. Как у алчного, презревшего законы людские и божеские вора, который раскопал могилу и, отбросив тленные останки, нашел драгоценности покойного.

И было в этом зловещем взоре что-то еще… некое потаенное чувство, которое пробивалось сквозь хищное удовлетворение, как слабенький зеленый росток через старую могильную плиту. Однако некому было увидеть и тем более понять истоки подлинной радости Морхауза.

* * *

Скрипнула старенькая деревянная дверь, из коридора хлынул поток света, кажущийся ослепительно ярким, хотя светила всего лишь керосиновая лампа в руках отца-настоятеля. Гильермо вздрогнул и посмотрел снизу-вверх на вошедших. Брат Арнольд ощутимо трясся, ряса колыхалась на его солидных телесах, как живая, а лампа в руке раскачивалась, словно часовой маятник. Кто-то, до поры невидимый в темноте, с легкостью отодвинул приора и ступил в келью. Гильермо сощурился, моргая и пытаясь рассмотреть незнакомца.

— Брат Леон проводит ночные часы не во сне, но в благочестивом бдении и молитвах, — пробасил неизвестный. Он был велик, широк в плечах и казался еще больше, еще шире из-за ракурса, под которым Гильермо разглядывал странного гостя.

— Истинно так, — пропищал фальцетом из-за плеча великана приор.

— Это похвально, — одобрил титан, немного склоняясь над все еще распростертым ниц монахом. Жесткий воротничок-колоратка под сутаной сиял белизной так, что колол глаза.

Гильермо поднялся на колени. Он чувствовал, что нежданное вторжение как будто неким образом осквернило чистоту, искренность обращения ко Всевышнему. Так неудачная шутка превращает театральное представление в глумливый и недостойный фарс.

— Собирайтесь, брат Леон, — с печалью выговорил отец Арнольд. — За вами прислали.

— Кто?.. Не понимаю… — пробормотал Гильермо. Глаза еще не привыкли к свету, и монах машинально закрылся от лампы.

— Собирайтесь. Время не ждет.

— Но куда? — возопил Гильермо, и слова его не остались гласом вопиющего.

— Время не ждет, — повторил великан и положил на плечо доминиканца ладонь. Вроде и не придавил, однако монах ощутил тяжелую, уверенную силу. Силу, что не терпит противления и возражений.

— Brevi manu, без проволочек, — внушительно посоветовал гость. — Вы все узнаете. Со временем.

Глава 7

— Всё же, я убеждена, фроляйн Генриетта, что сказанное Вами — полная чушь, — произнесла компаньонка. Она изъяснялась по-немецки, беглец понимал этот язык с пятого на десятое, но девушка говорила медленно, тщательно выговаривая каждое слово, будто бы закончив длительное обдумывание. Поэтому он разобрал почти все. В том числе и явственное «Вами» — с большой буквы.

— Неужели?.. — второй голос. Видимо наследницы.

Страшно слушать. Страшно повернуть голову даже на волосок. Один лишь их взгляд, брошенный не в ту сторону… И моторы все ближе — погоня ходит сужающимися кругами, исходя радостными воплями, смехом.

Олег вспомнил лица девушек. У той, что относилась к «обществу» волосы всегда были убраны под темную шелковую сеточку, по самой новой, остро-провокационной моде. А на лице застыла вечная гримаска, в которой смешались усталая брезгливость и скука. Даже взгляд у нее казался каким-то неподвижным, глаза как у игрушки из лучших итальянских магазинов «Bambola». Компаньонка-телохранитель казалась чуть более живой, но именно «чуть», то есть немного. Строго функциональная машина, имеющая ровно столько индивидуальности, сколько позволяет размеренный регламент и внутренний устав службы безопасности картеля.

Впрочем, теперь девушки отнюдь не казались ни куклами, ни даже людьми своего круга. Если бы Олег чуть меньше устал, изголодался и не был ранен, он даже мог бы подумать, что впервые видит настоящих людей без масок. Однако несчастный беглец ничего такого не думал, а просто лежал, затаив дыхание, и слушал.

— Чушь? — вопросила Генриетта с толикой юмора в голосе. Похоже, компаньонка относилась к самому близкому кругу слуг, которым дозволялось многое, в том числе и отсутствие должного пиетета в речах.

Несколько следующих фраз прозвучали невнятно и совсем непонятно для Олега. Похоже, дамы перешли на какой-то специфический диалект немецкого, судя по всему разговор шел о некой давней шутке, совершенно непонятной для непосвященных. Затем их речь снова стала понятна, хотя и приглушена недалеким рыком автомобилей. Молодежь разгулялась и гоняла, как на американском «родео».

— … надоело! — резко бросила Генриетта, как будто продолжая давно начатую тему. — До смерти надоело.

Короткая ремарка компаньонки утонула в скрипе ветра, зато громко щелкнула зажигалка. Яркий бензиновый огонек прыгнул веселым чертиком, выхватил из сумерек лицо фроляйн Генриетты. Короткие темные волосы, освобожденные от сетки, завивались мягкими полукольцами, красиво обрамляя лицо. Черные глаза блестели, словно выточенные из обсидиана. Олег закаменел — казалось, что не заметить его невозможно, женщины смотрели в его сторону, буквально в упор.

Секунды, пока Генриетта раскуривала длинную, очень тонкую сигариллу, тянулись, будто несчетные годы. Наконец зажигалка погасла. Олег украдкой перевел дух, боясь даже сглотнуть.

— Господи, как все предсказуемо, — тоскливо протянула госпожа. — Как все надоело… Все эти правила, «традиционное времяпровождение для людей нашего круга».

Последние слова Генриетта выговорила с явным презрением, словно выплюнула.

— Репутация, — односложно отозвалась компаньонка. — Noblesse oblige, положение обязывает. Каждый человек является заложником своего сословия.

— О, да, — с неожиданной горячностью выпалила Генриетта. — Репутация! Обязанность! Присутствовать на скачках, посещать дамские клубы и solennité. Выезжать на это вот все…

Она не закончила фразу, однако спутница поняла. Понял и Олег, резко вспомнив о своем бедственном положении. Нога болела все сильнее, стопу будто жгло открытое пламя, и беглец прикусил губу, боясь застонать.

— Вся жизнь проходит в клетке долга, обязательств, которые были возложены на тебя еще до рождения! И даже töten на охоте несчастных людей, которым всего лишь не повезло — теперь и это уже почти обязанность!

— Что поделать, сначала простое времяпровождение, затем мода. потом атрибут должного поведения, — дипломатично ответила компаньонка. — Хотя относительно клетки долга я бы поспорила.

— О чем здесь спорить, Александра? — зло вымолвила Генриетта, нервно затягиваясь, сигарилла полыхнула, как маленький факел.

Несколько мгновений девушки молчали. Та, которую назвали Александрой, сменила позу, что-то глухо звякнуло. Очень знакомо звякнуло, оружейно.

— Равноправие, — не совсем понятно сказала компаньонка, наверное опять продолжая высказанную ранее мысль.

— «Равноправие», — с не женским отвращением процедила Генриетта. — Фальшивое золото! Обманка! Для семьи я такой же актив, как наш пакет ценных бумаг, заводы в собственности или золотые счета в банках Парижа и Дрездена. И все это…

Олег не видел жеста Генриетты, но предположил, что она резко обвела все вокруг.

— … все это часть большой клетки. Как я устала чувствовать себя ходячим долгосрочным вложением, которое должно окупиться в разумные сроки и приносить дивиденды.

— Боль и безысходность, — на сей раз ядовитый сарказм наполнил уже слова Александры.

— Что?..

— Боль и безысходность, — повторила компаньонка.

— Поясни, будь любезна, — холодно попросила, точнее, приказала госпожа.

— Пожалуй, мне лучше промолчать.

— Настаиваю. И мы забудем об этом сразу по возвращении на станцию.

Девушка с оружием заколебалась. Однако все же заговорила.

— Искренне сочувствую твоему горю, душевной боли и безысходности положения, — сказала Александра. — Не менее искренне разделила бы с тобой эти чувства, если бы…

Она вновь помолчала, очевидно собираясь с мыслями.

— Если бы?.. — с вкрадчивой мягкостью повторила Генриетта.

— Если бы твои проблемы не были детским лепетом в сравнении с настоящими тяготами.

Воцарилась тишина, даже автомоторы отдалились и гремели где-то на западе. Наверное на западе, потому что Олег успел основательно запутаться в направлениях и сторонах света. Нога болела страшно, по закушенной губе потекла горячая струйка крови, отдающая противным медным вкусом.

— Извини, — наконец сказала компаньонка с примиряющими интонациями.

— Хочешь сказать, что все это глупости, прихоти избалованной наследницы, по сравнению с тяготами обычных людей, — с какой-то непонятной, тоскливой безнадежностью протянула Генриетта. — Так ведь?

— Да, — очень мягко, но в то же время уверенно вымолвила Александра. — Вспомни этого сегодняшнего zielscheibe.

Олег не сразу вспомнил, что такое «zielscheibe» по-немецки, поэтому потерял начало следующей фразы Александры. А затем в памяти услужливо всплыло — «мишень».

— … изначально без шансов на жизнь. Просто потому, что не так давно скучающие бездельники начали разгонять скуку самым острыми эмоциями, а затем это стало уже частью статусного времяпровождения. И ведь все равно не разгоните, что характерно.

— Наверное, ты права, — уже без злости отозвалась госпожа. — И даже наверняка права. Но все же… Я полагаю, что человек, выживший и сохранивший ясность ума в том уютном милом серпентарии, вполне переживёт проблемы низших классов. Переживет, как ты говорила… про обувь…

— «Не снимая ботинок», — подсказала Александра. И Олегу показалось, что впервые за все время разговора компаньонка госпожи Генриетты испытала настоящую, неподдельную злость.

— Да, именно так.

Девушки помолчали, каждая думая о своем. Догорающая сигарилла взмыла по красивой дуге, отброшенная Генриеттой. Снова негромко лязгнул металл в руках Александры.

Автомобиль проехал и затормозил совсем рядом. Юношеский задорный голос что-то весело прокричал по-французски. Совсем юный голос… Беглец прикинул, что кричавший даже моложе его.

— Что ж, пора заканчивать, — спокойно, даже с некоторой скукой заметила Генриетта, и кровь замерзла в жилах у Олега.

* * *

— Ты снова задумался, — мягко укорила Родригес. — Ушел куда-то.

— Да, — невесело усмехнулся Хольг, пытаясь обратить все в шутку. — Уплыл в дальние дали…

Девушка не ответила, лишь нахмурилась с видом крайнего неодобрения. Фюрер виновато скривился и начал разуваться.

После ухода цивилизации и превращения в «самоуправляющуюся» территорию, Шарм-Эль-Шейх застраивался в совершенном хаосе. Впрочем «застраивался» — не совсем точное слово, правильнее было бы сказать «обживался». Прежние строения, помнившие золотое курортное время были снесены или захвачены наиболее преуспевшими «бригандами»^[87]. Новые же несли неизгладимую печать временщичества, возводились абы как, из любого некондиционного материала, и не рассчитывались на сколь-нибудь продолжительную эксплуатацию. Бараки и склады, склады и бараки. Впрочем, многие обитатели и завсегдатаи бандитского города — те, кто не мог себе позволить чего-то постоянного или просто экономил — обходились даже без этого.

Ганза Хольга относилась ко второй группе и для сбережения средств располагалась на так называемой «vide aire de jeux», то есть открытой, но охраняемой территории, где могли обустраиваться как угодно, но строго на арендованном пятачке. Четыре старых немецких автобуса, составленные прямоугольником, образовывали некую индустриальную пародию на античный дом — жилые «помещения и открытый дворик в центре. Хольг и Родригес на правах фюрера и его первого помощника занимали самую удобную машину. В ней даже сохранились пусть вытертые и старые, но еще вполне годные диванчики с зеленым плюшем.

— Verdammt noch mal! — коротко рявкнул фюрер, пытаясь стянуть правый ботинок. Разуться не получалось, контрабандист скрипнул зубами от ярости. Родригес отвернулась, чуть закусив губу. Она щадила гордость командира и любовника.

— Твою мать, — Хольг выругался для разнообразия по-русски и снял-таки обувь вместе со старым шерстяным носком, завязанным в узелок.

С утомленным вздохом фюрер откинулся на диван и подергал освобожденной ногой. Теперь стало отчетливо видно, что на ней отсутствует почти вся стопа, как будто срезанная вдоль голени. А пятка вывернута на 180 градусов и сдвинута вперед, словно копыто^[88].

— Больно? — спросила Родригес.

— Да, — после паузы признал Хольг. — Но терпимо.

Нога действительно болела, впрочем, как обычно — в пограничной полосе между «невыносимо» и «можно жить». Ампутация, проведенная в свое время студиозом-недоучкой, оказалась достаточно грамотной, чтобы уберечь пациента от гангрены и сохранила ему возможность ходить, даже бегать — не быстро и не далеко. Но все же была весьма далека от стандартов — медикус что-то начудил с ущемленными нервами, так что раны затянулись, а боль — осталась.

— Еще остался восьмипроцентный, — осторожно заметила девушка.

— Погодим, — недобро отозвался Хольг, прикрыв глаза. — Надо подумать.

Он полулежал на старом диванчике, закинув руки за голову, вытянув увечную ногу и слегка раскачивая обрубленной стопой, словно боль можно было убаюкать. Родригес прилегла рядом, обняла фюрера, прижавшись щекой к его груди, чувствуя сквозь жесткую ткань рубашки ровное дыхание командира и любовника.

— Белц нас кинул, — без всяких эмоций сообщил Хольг, словно мелкую сдачу отсчитал. — Точнее, хавала нас кинула. Они не станут ввязываться в конфликт с «муравьями».

Родригес чуть повернулась и посмотрела в низкий потолок. Когда-то он тоже был обтянут гладкой тканью веселой расцветки. Теперь материя пожухла, расползлась лоскутами и просалилась до последней ниточки. Где-то неподалеку стреляли, одиночными. Судя по частоте и слабенькому треску — малым калибром, скорее для веселья и порядка, нежели в серьезной «la fusillade».

— Пора огонь затеплить, — нейтрально заметила девушка. — Сегодня можно позволить себе керосинку, а не свечи. Или даже немного электричества от аккумулятора.

— Не надо, — слабо шевельнул рукой Хольг. — Мне так лучше думается.

Привставшая было Родригес снова легла рядом с фюрером. Взгляд блондинки рассеянно скользил по книжной полке с ее личной библиотекой.

«Politica y demagogia», «El dia decisivo», «Patria y Democracia», «Politiqueria»- классические фундаментальные труды по философии империализма. Родригес предпочитала авторов-гильдистов, как наиболее авторитетных и системных, а они были в основном испаноязычными. Еще на полке стояли мемуары Наполеона и брошюра «Tod eines Lügners» — «О смерти лжеца» — посвященная убийству Маркса.

Родригес со всей искренностью ненавидела всевозможные левые доктрины и подходила к вопросу серьезно, обосновывая эмоции солидной теорией.

— Итак, Белц нас кинул, — повторил Хольг, как будто и не было почти получаса затянувшегося молчания. — Хавала останется в стороне, пока мы не решим вопрос с «муравьями». Или они не решат вопрос с нами, это гораздо вероятнее. Отсюда вопрос — что делать дальше.

Фюрер был скуп на слова и опустил всю подноготную, но Родригес и не нуждалась в подробных объяснениях. Дело было ясным и чистым на просвет, как ледниковая вода Мариана Белца.

Мировая война и дележ «английского наследства» оказались золотым временем для фармацевтических картелей. Лекарства, прививки для солдат и всевозможный допинг приносили многомиллионные прибыли. Но война закончилась, спрос упал, а производственные мощности остались. И предложение начало просачиваться другими путями, благо сотни тысяч демобилизованных солдат унесли «на гражданку» память об удивительных пилюлях и порошках, дарующих силу, бодрость, а также легкость духа. Это вызвало определенные трения, когда чудеса химической науки столкнулись с интересами «картофельных королей», наводнивших два континента дешевым спиртом из означенного продукта и всевозможными фальсификатами на его основе. Как водится в условиях здоровой конкуренции — кого-то безвременно похоронили, кто-то пошел по миру, но все закончилось вполне традиционно. Заинтересованные стороны обменялись паями и деловыми представительствами, несколько «бриллиантовых» семей породнились, вопрос разрешился ко всеобщему удовлетворению и стабильному доходу.

Государства протестовали, но за пределами их коротких рук коммерция шла своим чередом.

Однако три года назад, примерно в то время, когда Хольг валялся на койке благотворительной миссии, в послеоперационной лихорадке, почти при смерти, в игру вошел новый участник — новорожденные картели с севера Мексиканской империи.

Кокаин всегда считался наркотиком для элиты, эстетским, дорогостоящим увлечением богемы и верхов общества, которые не могли или не хотели позволить себе «les anneaux d'or». До тех пор, пока «мексы», при помощи луизианских денежных мешков, не сумели поднять производство до промышленных масштабов. Теперь «алмазная пыль» (пусть и многократно разбавленная) оказалась доступна даже фабричным рабочим. Кокаин хлынул в Евразию через Африку, великим контрабандным путем от Гао, что на Нигере и далее на северо-восток, через дюны Сахары. И Африка вздрогнула, потому что вместе с товаром на континент хлынули «муравьи».

Строго говоря, первоначально «Mara Salvatrucha» называли только выходцев из окрестностей Сан-Сальватора, но довольно быстро прозвище накрыло всех заморских пришельцев, благо оно вполне соответствовало их повадкам.

Человеческая жизнь в Старом Свете стоила не слишком много. В Новом — существенно меньше. А в многоязычном собрании, именуемом Мексиканской Империей, она не стоила ничего. Обыденный уровень тамошней повседневной жестокости с лихвой перекрывал все, что считалось нормой среди европейского и североафриканского криминального элемента. «Муравьи» плотно заняли все коммерческие ниши, связанные с бросовым кокаином, а после разинули рот на чужие куски.

Дело шло к большой войне банд невиданного масштаба, но каждый опасался ее начинать, понимая, что кто зажжет пожар, тот первым же и сгорит, а все сливки снимут пришедшие последними. Так что хотя кровавый конфликт был неизбежен, ситуация зависла в зыбком равновесии, которое тянулось уже более двух лет.

Все эти хитросплетения межконтинентальной экономики сказались на Хольге и его команде самым непосредственным образом. Фюрер два с лишним года гонял свой караван, перевозя мелкую, но востребованную контрабанду, картофельные «вина», немного фабричной «дури» и опиатов. За это время он неплохо себя зарекомендовал как осторожный исполнитель, который работает ровно и без эксцессов. И оказался примечен так называемой «хавалой» — «серой», параллельной системой теневых финансов. Хавала строилась на принципах, что закладывались столетия назад разными бедуинами — честное слово, сложные взаимозачеты и развитая система транспортировки всевозможных высоколиквидных ценностей. По сути это была банковская сеть без банков как таковых. И ее услуги оказались очень востребованы теми, для кого даже сверхлояльные австрийские банки оказывались слишком навязчивы и открыты для стороннего контроля. Через посредничество Белца Хольг надеялся попасть на низовой уровень перевозчиков, войдя в организацию уже совершенно иного уровня и других доходов. Шансы были неплохими, но сегодня стало очевидно, что ожидания не оправдались.

— Хавала не хочет сцепляться с «муравьями» раньше времени, — проговорил Хольг, словно рассуждая сам с собой. — А мы пока еще не вхожи в систему. Поэтому от нас просто отказались. Такая вот непруха.

— Мы были в своем праве, — отметила Родригес, скорее для порядка. — Кто устраивает засаду на Дороге, тот действует на свой страх и риск. Раскрашенные ублюдки сами напросились.

— Да, — согласился Хольг, в крайней рассеянности глядя в потолок. — Но сейчас это не важно. Татуированные будут мстить, а заступиться за нас теперь некому.

— Ruines villanos! — коротко и энергично сказала девушка. Хольг плохо понимал испанский, но ее тон и выразительность не оставляли простора для толкований.

— Согласен.

Он сел и согнув ногу в колене, помассировал увечную стопу, вернее остатки оной.

— Но наши проблемы от этого не исчезнут, — продолжил он мысль. — Белц нас больше не защищает. Крупные и значимые бриганды, может, и помогут, но это считай рабство. А с деньгами у нас и так скверно.

— Не так уж и скверно.

— Скверно, — повторил Хольг. — Худо-бедно поддерживаем положение, но на развитие уже ничего не остается. Мы бьемся в прозрачный потолок и не можем подняться выше.

За стеной автобуса кто-то глухо рассмеялся. Смех звучал диковато. с явной ноткой безумия, срываясь на рыдание и истерический визг. Затем что-то стукнуло, металлически лязгнуло. И все затихло, уступив постоянному, непрекращающемуся шуму ночного Шарма. Негромкий, вибрирующий рокот множества людей, которые занимаются каждый своим, но как на подбор — сугубо предосудительным в высокоморальном обществе.

— Опять Рыжий буянит, — поморщилась Родригес. — Надеюсь, его не накроет снова.

— С пулей в башке и не такое может случиться, — отозвался Хольг, по-прежнему разминая ногу. — Но таблетки у него еще есть.

— Максвелла надо заменить, — негромко посоветовала девушка, словно продолжая давно начатый разговор. — Пока он снова кого-нибудь не порезал или не подстрелил, как в том месяце.

— Его не на кого менять, — с той же интонацией ответил фюрер. — Он великолепный стрелок, позволить себе другого такого специалиста мы не можем. Здоровые берут слишком дорого.

— Ох, отзовется нам это все еще…

— Возможно, — Хольг закрыл тему не допускающим споров тоном. — Но не сегодня. Пока у нас есть над чем еще поломать голову.

— У тебя есть идеи? — прямо спросила Родригес, заправляя непослушную прядь за ухо.

— Есть. Одна. Только она нездоровая. Но деваться, похоже, некуда.

Фюрер говорил кроткими, рублеными фразами, с большими паузами. И явно страшился той самой нездоровой идеи.

Он тяжело вздохнул, как ныряльщик перед глубоким погружением.

— А теперь набери ка мне опиума для народа, — приказал он. Именно приказал, и Родригес немедленно исполнила указание, поняв, что время разговоров прошло. Настало время действия.

— На четверть дозы, — сказал Хольг, когда тонкая игла шприца проткнула каучуковую пробку бутылочки с надписью «Elixir de bonheur. 46%alc. 8 % ingrédient actif».

Он протяжно выдохнул, когда полупрозрачная беловатая жидкость смешалась с кровью в вене.

— Как раз. И сделай мне еще полную дозу с собой.

— С собой? — Родригес взглянула на него с тревогой.

— С собой. Положи в футляр, чтобы не расколотить раньше времени.

Родригес красноречиво пожала плечами и набрала шприц на половину цилиндра, постучала ногтем по стеклу, выпустила из иглы тончайшую, экономную струйку раствора, избавляясь от мельчайших воздушных пузырьков.

Холь взял пистолет, щелкнул магазином, привычно проверяя патроны. Оттянул затвор и столь же привычно поймал выброшенный из патронника желтый цилиндрик. Проделал все манипуляции в обратном порядке, приведя «смит-вессон» к обычному состоянию — патрон в патроннике, магазин в рукояти, курок не взведен. И отложил пистолет.

Раствор опиума начинал действовать, боль откатывалась, как волны при отливе. Хольг начал натягивать ботинок, шипя и ругаясь.

— Где у нас та луизианская дешевка, на семь шестьдесят три? — спросил он сквозь зубы, наклонив голову. Ботинок наконец-то сдался, и фюрер вздохнул с облегчением.

Родригес молча протянула ему в одной руке старый исцарапанный пистолет — копию «люгера» в плохом североамериканском исполнении, а в другой футляр из-под очков, где обычно держала уже заправленные шприцы.

— Gracias, — не поднимая голову и не глядя на нее, вымолвил Хольг.

Пистолет он сунул за пояс, а целлулоидный футляр под цвет черепахового панциря — в куртку без рукавов, но с обилием карманов.

— Буду через пару часов, может позже, — сумрачно пообещал он, без особой уверенности в голосе.

Родригес молча кивнула. Она тоже не смотрела него, уже примерно понимая, что задумал Хольг, но говорить здесь было не о чем. Критика решений командира предполагала как минимум альтернативу, а ее здесь просто не было. Кроме разве что немедленного бегства.

— Еще, — он словно вспомнил в последний момент, уже у самого выхода. — У тебя еще остались те знакомые в Ливане? Ты про них говорила…

— Да.

— Они нам могут понадобиться. Вспомни, прикинь, как с ними связаться, не афишируя.

Хольг вышел, за ним глухо стукнулась дверца. Родригес снова прилегла на диван и постаралась успокоиться. Сердце тревожно стучало. Прочие члены ганзы тоже притихли по своим каморкам, будто ощущая важность момента. Тихо бормотал Мунис, похоже, опять молился Аллаху. Еще тише подвывал в подушку или тряпку Максвелл Кирнан, которого на этот раз обошли галлюцинации, однако накрыла невыносимая головная боль. Совсем тихонько гремел инструментами китаец, в очередной раз перебирающий свое радиохозяйство. Негры как обычно ничем не шумели, такой привилегии за ними не предусматривалось.

Фюрер вернулся через три часа. Точнее его привез «рикша» — какой-то азиат, чуть ли не японец, запряженный в коляску-двуколку. Сам командир ходить не мог.

Быстрая проверка, сопряженная с раздеванием и обтиркой мокрой тряпкой указала, что у Хольга сломаны три пальца и несколько ребер, выбиты два зуба и еще два разбиты в осколки. Правый глаз налился кровью и полностью скрылся в громадной гематоме на три четверти лица. Синяки и кровоподтеки считать не было смысла, из-за них фюрер стал черно-синим, с багровыми проплешинами, как морской зверь. Но при этом он был в сознании и даже почти способным говорить — сказывалась инъекция.

— Удалось? — отрывисто спросила Родригес. Как практичная и много повидавшая женщина, она отложила все эмоции на потом. Сначала — дело.

Хольг что-то невнятно пробурчал, сплюнул сгусток крови. По щеке потекла струйка розовой пены.

— Глупая была затея, — пробормотал помогающий девушке Мунис. — Какой смысл ходить к «муравьям», они же уроды, садисты больные. «Боль очищает», «vida loca» и прочий бред. Они извинений и компенсаций не принимают.

— Заткнись, — коротко, грубо посоветовала Родригес, и помощник обидчиво поджал губы, осторожно протирая разбитое лицо командира тампоном, смоченным в одеколоне.

Неожиданно фюрер рассмеялся, вернее, попытался — боль в треснувших ребрах и осколки зубов превратили смех в жутковатый всхлип. Хольг снова сплюнул, на подбородке запузырилась розовая пена, мельчайшие капельки крови брызнули на лицо девушке. Она быстро отерлась рукавом и продолжила бинтовать уже зафиксированные в лубке пальцы.

— У-да-лось, — по складам выговорил Хольг и все с тем же жутковатым хрипом закончил, уже более уверенно:

— Поздрав-ляю, у нас новый ра-бото-датель. Завтра бе-рем груз «пыли». Для мексов.

Глава 8

Аппарат «Livre sonore» работал идеально. Французское качество, подумал Морхауз. Обычно такие агрегаты страдали двумя проблемами — обрывы ленты и неестественная, шуршащая нотка, вплетающаяся в звук. Однако кардинал пользовался последней моделью, которая хоть и была портативной, оказалась лишена обоих недостатков. Хотя, учитывая стоимость аппарата, странным казалось бы скорее наличие проблем.

Бобина мерно вращалась, узкая лента с вплетенной для прочности стальной нитью скользила над фотоэлементом. Его темная линза превращала чернильные линии в звук — неспешный разговор двух людей.

Кардинал Уголино ди Конти прикрыл глаза тяжелыми веками, похожими из-за складок на сегментированный панцирь насекомого. Мягким, скользящим движением пригладил бороду, сплошь седую и оттого кажущуюся легкой, пушистой. С такой бородой русские рисуют Деда Мороза, а европейцы — старых монахов, состарившихся за переписыванием высокомудрых манускриптов. Рука казалась желтоватой, обтянутой тонким пергаментом вместо кожи, с обилием старческих пятен.

Вообще Уголино производил очень мирное и очень благообразное впечатление. Ветхий дедушка, которого где-то ждет столь же благородно состарившаяся супруга, а также почтенное семейство из десятка детей и неисчислимой орды внуков-правнуков. Очень многие верили первому впечатлению. Некоторые впоследствии сильно об этом жалели. Разменявший восьмой десяток лет кардинал был не самым старым представителем папской консистории, но единственным, кто пребывая в таком возрасте сохранил юношескую живость ума и немалое влияние.

По большому счету никто не мог сказать в точности, на чем основывалось положение ди Конти среди заклятых друзей и коллег. Кардинал-диакон, официальный библиотекарь Ватикана не имел ни каких-то особых полномочий, ни прибыльных должностей. Однако… Как-то так получалось, что Уголино всегда все знал — обо всех и обо всем. Причем свое знание он использовал весьма не часто и крайне избирательно. Ди Конти не вступал в долгосрочные союзы, не придерживался некой единой линии и вообще старательно лелеял свое особенное положение — но в то же время, не выпуская из рук тонких нитей скрытого влияния.

Как союзник Уголино был не слишком полезен и, пожалуй, даже опасен — именно в силу своей особенности и непредсказуемости. При иных обстоятельствах кардинал-вице-канцлер^[89] Александр Морхауз никогда не обратился бы к нему за помощью. Однако novi temporis, сиречь новые времена, требовали новых деяний. Посему Александр пригласил в этот поздний час Уголино и после короткой речи воспроизвел одну за другой несколько звуковых записей.

Библиотекарь молча слушал, прикрыв глаза, и низко склонившись над столом, так, что почти подметал полированное дерево бородой. На его лице не отражалось ни единой эмоции кроме благожелательного внимания. Морхауз сидел, по старой привычке перенеся вес на один из подлокотников резного кресла, и талантливо делал вид, что все происходящее его совершенно не волнует.

Аппарат на столе тихонько жужжал электромеханизмом. Звуковой рупор, похожий на вытянутый бутон экзотического цветка, отсвечивал мутноватой желтизной, ловя свет неярких электрических ламп.

— … septem decimorum^[90] весьма неоднородны, — голос Морхауза, записанный на звуковую ленту, сохранил все черты, вплоть до легкой нотки усталого превосходства. — Со стороны мы все кажемся единой семьей, однако, это не так.

— Да, я никогда не задумывался над тем, что даже высшие иерархи Церкви остаются людьми, — Гильермо Боскэ говорил негромко и задумчиво. — А человеческая природа несовершенна. Следовательно, кардиналы тоже не свободны от изъянов. Хотя эта мысль, конечно…

Монах замолчал.

Уголино склонился еще чуть ниже, оперся предплечьями на край стола и сложил пальцы «домиком», словно прикрывая бороду от невидимого дождя. По виду ватиканского библиотекаря было совершенно неясно, насколько его заинтересовала запись. Морхауз незаметно вздохнул и оперся на другой подлокотник. За окном капал дождь, и сгущалась вечерняя тьма. Александр украдкой посмотрел на часы, скрывающиеся в торце столешницы — незаметные для посетителей, хорошо видные хозяину. Конклав должен собраться в одиннадцать вечера. Выходило, что Морхауз так или иначе успеет решить все дела с Уголино, но впритык. Это было не слишком хорошо — перед собранием Александр хотел побыть немного в одиночестве и помолиться. Однако не все идет, как хотелось бы…

Запись продолжалась.

— Еретична? — саркастически вопросил Морхауз.

— Многогранна, — дипломатично пояснил Гильермо. — Она может стать, скорее поводом для сложных богословских измышлений или эссе.

— Готов биться об заклад, раньше вы не думали о подобном, — казалось, что Морхауз искренне веселится.

— Думал, но бегло и вскользь, — с наивной откровенностью ответил монах. — Это звучит тривиально, но… мы маленькие люди, которые несут почетное бремя служения Господу в отдалении. Между мной и даже епископом — пропасть, которая никогда не будет заполнена. Что уж говорить о кардиналах… Так зачем тратить время на пустые размышления? Время — это единственное, чем мы по воле Божьей располагаем по-настоящему. Каждую минуту этого дара следует посвятить Ему, а не суетным мирским делам.

— И вам, мой друг, неинтересно, какие скрытые течения и волнения обуревают наш славный кардиналитет? — осведомился Морхауз.

На этом месте по лицу старого лиса Уголино мелькнула тень неудовольствия. Похоже библиотекарю не слишком понравился ироничный тон собрата, говорившего о Cardinales без малейшего пиетета — и притом с обычным монахом. Однако этим все и закончилось, больше старик ничем не выразил своего отношения.

— Это интересно, но… по большому счету бесполезно, — с обезоруживающей прямотой отозвался Гильермо. — Боюсь, что в данном вопросе не смогу быть достойным собеседником. Я слишком мало знаю об этом. Моя жизнь проходит в смиренном служении, и я не сторож собратьям своим.

— Знать — не значит судить. Что ж… мы уже обсуждали некоторые аспекты морального, нравственного кризиса, который ныне охватил весь мир и отозвался на Церкви. Это — вызов, который брошен святому Престолу. А каждый вызов должен получить ответ.

«Бумажный» Морхауз пару мгновений помолчал, затем продолжил:

— Если упростить и отринуть второстепенное, то в настоящий момент священная коллегия разделена на три партии. Три течения, каждое из которых видит будущее Церкви в своем свете. Первая communitas исповедует принцип «не надо чинить несломанное». Наша Ecclesia пережила немало темных лет и суровых испытаний, переживет и это. Мы потеряем часть верной паствы и немалые доходы… Что с вами, брат Леон, вы морщитесь?

— Я не привык обсуждать вопрос денег в таком… аспекте. Ведь сказано — не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. «Душа не больше ли пищи, и тело одежды»?

— Истинно так, но мы ведь уже затронули момент с несовершенством людской природы, не так ли? Итак, Престол лишится части доходов, однако мы переживем эту напасть, сохранив себя в новом изменчивом мире. Тем более, что князей Ecclesia эти бедствия по большей части не коснутся или затронут весьма опосредованно.

— Эта позиция кажется не слишком разумной, но в ней есть определенный смысл, — осторожно заметил Гильермо.

— Совершенно правильно замечено. Эту группировку обычно именуют «авиньонцами», памятуя о временах, когда Престол располагался во французском Авиньоне. Поскольку ядро этого течения составляют кардиналы французского происхождения с твердыми позициями на континенте.

— Главенство провоцирует консерватизм?

— Да, именно так. Эти люди достигли вершин и готовы отдать часть, чтобы сохранить целое… для себя.

— Я понимаю.

Теперь помолчал Гильермо. А затем спросил:

— Кто же им противостоит?

— Назовем их «радикальными обновленцами».

— Это звучит очень… по-анархистски.

— Они и есть анархисты, приверженцы anarchiam, хотя и в несколько ином смысле. Эти люди полагают, что промедление смерти подобно, и Церковь стоитна пороге испытания, гораздо более серьезного, чем лютеранская Гидра во всех ее видах. Протестанты, мусульмане, наши заблудшие православные братья на Востоке — еретики и схизматики, обреченные на адские мучения, однако они тоже думают, что верят в Бога. Но выходит, что есть нечто страшнее искаженной веры. Это ее отсутствие.

— Атеизм?

— Атеизм, марксизм, наполеоника, гремиализм, «этика империализма»… Имя им — легион, но суть одна — вера в материальное, мирское. Весь мир вступил в новую эру, где можно позволить себе роскошь не верить в Бога, причем публично, демонстративно. Это страшнее чумы, страшнее любых дьявольских происков, Вернее такой мир и есть сам по себе триумф врага рода человеческого.

— Но что же здесь анархистского? В желании вернуть людей к Богу?

— Методы и то, насколько далеко готовы зайти приверженцы радикальной реформации. Впрочем, это тема отдельного разговора. Думаю, вы поверите мне на слово, что они готовы зайти весьма и весьма далеко.

— У них тоже есть какое-нибудь национальное название? — уточнил Гильермо.

— Между собой их называют «римлянами», потому что костяк группы составляют итальянцы, отодвинутые французами от главных вопросов, в том числе и финансовых. Однако в последнее время среди них все больше представителей Нового Света. Испаноговорящая Америка и Луизиана — наш стабильный оплот, таким образом, поневоле приходится продвигать иерархов из их среды.

— Насколько я помню, кардиналов из Америк практически нет.

— Их пятеро. Но там традиционно сильный и многочисленный епископат, его мнение приходится учитывать, чем дальше, тем больше.

— И это — тоже денежный вопрос? — вопросил прямо, «в лоб» Гильермо.

Морхауз молчал довольно долго. Уголино успел сгорбиться еще сильнее, хотя это казалось анатомически невозможно, и пригладил макушку, свободную от красной шапочки, поросшую седым пухом.

— Да.

— Понимаю, — лаконично отозвался монах.

— Третья communitas — умеренные реформаторы. Немцы, австрийцы, отчасти швейцарцы. Эти люди согласны с «римлянами» в оценке угрозы, но склонны придерживаться принципа «festina lente».

— «Торопись медленно»?

— Именно так. Реформация необходима и неизбежна, однако поспешность — служанка дьявола, поэтому каждый шаг должен быть тщательно обдуман и взвешен. Компромисс и движение вперед — вот путь в будущее для Церкви.

— Такая позиция нравится мне более всего, — сказал монах.

— Я придерживаюсь взглядов, сходных с «авиньонцами», — ровным голосом сообщил Морхауз. Слова его прозвучали вкрадчиво и мягко, словно кошачье мурчание. И, пожалуй, столь же угрожающе, как звучит милое мяуканье для мыши.

— Зная вас, пусть недолго и очень ограниченно, я… не удивлен.

— Правда? — мурлыкающие нотки в голосе кардинала стали еще явственнее. Многие противники Морхауза, услышав подобное, невольно вздрогнули бы. Возможно — даже наверняка — вздрогнул и Гильермо. Однако когда монах заговорил (а случилось это далеко не сразу), речь его казалась ровной и спокойной.

— Да, правда. Я не удивлен. Вы могущественный человек. И… состоятельный человек. Я уже понял, что во взаимоотношениях кардиналитета достаточно много мирской политики и la commerce. Возможно даже больше, нежели приличествует рулевым, что ведут наш корабль истинной Веры через бурное море испытаний. Но не мне судить их. Или вас. Придет время, и все наши деяния окажутся измерены и взвешены самым строгим, самым справедливым судьей. Не мне соперничать с ним.

— Хорошо сказано, брат Гильермо. Хорошо сказано, — очень серьезно вымолвил Морхауз.

Звякнул механизм, бобина сделала еще несколько холостых оборотов и замела. Запись закончилась.

— Это все? — негромко вопросил Уголино. Голос у него был чуть надтреснутый, каркающий, несколько не вяжущийся с благостным образом.

— Еще нет.

С этими словами Морхауз быстро сменил бобину, заправил свободный конец серой ленты в пружинный захват приемного барабана. Судя по длине ленты, эта запись была совсем короткая, буквально на несколько минут. Кардинал щелкнул эбонитовым тумблером.

— Путь праведника труден, ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей, — медленно, растягивая слова, с необычной торжественностью вымолвил голос Морхауза из рупора. — Блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведет слабых за собой сквозь долину тьмы, ибо именно он и есть тот, кто воистину печется о ближнем своем и возвращает детей заблудших. Понимаете, о чем я? Понимаете, что есть путь праведника и антитеза ему?

— Кажется, понимаю… — столь же медленно промолвил Гильермо. — Сейчас… Мне нужно немного подумать.

Что-то протяжно заскрипело, очень уютно, можно сказать по-домашнему. Так поскрипывают ладно выструганные и пригнанные доски на полу в хорошем доме. Видимо Леон нервно заходил, часто и быстро ступая.

— Сейчас… — повторил монах.

Кардинал терпеливо ждал.

— Я думаю, что понял, — сказал, наконец, Гильермо. — Да. Ведь все уже сказано и рассказано, нужно лишь внимательно прислушаться к слову Божьему. Он собрал приближенных своих, но даже среди двенадцати избранных нашелся один Иуда. Ныне нас гораздо больше, многократно больше. И даже если не каждый двенадцатый, но сотый оказывается козлищем, их все равно — армия.

На этом запись закончилась.

Уголино откинулся назад, осторожно и плавно, как будто опасался рассыпаться от неосторожного движения. Он весь как-то съежился в кресле и стал похож уже не на доброго седого старичка, а скорее на гнома из сказки.

— Конечно, viva vox alit plenius — живое слово лучше воспитывает, интереснее было бы услышать все это вживую, — сказал библиотекарь, сомкнув тонкие артритные пальцы. — Но я понял тебя, да. Склонен согласиться. Этот человек соответствует твоему описанию. Он неглуп, честен, преисполнен чистой, искренней веры. И… бесконечно наивен. Сколько ему лет?

— Пятьдесят один год.

— Да… это уже неизлечимо. Иногда я думаю, где пролегает грань между наивностью и глупостью?.. Думаю и прихожу к выводу, что они как две стороны одной монеты, суть разные грани единого. Однако здесь определенно не такой случай.

Голос старенького кардинала стал еще менее приятным и каким-то холодным, пронзительным, как итальянский стилет. Уголино закашлялся, шмыгнул носом. И спросил:

— Чего ты хочешь от меня?

— Мне нужна твоя поддержка, — прямо и без обидняков рубанул наотмашь Морхауз. Александр долго думал, как наилучшим образом высказать свое пожелание, и пришел к выводу, что в нынешних обстоятельствах следует быть предельно откровенным. У него просто не было времени плести сложные обходные маневры. Старый лис либо поможет, либо нет, и решено это будет сейчас.

— Будем откровенны и честны, — предложил ди Конти, и Морхауз с трудом сохранил постное выражение лица. Уголино, который предлагал честность — это было… Александр даже затруднился с поиском подходящего сравнения.

— Мне импонирует ваша позиция продуманной реформации. «Авиньонцы» жадные глупцы, к тому же французы. А радикалы — жадные сумасброды, и я затрудняюсь предположить, кто опаснее для Рима. Я даже готов мириться с полу-немцем полу-англичанином вроде тебя. Но… сдается мне, ты опоздал, и ваша партия проиграна.

— Еще нет.

— Почти да. Ты слишком увлекаешься большой стратегией и временами пропускаешь незаметные уколы. Французы в последний момент переманили нескольких твоих сторонников — и вот уже все зашаталось. А тебе приходится упрашивать меня помочь.

— Я не упрашиваю, — сказал Морхауз, и в голосе его лязгнул морозный металл. Кардинал был готов на многое для привлечения старого хитреца, однако это «многое» тоже имело пределы. — Я предлагаю. Ты волен согласиться или отказаться.

— Гордыня, брат Александр, — поморщился старик. — Гордыня повелевает тобой, а она скверный советчик.

Он поднял сухую ладонь, предупреждая готовые сорваться с уст Морхауза слова.

— В иных обстоятельствах я бы даже не стал тебя слушать. Но… твой план мне нравится. С этим Гильермо… хорошо придумано. Он вполне годится. Поэтому я скажу тебе так.

Уголино загадочно покрутил пальцами, похожими на ломкие щепочки, улыбнулся. Из-за тонких бесцветных губ выглянули крупные желтоватые зубы, так что старичок на мгновение обрел сходство с ужасными созданиями на картинах Альбрехта Дюрера. В следующую секунду ди Конти снова сжал губы в тонкую нить, спрятал жуткий оскал в мягкую белоснежную бороду.

— Я посмотрю, что можно сделать за оставшееся время. Подумаю, как помочь тебе. Но…

Снова последовал неопределенный жест пальцами. Впрочем, Морхауз понял его совершенно правильным образом.

— Твои условия? — спросил он, заранее содрогаясь от ожидания. Было очевидно, что в сложившихся условиях поддержка старого и мудрого интригана окажется баснословно дорога — во всех отношениях.

— Я скажу. Потом. Если все-таки решу вступить в игру. И если из этого выйдет толк. Но заранее предупрежу — торг post factum меня оскорбит.

Морхауз помолчал, машинально барабаня костяшками по деревянному подлокотнику.

— Первый раз вижу такую интересную манеру торговаться, — медленно заметил он, глядя в стол и сощурившись. — Ты намерен выставить цену после передачи товара?

— Я скромный хранитель знаний, библиотекарь, бумажная крыса. Откуда мне знать, как торгуются сильные мира сего? Я могу лишь надеяться, что ты не обманешь старика, — снова улыбнулся Уголино, и Александра пробрала морозная дрожь. — Ты просишь чуда, и возможно я смогу его сотворить. Но где один раз, там второй. И возможно уже не в твою пользу…

— Я понял. Можешь не продолжать.

— Отлично, — ди Конти хлопнул в ладошки, звук получился глухим и «деревянным». — Как говорят наши коллеги из Общества Иисуса^[91], «Ad maiorem Dei gloriam» — к вящей славе Господней, у нас есть почти час. Употребим же его с пользой!

Глава 9

Гильермо Боскэ никогда не стремился к приключениям. Большую часть жизни он провел в монастыре и нисколько не сожалел об этом. Конечно, временами Леону хотелось как-нибудь разнообразить упорядоченную предсказуемость доминиканской обители. Однако по здравому размышлению он приходил к выводу, что это не есть лучшее из возможного.

Так Гильермо дожил до пятидесяти с лишним лет. Монах вполне обоснованно рассчитывал, что оставшиеся годы — сколько ему отмерил Господь — не будут сильно отличаться от предшествующих. Конечно, если не считать эпизодических визитов Морхауза. Следовало признать, что брат Гильермо ошибся, причем радикально. Жизнь переменилась — буквально по щелчку пальцев кардинала — резко и неотвратимо.

Боскэ никогда не ездил в автомобиле, никогда не видел больше пяти десятков людей в одном месте, никогда не бывал в крупных городах, тем более в Риме — столице католического мира. Все это ему пришлось пережить в течение двух суток. Избыток впечатлений обрушился на скромного сельского монаха и накрыл его с головой. Так, что при всем желании Боскэ не смог бы внятно описать свой путь. Дороги, машины, разные люди, техника, дома, паровозы, регулярно проносящиеся в небе авиетки и цеппелины. Все — слишком яркое, слишком шумное, слишком… чуждое.

Разделить бремя, хотя бы поговорить оказалось не с кем. В пути Гильермо сопровождали два человека. Один — достаточно молодой, однако уже начинающий лысеть, в круглых очках. Одет он был немного странно — в пиджак, который больше походил на укороченную рясу со стоячим воротником. Вроде и не монах, однако, и не мирянин. Человек меж двух миров. Насколько понял Леон, молодой человек исполнял при Морхаузе функцию доверенного секретаря. Впрочем, имя свое он не называл, а Гильермо стеснялся спросить.

Второй оказался еще интереснее, да и страннее тоже. Высокий и широкоплечий — именно он вошел тогда в келью и призвал (точнее приказал) Боскэ собираться. Настоящий великан, одетый в длинную рясу. Он говорил с тяжелым акцентом и вежливо попросил называть себя Байнетом Андерсеном (наверное швед, подумал Гильермо), а странным казался от того, что иногда звякал. В самом прямом смысле — под рясой что-то слабо гремело, как будто сталкивались тяжелые железки. Боскэ честно постарался угадать, чтобы это могло быть, и решил, что верзила с коротким ежиком светлых волос носит скрытые вериги.

Означенная пара сразу вежливо, но властно, взяла Гильермо в оборот. Хотя общаться с монахом за рамками строго необходимого была категорически не расположена. Поэтому Гильермо оказался подавлен странствиями, оглушен впечатлениями, прорицал впереди еще больше сует и вообще чувствовал себя очень несчастным. Теперь он сидел в небольшой комнате, убранство которой с некоторой натяжкой мог бы назвать «элегантным» — опять же в силу скудного опыта и отсутствия возможностей для сравнения. И ждал.

Сумерки растворились в ночной тьме. За окном пошел дождь, капли шлепали по стеклу подобно крошечным барабанщикам. Под высоким потолком светился изящный электрический светильник в виде матового шара, заключенного в сферу из тонких медных прутьев. В его свете все казалось уютным, окрашенным в приглушенно-пастельные тона — даже мрачная ряса Андерсена.

Гильермо украдкой покачался на диванчике, чувствуя, как мягко пружинит хорошая набивка. Посмотрел на стены, где чередовались резные деревянные панели и матерчатая обивка. В таком окружении его старенькая шерстяная ряса, подпоясанная обычной веревкой, смотрелась… неуместно, в общем, смотрелась. Почти как го или японские шахматы в скриптории, только игры были интересны и понятны.

Боскэ закрыл глаза и чуть запрокинул голову, стараясь отрешиться от всего стороннего. Бог с ним, Он всегда рядом и все в Его власти. Какие бы испытания не ждали Гильермо, они соответствуют промыслу Божьему и окажутся не более тяжки, чем способен вынести монах.

— Верую во единого Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого, — беззвучно и не открывая глаз прошептал Леон католический Символ веры. — И во единого Господа Иисуса Христа, единородного Сына Божия, от Отца рожденного прежде всех веков, Бога от Бога, Света от Света…

* * *

«Одержимость»

Это слово было сказано и развеяно ветром. Однако не исчезло вместе с колебаниями воздуха. Нет, оно осталось в зале, словно могильный камень на свежезасыпанной могиле. Любая фраза, даже мысль теперь несли его отпечаток. Все говорилось и думалось с оглядкой на бюллетень епископа Эчеверриа, финальный документ, подводящий итог полугодовой эпопее. Написанный сугубо для своих, в одном экземпляре, от руки. Не имеющий ни единого шанса выйти за пределы комнаты иначе, нежели прочно запертым в памяти посвященных. Документ, в котором все называлось прямо, без попыток скрыться за общими словами вроде «Dementia praecox»^[92], «диссоциативное расстройство личности» и тому подобное.

«Топчет крест… богохульствует… провалы в памяти…»

Безумие? Нет, для людей веры ответ был очевиден и ужасен в своей простоте. Самое страшное, что может постичь особу духовного звания. Самая скверная напасть, которая только могла обрушиться на Церковь, сразив Предстоятеля. Понтифик неизлечимо болен, скорбен разумом. Одержим.

Александр Морхауз на мгновение прикрыл глаза и дотронулся до четок из розового коралла. Полированные шарики едва слышно стукнули, напоминая стук камней в го. Привычный звук успокоил, вернул душевное равновесие. Морхауз еще раз быстро перебрал в уме факты и события.

Первое — скрыть все происшедшее. Сделано. К сожалению не так быстро, как следовало бы, слухи все равно поползли. Но слухи не есть знание, это яд, что опасен слабому, а Церковь сильна. Пока сильна…

Второе — изолировать безумца, вычеркнуть его из бытия. Сделано. Одержимый старец навсегда сгинет в anus mundi, самом далеком мексиканском монастыре. Мир никогда более не услышит о нем. Понтифик Пий XI более не существует, надо лишь определиться — отрекся ли он или безвременно почил в бозе. Но это еще успеется.

И третье…

А вот это предстоит решить здесь и сейчас. И ради этого кардинал-вице-канцлер Александр Морхауз поставил на кон все, даже пошел на поклон к ди Уголино.

Сегодня решится все…

В зале не было ни стола, ни пюпитров, ни бюро. Ничего, кроме камня, бархата и кресел, более похожих на царские троны. Даже высокие и узкие окна в этот час скрывались за толстыми занавесями, хотя вечер давно уже сдался темной, безлунной ночи. Предполагалось, что здесь не хранят бумаг и записей, что в этом небольшом зале сидят лицом к лицу первые среди равных, решая вопросы жизни и смерти.

Сегодня их было двадцать семь человек. Неформальные, однако, от этого не менее могущественные вожди трех основных группировок кардиналитета Католической Церкви — со свитой из ближайших сподвижников. И еще несколько человек, не выбравших сторону раскола, но важных для собрания. Среди них, разумеется, вездесущий ди Конти.

Разные люди, но все как один — в солидном возрасте, самому младшему накануне исполнилось шестьдесят. Все в одинаковых красно-малиновых мантиях и красных шапочках «бирреттах». И все — с одинаковыми взглядами стеклянных, ничего не выражающих глаз. Здесь не место эмоциям, во всяком случае не сейчас, когда ситуация замерла в неустойчивом равновесии и даже неосторожный взгляд имеет особую цену. Лишь Бальтазар Косса, лидер обновленцев-радикалистов, нервно облизывает губы. Но это его обычное состояние, скверная привычка. которая ничего не значит и ни о чем не говорит.

— Надо признать, хорошая… мысль, — сказал Косса. Очень осторожно сказал, избегая слов «предложение» или «решение». Мысль, пока ничего более.

— Хорошая мысль, — повторил Косса. — Ее стоит… обдумать. Компромиссная фигура, которая не принадлежит к чьему-либо стану. Чистая, светлая душа из народа.

Кардинал оглядел собрание и повторил более уверенно:

— Да, из народа. Тот, кто окажется близок и понятен всем. Достойный человек из самых низов, символ надежды для всех истинно верующих. Он поможет нам пригасить нездоровые слухи, что ползут по миру. Явит urbi et orbi новый лик Престола. Успокоит волнения.

«А еще это вернет душевное спокойствие прихожанам, которые с новой силой понесут деньги в наши церковные кассы» — подумал Морхауз, перебирая четки. — «И восстановит нашу репутацию в картелях, где оборачиваются капиталы Святого Престола, а также всех малиновых попугаев, что ныне собрались тут.»

«Римлянин» Косса перевел дух и закончил уже на деловой ноте, словно повторяя за Морхаузом:

— И за его спиной мы сможем спокойно разрешить все наши разногласия. без пагубной спешки, в мире и согласии, пусть хотя бы внешнем.

Морхауз глубоко вдохнул и выдохнул, понимая, что близится его звездный час. Или время грандиозного провала — это уже по результатам. Бальтазар Косса измерил силы и понял, что с обширным лагерем строгих консерваторов ему не тягаться. Значит «обновленцы» у него, Александра, в кармане. Теперь силы почти равны, но к сожалению только «почти». Бертран де Го, главарь «авиньонцев» буквально в последние часы переманил нескольких сподвижников от самого Морхауза. С ними у реформаторов было бы зафиксированное преимущество. Без — неустойчивое равновесие.

Страх и волнение ушли, перегорели. Кардинал снова был собран и готов к схватке. Единственное, что нервировало, это нерешенный вопрос Уголино. Древний хрыч ничего толком не пообещал, даже не намекнул, чем он собирается помочь умеренным реформаторам. А значит, рассчитывать на него не приходилось.

— Ширма, фиговый листок, — Раймон Бертран де Го картинно поджал губы в нарочито брезгливой гримасе. Мягкий французский акцент «авиньонца» бесил Морхауза — казалось, что уста де Го извергают не слова, но переслащенную патоку.

— Это недостойно и глупо, — решительно продолжил француз. — Церковь превыше этих жалких трюков. Мы — князья Престола, мы не унизимся до ярмарочных фокусов!

Среди консерваторов прокатилась глухая волна — кардиналы переглядывались, кивали, негромко соглашались. Очень негромко — сейчас поединок шел между лидерами.

— Что предлагает нам смиренный собрат Александр? — саркастически вопросил де Го, демонстративно принижая статус Морхауза. Означенный собрат сохранил на лице смиренность, однако сжал четки так, словно то была удавка на шее поганого французишки.

— Он предлагает нам ком-про-мисс! — выговорил противник, закатывая глаза на каждом слоге. — Компромиссный папа! Где это видано? Когда это было видано?!

Ответ у Морхауза был приготовлен заранее.

— Помнится, нечто подобное уже имело место, — Александр сильно наморщил лоб, как будто и в самом деле мучительно пытаясь вспомнить. — Кажется, подобный, так сказать «компромиссный папа» основал орден целестинцев?

Легкий шум снова прокатился среди собрания, кардиналы оценили удар. Раймон де Го был целестинцем, а этот орден шесть веков назад основал Целестин V. Тот самый Целестин, который вел простую, праведную жизнь монаха и отшельника по имени Пьетро Анджелари, а затем был избран конклавом в сходных обстоятельствах — на пороге тяжелого кризиса Церкви.

Де Го побагровел, поняв, что пропустил удар, причем глупо, по-детски. Впрочем французам всегда была присуща поверхностность в изучении истории папства, они спешили жить днем сегодняшним.

— Да он даже не священник, этот ваш святой человек из народа! — возопил кардинал Раймон. — Если уж идти по следам предшественников, то следует избрать фигуру более известную и более заслуженную!

Кардиналы закивали. Ободренный де Го набрал полную грудь воздуха и сказал:

— Мы не можем позволить себе нарушать правила…

Посох ди Конти ударил в мраморный пол, словно молния языческого бога Зевса. Дерево ударило в камень с оглушительным треском, оборвав возмущенную тираду француза. Бия посохом, кардинал Уголино прошествовал в центр зала. Морхауз мысленно перекрестился.

Прочно утвердившись в центре внимания, Уголино обвел собрание поистине дьявольским взором, от которого некоторые собратья перекрестились уже вполне явственно. Больно уж страшен и зловещ казался старый согбенный итальянец.

— Стыдитесь, братья! — возвестил ди Конти, подняв посох и махнув им, как будто намереваясь обломать о чью-либо спину.

«Ты что задумал, старый осел…»

Морхауз нервно сжал кораллы. Не то, чтобы он отказывался от поддержки, но как-то все это было… неожиданно. Александр был готов к выпаду француза и намеревался парировать. Но Уголино сломал всю партию, разыгрывая собственные ноты.

— Черт побери, я как будто читаю сладенькую историю для благовоспитанных девочек! — зычно проорал Конти, все так же размахивая резной палкой из прочного дуба. Было решительно неясно, как в пожилом теле может скрываться столько сил и голоса.

— Истинно говорю вам, предпоследние времена приближаются! Потому что глупость человеческая есть тягчайший из грехов, и близок день Страшного Суда, если недуг глупости не пощадил даже моих собратьев!

Согбенный старик в искренней ярости отшвырнул палку под ноги Раймону де Го. Француз машинально откинулся назад, вздрогнув от неожиданности.

— Правила! — с невыразимым презрением выговорил седой кардинал. — Вы еще скажите «мораль»! Или даже «толстовщина»!

Сложное русское слово, давно ставшее нарицательным, Уголино выговорил без малейшей запинки.

— А может нам всем дружно сбросить эти гнусные тряпки? — ди Конти потряс полой роскошной мантии, словно намереваясь ее разорвать. — Наденем рубища, изгоним менял из храмов и уволим бухгалтеров, что ведут наши дела?!

Итальянец выпрямился и скрестил руки на груди. Борода его воинственно задралась почти параллельно мраморному полу. Морхауз с удивлением отметил, что ди Конти на самом деле достаточно высок, просто возраст и болезни скрючили старика.

— Позвольте напомнить вам простые истины, братья мои, — внушительно попросил Уголино. — «И Я говорю тебе: ты — Пётр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; И дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то и будет связано на небесах, что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах.»

Уголино поднял руку, сжатую в костистый кулак.

— Есть лишь один Бог, и лишь одна Церковь, в чьих руках ключи Царства Небесного. А мы — суть князья Церкви. Мы — воля и рука Господня на земле. Никто не властен над нами в делах церковных, потому что нельзя быть слугой и господином самому себе. Мы — и есть Церковь, а Церковь есть мы!

Кардинал медленно опустил кулак, обводя сумрачным взором собратьев.

— И только мы решаем, что хорошо для истинной веры, для Святого Престола. Мы связываем и решаем дела церковные на земле, потому что так повелел Господь. И если даже адские врата нам не угроза, то, что говорить о каких-то правилах, которые мы сами себе устанавливаем?!

Уголино значительно поднял палец, указывая в невидимое небо.

— Здесь и сейчас нам предстоит принять решение. И руководствоваться в этом надлежит лишь одним — пойдет ли сие на пользу Престолу и людям, что стоят у его подножия, то есть нам. Правила, мораль, устав… — все это мишура! Имеют значение только наша воля и наше решение. А толпа прислужников, что кормится нашими щедротами и золотом, обоснует все, что угодно. И преподнесет миру наше решение самым правильным образом.

Итальянец сделал короткую паузу — ровно на столько, чтобы вдохнуть, не позволяя перебить себя оппонентам.

— Священник, не священник — это не важно. Потому что если мы сочтем, что это во благо — он станет дьяконом, священником и епископом, как Мартин V в 1417 году. За три дня, как Мартин, или за один час — это опять же решать только нам. Потому что только мы есть Правило и Основание. Dixi, братья.

* * *

Пронзительный, громкий лязг ударил по ушам, запрыгал меж стен, отражаясь от высокого потолка. Казалось, от него даже стекла завибрировали. На самом деле шумело не так уж громко, просто в комнате было слишком тихо, и потому контраст вышел особенно оглушительным.

Андерсен чуть склонился вперед и выдвинул мощную нижнюю челюсть вперед, как ящик стола. Одновременно он поджал губы, от чего лицо великана приобрело выражение одновременно и задумчивое, и суровое. Секретарь сноровисто подскочил и быстрой рысцой устремился в дальний угол. Только сейчас Гильермо понял, что звенел, наверное, телефон, только скрытый. И сейчас на звонок ответят.

Так и получилось — секретарь нажал на панель, которая повернулась на оси и открыла взорам аппарат. Только с обычным телефоном он имел мало общего. Это было странное сооружение, похожее одновременно на слуховую трубку, небольшую пишущую машинку и блок пневмопочты — Гильермо видел все эти приспособления на рисунках в журналах, что изредка окольными путями попадали в монастырь. Еще из агрегата торчали странные провода и штепсели, но об их назначении оставалось лишь догадываться.

Секретарь чем-то щелкнул, набрал короткую комбинацию на незаметном циферблате. Все это время звонок продолжал вопить. Наконец зловещая машина умолкла и пискнула, мигнув желтой лампочкой. Лишь после этого секретарь вытащил наружу телефонную трубку и поднес к уху. Трубка тоже показалась Гильермо ненормальной — один ее конец буквально вставлялся в ухо, а другой, «говорильный», выглядел непропорционально большим. После секундного удивления Боскэ понял, что на самом деле это не фантазия сумасшедшего оформителя, а хорошо продуманная конструкция. Никто, даже стоя рядом, не мог услышать ни слова из динамика в ухе, а широкий микрофон скрывал губы говорящего, да еще и глушил звук.

Секретарь слушал и молчал, на его лице не отражалось ни единой эмоции. А вот Байнет наоборот, мрачнел с каждой секундой, как будто сам факт одностороннего разговора значил что-то крайне важное. Валики бровей надвинулись на глаза великана, как тяжелые камни. Мрачный взгляд остановился на Гильермо.

Все так же без единого слова секретарь убрал трубку — именно убрал, а не повесил. Снова чем-то пощелкал, закрыл панель. Вздохнул и только после этого повернулся к спутникам.

— Ну? — мрачно и кратко вопросил Андерсен.

Секретарь, не отвечая, прошел к Гильермо, а затем… затем случилось то, чего Боскэ мог бы ждать в последнюю очередь. И даже если бы ему рассказали заранее — все равно не поверил бы.

— Безусловно, это с одной стороны преждевременно и не отвечает канону, — мягко, безукоризненно ровным тоном сказал секретарь Леону. Каждое слово звучало отточено и без малейшего зазора ставилось в плотном ряду коллег. — С другой, не могу отказать себе в удовольствии и чести стать первым, от кого Вы услышите эти слова.

Странная пара и раньше обращалась к Боскэ на «вы» — общались все трое на французском, где в отличие от английского «you» есть разделение на «vous» и «tu». Но впервые это «вы» прозвучало с Большой Буквы. И пока Леон старался понять, что бы это все значило, молодой человек в очках опустился на колено. А затем сказал, почтительно склонив голову, два слова:

— Episcopus Romanus.

Гильермо поверил, сразу и бесповоротно. Слишком много произошло за два дня, чтобы удивляться и переспрашивать. Этого не могло быть — и все же, он поверил. Потому Боскэ не стал ни переспрашивать, ни сопротивляться, когда секретарь взял непослушную, одеревеневшую ладонь монаха и поцеловал ее с должной степенью благоговения. Гильермо просто понял, что в эту минуту его жизнь необратимо разделилась на две части. До и После.

Андерсен остался сидеть, мрачно и недовольно хмурясь. Лишь буркнул себе под нос, обращаясь определенно к Леону, однако тихо, почти на грани слышимого:

— Что ж, надеюсь, ты всего этого стоишь… Ваше Святейшество.

Часть третья Episcopus Romanus

Глава 10

Premier, по-французски — «первый», причем произносить это следовало с почтением, так, чтобы сразу становилось понятно — не просто первый, но безусловно Первый. Так во всем мире уже лет двадцать привыкли называть Бейрут. И если картельный город Дашур был жемчужиной Востока, то крупнейший город Ливана заслуженно считался бриллиантом Юга. Конечно, значение средиземноморского региона было уже не то, что четыреста лет назад, до открытия Америк и превращения Атлантики в большую «торговую лужу». Однако здесь по-прежнему находили занятие миллионы людей, движущих важные шестеренки мировой экономики. Миллиарды франков, рублей, талеров, долларов, луидоров, фунтов и эскудо ежедневно меняли владельцев, переписывали человеческие судьбы, давали жизнь и отнимали ее. Номинально здесь даже имелась некая централизованная власть — город по-прежнему управлялся британской колониальной администрацией. Фактически же… Впрочем, печаль англичан относительно утерянного имперского могущества никого кроме них самих не интересовала. Да и сами англичане, во всяком случае, те, с кем сталкивался Хольг, тоже давно и с увлечением играли по новым правилам франкоцентричного мира. Благо места в нем хватало всем.

Даже гнусным сальваторцам…

Хольг бегло скользнул взглядом по Чоке и Бенхамину, которые увлеченно считали передаваемый товар. Третий «муравей», Хесус, разыгрывал сурового пахана. То есть грозно кривил и без того страшную татуированную рожу, поминутно хватаясь за ствол многозарядного MAS. Совершенно детская любовь «разрисованных» к французским пистолетам не переставала удивлять Хольга. Французы умели многое, но вот пистолеты у них были скверными, даже американцы делали лучше. И тем не менее каждый «мекс» считал своим долгом обзавестись именно французским пистолем, в крайнем случае револьвером, но непременно «Chamelot». Причем оружие претерпевало мистически-жуткие метаморфозы с золочением и серебрением, гравировкой, перламутровыми накладками и прочей клоунадой.

Впрочем, варварские вкусы в оружии были наименьшей из проблем, связанных с сальваторцами.

Хольг машинально потер правый бок, который все еще болел. Срастающимся ребрам требовался покой, а именно этого хозяин им предоставить не мог. Теперь, под новыми хозяевами, ганза работала в два раза интенсивнее, получая в два раза меньше. Но по крайней мере, компания сохранила жизнь.

В Бейруте практически не оставалось государственного присутствия, которое могло бы придать смысл понятию «контрабанда». Однако в нем набирали силу картели, которые очень косо глядели в сторону нелицензированных продавцов и внегильдийских торговцев. Поэтому, если раньше романтики с большой дороги опасались полиции, то нынче следовало оглядываться в опасении кригскнехтов и пинкертонов. У «муравьев» здесь были на удивление неплохие знакомства и связи, так что риск оказывался минимальным, и тем не менее все работали споро.

Хольг вытащил из кармана спичечный коробок, достал из него комок прессованного бетеля со щепоткой извести. Жвачку кинул в рот, коробок бросил на землю и притоптал каблуком. Фюрер терпеть не мог бетеля, но в умеренных дозах восточная гадость тонизировала, а бодрость ума и тела — то в чем он сегодня очень нуждался. Вязкая масса сушила рот и горчила, но Хольг методично размалывал ее челюстями, не обращая внимания на тупую боль в сломанных зубах.

Хесус перехватил недоброжелательный взгляд фюрера и злобно ощерился. Прогавкал короткую фразу на том, что считал французским наречием. Хольг щелкнул пальцами у челюсти и односложно сказал:

— Болят.

Мекс улыбнулся и кивнул, корча умилительную рожу. Именно он в свое время оставил Хольга без нескольких зубов. Хесус согнал улыбку и разразился потоком слов. Фюрер как обычно почти ничего не понял, но отреагировал привычно — опустил голову, принял подобострастную позу и быстро пробормотал череду извинений. Их в свою очередь наверняка не понял «муравей», но здесь имели значение не слова, а тон и поза.

Все прочие — ганза и трое носильщиков принимающей стороны работали не поднимая глаз, в молчании. Даже Родригес перетаскивала маленькие ящички с дефицитными медикаментами. В иных обстоятельствах фюрер помог бы, но «мексы» вообще не понимали, как может работать главарь. Тем самым, Хольг сразу опустил бы себя до уровня тягловой лошади, утратив даже подобие уважения.

Передача товара происходила в широком поясе складов и трущоб, окруживших собственно Бейрут. Меж четырех ангаров из ржавого кровельного железа, под дырявым брезентовым тентом грузовик и оба «рено» освобождались от груза. Все происходило в молчании, при свете единственной лампы «летучая мышь», подвешенной на крюке из громадного гвоздя.

Холь почувствовал, как пот струится по лицу, а куртку, казалось, можно вообще выжимать. Он отошел в сторону, тяжело хромая, вытер лицо старым драным платком. Хесус что-то оскорбительно проржал в след фюреру, Бенхамин присодинился, но Хольг лишь сгорбился, словно укрываясь от ветра.

Один из негров споткнулся и едва не уронил коробку. Внимание сальваторцев переключилось на него. Хольг посмотрел на свои «бронзовые часы», в которые, наконец, вставил пластмассовое стекло. Время близилось к полуночи.

Прохладный ветерок зашуршал по крышам, овеял потные лица. Предчувствуя конец работы, все заработали быстрее, почти с остервенением перекидывая груз. Последними шли ящики с гранатами, настоящими немецкими «кардерами», а не самоделками из консервных банок с ампульными детонаторами. Самый опасный товар за который картельные «криги» расстреливали на месте. Зачем «муравьям» понадобились армейские гранаты, не следовало даже думать.

Хольг еще раз посмотрел на часы. Минута первого… Фюрер закашлялся, как демонстрант, надышавшийся хлорпикрина, надолго и тяжело. Тут случилась некоторая заминка — второй негр случайно толкнул Максвелла, рыжий англичанин с проклятиями сбил черного с ног и начал увлеченно его пинать, рыча как питбуль. Избиваемый тихо подвывал, сжавшись в клубок со сноровкой человека, привычного к побоям — колени к груди, ладонь на шее сзади, локоть прикрывает лицо. Второй негр суетливо бегал в стороне, жалобно вскрикивая и размахивая руками. Лохмотья его шинели топорщились, как перья диковинной птицы. Хохол сплюнул, пожал плечами и отступил к грузовику ганзы, завозился там, чем-то гремя в тени.

Принимающие мексы остановились, без особого любопытства взирая на сцену. Уж чем их точно нельзя было удивить, так это избиениями кого-либо. Их главный — голый по пояс толстяк (как обычно — покрытый цветистыми татуировками) надул толстые, вывернутые губы и с неудовольствием причмокнул. Хесус зло покачал головой и шагнул к Максвеллу. Хольг выдохнул и посмотрел в небо, точнее в дыру, через которую небо заглядывало под брезентовый тент.

— С-с-скотина, — выразительно выдохнул Максвелл, наконец, прекратив побои. Еще раз ударил скорчившегося чернокожего, брезгливо, самым концом ботинка. И глянул прямо в глаза Хесуса, что стоял почти вплотную, занося руку для удара.

Видимо в последний момент «муравей» что-то понял. Может быть, запоздало сопоставил кашель фюрера и начавшийся бардак. Так или иначе, мекс вздрогнул и попытался отшатнуться. Но не успел — англичанин молча и без прелюдий врезал ему в челюсть коротким хуком слева. Рыжий стрелок был крупным и сильным, удар — хорошо поставленным, а «муравей», как и большинство его собратьев, хилым и недокормленным. Поэтому кулак Максвелла сразу отправил сальваторца в нокаут. В правой же руке англичанина как по волшебству возник маленький «браунинг» — на сей раз рыжий изменил «кольту» ради малого размера.

Негр, что стоял в стороне, прекратил причитания и выхватил из-под шинели пистолет-пулемет. Не свою обычную английскую штамповку, а турецкий «Porto», оружие далеко не из лучших, но с одним ценным достоинством — на ствол удобно и надежно навинчивался самодельный глушитель из масляного фильтра. Хохол распрямился, словно отпущенная пружина, без своего любимого пулемета, но с испанским пистолетом «Астра». Пистолет был доработан вручную, с удлиненным магазином, дополнительной рукоятью перед скобой и непрерывной стрельбой.

Когда более-менее опытные люди составляют единый план, а затем слаженно исполняют — все происходит очень быстро. Сальваторцы не страдали доверчивостью и сами были парни не промах. Однако они уже привыкли к покорности ганзы, а разыгранная сценка распылила внимание. В итоге банда Хольга выиграла главное — инициативу и, соответственно, первые, самые ценные, мгновения схватки.

Выстрелы звучали глухо, как удары деревянным билом по толстой, плохо натянутой коже. Разве что револьвер Родригес бахал на всю округу. Бенхамин и Чока легли первыми. Порядок целей заранее не распределялся, потому что ни одна передача не походила в точности на предыдущие, а кроме того, Хольг не настолько доверял своей команде, чтобы раскрывать план заранее и проводить тренировки. Постоянные сопровождающие до смерти надоели ганзе, вызвали всеобщую ненависть наглым высокомерием и постоянными оскорблениями — их стрелки положили первыми. Принимающая сторона спохватилась и даже успела сделать несколько выстрелов, но безо всякой пользы. Сальваторцы традиционно не умели стрелять, полагаясь на численность.

И все закончилось. Последний «муравей» решил, что проявил достаточно героизма и неожиданно резво бросился удирать. Ему почти удалось, но тут быстро и три раза подряд жахнул револьвер Родригес — девушка стреляла в ковбойском стиле, от бедра и с курка, при нажатом спуске. «Муравей» — тот самый толстяк — захлебнулся кровью из пробитых легких и медленно повалился на самой границе между светом и окружающей тьмой.

— Cerdo! — прокомментировала блодинка

Хольг быстро перезарядил «смит-вессон», замер, прислушиваясь. Досадливо поморщился — именно в эту секунду Родригес вздумалось пижонски прокрутить барабан ее «Echeverria», а тот лязгал, словно кабестан у корабля.

— Все? — ливиец Кушнаф опасливо высунулся из кузова. Мунис стрелял еще хуже «мекса» и предпочитал решать все вопросы с помощью ножа. Китаец высовываться не стал.

— Все, — кивнула Родригес, записавшая в личный мартиролог очередного покойника. Иногда фюреру хотелось спросить, сколько их всего на счету у любовницы, однако это казалось нескромным.

Хохол щелкнул затвором, загоняя новый магазин в «Астру».

— Вот же шлёндры тупорыли! — высказался он от души. — Руки з сраки, стрыляти б навчылысь! А то у воякы прямують, хай вашу грець! Дидька лисого вашой мамци за пазуху!

— А все-таки из пулемета вышло бы лучше, — сообщил он уже персонально фюреру на отличном русском.

Невесомый дымок струился в прыгающем свете лампы, пахло кровью и сгоревшим порохом. Мунис выскользнул из грузовика, уже с ножом наготове. Он быстро и сноровисто дорезал раненых, попутно с дивной ловкостью облегчая их карманы. Карманы выдались тощими и скудными, ливиец тихо грустил по этому поводу. Негр с турецкой стрелялкой уже перезарядился и помогал собрату подняться. Тот отряхивался и скалился в щербатой улыбке. У него была самая трудная роль — отвлечь внимание противника, и Хольг до последнего опасался, чтобы черная обезьяна все правильно поняла. Родригес тихо шагнула к командиру, подобрала пустой магазин у его ног, протянула фюреру. Тот взял, сунул в карман и досадливо качнул головой, будто вытряхивая из ушей металлический лязг. Прислушался вновь.

Бейрут никогда не спал — ни деловой центр, ни пригороды. Так и сейчас — кругом кипела скрытая жизнь. Но вокруг неприметного уголка передачи товара распространялось молчание — словно круги на воде от брошенного камня. Округа в радиусе примерно полукилометра затихла, опасливо выжидая. Закон глуши — когда рядом стреляют, пусть даже без ажиотажа и быстро — замри и выжди. Хольг посмотрел на часы. «Летучая мышь» потихоньку угасала, но стрелки блестели в умирающем свете. Пять минут первого. Что ж, пока все шло как и было запланировано.

Фюрер сплюнул ненавистную жвачку. Бетель окрасил слюну в красный цвет. так что Родригес вздрогнула — на мгновение показалось, что Хольга вырвало кровью.

Неподалеку зашумело, зарычало — моторы, по крайней мере, трех машин. «Берите с собой итальянский грузовик и русский пулемет. И не дай вам бог перепутать.» — некстати вспомнилась популярная в Шарме присказка. Вспомнилась — и вылетела из головы.

— Этот жив? — кратко спросил фюрер скорее у самого себя, глядя на Хесуса. Нокаутированный сальваторец единственный пережил стремительную перестрелку. Теперь он потихоньку приходил в себя, бессистемно подергивая конечностями.

Хольгподнял голову, оценивая расстояние до приближающихся машин. Снова посмотрел на «муравья».

— Мало времени, — подсказала Родригес.

— Успеем, — тихо сказал фюрер. — Было бы желание.

Перехватив его взгляд, девушка молча и быстро вытащила из кармана медный кастет, протянула командиру.

Хесус почти пришел в себя и даже попытался встать на четвереньки, вращая мутными глазами.

— Здоров, — уважительно отметил Максвелл, потирая левый кулак.

Хольг продел пальцы в отверстия на кастете, махнул рукой для пробы. Присел на одно колено у Хесуса.

— Пальцы плохо гнутся, стрелять могу только левой, — сообщил фюрер врагу. — И глаз, похоже, потихоньку слепнет. Так что, думаю, ты мне сильно задолжал.

«Муравей» захрипел, выплюнул сгусток крови, целясь в лицо ненавистному белому. Не попал.

— Но мы люди цивилизованные, — сказал Хольг, занося кулак с тускло поблескивающей медью. — Так что долг я верну с процентами.

Товар загнали быстро и без особых эксцессов. Хольг рисковал, назначая встречу на месте стремительной экспроприации, но с другой стороны так удалось включить в предложение все машины. В ином случае две трофейных колымаги пришлось бы бросить — вести их по ночному лабиринту было некому. Продали сразу все — машины, товар, оборудование, большую часть оружия. Оставили только самое необходимое, что умещалось по карманам и в вещмешках. И пистолеты. Рассчитались на месте, во вполне годных франках и немного эскудо.

— Мы договаривались на пол-цены, — сумрачно и очень тихо заметил Хольг. — А не на треть.

— Верно, — так же тихо, только для ушей фюрера согласился главарь перекупщиков, старый знакомый Родригес и давний партнер в каких-то мутных делах. — Но выбирать то вам не приходится? Кроме того, когда расписные начнут бегать по всему Ливану и спрашивать, кто что видел — мы ответим не сразу. Скажем, сутки молчания — это наш бонус.

Хольг поразмыслил, оценил, что черноусый и чернобородый испанец говорил тихо, только для фюрера, не роняя его авторитет перед ганзой. Криво ухмыльнулся и молча сунул пересчитанные банкноты в свой конверт — пачка вышла достаточно толстой.

— Куда теперь? — для порядка спросил испанец.

— Далеко, — исчерпывающе отозвался Хольг.

На мгновение показалось, что черноусый намерен поцеловать Родригес, так сказать, на правах старого знакомого. Фюрер незаметно придвинул руку к рукояти «вессона». Испанец усмехнулся, махнул рукой и развернулся к машине.

— Все, уходим, — коротко бросил Хольг своим. Отступала ганза медленно, спинами вперед, до последней секунды готовая к схватке. Но — обошлось.

— Вот и упростились, — потер ладони Максвелл. Перед делом он закинулся таблетками по полной программе и теперь находился в легкой эйфории. — Как эти… сицилисты. Голые люди на голой земле.

— С деньгами, — тихонько подсказал Чжу. Очень, очень тихо.

— Як голый, лыше с пистолэм, — огорчился Хохол.

— Куда теперь, командир? — высказал общий вопрос ливиец Кушнаф.

— Прямо, — довольно зло вымолвил фюрер. Его все еще не отпускало. Сердце билось в ребра, пот струился под курткой. Увечная нога зверски болела. — Идем в город, к вокзалу, что на севере. За час быстрым шагом добредем. По пути обсудим, как дальше жить.

Хольг пропустил всех вперед, сам двинулся замыкающим. Для человека, у которого в кармане лежало почти тысяча франков, предосторожность была не лишней. Чтобы люди не искушались, лучше просто не давать им повода искуситься. Мунис пошел первым, уверенно показывая дорогу в лабиринте темных улочек. Родригес чуть отстала и шепнула на ухо фюреру:

— А ты и в самом деле выстрелил бы? За меня…

— Ты — моя, — так же шепотом отозвался Хольг.

Девушка улыбнулась и шагнула вперед.

Ганза втянулась в лабиринт пригородных трущоб короткой колонной, как опасная, ядовитая многоножка. Нищие, сутенеры, проститутки, мелкие бандиты уходили с дороги, растворялись в тенях. Безошибочный инстинкт трущоб подсказывал им, что здесь нечего ловить, кроме неприятностей. От небольшой группы собранных целеустремленных людей несло кровью и смертью.

Безусловно, еще до рассвета о них узнает каждая собака, но Хольг рассчитывал успеть раньше.

Фюрер снова сверился с часами. Двенадцать десять. До поезда на Пальмиру еще два часа. Пока что они успевали.

Глава 11

Немногие умеют должным образом работать с документами. Еще меньше тех, кто любит это занятие. А людей, в которых два означенных достоинства органично сочетаются — исчезающе мало в сравнении с безбрежным океаном мировой бюрократии.

Неизбежная пыль, резкий запах канцелярского клея, чернильные пятна, необходимость напрягать ослабевающее с каждым годом зрение в неярком свете, что проникал через узкие окошки древних помещений — увы, но князьям Церкви не по статусу было арендовать просторные светлые конторы в современных небоскрёбах Нового Света или деловых кварталах европейских столиц — всё это отвращало большинство иерархов Римской католической церкви от презренной бумажной работы. И даже неумолимая поступь прогресса, принёсшая в монастыри и соборы электрический свет, проекторы, телефоны — не сподвигала кардиналов к бюрократической прилежности.

Александр Морхауз относился к абсолютному меньшинству и с большим удовольствием занимался тем, что у его коллег вызывало глубокое раздражение. Строго говоря, кардинал ценил не столько ежедневную обработку должного числа актов, отчетов, донесений etc., сколько возможности, которые открывались при правильном подходе к документообороту. А возможности эти были велики, почти безграничны. Нужно было только правильно читать и разумно использовать черные символы на бумаге.

Вероятно, именно поэтому единицам удавалось достичь той власти, которой сейчас обладал Морхауз. Власть — это знание, а знание приходит лишь к тем, кто готов терпеливо просеивать тонны пустой руды и фальшивой слюды в поисках драгоценных крупиц истинного золота.

Кардинал откинулся на спинку скрипнувшего кожей кресла. Здесь, в его святая святых, не имело смысла стремиться к какой-то демонстративной аскезе. Рабочая обстановка должна быть тем более удобной, чем тяжелее труд. Взгляд Морхауза привычно скользнул по комнате. Довольно широкие окна пропускали достаточно света, чтобы можно было без затруднений разбирать не только каллиграфически исполненную корреспонденцию Престола, но и написанные корявым почерком депеши из краёв, куда едва дотянулась цивилизация. В пасмурные же дни или — как сейчас — в вечерней тьме задергивались плотные шторы и включалось вполне современное электрическое освещение, поставленное лучшими французскими мастерами.

Морхауз потер затекшие веки и поднял очередной лист. Мятый, с оборванным краем и колонками граф — очевидно из старой бухгалтерской тетради. Такие тщательно сохраняются в глухих местах, как источник драгоценной бумаги для записей. Вопреки ожиданиям стороннего человека, именно этих посланий — написанных грубыми, непривычными к перу руками, на замусоленных листках (иногда и на оберточной бумаге) — в канцелярии оказывалось подавляющее большинство.

Прошения священников из городков Южной Америки, депеши из азиатских монастырей, сообщения африканских контракторов — каждая бумага, от мелованных с золотым тиснением гербовых писем до рваного клочка телеграфного бланка с Африканского Рога, на котором отчётливо были видны следы кружки с кофе — всё находило своё место в завязанных папках из плотного красного сафьяна.

Ведь сказано в Евангелии от Луки: «Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы, когда положит основание и не возможет совершить, все видящие не стали смеяться над ним, говоря: этот человек начал строить и не мог окончить?»

«Ведь Церковь Христова суть учёт и контроль» — неожиданно пришла в голову Александра мысль. Собственная, более «мирская» версия библейской мудрости понравилась кардиналу лаконичностью и полнотой. Некоторое время он рассматривал её со всех сторон, пытаясь найти некий изъян или более красивую формулировку, но так и не решился изменить хоть слово. В конце концов, он отложил её в дальний уголок памяти, намереваясь использовать при соответствующей аудитории. Искусный оратор, Морхауз ценил искусство импровизации и при необходимости охотно к нему прибегал, но все же старался никогда не оставлять свои речи на долю случая.

По толстому ковру прошуршала открывающаяся дверь — вошёл личный секретарь кардинала, один из трех людей, которые могли входить к Морхаузу куда и когда угодно, без предупреждения. Двое других ныне сопровождали Гильермо Боскэ. Секретарь — дородный мужчина со щегольской бородкой и тёмными волосами до плеч — при первой встрече неизбежно вызывал мысли о Карибском море и славных временах пиратской вольницы. Свободная рубашка, чёрная кожаная повязка на левом глазу, прищуренный взгляд, шрам поперёк лба, скрипящие ботинки и шаркающая походка ассоциировали фра Винченцо исключительно с образом испанского флибустьера. Впечатление это было абсолютно ложным — всю свою жизнь секретарь посвятил Церкви, а шрам, взгляд, да и всё остальное (кроме причёски) получил после страшного пожара в монастырском архиве более двадцати лет назад. Тогда молодой монах, рискуя жизнью, вынес из всепожирающего пламени ценнейшие документы, от которых многое зависло в жизни одного скромного епископа. Епископ никогда не забывал оказанных услуг и оценил готовность архивиста пойти на риск ради будущих преференций. Надо сказать, Морхауз ни разу не пожалел об оказанной милости. Последнее, в чём можно было бы заподозрить фра Винченцо, глядя на него — это в невероятной усидчивости и внимательности. Тем не менее, указанными добродетелями монах с колоритной внешностью флибустьера оказался наделен с похвальным избытком.

— Телеграмма, — сообщил секретарь, обнаружив патрона не занятым. — Фра Алешандри не может покинуть монастырь по причине несварения желудка. Симптомы тревожные, показана госпитализация.

Морхауз задумался. Секретарь терпеливо ждал. Оба этих человека слишком давно и хорошо знали друг друга, им не нужно было лишних слов. Кардинал сразу понял, почему новость была сообщена ему лично, а секретарю не нужно было объяснять. почему именно этот факт он выхватил из общего потока сведений.

Брат Алешандри, настоятель небольшой католической обители, что триста лет назад была основана португальцами, разменял восьмой десяток лет, что не прибавило ему здоровья. А продукты по дороге с нагорий имели отвратительную привычку быстро и незаметно портиться. Известный небольшой риск, на который братья из века в век шли во славу Христову. Но ещё брат Алешандри с давних пор оставался доверенным лицом Морхауза в тех краях — и, разумеется, должен был курировать предстоящие мероприятия. Из тех, что оказывались напрямую связаны с фигурой будущего понтифика.

Неисповедимы ли пути Господни?

Кардинал поглядел на часы. Здесь никогда не появлялись посторонние, так что настольный, солидный механизм был достоин владельца — не скрытый в столешнице скромный циферблат, а золото, слоновая кость, эбен. Подарок от абиссинского Патриарха в ознаменование грядущего великого события. И, разумеется, вполне открытый намёк на то, что древнейшая из христианских Церквей ставит себя не иначе как наравне с Римом.

Много десятилетий назад, перед самым постригом, юному Александру казалось, что из трёх обетов самый тяжёлый — обет целомудрия. Довольно скоро будущему кардиналу довелось осознать всю наивность своих сомнений. Целибат был вопросом не столько силы воли, сколько очередным способом избегать неизбежных ошибок и провалов, сопутствующих юности. Суровейшим испытанием, единственным, которое позволяло добиться чего-либо, являлось терпение. Умение отрешиться от всего суетного и сосредоточиться на проблеме.

Морхауз терпеливо задумался над возникшей неурядицей, отстранённо наблюдая за плавным ходом золотых стрелок.

В хороших книгах обычно все взаимосвязано. Персонажи совершают правильные поступки, обусловленные окружением и причинами. От малого — к большему. От фактов — к строгим и последовательным умозаключениям. В жизни же случается иначе… зачастую — радикально иначе.

Александру Морхаузу следовало бы пройтись острым умом по цепи странных совпадений, которые имели место за последний месяц, придти к определенным умозаключениям, проверить несообразности. И наконец, после сложной интеллектуальной комбинации…

Ничего этого кардинал делать не стал. Вернее все описанное уместилось в несколько мгновений напряженной умственной работы. А затем, повинуясь не логике, а наитию, Морхауз снял телефонную трубку и приказал секретарю соединить его по официальной линии с одним из злейших врагов кардинала. То есть с Бенуа-Мари-Селестеном де Кюси, герцогом-архиепископом Реймским.

На мирской взгляд, это был лишь один из высокопоставленных клириков, коих в Святой Церкви насчитывались сотни: митрополиты церковных провинций, главы архиепархий, титулярные руководители кафедр ныне не существующих древних городов. И, разумеется, не считая тех, кому столь высокий титул присваивался персонально Папой. Однако место за кафедрой собора Реймса среди посвящённых в тонкие материи Святого Престола значило больше, чем иная кардинальская сутана. Герцог-архиепископ Реймса — не просто клирик, он «пастырь королей».

То была традиция, уходящая во тьму веков, столь значимая, что её сохранение оказалось первым условием в договоре о примирении и разделении Королевства Франции и молодой Французской Республики, завершавшим почти два десятилетия формальной войны. Ибо в Реймсе над будущим королём свершалось таинство крещения; в Реймсе король венчался; из Реймского собора принц выходил властителем державы после коронации; и здесь же, в королевской усыпальнице после отпевания его бренная плоть находила свой последний приют. Париж был столицей мира и мозгом французской державы. Реймс — ее сердцем. Открыть представительство в Париже считалось правилом хорошего тона для любого сколь-нибудь серьезного картеля. Иметь штаб-квартиру в Реймсе — вот признак настоящей власти и подлинного делового веса.

Более того, оплот в Реймсе открывал доступ к возможностям не только Старого Света, но и американских земель.

За океаном духовенство по-прежнему уважалось в старейших традициях, не в пример республиканцам Старого Света. И церковная карьера была не менее достойна дворянина, нежели любая иная. А благородные негоцианты Луизианы отнюдь не стеснялись просить об одолжениях своего родственника или приятеля, имеющего столь широкие знакомства среди европейской католической буржуазии. Об этом никто никогда не упоминал вслух, но Морхауз примерно представлял, какие суммы числились в идущих архиепископской почтой векселях от Нуво-Орлеана до Парижа и обратно.

Таким образом, Бенуа-Мари-Селестен де Кюси, чей номер сейчас набирал на коммутаторе фра Винченцо, был фактическим финансистом и главным бухгалтером «французской» партии де Го. «Левой рукой», о деяниях которой не позволено знать правой.

Винченцо связался с секретариатом герцога-архиепископа в течение трех минут. Там ему любезно сообщили, что де Кюси должен покинуть свою резиденцию через двадцать минут, поскольку его ждет встреча с одним из руководителей Парижско-Нидерландского синдиката. Впрочем, дела церковные всегда идут прежде мирских, поэтому архиепископ, безусловно, найдет время для беседы с почтенным собратом. Через пять минут. Или семь. Но никак не позже десяти.

Морхауз терпеливо ждал.

Чтобы выведать у человека правду, не обязательно приковывать его к дыбе или загонять иголки под ногти. По правде говоря, методы, обычно приписываемые испанской инквизиции или протестантским охотникам на ведьм, оказывались действенными куда реже, чем принято считать. Особенно если допрашиваемый был упорен в своих убеждениях. А иной луизианец и не смог бы подняться до поста герцога-архиепископа — даже если бы де Кюси и не защищали его статус, положение и вес в раскладах курии. Минуты утекали, а кардинал, не торопясь, снова и снова выстраивал в голове предстоящую беседу, комбинируя возможные варианты, словно головоломку.

Душа каждого человека подобна арфе, играя на её струнах, возможно достичь очень и очень многого — подобное искусство Александр оттачивал десятилетиями. Он был одним из лучших в этом деле, и мало кому удавалось превзойти кардинала. Мало кому — но были, были такие. Игроку нельзя ни на мгновенье забывать, что он сам может превратиться в фигуру на доске, а объектом игры станут его собственные пороки и добродетели.

Новомодные психические аналитики, адепты «австрийской школы» насчитывали три важнейшие струны человеческой души. Три самых опасных «комплекса», которые определяют сущность человека. С точки зрения кардинала вовсе необязательно было городить частокол научных теорий, ведь все это уже было написано в Книге две тысячи лет назад.

Страх, коего насчитывают десятки, если не сотни разновидностей.

Любопытство, приведшее Адама и Еву к грехопадению.

Жадность, смертный грех, обрекший на адские котлы несчётное количество душ.

Три струны, на которых можно сыграть любую мелодию — и которые в нынешней ситуации были совершенно бесполезны. Реймсский архиепископ уже давно занимал своё место и, по праву, считался одной из главных опор «французской» партии. Пугать, удивлять и соблазнять его кардиналу было нечем.

Великодушие, жалость? Эти две добродетели тоже раскрывали многие запертые двери, но времени на создание ключиков у Морхауза не было. Что ещё? Доверчивость? Высший свет быстро избавлял от надежд на лучшее, равно как и веры в то, что именно ИХ никто не обманет.

Всего четыре года назад доверенный секретарь правления «Коэтэс Феррокарилес» за полчаса до печати отправил в редакцию «Revue financière de la Nouvelle Orléans» официальное извещение об отставке финансового директора синдиката — двоюродного брата мексиканского императора. Столь же официальное, сколь и ошибочное. Через час после выхода тиража телеграммы достигли Старого Света, а к трём часам дня по Луизианскому часовому поясу стоимость акций мексиканской железнодорожной сети упала на шестьдесят один процент, со ста тринадцати до сорока трёх песо. Стоит ли упоминать, что арестованный за «трагическое недопонимание» секретарь через полгода оказался в Иллинойсе с весьма крупной суммой на счету?

Таким образом, оставался лишь один порок, на коем имело смысл сыграть, вернее постараться. Тончайшая струна, которая требовала столь же тонкого, невесомого мастерства. И большой удачи.

Тщеславие, гордыня. Или, прибегая к терминологии «австрийских» психологов, желание быть великим.

Архиепископу понадобилось не семь и не десять, а ровно тринадцать минут. Сама беседа текла ровно и бегло, словно чистый ручеек, струящийся в мелком песчаном русле, меж гладких камней.

Голос архиепископа звучал неизменно благожелательно, его речь по-прежнему была ровна и размерена. Морхауз и сам не смог бы сказать, что конкретно утвердило его в мысли о том, что собеседник спешит. Что-то чуть-чуть за гранью осознания. То, что называют интуицией. То, что определяет грань между кардиналом и Князем Церкви.

— Скажите, любезный Бенуа-Мари-Селестен…

Никаких «Да, кстати» или «А вот ещё». На том единственном вопросе, ради которого и ведётся разговор, ни в коем случае нельзя акцентировать внимание. Спокойное, ровное продолжение разговора, никаких посторонних интонаций.

— … наш будущий Папа полагает должным посетить монастырь Святой Катерины. Хотя монахи и не относятся к числу последователей Рима, но древнейший из непрерывно действующих монастырей, защищаемый личным фирманом Пророка магометан, с Его точки зрения также достоин принять Его Святейшество для демонстрации стремления к экуменическому единению всех христиан. Моя канцелярия направляла в адрес кардинала де Го протокол, на согласование с Его Преосвященством. Возможно Вы в курсе, планирует ли он вносить свои предложения по существу?

— Да, как раз я занимался этим вопросом. У Его Преосвященства есть несколько замечаний по составу представительства целестинцев, но существенных дополнений было решено не вносить.

— Прекрасно, тогда мы немедленно займёмся организацией…

— Это было бы очень кстати, — нейтрально отозвался реймский собеседник.

— И ещё один момент, чуть не забыл, — Морхауз старательно перелистал пустой блокнот, чтобы шелест листов достиг ушей архиепископа. — Относительно беринговских претензий по поводу епископства Франциска Ассизского…

Разговор занял еще около пяти минут и завершился на столь же благостной ноте. Когда трубка щелкнула разъединенной линией, Морхауз кратко приказал «Зайди» и только после этого повесил ее.

Фра Винченцо возник в кабинете, как сказочный джинн.

— Что скажешь? — коротко осведомился кардинал.

— Они согласны на предложенный протокол, без условий и торга, — то ли спросил, то ли подтвердил секретарь. — Бенуа даже не пробовал торговаться.

— Они ничего не хотят и не требуют, — кивнул Морхауз. Слова Винченцо идеально совпали с его собственными выводами. — Протокол путешествия будущего понтифика им уже не интересен и не является предметом торга.

— А брат Алешандри так некстати заболел, план поездки сместился на один день, — очень тихо дополнил секретарь. — Наша креатура задержится в Ливане еще сутки.

— Вывод? — отрывисто вопросил Морхауз, словно сам опасался продолжить.

Фра Винченцо на мгновение задумался, формулируя, как лучше озвучить следующую мысль, уже ставшую очевидной для обоих.

— Гильермо Боскэ не покинет Бейрут.

Пауза длилась с пол-минуты. Затем кардинал отрывисто бросил:

— Байнета, срочно!

Секретарь не стал тратить время даже на кивок, а тем более на уточнения очевидного приказа. Просто испарился, растаял в воздухе, словно призрачное видение.

Кардинал откинулся на спинку кресла, скрестив пальцы. Руки слегка тряслись. Морхауз никогда не считал себя железным стоиком, готовым к любым превратностям судьбы. Просто он умел скрывать внешние проявления чувств. Здесь же скрываться было не от кого, и Александр мог на минуту побыть тем, кем являлся — насмерть испуганным человеком. А еще он мог признаться самому себе, что глупо, нелепо, невозможно ошибся. Непростительно ошибся.

Он сам бросил все на чашу весов, рискнул положением и репутацией, желая сорвать банк. Но при этом не подумал, что противная сторона сможет пойти так же далеко и еще на шаг дальше. Они тоже поставили все, только на другую карту.

Будущий понтифик Боскэ не переживет эту ночь. А с ним погибнет и кардинал Морхауз. Не в прямом смысле конечно, но эта катастрофа окажется равносильна смерти.

Что делать?!

— Телефон не отвечает, — прошелестел динамик внутренней связи, связывающей кардинала с кабинетом его секретаря. — Похоже, они добрались до связи. Пробую другие линии и номера администрации отеля.

Морхауз обхватил виски руками и энергично потер их. Итак, телефона нет. Значит, предупредить Байнета не получится. Любые иные средства связи слишком медленные. Или нет?..

Похоже, двум одинаково мыслящим людям приходят в голову одинаковые мысли. Динамик интеркома сообщил голосом Винченцо:

— В рекламных проспектах наличие пневмопочты не указано, однако в справочнике развития связи отель указан в первоочередных планах. Возможно, сеть уже смонтирована. Проверяю.

Морхауз выдохнул, резко и сильно, восстанавливая душевное равновесие. Проигрывает не тот, кто упал, а тот, кто не стал подниматься. Игра не закончена, пока не пробил финальный гонг, и даже в этом случае остается шанс подкупить судей или дисквалифицировать противника.

Пока Боскэ не умер, он в игре, словно король в столь нелюбимых Александром шахматах. Самая беспомощная и самая важная фигура.

— Все еще лучше, у них автотелеграф с пневматической доставкой по номерам, — сообщил Винченцо. — Сеть сдана в эксплуатацию на прошлой неделе, она работает, но пока не внесена в официальные реестры. Ищу индекс и код.

Морхауз достал из отрывного блока чистый лист бумаги и снял колпачок с авторучки. Тяжесть ручки и блеск стального пера успокаивали, настраивая на боевой лад. Кардинал чувствовал себя бретером, обнажившим рапиру. Только одна возможность, только один удар, однако это уже лучше, чем ничего. Перо заскользило по белой поверхности, набрасывая текст короткого сообщения. А за дверью Винченцо со скоростью пулемета перерывал многочисленные справочники и проспекты, слал молниеносные запросы в секретариат, который никогда не спал, работая посменно.

Четверть часа. Минута за минутой. Кардинал ждал, понимая, что решать вопросы быстрее секретаря он физически не в состоянии. оставалось лишь положиться на таланты верного слуги.

А может начать бить в колокола и связываться с полицией, а также пинкертонами Бейрута?.. Соблазнительно, однако, исключено. Они не успеют. А шум поднимется такой, что замести под ковер уже ничего не удастся. Обратиться к ливанским униатам-маронитам с их патриархом? Нет, риск тот же.

— Нет кода, — на этот раз даже железная выдержка фра Винченцо дала сбой, голос секретаря дрожал. — Я дозвонился до представителя компании связи. Автоматический телеграф уже введен в строй, но пневмотрубы еще не объединены в сеть.

— Как отправляются сообщения? — быстро спросил Морахуз, перечеркивая первоначальный вариант сообщения. А в уголке памяти сделал пометку — обязательно похвалить и поощрить секретаря. Тот делал в буквальном смысле невозможное.

— На диспетчерский пункт, оттуда они доставляются портье в конкретный номер. Пневматика заработает только со следующей недели.

Готовь срочную передачу, — рубанул Морхауз, вознося хвалу небесам, что у его секретариата оплаченные абонементы во всех главных картелях связи.

— Ваше преосвященство… у меня только номер, в котором проживает Боскэ. Номера сопровождения в отчете не указаны… Я не знаю, как послать сообщение персонально Байнету.

В голосе секретаря прорезались отчетливые истерические нотки. Морхауз хотел было накричать на помощника, однако опомнился. Во-первых, Винченцо и без того уже совершил несколько чудес, тут и сорваться недолго. Во-вторых, крик проблему не решал. Скорее, усугублял.

Кардинал сжал кулаки, до боли в побелевших пальцах. Тихо хрустнула сломавшая ручка из редкостного дерева зебрано.

— Шли с доставкой сразу на весь этаж. Записывай текст.

— На… весь этаж?.. — Винченцо никогда не переспрашивал, тем более у патрона. Но сегодня и так была ночь удивительных событий. Одним больше.

— Да.

— Записываю, — кратко ответил секретарь.

И Морхауз продиктовал короткое сообщение. Он импровизировал на ходу, ясно понимая, что в любом случае еще до рассвета его послание прочтут все участники конфликта, от вездесущего Уголино до организаторов убийства. Хотя нет, еще только покушения.

Пусть Боскэ сегодня немного повезет, — подумал кардинал. — И наше послание дойдет до Байнета раньше, чем до убийц. В конце концов, творя дела богоугодные, надо оставить немного места и для Божественного вмешательства.

Электрические сигналы мчались по кабелям, складываясь в немыслимые, непостижимые для человеческого разума комбинации электронов. Во мгновение ока они преодолели расстояние, которое раньше требовало недельных путешествий специально подготовленных курьеров на лучших лошадях.

Глубоко под землей, в одном из подвальных помещений отеля, пронзительно заверещал звонок. Негритенок, дремлющий на шатком стуле, встрепенулся и вскочил, спросонья протирая глаза. Металлический молоточек между тем колотил по чашке, возвещая о поступлении новой автотелеграммы. Звонок оборвался так же резко, как и начался. Загудел, защелкал блок дешифратора, переводящий комбинацию электронных знаков в числа и буквы. Провернулся валик с зубчатыми колесиками на краях, накручивая новый чистый лист для сообщения. Негритенок, как обычно, с суеверным ужасом наблюдал за гремящей магией белых людей. На всякий случай он отступил подальше и одернул ливрею. Маленький чернокожий слуга не умел читать — лучшая гарантия от шпионажа.

Каретка «живого звука» осталась неподвижной — сообщение включало в себя только текст, а не распечатку для воспроизведения голоса. Тонкие лапки буквоводителя забарабанили по бумаге, оставляя четкие оттиски чернильной ленты. Сообщение оказалось очень коротким, поэтому стрекот аппарата прогремел, словно короткая пулеметная очередь. негритенок непроизвольно поежился. Он происходил из мест, где пулеметы встречались значительно чаще пишущих машинок. Нынешнее положение ливрейного слуги низшего класса было пределом мечтаний не то, что его родной деревни — для всей округи.

Валик провернулся под зажимами ограничителей строки, заодно обрывая лист по черте перфорации. Получившийся рулончик скользнул в капсулу пневмопочты, ее в свою очередь подхватили маленькие клешни манипулятора и поместили на лоток передачи. Клацнула крышка, закрывающая капсулу. Дальше латунный цилиндрик должен был отправиться в один из приемников, который вел к соответствующему номеру, однако манипулятор еще не был откалиброван — точная механика требовала тщательной подгонки.

Снова провернулся валик и застрекотал буквоводитель — аппарат начал печать нового сообщения.

Мигнула красная лампочка, и негритенок сорвался к агрегату. Повторяя тщательно заученную последовательность движений, он поднял капсулу с посланием и поместил ее в отдельно выведенный раструб пневмопочты. Далее требовалось при помощи двух маленьких колесиков установить на самой капсуле трехзначный код — этаж и номер. Закрыть приемник, опустить флажок до щелчка, нажать рычаг. Гудение, жужжащий звук — и капсула отправилась в путь до этажного терминала, где ее примет и отнесет по адресу ночной портье.

Тем временем второе сообщение скрутилось в рулончик и оказалось запечатано в контейнере. Пока маленький слуга управлялся с ним, аппарат уже печатал третье.

Всего их было одиннадцать, по числу номеров на этаже, за исключением апартаментов Гильермо. Морхауз здраво рассудил, что от самого Боскэ в данном случае пользы не будет.

Отправив одиннадцатый контейнер, черный слуга в ужасе уставился на автотелеграф, но волшебная машина умолкла. Мальчик облегченно утер лоб, одернул взмокшую курточку. Ему еще никогда не приходилось обрабатывать столько сообщений подряд, мальчик безумно боялся сбиться и напутать. Для прислуги его уровня первая ошибка всегда становилась последней.

Далеко наверху ночной администратор недоуменно сложил на поднос одиннадцать латунных цилиндриков и на мгновение задумался над тем, в каком порядке их следует разносить.

Глава 12

Гильермо стоял у окна, кутаясь в длинный махровый халат, и мерз.

Конечно отель легендарного картеля «Chateau» (чьего названия монах все равно не запомнил) был оснащен согласно последнему слову бытового прогресса. Полная звукоизоляция, пылесосы на гидравлической тяге, батареи-теплопроводы за изящными бронзовыми решетками. Здесь можно жить годами, пренебрегая суетным миром за толстыми прозрачными окнами, которые не задерживали ни единого лучика света, но были способны остановить бронебойную пулю. Идеальная замкнутая среда, предельно благожелательная к человеку с деньгами.

Но Гильермо все равно мерз. Неприятный холодок подкрался к сердцу, облизывая его ледяным языком. Скоро монах будет посвящен в священники и епископы. Затем кардиналы во главе с кардиналом-деканом соберутся в Паолинской капелле и с гимном «Veni Creator Spiritus» пройдут в капеллу Сикстинскую. Белый дым принесет радостную весть граду и миру о том, что у Церкви появился новый владыка, и прозвучат заветные слова «Annuntio vobis gaudium magnum: habemus Papam»^[93].

Так сказал кардинал Морхауз, а он не ошибается. И от этого у Гильермо леденело сердце.

Все в этом мире происходит соответственно Промыслу Божьему, и даже самая малая песчинка не сдвинется без Его дозволения. В чем же заключена воля Господня на сей раз? Ради чего Гильермо Леон Боскэ, человек без заслуг, званий и талантов, оказался поднят к горним высям? Чего ждет Он от слуги своего?..

Гильермо прижался лбом к стеклу, перечеркнутому тонкими волосками искусно подведенной электропроводки. Окна должны сохранять прозрачность в любых условиях, поэтому в редкие дни холодной погоды стекло прогревалось и не запотевало. Там, за прозрачной преградой, жил Бейрут — близкий, но в то же время недосягаемый для будущего понтифика, скованного по рукам и ногам строгим регламентом. Иногда Леон чувствовал себя окороком, который таскают по ярмарке, демонстрируя его тонкий посол и непревзойденный вкус. Или диковинной зверушкой. Не кормить, не пугать, смотреть с почтительной осторожностью.

Город переливался многоцветием огней, искрил газоразрядными лампами, пылал реками дорог. Электричества здесь явно не жалели… Такой роскоши Гильермо не только не видал, но и представить не мог. На мгновение ему представились сотни тысяч франков, которые ежесекундно растекались по Бейруту в миллионах ипостасей. Вылетали с выхлопами дорогих автомобилей, растворялись тончайшими ароматами парфюмерии, обращались в ослепительный свет реклам. Мир безумных трат и удивительных вещей.

Гильермо приложил ладони к стеклу. Казалось, что едва ощутимая вибрация проникает даже через прозрачную броню — то билось громадное сердце города, что не засыпал ни на мгновение, днем ли, ночью ли. Хотя, скорее всего это было просто биение тока крови в кончиках пальцев.

Можно открыть стеклянную дверь и выйти на балкон, окруженный низкой оградой из причудливо изогнутых чугунных форм. Кажется, такой стиль назывался «итальянским», однако Леон не был уверен. Но открывать двери и окна ему строго запретили. Франц — так звали лысого помощника в очках — самолично следил за прочностью и состоянием всех замков и петель, не доверяя охране.

Гильермо отвернулся от окна, прошелся по «императорскому» номеру, втянул запах свежего цветочного букета — его обновляли дважды в день. Было уже поздно, хотелось спать, но Леон никак не мог себя заставить улечься в кровать — в ней можно было потеряться среди шелковых складок. Человек, полвека спавший на деревянном топчане, под тонким одеялом, чувствовал себя здесь предельно неуютно. Гильермо предпочел бы улечься вообще на полу, благо ковер по мягкости и уюту превосходил тощие тюфяки его родной обители. Но было в этом что-то неправильное, показное, сродни фарисейству. Половинчатый отказ от роскоши.

Леон взял со стола библию — не старенький томик, который сопровождал его уже двадцать лет в трогательном сбережении, но роскошное издание, обтянутое русским сафьяном, с золотыми обрезами и закладками из тончайшего шелка. Гильермо открыл книгу наугад и прочитал:

«Как возвестил устами бывших от века святых пророков Своих, что спасет нас от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас…»

Монах немного поразмыслил над прочитанным и попробовал еще раз.

«И помолились и сказали: Ты, Господи, Сердцеведец всех, покажи из сих двоих одного, которого Ты избрал принять жребий сего служения и Апостольства, от которого отпал Иуда, чтобы идти в свое место. И бросили о них жребий, и выпал жребий Матфию, и он сопричислен к одиннадцати Апостолам.»

Гильермо со вздохом закрыл библию и аккуратно положил ее обратно на стол, поближе к прозрачному кувшину с цветами. В Книге есть ответы на все вопросы бытия… но иногда их слишком трудно прочесть. Нужно будет обсудить с всезнающим Морхаузом, как можно истолковать эти строки применительно ко дню сегодняшнему…

Все-таки надо пересилить себя и постараться заснуть. Завтрашний день обещал стать богатым на события, а Франц уже не раз деликатно указывал на недопустимость некоторых манер будущего понтифика. Например, зевать и вообще как-либо демонстрировать недосып.

Но как, во имя Господа, можно по-человечески заснуть на этом ложе, которое приличествует скорее для складирования куртизанок?!

Устыдившись гневной мысли, Гильермо перекрестился. Чего бы ни ждал от него Всевышний, Леон явно не оправдывал ожиданий. Значит, следует укрепиться духом и превозмочь. Поглощенный этими благочестивыми размышлениями он не услышал щелчок открывающегося замка.

— Смена охраны, господин Леон, — вежливо сказал человек в темном костюме, один из двух. Третьим был ливрейный слуга с подносом и чашкой.

Гильермо уже привык к подобному обращению. Учитывая его неопределенный статус, слуги и большая часть сопровождения пользовалась нейтральным оборотом «господин», более подходящим мирской особе. Однако монах самую малость удивился визиту. Он знал, что номер и весь этаж строго охранялись, но раньше охрана существовала в некоем параллельном измерении. Подобного вторжения прежде не случалось. С другой стороны, что он знает о правильной охране?.. Значит, так нужно.

— Простите, нам следует проверить запоры, — с той же казенной вежливостью сообщил второй охранник. Первый прошел вдоль застекленной стены с выходом на «итальянский» балкон. Его пальцы в белых нитяных перчатках скользили по медным ручкам на рамах, проверяя состояние замков.

— Не желаете ли чаю? — вежливо спросил второй и локтем чуть подтолкнул слугу с подносом. Чашка дымилась, издавая приятный аромат свежезаваренного чая.

— Господин Франц заметил, что вы плохо спите, — сообщил черный костюм. — И порекомендовал угостить вас особым «сбором русских князей», он укрепляет нервную систему и улучшает сон.

Слуга сделал еще шаг. Его руки чуть заметно дрожали. Со стороны это было почти не заметно, но серебряная ложечка позвякивала о тончайший фарфор. Звук получался исчезающе мягким, как будто вдали звенели небесные колокольчики. Гильермо подумал, что слугу следует благословить хотя бы добрым христианским словом. Тот, наверное, растерялся, оказавшись в обществе понтифика (пусть и будущего), так что несколько добрых слов здесь не помешали бы. Только вот что именно следует говорить в таком случае?..

— Благодарю вас, я не хочу пить, — как можно более вежливо сказал Леон. — Я благодарен за заботу о… моем сне.

— Укрепляет нервную систему… улучшает сон… — слуга с подносом повторил слова охранника. С голосом у него тоже было что-то не то. Дрожащее, неуверенное блеяние, честно говоря.

Гильермо стало очень жаль бедолагу. Может, слугу только что приняли на службу?.. В конце концов, это просто жестоко — направлять неопытного человека в «императорские» апартаменты. Тот наверняка думает, что столкнулся с очень важной особой. Откуда ж ему знать, что важная особа совсем недавно ела с деревянного блюда и пила колодезную воду из простой глиняной кружки.

— Благодарю, — не желая обижать человека, Гильермо взял чашку. Пить ему не хотелось, кроме того чай был слишком горячим, а монах не любил кипяток.

— Я выпью чуть позже, — сказал Леон, надеясь, что непрошеные гости вот-вот уйдут.

— Франц настаивал, чтобы вы попробовали этот чай, пока он еще свежий. Это необходимо для лучшего усвоения полезных веществ, — настоял охранник. Его напарник тем временем открыл замок на застекленной двери. Сквозь приоткрытую щель проник не по сезону холодный ветерок, смешанный с ночным гомоном и шумом Бейрута.

— Спасибо, я выпью позже, — непреклонно повторил Гильермо, который, конечно, был человеком смиренным, однако не любил, когда на него начинали давить по непонятному поводу. Получилось резковато, но горячая чашка начала ощутимо печь пальцы. Монах ждал, когда же нашествие закончится, чтобы, наконец, поставить ее куда-нибудь. На стол не хотелось — полировка сверкала, будто чистейшая водная гладь под утренним солнцем. Температура убила бы это произведение искусства в пару секунд.

Слуга поджал губы, его руки дрогнули совсем явственно, в глазах мелькнул неприкрытый страх. Гильермо понял, что, скорее всего, нарушил какие-то строгие нормы этикета, совершенно непростительные для постояльца. Однако упрямство и раздражение пересилили чувство неловкости. В конце концов, он не просил ни этого номера, ни отеля для королей и магнатов. И грандиозную кровать… И чаю тоже не просил!

— Нет, — четко и прямо сказал Гильермо.

На мгновение в номере повисла тишина, в которую мягко вплетался шум вечернего Бейрута.

— Жаль, — ответил из-за спины первый охранник, открывая настежь балконную дверь. — Франц будет огорчен.

Второй снял с плеча слуги широкое полотенце из кремового полотна с лохматой каймой и провернул несколько раз, превращая в жгут.

— Тогда мы рекомендуем вам вечернюю прогулку на свежем воздухе.

Случается, что даже профессионалы допускают ошибки. Постфактум — очевидно и предельно глупые, однако на конкретный момент кажущиеся вполне естественными. Незваные гости были уверены, что им никто не воспрепятствует. Что немолодой уже Гильермо точно не представлял ни малейшей угрозы, что его спутники отошли ко сну по своим номерам. Поэтому люди с «чаем» полностью сосредоточились на текущей работе, которую следовало исполнить как можно более чисто и аккуратно. И пропустили тихо открывшуюся дверь. Впрочем, здесь помог еще и высший класс отеля «Chateau», где дверные петли никогда не скрипели.

Гильермо не видел покойников иначе, нежели в гробу и никогда не слышал звук пистолетного выстрела, тем более с глушителем. Поэтому в первое мгновение он не понял, что случилось. По ушам ударил резкий, жесткий звук, похожий на удар молотка, что разом вбивает гвоздь по самую шляпку. И еще клацнул металл, как удар двух напильников. Один из черных костюмов, тот, который уже подступил к Леону с полотенцем, споткнулся на ровном месте, пошатнулся и уронил жгут. Снова повторился тот же сдвоенный звук — щелкающий «деревянный» стук и лязг металла. Костюм все так же молча упал, стукнувшись головой о стекло «итальянского» балкона. В электрическом свете повисло туманное облачко карминового цвета, как будто из косметического пульверизатора распылили порцию краски.

Гильермо отступил на шаг и уперся спиной в прозрачную стеклянную стену. Слишком много событий случилось чересчур быстро. Инстинкты подсказывали монаху, чтопроисходит, однако неискушенный разум отказывался воспринимать информацию настолько быстро. Леон осмысливал происходящее по частям, как уличный «барботаж», который разливает порции самого дешевого английского бурбона и глотает за раз только монетку в пять сантимов.

Слуга выронил поднос и с невероятно резвостью нырнул прямо под кровать. Его ноги в белых туфлях дернулись, скрываясь за пологом. Второй костюм развернулся, бросив руку за лацкан пиджака, к небольшой наплечной кобуре, но опоздал. Пуля пробила ему плечо навылет и с глухим шмяком засела в дверной раме балкона. Выстрел оказался ювелирным (впрочем, как и первые два) — кость осталась цела. Раненый утратил боеспособность, но при этом остался в сознании и здравом рассудке.

Гильермо вжался в стекло еще сильнее, от души прося Господа о небольшом чуде — отправить его, Леона Боскэ, как можно дальше отсюда.

Раненый опустился на колени, борясь с дурнотой и болью. Пораженная рука повисла плетью, сам человек скособочился в ее сторону, пытаясь зажать рану. Гильермо никогда не видел, чтобы человек бледнел настолько быстро и резко.

— Дверь закрой, — бросил Байнет, ступая к центру номера. Франц, маячивший за его широкой спиной, споро выполнил указание, аккуратно прикрыв дверь в «императорский» номер. Бледностью секретарь мог поспорить с подстреленным ассасином, руки у него тряслись, однако губы были сжаты в упрямую полоску, а в глазах горела решимость.

Байнет двигался быстро и плавно, короткими шагами, как будто плыл над пушистым ковром, необратимо испорченным кровью. Сутана была расстегнута по невидимому шву и висела, как сложенные крылья у вампира. Теперь Гильермо понял, чем гремел здоровенный швед — под сутаной торс Андерсена был прикрыт корсетом из плотной ткани, похожей на нейлон. А поверх корсета висела сбруя из широких кожаных ремней на шнуровке, с двумя подвесными кобурами и еще какими-то футлярчиками прямоугольной формы.

По обширной зале потекли, сливаясь, два резких, будоражащих запаха. Один был хорошо знаком Гильермо, выросшему в монастыре с маленьким скотным двориком — так пахла только что пролитая кровь. Второй ощутимо технический, резкий — новый для Боскэ запах сгоревшего пороха.

Байнет остановился в паре шагов от раненого — ровно настолько, чтобы стрелять безошибочно и не рисковать неожиданным броском. Человек в окровавленном костюме — черное на черном — посмотрел снизу вверх, мучительно кривя губы. Франц меж тем быстро метнулся к Гильермо, оглядывая и ощупывая подопечного. При этом он что-то бормотал по-французски, очень быстро и с каким-то акцентом, так что Леон разобрал только «Слава… успели…»

— Расскажи мне что-нибудь, — странно, почти мягко попросил Байнет.

— Не дождешься, — все так же криво усмехнулся подстреленный.

Профессионалы помолчали пару мгновений, в которые уместился невысказанный диалог, очевидный для обоих.

«Я могу сделать с тобой все, что угодно.»

«Не успеешь.»

«Я постараюсь.»

«Такие вещи не доверяют одному эшелону. За нами придут контролеры.»

— Оставь меня, тебе зачтется, — попросил вслух раненый.

Байнет едва заметно качнул головой.

— Не зачтется, — отметил он вполне очевидную вещь.

Ассасин опустил взгляд, показывая, что говорить здесь больше не о чем. Однако Байнет придерживался иного мнения.

— Три пули в живот, одна в мочевой пузырь, — ствол с глушителем едва заметно качнулся, отмечая будущие попадания. — Никакая медицина не поможет, будешь умирать долго и страшно. А если вытянешь, остаток жизни проведешь в коляске, с резиновой трубкой в животе и банкой мочи на коленях.

Гильермо, дергающийся безвольной куклой в цепких руках Франца, отстранено подивился тому, как четко, быстро и грамотно говорит дубоподобный швед, который прежде не произносил двух слов подряд.

Еще пара секунд. Раненый молчал. Так же молча Байнет прищурился, готовясь исполнить обещанное.

— Штык, надо уходить! — тонким фальцетом возопил Франц.

— По-дож-ди, — тяжело, трудно вымолвил раненый. Лицо его приобрело совсем потусторонний оттенок белого с синим — сказывалась кровопотеря.

Байнет склонил голову чуть вбок. В его глазах подстреленный убийца ясно прочитал, что говорить следует очень, очень быстро. Счет времени шел в лучшем случае на минуты. В самом лучшем.

Но еще пару мгновений раненый потратил, строго взвешивая на внутренних весах — что он может рассказать в обмен на быструю и легкую смерть, не слишком нарушая профессиональную этику.

— Вторая группа будет уже с огнестрелом, — сказал он. — Мы вышли за лимит времени, они наверняка поднимаются.

Байнет не стал ничего отвечать. Пистолет в его руке щелкнул в третий раз, и теперь Гильермо понял, откуда идет лязг — это скользил затвор. Дымящаяся гильза нырнула прямо в вазу с цветами и зашипела умирающей гадюкой. Ассасин повалился на ковер, пуля пробила ему висок. и снова повисло красноватое облачко мельчайших брызг. Под роскошной кроватью зашуршало — портье забивался еще глубже.

— Г-г-господи И-и-исусе, — прошептал Гильермо и хотел перекреститься. но рука не поднималась. Леон вообще не чувствовал конечностей и наверное упал бы, не поддержи его Франц.

Немыслимо роскошный номер великолепного отеля. Золото и драгоценные материалы везде. Даже напольные часы с полной звукоизоляцией и прецизионным турбийоном (который им совершенно ни к чему) — о чем возвещает бронзовая табличка на дубовом корпусе.

И два трупа на залитом кровью ковре. Два безнадежно мертвых человека, которых со спокойствием голема отправил на тот свет Байнет Андерсен. А если бы не отправил, то на их месте сейчас оказался бы сам Боскэ, отравленный «чаем», повесившийся или просто выброшенный с балкона.

— Надо покинуть здание, любой ценой, — бросил Штык, вытаскивая из кобуры покойника оружие — маленький револьвер со стволом не больше в пол-пальца длиной. Заодно Байнет прихватил брошенное полотенце и, положив собственный пистолет на стол, обмотал тканью револьвер. При этом боец шептал себе под нос:

— Нечестивые подстерегают праведников, яко волки в ночи.

В довершение Андерсен зачем-то перезарядил свой пистолет, хотя выстрелил из него только три раза… или четыре? Полупустой магазин отправился в карман. Все эти манипуляции заняли от силы секунд семь-десять. Затем Байнет развернулся к двери — пистолет с глушителем в одной руке, револьвер, обмотанный кремовым полотенцем из лучшего восточного полотна — в другой.

— Франц, дай ему по физиономии и тащи за мной, — скомандовал Штык. — Господь с нами, и сила его велика!

— Может, наоборот, пошуметь? — отрывисто спросил Франц, широким движением буквально задвигая Леона себе за спину.

— Нет, — бросил Штык. — Надо уйти быстро и тихо.

Франц покачал головой, но промолчал.

— Держись строго за мной, — приказал Андерсен, ногой открывая дверь. Пистолеты он держал перед собой, наизготовку.

За дверью номера было как обычно — тихо и пусто. Ну, почти пусто, за исключением ночного портье, который расслабленно брел по коридору с пустым подносом. За портье семенил мальчишка в ливрее. Увидев постояльцев при оружии, да еще в таком странном виде, обслуга отреагировала по-разному. Портье кинулся на пол, прикрывая голову руками. Похоже, этот навык у местных был отработан на отлично. Поднос почти беззвучно утонул в роскошном, лохматом ковре, устилавшем пол от стены до стены. Мальчишка замер, открыв рот и зачем-то схватившись за круглую шапочку с плоским верхом.

— К лифту, — бросил на ходу Байнет.

Но они опоздали… Контрольных групп было две, одна поднялась по лестнице, другая на лифте. И прибыли они практически одновременно. Время замерло, потекло, словно густой кисель. Все окружающее обрело многомерность и контрастные, невероятно яркие цвета. Гильермо как будто поплыл по течению событий, видя все сразу и не в состоянии повлиять на что либо.

Коридор — широкий, отделанный полированными деревянными панелями. Редкие — апартаментов немного и они огромны — двери, которые почти сливаются со стенами. Лишь золоченые таблички с цифрами указывают номера. Светильники в виде хрустальных бутонов экзотических цветов — свет не ярок и не слаб, его ровно столько, чтобы посетитель почувствовал уют и душевный комфорт. Коридор обоими концами выходит на лестницы, но ими пользуется только обслуга. К услугам немногочисленных гостей две лифтовые кабины — современный куб с зеркалами и кнопками, а также старая классическая «клетка», где специальный слуга самолично поворачивает специальную стрелку, указывая этаж назначения. Каждый может выбрать по своему вкусу, что ему ближе — неброское очарование классики или модерн арт-деко.

И в этот момент двери «новой» лифтовой кабины звякнули предупредительным звонком, готовясь открыться. До нее было метра три. Байнет кинул быстрый взгляд на дверь, что вела к лестнице. Там сквозь матовое стекло уже маячили силуэты незваных гостей. Створки лифта поехали в стороны, сквозь открывающуюся щель ударил яркий свет, обрисовавший тени самое меньшее двух человек. Впрочем, Байнету не было нужды видеть их — специфический запах недавно нанесенной оружейной смазки шел впереди убийц. Первый из них занес ногу над порожком, свет скользнул по начищенному ботинку и ребристой трубке, навинченной на ствол компактного пистолета-пулемета.

«Кисельное» время закончилось. Андерсен качнулся назад, спиной буквально забросив обратно в номер Франца и, соответственно, Гильермо. Пистолет с глушителем щелкнул, в стекле двери словно выкололи черную точку, от которой разбежалась изломанная паутина трещин. На обратном движении, как маятник, воинствующий монах ринулся вперед, уходя с линии огня «лифтовых» и сокращая дистанцию. Лежащий навзничь портье заскулил, суча ногами, и пытаясь закопаться в ковер. За исключением этого тихого воя все остальное происходило в молчании — только лязгали затворы и чавкали глушители на стволах.

Байнет за три громадных шага добрался до лифта, чьи дверцы едва-едва открылись полностью. За это время он еще дважды выстрелил по направлению двери, удерживая вторую группу ассасинов на лестнице. Убийца в лифте нажал на спуск, и, не забрось Штык спутников обратно в номер, их изрешетило бы одной очередью. В следующее мгновение Байнет налетел на стрелка всем своим немалым весом и вместе с ним ворвался в лифт.

— Господи, помилуй, — прошептал Франц, ставя на ноги упавшего Гильермо, тряся и кантуя подопечного, будто ростовой манекен. За открытой дверью происходило что-то скверное и человекоубийственное. Леон хотел сказать что-нибудь молитвенное, то ли за успех Байнета, то ли за прекращение кровопролития, но все происходило слишком быстро.

В лифте оказалось двое, как и ожидал монах. Неожиданный прорыв Андерсена в ближний бой на мгновение выбил их из колеи, и Байнет использовал с толком каждую долю секунды. Трижды выстрелил револьвер в его левой руке, полотенце на оружии заглушило и без того не слишком громкий шум. Ловким движением Штык подцепил ствол второго убийцы, направленный прямо в живот Байнета, дернул вверх и в строну за миг до того, как палец умирающего нажал спуск в последней конвульсии. Один из трех плафонов осыпался дождем осколков, мигнул и погас.

— Франц, пошел! — гаркнул Байнет, высовываясь из лифта.

Еще выстрел из револьвера в сторону двери, пока открытый боек не закусил таки ткань. Заклацал пистолет, посылая пулю за пулей в стекло, которое и без того уже походило на картину сюрреалиста — сплошные дыры и трещины.

Один. Два.

С опустошающей очевидностью Байнет чувствовал, как умирает время, столь успешно отыгранное им в самом начале схватки.

Три.

Если сейчас Франц и Гильермо не покинут номер — те, на лестнице, сориентируются и задавят одиночку с пистолетом автоматическим огнем. Будет шумно, громко, грязно, скандально, однако Леон Боскэ все-таки умрет, а дело кардинала Морхауза погибнет.

— Франц! — уже в голос заорал Байнет.

Четыре. Пять. В магазине восемь патронов, значит оружие пусто. Щелчок — и магазин упал, а Штык уже доставал из кожаного подсумка новый.

Топот ног из-за спины, приглушенный ковром — все-таки они поняли и поспешили. Поворот замка в одной из дверей — кто-то решил побродить за полночь или полюбопытствовал, что происходит. И две вспышки за той стороной расстрелянной двери — противники тоже сообразили, что пора действовать. Пули выбивали щепки из драгоценных панелей мореного дуба, стоимостью три тысячи франков за килограмм. Пара светильников погасла, рассыпавшись хрустальной пылью. Нелепо взмахнул руками и упал мальчишка в ливрее, прижимавшийся к стене в немом ужасе.

Топот за спиной — они еще не в лифте, почти, но еще нет. Байнет шагнул вперед и в сторону, прямо на линию огня, стреляя в ответ, прикрывая собой тех, кто оказался за его спиной.

Гильермо, наконец, вырвало. Не от вида бойни, что учинилась в лифте — сознание отказывалось воспринимать покойников настоящими трупами. От запаха. Запаха крови и еще какой-то дряни, что выворачивала наизнанку. Будущий понтифик опустился на колени, прямо в красную лужу, упершись локтем в ногу мертвеца, и жадно ловил воздух раскрытым, мокрым ртом.

— Жми номер один три раза, быстро, последний раз задержи, — приказал Андерсен.

Здоровенный монах привалился боком к зеркальной стене, часть которой растрескалась и выпала окровавленными осколками.

Франц выполнил указание. Пальцы у него тряслись, и лысый дважды промахнулся мимо клавиши, однако на третий все же сумел.

— Славно, — тихо сказал Байнет. — Славно… Старый фокус, все еще работает. Так кабина уезжает сразу на нулевой этаж. Для быстрой доставки жратвы

Франц вытер мокрое, вспотевшее лицо рукавом. Из замаскированных на потолке динамиков лилась негромкая музыка — что-то скрипичное или вроде того. Лишь едва уловимая вибрация показывала, что кабина движется. Гильермо стоял на четвереньках и шумно икал, пытаясь продышаться.

— Там, скорее всего, будет выход на кухню, — инструктировал Байнет. — Из него всегда есть черный прямо в подворотни, к мусору.

Андерсен неловко повернулся, уперся спиной в треснувшее зеркало, а ногой в труп, как будто Штыку было тяжело стоять. Он снова перезарядил пистолет — видимо успел опустошить обойму, пока Франц запихивал невменяемого Боскэ в кабину, забрызганную кровью. Движения монаха были замедлены, он заскреб магазином о шахту, не сразу вставив до упора. Отдышался, оттянул затвор, загоняя патрон в ствол.

Гильермо скорчился в углу, страдальчески кривясь. Даже ему стала заметна мертвенная бледность, заливавшая лицо Андерсена — совсем как у раненого ассасина в номере несколькими минутами ранее. Минутами? Неужели все происходило так быстро?.. С того момента, как ему принесли чай и до сего мгновения прошло от силы четверть часа, скорее даже меньше.

Поочередно загорались и гасли цифры, показывая неторопливое продвижение лифта.

Невозможно, немыслимо… Этого просто не может быть.

— Помоги снять сутану, накинь на него. И выводи из города, — продолжал инструктаж Байнет.

— Полиция? — несмело предложил Франц, помогая Андерсену разоблачиться.

— Нет, — жестко отказал Штык. — Мы не знаем, кого они успели купить. Один подсаленный чинуша, и вы оба не доживете до утра. Удавят в камере и все. Вывози его из города, там свяжись с Александром.

— А ты… — фраза началась как вопрос, но умерла на втором слове. Франц слишком хорошо все понимал. И слишком красноречивы были красные пятна, расползавшиеся по нейлоновому жилету, простреленному в двух местах. Если кровь начала просачиваться даже через многослойную армированную ткань, значит под жилетом ее очень, очень много.

— А я все, — улыбнулся Андерсен посиневшими губами. И повторил в третий раз, чуть запинаясь:

— Вы… води.

Звякнул невидимый звонок. Кабина остановилась. Франц выдохнул, дрожащими руками одернул свой пиджак, похожий на сутану. Вытер окровавленные ладони прямо о брюки.

— Вставай, — приказал он Гильермо и, не дожидаясь реакции, подхватил Боскэ за шиворот. Накинул не по размеру большую сутану Байнета, словно темный плащ. Выволок из кабины, прямо в марево пара и запах кухни, перебивший даже тяжелую кровавую вонь.

Франц не оглянулся, а Байнет обошелся без напутствий. Оба слишком хорошо друг друга знали. Андерсен полагал, что раны его тяжелы, однако не смертельны. Можно протянуть еще немного, если забиться подальше, остановить кровь, дождаться помощи…

Байнет глубоко вздохнул и нажал клавишу, отправляя кабину на первый этаж, в холл. Скрутил глушитель — теперь тишина не нужна. Теперь нужно много шума, много внимания, чтобы Франц успел вытащить бестолкового Боскэ из отеля.

— Надеюсь… — прошептал Андерсен «Штык» Байнет, крепче сжимая рукоять пистолета. — Надеюсь, ты этого стоил, Гильермо.

Глава 13

У мегаполисов международного значения, наподобие Парижа, Москвы или Нового Орлеана уже давно не было «вокзалов» в традиционном понимании. Постоянно растущий грузопоток и ежедневный оборот в сотни тысяч пассажиров создавали громадные транзитные узлы, где сплетались воедино стальные змеи железнодорожных путей, серые ленты автодорог, исполинские ангары дирижабельных стоянок. А в последние полтора десятилетия — и взлетные полосы аэродромов.

Однако Бейрут был еще слишком архаичен и одновременно слишком юн для такого статуса, поэтому в его транспортной сети оставалось место и для более традиционных форм сообщения. Город обслуживали сразу три настоящих вокзала, причудливо сочетающих новое и старое.

Здесь можно было встретить новейший электровоз, курсирующий по элитным линиям «ExpressZug» — для состоятельных и достойных пассажиров, посадка на отдельных платформах, под охраной профессиональных пинкертонов. Можно было сесть на экономичный дизельный «стример» в обтекаемом кожухе-пуле. А если в карманах совсем пусто — оставались поезда, словно шагнувшие из предыдущего, девятнадцатого века. Из тех времен, когда экономику и паровозы двигал пар, а химия еще не научилась выжимать из угля «carburant en pierre»^[94], то есть газойль.

Впрочем, паровозами странствовали не только бедняки, но и просто люди, которые не желали привлекать к себе лишнего внимания. А еще железнодорожные картели Востока (как основные контрабандисты региона) очень не любили «муравьев» и потому разным латиносам вход на вокзалы был заказан. Таким образом, выбор — каким образом покинуть Бейрут — для Хольга был очевиден с самого начала.

Северный вокзал был безымянным и носил только порядковый номер. Строго говоря, он вообще не предназначался для пассажиров, только грузовой оборот. Однако отсюда можно было уехать с относительным (очень относительным, прямо скажем) комфортом, пользуясь официальными оговорками законодательства «о сверхнормативной нагрузке», в которую включались целые составы.

До поезда оставалось еще тридцать минут.

Хольг потер ладони, которые немилосердно потели — личная реакция на стресс и опасность. Машинально провел ладонью по куртке, ощупывая контуры конверта во внутреннем кармане. Франки, которые принимают по всему миру, даже в России. И эскудо, с ними сложнее, но валюта тоже достаточно устойчивая, сгодится резервом на черный день. Сделал жест, призывая спутников ко вниманию. Ганза обступила командира, а Родригес наоборот, чуть отодвинулась и как бы невзначай положила руку на скрытую рукоять любимого револьвера «Echeverria». Просто так, на всякий случай, если кому-нибудь взбредет в голову устраивать пересмотр договоренностей прямо здесь, неподалеку от входа на охраняемую территорию вокзала номер три.

Было уже за полночь, но воздух гудел от заполошного шума и светился десятками, сотнями газовых и электрических огней. Пронзительно шипели паровозные свистки, лязгал металл, десятки автомобилей, рыча двигателями, ежеминутно покидали ворота складов и транспортных терминалов. Все торопились насытить спящий город необходимыми товарами, чтобы тот смог пережить еще один день. Сотни, тысячи приезжих даже ночью ступали на землю, благословленную удачей и деньгами, чтобы испытать свою удачу и вытянуть счастливый билет новой жизни. Соперничать с этой людской рекой мог только обратный поток, который стремился из Бейрута, проклиная злую фортуну или унося ноги от больших неприятностей. Голоса на двунадесяти языках сплелись в такой шум, которого не слыхали со времен строительства вавилонской башни.

Самое лучшее место, чтобы неполный десяток бывших контрабандистов скрылся от чужого внимания.

— Значит так…

Хольг немного помолчал, прислушиваясь к внутреннему голосу. Чувство тревоги все еще не отпускало, сливаясь с лихорадочным ожиданием новых перемен. Коктейль из чувства опасности и бодрого предвкушения горячил кровь, заставлял чувствовать себя живым и бодрым. Забыть о больной ноге, плохо заживших пальцах и прогрессирующем отслоении сетчатки на левом глазу. Завтра не существует, есть только «сейчас» и восхитительное чувство близкой опасности, с которой разошлись на кончиках пальцев. Но расслабляться нельзя. Самоуверенность — скорейший путь к могиле.

Хольг огляделся, повернул голову характерным движением карманников и вообще людей, которые малость не в ладах с общественной моралью — ссутулившись, шея вперед, как рептилия, взирающая на мир снизу вверх. Перехватил взгляд Родригес. Блондинка с револьвером в кармане коротко, почти незаметно улыбнулась, вспоминая, что у нее с командиром отдельное «купе», пусть размером чуть побольше комода в приличном доме. Фюрер был довольно справедлив, но не видел причин, почему бы не воспользоваться привилегированным положением в разумных пределах.

— Значит так, — повторил командир ганзы. — Еще раз, чтобы все было ясно.

Он говорил быстро, но четко, тщательно выговаривая слова по-французски, чтобы поняли даже негры. Все это уже обговаривалось ранее, однако Хольг предпочитал кристальную ясность и понятность в любое время.

— Здесь нам делать нечего, только лишь кабала у «муравьев». За океаном тоже. Остается Китай и вообще Азия. Там все время неспокойно, нет государств, картели делят и переделивают все подряд. Там всегда нужны люди с особыми навыками.

«Особые навыки» Хольг выделил голосом, и ганза закивала, ответив командиру кривыми ухмылками понимания.

— И там нет расписных ублюдков, — продолжил фюрер. — Придется начинать сначала, но теперь мы при деньгах. И наверняка найдется кто-то, кто про нас слышал.

— А если нет? — китайский радист задал вопрос, мучивший его с самого начала всего предприятия.

— Расскажем. И покажем, — коротко ответил за командира Максвелл и быстро глянул на Хольга. Тот кивнул, подтверждая, что все понято верно.

— Идти сработанной ганзой лучше, — сказал Хольг. — Но если кто-то хочет отойти, его право. Расчет сделаем прямо сейчас, по долям и больше друг друга не знаем. И еще, важное…

Фюрер поднял левую руку, словно оратор на трибуне или проповедник перед толкованием особо важного текста.

— Если вопрос с дележкой встанет потом, я его не приму. И решу, что это попытка обобрать всю компанию. Кроме того, потом денег не будет, я их сгружу в хавалу до самого конца.

— Э-э-э… — протянул Хохол. — Брат, а у нас же вроде контры с ослиными менялами?

— По деньгам — нет, — усмехнулся Хольг. — Они нас больше не прикрывают, но по вкладам мы обычные клиенты. С Белцем оговорено. Кроме того, он мне дал рекомендацию для восточных менял. Там нет сальваторцев, нет и проблем с ними.

— Годно, — потер ладони пулеметчик, заметно повеселев. — Это лучше, чем в карманах наличность таскать. И про рекомендацию весть хорошая.

— Ну, так?.. — вопросил фюрер. — Кто со мной, кто стороной? Минута.

Он демонстративно поддернул лохматившийся нитками рукав поношенной куртки. Свет ближайшего фонаря забликовал на дешевом оксирановом стекле часов, которые Хольг надел на руку, обернув цепочкой запястье.

Минутная стрелка добросовестно обежала полный круг, а часовая отметила, что в запасе у ганзы чуть больше двадцати минут. Желающих получить расчет не оказалось, что было вполне предсказуемо.

— Тогда вперед, — резюмировал Хольг. Родригес чуть ослабила хватку на револьвере. Она опасалась эксцессов, возможных, когда командир объявит, что скоро наличных не будет до самого Китая. Но обошлось. Хотя спать в поезде все равно придется с пистолетом наготове и вбив под дверь клинышки — старый, но безотказный фокус. Впрочем, если дверь открывается наружу, придется подвязывать веревкой…

— Босс, — иногда Максвелл вспоминал, что он вообще-то британец и вворачивал в речь жаргонизмы. — Смотри, что за черти? Те двое.

— Точно, к нам идут, — с ноткой боязливости вставил Чжу Чжиминь. — Странные какие-то. Это что, сутана? Висит, как тряпка на кресте.

— Священники… — негромко удивилась Родригес. — Откуда здесь святые отцы на ночь глядя?

— Не иначе проповедовать будут и деньги клянчить, — сварливо решил Максвелл, в котором неожиданно проснулся правоверный англиканец. — Сейчас я их шугану, святош поганых.

* * *

— Месье, месье! — электротакси затормозило почти у самых ног Франца, скрипнув старыми заржавленными спицами. Колеса у машины, кажется, помнили еще триумф колониальных авто Форда.

— Домчу с ветерком! Куда угодно в пределах нашего славного города, а если денежки есть, то хоть до самого Парижа!

Водитель-мулат сверкнул улыбкой, в которой смешалась белизна имеющихся зубов, черные провалы отсутствующих плюс пара накладных фикс из фальшивого золота.

— Месье, сдается мне, вам сейчас крайне пригодился бы транспорт, — подмигнул светлый негр, переходя на громкий шепот. — Негоже святому отцу бродить по улицам в таком виде!

Франц оглянулся на потерянного и почти невменяемого Гильермо. Не по размеру большая сутана Андерсена снова распахнулась, открыв стороннему взгляду халат из «Chateau». Хорошо, что тот был спокойной, нейтрально-серой расцветки, так что при беглом взгляде мог сойти за что-то обрядовое. Но рассчитывать приходилось не только на беглые и невнимательные взгляды.

Франц одернул на подопечном сутану, запахнул, драпируя Боскэ, словно манекен.

— Сколько? — быстро спросил он у мулата.

— Три франка, месье, всего лишь три франка! — водитель снова одарил клиента неповторимой цветовой комбинацией щербатой улыбки.

Даже на взгляд кардинальского секретаря цена была безбожно завышена. Однако Франц, не торгуясь, кивнул. Ему был нужен даже не столько транспорт, сколько возможность посидеть и подумать в относительном покое. Андерсен — тот обладал талантом принимать скорые и верные решения в любой обстановке, но кабинетный секретарь такими умениями похвалиться не мог.

Воспоминание о Байонете заставило слезы навернуться на глаза. Франц с болезненной остротой почувствовал, как изменился мир за минувшие полчаса. За будущим понтификом охотятся на хорошем профессиональном уровне. Верный Штык скорее всего убит. Что делать дальше — решительно непонятно. А он ведь не воинствующий монах, но всего лишь доверенное лицо, сроду не имевшее дело с такими переплетами!

Превозмогая непрошеный поток чувств и жалости к самому себе, Франц затолкал Гильермо на пассажирское сиденье и залез следом. Изогнувшись анатомически невозможным образом и, казалось, согнув руку сразу в трех суставах, мулат захлопнул за ними хилую дверцу и яростно закрутил педали.

«Электротакси» на самом деле были скорее велосипедами-трициклами в легком корпусе. Водитель крутил педали и попутно подзаряжал аккумулятор, включаемый на скверных дорогах и подъемах. Отличный городской транспорт — дешево и ездит, а больше от него ничего не требовалось. Дальше на восток такие машинки назывались более традиционно и ближе к истине — «рикша», здесь же, вблизи цивилизации, использовалось более куртуазное наименование.

— Куда изволите?

Франц не сразу понял, что обращаются к нему, и водителю пришлось повторить вопрос. Секретарь неопределенно махнул рукой, негр закрутил педалями еще старательнее. Экипаж был стар, скрипел, обещая развалиться с минуты н минуту, изношен и наверняка не имел разрешения на эксплуатацию. О чем говорила и застиранная ливрея мулата, долженствующая изображать форменное обмундирование какой-нибудь серьезной транспортной конторы. Но главное — «такси» катилось вперед, и это все, что от него требовалось.

Франц оглянулся на Гильермо. Будущий (возможно) понтифик выглядел, как и положено выглядеть сугубо мирному человеку, которого за один вечер дважды пытались убить. То есть в высшей степени жалко. Боскэ кутался в сутану, как в одеяло, все время потирал запястья и часто, глубоко дышал. По лицу его струился пот, так что воротничок сутаны уже потемнел. В довершение всего от святого отца несло кислой рвотой. Но, по крайней мере, он был относительно спокоен и не впадал в неконтролируемый припадок сумасшедшей деятельности, что уже было хорошо.

Франц откинулся на сиденье, прикрытое для красоты старым пледом. Закрыл глаза и задумался, пытаясь изгнать из памяти звуки выстрелов, запах крови и главное — красные пятна, что расплывались на защитном жилете Байнета.

Итак… Что делать дальше?

Деньги у Франца были, примерно две сотни франков в кармане пиджака. Больше ничего, даже карандаша, чтобы ткнуть в глаз очередного убийцу. Самое скверное — не имелось даже тени понимания, что происходит. Кто решил смахнуть с доски фигуру понтифика? Почему именно сейчас, когда казалось, что все интересы основных партий при Святом Престоле более-менее сбалансированы? Как этому загадочному некто удалось организовать такую быструю и жесткую акцию с вооруженными людьми в отлично охраняемом картельном отеле? Сплошные вопросы без ответов. И самое неприятное — все версии начинались с констатации двух очевидных фактов.

Первый — кардинала Морхауза переиграли. Вернее — просто не стали играть по традиционным правилам, обойдя их. И пусть эта победа временная, сейчас игра ведется на условиях неизвестного противника. На условиях, к которым Морхауз не готов — это Франц отлично понимал, как особа приближенная. А факт второй описывался интересным англоязычным оборотом, который Франц подцепил у фра Винченцо.

«Trust no one»

Не верь никому.

Тот, кто решился убить Гильермо Леона Боскэ, поставил на карту слишком много и определенно не остановится ни перед чем. Уьийцы знают слишком много, возможно имеют глаза и уши в близком окружении Морхауза. Значит, предать может кто угодно. Любое письмо или сообщение может быть перехвачено, разговор прослушан. Любой контакт с патроном приведет к спасению или смерти с одинаковой вероятностью.

Что же делать?..

Франц потер виски гудящей головы. Мысли разбегались в стороны. как испуганные мыши. Секретарь никогда не сталкивался ни с чем подобным. Он был сведущ в своей работе, мог вести сложные переговоры, подкупать, даже аккуратно шантажировать — и делал все указанное на службе у кардинала Александра Морхауза. Однако никогда не спасал беспомощного и бесполезного подопечного от рук неведомых убийц. Подобными вещами занимался Андерсен. Но Штыка больше нет, да упокоит Господь его душу.

Франц беззвучно забормотал молитву по усопшим.

«Всемогущий Боже, услышь наши молитвы, возносимые с верой в Воскресшего Твоего Сына, и укрепи нашу надежду на то, что вместе с усопшим рабом Твоим и все мы удостоимся воскресения. Через Господа нашего Иисуса Христа, Твоего Сына, который с Тобою живёт и царствует в единстве Святого Духа, Бог во веки веков. Аминь.»

Привычные слова успокаивали, возвращали некоторое спокойствие.

«Боже, Отче Всемогущий, тайна креста — наша сила, а Воскресение Сына Твоего — основание нашей надежды; освободи усопшего раба Твоего от уз смерти и сопричти его к лику спасённых. Через Христа, Господа нашего. Аминь.»

Как бы то ни было, Байнет нынче уже на том свете, свободен от мирских забот. А Франц с Гильермо здесь, живы и в опасности, словно ягнята во тьме, лишенные пастыря. И время не терпит.

Мулат крутил педали, аппарат катился по одной из улиц, ловко огибая автомобили и родственников по транспортному классу. Хотя водитель относился к явным негроидам, он с истинно арабской ловкостью и цветистостью ухитрялся одновременно ругательски ругать автомобилистов, корчить рожи коллегам, делать комплименты симпатичным особам и комментировать вообще все происходящее. Например, несколько полицейских машин, пронесшихся мимо с громким воем сирен.

— О! Что то разбушевались нынче фараончики, не так ли, почтенные господа? Носятся, как наскипидаренные! Я-то хорошо понимаю, не думайте, я знаю, как это бывает. Как то раз моя почтенная матушка решила подлечить больную кошачью задницу, а надо сказать, была она подслеповата… матушка, то есть, не кошка и не задница, и перепутала масло со скипидаром…

После короткого раздумья Франц соотнес наскипидаренных фараонов с недавними событиями и счел, что между этими двумя явлениями определенно есть связь. Вспомнилось напутствие Байнета.

«Мы не знаем, кого они успели купить. Один подсаленный чинуша, и вы оба не доживете до утра. Удавят в камере и все. Вывози его из города, там свяжись с Александром.»

Да, это будет самым верным — секретарь схватился за мысль, как утопающий во грехе хватается за соломинку веры.

— На вокзал, — бросил он мулату.

— Какой именно? — сразу откликнулся тот.

Франц замялся.

— Уехать быстро, незаметно, недорого? — ухмыльнулся негр.

— Точно, — выдохнул секретарь. — Именно так.

— Значит нумер три, — подытожил водитель. — Тридцать франков!

— Что? — не выдержал Франц. — Это и десятой части не стоит!

— Все верно, месье, все верно, — рассмеялся мулат, светя своей сюрреалистичной улыбкой в битое зеркальце заднего обзора. — Три франка за дорогу, а остальное — маленькая премия. Воспоминание о вашей щедрости согреет мою душу, вернет веру в благочестие, и я вряд ли вспомню о таких добрых и отзывчивых людях, если кто-нибудь спросит.

— А без премии ты соответственно будешь стенать на весь белый свет о неправде людской, аки кимвал звенящий? — сквозь зубы уточнил Франц.

— Истинно так, месье, истинно так, — закивал хитрый коричневый водитель. — Готовьте денежки, и помчимся, как ветер!

Он повернул рычаг, выключая аккумулятор. Трицикл задрожал, затрясся еще сильнее, но покатил гораздо быстрее.

* * *

— Не иначе проповедовать будут и деньги клянчить. Сейчас я их шугану, святош поганых.

— Прошу прощения, — на хорошем французском отозвался один из святош, тот, что выглядел почище и поприличнее, сверкая лысиной и очками с одной погнутой дужкой. — Не надо нас… шугать. У меня… у нас… есть для вас предложение. Дело.

Ганза с немым удивлением воззрилась на святых отцов. Святые отцы смотрели на ганзу. Обе стороны явно и откровенно испытывали друг к другу недоброе подозрение.

Контрабандисты видели перед собой двух странных «чертей», как весьма точно выразился англичанин. Один пониже ростом, в пиджаке мелкого конторщика, которому приходится носить перелицованные вещи и нет денег на пошив воротника. Зато очки хоть и подломаны, но в тонкой изящной оправе, какую не встретишь в трущобах и бедных кварталах. Хольг посмотрел на ботинки лысого. Те были запылены и забрызганы какой-то черной гадостью, схватившей кожу тонкой коробящейся пленкой. Но пошиты хорошо, не рваные и к тому же на тонких шнурках. Целых шнурках, что немаловажно.

Второй пришелец вообще выглядел сущим пугалом, к тому же малость заблеванным, хотя и оттертым (или плохо отмытым). Высокий, длинноволосый, лет пятидесяти или около того. Седой, с узкими чертами лица и глубоко запавшими глазами. Глаза те малость с придурью и зрачки расширены, как у накидавшегося хлорэтила аскари перед боев. Одет соответственно, в тряпье не по росту и размеру. Поверх сутана, но под ней…

— Это что, халат?.. — прошептал Кушнаф. — Точно, шелковый. Хорошо его забрало, одно на другое надевать.

В общем люди, которые при первом взгляде показались святыми отцами, после более тщательного обзора показались скорее скользкими типами непонятного рода занятий. Даже истинная католичка Родригес скривилась в недоумении.

Гильермо смотрел на странных людей перед собой, как через толстое стекло иллюминатора. В памяти Боскэ зиял здоровенный провал — вот буквально только что они с Францем вырвались из отеля, затем пробирались по каким-то задворкам приличных домов… Затем… Что же было затем? И кто эти странные клошары? Потому что на сколь-нибудь приличных людей они совершенно не походили. Отвратительные рожи, что белые, что цветные. Китаец, два негра, азиат непонятного происхождения…

Но больше всего отвращали не жуликоватые физиономии, на которых явно отображалась порочность, но общая печать неблагополучия. Гильермо казалось, что он смотрит на персонажей Босха, несчастливых людей с тяжко изувеченными душами. Землистые лица, одинаковые чуть ссутуленные позы, как будто они постоянно мерзли и старались сохранить тепло. Взгляды исподлобья, а вожак клошаров вообще разворачивал голову набок, словно плохо видел одним глазом. Скула у него едва заметно подергивалась в нервном тике.

— Дело? — переспросил дерганый, еще сильнее отворачивая лицо. Он был молод и даже мог бы показаться красивым, но впечатление портил тик и солидная щетина. Не романтическая небритость, а запущенная поросль, которой уже несколько дней не касалась бритва.

— Говори, какое дело, — недружелюбно сказал Хольг.

____________________________

— События обрели неожиданный поворот, — заметил слепец. — Слишком уж неожиданный, надо сказать.

— Если смотреть со стороны — да, безусловно, — согласился рассказчик. — Но для тех, кто был там, в ту ночь, все казалось вполне естественным и разумным. События раскручивались слишком быстро и… жестко. А Франц никогда не держал в руках оружия, не сталкивался с открытым насилием. Он хотел безопасности и возможности спокойно все обдумать. И решал задачу, как умел. Глядя сквозь время и линзу соответствующего опыта его решения нельзя назвать наилучшими. Но единственный человек, который мог посоветовать что-нибудь дельное, к тому часу был уже мертв. Франц боялся смерти, боялся потерять подопечного. Кто осудит его за импульсивное решение нанять уголовных типов?

— Будущий понтифик, жизнь которого не стоила и гроша. Секретарь кардинала-вице-канцлера. И еще восемь… или семь? Сколько их было?

— Восемь.

— И восемь жалких наемников-контрабандистов. В одном месте, в одно время. Определенно, не обошлось без фатума, воли судьбы.

— Судьбы нет. Есть лишь Providentia — Промысел Божий, — поправил рассказчик.

— Как скажешь, — не стал спорить слепец. — Как скажешь…

Глава 14

Как сказали бы в обществе — Ицхак Риман «Il a attiré l'attention» — привлекал внимание. В значении — заинтересовывал дам и невольно заставлял мужчин втягивать пивные животы.

Трудно избежать любопытства, когда в тебе всего метр семьдесят роста, но размах плеч кажется приближающимся к тому самому росту; на голове типичная шапочка-ермолка, а под специально перешитой курткой угадывается нечто странное, похожее на чемодан с лямками или рюкзак с жестким каркасом. Такой человек вызывает интерес где угодно, но в особенности — если он не спеша дефилирует вдоль набережной Сены с видом праздного мещанина.

Дважды у Римана проверяли passeport, настолько его вид не гармонировал со славным городом Парижем, вернее с историческим центром, где место лишь приличным людям с пристойной годовой рентой. И дважды же полицейские-ажаны козыряли, извиняясь за доставленное неудобство.

Риман вежливо принимал извинения и столь же вежливо кивал в ответ. Он приближался к «Световому Мосту» размеренными шагами уверенного в себе человека, который в точности знает, где и когда намерен оказаться.

Ицхак позволил себе лишь одну остановку, у пункта электросвязи «Telex-Rapport». Он зашел в будку, похожую на телефонную, тщательно запер за собой дверцу, дернул правой рукой, освобождая из-под ремешка часов тонкую стальную цепочку с двумя маленькими, но очень прочными карабинами. Сбоку от дверцы с матовой целлулоидной панелью вместо стеклянного окошка, традиционно располагался крючок для зонта. Ицхак накинул цепь на ручку двери и крюк, фиксируя так, что теперь никто не мог одним махом открыть будку снаружи. Эта привычка сопутствовала хозяину много лет и поглотила немало человекочасов. Но однажды спасла Риману жизнь, что с его точки зрения искупало временные потери. А еще один раз цепочка пригодилась в качестве импровизированной гарроты.

Обезопасив себя от возможного вторжения, Ицхак закатал левый рукав мешковатой куртки, открывая наручный «Миньон», похожий на помесь часов и крошечной пишущей машинки в маленьком прочном корпусе из бакелита с прозрачными окошками. Вынул заглушку, извлек два тонких провода и вставил в гнезда стационарного коммутатора. Несколько секунд понадобилось, чтобы подзарядить аккумулятор крошечного аппаратика, а затем «Миньон» ожил. Застрекотал, вращая маленькими шестеренками и хитрой электромеханической начинкой. Риман вздохнул, вспоминая времена, когда все это делалось проще, через телеграф или телефонных барышень. Собственно, делалось и сейчас, но конспирация требовала более защищенной связи, а прогресс такие возможности предоставлял. Разумеется, и телепечатное сообщение можно было перехватить, но это было куда сложнее, чем при телефонном разговоре. А самое главное — при правильной и своевременной смене шифра перехват ничего не давал, кроме хаотичной последовательности символов.

Кодированный электрический сигнал ушел на станцию-коллектор, где оператор, получив очередной запрос, с вышколенной точностью ввел соответствующую последовательность на пульте аппарата «мемекс». Электромеханический агрегат ответил вспышкой зеленой лампы — для абонента имелось сообщение. И в обратную сторону автоматически отправился уже иной набор сигналов, который преобразовался крошечным шестереночным мозгом «Миньона» в набор печатных символов.

Из тонкой щели выползла узкая бумажная лента, перфорированная через каждые два сантиметра. Точки, тире и цифры. Продвинутые модели позволяли слать и передавать полноценные текстовые сообщения, но Риман верил в здоровый консерватизм инадежность простоты. Кроме того, чем больше возможностей, тем больше объем аппарата, а хозяин считал, что и без того носит немалый груз хитрой машинерии.

На этот раз сообщение было очень коротким — все без изменений, направление «Африка» работает, как заведено, незапланированных происшествий не случалось. Риман оторвал использованный участок ленточки, тщательно сжег в специально установленной чашке газовой горелки, похожей на пепельницу. Одернул рукав, скрывая «Миньон», снял цепочку, вернув ее на прежнее место.

У Римана было еще четверть часа, и он употребил их для совсем уж неспешной прогулки вдоль реки. Смеркалось, все больше почтенных «bourgeois» появлялось на улицах. Слово это давно изменило смысл и теперь охватывало обширный класс между пролетариями и «золотой» элитой. Человек, который может позволить себе пристойный уровень жизни, счет в банке и ренту, однако не обладает существенными активами и капиталами. Днем все эти люди неустанно трудились на благо общества и собственного частного процветания, подобно гномам, что не видят солнечного света под тяжелыми сводами конторских потолков. Но вечером торопятся наверстать упущенное. Париж посещало ничтожно мало (в сравнении с его статусом. конечно) туристов и прочих прожигателей жизни. Город был слишком дорог, а те, кто мог себе позволить настоящий отдых — отправлялись совсем в другие места.

Над головой скользнул яркий сиреневый луч — включилась подсветка Башни Ворраля, а на высоте четырехсот метров закрутилась батарея из трех громадных прожекторов.

Сама башня отсюда, с набережной, была не видна — ее скрывали расстояние и комплекс французского отделения американского картеля «Association of Independent Entrepreneurs». Но темнеющее небо подсвечивалось отраженным светом, попеременно золотым и сиреневым.

Скользнув взглядом по зданию, Риман усмехнулся, вспоминая, сколько копий было сломано относительно зданий AIE или «Мерзости Талда», как их обычно именовали во французской прессе. Дед Престейна еще в прошлом веке купил и перестроил довольно симпатичный особнячок в пятнадцать этажей и окнами на Сену. Отец, пользуясь временным спадом цен, выкупил солидный участок вокруг особняка и затеял строительство куда более обширного комплекса. Сын — собственно Иоганн Престейн Талд — строительство закончил, но поступил экстравагантно. Он не стал сносить особнячок, как планировалось изначально, а вписал его в общий ансамбль. Громадины новых построек возвышались справа и слева от дома, накрывали его сверху солидной аркой, но при этом первый офисный дом Престейнов остался полностью самостоятельной постройкой.

Несколько лет подряд возмущенная общественность, щедро оплаченная конкурентами AIE, требовала снести «воплощенную архитектурную мерзость», но денег для контрмер у Талда было достаточно, и со временем все затихло. А потом был новый скачок цен на парижскую недвижимость, сделавший ее самой дорогой в мире, и Престейн сохранил комплекс на балансе, даже с учетом того, что основные дела теперь решались в Реймсе.

С заходом солнца на внешнюю сторону зданий выползали мойщики окон, похожие на крошечных букашек. Днем их работа воспрещалась, во избежание искажения архитектурного ансамбля и облика столицы мира.

Слабо улыбаясь собственным мыслям, вспоминая о некоторой работе на картель Талда, Риман миновал скульптуру «Механик, работающий с паровым насосом на электростанции», которая символизировала послевоенный подъем Франции. Еще одна достопримечательность, ради которой из Германии выписали лучшего мастера, Ланг, надо сказать, не подвел, произведение получилось впечатляющим. Постамент бронзовой композиции был обклеен совсем свежими рекламками, которые еще не успели сорвать ажаны. На сей раз рекламировали «ликвидный пистолет» — распылитель едкой взвеси, специально для самозащиты дам. А также радиевую зубную пасту, уникально дезинфицирующую полость рта и язык.

У самого моста небольшая толпа собралась под навесом уличного телевизора Маркони, торопясь опустить несколько сантимов в монетоприемник и посмотреть новый выпуск «Удивительных историй». Усталый клоун снимал грим прямо на улице. Взгляды клоуна и Римана на мгновение пересеклись, и старый мим отшатнулся, словно в его сторону плеснули кипятком. Ицхак пожал плечами и поднялся на мост, а клоун сгорбился и начал быстро собирать нехитрые принадлежности в старый потертый чемодан.

Риман давно заметил, что производит странное впечатление на таких вот людей, которые привыкли год за годом пропускать мимо тысячи человеческих лиц, в доли секунды безошибочно считывая всю суть их владельцев. Именно на них и еще на собак. Проблем это не доставляло, но казалось… странным.

Хотя, кому какое дело?

Световой Мост был возведен на той же волне послевоенного строительства и тотальной городской перестройки, которая превратила комплекс Талда в выгоднейшее капиталовложение. Мост был очень широк — по нему вполне мог прокатиться сферотанк — но словно соткан из чугунной паутины. Постройка являла собой чудо инженерного искусства и торжество теории самонапряженной конструкции. По всей длине он был заключен в череду огромных эллипосовидных трубок, вытянутых на лучших стекольных заводах Лиона. Вечером в эллипсах включалась люминесцентная подсветка, и каждый, кто всходил на мост, ступал в длинный тоннель, сотканный из яркого меняющегося света. Комбинация света, который исходил словно сам собой, из воздуха, бликов на волнах Сены, авангардной архитектуры набережной и подсвеченного башней неба, создавали феерический эффект. Мост открылся пять лет назад и сразу отобрал пальму первенства у Зеркальной площади в Филадельфии, которая в свою очередь некогда отодвинула Красную площадь в Москве.

Сегодня был будний день и еще достаточно рано, так что посетителей на мосту было не слишком много. В самый раз для того, чтобы не привлекать внимания в толпе, но и не толкаться плечами. По понятным причинам Риман терпеть не мог толпы, она мешала его грузу за плечами.

Время.

Ицхак потер ладони, думая, что задержится не более трех минут, однако ждать не пришлось. Посредник пришел вовремя, секунда в секунду, чем заслужил несколько очков в глазах пунктуального Ицхака. Но пока не более того.

Двое мужчин отступили к одному из световых колец, повернувшись боком, чтобы свет не слепил. И внимательно оглядели друг друга.

С этим человеком Риман прежде не встречался и не работал, но рекомендации были получены из весьма надежных источников, а традиционная в таких случаях предоплата «за факт встречи» оказалась более чем достойной. Поэтому Ицхак счел возможным встретиться с посредником лично, как тот и настаивал. Хотя, разумеется, глава «Деспера» подстраховался, наняв специалистов-телохранителей из хорошей, проверенной парижской конторы. В данный момент Римана страховало не меньше десятка высококлассных и высокооплачиваемых бойцов.

— Париж… Я люблю Париж, — нейтрально начал разговор посредник. Говорил он спокойно, негромко, но и не шепотом — ровно так, чтобы хорошо слышал собеседник и больше никто.

— Я тоже. Но в больших дозах он утомляет, — так же нейтрально поддержал беседу Риман. — Здесь надо отдыхать.

— И спускать строго и заранее отмеренное количество денег, ни сантимом больше, — улыбнулся посредник.

Он понравился Риману. Спокойный, несуетливый человек, лишенный каких-либо запоминающихся и просто ярких черт. Никакого дергания, ужимок, тревожных взглядов по сторонам, то есть всего того, что привлекает нездоровое внимание. Только спокойная, доброжелательная деловитость. Но, разумеется, доверия от этого у Ицхака не добавилось.

— Итак?.. — короткое слово Римана повисло в воздухе.

— Да, понимаю, — посерьезнел посредник. — Итак, у моих… коллег возникла затруднительная ситуация.

Он сделал секундную паузу и бросил невольный взгляд на заплечный груз Ицхака.

— Решение затруднительных ситуаций — это наша специализация, — поощрительно кивнул Риман.

Вот теперь посредник занервничал. Совершенно незаметно для стороннего взгляда, но вполне очевидно для опытного Римана.

— Вчера в Бейруте мы потеряли одного человека, — посредник словно в прорубь с ледяной водой бросился, преодолевая сомнение. — Его необходимо найти.

— И?.. — Риман снова предпочел многозначительную недосказанность.

Посредник выразительно потер шею. Ицхак вздохнул и придвинулся чуть ближе, доверительно склонив голову к собеседнику.

— Друг мой, — негромко сообщил он. — Вас рекомендовали весьма уважаемые мной партнеры, поэтому я кое-что разъясню прежде, чем мы расстанемся. «Деспер» занимается проводкой конвоев, подготовкой и тренировкой бойцов, охраной, карательными операциями, ведением ограниченных боевых операций в частных интересах. Мы — наемники. А вам нужен профессиональный убийца. Вы обратились не по адресу. Засим позвольте откланяться.

— Постойте! — посредник подхватил готового уйти Римана за плечо и под недоуменным взглядом сразу отступил, поднимая руки, как будто сдаваясь.

— Подождите… Все не совсем так, я не договорил. Этот человек покинул город и в сопровождении вооруженной охраны исчез. Это ведь уже скорее по вашей части? Нам говорили, что вам уже доводилось перехватывать…

Риман предупреждающе поднял руку, и посредник осекся. закончив тоном ниже:

— Вы лучшие из лучших, поэтому…

— Достаточно, — строго попросил Ицхак.

Людей на мосту прибавилось, однако настоящий наплыв туристов был еще впереди. В небе проплыла сигара трансконтинентального дирижабля, привлекаемая башней, как рыбка удильщиком. Иллюминация на высотке Ворраля не только была невероятно зрелищна, но и отлично помогала штурманам дирижаблей класса «А+». Летающие гиганты высаживали элитных пассажиров на специальной площадке Башни, а сами следовали дальше, к городской окраине и стационарным эллингам.

— Исчез… и с охраной, — Риман задумчиво покачал головой. — Его увозят куда-то, в конкретное место, под конвоем?

— Мы не знаем. Поэтому и обратились к вам. Нас уверили, что у вас прочные связи в регионе, сеть информаторов, выход на пинкертонов. И возможность разгромить любое вооруженное сопровождение.

— Что же, это описание уже больше подходит к нашему профилю работы, — согласился Риман. — Подробности?

Посредник извлек из внутреннего кармана пиджака незапечатанный конверт без всяких надписей. Ицхак отметил, что руки у собеседника были затянуты в нитяные перчатки телесного цвета. Почти незаметно со стороны, однако гарантирует от оставления отпечатков. Наверняка и конверт, и содержимое тоже чисты, как задница новорожденного.

Риман привычно приоткрыл конверт, заглянул внутрь, прикрывая от стороннего взгляда. Быстро просмотрел тонкую стопку листов и три фотографии, а затем подумал, сумел ли посредник прочитать на его лице тень удивления или все-таки эмоции удалось скрыть.

Да, заказ был в рамках деятельности «Деспера», по крайней мере, Риман время от времени занимался подобными вещами, в отличие от его коллеги и совладельца компании, который предпочитал чисто военные операции.

Но …

Риман закрыл конверт, завернул клапан и спрятал в карман собственной куртки. По неписанной традиции это ни о чем не говорило — исполнитель мог взять предоставленные материалы, чтобы обдумать ситуацию и принять решение после.

— Это будет… точнее может быть… очень дорого, — Риман сделал особый упор на слове «очень» и с неудовольствием отметил, что его голос звучит не так уверенно, как следовало бы. Честно говоря, завись это дело только от его решения, Ицхак сразу выбросил бы конверт в Сену и первым же рейсом улетел в Африку, на свою станцию. Пожалуй, даже не первым рейсом, а сразу наняв настоящий самолет, не авиетку. И там, на укрепленном форпосте африканского направления «Деспера» отсиживался бы, выжидая, чем все закончится.

Но у компании было два направления и два совладельца. По негласному уговору Риман не мог принимать такие решения единолично, без консультации с партнером. И, к сожалению, в точности знал, что скажет Беркли. Причем будет совершенно прав, как это ни прискорбно.

— Очень, — повторил Риман, испытующе глядя на собеседника. Тот как будто лишь этого и ждал. Он раскрыл ладонь, незаметно показывая ее Ицхаку. На нитяной перчатке было чернильным карандашом выведено число. Нехитрая, со стороны немного забавная, но проверенная временем и эффективная предосторожность. Мало ли, что человек написал на руке, чтобы не забыть.

Риман вторично подумал, сумел ли он сохранить лицо. И впервые за все время существования компании всерьез задумался — а может не стоит сообщать о предложении коллеге? Отклонить и умолчать?

К сожалению, не выйдет, по многим причинам.

— Если он успел скрыться в Европе или в крупном городе, мы прекратим преследование, — предупредил Ицхак. — Но возьмем свои комиссионные за проделанную работу.

— Это приемлемо, — согласился посредник. — В этом случае просто передайте нам точное местонахождение. Треть суммы в любом случае останется за вами.

Риман подавил острое желание скрипнуть зубами. Это был «черный», гнилой контракт. Гнилой со всех сторон. Но при такой сумме отвертеться от него вряд ли удастся. Только не теперь, когда проклятый Капитан Торрес подложил «Десперу» роскошную, хорошо выдержанную на солнце дохлую свинью, сорвав сразу два выгодных дела, под которые уже были заведены немалые расходы. Потери требовалось компенсировать, и быстро.

— Давайте проясним еще один момент, — с преувеличенной вежливостью, очень ровно вымолвил Риман. — Если мы возьмемся за это дело…

«Когда, черт побери, мы возьмемся за это дело, чтоб вас всех… за такие то деньги!»

— … И найдем этого человека, что нам в точности следует с ним сделать? С ним, его охраной, а так же возможными спутниками.

Посредник повторил жест с горлом.

Риман медленно покачал головой.

— Нет, так не пойдет, — сказал он. — У нас специфическая работа. Неизвестно, где он окажется, кто с ним будет, в каких обстоятельствах. Это может произойти в церкви, на ярмарке, в деревне, на свадьбе или похоронах. Всякое случалось.

Посредник молчал, пауза затягивалась. Но Риман был намерен получить ответ. предельно четкий и не допускающий толкования. Он терпеливо ждал. И посредник сдался.

— Когда вы их найдете… — он потер ладони, которые, похоже, немилосердно потели, на тонкой ткани проступили темные пятна.

— Убейте всех, без исключения.

Часть четвертая «Убейте всех»

Глава 15

Маленькая птица ударилась в окно, не то по ошибке, не то желая пробиться внутрь по какой-то своей птичьей надобности. Может воробей, а может еще какая пичужка. Так или иначе, два человека, разделенные столом, даже глазом не повели. Кардинал-диакон и кардинал-вице-канцлер смотрели друг на друга, как будто измеряя силу воли в затянувшемся противостоянии.

Хотя, сказать по правде, здесь не было никакого противостояния. Для единоборства необходимо хотя бы условное равенство сил. Здесь же одна сторона категорически нуждалась, а вторая — прекрасно о сем знала.

— Мне нужна помощь, — сказал, наконец, Морхауз.

— Помнится, ты уже обращался ко мне с подобной просьбой, — вздохнул ди Конти, приглаживая седую невесомую бороду. — Это входит в привычку, которую я не одобряю. Ты еще не расплатился за прошлый дар, так что наши отношения обретают явственный характер подаяния.

Уголино прищурился, зрачки его сверкнули двумя льдинками.

— А я не верю в подаяние, — голос старика звенел, как промороженный клинок. — Misericórdia, как известно, есть infirma. Милосердие — удел слабых.

— Мне нужна помощь, — повторил Морхауз. Кардинал был в ярости, потому что второй раз уже был вынужден обращаться за помощью, буквально вымаливая ее у старого интригана. Но выбора не оставалось, так что Морхауз буквально заковал себя в броню непробиваемого внешнего спокойствия.

— И я готов за нее платить. Назови цену. Деньги, привилегии, положение. Ты знаешь, что теперь можешь требовать все.

Последний раз Александр опускался до мольбы лет сорок назад, и привкус унижения горчил во рту, как протухшая желчь. Но кардинал лишь молча сглотнул, ожидая ответа — внешне спокойный и сдержанный, как мученик пред львами на римской арене.

— Что тебе нужно? — с внешним безразличием спросил ди Конти. — От старого и беспомощного меня? Я уже совершил для тебя одно чудо, неужели ты считаешь меня святым?

— Боскэ жив, — с железной уверенностью отозвался Морхауз. — Франц вывел его из отеля и города, это я знаю точно. Но дальше их следы теряются. У меня есть деньги, есть доверенные люди. Но нет столь прочных связей и знакомств на Востоке, как у тебя. Боскэ еще можно найти и спасти, но действовать надо очень быстро.

— Да, такое вполне возможно… — кардинал Уголино сомкнул кончики пальцев с видом благостным и постным до оскомины. — Но, Александр, я по-прежнему не вижу причин помогать тебе. И дело даже не в том, что я пока не получил компенсации, достойной минувших усилий.

— Ты ничего и не просил, — не выдержал Морхауз, с трудом удерживаясь от гневного возгласа.

— Настоящая беда кроется в ином, — продолжил старик, будто бы не слыша слов оппонента. — Ты расслабился, потерял хватку. Я мог бы помочь бойцу, который оступился и пропустил удар. Такое случается с каждым из нас, нельзя побеждать во всех боях. Но…

Уголино вздохнул и сжал ладони.

— Есть ощутимая разница между ошибкой и слабостью. И в тебе я вижу второе. К сожалению.

— Ты же понимаешь, «французы» сыграли против всех правил! — Морхауз с ужасом почувствовал, что выдержка все же изменяет ему и невольно повысил тон. Уголино скривился при виде такой несдержанности, однако кардинал-вице-канцлер уже не мог остановиться.

— Интриги, подкуп, прочие подлости и хитрости — это святое, это, можно сказать, канон! — вопиял Морхауз, потрясая кулаком. — Но устраивать перестрелку посреди Бейрута, засылать ассассинов! У нас что, вернулись времена Борджиа?!

— Да, они сыграли не по правилам, — смиренно склонил голову ди Конти, словно устыдившись вспышки эмоций у собеседника. — Да, мы давно уже не выясняем отношений при помощи мышьяка, стали или свинца, убивая креатуры оппонентов. Ну и что с того?

— Что?.. — не понял Морхауз.

— И что с того? — повторил Уголино. — Ты подошел очень близко к границам традиционно допустимого. Они эту границу перешли, да. Но ты должен был принимать во внимание такую возможность!

Уголино неожиданно стукнул по столу сухоньким кулачком. Жест был слабым и со стороны мог бы показаться смешным, но в ушах Александра отозвался стуком гвоздя по гробовой крышке.

— Ты не понимал, сколько сиятельных мозолей оттоптал одним махом? — теперь уже седой старец повысил голос. — Ты не понимал, что загнал их в угол?!

— Да, я не предусмотрел… такой реакции… — мерзкий привкус унизительной горечи стал невыносим, Морхаузу смертельно хотелось прополоскать рот хорошим вином или хотя бы сплюнуть. — Но и они…

Он умолк, понимая, что сбился на жалкие оправдания, и, наконец, опустил взгляд. Уголино мог бы потянуть паузу, дотаптывая просителя, но милосердно не стал.

— Ты показал себя слабым, — с ледяным спокойствием сказал ди Конти. — Твои враги обыграли тебя на твоем же поле, твоими же камнями.

Морхауз сжал кулаки. Видя это, старик усмехнулся.

— Или ты думал, что увлечение го останется тайной? Ей-Богу, Александр, лучше бы ты играл в японские шахматы, по примеру Боскэ. Впрочем, мы отвлеклись… Гильермо выжил, но не твоими заботами, поэтому сейчас ты измерен, взвешен, и очень близок к… признанию легким. Это печально. Однако гораздо печальнее то, что к твоему неудачному проекту причастен и я. И соответственно я тоже стал более легким. Ты понимаешь это?

— Да, — глухо отозвался Морхауз, не поднимая глаз.

— Поэтому второго чуда не будет. Мне еще предстоит выправить ущерб, который понесла моя gloria от такого провала.

Александр сидел молча, постукивая ногтями по столу в рваном, дерганом ритме, очень быстро. Возможность отказа он рассматривал, однако искренне надеялся, что до этого не дойдет, без помощи ди Конти шансы отыскать Франца и Гильермо на Юге сильно падали. И это в ситуации, когда враги шли по следу, и каждый час промедления мог оказаться фатальным.

— Для тебя еще не все потеряно. Как говорят, «finis coronat opus». Я бы добавил лишь tantum, ибо только конец венчает дело, — негромко, однако очень веско вымолвил ди Конти, чётко выделяя слово «только». — Решишь этот вопрос, и возможно нам снова найдется, что обсудить. Помогать победителю, особенно тому, кто вырвал победу в безвыходных обстоятельствах — легко и приятно. Мне нравился твой протеже. Из него мог получиться хороший первосвященник и наместник Иисуса Христа.

«Нравился», «мог» — Уголино говорил о Боскэ в прошедшем времени. Морхауз машинально отметил это.

— Если не сможешь… что ж, я могу посодействовать, чтобы ты отправился в приличный монастырь где-нибудь на юге Мексиканской Империи, в место поспокойнее. На севере там сейчас слишком страшно, картели понемногу открывают для себя нефть, а этот товар, похоже, станет прибыльнее кокаина. Большего не жди.

— Я понял, — устало сказал Морхауз.

— Это хорошо. Не стану желать удачи, на нее тебе полагаться не стоит. Не скажу, что верю в тебя, это было бы недостойной ложью. Но будущее покажет. Прощай.

Морхауз не стал провожать Уголино, как того требовали правила вежливости и статус гостя. Впрочем, итальянец этого и не ждал. После ухода ди Конти кардинал-вице-канцлер глубоко задумался. Наконец он вызвал секретаря.

— Ваше преосвященство?

Фра Винченцо выглядел не лучшим образом — щегольская рубашка, которую не меняли несколько дней, измялась, подернувшись складками. Бородка свалялась и скривилась набок, словно у Люцифера в модной постановке Opéra de Paris. Длинные волосы чуть лоснились и требовали мыла. Морхауз на мгновение ощутил жалость к секретарю, который уже не первые сутки обходился без сна, но поймал и задушил ее без всякого снисхождения. Претерпевать неожиданные испытания — долг верного слуги. За них он будет должным образом вознагражден. Но после, когда кризис успешно завершится.

Когда… если…

— Ваше Преосвященство… — секретарь ненавязчиво указал, что пауза затягивается.

— Дело плохо, — неожиданно для себя признал Морхауз. — Пока не фатально, но очень, очень плохо.

Винченцо лишь кивнул, соглашаясь, что — да, плохо.

— У меня есть люди и деньги, — продолжил Морхауз. — Но нет возможности быстро конвертировать их в связи, разведку и пинкертонов на Юге. Настолько быстро, чтобы скрыть от глаз наших врагов. Это дни, может быть и недели. А противники и так имеют фору. Мне необходим доверенный человек на месте. Тот, кому я могу верить, как себе.

Винченцо снова кивнул.

— Я знаю, что путешествия и поиски — не твоя стезя. Прежде такими вопросами занимались Байнет и Франц. Но их сейчас нет с нами…

Секретарь перекрестился, без рисовки поцеловал маленький серебряный крест. Франца он недолюбливал, а вот сумрачного шведа искренне уважал, как человека дела. Смерть Андерсена была тяжелой утратой. Про себя Винченцо подумал, что если языческие боги существуют, то сейчас Байнет не в раю, а у престола Одина, с мечом в руках.

— От того, сумеем ли мы найти Боскэ, зависит моя судьба, — сказал Морхауз, надеясь, что это звучит не слишком пошло и высокопарно. Тем более что фактически все так и обстояло. — Твоя тоже, потому что в опалу я отправлюсь со всей …

Он хотел сказать «свитой», но решил, что это было бы не уместно.

— … Со всем аппаратом. Поэтому… я рассчитываю на тебя.

Винченцо кивнул в третий раз и впервые позволил себе замечание:

— Возможно, это сыграет нам на пользу. Если от меня не ждут особенных подвигов, самое время их совершить.

— Да, надеюсь. У тебя будут все полномочия, которыми я могу наделить кого-либо, — продолжил кардинал. — Ты станешь моей тенью, разве что без сана. Сейчас я напишу несколько рекомендательных писем, с ними ты сможешь войти куда угодно. Неограниченный кредит во всех банках, наличные в банкнотах и золоте. Любые расходы, любые обещания от моего имени, все, что сочтешь нужным. Сопровождение и телохранителей подберешь сам, это не должно проходить через мой секретариат…

Морхауз не сказал этого вслух, но «я больше никому не могу доверять» прозвучало вполне отчетливо. Кардинал снова сжал кулаки, с болезненным наслаждением представляя, что он сделает с ренегатами, когда найдет их. Но это после… После.

— Найди Франца и Гильермо, — очень тихо сказал, почти попросил Александр. — Найди и спаси нас. Cum Deo, с Богом.

Глава 16

Вагон был очень стар и насчитывал лет семьдесят, а то и больше. Он пришел из тех времен, когда современные купе и нормальные раскладные полки еще не придумали, а многоместные вагоны представляли собой ночлежки на колесах. По вечерам начиналась суета с извлечением специальных держателей, на которые вешались занавески, привинчиванием дополнительных панелей и так далее… Таким образом, сидячие места превращались в гробоподобные спальные конурки, отвечающие требованиям как анатомии, так и общественных приличий.

Шли годы, вагон изнашивался, опускаясь все ниже, от курортных рейсов трансальпики и трансиберики для европейской элиты до третьеразрядных балканских направлений. Внутреннее убранство приходило в упадок, ломалось и просто растаскивалось. В конце концов, от покинувшего Европу дома на колесах осталась только добротная коробка, все же остальное пережило удивительные трансформации.

Первое, что бросилось в глаза, когда Гильермо немного пришел в себя — здесь не осталось ничего деревянного, кроме разве что пола и внешних стен. Все остальное давно было заменено на жесть, эрзацы из прессованных опилок и всевозможный целлулоид.

А второе впечатление ударило уже не по глазам, а прямо в нос, буквально нокаутируя. Гильермо не был особо брезглив, однако всю жизнь прожил в местах, где люди стремятся соблюдать основные критерии чистоты и гигиены. От строгости монашеской жизни — к вышколенной стерильности дорогих отелей и эксклюзивного транспорта. Поэтому обычный запах дороги, дыма, скверной пищи и множества немытых людей, прошедших через вагон за десятилетия, показался Леону невообразимым и непереносимым. На третий день путешествия он наконец подавил регулярные рвотные позывы, однако по-прежнему старался дышать преимущественно ртом.

Франц переносил дорогу существенно лучше, тут сказывались и опыт, и куда большая «социальная гибкость», как сказали бы бихевиористы школы геноссе Фройда. Впрочем, и кардинальского приспешника совершенно очевидно придавили необычные обстоятельства. Однако не настолько, чтобы парализовать, как Леона.

Размеренно стучали колеса, отбивая на стыках вечный ритм железной дороги. Два частых стука, короткая пауза, и все снова, снова, и снова… Гильермо подтянул колени к подбородку и обхватил их руками. Он понимал, что со стороны выглядит смешно и нелепо, как ребенок, что испугался чудовищ в шкафу, однако ничего не мог с собой поделать. Леон смертельно боялся. Покушение, убитые враги, гибель Байнета, последующее бегство, встреча с бандой жутковатых маргиналов… запах свежей человеческой крови и сгоревшего пороха — все эти события буквально сплавились в сознании Гильермо сплошной маской ужаса. И даже вернейшие друзья — вера и молитва — не могли помочь. Потому что одно дело — думать о всеблагой любви Господней в скромной келье, где все знакомо, понятно и предсказуемо наперед. И другое — пытаться найти утешение в литании, отгоняя настойчивое видение красных пятен на груди раненого Андерсена. Или красно-серых капель, хлестнувших из головы застреленного убийцы.

Боскэ тяжело сглотнул, подавляя очередную волну горьковатой желчи. подступившей почти что к основанию языка. Подумал, что таким манером через день или два он сможет даже немного поесть, не рискуя снова опозориться. Постарался отвлечься и подумать о чем-нибудь другом.

— Леон, пожалуйста, сядьте, как положено, — процедил сквозь зубы Франц. — Мы обращаем на себя внимание.

Гильермо хотел было ответить, что сейчас он никак не обращает на себя ничье внимание, потому что божьи люди находятся в закрытом купе на двух человек размером примерно с келью для покаяния. Но подумал, что не время и не место. Вид у Франца был слишком измотанный и нервический.

Боскэ молча вытянул ноги и сел, сложив руки на груди в машинальном жесте самозащиты, почти обхватив себя. Франц лишь тяжело вздохнул и поправил старую драную занавеску, прикрывающую окно с мутным бельмом запыленного и треснувшего стекла. Ветер снаружи сменился, и клубы дума от паровозной трубы накрыли вагон. Тяжкий, специфический запах топки и горелого угля заполнил купе. Гильермо склонил голову, пряча нос и рот в воротнике халата — беглецы по-прежнему оставались в том, что успели надеть. От халата ощутимо несло рвотой, однако вонь от всего вагона и паровоза казались Боскэ еще более отвратными.

— Пойду, поговорю с нашими… спутниками, — предупредил Франц.

Боскэ молча кивнул. На самом деле суть сказанного пролетела мимо него, потому что будущий понтифик пытался решить тяжелую жизненную дилемму. Природа все настойчивее требовала отдать ей долг выпитого, однако сама мысль о том, чтобы еще раз посетить вагонную уборную казалась Боскэ сродни добровольному нисхождению в ад.

Открыть и закрыть тонкую фанерную дверь оказалось делом непростым. Сначала ее пришлось чуть приподнять, затем переместить в нужное положение, протиснуться наружу, повторить ту же операцию в обратном порядке, с внешней стороны. Напоследок Франц глянул в сторону Гильермо, печально скрючившегося в углу купе. Подумал с легким оттенком жалости, что немолодой уже монах не заслужил такой участи — оказаться в положении гонимого беглеца, в старом вонючем вагоне, в окружении тряпья, нищебродов и банды наемной сволочи. Но затем Франц подавил огонек сострадания, решив, что для нее еще найдется время.

Они все были здесь, восемь человек, считая главаря и его спутницу — не то заместителя, не то любовницу, а может и то, и другое сразу. Вообще вагон изнутри походил на тренировочную версию ноева ковчега, то есть был набит всевозможными тварями земными, от людей до птиц в плетеных корзинах. Все они как-то делили старый вагон, наполовину разгороженный узкими пеналами купе, а наполовину свободный от любой обстановки. Собственный скарб путешественников — как правило, туго набитые баулы, брезентовые сумки-tasche немецкого образца и корзины — здесь был и постелью, и сиденьем, и столом. Франц хоть и являлся опытным путешественником, раньше в жизни не поверил бы, что столько людей с поклажей могут не только разместиться в обычном Fahrwerk, но и относительно свободно в нем перемещаться.

Главарь банды как раз стоял у окна, всматриваясь в унылый пейзаж — сплошь пустоши в желто-серой гамме. При виде его мрачной щетинистой физиономии Францу сразу расхотелось общаться, однако отступать было как-то не с руки.

— Добрый день, — нейтрально зашел кардинальский посланник.

— Добрый, — неопределенно отозвался наемный сопроводитель, глянув на гостя исподлобья и склонив голову. Голос у него был не слишком приятный, как и ощутимый акцент во французской речи. Словно шилом по стеклу водят. И взгляд…

Вообще вся банда Франца сильно нервировала и даже пугала, хотя, разумеется, он это всеми силами скрывал. То были люди иного мира, с которым монах сталкивался очень редко и по суровой необходимости. Вот Байнет оказался бы здесь на своем месте.

Байнет…

Франц опять вспомнил мрачного и сурового коллегу. Вспомнил с куда большей теплотой, чем это случалось при жизни воинствующего коллеги. Да, Андерсен здесь чувствовал бы себя уверенно и уместно.

Предводитель банды счел тему исчерпанной и снова отвернулся к окну, куда в этот момент как раз бросило особо черный и вонючий клуб угольного дыма. Франц поежился, стараясь понять, что сейчас следует сделать или сказать.

«Хольг», как называли главаря его же спутники, вообще производил немного странное впечатление. Наметанный глаз Франца ловил слабые, едва заметные признаки хорошего воспитания и, пожалуй, что безоблачного детства. Построение фраз, отношение к этой его «Родригес», более-менее правильная речь. Однако при этом Хольг выглядел абсолютно естественно и на своем месте в окружении «ганзы». Если когда-то он и происходил из bonne famille, то определенно многое случилось с той поры. Достаточно для того, чтобы человек с хорошим воспитанием вписался как влитой в компанию из нескольких сомнительных белых, двух совсем диких негров, какого-то араба и даже — Господи, помилуй — китайца.

Словно желая наглядно проиллюстрировать мысли Франца, один из означенных белых — рыжий здоровяк с безумным взглядом выкаченных глаз в кровавых прожилках — смачно высморкался себе под ноги. Араб внимательно посмотрел на монаха, и Франц машинально отметил, что восточный человек, похоже, подводит себе веки косметикой. Или это у него такие черные мешки под глазами. Молодая женщина с неровной стрижкой — дешевая версия модного парижского «каре» — и взглядом не то проститутки, не то убийцы, подмигнула Францу. А может и не подмигнула, а просто моргнула… в любом случае выглядело это пошло и двусмысленно.

Желание переговорить с главарем окончательно угасло, Франц пробормотал себе что-то под нос, не столько ради того, чтобы оказаться услышанным, сколько просто обозначая некий диалог. И ретировался в купе, которое Хольг и его спутница предоставили клиентам.

Заскрипела водворяемая на прежнее место дверца, подвешенная к двум старым разболтанным петлям. Тихо звякнуло — изнутри опустили крючок, стараясь тихо запереться, но не принимая во внимание отличную звукопроводность прессованных опилок.

— Странные они, — негромко, лишь для ушей Хольга сказала Родригес, вставая рядом.

— Да, — лаконично согласился командир.

— Мне кажется, я где-то его видела… — нахмурилась девушка. — Совсем недавно.

— Лысого? — уточнил Хольг.

— Нет, второго. Он похож на кого-то… То ли на портрет в газете, то ли еще что. Никак не могу вспомнить.

— Главное, чтобы у него нашлись деньги, — прагматично вставил Хольг.

— Все-таки ты слишком быстро с ними связался. — Родригес еще понизила голос. чтобы сомнение в приказе командира точно не достигло ничьих ушей. — Наличных то у них больше нет, одни обещания.

— Полторы сотни франков мы с них сняли, — усмехнулся фюрер. — Деньги не слишком большие, зато легкие. Если помнишь, мы начинали с меньшего.

Девушка брезгливо скривилась, и Хольг был готов поклясться, что вспомнила она отнюдь не первые контракты, которые заключала маленькая банда из трех человек — одноногий калека, бездомная эмигрантка из Мексики и прибившийся к ним демобилизованный англичанин, тихо сходящий с ума от последствий контузии. Фюрер никогда не спрашивал, чем занималась Родригес до их встречи, а она никогда не упоминала ни словом, ни намеком. Каждый из них сохранял свое прошлое под замком, как благопристойные наследники — дневники дедушки, сколотившего семейное состояние на пиратстве и рабах.

— Обманут, закопаем, — тихо и очень буднично подытожил Хольг. — Все равно нас скоро здесь не будет. И никто не станет особо искать двух святош, которые украли церковную казну или оприходовали какого-нибудь мальчика.

Девушка покачала головой с явным осуждением. Родригес, несмотря на специфику работы ганзы и набор личных покойников, оставалась истинной католичкой, она не одобряла непристойных намеков в адрес служителей культа. Хотя, конечно, бредовая история лысого, шитая белыми нитками и явно придуманная на ходу, могла прикрывать все, что угодно. Хольг заметил это осуждение и не стал развивать свои предположения о сущности двух темных беглецов, которым понадобилось сопровождение «куда-нибудь».

— Пальмира место людное и шумное, — продолжала сомневаться Родригес. — Там это будет сложновато…

Хольг спрятал кривую ухмылку, пригладил обозначившуюся бороду. Глянул по сторонам, убеждаясь, что никому в набитом под завязку вагоне нет дела до тихой беседы. В том числе и остальной ганзе.

Максвелл сидел, обхватив голову руками и мерно раскачиваясь — верный признак обострения мигрени. Скорее всего к вечеру не помогут и таблетки, рыжий полезет в драку, придется разнимать, пока не убил кого-нибудь или сам не получил нож в спину. Хохол спал, замотав голову курткой, как опытный заключенный. Пулеметчик вообще мог спать всегда и в любом положении, невзирая на шум. Время от времени Кот, не просыпаясь, подергивал руками и нервно шарил, словно пытаясь найти верный пулемет, проданный скопом вместе с прочим добром. Негры завернулись в свое тряпье и сидели тихо, как мыши. Один безучастно взирал в пространство. Другой с благоговейным видом крутил в руках «сокровище» — невесть где подобранный (а может и сорванный) листок со старой рекламой кокаиновых капель от зубной боли.

Чжу и Мунис играли в карты, осторожно, чтобы засаленные картонки не расползлись окончательно. Карты у Муниса были старинные, еще прошлого века, в популярном тогда «немецком» стиле, когда скелетики и черепа лепили на все подряд, от этикеток до детских открыток. Сириец считал их своим талисманом на удачу, хотя все время проигрывал.

Убедившись, что в подразделении царит умеренный порядок, а Максвелла придется реанимировать, Хольг наклонился к самому уху спутницы и прошептал:

— Только мы не поедем в Пальмиру.

Пару мгновений Родригес обдумывала услышанное, а затем бледная улыбка скользнула по ее лицу. Блондинка ничего не сказала, лишь кивнула в знак понимания.

— Завтра утром сойдем в одном городишке, — тихий голос фюрера бесследно тонул в вавилонском гаме нескольких десятков людей, которые говорили, стенали, храпели, ругались на добром десятке языков. — Там есть городок с банком. Как раз лысый денег снимет, если у него в самом деле есть счет. А если нет, кругом глушь и запустение…

Оба — и мужчина, и женщина — понимающе переглянулись, не тратя лишних слов на обсуждение очевидного.

— А затем скакнем мотрисой на запад, чтобы запутать следы. И неподалеку от Хомса пересядем на «пузырь». Билеты я взял в Бейруте, на предъявителя. Только оружие сдать придется в пломбированный багаж.

— Дирижабль? — не веря своим ушам, шепнула девушка.

— Да, — покровительственно ухмыльнулся фюрер. — Заслужили. Не хочу трястись через континент на «железке». Полетим вторым классом, как нормальные люди. Как раз денежки святош закроют расходы.

— А… этих? — Родригес неопределенно качнула головой, но Хольг понял, о ком речь.

В дальнем углу начался какой-то скандал. Большая часть пассажиров смолкла, с интересом наблюдая за бесплатным представлением. В углу визжали тонким женским голосом и кажется кого-то уже драли за волосы. Заплакал ребенок.

— Черных придется сунуть в трюм, — пояснил фюрер. — И Чжу с ними. Выше грузовой палубы их даже с билетом не пустят. Провезем по тарифу всякой зоологической живности, я узнавал, там можно.

— Жаль, что он китаец, — вздохнула Родригес.

— Что поделать, не судьба, — согласился Хольг. Может предъявить рекламацию боженьке, который его таким создал.

Родригес насупилась и обозначила движение, словно намереваясь шлепнуть командира по губам. Хольг криво усмехнулся и качнул головой — дескать, извиняюсь.

— Надо этих… — фюрер дернул щекой в сторону купе. — Накормить или хоть напоить. Им еще расплачиваться. И глянь, может у тех… — новое движение обозначило вагон в целом. — Какая-то хламида найдется за пару монеток, чтоб почище. Надо седого переодеть. И вымыть.

— Сделаю, — поняла Родригес.

Похоже, китаец неожиданно проиграл сирийцу, поскольку Чжу необычно громко и резко выругался. Радист ганзы в сердцах шлепнул картами по фанерному сундучку одного из негров, который забрали в качестве игрального столика. Мунис в ответ повысил голос, требуя бережного отношения к талисману и вообще к исторической ценности, которой еще его почтенный дедушка зарабатывал на жизнь достойным и честным шулерством, да продлил бы Аллах годы почтенного, не помри он (то есть дедушка) давным-давно.

За тонкой дверью Франц смежил веки, пытаясь хоть немного подремать, а Гильермо снова сжался в клубок. нужда становилась все сильнее, однако монах никак не мог себя заставить выйти наружу, к ужасным людям, которые больше походили на зверей и безбожных ассириян, привычных к убийствам и грабежам. Людям со злыми глазами и черными душами.

Самым отвратительным и нестерпимым было осознание своей душевной слабости при полной неспособности ее превозмочь.

Гильермо спрятал лицо в складке сутаны, надеясь, что Франц не заметит непрошеных, позорных слез стыда и презрения к самому себе.

* * *

Мариан не пользовался и соответственно не держал в конторе никаких арифмометров и прочих железных чудес. Кроме того он никогда не записывал математические операции. Еще в юности, начиная мелким подручным у скупщиков, Белц учился у китайцев, которые полагались только на собственную память и пальцевый счет. Со временем, когда пришлось считать числа большие, чем десять тысяч, Мариан перешел на абак, только не французскую «нумерику», а опять же китайский, с семью шариками на проволоке вместо десяти.

Это было удобно — быстро, надежно, не оставляя никаких следов. Каждый день Белц считал, сопровождая процесс тихим стуком костяшек абака. Приход, расход, необходимые траты, возможная прибыль, практическая прибыль… Едва слышный шипящий звук, с которым желтый шарик скользит по проволоке, а затем легкий стук столкновения. И снова, еще быстрее, тысячи, десятки тысяч операций, день за днем, год за годом. Звук абака становился звуком денег.

Белц подбил последнюю операцию, суммировал итог, покатал его в голове, словно опытный дегустатор глоток хорошего коньяка на небе. Еще раз перепроверил сквозным просчетом, как синкретический аналитик сверяет общий баланс картельной бухгалтерии. Мариану нравилось думать, что в такие моменты он становится сродни великим именам вроде Саула Дагенхема или новой звезды синкретического анализа — Георга Пэриш-Локка. Пусть масштаб несравним, но суть одна.

Итог не изменился, что радовало.

Мариан откинулся на спинку кресла и покрутил на пальце перстень. Хотел было зажечь сигару, но передумал. Душа требовала какого-нибудь широкого жеста, но разум властно напоминал, что до завершения дня еще остается несколько часов и не время для излишеств. Белц ограничился тем, что налил себе полный стакан настоящей «ледниковой» воды и выпил его, не спеша, до капли, смакуя будто вино. Впрочем, хорошая вода в Шарме стоила дороже любого алкоголя.

Из-за спины возник мальчишка, выполнявший роль посыльного и одновременно мажордома. Мелкий прислужник зашептал на ухо патрону, и с каждым словом Белц все больше мрачнел, машинально постукивая опустевшим стаканом по столу.

— Впускай, — наконец приказал скупщик, отставив стакан. Мальчишка испарился. Белц щелкнул пальцами, махнув в сторону двери. Колыхнулась портьера в углу кабинета — скрытая охрана бдила. Впрочем, это было слабым успокоением.

Неожиданный и не слишком жданый гость ступил в дверной проем. Среднегго роста и очень широкий в плечах, от чего казался квадратным. С бритой налысо головой в маленькой шапочке-ермолке. И со знаменитым жужжащим ящиком за плечами, отчего пришелец казался еще более квадратным. Белц много слышал о том, кто шил куртки на заказ, чтобы прикрыть искусственный горб, но лично видел впервые. И посмотрев прямо в глаза гостя, понял, что предпочел бы никогда не видеть впредь.

— Здравствуйте, — негромко и очень вежливо сказал визитер. — Меня зовут Ицхак Риман. Я хотел бы попросить вас уделить мне несколько минут. Прошу прощения, что не уведомил заранее о визите.

— Наслышан о вас, — Мариан решил, что чуть-чуть уместной лести здесь не помешает. — Прошу, садитесь. Мы здесь без условностей.

Риман сел, привычно сместившись на краешек сиденья, чтобы не мешал ящик за спиной. Чуть наклонился и внимательно посмотрел на чернокожего скупщика.

— Это не частный визит, в данный момент я представляю «Деспер» и действую от лица нанимателя, — так же вежливо предупредил Риман.

Белц скрестил пальцы и повернул перстень бриллиантом внутрь.

— Я слушаю.

— Постараюсь быть кратким и не занимать ваше время сверх необходимого. Итак…

Риман обвел взглядом забитый добром кабинет Белца, чуть задержался на портьере, недвижимой, словно вырезанной из мрамора. Понимающе улыбнулся самыми краешками губ.

— Я ищу команду наемников. Семь или восемь человек. Белые и цветные. Одна женщина. У меня есть хорошие друзья, которые вспомнили, что время от времени похожие люди появлялись в Шарме. В компании с вами, господин Белц. Пожалуйста, помогите мне их найти.

Мариан поджал губы. Ситуация получалась некрасивая и неоднозначная. С одной стороны он не был ничем обязан Хольгу. С другой, вот так с ходу сдавать бывшего партнера, пусть и малого ранга — не полезно для репутации. С третьей…

В общем, предложение требовало времени для обдумывания, однако времени как раз не было. Отыгрывая несколько секунд на раздумье, Мариан взял счеты и перекинул несколько костяшек. Привычные действия немого успокоили нервы. Риман сидел неподвижно, с видом благостным и терпеливым, однако Белц не обманывался насчет сего благодушия. Перед ним сидел кровавый упырь и страшная легенда. Спровадить как можно быстрее эту тварь в людском обличье, пусть даже ценой слухов и шепотков за спиной — благо.

— Я понимаю, что это слишком много для дружеской услуги, — Риман истолковал паузу по-своему. — И готов возместить определенные… издержки. Когда, пользуясь вашей помощью, найду означенных людей.

Мариану захотелось сглотнуть, однако он стоически сдержался. Скупщик привык, что его защищает не только вооруженная братва, но еще больше — статус члена и ценного работника хавалы. Люди с пистолетами и турецкими скорострелами — в конце концов лишь мишура. А вот система за спиной, способная мобилизовать капиталы и людей — это истинная сила.

И сейчас перед Белцем сидел человек, для которого вся эта сила была пустым звуком, лишь помехой на пути к некой цели. И этот человек терпеливо ждал ответа.

— Господин Белц, я знаю, что вы работаете на хавалу, — лысый в шапочке словно читал мысли. — Поэтому я ничего не требую, не угрожаю и вообще не уподобляюсь моему уважаемому коллеге. С которым вы на свое счастье не знакомы. Я всего лишь надеюсь на скромную услугу с вашей стороны. И эта услуга будет к тому же оплачена. Очень прошу, давайте будем вести себя как цивилизованные люди.

— Вы обратились не по адресу, — ответил Белц. — Эти… исполнители давно уже не работают со мной. Несколько месяцев.

— Это не очень хорошо, — почти без паузы сказал Риман. — Но приемлемо. Расскажите, кто они, и куда отправились, когда ваше… партнерство завершилось.

— Зовут Хольг, но это прозвище. Имени не знаю. Ганза занималась чистыми перевозками, никаких убийств, стрельба только по жесткой необходимости. Удачлив, осторожен…

Мариан кратко описал ганзу и ее членов, одного за другим, а затем не слишком удачный финал совместной работы.

— Отлично, — качнул лобастой головой Риман. — Я уже знаю куда больше, чем раньше, значит, мы не потратили впустую наше время. Итак, в конце концов, вы их кинули. Оставили без защиты, когда та понадобилась

— Нет, я…

— Кинули, — безэмоционально повторил Риман, и Белц осекся. — Что было дальше, и как ганза решала эту проблему?

Мариан позволил себе скупую улыбку, своего рода компенсацию за пусть небольшое, но все же унижение.

— Вам не понравится, — хмыкнул он. — С теми людьми говорить будет куда тяжелее. Они… не цивилизованные.

— Я постараюсь, — в тон ему ответил Риман, глядя прямо на скупщика немигающим взглядом. — Уверен, мы с ними найдем общий язык. Говорят, я очень хорошо умею подыскивать то наречие, которое собеседнику понятнее всего.

И вот здесь Белцу стало по-настоящему страшно.

Глава 17

Если бы Хольг мог увидеть станцию «Африка», один из двух главных опорных пунктов «Деспера», то был бы крайне удивлен и впечатлен.

Строго говоря, сама станция была разделена на две самостоятельные единицы. Одна — собственно форпост организации, где находились склады, арсенал, казармы, личная авиетка Римана. А в дополнение ко всему сейчас еще строилась площадка для нового чуда техники, стремительно шагающего по миру — геликоптера. Пока у «Деспера» был только один такой, и агрегат планировалось перегнать дальше, на форпост «Азия», но Риман считал, что за десантно-транспортными винтокрылами будущее частных армий.

Вторая часть — транзитный лагерь для организации специальных сафари, которые стабильно приносили организации около десяти процентов общей годовой выручки.

Чем же здесь мог бы впечатлиться Хольг, который однажды познакомился с вопросом, так сказать, «изнутри»? Ответ очень прост — организованностью. Здесь не было ни скучных охранников, нанятых по скромному ценнику субконтрактора с подержанным оружием. Ни беспутной молодежи, что старается успеть сделать как можно больше всевозможной дряни в единицу свободного от условностей времени.

Здесь вообще не было ни одного человека моложе тридцати лет, не водилось ни алкоголя, ни иных возбуждающих средств. Люди, которые могли оплатить услуги «Деспера», давно оставили позади суетные глупости. Они ценили время, высококачественный сервис и уникальные услуги.

Как раз в эти минуты очередная группа охотников загружалась в транспорт — пассажирский бронированный автобус, который сопровождало еще три броневика с охраной. Никаких слуг и прочих излишеств. А еще в багаже охотников не водилось современного оружия, только копья и дульнозарядная классика. Мушкеты, заряжаемые черным порохом, изготовленные вручную итальянскими мастерами по специальным заказам. У жертвы — будь это зверь или человек — должны быть весомые шансы на отпор и даже победу, иначе какой смысл в охоте?.. Заведомая предопределенность — это неспортивно.

Риман мимоходом глянул в окно и, как обычно, ощутил тень довольства собой. Солдаты «Деспера» были все как один — подтянуты и прекрасно снаряжены. Никаких старых винтовок и штампованных пистолетов-пулеметов. Французские «скрипки», то есть автоматы с магазином за рукоятью управления огнем, а также личное оружие по вкусу владельца — контора оплачивала один ствол, любой, по выбору владельца, если он считал, что такое оружие подойдет лучше штатного. Как правило, это касалось снайперов, которые подбирали винтовки строго под себя.

Все кригскнехты — с опытом военной службы, а затем и работы в почтенных частных конторах. Каждый как патрон в магазине, снаряженный, смазанный, безотказный. Это стоило дорого, это потребовало многих лет каторжной работы, но до чего же приятно смотреть на достойный итог всех усилий…

Как обычно же, легким усилием воли Риман отсек самолюбование, обратившись к насущным вопросам и проблемам. Во-первых, следовало озаботиться выплатой жалования для «гвардии», то есть спецсопровождения особо ценных клиентов. Для них Риман нанимал девушек из нубийских племен верховьев Нила, которые были достаточно экзотичны, но в то же время дисциплинированы и служили отличными проводниками на сафари. С почти европейским типом лица, высокие, мускулистые, при этом женственные, с копьями-ассегаями. Работу свою они любили (все ее аспекты), а «игрушек» презирали, поскольку трайбализм в Африке развит до степени, труднопредставимой для европейца. И стоили недешево

А во-вторых…

Впрочем «во-вторых» пришлось отложить, поскольку личный порученец Ицхака доложил, что на посадку заходит авиетка Фрэнка «Скорпиона» Беркли. Само по себе это событие было уже не рядовым и даже, можно сказать, выдающимся — учитывая, как старательно совладельцы «Деспера» избегали общества друг друга. А в сложившихся обстоятельствах обещало лишь проблемы, по меньшей мере, неприятную беседу.

Риман кивком отпустил порученца (слово «секретарь» здесь было не в ходу, как слишком цивильное и противное духу истинного боевого братства). Поднялся из специального кресла с глубокой выемкой на спинке для заплечного ящика. Прошелся по своему кабинету, небольшому, но очень аккуратно и строго обставленному, отчего комната казалась больше, чем на самом деле. Одну стену полностью занимал многоэтажный стеллаж из прозрачного оксирана — хранилище оперативно необходимых документов. Другую — стойка с оружием, шкаф для одежды и дверь в архив. Третья стена с окном, у которого расположился стол командира, а в четвертой дверь и выход на крытый переход, соединявший длинной суставчатой змеей основные административные постройки форпоста «Африка». Именно в эту дверь без приглашений и уведомлений ворвался (технически быстро вошел, но по сути — именно ворвался) Беркли.

Время властно над всеми, однако к некоторым оно относится чуть более милостиво. Фрэнк Этьен Беркли — американец с французскими корнями — относился к таким счастливчикам. Он был на пять лет старше Римана, а выглядел самое меньшее на десять моложе, даже с поправкой на общий нездоровый вид Ицхака. Фрэнк был очень высок, наверное близко к метру девяносто, жилист и не слишком широкоплеч. Фигура не атлета, но солдата. Узкое выразительное лицо с выступающими резкими скулами, гладко выбритое. И белесые от природы волосы, коротко подстриженные и зачесанные без намека на популярные бриолины. Казалось, что Беркли преждевременно поседел, это придавало ему вид не только спортивный, но и весьма благородный.

Отслужив в свое время артиллеристом, Фрэнк выкинул второе имя «Этьен», а также возненавидел армию и форму в любых ее проявлениях. Потому и одет был как обычно — в уже не раз рваные, многократно чиненые штаны от рабочей формы Немецкой Бригады и относительно новую джинсовую рубашку навыпуск. Таким Риман увидел его почти двадцать лет назад в первый раз, таким же неизменно встречал все последующие годы. Ходили упорные слухи, что у «Скорпиона» есть щегольской костюм от лучших неаполитанских портных и даже смокинг, однако никто не мог квалифицированно похвалиться, что видел их воочию.

— Какая приятная встреча, — кисло приветствовал коллегу Ицхак, даже не пытаясь сделать вид, что испытывает положительные эмоции.

— Да, очень, очень рад, — с той же миной отозвался Беркли и бросил за плечо короткую команду по-китайски, приказывая сопровождению ждать снаружи. Три низкорослых азиата качнули головами, как игрушки-болванчики, синхронно и без всякого выражения на одинаковых лицах. Риман как обычно промолчал и как обычно же подумал, что напарника не доведет до добра привычка нанимать местных, а не нормальных белых кригскнехтов. Впрочем у Фрэнка всегда было наготове традиционное объяснение — авиетка вмещала только четверых, считая пилота, чьи задачи выполнял сам Беркли. Поэтому чем легче боец, тем дальше можно улететь на одной заправке.

Щелкнул английский замок на двери. Риман дернул шнурок, свисающий с потолка, переключая вентилятор в ускоренный режим.

Фрэнк стал прямо под вращающимися лопастями, шумно вздохнул и вытер рукавом мокрую от пота шею

— Как ты здесь выдерживаешь… — пробормотал он, крутя головой, подставляясь под воздушный поток. — Может тебе прислать вентиляторный охладитель, из тех, куда лед засыпают?

— Как обычно, — коротко отозвался Риман. — Не нужно, мне хватает.

Фрэнк внимательно посмотрел на совладельца, отметил пожелтевшие белки глаз, одутловатое лицо с избытком влаги под кожей. И батарею новых фильтров в углу, уже вытащенных из коробки, но еще в антисептической пленке. Однако ничего не сказал.

— Здравствуй, друг Ицхак, я очень рад тебя видеть, — пискляво прогнусил Риман, довольно успешно подделывая неповторимый восточнобережный акцент Беркли, происходящий от долгого смешения французского с прочими наречиями Нового Света. И сразу же продолжил, уже своим обычным голосом. — Здравствуй, друг Фрэнк, я тоже рад тебя видеть. Можно считать, что мы закончили с приветствиями. Говори, зачем явился. Наверное, на станции «Азия» все хорошо, и ты решил проведать старого друга?

Риман знал, куда бить, он уязвил старого коллегу и недруга в самое больное место, намекнув на проблемы, которые бешеный капитан Торрес с некоторых пор подбрасывал «Скорпиону», словно камешки в ботинок.

— Ни черта я не рад тебя видеть, — зло ответил Беркли, оценивший укол. — Я прилетел, чтобы кое-что прояснить по поводу последнего Контракта.

Слово «контракт» он выделил с явной большой буквы, четко давая понять, о чем идет речь.

— Есть такое изобретение, называется «телефон» — кисло напомнил Риман. — И другие, «телеграф» и все такое.

— Есть, но они не заменяют живого человеческого общения, — через силу улыбнулся Беркли. — Кроме того твои отписки какие-то слишком короткие и замутные. Надо бы кое-что прояснить.

— Ну, спрашивай, что тебе непонятно, — сказал Риман. — Это должно быть очень важные вопросы, коли ты ради них скакнул через пол-мира.

— Во-первых, я не понял, что у тебя случилось в Шарме, — сразу перешел к делу Беркли.

— С негром из хавалы?

— Нет, позже, с «мара». Слушай, Ицхак, ты совсем сошел с ума от своих лекарств? Завалиться в одиночку к татуированным негодяям? Нет, я не против, если тебя там где-нибудь и пришили бы, но сколько после этого было бы проблем!

— Именно потому я и пошел к ним без лишнего сопровождения, — Риман попытался лучезарно улыбнуться. однако из-за пересохших губ вышло не очень эффектно. — Я верил в тебя. Они, кстати, тоже.

* * *

«Какие все-таки интересные у них имена» — подумал Риман, глядя прямо в дуло громадного револьвера, что наставил на него «муравей» Франсиско Иштлилшочитль, вождь местной банды.

«Индейцы смешались с испанцами и получилось то, что получилось… Хрен выговоришь».

Иштлилшочитль был, как и почти все «мексы», очень худ и походил на скелет, обмотанный тонкой веревочкой — дитя многих поколений, которые никогда не ели досыта. Он явно выбился в командиры не так давно и потому еще не успел нездорово растолстеть, отъедаясь за все лишения короткого детства и нищей юности. Черно-синие, скверно исполненные татуировки покрывали все тело «мекса», обходя лишь область глаз и рта. В основном это были молитвы, исполненные с претензией на «готический» шрифт, а также всевозможные миниатюры, повторяющие в разных вариациях тему распятого Христа и скорбной Девы Марии. Окажись на месте Римана Беркли, американец не сдержал бы иронической ухмылки — за много лет азиатской жизни Фрэнк насмотрелся на действительно мастерскую роспись по телу китайских и японских мастеров. Но Риман сохранял олимпийское спокойствие.

Франсиско в свою очередь смотрел на белого, которого держал под прицелом, и удивлялся. Все люди смертны, и все опасаются Ее. Нет такого, кто не ощутил бы холодок при взгляде на ствол с другой стороны, противоположной рукояти. Но странный europeo не боялся. Вообще. И Франсиско видел такое впервые за все свои двадцать шесть лет. Этот человек с жужжащим ataúd — гробом — за плечами или сумасшедший, или запанибрата с самой Смертью. В любом случае холодное спокойствие лысого ублюдка интриговало и удерживало от выстрела.

— Слышь, cabra, — начал Франсиско, опирая для удобства локоть на шаткий столик. — Давай проясним. Ты заходишь на мою территорию. весь такой растакой. Требуешь со мной встречи. И сейчас снова требуешь! Не просишь, а выставляешь мне, без уважения, словно rey какой-нибудь!

Худой «муравей» вытянул руку, повернув револьвер плашмя и едва ли не тыча Риману в нос.

— А может мне тебя пристрелить, zorra blanca?!

Ицхаку до смерти захотелось сказать что-нибудь наподобие «спили мушку, сынок». Однако вслух он произнес нечто иное.

— Я действительно, видимо, не высказал должного уважения, — все так же хладнокровно и сдержанно сказал белый. — Поэтому и только поэтому я забуду то, что ты сейчас сказал. То, как оскорбил меня. Но я забуду только один раз, поэтому не стоит повторять.

Риман говорил спокойно и размеренно, так что Иштлилшочитль поневоле замер, словно загипнотизированный, внимательно слушая.

— Что касается убийства, то не советую, — порекомендовал Риман. — Это не принесет тебе пользы, один лишь вред. Ты ведь знаешь, кто я.

Франсиско знал, кто перед ним, но знал и то, что звук взводимого курка очень хорошо действует на людей. Сам по себе этот щелчок краток и выразителен, словно поступь Святой Смерти. И наглядно показывает, что теперь лишь одно слабое движение указательного пальца отделяет от гибели. Потому означенное действие «муравей» всегда оставлял напоследок. В этот вечер — тоже.

— И что, из тебя кровь не течет? — осклабился Франсиско, взводя курок никелированного револьвера. — Или ты умеешь останавливать пулю взглядом? Все знают, вы с El Scorpión ненавидите друг друга. Может быть, он скажет мне спасибо? Или выпишет чек?

— Да, он будет очень рад, — сказал Риман. И чуть наклонился, так, что ствол револьвера коснулся его лба, точно под краем шапочки-ермолки. Но он знает то, что знаешь и ты, очень хорошо знает…

— Знаю? — удивился «муравей», он наморщил лоб, и татуировки на лице исказились. — Что я знаю?

— Человек — это его репутация, — тихо сказал Риман. — Человек лишь то, что о нем говорят и думают. О нем самом и его делах. И больше ничего. El Scorpión не любит меня и предпочел бы, чтобы меня не стало. Тогда он станет единственным хозяином «Деспера». Он будет тебе очень благодарен. Но это в душе…

Риман ткнул себя пальцем в область сердца, стараясь, впрочем, делать все размеренно, без резких движений.

— А вот здесь… — все так же плавно палец переместился в область лба. — Ему придется подумать о репутации компании. О том, что подумают и скажут люди. А они подумают, что можно просто так взять и пристрелить одного из офицеров конторы. И затем подумают — может быть стоит попробовать еще раз? А такие мысли это очень плохо для репутации и дела.

Риман откинулся назад и скупо усмехнулся прямо в черное дуло.

— Он будет тебе благодарен. Но все равно убьет тебя самым страшным образом, в назидание. Тебя, всех твоих помощников, всех твоих бойцов, тех, кто случайно оказался этом доме, тех, кто стоял снаружи и просто случайно проходил по улице, без исключения. Сколько бы это ни стоило, и сколько бы солдат не пришлось нанять. Потому что только репутация имеет значение. И только ее мы можем забрать с собой, на тот свет.

Риман перевел дух. «Мекс» молча смотрел на европейца.

— Поэтому ты можешь сделать одну из двух вещей, — перешел к делу Ицхак. — Можешь спустить курок и посмотреть, на что пойдет мой напарник для сохранения репутации «Деспера». Или ты можешь…

Франсиско машинально перехватил рукоять покрепче, ожидая чего-нибудь вроде «ответить на мои вопросы» или иного оскорбления.

— … Побеседовать со мной… о разном. И записать в свои должники самого Ицхака Римана. Выбор за тобой.

Татуировки на лице Франсиско жили своей отдельной и самостоятельной жизнью, так что Риман никак не мог определить эмоции собеседника. И только лишь когда револьвер со стуком опустился на целлулоидную столешницу, Ицхак понял, что победил. Снова.

Все-таки хорошо разбираться в людях войны…

— Небольшой бонус, — доверительно сообщил Ицхак. — Не делай так. Если держишь человека под прицелом дольше минуты, острота внушаемого страха притупляется, это уже не так страшно. Лучше так…

Риман приложил правый кулак чуть ниже ребер, развернув пальцами вверх.

— Это называется «мадьярский способ». Рука почти не устает, стрелять легко, и ты всегда попадаешь в направлении разворота корпуса. Очень хорошо для таких вот… бесед или перестрелки в упор.

Франсиско повторил движение Римана, повернулся так и этак, скорчил рожу. Помолчал и наконец осторожно спустил курок, придерживая его большим пальцем. Отложил револьвер.

— Ты не боишься умереть, — не столько спросил, сколько отметил «мекс».

— Ты знаешь, что у меня за плечами? — а вот Риман как раз спросил.

— Все знают… — неопределенно отозвался «муравей».

— Двадцать лет подряд я знаю, что наступит день, когда оно перестанет помогать, — осклабился Ицхак. — Смерть всегда стоит у меня за спиной, каждую минуту моей жизни. Как ты думаешь, я боюсь Ее?

— Ладно… amigo… — развел руками Франсиско. — Будем считать, что мы друг друга не поняли. Ты не держишь на меня зла, я на тебя, и… ты мой должник.

— Все так, — качнул головой Риман. — Именно так.

— Что ты хотел спросить? Ты ищешь человека?

— Да, я ищу человека. Его зовут Хольг, и он работал на вас несколько месяцев…

* * *

— Значит, этот самый Хольг кинул и паршивых латиносов, — протянул Беркли, уже забыв о «заботе» относительно жизни напарника. — Отработал какое-то время, а потом кинул. Экий талантливый юноша.

— Ну, сначала его кинула хавала, — философски отметил Риман. — Круговорот обмана в природе.

— И что теперь?

— Он двинул на север или северо-восток, иного пути для его ганзы просто нет. Только туда, где нет сальваторцев и прочих латиносов. Я поставил на ноги нашу агентуру и еще закинул денег пинкертонам, те поднимут своих осведомителей. Где бы они ни появились, мне сообщат.

— Нам, — поправил Фрэнк. — Нам сообщат.

— Нам, — согласился Риман. — Ты намерен принять участие в охоте?

— Пожалуй, что так, — мрачно процедил Беркли. — Зависит от того, что ты намерен делать дальше. Это слишком большие деньги, чтобы я остался в стороне.

— Его выпасут на первой же большой остановке. Билеты он покупал, разумеется, не в кассе, но там не так много направлений, куда ходят старые кондиционные «паровики». Сеть раскинуть несложно.

— Если ты угадал с направлением, — уколол Беркли.

— Да, если я угадал, — Риман почувствовал усталость, кроме того в глубине живота все настойчивее проявлялась… не боль, не покалывание, а скорее легкое ощущение неудобства, будто в хитросплетении кишечника задрожала крошечная мышца — как тревожный звонок. Это чувство хорошо знакомо многим, страдающим почечными хворями, и ничего хорошего не предвещает. Но чувство некоторого неудобства было лишь бледной тенью того, что Ицхаку предстояло испытать в самом скором будущем. Поэтому Риман хотел просто закончить все поскорее.

— Нам сообщат и возьмут под тихое сопровождение. Дальше я вылечу на перехват, побеседую с этим Хольгом и выкуплю у него наш контрактный… груз. А пока как раз перезаряжу… — Ицхак кивнул в сторону полураспакованных фильтров.

— Может Хольга еще и в зад поцеловать? — зло уточнил Беркли. — Договариваться с этим недоношенным контрабандистом? Да еще лично? Платить ему?!

— Дружище, — скривился Ицхак, потирая набрякшее лицо ладонями. — Ты все пытаешься решить стрельбой… Зачем сразу убивать людей, если можно с ними договориться ко всеобщей пользе, а потом уже убить, если понадобится?.. И с Торресом можно было договориться, но ты предпочел войну, а теперь мы имеем с того сплошной убыток.

«Скорпион» ничего не ответил, лишь заходили желваки на крепко сжатых челюстях.

— Зачем решать проблему громко с пальбой, если все решается тихо и мирно, — продолжил взывать к разуму собеседника Риман. — А Хольга чуть позже похороним со всей его компанией — и все, — Ицхак вздохнул. — Я боюсь лишь одного, что ганза поняла, кого так неудачно подобрала, и наш контракт уже закопали где-нибудь на пустошах в мелкой могиле. Тогда придется искать ту могилу и собирать обгрызенные кости по округе.

— А я никогда не понимал, зачем искать кривые, обходные пути, если проблема решается быстро и технично, — с холодной жесткостью сказал Беркли, и Риман понял, что в этот раз коллега-соперник решил пойти на принцип, до упора.

Ицхак прошелся по кабинету — пару шагов прямо и чуть в сторону, к окну. Охотничий конвой уже отправился, лишь пыльное облачко указывало направление его движения. На плацу штурмовая команда начинала очередную тренировку, изнывая под жарким солнцем в полной выкладке. «Деспер» всегда стремился максимально облегчить службу личному составу, но исходил из того, что солдат должен быть готов ко всему и в любых условиях.

— Хочешь сработать по-своему? — не оборачиваясь, спросил Риман.

— Да.

— Тебе нужны люди?

— Нет, — все так же лаконично ответил Фрэнк. — Со мной четверо, этого хватит. А вот в арсенал я бы заглянул, мне нужен пулемет, еще, наверное, штурмовой «Шоша» под стальную картечь. И что-нибудь классическое для дальних дистанций… У тебя найдется Krag-Jørgensen, патрон шесть и пять сотых?

— Да. Бери все, что нужно, — все так же, не оборачиваясь, вяло отмахнулся Риман. — Но это глупо. Если работать шумно, то все равно нужно все делать наверняка.

— Это жалкие ублюдки, — усмехнулся Беркли. — Они же не бойцы, а шакалы, просто перегонщики грузовиков с товаром. Их потолок — хорошая засада. А здесь охотиться буду я, на них.

— Как знаешь, — негромко отозвался Риман. — Размещайся где обычно, арсенал в твоем распоряжении, все новости будут доставляться к тебе сразу. Если передумаешь, можешь взять кого захочешь из бойцов, только с квартирмейстером оговори, у меня две операции по сопровождению в ближайшем будущем.

— Благодарю, — почти мирно вымолвил Фрэнк, не ожидавший, что все получится настолько легко. — Приму к сведению.

Когда «Скорпион» ушел, все еще недоумевая покладистости заклятого друга, Риман какое-то время пошагал от стены к стене. Снова помассировал лицо, чувствуя под ладонями сухую, грубую кожу, неприятно перекатывающуюся над перенасыщенной водой плотью. Взглянул в зеркало на дверце походного шкафа, отметил усилившийся лимонный оттенок лица. На сторонний взгляд изменения в цвете были незаметны, но Риман жил с этим уже почти двадцать лет.

Что ж, дела подождут, Беркли подождет, а сейчас время для особой процедуры. Той, ради которой даже пришлось прервать процедуру поиска и охоты. Ицхак запер дверь изнутри и щелкнул рычажком, сменив табличку снаружи с «чего надо?» на безапелляционное «занят!». Положил на стол часы и наручный «Миньон» вместе с батареей. Добавил к вещам цепочку с карабинами и кобуру с оружием. Отключил весь блок связи, даже срочную линию.

Риман расстегнул куртку, снял куртку вместе с рубашкой. Теперь гемофильтр за его плечами был виден во всей красе — широкий, даже на вид увесистый контейнер, похожий на плоский ящик для патронов на широких мягких лямках. Стиснув зубы, Ицхак осторожно перекрыл разъемы, глянул в зеркало и удостоверился, что пять сигнальных лампочек на ящике горят желтым. После этого, наконец, скинул ремни и аккуратно снял агрегат.

Портативный гемофильтр уже много лет был для Ицхака бессменными веригами, сопровождавшими круглосуточно, даже во сне. Проклятый ящик (точнее три, один в работе и два запасных), превратил жизнь ветерана в ад, но без фильтра той самой жизни просто не было бы. Мрачно и зло кривясь, Риман сдвинул в сторону хорошо замаскированную панель на стене, открыв приборную доску и блок подключения стационарного аппарата. Рядом скрывался складной шезлонг на каркасе из тонкой и прочной проволоки.

Портативный фильтр позволял владельцу вести почти полноценную жизнь. Конечно, в минусе были стоимость прибора и его обслуживания, постоянное таскание за плечами двадцати килограммов металла, стекла и пластмассы, а так же необходимость регулярной замены рабочих элементов. Но это приемлемая цена за возможность жить тому, у кого фактически не осталось почек. И все же фильтр не было совершенен, так что примерно раз в полтора-два месяца пациенту приходилось проходить дополнительную очистку крови на большом стационарном аппарате. Процедура в целом терпимая, если проводить ее по регламенту, занимающему почти трое суток. И невероятно мучительная, если в экспресс-режиме.

Риман откинул и разложил шезлонг, надел стерильные резиновые перчатки, провел рукой по пояснице, нащупывая вживленный танталовый шунт. Обработал его антисептиком, сменил заглушку-клапан, доставая новую из герметичного стерильного контейнера. После Ицхак снял «ермолку», обнажив бритый череп, на котором блестели четыре контакта.

Ирония судьбы заключалась в том, что Риман презирал наркоманов, но при этом зависел от «электро», самого стильного, эстетского и дорогостоящего способа эскапизма. В отличие от «платиновой» молодежи, жаждущей новых впечатлений, и пресыщенных «архонтов», подстегивающих старую плоть, ветеран искал в «электре» избавления от страданий. Только стимуляция мозга специально подобранными электрическими импульсами позволяла ветерану терпеть боль экспресс-фильтрации и очистки без использования глубокого наркоза.

Считалось, что пациент не может самостоятельно подключиться к стационарной установке и установить все параметры, но Риман проделал привычные манипуляции за три с половиной минуты. Еще минуту заняло подсоединение контактов и включение панели «электро». Теперь три часа блаженных грез, и он снова будет готов к работе. Если только… Впрочем про это «если» даже думать не хотелось.

Один рычажок под желтой целлулоидной крышкой запускал оба агрегата. Гемодиалитическая установка уже тихо гудела электромотором, контакты «электро» на голове приятно холодили кожу. Риман щелкнул рычажком и расслабился в ложементе, приготовившись воспарить к небесам, но вместо сладостных грез перед ним открылась темная беспросветная бездна. Как обычно в таких случаях, Ицхак хотел было остановить процедуру, и как обычно, не успел. Рука со скрюченными в конвульсии пальцами зависла и в воздухе и безвольно упала, на волосок не дотянувшись до переключателя.

Такое случалось, очень редко, из-за старой контузии. Сложные взаимоотношения мозга и электричества сбивались, вместо райского блаженства пациент получал серию страшных галлюцинаций.

Жужжал фильтрационный аппарат, слегка искрил переходной блок стимуляции. Безвольное тело Римана чуть подрагивало в ложементе, сквозь полуприкрытые веки желтели глубоко закатившиеся глаза. Тонкая ниточка слюны стекала по искривленным гримасой губам. Тело ветерана лежало в собственном кабинете, на кушетке-ложементе, в самом сердце главной операционной базы «Африка». Но сознание вернулось далеко назад, в прошлое, которое стало личным адом наемника.

Снова лизали гладкую гальку холодные осенние волны, казавшиеся темными, почти черными. Вновь выбрасывались на берег длинные баржи второй волны черноморского десанта, и по аппарелям скатывались машины бронегруппы Лодзинского. Двадцатилетний мехвод Ицхак Риман вцепился в рычаги, не отрываясь от смотровой щели, и вел сферотанк вперед. Туда, где его уже готовился встретить расчет бронебойщиков во главе с Фрэнком Этьеном Беркли…

Глава 18

Под утро Гильермо все-таки выбрался из купе, отчаянно страдая и с трудом усмиряя дрожь в холодных потных ладонях. Попутно монах вспомнил, что не мылся со времени отельной перестрелки и продолжает носить грязные обноски. Леон пробирался меж спящих, стараясь ни на кого не наступить. Поезд трясло на стыках, и Гильермо регулярно промахивался. Впрочем, для местных это, похоже, было в порядке вещей. Поэтому, в лучшем случае, спящий даже не просыпался, а в худшем — монаха провожали сонной бранью на двунадесяти языках.

Момент посещения вагонной уборной милосердно опустим. Следует лишь отметить, что выйдя, пошатываясь, из этой клоаки Гильермо побледнел еще больше и держался за сердце, дыша часто и неглубоко, как человек получивший удар под дых. Неудачливый понтифик посмотрел вглубь темного вагона, вдохнул тяжелый запах множества немытых тел в старой пропотевшей одежде, которую снимали только, чтобы заштопать. И понял, что это выше его сил. Гильермо требовалось немного чистого воздуха. Или хотя бы не столь зловонного.

К горлу подступил горький комок, рот наполнился кислой вяжущей слюной. К сожалению, за последние часы Леон слишком хорошо познакомился с этими симптомами. Боскэ развернулся к вагонной двери, стекло на которой давно было выбито и заделано вездесущим целлулоидом. Попытался открыть ее и не нашел ручку.

От горечи, казалось, заломило даже зубы, Гильермо тяжело хватал воздух ртом, вслепую дергая и расшатывая дверь, пока случайно не нащупал запор. Самый простой, из веревочной петли. накинутой на гвоздик. Монах вырвался из вагона, аки еврей из фараонова плена и с мучительным стоном повис на ограждении, сдерживая приступ тошноты.

Ритмично стучали колеса, меж вагонами завывал ветер, гремела старая сцепка, лязгая металлом о металл. Внизу мелькала черная земля и гравий насыпи, сливающиеся в один сплошной фон. Сильно и остро пахло мазутом, смазкой, гарью паровозного дыма. Но все это казалось райскими благовониями после тяжелого смрада покинутого вагона.

Горечь отступила, спустилась в пустой желудок и засела там, источая кислоту, как при сильнейшей изжоге. Однако это уже можно было терпеть. Гильермо оперся на ограждение площадки и принял относительно вертикальное положение, привалившись к вагонной стенке. Странно, однако почему-то здесь никого не было. Вдвойне странно, учитывая общую забитость поезда, где кое-кто ехал даже на крыше. Только сейчас монах вспомнил, что не закрыл за собой дверь и, наверное, кто-то обязательно тому возмутится. Но словно в такт его мыслям, дверь хлопнула, закрываясь под крепкой рукой.

— Не спится, поп? — пробасил кто-то сзади и сбоку от Боскэ.

Гильермо обернулся, машинально прикрываясь локтем, словно ожидая тумака. Сначала он не узнал говорившего — темную тень под навесом площадки. И голос показался незнакомым — французский, но с гулким бочкообразным акцентом. На мгновение Леону показалось, что вернулся с того света Андерсен, и монах вцепился в ограждение побелевшими пальцами, ожидая увидеть выходца с того света.

Мимо пронесся фонарь — поезд без остановки проскочил полустанок или переезд. В тусклом сполохе бледного света Гильермо узнал широкую физиономию, поросшую кирпичного цвета щетиной. Из-за въевшегося в кожу загара и небритости лицо казалось смуглым, почти черным. Один из солдат Хольга, кажется Максвелл. Или как правильно стоит именовать его… спутников? Солдат — это что-то армейское, а у мелкой банды, что нанял Франц, армейского было разве что истрепанное снаряжение. И это еще большой вопрос, кто кого нанял…

— Я говорю, не спится, поп? — повторил рыжий, на сей раз уже с явным раздражением.

— Д-да, — отозвался Гильермо.

— И мне тоже, — вздохнул вполне мирно Максвелл.

— А почему? — неожиданно сам для себя спросил Боскэ.

— Башка болит, — горько вымолвил англичанин. — Да ты присядь, чего торчать зря…

И словно подавая пример, Кирнан Максвелл опустился седалищем прямо на металлическую площадку, привалившись к частой ограде. увенчанной голыми перилами. Деревянные планки с них сняли давным-давно. А судя по глубоким царапинам, пытались спилить и железо.

Гильермо с подозрением посмотрел себе под ноги.

— Слышь, поп, ты и так грязный, как чучело, — хмыкнул Кирнан. — твоими тряпками только пол в борделе мыть. Садись! Как говорит наш босс — в ногах правды нет. Хотя глупо звучит… Но забавно.

Боскэ не хотел садиться на замызганную площадку, однако еще больше опасался вызвать неудовольствие собеседника. Поэтому он последовал рекомендации и даже вытянул ноги, упираясь носками в стенку вагона. Сидеть оказалось на удивление приятно, гораздо лучше, чем внутри, так что Боскэ испытал даже некое подобие благодарности к Максвеллу.

Перестук колес больше не казался настойчивым громыханием, теперь он скорее успокаивал, будто перекатывающиеся на нитке бусины четок. Хотя ночь истекала жаром, ветерок овевал площадку, так что здесь было почти прохладно. И никого рядом, один только рыжий бандит.

— Куришь? — приглашающее движение Максвелла Гильермо скорее угадал, чем заметил. Покачал головой — дескать, нет. Спустя пару мгновений спохватился, что рыжий видит в темноте наверняка не лучше самого Леона и сказал торопливо:

— Нет, благодарю…

— И правильно, — непонятно отозвался Максвелл, чиркая зажигалкой. Скверная, набитая в кустарной мастерской сигарета из самого дешевого табака никак не хотела загораться, так что Кирнану пришлось коптить ее на огне бензиновой «зиппы» секунд пять-шесть. Красноватый огонь высветил лицо англичанина, искаженное нездоровой судорогой, мокрое от пота, несмотря на сквозняк.

— Вам… плохо? — спросил Гильермо. Снова неожиданно для самого себя, сработал инстинкт слуги Божьего, чей удел — нести облегчение страждущим.

Максвелл, наконец, запалил сигарету, щелкнул крышкой зажигалки. Заметил, как будто не расслышав прежний вопрос:

— А бензинчик-то дешевеет… Этак нефтяники скоро накрутят хвост угольщикам…

Боскэ сжал челюсти, укоряя себя за неуместную инициативу. Это был не его мир, и здесь действовали совсем иные правила. Не следовало лезть со своими предложениями, испытывая судьбу…

Сигарета пахла странно, непривычно для Боскэ, который вообще редко видел курильщиков. Сладковатый терпкий запах повис на площадке, забивая даже паровозную гарь. Более опытный человек сразу понял бы, что в сигарете обычный табак мешался с совершенно иными ингредиентами, причем в очень нездоровой пропорции.

— Да, плохо, — лаконично сказал Кирнан, когда Леон совсем уж было убедил себя держать рот на замке и молчать во что бы то ни стало.

— Голова болит, — добавил рыжий еще немного погодя. — И таблетки закончились. Вот, курю…

Он махнул рукой так, что тлеющий огонек описал полукруг. Несколько темно-красных крупинок просыпались и погасли на ветру. Кирнан шепотом выругался. Боскэ вздрогнул.

— Не боись, поп, не тебе, — мрачно успокоил рыжий.

Поезд поворачивал, следуя за полукружьем рельсовой нити. Так что теперь с площадки можно было рассмотреть передние вагоны и паровоз, освещенный оранжевыми путевыми фонарями.

— Сильно?

Гильермо и сам не мог понять, зачем он поддерживает этот ненужный разговор в странном месте с явно и, безусловно, опасным человеком. Но… он не мог остановиться. Боскэ никогда не был знатоком человеческих душ и не мог сказать, что изощренно разбирается в людях. Однако он чувствовал страдание, разлитое в воздухе на вагонной площадке, словно тягучее липкое масло. Застарелую тяжкую боль, и телесную, и духовную.

Максвелл как будто почувствовал эту искренность, соучастие стороннего человека, готового разделить боль случайного попутчика. Случись это в иных обстоятельствах, англичанин, не тратя слов, просто отвесил бы затрещину любопытному проныре. Это было в порядке вещей по правилам его мира войны и боли, где каждый за себя, а проявление слабости — лишь повод для агрессии.

Но сейчас Кирнан лишь тихо ответил:

— Сильно.

— Это болезнь? — тихонько спросил Боскэ.

— Нет, старая контузия.

— Я не знаю, что такое «контузия» — признался Гильермо.

— Военная травма, — Максвелл даже немного развеселился, оценив дремучую наивность собеседника. — Это когда рядом взрывается граната. Ну, или снаряд. А твой бог или еще чей-нибудь отводит в сторону осколки и человека милосердно бьет лишь стеной воздуха. Или хотя бы частью осколков. У гранаты их много.

— Простите, я не военный человек, — сконфузился Боскэ.

— Бывает, — хмыкнул рыжий. — Каждому свое.

Что-то звякнуло, прогремело совсем рядом. Темная тень Максвелла разом подобралась, свернулась в клубок сжатой пружины. Рыжий отправил в полет недокуренную сигару и щелкнул курком большого пистолета. С полминуты он так и сидел, подобрав ногу, готовый рвануть с места, стреляя на звук. Замер и Боскэ, сжавшись в углу, боясь даже вздохнуть. Затем Кирнан успокоился, расслабился по частям, как фантастический боевой механизм.

— Ублюдки, — проворчал он. — На крыше стучат. Так сигарет не напасешься.

Он закурил новую. Боскэ перевел дух и подумал, насколько тяжела должна быть жизнь, которая выковывает таких вот людей, готовых к схватке не то, что ежечасно — ежеминутно. Леон и раньше знал, что есть разные миры для разных людей, но до недавнего времени это было сугубой абстракцией. Затем он увидел мир невероятной роскоши, вселенную богатства и власти. А теперь…

Теперь же Боскэ потихоньку, шаг за шагом впускал в свой разум осознание того, что все полярно, все имеет свою противоположность. И теперь он видит оборотную сторону мира. Неприятную, зловещую и опасную. Этот мир Леону решительно не нравился. Но быть может в этом и заключался Божий промысел? Быть может…

Новая мысль ослепляла неожиданностью и яркимпрозрением, однако додумать ее полностью Боскэ не успел. Максвелл без предупреждения начал тихо подвывать, тонко и жалобно, методично биясь головой о железный прут. Похоже, его накрыл очередной приступ жестокой мигрени, и даже щедро сдобренная наркотиком сигарета не помогла.

— My pills, my damn pills, — пробормотал Максвелл в промежутках между ударами.

— А вы не пробовали молиться? — несмело предложил Гильермо.

— Ты что, поп, совсем башкой поехал? — зло огрызнулся Максвелл, и его слова прозвучали мрачной насмешкой в устах человека, который только еолотился головой о металл.

— Нет, — малость оскорбился Леон, однако сразу взял себя в руки.

— В жопу твоего боженьку, — еще более зло, скрипя зубами от боли выдавил рыжий. — Где он был, когда я словил контузию и осколок? Где он был, когда осколок тянул щипцами фершал-коновал, паршивый недоучка?! Почему не отвел все, почему отсиделся в кустах?!

Боскэ не понял, кто такой «фершал-коновал», однако общий смысл тирады уловил. А Максвелл тем временем накручивал себя все больше и больше, по мере того, как раскаленное жало мигрени все глубже проникало под правую глазницу и в затылок.

— А где было боженька, когда меня вышвырнули из армии с инвалидной пенсией?! — уже не прорычал, но провыл Кирнан. — А потом и ее отобрали!

Боскэ мог испугаться за себя. Что поделать, человек слаб, и не каждому дана сила воли, как у мученика, что безбоязненно ступает навстречу львам и ассириянам. Однако хула на Господа — это было совершенно иное дело. И в тот момент, когда Максвелл уже был готов ударить болтливого святошу, ночную тьму прорезал простой и строгий вопрос Гильермо, лишенный даже капли страха.

— А сколько ваших друзей не вернулось с той войны?

Кулак англичанина замер в воздухе.

— Чего… — пробормотал Кирнан, выбитый из колеи неожиданным поворотом.

— Сколько ваших товарищей было… убито? — Гильермо не столько требовал ответа, сколько рассуждал вслух, разматывая неожиданную мысль, словно клубок путанных нитей, стараясь разложить все в первую очередь для себя. — Сколько семей осиротело? И что они готовы были бы отдать ради встречи со своими любимыми? Целыми или ранеными? В любом виде?

Максвелл тяжело дышал, затягивая и выпуская воздух сквозь стиснутые зубы.

— Я был лучшим стрелком полка… — глухо отозвался он, наконец. — Снайпером-скаутом, человеком «лучшего выстрела». А теперь я калека. И могу только наниматься в самые паршивые банды, потому что больше нигде не берут.

— Но вы живы, — по-прежнему строго, с непреклонной уверенностью сказал Гильермо. — Сколько ваших друзей вернулось с войны без рук, без ног? А сколько…

Боскэ немного подумал. Как ни странно, Кирнан молчал, вслушиваясь в слова «попа».

— Я никогда не воевал и не видел войны, — тихо выговорил Леон. — Но читал, что многие просто сходили с ума. Их рассудок давал трещину, и больше никогда не исцелялся. Они превращались в несчастных детей, на иждивении родственников. Мне кажется, что… такой… удел страшнее любого увечья. Может даже страшнее смерти. Когда отец, муж, брат — присутствует рядом, но это лишь его тело. Оболочка, лишенная всего. И разве это не удача, когда тебя… такое… не коснулось?

Максвелл ударил молча, изо всех сил. Немного промахнулся и чудом не сломал Боскэ челюсть, лишь скользнув костяшками по губам. Теплая жидкость заструилась по лицу Гильермо, попала на язык.

— Заткнись, поп, кастрат чертов, — прошипел Кирнан. — Заткнись и не смей больше про семью! Ни слова!

Гильермо молча вытер лицо рукавом. Губы сильно болели, лицо жгло. Но в душе почему-то не было ни капли страха. Почему-то… Быть может из-за того, что Боскэ испытывал жалость к ударившему. Несчастный рыжий калека не понимал, что есть Божий Промысел и сколь милосердным тот оказался к бывшему солдату. Но это была не вина, а беда англичанина, достойная сочувствия.

— Иногда я думаю о том, что такое молитва, — вымолвил Боскэ. Слова прозвучали невнятно из-за опухающих губ, но Максвелл понял.

— Еще захотел? — грозно вопросил рыжий, снова сжимая кулаки.

— Только, пожалуйста, не говори никому, — попросил Гильермо, и Кирнан поперхнулся от неожиданности.

— Э-э-э… чего? — глупо пробормотал он.

— Пожалуйста, не говори никому, — повторил монах, старательно выговаривая слова, чтобы его поняли. — Эти мысли… церковь бы их не одобрила. Так вот, иногда мне кажется…

Боскэ помолчал.

— Кажется, что Богу наши молитвы не нужны. Ведь Он всеведущ и всезнающ. Что может сказать или даже подумать человек, чего не знает Отец наш? Все наши поступки, прошлые, настоящие и будущие, Ему ведомы.

Гильермо хлюпнул кровью, снова отер губы, проглотил теплую солоноватую жидкость, отдающую медным привкусом.

— Молитва нужна самому человеку. Ведь мы…

Боскэ посмотрел вокруг. Близился рассвет, и Кирнан уже не казался черным пятном в густой тени. Поезд все так же стучал колесами по рельсам, и ветер бросал мимо клубы черного дыма. Казалось, что больше ничего и никого не осталось в мире, лишь два человека из совершенно разных миров на площадке старого вагона «ТрансАльпика».

— Ведь мы на самом деле так одиноки, — сказал Боскэ. — Чудеса не случаются на каждом шагу. Рай не сияет в небесах. Ад не источает жар под ногами. Человек слишком часто чувствует себя одиноким, не нужным. А молитва напоминает, что это не так. Мы молимся не для того, чтобы Он услышал нас. Мы молимся, чтобы не забыть — мы не одиноки в мире. И Господь всегда с нами, даже если мы слепы и не видим этого.

Гильермо посмотрел на Максвелла.

— Может и тебе настала пора помолиться? — спросил монах, готовый к новому удару. Но удара не последовало. Вместо этого судорога прошла по лицу англичанина, отразилась в неожиданном всхлипе.

— Я… забыл слова, — вымолвил Кирнан, и Боскэ вспомнил со стыдом и раскаянием, что тот наверняка лютеранин.

— Возьми меня за руку, — негромко сказал Гильермо.

Пальцы Кирнана были короткими и сильными. И чуть влажными — на костяшках правой еще не высохла кровь самого Боскэ.

— Богу не нужны твои слова по строгому канону, — сказал Гильермо, хотя все внутри него вопияло, требуя прекратить. — Он не настолько мелочен. Просто всмотрись вглубь себя. Подумай, что бы ты хотел сказать Ему. И скажи.

— Я хочу проклясть его, — проскрежетал Максвелл, глотая стон душевной боли. — Проклясть за все мои страдания.

Англичанин стиснул кулаки так, что слабые пальцы монаха захрустели. Но Гильермо лишь сжал их в свою очередь, со всей доступной силой.

— Ничего, — сказал Боскэ. — Дети всегда проклинают родителей. Но те всегда их прощают. А Господь наш — самый любящий из всех отцов. И Он тоже простит тебя.

* * *

Рокот авиамотора разбудил Римана. Ицхак с трудом оторвал голову от мятой, насквозь пропотевшей подушки.

— Какого дьявола… — пробурчал наемник, стараясь понять, на каком он свете, еще этом или уже том. Больно уж скверным выдался ночной «отдых», переполненным жуткими видениями и натуралистичными ужасами.

В дверь тихо постучали.

— Да! — отозвался Риман.

— Господин Беркли собирается покинуть станцию, — проблеял порученец.

Риман скривился и подумал, отчего все так пугаются Фрэнка, даже вышколенный личный состав «Африки». Интересно, а он сам производит такое же впечатление на бойцов «Азии»?.. Надо бы проверить. И вообще не дело, когда подчиненные одного совладельца боятся второго. Этак до проблем субординации и подчинения недалеко.

— Идиот, он ее уже покидает, — буркнул Риман. Обычно Ицхак был куда вежливее, не считая полезным размениваться на ругань. Но слишком уж противным выдалось пробуждение.

— Срочное донесение от пинкертонов, — продолжил доклад порученец-секретарь.

— Нашли? — Ицхак резко сел на узкой походной кушетке с панцирной сеткой, натянутой как струны на гитаре.

— Да. Поезд, в направлении северо-востока от Бейрута. Подробный доклад?

Риман подумал секунд пять, еще раз прислушался к рокоту удаляющейся авиетки. Сделал зарубку на память, что этот вопрос надо будет решить с компаньоном очень четко и однозначно. В последнее время Беркли начал позволять себе много вольностей и слишком откровенно тянул одеяло партнерства в одну сторону.

Но это после. Когда Фрэнк снимет головы «контракта», в чем Риман при всей антипатии к Беркли не сомневался. «Скорпиону» не хватало дипломатии и тактической гибкости, но когда дело касалось грубой силы, вопрос можно было считать решенным.

Хотя споткнулся же Беркли на Капитане Торресе… Впрочем, не он первый.

Да и черт с ними всеми. Черт с ними до утра.

— Позже, — сказал Риман, откидываясь на подушку. — Утром.

Торрес это Торрес, опытный боец, который за годы подобрал себе соответствующий командный состав высокооплачиваемых специалистов. А банда Хольга — сброд, которому долго везло, а теперь везти перестало.

Да упокоит господь ваши души, мимолетом подумал Риман, прежде чем провалиться в предрассветное забытье. Потому что кости достанутся окрестным псам. «Скорпион» никогда не хоронил свои жертвы и врагов, считая это бесполезной тратой сил и времени.

Глава 19

— Мы так не договаривались…

Франц был растерян, и это заметил даже Гильермо. Кардинальский секретарь оказался в мире, где не действовали привычные правила торга и переговоров, где вооруженный человек просто говорил «будет так!», и этого хватало. Как сейчас оказалось достаточно будничного уведомления Хольга, что условия договора изменились.

— Мы так не договаривались, — повторил Франц уже чуть спокойнее, поправляя очки. Его гладкий череп блестел от пота, на гладкой коже не наблюдалось ни единой щетинки, что безусловно говорило о ее природном, а не бритвенном происхождении.

— Ну и что? — пожал плечами фюрер. — Все течет, все меняется.

Гильермо оценил неожиданную философскую сентенцию из уст грязного наемника. Грязного в прямом смысле, как и все остальные члены банды, включая и монахов. Возможности попользоваться благами цивилизации не представилось, так что намерение Хольга отмыть Боскэ осталось благим пожеланием.

Однако Франц остался глух к словесным красивостям.

— Уговор был… — начал он.

— Уговор был на деньги, — коротко и жестко оборвал Хольг секретаря. Оба негра быстро и часто закивали, услышав знакомое слово. Максвелл хмыкнул.

— А денег мы пока что не увидели, — продолжил фюрер. — Не считая тех грошей, что вы собрали по карманам.

Насчет «грошей» Хольг явно хватил лишку. Сто пятьдесят франков, что передал ему Франц (предусмотрительно оставив себе двадцать на крайний случай), были очень приличной суммой. Однако момент для спора выдался не лучшим, и секретарь молча проглотил укор.

— Это мелкий городишко, но здесь есть банк и телефон, — уже чуть спокойнее и благожелательнее пояснил Хольг. — Снимете денег, расплатитесь с нами. Созвонитесь с патронами, определитесь, что дальше делать. Мы сможем задержаться здесь до вечера, не больше, потом двинем дальше. Этого времени хватит, чтобы вы решили свои проблемы.

Франц стиснул зубы, пережидая приступ гнева. Однако опытный переговорщик в глубине его души быстро усмирил вспышку эмоций, подбивая общий баланс выгод и потерь.

Хольг обманул, нарушив уговор на сопровождение до Пальмиры. С другой стороны, все могло быть гораздо хуже. Главное — здесь есть телефон. Конечно, связываться с Морхаузом про-прежнему смертельно опасно, но теперь, оторвавшись (хотелось бы надеяться) от преследователей, Франц чувствовал себя увереннее и полагал, что тонкими иносказаниями удастся согласовать действия непонятным для лазутчиков образом.

Если только удастся вообще созвониться… Из глухих мест, по старым колониальным линиям, в Европу…

Гильермо, тем временем, делал вид, что его все это не касается и рассматривал окрестности. Когда-то, причем не столь уж и давно, городишко с непроизносимым восточным названием был симпатичным и уютным. По крайней мере, для белых людей. Отчасти он походил на дело рук джинна, воздвигающего среди жаркой пустоши сказочные дворцы. Только этот дворец вышел очень маленьким.

Дома из красного кирпича в два, а кое-где и три этажа, возвышались по сторонам улиц, мощеных серо-белой каменной плиткой. Здание «вокзала», то есть маленькой железнодорожной станции, было возведено из бетона с мозаичными картинами из трехцветного стекла. Поодаль возвышалась башня непонятного назначения, похожая на церковную, но без креста и колоколов. Прямая дорога, она же центральная улица, вела от станции прямо к площади с круглым фонтаном. Когда-то здесь было довольно уютно жить.

Когда-то…

Теперь даже не слишком внимательный взгляд Боскэ выхватывал многочисленные признаки запустения. Серый бетон станции был выщерблен и покрыт частыми мелкими дырками — похоже, его обстреливали. Такие же следы местами пятнали красный кирпич ближайших домов. Мозаика кое-где осыпалась, а местами ее варварски выдирали. Серые дорожки осели провалами, а частями вообще были разобраны на камень. В окнах наблюдалось мало стекол, все больше плотные занавеси и оксирановые пластины, поцарапанные и помутневшие от времени до состояния непрозрачных бельм. Насчет состояния фонтана издалека сказать было трудно, однако Боскэ подумал, что воды там точно нет. И наверняка уже не один год. Под стать городишке были и его жители, сливающиеся с антуражем серыми невыразительными лицами и блеклой одеждой. которую словно долго вываливали в пыли.

В общем, все это навевало печальные аналогии с неупокоенными, которые тщатся обрести покой, однако никак не могут прекратить бренное существование. Но здесь хотя бы не воняло, как в поезде. Гильермо вдохнул полную грудь горячего сухого воздуха и понял, что поспешил в суждениях. С мусором здесь явно не церемонились.

Тем временем спор продолжался. Ганза обступила монахов, однако не вмешивалась в разговор командира.

— Сначала телефон, — сказал Франц.

— Сначала деньги, — потребовал Хольг.

Франц затравленно оглянулся. Рожи наемников не обещали ничего хорошего. Очень хотелось позвать полицию, но секретарь был уверен, что не дозовется. И не факт, что здесь таковая вообще имеется.

— Хорошо, — неожиданно чуть уступил Хольг. — Снимешь деньги, франками, отпишешь на меня. Я на них погляжу, но на руки сразу не получу. Отложишь востребование на пару часов. Это обычная банковская услуга.

Гильермо снова мимолетно подумал, что у этого хромающего юноши со стеклянным взглядом психопата должна быть очень интересная история… Прихотливы пути, что забросили образованного человека с хорошим воспитанием в эту глушь, дав ему оружие и сноровку убивать.

— Точно? — тихонько спросила Родригес.

— Это не хавала, — столь же тихо пояснил фюрер. — Это банк в ассоциации «Кредо». Здесь такое можно.

— Затем я буду созваниваться… с кем надо, — подхватил мысль Франц, немного успокаиваясь.

— Да, — кивнул Хольг. — После этого сочтемся. И разойдемся.

Франц еще немного подумал. Это уже больше походило на привычную схему работы с залогами и последовательной ответственностью. А главное — казалось достаточно безопасным. Когда бандиты увидят деньги — они поймут, что все честно. Когда же получат их из банковского востребования — у них не будет повода пытаться навредить попутчикам. Не лучшая сделка из возможных, но в сложившихся обстоятельств — приемлемая.

Высоко в небе прострекотал мотор. Монахам этот звук ничего не сказал, Хольг подозрительно сощурился в сторону восходящего солнца, где жужжала авиетка. Узкоглазый азиат по имени «Чжу» со знанием дела закивал:

— Почтовик полетел.

Хольг ничего не ответил, успокаиваясь. Покрутил головой и потом уже заключил:

— Вот и порешали. Банк должен быть…

Он встал спиной к бетонной коробке вокзала, покрутил пальцами.

— Налево, туда и пойдем. Все высматриваем вывеску «Finances et du Crédit». Родригес…

Блондинка вскинула голову, готовая к указаниям.

— Кушнаф и вы, — Хольг пренебрежительно махнул неграм. Те кутались в свое рванье из шинелей, как будто вокруг была не жаркая восточная пустошь, а ледяная Россия, где, как известно всякому, даже медведи тонут в снегах. Аскари встрепенулись и опять закивали, всем видом показывая готовность исполнить любой приказ белого господина.

— Ищите телефон с выходом на большую связь. На всякий случай, вдруг в банке не выгорит, — указал фюрер. — И этого с собой заберите, — он ткнул пальцев в сторону Гильермо.

— Он пойдет со мной! — возразил кардинальский секретарь и сделал движение, словно намереваясь схватить Боскэ за полу сутаны.

— Не торгуйся, святоша, — негромко, грубо и очень жестко сказал Хольг. Сказал так, что рука Франца опустилась сама собой. — Ты не в том положении, чтобы здесь кукиши мне крутить. Увижу деньги и как они откладываются в кассу, тогда я буду спокоен, а с твоим… собратом ничего плохого не случится. Да и переодеть его пора.

— Мы присмотрим, — усмехнулась блондинка, и от ее усмешки Францу стало не слишком хорошо. Как и от непроницаемого взгляда Кушнафа, чьи глаза были густо подведены черным.

— Родригес у нас католичка, — хмыкнул фюрер. — Она святого отца не обидит. Ну, разве что в крайней надобности. Но ведь такой надобности не возникнет, правда?..

Хольг испытующе глянул на Франца. Тот поколебался и, наконец, сдался, видя, что спор бесполезен. Откровенно говоря, секретарь обдумывал идею устроить небольшой скандал в банковском отделении. Конечно, если оно окажется достаточно респектабельным. Дозвониться до Морхауза, затем сослаться на попытку грабежа и попросить защиты. Если здесь нет полиции, то у банковского отделения точно имеется охрана, и бандитский сброд не рискнет с ней связываться.

Не то, чтобы Франц уже совсем решился поступить именно так, но подумывал. Как выяснилось, не ему одному пришла в голову подобная мысль.

— Идем, — сдался секретарь. Про себя же подумал, что скорее бы это закончилось. Как же плохо без Байнета… Ему хватило бы строгого взгляда, чтобы поставить на место зарвавшихся негодяев.

* * *

Вблизи город оказался еще более неприглядным, чем со стороны. Его будто накрыли невидимой паутиной, которая придала всему налет печальной унылости и серости. И мусорности. Если на дорожках было еще относительно чисто (очень относительно), то уж в проулках и на прочих задворках чего только не валялось, включая хорошо выдержанную дохлятину.

Программу действий исчерпывающе изложила Родригес в одной фразе — есть, пить и тряпки для святого отца. Время от времени Гильермо ловил на себе ее странный взгляд, как будто блондинка старалась что-то вспомнить, и не могла. Узнав, что она католичка, Леон ждал просьбы о благословении, однако так и не дождался. То ли религиозность девушки была сильно преувеличена, то ли «святоша» казался ей не внушающим доверия для таинства.

Город словно вымер, но ганзу это, похоже, не смущало. Видимо они навидались таких вот Богом забытых углов, что пришли в запустение после войны. Неподалеку что-то прошумело, как будто паровоз, но существенно тише и как-то мягче. Родригес прислушалась и вздохнула, как показалось Леону — с некоторым облегчением.

— Моторисса, — непонятно сказал Кушнаф, тоже кажущийся довольным.

Негры молчали, по своему обыкновению часто и мелко кивая. Леону они казались пришельцами с другой планеты, похожими скорее на обезьян, чем людей. Невероятно худые, с лицами, больше смахивающими на туго обтянутые кожей черепа. На руках, казалось, вообще не было мышц, и сухожилия струнами проступали поверх костей.

Руководствуясь непонятными для Боскэ ориентирами, Кушнаф вывел маленький отряд к внешне совершенно не примечательному дому, красному и пыльному, как и все остальные, одноэтажному, но с витриной из настоящего стекла, с полустертыми золочеными буквами. Судя по всему, здесь располагались универсальная лавка, харчевня, ателье и телефонная станция, в едином лице. Управлял этим комплексом старый араб, по виду сущий бербер из путевых заметок Брэма. При нем суетились двое мальчишек с огромными черными глазами, живыми и любопытными, как у зверьков. Араб с демонстративным уважением отнесся к Родригес, Муниса Кушнафа словно и не заметил, а на негров-аскари посмотрел, как на зловредных насекомых, что по недоразумению еще не прибиты тапком.

Боскэ не понимал, на каком языке идет разговор и отвлекся, рассматривая пыльную и темную лавку. Успехом нехитрые товары явно не пользовались, судя по толстому слою пыли на большинстве предметов. Мелкие и аляповатые сувениры из потрескавшейся от времени пластмассы. Радиумное мыло, лысые зубные щетки… Более-менее рабочими казались только странные штуки, похожие на большие дисковидные раковины, числом три, из латуни с простой фабричной гравировкой. На одной стороне такого диска располагался ключ, схожий по форме с теми, что заводят пружины в игрушках. Другая сторона представляла собой съемную крышку на петле. А с торца сверкал круглым стеклышком окуляр с резиновым кольцом.

Родригес торговалась с арабом, детишки взирали на процесс с молчаливым почтением, негры скучали. Боскэ рассматривал странные барабаны.

— Мутоскоп, — пояснил Кушнаф и, видя, что его не поняли, щелкнул пальцами. Араб отвлекся от Родригес, они с Мунисом обменялись парой быстрых деловитых фраз. Кушнаф бросил одному из детей несколько мелких монеток, которые тот поймал на лету. Взял диск и закрутил щелкающий ключ, который похоже и в самом деле взводил пружину.

Заведя «мутоскоп» Кушнаф протянул его Боскэ, жестом указав, что надо смотреть в окуляр, а затем сдвинуть рычажок. Заинтригованный Боскэ последовал инструкциям. Раковина зажужжала, доминиканец приник глазом к резиновому кольцу на окуляре.

Мутоскоп оказался примитивным механическим кинопроектором. Пружина одновременно крутила ролик с пленкой и заряжала лампочку для подсветки. Завода хватало секунд на тридцать, то есть на очень короткий видовой фильм. Боскэ хватило десяти секунд, после чего он буквально отпрянул от аппарата, покраснев, словно облитый ярко-алой краской с головы до ног. Кушнаф ловко подхватил падающий мутоскоп и рассмеялся, все остальные подхватили.

Гильермо застыл, растерянный и обескураженный, с горящим от стыда лицом, понимая. что над ним посмеялись, без особой злобы, но от этого не менее обидно.

— Только для взрослых, — медленно, тщательно выговаривая каждый слог, сказал араб. И добавил. — Для мужчин!

На этот раз блондинка что-то недовольно и жестко сказала. Араб сразу оборвал смех и заговорил, видимо, извиняясь. Гильермо страдал. Наконец, переговоры завершились. В обмен на несколько рваных и сальных банкнот путники получили пару бутылок почти свежей воды, буханку черствого хлеба, несколько банок консервов, с налетом ржавчины, однако внешне целых.

Еще Родригес купила початую коробку револьверных патронов, а Кушнаф подтолкнул Гильермо вглубь лавки. Там араб уже деловито рылся в необычно роскошном для такого места платяном шкафу, подбирая одежду для монаха.

— Дела успешны? — спросил Хольг, открывая дверь. Безъязыкий колокольчик сиротливо погремел о косяк.

— Это ты скажи, — напряглась девушка и сразу расслабилась при виде довольных, прямо-таки масляных физиономий ганзы, что сопровождала фюрера. Даже Франц выглядел чуть более жизнерадостным.

— Как по маслу, — лаконично ответствовал Хольг.

— А я бы все равно взял, — встрял Кот, явно продолжая ранее начатый спор. — Хорошая доплата-то!

— А я тебе все равно повторю, — терпеливо сказал довольный исходом дела и явно подобревший фюрер. — Это нам не нужно.

Родригес вопросительно глянула на командира.

— Тот, на другой стороне провода, предлагал удвоить награду, если мы дождемся сопровождения для попов, — пояснил фюрер. — А потом и утроить.

Кот с надеждой и вопросом глянул на девушку, однако та качнула головой, соглашаясь с командиром.

— Когда перехватываешь пару сантимов на стороне, надо вовремя останавливаться, — пояснила она. — Не нравится мне все это. Надо брать, что удастся, и уезжать.

Франц подошел к витрине, заложил руки за спину, высоко закидывая голову. Словно гимнаст, который много упражнялся и теперь растягивает уставшие мышцы, довольный заслуженным отдыхом.

— У него и в самом деле был счет на предъявителя, — сообщил Хольг, причем так, что было понятно — фюрер до последнего сомневался и подозревал, что все это надувательство. — Деньги списаны и положены в кассу, на востребование через тридцать минут, но не позже часа. Сейчас возьмем… святых отцов и пойдем обратно в банковское отделение. Сдадим их на попечение, заберем деньги и двинем дальше, — подытожил Хольг. Посмотрел на часы. — Как раз и мотриса подойдет.

— Меняем планы? — уточнил Максвелл.

— В лучшую сторону, тебе понравится, — довольно осклабился Хольг.

Гильермо счастливо улыбнулся, поворачиваясь вокруг собственной оси под руками араба, который драпировал клиента во что-то похожее не то на плащ, не то на драную тогу с рукавами. Наконец-то все закончилось. Осталось только умыться…

Звонкий щелчок прошел мимо его внимания, как и стеклянный хруст. Франц приподнялся на носки и — продолжая движение вверх-назад — завалился, падая навзничь. Гильермо, ничего не понимая, глянул на лежащего секретаря, чей лоб казался испачканным красной краской. Затем на витрину, в которой зияло маленькое отверстие с разбегающимися линиями трещин.

Загремело, будто часто-часто забили в барабан, витрина осыпалась мутным дождем пыльных осколков. Невидимая сила приподняла и бросила Кушнафа на прилавок, сбрасывая диски мутоскопа, разбрызгивая щедрые алые капли из простреленной одежды.

Фрэнк Беркли тихонько улыбнулся, передернув затвор. Гильза брякнулась на пол, прокатилась, постукивая на щелях о края досок.

Винтовки Krag-Jørgensen считались морально устаревшим и вообще милым ретро по сравнению с новым поколением оружия, особенно «скрипками». Так же, как фиксированная двукратная оптика Karl Kahles на фоне современных светопризматических прицелов. Однако понимающий человек ценил удивительную точность боя, характерную скорее для штучного оружия с прецизионной обработкой. А также идеальный ход затвора, который скользил, как по маслу, ни на волос не сбивая прицел.

Фрэнк прилетел к Ицхаку «налегке», лишь с четырьмя подручными китайцами, в которых был совершенно уверен. Обычное снаряжение он оставил, чтобы максимально облегчить легкий самолетик. Из арсенала «Африки» Беркли позаимствовал любимую шестизарядную винтовку, а также пулемет, английский авиационный «Виккерс» под одиннадцатимиллиметровые винтовочные патроны старого образца, переснаряженные бездымным порохом.

Засада вышла простой и эффективной. Старые дома колониального образца не имели боковых выходов, покинуть их можно было только парадный выход или через черный ход. Два китайца с пистолетами-пулеметами блокировали заднюю часть дома, еще два с пулеметом — фронтальную. А сам Беркли засел на башне. Просто, действенно и безнадежно для мишеней, которые потеряли уже двоих. В том числе персону, прямо предусмотренную контрактом.

Конечно, можно было подловить их на улице и скосить из пулемета, но Фрэнк счел, что добычу лучше запереть в норе с минимум выходов. Чтобы перестрелять всех, понадобится немного больше времени, зато никто не ускользнет. Ни один горожанин не выйдет из дома, пока не прозвучит последний выстрел, местные хорошо разбираются в таких делах.

Итак, продолжим…

Глава 20

Франц лежал мертвее мертвого, уставившись неподвижным взглядом в низкий пыльный потолок. Такое же пыльное стекло от расстрелянной витрины осыпало труп осколками, похожими на грязные лужицы. Стекла было много, оно хрустело под ногами при каждом движении. Перебитый телефонный шнур повис, как будто коротенькая веревочка на виселице. Сам же аппарат превратился в хлам, годный разве что для скульптуры неоиндустриалиста.

— Сюда его! — приказал из-под стола Хольг. — Тащи Муниса!

Кот подцепил Кушнафа за свернутый и прихваченный хлястиком воротник старой куртки, с трудом, при помощи Родригес утянул в мертвую зону. Худой ливиец словно прибавил пару десятков килограммов и оставлял за собой густой карминовый след.

— Пулемета нет, пулемета нет, — бормотал, как в лихорадке, украинский пулеметчик Кот. Руки его при этом жили отдельной жизнью, четко и быстро срывая пуговицы, раскрывая раны на груди ливийца. — А как пригодился бы!

— Пакет у меня в кармане, достань! — бросил Кот девушке, стараясь зажать пулевые отверстия. Красная пенящаяся кровь обильно проступила у него меж пальцев.

— Поздно, — зло ответила она. — Он отходит.

Кот хотел было сказать что-то выразительное и бранное, однако бросил косой взгляд на Муниса и осекся. Ливиец действительно умирал. Вернее было странно, что до сих пор еще не умер. Очень мягкие французские пули «Gras» старого образца обладали слабым пробивным действием, но попадая в мишень, действовали не хуже знаменитых «дум-думов». За то и были выбраны английскими оружейниками, которые искали максимально разрушительный боеприпас против аэропланов. Кушнаф получил две пули в грудь, и жить ему оставалось от силы пару минут.

— Плохо, — неожиданно четко выговорил умирающий, слова его сдували с губ легкую розовую пену, которой истекали размолотые «грасами» легкие.

— Держись, дружище, — пробормотал Кот, держа Муниса за холодеющую ладонь. — Держись, поможем…

Не то, чтобы пулеметчик считал ливийца другом или питал какие-то особые чувства к временному напарнику (у наемников все связи временные, даже те, что длятся годами). Просто… Наверное, Кот и в самом деле не смог бы точно выразить свои мысли. Умирать плохо и страшно. Помоги ближнему чуть полегче отойти в мир иной, и может в следующий раз чья-то рука сожмет твою, забирая часть предсмертного ужаса и безнадеги. Больше пулеметчик ничего не сказал.

— Хотел… свой игорный столик… с нардами… и картами, — медленно, раздельно выговорил Мунис. — Почти накопил…

Последние слова вырвались с протяжным выдохом и шипением. Взгляд остекленел и замер, совсем как у кардинальского секретаря Франца. Кушнаф был мертв.

Гильермо скорчился в самом дальнем углу, завернувшись в плащ-тогу, как палатку или саван. Араб сослужил монаху неплохую службу, сам того не желая — когда началась стрельба, мудрый восточный человек сразу кинулся в укрытие, невольно увлекая за собой переодеваемого клиента. Лишь поэтому Боскэ не получил вторую пулю и вообще оказался вне зоны видимости снайпера. Сам же араб сбежал через черный ход, впрочем недалеко, судя по коротким и близким очередям пистолетов-пулеметов. Его малолетний помощник залез в шкаф и закрылся изнутри

— Все, помер, — констатировал украинец, приваливаясь к стене и отряхивая с пальцев красные капли.

Хольг проскрипел что-то резкое и быстрое на непонятном языке. Это не было командой, поскольку никто не отреагировал, скорее просто энергичное ругательство. Гильермо молча и неотрывно смотрел на двух мертвецов, что лежали в мелких частых лужицах красной жидкости. Нельзя сказать, что зрелище было совсем уж ему чуждо, все-таки ранее уже состоялось «приключение» в отеле с перестрелкой и трупами. Однако тогда все случилось слишком быстро и сумбурно. А сейчас наоборот — Господь как будто старался показать как можно нагляднее, что такое убийство во всем его отвратительном естестве.

«Это кровь», — прошептал голос на задворках сознания. — «Настоящая кровь. И настоящие мертвые люди. Минуту назад они были живы, ходили, разговаривали. Каждый из них был вместилищем Божьей искры и целой вселенной. А теперь они лежат бездыханной плотью. Потому что они убиты. Насмерть. Навсегда.»

Максвелл укрылся за стойкой, хорошей, прочной и солидной. Защелкал чем-то увесисто-железным.

Гильермо, не отрываясь, смотрел на бледное лицо Франца. Единственного человека, который заботился о нем в этих страшных краях и вообще связывал с прежним миром.

— Кот, назад и глянь, кто там нас пасет! — Хольг справился с растерянностью и начал раздавать четкие, быстрые указания.

— Ползи вдоль стены, под столами. Чжу…

Хольг досадливо цыкнул зубом, понимая, что от китайского радиста толку сейчас нет. Так же, как и от негров. Аскари были неплохи в подготовленной засаде или когда нужно было задавить противника, поливая его очередями, не жалея пуль. Но здесь — почти бесполезны.

— Голову ниже, не высовывайся, — ограничился он. Посмотрел на Родригес. Та молча кивнула, сжимая обеими руками старый верный револьвер. В этом коротком жесте и холодном взгляде фюрер прочитал готовность исполнить любое указание. Хольг скрипнул зубами, подумав, что сам же продал все серьезное вооружение, оставив только пистолеты. Теперь ганза осталась с ручными плевалками против пулемета.

С тыльной стороны дома снова раздалась стрельба, пули колотились в кирпичные стены с глухим стуком. Щелкнул замок, из-за полуоборванной портьеры высунулась темная, смуглая физиономия Кота с длинными обвислыми усами и дорожками пота.

— Не пройдем, — исчерпывающе рапортовал боец. — Два ствола, самое меньшее, бьют часто и по очереди. Хорошо бьют.

— Морды видел? Сальваторцы?

— Нет, азиаты. Один точно.

При этих словах Чжу сжался в клубок, прижимаясь подбородком к коленями, закрывая ладонями затылок и шею. Максвелл вытянул ногу и осторожно подгреб к себе дамское зеркальце в черепаховой оправе. Зеркало разбилось при падении с витрины, однако в овальной раме еще оставался хороший кусок. Кирнан высунул краешек зеркала из-за стойки, ловя отражение врагов.

Тонкая алая струйка скользнула из-под длинного украинского чуба, зазмеилась по виску, перейдя на скулу.

— Ранен? — отрывисто бросил Хольг.

— Скользнуло, — отмахнулся Кот и повторил. — Хорошо бьют…

— Сиди там. Смотри за дверью, чтобы не зашли с тыла.

Пулемет разразился новой длинной очередью. Очевидно, неизвестные пришельцы решили разнообразить затянувшуюся паузу. Пули вынесли остатки рамы с щербатыми осколками витрины, подробили прилавок. От стен полетела кирпичная крошка и щепки от темных деревянных панелей. Громко, утробно загудел шкаф, принявший не менее десяти попаданий. Внутри что-то легко упало, стукнув по дверце изнутри. На фоне грозного лая «виккерса» потерялся новый сухой щелчок вражеской винтовки. Зеркальце Кирнана брызнуло алмазной пылью, один из крошечных осколков больно ужалил Хольга под глазом. Максвелл тряхнул пальцами, в которые чувствительно отдался удар шести целых и пяти сотых миллиметра.

— Бог мой, — прошептал Гильермо, чувствуя, как немеют руки, настолько, что даже осенить себя крестным знамением невозможно.

— Станковый, — отметил Хольг, лихорадочно соображая. — Патроны не берегут. Договориться не пытаются.

Родригес кивнула, и в ее глазах фюрер прочитал то, о чем сам подумал. Это не стервятники заброшенных пустошей, не мародеры и не каперы, что грабят контрабандистов. Но и не мексы, эти не понимают, зачем покупать хорошее дорогое оружие, если можно купить много дешевого, а потом набежать толпой с улюлюканьем и беспорядочной пальбой. И азиаты… здесь никто не нанимает азиатов, они считаются еще хуже и ниже черномазых.

Это не столкновение грабителей, это импровизированная, но хорошо продуманная засада. И если сейчас что-то не придумать, ганза здесь и останется, потому что впереди еще минимум шесть-семь часов солнца, кавалерия не спешит из-за холмов, а если веселье затянется, то и гранат ждать недолго. Лысый поп о чем-то договаривался со своими, но неизвестно, на чем сошелся. И спрашивать уже не у кого.

Что делать… что делать?!

Новая пулеметная очередь окончательно превратила магазинчик в склад сломанных вещей. Судя по траектории обстрела, пулеметчик сменил позицию, сместившись правее относительно витрины. Никаких требований, никакого привычного увещевания выбросить наружу товар и разойтись по-хорошему. Враг пришел убивать, не грабить.

И Хольг не знал, что делать. А еще отлично понимал, что у него не сработанная команда кригскнехтов, и даже если сейчас в голове родится гениальный тактический план, ганза его технически не сможет выполнить.

Неугомонный Максвелл снова попытал счастья, на этот раз с портсигаром в модном стиле конца минувшего века, с полированной до зеркального блеска крышкой. Кирнан защелкнул крышку на острие ножа и посмотрел на командира. Хольг сделал жест — дескать, погоди. Максвелл кивнул, и фюрер прочитал на его лице искренне доверие. Рыжий честно думал — командир знает, что нужно делать.

Зашуршала портьера — это Кот попытался выглянуть, прикрываясь тканью. Но снайпер заметил его раньше. Еще выстрел прокатился над городком коротким эхом. Наверное, украинец молился сильным богам, потому что пуля невидимого стрелка срезала ему кусочек уха и сбила занавесь окончательно.

— Вот же сука, — шепотом выругался пулеметчик, машинально стирая кровь со щеки. Теперь кровили уже две маленьких ранки, а в голове слегка шумело от легкой контузии. — И пулемета нет, а то щас станцевали бы на пару…

Хольг закрыл глаза, выдохнул. Еще немного подумал, достал пистолет и направил его на одного из негров. Кажется на Бонгу, но возможно и наоборот. Коротко махнул ладонью снизу-вверх в категоричном, молчаливом и жестоком приказе. Родригес все поняла правильно и взяла на прицел второго чернокожего. Бонга (или Банга) моргнул слезящимися глазами, скорчив непонятную гримасу. Любое выражение все равно тонуло в многочисленных морщинах его лица.

— Живо, — с ледяным спокойствием (которого он на самом деле совершенно не испытывал) приказал фюрер. Бонга глотнул, как будто шарик прокатился по тощей шее, на которой выделялись тонкие рельефные мышцы без капли жира. Его веки дрожали, как и пальцы.

Аскари обменялись взглядами и несколькими быстрыми словами на гортанном дикарском наречии. Родригес взвела курок револьвера, однако в том не было нужды. Чернокожие не сговаривались против белых, а распределяли задачи. Максвелл двинул челюстью и крепче перехватил рукоять ножа с портсигаром.

Бонга спрятался за тумбочкой из фанеры с виньетками из золоченого оксирана, высунул руку, изогнув ее буквой «Г» и выпустил всю обойму из пистолета, отвлекая внимание на себя. Затарахтел пулемет, как будто лишь того и ждал, Банга подскочил, словно чертик на пружинке, вертя головой, стараясь увидеть все сразу. Максвелл высунул зеркальный портсигар. Хольг и Родригес приготовились включиться в перестрелку, однако опоздали на пару мгновений, к своему счастью.

Пулеметчик снова сменил позицию и похоже взобрался на возвышенность. Пущенные под небольшим углом сверху-вниз пули прострелили тумбочку, выбивая мелкие щепки из фанеры и красные фонтанчики из Бонги. Максвелл ожидал, что сейчас пострадает и его самодельное зеркало, однако винтовочная пуля поразила не портсигар, а стойку, навылет — в паре сантиметров от рыжей головы. Надо думать, невидимый стрелок зарядил бронебойный патрон и прикинул, как может расположиться скрюченный за преградой англичанин. Кирнана спасли только длинные руки, на которые стрелок не сделал поправку. Однако рыжий с отчетливой остротой понял, что вторую пулю ему лучше не ждать. Великолепным броском регбиста Максвелл кинулся вглубь лавки, по пути наступив на завернувшегося в плащ Гильермо.

Все это случилось очень быстро. Убитый на месте негр еще только заваливался спиной вперед, а его собрат уже нырнул обратно, Максвелл столкнулся с Котом и затаился в тени. Хольг скрипнул зубами, отметив, что в ганзе еще на одного бойца меньше.

На башне «Скорпион» перезарядил винтовку и тоже недовольно шевельнул челюстью. Все шло довольно хорошо, однако слишком уж медленно. Бандиты-контрабандисты потеряли уже двоих плюс один контрактный покойник. Однако в живых оставалось еще четверо или пятеро, такими темпами веселье грозило затянуться. По-видимому, здесь было не избежать громкого шума.

Фрэнк не хотел такого развития событий, потому что перестрелка в городе — это нормально, можно сказать в традиции. Даже с пулеметом. Кого в нынешние времена можно удивить пулеметом? А вот забросать лавку гранатами — уже mauvais ton… Разумеется, никто не станет предъявлять претензии, однако это шумно, могут пойти нежелательные слухи. И самое главное — Беркли, сам того не сознавая, воспринимал эту операцию как продолжение полемики с напарником. Он хотел самолично убить всех из банды Хольга, ставя жирную точку на контракте и самом споре с Ицхаком относительно того, как следует решать вопросы.

Но похоже все-таки придется пошуметь. Это будет не столь красиво, как хотелось бы, Риман станет корчить рожи, ныть относительно конспирации и разумного баланса между работой и эффектностью.

Беркли щелкнул рычажком на ларингофоне, мягко охватывающем шею кожаной повязкой. Отдал несколько быстрых команд.

Черт с ним, с Риманом. Увечный коллега стар, слаб и скоро выйдет из дела, так или иначе.

Так… или иначе, да.

— Что там? — быстро спросил Хольг.

— Пулемет-машина, — ответил аскари, переводя, как умел, с родного на французский. Он махнул руками, наглядно показывая, что «пулемет-машина» большая и страшная.

— Спасибо, ценно, — буркнул Хольг, борясь с искушением убить негра на месте. Фюрер уже забыл, что рассматривал чернокожего лишь как отвлечение для Кирнана.

— Пулемет, наш, английский, — заговорил из тени Максвелл, извлекая увиденное по кусочкам из своей фотографической памяти профессионального стрелка. — Азиатские рожи, думаю китайцы. Вроде двое, но может больше. Кажется у одного гранаты, не поручусь.

Родригес выдохнула, спустив воздух через стиснутые зубы.

— На башне стрелок, — продолжил Максвелл, констатируя очевидное. Помолчал и добавил. — Он хорош. Очень хорош. Высунуться не даст, это факт.

Стрелок на башне высунуться не даст, проговорил про себя фюрер. Пулеметчик покрошит всех, кто попробует прорваться с парадного входа. Стрелки позади не пропустят через черный ход. А если рыжий не ошибся, и у врагов есть хоть пара гранат, то ловить совсем нечего. Проще сразу застрелиться.

Фюрер крутил в голове разные варианты спасения, идеи щелкали и сталкивались, цепляясь одна к другой, словно шестеренки в «мемексе». И все они вели только к смерти. Чтобы попробовать спастись, нужно было идти на прорыв. А бездымовых шашек и автоматического оружия пробег под огнем пулемета и снайпера заканчивался только одним.

Родригес вздрогнула, увидев, как покрасневшее, потное лицо Хольга бледнеет и перекашивается в дикой улыбке. Словно фюрер сошел с ума прямо на глазах.

— Кирнан, у тебя ведь есть, — все с той же безумной ухмылкой уточнил Хольг, глядя на часы.

— Есть, — согласился Максвелл, сразу все поняв, и показал то, что у него было.

Как и было оговорено, англичанин тоже избавился от тяжелого оружия, однако оставил себе замену. Скорее для успокоения, нежели для дела — карабин-пистолет Манлихера в деревянной кобуре-прикладе со сменным стволом в два с половиной раза длиннее обычного. Именно его Максвелл и собрал в начале схватки, вернее бойни, звучно брякая за стойкой. Уже не пистолет, еще не винтовка, словом то, из чего можно попробовать достать сволочь с винтовкой. Хотя бы пугнуть.

Хольг вдохнул горячий воздух, текущий с улицы густой, раскаленной патокой. Щедро пролитая кровь уже свернулась черными сгустками, к вечеру она высохнет ломкими «барашками» станет еле слышно хрустеть, рассыпаясь под ногами. Запах свежей смерти уже обратился тяжелым зловонием бойни. Хольг был уверен, что оставшийся в живых поп непременно сблюет, однако тот держался, хоть и стал сине-зеленого света.

Выстрел. Пуля засела в побитой и исцарапанной панели на стене. Похоже, стреляли просто так, чтобы подстегнуть и попугать жертву. Снова заработал пулемет, на сей раз не заливая витринный проем свинцовым потоком, а короткими отсечками в три-четыре пули. Так прикрывают подбирающегося подрывника, стараясь не подстрелить дружественным огнем.

— Они сейчас закидают! Гранаты! — голос китайца ощутимо дрогнул, кажется он ступил на грань, за которой уже поджидали истерика с паническим срывом. Родригес лишь презрительно хмыкнула.

— Кирнан, покажи нам искусство, — сказал фюрер. — Иначе все здесь останемся.

Максвелл усмехнулся. Со странной мягкостью, как будто разговор шел не о жизни и смерти в разгромленной лавке, под прицелом вражеских стволов, а о призовом выстреле.

— Пулеметчик? — вопрос был излишен в силу его бессмысленности, однако Кирнан любил точность в работе.

— Снайпер, — ответил Хольг и добавил, шестым чувством поняв, что сейчас важно каждое слово. — Это возможно их главарь. Убей его — и попробуем добежать до мотрисы, — фюрер еще раз глянул на часы. — У нас минут десять.

Несказанное повисло в воздухе очевидным для всех знанием. Для всех, кроме Боскэ, разумеется. Китайцы и прочие азиаты могут быть хорошими солдатами. Да что там — и есть, чему доказательством трупы на окровавленном полу. Однако они не воюют без офицеров. Хочешь разогнать китайский отряд, как, впрочем, и негритянский — убей командира.

Если фюрер прав, то удачный выстрел возможно выиграет ганзе несколько минут или хотя бы мгновений, чтобы вырваться из ловушки. Если нет… это уже не имеет значения. Все равно погибнут все.

— Пуля на пулю, — осклабился Кирнан, крепче сжимая карабинчик. Оружие в его руках смотрелось карликовой пародией на реальное оружие. Особенно по сравнению с ужасающей эффективностью неведомого стрелка на башне.

Максвелл не то легко пнул, не то сильно толкнул носком ботинка монаха.

— А что, поп, скажи что-нибудь красивое, божественное. У тебя хорошо получается.

Гильермо смотрел на него снизу-вверх, мертвым, остановившимся взглядом на зеленоватом лице. На мгновение англичанину даже показалось, что монах отдал концы после таких переживаний. Но Леон был жив и в здравом рассудке. Он прошептал, кривя губы, словно от сильной боли, немыслимым усилием превозмогая ледяной ужас, сковавший члены и уста.

— Господь — Пастырь наш. Если пойдем долиною смертной тени, не убоимся зла, потому что Он с нами.

Неизвестно, слова Боскэ были тому причиной или какие-то личные мысли Кирнана, но лицо рыжего англичанина разгладилось, стало почти безмятежным. Теперь Максвелла было очень легко представить в твидовом пиджаке и кепке среди зеленых лугов родины. А старая армейская куртка наоборот, повисла на широких плечах, как на пугале.

— Каждому стрелку суждено сделать выстрел. Палить он может хоть каждый божий день, но по-настоящему человек стреляет лишь единожды, — произнес Кирнан, так, словно говорил с кем-то бесконечно далеким. — Мне — не доводилось. Пока ты не загнал нас сюда.

— Мы же сейчас умрем! — взмолился Хольг, всей шкурой чувствуя, как невидимый гранатометчик уже взялся за кольцо. Китаец Чжу тихонько и надрывно завыл, все так же не меняя позы, скрючившись, как молящийся грешник под ударами. Родригес закрыла глаза, молча шевеля губами, будто в молитве.

— Смотри на меня, командир, — с холодной жесткостью приказал рыжий стрелок. — Смотри на мой настоящий выстрел.

И Максвелл Кирнан шагнул из укрытия, прижимая к плечу деревянный приклад маленького смешного ружьишка.

Глава 21

Ицхак испытующе посмотрел на Беркли. Затем на тело под старой шинелью, что лежало в стороне. Вздохнул и подумал, что с одной стороны все, что ни случается, все к лучшему. Теперь можно не ломать голову над неизбежным и крайне жестким обсуждением вопросов партнерства. И вообще тяжелый конфликт между совладельцами «Деспера» купирован, а возможно сам собой сошел на нет. С другой же — все очень, очень плохо…

Фрэнк сидел на перевернутом снарядном ящике, прижавшись затылком к стене дома, полуприкрыв глаза. Внешне «Скорпион» почти не изменился, разве что стал еще более бледен, а джинсовая рубашка топорщилась поверх плотной марлевой повязки. Беркли не то впал в прострацию, не то молча наблюдал за молчаливой суетой оперативного отряда Римана. Бойцы «Африки» вместе с нанятыми пинкертонами фотографировали поле боя, собирали гильзы и прочие улики, а также безуспешно опрашивали местных. Вернее — сначала вышибали двери, потом выкидывали жителей наружу и поверх стволов «скрипок» задавали вопросы, поскольку иначе общения совершенно не получалось.

— Ровнее держи и выше, — приказал Беркли, показав, что вполне в сознании. Китаец, державший на весу стеклянную капельницу, ощутимо вздрогнул и торопливо выполнил указание. «Скорпион» поджал губы, на вид темно-синие, словно у мертвеца. Собственно говоря, Беркли разминулся со смертью от силы на пару сантиметров.

Риман снова глянул на покойника под шинелью.

— Хороший был стрелок, — констатировал Ицхак. — Жаль.

— Да, я живой. Повод для скорби.

Фрэнк говорил короткими словами, делая большие паузы, дыша мелко и часто — иначе было очень больно. Подрагивающие мертвецкие губы и расфокусированные зрачки указывали, что пациент залит по самые уши медикаментами — обезболивающим и тоником.

Риман скривился и даже чуть отвернулся в сторону, указывая, насколько неуместно и глупо подобное замечание.

— Жаль, — повторил он. — Надо думать, это был отличный стрелок. Я бы его нанял.

Беркли вздохнул. Новый приступ боли уколол грудную клетку, ушел в ключицу, из-за нее выдох получился похожим на всхлип.

— Больно? — внешне безучастно спросил Риман.

«Скорпион» помолчал и, наконец, ответил с неохотливой искренностью:

— Зверски.

И лед между старыми компаньонами рассыпался беззвучными осколками, хотя бы на время.

— Да, он был хорош, — все так же замедленно, с расстановкой выговорил Фрэнк. — Кто бы мог подумать… Прирожденный снайпер в банде мелкого барыги…

— Я мог, — отрезал Риман, впрочем, без той язвительной иронии, что отметила общение коллег на станции «Африка». — И я тебя предупреждал.

Фрэнк промолчал, поглаживая правой рукой левое плечо, обездвиженное болью в груди.

— Дай сюда, — приказал Риман китайцу с капельницей. Отметил про себя, что тот повиновался сразу и без рассуждений, даже не глядя на своего шефа.

Ицхак взял стеклянную бутылочку с рельефной мерной шкалой на толстом боку. Взвесил на ладони, подумав, что привычка к ежедневному тасканию тяжестей имеет хоть какую-то пользу — почти три четверти литра физраствора по весу вообще не ощущались в широкой ладони.

— Ты предупреждал, — согласился Фрэнк, оставшись с партнером наедине, чуть в стороне от случайных ушей, которые могли бы услышать ненужное.

Беркли помолчал, но Риман ничего не сказал, отметив легкий беглый ритм, с которым пальцы Беркли поглаживали левое плечу. Верный признак того, что еще не все сказано, и франко-американец собирается продолжить.

— Извини, — выдавил, наконец, Фрэнк едва ли не по слогам.

— Ага, — неопределенно отозвался Риман, понимая, что дожимать коллегу сейчас было бы неуместно. Достаточно и того, что «Скорпион» признал свою неправоту, чего с ним не случалось, по крайней мере, последние лет десять.

— Что дальше? — спросил Беркли, совсем прикрыв глаза и привалившись к стене, как большая медуза. Похоже, сил у него осталось ровно столько, чтобы слушать и говорить, не более.

— Ты как? — сумрачно уточнил Риман.

— Вне игры, — лаконично отозвался Фрэнк. — И, похоже, надолго.

Ицхак машинально качнул головой, принимая к сведению услышанное.

— Сейчас перекинем тебя моей авиеткой в Бейрут, на наш постоянный абонемент, — Ицхак говорил медленно, с большими паузами, чтобы коллега мог вставлять комментарии. Однако Фрэнк лишь молча кивал, насколько позволял огонь в груди. Остроконечная пуля «манлихера» прошла навылет под левой ключицей, выбив краешек лопатки. Пятьдесят лет назад такая рана отправила бы солдата в могилу, двадцать — оставила бы инвалидом. Сейчас же вопрос был только в деньгах, которые у «Деспера» имелись в должном количестве.

— Не в палату, а в отдельный павильон, — продолжил Риман. — Поставим пункт связи, у меня есть дублирующий, закинем вторым рейсом, чтобы не возиться с закупками или арендой.

Беркли снова кивнул. Мысль о том, что придется на несколько недель застрять вдали от «Азии» ему претила, однако альтернатив не просматривалось.

— А я займусь остальным…

Даже не глядя на Ицхака можно было представить, с каким наикислейшим выражением лица это сказано. Беркли стиснул зубы, понимая, в сколь непростое положение попал «Деспер». И сколько в этом его, Фрэнка, собственной вины.

— Есть мысли, куда они могли рвануть? — спросил Риман, скорее для порядка.

— Нет, — тяжело вымолвил Фрэнк. — Придется снова заряжать пинкертонов, только широким кругом.

— Будем, — все так же кисло процедил Риман. — Но слишком много крови и стрельбы. И ты пришил местных, включая ребенка. От нас теперь немало агентов отвернутся.

— Черта с два! — выпалил Беркли и побледнел еще больше. Почти сразу резко покраснел от прилива крови, натужно закашлялся, стараясь разбить процесс на серию мелких выдохов. В глазах потемнело. Ицхак терпеливо дождался окончания мучительного приступа. И уверенно повторил:

— Отвернутся. На время, пока шум не утихнет. Все любят деньги, но никто не любит шума и проблем. Новую сеть построим, я уже отослал заказ, но в ней будут прорехи. Это плохо, теперь слишком много направлений для бегства. На дирижабль он точно не явится, не дурак. Значит, будут уходить окольными путями, может даже в Европу, через Турцию или балканские задворки. Попробую проследить, где он работал прежде, подключить бихевиористов, может они просчитают, куда этот Хольг рванет дальше.

Риман стиснул бутылочку так, что, казалось, даже стекло заскрипело. Пробормотал скорее для себя:

— Только бы они второго не закопали по дороге… Или не попробовали кому-нибудь продать. Тогда убирать придется уйму народу.

— Делай, — кратко сказал Беркли. — Я отлежусь и подключусь из Бейрута, — раненый помолчал, собираясь с силами, и добавил сквозь зубы. — Расходы на пинкертонов за мой счет.

— Да, — согласился Риман. — И еще момент. Он к делу напрямую не относится, но связан. Когда все закончим, придется сесть за стол и решить, как дальше жить.

— Ты снова? — мотнул коротко стриженой головой Беркли.

— Да. И буду возвращаться к вопросу, пока мы его не решим. Дружище, у нас слишком мало людей и слишком много задач. Сегодня мы в этом… убедились. Снова.

— Надо нанять больше людей, — Фрэнку полегчало, он говорил достаточно свободно и почти без пауз. Медик из «Африки» уже прибыл и ждал наготове, однако Беркли отмахнулся правой, отложив помощь до решения первоочередных проблем.

— Нанять больше людей, может быть открыть еще пару станций уровня «Азии» и «Африки».

— Если мы будем решать задачу простым наймом, ничего не выиграем, — с бесконечным терпением повторил уже не раз говоренное Ицхак. — «Деспер» первый потому, что у нас высочайшее качество работы. Мы контролируем все, до последнего патрона. Нанимаем только лучших, работаем без сбоев, и каждый человек используется на все сто. Если будем расширяться — станем очередным «Тезеем», где счетоводов больше чем солдат. Это не выход. И смотри, к чему мы пришли, один кризис — и уже катастрофически не хватает людей. Приходится нанимать субов и пинкертонов, переплачивая за все.

— У тебя не решение, у тебя кабала, — недовольно протянул Беркли. — Ты забыл, мы создавали «Деспер», чтобы ни от кого не зависеть. Каждый заработанный франк — наш. Двадцать лет это работало.

— И к чему пришли? — парировал Ицхак. — «Деспер» почти провалил контракт. Слишком большая конкуренция, и мы сами ее создаем, показывая пример успеха. Каждый, у кого есть пара монет и банда в десяток бывших солдат, мечтает стать как «самая успешная частная армия в мире». А тут еще и Капитан Торрес. Времена меняются.

— Не знаю, не знаю, — тихо сказал Беркли, опять взявшись за левое плечо. — Мне не нравится идея пойти под картель. Даже под Престейна. Я привык бросать собакам кости, а не ловить их.

— А я скажу, что дело в размере кости, — подал плечами Риман. — И мы не побираемся, как безродные псы, а берем заработанное. Пора завязывать со статусом вольных охотников.

Ицхак внимательно посмотрел на снова побледневшего напарника. Щелкнул пальцами, подзывая медика.

— Не жду быстрого ответа, — напоследок сказал Риман. — Но обещай подумать. Просто подумать, все взвесив.

— Обещаю, — мрачно, однако искренне пообещал Фрэнк, отдаваясь на волю рук медика и помощников, которым предстояло донести патрона до авиетки.

Риман отошел на пару шагов, протер мокрое лицо платком. Солнце уже садилось, но жара стояла как полуденная. Тяжело, сильно пахло высохшей кровью. Слегка, однако уже вполне ощутимо — разложением. Ицхак носком сдвинул край шинели, посмотрел на спокойное лицо мертвого стрелка. Слишком спокойное, как будто мертвец просто прилег отдохнуть. Лишь аккуратная, почти бескровная рана над правым виском нарушала картину.

Кто же ты такой, кем был прежде? — подумал Риман. Точно военный, скорее всего из британского корпуса или скаутов. Стрелок, и не простой, а с отлично поставленными навыками. Иной не шагнул бы под пулю «Скорпиона» и не сумел бы сам достать, в ответ. Из старого пистолета-карабина, навскидку и даже без оптики! Но что забыл такой мастер среди контрабандистского отребья? И какие еще таланты скрывают беглецы?

Риман потер виски, поправил шапочку, чувствуя твердость контактов на лысине. Припомнил все сведения, что удалось собрать про ганзу и ее командира.

Хольг, он же Олег Солдатенков. Студент, затем солдат туркестанской милиции, затем наемник низшего класса, и наконец — жертва низкопробной пародии на «сафари». Живой мертвец, который, тем не менее, выбрался с того света. Фантастическая удачливость или все же невзгоды добавили мозгов прирожденному неудачнику?

«Где же ты, куда побежишь теперь? Постараешься использовать шанс или наоборот, избавишься от опасного живого груза? Или попробуешь торговаться?».

Допрос местных, скорее всего, ничего не даст. Вряд ли контрабандисты болтали направо и налево о своих планах. В банке можно было бы узнать больше, но туда врываться нельзя, к сожалению. Власти закроют глаза на то, что кто-то где-то пострелял, франки служат отличной повязкой на лице Фемиды. Но с финансовыми картелями связываться нельзя.

Без бихевиористов теперь не обойтись. Они соберут воедино все обрывки сведений о Солдатенкове, склеят из них образ человека, словно слепок его души. Препарируют искусственное альтер-эго, живущее в сложных таблицах и схемах доктора Фройда, и укажут, что сделает оригинал. Это будет очень дорого, настолько, что вряд ли удастся много заработать на этом контракте. Но репутация дороже.

И этого самого Олега, бывшего соотечественника, теперь придется казнить, демонстративно и страшно. Назидательно. Никому не нужно знать, в чем столкнулись «Деспер» и ганза. Но все должны увидеть, что никто не может пришить заячьи уши Ицхаку Риману… да и Беркли тоже.

Риман усмехнулся и беззвучно пообещал сопернику:

«Я нашел тебя один раз. Найду и второй. Жди.»

* * *

Удар был сильный, настолько, что рот Боскэ сразу наполнился кровью, зубы хрустнули. Не удовольствовавшись содеянным, Хольг ударил еще раз, с другой стороны, как будто символизируя мудрые слова о правой и левой щеках, кои надлежит подставлять.

— Нож, — потребовал фюрер, не оглядываясь.

Родригес все поняла верным образом. В ее руке щелкнул складной подпружиненный нож. Целлулоидная рукоять была выкрашена в веселенький розовый цвет, а лезвие зазубрено так, чтобы даже легкий, неприцельный удар оставлял рваную рану.

— Я стрелять не буду, — тихо пообещал Хольг. — Я тебя прирежу как свинью. Говори, кто ты такой? Кто за тобой охотится?

Боскэ молча смотрел на него снизу вверх. Монах как будто вышел из собственного тела и обозревал картину со стороны. Измученные грязные люди, совершенно безлюдный полустанок, полоски узкоколейки, убегающие вдаль под ущербной луной. И ощутимое дыхание смерти в каждом слове, каждом движении.

Они бежали… бежали так, словно за ними гналась сама Костлявая, да собственно так и было. Хольг понимал, что спасет их всех только скорость, поэтому, как только прогремели два выстрела, слившиеся в один, одним броском швырнул себя через пустую витрину. И побежал. И все остальные побежали за ним, в том числе и Боскэ. Никто не оглянулся на Максвелла, никто не стал проверять, может быть стрелок ганзы еще жив и нуждается в помощи. Жив и на ногах — догонит. А коли нет — значит не судьба. Секунды промедления означали верную смерть для всех остальных.

Наверное, в спаянных традициями и совместным долгом воинских подразделениях все по-иному. Но ганза таковым не являлась. И контрабандисты бежали к забетонированному пятачку, где даже не останавливалась, а просто притормаживала мотриса. Этот вид транспорта остался с прежних колониальных времен и пережил все — от полноценной железной дороги до тяжелых газойлевых автобусов-многоэтажек. Большинство работали на пару, а многие вообще на газовых генераторах и топливных брикетах.

Они успели. Гильермо думал, что его не возьмут, столкнув обратно, однако в последний момент Хольг протянул руку, помогая беглецу взобраться на ржавый борт. На следующие несколько часов ганза как будто забыла про монаха. У пулеметчика Кота снова открылись раны на голове, а китайцу шальная пуля скользнула по ягодице. Пока их перевязывали, пока пересаживались на старый убитый автобус, затем снова на мотрису, но уже другую…

Наконец Хольг обратил все свое внимание на Боскэ и похоже счастья тому с этого внимания не предвиделось.

— Я… не знаю, — сказал Гильермо, сам удивляясь собственному спокойствию. Жизнь в стороне от собственного тела оказалась довольно удобной. Можно было не ужасаться обилию смертей вокруг, не обращать внимания на грязную и насквозь пропотевшую одежду. Бежать за попутчиками, придерживать бинт, которым заматывали голову Кота, пачкая пальцы в теплой и липкой жидкости. Это происходило не с ним, Гильермо Боскэ, а кем-то совершенно иным. И сейчас угроза как будто обтекала Леона сторонами. Это кому-то другому грозили ножом. И никакого страха, только безмерная усталость.

Хольг вздохнул и потер лицо, чувствуя, как на пальцах остается противный липкий налет от пота, смешанного с пылью. Ванна — это недостижимая сейчас роскошь, крана с водой здесь тоже наверняка нет, но хотя бы смоченный водой из фляги платок не помешает.

— Я… не знаю.

Секунд пять юноша со стеклянным взглядом убийцы смотрел на монаха. И думал, насколько же он устал от всего этого.

— Кончай его, — снова вздохнул фюрер. — У меня пальцы болят. Бросим покойника на видном месте, кому надо — найдут.

Родригес шагнула к полусидящему Боскэ, провернув клинок в узкой ладони. Гильермо испытующе посмотрел на нее, ища на лице блондинки хоть каплю сострадания. Не из страха, а скорее странного, потустороннего любопытства — что чувствует тот, кому сейчас предстоит совершить убийство? И не увидел ничего, вообще ничего. Лицо девушки превратилось в серую грязную маску, на котором отразилась только усталость.

— Я действительно не знаю, — тихо сказал Боскэ, глядя, как пилообразный клинок приближается к нему. — Я был монахом, доминиканцем… А сейчас… не понтифик. Но должен был им стать.

Нож дрогнул. Глаза Родригес расширились, как у фарфоровой куклы.

— Сказочник, — хмыкнул фюрер. — Режь.

Китаец тихонько простонал, держась за бедро — придерживать непосредственно пораженную часть тела было слишком больно. Ранения в ягодицы хоть и считаются «смешными», однако на деле весьма болезненны, а до прихода антисептики были еще и смертельно опасны гангреной. Чжиминю такая беда не грозила — рану щедро присыпали стрептоцидом, похожим на зубной порошок. Однако боль никуда не делась.

Нож дрогнул еще сильнее.

— Католичка, — буркнул Хольг, вытаскивая пистолет.

Щелкнул взводимый курок, запах стреляного пороха защекотал ноздри Леона — оружие естественно никто не чистил, времени не было. Фюрер прицелился было в голову монаха, но затем подумал, что так тело будет непросто опознать, и перевел ствол ниже, намереваясь прострелить шею.

— Стой! — Родригес быстро положила ладонь прямо за затвор, пригибая пистолет ниже, к земле. — Кажется, я его узнаю…

— Чего? — не понял Хольг.

— Никак не могла понять, где видела его лицо… Его печатали в газете, неделю назад или больше. Это Гильермо Боскэ. И он в самом деле…

Родригес опустилась на колено и попросила:

— Благословите, святой отец.

Гильермо машинально осенил ее крестным знамением.

— Развелось попов, — прошипел Кот, у которого снова разболелась голова, так, словно две пули хорошо перемешали мозги в черепе. Контуженному смертельно хотелось спать и не хотелось решать новые проблемы.

Хольг спрятал пистолет, машинально оглянулся, как воришка, у которого в руках вместо ожидаемого кошелька с парой сантимов вдруг оказался бриллиант. Посмотрел на Боскэ.

— Так ты — будущий папа? — растерянно спросил фюрер.

— Должен был им стать… наверное, — честно ответил Гильермо. — А теперь и не знаю.

Хольг шмыгнул носом. Достал платок, обтер им лицо. Поднял воротник куртки, как будто озяб и нуждался в тепле. Фюрера и в самом деле знобило. Отчасти как естественная реакция на побоище, отчасти в силу оглушительного и окончательного понимания, в какое неприятное дело втянулась ганза. Он хотел было отозвать братву для совещания, однако оценил увечную команду и щелкнул пальцами, снова привлекая внимание Боскэ.

— Отодвинься подальше, — велел фюрер, и Гильермо поспешно исполнил указание.

Хольг подождал, пока Леон встанет на ноги и неверными шагами не отойдет. Затем негромко спросил:

— Что будем делать? Какие предложения?

Родригес отозвалась первой, крутя в руках так и не спрятанный нож:

— Он монах… и будущий папа.

По тону девушки было решительно неясно, то ли она преисполнена благоговения, то ли нет. Похоже, Родригес и сама еще не решила, что же следует сделать с попом.

— Убить его к чертям собачьим, как ты и хотел, — Кот, напротив, оказался прям и краток. — Мы троих потеряли. Уже. И его точно будут искать дальше.

Хольг бегло скользнул взглядом по китайцу и оставшемуся в живых негру. Не столько спрашивая, сколько уверяясь, что сказать им нечего. Чжу и в самом деле промолчал, кривясь в болезненной гримасе. А вот чернокожий внезапно поднял руку, словно школьник, готовый ответить строгому учителю.

— Говори, — бросил Хольг.

— Денги, — вымолвил Бонга и взмахнул руками, осторожно, чтобы не дай бог никого не задеть. — Много денги.

— Тупая черная обезьяна, — проскрипел Кот.

— А ведь он прав, — вдруг сказал фюрер.

— Командир, у нас троих уже недочет, — морщась выговорил пулеметчик. — Мне башку подломили, узкоглазому отстрелили кусок жопы. И не отстанут. Тут большие люди интерес имеют. Мы для них что гильзы — смел в сторонку и забыл.

Кот перевел дух. Хольг молча ждал.

— Ты все верно хотел, кончить его здесь и кинуть жмура. Пусть там сами разбираются, — уговаривал пулеметчик.

— Друг, ты прав… — выговорил фюрер, подбирая слова, как будто не спорил, а размышлял вслух. — Только до конца не додумал. Тут интерес больших людей. И с нами никто не торговался, сразу открыли огонь. Смекаешь? Заказ был не только на попа. На всех, кто был с ним. Бросим мы его здесь или нет, даже если подарим в белой ленточке — нас все равно поубивают. Всех.

Кот шепотом выругался, щурясь и сжимая кулаки. На глазах у него выступили слезы, однако определенно не от сентиментальности. Скорее от боли, помноженной на злость.

— Падаль, — с чувством выдохнул пулеметчик, глядя на Леона, как солдат на вошь. — Чтоб ты сдох.

— Он не виноват, — тихо сказала Родригес. — Посмотри на него. Обычный сельский священник. Он же как щенок, ни жизни, ни крови не видел.

— А ты это Рыжему скажи. Или Мунису, — злобно выпалил украинец. — На них и жизни, и крови хватило. Так хватило, что не унесли!

Кот обернулся к Хольгу.

— Правильно Рыжий говорил, ты нас…

Пулеметчик осекся.

— Ну, давай, говори, — нехорошо прищурился фюрер.

Кот посмотрел на командира, затем на его спутницу, оценивая, чью сторону она примет, случись что.

— Да ничего, — махнул он рукой. — Ничего…

— Дайте подумать пару минут, — негромко сказал, почти попросил Хольг. И только сейчас обратил внимание, что часы на руке треснули, остановившись.

Фюрер отошел в сторонку, снимая с запястья цепочку. Было темно и жарко. Сеть узкоколеек привязывалась не к пассажирам, а водокачкам, поэтому станций как таковых не предусматривала. Просто имелись места (обычно у населенных пунктов, но не обязательно), где можно было вскочить на притормозившую платформу, а затем так же покинуть ее. Так что сейчас выбитая почти на треть ганза стояла, по сути, в чистом поле, недалеко от перекрестка автомобильных дорог. Только будка, похожая на кассирскую, рядом с двумя нитями рельс, и больше ничего.

Гильермо сидел в стороне, прямо на земле, понуро склонив голову. Несмотря на всю злость, Хольгу пришлось признать, что святоша очень неплохо держится для человека, которого выкинули на обочину жизни и весьма методично пытались убить. Чжу то ли заснул, то ли потерял сознание. Кот злился и ходил. Родригес смотрела на монаха. А негр вообще потерялся в полутьме.

Неподалеку жили люди, там горело электричество и громко вопил радиоприемник, однако идти в ту сторону никто не спешил.

Хольг снял, наконец, часы и грустно посмотрел на сплющенный кругляш с погнутыми стрелками. Было такое чувство, что вместе с часами сломалась и вся жизнь. Фюрер подкинул необратимо испорченную вещь на ладони и, повинуясь внезапному порыву, с размаху швырнул ее в темноту.

Родригес чуть вздрогнула, когда Хольг вернулся, решительный и суровый. Его осунувшееся лицо как будто прикрыли серой пыльной паутиной, хромота усилилась, но глаза пылали болезненным, яростным огнем.

— Значит так… — Хольг осклабился в жутковатой ухмылке, где не было ни капли веселья. — Кто не хочет проблем, может уходить. Деньги у нас еще остались, рассчитаемся прямо здесь. А кто со мной…

Он снова безрадостно улыбнулся, темный провал рта открылся, словно вампирская пасть.

— Нас убьют, если найдут. Убьют, если мы его вернем загонщикам. В общем убьют в любом случае. А вот если доставим по адресу, тем, кому звонил тот лысый… Возможно, поймаем удачу. Настоящую, какая выпадает только раз.

— Удачу, — пробормотал Кот. — Как Рыжий, да… Пулю в лоб.

— А ты что, бессмертный? — отбил выпад фюрер. — Мы так и живем, с оружием в руках. Мунис поймал пулю, Кирнан тоже. Так они могли их словить в любой другой день. Сегодня, завтра, через год.

Хольг подступил вплотную к пулеметчику.

— Это круг, из него не выбраться, если у тебя нет больших денег и сильных друзей. Доставим попа по адресу — можем получить и то, и другое. А пули… они нас везде ждут. Я рискну. Ты — как хочешь.

Кот тяжело, прерывисто вздохнул, пощупал повязку, которая пошла темными пятнами. Ничего не сказал, чуть склонив голову, словно признавая справедливость услышанного. Тихонько застучала жесть — девушка достала маленькую флягу, открутила крышку и протянула раненому. Пулеметчик все так же молча принял и благодарно кивнул.

— Эй… отче, — щелкнул пальцами фюрер. — Сюда подойди. А теперь рассказывай. Все с самого начала.

Часть пятая Путь праведника

Глава 22

Морхауз не сводил взгляда с кремового конверта, окаймленного витиеватой траурной рамкой из множества переплетающихся линий. Кардиналу не нужно было вскрывать конверт, чтобы проведать о содержимом — Александр и так знал. Приглашение на скорбное поминовение жертв «Зеленой Линии». Печальный юбилей — десятилетие с того дня, как «Морлоки» нанесли чудовищной силы и жестокости удар, атаковав поезд с детьми европейской элиты. Никто из жертв не спасся, никто не свидетельствовал против убийц. И потрясение оказалось столь велико, что эффект прокатился по всему миру, меняя законы, людей и общество.

Во многом именно «Линия» стала причиной, породившей завершенную в своей практичной безжалостности этику так называемой «Железной Пяты», «погонщиков социума». Тех, кто открыто провозгласил, что экономический диктат сильных и суровое управление над слабыми есть не просто естественное состояние общества, но священный долг «инженеров прогресса», укротителей дикой людской массы, отравленной гнилостными идеями покойного Маркса. И долг этот превыше всего, даже воли государств.

Однако в данный момент кардиналу было совершенно наплевать и на приглашение, и на собственно жертв легендарной акции исчезнувшей ныне анархистской группировки. Конверт с его строгой геометрической формой помогал сконцентрироваться и не буравить взглядом фра Винченцо, но вникать в каждое слово.

Секретарь выглядел еще более измученным и помятым, нежели ранее, в начале истории со спасением Гильермо. Среди роскошной шевелюры засеребрились многочисленные седые нити, щеки набрякли и обвисли на исхудавшем лице.

Как ни странно — усталость вкупе с измятым, потрепанным видом придали Винченцо поистине библейские черты. Теперь он походил не столько на одноглазого флибустьера, сколько на побитого жизнью и происками сильных мира сего отшельника, что выходит к людям из пустыни, дабы провести их тернистым путем мимо дьявольских соблазнов. Такому святому отцу хотелось довериться, открыть ему душу, признаться в скрытых прегрешениях. И фра этим крайне удачно воспользовался, в чем и отчитывался лично перед патроном.

— Итого. Солдатенков прошел обычной карьерой маргинала с формальным образованием, но без квалификации. Все они думают, что в диких землях заработают много денег, как белые messieurs. И закономерный финал.

— Я понял, — Морхауз шевельнул пальцами, прерывая Винченцо. Секретарь несколько увлекся в описании своей эпопеи и сбился с путеводной нити, а кардинал жаждал сугубой конкретики. — Так при чем здесь Цвынар? Чем этот поляк нам поможет в поисках?

— Он католик, — фра уже осознал свою ошибку и вернулся к основной и самой главной линии повествования. — Набожный католик.

Морхауз обратился в слух, а Винченцо не смог удержаться от гримасы. Слишком уж неприятной оказалась встреча с вахмистром из «Тезея», бывшим работодателем Олега-Хольга Солдатенкова. Неприятной во всех отношениях. Секретарь был искушен в знании всевозможных пороков и грехов — что естественно для его положения и службы. Однако не часто ему доводилось столь близко и прямо соприкасаться с тем, что русские классики именовали «свинцовыми мерзостями жизни».

— Исповедь? — уточнил Морхауз.

— Нет, скорее доверительная беседа по душам, — уточнил Винченцо. — Хотя сам Цвынар наверняка счел, что он исповедуется лицу духовного сана. Я не стал его разубеждать. В конце концов, открытая для спасения, искренне кающаяся душа — уже благо.

— Господь милосерден, он простит тебе случайное заблуждение мятущейся души доброго католика, — нетерпеливо подогнал Морхауз. — Что рассказал Цвынар?

— Он отлично помнит Солдатенкова. Более того, пытался ему помочь.

— Почему?

— С вашего позволения, об этом позже, здесь отдельная история, она… обыденна.

— Хорошо, — согласился Морхауз. — Продолжай.

— Цвынар пожалел Олега и очень прямо намекнул рядовому, что тому следовало бы бросать все и бежать.

— Солдатэ… — кардинал споткнулся на сложном русском слове и повторил попытку. — Сол-да-тенков послушался совета?

— Нет. Видимо решил, что это розыгрыш или провокация. Он остался и получил свое в полной мере. Но самое главное не это. Дело в том, что личные вещи Солдатенкова были отправлены на один из складов «Тезея» с хорошими шансами забыться там. Потеряться. Так и случилось.

— Так-так… — если бы концентрация взгляда имела температуру, конверт обратился бы в пепел под глазами кардинала.

— Мы с вахмистром… — Винченцо на мгновение замялся, подыскивая точное определение. — Достигли такой степени доверительности, что Цвынар провел меня на склад, и мы нашли вещмешок Солдатенкова. Я его опустошил.

Фра расстегнул большой кожаный портфель и осторожно, предмет за предметом, выложил его содержимое на стол, перед кардиналом.

Морхауз с полминуты молча взирал на скромный набор солдата в далеких землях. Зубная щетка, порядком облысевшая. Коробочка с присыпкой. Бритва. Ворох старых журналов, измятых так, словно хозяин готовил их для отхожего места. Подштанники на завязочках, фасоном больше похожие на детские штанишки-кюлоты. Складной нож — наидешевейшая штамповка «дук-дук» с травленым узором. И прочее в том же духе.

— И?..

— Журналы, турецкие перепечатки французских изданий, — Винченцо не смог удержаться от скромной улыбки. — И фотографические буклеты.

Секретарь быстро раскрыл черно-белые листы, перевернув их так, чтобы патрон мог обозревать без помех. И чтобы кардинал не тратил ни единой лишней секунды, сразу же прокомментировал:

— Сначала я не понял, что здесь общего и просто прихватил полиграфию вместе с остальными вещами. Немного позже просмотрел еще раз.

Зашуршали перекидываемые секретарем страницы. И Морхауз понял, а поняв, звучно хлопнул в ладоши, заменяя этим порывистым жестом готовое прорваться сквозь зубы ликующее ругательство.

— Города, — сказал, как припечатал кардинал.

— Да! — выдохнул Винченцо. — Не просто города, а небоскребы… И Дашур.

— Азиатский «город картелей», — протянул Александр Морхауз. — Надо же, какой любопытный фетиш у этого Солда-тен-кова…

— Солдатенков любил большие города и небоскребы, он специально собирал фотографии и описания Дашура. Здесь есть даже старый прейскурант на недвижимость. Обратите внимание, он не вырван, но аккуратно вырезан. Олег мечтал о новой сверкающей огнями жизни… и о Дашуре.

Морхауз скривился.

— Слишком расплывчато, слишком ненадежно, — покачал головой кардинал. Глупый наемник мечтал о сверкающем городе… несколько лет назад. С тех пор слишком многое изменилось. Он мог направиться куда угодно.

— Позвольте здесь не согласиться, — настоял Винченцо. — Я проконсультировался у бихевиориста… кулуарно и разумеется без всяких персоналий, у проверенного специалиста, не склонного к болтовне и разглашению. Набор исходных данных очень скуден, однако специалист был весьма категоричен — такого рода мечты не забываются. Наоборот, по контрасту с тяжелой повседневностью они закрепляются на уровне нашего «темного эго» и со временем становятся лишь более желанными.

— То есть если Солдатенков… — на этот раз кардинал выговорил фамилию без ошибок и в один прием. — Мечтал о Дашуре в прошлом, эта мечта сохранится в подвалах его «темного эго»?

— И даже усилится. Я убежден, что Хольг поведет Боскэ в Дашур.

— Очень длинный путь, — критически поджал губы Морхауз. — Слишком длинный…

— Солдатенков явно набрался ума или, по крайней мере, хитрости, — не сдавался фра Винченцо. — Достаточно, чтобы командовать целой группой контрабандистов. Он наверняка уже понял, с кем связался. И если захочет продать его нам, то постарается сделать это как можно дальше от опасных мест.

— И старые мечты повлекут его к городу-сказке… — задумался кардинал. — Что ж, по-прежнему зыбко, однако в этом есть резон. Да. Значит, если Солдатенков не убьет Гильермо сразу… если не бросит в дороге как балласт… — Морхауз явственно выделял все эти «если». — Если не постарается продать нашим врагам… Если не попытается продать каким-нибудь местным бригандам… Тогда он, возможно, направит стопы свои к светлой и безнадежной мечте глупой юности.

Фра Винченцо промолчал. Впрочем, ответа здесь и не требовалось. Кардинал еще раз обозрел скудный набор вещей Солдатенкова, отметил про себя, что среди печатной продукции нет порнографии — милиционер либо оставался высоконравственным человеком, либо экономил даже на естественных солдатских потребностях. Однако при этом находил деньги на пусть дешевые, скверные, но все же не грошовые журналы с видами мегаполисов. Преимущественно одного мегаполиса.

— Что ж, ничего лучше у нас пока что нет, — подвел итог сомнениям Александр Морхауз. — Будем считать, что Солдатенков повез Боскэ в Дашур… Пока не узнаем иного.

— Дорога Стыда, — эхом отозвался Винченцо.

— Скорее всего, для беглецов она относительно безопасна. Тогда нашего наивного будущего понтифика ждут новые незабываемые впечатления, — подумал вслух кардинал. — Я думал над тем, что Гильермо нужны уроки реализма, вхождения в настоящий мир. Однако не думал, что Господь преподаст их ему столь… прямо и сурово. Истинно — «Он знает путь мой; пусть испытает меня, — выйду, как золото».

— «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш дьявол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» — вздохнул Винченцо. И уже более деловито осведомился. — Новые указания? Я планировал…

— Нет, — оборвал его на полуслове кардинал. Испытующе глянул на серое от усталости лицо секретаря и чуть мягче закончил. — Ты сделал достаточно и теперь снова нужен мне на прежнем месте.

Морхауз помолчал. Взял конверт с черной витиеватой рамкой и медленно разорвал его вместе с содержимым. Крест-накрест, затем еще раз. Сильные пальцы кардинала с хрустом раздирали плотную бумагу, словно промокашку.

— Мы потеряли инициативу, позволили нашим противникам идти впереди на несколько шагов. Но Господь с нами, и сила Его велика. Теперь мой черед играть на опережение. Ты должен сделать две вещи.

— Фра Винченцо склонил голову, показывая, что обратился в слух. Секретарь и не думал записывать, запоминая указания дословно.

— Первое… — Морхауз сделал паузу, вызывая в памяти кое-какие сведения. — Через подставных лиц зафрахтуешь сверх-клипер «Пан-Атлантики». Подставных не меньше двух звеньев, на тебя не должны выйти ни при каких обстоятельствах.

— Гидросамолет? — уточнил фра.

— Да. Лучше всего «летающий отель» Северского, он самый вместительный и дальний. Стоянка в… Хммм…

— Неаполе, например? — Винченцо поймал ход мыслей патрона на лету.

— Совершенно верно. Как можно ближе к Риму. Самолет должен быть готов к вылету круглые сутки, в любую минуту, бессрочно. Если необходимо, найми дополнительный персонал для обслуживания, пусть живут на борту.

— Бюджет? — вопрос с учетом всех обстоятельств был лишен смысла, однако дотошный фра счел нужным уточнить. Кардинал проигнорировал его, что и было лучшим ответом.

— Это первое… И второе.

Морхауз еще минуту подумал. Увидь его сейчас Гильермо — монах поразился бы, насколько дьявольскими казались черты лица кардинала-вице-канцлера. Уши заострились еще больше, левый глаз окончательно закрылся, зато правый сверкал карбункулом, столь холодно, как будто его извлекли прямиком из девятого, ледяного круга Ада.

— Устрой мне встречу. Личную встречу, абсолютно закрытую. Мне нужен глава Guardia Palatina.^[95]

— Это… будет непросто, — Винченцо и ранее было сложно удивить необычными поручениями патрона, а теперь и подавно. Секретарь просто отметил задачу и оценил ее сложность. — И потому, к сожалению, небыстро.

— Как получится, — милостиво согласился Морхауз. — Как получится. Но получиться должно, — в голосе кардинала явственно звякнул металл.

— Я сделаю.

— Ступай. Ныне и впредь всем предстоит много совершить. Господь хранит Гильермо, и стыдно было бы нам приложить меньше усилий.

Фра вознамерился было по своему обыкновению раствориться в воздухе. Винченцо воспрял духом и понял, что на время с бешеными поездками покончено, он снова возвращается к привычной работе. Это умножило силы и решимость секретаря, несмотря на общую замотанность. И тут кардинал остановил его властным жестом.

— Этот Цвынар… Откуда такая откровенность? Почему он столь сильно проникся судьбой Солдатенкова? Заслуживает ли доверия такая забота?

— «Темное эго» — повторил Винченцо. — Все дело в нем. И в старых грехах, они разъедали душу вахмистра и требовали хоть какого-то искупления. Я дал ему надежду, тень прощения, и старый солдат раскрылся, как взломанная раковина.

— Поясни.

— Цвынар ветеран. После войны он пошел обычным путем потерянного поколения. Неустроенность, комплексы непризнанного защитника, алкоголь. Жена бросила спивающегося солдата, оставила его с малолетним сыном.

— Non est veritas in vinum, — пробормотал кардинал. — Нет истины в вине…

— Цвынар со временем перешел с алкоголя на…другие субстанции.

— Наркотики?

— Да, уличная «пыль». От нее окончательно свалился в депрессию и однажды…

Винченцо машинально дернул плечами. Вид рыдающего вахмистра, чью душу окружили демоны непрощенного прошлого, все еще преследовал секретаря.

— Однажды, приняв очередную дозу, он отвел сына на вокзал и там его оставил. Посадил на скамью, обещал скоро вернуться — и не вернулся.

— Это что, мерзкая пародия на жертвоприношение Авраама?

— Это дешевые, многократно разбавленные наркотики и депрессия, — вздохнул Винченцо. — Пребывая в помраченном состоянии Цвынар решил, что сам как отец ничего не может дать сыну. Поэтому лучше ребенку отправиться на волю случая, подальше от такого бесполезного родителя.

— Непостижимо, — покачал головой кардинал.

— Воистину. Отойдя от наркотического бреда, ветеран понял, что натворил и бросился обратно, однако… понятное дело, было поздно. Ребенок исчез без следа. Потрясение от осознания собственного деяния было ужасным. Цвынар не полез в петлю, стал полным абстинентом и нашел в себе силы порвать с прошлым. А вот сына — не нашел.

— Он увидел в Солдатенкове отражение своего дитя, — не столько спросил, сколько уточнил кардинал.

— Да. И попытался помочь, как сумел. К счастью для нас — безуспешно, иначе Гильермо не столкнулся бы с контрабандистами в Бейруте.

— Удивительным образом переплетаются судьбы человеческие, — проворчал Морхауз. — Промысел божий непостижим, но безошибочен. Трагедия ослабевшего душой ветерана отозвалась сквозь годы…

Фра молчал, ожидая позволения уйти. Кардинал сделал молчаливый жест, отпуская секретаря, и задумался.

* * *

Риман расстегнул тугие застежки и снял ящик гемофильтра. Очень осторожно поставил аппарат, немного подержал ладонь на верхней крышке. Тонкий металл едва заметно вибрировал — агрегат работал на холостом ходу. Риман прошелся по кабинету, размахивая руками и потирая плечи с широкими «погонами», натертыми ремнями за долгие годы ношения фильтра. Ицхак не часто мог позволить себе роскошь обойтись без верного электромеханического помощника и наслаждался каждой минутой свободы.

Заказал повару ужин сообразно русской диете для почечных больных — запеченную картошку со сметаной, ломтик буженины и клюквенный морс. Немного затосковал о сыре и квасе, которые некогда очень любил и которые в его нынешнем положении были равносильны яду.

Снова погрузился в раздумья относительно заказа. Разум Ицхака работал, как счетная машина, перебирая варианты и возможности противодействия.

В пользу беглецов работали неизвестность и незаметность. А охотники надеялись на развернутую сеть пинкертонов и огромное вознаграждение, обещанное за любые сведения о ганзе. Огромное даже по меркам европейских ставок, для местных же слухачей деньги были просто сказочными. Однако по первым итогам и здравому размышлению следовало признать, что Хольг сумел-таки вывести проклятого попа из-под удара. С перестрелки, что едва не стоила жизни Беркли, минуло уже двое суток. А это — с учетом осведомленности беглецов о ведущейся охоте — означало, что круг поиска вырос скачкообразно и превысил гарантированные возможности «Деспера». Очень, очень сильно помешала стрельба и убитые аборигены. Как и боялся Риман, это осложнило отношения с агентами, да и нанятым пинкертонам работать стало куда труднее. Продать за хороший франк незнакомых людей — на это желающих много. Сделать то же самое зная, что очень вероятно придется потом отвечать перед своими же за погром и кровь — намного, намного меньше.

Итак, Хольг вывернулся из петли. И, судя по всему, не закопал этого Гильерму под ближайшим кустом. Значит, одноногий контрабандист решил на нем заработать. И соответственно встает вопрос — куда направилась поредевшая ганза?

Ицхаку не нужно было ворошить отчет бихевиориста, чтобы вспомнить его детально, во всех подробностях. Высокооплачиваемый специалист был весьма безапелляционен в своих выводах. Согласно поведенческой карте Олег Солдатенков, в силу тяжелого опыта и увечья, крайне осторожен. Без суровой необходимости он не станет рисковать и экономить. Беглец сначала отдалится от предполагаемой угрозы, а уже потом станет предпринимать какие-то «акционные» действия. При этом путь выберет наиболее длинный и окружный из возможных. Точка назначения — по возможности знакомая, хотя бы через друзей и соратников. В общем — «стратегия кролика», бежать пока хватает сил, и только затем оглянуться.

Риман провел рукой по гладкому черепу, чувствуя металл контактов. Равномерное поглаживание слегка облегчало начинавшуюся мигрень и как будто упорядочивало размышления. Можно было вызвать массажиста, но Ицхак не хотел нарушать полет мысли. Позже…

Значит, как можно дальше и безопаснее. Деньги у Солдатенкова есть, пусть и небольшие. Поэтому он сможет позволить себе по-настоящему длинный маршрут. Обратно в Шарм или шире — Африку? Исключено. Европа или Россия? То же самое. Трансатлантика? Южная ни в коем случае, а вот Север — возможно, вполне возможно, тем более, что спутница фюрера — латиноамериканка. Остается еще Азия, но там Олегу делать нечего. В команде есть китаец, однако выбирая между белой женщиной и узкоглазым недомерком нормальный человек не станет колебаться. И наконец, не станем забывать, что обе Америки, не считая Берингова княжества, традиционно католические.

Таким образом, Солдатенков, скорее всего, постарается сесть — или уже сел — на трансатлантический рейс, лучше грузовой. Чтобы вернее затеряться среди десятков тысяч путников, которые ежедневно устремляются в море, желая обрести на чужих берегах новую жизнь. На самом же деле бедолаги в абсолютном большинстве своем меняют шило на мыло, потому что сеть империализма, охватившая весь мир, одинакова во всех своих петлях и узелках. Но это их заботы.

Луизиана… Плохо. Чужие территории, чужие интересы, вне зоны традиционной и никем не оспариваемой работы «Деспера». Чужие и весьма строгие правила цивилизованной страны. И если Солдатенков все-таки просочится (или уже просочился) через густую сеть, что Риман постарался накинуть на все порты, достать его будет почти невозможно.

Почти. А значит — все возможно.

Предстояло многое сделать. И для начала — подготовиться на тот случай, если бихевиорист все же ошибся (хотя за такие деньги он должен предсказывать Страшный Суд с точностью до часа).

Риман как обычно не стал доверять секрет телефону. Командир быстро набросал сообщение и зашифровал старым кодом, который был известен только его напарнику. Через четверть часа короткое послание ушло электросвязью «телекс», через час оно настигло адресата. Беркли, которого только привезли с очередного сеанса мышечной реабилитации, привычно выругался, однако по здравому размышлению согласился, что требовательная просьба коллеги вполне разумна.

«Вспомни связи. Собери автономов, метнуться в любую азию. Без подводок на Д.»

Беркли пошевелил рукой, которая сразу напомнила, что хозяина тяжело ранили меньше недели тому назад. Скрипнул зубами, пережидая приступ острой боли, откинулся на заботливо сложенные подушки и начал думать над тем, как лучше собрать команду хороших наемников со стороны, никак не засвечивая в деле «Деспер». Попутно Беркли снова вспомнилось предложение напарника подумать над тем, чтобы найти себе, наконец, постоянного работодателя, какой-нибудь почтенный и состоятельный картель.

Как ни крути, в этом есть определенный смысл. Будет над чем подумать.

* * *

Полковник Витторио Джани, как и полагается итальянскому полковнику, был статен, темноволос и дивно усат. Морхауз мимолетно подумал, что это забавно — солдаты национальных армий почти поголовно отпускали усы, бакенбарды и даже бороды, в то время как кригскнехты демонстративно брились, щеголяя «лысыми» физиономиями. Так что независимо от формы достаточно было одного взгляда на лицо, чтобы в точности узнать, с чего копья кормится военный человек.

Guardia palatina d'onore — Палатинская почетная гвардия — по статусу располагалась все-таки чуть ближе к наемникам, однако традиционно комплектовалась личным составом итальянской армии и традиционно же командовалась итальянским полковником. Который себя солдатом удачи отнюдь не считал, а кардиналу предстояло развеять это преходящее заблуждение.

— Итак, я думаю, нам следует опустить велеречивые маневры и сразу перейти к делу, — Морхауз подумал, что хоть интриги его хлеб и воздух, иногда просто приятно отринуть хитрую паутину слов, рубя сплеча, без всяких околичностей.

— Да, склонен согласиться, — голос у полковника был тоже очень «итальянский», но без надрывных ноток и повышенных тонов, к коим склонны уроженцы жаркого и экспансивного юга. Очень спокойная, сдержанная речь.

Морхауз чуть склонил голову, так, что со стороны стал немного похож на быка, готового атаковать тореадора. Полковник машинально провел костяшками пальцев по лацкану пиджака. Ему определенно было неуютно в штатском, без привычной темно-синей формы, но офицер отлично держался.

— Давайте я обрисую ситуацию, как она мне представляется, — кардинал уверенно вел беседу, словно резковатый, но опытный лоцман. — Почетная гвардия весьма хороша. Была хороша, и стала еще лучше под вашим руководством. Я внимательно ознакомился с вопросом и, пожалуй, могу сказать, что ваш приход вдохнул новые силы в сие почтенное подразделение. Вы сумели вернуть гвардии старые традиции и приумножили ее боевые навыки. Однако…

Морхауз развел руками перед глазами собеседника, словно разворачивая невидимый шлейф.

— И, тем не менее, перед вами стена. Она невидима, однако непреодолима, как если бы оказалась выкована из стали. Стена традиций и опоздания. Ваши предшественники имели неосторожность и глупость не успеть к обеду, так что теперь их последователи вынуждены ловить кости, которые бросают через стену пресытившиеся хозяева пира.

Полковник смолчал, лишь едва дрогнувший ус выдал душевный настрой, весьма далекий от благостного. Кардинал с удовлетворением отметил, что старая рана уязвленного самолюбия гвардейцев по-прежнему болит и соответственно можно вложить в нее персты еще дальше.

— Гвардейский батальон — единственная часть в армии Престола, которая боеспособна, по-настоящему боеспособна… — продолжил Морхауз. — Более того, принимала участие в настоящих боевых действиях за последние полвека. Однако почти все охранные задачи у вас перехватила Cohors pedestris Helvetiorum a sacra custodia Pontificis, то есть швейцарцы. А представительские и эскортные функции отошли разряженным конным павлинам из Guardia Nobile, конной Дворянской гвардии, все достоинство которых заключено в длинных родословных. Настолько длинных, что я сомневаюсь — если свернуть их в трубочку, пройдут ли эти свитки в заслуженные места, уготованные им естественным ходом вещей?

Полковник Джани снова дернул усом, краешек его губы пополз вверх, скрывая невольную усмешку. Кардинал снова попал в точку, и уязвив, и насмешив одновременно.

— Вы командуете единственной частью, которая достойна своего имени, — Морхауз решил, что лести в таких случаях много не бывает, и пирог следует полить еще одной ложкой меда. — Но остаетесь чужаками. Мимо вас проходят почести, слава… — Александр сделал многозначительную паузу. — И деньги. А равно прочие возможности, которые так приятно разнообразят жизнь военного на службе Святого Престола.

— Вы можете это изменить? — у Джани были прямые не только усы, но и вопросы.

— Да. А вы, как я смею надеяться, готовы рискнуть, иначе я не видел бы вас перед собой в этот полуночный час.

— Вы мне не командир. Напомню, что батальон подчиняется камерленго и маршалу конклава. Что вы можете сделать для гвардии, кардинал-вице-канцлер? — полковник отчетливо выделил слово «вы».

— Я — ничего. Все, что вы получите, будет даровано из щедрых рук нового понтифика.

Джани замолчал, провел рукой по шее, как будто галстук душил его.

— Полковник, не будьте глупцом, — резко оборвал его мысли кардинал. — Вы определенно в курсе событий и знаете, что Гильермо Боскэ в бегах, скрывается от убийц. Однако он и не убит. Сейчас все зависит от того, кто найдет его первым. Если «авиньонцы» — Боскэ исчезнет навсегда. Если я — он взойдет на Престол, и никакая сила не сможет этому помешать. Весь вопрос в том…

Морхауз склонился к полковнику.

— Весь вопрос в том, правильно ли я оценил ваше честолюбие и ваши амбиции.

— Что именно вы хотите? — Джани старался контролировать голос и у него почти получалось. «Почти» — однако не для кардинала. Морхауз читал смятение собеседника, будто раскрытую книгу.

И наступил момент истины.

— Мне нужна армия. Опытные и тренированные люди с оружием, готовые ко всему. Сейчас идет гонка со временем, мы ищем Гильермо, наши … оппоненты тоже. И в силу обстоятельств Боскэ может обнаружиться где угодно. Тогда понадобится отряд, готовый немедленно отправиться в любую точку света и выхватить будущего понтифика из любой обстановки.

— В мире хватает наемников, — полковник машинально облизнул губы. — А вы не настолько стеснены в средствах, чтобы не позволить себе лучших из лучших.

— Совершенно верно, — позволил себе усмешку Морхауз. — И я основательно поразмыслил над этим. А затем подумал — к чему мне платить ландскнехтам, которые будут действовать всего лишь за плату, если совсем неподалеку от меня есть люди, готовые сражаться за Веру… славу и возможности, которые нельзя купить? Наемникам я могу предложить только франки. Вам — возвращение старых договоров, верховенство над швейцарцами и кавалерией. Участие в некоторых… фондах. То, чего вы не получите больше никогда и ни от кого.

Полковник помолчал, глядя сквозь и поверх кардинала большими темными глазами. Он справился с собственными руками и сложил их на край стола, ладонь на ладонь.

— Это рискованно, — нейтрально заметил Джани.

— Безусловно. Но стремительные взлеты происходят только так. Вы ставите на кон все… или возвращаетесь к прежнему существованию, пока, наконец, палатинцев не распустят за ненадобностью.

— Гарантии? — осторожно осведомился итальянец.

— Вы полагаете, Папа забудет людей, которые спасут его из хищных рук ассириян? — усмехнулся кардинал. — Боскэ не такой человек.

— Не сомневаюсь, — без улыбки качнул головой Джани. — Я пока не имел чести лично лицезреть почтенного Гильермо Боскэ, однако наслышан о его благочестивости, а равно иных достоинствах. Но я договариваюсь не с ним, а с вами, кардинал-вице-канцлер.

— Ну что же, — Морхауз вдохнул и выдохнул, понимая, что договор заключен. — Давайте детализируем наше… соглашение.

Глава 23

Гильермо никогда не видел моря и всегда полагал, что если такое случится, впечатления окажутся незабываемыми. Правильно говорят — бойся, человече, твои желания могут сбыться. Леон увидел море, вернее его маленький кусочек, в предрассветной полумгле, когда небольшой сухогруз принимал неофициальных пассажиров. И последующие впечатления действительно оказались незабываемы. К сожалению, отнюдь не с хорошей стороны, впрочем, к ударам судьбы неудачливый понтифик уже начал привыкать.

Человек, не сведущий в корабельных делах, всегда теряется при необходимости внятно рассказать о том, что видит в стальной утробе. Так и Гильермо смог бы описать свое новое место жительства лишь как «между большим железным ящиком от пола до низкого ржавого потолка и другим ящиком, который пониже, но с тремя трубами». Пассажирам на этом кораблике не полагалось ничего, кроме вечно холодного титана с горькой водой и бесплатного выкидывания за борт в случае смерти или болезни. Так что каждый обустраивался, как мог, в соответствии с запасами.

Было сыро. И холодно — отопление вряд ли работало, даже если бы кто-то и поднял заслонки теплоотводов от старенького дизеля. Боскэ закутался в широкую, болотного цвета, куртку, спрятал кулаки глубоко в рукавах, а затем вообще продел руки внутрь, сложив их на груди. От такого положения пальцы быстро немели и затекали, зато казалось, что так получается немного теплее. Странное дело, в разбитом на секции полупассажирском трюме помещалось не менее сотни человек, которые должны были производить сами собой много тепла, однако его словно высасывали без остатка ржавые борта.

Кот подергал во сне ногами, словно то самое животное, в честь которого получил прозвище. Скорчил смешную физиономию и, не просыпаясь, на время расслабился. Пулеметчику снилось что-то тревожное и долгое. От неосторожного движения снова закровило простреленное ухо, крошечные красные капли по одной сочились на грязную палубу, мешаясь с одноцветной ржавчиной.

Спиной к пулеметчику без пулемета прижался маленький китаец с умным лицом и очень печальными глазами. Боскэ ни разу не смог угадать в точности, спит Чжу Чжиминь или нет. На китайце плохо сказались недавние приключения, он окончательно замкнулся в себе и как будто мучительно переваривал некие страхи и соображения. Кроме того маленького радиста мучила затягивающаяся рана в заду, поэтому грязное желтое лицо неизменно морщилось в страдальческой гримасе, делая владельца похожим на грустную злую обезьянку.

Хольг и Родригес накрылись одним плащом, так что о них сказать в точности ничего нельзя было. Из-под прорезиненной ткани торчал ботинок фюрера, который время от времени разворачивался плашмя палубе то левым боком, то правым. Как будто владельца донимала больная нога, и он старался облегчить боль, ища оптимальное положение. Видимо, не находил.

Боскэ вздохнул и посмотрел на негра Бангу. Тот скрутился под своей шинелью и чем-то едва заметно гремел внутри. Монах знал, чем именно, и слабо усмехнулся. Как будто почуяв сторонний взгляд, африканец сверкнул глазом через прореху в шинели и незаметно подмигнул Боскэ. Робко и очень слабо, как будто опасаясь оскорбления или даже затрещины.

Боскэ улыбнулся в ответ, так же тихонько, лишь для одного человека. Негр благодарно кивнул и ушел глубже под шинель, как погружающаяся субмарина. Гильермо знал, что там, в пыльной и тесной пещерке из старого сукна, Банга перебирает свои «сокровища». Эти сокровища Боскэ случайно увидел в самом начале морского путешествия. Африканец-аскари привык скрываться от привычных компаньонов, но не от странного и кажется доброго (по крайней мере, не злобного) белого.

За рваной подкладкой шинели Банга хранил старую жестяную коробочку, рисунок на которой давно стерся, исчез под сотнями царапин. В эту коробку негр складывал разные безделушки, скорее даже мусор. Крошечные обмылки ароматического мыла. Недокуренная сигара с роскошным обрезом золоченой бумаги. Обрывок оксирановой цепочки. Сломанная спиральная пружинка от игрушки. Измятая открытка-»марка» из тех, что наклеивают на письмо или совсем дешевую картонку «одноразовку». И прочее в том же духе. Когда аскари был уверен, что его никто не потревожит, он втихую открывал коробочку, извлекал содержимое по одному предмету и долго крутил мусорные вещицы в длинных, болезненно худых пальцах без половины ногтей.

Гильермо изначально хотел спросить, что значат все эти вещи для попутчика, но передумал. Во-первых, не был уверен, что его поймут — Банга знал все основные европейские языки, но каждый в пределах полусотни слов, основные команды и денежные единицы, больше ничего. Во-вторых… сложно сказать. Просто Гильермо чувствовал, что для нищего и презираемого наемника в старой жестянке сокрыта целая вселенная. Может быть прошлое, настолько ценное, что его хотелось сохранить, уберечь. Может мечты о будущем, новой, чуть более привольной и счастливой жизни. Целый мир, который словно крылья бабочки, может смять и уничтожить одно неловкое прикосновение.

Так или иначе, Боскэ ничего не спрашивал и сделал вид, что вообще ничего не заметил. За это он, кажется. удостоился молчаливой благодарности. Толку от нее не было, однако на душе как-то потеплело. Жаль, что только на душе, немного согреться тоже не помешало бы.

Наверху завопил судовой колокол или как там называлась штука, которая звенела и орала, словно черти-барабанщики в аду. За переборками залязгало, загремело, как будто железная цепь скользила по храповику. Завозились разбуженные пассажиры, которые выглядели близнецами членов хольговой ганзы. Такие же уставшие, грязные, болезненно осунувшиеся. Утихла сатанинская машинка, и вслед за ней снова успокаивались люди, набитые в трюм.

Саднила голова, бритая налысо скверно заточенной бритвой. Хольг рассудил, что физиономия Боскэ слишком запоминающаяся, а у пулеметчика со странным прозвищем «Кот» нашлись и ножницы, и бритва. Гильермо наконец-то переодели, подобрав одежду условно по росту и размеру. Очень условно, потому что для своего роста в сто восемьдесят сантиметров Боскэ оказался слишком худым. Хотя просаленная и мешковатая одежда оказалась по-своему удобна, в нее можно было плотнее закутаться. Один ботинок казался относительно приемлемым, второй же был подвязан веревочкой, демонстрируя оскал отклеивающейся подошвы. На переносицу водрузили старое фальшивое пенсне, у которого одна нулевая линза треснула, а вторая вообще отсутствовала. После всех этих манипуляций миру предстал немолодой тип крайне подозрительной наружности, к тому же с основательно битой физиономией — синяки от ударов Хольга лишь набирали синеву и не желали сходить.

Фюрер был доволен — теперь Боскэ можно было принять за мелкого жулика «на доверии», не слишком удачливого шулера, брачного афериста, который не гнушается дутым золотом и даже медью с колечек сельских вдов. Или за фабричного рабочего средней квалификации, которого выгнали по состоянию здоровья. Так или иначе, самое главное — Боскэ больше не походил на прежнего Гильермо.

Монах привыкал к новой личности и радовался, что Господь явил ему хоть одну крошечную милость (помимо чудесного спасения числом уже дважды) — как выяснилось, Гильермо совершенно не страдал морской болезнью. Впрочем, чудесное избавление не коснулось иных телесных потребностей, кои настоятельно потребовали уделить им внимание.

Боскэ поднялся на ноги, попутно печально думая, что это больше похоже на «восстал из праха». Мышцы и суставы тянулись, как старая высохшая резина, каждое движение давалось с болью и вообще, кажется, он простудился и на краю лихорадки. После посещения трюмного гальюна мысли понтифика потекли в ином направлении. Гильермо подумал, что воистину — человек привыкает ко всему. И то, что совсем недавно казалось кромешным ужасом, теперь лишь заставляет брезгливо поджать губы.

Совсем недавно… Боскэ вдруг понял, что не может сказать в точности, сколько длится его эпопея. Перестрелка в отеле поблекла, затерлась последующими событиями, так что случилась как будто годы назад. А ведь прошло от силы… Он начал считать, дважды сбился и перешел к сгибанию пальцев. Получалось что-то около недели. Хотя нет, больше. Однако «неделя» — звучало красиво.

Семь дней, за которые Господь сотворил землю и всех ее обитателей. Семь дней, в течение которых Гильермо Леон Боскэ из уважаемого доминиканца пятидесяти одного года от роду обратился безродным беглецом в компании странных и неприятных личностей.

Захотелось вдохнуть свежего воздуха. Пассажиров особо никто не гонял, просто команда не отказывала себе в удовольствии поглумиться над встреченным пассажиром, так что мало кто покидал трюм без крайней надобности. Но Гильермо рискнул.

Путь наверх он нашел на удивление быстро и легко. Холодный ветер сразу подхватил куртку призрачными пальцами, рванул и начал терзать, пытаясь добраться до тела морозными когтями. Пассажиры шептались между собой, что в этот сезон здесь должно быть тепло, даже жарко, однако старому судну не повезло попасть в затяжную полосу непогоды, которую принесло едва ли не из самой Антарктики.

Боскэ подобрался ближе к борту, крепче ухватился за стальные тросы, которые назывались, кажется, «леерами» и служили вместо перил. Железные заусенцы больно кололи ладони, и Боскэ перехватил канаты через ткань длинных рукавов.

Море волновалось. Наверное, то было самое правильное и точное слово. Не шторм и не гладь, а волнение. Когда низкие тучи скачут над волнами, а ветер сбивает пенные шапки с темной воды. Корабль не бросает меж бурунами, а скорее мелко, противно трясет, так, что сердце опускается к диафрагме и там заходится противной липкой дрожью.

Зато воздух был чист и пах солью, свежестью. Как осенний лес, когда листва уже опала и прошел затяжной сумрачный дождик. Временами порыв ветра доносил острый запах дизельного выхлопа, однако это на удивление не портило картину, а лишь оттеняло запах вольной стихии.

Гильермо любил осень и подумал, что, наверное, ему нравится море. Или понравится, если познакомиться с ним поближе и в более пристойных условиях.

А затем твердая крепкая рука схватила его за шиворот и резко дернула назад, отбрасывая на мокрую, отвратительно и болезненно твердую палубу. Боскэ приложился о ребристый металл носом, который сразу потерял чувствительность, онемел.

— Я приказывал тебе сидеть внизу, поп, — раздельно и зло сказал Хольг, взмахнув левой рукой и пряча в кармане правую.

— Из-звините, — выговорил снизу вверх Боскэ, осторожно ощупывая нос. На пальцах осталось несколько алых капель, и Гильермо огорчился, представив собственное лицо, теперь еще более разбитое и неприглядное.

— Скотина, ты понимаешь, что значит «не привлекать внимание»?

Леон немного помолчал, хлюпнул опухающим носом, который на холодном ветру быстро синел, и спросил, все так же глядя снизу-вверх:

— Скажите… господин Хольг. Почему вы такой злой, недобрый человек?

— Что? — не понял фюрер. — Я плохой, что ли?

— Нет, вы не плохой, — терпеливо, насколько это было возможно в его положении, разъяснил Боскэ. — Вы очень недобрый человек. И мне кажется…

Леон снова машинально потрогал нос. Доминиканца знобило, крупная дрожь сотрясала пальцы.

— Мне кажется, вы очень несчастный человек. Потому и злой.

Хольг помолчал, кривя губы и по-прежнему не спеша достать руку из кармана. Кисло, зло усмехнулся.

— Чудесная, чудесная поездка, — фюрер продолжал кривить губы, так что речь его казалась почти неразборчивой. — Поп моралист. Скотина беловоротничковая. Козел богомольный…

— Меня нет смысла оскорблять, — Гильермо не без труда поднялся, озябшие пальцы закостенели и стучали по палубе, как высохшие деревяшки. — Я служу не людям, а Ему. Людская жестокость может причинить мне боль, но не обидеть. Вы можете ударить меня, избить. Но не можете оскорбить.

— Неужели? — недобро осведомился фюрер.

— Да, — развел непослушными руками Боскэ. — И я просто хотел помочь. Как помог вашему… стрелку. Максвеллу. Ему было тяжело, но мы поговорили по душам, и ему стало легче. Намного легче.

— Ты исповедовал Рыжего? — не поверил фюрер.

— Нет. Я не мог, ведь он не католик… не был католиком, — грустно поправился Гильермо. — Мы просто поговорили. И ему стало легче.

— Просто поговорили… — повторил Хольг с непонятной, однако вполне определенно недоброй интонацией. — Поговорили, значит.

— Господин Хольг… — Гильермо замялся, пытаясь облечь свои мысли в правильные слова, что смогут достичь не только ушей, но и разума злобного командира. Но не успел. Слова монаха, безобидные сами по себе, послужили катализатором. Давно накапливающиеся раздражение и страх, наконец, соединились, словно взрывчатые компоненты в снаряде. И породили сокрушительную, слепую вспышку нерассуждающего гнева.

Казалось, в голове фюрера щелкнул какой-то рычажок, разом переключив состояние Хольга. Он молча бросился на доминиканца и, схватив за воротник, встряхнул без жалости. Ударил раз, другой, разбрызгивая кровь. Боскэ слабо вскрикнул, фюрер швырнул его на мокрую холодную палубу и с каким-то почти собачьим рычанием начал пинать здоровой ногой.

— Эй, братан, полегче там, — посоветовал спешащий по своим делам моряк. — Отмывать потом сам будешь, капитан взбесится, лучше сразу за борт кидай. Все равно уплачено.

Морской человек устремился дальше, втягивая голову меж плеч под широким капюшоном. А немного протрезвевший Хольг отступил, тяжело дыша, разжимая кулак. Во второй руке он сжимал пистолет, не черный и не блестящий, никелированный, а серого цвета, как старый, часто использовавшийся нож. По лицу фюрера текла вода, ее было слишком много для соленых брызг. Видимо припадок истерического гнева выжал из воспаленных глаз немало злых слез.

Хольг еще раз пнул Леона. Не слишком больно — увечная нога не давала достаточно опоры, однако все равно чувствительно. Присел рядом и приставил к голове доминиканца ствол. Гильермо закрыл глаза и что-то шептал, пытаясь перекреститься непослушными пальцами.

— Что?! — заорал ему в разбитое лицо Хольг. — Громче, громче, сволочь!

— Верую во единого Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого. И во единого Господа Иисуса Христа, единородного Сына Божия, от Отца рожденного прежде всех веков, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, и чрез Которого все сотворено, сошедшего с небес ради нас, людей, и нашего ради спасения…

— Что это за болтовня? — прошипел сквозь зубы фюрер.

— Это Символ Веры, — выдавил Гильермо через разбитые губы, по которым пришелся особо неудачный удар тяжелым ботинком с жестким рантом. — Догматы вероучения…

— Символ Веры! — сказал, как плюнул фюрер. — Врешь.

Он ткнул в лицо монаху пистолет, постучал выступающим из-под затвора стволом по скуле, исцарапанной бритвой, иссиня-черной от наслоившихся синяков.

— Это — пистолет «Смит-Вессон», — четко, с расстановкой выговорил Солдатенков. — Калибр девять миллиметров. И когда на нем спускают курок, происходит выстрел. Пуля вылетает из ствола и превращает человека в труп.

Олег встряхнул свободной рукой высокого, но очень легкого доминиканца, который болтался в своей безразмерной куртке, словно крыса в мешке.

— Вот настоящий Символ настоящей Веры, — с ледяной злобой говорил фюрер, и Гильермо с трудом выносил напор его ненависти. — А все остальное — пустая болтовня. Так что заткнись, святоша, сунь язык в жопу и не заикайся больше о том, кто здесь недобрый. И как ты можешь сделать кому то легче. Может быть, в своем церковном мирке это все так. Но ты сейчас в настоящем мире.

— Ты не убьешь меня, — просипел доминиканец. — Я тебе нужен.

Ствол уперся в середину лба Гильермо и показался монаху горячим, как только что из домны.

— Ты в настоящем мире, — повторил фюрер, и темные провалы его огромных, неестественно расширенных зрачков буквально вытягивали душу из Леона. — А в настоящем мире людей убивают. По разным причинам или совсем без причины, просто так. И они умирают просто так, насмерть. Насовсем. Если я сейчас нажму на крючок, бог остановит пулю?

— Все, что случается, случается по Его воле, — прошептал Гильермо, собирая в кулак остатки воли и храбрости. — Ты не сделаешь ничего, что было бы выше Его замысла.

Щелкнул взводимый курок. Острый край ствола еще сильнее и больнее уперся в лоб.

— Так боженька остановит пулю? — повторил фюрер.

— Нет, — сказал Гильермо, закрывая глаза. И зашептал, торопясь успеть закончить. — Исповедую единое Крещение во оставление грехов, ожидаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь.

— Я так и думал, — хмыкнул Солдатенков, убирая оружие. — Мой Символ лучше твоего.

— Он страшнее и понятнее, — не открывая глаз, выдохнул доминиканец с решимостью обреченного. — Но не лучше.

Хольг сплюнул, уже беззлобно и почти спокойно.

— И я был таким же глупым, — вздохнул фюрер. — Три с лишним года назад. Но я вылечился. Точнее, меня вылечили.

Гильермо молчал, сглатывая кровь, что стекала в рот из разбитого носа.

— Уходи, поп, — глухо посоветовал Солдатенков. Именно посоветовал, а не приказал. — Скройся внизу и никому больше не показывай свою рожу. Тебя еще везти и везти.

Гильермо поднялся, скользя и цепляясь разбитыми пальцами за леер. Наконец он более-менее утвердился в вертикальном положении.

— Можешь сказать «спасибо», — порекомендовал Солдатенков.

— За что? — спросил Гильермо, глядя в сторону.

— За лечение от розовой слепоты. Я заплатил за него намного дороже — куском ноги.

Боскэ тяжело вздохнул. Из-за основательно побитых ребер получился скорее протяжный всхлип. Монах сглотнул, выбирая между разумным и правильным. Подумал, насколько разведенными могут быть эти две сущности, которые совсем недавно казались ему единым целым. И выбрал не разумное — то есть молча уйти, а правильное.

— Я благодарен. Но не за этот «урок». Вы показали, что сильный всегда может показать свою силу над слабым. Но я это знал и так. В Библии о неправой силе написано куда лучше. Я благодарен за иное.

— И что же это? — в очередной раз сплюнул фюрер.

— Путь праведника труден, ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей, — медленно, растягивая слова, с необычной торжественностью сказал доминиканец. — Блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведет слабых за собой сквозь долину тьмы, ибо именно он и есть тот, кто воистину печется о ближнем своем и возвращает детей заблудших.

— Это ты себя в праведники записал? — хмыкнул Солдатенков.

— Нет, — покачал головой Гильермо. — Я так думал. А затем понял, что ошибался в своей гордыне. Я не праведник. Я просто тот, кого Он ведет, указывая на все несовершенство мира, который я не знал. Который я смогу сделать лучше. А праведник… может быть тот, кто по воле Божьей сопровождает меня через все опасности, между Сциллой и Харибдой?

— Убирайся, — устало приказал Хольг. — Иди к черту, болтун.

Гильермо ушел, спотыкаясь и тихонько стеная сквозь зубы. Фюрер вцепился в леера и подставил лицо холодному ветру, стараясь выстудить огонь, что сжигал его душу. Сейчас Хольг и сам не сумел бы внятно объяснить, зачем он избил свой ценный груз. Просто… слишком много всего случилось. И совершенно искренняя вера монаха, что все проблемы можно решить молитвой или задушевной беседой — стала последней каплей.

А в самом дальнем уголке души таилось печальное понимание того, что фюрер завидует монаху. Хольгу тоже хотелось бы верить, что есть на свете высшая сила, которая стоит над человеком и его делами. Что хорошие поступки вознаграждаются, а зло рано или поздно окажется наказано по заслугам. Что ничего в этом мире не происходит просто так, и некая сила прядет сложную паутину судеб, кропотливо соединяя их по великому плану.

Но Солдатенков слишком хорошо знал, что это не так.

* * *

Девушки помолчали, каждая думая о своем. Догорающая сигарилла взмыла по красивой дуге, отброшенная Генриеттой. Снова негромко лязгнул металл в руках Александры.

Автомобиль проехал и затормозил совсем рядом. Юношеский задорный голос что-то весело прокричал по-французски. Совсем юный голос… Беглец прикинул, что кричавший даже моложе его.

— Что ж, пора заканчивать, — спокойно, даже с некоторой скукой заметила Генриетта, и кровь замерзла в жилах у Олега. С леденящим ужасом беглец понял, что охотница смотрит прямо на него.

И видит.

— Здесь только примятая трава! — сообщила брюнетка в сеточке невидимому французу. — Он уполз дальше.

Генриетта махнула рукой в сторону. Александра изящно вскинула на плечо никелированную автоматическую винтовку с выгнутым, анатомическим прикладом.

— Езжайте, мы пойдем своим ходом, — сказала Генриетта. — Вечер слишком хорош, чтобы его упустить.

Судя по отзыву, преследователи не слишком обрадовались новости о пропаже законной добычи, однако и не слишком огорчились. Заревели моторы, поднялись клубы пыли из-под нещадно прокручиваемых шин. Под вопли пассажиром автомобили помчались дальше, в сторону, указанную брюнеткой.

— Что ж, вечер и в самом деле дивный, — согласилась Александра. — Но… почему?

Генриетта вновь кинула взгляд в направлении Олега. Спокойный, безразличный, немного усталый взгляд человека, который ни секунды не сомневается в праве распоряжаться чужой жизнью и смертью.

— Деланное восхищение от добычи, что предопределена изначально, не может развлекать, — объяснила Генриетта. — В отличие от созерцания выражений лиц этих так называемых охотников, когда они поймут, что трофей потерян. Идем.

После Олег долго лежал, чувствуя, как холодный пот застывает пленкой по всему телу. Он понимал, что остался в живых по прихоти судьбы и двух молодых женщин. И это были восхитительные переживания — радость жизни, восторг от прошедшей мимо смерти.

На следующий день придется резать ботинок. Фюрер Хольг знал, что рану ни в коем случае нельзя прижигать порохом. Но милиционер Олег этого знать не мог, и сделал, собственными руками разведя огонь гангрены.

Затем… было еще много всего. И ничего из этого Хольг вспоминать не хотел. Однако и избавиться от воспоминаний — не мог.

Как и от зависти к счастливому в своем наивном неведении доминиканцу.

* * *

Еще два дня ганзу трясло в трюме сухогруза. На третий день кораблик достиг пункта назначения.

Там их уже ждали, и отнюдь не те, кого хотели бы встретить беглецы.

Глава 24

Каким бы крутым воякой ты не был, трудно выступать с парой пистолетов против десятка отменно вооруженных солдат. Пусть даже это чернокожие, которые считаются по определению классом ниже белых наемников. Хольг воякой не являлся, он был контрабандистом, поэтому даже и пытаться не стал. Тем более, что эти негры сильно отличались от обычных аскари, годных главным образом для набегания толпой и стрельбой в воздух.

— Аригато, — представился главарь встречавших, молодой африканец с ослепительной, белоснежной улыбкой, в которой не хватало примерно четверти зубов.

Неожиданно для всех Гильермо рассмеялся, попытался замолчать, но так и не сумел, в конце концов раскашлявшись и задыхаясь. Хольг напрягся, однако черный командир, похоже, совершенно не обиделся на странную реакцию доминиканца.

— Но можете называть меня Адигартуо, — добродушно разрешил молодой негр со щербатой улыбкой. — Если выговорите. А пока — прошу.

Он широким жестом пригласил ганзу к четырехосному грузовику, старенькому, но вполне рабочему на вид.

— Куда едем? — без особой надежды спросил Хольг.

— Туда, откуда можно вернуться, — исчерпывающе ответил Аригато. — Если повезет. И пистолеты в сумку сложите, там они вам не понадобятся.

Один из мрачных негров молча и очень демонстративно тряхнул обширной сумой, судя по старому клейму — баулом Орлеанского экспедиционного корпуса.

— Разоружаемся, — вздохнул фюрер, подумав, что как-то быстро и нехорошо закончился дальний путь. Хольг уже прикидывал, как можно поторговаться с захватчиками, благо сразу беглецов не пристрелили, и это внушало некоторые надежды. Однако в конце долгого тряского пути под наглухо закрытым тентом их ждал большой сюрприз.

— Здравствуйте, товарищи, — умеренно дружелюбно и почти весело сказал еще один африканец. В отличие от прочих он был одет достаточно легко, поверх почти тропической формы без знаков различия перекрещивались ремни офицерской портупеи. Явный командир. Высокий, налысо бритый, с тонкой ниточкой усов, подстриженных столь щегольски и аккуратно, что место им было скорее в Париже, на худой конец в городах итальянского юга. Красный шарф в мелкую черную клеточку закутывал командирскую шею, и при одном лишь взгляде на красно-черную повязку Хольг понял, с кем его свела судьба.

— Товарищи? — вежливо переспросил фюрер, от всей души надеясь ошибиться. — Мы теперь друзья?

— Нет, — улыбнулся Антуан Торрес по прозвищу Капитан. — Но у нас так принято. В Народном Антиимпериалистическом Фронте все друг другу братья и товарищи.

Капитан обозрел ганзу и после секундного раздумья двинул сверху вниз сложенными указательным и средним пальцами, словно разделяя контрабандистов на две группы

— Вы мне пока не нужны. Можете отдыхать и быть свободными… в разумных пределах. Охрана стреляет без предупреждения. Вы же — прошу за мной.

Гильермо и Хольг переглянулись, разом качнули головами и зашагали вслед за Торресом и Аригато. С лица фюрера можно было выжимать лимонный сок для самого кислого коктейля на свете. Гильермо же наоборот, озирался вокруг с нескрываемым и живым любопытством.

— Полевой лагерь? — осторожно поинтересовался Хольг.

— Да, временная батальонная станция, — на удивление добродушно отозвался Капитан. — Скоро снимаемся, поэтому вы и здесь.

Торрес не стал развивать тему, тем более, что все и так было понятно. Диспозиция не обещала быстрого расстрела, и Хольг снова задумался над вопросом о торговле.

— Садитесь, — Торрес указал на походные складные стульчики из алюминиевых рамок и брезента. — Накиньте что-нибудь на его высокопреосвященство, — приказал Капитан ординарцу. — А то замерзнет.

— Я не высоко… — начал было возражать Леон, однако Торрес оборвал его небрежным взмахом ладони.

— Неважно. Шинель.

Ветер трепал брезентовый, выцветший тент, пытался сорвать стопку бумаг с походного столика. Тяжелое пресс-папье из гильзы малокалиберного снаряда не позволяло. Только сейчас Гильермо почувствовал, что и в самом деле замерз. После теплого, даже немного душного грузовика здесь было холодно. Точнее ветрено. При ярком, ощутимо жарком солнце воздух казался ледяным, как будто стекал с векового ледника. Ординарец, на этот раз явный азиат в ватнике, принес длинную теплую шинель и накинул на плечи Боскэ. Гильермо благодарно кивнул и немедленно завернулся в нее поплотнее. Хольг поднял воротник куртки, однако ему шинель никто не предложил.

— Я слышал, вы взяли с собой много черных… помощников, — заметил фюрер. — Слухи не лгут.

— Это так, — согласился Капитан. — Обстрелянный чернокожий офицер плюс опытный китайский рядовой дают в сочетании отличный результат. Но мы здесь не для того, чтобы обсуждать вопросы организации Фронта.

Хольг правильно понял недвусмысленную рекомендацию и замолчал, ожидая расспросов.

Капитан поправил знаменитый красный шарф-куфию, немного подумал, шевеля тонкими, но сильными пальцами с бледными лунками ногтей.

— Итак, куда вы собирались далее? — спросил он, наконец, без прелюдий. — Ватикан в другой стороне, странно добираться до него через китайский Хэбэй.

— Мне кажется. вы неправильно… — начал Хольг, помолчал и попробовал по-другому. — Кажется, вы нас не за тех…

— Дружище, — мягко, не показывая зубов, улыбнулся Капитан. — В тех местах, где я учился воевать, принято отрезать допрашиваемому палец после первого намека на ложь. Впрочем, допустимы вариации — можно отрезать не палец, а сразу кисть. Или что-нибудь другое, менее продублированное природой. Можно не после обмана, а до начала собственно беседы, так сказать профилактически. Мне стоит подумать над старыми традициями?

— Нет, — сдался Хольг. — Не стоит. Вы знаете, кто мы?

— Да, — коротко вымолвил Торрес. — Залог победы — знание и разведка. Я знаю обо всем, что происходит в здешних краях, а вы неудачно засветились при посадке.

— Морские перевозки… — догадался Хольг. — Оружие для Фронта. Как неудачно мы выбрали корабль…

— Умный белый мальчик, — на сей раз без улыбки отметил Капитан. — Но я не слышу ответов.

— Его предали, — мрачно сказал Хольг, качнув головой в сторону доминиканца. — И его покровителя тоже. Мы не знали, к кому обратиться, и я решил, что нам лучше уехать как можно дальше, чтобы запутать все следы. Туда, где много людей, всем на всех наплевать и откуда можно уже не торопясь послать весточку.

— Дашур? — с прищуром уточнил Торрес.

— Да. Морем до порта и затем спуститься с севера на юг через «Угольный подвал». Ошиблись, видно.

— Не совсем, — с легким одобрением качнул головой Капитан. — Насколько я могу судить, от своих преследователей вы действительно оторвались. В порту вас встречали только мои люди.

— Отпустите нас, — попросил Хольг, решив не тянуть. — Он дорого стоит, вы окажетесь в профите.

— А вот здесь, друг мой, сокрыта большая проблема выбора, — развел руками Торрес. — И чтобы решить ее, потребуется некоторый умственный атлетизм. Почему я собственно и решил посмотреть на вас лично.

— Все так сложно? — сумрачно и безнадежно уточнил фюрер.

— Более чем. Дело в том, что вас очень деятельно ищет «Деспер», если тебе это о чем-то говорит.

— Говорит, — буркнул Хольг. — А я все думал, кто же это такой быстрый и жесткий… Наверное, есть повод возгордиться.

— О, даже больше, чем ты думаешь, — улыбнулся черный командир. — После встречи с вами Риман мечется, как будто его тарантул в зад укусил. А Беркли отправился на больничную койку.

— Фрэнк «Скорпион» Беркли?! — Хольг вдохнул и забыл выдохнуть.

— А ты не знал, кого подстрелил твой рыжий стрелок? — удивился Капитан, демонстрируя очень хорошее знание вопроса. — Точно, откуда ж тебе знать…

— О, Господи… — только и смог выговорить фюрер.

— Так что да, можешь возгордиться. И соответственно лучше понять мою морально-этическую проблему. С одной стороны я могу сдать вас «Десперу», оптом. Фрэнк не знает меры и не понимает, что народно-освободительная борьба — это не отряд наемников, которых можно запугать головами на кольях.

Гильермо вздрогнул, но под широкой теплой шинелью этого никто не заметил.

— Поэтому у меня с «Деспером» в последние полгода отношения весьма… непростые. Откатить их к началу и немного примириться было бы весьма к месту.

Хольг ничего не сказал, только поднял воротник еще выше, до самых ушей и шмыгнул носом. Покалеченные пальцы болели, нога болела еще сильнее. Смертельно хотелось наконец-то по-человечески умыться, с мылом, и побриться.

— С другой стороны кригскнехты редко помнят добро дольше пары дней, а в деловых интересах нам с «Деспером» не разойтись, — продолжал думать вслух Капитан. — И возможно вставить фитиль «Самой успешной коммерческой армии в мире» было бы эффектнее и полезнее. С этой точки зрения правильно отпустить вас идти своей дорогой.

— Есть и третий вариант, — прогудел из толстого воротника шинели Гильермо, на которого никто не обращал внимания, думая, что монах дремлет. — Сопроводите нас к Мо… к нашему покровителю. Вы не только отплатите недругам, но и заработаете.

— А это, к сожалению, не вариант, — искренне опечалился Капитан. — Хотя соблазнительно.

— Почему?

— Мой дорогой Боскэ, вы представляете собой фишку на большом игровом поле. Я не знаю ни правил, ни участников. В таких играх не стоит даже ставить на результат, и тем более — пытаться двигать фигуры. Слишком велик риск, что проигравшая сторона придет бить меня доской. Я отобьюсь, но к чему эти лишние проблемы?

— Но ведь передать нас этому де… Дес… тем плохим людям, это ведь тоже игра.

— Нет. Просто дружеская услуга. И если у вашего покровителя возникнут по этому поводу претензии, он сможет высказать их непосредственно «Десперу». Поэтому мой выбор довольно прост, и в нем только две позиции. Не три.

— Не вижу разницы, — признался Гильермо. — Хотя, наверное, это сейчас уже неважно. Вы уже приняли решение?

— Нет, однако, намерен сделать это прямо сейчас.

Хольг затравленно оглянулся и безнадежно опустил плечи. А может лишь талантливо разыграл отчаяние, волчьим чутьем выбирая момент для решительных действий.

— Не стоит, — покачал головой Торрес, следящий за фюрером со смесью любопытства и легкой скуки. — Не успеешь. Ты не первый и не последний, кто хотел убить меня в моем же лагере.

Хольг скрипнул зубами так, что казалось, крошки эмали осели на языке. Однако ничего не сказал. Обыскали его на совесть, а пытаться идти в рукопашную против вооруженных и опытных убийц — дело заведомо бессмысленное.

— Скажите… Гильермо… а как вас стоило бы именовать правильно? — неожиданно спросил Торрес. — Если представить вас понтификом?

— Ваше Святейшество, — механически отозвался Боскэ. — И пишется с больших букв оба слова.

— Ваше. Святейшество, — раздельно повторил Капитан, словно пробуя слова на вкус. — Хорошо звучит. И как вы себя чувствуете в новой роли?

— Никак, — Гильермо поправил рукав шинели. — Вернее, я себя чувствую как человек, которого пытаются то убить, то продать, как призовую ярмарочную свинью. Не хотите ли ткнуть в меня ножом?

— Зачем? — Торрес на мгновение растерялся.

— Оценить прослойку сала, — хмыкнул Боскэ.

— Черт возьми, ваше святейшество, я видел ветеранов, которые держались с меньшим присутствием духа, — казалось, Торрес вполне искренне восхитился. В его голосе не было ни намека на «большие буквы».

— Он просто не понимает, — очень тихо сказал фюрер. — Он ничего в жизни не видел и не понимает ее. Он не знает, что нужно бояться. Потому что есть чего бояться.

— Да, пожалуй… — согласился Капитан после короткой паузы. — К слову, товарищ Гильермо, и как вам окружающий мир? Вы конечно еще не видели его в самых отвратительных проявлениях, но все же, как я понимаю, вырвались из прежнего предсказуемого мирка?

— Да уж, — Боскэ снова вздрогнул, и на сей раз это не укрылось от взгляда черного командира.

Доминиканец подумал над вопросом под непроницаемым взглядом темных глаза Капитана. Фюрер тоже молчал, боясь шевельнуться. Он отчетливо понимал, что под прицелом снайпера на башне был не в большей опасности, чем сейчас. Несмотря на все показное дружелюбие Антуана Торреса.

— Знаете, если отбросить все-все, то… — Боскэ вздохнул. — Sine ira et studio… я понял только то, что мир очень большой. И в нем много зла. Но я видел слишком мало, чтобы судить однозначно и категорично. Слишком мало. Я должен узнать и увидеть больше.

— Это мудрые слова, — очень серьезно сказал Торрес. — По-настоящему мудрые.

Капитан отвернулся, сложил руки за спиной, склонил голову. Свет вечернего солнца скользнул бликом по блестящему бритому затылку. Стало еще холоднее.

— Вас ждет долгий и страшный путь, ваше святейшество, — не оборачиваясь произнес Капитан. — Если действительно захотите узнать больше. Товарищ Олег прав — вы все еще ничего не видели. Но думаю, увидите.

Фюрер дернул щекой, услышав собственное имя в хорошем, правильном произношении. Удивительно было не это — кто ведет дела в Азии, тот владеет русским — а то, что Капитан вообще знал имя.

— Вы думаете? — серьезно спросил Гильермо.

Торрес сделал движение, словно выхватив из воздуха мошку, шевельнул пальцами, сжатыми щепотью, дунул. Леону показалось, что в воздухе расплылось нечто, похожее на пепельного мотылька.

— Надо же, залетает даже сюда, несмотря на ветер, — с кажущейся рассеянностью сказал Капитан. — «Угольный подвал» никогда не спит и никогда не останавливается. Что ж, возвращаясь к нашим делам…

Он вновь обернулся к фюреру и доминиканцу.

— Вы еще сможете увидеть totus malum universi, все зло мира. Я не стану вам помогать, это было бы излишне и несвоевременно. Но и препятствовать не буду. Завтра можете отправляться куда хотите. Я даже позволю вам заглянуть в наш арсенал. Почему-то мне кажется, что финал вашего путешествия будет… очень ярким. И достойным большего, чем пистолеты.

— Мы можем воспользоваться вашей связью? — для порядка спросил Хольг.

— Нет. Я и без того оказываю вам милость. Не стоит пытаться проверить границы моего терпения.

— Господин Тор… товарищ Торрес, — Гильермо встал, путаясь в шинели.

— Что? — теперь, когда решение было принято, мысли Капитана переключались на другие заботы, и командир стремительно терял интерес к «гостям».

— Спасибо.

Капитан внимательно посмотрел на высокого худого человека, чье изможденное лицо покрывали синяки и мелкие порезы.

— Пожалуйста. Если выживете, Гильермо, я буду считать, что вы мне обязаны.

— Если выживу, я буду вашим должником, — с абсолютной серьезностью ответил доминиканец.

* * *

Визенштадт, особенно старый город, производил странное впечатление — на европейцев. Дома классического колониального стиля, гасиенды, патио, испанская речь — всё то, с чем ассоциируются Карибы — и немецкие названия на каждом шагу. Все это неимоверно контрастировало, заставляя морщиться и плакать особо чувствительных лингвистов. «Бьенвэнидо а Визенштадт» — гласил на выходе из порта огромный плакат, что возвышался над таможенным пунктом. Немного ниже лаконичная табличка извещала, что гостей острова встречает «эль перфекто де ла адуана гауптманн Каррильо».

Вышеозначенное касалось именно гостей — иммигрантам предстояло общаться с обычными таможенниками, просто сочащимися презрением ко всему миру. Республика Грюнзее была одним из очень немногих позднеколониальных государств, которые более-менее процветали. Разумеется, не так, как Державы, но общий уровень жизни, насколько мог судить некий господин, сошедший на берег с европейским паспортом, вполне соответствовал какой-нибудь Дании, Венгрии или Соединённым Штатам. Для остальных же Кариб республика должна была казаться просто раем на земле. И таможенники это отлично знали.

Сеньор гауптманн Каррильо встречал гостей исключительно с целью развеять скуку. И удовлетворить своё любопытство — как и все испанцы, он обожал поговорить. Надо сказать, сегодня у гауптманна выдался богатый улов. Для четверых богатых мексиканских коммерсантов сеньор оказался необычайно полезен, поскольку хорошо знал остров и столицу. Всего за каких-то сорок минут дружеской беседы он рассказал им о достойных отелях и перечне предоставляемых в них услуг, посоветовал казино, три ресторана, магазин сигар, где их скручивают сразу при заказчике «прямо на бедре юной непорочной девушки», а также уточнил репутацию нескольких торговых агентов. И лишь когда мексиканцы вышли, он обратился к следующему в очереди европейскому гостю — для того, чтобы, привычно исказив фамилию, сообщить, что «сегодня в четыре часа сеньора Робера Эльбова ждут на Виа де Цаубрай, четырнадцать». Не обратив внимания на попытку поправить фамилию, господин Каррильо предложил вызвать такси до гостиницы — ведь сеньор Эльбов (да какая разница?) не знает города. Впрочем, гауптманн был весьма вежлив и, пока подчинённые искали свободную машину, господин Эльбьёф успел бегло обсудить с сеньором Каррильо последние новинки парижской техники и даже посоветовать модель радиоприёмника, который ловил бы основные европейские станции.

К четырем часам, когда полуденная жара уже несколько спала, у дома четырнадцать по Виа де Цаубрай остановился вполне приличный таксомотор. Вышедший из него господин Эльбьёф бегло, но внимательно огляделся и шагнул в открытые настежь двери под вывеской «Cantina de tres ojales».

Несмотря на отталкивающее для цивилизованного европейца название, в «Таверне трёх ушей» было довольно чисто и опрятно, а запахи скорее пробуждали аппетит, нежели вызывали рвотные позывы. Гость вполне мог бы представить себя в небольшом ресторанчике провинциального городка где-нибудь между Лионом и Вальядолидом, если бы не три высохших человеческих уха в застеклённом ящике, прибитом на самом видном месте. Большая полированная медная табличка под ящиком уточняла, что эти органы были отрезаны у трёх испанских офицеров, не подчинившихся приказу короля о передаче острова в прусское владение.

Господин поморщился. Он с рождения был католиком, но святое католичество, принесенное отважными миссионерами в эти края, превращалось из чистого родника веры в какие-то странные, временами пугающие культы, по сравнению с которыми обряды русских католиков казались столь же родными, сколь и обычаи прихожан Вечного города. Взять тот же культ смерти на севере Мексики…

— Сеньор Эльбов?

В паспорте гостя значилось Эльбьёф, но гость Визенштадта уже был осведомлен о тщетности попыток обучить испаноязычных карибцев правильному произношению. Он молча кивнул, признавая правоту официанта, и позволил тому проводить гостя через зал к кабинетам. За тяжёлыми бархатными занавесками и дубовой дверью его встретил накрытый стол, собеседник лет сорока в тропической тройке луизианского покроя и характерное шипение специального электродинамика. Последнее, в сочетании с бархатом обстановки, превращало человеческую речь в неразборчивое (и незаписываемое, что еще более важно) бормотание уже через пару шагов от столика.

Над столом висела большая фотография содержимого стеклянного ящика. Местный странный фетиш, судя по всему.

— Дорогой Робер, Вы явно не знаток кастильских пяти минут, — луизианец в тройке достал из кармана часы и положил их на стол. — Присаживайтесь, местная кухня весьма неплоха, даже для республиканцев.

— Кастильские пять минут? — тот, кого назвали Робером, повесил на вешалку шляпу и сел напротив гостеприимного хозяина.

— Обычай. В Кастилии, да и других провинциях Испании — кроме страны басков — гости всегда приходят на полчаса позже назначенного времени. Это даёт хозяевам время исправить непредвиденные случайности или оплошности кухарки. Заходя же, гости всегда извиняются за опоздание, на что следует ответ, что пять минут — это же сущая мелочь, ничего страшного. Но вот если прийти минута в минуту… Разумеется, вам не скажут ни слова. Но скорее всего, в этот дом вас больше не пригласят. Репутация педанта — несмываемое пятно среди идальго, знаете ли.

— Мы не на Иберике, — дипломатично подсказал Робер Эльбьёф.

— Да, друг мой, это бывшая прусская колония, но население по-прежнему говорит на языке Сервантеса и де Веги. Однако на самом деле мои спутники сняли соседние кабинеты, начиная с четверти пятого, дабы наше уединение было полным.

Человек в «тройке» постучал ногтем по стеклу часов, указывая, что стрелка застыла на четырех часах.

— Поэтому следующие минут десять-пятнадцать мы вполне можем посвятить плотским удовольствиям. Не впадая в грех чревоугодия, разумеется.

Луизианец быстро прошептал молитву и приступил к трапезе. В ней не было ни показной нарочитости, ни пустоты въевшейся привычки. Робер очень ясно представлял себе тонкую грань между церковником и последователем Христа, которую в двадцатом веке перешагнули многие служители веры. И переступать её самолично — не собирался.

— Забавно, Вы не находите? — через некоторое время и несколько пустых, ничего не значащих вежливых фраз, собеседник вдруг указал на фотографию с высохшими ушами. — Европейцы склонны считать, что тот ящик напоминает нам о жестокости времен войн за Карибы. Но для местных он служит наглядным примером гуманизма и христианского милосердия.

— Милосердия? — гость удивился.

— Рекомендую отдать должное тортилям де Грюнзее, — луизианец указал на нетронутую тарелку. — Пикантный вкус маринованных устриц очень любопытно сочетается с острой лепешкой и ломтиками обжаренного арбуза в панировке. Но да, речь идёт именно о милосердии. И ещё о самопожертвовании. Когда теньенте Роза-Мария де Эскобар, вопреки приказам, попытался отбить остров у корпуса барона Визена, Кортесы объявили его самого и всех подчинённых пиратами. И после своей победы фон Визен был в полном праве повесить каждого, как преступников, а не пленных. Но в итоге, пострадали лишь три офицера, по уверениям теньенте не расслышавшие приказа о прекращении войны — они лишились предавших их органов слуха — а простые солдаты были отправлены в Картахену с оружием, знамёнами и всей амуницией. Чтобы через полтора года заслужить славу во время английской попытки захватить Флориду.

— Сомнительная аналогия, монсеньор…

— Это не аналогия, это просто история. Хотя, разумеется, никому не возбраняется извлекать из нее уроки и толковать их по собственному разумению. Теньенте де Эскобар заплатил ухом за свою ошибку, но, признав её, сумел исправить — милостью Господа и милосердием добрых католиков колониальной Пруссии. И закончил свои года генерал-губернатором Флориды. Впрочем, это для нас не важно. Не имеет отношения к текущей ситуации также то, что фон Визены и сейчас правят этим островом, пусть теперь и в роли вождей независимой «республики»…

— Я не до конца понимаю ход ваших мыслей, монсеньор, — после краткого раздумья Эльбьёф осмелился выразить очень маленькое, тщательно отмеренное непонимание и даже вызов. — И я не понимаю, зачем нам пришлось встретиться именно здесь… Учитывая, что волнующий нас вопрос… находится весьма далеко отсюда.

Луизианец посмотрел на часы, без всякой рисовки или демонстрации, просто отмечая время. Однако жест вышел очень красноречивый.

— Грюнзее — маленький остров, — сообщил монсеньор. — Достаточно богатый, чтобы жить здесь было лучше, чем где-либо на Карибах, но слишком слабый, чтобы не зависеть от могущественных соседей. И — очень нужный, чтобы обеспечивать атлантическую торговлю Нуво-Орлеана. Наша маленькая переговорная площадка, где ничто не может произойти незамеченным для Королевства. Здесь я могу высказать все, что считаю нужным, будучи уверенным, что мои слова достигнут только нужных ушей. И ничьих более.

Луизианец отправил в рот очередную королевскую креветку, аккуратно промокнув губы салфеткой. Не изменились ни его поза, ни выражение глаз, ни даже морщины на высоком лбу — но гостю вдруг показалось, что в кантине повеяло ветрами с берегов Святого Лаврентия. Когда же монсеньор перешел к делу, ощущение ледяного ветерка лишь усилилось.

— Месяц назад в Риме о нашей ситуации знало семь человек, а всего в мире — десять. Позавчера же мне сообщили о том, что проблему уже обсуждают палатинцы и Дворянская гвардия. Кардинал-вице-канцлер разбрасывает деньги мешками, и мы не знаем назначения доброй половины его расходов. Бешеные наемники переворачивают с ног на голову два континента. Завтра я жду письмо от архиепископа Иллинойса по поводу возможных слухов и их купирования. Комтуры Нового Света выражают неудовлетворение действиями де Го и «авиньонцев» в целом.

— Монсеньор, ситуа…

— Князь-архиепископ, — ровно и жёстко перебил его луизианец, явно указывая на разницу в положении. — Пастырским… дискуссиям уже почти две тысячи лет, и в них, если отсеять плевелы, есть только два правила. Первое — выигрывать. Второе — выигрывать, не привлекая к себе мирского внимания. Успех любит тишину. И коль скоро вы сочли возможным сыграть азартно и жестко, комтуров не интересуют ваши текущие затруднения. Их интересует только результат и сопутствующая огласка.

Князь-архиепископ, немного помолчал, испытующе глядя в глаза Роберу Эльбьёфу. Тот склонил голову, показывая, что внемлет и смиренно запоминает каждое слово.

— Вы многое обещали и заручились нашим нейтралитетом, что в тех обстоятельствах было равносильно прямому выступлению на стороне Авиньона, — закончил мысль луизианец. — Но пока у вас нет результата. И вы позволили проблемам Престола выйти далеко за пределы круга посвященных. Поэтому передайте в точности своему патрону, что если в самом ближайшем будущем вопрос Гильермо Леона Боскэ не будет решен предельно тихо и аккуратно…

Еще одна внушительная пауза.

— В этом случае кардинал Раймон Бертран де Го может считать себя потерявшим расположение архиепископа Реймса и пастырей обеих Америк.

Глава 25

Закат был прекрасен. Перенасыщенный зольными частицами воздух преломлял солнечные лучи неестественным и волшебным образом. Казалось, что горизонт полыхает сплошным багровым огнем. Красное, желтое, немного оранжевого… Вряд ли палитра человеческих красок смогла бы воспроизвести все богатство оттенков небесного огня. А фотография — тем более. Такое можно увидеть лишь собственными глазами.

Но Гильермо думал о том, что так должно быть выглядит адский огонь, воплощение безысходности и отчаяния. Totus malum universi, так сказал Капитан Торрес. Все зло мира… Эти мысли граничили с ересью, однако теперь доминиканец был почти уверен, что ад на земле существует. И находится в Китае, в провинции Хэбэй, которую прозвали «Угольным подвалом».

— Сколько еще? — спросил Хольг.

— Полчаса, но лучше обождать до утра, — отозвалась из-под капота Родригес. — Фильтры забиты. Мотор подклинивает, ехать ночью не с руки. А завтра с утра махнули бы напрямую к Дашуру. Осталось километров двести, даже если ехать осторожно, часа на четыре пути.

Хольг немного подумал и кивнул:

— Хорошо, ночуем здесь. С рассветом выезжаем.

Родригес выбралась из мотора старого грузовичка (кстати, того самого, на котором их везли к Торресу), осторожно стерла асбестовой перчаткой масляный мазок со щеки и неожиданно подмигнула командиру. Фюрер попытался улыбнуться в ответ, получилось плохо. Гримаса настороженного недоверия как будто приросла к лицу, стиснула и закоченела. С третьей попытки Хольгу, наконец, удалось изобразить нечто более-менее доброжелательное, но видимо не совсем. Девушка пожала плечами и вернулась к мотору.

— Слишком сильно греется… Найди воды, — бросила она через плечо аскари Банге. — И песка. Отфильтруем и зальем в бачок.

— Можно мне в деревеньку? — робко потянул ее за рукав китаец. — Ту, что мы оставили за кормой… Там точно вода есть. И мне нужна… — радист окончательно смутился. — Для… ну, в общем. Присыпка и тампоны, вот.

— Зад ему лечить надо, — хохотнул из полуоткрытого кузова пулеметчик Хохол. Он перебирал оружие, которым разодолжил путников Капитан. Оно было вполне рабочим и вполне ухоженным на вид, однако человек войны верит только тому, что перебрал лично, своими руками. Все новое вооружение требовалось проверить, смазать, а патроны к пулемету дали россыпью, не в набивку, отдельно от нескольких лент. Так что теперь самый опытный в оружейном деле член ганзы перебирал стреляющее богатство за всех. И набивал патронами жесткие ленты из грубой материи и пластмассовых ложементов.

— Иди, — отмахнулась Родригес. — Канистру захвати.

Чжу мелко-мелко закивал и мелкими же шажками попятился, не отрывая взгляд от девушки, как будто опасался, что та передумает.

Хольг машинально провел рукой по твердой выпуклости на боку, под курткой. Там ждал своего часа верный Смит-Вессон, и фюрер почти поверил в то, что пистолет на этот раз не пригодится. Как и все остальное, чем запаслась ганза — русский пулемет под пистолетный патрон — понятно кому, турецкий пистолет-пулемет для Банги, старый добрый BAR для самого фюрера. А Родригес против ожидания выбрала не привычную германскую FG-04, но американский «Тип 180», пистолет-пулемет с прозрачным диском над стволом — оружие карателей, штрехбрейкеров и наемных убийц.

Фюрер посмотрел в сторону Гильермо. Монах стоял на отшибе, заложив руки за спину, прямой, словно штык, но с опущенной головой. Замер он так минут десять назад, и с той поры не шевельнул даже пальцем, как изваяние. Легкий ветерок дергал поры старой полурасстегнутой куртки без половины пуговиц, и это единственное, что выдавало живую природу темной фигуры на красном фоне долгого заката.

— Выбрось платок.

Гильермо вздрогнул, оглянулся на фюрера. Тот выглядел уставшим и каким-то непривычно спокойным. Из глаз вождя ганзы ушел лихорадочный и нездоровый блеск, а склеры воспалились.

— Что? — не понял доминиканец.

— Выбрось платок, — Хольг показал на тряпку, что высовывалась из кармана Боскэ. Совсем недавно тряпица была желтовато-белой, теперь же сменила цвет на серо-черный и пачкала все, чего касалась.

— От него теперь прока нет.

— Да, конечно… — Гильермо вытащил двумя пальцами грязную тряпку и немного подержал на весу, содрогаясь от мысли, что вся эта черная дрянь могла бы оказаться у него в легких. Отбросил и быстро вытер испачканные пальцы об и без того запыленную, грязно- серую полу куртки.

— Мы стоим? — спросил монах, просто чтобы сказать что-нибудь.

— Да. Пыль. Мотор перегрелся, надо прочистить, охладить и долить воды. Ночью не поедем.

Хольг помолчал.

— Если все будет хорошо, завтра твоя эпопея закончится.

— Я понимаю, — кивнул Гильермо. — Конечно наш уговор в силе, я помню.

— Хорошо, — фюрер ограничился одним коротким словом.

Они стояли бок о бок на низком пригорке и смотрели на пламенеющий закат. Позади гремела железом Родригес, лязгало оружие в руках Кота — пулеметчик протирал маслом каждую втулку и тихонько напевал себе под нос родную песню. Никто не понимал ни слова, но звучало все равно красиво.

Як умру, то поховайте

Мене на могилі

Серед степу широкого

На Вкраїні милій,

Щоб лани широкополі,

І Дніпро, і кручі

Було видно, було чути,

Як реве ревучий.

Гильермо посмотрел на широкую полосу дороги, что протянулась по левую руку от путешественников. Вдохнул воздух, даже сейчас насыщенный запахом гари, несмотря на то, что «Подвал» оказался за спиной.

— Что это было? — неожиданно спросил он, не ожидая в общем ответа. Однако фюрер понял и неожиданно отозвался:

— Электричество.

— Я не понимаю…

— Это называется «угольный кластер» или как-то так. Здесь удобно пересекаются трассы по которым везут уголь, и линии электропередач. Наши… — Хольг запнулся на мгновение. — Русские электрокартели выкупили землю, договорились о концессиях, и в партнерстве с немцами построили целый «куст» электростанций на угле. Энергия идет на весь Китай, в Корею, Дальний Восток и кажется даже в Японию.

— Электричество, — тихо повторил Гильермо. — А те, кто им пользуются, знают о том, как оно добывается?..

Доминиканец вспомнил страшный переезд через «Подвал». Чем-то все это было похоже на британский или парижский смог, только не было в этой картине ни грана романтики. Только ужас и тьма.

Пыль, черно-серая пыль везде. Она вилась целыми смерчами, в виде невесомого праха и хлопьев покрупнее. Покрывала любую поверхность, больно колола глаза. Люди, которых Боскэ видел через плечо Хольга в грязных автомобильных стеклах, тоже были серыми. Почти все они являлись азиатами, как вскользь объяснил радист — беглецы из северных провинций.

Там где не может работать белый человек, следует нанять негра. Там, где не справляется черный — нанимай китайца. Отказывается даже китаец, значит, скорее всего это неженка с юга и следует поискать северян, которые готовы умереть на любой работе за дневную пайку из плошки сухого риса и одной редиски.

Маленькие полуголые люди — все как один с ватными повязками на лицах и очками-консервами — толпились на улицах, словно изувеченные страшным проклятием карлики. Они разгружали составы с углем, словно муравьи разбегались с тачками, груженными собственной черной смертью. Толкали вагонетки и телеги — живность в «Подвале» не выживала или обходилась слишком дорого, здесь могли работать только люди.

Мертвых просто отбрасывали в сторону, на поживу «мусорным командам». Обессилевших — тоже. «Подвал» никогда не спал — прав был Торрес — угольный район ежечасно, ежеминутно пылал адскими котлами, гремел железом и колесами вагонеток во всех трех измерениях — часть узкоколеек проходила эстакадами, на железобетонных опорах. Среди индустриальных построек и лачужек, лепившихся, словно беспорядочные муравьиные холмы, возвышались одинаковые безликие коробки административных зданий. В них не было окон, только солидные коробки воздушных фильтров — высококвалифицированный делопроизводительный персонал стоил существенно дороже, и дышал лучшим воздухом. Часто шли так называемые «кислотные дожди» — спутник массового сжигания сернистого, низкокачественного угля.

Не все люди, что встречались на пути, были мелкие и полуголые. Хватало и других. Одинаковые, в глухих прорезиненные плащах, с выступавшими из-под капюшонов ребристыми мордами противогазов. Те, кто мог себе это позволить — старшие смен, надсмотрщики, техники. Судя по росту и сложению среди них было немало таких же азиатов, старательно, со всем осознанием выжимавших из соотечественников последние капли сил, а то самой жизни.

Гильермо хватило ненадолго, от силы на четверть часа. После он забился в дальнем углу грузовика, плотно зажмурившись, закрыв голову и заткнув уши. Однако непрекращающийся железный рокот угольного района проникал в самую душу — через стекла в дверцах, борта грузовика, через колеса и сам горячий воздух, разбавленный черной пылью до состояния густого китайского чая. Левиафан раскинулся на десятки километров, механически перемалывая шестернями уголь и людей, страшной индустриальной алхимией отжимая и дистиллируя человеческие жизни, превращая их в чистую энергию, длинные ряды чисел банковских счетов.

И над всем этим ужасом светило бесконечно красивое красное солнце, оттенки которого не могли бы схватить ни кисть, ни фотопленка.

— Кто-то знает. Кто-то нет, — философски подумал вслух фюрер. — Всем плевать. Здешние работники живут года три, иногда четыре. Кому есть дело до грязных оборванцев?

— Это невозможно, — прошептал Гильермо. — Это… просто невозможно. Это богопротивно. Человек не может так обходиться с человеком.

— А ты решил, что это самое плохое, что бывает на свете? — безрадостно усмехнулся фюрер. — Нет, правда, так решил?

Гильермо сглотнул и снова обхватил голову. Ему казалось, что мозг раскалился и вот-вот разорвет слабый череп. Слишком много увиденного, слишком много обыденного, мирского ужаса… слишком много всего!

— Я видел все зло мира, — прошептал Гильермо. — Теперь я его видел.

— Да ничего ты не видел, поп.

Голос фюрера был спокоен и холоден. Без льда показного неприятия, просто спокойствие и легкая не злая ирония.

— Получил пару раз по морде, увидел изнанку электрического бизнеса и познал жизнь, да, как же. Ты не видел вымирающие от голода деревни. Детей, отравленных суррогатами и гнильем. Рынки, где родители продают подростков даже не за деньги, а за еду и сигареты. Бельгийские и французские плантации. Кислотные и пластмассовые заводы в Индии, где работают, пока язвы не прогрызут плоть до костей. Ты не видел, как кригскнехты подавляют восстания на шахтах в колониях, а затем развешивают пленных на крестах.

— Крестах… — эхом повторил Гильермо. — Невозможно. Богохульно…

— Я видел целые вереницы таких крестов. И скелеты на них. Запрещено убирать, в назидание.

— Это… здесь?

— Нет, это в Африке.

Гильермо сжал кулаки, быстро развернулся к Хольгу.

— Как ты можешь?! — бросил монах прямо в лицо фюреру. — Как ты можешь говорить об этом всем так, будто…

Доминиканец запнулся, но выразить всю глубину чувств смог только цитатой:

— Ты ни холоден, ни горяч, если бы ты был холоден, или горяч!

— Иоанн Богослов, — хмыкнул фюрер. — Я читал его в школе, на уроках закона божьего. Да, поп, я теперь не холодный и не горячий…

— Что тебя сломало? — Гильермо говорил так, словно горло ему стиснула невидимая рука. — Почему ты стал… таким?

Хольг молчал долго. Сначала Боскэ думал, что фюрер его снова изобьет и почти ждал этого. Что угодно, лишь бы сбросить морок безысходности. Но фюрер, казалось, даже не смотрел в сторону доминиканца. И заговорил в тот момент, когда Боскэ уже решил, что ничего не будет.

— У меня были две сестры, поп. И много долгов. Чтобы их погасить, я заключил контракт… с теми… в общем, с людьми, которых лучше обходить стороной. Я расплатился с одними долгами, но оказался должен снова. Контракт был составлен по новой, «лионской» системе и допускал перенос обязательств должника на его родственников. Но получилось так, что я… пропал. На несколько месяцев. Когда деньги перестали поступать на счет, взыскание было предъявлено, а затем исполнено.

Гильермо перекрестился.

— О, нет, — развеял его жуткие фантазии Хольг. — Ничего ужасного, мы же не в дикарском обществе. Белые стоят выше разных ниггеров, их не рекомендуется заковывать в цепи и продавать в бордели совсем уж явно. Довольно простая работа домашней прислугой на Дальнем Востоке. Картельное производство, золотые и платиновые россыпи. А потом…

Фюрер еще немного помолчал.

— А потом случился бунт. Работники требовали повысить жалование на пару рублей. Вместо подавления администрация устроила полное уничтожение. Наемники залили все ипритом и взорвали даже собачьи будки. Несогласование вышло… прислугу должны были вывезти, но опоздали, а криги начали операцию раньше запланированного. Накрыло всех. Когда я вернулся… к людям и цивилизации, то остался один.

Гильермо посмотрел в лицо фюреру. Он ожидал увидеть хоть что-то, хотя бы тень слез. Однако лицо Олега не выражало ничего, глаза его были сухи и безразличны, как стеклянные шарики, что вставляют чучелам. Только усталость.

— Потом пошел слух… Что концерн Престейнов был в доле с местными, но через суд потерял свою часть производства. Престейн должен был отдать все активы по разработке россыпей.

— Провокация, — сначала выдохнул Боскэ, а затем уже подумал над сказанным.

— Именно. Против Престейна выступили великие князья, они хотели получать доходы с россыпей единолично. Но американец решил показать, что кидать его обходится дороже, чем договариваться. И он просто обесценил передаваемые активы. Штрейки устроили волнения, а наемники под предлогом подавления восстания… стерли все в отравленную пыль. Работники пошли по графе сопутствующего ущерба. Они вообще никому не были нужны, требовалось уничтожить лишь дорогое оборудование и дороги. Так говорили…

Хольг скрестил руки на груди, посмотрел на закат. Багровое пламя сжалось в узкую полосу, перечеркнуло небо чуть выше темного горизонта.

— Вот такая она, настоящая жизнь, ваше святейшество, — саркастически сообщил фюрер. — В ней нет смысла быть ни холодным, ни горячим. Это все равно всем безразлично. Даже богу.

— Ты… вы неправы, — сказал доминиканец, прижимая обе руки к груди, там, где под грязной пропотевшей одеждой висел на простой бечевке деревянный крест.

— Я прав. Богу нет до нас дела. Если он и есть, то где же его всемогущая рука? — Олег испытующе посмотрел прямо в глаза Боскэ, и под его взглядом Гильермо склонил голову.

— В чем заключался божий промысел, когда умерли мои девчонки?

Доминиканец сглотнул. У него имелся ответ на этот вопрос. Несчастный контрабандист был не первым и не последним человеком, который вопрошал — если Бог существует, откуда в мире столько зла? Но… Одно дело, читать Книгу, в которой давным-давно написано все, чтобы провести человека по дороге мирских страданий к блаженству единения с Богом. И совсем другое — рассказывать о Божьем Промысле тому, кого жизнь бездумно и равнодушно переехала, как дворнягу колесом.

— У меня нет ответа, — вымолвил Гильермо. — Нет ответа, который вы приняли бы… Олег.

Фюрер чуть изменился в лице, затем вспомнил, что его имя называл Торрес. Надо же, у попа хорошая память.

— У меня есть только вера, — печально качнул головой доминиканец. — И я думаю, вы не захотите разделить ее со мной.

— Нет. Не захочу. Я верю в то, что завтра мы должны прибыть в Дашур. И если враги нас найдут, остановит их не вера, а наше оружие. Если повезет. А если не повезет… Всем плевать. Таков настоящий мир.

— Возможно… — голос Гильермо прошелестел, словно лист на ветру, так тихо, что Хольг сначала не расслышал и собрался было вернуться к грузовику.

— Возможно, — повторил доминиканец, и голос его окреп.

Хольг подождал развития речи, но монах лишь молча опустился на колени, молитвенно сложив пальцы с обломанными ногтями.

За спиной скрипели мелкие камни под ногами уходящего фюрера. Гильермо плотно зажмурился, крепче стиснул замерзшие руки. Крест на груди казался теплым.

— Всемогущий Боже, услышь наши молитвы, возносимые с верой в Воскресшего Твоего Сына, и укрепи нашу надежду на то, что вместе с усопшими рабами Твоим и все мы удостоимся воскресения. Через Господа нашего Иисуса Христа, Твоего Сына, который с Тобою живёт и царствует в единстве Святого Духа, Бог во веки веков. Упокой с миром сестер Олега. Аминь.

Гильермо открыл глаза и посмотрел на темное небо, где зажигались первые звезды. Их было мало — все еще мешал дым «Подвала» — робкий серебряный свет едва мерцал в небесной тьме. И доминиканцу представилось, что так, должно быть, видят земной мир ангелы. Искры надежды во тьме безнадежной жестокости.

— Господь Всемогущий, я верю в Тебя и твой промысел. Ты превращаешь негодяя в праведника, что ведет меня долиной смертной тени. Ты отводишь взгляд себялюбивых и тиранов из злых людей. Господи, ужель это урок, что я должен усвоить? Это стезя правды, с которой я не должен свернуть? Дай мне знак, прошу!

Небо молчало. И Гильермо понял, что ответ ему придется найти в собственной душе и вере.

* * *

Никто не узнал этой подробности, но кардинал-вице-канцлер Морхауз и кригсмейстер Ицхак Риман получили известия о ганзе в один час, за несколько минут до полуночи. И отреагировали почти одинаково, с кажущимся ледяным спокойствием. Морхауз поднял телефонную трубку, вызывая фра Винченцо, который окончательно переселился в секретариат кардинала. Риман постучал по флажку внутренней сигнализации станции, призывая порученца. Оба — кардинал и убийца — отчетливо понимали, что жребий брошен.

Спустя четверть часа из Неаполя взлетел гидросамолет Seversky «Super Clipper», с ударной группой палатинцев полковника Витторио Джани.

Путь Римана оказался сложнее. Кригскнехт вылетел на самом быстром самолете, который смог зафрахтовать, с двумя дозаправками. Ицхак отправился налегке, только с личным оружием и полевой сумкой, полной наличных денег — расплачиваться на месте с наемниками, которых собрал из больничного павильона Фрэнк Беркли.

В предрассветный час, когда оба самолета уже давно были в воздухе, ганза и Гильермо завели грузовик, еще не зная, что время их бегства закончилось, и последние песчинки осыпаются, отмеряя судьбу каждого.

Глава 26

— Ты просишь меня быстро найти тех ян гуйцзы…

Китаец с длиннющими вислыми усами и еще более длинной бородой печально поник головой, сделал грустную паузу. Риман терпеливо молчал. За его спиной переминались два шкафообразных кригскнехта в широких плащах, подбитых гибкими защитными пластинами.

— Это возможно? — наконец спросил Ицхак, красноречиво постукивая пальцами по большому конверту очень характерной толщины и формы.

— Да, это возможно, — отозвался китаец, один из глав «Общества справедливости и гармонии» (то есть триады), который отложил все насущные дела и принял Римана по одному телефонному звонку «Скорпиона» Беркли. — Каждая пара внимательных глаз в этом большом городе может высматривать людей, которых ты ищешь. Белые считают себя королями Поднебесной и Дашура. Однако они не могут обойтись без прислуги, которая всегда бдит и всегда смотрит.

— Отлично, — Риман удержался от вздоха облегчения. Знать, что ганза подъезжает к Дашуру, было лишь малой частью успеха, требовалось еще найти беглецов. И очень быстро.

— Но ты просишь об этом как варвар, без уважения и ритуала… — с еще большей печалью качнул головой китаец.

— Десять процентов сверху, — у кригсмейстера не было времени на церемонии.

— Двадцать.

— Десять, — повторил Риман. — В качестве компенсации за отсутствие должного уважения. Это большие деньги, и я не вижу смысла переплачивать.

Китаец вздохнул, пропустил тощую бороденку меж пальцев.

— Договорились, — с будничной деловитостью сказал азиат. — Что-то еще?

— Броневики, два, неприметные. И лучшие радиофоны.

— Найдется, но за отдельную плату и напрокат. Товар дефицитный.

— Договорились.

— Оружие? — китаец многозначительно катнул глазами по орбитам, как демон с гравюры. — Пулеметы, гранаты?

— Нет, — усмехнулся Риман чуть покровительственно. — Обойдемся. Слишком громко для славного Дашура.

Китаец согнулся в поклоне, которого был достоин личный друг и партнер «Скорпиона». Легкая улыбка скрылась в белой длинной бороде — торопливый белый варвар не оговорил эксклюзивность желаемой услуги. А как донесли лазутчики триады — четверть часа назад в гавани приводнился огромный гидросамолет, набитый вооруженными людьми. Интересно, что им нужно?.. К кому они обратятся, чтобы узнать неизвестное и обрести желаемое? Тоже придут к триаде? Или воспользуются услугами черной общины?

Быть может, варвар с жужжащим ящиком за плечами оказался неосмотрителен и недальновиден, отказавшись от пулеметов…

* * *

Дашур был огромен. И уникален.

Этот город был возведен практически на пустом месте союзом картелей, которые решили не ждать милостей от государств, а сделать самим административную и торговую площадку, удобную только для них. Шли годы, Поднебесная дробилась на всеболее мелкие образования, превращаясь в «зону свободной охоты» для каждого, кто готов был рискнуть всем во имя алчности. И картельный город на китайском побережье, к северо-востоку от Наньтуна, рос и богател.

Юридически Дашур был «порто-франко», то есть «свободным портом» с некоторыми функциональными строениями вокруг. А фактически — экстерриториальным мегаполисом, поэтому в нем не действовали иные законы, кроме устава градоуправительного совета и сложившихся традиций. Здесь имелось множество вещей, которые трудно было встретить в европейских столицах, например постоянные и вполне официальные рынки «пожизненно законтрактованных», то есть фактических рабов. И не было многого, без чего невозможно представить себе крупный город, например грязных пригородов-фавел. Отцы Дашура хотели, чтобы взгляд жителей и гостей радовали красивые пейзажи, а не сборища грязных лачуг, поэтому, когда таковые появлялись, их просто сносили бульдозерами. Куда при этом исчезали жители — оставалось скромной тайной города. Исключение было сделано лишь для «береговых баронов», по старой традиции, потому что именно они расчищали пространство для будущей «Азиатской Жемчужины» методами, о которых не пишут в газетах и школьных учебниках.

Олег думал, что когда ганза достигнет цели, он переживет какие-то особые ощущения, испытает радость, может быть даже экстаз. Не каждый день сбывается потаенная мечта многих лет. Однако он не почувствовал ничего, кроме уже привычной смертельной усталости и легкого чувства удовлетворения. Не от сбывшейся мечты, а от осознания, что еще один пункт пройден, и окончательное спасение монаха совсем близко.

Грузовик они оставили прямо на въезде в город, продали за наличные вездесущим узкоглазым барыгам, то ли корейцам, то ли китайцам. Едва ли за пятую часть цены, зато сразу, без всякой мороки с документами. Машина в одни руки, франки в другие, и никаких вопросов.

Им нужно было попасть на главный почтовый узел Дашура, фактически огромный информационный терминал, предоставляющий любые мыслимые услуги связи, от простых писем до именных курьеров в любую точку мира. Послать весточку покровителю Леона Боскэ, снять охраняемый номер в специальной гостинице «для заключения особых сделок» и ждать исхода. Несложно, особенно с учетом уже пережитых испытаний. Дело нескольких часов.

Сначала Олег намеревался ехать в метрополитене, благо одна из трех городских веток начиналась от городской черты и шла под главным проспектом прямо к побережью, где и располагался почтамт (ближе к морю и почтовым гидропланам). Но поразмыслил, еще раз пересчитал все сбережения и подумал, что теперь нет смысла экономить. Потому что если все получится — завтра вопрос денег их волновать уже не будет. А если нет… тем более. Олег еще не встречал покойника, который смог бы забрать богатство на тот свет.

В небольшой стеклянной будке автомобильного проката фюрер заказал бронетакси, нечто среднее между фургоном инкассатора и небольшим автобусом для курьерской службы. Автомобиль был достаточно комфортен даже для взыскательной публики, однако корпус собран из камуфлированных стальных пластин, а окна при необходимости закрывались бронированными жалюзи. Олег подумал над вооруженным сопровождением, но по здравому размышлению решил, что это уже перебор и лишнее внимание к ганзе.

Все было спокойно, машина подъехала в течение четверти часа после оформления заказа. Чернокожего водителя в щегольской малиновой ливрее не смутил ни вид заказчиков, ни сумки со старыми военными клеймами, тяжелые на вид и характерно брякающие при переноске. Только наличные, которые Солдатенков отсчитал на месте по квитанции, добавив щедрые чаевые авансом.

В Дашуре вообще не существовало ограничений на оружие, главное — не доставать его на свет божий, потому что в случае чего служба городской охраны просто стреляла без предупреждения.

Машина тронулась, выруливая через строгие прямоугольные проезды на проспект.

* * *

— Мы все-таки ввязались в эту… махинацию? — уточнил Адигартуо.

— Да, — с кажущейся рассеянностью ответил Торрес.

— Но зачем? Мне казалось, мы намеренно стоим в стороне.

— А мы и стоим. Я лишь немного подсказал этому … Морхаузу, куда ему следует посмотреть. Через надежных посредников. Дальше разберутся сами.

— Но зачем? — повторил чернокожий сапер.

— Скажем так… — Капитан немного помолчал, обдумывая ответ. — Мне все больше нравится идея заполучить в должники здравствующего понтифика. Кроме того…

Капитан улыбнулся, хищно и страшновато.

— Кроме того, мне интересно посмотреть, что начнется на улицах Дашура, если криги Римана столкнутся с бойцами Морхауза.

— Хочешь отвлечь внимание от нас, — понимающе кивнул Адигартуо.

— И это тоже. Белые против белых на улицах «города картелей». Скандал мирового размаха. Неплохая завеса, чтобы организовать несколько интересных дел. Ну, а сделать гадость «Десперу» — святое дело.

— Их надо будет направлять, тех, что с гидроплана, — нахмурился сапер. — Дашур большой город.

— Их и направляют, — улыбнулся Торрес. — Хорошо, когда у тебя много друзей в самых разных местах.

Капитан потер ладони, очень светлые, кажущиеся почти белыми на фоне черной кожи. Этот жест сработал как будто магический призыв — под тент бодро вбежал маленький порученец с грязным замусоленным листком в такой же грязной руке.

— От радистов, — лаконично сообщил гонец. — Срочно.

— Любопытно… — Капитан доброжелательно кивнул, и порученец расплылся в блаженной улыбке абсолютного счастья.

Фронт любил и ценил своего удачливого генерала, а учитывая, что основу армии Торреса составляли вчерашние крестьяне, темные и необразованные, знак внимания от вождя считался чем-то сродни поцелую удачи.

Капитан коротким жестом отпустил гонца и еще раз внимательно перечитал срочное донесение. Оно было написано беглой рукой старого сподвижника, на смеси пяти языков, понятной лишь немногим ветеранам африканских войн.

— Любопытно, — повторил Торрес, сосредоточенно сдвинув брови. — И неожиданно.

Он протянул листок саперу. Тот прочитал и машинально состроил точно такую же гримасу.

— Неожиданный поворот, да, — согласился Адигартуо. — Все-таки надо было дать ему сопровождение.

— Как раз наоборот. Ни в коем случае. Сделанного достаточно, теперь просто посмотрим, чем все закончится.

— Ну… может быть.

— День клонится к закату, — подытожил Капитан. — Но вечер обещает быть длинным и ярким. Еще более эффектным, чем я ожидал.

* * *

День завис в точке, когда кажется, что до вечера еще далеко, однако он (то есть вечер) уже потихоньку запускает свои тени в окружающий мир. Солнце немного смягчилось, отблески на зеркальных окнах небоскребов уже не так больно кололи глаз. На улицах ощутимо прибавилось автомобилей. Движение замедлилось.

— Пробка? — недовольно спросил Олег.

— Нет, месье, — жизнерадостно отозвался водитель, не поворачивая головы. — В Дашуре не бывает пробок, только задержки. Сейчас тронемся, еще минут пять-шесть.

— Совсем не бывает? — неожиданно заинтересовался фюрер. — Здесь что, машин не прибавляется?

— За автомобили вносится специальный сбор, на содержание городских дорог, — пояснил чернокожий в малиновой ливрее. — Если машин становится слишком много, сбор повышается. Картелям все равно дешево, а остальные ходят пешком или заказывают таксомотор.

По-видимому, водителю было скучно, и он порадовался возможности поговорить с незлым клиентом.

— «Подземка» отлично разгрузила улицы, а скоро запустят монорельс над основными городскими дорогами. В Дашуре хорошо, лучший город на свете, были бы деньги.

Негр тихонько вздохнул при мысли о деньгах.

— Лучший город на свете, — негромко повторил Олег, глядя в окно, очень чистое, с каучуковой окантовкой и легким синеватым отливом.

Фюрер попробовал вызвать в душе какой-то отклик, хотя бы тень ожидаемого восторга. И опять не сумел. Город сказки и мечты оказался просто большим, очень чистым, красивым (этого не отнять) мегаполисом. И больше ничего. Для Солдатенкова сейчас это было просто поле определенных возможностей, которые следовало использовать, чтобы выжить и получить свои бонусы.

И никакого счастья.

Вокруг сливались в разноцветное блестящее полотно борта всевозможных автомобилей. Почти исключительно немецкие, а также итальянские модели. «Германцы» — для солидных, основательных и консервативных людей. «Итальянцы» с их авангардной школой технического дизайна — для современных пользователей на острие прогресса и футуризма. Никаких грузовиков — этих на центральные улицы просто не допускали. Много автомобилей с опущенным верхом. В таких, как правило, сидело по трое молодых людей, парень плюс пара девушек, реже наоборот. Глядя на них Солдатенков начал вспоминать, сколько же ему лет. и понял, что навскидку не помнит. Отвык мерить время иначе, нежели рабочими перегонами и короткими промежутками отдыха между работой.

— Еще минута, месье, сейчас перекресток, а там уже тронемся по-настоящему! — сообщил водитель.

Вспомнил.

Двадцать два, скоро двадцать три года.

А ведь он примерно того же возраста, что и многие юноши в свободных, светлого оттенка одеждах за рулем дорогих машин. Тут Олег понял следующую вещь — он не узнает марки автомобилей. То есть никелированные знаки в виде орлов, звезд и прочих оленей — да, знакомы. А сами машины — неведомы. Нет привычных полноприводных грузовиков, высокорамных машин для бездорожья, специализированных вездеходов. И тем более нет привычного старого хлама двадцатилетней давности.

И в этот момент Олег понял, что светлая мечта юности — город счастья и прогресса — не принесет ему ни капли радости, что сейчас, что после. Время сказки ушло, и правильно писалось в поповских книгах — нельзя войти в одну реку дважды.

Он слишком долго жил в мире войны и смерти.

Слишком долго.

И поэтому каждый прямой взгляд он давно и машинально встречает как вызов, прелюдию к стрельбе. Улицы вокруг — возможное поле боя, а машины — конкуренты и передвижные огневые точки.

Машины… Люди… Черт побери.

— Нас обложили.

Сначала Олег услышал эти слова, произнесенные нарочито спокойным голосом Родригес. А спустя долю секунды, еще не успев осознать весь смысл сказанного, сам пришел к тому же выводу.

Еще не обложили, но уже близко к тому. Большой автомобиль, типичный «немец», слишком низко и тяжело просевший к земле. Явно бронирован — как их собственный таксомотор. Еще один такой же, с размашистой рекламной надписью в три цвета через весь борт — ради камуфляжа — осторожно лавирует в тягучем потоке, подбираясь ближе. Человек на тротуаре в слишком длинном плаще, почти до самой земли, без пояса. Олег и сам как-то надевал такой, когда требовалось скрыть подсумки и винтовку. Еще двое, в таких же бесформенных одеждах, на другой стороне. Идут вперед неспешно, однако весьма целеустремленно, прямо к перекрестку, замыкая окружение. Четвертый смотрит прямо на машину, едва ли не в лицо Олегу. Скользкий быстрый взгляд, слишком знакомый контрабандисту. Сам так вглядывался из засады.

Да, обкладывают.

Олег зажмурился на пару секунд, выдохнул и почувствовал, что непрошеная злая слеза застряла в уголке глаза. Черт возьми, как это все-таки несправедливо… Все так хорошо развивалось и уже почти закончилось.

На чем же они прокололись?..

Еще раз выдохнул, открыл глаза. У Солдатенкова не было секундомера, но фюрер и не нуждался в хронометре. Время уплотнилось, обрело четкость и ясность движения. Каждая секунда четко выделялась среди товарок, проходя мимо некоего внутреннего счетчика в голове Солдатенкова.

Тик-так. Тик-так. Каждое мгновение — это шаг врага, поворот шин вражеского броневика, слово команды невидимого командира загонщиков.

Тик-так, время заканчивается.

Гильермо, как и следовало ожидать, ничего не понял. Доминиканец сидел, развалившись на мягком сидении, и мечтательно полуприкрыл глаза. Легкая улыбка блуждала по все еще битой физиономии, переливающейся разными оттенками синего и багрового. Мыслями Боскэ уже наверняка в будущем, где все злоключения давно закончились.

Родригес и Хохол подобрались в одинаковых позах, правая нога каждого прижата к баулу с оружием, контролируя. Банга… он как обычно, серый и незаметный в своей шинели. А вот Чжу…

Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, как враги нашли их. Маленький китаец Чжу Чжиминь никогда не умел достаточно хорошо владеть собой в критической ситуации. И сейчас, в минуту понимания, желтоватое лицо с потеками высохшего пота выражало все сразу, как букварь. Страх, ожидание ужасного — и надежду. Яростную, горячую надежду, что все как-нибудь обойдется лично для него.

— Ты предал нас, — тихо сказал Олег и подумал, что такого он скорее ждал бы от пулеметчика. Кот сразу же отнесся к затее с монахом без энтузиазма и с подозрением. Но никак не от радиста, который обычно даже на рынок Шарма боялся один выйти.

Радист отлучался в деревеньку. И он знал, как послать сообщение, чтобы то дошло до адресата очень быстро. Откуда Чжу знал, кому слать донос? Сейчас это было уже не важно. Все равно главное сделано.

Китаец вжался в сиденье, обшитое не настоящей кожей, но весьма хорошей имитацией из толстой плотной ткани. Не в силах оторвать расширенных глаз от Олега, он молча и замедленно помотал головой. Это был жест не убеждения в собственной невиновности — Чжу не мог не понимать, что сейчас это уже бесполезно. Скорее полное, инстинктивное отрицание. Отказ смириться с тем, что теперь оказалось неизбежным.

Чжу, наверное, многое мог сказать фюреру. Что он всю жизнь бежал и боялся, а теперь просто устал. Что он прекрасно слышал разговор командира и Родригес относительно того, что китаец полетит в трюме дирижабля, как провозимое по специальному тарифу животное. И так далее. Но Чжу слишком устал и слишком испугался, чтобы внятно определить нужные слова. А Солдатенков все равно не стал бы слушать. Наступил момент, когда слова уже не важны. Хотя… Олег не отказался бы спросить, почему китаец не дезертировал раньше. Однако не судьба.

Тик-так. Время уходит.

— Вы со мной? — коротко спросил Олег.

— Si. Por supuesto, — так же кратко ответила светловолосая девушка, от волнения перейдя на родной испанский. Но фюрер понял.

Олег молча перевел взгляд на Кота. Украинец тряхнул чубом, почти незаметным на фоне отросшей шевелюры, криво ухмыльнулся.

— Пулемет, это хорошо, — сказал Хохол, и его кажущиеся бессмысленными слова тоже были вполне однозначным ответом.

Банга молча кивнул.

Тик-так.

Олег скрипнул зубами, вспомнив, как накануне они набивали патронами диски к «Типу 180» и пулеметные ленты к ЛАД-у. С БАР-ом все было просто, три обычных коробчатых магазина по двадцать пять патронов, несколько минут привычной и несложной работы. С оружием Родригес все оказалось куда сложнее. Два прозрачных диска с пружинным заводом вмещали по сто двадцать патронов двадцать второго калибра, расположенных вертикально. Достаточно малейшей ошибки, и очередная гильза встанет на перекос. То же самое со старыми матерчато-пластмассовыми лентами к пулемету. Зажует край ленты — конец.

Остается надеяться, что они все сделали правильно, не допустив ни единой оплошности.

Никто не обращал на Чжу внимания, но китаец не обманулся кажущимся безразличием. Он закрыл глаза руками и замер в скорченной позе, тихонько — на самой грани слышимого — подвывая от ужаса.

— Месье, уточняю один момент, — сообщил водитель, про которого все как-то забыли. — Прорваться на скорости не сможем, — негр излагал кратко, но очень разборчиво, с пониманием вопроса. — Машина выдержит обстрел из легкого стрелкового, но пулемет от девяти миллиметров и гранаты — уже нет. Мое участие в обороне контрактом не предусмотрено.

— Дай совет, — сквозь зубы выжал Олег. Нога болела зверски, как будто каждую секунду в пятку вколачивали по гвоздику.

— Пробивайтесь вперед, — коротко порекомендовал малиновый. — В этом квартале вам ловить нечего, сплошь банки и кредиты. Охрана не вмешается в уличную бузу, но в зданиях начнет стрелять сразу. Идите дальше, там за перекрестком офисы и дорогие магазины, витрины открытые и все проще. Удачи.

Он молча лег на пол, свернувшись под сиденьем, прикрыл голову, поджал ноги со сноровкой человека, который знает, как правильно прикрыть шею, затылок, живот и почки.

— Я тащу попа, — отрывисто бросил Солдатенков. — Вы давите огнем.

Никто возражать не стал, потому что это было разумно. В уличной перестрелке, где стреляют едва ли не в упор, многозарядные ЛАД и «180» годились лучше армейского БАР-а. А чтобы тащить за собой растерянного монаха, потребуется сильная рука.

Гильермо, наконец, стал понимать, что происходит нечто совсем необычное. И отнюдь не доброе. Однако реакция доминиканца оказалась необычной и неожиданной. Солдатенков ожидал всего, но не того, что Боскэ пригнется вперед, сцепит пальцы и с отчаянной решимостью уставится прямо на фюрера.

— Нас пришли убивать? — тихо спросил Гильермо.

— Да.

— Они пришли за мной.

— Но убьют и всех нас. Молчи, не отставай и держись у меня за спиной. Голову ниже.

Тик-так. Секунды уходят.

— Я понял, — Боскэ втянул голову в плечи.

Родригес присела на колено, чтобы ее не было видно снаружи, быстро извлекла из сумки пистолет-пулемет. Докрутила пружину на запасном диске, в четверть оборота, просто на всякий случай. Хохол повторил ее действия. Перекинул через плечо широкий брезентовый ремень, зажал деревянный, отполированный годами службы приклад под мышкой, придавил цевье сверху левой ладонью. «Русский штурмовой хват», непригоден для точной стрельбы, но очень хорош, когда надо поливать врага свинцовым дождем, не давая поднять голову.

Одновременно лязгнули затворы. И пулеметчик, и девушка одинаковыми движениями закинули баулы с боеприпасами за спину — благо широкие ручки с подшитым уплотнителем позволяли таскать «орлеанские сумки», как рюкзаки.

— Выходим с левого борта. Ты справа от меня, — коротко и емко приказал Кот Банге. — И когда отстреляю ленту — сразу достанешь новую.

Аскари снова молча кивнул. Все было понятно и разумно — переносить огонь справа налево быстрее и удобнее, чем наоборот, поэтому правше не помешает прикрытие со стороны рабочей руки.

— Ленты на шею? — предложил он пулеметчику почти без акцента.

— Не, — отказался Кот. — Эти падлючие змеи соскальзывают, только в путь.

Олегу было страшно. Мучительно, невыразимо страшно. Он слишком хорошо знал, что делает маленький кусочек металла, попавший в живое тело. И знал, что смерть — это навсегда. Не будет никаких «…и когда Рокамболь выбрался из этого затруднительного положения». Во рту пересохло, даже зубы заныли, скрипя, словно кварцевые осколки. Кислая горечь подступила к самому горлу.

БАР лег в руки, тяжело, привычно, надежно. Сума не понадобилась, два запасных магазина удобно разлеглись по карманам куртки.

Солнце пошло к закату, отметил для себя Олег. Это плохо, проспект идет с запада на восток, к берегу. Значит, будет слепить того, кто пойдет на восток, отстреливаясь против движения. Тогда доходим до перекрестка и сразу поворачиваем, чтобы поставить здания между собой и солнцем. Если кто-то дойдет…

Гильермо перекрестился, отчетливо понимая, что сейчас он получит ответ на все вопросы и молитвы Всевышнему.

— Dios nos proteja, — на молитву у католички Родригес уже не было времени.

— Ну, понеслась, — прошептал лихорадочно Кот. И повторил, как спасительное заклинание. — Пулемет, это хорошо!

— Открывай, — каркнул Солдатенков невидимому водителю и выстрелил прямо в лицо Чжуминя, скрытое за маленькими ладонями. Гильермо не сдержал стон боли — в не слишком большой машине ствол жахнул, как дубинкой по ушам ударил. Пороховой дым поплыл меж сидений, завиваясь сизыми кольцами от мелкого сквозняка. Резко, страшно запахло жженым порохом и кровью — запах войны и смерти.

— Понеслась! — заорал в голос Олег.

Зашипела пневматика, все двери бронетакси разом открылись, выпуская вопящую и стреляющую ганзу.

Глава 27

Полиции в обычном значении этого слова в Дашуре не имелось. Ее место занимала «Гарда» — сугубо частная организация, финансируемая из взносов основных градоправителей-фундаторов. По договору между конторой и городом безусловной защите подлежали административные учреждения Дашура, дома и строения основных пайщиков, а также общественные пространства, то есть улицы, площади и так далее. Остальное решалось в частном порядке, отдельными договорами.

Таким образом, разворачивающаяся на центральном проспекте Дашура война напрямую попадала в сферу ответственности конторы. И в тот момент, когда дежурный комиссар «Гарды» уже собрался было кинуть на подавление беспорядков штурмовой отряд, зазвонил телефон. Один из пяти аппаратов, стоящих в кабинете, и единственный, проигнорировать который было просто невозможно.

Однако голос в эбонитовой трубке оказался незнаком.

— Добрый день. Меня зовут Александр Морхауз, я — кардинал-вице-канцлер при Священном Престоле.

— Очень приятно, — с нетерпением ответил дежурный комиссар. — К сожалению и при всем почтении, сейчас я не могу…

— Миллион экю, — очень четко и лаконично произнес Морхауз.

— Что?..

— Один миллион экю, — так же четко и ясно повторил кардинал. — Они только что переведены на ваш счет, трансфер будет подтвержден в течение ближайших пяти минут. Можете справиться у вашего финансового консультанта. Это цена того, что вы не положите трубку немедленно, и наш разговор продлится еще хотя бы минуту.

Комиссар размышлял секунд десять. Его работа и положение способствовали упражнению мысли и принятию быстрых решений. Дежурный не стал спрашивать, откуда кардиналу известен этот телефонный индекс и тем более — банковский счет. Все это могло чуть подождать.

— Что вы хотите? — спросил он на двенадцатой секунде.

— В данный момент происходит зачисление еще пятнадцати миллионов экю. Однако эти деньги защищены предварительной блокировкой и вернутся ко мне в течение суток, если я не сниму ограничение.

— Условие?

— На улицах вашего города происходят… беспорядки.

— Я не могу устраниться. Даже за пятнадцать миллионов, — в это мгновение голос комиссара едва заметно дрогнул. Пятнадцать… то есть шестнадцать миллионов экю — то есть французских франков в неизменном золотом эквиваленте — это была невероятная сумма. Достаточно, чтобы уйти на покой, прожить жизнь в полное удовольствие и оставить детям солидное наследство.

- Даже если бы счел это возможным и необходимым, — надо было отдать комиссару должное, он быстро взял себя в руки.

— Безусловно. Однако мне кажется, что ситуация слишком серьезна и прежде чем переходить к радикальным действиям, необходимо обеспечить безопасность всем гражданам Дашура. Блокировать зону ведения агрессивных действий, скажем, минут на двадцать. И только потом…

— Это невозможно, — ровно и спокойно ответил комиссар. — Вы предлагаете мне взятку и требуете изменить присяге. Наш разговор окончен, о нем будет в официальном порядке извещен совет фундаторов.

Щелкнул рычаг под тяжестью опущенной трубки. Мембрана отозвалась быстрыми частыми гудками.

— Отлично! — Морхауз потер ладони, прямо как Шейлок, все-таки получивший свой фунт христианской плоти в авангардной постановке немецких драматургов.

— Вы полагаете? — фра Винченцо был куда более скептичен.

— Безусловно! Он думает, что это провокация. Но сначала все же проверит свой счет.

Винченцо содрогнулся, вспомнив, какие проценты потребовал банк за столь быструю операцию. И сколько отдельно стоило выяснение нужных реквизитов.

— Финансист уверит, что на счету шестнадцать миллионов экю. И не бумажное право безналичного обращения, а настоящее золото с правом истребования. Никакая провокация столько не стоит. И тогда он пойдет на все, чтобы сохранить трансфер.

Морхауз разомкнул руки, одернул рукава.

— Что ж, теперь мы сделали все, что могли, — подытожил кардинал. Его глаза лихорадочно блестели, дыхание со свистом вырвалось через полусомкнутые зубы.

— Мне все-таки кажется, это было лишним… — Винченцо позволил себе немного критики. — Уже ненужные траты. Пусть дашурская полиция вмешалась бы в перестрелку.

— В эту минуту нам враждебны все, чьи пули не летят в противоположную от Гильермо сторону, — снизошел до объяснения Морхауз. — И чем их меньше, тем проще будет Джани сделать свою работу.

— Комиссары «Гарды» все ирландцы, значит католики. Может, стоило еще пообещать ему благосклонность Престола и отпущение всех грехов? — осторожно предположил секретарь.

— Слишком долго, — поморщился кардинал. — Когда надо действовать быстро, деньги надежнее любых уверений и обещаний. А теперь помолимся, брат Винченцо. Мы сделали все, что могли, остальное в руках палатинцев… и Бога.

* * *

— Перезарядка! — заорал Олег, перезаряжая винтовку. Первый магазин он отстрелял в автоматическом режиме и, не целясь, просто, чтобы на несколько мгновений подавить вражеский огонь. Минус магазин, еще два осталось. Пятьдесят патронов. Для настоящего дела — считай, что совсем ничего.

Только сейчас где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что у них всех по три емкости для патронов — пулеметные ленты, диски и магазины. Мелькнула — и не стала задерживаться, потому что, прямо скажем, было чем заняться и над чем подумать.

— Готов! — крикнул фюрер, щелкнув флажком затвора для перехода к полуавтоматическому огню. — Пошел, Кот!

Олег присел за капотом роскошного автомобиля с поднятым и сложенным верхом, вскинул БАР к плечу, ловя в простой механический прицел вражеские силуэты. Он не пытался убить, да это и не требовалось — только сдержать, заставить держаться на расстоянии и скрываться от пуль.

Трещал «180» Родригес, перегретый ствол разбрасывал пули, как цветочная поливалка, однако неточность компенсировалась объемом диска. Сто двадцать патронов — это сто двадцать патронов, с какой стороны не посмотри. Все равно, что пять магазинов к БАР-у подряд.

Хохол, ловко придерживая пулемет на широком ремне, толкнул Гильермо в нужном направлении и скользнул следом, изгибаясь. словно уж.

— Негра, держи попа! — скомандовал Кот и развернулся, чтобы прикрыть уже фюрера.

Банга не стал ни кивать, ни говорить. Он просто исполнил приказание. Пистолет-пулемет в его руках плевался короткими очередями в два-три патрона.

— Давай за Котом! — крикнул фюрер, и хотя обращение он пропустил, Родригес поняла. Она методично достреляла остаток диска, ведя стволом справа налево. Маленькие гильзы мелькали в воздухе, горячий ствол дымился. Затвор щелкнул и выбросил последний латунный цилиндрик.

— Прикрываю, — Олег отстрелял уже половину магазина, а то и побольше. Девушка последовала за Котом, который уже приготовился принять основной бой на себя.

Ганза не была сработанной командой убийц и вообще не занималась боевыми действиями — ее задачи лежали совсем в иной стороне. Но стрелять команде приходилось не раз, так что основные приемы боя в застройке контрабандисты знали. Перезарядка с обязательным оповещением коллег, перемещение по очереди, хотя бы один стрелок всегда ведет огонь или по крайней мере готов это сделать, прикрывая товарищей.

Пригибая голову — благо небольшой рост помогал укрываться — Родригес проскочила между машинами, сбрасывая по пути диск. Кот не тратил время на раскладывание сошек и палил прямо с рук.

В отличие от гулкого бахания винтовки и стрекота «180» ручной пулемет стрелял — как иглой шил. Очень равномерно, умеренно негромко. можно даже сказать — солидно.

— Банга, ленту готовь! — крикнул между делом Хохол.

Негр стукнул Гильермо по плечу, вынуждая встать едва ли не на четвереньки, и подскочил к пулеметчику, вернее к расстегнутой наполовину сумке за плечами Кота.

Родригес перезарядила оружие, и первый же патрон встал на перекос.

Риман поправил наушник радиофона. «Наушником» это называлось скорее по привычке, поскольку представляло собой довольно массивное сооружение в виде маленькой телефонной трубки с рожком. Собственно радиоаппарат лежал на плечах сзади, как усеченная горжетка, а гарнитура на проводе позволяла слушать и говорить без манипуляций с микрофоном и наушниками.

— Ублюдки, — пробормотал кригсмейстер в пустоту, обращаясь непонятно к кому.

Через раскрытые дверцы броневика было видно, как перестрелка смещается ближе к перекрестку. И насколько можно было судить, пока что контрабандисты отбивались вполне успешно.

Тому было две очевидных причины. Во-первых, ганза оказалась довольно неплохо вооружена. Но это ерунда, главное — обстановка. Беркли нашел хороших специалистов, однако… вместо быстрого устранения получилась полноценная перестрелка, причем на улицах мегаполиса. И это сильно меняло дело — порядок в Дашуре хранили не ставленники картелей и тем более не «демократически избранные представители народа», а картели сами по себе. «Компания порто-франко Дашур», сущность мстительная, злобная и не расположенная терпеть шумный хаос. Нарушение определенных правил обещало серьезные последствия, и пусть даже наниматель официально принял их все на себя…

В общем, по ганзе, конечно, стреляли, и вполне с размахом. Но, скажем так, не настолько старательно и не настолько уверенно, как следовало бы при настоящей схватке насмерть. Совершенно не так, как нужно было Риману, твердо намеренному оборвать путь заказанных персон здесь и сейчас.

— Вот ублюдки, — повторил Ицхак, выходец из приволжской глубинки, на родном языке, непонятном никому из сопровождавших наемников.

— Командир… — радист оторвался от наушника и виновато посмотрел на нанимателя. — На городских частотах передают, что еще одна группа идет от порта. Они захватили пару машин прямо там и уже на подходе. Полиция не вмешивается. Это наша поддержка?

— Нет, это конкуренты, — на лице Римана не дрогнул ни один лишний мускул, хотя в душе кригсмейстер раскалился, как брусок на прокатном стане.

— Все придется делать самому.

Ицхак снял куртку, расстегнул металлические застежки. Ремни скользнули по плечам и груди, влекомые естественной тяжестью гемофильтра. Риман привычным движением подхватил ящик, опустил его на ребристый металлический пол. Расстегнул прежде скрытую под курткой массивную кобуру, достал оружие и снял кобуру, положив на выключенный фильтр. Один из охранников уважительно присвистнул, понимающим взглядом оценив арсенал нанимателя.

В руках у Римана был редкий сам по себе G-F Mars Automatic в еще более редкой — «лафетной» — доработке Мартызенски, со складным прикладом, вписанным в форму корпуса. Ицхак в два приема разложил приклад, отвел затвор, который вернулся на место с могучим лязгом, достойным скорее пушки, чем пистолета.

— Вы двое, — Риман указал на кригскнехтов. — За мной. Прикрывайте с флангов, под руку не лезть.

Один из наемников молча протянул «голову велосипедиста» — легкий шлем, действительно похожий на каскетку велосипедиста из-за открытых ушей. Меньше защита, зато очень удобно при ношении радиофона. Риман с легким кивком принял каску, надел и шагнул из машины.

Самым удивительным было — насколько быстро опустел проспект. Собственно весь центр города при первых же выстрелах как будто выключился от одного поворота рубильника. Опускались бронированные жалюзи — сплошные панели или сегментированные ленты, похожие на панцири огромных насекомых. Автомобили, которые могли, давали газу и спешили подальше отсюда. Пассажиры остальных покидали машины без промедления, разбегаясь кто куда. Здесь не берегли технику до последнего вздоха, так как отлично знали — она всего лишь дорогой металл, не стоящий и капли крови владельца. Оставались еще многочисленные водители наемного транспорта, они сразу залегли под машинами, выжидая.

Центр города обезлюдел буквально за пару минут.

Пуля разбила зеркало на машине, прямо над головой Гильермо. Мелкие осколки стекла осыпались за шиворот, больно накалывая кожу. Еще две ударили в дверцу. Боскэ никогда не думал, что пули попадают в цель с таким странным звуком — одновременно звонко и с глухим шипением. Словно змеи, разъяренные промахом и бесцельностью своей короткой свободной жизни.

— Вперед! — Банга подхватил Леона за воротник и толкнул вперед. — Не стоять!

Совсем рядом пулеметчик поливал огнем невидимых врагов. Пулемет прожевал почти всю ленту, одна из разогретых гильз больно ужалила Гильермо в запястье. Придав попу надлежащее ускорение, аскари ловко вытащил из «орлеанской сумки» Хохла новую, полную ленту. Темно-коричневые головки пуль, упакованные рядком в пластмассовые ложементы, казались сплошным акульим оскалом. Хотя, подумал Гильермо, скорее это зубы дракона. которыми засеял поле Ясон. Посеешь смерть — пожнешь смерть.

— Заряжаю! — гаркнул Кот, присев за машиной, прикрываясь передним колесом. Аскари склонился рядом, придерживая непослушную ленту. Пахло уже знакомо для Боскэ — жженым порохом, раскаленным железом и оружейным маслом.

Одного взгляда на Родригес хватило, чтобы понять проблему.

— Держи! — Олег бросил ей винтовку.

Девушка ловко поймала тяжелый БАР, хотя он был без малого в два раза тяжелее ее обычного оружия. Из-за другой формы ложа и собственной длинной шеи Родригес приходилось склонять голову почти на бок, плашмя, чтобы целиться. Тем не менее она выстрелила раз, другой, кажется даже попала. Или нет. Впрочем это было неважно.

Затвор заклинило. На починку не было ни единой секунды, но в памяти сама собой всплыла старая наука вахмистра Цвынара. Тогда военный опыт милиционерам казался без надобности. Теперь же… Олег упер приклад «180» в асфальт и с силой ударил по рычагу затвора сверху вниз ребром ладони. И еще раз. Со второй попытки получилось, а от сотрясения капризный механизм выстрелил сам собой. Пуля обожгла щеку, прошла впритирку.

— Держи! — Олег швырнул исправленное оружие обратно. Родригес не стала бросать БАР, а толкнула его по асфальту с напутствием:

— Пустой.

Так что, подтягивая к себе ствол, Олег уже доставал из кармана третий магазин, последний.

— Есть, прикрываю! — отрывисто проорал Кот, отступая еще на две машины, быстро крутя стволом — короткая очередь вправо, короткая влево, и снова, не давая противникам сократить дистанцию.

Родригес и Олег пробежали за его спиной, занимая новую позицию.

— Кот, пошел назад, — скомандовал Солдатенков, пока девушка поливала огнем, расходуя второй диск. Сам фюрер не стрелял, помня, что у него осталось только двадцать пять патронов в БАРЕ-е, а пистолет в уличном бою не считается.

Они почти дошли до перекрестка. Почти дошли…

Банга помог Хохлу заправить ленту в пулемет, отступил, вскидывая оружие и быстро крутя головой. Лицо негра было мокро от пота и блестело, как оникс.

Банга кинул взгляд на Леона, низко, исподлобья. Темные зрачки расширились во всю радужку, и это почему-то особенно запомнилось Гильермо. А затем… Доминиканец так и не понял, что случилось. Аскари то ли пошатнулся, встав между Леоном и чужими выстрелами, то ли… Так или иначе, Банга получил три пули, предназначавшиеся Боскэ.

Это было совсем не зрелищно, никакого сравнения с эффектными попаданиями из пулемета или снайперской винтовки, что уже видел монах. Негр нелепо взмахнул руками, получилось почти как в театре — драматический жест актера. Только здесь исполнитель роли собирал отнюдь не букеты от экзальтированных поклонниц. Его оружие отлетело в сторону, застучало об асфальт и скрылось за колесом машины.

Банга упал на колени, затем повалился назад, пытаясь зажать раны на груди, но сил у него не хватало даже на то, чтобы просто пошевелить пальцами. Боскэ подполз на четвереньках к аскари, подхватил за плечи, приподнял, чтобы раненый не захлебнулся собственной кровью. Даже через шинель тело негра казалось невероятно костлявым.

— Я был… — прошептал чернокожий. — Был…

Темно-красный, почти черный поток хлынул у него изо рта, поглотив последнее слово. А может то было не слово, но последний вздох, и аскари хотел не рассказать, но лишь сохранить память о себе.

Олег развернулся всем корпусом, ловя в прицел убийцу негра. Выстрелил и на этот раз точно знал, что попал. Сразу же рядом сразу несколько пуль раскрошили очередное стекло, выбили чешуйки краски из блестящего синего капота. Фюрер присел за машиной, не столько слыша, сколько чувствуя мелкую дрожь облегченного спортивного корпуса. В него палили из трех стволов самое меньшее. С гулкими хлопками лопались шины, автомобиль вздрогнул и просел в свисте выходящего из колес воздуха.

Родригес снова перенесла огонь, прикрывая командира с криком:

— Adelante!

Олег воспользовался секундным перерывом во вражеском обстреле и на корточках пробежал дальше.

— Ты был, — прошептал Гильермо, сжимая плечи умирающего Банги, которого наверняка звали совсем по-иному. Кровь перестала хлестать из искривленного рта, глаза потухли. Боскэ впервые увидел воочию тот неуловимый момент, когда душа покидает тело. Остекленевшие зрачки чернокожего солдата мертво уставились в синее небо.

— Брось его! — фюрер схватил Леона за плечо, впиваясь твердыми пальцами, словно когтями гарпии. — Ходу, ходу, поп, пока рядом не лег!

Тело убитого аскари опустилось на окровавленный асфальт очень легко, почти невесомо. Мокрая, отяжелевшая шинель плотно облегла тело, словно рыцарский саван.

Подгоняемые невидимым командиром враги наседали. Родригес отстреляла второй диск и подумала, что возможно у них еще что-то получится. А возможно и нет. Пустой диск покатился, гремя раскрученной до упора пружиной. Как на зло, третий лежал на самом дне сумки и достать его сразу никак не получалось, пальцы скользили по гладкой пластмассе.

Очередь легла очень близко, осыпав девушку стеклом. Вторая — еще ближе. Оставив попытки вытащить диск, Родригес одновременно скинула с плеча сумку и нырнула за столб на границе между дорогой и тротуаром. Чугун столба сразу загудел от попаданий, пули с шипением плющились о металл в считанных сантиметрах от головы Родригес.

Риман никогда не спешил. Это было одним из его главных жизненных правил. Суета всегда так или иначе мешает, в конечном итоге от нее один вред. Однако кригсмейстер никогда не колебался и не терпел проволочек. Поэтому если Беркли за глаза прозвали «Скорпионом», то Ицхака иногда именовали «крокодилом». За склонность долго выжидать нужный, единственно верный момент, а затем бросаться к цели одним страшным рывком.

Риман оставался во второй линии, смещаясь к правому флангу, чтобы перекрыть выход на перекресток. Он не стрелял, свободно опустив руку с пистолетом, выжидая наилучший момент. Кригскнехты дисциплинированно следовали за ним по бокам и чуть сзади, так что Ицхак не отвлекался, устремившись к единственной цели.

Сначала он хотел пристрелить первоочередную мишень, однако это оказалось нелегко. Проклятый поп переползал от машины к машине, почти не высовываясь. А если и забывал об осторожности, кто-нибудь из спутников оказывался рядом и бил попа по башке.

Риман пригнулся, опустился на колено, прикидывая, не удастся ли удачно пострелять по нижнему уровню, под днищами. Старый фокус уличных перестрелок, о котором часто забывают. Нет, не удастся — слишком много машин, слишком много колес, перекрывающих обзор, только время и патроны зря тратить.

Ицхак продолжил движение, с молчаливой уверенностью рептилии.

— Быстрее! — Кот одной длинной очередью притормозил противника, заставил умолкнуть тех, что непрерывно обстреливали Родригес.

— Готова, пошли! — та наконец-то справилась с пистолетом-пулеметом.

— Сними сумку! — приказал пулеметчик. — Кинь ленту мне на шею.

Он терпеть не мог этих синематографических «эффектов», поскольку в жизни самый верный способ потерять боеприпас — сунуть его в неположенное место вместо нормального подсумка. Но делать было нечего, еще с полминуты и придется заряжать последнюю ленту.

Девушка на мгновение застыла, соображая, о чем речь. Затем кивнула и сняла поклажу с плеч Хохла. Тот поморщился, оскалил зубы. Родригес не переставала огрызаться короткими очередями, и хотя «180» стрекотал куда тише пулемета, треск над самым ухом слуха не прибавлял.

Риман вскинул к плечу приклад. На мгновение пожалел, что не взял что-то автоматическое. Бешеный пулеметчик и хренова валькирия оказались совсем рядом — было бы удобно снять обоих одной очередью. С другой стороны, физику не обманешь, и автоматика слишком часто отправляет пули «в молоко».

Ицхак поймал в трезубец прицела вражескую пару и выбрал самого опасного.

Глава 28

Пуля отбросила Хохла на капот, развернув боком, пулемет вывалился из враз ослабевших рук, повиснув на ремне. Кот сел, неловко подвернув ногу и запрокинув голову. Лицо побледнело, словно по нему прошлись автомобильной щеткой, разом стерев все краски, кроме белого с оттенком синевы.

Родригес думала недолго. Взгляд на свой «180» с полупустым диском. Взгляд на ЛАД и понимание, что она не сможет с ним толком управляться.

— Под машину, — тихо и быстро сказала она. — Отлежись под машиной.

Кот слабо кивнул. Рядом гулко хлопнула очередная лопнувшая шина. Пули все чаще и злее стучали в металл, выстрелы стегали по ушам.

— Удачи, — Родригес коснулась пальцами груди Хохла, чуть выше красного пятна, которое расползалось, словно капля чернил, только в отличие от чернил останавливаться не собиралось.

Пулеметчик проводил взглядом девушку, с трудом наклонил голову, чтобы ремень легче соскользнул. Нажал на спуск, и ЛАД загрохотал, отсчитывая остаток ленты, словно кассовый аппарат смерти. Хохол не старался в кого-то попасть, скорее выигрывал себе несколько мгновений. Лента опустела, и пулеметчик, обжигаясь о горячие гильзы, со стоном лег навзничь, пополз мод машину, помогая ногами — двигать корпусом было слишком больно.

У него получилось. Вокруг стреляли, топали, звенели сталью. Доносились отрывистые команды, кажется по-немецки. Слишком хорошо знакомый язык, еще сдетства, безрадостного и украденного непосильной работой на латифундиях немецких концессионеров украинского Левобережья. Но самого пулеметчика не заметили.

Хохол криво улыбнулся, подумав, что это по-своему справедливо — пару поганых немчуков он наверняка отправил на тот свет впереди себя. Затем улыбаться, да и вообще жить стало слишком больно. Горячая, обжигающая жидкость заливала торс, не собираясь остывать, а это значило, что ее было слишком много. Липко и мокро стало уже у самой шеи.

— От жеж падло… — прошептал Кот, мучительно кривя губы. — Больно то как…

Рядом загремело как-то особенно сильно, как будто число врагов сразу удвоилось. Среди воплей и команд прорезались отчетливые французские голоса и еще что-то отдаленно знакомое. Европейское, но слишком певучее.

— Тащите его, — властно скомандовали совсем рядом.

Кот хотел достать нож, чтобы хоть напоследок ткнуть кого-нибудь. Не для убийства — силы в пальцах уже не осталось — но для успокоения души напоследок. Не успел. Его схватили за ботинок и выволокли на свет божий. Но вместо того, чтобы убить на месте, зачем-то начали тормошить, резать простреленную куртку и вообще причинять разные страдания.

— Тварюки поганi, — выдохнул с ненавистью Хохол, понимая, что легко помереть не удастся. — Щоб ви поздихали усi.

Спасительная кровопотеря накрыла его пеленой глубокого обморока. Пулеметчик уже не услышал, а если бы и услышал, то не понял отрывистых слов на итальянском:

— Это он?

— Нет. Кто-то из спутников.

— Жив?

— Пока да. Коллапс, но шансы еще есть.

— Вскрывайте плазму, вытаскивайте его, после разберемся. Сообщите полковнику, что один жив. Пока жив.

Вес патронов в магазине ничтожен по сравнению с восемью килограммами БАР-а. Но Олег мог поклясться, что чувствует потерю этих граммов при каждом выстреле. В магазине осталось десять патронов или около того. А потом — все. Пулемет замолк и это означало, что огневая мощь крошечной ганзы уменьшилась вдвое. Даже больше, учитывая, что пулемет — король огневого боя.

На глаза снова навернулись слезы ярости и горечи — все так хорошо начиналось… теперь вокруг полная безысходность, слепые окна и витрины, забранные бронированными листами, на худой конец решетками. Сплошной коридор смерти, поливаемый свинцовым ливнем.

Олег прикусил губу, выбивая непрошенное рыдание болью. Он еще жив, и они еще живы. А мертвым будет все равно, для покойников горечи нет.

Кто-то вынырнул в промежутке между машинами, и Солдатенков едва его не пристрелил, но в последний момент узнал Родригес.

— Кот? — только и спросил он.

Девушка качнула головой, и это стало единственной эпитафией пулеметчику. Сейчас нужно было думать о живых. Перекресток и спасительный угол оказались совсем близко.

— Их больше, — кинул Солдатенков. — Другая группа прошла параллельной дорогой, от моря.

Родригес лишь молча кивнула, приняв новую диспозицию.

Олег выглянул из-за машины. Не целясь, вскинул БАР над капотом и вслепую отстрелял остаток патронов. Выпустил из рук уже бесполезную винтовку, которая прослужила недолго — от силы минут десять — однако надежно и верно.

— Давай пушку и на рывок.

Родригес поняла. Пистолет-пулемет перешел к фюреру, сама же блондинка подхватила за рукав монаха. Разлетелся на куски уличный автомат продажи газет, что стоял на тротуаре, совсем рядом. Плотные белые стопки с четким шрифтом посыпались, словно маленькие тючки с наркотой, привычные ганзе. Кто-то зачем-то выдал длинную очередь совсем в сторону от беглецов, расстреливая витрину. Калибр был крупный, раскололо даже закаленное стекло, броня за ним искрила рикошетами. Наверху лопнул фонарь, снова разлетелись осколки. Крошки стекла вокруг ловили отблески вечернего солнца, играя всеми цветами.

На мгновение Олегу показалось, что враги сцепились между собой — слишком много бессмысленной стрельбы по сторонам, и как будто по ганзе стали палить меньше. Но мысль сразу отлетела, как бесполезная и ненужная.

— Отче, сейчас побежим, — сказала Родригес. — Быстро побежим.

Гильермо кивнул.

Взгляд доминиканца стал совсем безумным. Побитое, исцарапанное лицо было в засыхающих капельках крови Банги. Губы дрожали, как у эпилептика на пороге приступа. Но руки и ноги двигались, голову монах усердно пригибал, направление движения в целом выдерживал сообразно толчкам и рывкам. А большего от него не требовалось.

— Давай! — прорычал Олег и выпрямился, прижимая к плечу вздрагивающий «180».

Стрелять из него оказалось действительно очень легко и удобно. В сравнении с БАР-ом и другим армейским оружием «пулемет карателей» почти не давал отдачи. И не шумел — сплошная череда выстрелов слышалась скорее как треск картонных трещоток, что продаются по одной копейке. Олег вел стволом, одновременно следя, как уходит боезапас в прозрачном диске. Белый дымок вился над стволом.

Родригес не тратила времени на слова, она дернула за рукав доминиканца и побежала сама, машинально прикрывая голову рукой. Приседая, чувствуя себя беззащитной букашкой на опустевшем тротуаре, где уже не было спасительного прикрытия из вставших автомобилей.

Последний из трех подарков Капитана Торреса дожевал последний патрон. Лязгнул затвор, и пустой диск щелкнул раскрутившейся пружиной. Доставая на ходу пистолет, Солдатенков бросился вслед за Родригес и Гильермо.

Он успел повернуть за угол. Надежный, солидный угол серого камня с темно-красными прожилками и серебристой полосой по самому ребру. И на улице, перекрещивающейся с главным проспектом, действительно сияли спасительные витрины, не прикрытые заслонками. Великолепные, сказочные порталы жизни.

Олег улыбнулся бы, но пересохшие губы тянулись хуже каучуковых жгутов для остановки крови, которые неопытные милиционеры часто наматывали на приклады, оставляя поживой злому африканскому солнцу. А еще фюрер смертельно устал, и не то, что движение, даже сторонние мысли казались непосильной растратой сил. Впереди мелькали два болотно-зеленых пятна. Поменьше — спина Родригес в более светлой и легкой куртке. Побольше — грязная и замызганная одежка монаха. Оба живы, оба бегут, значит, не ранены! Хорошо!

Запоздавшие выстрелы ударили в угол роскошного здания сразу же вслед за Солдатенковым. Дорогой камень с характерным шипящим звоном рассыпался осколками и ядовитым дымком. Но судьба всегда собирает долги. Фюреру долго везло, а теперь пришло время расплачиваться. Одна из пуль сложным рикошетом вышла за поворот и перебила Олегу лодыжку искалеченной ноги.

Сначала не было ничего, только ногу словно отключили поворотом рубильника. Олег покатился по горячему асфальту, выронив пистолет. Холодное онемение перекинулось на вторую ногу, сковало позвоночник. Ладони враз покрылись холодным потом, пальцы затряслись, скребя и обламывая ногти.

Потом пришла боль.

Фюрер думал, что познал это чувство во всех проявлениях. В конце концов, стопу ему ампутировали с «экономной» африканской «анестезией, «регионарно», то есть уколом в нерв. Но как теперь выяснилось — о настоящей Боли огнестрельной раны с переломом кости Олег не знал ничего.

В бульварном романе за пять сантимов в серой картонной обложке фюрер продолжил бы отстреливаться. В синематографической истории еще и пошел бы своим ходом, картинно страдая и опираясь на раненую ногу. Но в реальности Олег закончился как боевая единица в несколько секунд, сразу и бесповоротно. У него не осталось сил даже на мысль о том, бросят его спутники или будут спасаться дальше сами.

Впрочем, они уже ответили на этот вопрос.

Худая, но сильная рука подхватила хрипящего фюрера, дернула, почти лишив сознания новым приступом боли. Совсем рядом характерно и металлически забренчало — Родригес проворачивала барабан «Echeverria».

— Идемте, — Гильермо шатался под тяжестью Солдатенкова, но шагал вперед. — Они уже рядом.

Вторая пуля попала в спину фюрера и прошла навылет, чуть-чуть зацепив руку доминиканца. «Марсы» делались в те времена, когда экспансивные боеприпасы еще не придумали, а конструкторы упивались мощью нового чудо-комбинации — бездымного пороха с остроконечными пулями. Стрелять дальше, как можно дальше, не особенно задумываясь об убойной силе! Так что маленький снаряд не убил Солдатенкова на месте, однако фюрер сделал еще один решительный шаг к тому свету.

Каменная крошка хрустела под толстыми подошвами.

Даже если бы Ицхак не видел, куда направились беглецы, ему подсказал бы широкий красный след, начинавшийся от столба, идущий далее по дуге, к двери какого-то непонятного заведения. Ицхак невольно ухмыльнулся — еще одним меньше. След был ровный, прерывистый, но без больших разрывов. Значит, кровь хлестала, как из шланга. При таких ранах не воюют, а без экстренной помощи, как правило, и не живут.

— Ждать здесь, — приказал Риман, не глядя на спутников. — Пока я не закончу с ними, сюда не должен войти ни один человек.

— Господин… — робко заметил один из кригскнехтов. — Осмелюсь…

Он не закончил, надеясь, что наниматель сам все поймет. Что все стало совсем сложно, и операцию пора бы и свернуть.

— Вам было заплачено втрое вашей ставки и вперед, — Риман говорил очень зло, сокрушаясь про себя, что для местных он не такой страшный, как Фрэнк. Приходится пользоваться заемным авторитетом, а это неприятно и унизительно. — И если не отработаете, «Скорпион» вычтет разницу, не сомневайтесь. Ждать здесь, держать вход.

Неважно, кто появился, как будто выскочил прямо из преисподней. Что это за люди с ручными пулеметами и манерой работы штурмовиков времен Великой Войны. Главное — их нет между остатками ганзы и пистолетом Римана.

Родригес было страшно. Очень страшно. Она видела преследователей и главного из них — низкого, почти ее роста, но очень широкого в плечах мужика. Пистолет в его руках походил на карабинчик покойного Максвелла, но больше, гораздо больше, как будто карликовый артиллерийский ствол на лафете. Было в этой фигуре что-то немыслимо зловещее. Целеустремленность акулы, которая не рассуждает и не колеблется, влекомая лишь голодом и простейшими инстинктами.

Шесть пуль в ее револьвере — вот все, что отделяло их от встречи с крепышом и его пушкой. Пистолет Олега улетел куда-то в сторону, искать его не было времени. Сам фюрер вышел из строя и даже сам идти не мог, его целиком тащил на себе монах. Девушка зауважала доминиканца — теперь не только как особу духовного сана, но и как человека. Как ни крути, монах оказался честным и смелым.

Этот не обманет с расчетом.

Но до расчета требуется еще дожить.

Риман глубоко вздохнул, успокаивая сердцебиение. Повел шеей. снимая мышечный спазм. Подумал, что молодость, к сожалению, давно прошла. Прежде он перестрелял бы всех контрабандистов еще на улице, а теперь даже быстро бежать не может. Остается надеяться на опыт, тем более, что у него теперь только один противник.

Снаружи шла яростная перестрелка, однако до собственно здания она еще не докатилась. Это хорошо, значит, запас времени еще есть. Ицхак снял шлем и отбросил в сторону. На таком расстоянии защита пулю не остановит. Кондиционированный воздух приятно холодил лысину и золотые контакты.

Обозрел будущее поле боя.

Похоже, случай завел их в здание, промышлявшее сдачей этажей и комнат под коммерческие представительства. Ни единой души, что понятно, все разбежались и попрятались. Пол затянут линолеумом бледно-салатового цвета, гладким и блестящим. Пластмассовые панели на стенах под цвет камня и полированного дерева. Низкие столики, низкие кресла, более схожие с одноместными диванчиками на вращающейся оси. Одна стена — сплошное стекло с декоративной косой решеткой снаружи — меж «прутьями» человек запросто пройдет. Другая — череда офисных дверей. Все закрыты. Похоже, персонал не разбежался, а просто закончил работу. Да, сегодня же суббота, у клерков сокращенный день.

И колонны… Два ряда колонн, уходящих далеко вперед по обширному залу.

Неплохо, неплохо.

Надо бы предупредить, подумал Ицхак, предложить выбор, пусть выдадут главную цель, тогда он позволит уйти оставшимся. Хотя нет смысла, только время тратить. Они не поверят. Да и он не позволит на самом деле, слишком неравны силы, чтобы торговаться.

Ицхак начал напевать детскую песенку. Со стороны это выглядело как дешевая злодейская бравада в бульварной постановке, однако Риман точно знал, что это отличный способ выбить противника из равновесия.

— Frère Jacques, Frère Jacques,

Dormez vous? Dormez vous?

Кроме того противник поневоле начинает ориентироваться на звук, на слова. И когда они внезапно обрываются, у атакующего есть секунда форы.

Шаг вперед, еще один. Тихонько скрипят каменные иглы, впившиеся в подошвы, как будто под ногами тоже камень. Пистолет наизготовку.

Кровавый след уходит дальше, изгибается по направлению к коридору. Приглашает последовать за собой. И звук. Приглушенный, очень характерный, подделать его невозможно. Хриплый ритмичный стон, точнее сипение воздуха на выдохе. За углом тихо отходит раненый в грудь. Приди и добей.

Но это было бы слишком просто…

— Sonnez les matines, Sonnez les matines,

Ding Ding Dong, Ding Ding Dong.

Риман достал из кармана столбик монет, сантимы в фольге, и бросил в сторону, одновременно шагнул в противоположную сторону, поднимая пистолет. Получилось, как он и ожидал. Девица с соломенными волосами вынырнула из-за колонны, а здоровенный — не по росту и комплекции — револьвер в ее руках дважды жахнул снопами огня.

Ответный выстрел Ицхака почти попал ей в шею, но только почти — слишком быстро мишени смещались относительно друг друга. Риман шагнул за колонну, чувствуя спиной твердую, надежную опору. Сразу видно, что здесь обосновались люди с достатком, не имитация из грошового папье-маше. От девицы Римана отделяли четыре ряда колонн прямоугольного сечения со сглаженными углами. Последняя преграда, которую надо пройти.

И быстро, судя по тому, как опасно приблизилась стрельба снаружи.

Квадратная фигура появилась из-за укрытия, словно смертная тень. Родригес снова выстрелила и снова промахнулась. Только молодость и быстрота спасли ей жизнь — девушка нырнула за соседнюю светло-коричневую колонну и разминулась с двумя пулями на толщину волоса. Девушка сразу высунулась с другой стороны, взводя курок. Здоровяк присел и качнулся в сторону, одновременно сбрасывая магазин. Большой и на первый взгляд тяжеловесный, преследователь двигался, словно огромная капля ртути, «перетекая» из одного положения в другое короткими, стремительными, но удивительно плавными рывками. Выстрел — и промах. Пока Родригес снова взводила курок, противник успел перезарядить свою карманную пушку. И такой скорости перезарядки девушка никогда не видела, даже не представляла, что это вообще возможно.

Три ряда колонн. Два заряда в револьвере. Еще россыпь лежала в кармане, но девушка отчетливо понимала, что она не успеет даже вставить патрон в барабан. Две пули между ней и смертью с золотыми полосками на голове.

Риман потратил еще один магазин на то, чтобы пройти два ряда колонн. Шаг-выстрел, осколки летели во все стороны. Ицхак жал на спуск без перерыва, просто не давая хреновой валькирии высунуться. Укрытие, еще одна перезарядка.

Пахло жженым камнем, в воздухе плавала белая дымка, как от растертого гипса. Пистолет ощутимо нагрелся в руке. Ицхак вдохнул и выдохнул, собираясь с силами для последнего рывка.

Родригес бесшумно выступила из-за укрытия. Точнее, она надеялась, что получилось бесшумно. Подняла револьвер на вытянутых руках. Тягаться верзилой в стрельбе было бесполезно, оставалось обратиться к удаче. Если он правша, то выйдет с левой стороны от нее. И если повезет, попадет под ее выстрел. А если нет…

Не повезло, квадратная тень пошла справа, мелькая вспышками дульного пламени. Выстрел — мимо. Родригес снова спаслась рывком и перекатом, последний — шестой раз она выстрелила едва ли не через плечо, наугад. И удача снова показала ей длинный, как у самого дьявола, язык.

Мимо.

В следующее мгновение пуля «Марса» выбила револьвер из ее рук. Это было больно, пальцы сразу онемели и безвольно повисли. Родригес упала на колени и склонила голову, понимая, что это конец. Револьвер отлетел в сторону, издевательски сверкая деформированным корпусом. Впрочем, даже окажись он цел, или появись у девушки запасное оружие, она все равно не смогла бы даже взять толком рукоять, не то, что нажать на спусковой крючок.

Дьявольский стрелок прошел совсем рядом, как волк, что не упускает кровавого следа. Как только его противник оказался обезврежен, лысый сразу потерял к ней интерес. Лишь выстрелил на ходу ей в голову, чтобы не оставлять помеху.

Вернее, хотел выстрелить. Боек щелкнул по пустому патроннику.

— Везучая тварь, — пробурчал Риман, вставляя в рукоять «Марса» последний магазин. Возвращаться и оборачиваться не стал. Сначала дело, потом все остальное, если останется возможность и патроны. Главная мишень должна, наконец, сдохнуть.

Родригес осела на гладкий салатовый пол, покрытый пылью, выбитой пулями из колонн, склонила голову и тихо застонала от боли в руках и чувства собственной беспомощности. Ее никак нельзя было назвать трусливой или бесчестной. Но Родригес была практичным человеком и понимала, что Олегу с Гильермо конец. Она больше ничем им не поможет.

Но легче от этого не становилось.

Вот и они. Даже не пытались скрыться. Широкие кровавые мазки обрывались за углом. Люди сидели рядом, у стены — раненый фюрер и довольно высокий старик с лицом в порезах и желтоватых пятнах от недавних побоев. Один при смерти, второй, похоже, смирившись с неизбежным. А может старик не хотел бросать защитника, чувствуя ответственность и ложную благодарность. Он выглядел гораздо старше, чем на фотографиях, однако сомнений не оставалось — это и есть главная цель.

Следовало, наверное, сказать что-нибудь эффектное и назидательное, но Риман просто поднял пистолет.

Гильермо смотрел в широкий темный ствол. Пистолет казался громадным, а его дуло — еще больше, как железнодорожный тоннель, готовый выпустить поезд на тот свет.

Боскэ хотел начать молиться перед неминуемой гибелью, но память как отшибло. Он не мог вспомнить ни единого слова. Леон просто закрыл глаза и приготовился к встрече с Создателем.

Хотя одна связная мысль все же появилась. О том, что хорошо верить и знать. И как, должно быть, страшно умирать спутникам, которые не верят ни во что, кроме силы оружия…

Секунды шли одна за другой, и ничего не происходило. Леон приоткрыл глаз, один, как ребенок, который боится смотреть на буку под кроватью.

Человек с пистолетом стоял в той же позе, пистолет все так же твердо лежал в его руке. Но другой рукой стрелок прижимал к уху странную штуку, похожую на маленькую телефонную трубку с рожком.

— Что? — отчетливо, по-французски спросил убийца. — Отозвали?

Ответ был, разумеется, неслышим, зато реакция на него — очень явной и впечатляющей. Каменный лик смерти дрогнул, поплыл гримасой разочарования и обиды, словно металлический слиток, брошенный в тигель.

— Какие гарантии?! — неожиданно заорал стрелок. — Мне не нужны их гарантии! Заказ есть заказ!

Похоже, новый ответ не порадовал. Убийца молча сорвал с головы телефонную штуку и бросил в сторону. Аппаратик жалобно хрустнул оксирановым корпусом.

Пистолет опускался медленно, рывками, словно рука была механической, и гидравлический поршень в ней терял давление от пробоины. Боскэ почувствовал удушье и понял, что не дышал все эти мгновения. Но вдохнуть толком не мог — спазм перехватил горло.

— Сегодня твой счастливый день, — холодно сказал стрелок, опять же по-французски. Голос у него был на удивление не зловещий. Обычный, довольно приятный баритон с мягким акцентом. Голос немолодого и уставшего человека, которого грубо и не вовремя оторвали от важного дела.

Горячий, раскаленный воздух наконец-то ворвался в легкие доминиканца. Гильермо закашлялся, хрипло вдохнул еще раз.

Убийца вздохнул, провел рукой по лысине. И сказал, повернувшись к потерявшему сознание Олегу, но обращаясь скорее к самому себе:

— Что ж, по крайней мере, получу с тебя.

Но прежде чем ствол уперся в голову стонущего в беспамятстве Солдатенкова, доминиканец неожиданно четко сказал:

— Нет.

И было это сказано так, что человек с пистолетом услышал. По — настоящему услышал.

Риман повернул голову одним ухом к сумасшедшему старику, не сводя, впрочем, прицела с Солдатенкова.

— Ты его не тронешь, — выговорил Леон, поднимаясь на ноги. Ему пришлось опереться на стену, однако монах смог встать сам.

— Неужели? — саркастически отозвался убийца.

— Ты его не тронешь, — повторил Гильермо.

За окнами уже топали, шумели, что-то со звоном ломали. Перестрелка почти затихла, и помощь была близка. А это значило, что счет жизни Олега идет на секунды, и убийца пристрелит его, прежде чем подоспеют неизвестные спасители.

— И почему же? — Риман не спешил, точно зная, что успеет убить фюрера проклятой ганзы любым угодным образом.

Гильермо окончательно выпрямился, расправил худые плечи. Он понимал, что выглядит безмерно жалко, наверное, даже гомерически смешно. Но сейчас его оружием было слово, и слово надлежало сказать.

— Я буду понтификом. Папой, викарием Христа. Я буду повелевать людьми и деньгами. И клянусь тебе, если ты только коснешься моих спутников, тебе не жить.

Риман подошел к бесноватому и посмотрел тому в глаза. В темные колодцы души, где плескались совсем не монашеские ярость, безумие. А еще — непоколебимая уверенность в сказанном.

Мало, очень мало кто мог выдержать взгляд Ицхака Римана. Но в это мгновение кригсмейстер почувствовал, что ему самому хочется на мгновение отвести глаза.

— Я объявлю награду за тебя, за каждого из твоих людей. Сколько бы это ни стоило. Золото, бриллианты, все, что угодно. Я буду повышать ее до тех пор, пока в мире не останется места, где ты мог бы скрыться. Ты умрешь, и смерть твоя будет ужасной. Поверь мне… или убей вместе с ним.

Стрелок неожиданно хмыкнул. Со звучным щелканьем сложил приклад своего ужасающего орудия. Снова усмехнулся, повернулся, и зашагал прочь. Он не удостоил монаха ни словом, ни даже взглядом. Он просто уходил.

Гильермо опустился на колени. Его бил озноб, и жар почему-то казался одновременно и ледяным. Доминиканец тихо завыл, обхватив голову. Ему было смертельно страшно — именно теперь, когда смерть отступила с безразличием случайного прохожего.

А еще — невыносимо стыдно. Гильермо понимал, что не сила веры, не твердость убеждений отогнала ту смерть. Не он, Гильермо Леон Боскэ сделал это, а та мирская сила, что отныне стояла за его плечом. Сила положения, сила огромных денег и окровавленной стали, которую можно было купить на эти деньги.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной, — прошептал монах.

— Они здесь, здесь! — крикнул кто-то во весь голос. Почему-то по-итальянски.

Его окружили, какие-то люди, что проступали, как будто тени в тумане, звенело оружие. Буквально перед собой Гильермо увидел лицо человека с характерной горбинкой на носу и роскошными усами.

— Я Витторио Джани, полковник Guardia palatina d'onore, — сказало лицо. — Вам ничего не угрожает. Мы разбили и отогнали негодяев. Вы целы?

Окровавленный Гильермо лишь безмолвно шевелил губами и смотрел в пустоту, словно говорил с кем-то невидимым. Джани подумал, что, наверное, испытания оказались слишком тяжелы для рассудка будущего понтифика. Это было бы прискорбно, ввязаться в такую авантюру ради бесполезного безумца.

— Проверьте его, осмотрите, — приказал полковник. — И помогите этим тоже. Потом решим, что с ними делать.

— Я прошел долиною смертной тени, но со мной ли Ты? — беззвучно повторил доминиканец. — Господи, со мной ли Ты?..

* * *

— Авиньонцы… кто бы мог подумать, — Винченцо размашисто перекрестился. — Это чудо, истинное чудо.

— Нет, это не чудо, — Морхауз встал у окна, потирая шею. Голова болела, в шейные позвонки как будто опытнейший палач воткнул по иголке. Но все это было сущими пустяками в свете случившегося.

Гильермо жив.

Он жив…

— Это не чудо, — повторил кардинал, думая, что все-таки хоть фра и опытный спутник. ему еще многому предстоит научиться. — Это политика. «Французы» хорошо понимают, что любая махинация хороша до тех пор, пока прибыль от нее перекрывает издержки. Или если вопрос идет о жизни и смерти. В противном случае это уже вредные, ненужные траты, от которых следует отказаться. Ситуация с Боскэ стала слишком опасной и повлекла слишком большую огласку. Открытая война на улицах «Города картелей», скандальное, публичное убийство будущего понтифика — это цена, которую авиньонцы сочли слишком высокой. И отозвали контракт.

— Но что же теперь?..

— Я думаю, мы больше не услышим про Раймона де Го. В отличие от нас — он проиграл и заплатит за это.

— Он… — Винченцо не договорил.

— Конечно же, нет. Тихая, спокойная жизнь в далеком африканском монастыре. Покаяние и благочестивые размышления… В общем, все то, что ждало бы нас — без снисхождения и возможности когда-либо вернуться. Быть козлом отпущения, принимающим на себя все грехи, всегда тяжело, но он знал, на что шел.

— Авиньонцы захотят получить свое, за то, что Гильермо все-таки выжил?

— Безусловно. Они проиграли, однако благоразумное отступление в нужный момент — тоже имеет свою цену. Нам все же придется потесниться и уступить немного влияния, а равно иных преференций. Впрочем, здесь мы еще поторгуемся.

— И все-таки это не похоже на победу, — Винченцо покачал головой. — Слишком много… всего. И смертей, прежде всего. Андерсен, Франц, эти бродяги, которые погибли почти все. Все, кого убили наемники де Го в поисках Гильермо.

Винченцо посмотрел на патрона и тихо вымолвил:

— Это неправильно.

— К сожалению, в играх Церкви не может быть окончательного победителя, — тяжело вздохнул Александр Морхауз. — Ибо оные ведутся постоянно и неизменно, они не имеют конца. Есть лишь завершение одной партии и начало новой. Мы выиграли, наш ставленник займет Святой Престол, а мы воссядем одесную от него. И возможно — только возможно! — немного изменим бытие Святой Церкви. Но будет ли так или возможно иначе — мы увидим в новой игре. Со старыми и новыми лицами. Таков наш удел, заведенный от начала, неизменное соперничество князей Церкви…

Глава 29

— Господин Зольден, вас ждут…

Олег уже привык к переиначенной фамилии, тем более, что звучала она довольно благозвучно.

— Кто?

— Они не представились и не передали визитную карточку. Но сказали, что вы давно знакомы.

Олег задумался. Слуга терпеливо ждал.

— Где? — отрывисто спросил, наконец, «господин Зольден»

— В «старом» ресторане, — слуга, будучи вышколенным специалистом, сразу понял причину колебаний клиента. — Вы можете быть совершенно спокойны. На территорию нашего… заведения запрещено приносить оружие, и охрана всегда начеку. Вашей безопасности ничего не угрожает.

Олег машинально поджал губы и чуть ссутулился, как будто готовясь к удару. Спустя мгновение перехватил недоуменный взгляд собеседника и понял, что ведет себя как уличный мальчишка, легко ловящийся «на слабо».

Надо изживать старые привычки. Он теперь почтенный гражданин и следует привыкать к новой жизни, которую дают деньги и положение. Здесь не «прокусывают» на слабость и не предлагают ответить за прозвище. И когда ливрейный слуга роскошного отеля говорит о безопасности, он не провоцирует, а всего лишь доносит до клиента определенные сведения.

— Я спущусь…

Голос прозвучал «криво», как сказала бы давно покойная мать, репетитор пения для купеческих дочерей. Хрипло и некрасиво. Олег глотнул и повторил, уже вполне уверенно и кратко:

— Я спущусь к господам через… пять минут.

— Я передам, — слуга поклонился и прикрыл дверь.

Олег машинально потер грудь под пиджаком, там, где остался шрам от пули Римана. Немного постоял на месте, перенося вес с ноги на ногу. Протез был великолепен. Сложная конструкция из пружин, пневматических балансиров и прочих чудес штучной инженерии позволяла добиться мягкости походки, почти неотличимой от настоящей.

Почти…

Странно, однако, Солдатенков, два с лишним года ковылявший на перевернутой пятке, сейчас особенно остро чувствовал эту едва уловимую разницу.

Пять минут. Невежливо заставлять гостей ждать. Любопытно, кто бы это мог быть? Эмиссары от Гильермо?

Олег бросил взгляд на свой номер, точнее, на их с Родригес номер. Девушка отсутствовала с самого утра, когда ушла с загадочным видом на некую «встречу». Солдатенков не спрашивал, куда, так же как она не интересовалась запросами, которые он отправлял каждый день, используя деньги и возможности новых покровителей.

Вообще их отношения балансировали на тонкой и непонятной грани. Что-то ушло, когда не стало больше необходимости стоять спина к спине, против остального мира. Что-то пришло, когда оба, наконец, поняли, что такое жизнь, лишенная нужды. И все же совместная жизнь бывшего фюрера и его правой руки напоминала колебания двух шестерней, которые вышли из прочной сцепки и замерли, сталкиваясь зубцами, пытаясь соединиться вновь.

Об этом следует поговорить… со временем. Возможно, даже сегодня. Они слишком долго наслаждались пустой, бессмысленной жизнью обеспеченных бездельников. Время искать и обрести себя заново.

Олег мимоходом посмотрел на себя в большом ростовом зеркале у двери, рядом с платяным шкафом, который был встроен прямо в стену и прикрыт фальшпанелью кремового цвета. Зеркало отразило строгого молодого человека в синем костюме французского покроя и белой полоской платка в кармане. Олег поправил галстук и булавку в виде серебряной стрелы — личный презент кардинала Морхауза, который будучи духовной особой, тем не менее, отлично разбирался и во многих мирских вопросах.

Хотя вернее было бы спросить — в каких мирских вопросах НЕ разбирался могущественный кардинал?

«Новый» ресторан был предназначен для ценителей модерна. Стекло, никель, прямые линии, прямые углы и стерильные цвета. Арт-Деко, помноженный на футуристический геометризм. Перешагивая порог заведения, клиент оказывался в будущем,

«Старый» ресторан, наоборот, привечал тех, кто хотел бы вернуться в старое доброе прошлое, выйти из бешеного круговорота вещей, людей и событий. Отдохнуть в мирке, где время замерло в объятиях уютного ретро. Никакого стекла, ничего прямого, стального и тем более пластмассового. Только дерево, кожа, фарфор и благородная бронза. Здесь не было даже газового освещения, только лучшие свечи из старых немецких мастерских.

Его действительно ждали. И увидев, кто ждал, Олег сбился с шага. едва не запутался в собственных ногах и едва удержался от падения. Покалеченная нога отяжелела, протез как будто повис на креплениях пудовой гирей.

— Приятно, наконец, встретиться лично, — Беркли махнул вилкой с каким-то осьминогом или иной морской тварью, оснащенной короткими щупальцами.

Американец был как обычно, в относительно новой, но уже поношенной и чиненной джинсовой рубашке навыпуск. Как его пустили в это заведение, оставалось загадкой. Сюда и в обычном костюме из магазина готовой одежды было не пройти — охрана разбиралась в моде и стиле получше иного специалиста с лучших улиц Лондона и Парижа.

— Добрый день, — Риман был лаконичнее. За плечами квадратного наемника не было его знаменитого ящика гемофильтра, а перед Ицхаком стоял лишь символический стакан воды. В отличие от Беркли, который обложился тарелками с едой, как обороняющийся — пулеметными дисками.

Сильно хромая, подволакивая ногу, Олег подошел к столу. Он не знал, что делать. И просто сел на свободный стул, откинулся на плотную и в то же время приятно пружинящую кожаную спинку, под которой скрывалась набивка из шерсти австралийских овец.

— И что дальше? — спросил он.

— Дальше… — Риман сделал небольшой глоток. Поймал взгляд Олега и пояснил, хлопнув себя по плечу. — Иногда я обхожусь без него. В коротких вылазках.

— Понятно, — за короткими ни к чему не обязывающими словами Олег скрывал растерянность. И другое чувство, которое потихоньку разгоралось, как поддуваемые угли, внешне скрытые толстым слоем пепла.

— Дальше, я для начала присоединюсь к словам коллеги, — качнул головой Ицхак. — Интересно будет, наконец то встретиться лично, в простой беседе, не отягощенной… пушками.

— Эй, там, — Фрэнк щелкнул пальцами, призывая официанта, и указал в сторону Олега. Однако тот повел рукой, показывая, что не намерен заказывать.

— Как скажешь, — хмыкнул Беркли, накалывая на бронзовую вилку нового октопуса со щупальцами.

— Сразу к делу, — чуть склонил голову Риман. — Что ж, уважаю.

— Что вам нужно? — спросил Олег, внутренне ужасаясь безумию ситуации. Он слишком хорошо помнил серое, мертвое лицо убийцы с металлическими полосками на бритом черепе. Оглушающую боль в ноге.

Они убили бы друг друга, без сомнений и колебаний. А теперь сидят за одним столом, как старые друзья, в куртуазной беседе.

— Наш юный друг еще не привык к новой жизни, — усмехнулся Беркли, отливая из высокой и очень узкой бутылки в такой же высокий и узкий стакан. Запахло яблоками, приятно, едва уловимо.

— Да, он все еще живет прошлым, — добродушно согласился Риман, как будто Солдатенков находился где-то очень далеко отсюда.

Олег сжал кулаки, но лысый убийца снова опередил его, на сей раз словом.

— Во-первых, мы хотели посмотреть на тебя вблизи, — сказал Ицхак с вполне искренним, неподдельным любопытством. — «Десперу» нечасто приходилось проигрывать. И надо честно признать, еще никогда нам не пришивали заячьи уши так эффектно.

Беркли мрачно шевельнул челюстью. Только теперь Олег заметил, что наемник все делает одной правой, а левая рука аккуратно уложена на колено, почти без движения.

— Я вас достал, — отметил Солдатенков с нездоровым блеском в глазах. — Крепко достал, отмыться будет трудновато!

— Не преувеличивай, — качнул стаканом Риман. — Это неприятно, да, но решаемо. Возьмем пару контрактов со скидкой, исполним их с показательной жесткостью, и наши провалы забудутся. Люди всегда помнят лишь последние события.

— Во-вторых, ты не задумывался над сменой профессии? — по контрасту с явно нездоровой рукой слова Беркли прозвучали особенно внезапно. Похоже «Скорпион» решил вернуть разговор в прежнее, деловое русло.

— Что? — растерялся Олег еще больше.

— Переходи к нам, — Риман скупо улыбнулся и отпил из стакана. — Заниматься тебе все равно больше нечем, разве что идти на полное содержание святош.

— Перейти?.. — тупо уточнил Олег, не веря своим ушам.

— Понятно, — вздохнул Фрэнк, проглотив октопуса. — Молодежь. Живет глупыми принципами.

— Перейти к вам? — переспросил Солдатенков. — Вы с ума посходили, оба?..

— Дружище, — Риман снова чуть заметно улыбнулся. — Это не слова человека, который пошел на прорыв через улицы Дашура. Это мелкий взгляд мелкого уголовника, контрабандиста с одним грузовиком. Смотри выше и шире. Да, были у нас разногласия, я почти добил тебя, твой снайпер подстрелил Фрэнка. Ну и что с того? Дела закончились, мы живы. Из тебя получился бы хороший кригскнехт, при должном опыте и обучении. И мы готовы тебя нанять.

— Меня? Или мою… репутацию?

— Глупый, — Риман поморщился. — Зачем она нам? У нас есть своя. Да и нет у тебя никакой особой репутации.

— Неужели? — осклабился Олег.

— Молодежь, — ухмыльнулся Фрэнк. — Я говорил, он не поймет.

— Да, не понимает, — со вздохом согласился Ицхак и вновь обратился к Солдатенкову. — Друг мой, репутация — это длинная история успехов и поражений. У тебя ничего подобного нет. Ты не вел серьезных дел, не участвовал в серьезных делах, не оперировал большими деньгами. Так что у тебя только известность, как человека, который смог уйти от самого «Деспера». И если решишь остаться в деле, то путей у тебя немного.

Риман допил воду и отставил стакан. Проходящий мимо официант не то, чтобы взял, скорее изящным движением дематериализовал пустую емкость.

— А по большому счету — лишь один. Денег у тебя теперь больше, так что ты наверняка наймешь ганзу побольше и постараешься расшириться. И какое-то время с тобой даже будут иметь дело. Как раз благодаря той самой известности, о которой я упомянул. Ты будешь интересен, и тебя осторожно проверят на профпригодность. Но ты ведь лишь мелкий тягач и в серьезные дела вхож не был. Ты не знаешь людей, схем, специфики, проблем и всего остального. Провалишь пару сделок и либо потеряешь все деньги, либо тебя закопают. Или можешь пойти к нам на службу. Со временем, думаю, дорастешь до нормального офицера.

Олег помолчал, глядя в скатерть. Наемники в свою очередь смотрели на него, Риман с ироническим любопытством, Беркли прищурившись, поигрывая пустой вилкой.

— Хорошо, когда тебе обязан богатый и влиятельный человек, — наконец вымолвил Олег, все так же не глядя на собеседников. — Можно взять награду не только деньгами, но и возможностями.

— Ты о чем? — не понял Ицхак.

Солдатенков поднял глаза, и Риман чуть не вздрогнул, несмотря на весь опыт и выдержку. Один глаз Олега подернулся серой пленкой начинающейся катаракты, которую еще только предстояло прооперировать. Зато второй превратился в око смерти. Крошечное озеро беспредельной ненависти.

— Это были вы… — тихо сказал Солдатенков. — Это был «Деспер».

— Чего? — прищурился Фрэнк. Риман же все понял быстрее.

— Кажется, у нашего юного друга к «Десперу» особые и личные счеты, — задумчиво протянул Ицхак. — Я угадал?

— Три года назад, — Олег по-прежнему сверлил взглядом Римана, и тому было очень неуютно под лучом концентрированной, нечеловеческой злобы. — «Громов, Престейн и наследники». Золотые и платиновые россыпи. Это вас нанял Престейн.

— Надо же… — Риман улыбнулся одной половиной рта. Вторая осталась неподвижна, как у инсультника, и выглядело это жутко. — Кого ты там потерял?

— Людей, — Олег ограничился всего одним словом, но этого было вполне достаточно.

— Жаль, — сказал Ицхак без рисовки, просто отмечая факт. — Мы не афишировали свое участие, но я так понимаю, помогли связи святош?

Солдатенков молча и медленно кивнул. Он ждал, что наемник испугается или хотя бы вздрогнет, но ошибся. Риман и Беркли убивали за деньги слишком давно и слишком много.

— Жаль, — повторил Ицхак, промокнув губы салфеткой и небрежно бросив ее на стол. — Ну что ж, полагаю, предложение о найме больше не актуально. Хорошо, что не все твои спутники столь принципиальны.

— Кот решает за себя, — сказал Солдатенков. — Если считает, что готов служить вам, это его выбор. Он его заслужил.

— Ну-ну, — мягко и загадочно улыбнулся Беркли.

Наемники встали одновременно, как по команде.

— Бывай… солдат, — без особого дружелюбия, но и без всякой злобы напутствовал Риман. — Может и встретимся.

И уже в спину им донеслось обещание.

— Я вас убью.

— Что? — спросил через плечо Беркли. Риман не обернулся.

— Я убью вас, Деспер, — повторил Олег. — Слышите?

Совладельцы «Деспера» обменялись понимающими и снисходительными улыбками.

— Попробуй, — согласился, все так же, не оборачиваясь, Ицхак. — Будем ждать.

Кригсмейстеры уходили, плечом к плечу. Два старых соперника, чье взаимное недоверие так успешно двигало вперед «самую успешную коммерческую армию мира». А вслед им смотрел человек, чья безадресная ненависть наконец-то обрела зримое воплощение.

— Я вас убью, — повторил Олег. — Я убью вас, Деспер…

Наверху Олега ждали две записки фототелеграфа, доставленные пневмопочтой. В одной Хохол кратко извещал, что скоро его, наконец, выписывают из больницы, подлатали хорошо, и нехудо бы встретиться, перетолковать за жизнь и все остальное. В другой была только одна фраза хорошо знакомым почерком.

«Tengo culpa»

«Прости меня», по-испански.

Солдатенков понял, кого имел в виду десперовец, когда говорил о менее принципиальном спутнике.

Олег смял записку, уронил ее, глядя, как тонкий листок, кружась, опускается на мягкий ковер. Бесцельно походил по номеру, спотыкаясь о мебель. Галстук начал душить. Человек попытался снять его, но мешала булавка. В конце концов, Олег просто вырвал ее, разодрав воротник сорочки, стянул с шеи удушающую петлю. В груди, рядом с сердцем, потихоньку разгорался огонь боли. Человек сел, привалившись спиной к роскошной двуспальной кровати. Здоровый глаз жгло, больной же застыл в орбите, словно кусок льда. Олег провел руками по лицу, стер непрошенную слезу, однако на ее место выкатилась другая. И еще, и еще…

Сидя прямо на роскошном паласе, Олег тер глаза, словно школьник, стыдящийся показать слабость перед одноклассницами. Пока, наконец, не разрыдался по-настоящему.

«Я вас найду, я вас убью…» Как, должно быть, он был смешон для могущественных кригсмейстеров со своим размахиванием кулачками. «Деспер» снова выиграл, даже не напрягаясь, мимоходом и между делом.

Одинокий калека с изувеченным телом и душой, в окружении роскоши и достатка, плакал впервые за три года, понимая, что «Деспер» снова выиграл. И снова забрал у него все. По-настоящему все.

Утром следующего дня Хольг Зольден оставил за собой все прошлое. Он выписался из роскошного отеля, исчезнув без следа. О том, куда Хольг отправился дальше, мог бы поведать Антуан Торрес, однако Капитан не афишировал, кто и откуда приходит в Народный Антиимпериалистический Фронт.

Так началась кровавая и страшная вражда, замешанная на безграничной ненависти. Ей суждено было продлиться почти двадцать лет и унести жизни многих, очень многих людей…

Но это уже совсем другая история.

* * *

Гильермо послушно вытянул правую руку. Швея быстро пробежалась умелыми пальцами по шву, закрепляя края ткани булавками. Непрошеный лучик солнца скользнул по белоснежной ткани, заиграл на золотом шитье. Избранный папа отправится в camera lacrimatoria, чтобы выбрать одну из трех сутан разного размера. Однако Морхауз не собирался оставлять что-либо на волю случая, так что правильное облачение подшивалось заранее, в точности по фигуре.

— И о насущном… — церемониймейстерсклонил голову, с крайне озабоченным видом открыл тонкую сафьяновую папку.

Гильермо молчал, поворачиваясь вокруг собственной оси соответственно командам швеи.

— Вам следует обдумать также еще один весьма важный вопрос, — сообщил церемониймейстер. — А именно, вопрос имени. Учитывая обстоятельства и сообразно консультациям, я порекомендовал бы вам принять имя Пия Двенадцатого. Дабы сохранить преемственность во всей полноте.

— Гильермо, — сказал будущий понтифик, опуская одну руку и поднимая другую.

— Простите… что?

— Гильермо, — повторил Боскэ.

— Осмелюсь возразить, — церемониймейстер явно колебался, разрываясь между почтительностью и необходимостью вразумления. — С учетом всех обстоятельств, определенно куда более уместным стало бы имя Пия…

— Разве все мы не равны перед Господом? — легко возразил Боскэ. — Разве он не читает всех нас подобно раскрытой книге, от первой и до последней буквы? Какая разница, чьим именем и номером я назовусь, если пред Ним я останусь тем же, кем и был?

— Ваше… — церемониймейстер немного помолчал, собираясь с мыслями. — Неужели вы порицаете своих предшественников, которые…

— Разве я сторож собратьям своим? — Боскэ не стал ждать окончания фразы. — Это их выбор, их решение. Я же был назван своим именем, под ним и намерен предстать пред Его судом, когда придет мой час. Я думаю, что Гильермо — звучит не хуже любого иного имени.

— Быть может, стоит хотя бы транскрибировать его на … более традиционный европейский манер? Скажем, Вильгельм. Вильгельм Первый?

Боскэ не ответил. Церемониймейстер машинально сглотнул, немного помолчал, избегая встречаться взглядом с будущим Гильермо Первым. Затем, после долгой паузы, наконец, решил, что не стоит сразу и явно перечить понтифику, а лучше на время сменить тему.

— Хорошо… — церемониймейстер извлек из папки пергаментный лист. — Тогда соблаговолите оценить свой личный герб. Его наличие — непременная традиция, коей уже много веков.

— Я помню, — Боскэ чуть усмехнулся своим мыслям. — Благодарю, это тоже не нужно.

— Не… нужно?.. — церемониймейстер поперхнулся.

— Да, не нужно, с той же легкостью подтвердил Гильермо. — Я уже думал об этом. И мне представляется, что герб должен быть прост и сдержан.

— Вы… — похоже, церемониймейстеру сегодня было суждено общаться главным образом растерянными паузами в попытках осмыслить услышанное. — Но… есть же соответствующие каноны!

— Я знаю, — Гильермо старался говорить предельно доброжелательно, дабы не обижать собеседника чрезмерной суровостью. — В монастырской библиотеке была соответствующая книга. И я ее читал.

— Тогда… не соблаговолите ли поделиться своим видением герба? — несчастный сделал еще одну попытку тактично донести до патрона всю неуместность его экзерций.

— Конечно же, соблаговолю, — улыбнулся Боскэ, снова разворачиваясь. — Самая простая форма щита, разделенная вертикальной линией на два поля.

— Я полагаю, основной цвет — золото, символизирующее подлинно христианские добродетели?

— Нет. Это было бы слишком… пафосно. Мне кажется, цвета «металлов» здесь вообще излишни, достаточно основных тинктур. Левое поле — эмаль «червлень», красный цвет. Это символ крови, что была пролита, дабы я достиг своего нынешнего… положения. Знак храбрости, мужества и жертвенности, о которых не следует забывать. Правое поле — эмаль «чернь». Черный цвет символизирует печаль и траур, несовершенство жестокого мира, который я надеюсь изменить в силу своих скромных возможностей.

— И… это все?

— Нет. Вдоль центральной линии, симметрично по обоим полям расположен простой крест лазурного цвета.

— Лазурь?! — церемониймейстер застыл, подобно соляному столпу, лицо его оплыло в гримасе безбрежного ужаса. — Но это невозможно! Эмаль может наноситься только на металл, а также наоборот, эмаль на эмали — вопиющее…

Бедняга замер, не в силах сразу подобрать подходящее слово для описания столь ужасающего поругания принципов.

— Я не дворянин, — мягко, с едва уловимой жалостью отозвался Гильермо. — Я слуга Божий. Крест цвета неба — это напоминание о том, что лишь Бог безупречен. Что в Господе нашем соединяются память об утраченном и мысли о грядущем. Скорбь и надежда, смерть и жизнь.

— Я… запишу это, — церемониймейстер, похоже, оставил мысли о возражениях или решил вернуться к ним позже, в более удобный момент. Пальцы несчастного ощутимо дрожали.

— Запишите, — Гильермо кивнул, насколько позволял воротник с очередными булавками. — Пожалуйста, в точности, как я описал.

* * *

— Твой протеже еще интереснее, чем я думал. Так небрежно отмести основные каноны и традиции… причем с безупречной мотивировкой.

— Мы с ним еще вернемся к этому вопросу, — Александр Морхауз откинул назад голову, сложил пальцы, сомкнув самые кончики, «домиком».

— Скоро Святой Престол наконец-то обретет нового Верховного Первосвященника. Воистину, то будет славный день для всего христианства, — проскрипел старый кардинал-диакон, словно и не заметил пронизывающего взгляда Морхауза. Уголино склонил голову еще ниже, что в сочетании с общей сгорбленностью смотрелось как переламывание пополам.

— И мы знаем, кто станет у него за правым плечом, наставляя и уберегая… от поспешных и ошибочных решений, не так ли? — с едва уловимой иронией уточнил ди Конти.

— Да, это так. Гильермо слишком неопытен… пока. Какое-то время ему понадобится определенное наставничество. Мудрый совет сведущего человека, — Морхауз говорил тихо, но твердо, не считая нужным в чем либо оправдываться. Но осадок все равно остался, словно ди Конти укорил его за что-то недостойное.

— Да-да, понимаю, — тихий голос Уголино таил хорошо скрытую насмешку, вроде и нет ее, но все равно чувствуется нечто.

— Вы что-то хотели, друг мой? — раздраженный Морхауз выразился крайне официально и строго.

— Нет, ничего особенного, — быстро сказал ди Конти. — Считайте это просто дружеским, ни к чему не обязывающим визитом.

— Как пожелаете, — согласился Морхауз, выпрямляясь еще сильнее. — К слову, коли мы встретились, кажется, пора обсудить вопрос… компенсации ваших трудов. Кризис преодолен, не соблаговолите ли назвать цену своего участия? Как договаривались — без торга post factum.

— Нет, не соблаговолю, — усмехнулся кардинал Уголино.

— Как это понимать? — нахмурился кардинал-вице-канцлер.

— После долгих раздумий я пришел к выводу, что дело сие было в высшей степени богоугодно и принять за него вознаграждение — грех. Не ради мирских наград, но во имя веры трудились мы неустанно. Кстати, — деловито добавил ди Конти. — Я впечатлен. Ты очень эффектно отыграл партию и вернул своего Иону из утробы кита. В Дашуре пересматриваются правила ношения оружия. Совет фундаторов намерен запретить все, кроме пистолетов и револьверов. Во избежание.

— Дела Дашура пусть остаются в Дашуре, — Морхауз был раздражен и теперь не считал нужным скрывать это. — Уточним, ты отказываешься от вознаграждения за то, что помог мне добиться перевеса и провести кандидатуру Гильермо?

— Сама истина речет устами твоими, брат мой.

Морхауз смотрел на ди Конти сверху вниз, превосходя согбенного старика по росту раза в полтора. Но почему-то не чувствовал этого превосходства.

— Почему? — отрывисто бросил Александр. Он никак не мог избавиться от скверного ощущения, что старый прощелыга ди Конти видит нечто такое, что скрыто от взора самого кардинала-вице-канцлера. И втихую смеется над всемогущим Морхаузом, который теперь был, безусловно, самым влиятельным человеком во всей Церкви.

— Скажем так… — голос Уголино шелестел тихо и бесплотно, как полет осеннего листа на ветру или легкий шаг кота на охоте — Я уже слишком стар. Мирская награда ценна, однако привлекает меня куда меньше, чем полвека назад. Теперь я нахожу удовольствие в событиях и людях, которые ими движут. Эпопея с Гильермо началась скверно. Однако в конечном итоге оказалась… великолепна и доставила мне огромное удовольствие, как стороннему наблюдателю. Таким образом, я полагаю, мы в расчете.

— И это все? — еще более мрачно вопросил Морхауз.

— О, нет, — седой старичок улыбнулся в белоснежную бороду и прищурился так, что глаза его совсем укрылись в сетке морщинок. — Я рассчитываю на продолжение игры и надеюсь, что Господь наш милосердный продлит мои годы настолько, чтобы я смог насладиться кульминацией.

— Продолжения не будет, — жестко отозвался Александр. — Иногда противники одерживали надо мной верх. Но никогда — дважды. Praemonitus, praemunitus!

— Безусловно. Предупрежденный вооружен, так и есть. Но…

Морхауз ожидал продолжения фразы, однако ди Конти погладил бороду и с неожиданной ловкостью поднялся из кресла. Все с той же загадочной улыбкой ватиканский библиотекарь развернулся и очень бодро для своего ветхого вида зашагал прочь.

— Не провожай, — небрежно кинул через плечо ди Конти. — Твой секретарь, думаю, все устроит.

Александр лишь с грустью вздохнул, подумав, что ошибся. Нет здесь никакого двойного и тем более тройного дна. Просто старик уже совсем плох и начинает заговариваться в преддверии старческой деменции. Тяжелый, тяжелый год для пастырей Христовых…

Морхауз, как и почтительный фра Винченцо, не слышали тихого бормотания Уголино, который уходил, говоря сам с собой:

— Но гордыня застилает твой взор и скрывает очевидное.

Ди Конти остановился, перевел дух. И так же тихо, только лишь для себя, закончил мысли:

— Кажется, твой протеже так и не проникся игрой го, предпочитая японские шахматы?.. Думаю, мне стоит изучить их правила. Не беспокойся об «авиньонцах», Александр.

Тихий смех Уголино докатился до ближайших стен и умер, растаяв туманной дымкой на солнце вместе с последней фразой старика.

— Самую сложную партию ты будешь играть отнюдь не с ними.

Эпилог

— Вот и закончилась увлекательная история…

Бесплотный, сухой голос слепого старика повис в темноте. Стукнули четки.

— Строго говоря, с этого она только началась, — с легкой усмешкой поправил рассказчик. — Но это уже совсем другая повесть. И о ней в другой раз.

— Много времени прошло с той поры, Гильермо Первый, — вздохнул слепец, как будто искренне огорчаясь тому.

— Время властно над всеми нами, — нейтрально отозвался Папа. — Лишь Бог стоит над ним.

— И оно меняет всех нас, независимо от желаний и чаяний, — подхватил старик. — Время не пощадило и тебя.

Гильермо промолчал.

— «Кровавый понтифик», «Гильермо Всеалчный», «Самый бесчестный человек Ватикана», — перечислял слепой. — «Архипредатель»… Имя тебе — легион, и все они…

— Нелицеприятны, — снова хмыкнул Гильермо Боскэ. — Я знаю. И сейчас это неважно.

— Да, неважно, — повторил старик в темноте. — Уже неважно… Все имеет свое начало и свой конец. Истории прошлого закончились, и это возвращает нас к вопросу. Чего же ты хочешь?

Гильермо помолчал. Затем прошуршала одежда — понтифик склонился к самому уху собеседника.

— Об этом знали три человека, помимо меня. Один из них умер, но теперь посвященных снова станет трое, — негромко сказал Боскэ, и голос его упал до шепота. Или, если точнее, до призрачной тени самого тихого шепота. Лишь тот, кто много лет не видел света, и привык только слышать, мог разобрать отдельные слова.

Викарий Христа говорил недолго. И только тьма видела, что с каждой его фразой слепой террорист бледнеет. Но отнюдь не от страха.

Гильермо закончил и вернулся в прежнее положение со словами:

— Вот, чего я хочу.

— О, Господи, — выдохнул старик, сжимая целлулоидные самодельные четки с такой силой, словно они были спасательным канатом. — Правду говорили, ты определенно безумен.

— Неужели ты шокирован?

— О, да… — протянул старик. — Несомненно. Сначала ты меня заинтересовал. Сейчас же — поразил. Это безумно и одновременно слишком велико, слишком масштабно … и слишком практично для сумасшествия.

— Приятно слышать столь высокую оценку, — ровно и сдержанно отметил Гильермо.

— Что ж, теперь я знаю, чего ты хочешь. Но все еще не понимаю свою роль. Что ты хочешь от меня?..

— Я думаю… — Гильермо сделал паузу, и когда продолжил, голос его звучал почти мечтательно. — Я думаю, что «Морлоки» слишком долго дремали во тьме забвения.

Долгий протяжный свист прорезал темноту — слепой убийца выдохнул сквозь зубы.

— Неужели?.. — спросил он, и было непонятно, в чем суть вопроса. Было то несогласие со словами понтифика или же старик обрадовался вести? А может быть что-то иное, в любом случае это осталось тайной.

— Я хочу возродить и вернуть ужас высших классов, правителей мира, — сказал Гильермо, и каждое его слово падало, словно камень в омут.

— Ты ищешь справедливости?

— Мне не нужна справедливость. Солдатенков был прав — люди в ней не нуждаются. Чтобы совершить задуманное, мне нужны война, паника и смерть, — тихо сказал Гильермо. — Я хочу, чтобы мир вздрогнул от ужаса, и одно лишь слово «Морлок» снова наполняло бриллиантовые сердца невыразимым страхом.

— Да, страх… — машинально повторил старый и слепой человек, последний из «морлоков». — Как в прежние времена… Но ты не знаешь, как вернуть его, ты не знаешь, как превратить терроризм в театр ужаса. В искусство.

— Да. Поэтому я искал вас, хоть одного. И нашел тебя.

— Забавно… — проскрипел старческий голос. — Я думал, что наше бегство тогда, после экспресса, станет кульминацией. Мотоциклы, поддельные документы, Турция, перестрелки с полицией и пинкертонами. Взрыв дирижабля — почти как в фильмах Дэвида Уорка Гриффита. Странно, что я тогда выжил. Впрочем, благодаря этому мой след оборвался окончательно. Морлоки ушли, как и действовали — ярко, красиво, стильно. Кто бы мог подумать, что возможно, это всего лишь промежуточный финал? Затянувшаяся интерлюдия.

— Итак, ты со мной? — спросил Гильермо.

Ответом ему стал негромкий металлический лязг — морлок разрядил гранату.

— Если бы я верил в бога… — задумчиво произнес слепец. — Тогда, пожалуй, сейчас я был бы в раздумьях. Кто ведет тебя, Гильермо Первый? Это испытание или знак? Сатана искушает меня или Господь указывает новый путь?

— Но ты не веришь. А я не собираюсь будить веру в твоей душе. Всякий найдет свое место в Божьем Промысле, даже закоренелый грешник.

— Да, вполне возможно. И потому…

Номер девятнадцать вздохнул, распрямил плечи.

— Какими средствами я буду располагать?

— Больше, чем ты сможешь потратить, — сдержанно отозвался понтифик. — Недоброжелатели прозвали меня «Всеалчным», однако они сами не представляют, насколько близки к истине.

— Чтобы пролить много крови, всегда требуется много золота. Если оно у тебя в достатке, значит мы уже наполовину ближе к цели, — судя по тону, старик саркастически и одновременно понимающе улыбнулся. Девятнадцатый поднялся на ноги, быстрым слитным движением, только хламида взметнулась крыльями нетопыря.

— Что ж, нас ждет долгий путь и очень много тяжелой работы, — сказал морлок. — Однако награда будет достойной. Как говорил один мой коллега, «жуткая ночь наступит для богатых и толстых». Не обязательно верить в справедливость, чтобы карать по заслугам. И судьи войдут без зова.

КОНЕЦ

Лев Пучков Эра Отмены

© Пучков Л., 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

…Фрагмент записи вводного инструктажа неофита Семёна Кузнецова по школьному курсу общей истории Ордена Равновесия. Инструктаж проводит МНС (младший научный сотрудник) Богдан Найдёнов. Место проведения: учебно-методическая аудитория Убежища Московского подразделения.

Преамбула

Вопреки расхожему стереотипу, Человек вовсе не дебил Вселенной.

Он создан как Носитель Информации и Универсальное Оружие для защиты Галактики в целом и Земли в частности…

Но пока что не догадывается об этом.

Предыдущие цивилизации доходили до пика своего развития и были либо остановлены, либо уничтожены в порядке плановой отбраковки, как только становилось ясно, что они развиваются в опасном для Галактики направлении.

Потоп, Ледник, Великая Засуха, Пандемия, Землетрясение – в едином Организме Вселенной немало способов скорректировать «микрофлору», коль скоро она из потенциально полезной мутирует во вредоносную.

Место выбывших по отбраковке занимали другие цивилизации, которым предстояло пройти свой путь, и так было до последнего времени.

Сейчас Человечество, по примеру своих предшественников, также выходит на этап, когда оно начинает представлять реальную угрозу для Земли, а в ближайшем будущем и для Вселенной.

Но «стирать» нынешнюю цивилизацию и начинать всё с чистого листа некогда: в недалёком будущем ожидаются глобальные катаклизмы, способные уничтожить не только Землю, но и Вселенную.

Поэтому Аннигиляции не будет. Будут изменены Условия и Законы Существования.

Изменены таким образом, чтобы подтолкнуть Человечество на правильный путь и в короткий срок адаптировать Универсальное Оружие под предстоящую задачу и подготовить к Эпической Битве за Галактику.

Грядёт Эра Отмены…

* * *

– А точно Аннигиляции не будет? Откуда, вообще, такие данные?

– Нет, не точно. Это своего рода лотерея. До самого последнего мгновения неизвестно, что будет, Аннигиляция или Отмена.

– А почему тогда…

– Видишь ли, Семён, это курс для самых маленьких детей Ордена. У ребёнка не должно быть чувства обречённости, это очень вредно для формирования детской психики. У ребёнка должен быть оптимизм во взоре и надежда на светлое будущее. Поэтому мы им и говорим, что Аннигиляции не будет. Пусть надеются на лучшее.

– Ничего себе! Вот это ты меня озадачил…

– Да не переживай, не всё так страшно, как кажется. Итак, продолжаем ликбез…

Орден Равновесия

С древних времён существует Орден Равновесия, который состоит из Региональных Гильдий и функционирует как независимая от Государства тайная организация со структурой военного формирования.

Адепты Ордена – Хранители Истории и Знаний Цивилизации, а также Резерв Человечества (Неприкосновенный Запас) на случай неплановых катаклизмов. В числе прочих, Орден хранит тайные знания в формате «Инструкция по выживанию Человечества при Катастрофах Планетарного Масштаба».

Орден не вмешивается в политические и социальные процессы, у него две основные задачи.

Первая – собирать и систематизировать знания, вести хронологию, пунктуально фиксировать достижения и опасные заблуждения текущей Цивилизации.

Вторая – готовить Стартовую Группу (основу будущей Цивилизации).

Образно говоря, адепты Ордена – это архивные служащие, клерки Коллективного Разума Вселенной и… повивальная бабка следующей Цивилизации.

По Протоколу Исполнителей Ордена, в финальной стадии Заката Цивилизации Региональные Гильдии обязаны собрать воедино все накопленные знания в Общем Хранилище (внутренние названия: «Лабиринт», «Ревизия», «Чистилище»), не связанном с Земным Планом и, как следствие, не подверженном воздействиям Катаклизма, поместить туда Стартовую Группу и покорно ожидать результатов Экзамена.

Надо заметить, что полная Аннигиляция Цивилизации происходит не часто. Основной метод смены Цивилизаций – Отмена (радикальное изменение условий и законов существования).

Однако при смене Условий и Законов неизбежно возникают мощные катаклизмы, уничтожающие не только города, сооружения и конструкции, но и значительную часть представителей Старой Цивилизации.

Если по результатам Экзамена выпадает не Аннигиляция, а Отмена, внешняя Печать с Хранилища будет снята, и адептам Ордена будет позволено помочь остаткам Цивилизации войти в Новую Эру с Новыми Законами и Иным Путём Развития.

В этом случае проводится Ревизия всех накопленных знаний и достижений, опасные и потенциально вредные архивируются и надёжно шифруются, а те, что вписываются в систему Новых Законов, допускаются к использованию.

* * *

– А если будет не Отмена, а Аннигиляция?

– Цивилизация подлежит уничтожению. Будет создана другая цивилизация с чистого листа.

– Нет, это понятно. Получается, что Цивилизацию уничтожили, а Хранители Знаний этой Цивилизации и Стартовая Группа остались в Лабиринте?

– Верно. Лабиринт – это Общее Хранилище Знаний всех Цивилизаций, когда-либо бывших на Земле. И одновременно это тюрьма Цивилизаций, осуждённых на уничтожение. На каждом уровне этой тюрьмы содержатся упомянутые выше Хранители Истории и Стартовые Группы приговорённых к смерти Цивилизаций.

– «Содержатся»? Они же там давным-давно все вымерли!

– Судя по целому ряду данных, они живы и будут жить вечно.

– Это как?!

– Это просто – они законсервированы в Стазисе Вневременных Планов. Проще говоря, для них не существует времени.

– Ничего не понял! Наверно, образования не хватает… То есть там, в этом Лабиринте, сейчас полно народу?

– Хм… Там всегда «полно народу». Там десятки уровней с Хранителями Знаний Цивилизаций и Стартовыми Группами, законсервированными в Стазисе Вневременных Планов и обладающими достижениями и технологиями, потенциально опасными для Земли и Вселенной.

– То есть, по факту, они преступники?

– Ну, в общем… Эм-м… Скажем так, за добрые дела такие суровые приговоры не выносят. Если Цивилизацию приговорили к смерти, значит, для этого были очень веские основания.

– Интересно… Что же такого надо сотворить, чтобы целую Цивилизацию приговорили к смерти?

– Это риторический вопрос. Мы не знаем, по каким обвинениям были осуждены другие проштрафившиеся Цивилизации. Однако у нашей Цивилизации есть вполне реальная перспектива получить аналогичный приговор.

– За что?!

– За Ересь…

Ересь

В предыдущую Отмену (12 000 лет назад) Иерархи Ордена усомнились в незыблемости Постулатов Равновесия и не выполнили условия Протокола.

Иными словами, впали в Ересь.

История умалчивает о том, что стало основанием для утраты Веры, но Иерархи Ордена отчего-то считали, что грядёт не Отмена, а именно Аннигиляция.

Они не стали запечатываться в Общем Хранилище и покорно ждать результатов Экзамена.

Они укрылись в сооружённых ими земных убежищах, пережили Катаклизм и сохранили множество адептов и Стартовую Группу.

И объявили себя Элитой (Правителями).

Им надоело быть клерками Статистического Отдела и исполнителями воли Коллективного Разума Вселенной. Они хотели править самостоятельно и безраздельно.

И не было им за это кары. И сочли они, что всё сделали верно.

И не проводя Ревизии, основали нынешнюю Цивилизацию.

Но в Новую Эру было множество глобальных катаклизмов, страшных войн и мытарств. Несколько раз случалось так, что Человечество оказывалось на грани исчезновения. И это посеяло среди адептов сомнения в правильности выбранного Пути.

Часть адептов сочла, что нарушение Протокола было жестокой ошибкой, которая в будущем может повлечь не просто гибель Человечества, но и закат Всех Цивилизаций. И эта часть вернулась в лоно Протокола.

Таким образом, с некоторых пор Орден расколот на две фракции: Элита и собственно Орден Равновесия.

В результате кровопролитной войны между фракциями часть тайных знаний утрачена, оставшиеся части хранятся в Убежищах каждой фракции, или в сторонних Хранилищах, и за ними с обеих сторон идёт непрерывная охота.

И те и другие в курсе, что грядёт Отмена и сопутствующий ей Катаклизм, но ввиду отсутствия ряда данных не могут спрогнозировать, какой именно и что нужно делать, чтобы выжить.

* * *

– И ты думаешь, что нас всех могут покарать за выкрутасы еретиков?

– Могут. А могут и помиловать. Я же говорю, это лотерея.

– И от чего это зависит?

– От многих факторов. Только на один перечень уйдёт масса времени.

– Ясно… То есть получается, что собранные знания Цивилизации до Лабиринта, который Общее Хранилище, так и не дошли?

– Верно, не дошли.

– И что с ними случилось?

– Это будет чуть позже, тот параграф называется «Хранилища, Хранители и раскиданные по миру знания предыдущей Цивилизации, не попавшие на Ревизию». А следующим параграфом по школьной программе у нас идёт вот что: «Семья Асуэнто, она же «Первая Династия», она же «Основоположники Ереси», она же «Правители»«. После Первой Династии будет параграф про производные Первой Династии, пардон за каламбур, а именно: «Селекция, опыты по совершенству людской сущности, Стартовая Группа, Абсолюты, эмпаты, Бесы…»

– Бесы?

– Да, забегая вперёд, сразу скажу, что Бесы, как это ни оскорбительно звучит, – всего лишь побочный эффект экспериментов семьи Асуэнто по усовершенствованию человека.

– Да ничего оскорбительного. Нормально звучит. Теперь-то они не дружат?

– Теперь – нет. Теперь Бесы и потомки Правителей вдохновенно уничтожают друг друга.

– Слушай… А шустрая семейка какая-то, тебе не кажется? И опыты всякие, и бунт подняли, в смысле, в Ересь впрыгнули…

– Ну, так это всё звенья одной цепи. Изначально семья Асуэнто отвечала за подготовку Стартовой Группы. У них было несколько тысяч лет для совершенствования человеческой сущности. Экспериментировали, в первую очередь, на членах семьи, ребята самоотверженные… Хм… В итоге стали считать себя сверхчеловеками и не захотели больше быть клерками Статистического Отдела Вселенной. Но про это мы уже говорили в параграфе про суть Ереси.

Итак, переходим к параграфу про семью Асуэнто…

– Ты погоди маленько, давай передохнём, а то у меня голова кругом идёт от всего этого.

– В принципе, на сегодня можем закончить, а потом продолжим в свободное время. Ты и так узнал достаточно для первого раза.

– Хорошо, так и сделаем. А напоследок у меня вопрос… Можно сказать, животрепещущий.

– Слушаю?

– За что вы так ненавидите друг друга?

– Вопрос некорректный.

– В смысле, не можешь ответить?

– Не в том дело. Вопрос неверно сформулирован. Ненависти как таковой между нами нет.

– Да ладно! «Встретишь, не проходи мимо – убей…» – и никакой ненависти?!

– Нет, в данном случае «убей» – это не яростный призыв в состоянии аффекта, а вполне конструктивно обоснованный и мотивированный подход…

– Ой, я тебя прошу, давай без зауми.

– Хорошо, скажем так: ненависть тут ни при чём. Просто у нас радикальные расхождения в идеологии.

– Например?

– Вот образчик идеологии Элиты, цитирую почти дословно: «Человек – это звучит гордо. Человек самодостаточен, он независим от эфемерных сущностей, именуемых Богами, и не обязан быть слепым исполнителем воли Коллективного Разума Вселенной. Человечество свободно в выборе пути развития. Никто не вправе указывать ему, какой дорогой идти, и уж тем более никто не вправе судить его по делам и заслугам, ставить задачи, проводить Экзамены и Ревизии».

Проще говоря, их основной императив: Свобода Волеизъявления Человечества.

– А образчик вашей идеологии?

– Изволь. У нас будет короче, проще и конкретнее: «Элита – еретики и преступники. Из-за них Человечество может быть признано опасным для Вселенной и приговорено к Аннигиляции. Для спасения Человечества нужно во что бы то ни стало соблюдать Протокол. Элита, которая не собирается поступаться своими принципами, подлежит безоговорочному уничтожению.»

– Да уж, точно – расхождения. Однако «Человек – это звучит гордо» – в самом деле звучит… гордо. Я бы даже сказал, их позиция вызывает симпатию.

– Согласен. Если не вдаваться в суть, их постулаты кажутся квинтэссенцией антропоцентризма.

– Как?!

– Эм-м… Слушай, тебе надо немного книги почитать, а то с тобой сложно разговаривать…

– Это с тобой сложно разговаривать! Объясняй по-человечьи, это же вроде школьный курс, нет?

– Хорошо, для иллюстрации отношений Элиты и Ордена я приведу простой пример. Ты в часах разбираешься?

– Ну, я не часовщик, конечно, но как они устроены, знаю. И разбирал часы, и чинил, бывало, так что в курсе.

– Отлично. Представь себе, что из вот этих твоих замечательных часов… выскочила шестерёнка. Что будешь делать?

– Вставлю обратно.

– А если она не хочет?

– Шестерёнка? «Не хочет»?! Ххэ! Ну ты сказанул…

– Да уж, сказанул… Ну представь, не хочет она обратно в часы. У неё, у шестерёнки, видишь ли, появилась Свободная Воля. Она считает себя самодостаточным Механизмом, не хочет посредством своего вращения крутить другие шестерни, не хочет быть зависимой частью часов, в которых каждая деталь связана с другой… а хочет жить так, как ей нравится, вот тут, в укромном уголке.

– Да, я понял, к чему ты клонишь. Ну, я тебе так скажу: я бы такую шестерёнку сразу шарахнул молотком. Но если бы у меня был характер, как у тебя, такой, научно-исследовательский, я бы понаблюдал за ней, в какую сторону она будет жить в этом своём уголке.

– Хорошо, наблюдаешь ты за ней с моим характером… Живёт она тут, как ей нравится, и вдруг ты замечаешь, что начинает эта шестерёнка самоуправствовать в твоей квартире… Например, потихоньку крадёт энергию из розетки, непонятно как и откуда вырабатывает мышьяк или ртуть, которыми могут отравиться твои домашние питомцы или, не дай бог, дети. И в итоге ты с ужасом узнаёшь в один прекрасный день, что эта твоя бывшая шестерёнка, которая теперь Механизм с Волей, открывает газ в твоё отсутствие и тащит к себе в уголок спички…

– Да сразу – молотком! Вдребезги!

– Ну вот, собственно, и всё. Ты постиг суть отношений Ордена и Элиты…

Глава 1 Семён Кузнецов. Беззаботный ремесленник

– Не отступай! Выше щит, выше!

– Парируй! Да парируй же…

Ратмир движется легко и грациозно, удары его быстры как молния и в то же время фатально тяжелы. Полуторакилограммовый меч в руке опытного воина бьёт так, словно это кузнечный молот.

Просто чудо, что щит Семёна до сих пор не разлетелся вдребезги.

Сейчас понятно, каким это было страшным заблуждением, но две минуты назад Семён искренне полагал, что справится с Ратмиром без особых проблем.

При росте метр восемьдесят Семён весит девяносто кило, с утра до вечера возится с железом, и у него очень сильные руки.

Ратмир весит едва ли шестьдесят, росточком вышел чуть за сто шестьдесят. Одним словом, легковесный маломерок. Семён всерьёз считал, что утопчет его секунд за десять-пятнадцать, с ходу задавит массой.

Господи, каким же надо быть глупцом, чтобы не догадаться, что звание «мастер-мечник» в этом сообществе даётся вовсе не за красивые глаза и острый язык…

– Парируй!

– Встречай удар! Сбивай, парируй, он же тебе руку сломает!

– Леший тебя задери… Этот парень вообще понимает, что такое «парируй»?

Сбивать и парировать уже нет сил.

Щит принимает удары без отдачи, как будто надет на тренировочный манекен. Только вместо бесчувственного дерева под ним живая рука, и с каждым ударом она слабеет.

Семён много раз играл в мастерской с самолично выкованным оружием, имитируя бой. Всё получалось красиво и ловко, сам себе казался опытным воином, причём не простым кметом, а мастером оружия, тонко чувствующим структуру и суть смертоносного металла.

А сейчас всё получается с точностью до наоборот. За две минуты боя Ратмир выбил из него всё дыхание, «отсушил» обе руки и, кажется, напрочь вышиб боевой дух.

Сейчас Семён чувствует себя неуклюжим щенком таксы, по какому-то недоразумению угодившим на арену для тренировки бойцовых псов.

– Убей смерда! Пусть ответит за слова!

– Кузнец, да ты просто упади на него, он сам умрёт! Тушей задави! Хе-хе…

Душно, влажно, нечем дышать.

Солёный пот щиплет глаза, кровавая пелена застилает взор. Июньская жара душит кузнеца в липких объятиях, тело под поддёвкой плавится и пылает, как в натопленной бане. Кольчугу, которую собрал собственными руками, похоже, зачаровал какой-то злой маг: она явно имеет склонность к мистической весовой эволюции. Семёну кажется, что сейчас кольчуга весит как минимум три пуда. Экая вредная гадина, сбросить бы её!

Но для этого нужно бросить меч, щит, освободить руки…

Семён держится только на одном упрямстве. Уже понятно, чем всё это кончится, но раз вышел, надо стоять до конца.

– Бей его щитом!

– Толкай его, ты в два раза тяжелее! Щитом, щитом вдарь!

Какой там «вдарь»!

Щит неподъёмно тяжёл, Семён его еле держит. Уже нет сил поднять проклятую деревяшку повыше, если сейчас противник рубанёт в голову, это будет конец схватки.

– Эй, кузнец, а ты знаешь, что мечом можно бить? – Ратмир скалится в ехидной улыбке, дышит ровно, выносливости у него хоть отбавляй. – Или ты думаешь, Герцог тебе его просто подержать дал?

Да, мечом можно бить. Рубить, колоть, резать, парировать, на худой конец, садануть со всей дури тяжёлым навершием рукояти. Меч создан именно для боя, кому, как не кузнецу, об этом знать.

Однако сейчас бить не получается.

Правая рука отсушена первыми же ударами супостата, дай бог просто удержать в ней меч. Вообще, очень хочется уронить меч на траву и вцепиться в ремни щита обеими руками. Возможно, так будет легче.

Но бросать оружие нельзя, это позор.

Ещё пара ударов, и левая рука не сможет держать щит.

«Тресь!»

Нет, не пара, хватило и одного.

Наверно, это был самый тяжёлый удар за всю схватку.

Щит отлетает в сторону. Не удержав равновесия, Семён падает на колени и уже не пытается встать. Нет сил.

Он хрипит, задыхается, судорожным движением рвёт пропитанный потом ремешок, жёстко сдавливающий горло, и сбрасывает с себя шлем.

– Ну что, кузнец, пора умирать?

На плечо Семёна ложится вражий клинок, иззубренное лезвие касается шеи.

Всё, бой окончен.

Жадно глотая воздух, Семён закрывает глаза и в мельчайших подробностях представляет, как Ратмир вздевает клинок над головой, делает короткий замах, и…

– Ну что, нормально, – Ратмир заботливо протирает клинок бархоткой, прячет в ножны и помогает Семёну подняться. – Для первого раза держался молодцом. Дыхалка, правда, слабенькая, надо бегать побольше.

– Поздравляю, кузнец, – к Семёну подходит Герцог, глава клуба, хлопает по плечу и крепко жмёт онемевшую ладонь. – Концепция не подтвердилась, но… Боевое крещение прошёл. Дыхалка, в самом деле, слабенькая, надо тренироваться. Но руки крепкие, тут тебе профессия помогает. Слушай, ты сразу не убегай, у меня к тебе дело есть…

Вслед за Герцогом к Семёну подходят другие члены клуба, произносят слова одобрения, отводят его в сторонку и помогают снять доспех.

Это очень кстати, сейчас Семён не в силах самостоятельно даже пальцем шевельнуть.

Оказав неумёхе помощь, ветераны клуба возвращаются к тренировке – до того, как был объявлен поединок, на этой поляне в обычном порядке упражнялись две дюжины бойцов.

Семён сидит на краю лужайки, привалившись спиной к развесистому дубу, и с наслаждением пьёт простую воду из берестяной фляги Ратмира. Вполуха прислушиваясь к бойкому перезвону мечей на поляне, он блаженно щурится на косматые облака, с черепашьей скоростью ползущие к Столице.

Господи, хорошо-то как… Какое счастье, что это всего лишь тренировка, и на дворе стоит двадцать первый век, а не обожаемое членами клуба Средневековье!

В этом самом Средневековье, да в настоящем бою, Семён был бы изрублен на куски, и сейчас его молодое мясо с удовольствием клевали бы стервятники…

* * *

Если следовать исторической достоверности, на которой помешаны члены клуба, Семёна нельзя называть кузнецом. Он, скорее, подмастерье.

Семён трудится в мастерской по изготовлению исторического оружия и доспехов, которая принадлежит его дядьке, брату матери. Дядька – да, это действительно кузнец, и вообще, на все руки мастер, хорошо известный в Столице.

Историческое оружие – это такой стабильный семейный бизнес, Кузнецовы занимаются им с незапамятных времён.

Семён привык к мастерской с детства. Когда погиб отец, мальчишке было тягостно находиться в наполненной горем квартире, затянутой в траурный креп, и с тех пор мастерская стала для него вторым домом.

С клубом «Львиное Сердце» Кузнецовы (это, кстати, и название фирмы – «Кузнецовы», и без всяких «К») сотрудничают с момента его основания, они делают практически всё оружие и доспехи для дружного сообщества поклонников боевых традиций Средневековья, которое возглавляет Герцог.

Сражаться сегодня Семён не собирался. Вообще, это был первый в его жизни тренировочный поединок с живым противником. Баловство с манекенами в мастерской не в счёт.

Помимо своей работы, которая одновременно является для него хобби, Семён любит кино, пиво, сетевые игры и женщин. Да, именно в такой последовательности. Книг он не читает, даже справочной литературы, так что в жизни двадцатитрёхлетнего оружейника нет места такому ненужному занятию, как постижение книжной премудрости.

Семён считает это пустой тратой времени. Всё, что надо для работы, ему с детства вбил дядька, порой вбил не фигурально, а подзатыльниками и тяжёлой линейкой по заднице и шаловливым ручкам. Непедагогично, конечно, но очень способствует запоминанию и обучению в целом.

Семён иногда выбирается с клубом на тренировку, но вовсе не для отработки боевых навыков, а чтобы развлечься и весело провести время.

Интересно с ними. Можно целый день сидеть, потягивая пивко, и наблюдать, как они тут возятся на полянке, все такие погружённые в свой средневековый мир, облачённые в железо, сработанное руками Семёна и его дядьки, одухотворённые, радостно возбуждённые, преобразившиеся на выходные из заштатных серых обывателей в настоящих бойцов, повелителей смертоносной стали.

Кроме того, в клубе есть девчата, очень даже симпатичные и ладные, и они так ловко и азартно машут мечами, так страстно и самозабвенно орут, что наблюдать за ними одно удовольствие. Это будет получше любого кино. Кроме того, вид сражающихся женщин очень способствует повышению тонуса, если вы понимаете, о чём речь.

Так вот, Семён – парень весёлый и разбитной, членов клуба давно считает своими, поэтому в разговорах с ними за словами не особенно следит…

И напрасно, как выяснилось сегодня.

Итак, Семён потягивал себе пивко, глазел на тренировку и слушал, о чём болтают Герцог с Палачом. Кстати, понятно, наверное, что это всего лишь клубные псевдонимы, на самом деле никакие они не Герцог с Палачом, а солидные состоявшиеся люди, разменявшие четвёртый десяток и пять дней в неделю сидящие в комфортабельных кабинетах своих офисов.

Ну, да это не суть важно, а главное, что говорили они о разных стилях двух бойцов, работающих в паре прямо перед ними. О «рисунке боя» и о том, что для всестороннего овладения воинским искусством нужно заниматься этим с самого детства и всю жизнь. И заниматься не от случая к случаю, а ежедневно, подолгу и с полной отдачей. При этом они посмеялись над какими-то глупыми клерками, которые ходят к ним на семинары и на полном серьёзе надеются стать мастерами-мечниками за двенадцать оплаченных уроков.

Обычно Семён не лезет в разговоры старших, хотя бы уже лишь по той причине, что слабо разбирается во всех этих боевых нюансах и ему нечего сказать. Но сегодня то ли оружейник расслабился после напряжённой трудовой недели, то ли многовато пива выпил…

– Чтобы постичь суть боя, нужно не махать мечами, а с детства ковать их. Когда ты делаешь меч с нуля и из простого куска металла создаёшь клинок, ты видишь его суть и понимаешь его душу. Ты лучше любого воина знаешь, на что способен меч, выкованный тобой. И в решающую минуту это будет главным твоим преимуществом.

Одним словом, брякнул, не подумав. И удивительно, как это у него получилась такая философская конструкция, обычно Семён выражается в разы проще, без зауми.

– Как интересно… – Герцог переглянулся с Палачом и лукаво прищурился. – Это сейчас в тебе пиво говорит или мнение давнее и сложившееся?

Вообще, на тренировках сухой закон, пиво они пьют позже, когда собираются вечерком в клубе, но на Семёна эти ограничения не распространяются. Он ведь не член клуба, а всего лишь друг всех членов клуба разом.

– Это даже не мнение, а просто уверенность мастера-кузнеца, – гордо заявил Семён и тихонько икнул в ладошку – пива было не то чтобы многовато, а просто душно сегодня, разморило слегка. – Это… Это… А! Это концепция, вот.

– Замечательно. – Герцог вынул из ножен меч и протянул его Семёну рукоятью вперёд. – Палач, разоблачайся, дай мастеру-кузнецу доспех.

– Хм-м… А свой дать не хочешь?

– Я бы дал, да он в нём утонет. Так что разоблачайся, вы с ним примерно одной комплекции, нормально будет.

– А зачем всё это? – удивился Семён, принимая меч.

– Проверим твою концепцию на практике.

Отпираться и отнекиваться было стыдно и неловко, пришлось облачиться в доспех и выйти на поле.

Ну вот, собственно, и вся подоплёка. А дальше был бой.

* * *

Дело у Герцога было известно какое: в свободное от работы время повозиться с очередной железякой.

Герцог в курсе всех заказов мастерской, поскольку большую часть из них представляет сам лично либо от имени клуба, и знает, что Семён и его дядька загружены работой как минимум на пару лет вперёд. Поэтому, когда Герцог с заговорщицким видом подмигивает – «у меня к тебе дело», это на сто процентов будет сверхурочная работа за хорошие деньги.

Так вышло и на этот раз.

– Смотри, какой красавец…

Сказано это было не просто с придыханием, а натурально с благоговейным трепетом. Да, вся двухметровая фигура Герцога, все его двести шестьдесят фунтов тренированного мяса в этот момент трепетали и колыхались от неподдельного восторга. Это было ещё то зрелище, слабонервным лучше не смотреть.

– Да-а-а, вот это вещь, – подыграл Семён, принимая из рук Герцога безжалостно траченный временем фламберг^[96] с рассыпавшейся в прах рукоятью и раздробленной гардой, но с вполне внятным толедским клеймом. – Семнадцатый?

– Шестнадцатый! – с гордостью приосанился Герцог. – А?

– Хорош, – подтвердил Семён, проводя пальцем по зазубренному волнистому лезвию и взвешивая меч в руках. – Вот это раритет…

Семён не испытывал особого пиетета к реальным историческим клинкам, сохранившимся до наших времён. Он былуверен, что аутентичные копии, изготавливаемые в их мастерской, по всем параметрам лучше подлинников, которые какими-то неисповедимыми путями иногда попадают в руки Герцога и других ветеранов клуба, знакомых со многими антикварами обеих столиц. Это ведь просто мания какая-то, сродни загадочной болезни. Они с этими старыми железяками носятся, как дурень с писаной торбой, с гордостью демонстрируя их на закрытых ассамблеях и турнирах в клубе, куда собираются такие же двинутые на антикварном оружии гости, и могут днями напролёт обсуждать достоинства очередного раритета, до хрипоты спорить и о происхождении той или иной зазубрины на лезвии, и об «абсолютно достоверных» деталях невероятной истории каждого такого клинка.

Одним словом, весь этот пиетет казался Семёну надуманным. Любой тренировочный клинок из мастерской Кузнецовых вдребезги разнесёт подлинник, с которого он был скопирован – если дать их в руки двум равным бойцам и выгнать на поляну.

Единственное, за что можно было уважать старые клинки, – это реальное боевое оружие, побывавшее в сражениях и, вполне возможно, испившее крови не одной жертвы.

– Так… Делаем «старый добрый меч»?

– Да. Не надо выгонять до блеска, пусть будет «старый, но вполне рабочий клинок, хорошо сохранившийся в термостате средневековой крипты». Рукоять на твой вкус, в прошлый раз получилось отлично – но чтобы тоже, «очень старая, но ещё годная».

– Хорошо, сделаем. Историю уже сочинил?

– Слушай, ну ты меня в краску вгоняешь… Есть у него история! Причём подлинная!

– Да верю, верю. Когда надо?

– К среде – кровь из носу. В среду фестиваль будет… Ну, сам понимаешь…

– Ну, если «кровь из носу»…

– Да-да, обязательно, за срочность добавлю, ты же меня знаешь.

– Хорошо, сделаем. Только смотри: клинок ни разу не тренировочный, на выходе это будет стопроцентный «холодняк», даже с нашим фирменным историческим сертификатом.

– Пфф, напугал! – Герцог презрительно скривился. – А что, у нас в клубе на стенах не «холодняк»?

– Нет, я просто предупредил, чтобы не было потом вопросов.

– Вопросов не будет. Тебе охрану выделить?

– Шутишь? Чехол – багажник – никаких проблем.

– Ну смотри, тебе виднее. Постарайся аккуратнее, клинок в самом деле ценный.

– Постараюсь. Ну всё, во вторник вечером я тебе позвоню…

* * *

Семён плёлся на своём «Фольксвагене» со скоростью 10–15 км в час по Ленинградскому шоссе в сторону столицы, слушал «Дорожное Радио» и негромко мурлыкал, подпевая вполне актуальному «…что наша жизнь – шоссе, шоссе длиною в жизнь…».

Нет, Семён не является сторонником формата «тише едешь – дальше будешь» и любит на досуге погонять с ветерком, но сейчас ехать быстрее не получалось при всём желании.

Спереди и сзади, насколько хватал глаз, неразрывной змеёй ползла гигантская пробка, вяло переливаясь на изгибах шоссе разноцветными чешуйками-машинами.

Было совершенно ясно, что в ближайшие два-три часа спастись из этой пробки не удастся, и все планы на субботний вечер, скорее всего, накрылись одним прелестным местом. Прибавим к этому немалую физическую усталость, неработающий кондиционер в машине на фоне удушливой жары и закономерной шоссейной вони, свободно врывающейся в салон через открытые окна, и в результате имеем все поводы для падения настроения до нулевой отметки.

И тем не менее, у Семёна было прекрасное настроение.

Это был первый поединок в его жизни. Пусть тренировочный и насквозь проигрышный, но… Было такое чувство, как будто приобщился к великой тайне, познал и ощутил на своей шкуре Сущность Боя.

Честно говоря, Семён давно хотел этого, но всё время робел и не решался. В клубе царили простые и подчас жестокие отношения, ветераны придерживались выработанной иерархии и безжалостно подтрунивали над ошибками даже признанных мастеров, так что можно себе представить, как была бы воспринята попытка подмастерья (читай – обслуги) выйти на поле наравне с «воином».

Хм… Оказывается, нормально была воспринята. Всего-то нужно было – принять побольше пива и сморозить глупость в присутствии Герцога. В итоге всё получилось легко и непринуждённо, как будто так и задумывалось.

Теперь Семён понимал, почему члены клуба так стремятся собраться вместе на выходные, побыстрее облачиться в доспех и выйти с мечами на поляну.

Это не просто «костюмированная тренировка».

Это своего рода побег от обыденной жизни в суровый сказочный мир, живущий по законам Силы и Чести. Когда простой бухгалтер в конце недели на несколько часов преображается в Воина, это не проходит бесследно после того, как доспехи и оружие упакованы в багажник и все разъезжаются по домам.

Это волшебное чувство долго живёт в человеке, греет душу и позволяет ощущать себя не просто заурядным клерком, винтиком Системы, а именно Воином, самостоятельно вершащим свою Судьбу и способным на поступки.

Вот такие, примерно, чувства были у Семёна.

Сформулировать их грамотно он не мог и даже не пытался, но, несмотря на боль и ломоту во всём теле после жестокой трёпки на поляне, ощущал небывалый душевный подъём.

Жизнь прекрасна!

Что там пробка, бензиновая вонь, жара, усталость – это такие мелочи, что даже и говорить о них не стоит.

Чтобы понять подлинную ценность Жизни, нужно упасть обессиленным на траву ристалища и ощутить, как к твоей беззащитной шее прикасается иззубренное лезвие вражьего клинка.

Это очень жизнеутверждающее и мотивирующее ощущение. Когда вспоминаешь об этом, всё прочее кажется мелочным и несущественным, и хочется жить и радоваться жизни.

– А вот в следующий раз мы ему обязательно наваляем…

Да-да, ещё хочется всё бросить и двадцать четыре часа в сутки тренироваться, чтобы в следующий раз подарить это незабываемое чувство побившему тебя сопернику.

* * *

Пробка в очередной раз встала.

Песня внезапно оборвалась на полуслове, в динамиках слышался треск и странные голоса.

Голоса были расплывающиеся и тревожные, как будто кто-то надрывно просил о помощи, а солнечный ветер гонял эти крики по бескрайним просторам эфира, обрывая и растягивая окончания фраз.

Семён покрутил верньер настройки.

На всех частотах было то же самое: треск и многоголосое тревожное эхо.

– Что за чертовщина…

Некоторые соседи по пробке выходили из машин и смотрели вдаль, по ходу движения, кто-то не в меру любопытный даже забрался на капот.

Семён заглушил мотор и тоже вышел поглазеть, что же там такое интересное.

Как оказалось, ничего особенного, обычная дорожная драка. Мотив остался за кадром, ратоборцев было немного, двое возились, трое их растаскивали, и к ним меж машин неспешно дефилировали двое полицейских из экипажа застрявшего тут же поблизости патруля, на ходу взывая к гражданскому сознанию дерущихся.

– Эй, прекратите, полиция уже здесь! Прекратите, а то сейчас всех заберём!

Парень на капоте, снимавший драку на мобильный, чертыхнулся и стал зачем-то трясти свой телефон, постукивая по нему ладонью.

Семён заметил, что некоторые люди поблизости повторяют эти же странные движения, и, повинуясь стадному чувству, достал свой мобильный.

Телефон не работал.

То есть не просто «не видел» сеть или «симку», а вёл себя так, словно его выключили.

Семён попробовал жать на клавишу – безуспешно, чёрный экран издевательски отражал перекошенное гримасой недоумения лицо хозяина и категорически не желал светиться.

– Что за чертовщина… – снова пробормотал Семён и удивился, насколько громко и отчётливо прозвучали его слова.

В обозримой видимости, или, вернее, на дистанции восприятия звука не работал ни один двигатель.

То есть нет, не было такого, чтобы все, кто застрял в пробке, благоразумно заглушили моторы – буквально несколько секунд назад над шоссе стоял разноголосый гул множества двигателей…

А сейчас все двигатели разом, как по команде, стихли.

– Господи, да что же это такое… – всхлипнул совсем рядом женский голос.

Слышны были возгласы недоумения, хлопанье дверьми, чей-то плач и истерический хохот вдали – но ни одни двигатель не работал!

– Люди, это конец!!! – дурным голосом заорал кто-то в полусотне метров позади Семёна. – Конец света!!! Смотрите, какие тучи!!! Сейчас будет потоп!!!

И, казалось бы, вольно же какому-то сумасброду пугать людей и орать всякие глупости…

Но все вокруг, как заворожённые, уставились на грозовой фронт, нависший над столицей, и замерли, притихли, прекратили двигаться…

До сего момента Семён не обращал на это внимания, а сейчас подумал, что тучи в самом деле какие-то странные.

Когда отъезжал от ристалища, да и на дальних подступах к столице, наблюдались разрывы в облаках, кое-где даже проглядывало солнце…

А сейчас над городом и над пробкой висела огромная тёмно-серая туча, без конца и края, причём висела так низко и казалась такой тяжёлой, грузной, переполненной влагой, что невольно возникала мысль: а вдруг сейчас где-то там наверху что-то прорвёт и кэ-э-эк хлынет…

У Семёна вдруг нехорошо сжалось сердце, и на душе стало так тоскливо и тягостно, что немедленно захотелось разрыдаться.

Странное чувство, подспудное и необоримое, абсолютно не поддающееся волевому контролю. Ничего подобного ранее Семён не испытывал.

– Грядёт потоп!!! – тишину прервал всё тот же дурной голос. – Никто не спасётся!!!

Где-то рядом заплакал ребёнок, и тотчас же отозвался возмущённый женский голос:

– Заткнись, идиот! Ты мне ребёнка пугаешь!

– Выживших не будет!!! Это кара за грехи наши!!!

– Ах ты ж, тварь такая…

Позади, между рядов машин возникла молодая женщина с битой, легконогой ланью метнулась к белому «Лексусу» и с маху саданула по лобовому стеклу.

И тотчас же загомонили люди, засуетились, задвигались, кто-то побежал к «Лексусу».

– Уберите эту дуру, или я пристрелю её! – заорал голос, предвещавший потоп. – Уберите, а то…

– Да я тебя сам пристрелю, отморозок! А ну, брось ствол, а то жахну!!!

Рядом с женщиной, яростно разносящей стёкла машины «прорицателя», возник бородатый дед с двустволкой, набежали ещё несколько человек, из «Лексуса» выскочили трое, и началась нешуточная свалка, куда там предыдущей драчке впереди.

Экипаж застрявшего патруля стал вальяжно перемещаться в сторону новой драки. Выстрелов почему-то не было: то ли дед проявил благоразумие, то ли просто осечка вышла, но от «Лексуса» раздавались только звуки ударов на фоне азартного хеканья и гиканья.

– Мочи! Мочи козлофф!!!

– А-а-а-ааа!!! Ненавижу!!!

Вокруг кричали люди, кто по делу, а кто просто эмоции выпускал – и вся эта суета отвлекла Семёна от страшной «потопной» тучи, сердце отпустило, и неуправляемая тоска потихоньку поползла из души прочь.

– А что-то я какой-то нервный, – Семён сел в салон, поправил под сиденьем монтировку, чтобы удобнее было выхватить в случае надобности. – Перенапрягся, что ли?

Тут очень кстати в кармане булькнул оживший мобильник, повсеместно стали заводиться двигатели, и воскресшее радио в машине вдарило какой-то совершенно дикий рок-н-ролл.

Семён завёл двигатель и крутанул верньер, возвращая на место уютную частоту «Дорожного Радио».

– Привидится же такое. – Туча больше не казалась Семёну предвестником Апокалипсиса – обычный грозовой фронт, не более того. – Что-то дураков развелось в последнее время… Кащенко, что ли, прикрыли?

* * *

Аномальная пробка, в которой глохли двигатели и не работали телефоны, доставила Семёну немало неприятностей.

Вместо прогнозируемых двух часов, которых вполне хватало для срыва большей части субботних планов, он опоздал аж на четыре и в результате получил по телефону нагоняй сразу от трёх женщин.

От мамы, которая не дождалась, чтобы сынуля отвёз её на дачу.

От тётки, которой пришлось «раскочегаривать свою бурбухайку и забирать твою ленивую мамашу!».

И от подружки, которая, не дождавшись бойфренда, отправилась на день рождения другой подружки в гордом одиночестве.

Подружка, кстати, не ограничилась парой тёплых слов и закатила скандал, по сравнению с которым выступление бесноватого прорицателя в пробке было просто весёлыми куплетами про ёлочку на детском новогоднем утреннике.

В общем, к тому моменту, когда впереди показались очертания родных гаражей, Семён уже получил от всех женщин оптом, похоронил все планы на выходные и был голодный и злой. Но злой не той чёрной злобой, что точит сердце и рвёт душу, а весёлой боевой злостью, которую вбил в него своими ловкими ударами зубоскал Ратмир на заветной поляне.

– Ну так, может, оно и к лучшему? – усмехнулся Семён. – Зато отдохну как следует.

В самом деле, выходные без женщин – это даже что-то новое.

Закупиться пивом, накачать фильмов, смотреть до одури, затем до четырёх утра гонять по сети в «танчики». А потом выспаться вволю, завтра с полудня запереться в мастерской и спокойно реставрировать меч Герцога…

Пока открывал ворота, зацепился на пару слов с друзьями соседа по гаражам.

Вы не поверите, но не все граждане хранят в гаражах машины. Некоторые там квасят (предаются возлияниям), причём регулярно.

Гости соседа, уже хорошо гружённые, невозбранно пускали струи на гараж Семёна, на замечания реагировали блудливыми ухмылками и, кажется, не совсем понимали, что совершают нехороший поступок.

До драки дело не дошло, сосед был ещё вменяемый, так что решили вопрос мирно: прозвучала торжественная клятва всё отмыть и больше так не делать.

Семён забрал меч с собой – не стоит оставлять в багажнике такой раритет, запер двери и вдоль линии гаражей направился к гастроному, что располагался в сотне метров от родного дома.

Отойдя от гаража на десяток шагов, Семён вспомнил:

– Ё-моё… Надо было по дороге заехать, пива купить…

А то с фламбергом за пивом – как минимум экзотично. С другой стороны, меч же в чехле, пойди разбери, что это за штуковина.

* * *

Через минуту Семён добрался до переулка, или, если хотите, до поворота ко второй линии гаражей, и на несколько мгновений остановился, решая дилемму.

Метрах в двадцати за переулком стояла странная компания.

Вернее, стояли четверо, обступив кружком пятого, а этот пятый сидел на корточках, схватившись за голову, надсадно стонал и раскачивался из стороны в сторону, словно волшебным образом замедленный раз в пять-семь ванька-встанька.

Четверо были одеты как на банкет – в чёрных отутюженных брюках, модельных туфлях и в белых шёлковых рубашках с длинным рукавом.

Пятый, по сравнению с ними, выглядел натуральным босяком – он был облачён в шорты, застиранную футболку и шлёпанцы.

Четверо, обступившие босяка, застыли в излюбленной позе Адика Шикльгрубера (сцепленные ладони на гульфике), скорбно уронив подбородки на грудь и прикрыв глаза.

Да, создавалось такое впечатление, что у них одна на всех коллективная скорбь, и сейчас они активно делятся этой скорбью с босяком, концентрированно излучая её прямо в его кудрявую рыжую голову.

До того концентрированно, что все четверо застыли как изваяния, а спины напрягли так, словно боятся обос… сс… с…

Ой, ну нехорошо же вот так – в такой ответственный момент, да про этаких аристократов, верно?

В общем, Семёну показалось, что спины у них напряжены именно по этой причине, но мы скажем: как будто пытались разорвать мощную цепь двойной ковки.

Да, так будет эпичнее и как раз по профилю Семёна.

«Рыжий, что – наркоман? Почему тогда не хватают под белы рученьки, да не тащат куда следует? Может, сын какого-то крутого хозяина жизни?»

Если так, то лучше от греха подальше свернуть в переулок, а на следующем проезде опять вернуться на первую линию.

Пока Семён соображал, из-за поворота вышла девица.

Симпатичная, стройная, в ситцевом платьице и простеньких босоножках. Зеленоглазая, черноволосая – ну так ведь не факт, что это её естественный колер, сейчас многие красятся кому как в голову взбредёт.

Ну, и не совсем, чтобы уж прямо «ах» – не упал наш рыцарь, сражённый стрелой Амура. В общем, просто пригожая дивчина, каких в столице немало. Подружка Семёна, пожалуй, посимпатичнее будет.

– Здрассьте…

– Смотри на меня, – приказала девица, призывно тряхнув наручными часами.

Часы, на взгляд Семёна, не совсем подходили для хрупкой девушки. Это был массивный хронометр в платиновой оправе, инкрустированный изумрудами в тон с цветом глаз хозяйки.

Семён почему-то подумал, что камни, скорее всего, настоящие. А если так, то такой хронометр должен стоить огромных денег.

– С удовольствием!

Семён уставился на девицу и вдруг заметил, что взор его застилает лёгкий розовый туман с пузырьками, наподобие ароматной пены в ванной. В то же время возникло чувство, как будто бы мягкая мохнатая лапа залезла прямо в череп и легонько сжала мозг.

Ох ты, чудеса-то какие… Видать, мелкий злодей Ратмир не только по щиту бил, а и по шлему настучал-таки неслабо, досталось головушке…

И тут вдруг понял кузнец, что девица эта прекраснее всех на свете, и напрасно он сравнил её со своей заурядной подружкой, поскольку перед ним Само Совершенство и Женщина Его Мечты…

С которой надо во что бы то ни стало познакомиться.

– Ступай прямо, смерд, – распорядилась девица царственным тоном, словно привыкла по жизни повелевать и знать не знала, что такое ослушание. – Налево не гляди.

– Да, миледи! – верноподданнически рявкнул Семён, сворачивая в переулок.

«Смерд» – это уже хорошо.

Это почти на сто процентов какой-то исторический клуб. Герцог и его подданные, будучи погружены в отыгрыш ролей, примерно с такими же интонациями называют смердами всех, кто не относится к «воинскому сословию», в том числе и Семёна. Надо запомнить номерок машины, и потом через Герцога можно будет познакомиться…

Так, а вот и машина за углом. Сначала «Мазда» – слева, мотором к первой линии, за ней, метрах в пяти, роскошный белый «Кайен» с включённым двигателем и распахнутыми дверьми, «лицом», опять же, к первой линии гаражей…

Между машинами лежали двое, в кроссовках, спортивных штанах и футболках.

Каких-либо следов повреждений на них Семён не заметил, но им явно было нехорошо.

Глаза закрыты, у обоих изо рта идёт пена, а лица побагровели так, что приобрели оттенок сырого мяса, как бывает при страшном внутричерепном давлении.

– Эка их скрутило, – посочувствовал Семён.

Пока что складывалось такое впечатление, что трое «наркомов» откуда-то удрали на «Мазде», а эти аристократы преследовали их на «Кайене» и в итоге зажали в переулке.

Версия, в принципе, хоть куда, но…

Что удивляло и настораживало: Семён ни разу не слышал про врача-нарколога на «Кайене». Чтобы купить такую машину, всему диспансеру придётся вкалывать без выходных лет десять.

Очень, очень странная компания…

Один из лежавших между машинами с трудом разжал веки и посмотрел на кузнеца. Семён поймал его взгляд и невольно вздрогнул.

Доводилось ему видеть наркоманов и в школе, и во дворе, да и в разных клубах, куда его порой вытаскивали подружки.

Так вот, у этого парня, судя по телосложению – прекрасного спортсмена, взгляд был совершенно осмысленный и ни разу ничем не затуманенный. Взгляд его был переполнен болью и ужасом… и явно просил о помощи.

Точнее всего, состояние этого взгляда можно передать так: как будто человека замуровали заживо в бетонную стену и оставили снаружи только глаза.

Ну, по крайней мере, так Семёну показалось.

Взгляд парализованного атлета звал его и в полной тишине кричал оглушительным молчанием: «Помоги мне! Я не могу двигаться! Я задыхаюсь! Я умираю…»

– Хренассе… – удивился Семён, оборачиваясь к девице, которая так и стояла у выхода из переулка, наблюдая за ним. – Это что с ними такое?!

– Вот же упрямый скот… – В голосе девицы слышалось неподдельное удивление, как будто она всерьёз полагала, что Семён должен был беспрекословно выполнить её команду – идти прямо и не смотреть налево (ага, разбежался!). – Это я схалтурила или у тебя такое Сопротивление?

– Да при чём здесь «сопротивление»! Вы врачи или где? Парню реально хреново, может, «Скорую» вызвать?

Тут девица сделала шаг к Семёну и мощно, наотмашь, ударила.

Нет, на самом деле она не делала ничего такого, что можно было увидеть простым глазом, только упёрла руки в бока, чуть подалась вперёд, словно бы преодолевая сильный ветер, и, склонив голову набок, грозно глянула на Семёна – как зелёной вспышкой полоснула.

Семёна окатило невидимой горячей волной, которая едва не сшибла его с ног и намертво затопила разум.

У кузнеца мгновенно подскочило давление, перед глазами возникла красная пелена, кровь загустела и сделалась вязкой, – а в каждое ухо словно бы воткнули по боевому барабану, в которые тут же ударили колотушки Духов Войны, взметнувшиеся из пробуждённой движением невидимой волны Злой Сути:

«Убей!»

«Убей!!»

«УБЕЙ!!!»

Девица тотчас же перестала быть Женщиной Его Мечты и стала Смертельно Опасной Тварью, укутанной в пелену расплывающегося красного тумана.

Из груди Семёна вырвался нечеловеческий вопль, переполненный дикой яростью. Одним движением разодрав надвое прочный чехол, он вздел над головой меч и бросился к девице.

Девица с цирковой ловкостью ушла перекатом вправо, запрыгнула на крышу «Мазды» и отчаянно крикнула:

– Ко мне!!!

Семён прыгнул, пытаясь достать девицу мечом, но она немыслимым кульбитом переметнулась на крышу «Кайена», оттуда на крышу гаража и воззвала к влетевшему в переулок квартету аристократов:

– Убейте его! По-людски!

Затем вздела руки к лицу и ещё к кому-то воззвала, то ли к какому-то своему Божеству, то ли к Демонам:

– «Омега», бегом ко мне! Меня тут убивают!!!

Четверо мгновенно разобрались в шеренгу и приняли Ту Самую Позу, сцепив руки на гульфиках и уронив подбородки на грудь.

– По-людски, болваны, по-людски! У него Иммунитет!

– Что у него? – прозвучал полный недоумения вопрос.

Это трёхсекундное замешательство решило исход боя.

Зверь, клокотавший в Семёне, выпустил из поля зрения девицу и сконцентрировался на тех, кто был поближе.

На квартете аристократов.

Семён метнулся к ним, стремительно сокращая дистанцию, и занёс меч для рубящего удара. Четверо быстро раздались в стороны, обступая Семёна, чтобы зайти с разных сторон.

Семён, однако, не дал им завершить манёвр – бросившись вперёд, он страшно рубанул наискось первого, кто подвернулся под руку, не дослушав отчаянного вопля, прыгнул ко второму, пронзая его насквозь, и тотчас же выдрал обратно волнистое лезвие, оставившее в теле страшную рану.

– А-а-а-ааа!!! Помогите!!!

Подскочив к двоим, не успевшим разбежаться, Семён одним круговым ударом сбил их наземь и принялся яростно кромсать мечом, испуская при этом дьявольское рычание.

– А-ааа! Господи, он мне руку отрублл…блл…хрррр…

Ужасные крики, разлетающиеся куски мяса, кровь, брызжущая во все стороны, – и в завершение – визг удирающего «Кайена».

Девица под шумок спрыгнула с крыши, забралась в салон и, с пробуксовкой сдав назад, рванула прочь по второй линии.

Семён бросился за ней, но не догнал. Машина оказалась быстрее Зверя. Проводив «Кайен» расплывающимся в красном тумане взглядом, Семён бегом вернулся в переулок.

Трое врагов были мертвы, четвёртый агонизировал. Зажимая руками страшную рану в боку, он тихонько булькал кровью и на глазах угасал. Взгляд его, обращённый к Семёну, был преисполнен благоговейным ужасом.

– Бес-с… Ты… Бес-ссс…

Без сожаления добив его колющим ударом в сердце, Семён прыгнул к двоим атлетам, лежащим между машинами, занёс меч и на мгновение замер, слушая рокот барабанов, выстукивающих рисунок боя.

Там-та-та-та-тамм… Тамм-та-та-та-тамм…

Нет, эти двое не испускали флюиды опасности, не было в них вражьей сути.

Семён выскочил на первую линию и подбежал к рыжему парню в шлёпанцах, который успел немного прийти в себя и теперь стоял, привалившись к гаражу и держась за голову.

– Я… свой… Не надо…

Семён и сам уже понял, что рыжий не враг, не веяло от него опасностью.

И как только стало ясно, что врагов поблизости нет, переполнявшая кузнеца боевая ярость мгновенно улетучилась вся без остатка, с глаз спала красная пелена, и надсадный рокот барабанов куда-то исчез.

Семён стоял напротив рыжего, тяжело дыша и заворожённо глядя на окровавленный меч.

С лезвия на землю стекали крупные тёмные капли.

В голове Семёна было пусто, как в выжженной пустыне, из всех мыслей осталась только одна, назойливо бившая в виски поминальным набатом:

«Убил…»

«Убил?»

«Убил!!!»

– Господи… – Семён выронил меч, упал на колени перед рыжим и, спрятав лицо в ладонях, взрыднул. – Я убил людей!

Увы, не было отпущено ему счастливого забвения, как это показывают в фильмах и книгах, когда герой на краткое время перевоплощается в оборотня или берсеркера, а потом не помнит, что творил…

Семён помнил всё до мельчайших подробностей. Девица, розовый туман вожделения, потом «удар» – и ощущение внутри себя неконтролируемой чуждой Сущности, рвущейся наружу в яростном боевом экстазе и помечающей врагов плотной оболочкой тёмно-красного оттенка.

Болезненно морщась и держась за голову, рыжий парень обогнул Семёна, заглянул в переулок и без особых эмоций подтвердил:

– Четверых эмпатов уложил… Силён!

Семён продолжал всхлипывать.

Рыжий подошёл к нему и влепил две сочные оплеухи.

– Ты… Ты меня бьёшь? – удивился Семён сквозь слёзы.

– Приди в себя, – буркнул рыжий. – Нужно срочно убираться отсюда.

Семён смахнул слёзы, встал и с сомнением посмотрел на окровавленный меч.

– Возьми, – проследив за его взглядом, скомандовал рыжий. – Это оружие надо исследовать.

– Это, наверно, теперь улика… Надо бы в милицию… В смысле, в полицию…

– Если ты страдаешь, то не стоит. – Рыжий кивнул на изрубленные тела. – Это очень опасные твари.

– Не понял… Это не люди, что ли?!

– Люди. Но… Никакой милиции. Никакой полиции. Никаких улик! Нам надо немедленно уходить. Она сейчас вызовет подмогу и явится за нами. Забирай оружие и помоги мне…

О ком шла речь, Семён не спрашивал, и так всё было понятно. Непонятно, почему рыжий не желал связываться с полицией, но сейчас было не до расспросов.

Семён подобрал меч, наскоро обтёр его разорванным чехлом, замотал как получилось и передал рыжему.

Рыжий уложил меч в багажник, затем они с Семёном стали грузить парализованных атлетов в «Мазду». При этом рыжий торопился так, словно в любой момент сюда мог примчаться сам Сатана, и его тревога быстро передалась Семёну.

– Поведёшь? – Рыжий пошарил под педалями и достал упавшие ключи. – Я плохой шофёр, да и… не отошёл ещё, плаваю.

– Поведу. – Семён забрал ключи и сел на водительское место. – Куда вас отвезти?

– Не нас, не нас… – скороговоркой пробормотал рыжий, ныряя в салон и опасливо озираясь. – Ты и я – понятно? Мы вместе. Нам нужно как можно быстрее добраться до портальной камеры.

– До…

– Всё расскажу потом. Поехали, я покажу дорогу…

Глава 2 Элизабет Крузенштерн. Сто двадцать первое поколение Ереси

Выскочив за территорию гаражей, Лиза разогналась до максимальной скорости, которую позволял «Кайен», и мчалась не разбирая дороги, пока не вылетела на проспект. Здесь было интенсивное движение, так что «Кайен» с ходу вклинился в крайний ряд машин, с душераздирающим скрежетом и хрустом тараня по касательной всех, кто попался под руку, или, что вернее, под бампер.

Однако необузданное кайенское буйство было недолгим. Спустя несколько секунд белый красавец, основательно сбросивший скорость и лишившийся правого крыла, бампера и обеих правых дверей, финишировал у кормы панелевоза, крепко впечатавшись двигателем в бетонную плиту.

Вопрос противостояния: «крутизна-VS-законы физики» закономерно решился в пользу законов физики.

– Проклятые мажоры! Смотри, что творят!

– Что ты сделала с моей машиной, хабалка!!!

– Держите её, держите, а то удерёт!!!

– Да чтоб вы все сдохли, кровососы…

Освободившись от подушек, Лиза высадила ногами заклинившую дверь и, прихрамывая, бросилась в первый попавшийся двор.

Нет, возмущённые вопли пострадавших автовладельцев её волновали меньше всего – она удирала от другой опасности. Ещё с минуту Лиза бежала сквозь дворы, в ужасе оглядываясь… Пока не поняла, наконец, что всё позади и сумасшедший смерд с мечом более не преследует её.

В небольшом безлюдном сквере Лиза рухнула на пустующую скамейку и некоторое время сидела в полной неподвижности, спрятав лицо в ладонях и ежесекундно вздрагивая. Впервые в жизни она испытала панику в первозданном естественном виде, а не на тренировках психотехник.

Боязнь Смерти и стремление избегать её – это естественное свойство любого живого организма, без которого существование вида и отдельной особи невозможно в принципе. Но это свойство можно и нужно жёстко контролировать. В противном случае из друга и союзника человека оно превращается в страшного врага, порой более опасного, чем реальный враг из плоти и крови.

Можно было оторваться, развернуться и задавить смерда машиной. Да, при том проворстве, с которым он двигался и действовал, существовала немалая вероятность удара клинком через стекло. Но это был бы осознанный риск и контролируемые действия в минуту смертельной опасности.

Можно было отъехать подальше, достать из багажника одну из единиц смертоносного арсенала, вернуться и просто застрелить смерда. Мастер Пути ещё не пришёл в себя, его охрана нейтрализована – на этом можно было бы считать операцию законченной.

Лиза просто бежала с поля боя. Мчалась в панике, как заяц от лисицы, всё рациональное вылетело из головы, осталось только – «бежать как можно быстрее и дальше, спасая свою жизнь!!!».

Это было новое, ни с чем не сравнимое чувство. Это чувство совершенно не поддавалось волевому контролю и, напротив, настолько овладело рассудком Лизы, что какое-то время она была невменяема.

Для человека, с детских лет воспитанного в духе безусловного доминирования Разума над Чувствами, эти вопиющие бесконтрольность и неуправляемость были весомым поводом для глубокого личного кризиса.

Иными словами, это была Катастрофа с большой буквы, которая требовала вдумчивой консультации с мудрейшими членами Дома. Или, как минимум, обстоятельного индивидуального осмысления и глубокого анализа.

Между тем, времени ни на то, ни на другое у Лизы не было.

В настоящий момент она выполняла важное поручение Отца, которое только что едва не провалила, и теперь ей нужно было во что бы то ни стало реабилитироваться и довести дело до конца. Победителей не судят. Если удастся успешно завершить операцию, ей простят грубые промахи в оценке ситуации и смерть четверых эмпатов.

Лиза, наконец, взяла себя в руки и первым делом связалась с командиром подразделения «Омега» – Германом, посредством коммуникатора, встроенного в хронометр:

– Ты где?

– На проспекте Вернадского. Подъезжаю, буду через полминуты.

– Отставить.

– Не понял?

– Остановись. Сверни с проспекта, спрячься где-нибудь во дворе.

– Не понял… Там пусто, что ли?!

– Потом объясню. Давай, уматывай с проспекта.

– Понял…

Правильно говорят: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Лиза совершила ошибку не в тот момент, когда неправильно оценила невесть откуда взявшегося смерда с мечом. Кстати, нужно ещё разобраться, точно ли он взялся невесть откуда, или Мастер Пути целенаправленно бежал от неё под защиту этого сумасшедшего, не восприимчивого к ментальному воздействию.

Сейчас, однако, речь о другом: ошибка была допущена в тот момент, когда Лиза приняла решение захватить Мастера Пути, полагая, что он привёл её к Хранилищу. Увы, оказалось, что Мастер обладает едва ли не сверхъестественным чутьём на опасность. Он давно обнаружил слежку и всё это время просто катался, запутывая следы.

Сейчас есть возможность исправить эту ошибку.

У края сознания Лизы, в «сумеречной зоне» слабенько мерцали две крохотные красные точки.

Парализованные бойцы Ордена будут «держать» её эманацию до тех пор, пока не умрут или их не излечат. Или пока Лиза сама не пожелает оборвать незримую нить. Связь не зависит от расстояния, но активно высасывает ментальную энергию оператора, причём коэффициент потребления энергии прямо пропорционален расстоянию до объекта. Так что долго играть в шпионские игры не получится при всём желании. Лизин рекорд удержания связи на дистанции до пятнадцати километров – сорок пять минут, и это на грани полного истощения.

Впрочем, мало кто из жертв доживал до сорока пяти минут после полного паралича. Самые сильные держатся до получаса, затем наступает смерть.

Если «отпустить» Мастера Пути подальше, чтобы перестал чувствовать опасность, он неизбежно приведёт к Хранилищу.

В том, что Мастер заберёт с собой парализованных бойцов и будет торопиться, чтобы спасти их, Лиза даже не сомневалась. Руководствуясь незыблемым постулатом Войны «Знай врага как самого себя», она помнила наизусть все кодексы и боевые уставы Ордена.

Раздобыть их было несложно: в незапамятные времена это были кодексы и уставы её Дома.

* * *

Выйдя на параллельную проспекту улицу, Лиза сориентировалась по названиям, закрыла глаза и бегло проинспектировала свою сумеречную зону.

Две красные точки довольно быстро двигались перпендикулярно улице, на которой сейчас находилась девушка. Сопоставить мысленную проекцию с реальной местностью было делом двух секунд. Если Мастер сейчас не путает следы, как в самом начале, а кратчайшим путём выдвигается к Хранилищу, то точка входа располагается где-то в районе моста в пяти километрах отсюда.

Именно в этом месте Мастера Пути «повели» и, как впоследствии выяснилось, спугнули.

Лиза сообщила Герману о передвижении Мастера и пошла вдоль ряда припаркованных машин, выбирая жертву.

Впрочем, особого выбора не было. Все машины закрыты, из автовладельцев поблизости находился только средней небритости брюнет, который со смертельной скукой во взоре рассматривал свои красные мокасины и крутил на пальце ключи, привалившись спиной к двери чёрного «Линкольна». Брюнет был высокий, симпатичный, очевидно, кого-то ожидал, и это ожидание его явно не вдохновляло.

Поравнявшись с брюнетом, Лиза остановилась и на мгновение замерла в нерешительности, испытав нечто похожее на робость.

До сегодняшнего дня (читай: «до сумасшедшего смерда с фламбергом») у неё ни разу не было осечек. Все воздействия проходили с академической точностью и неизменным успехом, даже если встречались тренированные противники с чётко выраженным резистом, наподобие Мастера Пути и бойцов Ордена. При правильной технике все резисты слетают как шелуха, а людей с Иммунитетом на Земле осталось раз-два и обчёлся.

– Посмотри на меня.

Брюнет прекратил разглядывать мокасины и уставился на Лизу.

Острого интереса в его взгляде не было. Этот взгляд с откровенной непринуждённостью сообщал: «Ну, так, ничего девица… но видал и получше».

В порядке реабилитации Лиза не стала использовать привычный фокус суггестии с часами и форсированное давление. Проверяя себя, «нажала» напрямую и вполсилы.

Взгляд брюнета мгновенно потеплел, безразличие как рукой сняло.

Восхищённо прищёлкнув языком, он окатил Лизу едва ли не физически ощутимой волной страсти и немедля выдал резюме по факту проснувшихся чувств:

– Я готов целовАТЬ!!! песок, по которому ты хадии-ла!

Да, так и выдал, строкой из песни, и очень даже мелодично, со слухом у него был полный порядок.

– Ну, слава Разуму, – с облегчением вздохнула Лиза. – Значит, это не я такая плохая, а просто смерд был неправильный. Итак, малыш, прокатимся с ветерком?

– С удовольствием, звезда моих очей! – «Малыш», который был раза в полтора старше Лизы, услужливо распахнул дверь с правой стороны, галантно помог девушке усесться, закрыл дверь и рысцой припустил на водительское место.

* * *

Указав брюнету маршрут, Лиза сделала несколько звонков. Сообщила дежурному по Дому координаты гаражей и аварии, приказала выслать «ресепшн» на предмет уборки в гаражи и эвакуатор с Представителем на проспект для решения вопроса по ДТП.

Затем набрала Секретаря Дома и озадачила его по информации:

– Мне нужны данные по Бесам.

– По последним исполненным?

– Нет, по живым Бесам.

– «Живые Бесы» – это анахронизм.

– В смысле?

– В самом прямом. Живых Бесов давно нет.

– Ты уверен?

– Абсолютно. За последние пятнадцать лет ты хоть раз слышала о происшествиях, в которых фигурировали Бесы?

– Н-н-н… Нет, не слышала.

– Всё верно. Потому что последнего исполнили пятнадцать лет назад. С тех пор не было ни одного упоминания о Бесах.

– Что, совсем ни одного?

– Ни единого.

– Что ж… Хорошо, подготовь данные по исполненным в нашем регионе.

– Так, а что будем искать?

– Фамильное сходство.

– Ого… Слушай, ты меня интригуешь. Подробностями не поделишься?

– Приеду, поделюсь. Но это так… версия, не более того.

– Хорошо, я подготовлю материал.

– А, и вот ещё что! Нужны данные по реликвиям и артефактам.

– По тем, что у нас есть?

– Нет, по тем, что у нас нет, но хотелось бы иметь.

– Но это будет очень даже немаленький такой массивчик… А что именно тебя интересует?

– Фламберги. Конкретнее, двуручные мечи с витым клинком.

– Ну, это будет нетрудно. Фламбергов как раз таки немного…

В завершение Лиза скоординировала маршрут с Германом и приказала брюнету ускориться – красные точки в сумеречной зоне с полминуты назад встали как вкопанные, и, судя по проекции, где-то в районе моста.

* * *

Под мост они с Германом влетели почти одновременно, но с разных сторон, как, впрочем, и задумывалось.

Сейчас здесь медленно ехали три машины, четвёртая с раскрытым багажником была припаркована возле металлической двери, по всей видимости, ведущей куда-то в сервисные помещения и располагающейся в центре опоры.

Дверь как дверь, как тысячи иных безликих дверей подобного типа…

Но Лиза внезапно ощутила вроде бы ничем не обоснованное душевное волнение. Сердечко запрыгало, забилось, как испуганный кролик, кровь прилила к голове, в виски пробно ударили молоточки великого Предвкушения…

Неужели эта дверь в самом деле ведёт в Хранилище?! С трудом верилось, что где-то неподалеку, рукой подать, могут находиться бесценные знания древней цивилизации, за которыми веками с переменным успехом охотились и Орден, и Элита…

– Шевелитесь! – рявкнул Герман.

Чёрные гелендвагены подразделения «Омега», которым командовал Герман, пропустили посторонний транспорт и перекрыли въезд под мост.

Дюжина бойцов в камуфляже, экипированных для боевых действий в городских условиях, высыпала из машин и быстро рассредоточилась в две линии, выбрав безопасную дистанцию от опоры с дверью. Ещё четверо встали с обеих сторон, прикрывая фланги и наблюдая за местностью.

Герман жестом показал Лизе, чтобы пока не покидала салон, и вместе с инженером пошёл проверять брошенную машину, а заодно и таинственную дверь в опоре. Двое бойцов серыми тенями следовали рядом, прикрывая командира.

Пока Лиза глазела на все эти перемещения, она невольно «отпустила» брюнета, и тот, ощутив слабину, немедля дал волю чувствам.

Девушка и глазом моргнуть не успела, как на её коленку легла горячая ладонь, а шея буквально задымилась от страстного поцелуя.

Лиза мгновенно «ударила», не задумываясь, «на автомате», причём ударила сильно, со злостью.

Брюнет захрипел, замер в нелепой позе и остекленевшим взором уставился на Лизу. Лицо его тотчас же побагровело, изо рта пошла пена.

– Фу ты, гадость какая, – не дождавшись завершения осмотра брошенной машины, Лиза живо покинула салон «Линкольна».

Вот ведь неудобство-то какое! В боевых дисциплинах персональный контакт не нужен. Можно бить с ходу, наотмашь, главное – видеть противника. А для всех небоевых манипуляций нужно обязательно установить с объектом двустороннюю связь. Когда в детстве и юности в процессе обучения осваиваешь психотехники, это поначалу интересно и забавно. С возрастом все эти «суппорты» и «мосты» начинают надоедать, и зачастую, вместо того, чтобы нянчиться с очередным объектом, хочется сразу шарахнуть его со всего маху и пойти пить чай.

И вот ещё что неприятно: почему-то для безусловного доминирования необходимо давить именно на «репродукцию». Такой формулы воздействия, чтобы просто «щёлк!» – и объект послушно и бесстрастно отправился выполнять команды – почему-то в реестре психотехник Элиты не существует.

Для доминирования над объектом нужно сначала «влюбить» его в себя и постоянно держать «на поводке». Чуть приотпустишь – и вот вам результат: потные лапы на коленях, слюнявые губы тут как тут, колючая щетина и так далее. В общем, не доминирование, а какие-то сплошные гадости с материалом для генетической экспертизы.

Герман подозвал Лизу и сообщил о результатах осмотра.

– Машина не заминирована. Бежали в спешке, даже багажник не захлопнули. Глянь, какой арсенал. Если бы твои эмпаты сразу не надавили, они бы вас в клочья разнесли.

В багажнике лежали автоматы, дробовики, разгрузочные жилеты с магазинами и гранатами, а также три одноразовых гранатомёта. В общем, неплохой такой запас на разные случи жизни.

В разбитом «Кайене» тоже имелись две штурмовые винтовки и пара пистолетов, но насчёт гранатомётов как-то никому в головы мысль не пришла. Эмпаты, вообще, никогда не пользовались оружием, это прерогатива силовиков Германа, а винтовки и пистолеты возили с собой в соответствии с требованиями Боевого Устава Дома. Как резерв на случай встречи с… хмм… с каким-нибудь «анахронизмом», как изволил выразиться Секретарь.

Как показала совсем недавняя печальная практика, «анахронизм» может появиться так внезапно и действовать столь стремительно, что до оружия никто и добраться не успеет. Ну, и если не кривить душой и анализировать беспристрастно, та же самая практика зафиксировала реакцию лидера команды эмпатов на первый опыт столкновения с существом, имеющим Иммунитет к ментальному воздействию: утрата волевого контроля и паническое бегство.

Так что, как ни крути, но «анахронизмы» – они такие «анахронизмы»…

– Короче, машина в порядке. А вот про дверь ничегохорошего не скажу. За ней может быть всё что угодно.

– Так, и что мы будем с этим делать?

Дверь была выполнена из сплошного бронелиста, хорошо заглублённого в тело опоры, не имела ни ручек, ни скважин, ни каких-либо выступов. Для обычного сервисного тоннеля это была слишком мощная защита от проникновения: если не брать в расчёт особый умысел, здесь наверняка можно было обойтись чем-то попроще.

Герман толкнул дверь плечом, зачем-то прощупал её сверху донизу, как будто надеясь обнаружить некий скрытый рычаг, и сделал вывод:

– Поддеть не получится, дёрнуть – тоже, остаётся только взорвать.

В этот момент под мост заехала патрульная машина, с той же стороны, что и «Линкольн» понукаемого Лизой брюнета. То есть с грубейшим нарушением правил, против движения.

Лейтенант, старший патруля, сообщил, что был «сигнал» от добросовестных граждан, спросил, кто главный и что здесь происходит.

Герман предъявил удостоверение самой могущественной спецслужбы Страны и снизошёл до объяснения:

– Спецоперация. Террористов ловим.

Лейтенант сказал, что ему нужно сообщить руководству о том, что на его территории федералы проводят операцию.

Герман заявил, что это будет равносильно пособничеству террористам, поскольку враг прослушивает все телефоны и радиочастоты в этом районе.

Лейтенант счёл довод разумным и спросил, не нужна ли помощь.

– Перекройте движение по встречной, – попросил Герман. – Чтоб какой-нибудь дебил не впёрся сюда в самый разгар операции.

Вообще-то, помимо патруля, по встречной под мост никто не заезжал, но лейтенант отнёсся к просьбе очень ответственно и пообещал, что дебилы здесь не пройдут.

Уже садясь в патрульную машину, лейтенант заметил страшный оскал несчастного брюнета, которого было видно через приоткрытую дверь «Линкольна», и с недоумением спросил, что это за человек и почему так странно выглядит.

– Террорист, – лаконично пояснил Герман.

Лейтенант вытащил айфон и стал искать ориентировки.

Лиза сжала кулаки и нехорошо сузила глаза.

– Особый код, – добавил Герман. – По вашей линии ориентировок нет.

– О как… – удивился лейтенант, пряча айфон. – А как мне потом руководству…

– Хаттаббасай аль Радуй, – сообщил Герман. – Так и передай, все ваши «верхние» в курсе.

– Понял. – Лейтенант почтительно козырнул и полез в машину.

– Да, и отъезжайте подальше, как минимум метров на сто пятьдесят. Сейчас дверь рвать будем.

– Понял!

– Какого шпренгера мы тратим время на этих смердов?! – возмутилась Лиза, как только лейтенант сел в патрульную машину. – Связать, нейтрализовать, убить – у нас дело стынет!

– Тут сразу за насыпью отдел, – пояснил Герман. – Могут ещё набежать с той стороны. А сейчас вопросов не будет, обставились. Потратили всего минуту, Мастер твой точку входа показал, так что считай, что Хранилище наше. Не переживай, сейчас зайдём.

* * *

Лиза проинспектировала сумеречную зону: красные точки были совсем рядом, двигались очень медленно и по странной траектории, словно бы преодолевая полосу препятствия или лабиринт. Таким образом, шанс поймать Мастера Пути и получить дополнительный бонус к главной задаче был всё ещё достаточно велик, и Лиза немного успокоилась.

Неплохо было бы ещё изловить этого сумасшедшего меченосца живым и отдать на исследование. Теперь, когда с ней Герман, это не составит особого труда. Да, пять минут назад Лиза думала иначе. А чуть раньше вообще не думала, а бежала сломя голову от смерда, не подвластного её чарам.

Но присутствие Германа всегда вселяло в её сердце отвагу, независимо от настроения и состояния. Так уж он устроен, Герман – её двоюродный брат, тридцатидвухлетний богатырь, Мастер Боя и бессменный лидер подразделения «Омега» на протяжении последних десяти лет. Есть в нём нечто такое, что поднимает в соратниках боевой дух и внушает уверенность в себе, причём совершенно без всяких психотехник, которыми военный практик Герман откровенно пренебрегает.

С Германом ей не страшны никакие «архаизмы».

Подумаешь, Иммунитет к Менталу!

Там, где не сработали эмпаты, сработают сталь и свинец. Ибо нет в мире существа с иммунитетом к пулям, осколкам и клинкам.

– Так, орлы, давайте-ка бахнем по этой красивой дверке…

Герман не стал тратить время на возню со взрывчаткой и решил воспользоваться запасами Ордена.

Все отошли за линию оцепления, у двери остались трое бойцов.

Двое взяли из багажника брошенной «Мазды» по гранатомёту, третий отогнал машину подальше. Затем двое отбежали к противоположной опоре и изготовились с обеих сторон от неё, с гранатомётами на плече, имея в секторе дверь, примерно под углом тридцать градусов, на расстоянии чуть более пятидесяти метров.

– Командир, близко! – поделился впечатлениями один из бойцов. – Как бы не прилетело!

– Дверь монолитная, вокруг сплошной бетон, – небрежно отмахнулся Герман. – Попадите точно в железяку, и ничего не прилетит. Готовы?

– Так точно! – хором ответили бойцы.

Герман уже собирался было дать команду на открытие огня, но тут ему показалось, что последний гелендваген стоит слишком близко к двери.

– Андрей, перегони свой транспорт поближе, – приказал он водителю.

Боец отогнал машину куда сказано, но буквально на последнем метре гелендваген резко заглох.

Это было неожиданно и странно.

Транспорт подразделения «Омега» всегда содержался в идеальном состоянии, как, впрочем, и все машины в автохозяйстве Дома.

– Ого… – удивился Герман. – Мне показалось или наша тачка заглохла?!

И тотчас же Лиза испытала уже знакомое ощущение…

Мир вокруг изменился.

Краски сделались яркими и сочными, звуки стали громкими и пронзительно-резкими, а запахи словно бы приобрели объём и текстуру.

Будто до этого момента сидела средь бела дня в своей спальне с закрытыми наглухо окнами, задёрнутыми шторами и с прищепкой на носу – и вдруг пришёл кто-то непрошеный, одним щелчком сшиб прищепку, отдёрнул шторы и настежь распахнул оконные створки.

Примерно то же самое Лиза ощутила при первой Паузе, несколько часов назад. Только в тот раз не обратила особого внимания на такие странные метаморфозы, поскольку была занята важным делом. К тому же в первый раз это произошло, когда Лиза была в тёмном тоннеле подземелья, и всё получилось как-то приглушённо, смазанно, неявно.

Сейчас всё было заметно острее, громче и ярче.

Впрочем, по поводу красок и запахов особых новшеств не возникло, но вот со звуками получился полный коллапс.

Во всей округе внезапно смолк непрерывный монотонный гул машин, будто бы весь совокупный транспорт города разом заглушил моторы и встал… И воцарилась странная гнетущая тишина. Так тихо стало, что Лиза расслышала, как на дальнем фланге кто-то из бойцов нервно барабанит пальцами по магазину своего оружия.

– Пауза, – тихо сказала Лиза.

– Заметил, – Герман болезненно морщился и тёр глаза – похоже, ему тоже «отредактировали контрасты». – Надеюсь, это не помешает нам работать… Огонь!!!

Бойцы как следует прицелились и почти синхронно нажали на спусковые рычаги.

Тишина.

С недоумением переглянулись, нажали ещё разок…

Тишина.

Третья попытка – результат тот же.

– Да что такое!

Чертыхаясь, Герман побежал к опоре.

Проверил гранатомёты, вроде бы всё в порядке. Крикнул, чтобы притащили два гранатомёта из своих запасов (враги подбросили бракованное оружие?! Бред, конечно, но…), самолично пощёлкал спусковым рычагом…

Тишина!

Озарённый смутной догадкой, Герман скинул с плеча штурмовую винтовку и «дал очередь» в сторону двери.

Увы, очередь так и не состоялась: спусковой крючок щёлкал вхолостую.

– Чтоб я сдох… – ошеломлённо пробормотал Герман. – Это что же такое творится?!

Лиза нажала один из изумрудов на своём универсальном хронометре и без эмоций, академическим тоном продиктовала:

– Во время Паузы не функционирует стрелковое оружие и гранатомёты. В связи с малым временем Паузы возможность провести испытание отсутствует, так что причина пока не выяснена…

Эту фразу Лиза произнесла машинально, глядя в сторону опоры, а затем бросила взгляд на циферблат и заметила, что часы не работают.

– Мой хронометр тоже не работает во время Паузы, – сообщила Лиза неработающему хронометру, вновь нажав изумруд.

Затем поняла, что сделала глупость, идиотски хмыкнула и оценила своё поведение – уже в пространство, вне связи с хронометром:

– Вот дура-то…

– И что будем делать? – растерянно уточнил Герман, вернувшись от опоры несолоно хлебавши.

– Сейчас пауза кончится – продолжим, – спокойно сказала Лиза. – Ты волнуешься?

– Нет, я не волнуюсь! Я просто очень зол. Слушай, это что же теперь… Это что же, когда НАЧНЁТСЯ… оружие не будет стрелять?

– Не знаю, – покачала головой Лиза. – У нас нет таких данных. Учёных потом спросим, может, они что-то знают. Ну, и не забывай, что сейчас идёт Отладка, так что возможны любые девиации. Не факт, что в Эпоху Резонанса будет ровно то же самое, что мы сейчас наблюдаем в Паузах.

– Мне это очень не нравится, – пожаловался Герман. – Зачем, спрашивается, столько лет тренировались, отрабатывали тактику и взаимодействие…

Через несколько минут «створки окна закрылись, шторы задёрнулись, прищепка вернулась на место»…

И всё вокруг пришло в движение.

Раздался звук множества заводящихся двигателей, из карманов бойцов забубнили мобильные «приветствия», хронометр Лизы дисциплинированно возвестил о том, что он в полном порядке и готов работать дальше.

Гранатомёты, использованные во время Паузы, не работали. Герман не стал разбираться в причинах, просто дал команду сапёру, и тот за две минуты «открыл» дверь пластиковой взрывчаткой.

– Заходим! – скомандовал Герман, и колонна в камуфляже ворвалась в клубящийся бетонной взвесью проём сервисного тоннеля.

* * *

Бойцы «Омеги» разбежались по ответвлениям тоннеля.

Герман с Лизой остались в тамбуре, ожидая результатов.

Лиза привычно прикрыла веки, проверяя сумеречную зону…

И вздрогнула.

Красные точки исчезли.

Телепортация или излечение?

У Ордена есть техники нейтрализации последствий ментального воздействия, но для этого требуются специальные устройства, потребляющие колоссальное количество энергии. «На коленке», в полевых условиях, «снять ментал» просто невозможно.

Телепортация?

В базе данных Дома есть принципиальные схемы общего устройства Хранилищ.

Как правило, в комплекте к Хранилищу прилагается портальная камера… Но нигде нет ни одного упоминания о том, что эта камера – рабочее устройство, а не рудиментарный декор Древности.

Иными словами, в базе данных Дома нет ни одного упоминания о том, что телепортация возможна в принципе.

Кроме того, если даже немного пофантазировать в этом направлении и предположить, что Мастер Пути телепортировался вместе с парализованными бойцами Ордена куда-то на значительное расстояние, сейчас у Лизы должен наблюдаться резкий отток энергии. И она, по логике, может в течение минуты свалиться от истощения или даже умереть, если не успеет разорвать связь.

Ничего подобного Лиза не ощущала.

Никаких запредельных нагрузок и предощущения Смерти.

Да, была усталость, но после неудачных и энергоёмких экзерциций в гаражах и последующего поддержания связи с бойцами Ордена – это вполне нормальное явление.

– Гера…

– Что?

– Мы их потеряли.

– С чего ты взяла?

– Я их «не вижу». В сумеречной зоне пусто.

– А перед Паузой проверяла?

– Да, они были совсем близко.

– Может, Пауза как-то повлияла? Далеко удрать за пять минут они не могли.

– Нет, их здесь нет.

– Не спеши с выводами. Поищем, посмотрим…

Этот сервисный тоннель принадлежал Водоканалу, и ничего особенного в нём не было. Несколько коридоров-ответвлений, две подсобки и четыре колодца, ведущих в разные коллекторы.

Поверхностный осмотр показал, что все коллекторы, кроме северо-западного, не имеют для беглецов жизненной перспективы. Трубы тут были узкие, по одному, в принципе, проползти можно, но тащить за собой парализованного товарища совершенно нереально.

Для подтверждения этой вопиющей бесперспективности бойцы по-быстрому взяли пробы воздуха из каждой трубы и прогнали через биохимический анализатор.

Все три результата были примерно равны нулю. Примерно, потому что в трубы немного затягивало из колодцев, в которых были бойцы. Любое живое существо имеет свойство дышать, и в замкнутом пространстве с минимальным движением воздуха довольно долго остаются так называемые «промежуточные продукты процесса дыхания», по которым можно определить немало параметров, вплоть до пола, возраста и состояния здоровья этого самого существа.

Так вот, прибор показал, что в этих трубах сегодня не дышала ни одна захудалая крыса, не говоря уже о существе с человеческим объёмом лёгких.

Северо-западный коллектор заметно отличался от других.

Здесь был прямоугольный высокий тоннель, совершенно сухой на всём своём стометровом протяжении и заканчивающийся мощной бетонной забутовкой, спрессованной под гнётом времени до гранитной твёрдости. Ни одного колодца, ни одной решётки, ни даже какой-то паршивенькой отводной трубы.

В общем, ровным счётом ничего, кроме гладких бетонных стен. Непонятно было, для каких целей соорудили этот тоннель – он совершенно не вписывался в логически обоснованную систему прочих здешних коллекторов и явно был в ней лишним.

Герман дал команду, и сапёр с детектором пустот принялся прощупывать тоннель.

На последней трети прибор показал размытый контур прямоугольного профиля, примыкавшего к тоннелю под углом примерно в пятьдесят градусов.

Стенка тоннеля в этом месте была совершенно гладкой и монолитной, никаких намёков на пазы, щели или какие-то иные признаки двери обнаружить не удалось.

Поиски рычагов и потайных кнопок успеха не имели, поэтому Герман опять предоставил слово сапёру, а все прочие покинули коллектор и на всякий случай вышли на улицу.

Вскоре внизу громыхнул взрыв, затем прибежал сапёр с докладом:

– Есть пролом, можно заходить!

Получившийся в результате взрыва проём открывал дикую выработку, полого спускавшуюся вниз. Здесь не было никаких крепей, ламп, проводов, вообще ни малейшего свидетельства о том, что эта выработка рукотворна. Натуральный пещерный ход овального сечения высотой чуть более человеческого роста.

Единственно, что здесь напоминало о недавнем человечьем присутствии: две пары стоптанных кроссовок сорок третьего и сорок четвёртого размеров.

– Так торопились, что из обувки выпрыгнули! – не ко времени развеселился Герман. – Или это какой-то хитрый трюк?

Ход вёл в просторную камеру с каменными стенами, выложенными по технологии инков, совершенно без раствора, с плотно пригнанными друг к другу глыбами магматических валунов.

Обследовав помещение, сапёр не обнаружил очевидных признаков опасности и пригласил Германа с Лизой.

Оказавшись в камере, Лиза сразу поняла, что это как раз ТО САМОЕ, что было указано в принципиальных схемах Хранилищ.

– Это… Это то, о чём я думаю? – растерянно уточнил Герман, обшаривая лучом фонаря две странные конструкции, расположенные в противоположных углах помещения.

– Не знаю, о чём ты думаешь… – Голос Лизы дрожал, она была готова расплакаться от разочарования. – Но, если верить нашей базе данных, это портальная камера. И, как видишь, никакого Хранилища здесь нет.

Глава 3 Богдан Найдёнов. Зубрила, отличник, зануда

Неподалёку от пункта назначения Богдан почувствовал приближение Паузы. Это был сложный и запутанный клубок ощущений, на описание которого пришлось бы потратить немало времени и бумаги, хотя бы по той простой причине, что сам Богдан не мог внятно и толково объяснить, что с ним происходит.

Единственное, что он мог сказать совершенно точно: примерно то же самое было накануне первой Паузы.

Богдан немедленно связался с Арсением и доложил:

– Думаю, скоро начнётся. Подтверждаю: это не случайность, у меня в самом деле есть Предчувствие!

– «Скоро» – это просто замечательно. Однако нельзя ли поточнее? И кстати, это выводы по одному эпизоду?

– По двум. В прошлый раз и сейчас. Поточнее пока не получается, но есть чувство… эм-м… как бы это в двух словах… нарастания, набухания, приближения, предвкушения, трепетного такого волнения…

– У меня тоже так бывает, – разоткровенничался спутник Богдана. – Когда неделю без подружки, а потом – цап её за бретельки! Такое сразу нарастание…

– Это кто там у тебя? – всполошился Арсений.

– О, это отдельная история. Но ты не волнуйся, делу это не мешает, скорее наоборот. В общем, я уверен на тысячу процентов: у меня Предчувствие!

– Не спеши делать выводы, – рассудительно заметил Арсений. – Если в самом деле «начнётся», тогда уже будет два эпизода. Ну и, разумеется, для системы нужно как минимум три повтора.

– Ясно. Но вы там хоть аэропорты предупредите…

– Уже не надо.

– Не понял?! Мы перестали помогать мирянам?

– Слушай, тебе уже двадцать пять лет, пора избавляться от максимализма.

– Замечание принято. Почему не надо звонить в аэропорты?

– По печальным итогам прошлой Паузы, в большинстве стран принято решение отменить все вылеты до выяснения обстоятельств. Мотив старый и проверенный: в связи с террористической угрозой.

– Понял. Наверно, Господа подсуетились?

– Слушай, тебя сейчас…

– …не должны волновать такие мелочи, – привычно закончил фразу Богдан.

– Верно, – пробурчал Арсений. – Ты лучше на дорогу смотри. Как там наши?

Богдан посмотрел назад.

Бойцы были синюшно-багровыми и опухшими до безобразия, жить им осталось в лучшем случае полчаса.

Первое, что он сделал, когда выехали из гаражей, это сообщил на базу о случившемся и предупредил, чтобы готовили аппараты для нейтрализации.

Однако, если сейчас что-то не заладится с порталом, аппараты не пригодятся. Чтобы добраться до Убежища обычным способом, понадобится не менее двух часов. Это если по пути не случится пробок.

– Считай, что никак. Если не управлюсь с порталом, им конец.

– Тогда постарайся управиться. Вы далеко?

– Постараюсь. Мы уже близко. И кстати, я вам сюрприз везу.

– Ненавижу сюрпризы, – признался Арсений. – Они никогда не бывают хорошими.

– В этот раз будет исключение, – обнадёжил Богдан. – Это хороший сюрприз. И не просто хороший, а… может быть, даже судьбоносный…

– Судьбоносный? – заинтересовался Арсений. – И что это за сюрприз такой?

– Не по телефону, – уклончиво ответил Богдан. – Встречай, всё увидишь сам.

– Хорошо, ждём тебя…

– Думаешь, она попробует удрать из страны? – спросил спутник.

– Из страны… – рассеянно повторил Богдан, пытавшийся сосредоточиться на предощущениях Паузы и вывести хоть сколько-нибудь приемлемую систему отсчёта. – Удрать… Это ты про кого?

– Про девчонку эту, зеленоглазую, про кого же ещё!

– Хм… Ну уж нет, брат, удрать – это не про неё. Это, скорее, нам с тобой удирать придётся. Или забиться в какую-нибудь щель и замереть как мышкам. Она здесь хозяйка. Сейчас эта хозяйка свистнет своё войско, и если мы не успеем убраться подальше, нас разложат на атомы… Тебя как звать?

– Семён.

– Очень приятно – Богдан.

– Не скажу, что приятно, но запомню. А зачем тогда в аэропорты звонить?

– «Полосы заминированы, взлетать-садиться нельзя».

– Хулиганите, что ли? За это, если ты не в курсе, срок схлопотать можно.

– Хм… Ты такой смешной. «Срок»… Тебя в любой момент могут убить. Ты сам только что убил четверых. Тебя сейчас не должны волновать такие мелочи, как срок.

– «…Не должны волновать такие мелочи…» – передразнил Семён. – Это был твой отец, по телефону?

– Не думаю, что нам стоит это обсуждать, – Богдан слегка покраснел. – Ты не слышал про падения самолётов в первую Паузу?

– А, так этот бардак Паузой называется? Хорошо хоть не менопаузой. Да, слышал по радио, пара самолётов где-то грохнулась.

– Может, пара десятков?

– Не знаю, по «Дорожному Радио» сказали, что два самолёта. Но мне, вообще, глубоко по гульфик, они же не на меня упали.

– Не смею подвергать сомнению высочайшую информированность «Дорожного Радио»…

– А попроще?

– Упавших самолётов было значительно больше. Кстати, вон там налево и под мост…

* * *

Беглецы заехали под мост и остановили машину возле металлической двери в центре опоры.

– Выгружай, я открою, – Богдан достал из «бардачка» камертон и вышел из машины.

– Куда выгружать?

– Прямо к двери.

Отбежав от двери на пять метров, Богдан вставил камертон ножкой в крохотную выемку в опоре, достал из кармана перочинный нож, разложил и ударил обушком одновременно по обоим зубцам.

Раздался чистый мелодичный звук, в двери что-то щёлкнуло, и она приоткрылась.

Эти манипуляции вполне закономерно могли бы вызвать удивление, но Семён даже не обратил внимания, каким образом его спутник открыл дверь.

Семён был занят – вытаскивал из машины парализованного бойца, и это неожиданно оказалось непростым и довольно трудоёмким занятием.

Когда парализованных грузили в машину, их тела и конечности были более-менее эластичными. А сейчас покатались по городу, прошло вроде бы немного времени, но парни стали как будто деревянные – ни согнуть, ни разогнуть.

– Это просто беда какая-то, – озабоченно пробормотал Семён. – Вообще, я не уверен, что их стоит куда-то тащить. По-моему, им срочно нужна «Скорая»!

– «Скорая» им не поможет, – Богдан принялся помогать Семёну. – Им сейчас не поможет ни один врач в мире.

– Это яд, что ли?

– Это хуже яда. В общем, успеем доставить на базу – спасём. Так что, будь добр, шевелись быстрее и помалкивай.

Бойцов с трудом извлекли из машины и втащили за дверь, в тамбур. Затем вернулись к багажнику, чтобы забрать кое-какие вещи.

Богдан надел через плечо небольшую холщовую сумку, взял два фонаря, один из них отдал Семёну и вручил ему меч.

– Ты здоровее, так что сам таскай свою железяку.

Семён ничего не ответил, но, увидев в багажнике оружие, разом посуровел и нахмурился.

Что ж, для мирянина реакция вполне закономерная.

– Мы не террористы, – счёл нужным объяснить Богдан. – Не криминалитет.

– Угу, – пробурчал Семён, с сомнением глянув на дверь в опоре.

– Скоро ты всё узнаешь, – пообещал Богдан. – А пока тебе достаточно знать, что мы – дичь, а ОНИ – охотники. И эти охотники с минуты на минуту будут здесь.

– Угу, – Семён стал оглядываться, словно бы оценивая оптимальные варианты для бегства.

Одна из проезжавших под мостом машин остановилась неподалёку, из окна высунулась рука с мобильником. Очевидно, водитель заметил лежащих в тамбуре бойцов и решил снять ролик для Хрютуба.

Его движение не осталось незамеченным, чуть поодаль остановились ещё два автомобиля.

Семён с надеждой посмотрел на машину, из которой торчал телефон, нервно сглотнул и даже сделал едва заметный шажок в ту сторону.

– Какой внимательный… и глупый, – Богдан достал из багажника автомат и продемонстрировал водителю.

Из окна показалась вторая рука с оттопыренным средним пальцем.

– Очень глупый, – усугубил первичный диагноз Богдан и, слова худого не говоря, дал навскидку очередь по колесам грубиянской машины.

– Обалдеть… – ошеломлённо прошептал Семён. – Вот теперь нам точно хана!

Все три остановившиеся машины с пробуксовкой рванули прочь, ещё несколько следовавших мимо автомобилей резко ускорились.

Грубиянскую машину хорошо таскало из стороны в сторону: Богдан попал в заднее левое колесо.

– Уходим, – скомандовал Богдан.

– А если не пойду, ты меня пристрелишь? – хрипло спросил Семён.

– Тебя пристрелит твоя зеленоглазая подружка, – Богдан бросил автомат в багажник и поспешил к двери. – Но перед этим Еретики подвергнут тебя тщательному исследованию.

– Какому исследованию? – уточнил вдогонку Семён.

– Они будут долго и методично разделывать тебя на части, чтобы понять природу твоего иммунитета к ментальным атакам. – Говоря это, Богдан начал закрывать за собой дверь. – Так что желаю удачи в амплуа подопытной крысы.

– Мне надо подумать! – Семён, видя, что спутник не собирается тащить его насильно, засомневался.

– Думай. У тебя десять секунд, потом закрываю дверь. Да, кстати! Если я ничего не путаю, твой отец должен был погибнуть при весьма странных обстоятельствах.

– Что?! Откуда ты… – страшно удивился Семён.

– Я ничего не путаю, – удовлетворённо констатировал Богдан. – Заодно и спросишь у своей зеленоглазой подружки, как они убили твоего отца.

– Я с тобой, – решительно заявил Семён. – Погоди секунду, ремешок возьму…

Семён отцепил ремень от одного из автоматов, быстро соорудил импровизированную перевязь для меча и присоединился к Богдану.

* * *

С обратной стороны дверь запиралась при помощи бункерной винтовой задвижки.

– Без взрывчатки не откроют, – Богдан покрутил задвижку и ухватил одного из бойцов за лодыжки. – Потащили!

Пока перетащили бойца до последней трети северо-западного коллектора, Семён едва не поранился свободно болтавшимся на импровизированной перевязи мечом и в полной мере ощутил коварство своего спутника.

– Теперь давай, ты бери его под мышки, – с трудом переводя дыхание, предложил он, когда дошла очередь до второго бойца.

– Ты в три раза сильнее меня, а я слаб и немощен, – скороговоркой протараторил Богдан и этого бойца тоже ухватил за лодыжки. – Ты хочешь, чтобы я схлопотал грыжу? Если тебе всё равно, намекаю: в этом случае тебе придётся в одиночку тащить сразу троих.

– Это геноцид! – возмутился Семён.

– Я бы так не сказал, – возразил Богдан. – Скорее, дискриминация по физическим параметрам. Вполне закономерная в сложившихся условиях дискриминация: нужно торопиться, поэтому сильный выполняет большую часть работы.

– Дай хотя бы отдышаться пару минут, а то упаду.

– Полминуты, не больше. Время поджимает. И кстати, не надо думать, что я тебя эксплуатирую. Ты не переживай, я потом отработаю.

– Это каким местом ты отработаешь? Скажу сразу, ты не в моём вкусе. Мне больше девчата нравятся.

– А, понял, это такой крестьянский юмор. Нет, я отработаю по-другому.

– Как?

– Поделюсь с тобой знаниями. ОСОБЫМИ знаниями. Можешь мне поверить, это дорогого стоит.

– Ню-ню…

Передвигались быстро, почти бегом. Когда дотащили до места второго бойца, Семён таки упал. Жадно хватая воздух, сполз по стенке, лёг на пол рядом с парализованным воином и с наслаждением прижался лицом к холодному бетону.

И чёрт с ним, что это коллектор, зато какая блаженная прохлада…

– Минутку… Уфф… Передохнуть…

Кстати, коллектор какой-то странный. Ни наносов, ни следов воды, бетон чистый…

– Надо развивать выносливость, – назидательно заметил Богдан – сам он немного запыхался, но даже не устал. – Ты сильный, но быстро выдыхаешься.

– Ага, ещё один, – Семён облизал пересохшие губы. – Что-то меня сегодня все гоняют… Вода есть?

– Нет, – Богдан трусцой припустил к забутовке в конце коллектора. – Восстанавливайся бегом, через минуту идём дальше.

Потайную дверь в стенке коллектора Богдан открыл с помощью того же камертона. Вылущил из забутовки крохотный камешек, вставил в выемку ножку камертона, прозвонил ножом – и кусок стены отъехал в сторону.

– Лихо, – оценил Семён. – Мастерски сработано.

– Резонансные замки, – скромно похвастался Богдан. – Ваш покорный слуга, кстати, некоторым образом приложил руку к разработке этого проекта.

– Да в дупу ваши замки, – Семён явно тянул время, желая подольше отдохнуть. – Я тебе таких замков на коленке наделаю сколько хочешь. «Лихо» – это я про дверь в стене. Подогнано как под микроскопом, даже намёка на контур нет. Тоже ты руку приложил?

– Эм-м…

– Да не напрягайся, понятно, что не ты. Тут другая рука нужна.

– Ты восстановился?

– Ну, как сказать…

– Вставай, у нас мало времени, – поторопил Богдан. – Соберись, тут недалеко.

* * *

Втащили бойцов в скальную выработку, Богдан закрыл дверь, щёлкнул циклопическим засовом и с удовлетворением констатировал:

– Без взрывчатки не откроют.

– Ты это уже говорил на входе, – вспомнил Семён. – Это что, какое-то заклинание?

– А, я понял: это такая защитная реакция, – сделал вывод Богдан. – В минуту опасности ты пытаешься шутить, чтобы побороть страх. Шутки, как правило, бесхитростные и глупые, но, если не владеешь более эффективными техниками, эта методика вполне приемлема.

– Я не шучу, а просто прикалываюсь. Привычка такая, по жизни.

– Ясно. Тут недалеко, и под уклон, попробуем сразу двоих тащить.

Бойцов ухватили под мышки и поволокли спиной вперёд.

До камеры в самом деле было рукой подать, так что дотащили быстро, но по дороге с роковой неизбежностью потеряли кроссовки бойцов, обе пары. Дикая выработка, пол корявый, ноги влачимых цепляются за все подряд выступы.

Уложили парализованных у стены, слева от входа, и Богдан сразу направился к северо-западному портальному контуру.

Необычные конструкции в разных углах камеры не произвели на Семёна должного впечатления.

– Ты хочешь сказать, что мы уйдём отсюда через эти штуковины?

– Прыгнем, – поправил Богдан. – У нас это называется «прыжок». Пожалуйста, не мотай фонарём, мне нужно сконцентрироваться.

– Пожалуйста. – Семён поставил фонарь на небольшой каменный стол посреди камеры и кивнул на бойцов. – Пойти, что ли, их тапки подобрать?

– Нет-нет, не уходи. Как начнётся, я ненадолго «отключусь», перестану контролировать обстановку. Понятно, да?

– Э-э-э… Ни фига не понятно, особенно насчёт «отключусь»…

– В общем, встань у входа и приготовься сражаться.

– Фигасе…

– Я постараюсь управиться быстро, но на всякий случай будь готов.

– К чему?!

– К бою. Руби своим мечом любого, кто появится в этом коридоре.

– Ты не шутишь?!

– Нет. Во время Паузы современное оружие не действует. Стрельбы не будет, так что руби.

– Да уж… Интересные у вас отношения, я тебе скажу… Однако рубить не выйдет – тут узко. Только колоть и резать, на обратном ходе.

– Режь, коли, убей всех, кто попробует войти в камеру. Будь уверен: они тебя убьют без малейших колебаний.

– А если это будет девушка?

– Её убей в первую очередь.

– Я не сражаюсь с женщинами!

– Это твой кодекс рыцаря? Извини, но тебе придётся на время забыть про него. Иначе нас всех убьют.

– Да не кодекс это, а просто… Гхм… А может, никто и не придёт?

– Да, это было бы здорово. Может, в самом деле никто не придёт. Взрывов пока что не слышно. Пауза наступит через пару минут. А без взрывчатки ОНИ не справятся с дверьми. Но на всякий случай будь готов…

* * *

Портальный контур состоял из двух компонентов: ложа портала и проектора.

Ложе портала легче всего представить, если перевернуть кухонный табурет с круглым сиденьем, положить его на пол и открутить одну ножку. Только сиденье будет выполнено в виде полированной обсидиановой плиты диаметром в полтора метра. Ножки получатся немного изогнутыми, высотой два с половиной метра, широкими снизу, у основания, и заметно сужающимися кверху. Скорее, не ножки, а рожки, и тоже из обсидиана.

Во внутреннюю поверхность каждого из трёх «рожков» были утоплены по пять призм, обращённых к центру круга и расположенных на равных промежутках друг от друга.

Проектор был выполнен в форме круглой ниши в стене, напротив ложа портала. Диаметр ниши составлял метр, а глубина сорок сантиметров. В нише были смонтированы четыре призмы из горного хрусталя и пять двухколенчатых шарнирных кронштейнов, с поворотной рукоятью у основания, позволяющей фиксировать сразу оба шарнира. Каждый шарнир был снабжён круговой шкалой с градуировкой, и каждый кронштейн, выполненный из металлического прута, увенчивал крестовидный держатель.

Под нишей находился каменный выступ в виде полки, на котором стояли три толстых свечных огарка. Слева от ниши, на высоте полутора метров из стены выдавался медный раструб, более всего похожий на трубку Белла. Под раструбом была ещё одна круглая ниша, диаметром двадцать пять и глубиной пять сантиметров. Дно ниши было покрыто пористым серым материалом, на ощупь шершавым, как крупный наждак.

Первым делом Богдан зажёг все три свечи, одну отнёс на стол, а две оставил на полке.

– Не хватает фонарей? – спросил Семён.

– Фонари сейчас погаснут. Ещё раз – молчи, не мешай, охраняй вход. Мне нужно сконцентрироваться.

Достав из сумки кожаный мешочек, Богдан поочерёдно вынул из него пять портальных камней – правильных пирамидок из лазурита, с длиной стороны основания пять сантиметров, и закрепил их в держателях кронштейнов. Затем принялся выставлять координаты для каждой пирамидки, манипулируя круговыми шкалами шарниров и фиксируя кронштейны поворотной рукоятью по достижении нужной позиции.

Разумеется, координаты Богдан знал наизусть. Это всего лишь пять пар трёхзначных цифр, он запомнил их сразу же, при первом прочтении манускрипта.

Когда Богдан установил третий камень, началась Пауза.

Оба фонаря разом погасли, и сразу же нахлынула уже знакомая лавина ощущений.

Все чувства обострились до предела. Тусклое пламя свечей стало нестерпимо ярким, неуловимые ранее запахи тяжёлого, больного пота бойцов ударили в нос, ворчливый шёпот Семёна был слышен так, словно он говорил в полный голос:

– Ну вот, теперь ещё и электричество кончилось…

– Электричество не может кончиться. Ни при каких условиях, – поправил Богдан, совладав с нахлынувшими чувствами и принимаясь устанавливать четвёртый камень. – Ибо электричество лежит в основе жизни. Это всего лишь не работают фонари, о чём, кстати, я предупреждал.

– Ты ещё не сконцентрировался?

– Как видишь, нет. Я пока камни устанавливаю.

Установив все камни, Богдан проверил ход луча. Поднёс свечу к замковому камню, из проектора ударили три луча, многократно преломились в призмах «рогов», и ложе портала укутала ультрамариновая решётка, переливающаяся в неверном пламени свечей.

– Ух ты! – оценил Семён. – Это уже оно?

– Это была проверка хода луча, – пробурчал Богдан. – А сейчас я начну читать Ключ. И буду очень признателен, если ты перестанешь отвлекать меня разговорами.

Затем Богдан взял камертон в левую руку, а правую вложил в маленькую нишу и плотно прижал ладонь к пористой поверхности. И тотчас же почувствовал, как эта поверхность стала впитывать энергию, заструившуюся из его ладони. Не жадно, неспешно, можно даже сказать, деликатно, но факт оттока энергии имел место, и во избежание обессиливания долго держать ладонь в нише не стоило.

Для распевки Богдан взял несколько нот и промурлыкал гамму. Затем он легонько ударил камертоном по стене, проверяя тон, и начал нараспев читать Портальный Ключ в медный раструб.

Богдан не обладал абсолютным слухом, но для прочтения Портальных Ключей не требовалось особых вокальных талантов, поскольку их мелодии были незамысловатыми, и большее значение здесь имело чёткое и правильное проговаривание слогов.

Ключ звучал на Асуэнто – древнем языке Ордена, созданном в незапамятные времена специально для протоколов и формул.

Прочитав Ключ, Богдан убедился, что система не работает. Это не было для него новостью. В первую Паузу случилось то же самое: Богдан ассистировал Мастеру Пути, который пробовал установить портал в Хранилище, и в ходе эксперимента выяснилось, что система не работает.

Камни стояли строго по формуле, не было отклонения ни на одну единицу. Богдан абсолютно правильно зачитал Ключ, но результата не было.

Слава Богам, Мастер подсказал, как исправить ошибку. И хотя Богдан почти всё сделал сам, но без этой маленькой подсказки наверняка ничего бы не вышло. Богдану вряд ли пришло бы в голову, что всё можно исправить именно таким образом, поскольку метод был иррациональным, и с точки зрения ныне действующих законов объяснить его не представлялось возможным.

– Что ж, посмотрим, как это у нас получится в одиночестве…

Богдан поменял руки: в правую взял камертон, левую вложил в маленькую нишу и плотно прижал ладонь к «наждаку».

Затем Богдан закрыл глаза, сфокусировал мысленный взор на конструкции из камней и призм, ударил камертоном о каменную полку и взял первую ноту Ключа.

Положив камертон на полку, Богдан простёр раскрытую ладонь над проектором и продолжал читать, стараясь почувствовать вибрации, возникающие в конструкции в ответ на мелодию Ключа.

Да, это получалось: Богдан непостижимым образом чувствовал структуру конструкции. В целом она была едва ли не идеальна, но в каком-то месте ощущался крохотный сбой, который не давал системе заработать в полную силу.

С Мастером было проще. Во время отладки в портальной камере Убежища Мастер читал Ключ, а Богдан «прощупывал» систему, не отвлекаясь на телодвижения.

Не совсем понятно, почему Мастер доверил такое ответственное дело Богдану, а сам выступил в роли декламатора. По логике ситуации, надо было всё сделать наоборот, но… Это уже воля и причуда Мастера. Может быть, он таким образом проверял ученика, выяснял, сумеет ли Богдан самостоятельно работать в экстремальной ситуации.

Однако в одиночку это будет сложнее. Чтобы точно определить сбой, придётся читать Ключ несколько раз.

Дочитав Ключ, Богдан убрал ладонь из ниши, перевёл дух и постарался расслабиться.

Пауза не бесконечна, нужно торопиться.

Хорошо, если бы это была тренировка – зачитал три-четыре раза, не получилось, ну и ладно, в следующий раз ещё попробуем… Если сейчас ничего не получится, это будет последней тренировкой в жизни Богдана. Потому что враги уже у двери.

Он чувствовал их присутствие таким же непостижимым образом, как чувствовал структуру конструкции проектора. Вернее, за всех врагов говорить не стоит, в сумеречной зоне Богдана для них не нашлось места. Но присутствие зеленоглазой бестии он ощущал отчётливо, как будто где-то внутри его организма был анализатор, настроенный персонально на неё и выдающий сигналы о её местонахождении.

Она была близко.

Ещё один спонтанный сюрприз Паузы. Наверняка с ней рядом немало народу, но только про неё Богдан мог с совершенной определённостью сказать: эта тварь где-то рядом, и она смертельно опасна.

Богдан вновь закрыл глаза, вложил ладонь в нишу и, попросив Богов послать ему удачу, прозвонил камертоном об полку…

* * *

Семён, между тем, наблюдал за движениями своего спутника и вяло удивлялся. В первую очередь, удивлялся самому себе.

Если бы сегодня утром ему довелось стать свидетелем такой сцены (человек уткнулся в стену и камлает на тарабарском языке в какую-то железяку), Семён сразу вынес бы вердикт: это либо сумасшедший, либо грибы были на редкость забористыми.

Иными словами, он оценил бы это как вопиющую неадекватность.

А сейчас всё происходящее Семён воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Более того, он на полном серьёзе ожидал, что все эти шаманские пляски в конечном итоге завершатся каким-то внятным результатом. Что именно это будет, Семён не знал, но был уверен, что без спасительного конструктива тут не обойдётся.

Трудно сказать, откуда взялась эта уверенность. То ли Пауза так влияла, то ли сегодня случилось столько всего странного, что действия спутника уже не казались шуткой резвящегося идиота, но было такое устойчивое ощущение, что Богдан всё делает правильно.

Когда Богдан стал читать Ключ в третий раз, Семёну послышалось, что из тоннеля доносятся некие посторонние звуки.

Это не было похоже на бряцанье оружия, шаги или голоса, поэтому Семён решил не подымать тревогу (у Богдана и без того что-то там не ладилось), а просто сменил позицию: высунулся из камеры и стал прислушиваться, приставив ладонь к уху.

Да нет, никто там не крался, не полз коварно по тоннелю, это было всего лишь эхо. Трубка, в которую Богдан пел странные слова, была устроена таким удивительным образом, что звук расходился по всей камере, убегал в тоннель и с небольшой задержкой возвращался обратно, растеряв по дороге половину слогов и поменяв тональность. Тем не менее, если хорошенько прислушаться, можно было различить в этом эхе интонации Богдана и фрагменты некоторых слов на странном языке.

Прекратив слушать эхо, Семён подался назад, потерял равновесие и неловко наступил на ногу одного из бойцов, лежавшего слева от входа. Наступил сильно, всем своим немалым весом: будь человек в состоянии реагировать, он непременно закричал бы от боли.

– Прости, браток, я нечаянно, – покаянно пробормотал Семён.

Ощущение было такое, будто наступил на смертельно раненного в бессознательном состоянии.

Семён тотчас же, не задумываясь, сделал жест родом из детства: присел на колено рядом с парализованным, потёр его голень в том месте, куда наступил, легонько помассировал и прошептал:

– Всё, всё, не болит, не болит, не болит… Прости, браток, не хотел…

Этот детский жест вызвал совершенно неожиданную реакцию.

Парализованный вдруг дёрнулся, словно его ударило током, согнулся пополам и принялся жадно дышать. Дышал мучительно, навзрыд, со стоном хватая ртом воздух, как будто на грани утопления чудом вынырнул из глубокого чёрного омута, в котором ему суждено было бесславно и мучительно сгинуть.

– Ыхххх!!! Уэхххх!!! Ааххх!!!

Процесс был шумным и эмоциональным. Семён, ощущавший себя в роли пляжного спасателя, впервые в жизни доставшего из воды утопающего, в восторге крикнул:

– Богдан, смотри, у нас тут реанимация получилась!!!

Однако Богдан, читавший Ключ уже в четвёртый раз, никак не реагировал на то, что происходило у него за спиной. Он словно бы отключился от окружающего мира и целиком слился с портальным контуром, стремясь насквозь прочувствовать его структуру и обнаружить неуловимый сбой, не дававший конструкции зазвучать в полную силу.

Не успев толком отдышаться, исцелённый боец проявил чувство товарищества:

– Помоги… Аххх… Ему…

– А как? – Интуитивно Семён догадывался, что боец ожил не сам по себе, а как раз после проявления искреннего сочувствия – но как это всё работает, он пока что не понимал. – Наступить на ногу, потом пожалеть?

– Не знаю… Ыххх…Прикоснись к нему… Эххх… По щекам побей, что ли…

– Не вопрос!

Семён просунул ладонь под затылок второго бойца и стал трясти его, похлопывая свободной ладонью по щекам и горячо уговаривая:

– Очнись, браток! Хорош валяться, пора вставать!

Второй боец почти сразу же обмяк и, подобно первому, стал жадно, со стоном, дышать.

– Аллилуйя, дрын вам в сумку!!! – радостно возопил Семён. – Да я просто лучший в мире Айболит!

Через несколько мгновений после того, как Семён испустил радостный вопль, Богдан таки «нащупал» координаты неуловимого сбоя, определил их с точностью до миллиметра.

Он тотчас же прекратил чтение, ослабив поворотную рукоять, поставил камень в нужную позицию и вновь зафиксировал кронштейн.

Сделал он это сугубо на интуиции, ощущение правильности новой позиции было иррациональным, как будто пришедшим откуда-то извне. Попроси сейчас кто-нибудь обосновать, почему камень должен стоять именно так, а не иначе, и не объяснил бы, поскольку кроме как «я так вижу» ничего более в голову не приходило.

Так и не «вынырнув» в окружающую обстановку, Богдан сразу же начал читать Ключ в пятый раз.

На этот раз всё было в порядке.

Структура портального контура податливо отзывалась на каждую нотку Ключа, входя с ним в резонанс и наливаясь неизвестно откуда берущейся Силой, готовой в любое мгновение разорвать связь между пластами Пространства.

Отзвучала последняя нота Ключа.

Между призмами «рогов» на мгновение вспыхнула уже знакомая решётка – хотя никто не подносил к замковому камню источник света…

И точно по центру портального ложа возникла бледная сфера, вытянутая по вертикали. В момент рождения она была почти прозрачная, с расплывающимся контуром, но за несколько секунд набрала тон, насыщенность и глубину и, наконец, заиграла всеми оттенками ослепительно яркого ультрамарина.

В портальной камере словно бы включили мощную синюю лампу, стало так светло, что можно было различить не то что все детали обстановки, но и каждую шероховатость в текстуре каменной кладки.

Сфера издавала негромкий звук, похожий на гудение проводов высоковольтной линии, а внутри её были видны нечёткие детали какого-то помещения. Нет, это не было отражением или преломлением местной картинки, помещение было явно нездешнее.

– Эт-та… – ошеломлённо протянул Семён. – Эм-м…

– Портальное поле, – подсказал Богдан, наконец-то вернувшийся в этот мир из сумеречной зоны. – Будет стоять до конца Паузы. Так, сейчас берём…

Тут он, наконец, обратил внимание, что оба бойца свободно дышат и шевелятся.

– Господи, боже мой… Вы самоисцелились?! Это Чудо!!!

– Нет, не чудо, – первый боец кивнул на Семёна. – Бес нас вылечил.

– Да я просто глазам своим не верю… – ошеломлённо пробормотал Богдан. – Как ты это сделал?!

– Ну… Одному наступил на ногу… Посочувствовал… – Семён и сам толком не мог объяснить, как именно он это сделал. – Другому оплеух надавал… Эм-м… Слушай, может, нам пора уже сваливать?

Он многозначительно тряхнул часами и кивнул в сторону портального поля.

– Да-да, конечно! – спохватился Богдан. – Надо быстрее убираться отсюда. Полминутки подождите, надо проверить работоспособность системы, а заодно наших предупредить…

* * *

Впервые в жизни Богдан пользовался порталом. Он полжизни готовился к этому событию, ожидал, что сейчас ему будет ниспослано некое божественное откровение, но…

Переход был совершенно безболезненным и не сопровождался какими-либо особыми ощущениями.

«Считай, что это дверной проём между двумя комнатами, – вот так это объяснял Мастер Пути в процессе обучения. – Вопрос только в том, что для перехода в другую комнату сначала нужно подобрать ключ и открыть дверь».

Мастер был прав: Богдан словно бы перешёл из одной комнаты в другую. Был момент, когда левая нога Богдана уже коснулась пола в портальной камере Убежища, а правая была ещё в тестовой камере. А эта камера, между тем, находилась почти в сотне километров от Убежища.

Эта вопиющая странность не вызвала ярких эмоций, только внутренний голос отметил: «А ничего себе шажок получился, под сотню кэ-мэ…»

Портальная камера в Убежище Ордена Равновесия была в два раза просторнее тестовой камеры, из которой Богдан сюда шагнул, имела ряд конструктивных отличий в пользу системы общей безопасности, и здесь была другая кладка – обычный красный кирпич начала двадцатого столетия.

Под купольным потолком, по кругу, располагались узкие бойницы, вытянутые по горизонтали, а широкий вход в камеру в настоящий момент перекрывала крупноячеистая решётка из толстого стального прута, способная выдержать удары боевого слона.

Разумеется, слону в этом помещении вряд ли удалось бы как следует развернуться, а сравнение взято из древней инструкции, которую Богдан читал ещё в детстве. Там были чётко определены требования к опускающейся решётке на входе в ПК (портальную камеру): «…способна выдержать удары боевого слона…».

Да, и ещё, в отличие от тестовой камеры, здесь было три портальных контура и резервная площадка для четвёртого, что и определяло размеры помещения.

– Свои! – громогласно объявил Богдан, обнаружив в каждой бойнице по две пары насторожённых глаз и с десяток напряжённо застывших силуэтов в коридоре за решёткой.

В числе прочих за решёткой стоял наставник Богдана, Арсений: невысокий, сухощавый, коротко стриженный мужчина сорока пяти лет, с аскетическим узким лицом. На фоне могучих бойцов он казался подростком, но это было обманчивым впечатлением. В рукопашном бою наставник без проблем уложит любого опытного воина, а по части стрельбы ему и вовсе нет равных.

Арсений немедленно потребовал, чтобы Богдан зачитал пароль.

Богдан осмотрелся, посчитал людей и бегло выдал на Хаптаи (общеорденском) последовательность: несложную динамическую конструкцию из трёх фраз. В конструкции присутствовали имена старшего и двоих справа и слева от него, число встречающих, время суток и собственно пароль, кодовое слово, полученное при убытии на маршрут.

Это был стандартный тест на отсутствие враждебного волевого контроля. Его проходит каждый, кто имел хотя бы мимолётный контакт с воинами Элиты или подвергся их ментальным атакам.

Убедившись, что Богдан вполне своеволен и не пребывает под воздействием вражьих чар, Арсений спросил:

– Один справишься?

– Я не один, – Богдан загадочно улыбнулся и тотчас же шагнул в портал.

– Не понял? – Арсений в недоумении изогнул бровь. – Что это значит…

Но было уже поздно: воспитанник исчез в ультрамариновом «яичке».

* * *

Бойцы, проведшие более получаса в парализованном состоянии, были не способны передвигаться самостоятельно. Ноги еле слушались их, а расхаживаться и разминаться было некогда. Богдан чувствовал, что до конца Паузы осталось совсем немного времени.

– Взяли! – воскликнул Богдан, и они с Семёном подхватили первого бойца под руки и потащили к порталу.

– Что, пойдём сразу втроём? – с опаской уточнил Семён.

Богдан чутко уловил в интонации спутника: «…да я и один боюсь туда лезть!», но, даже если отбросить в сторону эмоции, вопрос был вполне резонным.

– Нет, по одному. – Богдан обратился к бойцу: – Ваня, как упадёшь с той стороны, сразу отползай в сторону, не загораживай проход.

– Понял, – кивнул боец.

– Ваня, сгруппируйся, – скомандовал Богдан. – Семён, отпускай!

Семён отпустил руку, и Богдан втолкнул бойца в портал.

Про хождение через порталы парами, а тем более троицами нигде не упоминалось, и Мастер об этом тоже ни разу не говорил, как-то они упустили этот вопрос. И хотя прямых противопоказаний в документах не было, Мастер ведь не зря сравнил портал с дверным проёмом. Попробуйте пройти через дверной проём парой или даже втроём – без должной сноровки недолго и застрять. Так что Богдан решил не рисковать, а синяки у бойцов, растянувшихся на полу, заживут быстро.

Вслед за первым бойцом точно так же переправили второго, затем Богдан предупредил:

– Встреча будет жёсткой. Поэтому смотри там, повнимательнее. И я тебя прошу, не надо никакого юмора. Когда речь идёт о безопасности Ордена, наши Мастера юмора не понимают. Это понятно?

– О как… Может, мне тогда стоит… эм-м…

– Остаться здесь? Нет, это не самый простой способ самоубийства. Тогда сразу зарубись своим страшным мечом, по крайней мере, мучиться не придётся.

– А что значит «жёсткая встреча»? – Семён с тоской посмотрел на загадочно мерцавшее портальное поле.

– Семён, порталы абсолютно безопасны, – заверил Богдан. – «Жёсткая» – это без хлеба-соли, с глупыми вопросами и здоровой насторожённостью. Но это не смертельно. Просто слушай внимательно, делай, что прикажут, не дури, и всё будет нормально. Всё, хватит болтать, заходишь сразу после меня…

* * *

Как только Семён появился в портальной камере Убежища, за решёткой и в бойницах возникло движение, и раздались тревожные голоса:

– Внимание – чужой!

– Оружие! У него меч!

И тотчас же в бойницах показались стремена арбалетов, за которыми зловеще поблёскивали наконечники снаряжённых болтов.

Ещё два стремени просунулись через ячейки решётки, по обеим сторонам от Арсения.

– Тишина! – скомандовал Арсений. – Это и есть твой сюрприз?

– Точно, – подтвердил Богдан. – Меч он хотел в гаражах бросить, это я сказал прихватить для исследования. Так что, если не трудно, опустите арбалеты. А то мало ли…

– Кто такой, зачем привёл? – сурово спросил Арсений. – И потом, разве ты не сказал, что бойцов ударила Сцукцэ и они парализованы?

– Это Бес, он нас спас, – скороговоркой протараторил Богдан. – Буквально вырвал из лап еретиков. И воинов он исцелил.

– Не многовато ли благодеяний для одного смертного?

На «Беса» Арсений почему-то не отреагировал. Может быть, не понял, какого именно беса Богдан имел в виду.

– Так получилось, – не стал спорить Богдан. – А теперь…

– Как-то очень странно и очень кстати получилось, не находишь? – не унимался Арсений. – А исцеление в полевых условиях… Это вообще что-то запредельное. Или у нас где-то во внешнем мире есть Аппарат, про который я не знаю?

– Нет, Бес излечил их наложением рук, – Богдан решительно шагнул к порталу. – А теперь, если нет возражений, мне нужно забрать камни.

– Стоять! – рявкнул Арсений. – Сначала всё выясним, потом пойдёшь за камнями.

– Потом Пауза кончится, – напомнил Богдан. – А за камни Мастер меня четвертует. И кстати, ты не забыл, что за нами гонятся еретики? Или ты хочешь увидеть здесь дюжину эмпатов? Тогда арбалеты вряд ли помогут.

– Ладно, иди, – проворчал Арсений. – Только быстро, одна нога здесь, другая там. Если ты не вернёшься, мы убьём твоего друга.

– Спасибо, наставник, это мне здорово поможет, – Богдан горько усмехнулся. – Я, между прочим, сейчас буду совершать маленький подвиг. Кто-нибудь из вас пробовал гулять через угасающий портал?

Вопрос был риторическим. Из тех, кто сейчас находился за стенами камеры, никто никогда не пользовался порталами. Потому что до первой Паузы порталы были всего лишь легендой из древних манускриптов и частью академического курса подготовки Учёных.

– Я так и думал, – Богдан был вполне удовлетворён всеобщим молчанием. – Не троньте Беса, он нам пригодится. Всё, пошел я…

* * *

Портал представляет собой триединую сущность: два контура, на входе и выходе, две конструкции из портальных камней с абсолютно идентичными координатами. Третья составляющая – связь конструкции с Лабиринтом, и это отдельная история, для которой пока что не пришло время.

Чтобы погасить портальное поле, не обязательно возвращаться в тестовую камеру. Достаточно сбросить координаты (изменить позицию) любого камня в камере Убежища.

Но Богдан желал лично проверить, как работает на практике теория Механики Резонанса, которую он полжизни изучал под руководством Мастеров. Да и в самом деле жаль было оставлять камни еретикам.

Кроме того, Мастер Пути наверняка одобрит спасение камней и смелый эксперимент. Мелочь, а приятно.

На этот раз Богдан был в тестовой камере один, и это здорово нервировало.

Когда у входа стоял увалень Семён со своим страшным мечом, на душе было спокойно и ничто не мешало сосредоточиться на проблеме.

Понятно, что один необученный и неуклюжий здоровяк, пусть даже насквозь неуязвимый для ментальных атак, – скверная защита против волкодавов Элиты, коль скоро им удалось бы сюда ворваться.

Но почему-то в присутствии Семёна Богдан чувствовал себя так спокойно и уверенно, словно был под защитой целого отряда лучших воинов Ордена. Чувство иррациональное, подлежащее всестороннему исследованию и обусловленное, скорее всего, тем, что Семён – реальный Бес, реликт ушедшей эпохи, который ещё вчера воспринимался Богданом не иначе как параграф в академической статистике Ордена. В общем, чувство странное, возможно, даже опасное из-за самоуспокоенности и иллюзии защиты, в то время как на самом деле никакой защиты нет… Но, как ни крути, чувство приятное и для работы очень полезное.

Сейчас, например, Богдан всё время оглядывался на выход и вздрагивал от каждого фантомного шороха, доносящегося из тоннеля. Казалось ему, что по тоннелю крадутся враги, которые в любой момент могут ворваться в камеру.

Осторожно ослабив держатели (до последнего момента камни не должны сдвинуться ни на миллиметр), Богдан уложил свою сумку на каменную полку под проектором и до максимума расширил горловину. Будет обидно, если хотя бы один камень упадёт на пол. На подбор не будет ни единой секунды.

Затем Богдан вхолостую пробежал последовательность сброса: поочерёдно потрогал рукояти всех кронштейнов, изобразил сгребание камней в сумку и сделал три шага к порталу.

Тут возникла мысль, что шлёпанцы мешают, и в решающий момент есть вероятность оступиться или подвернуть ногу. Раньше Богдан даже не вспоминал о своих сандалетах, и, разумеется, никак они не мешали… Но сейчас он решительно снял их и бросил в портал.

То-то публика в камере Убежища удивится: сандалии прибыли, а хозяина нет – наверное, мимо проскочил, в другой План. Хе-хе…

Подавив нервный смешок, Богдан встал перед проектором, глубоко вздохнул и сконцентрировался.

Портальное поле рождается в течение десяти секунд. И умирает примерно за такое же время. Богдан почему-то думал о поле как о живом существе, хотя в манускриптах по этому поводу ничего не было сказано.

За десяток секунд можно успеть сбросить позиции пяти кронштейнов (камни упадут сами), сгрести камни в сумку и нырнуть в умирающий портал.

Не успеешь – останешься в тестовой камере. Как только кончится Пауза, сюда ворвутся еретики. Далее по смыслу.

Ради чего Богдан это делает?

Ради себя любимого. Не зря же Мастер Пути готовил его как своего преемника. В системе обучения дисциплинам МР (Механики Резонанса) нет практикумов и экзаменов на мастерство. Причины очевидны: все дисциплины МР до сегодняшнего дня были сугубо академическими.

Практика, как критерий истинности знаний, стала возможной только сегодня, когда грянула первая Пауза.

Так вот, сейчас это будет такой маленький экзамен, тест на мастерство, и вообще, на профпригодность. Экзамен, в первую очередь, перед самим собой.

Богдан многократно тренировал эвакуацию в сходных условиях (вводная № 23: враги в любую минуту могут ворваться в портальную камеру, задача – сбросить координаты, забрать камни, нырнуть в угасающий портал), так что, если сейчас что-то не заладится, значит, так ему и надо, плохо учился, такой неумеха Ордену не нужен.

Богдан начал медленный выдох и приступил к эвакуации:

– секунда на поворот каждой рукояти кронштейна;

– две секунды – сгрести упавшие камни в сумку;

– рывок к отключённому от системы порталу, который на глазах превращался из яркого ультрамаринового «яичка» в бесцветный мыльный пузырь.

Всё было сделано буквально за один выдох.

Вдохнул Богдан уже в портальной камере Убежища.

Он успел сделать два шага к решётке, и портал за его спиной исчез.

В камере сразу стало темно, полированное ложе портала пускало блики, отражая колеблющийся свет масляных ламп, висящих на стене.

– Получилось? – с интересом спросил Семён.

Богдан молча раскрыл сумку и показал камни.

Он был всё ещё под впечатлением своего «экзамена», не нужного, пожалуй, никому, кроме него самого, и не мог сейчас говорить, потому что боялся разрыдаться от хлещущих через край эмоций.

Нужно немного успокоиться, а то получится совершенно детская сцена на глазах у всего братства.

– А тапки зачем бросил? – спросил Семён. – Мы уж думали, что-то случилось, когда тапки прилетели. Я хотел за тобой прыгнуть, да старший не пустил.

Тут под потолком камеры зажглись электрические плафоны, забранные в решётчатые кожухи.

Пауза кончилась.

– Ну, ты миллиметровщик, – с уважением заметил Арсений. – Впритирку всё сделал…

* * *

За то недолгое время, что Богдан отсутствовал, его наставник успел переговорить с исцелёнными бойцами и Семёном и получить ответы на ряд животрепещущих вопросов. Кроме того, Семён уже был без меча: очевидно, сдал свою страшную железяку по требованию Арсения.

Как только зажёгся свет, стремена арбалетов в бойницах и в ячейках решётки уступили место привычным стволам автоматов.

Стрелять в Семёна никто не собирался, насторожённость пошла на убыль, а стволы в бойницах – это непреложная составляющая «гостевого протокола», пока не будет принято окончательное решение о статусе чужака.

Итак, Арсений получил ответы на все вопросы и на несколько секунд ушёл в аут.

Под сводами Убежища стояла тишина, все молча ждали решения.

Наставник явно был в растерянности, он не знал, что делать с неожиданным гостем, и, похоже, лихорадочно соображал, как выпутаться из непростой ситуации. Выгнать уже не получится, портал не работает. Убивать пока вроде бы не за что. По логике, нужно принимать с почестями и награждать за спасение Богдана и бойцов, но…

Это же ведь Бес.

Бес в Убежище Ордена – это чрезвычайная ситуация. Придётся, очевидно, беспокоить Командора.

– Ну что, нам тут на ночёвку устраиваться или как? – уныло спросил Богдан, успевший справиться с эйфорией и разочарованный такой «тёплой» встречей.

– Нет, я не могу взять на себя такую ответственность, – решился, наконец, Арсений. – Стоять смирно, пойду доложу Командору.

Пока Арсений гулял до поста связи, Богдан с Семёном помогли бойцам перебраться к решётке. Те всё ещё не могли отойти от ментального удара, еле двигались на негнущихся ногах.

Братья за решёткой этому не препятствовали, хотя и была команда «стоять смирно». Тут ведь ещё разобраться надо, кому «смирно» – тем, кто в камере, или за её пределами.

Однако заговорить с Богданом и бойцами никто не пытался. Всем не терпелось узнать подробнее о приключениях лихой троицы, но здорово стесняло присутствие чужака, которого Богдан представил как Беса.

Потому что реальные Бесы – при всех заслугах и способностях – это особые существа, у которых непростая история и неоднозначные отношения с Орденом.

Через пару минут вернулся Арсений и сообщил решение:

– Кандалы гостю! Идём к Командору…

* * *

Оказалось, что про кандалы – это вовсе не шутка.

Кандалы были двойные: ручные и ножные, соединённые одной цепью, пропущенной через проушины на оковах.

Обошлось без боевых воплей и резких движений, однако такой «тёплый приём» никому не понравился. Ни Семёну, ни Богдану, ни даже самому Арсению, который просто выполнял требования протокола.

– А смирительной рубашки у вас нету? – поинтересовался Семён, безропотно позволяя надень на себя оковы.

– Мы благодарны тебе за всё, что ты для нас сделал, – смущённо сказал Арсений. – Однако прошу понять правильно: ты чужак, и ты сейчас идёшь к Командору.

– Это, типа, самый главный у вас?

– Глава региональной Гильдии, – краснея от неловкости, подсказал Богдан. – Да, выглядит всё… Гхм… Не очень выглядит… Но, в самом деле, ты должен понимать…

– И, кроме того, ты ведь Бес, – добавил Арсений. – Когда ты всё узнаешь, ты поймёшь, что по-другому просто нельзя. На моём месте ты поступил бы точно так же.

– Интересно, а чем вам так насолили эти Бесы, что их надо обязательно в кандалы упаковывать?

Богдан с Арсением переглянулись.

Арсений неуверенно пожал плечами.

Богдан уверенно помотал головой.

«Нет», «не стоит», «не сейчас» – вот один из вариантов, который углядел Семён в этом жесте.

– Там… немного наоборот было, – счёл нужным пояснить Арсений. – Получилось так, что Орден нехорошо поступил с Бесами.

– «Нехорошо» – это как? – насторожился Семён.

Двое бойцов, заковывавших Семёна в кандалы, почему-то втянули головы в плечи и ускорились, стали быстрее вытягивать цепь и застёгивать железяки.

– История давняя и долгая, – уклонился от ответа Арсений. – Из ныне живущих к ней никто не причастен. В общем, если всё будет нормально, потом тебе расскажут.

– А если ненормально?

– Да всё будет нормально! – с наигранным оптимизмом успокоил Богдан. – Сейчас пообщаешься с Командором, и сразу все вопросы отпадут.

– Ню-ню… – уныло протянул Семён. – Обидно будет, если придётся отвечать за чьи-то косяки.

– Не придётся, – заверил Богдан. – Я пойду с тобой, расскажу всё как было.

* * *

На рандеву к Командору отправились всемером.

Помимо Арсения и Богдана, гостя сопровождали четверо атлетически сложенных бойцов с насторожёнными взглядами.

Все присутствующие, за исключением тех, кто прибыл через портал, были облачены в свободные серые балахоны с капюшонами, так что атлетичность явным образом не просматривалась. Но по мощным шеям и широким плечам можно было догадаться, что это тренированные воины.

Кандалы, внушительный конвой, странное поведение встречающей стороны…

Похоже, у Ордена в самом деле непростые отношения с этими Бесами, к числу которых упорно относят Семёна его новые знакомые.

По итогам сегодняшних событий у Семёна сложилась простенькая рабочая гипотеза: скорее всего, эти Бесы серьёзно набедокурили в фирменном состоянии боевого транса. Возможно, своих порубали или выкинули ещё что-то в том же духе, поэтому их и прогнали из Ордена.

С точки зрения логики человечьего общежития эта версия всё объясняла: мало кто будет терпеть в своём доме склонного к буйству собрата, пусть он хоть трижды герой и крайне полезен в бою.

А если так, то Семёну опасаться нечего. Он пока что не убил никого из «своих» и, как верно заметил Богдан, буквально вырвал незадачливую троицу из вражьих лап.

Закованного в кандалы Семёна некоторое время выгуливали по нешироким тоннелям со сводчатыми потолками и старой кирпичной кладкой. Судя по линейной конфигурации маршрута, особого умысла «запутать, чтобы не запомнил дорогу», у сопровождающих не было, просто подземное «хозяйство» имело внушительные размеры.

Тоннели освещались тусклыми электрическими плафонами, но на всём протяжении маршрута можно было видеть на стенках факельные держатели и крюки для масляных ламп, а кое-где эти лампы уже висели и даже пахли – по-видимому, потушили их совсем недавно.

Перекрёстки тоннелей были выполнены в форме круглых камер с купольным потолком, под которым, так же как и в портальной камере, зияли узкие бойницы.

Кое-где в коридорах встречались полукруглые ниши, а рядом с ними узкие стенки по грудь, как будто укрытия для стрелков.

Судя по всему, Орден не исключал вероятность военного вторжения и был готов принять бой на внутренней территории Убежища.

Наконец, добрались до лифтовой площадки.

Здесь был уже привычный купольный потолок с бойницами и дублирующий механизм подъёмника: нехитрая система шестерней и ручной ворот со стопором.

– Интересно, – профессионально оценил конструкцию Семён. – А вот если нет электричества и нам всей толпой надо наверх, кто будет крутить?

– Разделимся, половина поедет, половина будет крутить, – пояснил Арсений.

– А вторая половина навечно останется внизу?

– Наверху ещё один ворот, – пояснил Арсений. – Первая половина будет крутить, вторая поднимется.

– Молодцы, – похвалил Семён. – Хорошо придумали.

– Спасибо. – Арсений ткнул пальцем вверх. – Будем перемещаться поверху, поэтому придётся завязать тебе глаза. Не принимай это как знак недоверия, просто таковы правила.

– Да я уже освоился, – кивнул Семён. – Кандалы, мешок на голову – это так стильно. Может, вы меня ещё и понесёте? А то вдруг ненароком наступлю куда не надо.

– Мы благодарны тебе за всё, что… – затянул было свою привычную песню Арсений.

– Да-да, я понял, таковы правила, – бесцеремонно оборвал его Семён. – Где мешок?

С мешком не заладилось, специально ведь никто задачу не ставил, так что обошлись подручными средствами. Причём средства были отняты у самого же Семёна.

Арсений выдернул из джинсов гостя ремень и забрал у него носовой платок. Примеряя, затянул ремень на голове Семёна, неуловимым движением извлёк откуда-то из складок балахона небольшой трёхгранный стилет и проколол в ремне лишнюю дырку. Затем свернул платок по всей длине вчетверо, приложил к глазам Семёна и туго затянул ремнём.

Получилось, пожалуй, надёжнее, чем с мешком или шарфиком: ремень давил на глаза и нос, и Семёну был явлен полноценный мрак с вкраплениями красного.

– Давит, – пожаловался Семён. – Так недолго и без глаз остаться.

– Потерпи немного, – успокоил Арсений. – Две минуты – и мы на месте.

Как только лифт стал подниматься, где-то наверху тяжело и величаво ударил колокол.

– Мы в монастыре? – обрадовался Семён. – Рясы эти ваши, колокол… Угадал?

– А по какому поводу радость? – насторожился Арсений.

– Ну как же… Честно говоря, я думал, тут у вас… Гхм…

– Что?

– Ну, всякое такое…

– Какое?!

– Ну, думал, что вы террористы.

– Интересная мысль…

– Да теперь понятно, что был не прав. А «монах ребёнка не обидит», верно? Монахи – славные ребята. «Имя Розы», честь, устав, обеты и всё такое прочее…

– Ты хорошо знаешь средневековую историю?

– Да я её вообще не знаю, если честно.

– Откуда тогда такие выводы?

– Я много фильмов смотрел.

– А про инквизицию что-нибудь знаешь?

– Эм-м… Ну, в общем… Жгли там кого-то…

– Ты в курсе, какую роль играли монастыри во времена инквизиции в охоте на ведьм и… гхм… в изгнании бесов? Бесов – с маленькой буквы…

– Не понял… Это угроза или предупреждение?

– Это чтобы не было неуместной эйфории. Чтобы объективно оценивал ситуацию. И чтобы не ляпнул что-нибудь лишнее в разговоре с Командором.

– Понял, спасибо за предупреждение…

* * *

Семён полагал, что у Командора будет громадный кабинет с камином и персидским ковром, а на подступах, в приёмной – непременная секретарша с точёной фигурой и всякими выдающимися выпуклостями. А может, даже парочка секретарш, хорошего ведь много не бывает. И ещё полагал, что двумя минутами уж никак не обойдётся, придётся битый час торчать в приёмной и ждать своей очереди в сонме просителей, закономерно осаждающих вельможу такого ранга.

Увы, местный Командор беспощадно рвал шаблоны, причём не только по протокольной части, но и в целом ряде обиходных деталей.

Когда Семёна избавили от давящей конструкции «ремень-платок», он проморгался, осмотрелся и обнаружил себя в монастырской библиотеке.

Обстановка здесь была очень скромная и незатейливая. Никаких шкафов красного дерева и хрустальных люстр, повсюду полки и стеллажи из неокрашенной тёсаной доски, столы, табуреты и скамьи из той же доски, сиротские плафоны под сводчатыми белёными потолками и несколько бронзовых канделябров с оплывшими свечами.

Книг было очень много, старинных и не очень, но это изобилие Семёна не впечатлило, в отличие от Богдана, у которого взгляд сразу затуманился, а лицо приняло благостное выражение. Семён не испытывал пиетета к книгам, у него была иная шкала ценностей.

Узкие вытянутые окна, более похожие на бойницы, выходили на лес, так что какие-либо перспективы по определению месторасположения монастыря отсутствовали напрочь. В эти окна были видны только едва колыхающиеся на ветру верхушки сосен, и ничего более.

По обе стороны от последнего слева окна стояли две солдатские кровати, аккуратно, по-солдатски, заправленные серыми одеялами с текстурой валенка, между ними была втиснута солдатская же тумбочка с инвентарным номером, на которой стоял пожилой электрический чайник, сахарница и два стакана в стальных подстаканниках.

«Общага, да и только», – подумал Семён.

Из предметов роскоши в библиотеке были только три раскрытых ноутбука. Два из них располагались на огромном письменном столе, за которым работал секретарь, а один – на столе поменьше, напротив кроватей.

Да, про аккуратную заправку кроватей можно было судить лишь отчасти, поскольку на той, что стояла в самом углу, у стены, возлежал Командор, облачённый в затрапезные шорты и майку, и смотрел по ноутбуку какое-то кино.

Когда ввалился Семён с эскортом (или эскорт с Семёном – это уж как пожелаете), Командор цепким взглядом ощупал гостя с головы до ног, встал, поставил кино на паузу и с явным неудовольствием в голосе приказал:

– Рассказывай.

Ни «здравствуйте», ни «так вот ты какой, Бес!» – ни даже простого человеческого любопытства по факту присутствия необычного гостя: приказ был адресован Богдану, а в тоне явно слышалось «какого чёрта вы приволокли сюда этого типа и теперь отвлекаете меня от субботнего отдыха?!».

Богдан принялся в деталях рассказывать о своих злоключениях, с того момента, когда его «повела» зеленоглазая еретичка.

Командор молча слушал, разгуливая вдоль стены, задумчиво смотрел в окна, а в сторону Семёна даже ни разу не взглянул.

Семён, между тем, рассматривал Командора и его секретаря и пытался угадать, чем закончится для него эта встреча.

Командор был высокий, сухой и жилистый, коротко стрижен, на вид лет пятьдесят пять – шестьдесят, лицо аскетическое, узкое и сердитое, глаза водянистые и тоже какие-то недобрые. В этом плане они с Арсением были очень похожи, и Семён сделал вывод, что руководство Ордена ведёт спартанский образ жизни, изнуряет себя непосильным трудом и постоянно пребывает в великих заботах.

То есть люди настолько заняты, что даже растолстеть некогда.

На левом плече у Командора была бледная татуировка, изображавшая мангуста, вцепившегося в капюшон королевской кобры. Нет, даже не татуировка, а каким-то особым образом выдавленное на коже клеймо. Всё плечо под мангустом с коброй, предплечье и та часть левой половины груди, что не была скрыта майкой, были изборождены страшными рублеными шрамами.

Секретарь Командора, напротив, был этаким низкорослым колобком. Он был облачён в такую же рясу-балахон, что носили все прочие обитатели монастыря, стрижен почти что налысо, на вид лет тридцать, а на круглом бледном лице надёжно застряло выражение великой озабоченности.

Стол, за которым сидел секретарь, был завален исписанными листками бумаги и тетрадями. Секретарь бодро строчил шариковой ручкой в толстой тетради, глядя поочерёдно на экраны двух ноутбуков, и создавалось такое впечатление, что это не обычная работа по переписыванию компьютерного текста на бумагу, а состязание с кем-то на скорость письма.

В библиотеке было душно, секретарь явно потел в своём балахоне, но, в отличие от вольготно разоблачившегося Командора, снимать одежду не спешил.

«Субординация, однако, – подумал Семён. – А Командор, похоже, ещё тот самодур. Надо бы с ним поосторожнее».

* * *

Богдан закончил рассказ, и Командор некоторое время молча гулял вдоль окон, осмысливая услышанное.

В библиотеке воцарилась тишина, было слышно, как скрипит ручка секретаря по бумаге.

Следуя киношным шаблонам, Семён полагал, что после рассказа Богдана Командор немедля прикажет снять с него кандалы и душевно поблагодарит за подвиг в гаражах и исцеление бойцов в портальной камере.

– Заковали надёжно? – уточнил Командор.

Голос у Командора был хрипловатый и низкий, говорил он тихо и как бы нехотя, словно ему было лень открывать рот.

– Надёжно, – подтвердил Арсений. – Вряд ли вырвется даже в состоянии ража.

– А ты видел, каков он в состоянии ража? – Командор, и без того вполне сердитый, сурово нахмурился.

– Не видел, – смущённо признался Арсений.

– То-то и оно… – проворчал Командор. – Кой чёрт понёс тебя в эти гаражи?

У Командора была привычка задавать вопросы в пространство, не глядя на человека, к которому он обращался.

– Я почувствовал, что там будет наше спасение, – ответил Богдан.

Арсений недовольно покачал головой: ему не понравилось такое легкомысленное и нерациональное объяснение поступка воспитанника.

Командор, однако, такой ответ принял как должное:

– Наподобие того, как ты чувствуешь приближение Паузы и сбои в расположении камней?

– Вы и про сбои знаете?!

– Отвечай.

Богдан хотел было добавить, что помимо всего прочего он чувствует в Паузе присутствие зеленоглазой Сцукцэ, но не стал. Нужно сначала разобраться во всех этих странностях Пауз и посоветоваться с Мастерами, а потом уже докладывать Командору. Командор и без того настороженно относится к необычным способностям Богдана, так что не стоит усугублять ситуацию.

Кроме того, у Богдана были и другие основания, чтобы пока умолчать об этой новой особенности. Эти основания он собирался обсудить с Командором отдельно.

– Не совсем так, но… Гхм…

– Расскажи, как это было.

– Я чувствовал, что нам конец. ОНА гнала меня, как опытный охотник загоняет зайца в силки. Вариантов не было, я чувствовал, что ещё немного, и…

– Я задал простой вопрос. КАК ЭТО БЫЛО?!

– Как всплеск. Как… Как вспышка где-то на границе сумеречной зоны. Если пользоваться современной терминологией – как пульсирующая красная точка на радаре.

– Занятно… А если бы ОН спокойно прошёл мимо и не вмешался?

– Но он же не прошёл.

– Верно. Ты, малыш, пугаешь меня своей чувствительностью. С одной стороны, это очень полезное свойство. С другой…

– А по-моему, со всех сторон отличное свойство, – вмешался Семён, решив напомнить о своей спасительной миссии. – Если бы не это свойство, они бы просто умерли.

Арсений сделал страшные глаза: «Молчать!!!», но Командор пропустил мимо ушей замечание гостя и закончил свою мысль:

– Это очень странное и неизученное свойство, надо относиться к нему с опаской. Но, судя по тому, что ты рассказал, мы в самом деле имеем дело с Бесом. Ещё по нему что-то есть?

– У него отец погиб. При странных обстоятельствах.

– Это он сам с тобой разоткровенничался?

– Нет, я предположил… А он подтвердил.

– Интересно… Когда погиб и что за обстоятельства?

– Пятнадцать лет назад, – сообщил Семён. – Обстоятельства… Ну, в общем, убили всю его семью, а ему самому отрубили голову. Следствию ничего выяснить не удалось.

– «Его семью»?

– Я внебрачный сын, – засмущался Семён. – Отец жил на две семьи. Ну, как бы это сказать… В общем, та была основная, а с моей матерью у него была любовь. В общем, тайная вторая семья, типа так.

– Это было в Москве?

– Да.

– Теперь понятно, почему бесёнок выжил, – кивнул Командор. – А то я уж подумал, что за странное такое милосердие? Итак, семью вырезали, голову отрубили… Знакомый почерк. У тебя фамилия матери?

– Да.

– ФИО отца знаешь?

– Виктор Иванович Богуславский. Тысяча девятьсот пятидесятого года рождения.

– А про деда по линии отца?

– Нет, про деда ничего не знаю. Как-то забыли познакомить. Наверно, недосуг было.

– Ясно. Так, Вовчик, дай-ка сюда Книгу Памяти.

– Всю Книгу?! – Секретарь подскочил с растерянным видом и принялся сгребать к себе по столу исписанные листки.

– Зачем «всю»?! Данные по Ушедшим Бесам в нашем регионе. И оставь в покое свои листки, просто открой мне файл.

– Понял…

Книга Памяти – это поимённый список погибших и пропавших без вести воинов Ордена. Каждое Убежище (территориальное подразделение) ведёт свой отдельный список, Гильдия (региональное объединение) суммирует эти списки и заносит в компьютер все данные, которые затем передаются во Всеобщий Совет Ордена.

«Вся Книга», как всполошённо воскликнул секретарь Володя, – это данные по потерям Ордена в мировом масштабе за последние двенадцать тысяч лет.

В связи с отказом аппаратуры во время Пауз и в перспективе отказа аппаратуры вообще сейчас во всех Убежищах и в штаб-квартирах Гильдий идёт перепись учётных данных с компьютеров на бумагу. Секретарь Володя, кстати, как раз сейчас переписывает Книгу Памяти Московского подразделения. Потому что он, по совместительству, является одновременно и секретарём этого подразделения.

Дело в том: прежний секретарь Командора совсем недавно пал от рук еретиков, и Володя сейчас исполняет сразу две должности.

В Книге Памяти есть данные и о родителях Богдана. Они погибли в бою с еретиками, когда он был ещё ребёнком. С тех пор его воспитывал Арсений, друг семьи, который позже стал главой Московского подразделения Ордена.

Вот такая это Книга Памяти.

Теперь о Бесах в книге Памяти.

Бесы покинули Орден в начале двадцатого столетия после печально известной Мёртвой Охоты. Эта пресловутая Охота заслуживает отдельной трилогии, но сейчас нет времени для длительных экскурсов в Историю Ордена, и пока что нам достаточно знать, что все убывшие Бесы были занесены в Книгу Памяти как пропавшие без вести.

В числе Бесов, занесённых в Книгу Памяти, обнаружился Андрей Савельевич Богуславский, тысяча восемьсот девяносто первого года рождения.

Володя быстро поднял общедоступную городскую статистику, и выяснилось, что у этого Андрея были сыновья Иван и Матвей и дочка Лида. Матвей и Лида погибли в Великую Отечественную, а Иван выжил, женился и произвёл на свет сына Виктора, который и является отцом Семёна.

– Значит, точно – бесёнок, – без эмоций резюмировал Командор. – Говоришь, на атаки эмпатов не реагирует?

– Реагирует, но в другую сторону, – поправил Богдан. – Впадает в состояние ража и крушит всё, что под руку подвернётся.

– Тебя-то не сокрушил, – напомнил Семён. – И бойцов тоже. То есть не совсем ведь дурак, чувствую, где свой, а где враг.

– С абсолютной уверенностью подтвердить не могу, – принципиально отметил Богдан. – Да, передо мной он остановился. Но это получилось в тот момент, когда вокруг уже не было ни одного живого врага. То есть вполне может быть так, что в отсутствие целей раж самопроизвольно ушёл в аут.

– А на доминирование реагирует? – спросил Командор.

– Вот это сказать не могу, – Богдан покачал головой. – Я был под давлением, очнулся, когда меня «отпустили». То есть я видел уже собственно резню, а что было до этого, не знаю.

– Доминирование – это как? – уточнил Семён. – Типа, «дама сверху»?

– По-простонародному – это чары, – пояснил Богдан. – Зеленоглазая тебе сразу врезала или сначала попробовала очаровать?

– Да, похоже, что попробовала, – вспомнил Семён. – То есть иду я, смотрю на неё, и как-то она мне не приглянулась. Не мой размер. И вдруг – оп-па! И сразу она мне стала нравиться, чуть ли не влюбился.

– Приказ был? – уточнил Командор.

– Да, был. «Иди прямо, не смотри налево».

– Ну и как?

– Да никак. Иду, смотрю налево: а там бойцы парализованные. Я ей – надо «Скорую»! А она, типа, «какой вредный смерд», и – шарах! Волна такая. Ну, сразу и накатило, и понеслось. Меч, ура, в атаку.

– Ясно, – кивнул Командор. – И зачем ты его сюда притащил?

– Богдан сказал: «Давай возьмём, надо этот меч исследовать», – не понял вопроса Семён.

– А куда его было девать? – Богдан вопрос Командора истолковал правильно. – ЭТА удрала, воины их где-то поблизости, расчётное время прибытия – пара минут, надо срочно убираться оттуда. Потом, он помог погрузить бойцов.

– Помог, погрузил, «спасибо, до свидания», – Командор неумолимо гнул свою линию. – Зачем ты его СЮДА притащил?

– Я счёл, что он будет для нас очень полезен.

– Чем?

– У него иммунитет к атакам эмпатов…

– У стрелка с автоматом, из-за укрытия, с расстояния в полторы сотни метров и более, такой же иммунитет – и гораздо большая эффективность, чем в рукопашной.

– Ну, ещё он исцелил бойцов…

– До сего момента у нас с этим прекрасно справлялись аппараты нейтрализации.

– Да, но в Паузах аппаратура не работает. Время каждой последующей Паузы нелинейно увеличивается, очень может быть так, что скоро наступит полная Отмена ныне действующих законов, – складно затараторил Богдан. – А ещё, напомню, в Паузах не функционирует стрелковое оружие. Это к вопросу стрельбы с дальних дистанций. Арбалетчиков эмпаты порвут в один присест – если увидят их раньше, чем они успеют выстрелить. А лучников такой квалификации мы пока что не выпестовали: чтобы с полутора сотен метров одной стрелой валили намертво. И потом…

– К делу!

– Теперь представьте ситуацию: Пауза длиною в три часа, или вечная Пауза, и кого-то из наших ударил эмпат. Или не кого-то, а целую группу. Аппараты не функционируют. Что будем делать?

– Этот вопрос уже в стадии проработки, – проворчал Командор. – Но ты прав, здесь он действительно может быть полезен. Ещё по нему что-то есть?

– У него благотворная аура бесстрашия.

– Это как? – Командор удивлённо приподнял бровь.

– Это… – Богдан призадумался, чтобы поточнее сформулировать свои ощущения, и сделал несколько пассов руками, как бы ощупывая объёмную мысль. – В общем, я в его присутствии чувствую себя спокойно и уверенно. Это в пиковой, почти безысходной ситуации, когда, по логике, должна быть паника и отчаяние. И потом, после любого слабенького доминирования, на тренировках, я приходил в себя сутки и более: болела голова, мутило, было сумеречное состояние сознания.

– Но сейчас ты выглядишь вполне здраво и бодро.

– В том-то и дело! В гаражах давили вчетвером, меня там чуть наизнанку не вывернуло. То есть, по логике, я вполне мог умереть. Так вот, после этого я был рядом с Семёном, в тестовой камере, и пришёл в норму буквально за несколько минут.

– Странно…

– Ещё бы не странно! Однако надо заметить, что это необычное состояние было во время Паузы. И исцеление бойцов тоже пришлось на Паузу.

– Понятно… – Командор впервые за всё время беседы встретился взглядом с Семёном – посмотрел остро, пронзительно, как будто насквозь проткнул: – Ну что, бесёнок… Ты готов вернуться в лоно Ордена?

– «Вернуться»?!

– Твой прадед служил Ордену. Вообще, Бесы всегда служили Ордену. Никто из нас, ныне живущих, не повинен в Исходе и не имеет отношения к Мёртвой Охоте. Между нами и тобой нет вражды и нет никаких долгов. Так что сейчас у тебя есть шанс восстановить историческую справедливость.

– Ну, я не знаю даже… Могу я спросить, кто вы такие и чем занимаетесь?

– Разумеется, – Командор кивнул Арсению.

– Мы – Орден Равновесия, – доложил Арсений. – Если кратко, это статистический отдел Коллективного Разума Вселенной, Земной филиал.

– «Коллективного Разума Вселенной»?! Нормально… Извините, конечно, но это похоже на бред сумасшедшего.

– Согласен, для мирян это очень необычно и странно. Однако других определений не будет, поскольку это единственно верное.

– Ну хорошо, допустим… То есть вы ведёте статистику?

– Да, статистику нынешней Цивилизации. И во время Отмены мы должны представить подробный отчёт об итогах развития и жизнедеятельности этой Цивилизации.

– А когда будет Отмена?

– Она уже началась. В тот момент, когда наступила первая Пауза.

– Хотелось бы поподробнее узнать, что такое Отмена, Паузы и как, вообще, всё это работает.

– Несколько позже тебе всё объяснят, – пообещал Арсений. – По функциям Ордена тебе всё ясно?

– Ничего не ясно, но «статистический отдел» – звучит нормально, мирно так. Надеюсь, вы в самом деле хорошие парни и не обманываете меня.

– Мы не хорошие, – не стал обнадёживать честный Арсений. – Мы просто делаем свою работу. Ещё вопросы?

– Кто эти люди, которые напали на Богдана в гаражах? Почему вы с ними воюете?

– Это наши бывшие братья, – вмешался Командор. – Для краткости скажем так: они предали дело Ордена, и теперь между нами идёт кровопролитная война на уничтожение. Если рассказывать подробно, это будет очень долго, так что все детали узнаешь позже, когда будешь изучать историю Ордена.

– Ясно. Теперь вопрос: почему я должен возвращаться в Орден?

– Хороший вопрос, – одобрил Командор. – Действительно, почему? По какой причине?

– Может быть, потому, что он с особой жестокостью убил четверых законопослушных граждан, его теперь ищут все правоохранительные органы страны, и в случае поимки ему грозит пожизненное заключение? – с плохо скрытым сарказмом предположил Арсений. – Или потому, что Сцукцэ осталась в живых, Элита теперь знает, что он Бес, и за ним до конца времён будет охотиться команда профессиональных убийц?

– Ох ты, ё-моё… – и вроде бы вещи вполне очевидные, но Семёна такая постановка вопроса почему-то ошарашила. – Да-а, вот это я попал…

– И ему теперь мало того, что придётся прятаться до конца дней своих, но ещё и нужно срочно эвакуировать ВСЕХ родственников и близких, через которых Элита сможет на него давить, – продолжал развивать ситуацию Арсений. – А сам он, разумеется, никого и никуда эвакуировать не может, поэтому ему обязательно потребуется наша помощь.

– Я готов вернуться в Орден, – решительно заявил Семён.

– Поздравляю, теперь ты один из нас, – заявил Командор.

– И всё? – удивился Семён. – Никаких клятв, церемоний, никаких испытаний? Вы же вроде как тайное общество, или я что-то не так понял?

– Никаких клятв, – подтвердил Командор. – Только два условия.

– Какие?

– Простые условия: абсолютная верность, без полутонов, и высочайшая ответственность.

– А подробнее?

– Если ты предашь нас, ты умрёшь. Если по твоей вине погибнут братья, ты умрёшь. Приказы выполняются беспрекословно, точно и в срок. За ослушание – смерть.

– Ни фигасе…

– Тебе что-то непонятно?

– Да нет, всё понятно, но… Звучит сурово.

– Извини, по-другому не получается. Скоро ты узнаешь нашу историю и поймёшь, что это вовсе не «сурово», а нормально. Мы на войне, и здесь нет других правил. А насчёт испытания… Хорошо, что напомнил. Подготовьте всё для эксперимента. Посмотрим, как он лечит от последствий ментальных ударов и как сам держит удар эмпата.

– Есть, – склонил голову Арсений. – Вы будете присутствовать?

– Да, как будете готовы, позовите. Хочу посмотреть, так ли хорош этот бесёнок, как нам тут напел твой воспитанник.

– А если не так уж и хорош? – озаботился Семён. – Если не справлюсь?

– Тогда ты умрёшь.

– Фигасе… Если я не справлюсь, меня что, расстреляют?!

– Ты почему такой глупый, бесёнок? – Командор впервые за всё время усмехнулся – и получилось хорошо, душевно как-то, его злое лицо на миг разгладилось и стало добрым. – Если не справишься, тебя убьёт эмпат. Потому что бить будет сосредоточенно и во всю силу.

– А, ну, это не проблема, – облегчённо вздохнул Семён.

– Ну, вот и посмотрим, проблема это или нет. Всё, дуйте отсюда. Дайте мне кино досмотреть.

– Он будет у меня? – уточнил Арсений.

– А где ещё? – Командор пожал правым плечом – мангуст с коброй шевельнулись, но остались на месте – похоже, левое плечо у него плохо двигалось. – У него тут уже и друзья есть: вон, Даня от него млеет, да и бойцы, которых он исцелил, наверняка его обожают.

– И куда мне его?

– Я займусь им, – заявил Богдан. – Проведу ликбез, всё расскажу, вразумлю, научу…

– Бесы всегда были воинами, – оборвал его Командор. – Определи его к воинам. Судя по тому, что я вижу, он ничего не умеет. Пусть живёт и тренируется вместе с ними.

– Есть, – вновь склонил голову Арсений. – Разрешите идти?

– Да уже давно разрешил, уматывайте!

– Разрешите, я останусь, – неожиданно побледнев, тихо сказал Богдан. – У меня… гхм-кхм… конфиденциальная информация.

И без того узкое лицо Арсения от удивления вытянулось.

«Конфиденциальная информация» – это значит, что Богдан собирается сообщить Командору нечто такое, о чём не должен знать Арсений.

Вот это новости. Вот это учудил воспитанник!

Разумеется, каждый член Ордена имеет право на такое заявление – это нечто сродни «слову и делу» и оговорено Уставом Братства…

Но Богдан делает это впервые в жизни. У него никогда не было никаких тайн от Арсения. Даже как-то обидно, если узнал что-то важное во внешнем мире, мог бы поделиться, прежде чем идти к Командору.

– Вот даже как… – Командора, похоже, такой оборот тоже немало удивил. – Ну, оставайся, послушаем твою информацию. Все свободны. Вовчик, ты тоже иди, подыши воздухом.

* * *

– Я хочу заявить о предательстве! – торопливо прошептал Богдан, когда все лишние покинули библиотеку.

– Серьёзное заявление. – На лице Командора не дрогнул ни один мускул. – Ты не поторопился? Выпалил так, будто весь день хотел это сделать.

– Знаю, что серьёзное, – кивнул Богдан. – Но судите сами…

– Ты отправился в тестовую камеру, а там тебя ждали Господа, – предположил Командор. – Сложилось впечатление, что они знали, куда ты направляешься. Верно?

– Совершенно верно! А теперь суммируйте эту странность с исчезновением Мастера Пути, и…

– Насчёт Мастера не спеши, – остановил Богдана Командор. – Дождёмся следующей Паузы. Если не объявится, тогда уже будем делать выводы.

– Во вторую Паузу он не объявился, – напомнил Богдан. – Не хочется думать об этом, но… Вполне возможно, что он мёртв либо в плену.

– А тебе не приходило в голову, что он просто не смог поставить портал?

– Мастер?! Вы шутите?

– Нисколечко. Арсений рассказал, как вы ставили портал в первой Паузе. Координаты выставили по формуле, с точностью до миллиметра, и всё равно был сбой. Ты этот сбой поправил. Интуитивно.

– Но как устранить сбой, мне подсказал Мастер Пути. Без него я ни за что бы не догадался, что нужно делать.

– Не уходи от сути. ТЫ поправил сбой. Не Мастер. Он только подсказал.

– Вы хотите сказать, что Мастер не в состоянии самостоятельно устранить сбой?

– Я понятия не имею, что он в состоянии, а что не в состоянии. Мы пережили всего лишь две Паузы. О каком-либо системном анализе говорить пока что преждевременно. Когда вы возвращались из тестовой камеры, сбой был?

– Был.

– И ты его поправил?

– Устранил.

– Устранил, поправил, не суть важно. Камни стояли строго по формуле?

– Разумеется.

– Ну вот, уже похоже на систему. Ты изучал Механику Резонанса, должен знать, что каждая Пауза – это короткий пробный запуск Новых Законов и пробная же Отмена Старых Законов.

– И так будет до окончания Эпохи Отладки, – подхватил Богдан.

– Ну так вот, у меня есть версия, что при каждом таком запуске происходит какой-то незначительный сброс координат, установленных тысячелетия назад. И эти сбои, каждый раз в непредсказуемую сторону, будут до тех пор, пока не закончится Эпоха Отладки и не наступит полная Отмена.

– Будет следующая Пауза, посмотрим. Но… Вы в самом деле полагаете, что Мастер не может самостоятельно определить сбой и поэтому застрял в Хранилище?

– Я полагаю… Я полагаю, что, возможно, этот странный сбой не может определить никто, кроме тебя, – без особой уверенности сказал Командор. – Не факт, что именно так, но возможно. И поэтому – да, Мастер вполне может застрять в Хранилище по этой причине.

– Вы думаете… гхм-кхм… – тут Богдан покраснел от скромности и невинным тоном предположил: – Вы думаете, я Избранный?

– Избранный кем и куда?

Командор посмотрел на Богдана с каким-то странным выражением. Посмотрел остро, словно бритвой полоснул.

Богдан вздрогнул.

Если бы он не знал, кто перед ним, то подумал бы, что это скрытый враг или посторонний человек, который опасается Богдана и знает о нём нечто такое, что нельзя никому рассказывать.

– Нет-нет, это была шутка! – воскликнул Богдан.

– Осторожнее шути, когда разговариваешь с главой Гильдии, – усмехнулся Командор, отводя колючий взгляд. – А то я тоже пошучу, скажу твоему наставнику, чтобы избрал тебя на месяц гальюны чистить.

– Я готов служить Ордену где угодно и как угодно, – изобразил покаяние Богдан.

– Скажем так, у тебя есть некое странное чутьё на такие вещи, – резюмировал Командор. – И это качество нужно будет всесторонне исследовать. Ну и, помимо твоей «избранности», есть и более прозаичное объяснение отсутствия Мастера.

– Его группа ушла далеко и не успела вернуться до наступления Паузы?

– Да, это вполне вероятно. Так что не стоит раньше времени бить тревогу. Подождём следующей Паузы. Если не вернётся, будем отправлять группу на поиски. У тебя всё?

– Так точно. Но…

– Что такое?

– Я не стал говорить это в присутствии остальных… Но я собираюсь приватно уведомить Арсения о своих подозрениях. Я не верю, что он может быть предателем, так что…

– Правильно, Арсений не может, – согласился Командор. – Но ты не спеши. Ты помолчи пока, я буду проводить расследование.

– То есть я не ошибаюсь?

– Пока не знаю. По логике, если бы среди нас был предатель, ваше Убежище давно было бы уничтожено. Ты в курсе, у нас уже бывали такие случаи.

– А если это какая-то тонкая игра?

– А смысл? Получили координаты, отправили штурмовые группы – вот тебе и вся игра… Но то, что тебя перехватили у тестовой камеры, – это очень тревожный знак. В самом деле, похоже на утечку информации. С Арсением я поговорю сам, а ты пока что следи за речью, не болтай лишнего и будь внимателен к своему окружению.

– Честно говоря, я в шоке, – признался Богдан. – Никогда не думал, что среди нас может быть предатель.

– Не спеши делать выводы. Нам противостоит страшный и изощрённый враг. Может быть, никакого предательства нет, а это просто какая-то хитрая уловка, о которой мы пока что не знаем.

– Я понял. Я сделаю выводы. Разрешите идти?

– Да, иди. Сдай отчёты учёным и разведчикам и готовься к рейду. Если в следующую Паузу твой Мастер не вернётся, тебе придётся отправляться на его поиски. И не трать много времени на своего нового приятеля, пусть им занимаются воины.

Глава 4 Красный Дом

– Бес, говоришь?

– Именно так.

– Так, давай определимся по терминологии. Видишь ли, бесы бывают разные… Не было ли у него рогов и хвоста? В глазах его не отражались врата Обливиона? Не веяло ли серой из его лохматой задницы?

– Папа!

– Отвечай, дитя моё. Если ты так вольно разбрасываешься формулировками, давно вышедшими из обихода, будь готова к странным вопросам.

– Нет, это был человек из плоти и крови. Молодой, лет двадцати – двадцати пяти, не урод, рост выше среднего, крепкий, глаза серые.

– Угу… Итак, уточним. «Бес» – внутренняя терминология, сокращённо от «Бесстрашный» – существо, не подверженное суггестии и обладающее иммунитетом к любым формам психоактивного воздействия.

– Да, это именно тот самый Бес.

– Ну, слава Разуму. А то я уже было подумал, что ты в мистику ударилась.

– И всё? И тебя не смущает, что этот Бес там разгуливал?

– «Смущает»? Хм… Ты намекаешь, что лет этак двадцать пять назад я с мамашей этого Беса…

– Папа!

– В таком случае, почему меня должно смущать появление этого Беса? Дитя моё, ты меня интригуешь.

– Альфред сказал, что последнего Беса исполнили пятнадцать лет назад.

– Верно сказал.

– Ещё он сказал, что с тех пор не было ни одного упоминания о Бесах.

– Вполне возможно. Ему виднее. Видишь ли, я не слежу за слухами о Бесах, у меня других проблем хватает.

– Этот Бес, о котором пятнадцать лет – никаких упоминаний… Он вдруг появляется в тот самый момент, когда я уже почти взяла в плен Мастера Пути… Рубит в капусту моих эмпатов, на подготовку которых я потратила полжизни…

– Не сочиняй, от силы год-полтора.

– Хорошо, пусть так. Но мне их просто по-человечески жаль, это ведь наши дальние родственники, я привыкла к ним, они были перспективными операторами…

– Да ничего, воспитаешь других. У нас тут Доклад или плач Ярославны?

– Извини… Итак, сир Хозяин Дома, я ставлю вас в известность, что у Ордена теперь есть Бесы…

– Но-но, давай без детских обид, мне сейчас не до этого.

– …и, как следствие, наше хвалёное «безусловное ментальное доминирование» над Орденом теперь не более чем звучный термин.

– Не утрируй. Почему ты решила, что это орденский Бес?

– А как иначе?!

– Последний Бес, которого мы убили, не принадлежал к Ордену. Это был изгой. Скажу больше, после Мёртвой Охоты был массовый исход Бесстрашных из Ордена. Причины исхода – это отдельная история, но пятнадцать лет назад мы убили последнего потомка из рода этих самых изгоев.

– Ну, не знаю… Мастер Пути привёл нас к этому Бесу. Отсюда и вывод. Очень трудно, знаешь ли, поверить в такое совпадение. Я, значит, лечу за ним, как привязанная, гоню его на Германа, вхожу в контакт, всё идёт как по учебнику, вот-вот конец операции… И вдруг – бац! Он ни с того ни с сего сворачивает в эти проклятые гаражи и останавливается. И тут же, откуда ни возьмись – Бес с фламбергом!

– Да, вот это действительно странно. С фламбергом… Хм… Сейчас не семнадцатый век, нечасто встретишь на улице смерда с фламбергом. Да и не только смерда, пожалуй… Занимательный Бес. Надо бы отловить его да исследовать.

– Есть ещё вариант…

– Слушаю?

– Фламберг… Может, всё дело в мече? То есть этот смерд вовсе не Бес, а вот меч у него…

– Артефакт?

– Да!

– Слушай, тебе уже двадцать один год…

– Ты же не будешь отрицать, что в мире существуют реликвии и артефакты? Некоторые из них, кстати, есть в наших хранилищах.

– Это всего лишь хорошо инкрустированные железяки. Дитя моё, их «артефактность» сугубо историческая и зависит только от того, насколько знаменит был их хозяин.

– Я всё это прекрасно знаю. Просто предложила как версию…

– Не нужна нам такая версия. В мире нет заколдованных мечей, это не более чем сказка. Хм… Если бы они существовали, один из них наверняка был бы у нас.

– Значит, версия одна: это Бес.

– Да пусть будет Бес, это мало что меняет. Просто теперь эмпатов нужно будет усиливать бойцами, не более того. Кстати… У этого твоего Беса, что – и к пулям иммунитет?

– Н-н-н…

– Как прикажешь толковать твоё мычание? «Не знаю», «не поняла», «не успела проверить»?

– Не успела…

– Ага… А чего глазки прячем? Чувство вины покоя не даёт?

– Я в самом деле виновна в гибели своих людей. Я… Я готова понести наказание…

– Да разумеется понесёшь, куда ты денешься. Так… Угу… Угу… Ну, я всё это вижу таким образом… Давим на репродукцию: ноль эффект… Приходим в ярость по факту неуспеха, бьём наотмашь…

– Ноль эффект. Всё верно…

– Нет, не ноль. Кстати, и по репродукции тоже не совсем ноль. Бесам вполне присуща эмпатия. То есть, при давлении на репродукцию ты в его восприятии стала намного привлекательнее. Можно было это использовать и попробовать решить всё миром. А вот «бить» его не стоило.

– Да, это я уже потом поняла. Он отразил…

– Нет-нет, не так. Бесы не отражают атаку. У них нет «ментального экрана», как наивно полагали многие наши сородичи, павшие от рук этих существ.

– Они поглощают энергию атаки?

– Совершенно верно. Ударив его, ты запускаешь сложный механизм гипермобилизации организма. Ударив вторично, ты педалируешь этот механизм, даёшь ему новый импульс. Проще говоря, Бес на короткое время становится лютым берсеркером. Быстрым. Яростным. Могучим. Неистовым. И абсолютно бесстрашным.

– Но не бессмертным?

– Разумеется, нет. Он человек, и его можно убить. Хм… Можно и нужно. Но! Если он в состоянии «ража», ты можешь изрешетить его пулями и не добьёшься результата. Разумеется, через минуту-другую он умрёт… Но эту минуту он будет продолжать неистово крушить врагов, и вполне может быть так, что положит всю твою команду.

– А если, допустим, отрубить руку…

– Умница моя, правильно мыслишь. Если надо быстро нейтрализовать Беса в состоянии «ража», пока он не натворил бед, нужно бить по «функциональным узлам». Перебить ноги, чтобы тело не держали. Отрубить руки. Заряд рубленой картечи в сердце хорошо лечит от давления. Когда в груди дыра величиной с кулак, а сердце размазано по стенке, в организме стремительно падает давление, и Бес слабеет за считаные секунды. Это, кстати, эффективнее, чем из того же дробовика снести голову. Без головы тело будет работать по заданной программе несколько дольше, чем без сердца.

– Почему результатов этих исследований нет в общедоступном разделе нашей Базы?

– Потому что последнего Беса убили пятнадцать лет назад. И после этого не было ни одного упоминания о существовании Бесов вообще. Мы полагали, что этот вопрос закрыт.

– Вот видишь как! Если бы я знала всё это…

– Очень хорошо, что ты не знала этого. Видишь ли, дитя моё, ты прекрасный пси-оператор, но… никакой боец.

– Я бы поспорила! Я многому научилась у Германа…

– Многому? Это очень необъективная оценка. Не стоит сравнивать себя с Германом и его бойцовыми псами. У тебя нет даже десятой доли их навыков. Конечно, есть небольшая вероятность, что ты одной очередью откромсала бы Бесу обе ноги или вынесла бы сердце. Хм… Но очень небольшая. А скорее всего, это был бы первый и последний опыт такого рода в твоей жизни. Так что я очень рад, что ты поддалась панике и удрала от этого неожиданного Беса. Это ведь была паника, верно?

– Н-н-н…

– Да ладно, не мычи: мы одни, и нас никто не слышит.

– Это была паника. Я… Я хотела поговорить с тобой об этом. Это было впервые в жизни… И ты себе представить не можешь, насколько это ужасно.

– Ну почему же, очень даже могу.

– У тебя была паника?!

– Хм… Нет ли у меня рогов и хвоста? В моих глазах не отражаются врата Обливиона? Не веет ли серой из моей лохматой задницы?

– Папа!

– Дитя моё, я человек. Ничто человеческое мне не чуждо. Да, у меня бывали панические атаки, особенно по молодости. Это нормально, и не нужно этого стыдиться.

– Я бы поспорила…

– Нет, понятно, что не стоит всем подряд рассказывать об этом. Но не стоит делать из этого трагедию. Паника – это тот же «раж», только с обратным знаком. Разум отключается, и твой организм спасает себя, используя наработанные автоматизмы. Видишь ли, Организм значительно древнее Разума. В нём скрыт такой потенциал, о котором мы даже не догадываемся. «Раж», «паника» и ряд других состояний высвобождают этот потенциал. Ну и теперь ты знаешь, как это выглядит. И знание это не академическое, а из собственного опыта. А это дорогого стоит.

– То есть, я так поняла, что ты не собираешься наказывать меня за гибель людей?

– Вот хитрюга… Что ж, я накажу Германа. Силовое сопровождение – это его задача, так что…

– Это я руководила операцией! Он сидел в засаде, а я гнала на него Мастера. Нет вины Германа в том, что его не было рядом в момент появления Беса. Вообще, никто не думал, что Мастер остановится в этих паршивых гаражах. По логике, он должен был проскочить мимо. А он свернул и остановился. Дальнейшее известно…

– Хорошо, я подумаю над этим. А сейчас не смею более задерживать. У меня много дел, а тебе ещё нужно сдать отчёты учёным и разведчикам, отдохнуть и восстановиться перед Экспериментом.

– Когда выезжаем?

– Через полтора часа.

– Боюсь, что не успею восстановиться. Этот Бес, будь он неладен, высосал из меня всю энергию.

– Ну, не знаю… Да, кстати! Спустись в крипту, там тебя ждёт батарейка.

– Батарейка?

– Она самая. По моим оценкам, должна зарядить с тройным запасом, и ещё столько же останется.

– Я не совсем понимаю…

– Что-то ты в самом деле «пустая», неважно соображаешь. Ладно, расшифрую: Алёнка сидит в крипте.

– Ну, наконец-то! Где поймали?

– Не поверишь: сама пришла.

– Ну, надо же…

– Вот и я о том же. Не знаю, что там было, она сейчас не в себе, но энергии в ней столько, что в любой момент может взорваться. Поэтому и изолировал в крипте, пусть в землю искрит. В общем, прошу тебя, «прочитай» её, разберись, зафиксируй отчёт, я на досуге посмотрю. Много времени это не займёт, так что ещё успеешь отдохнуть.

– Хорошо, уже иду…

* * *

Взяв у дворецкого ключ и фонарь, Лиза спустилась в Некрополь – фамильную усыпальницу, расположенную на глубине трёх десятков метров под резиденцией Красного Дома.

Некрополь был выполнен в форме зала с невысоким сводчатым потолком, поддерживаемым массивными колоннами. В ширину зал не превышал семи метров, но длина его была такова, что луч мощного фонаря не добивал до противоположной от входа стены. Можно сказать также, что это был не зал, а широкий коридор или галерея с колоннами.

По обеим сторонам зала, примерно через равные промежутки, располагались арки, ведущие в крипты, большие и малые, в зависимости от численности Поколения, которое упокоилось в этих ритуальных чертогах.

Отец сказал про Алёнку «пусть искрит в землю», но собственно земля здесь отсутствовала. Некрополь был целиком выложен гранитными плитами – пол, стены, потолок – и укреплён гранитными же колоннами.

Электричества в Некрополе никогда не было, хотя ещё век назад сюда можно было протянуть провода. Тем не менее, никто не дерзнул нарушать сформировавшийся в незапамятные времена уклад, и каждый, кто спускался сюда, вынужден был брать с собой источник света.

Истинная Элита, древние предки которой бросили вызов Богам, традиционно придерживается атеистических взглядов и игнорирует любые религии Мира. В Некрополе Красного Дома можно встретить самые разные захоронения: от забальзамированных мумий до урн с прахом, всё зависит от прижизненной воли усопшего. Объединяет же детей Дома одно: по древнему обычаю, каждый из них после смерти подлежит захоронению в фамильной усыпальнице. Если сородич погибает где-то при невыясненных обстоятельствах, Дом ищет его тело сколь угодно долго и тщательно, не считаясь с трудностями и расходами.

Традиция всеобщего захоронения возникла очень давно, в период Объединения Дома. В летописях не сохранилось упоминания о том, кто первым отдал приказ живущим отдельно сородичам достать мёртвых из фамильных склепов и перевезти в общий Некрополь. Известно только, что традиция пошла именно в момент Объединения Дома. Обоснования целесообразности традиции никто не требовал, все воспринимали это как данность. Ты – дитя Дома, значит, ты должен упокоиться под резиденцией Дома. Потому что в любом другом месте твои останки могут попасть в руки Ордена, учёные которого неустанно экспериментируют с живой и мёртвой плотью Элиты. Всё просто и понятно.

Дойдя до конца коридора, Лиза свернула в предпоследнюю слева крипту. Крипту своего Поколения.

В отличие от людских поколений, Поколение Элиты включает в себя четыре ступени Рода: сын, отец, дед, прадед. Лиза, Алёнка и старший брат Андрей – последняя ступень в своём Поколении. Их дети, коль скоро они когда-нибудь родятся, будут первой ступенью следующего поколения. Для их Поколения уже готова последняя крипта в зале. Пока она совершенно пуста, но всё в этом мире неизбежно меняется. Когда следующее Поколение достигнет второй своей ступени, ему придётся удлинять зал и сооружать новую крипту для следующего Поколения. И так будет продолжаться до скончания веков. Придёт время, когда какому-то Поколению нужно будет сделать поворот и основать перпендикулярную галерею, поскольку рано или поздно зал достигнет пределов участка резиденции. Но это будет очень не скоро. Территория резиденции огромна, так что Некрополь в виде длинного прямого зала просуществует ещё долго.

После просторного зала в крипте было тесновато, но по-своему уютно. Поставив фонарь на небольшой мраморный стол, инкрустированный малахитом, Лиза присела на мраморную скамью и устремила подёрнутый туманом печали взор на подготовленный к погребению аркосолий^[97] в дальнем углу крипты.

На мраморной плите саркофага, прислонённой к стене, было выбито имя: «Мария Крузенштерн» и дата рождения. Поле даты смерти пока что пустовало.

Здесь должна лежать мама. Пять лет назад её похитили палачи Ордена, и с тех пор о ней не было никаких известий.

В истории Дома не было случаев, чтобы кто-то возвращался из орденского плена живым. Поэтому по истечении года с момента похищения Хозяйку Дома объявили павшей в бою, подготовили для неё саркофаг и, по традиции, приступили к поискам тела.

Спустя некоторое время старший брат Лизы, воин в расцвете сил, принял подвижничество и добровольно обрёк себя на муки, чтобы только узнать о судьбе матери и найти её тело. Пока что его подвиг не дал никаких результатов, но время идёт, всё меняется, возможно, в ближайшем будущем что-то прояснится…

В Некрополе хватает пустых саркофагов и локул (погребальных ниш) с незаполненным полем даты смерти. Псы Ордена денно и нощно охотятся на Элиту, поэтому в каждом Поколении есть не только погибшие, но и пропавшие без вести, чья судьба остаётся невыясненной.

Например, в крипте Поколения Лизы на данный момент не хватает семи тел. По первой степени кровного родства у Лизы в числе пропавших без вести двое: мать и брат. Рядом с аркосолием матери в стене оборудована маленькая погребальная ниша с табличкой, на которой выбито «Виктор Крузенштерн» и дата рождения. Поле даты смерти пустое.

Лиза не знала этого брата. Палачи Ордена похитили его, когда мальчику было три года, а она родилась спустя год. И с тех пор о нём ничего не известно.

Будь проклята эта война. Вечная война между бывшими братьями, между Орденом и Элитой.

«Война никогда не меняется»…

В детстве Лиза играла в великую Игру, созданную людьми, и частенько с восторгом повторяла это изречение.

С возрастом она поняла, что это всего лишь звучный лозунг, рождённый апологетами игровой индустрии и воспринятый множеством доверчивых людей как некое божественное откровение.

Обитатели Некрополя, в той или иной степени являвшиеся родственниками Лизы, в подавляющем большинстве умерли не своей смертью. Элита отличается железным здоровьем, теоретически её представители могут дожить до ста пятидесяти лет. Но очень немногие из тех, кто сейчас здесь лежит, дожили до глубокой старости и степенно почили в собственной постели. По печальной традиции, сформировавшейся за тысячелетия братоубийственной войны, каждый представитель Дома с детства готов к тому, что рано или поздно он падёт от руки врага. И каждый представитель Дома с детства лелеет надежду, что его Поколение станет Поколением Победителей и ему лично выпадет честь убить Последнего Врага Дома.

«Война никогда не меняется» – это не совсем верная концепция. Это ловкая подмена понятий, освобождающая человека от ответственности по факту вроде бы ни от кого не зависящих трагических обстоятельств.

Война – это статусное состояние, положение страны или сообщества, особая форма взаимоотношений между ЛЮДЬМИ и крайнее средство решения ЛЮДСКИХ проблем.

Это набор стратегий и тактических приёмов, используемых ЛЮДЬМИ.

Это местность, в которой ЛЮДИ устраивают свои баталии.

Это орудия уничтожения, созданные ЛЮДЬМИ.

В зависимости от уровня развития цивилизации, всё это очень заметно меняется, трансформируется и подстраивается под условия и обстановку.

Человек – вот кто никогда не меняется.

Он всегда убивал себе подобных, убивает сейчас и будет убивать до Заката Цивилизации, объединяясь для этого в банды, секты, Ордена, Дома и армии.

Лозунг следовало бы сформулировать так: «Человек никогда не меняется».

В комментарии к лозунгу непременно нужно добавить «потому что он Прирождённый Убийца. Это не плохо и не хорошо, это просто факт. Человек – это Боевая Машина Выживания. В вечной Борьбе за Выживание он убивал, убивает и будет убивать, это суть его натуры».

Так что кто его знает… Может быть, всеобщая Аннигиляция, прописанная в Протоколе Ордена как возможный исход Человечества, – это вовсе не Страшная Кара, а просто объективная оценка деяний человеческих…

* * *

Прервав скорбную нить размышлений, Лиза стряхнула оцепенение, поднялась со скамьи и подошла к установленному в аркосолии саркофагу матери.

В саркофаге, свернувшись калачиком, лежала Алёнка.

Обхватив плечи руками и крепко зажмурившись, девочка дрожала, подёргивала ногами и будто бы в лихорадочном бреду шептала: «Нет… нет… пожалуйста! Я хорошая… просто так получилось…»

Некрополь очень хорошо вытягивает энергию.

После посещения крипты Лиза всегда испытывает умиротворение и покой. Непонятно, почему ребёнок до сих пор сохранил кризисную реактивность, хотя сидит здесь уже более двух часов.

Изоляция в Некрополе – это не только жестокая традиция, но и суровая необходимость. Если говорить попросту, Некрополь – это универсальная энергетическая «пиявка», досуха никогда не высосет, возьмёт ровно столько, сколько нужно.

Впервые ребёнок Элиты начинает постигать таинство психотехник в пятилетнем возрасте, и это вовсе не извращённая прихоть иерархов Дома, а сложившаяся веками практика, построенная на точном расчёте.

Именно в этот период, с пяти до десяти лет, формируется будущий мастер пси-воздействия. Если промедлить год-другой и начать обучение, допустим, с семи лет, можно не успеть: взросление пагубно влияет на скорость и качество усвоения учебного материала.

Германа, например, начали обучать в семь лет. Результат всем известен: лучший воин Дома – редкостный болван по части психотехник.

При тренировках пси-оператор тратит колоссальное количество энергии, которая довольно медленно восстанавливается естественным путём. Есть техники, позволяющие восстановить энергию очень быстро, но, за исключением безопасного энергообмена между кровными родственниками, эти методы по ряду причин не подходят для систематического применения.

Так вот, в детстве регенерация энергии происходит намного быстрее, чем в зрелом возрасте, и со значительным избытком. Организм ребёнка быстро приспосабливается к режиму тренировок и при восстановлении создаёт «подушку безопасности», солидный запас на экстренный случай. В результате зачастую случается так: ребёнок ещё не восстановился физически и не в состоянии тренироваться (то есть тратить энергетический запас), а уровень энергии у него уже раза в полтора, а то и в два превышает норму.

И вот этот не выспавшийся, уставший и злой ребёнок, который буквально искрит и едва ли не взрывается от переполняющего его запаса энергии, становится опасен для близких, поскольку в любой момент может впасть в буйство.

По терминологии Дома это называется «Ментальный Криз».

В детстве Лиза неоднократно испытывала такое состояние, но ей было проще. У Лизы была мать, которая чутко реагировала на малейшие проблемы ребёнка и вовремя принимала меры.

Алёнке в этом плане значительно сложнее. Когда она приступила к тренировкам, матери уже не было. И вроде бы такая толпа родственников рядом, но… Все по уши заняты войной с Орденом и поисками знаний прошлых Цивилизаций, до мелких личных трагедий отдельно взятого ребёнка никому нет дела.

Неудивительно, что она удрала в первую же Паузу.

Кстати, надо будет исследовать влияние Пауз на детскую психику. Судя по случаю с Алёнкой, тут Ментальный Криз явно дополнен чем-то большим…

– Алё-Алё!

– Нет-нет… – продолжала бормотать Алёнка, словно бы в сонном бреду. – Пожалуйста… Я не виновата…

– Алё-о! Где там мой могучий эмпат? Хватит прикидываться, выныривай побыстрее!

– Я не хотела… Я не нарочно…

– Алёнушка, девочка моя, выныривай быстрей, не пугай меня!

– Мама! – Алёнка вдруг широко открыла глаза, вскочила, бросилась к Лизе и повисла у неё на шее. – Мамочка!!!

– Нет, солнышко, это всего лишь я.

– Лиза… – В голосе ребёнка явственно прозвучало разочарование. – А мне показалось…

Тут она крепко прижалась к Лизе и заплакала навзрыд, вздрагивая всем телом.

– Всё хорошо, – Лиза горестно вздохнула, поцеловала сестрёнку в макушку и принялась баюкать её, как грудного ребёнка. – Я с тобой. Всё хорошо.

– Нет, не хорошо! – рыдая, крикнула Алёнка. – Они ругают меня! Они злые! Говорят, что я плохая! Что нельзя убегать из Дома! Что от меня не будет никакого толку!

Ну вот, час от часу не легче.

В Некрополе стоит мёртвая тишина.

Это не метафора. Здесь нигде не капает вода, отсутствует движение воздуха и нет ни единого насекомого.

Это во всех смыслах царство мёртвых.

И тишина здесь такая же – мёртвая.

Если человек находится здесь в одиночестве, его восприятие, лишённое привычного шумового фона Поверхности, начинает активно генерировать слуховые галлюцинации. Человек слышит шаги, странные голоса, журчание ручьёв и множество иных звуков, которых на самом деле здесь нет.

У Алёнки свой фирменный галлюциногенный фон. Каждый раз, когда она оказывается в крипте, ей кажется, будто с ней разговаривают духи усопших родственников.

– Ну-ну, не обращай внимания. Они старые, вредные, им здесь скучно… Младшенькая в роду пришла, почему бы не поругать? Будь к ним снисходительна… Сейчас они тоже тебя ругают?

– Нет, сейчас не ругают, – Алёнка вытерла слёзы и прерывисто вздохнула. – Сейчас ты со мной, они все молчат.

– Ну и отлично, – Лиза указала на углубление перед алтарём, засыпанное крупной галькой, – специальное место для сброса энергии. – Почему на месте не сидишь? Зачем, вообще, в саркофаг залезла?

– Хотела с мамой поговорить, – бесхитростно призналась Алёнка.

– Ну и как, по… – Голос Лизы дрогнул. – Гхм-кхм… Поговорила?

– Нет её здесь, – Алёнка с сожалением помотала косичками. – Не слышу я её. Тут полно всяких, но мамы нет…

– Ладно, хорошо, – Лиза села верхом на скамейку и похлопала ладонью перед собой. – Иди сюда, будем тебя читать. Заодно отопью твоей энергии. Не возражаешь?

– Хоть всю забери, – Алёнка уселась спереди, прижавшись к сестре спиной. – Только это… Там у меня стыдные вещи есть. Ты папе не расскажешь?

– У тебя «стыдные вещи»? Тебе ещё девяти нет, какие у тебя могут быть «стыдные вещи»?!

– Ну… увидишь…

– Хорошо, – Лиза обняла сестру и приложила висок к её макушке. – Раскройся, расслабься, впусти меня… Ты готова?

– Да.

– Хорошо. Я вхожу…

Елена Крузенштерн. Говорящая с мёртвыми

Отчёт о прочтении (ментальном зондировании) Елены Крузенштерн по итогам самовольного оставления Дома в период Паузы. Оператор чтения – Элизабет Крузенштерн, первая степень кровного родства.

…Огромный парк с аттракционами и всяческими развлечениями.

Душно, влажно, небо затянуто тучами, в любой момент может пойти дождь. Однако народу немало, в основном родители с детьми и немного отдельных взрослых. Молодёжи почти не видно, наверное, их время ещё не пришло, до вечера далеко.

Здесь столько всего интересного, что просто глаза разбегаются, не знаешь, с чего начать.

Пожалуй, вот с этого «чёртова колеса». Оно такое высоченное! Алёнка никогда не смотрела на мир с большей высоты, чем крыша родного дома. Колесо явно выше. Кроме того, родная крыша скучно стоит на месте и никуда не едет, так что решено: бегом к колесу!

Что такое? Почему вредный дядька не хочет её пускать?

Ах, вон оно что: нужны деньги. И ещё нужен взрослый для сопровождения, одну Алёнку не пропустят.

Дорогой дядечка, нет ничего проще. Сейчас мы тебе «надавим» вот здесь и поставим доминанту… Чувствуешь, да? Ты уже готов выгнать всех посетителей и катать меня в гордом одиночестве на всём колесе разом. Нет, в гордом не надо, это скучно. Пусть едут все, и бесплатно!

Поехали, поехали, поехали… Прекрасно, какой чудесный вид, какая панорама! Нет, на самом деле панорама так себе, как-то серо сегодня, тучи очень низко… Но всё равно, ощущения просто восхитительные, Алёнка готова кататься на колесе целую вечность, она не прочь даже поселиться в этой кабинке и оборудовать тут детскую.

Что там такое, почему встали?!

Дядечка ведёт себя странно: остановил колесо и лезет по перекладинам вверх, как будто бы хочет добраться до Алёнки.

А-а-а, Орден меня забери, совсем забыла! «Повела» – держи контроль, а то они начинают творить всякие глупости. Так, давай-ка мы, пожалуй, отпустим дядечку, а то свалится ещё, чего доброго, и сломает себе шею.

Дядечка свободен, в шоке озирается, приходит в себя, благополучно спускается… Вновь включает колесо. Слава Разуму, поехали дальше!

Приехали, побежали дальше, тут столько интересного, надо успеть всё попробовать! И не обязательно постоянно отвлекаться на контроль, здесь хватает развлечений, куда детей пускают без родителей. Единственно, нужны деньги.

Деньги – это не проблема.

Алёнка имеет базовые понятия об экономических отношениях и примерно может определить, у кого тут есть деньги. Для этого не нужно быть телепатом, достаточно просто немного понаблюдать за людьми.

Вот хорошо одетая пара, которую беспощадно выгуливает толстый крикливый мальчуган с невидимым пропеллером в каком-то заветном месте. Ждём, когда мальчуган утащит маму на карусель, подходим к обмякшему папе, устало присевшему на бордюр, ласково «берём на поводок»…

О нет, подвигов не нужно, самопожертвований тоже, только деньги. Да-да, вот эти бумажные разноцветные штуковины, они вполне подойдут.

Папа с огромным удовольствием дарит все наличные, какие у него есть, и в придачу сразу три банковские карточки.

Нет, карточки не нужны, пусть что-нибудь останется толстячку с пропеллером.

Спасибо, отходим, папа свободен, с ошарашенным видом озирается, не может понять, что с ним только что произошло.

По курсу суггестии Алёнка знает, что примерно то же самое легко и непринуждённо проделывают цыганки и прочие ловкачи, причём безо всякого ментала. Только они забирают, как правило, всё что есть. Так что ничего страшного, всё нормально, дёшево отделались. Гуляйте дальше, пропеллеру привет.

Перебрала кучу аттракционов, всё было великолепно, есть здоровая усталость и зверский аппетит. Вон там сразу несколько кафе и закусочных в куче…

М-м-м… Такие завлекательные запахи, так всё аппетитно выглядит, хочется попробовать сразу всё! Например, вон те сосиски в тесте.

Хм… Повар Себастьян, если ему такое показать, наверняка упадёт в обморок и самодепортируется обратно во Францию.

А мы попробуем! Нет, не назло всем, а просто в порядке эксперимента, чтобы знать, каково это на вкус…

Ээккк… Нормально! А ну, ещё порцию, да запить ледяной колой…

Ээуооккрр… Замечательно. Нет, Себастьяну рассказывать не стоит, это слишком суровое испытание для него, но на вкус всё вполне съедобно.

Так, а вот и ларёк с мороженым. После горячих сосисок, для контраста… Да почему бы и нет?

Ага, а вот многодетная семья проходит мимо… Нет, никто не требует мороженого, но двое младшеньких смотрят на ларёк как привязанные, того и гляди споткнутся. А мама нарочно ускорила шаг, хочет побыстрее пройти соблазнительное местечко…

Непорядок! А ну-ка, дорогой дядечка мороженщик, хватит скрести щетину, давай-ка мы вот что сделаем…

– Мороженое даром! Бесплатно! Только сегодня, только для детей! И пусть никто не уйдёт обиженным!!!

– А-а-а!!! Ура-а-ааа!!!

Ну вот, совсем другое дело. Сразу такая толпа набежала, чуть ларёк не снесли. Ждём, когда всё разберут, «отпускаем» дядечку…

И побежали дальше. Там ждёт не дождётся тир с кучей подарков, детский кафетерий, готовый в любой момент лопнуть от лишних пирожных и конфет, холодильники с шипучими напитками и ещё ряд безобразий в том же формате…

* * *

Сколько прошло времени, вот так сразу и не скажешь, часа три или четыре, но, судя по ощущениям, программа-минимум для одного побега из Дома выполнена на двести процентов.

Энергия на нуле, живот раздувается и булькает от колы, сосисок, мороженого и прочих вкусностей, запрещённых в родном доме, усталость давит на веки, и веселиться уже не хочется.

Если бы не знала, что это неприлично, завалилась бы спать прямо вот тут, на скамейке.

Вернуться домой, что ли? Принять душ, да в постель… Ещё бы удалось проскользнуть незамеченной, чтобы не попало за самоволку… Оуэх-хххх…

– И чего зеваем, зеленоглазая? Устала, заплутала, потерялась? Хочешь, домой отвезу?

Очень кстати, такой добрый дядечка, на вид интеллигентный и благообразный. Почему бы и нет?

– А вы знаете, где мой дом?

– Конечно знаю, малышка! Пошли, прокатимся. Мороженое хочешь?

– Нет, спасибо. Ещё одно мороженое в меня невлезет.

– Ладно, пошли без мороженого. Давай руку…

Алёнка пожимает плечами и на секунду задумывается.

Она знает основы Механики Резонанса, вполне сносно владеет пятью языками (в том числе академическим Асуэнто и вражьим Хаптаи, общеорденским), но понятия не имеет об инструкциях в формате «никогда не разговаривай с незнакомцами» и «опасайся посторонних», известных всем детям вменяемых смердов. Вся жизнь её проходит под охраной на территории резиденции, если приходится куда-то выезжать, то только в сопровождении родственников и тоже под охраной. Побег из Дома – это экстраординарная ситуация, в которую Алёнка не должна была попасть ни при каких условиях.

– Ну, ты идёшь или нет? А то я сейчас уеду.

– Да, иду.

Рука у дядечки потная и липкая.

Алёнка морщится, но ладошку не выдёргивает. Дядечка совершает добрый поступок, надо показывать ответную благодарность. А руку потом можно будет помыть, ничего страшного.

В салоне машины у доброго человека просторно и уютно, жаль только, что стёкла тонированные. На улице и так серо из-за низких туч, тонировка добавляет темноты, так что мимо мелькают какие-то бесформенные смазанные картинки, особо не полюбуешься.

От этой мелькающей серости Алёнку клонит в сон, и она едва не засыпает.

Мешает резкий аромат дезодоранта, который назойливо лезет в ноздри. Такое ощущение, что здесь специально всё обработали этим дезодорантом, чтобы забить какие-то другие запахи, возможно, не очень приятные.

По дороге дядечка звонит кому-то и радостно сообщает:

– Я тут белую натуру добыл, готовьте студию! Скоро буду…

Алёнка впервые в жизни катается в машине смердов.

У неё возникает мысль: если у смердов все машины так воняют дезодорантом, то лучше в них не ездить. А то в носу свербеть будет.

В географии столицы Алёнка разбирается скверно.

Она знает только те маршруты, по которым ей доводилось ездить с родственниками. Этот маршрут она не знает совсем, но интуитивно чувствует, в какой стороне находится резиденция Красного Дома.

Дядечка, похоже, заблудился: сейчас они удаляются от резиденции.

– Мой дом в другой стороне.

– Я знаю, малышка, знаю. Просто тут по-другому не получается. Сейчас объедем вокруг квартала и повернём к твоему дому.

– Хорошо.

Машина заворачивает в распахнутые ворота, проезжает мимо складов и ангаров и останавливается у огромного здания какого-то цеха.

– Почему мы здесь встали?

– Сейчас заправимся и поедем дальше. – Дядечка выходит из машины и открывает заднюю дверь. – А ты когда-нибудь видела, как одежду шьют?

– Нет, не видела.

– Хочешь посмотреть?

Алёнка с любопытством смотрит на цех и прислушивается.

Из раскрытых окон здания, длинных и узких, доносится умиротворяющий монотонный гул множества голосов и работающих механизмов. Почему бы и не посмотреть, раз уж они сюда приехали?

Алёнка выбирается из салона, дядечка берёт её за руку и ведёт в цех.

В огромном цеху великое множество женщин, которые работают на швейных машинках и ткацких станках. Есть и мужчины, но женщин заметно больше. Это молодые азиатки, европейских лиц здесь не видно.

Пока Алёнка глазеет по сторонам, дядечка проводит её почти через весь цех, и они спускаются по обшарпанным ступенькам в подвал.

– А там что?

– Сейчас увидишь. Там самое интересное!

Дядечка ведёт Алёнку по длинному коридору, с множеством дверей по обеим сторонам. Из-за некоторых дверей слышны вздохи, стоны, странные крики.

– Здесь кого-то наказывают?

– Нет-нет, что ты! Это они там развлекаются, не обращай внимания.

Да уж, странные у этих смердов развлечения.

Дядечка останавливается у железной двери с крохотным оконцем на уровне глаз и выстукивает некий условный сигнал.

Дверь распахивается, дядечка с Алёнкой заходят в комнату.

Их встречает странно одетый мужчина: в кожаных штанах, с голым торсом и с кожаной маской на лице.

Выглянув в коридор, он захлопывает дверь и запирает её на массивную щеколду.

Посреди комнаты огромная постель под бархатным балдахином, застланная красным бархатом.

По обеим сторонам от постели стоят треноги с видеокамерами и фонарями.

Возле треног суетится ещё один мужчина, также облачённый в кожаные штаны и маску, он направляет камеры и фонари на постель.

В комнате стоит резкий удушливый запах, похожий на тот, что был в машине. Как будто разлили целое ведро дезодоранта, заглушая какой-то другой, нехороший запах.

Справа от двери валяется внушительная куча детского тряпья. По углам темно, но заметно, что многие тряпки испачканы какими-то пятнами.

И вся комната усеяна черными тенями-силуэтами, которые колеблются, расплываются и медленно, и словно бы апатично, перемещаются в воздухе.

– Беги отсюда… – слышатся чьи-то тихие голоса, похожие на голоса духов в родовой крипте. – Беги… Беги… Беги…

Дядечка, который привёл Алёнку, быстро скидывает одежду и надевает кожаную маску.

– Беги… Беги… Беги…

Мужчины, похоже, не замечают эти чёрные тени, которые свободно просачиваются сквозь живые тела, как будто они совершенно не имеют плотности.

Можно сказать, что мужчины купаются в этих тенях, потому что в комнате нет ни одного квадратного метра, свободного от теней, – они повсюду.

– Белая натура – это прекрасно, – мужчина у постели заканчивает возиться с треногами и включает камеры. – А то мне эти азиатки уже надоели. Иди сюда, милашка, будем снимать кино.

Дядечка, который привёз Алёнку сюда, хватает её и тащит к постели.

Алёнка кричит и извивается. Двое других присоединяются к дядечке. Они валят Алёнку на постель и начинают срывать с неё одежду.

Алёнка пытается «ударить», но у неё ничего не получается.

В ней нет энергии, чтобы защитить себя. Она совершенно пустая, всё щедро раздала в парке.

Однако Алёнка сильный ребёнок, она отчаянно сопротивляется и даже умудряется лягнуть одного из мужчин в пах.

Тот наваливается на неё всем телом, хватает за горло и душит, стараясь сломить сопротивление.

От страшной тяжести Алёнка задыхается, перед глазами плывут красные круги, она вот-вот потеряет сознание…

Что делает дитя Человеческое, когда попадает в такую ситуацию?

Оно утоляет дьявольскую похоть извращенцев и гибнет в страшных муках. И детская душа, испачканная сальными страстями законченных мерзавцев, не отпущенная на волю, неотомщённая, мечется под сводами гнусного вертепа, впитывая дикую энергию других жертв и сгорая от бессильной ярости.

Кричать не получается, горло передавлено, воздуха осталось на пару мгновений…

В последний момент, уже на краю гибели, Алёнка взмолилась в беззвучном призыве, как это бывало в крипте, при общении с сердитыми духами Предков:

«Помогите мне, Тени… Я умираю…»

И тотчас же, словно получив единую команду свыше, все чёрные тени, что были в комнате, с душераздирающим визгом устремились к Алёнке и наполнили её до отказа, мгновенно превысив порог энергетической ёмкости в десятки раз.

Что делает дитя древнего рода, бросившего вызов Богам, когда у него начинается десятикратный Ментальный Криз?

Оно убивает.

Бездумно.

Безжалостно.

Без разбора – всех, кто попадётся под руку.

Удар был такой мощи, что черепа гнусной троицы разом взорвались от чудовищного внутреннего давления и забрызгали всю комнату отвратительной субстанцией.

Подвал немедленно наполнился криками боли и отчаяния, послышался топот множества ног. Похоже, досталось и тем, кто был в соседних комнатах, и кто-то там пытался убежать.

Алёнка на отвратительную субстанцию не обращала никакого внимания.

В этот момент она не видела реальный мир и пребывала в сумеречном состоянии. Только кромешная Тьма, пульсирующие сгустки молний, плавающие вокруг, и множество красных пятен, мечущихся где-то неподалёку.

Алёнка в яростном упоении била по этим пятнам, прямо через стены, нащупывала и догоняла их волнами инфразвука, если они не гасли с первого раза…

И хрипло хохотала, слушая ужасные вопли.

Она остановилась только после того, как вокруг не осталось ни одного пятна.

И тогда комната вновь наполнилась Тенями.

Только на этот раз они были чистыми и прозрачными, как слеза ребёнка.

Тени невесомой вереницей струились через потолок, прочь из этого ужасного подвала, и прощались с ней.

«Спасибо. Ты отпустила нас…»

Отбросив щеколду, Алёнка вышла в коридор и, спокойно переступая через трупы, направилась к выходу.

– Неплохо отдохнула. А теперь пора домой. Что-то я сегодня загулялась…

* * *

– Разрази меня Забвение… Что это было?

– Ты знаешь, я сама в шоке. Она била не менталом, а инфразвуком. Причём била не точечно, как все мы, а по площади и… Через стены! Как это получается, я даже вообразить не могу, надо будет составлять принципиальную схему.

– Нет, принцип я понял. Это достаточно сложное преобразование, из ментала в инфразвук, но оно вполне объяснимо. Ну, и на таком расстоянии стены для инфразвука не проблема, он очень слабо поглощается. Я другое имел в виду. Что это за Тени такие? Она что, галлюцинировала?

– Не знаю… Но вот факт: её энергетический контур был совершенно пуст и вдруг за одно мгновение заполнился как минимум с десятикратным превышением. Ты когда-нибудь сталкивался с таким явлением?

– Никогда. И это меня беспокоит. Меня всегда беспокоит то, что я не могу объяснить.

– Я вот думаю… Гхм-кхм… Но я знаю, что ты скажешь…

– Ну же, не мямли!

– А может, это Духи? В смысле, на самом деле, какие-то фантомные сущности…

– Это мистика. Духов в природе не существует, и ты прекрасно это знаешь. Во все времена, в любом месте, в каждой животрепещущей истории, любые «духи» – не более чем изгиб Восприятия, «удачно» наложившийся на специфические условия и состояние человека, который их «видел».

– Ну-ну… Она убила всех, кто был в том подвале. Убила примерно треть тех, кто был наверху, по проекции подвала и в ближнем радиусе. Считай, сколько на это ушло энергии, на десятки операторов хватит. Потом два часа провела в крипте, и её всё равно трясло от избытка энергии. Потом она до отказа зарядила меня, до буквально искр из кончиков пальцев. И всё равно не разрядилась. Но представь себе, я вытащила её наверх, посадила на голую землю, и она буквально за минуту «иссякла» и наконец спокойно уснула.

– Да, это… Это очень странно и необычно.

– И знаешь что? Я делаю вывод: теперь, когда у Алёнки будет Криз, её нельзя спускать в крипту. Можешь считать меня сумасшедшей, но… Я думаю, что после того проклятого подвала она приобрела этакий странный автоматизм, совершенно не зависящий от её воли. Этакое… М-м-м… Новое свойство организма.

– На что ты намекаешь?!

– Я полагаю, ты уже и сам всё понял. Она заряжается энергией от Мёртвых. И я не думаю, что это очень здорово…

Глава 5 Возвращение блудного Беса

По возвращении от Командора с Семёна сняли кандалы и с рук на руки передали «комитету по встрече»: троице незнакомых мужчин среднего возраста, облачённых, как и все прочие здесь, в серые балахоны.

«Чрезвычайная тройка, – мелькнула тревожная мысль, навеянная давно виденными фильмами про чекистов. – Сейчас допрашивать будут. Возможно, с пристрастием».

Троица, однако, отнеслась к гостю вполне благожелательно, а где-то даже с пиететом. Пока бойцы снимали кандалы, троица немного пошушукалась с Арсением и теперь смотрела на Семёна как на некое заезжее Чудо Природы.

– Константин, – представился сухощавый сероглазый шатен, мало чем отличавшийся от Арсения, разве что выше на полголовы, да лицо у него было скорее круглое, а не узкое. – Я врач. Мы сейчас с вами пройдём первичный медосмотр.

– Янис, – представился изящный блондин, отличавшийся от Константина, пожалуй, только цветом волос и наличием очков в тонкой оправе. – Я учёный. Если нет возражений, буду присутствовать при медосмотре и задам ряд вопросов.

– А я Салават, старшина, – представился третий.

Этот третий, в отличие от первых двоих, был невысоким, крепким и довольно упитанным. В его карих раскосых глазах застряла природная хитринка, и, несмотря на рясу-балахон, Семён сразу понял, что многие поколения предков этого хитрюги веками не слезали с лошадей.

В общем, заметно косолапый он был, вот что. Даже под балахоном заметно.

Ну и можно даже не упоминать, что все трое были коротко стрижены. Вообще, ни одного волосатика здесь Семён пока что не видел, у всех причёски почти что под ноль.

– Старшина, это значит «старший»? – Семён ещё не освоился с орденским сленгом и боялся попасть впросак.

– В армии был? – деловито уточнил Салават.

– Так точно, – по-военному ответил Семён.

– Старшина – как в армии, – пояснил Салават. – Трусы – портянки – уборка – поджо…

– Старшина-а! – укоризненно протянул Янис.

– Подзатыльники нерадивым, – послушно исправился Салават. – Завхоз, в общем. Я тебя определю на жительство и выдам всё, что положено.

После короткого приветствия Семёна препроводили в медпункт, а Арсений по дороге где-то потерялся. И это даже к лучшему. Семён в присутствии правильного и строгого наставника Богдана чувствовал себя скованно.

В медпункте старшина первым делом остриг гостя под машинку, даже не спросив его согласия. Семён возмущаться не стал: если стригут, значит, так надо.

Затем Семён принял душ, после чего Константин тщательно осмотрел гостя, измерил температуру, пульс, давление, снял ЭКГ и энцефалограмму и взял кровь на анализ. Янис записал все показания, задал ряд вопросов, наболтал кучу всяких терминов в диктофон и зачем-то взял у Семёна три образца ДНК, каждый упаковав отдельно.

Старшина скучал тут же, никуда не уходил.

Процедура несколько затянулась, и всё это время Семён вынужден был позировать в чём мать родила перед тремя малознакомыми людьми.

Получалось даже хуже, чем в общей бане. В бане, по крайней мере, на тебя всей толпой целенаправленно не пялятся и там все в равных условиях, то есть совсем без ничего.

А ещё всё это безобразие фиксировала видеокамера, которую Янис включил в самом начале осмотра.

Хорошо, хоть не холодно было, слава богу, июнь на дворе.

– А вас не смущает, что я не совсем одет? – хмуро полюбопытствовал Семён, когда вся эта возня его порядком притомила. – Думаю, трусы мне бы не помешали.

– Не волнуйся, как доктора закончат, всё выдадим, – обнадёжил старшина.

Тут опять пришёл Арсений. Был он хмур и чем-то недоволен.

– Понимаете, Семён, – начал объяснять Янис. – Если верить тому, что о вас рассказывают, и вы в самом деле – Бес… То есть вы не совсем обычный человек. Вы своего рода реликт древней эпохи. Так что привыкайте, Семён, в течение некоторого времени вы будете находиться под наблюдением. Мы будем вас исследовать. Это вовсе не слежка, не контроль, а просто научное изыскание…

– Нет, это как раз контроль, – вмешался хмурый Арсений. – Мы благодарны тебе за всё, что ты сделал для нас, но… Ты – чужак, и мы тебя не знаем. Пока не убедимся в твоей благонадёжности, за тобой будет следить весь Орден. Не принимай это как чёрствость и бездушие, на нашем месте ты сделал бы точно так же. Вы скоро закончите?

– Ещё минут пять, – сказал Янис.

– И мне минут десять: разместить, обиходить, проинструктировать, – добавил старшина.

– Как закончите, приведёте его на Полигон, – приказал Арсений. – Одного не оставлять. Не задерживайтесь.

И тут же удалился. Вот так. Пришёл, сказал гадость и ушёл.

Нет бы скромно промолчать, и так ведь всё очевидно. Это, видимо, такая жизненная позиция: во что бы то ни стало сообщать суровую правду, чтобы у человека не было никаких иллюзий.

До чего же правильный и принципиальный, просто в дрожь бросает.

«Из таких, кстати, потом получаются маньяки и всякие фанатики, – подумал Семён, припомнив сразу несколько фильмов со схожими персонажами. – Надо с ним поосторожнее».

– Не обращайте внимания, – подсластил пилюлю Янис. – Это, конечно, не совсем так… Но, в самом деле, первое время мы будем вас очень активно исследовать, так что будьте к этому готовы. Это не больно, не унизительно, просто придётся потратить на это некоторое время, для вашей же пользы.

– И в чём же будет моя польза? – угрюмо поинтересовался Семён. – У меня польза была до того, как попал к вам: жил, не тужил, всё было здорово.

– Да неужели? – Янис сдвинул на нос очки и насмешливо посмотрел на Семёна поверх стёкол. – Вам было приятно, когда вы в состоянии неконтролируемой ярости изрубили в куски четырёх человек? Как вам понравился ваш берсеркерский припадок?

– Никак не понравился, – пробурчал Семён. – Но… Если бы ОНА меня не трогала, ничего бы не случилось. Вообще, это у меня впервые в жизни такое было.

– А если бы в этот момент перед вами оказались ваши близкие?

– Не знаю, – покачал головой Семён. – Вообще, Богдана и бойцов я не тронул. Но… В самом деле, тогда в меня как будто зверь вселился.

– Вот это и будем исследовать. Возможно, удастся выйти на некие методики, которые позволят вам контролировать этот… это… м-м-м… Коллега?

– Это похоже на припадок, – подсказал Константин. – Полное отсутствие волевого контроля, чрезвычайная моторика, гормональный взрыв.

– Нет. Коль скоро нет точного определения, не будем навешивать ярлыки, – принципиально отказался от такой помощи Янис. – Назовём это так: необычное, неизученное, особое состояние. И если удастся его изучить и взять под контроль – вот и будет вам польза.

– Ню-ню…

* * *

После медосмотра старшина вручил Семёну мешок с «уставными» вещами, войлочную скатку и пустую холщовую сумку с ремнём через плечо, точно такую же, что была у Богдана.

Мешочек получился увесистый: туалетные принадлежности, нижнее бельё, носки, носовые платки, полотенца, два комплекта спортивной одежды, сандалии, кроссовки, тапочки и две одинаковые рясы. Ещё было постельное бельё, простыня и длинная узкая наволочка с круговой затяжкой, больше похожая на чехол для «спальника».

– Мой размер, – удивился Семён, наскоро облачившись во что бог послал. – Как угадал?

– Работа у меня такая, – напомнил старшина.

– А мои вещи?

– Вернут после санобработки, – пообещал старшина. – Будешь выходить во внешний мир, наденешь. А здесь будешь носить всё уставное.

– А мелочи? Часы, ключи, телефон, водительские права, бумажник?

Старшина вручил Семёну пакет с аксессуарами. Семён быстро проверил, всё ли на месте, и не нашёл телефона.

– Так, а где мой мобилко?

– Позже вернут, – успокоил старшина. – Не пропадёт, не волнуйся. Телефон тебе пока что не нужен, отсюда звонить нельзя.

– То есть я арестован?

– Нет, но… Гхм… Считай, что ты на карантине.

– Сумка для чего?

– В рясе нет карманов. Носи сумку с собой, пригодится. Она лёгкая, и ремень прочный. Если что, можно использовать как удавку.

– О как… Понял. А это обязательно? – Семён указал на войлочную скатку.

Это был обычный войлок, примерно такой же, из какого делают валенки. Ширина полотна сантиметров шестьдесят, длину в скатке точно не определить, но примерно метра полтора или чуть больше.

– Не обязательно, – не стал настаивать старшина. – Но я советую взять. Без этого будет трудно. Особенно в первое время.

– Как скажешь, – Семён прихватил и войлок. – Всё, я готов. Ведите меня в казематы.

* * *

Янис с Константином остались в медпункте, чтобы осмотреть исцелённых Семёном бойцов, так что в «казематы» гостя сопровождал один старшина.

«То есть особо опасным меня уже не считают, – сделал вывод Семён. – Конвоя нет, старшина один, крутым бойцом не выглядит… Или тут повсюду камеры и тотальное наблюдение?»

Шли поверху, через монастырский двор. Было тут чисто, тихо и покойно. Да, именно «покойно»: это место навевало ощущение уверенности, покоя и защищённости.

Старинные здания монастыря выглядели монументальными и монолитными и казались высеченными из скальных глыб, хотя вблизи была видна кирпичная кладка. А стены, окружающие монастырь, были повыше, чем в иной крепости. Ни один злобный ниндзя не перемахнёт.

Народу во дворе было немного. Несколько «монашков», лет одиннадцати-двенадцати, на вид худеньких и заморённых, занимались вполне мирными делами. Один вдумчиво белил стену, двое подстригали кусты, ещё двое на дальнем плане плотничали, скамейку чинили.

Поглазев по сторонам, Семён подумал, что Арсений – злостный перестраховщик, тут можно было обойтись и без завязывания глаз.

В Центральной России десятки монастырей, и многие из них похожи друг на друга, как братья-близнецы. Даже если бы у Семёна была некая враждебная цель, искать этот монастырь по результатам пары прогулок по двору можно было бы до скончания века.

После экскурсии по тоннелям и сопутствующих конспиративных экзерциций Семён полагал, что обитать ему придётся в глубинном бомбоубежище с толстенными бункерными дверьми на винтовых задвижках, и даже стал морально готовить себя к подземной жизни.

Однако, вопреки ожиданиям, казарма (или общежитие – суть одна) располагалась на первом этаже.

Окна здесь были такие же, как в библиотеке, узкие, вытянутые, более похожие на бойницы. Потолки сводчатые, как в подземелье, но заметно повыше, а толщина стен, если судить по оконным проёмам, достигала сажени.

Старшина с Семёном прогулялись по длинному широкому коридору-галерее. Слева были окна, выходящие во двор, справа – массивные дубовые двери в арочных проёмах. По клёпке и кольцам Семён намётанным взглядом определил, что двери сработаны в восемнадцатом веке.

– Антиквариат, – одобрительно заметил он. – Любую дверь можно на аукцион выставлять.

– Да, тут всё очень старое, – кивнул старшина. – Но надёжное.

– Если надумаете ликвидацию устраивать, обращайся, – пошутил Семён.

– Ликвидацию? – Старшина нахмурился.

– В смысле, распродажу, – поправился Семён. – В общем, если что, обращайся, сведу с нужными людьми. Все двери в один присест улетят.

Старшина странно посмотрел на Семёна и ничего не ответил.

Очевидно, шутка не удалась.

Старшина открыл одну из дверей, пригласил Семёна войти в просторную келью, примерно пять на пять, и сообщил:

– Это кубрик первого отделения первого взвода. Располагайся.

Семён растерянно осмотрелся.

В комнате не было никакой мебели, если за таковую не считать десять длинных и узких шкафчиков-пеналов, вмонтированных в стену слева и справа от двери.

Вдоль других стен были разложены шесть мешков, таких же, как и тот, что выдали Семёну. У каждого мешка лежала аккуратная войлочная скатка.

– А где… Гхм…

– Кровати? – подхватил старшина. – Нет у нас кроватей, спим на войлочной подстилке.

– А как же… – Семён ткнул пальцем вверх и машинально прикоснулся к левому плечу. – Э-э-э…

– У Командора? Да, в библиотеке есть кровати, – подтвердил старшина. – И в лазарете есть. Кровати – для пожилых, больных и немощных. Остальные спят на войлоке и по ходу дела вырабатывают твёрдость духа.

Да, вот это получилась знатная шутка. Куда там «ликвидации».

– Но как же… – На Семёна от растерянности и возмущения накатил приступ косноязычия. – Как, вообще… В смысле…

– Да нормально, привыкнешь, – успокоил старшина.

– Разве к такому можно привыкнуть?!

– Легко. Когда двадцать часов в сутки вкалываешь не разгибаясь, будешь стоя спать, если разрешат. Или неделю в рейде, без сна и отдыха, так потом и на подстилке будешь сутки спать, как убитый, из пушки не разбудишь.

– А одеяло?

– Ряса, – подсказал старшина. – Вот твоё одеяло. Тут у тебя простынка есть и наволочка. Скатку раскатал, простынку постелил, на мешок натянул наволочку, рясой укрылся и спи, сколько влезет.

– Обалдеть…

– Привыкнешь, – пообещал старшина. – Располагайся…

Семён прислонил мешок к стене, положил рядом скатку и посмотрел на шкафчики.

– Твой номер семь, – сообщил старшина.

Шкафчики дубовые, с потемневшими от времени тяжёлыми дверцами. На дверцах вырезаны номера, от одного до десяти, замки отсутствуют.

– А как насчёт…

– Замков нет, ничего не пропадает. – Старшина легко читал мысли ошеломлённого неофита. – У нас не воруют.

– Ясно. Слушай, шкафов десять, а мешков шесть…

– Теперь семь. У нас, в общем, по подразделению некомплект более тридцати процентов.

– Мало платите, люди разбегаются?

– Боевые потери.

Последнюю фразу старшина произнёс буднично, нейтральным тоном, словно речь шла о неизбежных производственных издержках.

– Ясно… А сколько всего народу?

– Где? В подразделении, в Гильдии, в Ордене?

– Эмм… Ну, для начала…

– С какой целью интересуешься? – хитро прищурился старшина. – Или ты засланец и хочешь нас сосчитать?

– Да просто спросил!

– Всё узнаешь в своё время, – пообещал старшина. – Ты расположился?

– Да чего тут располагаться-то…

Семён открыл шкафчик с цифрой «семь». В шкафчике три отделения, небольшие верхнее и нижнее и длинное среднее. В этом среднем отделении запросто поместится длинноствольное оружие, наподобие снайперской винтовки.

Семён взял носовой платок и часы, пакет уложил в верхнее отделение и закрыл дверцу шкафчика. Всё, можно считать, что расположился.

Когда выходили из кельи в коридор, Семён обратил внимание, что дверь открывается наружу, а с внутренней стороны снабжена массивной металлической задвижкой. Если запереться в келье, снаружи ломиться будут долго. «Без взрывчатки не откроют!» – как сказал бы Богдан.

– Везде такие засовы?

– Да, в каждом кубрике.

– Слушай, а почему «кубрик»? Это же монастырь, а не корабль.

– Спроси кого-нибудь другого, – не стал откровенничать старшина. – А то я тебе что-нибудь лишнее скажу, а меня потом за это к стенке прислонят.

– Так уж и «к стенке»! Это ты пошутил так?

– Нет, не пошутил, – старшина был совершенно серьёзен. – У нас с этим не заржавеет. Будет за что – бегом рассчитают, и никакие заслуги не помогут. Так что ты поосторожнее, особенно на первых порах, пока не освоился. Следи за тем, что говоришь и с кем говоришь. И слушайся старших. Дурного тебе тут никто не посоветует.

– Да уж… – задумчиво протянул Семён. – Как-то у вас тут всё очень сурово. Я вот думаю… Может быть, лучше бы меня эта зеленоглазая в плен взяла?

– Кстати, и шути тоже с оглядкой, – посоветовал старшина. – Например, вот так про зеленоглазую при Арсении лучше не шутить. Он к таким вещам болезненно относится.

– Понял, не буду…

Помимо кубриков в расположении (так старшина называл всё крыло, где располагалась казарма) была общая душевая, туалет и умывальник, комната быта, кухня-столовая, баня и оперативный зал, тоже общий, и для воинов, и для учёных. Старшина сказал, что кубрики учёных располагаются дальше по коридору, за перегородкой, и ничем не отличаются от жилых помещений воинов.

– Богдан тоже где-то здесь обитает?

– Да, в третьем кубрике с той стороны.

Старшина предупредил Семёна, что два дня в неделю, в понедельник и во вторник, свет и вся сантехника отключаются. В эти дни готовят в полевых кухнях, а все удобства во дворе, дальше по аллее, там же рядом летний умывальник.

– Это вас город отключает?

– Это Арсений отключает.

– Зачем?

– Ну, так Паузы уже пошли, скоро Отмена будет. Это чтобы люди привыкали.

– К чему?!

– К Отмене. Чтобы потом, когда всё колом встанет, не было проблем.

– Да это просто мазохизм какой-то! – возмутился Семён. – Как всё встанет, и так привыкнут, три-четыре дня, от силы – неделя.

– Тоже верно, – неожиданно согласился старшина. – Я тут как-то в командировке был, в деревне. Так у них там регулярно были такие Паузы. Хе-хе… Как высоковольтку порвёт, да в придачу солярку забудут завезти, так вообще, считай, что полная Отмена. И ничего, все привыкшие.

– Так я про то и говорю!

– Ну, знаешь, начальство так распорядилось… Была команда, мы выполняем, вопросов не задаём.

Семён обратил внимание, что во время экскурсии по казарме им не встретилась ни одна живая душа.

– А где все?

– На задачах, – пояснил старшина. – Тут, вообще, редко собирается больше взвода разом. Пришли, отдохнули, побежали дальше. Многие «в миру» живут и трудятся месяцами. Так что не переживай, тесно не будет.

– А мой взвод сейчас где?

– Да кто где. Кстати, с командиром взвода ты уже знаком.

– А, это один из тех бойцов, что сопровождали Богдана?

– Да, это Иван.

– Ну, уже хорошо. И докладывать о прибытии не надо, и вроде как даже подружились уже.

Перед уходом заглянули в «оперативный зал». Старшина сказал, что здесь проводят совещания, ставят задачи и зачитывают приказы. Когда есть кому зачитывать.

В зале присутствовала кое-какая мебель и оргтехника: столы, компьютеры, МФУ (принтер-сканер-копир), офисные стулья, скамейки, несколько плазменных панелей.

Семёна это даже слегка разочаровало: думал, что здесь будет только татами на полу и старенькая школьная доска с мелом.

Доска с мелом, кстати, присутствовала, и не одна. Но не старенькая и не школьная.

Зал был квадратный, окна выходили на север и на юг.

На западной и восточной «слепых» стенах висели стенды с множеством фотографий.

На восточном стенде было что-то около трёх сотен фото в траурной рамке. Мужчины и женщины, разного возраста, но заметно преобладала молодежь.

– Это…

– Павшие в бою, – невольно понизив голос, сообщил старшина.

– За всё время, что существует Орден?

– Итог последней пятилетки по нашему подразделению. Все прочие в Книге Памяти. Народу много гибнет, для всех места на стене не хватает.

На западной стене было около полутора сотен фото, но без траурных рамок. Некоторые фотографии были перечёркнуты крест-накрест красным маркером.

Во втором сверху ряду Семён узнал зеленоглазую.

– О! А ЭТА что здесь делает?

– Это Цели, – пояснил старшина. – Задачи по степени важности. Красный крест – задача выполнена. Эта девица – дочь Хозяина Красного Дома. Цель в категории основных приоритетов. Встретишь, не проходи мимо, обязательно убей. Хм… Если сможешь.

– А кто Хозяин Красного Дома?

– А угадай.

В верхнем ряду было два десятка фотографий иерархов Красного Дома. Семён не раздумывая ткнул пальцем в фото важного старика в центре.

Старшина молча покачал головой.

Семён присмотрелся и выбрал седого мужчину с тонкими чертами лица и даже на фото отчётливо воспринимаемой непроходимой печалью во взгляде. Чем-то он был похож на зеленоглазую, но не внешне, а выражением глаз, что ли…

– Угадал, – кивнул старшина. – Это самый основной. Встретишь…

– …убей, если сможешь, – подхватил Семён. – Я в курсе.

– …беги, если сможешь, – проигнорировав вставку Семёна, закончил старшина. – Никто из наших ещё не уходил от него живым. А уж какие зубры были… Так что тебе, пока не заматереешь и опыта не наберёшься, один совет: беги без оглядки. Хм… Особенно после того, как ты пытался угробить его дочурку.

– Спасибо, учту. А мама у неё есть?

Старшина молча ткнул пальцем в портрет женщины во втором ряду.

Вот тут было налицо фамильное сходство, зеленоглазая очень походила на маму.

Портрет был перечёркнут красным маркером.

– Так вы её мать убили, что ли?

Красный крест на фото женщины почему-то вызвал у Семёна неприятные чувства. Женщина всё-таки, симпатичная, не старая ещё…

– Спроси об этом Арсения, – посуровел старшина. – Я ж тебе говорил, не задавай лишних вопросов. И вообще, пора на Полигон, нас там уже заждались…

* * *

Полигон, как и следовало ожидать, располагался на подземном уровне Убежища.

Скудный армейский опыт подсказывал Семёну, что полигон – это участок суши, по площади соизмеримый с дальностью выстрела из танковой пушки (наш парень служил в танковом полку).

Поэтому, когда спускались на лифте, Семён представлял себе бескрайние лабиринты древних пещер. Или, на худой конец, гигантские скальные выработки, по которым можно без проблем разъезжать на тяжёлой технике.

Увы, местный Полигон оказался смехотворно маленьким, и вообще, непонятно, зачем это место так громко обозвали.

Хотя нельзя исключать и другой вариант: новые товарищи пока что не доверяют Семёну, поэтому сам Полигон показывать не стали, а привели на какую-то отдельную тренировочную площадку.

Итак, местный Полигон состоял из испытательной камеры, операторской, длинного коридора и двух тамбуров-шлюзов, между лифтовой площадкой и коридором и между коридором и испытательной камерой.

В коридоре скучали пятеро бойцов. Старшина сказал Семёну, чтобы он зашёл в операторскую, а сам остался с бойцами.

Операторская – помещение пять на три с двумя десятками мониторов и пульт с множеством тумблеров и клавиш.

В операторской, помимо пары дежурных операторов, толпились участники эксперимента: Арсений, Янис, Константин, Богдан и ещё четверо учёных или врачей, все с планшетами и ноутбуками под мышкой. Двое из этой четвёрки на вид были такими же очкариками, как Янис и Богдан, а другие двое, вернее, две – женщины, одна лет тридцати пяти, вторая – слегка за сорок. И обе худенькие, грустные и какие-то заморённые, как те печальные тинейджеры в рясах в монастырском дворе.

«С питанием у них тут проблемы, что ли?» – с тревогой подумал Семён. Лютым обжорой он не был, но любил поесть как следует, и не абы что, а чтобы было вкусно и хорошо приготовлено. Это мама его разбаловала, она прекрасная повариха.

Арсений с ходу спросил Семёна, готов ли он к эксперименту. Семён, не раздумывая, ответил, что готов.

«Чего тут раздумывать? Сделаем всё по-быстрому да пойдём обедать. Или ужинать, что там у вас по распорядку…»

Арсений выглянул в коридор и задал тот же вопрос бойцам. Бойцы тоже ответили утвердительно.

После этого Арсений связался через пульт с Командором и пригласил его на эксперимент. Командор ответил, что будет минут через десять.

Семён от нечего делать принялся рассматривать картинки на мониторах.

Испытательная камера – просторное помещение, примерно шесть на десять, с подпорками-колоннами, перегороженное пополам крупноячеистой стальной решёткой.

В противоположной от входа половине камеры жил человек.

У него было всё необходимое для комфортного существования: кровать, стол, ноутбук, офисное кресло, телевизор, холодильник, умывальник, душ, унитаз, платяной шкаф и велотренажёр.

Увы, жизнь его была абсолютно публичной, без единого секрета и без права на уединение. Каждый уголок отгороженной решёткой площадки был в фокусе одной из видеокамер, вмонтированных в потолок. Всего таких камер было двенадцать, и Семёну показалось, что для сравнительно небольшой площадки их многовато, вполне можно было обойтись тремя-четырьмя. Да и на унитаз можно было занавесочку, что ли, прицепить. Даже в тюрьме такое местечко отгораживают от общей жилой площади.

Однако у тех, кто отвечал за режим содержания узника, на этот счёт было иное мнение.

Узник был мужчиной лет тридцати, выше среднего, худощавый, с тонкими чертами лица, с длинными волосами почти до плеч, шатен. В его облике хорошо угадывалось фамильное сходство с зеленоглазой «подружкой» Семёна и одновременно с главой Красного Дома.

Наряжали его, очевидно, в орденской кладовке: сейчас на нём были белая футболка, спортивные штаны и шлёпанцы. На обеих руках узника красовались массивные браслеты.

Воспользовавшись паузой, Семён спросил, что это за узник такой в браслетах и как будет проходить эксперимент.

Янис вопросительно посмотрел на Арсения, тот кивнул: можно.

Янис объяснил, что это пленный эмпат. Причём эмпат очень сильный, из потомков Первой Династии.

– И чем мы с ним займёмся?

– Ты хочешь узнать последовательность эксперимента?

– Тем же, чем в гаражах и тестовой камере, – вмешался Богдан. – Сначала он легонько ударит наших бойцов, а ты попробуешь их вылечить. Потом он ударит тебя.

– Но не легонько, – зловеще пообещал Арсений.

– Нам нужно посмотреть, как ты реагируешь на ментальное воздействие, – добавил Янис, неодобрительно посмотрев на Арсения поверх очков. – Снимем параметры, зафиксируем результаты. Если всё повторится, твой статус Беса будет подтверждён.

– А если не повторится?

– Да-а, такое тоже возможно, – кивнул Янис. – Поэтому мы и проводим эксперимент.

– А можно в двух словах… М-м-м…

– Механизм воздействия?

– Да.

– В двух не получится, – с сожалением покачал головой Янис. – Это сложный процесс. Потребуется длительный экскурс, чтобы вникнуть во все аспекты. Могу в двух словах объяснить суть эксперимента: последовательность и ожидаемые результаты.

– Да, хотелось бы послушать.

– А пусть лучше Даня расскажет, – предложил Арсений. – Без ваших этих академических штучек, на уровне бойцовского восприятия. А то до прихода Командора ты как раз только преамбулу закончишь.

– Разумеется, – кивнул Янис. – Богдан – тебе слово.

Богдан коротко и популярно объяснил суть.

В этой испытательной камере постоянно живёт пленный эмпат.

В каждом подразделении Ордена есть специальная команда, которая, в отличие от всех прочих, работает не по принципу «увидел – убей», а ловит эмпатов живьём. Семён наверняка обратил внимание на клеймо на плече Командора…

В этом месте Арсений насупился и сделал сложный жест бровями.

Богдан смущённо прокашлялся, оставил в покое клеймо Командора и перешёл к следующей позиции.

В общем, охота на эмпатов – это тема другого дня, а тренировка нужна для того, чтобы развивать у воинов Ордена сопротивление ментальному воздействию Элиты. Давным-давно опытным путём выявлено, что это самое сопротивление тренируется примерно так же, как любой другой навык. Иными словами, чем чаще «бьют» и «давят», тем выше сопротивление.

Увы, полного иммунитета никому ещё развить не удавалось, так что, если в бою эмпат ударит во всю силу, никакие тренировки не спасут.

Но от доминирования и давления сопротивление помогает хорошо.

– «Бьют», «давят», «доминируют»? – заметил разницу в воздействии Семён.

Богдан объяснил разницу.

Доминирование, или по-простонародному – чары, это то, что зеленоглазая пыталась сделать с Семёном в самом начале их знакомства.

Давление – это то, что эмпаты делали с Богданом в тот момент, когда Семён знакомился с зеленоглазой. Применяется обычно в тех случаях, когда у жертвы развито сопротивление и с ходу установить доминирование не получается. В гаражах трое разом давили, ослабляя сопротивление, а четвёртый пытался установить доминирование.

Тут Богдан гордо приосанился: вот я какой, оцените, аж четверо эмпатов не могли со мной справиться.

Первое и второе – это «мирные» техники, они требуют индивидуального контакта с жертвой.

Ментальный удар – это боевая техника. Отличается от вышеперечисленных способов воздействия примерно так же, как китайский массаж активных точек от удара кувалдой по голове.

Разумеется, при правильном применении массаж может вызвать расслабление и сон, вплоть до летаргии. Но кувалдой можно убить с одного удара. И никакое сопротивление не спасёт.

На тренировке эмпат воздействует на бойцов всеми перечисленными выше способами: доминирует, давит и легонько бьёт. Бьёт настолько сильно, насколько разрешит руководитель занятия.

Почему эмпат слушается руководителя, это тоже вопрос другого дня, пока что достаточно сказать, что вот эти массивные браслеты на руках узника вовсе не для красоты.

Да, и вот ещё что. Последствия давления боец преодолевает сам, доминирование снимается эмпатом по приказу руководителя.

А вот после удара любой силы пострадавшего приходится тащить к аппарату нейтрализации. Элита не умеет лечить последствия своих ударов в полевых условиях, им, как и простым смертным, нужны аппараты. Исцеление наложением рук, как показал случай в тестовой камере, – это прерогатива Бесов.

– И возможно, только в Паузе, – добавил Янис. – Потому что ни в одном документе нет упоминаний о том, чтобы Бесы кого-то лечили после ментального удара. Ушли они от нас сравнительно недавно, всего век назад. Если бы что-то подобное было, наверняка это как-то отразилось бы в летописях и отчётах…

Так что эксперимент будет проходить в рамках обычной тренировки. Необычным будет лишь участие в тренировке предполагаемого Беса. В отличие от обычной тренировки, Беса (то есть Семёна) эмпат будет бить в полную силу.

– То есть, со всей дури, – уточнил Семён. – А почему не легонько, как остальных? Для пробы – легонько, а потом уже…

– Потому что нужно определить, есть ли у тебя иммунитет, – пояснил Янис. – Твоя реакция на удар, судя по описанию Богдана, весьма специфична. Если эмпат ударит тебя несильно и ты после этого убьёшь его, до поимки другого эмпата вопрос будет открытым: это иммунитет или просто сильное сопротивление? Если же ты выживешь после сильного удара, вопрос закрыт: у тебя иммунитет.

Семён выразил сомнение в том, что после удара сможет добраться до эмпата. Кроме того, можно надеть на него кандалы, чтобы сберечь этого драгоценного пленника.

Арсений сказал, что, теоретически, в состоянии ража Бес обладает такой силой, что способен порвать кандалы и разогнуть прутья решетки. Это не домыслы, о подобных случаях есть упоминания в архивных документах.

– Это про какого-то другого Беса, – проворчал Семён. – Я, вон, в гаражах не мог на крышу запрыгнуть или машину догнать. И кстати… А ничего, что он может меня убить? Ну, теоретически?

– В гаражах ты выжил, – напомнил Богдан. – Били тебя вчетвером. А перед этим тебя неслабо шарахнула зеленоглазая, от души ударила.

– Впечатляет, – кивнул Янис. – Если так и было, тебе нечего бояться.

– Пока не пришёл Командор, у тебя есть время подумать, – подсказал Арсений. – Если откажешься, силком тебя никто в камеру пихать не будет.

– То есть это дело добровольное?

– Конечно, – Арсений хитро усмехнулся. – Но если ты не Бес, то ты нам… не нужен, сам понимаешь. Мы тебя отпустим, и тогда все вопросы с правосудием будешь решать самостоятельно. Ты там, говорят, четверых невинных граждан на куски изрубил? И самостоятельно же будешь спасаться и спасать свою семью от дочурки Хозяина Красного Дома. У них отменные команды профессиональных убийц, так что скучно не будет. Думаешь, это было просто, истребить всех Бесов в ареалепроживания?

– Получается, у меня нет выбора, – удручённо заметил Семён.

– Да не переживай, всё будет нормально, – обнадёжил Богдан. – После гаражей тебе сам чёрт не страшен…

В оставшееся время до прихода Командора Семён наблюдал за узником. Ему было интересно, что собой представляет этот человек, который через несколько минут попытается его убить.

Человек в камере сидел за столом и читал какой-то текст на ноутбуке. Выглядел он вполне мирным и тихим.

– Целыми днями читает? – спросил Семён.

– Целыми днями валяется на полу, – ответил один из операторов. – Это он на публику работает. Знает, что в операторской посторонние, вот и делает вид, что у него всё здорово.

– А его предупредили, что в операторской посторонние?

– Нет, естественно. Он просто ЗНАЕТ…

Семёна заинтересовало, почему эмпат лежит на полу, откуда ЗНАЕТ, что в операторской посторонние, и зачем, вообще, ему делать вид, что у него всё здорово.

Янис сказал, что Элита очень тяжело переносит неволю, и возлежание на полу – не самый худший способ проявления депрессии. Например, предыдущий пленник постоянно пытался совершить ментальное самоубийство, в результате сошёл с ума и стал негоден для тренировок. Пришлось добывать нового. А его предшественник постоянно провоцировал бойцов, надеясь, что его убьют. И в итоге его закономерно убили.

Так что пусть себе валяется, хуже от этого никому не будет.

Присутствие посторонних эмпат определяет каким-то иррациональным способом. Каким именно, установить пока что не удалось, несмотря на то, что каждого пленника неустанно и всесторонне исследуют.

Делает вид, что у него всё в порядке – чтобы не кололи антидепрессанты и витаминные комплексы. Вообще, у этого последнего эмпата на диво развит инстинкт самосохранения: он послушный, рассудительный и спокойный. Его предшественники вели себя в разы хуже, так что этот своей покладистостью заработал себе вполне сносный режим содержания и почти что человеческое отношение со стороны научного контингента.

Если вообще можно говорить о каком-то человеческом отношении к Элите.

– А почему его не постригли? – спросил Семён, машинально проводя ладонью по своей стриженной под машинку голове.

– А ты не пробовал стричь эмпата, когда он этого не хочет? – усмехнулся Арсений.

– Ясно. Капризный?

– Ну, в общем…

– Я бы сказал – наглый, – вставил Богдан. – Как и все они. Порода такая, ничего не поделаешь. Считают себя господами, а всех прочих – быдлом.

Семён заметил, что Богдан в подразделении имеет статус всеобщего любимца. Он может безнаказанно встревать в разговор старших и, несмотря на молодость, на равных ведёт себя со всеми, кроме Командора. Надо будет как-нибудь на досуге поинтересоваться историей и происхождением нового приятеля…

– Зачем же так категорично, – возразил Янис. – Про породу верно, тут не поспоришь. Но вот собственно отношение к тем, кто не принадлежит к их касте, определяется целым рядом нюансов…

Тут пришёл Командор, и ликбез закончился.

Начался эксперимент.

* * *

Для начала Янис пообщался с пленником по громкой связи.

По-видимому, в камере были установлены микрофоны. Эмпат говорил, не повышая голоса, и в операторской было отчётливо слышно каждое его слово.

С Янисом они общались непринуждённо и даже дружелюбно, возникало ощущение, что это разговаривают не смертельные враги, а старые приятели.

После процедурных вопросов о самочувствии Янис поставил задачу на тренировку и сообщил пленнику, что сегодня будет Особый Объект. В связи с этим задание будет несколько необычным, так что удивляться не надо.

– И что мы будем делать с Особым Объектом? – спросил эмпат.

У него был приятный баритон, чистый и глубокий, без хрипотцы. Голос его звучал спокойно и уверенно, и это было странно. Человек никогда больше не увидит неба, он обречён на недолгое прозябание в подземной тюрьме и прекрасно знает, что в ближайшем будущем его ждёт неизбежная смерть.

Однако это показалось странным только Семёну, человеку постороннему, впервые видевшему пленника. Все прочие на интонации и тембр голоса эмпата не обратили никакого внимания.

Наверное, привыкли. Или, может быть, все знают нечто такое, что неведомо Семёну.

– Будем бить во всю силу, – сказал Янис. – То есть буквально насмерть.

– Интересно… – Эмпат на мгновение призадумался и с любопытством посмотрел в ближнюю к нему камеру, как будто рассчитывал увидеть в ней Особый Объект. – Это казнь?

– Это тренировка, – поправил Янис. – Просто Объект, как я уже сказал, особый. Необычный.

– Понял, – послушно кивнул эмпат. – Сделаем всё, как скажете.

Затем Командор спросил Константина о состоянии бойцов, которых Семён излечил во время Паузы.

Константин доложил, что все параметры в норме, бойцы свежие и бодрые, и вообще, возникает такое ощущение, что их никто не «бил». Это очень странно, учитывая тот факт, что даже после слабого «удара» на тренировке и последующего лечения на аппарате нейтрализации человеку с хорошим сопротивлением требуется для восстановления в среднем около трёх суток.

Между тем, судя по показаниям Богдана и самих бойцов, в гаражах с ними не церемонились, «били» вполне по-взрослому.

И вот ещё что: до аппарата нейтрализации дело так и не дошло. Состояние бойцов таково, что он им просто не нужен.

– То есть, либо мы имеем дело с реально чудесным исцелением… – сделал вывод врач. – Либо Богдан и бойцы рассказывают нам сказки.

Богдан тихонько возмутился таким заявлением, предложил вспомнить хоть один случай, когда он искажал факты в научных целях, и вкрадчиво, с интонациями и хорошо узнаваемой мимикой Арсения (сразу видно, кто воспитывал!), спросил Константина, какова, по его мнению, генеральная мотивация «сказочника». Произвести впечатление на коллег?!

– Потом поспорите, – недовольно нахмурился Командор. – Сейчас посмотрим, сказки это или суровая действительность. Начинайте…

* * *

Семён, Константин и Богдан вышли в коридор, все прочие остались в операторской.

В коридоре их поджидали пятеро бойцов и старшина.

– Доброволец? – уточнил Константин.

Все пятеро бойцов, не раздумывая, подняли руки.

– Как обычно, – не удивился Константин. – Старшина, назначай подопытного.

Старшина изобразил нечто вроде считалочки (Семёну послышалось, что он шепчет что-то в формате «Вышел немец из тумана…» и далее по смыслу), бесцеремонно тыкая в бойцов пальцем.

Выбранный боец радостно озарился, словно его ожидало нечто приятное и полезное. Семёна это удивило: сам он, несмотря на заверения Богдана, изрядно нервничал.

– Ну вот, другое дело, – удовлетворённо пробормотал Константин. – Заходим.

Четверо бойцов остались в коридоре, все остальные вошли в тамбур перед камерой.

Тамбур был довольно вместительный и походил на медблок. Кушетка, застланная клеёнкой, пара медицинских носилок, прислонённых к стене, стеклянный шкаф с медикаментами и несколько приборов на столе, в одном из которых Семён с тревогой узнал дефибриллятор.

Помимо плафона под потолком, здесь так же, как и в подземных коридорах, были крюки на стенах, и на одном висела масляная лампа.

Двустворчатые двери в испытательную камеру были выполнены из бронелиста и запирались на циклопический засов. Семён сразу вспомнил аналогичный засов в тоннеле под мостом.

«Любят они крепко запираться».

В каждой створке был иллюминатор с толстым стеклом.

Константин усадил бойца на кушетку, сунул ему под мышку градусник и стал мерить у подопытного пульс и давление.

Семён тихонько спросил, что будет с бойцом после учебного «удара». Парализует, как в гаражах, или возможны варианты?

Богдан пояснил, что удар каждого эмпата обладает различными постэффектами, в большом диапазоне. Однако вот этот экземпляр, который сейчас в камере, парализует примерно так же, как зеленоглазая.

– Это у них семейное, – усмехнулся он. – Фирменный такой паралич, надёжный и качественный.

– Нет, я в том плане – откуда такой энтузиазм? Почему все руки тянут? Это ведь больно и неприятно…

– Всё, что не убивает, делает нас сильнее, – мудро заметил боец.

– Молчать, – буркнул Константин. – Дыши ровно, а то выгоню, другого возьму.

– Да, это очень неприятно и жуть как больно, – подтвердил Богдан. – На себе испытал. Но тут, помимо обычной для наших бойцов самоотверженности, есть очень значимый мотив.

– А, понял: вы им за это деньги платите?

Тут все присутствующие, кроме Семёна, не сговариваясь, хмыкнули. Снисходительно так усмехнулись, как взрослые над ребёнком, ляпнувшим вопиющую глупость.

– Деньги здесь ни при чём, – покачал головой Богдан. – Как я уже говорил, чем чаще бьют, тем выше сопротивление. В общем, каждый из них надеется в конечном итоге выработать Иммунитет к менталу. Достичь абсолютного бесстрашия и стать неуязвимым для Элиты. Проще говоря, стать Бесом.

– А это реально?

– До сих пор это никому ещё не удавалось. Но, сам понимаешь, надежда умирает последней. Бесы когда-то были в Ордене. И они отнюдь не были богами. Обычные люди, просто с Иммунитетом. Ну вот, отсюда и надежда…

– Всё, запускай, – скомандовал Константин, заканчивая измерять параметры бойца.

Старшина отодвинул засов и приоткрыл одну створку.

Боец зашёл в камеру, старшина тотчас закрыл створку и запер засов.

Оставшиеся в тамбуре прильнули к иллюминаторам и стали наблюдать.

– А через иллюминатор не пробивает? – шёпотом спросил Семён.

– Для удара нужен визуальный контакт, – пояснил Семён.

– Ну так через иллюминатор же видно…

– Не получится через иллюминатор, – сказал старшина. – Зайдёшь, сам увидишь.

Боец встал перед решёткой, лицом к узнику. Узник что-то сказал – за дверью в тамбуре не было слышно ни слова.

Боец приставил правый кулак к раскрытой левой ладони и легонько поклонился, как это обычно делают рукопашники перед поединком.

Эмпат принял уже знакомую Семёну позу: скрестил руки пониже пупка, склонил голову…

И метнул в бойца пронзительный взгляд.

Да, такая метафора частенько встречается в литературе, но если подходить к этому с точки зрения науки… Казалось бы, как можно метнуть взгляд?

Но здесь возникло именно такое ощущение.

Семёну показалось, что тип в клетке именно метнул что-то физически, как копьё, например. Хотя на самом деле, разумеется, ничего такого не было. Просто коротко и остро посмотрел, что называется, полоснул взглядом.

Боец рухнул на колени, схватился за голову и, несколько раз сильно дёрнувшись всем телом, боком завалился на пол.

«Да это просто какой-то махровый мазохизм… И для ЭТОГО они ещё руки тянут, считалочки читают…»

По команде старшины в камеру вбежали двое бойцов с носилками, погрузили подопытного и резво вытащили его в тамбур.

Старшина не забыл в очередной раз запереть двери за засов, подопытного тем временем переложили на кушетку.

– Ваш выход, маэстро, – скомандовал Константин.

Семён склонился над кушеткой, просунул ладонь под затылок пострадавшего и попробовал сконцентрировать на нём своё сочувствие, как уже делал это в тестовой камере.

Боец был парализован лишь отчасти: он дёргался в конвульсиях, пучил глаза, хрипел и на глазах наливался нехорошей синюшной багровостью. Пена пока что отсутствовала, но и без того зрелище было удручающее и, мягко скажем, отнюдь не способствующее концентрации.

В тестовой камере было легче. Они там были деревянные, словно манекены, и вообще не шевелились.

Что-то не получалось.

Семён чувствовал, что нет отдачи, нет суппорта, который явственно присутствовал во время Паузы. То есть там было так, что сочувственный посыл Семёна трансформировался в мощный поток энергии и насквозь пронзил пострадавшего, примерно так же, как только что взгляд эмпата пробил навылет этого бойца…

А сейчас между ними словно бы воздвигли железобетонную стену, отражавшую любой посыл, сигнал, флюид, и Семён никак не мог пробить эту стену.

– Отойдите, не видно! – раздался откуда-то сверху искаженный динамиком голос Командора.

Константин с Богданом отступили назад.

Семён затравленно оглянулся, посмотрел в зрачок видеокамеры под потолком и вновь вернул своё внимание пострадавшему.

Нет, ничего не получалось.

«Стена» была на месте, сигнал не проходил, пострадавший продолжал наливаться страшным багрянцем и с каждой секундой многообещающе деревенел.

– Отступи, расслабься, – посоветовал Константин.

Семён сделал шаг назад, попытался расслабиться.

Это было непросто: боец на кушетке на глазах превращался в статую, взгляд его, тревожный и мучительный, с надеждой следил за Семёном, пронзал его не хуже взгляда эмпата и настоятельно требовал: «Ну же, сделай что-нибудь! Ты же, говорят, Бес! Давай, ты можешь…»

– Соберись, попробуй ещё разок, – сказал Константин.

Семён шумно вдохнул, выдохнул, потряс руками, как перед подходом к турнику, и вновь вернулся на исходную.

Увы, опять ничего не получалось. Что-то было не так, ну буквально ни малейшего намёка на ту радостную живительную энергию, переполнявшую Семёна в тестовой камере, энергию, которой он готов был поделиться со всем миром.

– Не получается, – признался Семён, отступая от кушетки. – Нет этого… Как его… Тяги нет, что ли… Запала… Ну, в общем, стена какая-то…

– Это было в Паузе, – напомнил Богдан. – И вот ещё что: это было после того, как его наперебой лупили несколько эмпатов. Может, они его «подзарядили»?

– В общем, я так понял, что чуда не будет? – скучным голосом уточнил Константин, все это время поглядывавший на часы.

– Нет, не будет, – удручённо покачал головой Семён. – Не выходит что-то…

– На аппарат, – коротко скомандовал Константин и обратился к камере под потолком. – Галя, займись.

– Слушаюсь, – ответил женский голос.

Бойцы сгрузили пострадавшего на носилки и потащили на выход.

– Так, теперь такой вопрос: дубль делать стоит или как? – с сомнением уточнил Константин.

– Не стоит, – ответил из динамика голос Яниса. – Надо поберечь второй аппарат для Семёна. Вдруг пригодится…

– Тоже верно, – кивнул Константин и привычно скомандовал старшине: – Всё, запускай.

Старшина отодвинул засов, приоткрыл дверную створку и посмотрел на Семёна.

Семён как будто к полу примёрз, замер на месте, не решаясь войти в камеру. Вот это «вдруг пригодится» добило его окончательно.

В гаражах всё было неожиданно, и он понятия не имел о том, что происходит. А сейчас всё объяснили, разложили по полочкам и приглашают войти в камеру и подставиться под удар эмпата. Для подтверждения статуса. Бес, не Бес?

Так, ну а если всё, что было в гаражах, – странное совпадение и счастливая случайность?

Попытка излечения очень некстати провалилась. Ничего не скажешь, воодушевляющее начало эксперимента. И хотя умные люди говорят, что это каким-то образом зависит от Паузы, но…

Если он не Бес, что тогда с ним будет? Бить, между прочим, обещают не легонько, как бойца, которого только что уволокли на аппарат, а в полную силу.

Семёна сковал страх. Он не мог преодолеть себя и сдвинуться с места.

– Тебе совершенно нечего бояться, – Богдан каким-то необъяснимым образом почувствовал его состояние. – После того, что было в гаражах, это будет как… Ну, как в песочнице поиграться.

– Да, я в курсе, – ответил Семён и не узнал своего голоса – он охрип, сел на два тона, и вообще, стал как будто чужим. – Просто… Гхм-кхм…

– А хочешь, я с тобой в камеру зайду? – предложил Богдан.

– Мы сегодня работать будем или как? – раздался из динамика недовольный голос Арсения.

– Не надо, я сам, – Семён волевым усилием взял себя в руки и шагнул в камеру.

Дверная створка захлопнулась за ним, послышался скрежет задвигаемого с той стороны засова.

* * *

Пол испытательной камеры был покрыт толстым пробковым матом. Пробка приятно пружинила под ногами, но на этом все приятности и заканчивались.

«Тут все падают, поэтому такое покрытие», – услужливо подсказывала логика.

В камере витали больничные ароматы, среди которых отчётливо выделялся знакомый Семёну запах формалина. На пятачке перед клеткой, где только что стоял боец, было видно множество замытых пятен разных оттенков и размеров.

«И не у всех тренировка проходит гладко и чисто, – подсказывала всё та же вредная логика. – Иначе откуда бы взяться этим пятнам?»

– Это ты – Особый Объект? – вместо приветствия спросил человек в клетке, в упор глядя на Семёна.

Во взгляде узника Семён с ходу угадал раскрытие своего инкогнито. «Так вот ты какой, Бес!» – красноречиво говорил этот взгляд.

«Откуда он это знает?! Сказали только, что «Особый Объект», и ничего более…»

Семён, преодолевая себя, сделал три шага к клетке и невольно оглянулся на дверь.

Увы, с этой стороны иллюминаторы были зеркальными. Тех, кто в тамбуре, не видно, так что ободряющего взгляда Богдана не будет.

– Ты боишься? – негромко спросил узник, продолжая бесцеремонно рассматривать Семёна.

– Боюсь, – не стал геройствовать Семён. – Но это ничего не меняет. Слушай… Вопрос можно?

– Эмм… – Узник выглядел удивлённым – наверное, подопытные не часто задают ему вопросы. – Да, конечно.

– Сегодня меня пыталась убить одна зеленоглазая девица, похожая на тебя. Вы, случайно, не родственники?

– В мире много зеленоглазых. Тебе зачем эта информация?

– Вам не обязательно общаться, – раздался из динамика голос Арсения. – Работайте!

– Ты сейчас будешь меня бить, – Семён проигнорировал замечание – в конце концов, речь шла о его жизни, и недовольство Арсения по сравнению с этим мало что значило. – В полную силу. Хочу узнать, она сильнее тебя или нет.

– Как она пыталась убить тебя, физически или ментально?

– Ментально.

– Что было дальше?

– Она убежала.

– Убежала?! Странно… Она пыталась тебя убить, и ты жив?

– Как видишь.

– В таком случае, тебе нечего бояться. Если это та зеленоглазая, о которой я думаю… Она сильнее меня.

– Ну всё, теперь я спокоен. Давай, работай.

– Бить в полную силу? – уточнил узник, обратив взор к ближайшей камере.

– Именно так, – подтвердил голос Яниса из динамика. – Не сдерживай себя, выдай всё, на что способен.

– Как скажете.

Эмпат принял знакомую позу: сложил руки на животе, склонил голову и, зыркнув исподлобья, пронзил Семёна жутким взглядом.

То ли в благодарность за то, что не убил зеленоглазую, то ли ещё по каким-то причинам, но Семёну показалось, что узник пощадил его, ударил вполсилы.

Однако, в отличие от первого случая, постэффект был таким скверным, что его даже описывать не хочется.

У Семёна возникло отчётливое ощущение, что через его голову пролетел ржавый лом. Да, именно лом, заскорузлый, проржавевший насквозь, с заусенцами, с отваливающимися на ходу комками грязной окалины, застревающими и оседающими в мозгу…

И этот адский лом был аномально длинным – пока прошел весь, насквозь, в мозговых мирах Семёна минуло три тысячелетия, родились и сдохли миллиарды поколений нейронов и успел отчётливо сформироваться целый каскад сопутствующих ощущений, необычных и крайне неприятных. Как будто заставили глотать разом дюжину гастроскопов, и не только ртом, но вообще всеми отверстиями, предназначенными Природой-Матерью для совершенно других целей…

Не было такого, когда в гаражах его била зеленоглазая и её свита. Как-то там всё по-другому было: быстро, смазанно, суматошно, без акцентов.

А здесь – словно бы запустили в организм дюжину зондов с крючьями и пинцетами, методично и продуманно цепляющими и прощупывающими всё на своём пути.

– А-а-а-ааа!!! – яростно заорал Семён, хватаясь за голову и падая на колени. – Ненавижу!!!

Не было барабанов войны, не было всепоглощающей жажды убийства, только красная пелена и ощущение распирающей изнутри дикой силы, которая требовала немедленного выхода.

– Арр-ррр!!!

Обдирая в кровь пальцы, Семён принялся неистово драть пробковый мат, как разъярённый кот дерёт когтями коврик у двери, рыча при этом и выкрикивая грязные ругательства.

– Ненавижу, твари!!! Чтобы вы все сдохли! Я вас всех убью!!!

Мат был прочный и плотный, однако Семён в мгновение ока разодрал большущую дыру, рвал пробку на мелкие куски и расшвыривал вокруг себя.

– Семён? – звал из динамиков Янис. – Семён, ты контролируешь себя?

– Контррр… Контролирую!!! – яростно крикнул Семён, отдирая от пола особо крупный кусище мата и мгновенно разрывая его на куски. – Контррроллирррую!!!

– А зачем тогда мат портишь? – спросил из динамика голос Арсения.

– Не могу! Держать! В себе! Арр-ррр!!! Ррраспирррает!!!

– А решётку погнуть-поломать не хочешь? – вкрадчиво спросил Арсений. – Враг-то за решёткой сидит…

– Да что ж я, совсем дурррак?! Она ж стальная! Арр-ррр!!!

Тут на Семёна слегка накатило, видимо, был какой-то особый посыл в предложении Арсения.

Бросив рвать мат, Семён вскочил, коротенько разбежался и, неожиданно для себя выписав отменный акробатический пируэт, изо всех сил долбанул в прыжке обеими пятками по решётке.

И правильно вышел из пируэта, аккуратно, как заправский гимнаст, упал на спину, перекатом ушёл в сторону и вскочил на ноги.

В месте удара решётка заметно погнулась.

Узник отступил в глубь клетки и смотрел на Семёна с опаской и любопытством.

«А ты точно Бес. – Вот такой вердикт был в этом взгляде. – Где же тебя такого нашли, интересно?»

И сразу после этого удара что-то схлынуло с души, как в отлив уходит вода в океан, ушла куда-то распирающая Семёна ярость, оставив после себя звенящую пустоту и пульсирующий в висках ритм скачущего бешеным галопом сердца.

– Всё… Всё, я в норме, – хрипло прорычал Семён, падая на задницу и принимаясь растирать ушибленные пятки. – Какой дебил про решётку под руку сказал?! Мог бы ведь и убиться…

Глава 6 Эксперимент

«Отмена» с большой буквы, в терминологии Ордена Равновесия, а потом и Элиты, – это отмена ныне действующих Законов и Условий в преддверии наступления Новых Законов грядущей Эры.

Отмена – это закономерный итог жизнедеятельности текущей Цивилизации. Причём далеко не худший итог.

Цивилизация дошла до пика своего развития, за которым следует либо стагнация, либо качественный скачок в опасном для Вселенной направлении, выработала отпущенный ей временной ресурс и ей (Цивилизации) пора на покой.

Потенциально полезные достижения уходящей Цивилизации будут использованы для развития грядущих Цивилизаций. «Достижения», потенциально опасные для Земли и для Вселенной в целом, подлежат Забвению.

Если случится так, что совокупность опасных «достижений» Цивилизации несоизмеримо больше всех её полезных достижений, текущая Цивилизация будет уничтожена. В таком случае грядущая Цивилизация будет сгенерирована с «чистого листа», с учётом опыта и полезных достижений прочих предшественниц, лояльных по отношению к Вселенной.

Однако, если верить летописям Ордена Равновесия, который, как ни крути, является прародителем всей нынешней Элиты, такое случается крайне редко. Основной механизм смены цивилизаций – Отмена.

Отмена проходит в три цикла:

1) Эпоха Отладки: нелинейно растущие Паузы – периоды, когда не работают Старые Законы и происходит пробное формирование Новых Законов;

2) Эпоха Резонанса: Паузы заканчиваются, Старые Законы отменены, Новые Законы работают в тестовом режиме и входят в резонанс с формирующимся Миром;

3) Эпоха Равновесия: завершение формирования Новых Законов, гармонизация сложившегося Мира и зарождение новой Цивилизации.

Однако до Эпохи Резонанса, тем паче до Эпохи Равновесия, ещё надо дожить, а вот Эпоха Отладки уже началась. Началась в тот момент, когда наступила первая Пауза.

Если верить Летописям Ордена, это будет самая опасная и непредсказуемая эпоха Эры Отмены, и к ней нужно тщательно подготовиться.

В прошлую Отмену (12 тысяч лет назад) всё было пущено на самотёк. В Эпоху Отладки и отчасти в эпоху Резонанса от войн, эпидемий и прочих катаклизмов погибло огромное количество здоровых людей с правильной моралью и, напротив, выжила масса негодяев, которые в результате и стали основой нынешней Цивилизации.

Руководствуясь горьким опытом предыдущей Отмены, древние предки нынешней Элиты создали вирус-фильтр «Катарсис», который надлежит запустить в конечной фазе Эпохи Отладки для очистки Земли от «генетического мусора».

«Катарсис» – это возможность взять процесс генерации Новой Цивилизации под контроль. Если сразу уничтожить всех слабых, больных, неполноценных и морально «неправильных», останутся только лучшие из лучших.

Потом нужно будет собрать этих лучших под единым руководством и эвакуировать из погибающих городов.

Тогда можно будет избежать эпидемий и войн за ресурсы и без долгого и мучительного подготовительного периода «войн и катастроф» строить следующую Цивилизацию на основе общества достойных людей.

Разумеется, с точки зрения простых смердов, применение «Катарсиса» вопиюще аморально и бесчеловечно. Но кто их будет спрашивать, простых смердов? В этом Мире всё решает Власть и Сила, а не какая-то надуманная мораль.

* * *

В качестве площадки для проведения Эксперимента выбрали стадион Большие Лужайки, расположенный на юго-западе Столицы.

Для сбора подопытного «материала» был разработан нехитрый сценарий в формате «Конференция мастеров магии и оккультных искусств». Приглашения и повестки разослали заранее, мотив для явки подобрали вполне животрепещущий: зачисление участников в Единый Государственный Реестр Колдунов и Магов и бесплатная выдача сертификатов международного образца.

Для страховки в приглашениях был озвучен дополнительный мотив: все, кто не явится на конференцию, будут потом получать сертификат в общем порядке за немалые деньги. А кто не получит сертификат до конца июля, будет преследоваться за незаконную магическую деятельность в уголовном порядке.

Идея насчёт сборища «магов» принадлежала Мастеру Механики Резонанса Дарье Волковой, которая, собственно, и будет проводить Эксперимент.

Когда обсуждали условия, Дарья высказала мысль, что среди публики, гордо именующей себя «магами» и «колдунами», шарлатанов хватает, но есть и немало людей с реальными природными способностями, как следствие, обладающих хорошей энергетической и ментальной защитой. В экспериментальном плане это более познавательно и полезно, нежели опробовать прототип «Катарсиса» на группе обычных граждан.

Начало конференции назначили на 20.00 (восемь вечера), но публика стала прибывать часа за два до установленного срока.

Лиза с отцом и Вольдемаром подъехали за двадцать минут до начала. Секретарь Альфред, взявший на себя администрирование мероприятия, доложил: из двухсот приглашённых прибыли сто восемьдесят семь человек, плюс ещё около полусотни нахлебников – тоже «магов», но без всякого приглашения. Кроме того, выявлены, задержаны и выдворены два десятка репортёров и журналистов, пытавшихся проникнуть с аппаратурой на стадион под видом «магов».

Публика в целом ведёт себя прилично, настроена благожелательно, однако пятеро «магистров» успели порядком устаканиться: двое в дрова, трое до состояния «Я вижу три солнца – это конец света!». Причём, что характерно, это при отсутствии солнца вообще. Его сегодня с утра не видно, сплошная облачность.

– Зря крепкие напитки выставили, – восьмидесятилетний Вольдемар на правах старейшины рода пожурил Секретаря. – Водка на халяву – это страшное искушение, не всякий магиус устоит.

– А куда пьяных дели? – уточнил отец.

– Под трибунами, в служебном помещении.

– Когда начнём, надо будет их в аудиторию приволочь, – распорядился отец. – Заодно проверим воздействие на пьяный организм.

– Сделаем, – кивнул Секретарь.

Выслушав доклад, отец с Вольдемаром направились к палатке группы обеспечения, а Лиза пошла прогуляться и поглазеть на публику. Глазение было не праздным, Лиза надеялась отыскать в «магической» толпе перспективных операторов с развитой аурой.

Как и прочие Дома Элиты, Красный Дом имеет сложившийся штат прислуги, которая из поколения в поколение верой и правдой служит потомкам Правителей и живёт вместе с ними в одной резиденции. Но слуги, так же как и господа, часто гибнут в братоубийственной войне, поэтому Дом принимает в своё лоно талантливых и одарённых смердов со стороны. Разумеется, это только после тщательной проверки, глубинного зондирования и психологической обработки.

На тот момент, когда Лиза отправилась погулять, диспозиция выглядела следующим образом.

Прямо на футбольном поле была оборудована импровизированная аудитория: стройными рядами расставлены скамейки, перед ними президиум из трёх сдвинутых вместе столов, стулья.

За президиумом, несколько в сторонке стояла палатка группы обеспечения, у входа – скамейка и стол. Перпендикулярно палатке, касаясь её углом, была установлена клетка из толстого стального прута.

С тыла аудитории растянули наполовину открытый разноцветный шатёр на случай дождя.

В шатре щедрыми кругами хороводились столы с закусками и напитками, в том числе и крепкими. У шатра резвились приглашенные артисты: тирольский ансамбль с волынками, дудками и лютнями, иллюзионисты, жонглёры и акробаты в костюмах шутов.

Помимо Службы Безопасности Дома, в обеспечении мероприятия участвовало подразделение «Омега».

Рассредоточенные парами по кромке поля, у шатра и возле президиума, бойцы Германа были облачены в средневековые доспехи: кольчуги, стальные шлемы и атласные краповые плащи. Они были вооружены мечами и опирались на треугольные щиты с гербом Красного Дома.

Однако у каждого за спиной, под плащом, висела зачехлённая штурмовая винтовка с боезапасом.

– Моё сочувствие мученикам!

– Спасибо, сразу стало прохладнее…

– Ага, как будто кондиционер в портки вставили.

– Хе-хе…

Лиза знает их всех, она выросла среди них.

В принципе, если абстрагироваться от условностей и нюансов, обитатели резиденции Красного Дома – это дружный гарнизон крепости, которая постоянно пребывает в осадном положении. Неудивительно, что дети лордов частенько бывают в казармах и играют с солдатскими детьми, которые растут вместе с ними и, в свою очередь, становятся воинами. В этом нет ничего зазорного, потому что почти все солдаты – в той или иной степени родственники лордов.

В сочетании с разноцветным шатром, артистами и средневековой музыкой аутентичные доспехи выглядели весьма антуражно. Однако бойцам в самом деле можно посочувствовать.

Душно, влажно, парит. Лизе жарко в лёгком платье, а парни в кольчугах и плащах. Это, наверно, просто сауна какая-то.

Тем не менее бойцы держались достойно, терпели, даже умудрялись выглядеть бравыми воинами и отпускать солдафонские шуточки.

Хорошая школа.

Публика собралась пёстрая. Причём не просто пёстрая, а воистину пёстрая, ибо трудно подобрать более удачное словечко.

Если не знать о сути мероприятия, резонно предположить, что здесь проводится какой-то диковинный фолк-маскарад или фестиваль экзотических костюмов народов мира. Ни про какие ограничения или, напротив, предпочтения в повестке не сказано ни слова, и подавляющее большинство «магов» вырядились так, словно им предстоит отработать обычный рабочий день (читай: обмануть десяток-полтора наивных людей, верящих в чудеса), а не скучать пару часов на официальном мероприятии, где запланированы к обсуждению вполне серьёзные и актуальные вопросы.

Тюрбаны, шаровары, сафьяновые туфли с загнутыми носами, шелка всех цветов радуги, отчаянное изобилие фальшивого жемчуга, стразов, килограммы ажурной бижутерии и десятки килограммов всяческих цепей, крестов и массивных браслетов, строгие фраки, цилиндры, трости, пенсне и лорнеты, анораки из змеиной кожи, кровавые плащи с капюшонами и маски в стиле Medico della Peste, Bauta и изукрашенные перьями Colombina, важные попугаи и крикливые вороны (да-да, именно как атрибут костюма) и так далее и тому подобное – только на один лишь перечень всего, что было в этот день на стадионе, уйдёт не один десяток страниц.

Впрочем, вряд ли стоит всё это расписывать в подробностях, достаточно будет сказать, что к концу прогулки у Лизы в глазах рябило от собранной волей случая в одном месте яркой экзотики и неисчислимых «волшебных» атрибутов.

– Нормальных людей здесь нет, – Лиза привычно поделилась с хронометром своими наблюдениями. – Такое ощущение, что почти у всех – явный ментальный сдвиг без перспектив к ремиссии. Немудрено, что эту публику в Средневековье жгли на кострах и сажали на кол.

Обстановка, между тем, сложилась вполне мистическая, под стать заявленному формату мероприятия.

Небо было сплошь затянуто тучами, в которых неслышно искрили голубые разряды, воздух застыл на месте, не было ни единого дуновения ветерка. Махина стадионного амфитеатра и прилегающий парк надёжно гасили вездесущий автомобильный фон и привычные звуки цивилизации, и в совокупности с пёстрым антуражем эта непривычная тишина рождала непередаваемое ощущение, что всё происходит именно в Средневековье.

Маги тоже не ударили в грязь лицом. Бесцеремонно ели, пили (некоторые явно злоупотребляли, куда ж без этого), знакомились и громко общались под тирольский ансамбль, а поскольку при входе у всех отняли мобильники, со стороны могло показаться, что массовка тоже вполне средневековая.

Гармонию дополняли отдельные куражливые крики разгорячённых напитками магов:

– Не толкай под руку, а то прокляну!

– Я потомственный дэв, в тридцать седьмом колене! Видишь эту шерсть? Она заколдована!

– Хотите видеть иблиса? Вы, правда, этого хотите?! Будет вам иблис! Щас ещё бокальчик нахлобучу да перевоплощусь…

Однако, если подойти поближе и послушать, о чём кулуарно беседуют колдуны и маги, весь флёр аутентичного антуража сразу разбивался об рутину современности.

– …нет, в понедельник не получится, у меня техосмотр…

– …у меня знакомый «решала» есть в налоговой, берёт недорого. Защёлкай телефончик. Ой, забыла, отняли же, сатрапы… Ну запиши тогда, есть чем писать?

– …и ты прикинь, под «солями» выпрыгнула в окно! А там пятнадцатый этаж.

– И как, полетала?

– Ага, полетала… Но недолго, четыре секунды. Физика же, с ней не поспоришь.

– Ну, то ли ведьма никудышная, то ли метла бракованная попалась.

– Это точно. Видать, в «Икее» на распродаже брала…

Из разношёрстного сборища Лиза выбрала четверых с более-менее развитой аурой, взяла их данные и сфотографировала каждого в трёх ракурсах. Ещё десятка полтора имели просто здоровую энергетику, что столетие назад можно было бы взять за норму или средний показатель.

Все прочие были «пустышками», с привычно-дряблым и почти атрофированным энергетическим контуром среднего горожанина – мелкого хищника каменных джунглей, ауру которого каждый день жадно сосёт мегаполис-вампир.

Лиза хотела было уже сбежать из этого яркого и шумного сонма пустышек, но где-то на самом краю массовки, подальше от шатра, поближе к аудитории, напоролась на феномен.

Феномен звался Виолеттой Петровой.

Это была дородная высокая женщина лет тридцати, весом с добрый центнер, голубоглазая, отчаянно рыжая и многажды поцелованная Солнцем (да просто конопатая!), с выдающимися формами, привлекающими мужской взгляд, но не толстая.

То есть талия была на месте, и в комплекте с отпущенными Венерой выпуклостями и роскошной косой до пояса всё это смотрелось весьма завлекательно, так что простоватое крестьянское лицо Виолетты, усеянное густыми веснушками, совершенно не портило впечатление.

Кроме того, когда Виолетта улыбалась, у неё на левой щеке появлялась ямочка, которая очень ей шла и делала в такие моменты её лицо более привлекательным.

Одета Виолетта была в простой крестьянский сарафан с цветочками и держала в руках колоссальный берёзовый веник, издалека похожий на лохматого зелёного лешего.

Памятуя о формате мероприятия, нетрудно было догадаться, что это могущественный магический атрибут.

– Ух ты, какая валькирия! – Лиза оценила внешность и ауру и решила познакомиться поближе.

Аура у Виолетты была мощная, примерно с двадцатикратным перекрытием нормы вековой давности.

Лиза впервые в жизни видела ауру такой силы, это реально был феномен, пройти мимо которого стало бы преступлением против интересов Дома. Хотя бы уже потому, что в таком случае на феномен могут обратить внимание враги и рано или поздно используют его в своих целях.

И хотя очевидно, что это совершенно дремучий оператор, которого придётся всему обучать с нуля, но с таким колоссальным потенциалом через несколько лет можно добиться колоссальных же результатов.

Если будет талантливый учитель.

Однако, судя по ряду очевидных признаков, сама валькирия о своей силе пока что даже не догадывалась и пользовалась лишь малой частью даденной ей Природой энергетики, причём интуитивно, без знания каких-либо техник.

Лиза не «видела» ауру, как это обычно описывают в книгах про магию, и даже само слово «аура» здесь очень условно, чтобы только обозначить понятие.

Лиза легко и внятно чувствовала и считывала энергетику человека, примерно так же, как любой вольный зверь чувствует на расстоянии силу или слабость своего собрата по стае и может безошибочно определить, когда нужно падать на спину и покорно открыть брюхо перед сильным или, напротив, смело бросаться на слабого, без опаски получить серьёзный отпор.

То ли из-за ауры, то ли из-за роскошных форм, а скорее всего, из-за того и другого вкупе, вокруг Виолетты собралась добрая дюжина «магов», которые старательно выказывали ей своё благорасположение, шутили, фиглярствовали и гримасничали, пытаясь привлечь её внимание, и даже по-детски шпыняли друг друга, вроде бы не зло, но уже и не безобидно, с явными признаками разгорающейся конкуренции.

Отозвав Виолетту в сторонку, Лиза представилась дочерью организатора всего этого безобразия – чтобы не тратить время и сразу обозначить нужный мотив, и задала несколько рабочих вопросов по менталу и энергетике.

Как и предполагалось, по части методики Виолетта была трогательно невежественна и дремуча.

Тем не менее это не мешало ей давно и успешно практиковать.

– Порчу и сглаз снимаю, трясучку, лихоманку и заикание отшептываю, наговоры отговариваю обратно, бесов гоняю, если надо…

– Бесов? – В свете недавних событий это звучало интригующе.

– Ну да, бесов. Есть кто на примете, бесноватый? Запросто погоняю, возьму недорого.

– Ясно… А веник зачем?

– Ну так, как раз бесов гонять.

– Интересно! И какова методологическая концепция?

– Концепция… Оуэмм… Концепция…

– Способы, приёмы, принцип действия?

– А, приёмы! Да ну, какие там приёмы… Простые приёмы: бесноватый, баня, веник, квас с брусникой, пихтовое масло, крестное знамение.

– И что, получается?!

– Да куда они денутся! Конечно, получается.

– Забавно. Следует признать, что веник против беса – это неплохой рекламный трюк.

– Да какой там трюк! Бесноватого найдёшь, приводи, покажу всё как есть.

– То есть всё это реально?!

– Конечно, реально. Было бы нереально, люди бы деньги не платили.

– Бесов – веником? Очаровательно…

У Лизы был на примете один Бес, но вряд ли получится погонять его веником. Веник против меча – сомнительный аргумент, да и потом, его ещё отыскать надо, этого Беса.

Лиза спросила, сколько Виолетта зарабатывает. Валькирия гордо подбоченилась и назвала цифру.

– В день? – уточнила Лиза.

– Шутишь?! В месяц, естественно!

– Это ты шутишь. Разве можно с такими талантами работать за такие гроши?

Виолетта воровато оглянулась на своих поклонников, не без ревности наблюдавших за приватным разговором дам, и шёпотом спросила:

– С какими талантами?

– Слушай меня внимательно…

Лиза не стала читать ликбез, сейчас для этого не было времени, а сразу предложила Виолетте работу и назвала сумму вознаграждения.

Виолетта предупредила, что с гендерной позицией у неё всё до скуки традиционно, так что если вдруг есть какие-то планы…

– Можешь не беспокоиться, такими штучками я не страдаю.

– Младенцев в жертву приносить тоже не буду…

– Что за бред? Это в вашей деревне такие гадости болтают?

– Ну… Я читала…

– Забудь. Никаких младенцев, никаких жаб и ведьминых ступ, это всё сказки. Ты вот что, когда все начнут рассаживаться, постарайся занять место в первом ряду. И желательно напротив вон той палатки. А как всё начнётся, сразу вставай и иди ко мне.

– А что начнётся?!

– Увидишь. В общем, постарайся держаться ко мне поближе. Так твои шансы на выживание заметно возрастут.

– «На выживание»? Слушай, ты меня пугаешь.

– Пугаю? Хм… Ты не одинока. Порой я сама себя пугаю. Но ты особо не переживай, думаю, ничего экстраординарного не будет… Однако на всякий случай будь готова: чуть что, сразу беги ко мне. Поняла?

– Поняла… Но что начнётся-то? Скажи, а то я умру от любопытства!

– Вот как раз тебе волноваться не стоит. Прежде чем выдавать сертификаты, всем вам предложат пройти небольшое испытание на… гхм-кхм… на наличие магического таланта. Ты его проскочишь легко. Десятка два из здесь присутствующих – со скрипом, но осилят. Всем прочим оно не по зубам. Испытание добровольное, всех предупредят о последствиях.

– А ты уверена, что я справлюсь?

– Уверена. У тебя очень большой запас прочности.

– Хорошо, я прямо сейчас пойду и забью местечко…

* * *

К восьми часам вечера все приготовления были завершены.

Служба безопасности Дома выдворила со стадиона артистов и обслуживающий персонал, публика расселась в аудитории, все остальные заняли свои места в соответствии с планом мероприятий.

В президиуме заседали пятеро, все как на подбор колоритные персонажи, разодетые под стать формату мероприятия.

В центре располагался облачённый в атласную мантию цветов Дома благообразный старец Вольдемар, словно бы сошедший со страниц романа Кафки; слева от него – сорокалетний аристократ Альфред, красивый и чопорный лорд в костюме Викторианской эпохи; по правую руку – Мастер МР (Механики Резонанса) Дарья Волкова, статс-дама, около сорока, румяная и пригожая, в аутентичном наряде Морганы и с распущенными по плечам волосами– настоящая ведьма; и на правом фланге – две её ассистентки, Сирена и Марина, зрелые девицы глубоко за двадцать, не красавицы, но с отменными формами, принаряженные в вызывающие облачения одалисок.

Одалиски сидели не на стульях, а на объёмном кофре из крокодиловой кожи и придерживали крышку руками, как будто опасались, что кто-то может его украсть.

Публика оценила президиум по достоинству: мужчины любовались одалисками и оживлённо обсуждали их наряд, дамы же ласкали приязненными взглядами изящного красавца Альфреда, а некоторые раскрепощённые особы, не стесняясь, посылали ему воздушные поцелуи.

Увы, Дарья Волкова и Вольдемар не удостоились особого внимания публики и по большей части играли роль фона. Но фон, надо сказать, был вполне живописным и качественным, так что не зря они потели в своих сказочных облачениях.

Ровно в восемь вечера Альфред зачитал регламент и предоставил слово «главе Гильдии Магов страны, гроссмейстеру Вольдемару!».

На самом деле, разумеется, никакой Вольдемар не гроссмейстер, а всего лишь Завуч Дома, или, если угодно, старший преподаватель. Это просто отыгрыш для аудитории, пусть чувствуют важность и эпичность мероприятия.

Не тратя времени на долгие преамбулы, Вольдемар сразу раскрыл карты:

– Многоуважаемые маги и волшебники! Для того чтобы получить сертификат, каждому из вас придётся пройти Испытание Силы, или, говоря современным языком, тест на профпригодность. В процессе Испытания все шарлатаны будут отсеяны, останутся лишь те, кто обладает реальными способностями, которые в вашей среде принято именовать «магическими»…

– Так, и во что нам обойдётся это Испытание? – живо поинтересовался густо волосатый толстяк из первого ряда, облачённый в шёлковый полосатый халат и страшноватого вида многослойное ожерелье из клыков каких-то хищников.

Публика одобрительно загудела, а сухощавый старик из третьего ряда, в наряде злого магрибского колдуна, высказался ещё более конкретно:

– К чему намёки? Вы сразу цены озвучьте, чтоб было понятно, по силам нам это Испытание или нет!

– Испытание абсолютно бесплатное, – заверил Вольдемар. – И абсолютно объективное…

«Соврал, соврал! – втуне ухмыльнулась Лиза. – «Катарсис» создан на основе ДНК Первой Династии. Он абсолютно безвреден для потомков Правителей. А вот всем прочим придётся как следует растопыриться, чтобы доказать древнему боевому вирусу свою Силу и Чистоту. Ибо сказано в манускрипте «…Выберет Сильнейших и Непорочных и очистит мир от скверны…»

– …Так что никакого «блата» и «халявы» не будет, – продолжал Вольдемар. – Для тех, кто обладает «магическими способностями», Испытание особых проблем не создаст. Для людей, не имеющих таких способностей, но здоровых во всех смыслах, и физически и психически, Испытание будет весьма болезненным. Для всех прочих, у кого есть проблемы со здоровьем или психикой, Испытание с большой вероятностью завершится смертью либо безумием. Поэтому я строго предупреждаю всех присутствующих: если у кого-то есть сомнения в своих способностях, если есть проблемы со здоровьем или психикой, вам следует немедленно покинуть стадион. Потому что через…

Тут Вольдемар обернулся к сиру Леонарду (отцу Лизы), скромно сидевшему у палатки. Сир Леонард дважды показал старцу пальцы обеих рук.

– …через двадцать минут начнётся Испытание, и тогда уже будет поздно. Времени осталось не так уж и много, прошу быстро думать и принимать решения. Уверяю вас, сертификат не стоит вашей жизни или здравого ума…

Публика загудела, обмениваясь мнениями.

Увы, гудение было сугубо деловым: никто не принял слова Вольдемара всерьёз, все почему-то были уверены, что хитрый старик просто набивает цену.

Магрибский колдун и толстяк с клыкастым ожерельем, по-видимому, пользовавшиеся авторитетом в этой аудитории, озвучили ещё несколько вопросов меркантильного характера.

Однако Вольдемар не сдавался, последовательно отстаивал позицию объективности Испытания, и публика совокупными усилиями родила отчётливый шепоток-резюме по первой части дебатов: «Упёрся, старый козёл, – в лоб не возьмёшь…»

Несмотря на несомненную оскорбительность высказывания, шепоток, как ни странно, звучал вполне одобрительно.

Маги и колдуны были насквозь деловыми людьми и уважали твёрдую позицию облечённого властью человека, благосклонность которого они собирались купить. А коль скоро стало ясно, что сиюминутного результата не будет и вполне вероятны кулуарные переговоры тет-а-тет, публика оставила попытки взять твердыню штурмом и принялась живо интересоваться собственно Испытанием.

Что это такое будет, почему обещают такие неодинаковые для всех последствия, какова природа Испытания и так далее.

Вольдемар передал слово Дарье Волковой.

Дарья раскрыла баул с «методическими» пособиями и принялась бойко отвечать на вопросы, в общих чертах рассказывая о Механике Резонанса, об Испытании и умудряясь при этом не проронить ни слова о подлинной сути Эксперимента.

Для Дарьи это не составляло особого труда, она хороший оратор, кроме того, МР – это её конёк.

* * *

Пока Дарья развлекала публику, Лиза сходила в палатку попить, поставила задачу эмпатам насчёт Виолетты:

– Видите валькирию в первом ряду? Если я отвлекусь, присмотрите за ней. Мало ли что там будет…

…затем села рядом с отцом и попыталась расслабиться и «нырнуть», ненадолго уйти в себя.

В преддверии Эксперимента это будет не лишним.

Да, ей сегодня же предоставили команду на замену.

Свежеиспечённые эмпаты Женя, Сергей и Вадим, дальние родственники Лизы. Четвёртого пока нет, он в командировке по делам Дома, должен подъехать послезавтра. Всем ещё нет тридцати, из одного «потока», до сегодняшнего дня были первыми в резерве на выдвижение. Судя по характеристикам, все трое способные операторы, но каковы они в деле, покажет только реальный бой.

Погибший квартет Лизы был куда как способный и перспективный. Тренированные для работы в группе, они могли творить чудеса… но всего лишь один Бес, будь он неладен, убил их всех за считаные секунды.

Новички-эмпаты с этого дня пребывают в статусе слуг и должны покорно выполнять любую работу, которую им поручит Лиза.

Однако это вовсе не унизительная обязанность, как может показаться на первый взгляд. Быть слугой у дочери Хозяина Дома – это примерно то же самое, что быть оруженосцем у принцессы. Иными словами, это прекрасная стартовая площадка для карьеры в Доме.

Минут за пять до Паузы Лиза самостоятельно «вынырнула» и блаженно потянулась.

Глубокая медитация хороша в любое время, даже если она длится считаные минуты. Прекрасно успокаивает, восстанавливает силы и энергию. Жаль, что нельзя прибегать к ней в кризисных ситуациях, когда действуешь в одиночку (читай: после того, как накрыла волна паники, тебя всю трясёт, и на восстановление нет времени – нужно бежать дальше и выполнять задачу). Рядом обязательно должен быть кто-то из близких, кто будет охранять тебя и при необходимости поможет «всплыть». Потому что при «погружении» ты полностью отключаешься от внешнего мира и становишься беззащитной.

Спасибо отцу, не стал её тревожить. Он чувствует, когда его ребёнку нужно отдохнуть или публично «уединиться».

Отец о чём-то хмуро размышлял, временами поглядывая на небольшой прибор, напоминающий компас.

С тех пор, как пропала мать, он заметно сдал.

Шестьдесят один год – это не возраст для Элиты. Когда мать была с ними, он выглядел заметно моложе, был весёлым и озорным, несмотря на огромную ответственность, неизбежно сопутствующую высокому сану Хозяина Дома.

Импозантный мужчина в самом расцвете сил – он за неделю поседел, когда псы Ордена украли мать, и стал похож на старика. Теперь его улыбка, которая когда-то заряжала всех окружающих весельем, выглядит как горькая гримаса.

Будьте прокляты все, кто когда-то развязал эту вечную войну…

Повинуясь безотчётной эмоции, Лиза пересела поближе к отцу и положила голову ему на плечо.

– Но-но, – пожурил её отец. – Что это за публичная демонстрация дочерней любви? Достаточно, если ты не будешь перечить мне и выполнять всё в точности так, как я скажу, а не как тебе вздумается.

– Да, сир, разумеется, – Лиза послушно отстранилась. – Просто…

– Что?

– Мы впервые испытываем «Катарсис». Мало ли…

– Всё будет нормально, – заверил отец и, немного подумав, добавил: – По крайней мере – с нами. Считай, что это наш кровный родственник. Своих он не тронет.

– Да, я в курсе. Мы справимся.

– Ну вот и замечательно. Как начнётся, я отвлекусь на Связь: подстрахуй Дарью.

– Будет сделано, сир.

* * *

…– Вот вам классический пример Резонанса, – Дарья водрузила на стол хрустальный бокал и легонько стукнула по нему серебряным ножом.

Бокал выдал продолжительную мелодичную ноту.

– Девочки?

Сирена и Марина, как и их командирша Дарья, обладавшие абсолютным слухом и звучными сильными голосами, громко пропели в унисон ту же самую ноту.

Бокал эффектно лопнул и рассыпался, осталась только ножка.

Стряхнув с мантии пару хрусталиков, Вольдемар проворчал:

– Ага, давайте, убейте меня вашими стекляшками…

Аудитория вяло захлопала в ладоши, кто-то с задних рядов гнусаво крикнул:

– Да это же «баян», в школе проходили!

Девицы поклонились публике, затем Марина взяла щётку и стала убирать последствия фокуса.

– Итак, это базовый принцип, основа Механики Резонанса, – продолжала Дарья. – Нечто подобное будет происходить и во время Испытания. Хочу сразу успокоить: вы не бокал и не разобьётесь. Но у каждого человека разный диапазон вибраций, как физических, так и ментальных. И если сигнал, исходящий от колебательного контура, войдёт в резонанс с одной из частот этого диапазона, вполне возможно…

Тут микрофон в руках Дарьи внезапно умолк.

В мощных колонках раздался треск и странные голоса с печальными интонациями – невнятные, расплывающиеся, многократно повторяемые гулким эхом и словно бы зовущие на помощь.

Лиза вдруг ощутила приступ немотивированного беспокойства и стала с тревогой озираться, пытаясь понять причину странного чувства, явно внешнего происхождения, как будто бы навязанного некоей неведомой Силой.

Все были на месте, все готовы к Эксперименту, никаких неожиданных и лишних движений не прослеживалось.

Пока Дарья с девицами занимали публику, бойцы Германа под шумок покинули свои места и рассредоточились полукругом в секторе за палаткой и клеткой. Вне связи с какой-то угрозой, а просто на всякий случай, согласно плану.

Сам Герман стоял в трёх шагах от Лизы и тоже оглядывался, но как-то лениво, вид у него был совершенно спокойный. Да при этом он ещё втихаря чесался, как застенчивый бабуин, – в доспехах было жарко и потно.

У входа под трибуны скучал глава СБ (Службы Безопасности) и Разведки Дома – Карл, родной дядя Лизы, отец Германа. За его спиной едва заметными тенями отсвечивали Серые – разведчики, готовые по первому приказу босса вмешаться в ход событий.

В комментаторской, распахнув все окна, сидели учёные: Эммануил – глава научно-исследовательского отдела Дома и трое его ассистентов. Они в курсе, что во время Пауз не работает аппаратура, но всё равно нацелили на аудиторию целый пучок камер и всяческих приборов. Если верить данным, которыми располагает Дом, после Паузы учёным будет что записывать и фиксировать.

Вроде бы всё нормально. Непонятно, откуда эта безотчётная тревога, как будто какая-то невидимая волна прокатилась… Кажется, всё идёт по плану, вокруг большая дружная семья, которая всегда поможет и защитит, ситуация под контролем…

Что это за странное чувство, откуда оно?

В первую и вторую Паузы такого не было. Хотя вполне может быть так, что Лиза в первых Паузах была в состоянии драйва, целиком погружена в процесс охоты и переполнена адреналином, поэтому не обратила внимания на такие мелочи, как безотчётная тревога.

Публика, судя по всему, испытывала похожие чувства.

Люди притихли, стали оглядываться, выискивая причину странных ощущений, из центра аудитории раздался женский возглас, преисполненный недоумения:

– Это я такая пьяная или на нас кто-то порчу наводит?!

– Даша, начинай! – распорядился сир Леонард, после чего вошёл в палатку и задёрнул полог.

Герман тотчас же встал перед входом, давая понять, что не впустит никого, пока Хозяин Дома не закончит Сеанс Связи.

Сеанс возможен только во время Пауз, это очень непродолжительное, но крайне важное мероприятие. О сути его говорить пока что преждевременно, сейчас есть более интересные вещи, на которых стоит сконцентрировать внимание.

* * *

Дарья раскрыла заветный кофр, извлекла Проектор и водрузила его на стол.

– Внимание! – возвысил голос секретарь Альфред. – Микрофон не работает, прошу тишины! С минуты на минуту начнётся Испытание. У сомневающихся есть последняя возможность покинуть стадион. Ко всем, кто останется, убедительная просьба: во время Испытания сидеть тихо, не разговаривать и как можно меньше двигаться. Это важно для вашей же безопасности. Испытание будет длиться считаные минуты, так что прошу набраться терпения и немного побыть статуями. Итак, кто сомневается – у вас есть пара минут, всем остальным: удачного Испытания!

Проектор представлял собой ничем не примечательный сундук красного дерева, длинный и узкий, размером примерно в половину системного блока компьютера.

Открыв крышку проектора, Дарья достала из своего баула лазерную указку.

– Проверка хода луча, – заученно произнесла Дарья, поднося указку к замковому камню конструкции и щёлкая кнопкой.

Внутри сундука смонтированы восемь призм из горного хрусталя, в каждом углу по одной, и двенадцать двухколенчатых шарнирных кронштейнов, по два на каждой стенке и четыре на дне, с поворотной рукоятью у основания, позволяющей быстро и надёжно фиксировать сразу оба шарнира.

Каждый шарнир снабжён круговой шкалой с тонкой градуировкой, и каждый кронштейн, выполненный из платинового прута, увенчан тонким, но очень прочным крестовидным держателем, в котором зажат рубин.

Все двенадцать рубинов достоинством в четыре карата, кроваво-красного цвета с легким фиолетовым оттенком, огранка – простой кабошон.

Камни зафиксированы в строго определённой позиции, соответствующей формуле, и все вместе образуют асимметричную спиралевидную конструкцию.

Проектор сработали искусные мастера Дома, специально под формулу прототипа «Катарсиса», он (проектор, а не прототип) прошёл многократные испытания в неблагоприятных условиях.

Это уже пятая модель, она отличается от своих предшественниц высокой устойчивостью к тряске и вибрациям и уверенно держит камни практически без смещения после пятисоткилометрового марша по бездорожью.

Тем не менее протокол Эксперимента предусматривал обязательную проверку хода луча перед запуском, и Дарья не собиралась нарушать инструкцию.

Дарья щёлкнула кнопкой несколько раз: указка не работала.

Для Дарьи это не было неожиданностью. В прошлую Паузу она проводила тренировку, без запуска, разумеется, и была готова к отклонениям такого рода.

– Приборы двадцать первого века не функционируют, – лабораторным тоном сообщила Дарья, доставая из своего баула и выкладывая на стол старую зажигалку с колёсиком, спички и круглое металлическое зеркальце с ручкой. – Пробуем девятнадцатый – двадцатый…

Тут в аудитории созрел-таки сомневающийся: полный мужчина в монашеском одеянии и с внушительным серебряным крестом на массивной цепи.

«Монах», тихо подвывая «Господи, спаси и сохрани… спаси Господи… Ну вас всех в Геенну…», выбрался из гущи публики, отдавливая ноги коллегам, подхватил полы рясы и припустил к выходу.

Лиза проводила его взглядом.

По проходу под трибунами «монах» пробежал беспрепятственно, но на последнем отрезке возникло едва уловимое движение: как и следовало ожидать, Серые приняли беглеца под белы рученьки и утащили в служебное помещение.

Между тем, зажигалка Дарьи высекала слабенький пучок искр и упорно не желала рождать пламя.

Отложив зажигалку, Дарья взяла коробку спичек.

Спички вхолостую чиркали по коробке и даже не шипели.

– Девятнадцатый – двадцатый не функционирует, – прилежно зафиксировала Дарья.

– И как ты собираешься добыть огонь, если ничего не работает? – не на шутку встревожился Вольдемар.

– Каменный век, – Дарья достала из баула два кремня размером с полкулака и скрученную в верёвку сухую паклю.

В этот момент голоса в колонках стихли.

Лиза почувствовала, что тревога схлынула и наступило уже знакомое «просветление». Краски сделались яркими и сочными, звуки стали громкими и пронзительно резкими, а запахи словно бы приобрели объём и текстуру.

– Началось! – провозгласила Лиза. – Даша, прекращай проверки, пора читать!

Дарья укоризненно глянула на Лизу, разлохматила паклю и жестом заправского кроманьонца высекла кремнями шикарный сноп искр.

Пакля занялась с первого раза. Тление было недолгим, спустя несколько секунд появился огонёк. Дарья поймала свет огонька в зеркало и направила отражение на замковый камень.

Над проектором тотчас возникла неравномерная оптическая спираль ярко-красного цвета, толстая, сочная и неразрывная на всём своём протяжении. Она подрагивала, шевелилась в такт движениям пламени и казалась живой.

По аудитории пролетел шепоток, раздались возгласы.

– Это уже Испытание или опять фокусы показываете? – озвучил общий вопрос толстяк с ожерельем.

– Это проверка, – счёл нужным пояснить Альберт. – Немного терпения, сейчас начнём.

– Проверка завершена, – Дарья затушила паклю и уложила все свои причиндалы в баул. – Мы готовы.

Тут публика заметно оживилась, стала шушукаться и пересмеиваться: выполняя волю сира Леонарда, Серые водворяли в аудиторию пьяных магов. Трое шли своим ходом, а двоих, которые не в состоянии были передвигаться самостоятельно, Серые тащили на руках.

– Гнать эту пьянь в три шеи! – поступило предложение из аудитории. – Алкашам сертификаты не нужны!

– Пусть, пусть присутствуют! – поступило другое предложение. – Пьяницы тоже люди, с ними интереснее!

– Что за бардак… – недовольно пробурчал Вольдемар. – А раньше это нельзя было сделать?

– Нормально, самое время, – заступился за Серых Альфред. – А то бы они нам тут цирк устроили.

Серые быстро водворили пьяниц на последние скамейки и удалились обратно к трибунам.

Доставленные вели себя смирно. Двое вообще не подавали признаков жизни, а трое сразу стали устраиваться спать – то ли Серые им что-то дали, то ли их разморило в душном служебном помещении под трибунами.

Однако публика продолжала оживлённо реагировать, раздавались смешки и скабрезные реплики.

– Аль, сделай нам тишину, – попросила Дарья.

– Внимание! – зычно крикнул Альфред. – Время вышло! Всем замереть и молчать! Нарушителей выдворю вон с пожизненным лишением права на получение сертификата! Итак… Начинаем Испытание!!!

* * *

Девицы достали из кофра три берестяных рупора, сработанных без единой металлической закрепки, длиной немногим более полуметра, диаметры входного отверстия и раструба, соответственно, пять и двадцать сантиметров.

Один рупор отдали Дарье, два оставили себе, обошли стол с обратной стороны и повернулись спиной к публике.

Дарья поднесла рупор к губам и направила раструб на проектор.

Сирена и Марина повторили это движение.

Дарья подняла левую руку, трижды тряхнула кистью, неслышно отбивая такт, и резко бросила руку вниз.

По этому сигналу все три женщины вокруг проектора сделали глубокий вдох и слаженно затянули печальную мелодию на три голоса, похожую на хорал на странном языке, который вся аудитория, кроме детей Дома, слышала впервые в жизни.

На самом деле это был не хорал и не какое-то иное музыкальное произведение.

Трио Дарьи читало Ключ (стартовый код) на Асуэнто, древнем языке Ордена, созданном в незапамятные времена специально для протоколов и формул.

Лиза стояла за Вольдемаром, опираясь на спинку стула, и неотрывно смотрела на проектор.

Несмотря на то, что проектор сработан строго по формуле и каждый пункт протокола соблюдается в мельчайших деталях, Лиза сомневалась, что всё получится как надо.

Ей был известен принцип действия проектора, но, как водится, стереотипы всегда сильнее ничем не подтверждённых новых постулатов, и с трудом верилось, что «песнь трёх сирен» (звуковые колебания) войдёт в резонанс с оптической системой из призм и рубинов и из этого соития родится что-то жизнеспособное.

В проекторе, по мнению Лизы, остро не хватало чего-нибудь звенящего.

Будь здесь какие-нибудь колокольчики, струны или даже упругие стальные пластины, это вызывало бы большее доверие.

А наложение голоса на хрусталь и рубины – это как-то… Сомнительно как-то.

Стартовый код был недлинным, прочтение его заняло не более двадцати секунд. Но вот отзвучал последний аккорд…

И ничего не произошло.

– Настройка сбилась? – всполошился Вольдемар. – Дашка, ты в ящик не лазила?

Дарья, озабоченно нахмурившись, склонилась над проектором и стала проверять координаты камней, тихо ворча:

– Луч нормально проходил… Что за беда такая?!

Проинспектировав восемь шарниров на кронштейнах, смонтированных на дне, Дарья замерла…

В нерешительности ткнула пальцем в правую стенку проектора… И вдруг побледнела и спрятала лицо в ладонях.

Координаты камней являются неотъемлемой частью формулы прототипа и охраняются в разы суровее, чем самые важные государственные секреты.

Разумеется, никто бы не позволил выносить таблицы формулы за пределы лабораторий Красного Дома. Поэтому Дарья зазубрила наизусть двадцать четыре трёхзначных числа для шкалы каждого кронштейна и последовательность.

Но человек, даже самый умный и способный, имеет свойство путать цифры и забывать последовательности. Особенно когда волнуется.

От волнения Дарья перепутала последовательность и теперь не могла вспомнить, какая числовая пара соответствует пятому кронштейну, а какая шестому.

– Я… забыла, – помертвевшими губами прошептала она. – Я волнуюсь… Мне срочно нужна медитация!

– Дашка, ты очумела? – ужаснулся Вольдемар. – Какая, к бесу, медитация? Пауза же!

– Соберись, соберись! – нервно посоветовал Альфред. – Вспоминай, Пауза скоро кончится!

– Что там у вас? – Это сир Леонард закончил сеанс связи и вышел из палатки. – Проблемы?

– Всё нормально, небольшая заминка! – неожиданно для себя ответила Лиза. – Сейчас продолжим.

Реплика была рождена импульсом интуиции, возникшим на фоне обострения чувств при первом чтении Ключа.

– Читайте ещё раз, – скомандовала Лиза. – Я попробую прощупать.

– Про… гхм-кхм… «Прощупать»? – с заметной ноткой истерии уточнила Дарья. – Что прощупать?!

– Структуру. Вы читайте, читайте – время-то идёт!

Трио Дарьи вновь наставило свои берестяные дудки на проектор и приступило к чтению-пению стартового кода.

Лиза встала рядом с Дарьей, простерла ладони над проектором и закрыла глаза.

Непостижимым для себя образом Лиза «видела» решётку структуры проектора, «слышала» её вибрации, чувствовала каждый узел и интуитивно ощущала, правильно установлены эти узлы или нет.

Это было очень неожиданно и странно, но сейчас не до рефлексий и их осмысления: нужно пользоваться тем, что дают, и срочно вытаскивать ситуацию из… В общем, из того глубокого местечка, в котором она оказалась.

В целом конструкция была едва ли не идеальна.

Однако, если как следует «приглядеться», в ней присутствовал некий недочёт, крохотный сбой, который не давал конструкции войти в резонанс с Ключом и «зазвучать».

Лиза слушала скорбную песнь трио и чувствовала в ответных колебаниях проектора дребезжание и диссонанс, как при игре на гитаре, мало того что расстроенной, но ещё и с обмотанным мешковиной грифом.

Мелодии не было, она никак не могла родиться.

На последних тактах стартового кода Лиза обнаружила этот сбой, отчётливо «увидела» погрешность и бесцеремонно ухватилась за второй шарнир дальнего от себя кронштейна на левой стенке.

Ослабив поворотную рукоять, Лиза установила камень в правильную позицию, которую она «видела» и чувствовала, и вновь зафиксировала кронштейн.

Дарья резко умолкла, предоставив Сирене и Марине допеть осиротевшую терцию, и убитым голосом спросила:

– Ты хоть знаешь, что делаешь?! Это явный сбой, в сетке координат нет такой цифры!

– Эй, вы что там творите? – в сердцах воскликнул сир Леонард. – Вы пьяны, что ли?!

– Сейчас, сейчас, одну минуту, – успокоила его Лиза. – Настройка сбилась, уже поправили! Даша, ещё разок.

– Ну, Лизавета… Ну, я не знаю даже… – потерянно пробормотала Дарья и, наставив рупор на проектор, кивнула своим сиренам.

Трио Дарьи приступило к третьему чтению.

Очевидно, аудитория прониклась драматизмом бестолковых метаний вокруг проектора, все сидели тихо, почти без движения, никто не бросался репликами.

Лиза закрыла глаза и «прислушалась».

Да, сейчас всё было в порядке.

Оптическая конструкция звучно и мелодично «пела» в унисон со стартовым кодом, и от этого созвучия рождалась совершенно другая мелодия, как будто раньше играли аккомпанемент, а сейчас кто-то запел основную тему…

Это было настоящим чудом.

И это проявление Новых Законов, которое было спланировано несколько тысячелетий назад, вызвало в душе Лизы благоговейный трепет. Было такое чувство, что на неё непрошенно и незаслуженно снизошло некое чудесное откровение.

Прозвучал последний аккорд Ключа.

Тотчас же раздался мелодичный звон – похожий на пение хрустального бокала, который Дарья давеча стукала ножом, – и над проектором возникла правильная пирамида с длиной стороны основания примерно в тридцать сантиметров.

Кроваво-красная и одновременно прозрачная, с тускловато бликующими гранями, эта пирамида была словно бы выгранена из чистейшей воды рубина.

– Голограмма! – авторитетно заметил кто-то в первом ряду. – Опять фокусы…

– Молчать! – страшно прошипел Альфред. – Сидеть тихо, не шевелиться!

Пирамида издавала всё тот же мелодичный звон, похожий на пение хрустального бокала, и медленно вращалась вокруг своей оси по часовой стрелке.

На вершине её колыхалась красная бусинка размером с головку офисной булавки.

Она была словно создана из красной ртути, подрагивала, переливалась и, казалось, так и норовила соскочить с вершины и отправиться на прогулку.

Это была бусинка-хулиганка, никакого пиетета к собравшимся она не испытывала.

По крайней мере, Лизе так показалось.

Ещё ей показалось, что бусинка не просто сгусток материи или своеобразное проявление оптического эффекта, а некая живая и даже мыслящая сущность. Сущность своенравная и непоседливая, которой хочется немедля сотворить нечто экстраординарное.

Дарья отстегнула от рукава загодя приготовленную золотую булавку и протянула Лизе.

Лиза не сразу поняла, что от неё хотят, пожала плечами и вопросительно посмотрела на Дарью.

Дарья сымитировала действо: выставила средний палец, едва ли не в неприличном жесте, и обозначила укол булавкой.

Лиза хлопнула себя по лбу и взяла булавку.

В формуле чётко прописано, что в качестве медиатора между проекцией прототипа и резонансным контуром следует использовать кровь прямого потомка Первой Династии.

Она прямой потомок, и она ближе всех, поэтому Дарья и протягивает ей булавку.

Лиза поднесла булавку к подушечке среднего пальца, в нерешительности обернулась к отцу и заметила, что взоры всех присутствующих прикованы к ней.

Все дети Дома, которые могли видеть Лизу в эту минуту, застыли как изваяния и смотрели на неё, затаив дыхание.

Известно, что «Катарсис» создан на основе ДНК Первой Династии и безвреден для всех, в ком течёт кровь Правителей, независимо от степени родства.

Известно, что «Катарсис» – это вирус-фильтр, созданный для «очищения от скверны».

Более ничего не известно. В результате вечной войны между Орденом и Элитой две из трёх частей полной формулы утрачены, отчёты о результатах применения отсутствуют.

Осталась только формула прототипа и протокол запуска.

Иными словами, сегодня пилотный запуск вируса, и никто не знает, что здесь произойдёт через минуту.

Если обратиться к метафоре, можно сравнить это с первым кругосветным путешествием. Команда в сборе, корабль есть, маленький, плохонький, но не тонет. Нет карт, не с кем посоветоваться (до Гугла и Педевикии пока что далековато), есть только примерное представление о том, куда надо плыть. А что там будет в пути, какие штормы, рифы и морские чудовища, и есть ли вообще шанс добраться до предполагаемого конечного пункта, – совершенно неясно…

Отец тоже собирался с духом, с полминуты размышлял, прежде чем выдать кивок-благословление от лица всего Дома.

Как только он кивнул, Лиза, не раздумывая, уколола палец булавкой и напоила живую бусинку на вершине пирамиды кровью Правителей.

* * *

Приняв кровавую жертву, бусинка мгновенно впиталась в пирамиду, без следа и без остатка, как будто была её неотъемлемой частью и просто ненадолго вышла подышать воздухом.

А заодно попить кровушки.

Пирамида на секунду остановилась, замерла на месте, затем закрутилась в обратную сторону, набирая обороты и стремительно увеличиваясь в объёме.

Трио Дарьи и Лиза отпрянули от стола, Вольдемар с Альбертом вскочили, опрокидывая стулья, и тоже отбежали.

У Лизы возникло катастрофическое ощущение, что пирамида будет расти бесконечно и в итоге передавит всех присутствующих.

Однако этого не случилось. Превысив свой первоначальный размер примерно раз в пять, пирамида с оглушительным грохотом взорвалась, равномерно прыснув во все стороны кроваво-красным спреем.

Это совершенно точно был не оптический эффект.

Лиза почувствовала, как сквозь неё, навылет, прошла мощная волна, задевшая и всколыхнувшая каждую клеточку её естества и вызвавшая в организме странные вибрации, похожие на сильный зуд и щекотку.

Насколько далеко убежала волна, определить было невозможно, потому что вокруг мгновенно образовался густой красный туман, в котором трудно было что-либо различить уже на дистанции в пять шагов.

Лиза более-менее внятно видела Дарью и расплывчато, контуром силуэта – Вольдемара. Все прочие затерялись в кисельных клубах тумана.

Силуэт Вольдемара вёл себя в высшей степени странно.

Он раскачивался, рос и распухал, увеличиваясь в объёме.

И пока он увеличивался, Лиза чувствовала отток энергии, которая непостижимым образом перетекала от неё к Вольдемару. Она «видела» связывавший их ручеёк энергии, прозрачный, неровный, вибрирующий, похожий на поток нагретого воздуха.

Энергия убывала, Лиза слабела и ничего не могла сделать!

Вредный старикашка словно бы включил некий насос при помощи злого волшебства. Остановить этот насос Лиза была не в состоянии, хотя бы уже по той причине, что не знала, где он находится, и понятия не имела, как его сломать.

В аудитории раздавались вопли и возгласы всех оттенков недоумения. Ужаса и боли в этих возгласах пока что не было, очевидно, никто не пострадал, но ясно было, что там происходит нечто странное и необъяснимое.

Со стороны отряда бойцов, стоявших за клеткой и палаткой, тоже были слышны удивлённые возгласы, оживлённые реплики, и кто-то там кричал в полном соответствии с тем, что Лиза имела возможность наблюдать слева от себя:

– Смотрите… Он растёт! Он пухнет, мать его…

Процесс, однако, был конечным: силуэт Вольдемара наконец-то перестал расти и распухать, и Лиза почувствовала, что отток энергии прекратился…

И тут раздался странный звук, похожий на рык всем известного хищника.

– Даша, ты видишь это?! – встревоженно крикнула Лиза.

– Что – «это»? Рычит кто-то, слышу, но ничего не вижу.

– Иди ко мне! Девчата, вы тоже идите сюда, надо вместе держаться!

Похожее рычание раздалось с той стороны, где находились бойцы, и несколько рыков послышалось из аудитории.

– Спаси нас Разум… – потерянно пробормотала Дарья, подбегая к Лизе и хватая её за руку. – Что же это творится…

В этот момент туман рассеялся и быстро ушёл в землю, как будто кто-то открыл невидимую заслонку, и гигантский пылесос в мгновение ока засосал весь красный кисель.

И как только тумана не стало, Лиза увидела такое, во что невозможно было поверить…

* * *

На том месте, где совсем недавно был Вольдемар, возвышалась странного вида тварь.

Более всего тварь была похожа на льва, тех же размеров и строения, с косматой львиной гривой…

Но вместо шкуры тварь была покрыта сплошной крупной чешуёй, с текстурой, напоминающей червлёное серебро.

На загривке у твари болтались обрывки мантии, а рядом с ней на земле валялись изодранные тряпки и фамильный амулет Вольдемара с порванной цепочкой.

Среди бойцов, что располагались за клеткой, был ещё один лев.

А в аудитории…

– Спаси нас Разум!!!

Нет, львы в аудитории отсутствовали, но всяких прочих было столько и такого вида, что рассудок отказывался считать ЭТО реальностью.

Это был воистину адский зоопарк, вываленный на траву стадиона неким сумасшедшим демиургом, который по недосмотру Богов сорвался с цепи или ненадолго вырвался из смирительной рубашки.

Шесть крупных тварей более всего походили на горилл с короткой толстой шеей, только черепа у них были как у тираннозавров, широкие сзади и суженные спереди, с мощными вытянутыми челюстями. Челюсти были усеяны плотно прилегающими друг к другу длинными и острыми зубами, загнутыми внутрь пасти.

Вокруг каждой крупной твари резвилась обособленная стая из двух-трёх десятков разнообразной сволочной «мелочи». Зубастые ящерицы крокодильего размера; метровые куры-переростки с орлиными клювами, длинными острыми шпорами и впечатляющими крючковатыми когтями; страховидные гибриды псов и макак, размером с борзую, с обезьяньими телами и песьими мордами, пасти в разы меньше, чем у крупных «вождей», но оснащены множеством острых кривых зубов. Были ещё кое-какие девиации, но большинство относилось к вышеперечисленным трём видам.

И вся эта мерзость была покрыта такой же чешуёй, что и у «львов», с разными оттенками и размерами чешуек, но похоже, что всю эту адскую одёжку шили в одном месте.

Справятся ли мечи с чешуёй, пока было неясно, но выглядела она очень прочной.

«Аудитория» агрессии не проявляла.

Твари радостно обнюхивались, урчали, гавкали, визжали и облизывали друг друга, словно встретились после долгой разлуки, и явно выказывали почтение и подобострастие вожакам – крупным особям, вокруг которых сгруппировались шесть отдельных стай.

Друг с другом стаи не конфликтовали, людей, оставшихся в аудитории, пока что никто не трогал.

Лиза не ошиблась в предварительном прогнозе. Все, на кого она обратила внимание до Эксперимента, остались в людском облике. Однако нельзя было сказать, что Эксперимент прошёл для них безболезненно.

Люди стонали, держась за головы и закрыв глаза, раскачиваясь из стороны в сторону, и понятно было, что о какой-либо адекватности говорить рано. То есть заставить их покинуть аудиторию и перебежать к клетке будет непросто.

И вот ещё что было довольно странно и неожиданно: все пьяницы, и которые «в дрова», и те, что видели три солнца накануне, – они все были в добром здравии!

Те, что «в дрова», так и продолжали спать, а трёхсолнцевые свидетели что-то воодушевлённо орали про Второе Пришествие и Эдемские Кущи.

– Аллилуйяя-ааа! Все сдохли, а мы спаслись! Мы в Эдеме!!!

Как они умудрились рассмотреть проявления этих самых кущей в кишевшей вокруг страховидной живности – вопрос-загадка, наверное, даже для того, кто эту живность создал. Скорее всего, это такое оригинальное художественное видение, усугублённое крепкими напитками.

Виолетта, слава Разуму, пережила Эксперимент без потерь и даже была относительно адекватна, если сравнивать с прочими уцелевшими.

Она так и сидела на самом краю первого ряда, втянув голову в плечи и разинув рот, таращилась на тусовку, сгруппировавшуюся вокруг бывшего «толстого с ожерельем» (судя по обрывкам полосатого халата, это был он), и бережно прижимала к груди свой артефактный веник, словно это в самом деле была какая-то священная реликвия.

Пребывая в полной прострации, Лиза обвела округу затуманенным взором и вернула фокус внимания Вольдемару – самой ближней к ней и потому самой реальной опасности в данный момент.

И вовремя.

Встряхнувшись всем телом, тварь одним движением когтистой лапы сорвала обрывки мантии…

И вдруг гигантским прыжком сиганула к Лизе, широко разинув пасть с ужасным клыками, почему-то не белыми, а той же фактуры, что и чешуя, словно бы изъязвлённое чернью серебро…

Лиза застыла как вкопанная.

Её буквально парализовало – даже не от ужаса, а скорее, от нереальной, неестественной кошмарности происходящего.

Когда смотрела на аудиторию, всё выглядело как в фантастическом фильме на большом экране кинотеатра. А тут вот оно: прямо перед тобой, реальное, огромное, клыкастое…

Лиза не то что двинуться, крикнуть, прошептать «Спаси нас Разум» – даже вздохнуть толком не могла!

Подумалось вдруг, мимолетно и неуместно: наверное, те, кто имел несчастье ощутить на себе силу её ментальных атак, чувствовали примерно то же самое…

Тварь, однако, обедать не собиралась. По-быстрому обнюхала Лизу, лизнула её щёку шершавым языком, обдав горячим дыханием с невнятным амбре сырой рыбы, и, сердито рыкнув на Дарью, с грациозной тяжеловесностью убежала к палатке.

Лиза могла поклясться, что рык содержал привычные интонации Вольдемара, в стиле «Ну, Дашка, опять ты накосячила!».

Подбежав к сиру Леонарду, тварь приветливо помахала чешуйчатым хвостом, села на задние лапы и, трижды рыкнув на разные лады ворчливым тоном, тоскливо завыла, словно жалуясь Хозяину Дома на козни Судьбы-злодейки.

Это было такое душераздирающее зрелище, что Лизе сразу захотелось плакать. Вместе с тем к ней вернулась способность дышать, двигаться и выражать эмоции.

– Забери меня Забвение… Девочки, что ЭТО такое?! Что, вообще, происходит?!

Возле груды тряпья, оставшегося от Вольдемара, лежал Альфред.

Целый и невредимый, но без сознания.

По опыту ощущений, которые Лиза испытала во время трансформации Вольдемара, можно было предположить, что Альфред отдал всю энергию старику и упал в обморок.

– Жив, – констатировала Дарья, быстро проверив пульс у Альфреда. – Надо его в клетку оттащить.

– Не надо, – возразила Лиза, глядя в сторону клетки. – Смотри, что там у них…

– Ладно, тогда в палатку.

За клеткой резвился второй лев.

На вид такой же, как и Вольдемар, с гривой, хвостом и чешуёй, только заметно крупнее и подвижнее.

В сравнении с «тощим и вальяжным Вольдемаром», который сначала показался Лизе квинтэссенцией мощи и ужаса, этот второй экземпляр был настоящим бойцовским львом.

На его передних лапах виднелись обрывки кольчужного полотна. Прочнейшая сталь, по-видимому, была разорвана в процессе трансформации с такой же лёгкостью, что и тряпки Вольдемара.

Этот бойцовский лев ни на что не жаловался, не выл тоскливо и был бодрый и энергичный. Подобно ласковому щенку, он бегал среди солдат, обнюхивал их, облизывал, фыркал и даже пытался играть с ними.

– Не лезь ко мне, проклятый мутант!

– Отстань… А-а-а! Отстань от меня!

Да, не всё там было гладко, в этих новых дружественных отношениях. Бойцы пребывали в шоке, шарахались от «льва», тревожно кричали, а несколько человек обнажили мечи.

Один воин, потрясённый всем увиденным до помрачения рассудка, сидел на коленях и истошно вопил, простирая руки ко «льву»:

– Дим?! Дим, вернись! Дима, что с тобой?! Это мы, Дим, не надо, я прошу тебя! Превратись обратно!!!

После очередного облизывания у кого-то не выдержали нервы, и на «льва» обрушился рубящий удар меча.

– Умри, мерзкое отродье!

Этот удар не нанёс «льву» никакого вреда, не то что рубца не осталось, даже единая чешуйка не отскочила.

«Крепкая чешуя, – отметила Лиза. – Как же мы с ними… если вдруг придётся сражаться…»

Лев же решил, что с ним играют, весело рыкнул и легонько так, играючи, поддел лапой своего обидчика.

Обидчик отлетел метра на четыре, больно ударился оземь и затих, контуженный и ошеломлённый, прикрыв голову руками. Наверное, решил, что сейчас его будут терзать и рвать на части.

Лев, однако, до терзаний не опустился. Облизал упавшего, фыркнул смущённо, словно бы прося прощения, сел рядом, задрал лапу и принялся совершенно мирно, этак по-домашнему, вылизывать чешуйчатое брюхо.

– Пусть не трогают его, – скомандовал сир Леонард.

– Ррр! – подтвердил «Вольдемар».

– Вольдемар, это ты? Ты меня понимаешь, нет?

– Рр-рр!

– Разрази меня Безумие… Мне кажется, я сплю и вижу дурной сон!

– Мечи в ножны! – рявкнул Герман. – Не троньте Димона… тьфу ты… как там его теперь… Короче, не троньте его, держитесь подальше!

Со стороны трибун махал руками Карл, спрашивал, что делать Серым.

Сир Леонард жестом показал, чтобы Серые оставались на месте. Тут и без них народу хватало, а клетка не безразмерная, все не вместятся.

* * *

Между тем со стороны аудитории раздался первый истошный вопль.

– А-а-ааа!!! Помо…гххх…

Идиллия кончилась.

Твари в аудитории как следует обнюхались, освоились, обвыклись в стаях и набросились на разрозненных, слабых и беззащитных.

На людей.

Бросились разом, будто по единой команде откуда-то свыше (или всё же сниже?), каждая стая напала на тех, кто был к ней ближе.

– Все – в клетку! – крикнул сир Леонард. – Девчата, ко мне, бегом! Бегом, я сказал!!! Герман – вперёд!

Людей рвали на куски и жадно пожирали, большинство фрагментов не успевало упасть на траву и сразу исчезало в зубастых пастях. Над аудиторией носились омерзительные звуки, отражаясь страшным эхом от трибун: чавканье, довольное урчание и хруст перемалываемых мощными челюстями костей.

Трио Дарьи потащило к клетке Альфреда. К ним на помощь пришли бойцы, а Лиза задержалась, желая принять участие в судьбе рыжей валькирии.

Виолетту спасло то, что она находилась на самом краю первого ряда. Вся свора «толстяка» разомнабросилась на благополучно пережившего Эксперимент магрибского колдуна, который оказался в самом центре стаи.

Таким образом, Виолетта осталась в сторонке, в гордом одиночестве.

Однако было совершенно ясно, что это приятное состояние долго не продлится.

– Беги к клетке! – крикнула Лиза. – К клетке беги!

Виолетта команду слышала, но выполнять не спешила. Она была в ступоре: смотрела то на Лизу, то на стаю, в двух шагах от неё пожирающую человека, и продолжала сидеть, прижимая к груди свой веник.

До Лизы добежал Герман, схватил за руку и поволок к клетке. Трое бойцов прикрывали их отход, пятились, выставив щиты и ощетинившись мечами.

– Надо ей помочь! – Лиза пыталась вырваться и тормозила движение. – Её сейчас сожрут!

– Брось эту холопку, – пробурчал Герман. – А то нас самих сожрут. Что ты в ней нашла?

– Это не просто холопка, – Лиза хотела сказать: «У неё огромный потенциал, может случиться так, что это будет самый мощный пси-оператор за всю историю Дома, или, как минимум, многозарядная ходячая «батарейка», и вообще, это первая простолюдинка, которая мне понравилась» – но для такой длинной фразы не было времени, поэтому Лиза отчаянно крикнула:

– ВИОЛЕТТА, Б… ТАКАЯ!!! – получилось вполне истерично, с хриплым сумасшедшим привизгом. – Бегом в клетку!!!

Эту команду Виолетта, наконец-то, восприняла.

Она встала и пошла в сторону клетки, не сводя с Лизы стеклянного взгляда. Не побежала, а именно пошла, не спеша, казалось бы, спокойно и с достоинством, но понятно было, что у неё от страха просто не гнутся ноги.

Валькирия уже миновала опрокинутые столы президиума, когда «толстяк» прекратил жрать колдуна и бросился к ней.

С логикой у вожака стаи всё было в порядке.

Колдун старый, жёсткий и невкусный. В гастрономическом плане, разумеется, сдобная пышка Виолетта представляла гораздо большую ценность. В первом порыве стая бросилась на того, кто был к ней ближе всех, но сейчас «толстяк» собирался исправить эту ошибку.

В трёх шагах от клетки Лизе удалось-таки избавиться от железного хвата Германа. Она развернулась и наотмашь «ударила» вожака стаи, который в этот момент был в одном прыжке от Виолетты.

Удар получился так себе: вредоносный старикашка Вольдемар высосал из Лизы почти всю энергию. Вдобавок девушка сгоряча не рассчитала силы и чуть было не грохнулась в обморок – еле на ногах устояла.

А у вожака, судя по реакции, было фантастически высокое сопротивление. Удар Лизы не нанёс ему заметного вреда, но разозлил основательно.

Потеряв интерес к валькирии, тварь помотала ужасной башкой, издала низкий протяжный рёв и бросилась прямиком к Лизе.

На этот рёв мгновенно откликнулась вся свора, терзавшая останки колдуна. Разом прекратив пиршество, стая дисциплинированно устремилась вслед за вожаком, на ходу дожёвывая и заглатывая человечину.

– В клетку, бегом! – надрывался сир Леонард. – Эй, там, в дверях, проход освободите!!!

Быстро укрыться в клетке не было возможности, у двери как раз в этот момент возникло столпотворение: втаскивали обморочного Альфреда.

– В шеренгу! – скомандовал Герман.

Герман и трое бойцов сомкнули щиты и прикрыли собой Лизу, выставив клинки поверх щитов.

Тварь уже собралась было прыгнуть на эту слабенькую защиту, но тут на неё с рыком налетел «Вольдемар», сшиб наземь, вцепился сразу всем, чем можно – клыками и когтями, – и по траве, подобно зорбу, сорвавшемуся с трассы, покатился извивающийся и яростно рычащий чешуйчатый клубок.

От клубка веером разлеталась выдранная с корнем трава вперемежку с чешуёй, брызги крови и клочья гривы.

Вокруг суетилась сволочная мелочь, не обращая внимания на людей и пытаясь помочь своему вожаку. Эту мелочь с залихватским рыком расшвыривал во все стороны бойцовский лев, без всякого зова примчавшийся на выручку товарищу.

Тут он уже не играл. Бил мощно, вкладывая в удары всю силу, вонзал огромные клыки во вражью плоть, прокусывая чешую, не поддающуюся мечам, и легко рвал на части особо мелкий сброд.

Переломным в этой короткой яростной схватке стал момент, когда Вольдемар с вожаком стаи финишировали у ног Виолетты, в крайне неудобной позиции для Вольдемара.

«Толстяк» в какое-то мгновение оказался сверху, сумел стиснуть своими страшными челюстями шею Вольдемара и придавил его к земле.

Челюсти неумолимо сжимались, Вольдемар страшно дергался, извивался и с каждой секундой слабел, фонтанируя кровью – красной кровью, на вид совсем человеческой, – а бойцовский лев тем временем был занят выяснением отношений с двумя крупными ящерицами, которые вцепились в его передние лапы и повисли на них тяжёлыми капканами, не давая двинуться с места.

Трио Дарьи и сир Леонард сконцентрировались и слаженными залпами, сосредоточенно, «били» тварь, пытаясь помочь истекающему кровью Вольдемару.

Однако тварь только подёргивалась в такт ударам и не переставала смыкать свои чудовищные челюсти. Воистину, у этих исчадий ада было колоссальное сопротивление ментальному воздействию, получалось, что главное оружие Элиты против них бессильно.

Когда, казалось, остались считаные секунды до кончины Вольдемара, «толстяк» извернулся, чтобы поудобнее перехватить горло противника, и больно хлестнул хвостом по ногам Виолетты.

Валькирия вскрикнула, выпадая из ступора, и что есть силы саданула веником по глазам твари – как солдат штыком, коротким точным тычком-уколом.

Тварь отцепилась от Вольдемара и покатилась по траве, зажимая лапами кровоточащие глаза и оглашая округу истошным визгом.

Бойцовский лев как раз управился с ящерицами, бросился к Вольдемару и встал перед ним, обратившись мордой к скоплению тварей, застывшему в ожидании завершения схватки.

Да уж, увы и ах…

Пока львы у клетки возились с одной стаей, все прочие твари подтянулись на уровень президиума и выстроились полукругом, ожидая проявления воли вожаков.

В клетке явно не хватало места для всех, добрая треть людей оставалась снаружи.

И, что примечательно, вожди как раз оказались в этой несчастливой трети: сир Леонард, Герман, Лиза, Дарья, и… да, и Вольдемар тоже. Его ведь никто пока что не вычеркнул из списка иерархов, хотя он и стал несколько странен на вид и временно неразговорчив…

Вожаки стай несколько мгновений смотрели на катавшегося по траве «толстяка», затем неспешно двинулись вперёд. Слаженно, одновременно, словно бы повинуясь общей команде.

Вся прочая сволочь монолитной армадой следовала за ними.

– Арр-ррррр!!! – Бойцовский лев встал на задние лапы, выпрямляясь во весь свой немалый рост, и издал боевой вопль, полный яростной обречённости.

– Ррр… ррр! – истекающий кровью Вольдемар с трудом поднялся и тоже зарычал, готовясь к последней схватке.

И эта гордая обречённость немедленно вызвала отклик в сердцах детей Дома.

– За Дом!!! – в едином порыве воскликнули десятки людей, вздевая к небу мечи. – За Людей!!!

– За Дом! – вторила им шеренга Серых, во главе с Карлом мчавшаяся от трибун к клетке и на ходу выхватывающая бесполезные кинжалы.

А спустя секунду все твари рухнули наземь и мгновенно сдохли.

Без воплей, без визга, без конвульсий.

Как будто кто-то свыше нажал тайную кнопку и выключил всю это адскую зоологию.

Пауза завершилась.

Эксперимент тоже.

Всё поле было усеяно трупами тварей и залито кровью сожранных заживо людей.

Вольдемар и Дмитрий – бойцовский лев тоже пали замертво.

Увы, Смерть не даёт привилегий по праву принадлежности к Касте Правителей. Ей абсолютно без разницы, смерд ты или Элита, в назначенный срок она с роковым беспристрастием забирает всех, чьё время истекло.

Глава 7 Орден Равновесия

После испытания Семёну пришлось ещё раз принять душ.

Вроде бы всё длилось не более пяти минут, а вспотел так, словно марш-бросок пробежал с полной выкладкой. И чувствовал себя соответствующим образом: слабость, усталость, апатия, желание послать всех подальше и немедля завалиться спать.

– Только не говори, что мне надо тренировать выносливость, – угрюмо пробурчал он, напоровшись на сочувственный взгляд Богдана. – Просто слишком много приключений для одного дня. У меня столько «экшена», наверно, и за всю жизнь не было.

От ужина, однако, Семён отказываться не стал. Как только старшина сказал «Как насчёт перекусить?», сразу вспомнил, что с утра не употреблял ничего, кроме пива, и ощутил зверский аппетит.

Ужинали вдвоём с Богданом. Старшина присутствовал, но был сыт и только пил чай.

В Ордене нет распорядка дня. Все постоянно «на задачах», поэтому по звонку спать не ложатся, и строем в столовую никто не ходит. Готовят четыре раза в сутки, держат пищу сколько можно. У кого есть время, придут и поедят.

А те, кто «в миру», с голоду не умрут. Не так воспитаны.

Шеф-повар неожиданно оказался инвалидом.

Неожиданно в том плане, что у него не было обеих рук. Разница только в том, что правая отсутствовала по плечо, а левая по локоть.

Семён подумал: как же он готовит, без рук?!

Шефа звали Витей, на вид ещё не старый, и сорока нет, и, вопреки поварским стереотипам, был он длинным, худым, мрачным и немногословным. Семёну показалось, что он похож на Командора, лицом, фигурой и повадками.

Функции рук, без всяких метафор, выполняли двое худеньких подростков в поварских фартуках. Они моментально накрыли на стол и отошли в сторонку, выжидающе глядя на шефа: всё ли правильно сделали?

Не проронив ни слова, Витя двумя взглядами и одним движением щеки одобрил сервировку и отпустил своих подручных. Детишки бесшумными тенями утекли за дверь, а шеф на минутку задержался у стола.

– Ты и вправду Бес?

Семён пожал плечами и смущённо улыбнулся.

Ему непривычно было чувствовать себя местной знаменитостью, этакой несвоевременно выкатившейся звездой, и он ещё не мог без обиняков отвечать: «Да, я Бес!», потому что сам в этом пока что был не уверен.

– Да, Витя, это натуральный Бес, – ответил за подопечного Богдан.

– И что, он реально уложил в рукопашной квартет эмпатов?

– Совершенно верно, – подтвердил Богдан.

– Ну, слава богу. Теперь нам будет полегче…

Вот это инвалид сказал с такой уверенностью и надеждой, словно в монастырь привезли на подмогу не какого-то там приблудного Беса без роду-племени, а целый десантный полк.

Семён опять пожал плечами.

Ему было неловко. Эти странные люди возлагают на него слишком большие надежды, которые он вряд ли когда-нибудь оправдает.

– Эх… Был бы ты с нами на Валааме! Тогда наверняка вышел бы другой расклад… – Витя мотнул культёй и вздохнул, сожалея о несбывшемся. – Глядишь, и руки были бы на месте. И спаслись бы все. Твой Иммунитет нам тогда был бы очень кстати…

– Мертвых не воскресить, – философски заметил старшина.

– Это верно… Ладно, не буду вам аппетит портить, кушайте на здоровье. Если что понадобится, свистните…

Когда повар удалился, Богдан в двух словах посвятил Семёна в суть событий.

Двенадцать лет назад Элита уничтожила Убежище Северо-Западного подразделения Ордена. Выжили всего девять человек, их приютило Московское подразделение.

Лидером Северо-Западного подразделения в тот период был Командор. Те, кто спасся, обязаны ему жизнью, он там совершил реальный подвиг, проявив чудеса мужества и стойкости.

– Слушайте… Ну и мрачная у вас история, скажу я вам.

– Увы, другой нет…

* * *

Кормили без изысков, но в хорошем смысле слова по-солдатски: сытно и вкусно. Гречка с мясом, хлеб с маслом, крепкий чай с сахаром, более никаких разносолов.

– А как насчёт ста грамм? – Семён с надеждой ткнул пальцем в сторону раздачи. – Или хотя бы пивка?

– Никак, – старшина изобразил гримасу сожаления. – У нас сухой закон.

– Одобряю, – Семён заговорщицки подмигнул. – Сухой закон – это славно. Но… Понимаешь, у меня сегодня был жуткий стресс. Я, между прочим, впервые в жизни убийство совершил. Да не одно, а сразу четыре. Так что…

– И что? – старшина пожал плечами. – Идёт война. Одни убивают. Другие умирают. Это нормально.

– В общем-то, это, конечно, ненормально, но таков порядок вещей, и в этом нет ничего странного, – дежурно отреагировал Богдан. – Тебе необходимо сочувствие? Считай, что ты его получил.

– Погодите… Вы что, серьёзно, насчёт «сухого закона»? То есть вообще ни капли?!

– На территории Убежища – да, вообще ни капли, – подтвердил старшина.

– Рисковые вы люди, – огорчённо заметил Семён. – Бунта не боитесь?

– Бунта? – старшина посмотрел на Богдана с недоумением (что имеет в виду этот парень из Внешнего Мира?!).

– А кто будет бунтовать? – уточнил Богдан.

Семён, видя, что новые товарищи то ли странно тупят, то ли в самом деле далеки от всего «мирского», в двух словах пояснил свою мысль.

Война, задания, напряжённые будни – это всё сурово и прекрасно.

Но у людей непременно должна быть личная жизнь и право на отдых. То есть любому человеку, хоть трижды воину и спортсмену, надо регулярно отдыхать и расслабляться, в том числе и популярными в народе способами. В противном случае будет тихий саботаж, и это не худший вариант. История знает немало примеров, когда введение разного рода «сухих законов» заканчивалось страшными последствиями.

Богдан сообщил, что в Ордене все поголовно с детства расслабляются медитацией и иных методов не приемлют.

Старшина добавил, что бунтовать, а также заниматься тихим саботажем и прочими глупостями людям некогда. Орден постоянно живёт в режиме «война». Это значит, что все ресурсы (в первую очередь – людские) задействованы по максимуму. Все так загружены, что порой и поспать не успевают, так что на глупости нет времени.

– У нас никто и никогда не бунтовал, – подвёл черту Богдан. – Какой может быть бунт во время войны? За это немедленно казнят. А война у нас постоянно, так что…

– Да, я вижу, вы тут все конкретные маньяки, – печально констатировал Семён. – Непросто мне с вами будет.

– Ничего, привыкнешь, – пообещал старшина.

– Как к такому можно привыкнуть?!

– Ты Бес, – напомнил Богдан. – Твои предки тысячелетиями были в Ордене. И ничего, жили неплохо, никто не жаловался.

– Ага, неплохо… И в итоге они всё же от вас удрали, – злорадно ухмыльнулся Семён.

– Но они ушли вовсе не из-за «сухого закона». Там была другая причина.

– И когда мне расскажут об этой причине?

– Всему своё время…

Чай допивали молча.

Богдан рассеянно размышлял о предстоящем «прыжке» и временами делал пометки в своём блокноте. Салават, чуткий и внимательный, вопреки расхожим стереотипам и байкам о недалёких армейских старшинах, мыслящих в формате «от рассвета до забора», не решался прерывать движение мысли учёного собрата.

Семён исподтишка с любопытством рассматривал своих сотрапезников, пытаясь понять, чем они отличаются от обычных людей, окружавших его до сегодняшнего дня. До этого как-то недосуг было присматриваться – от происшествия в гаражах до испытания сплошь суматоха и драйв, и ни минуты покоя.

Странные люди, странные отношения. И законы, по которым они живут, тоже очень странные.

Книга Памяти, траурная экспозиция на стене, «цели» на противоположной стене, как будто два войска встали в поле друг напротив друга перед битвой…

«Встретишь, не проходи мимо – убей».

Без восклицательного знака, без эмоций, просто как повседневная задача.

«Убей» – как образ жизни.

Судя по тому, что Семён видел в гаражах, у них тут в самом деле настоящая война. Зачем, из-за чего, кто развязал – непонятно…

Да нет, ничем они от нормальных людей не отличаются.

Семён смотрел немало фильмов про разные тайные общества и секретные организации. Вот там, да, люди были особые, крутые на вид, сильные и красивые (или, как антипод – страшные и зловещие), говорили веские слова и вели себя как реальные герои.

В общем, новые товарищи Семёна не впечатлили. Богдан – заурядный очкарик, все их учёные такие же. Старшина – заурядный мужичок такой, основательный и продуманный, как все старшины. Арсений – противный зануда, как любой босс в офисе. Бойцы вроде бы неплохие, крепкие и бесстрашные, но…

Та зеленоглазая бестия, хрупкая и слабенькая, положила их в одно касание. И вязанка стволов в багажнике не помогла.

Так что, увы, всё у них тут заурядно. Героев нет, сказочных богатств и захватывающих перспектив никто не обещает.

Да ещё и спят на полу, и сухой закон бл… эмм… блюдут. Жуть!

После ужина Семён расслабился, сомлел и захотел спать. И ста грамм не понадобилось, дали бы только прикорнуть где-нибудь в удобном местечке.

– Ну а поспать я могу хотя бы? Или меня, как «молодого», будут теперь припахивать на уборку?

– Спи на здоровье, – милостиво разрешил старшина. – Если не задействован в боевом расписании, можешь заниматься чем хочешь. Убирают у нас пожилые и дети, весь личный состав боевого возраста постоянно на задачах. Ты вроде как взрослый, так что нет – на уборку тебя никто привлекать не будет.

– Да, детишек видел. Пару дам тоже. А то уж было подумал, что вы тут почкованием размножаетесь… Но стариков не видел.

– У нас немногие доживают до старости, – пояснил старшина. – Так что пожилых очень мало.

– Кстати, а где у вас женщины живут?

– За забором, – лаконично ответил Богдан.

– В смысле?

– Отроки и отрочицы проживают отдельно, – акцентированно наседая на «о», на церковный манер пропел старшина.

– Раздельно, – поправил Богдан. – Женская обитель, мужская обитель, посредине забор. Это для мирян. Монастырь всё-таки, надо придерживаться легенды.

– Так, а вот если бы я был, положим, семейный? – обеспокоился Семён. – Моя жена где бы жила?

– В женской обители.

– Нормально! А где бы мы встречались, под забором?! Или прямо через забор – типа, сучок вытащил, и вперёд?

– Какой сучок? – не понял Богдан. – У нас забор – крепостная стена, по ней сверху можно на машине ездить.

– Да ты не волнуйся, тут всё продумано, – успокоил старшина.

– Ага, продумано… Что-то мне ваши порядки нравятся всё меньше и меньше. Как вы, вообще, не вымерли с такой организацией?!

– Мы так живём не первую сотню лет, – пожал плечами старшина. – Как видишь, не вымерли и успешно выполняем задачи. Да ты не волнуйся, через недельку обживёшься, привыкнешь…

Тут несостоявшийся семьянин спохватился: Арсений что-то там упоминал об эвакуации родственников, которыми, якобы, семья зеленоглазой может манипулировать для поимки внезапно обнаружившего себя Беса.

Богдан сказал, что этим уже давно занимаются, так что поводов для беспокойства нет, с родственниками всё будет в порядке.

– Их что, сюда привезут?

– Нет, они останутся в миру. Просто их ненадолго переместят в безопасное место, пока всё не уляжется. Да ты не волнуйся, этим занимаются профессионалы своего дела, мастера конспирации. У них там всё отработано, так что за своих родственников можешь не беспокоиться.

– В общем, спи спокойно, не вздрагивай, – резюмировал старшина.

Семён выразил сомнение по поводу спокойного сна.

Нет у него такого навыка, позволяющего спокойно спать на полу. Даже в армии (а это был самый непростой период в его жизни) спать доводилось на кровати, хоть и с жёсткой сеткой, но матрац там был новый и толстый.

Вспомнив про толстый матрац, Семён озарился: а почему бы не пойти спать в лазарет? Старшина говорит, что там есть кровати.

Старшина подтвердил: да, кровати есть, но Семёна туда не пустят.

– Что значит «не пустят»? Неужели нельзя договориться?

– Может, где-то и можно, но только не у нас.

Тут Семён очень кстати сообразил, что он теперь вроде как жертва Эксперимента. Янис сказал, что его будут денно и нощно исследовать. А как насчёт того, чтобы жертву Эксперимента поместить в лазарет, на нормальную кровать?

– Да не возьмут тебя в медпункт, – хмыкнул старшина. – Там у нас только лежачие.

– Ну и я буду лежачим, – пообещал Семён. – Причём примерным таким лежачим, тихим и ласковым, без буйства и жалоб. У них там что, не найдётся лишней койки?

Богдан терпеливо объяснил, что лежачие в том плане, что не могут самостоятельно перемещаться после ранения. Других лежачих в медпункте не бывает.

Семён выразил сомнение по поводу отсутствия других лежачих. А как же гриппозные, ангинные, невралгические и прочие ишиасы?

Богдан заявил, что члены Ордена не болеют в принципе. В Убежище нет лазарета, в привычном понимании этого слова. Только медпункт. И там лежат только раненые, которые не могут самостоятельно передвигаться.

Семён выразил сомнение по поводу того, что члены Ордена не болеют в принципе. Эмоционально выразил. Разве так бывает? Люди всегда болеют. Даже самые здоровые спортсмены временами чувствуют недомогание, и это нормально. Или члены Ордена не люди, а киборги?!

Богдан популярно объяснил, что члены Ордена, разумеется, люди, но… Особым образом взращенные и воспитанные. С детства осваивают саморегуляцию и контроль над физиологией. По особым орденским методикам. Так что не болеть совсем – не проблема, как ни странно это звучит для современного человека.

– То есть вы как йоги, что ли? Ну, типа, можете голышом сидеть на леднике и задницей плавить лёд?

– Хм… Конкретно вот такую задачу никто не ставил, но… это возможно.

– Задницей – лёд?!

– Да.

– Да ты издеваешься…

– Нисколечко. Это вполне по силам любому обученному и подготовленному человеку. И кстати, это не мы как йоги. А йоги как мы.

– А, это они от вас научились, что ли?

Богдан пояснил, что Орден веками контактирует с мирянами, в разных уголках планеты. Ну и получается так, что в процессе совместной деятельности воленс-ноленс приходится делиться древними методиками и закрытой информацией. В разумных пределах, конечно.

– Обалдеть… Целая банда йогов! Непьющих, некурящих… Никто не курит, да?

– Совершенно верно.

– Так я и думал. Всегда «на задачах», даже спать некогда, никто не развлекается, да?

– Совершенно верно. Некогда. Война, какие тут могут быть развлечения.

– Ну вот… И ещё на полу спят… Это ж просто застрелиться! И как я теперь, муттер вашу в твиттер, буду с вами жить, такой неправильный и ущербный?! Я люблю пиво, женщин, кино, в «танчики» по сети погонять! Я не хочу воевать! Я регулярно болею, у меня на брюхе жир, и… и… я быстро устаю. Вон, все говорят, что у меня дыхалка слабая.

– Привыкнешь, – в очередной раз пообещал старшина. – Причём быстро. Оглянуться не успеешь, освоишься и будешь как все. А выносливость тренируется бегом. Так что готовься, придётся как следует побегать. Иван тебя будет гонять с утра до вечера.

– Угу… Всё ясно с вами. То есть в лазарет лечь – никак?

– Да, чтобы попасть в медпункт, нужно получить ранение, которое не позволяет тебе двигаться.

– Так… Так… Ага, я там видел, киндеры топором скамейку тешут. Вот такой вопрос: если я спецом себе по ноге топором тяпну, за членовредительство не расстреляете?

Старшина и Богдан с недоумением переглянулись.

– За что? – утончил старшина.

– Не понял… Вы что, не знаете, что такое членовредительство?! – ужаснулся Семён.

– Ну, в общих чертах… – Богдан изобразил неопределённый жест.

– Это каким же надо быть криворуким… – старшина неодобрительно нахмурился. – …чтобы бить по ноге, а попасть по…

– Нет, это никак не связано с этим самым, – поправил Богдан. – «Членовредительство» в миру – это когда кто-то умышленно наносит себе повреждения, чтобы… эмм… допустим, чтобы не работать или не воевать. Одним словом, чтобы не выполнять задачи.

– Это каким же дураком надо быть, чтобы специально себя ранить для отказа от задач! – возмутился старшина. – Такое может сделать только сумасшедший.

– Так, вы меня всерьёз заинтересовали, – озабоченно пробормотал Семён. – У вас что, при такой собачьей жизни никто и никогда не занимался членовредительством?!

– За всю историю Ордена такого не было ни разу, – уверенно сообщил Богдан. – В Летописях и в Новейшей Истории Ордена упоминаются несколько случаев, когда братья убивали себя, чтобы не выдать врагу важную информацию. Но чтобы избежать труда или боя… Хм… Понимаешь, мы не так воспитаны. У нас совершенно иные ценности, нежели у мирян. Впрочем, ты всё поймёшь сам, когда немного поживёшь среди нас.

– Маньяки, – тоскливо резюмировал Семён. – Фанатики. Господи, куда я попал…

– Ты попал куда надо, – успокоил Богдан. – Идёт война, ты в авангарде, и тут твоё истинное место. Потому что твои предки всю жизнь служили Ордену.

– Да слышал уже, – проворчал Семён. – Пойти, что ли, попробовать на полу поспать…

– Есть идея получше, – предложил Богдан. – Пошли, свожу тебя на экскурсию в учебную аудиторию.

– А что там хорошего, в этой аудитории?

– О, там много чего хорошего, – Богдан заговорщицки подмигнул. – Во-первых, там масса учебных пособий и макетов. Никаких лекций и пространных летописей, всё просто и ярко, на детском уровне. То есть за полчаса ты в наглядной форме получишь всю информацию об Ордене, о его предназначении и задачах, и… гмм… ну и о своих предках в том числе.

– Так, уже немного заинтриговал. А что там ещё есть?

– А ещё там есть несколько отличных офисных кресел, – опять подмигнул Богдан. – Не таких, как в оперативном зале – на две минуты присесть, а мягких, удобных, с регулируемой спинкой…

– Всё, заинтриговал окончательно, – определился Семён. – Когда закрывается эта аудитория?

– Никогда. У нас тут вообще мало что закрывается, если ты заметил.

– Хорошо, пошли…

* * *

Аудитория была огромной и больше походила на склад методических пособий, нежели на учебный класс или лекционный зал.

Вдоль стен стояли широкие стеллажи, заваленные разнообразными моделями, сборными конструкциями, скелетами («Надеюсь, они не настоящие», – подумал Семён), глобусами, банками и колбами со всевозможными заформалиненными гадами и гадостями. В углах громоздились вязанки карт, схем и планов, со стен и подоконников на учеников смотрели стеклянными глазами чучела доисторических рептилий, в нескольких местах аудиторию перегораживали громадные столы с географическими макетами, которые, судя по безыскусным деталям, дети собирали своими руками.

Помимо всего вышеперечисленного, в аудитории было ещё великое множество мелочей, но за отсутствием времени мы про них умолчим.

И посреди всего этого изобилия, как на островке посреди океана, скромно примостились несколько парт, за которыми сидели два десятка детишек пяти-семи лет, стриженных под машинку и облачённых в маленькие серые балахоны.

Учитель был молод и выглядел примерно так же, как Богдан: худой, в очках, с интеллигентным лицом, но не рыжий.

На появление Семёна аудитория реагировала неожиданно и странно.

– Чужой! – сурово пискнул малютка с последней парты.

И тотчас же все дети, как стая воробьёв, порскнули в разные стороны и схоронились кто куда, за макетами, под стеллажами, за столами и стендами. Только одни глаза остались.

Одни глаза – это не метафора, это реально по одному глазу на персону, всё прочее было грамотно скрыто за предметами интерьера.

«И дети у них тоже маньяки. – Ошарашенный таким приёмом Семён растерянно почесал затылок. – Господи, куда я попал…»

– Это свой. – Учитель смотрел на Семёна с любопытством, ясно, что уже оповестили. – Это наш новый брат. И кстати, этот брат…

Тут Богдан приложил палец к губам и экономно качнул головой.

– …Этот новый брат – необычный человек, – живо отреагировал учитель. – Но об этом мы поговорим позже, а сейчас вернёмся к теме урока. Отбой тревоги. Все по местам.

Дети дисциплинированно вернулись на свои места, и учитель продолжил занятие.

Богдан с Семёном прокрались вдоль стеллажей в некое подобие алькова, широкий «карман» в восточной стене, где был оборудован компьютерный уголок, уселись в офисные кресла и стали ждать, когда закончится занятие.

Кресла в самом деле были удобные, но спать Семёну расхотелось. Вокруг было столько всего интересного и необычного, что просто глаза разбегались. Например, на ближнем к алькову географическом макете было запечатлено очень странное региональное деление, которое Семён до этого момента ни разу нигде не видел.

– Это что, макет из «Игры Престолов»? – по части кино Семён был большой дока, хорошие сериалы мимо него не проходили.

– Это регионы прошлой Цивилизации, – пояснил Богдан. – Не обращай внимания, тебе это не пригодится.

Говорили шёпотом, чтобы не мешать учителю вести урок.

Удивительно, но никто из детей не оборачивался, чтобы посмотреть на «необычного человека».

Никто не отвлекался, не глазел по сторонам. Полная концентрация на предмете обучения, лиц не видно, но стриженые затылки детей были суровыми и сосредоточенными. Неприступные такие затылки, как противотанковые ежи на полигоне, где доводилось бывать Семёну.

Не дети, а маленькие сердитые старички в балахонах.

Семёну даже немного не по себе стало. Эти серьёзные умные дети его пугали. «Кузница кадров, – почему-то пришло на ум. – Вот так они и выращивают фанатиков».

– Это у вас начальная школа?

– Это у нас просто школа.

– Не понял… А почему одна мелочь, старшеклассники где?

– Да нет у нас старшеклассников…

Во избежание дальнейших расспросов Богдан в двух словах объяснил особенности системы местного образования, воспитания и взросления.

Общее обучение длится три года, с пяти до восьми лет. За это время дети постигают самое необходимое: четыре истории, языки и основы. Историю Ордена, Историю Ереси, Историю Нынешней Цивилизации, Историю Человечества. Основы Войны, Основы Законов Современной Жизни, Основы Механики Резонанса (или Новые Законы – это практически одно и то же). Из языков учат Хаптаи, на котором общаются между собой адепты Ордена Равновесия во всём мире, основы Асуэнто и три наиболее распространённых языка нынешней цивилизации.

Впрочем, Хаптаи особо не учат. Они на нём просто разговаривают с самого детства, так что общеорденский язык для них как родной.

За эти три года преподаватели присматриваются к ученикам и проводят отбор: кто будет воином, а кто учёным. В Ордене всего две касты, или профессиональные группы – учёные и воины. А уже в каждой группе происходит внутреннее деление на специализации.

– Такое деление основывается на задачах Ордена. Если не брать во внимание множество современных нюансов, Орден, по сути, это Счётная Палата Человечества, работающая по директивам Коллективного Разума Вселенной. То есть клерки – учёные и служба безопасности, которая охраняет этих клерков – воины. Так было с начала времён, но после Ереси и Раскола кое-что изменилось…

Распределение по кастам происходит без учёта детских предпочтений и желаний. Преподаватели, в первую очередь, руководствуются статистикой, во вторую – способностями и кондициями, пожелания детей никто не спрашивает. Как правило, потери среди воинского контингента значительно больше, нежели в учёной среде, поэтому многих детей, которые по способностям могли бы стать учёными, определяют в касту воинов.

По окончании общего курса обучения дети переходят в разряд юнг, и начинается своего рода интернатура, или обучение в коллективах. Те, кто попал к воинам, сутки напролёт тренируются и работают. Те, кто угодил к учёным, с утра до вечера грызут гранит науки и тоже работают. И так происходит до достижения боевого возраста.

– Слушай, а сегодня же суббота. У вас что, по выходным тоже занятия?

– У нас нет выходных в «мирском» понимании этого слова. Занятия идут каждый день. Полтора часа лекторий – час физическая подготовка или основы военных дисциплин. Сейчас закончится лекторий, они убегут на Общую Тактику, через час вновь вернутся сюда. Но мы управимся за полчаса, в дебри погружаться не станем, только по азам пробежимся.

– Получается, у ваших детей, по сути, нет детства, – посочувствовал Семён. – Вы их с самого начала зажимаете в тиски.

– Да, получается так, – согласился Богдан. – Однако не мы это придумали, так было всегда. Это эффективная система, обкатанная столетиями, и она работает.

– Тебя тоже так воспитывали?

– Разумеется. Четыре часа сна и час медитации – четыре сеанса по пятнадцать минут, вот и всё твоё личное время за сутки. Всё остальное время: занятия, уборка, наряды по кухне, дежурство в прачечной, караул по охране Убежища и постоянные поручения от старших в формате «сбегай, куда сказали, и принеси, что попросили».

– А боевой возраст когда?

– Четырнадцать лет.

– Четырнадцать лет?! Да это же ещё дети!

– За шесть лет непрерывных тренировок и регулярной обкатки «в миру» получаются вполне опытные воины. Стажировка идёт постоянно, юнг активно используют в разведке и в наблюдении. Так что, когда воину исполняется четырнадцать лет, он точно так же идёт на задачи, как делал это в качестве стажёра много раз… но уже в роли полноправного бойца.

– А у учёных?

– А вот для нас ничего не меняется, – Богдан усмехнулся. – Как ты был в роли ученика, так и будешь лет до тридцати, сорока, а то и больше, пока не помрёт кто-нибудь из твоих мастеров и не освободит тебе место.

– Да, как-то несолидно…

– А, нет, вру! Есть очень приятная разница. В четырнадцать лет ты перестаёшь работать. Ты достиг боевого возраста и теперь можешь целиком сосредочиться на самообразовании. Но мастера, негодяи этакие, по-прежнему шлют тебя со своими поручениями когда и куда им вздумается, и при определённом стечении обстоятельств ты можешь до сорока лет быть мальчиком на побегушках и заваривать для них чай.

– А руководители у вас из какой касты?

– Интересный вопрос, – Богдан призадумался. – Никогда не думал об этом… Так… Слушай, интересная закономерность вырисовывается. На моей памяти все до единого лидеры вышли из касты воинов.

– Арсений тоже воин?!

– Не похож на вояку, да?

– Совершенно.

– Арсений разведчик. Причём очень хороший разведчик.

– Вот уж не подумал бы никогда… Натуральный офисный зануда, весь из себя такой правильный и педантичный, ну чуть ли не святой.

– Думаю, это закономерно, что руководители получаются из воинов. Учёные с головой погружены в исследования и статистический учёт: это наша главная задача, поэтому им некогда заниматься администрированием. Кроме того, воины более дисциплинированны и привыкли командовать на операциях. Так что это в порядке вещей.

– Заметил, кстати, что среди учёных у вас много очкариков. Без обид, просто в глаза бросается. Ты, Янис, учитель этот, там в операторской ещё двое были в очках… Это оттого, что плохо кормят, или мало спите?

– Много читаем.

– Много – это сколько? Я знаю людей, которые много читают – и ничего, зрение в порядке.

– Много – это примерно по десять часов работы с текстом в день.

– Да, не бережёте вы себя.

– И это не предел. Я, например, могу обходиться без очков, а вот Янис совсем близорукий. Вполне вероятно, что к его возрасту у меня будут такие же проблемы. Но такова плата за знания, тут уж ничего не поделаешь.

– Ты родился в этом монастыре?

– Нет, я… – тут Богдан запнулся. – Я родился где-то в другом месте.

– «Где-то»? Не помнишь, где родился?

– А ты помнишь?

– Ну, в смысле, не знаешь, где родился?

– До трёх лет я жил в другом месте. Где-то в миру. Помню, смутно так, отрывками, большой дом, лужайка, много комнат… В три года мои родители погибли, и меня привезли сюда. С тех пор меня воспитывал Арсений и все, кому не лень.

– Так ты, получается, реальный сын полка… – Семён хмыкнул было, но осёкся, вспомнил, как в таких случаях говорят правильные герои в фильмах: – Слушай… Я сожалею о твоей потере.

– Да можешь не сожалеть. Я не знал отца и мать, не помню их. Орден – вот мои родители и моя семья…

Минут через десять урок закончился, и детвора вместе с учителем покинула аудиторию.

Как только все удалились, Богдан быстро и доходчиво провёл с Семёном ликбез по основным «школьным» дисциплинам.

История Ордена; История Ереси; Хранилища и Хранители; Закат Цивилизации – Механика Резонанса – Паузы – Новые Законы; Семья Асуэнто (Первая Династия), селекция, Абсолюты (стартовая группа), Бесы, эмпаты и ещё ряд сопутствующих информационных цепочек для общего развития.

Семён намеревался подремать, но Богдан оказался прекрасным преподавателем и рассказывал так интересно и увлекательно, что у неофита даже и сон прошёл.

Короткий урок пролетел незаметно. Семён узнал для себя много нового и полезного и стал понимать некоторые процессы и явления, которые при первом предъявлении казались ему странными и даже дикими.

Когда ликбез был окончен, Семён озадачился статусным вопросом:

– Слушай, а кузнецы у вас к какой касте относятся?

– «Я от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл»? – Богдан хмыкнул. – Нет, не получится у тебя выделиться в независимую межкастовую прослойку. Пока руки-ноги целы, кузнецом ты не будешь. У тебя просто не будет на это время.

– Что значит, «пока руки-ноги целы»? – насторожился Семён.

– Нет у нас кузнецов. По крайней мере, в привычном понимании этого слова «в миру».

– Да вы совсем тут двинулись! – возмутился Семён. – Как же вы без кузнецов-то? Сейчас всё встанет, Отмена там, пятое-десятое, вам надо будет всё подряд ковать: ножи, мечи, топоры, наконечники для стрел и копий, доспех ладить, дальше кони пойдут, подковы, сбруя, плуги, ну и так далее… Кузнеца ведь надо с детства воспитывать и обучать, как воинов и учёных!

– Оружие мы берём в миру, недостатка в нём нет, – сказал Богдан. – А для повседневных нужд у нас есть мастерские. Хорошие такие мастерские, мы там частенько заказываем для опытов разные штуковины.

– Ну вот, видишь. А ты говоришь, нет кузнецов… И кто у вас в мастерских трудится?

– Калеки, инвалиды.

– Погоди… Как это «калеки»? Ты хочешь сказать…

– Да, те, кто получил увечье и негоден для боя и разведки. Без рук, без ног, слепые и так далее.

– Слепые? Без рук?! Обалдеть… Представить не могу безрукого кузнеца… И как они там управляются?

– Нормально управляются. Да что рассказывать: обратно пойдём, заскочим на минутку, сам всё увидишь.

* * *

Мастерские в Убежище оказались богатые.

Оборудование здесь было качественное и добротное, даже при поверхностном осмотре инструментария глаза разбегались. И площади не пожалели, в мастерских было несколько цехов, размером каждый с три кельи.

Одно удручало – не было здесь ни одного здорового человека. Семён насчитал более десятка ремесленников, и каждый из них имел какое-то увечье.

Особенно Семёна поразил мальчишка лет двенадцати, с пустым правым рукавом. Он паял левой рукой какую-то схему, примостившись на высоком стуле с вращающимся сиденьем, и, выпростав правую ногу из сандалии, прижимал пальцами этой ноги поделку к верстаку и даже умудрялся двигать её в разные стороны.

В общем-то, всё получалось ладно и сноровисто, понятно было, что мальчишка давно приноровился и для него это нормально, но…

С непривычки это выглядело очень странно, и сразу возникало чувство неловкости.

– Не пялься, – тихо подсказал Богдан. – Привыкай, здесь это норма.

– Слушай… Это такие у вас «стажировки»? Да тут половине «ремесленников» четырнадцати нет!

– Издержки войны, – сухо ответил Богдан. – Стажировка – это условное название, они на равных с взрослыми выходят на реальные задачи. А там всякое случается…

Командовал здесь безногий Тигран, седокудрый крепыш лет пятидесяти, вихрем носившийся на коляске по мастерским и раздававший по мере надобности ЦУ, подзатыльники и скупые похвалы своим подчинённым.

Седина у Тиграна была не красивыми вкраплениями, как это случается у курчавых уроженцев солнечного Кавказа, а сплошная. Проще говоря, кудри были совершенно белыми, без единого проблеска.

– А лет ему сколько? – уточнил Семён, когда Тигран поздоровался с ними и отъехал по делам.

– Сорока нет.

– О как… А весь седой…

– Группа попала в засаду, – пояснил Богдан. – Все погибли, а его живьём на куски резали. За полчаса поседел. Был чёрный, стал белый…

Когда Тигран вновь вернулся, Семён спросил, есть ли среди ремесленников специалисты по ковке оружия.

Оказалось, что в мастерских нет вообще ни одного кузнеца, тут Богдан не преувеличил.

Семён заявил, что видит в этом большую проблему, и поинтересовался, как этот вопрос будет решаться, когда грянет Отмена.

Тигран сообщил, что у них есть изрядный запас изготовленного в миру холодного и метательного оружия – на первое время хватит. А для более позднего периода запасены учебники, схемы и подробные инструкции. Так что изготовление оружия в будущем – это не проблема.

– Да нет, это проблема, – уверенно возразил Семён. – Это же очень специфический процесс! Тут столько тонкостей и нюансов, что никакие инструкции и схемы не помогут: без живого специалиста не обойтись. Никак.

Тут они с Тиграном живо вступили в полемику.

Семён, прекрасно ориентирующийся в своей специфике, был настолько убедителен, что через три минуты Тигран с жаром заявил Богдану, что гостя нужно немедленно прикомандировать к мастерским. Здесь ему самое место, надо всё бросить и бегом учить людей ковать оружие, и он сегодня же поставит вопрос перед Арсением…

– Не раньше, чем он останется без рук или без ног, – без тени иронии сказал Богдан. – Как только покалечат, так и отдадим его тебе.

– Хорошо, будем ждать, – так же серьёзно ответил Тигран.

Семён так и не понял, что это было – такой особый местный юмор, или всё вполне серьёзно, в плане прорисовки ближайших перспектив.

Между тем в мастерских нашлось вполне сносное оборудование для ковки. Семён и об отдыхе забыл, не дожидаясь, когда отрубят руки-ноги, натянул фартук и закатил мастер-класс по «натуральной» ковке: без электричества, вручную, благо подступала Пауза и условия были самые что ни на есть аутентичные.

Богдан оставил Семёна на попечение Тиграна и ушёл встречать Мастера Пути. И пропал почти до полуночи.

Вернулся он накануне следующей Паузы, задумчивый и нерадостный.

Между тем Семён с Тиграном уже успели подружиться, обсудить планы на будущее и даже нашли и освободили от хлама каморку в мастерских, в которой Семён собрался поселиться. И раскладушка отыскалась, и вполне приличный матрац, не чета сиротским войлочным подстилкам!

Так что можно сказать, что жизнь у Семёна налаживалась, и он за три часа оптом приобрёл целую толпудрузей и даже почитателей в лице всего персонала местных мастерских.

– Всё мне здесь понравилось, я переезжаю в мастерские. От «воинской повинности» не отказываюсь, но жить буду здесь.

– Насчёт «воинской повинности» завтра решим с Арсением, – пообещал Тигран. – Воинов у нас хватает, а таких мастеров нет, так что от этого для всех будет великая польза.

– Это всё здорово, но нам пора выдвигаться к портальной камере, – рассеянно заявил Богдан. – Времени осталось немного.

– Не понял… – удивился Семён. – Зачем нам туда «выдвигаться»?

– Через полчаса Пауза. У нас намечается «прыжок». Надо успеть подготовиться.

– Куда «прыжок»?

– У нас Мастер пропал, – напомнил Богдан. – Пойдём его искать.

– Ну нет, это уже без меня, – решительно заявил Семён. – У меня на сегодня все лимиты по активности вышли. Надо обустроиться на новом месте да отдыхать уже пора. Тигран, у тебя тут душ есть?

– Конечно есть, это же «горячий цех»! И пожрать есть, и ещё кое-что есть, – начальник мастерских многозначительно поскрёб кадык.

– О, вот это я понимаю! – одобрил Семён. – Так что извини, брат, но придётся вам обойтись без меня.

– Не получится без тебя, – с сожалением развёл руками Богдан. – Ты включён в состав рейдовой группы, решение утверждено Арсением, старшина подготовил экипировку. Прыжок через двадцать минут.

– Так… А если я откажусь?

– Хм… Ну попробуй. Только напомню: ты в Ордене. Пути назад нет. А у нас идёт война, и мы живём по законам военного времени.

– Ох ты, тудыт твою в горнило! – опечалился Семён. – Вот это я встрял… Насчёт прыжка, это ты, что ли, подсуропил?

– Интересное выражение, – отметил Богдан. – Если оно подразумевает «способствовать созданию предпосылок для выстраивания событийного ряда» – то да, «подсуропил». Я напомнил Арсению, что мы теперь имеем иммунитет против эмпатов, а при «прыжке» есть вероятность встречи с Элитой.

– Ну, спасибо, удружил!

– Всегда пожалуйста. Я же говорил, скучно не будет. У нас всегда есть чем заняться…

* * *

До портальной камеры добирались окольными путями и не сразу добрались.

Богдан вёл Семёна потайными ходами, и у последнего сложилось такое впечатление, что это либо ритуальное подтверждение «свойского» статуса, либо демонстрация доверия в формате «ты теперь один из нас».

Догадаться бы ещё, это личная инициатива Богдана, поддавшегося душевному порыву, или прогулка по потайным ходам санкционирована сверху.

Караульный тоннель был узкий, с низким потолком. Богдан двигался в нём легко и непринуждённо, а более высокому Семёну приходилось постоянно пригибаться, чтобы не стукнуться темечком о свод.

Несколько раз Богдан с Семёном прошли мимо небольших круглых камер с бойницами, через которые были видны перекрёстки подземных коридоров Убежища.

Богдан сказал, что эти камеры издревле называют «застрельными стаканами».

Семён спросил, почему не «стрелковыми», а именно «застрельными»?

На этот вопрос Богдан ответить не сумел.

– Да, логично. Если в них стоят стрелки, надо бы назвать стрелковыми. Но, сколько помню, это всегда были «застрельные стаканы». Надо будет Яниса как-нибудь спросить. Может быть, в этом есть некий сакральный смысл…

На последнем отрезке пути Богдан с Семёном на цыпочках просочились мимо портальной камеры.

В этот момент у портального контура № 1 проходил консилиум: Командор, Арсений, Янис с двумя коллегами, которых Семён видел на Полигоне, и ещё двое немолодых мужчин, по виду скорее учёных, нежели воинов.

Предмет консилиума был очевиден, а озабоченные лица собравшихся свидетельствовали о том, что проблема либо критична, либо вовсе нерешаема.

Богдан с Семёном двигались бесшумно, из портальной камеры через бойницы ничего не видно (когда Семён был в камере, он видел только стремена арбалетов), но Арсений каким-то чудом заметил наших путешественников и жестом показал «Проходите, нечего там торчать…».

– Живее, – прошептал Богдан, и они выскользнули из «стакана» в караульный тоннель.

Караулка (караульное помещение) была похожа на обычную келью, только чуть побольше, примерно шесть на шесть, потолок пониже, да с двумя крепями-колоннами через равные промежутки по диагонали.

Нулевая меблировка, шкафы-пеналы в стенах, мешки, скатки войлока. Да ещё вдоль одной стены несколько тренировочных манекенов и куча разнокалиберных каучуковых мячиков в углу.

На раскатанных войлочных подстилках была разложена экипировка и вооружение рейдовой группы, на других подстилках, рядышком, сидели бойцы. Сидели в йоговских позах, необычных для нормальных людей, но было заметно, что это для них привычно и удобно.

В караулке было людно и весело.

Старшина, врач Константин, Иван и ещё дюжина бойцов, расположившись кружком, слушали бойкий рассказ двух затянутых в чёрные комбезы девчат, похожих друг на друга как две капли воды, и каждые семнадцать секунд дружно смеялись (про обычных бойцов родной армии можно было бы сказать – «ржали», но коль скоро речь идёт о суровых воинах Ордена, это будет некорректно).

Иван, как и девчата, был одет в чёрный комбез и ботинки с высокими берцами. Все прочие были в обычном монастырском облачении.

Девчата поочерёдно тараторили на Хаптаи, словно бы передавая друг другу эстафету, при этом оживлённо жестикулировали, без меры грассировали на французский манер и корчили потешные гримасы.

Они были так увлечены повествованием, что не сразу заметили появление Богдана с Семёном. А когда заметили, немедля оборвали рассказ на полуслове, синхронно ткнули пальчиками в Семёна и хором задали вопрос:

– Сцуктарррх?!

Богдан утвердительно кивнул.

– Ой, Сцуктарррх!!! – восторженно завопили девчата и тотчас же обступили Семёна, стали его рассматривать, щупать, тискать и оживлённо обмениваться мнениями, отчасти на Хаптаи, отчасти на каком-то другом языке, который Семёну не раз доводилось слышать в фильмах.

Вели они себя так, словно натурально покупали коня на базаре. Да-да, помимо всего прочего, одна из них бесцеремонно оттянула Семёну губу и посмотрела зубы.

– Это нормально, что они меня… вот так?! – пролепетал ошарашенный Семён, уворачиваясь от девичьих щипков и тисканий.

– Да ты не бойся, не обидят, – успокоил старшина. – Девчонки, конечно, бойкие, но не злые. Не съедят, хе-хе…

– Просто они впервые в жизни видят Беса, – пояснил Константин и что-то строго сказал на Хаптаи.

Близняшки отступили на шаг, синхронно изобразили безукоризненный книксен и представились:

– Ку!

– Ки!

– Куки, – перевёл Богдан и указал на гостя. – Семён. Вот и познакомились.

– А нормальные имена у них есть? – спросил Семён.

– Разумеется. Куантэнноция и Кистоламмера Бельестерос. Прошу любить и не жаловаться.

– Ку… ан… эмм…

Девчата синхронно прыснули в ладошки и негромко обменялись мнениями.

– Вот именно, – хмыкнул Константин. – Поэтому – Ку и Ки. В общем, Куки. Можно называть вместе, кто-нибудь да отзовётся.

– Ясно. Но фамилия… Такая странная китайская фамилия… Или они японки?

Девчонки были явными азиатками. Симпатичные, с пригожими личиками и ладными фигурами, но…

Хорошенькими их назвать язык не поворачивался.

«Хорошенькая» подразумевается как «миленькая домашняя ути-пуси», в уменьшительно-ласкательном аспекте.

А глядя на этих девиц, невольно просилось на язык словечко «ниндзя». Этакие воспитанницы средневекового Ордена Убийц: бесстрашные, мускулистые, с кошачьими движениями и стальными руками. Когда щупали мышцы Семёна, он сразу оценил: эти шаловливые ручки в семь секунд придушат любого здоровенного мужика.

– Они испанки, – сообщил Константин.

– Да ладно!

– Тебе показать их паспорта? Мама – Тереза Бельестерос, глава Мадридского подразделения. Так что фамилия подлинная.

– А как же… Эмм…

– Командировка в Тайбэй. Обаятельный гид-помощник из тамошнего подразделения. Вулканический испанский темперамент. Ну и… – тут Константин изобразил сложный жест: нечто среднее между вращением кубика-рубика и грациозным движением матадора на корриде.

– А что они здесь делают?

– В командировке, – пояснил Константин. – У них это…

…тут он вопросительно посмотрел на Ивана.

Иван экономно мотнул подбородком: нет, не стоит.

– …в общем, у них тут особое задание, – выкрутился Константин. – Пойдут с вами в рейд, сами напросились. Мать оповестили, она их участие санкционировала.

– Ясно. Так, а имена, получается, тоже испанские?

– Хм… Имена – это термины на Асуэнто. Как видишь, мама их большая выдумщица.

– И что эти термины обозначают?

– А вот это пусть Даня расскажет.

– Это долго объяснять, – с важным видом заявил Богдан. – Будешь учить Асуэнто, сам во всём разберёшься.

– А я что, буду учить Асуэнто?! – Семён аж подпрыгнул.

– Куда ж ты денешься, конечно, будешь.

– Слушай… Командор сказал, чтобы меня обучали воины. Так что мне эти ваши академические премудрости вовсе ни к чему.

– Это входит в программу-минимум подготовки воина, – огорошил Иван. – Помимо военных дисциплин ты должен знать как родной Хаптаи – общеорденский язык, более-менее знать китайский, испанский, английский и обязательно – основы Асуэнто.

– Английский, китайский, испанский?! Да ты шутишь… А для чего воину Асуэнто?

– Хотя бы для того, чтобы дочитать формулу по бумажке, если в самый ответственный момент убьют учёного, – подсказал Иван.

– Обалдеть… Зря я в эти гаражи попёрся. Знал бы, вообще никуда бы не ездил…

Иван спросил, сколько осталось до Паузы. Богдан уверенно ответил: пятнадцать минут.

Кстати, Семён заметил, что Богдан за всё время ни разу не посмотрел на часы. Вполне возможно, у него их вообще нет. Интересно, как он определяет время? Надо будет спросить при случае.

– Экипируйтесь, – Иван кивнул на снаряжение, разложенное на войлоке. – До старта осталось немного.

Богдан, прячась за широкой спиной Семёна, стал облачаться в комбинезон.

Семёну было неловко.

Он выступал в роли ширмы и стоял прямо перед девчатами, которые беззастенчиво пялились на него, о чём-то перемигивались, перешёптывались и регулярно урчали, как два маленьких трактора, «тарррх» да «тарррх». В общем, ясно, что речь шла о «Сцуктарррх», прости господи, вот ведь словечко выбрали. О Семёне то бишь.

Нет, тут уж волей-неволей придётся учить язык, а то нехорошо получается: они там промеж себя шушукаются, явно о тебе, а ты ни в зуб ногой. Может, гадости какие-то говорят…

– Мне бы одеться… – смущённо намекнул Семён.

– Одевайся на здоровье, – старшина пожал плечами. – Что мешает?

– Нет, я в том плане, что… Гхм-кхм… – тут Семён едва заметно кивнул в сторону девчат. – В смысле, до трусов…

– А тебе что, выдали какие-то особые трусы? – заинтересовался Иван.

– Трусы как у всех, – опроверг эту версию старшина. – У нас нету особых.

– Да переодевайся спокойно, никто на тебя глазеть не будет, – успокоил Константин. – Каких-либо физиологических отклонений во время осмотра не выявлено, так что скрывать тебе нечего.

Семён, одолев неловкость, стал наряжаться и между делом навёл справки:

– А что такое «сук-трах»? Похоже на ругательство, нет?

– «Сцуктарррх», – поправил Богдан. – Раскатистая тройная «эр» в последнем слоге. Это долго объяснять. Будешь учить Хаптаи, сам всё и узнаешь.

– А если недолго? В двух словах?

– Это производное от «сцукцэ».

– Вот спасибо, объяснил!

– Это древний термин. В каждой исторической эпохе он нёс определённое значение…

– Сцукцэ – это ведьма, – упростил объяснение Константин. – Нет, даже не просто ведьма, а… Могущественная ведьма. Так, Даня?

– Да, пожалуй, – согласился Богдан. – В нашем случае Сцукцэ – это сильный пси-оператор с уникальными способностями.

– А «Сцуктарррх»?

– Это Бес, – сказал Иван.

– Скажем так, это охотник на ведьм, – развил мысль Богдан. – Видишь ли, охота на ведьм была во все времена основной функцией Бесов. Потому что обычные люди, какими бы стойкими и тренированными они ни были, с этой задачей не справлялись.

– С обычными людьми получалось примерно так же, как сегодня с нами в гаражах, – дополнил Иван. – Если она тебя увидела раньше, чем ты успел её убить, – всё, ты труп.

– Так, а когда от вас ушли Бесы, как вы справлялись?

– Плохо справлялись, – признался Богдан. – После исхода Бесов Элита получила колоссальное преимущество. Так что привыкай: ты живой реликт, а у нас по Бесам своего рода ностальгия.

Тут он обратился к девчатам на Хаптаи, и они хором выдали стишок, мелодично, звонко, с энтузиазмом:

Все дружно захлопали, а девчата изобразили реверанс. В общем, анимэ хикикомори, да и только.

– Да уж… Особенно «уй»… Вот это «уй» поразило меня в самое сердце. А перевод? Или это тоже сложное явление и во все эпохи трактуется по-особому?

– Перевод очень простой, – сказал Богдан. – Беги, ведьма, беги. За тобой идёт Бес. И ничто в мире не спасёт тебя от него.

– О как… Эпически.

– Этому детскому стишку более тысячи лет, – сказал Богдан. – Он тоже сохранился как реликт. Как память о тех временах, когда Бесы верой и правдой служили Ордену. И защищали нас от Сцукцэ.

Семёну в очередной раз стало неловко.

Эти люди возлагают на него слишком большие надежды. А он отнюдь не чувствует себя готовым оправдать такое доверие. Как бы не ударить в грязь лицом…

* * *

Комбинезон пришёлся впору, что уже не удивляло. Семён успел понять, что в этом странном сообществе все работают с полной отдачей, никто не халтурит и не ест даром свой хлеб, в том числе и старшина.

Материал комбинезона был плотный и толстый, почти как брезент, только не такой жёсткий.

– А термобельё под эту пожарную робу не полагается? – мрачно пошутил Семён.

– Прыжок на юг, там не холодно, – не понял шутки старшина. – Ботинки не жмут?

Семён зашнуровал ботинки и прошёлся. Ботинки сидели как влитые, толстая подошва приятно пружинила под стопой. В такой обувке и по битому стеклу, и по «колючке» пробежаться не страшно.

– Всё нормально, как тут и были… А что в мешке?

– Рейдовый комплект на трое суток. Да ты не волнуйся, ничего лишнего не положили, всё нужное.

– Посмотреть можно?

– Смотри на здоровье. Это же твой мешок.

Семён развязал горловину и вдумчиво проинспектировал рейдовый комплект.

Мешок был из прорезиненной ткани, горловина и клапаны наружных карманов герметично закрывались. Патроны, медикаменты, сухпай, две фляги с водой, литровая металлическая и двухлитровая пластиковая, двадцатиметровый моток репшнура с метками через метр, фонари, батарейки, носки, трусы, футболки, иглы, нитки, спички и прочая хозяйственная мелочь – всё расфасовано в пакеты из плотного целлофана, пакеты герметично запаяны.

В одном из наружных карманов рюкзака нашёлся вариант для освещения (а также подогрева пищи) во время Паузы: пол-литровая фляга-лампа, наполненная маслом, и комплект «назад в каменный век» – два кремня и несколько клубков пакли. Были также и современные игрушки поджигателя: спички и две зажигалки.

Примерно треть полезного объёма рюкзака занимал упакованный в отдельном чехле защитный комплект и противогаз с запасным фильтром.

Семён хотел было съязвить насчёт перспектив химической атаки, но воздержался. Практика показала, что местные камрады плохо понимают шутки, когда речь идёт о «задачах» и подготовке к ним.

Помимо мешка были тактические очки и перчатки, динамические наушники, широкий поясной ремень с несколькими карабинами, каска с налобником и ещё два фонаря, для которых в комбинезоне были предусмотрены отдельные кармашки. Плюс к тому разгрузочный жилет с боеприпасами и армейской аптечкой в кармане для быстрого доступа и собственно вооружение: два разных ножа, туристический топорик, которым можно с одного удара развалить череп, короткоствольный автомат, пистолет и… копьё.

Копьё было полутораметровое, с массивным прочным древком и коротким четырёхгранным наконечником с победитовым остриём. К середине древка был прикреплён прочный двойной ремень с карабинами.

Кроме того, у Ивана сверх комплекта был самозарядный дробовик, а у девчат – небольшие арбалеты для стрельбы на близкую дистанцию с одной руки и по два комплекта разных болтов (это не для слесарей, как вы подумали, так называются стрелы для арбалета).

Семёну показалось, что фонарей многовато. Два в мешке, два на себе, плюс налобник. Но здесь он также воздержался от комментариев. Если организаторы рейда решили, что боец должен тащить на себе пять фонарей, значит, так надо.

Однако общий вес получился приличным. Когда Семён нагрузил на себя всю экипировку, стало ясно, что о какой-либо тактике и боевой акробатике, типа перекатов или нырков, придётся забыть. С такой нагрузкой даже «сотку» в среднем темпе выдать – и то проблема.

– Ничего лишнего? – усомнился он.

– Ничего лишнего. Весь комплект вместе с вооружением – тридцать кило, – сообщил старшина. – Нормальный рейдовый вес.

– Да, это ещё по-божески, – подтвердил Богдан. – Было дело, приходилось неделю без передышки таскать полцентнера. И ничего, без проблем…

Семён, собиравшийся было поворчать, прикусил язык. Если хилому учёному полста кило – без проблем, то «воину», пусть и новоиспечённому, не пристало жаловаться на судьбу, имея на себе тридцать кило.

С оружием Семён обошёлся по образу и подобию Богдана: один нож на голень, в специальном креплении, второй в «разгрузку», топор в чехле на пояс, кобуру с пистолетом туда же, только с другой стороны, автомат повесил через плечо, отпустив ремень, и взял в руки копьё.

Всё, к походу готов.

Уфф… Тяжела ты, ноша неофита! Хорошо хоть, есть на что опереться, древко копья удобно лежит в руке…

Иван обратил внимание на то, что новичок втихаря косится на Богдана и повторяет за ним каждое движение, и спросил, насколько хорошо Семён владеет стрелковым оружием.

– Нормально владею, – заверил Семён. – Не волнуйся, я не подведу.

– Ты видел, как я стреляю, – неожиданно вмешался Богдан. – Скажи, ты стреляешь лучше или хуже меня?

– Навскидку по колесу не попаду, – не стал приукрашивать Семён. – Но, в принципе… Гхм… В общем, да, я стреляю хуже тебя.

– То есть вообще никак, – резюмировал Иван. – Да, это неприятный сюрприз… А как насчёт холодного оружия?

– Я кузнец, – сердито заявил Семён. – Я с детства кую холодное оружие!

– Это здорово, – одобрил Иван. – Когда-нибудь это нам пригодится. Но я не услышал ответа: насколько хорошо ты владеешь холодным оружием?

Семён хотел было заявить, что владеет не хуже любого воина, но вовремя вспомнил диспут на поляне и последующий поединок с Ратмиром.

– Ну… в общем, более-менее владею.

– Хорошо, посмотрим…

Иван кивнул на кучу мячей в углу.

Один из бойцов тотчас же подскочил к этой куче, выудил из неё мяч средних размеров и, скомандовав «Враг!», бросил мяч в Семёна.

Семён только успел втянуть в голову в плечи и рефлекторно зажмуриться. Мяч неслабо ударил его в лоб, отскочил и покатился по полу.

– Что за дебильные шутки! – возмутился Семён, потирая ушибленный лоб. – При чём здесь «враг»?

– Мяч – враг, – терпеливо пояснил Иван. – У тебя в руках оружие. Работай.

Он опять кивнул. Боец подобрал мяч и вновь бросил в Семёна. На этот раз медленней, по навесной траектории.

Семён неловко ткнул копьём, не попал, но успел свободной рукой поймать мяч и прижать к груди.

– Ну, так это же мяч, он маленький! А в человека-то попаду, если приспичит. И потом – я же под нагрузкой, попробуй тут, помахай копьём. А вот если всё скинуть, можно будет попробовать…

– Ты будешь с этой нагрузкой жить и работать в ближайшие сутки, а то и более, – Иван кивнул на мячи, потом на девчат и скомандовал что-то на Хаптаи. – Вот так примерно работать.

Боец-экзекутор выудил из кучи два мяча поменьше и резко швырнул их в сторону девчат.

Семёну показалось, что мелькнули две чёрные молнии: неуловимое движение, синхронно, в одну фазу, и оба мяча, пробитые насквозь, оказались на древках копий.

– Обалдеть, – бесхитростно восхитился Семён. – Цирк, да и только! Но это же надо всю жизнь тренироваться, чтоб так делать.

– Сними, – скомандовал Иван и кивнул девчатам.

Девчата послушно протянули копья.

Семён не стал спорить, взял копья и принялся стаскивать с них насаженные мячи.

Вот тебе урок послушания, Бес. Не сумел насадить, так снимай.

Пришлось изрядно попыхтеть. Мячи оказались довольно плотными, удивительно, что девчата просадили их насквозь с одного удара, да ещё и на лету.

– Они хорошие разведчики, – объяснил специально для Семёна Иван. – Но отнюдь не лучшие воины. Это средний показатель, так должен работать любой боец. А ты теперь боец.

– Я научусь, – пробурчал Семён. – Не сразу Москва строилась.

Мячи вернулись в кучу в углу, у Ивана был озабоченный вид.

– Я возражаю против участия Беса в рейде, – без обиняков заявил он. – Он будет балластом. Лучше вместо него взять ещё одного бойца.

Возмущению Семёна не было предела.

Нет, он не горел желанием топать на ночь глядя куда-то в неизвестность с изрядным грузом на плечах и втайне надеялся, что высокие товарищи в камере, посовещавшись, решат оставить его в Убежище. Или вообще отменят рейд.

Но тот факт, что его отбраковали по профпригодности, здорово задевал и злил. Да и кто отбраковал: человек, которого он несколько часов назад без малого спас от смерти. Ну, как минимум избавил от ужасных страданий.

Нет, руки целовать не надо, и в пояс кланяться не обязательно… Но мог хотя бы скромно промолчать из чувства благодарности!

– Он не будет балластом, – возразил Богдан. – Мотивацию ты знаешь.

– Да, знаю. Но это старое Хранилище Ордена. Вероятность того, что нам встретится Элита, практически нулевая. Так что лучше взять вместо него полноценного бойца.

– «Практически», – тут же прицепился к слову Богдан. – То есть полностью исключить такую вероятность нельзя. Согласен?

– Ну… Полностью такую вероятность нигде исключить нельзя. Даже здесь, в нашем Убежище.

– Особенно учитывая опыт Валаамской резни, – вставил старшина.

– Бо, признай, что она очень мала, эта вероятность, – не унимался Иван. – И если не будет никаких эмпатов, получается явный дисбаланс функционала в команде…

«Что-то он слишком умно говорит для тупого воина, – подумал Семён. – И с Богданом общается так, словно старший брат с младшим. Наверно, тот самый случай, когда мальчишку с задатками учёного отдали в воины по разнарядке, потому что не хватало людей. Наверно, росли вместе, хотели на пару двигать науку, но Судьба распорядилась иначе.»

– …Без девчонок мы убьёмся на первой же ловушке. Они нужны. Без тебя не поставим портал, чтобы вернуться обратно. Я командую группой и пригожусь в бою, если вдруг до этого дойдёт. А Бес по всем параметрам выходит балластом.

– Дело хозяйское, смотрите сами. Я особо не рвусь, если оставите, плакать не буду, – пробурчал задетый за живое Семён. – Но если вы там напоретесь на парочку эмпатов, всё будет так же, как в гаражах. Только уже без меня.

– Вот это верная мысль, – поддержал Богдан. – Такая вероятность существует, и мы не можем её игнорировать. Поэтому Семён идёт с нами.

– Я всё равно подыму этот вопрос перед Арсением, – заявил упрямый Иван.

– Это твоё право, – кивнул Богдан. – Но ты только время зря потеряешь. Вопрос решён, состав утверждён, Арсений уже доложил Командору…

Тут, в прямой зависимости с принципом «не поминай чёрта к ночи», в караулку заглянул Арсений и спросил:

– Когда?

– Через пять минут, – опять не удосужившись посмотреть на часы, ответил Богдан.

– Состояние?

– Все допущены, – сообщил Константин. – Отклонений нет, параметры в норме.

«Схалтурил! – с неожиданным злорадством подумал Семён. – Никого даже не осматривал, так, от фонаря доложил…»

– Как Ваня? – уточнил Арсений.

– Иван меня удивил, – поделился впечатлениями Константин. – После удара Сцукцэ – без Аппарата, без реабилитации… и как новенький!

– Чувствую себя великолепно, – подтвердил Иван. – Энергия так и клокочет.

– Ну и замечательно… Все готовы?

– Так точно, – уверенно доложил за всех Иван.

Семён ждал, что он добавит: «Но я против участия Беса!», однако продолжения не последовало. Совесть, что ли, проснулась?

– Хорошо, – кивнул Арсений. – Внимание: все по местам! Рейдовая группа – на старт…

* * *

Бойцы разбежались по боевому расчёту, рейдовая группа проследовала в портальную камеру.

Полемика по поводу участия Семёна в рейде так и не состоялась. То ли Иван постеснялся скандалить в присутствии Командора, то ли аргументы Богдана были убийственно убедительны, но командир группы оставил своё особое мнение при себе.

Не было никакого инструктажа по мерам безопасности, политинформаций и пафосных речей. Арсений ставил задачу коротко, по существу и в необычном для знакомого с армейским артикулом Семёна формате: не по значимости целей, а по приоритетам сохранности команды.

– Задача номер один: сохранить вот этого типа, – Арсений бесцеремонно ткнул пальцем в Богдана. – Это вопрос выживания команды, без него вы просто не поставите портал, чтобы вернуться. Кроме того, он лучше всех вас, вместе взятых, разбирается в медицине, будет за доктора; задача номер два: вытащить Мастера Пути и его команду; а дальше – по обстановке, по принципу «получилось – хорошо, не получилось – ну, и ладно». Архив, Абсолют, Мастер Письма. Если хотя бы одну из этих задач выполните, будет здорово. Не выполните, обойдёмся и так. Вопросы?

Вопросов не было.

Арсений посмотрел на Командора: отеческое напутствие будет?

– И давайте там без героизма. – У Командора таки нашлась пара слов для рейдовой группы. – Если риск будет превышать приоритеты – в задницу приоритеты, сворачивайте задачу, возвращайтесь домой. Всё, удачи…

Затем все лишние вышли, и в камере осталась только рейдовая группа. Да, перед тем, как уйти, Арсений самолично зажёг масляные светильники, два оставил на крючьях, а два вручил Ивану и Семёну.

– Да у нас лампы есть, – попробовал было отказаться Иван.

– Запас карман не ломит. А лампы свои поберегите, мало ли что там будет…

После того как Арсений покинул камеру, решётка с лязгом опустилась, а в ячейках и в бойницах появились стремена арбалетов.

Группа прижалась к стене, чтобы не застить стрелкам сектора.

Богдан проверил координаты камней и встал у портального контура, готовый блеснуть вокальными данными.

Через полминуты наступила Пауза, и Богдан начал читать Ключ.

Глава 8 После бала

…– Время в полёте – два часа. Пока соберётесь, пока до аэродрома доберётесь – в общем, до Паузы не успеваете. Поэтому сядете в Волгограде, переждёте Паузу, потом полетите дальше… Куда тащите, там забито всё! Давайте в девятую…

По коридорам лаборатории сновали люди с носилками и ящиками, таскали документы, аппаратуру и скорбный груз, габаритный и не очень.

В застеклённых камерах, на секционных столах, лежали мёртвые твари, ещё совсем недавно бывшие людьми.

Камер для такого количества «объектов» было явно маловато, во втором секторе освобождали рефрижераторы, перетаскивали оборудование и экстренно решали вопрос, куда девать старые «образцы».

В связи с авралом в лабораториях Красного Дома царила нервозная обстановка, было непривычно людно, суетно и бестолково.

Сир Леонард руководил этим авралом и на ходу ставил задачи членам экспедиции. За ним неотступными тенями следовали Лиза, Герман, Карл и Виталий – первый помощник главного учёного Дома, Эммануила.

Сам Эммануил не вынес пережитых потрясений и под наплывом эмоций ударился в тихий саботаж. Он заперся в одной из камер, забился в угол и о чём-то тихо разговаривал сам с собой, смоля при этом гигантскую козью ногу, набитую побиень-травой, выведенной в оранжереях Дома по древнему рецепту.

– Параллакс у него получился, – наскоро объяснил Виталий. – Никак не может вникнуть в суть трансформации. Мгновенное преображение энергии в физическую структуру – это нонсенс, и он не может принять это как факт. Пытается научно обосновать суть процесса, а по нашим законам ЭТО ну никак не обосновывается…

Виталий имел в виду явление, свидетелем и соучастником которого Лиза стала во время Эксперимента. Это когда старикашка Вольдемар, весивший в человечьем облике от силы килограмм семьдесят, «насосал» энергию из неё, Альфреда и отчасти из трио Дарьи и практически мгновенно «вымахал» в чешуйчатого льва весом в два центнера.

Ну, так это ведь ещё не конец сказки, там были и другие трансформации, обратного плана, когда маги и колдуны, в человечьем обличье весившие по восемьдесят-девяносто килограмм, «усыхали», отдавая свою энергию вожакам, и преображались в тварей весом в тридцать-сорок кило.

Действительно, с точки зрения современных законов такое чудо объяснить невозможно.

Эммануил, всю жизнь посвятивший науке и категорически не веривший ни в какие чудеса, от такого надругательства над незыблемыми постулатами и императивами нынешнего мироустройства буквально впал в ступор и, похоже, временно повредился рассудком.

А может, и не временно.

– Вот же упёртый баран, – оценил саботаж главного учёного грубоватый воин Герман. – С детства ведь знал, что будет Отмена, а потом будут Новые Законы… Гибче надо быть! Помните ведь: «…ребята, надо верить в чудеса! Когда-нибудь, весенним утром ранним! У фигуристки лопнет вдруг резинка на трусах…»

– Достаточно, – пробурчал его отец, главный разведчик Карл. – Не вижу повода для шуток. Он нам нужен в здравом уме, работы сейчас невпроворот…

– Эм! Ээ-м! – Виталий безуспешно жал на клавишу переговорного устройства. – Ну, ты хотя бы камеру нам освободи!

– Вот сволочь, – растерянно пробормотал сир Леонард. – Слушай, а если газ ему туда пустить?

Виталий с сомнением посмотрел на форсунку распылителя под потолком камеры и пожал плечами:

– Картриджи с хлорацетофеноном на складе, пока зарядим – целое дело. А там сейчас «сонник», он и не заметит, сразу заснёт.

– Мало у него там газа? – Герман постучал кулаком по толстенному стеклу и крикнул: – Эй, укурок! Выходи, ты нам нужен!

Стекло гулко вибрировало под могучими ударами, Эммануил на внешние раздражители не реагировал.

По камере плавали голубые клубы дыма. И в этих клубах, в сладком мороке дурман-травы, парил беспокойный ум учёного, пытаясь постичь неразрешимое противоречие между старыми и новыми Законами.

– Основная задача – Архив. Думаю, это понятно, Архив надо добыть любой ценой, – продолжал постановку задач сир Леонард. – Далее, по списку значимости: Мастер Письма и Абсолют. Ну и, если получится – собственно Комбинация…

У последней камеры было небольшое столпотворение. Близкие родственники Вольдемара и Дмитрия устроили пикет у двери с намерением не допустить вскрытия.

– Дождёмся Паузы, вдруг… оживут.

– Не оживут, – тихо сказал умный Виталий, когда отошли от последней камеры. – Все признаки смерти налицо…

Львов разместили в одной камере, как в братской могиле.

На анатомические столы они не помещались, лежали прямо на полу. Их мёртвые глаза были неестественно открыты и, казалось, с тоской глядели через стекло на людей.

Это было душераздирающее зрелище. У всех, кто проходил мимо и смотрел через стекло в камеру, невольно подкатывал комок к горлу.

Вольдемар с Дмитрием крепко озадачили весь Дом.

Версия о «малокровии» отпадала сразу, как несостоятельная. Вольдемар и Дмитрий – оба потомки Первой Династии так же, как и сир Леонард и его дети. Оба отличались завидным здоровьем, не было у них никаких отклонений. Вообще, не было ни единой предпосылки к тому ужасу, что случился на стадионе.

Не должно было такого случиться, ни при каких обстоятельствах. «Катарсис» создала Первая Династия, для того, чтобы защитить своих потомков. И теперь, помимо всего прочего, нужно будет исследовать это происшествие, явление, прецедент – в свете того, что «Катарсис» всё равно придётся доводить до ума, чтобы использовать с наступлением Отмены.

– Так… До Паузы в конечный пункт не успеваете. Присядете в Волгограде, переждёте Паузу…

– Ты уже говорил… – тихо напомнила Лиза.

– Да? Ну ничего, повторение – мать учения. – Отец явно был в расстроенных чувствах. – А я за это время решу вопрос с бортом для группы Карла. Времени на сборы немного. Через час группам быть на вертолётной площадке. Доставят на Чкаловский, там уже готовят борт. Вопросы?

Вопросов не было.

Сир Леонард отпустил Карла с Германом готовиться, Виталика услал руководить разгрузкой рефрижераторов во втором секторе, а Лизе велел задержаться, чтоб обсудить кое-какие детали.

* * *

В кабинете Эммануила царили хаос и разрушение.

Перед тем как запереться в камере, главный учёный Дома пытался найти ответы на мучившие его неразрешимые противоречия и делал это с такой самоотверженностью и неистовством, что превратил своё уютное гнёздышко в натуральную свалку.

Повсюду валялись в клочья изодранные листки бумаги, книги, тетради, диски в треснутых футлярах и зверски растоптанные флешки. Стёкла в шкафах и два компьютерных монитора были разбиты вдребезги, чайник и кофейный аппарат – истоптаны с особой жестокостью.

Хотя вполне может быть и так, что ничего он тут не искал, а просто впал в ярость и крушил всё, что под руку подвернётся.

Вот такие они, противоречия между Законами, по-видимому, и в самом деле неразрешимые, коль скоро такой добрейший и умнейший человек, как Эммануил, озверел от отчаяния и устроил этакое безобразное буйство.

Отец стряхнул со стола Эммануила осколки, пробормотал: «Минуточку…» – присел на краешек залитого чайной заваркой кресла и стал быстро писать в своём блокноте пункты боевого распоряжения.

Лиза освободила уголок дивана от бумажного хлама, села и стала наблюдать за отцом, демонстративно ёрзая и поглядывая на часы.

Она прекрасно знала своего отца и могла почти дословно спрогнозировать напутственную речь, которая обязательно будет произнесена через пару минут.

Скорее всего, акцент будет сделан на мотивациях, оправдывающих участие в таком рискованном предприятии обеих дочерей – Лизы и Алёнки.

И эти оправдания никому не нужны.

Любому идиоту ясно, если есть реальная возможность проникнуть в Хранилище и добыть Архив – бесценные знания предыдущей Цивилизации, – оправдан любой риск, и нужно попытаться сделать это любой ценой.

Так и получилось.

Через две минуты отец закончил писать, перечитал пункты боевого распоряжения, поставил роспись и со значением посмотрел на Лизу.

– Это очень рискованное предприятие. У меня сердце кровью обливается из-за того, что вынужден отправить туда вас обеих…

– Пап, я всё знаю, – недовольно пробурчала Лиза. – Ключевое слово «Архив», другие слова не нужны. Давай я лучше пойду, мне ещё Алёнку снаряжать.

– Не спеши. Три минуты ничего не решают. Может, у тебя есть какие-то вопросы, сомнения, что-то неясно? Спрашивай сейчас, потом будет поздно.

– Кстати, да, есть у меня вопрос. Как получилось, что мы искали Хранилище у себя под носом, а оно оказалось не то что в другом районе, а вообще в другой стране?

– Неверная интерпретация данных, – признался отец. – Это был не Мастер Пути, а его ученик. И он всего лишь проверял работоспособность тестовой камеры.

«А хорошо быть Хозяином Дома! – подумала Лиза. – Если бы весь Дом гонялся за пустышкой из-за моей ошибки, думаю, тут у каждого нашлась бы для меня пара тёплых слов…»

– Знаешь, примерно так и подумала. Слишком он молод для Мастера. Однако у этого ученика очень хорошее сопротивление. Способный тип. Я, пожалуй, раньше такого не встречала. И вообще, как-то странно получилось, одно к одному: этот способный тип с сильным сопротивлением, потом Бес, вообще с Иммунитетом. Есть какие-то догадки, почему они там вместе оказались… если это была всего лишь проверка тестовой камеры?

– У меня нет ответа на данный вопрос. Мы займёмся этой шарадой позже, когда разберёмся с Хранилищем.

– А настоящий Мастер…

– Отправился через портал в Хранилище, как и было сказано. Только Хранилище оказалось не совсем там, где мы предполагали.

– Очень интересно… Значит, эти порталы в самом деле функционируют?

– Если я правильно понял, так и есть.

– А они не говорили вслух, как их запускать?

– К сожалению, нет. Было сказано о каких-то сложностях при постановке портала, некий «сбой» там фигурировал, но принцип действия, увы, озвучен не был. Этой информацией владеют Мастер Пути и его ученик, так что, если удастся отловить их живьём, это будет очень полезно для Дома.

– Будем иметь в виду. Если попадутся, попробуем не убивать, по мере возможности.

– Ещё вопросы есть?

– По Эксперименту есть вопрос…

– Слушаю.

– Я так поняла, что никто не ожидал такой… эм-м… трансформации?

– Верно. Это было для нас полной неожиданностью.

– Почему, в таком случае, там была клетка? От кого мы собирались в ней прятаться?

– От людей.

– ???

– Безумие или смерть. Вот возможные варианты, к которым мы были готовы. Ну и представь себе: пара сотен буйных сумасшедших, крушащих всё на своём пути…

– Да, теперь понятно.

– Ещё вопросы?

– Да нет, всё ясно. Ключевое слово «Архив». Мы сделаем всё как надо.

– Я тебя попрошу… Операцией руководит Карл. Но он будет готовить для вас обратный коридор через Грузию. Так что в первые часы, пока Карл там не управится, вы с Германом будете одни…

– Ага… Детки останутся без присмотра?

– Слушай, ирония здесь неуместна. Одни, в чужой стране, без… эм-м…

– Без присмотра. Детки. Папа, ты немного отстал от жизни. Герман уже не носит штанишки на лямках, ему тридцать два года, и он лучший воин Дома. Я за ним как за каменной стеной.

– Да балбес он, этот лучший воин! Постоянно шутки-прибаутки, ведёт себя, как последний обалдуй… Да и ты тоже…

– Что?!

– Да то! В общем, вы там будете одни, и я из-за этого нервничаю. Самому, что ли, с вами полететь…

– И на кого оставить Дом? Папа, мы взрослые люди. Мы провели вместе не одну операцию. Мы справимся. Да и недолго мы там будем одни. Карл сказал, что управится быстро.

– Ну, надеюсь, что так и будет. Надеюсь… Ладно, иди уже. Я выйду проводить на вертолётную площадку…

* * *

После аудиенции с отцом Лиза отправилась в мастерские лаборатории. Там главный спец по электронике Георгий подгонял под Алёнку оборудование для длительного доминирования.

Один контур оборудования был надет на Олега, подручного Георгия, второй на Алёнку. Георгий сидел за компьютером и совмещал частоты устройств.

Алёнке оборудование нравилось.

Она крутилась перед круглым выпуклым зеркалом системы безопасности, принимала величественные позы и строила потешные рожицы. Так совпало, что естественная окраска активных элементов контура подходила под цвет её глаз, и в целом всё смотрелось очень гармонично.

– Какое-то садо-мазо получается, – буркнула Лиза, оценив внешний вид оборудования.

– Садо-мазо! – радостно подхватила Алёнка.

– Но-но, – приструнила сестру Лиза. – Тебе ещё рано такое говорить.

– То есть носить можно, а говорить рано?

– Совершенно верно.

– О да, Госпожа Боль, я повинуюсь!

– Это оптимальный вариант, – выступил в защиту своего творения Георгий. – Лучший обмен токами, плотный контакт, естественный вид – прикинь, как ЭТО смотрелось бы на голове.

– Да никто и не спорит. Если ты сказал, что оптимальный вариант, значит, так и есть. Просто брякнула первое, что на ум пришло. Долго ещё?

– Почти готово. Три минуты подожди, сведу нули да отпущу вас…

Лиза присела в уголке на вращающийся стул и стала ждать завершения сеанса, мимолётно рассматривая нагромождение сложной и дорогостоящей аппаратуры.

Обежав рассеянным взором стеллажи, Лиза машинально погладила свой хронометр и вдруг почувствовала, как в душу без спроса вползает несвоевременная печаль по предстоящим утратам.

Высокие технологии всегда были базовой составляющей могущества Дома, пожалуй, даже большей, нежели «безусловное ментальное доминирование».

Неизвестно, как сложатся Новые Законы после полной Отмены и удастся ли сохранить хоть что-то из достижений нынешней Цивилизации.

Лизе очень будет не хватать любимого хронометра, который много лет был ей верным другом и чуть ли не членом семьи. Да многого будет не хватать… Совершенно непонятно, как это вообще возможно жить без айфона, компьютера, телевизора, Интернета, без машин и самолётов?.. Это ведь не жизнь, а просто какой-то ад будет…

– Гоша…

– Ну?

– А как люди в начале двадцатого века жили без мобил, компов, без Интернета?

– Это ты по Отмене, что ли, уже страдаешь?

– Ну, в общем… не то чтобы страдаю… А просто думаю, как всё будет.

– Серийному компьютеру нет и сорока лет. Тридцать лет назад не было массовой мобильной связи. В начале двадцатого столетия самолёты были экзотикой. Массовому использованию огнестрельного оружия нет и двух столетий. И как люди жили тысячелетиями без всего этого?

– Действительно, как? Просто в голове не укладывается…

– Да нормально жили. Человек легко адаптируется к любым условиям существования. Причём к жизненно важным вещам привыкает значительно быстрее, чем к надуманным ценностям, поскольку тут присутствует мощная мотивация в формате «привыкай, а то сдохнешь».

– То есть к арбалетам и мечам привыкнут быстрее, чем к планшетам и айфонам?

– В разы быстрее. К имбецилофонам привыкали лет пять?

– Ну да, где-то так.

– А к лукам и арбалетам привыкнут за полгода. Мотивация простая: не привыкнешь – умрёшь.

– Но всё равно, жалко всё это…

– Да понятно. Всегда жалко расставаться с удобной и полезной вещью. Но я тебе так скажу: помяни моё слово, но годика этак через три после Отмены обо всей этой мишуре будут вспоминать как о смешных и бесполезных архаизмах. И удобный нож из хорошей стали будет ценнее, чем десять компов последнего поколения.

– Спасибо, учту. Надо где-нибудь в надёжном местеспрятать кучу ножей. Пригодятся.

– Шутки шутками, а мысль верная. Если не забуду, сам так сделаю. Всё, готово. Забирайте ваше «садо…»…

– Гхм-кхм…

– Ваше оборудование. И удачи вам в пути…

* * *

Через час с небольшим экспедиция в составе трёх групп прибыла на аэродром Чкаловский и стала ожидать приглашения на посадку.

Группы были вот какие:

1) «Лечебная»: Лиза, Виолетта, Алёнка;

2) Силовое сопровождение: Герман и к нему в комплекте восемь «археологов» (это по официальной «легенде»), примерно таких же головорезов, как он сам;

3) Карл и с ним четверо разведчиков.

Группа Германа притащила с собой столько экипировки, что при взвешивании она наверняка превысила бы совокупный живой вес самой команды. Разведчики в багажном аспекте были значительно скромнее, а у «первой тройки» вообще на всех была одна дорожная сумка.

На аэродроме было людно, суетно и бестолково, что несколько удивляло: по логике, от военных можно было ожидать большего порядка.

Судя по численности, целый полк разом освобождал основную полосу, разгребая тягачами обломки разбившегося транспортника. Рядом дежурила длинная шеренга пожарных машин.

Ещё пара батальонов бегала с носилками и ящиками, спешно грузили несколько бортов МЧС. Прямо через поле каталась целая банда разнокалиберных грузовиков и наливных цистерн, никто это дело не регулировал, и за те двадцать минут, что ожидали посадки, совсем рядом произошли две аварии. Причём во второй аварии задавили насмерть какого-то большого начальника, проехавшего на аэродром в служебной машине, а его охрана походя расстреляла пьяного водителя «КамАЗа», виновного в происшествии.

Несмотря на то, что горящий самолёт потушили, аэродром плавал в густом кислом дыму, все вокруг хрипло орали и безудержно матерились, постоянно кто-то кого-то искал, начальники раздавали тумаки и зуботычины, подчинённые огрызались, а порой и отвечали физикой на физику, сразу в нескольких местах жестоко дрались…

В общем, от аэродрома вовсю несло чрезвычайщиной и первыми признаками грядущего военного бардака – тяжкого, абсолютно неуправляемого, чреватого дезертирством, мародёрством и насилием.

Пока ждали, Лиза достала планшет и полистала последние новости. До этого всё как-то не было времени, день выдался насыщенный и донельзя загруженный.

Если оценивать по контекстуальной направленности, новости были в общей массе катастрофичными.

Три первые Паузы, вроде бы не очень продолжительные и с основательным разбросом по времени, нанесли стране ущерб, сопоставимый, пожалуй, со всеми совокупно взятыми происшествиями трёх последних лет.

Люди умирали в больницах при отключении энергии, на операционных столах и у бесполезных аппаратов жизнеобеспечения. Погасшие светофоры повсеместно вызывали массовые аварии с большим количеством жертв. В разом вставшем метро пассажиры в кромешной тьме добирались до станций своим ходом и гибли в давке и от удушья – на множестве перегонов возникло концентрированное задымление, а вентиляционные системы не функционировали. Водители забивали друг друга битами, туристическими топориками и прочим хозяйственным инвентарём в гигантских пробках, сатанея от безысходности при виде неимоверного скопления транспорта, который вряд ли разъедется в ближайшие пару дней.

Было ещё множество сюжетов о различных локальных катастрофах, происшествиях и о леденящих душу случаях массовой гибели людей, но всё затмевали несущиеся отовсюду сообщения о пожарах.

Непонятно пока, каким именно образом, но Паузы заметно повлияли на статистику возгораний.

Москва, например, город по большей части кирпичный и бетонный, горела в эти сутки так плотно и активно, словно бы сплошь состояла из дощатых домишек с соломенными крышами.

Взлетали с запасной полосы: основную так и не расчистили.

Пока набирали высоту, Лиза с Алёнкой, сидевшие у борта, смотрели в иллюминатор на ближайший пригород.

В самом деле, пожаров было аномально много. Над городом стояли густые клубы дыма, повсюду виднелись сполохи мигалок разнообразных спецмашин, а все шоссе, несмотря на то, что час пик давно миновал, были сплошь забиты транспортом.

«И это только после трёх Пауз, – подумала Лиза. – А что же тут будет твориться, когда грянет Отмена?»

Потом борт поднялся над грозовым фронтом, землю больше не стало видно, и как-то сразу всё успокоилось.

Алёнка с Виолеттой стали смотреть кино на планшете, а Лиза устроилась немного подремать, прозорливо полагая, что этой ночью поспать не удастся.

Когда уже засыпала, мелькнула грустная мысль: «Последние деньки, когда можно полетать на самолёте… Очень скоро эти красивые «птички» станут бесполезными реликтами уходящей эпохи…»

* * *

В Волгограде пожаров было в разы меньше, чем в столице, а пробок не было вообще. Мигалок, однако, хватало, а кое-где за городом были заметны возгорания большой площади.

Хотя, может быть, у них там просто ковыль горел, тут же рядом степи, полно сухой травы.

Пока садились, Лиза оценила обстановку под крылом и пришла к неожиданному выводу: чем меньше город, тем проще его жителям пережить катаклизм любого характера.

«А ведь, пожалуй, жителям мегаполисов будет куда как труднее, чем людям, живущим в небольших городах и посёлках. Многим придётся бросать свои квартиры и выбираться куда-то за город. Хотя бы по той причине, что в Москве, например, при массовых пожарах невозможно будет жить из-за критического задымления. Это ведь какой-то кошмар будет: всё вокруг горит, и ни одна пожарная машина не работает, ни один гидрант! В фильмах про апокалипсис обычно показывают пустые мёртвые города с множеством целых домов, но судя по тому, что творится сейчас в Москве, скорее всего, большие города будут выгорать дотла целыми кварталами…»

Основную полосу, как и в Москве, расчищали от самолётных обломков, поэтому садились на запасную.

Народу на местном аэродроме было во много раз меньше, а порядка намного больше. Хотя здесь имелось некоторое количество военных и так же, как на Чкаловском, грузили сразу два борта МЧС, но все спокойно занимались своими делами, никто не бегал, не орал без толку и не нагнетал обстановку.

Не в укор будь сказано нашим военным, но складывалось такое впечатление, что чем их меньше, тем больше порядка.

Борт для команды Карла был уже готов, осталось только переждать Паузу, и можно лететь дальше.

Карл решил, что в преддверии Паузы всей толпой находиться на поле неразумно – вдруг что-нибудь свалится сверху, поэтому оставили часового и ушли в здание аэровокзала.

Несмотря на кондиционеры, там стоял тяжёлый и резкий запах гари. Персонал гулял в марлевых повязках, у всех через плечо висели противогазы, и это наводило на разные тревожные мысли.

Регулярные рейсы были отменены, как и по всей стране, летали только «те, кому можно»: военные, МЧС, большие начальники по неотложным делам и «ВИПЫ», которым вообще никакие законы не писаны.

Вот один из таких «ВИПОВ» и грохнулся минут через пять после наступления Паузы. Только Лиза подумала, что у них тут порядка больше, чем в Москве, и как будто сглазила!

Лиза много чего повидала за свою недолгую, но насыщенную событиями жизнь, однако авиакатастрофу воочию наблюдала впервые.

На фоне огромной мертвенно-бледной луны, перевитой косматыми облаками, возникла чёрная точка и стала стремительно увеличиваться в размерах, приближаясь к аэродрому и обретая очертания крылатой машины. Легкомоторный самолёт, лишённый навигации и вообще всех приборов разом, вроде бы дотянул до подсвеченной горящими бочками полосы на ручном управлении, но… Пилот не рассчитал высоту, и самолёт жёстко плюхнулся на брюхо – только шасси брызнули в обе стороны, и, напоровшись на бульдозер, который не успели убрать до наступления Паузы, с жутким треском и грохотом раскололся надвое.

Обе половины в момент разделения вспыхнули нестерпимо ярким пламенем.

– Это не кино? – недоверчиво уточнила Алёнка.

– Это не кино, – подтвердила честная Лиза. – И лучше тебе на это не смотреть.

– Почему?

– Глаза испортишь, – подсказал Карл. – Темнота кругом, а горит ярко…

Хорошо, что у отца есть прибор, который определяет время наступления Пауз. Время между Паузами и продолжительность самих Пауз – нелинейные величины, высчитать прогноз и составить график невозможно, так что без прибора путешествовать самолётом сейчас крайне рискованно.

Необычно и странно было наблюдать, как со всех сторон к месту крушения бегут люди с топорами, баграми, вёдрами и канистрами с водой.

Въевшийся в сознание современного горожанина стереотип – вереница пожарных машин, под вой сирен и сполохи мигалок несущаяся по полосе к горящему самолёту, – на глазах становился мифом уходящей эпохи.

Ёмкости с водой, крепкие руки, багры и топоры и множество объединённых общей бедой людей, сбегающихся со всех сторон к пожару, – вот он, новый стереотип надвигающейся Эры Отмены.

* * *

Выждав пятнадцать минут с начала Паузы, Лиза отвлеклась от лицезрения доисторического пожаротушения и под защитой Германа подготовилась к сеансу связи с отцом.

Отец, единственный из Рода, умел «читать» своих детей дистанционно, независимо от расстояния.

Для этого ребёнку достаточно было погрузиться в медитацию, держа в фокусе образ отца, и «раскрыться», чтобы позволить ему считывать информацию.

До наступления Пауз это было возможно только на дистанции визуального контакта.

Однако в первую же Паузу отец связался с Андреем, находящимся в плену у Ордена, и стало ясно, что теперь это возможно независимо от местонахождения «абонента». Жаль только, нельзя было определить местоположение этого «абонента». Будь возможно и это, удалось бы в один присест решить массу проблем.

Сеанс связи, как и обычное контактное «чтение», длился считаные секунды. За это время отец успел «считать» всё, что видела Лиза с момента убытия из родного дома.

Затем отец провёл такой же сеанс с Алёнкой.

Разумеется, можно было дождаться конца Паузы и просто позвонить по телефону. Но Лиза прекрасно понимала, зачем отец устроил этот сеанс.

Это тренировка.

Отец приучает своих детей к новому виду абсолютно надёжной «спецсвязи», которую никто в мире не сможет «перехватить» и «дешифровать». Дар, не особенно полезный в эпоху высоких технологий, с наступлением Новых Законов становится незаменимым и воистину бесценным.

И очень обидно, что этот дар не достался никому в их семье, кроме отца.

Запасная полоса была в порядке, так что по окончании Паузы стали собираться в путь – в полётном расписании «экстренных» рейсов их команды были пятыми и шестыми.

Борт, на котором были Герман и Лиза, уходил в Гянджу, а Карл со своими разведчиками убывал на другом самолёте в Тбилиси.

Ну и, разумеется, перед тем, как отправить деток, Карл традиционно «вынес мозг» обоим, пунктуально предостерегая от всех возможных опасностей и инструктируя на все случаи жизни.

Что поделать, у старших родовичей это в крови: хлебом не корми, дай младшим мораль почитать.

Глава 9 Хранилище

В этот раз Богдан отнёсся к сбою без рефлексий.

Это уже становилось привычной составляющей процедуры запуска. Координаты стоят по формуле, читаем Ключ, сигнал не проходит. Читаем вторично, слушаем контур, находим сбой, правим. Читаем в третий раз, ставим портал.

На всю возню уходит две-три минуты. Ничего сложного… в том случае, если этим занимается человек, чувствующий контур и способный обнаружить этот паршивый сбой. Все прочие обречены на бесконечный подбор до Второго Пришествия.

Прежде чем шагнуть в портал, Богдан немного помедлил.

Была надежда, что из ультрамаринового «яичка» выскочит живой-здоровый Мастер Пути и радостно завопит: «Спасибо, Даня, выручил!»

Увы, портал равнодушно гудел, светился и изредка переливался синими сполохами.

С той стороны никто не шёл.

– Проверка Пути, – объявил по протоколу Богдан и шагнул в «яичко».

Через минуту он вернулся и доложил упавшим голосом:

– Чисто. И пусто… Нет там никого.

– Прыгаем, – скомандовал Иван и шагнул в портал.

* * *

Портальная камера Хранилища была похожа на тестовую камеру, где Семён впервые в жизни увидел светящееся ультрамариновое «яичко». Такие же плотно пригнанные валуны да два контура – основной и резервный. Только здесь на входе была решётка из толстого стального прута.

Портал озарял камеру ярким синим свечением, видимость была как в солнечный полдень.

– Сброс, – напомнил Иван.

– Давай сначала с решёткой разберёмся, – предложил Богдан. – А то будем тут впотьмах шарахаться.

Иван подошёл с лампой к решётке и некоторое время пытливо всматривался в темноту широкого коридора, конца которого не было видно. Посмотрел, послушал, пожал плечами: вроде бы опасности нет.

– Разбирайтесь. Я на страже.

Для начала попробовали поднять решётку вручную. Дёргали, тянули, ничего не вышло, она была как будто вмурована в камень.

– Мартышкин труд, – констатировал Семён. – Она весит тонны две, не меньше.

Богдан сказал, что нужно найти запорный механизм. Условно разделили камеру на четыре сектора, определили каждому индивидуальный сегмент, и группа приступила к поискам.

Девчата вопросов не задавали, а Семён на всякий случай уточнил:

– А что конкретно ищем? Как он выглядит, этот запорный механизм?

– Рычаг, кнопка, выступ, углубление, – перечислил Богдан. – В общем, любой отдельный фрагмент, не являющийся конструктивной деталью стены.

– И не трогай его, если найдёшь, – добавил Иван. – Пусть с ним Бо разбирается.

Требование показалось Семёну неразумным. Когда ищешь «нечто» на ощупь, всегда есть риск нажать на это «нечто» до того, как поймёшь, что нашёл.

Спорить, однако, не стал, пробурчал невнятно: «Ну, это уж как получится» – и принялся обследовать свой участок.

Запорный механизм нашла Ку. Или Ки. Семён пока что не научился их различать. В общем, одна из девчонок сообщила о находке, причём по-русски:

– Нашоль!

– Так они что, русский знают? – удивился Семён.

– Они часто и подолгу бывают у нас в командировках, – пояснил Иван. – Сносно понимают по-русски, умеют читать, но говорят плохо, поэтому предпочитают общаться с нами на общеорденском.

Вся группа собралась у портала, а Богдан, вооружившись лампой, с минуту рассматривал крохотный выступ справа от решётки, на уровне колена.

– Ты первый, – предупредил Иван и показал на Семёна, а потом на портал.

Девчата синхронно кивнули.

– Что значит «первый»? – не понял Семён.

– Если это будет ловушка, ты первым прыгаешь в портал, – пояснил Иван. – Ты самый неповоротливый, остальные управятся быстро. Прыгнул – сразу в сторону, освободи место.

– Активирую, – предупредил Богдан.

Семён затаил дыхание и приготовился к прыжку.

Где-то за стеной негромко заскрипели шестерни подъёмного механизма, и решётка на входе со скрежетом поползла вверх.

Богдан вернулся к порталу, встал рядом с Семёном и принялся ощупывать взглядом потолок, словно бы ожидая, что сверху может свалиться что-то страшное.

Девчата тем временем внимательно смотрели на стены, прижавшись друг к другу спинами, а Иван не спускал глаз с коридора и перебрасывал копьё из руки в руку, как будто готовился в кого-то метнуть его.

«А у них всё отработано, – оценил Семён. – Без всяких команд сосредоточились и распределили зоны наблюдения. А меня не привлекли. Балласт, одно слово…»

Решётка окончательно уехала в потолок, механизм за стеной смолк.

С минуту все молчали, напряжённо прислушиваясь и наблюдая каждый в своём секторе, затем Иван скомандовал:

– Сброс.

Богдан ослабил поворотные рычаги двух кронштейнов, сбрасывая позиции камней, и произнёс вслух пять пар трёхзначных цифр – координаты.

– Это на тот случай, если со мной что-то произойдёт. До конца этой Паузы сможете поставить портал, сбой засчитан. А вот в следующую Паузу уже не получится, там будет свой сбой.

Пока он это говорил, портал тихо умер и в камере воцарился мрак. Хоть и небольшое помещение, но света двух масляных ламп было маловато, и после роскошного синего ореола глаза пока что не привыкли к темноте.

И сразу на душе стало тоскливо и неуютно.

Чёрный коридор, тусклый свет ламп, мёртвая тишина, ощущение заброшенности и оторванности от мира…

Семён вдруг остро осознал…

Так остро, что по спине пробежал холодок и засосало под ложечкой.

Вот только что они были в большой надёжной компании, под защитой мощных стен Убежища и целой армии воинов Ордена…

А сейчас портал погас, связь прервана, и они в совершенно незнакомом, древнем подземелье, где на каждом шагу могут подстерегать неведомые опасности.

Зря, что ли, все так ели глазами стены и потолок, пока решётка поднималась?!

С трудом поборов желание обозвать Богдана идиотом и потребовать немедля вернуть портал на место, Семён всё-таки не сумел до конца обуздать эмоции и хрипло спросил:

– А пор… кхм-кхм… портал обязательно было гасить?

– Обязательно, – кивнул Богдан. – По протоколу положено.

– А если вдруг… Гхм-кхм… Ну… Если надо будет срочно удирать обратно?

– Решётка опускается в одно мгновение, – успокоил Богдан. – Укроемся в камере, поставим портал, прыгнем. Две минуты на всё.

– А если…

– Если там будет Нечто, что убьёт нас так быстро, что никто не успеет добраться до портальной камеры… – тут Богдан сделал паузу, давая Семёну возможность проникнуться масштабом и трагизмом возможных последствий. – …При отсутствии портала это Нечто останется здесь. А при работающем портале Оно прыгнет в Убежище.

И это называется – успокоил! Возможно, Богдан рассчитывал, что мотив самопожертвования во благо общественных идеалов будет достаточным основанием для Семёна, но эффект получился обратный.

– Погоди… Ты хочешь сказать, что здесь может быть… Эм-м… Это, как его…

– Реликтовая фауна, – подсказал Богдан.

– В смысле… Какая фауна?!

– Некоторым Хранилищам более двенадцати тысяч лет, – вмешался Иван. – При установке портала существует вероятность, что через него прыгнет какая-нибудь древняя дрянь, которая уничтожит всё Человечество.

– Да ладно! – Семён отказывался верить в такую дрянную вероятность. – Такое только в голливудских ужастиках бывает!

– Такая вероятность действительно существует, – совершенно серьёзно подтвердил Богдан. – Поэтому-то в протоколе и прописаны все эти предосторожности с решётками, арбалетами и обязательным сбросом координат.

– Кстати, мы сейчас злостно нарушили последовательность, – напомнил Иван. – Нужно сначала гасить портал, а потом уже поднимать решётку.

– Но наш командир не тупой солдафон, а разумный прагматик, – подхватил Богдан. – При свете запорный механизм искать гораздо удобнее, чем без света.

– Ну, так это и ребёнку ясно, – Иван пожал плечами. – Однако не стоит говорить про это Арсению. Не так поймёт.

– То есть получается, что ваш Мастер зашёл сюда и погасил портал? – реставрировал ситуацию Семён.

– Разумеется, – подтвердил Богдан. – По-другому и быть не могло.

– А поставить его снова, в следующие две Паузы, у него не вышло… А он что, один сюда пошёл?

– Их было пятеро, так же, как и нас, – сказал Иван. – Мастер и эскорт – двое бойцов, двое разведчиков.

– Верно, по протоколу в неисследованное Хранилище группу меньше чем из пяти человек не отправляют, – кивнул Богдан.

– Ну и где они тогда?

– А вот это нам и предстоит выяснить, – Иван кивнул на пятачок перед коридором. – Становись. Рассчитаемся да потопаем…

* * *

Иван назначил следующий порядок выдвижения: в колонну по одному, с интервалом в два метра, впереди Куки, затем сам Иван, Богдан и в замыкании – Семён.

Семёна, и без того пребывающего в смятении, такой порядок навёл на мрачные мысли.

В кино обычно показывали, что при всяких опасных рейдах в замыкании идёт командир или наиболее опытный боец. Потому что враг может напасть сзади, неожиданно, врасплох. Тогда крайнему придётся туго, он примет на себя всю тяжесть внезапного удара.

Мотивацию построения Иван объяснять не счёл нужным, и Семён принял это на свой счёт. Пусть балласт плетётся сзади, если вдруг убьют, не жалко, команда от этого не пострадает. И хоть какая-то польза будет – примет на себя внезапный удар…

– При любом обострении ситуации общаться будем на Хаптаи, – усугубил Иван. – Действовать надо быстро, переводить некогда.

«Да просто Куки его лучше знают, ориентируемся на них, – мрачно домыслил Семён. – А ты балласт, медленнее всех соображаешь, ничего не умеешь и не знаешь язык. Так что тебя заранее выключили из любой боевой ситуации…»

– А можно мне хотя бы основные команды? Чтобы понимать, что делать, куда бежать и так далее?

– Я научу, – пообещал Богдан.

– Только шёпотом, чтоб разведке не мешать, – предупредил Иван.

Затем Иван показал Семёну, как при помощи ремней крепить копьё за спину, через плечо и к рюкзаку, чтобы в случае необходимости освободить руки. Ещё показал, как одним движением скидывать мешок и укрываться за ним, если группа попадёт под обстрел.

– А он и от пуль меня защитит? – не сдержал сарказма Семён.

– От пуль – нет, – сказал Иван. – От стрел, копий и болтов защитит, масса солидная, материал прочный, укладка плотная. Ну и норку какую-нибудь заткнуть, если вдруг что-то нехорошее полезет.

– Пока, слава богу, не видно никаких нор.

– Это пока, – обнадёжил Иван. – Сейчас углубимся в лабиринт, всё будет. Всё, начинаем движение…

* * *

Коридор был квадратный: три метра в ширину и примерно столько же до потолка.

Протяжённость пока что оставалась условной величиной, поскольку противоположный конец коридора терялся где-то во тьме. Под влиянием впечатлений у Семёна были серьёзные опасения, что его вообще не существует и группа обречена на вечные скитания.

Здесь всё было каменное. Пол, стены и потолок выложены грубо тёсанными каменными плитами. Через равные промежутки под потолком – каменные балки, концы которых лежат на каменных колоннах, прижатых к стенкам.

Про освещение создатели коридора либо не знали, либо забыли. Здесь не было ни проводки, ни плафонов, ни даже крючьев для ламп или держателей для факелов.

На взгляд Семёна, квадратный каменный коридор более всего походил на горизонтальный короб вентиляционной системы. Если в «порталы» между балками и несущими колоннами вставить огромные вентиляторы, будет полное сходство. Хм… И запустить эти вентиляторы, чтобы порубили в куски всех, кто тут шарахается…

Под сводами коридора стояла мёртвая тишина, слышно было только биение собственного сердца да негромкие звуки, которые издавала группа при передвижении.

Воздух был спёртый, застоявшийся, спереди временами тянуло какой-то невнятной гнилью.

Семёну показалось, что не хватает кислорода, и он хотел было поднять шум по этому поводу, но Богдан, словно бы прочитав его мысли, (или просто послушал, как Семён тяжело дышит, и сделал выводы) шёпотом предупредил:

– Здесь отстойник, движения воздуха нет. Дальше по коридору пройдём, будет легче. Постарайся успокоиться и дышать пореже. В панике организм съедает много больше кислорода, чем в спокойном состоянии.

Двигались мало, больше стояли.

Девчата вдумчиво изучали каждую плиту, осматривали, прощупывали, простукивали – три-четыре метра пройдут, подают знак, после этого подтягивается остальная часть группы.

Оба светильника были у разведчиц. Иван зажёг свою лампу, а Семёну с Богданом запретил. Сказал, что надо экономить масло.

Семён постепенно привык к ритму движения (или к ритму стояния, к данному участку пути этот термин больше подходит), успокоился, дышать стало легче, и вспомнил о науке.

Богдан перечислил основные команды на Хаптаи: «стой – иди, вперёд – назад, вправо – влево» и так далее. Ничего сложного, язык простой, лёгкий в запоминании. Семён быстро освоил команды и стал приставать к Богдану с расспросами о Хранилище.

Прежде всего его интересовало, на какой глубине они сейчас находятся.

На этот вопрос Богдан внятно ответить не смог:

– Двадцать метров. Пятьдесят. Сто. Километр. Да бог его знает, сколько здесь до поверхности…

– Не понял… Ты не в курсе, на какой глубине залегает ваше Хранилище?!

Богдан объяснил, что «наше» в данном случае понятие очень условное.

Когда-то очень давно это было Хранилище Ордена. Сейчас известно только, в каком регионе оно расположено, и есть список координат портальных камней. То есть точное местонахождение Хранилища неизвестно, и найти вход снаружи будет нереально. Это примерно то же самое, как искать иголку сразу в сотне стогов сена.

– Обалдеть! Вот это мы прыгнули…

– Потише там, – урезонил говорунов Иван. – Работать мешаете.

– Да нет, всё нормально, всё в процессе, – успокоил спутника Богдан. – Есть и хорошие новости: мы знаем принципиальную схему структуры.

– «Принципиальную»?

– Да. То есть по какому принципу устроено это Хранилище.

– Ага… А реальной схемы у нас нет?

– Разумеется, нет. Иначе мы не ощупывали бы каждую плиту и в итоге сэкономили бы массу времени.

– И какой тут принцип? Или он «в каждую историческую эпоху имеет своё особое значение»?

– Хм… Ты теперь всегда будешь про это вспоминать? Принцип здесь простой: по максимуму воспрепятствовать проникновению в Хранилище извне. То есть свои пройдут, зная схему расположения триггеров, а чужие убьются. Не на той, так на другой ловушке. Или будут перемещаться так долго, что их сто раз обнаружат до того, как они вторгнутся в Архив. И примут меры.

– Ага… То есть по нас тоже могут принять меры?

– Могут.

– И мы, зная это, всё равно сюда полезли?

– О, боже… Совсем забыл, тебе нужно объяснять очевидные для всех нас мотивы.

– Да уж, будь добр, объясни, для чего мы сюда попёрлись? Тут хотя бы сокровища какие-нибудь есть?

– Нет, сокровищ как раз никаких нет… Видишь ли, это изначально было наше Хранилище. Архив, который тут находится или должен находиться, принадлежит Ордену. Нормальное и естественное желание: прийти и забрать своё, разве нет?

– Ну, в общем… А если Хранилище давным-давно захвачено Элитой?

– Это возможно, но… Маловероятно.

– Почему?

– Потому что в этом случае у портальной камеры стоял бы усиленный пост сторожевого охранения и оперативный резерв из нескольких штурмовых групп, – вмешался Иван, слушавший диалог в арьергарде. – Чтобы взять в плен тех, кто прыгнет через портал, и ворваться через этот же портал в наше Убежище.

– А если нет ресурсов и достаточных мотивов для организации засады, проще всего сбросить координаты, – добавил Богдан. – Забрать камни и забыть о камере. Без установленных камней с этой стороны сюда никто никогда не вломится. Но камни, как ты знаешь, были на месте.

– Так их ваш Мастер поставил!

– Вторично – да. Но в первый раз они стояли как надо, иначе мы бы просто сюда не попали. Мастер спокойно зашёл сюда в первую Паузу, сбросил координаты, потом поставил на место, пытаясь вернуться. Но не сумел разобраться со сбоем, и команда отправилась искать выход на поверхность. Всё просто.

– То есть это Хранилище обслуживает какое-то из ваших региональных подразделений?

– Вполне может быть и так.

– А ещё как может быть?

– Да по-разному может быть. Может, это какие-то Хранители-изгои, из числа тех, про которых я тебе рассказывал. А может, Хранилище давным-давно заброшено и здесь никого нет. В любом случае, надо добраться до Архива и убедиться, что он пуст… Либо полон.

– Но это вторичные задачи, – напомнил Иван. – Главное – найти Мастера с командой…

В некоторых местах на левой стене были видны стрелки, нарисованные мелом.

Направление стрелок совпадало с направлением движения команды, но на них никто не реагировал, хотя все их видели.

Семён хотел было задать вопрос Богдану, но немного подумал и сам сделал вывод: да, может быть так, что эти стрелки поставил Мастер. А может быть и так, что это какая-то уловка от «местных». Так что иметь в виду надо, но брать за основу не стоит.

* * *

Через пятнадцать минут «черепашьего марша» девчата обнаружили ловушку.

Эта плита внешне ничем не отличалась от других, но Куки сели возле неё и устроили консилиум.

– Что там? – всполошился Семён.

– Не мешайте, пусть работают, – сказал Иван. – Если от нас будет что-то надо, они скажут.

Пометили мелом эту плиту, затем ещё две по диагонали, затем ещё две.

Минут через пять в коридоре перед группой было помечено двенадцать плит в шахматном порядке. То есть, если бы не пометили, на какую-нибудь кто-то обязательно бы наступил.

– Слушайте… Если наши прошли здесь, почему они не пометили эти плиты?

– Как найдём их, так и спросим, – мрачно сказал Иван.

– То есть, по логике, должны были пометить, верно?

– Разумеется. Хотя бы для того, чтобы быстрее пройти на обратном пути.

Поскольку отмеченные плиты были абсолютно такие же, как неотмеченные рядом, и совершенно ничем не отличались от своих соседок, у Семёна возникло нехорошее подозрение. Группа Мастера не отметила эти плиты… Может быть, девчата просто показывают свою значимость и нужность, а на самом деле никаких ловушек тут нет.

«А не дурят ли нас знойные испанки?»

Было даже желание ненароком наступить на одну из помеченных плит, не из озорства или вредности, а просто, чтобы убедиться в своей правоте.

Однако Иван с Богданом ни на секунду не усомнились в профессионализме и добросовестности разведчиц, и вся группа послушно прыгала через плиты, как девчонки на школьных переменах прыгают через «классики».

Попрыгали и пошли дальше.

Несколько раз миновали перекрёстки. К магистральному коридору примыкали второстепенные, ничем, впрочем, от него не отличающиеся. Дважды свернули, после чего Семён сделал вывод, что на загадочные стрелки всё-таки внимание обращают: шли именно туда, где на стене были пометки мелом.

Приток воздуха заметно усилился, и дышать стало легче, на перекрёстках так вообще ощущалось лёгкое дуновение ветерка.

Однако было это дуновение отнюдь не радостным. Чем дальше, тем чаще наносило гнилью, теперь вполне узнаваемой и определённого свойства, о котором не хотелось даже думать.

– Чем это воняет? – встревоженно поинтересовался Семён.

– Не волнуйся, у нас есть противогазы и респираторы, – успокоил Богдан. – Если будет био– или хим-опасность, наденем…

Минут через пять после «классиков» девчата обнаружили на полу большое пятно засохшей крови. Вернее, даже не пятно, а лужу, натекло тут с кого-то прилично.

– Кровь трёхнедельной давности, – сказал Иван.

– Может, даже четырёх, – добавил Богдан. – Одно радует: это не наши.

Семён хотел было спросить, как они без реактивов и приборов определили дату кровопролития, но не стал. И так много вопросов задаёт, не стоит лишний раз подтверждать амплуа невежды.

Девчата стали обследовать плиты вокруг пятна, бойко щебетали на Хаптаи, тыкали пальчиками в потолок, в стены, Иван вставил пару фраз…

Семён подумал, что это надолго, опёрся на копьё и зевнул.

В этот момент Ку (или Ки) вдруг ткнула копьём в плиту посреди засохшего пятна крови и отпрыгнула назад.

Из потолка со свистящим скрежетом выскочили пять стальных шипов, толщиной с хороший лом и острых, как крестьянские вилы, саданули до самого пола и мгновенно убрались обратно в потолок.

Это было настолько неожиданно и страшно, что Семён вскрикнул, отпрянул назад-вбок и, чтобы удержать равновесие, опёрся о стену.

Под рукой податливо провалилась тугая пластина, шершавая на ощупь, как и вся остальная плита, в которую она была вмонтирована…

И где-то позади, в районе портальной камеры, раздался металлический лязг и глухой удар.

– Решётка упала, – замороженным голосом констатировал Иван. – Ты что-то нажал?

Семён, весь в чувствах, промычал нечто нечленораздельное и ткнул пальцем в пластину.

Богдан с Иваном осмотрели пластину в стене, а девчата тем временем очертили мелом контур вокруг плиты с триггером в центре кровавого пятна.

«Теперь они меня живьём сожрут, – с тоской подумал Семён. – Мало того, что балласт, так ещё и решётку обрушил, недотёпа…»

Никто, однако, не стал обвинять Семёна в случившемся, а Иван ограничился кратким внушением:

– Повнимательнее. Здесь каждый шаг может стать последним…

И теперь понятно было, что это не метафора.

Кратко обсудили ситуацию, приняли решение: нужно искать механизм, поднимающий решётку. Пока нет нормального освещения, движение по неисследованной части коридора будет медленным и печальным. Поэтому сейчас целесообразнее вернуться на более-менее исследованный участок и потратить время до конца Паузы с пользой. Эту решётку всё равно придётся поднимать, так что лучше это сделать загодя, чтоб потом в режиме цейтнота не метаться в поисках потайной комнаты. Никто ведь не знает, как придётся возвращаться – подобру-поздорову или спасаться бегством, отстреливаясь на ходу.

Исследованный участок преодолели меньше чем за минуту, и стало ясно, что весь массив времени убили на прохождение буквально полутора сотен метров.

Однако теперь Семён был уверен, что это время потрачено не зря.

Когда на обратном пути прыгали через «классики», возникло запоздалое чувство страха. Кто-то тут хотел ради эксперимента наступить на одну из плит и проверить, не пускают ли девчата пыль в глаза? А ведь в первую проходку прыгал небрежно, с этакой ленцой, чуть ли не шаркая подошвами по помеченным плитам…

«Без них мы убьёмся на первой же ловушке», – вспомнились слова Ивана. Тогда он не обратил на них внимания, воспринял как пустой звук.

Теперь эта фраза обрела совершенно иной смысл.

Надо привыкать, что в этом сумасшедшем Ордене никто не шутит про «задачи», не болтает попусту. Если сказано – «убьёмся», следует понимать это буквально…

* * *

Отвечая на вопросы «что ищем?» и «откуда начнём?», Богдан огласил фрагмент принципиальной схемы.

Система механизмов Хранилища создавалась с обязательным условием безотказного функционирования в Паузах. Иными словами, в этой системе нет электроприводов и двигателей внутреннего сгорания, а принцип её работы основан на взаимодействии конструкций из шестерён, рычагов, цепей и противовесов, а также, разумеется, «спусковых крючков» – триггеров.

Исходя из этого, подъёмный механизм следует искать в непосредственной близости от портальной камеры. Обоснование: чем короче цепь, тем проще и надёжнее механизм.

– А ничего, что панель сброса решётки была в полутора сотнях метров от решётки? – высказался Семён.

Богдан не нашёл, что ответить на это замечание, но привёл весомый аргумент в пользу своей версии: когда поднималась решётка, был слышен звук работающего где-то неподалёку механизма.

Добравшись до места, разбили участок коридора рядом с портальной камерой на пять сегментов и стали внимательно обследовать стенки.

Как и в прошлый раз, «заветную кнопку» нашла Ку (или Ки), причём, что характерно, на «делянке» Богдана, который благополучно проглядел небольшое углубление у самого пола.

– Вот же троглодит близорукий, – покаялся Богдан. – Что бы мы без вас делали, золотые вы наши?

Освободили засов, сдвинули фрагмент стены в сторону, вошли в небольшую каморку.

У Семёна захватило дух в предвкушении сенсационной находки…

В кино такие моменты обычно выглядят следующим образом: густая паутина, пронзённый ржавой шпагой скелет в истлевшей пиратской треуголке в одном углу, внушительный ларь с сокровищами в другом…

Увы, здесь всё было гораздо прозаичнее. Никаких тебе сокровищ и даже ни единой паутинки, а только нехитрая конструкция из нескольких шестерён, рычаги, ворот и две толстые цепи, убегавшие в стену.

Покрутили ворот, подняли решётку.

– Отлично! – обрадовался Богдан. – Как видите, принципиальная схема оказалась верной.

Хотели было уже уходить, но тут Семён проявил ремесленную смекалку: заметил, что ворот снабжён двухпозиционным переходником, и предположил, что это, скорее всего, для подъёма противовеса, который должен находиться на конце второй цепи.

Перекинули стопор, сдвинули ворот по оси, покрутили в обратном направлении. Да, что-то подымается, и, судя по ощущениям, несколько тяжелее решётки.

Докрутили до упора, возле камеры за стенкой что-то щёлкнуло.

– Противовес взвели, – резюмировал Семён. – Неплохо бы проверить работоспособность. Когда там Пауза кончится?

Богдан сказал, что время ещё есть.

Иван недолго посомневался и выдал санкцию: проверяйте.

Девчата с Богданом вошли в камеру, а Иван с Семёном остались в коридоре, для страховки. Кто их знает, эти неизученные механизмы, от них можно ожидать всё что угодно.

Девчата обшарили камеру на предмет обнаружения второго активирующего элемента, ничего не нашли, и Богдан нажал на тот же самый выступ, при помощи которого подняли решётку.

«Ту-дыттт!!!» – Решётка с оглушительным лязгом обрушилась, пол под ногами подпрыгнул.

– Работает! – констатировал Богдан.

– В общем, если в Хранилище кто-то есть, наше присутствие давным-давно обнаружено, – констатировал Иван. – Бегаем тут, как африканские слоны, ловушки активируем, решётками бабахаем…

Подняли решётку, взвели противовес.

– Механизм хорошо отлажен, – заметил Иван. – Система шестерён подобрана так, что ворот без особых усилий может крутить любое слабосильное существо.

– Например, подросток, – вставил освобождённый из камеры Богдан.

– Или обученная обезьяна, – пошутил Семён. – Типа макаки.

– Хм… – оценил шутку Иван.

Впервые за всё время пути он улыбнулся.

«А не такой уж я балласт, – приободрился Семён. – Кое в чём разбираюсь, могу пригодиться. Ещё неизвестно, взвели бы вы без меня противовес или сидели бы тут и строили умные теории…»

* * *

В третий раз через «классики» Семён прыгал уже без того сковывающего страха, который чувствовал при возвращении к портальной камере.

Просто до этого смертоносная начинка, скрывавшаяся за облицовкой коридора, представлялась как некая ННХ (Неведомая Необъяснимая… дальше вставьте слово по смыслу на «хэ». Если вариантов нет, возьмите Хагакурэ).

А сейчас потрогал руками, покрутил и убедился в том, что это всего лишь ловко сработанные допотопные механизмы.

Нет, вот эта отчётливая определённость не сделала их менее опасными, но…

С механизмами Семён был на короткой ноге, это его стихия. Поэтому безотчётный страх оформился в здоровую осторожность ремесленника, работающего с опасным материалом, и Семён стал чувствовать себя гораздо увереннее.

Через полсотни метров после засохшего кровавого пятна разведчицы вновь обнаружили ловушку.

Привычно посовещались, аккуратно ощупали плиты вокруг. Семён думал, что будут обводить мелом, но внезапно поступила команда – отойти всем назад.

Ку (или Ки) отдала свой мешок Семёну и встала спиной к левой стене, на которой была нарисована мелом стрелка.

Остальные отступили назад на добрых два десятка метров.

Здесь Ки (или Ку) некоторое время зачем-то прощупывала пол на уже разведанном участке, затем довольно хмыкнула, нанесла мелом черту поперёк коридора, по стыку плит, и что-то сказала, показав на эту черту пальцем и проведя вдоль неё лампой.

Да, теперь Семён тоже обратил внимание, что в сравнении с предыдущими сочленениями плит этот стык на удивление ровный.

Убедившись, что все стоят за чертой, оставшаяся впереди разведчица несильно ткнула копьём в плиту перед собой, расположенную в центре коридора на равном удалении от обеих стенок.

Ткнула и прижалась спиной и затылком к стене, вытянув руки в стороны и также прижав их к стене. Иными словами, слилась со стеной.

Секунда, другая, третья…

Семён уже было решил, что это ложная тревога…

И вдруг плиты пола обрушились вниз!

Не две-три, а все плиты на отрезке в пару десятков метров распахнулись, подобно створкам люка, и обнажили четырёхметровой глубины яму, дно которой было усеяно острыми металлическими шипами-кольями.

И сразу завоняло, тяжко, тошнотворно – со дна ямы поднимался густой трупный запах.

Семён вновь запоздало ужаснулся тому, что не случилось.

Живо представил, что было бы, если бы они стояли посреди коридора в момент активации триггера.

Сейчас все бы корчились вот на этих метровых штырях, у основания которых, во тьме, шевелится и жужжит колония каких-то мелких, мерзких бикарасов…

И ведь не умерли бы сразу, ещё неизвестно, как долго пришлось бы мучиться, медленно погибая в этой смердящей яме на ржавых железяках…

Разведчица у стены что-то сказала и мотнула светильником. Её сестра, ткнув пальчиком вперёд, задала вопрос Ивану.

Иван взял паузу и не спешил с ответом. Он явно был в замешательстве.

– А вам не кажется, что риск превышает эти… как их там… приоритеты? – вспомнил Семён напутствие Командора. – Да и чтобы плиты поднять, надо будет опять искать механизм, а это целое дело. Может, ну его в…

– Мы целы, живы, здоровы, – трупная вонь и страшные штыри на дне ямы Богдана нисколечко не смущали, он горел желанием продолжать исследование. – А плиты поднимать необязательно, можно и так пройти…

Действительно, после раскрытия плит по обеим сторонам коридора получились карнизы примерно по тридцать сантиметров шириной. Если снять мешки и прижаться спиной к стене, можно спокойно пройти. Главное, вниз не смотреть и дышать через раз, чтобы голова не закружилась.

– Так что надо двигаться, – резюмировал Богдан. – Вань, о чём задумался?

– О целесообразности, – не стал скрывать Иван. – Я думаю, что в словах Семёна есть смысл. Получается, чем дальше, тем хуже. Что будет в следующий раз?

– Я бы уточнил: что будет, если наши прелестные испанки не разгадают следующую ловушку? – подлил масла в огонь Семён.

– Р-р-разгадают, – с сильным грассированием пообещала р-р-разведчица по эту сторону черты.

– Ну, дай бог, если так. Дай бог… А если нет?

– По принципиальной схеме, зона ловушек должна вот-вот закончиться, – пообещал Богдан. – Мы её почти миновали. Вань, у нас пока что всё хорошо. И, кстати, мы не выполнили ни одной задачи. Что мы скажем Арсению? «Там была яма с шипами, девчонки её перепрыгнули, а мы испугались и повернулиназад»?

Разведчица у стены что-то пробормотала на Хаптаи и без команды перебралась по карнизу на ту сторону ямы.

– Что сказала? – поинтересовался Семён.

– Сказала, что мы болтуны! – охотно перевёл Богдан. – И что недостойны носить звание мужчины.

– Хорошо, перебираемся на ту сторону, – решился Иван. – И не ври, про мужчин она ничего не говорила.

– Но подразумевала. Это отчётливо сквозило в её интонации!

– Он тобой манипулирует, – вспомнил Семён фразу из сериала.

– Он всеми манипулирует, – согласился Иван. – Натура у него такая, вредная. Ты справишься с двумя мешками?

Семён было засомневался, но разведчица по эту сторону черты протянула руку, предлагая отдать мешок ей, и мужская гордость мгновенно победила здравый смысл.

– Естественно справлюсь!

– Ну, смотри. Если что, я буду рядом, подстрахую. Всё, сняли мешки и по одному – на ту сторону.

Семён хотел было повесить один мешок на грудь, а второй взять в руки, но Иван отсоветовал.

– Если потеряешь равновесие с мешками в руках, мешки можно бросить. С мешком на брюхе так не получится.

Мысль, в общем-то, верная, однако насчёт потери равновесия Иван зря сказал.

Перебрались без проблем, но Семёну пришлось как следует попотеть. Двигаться приставными шагами, прижавшись спиной к стене и имея по мешку в каждой руке, – это уже само по себе непростое упражнение. Прибавьте сюда чёрную вонючую яму с шипами, которая невольно приковывает внимание, и оцените весь совокупный мазохизм перемещения.

Впрочем, мучения были скорее психологического плана: Семён боялся, что может потерять равновесие, старался не упустить момент, когда нужно бросать мешки, и одновременно боялся потерять эти мешки. Столько добра пропадёт, жалко!

За ямой обнаружили большую лужу крови. Кровь была свежей.

– Так, а вот это, скорее всего, наши, – с тревогой констатировал Богдан. – Кровь пролилась четыре-пять часов назад, не более…

От лужи вдаль по коридору убегала кровавая полоса. На ум невольно приходила картинка: кто-то упал в яму, его вытащили и поволокли по коридору. Картинка была вполне душераздирающая. Нетрудно представить, что случилось с человеком, упавшим на эти страшные шипы. Да, и именно поволокли, след был размытый, как будто что-то тащили по полу.

Это наводило на мрачные мысли.

Двое здоровых мужчин вполне могут нести одного раненого, ухватив его под мышки и за ноги. Семён с Богданом не так давно на пару принимали участие в экзерцициях подобного рода, так что опыт в активе имеется.

Если в группе из пяти человек пришлось волочь кого-то по полу, значит, раненых было больше одного.

Семён полагал, что осторожный Иван при таком явном свидетельстве «превышения риска над приоритетами» немедленно развернёт группу назад, но в этот раз даже консилиума не было.

Группа молча двинулась вперёд и заметно прибавила темп: девчата теперь не ощупывали каждый сантиметр, а шли впереди приставными шагами вдоль левой стены, с интервалом в пять метров, и тыкали копьями во все подряд плиты.

«Этак мы точно убьёмся, – с тревогой подумал Семён. – И что обидно, в самом конце ловушечной зоны!»

Остальные двигались на некотором удалении сзади и тоже вдоль левой стены, на которой через небольшие промежутки были нанесены мелом стрелки.

Семён не стал задавать вопросов, всё было и так понятно.

Товарищи ранены, наверняка нуждаются в помощи, надо торопиться. И теперь уже возвращаться назад будет неловко: получится, что бросили своих в беде.

Стрелки, кстати, стали кривоватыми и неровными. Как будто у того, кто их наносил, дрожали руки.

А может, просто показалось…

* * *

Вскоре добрались до неполноценного перекрёстка.

Вправо и влево уходили равнозначные ответвления, а центральный проход был намертво запечатан каменными воротами.

Кровавая полоса обрывалась под воротами. В обоих ответвлениях было чисто.

– Они прошли здесь, – Богдан кивнул на ворота. – И…

«…Наступили на какую-то плиту, и ворота захлопнулись, – живо домыслил Семён. – То есть они попали в западню…»

– Что «и»? – уточнил Иван.

– И вот – ворота… – Богдан не стал озвучивать варианты, и так всё было очевидно.

Обследовали ворота, перспектив для открытия не обнаружили. Две каменные плиты поперёк прохода, между ними тонкий вертикальный шов. Ку (или Ки) попробовала вставить в шов лезвие второго ножа – безуспешно, даже кончик не влез.

– Хорошая работа, – оценил Семён. – Плиты пригнаны очень точно, как на станке.

– Смотрим коридоры, – скомандовал Иван. – Сначала левый.

Долго гулять по левому коридору не пришлось. Через полсотни метров напоролись на решётку, перекрывавшую проход, точно такую же, как на входе в портальную камеру.

Обследовали стены, пол, потолок, активирующих элементов не обнаружили. Хотели уже уходить, но одна из разведчиц каким-то чудом углядела метрах в семи за решёткой небольшой выступ в левой стене, сантиметрах в тридцати от пола.

После короткой дискуссии решили попробовать этот выступ активировать.

Одна из разведчиц осталась у решётки, а когда все остальные отошли к перекрёстку, выстрелила по выступу из арбалета.

Из правого коридора донёсся противный скрежещущий звук, как будто камень тащили по камню.

– Что-то сработало! – обрадовался Богдан.

– Но не там, где ждали, – заметил Иван.

Прибежала разведчица, доложила, что слева – по нулям, нигде ничего не сдвинулось. И на том спасибо, могли бы ведь и ловушку активировать с такими смелыми экспериментами.

Пошли знакомиться с правым коридором.

В полусотне метров от перекрёстка была перекрывавшая проход решётка, точно такая же, как в левом коридоре.

В паре метров перед решёткой, в левой стене, зиял неровный провал.

– Это мы открыли? – спросил Семён.

– Вполне возможно, – кивнул Иван. – По крайне мере, скрипело именно здесь.

Как и в случае с каморкой у портальной камеры, в которой размещался подъёмный механизм, здесь был сдвинутый в сторону фрагмент стены, скреплённый металлической стяжкой. Однако, в отличие от того тайника, здесь не было ни механизма, ни собственно каморки.

За неровным проломом в стене была видна убегающая во тьму выработка, неширокий земляной тоннель высотой в человеческий рост, свод которого поддерживали ветхие на вид деревянные крепи.

Из земляного тоннеля тянуло сыростью и какой-то невнятной гнилью. Слава богу, это был не трупный запах, царивший в ловушечной зоне. Это было похоже, скорее, на мирно разлагающиеся остатки трухлявой осины, упавшей на кромке топкого болота и облепленной прелыми бледными поганками.

Запах спровоцировал поток ассоциаций: Семёну на мгновение показалось, что где-то там, далеко впереди, квакают лягушки и булькают пузыри прорывающегося из-под трясины болотного газа.

Прислушался, посмотрел на спутников, разглядывающих тоннель…

Да нет, показалось. Тихо там было, в этом болотном проходе, не доносилось оттуда ни единого звука.

– Ну что, нормальный проход, можно идти, – с энтузиазмом заявил Богдан. – Вань?

Иван ненадолго взял тайм-аут.

Семёну очень не хотелось лезть в эту земляную нору. Он уже было заготовил аргументы для Ивана, в формате: «Ход выглядит крайне ненадёжным, крепи давно сгнили, всё это хозяйство в любой момент может обвалиться и станет для группы братской могилой»…

– Да, нормальный тоннель, – принял решение Иван. – Десять минут привал, и двигаемся дальше.

Сказано это было с такой уверенностью, что Семён понял: чуда не будет. Аргументы не помогут, придётся лезть в тоннель.

«А мог бы ведь с утра никуда не ездить сегодня… Сейчас лежал бы на диване, смотрел бы кино и потягивал пиво… Господи, вот ведь не повезло-то!!!»

И вообще, впредь не стоит рассчитывать на все эти заявления про «превышение риска над приоритетами».

Практика показывает, что это не более чем протокольные штампы.

Воины Ордена, вроде бы все из себя такие продуманные и двинутые на конструктиве и целесообразности, в некоторых ситуациях ведут себя ровно так же, как обычные безалаберные граждане, которые горят желанием во что бы то ни стало спасти своих близких, попавших в беду.

Просто тут всё дело в мотивации.

Если для всех прочих в команде члены группы Мастера Пути были боевыми братьями, ради спасения которых стоило рисковать жизнью, то для Семёна они пока что были никем. Он их даже не видел ни разу.

Отсюда сомнения и неуверенность. Иван был прав, зря они взяли Семёна с собой. Он не просто балласт, а балласт без мотивации. Семён, хоть и не был знатоком психологии экстремальных ситуаций, прекрасно понимал, что вот это отсутствие генеральной мотивации и чувства сопричастности с чаяниями других членов команды делает его чужим для остальных и при определённом стечении обстоятельств может сыграть с группой злую шутку.

Скинули рюкзаки, пристроились у стены, достали фляги с водой.

Иван предупредил, что воду нужно расходовать экономно и пить не прямо из фляжки, а из колпачка, мелкими глотками. И не более двух колпачков за один привал.

Назидание касалось Семёна: он как раз хотел всласть присосаться к фляге, в то время как все остальные наливали воду в колпачки.

Хотелось возразить, что таскать на себе три литра воды, а на привале выпить шестьдесят грамм (примерный объём двух крышек) – это натуральный мазохизм…

Но никто не возмущался, и Семён тоже не стал. Девчата молчат, не жалуются на судьбу, так что здоровому мужику не пристало хныкать.

Попили, спрятали фляги, сели на медитацию.

Семёна, как записного неуча (для него эта медитация была не более чем пустым звуком и смешными позами), поставили в охранение. Сейчас все ненадолго «нырнут» и «отключатся», так что надо смотреть в оба и обеспечить безопасность команды на семь минут «аута».

Семён было приосанился и воспрял духом: какое высокое доверие, однако…

Однако медитация не задалась.

Не успели толком расслабиться, как одна из разведчиц подняла руку, привлекая внимание, и ткнула пальцем в сторону земляного тоннеля.

– Что там? – шёпотом спросил Семён.

Разведчица что-то ответила.

– Стонет кто-то, – перевёл Богдан.

– Тихо! – прикрикнул Иван. – Всем слушать.

Замерли, прислушались. Семён от усердия вытянул шею и приложил к уху ладонь.

Действительно, из глубины земляного тоннеля доносился невнятный звук, то ли стон, то ли слабый призыв о помощи. И не постоянно, а наплывами, как это бывает на поверхности при переменном ветре.

– Кто-то зовёт, – предположил Иван.

– Или раненый стонет, – выдал вариант Богдан.

– А может, это ловушка? – засомневался Семён. – Может, нас заманивают туда?

– Возможно и так, – не стал спорить Иван. – Акустический эффект, крик о помощи, ловушка – это может быть всё что угодно. Сейчас пойдём и проверим. Внимание, привал отменяется. Собираемся, выдвижение через минуту.

Все встали и послушно похватали рюкзаки.

Семён было опять приуныл, но тут кончилась Пауза.

Это вызвало командный приступ энтузиазма: теперь у группы был нормальный свет и огнестрельное оружие, так что топать по благоухающему сырой прелью тоннелю будет куда как веселее, чем двигаться с масляными лампами и копьями наперевес.

Ну и Семён тоже за компанию приободрился. Да ничего так тоннель, на вид не страшный, и мертвечиной оттуда не воняет. Если уж преодолели мрачные каменные коридоры, напичканные смертоносными ловушками, то и здесь пройдём без проблем.

Экипировались, выстроились в том же порядке, как и прежде. Иван выдал напутствие, уже традиционно касающееся только Семёна:

– У тебя есть автомат и пистолет.

– И что?

– Без моей команды не стрелять.

– Эм-м… А почему, собственно…

– Ты плохо владеешь оружием. И идёшь последним. Ты можешь ранить кого-то из своих. Так что запомни: что бы ни случилось. Как бы ни было страшно. НЕ СТРЕЛЯТЬ! Пока не получишь команду. На крайний случай у тебя есть два ножа, топор и копьё. Ты всё понял?

Было острое желание возмутиться в формате: «А за каким ржавым дюбелем я тогда тащу эти железяки?!» Но Семён сдержался.

В обидных словах командира сквозила суровая правота. Тоннель узкий. Тут даже хорошему стрелку будет непросто управиться, так что лучше не рисковать.

– Да, я всё понял.

– Хорошо. Ну всё, потопали…

И группа углубилась в земляной тоннель.

* * *

Тоннель был высотой в человеческий рост, но в первые же минуты прохождения выяснилось, что это понятие относительное.

Девчата шли спокойно во весь рост, Иван с Богданом чуть пригибались и тоже перемещались без проблем, выказывая развитый с детства навык движения по тоннелям родного Убежища.

Семён шёл, сгорбившись в три погибели, и при этом умудрялся через каждый десяток метров стукаться каской о перекладины крепей. А иногда и об свод.

«Мало того, что балласт, так ещё и выше всех в команде. Не самое лучшее качество для прогулок по тоннелям…»

В каменных коридорах ловушечной зоны было куда как комфортнее. Пусть страшно и вонюче, зато гораздо просторнее, есть свобода для манёвра.

А в этой узкой земляной норе Семён чувствовал подступающий приступ клаустрофобии: поднялось давление, заломило в висках, стало тяжело дышать – не хватало воздуха. К тому же каска добавляла роста, пусть немного, сантиметров пять-семь, но всё же удары о крепи Семён по элементарной логике связывал именно с каской (стукался-то каской, и она казалась лишней, этаким ненужным чужеродным элементом).

Стукнувшись в очередной раз, Семён выругался и решил снять каску, а надеть налобник прямо на голову. Однако Богдан, шедший впереди, заметил его манипуляции и посоветовал не делать этого:

– Без каски с непривычки расшибёшь голову. Потерпи немного, скоро приноровишься, и всё пойдёт как надо.

– Потише там, – прикрикнул Иван. – Не мешайте разведке.

Двигались медленно. Девчата проигнорировали резюме Богдана по поводу того, что зона ловушек осталась позади, и тщательно проверяли каждый дюйм на пути следования группы.

По прохождении примерно полутора сотен метров в стенах тоннеля стали появляться норы. Вернее, норки, поскольку сам тоннель без всяких скидок можно было считать длинной извилистой норой.

Норки были небольшие, диаметром от пяти до десяти сантиметров, и располагались по обеим сторонам тоннеля без каких-либо признаков упорядоченности, хаотично, на разной высоте, примерно по четыре-пять единиц на погонный метр.

– Кто может обитать в этих норах? – озабоченно уточнил Семён.

– Да кто угодно. Мыши, крысы, ящерицы, змеи, кроты…

– Змеи?! – всполошился Семён.

– А почему тебя крысы не смутили? – усмехнулся Богдан. – Бешеная крыса опаснее любой змеи в ареале. Хотя бы потому, что подавляющее большинство змей постарается избежать встречи с тобой, а эта краса обязательно на тебя бросится. Выскочит из норки, укусит и заразит какой-нибудь дрянью вроде геморрагической лихорадки.

– Да ладно, с крысками-то как-нибудь справимся. – Уверенность Богдана успокоила Семёна. – Слушай, а вдруг это… реликтовая фауна?

– В Хранилище может быть всё что угодно, – не стал обманывать Богдан. – Но пока мы воочию не увидим эту фауну, говорить о ней преждевременно.

Поначалу девчата светили в каждую норку фонарём и слушали, не ползёт ли там кто-то страшный, но вскоре привыкли и стали осматривать стенки в прежнем режиме.

По ходу движения выяснилось, что норы в стенах не являются мёртвой составляющей антуража: они словно бы дышали, испуская запахи и звуки.

Болотно-грибной сыростью тянуло именно из нор, не постоянно, а периодами, наплывами, словно ветром наносило. Иногда из нор раздавались вполне болотные звуки: кваканье лягушек, умиротворяющее тихое бульканье, шорохи, вздохи, причмокивание и невнятное бормотанье…

А ещё был слышен стон.

Этот стон, который ещё на входе был воспринят как призыв о помощи, периодически вычленялся среди монотонных и гармоничных в своей общей массе болотных фантомов и напоминал о цели экспедиции.

Где-то поблизости находятся попавшие в беду товарищи.

И они остро нуждаются в помощи.

* * *

Путешествие было недолгим.

Пройдя по земляному тоннелю что-то около полукилометра, группа упёрлась в тупик.

Проход преграждала… дверь, не дверь – каменная плита во всю ширину тоннеля, в которой были два ровных вертикальных шва.

Срединный фрагмент плиты между швами, шириной в метр, условно можно было принять за дверь или заслонку, поскольку горизонтальных швов не было.

Обследовав преграду, каких-либо намёков на возможность ее открыть не обнаружили. Привычно разделили примыкающий к тупику участок тоннеля на пять примерно равных отрезков и стали искать активирующий элемент.

Этот участок, протяжённостью немногим более четырёх десятков метров, был заметно просторнее всего предыдущего тоннеля. Здесь можно было без проблем разминуться, пол был ровнее и твёрже…

И нор побольше.

На полу были видны потёки, а в десяти метрах от тупика, в правой стене у самого пола, зияло некое подобие «ливнёвки» – узкое длинное отверстие, вытянутое по горизонтали и разделённое на три части стальной арматурой.

– Так… – Семён опять нашел причину для беспокойства. – А если сюда через эти норки пустят воду под большим напором?

– Под большим не получится, – успокоил Богдан. – Норы мелкие, вода будет прибывать медленно. Успеем даже не убежать, а спокойно уйти размеренным шагом обратно в зону ловушек.

– А если на обратном пути нам устроят обвал? Там одну крепь завалить, три-четыре куба землицы – и привет!

Богдан взял паузу: похоже, свежая идея Семёна застала его врасплох.

– Да уж… Об этом я как-то не подумал, – признал он. – Безусловно, это очень неприятный вариант…

Тут Ку(Ки) быстро протараторила что-то на Хаптаи, с закономерным грассированием, при этом ни на секунду не прекращая поиск.

– Да, тоже верно, – согласился Богдан.

– А мог бы и сам догадаться, светило науки, – хмыкнул Иван.

– Что сказала? – полюбопытствовал Семён.

– На всём протяжении тоннеля нет ни одного следа обрушений, – перевёл Богдан. – Пол хорошо утоптан, количество свежего грунта незначительное, вполне сопоставимое с естественным осыпанием свода. На стенах потёков нет, только на полу, и то лишь на небольшом промежутке возле тупика.

– То есть?

– То есть вода естественным образом вытекает из нижних нор вблизи тупика, остальной тоннель сухой, нигде ничего не обрушалось и не затоплялось. То есть прецеденты по твоей версии отсутствуют.

– Ню-ню…

– Кстати, заметил, что ты иногда говоришь «ню-ню» с недоверием и иронией, в значении… как бы это попросту… ммм… ну примерно в таком значении: «Меня не устраивает ваша версия, но ввиду отсутствия аргументационной базы и времени для необходимых исследований по существу вопроса я воздержусь от беспочвенной дискуссии и снисходительно позволю вам на некоторое время считать вашу сомнительную точку зрения аксиоматично верной».

– Эээ… Это вот такое моё «ню-ню»?! – Семён был поражён до глубины души.

– Да, согласен, определение, возможно, не самое исчерпывающее и несколько расплывчатое, но принцип я обозначил. А меня вот что интересует: дефектов речи у тебя нет, психосоматических отклонений не выявлено, но в таких случаях – «ню-ню» – ты зачем-то поджимаешь губы, словно боишься широко раскрыть рот. Есть какое-то рациональное объяснение этому явлению?

– Муух дуй, – сокрушённо произнесла Ку(Ки), с явной укоризной покачав головой.

– Куда дуй? – заинтересовался Семён.

Ки(Ку) и Иван на пару хмыкнули.

– Сама балбес! – беззлобно огрызнулся Богдан. – Видишь ли, меня в самом деле интересует природа этого явления, а объяснить его я не могу. Не хватает научной базы.

– Ну, это из анекдота, – не стал терзать учёного собрата Семён. – Без всякой базы.

– Из анекдота?!

– Ага.

– А можно в двух словах…

– Для тебя – всё что угодно. В общем, дело было так: плывёт крокодил по реке, смотрит, сидит на берегу лягушка, вся обвешанная оружием, с гранатомётом на изготовку, и пристально смотрит вдаль. Ну, крокодил не понял юмора и спрашивает:

«А ты кого там высматриваешь?»

«Да вот, бегемота хочу подкараулить да жахнуть по нему с гранатомёта».

«О как… А чем тебе бегемот не угодил?»

«Да пасть у него больно здоровая! Ненавижу таких, с большими пастями».

«Ню-ню…» – тихо сказал крокодил и поспешно поплыл дальше.

Иван и девчата синхронно хмыкнули: возникало такое ощущение, что этот бородатый анекдот они слышали впервые.

– Да, это очень глубокомысленный образчик народного фольклора, – оценил Богдан. – По смысловой структуре он похож на хокку. Только, в отличие от хокку, здесь нет иносказания и метафоричного подтекста, а всё подано самым примитивным образом…

В этом месте высокоинтеллектуальная беседа была прервана: Ку(Ки) нашла тайник с активирующим элементом.

* * *

Тайник был оборудован в стойке второй от тупика крепи. Или, если точнее, в вертикально стоящем бревне, прижатом к стенке, на которое опирался один конец перекладины, поддерживающей свод.

Ку(Ки) поддела ножом широкую щепу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась планкой, и сдвинула её в сторону.

В тайнике был спрятан примитивный рычаг: стальной штырь без набалдашника, утопленный в глубокий паз.

Рычаг находился в верхнем положении. Казалось бы, чего проще? Нажимай и смотри, что будет.

Решили, однако, не пренебрегать мерами предосторожности и активировать рычаг дистанционно.

Тут возникла проблема. Рычаг глубоко утоплен в стойке, если отойти хотя бы на три метра, его не видно, так что стрельнуть по нему не удастся. Да и вектор задать не получится стрелковым способом, тут нужно давить сверху вниз.

Немного подискутировали, и Семён вновь проявил ремесленную смекалку. Он соорудил нехитрую конструкцию «копьё с ремнями + защитный комплект в чехле + арбалетный болт + репшнур».

Конструкцию установили в распор между стойкой и перекладиной крепи, и даже стрелять не пришлось – размотали репшнур, отошли на пятнадцать метров и потянули.

Рычаг благополучно перекинулся в нижнее положение, копьё с защитным комплектом упало на пол.

И тотчас же с двух направлений раздался звук вращающихся шестерён.

Нет, нельзя было с полной уверенностью утверждать, что это именно шестерни, поскольку работающее устройство не было видно. Но звук был похож на тот, что издавал подъёмный механизм в каморке у портальной камеры.

Первый источник звука, скорее всего, размещался за каменной плитой. Второй находился где-то слева, неподалёку: звук шёл из нор, словно приглушённое эхо, повторяющее один в один звук первого источника.

А может, это и в самом деле было эхо или какой-то чуднй акустический эффект, обусловленный «трубчатой» структурой совокупности множества нор в этой части тоннеля.

Все замерли и обратились в слух. И, не сговариваясь, дружно направили лучи фонарей на каменную плиту, с нетерпением ожидая видимых результатов активации рычага.

До плиты было три десятка метров, видимость прекрасная, но…

Результатов пока что не было.

Ничего там не двигалось, не отъезжало в сторону и не поднималось. Как всё было, так и осталось: плита, два вертикальных шва и полная статичность.

– Может… – начал было Богдан, но тут Ку(Ки) резко вскинула кулачок (Внимание!) и спустя секунду указала на левую стену.

И тут же левая стена как будто выдохнула: из всех нор разом заструился поток воздуха, концентрированно наполненный мышиным контекстом.

Иными словами, из всех нор левой стены неслась мышиная вонь, писк, шорох и царапанье мелких коготков.

– Это… – Богдан задумался. – Это… Нет, это слишком много для такой площади…

– Пахнет мышами, – авторитетно заявил Семён. – Так что это, скорее всего…

И в подтверждение этой версии в тоннель вывалилась лавина мышей, перетекающая по полу слева направо и струящаяся в норы правой стены.

Впрочем, собственно в норы пошёл не весь поток – отдельный ручеёк шустро струился в узкий водосток, расположенный в десяти метрах от тупика.

Мышиное нашествие группа пережила без потерь.

Девчонки не прыгали и не визжали (хотя можно было ожидать), а только гадливо морщились, наблюдая за серыми волнами, перетекающими из одной стены в другую, и «мели» по полу лучами фонарей, словно бы хотели побыстрее вымести из тоннеля всю эту пакостную компашку.

– Слава богу, они не бешеные, – заметил Семён. – А то ведь такой толпой могли бы и живьём сожрать…

Когда мышиный поток почти иссяк, Ку(Ки) указала на каменную плиту.

Это всё-таки была заслонка.

Срединная часть каменной плиты очень медленно ползла вверх. Внизу образовался небольшой чёрный проём, высотой сантиметров в десять. Увы, что творится за этим проёмом, пока что видно не было.

– Есть контакт! – обрадовался Семён. – Идём?

– Не спеши, – сказал Иван. – Пусть откроется как следует, убедимся, что там всё в норме, потом пойдём.

Ку(Ки) вновь вскинула кулачок и ткнула пальцем в левую стену.

Норы опять «выдохнули».

На этот раз ничем резким не пахло, разве что можно было различить слабый аромат сырой земли… И ещё какой-то невнятный запах, не поддающийся определению.

И писка никакого не было, только шорох…

Вкрадчивый такой шорох из множества нор, как будто по ним ползло что-то крупное, заполняющее весь диаметр…

– Что-то мне это не нравится, – пробурчал Иван, ощупывая лучом фонаря медленно увеличивающийся проём в каменной плите – пока ещё недостаточный, чтобы через него мог пролезть человек. – Встали ближе, затыкаем норы!

Сгруппировались на трёхметровом участке, сбросили и развязали мешки, стали хватать всё что под руку подвернётся и пихать в норы на левой стене.

Куки отцепили от рюкзаков Ивана и Семёна светильники, щедрой рукой пролили справа и слева от группы дорожки из масла и подожгли их.

Управились споро: и четверти минуты не прошло, все норы на трёхметровом участке левой стены были довольно основательно закупорены разнообразными предметами экипировки.

– Может, всё-таки перейти к двери поближе? – запоздало спохватился Семён. – Там уже нормальная такая дыра, девчонки пролезут.

– А если там что-то крупнее и опаснее, чем то, что ползёт по норам? – возразил Иван. – Нет, пока не откроется полностью и не убедимся, что там безопасно, идти не стоит.

В этот момент из нор стали выползать змеи.

Крупные, как на подбор, особи, с тупыми мордами (не в значении «глупые», а именно с тупыми, почти прямоугольными) длиной до полутора метров. Все змеи были однообразного окраса: песочного цвета, с устрашающим рисунком из крупных бурых пятен вдоль спины и более мелкими тёмными пятнами по бокам.

– Ядовитые? – хриплым шёпотом уточнил Семён, неожиданно сделавший для себя открытие, что он панически боится змей. До этого момента наш парень наблюдал змей несколько раз в зоопарке, там они были в безопасной изоляции за стеклом террариума, вялые, сонные и совсем не страшные.

А тут – такая толпа, и какие-то они активные и целеустремлённые…

– Vipera lebetina, – без экспрессий выдал справку Богдан. – В просторечии – левантская гадюка, или, что типичнее для нашей страны, гюрза. Источник ценнейшего лекарственного сырья…

– Да на фиг нам её сырьё! Ядовитая, нет?

– Разумеется, ядовитая. Можно сказать, очень ядовитая. Но нас они не тронут, – без особой уверенности заявил Богдан. – Мы не занимаем место в их пищевой цепочке.

– Зато занимаем место на их охотничьей тропе, – буркнул Иван. – Бо, Семён – придержите особо крупные норы. Нам с девчонками будут руки нужны, если вдруг что…

Между тем, змеи без остановки преодолевали коридор и с ходу ввинчивались в норы правой стены. Те, что вылезали из норы вблизи огня, сразу отползали в сторону. На притихших за огненной стеной путешественников гады не обращали внимания.

– Видите? – приободрился Богдан. – Мы слишком крупные и опасные для них. Их обед пробежал тут три минуты назад, и они следуют за ним. Это правильные змеи, они ведут себя как надо.

– Это нормально, что их так много? – Семён коленями прижал к стенам мешки и ухватился за два фонаря, торчащие из нор.

Ему показалось, что один из фонарей шевелится.

– Нет, это ненормально. В таком количестве им не выжить на такой ограниченной площади. Если только…

– Что?

– Если только их не разводят специально. В принципе, это рационально, ибо змеи ценные, дают хороший доход. Мышей, кстати, тоже аномальное количество. Без искусственной подкормки такая толпа грызунов давно бы сдохла с голоду…

– Ребята… Кажется, тут ОНО лезет!

Нет, Семёну не показалось.

Фонарь не просто шевелился, он упорно лез из стены, причём с такой силой, словно с обратной стороны его выпихивал ломом неслабый атлет.

– Держи крепче, – посоветовал Иван. – Это всего лишь слабая змейка.

– Да не могу, сейчас вытолкнет!

– Это не слабая змейка, – Богдан опроверг утверждение Ивана. – У гюрзы молниеносная реакция, сильные мышцы, и она может без проблем прыгнуть на длину своего тела. И не стоит пытаться убить её ножом: если она выпадет нам под ноги, то с большой вероятностью кого-нибудь укусит.

– На «три», – Иван достал из кобуры пистолет и изготовился у проблемной норы, из которой почти до конца вылез фонарь. – Потом сразу затыкаешь. Раз. Два. Три!

Семён с фонарём отпрянул назад.

Едва он успел извлечь фонарь, Иван мгновенно вставил ствол в нору и отстучал две «двойки».

Раздалось яростное шипение, из норы шибануло резким неприятным запахом – Семён тотчас же вставил фонарь обратно.

– ОНО сдохло?!

– Четыре пули… Надеюсь, что да, – кивнул Иван, пряча пистолет в кобуру.

Фонарь больше не шевелился, но теперь кто-то упорно толкался в один из мешков, который Семён прижимал коленом к стене.

– Блин… Что за народ?! Видишь, проход закрыт – ползи назад!

– Не ползают они назад, – огорчил Богдан. – Конструктивные особенности не позволяют. Если только зацепится хвостом с той стороны да вытащит себя обратно…

Один из мешков под коленом Богдана зашевелился.

Богдан оставил менторский тон и навалился на строптивый мешок всей массой.

– Ребята… Похоже, у меня такая же проблема…

В этот момент норы на левой стене исторгли новый, необычный звук. Это был негромкий мелодичный свист, похожий на звучание флейты.

И тотчас же всё движение прекратилось. Змеи в тоннеле замерли, как парализованные, в тех позах, в которых их застала мелодия.

Это было жуткое зрелище.

Десятка полтора «окаменевших» гадин справа (группа стояла лицом к «активной» стене), между правым огненным рубежом и тупиком, и, навскидку, более сотни змеиных «монументов» слева, за «островком безопасности», насколько хватал глаз и дальнобойность фонарей.

Было тихо. Ни движения воздуха, никаких посторонних звуков из нор, только негромкий скрип шестерён подъёмного механизма, умиротворяющий такой, словно бы гипнотизирующий…

– Это… Это нормально? – тихо спросил Семён, с недоумением рассматривая гадов, застывших в неестественных позах.

– Я впервые сталкиваюсь с таким явлением, – покачал головой Богдан. – Это похоже на массовое управление, но… Это нонсенс! Змеи не поддаются дрессуре, это общеизвестный факт…

Между тем заслонка в каменной плите поднялась достаточно высоко, чтобы можно было рассмотреть, что за ней находится.

Там была просторная круглая камера и убегающий во тьму коридор, значительно шире тоннеля.

И никаких видимых признаков опасности.

– Может, попробуем рвануть, пока они ТАКИЕ?! – предложил Семён.

Мелодичный свист прозвучал вновь. На этот раз он был более энергичный и даже, можно сказать, агрессивный, содержащий некий скрытый призыв.

И, словно бы получив общую команду «Отомри!», змеиное войско немедля пришло в движение.

Змеи разом привстали на хвостах, поднявшись на треть тела, повернулись мордами к людям, сгрудившимся между двух огненных полосок…

И синхронно, как по единой команде, приняли боевую стойку.

Своды тоннеля огласило леденящее душу множественное шипение, резкое и протяжное, словно кто-то открыл клапан, чтобы стравить воздух из гигантской шины.

– Это нормально?! – без всякой надежды на оптимистичный ответ спросил Семён.

– Мне… Неизвестны… такие… прецеденты… – потерянно пролепетал Богдан. – Но это… явно…

А Иван, ничего не спрашивая, уже действовал: потеснил Семёна, заняв его место в арьергарде, приготовил к бою дробовик и, бросив девчатам короткое распоряжение на Хаптаи, скомандовал:

– Хватайте, что можете, отступаем к тупику!

Девчонки открыли ураганный огонь из автоматов по скоплению змей на отрезке тоннеля между островком безопасности и тупиком и, переступив через теряющую силу огненную полосу, медленным шагом двинулись к каменной плите.

Иван с Богданом схватили по мешку в каждую руку и последовали за парочкой, поливающей тоннель свинцом.

Иван пятился сзади и тяжко ухал дробовиком, выкашивая в устремившемся за людьми змеином потоке целые делянки.

Увы, огненное препятствие не остановило гадов.

Вопреки законам Природы, вся чешуйчатая орда с сумасшедшим самоотречением преодолевала обе огненные полосы и без помех следовала дальше, как будто её гнала вслед за людьми некая злая Сила.

Воняло палёной кожей и тяжёлым змеиным амбре, которое как будто включилось при всплеске коллективной ярости (до этого момента от них ничем не пахло), под ногами шевелились агонизирующие гады, что-то несколько раз ощутимо клюнуло Семёна в ботинок – вжав голову в плечи, он боялся посмотреть вниз и только молил сразу всех богов оптом, чтобы обувка оказалась прочной, способной защитить от смертоносных зубов…

До плиты добрались за считаные секунды, хотя двигались медленно.

Девчата расступились, пропихнули в проём сначала Богдана, затем Семёна, потом уже нырнули сами.

Последним в камеру ввалился Иван, с разряженным дробовиком и… с вцепившейся в руку змеёй.

Не особо крупная гадина, около метра длиной, таки достала командира. И основательно ведь цапнула, сволочь, так, что даже не смогла самостоятельно вытащить зубы.

Воплей и стонов не было. Молча оторвав от себя змею, Иван свернул ей голову и выбросил в тоннель.

Семён, только что едва не потерявший рассудок от ужаса, при виде работающего подъёмного механизма сразу пришёл в себя.

Мгновенно оценив принцип действия, он ударил по стопору, подскакивающему на зубьях шестерни с каждым поворотом осевого вала, и каменная плита в одно мгновение вернулась на место, запечатав проход и придавив сразу двух гадин, сунувшихся было в камеру вслед за людьми.

Куки в два счёта добили придавленных змей топорами, Семён тем временем зафиксировал стопор вторым ножом, и движение шестерён продолжалось вхолостую – заслонка больше не поднималась.

За плитой раздавалось шипение и частый такой, страшненький стукоток… Змеи атаковали камень!

Вот это вообще ни в какие ворота не лезло, и даже Богдана не нужно было спрашивать, нормально это или нет. Дураку ясно, что ненормально.

Однако с каменной плитой не смог бы справиться даже совокупно взятый миллион змей, получи он команду хоть от самого Сатаны. Камень надёжно защищал людей от обезумевшей ядовитой орды.

Змеиные угодья остались позади.

Глава 10 Вот такая родня

После крупных городов России Гянджа приятно удивила.

Здесь была нулевая облачность и прекрасная видимость, внизу приветливо мерцали огоньки небольшого города, в котором не было ни одного пожара, ни единой мигалки, и вообще, ни малейшего намёка на какие-либо катаклизмы по итогам Пауз.

У Лизы по этому поводу даже мелькнула сумасшедшая мысль: «А может, Отмена… только в России, а в других странах всё останется как было?!»

При посадке выяснилось, что мысль именно сумасшедшая: как и во всём мире, в Гяндже был введён режим ЧП (Чрезвычайного Положения), усугублённый режимом ТУ (Террористической Угрозы), в аэропорту дежурили пожарные машины и «Скорая помощь», все регулярные рейсы отменили, а лётное поле и прилегающие режимные зоны были взяты под охрану подразделением Национальной Гвардии.

Из-за этой самой Гвардии экспедиция с самого начала чуть было не ушла под откос.

Однако давайте по порядку.

Команда Германа по «легенде» проходила как археологическая экспедиция под патронажем ЮНЕСКО^[98].

Распоряжение по организации экспедиции поступило прямиком из штаб-квартиры в Париже, и вопросы на всех уровнях были решены буквально за полчаса: экстренный проект, полномочия, график, списки и так далее.

У турникета ждал фирменный автобус с логотипом UNESCO, экспедицию встречал первый заместитель Секретаря Национальной Комиссии Азербайджана по делам ЮНЕСКО.

Полагали, впрочем, что до официального предъявления мандата ООН дело вообще не дойдёт. Паузы, катаклизмы, катастрофы, вездесущие «ВИПЫ» и большие начальники на падающих с неба самолётах, суета, хаос – в общем, властям будет глубоко не до экспедиций и прочего баловства гуманитарного характера.

Увы, Гянджа, приятно удивившая отсутствием пожаров и иных разрушительных последствий Пауз, неприятно удивила образцовым порядком на аэродроме и чётким исполнением обязанностей со стороны Национальной Гвардии.

Напомним, в стране действовал режим ЧП и ТУ, и это были не пустые слова. Отстранив штатные институты контроля, которые обычно млели перед всеми импортными организациями, Национальная Гвардия скрупулёзно досматривала каждый борт и каждый отдельно взятый багаж до последнего кошелька, независимо от статуса прибывающих гостей.

Капитан Национальной Гвардии Натик Ханкишиев – статный красавец в самом расцвете сил – внимательно прочёл документы о пропуске без досмотра пассажиров и багажа, полюбовался на мандат ООН, мило улыбнулся дамам и, взяв под козырёк, вежливо, но решительно заявил заместителю секретаря:

– А теперь попросите вашу экспедицию приготовиться к досмотру.

Трёхминутная перепалка, угрозы, проклятия, звонок Секретарю Национальной Комиссии Азербайджана по делам ЮНЕСКО, разговор Секретаря с капитаном по телефону, обещание уволить – ноль реакции.

– Я подчиняюсь лично Президенту Азербайджана. Если он даст команду не досматривать – не буду. Кстати, а что там за секреты такие у археологов, что нельзя даже и посмотреть? Вы меня не на шутку заинтриговали!

Переговоры явно зашли в тупик.

Герман, весь подобравшийся, как хищник перед прыжком, начал нехорошо осматриваться, кровожадно так, с тактическим подтекстом, на предмет оценки позиций и численности Национальной Гвардии.

Ну уж нет, этого нельзя было допустить ни в коем случае!

Начинать экспедицию с боя – это значит с треском провалить задание.

Позволить проводить досмотр – примерно то же самое.

Видите ли, археологам не положено возить в багаже штурмовые винтовки и специальные автоматы для бесшумной стрельбы, а также гранатомёты, мины-ловушки и прочее убойное оборудование.

В общем, ситуация стремительно развивалась в наихудшую сторону, и Лиза вынуждена была вмешаться, невзирая на очевидный риск раскрытия инкогнито.

Сопротивление у бравого капитана оказалось слабеньким.

За десять секунд он без памяти (и это не метафора) «влюбился» в Лизу, дал отбой досмотру и беспрепятственно пропустил автобус с археологами через КПП.

Дождавшись, когда автобус ЮНЕСКО скрылся из глаз, Лиза предложила капитану проводить дам до стоянки такси, что и было немедленно исполнено.

На стоянке Лиза велела капитану возвращаться, а когда он дошёл до КПП, «отпустила» его на все четыре стороны.

Задумчивый и заметно ошарашенный капитан вернулся к своим обязанностям, не понимая, что с ним произошло, а дамы взяли такси и отправились к посреднику, по адресу, который дал им Карл.

В общем, можно сказать, что всё закончилось благополучно.

Оставалось только надеяться, что эта «маленькая шалость» не привлекла внимания местной Элиты – Лизиных дальних родственников из Османского Дома.

При применении ментальных техник, независимо от силы и продолжительности, происходит естественный «всплеск», который на определённом расстоянии может заметить любой развитый пси-оператор. Лиза очень надеялась, что в районе аэродрома на момент охмурения капитана не было никого из её «родни». В противном случае им предстоит непростое объяснение, чреватое самыми непредсказуемыми последствиями, вплоть до уличных боёв и массовой гибели местного населения.

* * *

Ехали по живописной горной долине, казавшейся в лунном свете волшебной картинкой из сказки «Тысяча и одна ночь», слушали турецкие мелодии местного аналога «Дорожного Радио» и непринуждённо болтали с таксистом.

У Лизы была лёгкая эйфория, спровоцированная благополучным разрешением непростой ситуации в аэропорту и местными мистическими пейзажами.

Казалось почему-то, без всяких на то оснований, что всё будет хорошо, всё у них получится, и любые проблемы решатся легко и непринуждённо, так же, как в случае с капитаном Национальной Гвардии.

Таксист, интеллигентного вида мужчина лет шестидесяти, грузный и вальяжный, узнав, что дамы из Москвы, с ходу впал в ностальгическую лирику (пять лет в МАИ, потом добрый десяток лет на заводе № 51 – это же целый кусок жизни) и стал живо расспрашивать о всевозможных московских новостях.

Разумеется, все московские новости можно узнать из Интернета, находясь в любой цивилизованной стране мира, однако с живыми девушками из Москвы общаться гораздо приятнее, чем с Гуглом или Яндексом.

Так они ехали и мило беседовали обо всём московском, но вскоре Лизин универсальный хронометр тревожно завибрировал и стал мигать изумрудом экстренного вызова.

Вставив в ухо миниатюрную гарнитуру, Лиза ответила.

– Угу.

Это был озабоченный Герман с плохими новостями.

– Через пять километров будет развилка: дорога по долине на Нафталан и серпантин в Хакимканд. Удобное место для засады, ни обойти, ни объехать. В горы ведёт только этот серпантин.

– Угу, – приняла информацию Лиза.

– Это не всё. На развилке стоят два мощных джипа. И что-то они мне не нравятся…

Так, а вот это уже нехорошо.

У Германа обострённое чутьё на опасность. Если ему не нравятся джипы на развилке, значит, можно почти со стопроцентным основанием считать, что это враг.

У Лизы противно заныло подложечкой.

Бес вас забери, родственнички… Неужели засекли в аэропорту?!

– Ты меня слушаешь?

– Угу.

– В общем, сделаем так. Мы оставим автобус выше по серпантину, а сами тихонько спустимся. Там над развилкой, в сотне метров, хорошие кустики. Сядем, подстрахуем вас на всякий случай. Если что – сигналы штатные.

– Угу.

– Там за правой обочиной, перед серпантином, кювет – нормальная такая «мёртвая зона», метров пять-шесть. Если что, постарайтесь прыгнуть туда. А то трудно будет работать. Ну, а не получится, падайте на месте сразу после сигнала. Есть?

– Угу.

– Ну всё, давай. Не балуйте там, берегите себя.

* * *

«Поугукав» с Германом, Лиза поставила коммуникатор в режим постоянной связи, чтобы не вибрировал зря и не мигал изумрудом, и попросила водителя на минутку остановить машину.

Таксист, смущаясь, сообщил о возможных местных нюансах:

– Извините, девушки, что вот так бесцеремонно… Но у нас тут «в кустики» ходить небезопасно. Запросто можно на гюрзу напороться. Так что лучше немного потерпеть, минут через пятнадцать будет чайхана, там есть все удобства… с хлоркой.

– А змеи не любят хлорку? – заинтересовалась Виолетта.

– Хлорку никто не любит. Так что безопасность гарантирована.

– Да нет, нам только из сумки кое-что достать, – сказала Лиза.

– А, это всегда пожалуйста.

Водитель остановил машину на обочине и открыл багажник.

– Выходим, – тихо скомандовала Лиза, и они с Виолеттой вышли и принялись на пару копаться в дорожной сумке.

Водитель предложил дамам фонарик, а сам отошёл к переднему колесу и деликатно отвернулся.

Алёнка тоже выскочила из салона и стала шипеть на придорожные кусты, изображая змеиную боевую стойку.

«Надо будет провести семинар по этике, – подумала Лиза. – Ведёт себя слишком резво для «смертельно больного» ребёнка».

– Не шипи, а то приползёт и накажет, – предостерёг водитель.

– У меня яда больше, – заявила Алёнка. – Ещё неизвестно, кто кого быстрее покусает!

Пока копались в сумке, Лиза шёпотом проинструктировала Виолетту на случай действий по крайнему варианту.

– Вот же мляха-буха! – тихонько огорчилась Виолетта. – А вроде так всё хорошо было… Думаешь, дойдёт до этого?

– Очень надеюсь, что не дойдёт. Но на всякий случай будь готова. Не прозевай команду. Вот, держи влажные салфетки. Всё, мы нашли, что надо, возвращаемся в салон…

* * *

Если придираться к терминологии, то это была не развилка, а перекрёсток трёх дорог.

От основной трассы, что пролегала до самого Нафталана, вправо убегал серпантин узкого шоссе, ведущего в Хакимканд (Посёлок Целителей), а влево – грунтовая дорога к фермерским хозяйствам, если верить изученной накануне карте.

Перекрёсток был хорошо освещён придорожными фонарями, так что можно было ещё издали в деталях рассмотреть, что там творится.

Справа на обочине, перед поворотом на серпантин, стояли два джипа.

За джипами, с правой стороны, грамотно рассредоточились шестеро в камуфляже, вооружённые короткоствольными автоматами.

За левым задним габаритом второго в колонне джипа стоял ещё один человек, в штатском, вроде бы без оружия, и помахивал полосатым жезлом, приказывая остановиться.

Человек был коренастый и невысокий, а жезл у него был длинный.

Лизе вдруг пришла в голову совершенно неуместная мысль: «Старина Фрейд наверняка нашёл бы, что сказать по этому поводу…»

Водитель тихонько выругался на азербайджанском, съехал на обочину и остановил машину метрах в пятнадцати позади джипов.

– Кто это? – спросила Лиза.

– Какие-то власти, – пробурчал водитель, доставая документы. – То ли службу несут, то ли деньгу сшибают…

Повинуясь жесту жезлоносца, водитель вышел из машины.

Человек с жезлом показал водителю удостоверение, посветив на него встроенным в жезл фонарём, и, перекинувшись парой фраз на азербайджанском, что-то скомандовал.

Голос у него был спокойный и властный, и вёл он себя так, как будто привык повелевать.

Таксист вернулся за руль и включил в салоне свет.

– Развелось же этих царьков, ни пройти, ни проехать… Вы не террористки, случаем?

– Нет, мы на лечение приехали, – подтвердила Лиза первоначальную «легенду».

– Надеюсь, что это правда…

Властный жезлоносец, между тем, обошёл машину, открыл правую переднюю дверь и, заглянув в салон, радушно поприветствовал путешественниц:

– Здравствуйте, гостьи дорогие! Что ж вы так обижаете: своим ходом, без звонка, мимо нас…

Лиза мгновенно перебрала в памяти местных иерархов, и у неё нехорошо засосало под ложечкой.

К её огромному сожалению, коренастый мужчина с жезлом, привыкший командовать, не был милиционером, добросовестно отрабатывавшим профилактику по плану ЧП.

Это Гафар Адыгезалов, двоюродный племянник Хозяина Османского Дома и, стало быть, дальний родственник Лизы. Вот она, неизбежная расплата за маленькие шалости с доминированием в чужой зоне ответственности.

– И вам здравствовать. Надеюсь, у сира Мансура всё в порядке?

– Да, до вашего приезда всё было хорошо. Выходи, поболтаем.

Предложение прозвучало как приказ. Лиза не стала экспериментировать и сразу вышла. Просто почувствовала по тону Гафара: не выйдешь – выволокут.

– Ага, вижу… Плохо стоите, – пробурчал в ухе озабоченный Герман. – Ваша тачка в секторе. Надо всем выйти и держаться ближе к правой обочине…

– С чем пожаловали? – Гафар говорил по-русски с едва заметным акцентом.

Лиза с готовностью выложила «легенду», стараясь говорить непринуждённо и доброжелательно.

Основная программа: Нафталанский бальнеологический курорт. Сверхзадача: полечить больного ребёнка в Хакимканде у хвалёных местных целителей.

– Не знал, что у сира Леонарда младшая дочь больна, – удивился Гафар.

– Всё в мире преходяще. Вот, совсем недавно обнаружили у неё непростую форму заболевания…

По ходу изложения почувствовала, что получается явная фальшь.

Когда тебя неожиданно тормозят на ночном шоссе и в приказном порядке выводят под стволы автоматов, непринуждённость возможна только в двух случаях: либо ты конченая дура, либо неловко притворяешься.

В общем, Лиза почувствовала фальшь, оборвала «легенду» на полуслове и вполне искренне возмутилась:

– Гафар, что за шпионские игры?! Это не свободная страна? Мы не имеем права приехать сюда полечиться? У вас есть к нам какие-то счёты?

Гафар был явно польщён тем, что Лиза его узнала (по статусу Османского Дома он где-то с самого края в четвёртом ряду иерархии), однако голову от счастья не потерял и ответил вполне резонно:

– Да, это свободная страна. И в этой стране у вас есть родственники с неограниченными возможностями. Один звонок – и для дочерей Хозяина Красного Дома здесь устроят конкурс лучших народных целителей. Выселят к чертям весь Нафталанский курорт, чтобы никто не мешал вам лечиться, и приготовят царские апартаменты. В связи с этим возникает вполне естественный вопрос… Неужели трудно было позвонить? Почему вы въехали в страну тайно… да ещё и взяли кого-то «на поводок» в нашем порту?

– Просто не хотели никого беспокоить, – отрезала Лиза. – Времена тяжёлые, все заняты подготовкой к Отмене, тут не до лечения всяких приблудных родственников. Ну а за доминирование извини: по-другому не получалось. Ваши мужики такие приставучие, что просто ужас. Были два варианта: устроить скандал и дать сумкой по башке или сделать всё цивилизованно. Поскольку мы в гостях, выбрали второй вариант. У себя дома я за такие намёки убила бы не задумываясь.

Оправдашки за доминирование вроде бы получились. Гафар согласно кивнул, да, есть такое дело, встречаются тут пылкие влюбчивые мачо. Однако версия насчёт «не хотели никого беспокоить» его явно не удовлетворила.

– В общем, так… Не надо вам ехать в Хакимканд. Там ничего хорошего нет, одни шарлатаны…

– А вот и неправда! – с жаром воскликнула Лиза. – У нас знакомые там были, две недели назад. Там у них какой-то чудесный мальчик появился, так вообще всё подряд лечит!

– Ну, есть там пара приличных травников, один нормальный мануал, две бабки сумасшедшие, те – да, что-то немного умеют, – со знанием дела перечислил Гафар. – Все остальные реально шарлатаны. А этот «чудесный мальчик» – просто замануха для богатых дураков. Мы его проверяли – ничего особенного. Так что нечего там делать. Всё, вопрос решён, вы едете с нами. Багаж есть?

– Мы не хотим с вами ехать, – прежде чем идти на крайние меры, Лиза решила проверить, насколько решительно настроен Гафар. – Полечим ребёнка, недельку отдохнём в Нафталане и вернёмся домой. Так что передавай большой привет и наилучшие пожелания сиру Мансуру, а мы…

– Мансур велел привезти вас к нему, – бесцеремонно прервал Лизу Гафар. – Привезти как можно быстрее. Других распоряжений не было.

Ну вот, собственно, и всё. Вопросов больше нет, надо действовать.

Или провалить операцию. В этом случае Османский Дом получит Архив, Абсолюта и Мастера Письма. После такого подарка они наверняка воспылают к Лизе искренней любовью и при жизни поставят памятник.

Итак, последняя попытка решить всё цивилизованно.

Судя по тому, что Лиза «видит», у Гафара развитое сопротивление, пожалуй, он даже будет посильнее её.

Но если исключить этот вариант, остаётся только стрельба.

Алёнка – это долго, пока вломится в сумеречное состояние, пока «прицелится» – и это всё с характерным «всплеском» – три раза успеют убить.

Лиза приятно улыбнулась Гафару и резко «надавила», чтобы сбить сопротивление, перед тем как набросить «поводок».

Гафар без труда выдержал натиск – похоже, он был готов к давлению и легонько «оттолкнул» Лизу. Так легонько, что заломило в висках и свело от напряжения низ живота.

– Ещё раз так сделаешь, натяну мешок на голову, – предупредил Гафар. – Выходим, садимся во вторую машину.

– Выходим, – скомандовала Лиза, машинально растирая виски. – Достаньте, пожалуйста, нашу сумку.

Провал, позор, беда. Лучше бы не пробовала…

Виолетта с Алёнкой высадились на правую сторону, водитель обошёл машину и открыл багажник.

– Не пойдёт, – огорчённо посетовал Герман в Лизином ухе. – Они все смотрят на вас, в любой момент могут выстрелить. Надо как-то отвлечь их…

Водитель достал сумку из багажника и поставил на землю.

Гафар за сумкой не пошёл. То ли наказывал за провалившуюся попытку доминирования, то ли опасался, что таксист с дамами заодно и может выхватить из сумки нечто опасное. Как бы там ни было, но он поступил как толковый командир: отступил к джипам и немного в сторону, выходя из сектора стрелков.

Теперь в этом секторе были только дамы и водитель такси.

– Ви, возьми сумку, – распорядилась Лиза и, достав из сумочки кошелёк, подошла к водителю.

Виолетта взяла сумку, взяла за руку Алёнку…

– Не спеши, – понизив голос, предупредила Лиза. – Кювет справа от обочины. Приготовься.

Виолетта с Алёнкой встали на правой обочине, дожидаясь Лизу.

– Проходим, проходим! – поторопил Гафар.

Виолетта с Алёнкой медленно двинулись к джипам, держась правой обочины.

Передавая водителю деньги, Лиза задержала его руку в своей, мгновенно, без нажима, взяла под контроль и негромко пожаловалась:

– Это враги, они хотят меня убить. Без резких движений садись в машину. Заводи. Трогайся. И… тарань задний джип.

– С удовольствием! – Водитель немедля приступил к выполнению – без резких движений, как и было приказано, но довольно прытко.

– Эй, что за фокусы?! – всполошился Гафар, уловивший «всплеск». – Я же тебя предупреждал!

– Сэкономила немного! – хихикнула Лиза, догоняя Виолетту с Алёнкой. – Сто баксов на сто рублей, отличный курс.

– Что за глупые выходки? – досадливо пробурчал Гафар. – Если такая жадная, сказала бы, я бы заплатил…

В этот момент машина такси с пробуксовкой рванула с места, мгновенно пролетела пятнадцать метров и саданула последний джип в задницу.

Джип хорошо скакнул вперёд, кого-то там задело, заорали сразу несколько голосов, ударила очередь, дырявя и без того осыпающееся от столкновения лобовое стекло такси. Гафар обернулся назад и попятился.

– ЗАКАТ! – чётко скомандовала Лиза.

Виолетта бросила сумку, схватила Алёнку в охапку и, метнувшись вправо, упала в кювет, прикрывая собой свою маленькую спутницу.

Лиза прыгнула следом и плюхнулась сзади них, больно ударившись коленями и локтями.

– Да-а! – обрадованно взвыл в наушнике Герман…

И тотчас же группу машин на правой обочине накрыл свинцовый ливень.

Пели пули, кричали люди, погибающим зверем выл рикошет, кто-то успел дать несколько очередей в ответ.

Спустя полминуты крики стихли.

По серпантину сверху бежали головорезы Германа, пригибаясь и держась ближе к скальной стенке, а впереди всех, не прячась, мчался сам командир.

Через минуту вся команда была внизу. Щёлкнули два контрольных выстрела, прозвучал вопрос:

– Как вы?

– Живы. Но с синяками.

– Да ничего, синяки пройдут. Это были наши родственники?

– Они самые.

– А по-другому…

– По-другому – только в подвале Османского Дома, с «болтуном» в вене. Нас устроил бы такой вариант?

– Хм… Вряд ли. Я так понял, в аэропорту нам теперь появляться не стоит?

– Да, в обратный путь – только через Грузию.

– Значит, папанька не зря готовил «коридор». Теперь он нам точно пригодится…

Глава 11 Скорпионьи тоннели

Чудо это, вмешательство ангелов-хранителей или просто хорошо скоординированные действия – но в адской змеиной атаке пострадал один лишь Иван. И большое счастье, что получил он всего лишь один укус.

Страшно представить, что было бы, случись ему запнуться и упасть. Между стреляющими девчатами плёлся надёжный буфер из Богдана и Семёна, с занятыми руками: пока бросили бы мешки, пока изготовили стволы для боевого применения…

Все прочие были целы, хотя при беглом осмотре на ботинках у всех обнаружились множественные следы уколов и потёки яда.

Гады оказались на диво живучие. Напичканные свинцом, они не спешили умирать и до последнего кусали всё, что попадало в зону досягаемости.

«А если бы я сюда попал в кроссовках? – традиционно запоздало похолодел Семён. – Да здравствует старшинская предусмотрительность и прочные ботинки с высокими берцами! Если вернусь – Салавату ящик водки. И чёрт с ним, с сухим законом, водка в хозяйстве всегда пригодится…»

Группе удалось спасти четыре распотрошённых мешка. Львиная доля всей экипировки осталась на «островке безопасности». Куки умудрились не потерять свои копья, хотя сейчас они уже были не нужны.

Быстро убедившись, что все прочие целы, стали оказывать помощь укушенному командиру.

Проколы были на тыльной стороне правой ладони.

Первым делом Богдан отсосал довольно приличное количество яда пустым двадцатикубовым шприцем без иглы, затем обработал ранки дезинфицирующим раствором и принялся готовить инъекцию сыворотки, наказав Семёну продолжать отсасывание шприцем.

Пока он дрожащими руками перебирал аптечки, Иван отстранил Семёна и проявил самодеятельность: достал второй нож и нанёс себе два глубоких продольных пореза в местах укусов.

Хлынула кровь.

– Ванька, дурак, ты что творишь?! – возмутился Богдан.

– Нормально, нормально, – скороговоркой пробормотал нехорошо взбудораженный Иван. – Кровь пустим, быстрее яд выйдет…

– Да ты такими темпами быстрее от некроза сдохнешь, чем от яда! Господи, ну что за детские выходки…

Богдан сделал пострадавшему инъекцию сыворотки, наложил выше локтя широкую свободную повязку и, велев ему лежать неподвижно, стал проводить ревизию аптечек. Девчонкам что-то буркнул на Хаптаи, они зажгли одну маслёнку и принялись греть на огне металлическую флягу с водой.

Семёну страшно хотелось пить, но он не решился заявить об этом.

При змеином укусе пострадавшему нужно обильное питьё, чтобы быстрее выводить яд из организма, это общеизвестный факт. По логике, сейчас вся вода уйдёт на Ивана, а уж питьё для остальных – по остаточному принципу.

Терапия, устроенная Богданом, показалась Семёну неполной.

– А как насчёт жгута?

Семён много раз видел в кино, как бравые герои после змеиных укусов лихо затягивали жгут и спокойно бежали дальше – крушить врагов, любить женщин, выполнять важные задания Родины и таскать мешки с сокровищами.

Богдан проигнорировал совет.

Семён не постеснялся напомнить:

– Надо жгут наложить. Чтобы яд дальше не распространялся.

Богдан досадливо поморщился, хотел было сказать резкость, но передумал:

– Слушай внимательно… Если вдруг останешься один и некому будет подсказать. После укуса жгут накладывать нельзя. Ни в коем случае! При укусе гадюковых – это почти стопроцентный некроз. Главное: отсасывание, сыворотка, иммобилизация конечности и по мере возможности обездвиживание самого пациента. Чтоб лежал и не шевелился. Далее. Если укушена конечность, как в нашем случае – а это, кстати, не самый плохой случай, можно сказать, повезло. Представь себе, если бы в голову укусили… Так вот, если укушена конечность, выше сустава следует наложить широкую, не тугую, слегка сдавливающую повязку, чтобы замедлить лимфоток и движение венозной крови к сердцу и мозгу. Конечность держать в нижнем положении, чтобы вены набухли и был естественный отток крови из ранок. Резать ничего нельзя! Это инфекция, некроз, далее по смыслу.

– Наши «старики» говорят, надо резать, – возразил Иван. – Яд с кровью выходит. Они понимают в таких делах.

– Наши «старики» – идиоты, – уверенно констатировал Богдан. – Они в своё время наслушались прежних «стариков»-идиотов и теперь травят байки вам – будущим идиотам… Далее – обильное горячее питьё, чтобы пациент потел и прудил, прудил и потел, полный покой, ну, и если сразу не удалось дотащить до врачей… эм-м… как в нашем случае, повторное введение сыворотки через полчаса, затем ещё через полчаса. Дозировку я распишу, если надо, но там на вкладыше всё указано, правда, хм… на латыни… Так… Ах да: при аллергии на сыворотку надо ставить гистаминоблокаторы – у нас есть. Теперь собственно по противоядиям. У нас есть сыворотка специфическая, моновалентная и поливалентная…

– Вот это дебри! – возмутился Семён. – Можешь не продолжать: если я буду совсем один, я просто сдохну, и всё. Без всяких этих ваших блокираторов и валетов, хоть моно, хоть стерео.

– У тебя низкая самооценка, – осуждающе покачал головой Богдан. – И один в поле воин… Если это обученный и подготовленный воин.

* * *

От иммобилизации Иван категорически отказался.

Послушно высосал литр горячего витаминного раствора, проследил, чтобы группа попила – немного поскандалил, чтобы все приняли по три колпачка (за это Семён готов был простить ему все придирки в прошлом и авансом на будущее), и дал команду готовиться к выдвижению.

– Тебе бы сейчас лежать и не двигаться… – не сдавался Богдан. – Мы можем без проблем тебя тащить, сделаем волокушу из мешков, и…

– Упаду – потащите, – отрезал Иван. – И давай закроем тему, я всё сказал. Живее собирайтесь, нечего тут рассиживаться…

Семён взял дробовик, девчата забрали у Ивана пистолет, всё железо, кроме второго ножа, и часть снаряжения из разгрузочного жилета.

Автомат Иван не отдал, мотивировав тем, что даже с одной левой рукой сойдёт за боевую единицу и управится с оружием лучше Семёна.

Четыре мешка распределили между некусаными членами команды, группа выстроилась в прежнем порядке и начала движение.

* * *

Здесь было попросторнее.

Тоннель в ширину полтора метра, в высоту два, стены, пол и свод выложены крупными глыбами песчаника на известковом растворе.

Через каждые семь-восемь метров по центру тоннеля высились сборные колонны из тех же глыб песчаника, поддерживающие свод.

По сравнению с мрачными коридорами ловушечной зоны, и уж тем более по сравнению с затхлой норой змеиного царства, здесь было спокойно, не страшно и даже по-своему уютно.

Тихо, никаких тебе болотных звуков и фантомных стонов, ничем не пахнет, воздуха хватает, желтоватый песчаник в буквальном смысле радует глаз, навевая ассоциации с облицовочной плиткой в разных хороших местах, где люди не шарахаются от ловушек и не бегают от обезумевших гадов: в усадьбах, в парках, домах отдыха, санаториях и так далее.

Группа двигалась быстрее, нежели на предыдущих участках маршрута. Девчата бодро топали впереди, лавируя между колоннами и постукивая наконечниками копий по стенкам и полу, и почему-то у всех было такое чувство, что здесь нет ловушек и каких-либо опасных секретов.

Если в ловушечной зоне будоражило тревожное ожидание, что в любой момент можно напороться на опасность, в змеиной норе было просто гнетущее состояние на интуитивном уровне, то здесь возникало ничем не обоснованное ощущение, что все опасности позади, путь подходит к завершению и скоро всё закончится. В хорошем смысле закончится, без подвохов.

Очевидно, такому благодушному настрою в самом деле способствовал приятный для глаз песчаник и заметно увеличившийся объём тоннеля.

* * *

Через три сотни метров добрались до развилки. Прямо по курсу был полукруглый выступ, словно островок, разрезающий реку на два рукава, а вправо и влево от него убегали пологие дуги равнозначных коридоров. Посреди этого выступа на высоте человеческого роста висело Нечто.

Ку(Ки) вскинула кулачок, призывая к вниманию.

Группа остановилась в десяти метрах от развилки, а Ку(Ки) осторожно приблизилась, чтобы посмотреть, что это такое.

Существо было мелким, размером с трёхмесячного котёнка, висело головой вниз, зацепившись коготками за шероховатую облицовку стены, и не подавало признаков жизни.

Остановившись в двух метрах от стены, Ку(Ки) пожала плечами, отступила в сторону и, указав на существо на стене, что-то пробормотала.

– Реликтовая фауна? – с тревогой уточнил Семён.

– Ну-ка… – Богдан тоже подошёл, посмотрел… и хмыкнул: – О, да! Ещё какая реликтовая, рукокрылое чудище! Этому подотряду более пятидесяти миллионов лет. Представляете период? Весь Орден с ног сбился, пытается выяснить, что было двенадцать тысяч лет назад… А тут – пятьдесят миллионов лет! И что характерно, вот эта наша современница ничем не отличается от своих древних предков. Никаких мутаций и метаморфоз, на диво устойчивый и статичный сегмент фауны.

– Так кто это? ОНО опасное, нет?

– Это летучая мышь, – успокоил Богдан. – Неужели ни разу не видел?

– Ну… Гхм… Они же вампиры, нет? Кровь сосут, и всё такое прочее. Может, пристрелить на всякий случай?

– Что за живодёрские замашки? – возмутился Богдан. – Висит себе зверушка, никого не трогает! Это весьма полезная, неприхотливая и совершенно безопасная для человека животина. Комаров лопает тоннами, впадает в ступор, когда нечего есть, и… раз она здесь спит, значит, тут наверняка нет змей. Иначе давно бы сожрали.

Подошли поближе, ненадолго остановились, решая, куда идти. Оба коридора совершенно одинаковые, нет никаких меток и намёков на то, что здесь проходила предыдущая группа.

– Пойдём налево, – решил Иван. – В общем, без разницы, но…

В этот момент рукокрылый реликт на стене извернулся всем телом, широко раскрыл розовую пасть с острыми зубками и испустил пронзительный беззвучный вопль.

Слух Семёна не воспринял ни единой ноты в этой ультразвуковой атаке, но мгновенно возникло отчётливое страшное ощущение, как будто через голову насквозь пролетел бешено вращающийся диск циркулярной пилы.

Вот так:

Вжжжжжжжжж!!!!

Ощущение сопровождалось рядом постэффектов: тупая боль в затылке и ломота в висках, мгновенный скачок давления…

И в завершение такое особое чувство – яркое, острое, отвратительное… Как будто тебе варварски обстригли ногти, под самый корень, до крови, а потом прижали все твои десять кровоточащих ногтевых фаланг к ржавому листу железа, полтора на полтора метра, и медленно, с хорошим нажимом, провели этими ногтями через весь лист, сверху донизу, ещё и водя из стороны в сторону для вящего эффекта…

Семёна чуть наизнанку не вывернуло.

– Убью!!! – яростно крикнул Семён, выхватывая топор и бросаясь вперёд. – А-а-а-ааа!!!

Оттолкнул Богдана, присевшего и схватившегося за голову, перепрыгнул через упавшего на пол Ивана и принялся колошматить по стене, превращая рукокрылый реликт в мясной фарш.

Как только источник ультразвуковой атаки был уничтожен, ярость тотчас же сошла на нет.

Осталась только ломота в висках и тупая боль в затылке. Да ещё сердце бешено скакало, словно собираясь выпрыгнуть из груди.

Семён гадливо морщился и тряс пальцами, перекидывая окровавленный топор из руки в руку и пытаясь избавиться от этого тошнотворного постэффекта в формате «ногти – ржавое железо».

Между тем спутники Семёна вели себя странно и разнообразно.

Девчата ползали на коленях, отчаянно верещали и бестолково тыкались головами в стык между полом и стенкой, как будто хотели нырнуть в этот стык и спрятаться от чего-то страшного.

Иван, скрючившись в три погибели, лежал на боку, обхватив колени руками, плакал навзрыд и жалобно кричал:

– Не надо!!! Цааша!!! Эркх, эркх! Прочь…

А Богдан сидел на корточках, держась руками за голову, раскачивался из стороны в сторону и монотонно, хриплым голосом, бормотал:

– Я могу… Я сильный… Я держусь… Я Бес, я Бес, я Бес…

На фоне воплей и причитаний был слышен тихий сторонний звук, похожий на скрип шестерён, но Семён даже не обратил на это внимания.

Тут были проблемы посерьёзнее, чем какой-то скрип: вся команда в ауте, и непонятно, что теперь с ними делать. Вроде бы всё, зверушка пущена на отбивную, никто не атакует…

И тем не менее, спутники Семёна даже и не думали приходить в себя.

В полной растерянности Семён некоторое время бегал от одного очага истерики к другому, безуспешно пробовал тормошить и звать Ивана, девчат и, наконец, остановился на Богдане.

Тут, по крайней мере, присутствовало некое подобие конструктива: ясно было, что Богдан пытается бороться. Вёл он себя примерно так же, как в гаражах, когда его «давили» эмпаты.

Семён стал трясти Богдана и орать ему в ухо:

– Богдан! Даня! Бо! Очнись, всё кончилось! Хорош придуриваться!

Богдан упорно раскачивался, как убитый транквилизаторами ванька-встанька, монотонно бубнил и не обращал на потуги Семёна совершенно никакого внимания.

Когда охрипший от крика Семён в очередной раз выдал весь запас воздуха и сделал паузу, чтобы отдышаться, кто-то сзади деликатно тронул его за плечо.

Семён резко обернулся и от неожиданности сел на пол.

Перед ним стоял человек.

Невысокого роста, коротко стриженный, в типично орденском балахоне, худощавый.

Человек смотрел на Семёна, прикрывая глаза ладонью от скачущего света налобника. Убедившись, что Семён обратил на него внимание, человек что-то спросил. В тоне его плескался такой восторг, словно бы он встретил в тоннеле как минимум белокрылого ангела, а по большому счёту, и самого Господа Бога.

Это была натуральная мистика.

Только что в тоннеле не было никого, кроме путешественников, и вдруг, откуда ни возьмись, – нате вам, человек…

Телепортация без портала?! Просто обалдеть…

Ошарашенный Семён не то что ответить, даже выдохнуть не мог, как набрал в грудь воздуха, так и застыл на месте, словно его парализовало.

Человек повторил вопрос, истово поклонился, прижав руки к груди, и указал на ползающих по полу девчат.

В той руке, которой он указывал на девчат, был нож.

Приличных размеров, со страховидным кривым лезвием, тускло отсвечивающим в луче налобника.

Смысл жеста был предельно ясен.

Отражённый от лезвия блик резанул по глазам, выбил из ступора и включил рефлексы.

Семён машинально нащупал валявшийся рядом топор, вскочил на ноги и ударил человека топором по голове.

И запоздало крикнул, переполненный эмоциями, когда на лицо брызнуло что-то горячее.

Удивительно, но человек даже не попробовал защититься или увернуться, хотя Семён двигался медленно, как заторможенный.

Топор глубоко вошёл в череп.

Человек упал на колени, рвущимся надтреснутым голосом спросил что-то. Спросил с таким безразмерным недоумением и горечью, будто поступок Семёна его страшно удивил.

Затем человек сунул в рот висящий у него на шее свисток, из последних сил дунул в него и упал замертво.

Раздался короткий пронзительный свист.

И тотчас же где-то в стене левого коридора послышался звук, похожий на приглушённый топот копыт.

Никаких иных ассоциаций, кроме как с пароконной упряжкой – опять же, из фильмов, – Семёну на ум не приходило.

Но это было просто невероятно! Сейчас что, из стены сюда выскочит пара гнедых, впряжённых в тарантас?! Бред, полный бред!

Семён вдруг заметил, что в левом ответвлении, метрах в десяти от развилки, видна большая нора в стене, у самого пола.

И это тоже было огромной неожиданностью.

Минуту назад не было тут никаких нор.

Приглушённый топот приближался и становился громче. Теперь было совершенно ясно, что звук доносится именно из норы.

Охваченный ужасом, Семён бросился прочь, обратно к камере.

Пробежал с десяток метров и замер как вкопанный.

В одно мгновение, в сотую долю секунды, перед мысленным взором встали разом две яркие картинки, обрамлённые, как в золотую раму, в мощный поток ассоциаций.

Глаза парализованного Ивана, тогда, в гаражах, безмолвно кричащие о помощи.

И безрукий повар Витя. Вернее, озвученная им несбывшаяся надежда:

«…Глядишь, и руки были бы на месте… И спаслись бы все. Твой иммунитет нам тогда был бы очень кстати…»

Взвыв от отчаяния, Семён развернулся и, тяжко матерясь, побежал к норе.

Добежал, сбросил мешок, попробовал заткнуть нору…

Изрядно похудевшего мешка на всю нору не хватило: верхняя четверть осталась незакрытой.

Топот неумолимо приближался. Ещё несколько секунд, и ЭТО (что бы это ни было) будет здесь.

Семён затравленно оглянулся. Два ближних рюкзака недоступны. Девчата мобильны: чтобы отнять у них мешки, понадобится немало времени и усилий.

Богдан сидит подальше, весь из себя зажатый и словно бы деревянный, мгновенно снять мешок не получится.

Топот добрался до выхода из норы и стих. Всё, поздно думать о дополнительных мешках.

Не удовлетворившись светом налобника, Семён достал из кармана запасной фонарь и, мертвея от страха, направил луч в нору, поверх рюкзака.

Из темноты на Семёна пялилось множество глаз, горящих адской злобой.

Семён открыл было рот, чтобы крикнуть от ужаса, но в этот момент раздался яростный сип, как будто паровоз стравил давление, и по фонарю поверх мешка что-то сильно ударило.

Фонарь отлетел в сторону.

Истошно завопив от ужаса, Семён сдёрнул с плеча автомат, вставил ствол в нору поверх мешка и принялся жать на спусковой крючок.

Автомат предательски молчал.

Ещё два сипа и два сильных удара: ОНО било по автомату, не понимая, что это всего лишь железо!

Спохватившись, Семён прижал мешок коленом, снял автомат с предохранителя, дослал патрон в патронник и в три секунды выпустил в нору весь магазин.

Из норы раздался душераздирающий визг и удаляющийся топот. «Пароконная упряжка» медленно уползала в глубь каменистого массива подземелья.

Трясущимися руками перезарядив магазин, Семён дослал патрон, метнулся к Богдану, не без усилий содрал с него мешок и, вернувшись к норе, произвёл вспомогательную трамбовку входа.

Посидел немного, послушал…

Звуки «пароконной упряжки» стихли где-то вдали.

ННХ (Неведомая Необъяснимая… далее по смыслу, а то «чудище» – это как-то совсем сказочно) уползла куда-то зализывать раны или умирать.

Интересно, что бы тут случилось, если бы Семён поддался панике и удрал с места происшествия? Хотя чего там интересного: всё было бы вполне предсказуемо и очень, очень скверно.

– Все живы, Витя, – зачем-то пробормотал Семён, словно бы заочно отчитываясь перед безруким поваром. – Я справился. Я не балласт…

* * *

Возмужавший в бою с ННХ Семён покинул свой сторожевой пост, приблизился к наиболее перспективному очагу истерики и, влепив ему (очагу) солидную пощёчину, зло рявкнул:

– Встать, б…!!! («б…» – это, видимо, «боярин», «богатырь» или «батенька», выбирайте, что больше нравится). – Хорош причитать, у нас тут война идёт!!!

От мощной оплеухи Богдан покатился по полу, крепко ударился головой об стену и выпал из транса.

Обведя тоннель затуманенным взором, Богдан остановился поочерёдно на каждом отдельно взятом очаге истерики, отметил кровавое пятно на стене, посторонний труп посреди прохода, автомат в руках Семёна и замороженным голосом уточнил:

– Мы с кем-то сражаемся?

– Уже сразились!

Семён в двух словах объяснил, что произошло. Зря старался, Богдан, похоже, ничего не понял.

Однако неправильность своего состояния и странное поведение группы он оценил верно и сказал Семёну, чтобы тот достал из аптечки нашатырь, дал всем как следует нюхнуть и влепил каждому по паре хороших затрещин.

Семён немедля исполнил предписание.

Помогло. Так же, как и в случае с Богданом, публика нехотя выломилась из транса и стала потихоньку возвращаться в адекватное состояние.

Реанимированные соратники вели себя по-разному.

Девчата молча встали и принялись отряхиваться, глядя прямо перед собой стеклянными глазами.

Иван привалился спиной к стене, помотал головой и тихо спросил:

– Не понял… Я спал, что ли? Чья сейчас смена?

Спутникам Семёна понадобилось не менее десяти минут, чтобы окончательно прийти в себя.

Момент ультразвуковой атаки никто из них не помнил. Поделились впечатлениями, и выяснилось, что у всех складывалась примерно такая картина: стояли на развилке, решали, куда идти, затем как будто бы нырнули в «омут», бездонный, чёрный, без малейших проблесков.

А когда «всплыли» – тут уже невесть откуда взявшийся труп и нора, которой раньше не было.

Сбивчивый рассказ Семёна о происшествии мало что исправил: последовательность была понятна, но воспринималась как некая абстракция без привязки к обстановке. Публике с трудом верилось, что это произошло с ними, здесь и сейчас.

Получился коллективный провал в памяти. Вот эти минуты истерики, от беззвучного вопля рукокрылого реликта до реанимации, как будто кто-то безжалостно выстриг из жизни без права на восстановление.

– Это просто какая-то мистика, – растерянно заметил Богдан. – Никакого рационального объяснения этому я не вижу…

При осмотре трупа выяснилось, что это юная женщина, 15–18 лет, худенькая, но жилистая, с прекрасно развитой мускулатурой и, по-видимому, достаточно сильная. Одним словом, боец.

В дополнение к страшному кривому ножу, которым запросто можно отрезать голову, в заплечной сумке покойной обнаружили моток двойной верёвки с острыми крючьями, разборную духовую трубку для отстрела дротиков и сами дротики в герметичном контейнере, в количестве двенадцати штук. Наконечники дротиков были обильно смазаны вязкой желтоватой субстанцией, предположительно ядом или психоактивным веществом. Ещё в сумке был… противогаз.

Помимо того свистка, в который девица успела дунуть перед смертью, у неё на шее висели ещё три свистка разной формы. Итого, четыре свистка кряду.

Всё снаряжение забрали и спрятали в мешок.

Затем осмотрели нору.

У выхода из норы была видна основательная лужица голубой жидкости.

– Не понял… – удивился Семён. – Это что, чужой или киборг какой-то?!

– Расскажи-ка ещё разок о своём «приятеле», – попросил Богдан. – А то я «спросонья» не всё понял.

Семён не без эмоций рассказал: огромная тварь, вся утыкана глазами, их (глаз), наверно, штук двадцать у неё; куча ног, топотало оно, как эскадрон гусар летучих, и чем-то сильно било через дырку. Вот такое оно ННХ.

– Если существо бегало по этой норе, то не такое уж оно и огромное, – Богдан воспринял информацию и приступил к коррекции данных. – Не больше овчарки средних размеров. Двадцать глаз – это многовато, конечно, но если от двух до восьми, то это, в общем, нормально. «Куча ног» – если не более восьми, то это тоже норма. Плюс голубая кровь… Скорее всего, это было некое паукообразное. А описываемый характер атаки вполне присущ для скорпионов.

– Ты хочешь сказать, что там был скорпион размером с овчарку?! А это нормально, нет?

– Нет, разумеется, это аномалия. В природе Земли нет таких крупных скорпионов. Но всё остальное вполне совпадает.

– То есть это реликтовая фауна?

– Вне всякого сомнения. И хотелось бы в дальнейшем обойтись без встреч с такой фауной. Скорпионы, даже в их нормальных размерах, ещё та проблема, особенно когда они не в духе… А если они размером с овчарку – это практически неразрешимая и летальная проблема.

Версий по поводу чудесного появления в тоннеле посторонней девицы было две:

1) Некий тайный ход, который закрылся после того, как она по нему прошла.

2) Собственно нора.

Мужчины в нору помещались с трудом, даже худосочный Богдан.

Зато Ку(Ки) легко влезла, проползла немного по норе и вернулась назад. Поучаствовать в эксперименте на тему «куда ведёт нора» девчата наотрез отказались. Очевидно, лужица голубой крови, в которой ловкая Ку(Ки) ухитрилась не испачкаться, отнюдь не способствовала научно-исследовательскому энтузиазму.

При анализе поведения безвременно усопшей девы ситуационная логика безвольно опускала руки и уступала место фантастическим домыслам.

Семён дважды повторил, как всё было, и даже воспроизвёл всю сцену, вплоть до удара топором. Получился этакий импровизированный следственный эксперимент, который, впрочем, никакой пользы не принёс: мотивы девицы остались за кадром.

– И что же у нас получается? – Богдан растерянно почесал затылок. – Она вылезла из норы, чтобы поговорить с тобой, поклониться и спросить, не против ли ты, чтобы она нас всех прирезала своим страшным ножиком?

– Получается так, – подтвердил Семён. – Бред, да?

– Судя по тому, что я вижу, она могла легко убить тебя, – хрипло произнёс обильно потеющий Иван. – Но она почему-то не стала этого делать.

– Я бы так сказал: отсутствие очевидных мотивов делает её поведение наглухо необъяснимым и, как следствие, совершенно непонятным для нас. Ты не запомнил, что она говорила?

Семён без особого напряжения припомнил слово, трижды произнесённое девицей в момент обращения. Простое такое словечко, хорошо запоминающееся: «эцэ».

– Интересно! – встрепенулся Богдан. – Если это Хаптаи, то «эцэ» – отец, глава рода.

– Отец?! Бред какой-то… Она младше меня лет на пять. Я что, зачал её в пятилетнем возрасте?!

– Ну… Возможно, это какое-то иносказание, аллегория, термин, наконец… Что ещё она говорила?

Семён воспроизвёл полный недоумения возглас, который прозвучал уже после удара топором, в печальном сочетании с тем самым «эцэ»: «юун». Выходило так: «Юун, эцэ… юун?!»

– Почему, зачем, с какой целью, – перевёл Богдан. – Если это реально Хаптаи, то в нашем случае получается фраза в значении «Отец, почему ты сделал это?!»

– О, боже…

Потрясённый Семён схватился за голову.

Нет, понятно, что всё получилось спонтанно, и девица, вообще-то, хотела прирезать всю команду…

Но, какие бы значимые мотивы ни лежали в основе оправдания, он убил девушку, которая ему лично не угрожала и к тому же считала его отцом. Страшненько так звучит, как ни крути…

– Вот это бред так бред… Может, она была сумасшедшая? Ну, тоннель, одиночество, гады всякие… А? Смотри, какая худенькая, видать, гадами питалась, жила тут одна, без света, ну и съехала, естественно…

– Всё может быть, – философски заметил Богдан. – А «нельзя» – не пробовал?

– В смысле, «нельзя»?

– Почему ты не крикнул ей «нельзя!», когда она показала ножом на девчонок?

Семён не нашёлся, что ответить. Что тут ответить? Получилось всё быстро, спонтанно, действовал, что называется, «на автопилоте». Некогда было думать.

А ведь такой простой вариант, можно было хотя бы попытаться…

– Я, это… – Семён сглотнул подступающий к горлу комок. – Я не знаю язык…

– «Нельзя» – по-русски, громко, категорично, и помотать головой, – безжалостно подсказал Богдан. – Интонация, жест, всё универсально, наверняка поняла бы…

– Ты хочешь сказать, что я убийца?!

– Никто не говорит, что ты убийца. Ты действовал по обстоятельствам. Возможно, я бы сам действовал точно так же. А Ваня, если бы у него был иммунитет, вообще убил бы её сразу, как только увидел. Можно сказать, убил бы машинально, на рефлексе…

Ку(Ки) что-то недовольно пробурчала.

– Да, девчата сделали бы то же самое. Но… На будущее запомни, на всякий случай: «боло» – нельзя, на Хаптаи, «хорн» – запрещаю. Глядишь, и убивать никого не придётся, словами обойдёшься.

– Я запомню, – пообещал Семён. – Боло… Хорн… Это нетрудно.

– Хорошо. Давайте подытожим. Итак, для начала: нас всех, кроме Семёна, напугала до смерти обычная на вид летучая мышь. Так напугала, что мы буквально выпали из обстановки.

– Это ненормально?

– Абсолютно ненормально. Эти летучие мыши изучены вдоль и поперёк, и науке неизвестно ни единого случая, чтобы обычная ультразвуковая эхолокация выступала в качестве столь мощного ментального оружия. Это совершенно точно девиация.

– Мутант?

– М-м-м… У нас пока что нет оснований для такого утверждения. Нужно отловить несколько особей и исследовать, тогда уже можно будет делать какие-то выводы. Пока что скажем так: неисследованная девиация. Далее. После ультразвуковой атаки откуда-то появилась эта странная девица, которая, судя по всему, должна была нас всех прирезать – беспомощных и ничего не соображающих. Но тут выяснилось, что Семён в порядке, и вместо того, чтобы напасть на него сзади и убить первым, как единственного способного к сопротивлению бойца, девица окликнула его…

– Тронула за плечо, – уточнил Семён.

– В общем, привлекла внимание. Поклонилась, как старшему, и спросила разрешения всех нас убить…

– Бред, – в очередной раз резюмировал Семён.

– Согласен, – кивнул Богдан. – Возможно, этому странному поведению есть какое-то объяснение… Но пока что оно за пределами моего понимания.

Тут Ку(Ки) ткнула пальчиком в Семёна, затем указала на труп, сграссировала «Сцуктарррх» и бойко выдала длинную тираду на Хаптаи.

– Интересно… – задумался Богдан. –Версия странная, но…

– А по-моему, хорошая версия, – хрипло сказал Иван. – Тем более, что других версий у нас нет.

– Сцуктарррх – это Бес, – компетентно заметил Семён. – Это что-то про меня?

– Версия строится на том, что это твоя родственница.

– Ага, моя дочь, уже обсуждали. Но ведь это бред?

– Нет, не дочь. Это либо Бесовка, либо бесовская полукровка.

– Бесовка?

– Женщина-Бес. Ты же не думал, что Бесы – это исключительно мужчины? В Хаптаи нет родов. Сцуктарррх – это равноправно либо Бес, либо Бесовка.

– И что, они друг друга… чуют, что ли?

– Да, можно и так сказать. Вы ВИДИТЕ друг друга. Определяете по целому ряду специфических признаков. У нас есть ряд научных работ по теме «Определение Бесов», но это очень большой системный труд, долго рассказывать. В общем, Бес чувствует Беса. Вид Homo sapiens – человек разумный, легко и безошибочно определит своего представителя среди множества других видов живых существ. Ваш вид Homo imperterritus – человек бесстрашный, так же легко и безошибочно определяет своих сородичей среди обычных людей.

– Насчёт «легко» – это ещё вопрос. Я, например, не заметил в ней чего-то особенного. Не определил. Я даже не понял, человек это, мутант, чудовище, или у меня какие-то глюки…

– Во-первых, ты был в состоянии аффекта. Во-вторых, она, скорее всего, полукровка. Чистую Бесовку ты бы узнал сразу.

– А что такое «полукровка»?

– Дитя Беса и обычной женщины. Либо дитя Бесовки и обычного мужчины.

– Не понял… Ты хочешь сказать, что моя мать…

– Твоя мать на миллион процентов Бесовка. По-другому просто не может быть. Бес рождается только от союза Беса и Бесовки. Во всех остальных случаях получаются полукровки. Исключений не зафиксировано. Ну, по крайней мере, за последние двенадцать тысяч лет.

– Обалдеть… Это что же, выходит… Моя мать всегда об этом знала?!

– Встретитесь, задашь ей этот вопрос. Но не думаю, что здесь какой-то злой умысел. Она просто оберегала тебя от летальной информации. И кстати, именно поэтому Арсений первым делом поднял вопрос об эвакуации твоих родственников. Элита знает то же, что и мы: родители Беса – однозначно Бесы.

– Обалдеть… Чего я ещё не знаю?

– Ты много чего не знаешь, но сейчас не до этого. Всё узнаешь в своё время. А сейчас нам надо побыстрее выбраться отсюда и постараться выполнить хотя бы одну задачу.

– То есть она меня не убила только потому, что я Бес?

– Вполне вероятно.

– А… Что насчёт «отца»? Кланялась зачем, спрашивала?

– Вот тут остаётся только гадать. Если она полукровка, то чувствовала твоё старшинство. Ощущала вашу кровную связь. Но это только предположения, наверняка утверждать не берусь. Видишь ли, я «знаком» с Бесами только факультативно, академически. А для ответа на такие вопросы нужен специалист…

Тело девицы погребли в формате катакомбных захоронений: уложили в нору, головой к выходу. Поискали в коридоре, нашли два плохо сидящих блока, вывернули их при помощи копий и заткнули нору. Не намертво, конечно, но проход загорожен, если у твари нет рук, выбраться из норы в коридор будет непросто.

В процессе этого скоротечного ритуала Семёна вдруг посетила острая, пронзительная печаль.

Зря Богдан ему рассказал всё это. Если бы не знал, возможно, было бы проще.

С другой стороны, девица собиралась зарезать всю команду, и у него просто не было выбора…

Или был? Например – «нельзя»…

– Не терзайся, – Богдан, как уже было несколько раз до этого, чутко уловил состояние Семёна. – Ты действовал по обстоятельствам. Как умел. И скажи Судьбе спасибо, что эта полукровка успела «прочувствовать» тебя. В противном случае мы все сейчас были бы мертвы.

* * *

Подогрели для Ивана литр витаминного раствора, влили чуть ли ни силком – организм почему-то не хотел принимать жидкость.

Ивану было нехорошо. Он побледнел, обильно потел, боролся с подступающей тошнотой и шатался от слабости.

Укушенная рука распухла и почернела до локтя. Выше локтя всё было нормально. Богдан немного ослабил повязку и сказал, что на самом деле всё не так плохо, как кажется. Учитывая тот факт, что Иван не лежит, как надо бы, а двигается, можно было ожидать более активного распространения яда.

Попили сами, обстоятельно, со вкусом, не спеша: присели отдохнуть и выпили по два колпачка. Получилось, вроде как отпраздновали счастливое избавление от неожиданной напасти.

Слов благодарности никто не говорил, но Иван слабой рукой хлопнул Семёна по плечу и признал:

– Бо был прав. А я – нет. Правильно мы тебя взяли…

И вроде бы мелочь, но Семён едва не прослезился. Так пробило на сантименты, что даже не нашёлся, что сказать, только молча кивнул в ответ.

Затем собрались, построились в прежнем порядке и пошли по правому тоннелю. Никаких иных оснований, кроме наличия в левом тоннеле норы, не было. Решили так: раз в левом обнаружили нору, пойдём в правый. Логика, конечно, откровенно слабая, но другие критерии выбора отсутствовали, поэтому руководствовались тем, что есть.

Когда уже уходили, Семён украдкой оглянулся.

Там, в норе, лежала убитая им… родственница, не родственница – в общем, девушка одной с ним крови, которая лично ему ничем не угрожала.

Странное такое чувство, двойственное. Вроде бы всё правильно сделал. Она хотела убить его товарищей, Семён вынужденно убил её…

И в то же время он чувствовал себя глубоко виноватым.

* * *

Через три сотни метров впереди показалось какое-то помещение.

Камера, перекрёсток, зал – издалека не разберёшь, но было заметно явное расширение коридора и чернеющая пустота, указывающая на некий объём.

– Уже наблюдается система, – заметил Богдан. – Развилка с… эмм… с реликтом была примерно в трёхстах метрах от входной камеры.

Группа остановилась, Ку(Ки) на цыпочках, вдоль стеночки, отправилась на рекогносцировку.

Через полминуты разведчица чуть ли не вприпрыжку вернулась обратно, с испуганным лицом и круглыми глазами, и тревожно протараторила что-то на Хаптаи.

– Ага! – встрепенулся Богдан. – Ну что, попробуем поймать парочку для исследования?

– Как ты собираешься их транспортировать? – Иван пожал плечами. – И вообще… Что-то не хочется связываться с этими тварями…

– Опять летучие мышки? – заинтересовался Семён.

– Да, там висят эти самые реликты, – сказал Богдан. – Несколько особей. У меня возникла интересная мысль…

– Это плохая мысль, – остановил его Иван. – Семён, иди туда и убей этих тварей. Как управишься, осмотрись там, потом свистнешь, мы подойдём.

Семёна такое высокое доверие вовсе не обрадовало.

Иммунитет – это, конечно, здорово… Но постэффекты от атаки этих мерзких созданий такие, что будешь помнить до конца жизни.

– Семён, ты боишься, что ли? У тебя же иммунитет!

– Да нет, не в том дело… А чем убить-то?

– Ножом, топором, если будут убегать, можешь стрельнуть, только в другую сторону от нас. Но постарайся обойтись без стрельбы. А хочешь, девчата тебе копьё дадут.

– Нет, спасибо. Копьём я быстрее себе в ногу попаду, чем по этим мелким мерзавкам.

Семён прошел пятнадцать метров по тоннелю и остановился у входа в помещение.

Это был круглый зал диаметром около семи метров, с купольным потолком, поддерживаемым четырьмя колоннами из блоков песчаника. Судя по всему, зал выполнял функцию перекрёстка: в него выходили четыре совершенно одинаковых тоннеля, в том числе и тот, по которому пришла группа.

На каждой колонне, на высоте человеческого роста, висело по рукокрылому реликту.

Зверьки спали или делали вид, что спали. Помнится, тот крикун, на развилке, вообще казался мёртвым и совершенно неопасным.

Семён достал топор, втянул голову в плечи и, морщась в предвкушении мерзейших эффектов в формате «ногти – ржавое железо», на цыпочках подкрался к ближайшей колонне.

Зверёк проснулся.

Повернул голову и посмотрел на Семёна.

Семён замахнулся топором…

Зверёк приветливо пискнул и спрыгнул с колонны на плечо Семёна. Получилось так быстро, что Семён даже охнуть не успел.

Зверёк ещё пару раз пискнул, исключительно в доброжелательных тонах, и лизнул щёку Семёна.

Семён замер, боясь пошевелиться.

Опасная зверюга, одним махом вырубившая группу хорошо подготовленных бойцов, явно демонстрировала симпатию, не выказывала даже намёка на агрессию и вообще вела себя, как ласковый домашний питомец.

Что это было?! «Здравствуй, папочка, рад тебя видеть»?

– Муттер вашу в твиттер… – растерянно пробормотал Семён. – Ты что, тоже мой родственник?!

Семён переложил топор в левую руку, а правой осторожно снял зверушку с плеча.

Реликт в ладони Семёна чувствовал себя вполне комфортно: свернулся калачиком, сунул мордочку под крыло и, похоже, решил спать дальше.

Осторожно обойдя помещение по кругу, Семён проверил остальные колонны. Реликтов было четверо, включая того, что сейчас нежился в его ладони. Другие трое висели вниз головой, не подавая признаков жизни.

«Интересно… Если я подойду к каждому, они все на меня сядут?»

Тут же мелькнула озорная и совершенно неуместная в формате порученного мероприятия мысль: «Обвешаться, что ли, зверушками и пойти, попугать наших? Вот крику-то будет…»

Ещё возникла мысль потрафить Богдану и забрать всю четвёрку на исследование. Правда, они такие хрупкие на вид…

– Так… А если я вас в мешок посажу, вы там не помнётесь?

– Семён, у тебя всё в порядке? – позвал из тоннеля Богдан.

– В порядке, – отозвался Семён. – Вот, думаю, как тебе материал для исследования упаковать.

– Они что, не атакуют тебя?

– Нет. Один даже на плечо сел.

– Удивительно! – восхитился Богдан. – Может, я тоже…

– Стоять! – сердито прикрикнул Иван – очевидно, Богдан хотел войти в зал. – Семён, давай там поживее!

Семён положил топор на пол, снял мешок и, неловко развязав горловину одной рукой, попробовал поместить зверька внутрь.

Мешок зверьку почему-то не понравился. Он стал недовольно пищать и вырываться.

Семён разжал ладонь, зверёк вспорхнул обратно на колонну, устроился вниз головой и затих.

Что характерно, сел он на то же самое место, где был до приближения Семёна. Как будто там была некая невидимая метка. Или как будто его приучили садиться именно на такой высоте.

– Семён, хорош там зоологией страдать! – поторопил Иван. – Мочи мутантов, да пошли дальше.

Семён тяжело вздохнул, поднял топор и встал в двух шагах от колонны.

Ощущения были такие, словно собираешься убить своего домашнего котёнка, который тебе доверяет и не ждёт от тебя предательства.

Без замаха, легонько, тюкнул обухом по зверьку.

Раздался нежный хруст, по колонне потекло…

Обошёл остальные колонны, ещё три раза тюкнул.

Никаких проблем. Никакой агрессии и сопротивления.

Только тягостно и пакостно на душе.

Нет, понятно, что для остальных членов группы эти милые зверушки смертельно опасны – особенно вкупе с последующим появлением «родственников» Семёна и чудищ с голубой кровью.

Но всё равно, ощущение такое, как будто сделал подлость, которой нет оправдания.

– Что-то я становлюсь сентиментальным на старости лет, – проворчал двадцатитрёхлетний ремесленник. – Кого ни убью – всех жалею. Типа, плачущий убийца. Надо спросить Бо, может, это аномалия какая-то…

* * *

Дождавшись «чисто» от Семёна, группа осторожно вошла в зал и остановилась в центре, между четырёх колонн, поддерживающих потолок.

– Куда пойдём? – спросил Богдан.

– Прямо, – Иван, не задумываясь, кивнул на коридор, противоположный тому, по которому пришла группа.

Почему прямо, а не вбок, никто спрашивать не стал. Тоннели совершенно одинаковые, так что без разницы, с какого начинать.

Ку(Ки) вдруг вскинула кулачок, призывая ко вниманию, ткнула пальцем в сторону тоннеля, в который собиралась углубиться группа, и что-то сказала на Хаптаи.

– Там кто-то есть, – прошептал Богдан.

Тотчас же, словно бы шёпот Богдана послужил неким тайным сигналом, в центральном тоннеле раздался слабый щелчок…

И на всех четырёх входах в зал с лязгом обрушились тяжёлые решётки, перекрывая тоннели.

– Ловушка! – тревожно крикнул Богдан.

– Спокойно, Бо, – тихо скомандовал Иван. – Оружие к бою. Налобники наружу. Все прочие фонари погасить.

Девчата и Иван с Семёном сняли каски и положили на четыре стороны в квадрате колонн, направив лучи в стены. Богдан выключил свой налобник, разведчицы погасили фонари.

Между колонн получилась теневая зона, в которой замерла группа, ощетинившись стволами на все четыре стороны.

Через несколько секунд из того же тоннеля, где был щелчок, послышался шум работающих шестерён.

А ещё спустя пару секунд в самом зале раздался знакомый неприятный звук, как будто тащили камень по камню.

На этот раз всё получилось быстро.

Семён и до десяти досчитать не успел, как в стенах зала открылись пять больших нор у самого пола…

Как только звук каменного волочения прекратился, где-то в центральном тоннеле, неподалёку от входа, раздался мелодичный свист.

В глубине тоннельного массива послышался топот. Сначала глуховатый и далёкий, он постепенно нарастал, приближался и становился отчётливее.

По норам, выходящим в зал, бежали многоногие твари.

Иван мгновенно раздал задачи: без крика и суеты, хлопнул каждого по плечу и указал на нору.

Все скинули мешки, заткнули норы, насколько это было возможно, и вставили стволы автоматов в оставшееся сверху отверстие.

Ивану мешка не хватило. Пять нор, четыре мешка, простая арифметика. Он забрал у Семёна дробовик, автомат положил рядом и изготовился для стрельбы с левой руки.

– Семён?

– Да, командир.

– Стреляй строго в нору. Понятно, да?

– Да, командир. Я… Я не подведу.

Иван выглядел спокойным, голос его звучал ровно и уверенно.

Но это не было спокойствием фатальной обречённости.

«Да, мы крепко попали. Но мы не шайка испуганных недотёп, а команда, и я ваш командир. Я руковожу боем. У меня всё под контролем…» – вот так это выглядело и звучало.

Семён, готовый рухнуть в паническую прострацию, вдохновился примером командира и в очередной раз проявил смекалку ремесленника.

Метнувшись к девчатам, он отнял у них копья и в мгновение ока соорудил у норы Ивана некое подобие противотанкового «ежа».

Одно копьё приложил к норе параллельно полу, на высоте двадцать сантиметров. Заставил Ивана сесть прямо напротив норы и прижать концы копья подошвами к стене. Второе копьё положил поверх копья-поперечины, остриём в нору, а древком под задницу Ивана. Получился реальный «ёж» под углом примерно в 30 градусов.

– Ну, совсем здорово! – обрадовался Иван. – Да я теперь лучше всех вас защищён! Если ОНО размером хотя бы в полдиаметра норы – обязательно напорется и застрянет.

Семён вернулся к своей норе, прижал мешок ногой и, отстранившись подальше, изготовился для стрельбы.

Возникла было ещё одна конструктивная идея: налить в нору масла и поджечь…

Но тут Ку(Ки) вскинула кулачок, крикнула что-то и ткнула пальцем вверх.

Сверху послышался едва уловимый скрип и шорох.

Спустя несколько секунд в потолке, рядом с каждой колонной, открылось по заглушке, и оттуда выпал квартет летучих мышей.

Никто и крикнуть не успел: мгновенно спикировав на свои дежурные точки на колоннах, зверьки хором выдали ультразвуковой шквал на все четыре сектора и так же мгновенно упорхнули обратно в потолок.

Как будто бы их тут и не было…

Всё получилось в точности так же, как в первый раз.

Команду разом вынесло в аут: все побросали стволы и закатили истерику.

Богдан сел на корточки, схватился за голову и принялся раскачиваться и бубнить.

Иван упал на пол, скрючился в три погибели и стал причитать.

Девчата, истошно вопя, ползали на коленях и тыкались головами в стену.

Семён, отшвырнув автомат, выхватил топор, с яростным криком бросился к колоннам и принялся лупить по ним обухом.

Ещё не схлынул приступ ярости, ногти плющило от «ржавого железа» так, что хотелось вырвать их и выбросить, а к горлу уже подкатывал всепобеждающий и со всех сторон обоснованный приступ паники.

Пять нор, Семён один.

Если встать в центре и навскидку палить по прорвавшимся тварям, вероятность попасть по своим почти стопроцентная. Тут бы и отменный стрелок растерялся, не то что неумеха Семён.

Господи, что же делать?!

Топот нарастал. Было ясно, что очень скоро твари ворвутся в зал.

Идея была не осознанной, а интуитивной, на уровне зова крови.

Семён выдернул из кармана фонарь, бросился к решётке центрального прохода и направил луч в глубь тоннеля.

Кто-то там прятался, за второй колонной. Тень от неё была аномально толстой, с характерным изгибом, повторяющим контур человеческого тела. Примерно оттуда же раздался щелчок перед тем, как обрушились решётки.

Стрелять бессмысленно, Некто полностью скрыт за колонной… Да и не собирался Семён стрелять, идея была не про убийство.

– Сцуктарррх! – отчаянно крикнул Семён, ударив себя в грудь. – Я Бес! Эй, там, ты слышишь?! Ай эм Сцуктарррх – ферштейн?! Бес я, ву компрене?!

В тоннеле раздался возглас удивления, от колонны отделилось некое существо и быстро направилось к решётке.

Это был человек. Он закрывал глаза рукой, хотя свет не бил ему прямо в лицо. Точно так же делала девица у развилки – Семён машинально принял коррективы и направил луч фонаря в потолок.

Человек просунул руки через ячейки решётки, потрогал лицо Семёна горячими ладонями, удивлённо охнул и метнулся обратно к колонне.

Раздался щелчок – решётки на выходах из зала медленно поползли вверх.

Топот всё ближе.

Твари будут здесь через несколько секунд.

Семён вдруг вспомнил инструктаж «Задача номер один: сохранить вот этого типа… Без него вы просто не поставите портал…». В какой связи, почему, непонятно – но решётка поднималась слишком медленно, и хотелось за оставшиеся мгновения сделать хоть что-то полезное.

Семён не стал дожидаться, когда человек в тоннеле вернётся, и побежал к Богдану, подобрав по дороге свой автомат.

Схватив Богдана за шиворот, он поволок его к центральной решётке.

Человек с той стороны был у входа: он присел, по-видимому, ожидая, когда решётка поднимется повыше, чтобы поднырнуть под неё.

Семён доволок Богдана до решётки и встал перед ним, заслоняя собой и поудобнее перехватывая автомат…

И тут в зал ворвались твари.

Организованно, дружно, как по команде, легко отбросив мешки с четырёх направлений и расшвыряв бесполезные копья на пятом.

Это были скорпионы размером с овчарку. Но какие! Прозрачные, почти невидимые, казалось, они не перемещаются на конечностях, а буквально струятся, подобно сгусткам плазмы. Их вообще не было бы видно, если бы не тёмные пятна, то ли внутренности, то ли пигментация, в полумраке зала разобраться в деталях было невозможно.

Да и некогда было разбираться: твари двигались стремительно и ни на мгновение не останавливались.

Ворвавшись в зал, скорпионы с ходу принялись жалить Ивана и девчонок.

Самих ударов Семён не видел, но слышал уже знакомое «паровозное» сипение и наблюдал результат: Иван и девчата дёргались так, словно их с размаху пинал какой-то невидимый футболист.

Несколько раз ужалив Ивана и девчат, твари устремились к решётке центрального прохода.

И тут сзади, в тоннеле, раздался свист: два коротких резких сигнала.

Твари замерли как вкопанные, буквально в метре от Семёна.

Обмирая от ужаса, он смотрел на прозрачные тела, переливающиеся в тусклом свете валяющихся на полу налобников, и боялся пошевелиться. В принципе, прямо перед собой сейчас можно стрелять без риска зацепить девчат с Иваном, и почти наверняка получится поразить одного скорпиона…

Но ведь останутся ещё четыре особи, что стоят полукругом и словно бы ждут следующей команды…

Раздался ещё один свисток, длинный, негромкий, с выраженной нисходящей модуляцией.

Твари послушно развернулись и убрались в норы.

Топот стал удаляться в глубь тоннельного массива.

* * *

Не дожидаясь окончательного подъёма решётки, человек из тоннеля поднырнул под неё, перекатился по полу и вскочил на ноги.

Поклонившись Семёну, человек что-то спросил.

Семён ещё не пришёл в себя.

Стоял, ошарашенный, не веря, что жив и всё кончилось, тяжело и прерывисто дышал и пытался взять себя в руки. Взгляд его непроизвольно метался по стенам зала, цепляясь за детали и объекты: поднимающиеся решётки, Иван, девчата, Богдан, человек из тоннеля…

Человек повторил вопрос.

Семён, насколько смог, рассмотрел в полумраке зала – это был человек неопределённого возраста, от тридцати до пятидесяти лет, невысокий, худощавый, бритый наголо, в балахоне, с лицом азиатского типа.

Если не брать во внимание условия обстановки, можно было бы принять его за буддийского монаха.

Монах держал левую ладонь перед глазами, закрываясь от света лежащих на полу налобников, и Семён мимоходом отметил, что местные обитатели не приучены к свету и стараются его избегать.

Монах спросил что-то ещё.

– Так… Сейчас, переводчика… – Семён, наконец, взял себя в руки и первым делом стал тормошить Богдана: – Бо, очнись! Приди в себя, ты мне нужен!

Как и в прошлый раз, Богдан не спешил выламываться из ступора. Сидел на корточках, раскачивался, держась за голову, и бормотал, воображая себя неуязвимым Бесом.

– Подъём! – Семён влепил Богдану увесистую оплеуху, от которой тот упал на пол. – Быстрее, надо наших спасать!

Обращение с Богданом монах воспринял не просто как нечто естественное и правильное, а как некий призыв к действию.

Неуловимым движением он извлёк из рукава кривой нож – точно такой же, что был у девицы на развилке, – подскочил к Ивану и, указав на него ножом, что-то спросил, обернувшись к Семёну.

– Да что ж вы за маньяки такие?! – возмущённо заорал Семён. – Не тронь его! Отойди!

Монах с недоумением пожал плечами и задал вопрос. Семён ничего не понял, но интонация вполне передавала суть недоумения.

– Боло! – Вспомнил Семён и на всякий случай направил автомат на монаха. – Хорн! А не то я из тебя решето сделаю! А, вот ещё вспомнил: хой^[99]! А ну – хой!

Монах поклонился Семёну, отступил на два шага, спрятал нож и скрестил руки на груди.

Сработало! Что это, «доброе слово и автомат»? Или просто доброе слово? В любом случае всё получилось и не пришлось никого убивать.

Иван и девчата без всякой помощи извне прекратили истерику. Но это было отнюдь не счастливое самоисцеление, а страшный симптом: они лежали молча, еле дыша, и у всех однообразно подёргивались конечности.

Яд действовал, нужно было спешить.

Вытряхнув из рюкзака аптечку, Семён достал нашатырь, дал как следует нюхнуть Богдану и снова выписал оплеуху. И сам нюхнул, чтобы побыстрее выветрить из головы туман войны. Затем ещё дал Богдану нюхнуть и на всякий случай добавил ещё две оплеухи. Для закрепления.

– Прекрати меня лупить… – заторможенно пробормотал Богдан.

– О! Ты вынырнул, нет? Быстрее очухивайся, переводить надо!

– Я тебя слышу, не кричи… Кого переводить? Куда?

– Разговор переводить! С Хаптаи на русский и наоборот.

– Переводить так переводить… Говори…

Семён похлопал по полу рядом с Богданом и кивнул монаху. Тот послушно подскочил и присел на колени.

– Спроси, есть ли у них противоядие.

– Так… – Богдан вроде бы и участвовал в беседе, но взгляд у него пока что был бессмысленный. – Не понял, нас что, опять напугала мышка?

– Богдан, не дури! Наши умирают, срочно нужно что-то делать! Спроси, есть ли у них противоядие.

– Наши… умирают?! А что случилось?!

– О, господи… Я убью тебя, тормоз! Ивана и девчонок ужалили огромные скорпионы! Да не по разу! Переводи то, что я говорю, потом всё объясню. Спроси насчёт противоядия.

Монах что-то неодобрительно пробормотал, покосившись на Богдана.

Богдан машинально ответил на Хаптаи.

Монах ответ проигнорировал.

– А, понял! – встрепенулся Богдан. – Понял… Для начала скажи ему, что мы не пленники, не враги, а… Допустим, твои слуги. Он считает нас твоими пленниками. Хм… И говорит, что не стоит с нами возиться, лучше сразу убить.

– Ну так сам и скажи!

– Он игнорирует меня. Обратись к нему лично, подтверди жестикуляцией, с паузами, чтобы я мог вставить пару слов. Сделай выразительную интонацию. Давай.

– Чёрт, столько сложностей… Ладно. Смотри сюда, дитя подземелья, – это мои слуги, – Семён похлопал Богдана по плечу, затем указал на Ивана и девчат. – Я им доверяю, как себе.

Богдан перевёл.

Монах поклонился и что-то почтительно пробормотал.

– Всё?

– Да, он всё понял. Он просит прощения за глупость, за то, что принял нас за врагов.

– Да на фиг нам его прощение! Нам противоядие нужно. Давай, давай, не томи!

Прозвучал короткий диалог на Хаптаи, затем Богдан выдал результат:

– Да, у них есть вытяжка из яда хрустального скорпиона. Никогда о таком не слышал, но он говорит, что есть.

– Отлично. Спроси, поможет эта вытяжка нашим или нет.

– А что, их ужалил скорпион?

– Да, да! Несколько раз «клюнули» каждого, огромные скорпионы, вот эти самые хрустальные!

– Огромные? В смысле, те, что размером с овчарку?

– Да!

– Ну… Тогда у них должно быть много яда…

Богдан переговорил с монахом.

Тот кивнул на Ивана и девчат и задал вопрос.

А Иван с девчатами, между тем, уже не подавали признаков жизни. Лежали недвижно, не шевелились и, похоже, даже не дышали.

– Подтверди, что их нужно спасать.

– Нет, ну что за мракобесы! Это же элементарно: людей ужалили, надо всё бросить и спасать!

– Подтверди.

Семён эмоционально подтвердил: указал на Ивана с девчатами, изобразил волочение, инъекцию, как смог (судя по пантомиме, шприц был лошадиный), для вящей убедительности погрозил монаху кулаком и пообещал:

– Не спасёте – я вам всем тут втулки развальцую по самое не балуйся!

Богдан взялся было переводить, но монах жестом остановил его: спасибо, не надо, всё ясно.

Перебрав связку свистков на шее, монах трижды коротко свистнул в один из них.

Семён болезненно сжался, предвкушая страшный топот по норам…

Однако обошлось: через несколько секунд в зал опрометью влетели ещё пятеро монахов. По виду они ничем не отличались от первого, разве что чертами лица, и были помоложе. Однако в полумраке возраст и черты лица особо не разглядишь, так что на данный момент для гостей все они были одинаковые.

Монах № 1 встал, указал на Семёна и, почтительно склонив голову, сказал:

– Эцэ.

Пятеро прибывших, издав возгласы недоумения, приблизились к Семёну, поочерёдно потрогали его за руку и, восторженно завопив «Эцэ!!!», принялись бить поклоны.

«Точно, маньяки… – с опаской подумал Семён. – Прямо какая-то тоталитарная секта с культом эцэ…»

Монах № 1, по-видимому, был тут за старшего. Строго прикрикнув на пятёрку новоприбывших, он бегом раздал задачи и через минуту девчат с Иваном потащили по убегавшему вправо тоннелю.

Глава 12 Радикальное лечение

«Посёлок Целителей» с полным на то основанием можно было назвать аулом.

Два десятка саманных домишек, прилепившихся к склону горы, несколько кошар, ветряк европейского типа, воздвигнутый каким-то благодарным пациентом, и двухэтажный Гостевой Дом из песчаника – единственное приличное строение во всей округе.

Аул, одним словом.

Автобус с «археологами» оставили у Гостевого Дома. Несмотря на кажущуюся убогость, целительный аул пользовался у приезжих большой популярностью, поэтому свободных мест не было. За небольшую сумму хозяин Гостевого Дома разрешил «археологам» пользоваться удобствами во дворе и разбудил сынишку, чтобы проводил дам к доктору Ниязу.

Дамы по-быстрому воспользовались удобствами, сполоснули личики в бочке с водой и, прихватив сумку, пошли с двенадцатилетним сыном хозяина прогуляться по спящему аулу.

Алёнка выступала в роли «смертельно больного ребёнка». Ещё в автобусе «нырнула» в медитацию, и теперь Виолетта несла её на руках.

Доктор Нияз не ложился спать и с нетерпением ждал дорогих гостей. «Дорогих» во всех смыслах. Пока суть да дело, отец через ряд посредников договорился о чудесном исцелении Алёнки за десять миллионов евро.

Доктор осмотрел Алёнку, убедился в том, что она «смертельно больна», выразил сочувствие и сказал, что придётся немного подождать. Сейчас его братец-помощник решит все финансовые вопросы, и после этого можно будет заняться лечением.

Сорокалетний полноватый Нияз выглядел настоящим провинциальным доктором прошлого столетия, сошедшим с чеховских страниц: благообразное лицо, красивая бородка, тонкие очки в золотой оправе, мудрый взгляд – в общем, во всех отношениях приятный человек.

А его младший брат Рашид был похож на чёрта. Худущий, вертлявый, хитроглазый, на нём разве что таблички не было «Бойтесь, я жулик!», все остальные признаки наличествовали.

Однако выбирать не приходилось. Это конечный пункт в посреднической цепи, дальше будет Проводник и собственно Хранилище.

Пока Рашид посредством современных коммуникаций проводил сверку и готовность к транзакции с бухгалтерами Красного Дома, Нияз предложил гостьям чай на веранде и лёгкие закуски.

Виолетта чинно пила чай, приглядывая за «отключившейся» Алёнкой, а сгорающая от нетерпения Лиза спросила, нельзя ли взглянуть на Чудесного Мальчика.

Доктор сказал, что мальчик сейчас спит, но для таких дорогих пациентов нет ничего невозможного…

И отвёл Лизу в заднюю комнату, где отдыхал Чудесный Мальчик.

Опасаясь разбудить ребёнка, доктор не стал включать верхний свет и зажёг тусклый ночник с зелёным абажуром.

В небольшой кроватке, под марлевым пологом, крепко спал мальчонка лет семи. На вид это был ничем не примечательный обычный мальчик, но… Лизе не нужен был свет, чтобы определить его истинную природу.

Как только вошли в комнату ребёнка, Лиза поняла, что это не Абсолют. На такой маленькой дистанции Абсолюта почувствовал бы любой, в ком течёт кровь Правителей.

У каждого потомка Первой Династии есть особая Способность, доставшаяся в наследство от предков, которая требует неустанного развития, а также обусловленное этой способностью повышенное сопротивление ментальному воздействию.

Такая способность есть даже у дуболома Германа – это обострённое чувство опасности, которое, впрочем, он никогда в жизни не развивал: «само растёт, зачем развивать?!».

Абсолют – это редкое сочетание в одном человеке целого ряда таких способностей, и в придачу к ним солидный пакет иммунитетов к разного рода вредоносным воздействиям.

По начальному протоколу Ордена именно Абсолюты были основой Стартовой Группы, с которой после Отмены начнётся следующая Цивилизация.

На ныне вражьем, а когда-то общем для всех Хаптаи это звучит как «Тэнгхун» (Богочеловек). Но поскольку Элита отрицает существование Богов и старается избегать любых упоминаний об этих бесполезных эфемерных сущностях, для феномена был придуман простой и исчерпывающий термин: Абсолютный Человек.

Или попросту – Абсолют.

Абсолют – это лотерея, шанс выиграть в которой стремится к нулю. Предвосхитить или специально подстроить его рождение невозможно. Известно только, что Абсолют получается от союза прямых потомков Правителей, других вариантов не зафиксировано.

Итак, любой, в ком течёт кровь Правителей, безошибочно, безоговорочно, с ходу определит Абсолюта, если окажется достаточно близко от него.

Этот мальчуган совершенно точно не был Абсолютом. Абсолютно обыкновенный ребёнок. Впрочем, «абсолютно» в свете всего вышесказанного звучит как издёвка, так что лучше так: обычный ребёнок.

В нём даже не было крови Правителей, ни единой капли.

Лиза некоторое время молчала, глядя на спящего ребёнка, и боролась с чувствами.

Если с Хранилищем, Архивом и Мастером Письма всё обстоит так же, как с Абсолютом…

Тогда это полный провал операции.

Это что же получается… Получается, что весь ценнейший массив данных, переданных отцу Андреем, был «ошибочной интерпретацией», как в случае с тестовой камерой и учеником Мастера?!

– А… это… точно Чудесный Мальчик? – хриплым шёпотом спросила Лиза.

Тут в комнату заглянул Рашид и возбуждённо сообщил: всё в порядке, можно работать.

Вышли из спальни, доктор осторожно прикрыл дверь и мимоходом обрадовал гостью:

– Да, это Чудесный Мальчик… Но для общего обозрения. Для массовой публики.

– То есть настоящий Чудесный Мальчик…

– Да, он в другом месте. Я отведу вас к проводнику. А уже он доставит вас к Чудесному Мальчику. Не волнуйтесь, ваш ребёнок будет гарантированно излечен.

– Насколько гарантированно?

– На сто процентов. На тысячу. На две тысячи. Да хоть на миллион!

– Так уж и на миллион? – озорно прищурилась воспрянувшая духом Лиза.

– Уверяю вас, этот ребёнок совершенно точно творит чудесное исцеление, осечек ещё не было ни разу! Не спрашивайте, я не знаю, как это объяснить с научной точки зрения… Но это похоже именно на Чудо.

Лиза решительно потребовала, чтобы их немедля отвели к этому самому Чуду.

Доктор сказал, что отведёт завтра с рассветом, а сейчас он предлагает дамам ночлег в его доме. Время позднее, негоже гостьям шастать по горам в такую пору…

Лиза решительно возразила, используя неотразимый аргумент.

Их ребёнок смертельно болен и может умереть в любую минуту. Неизвестно, доживёт ли ребёнок до утра. Поэтому надо отправляться сейчас же, иначе договор будет аннулирован.

Доктор не стал долго раздумывать: почесал затылок, протёр платком очки и согласился:

– Что ж… Как говорится, любой каприз за ваши деньги. Да тут и идти-то недалеко, через полчаса будем на месте…

* * *

Через полчаса путешественницы, сопровождаемые доктором, стояли перед небольшой хижиной, которая закрывала от посторонних взглядов вход в лабиринт древних пещер, расположенный в заросшем диким кустарником склоне.

«Археологи» двигались за ними на почтительном удалении, следя за группой по «маяку», встроенному в универсальный хронометр Лизы.

Проживавший в хижине человек, которого доктор отрекомендовал в качестве проводника, не был хрестоматийным отшельником. Это был не лишённый приятности мужчина лет тридцати, на удивление для такого захолустья хорошо выбритый и, судя по ряду аксессуаров в хижине и возле неё, вполне современный.

Загадочным и таинственным он не выглядел. Зевал, чесался, тёр глаза и сонно «угукал» с доктором – в общем, вёл себя как любой обычный горожанин, разбуженный посреди ночи нежданно нагрянувшими дальними родственниками из глухой деревни Левое Негодяево.

Над дверью хижины горел жёлтый фонарь, вокруг него роилась мошкара, в кустах трещали цикады, и в целом антураж был очень уютным и мирным, именно каким-то насквозь деревенским.

Не верилось даже, что где-то неподалёку расположено Хранилище, напичканное смертоносными ловушками и защищённое многоуровневой системой безопасности.

Звали проводника Арифом, и неожиданно выяснилось, что он не говорит по-русски. Доктор, однако, заверил, что на успех мероприятия это не повлияет. Задача у него несложная, сопроводит дам куда надо, дождётся, когда закончится сеанс, затем отведёт их обратно в посёлок.

– Единственно, в одном месте придётся завязать вам глаза, – предупредил доктор. – Это для сохранения тайны.

Доктор сказал Арифу что-то по-азербайджански, и тот показал коробку, в которой хранились несколько плотных тряпичных повязок.

– Ткань чистая, повязки одноразовые, всё гигиенично, – успокоил доктор. – Буквально на минуту, не больше. Дойдёте до определённого места, наденете повязки, а когда войдёте в бункер, повязки сразу снимут. Когда будете выходить обратно, опять же, на минуту наденете повязки. Ничего страшного, уверю вас.

– Бункер?

– Да. Чудесный Мальчик живёт в бункере.

– Понятно…

Договорившись обо всём с проводником, доктор сообщил, что минут через десять группа отправится в путь, пожелал успешного излечения и убыл обратно в посёлок.

Путешественницы присели на лавку перед хижиной и стали ждать, когда Ариф соберётся в дорогу.

Лиза растолкала Алёнку.

– «Всплывай», золотая моя! Твоя роль «смертельно больного ребёнка» сыграна успешно, публика довольна.

Пока Алёнка протирала глаза, зевала и чесалась, совсем как проводник несколько минут назад, Лиза до отказа «подзарядилась» от Виолетты. На доминирование в аэропорту и противоборство с Гафаром ушло не так уж много энергии, но в преддверии проникновения в Хранилище следовало держать контур наполненным до отказа.

Минут через пять Герман доложил, что доктор прошёл мимо, никого не заметил, и «археологи», в принципе, готовы к выдвижению.

– Ну, так и выдвигайтесь, – ответила Лиза. – Мы тоже почти готовы.

Спустя минуту она мило улыбнулась Арифу, который вышел из хижины с повязками в руках, и спросила на общеорденском:

– А этот язык тебе знаком?

– Откуда ты знаешь Хаптаи?! – страшно удивился Ариф.

– Так я и думала, – благосклонно кивнула Лиза. – Это многое упрощает…

И на два счёта взяла проводника под контроль.

На два, потому что у него было хорошее сопротивление, значительно выше, чем у обычных людей.

Сначала пришлось как следует надавить, а уже потом «набрасывать поводок».

Но это дело техники, а в целом доминирование удалось без проблем.

* * *

За десять минут Ариф рассказал всё, что знал о системе охраны Хранилища: маршрут, потайные двери и элементы их активации, расположение камер наблюдения и различных датчиков, порядок доступа на верхний уровень Хранилища, включая пароли и стандартную проверку в шлюзе на ментальный «контроль», а также неожиданные элементы «тёплой встречи» в случае тревоги. Про нижний уровень Хранилища Ариф ничего не знал, кроме того, что он есть и доступ туда строго ограничен.

Герман быстро набросал схему, отметил на ней все важные детали и сделал вывод:

– Вот от этого входа в тоннель и до шлюза при входе на уровень вам придётся топать одним. Телеметрия оборудована грамотно, «слепых» зон нет, так что мы сможем присоединиться к вам только в «острой фазе».

– Что ж… Надеюсь, до наступления этой самой фазы мы обойдёмся без вас, – сказала Лиза. – Нам главное успеть «навестись» до открытия первой двери шлюза. Всё остальное вполне решаемо…

Убедившись, что Ариф адекватно ведёт себя под контролем, экспедиция углубилась в пещерный лабиринт.

Впереди двигались дамы с проводником, в полутора сотнях метров за ними следовали «археологи».

До самого шлюза, ведущего на верхний уровень, всё шло строго по сценарию. Ариф вёл себя примерно. Дважды нажал на скрытые переключатели, оставив на них слабый оттиск подкрашенной губной помадой ладони (для «археологов»), дважды же ответил на запрос пароля через переговорные устройства, и в итоге через несколько минут дамы с проводником стояли перед шлюзом верхнего уровня Хранилища.

* * *

Ариф в третий раз ответил на запрос из переговорного устройства.

По потолку тоннеля побежали сполохи оранжевой мигалки, тяжёлая бункерная дверь с рокотом поехала по рельсу, неспешно открывая внутреннее пространство шлюза.

Железобетонная коробка пять на шесть, потолок три метра. Наружная дверь (та, которая сейчас открывается), внутренняя дверь. Слева в стене, на высоте двух метров, тянется длинная узкая амбразура.

Вот вам шлюз.

Как только дверь начала открываться, Алёнка села на пол, в позу медитации, поёрзала немного, выбирая угол в сорок пять градусов с фокусом на амбразуре, закрыла глаза, глубоко вздохнула… И «нырнула».

Виолетта с Лизой отошли на три шага назад. Ариф стоял несколько сбоку и находился в опасной близости от зоны поражения.

В отличие от основной массы сородичей, точечно бьющих при визуальном контакте, Алёнка работает из сумеречной зоны и бьёт по площади инфразвуком. Тут очень важно направление и фокус, поскольку без должного опыта в сумеречной зоне можно потерять ориентацию и ударить по своим.

Дверь ещё не встала в крайнее положение, когда Алёнка отсутствующим бесцветным голосом доложила:

– Пять.

В амбразуре были видны две головы. Сюрприз, однако! И что бы Лиза сейчас делала без Алёнки?

– Пять красных точек?

– Да.

– А это не мы, случайно?!

– Нет. Они прямо, чуть дальше.

– Они все рядом?

– Две ближе. Три чуть дальше.

Дверь встала в крайнее положение. В шлюзе воцарилась тишина.

– Почему ребёнок сидит на полу? – удивилась на Хаптаи одна голова в амбразуре.

– Ребёнок работает, – буркнула Лиза.

– Ребёнок работает, – громко продублировал Ариф.

– У тебя в секторе все пятеро? – уточнила Лиза.

– Да.

– Что значит «работает»? – не поняла вторая голова.

– Бей, – тихо скомандовала Лиза.

И, широко разинув рот, заткнула уши.

Виолетта, следившая за ней, немедля сделала то же самое.

Алёнка сжала кулачки, резко выдохнула и уронила голову на грудь.

Из амбразуры раздался истошный вопль, головы пропали.

Лиза болезненно поморщилась: ощущение было физического плана, как будто кто-то закатил ей мощную оплеуху.

Виолетта присела на корточки и мотала головой, словно её контузило.

Ариф упал на пол, скрючился и схватился за голову. Из ушей у него шла кровь.

Лиза толкнула Виолетту, схватила Алёнку в охапку и прижалась к стене.

Если в операторской кто-то остался в живых и в здравом уме… Тогда на амбразуру упадёт бронеэкран, а из потолка, в четырёх углах шлюза, вывалятся пулемётные турели, у которых, если верить Арифу, нет «мёртвой зоны».

Секунда, другая, третья…

Тишина.

– «Омега»?

– К тебе? – предвосхищая команду, уточнил Герман.

– Ко мне.

– Есть!

Растормошив Алёнку, Лиза вошла с нею в шлюз и подняла сестру к амбразуре. Узкая амбразура, взрослый даже ногу вряд ли просунет.

Алёнка, кряхтя, как недовольный гном, с трудом протиснулась через амбразуру и спрыгнула на пол в операторской.

– Брр… – раздалось с той стороны.

– Потерпи, золотая моя, – попросила Лиза. – Что видим?

Пауза, осторожные шаги внутри.

Лиза вся обратилась в слух…

– Пять трупов.

– Хорошо! Очень хорошо… Встань возле пульта, жди. Если хочешь, закрой глаза.

– Я видела достаточно трупов. Я в порядке.

Спустя полминуты в шлюз ввалились запыхавшиеся«археологи», обвешанные оружием.

– Как?

– Норма. Подсадите-ка…

Лизу подняли к амбразуре.

Она заглянула внутрь, быстро разобралась с пультом и скомандовала:

– Алё, жми вон ту оранжевую кнопку.

Алёнка ударила кулачком по кнопке.

По потолку шлюзовой камеры побежали сполохи оранжевой мигалки, наружная дверь поехала по рельсу.

– Так, я висеть не буду: как закроется дверь и загорится зелёная лампочка, нажмёшь оранжевую кнопку с цифрой «2».

– Есть.

– Потом подойдёшь к двери, щёлкнешь вон тем переключателем, и я тебя заберу оттуда. Всё понятно?

– Да.

– Хорошо…

Спустя две минуты вторая дверь шлюза была открыта.

На внутренней площадке перед шлюзовой камерой было пусто. Ни тревоги, ни топота бегущей к шлюзу группы быстрого реагирования, всё получилось тихо, «чисто», по-домашнему.

По-домашнему, от слова «Дом». В смысле, Красный Дом.

– Абсолют и Мастер Письма должны выжить, – напомнила Лиза.

– Сделаем, – заверил Герман, опуская забрало боевого шлема. – Все готовы?

– Так точно! – дружно рявкнули «археологи».

– Хорошо. Пошли, познакомимся с хранителями…

Глава 13 Хранитель

Миновав несколько решёток и каменных дверей, добрались, наконец, до просторного прямоугольного зала примерно пять на семь метров.

Здесь, по-видимому, располагался медблок. Вдоль стен стояли шкафы и застеклённые пеналы в человеческий рост, столы с препаратами и несколько топчанов. Пахло горькими травами и едким дезинфицирующим раствором.

В медблоке хозяйничали две женщины, одетые как сёстры милосердия, опять же, неопределённого возраста: худенькие, невысокие, черты лица в полумраке не разобрать. Они традиционно для тутошней публики закрывали глаза ладонью, хотя Семён и Богдан держали фонари выше головы и направляли лучи в потолок.

Сцена с представлением повторилась один в один: «эцэ», удостоверяющее личность прикосновение («интересно, как можно, единожды прикоснувшись к человеку, безошибочно определить, что в нём течёт кровь Беса?» – призадумался Семён), восторженные вопли, поклоны.

Затем монах № 1 отдал короткое распоряжение, и ужаленным быстро и толково начали оказывать помощь.

Положили на топчаны, сорвали-срезали одежду, определили локализацию проколов и зачем-то привязали к топчанам широкими ремнями. Затем монахи стали допотопными вакуумными помпами отсасывать яд, а сёстры подготовили несколько шприцев для инъекций и взяли паузу.

У дам, оказывается, возник процедурный вопрос.

Богдан выслушал вопрос и перевёл:

– В общем, такое дело: вытяжка из яда хрустального скорпиона – это очень мощный и… очень травматичный препарат. Он даёт чудовищную нагрузку на организм. Но, если всё пойдёт как надо, он полностью нейтрализует яд.

– А если ненормально?

– Если организм не справится с нагрузкой, они умрут.

– А если отказаться от инъекции?

– Можно продолжать отсасывать яд, ввести нашу сыворотку и проводить общую терапию, как при любом отравлении. Но у них насчитали по три-четыре укола у каждого. Говорят, это очень большая доза. По-русски говоря, лошадиная доза. Я был в ауте, когда всё происходило… Они правда размером с овчарку?

– Да мне показалось, что и побольше. За рост не скажу, но в длину точно больше, раза в полтора.

– Ты представляешь, сколько яда такие огромные особи впрыскивают за один укол? При отказе от инъекции Иван и девчонки почти гарантированно умрут.

– Ага… А если организм не справится, тоже умрут… И что теперь?

– Нам надо решить, делать инъекцию или нет.

– Решай.

– Ну уж нет, теперь ты тут главный.

– А ты как думаешь?

– Я за инъекцию.

– Ты уверен, что они справятся?

– Нет, не уверен. Но… Это казуистика. Поддержи моё мнение, потом объясню.

Семён показал на шприцы и кивнул на товарищей, недвижно лежавших на топчанах.

Женщины синхронно кивнули, отстранили монахов с помпами и принялись делать инъекции.

– Объясняй.

– Ты разницу видишь между «они погибли, потому что ИХ организм не справился…» и «они погибли, потому что МЫ ОТКАЗАЛИСЬ делать им инъекцию…»?

– И там и там погибли, какая для них разница?

– Для них нет. А для нас? Нам с тобой возвращаться в Убежище и отчитываться перед Арсением… и перед Командором.

– О как… Бо, а ты не заметил, что ты сейчас рассуждаешь, как последняя сволочь?

– Согласен. Но знаешь… Они мне дороги больше, чем тебе. С Ванькой я вырос, он мне как брат. Девчонок знаю давно и считаю сёстрами… Но я вижу, ты до сих пор не понял, что такое Орден. Тебе ведь русским языком сказали: «Если по твоей вине погибнут братья – ты умрёшь». Ты думаешь, это была красивая метафора в качестве декорации для посвящения?

– Не понял… То есть, если вдруг… не дай бог, конечно… Гхм-кхм… А мы вернёмся и доложим… А?

– Если доклад будет по второму варианту, шлёпнут не задумываясь.

– Обалдеть… А главное – за что?!

– Ну, так вот и я про то же. Я не сволочь, Сёма. Я люблю их больше, чем ты. Может быть, я люблю их больше, чем себя. Но я вырос в Ордене и прекрасно знаю, как у нас решаются такие вопросы…

* * *

Сёстры сказали, что всё будет решаться в два этапа: в течение первых пяти минут после инъекции и через двадцать-тридцать минут после окончании реакции.

Не прошло и пяти минут, Ивана и девчат стало бить крупной дрожью и подбрасывать. Они надсадно хрипели, пуская обильную пену, неистово дёргались, метались в забытьи и даже подпрыгивали на топчанах, словно через их тела пропускали мощные электрические разряды.

Зрелище было жуткое и мистическое. Рывки были такими мощными, что казалось, будто в товарищей вселились бесы… С маленькой буквы бесы, не родственники Семёна из плоти и крови, а злые эфемерные сущности.

Слава богу, скоро всё кончилось: минуты через три дрожь прекратилась, тела отравленных обмякли, дыхание стало слабым и прерывистым.

Монахи тотчас же продолжили отсасывать яд, а сёстры поставили завариваться какую-то горькую траву и с неподдельным оптимизмом констатировали, что реакция идёт как надо. Если организм не справляется, то отравленный обычно погибает именно в этой фазе, на пике нагрузки. Однако это ещё не окончательный результат. Минут через двадцать всё будет ясно, а пока что надо набраться терпения и подождать.

– И на том спасибо. – Богдан промокнул вспотевший лоб рукавом – наблюдая за первичной реакцией, он здорово понервничал. – Страшная штука, эта их вытяжка. Никогда не видел, чтобы антидот вызывал такую реакцию организма. Это было больше похоже на… на экзорцизм, пожалуй…

* * *

Воспользовавшись паузой, Богдан стал приставать к Мадаю с расспросами, пытаясь вытянуть как можно больше информации. Имя он узнал мимоходом, когда сёстры обращались к монаху № 1 при обслуживании пострадавших.

Мадай был не в восторге от любопытства «слуги», но терпеливо отвечал на вопросы и лишь единожды сам задал вопрос, обращаясь напрямую к Семёну:

– О чём речь?

– Хм… «Твой слуга интересуется вопросами стратегического характера. Мне обязательно отвечать?»

– В этом месте Иван обычно говорит: «Не ври, не было такого». Так прямо и сказал «стратегическими»?

– Нет, это моя интерпретация. Но смысл именно такой.

– Я доверяю своему слуге как себе, – заверил Семён, для вящей убедительности похлопав Богдана по плечу и приложив руку к сердцу. – Так что можешь рассказывать всё, что знаешь.

Перевода не потребовалось: интонация и жесты были вполне убедительными.

В течение последующих десяти минут Мадай выдал все «стратегические секреты», которые при детальном рассмотрении оказались всего лишь исторической справкой и докладом о текущем положении дел.

Это Хранилище в незапамятные времена основали Бесы.

Последний полнокровный Бес из рода отцов-основателей убыл в лучший мир немногим более трёх месяцев назад. Благополучно избегнув вражьих пуль и клинков, он умер своей смертью в возрасте девяноста трёх лет, будучи совершенно здоровым, и даже успел оставить где-то наверху назидательные записи для потомков.

Для местных товарищей этот последний Бес был реальным Эцэ без всяких аллегорий и метафор. Все, кто сейчас находится на нижнем уровне Хранилища, – это его дети, от разных жён, а также внуки и правнуки.

Иными словами, это во всех смыслах Подземелье Полубесов, или Полукровок.

Хранилище состоит из двух уровней, верхнего и нижнего. Нижний уровень – это лабиринт тоннелей с ловушками и боевой фауной и собственно Хранилище, защищённая зона в сердце тоннельного массива, в которой хранится Архив. Сейчас мы находимся на нижнем уровне.

На нижнем уровне живут Нижние. Похоже на глупый каламбур, но по-другому не скажешь.

Иерархия и специализации у них очень простые: сержанты и рядовые, ловчие и егеря. Никаких иных групп и подразделений тут нет. Бытом и службой коллегиально управляет Совет Сержантов. У Нижних две задачи: охранять Архив и беспрекословно выполнять приказы Эцэ.

Верхний уровень – это офис, или штаб-квартира, где проживает Эцэ со своими слугами, Мастер Письма и Абсолют.

Впрочем, про Мастера Письма и Абсолюта Мадай ответил в иносказательной форме: Богочеловек и Знающий, но суть была понятна.

Раз в месяц Эцэ в соответствии с инструкцией отрабатывал эвакуацию на случай вторжения. Он спускался на нижний уровень с мальчиком и седобородым стариком, они на скорость проходили лабиринт до Хранилища и прятались там, как если бы была угроза реального вражеского нападения. Все Нижние в этот момент занимали свои позиции по боевому расчёту на случай нападения, непосредственно с Богочеловеком и Знающим никто из них не контактировал.

Для Нижних было сказано, что мальчик – это Богочеловек, а старик – Знающий, они являются охраняемыми персонами и в случае, если с Эцэ что-то случится, подлежат защите по первому уровню приоритетов наряду с Архивом.

Мальчику примерно восемь лет. Лет семь назад, отрабатывая эвакуацию, Эцэ носил его на руках. Потом он вырос и стал ходить самостоятельно.

Среди Нижних бытует мнение, что Богочеловек – это ребёнок Эцэ и неведомой Богини. Это мнение имеет статус факта, поскольку Нижние на полном серьёзе считают Эцэ живым богом и верят, что ему вполне по силам произвести на свет Богочеловека.

Богочеловек, однако, не является Бесом и даже полукровкой. Нижние остро чувствуют Кровь и знают, что это существо другой породы, пусть даже и божественной, но он не их брат. На этот счёт есть специальное мнение: неведомая Богиня была очень сильной, и её кровь оказалась сильнее крови Эцэ.

Это, однако, ни в коей мере не умаляет могущества Эцэ, поскольку всем ясно, что без его мужского участия Богочеловек просто не родился бы на свет.

Когда Эцэ ушёл в другой мир, Нижние испытали глубокую скорбь и впали в коллективную депрессию. Впервые за всю историю Хранилища случилась ситуация, когда маленькое подземное государство, по сути являющееся абсолютной монархией, осталось без царя.

Скорбь была так велика, что некоторые Нижние умерли от тоски.

Верхние, или «Те, кто даёт нам пищу», обещали Нижним, что скоро у них будет новый Эцэ, который де-факто является реинкарнацией прежнего Эцэ. Иными словами, тот же первозданный Эцэ, только в другом обличье. И услышав такое обещание, Нижние воспряли духом и стали с нетерпением ожидать возвращения своего общего Отца.

Но прошёл месяц, другой, а Эцэ так и не появился.

В назначенное время не было отработки эвакуации: в Хранилище мог войти только сам Эцэ, поскольку система безопасности изначально была ориентирована на Бесов и гарантированно убивала простых смертных.

И вновь уныние поселилось в сердцах Нижних. Поползли слухи, что Эцэ больше никогда не вернётся и все его потомки обречены на гибель. Именно поэтому внезапное появление нового Эцэ из глубины лабиринта было воспринято Нижними с таким неистовым восторгом.

Боги смилостивились над ними, Эцэ вернулся, и теперь всё будет хорошо.

– А почему они решили, что я именно тот самый Эцэ? – засомневался Семён.

– Даже и спрашивать не буду, и так всё ясно, – уверенно заявил Богдан. – Они будут считать Эцэ любого полнокровного Беса, который спустится в их осиротевшую юдоль скорби.

– Так… Ну а если, допустим, сюда припрутся сразу два Беса?

– Интересное замечание…

Богдан задал вопрос.

Мадай пожал плечами, усмехнулся и уверенно ответил. Даже можно сказать, истово ответил, как будто свято верил в то, о чём говорил.

– Хм… Он сказал, что я, хоть и служу такому великому типу, как ты, но ума возле тебя так и не набрался, – сообщил Богдан. – Эцэ может быть только один, это аксиома. Полагаю, тут никогда не было двое Бесов за раз. И это вполне естественно.

– Почему естественно? Может, их Эцэ просто не пускал своих полнокровных родственников, чтобы не подрывали его авторитет?

– Нет, всё объясняется гораздо проще. Вы – реально редкий вид, вас очень мало. Ты первый Бес, которого я встретил за всю свою жизнь. Однако… На будущее стоит взять этот вопрос на заметку. Например, полагаю, не стоит тебе и твоей матери вместе появляться в этом Хранилище. Реакция может быть самой непредсказуемой.

– Да я здесь вообще никогда не появлюсь, только бы вырваться отсюда!

– Ню-ню…

– Не понял?

– Твоё выражение. Не зарекайся. Жизнь – странная штука. Она порой преподносит нам такие невероятные сюрпризы, что даже самые буйные фантазии по сравнению с ними кажутся детским лепетом…

* * *

О текущем положении дел Мадай доложил следующее: сейчас наверху идёт бой. Кто-то вторгся к Верхним, оттуда слышна стрельба и взрывы. В соответствии с боевым расчётом по плану действий при ЧО (Чрезвычайных Обстоятельствах), Нижние сейчас сидят в застрельных стаканах у лифтовой площадки и ждут, чем там у них всё кончится.

– Не понял… Там у них война, а эти спокойно ждут? А подняться и помочь Верхним – вероисповедание не позволяет?

Богдан задал вопросы, Мадай ответил.

Нижним запрещено подниматься наверх. Так повелел Эцэ.

Есть инструкции на все случаи жизни, Нижние их беспрекословно выполняют.

Главная задача Нижних: охрана и оборона Архива. Если враг перебьёт Верхних и вторгнется на нижний уровень, Нижние будут сражаться.

Однако вторгнуться сюда будет большой проблемой. По тревоге лифты блокируются, а лифтовую шахту перекрывает мощный гермозатвор, для разрушения которого потребуется ядерный заряд.

Но даже если враг каким-то образом исхитрится проникнуть на нижний уровень, его тут ожидает тёплый приём: лабиринт с ловушками, отравленные дротики из великого множества потайных щелей, беззвучный вокал милых летучих мышек и близкое знакомство с боевой фауной.

По тому же плану действий при ЧО Верхние при вражеском вторжении должны были первым делом эвакуировать Богочеловека и Знающего и укрыть их в Хранилище.

Однако это не было исполнено сразу по двум причинам.

Во-первых, открыть Хранилище может только сам Эцэ. Всех прочих система защиты Хранилища убивает.

Это проверено на практике.

На девятый день после того, как Эцэ покинул этот мир, его старший слуга – «Тот-кто-исполняет-волю-Эцэ» – сообщил Нижним, что Эцэ явился ему во сне и велел проверить состояние Архива.

У Нижних никогда не было оснований не доверять Верхним, поэтому старшего слугу допустили к Хранилищу.

При попытке открыть Хранилище «Тот-кто-исполняет-волю-Эцэ» погиб страшной смертью. Его убила система защиты Хранилища.

Этот инцидент подорвал доверие к Верхним.

Эцэ по определению не мог намеренно послать своего преданного слугу на верную смерть, и у Нижних возникли сомнения в том, что божественное сновидение вообще имело место. Скорее всего, старшему слуге либо было явлено ошибочное сновидение, наведённое злыми чарами, либо он действовал по своему произволу.

И дай бог, чтобы это было именно ошибочное сновидение, ибо второй вариант – это прямое предательство памяти Эцэ и законов Братства.

Во-вторых, на момент нападения сверху внизу была зафиксирована вторая попытка вторжения, что автоматически отменяло эвакуацию.

– Это мы, что ли, «вторая попытка вторжения»?

– Без вариантов – мы.

– А что стало с «первой попыткой»? В смысле, с группой Мастера?

– Сейчас… С духом соберусь, спрошу…

Мадай спокойно ответил на этот вопрос.

Богдан осмыслил информацию, немного помолчал и упавшим голосом задал ещё один вопрос.

Мадай так же невозмутимо ответил и на этот вопрос.

Богдан умолк, опустил свой фонарь и выключил его. Возможно, не хотел, чтобы в этот момент хозяева уровня видели его лицо.

– Бо, не томи! Я уже понял, что всё плохо. Вопрос: насколько всё плохо?

– Двое «упали в ямку», – надтреснутым голосом доложил Богдан. – Один «насовсем», другой «тяжело». Остальных «напугала мышка». А потом… Потом их всех зарезал ловчий…

Вот как получается. Сходили на прогулку, называется. Разведали Хранилище.

И, судя по поведению Мадая, – никаких угрызений совести. Наверно, ловчий действовал строго по инструкции…

– Погоди… Это же, наверно, было на той самой развилке… «Ловчий» или «ловчая»?

– В Хаптаи нет родов. В принципе, можно уточнить, кто там был, на том участке, девочка или мальчик. Но что-то не хочется спрашивать… Я тут спросил, можем ли мы забрать останки наших…

– И что?

– Не можем.

– Почему?

– У них есть аппарат для переработки отходов. Ну… Они сами для своей живности делают комбикорм… Понимаешь, да?

– Обалдеть… Просто обалдеть!!! Это что за варварство такое?! Ну ладно, убили, получилось так. Но…

– Это для нас варварство. Для них это норма. Они действуют строго по инструкции. Кстати, если бы кто-то из них вторгся в наше Убежище, с ним поступили бы точно так же.

– В смысле, пустили бы в мясорубку?!

– В смысле, уничтожили бы. У нас нет боевой фауны, поэтому нет аппаратов для переработки. Но любой, кто вторгнется в Убежище, подлежит немедленному уничтожению.

– Да вы такие же маньяки, – с горечью констатировал Семён. – Ничем не лучше. Разве что комбикорм не делаете…

После таких новостей у Богдана пропало желание общаться.

Тут очень кстати прибежал посыльный и позвал Мадая на совещание сержантов. У Верхних наступил переломный момент, нужно срочно принимать важное решение по ситуации, поэтому собирают всех командиров.

Посыльный – мальчонка лет двенадцати, едва успев передать сообщение, с ходу прочувствовал Беса и закатил восторженную истерику.

Семён был мрачен и тих. Принимать царские почести не хотелось. Хотелось взять автомат и положить всех обитателей нижнего уровня, без разбора.

С одной стороны, вроде бы ребята дисциплинированные и старательные, всё делают строго по инструкции.

С другой стороны, это какое-то кровавое варварство и самая что ни на есть оголтелая диктатура культа личности.

Мадай спросил, может ли он сообщить братьям о чудесном возвращении Эцэ.

Богдан нехотя уточнил, есть ли в этом смысл именно сейчас, когда наверху идёт война и сюда в любой момент может вторгнуться враг. Сейчас у Нижних и так полно проблем, стоит ли дополнительно вносить сумятицу?

Мадай уверенно заявил, что стоит.

Счастливое возвращение Эцэ вызовет мощный прилив боевого духа у его детей. Если сюда вторгнется враг, Нижние будут сражаться с десятикратной доблестью, зная, что Эцэ с ними. Да что там говорить! Если Мадаю будет позволено высказать своё мнение: скрывать от братьев присутствие на уровне Эцэ – это преступление! Об этом нужно кричать во всех тоннелях и бить в боевые барабаны!

В итоге Мадай получил разрешение сообщить Братству радостную весть и, окрылённый, умчался на совещание сержантского состава.

А спустя пару минут стали возвращаться к жизни ужаленные скорпионами товарищи.

* * *

Первой пришла в себя Ку(Ки).

– Уух… – тихо пробормотала девушка.

– Пить просит! – радостно крикнул Богдан. – Всё, реакция кончилась?

Сёстры тоже обрадовались и бросились поить разведчицу пахнущим горечью отваром.

Видимо, отвар не только пах горечью, но и на вкус был таким горьким, что в рот не лез. Ку(Ки) кашляла, плевалась и даже вяло выругалась, но сёстры что-то ласково бормотали, уговаривая её пить, и она послушно выдула две кружки целебного питья.

С двухминутным опозданием очнулась Ки(Ку).

Её тоже с грехом пополам напоили отваром, правда, в этом случае одними ругательствами дело не ограничилось: разведчица пообещала убить того, кто придумал поить её такой дрянью.

Иван присоединился к компании самым последним, но ругаться не стал и отвар выпил безропотно.

– Ничего не понял, – пожаловался он, как только Богдан и Семён осветили лица и сообщили, что всё в порядке. – Что случилось?

– Долгая история, – сказал Богдан. – Главное, что ваши организмы справились. Теперь вы будете жить.

– А в двух словах?

– Семён, рассказывай. Я тоже был в ауте, так что тебе слово.

– В общем, дело было так…

Не успел Семён толком рассказать, что случилось в зале, в лазарет ворвался совет сержантов во главе с Мадаем.

Сержантов было девять, включая Мадая. Братья не поверили Мадаю на слово и прибежали, чтобы лично удостовериться в чудесном возвращении Эцэ.

Опознание было привычно бурным, последствия едва ли не поголовно экстатическими. У троих сержантов не выдержали нервы, и они принялись рыдать от счастья и бить земные поклоны. Остальные истово благодарили Бога за то, что вернул им Эцэ, и каялись в том, что затаили злобу на Верхних, которые якобы обманули их. Теперь-то понятно, что Верхние слово своё сдержали: вот он, Эцэ, во плоти и крови.

Бурные проявления верноподданнических чувств Семёна вовсе не радовали.

«А мой родственник, оказывается, был ещё тот фрукт. Это же надо умудриться довести людей до такого состояния, чтобы они так яростно тебя обожали! Интересно, как это у него получалось…»

Когда приступ восторга пошел на убыль, перешли к делу.

Мадай вещал от лица всего сержантского состава. По-видимому, его авторитет теперь сильно поднялся, и он получил статус «Сержант, который первым узнал о прибытии Эцэ».

Дела наверху обстояли следующим образом.

По внутренней связи позвонил Знающий и сообщил, что бой окончен. Он и Богочеловек пересидели бой взаперти, в апартаментах Хранителя. Сейчас всё стихло, нет никаких движений, криков, стонов, и вообще каких-либо намёков на то, что, кроме них, кто-то там выжил.

Знающий просит прислать сопровождение, чтобы провели их по верхнему уровню до лифтовой площадки для эвакуации на нижний уровень. Кроме того, надо проверить, точно ли на уровне нет врагов и выжил ли кто-то из числа Верхних.

В общем, Знающий боится выходить из апартаментов и ждёт, когда за ним и Богочеловеком кого-нибудь пришлют.

– Ну и какие проблемы? Что мешает выслать туда ударную группу для разведки уровня и эвакуации выживших?

Мадай объяснил, в чём проблема.

Первое и главное: Эцэ запретил Нижним подниматься наверх, и этот запрет в Братстве имеет статус безусловного табу.

Второе: никто из Нижних ни разу не поднимался наверх. Они родились и выросли во тьме. Тьма – их естественный вечный день, на свету они слепнут. Между тем, на верхнем уровне со светом полный порядок: лифты оборудованы лампами, и Верхние, которые регулярно спускают на нижний уровень припасы, приезжают сюда с фонарями.

Однако если Эцэ прикажет, они отправятся хоть в преисподнюю и будут биться насмерть со всеми силами ада.

– Дорогой наш Эцэ, ты поосторожнее с приказами, – предостерёг Богдан. – Не думаю, что это хороший вариант: гулять по неисследованному уровню со слепыми ночными убийцами, которые в любой момент могут плюнуть в нас отравленными дротиками – не со зла, а просто потому, что ни фига не видят.

– То есть, я так понял, что подниматься придётся нам с тобой? Других «зрячих» я здесь не наблюдаю.

– Почему бы и нет? Разведаем уровень, отведём старикашку с дитём к лифту. – В голосе Богдана явственно звякнула научно-исследовательская алчность. – Заодно поищем записи Хранителя. Там наверняка масса ценной информации – одни только «мышки» с ультразвуковой атакой стоят всех сокровищ мира!

– Что-то мне всё это не нравится, – засомневался Семён. – Война кончилась, остался только старик и ребёнок? А где все остальные? Если победили наши, в смысле, Верхние, кто-то должен был остаться в живых. Если победил враг, то почему на верхнем уровне никого нет? Почему враг отступил, оставив старика и ребёнка? Очень странная ситуация.

– Может, там просто все поубивали друг друга?

– Ага, последний смертельно раненный верхний из последних сил убил последнего солдата противника и благополучно отдал концы? Ну и кто из нас много кино смотрел?

– Ну, не знаю. Может, старик что-то перепутал с перепугу. В любом случае, надо подниматься наверх. Мы буквально в шаге от Абсолюта и Мастера Письма… Не уходить же с пустыми руками?

– А я бы ушёл, – совершенно серьёзно заявил Семён.

– А я нет. Мы должны забрать то, за чем пришли. Иначе, получается, группа Мастера зря отдала свои жизни.

– Хорошо, убедил. Пошли, познакомимся с этим вашим Богочеловеком. Может, на радостях желание какое-нибудь исполнит…

* * *

Решение Семёна было воспринято как приказ. Коллективный поклон, «да, Эцэ, как скажешь», и никаких сомнений.

Забрав у девчонок и Ивана боеприпасы к автоматам, Семён с Богданом в сопровождении сержантского состава отправились к лифтовой площадке.

– Тебе не кажется, что мои «детки» какие-то туповатые? – посетовал Семён. – Никого не смутило, что Эцэ отправляется с одним «слугой» туда, где только что шёл ожесточённый бой. Никто не подумал, что нас с тобой там могут положить одной очередью.

– Ты слишком много требуешь от своих «детей». Во-первых, они все безоговорочно верят в могущество Эцэ. Во-вторых, это первая в их жизни ситуация с реальным вторжением. Они действуют в рамках инструкций, как на учениях, и считают, что всё нормально. Ну, и в-третьих, напомню: они беспрекословно выполнят любой твой приказ, и любое твое слово воспринимается ими как безусловная истина. «Дети мои! Я сейчас превращусь в Железного Дровосека и улечу на Марс!» – «Да, Эцэ, как скажешь!»

В холле лифтовой площадки произошла вполне ожидаемая заминка.

Слух о возвращении Эцэ быстро распространился от одного элемента боевого расчёта к другому, и ловчие и егеря, побросав свои посты, прибежали, чтобы удостовериться, что это правда, а не досужие слухи, распускаемые сержантским составом для поддержания боевого духа.

Семён стоически перенёс очередной приступ исступлённого опознания. Слава богу, в этот раз всё было недолго: сержанты мигом разогнали вопящую от восторга паству по постам и отключили блокировку лифтов, одновременно запустив механизм открытия гермозатвора.

Пока открывался гермозатвор, переговорили с Мастером Письма по внутренней связи. Попросили сориентировать, как кратчайшим путём добраться до апартаментов Хранителя, и предложили установить пароль для опознания. Мастер объяснил, как лучше добраться, и сказал, что пароль не понадобится. Богочеловек безошибочно определит, кто стучится в дверь: свои или враги.

Через несколько минут Семён с Богданом вошли в лифт.

Были опасения, что в роли подъёмника выступит допотопный шестерёнчатый механизм с ручным воротом, но здесь была дублирующая система со скоростным лифтом. То есть подъёмник на шестернях тоже был, в случае Паузы пришлось бы возноситься в час по чайной ложке, и ещё неизвестно, как бы они открыли гермозатвор.

Но сейчас всё функционировало исправно, поэтому с глубины в две сотни метров подскочили к верхнему уровню буквально за минуту.

* * *

Наверху было страшно и нестабильно.

Пожалуй, даже страшнее, чем в лабиринте ловушек.

Здесь была обычная бункерная планировка, без какой-либо экзотики, присущей нижнему уровню.

В бетонном тоннеле, крашенном в сурик, тускло мерцали плафоны дежурного освещения. Под сводами тоннеля метались сполохи оранжевых мигалок, включённых, очевидно, при поступлении сигнала тревоги. А поскольку самого «ревуна» слышно не было – на уровне вообще не было слышно ни звука, – возникало устойчивое и крайне неприятное ощущение, какое бывает после взрыва, когда наглухо закладывает уши и в голове стоит противный монотонный звон.

Эти оранжевые сполохи не давали сосредоточиться и толком осмотреться и вызывали безотчётную тревогу. Причём не тревогу в формате «что-то мне неспокойно», а острые ощущения на грани паники: «Бежим отсюда, тут всё очень плохо!!!»

Семён был уверен, что из-за этих проклятых мигалок они обязательно проглядят прячущегося врага, и их в любой момент могут убить.

В том, что здесь убивают, не было никаких сомнений. Впереди, в тоннеле, были видны несколько тел, недвижно застывших в лужах крови. Остро пахло жжёным порохом и тротилом.

Покинуть лифтовую площадку решились не сразу. Некоторое время стояли у входа в тоннель, пытаясь адаптировать зрение к ярким назойливым бликам, всматривались в красный тоннельный полумрак, создаваемый дежурным освещением, и никак не могли понять, есть там впереди кто-то живой или нет.

Да, это было похоже на слуховые галлюцинации.

В тоннеле стояла мёртвая тишина, было слышно даже, как тихонько дрожит клеть лифта, гася остаточные вибрации скоростного подъёма, и, тем не менее, казалось, что где-то впереди надсадно воет сирена.

– Тебе не кажется, что где-то сирена воет?

– Да, есть такое ощущение, – признался Богдан.

– Это глюки или опять какой-то хитрый ультразвук?

– Нет, думаю, тут всё проще. Это реакция на мигалки. Звуковой фантом.

– Может, расстреляем эту дрянь? – Семён указал стволом автомата на мигалки, расположенные под потолком с интервалом примерно в десять метров.

– Это будет громко, – отверг идею Богдан. – Нас пока не обнаружили. Так что не стоит шуметь без серьёзного повода. Просто постарайся привыкнуть.

Наконец, собравшись с духом, двинулись по тоннелю в глубь комплекса. Миновали несколько отсеков, повсюду были видны следы боя. Расстрелянная аппаратура, сломанная мебель, взорванные двери, гильзы щедрой россыпью, с глуховатым звоном катающиеся под ногами на рифлёном полу. И трупы, плавающие в крови.

Кто-то тут вволю порезвился.

Пока добрались до апартаментов Хранителя, насчитали шестнадцать трупов. Кто есть кто, определить было сложно. Люди были одеты разнообразно, какой-то чёткой принадлежности по типу униформы не прослеживалось.

Судя по всему, Эцэ не чувствовал себя в безопасности даже в таком хорошо защищённом убежище. В его хоромы вела бункерная дверь на винтовой задвижке, такая мощная, что и танковая пушка не возьмёт.

– Кстати… А мы, между прочим, не «свои», – спохватился Семён, когда Богдан принялся стучать в дверь рукоятью ножа. – Это Нижние для них – свои. А мы как раз чужие. Вот как сейчас Абсолют не определит нас как «своих», и придётся возвращаться с пустыми руками…

– Если это в самом деле Абсолют, он легко распознает, кто свой, а кто враг, – уверенно заявил Богдан.

Слава богу, у Абсолюта с «определителем» был полный порядок.

Дважды стучать не пришлось: завертелся штурвал задвижки, дверь беззвучно растворилась, и наши исследователи вошли в апартаменты Хранителя.

Судя по всему, «родственник» Семёна при жизни был большим аскетом. Язык не поворачивался назвать эту конуру апартаментами, она более всего походила на тюремную камеру или подсобку.

Откидные койки с дерматиновым покрытием, круглые металлические стулья с дерматиновой обивкой, всё прочее тоже металлическое: стеллаж во всю стену с металлическими боксами, два стола, рабочий и обеденный, множество длинных шкафов-пеналов – вот и вся обстановка. Тут даже в санузле было всё металлическое: унитаз, раковина и душевая кабинка.

И ни одного коврика, занавески, ни цветочного горшка, вообще ни единого яркого пятна, на котором мог бы остановиться взгляд.

С трудом верилось, что человек прожил девяносто три года в этой унылой металлической камере, имея статус живого бога, охраняя бесценную информацию и обладая практически неограниченной властью.

Так же, как и на всём уровне, здесь горели тусклые плафоны дежурного освещения, но отсутствие оранжевых мигалок создавало ощущение некоторого уюта и спокойствия.

Старик с солидной седой бородой был облачён в серый балахон, что уже воспринималось как норма, а на ребёнке был серый комбинезон с лямкой через плечо, белая футболка и сандалии.

И, как объединяющая деталь, на обоих красовались ошейники, украшенные мелкими изумрудами или похожими на изумруды камнями. Соответственно, у старика ошейник был побольше, у мальчика поменьше.

И старый и малый были немного неадекватны. А может, и не немного. У старика взгляд был остекленевший и напрочь отсутствующий, как будто он смотрел внутрь себя, а ребёнок явно чего-то боялся и нервничал.

Ну и немудрено – после такой-то бойни, что здесь устроили незваные гости.

На гладко выбритой голове мальчика виднелся неглубокий свежий порез. Такое впечатление, что у того, кто брил голову ребёнку, дрогнула рука. Возможно, это случилось как раз в момент вражеского вторжения.

– Так вот он какой, Абсолют… – Семён пожал плечами. – На вид обычный мальчонка. Худой. Видать, у них тут с кормёжкой проблемы. Он умеет что-то такое… особенное?

– Не знаю. Давай выведем их отсюда, потом будем разбираться. – Богдан осторожно приблизился к сидящему на откинутой койке мальчику, присел, зачем-то продемонстрировал ладони (универсальный жест «я безоружен» – но для взрослых) и спросил на Хаптаи: – Что ты чувствуешь? Ты доверяешь нам?

Мальчонка, не раздумывая, тихо ответил:

– Я верю вам. Вы наши братья. Вы не сделаете нам плохо. Заберите нас отсюда.

Голос у ребёнка был тонкий и прерывистый, с явными слёзными нотками.

– Всё хорошо, – Богдан осторожно погладил мальчика по плечу – тот нервно дёрнулся. – Сейчас мы заберём вас отсюда.

– А это точно Мастер Письма? – спросил Семён, бесцеремонно рассматривая впавшего в оцепенение старика.

– А вот это можно узнать прямо сейчас, – Богдан продублировал вопрос на Хаптаи.

Старик, не выпадая из оцепенения, вопросительно посмотрел на ребёнка.

Ребёнок кивнул.

Старик утвердительно ответил.

– Мы можем проверить твои умения?

Старик опять посмотрел на ребёнка.

Ребёнок кивнул.

Богдан достал из своей сумки два мелких рубина, на вид совершенно одинаковых, один зажал в кулаке, а второй показал старику.

– Пустышка, – даже не взглянув на рубин, ответил старик.

– А это? – Богдан показал второй камешек.

– Здесь портальный код номер 739, – так же не глядя на камень, сообщил старик и обратился к ребёнку: – Больше ничего нет. Код читать?

Мальчик вопросительно посмотрел на Богдана.

– Спасибо, не надо. – Сияющий Богдан спрятал камни и торжественно сообщил Семёну: – Да, это Мастер Письма!

– А это нормально, что он на каждый вздох спрашивает разрешения у мальчишки?

– Н-н-н… Не могу ответить на этот вопрос. Видишь ли, я впервые вижу Абсолюта. Впервые вижу Мастера Письма. Я понятия не имею, какие у них должны быть отношения. Может быть и так, что Богочеловек – это не только терминология Нижних, и для всех Верхних ребёнок был своего рода живым тотемом. Дай срок, во всём разберёмся. Сейчас главное: выбраться отсюда.

– Ну, так пошли, чего ждём?

– Минутку… – Богдан обратился к ребёнку: – Мы можем посмотреть записи Хранителя? Там наверняка есть важная информация, которая нам пригодится, и… которую ни в коем случае нельзя оставлять врагу.

Мальчик, не раздумывая, кивнул.

Похоже, Богдан ему нравился. Пока что он не ответил отказом ни на одну его просьбу.

Богдан не стал скромничать и по-быстрому обшарил всё, на что упал взгляд. В итоге он упаковал в мешок два лэптопа, полтора десятка флешек, две коробки с дисками и внушительную стопку тетрадей, исписанных мелким убористым почерком.

Мешок распух и стал на вид очень солидным. Теперь любому дураку было ясно, что там полно ценных вещей.

Любому, в том числе и вражескому.

– Если будет засада, тебя убьют первым. У тебя такой заманчивый мешок…

– Не убьют. Всё будет нормально, вот увидишь.

Богдан, презрев все тревоги и опасности, лучился в счастливой улыбке. Пока что всё шло хорошо. Они нашли Абсолюта и Мастера Письма и взяли солидную добычу в виде информации.

– Ну что, теперь мы можем уходить? – поторопил Семён.

– Да, теперь можем, – Семён обратился к ребёнку. – Сейчас мы проводим вас к лифту, затем вместе с вами спустимся на нижний уровень. Если не возражаешь, я возьму тебя за руку.

Мальчик протянул Богдану руку, повелительно посмотрел на старика и кивнул на дверь.

Старик поспешно направился к выходу.

* * *

Всю дорогу, пока шли от апартаментов Хранителя к лифтовой площадке, Семён ждал нападения.

В полном соответствии с законами жанра: взяли добычу, спасли кого надо, осталось со всем этим добраться до конечной точки эвакуации…

Во всех приличных боевиках на этом последнем отрезке пути обязательно откуда-то выскакивает враг, как чёрт из табакерки, и под занавес портит весь гонобобель.

В ходе движения ребёнок проявил недетскую мудрость.

Подходя к первому трупу, Богдан сказал:

– Закрой глаза, сейчас будет нехорошая вещь.

– С закрытыми глазами я могу запнуться об этот труп или наступить в лужу крови, – резонно заметил мальчик. – Ты этого хочешь?

– Н-н-н… Нет, не хочу! Просто есть вещи, которые детям лучше не видеть…

– Я видел достаточно трупов, – сообщил ребёнок. – Относись ко мне как к взрослому.

– Хорошо.

То ли присутствие Абсолюта наделило группу особой удачливостью, то ли враг в самом деле окончательно покинул уровень, но до лифтовой площадки добрались без приключений.

За ту минуту, что спускались на лифте, успели выработать пакет стратегических инициатив на ближайшее будущее.

Генеральная стратегическая линия легко укладывалась в формат «берём всё, что можно, и дуем домой», а естественная мотивация для контингента, вытекающая из сложившейся ситуации, была настолько простой и безупречной, что не нужно было ничего придумывать.

Семёну показалось, что ребёнок внимательно слушает их разговор, но он отнёс этот факт к чисто детскому любопытству. Скорее всего, мальчик впервые в жизни слышал, как люди говорят не на родном для него Хаптаи, а на каком-то странном чужом языке.

* * *

Спустившись на нижний уровень, довели до сержантского состава нерадостные вести: все Верхние убиты, силы и намерения врага неизвестны. Нужно немедля блокировать лифты, закрывать гермозатвор и переходить в дежурный режим постоянной готовности к отражению агрессии.

Затем Семён, через Богдана, разумеется, приказал отвести себя к Хранилищу, что и было немедленно исполнено.

В просторном зале-перекрёстке процессия остановилась. Дальше Семён должен был идти в гордом одиночестве.

Этот зал до дрожи в коленках был похож на тот перекрёсток, где группа угодила в ловушку с «мышками» и скорпионами и едва не погибла.

По просьбе Семёна Мадай пересказал последовательность действий Эцэ во время плановых тренировок эвакуации.

Эцэ шёл по центральному тоннелю вон до той двери, что в тридцати метрах от перекрёстка, прикладывал руки к стене, справа от двери, секунд через десять дверь открывалась.

Затем он звал старика и ребёнка, и они ненадолго входили в Хранилище. Потом они выходили из Хранилища, старик и ребёнок возвращались в зал, а Эцэ вновь прикладывал руки к стене, и дверь Хранилища закрывалась.

Вот и вся последовательность.

На вопрос, не произносил ли Эцэ какие-то слова при открытии-закрытии двери, Мадай и другие сержанты ответили отрицательно.

Вся процедура проходила в полном безмолвии. Знающего и Богочеловека Эцэ подзывал жестом.

Также Мадай рассказал, как погиб старший слуга при попытке открыть дверь Хранилища.

Всё было так же, как сейчас, только отсутствовали старик и ребёнок. Сопровождение осталось в зале, слуга подошёл к двери, приложил руки к стене и сразу стал биться в страшных судорогах. Слугу так колотило и трясло, словно его рвали на части демоны.

Так продолжалось с минуту, потом он упал на пол и затих.

Поскольку никто из Нижних не имеет права пересекать вот эту полосатую чёрно-оранжевую линию и входить в тоннель, ведущий к Хранилищу, тело слуги доставали при помощи верёвки с крюком.

– Воодушевляющее напутствие, – засомневался Семён. – Может, ну его в…

– Тебе ничего не грозит, – уверенно заявил Богдан. – Ты неоднократно доказал, что ты Бес.

– Да, это так, но… Не может быть такого, что система защиты Хранилища настроена на… ну, допустим, на ДНК Хранителя?

– Это вряд ли, – покачал головой Богдан. – Хранилища не привязаны к одному поколению, это «долгосрочные проекты», рассчитанные на функционирование в течение нескольких тысячелетий. Если Хранитель умер, это не значит, что всё рухнуло. В системе обязательно должен присутствовать фактор преемственности. Учитывая тот факт, что это Хранилище основал клан сцуктарррх, в смысле – Бесы, можно почти на сто процентов предположить, что дверь может открыть только Бес.

– Почти?

– Ну… – Богдан смутился. – Это образно… Гхм-кхм… Знаешь, даже в самом проверенном и надёжном проекте всегда присутствует крохотная вероятность сбоя. Нет совершенных систем, в каждой при желании можно найти какой-то маленький изъян.

– Ясно, – Семён тяжело вздохнул. – Ну что, я пошёл?

– Да, удачи тебе. Если что – мы рядом.

– Ага, это очень успокаивает. Если что, верёвкой с крюком вытащите.

– Типун тебе на язык! Всё будет нормально, вот увидишь.

* * *

Приблизившись к двери, Семён некоторое время стоял рядом и ощупывал её лучом фонаря.

Собственно, это была даже не дверь, а монолитная базальтовая плита без единого просвета. Семён постукал по ней кулаком – никакого отзыва, никаких вибраций. Должно быть, весит этот камешек тонн десять, а то и поболее.

Справа от двери, на высоте груди, были две небольшие круглые ниши. Дно ниш покрывал пористый серый материал.

Семён вспомнил, что похожая ниша была в портальной камере, и Богдан вкладывал туда ладонь. Да, вкладывал и неумер.

От этой мысли Семён было приободрился, но тут же припомнил, что стало со слугой Эцэ, и бодрость тотчас же сошла на нет.

Семён положил фонарь на пол, поднёс ладони к выемкам и замер, призадумался, на несколько мгновений взял тайм-аут.

За последние сутки ему пришлось неоднократно подтверждать свою «бесовскую» сущность. Эти процедуры были болезненными, порой болезненными до тошноты и утраты вменяемости, но явного вреда Семёну они не причинили.

Тем не менее сейчас Семёну было страшно. Всепобеждающей паники, убивающей разум и заставляющей солдата бежать с поля боя, не было, был конструктивный страх перед неизвестностью, сродни тому, что Семён испытал перед клеткой эмпата.

«Вот сейчас суну руки, а там…»

Семён выдохнул, зажмурился и, втянув голову в плечи, решительно вложил ладони в ниши. Дно ниш было на ощупь шершавым, как крупный наждак.

Семён ждал чего угодно: ржавого ломика навылет через всю голову, жужжащих дисковых пил, ядовитых игл в ладони… Слава богу, ничего этого не было, а только словно бы ветерок подул, несильный, спокойный такой, из ладоней Семёна в стену.

Эти отверстия высасывали энергию.

Они как будто ждали, когда в них вставят ладони, и тотчас же «ожили»: не было ни щелчка, ни какого-либо иного звука, указывающего на включение некоего механизма, наподобие пылесоса, но Семён чётко ощущал отток энергии и лёгкую вибрацию в месте соприкосновения ладоней с покрывающим дно ниш материалом.

Отток энергии продолжался секунд десять, затем в стене что-то щёлкнуло, и дверь с тяжёлым рокотом поползла в сторону. Система защиты безоговорочно признала нового Хранителя.

Позади раздался негромкий ропот.

Семён убрал ладони из ниш и оглянулся. Сержанты сопровождения дружно преклонили колени и, положа руку на сердце, почтительно опустили головы.

– Это по протоколу или как? – спросил Семён.

– Понятия не имею, – Богдан пожал плечами. – Ты позволишь нам подойти?

– Валяйте.

Старик, ребёнок и Богдан приблизились к Семёну, и они все вместе вошли в небольшую круглую комнату, скрытую ранее за монолитной дверью.

Здесь не было ничего, кроме пустого чёрного кофра на три отделения и трёх продолговатых ниш в стене, в которых покоились три титановых ковчега размером с коробку из-под туфель.

Ковчеги казались монолитными и неразъёмными, на них не было видно ни швов, ни кнопок, ни каких-либо иных признаков, указующих на то, что их можно открыть.

Богдан спросил через ребёнка, знает ли Мастер Письма коды к ковчегам.

Мастер ответил, что кодов нет, а ковчеги открывает «кровь Хранителя».

Богдан добросовестно перевёл.

– Не понял… На них надо кровью капнуть, что ли?

– Это иносказание. Попробуй для начала потрогать их.

Семён с опаской положил ладонь на один из ковчегов.

Спустя несколько секунд подпружиненная крышка беззвучно поднялась – Семён невольно отдёрнул ладонь – и явила взорам исследователей недра ковчега.

На ложе чёрного дерева, усеянном множеством фигурных выемок, покоились десятки носителей информации.

– Ух ты… – Семён невольно присвистнул. – А говорил – никаких сокровищ! Так мы именно за ЭТИМ сюда пришли?

– Это… Это в самом деле сокровища… – сказал Богдан, глядя затуманенным взором на носители. – Но не в общепринятом значении драгоценностей. Это знания предыдущей цивилизации, и они бесценны. Да, мы пришли сюда именно за этим.

Семён открыл два других ковчега. В каждом из них, так же, как и в первом, были десятки носителей информации.

Богдан спросил Мастера Письма, что он видит.

Получив санкцию ребёнка, Мастер ответил, что все до единого носители заполнены до отказа.

В контейнерах не было ни одной «пустышки».

Закрывались контейнеры также при помощи «крови Хранителя». Семён поочерёдно приложил ладонь к крышке каждого контейнера, и спустя малое время в нишах опять покоились монолитные на вид ковчеги.

Семён заметил, что ребёнок с большим интересом наблюдал за манипуляциями с ковчегами. Возможно, Хранитель никогда не открывал ковчеги при нём, и для мальчика это было в новинку.

– Слушай, дело прошлое… – Семён кивнул на ковчеги. – Признайся, меня взяли именно для этого?

– Тебя взяли на случай встречи с Элитой. Никто понятия не имел, что это Хранилище основано Бесами.

– Интересно, а как бы вы без меня открыли Хранилище?

– Глупый вопрос, Семён. Без тебя нас бы просто зарезала милая девушка на той нехорошей развилке. А если бы мы чудом выжили там – ну, допустим, с ходу убили бы эту «мышку», – то уже наверняка сдохли бы в зале со скорпионами… Это ты таким образом на комплимент нарываешься?

– Слова не нужны, предпочитаю пиво, – смущённо пробормотал Семён. – И что мы теперь со всем этим будем делать?

– Забираем всё: наших, этих, – Богдан кивнул на старика с ребёнком, – контейнеры и выдвигаемся к портальной камере.

– Через змеиные угодья?!

– Твои «детки» без проблем проведут нас где угодно, – успокоил Богдан. – И наших помогут тащить. И нас самих понесут, если прикажешь. Ты, главное, прояви твёрдость в прощальной речи. Там ведь и врать-то не надо, почти всё будет правдой, кроме последнего пункта…

* * *

Ковчеги упаковали в кофр – он явно был предназначен для эвакуации Архива.

По-быстрому отрепетировали речь, забрали кофр, вышли.

Все прочие ушли за линию, Семён закрыл пустое Хранилище и, прихватив увесистый кофр, присоединился к компании.

Останавливаясь после каждого предложения, чтобы Богдан мог переводить, Семён двинул прощальную речь.

Классик был прав, когда утверждал, что правду говорить легко и приятно. Семёну не пришлось напрягаться, до самой последней фразы он вещал уверенно и властно, как и подобает настоящему Эцэ.

Настали тяжёлые времена. Теперь враг знает, где располагается Хранилище, и оставлять здесь Архив нельзя. Сейчас ваш Эцэ заберёт Архив, Богочеловека и Знающего и эвакуирует всё это добро в надёжное место. Затем ваш Эцэ оборудует в этом надёжном месте новое Хранилище. И когда всё будет готово, вернётся за вами и заберёт вас с собой в новое Хранилище.

Вот эта последняя фраза далась Семёну нелегко.

Богдан молодец, переводил как из пулемёта, важно и уверенно.

А Семён дал слабину, и, похоже, сержанты это уловили.

Возражать никто не стал, Архив и старика с ребёнком отдали безоговорочно, хотя изначально в этом моменте ожидались трения.

Однако Мадай потухшим голосом уточнил, когда точно ждать Эцэ обратно? И сразу стало понятно, что сержанты сильно сомневаются, вернётся ли Эцэ вообще…

Семён, чувствуя, как подступает комок к горлу, пожал плечами и толкнул Богдана в бок:

– Ответь что-нибудь.

– Они ждут твоего ответа, – подсказал Богдан. – Твёрдого. Чёткого. Бодрого. Скажи, что ты вернёшься скоро… и убери из голоса сырость! А то ведь нас такими темпами не выпустят отсюда и, чего доброго, оформят в мясорубку, как группу Мастера.

Да, вот это он правильно напомнил. Хороший психолог.

К чёрту сантименты. Эти «дети» с небывалой лёгкостью убили предыдущую группу, пустили её в мясорубку и собирались сделать то же самое с группой Семёна.

– Я вернусь через три недели. Раньше не получится, на оборудование нового Хранилища нужно время. И потом вам всем придётся очень много трудиться, чтобы привести его в божеский вид.

Богдан перевёл.

Обошлось без взрыва восторга, но ответ приняли как должное.

Единственно, когда отправились к лазарету, чтобы забрать Ивана с девчонками, Мадай задал странный вопрос:

– Если Эцэ хочет забрать Богочеловека, значит, за ним надо будет опять подниматься к Верхним?

Поскольку Богдан вёл ребёнка за руку, а Мадай его словно бы в упор не замечал, списали этот странный вопрос на расстроенные чувства, и Семён бодро ответил:

– Всё будет хорошо, верь мне.

Перевода не потребовалось: Мадай всё понял по интонации и привычно поклонился:

– Да, Эцэ, как скажешь…

Спустя несколько минут забрали Ивана и девчат из лазарета и без промедления пустились в обратный путь в сопровождении троих сержантов и десятка ловчих, выступавших в роли носильщиков.

Следовало спешить.

До Паузы оставалось совсем немного времени.

Глоссарий

Асуэнто

Первая Династия, она же – основоположники Ереси, семейный клан, некогда отвечавший в Ордене Равновесия за селекцию и усовершенствование человека. Также «Асуэнто» – академический язык, созданный одноименной династией для протоколов и формул.

Ересь

Отказ иерархов Ордена от исполнения Протокола в предыдущую Отмену, положивший начало расколу в Ордене и кровопролитной войне между фракциями.

Катарсис

Вирус-фильтр, созданный Первой Династией для очистки Человечества от «генетического мусора».

Механика Резонанса

Академическая наука о Новых Законах. Академическая потому, что до первой Паузы эти Законы изучали только по сохранившейся с предыдущей Отмены информационной базе.

Отмена

Универсальный термин Эры Отмены, отмена ныне действующих Законов и Условий.

Орден Равновесия

Независимая от Государства тайная организация со структурой военного формирования.

Основные задачи Ордена:

– собирать и систематизировать знания, вести хронологию, пунктуально фиксировать достижения и опасные заблуждения текущей Цивилизации.

– готовить Стартовую Группу (основу будущей Цивилизации).

Образно говоря, адепты Ордена – это архивные служащие статистического отдела, клерки Коллективного Разума Вселенной и повивальная бабка следующей Цивилизации.

Паузы

Характерная черта Эпохи Отладки, периоды, когда не работают Старые Законы и происходит пробное формирование Новых Законов.

Элита

(Правители, Господа, Еретики). Потомки Первой Династии.

Эпохи Эры Отмены

1) Эпоха Отладки: нелинейно растущие Паузы – периоды, когда не работают Старые Законы и происходит пробное формирование Новых Законов;

2) Эпоха Резонанса: Паузы заканчиваются, Старые Законы отменены, Новые Законы работают в тестовом режиме и входят в резонанс с формирующимся Миром;

3) Эпоха Равновесия: завершение формирования Новых Законов, гармонизация сложившегося Мира и зарождение новой Цивилизации.

Примечания

1

Всё наоборот (лат.).

(обратно)

2

Для предуведомления (лат.).

(обратно)

3

К сведению, к замечанию (лат.).

(обратно)

4

Воинская часть, закрытый объект (разг.).

(обратно)

5

«Тамерлан и другие стихотворения» — сборник стихов Эдгара По; напечатан тиражом 50 экземпляров, под псевдонимом Бостонец.

(обратно)

6

И так далее и тому подобное (лат.).

(обратно)

7

Человеку свойственно ошибаться, но только глупцы упорствуют в своих ошибках (лат.).

(обратно)

8

Жребий брошен, обратно пути нет, мосты сожжены (лат.).

(обратно)

9

Противопоставление изречению «Темна вода во облацех» (Псалтырь, пс. 17, ст. 12) — что-то неясное, непонятное; здесь в противоположном значении — ясное, очевидное.

(обратно)

10

Имеется в виду короткоствольный шестизарядный револьвер Colt Detective Special, на которые с 1955 года стали ставить деревянные рукоятки — сначала с серебристыми, а потом и с золотыми медальонами. Символ компании-производителя — жеребенок, встающий на дыбы.

(обратно)

11

Вымышленные страны. Беловодье — согласно русским народным преданиям легендарная свободная страна.

(обратно)

12

Речь идет о книгах «Издательства АЛЬФА-КНИГА».

(обратно)

13

Имя Угур переводится как «удача, фортуна»; Кара — «черный, темный» (тур.).

(обратно)

14

Л е о н а р д К о э н — поэт, певец (США).

(обратно)

15

К р и с Р и — поэт, композитор, певец (Великобритания).

(обратно)

16

Песня Криса Ри из альбома «Road To Hell».

(обратно)

17

Кто поздно приходит — тому кости (лат. поговорка).

(обратно)

18

Ешьте, пейте, после смерти нет никакого наслаждения! (лат.). Старинная студенческая песня.

(обратно)

19

Безумствовать там, где это уместно (лат.). Гораций. «Оды».

(обратно)

20

Теперь надо пить (лат.). Гораций. «Оды».

(обратно)

21

Через тернии к звездам (лат.).

(обратно)

22

Кинофильм режиссера Ньюта Арнольда. США, 1988 г.

(обратно)

23

Давайте входите, Милорд! Садитесь за мой стол, становится холодно на улице, сюда, здесь так уютно. Оставьте, Милорд, и хорошенько соберитесь с собой, предоставьте ваши беды моему сердцу и садитесь на стул. Я вас знаю, Милорд, вы меня никогда не видели. Я лишь девчонка у ворот, тень с улицы… (Начало песни «Милорд» в исполнении Эдит Пиаф). — Пер. с фр. Анастасии Борисенко.

(обратно)

24

«Апостол прокаженных» — в миру Йозеф де Фостер (1840–1889). С 1873 года и до смерти вел миссионерскую деятельность на острове прокаженных на Гавайях.

(обратно)

25

Пo достоинству, по стоимости (лат.).

(обратно)

26

BDSM — сексуальные отношения, субкультура, с элементами властвования, господства и подчинения.

(обратно)

27

А р с е н т ь е в В л а д и м и р К л а в д и е в и ч (1872–1930) — русский путешественник, географ, этнограф, писатель, исследователь Дальнего Востока.

(обратно)

28

Имеется в виду научно-популярная книга писателя-фантаста и ученого-палеонтолога И. А. Ефремова «Дорога ветров. Гобийские заметки» о работе в Монголии советской палеонтологической экспедиции. «Трудрезервиздат», 1958.

(обратно)

29

Полуавтоматический пистолет, разработан и изготовлен итальянской фирмой «Беретта».

(обратно)

30

Самозарядный 9-миллиметровый пистолет, разработанный советским конструктором Макаровым в 1948 году.

(обратно)

31

Имеется в виду книга «Vita nostra» Марины и Сергея Дяченко.

(обратно)

32

Согласно Евангелию житель Вифании, которого Иисус Христос воскресил через четыре дня после смерти.

(обратно)

33

Не строй планы, Бог решит по-своему (укр. поговорка; русский аналог: «Человек предполагает, а Бог располагает»).

(обратно)

34

Перисто-кучевые облака — следы, образующиеся за самолетами, летящими на большой высоте.

(обратно)

35

Величайшее несчастье — быть счастливым в прошлом (лат.).

(обратно)

36

Из одного дерева икона и лопата (укр. поговорка).

(обратно)

37

Человек (тур.).

(обратно)

38

Сало без водки что свинья без рыла (укр. поговорка; русский аналог: «Пиво без водки — деньги на ветер»).

(обратно)

39

Украинские народные песни.

(обратно)

40

Речь идет о карабине «Тигр-9» для охоты на крупного и среднего зверя, калибр 9 мм, прицельная дальность стрельбы1200 м.

(обратно)

41

Патроны фирмы «Dynamite Nobel», Германия, 9,3 х 64, масса пули 19 г.

(обратно)

42

Английский физик-теоретик, один из создателей квантовой механики. Лауреат Нобелевской премии по физике 1933 года (совместно с Эрвином Шредингером).

(обратно)

43

Книга Михаила Емцева и Еремея Парнова.

(обратно)

44

Жизнь мы краткую живем, призрачны границы? (лат.). Строка из «Гаудеамуса», старинного гимна студентов.

(обратно)

45

Привычка — вторая натура (лат.).

(обратно)

46

Живая речь питает обильнее (лат.) — произнесенное вслух доходчивее, чем написанное.

(обратно)

47

Бедствие — пробный камень доблести (лат.).

(обратно)

48

К праотцам (на тот свет). Библия, Книга царств, 4, 22, 20.

(обратно)

49

Аргумент, апеллирующий к личным свойствам того, о ком идет речь или к кому обращено доказательство (лат.).

(обратно)

50

Сентенция восходит к Древнему Риму и в буквальном переводе означает «от яйца до яблок». Обед в Римской империи было принято начинать с яиц и заканчивать фруктами, таким образом, фраза несла в себе смысл «от начала до конца».

(обратно)

51

Сделал тот, кому выгодно (лат.).

(обратно)

52

Орел не ловит мух (лат. пословица).

(обратно)

53

Отсыл к «коллективному бессознательному» (термин Карла Юнга, психолога и психиатра).

(обратно)

54

Указ Президиума Верховного Совета СССР «О досрочном освобождении от дальнейшего отбытия наказания и репатриации в Германию немецких военнопленных, осужденных за преступления против народов СССР».

(обратно)

55

В о х р о в ц ы (ВОХР) — войска внутренней охраны республики, войска спецслужб (ВЧК, ОГПУ, НКВД РСФСР — СССР), в задачу которых входила охрана и оборона особо важных объектов, сопровождение грузов, охрана мест лишения свободы.

(обратно)

56

Все неизвестное представляется величественным (лат.).

(обратно)

57

Принцип методологии: «Не следует множить сущности без необходимости».

(обратно)

58

Песня из фильма «Врата ночи» (1946) режиссера Марселя Карне.

(обратно)

59

Американский певец и пианист (1917–1965).

(обратно)

60

«Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон» (Иоанн.12:31). Имеется в виду дьявол, Сатана, Люцифер.

(обратно)

61

«„Хорошо“, — сказал Кот и исчез, на этот раз очень медленно. Первым исчез кончик его хвоста, а последней — улыбка; она долго парила в воздухе, когда все остальное уже пропало». (Льюис Кэрролл. «Алиса в стране чудес»). — Пер. с англ. Н. М. Демуровой.

(обратно)

62

Имеется в виду очередной фильм из серии фильмов о Гарри Поттере по произведениям Джоан Роулинг.

(обратно)

63

Строки из стихотворения Бориса Пастернака 1956 года.

(обратно)

64

Циклоп, сын Посейдона и нимфы Фоосы. Мифический персонаж эпоса «Одиссея».

(обратно)

65

Кондратьев С., Васнецов А. Книга для чтения по латинскому языку. М., 1950 г.

(обратно)

66

Благодеяния, оказанные недостойному, я считаю злодеяниями (лат.). Цицерон.

(обратно)

67

Вид носорогов, живших во время ледникового периода на территории европейской части нынешней России.

(обратно)

68

Имеется в виду автомобиль «Рено Логан».

(обратно)

69

«Если бы не мой дурак, так и я бы смеялся» (укр. поговорка).

(обратно)

70

Дурак в мыслях богатеет (укр. поговорка).

(обратно)

71

Что сегодня убежит, то завтра не поймаешь (укр. поговорка).

(обратно)

72

Персонаж средневековых легенд, по преданию осужденный на вечные скитания по земле до второго пришествия Христа за то, что глумился над Иисусом, когда того вели к месту распятия.

(обратно)

73

Песня группы «Queen»; автор и исполнитель Фредди Меркури.

(обратно)

74

Актер, танцор, хореограф и певец, звезда Голливуда (1899–1987).

(обратно)

75

Американская киноактриса и танцовщица, одна из лучших степистов (1912–1982).

(обратно)

76

Свободно, по желанию, по усмотрению, на выбор (лат.).

(обратно)

77

Имеется в виду фильм Люка Бессона «Пятый элемент».

(обратно)

78

Держу волка за уши; нахожусь в безвыходном положении (лат. поговорка).

(обратно)

79

На траву смотри днем, как обсохнет роса, а на девку в будний день, как ненарядна и боса (укр. пословица).

(обратно)

80

С некоторыми изменениями процитирован жж-юзер bohemicus.

(обратно)

81

«Бумажный звук» (фр.). Один из перспективных в свое время методов звукозаписи на бумажную ленту. Фотоэлементы считывали ленту и, в зависимости от расположения чернил на полосе подавали соответствующий сигнал. Ключевой бонус методики — распечатку звукозаписи можно было, например, публиковать в газетах.

(обратно)

82

От «carte numérique» (фр.) — «цифровая доска», более сложный и высокофункциональный абак.

(обратно)

83

«Война Императора и Папы» (фр.)

(обратно)

84

В реальности — наименование для всех негров на службе в армиях европейских колониальных держав. Мы расширили определение до «черные наемники на службе у белых».

(обратно)

85

Реальный исторический персонаж. Пётр Тибо-Бриньоль, русский дворянин и большой защитник посконного русского образа жизни от тлетворного социализма. Его речи процитированы практически дословно

(обратно)

86

Несмотря на кажущуюся фантастичность описания, подобный «беспилотник» придумали и испытывали в Первую Мировую американцы. Такой самолетик нес либо фотоаппарат, либо бомбу. Запустить в серию не успели — война закончилась.

(обратно)

87

От «le brigand» — «разбойник» или в более широком смысле — «лихой человек» (фр.)

(обратно)

88

так называемая ампутация стопы по-Пирогову

(обратно)

89

председатель римской канцелярии

(обратно)

90

«Семь десятков» (лат.) — в 1586 г. декретом Сикста V число кардиналов было определено не более чем в 70 человек. Морхауз иронизирует, потому что на практике их бывало куда больше (до 200)

(обратно)

91

иезуиты

(обратно)

92

шизофрения

(обратно)

93

«Объявляю вам великую радость: у нас есть Папа», традиционная формула, возвещающая об избрании понтифика.

(обратно)

94

«Каменное топливо» (фр.)

(обратно)

95

Палатинская Гвардия, один из четырех видов вооруженных сил Ватикана, занималась главным образом охраной Папы и кардиналов. В реальности упразднены в 1970 году.

(обратно)

96

Здесь: двуручный меч с волнистым лезвием.

(обратно)

97

Ниша в стене для установки саркофага.

(обратно)

98

UNESCO – (The United Nations Educational, Scientific and Cultural Organization) – Организация Объединённых Наций по вопросам образования, науки и культуры.

(обратно)

99

Хой – назад (Хаптаи).

(обратно)

Оглавление

Антон Орлов Пожиратель Душ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Антон Орлов Убийца наваждений

  Мороки Лонвара

  Смеющийся Ловец

  Ким Энно

  Кукла

  Тропа охоты

  Ищейка

  Постоялец

  Танец под акведуком

  После первого снега

  Глоссарий

Алекс Орлов Один в поле воин

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  18

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

Алекс Орлов Я напишу тебе, Крошка!

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

  80

  81

  82

  83

  84

  85

  86

  87

  88

  89

  90

  91

  92

  93

  94

  95

  96

  97

  98

  99

  100

  101

  102

  103

  104

  105

  106

  107

  108

  109

  110

  111

  112

  113

  114

  115

  116

  117

  118

  119

  120

  121

  122

  123

  124

  125

  126

  127

  128

  129

  130

  131

  132

Антон Орлов Мир-ловушка

  Часть первая ТИТУС

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Часть вторая ОБЛАЧНЫЙ МИР

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Часть третья КОНЕЦ СВЕТА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Эпилог

Алекс Орлов Перевозчик

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43 

  44 

  45 

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

  80

  81

  82

  83

  84

  85

  86

  87

  88

  89

  90

  91

  92

  93

  94

  95

  96

  97

  98

  99

  100

  101

  102

  103

  104

  105

  106

  107

  108

  109

  110

  111

  112

  113

  114

  115

  116

  117

  118

Антон Орлов Сильварийская кровь

  Часть первая Залив Обманутых Ожиданий

  Часть вторая Чаролесье

  Часть третья Затмение снов

  Часть четвертая Оздоровительный проект

  Часть пятая Глаз Бури

Елена Хаецкая ОЗЕРО ТУМАНОВ Роман в трех книгах

  Книга первая ПРОКЛЯТИЕ

    Глава первая БЕЗУМНЫЙ ДОЖДЬ

    Глава вторая ПРОПАВШИЙ ВЕЛИКАН

    Глава третья ЗЛАЯ ЖЕНА

    Глава четвертая ТРЯПИЧНЫЙ РЕНО

    Глава пятая ЯБЛОЧНАЯ ВОЙНА

    Глава шестая НЕБЛАГОРАЗУМНЫЙ РАЗБОЙНИК

    Глава седьмая ПРИЗРАКИ РЮСТЕФАНА

    Глава восьмая УРОКИ ВРАНА

    Глава девятая КОРРИГАН

  Книга вторая СУМЕРКИ

    Глава первая ПО ДОРОГЕ К СОММЕ

    Глава вторая ВЕЛИКОЕ СРАЖЕНИЕ

    Глава третья ТУРНИР ВО СЛАВУ МЕРТВОГО РЕБЕНКА

    Глава четвертая ЗАМОК ЛАССАЙЕ

    Глава пятая ВЕНОК ДЛЯ КРАСНЫХ ВОЛОС

    Глава шестая ЖЕНЕВЬЕВА

    Глава седьмая ЛЕСНОЙ НАН

    Глава восьмая АББАТСТВО БЕЗУМЦЕВ

    Глава девятая ПОДВОДНЫЙ САД

    Глава десятая ФАЛЬШИВЫЙ ВЕЛИКАН

    Глава одиннадцатая КАРМИНАЛЬ

  Книга третья КОРАБЛИ В КАЛЕ

    Глава первая ТРЕТИЙ ДАР

    Глава вторая ВИННЫЙ ПОГРЕБ

    Глава третья МЫСЛЕННЫЙ АЛТАРЬ

    Глава четвертая ЯБЛОЧНЫЙ КОРОЛЬ

    Глава пятая СТРАШНЫЙ СУД

    Глава шестая КОРАБЛЬ НА СУШЕ

    Глава седьмая ПОЕДИНОК

    Глава восьмая ПРИЗРАЧНЫЕ СЛЕДЫ

    Глава девятая ФОМА НОРМАНН

    Глава десятая ВЕСТИ ИЗ ГОЛЛАНДИИ

    Глава одиннадцатая ОСАДА КАЛЕ

    Глава двенадцатая ОЗЕРО ТУМАНОВ

Сергей Малицкий Вакансия

  Пролог Ad avisandum[2]

  Часть первая Ad notam[3]

    Глава 1 Август и чуть-чуть

    Глава 2 Гость и еще один гость

    Глава 3 Дорога и еще немного

    Глава 4 Променад и лимонад

    Глава 5 Наставления и знакомства

    Глава 6 Закрутка и кручина

    Глава 7 Заботы для субботы

    Глава 8 Охота на обормота

    Глава 9 Бред и велосипед

    Глава 10 Причины и обстоятельства

    Глава 11 Кофе и хандра

    Глава 12 Tarde venientibus ossa[17]

    Глава 13 Заповедник

  Часть вторая Ad valorem[25]

    Глава 1 Не с листа

    Глава 2 Краснодеревщик и Еж

    Глава 3 Жизнь после смерти

    Глава 4 Пистолет и томограф

    Глава 5 Женя и Женя

    Глава 6 Мертвяки и трупаки

    Глава 7 Смотри на небо

    Глава 8 Убить человека

    Глава 9 Стрельба и ворожба

    Глава 10 Паутина

    Глава 11 Лизка-дурочка

    Глава 12 Тайное и потайное

    Глава 13 Ангел и «Кузькина мать»

  Часть третья Ad hominem[49]

    Глава 1 Предчувствия и предпосылки

    Глава 2 Порча

    Глава 3 Бритва Оккама[57]

    Глава 4 Естество и колдовство

    Глава 5 Молельная и парная

    Глава 6 Смекалка и сноровка

    Глава 7 Ужас и кураж

    Глава 8 У смертного одра

    Глава 9 Было — не было

    Глава 10 Кладбище

    Глава 11 Смотрины и проводы

    Глава 12 Обложка

    Глава 13 Узелок

  Эпилог Ad libitum[76]

  Глоссарий

Игорь Николаев Гарнизон

  Часть первая. Время тревог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Часть вторая. Самый страшный враг

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Часть третья. Мертвые идут

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Эпилог

Игорь Николаев, Алиса Климова Символ Веры

  Пролог

  Часть первая Дорога, что нас выбирает…

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть вторая Неисповедимыми путями

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть третья Episcopus Romanus

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Часть четвертая «Убейте всех»

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

  Часть пятая Путь праведника

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

  Эпилог

Лев Пучков Эра Отмены

  Преамбула

  Орден Равновесия

  Ересь

  Глава 1 Семён Кузнецов. Беззаботный ремесленник

  Глава 2 Элизабет Крузенштерн. Сто двадцать первое поколение Ереси

  Глава 3 Богдан Найдёнов. Зубрила, отличник, зануда

  Глава 4 Красный Дом

    Елена Крузенштерн. Говорящая с мёртвыми

  Глава 5 Возвращение блудного Беса

  Глава 6 Эксперимент

  Глава 7 Орден Равновесия

  Глава 8 После бала

  Глава 9 Хранилище

  Глава 10 Вот такая родня

  Глава 11 Скорпионьи тоннели

  Глава 12 Радикальное лечение

  Глава 13 Хранитель

  Глоссарий

*** Примечания ***