Громовой Кулак (СИ) [Атенаис Мерсье] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Зима, Новый Год, Нарния… Иными словами, не знаю, что на меня нашло в последние дни, но я таки вытащила из закромов одну старую идею, над которой думала несколько лет. И это уже вторая попытка написать ее. Первая, скажем прямо, провалилась.
Аланна (Alannah) — кельтское имя, по одной из версий образованное от гэльского «alaind» — «красивый». А по другой — от бретонского «alan» — «лисица».
Авелен (Avelaine) — бретонское имя, образованное от древнееврейского имени Хебель — «дыхание».
Четвертая часть “Хроник Калормена”.
========== Глава первая ==========
Беззвездное небо тускло-серого цвета заволокло тяжелыми антрацитовыми тучами. Они медленно ползли на запад, и сквозь рваные темные клочья то и дело проглядывала бледная луна, повисшая над двуглавой вершиной горы Пир. Внизу, на горных тропах, клубился туман, и призрачный лунный свет скользил по нему, пронизывая сизые клочья тусклыми серебряными лучами. Мрачную, жутковатую тишину полнолуния нарушал только шелест листьев на изломанных ветвях редких горных деревьев да гулкий стук лошадиных копыт. Гнедой, но в лунном свете кажущийся вороным жеребец рысью скакал по пролегающей между отвесными скалами тропе. Закутанный в кожаный плащ с капюшоном всадник не рисковал пускать коня галопом, зная, как опасны путешествия по ночным горам, но и не позволял перейти на шаг или вовсе остановиться, лишь сдерживая коня на поворотах, чтобы не рухнуть во внезапно возникшую на пути пропасть. Подобные сюрпризы в арченландских горах встречались часто, и путешествовать по ним ночью решались только те, кто знал горные тропы, как свои пять пальцев. Или же те, кто не дорожил собственной жизнью.
Корин Арченландский, к счастью для себя, относился к первым. Но даже он не рисковал нестись по тропе, сломя голову, и пустился в путь ночью лишь потому, что должен был как можно скорее доложить о происходящем на северных форпостах. Граница с Нарнией подвергалась атаке уже трижды, и принц не мог позволить себе мешкать и ждать до утра, теряя драгоценные ночные часы.
Королевский замок Анвард, более чем наполовину врубленный в отвесную скалу, возвышался в конце узкой долины, защищенный окружавшими его горами, словно еще одной, сотворенной силами самой природы крепостной стеной. В отличие от нарнийского Кэр-Паравэла, выстроенного на отвесном морском берегу и поражающего красотой белого камня и высоких витражных окон, или дворца в калорменском Ташбаане, надменного в своем помпезном величии, Анвард был лишенной изысков крепостью. Такой же мрачной и неприступной, как горы вокруг, ощетинившиеся острыми пиками вершин в затянутое тяжелыми тучами небо. Замок очаровывал суровой надежностью серых каменных стен, что ценилась в маленьком горном королевстве куда больше, чем лепнины или яркие фрески, но, увы, не шел ни в какое сравнение с замками соседних правителей. Бледный лунный свет скользил по каменной кладке мощной крепостной стены и заглядывал в узкие бойницы и темные окна тянущихся в небо башен, на самой высокой из которых изредка вздрагивал от слабых порывов ночного ветра стяг с королевским знаменем. Травянисто-зеленый при свете дня, с гордо парящим на нем коричневым орлом в золотой короне, сейчас он казался обычной черной тряпкой, безвольно обмякшей на флагштоке.
Караул на стене издалека заметил одинокого всадника на ведущей к замку дороге и опустил длинные, почти в человеческий рост, луки, лишь когда тот подъехал почти вплотную к воротам и скинул капюшон с головы. Вновь показавшаяся среди рваных серых туч луна осветила скуластое лицо принца — в нем тоже было что-то от суровости острых скал — и вспыхнула серебром в растрепавшейся за время скачки гриве белокурых волос. Этого тусклого света было вполне достаточно для того, чтобы стража на стене опознала всадника и подала сигнал караулу у ворот.
Замковая решетка с лязгом поднялась и снова опустилась, гулко ударившись о землю. Вооруженные тяжелыми алебардами стражники приветствовали Корина короткими кивками, весьма отдаленно походившими на необходимый при таком случае поклон, и тут же о нем забыли, повернув головы в тяжелых шлемах обратно к воротам. Принц бросил поводья заспанному мальчишке-конюху, наверняка поднятому из постели кем-то из стражи, перекинул ногу через лошадиную шею и спрыгнул на землю. Приземление неприятно отдало в затекших в пути ногах, но виду Корин не подал. Разве что походка оставалась слегка деревянной, когда он пересекал двор, направляясь ко входу с распахнувшимися двустворчатыми дверями в полтора человеческих роста.
Королевские покои издавна располагались не в самой высокой и массивной главной башне, а в более уединенной северной, находящейся дальше всего от главного входа и врубленной в отвесную скалу. Окна в ней выходили на юг, запад и восток, открывая вид на зеленую горную долину и петляющую по ней узкую дорогу. Непосвященные полагали, что эта башня была самой узкой из всех, а сам Анвард считали непозволительно малым для королевской обители, не подозревая, что замок уходит вглубь гор. В неприступном камне было скрыто больше половины замковых помещений.
Из-под дубовой двери виднелись слабые отсветы горящих свечей. Несмотря на поздний час, король Лун еще не спал, полулежа в постели и беседуя о чем-то с кронпринцем. Разговор прервался звуком открывшейся двери, и отец с сыном одновременно повернули головы, резко замолчав.
— Корин?
Король, разумеется, знал, кто перед ним, и в уточнении не нуждался. Просто удивился, не ожидав, что младший из сыновей вернется посреди ночи. Его не ждали раньше послезавтрашнего вечера.
— А кто ж еще? — ответил Корин без своей обычной шутливости в голосе. Всем, кто знал его достаточно близко, это показалось бы дурным знаком. Из двоих сыновей арченландского короля серьезностью и рассудительностью в любое время дня и ночи мог похвастаться лишь старший, Кор, а младшему было свойственно философское отношение к жизни с не всегда уместным чувством юмора и некоторой безрассудностью. Несмотря на внешнее сходство, путали принцев-близнецов крайне редко.
— Что-то случилось? — спросил Кор, зная, что даже Корин с его авантюрной жилкой не стал бы носиться ночью по горам. Корин кивнул в ответ и прошел внутрь, прикрыв за собой дверь. От него несло потом и лошадьми, спутанные волосы нуждались в расческе, и следовало бы вымыться и переодеться, прежде чем являться пред королевские очи, но принц спешил и полагал, что запыленная одежда и грязные сапоги сейчас не самая большая их проблема.
— Сядь, Корин, — попросил король Лун, но сын только качнул головой и прислонился правым плечом к резному столбику балдахина в изножье широкой постели. — Ты голоден?
Корин качнул головой еще раз, решив, что вполне может обойтись до утра, и на пару мгновений прикрыл светлые, серо-голубые глаза, прежде чем перейти к делу. Он провел в седле чуть меньше суток, почти загнав коня, и теперь хотел лишь как следует выспаться, забыв обо всем остальном. Но времени на сон не было.
— Прошлой ночью был атакован форпост к востоку от Грозовой Вершины. Мы отбили нападение, но потеряли почти половину гарнизона, — коротко и сухо отчитался принц, не вдаваясь в ненужные подробности. Его самого зацепили во время атаки, наспех перевязанная рана на левом плече ныла, но беспокоила несильно, а потому Корин считал, что она может и подождать.
— Но зачем нарнийцам нападать на наши форпосты? — недоуменно спросил старший брат, вскинув светлые брови. Кор всегда отличался излишней верой в благородное человеческое начало и, к тому же, прекрасно помнил, какую помощь Нарния оказала Арченланду в предпоследний год правления Верховного Короля. Да и после исчезновения венценосной четверки северные королевства оставались в хороших отношениях. Поэтому теперь кронпринц искренне не понимал, зачем соседям понадобилось атаковать их границу.
Проблемы на юге редкостью не были. Калорменская Империя не раз давала понять, что не прочь прибрать северные земли к рукам, но ее многотысячной армии было не перебраться через Великую Пустыню, поэтому дело ограничивалось лишь периодическими пограничными стычками между малочисленными отрядами. В то время, как Нарния издавна считалась дружественной Арченланду державой. Да что там дружественной, братской! Правившая до Столетней Зимы нарнийская династия приходилась родней арченландским королям, оба венценосных рода происходили от первого нарнийского короля Франциска и именовали друг друга кузенами. В отношениях государств, конечно, бывало всякое, да и жаждой захвата новых земель, чего уж греха таить, страдали все, но чтобы Нарния ополчилась против своего дав-него друга? Нет, такого не ожидал никто из арченландцев.
Расслабились, подумал Корин. Привыкли, что Север не доставляет неприятностей.
Север не доставлял неприятностей даже во время Столетней Зимы. Белую Колдунью не интересовали скалы и пропасти, а самим арченландцам было не под силу пробиться сквозь возведенный ею заслон из метель и вьюг, бушевавший на границе и не пускавший в Нарнию ни одной живой души. Сам Корин, впрочем, тех времен не застал, родившись в год свержения Колдуньи, и о ее правлении знал лишь с чужих слов.
— Это не нарнийцы, — покачал головой принц. — Это… Я не представляю, что это, — признался он, помедлив, и получил в ответ два удивленных взгляда.
— Поясни, — попросил король, отгоняя нехорошее предчувствие. Делать выводы прежде, чем сын объяснит, что он имел в виду, было бессмысленно.
— Эти… — Корин помедлил вновь, подбирая наиболее подходящее слово, — существа выглядят так, словно кто-то взял семифутовую глыбу льда и вырубил из нее подобие человека.
Кору это описание ничего не говорило, самому Корину — тоже, а вот король Лун помрачнел, нахмурив седые брови. Упоминание льда наводило его только на одну мысль. Белая Колдунья уже четверть века как мертва, но и по сей день поговаривают, будто невозможно уничтожить такую сильную ведьму раз и навсегда. Хоть что-то от ее проклятой сущности да останется. Быть может, она нашла способ вернуться? Воспользовавшись тем, что давно уже нет в Нарнии ни Великого Льва, ни Четверых королей и королев, победивших ее в прошлый раз. И если это действительно Колдунья, задумавшая теперь захватить еще и арченландские земли…
Ясно было одно. В Нарнии что-то происходило. И если это что-то было связано с магией Белой Колдуньи, то подобные вести не сулили ничего хорошего. Ни Арченланду, ни самой Нарнии.
— Их можно убить?
Корин кивнул.
— С трудом. И не столько убить, сколько… разрушить, как статую изо льда. Последняя атака стоила нам почти половины гарнизона, и неизвестно, сколько еще умрет от ранений. Я выехал оттуда практически сразу после нападения, поэтому назвать точное число погибших не смогу. Но форпост у Грозовой Вершины сейчас практически не защищен. Еще одного удара он не сдержит.
— Это что же получается? — протянул Кор с мрачным недоумением. — Снова там какое-то лихо завелось?
— Это Нарния, — многозначительно ответил Корин. — Там постоянно что-нибудь заводится.
— И что ты предлагаешь? — спросил отец, считая, что просто послать подкрепление будет недостаточно, и доверяя суждению сына, имевшего хоть какое-то понятие о том, с чем они столкнулись в этот раз.
— Поднять войска, — коротко ответил Корин, не видя другого выхода. Это не было похоже на целенаправленную попытку завоевания, скорее у него складывалось впечатление, будто противники просто шли, куда глаза глядят, и нападали на все, что встречалось им на пути, в том числе и на арченландские форпосты. Но в любом случае их необходимо остановить. Прорыв границы был недопустим.
— Калорменцы этим воспользуются, — не мог не отметить Кор. Если они стянут войска на севере, Калормен не преминет атаковать с юга.
— Может, и нет, — не согласился король. Нынешний калорменский тисрок войн не вел в принципе, будучи не способным удалиться от Ташбаана дальше, чем на десять миль, а потому крупномасштабное вторжение с его стороны было маловероятным. Но ведь и атаку на северную границу никто не ждал. Поэтому поворачиваться спиной к Калормену не стоило ни в коем случае. Черноглазый дьявол на его троне вполне мог измыслить какую-нибудь пакость. И привести ее в исполнение, даже несмотря на свое вынужденное затворничество в столице. Корин не сомневался в его талантах, а потому вдвойне не горел желанием сталкиваться с Рабадашем ни за столом переговоров, ни, уж тем более, в бою.
Но если Белая Колдунья действительно задумала захватить Арченланд, то что помешает ей после этого двинуться дальше, на Калормен? Ей не составило труда заморозить всю Нарнию на целых сто лет, так что едва ли эту ведьму остановит пустыня. Да и не такая уж эта пустыня большая, пусть и называется Великой. И тисрок прекрасно об этом знает. Если это действительно Белая Колдунья — и они сумеют предоставить Калормену доказательства, — то Рабадаш едва ли станет подрывать силы соседей. Скорее уж прикроется Арченландом, как щитом. Возможно, даже окажет им военную поддержку, но все равно заставит принять основную часть удара на себя. Что опять же поспособствует лишь ослаблению горного королевства.
— Рабадашу эта пакость под боком тоже не нужна, — согласился Корин после раздумий. — Тем более, что Ташбаан — самая северная точка Калормена, а ему, случись что, и скрыться-то будет негде. Но я не возьмусь предсказывать его действия.
И доверять тоже не стану, даже если Калормен действительно вздумает помочь соседям. Тисроки испокон веков думали лишь о собственной выгоде, что вполне понятно и объяснимо. Но то, что выгодно Калормену, как правило, крайне невыгодно Арченланду.
— Значит, поднимаем войска, — мрачно протянул Кор. Корин прекрасно понимал его недовольство. Брат войну не любил — да и кто в действительности стал бы ее любить? — и уж тем более не желал ехать воевать на границу именно сейчас.
Жена кронпринца всего несколько недель, как родила. Новый наследник арченландского престола был темноволос и смугловат и вопил во всю мощь своих крошечных легких по любому поводу. Корин находил племянника забавным, но невыносимо шумным. А Кору совершенно не нравилась идея, что его могут оторвать от семьи в такой момент. Но свои мысли он держал при себе, зная, что в первую очередь он принц и лишь потом муж и отец. И даже не подозревал, что всё это написано у него на лице.
— Аравис справится и без тебя, — позволил себе заметить Корин. И подумал, что бывшая калорменская тархина, а ныне арченландская принцесса вообще даст фору кому угодно, не говоря уже о своем горе-муженьке. Неприятности Аравис совершенно не пугали. Скорее уж наоборот, это она пугала их.
— Я знаю, — буркнул в ответ Кор. И добавил не иначе, как для того, чтобы самому принять необходимость решения. — Едем на границу.
— Ты едешь, — поправил его Корин, испытывая острое желание закончить этот разговор. Левое плечо ныло все сильнее, и по коже потекла первая горячая струйка. Кожаный рукав плаща скрывал пропитавшуюся кровью повязку, но вечно прятать открывшуюся рану от цепких взглядов отца и брата Корин не сможет.
— А ты? — растерялся Кор, не ожидав, что главный авантюрист в их семье оставит старшего брата один на один с неведомыми ледяными существами.
— А я поеду в Нарнию.
Кор помрачнел, казалось, еще сильнее. У Корина предательски дернулся уголок губ. В плечо будто вогнали обжигающе холодный панцербрехер*.
— А стоит ли? Если в Нарнии действительно…
— Да, — отрезал Корин. Если арченландская граница подвергается таким нападениям, то что, спрашивается, творится в самой Нарнии? И нужна ли там помощь? Корин не один год проходил в пажах и оруженосцах у Верховного Короля, им же был посвящен в рыцари в последний год правления Четверых, и относиться к судьбе соседей равнодушно не мог при всем желании. Пусть Питера давно уже нет в королевстве, но отношение Корина ни к нему, ни к Нарнии не изменилось. К Нарнии, в которой есть лишь одинокая королева, защищающая наследие своей единственной дочери.
Маленькой Авелен с доверчивыми глазами-незабудками и привычкой теребить в пальцах кружевной платочек. Впрочем, маленькой она была в те годы, когда сам Корин был оруженосцем Верховного Короля. А после у него как-то совсем не нашлось времени на принцесс.
— Ты думаешь…? — продолжал Кор, не договаривая толком, но зная, что брат поймет его и без слов.
— Нет. Пока что. Еще рано делать выводы.
Король Лун участия в беседе не принимал. За последние несколько лет его здоровье серьезно подкосилось, и теперь он предпочитал не покидать покоев, решая бо́льшую часть государственных дел на удобном диване, а не на троне. Возраст давал о себе знать, и на войну короля бы точно не пустили. В первую очередь, его же собственные сыновья. Возражать им было трудно в виду неоспоримых аргументов о том, что он нужен королевству, подкрепленных, к тому же, ростом в шесть футов и вполне заслуженной славой лучших арченландских мечников. Приходилось соглашаться, иначе принцы бы не постеснялись перейти от дипломатии к более крутым мерам. Причем исключительно из сыновней любви.
Врагу не пожелаешь таких заботливых отпрысков.
— Корин… — пробормотал тем временем Кор, надеясь все же заставить брата передумать. Перспектива отправить его в логово змеи Кору не нравилась. Пусть Корин и бывал невыносим и порой вызывал у Кора желание придушить это ехидное белокурое чудовище, но он все-таки брат.
Корин отмахнулся. Правой рукой.
— Я возьму полдюжины человек и буду в Кэр-Паравэле через три, в крайнем случае четыре дня, если не случится… неприятностей.
— Так мало? — спросил Кор, нахмурившись с сомнением.
— Я не хочу привлекать к себе излишнее внимание. И не хочу ослаблять вас. На границе нужен каждый человек.
— Это хорошая мысль, — заметил король Лун. — Нам нужно знать, что творится в Нарнии. Из первых рук, — и добавил. — Не думаю, что Верховная Королева станет медлить в такой ситуации. Наверняка она уже… приняла меры.
Наверняка, мысленно согласился Корин. И не удивился бы, если бы жена Верховного Короля собственноручно взялась за меч и отправилась решать проблемы на месте. Решительностью и силой духа она не уступала мужу.
— Аланна в одиночку правит Нарнией уже десять лет, успешно сдерживая оборотней и великанов, — ответил Корин, отгоняя воспоминание о мягких даже на вид каштановых локонах и блестящей золотой маске, скрывающей лицо королевы от лба до самого подбородка. По руке потекла новая струйка крови и затерялась в рефлекторно сжатом кулаке. — Вздумай она промедлить хоть раз за эти годы, и уже давно сгинула бы вслед за Четверыми.
Комментарий к Глава первая
*панцербрехер — четырехгранный кинжал для пробивания доспехов.
========== Глава вторая ==========
Комментарий к Глава вторая
Скорпион — торсионный стреломет, выстреливающий болтами длиной до семидесяти сантиметров. Специальный штатив позволял наклонять и поворачивать орудие, меняя угол стрельбы. Дальность стрельбы доходила до двухсот метров.
Котарди — средневековая верхняя одежда, разновидность котты, позднее сменившаяся дублетом. Мужское котарди представляло собой короткую облегающую куртку с застёжками или пуговицами по центру переда, низким вырезом горловины и поясом на бедрах.
Рана выглядела прескверно. Голубоватый клинок рассек плечо наискось, разрубив и кольчугу двойного плетения, и плотный стеганный поддоспешник, и оставил глубокий разрез длиной в почти три дюйма. Который уже давно должен был перестать кровоточить. Аравис негромко цокнула языком — она тоже понимала, что с раной что-то не так, — плеснула на хлопковый платок чего-то бесцветного и терпко пахнущего и крепко прижала его к окровавленному плечу. Чуть нахмурила черные брови полумесяцем — даже изгиб бровей говорил о текущей в ее венах крови тарханов и тисроков, — увидев резко проступившие под кожей голубоватые вены, и положила узкую смуглую ладонь поверх сжавшейся в кулак руки.
— Терпи.
Как будто у него был выбор.
— Если это магия, — продолжила Аравис, — то неудивительно, что рана не хочет закрываться.
Иными словами, он имеет все шансы истечь кровью от обыкновенной царапины. Или, в лучшем случае, проходить с перевязанным плечом до самой зимы. Та еще… перспектива. Особенно, когда тебя называют «Корин Громовой Кулак» и в бою левая рука нужна тебе не меньше, чем правая. И как теперь, спрашивается, быть с теми, кто оказался менее удачлив и ранен куда серьезнее?
Нужно будет сказать Кору, чтобы вел обстрел из скорпионов и даже не думал вступать в ближний бой.
В ране словно что-то шевельнулось в ответ на эту мысль — мерзко, как точащий изнутри червь, и холодно, как осколок льда, — заставив прикрыть глаза на несколько долгих, будто протянувшихся вечность мгновений. Аравис заметила и придвинулась вплотную — шелком платья к хлопку нижней рубашки, мягкостью длинных невьющихся волос к коже, теплым смуглым лбом к щеке и линии нижней челюсти. Всё это — и шелк, и шпильки в едва заплетенных волосах, и темная хна на длинных ухоженных ногтях — казалось каким-то чересчур хрупким рядом с размахом привычных к доспехам плеч и грубостью кожаных штанов и высоких сапог. Хрупким и жарким, почти раскаленным в сравнении с тем холодом, что растекался под кожей от раны на плече.
— Знобит?
— Нет. С тобой тепло.
В сравнении с ней что угодно показалось бы холодным. И Корину всегда это нравилось. Не настолько, чтобы завидовать Кору, но достаточно, чтобы без зазрения совести ввязываться в драку со всяким, кто позволял себе косой взгляд в ее сторону. По первому времени таких было предостаточно. Всё же калорменская тархина в самом сердце Арченланда. Смуглая, чернокосая и с глазами изменчивого кофейного цвета, то почти карими на свету солнца, то совсем черными, словно пара ониксов, в минуты гнева или грусти.
Тархина, способная заворожить одним только взглядом. Поначалу ее считали едва ли не ведьмой. А спустя несколько лет уже бы сражались за нее в поединках не на жизнь, а насмерть, не будь она так близка к королевской семье и не превращайся Кор в растерянного сына рыбака всякий раз, когда видел ее. Неспособность связать и пары слов в присутствии Аравис говорила о его влюбленности лучше самых изысканных калорменских комплиментов. Корину тогда только и оставалось, что прикладывать все возможные усилия, чтобы удержать свой не в меру ехидный язык за зубами. Подтрунивать над таким искренним смущением братца было как-то… совестно.
Аравис не иначе, как знала, о чем он думает, и шутливо боднула его лбом в подбородок.
— Лучше бы ты остался.
— Он не настолько беспомощен.
— Кто сказал, — хмыкнула Аравис, — что я беспокоюсь за него? Это ведь не Кор любит устраивать рукопашные схватки с медведями.
— С говорящими медведями, — не преминул уточнить Корин, и она негромко рассмеялась, на мгновение прижавшись чуть к нему крепче. Корин отодвинулся нехотя. И так же нехотя поднялся, отворачивая левый рукав и расправляя на запястье смявшийся манжет. Аравис молчала. Смотрела, как он натягивает через голову тунику из тонкой темно-зеленой шерсти — недовольно закусывая нижнюю губу, когда раненую руку вновь будто кольнуло тонким ледяным лезвием — и надевает поверх тяжелое кожаное котарди, слабо звенящее пришитыми с внутренней стороны кольчужными звеньями на груди и спине. Аравис смотрела так, словно видела на его месте кого-то другого.
Она никогда их не путала. И не потому, что у одного были длиннее волосы, а у другого — мощнее шея. Аравис просто знала, с первого же мгновения понимала, кто их них Кор, а кто — Корин. Но теперь, бросив на нее случайный взгляд из-под упавших на глаза волос, Корин вдруг подумал, что Аравис вообще его не узнает.
— Что-то не так?
Аравис моргнула медленно, как бывает, когда человек слишком задумывается о чем-то своем и не сразу понимает, что к нему обращаются, и на ее губах появилась странная, почти вымученная улыбка.
— Ничего, — она поднялась с шуршанием нежного виноградно-фиолетового шелка и протянула руку к ждущим своей очереди ножнам с узким полуторным клинком. Корин не стал спорить и забирать у нее оружие. — Просто… ты напомнил мне… его.
Брата, сложившего голову в боях с мятежниками где-то на западной границе Калормена. Брата, лежавшего в земле уже двенадцать с лишним лет, в чьих доспехах Аравис бежала на Север от участи стать женой горбуна-визиря. Она не говорила о семье практически ничего, а они не спрашивали, с первой же попытки заговорить поняв, что подобные беседы ей неприятны и бередят старые раны. Порой Корину казалось, что Аравис уж слишком сильно старается доказать всем вокруг, что она оставила титул тархины в прошлом и не мыслит для себя иного дома, чем маленькое горное королевство, протянувшееся с запада на восток узкой полосой острых скал и крутых обрывов.
Но узлы на перевязи оружия она по-прежнему вязала калорменские. По привычке, сама не замечая, как пальцы складывают концы длинных потертых ремней в сложные петли. Ее не поправляли. В одной этой привычке — в узлах, которые едва ли получились бы у Кора, всё детство вязавшего одни только рыбацкие сети, и уж тем более не вышли бы у Корина — было столько настоящей, спрятанной глубоко внутри Аравис, что оно стоило всех косых и удивленных взглядов.
— Будь осторожен, хорошо? — попросила Аравис, выпуская из пальцев ремни перевязи и расправляя ему воротник куртки, и сдавленно пискнула, уже через мгновение тихо засмеявшись у самого уха, когда ее обхватили обеими руками и прижали к себе бесцеремонным медвежьим жестом. — Платье мне помнешь, негодяй!
Ну-ну. А не вы ли, принцесса, любите носиться в этих платьях да в мужском седле по крутым горным тропам? И не думайте даже отпираться, сам видел.
— Я положила в седельную сумку чистые повязки, — продолжала наставлять Аравис, уже спускаясь следом за Корином по узкой винтовой лестнице. — Так что не забывай менять их…
— Я знаю.
— И кипятить.
— Я знаю.
— И не только повязки, но и воду. Неизвестно еще, в какой луже вы ее наберете.
— Да знаю я! — не выдержал Корин, перепрыгивая последние две ступеньки, и сверху его догнал негромкий заливистый смех. Издевается ведь. — Мужа своего воспитывать будешь!
— А его воспитывать не надо! Он у меня и так умный! Чего не скажешь о тебе!
Ждавший во дворе Анварда Кор, судя по выражению лица, был того же мнения, что и любимая супруга. С силой стиснул здоровое плечо во время короткого объятия, нахмурил брови, глядя, как брат вскакивает в седло, нашаривает стремена и подбирает длинные поводья, и окинул таким же хмурым взглядом собравшийся за спиной у Корина отряд:
— Не нравится мне всё это.
Корин подумал, что решение попрощаться с отцом сразу после завтрака было одной из самых разумных его мыслей за последние месяца три. И пришпорил победно заржавшего коня.
— Не порти мне веселье!
— Корин! — привычно гаркнул Кор, на всякий случай проворно отскакивая в сторону — на длинных белокурых волосах немедленно перекосился серебряный обруч — и в шутку показал промчавшемуся мимо брату кулак. В шутку, ибо доведись им сойтись в рукопашную, и Кор будет скручен и прижат к земле безо всякого уважения к его титулу кронпринца.
— Увидимся, зануда!
— Дубина! — не остался напоследок в долгу любящий братец под аккомпанемент звонкого смеха Аравис.
— Забыл сказать! — прокричал Корин уже у самых ворот, придерживая коня и оборачиваясь через плечо. — Не вздумай дать им ближний бой!
И поднял вновь заржавшего жеребца на дыбы, вылетев на петляющую прочь от замка дорогу. Рука заныла с новой силой, но оно того стоило.
— Ваше Высочество! — скорбно воскликнул где-то за спиной лорд Даррин, словно его присутствие в отряде было не личной инициативой, а навязанным бедняге королевским приказом. Впрочем, Даррин называл младшего из королевских сыновей Наказанием Арченланда еще в те годы, когда этот сын считался единственным.
— Не отставайте, милорд! — посоветовал ему Корин и пришпорил коня еще раз.
***
Нарнийские земли выглядели на удивление… тихо. Не то, чтобы Корин ожидал саму Белую Колдунью уже на спуске с граничащих с Нарнией гор, но и тянущийся на восток от этих гор лес выглядел каким-то притихшим. Пожалуй, даже чересчур притихшим. Времена, когда на стук лошадиных копыт из-под каждого куста выглядывала любопытная звериная мордочка, давно прошли — беспечность нарнийского Золотого Века канула в небытие вместе с самим Золотым Веком и Четырьмя королями и королевами, — но и такой зловещей тишины в этих лесах не было, пожалуй, с самой Столетней Зимы. Корин в свою бытность пажом и оруженосцем Верховного Короля слышал от нарнийцев немало жутковатых историй о тех годах.
— Тихо-то как, — первым заметил один из сопровождавших его лучников, наверняка потянувшись рукой к набитому стрелами колчану за спиной.
— И нам бы тоже лучше не шуметь, — вполголоса шикнул на лучника лорд Даррин, слабо пришпоривая коня и приближаясь практически вплотную. — Ваше Высочество, не сочтите за дерзость, но у вас же есть план на случай… непредвиденных ситуаций? Я хочу сказать, продуманный план, а не ваша обыкновенная… импровизация.
— Вы ждали до самой Нарнии, чтобы это спросить, милорд? — съехидничал Корин, кладя левую руку на длинную, обтянутую темной кожей рукоять меча. Судя по ответному взгляду, лорд был не прочь и придушить ерничающего принца. Не до смерти, но до потери сознания так точно.
— Нет, я тешил себя надеждой, что вы сами изложите нам суть своей затеи, — парировал Даррин таким тоном, словно действительно не услышал этой сути еще в Анварде, не забывая одновременно с этим чутко прислушиваться к лесной тишине. Шум где-то впереди, как ни обидно было это признавать, он тоже услышал первым.
— Милорд, — честно ответил ему Корин, — рубите сверху вниз.
Рубить, впрочем, не пришлось. Отряд нарнийцев на пару человек меньше их собственного — Корин еще по самой юности привык называть всех нарнийцев без разбора людьми, считая их равными себе независимо от количества ног и хвостов — прекрасно управился с противником самостоятельно, усыпав блестящими голубыми осколками льда почти всю небольшую поляну. Корин уважительно присвистнул — отец пытался отучить его от этой привычки годами, а потом Эдмунд не только не отучил, но и напротив научил его свистеть двумя пальцами, как настоящий разбойник, — и остановил коня, легко спрыгнув на землю. Под ногами захрустело мелкое ледяное крошево.
— Мир вам, друзья.
«Друзья» в лице пары фавнов, вооруженного секирой гнома и огромной говорящей кошки — леопарда с явно женским выражением хищных глаз — нестройно поприветствовали в ответ. Корин пропустил его мимо ушей. Взгляд как-то сразу приковало к единственному в отряде человеку, женщине, стоявшей спиной к незваным гостям, но уже оборачивавшейся через плечо. Не потому, что она была женщиной и не из-за броского охотничьего костюма в сине-зеленых тонах, а потому, что в памяти вдруг шевельнулось что-то странное, неуловимо знакомое при виде длинных — и совершенно неуместно распущенных — медово-светлых волос, едва заметно отливающих на солнце рыжиной.
Женщина повернула в начале голову, а затем и весь корпус, и с тонкого узкого лица — почти треугольного, но резковатые черты и острый подбородок отнюдь не показались Корину изъяном — на него глянули чуть раскосые глаза цвета незабудок. И яркие, но широкие и тонковатые губы дрогнули в удивленной улыбке.
— Здравствуй, Корин.
Он узнал ее с первого же взгляда, но тянул еще несколько мгновений, сравнивая лицо молодой женщины — сейчас ей должно было быть уже девятнадцать — с оставшимся в памяти лицом маленькой девочки, прежде чем наконец спросил с не меньшим удивлением:
— Авелен?
Тонковатые губы дрогнули вновь, и ее улыбка сделалась отчетливее.
— Тебе бы следовало чаще появляться в Кэр-Паравэле, Твое Высочество, — притворно пожурила его принцесса. — Уже и меня не признаешь. Забыл?
— Тебя забудешь, — парировал Корин больше по привычке, и ее незабудковые глаза блеснули на свету будто в подтверждение его слов. Дочерей Верховного Короля не забывают, даже если очень хочется. Особенно когда эта дочь обладала чертовски вредным характером и постоянно попадала в какие-нибудь дурацкие истории.
Следующая часть пути обещала стать очень интересной. Интересной головной болью.
========== Глава третья ==========
Кэр-Паравэл, тринадцать лет назад.
Среди густо переплетенных ветвей и зеленых листьев мелькал подрагивающий от малейшего движения край фиалкового подола. Принцесса добралась до середины яблоневого ствола и теперь сидела на одной из крепких сучковатых ветвей с крупными красными плодами, изредка хлюпая носом и шумно втягивая воздух.
— Эм… Ваше Высочество…
— Отстань! — всхлипнула Авелен, не дав не то, что закончить, но и даже толком начать мысль, и завозилась на ветке. Край подола лихорадочно заметался в листве из стороны в сторону.
— Не могу, — ответил Корин, сильно запрокидывая голову в надежде увидеть хоть что-то, кроме подола, и подумывая отойти на пару шагов назад на случай, если Ее Высочество вздумает подкрепить приказ метко брошенным яблоком. — Вас ползамка ищет.
— Ну и пусть ищет, — вновь всхлипнула принцесса, и край ее сиреневого подола предпринял еще одну неудачную попытку затеряться среди листвы. Корин почесал вихрастый затылок, покрутил головой по сторонам и уже было подумал, что дело начинает принимать скверный оборот, когда в поле видимости неожиданно появилась подмога. Даже две подмоги. Одна сверкала на солнце золотой зубчатой короной, а вторая — серебряной, да к тому же нахлобученной на вьющиеся черные волосы до неприличия криво.
— Я же говорил, что парень найдет ее втрое быстрее, чем мы!
— Звучит так, как будто ты тоже ее искал!
Из яблоневой листвы донеслось фырканье вперемешку со всхлипом. Кажется, принцесса не могла определиться, плачет она теперь или смеется.
— Это у нас так Верховные Короли нынче «спасибо» говорят?! Я, между прочим, устранял последствия политического скандала, неблагодарное Твое Величество!
— Да какой скандал?! Подумаешь, девочка подбила глаз мальчику! Тоже мне скандал! Я бы в такой ситуации даже родителям жаловаться постеснялся!
— Еще бы! — фыркнул король Эдмунд, первым останавливаясь возле дерева и караулящего его Корина. — Тебя в детстве била Сью. Если бы ты хоть раз пожаловался, она бы тебе и второй глаз разукрасила. Господин паж, доложите обстановку! — весело гаркнуло Его Величество, поднимая голову и мгновенно замечая сиреневый край подола среди густо-зеленых листьев. По зубцам короны заплясали серебряные искры от упавших на металл лучей света. Судя по ее положению на королевской голове, беспорядку в обрамлявших лицо волосах и закатанным по самый локоть рукавам нижней белой рубашки с распахнутым воротом — верхней не было и вовсе — Эдмунд опять просидел полночи над бумагами и был поднят с постели — а точнее, из любимого кресла — буквально полчаса назад. Но и в этом случае не позабыл затянуть на поясе черную кожаную перевязь меча и воткнуть за нее пару таких же кожаных перчаток.
Корину никогда не доводилось касаться этой странной витой рукояти, будто выточенной из хрусталя и окованной для большей крепости извивающимися нитями металла, но нарнийцы поговаривали, будто наощупь она холодна настолько, что обжигает до кости, и только безумец возьмется за нее голой рукой. Рукоять искрилась на солнце, словно и в самом деле была слеплена изо льда и снега, и загибающиеся вниз края ее стальной гарды казались парой острых сосулек. Ледяных клыков, которые она тянулась вонзить во всякого, кто оказывался слишком близко к этому подобию хищной пасти. На черных кожаных ножнах и узком прямом клинке не было ни единого украшения, но с такой рукоятью они и не требовались. Никто не знал, давал ли Эдмунд своему мечу имя. Никто не спрашивал, потому что вся Нарния называла этот клинок прозвищем, принесенным из очередного сражения в холодных северных землях.
Исс’Андлат. Ледяная Смерть.
Она будто подмигнула мальчишке-пажу, когда по изгибам хрустально-стальной рукояти скользнул очередной солнечный луч, и эта ледяная искра вдруг отразилась в брошенном из-под ресниц взгляде самого короля. Иногда свет падал на его лицо так странно, что казалось, будто в глазах нет зрачков: одна только затопившая радужку густая синева.
— Эви, солнышко, может, ты спустишься? — предпринял Верховный Король первую попытку вернуть блудную дочь на землю.
— Нет, — всхлипнуло из глубины яблоневой листвы.
— Можем подождать, пока она проголодается, — предложил король Эдмунд, потирая одну ладонь о другую. Про его руки говорили то же, что и про рукоять меча: они холодны так, словно король только что вернулся из самого сердца ледяной метели.
— Чушь! — фыркнул король Питер, окидывая дерево оценивающим взглядом. — Ты посмотри, сколько здесь яблок! Мы ее до осени не увидим!
Ветка затряслась от сдавленного хихиканья. Край подола зашелестел в листве с новой силой, и показалась одна из сиреневых шелковых туфелек с лентами вокруг лодыжки. Питер проводил ее задумчивым взглядом и сказал:
— Ну что, Эд, давай.
Брат уставился на него, как минотавр на новые ворота. Минотавры в таких случаях обычно размышляли на тему «секирой или рогами», но Эдмунд явно собирался уважить Верховного Короля как-нибудь попроще. Хотя перед этим всё же уточнил.
— Я?! Это твоя дочь.
— Моя. Но я, если ты запамятовал, Верховный Король Нарнии, Император Одиноких Островов и рыцарь Ордена Льва, — откровенно веселился Питер. Яблоневая листва хихикала так, словно там засело с полдюжины дриад. — Мне не солидно.
— А мне, значит, солидно? — фыркнул Эдмунд. — Я смотрю, пора звать Сьюзен с ее целебными оплеухами.
— Не надо! — разом передумал отправлять его на дерево король, император и рыцарь. Корин сдавленно фыркнул в кулак, представив себе явление королевы Сьюзен, которая была Великодушна ко всем, кроме собственных братьев, и невольно привлек к себе внимание успевших позабыть о его присутствии королей. Два направленных на него взгляда — густо-синий с едва заметной темнотой зрачка и серо-стальной с ярким черным ободком вокруг светлой радужки — не сулили горе-пажу ничего хорошо.
Приговор вынес Эдмунд, воспользовавшись своим правом Верховного Судьи.
— Дерзай, Корин. Мы в тебя верим.
Корин перспективе не обрадовался.
— Она столкнет меня обратно!
— Ей шесть лет! — фыркнул Питер, и в яблоневой листве недовольно засопело. — Она вдвое младше тебя.
— Да не скажи, парень прав, — неожиданно занял сторону жертвы Эдмунд. — Она столкнет. Она и минотавра столкнет, если решит, что тот был недостаточно галантен и почтителен.
Авелен захихикала на ветке с новой силой. Авелен звонко смеялась, сидя на поваленном дереве у разведенного нарнийцами костра, и в темноте ее подсвеченные пламенем волосы казались выкованными из тончайших нитей красного золота.
— Да не было такого!
— Было, было, — спорил Корин, подливая себе из походного котелка горячего вина с травами. — И я уж думал, что меня действительно загонят на дерево, но тут пришла твоя мать, и Их Величествам резко стало не до меня.
Питер спасался бегством, а Эдмунд хохотал, пока не устал от этого настолько, что даже прислонился плечом к дереву. Хотя теперь Корин понимал, что устал младший из королей отнюдь не от смеха. И губы у него разом посинели будто от холода, а не от упавшей на лицо густой лиственной тени.
Развивать мысль не хотелось, да он и не успел. Раненую руку снова обожгло холодом, и Авелен подалась вперед одним плавным текучим движением, пристально вглядываясь в его лицо и вдруг показавшись какой-то совсем незнакомой. После воспоминаний о маленькой девочке в сиреневом платье это было… непривычно.
— Что с тобой?
— Не страшно, — отмахнулся Корин. Правой рукой, едва не расплескав вино из походной кружки. — Слегка задели плечо.
— Эти? — уточнила Авелен, имея в виду очередную нарнийскую напасть, и сделала ближайшему к ней фавну знак рукой, чтобы тот передал ей одну из седельных сумок. — Покажи.
— И давно ты стала целителем? — даже растерялся Корин от такой просьбы в почти приказном тоне.
— Я не стала, — согласилась Авелен. — Я взяла из сокровищницы немного сока огнецвета. Того, который Отец Рождество подарил тете Люси, — уточнила она зачем-то, вытаскивая из недр сумки маленький пузырек с плотной темной пробкой.
— Взяла, — повторил Корин, сообразив, к чему было сделано такое уточнение, — без спроса?
Авелен покраснела так сильно, что стало заметно даже в полумраке горящего рядом костра.
— И что еще, — вкрадчиво уточнил Корин, — ты взяла из сокровищницы?
— Ее кинжал, — почти шепотом призналась Авелен, воюя с пробкой пузырька под пристальным взглядом. Корина ответ искреннепозабавил.
— А что ж Риндон не вытащила? — хохотнул он, и Авелен обиженно фыркнула, сверкнув глазами из-под падающих на лицо волос.
— Он тяжелый, — буркнула принцесса, давая понять, что то была единственная причина, помешавшая ей одолжить из королевской сокровищницы отцовский меч. — А где Исс’Андлат, я и вовсе не знаю, дядя Эдмунд хранил ее отдельно от остального оружия.
Исс’Андлат, на взгляд Корина, могла оказаться еще тяжелее Риндона, поскольку была на несколько дюймов длиннее. Но у Авелен было до того обиженное лицо, что он решил не разочаровывать ее еще сильнее.
— Покажи, — попросила принцесса еще раз, наконец справившись с тугой пробкой и неожиданно заговорив каким-то совсем робким голосом. Пришлось стаскивать звенящую кольчужными кольцами куртку и закатывать оба свободных рукава верхней и нижней рубашки. Не огорчать же ребенка отказом, когда он и без того расстроился.
— Ответь мне на один вопрос, — попросил Корин, когда она придвинулась вплотную, неловко прячась за длинными волосами от украдкой бросаемых на нее взглядов как арченландцев, так и своих нарнийцев. И те, и другие, верно, хотели сказать, что не пристало принцессе возиться с ранеными мужчинами, даже если когда-то давно эти мужчины старательно караулили ее под деревом. — Твоя мать ведь… не разрешала тебе покидать Кэр-Паравел?
Едва ли для Аланны было тайной, где скрывается ее беглая дочурка. Это в стране-то, где умением говорить обладала каждая сорока. Хотя и не каждая обладала действительно разумом. Но Корин сильно сомневался, что Верховная Королева одобрила этот побег. Уж слишком мало было у принцессы охраны. Даже для мирного времени мало.
— Нет, — буркнула Авелен, капая из пузырька одну-единственную каплю. Рану мерзко защипало. — Она считает, что я должна сидеть за четырьмя стенами и ждать, пока всякие рыцари будут вершить под этими стенами подвиги!
— И что ты намерена делать? — задал Корин еще один вопрос, решив, что «всякие рыцари» — это камешек не в его арченландский огород.
— Для начала проверить замок Белой Колдуньи, — покладисто ответила Авелен, вновь принимаясь воевать с пробкой. Теперь уже для того, чтобы закупорить многострадальный пузырек. — Тот, что стоит посреди озера недалеко от пустоши Фонарного Столба. Если там ничего нет, то отправлюсь ко второму. Я отыскала в замковой библиотеке старую карту Эттинсмура, составленную еще до начала Столетней Зимы и… Даже не думай об этом! — неожиданно возмутилась принцесса, вскидывая голову. Незабудковые, казавшиеся почти черными в темноте глаза угрожающе сузились.
— Я отвезу тебя обратно в Кэр-Паравэл, а потом посмотрим, что там с этими замками ваших колдуний, — разочаровал ее Корин.
— Нет, — почти взвизгнула Авелен, с силой сжимая пузырек с огнецветом в пальцах. Как бы не лопнула, будет очень жаль такое полезное зелье. — Ты не имеешь никакого права!
И нарнийцы, и арченландцы одновременно притихли, ожидая, чем закончится спор. Лорд Даррин наверняка бросал в его сторону многозначительные взгляды, намекая, что девочку нужно вернуть матери как можно быстрее, пока она не натворила каких-нибудь действительно серьезных дел.
— Ты не можешь мне запретить! — шипела Авелен, не обращая на тишину и взгляды ровным счетом никакого внимания. — Это моя земля, и я за нее в ответе! Здесь тебе не Арченланд!
— На очередной праздник в Кэр-Паравэле это тоже мало похоже, если ты не заметила, — парировал Корин, искренне жалея, что подобные перепалки с Кором всегда заканчивались на второй-третьей фразе. Вместе с аргументами самого Кора. Авелен явно умела спорить и ругаться куда лучше арченландского кронпринца. — Какой тебе Эттинсмур, когда у тебя даже меча нет? Что ты будешь делать, если столкнешься там с недружелюбными слугами очередной колдуньи?
— А ты?!
— А я, знаешь ли, опоясанный рыцарь с пятнадцати лет и уж точно понимаю в этом побольше твоего.
— Тебя учил военному делу мой отец! — возмутилась Авелен, вздумав давить на его уважение к светлой памяти исчезнувшего неизвестно куда Верховного Короля.
— Вот именно, что он учил меня, а не тебя!
Принцесса зашипела, как рассерженная кошка. Выглядело до того забавно, что Корин не выдержал и зашелся гулким в тишине ночного леса смехом.
— Дурак! — бросила Авелен и вскочила на ноги, давая понять, что она с такими мужланами больше не разговаривает. Окликнула сопровождавшую ее — и, по-видимому, служившую личным телохранителем — большую кошку и метнулась к самому краю поляны, продолжив возмущенно шипеть и перебивать все попытки кошки ее успокоить.
— Ваше Высочество, — вкрадчиво заговорил лорд Даррин, наверняка догадываясь, каким будет ответ.
— У нас возникла небольшая трудность, господа, — согласился Корин, отворачивая назад сначала один рукав, а затем и второй. — Потому что она права. Здесь не Арченланд, и я не могу ей приказать. А к просьбам она прислушиваться явно не намерена.
— Скажи мне, что ты не собираешься брать ее с собой, — попросил Даррин, решив, что вот теперь уже точно можно было покончить с успевшим набить оскомину церемониалом.
— Нет, — вновь согласился Корин. — Это она возьмет с собой нас. Так она хотя бы будет у меня на виду, а неизвестно где и неизвестно с кем.
Даррин не был бы Даррином, если бы не ответил на это какой-нибудь слабо завуалированной гадостью.
— А если ты не сумеешь ее защитить?
Корин пожал плечами и ткнул носком сапога, пододвигая ближе к центру, одно из занимающихся поленец в костре. То громко выстрелило искрами в черное ночное небо.
— Значит, отвечу за это перед всеми, кто пожелает призвать меня к ответу.
========== Глава четвертая ==========
Меч обнажился с негромким лязгом длинного лезвия об окованные металлом края ножен. Три с лишним фута блестящей на солнце стали, превращенной лучшими арченландскими кузнецами в прямой обоюдоострый клинок, сильно сужающийся к острию, отчего оно порой казалось тоньше игольного. Авелен смерила оружие угрюмым взглядом, сосредоточенно сжав губы, поудобнее перехватила одолженный ей короткий меч — тот больше напоминал скрамасакс, но выбирать Ее Высочеству толком было не из чего — и нанесла первый удар, явно целя куда-то выше плеча. Вернее, попыталась. Лезвия столкнулись с вибрирующим звоном, и эхо от него медленно затихло в листве растущих вокруг поляны деревьев.
— Слишком высоко. Бей ниже.
— Я тебя задену, — буркнула принцесса — дулась сразу из-за всего на свете, что в общем-то было для нее нормальным состоянием как в шестилетнем возрасте, так и в девятнадцатилетнем — и попробовала еще раз. С тем же успехом. Заденет она его, как же.
— Я выше ростом, — почти на голову, а уж о преимуществе в длине меча и говорить нечего. Будь это настоящий бой, а не тренировочный поединок, Авелен была бы мертва еще до того, как успела нанести первый удар. — Ты тратишь слишком много сил на замах. Бей в грудь. Два фута стали в ней мало кто переживет.
Принцесса насупилась еще сильнее, но послушно опустила острие меча чуть ниже. Пытавшиеся досмотреть последний сон собратья по оружию недовольно заворочались вокруг погасшего костра, когда воздух наполнился беспрерывным звоном металла. Авелен шла в атаку, Корин отступал спиной вперед по широкой дуге, не позволяя прижать себя спиной к одному из деревьев.
— Не пытайся колоть, у тебя мастерства не хватит, чтобы с первого же удара попасть, куда нужно. Руби сверху вниз, так проще.
Авелен повернула клинок в руке и атаковала, как велели. По встретившему удар мечу пошла ощутимая вибрация, передаваясь на длинную рукоять и сжимающую ее руку. Сил у девочки явно было в избытке.
— Возьми меч двумя руками. Да, как кентавр — двуручник.
Благо узкие ладони позволяли ей держать подобным образом и рукоять одноручного меча. И сила обрушивающихся на меч ударов заметно возросла, в какой-то момент рука даже загудела от напряжения и запястье ощутимо заныло под плотно обхватывающим руку кожаным наручем. Корин дождался нового замаха и резко ушел в сторону, заставив ее проскочить мимо и потерять равновесие. Нанесенный сбоку удар выбил из рук принцессы оружие, и она забавно взмахнула руками, словно пытаясь поймать выскользнувшую из пальцев рукоять.
— Так нечестно! — возмутилась Авелен и попыталась пихнуть его голыми руками, но попалась на обманный прием и сдавленно пискнула, когда ее ребра стиснуло в коронном медвежьем объятии. — Пусти-пусти-пусти! — запищала она еще громче, пытаясь стукнуть не то по плечу, не то по груди, и, отчаявшись, боднула противника лбом в подбородок. Корин дернул головой, спасая челюсть от удара, и коротко хохотнул, когда она фыркнула, как обиженная лисица.
— Коленом, Эви, коленом! Или так и будешь дергаться безо всякого толку.
— Куда коленом? — не поняла Авелен, но в следующее мгновение залилась пунцовым румянцем от лба до подбородка. — Дурак! Вот возьму и…!
— Или не возьмешь, — хмыкнул Корин и разжал руки. Принцесса проворно отпрыгнула в сторону и принялась поправлять спутавшиеся волосы и помявшийся сине-зеленый камзол. Выражение ее лица ясно говорило «Все мужчины — невоспитанные грубияны!». Выражение лица занявшегося завтраком лорда Даррина говорило примерно то же, но с поправкой «Невоспитанный здесь только один, и звать его Корин». Корин украдкой показал ему язык, на мгновение уподобившись пятнадцатилетнему мальчишке, и с лязгом вогнал меч обратно в ножны.
— Будьте так любезны, милорд, подайте карту.
— Как будет угодно Вашему Высочеству, — чопорно отозвался милорд и полез одной рукой в служившую ему подушкой седельную сумку. Корин сел рядом, вытянув ноги, и с шорохом развернул пергамент во всю длину.
— Час пути верхом, не больше, — заявила Авелен, подкравшись сзади — вернее, это она думала, что подкрадывалась, но при этом топала так, что ее услышал бы и зачитавшийся любимыми поэмами Кор — и заглядывая в карту Корину через плечо. На левую руку упали — закрыв ее, как шарфом, до самого локтя — мягкие медово-светлые волосы, заблестев на солнце золотыми и рыжеватыми искрами.
— Если мы никого на этом пути не встретим, — не согласился Корин. Авелен повернула голову, и вместе с ней шевельнулись длинные пряди на его плече. — Если в этом замке что-то есть, то будет и охрана. Волосы-то заплети, принцесса. Всё ж не на балу.
— До сих пор же не встретили, — не согласилась Авелен и принялась собирать пряди в небрежную косу на левую сторону. — Да там и замка толком-то нет, одни руины, как мне говорили. Отец приказал его разрушить еще в самом начале правления.
Тогда зачем, спрашивается, мы туда лезем? — задал себе вопрос Корин и сам же нашел на него ответ. — Затем, что проверить всё равно стоит.
Но отсутствие хоть каких-то признаков неприятеля наводило на мысль, что в этих руинах они действительно ничего не найдут. Тракта, как такового, в этой глуши не было — или же нарнийцы даже полвека спустя по-прежнему старались держаться как можно дальше от обители мертвой Колдуньи, — но никто не охранял ни подъезды к прячущемуся в узкой долине озеру, ни само озеро, лениво плещущееся о каменистые берега с крупной галькой. Да и на небольшом островке с едва заметными издалека руинами не виднелось ни одной живой души. Или чего-то, что могло бы считаться живым хотя бы условно.
— И как туда попасть? — спросил Даррин, скептично сощурив глаза и подняв руку ко лбу, чтобы защититься от отражаемого озерной водой и слепящего его солнца.
— Вплавь? — предложил Корин с фальшивым энтузиазмом в голосе, но Авелен уже спрыгнула с седла на шуршащую под ногами гальку и воскликнула с каким-то совершенно детским восхищением:
— Дорожка!
Дорожка и в самом деле была. Узкая, от силы пол-ярда шириной и не позволяющая пройти по ней вдвоем, она замерзала на их глазах, тянясь от берега брошенной поверх воды белой сверкающей лентой. Авелен выпустила из пальцев поводья и шагнула вперед, как завороженная, разглядывая возникающий из ниоткуда, явно колдовской лед. Сопровождавшая ее повсюду большая кошка тенью метнулась следом.
— А ну стой … глупая!
Принцесса остановилась, будто налетев на стену, и бросила недовольный взгляд через плечо, возмущенно фыркнув. Поняла, что первой его мыслью было отнюдь не «глупая».
— Будешь так делать, свяжу и оставлю на берегу дожидаться моего возвращения, — ничуть не устыдился своей резкости Корин. Совсем с ума сошла! Или совсем не понимает, куда собралась лезть. Что, пожалуй, будет равносильно безумию.
— Думаешь, это безопасно? — вслух согласился с его мыслями Даррин. Хотя наверняка был уверен, что у самого Корина таких мыслей нет. Впрочем, в этом Корин был виноват сам, поскольку крайне редко производил впечатление человека, озабоченного безопасностью очередной своей авантюры. И решил не разочаровывать спутников и в этот раз.
— Думаю, что нас приглашают. А значит, явно чего-то от нас хотят. Так что будьте начеку.
Арченландцы встретили его слова мало того, что полным отсутствием энтузиазма, так и еще и не постеснялись разразиться откровенно недовольным ворчанием. Нарнийцы дождались кивка от завороженной ледяной дорожкой принцессы, но тоже не обрадовались перспективе увидеть руины замка в непосредственной близи.
— Четверо остаются стеречь лошадей, — велел Корин. — Если есть еще желающие подождать нас на берегу, то… Авелен, Лев тебя забери!
Она, кажется, даже не услышала. Ступила на блестящий, замерзший неровной волной лед, и пошла безо всякой опаски, что этот лед может провалиться под ней в самый неожиданный момент. Но сопровождавшая ее кошка вдруг прижала уши к голове и зашипела, не решаясь шагнуть следом. Складывалось впечатление, что говорящим животным в замке Колдуньи — или том, что от него осталось — были не рады.
— Сиди здесь, — велел Корин, не слишком заботясь о том, есть ли у него вообще право приказывать нарнийцам. Куда больше его волновало, удастся ли догнать уходящую все дальше принцессу.
— Туда нельзя, — вновь зашипела кошка в подтверждение недавних мыслей о том, что стоило действительно связать эту неугомонную девицу, но пятнистую телохранительницу ожидаемо проигнорировали. Остальные нарнийцы тоже замялись, а вот у людей трудностей с первым шагом на лед не возникло совершенно.
— Не нравится мне всё это, — не менее ожидаемо пробурчал за спиной лорд Даррин. — Корин, стой, твой отец с меня голову снимет, если что случится! Ты слышишь, нет?!
— Авелен!
Вот кто действительно не слышал, так это Ее Высочество, будь неладен тот день, когда Корин вообще ее встретил. И в этом образе идущей не то по льду, не то прямо по воде женщины с длинной, переброшенной на грудь светлой косой — в образе будто растворяющегося среди отраженных от воды солнечных лучей тонкого силуэта — было что-то настолько жуткое, что к тому моменту, когда пальцы наконец сомкнулись на плече в сине-зеленом рукаве, Корин уже был готов вытрясти из нее душу, не сходя с места.
— Ты что, с ума сошла?!
Авелен обернулась через плечо, и в широко раскрытых незабудковых глазах словно отразились яркие серебряные искры.
— Ты слышишь? — спросила она странным звенящим голосом и указала рукой, не дожидаясь ответа. — Там!
«Там» оказалось остатками какой-то лестницы в полудюжине ярдов впереди, уходившей вниз, в полузасыпанные обломками камней подвальные помещения. Авелен и туда попыталась шагнуть первой, не боясь оступиться на крошащихся ступенях, но была остановлена ощутимым рывком за плечо. Принцесса возмущенно ойкнула и привычно зашипела, принявшись тереть руку чуть выше локтя.
— Ты что?
— Я первый, — отрезал Корин и отодвинул ее себе за спину, не слушая возмущений. — Характер будешь показывать в Кэр-Паравэле.
Где-то за спиной его еще звали по имени тремя голосами сразу, но с первым же шагом на лестницу все прежние звуки неожиданно стихли. Словно островок погрузило в полную тишину, не нарушаемую даже свистом ветра. Про́клятое место. Лучше бы Питер велел не разрушить замок, а разобрать по камню даже его основание. И стоило бы озаботиться факелом, но… От лестницы остался всего один крутой виток ступеней вокруг массивного опорного столба, выводивший в низкий коридор с обледеневшими, слабо светящимися голубым стенами. Очень холодный коридор, который никак не мог замерзнуть до такой степени в самый разгар нарнийского лета.
— Это не нормально, — сказал Корин больше для того, чтобы просто услышать звук собственного голоса, и изо рта вырвался белый пар. Судя по звуку шагов, Авелен остановилась прямо у него за спиной, и лежащей на рукояти меча левой руки робко коснулась подрагивающая ладонь. Лев ее знает, что она хотела этим сказать, но ответный жест получился как-то сам собой, и пальцы поначалу неуверенно, а затем до судорог крепко сплелись в замо́к.
— Ни шагу в сторону.
— Там, — повторила Авелен, не ответив. Как будто она смогла бы вновь уйти вперед без разрешения, когда ее так недвусмысленно держали за руку. Но это и правильно. Если она здесь потеряется, то все остальные могут потратить не один день на поиски в этих руинах.
Вопрос только, что станут делать эти остальные, если они потеряются здесь вдвоем.
Авелен, впрочем, теряться явно не собиралась и шла по коридору с такой уверенностью, словно ходила по нему уже сотню раз. Словно… ее вели к тому, что очень походило на выточенную из цельной глыбы льда крышку огромного саркофага, слабо мерцавшую в полумраке упиравшегося в тупик коридора.
Вот же… дьявольщина.
— Так она всё это время была здесь, — шепотом сказала — почти протянула, будто задумавшись — Авелен, подходя вплотную к могиле. Под толстым, но почти прозрачным слоем льда отчетливо виднелось нечеловечески красивое женское лицо в обрамлении разметавшихся вокруг головы блестящих черных волос. Корин посмотрел на нее один раз — от такой красоты смертный мужчина предпочтет держаться как можно дальше — и заметил другое.
— Могилу вскрывали.
— Что? — не поняла Авелен и проследила рассеянным взглядом движение его руки.
— Изо льда вырубили кусок, видишь? Слева от головы. Наверное, что-то достали, а затем вставили его обратно.
— Нечестивцы, — внезапно прошипела Авелен не своим голосом, и лицо у нее исказилось, приняв сходство с птичьим. И с тем, что застыло во льду неподвижной белой маской. Корин скосил на нее глаза всего на мгновение и заговорил нарочито медленно и спокойно.
— Думаю, нам пора уходить.
Бежать как можно дальше от этой мертвой женщины с красными губами, потому что — Лев их сохрани! — она недостаточно мертвая.
— Уходить? — повторила Авелен мелодичным, почти вибрирующим голосом — вновь чужим голосом — и повернулась на каблуках охотничьих сапожек, чуть склонив голову набок. — Разве ты не хочешь… посмотреть, что еще здесь есть?
— А зачем мне это? — осторожно уточнил Корин, гадая, какова вероятность, что она начнет драться с ним, если попытаться вывести ее наружу силой. Яркие тонковатые губы — вдруг показавшиеся такими же красными, как и губы похороненной рядом ведьмы — сложились в странную улыбку. Если бы речь шла не об Авелен, а о любой иной женщине… Он называл бы эту улыбку обольстительной.
— Какая несправедливость, верно? — почти прошептала Авелен, делая первый шаг вперед. Корину почему-то захотелось сделать точно такой же шаг назад. — Жить столько лет с мыслью, что все эти горы и долины однажды станут твоими. Думать, как благородно и справедливо ты будешь править своим народом. А затем уступить всё это мальчишке из рыбацкой хижины, которому повезло родиться на несколько минут раньше. Это жестоко, — принцесса негромко цокнула языком и закачала головой. На лице у нее застыла маска насквозь фальшивой горечи. Желание попятиться прочь от нее стало еще сильнее. Тем более, что теперь их разделяло от силы пол-ярда. — Что он знает, этот рыбак…?
— Прекрати.
Она не слушала. Поднимала руку нарочито медленно и продолжала всё тем же чужим голосом.
— Что он понимает? Одной крови недостаточно для того, чтобы стать великим королем. Он никогда не сможет до конца изжить свою рыбацкую натуру.
— Авелен, прекрати сейчас же. Это не смешно.
Это было совсем не смешно еще и потому, что он сам никогда так не думал. И Авелен, которую он знал — которую узнавал заново после того, как не видел ее столько лет — тоже никогда бы так не подумала.
Легшая на грудь рука даже сквозь одежду показалась холодной, словно лед. Такой же холодной, как и вырывавшееся из ее приоткрытых губ дыхание.
— Мы могли бы править вместе. Мы могли бы объединить Нарнию и Арченланд. Могли бы объединить весь Север под нашей властью. Ты не думал об этом? — она тянулась вперед и вверх, приподнимаясь на носочки, словно хотела поцеловать его, и в незабудковых глазах звездами вспыхивали серебряные искры. — Мы могли бы править целым миром. Нам всего-то и нужно, что…
Меч вырвался из ножен, словно живой, и ударил по ледяному саркофагу с такой силой, что загудела вся рука от кисти до плеча. В ледяном воздухе зазвенело разбивающимся на сотни осколков льдом, погребающим белое лицо под непрозрачным крошевом, и Авелен завизжала, зажимая руками уши и сгибаясь почти пополам. На церемониал не было времени. Корин схватил ее поперек талии и закинул на плечо, не обращая внимания на рвущийся у нее из груди вой раненого зверя. Принцесса упрямо дергалась и пыталась вырваться до самой лестницы, но в шаге от крошащихся ступеней вдруг затихла и с трудом выдавила сиплым голосом:
— Пусти… Пусти, мне больно…
Корин подумал и решил, что для того, чтобы вернуться обратно к могиле, ей придется как-то обойти его, а уж этого он точно не допустит, и осторожно опустил ее на пол. Авелен протяжно всхлипнула и осела на колени, пряча лицо в ладонях. Из левого уха у нее тонкой струйкой сочилась кровь.
Час от часу не легче. Платка под рукой, конечно же, не было и пришлось стирать кровь рукавом. А потом осторожно положить руку на низко склоненную голову и погладить по растрепавшимся на затылке мягким светлым волосам.
— Встать можешь?
Авелен всхлипнула еще раз, упрямо не отнимая рук от лица, и судорожно кивнула. Но сама подняться не смогла, пошатнулась и, почувствовав поддержавшие ее руки, бессильно уткнулась лицом ему в грудь.
— Я… Я… — жалобно повторяла принцесса, икая и цепляясь за него обеими руками, словно боялась, что оттолкнут и бросят здесь. А из-за спины вновь отчетливо ощутимо потянуло холодом.
— Я знаю, Эви. Она всё-таки ведьма, хоть и мертвая. Пойдем, нечего тебе здесь делать.
— Нет, — всхлипнула Авелен, не слушая. — Она говорила… Я слышала, как она говорила. Всего одну каплю… Одну каплю адамовой крови, и она исполнит любое… Любое мое… А я… я такая слабая. Ведь ты же не…
— Ну конечно! — запоздало сообразил Корин, и в спину с новой силой дыхнуло холодом. Авелен вздрогнула и робко подняла побагровевшее от слез и стыда лицо. — Когда начнет людское племя в Кэр-Паравэле править всеми… Как там дальше? Что-то про двоих сыновей Адама и двух дочерей Евы, нет?
Авелен непонимающее моргнула. С мокрых ресниц сорвалась еще одна слезинка.
— Ты что, совсем не слушала наставника, когда он рассказывал тебе об истории Нарнии и Арченланда? — спросил Корин нарочито ворчливым тоном, и тонковатые губы робко дрогнули в ответ. — Короли Арченланда происходят от старой нарнийской династии. Которая заключала браки с дриадами и речными богами. Я для этой ведьмы недостаточно человек. То ли дело ты, потому что твой отец… И мы выбрали не самое удачное место для этого разговора, — опомнился Корин на середине фразы и бесцеремонно схватил ее за руку, рывком потянув за собой вверх по лестнице. — Уходим, пока старая знакомая твоей родни еще чего-нибудь не придумала. С меня довольно и этого фокуса.
Авелен робко пискнула, утонув ладонью в его руке, споткнулась об одну из ступеней, но даже не подумала дернуться в обратную сторону, к доносящемуся из глубины замкового подвала странному шелесту. А Корин в очередной раз задумался о том, что нужно вернуть ее в Кэр-Паравэл под надзор матери. Даже если сама Авелен этого совсем не хочет.
При всем благородном желании Ее Высочества защищать свои земли от темной магии, сражения даже с мертвыми ведьмами определенно были не для нее.
========== Глава пятая ==========
У подножия самой южной гряды Эттинсмурских гор — многие столетия служившей естественной границей между Нарнией, землями великанов и лежащим чуть западнее Диким Севером, откуда по ночам доносился голодный вой оборотней — начался дождь. Нависшие над самыми отрогами кудлатые, почти черные тучи соткались в единое, закрывающее небо до самого горизонта полотно, дождались, когда бредущие по плавно поднимающейся в гору дороге лошади отойдут достаточно далеко от леса, и разразились ледяным ливнем.
— Замечательно, — с чувством сказал Корин и покрутил головой, стряхивая с волос капли резко пахнущей металлом воды. Подходящих пещер, чтобы укрыться, поблизости не наблюдалось: одни лишь голые скалы и редкие чахлые кустики по обочинам тракта.
— Чуть севернее есть форпост, — скорбно вздохнула Авелен, старавшаяся не привлекать к себе лишнего внимания с самой прогулки по руинам колдовского замка. Первое время Корин был даже этому рад, но уже к вечеру насторожился, подсознательно ожидая нового подвоха от Ее Высочества. На следующее же утро и вовсе заподозрил, что следующая ее выходка будет втрое грандиознее предудыщей.
Авелен тем временем продолжала вздыхать и держать голову низко опущенной, словно пыталась спрятаться за собственной лошадью. Под дождем зрелище стало еще более удручающим.
Форпост и в самом деле был — прятался в неприметной издалека расселине между потемневшим от дождя скалами, словно был построен вовсе не для того, чтобы коршуном следить за окрестными землями, — но при первом же взгляде на него Корин насторожился с новой силой. Слишком тихо.
— Ваше Высочество, придержите коня.
Авелен в ответ на официальный тон склонила голову еще ниже и покорно потянула поводья, отыскав почти сухое место под одной из скал. Нарнийцы — гном на мохнатом пони, облизывающая мокрые усы кошка и бодро стучащие копытцами фавны — мгновенно сгрудились вокруг, готовясь защищать принцессу любой ценой. Арченландцы в ответ лишь пришпорили лошадей и потянули из ножен оружие.
Форпост встретил их полным запустением. Безлюдный круглый двор за приоткрытыми, будто по чьей-то беспечности, створками ворот, совершенно темные окна-бойницы в единственной башне и абсолютная пустота в таких же темных коридорах с низкими потолками. В казарме на первом этаже в беспорядке лежали вещи караульных и даже висело по стенам оружие в небольшой комнате-арсенале, но, судя по слою пыли, форпост пустовал уже пару недель.
— Что думаешь? — тихо спросил Даррин, продолжая оглядываться по сторонам, но Корин лишь пожал плечами.
— Похоже, что они ушли сами.
Бежали в спешке, бросив даже личные вещи. Но почему тогда не взяли с собой всё оружие, которое могли унести? Или же… людей — или кто сторожил здесь границу? — могли увести силой дальше на север, тела погибших могли забрать с собой, а если дожди в этих горах не редкость, то и засохшую кровь во дворе уже давно бы смыло. А вот в стенах форпоста…
Вопросов набиралось куда больше, чем могло быть ответов. И едва возникшая надежда, что этой ночью удастся обойтись без часовых и выспаться всем участникам отряда, мгновенно рассыпалась в прах. О том, чтобы выспаться самому, речи не шло и вовсе: Ее Высочество остановилась в дверях полутемного зала, где как раз разводили огонь, огляделась, одновременно с этим пытаясь выжать воду из длинной потемневшей косы, и спросила:
— А где же все?
Да если бы я знал, мрачно подумал Корин, но ей ответил лишь еще одним неопределенным жестом. Авелен не стала спорить и попыталась просушить волосы и успевшую подмокнуть охотничью куртку у спешно разведенного в огромном камине огня. Заставив всех мужчин торопливо отвести глаза и притвориться, что их куда больше занимает оставшийся в седельных сумках провиант, чем подсвеченные рыжим пламенем очертания женской груди и изгиба талии под тонкой хлопковой камизой. Корину захотелось выругаться в мыслях.
Приходилось признать, что воспринимать Авелен как маленькую девочку, прятавшуюся в яблоневой листве, с каждым днем становилось всё сложнее. Особенно когда она тянула к огню узкие ладони, передергивала плечами от малейшего сквозняка и расчесывала тонкими пальцами длинные медовые волосы, еще сильнее отливающие в рыжину при таком же рыжем свете. Иными словами, постоянно отвлекала от мыслей об опустевшем форпосте. Ничем хорошим это закончиться не могло.
Спать на полу или жестких лавках в зале, когда можно было выбрать себе любую постель в форпосте, Ее Высочество тоже отказалась. Да еще и недоуменно подняла брови, словно услышала какую-то глупость. Изнеженная принцесса, раздраженно подумал Корин, уже поняв, что стеречь это взбалмошное создание придется именно ему. Авелен, по счастью, спорить не стала. Завернулась в теплую медвежью шкуру, покосилась на легший рядом с ней меч в длинных темных ножнах и замерла, прислушиваясь к нестихающему дождю за узким, закрытым плотными ставнями окном.
Не иначе, как выжидала, пока за дверью стихнут последние шорохи устраивающихся на ночлег людей и нарнийцев — даже ее верная кошка улеглась снаружи, на пороге, свернувшись пятнистым клубком и собираясь вонзить зубы во всякого, кто посмеет приблизиться к двери, — а затем осторожно прошептала:
— Прости.
— М-м-м?
— Я вела себя глупо. Там, в замке. Как избалованный ребенок, а не как… принцесса.
Этикет требовал немедленно убедить ее в обратном, но… повела она себя и в самом деле неразумно.
— Мне казалось, мы это уже обсудили.
— Не совсем, — прошептала Авелен и зашуршала тяжелой шкурой, устраиваясь поудобнее. — Не делай вид, что ты ничего не понял.
На несколько мгновений в комнате повисла почти звенящая тишина. Казалось, утих даже дождь за окном.
— Я слышу ее, — продолжила Авелен, и, скосив на нее глаза, Корин увидел лишь едва различимый в темноте профиль обращенного к низкому потолку лица. — До сих пор. Как только становится совсем тихо… она начинает говорить.
От закрытых ставень вновь потянуло зимней стужей. Словно под шкуру пробралась ледяная рука, слепо ища живую плоть, из которой можно было высосать тепло.
— Обещает, — шептала Авелен, и изо рта у нее, казалось, вырывался пар. Или мелкая снежная крошка. — Власть. Золото. И… Знаешь, они впервые приехали в Кэр-Паравэл лишь через несколько дней после исчезновения отца. С Гальмы, кажется. Я уже и не помню толком. Мать отказала им, притворившись, что я уже обручена, но… чем старше я становилась, тем чаще в замке появлялись то младшие сыновья лордов и королей, то простые рыцари, то… Был даже брат калорменского тисрока. Прошлым летом. Красиво говорил, писал стихи, обещал все богатства мира. А я… сравнивала. Сравнивала их всех, каждого, кто приходил просить моей руки, с тобой. И отказывала им всем. Потому что никто не мог… сравниться.
На несколько мгновений в комнате вновь повисла тишина. Но вернулся стук дождя по крыше и запертым ставням.
— Какое неуважение — посылать к принцессе Нарнии столь неказистых женихов.
Рядом отчетливо зашуршали шкуры.
— Ты смеешься надо мной? — спросила Авелен, приподнимаясь на локте и вглядываясь в его лицо в темноте.
— Ты не знаешь меня.
— Разве? Я помню еще те дни, когда ты был всего лишь пажом при моем отце.
— С тех пор многое изменилось. Сколько мы не виделись? Шесть лет? Или больше?
— Да, — пробормотала Авелен, подпирая голову рукой. — И в Арченланд, помнится, вернулся истинный наследник престола. Не делай вид, будто тебе это не задело. Любой бы… почувствовал хотя бы тень разочарования и обиды.
— Это к лучшему, — не согласился Корин. — Я знаю свои недостатки. И знаю, что я был бы плохим королем. У него с самого начала получалось быть наследником отца гораздо лучше, чем могло бы получиться у меня. У меня… пожалуй, никогда толком не получалось.
— Я предлагаю тебе трон Нарнии, а ты говоришь, что не хочешь его принять? — спросила Авелен и протянула вторую руку, дотронувшись до рукояти лежащего на постели меча. — Любой другой уже бы искал того, кто мог бы нас поженить. А может, и вовсе…
— Ты не захочешь… быть лишь одной из многих.
Ни одна влюбленная женщина бы не захотела. Отдать всю себя, а затем понять, что стала лишь коротким увлечением, мимолетно вспыхнувшей страстью? Или, что еще хуже, до конца своих дней быть привязанной к мужчине, который не может дать взамен ничего, кроме видимости счастливого союза. Ширмы, за которой будут прятаться от посторонних глаз упреки и бессильные слезы. И что бы ни думала Авелен, какой бы образ не создала в своих мыслях за эти годы, он едва ли имел много общего с настоящим Корином.
Авелен помолчала, будто пыталась найти ответ, который мог бы заставить его передумать, а затем вновь откинулась на спину, отвернувшись к окну. И шум нестихающего дождя на мгновение заглушил звук ровного, почти равнодушного голоса.
— Доброй ночи.
========== Глава шестая ==========
Дождь не стих и наутро. Тяжелые крупные капли продолжали стучать по крыше форпоста и быстро заливали каменный подоконник в зале с едва горящим камином и жесткими неудобными скамьями. Но когда за длинным узким столом вовсю разгорелся спор, поворачивать им назад или продолжать путь на север, в окно, от которого мерзко тянуло сыростью, влетела, с трудом стряхивая воду с перьев, взъерошенная сорока. И рухнула на стол, вызвав у Авелен испуганный возглас.
— Вы не ушиблись?
— Нет, Ваше Высочество, — сипло отозвалась уставшая птица, принимая более устойчивое положение, и протянула вперед лапку с крохотным мешочком для записок в пару дюймов шириной. — Ваша мать шлет вам послание из Кэр-Паравэла.
За столом воцарилась тишина. Приятно было сознавать, что считавшие ее обузой арченландцы — в большинстве своем они молчали, но даже мальчишка-оруженосец лет шестнадцати смотрел на нее, принцессу и дочь Верховного Короля, как на поломойку или кухарку, — в кои-то веки ждали от Авелен ответов и даже объяснений. Даже сам Корин подпер рукой плохо выбритый подбородок и всем своим видом говорил, что готов внимать Ее Высочеству. Авелен ответила ему возмущенной гримасой — что, признаться, не красило ее ни как принцессу, ни как женщину, про которую все вокруг только и говорили, что она лишь бледная тень царственной тетушки, — и развернула записку. Та, обманчиво-крохотная на первый взгляд, вытянулась желтоватой полосой пергамента на добрых полфута. Но из-за ее узости послание всё равно вышло коротким и даже скупым. Мать, кажется, злилась.
Я одобряю твое решение, но не выбор того, кто будет рисковать собой, чтобы разузнать сведения, не имеющие, быть может, для нас никакой ценности…
Стоило быть благодарной уже за это. Авелен честно пыталась. Хотя бы потому, что очередное напоминание о ее статусе единственной наследницы престола могло привести разве что к новой ссоре. Да, она была обязана беречь себя, пока — Лев ее сохрани! — не позаботится о продолжении династии, но почему-то в ее случае эта — иначе и не скажешь — бережливость неизменно превращалась в одно сплошное «Ваше Высочество, нет! Ваше Высочество, я сама! Ваше Высочество, как можно! Вам! Галопом?!». Или на охоту. Или… О ристалище при таком раскладе и вовсе речи не шло, а отъезжать от замка дальше, чем на милю, дозволялось лишь в сопровождении полудюжины рыцарей. Авелен была готова поклясться, что никто не трясся так над тем же Корином, даже когда он был единственным наследником. Поговаривали даже, что как-то раз его буквально потеряли во время поездки в Ташбаан. И махнули рукой, мол, Его Высочество сам вернется, когда нагуляется по калорменской столице. А за Авелен бы немедля выслали вооруженный до зубов отряд и перевернули бы весь город вверх дном.
Никакой справедливости.
Впрочем, такое отношение к Корину объясняло, почему он сам не стал изображать мученицу-няньку при взбалмошном младенце — девятнадцати лет от роду! — а первым делом вручил навязавшейся ему принцессе оружие. Мол, хочешь лезть в неприятности — лезь. Но по-умному. Авелен бы буквально разрыдалась от счастья в ответ на такое… понимание, если бы не сидела последние десять лет на троне дяди Эдмунда и не училась изображать полнейшую невозмутимость при появлении в Кэр-Паравэле любого посла или даже рыцаря. Другое дело, что ученица из нее всё равно вышла… не слишком успешная. В ее случае достижением было не подбить очередному нахалу глаз, а вовсе не усидеть перед ним с непроницаемым выражением лица. В детстве это, помнится, всех веселило, а дядя Эдмунд и вовсе шутил, что племянница обещает вырасти достойной защитницей Нарнии. А затем оказалось, что защитница никому не нужна. И что повинна в этом королева.
Они шушукались за спиной у матери — послы и иноземные вельможи, — когда думали, что она не слышит, но каждое их слово прекрасно слышала Авелен. Говорили, что Верховный Король был слишком уж великодушен — или слишком слаб, — когда увенчал короной изувеченную женщину, оказавшуюся способной родить ему лишь дочь. А какой прок от девочки, когда правителю нужно днями напролет носить доспехи и без устали сражаться за свои земли? Она, смеялись послы, даже не поднимет меча.
К двенадцати годам она успела искренне возненавидеть всех мужчин, что не были нарнийцами. Каждый чужак, какой наряд он бы не носил и каким выговором бы не отличался, был угрозой. Мужланом в богатом одеянии, думавшим, что все обязанности короля — это турниры, на которых нужно похваляться доблестью. И смотревшим на нее с отвратительным снисхождением. Каждый чужак, кроме одного.
Тогда ему было восемнадцать, он ел сорванное прямо с ветки и едва ли даже обтертое рукавом яблоко, и смотрел на нее в темноте замкового сада с таким видом, словно ничуть не удивился этой встрече. Словно… именно здесь следовало быть принцессе в ее день рождения. Сидеть в одиночестве, вдали от толпы гостей, и радоваться, что луна еще не поднялась над заслоняющими ее свет белыми башнями и никто не разглядит виновницу торжества под одним из дюжин растущих здесь деревьев.
— Здравствуй, Эви.
— Здравствуй, — согласилась Авелен, будто не видела его каких-то полчаса назад на ярко освещенном факелами пиру. Она-то видела. Вопрос лишь, что видел он? Нескладную девочку-подростка, за спиной у которой всё чаще шептались о красоте королевы Сьюзен и о том, что ее племянницу эта чаша, увы, миновала? Соперничать с прекраснейшей женщиной в мире, к ногам которой без промедления падали рыцари, короли и даже надменные калорменские тарханы — а то и сам тисрок, — было трудно. Но по-настоящему обидно становилось, лишь когда она замечала хитрые голубые глаза, смотревшие на очередную дриаду или хорошенькую фрейлину. Смотревшие не на нее. Что ему… такая маленькая и неказистая принцесса? Принцесса, которая никак не могла вырасти и которая до сих пор помнила смех тетушки, услышавшей наивное «Я выйду замуж за арченландского принца». «Эви, милая», — улыбнулась в ответ Сьюзен, пока племянница растерянно моргала, крепко прижимая к себе любимого деревянного рыцаря и не понимая, что так рассмешило прекраснейшую из королев. — «Не стоит отдавать свое сердце первому встречному мальчишке. Особенно, когда он так дурно воспитан. Для тебя найдется дюжина женихов куда достойнее него».
Поймавший ее за раздумьями в ночном саду Корин, должно быть, думал о том же. Но уже тогда понимал куда больше тетушки.
— От женихов прячешься?
Авелен не смогла понять, шутил он или говорил всерьез, и ответила лишь растерянным взглядом. В тишине отчетливо хрустнуло вновь надкушенное яблоко.
— Да меня можешь не бояться. Я в короли не рвусь.
— Почему?
Должно быть, это был очень глупый вопрос, но он был единственным, что пришел ей в голову после этих слов. Королем… хотели быть все.
— Я безответственный, — по-прежнему весело сказал Корин, но ей почудилось, что правды в его ответе была лишь половина. — Авантюрист, так сказать. Нужна мне эта морока с троном: ни выпить толком, ни подраться, всё сиди да блюди интересы государства. Нет уж, пусть этим Кор занимается: ему, зануде, такая жизнь видится пределом мечтаний. А я воздержусь.
— Она красивая, — сказала Авелен невпопад и, должно быть, убедила и его в том, что в голове у нарнийской принцессы одни глупости. — Невеста твоего брата.
Корин смерил ее неожиданно серьезным взглядом — в темноте его глаза совершенно утрачивали оттенок голубого инея сродни тому, что расцветал на окнах особенно морозным зимним утром, — и ответил без тени насмешки.
— Ты тоже.
Авелен, конечно же, не поверила, списав его ответ на дань вежливости. У красивых лицо… правильное. Что именно в нем должно быть правильным, Авелен не понимала, но знала, что ее лицо совершенно точно таким небыло. Выписанный яркими красками лик «прекраснейшей из королев» на многочисленных портретах безмолвно подтверждал эту догадку, белея безупречным овалом, алея капризно изогнутыми губами и горя «взором медовым, манящим, что солнечный луч по утру». Кажется, именно так этот взор прославляли в стопке стихов, брошенных в покрытом слоем пыли столе тетушки. Авелен нашла стишата весьма посредственными — о чем, впрочем, не решилась бы сказать вслух, считая это невежливым и даже жестоким, — но, судя по ехидным комментариям на полях, была в своей оценке не одинока. Тетушка же в прошлом развлекалась вовсю, едко подмечая любой огрех в стихотворных потугах поклонников. Ее заметок не было лишь на одном пергаменте — длинном свитке, исписанном резким, словно росчерки сабли, почерком, — и стиль у нетронутого рукой безжалостного критика послания был калорменский.
— Хочешь яблоко? — предложил тем временем Корин, подпирая облюбованное ею дерево плечом. Авелен подняла глаза на темнеющие над головой ветки, вздохнула — платье было праздничное, всё такое из себя… парадное, и ей и без того не миновать нагоняя за то, что она сидела в подобной… красоте на голой траве, — и ответила:
— Я не достану.
Не лезть же в этом злосчастном… наряде на дерево. А те яблоки, что висели на нижних ветках, скрытые от солнца листвой, и дозреть-то толком не успели. Кислятина.
— Я достану, — парировал Корин, и губы у него, кажется, дрогнули в ехидной улыбке. — Я же рыцарь. И всегда рад услужить прекрасной даме.
Даже если дама — а вернее, старательно пытающаяся изобразить ее угловатая девочка — не вышла ни лицом, ни ростом и не имела ни капли сходства с пресловутой «прекраснейшей из женщин этого мира». Но вот девочка выросла, а Корин — чтоб ему провалиться вместе с его извечным «Не хочу быть королем» — этого видеть не желал.
— Кэр-Паравэл засыпало снегом, — сказала Авелен, бережно сворачивая записку от матери, и пожала плечами, почувствовав себя крайне неловко под прицелом стольких мужских взглядов разом. — Это всё.
— Страшный буран, — вставила позабытая всеми сорока, стряхивая с перьев капли дождя. — Залив покрылся льдом на добрых полмили.
— Буран, — повторил уже седеющий рыцарь: единственный, чей статус был четко обозначен самим Корином, величавшим его милордом. Остальные арченландцы, судя по всему, не были даже рыцарями. — Летом. А где, говоришь, Белая Колдунья-то?
Последний вопрос, разумеется, предназначался не Авелен. Словно ее в том замке и не было.
— Колдунья, — ответил Корин, — там, где ей и положено… находиться. И будь это она, сугробы лежали бы до самого Анварда. Мне в детстве только и рассказывали, как во всем замке стены леденели до самого потолка. Мол, чуть не околели все в ту ночь, когда матушка ваша, милый принц, вас с братом рожала. А ведь это были всего лишь отголоски того, что творилось в Нарнии.
— Может, у нее… преемница какая была?
— О да, — фыркнул Корин, явно не восприняв идею всерьез. — Любящая дочь, втайне отданная на воспитание эттинсмурским великанам, чтоб до нее, бедняжки, недруги не добрались. И которая двадцать пять лет сидела без дела в ожидании не пойми чего. И только теперь вдруг решила, что пора бы ей отомстить за невинно убиенную матушку. Вопрос только, кому? И меня, признаться, больше беспокоит, как бы этот буран не пошел вглубь страны и все поля с пшеницей не побил каким-нибудь градом. Не то зима выйдет куда веселее лета. Если доживем, конечно.
Авелен его настрой не понравился совершенно. Быть может, потому что ей куда привычнее было видеть того Корина, что постоянно отпускал ехидные шуточки, чем того, что недовольно хмурил широкие светлые брови и тер подбородок с таким видом, словно стоял перед неразрешимой дилеммой.
— К чему тогда лезть дальше на север, если это не Колдунья?
— К тому, — напомнила о своем присутствии Авелен, — что никто не знает, какие… чары она могла там оставить. Книги с заклинаниями, артефакты или… Да что угодно!
— Колдунья, — не согласился арченландский лорд, — прожила последние сто лет в Нарнии, Ваше Высочество. Если бы ей были нужны какие-то книги, она наверняка привезла бы их с собой.
— А кто сказал, что они были нужны ей? — парировала Авелен, разозлившись на его снисходительный тон. А то она не знала, сколько лет длилась устроенная Колдуньей зима. — Я не слышала, чтобы она колдовала по книгам. Но они вполне могли пригодиться тому, кто занял ее замок теперь.
Если занял. И если они действительно… не тратят время понапрасну, рискуя найти брошенное чародейское логово, из которого давно уже забрали всё ценное.
— Мы уже зашли так далеко, — продолжила Авелен, расценив молчание, как знак согласия с ее мыслью, — и неужели теперь повернем назад?
— Вопрос не в том, как далеко мы зашли, Ваше Высочество, а в том, где мы нужнее.
— Нарнию и без того есть кому защищать! В конце концов, есть же Пророчество…
— Пророчество, как мне помнится, уже сбылось. И я вынужден заметить, Ваше Высочество, что бродить по северным землям, когда ваши собственные отражают атаки неизвестного чародея — занятие весьма…
— Лорд Даррин, — перебил его неожиданно холодный, почти раздраженный голос. — Вы забываетесь.
Лорд замолчал так резко, словно это были не слова, а хлесткая пощечина, и Корин перевел взгляд на остальных арченландцев.
— Мне кажется, дождь уже стихает. А потому вам, господа, стоит проверить лошадей. Если, конечно, вы не надумали здесь поселиться.
Авелен успела подумать, что и ей сейчас прикажут убраться из зала и не мешать Его Высочеству размышлять над сложившейся ситуацией, но стоило последнему арченландцу шагнуть за дверь, осторожно прикрыв за собой одну из высоких двойных створок, как Корин повернулся к ней и спросил совсем иным тоном:
— Ты надеешься, что они вернутся?
— А разве, — уточнила Авелен неожиданно робким для нее самой голосом, не ожидав такой проницательности. — Они не могут?
Если в Нарнию вновь пришла беда и… Она была согласна даже на то, чтобы заявить в открытую, будто она не способна отстоять свои земли. Признать, что она лишь бледная тень Верховного Короля и никогда не станет достойной его венца. Что она… всего лишь женщина.
Корин неожиданно вздохнул — словно чувствовал себя смертельно уставшим — и ответил:
— Никто не знает, что там произошло, Эви. Даже с Великим Львом говорила лишь твоя мать и никто другой. Сама понимаешь, — губы у него на мгновение дрогнули в усмешке, — это ведь не ручной кот, чтобы приходить, когда позовут, и отчитываться о каждом своем поступке. Но по словам твоей матери выходило, что Четверо вернутся лишь «в час великой нужды». А замерзший Кэр-Паравэл — это нужда отнюдь не великая. Уж точно не в сравнении с зимой, длившейся без малого сто лет.
— Но ведь Аслан…
— А что Аслан? Придет и всех спасет? Допустим, — согласился Корин таким тоном, словно вместо Великого Льва она упомянула калорменского Таша или Азарота. — Вопрос только, какой ценой? Нет уж, я предпочту обойтись без Его вмешательства, пока остается хоть малейшая возможность разобраться с этим самим.
— Но… — растерялась Авелен, не понимая, к чему он клонит. — Аслан ведь всегда… Когда дядя Эдмунд… Когда Колдунья потребовала…
Корин вздохнул вновь — отчего она почувствовала себя бестолковым ребенком, которому приходилось объяснять очевиднейшие вещи, — и спросил:
— Тебе в голову никогда не приходила мысль, что наказание Эдмунда было несколько несоизмеримо с его… преступлением?
— Несоизмеримо? — повторила Авелен, решив, что ослышалась. Не потому, что действительно считала это… справедливым, а потому, что никому прежде не приходило в голову ставить под сомнение поступки самого Льва. Или… это она не слышала? — Но ведь он…
— Что? — спросил Корин таким мягким тоном, словно хотел намекнуть, что она вновь говорила глупости. Не успев при этом действительно хоть что-то сказать. — Продал? Или даже, как все говорят, предал? Ребенок, который вообще не знал, что в Нарнии хорошо, а что плохо? Или он должен был с первого взгляда понять, что перед ним черная ведьма? Вернее сказать, белая, но ты понимаешь, о чем я. Она предложила ему сладостей, а затем решила убить его за то, что он согласился. И, как любой доверчивый ребенок, рассказал ей, кто он, откуда и сколько у него братьев с сестрами. А затем явился Лев, который… Да, должно быть, это было необходимо. Не мне судить, ведь я знаю эту историю лишь из уст других. Но даже если никто не попрекал Эдмунда тем, что произошло, сам он никогда не забывал, что кто-то умер ради того, чтобы исправить его ошибку. Я вот думаю, быть может, нанесенная Колдуньей рана так и не исцелилась до конца, потому что он сам этого не хотел?
Авелен не сразу нашлась, что ответить. Она и сама помнила этот надрывный кашель, остающуюся на платке мелкую ледяную крошку и холодные даже в самый разгар лета руки. И матово-синие глаза, хотя тетя Люси однажды сказала, что в детстве они были карими.
Быть может… он сам заставил это колдовство остаться в его крови, потому что… считал, будто он недостаточно наказан?
— Но ведь… — должно быть, это снова было глупо и даже… эгоистично, но она не могла подумать ни о чем другом. — Ты бы так никогда не поступил?
Ты же… всегда был лучше других.
— Я? — повторил Корин, будто удивившись ее вопросу. И край рта у него вновь дернулся в усмешке. — Я принц, Эви. И не по велению Льва, а по праву рождения. Да мне достаточно было щелкнуть пальцами, чтобы получить любые сладости, какие я мог пожелать. И не только. Я, Лев меня побери, был официальным представителем Арченланда в Ташбаане. И это в четырнадцать-то лет. Да у меня с рождения была власть, которая и не снилась ни твоему отцу, ни дяде, когда они оказались в Нарнии. И у меня не было братьев, с которыми приходилось соперничать. Хотя бы за внимание отца. Эта ведьма просто не могла предложить мне больше, чем у меня уже было, только и всего. Я не был благороднее Эдмунда. Напротив, я просто был еще хуже. Я и сейчас хуже. И я знаю, каких трудов ему стоило… быть Справедливым. Не Великодушным. Это, пожалуй, самое простое. Не Отважным. Это тоже не так уж и сложно, когда есть за кого сражаться. И уж тем более не Великолепным. Для этого только и нужно, чтобы тебя все любили.
Он замолчал, словно не мог решить, продолжать ли эту мысль, но затем качнул головой и всё же закончил.
— А вот справедливость — это не одна лишь защита тех, кто не может постоять за себя сам. Это смертные приговоры. Даже если нет иного выбора, даже если это действительно справедливо, обречь кого-то на смерть куда сложнее, чем дать ему шанс на искупление. Ты едва ли это помнишь, но Эдмунд был не только судьей. Неудивительно, что Великолепным всегда называли не его. Даже самые честные и праведные… не любят и боятся палачей. А что до Льва… Его замыслы слишком далеки от нашего понимания. Как и Его милосердие. Не стоит уповать на них слишком часто.
— Ты… — пробормотала Авелен, не зная, как на это отвечать. И чувствуя, что он сказал далеко не всё, что за этими словами скрывалось куда больше. Но полагала, что оно было как-то связано с его братом.
— Я же сказал, ты не знаешь меня, — неожиданно весело хмыкнул Корин и поднялся, движением головы отбросив с лица белокурые волосы.
Может быть, нехотя согласилась Авелен, провожая его растерянным взглядом. Но теперь она хотела узнать лишь сильнее.
========== Глава седьмая ==========
Комментарий к Глава седьмая
Теперь эту штуку можно смело называть четвертой частью калорменских хроник. Драгоценный ты мой, иди обратно в шапку. Я еще помню те славные дни, когда я выкладывала этот фик в первый раз и твои сабля с короной сверкали в этой шапке с первой же главы. Пора вернуть свое!
Тугой металл в руках зазвучал,
Видел и знал, поверить не мог,
Она тебе лира или клинок?
Мельница ― Тристан.
Безмятежный предрассветный сон госпожи всего Калормена был прерван самым бесцеремонным образом и надрывными причитаниями кого-то из… Да как бы не самого Великого визиря, судя по его велеречивости.
― О мой господин и повелитель, да продлят боги твои лета до скончания этого мира, прости своего смиренного слугу за его дерзость…!
В тот момент Ласаралин толком и не проснулась. Лишь натянула на плечи сползшее от резкого мужниного движения хлопковое покрывало и задремала вновь, решив, что эти крики ей попросту приснились. И подскочила на постели по меньшей мере четверть часа спустя, испуганно прижимая край покрывала к груди с бешено колотящимся сердцем и вглядываясь в синий сумрак безмолвных покоев. Потянулась рукой, но почувствовала под пальцами лишь примятую подушку. Еще теплую.
Что?
Что такого могло произойти, раз они решились поднять тисрока с постели еще до рассвета?
― Милад! Подай мне…!
Нет, не халат. Если там тарханы и визири, то являться пред их очи в таком виде будет… лучшим способом лишить их, собственно, постов визирей. Поскольку возлюбленный супруг и самому Азароту не позволит смотреть на нее в неподобающем виде.
Платье, но из тех, что проще и быстрее зашнуровать. Красоваться перед всё теми же тарханами позволено на пирах, а не… сейчас, что бы там ни случилось.
Муж ожидаемо нашелся в кабинете. За тяжелыми дверьми из красного дерева и в окружении полудюжины визирей с такими же встревоженными лицами, рассматривающий, нахмурив брови, какие-то пергаменты. И стоящий на ногах, будто у него даже не было времени на то, чтобы сесть. Такой… непривычно простой ― в одних лишь шальварах и тунике, с разметавшимися по плечам волосами, каким его видели лишь самые близкие. Такой… красивый, что у Ласаралин перехватывало дыхание, сколько бы дней и ночей она ни проводила, не сводя глаз с его смуглого лица.
Но почему он здесь? Что происходит? Война? Главы военного совета среди визирей не было, но его и не могло быть в Ташбаане. Тархан Ильгамут далеко на Юге, защищает рубежи Калормена от варваров-пустынников.
― Мой господин… ― осторожно позвала Ласаралин, прикрыв за собой дверь и всерьез опасаясь, как бы ее не выгнали вон со словами, что происходящее здесь не женского ума дело.
― Не сейчас, ― отмахнулся муж, даже не подняв на нее глаза. ― Пошлите по дюжине человек к Южным и Северным воротам. Под ними стоят помпы для откачки воды, как на галерах, но ими не пользовались уже лет тридцать, так что работы предстоит много. И начинайте вывозить из города всех, кто живет на ближайших трех улицах к стенам.
Вывозить? Куда? Зачем?
― В реке поднялся уровень воды, ― смилостивился принц Шараф в ответ на ее растерянный взгляд. ― Из Тибефа примчался гонец, говорит, западнее в горах тает снег. Если так пойдет и дальше…
― Ташбаан стоит на возвышении, ― перебил его Рабадаш, стремительно, словно бросал клинок, ухватив со стола еще один пергамент. ― Центральные улицы с Храмом Таша в любом случае не пострадают. Хотя западное крыло дворца может и подтопить. Внешним стенам не одна сотня лет, и всерьез штурмовал их… пожалуй, только я. Между камнями в кладке полно трещин. Смыть, конечно, не смоет, но залить может… ощутимо. Будем надеяться, что этим и ограничится.
― Затопленным дворцом? ― переспросила Ласаралин, не веря собственным ушам. Ладно бы ему было не жаль бедняцкие кварталы, но собственный дворец…
Муж поднял на нее черные глаза, лишенные привычных линий синей подводки, смерил внимательным взглядом, словно ему в голову пришла какая-то мысль, и неожиданно спросил:
― А скажи-ка мне, возлюбленная жена, когда в Калормене последний раз была серьезная засуха?
Вопрос, признаться, был странный.
― Позапрошлым летом? ― предположила Ласаралин, не слишком понимая, к чему он клонит.
― Хм, ― протянул Рабадаш и перевел взгляд на окруживших его тарханов. ― Тот же вопрос к вам, мудрейшие.
И на лице тархана Камрана, заведовавшего снабжением города, внезапно отразилось понимание.
― В предпоследний год правления вашего деда, господин. Тогда погибла треть всех посевов. Если бы не запасы прошлых лет…
― Именно, ― мрачно согласился муж. ― У нас не было ни одного подобного бедствия, будь то засуха или наводнение, за последние двадцать пять лет. И снег в горах не таял даже в самые жаркие месяцы. А, как мы знаем от наших послов в Нарнии, несколько дней назад там на целых полмили покрылся льдом, ни много, ни мало, морской залив. Я один вижу связь? Что б она провалилась, эта Нарния, ― добавил он с чувством и швырнул пергаменты обратно на стол. ― Вместе со своими королями, ведьмами и…
― Хочешь сказать…? ― нахмурил брови Шараф, и Ласаралин поймала себя на том, что нервно заламывает пальцы. Конечно. Ни она, ни Шараф этого попросту не застали. Ему был всего год, когда растаяли Столетние Льды, а она и вовсе родилась через два года после этого. И могла помнить разве что чужие рассказы. О том, что ее муж и большинство визирей видели собственными глазами.
― Когда лежали льды, у нас было гораздо жарче и засушливее, чем в последние годы, ― согласился Рабадаш. ― А когда они растаяли, на нас обрушилось моровое поветрие. Как ни посмотри, ни беды, ни благополучие Нарнии нам не в радость, ― бросил он и добавил ядовитым тоном. ― Я бы ее вообще огнем выжег, чтоб там уж точно больше ничего не происходило.
― Да в пекло дворец, ― ответил на эти слова Шараф. ― Затопит, так подождем, пока спадет вода, и восстановим.
Рабадаш посмотрел на него, как на последнего глупца, и ответил раздраженным голосом:
― Именно! В пекло дворец. В западных горах берет начало не только Сахр, но и Кадер, Руд-Халидж и еще с полдюжины рек, вокруг которых сосредоточены наши основные посевные угодья. Ты понимаешь, что будет, если сейчас затопит половину полей?
И продолжил, глядя на всех собравшихся вокруг него мужчин разом:
― Нужно надстроить заграждения по берегам рек. Хоть оборонительные валы там насыпьте, но посевы должны уцелеть. Любой ценой. Даже если это будет последнее, что я сделаю для Калормена.
Что? О, милостивая Зардинах, о чем он говорит? Почему думает, будто…?
― И нужно вырыть новые каналы по краям полей. Если не сумеем остановить, так хоть попробуем отвести. Шараф! Я могу тебе доверять?
― Смотря, ― растерялся тот от летящих один за другим приказов, ― чего именно ты от меня ждешь.
― Поедешь вслед за гонцами по центральным сатрапиям. Вдоль русла Кадера. Поднимай людей хоть именем тисрока, хоть Таша, хоть нарнийского демона, но на поля должны выйти все. От последнего пахаря до правителя сатрапии. Ты принц, за тобой пойдут, не задавая вопросов. А если потеряем из-за чьей-то лени хоть один день, то можем лишиться всей империи. Зная твою любовь к опустошению моих винных погребов, тебе едва ли понравится такой исход.
Ответить Шараф не успел. Рабадаш окинул взглядом собравшихся в кабинете мужчин и велел:
― Все вон. Кроме тебя, ― добавил он, посмотрев на Ласаралин. И оперся рукой на край стола, когда за последним из тарханов закрылись тяжелые двери.
― Мой господин? ― робко спросила Ласаралин, шагнув вперед. Муж помолчал ― словно подбирал слова, ― вздохнул ― всемогущие боги, да что происходит?! ― и наконец заговорил:
― Соберешь детей и на рассвете отправишься в Зулиндрех. Оттуда в Джаухар-Ахсану, если потребуется. Хотя… думаю, что потребуется. Сармад еще слишком молод, за ним идут, потому что он сын Джанаан и брат Ильсомбраза, а не потому что он успел завоевать уважение своих солдат. Амарет и Ясаман будут тебя сопровождать. Они знают, что делать в случае, если… И Ильгамут, конечно, намертво увязнет в попытках спасти собственные поля, но есть надежда, что все остальные займутся тем же и в ближайшие пару лет им будет не до тебя. Да и Шараф всё же не Ахошта, чтобы убивать годовалых детей.
― Что? ― переспросила Ласаралин слабым голосом, решив, что ослышалась. ― Я… Я никуда не поеду!
Муж вздохнул еще раз и поднял на нее глаза, заговорив негромким, почти… мягким голосом. Будто объяснял что-то несмышленному ребенку.
― Если затопит поля, погибнут посевы. Если прежних запасов не хватит до следующего года, в сатрапиях начнется голод. Если начнется голод, очень быстро вспыхнут и бунты. Первыми начнут умирать старики и дети, а ни один калорменец не простит смерти своего ребенка. Что при таком раскладе станут делать тарханы? Рисковать своими жизнями, пытаясь остановить обезумевших людей, или сами возглавят эти орды, напомнив им, что в Ташбаане сидит прóклятый тисрок?
― Но… ― пролепетала Ласаралин, отказываясь верить в то, что слышит.
― Здесь соберется половина Калормена, ― продолжил Рабадаш всё тем же спокойным, будто усталым голосом. ― Не несколько сотен, вздумавших поддержать права одного из принцев, а тысячи озверевших людей, ищущих виновного в их бедах. И их не остановят ни стены, ни копья, ни венец тисрока. Ни даже сам Таш. Хотя его я бы и не ждал. Впрочем… Что ж, должно быть, это к лучшему, ― качнул он головой, переведя взгляд на разбросанные по столу пергаменты. ― Тисрок, что не способен даже покинуть Ташбаан, это не тисрок. Это пол-тисрока!
― Не… не говори так, ― попросила Ласаралин почти шепотом, до судорог сжимая сплетенные пальцы. Как можно…? Да, он не воевал уже пять лет ― со дня штурма Ташбаана, ― а то и одиннадцать ― со дня штурма Анварда, ― да, он смог лишь послать войска на помощь Ильгамуту, когда на Юге замыслили вторжение, но… Им не нужен другой тисрок. Ей не нужен, какой бы смелостью ни было для нее решать за весь Калормен.
― А как мне говорить? ― ядовито отмахнулся от ее слов муж. ― Моего прапрадеда называли Покорителем Запада. Моего деда ― Бичом Морей. Даже мою сестру зовут Белой Змеей втрое чаще, чем Жемчужиной Калормена. А я кто?! Миротворец?! Какой позор! Да ни один тархан не склонится по своей воле перед таким тисроком!
И только? Неужели искренней любви стольких из них ― ее, Джанаан, его детей, ― всё еще недостаточно, чтобы он пожелал вновь сражаться за свою жизнь и трон? Лишь из-за того, что где-то далеко живут нечестивые тарханы, посмевшие смеяться над ним? Да он даже не слышит этого смеха. Какое ему дело, что говорят на окраинах Калормена, когда в его руках Ташбаан?
― Ты хоть понимаешь, о чем я говорю, несчастное ты создание?
Ласаралин кивнула, чувствуя, как у нее вновь леденеют руки. Это жуткое, почти забытое ощущение, всегда сопровождавшее ее мысли о первом муже, о побеге Аравис, о…
― Я никуда не поеду.
― Они поднимут меня на копьях! ― рявкнул в ответ Рабадаш, но она впервые не отшатнулась. Не сделала даже шага назад. Побег для нее не выход. Она не бежала тогда ― не бежала от него никогда ― и не побежит теперь.
― Значит, они поднимут меня вместе с тобой. Я отправлю детей. Амарет и Ясаман защитят их втрое лучше меня. Но сама я никуда не поеду. Я не оставлю тебя.
― Что ты за мать, если я тебе дороже детей? ― процедил в ответ муж. Всё же ударил ее. Не рукой ― руку он не поднимал на нее никогда, ― но словами. Будто… думал, что она не поймет, почему.
― Ты моя жизнь, ― просто ответила Ласаралин, сморгнув навернувшиеся на глаза слезы. Если такова судьба, если нет иного пути… Она останется. ― Но если такой ответ тебя не устраивает…. Что ж, я всё равно не смогу вернуть твоему сыну трон. Это… дело для такой, как твоя сестра, а вовсе не для меня.
Да и… Джанаан вполне может короновать не ее сына, а своего собственного. Сармаду всего десять, но всё же не год и несколько месяцев. И за ним уже стоят армии четырех сатрапий. За ним стоит его мать ― неукротимая фурия от крови самого Таша ― и ее муж ― бесстрашный воин и опытный полководец, готовый бросить к ее ногам весь мир. К ногам их обоих, ибо тархан Ильгамут предан Рабадашу до последнего вздоха. Ильгамут коронует его сына, даже если для этого придется утопить в крови весь Калормен, но… выбирая между женой тисрока и своей собственной, он, не раздумывая, займет сторону Джанаан. Ласаралин может быть уверена в его защите, но не более того. Ей придется даже забыть о том, что у ее сыновей вообще были какие-то права на трон. Да и…
На что ей такая жизнь? Она согласилась бы мирно дожить свое, будь она уже старухой, окруженной повзрослевшими детьми, но ей лишь двадцать три. И она не мыслит себя без этого мужчины. Прожить еще дюжины лет без него, жить, зная, что он предпочел умереть в одиночестве, чтобы спасти её никчемную жизнь ― пытка в сотни раз страшнее смерти от рук разъяренной толпы.
― Я… я знаю, что я и вполовину не так храбра, как твоя сестра или Амарет, но я хотя бы имею право…
Сама выбрать свою судьбу.
Муж помолчал, глядя на нее с… горечью, которой она никак не могла от него ожидать, и ответил вновь непривычно мягким тоном:
― Будь ты еще храбрее, ты была бы львицей.
Ласаралин заплакала. Закрыла лицо дрожащими ладонями, безуспешно пытаясь утереть эти слезы, и бросилась вперед, в его руки, уткнувшись лицом ему в грудь. И разрыдалась лишь сильнее, почувствовав, как эти руки сомкнулись вокруг нее, будто оберегая от всего остального мира.
Впрочем, почему будто?
Она хотела лишь попросить ― что бы ни было там, что бы ни ждало их за роковой чертой в десять миль, ― но поняла, что не посмеет. Он не согласится. Воины Азарота не бегут от сражения, сколь безнадежным оно бы ни было.
Что ж, она не воин. Но каков бы ни был приговор богов, она разделит с мужем его участь.
========== Глава восьмая ==========
На закате второго дня ― если считать с того часа, как они покинули брошенный форпост в горах, ― окружающий пейзаж сделался совсем уж не гостеприимным. Авелен и прошлую-то ночь вспоминала с содроганием ― голые скалы, завывающий между ними ветер и шорох редких, гнущихся к самой земле кустарников, будто кто-то крался среди них всю ночь напролет, ― а уж когда над этими скалами вновь начали собираться тяжелые черные тучи, ее и вовсе взяла такая тоска, что захотелось… Малодушно развернуться и броситься назад. Но не у него же на глазах.
Великий Лев! ― ярился в голове голос, собственно, разума. Или совести. Трудно сказать. ― И это принцесса Нарнии?! Дочь Верховного Короля?! Которая не сражается за свой народ, а думает лишь о том, как бы ей сбежать от неприятностей! И не бежит лишь потому, что ее останавливает… нет, отнюдь не забота о народе!
Вовсе нет! ― огрызалась в ответ Авелен. Она даже шла пешком вместе со всеми, поскольку Корин решил, что тропа слишком крутая и узкая, чтобы, как он выразился, «носиться по ней верхом, не глядя, что у лошадей под копытами». ― И куда мне бежать, даже если я попытаюсь? В Арченланд? В Калормен? Или еще дальше? Если… это то, о чем я думаю, то такие силы не остановит ни пустыня, ни море.
Куда бежать, когда закончатся все пройденные людьми тропы? И если уж умирать… то с обнаженным мечом, глядя врагу прямо в глаза, а не забившись в последний угол, как трусливая крыса. Дядя Эдмунд сказал бы именно так, если бы слышал ее метания.
Дяди Эдмунда здесь не было. Отца тоже. Как не было ни матери, ни Дана ― лорда Перидана, почти заменившего ей, маленькой девочке с неожиданно свалившейся на нее короной, отца, ― ни всех их советников, ни… Никого не было. Один только Корин, который, кажется, считал ее… в лучшем случае «не бойцом», как он сам охарактеризировал ее талант к обращению с холодным оружием. Странно, что не ввернул, как это дочь и племянница лучших нарнийских мечников ― всех троих, а мать при желании могла и родных арченландцев посрамить, ― оказалась настолько… бесталанна.
Может… просто не задумался об этом?
Надейся, ― мрачно поддакнул внутренний голос, и будто в ответ из низко нависших туч донесся слабый отголосок грома.
― Этого только не хватало, ― так же мрачно сказал Корин, поднимая глаза к небу и, кажется, пытаясь отыскать последние проблески солнечных лучей в сплошной черной пелене надвигающейся грозы. ― Ищем привал.
Не успели. В небе заворочалось с новой силой и мгновенно прорвалось, как и в прошлый раз, сплошной стеной ледяного дождя. Авелен устало поморщилась, поправила, надвинув еще ниже, капюшон плаща и хотела спросить, какая из ближайших пещер нравится арченландским господам больше всего, но следом за первым серьезным раскатом грома послышался странный гулкий рокот.
― Что это? Слы…
― В сторону! ― рявкнул Корин прежде, чем она успела даже закончить слово, и бесцеремонно дернул ее за шкирку, как нашкодившего котенка. Перед глазами заметались темные пятна скал, сапоги слепо проскользили по мокрой тропе, и над головой прогремели, ударяясь о каменный выступ, какие-то… Обломки?
― Камнепад, ― спокойно сказал Корин, когда она успела хоть немного отдышаться, прижимаясь спиной к скале, и пытаясь понять, как он вообще успел заметить этот выступ, да еще затащить под него такую нерасторопную принцессу. Впрочем… чего она ждала от человека, всю жизнь живущего в горах? ― Все целы?
Ответ прозвучал нестройно, но бодро. Остальные-то тоже чувствовали себя на горных тропах гораздо увереннее нее. Даже ее лошадь оттащили в сторону, подхватив выроненные поводья, и теперь та недовольно фыркала, вяло пытаясь выдернуть их из рук удерживающего ее на месте фавна.
― Камнепад? ― повторила верная кошка, раздувая ноздри. ― С чего бы?
― Бывает, ― пожал плечами кто-то из арченландцев. ― Горы же.
Авелен шагнула в сторону, протягивая руку к взволнованной лошади, успокаивающе заворковала ― «Ну что ты, милая, что…?» ― и кошка взвыла не своим голосом, бросаясь ей наперерез.
― Ваше Высочество, нет!
Потеряла несколько драгоценных мгновений, впустую растраченных на никому не нужный этикет. Авелен не успела даже закричать. Застыла, так и протягивая руку и чувствуя, как по лицу течет горячее. Брызнувшее из разорванной, лишенной головы шеи фавна, из вспоротого лошадиного горла…
Капающее с оскаленных клыков и пятнающее бурую вытянутую морду. Крик застыл в горле, словно вставшая поперек рыбная кость. У нее. Замерший над двумя изуродованными трупами зверь рыкнул, переступив с лапы на лапу ― заходили выступающие лопатки на мохнатой спине, раздалось утробное рычание, ― и между его желтых глаз с чавканьем и треском костей вошли три фута стали. Одним ударом до середины клинка.
Авелен не упала лишь потому, что наткнулась, оступившись на камнях, спиной на его… кажется, грудь.
― Эви! Слышишь меня?! Эви!
Звуки доносились словно сквозь плотное, накинутое на голову одеяло.
― Она цела?!
― Да! К оружию!
Меч. Тот клинок, которым она пыталась тренироваться и который по-прежнему висел у седла убитой лошади. Нужно достать…
― Меч, ― выдохнула Авелен, не узнавая собственный голос.
― Забудь! ― рявкнул над самым ухом… Корин? И ее дернуло назад, под каменный выступ, обступая со всех сторон широкими мужскими спинами. А следом донесся надрывный визг раненого животного.
Верная кошка обмякла и вытянулась на камнях, словно мокрая, содранная с костей и перекрученная шкура. Что…? Что они сделали?!
Помогите. Мама. Мама, прости меня, я…
С тем ледяным чудовищем было совсем не так. Было… намного проще. Оно, кажется, и не поняло, откуда они ударили. И оно рассыпалось на мелкие осколки, а не…
На камнях растекались мутные лужи смешанной с дождем крови. Авелен закричала даже прежде, чем увидела бросившуюся со скалы тень.
― Корин!
― Беги!
Будто не он только что отталкивал ее за спины других, будто… Когтистая лапа рассекла кожаную куртку на его плече, длинные пожелтевшие клыки клацнули в дюйме от носа и мокрых, капающих водой волос, и у Авелен вырвался дикий звериный визг. Вошедший в грудную клетку твари меч она разглядела, лишь когда резко сужающийся к острию клинок в потеках крови с хрустом вышел у оборотня из спины.
Аслан! Защити его! Пожалуйста!
Лев не ответил. Авелен с силой толкнуло в бок, мокрые скользкие камни ушли из-под ног, и она рухнула в пронизанную дождем темноту, в последнее мгновение сдержав испуганный крик. Внизу воды было еще больше. Авелен прокатилась по камням, обдирая неловко выставленные вперед руки, и свалилась в мутный, хлещущий откуда-то сверху поток. Попыталась было встать, но вода била в лицо и грудь, не давая вдохнуть, и сносила ее прочь. Пока так же резко не швырнула в сторону и содранные пальцы не ухватились за скалу.
Да! Давай. Ползи.
Изо всех сил душа кашель, царапая пальцами камни и содрогаясь всем телом, Авелен выбралась из ледяного потока и замерла на его краю, сжавшись в комок и пытаясь отдышаться.
Холодно. Мама. Как же холодно.
Нет. Нет, вставай. Корин. Где Корин и остальные?
Он столкнул ее, не глядя? Решил, что даже если она разобьется насмерть, это лучше, чем быть разорванной оборотнями? Или просто пытался уберечь от еще одного удара?
Нужно вернуться. Разжать сведенные судорогой пальцы, подняться на подкашивающиеся в промокших брюках и сапогах ноги и… Нет. Вставать нельзя. Они видят в темноте куда лучше нее. Вода наверняка перебила человеческий запах ― если она хоть что-то понимала в охоте, а может, и не понимала ровным счетом ничего, ― но лучше… не подниматься.
Авелен медленно выдохнула ― в груди будто застыл огромный кусок льда ― и подняла облепленную мокрыми волосами голову, щуря глаза и вглядываясь в окутавший скалы сумрак. Это тучи? Или солнце уже село?
Спуск ― вернее, подъем ― оказался неожиданно близко. Должно быть, она слишком испугалась, рухнув в воду. И на бурную горную реку этот поток не походил совершенно.
А затем сверху донесся сквозь шум дождя… неожиданно громкий человеческий голос.
― Приберись здесь!
Что? Кто это? О чем он говорит?
Разумнее было затаиться и выждать, но Авелен бросилась вперед одним отчаянным рывком, задыхаясь от ужаса. Тот стоил ей всех оставшихся сил, и дальше она лишь поползла ― слишком медленно, нужно быстрее, давай же! ― вверх по оказавшемуся вполне пологим подъему ― если не лететь с него вниз кубарем, ― шурша мокрой одеждой по камням. Вскинула голову, наконец добравшись до края обрыва, и увидела одинокого оборотня, с утробным рычанием вцепившегося зубами в распахнутый ворот кожаной куртки. От резкого рывка по камням мотнулась облепленная мокрыми волосами голова, и Авелен поперхнулась воздухом. Дождь размывал текущую по его лицу кровь. Оборотень зарычал и дернул вновь.
Ты… Тварь!
Длинный окровавленный клинок лежал на камнях в целом ярде от безвольно разжавшейся ладони, и Авелен ухватилась за рукоять обеими руками, выпрямившись во весь рост. Забыла, что нужно было пригнуться, и ударила изо всех сил ― сверху вниз, инстинктивно вспомнив его первый урок фехтования, ― с яростным всхлипом расколов череп под мокрой, воняющей псиной шкурой. И выронила обиженно звякнувший меч. Правую ладонь свело судорогой.
Оборотень закрутился с отчаянным визгом, слепо метнулся куда-то в сторону и рухнул, растянувшись на камнях. Из разрубленной головы толчками выплескивалась темная кровь. Авелен всхлипнула вновь, вдруг почувствовав, как по голове и плечам бьют крупные холодные капли дождя, и бросилась к трупу своей лошади.
Сок огнецвета! Маленький флакончик в недрах седельной сумки! Где он, где?!
Пальцы сжались, наконец нащупав его среди вещей, на гладком стекле, и пузырек едва не выскользнул из трясущейся руки.
Нет! Осторожнее, дура!
Залитая дождевой водой тропа скользила под ногами. Еще не поздно. Пожалуйста. Аслан. Еще не поздно.
Жив! Замерзшие ободранные пальцы не слушались, а потому она просто прижалась щекой к его груди и почувствовала слабый удар сердца. Сейчас. Подожди, я…
Открывать пузырек пришлось зубами. И на нижней губе остался ржавый привкус крови.
Одна капля исцеляет любые раны, так ведь? Одной ведь хватит? У нее… не так много огнецвета. Дура. Нужно было забрать весь флакон. Да, украла бы. Но тогда не пришлось бы сейчас…
Нужно найти сухое место. Хотя бы оттащить его в какую-нибудь пещеру и попытаться развести огонь. Нет. Стой. Вдруг кто-то еще жив?
Никого. Она подошла, содрогаясь от холода всем телом, к каждому из них. К фавну с оторванной головой. К лежащим совсем близко друг от друга троим арченландцам. К бессильно вытянувшей на камнях кошке, закрыв дрожащей рукой огромные, блестящие каплями дождя глаза. К по-прежнему сжимающему топор гному.
Стой. Их же было больше. Где второй фавн? Где тот мальчик-оруженосец из арченландцев? Где лорд Даррин?
Нет. Не сейчас. Где бы они ни были, здесь их нет. Сейчас нужно…
Лев, какой тяжелый! Мокрая кожаная куртка выскальзывала из онемевших пальцев, под ногами скользило и цеплялось мелкими камешками одновременно, будто сами скалы насмехались над ее попытками протащить его хотя бы пару шагов, не споткнувшись и не упав самой. На левом колене расплывалось темное пятно.
Нужно где-то укрыться. Хотя бы от дождя. И вдруг… они вернутся?
По лицу хлестал ледяной дождь. Дышать с каждым мгновением становилось всё труднее.
Еще немного. Она согреется потом. Когда найдет укрытие и… Как она разведет огонь, если не привыкла даже сама зажигать свечи? И… нужно не забыть, где она бросила седельные сумки. Их ведь никто… не украдет, пока она ищет…?
Сколько она уже прошла? Не разбирая дороги, не понимая, в какую сторону вообще идет, ничего не видя из-за слепящего глаза ливня.
Авелен пошатнулась и слепо нашарила рукой мокрую скалу, выпустив из пальцев тяжелую, будто задубевшую куртку. Осела на колени, пытаясь укрыть его от дождя хотя бы своими волосами ― должно быть, шнурок на косе развязался, пока она пыталась выбраться из воды, ― и закрыла лицо ладонями, пытаясь отдышаться.
Еще чуть-чуть. Ей просто нужно немного отдохнуть. Собраться с силами. Попытаться…
Больно. Холодно.
Не закрывай глаза. Не смей. Сначала нужно найти укрытие. Нужно… Лев, помоги. Не мне. Ему. Умоляю.
― Ты что здесь делаешь? ― спросил над ухом ворчливый голос, и она вздрогнула всем телом, испугавшись, что это тот же человек, что велел оборотню «прибраться». Нет. Этот голос… даже не был человеческим.
В темном провале скалы ― откуда он взялся? ― виднелся дрожащий на промозглом ветру огонек свечи и длинная кустистая борода.
― Вы… нарниец? ― выдохнула Авелен, не задумываясь.
― Какие нарнийцы, девочка?! Это горы Эттинсмура! Ты как сюда попала?!
Конечно. Черные гномы служили Колдунье и были изгнаны после ее смерти. Дядя Эдмунд говорил, что они тщательно скрывали свои поселения. Найти вход самой было бы чудом. Может… внутри услышали шум, когда они дрались с оборотнями? Тогда почему так спокойны? Почему…?
― Помогите, ― всхлипнула Авелен. Слуги Колдуньи или нет, но если они хотя бы позволят переждать ночь в тепле…
Гном посмотрел вниз ― а она запоздало заметила, что вход в скалу открывался на высоте доброго ярда от земли ― и качнул головой в… кажется, темном колпаке.
― Да я его с места не сдвину.
― Не нужно, ― выдохнула Авелен. ― Я сама. Только… помогите. Мне бы… хоть немного огня.
― Да огня-то у нас в избытке, ― беспечно хмыкнул гном и сделал шаг назад, будто собираясь освещать ей путь. ― Хотя потолки для тебя низковаты будут.
― Спасибо, ― всхлипнула Авелен и вновь ухватилась за тяжелую намокшую куртку.
Еще немного. Хотя бы несколько шагов. Она сможет.
========== Глава девятая ==========
Первое пробуждение было довольно неожиданным. Хотя бы потому, что люди с распоротыми животами вообще не имели привычки просыпаться, а сразу отправлялись на встречу… Повезет, если с Великим Львом. Или хотя бы с вопрошающими «Куда же ты смотрел?!» предками. А то можно и с калорменским Ташем столкнуться, или кто у них там встречает умерших?
Но вместо птичьего лика, украшавшего собой каждый калорменский храм, из золотистого сумрака ― очаг? откуда? ― выплыло узкое, почти треугольное лицо с дрожащими губами и заплаканными глазами. Смотрела она, впрочем, не на него, а на ворот его шерстяной туники, который как раз пыталась расшнуровать трясущимися руками.
― Что ты делаешь? ― спросил Корин, и Авелен вздрогнула всем телом, резко вскинув голову.
― Одежда, ― пробормотала она, залившись румянцем ― больше походившим на лихорадочный, чем смущенный ― до самого подбородка. ― Мокрая.
Похвально. Но раздевать мужчин Ее Высочество определенно не умели. Не говоря уже о том, что в его случае это вообще стоило делать, когда он в сознании и способен хоть как-то участвовать в процессе.
― Я… лучше сам, ― предложил Корин, и Авелен зарделась еще сильнее. Даже уши под мокрыми волосами запунцовели, и затрепетали такие же мокрые рыжеватые ресницы, словно она пыталась сдержать навернувшиеся слезы. А может, и пыталась. В голове было пусто и гулко, и больше одной мысли за раз там не укладывалось. Поэтому добавить «Отвернись» Корин сообразил, только когда стянул не только верхнюю тунику, но и нижнюю. И в самом деле хоть выжимай. И одежду, и волосы, и…
В голове зашумело с новой силой, и он остановился, прижав пальцы к вискам. Должно быть… потерял слишком много крови.
Плеча осторожно коснулась холодная подрагивающая рука.
― Д-давай помогу.
Куда, дурочка? У самой зуб на зуб не попадает, да и…
― Где… остальные?
― Я не знаю, ― прошептала Авелен, и на плече дрогнули ее пальцы. ― Среди тех, кого я нашла, только ты, ― она гулко сглотнула, будто боролась с тошнотой, ― еще был жив.
Значит… нужно искать тех, кого она не нашла. Чтобы это сейчас ни значило.
― Отвернись, ― повторил Корин. А то так и будет таращиться, алея лицом, ушами и… ― И переоденься.
А то сняла лишь плащ и охотничью куртку. Или…? Куртка синела ― или зеленела, пойди сейчас разбери, какого она цвета, ― на ровном, без швов кладки, каменном полу, а вот плащ… Только бы не потеряла.
Странно. Пол, как… в пещере, теплые шкуры ― медвежьи и волчьи узнавались наощупь, но были и еще какие-то, ― вырубленный в стене очаг… Нет, слишком сложно. В новое подобие сна ― или обморока, но для принца последнее несолидно, ― он провалился, едва успев натянуть на себя серебристую шкуру.
Во сне приятного тоже было мало. Из темноты зимнего леса с подернутыми инеем ветвями шагнул силуэт в черном, и морозные бело-голубые узоры расцвели и на зубчатой серебряной короне. Лунный свет тонул, не отражаясь, в матово-синих, будто лишенных зрачка, глазах.
― Что это ты делаешь, а?
― Я? ― переспросил Корин, пытаясь понять, почему они вдруг стали одного возраста. Если Эдмунд жив ― а с чего бы ему быть мертвым, дубина? ― то сейчас ему должно быть уже тридцать пять.
― Да уж не я, ― согласился тот и оперся на хрустальную рукоять Исс’Андлат, как на трость, воткнув узкое острие в громко хрустнувший наст. ― Ты чем думал, когда с тропы ее толкал?
― Зато голова на плечах осталась, ― не согласился Корин. Выбирать тогда особо не приходилось. Или толкнуть в надежде, что она сумеет сгруппироваться и не свернуть себе шею, или позволить оборотню разорвать ее пополам.
Ну-ну. Хорошая попытка, Твое Высочество. Это ты можешь хоть с отвесного обрыва сорваться и всё же ухитриться выжить, потому что носиться по горам ты начал раньше, чем даже сел в седло. А она и на пологом склоне половину костей переломает.
― Голова-то осталась, ― фыркнул Эдмунд, и изо рта у него вырвалась колкая ледяная крошка. ― А совести не осталось. У тебя. Она за тобой в огонь и воду, а ты и рад. И плевать, что она-то там не выживет.
― Она за мной?! ― возмутился Корин, поскольку обвинение было совершенно не заслуженное. ― Это ее несет в замок Белой Колдуньи!
― А почему, ты думаешь?! ― в тон ему парировал Эдмунд. ― Как еще ей до тебя достучаться, Корин Громовой Кулак? Королем быть не хочешь? Короной об пол швыряешь, чтобы все видели, что ты свободен, как ветер в поле? Как ребенок, право слово!
― Хочу и швыряю, тебе-то что?! Арченландом и без меня есть кому править!
― А Нарния ― это не твое дело, да?! Хорошо сидеть в Кэр-Паравэле, когда там тишь и благодать и сам Верховный Король в оруженосцы берет! А как беда, так все тут же и разбежались!
Разбежались?! Вот спасибо-то!
― Я принц Арченланда, а не Нарнии! Не нужна мне ни корона, ни твоя племянница!
― Именно, ― согласился Эдмунд глухим голосом, мгновенно понизив тон. ― Никому она не нужна. Всем только корону и подавай. На тебя одного надежда была. Но нет, тебе бы только подвиги для себя любимого вершить. Твоя правда, Корин. Короля бы из тебя не вышло.
И растаял среди дрожащих на ветру ветвей.
― Не больно-то и хотелось! ― огрызнулся Корин в гулко разнесшую его голос пустоту и проснулся. Горящее в очаге пламя высвечивало неровный потолок ― точно пещера, ― темные стены и спящую рядом, чуть подогнув ноги, Авелен. Забраться под те же шкуры она не решилась ― и слава Аслану! ― и завернулась в бурый мех, из-под которого теперь одна нога и виднелась. До середины бедра.
Лев, спаси его. Поскольку мокрую одежду она всё же сняла. И на подобии меховой подушки лежали, отброшенные в сторону и свешивающиеся с края шкур, длинные золотистые волосы.
Чтоб вас всех, сонно подумал Корин и отвернулся к стене в подрагивающих тенях. Нужно было остаться в Анварде.
В третий раз повезло еще больше. Разбудило его осторожное прикосновение пальцев к виску. Это еще можно было списать на случайность, но затем эти пальцы скользнули вниз по скуле и щеке, и губы защекотало теплым дыханием.
Плохая идея. Не то время, не то место, не то… вообще всё.
Авелен, должно быть, подумала о том же. Или просто никак не могла решиться. Замерла без движения ― один удар сердца, два, три… ― и отодвинулась с шорохом мягких шкур. И, кажется, всхлипнула, уткнувшись в них лицом.
Нашла из-за чего. Мужчина ведь тоже был не тот. Эдмунд, как всегда, оказался прав.
***
― Да оборотней здесь целые стаи, ― пожал плечами глава гномьего поселения, оглаживая длинную черную бороду. ― Всегда так было. Серебряный король загнал их далеко в горы огнем и мечом, и многие из них до сих пор не решаются пересекать нарнийскую границу. Дальше можно идти лишь подгорными тропами, если, конечно, вы не хотите столкнуться с ними еще раз.
Авелен передернула плечами. Не столько от мысли, что где-то снаружи бродят полчища тварей, способных одним ударом оторвать голову или сломать позвоночник, сколько от того, с каким содроганием было сказано это «Серебряный король». Будто… гном говорил о чудовище втрое страшнее целой стаи оборотней.
― Где они берут столько еды? ― нахмурил брови Корин и положил руку на ее ладонь. Должно быть… хотел сказать, что так она их выдаст. Едва ли народ, столько лет притесняемый королями Нарнии, обрадуется, узнав, что приютил дочь одного из них.
Авелен малодушно захотелось прижаться к нему, обнять обеими руками и уткнуться носом в наспех заштопанную тунику. Отстирать ее тоже толком не вышло ― Авелен и носового платка прежде не стирала, ― и на колкой темно-зеленой шерсти отчетливо бурели пятна высохшей крови. На вопрос «А другой разве нет?» Корин и вовсе поперхнулся смехом и заявил, что штаны у него тоже одни, а в подобных путешествиях вообще не принято щеголять обновками каждый день. И мыться тоже. Им, дескать, просто повезло, что они через день попадают под дождь.
Авелен вспыхнула и на всякий случай украдкой принюхалась к волосам. Пахло одолженным у одной из гномих мылом. К сожалению, не цветочным.
А он, конечно же, заметил. И сказал, подняв уголок губ в кривой горькой улыбке.
― Хорошо держишься.
Авелен покраснела еще сильнее. Теперь уже от стыда. О чем она думает, когда…?
― Не надо, Эви, ― негромко добавил Корин, делая широкий неровный стежок. Тунику он зашивал сам, но предложить помощь Авелен и не решилась. Была уверена, что у нее выйдет еще хуже. ― Я не пытаюсь тебя обидеть. А мертвым твои слезы ничем не помогут. Скорее уж сделают тебя легкой добычей для живых.
Да куда уж еще легче?
― Но ведь… ― пробормотала Авелен, выпустив из пальцев прядь волос. ― Там были не все.
― Значит, тех, кто еще мог выжить, забрали с собой. Если так, то я их найду.
«Я». Не «мы». Пойду один в кишащее оборотнями логово неизвестного колдуна ― или колдуньи, ― и выведу из него еще четверых, раненых и ослабевших. Браво, Корин.
Гном же лишь пожал плечами в ответ на вопрос о пропитании оборотней.
― Охотятся. Кто в человеческом обличии, кто в зверином. Подозреваю, что иногда воруют припасы у великанов. Да и в старом замке к северу отсюда… в последние месяцы как-то неспокойно.
― Понятно. Какие, однако, плодородные горы, ― пробормотал Корин себе под нос. Что-то подозревал? Но что именно?
Спросить при гномах Авелен не решилась. И остановилась на пороге пещеры, глядя, как он завязывает сложным узлом кожаный ремень перевязи с мечом и натягивает на левую руку длинную перчатку с нашитыми на костяшки пальцев стальными пластинами.
― Что… ты собираешься делать?
― Это называется «разведка боем», ― ответил Корин, заново перекладывая одну из седельных сумок. Авелен со стыдом вспомнила, что их принесли гномы. Она-то и не подумала, что его вещи им гораздо нужнее, чем ее. Впрочем, справедливости ради, она тоже спасала не сменные камизы. А потом Корин смотрел на нее так, словно собирался отвесить ей оплеуху, и цедил, что разобьет этот пузырек об пол, если она немедленно из него не выпьет. И доводов о том, что огнецвета у них совсем мало, не слушал совершенно. Пришлось подчиниться.
Похоронить мертвых тоже помогли гномы. Не подали даже виду, что мгновенно опознали в половине погибших нарнийцев, которых должны были бы ненавидеть. Хотя бы за то, что из-за нарнийских королей им приходилось жить глубоко в холодных северных горах.
― Напиши матери, ― продолжил Корин, пристегивая к перевязи длинный, в добрый фут длиной, кинжал. ― И если я не вернусь через три дня, то оставайся здесь и жди подмоги из Нарнии. Боюсь, что… в одиночку ты из этих гор не выберешься.
Три дня? Он что же… и в самом деле решил дойти до замка в одиночку?
― Корин…
― Это не обсуждается, Авелен, ― отрезал тот, неожиданно назвав ее полным именем. ― Ты останешься здесь. Я не смогу защитить тебя от полчища оборотней. Если, конечно, ты не хочешь, чтобы я героически погиб при первой же попытке…
― Дурак! ― выплюнула Авелен и залилась испуганным румянцем. Нашла, что сказать, дура! Сейчас, когда он собирается…
И услышала негромкий смех.
― Прости. Я не хотела…
― Почему ты меня не поцеловала? ― неожиданно спросил Корин, и Авелен показалось, что пол пещеры уходит у нее из-под ног.
― Ты… Ты…
― Я, ― согласился Корин с кривоватой улыбкой, надевая рваную кожаную куртку, слабо позвякивающую нашитыми с внутренней стороны кольчужными звеньями. ― Довольно чутко сплю. Так почему?
― Это, ― пробормотала Авелен, уставившись в пол, ― было бы неправильно.
― Но ты же хотела.
― Да мало ли чего я хочу?! ― огрызнулась она, чувствуя, что лицо, того гляди, вспыхнет по-настоящему. Она вся вспыхнет и рассыплется пеплом от стыда.
― Хм, ― сказал Корин, и Авелен услышала приближающиеся шаги. Поднять глаза она решилась не сразу. Поначалу смотрела на его сапоги и длинные коричневые ножны, почти касающиеся острием пола.
― Прости, ― неожиданно попросил Корин, и она испуганно вскинула голову. За что он извиняется? ― Я так… кхм… уперся в то, что ты меня не знаешь, что упустил из виду еще более важную вещь. Я тоже совсем тебя не знаю.
Потом помолчал, глядя на нее так, словно видел впервые в жизни, и сказал:
― Может, уже и не узнаю. Но я думаю, что Нарнии очень повезло с будущей королевой.
Что? Но почему? Не хочет же он сказать, что решил так лишь потому, что она не бросила его умирать под дождем?
― С королем только не везет, ― буркнула Авелен, пытаясь отделаться от ощущения, что он… не собирается возвращаться. Не смей! Не умирай там! Ты же… Малодушно хотелось сказать «мне нужен», но это тоже было бы неправильно.
― Дался тебе этот король, ― фыркнул Корин и прошел мимо нее, закинув на плечо длинный ремень седельной сумки. ― Будет сидеть на твоем троне, пить твое вино и вести себя, как самонадеянный болван, с чего-то решивший, что он здесь главный. Тебе не король нужен, а военный лидер. Вот и найди себе консорта.
Что? ― растерянно переспросила Авелен, провожая его взглядом.
Даже не попрощался толком. Или… она снова ничего не поняла, и он и не думал с ней прощаться?
Комментарий к Глава девятая
Кажется, я нашла идеальную песню для этого фика: Crystallion ― Thunderclouds.
https://music.yandex.ru/album/12984290/track/74308685
========== Глава десятая ==========
Комментарий к Глава десятая
Crystallion ― The Sleeping Emperor
https://music.yandex.ru/album/12984290/track/74308680
В дворцовом саду стало непривычно тихо. Не смеялись подруги-тархины, первыми покинувшие Ташбаан, когда один из садовников обнаружил, что сквозь белую кладку внешней стены просачивается, медленно подтапливая западную сторону сада, красноватая речная вода. Не бегала по мраморным дорожкам маленькая черноглазая принцесса, еще на рассвете четвертого дня отправившаяся вместе с младенцами-братьями в Зулиндрех под охраной сотни копий и старших наложниц тисрока. Надменной белоликой Ясаман и неукротимой Амарет с изрезанными волнистыми шрамами щеками.
Обе они, впрочем, в то утро не выглядели ни надменными, ни неукротимыми. Ясаман рыдала, хватаясь за смуглые руки в острых рубиновых перстнях, и раз за разом клялась в любви, будто позабыв, с каким трепетом всегда относилась к своей красоте, не позволяя ни одному мужчине увидеть ее даже заспанной и непричесанной. Амарет сменила летящие газовые ткани на грубый лен и вареную кожу, не убирала руки с рукояти изогнутого хопеша на поясе, и ее смуглое до черноты лицо посерело, будто присыпанное густым слоем пепла. Амарет не плакала, но тоже схватилась за руку господина и прижалась к ней губами в отчаянном порыве. И сказала дрогнувшим голосом:
― Я отдала тебе двадцать лет своей жизни. Не заставляй меня доживать оставшиеся годы в одиночестве.
Ласаралин не ревновала. Даже к тому, как они обе целовали его на глазах у всего дворца. Эти женщины спасали ее детей. И пусть когда-то она позволяла себе высокомерные мысли о том, что наложницы мужа боролись лишь за его власть, а не любовь, но… с тех пор она поумнела. Пусть и слишком поздно.
― Госпожа, ― впервые сказала Ясаман, женщина на целых одиннадцать лет старше нее, смаргивая слезы с иссиня-темных ресниц, и Ласаралин впервые протянула к ней руки, коснувшись губами мокрой соленой щеки.
― Для меня честь называть вас женой моего господина, ― добавила Амарет, пустынная волчица, ростом не уступавшая многим мужчинам, и склонила голову, чтобы Ласаралин не пришлось тянуться к ее лицу.
― Я жалею, что мы так и не узнали друг друга, возлюбленные моего господина.
Что она была слишком молода, наивна и попросту глупа, чтобы суметь преодолеть пропасть между нею и этими женщинами.
― Лишь об одном прошу. Сберегите моих детей.
Ясаман разрыдалась с новой силой, уткнувшись лицом в темный кафтан тисрока, а Амарет ответила сухим кивком-поклоном. Жестом, каким один воин отдавал честь другому.
Ласаралин крепилась до последнего. Поцеловала каждого из детей, поправила яркую ленту в черных, как смоль, волосах дочери и позволила себе разрыдаться, лишь когда паланкин с задернутыми шторами исчез за воротами дворца. Тоже уткнулась лицом в мокрый от слез Ясаман кафтан и долго боролась с рыданиями, не думая, что о ней подумают притихшие слуги. Потом спросила, наконец сумев хоть немного отдышаться.
― Что теперь будет, любовь моя?
― Будем ждать, ― ответил Рабадаш глухим голосом, всё еще глядя сквозь кованые створки закрывшихся ворот. ― Мы сделали всё, что могли.
Ласаралин и ждала. Отдавала привычные приказы слугами, надевала лучшие платья и драгоценности, пыталась ― изо всех сил пыталась ― поддерживать во дворце столь же привычную для них всех жизнь, но сама видела, что это безнадежно. Люди бежали из Ташбаана целыми семьями, и дело было совсем не в страхе перед наводнением. Лица приходящих на ужин визирей мрачнели всё сильнее с каждым днем, отчеты становились всё короче и суше, и снег в западных горах таял всё сильнее.
На рассвете шестого дня красноватые лужи смешанной с глиной воды уже разливались у входа в западное крыло. На закате во дворец примчался, словно мальчишка, не разбирая дороги, тархан Камран, сорвал тюрбан с седеющей головы и рухнул на колени перед тисроком.
― Простите, мой господин! Простите своих нечестивых слуг, что не способны даже…
― Говорите, ― перебил муж ровным голосом и сжал в ответ стиснувшие его руку пальцы Ласаралин. Кадер вышел из берегов два дня назад. Должно быть… началось.
― Поля в сатрапии Азамат затоплены уже на полмили по обе стороны от реки, и… Тархан Ильмар идет на Ташбаан. С ним уже три тысячи человек и… боюсь, что с каждым часом их становится всё больше.
― Помнится мне, ― ответил Рабадаш, не меняя интонации, ― не тархан Ильмар правит Азаматом.
― Да, мой господин. Под его рукой нет даже пары городов. Лишь один захудалый дворец, что посрамит и обыкновенная рыбацкая хижина. Это бунт.
Рабадаш кивнул ― словно ждал этих слов не первый день, ― высвободил руку из пальцев Ласаралин и велел:
― Коня.
― Ты же, ― опешила Ласаралин, ― не поедешь им навстречу?
― Для этого еще слишком рано, ― хмыкнул муж. ― Даже если они идут уже два дня, им всё равно придется пройти еще добрых полсотни миль. Встаньте, мудрейший. Не тратьте на поклоны время, за которое можно наточить клинок.
― Не меньше шестидесяти миль, ― ответил тархан Камран, поднимаясь на ноги. ― И я клянусь Ташем и Азаротом, что пусть я никогда не был достойным воином, но я буду сражаться за Ташбаан до последнего вздоха.
― Ташбаан ― это лишь земля и камень, ― качнул головой Рабадаш, и Ласаралин не сумела сдержать потрясенного вздоха. Сказать такое о городе богов, о городе Таша, давшего жизнь династии калорменских тисроков, не угасавшей уже восемь столетий… ― Мне нет дела до того, что можно отстроить вновь. Но тархина Ласаралин, как преданнейшая из жен, отказывается покидать меня даже перед лицом верной смерти. Я хочу, чтобы все, кто останется со мной, защищали до последнего вздоха ее.
И вышел, оставив Ласаралин в растерянных слезах. Тархан Камран не решился коснуться жены тисрока, и она осела на резное кресло, поддерживаемая рукой Альмиры. Жены Шарафа, которая, верно… уже примеряла в мыслях на его голову венец великих завоевателей.
Ласаралин вырвала руку из пальцев тархины и зашипела взбешенной змеей:
― Пошла прочь, нечестивая!
Альмира отшатнулась, испугавшись этой вспышки ненависти. Медленно посерела лицом, поняв, в чем была причина. И рухнула на колени, уткнувшись лицом в подол платья Ласаралин и разметав по ковру выкрашенные в цвет красного дерева волосы.
― Простите, госпожа! Я клянусь, что не покину вас, даже если на стены этого дворца обрушится огненный град, и сами боги низвергнут его в морскую пучину!
― Ты! ― прошипела Ласаралин, чувствуя, как по лицу вновь текут слезы. Пораженный этим зрелищем тархан Камран поспешно отступил к дверям. ― Как смеешь ты клясться мне в верности, когда…!
― Боги мне свидетели! ― рыдала в ответ Альмира, не поднимая головы. ― Я не желала этого, госпожа! Сколь добр и ласков ни был бы мой муж, я знаю, что он лишь тень, ползущая по земле под солнцем нашего повелителя, да будет вечной его жизнь! Ибо величие его столь велико, что он ослепляет всякого, кто посмеет взглянуть на него! И я… О Великая Мать ночи и луны, как смела бы я думать о том, чтобы стать женой тисрока, когда я лишь кроткая дочь южного тархана! Взгляните на меня, госпожа! Я нечестивая убийца, своей рукой поднесшая отравленное вино моему нареченному, и лишь милость повелителя, да живет он вечно, сохранила мою никчемную голову на плечах! Да разве в силах я сравниться с прекраснейшей и благороднейшей из женщин, что готова сражаться, как бесстрашная пустынная львица, подле мужчины, которого любит?! Ибо как он солнце, так и вы луна, затмевающая собой тысячи звезд на ночном небосклоне!
Ласаралин не сразу смогла ответить. Схватилась за горло, чувствуя, как душат ее отчаянные рыдания, и сползла с кресла, обхватив Альмиру за вздрагивающие плечи. Нет, так нельзя. Нельзя. Она не опустится до ненависти, даже если ее предаст каждый, кто прежде клялся ей в верности. Даже если каждое слово Альмиры не более, чем гнусная ложь.
― Прости меня, милое дитя. Прости. Я усомнилась в тебе и ответила на твою доброту и верность лишь злобой и упреками. Прости!
Альмира не отвечала ей. Лишь цеплялась за руки Ласаралин, капая слезами на серебряное шитье ее платья, и молила о милосердии.
***
Из-под подкованных копыт летела белесая в темноте дорожная пыль. Гуль несся по пустому тракту, встряхивая гривой и разражаясь гневным ржанием в ответ на малейшую попытку осадить его, дернув за поводья. Будто чувствовал. Не так, как всегда чувствовал его настроение Дьявол ― и ластился к хозяину, словно послушный жеребенок, а не злой, как тысяча демонов, боевой конь, тычась лоснящейся черной мордой в забрызганную кровью кольчугу на плече, ― но и Гуль рвался вперед, чуя и всей своей лошадиной душой ненавидя наступающих далеко впереди врагов.
Не меньше шестидесяти миль. Даже озверевшей от ненависти толпе потребуется еще несколько дней, чтобы добраться до ворот Ташбаана. И что прикажешь делать, Птицеликий? Обрушить мосты? И самим оказаться в ловушке. Не штурмом, так измором, но их возьмут.
Надеяться, как и в прошлый раз, на союзников? На кого? На Ильгамута? Он по меньшей мере в двух месяцах пути и зависит от рек вдвое сильнее, чем центральные сатрапии. Багровые пески Юга не стали царством смерти лишь благодаря Руд-Халидж и дюжинам ее притоков, вокруг которых и сосредоточена вся жизнь. Но если и они повернутся против сатрапии… Ильгамут будет спасать свои земли. Своих пахарей, солдат и слуг.
Свою жену. Даже если она сама проклянет его за это решение.
Я ни о чем не жалею, сестра. Разве что… о том, что уже не увижу тебя в последний раз. Я любил тебя куда сильнее, чем было позволено преданному брату. Я приму любую кару, которую боги обрушат на меня за эту любовь, если есть хоть малейшая надежда, что их ярость не падет на тебя. В конце концов… всё когда-нибудь заканчивается. А мы и вовсе знали свою судьбу с самого начала.
Я проливал кровь по приказу отца, но упивался ею, как дикий зверь. Я бросил вызов даже богам ради твоей любви. Я зачал сыновей, которых не должно было рождаться в этом мире. Я брал, что хотел, не задумываясь, и… в конце концов я за это поплатился. Ты напрасно сражалась за мою корону, когда умер отец. Быть может… тогда боги не забрали бы у нас Ильсомбраза.
«Всё твое», ― бросила ему Джанаан в ту ночь, когда привезла тело сына. ― «Твоя корона, твой Калормен, даже сыновья ― и те только твои! А я для них лишь женщина, приведшая их в этот мир!».
Он не ответил тогда на этот упрек. Ответить… было и нечего. Лишь коснулся рукой заколоченного саркофага из красного дерева, скрывавшего тело шестнадцатилетнего мальчика, смотревшего на него не как на отца, а как на воплощение самого Таша. Мальчика, не убитого в бою, но отравленного нечестивой змеей. Разве вправе он теперь ждать достойной смерти, когда его сын низвергнут во тьму без надежды на посмертие, достойное воина, а не младенца или слабого старика?
Этого бы не случилось, будто он по-прежнему… Впрочем, к чему обманывать себя? Сражаться он еще способен. Еще способен править. Карать и миловать, хотя первое всегда получалось у него гораздо лучше второго. Ненавидеть и упиваться этой ненавистью, задыхаться от нее и всё равно кричать, что счастлив.
Гуль взвился на дыбы от резкого рывка поводьев и остановился в нескольких шагах от венчающего длинный холм путевого столпа, указывающего путникам, что до столицы Калормена, великого города богов, осталось всего десять миль на север. Десять миль золотой клетки, обернувшейся волчьим капканом не только для него, но и для ни в чем неповинной женщины, плакавшей в его руках, но отказывавшейся оставить его один на один с судьбой.
Будто… он сделал хоть что-то, чтобы заслужить ее любовь.
― Ты этого хотел, демон?! ― разорвало ночь яростным криком. Не сдерживаясь и не заботясь о том, что услышат. В том-то и беда… что боги давно уже его не слышали. ― Ненавидишь?! Так ненавидь меня одного! За что ее?! За что мою сестру?! Моих детей?! Они не выбирали, кто станет их отцом! Мой сын, мой первенец, был бы жив, если бы не твоя справедливость! А если бы и умер, то как мужчина, в бою, а не от яда! Никто не посмел бы ему этот яд поднести, если бы меня боялись, как и прежде! Но тебе и этого мало?! Ты хочешь, чтобы я смотрел, как ее поднимут на копьях лишь за то, что она моя жена?! И кто из нас двоих не способен на любовь?! Кто из нас двоих…?!
Молчание ночи разорвало оглушительным львиным ревом, и Гуль с испуганным ржанием взвился на дыбы, сбрасывая всадника. Усыпанное звездами небо опрокинулось навзничь. Удар оказался неожиданно силен, и Рабадаш прокатился по земле, собрав плащом всю пыль с тракта и зайдясь от нее кашлем.
Проклятье. Только смерти в львиных когтях и недоставало.
Рука схватилась за рукоять сабли и… замерла, до судорог сжимая пальцы. Столп с отметкой в десять миль белел в лунном свете в трех шагах впереди. Нет. Уже позади. В трех шагах севернее. Но руки ― сжимавшая саблю и упиравшаяся в землю, готовая швырнуть тело в сторону от удара ― по-прежнему были человеческими.
А следом из ослепительного лунного света выступил огромный, вдвое больше обычного, лев. Посмотрел в потрясенно распахнутые глаза, будто усмехнулся в длинные усы, и из открывшейся пасти раздался звучный раскатистый голос.
― Встань, правитель Калормена. Даже пожелай я уподобиться твоим богам и требовать такого почтения от своих слуг, ты не из тех, кто преклонит колени по доброй воле. Ты, ― на львиной морде появилась еще более отчетливая улыбка, ― господин, а не слуга, разве нет?
Едва ли не впервые в жизни Рабадаш не нашелся, что ответить. Забыл и вовсе, как говорить, вновь уподобившись тому ослу, чью шкуру уже примерил однажды. И должен был надеть вновь, пересеча ― вольно или невольно ― эту опротивевшую границу в десять миль.
И вновь бросил, поднимаясь на ноги, потрясенный взгляд на белеющий в ночи столп.
― А как красноречив был в прошлый раз, ― с нескрываемой усмешкой пророкотал лев. Нет. Не просто лев, не один из сотен рыщущих по пустыне бессловесных хищников, а Лев. ― Какие, помнится, кары призывал на мою голову. «Да поразит тебя молния из скорпионов, ибо ты враг истинных богов». Сильно сказано. Такого я и от Колдуньи не слышал. И смело. Чего у тебя никогда было не отнять, так это смелости. Знаешь, что я не Таш и могу покарать нечестивца самолично, а всё равно поносишь меня, как своего раба. Ну? Что ж молчишь-то? Ты звал меня? Так вот он я, говори.
― Да что тебе сказать, кроме того, что ты уже слышал? ― огрызнулся Рабадаш, чувствуя, как немеют пальцы, сжимающие рукоять сабли на поясе. ― Пришел карать? Так карай, чего ждешь? Я пересек границу. Пусть и по твоей милости.
― Именно, ― вздохнул Лев и тронул огромной лапой оставленный на тракте след от лошадиного копыта. ― Уж больше десяти лет я жду, когда ты научишься отличать милость от кары. Видно… так и не дождусь до самой твоей смерти.
― Милость?! ― вскипел Рабадаш. ― Уж не ослиную ли шкуру ты считаешь милостью?!
― Глупец, ― ответил Лев с укоризной. ― А любовь Ласаралин для тебя не милость? Ясаман? Амарет? Ильсомбраза? Сармада? Ильгамута? Джанаан, пусть и… это совсем не та любовь, которую следует сестре питать к брату. Все они преданы тебе до последнего вздоха, а ты в ответ гонишься за уважением тех, кто отвернулся от тебя в первой же беде. Зачем?
― Не смей произносить имя моего сына, когда…!
― Я, ― веско ответил Лев, заставив осечься на полуслове и замолчать, ― вашего с Джанаан союза не одобрю никогда. Она кровь от крови твоего отца, но это не остановило ни ее, ни тебя. И вы оба еще заплатите за это. Как уже заплатили жизнью Ильсомбраза. Ибо как бы сильна и предана ни была ваша любовь, она не от света, но от тьмы. Но кем же ты видишь меня, если думаешь, что я стал бы карать за ваш грех детей? Они не выбирали ни отца, ни мать, ты сам это сказал. И твой сын был отважен, честен и слишком юн, чтобы покинуть этот мир. Его смерть для меня не меньшая боль, чем для тебя.
― Замолчи, ― огрызнулся Рабадаш, вдруг почувствовав себя смертельно уставшим. Хватит с него слов. Его и так запомнят лишь никчемным ослом. И даже если посчитают, что он сбежал сам, решив жить в звериной шкуре вместо того, чтобы умереть, как мужчина, защищая жену, то… хуже уже не будет. Даже… лучше. Если он просто исчезнет, ее уже не тронут. Никого из них. Быть может… и Шараф займет трон без боя, пока весь Калормен будет чествовать его, как своего спасителя.
― И то верно, ― согласился Лев. ― Что толку с тобой говорить, когда что бы я ни сказал, ты упрямо меня не слышишь. Твое счастье, что я слышу тебя. Я слышал тебя все эти годы. И не только я. Думаешь, Таш позволил бы проклясть его плоть и кровь? Не я был причиной твоей разорванной кольчуги. Не я один испытывал тебя все эти годы. Даже у меня нет такой власти. Ни над Калорменом, ни даже над Нарнией. Я создал этот мир, я вдохнул в него жизнь, но я не хозяин никому из живущих в нем. Позови ты хоть раз с раскаянием и смирением, я бы пришел. А ты, ― вновь усмехнулся он в усы, ― всё ругаешься.
― Еще чего недоставало, ― ответил Рабадаш и разжал онемевшие пальцы, выпустив рукоять сабли, ― чтобы северный демон отчитывал меня, как мальчишку.
― А ты и есть мальчишка, ― парировал Лев. ― Уж в сравнении со мной ― так точно. Да и без сравнений… Топчешь этот мир уж почти четыре десятка лет, а всё такой же вздорный, как и в юности. Сказал бы, что ты сын своего отца, но, к счастью, нет. У отца твоего не было и половины того хорошего, что есть в тебе. А хорошего, признаться, в тебе не так уж и много. И не сверкай глазами, мальчик, по отцу ты вместо слёз вновь пролил реки крови.
― Это мое право. Моя корона. Мой Калормен.
Я завоеватель, желаешь ты того или нет.
― И нужна тебе эта корона, когда она грозит смертью твоей жене? А может статься, что и детям тоже? ― спросил Лев и качнул головой. По пышной гриве побежали серебряные искры от лунного света. ― А вот Калормен тебе нужен. Не ради власти, а ради него самого. Ты не прав, думая, что тебя карали за неспособность любить. Но Сьюзен ты не любил, не отрицай. А вот Ласаралин… Ты знаешь, что для нее нет жизни без тебя, и хочешь ты того или нет, но ты платишь ей тем же. Жестоко, по-калорменски, но именно за это она тебя и любит. Я знаю, что с ней сделали. И знаю, что ей нужен не рыцарь, а дьявол, что обезглавит каждого, кто посмеет поднять на нее руку. Как и Ясаман. Она отреклась от меня много лет назад и не возвращается, как бы я ни звал ее. Я не стану просить тебя ее вернуть. Но хоть приведи ее к Зардинах, ибо я боюсь за ее душу. И даже… что ж, если Таш способен принять то, что ты избрал своей половиной свою же сестру, то ему и решать вашу судьбу. А теперь слушай, ― велел Лев, и над трактом стихла ночная песнь цикад и шум ветра. Затих, не смея даже переступить копытами, Гуль, склонив голову с длинной черной гривой, словно тоже понимал каждое слово.
― Слушай меня, тисрок Рабадаш, ― повторил Лев, и его голос разнесся над трактом громовым рычанием. ― Ты не покинешь границ Калормена, очерченных в первый год твоего правления. И не сможешь их расширить. Не сделаешь и шагу за белые пески Севера и не пройдешь и до середины красную пустыню Юга. Не пересечешь западнейшие из отрогов великих гор, что вы зовете Феруз Ангир, и не ступишь на землю ни Гальмы, ни Теревинфии, ни иных островов, кроме тех, что уже принадлежат Калормену. Но эта земля ― твоя. Правь ею. Защищай ее. И не отказывай тем, кто в час нужды попросит тебя о помощи.
Лицо обдало жаром львиного дыхания, и Рабадаш смог задать лишь один вопрос.
― Почему?
Лев качнул головой и вздохнул вновь, словно его вынуждали объяснить очевиднейшие вещи несмышленому ребенку.
― Неужто сам не видишь? Ты доказал, что достоин. Ты послал брата на помощь своему народу, даже зная, что для тебя самого это решение обернется смертным приговором. И ты был готов смириться даже с ослиной шкурой, если бы это защитило верных тебе. Признаться, еще в начале твоего правления я думал, что ты безнадежен. Но уже год спустя ты не бросил Ильгамута один на один с врагом, сославшись на проклятье. Ты не сделал мою кару оправданием, а искал пути, чтобы ее обойти. Не ради себя, но ради Калормена. И мне, признаться, даже жаль, что тебе так не по нраву твоё прозвище, ― вновь усмехнулся Лев в длинные усы. ― Хранить мир у тебя получается ничуть не хуже, чем побеждать. Но я вижу… что Калормен еще не готов следовать за тисроком, никогда не обнажающим сабли. Раз так, то я подожду.
И повернулся, не говоря более ни слова. Пошел прочь, будто растворяясь в ослепительно-ярком лунном свете. Порыв ветра взволновал растущие по края тракта деревья, и не осталось даже следов в пыли тракт. Лишь песнь цикад нарушала безмятежную ночную тишину.
Гуль потрусил вперед и с тихим ржанием ткнулся мордой в запыленное плечо. Словно спрашивал: «Чего ты ждешь? Разве у нас мало дел?». И из груди, сменяя мгновение растерянности, вырвался неверящий смех. Почти отчаянный, почти… Гуль замер, не понимая, почему хозяину вдруг вздумалось уткнуться лицом ему в шею ― мгновение слабости, прижатой к лицу руки в грубой перчатке и щекочущей кожу лошадиной гривы, ― и вновь негромко заржал, переступив копытами по пыльной земле.
Довольно. На это нет времени.
― Тархан Ильмар, говорите? ― хмыкнул Рабадаш, вскочив в седло и разворачивая коня на юг. Залитый лунным светом тракт казался сверкающей рекой, петляющей с холма среди темных вековых деревьев. ― Что ж, я наведу в его землях порядок.
И пришпорил коня. Гуль взвился на дыбы с яростным ржанием ― будто донеслось сквозь само время эхо голоса Дьявола, ― и сорвался в галоп, поднимая клубы пыли.
========== Интерлюдия. Королева и рыцарь ==========
Комментарий к Интерлюдия. Королева и рыцарь
«Я хотела остаться с тобой.
Я уже успела посметь!»
Мельница ― Господин Горных Дорог
https://music.yandex.ru/album/439084/track/3905508
Подбитый лисьим мехом плащ волочился по мраморному полу, собирая всю пропущенную горничными пыль. Путался в ногах, словно расставленные на птицу силки, цеплялся за каждый встречный порог и даже за ступени винтовых лестниц. Будто пытался задержать, не дать подняться в башню и войти в жарко натопленные покои, не дать…
Проклятье. Уже и плащи были против нее. Двадцать лет она держала эти земли под своей рукой. И десять из них сражалась и словом, и клинком ― и первое, признаться, было посложнее второго, ― чтобы ни один надменный чужак не посмел войти в беломраморный замок хозяином и объявить себя новым королем Нарнии. Она сама была чужачкой, дочерью арченландского лорда, куда больше смыслившей в мечах и стрелометах, чем в танцах и этикете. Но в жилах ее дочери текла кровь Верховного Короля, и что она за мать, если позволит отнять у Авелен один из четырех тронов в зале под хрустальным сводом?
У Авелен, которая сбежала из замка глухой ночью и отправилась на север, чтобы отыскать того, кто вздумал вновь пробудить к жизни ледяную магию Колдуньи. Будто у них мало рыцарей, которым можно было доверить эти поиски.
И слова Великого Льва, сказанные долгих десять лет назад, теперь казались даже не насмешкой, а плевком в лицо.
― Час великой нужды! ― рявкнула Верховная Королева, врываясь в покои с алыми драпировками по стенам, и швырнула опротивевший плащ на ближайшее кресло. ― Они вернутся, когда наступит час великой нужды! А до того и Нарния, и все мы можем провалиться хоть в преисподнюю! Лорд Перидан, объясните же своей королеве, какого-такого часа ждет мой возлюбленный супруг, когда его дочь пропала где-то в Эттинсмурских горах?!
Дан поднял глаза ― неторопливо полировал длинный узкий меч с обтянутой темной кожей рукоятью, ― посмотрел на нее сквозь непокорно вьющиеся над лбом волосы ― темно-рыжие с первыми проблесками седины на висках, ― и на мгновение ей показалось, что в его зрачках отразился подсвеченный пламенем силуэт. Будто кто-то другой ― незримый, мягко ступающий лапами с острыми когтями ― вздумал напомнить ей о смирении. Блеснула в отражении золотом маска, повторяющая каждую черту ее лица и скрывающая то, что в действительности от него осталось, и Аланна отвернулась. Схватилась за узкие красные ремешки на затылке, невольно растрепав, пока пыталась расстегнуть, уложенные на затылке волосы, и швырнула маску следом за плащом.
Смирение, Лев? Надежда? Отвага? Что ж, тогда повтори свои слова о великой нужде, глядя мне в лицо.
Лев, конечно же, не ответил. Что ему ярость какой-то королевы? Оставленной жены короля. И оставившей мужа в ответ. Теперь она платит и за это, не так ли? За то, что покинутая любовница не смогла смириться со своей участью и терпеливо ждать воссоединения в чертогах Великого Льва. Она была слишком молода, когда в Западных Лесах поймали четырех лошадей без седоков. Она и сейчас чувствует себя непозволительно юной, когда ловит на себе взгляд ясных голубых глаз. Ее лицо изуродовано так, что она думала, будто ни один мужчина никогда не взглянет на нее без содрогания. Никогда не прикоснется к ней, как к женщине.
Все эти годы ― десять с королем и еще десять с рыцарем ― она не перестает удивляться тому, что ошиблась. И не раз. Ей, признаться, очень нравится ошибаться.
― Думаешь, он карает меня теперь за то, что я…?
И заберет дочь, как уже забрал мужа, за то, что она не захотела остаться этому мужу верной женой. Да чего уж там? Верной вдовой. В каких-то тридцать лет. Она любила его, но… Дана она любит не меньше. Не может быть, чтобы за эту любовь теперь расплачивалась ее девочка.
― Разве я хоть раз говорил подобное?
― Нет, ― согласилась Аланна и повернулась к нему лицом. Знала, что потрескивающее в камине пламя высвечивает застарелые шрамы там, где клыки оборотня вырвали кусок мяса из ее скулы, и сквозь совсем тонкую, с таким трудом наросшую кожу отчетливо белеет кость. И никакой синеве глаз, плавности черт ― да и нос-то у нее с горбинкой ― и медным искрам в пышных кудрях этого не затмить. Как же всё-таки странно… что он никогда этого не замечал. Не как Питер, который знал ее до той зимней ночи. Который помнил, каким ее лицо было прежде. Дан не видел даже портретов. И не хотел. И сейчас она бы бросила всё, лишь бы хоть ненадолго забыться в его руках.
Лев. О чем только она думает, когда они на пороге новой войны? А может, и верной смерти. Да. Когда же еще так отчаянно любить, если не на пороге смерти? И как же ужасно, что в этом Авелен тоже пошла в нее.
― Ты не говорил.
Но скажут все остальные. Уж теперь-то точно. Всегда найдутся недовольные. Лицом королевы, характером королевы, верностью королевы. А уж теперь, когда морской залив покрылся льдом, а их леса и поля усыпаны осколками поверженных врагов, каждая сорока будет говорить о том, что будь с ними Четверо, этого бы не случилось. Потому что все понимают: это только начало.
― Если с Авелен что-то случится, это будет катастрофа.
Она привыкла говорить, как королева. Блюсти интересы Нарнии, что бы ни случилось. Потому что интересы Нарнии ― это интересы ее дочери.
― Она смелая девочка. И Питер вправе надеть мою голову на копье, но даже будь Авелен моей собственной дочерью, я не смог бы любить ее и гордиться ею еще сильнее. И может, я излишне самонадеян… но что бы там ни было, я поставлю на Корина.
Разумеется. Мужская солидарность. Рыцарская. Впрочем, на счет Корина Дан не ошибался никогда. И как он и предсказывал всё те же десять лет назад, неугомонный арченландский мальчишка, радостно попадавший в неприятности на каждом шагу, вырос в еще более деятельного и бесстрашного мужчину. И неприятности выросли вместе с ним.
― Корин всего лишь человек. Он тоже смертен.
А Авелен ― наивная влюбленная девочка ― бросится за ним в любое пекло. Подумать только, когда-то ее мать была такой же. Признаться… ее мать до сих пор такая же.
Ее матери тоже было девятнадцать, когда она увидела на белом снеге арченландских гор четырехпалые следы оборотней.
― Я боюсь за нее, ― сказала Аланна, отведя взгляд. Скрыла блеснувшие в глазах слезы, но не смогла ― дрожь в голосе. И услышала лязг меча о край ножен. Шаги со звоном золотых шпор по мягкому ворсу ковра.
А затем уткнулась лицом ему в грудь, в колкую синюю шерсть с грубой кожаной шнуровкой на вороте, и замерла, душа непозволительные для королевы рыдания. Она не может. Она правит этой землей уже десять лет и не может оставить ее сейчас. Не может отказать в руке помощи всем, кто ищет теперь тепла и защиты в стенах Кэр-Паравэла, и броситься в никуда, ища потерявшуюся дочь. Не может повести в никуда целую армию. Это урок, который она должна преподать Авелен.
Королева думает о благе своего народа и лишь потом о себе. И королева не вправе выбрать недостойного.
Но если признаться самой себе честно, если наконец разглядеть за воспоминаниями о маленькой девочке взрослую женщину… Авелен в этом уроке и не нуждалась.
Не знаю, слышит меня теперь Лев, но я знаю тебя, Корин. Ты не выпустишь из руки меча, пока остается хоть капля сил, чтобы его держать. Если не справишься ты, то не справится никто.
Верни ее домой.
========== Глава одиннадцатая ==========
Комментарий к Глава одиннадцатая
Crystallion ― The Sleeping Emperor
https://music.yandex.ru/album/12984290/track/74308680
Смотрю на Рабадаша и думаю о том, что оннастолько же прекрасен, насколько и безжалостен. Полумеры ― это не про него.
Сармад, как истинный сын своих родителей, на месте тоже не усидел.
Солнце всходило над городом богов ― яркое, белое, как серебряная монета, неторопливо поднимающееся над ощетинившимися бруствером стенами, ― и госпожа всего Калормена металась по покоям, не находя себе места.
Как же… Почему же…? ― дюжины мыслей роились в ее голове, словно мухи, обрывая друг друга на полуслове, и единым для них было лишь ощущение ужаса. Неумолимо надвигающегося, будто огромная штормовая волна, бедствия.
Видят боги, ей не было так страшно, даже когда Ташбаан оказался в руках тархана Ахошты. Ибо первым, что она услышала, примчавшись во дворец посреди ночи, были слова о том, как из этого же дворца с боем вырвался кронпринц.
Победитель. Завоеватель. Всегда, сколько бы ни было вокруг врагов и вероломных предателей. И когда вновь оседала на окровавленную землю пыль, он оставался на коне в окружении сотен поверженных нечестивцев. Он не сломается, не побежит, он… Опора всей ее жизни, единственная любовь маленькой глупой девочки, выросшей в не слишком-то поумневшую женщину. Он же не мог…
― М-моя госпожа, ― робко звали служанки, тщетно пытаясь уговорить ее хотя бы присесть, выпить прохладного шербета и перестать нервно заламывать руки, будто пытаясь содрать с пальцев полудюжину тонких колец. Вместе с кожей.
Нет, никогда. Не потому, что она так важна для него, и он бы не оставил ее одну ― а может, и в самом деле важна, она уже ничего не понимала и особенно последние услышанные от него слова, ― но… Он не побежит! Она знает его слишком хорошо, потому что с самого начала любила не того принца, что улыбался и сыпал дюжинами комплиментов проклятой нарнийской королеве, а того, что с грохотом разбил об пол, испугав окружавших его женщин, дорогой хрустальный бокал. Дьявола, которого не волновали приличия и чужие мысли. Дьявола, в котором… она вдруг нашла нежнейшего из любовников.
Эта ночь преследовала ее до сих пор. Врезалась в память до мельчайших деталей, словно посланное Зардинах ― Великой Госпожой, Великой Любовницей, ― божественное откровение. Счастливые слезы вдовы, в один миг обретшей свободу, с которой она даже не знала, что делать. Сбивчивый, сквозь плач и смех одновременно, шепот о том, что не посмела бы рассказать ни одна достойная женщина ― не посмела бы бросить даже тень на имя покойного мужа. И вдруг коснувшаяся ее волос рука.
Не нужно… меня бояться, тархина.
Она уступила без единого слова, думая лишь о том, что даже если ее мечта, если эта наивная любовь маленькой девочки, и не представлявшей тогда, на что способны мужчины, сейчас рассыплется тысячами острых осколков… Она всё же имеет право знать. Она не думала об этом тогда, но где-то в самой глубине души она хотела быть уверена лишь в одном. Что любила его не напрасно. И куда сильнее была готова к разочарованию, к новому унижению, чем к…
Нарнийская королева бежала прочь, обнаружив под маской прекрасного принца безжалостного дьявола. Ласаралин задыхалась от любви и нежности, цепляясь за него, словно он действительно был ее единственной опорой в этом мире, когда вдруг отыскала под личиной дьявола всё того же принца. Явь оказалась в тысячу раз лучше придуманной ею мечты.
Тем страшнее было не знать, куда он исчез теперь.
На то, чтобы прочесать все десять миль вокруг Ташбаана, требовалось куда больше времени, чем каких-то несколько часов, но… В прошлый раз его искали с такой тщательностью, потому что собирались убить. И он, зная об этом, скрывался не где-нибудь, а в Усыпальницах. Не боясь ни проклятий мертвецов, ни гнева богов. Но теперь… Почему он исчез, если его окружает столько верных? Не мог же он в самом деле…
Любовь моя, где же ты?
― Моя госпожа, ― вновь просили служанки, но Ласаралин лишь раздраженно отмахивалась. Ни к чему ей ни шербет, ни сладости, ни… Боги, да где же он?!
К полудню во дворец вернулся тархан Камран. Распахнул двери ― заставив ее вздрогнуть в надежде, что это вернулся муж, ― сорвал с головы тюрбан, склонившись в знак уважения, и почти затараторил, словно мальчишка вчетверо моложе:
― Госпожа, молю вас о снисхождении к вашим смиренным слугам за их неподобающий вид…
― Да говорите же! ― оборвала его Ласаралин звенящим от страха голосом, терзая в пальцах край колкого от вышивки рукава.
― Прибыл посланник от тархана Бахадура. С письмом от повелителя, да живет он вечно!
О слава Ташу, и Азароту, и Зардинах, Царице Ночи, оберегающей всех влюбленных! Но почему письмо? Неужели… их враги уже столь близко, что он даже не может вернуться к ней в Ташбаан? И отчего…?
― Тархан… покинул свои владения? ― растерянно спросила Ласаралин, отчаянно пытаясь припомнить, как далеко находился его дворец от Ташбаана. Двадцать миль? Или даже двадцать пять?
― Нет, прекрасная госпожа, да не зайдет над вашим челом благословенное солнце, ― витиевато ответил запыленный посланец, делая шаг вперед из-за спины тархана Камрана. Почти оттеснил его звенящим кольчугой плечом. ― Повелитель, да будут вечными его жизнь и правление, вошел в дом моего господина на рассвете и повелел собрать всех его воинов. Дабы покарать нечестивых бунтовщиков, что посмели забыть о своем долге перед женщинами и детьми в столь черный для всего Калормена час. Вам же надлежит прибыть в Зулиндрех под защиту тархана Сармада, едва главный северный тракт станет безопасен, и ожидать повелителя там. Таковы были его слова.
Ласаралин опешила. Пошатнулась и осела бы прямо на пол, на истоптанный дюжинами ее шагов ковер, не поддержи ее под руку кто-то из женщин.
― Вы… Да как вы смеете…?!
Боги, какая гнусная ложь. Какая… Она же сказала, что не оставит его. А он, значит…
― Госпожа, ― неучтиво оборвал ее посланец, ― я бы и сам не поверил ни единому слову, но я клянусь всеми богами, что своими глазами видел великого тисрока, да живет он вечно, в двадцати шести милях от Ташбаана.
И протянул ей пергаментный свиток с мгновенно узнанным оттиском кольца на багровом воске печати. У Ласаралин задрожали руки.
А если… там действительно приказ? Она могла бы спорить с ним наедине, но выказать открытое неповиновение на глазах у мужчин, показать, что он не в силах справиться даже с собственной женой, и тем самым… Она не посмеет.
Боги. Такая жестокость вполне в его характере. Да для него… это и не жестокость вовсе.
Сломать печать ей удалось лишь со второго раза. Воск треснул под пальцами, осыпался багровой крошкой на пушистый ковер в отпечатках ее туфель, и перед глазами заплясали острые, словно росчерки лезвия, черные строчки на желтоватом пергаменте.
Начал он без приветствия.
«Я знаю, сколь тяжело тебе будет поверить этому письму, но у меня, увы, нет ни единого мгновения, чтобы убеждать тебя в его правдивости…»
Убеждать? Не приказывать, не… На мгновение Ласаралин даже показалось, что послание адресовано вовсе не ей. Убеждают, когда ждут доверия. И боятся это доверие потерять. Но она… Она ведь не Джанаан. Она никогда и не ждала, что он будет говорить с ней, как с равной.
С каждой строчкой Ласаралин понимала всё меньше и меньше.
«Ты нужна мне в Зулиндрехе».
Нужна? Не «обязана подчиниться его приказу», не «должна вспомнить о долге матери перед детьми», а… нужна ему?
«Калормен нескоро поверит в то, что я покинул Ташбаан, и мне…»
Она кожей почувствовала, как остановилось в тот миг над пергаментом его перо. Как он сам замер в раздумье, не зная, стоит ли это говорить.
«…будет спокойнее, если ты будешь со мной».
С ним. Не с его детьми, не под защитой Сармада, как передал посланец, даже не с Амарет и Ясаман, а с ним. Как жена и госпожа всего Калормена, защиту которой он доверяет лишь собственному клинку.
И как тут было не уступить?
С шелестом сворачивая лишенный не только приветствия, но и подписи пергамент, Ласаралин со странным весельем думала о том, что он действительно не оставил ей выбора. Разве могла она отказать мужу, ждущему любимую жену?
― Тархан Камран, ― сказала Ласаралин, поднимая глаза и сжимая письмо в пальцах. ― Когда, по-вашему, я смогу покинуть Ташбаан без страха угодить в руки бунтовщиков? Мой господин оставил вам распоряжения о том, сколько воинов должно меня сопровождать?
Она уже доверилась мужу однажды, надеясь на милость богов и его собственную. Доверилась дважды, рассказав и о том, какую роль сыграла в побеге Аравис. Доверяла, должно быть, всегда, даже когда ее слепили стыд и отчаяние, не позволяя ни решиться на простой разговор, ни отказаться от него, потому что без него она не мыслила себя.
Она должна довериться ему и теперь. В конце концов… пути богов воистину неисповедимы. Чьими бы они ни были.
***
В надменном лице тархана Ильмара не нашлось бы ни одной черты, которую можно было бы назвать неблагородной. Но глаза его ― неожиданно синие, унаследованные, должно быть, от какой-нибудь северянки, ― были подведены лишь жгучей чернотой, а вовсе не полýночной синевой, всегда отличавшей Воинов Азарота. Его глаза были синее летнего неба в самый знойный час, а не чернее агатов и запекшейся на лезвии сабли крови. В нем не было и тени того величия, что Сармад всегда видел в лице отца. Как не было и благословения самого Таша неумолимого и неодолимого, наделявшего лишь немногих из своих потомков черными глазами.
И ничего, кроме ненависти, Сармад к этому бунтовщику не испытывал.
― Посторонитесь, юный тархан, ― насмешливо бросил Ильмар, и не подумав спешиться и отвесить подобающий по церемониалу поклон, когда увидел дюжины воинов под белоснежными знаменами, вставшие на петляющем по побережью тракте. ― Если не хотите, чтобы мои люди смели вас с пути.
― Ваши люди? ― переспросил Сармад, сжимая в пальцах жесткие поводья и тоже не думая о том, что его клокочущий яростью голос должен казаться взрослым мужчинам возмущенным тявканьем щенка перед оскаленными мордами бешеных псов. Но он не щенок. Он сын волка и змеи, и он не отступит, даже если этот нечестивый трус вздумает сражаться с ним, как со взрослым мужчиной. Ему говорили ― шепотом, боясь прогневать господина и повелителя, ― что его отец впервые лишил врага жизни в десять лет. На четыре года раньше, чем благородные мужчины получали право носить заточенное оружие. И Сармад не посрамит родителей и великих предков словами о том, что ему нужно ждать всё те же четыре года, прежде чем скрестить клинок со своим врагом.
― Как же плохи, ― хмыкнул он, подражая интонациям отца, ― дела в сатрапии Азамат, если ныне войска тарханов состоят лишь из лишенных чести проходимцев.
― И в том вина лишь тисрока!
― Да живет он вечно, ― сухо напомнил Сармад. Почтительный племянник. Любящий сын.
Ноздри Ильмара раздулись от гнева. Нрав у него, надо полагать, был весьма вспыльчивый. Как у всякого, кто жаждал куда большего, чем мог обладать.
У глупца, забывшего о почтении к тем, кто стоял куда выше него. Мать, увы, оказалась права, когда сказала Сармаду, что однажды это случится. Она пришла к нему в ночь похорон Ильсомбраза и опустилась на шелковое покрывало рядом с забившимся в самый угол постели, давящимся слезами сыном. Он не верил до последнего, пока не увидел саркофаг из красного дерева и коснувшуюся заколоченной крышки руку отца. Жест отчаяния, силы которого Сармад прежде не мог даже представить. До того рокового дня. В тот миг он понял со всей отчетливостью: Ильсомбраз действительно мертв. Он больше не придет. Не разбудит его на рассвете — не потреплет по волосам и не стукнет со смехом мягкой подушкой, когда Сармад попытается вновь натянуть на голову одеяло, — и не скажет…
Поднимайся, братец. Я отвезу тебя в Ташбаан. Отец ждет.
Сармад отчетливо помнил, что никто не говорил с ним об этом, пока однажды он сам не потянул — с детской непосредственностью — Ильсомбраза за рукав и не спросил:
— Он наш отец, верно?
Наш. Два сына, отражающие его и лицом, и нравом. Два сына, смотрящие на мир его глазами. Глазами Таша.
Ильсомбраз вопросу и не удивился. Поднял уголок тонких губ в мягкой улыбке — ему всё же досталось больше черт отца, чем Сармаду, но у Сармада куда лучше выходила отцовская усмешка, острая, словно лезвие клинка, — и кивнул.
— Да, братец. Мы от крови великого тисрока.
И его возлюбленной сестры. Им ли не были безразличны слова какой-то черни? Всем четверым.
Были. Пока был жив Ильсомбраз.
И когда его не стало — когда Сармад понял, что действительно потерял его, — мать пришла к нему в ночи кровавой тенью и погладила по спутанным волосами, прежде чем сказать гулким шепотом:
— Слушай меня. Придет день, когда найдутся те, кто скажет: «Тисрок не вправе владеть этой землей». Те, кто возомнит, будто знает лучше него, как править Калорменом. Кто посмеет пойти против воли самих богов, хранивших его даже в те черные ночи, когда он скрывался в Усыпальницах, не боясь проклятий неупокоенных душ.
Сармад знал эту историю. И думал, что не решился бы даже приблизиться к этим каменным ульям в вое непокорного ветра, не то, что… А отец провел там несколько ночей, насмехаясь над рыщущими в его поисках предателями.
— И когда этот день наступит, — продолжала мать гулким шепотом, а Сармаду мерещилось в ее глазах отражение черных гробниц и белого в лунном свете песка, — я хочу, чтобы ты презрел все приказы и клятвы, кроме одной. Защищать Ташбаан, даже если это будет стоить тебе жизни всех твоих воинов.
Его собственную жизнь она не попросила. Но Сармад отдал бы ее и без просьб. Точно так же, как она сама отдала бы свою. Она… будто уже отдала ее много лет назад.
— Брат мой, — шептала мать во тьме раскинувшегося под Храмом Таша некрополя, сжимая в пальцах ладонь тисрока, но Сармад знал, что всем им слышалось в этом слове куда более страшное «Моя жизнь». Роковое «Моя любовь». Теперь он понимал: смерть Ильсомбраза — лишь первая кара богов. Ибо даже награди Таш и его, и Ильсомбраза черными глазами, даже благослови он союз их родителей, он всё же отмерит куда больше боли и испытаний брату и сестре, посмевшим любить друг друга, как мужчина и женщина. Иначе как же еще они докажут ему, что и в самом деле готовы бросить вызов даже богам ради друг друга?
Стало быть… нечестивые псы, вздумавшие теперь идти на Ташбаан, были второй карой Птицеликого? Что ж… Сармад, признаться, побоялся бы сразиться с богами, но уж людям ему есть чем ответить.
— Я тархан Сармад, сын принцессы Джанаан и господин Зулиндреха, и я приказываю вам вернуться в родные сатрапии! Ваше место на полях и у русел рек! Рядом с вашими женами и детьми! — он обращался к заполнившей тракт толпе, раз за разом отгоняя мысль о том, что она мгновенно сметет несколько дюжин его воинов. И даже не заметит этого. — Даже мой дядя, принц Шараф, покинул Ташбаан, чтобы защитить наши земли и наших людей, а вы, смеющие называть себя мужчинами…!
— Да! — яростно оборвал его тархан Ильмар. — Даже принц покинул Ташбаан! А тисрок прячется за его стенами, как последний трус! И после этого нам смеют говорить, что мы не мужчины?! Когда мы требуем лишь защиты и справедливости?! Нам не нужен правитель, что забыл о своем долге перед Калорменом!
Он, верно, принимал Сармада за последнего глупца, если думал, что тот поверит хоть одному слову. Сармад не был бы сыном своего отца, если бы позволил так легко себя обмануть.
— Какой справедливости вы требуете, когда сами не сделали ничего, чтобы спасти свои земли?! — кричал он, зная, что голос звучит слишком звонко и совсем не внушительно, но не мог ничего с этим поделать. Ребенок, пытающийся усмирить почуявшую легкую наживу толпу — видел ли этот мир хоть что-то более безнадежное? — Тисрок не слуга вам, чтобы рыть за вас каналы! Это вы его слуги, вы, нечестивые…! — он поперхнулся слюной, чувствуя, как жгут глаза предательские слезы.
Боги. Боги, если вы слышите его! Какая же злая, жестокая насмешка судьбы! Дитя в боевом седле, возомнившее себя мужчиной и правителем! Дитя, умеющее лишь красиво говорить, но что сделают слова против вил и топоров?! Даже то, что нужно послать гонцов вперед, предупреждая и надеясь поднять на защиту Ташбаана других тарханов, ему подсказали советники. Сам он оказался способен лишь на то, чтобы броситься на север, едва стало понятно, что на них обрушилась новая беда. И теперь яростный Азарот, господин всех мужчин и защитник всех женщин, смеялся над ним, столкнув его с врагами на этом тракте, но не дав иного оружия, кроме слов.
Он не отступит. Даже если останется совсем один. Даже если…
Великая Мать, ты слышишь молитву сына? Бич Небес, ты видишь гнев рожденного от крови твоего воина? Птицеликий Таш, ты позволил нам смотреть на мир твоими глазами, так не отвернись же от нас теперь!
Земля содрогнулась. Заворочалось, отзываясь в небе, принесенным из глубин моря громовым раскатом. Забило копытами, зазвенело сталью кольчуг и боевых седел… Боги. Это не землетрясение. Это конница у него за спиной, это…
На поднявшемся соленом ветру реяли знамена. Синие, зеленые, алые. В узорах копий, клыков, когтей. Блестели щиты и шлемы, и взлетала выше них пыль из-под лошадиных копыт. Сколько их? Десять тысяч? Пятнадцать? Уже не охватить взглядом, а со склона холма несутся еще и еще, окружают, смыкаются в огромное кольцо, из которого не вырвется ни одна живая душа.
И его верные слуги расступались, уводя в стороны коней, перед черногривым жеребцом. Падали с седел в дорожную пыль и так и оставались распростертыми на земле.
У Сармада перехватило дыхание. От неверия, от счастья, от… одного только взгляда на такое знакомое и одновременно почти чужое лицо. Вдруг ставшее таким жестким из-за заплетенных в тугую косу волос, синевы краски, растушеванной вокруг глаз, даже на висках и переносице, и горящего в этих глазах безжалостного пламени. Он никогда не видел отца таким. Тот… вдруг стал так похож на Ильсомбраза.
Нет. Это Ильсомбраз всегда стремился походить на отца, каким помнил его с раннего детства. Даже волосы, кажется, заплетал точно так же. Но такого взгляда у Ильсомбраза не было никогда.
— Встаньте, — разнесся, заглушая хлопки знамена на ветру, звучный бархатный голос, — те, кто остался верен.
И Сармад лишь теперь увидел, что толпа тоже упала. Повалилась на колени, как один, не прося объяснений и доказательств, не требуя темного, словно черненное серебро, венца с ромбами алмазов на острых копьях зубцов. Те, кто стоял позади, за спинами сотен других, даже не смогли бы его толком разглядеть. Но что им эти венцы, когда перед ними потомок бога?
Даже этот презренный предатель Ильмар испуганно опустился на колени, не сводя с тисрока неверящего взгляда. И Сармад вдруг понял, что он единственный, кто даже не склонил головы. Хотел было бросить поводья и тоже упасть ниц прямо с седла, но замер вновь, покорно застыв под взмахом руки в темном боевом наруче.
Отец ничего не сказал. И не взглянул толком на ребенка, когда ответа требовали те, кто смел называть себя мужчинами.
— Вы желали говорить с тисроком, тархан Ильмар? — вновь заглушил хлопки знамен властный голос, но теперь Сармад отчетливо слышал в нем насмешку. Нет, вовсе не для разговоров шли эти нечестивцы в Ташбаан. — Я слушаю.
— Колдовство… — пронеслось над растерянной, не смеющей подняться с колен толпой. Как же много их было. Как же мало их стало теперь. Против стольких копий и сабель. Против… одного только отца.
— Это… происки демонов, — только и смог выдавить тархан Ильмар.
— И один из них носит ваше имя, — зазвенело на ветру таким знакомым металлом и ядом, а растерянный бунтовщик не удостоился даже эпитета «благородный». Мать всегда смеялась, что отец говорит, как последний пахарь.
Нет. Как рожденный от крови бога. Боги не говорят на равных с трусами и клятвопреступниками.
— Полагаю, сказать вам нечего, — вновь нарушил молчание отец. И повернул голову к следовавшим за ним тарханам на зло косящих темными глазами жеребцах. — Убить всех.
Сармад не успел даже испугаться. Его дернули куда-то в сторону — вместе с конем, мгновенно перехватив поводья, — и между ним и заметавшимися в ужасе людьми встали ряды блестящих на солнце копий. В нос ударил чудовищный запах крови.
Его стошнило. Хвала богам, что не там же, на тракте, не на глазах у верных воинов и умирающих предателей, но едва оказавшись в стороне от всего этого, увидев поднимаемые среди холмов шатры, он смог лишь перегнуться через давящую на живот переднюю луку и долго задыхался и кашлял, едва сдерживая слезы от мысли о том, каким жалким его видят все остальные. Но не подают виду.
— Воды господину.
— Благодарю, — сипло выдохнул Сармад, даже не разбирая, кто подал ему жесткий наощупь кожаный бурдюк. И помог сойти с седла.
— Вам нужен отдых, мой господин. Вы сделали всё, что могли.
— И сделали прекрасно, — согласился кто-то еще, но Сармад не поверил. Стянул с головы почти размотавшийся тюрбан, утирая им взмокшее, покрытое пылью лицо, и с удивлением увидел, что у него дрожат руки.
Нет. Какой отдых, когда он… даже не знал, что ему теперь делать. Так и ждал на ветру, не смея войти в шатер, и сглотнул горькую вязкую слюну при виде брошенной кому-то из слуг отрубленной головы с растекшейся черной краской вокруг ярко-синих глаз.
— На копье, — приказал отец и отрывистым движением руки указал Сармаду на хлопающий полог шатра.
Внутрь. Немедленно. Отец… зол на него?
Да, и еще как.
— Ты должен быть в Зулиндрехе, — сказал он, едва удостоив Сармада взглядом, и начал расстегивать забрызганные кровью наручи. Бросил их очередным, ждавшим в шатре слугам и швырнул следом тяжелый плащ.
— Я… — пробормотал Сармад под звон кольчуги в ярких алых и почти черных брызгах. — Надеялся помочь моему… господину и повелителю… да будет жизнь его вечной.
— С такими слугами — едва ли, — отрезал отец и взмахом руки выгнал из шатра слуг, помогавших ему снять кольчугу и поддоспешник. — Ты должен был оставаться в Зулиндрехе, — повторил он, распуская ворот липнущей к коже рубахи, и со звоном шпор повернулся к Сармаду лицом. Голубая краска текла у него на висках, смешиваясь с потом и пылью. — Какого повиновения я могу требовать от других, если даже ты ни во что не ставишь мои приказы?
— Они под моей защитой, — попытался оправдаться Сармад, кусая губы и часто моргая в ответ на кажущийся таким несправедливым упрек. Они все, и братья, и сестра, и сопровождавшие их женщины, даже волоса не упадет с их голов, пока их защищают его воины, но разве мог он сам…?
— Я говорю не о них, а о тебе!
Сармад был готов даже к удару. К хлесткой пощечине, ведь ни один Воин Азарота не ударит ребенка, как равного себе. Каким бы ни было наказание, он примет его, как покорный сын и преданный слуга. Но подвели собственные глаза. Из которых потекло предательскими слезами, и он опустил голову, надеясь скрыть хотя бы это. Он никогда не видел отца плачущим. Даже когда умер Ильсомбраз.
И что они оба ― и стоявший перед ним отец, которого не должно было здесь быть, и смотревший на них из чертогов Таша брат ― подумали теперь, глядя, как он давится рыданиями?
— Прости… меня, — выдавил Сармад и хотел всё же упасть на колени. Хотел… сделать что угодно, лишь бы хоть как-то загладить этот позор. Эти слезы и жалко вздрагивающие плечи. Но смог лишь вцепиться в отцовскую рубаху, почувствовав прикосновение к спутанным волосам, и в отчаянии уткнулся лицом ему в грудь.
А затем услышал почти незнакомый, будто уставший голос.
— Мы уже потеряли Ильсомбраза. Что с нами станет, если мы потеряем тебя?
— Я… — выдавил Сармад, не находя слов, чтобы выразить хотя бы тот страх, что охватил его при одной только мысли о бунте, и замолчал вновь, услышав тяжелый вздох.
— Я был не старше тебя, когда впервые отнял чужую жизнь. По приказу твоего деда. Я никогда не пожелаю такой участи для своих детей. Хоть это ты можешь мне обещать?
Что угодно. Если это позволит тебе гордиться мной. Даже если мне самому нужно принять, что ты так легко приказал…
— Они… все мертвы?
В самом деле? Все до единого? Больше… трех тысяч человек? Разве… они не пригодятся сейчас на полях? Даже такие изменники и нечестивцы?
— Глупый ребенок, — вздохнул отец и вновь взъерошил ему волосы. — Я отдал приказ еще на рассвете. Тех, кто будет сражаться за свою жизнь, пощадят. Надо думать, работа в цепях и дюжина-другая лет на галерах отучат их бунтовать. Тех же, кто побежит вместо того, чтобы умереть, как мужчина…
И в самом деле ждет смерть.
— Справедливо, — согласился Сармад и удивленно вскинул голову, даже позабыв о мокрых от слез глазах. — Почему ты смеешься?
Разве он сказал что-то… глупое?
— Вспомнил, — хмыкнул отец, подарив ему такую знакомую, острую, словно лезвие сабли, усмешку одним краем рта. — Короля варваров, которого называли Справедливым. Он бы с таким приказом не согласился.
— Значит, он был плохим королем, — отрезал Сармад, не слишком понимая, о ком идет речь. Этих королей разве всех упомнишь? Особенно если они жили столетия назад.
Но отец ответил странным, будто задумчивым взглядом. Почти… печальным.
— Нет, — сказал он неожиданно тихим голосом, и Сармаду показалось, будто на мгновение на них легла чья-то огромная тень. — Он был хорошим королем. Порой достойный враг втрое ценнее верного соратника.
Сармад неуверенно кивнул, не найдя слов в ответ. Что-то в этом голосе и выражении лица подсказало ему, что этого врага отец предпочел бы видеть… другом?
========== Глава двенадцатая ==========
Вырубленный в каменной стене очаг громко выстреливал искрами. Рыжими, как ворсинки лисьего меха на любимой шубе матери, и мгновенно гаснущие в густом, тоскливом полумраке опустевшей пещеры. Тени таились по углам — черные, переменчивые, тысяча масок вечной подгорной темноты, — и равнодушную тишину нарушал лишь этот треск поленьев и скрип пера — черного и непривычно короткого — по пергаменту.
Письмо матери Авелен начинала уже трижды. И трижды комкала исчерканный лист, не чувствуя ничего, кроме звенящей пустоты в голове. Устало терла глаза — ночи превратились в бесконечную череду пробуждений, потому что в каждом шорохе мерещились его шаги — и вновь макала перо в чернильницу, чтобы так и не найти ни единого слова, кроме…
Отпустила. Лев, прости ее, она его отпустила. Позволила шагнуть за порог, не оглядываясь, лишь потому, что он сказал, что не сможет ее защитить. В первую ночь она еще как-то держалась, но на вторую ее уже тошнило от ужаса и осознания собственной ничтожности. И темнота заговорила с ней вновь. Шепотом мертвой ведьмы, которую некому было отогнать от нее. Она сбежала из собственного дома в надежде наконец-то доказать, что она не обуза и не кукла на троне своего отца, но вместо этого… Видит Небо, лучше бы Корин тоже это сказал. Всё то, что она так или иначе слышала от своих неудавшихся женихов. Порой завуалированно, а порой и… вполне открыто.
Но вместо этого он сказал, что Нарнии повезло с будущей королевой. Тогда Авелен едва нашлась, что ответить. Бросила первое, что пришло в голову. То, что в действительности никогда и не покидало ее мыслей. Нет, правы были те, кто всегда говорил, что она совсем непохожа на тетю Сьюзен. Но вовсе не лицом. У нее, увы, не было не только красоты, которую прославлял весь мир, но и того прагматизма, что всегда отличал царственную тетушку. Или…
Авелен отложила перо и задумалась. Решила, что если позволит мыслям течь в угодном им направлении, то, быть может, наконец придет к верному решению. Пусть и окольными путями. И лучше уж так, чем сидеть и чувствовать, как все ее внутренности завязываются от страха узлом. Днем еще можно было найти себе какое-то занятие — хоть помогать гномам рубить дрова, лишь бы только не сидеть и не задыхаться от отвращения к самой себе, — но чем ближе к ночи, тем… Разумом она понимала — нужно написать письмо, даже если ничего не случится и он вернется в срок. Нужно написать, чтобы не терять времени, если… Нет, она не сможет произнести этого даже в мыслях. Лучше уж думать о чем угодно другом, только не о…
Как бы поступила на ее месте мать, сказать было легко. Сражалась бы до последнего. И любила бы без оглядки. А остальные? Тетя Люси? Молилась бы о милости Великого Льва? А тетя Сьюзен? Та тетя Сьюзен, что исчеркала сотни любовных посланий от поклонников и не тронула то единственное, что было написано калорменским стилем? Та тетя Сьюзен, что в конце концов всё же выбрала Нарнию. Но почему? Если она любила его? Или… дело было совсем не в этом? Этого… было недостаточно?
Несмотря на вечно вьющихся вокруг нее женихов — а вернее, благодаря им, — в любви Авелен понимала немного. Но знала, что именно это и было той единственной нитью, что могла хоть как-то связать ее с исчезнувшей тетушкой. Та тоже всегда была окружена толпой мужчин. И всё равно их не знала. Но если Авелен всего лишь пренебрегали, отделываясь очередным «Ты меня не знаешь», то с тетей Сьюзен ее любовь обошлась куда более жестоким образом.
Где-то на задворках сознания Авелен жило воспоминание, о котором она старалась не думать никогда. И особенно тогда, когда хотела украсть хотя бы один поцелуй. Но, должно быть, именно оно ее остановило. А вовсе не благородные слова о том, что желания одного не имеют никакого значения, когда речь идет о двоих. Она хотела бы думать, что не посмела решать за них обоих, но она помнила, к чему могут привести подобные решения. Не вспоминала намеренно, но подсознательно… всё же чувствовала, что причина была не только в ее попытке поступить правильно, как бы ей ни хотелось обратного.
Она не помнила, с чего всё началось — со слов очередного посла? с чьего-то смеха о том, что в этом году день калорменского Осеннего праздника непременно войдет в историю? — но помнила, как тетушка вдруг побледнела и со звоном бросила не то нож, не то вилку, не то и вовсе… И поднялась из-за стола, не сказав ни слова. Никто ее не остановил. Никто, кажется, даже не посмотрел ей вслед. Лишь дядя Эдмунд сухо сказал, что нет чести в том, чтобы смеяться над чужим унижением. Но он говорил это едва ли не каждый вечер, и его никто не слышал. Не услышала и тетя, уже вышедшая, почти выбежавшая из зала.
Авелен тогда и не понимала, в чем вообще было дело. Ее-то оставили в Кэр-Паравэле вместе с тетей Люси — когда родители отправились на север сражаться с великанами, — а затем оставили вновь, уже с вернувшейся тетей Сьюзен, и отголоски арченландских событий по-настоящему донеслись до нее лишь несколько лет спустя. Она даже не поняла, что изменилось в глазах Корина, когда тот наконец вернулся к своим обязанностям оруженосца при ее отце. Подумала, что это из-за удивительного возвращения брата. Что Корин рад, но ему жаль отказываться от короны и… А вовсе не то, что он впервые убил. Какой же дурой она была. И по-прежнему оставалась.
Происходящего с тетей Авелен тогда тоже не понимала. И даже не помнила, как вообще оказалась рядом с ее покоями в ту ночь. Возвращалась вместе с матерью с ужина? Или сбежала от нее уже позже, думая, что если сядет на какой-нибудь подоконник и будет неотрывно смотреть на ведущую из леса широкую дорогу, то на ней обязательно появится отец? Вернется с севера, где он пропадал уже почти три месяца, а мать примчалась вскоре после Анвардской битвы и не могла вернуться к нему из-за того, что она однажды в сердцах назвала «выходкой Сьюзен». Нарния впутывалась в один скандал за другим. Разорванные отношения с Калорменом, натянутые — с Арченландом, который пусть и обрел наследника престола, но до этого едва не прекратил свое существование. Откровенный бунт губернатора Одиноких Островов, решившего чуть ли не присягнуть тисроку из страха, что калорменские галеры примутся топить нарнийские корабли. И остановила этот бунт, по слухам, вовсе не дипломатия. Но всё это Авелен узнала гораздо позднее. А тот вечер остался в ее памяти яркими, обрывистыми картинами первого по-настоящему страшного воспоминания. Жуткого образа белых ног среди вороха таких же белых простыней и залившей все вокруг — и ноги, и постель, и скомканную сорочку, словно ее ранили в живот — крови.
— Помоги, — шептала тетя белыми губами, цепляясь за руки матери, а та повернула лицо в золотой маске и вдруг закричала, чтобы Авелен вышла и немедленно закрыла дверь.
Авелен помнила, как пятилась, не понимая, что случилось и откуда столько крови, чувствовала, как по лицу катятся слезы — должно быть, плакала от ужаса, сама того не сознавая, — и, наверное, бросилась бы прочь с криком, если бы дверь не захлопнулась прежде, чем она успела шагнуть за порог.
— Эви, отвернись, — приказал дядя Эдмунд незнакомым голосом, и мать зашипела, словно взбешенная кошка.
— Ради всего святого, убери ее отсюда! Отведи к…
— К кому? — ответил дядя ей в тон. — К Люси? Вот только ее здесь и не хватало. Хочешь свести ее в могилу? — добавил он, но Авелен лишь гораздо позже поняла, что последняя его фраза была вовсе не о тете Люси.
— Пожалуйста, помоги мне, — едва слышно просила тетя Сьюзен, и по ее белому, словно саван, лицу безостановочно текли слезы.
— Прости, Сью, — мягко ответил дядя Эдмунд и закрыл собой, заметив, что Авелен по-прежнему смотрит, ворох скомканных простыней. — Здесь уже ничем не поможешь.
И тетя разрыдалась в голос, пряча лицо в трясущихся руках.
— Принеси бальзам, — попросил дядя, бросив взгляд на мать, и добавил. — Я похороню.
— Нет, — всхлипнула тетя и схватила его за руку. — Ты не можешь… не можешь просто…
— А что мне сделать, Сью? — спросил дядя всё тем же мягким тоном. Авелен уже едва разбирала его слова, потому что мать вскочила с тетиной постели и почти тащила ее, испуганную и плачущую, прочь, в темноту солара. — Ты хоть понимаешь, что начнется, если об этом узнают? Думаешь, я смогу защитить тебя от целого мира? Нет. Он бы, может, и смог. Но ты решила иначе. Помнишь… старую вишню в северном углу сада? Там всегда так тихо. Спокойно. И никто не узнает.
Тетя заплакала вновь, казалось, еще сильнее, чем прежде, но кивнула. Что именно было похоронено в самом дальнем углу замкового сада, Авелен поняла лишь несколько лет спустя. А тогда, уже позднее, когда в окне появился острый серп луны, услышала тихие, странно печальные голоса. Должно быть, они успокоили ее и всё же уложили спать, прямо там, в соларе тетиных покоев, потому что боялись уйти слишком далеко, и она проснулась вновь, стоило матери заговорить.
— Ты знал?
— Догадывался. Она еще до отъезда влюбилась чуть ли не до беспамятства, но в какой-то момент… просто потеряла голову. Должно быть, поняла, только когда вернулась, и пытаться что-либо исправить было уже поздно.
— Она сказала… что всегда думала, что она лучше меня. Кто бы другой сказал, не поверила бы, — горько хмыкнула мать, и где-то совсем близко зашелестел холодный скользкий шелк. На затылок легла теплая рука, начав ласково перебирать волосы. — Она, оказывается, со мной соревновалась. Могу понять, если она возненавидит меня сейчас. Но прежде-то я чем ей не угодила?
— Они с Питером всегда были… даже не знаю. Не ближе, чем с нами, а скорее просто привыкли, что они старшие. И вдруг он начал советоваться не только с ней. Даже… не в первую очередь с ней. Конечно, она ревновала.
— А ты, значит, и об этом знал?
— Догадывался, — повторил дядя и, должно быть, пожал плечами. — Да и… Уж прости за прямоту, но все, кроме Люси, без труда посчитали, что Авелен родилась… несколько раньше положенного. Должно быть… Сью считала, что она… кхм… таких пересудов никогда не допустит.
На несколько мгновений в соларе повисла гулкая тишина.
— Я не знаю, что ему сказать, и не знаю, нужно ли вообще говорить. Не уверена, что он сможет… правильно ответить.
— И не говори. Пусть сама решает, кому рассказать.
А затем послышался скрип открывшейся двери и дрожащий, показавшийся Авелен совершенно незнакомым голос.
— Эдмунд…
— Тебе не стоит сейчас вставать, — ответила вместо него мать, и ее голос тоже прозвучал глуше обычного. Но вовсе не из-за маски. Та — Авелен видела сквозь ресницы — лежала на низком столике рядом с парой хрустальных бокалов в винных разводах.
— Я думала… вы ушли.
И в соларе вновь повисла тишина. Должно быть, они оба смотрели на нее, словно… Авелен сама не знала, что именно.
— Ну давайте, — сказала тетя дрожащим голосом. — Скажите, что я опозорила нас всех, что я предала Нарнию, что я обыкновенная…
— Мэйрин — моя любовница, — ответил дядя, не меняя интонаций. — Это на тот случай, если ты думала, что все эти шесть лет я просто прогуливался с ней под луной. Но уговаривать ее выйти за меня — это всё равно, что пытаться посадить в клетку морскую волну. Так что нет, Сью, я последний человек в этом королевстве, которому сейчас стоит что-либо говорить.
Мать и вовсе молчала. И тетя заплакала вновь. Тихо и так отчаянно, но вместе с тем… казалось, будто от облегчения.
По-настоящему о том, что произошло в ту ночь, мать заговорила гораздо позднее. Тогда лишь сказала, что Авелен никому не должна об этом рассказывать, и молчала до одного из самых темных и тоскливых вечеров ее шестнадцатой зимы. Пока не села рядом с ней на диван в ее собственном соларе и не вздохнула, будто собираясь с мыслями.
— Ты помнишь…?
Авелен помнила. И уже догадалась сама. Дождалась, когда мать договорит, и осторожно спросила:
— Она ждала ребенка?
Мать кивнула и расстегнула один за другим ремешки маски. Положила ее на низкий столик и повернулась к Авелен лицом.
— Я не знаю, что между ними произошло, не знаю, почему она предпочла бежать, если всё зашло так далеко, и не собираюсь ее судить. Но я хочу, чтобы ты поняла одну вещь. У мужчин всё просто. И куда чаще за это «просто» расплачиваемся мы, а вовсе не они. Поэтому… каким бы замечательным он тебе ни казался, как бы сильно ты его ни любила, ты должна помнить: как только ты ляжешь в одну постель с ним, пути назад уже может не быть. Ты должна быть твердо уверена. И в нем, и в первую очередь в самой себе.
И в том, что она не станет винить в этом ребенка. Мать этого не сказала, но Авелен каким-то внутренним чутьем понимала, что бывало и такое. И подумала почему-то о том, что мать вполне могла бы винить ее. Она родилась неправильно. Не знала, как именно, но из-за этого у матери больше не было детей. А она хотела. И уже не от отца.
— А если, — робко спросила Авелен, стараясь не думать об этом. — Я уже уверена?
В нем. В себе она тогда не была уверена совершенно.
Мать качнула головой и неожиданно подняла уголки губ в чуть насмешливой улыбке.
— Не сомневаюсь. Корин тот еще болван. Либо он положит между вами меч, либо вообще не поймет, что ты задумала. Но если всё же поймет и не положит… Будь уверена, что он действительно понимает. Он должен знать, Эви. И дело не в том, что ты принцесса. В конце концов… даже если ты родишь внебрачного ребенка, ни на твоем, ни на его положении это никак не отразится. У Нарнии всё равно больше нет наследников. Но я всё же предпочту, чтобы у тебя был муж. И чтобы этот муж понимал — раз уж его, болвана, угораздило стать твоей единственной любовью, то и он должен относиться к тебе соответствующе.
«Болвану» было уже двадцать два, он ни разу не появился в Кэр-Паравэле за последние четыре года, и Авелен, признаться, уже и не питала надежды, что появится. Будто он вообще забыл о существовании Нарнии. Забыл о ней. Хотя они никогда не были даже друзьями. Она… не хотела быть его другом.
— Мама… А оно… того стоит?
Мать молчала почти минуту. И смотрела так печально, что Авелен даже пожалела об этом вопросе.
— Да. Особенно когда думаешь, что это не только твой ребенок, но и его. Я… не могу тебе этого объяснить.
Но она всё же поняла. Гораздо позднее, когда слушала треск поленьев в очаге и смотрела на закрытые, почти запавшие глаза и еще влажные до дождя волосы. В тот миг весь ее разум заполнила лишь одна мысль. Отчаянное желание почувствовать в себе его половину. Знать, что она живет внутри, соединенная с ее собственной, растет и однажды появится на свет, чтобы посмотреть на плачущую мать такими же голубыми, как у отца, глазами.
Но вместо этого… Авелен позволила ему уйти. Поступила так, как должна была, и теперь почти ненавидела себя за это. Нарния тянула ее в одну сторону, а исчезнувший в подгорной тьме Корин — в другую. Да, она должна, но… да на что ей это корона, если его не будет рядом? Зачем ей всё это без него? Она человек и лишь потом принцесса. Она…
Сидит здесь уже третий день и из последних сил сдерживает слезы, потому что времени остается всё меньше и меньше. Он ведь уже должен был вернуться, разве нет? Гномьими тропами идти гораздо быстрее, чем наземными, ведь они не огибают горы, а прорезают их напрямик. Но его всё не было и не было. Лев, о чем она думала? Зачем позволила? Зачем…
Она швырнула очередной пергамент в стену, скомкав его с такой силой, что почувствовала вонзившиеся в ладонь ногти, и вскочила наноги, принявшись мерить пещеру шагами. Нет, всё бесполезно. О чем бы она ни думала, мысли всё равно возвращаются к нему. Она позволила ему уйти. Она промолчала вместо того, чтобы настоять, чтобы сказать, что… Великий Лев, да что она может сказать, когда она даже меча в руке не удержит?
Что с тобой, маленькая принцесса? Ты плачешь? Позволь мне развеять твои печали, позволь…
— Замолчи, — процедила Авелен, чувствуя, как в ладонь вновь вонзаются ногти. — Или я вернусь в твой проклятый замок с топором и порублю тебя на мелкие куски. Посмотрим, как ты запоешь после этого.
И тогда ты не узнаешь, кто за всем этим стоит.
Авелен остановилась и уставилась на покрывшуюся инеем стену пещеры.
— А ты знаешь?
Рассчитывать на честный ответ не стоило, но ей вдруг померещился усталый вздох. Лишь на мгновение, а потому чуда так и не случилось.
Одна капля адамовой крови, и я отвечу на все твои вопросы. Научу тебя чарам, перед которыми не устоит не один мужчина. Ты ведь хочешь этого? Думаешь об этом. Представляешь, как он задыхается от твоих поцелуев, как…
— Замолчи! — рявкнула Авелен, хотя, признаться, ее ответ больше походил на некрасивый истеричный визг. — И убирайся обратно в свою могилу. Мне не нужно твое колдовство.
Вот как? Интересно, а что скажет твой отец, когда узнает, что ты не спасла его драгоценную Нарнию? Какая ирония, а? Его правление было Золотым Веком, а твое нарекут Веком Руин. Королева без земель, без трона и без короля. Мои верные оборотни уже обглодали его кости добела.
— Замолчи! Или я…!
Сказать, что именно она сделает с уже мертвой ведьмой, Авелен не успела. Услышала где-то вдалеке взволнованные голоса и вдруг поняла, что…
Из комнаты-пещеры она бросилась, не разбирая дороги. Пронеслась по полутемному коридору, едва не столкнулась со спешащим ей навстречу, смутно знакомым гномом и выскочила в огромный, с теряющимся в темноте потолком, зал. И не увидела ни толпящихся вокруг гномов, ни мальчика-оруженосца в перепачканной кровью одежде, ни чье-то лежащее прямо на каменном полу тело. Не увидела ничего, кроме ясных серо-голубых глаз, когда он обернулся на ее испуганный возглас. И бросилась ему на шею.
Была почти уверена, что он отстранится, скажет, что у них нет времени, или просто начнется говорить о том, что произошло у старого замка Колдуньи. Но вместо этого почувствовала, как на спине сомкнулись холодные руки, и он вдруг уткнулся носом ей в волосы.
Вернулся.
========== Глава тринадцатая ==========
Авелен сидела на брошенных на пол шкурах у другого края скального очага, перебирала в пальцах пушистый кончик небрежно заплетенной косы и смотрела на него сияющими глазами. Словно видела перед собой… по меньшей мере Великого Льва.
Как будто в их картине мира могло быть что-то в мере «большей».
Но этот восторженный взгляд, признаться, завораживал. И почему-то вызывал смущение вместо куда более понятного — и ожидаемого — раздражения. Прежде он бы обязательно ввернул что-нибудь колкое про «неуместное обожание восторженной девочки», но девочкой она не выглядела совершенно. Бережно поправила покрывало из шкур на постели лорда Даррина, ласково коснулась руки трясущегося оруженосца, второй передавая ему миску с похлебкой, и лишь после этого села с другой стороны очага и обхватила одной рукой колени, не сводя с Корина взгляда. Будто не видела его всё те же шесть — или семь? — лет, а не каких-то три дня. А Корин неожиданно поймал себя на том, что смотрит в ответ.
На то, как она пропускает сквозь пальцы кончик косы, как ласково улыбается вздрагивающему оруженосцу прежде, чем передать ему еще один кусок хлеба или подлить в кубок еще немного кисловатого вина, как внимательно прислушивается к малейшему шороху на случай, если что-то понадобится раненому лорду. Это была какая-то другая, едва знакомая Авелен. Та Авелен, что тащила его бесчувственного под дождем, надеясь найти хоть какое-то укрытие от холода и оборотней. Он и в самом деле совсем ее не знал.
Эта мысль преследовала его всю дорогу по освещенным лишь факелом подгорным коридорам. Взбалмошная принцесса? Глупая девчонка, не способная справится даже с мороком мертвой — пусть и недостаточно — ведьмы? Как можно было так ошибиться? Нет, бойцом Авелен и в самом деле была никудышным. Ни против оружия, ни против колдовства. Но будь она и в самом деле такой избалованной и неприспособленной, какой он, дурак, упорно ее считал, она бы бросилась прочь от одного только вида оборотней. Она бы не вернулась. Она бы не пыталась его спасти, не понимая, что если бы она не наткнулась на гномов — или это гномы наткнулись на нее? — у них обоих не было бы ни малейшего шанса. Она…
Он должен был думать о том, что ждало впереди, должен был собраться и быть начеку, но в темноте и безопасности скальных проходов мысли вновь и вновь возвращались к Авелен. К тому, насколько он в ней ошибся. К тому… что чем дальше он уходил, чем гулче отдавались в узком коридоре его шаги, тем сильнее хотелось вернуться. Такого с ним, признаться, прежде не было.
Жизнь в Анварде — при всей его любви к этому замку — всегда виделась эдакой… тихой гаванью. Местом короткой передышки, где можно было лишь спокойно отдохнуть. Переночевать, не хватаясь при каждом шорохе за рукоять меча. А если и хватаясь, то не находя рядом и запоздало вспоминая, что тот в лучшем случае лежит поперек любимого кресла. А затем подняться на рассвете и снова броситься из тепла и тишины родного дома на поиски приключений. На одном месте ему не сиделось с раннего детства. А уж после калорменского налета… Обязанность проверять форпосты и отвечать за их снабжение лежала на его плечах почти десять лет. Он… больше никому ее не доверял.
Корин никогда не говорил об этом с отцом. Безмятежно охотившимся в горах, пока через пустыню неслись две сотни конных. Никогда не говорил об этом с братом. Героем всего Арченланда, не понимавшим, что одного только спасения замка было недостаточно. Этого спасения и вовсе не должно было быть, но они позволили калорменцам прорваться к самым стенам Анварда, и винить за это было некого. Кроме самих себя. Как будто Рабадаш знал хоть одну тайную тропу, что могла хоть как-то оправдать внезапность этого нападения. Нет. Они сами пустили его буквально на порог.
Корин знал, что этих его мыслей никто не поймет. Если уж даже отец, всегда казавшийся таким мудрым, стоял в окружении своих людей — окровавленными, устало опиравшимися на грязные мечи — и говорил калорменцам «Вы напали на нас во дни мира»… Пока Корин задыхался от ярости и не понимал, почему нельзя просто обезглавить этого проклятого принца. Милосердие? Политика? Несметные полчища тисроковых войск? Да в пекло всё это! Этот вечно скалящийся черноглазый ублюдок прошелся огнем, мечом и грязными сапогами по самому дорогому, что только было у арченландского принца, в тот миг превратившегося в обыкновенного четырнадцатилетнего мальчишку. И в голове у него не осталось ни одной мысли, кроме…
Это мой дом! Слышишь, тварь?! А ты…!
В тот миг в его словах и поступках не было ни чести, ни милосердия. И он так и не научился чувствовать себя виноватым за тот злосчастный смех над униженным врагом.
— Ты огорчил меня сегодня, Корин, — говорил отец после того еще более злосчастного пира, на который явился даже Великий Лев. — Ты храбро сражался с калорменцами, но я вижу, что в тебе по-прежнему нет ни смирения, ни почтения к другим. Пусть король Эдмунд закрыл глаза на то, что ты нарушил его приказ, но твое поведение на пиру…
Непростительно? Плевать! В тот миг в Корине клокотало одно лишь безудержное веселье. Справедливость!
— Он заслужил!
Его даже не волновало, что отец распекал его куда сильнее, чем при их людях. Что отец и в самом деле… был им недоволен.
— Нет чести в том, чтобы смеяться над чужим унижением, как ты не понимаешь?
Корин не понимал. Какая в пекло честь, когда могло погибнуть столько людей? И был уверен, что отец тоже не понимает, потому что он всего лишь повторял слова Эдмунда. Эдмунд тоже не смеялся. Но Эдмунд никогда не был… мягкотелым. Эдмунд мгновенно собрал и привел на помощь Арченланду войска, пока его, Корина, родной отец…
— Можно подумать, они бы вели себя, как рыцари, если бы захватили замок!
Кор рассказал ему о подслушанном приказе Рабадаша. Убить всех мужчин, даже младенцев, поделить между собой женщин, вино и золото. И в ответ от Корина ждали милосердия к калорменцам?
— Тогда чем ты лучше их?! — не выдержал отец. И между ними будто что-то надломилось. — Хороший король никогда не станет…
— А я, слава Льву, не буду королем!
Просто не смогу.
Не выйдет достойного арченландского короля из того, кто смеялся над чужой болью, и неважно, насколько она заслужена. И даже достойного рыцаря не выйдет. И если Кор бежал на Север, прочь от Калормена, то Корин в тот миг был готов бежать на Юг. Туда, где его ненависть смогут понять и принять. Туда, где не будет осуждающего взгляда отца — отца, который сам едва не погубил их дом, — не будет точно такого же взгляда Верховного Короля, которому, конечно же, расскажут, как часто его оруженосец нарушал приказы Эдмунда. И о том, как низко он поступил с безоружным пленником.
Но он так никуда и не сбежал. Причиной тому, как всегда, был Эдмунд. Это он каким-то шестым чувством понял, что одинокому, забившемуся в самый дальний угол своей спальни и ненавидящему весь мир мальчишке нужен кто-то, кто объяснит, что с ним не так. Будто и в самом деле ощутил, как этот мир рухнул у Корина на глазах.
И, слава Льву, платок ему предлагать не стал. Вообще не подал виду, что заметил. Хотя не заметить, в общем-то, было невозможно.
— Ну давай, — зло выплюнул Корин, не заботясь, что перед ним король другой страны, опоясанный рыцарь и просто мужчина на десять лет старше. Жалея лишь, что не додумался закатиться под кровать, услышав звук открывшейся двери. — Скажи, что я…
— Бестолочь ты, только и всего, — вздохнул Эдмунд, и Корин от неожиданности замолчал, словно ему в рот воткнули кляп. И растерянно уставился на удивительно спокойное лицо со шрамами-полумесяцами у левого виска и скулы. Никак не мог понять, чего от него ждали в ответ на эти слова.
— Я… нарушил твой приказ, — пробормотал он наконец, когда молчание уж слишком затянулось. Решил, что это безмолвное побуждение к исповеди. К признанию всех своих ошибок. В конце концов, Эдмунд, как никто другой, умел слушать.
— Я тоже, — невозмутимо ответил тот и присел на подоконник. Звякнул о камень железной окантовкой на конце ножен и принялся покачивать ногой в высоком черном сапоге. А Корин неожиданно углядел на серебряной шпоре запекшуюся до черноты кровь. И уж точно не лошадиную. Эдмунд в жизни не всадил бы с такой силой шпоры в бока своему коню, будь тот хоть говорящим, хоть бессловесным. Даже в бою. Как любой нарнийский всадник, Эдмунд в шпорах и не нуждался.
— Я нарушил приказ Питера в своем первом бою, — пояснил он, рассеянно постукивая пальцами в черной перчатке по витой хрустальной рукояти клинка. — Он велел мне уходить, а я, значит, меч из ножен и на Колдунью. Или меч уже был у меня в руке? Не помню, если честно.
— И? — спросил Корин, невольно заинтригованный этим неожиданным откровением.
— Везение чистой воды. Которое ожидаемо закончилось после первого же удара. Я разрубил жезл Колдуньи, и она вонзила его обломок мне в живот. В жизни не было так больно. Ни до, ни после этого.
Отблеск свечей утонул в матово-синих, будто лишенных зрачка глазах, и Корин сообразил, что именно тот удар и должен был стать причиной вечно холодных рук, надрывного кашля с оседающей на губах колкой ледяной крошкой и этой жутковатой синевы в глазах.
— Ясно.
— Да? — неожиданно не удовлетворился таким ответом Эдмунд. — И что именно тебе ясно?
— Что нарушать приказы плохо.
— Ну-ну, — хмыкнул Эдмунд таким тоном, словно услышал редкостную чушь. — И в самом деле. Пусть бы она и дальше махала своей заколдованной палкой направо и налево, превращая всех в каменные глыбы. Армией больше, армией меньше…
И это настолько разнилось с обычной манерой Эдмунда говорить, что Корин вытаращился на него… как минотавр на новые ворота.
— Ладно, буду откровенен, — согласился тот с безмолвным кориновым недоумением. — Я бросился ей наперерез, потому что увидел, как она идет к Питеру. Иначе, признаюсь честно, я бы в жизни на такое не решился. Тогда, во всяком случае. Потому что был дураком, трусом и предателем. И плевать мне было на Нарнию и ее свободу. Во всяком случае… выше собственной жизни я бы ее тогда точно не поставил. Нет, говорил я, конечно, совсем иное, но в действительности… Больше всего я был виноват перед своей семьей. Это Питера несло геройствовать. А я в первую очередь хотел искупить свою вину перед ним.
Корин помедлил, пытаясь в свою очередь осознать всю глубину эдмундова цинизма, и тоже признался.
— Тогда неясно. В чем мораль?
— В том, что нужно уметь принимать последствия. Неважно, следуешь ты приказу или нарушаешь его, твой поступок всё равно будет только твоим. И жить с его последствиями тоже тебе. Не перекладывая ответственность на других. Легко сказать «Она сбежала от меня и тем самым оскорбила». Нет, я даже готов допустить, что для него это действительно было оскорблением. Калорменская обидчивость — это отдельный вопрос. Но всё же это не она подняла две сотни конных и пронеслась через всю пустыню, чтобы устроить резню в замке, который не имел к этому вообще никакого отношения. А еще, — вздохнул Эдмунд и неожиданно качнул головой. Будто хотел на мгновение спрятаться за упавшими на лицо волосами. Но затем вновь посмотрел Корину в глаза. — Легко сказать «Моя сестра влюблена, и кто я такой, чтобы вмешиваться?». Кто я? Тот, кто прекрасно знал, что из себя представляет и Калормен, и его чертов принц. И если бы я вышвырнул его из Кэр-Паравэла вместо того, чтобы позволить Сьюзен отплыть в Ташбаан, то все, кто погиб у этих стен, остались бы живы. А может, — добавил он, — и нет. Кто ж теперь скажет наверняка? Но я в любом случае к этому причастен.
Корин молчал, пытаясь понять, с чего Эдмунд вообще вздумал взвалить на себя чужую вину. Или он действительно так считал? Нет, уж если кому и нужно было предъявлять претензии, так это его сестре. «Хочу замуж, не хочу замуж», тьфу!
Нет, Эдмунд явно имел в виду не это. Но верная мысль крутилась где-то на задворках сознания, и поймать ее Корину никак не удавалось.
— И… последствия чего нужно принять мне?
Если он вообще никак не повлиять ни на одного из виновных, кто бы ими ни был. И в первую очередь, на собственного отца. Об этом Эдмунд не сказал ни слова, но Корину плохо верилось, что при нападении на Кэр-Паравэл его короли начнут взывать к совести врагов.
«Вы напали на нас во дни мира». Ради всего святого! А что ж тогда Питер не стал ждать, когда эттинсмурские великаны дойдут до его замка?! И даже когда они пересекут реку Шриббл! Да потому что нарнийские короли стерегли свои границы, а не…!
На этой мысли Корину следовало умолкнуть, как покорному сыну, но умолкать он не желал совершенно. Эдмунд, очевидно, об этом знал. Прочел все его чувства по лицу.
— Последствия того, что ты человек, — ответил он. — Мы все иногда злимся. Ведем себя недостойно. Совершаем глупости и даже подлости, потому что считаем, будто имеем на это право. Мстим из-за полнейшей ерунды. И гордиться здесь нечем, но нет ничего глупее, чем отрицать, что злость и мелочность — такая же часть любого из нас, как и смелость и благородство.
— Я…
— Я не хочу и не буду судить твоего отца, Корин. Я вообще не люблю этого делать, но так уж вышло, что мне никуда от этого не деться. Потому что Питер не понимает, как сильно может оступиться человек из-за собственной взбалмошности и глупости. Оступиться просто потому, что ему показалось, будто кто-то хотел его обидеть. А я понимаю. И знаешь… нравится нам это или нет, но герои без изъянов бывают только в песнях. У нас нет выбора «всегда поступать правильно или неправильно». Но есть выбор «делать выводы из ошибок или не делать». Решать тебе.
Легко сказать. Да. Вот что он имел в виду. Легко сказать, что ты не можешь. Или что ты не виноват. И свалить ответственность на других.
— Даже если я… ничем не лучше Рабадаша?
Эдмунд посмотрел на него так, словно услышал полнейшую чушь. Но ответил… весьма неожиданно.
— А я, по-твоему, лучше? Нет, характер у него, скажем прямо, преотвратнейший, и ослиная шкура дело едва ли поправит. Но я что-то не заметил, чтобы Рабадаш предавал кого-то из своей семьи. Сдается мне, он не восторге от такого количества братьев, но я пока что не слышал, чтобы он сделал что-то плохое хоть одному из них. А я умею слушать. И я больше тебе скажу, тархина Аравис поведала мне весьма интересные подробности своего пребывания в Ташбаане. Судя по тому, что мы вчера наблюдали, Рабадаша пытались убить свои же. Поскольку мне как-то очень слабо верится, что никто из тарханов не заметил рваную кольчугу у наследника, черт меня побери, калорменского престола.
Корина это не волновало — лучше бы этого ублюдка и в самом деле прирезали его же тарханы, — а вот Эдмунда, напротив, занимало. Как любопытная политическая головоломка.
— И сделано это было, — продолжал тот, — по приказу тисрока. При таком раскладе вообще не удивительно, что с Рабадашем порой невозможно разговаривать, как с нормальным человеком. Я бы и вовсе хватался за меч при первом же косом взгляде. А он, если ты не заметил, конкретно к кольчуге отнесся достаточно… философски.
Эта тирада не понравилась Корину совершенно. Как будто Эдмунд пытался найти в этом дьяволе хоть что-то… человеческое. И, что еще хуже, нашел. Кто бы сомневался. Он же Эдмунд.
— Тебя послушать, так…
— Я не прошу тебя забыть о том, что он сделал, Корин. Я и не собирался. Это попросту невозможно. Но придет день, когда ты поймешь, что у каждого из нас своя правда. Ты сам можешь столкнуться с тем, что твоя правда сделает тебя чьим-нибудь врагом. Не чужая. Твоя. И мотивы Рабадаша в действительности могут оказаться совершенно противоположными тому, что видим мы. А еще… он не стоит твоей ненависти. С ним нужно держать ухо востро, это верно. Но впустую тратить силы на ненависть… Она тебя просто ослепит. И он этим воспользуется. Потому что ему плевать. На тебя, на меня, на Арченланд и на Нарнию в целом. Порой он кажется бешеным зверем, но я думаю, что в глубине души он крайне хладнокровен. Он ставит цель и идет к ней, не взирая на всё остальное. Если ты действительно хочешь его победить, то сражаться с ним нужно его оружием.
— Да что я ему сделаю?! — не выдержал Корин. — Мне четырнадцать!
— Вчера тебя это совершенно не останавливало, — невозмутимо ответил Эдмунд. — И победа не только в том, чтобы выиграть сражение. Но и в том, чтобы вообще его не допустить. Подумай, кому сейчас проще всего добиться доверия твоего брата, если ему тоже четырнадцать? Кто лучше других сможет показать ему, рассказать на его языке о том, почему за эту землю вообще стоит сражаться? Почему стоит ее беречь? У кого сейчас на руках все карты для того, чтобы научить Кора любить Арченланд, а не одну только его корону?
Признаться, порой Корин забывал, что Эдмунд был не только воином и судьей, но и прожженным политиком. И слава Льву, что он никогда не обращал ни один из своих отточенных годами правления талантов против Арченланда. Иначе куда там калорменцам с их кронпринцем.
— А если… любви окажется недостаточно? Если…?
Брат, выросший в хижине рыбака, что он вообще мог знать о военном деле и…?
— А ты на что? — спросил Эдмунд, не позволив ему закончить. И посмотрел на него так, что Корин понял не только это.
Младшие братья — опора старшим, разве нет? И если уж так сложилось, что король Севера должен быть благороден и милосерден, должен оставаться рыцарем, с какими бы чудовищами ни сталкивался он на полях сражений, то за его плечом всегда должен стоять кто-то, кто не станет ждать от врагов вызова по всем правилам.
Поэтому Кор остался в Арченланде. Зная Кора… он пошел бы к замку Колдуньи под королевскими знаменами и со сверкающим на солнце серебряным венцом. А не крался бы, выбравшись из тайного гномьего хода, в закатном сумраке, весь обратившись в слух и отточенное годами, почти звериное чутье. Заранее истоптав тропу вокруг скальной, оставленной приоткрытой двери и пряча рукой выдыхаемый изо рта пар.
Вокруг старого замка, притаившегося в узкой долине среди неприступных горных пиков, лежали целые сугробы рыхлого снега.
Плохо. Следы в нем останутся глубокие, и наутро их не заметит разве что слепой. Не то, что…
Еще хуже. Отличить оборотня от человека было, в общем-то, просто. Хотя бы потому, что обыкновенные люди не ходили с таким удивительным спокойствием среди других — уже во второй ипостаси — оборотней, порой трепля их по холкам, словно любимых псов.
При таком неутешительном раскладе оставалось только затаиться и выжидать, когда можно будет начать осторожно продвигаться вперед. Следить, одновременно с этим прислушиваясь к малейшим шорохам вокруг, за происходящим у обветренных замковых стен. Найти взглядом железные клетки среди перекошенных, будто поставленных наспех палаток. Кто бы ни называл себя теперь хозяином этого замка, оборотней он внутрь не пускал. Как и пленников.
Оставалось надеяться, что везение на этом не закончится.
К тому времени, когда село солнце, он продвинулся от силы на три ярда вниз по тропе. Перед каждым шагом приходилось вновь выжидать, слушать и внимательно оглядываться, не мелькнет ли где-нибудь в темноте смазанный силуэт и не вспыхнут ли угольки звериных глаз. И лишь после этого бесшумно отрывать ногу от земли, касаться хрупкого снега сначала носком сапога и лишь затем пяткой. Осторожно, чтобы не издать ни единого подозрительного шороха и, уж тем более, хруста. В какой-то момент пришлось пойти на откровенный риск — не то, чтобы Корин этого не любил, но сейчас он рисковал не только своей головой, — и перекатиться по земле, чтобы миновать открытый всем ветрам и взглядам виток тропы. И вновь надолго замереть за спасительными камнями, дыша нарочито медленно и чувствуя, как вездесущий снег мерзко холодит затылок.
И что мешало захватить шубу?
Здравый смысл. Не околеет Твое Высочество от получаса на снегу, потерпит.
Зато вид на первые звезды в кольце гор был… вполне сносный. Авелен бы, наверное, понравилось.
А это, Лев, спаси, здесь причем? Нашел время, дубина.
На следующий маневр он решился по меньшей мере через четверть часа, когда окрестности замка окончательно погрузились в темноту. И дальше пришлось передвигаться почти ползком. В лучшем случае присев и не показывая из-за камней даже такой неудачно-белокурой макушки. Нет, она, может, и сойдет издалека за ком снега, но лучше не рисковать.
Зато опасений замерзнуть в таком напряжении действительно не было. Скорее уж взмокнуть. Когда тропа вильнула вновь, резко уходя вниз, и ветер впервые донес до него треск костра и мужские голоса, по виску действительно скатилась капля пота.
— Хватит ерзать, — недовольно рыкнул один из голосов, и другой, более высокий, совсем мальчишеский, ответил виноватым тоном:
— Пахнет. Вкусно.
— Велено не трогать, — отрезал первый.
Пахнет кровью. Человеческой. Молодняк, должно быть, с ума сходит.
Он не стал говорить этого Авелен, но услышанное ею на той тропе «Приберись» означало «Оттащи трупы в сухое место, мы сожрем их позже». К счастью, добросердечные гномы успели убрать тела первыми. Вопрос только… не задались ли оборотни закономерным вопросом, кто раскроил череп оставшемуся «прибираться», если на тропе к тому времени уже не осталось никого, кто был бы способен удержать в руке меч. И если задались, то…
Вся надежда была на лужи крови и безумный ливень. Кровь должна была перебить ее запах, а дождь — окончательно смыть даже намек на него с камней.
И в тот миг Корин не признался бы в этом никому на свете, но от одной мысли, что ее могли почуять, захотелось обложить этих зверей со всех сторон облитыми маслом дровами и поджечь. А затем подняться повыше и отстреливать всех, кто сумеет прорваться сквозь стену огня. Эдмунд сделал бы именно так. Эдмунд стрелял, как Корину и не снилось, но учиться никогда не поздно. Тем более, что сам Корин предпочитал не лук, а стреломет с трехфутовыми болтами. И алебарду против тех, кого это не остановит.
Тогда, у Грозовой Вершины, они бросили мечи, едва увидев идущие вверх по склону семифутовые глыбы льда, и схватились именно за алебарды. Без промедления. Без тени страха. Все, как один. Отблески факелов плясали на лицах дюжин одинаково-сосредоточенных мужчин, и он чувствовал невероятный прилив гордости за своих людей. Они были готовы. Они не подвели Арченланд. Он не подвел.
И не может подвести сейчас. Ни вновь доверившихся ему людей, ни такую испуганную и вместе с тем отчаянно храбрую принцессу.
Великий Лев, о чем он только думает?
Чем тише потрескивали впереди костры, тем холоднее становилось вокруг. Еще шаг, осторожный, скользящий, по рассыпчатому снегу. Вой ночного ветра над головой, раз за разом сталкивающегося с горами и упрямо протискивающегося между заснеженными пиками. Недовольное ворчание зверя, даже во сне чующего запах запекшейся крови. Неверные тени костров.
Разумнее было бы погасить их, пожертвовать теплом ради света звезд. Человек в такую ночь почти ослепнет, а вот оборотень, напротив, будет чувствовать себя в разы увереннее без жалящего рыжего пламени. И не мерзнуть в своей мохнатой шкуре. Странно. Они должны бы еще помнить охоты Эдмунда с факелами и кольями. Должны помнить, сколько из них закончило свои жизни в волчьих ямах или на острие покрытого изморозью клинка. Быть может, именно поэтому Корин и прислушался к его словам в ту ночь. Знал, что приговор Верховного Судьи — как охотничий нож. И рядом с незаточенной гранью милосердия всегда будет рука в черной перчатке, сжимающая хрустальную рукоять Исс’Андлат.
Оруженосец Даррина не спал. Жался в углу продуваемой всеми ветрами клетки, вздрагивая не столько от жгущих лицо и руки порывов, сколько от сонного ворчания сгрудившихся у костра зверей и людей. Караульные, чтоб их. Впрочем… сейчас это только на руку.
Мальчишка содрогнулся всем телом, испуганно распахнул глаза и рот, увидев выросший в тени одной из кособоких палаток силуэт, и тут же осекся. Выдохнул одними губами, неверяще вглядываясь в освещенное всполохами костра лицо.
Ваше…
Молчи, приказал Корин движением руки. Сколько?
Кто еще жив? Запах крови был уж слишком силен. Воняло так, что задохнулся бы даже не-оборотень.
Мальчик поднял красную от холода руку и показал два пальца. Затем указал на соседнюю клетку. И качнул головой со слезами на глазах. Долго не протянет.
Проклятье. Два мертвеца, один тяжелораненый, и насмерть перепуганный мальчишка. Корин в его годы уже был рыцарем. Но прежде чем мерить всех по себе, следовало вспомнить, что Питер и Эдмунд в эти же годы уже были королями. И промолчать.
А кроме того… бросить мертвых. От оруженосца толку мало, у него уже и пальцы от холода не гнутся. А в одиночку… только одного унести и удастся. Или всё же попытаться…? И рисковать еще живыми людьми ради тех, кому уже всё равно? Ради того, чтобы не оставить уже мертвые тела на съедение?
Скажи еще, что будешь ключи от клеток искать. Ну-ну. Подойдешь к караульным слишком близко, и они мгновенно проснутся, поняв, что от пленников так сильно человечиной пахнуть не может.
Да и толку от этих ключей? Ржавые прутья в узорах инея, ржавые цепи у замков… Ими, должно быть, лет сто никто не пользовался, не железо, а труха. Он бы такую клетку ударом ноги открыл. Но замерзшие, ослабевшие люди этого не смогли. А даже если бы и смогли, то далеко всё равно бы не ушли.
Мертвых он всё же проверил. Мальчик ведь мог ошибиться. Но белые лица и остекленевшие глаза уже не оставляли надежды. Слишком поздно. Раны, насколько он мог судить в неровном свете затухающего костра, были не так уж серьезны. Они просто истекли кровью на потеху этим зверям.
Звери… Охота Эдмунда… Огонь. Масла с собой не было — а седельную сумку он и вовсе бросил на выходе из гномьего прохода, — но если удастся хотя бы ненадолго отвлечь…
Подойти к костру, вытащить из него головню и метнуть в одну из палаток? С последним-то трудностей не будет. А вот с первым… Почуют. В такой близи его не спасет даже запах крови.
Значит, план прост, как сундук. Старое-доброе «Бей и беги». Хотя бы мальчишку, но он вытащит.
Мальчишка в ответ спал с лица. Если вообще было куда. Вновь открыл рот, почти сложив губы в предательское «Ваше…», осекся и попытался знаками показать, что сначала милорд, и лишь потом он. Вот еще. Милорд в последнюю очередь, как бы цинично это сейчас ни звучало. Поскольку милорда придется взвалить на плечи и после этого рубить замки уже не получится.
Корин бросил еще один взгляд по сторонам — осторожность никогда не бывает лишней, хотя Даррин в жизни не поверит, что его бесшабашный принц мог подумать нечто подобное всерьез, — медленно потянул меч из ножен — чтобы не звякнуло об окованные металлом края раньше времени, — и занес его над головой. В воздухе свистнуло, с оглушительным звоном высекло искры, и замок с огрызками цепи рухнул в снег.
Беги, бестолковый мальчишка! Беги со всех ног!
У костра заворочалось с возмущенным рыком, и второй замок полетел вниз с еще более громким лязгом. Мальчишка и не подумал дать деру. Ухватился за ворот задубевшей от холода и крови милордовой куртки и хотел уже взвалить его себе на спину.
Куда, дурень? Сказано тебе бежать, значит беги. У самого ноги не гнутся, а ты еще и лорда вместе с собой угробить хочешь? С этим я и без тебя справлюсь.
Гонка вышла откровенно бешеная. Мальчишка спотыкался на каждом шагу и едва успел добраться до первого подъема тропы, когда за спиной оглушительно взвыло. Проснулись таки. Заметили, что чего-то не хватает. И сообразили поднять тревогу.
Вверх. Налево. Направо. Еще раз налево. Когда приходилось красться, такой петляющей эта проклятая тропа не казалась.
И когда он откровенно скатился, столкнув вперед себя безвольное тело, по резко ставшей наклонной тропе в узкий коридор, яростное рычание доносилось уже в каких-то ярдах за спиной. И растерянно оборвалось.
Вот вам!
— Тащи, — велел Корин оруженосцу одними губами и потянул меч обратно из ножен. Замести следы, пока обогнавшие остальных твари будут кружить вокруг скалы, пытаясь понять, где вход.
Твари и в самом деле кружили. Рыскали в заранее истоптанном снегу, ища верный след. Две здоровые бурые псины с куцыми хвостами. Одна лишь жалобно взвизгнула и повалилась на снег, блеснув вонзившимся в глаз кинжалом. Вторая дернулась в сторону, но увернуться от опустившегося на позвоночник меча не успела. На холодном воздухе задымилась темная кровь. Прекрасно.
Разрубленный труп протащило по тропе несколько раз, заливая кровью и затирая шерстью оставленные на снегу следы. Топорная работа, но на более качественную маскировку не было времени. Они поймут, что проход должен быть где-то поблизости, но открыть гномью дверь, не зная ее точного местонахождения, не сможет и сама Белая Колдунья. Попросту не отыщет, а если начнет в ярости дробить скалу, то добьется лишь того, что засыплет коридор. И даже не поймет этого.
Скатившись в проход второй раз, Корин почувствовал, что пот течет уже не только по вискам, но и по спине. Тем страннее было увидеть, наконец добравшись до гномьего поселения — вдвое медленнее, с частыми остановками, изведя всю воду и заботливо уложенные Аравис сменные повязки, о чем он, впрочем, совершенно не жалел, — как Авелен бросилась ему навстречу из подсвеченной факелами темноты. И уткнулась лицом ему в шею, будто и не чувствуя запаха пота и звериной крови.
И почему-то… вдруг показалось, что он дома.
========== Глава четырнадцатая ==========
Лучи полуденного солнца отражались от разлившейся, насколько хватало глаз, воды. Темной, будто смешанной с кровью, но на деле лишь с плодородной черной землей калорменских полей. Еще вчера из их глубин поднимались, согретые жарким светилом, зеленые ростки молодой пшеницы, но теперь пахари тархана Махавира бродили по колено в воде и лишь горестно разводили руками. Сумар, северный приток Кадера, вышла из своего извилистого русла в самый темный, предрассветный час, и проснувшиеся с первыми лучами люди разразились горестными криками, откинув пологи шатров и палаток и увидев черноту воды вместо всходивших на полях посевов.
Будто мало было Шарафу бед в лице этой белолицей фурии. Любимой наложницы старшего брата, примчавшейся на закате — верхом, словно варварка из южных песков — и едва не ухватившей его за ворот кафтана, словно своего раба, требуя немедленно собрать людей и вернуться в город богов.
— Они идут на Ташбаан!
— Но мне приказано… — только и смог сказать Шараф, не понимая, что вообще можно было ответить на это явление. Женщины Рабадаша всегда были властными, как мужчины, и попросту упрямыми, как ослицы, но Ясаман, без сомнения, выделялась своим вздорным нравом даже среди них.
Бесстыжая! Верхом! В мужском седле! Без сопровождения! Да еще и является пред очи принца, не сменив запыленных одежд. Если и придававших ей сходство с мужчиной, то весьма смутное. Да она не вздорна, она попросту безумна. Чудо, что она вообще добралась до него живой и невредимой, не попав в руки каких-нибудь проходимцев.
— В пекло приказы! — взвыла Ясаман, и ее длинные белые пальцы с выкрашенными хной ногтями согнулись, словно когти хищной птицы. — Да обрушит Азарот на твою голову свой огненный серп, нечестивец, если ты посмеешь отречься от моего господина!
Шараф даже попятился, пока она не вонзила эти когти ему в лицо. И гневно сверкнул глазами, заметив насмешливый взгляд тархана Махавира. Мальчишка не может управиться со вздорной наложницей. Ха! Да во всем Калормене был лишь один мужчина, способный указать этим наложницам на их место!
И он остался в Ташбаане.
— Сармад собрал людей и бросился на север, едва узнав о бунте! — ярилась Ясаман, сверкая белыми зубами в оскале разошедшихся алых губ. — Мальчик, что еще не вправе поднять меча, и тот выступил на защиту Ташбаана! А ты…! Принц! — выплюнула она так, словно и в самом деле хотела украсить его лицо если не следами острых ногтей, так хотя бы плевком. Словно его титул был вовсе и не титулом, а худшим обвинением в предательстве и трусости, что только слышал мужчина с самого Сотворения мира.
— Я не вправе, — отрезал Шараф, гадая, что скажет Рабадаш, если приструнить его ведьму не словами, а хорошей пощечиной. И прибегал ли он к таким мерам сам. — Великий тисрок приказал мне спасать поля, и я буду спасать поля.
Вот и спас, ничего не скажешь. Будто прошлым вечером Ясаман прокляла его всеми силам своей варварской души, когда расхохоталась в ответ, словно безумная. И продолжала наводить ужас на всякого, кто смел взглянуть на нее. Уже не запыленными одеждами, но глазами, пылающими синим, словно ритуальные узоры на лике Азарота, пламенем. Но хоть выглядела… подобающе для наложницы первого мужчины в империи.
И, что было обиднее всего, с обязанностью «поднять людей на спасение Калормена» эта восточная ведьма справлялась даже лучше принца, рожденного от крови самого Таша неумолимого и неодолимого. Металась по колено в воде, не заботясь о своем шелковом платье — словно была женой последнего пахаря, — и кричала так, что у Шарафа звенело в ушах:
— Чего вы ждете, ленивые шакалы?! Отводите воду, пока она не добралась до порога ваших домов! Или всемогущие боги Калормена желают, чтобы за лопаты взялись женщины?! Так мы возьмемся! Я буду первой среди них, раз мужчины сатрапии Азамат ныне годятся лишь на то, чтобы пить вино, пока их земля гибнет из-за безумства стихии! Я, Ясаман, любимая наложница тисрока Рабадаша, да продлят боги его жизнь и правление до скончания времен!
Шараф недовольно скривился, но кувшин с вином отставил. Вскочил в седло приведенного ему коня и поехал вдоль разлива, сверкая золотым шитьем на кафтане и рубином на шелковом тюрбане. Вперед-назад, вперед-назад, выкрикивая что-то одобрительное равнодушным к нему людям… Словно сбившийся с пути посыльный, пытающийся вновь отыскать тропу в безлунной ночи. Сегодня одна река, через три дня другая. Дабы люди — простые пахари и землекопы — видели, что даже принц покинул город богов, когда…
Неужто кто-то из тарханов и в самом деле поднял людей на бунт? Неужто… они идут на Ташбаан, чтобы… И на что только надеются эти безумцы? Умрет Рабадаш — его место займет Шараф, следующий в линии наследования. Единственный из его братьев, кто остался жив после устроенной тарханом Ахоштой резни. Единственный, кто мог поднять клинок на защиту Калормена, ведь его племянники еще слишком молоды. Даже… Сармад, если он и в самом деле был сыном Рабадаша. Шараф предпочитал не задавать подобных вопросов. Не хотел верить. А сходство — то удивительное, почти пугающее сходство с тисроком и Сармада, и покойного Ильсомбраза — легко объяснялось тем, что они были сыновьями его сестры. Отчего бы им не быть похожими на дядю сильнее, чем на законного отца? Кровь Птицеликого бога не вода.
К полудню солнце уже не припекало, а откровенно жгло. Рабадашева фурия осела на брошенную прямо на землю холстину — в намокшем до самых бедер и липнущем к ногам платье, со сползшей с волос шелковой шалью, уже не прятавшей ее белое лицо от палящих солнечных лучей — и смотрела безразличным взглядом сквозь роющих новые каналы людей. Удивительно, как она вообще сумела отыскать Шарафа среди дюжин трактов и полузатопленных полей. Перед Сармадом он не отчитывался.
— До чего… отважная женщина, — хмыкнул в седые усы тархан Махавир, тоже глядя на застывшую, словно мраморная статуя, наложницу. — Какой мужчина не был бы счастлив назвать ее своей?
— Эта женщина, — напомнил Шараф, останавливая подле тархана своего коня, — возлюбленная моего брата, да живет он вечно. Любой мужчина, посмевший оскорбить ее, немедля лишится головы.
— Вы не слышали ее, мой господин? — спросил тархан, упорно не сводя глаз с женской фигуры в темно-зеленом шелке. — Люди идут на Ташбаан. И если богам угодно, чтобы свершилось худшее, кто защитит несчастных возлюбленных нашего тисрока?
— Да живет он вечно, — повторил Шараф, с трудом удерживаясь от того, чтобы не заскрипеть зубами. Твое дело — спасать поля, старый дурак, а не заглядываться на женщин моего брата!
— Я ваш преданный слуга, мой господин, — продолжал тархан, будто не слыша его. — И я смею надеяться, что правитель Калормена отплатит мне за верность такой малостью, как любовь женщины.
В висках у Шарафа забила кровь. Да это заговор! Заговор, рождающийся прямо у него на глазах! Как смеет этот нечестивец, зная…?! Боги, всемогущие боги! Когда Рабадаш захватил Ташбаан, жизнь Шарафа висела на волоске. И вовсе не из-за стрел, выпущенных в него по приказу брата-близнеца. Никчемного глупца, поддакивавшего каждому слову тархана Ахошты! Шараф тоже был верен Зайнутдину до последнего вздоха, и тот отплатил ему за эту верность и любовь вероломным ударом в спину! Когда Шараф пошел ради него даже на братоубийство, возглавив охоту на Рабадаша! И теперь ему, преданному тем из братьев, что отражал его лицо, словно зеркало, ему, обязанному жизнью Рабадашу, что мог казнить Шарафа за его собственное предательство и никто не посмел бы сказать и слова против… Теперь Шарафу предлагали предать вновь?!
Шараф! — гремел в ушах голос Рабадаша, и перед глазами плыло от кровавой пелены ярости. — Я могу тебе доверять?
— Закройте рот, благородный тархан, или я прикажу вырвать вам язык раскаленными щипцами, — процедил Шараф, стискивая в пальцах лошадиные поводья, чтобы не схватиться за саблю. Кровь в висках уже не била, а оглушительно гремела — отдаваясь во всем теле, будто сама земля содрогалась под копытами его коня, — и тархан вдруг посерел лицом. Неужто вспомнил, что говорит с потомком самого Таша? — Я верен моему брату, великому тисроку Калормена, да живет он вечно, и самолично обезглавлю всякого, кто посмеет пойти против него.
— М-мой господин и повелитель, — неожиданно запнулся тархан, а Шараф лишь после этих слов понял, что Махавир смотрит вовсе не на него. А на что-то у него за спиной. На… кого-то. И земля содрогалась и в самом деле. Било лошадиными копытами по идущему вдоль полей тракту. Еще один тархан со свитой? Но какой, в пекло, повелитель? Так обращаются лишь к тисрокам.
— Сколь много любопытных открытий мне довелось сделать за последние дни, — ответил из-за спины Шарафа бархатный, с ноткой ленцы, голос, от одного звука которого все его внутренности будто сжало в стальном кулаке. Боги… — И сколь дешева ныне верность калорменских тарханов, если они готовы вручить ее моему брату при первых же признаках надвигающейся бури.
Шараф обернулся. Медленно, словно ждал, что за спиной притаилась ядовитая змея, и… На мгновение решил, что бредит. Помутился рассудком из-за палящего солнца и теперь видит… Брат остановилконя в каком-то ярде позади него, окруженный свитой в начищенных до блеска кольчугах, оперся рукой на высокую луку седла и теперь смотрел на Шарафа таким знакомым взглядом божества, увидевшего на своем пути издыхающего червя. Но… презрения в этом взгляде не было. Скорее удивление. Тогда, на морском берегу, Рабадаш смеялся над последним глупцом, получившим три стрелы в грудь и плечо от брата, которому он поклялся служить до последнего вздоха. Теперь же… в его острой улыбке Шарафу мерещилось что-то, похожее на первые проблески уважения.
— Ты… — выдохнул Шараф, отказываясь верить собственным глазам. Как, кажется, отказывался верить и тархан Махавир. Не мог не узнать тисрока в лицо, не мог не видеть — даже если не признал, — что его волосы слишком длинны для обыкновенного тархана — тарханы не заплетали их в косу, ибо не отпускали даже до плеч, — не мог не… И всё же Махавир молчал, застыв, словно статуя, вместо того, чтобы пасть ниц с седла.
— Что ты здесь делаешь? — наконец выдавил Шараф, не находя в себе сил справиться с потрясением.
— Творю мир! — запальчиво ответил Рабадаш с такой знакомой насмешкой над всем этим миром разом, что Шарафу тоже захотелось повалиться перед ним на колени. Хотя он, будучи принцем и единокровным братом, имел право встретить тисрока лишь поклоном. И даже не слишком низким. — Ничего без меня сделать не…
— Рабадаш!
Окрик потрясенным женским голосом заставил его осечься на полуслове и обернуться столь стремительно, что заплетенные волосы хлестнули его по лицу. И ответить с не меньшей растерянностью, которую Шараф и вовсе не думал от него услышать.
— Ясаман?!
Она уже не сидела на холстине, а стояла, прижимая концы совсем сползшей с волос шали к груди, и смотрела так, словно увидела самого Таша. Она… назвала его по имени, хотя не могла не знать: на людях наложницы неизменно почтительны и обращаются к возлюбленному лишь со словами «Мой господин». Говорят негромко и певуче, а вовсе не кричат во весь голос, заставляя дюжины мужчин обернуться и начать искать глазами того, кого она звала именем тисрока. «Рабадаш» — имя не столь уж редкое, но из уст его любимой наложницы…
— Рабадаш, — повторила она — почти выдохнула, так, что Шараф уже едва расслышал, но разглядел счастливую улыбку и слезы в ее синих глазах, — и бросилась вперед, уронив на землю свою шаль. Брат бросил поводья, спрыгнул с седла, словно мальчишка вдвое моложе, и… нет, слава Ташу, не побежал на глазах у такой толпы и собственной свиты, но уже через три размашистых шагах схватил задыхающуюся женщину в объятия и прижал к себе.
— Что ты здесь делаешь, безумная?!
— Я… искала твоего брата. Когда… пришла весть о бунте и Сармад бросился на север… Мы столкнулись с ним на тракте, и я… О, как же ты… — почти захлебывалась слезами Ясаман, то пряча лицо у него на груди, то вновь тянясь к нему с отчаянными поцелуями.
И в самом деле, как он…?
— Ты бросила Амарет одну?! — спросил брат, но, судя по голосу, едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. — Бессердечная! И не говори мне, что ты скакала верхом! Или я сдеру шкуру с того, кто позволил тебе оседлать коня!
— А как бы иначе я добралась до твоего брата столь быстро?! — тоже засмеялась Ясаман, будто совсем не боялась, что он рассвирепеет в ответ на такое признание. — Любовь моя, как же… Как… Я думала, что проклятье…
— Забудь о проклятье, — отрезал Рабадаш и совершенно по-разбойничьи свистнул, обернувшись… Нет, не к Шарафу. К своему коню. Тот фыркнул, раздув крупные черные ноздри, и покорно потрусил к хозяину. Ясаман взвизгнула, словно девчонка, когда вскочивший в седло тисрок дернул ее следом, усадив перед собой, и откинулась ему на грудь, стиснув пальцами обхватившую ее поперек талии руку.
Шараф отстраненно подумал, что эту хватку не разжал бы и сам Таш.
***
Братец явился в предоставленные тисроку покои с таким опозданием, словно бежал с другого конца сатрапии. Остановился у самых дверей, плотно закрыв их за собой, отвесил поклон и замер, ожидая позволения пройти и сесть на заваленную подушками софу.
— Я посылал за тобой четверть часа назад, — ответил Рабадаш и отвернулся от него, возвращаясь к прерванному занятию. Безнадежной попытке отмыть хотя бы руки в наполнившей серебряный таз мыльной воде. Ясаман пользовалась притираниями с сильным сладким запахом — сандал, амбра, лилия и еще что-то столь же тяжелое, мгновенно въедавшееся в кожу — и не делала даже шагу за порог дворца, не убедившись, что не забыла прихватить хотя бы один любимый флакон. И сама, кажется, уже не помнила, что виной таким привычкам и предпочтениям была ревность Измиры, мгновенно чуявшей на возлюбленном господине запах другой женщины. В те годы его даже забавлял взбешенный вид тогдашней любимой наложницы и довольный — нынешней. Пусть и рожденная на Теревинфии, в гаремных войнах Ясаман чувствовала себя, как рыба в воде.
— Я… отдыхал, — ответил тем временем братец, переминаясь с ноги на ногу и терзая в пальцах снятый тюрбан. Отчего искренне хотелось отвесить ему оплеуху со словами «Ты принц или слуга?!». Не стоило хвалить его за столь вовремя проявленную верность. Пусть и вся похвала заключалась в одном лишь взгляде.
Погорячились вы, господин и повелитель. Этого глупца еще учить и учить. И в первую очередь делать, а не только говорить.
— Отдыхал? В обществе Сармада? Я понимаю, что тарханам старшего возраста с тобой говорить не о чем, но искать дружбы десятилетнего ребенка…
Отдыхал он, как же. Пытался выведать у племянника, что к чему. Но Сармаду было велено отвечать на все вопросы молчанием, напустив на себя многозначительный вид. И, судя по всему, он не подвел.
Шараф в ответ стиснул зубы и оскорбленно сверкнул глазами исподлобья.
— Тебе было приказано поднять людей, — продолжил Рабадаш, бросая свое бесполезное занятие и вытирая руки хлопковым полотенцем. — А ты прохлаждаешься целыми днями на одном месте и лакаешь вино, даже когда вода уже заливается тебе в сапоги.
Нет, справедливости ради, у Шарафа не было и тени надежды избежать подобного… выговора. Вздумай он нарушить приказ, как умоляла его об этом Ясаман, и мог бы услышать еще более нелицеприятные замечания в свой адрес. Просто потому, что великому тисроку очень хотелось выплеснуть на кого-нибудь накопившееся за последние дни раздражение. В одном тархина Аравис всё же была права. Когда назвала его тираном и самодуром. Другое дело… что Шараф и приказы-то выполнял не слишком охотно.
— Я прибыл к тархану Махавиру лишь вчера утром…
— И сегодня ты уже должен был быть на пути к следующему городу! Если не вчера! Как забавно получается, а?! Ты валяешься на пуховых перинах и объедаешься фруктами, а я рублю головы тем, кто не дождался от тебя помощи и пошел на Ташбаан! Зачем ты вообще мне нужен, если не можешь даже подавить обыкновенный бунт?!
Известно, зачем. И благодарить за это следовало тархана Ахошту, едва не уничтожившего восьмисотлетнюю династию. Тогда Рабадаш отправил проклятого горбуна на виселицу — хотел содрать с предателя кожу, но Джанаан не позволила, — а Шарафа — к лекарям. Раз уж он не бросил братца умирать на берегу, то… следовало довести дело до конца. Он понял, что натворили заговорщики, едва увидев резню на мосту, и тогда… мысль найти Шарафа на случай, если он еще жив и не унесен в море, показалась ему здравой. Хотя бы из заботы о династии.
— Да что я мог сделать? Ты бы самолично снял с меня голову, если бы я нарушил твой приказ и бросился назад в Ташбаан! — огрызнулся Шараф и едва успел отшатнуться в сторону. Серебряный таз со звоном ударился о стену, расплескав воду. На ковре и шелковой драпировке расплылись крупные неровные пятна.
— В Ташбаане осталась твоя жена! Она и то в большей степени мужчина, чем ты! Если Ильгамут, узнав об этом, потребует твою голову, то, клянусь всеми богами, я даже не подумаю ему помешать!
Зная Ильгамута… он не станет огорчать племянницу ранним вдовством. Особенно памятуя о судьбе ее первого жениха. Но Шарафа это ничуть не извиняло. Что ему, поперек горла эти зайнутдиновы стрелы встали, раз он теперь и шагу в сторону сделать не смеет? В пекло тисрока вместе со всем Калорменом, но бросить на растерзание толпе собственную жену?
Нет, Ильгамуту лучше об этом не знать. Уж он-то точно не поймет подобного поступка.
— Да чего ты от меня хочешь?! — взвыл в ответ Шараф.
— Чтобы ты начал жить своим умом! — теперь, когда он уже не был заперт в Ташбаане, можно было снять ошейник и с брата. — Зайнутдин послал тебя за моей головой — ты побежал! Я послал тебя в центральные сатрапии — ты побежал! Как пес, право слово! Только и можешь, что лаять по приказу! И даже в этом не преуспел! Доведи уже до конца хотя бы одно начатое дело! Что мне проку от твоих клятв, если после них ты вновь усаживаешься пить и развлекаться?!
Шараф промолчал. И уставился в пол, едва бросив взгляд в сторону открывшейся в спальню двери. Ясаман прошла, утопая в ковре босыми ногами, поправила едва запахнутый и небрежно подпоясанный халат и обхватила Рабадаша поперек груди. Томно вздохнула и попросила, положив подбородок ему на плечо.
— Прости его, мой господин. Он глупец.
Прекрасно. А умных где взять? Кроме Ильгамута, который вечно обретается в сотнях миль от Ташбаана. Остальные — и Анрадин, и Кидраш, и еще с полдюжины именитых тарханов и военных соратников в прошлом — и в самом деле разбежались, будто крысы, стоило только примерить ослиную шкуру. Кто еще остался верен? Камран? Что он смыслит в военном деле, если всю жизнь просидел над счетными книгами? Шахсавар? Кладет себе в казну половину богатств Техишбаана. Еще бы ему не был выгоден такой тисрок. Алимаш? Еще один южный тархан, до которого не ближе, чем до Джаухар-Ахсаны. Впрочем… Алимаш — давний друг Ильгамута, а тот не выносит подлецов.
Проклятье. Он стал слишком сильно полагаться на Ильгамута и его благородство. С этим можно было бы смириться, будь Ильгамут по-прежнему лишь одним из многих соратников кронпринца, но когда тисрок заперт в Ташбаане, а глава его военного совета женат на его любимой сестре и держит под своей рукой пять сатрапий — считая наследство Сармада и сатрапию покойного Анрадина, — то… Будь на месте Ильгамута кто-то не столь одуряюще-честный, и был бы он уже тисроком. По праву убийства предшественника и брака с его сестрой. И Калормен бы это принял. Дети у узурпатора всё равно были бы от крови Таша, а потому какое Калормену дело, кто им правит, пока соблюдаются все традиции?
Счастье, что сердце Джанаан всегда билось в согласии с ее разумом. Она не могла выбрать себе лучшего мужа. Даже если… согласиться с этим означало признать, что Ильгамут даже лучше него.
А ты, никак, считал иначе? Тогда найди хоть одну жрицу Зардинах, что согласится связать тебя узами брака с твоей же сестрой. И лишь после рассуждай, насколько хорошим мужем ты мог бы для нее стать.
— Послал Таш соратников, — мрачно сказал Рабадаш, глядя на непутевого братца. Тот упорно любовался носами своих сапог. Зато Ясаман смотрела преданными синими глазами, всем своим видом говоря, что готова вскочить в седло, не одеваясь, и мчаться хоть на край света. Ей что ли поручить?
А мчаться и в самом деле придется. И не по одним лишь центральным сатрапиям. Юг Калормена — кипящий котел, чьими бедами испокон веков были не только багровые пески, но и притаившиеся в их глубинах варвары. Они не упустят случая ударить южным тарханам в спину.
========== Глава пятнадцатая ==========
Лязг металла начал доноситься еще до того, как скальный коридор вильнул влево и впереди забрезжил розоватый солнечный свет. Коридор плавно поднимался вверх, заканчиваясь полудюжиной аккуратно вырубленных в сером камне ступеней, и в открывшемся взгляду проходе виднелась узкая, со всех сторон окруженная отвесными скалами долина. Почти ущелье с низкими, будто стелющимися по камням кустарниками и негромко журчащим ручьем на дне. Закатные лучи разбивались о горные пики, окрашивая виднеющееся в вышине небо в яркие переливы цвета — розового на западе, фиолетового в зените и индиго на востоке, — но в долину уже спускался синеватый сумрак, в котором звенели мечами две фехтующие тени. Авелен остановилась, едва выскользнув из подгорного хода, и поставила у ног тяжелую лампу-фонарь с огарком свечи, не решаясь ни подойти ближе, ни хотя бы окликнуть.
Оруженосец двигался медленнее, блокируя выпады противника, лишь когда острие клинка уже свистело у самого его лица, и отступал по дуге, не давая прижать себя к отвесной скале. И в каждом его движении чувствовалась какая-то… неуверенность, что ли? Не то, чтобы Авелен много смыслила в искусстве фехтования — тем более, арченландского, «заточенного», как выражалась порой мать, на бои на узких горных тропах и краях отвесных обрывов, — но мальчик будто впервые взялся за настоящий меч, а не служил у лорда Даррина уже… сколько? Пару лет?
И на фоне Корина он выглядел каким-то совсем хрупким, если не сказать… тщедушным. Корина условности, как всегда, не трогали. Он сбросил и кожаную куртку с нашитыми изнутри кольчужными звеньями, и верхнюю рубаху из темно-зеленой шерсти, закатал рукава камизы до самых локтей и самозабвенно гонял оруженосца по их импровизированному ристалищу. Авелен бы себе все ноги на этих камнях переломала, а он их будто и не замечал. Поворот, свист длинного клинка в прохладном воздухе, высекающий искры лязг столкнувшегося металла. Тонкая хлопковая камиза натянулась у него на руках и груди, обрисовав каждое движение мускулов, на предплечьях отчетливо проступили синеватые вены, взметнулись от движения головы небрежные кольца белокурых волос… И вдруг подумалось… что он, верно, очень нравится женщинам.
Признаться… раньше Авелен этого в голову не приходило. Она понимала, что принцы женским вниманием уж точно не обделены, но как-то не думала, что Корину этого внимания должно бы доставаться даже больше, чем любому иному сыну или брату короля. Просто… для нее он и так был самым лучшим. С самого начала. Сколько ей тогда было? Лет шесть? Когда он еще служил пажом у ее отца и с непривычки называл ее саму лишь «Ваше Высочество». Так… официально. Уже тогда это звучало из его уст довольно забавно. Корин никогда не умел быть официальным. Так, как это было положено принцу и тогда еще наследнику престола. Он и теперь произносил титул лорда Даррина с какой-то ему одному понятной иронией. Будто… держал дистанцию лишь для виду. На деле же титулы его никогда не волновали. Быть может… в этом и была причина? Во что еще она могла влюбиться, когда они оба были совсем детьми и тетя Сьюзен называла его лишь «дурно воспитанным мальчишкой»? Любопытно… что бы она сказала теперь. Когда мальчишка вырос в широкоплечего мужчину в дюжине шрамов. Она видела эти шрамы — на спине, руках, животе, — в ту ночь, когда они едва не потеряли весь отряд, и думала лишь о том, что хотела поцеловать каждый из них. Просто… ей нужно было думать хоть о чем-то, кроме крови и изуродованных тел, чтобы не сойти с ума. А когда рядом был Корин, ее мысли рано или поздно принимали единственный возможный в его присутствии ход. Особенно когда Корин вдруг оказался в таком виде, что…
Авелен никогда не задумывалась о том, был ли он красивым. По тем канонам, что называли красивой тетю Сьюзен или смутно помнимого Авелен калорменского тисрока. Ее попросту не интересовало, подходил ли под эти выдуманные неизвестно кем стандарты Корин. Всё, о чем она думала, так это о том, что ей… просто нравилось быть рядом с ним. Слушать его голос. Смеяться над его ехидными колкостями. Когда ей еще было позволено смеяться в голос, а не прятать улыбку в уголках губ, как и положено принцессе.
И ей нравилось… даже просто смотреть на него. Нравилось, что он выше нее. Даже сейчас, когда она уже не была двенадцатилетней девочкой. Нравилось его лицо. Скуластое, с широкой угловатой челюстью — наверное, именно это и называлось «волевым подбородком», — это лицо могло бы показаться равнодушным и даже жестким, если бы не его глаза. Голубые, словно иней в синем предрассветном сумраке. Глаза, которые смеялись, даже когда его лицо принимало серьезное выражение. Быть может, прежде всего она влюбилась в его глаза? Или в то, как небрежно падали ему на шею кольца белокурых волос? И на лицо, щекоча кончик длинного носа, отчего рука сама тянулась убрать эти непослушные пряди ему за ухо.
И попытки разобрать любовь на части неизменно терпели поражение перед тем, что ей нравилось в нем буквально всё. И глаза, и улыбка, и плечи, которые теперь, кажется, и руками не обхватишь, и…
— Ваше Высочество, — пробормотал оруженосец, заметив ее в скальной тени, и Авелен очнулась. Посмотрела Корину в глаза и поняла, что он-то заметил ее еще раньше. И ее, и ее взгляд.
— Простите. Я не хотела помешать.
— Иди, — ответил Корин оруженосцу и с лязгом вогнал меч в ножны. Глупо, должно быть, но этот меч завораживал ее не меньше всего остального. Или… дело было в том, как сжимала эту рукоять его ладонь. А порой и обе. Рукоять была достаточно длинной для… как это называется? Двуручного хвата?
— Я не хотела… — повторила Авелен, но он лишь качнул головой. И на глаза ему вновь упали вьющиеся светлые прядки.
— Мне просто нужно было чем-то себя занять.
Пока гномы раздумывали над их словами. Над тем, что они узнали от перепуганного оруженосца.
— Я видел их, — шептал бледный не то от холода, не от страха мальчик с дрожащими руками, и Авелен хотелось обнять его за плечи и погладить по волосам. Утешить хотя бы так, если подобрать верные слова она не могла. — Ожившие глыбы льда, семь футов, не меньше, и… им под силу раздавить в кулаке человеческую голову.
— Я знаю, — ответил Корин так спокойно, что Авелен сцепила пальцы в замóк, пытаясь скрыть то, как они задрожали. Если он не боится, то и она не будет. Хотя бы… не покажет этого.
— И… ее я тоже видел. Видел, как…
Запинаясь и глотая слова вместе со слезами мальчик поведал им о женщине, «столь же красивой, сколь и страшной». О том, как она вышла из ворот древнего замка, волоча за собой по снегу изумрудный шлейф платья, окинула окровавленных пленников равнодушным взглядом и указала белой рукой на фавна. О том, как оборотни протащили его к ее ногам, оставляя на снегу яркие красные пятна, и она взмахнула хрустальным жезлом в левой руке, почти ткнув им в бескровное лицо фавна.
Где, — спросила она ледяным голосом, — второй обломок?
И в воздухе со звоном сверкнула ослепительная синяя вспышка, когда испуганный фавн качнул головой, не понимая, о чем она говорит. Из запорошенной снегом земли копьями выросли ледяные торосы.
Где, — повторила женщина, и в ее голосе зазвенела плохо скрываемая ярость, — второй обломок? Куда Четверо спрятали его?
— Четверо? — спросил Корин, перебив оруженосца на полуслове. И переглянулся с Авелен, столь же потрясенной этим рассказом. Ледяная магия, колдовской жезл… Это же…
— На что он похож? — продолжил расспрашивать Корин, а Авелен захотелось вновь прижаться к нему и спрятать лицо. Но вместо этого она лишь шагнула ближе и положила ладонь ему на плечо. Благо он сидел, и ей не пришлось глупо тянуть руку вверх. — Почему ты сказал, что этот жезл хрустальный?
Мальчик попытался вновь описать увиденный жезл, и в мыслях Авелен вдруг шевельнулось узнавание. Отражающий солнце хрусталь, окованный для крепости витыми нитями металла. Рукоять с острой, загибающейся вниз, словно пара стальных клыков, гардой. Меч, столь холодный наощупь, что его никогда не касались без перчаток.
— Ты думаешь…
Корин кивнул, не дожидаясь, пока она закончит. Если его… ее… если их догадка верна… то второй обломок жезла Белой Колдуньи был рукоятью Исс’Андлат.
— Эдмунд спрятал его на самом видном месте, — усмехнулся Корин, когда они остались вдвоем. — Я был с ними в Эттинсмуре той осенью, после нападения на Анвард. Я видел… как меч порой покрывался льдом.
Как его белые узоры расцветали на длинном сверкающем клинке. И смерзались на руке младшего из королей до самого плеча. Белый снег на черном рукаве дублета. Белый снег в черных волосах, словно призрак оставленной в Кэр-Паравэле короны. И кривая усмешка, так разнящаяся с пустотой в матово-синих глазах.
Кто-то должен быть дьяволом.
Авелен помнила, как однажды слышала от дяди эту фразу в стенах Кэр-Паравэла. Сказанную, конечно же, не ей. И как никогда четко представила, что именно видел Корин. Будто смотрела его глазами.
Нарнийцы говорили, что одному из их королей всегда светит солнце. Тогда как другой выбрал остаться в тени. В плену ледяной магии. Чтобы никто другой уже не смог использовать ее против Нарнии.
— Должно быть… — пробормотал Корин, задумчиво хмуря брови, — сторонники Колдуньи успели унести один из обломков. Но Эдмунд знал… или хотя бы подозревал: если жезл сломан, то кто бы его ни нашел, полной его силы он не получит.
— Я не знаю, — качнула головой Авелен, забыв, что уже говорила об этом, — где он хранил Исс’Андлат.
— Думаю, — хмыкнул в ответ Корин, — что знаю я. Во всяком случае, догадываюсь. Знаешь, кто такая леди Мэйрин?
Авелен нахмурилась. Имя казалось смутно знакомым, но… среди придворных дам матери такой точно не было. Кто-то из арченландских? Или…?
— Постой. Ты сказал… Мэйрин? Дядя Эдмунд говорил…
Что она была его любовницей. Верно. И когда-то давно Авелен слышала разговоры — свистящим шепотом и с бегающими глазами из опасения, как бы кто-то из королей и королев не узнал о предосудительной болтовне слуг — об избраннице Серебряного Короля, которую мало кто видел. И еще меньше с ней говорил.
Корин качнул головой, и уголок его губ поднялся в кривой улыбке.
— Про нее ходило немало слухов, но истина удивительнее любых сказок. Мэйрин — морская сирена. С Русалочьих Рифов. И раз так… я думаю, что Исс’Андлат уже давно покоится где-то на дне Восточного Моря. Там, где ее не достанет ни одна колдунья. Зная Эдмунда… он не мог не продумать этого заранее. На всякий случай.
Что ж, одной трудностью меньше, рассудила Авелен. И спросила другое.
— Она… та ведьма… Она убила его?
Фавна, которого не было среди пленников. Фавна, которого взяли живым потому, что только про него могли сказать наверняка, что он нарниец. Люди врагов не интересовали. Люди оказались арченландцами, а те не знали, где хранился обломок колдовского жезла. Быть может, даже никогда его не видели. Потому-то людей и бросили, словно скот, умирать в проржавевших клетках.
— Я не знаю, — ответил Корин, и в первое мгновение Авелен подумала, что он просто ее щадит. — Но… Если он еще жив, то он где-то в замке. И, скорее всего, его пытают.
— А мы…? — спросила Авелен дрогнувшим голосом, и перед глазами поплыло.
— Нас четверо, Эви, — качнул головой Корин, глядя ей в лицо. Прямо в глаза. — И сейчас среди этих четверых лишь я один могу хоть что-то им противопоставить. Да и то… Это что-то не более, чем чистое везение. Второй раз у меня уже вряд ли получится. Я знаю, о чем ты думаешь, — продолжил он без паузы. — Что мне легко так говорить, ведь я-то вытащил хоть кого-то из своих людей. Но даже будь там мой брат… я бы не решился так рисковать, оставляя тебя без защиты.
Что ж, в одном она всё же оказалась права. В тот раз он и не думал с ней прощаться. А вернувшись, вел себя так, словно очень много думал о чем-то другом, пока добирался до замка и обратно. И смотрел на нее так, будто… она его чем-то смущала.
Такой странный взгляд. Задумчивый, почти растерянный, такой… мальчишеский. Будто он впервые видел перед собой… красивую женщину и не представлял, как вести себя с ней. Кому рассказать — не поверят. Проще было голыми руками разобрать Кэр-Паравэл до основания, чем хоть на мгновение смутить острого на язык, порой отпускающего совершенно похабные шуточки Корина.
Нет. Глупости, конечно. Наверное… он просто устал.
— И что же делать?
Ждать помощи из Кэр-Паравэла? А они придут? Смогут ли прорваться к эттинсмурским горам и сквозь них, если даже половина жезла Колдуньи способна вдохнуть жизнь в дюжины ледяных глыб и заморозить морской залив на целых полмили?
— Есть одна идея. Но будет лучше, если ты… пока что сохранишь свое имя в тайне. На всякий случай. Я не уверен… что они не задумают выдать тебя этой ведьме, узнав, что ты дочь Верховного Короля.
Идеей оказался разговор с гномами. С мудрейшими из их числа, с негласным советом старейшин поселения. И не сказать… чтобы этот разговор прошел гладко. Одно дело — приютить нескольких путников, пусть и людей, после того, как те едва пережили бой с оборотнями, и совсем иное — когда незваные гости начинают просить помощи в самой настоящей войне.
— И на что нам это?! — немедля вскинулся один из седобородых стариков, доходивший Авелен разве что до пояса. Она, впрочем, и не думала над этим смеяться. Просто отметила в мыслях, что Корин не зря вел все разговоры с гномами, сидя. Его рост они бы и в самом деле приняли за насмешку. — Мы протянули вам руку помощи, а вы в ответ навлекли на нас беду. Хороша благодарность, ничего не скажешь! Думаете, те, кто занял замок Колдуньи, не поймут, что вы воспользовались одним из наших проходов? Мы жили в мире с Диким Севером, пока не появились вы. Договорились с одной ведьмой, так договоримся и с другой. Думаете, их мало было в этих горах?
— И вас это устраивает? — парировала Авелен, невольно разозлившись на этот выпад. Поскольку он был совсем не в ее адрес. — Сколько лет вы уже прячетесь под землей? Ваши дети растут, не видя солнечного света. Неужели вы не хотите сражаться даже за их будущее? Не хотите покинуть эти пещеры хотя бы ради того, чтобы…?
— Покинуть?! И куда же мы пойдем?! Короли Нарнии загнали нас в эти горы, как крыс, и надеяться на их милость — всё равно, что умолять о ней Белую Колдунью!
Что?! Да как вы…?!
— Я не стану говорить за Нарнию, — вмешался, не повышая голоса, Корин, — но Арченланд будет рад принять вас в обмен на клятву верности.
— А кто ты такой, чтобы говорить за короля Арченланда?!
— Его сын, — ответил Корин. Негромко, спокойно и так веско, что Авелен даже замерла на мгновение, не дыша. Невольно залюбовалась этой совершенно королевской уверенностью. — Младший. Это я защищаю границы Арченланда, пока мой отец правит им. Я обещаю защиту и вашим женщинам и детям, если они согласятся пойти юг. Обещаю горы, в которых им не придется жаться по подземным ходам и поселениям. Я не сужу детей за грехи их отцов. И как не стану судить и самих отцов. Когда вы сражались за Колдунью, меня даже не было на свете. И я предлагаю вам мир. Что скажете?
— Сейчас — ничего, — качнул головой глава поселения. — Мы не станем решать этого в спешке.
— Ваше право, — согласился Корин. Но Авелен почувствовала разочарование. Даже не столько от ответа гномов. Было как раз таки очевидно, что они захотят посоветоваться. Но что действительно огорчило, так это…
Он предложил им Арченланд. Как защитник Арченланда. Как кто-то, кто был уверен: что бы ни случилось, он неотделим от Арченланда. Когда всё это закончится — если они преуспеют, — он вернется в Анвард. Вернется домой. И на что она в самом деле надеялась?
На что она надеялась, когда искала его после этого разговора, не выдержав одиночества? Что собиралась сказать ему теперь, если видела, что его куда больше занимает чужой оруженосец — даже не его собственный, — чем… Как же мелко она всё-таки думает. Лишь о себе. Лишь о том, чего хочет она сама. Может… потому-то она ему и не нужна?
— Эви, — сказал Корин, и она не сразу решилась поднять глаза на его лицо в последних отблесках закатного света. — Из-за чего ты расстроилась?
Это так очевидно?
— Я… не расстроилась.
Вовсе нет. Просто позволила себе… слишком размечтаться из-за одного-единственного объятия. И, быть может, пары взглядов. Да что они вообще значили, эти взгляды?
— Мне так не показалось. Я… тебя чем-то обидел?
Нет. Это же она однажды влюбилась до беспамятства и с тех пор не переставала ждать какого-то чуда. Не его вина, что чудо всё никак не случалось.
— Ты не можешь меня обидеть.
— Спорное заявление.
Ну, уж какое есть. Да ты и в самом деле не обидел. Ты просто предложил им Арченланд, будто меня и не существует. Будто я не предлагала тебе Нарнию. Мы… могли бы хоть править вместе. Почему же ты не хочешь?
— Мне просто… немного страшно, — пожала плечами Авелен и спросила первое, что пришло в голову. — Тебе не холодно?
В одной камизе-то. Ветра в ущелье не было, но всё же… ей казалось, что ночи в эттинсмурских горах должны быть куда холоднее арченландских.
— Нет, — качнул головой Корин и шагнул к ней. Авелен не стала спорить. Лишь смотрела на его лицо — стараясь не думать, о чем думает он, глядя на нее, — и растерялась, когда он поднял руку и осторожно заправил ей за ухо прядь волос. Застыла, забыв, как дышать, едва почувствовала скользнувшие по ее щеке пальцы.
А затем и вовсе зажмурилась, когда он наклонился и коснулся губами ее лба. Испугалась, что это удивительное видение растает в следующее же мгновение, оказавшись лишь очередным сном. Не могла поверить даже в то, что он тоже — он действительно — закрыл глаза. И будто потерялась в этом ощущении, в одном лишь прикосновении теплых губ ко лбу, разом вытеснившем из ее мыслей всё остальное. Будто весь мир сузился до одной лишь горной долины в закатных тенях. До одного лишь его.
И невольно, не задумываясь, потянулась за ним, когда он отстранился. Замерла вновь, уткнувшись лицом ему в шею, сжимая в пальцах тонкую ткань на его спине, сквозь которую отчетливо ощущался длинный шрам на лопатке, и почувствовала, как Корин зарылся пальцами в ее волосы, обхватив второй рукой вздрагивающие плечи.
Только бы он не начал говорить, что однажды это пройдет. Что случится совсем не то чудо, которого она так ждет, и она перерастет эту любовь.
Он не начал.
========== Глава шестнадцатая ==========
В густой черноте ночи метались алые всполохи факелов и белые росчерки обнаженных клинков. Бряцал металл, неслись сквозь темноту и дым пронзительные крики.
— Заряжай!
Тяжелые стрелометы поворачивались с протяжным скрежетом, тускло блестя гранеными наконечниками длинных стальных болтов. Сухо щелкали спускаемые рычаги, и над едва отражающей тусклый свет водой свистели дюжины выпущенных стрел.
— Заряжай!
На той стороне реки шел бой. В темноте слабо поблескивали остроконечные шлемы и длинные наконечники на копьях, поднятый в воздух песок смешивался с дымом — принесенным откуда-то с юга, воняющим не только гарью сожженного дерева, но и обугленным мясом, — и из-за темной воды слабо доносились чьи-то зычные приказы. Должно быть, тархана, мечущегося среди сражающихся на запыленном белом жеребце. В какой-то миг Рушдану померещилось, что он и в самом деле разглядел господина перед заслоном копейщиков, но река была слишком широка, а ночь — слишком темна, лишенная не только луны, но и звезд, чтобы сказать наверняка, того ли всадника он видел. И всадника ли вообще. В такие ночи мерещилось, будто в глубине багровых песков оживают неупокоенные души, лишенные права на погребение. Пожиратели мертвых, слепо рыщущие среди кровавых барханов в поисках одиноких путников, осмелившихся отойти слишком далеко от вставшего на ночлег каравана.
И из-за реки несся гулкий, будто отраженный эхом, которого не могло здесь быть, шакалий смех. Шакалий ли?
— Заряжай!
Ноющие пальцы вновь стискивали ворот стреломета, принимаясь крутить его со скрипом натягивающихся веревок, с щелчком входил в пазы длинный болт, и второй воин спускал тяжелый рычаг, целя в сторону от тусклого блеска шлемов. В черную волну человеческих тел, напирающую на подходы к широкому мосту. Неужели… они прорвутся? Неужели…?
— Заряжай! Прикрываем отход!
Отход?! Но…?
— Что стоишь, щенок?! — рявкнул кто-то за спиной и с силой ткнул Рушдана в плечо. — Заряжай!
Стрелять ему не позволили. Не дорос, мол, еще, непременно промахнешься. Рушдан не спорил. Уж точно не в такой темноте, лишь изредка озаряемой алым блеском факелов. Он и вовсе не понимал, как стреляющие отличают своих воинов от варваров. Как они вообще разбирали, что там творится.
— …жигай! — донесся с того берега чей-то голос, и опоры моста вспыхнули двумя огненными столбами. Должно быть… их облили маслом по приказу тархана.
По деревянному настилу загремели дюжины сапог. И вновь засвистели стрелы спускаемых стрелометов. Стремительно закрутились тяжелые вороты, в нос с новой силой ударил запах дыма. Теперь тянуло еще и от занявшихся пламенем опор. И, на мгновение подняв руку, чтобы утереть текущий из-под шлема пот, Рушдан едва не упустил, как огненная стена вдруг распалась на две с надрывным лошадиным ржанием, будто отшатываясь от запыленной белой шкуры. Жеребец тархана гулко ударил копытами о деревянный настил моста и пронесся по нему стрелой, исчезнув под надстроенным у берега перекрытием-барбаканом.
Копейщики. Где же копейщики под знаменем левого фланга? Почему… на этой стороне вились знамена лишь правого?
Мост пылал, оседая в воду одним пролетом за другим, и огненные всполохи высвечивали дюжины застывших на той стороне теней. Будто и в самом деле демоны. Призраки мертвых, которым молились эти краснолицые безбожники.
— Отступаем! — пронеслось над линией стрелометов, но он бросился не назад, к петляющему в песках тракту, а вперед, к белому жеребцу, перед которым расступались пешие воины.
— Господин! Прошу вас, господин, мой отец…! Он был с вами, среди копейщиков! По левую руку от вас! Он…!
Тархан повернулся в седле и несколько мучительно долгих мгновений рассматривал запыленное лицо Рушдана сквозь полумаску шлема. Потом сказал, наклонившись вперед и положив руку ему на плечо.
— Я сожалею. Левый фланг не выбрался.
Как?!
— Ришда! — уже кричал тархан Ильгамут, разворачивая гневно ржущего жеребца. — Гонца в столицу и к Алимашу, немедля!
И пришпорил коня, ни разу не обернувшись на пылающий мост.
***
Принцесса Джанаан, госпожа Зулиндреха и Джаухар-Ахсаны, прекраснейшая из потомков Птицеликого Таша и любимейшая сестра великого тисрока, да хранят его всемогущие боги, резко дернула за украшенные золотом поводья, и ее белоснежная кобыла вскинулась с недовольным ржанием, едва не поднявшись на дыбы. Тряхнула переплетенной дюжинами косичек гривой, но в запыленные бока вонзились острые серебряные шпоры, и едва успевшие оторваться от земли передние копыта вновь утонули в сыром песке, оставляя на нем глубокие отпечатки золоченных подков.
— Провалиться мне на месте, если твоей матерью не было одно из этих северных отродий, что носят обличие зверей, но речью не уступают сынам человеческим! — раздраженно бросила Джанаан своенравной кобыле, поправила сползшую с заплетенных волос лавандовую шаль и повернулась в седле со звоном драгоценностей, оглядывая петляющее впереди подобие тропы. Разрезные фиалковые рукава распахнулись крыльями готовой сорваться в полет птицы, обнажая золотисто-смуглую кожу и дюжины золотых браслетов, унизывающих ее руки до самых локтей. — Что за дороги?! — спросила она в пустоту и вновь дернула за поводья.
Алое южное солнце медленно ползло вверх по белому, словно серебряное покрывало, небу, и едва буреющий от речной воды песок вновь краснел под палящими лучами, словно из его недр выступала свежая кровь.
— Не желаете ли воды, моя госпожа? — спросил держащийся чуть позади мальчик, но Джанаан отмахнулась от него с новым перезвоном украшений. Невелик птенец, чтобы перед ним расшаркиваться. Лишь племянник возлюбленного супруга, рожденный одной из восьми его сестер. Вспомнить бы еще, какой именно.
Да и ни к чему. Ныне у нее были дела поважнее.
— Молю о прощении, пресветлая госпожа, да будут дни жизни вашего брата вечными по воле Таша неумолимого и неодолимого, — лебезил у копыт белой кобылы главный надсмотрщик за полевыми работами, упав на колени перед первой среди дочерей Таша. Но клокочущую в ее груди ярость не трогали ни обещания непременно управиться с разбушевавшейся рекой, ни, уж тем более, восхваления тисрока. Ее муж вновь сражался где-то на южных рубежах сатрапии, каждый день и каждую ночь рискуя своей жизнью, а брат…
Мысли ее вновь устремились на Север, ибо слухи до Джаухар-Ахсаны доходили… один страннее другого. Но первым был приказ Рабадаша не покидать сатрапию, защищая владения Ильгамута, если тот увязнет в очередном пограничном бое. И этот приказ Джанаан растерзала в клочья, проклиная всех, кто смел показываться ей на глаза в тот вечер. Уже чувствовала, что следующим, что она услышит, будут вести о бунте.
Глупец! Что мне богатства Юга, когда ты на Севере?! О Таш, и Азарот, и Зардинах, Царица Ночи, разве малой платой показалась вам жизнь нашего первенца, отнятая не в бою, но от предательства?! Сын мой лежит во тьме, в глубинах некрополя под твоим храмом, Птицеликий, и мне, жене южного тархана, не даровано даже такой милости, как коснуться этой могилы в час, когда я сильнее всего нуждаюсь в его сыновней любви! Но ныне вы пожелали забрать у меня еще и брата?!
Сама мысль об этом вызывала у нее дурноту. Ночи обращались чередой кошмаров, от которых она просыпалась в слезах, и даже Ильгамут не мог утешить ее, ибо пропадал где-то на границах сатрапии. Оставленная и мужем, и братом — должно быть, боги карали ее еще и за это, ибо не смеет женщина уподобиться мужчине и любить двоих разом, — Джанаан схватилась за то единственное дело, что умела лучше всего. Править. Отдавать приказы и велеть всыпать плетей тем, кто не выполнял их достаточно расторопно. Согнать на поля даже рабов из алмазных копий Анрадина, гореть ему в огненном пекле подземного царства Азарота. И молиться, чтобы презренные трусы и нечестивцы вновь потерпели поражение. Она сражалась за трон брата едва ли не отчаяннее, чем он сам, и чем же всё должно закончиться теперь? К чему приведет их очередная беда, посланная этими проклятыми варварами, северными и южными? Неужто боги уготовили ей участь оказаться во сотнях миль от него в час нужды, даже не надеясь поспеть на помощь?
Ильгамут говорил о том же. Поднялся с постели на рассвете почти две недели назад — в день, когда она видела его в последний раз, — облачился в кольчугу и желтое сюрко в черных ромбах, и бережно взял ее дрожащие руки в свои.
— Я не вправе оставить сатрапию. И даже если бы я был, я слишком далеко от них.
Он не позволил себе запнуться или хоть на миг отвести взгляд от ее лица. Джанаан тоже. Пусть и сердце — глупое, безнадежно влюбленное сердце, — будто рвалось пополам. Одна его половина стремилась на Север, а вторая молилась, чтобы стоящий перед ней мужчина вновь сбросил кольчугу и позволил ей запустить пальцы в вихры его светлых от краски волос. Чтобы не оставил ее в одиночку бороться со страхом за них обоих.
— Я знаю, Ильгамут. Порой я думаю, что этот брак был проклят с самого начала.
И не по его вине. Быть может, права была убийца ее сына, кричавшая, что Джанаан принесла Югу Калормена не одно лишь золото из сокровищниц тисрока, но и гнев оскорбленных ее грехами богов. Она легла с родным братом, как с мужчиной. И никого из посмевших судить ее не волновало, что братом он был ей лишь по отцу. Что они оба десятилетиями ходили по лезвию сабли над полной змей и скорпионов ямой. Что их отец продал дочь, что называл любимейшей, зверю в обличие старика-казначея, и едва не приговорил сына, что не мог даже ответить ему, к тайной смерти в застенках. Не было бы никакого чуда в день Осеннего праздника, не встань на пути у тисрока его старшая дочь, ненавидящая его столь же сильно, сколь и любящая прóклятого северным демоном брата.
— Он покрыл себя позором! И я не позволю этому позору пасть на всех нас! — кричал и уже почти хрипел отец, брызгая слюной, но она стояла, не склонив головы и не отнимая кинжала от собственного горла. И шипела в ответ, словно сама обратилась змеей, которой ее столь часто называли за спиной.
— Посмей… Умрет он, умру и я. Но прежде весь Калормен узнает, что твоя дочь зачала не от мужа, но от твоего же сына. Что скажут тарханы, услышав, что ты не в силах справиться с собственными детьми? Что ответят жрецы, узрев, что род великих тисроков ныне отмечен кровосмешением? Твой род. Твоя порченая кровь. Готов ли ты, отец, подписать смертный приговор всем рожденным от нее?
И не одним лишь ее братьям и сестрам, но и ее сыну. Ее первенцу, ее Ильсомбразу, уже столь похожему на отца, что у нее перехватывало дыхание от одной мысли, что однажды кто-то посмеет задать ей прямой вопрос. Сыну, ради которого она бросила вызов самим богам. И которого теперь положила на алтарь своей любви. Но она знала — отец не допустит, чтобы они открыли этот позор всему миру.
Она стояла рядом на коленях, как покорная раба, когда слезала эта проклятая ослиная шкура. И один лишь взгляд, подаренный ей в тот миг, когда темные глаза зверя обратились черными глазами человека, стоил того, чтобы выпустить себе всю кровь перед лицом родного отца. Лишь бы только вырвать брата из рук всемогущих богов и безжалостных демонов. Оружие женщины — слова, а не сталь, но видит Зардинах, радиэтого мига она взялась бы и за саблю.
Как взялась бы и в тот черный час, когда Ильсомбраз умирал у нее на руках.
— Мы не прокляты, — сухо ответил Ильгамут, словно прочтя все ее мысли по одному лишь взгляду. И в его карих, подведенных синевой глазах, вспыхнуло яростное пламя Азарота. — Даже обрушься на нас ненависть тысячи демонов, она не достигнет нашего порога, ибо с нами Таш. Я любил твоего сына, как своего собственного. И ничто из того, что ты уже совершила и совершишь впредь, не заставит меня отвернуться от тебя. Если такова воля богов, и я не буду не в силах прийти на помощь твоему брату, то отомщу за него так, что истории об этом будут передаваться из уст в уста на протяжении еще тысячи лет.
Джанаан не ответила. Не словами. Схватила его лицо в ладони и целовала, пока он не отстранился сам. И не ушел, оставив ее во главе сатрапии. Забрав с собой половину ее сердца. Вторую половину, ведь первая уже была в Ташбаане. И теперь ей только и оставалось, что бессильно шипеть на нерасторопных слуг.
— Люди работают слишком медленно! Как часто их поят?! Вы ждете, когда они начнут умирать от жары, лишая нас способных копать рук?!
— Поверьте, моя госпожа, у них всего в избытке! И эти нечестивцы должны ежечасно возносить хвалу богам уже за то, что вы позволили вывести их на свет солнца и снять с них кандалы! Когда за их преступления следовало бы навечно замуровать их во тьме!
— Нечестивцы?! Ха! Характер тархана Анрадина был известен мне лучше вашего! Ты! — крикнула она ближайшему рабу, выбрасывавшему песок из широкого канала, почти соединенного с руслом реки. — За что Анрадин приговорил тебя к цепям?!
— Мой сын украл у него коня, пресветлая госпожа, — ответил, медленно выпрямившись и схватившись за ноющую спину, седеющий старик с изрезанным глубокими морщинами лицом. И тяжело оперся на лопату.
— Коня? — повторила Джанаан, удивленно подняв брови.
— Да, госпожа. И приговор тархана Анрадина был справедлив. Позор моим сединам, ибо я воспитал лишь вора, забывшего о верности и почтении к тем, кто стоит выше него.
Подумать только, фыркнула в мыслях Джанаан. Коня у благородного господина увели. И ладно бы, он отправил кого-то в шахты за более тяжкое преступление, но пропажа обыкновенного животного, к тому же возложенная на плечи другого человека…
Тут она, признаться, слукавила. И сама прекрасно это знала. Возлюбленный брат за конокрадство снял бы с вора голову. Но всё же с вора. Не с его отца. И если бы этот вор сумел вывести за ворота хоть одного из рабадашевых коней. Дьявол бы и вовсе затоптал несчастного на месте, вздумай тот только протянуть руку к его лоснящейся черной морде.
— Я обещаю, — начала Джанаан, но осеклась и потянула кобылу в сторону, чтобы ее видело как можно больше людей. — Я обещаю свободу от цепей каждому из вас, кто не был осужден за убийство или насилие над женщиной! Свободу и кошель серебра!
Только бы они выстояли перед лицом надвигающейся стихии. Иначе Ильгамут напрасно проливает кровь на границах.
Она не может его подвести.
***
От непрерывно скрипящего седла уже ныла спина и гудели ноги. Дни сливались в единую пелену пыльных трактов и отражающей солнце воды, какофонии сотен голосов в окружающей отца свите и раболепных взглядов на тысячах одинаково перемазанных грязью лиц.
— Господин… — шелестели всё новые толпы вышедших на поля людей, падая ниц на размытую землю. — Повелитель…
Отец кивал. Коротко давал знак подняться. Обещал награду каждому, кто сражался с разбушевавшейся рекой. А Сармад мечтал лишь о том, чтобы очередной день наконец закончился и он мог рухнуть на пышно взбитую перину и хоть ненадолго забыться сном. Не думая о том, что на рассвете его вновь поднимут на поспешный завтрак и подведут уже оседланного коня, стоит ему только отложить нож и вилку.
Он даже завидовал красавице-мачехе, махавшей толпам потрясенных людей из шелкового паланкина в ярких узорах цветов и павлиньих перьев.
— Мир вам, добрые люди! — кричала она звонким голосом и вздыхала по вечерам, что от этих вечных улыбок у нее уже сводит скулы. Не то, чтобы жаловалась всерьез, но Сармад раздраженно думал о том, как он в очередной раз валился с коня мешком, пока мачеха выпархивала из паланкина райской птицей, приняв руку отца. Которую тот подавал скорее из вежливости.
Вот уж верно, притомилась красавица, — фыркнул Сармад в мыслях, когда копыта его коня вновь застучали по спасительному мрамору во внутреннем дворе очередного дворца, а шедшие впереди рабы уже поставили паланкин, и мачеха со вздохом откинула край шелкового полога.
— Ужасная жара, мой господин, — посетовала она, войдя в светлые покои с узорчатыми деревянными решетками на окнах, и зажурчала водой из серебряного кувшина, чтобы омыть лицо и руки перед тем, как сесть за накрытый к ужину стол. Сармад проковылял следом на негнущихся ногах, разматывая скрывавший лицо платок, и рухнул на ближайшую кушетку, не глядя сбросив сапоги. Кто-то сноровисто поставил рядом таз с ледяной водой, чтобы остудить горящие от усталости ступни. Слава Ташу!
Вырвавшийся у Сармада вздох облегчения вышел настолько шумным, что мачеха одарила его сочувствующим взглядом, а отец дернул краем рта в кривой усмешке. Хотел, мол, почувствовать себя мужчиной и защитником Калормена? Вот и наслаждайся теперь. Сармад не сомневался: если он попросит о возвращении в Зулиндрех, отец не откажет. Но уважения — не только отца, но и его собственных людей — Сармад этим не добьется. Скорее уж, наоборот.
Вот и приходилось терпеть пыль, жару и назойливую мошкару, порой вьющуюся в воздухе целыми тучами.
— Куда дальше?
Кажется, их путь неумолимо поворачивал на юг, что, с одной стороны, радовало Сармада — там ждала мать, правившая теперь багровыми песками Джаухар-Ахсаны, — но с другой, летняя жара Ташбаана и Зулиндреха не шла ни в какое сравнение с южными сатрапиями.
— Пришла весть от Ильгамута, — ответил отец, промокнув лицо хлопковым полотенцем. И не смазав тонкие линии синей краски на веках. Сармад завидовал в мыслях, ожидая, когда ему наконец будет позволено уподобиться взрослым мужчинам. И был согласен даже на обыкновенную сурьму, которой подводили глаза даже казначеи и звездочеты. Лишь бы хоть попробовать разок-другой.
— Признаться, я удивлен, — продолжил отец, бросив полотенце на край низкого стола. — Думал, пустынники поднимут головы гораздо раньше.
Сармад хотел спросить, кто они вообще такие, эти южные варвары с изрезанными шрамами лицами, но слова следовало подобрать правильные. Отец не любил праздных вопросов. Любопытство простительно ребенку сродни Нарджис. А Сармад… почти мужчина. Он повел себя, как мужчина, выступив против бунтовщиков, и впредь уже не должен был возвращаться к детским глупостям.
А там, глядишь, и глаза подводить позволят.
— Откуда на юге столько варваров? Разве может пустыня прокормить такие полчища?
— Они приходят не из пустыни, маленький господин, а из земель, что простираются за ней, — улыбнулась, опустившись на соседнюю кушетку, одна из старших наложниц отца. Златоглазая Амарет, пустынная волчица с точно такими же, как у варваров, шрамами на смуглом лице. И она, в отличие от мачехи, всегда ехала верхом, по правую руку от отца. — За багровыми песками лежат руины великих городов, что построены во дни, когда мир еще был погружен во тьму. Когда не было ни королей Нарнии и Арченланда, ни великих тисроков Калормена, и Птицеликий Таш сражался плечом к плечу со Львом, что стережет северные земли, против полчищ демонов, ищущих пути в наш мир.
Сармада едва не передернуло от ее приглушенного голоса. Остановило лишь то, что в этот миг на него мог смотреть отец. А вот мачеха и в самом деле вздрогнула, будто ее пронзило насквозь порывом ветра от распахнутого окна. Но ветра не было. В прорезях деревянных решеток на окнах медленно тлело заходящее солнце, погружая покои в багровый сумрак, и огоньки в наполненных маслом пиалах трепетали сами по себе.
— Сотню лет бились боги с легионами врагов, — продолжала госпожа Амарет, улыбаясь темными губами, но не золотыми глазами. — Тысячи огненных бичей Азарота рассекли каждую пядь той земли, и тысячи ледяных копий Зардинах пронзили ее следом. Тысячи стальных перьев из крыльев Таша обратились кинжалами в сердцах демонов, и тысячи раз разрывали когти Льва шеи врагов. И была битва богов столь яростна, что когда их враги отступили, то оказалось, что земля в тех краях спеклась черным стеклом, а небеса раскололись пополам, и ни солнечной колеснице Азарота, ни жеребцам Зардинах, несущим в своих гривах тысячи звезд, не под силу преодолеть этот разлом. Лишь лишенные плоти духи рыщут там, куда столетия не ступала нога человека. Именно там, во тьме, что равнодушна к бегу времени, и лежит сердце варварских земель.
Сармад сглотнул — слишком гулко, выдавая, что принял рассказ чересчур близко к сердцу, — и невольно перевел взгляд на отца, больше занятого вином в высоком кубке и мясом на золоченной тарелке, чем словами его наложницы.
Это ведь… просто сказки?
Мачеха, судя по широко распахнутым глазам, ждала того же ответа.
— Тем городам нет и пяти столетий, — ответил отец чуть насмешливым тоном, и сумрак в покоях мгновенно перестал казаться таким пугающе-багровым. — Их построили те, кто искал путь дальше на юг, через красные пески. И нет там никакого стекла вместо земли, обыкновенные степи.
— Ты богохульник, мой господин, — отрезала госпожа Амарет, скрестив на груди руки в золотом шелке. — Потому-то боги и карают тебя, ведь тебе легче поверить, что и столетние льды растопила одна лишь перемена звезд, чем силы, подвластные другим, но не тебе.
— А ты не забивай моему сыну голову пустынными сказками.
— Это не сказки. Южные земли населяют призраки и колдуны. Я видела своими глазами, на что способны краснолицые шаманы. Их не победить силой одного лишь клинка.
— То-то южные тарханы уже не одно столетие успешно обороняют от них границы, — ехидно согласился отец. — Они, стало быть, тоже все, как один, колдуны и демоны.
— Шаманов мало, — заупрямилась госпожа Амарет. — И их колдовство слабеет втрое в землях, что хранят крылья Таша.
— Вот пусть эти шаманы и остаются за песками. Пожалуй, я обрадую Ильгамута тем, что выделю ему еще золота на укрепление южных рубежей. А то, сдается мне, алмазы из копий Анрадина давно идут не на одну лишь оборону сатрапии.
Сармад вздохнул, поняв, что разговор плавно свернул в более приземленное русло, и потянулся к грозди винограда в украшенной эмалью вазе.
И в самом деле сказки. Жаль.
========== Интерлюдия. Врата в Анвард ==========
Разложенная на весь стол карта — грубо выделанный пергамент с обтрепавшимися краями — не радовала ни точностью, ни разборчивостью названий. Гномьих. Написанных гномьими же рунами. Поэтому была немедленно доверена единственному человеку, который мог разобрать маленькие черные закорючки, не уточняя значения каждой из них у главы гномьего поселения.
Разумеется, этим человеком оказалась Авелен. Господа арченландцы мгновенно сослались на то, что последний раз сталкивались с гномами еще в те славные времена, когда Нарнией и Арченландом правила одна и та же династия, и вернулись к составлению общего плана.
— Выманить? — скептично повторил лорд Даррин. Он сидел, откинувшись на сложенные горкой шкуры, и хрипел усталым, будто сорванным голосом, пока Корин мерил пещеру шагами, звеня шпорами и хмуря брови с видом человека, задумавшего какую-то грандиозную авантюру. — Ведьму. С жезлом самой Белой Колдуньи.
— С половиной жезла, — педантично ввернул Корин.
— Да хоть с четвертью! Даже если тебе это удастся, хотя я не представляю, как именно, то что ты собираешься делать после? Думаешь, она позволит тебе подойти достаточно близко?
— Да, если сделать всё, как надо.
Авелен такой ответ не понравился совершенно. Но ее, к сожалению, и не спрашивали. Она и вовсе была уверена — если уж говорить откровенно, — что карту ей вручили лишь для отвода глаз. Заняли первым попавшимся делом, чтобы не мешала. На что им, в самом деле, названия горных хребтов и перевалов, если они не собирались дожидаться помощи ни из Нарнии, ни из родного Арченланда?
— А если дело не в одном лишь жезле?
— Значит, будем действовать по ситуации.
— Прекрасно! Но с чего ты взял, что эта ведьма, кем бы она ни была, вообще станет тебя слушать? Назови мне хоть один повод, который заставит ее поверить, что вы на одной стороне?
— Легко! — запальчиво ответил Корин, заходя на новый круг. И неожиданно обратился к Авелен. — Кто, говоришь, к тебе сватался? Брат Рабадаша? А я возьму и сострою оскорбленного жениха, которому отказали в руке принцессы, задумав заключить союз с калорменцами! И воспользуюсь помощью так удачно подвернувшейся северной ведьмы, чтобы отомстить! Чем не повод, спрашивается?!
Авелен едва не поперхнулась воздухом от неожиданности. Чтó он сделает?! Удивительно, что он вообще это запомнил, но такого решения Авелен и вовсе не ожидала. Даже — особенно! — от него.
— Нас слишком мало! — не унимался лорд Даррин, которого эта идея с неудавшимся сватовством будто бы устроила. — Да нас, можно сказать, вообще нет!
— Арченланд выигрывал и худшие сражения!
— О, так тебе слава предков покоя не дает?! Тоже хочешь горный перевал со своим именем?! Не стану тебя судить, но ты всё же не забывай, что принц Дарлен купил эту победу собственной кровью, а не каким-то ребячеством!
— Кто? — спросила Авелен, подняв глаза от карты. Имя было знакомое. — Это ведь…
— Брат королевы Элари, — согласился Корин, поворачиваясь к ней лицом. — Последний из ее братьев, что еще оставался жив, когда войска тисрока Ильсомбраза поднялись к Вратам Дарлена. Тогда их еще называли Вратами в Анвард.
Авелен помнила эту историю. В общих чертах. Элари Арченландская правила с добрых полторы сотни лет назад. Единственная из детей короля Маррека, что пережила резню, устроенную Ильсомбразом Покорителем Запада, когда он, тогда еще едва коронованный тисрок, решил начать свои завоевания с северных земель. Мать рассказывала об этом, еще когда Авелен была совсем ребенком. Ее собственный прапрадед сложил голову на южных рубежах Арченланда вместе двумя старшими сыновьями короля. Но деталей тех сражений Авелен, признаться, уже не помнила. А о прежнем названии Врат Дарлена не слышала и вовсе.
— Там было… несколько сотен арченландцев против всей армии тисрока, верно?
— Не сотен, — качнул головой Корин, и его взгляд сделался каким-то… отстраненным. Непривычно печальным. — Их было восемь десятков. Последние воины Арченланда на горном перевале, где не было даже стен, чтобы укрыться от калорменских стрел. Одни лишь камни. Врата были последним рубежом на пути в Анвард.
Что-то такое было в его взгляде — будто отражались в глубине зрачков отблески давно погасших факелов, — что она почти увидела это своими глазами. Представила так отчетливо, словно его голос сливался воедино с голосом матери, на короткое мгновение возрождая к жизни и эти факелы, и зловещую черноту ночи, и лицо давно погибшего принца, собиравшегося дать врагам последний, безнадежный бой.
… дым подымался вверх по горной тропе, отмечая путь, которым шли тисроковы полчища. Белые в ночной темноте столбы, идущие от разрушенных поселений, от сожженных домов и рыцарских крепостей. От брошенных в бессильном отступлении форпостов, одного за другим. Одна уступленная пядь земли за другой.
У них не осталось ни времени, ни сил. Ни на то, чтобы выстрогать и вкопать частокол, ни даже на то, чтобы хоть натаскать камней поперек широкого горного перевала. Слишком широкого. Слишком ровного. Врата в Анвард, самый удобный путь через горы, шелковой лентой стелившийся к подножию вырастающего прямо из скалы королевского замка. По этому пути шли звенящие золотом торговые караваны и играющие на флейтах праздничные процессии.
По этому пути поднимались, гремя окровавленным железом, полчища калорменских воинов.
— Три мили, мой принц, — сказал вернейший из советников — последний из его советников, — когда солнце скрылось за неприступными западными пиками, и во тьме горных троп разгорелись костры чужого лагеря. — Прикажете ли послать гонца в Анвард?
К кому? И кого, если у него остались лишь восемьдесят три человека, считая его самого?
— Нет нужды. Моя сестра знает, что они близко.
Как знает и то, что последним приказом ее умирающего отца было выведенное чернилами и кровью «Уходи в Нарнию». Его вытащили из-под мертвой, придавившей его своим весом лошади, но лекари лишь качнули головами при виде раздробленных ног и пробитой в четырех местах кольчуги.
— Скажи сестре, — хрипел отец, захлебываясь кровью, и она текла по его подбородку, окрашивая белокурую бороду в страшный брусничный цвет. Такая яркая. Такая… — Пусть уходит на север. И скажи братьям, чтобы… Один из вас должен…
Дарлен не смог сказать ему, что братья уже были мертвы. Стояли до самого конца и остались далеко позади, среди покинутых на поле боя мертвецов, когда пал первый из южных рубежей. Быть может, калорменский тисрок был милостив. Но перед глазами всё равно раз за разом вставали видения исклеванных воронами тел. Братьям… злая судьба отказала даже в погребении.
Она откажет им всем. И даже Элари. Та ведь тоже не отступит.
— Мама рассказывала, что в живых осталось лишь две дюжины человек, — сказала Авелен, почти слыша удары сотен лошадиных копыт по горной тропе. Несметные полчища шли к королевскому замку, и на пути у них стояли лишь несколько десятков мужчин. Половина из них даже не были рыцарями.
— Лишь две, — согласился Корин всё тем же незнакомым голосом. Будто хотел сказать, что у них не было иного выбора. Арченланд будет стоять до конца, сколько бы врагов ни подступило к его границам. Тот Арченланд, в который он верил.
…несметные полчища вновь пришли в движение, едва на горизонте забрезжили первые лучи солнца. Погасли затоптанные тяжелыми сапогами угли, опустели бурдюки с водой, победно затрубили боевые трубы — будто они уже вошли в распахнутые ворота Анварда, — и по рядам притаившихся среди скал грязных измученных людей прошелестело роковое «Идут».
Идут! — загремело по злосчастной, вдруг оказавшейся слишком широкой тропе, и в белизне едва взошедшего солнца засверкали отполированные кольчуги и длинные плащи. Они уже считали себя победителями.
— Вперед! — взревело над перевалом в ответ, и пестрые ткани в узорах дюжин гербов обагрились кровью под ударами вскинутых алебард. Отчаянно заржали падающие лошади, засвистели топорами палачей полумесяцы лезвий на длинных древках, вонзились, вырывая всадников из седел, острые крючья на концах алебард. Синяя краска растекалась по лицам мертвецов под смятыми шлемами. Воины Азарота всегда шли первыми. Лучшие среди калорменцев. Против последних среди арченландцев.
И в стылом рассветном воздухе засвистели сабли и тяжелые копья, жаля укусами змей и скорпионов. Синелицые демоны уходили в сторону от выпадов алебард, словно вода, расступающаяся под ударом клинка, и били в ответ, едва им удавалось подобраться достаточно близко. Одному из троих, а то и пятерых, но что проку от этих подсчетов, когда за их спинами уже мчались вверх по тропе дюжины новых врагов? Сколько бы ни упало их теперь на скользкие от крови камни, этого всё равно будет недостаточно.
От лязга и криков звенело в ушах, и во рту давно стоял ржавый привкус крови, но этого тоже было недостаточно. Не живые, так мертвые, но калорменцы по-прежнему забирали у них пядь за пядью. Заваливали их изрубленными телами, так или иначе заставляя отступить. Сотня мертвецов, две, три… Считать их будут уже после. Уже другие. От дыма и крови было нечем дышать.
Не на что было надеяться.
Пока над перевалом вдруг не повисла неожиданная звенящая тишина. Бой прекратился, стоило раздаться одному-единственному голосу.
— Довольно.
Пот заливал глаза вместе с кровью из рассеченного лба, но плывущий взгляд всё же различил алую попону на крупе черного жеребца. Смуглое лицо в обрамлении длинных темных волос. И пронзительно-зеленые глаза, давний отголосок родства с севером на лице южного правителя. Насмешка богов, не иначе. Они смотрели друг на друга одинаково-зелеными глазами — не запачкавший даже сапог тисрок на лоснящемся жеребце и вымаранный кровью принц, едва видящий сквозь грязные волосы и темнеющие перед глазами пятна, — пока враг не кивнул будто бы в знак уважения и не спрыгнул с коня. Шагнул вперед, будто не боясь, что хрипящий, из последних сил опирающийся на алебарду принц всё же сумеет развернуть ее в руках и одним ударом раскроить череп под темным острозубым венцом.
— Я сожалею, — сказал тот, кого годы спустя назовут Покорителем Запада. Будто его слова могли хоть что-то изменить. Могли вернуть к жизни хоть кого-то из убитых его воинами.
— На что… мне твоя жалость? — вырвался в ответ совсем не королевский хрип. Сил не осталось даже на это.
Ильсомбраз ответил не сразу. Посмотрел на его кольчугу, а затем вновь на измаранное лицо.
— И всё же… я совершил ошибку. Я не пойду дальше. Когда мы встретимся в следующий раз, я предложу принцессе Элари мир.
— Как… благородно.
Говорить подобное, оставив за спиной сотни мертвецов. Лишив жизни даже короля и его сыновей. Даже жаль… что им недостает южного коварства. Иначе Элари первой бы поднесла Ильсомбразу кубок с отравленным вином. Но она не сделает этого, даже похоронив всю свою семью.
Он бросил алебарду, лишь когда заполонившие перевал полчища и в самом деле повернули назад. Словно огромная, шелестящая стальной чешуей змея, уже не видевшая, как враг наконец выпустил из рук оружие и сполз по скале, хватаясь за нее рукой. Как на залитой кровью тропе остались лишь тела шести десятков арченландцев.
Лишь две дюжины из них еще оставались на ногах. И в потрясенной тишине не сразу прозвенело неверящее «Ура?!».
— Ура! — подхватили остальные хриплыми задыхающимися голосами. — Ура Его Высочеству! Ура…!
И потерянно замолчали вновь, повернувшись к тому, кого собирались чествовать.
Принц смотрел в пустоту.
========== Глава семнадцатая ==========
Комментарий к Глава семнадцатая
Мы окончательно уползли в нехронологическое повествование.
Багровое солнце неторопливо клонилось к закату — к слепяще-белой линии горизонта между столь же багровыми барханами и лишенным и тени облаков небом, — когда на петляющем вдоль извилистой реки тракте вновь поднялась пыль под копытами мчащегося во весь опор жеребца. И первой, как это не прискорбно, его заметила вовсе не Джанаан. Вилора стояла у нее за спиной, опираясь на витые перила узкой галереи-балкона — хозяин этого дворца-форпоста не иначе, как пытался повторить знаменитые наружные галереи Джаухар-Ахсаны, — и рассеянно смотрела на закат, пока Джанаан раздавала приказы уставшим от зноя слугам.
— Кувшин вина и теплое покрывало ко мне в спальню, — они с Ильгамутом останавливались здесь прошлым летом, и Джанаан прекрасно помнила, сколь холодной могла быть ночь в сердце пустыни после столь же жаркого дня. — Нет, мясо пусть подадут мужчинам, я поужинаю фруктами и…
— Госпожа, — окликнула ее Вилора и зазвенела подаренными Ильгамутом золотыми браслетами, делая шаг в сторону Джанаан, — простите, что смею прерывать вас, но… Разве это не ваш сын?
Джанаан обернулась, словно эти слова были ударом молнии, расколовшим землю прямо у нее за спиной, и растерянно уставилась на петляющую по берегу реки дорогу. Поначалу даже решила, что Вилору подвело зрение — как можно было понять, что это Сармад, когда он был еще так далеко? — но присмотрелась и поняла, что всадник и в самом деле был слишком невысок для взрослого мужчины. Но мчался так, словно уже им был.
Во имя всех богов! Если это и правда Сармад, то где его свита?! И что он делает так далеко на Юге?! Почему не предупредил ее?! Да даже когда брат послал сражаться с пустынниками Ильсомбраза… Тот всё же был старше. И ехал на эту войну уж точно не один!
Она знала, что Ильгамут писал в Ташбаан, когда на границе вновь стало неспокойно — скорее из уверенности, что тисрок должен знать о том, что творится на другом конце Калормена, чем из действительной надежды на помощь с севера, — но даже калорменские боги не могли быть столь жестоки, чтобы этой помощью оказался Сармад. Это было даже ужаснее, чем слухи о том, что тисрока видели в центральных сатрапиях. И болтали теперь на каждом углу, будто и не тисрок это вовсе, а очередной северный демон, принявший его обличие на погибель всему Калормену. Ведь все знали, что Рабадаш не может покинуть Ташбаан.
— Мама! — обрадованно закричал запыленный с ног до головы Сармад, спрыгнувший с коня в тот самый миг, когда она спустилась вниз, в облицованный белым мрамором двор с распахнутыми во всю ширь воротами, и бросился к ней, раскинув руки.
— Хвала богам! Мы думали, что не успеем догнать тебя до самой Джаухар-Ахсаны!
Мы? Хвала Зардинах, у него всё же была свита. Должно быть, он оставил ее далеко позади, как истинный сын своего отца. В последний раз Ильсомбраз точно так же примчался к ней, не дожидаясь свиты, и…
От этой мысли Джанаан сделалось жутко. Ильсомбраз примчался в Джаухар-Ахсану прошлой зимой, выполняя приказ отца, и умер у нее на руках на следующее утро. А теперь и Сармад вздумал носиться по пыльным трактам, словно не боялся ни людей, ни пустынных демонов?
— Что ты здесь делаешь?! — в ярости выкрикнула Джанаан, отстраняясь и хватая сына за плечи. — Почему ты один?! Почему не написал мне?! О, Великая Госпожа и Мать всего сущего, за что ты караешь меня столь своевольными детьми?!
— Но я не один! — обиделся Сармад и возмущенно сдвинул назад сползающий на глаза тюрбан. Вывернулся из ее рук, словно боялся, что мать отвесит ему пощечину за такие шутки — или примется целовать на глазах у всех, словно несмышленного младенца, — и указал рукой куда-то назад, на ползущий там тракт. — Смотри!
Джанаан покорно подняла глаза и застыла, забыв, как дышать. Кровавые лучи солнца еще рождали неверное марево над багровыми песками, и силуэт идущего вдоль реки мужчины казался столь же черным, сколь и его лениво бредущий на поводу конь. Будто и в самом деле призрак, демон из глубин красной пустыни, рожденный алым солнцем и раскаленным ветром, треплющим едва сколотые на затылке длинные волосы. Тоже черные, взлетающие с плеча крылом Птицеликого бога, одним своим взмахом творящего шторма и бури.
Не может быть. Она узнала его, едва увидев — не могла не узнать, ибо помнила каждый его жест, каждый взгляд и каждое движение губ и ресниц, и уж тем более знала его манеру идти так, словно у его ног простирался, пав на колени, весь мир, — но не находила слов даже на то, чтобы спросить что-либо у Сармада. Тот ждал, без сомнения ждал хоть одного ее вопроса, глядя на нее восторженными глазами — смотри, смотри, это же он! — но Джанаан не могла даже вдохнуть. И не сразу поняла, что это не земля плывет у нее под ногами, а она сама идет вперед, позабыв подобрать расшитый полумесяцами подол и соскользнувшую с левого плеча шаль. Идет и сама не верит тому, как силуэт в кровавых лучах солнца обретает такие знакомые черты лица. Никакой демон не мог быть столь похож на него. Лицом — да, но не взглядом. Не его взглядом.
— Ты… думаешь, это смешно? — спросила Джанаан, когда между ними осталась лишь какая-то пара ярдов, и вдруг поняла, что лицо у нее совершенно мокрое от слез. — Не мог… хоть письмо написать?
— А ты бы поверила? — парировал брат, и порыв ветра вновь швырнул ему на плечо длинные черные волосы, блестящие в солнечных лучах, словно агатовые лезвия в багрянце свежей крови. Боги, пусть это не окажется сном, пусть это будет последняя милость небес, посланной нечестивейшей из их слуг, но лишь бы он не растаял сейчас, как дым, и она не очнулась в своей постели, задыхаясь от отчаянных рыданий.
Нет. Письму она бы не поверила. Решила бы, что он вздумал жестоко пошутить над ней и над самим собой, раз уж не может избавиться от этого львиного проклятья, этого…
— Как? — выдохнула Джанаан, и в самом деле начав задыхаться, комкая в пальцах края шали. И увидела такую знакомую, острую, словно лезвие сабли, улыбку одним уголком тонких губ.
— Да будто ты не знаешь, как я люблю ссориться с богами.
Джанаан не ответила. Лишь протянула вперед обе руки и содрогнулась всем телом, почувствовав, как пальцы коснулись горячих ладоней в острых рубиновых перстнях.
Боги. Ты и в самом деле здесь.
***
Солнце давно скрылось за виднеющейся в окне линией барханов, и по шелковым складкам покрывала ползли тени лишь от горящих в медных лампах огней. Джанаан приподнялась на локте, осторожно потянулась за полупустым бокалом с вином, но услышала шорох подушки, едва коснувшись пальцами прозрачного хрусталя. Повернула голову, и в густом полумраке блеснули агатово-черные глаза.
— Ты не спишь?
Брат качнул головой и вновь коснулся щекой подушки, глядя на нее сквозь ресницы.
— Не смотри на меня так, — попросила Джанаан, вдруг почувствовав себя столь уязвимой, будто лишилась не только одежды, но и самой плоти. Обнаженная душа, которую он всегда читал, словно открытую книгу.
— И как же мне на тебя смотреть, если ты прекраснейшая из женщин этого мира? — ответил Рабадаш приглушенным голосом.
— Я говорю серьезно, брат.
— Я тоже. Мне… тебя не хватало, — почти прошептал он, протягивая руку и касаясь падающего ей на лицо темного локона. Всего несколько слов, но она знала, что за ними скрывается гораздо большее, чем лишь одиночество всесильного тисрока, окруженного раболепием, но едва ли любовью.
Ты так тосковал по мне, что теперь не хочешь даже засыпать, чтобы не потерять ни единого мгновения?
— Ты сам оставил меня, — напомнила Джанаан и сделала глоток из бокала.
— Я оставил? Это ты решила, что тебе нужен муж.
— Помнится, когда я выходила замуж в первый раз, тебя это не остановило.
— Помнится, в первый раз за тебя решал отец, — ответил Рабадаш, и в его негромком, будто сонном голосе отчетливо прозвучали недовольные нотки. — Ильгамута же ты выбрала сама. И кто я такой, чтобы спорить?
— Тисрок Калормена, — фыркнула Джанаан, никак не ожидав подобного вопроса. Подумать только, он всю жизнь брал, что хотел, а ныне вздумал перекладывать ответственность за свои решения на нее.
— Если ты хотела, чтобы мы сражались за тебя, то стоило сказать об этом раньше. Что я мог сделать, когда ты вернулась в Ташбаан и заявила, что стала его женой и уже ждешь от него ребенка? Снести ему голову? Боюсь, я тебя разочарую. Ильгамут куда нужнее мне живым.
Без сомнения. А не будь он тебе нужен, возлюбленный брат, ты бы обезглавил его, едва он переступил бы порог твоего дворца? Ты говоришь, что считаешься с моими желаниями, но правда в том, что речь всегда шла лишь о тебе одном.
Порой ей даже становилось любопытно, что было бы, вздумай она отказать ему. Если бы в ее сердце не нашлось места для этой отчаянной, лишающей всякого рассудка любви… Должно быть, в ответ он отказал бы ей даже в том, чтобы звать ее сестрой. Она помнила, как он злился и избегал ее, когда она стала женщиной — пропадал в войнах с тарханами, а она получала лишь редкие послания в ответ на постоянные длинные письма и плакала тайком, не понимая, чем же она так провинилась перед ним, — и была согласна на что угодно, лишь бы вернуть себе хотя бы любимого брата. Тогда она не понимала, что он любил ее с неменьшей силой. Любил, как женщину, а не как сестру. И был готов отправиться даже на другой конец Калормена, лишь бы только не испугать ее этой любовью.
Нет, всё же… речь не всегда шла лишь о его желаниях.
— Я не хотела, чтобы вы сражались, — парировала Джанаан и сделала еще один глоток, прежде чем поставить бокал обратно на круглый прикроватный столик. — И вы не станете впредь, или я оставлю вас обоих. Но, сдается мне, именно этого вы и не поняли.
— Ты не мужчина, чтобы заводить себе гарем. И раз ты решила, что тебе нужен муж, а после еще и вздумала рассказать паре арченландцев о том, кто отец твоих детей…
— Я была зла на тебя, — ответила Джанаан, протягивая руку и рисуя пальцами узоры на его груди. Придвинулась ближе, положив подбородок ему на плечо, и почувствовала скользнувшую по ее бедру горячую ладонь.
— А потому вздумала лишить нас обоих головы? — спросил брат, приподняв бровь. Но не оттолкнул.
— Я была зла на тебя, — повторила Джанаан, не понимая, с чего он вдруг вздумал заговорить об этом. Тогда она была готова молиться даже о том, чтобы боги обрушили огненный дождь на весь Ташбаан, стерев его с лица земли, лишь бы только она не потеряла брата. Теперь же… в этом не было нужды. Странно, что она вообще могла бояться его потерять. Легче уж было лишиться половины самой себя. — И что изменят мои слова, если о нас давно уже говорит весь Калормен? Что изменит еще пара сплетников из числа арченландцев?
— Слухи — это одно. Но когда ты сама признаешься в кровосмешении…
— Да кто поверит бредням обезумевшей от горя женщины, едва похоронившей своего первенца? Я же не кричала об этом с храмовой площади.
— Поверят те, кому это выгодно.
— Тогда что ты за тисрок, если не можешь укоротить языки даже дворцовым слугам? — парировала Джанаан и не успела даже охнуть, оказавшись прижатой его телом к смятым подушкам. В глазах у него на мгновение сверкнуло злое черное пламя. Но голос по-прежнему звучал ровно и приглушенно.
— Ты забываешься. Наш отец казнил и за меньшее.
— Но ты не наш отец, — ответила она, даже не пытаясь утаить в уголках губ улыбку. И потянулась к нему с поцелуями, обхватывая руками и ногами, скользя ладонями по его плечам и чувствуя, как он отзывается на одно только прикосновение ее губ. — Ты втрое умнее… сильнее… и благороднее его, и ты…
— Лесть… тебе не поможет.
— Разве я когда-либо тебе льстила? — спросила Джанаан, подняв бровь, и толкнула его ладонью в грудь, опрокинув на спину. Обхватила бедрами, уперлась руками в гладкую смуглую грудь и медленно опустилась сверху. И дернула краем рта в довольной улыбке, когда он столь же медленно, едва слышно выдохнул, не сводя взгляда с ее лица.
Ты мой, а я твоя. Так было, и так будет всегда. Даже если весь мир сгинет в пламени Азарота и штормах Зардинах.
========== Глава восемнадцатая ==========
Совет старейшин молчал, обмениваясь одинаковыми напряженными взглядами. По которым без труда можно было угадать ход их мыслей.
Эти стены не знали людей. Лишь единожды за всю историю существования этого подземного города в его ворота входил человек. Больше пятнадцати лет прошло с того дня, когда они, скрепя сердце, открыли скальную дверь, готовые мгновенно захлопнуть ее вновь, увидев на своем пороге полчища врагов. Но он действительно пришел один. Вошел, будто не замечая слишком низких для него потолков, и даже в том, как он склонил голову, не было и тени неудобства. Признаться, они хотели задеть его хотя бы этим. Унизить невольным поклоном перед ними — перед теми, кто по-прежнему оставался верен мертвой Колдунье, — но он даже не заметил этого.
У него не было короны, не было охраны, не было даже меча — один лишь охотничий нож, пристегнутый к голенищу высокого черного сапога, — и всё же они поклонились в ответ, пусть и думали поначалу, что не выкажут ему и трети того почета, который он мог бы ждать. И еще меньше они сами ждали, что первыми его словами после приветствия станет отнюдь не приказ подчиниться.
— Ваша преданность достойна уважения не меньше, чем ваша храбрость.
Кто-то из них ответил недоверчивым смешком.
— Вот как? Готов поклясться, твои рыцари думают иначе, король. Как и твой брат. Как и этот ваш… лев.
Льва они боялись более всего. Если уж он одним ударом расправился со всемогущей ведьмой, повелевавшей снегом и льдом и обращавшей живую плоть в неподвижный камень, то на что же было надеяться им, не доходившим Колдуньи даже до пояса? Да этот лев проглотит любого из них целиком.
— Вы не верите в него, — спокойно сказал король, сев на каменную скамью. Будто ожидал такого ответа. И это прозвучало так странно и так понятно одновременно. Невозможно было не верить в существование того, кто на твоих глазах обезглавил твою госпожу и королеву. И всё же…
— Испокон веков племя черных гномов поклонялось твердыне северных гор. Ветру между их пиками. Рекам на дне их ущелий. Пламени, пылавшему в кузницах еще наших пращуров, первых из нашего народа, что вошли в эти пещеры. Мы не ищем иной веры.
— Я пришел не для того, чтобы навязать ее вам.
— Тогда для чего же? Вы уже забрали у нас все наши земли, вы обрушили наши подземные города, вы убили нашу королеву…
— Эти земли принадлежат свободным народам Нарнии, — качнул головой король, и свет горящих по стенам факелов будто утонул в его матово-синих глазах. — Сотни лет они возделывали поля, что ваша королева покрыла столетними снегами.
— Нам не было дела до полей!
— Но было другим. Нарния примет всех, кто ищет свободы и равенства, но вы не желали признавать другие народы равным себе. Колдунья возвысила вас, я понимаю. Но мир изменился, и желаете вы того или нет, вам придется жить по новым правилам. Вы были изгнаны из Нарнии, поскольку не считались с желаниями и нуждами других. Быть может, однажды вы сможете вернуться. Когда наконец осознаете, что мы все равны перед Великим Львом.
— Равны?! О каком равенстве ты говоришь, король, когда твоему брату присягают и кентавры, и фавны, и люди, и эти предатели рыжие гномы?! Какой закон способен уравнять их всех, превратив в единый народ?!
— Мой закон, — ответил король, не повышая голоса. — Он един для всех. Если кентавр поднимет копье против фавна, он будет наказан. Если человек поднимет меч против кентавра, он будет наказан. Если оборотень нападет на любого, кому дарована речь, он будет изгнан из моих земель. Как будет изгнан любой, кто не признает моих законов.
Изгнан и убит. Они знали это даже лучше оборотней. Они сплотились с минотаврами, пытаясь дать отпор после смерти Белой Колдуньи — единственные, кто собирался сражаться за земли, которые они считали своими, пока все остальные лишь разбегались или пытались напоследок урвать себе кусок пожирнее в царившей тогда неразберихе, — и именно они первыми столкнулись с карающей дланью нарнийских королей. И всё же именно они уходили из Нарнии последними. Эдмунду Справедливому было уже шестнадцать, когда он обрушил последний из их городов, что не таился в глубинах Эттинсмурских гор. Эдмунд Справедливый продолжал гнать их на север, вынуждая забиваться всё дальше во тьму и холод Диких Земель, на протяжении еще четырех лет, что они пытались вернуться назад.
Они все устали. Волчьи стаи ушли на запад, в леса Тельмара, куда уже не могли дотянуться нарнийские копья. Ведьмы и оборотни отправились выжидать в глубины бескрайних северных снегов. Минотавры — единственные, чьи секиры теперь имели хоть какой-то вес, — заключили союз с великанами. Кому было дело до нескольких гномьих поселений? Кому было дело до того, что им вновь приходилось обживать брошенные сотню лет назад города в сердце мрачных ледяных гор?
— Я мог бы вырезать вас всех, — согласился король, будто совсем не боялся, что после этих слов они, не сговариваясь, зарубят его топорами. — Но я не воюю с женщинами и детьми. Я не казню жен за проступки мужей, сыновей — за родителей и родителей — за сыновей. У меня есть семья, как у любого из вас, и я люблю ее, как и любой из вас. Есть женщина, ради которой я готов объявить войну всему миру. Как и любой из вас. Я защищаю своих близких, как это делает любой из вас. Я такой же, как вы, желаете вы того или нет. И я встречу врага так же, как его встретит любой из вас. Вы вправе присягнуть моему брату и вернуть свои потерянные города. Вы вправе остаться здесь, на севере, и любой из нарнийцев, что поднимет оружие против вас во дни мира, будет сурово наказан. Но если вы вновь пересечете нашу границу с топорами в руках, то я уже не буду милосерден.
Эдмунд Справедливый ушел из их чертогов пятнадцать лет назад, дав им последний шанс заключить мир, но память о нем осталась. И вот неподвластная ни людям, ни гномам, ни даже великим колдунам судьба давала им шанс не просто на мир, но на возвращение. По законам короля, который сгинул целое десятилетие назад. Но память о нем всё еще жила.
И не только память.
— Она не показалась вам… знакомой, братья? Девушка, что пришла вместе с арченландским принцем.
— Знакомой? — переспросил один из старейшин. — Какое дело нам до женщины этого принца, мудрейший Торкиль, когда мы, быть может, стоим на пороге новой войны? Скажи нам лучше, куда мы пойдем, если проиграем? Дальше на север? Эта ведьма, кем бы она ни была, не пропустит нас. Да и что мы найдем там? Лишь холод, голод и новых ведьм.
— Или, быть может, отправимся на запад? — спросил другой. — Говорят, этим горам нет конца иони тянутся до самого края мира, но ты сам знаешь, что ждет нас, едва мы ступим на те их отроги, что носят имя Феруз Ангир. Калорменскому тисроку не нужна ни наша сталь, ни наши кузнецы. Они не примет нас даже, как низший народ. Калормен — для людей, а не для гномов. А мы не знаем те тропы столь хорошо, чтобы пройти незамеченными мимо всех их форпостов.
Это верно. Но она не женщина арченландского принца. Пусть и хочет ею стать. Должно быть, лицом она куда сильнее пошла в мать, чем в отца, но у нее взгляд нарнийских королей. Гордость нарнийских королей. И их же честность. Она вернет черным гномам величайшие из их подземных городов, если они помогут ей в этом бою.
А если нет… Что ж, даже ведьмам с ледяными жезлами нужны мечи и топоры.
***
Тархан Алимаш понравился Сармаду с первого взгляда. Он улыбался, не смущаясь двух давно выбитых зубов, залихватски подкручивал усы и был прирожденным рассказчиком. Даже рутина военного лагеря, затерянного в непроходимых красных песках, из его уст звучала, как удивительная сказка о бесстрашных воинах и коварных колдунах. Впору было принять его за одного из ташбаанских вельмож, всегда велеречивых и даже утонченных, а не за южного тархана, которых на севере Калормена, признаться, считали… почти варварами. Южные тарханы были скупы на слова, опалены палящим багровым солнцем, будто выжегшим из их душ всё, кроме желания сражаться за Калормен, и красили бороды и волосы в самые разнообразные цвета. Помнится, при первой встрече, еще на свадьбе отца с тархиной Ласаралин, Сармада искренне поразила золотая шевелюра тархана Ильгамута. Но уже несколько минут спустя он столкнулся с тарханом Анрадином и обнаружил, что в действительности Ильгамут был весьма сдержан в своих цветовых предпочтениях. Но в остальном же…
Ильгамут оказался точно таким же, какими были все южане в рассказах других тарханов. Он не читал на пиру стихов, едва поддерживал беседы с философами и звездочетами — будто был не тарханом, а обыкновенным пахарем, которого волнует лишь влияние звезд на посевы, а не их далекая сияющая красота, — и даже о его любви к принцессе Калормена куда больше говорил его взгляд, чем слова. Тогда Сармад даже не смог бы понять, что Ильгамут вообще влюблен. Настолько тот терялся на фоне богатейших тарханов из центральных сатрапий, без устали прославлявших красоту сестры тисрока. И, пожалуй, даже чаще, чем красоту его невесты.
Год спустя, узнав о неожиданном замужестве матери, Сармад искренне удивился. Она могла выбрать любого из тех велеречивых тарханов. Но почему-то отдала свою руку правителю самой южной из калорменских сатрапий. Господину скупых багровых песков.
Который и сам был равнодушен к течению жизни, словно раскинувшаяся вокруг пустыня. Отец ворвался в его лагерь, как бурная Руд-Халидж срывалась со склонов великих западных гор, вспарывая кровавые пески дюжинами притоков, словно сверкающими на солнце саблями, но в первое мгновение Ильгамут встретил его лишь удивленно поднятыми бровями. А затем вдруг улыбнулся, исказив длинный шрам на лице, и протянул вперед руку с алеющим на запястье Глазом Азарота. Не своему верному воину и даже не соратнику-тархану. Он протянул руку самому тисроку, словно не видел в этом ничего предосудительного.
И отец неожиданно ответил. Сомкнул пальцы на его запястье и даже хлопнул тархана по плечу, прежде чем обменяться с ним несколькими словами и шагнуть в высокий золотой шатер в узорах черных ромбов. А мать улыбнулась подкрашенным кармином губами и сказала негромким голосом в ответ на растерянный взгляд Сармада:
— Так Воины Азарота приветствуют тех, к кому готовы повернуться спиной в бою. Хорошо. Очень хорошо. Не помню, чтобы они делали этого прежде.
А затем выпустила из пальцев поводья и соскользнула с седла в руки мужа, приблизившегося, чтобы помочь ей спешиться.
— Я просил тебя не приезжать, — сказал Ильгамут, поцеловав ее ладонь и вновь обхватив пальцами плечи в побуревшей от пыли накидке. — Здесь неспокойно.
И, разумеется, она не послушала. Порой Ильгамуту казалось, что женщины своевольнее нее было не найти во всем Калормене. Впрочем… чего еще он ожидал от любимой сестры самого тисрока?
— Я могу отпустить навстречу неведомому одного из вас, — качнула головой Джанаан, — но обоих — никогда.
— Что ж, значит, слухи всё же не лгали.
— Они дошли и до тебя?
— Да, но ты молчала, и я не знал, чему верить.
Впрочем, памятуя о характере Рабадаша — который считался отвратительным даже по калорменским меркам, — тот вполне мог бросить нарнийскому демону еще один вызов. И выйти из боя победителем, раз на кону стояла не одна лишь его гордость, но и весь Калормен.
— Я сама не знала, что думать. Тархан Алимаш, — сказала Джанаан, на мгновение отвернувшись от мужа. — Могу я попросить вас сопроводить моего сына в его шатер, прежде чем вы вернетесь к обсуждению стратегии и тактики? Помнится, вы так легко поладили с Ильсомбразом, что я возьму на себя смелость просить вас поладить и с Сармадом. Сын. Позаботься о наших людях.
— Я почту за честь, госпожа, — улыбнулся Алимаш и сделал широкий приглашающий жест рукой. — Идемте, юный господин. Полагаю, военный лагерь вам в новинку. Не желаете ли обозреть его целиком?
Сармад не возражал. А Джанаан, проводив его взглядом, улыбнулась вновь и сказала, делая первый шаг к шатру:
— Мне нравится Алимаш. Он удивительно догадлив.
— Любой бы понял, что нам есть, о чем поговорить, — не согласился Ильгамут. — Зная, сколь любопытные слухи ходят о тебе по всему Калормену,
— Ты злишься? — спросила Джанаан удивительно спокойным голосом. Мгновенно подтвердив этим его худшие опасения.
Она была с Рабадашем. Быть может, всего одну ночь, но была. Ильгамут понял это, едва увидев, как она въезжает в лагерь бок о бок с братом — держась до того близко, что они соприкасались коленями, — но всё же услышать от нее откровенное подтверждение… было неприятно. Даже слишком. Ильгамут ждал этого подтверждения, еще когда гнался за ней в Ташбаан после смерти Ильсомбраза, но тогда у него всё же было время подготовиться. Теперь же… они огорошили его без предупреждения.
— Что ты говоришь, любовь моя? — спросил Ильгамут, приподнимая для нее тяжелый полог шатра. И попытался пошутить. — Как я могу злиться в присутствии твоего царственного брата, который сейчас слышит каждое мое слово?
А затем с откровенной бесцеремонностью поймал жену за талию в изумрудном кушаке, притянув к себе. И первым делом наткнулся на многозначительный взгляд черных тисроковых глаз, когда наконец оборвал решительно затянувшийся поцелуй.
Злость ему ничему не поможет. Им обоим. Но всё же… лишь один из них был ее законным мужем.
— Я же сказала, — ответила Джанаан, тоже заметив взгляд брата. — Я не желаю, чтобы вы сражались из-за меня.
— И я поклялся на собственном клинке, что не стану этого делать, — неожиданно согласился Рабадаш и бросил запыленный плащ на один из стульев вокруг заваленного пергаментами стола. — Чего еще ты хочешь?
— Нашей смерти, — ответил за жену Ильгамут. Слова словами, но, признаться, именно вызова на поединок он и ждал. Поскольку не мог бросить его сам. Даже не столько потому, что был главой военного совета, а потому, что… она была с Рабадашем гораздо дольше, чем с ним. И кто из них двоих должен быть оскорблен сильнее?
— О, нет, тогда бы она попросту отравила нас обоих и стала бы править от имени наших сыновей, — в тон ему парировал Рабадаш, скрестив руки на груди.
— Ужасная женщина, — согласился Ильгамут и получил ощутимый тычок в грудь от возлюбленной жены.
— Что я слышу? — спросила та, невольно повторяя позу брата. — Поговорим о верности, когда вы оба откажетесь от своих гаремов.
— Я готов! — запальчиво пообещал Ильгамут, зная, что звучит в лучшем случае, как влюбленный мальчишка вдвое моложе своего возраста. И расхохотался, когда Рабадаш бросил одновременно с ним:
— Не в этой жизни!
Возлюбленная жена возмущенно закатила свои прекрасные зеленые глаза, но спорить не стала. Лишь сказала, разматывая запыленный тюрбан и перебрасывая на грудь прятавшуюся под тюрбаном косу:
— Что бы вы ни думали, я верна. Вам обоим.
— Вот в том-то и трудность, — не удержался Ильгамут и перехватил ее ладонь, вздумавшую наградить его еще одним тычком. — Но на это нет времени, любовь моя.
— Его никогда нет, — согласился Рабадаш. — Где они?
— В сорока милях южнее, — ответил Ильгамут, выуживая из стопки пергаментов карту южных границ. — Заняли брошенные деревни здесь и здесь. Мне пришлось сжечь шесть мостов, чтобы хоть немного задержать их продвижение, но они нашли брод за каких-то нескольких часов. С ними шаман, и, быть может, не один.
Рабадаш ответил таким взглядом, словно хотел спросить «И давно ли благородный тархан уподобился базарным торговкам, от скуки рассказывающим друг другу страшные сказки?». Удержало его, надо думать, одно лишь присутствие Джанаан.
— Думай, что хочешь, — непочтительно парировал Ильгамут. Какое тебе почтение, когда ты провел ночь, да еще и не одну, с моей женой? Даже не будь она твоей сестрой, она всё еще чужая жена. — Уже то, с какой легкостью эти полчища добираются до наших границ, говорит о том, что у них есть что-то, о чем мы не знаем. Быть может, они нашли там с полдюжины оазисов. А быть может, это и в самом деле магия.
— Я позову Амарет, и ты обсудишь это с ней, — насмешливо предложил Рабадаш и перехватил занесенную ладонь сестры. Теперь она вздумала уважить тычком уже его. — Моя пустынная волчица безумно любит истории о колдунах и демонах.
— Надеюсь, что свой хопеш она любит не меньше, — мрачно согласился Ильгамут, прекрасно наслышанный о женщинах из тисрокова гарема. Одна конкретная и вовсе мгновенно бросалась в глаза из-за знакомых каждому южанину шрамов на ее лице. И не уступавшего мужчинам роста.
— Почему бы не попробовать договориться? — спросила тем временем Джанаан, задумчиво рассматривая черные линии на карте. — Быть может, их гонит сюда голод или…
— Никогда, — отрезал Рабадаш, не позволив ей закончить. — Уж не в мое правление точно. Калормен не встретит дарами тех, кто пришел в его земли с обнаженным оружием. Хотят помощи — пусть просят ее. На коленях.
— Голод? — повторил Ильгамут. — И что же, нам отдать им часть урожая после того, как мы с боем вырывали каждый ярд наших полей? Ты была там, ты своими глазами видела, сколько работали наши люди. И обещала каждому из вольных туго набитый кошель, а каждому из рабов — еще и свободу. Я не знаю, где мне теперь добыть столько серебра, а ты готова отдать еще и часть нашего зерна?
— Да неужто ташбаанская казна настолько обеднела, что мы не можем у нее занять? — удивленно подняла брови Джанаан и перевела взгляд на брата. Тот посмотрел на нее, потом на Ильгамута, оперся рукой на стол и заявил:
— А я был неправ! Она уже за нас правит!
— Во имя всех богов! — прошипела Джанаан под хохот мужа. — Я не хочу очередной войны! Поскольку мне хватило предыдущей! А вы…!
— Отдавая наше зерно?!
— Не отдавая, а продавая! Обменивая! Или…!
— Любовь моя, это пустыня, — напомнил Ильгамут, — В ней ценят воду, а не золото. Всех богатств пустынников не хватит на то, чтобы купить у нас и дюжину мешков.
— А мы и не продадим, — отрезал Рабадаш. — И их никогда не гнал сюда голод. Они идут убивать и приносить жертвы своим призракам и демонам. С кем ты собралась заключать мир? С теми, кто с радостью окропит свои алтари кровью твоих детей? Всех детей, сестра. Младенцев они ценят более всего.
— Я лишь считаю, что сейчас нам не нужна война, — процедила Джанаан, изогнув побелевшие губы в гримасе плохо скрытого ужаса.
— Как и я, — согласился Ильгамут, бросив предупреждающий взгляд на излишне разошедшегося тисрока. Уж что-что, а бить в самое уязвимое место тот всегда умел. А с Джанаан он и вовсе делал это с закрытыми глазами. — Но они, как видишь, нас не спрашивают. А мы не для того боролись с разливами, чтобы теперь сложить оружие и потерять всё, чего добились.
Джанаан не ответила. Шагнула в сторону, словно хотела уйти, и Рабадаш схватил ее за руку, дернув на себя без малейшего почтения к ее статусу жены тархана и титулу принцессы. И процедил, сжав пальцами ее подрагивающие плечи.
— Если ты решила, что я позволю им тронуть хотя бы волос на головах твоих детей, то ты никогда меня не знала. Всех детей, Джанаан. Для меня не имеет значения, от кого ты их рожала.
И вышел из шатра, почти оттолкнув сестру и хлестнув по ветру тяжелым пологом.
— Амарет! Где тебя демоны носят?!
Джанаан проводила его взглядом и повернулась к Ильгамуту с растерянным лицом, часто моргая вычерненными ресницами. Тот промолчал. Лишь протянул руку, и жена прильнула к нему сама, спрятав лицо у него на груди. Должно быть, не понимала очевидного.
Никаких переговоров с пустынниками не будет. Их и прежде едва ли вели, но ныне на это не стоило даже надеяться. Рабадаш жаждал крови — настоящего сражения, что наконец-то вернет ему былую славу, — и сейчас его не остановил бы даже весь Калормен.
========== Глава девятнадцатая ==========
Солнечный свет распадался на тысячи бликов, отражаясь от ледяных рук и ног. Преломлялся сотнями крошечных радуг, искрясь, словно каждый дюйм ледяных торсов был покрыт мельчайшей алмазной крошкой. Неуместнейшая из возможных мыслей, но эти переливы света напомнили Авелен хрустальный свод над четырьмя тронами Кэр-Паравэла. В солнечные дни по беломраморному полу тронного зала скользили точно такие же радужные полосы света. Ложились на рыцарские доспехи, до того отполированные старательными оруженосцами, что можно было смотреться в начищенные нагрудники, как в зеркала. Искрились на изгибах металла и отражались от сверкающих клинков, обнаженных в почетном карауле. Ей всегда казалось, что рыцари должны быть именно такими: могучими, яркими, отчаянно слепящими глаза всякому, кто дерзнет взглянуть даже издалека.
И как же странно было обнаружить обратное. Теперь на солнце сияли — до мучительной рези в глазах — ее враги, а единственный рыцарь, готовый сражаться за нее, не задавая вопросов, стоял с непокрытой головой, и в его слишком простецкой для принца кожаной куртке уже нашлось бы с полдюжины дыр. И на что, во имя всего святого, они только рассчитывали? Даже если эта ведьма действительно придет, то что помешает ей приказать своим ледяным слугам убить его, не сходя с места?
— Осторожнее, Ваша Милость, — негромко пророкотал притаившийся рядом, за выступом скалы, гном. Такой невысокий, едва доходивший ей до пояса, но обладавший голосом минотавра. Во всяком случае, ей так казалось. Она никогда не видела живых минотавров. Да и мертвых тоже. — Мы не хотим, чтобы вас заметили.
Мы?
Она бы даже не задалась этим вопросом, будь перед ней один из нарнийцев, присягнувших на верность ее отцу или матери. Но черные гномы?
Слишком просто, — сказал внутренний голос, удивительно похожий на голос дяди Эдмунда, когда гномы согласились помочь. Они хотят чего-то еще. Кто согласится рискнуть не только своими жизнями, но и благополучием женщин и детей ради одного лишь обещания? Жизнь черных гномов не настолько плоха, чтобы без раздумий бросаться вслед за едва забрезжившей надеждой на лучшее, а данное им слово могут и не сдержать. Они могут проиграть. Корин… может погибнуть. Но если гномы готовы так рисковать, значит… они знают что-то, чего не знает Авелен. Но что?
И это странное обращение, вдруг прозвучавшее из уст ее… охранника. Почему у нее такое чувство, словно ее стерегут, как бесценный трофей?
— Осторожнее, Ваша Милость, — почти шептал гном, сжимая в коротких пальцах двуглавый топор. Ледяные фигуры расступались на узкой, спускающейся к почти круглому озерцу тропе, и длинный зеленый шлейф платья скользил по смерзшемуся в жесткий наст снегу, словно водяная змея среди густо разросшихся кувшинок. И сверкали в солнечных лучах острые грани сломанного хрустального жезла.
Она всё же пришла.
Что с тобой, маленькая принцесса? Ты боишься? Это правильно. Ты чувствуешь эту силу? Эту мощь?
О, нет. Снова ты?
Какая насмешка судьбы, — так странно, почти горько вздохнула давно мертвая колдунья. — Я заперла их глубоко под землей, заточила в ледяной тюрьме, из которой нет выхода, и думала, что с этим покончено. А ведь она даже не была сильнейшей из них. Нет-нет. Жалкое подмастерье великой западной ведьмы, несмышленное дитя, даже неспособное удержать в руках слишком тяжелый для нее гримуар.
Дитя? Она… заперла в этой ледяной тюрьме ребенка?
Увы, — теперь Колдунья будто улыбнулась в мыслях. — Они явились за несколько лет до твоего отца и его родичей. Ведьмы из западных лесов. Те, что добровольно отринули блага людского мира ради власти над незримым. Думали, что им хватит сил свергнуть меня, — и она рассвирепела в одно мгновение, разом напомнив о своей истинной сущности. — Меня, королеву Чарна и госпожу двух миров! И теперь эта девчонка, ничего не смыслящая в Изначальной Магии, смеет осквернять мою могилу! Смеет касаться моего жезла! Нужно было отсечь ей голову первой!
Авелен едва удержалась от циничного «Сделанного не воротишь, раньше нужно было думать». И сама не поняла, откуда у нее в голове вообще взялась эта мысль.
Только посмотри на нее! — шипела Колдунья, и мерещилось, будто снег вокруг смерзается с новой силой, будто скрипят, пытаясь прорваться сквозь скалу, огромные ледяные торосы. — Она мнит, будто она — это я!
И в самом деле. Ведьма была ослепительна. Струились по зеленому шелку платья тяжелые черные волосы, кривились в насмешливой улыбке полные красные губы, и с тонкого нежного лица смотрели огромные светлые глаза. Смотрели так… что этот взгляд не понравился Авелен едва ли не больше, чем даже колдовской жезл в ее руке.
— Ты хотел видеть меня, принц? — донес порыв ледяного ветра мелодичный, словно перезвон колокольчиков, голос. Совсем как в песнях о морских сиренах, чьи голоса вели в полнолуние корабли на острые скалы Русалочьих Рифов.
Плохо дело. Она не потребовала никаких доказательств. Она знала, что перед ней действительно принц. Но его улыбка тоже была насмешливой, а вовсе не завороженной ее красотой.
— До чего негостеприимными стали эти земли под твоей рукой, госпожа. Я лишился целого отряда на одной из этих троп по милости твоих оборотней.
— Мне жаль, — равнодушно повела плечом ведьма. — Я не знала, что в моих владениях может оказаться принц Арченланда. Что ему было искать в этих скупых землях?
— Разве это повод убивать гостей? Особенно, когда они могут дать тебе то, чего ты так жаждешь?
А ведь это… не слишком-то честно, подумала Авелен, когда ведьма удивленно вскинула соболиные брови и тонкие ноздри ее носа раздулись, словно у гончей, почуявшей след раненого оленя.
Честно? — повторила Белая Колдунья. — Воистину ты дочь своего отца, маленькая принцесса. Колдовство бесчестно само по себе, уж я-то знаю. Неужели ты хочешь, чтобы твой принц сложил голову лишь ради того, чтобы всё выглядело честно? Или и того хуже? Хочешь, чтобы он стал ее любовником? Она не убьет его, нет. Она не настолько глупа. Она подчинит его себе, и он поведет ее ледяную армию против людских королевств. Когда-то… я хотела того же. Он пришел ко мне глупым ребенком, но я знала, я уже видела, каким он вырастет. Я видела его тень за плечом мальчишки, уплетавшего мои колдовские сладости, забыв обо всем на свете. Я уже слышала, как гремят его шаги по камню моих дворцов. Как ломаются мечи и сабли моих врагов под ударами его клинка. Мой полководец, мой ледяной король. Он прошел бы там, где не могла я. Он бросил бы к моим ногам весь мир, ведь он человек, и свирепые калорменские боги, способные обратить меня в пепел одним ударом, бессильны против него. И я была бы благодарна, о, я умею быть благодарной. Мы бы сковали этот мир вечными льдами и правили бы им до скончания времен. Но этот Лев… — в призрачном голосе отчетливо прозвучала горечь несбывшихся надежд, — всё испортил.
Впору было пожалеть эту несчастную женщину, говорившую так, словно она и в самом деле была королевой, потерявшей возлюбленного короля. Но Авелен слишком хорошо знала, кто именно поселился в ее мыслях, когда она так опрометчиво переступила порог разрушенного замка.
А его брат и сестра, которых ты бы убила, не задумываясь? Они тоже были лишь детьми. Он сам был, как ты верно сказала, всего лишь несмышленным ребенком. Но ты вздумала сначала сломать его, а затем и вовсе убить, когда поняла, что он не станет тем, кого ты в нем видела. Ты не пожалела никого из них, так почему кто-то должен теперь жалеть тебя? И знаешь, что в этом печальнее всего? Он всё же стал тем королем, что мог бы подчиниться себе весь мир. Вот только власть над этим миром, власть ради одной только власти ему была не нужна. Никогда.
— Ты… знаешь, где он? — почти прошептала стоящая внизу, на узкой тропе, ведьма, но вновь поднявшийся ветер донес ее голос, казалось, даже до вершин окружавших их скал. Будто… она хотела, чтобы ее услышали. Или… не она? — Где обломок?
— Знаю, — согласился Корин, и ведьма невольно подалась вперед. Светлым огнем вспыхнули широко раскрытые глаза — будто зазвенела в морозном воздухе невидимая серебряная тетива, — и Авелен с ужасом, каким-то неведомым ей самой чутьем, поняла, что Колдунья заговорила о своем ледяном королем отнюдь не ради красного словца. Это… было предупреждением.
И тогда она бросилась вперед, через оскал скалы, скатилась вниз по тропе с шорохом осыпающихся мелких камней, каким-то неведомым ей самой чудом проскользнув под свистнувшим над головой ледяным мечом, и сбила ведьму с ног, налетев на нее всем телом. Тропа ушла из-под ног, и неподвижная гладь озерца разбилась ледяными, ярко вспыхнувшими на солнце брызгами.
***
На красном песке оставались смазанные, будто тающие, растворяющиеся в глубине бархана следы. Они кружили по этому подобию ристалища, сверкающая серебряными узорами сабля против изогнутого хопеша с позолоченной рукоятью, свистящие в жарком, обращающимся вдали маревом воздухе и вновь и вновь схлестывающиеся со звоном лезвий, заточенных столь остро, что они были способны рассечь даже шелковый платок на лету.
Яростный смертоносный танец, где вместо лютни пел металл, мгновенно обращаясь жалом скорпиона, стоило сделать лишь одно неверное движение. Сармад смотрел на него, затаив дыхание и не отводя глаза ни на мгновение. Хлестали по ветру черные косы — длинная, жесткая даже на вид, вновь ниспадавшая до самых бедер в грубом льне, и совсем короткая, туго заплетенная от самого затылка и перетянутая на конце простым кожаным шнурком, — вращались в смуглых пальцах рукояти клинков, доносилось сдавленное не то рычание, не то смех сквозь стиснутые зубы. Удар, поворот — почти спиной к противнику — блок. Лязг столкнувшихся лезвий — она приняла новый выпад на клинок у самого своего плеча, застыла на мгновение, насмешливо сверкнув золотыми волчьими глазами, — и звон соскользнувшей по изогнутому хопешу сабли. Поворот, взметнувший багровый песок под подошвами высоких сапог, качнувшаяся под грубым льном тяжелая грудь, удар. Сабля поймала тусклый красный блик осеннего солнца, вновь сверкнув слепящим глаза серебром, и с земли вдруг взвился от порыва ветра — почти штормового, из тех, что бросали бурные черные волны на приступ Зулиндреха в закатной буре, — целый столб песка.
Мгновенно затянувший всё вокруг плотной багровой пеленой.
— Какого демона?! — воскликнул тархан Ильгамут, мгновенно оказавшись на ногах со звоном рефлекторно выхваченной из ножен сабли.
— Что это?! — спросил Сармад и поднял руку, закрывая лицо от колких песчинок. И инстинктивно протянув вторую к ладони поднявшейся с широкого шерстяного покрывала матери, не глядя бросившей обратно на золоченое блюдо гроздь винограда. — Песчаная буря идет?!
— Она не так поднимается! — ответил отец, поворачиваясь в сторону скрывшегося за стеной песка солнца. В кровавом мареве исчезло всё: и треугольные силуэты возвышавшихся в отдалении шатров, и трепещущие на ветру знамена, и стоящие у них дозорные. Будто никакого лагеря не было и вовсе: один лишь этот клочок песка, окруженный внезапно разразившейся бурей.
И возникший в ней неясный, медленно приближающийся силуэт.
— Мама. Там…
Но она уже увидела его — увидела едва ли не раньше Сармада, будто почуяла, как гончая, — и ее обрамленное светлым, плотно повязанным платком лицо застыло в выражении… ужаса.
— Мама?
Сармад ничего не понял. Ни того, почему она вообще смотрела на идущую — откуда, спрашивается? из глубин пустыни? — фигуру дольше нескольких мгновений. Ни того, чем ее мог напугать обыкновенный седой старик с крючковатым носом и изрезанным глубокими морщинами серым лицом.
— Здравствуй, моя принцесса.
Голос у него оказался совсем тихий, хриплый и будто сорванный, но Сармад отчетливо разобрал, несмотря на вой швыряющего песок ветра, каждое слово. И мать пронзительно закричала, схватив Сармада за плечи обеими руками, словно видела что-то… что пугало ее до белых глаз. Словно пыталась защитить, закрыть собой застывшего в растерянности сына.
— Джанаан!
Крик отца еще звенел в воздухе, когда тархан Ильгамут уже оказался перед ней, без единого слова заслоняя от неведомого врага, а в пыльном багровом мареве родилась еще одна тень. Прямо перед выступившим из бури стариком. И свистнула саблей, отсекая седую голову. Без единой капли крови. Даже… не долетевшую до земли. Развеявшуюся вместе с телом спустя какое-то мгновение после удара.
Но… как?
А затем эта новая тень повернулась с шелестом тяжелого запыленного плаща, мазнув по плечу слишком длинными для тархана, заплетенными в тугую косу волосами, и со знакомого до боли — едва ли не каждой чертой повторявшего его собственное — смуглого лица на Сармада глянули черные, словно провалы высохших колодцев, глаза.
— Беги, — сказал Ильсомбраз, и багровое марево песка взвилось вокруг него вторым плащом. — Они идут.
========== Глава двадцатая ==========
Тени вырастали в пелене поднявшейся бури одна за другой. Бесшумные, змеями скользящие по вздыбившимся, словно яростные штормовые волны, барханам, и всё же в далекой — чьей-то одинокой поступи — мерещился колокольный набат и древний напев темных запретных чар.
Я величайшая из сил этого мира. Я начало и конец. Я господин всех живых и повелитель мертвых. Даже великие боги склоняются предо мной, ибо я человек, обретший мощь, равную небесам.
Первая тень обрела очертания краснолицего мужчины с грубо вырезанными шрамами-барханами на щеках, вскинула изогнутый клинок хопеша, и Сармад даже не успел заметить, когда отец двинулся с места. Лезвие хопеша свистнуло в каком-то дюйме от его плеча, яростно рассекла воздух сабля, и краснолицый повалился на песок, словно подрубленное дерево. Метнувшаяся следом за ним тень взмахнула собственным клинком, и удар пришелся на левие другого хопеша. С золоченной рукоятью, какой никогда не могло быть у обыкновенного пустынного варвара. Госпожа Амарет сощурила золотые глаза — будто смеялась над этой попыткой дотянуться не то до отца, не то до нее самой, — и на алый песок вновь хлынула столь же алая кровь.
И Сармад вдруг подумал, что они оказались здесь, в стороне от лагеря, вовсе не потому, что отец не хотел, чтобы весь этот лагерь видел его сражающимся с женщиной. Пусть и, надо полагать, потехи ради. Ведь Воины Азарота не поднимают руку на женщин и детей. Нет. Он не хотел, чтобы видели, чтобы действительно разглядели, насколько хорошо владела этим клинком она. Должно быть, многие догадывались, но никто не должен был знать наверняка, что она…
— Мама!
Та вздрогнула, не сразу поняв, кто кричит — Ильсомбраз? Это и вправду Ильсомбраз? — и третий мертвец осел у ног тархана Ильгамута, брызнув ему в лицо кровью из рассеченного горла. Что им делать?! Куда…?!
— Ильгамут!
— Стой, где стоишь!
Почему? — спросила Джанаан одними глазами и сама поняла прежде, чем он успел хоть что-то ответить. Никто из них не знает, что еще таится там, за завесой поднявшегося в воздух песка. Если они бросятся бежать, не разбирая дороги…
А затем вновь увидела проступившее в клубах пыли лицо с черными провалами глаз.
Прости, мама. Я бессилен против живых.
Но когда пески будто взорвались черными плетьми дыма, и она рухнула на колени, дернув за собой Сармада и обхватив его руками в надежде защитить хотя бы так, первый же направленный на них удар впустую разбился о сверкающую, незамаранную и единой каплей крови саблю. И в кровавом мареве проступила еще одна тень. Вздулись на ветру белые одежды, оставлявшие открытыми лишь кисти руки и медно-красное лицо — не мужское и не женское, будто и вовсе лишенное в этот миг четких черт. Будто оно было даже не лицом, а смутными линиями на песке, размытыми набежавшей волной.
Еще один мертвец рухнул на склон бархана — далеко, уже так далеко от нее, — брызнули следом, слетев с лезвия хлестнувшей по воздуху сабли, крупные капли крови, и с длинных, унизанных медными перстнями пальцев шамана сорвалось яркое рыжее пламя, мгновенно поглотившее ближайшего к нему противника. Джанаан закричала, увидев, что брат успел лишь вскинуть руку, закрывая лицо — нет, всемогущие боги, я молю вас, нет! — и… Пламя угасло, не тронув даже тонких хлопковых рукавов.
И на лишенном возраста лице шамана вдруг возникло растерянное выражение.
— Кто ты такой? — донес ветер удивленный голос. И насмешливый ответ, прозвучавший одновременно с новым свистом клинка.
— Худший из мужчин.
Словно… он даже не удивился тому, как легко это пламя родилось и погасло..
Голова шамана в белом, скрывающем шею и волосы платке, отделилась от плеч с ярким фонтаном хлынувшей крови и покатилась вниз по склону бархана. И бой будто замер в одно мгновение. Остановился Ильгамут, широко и так непривычно, почти потерянно распахнув карие глаза на забрызганном кровью лице. Упала на одно колено, уходя от чужого удара и так и не успев подняться на ноги, Амарет. Застыли, будто их сковало по рукам и ногам, меднокожие варвары. В багровом мареве бушующего вокруг песка рождалась новая тень. Огромная, вдвое выше человеческой, раскинувшая руки-крылья с острыми пальцами-когтями, и сквозь пыльное марево медленно проступил бронзовый птичий лик с черными, словно агаты, глазами. Словно непроглядная морская бездна и запекшаяся на лезвии клинка кровь. И в вое ветра отчетливо прозвучал яростный птичий клекот.
Брат даже не шелохнулся. Смотрел на возникшего перед ним бога, не отводя взгляда даже в притворном смирении, и Джанаан видела, как на его лице, обращенном к ней одним лишь профилем, рождается новая усмешка. И знала, как, должно быть, горят в этот миг торжествующим пламенем его глаза.
— Встань, мама, — раздался над ней голос Ильсомбраза, и она увидела на его лице точно такой же торжествующий взгляд. — Не нужно бояться. Повелитель Ветров милостив к своим детям.
— Я… — голос задрожал и почти сорвался в отчаянном рыдании. Таш благоволит мужчинам, что сами творят свою судьбу клинком и копьем. Но будет ли — к женщине, давно позабывшей о покорности? — Убила его. Того, кого называли твоим отцом.
— Но он не был моим отцом, — качнул головой Ильсомбраз. — И кто осудит мать, защищающую своих детей? Как волчица, ты сражалась за нас всю нашу жизнь. Теперь наш черед беречь тебя от беды, верно, братец?
И на его тонких губах родилась такая знакомая, поплывшая у нее перед глазами от слез, мягкая улыбка.
— Ильсомбраз…
Она хотела сказать еще столько всего, хотела сказать, что убила своим грехом не только мужа, но и сына, хотела попросить прощения хотя бы за это — если хоть какие-то силы в этом мире могли даровать ей прощение за то, что она не нашла бы в себе сил отказаться от брата, даже если бы знала с самого начала, сколько тьмы и боли ждало их впереди, — но поняла, что не успеет. Сын уже уходил. Таял у нее на глазах, как таял и птичий лик в багровом мареве песчаной бури, и та вдруг развеялась, вновь опала на барханы равнодушными ко всему песчинками, ослепив глаза неожиданно ярким солнечным светом. И в разом вернувшихся звуках бывшего так далеко и вместе с тем так близко лагеря прогремел яростный рев боевых труб.
— Тревога!
— Защищайте принцессу и ее сына!
— Во славу Таша и Азарота! В атаку!
***
Ледяная вода будто пронзила всё тело дюжиной мечей. Потянула вниз за мгновенно намокшую одежду, в темноту оказавшегося неожиданно глубоким озера, но перед глазами по-прежнему отчетливо сиял, сыпля яркими голубыми искрами, обломок колдовского жезла. И пылали яростным светлым огнем широко распахнутые глаза ведьмы, окруженной зеленым шелком и черными волосами, словно поднимающимися со дна водорослями.
Ты… Маленькая дрянь! Думаешь, я для того вырвалась из клетки Белой Колдуньи, чтобы вновь лишиться всего по милости какой-то девчонки?!
Жезл искрил, обжигая лицо, в воде на глазах образовывались мелкие кристалики льда, и было так страшно, так… Нет, всё же не так, как в ту ночь, когда она тащила едва живого Корина по залитой кровью и дождем тропе.
Не ради себя, верно? Ради Нарнии. Ради… него. Должно быть, она бы так и не сумела стать хорошей королевой, если даже сейчас все ее мысли лишь о… Ее вморозит заживо в этот лед — она поняла это, едва увидев, как ярость на лице ведьмы вдруг сменяется растерянностью, а затем и ужасом, — а она думает лишь о том, что…
И в ушах звенело от смеха другой, давно мертвой ведьмы. Единственной настоящей хозяйки этого жезла.
Прекрасно, маленькая принцесса, прекрасно! Что ж, я сделаю тебя подарок на прощание. Она застынет во льдах до конца времен, но ты… Что ж, я буду милостива. Ты умрешь быстро.
Грудь жгло от нехватки воздуха, от сковывающего по рукам и ногам холода, и пусть разумом она понимала, что прошло лишь несколько мгновений, но перед глазами уже темнело и всё сильнее жалило и кололо кожу яркими голубыми искрами. Она еще успела подумать, что это, должно быть, обыкновенная ловушка — не одной ведьмы, так другой, — когда сквозь смех и звон расползающегося во все стороны льда донесся шумный, почему-то показавшийся таким отчаянным всплеск.
И ее с силой дернуло за ворот — наверх, к яркому голубому небу, еще виднеющемуся сквозь смерзающий на глазах белый лед, — заставив зайтись кашлем, стоило только сделать первый вдох. И всё равно продолжая отчаянно хватать ртом вдруг ставший таким горячим воздух. И потащило, словно куль с мукой, из воды, пока под слепо ищущими опоры руками, а затем и ногами не зашуршала мелкая каменная крошка. Авелен зашлась кашлем с новой силой, вцепилась пальцами за потяжелевшую от воды кожаную куртку с прорехой на плече и услышала над ухом точно такой же кашель. Мужским голосом.
— Чтоб тебя, Эви, — заявил он безо всякого почтения хотя бы к ее титулу, но она не ответила. Не смогла даже отвести потрясенных, широко распахнутых глаз от возникшего в солнечных лучах силуэта. Застывающего у самой кромки воды льда коснулась огромная львиная лапа, не позволяя ледяной магии вырваться за границы обратившегося серебряной монетой озера.
И короткая, будто одобрительная усмешка в длинные усы обратилась яростным, сотрясающим сами горы рыком, поглотившим звон рассыпавшейся ледяной крошки где-то за спиной и отчетливо угасший в ушах визг Белой Колдуньи.
========== Эпилог ==========
Комментарий к Эпилог
Мельница — Любовь во время зимы.
https://music.yandex.ru/album/3848411/track/31708839
Вслепую вновь перелистай
Пергамент нам доступных тайн —
Лёд, раскаленный докрасна,
Любовь страшнее, чем война,
Любовь разит верней, чем сталь.
Вернее, потому что сам
Бежишь навстречу всем ветрам,
Пусть будет боль, и вечный бой,
Не атмосферный, не земной,
Но обязательно — с тобой.
Мельница — Любовь во время зимы.
В Кэр-Паравэл осень всегда приходила с опозданием. Спускалась неспешно со склонов Эттинсмурских гор, наряжая в рыжий и золотой северные леса, шла по узким, петляющим в глубине чащи тропинкам, собирая последний урожай голубики, едва касалась яблонь в замковом саду, даря их листьям лишь первый бронзовый отлив. Море обретало сине-свинцовый оттенок, утихало ненадолго перед бурными зимними штормами, лениво накатывая на белоснежный песок далеко внизу, у подножия отвесного скалистого обрыва, и птицы поднимались в воздух длинными клинами, оставляя летние гнезда и устремляясь на юг, к виднеющимся в ясную погоду синим пикам арченландских гор.
На псарнях взбудораженно лаяли псы в ожидании очередной верховой охоты, на кухне — не уступавшей размерами бальным залам — обменивались последними новостями кухарки — дриады, барсучихи и зайчихи, — а в покоях будущей королевы Нарнии не стихало возмущенное ворчание.
— Что ты мне подаешь?! — ругалась старая Бобриха с благородной, совершенно седой шубкой, затягивая золоченные шнуры фиалкового платья и тщательно поправляя шелковые складки на груди. — Какие сапфиры к такому наряду?! Только жемчуг! Жемчуг и то ожерелье с золотыми цветами. Я говорю, золотыми, а не серебряными!
Она же уложила длинные светлые волосы в сложную, напоминавшую корону прическу, замысловато вплетя в нее золотой обруч с прозрачным камнем в центре, застегнула длинную цепочку с дюжиной цветков через равные промежутки золотых звеньев — обвивших шею в два ряда и спустившихся на грудь третьим, — пододвинула шелковые туфельки и придирчиво разгладила видимую ей одной складочку на летящем, расширяющемся от локтя рукаве.
— Готово, Ваше Высочество.
Авелен посмотрела в поданное зеркало — из вежливости, старались ведь, наряжали, — и поблагодарила короткой улыбкой.
— Вы, как всегда, сотворили чудо, госпожа Бобриха.
— Да полно вам, Ваше Высочество, — почему-то огорчилась та в ответ. — Таких красавиц, как королева Сьюзен — одна на весь мир. А вы само очарование.
Без сомнения. И тетя Сьюзен одна на весь мир, и калорменские принцессы и тархины — Авелен, правда, ни одну из них не видела, но не первый год слышала и про «Жемчужину Калормена», любимую сестру тисрока, и про его жену, «прекрасную, что заря над морем», — и… Ай, да ну их всех!
— Я готова, — сказала Авелен, в действительности не испытывая ни малейшего желания выходить из покоев. Вновь выслушивать насквозь фальшивые дифирамбы очередных иноземных послов и рыцарей, тянуть весь вечер один-единственный бокал вина и ждать, когда же этот прием или бал — или что что у них там на этот раз? — наконец закончится.
А он просто уехал. Тогда, еще в середине лета. Спрыгнул с коня, помог ей спешиться, улыбнулся такой знакомой, такой родной улыбкой и сказал:
— Что ж… не хворайте, Ваше Высочество.
О Льве они не говорили. И вообще о Севере. Не говорили почти о чем, кроме того, где разбить лагерь или какой лесной тропой лучше срезать путь до Кэр-Паравэла. И она боялась, что причиной тому была ее собственная глупость. А потому совсем не знала, как завести разговор. Быть может… нужно было просто спросить прямо, злится ли он?
Но ведь получилось же. Да, она совсем не думала о том, что делала в тот миг, ни на что толком не надеялась и… должно быть, совсем утомила его своей любовью, но… Мог хоть пообещать, что вернется. На осенние праздники, на зимние, да на какие угодно! Только бы… не расставаться так, ничего не понимая и не решаясь даже задавать один-единственный, такой простой вопрос. Чтобы он не ответил так же прямо, что она всё еще глупая маленькая принцесса. Что все ее попытки доказать обратное лишь приближали ее к обратному. К решительному отказу.
— Ваше Высочество! — прозвенел, отражаясь от белых мраморных стен, окрик, когда она спустилась из башни по винтовой лестнице и свернула в северный коридор.
— Добрый вечер, мастер Терциус, — улыбнулась Авелен. — Как здоровье вашего племянника?
— Благодарю, он прекрасно себя чувствует, — ответил, склонившись в низком поклоне, седоватый фавн. — Если бы не вы и принц Корин…
Авелен лишь качнула головой, отводя взгляд и чувствуя, как уголки губ сами складываются в жалкую потерянную гримасу. Она и тогда ничего не сделала. Лишь напоила полуживого от холода и ран фавна соком огнецвета, когда они открыли очередную ржавую клетку в недрах вновь брошенного, насквозь пропитанного жуткой ледяной магией замка. Она даже не была уверена, что решилась бы туда войти, не ступай следом за ней огромный Лев. В прошлый раз… ей не очень-то повезло в замке Колдуньи.
— Рада слышать, мастер. Передавайте ему мой привет и глубочайшую благодарность.
И бесконечные извинения за то, что именно она втянула несчастного фавна в эту авантюру. Которых он принимать не желал, отвечая, что его долг — служить принцессе Нарнии до последнего вздоха.
— Рад услужить, — невольно согласился со своим родичем мастер Терциус, вновь склоняя седоватую голову, и добавил, легкоприноравливаясь своим пружинистым шагом к ее. — Мы получили вести с западных рубежей. Благородный мастер Торкиль надеется посетить Кэр-Паравэл на исходе этого месяца, если, конечно, Ваше Высочество…
Благородный мастер уже несколько недель пропадал где-то в недрах холмов, отделявших запад Нарнии от Арченланда и тельмарских лесов, восстанавливая вместе с дюжинами других мастеров коридоры одного из брошенных гномьих городов. Пока что самого далекого от Кэр-Паравэла. Доверие к нарнийским королям черные гномы обретали медленно и с трудом. Если вообще могли обрести даже его тень за каких-то пару месяцев.
— Я всегда рада видеть мастера Торкиля в нашем замке. Прикажите принести его письмо в мой кабинет. Я сама напишу ответ.
— Как будет угодно Вашему Высочеству, — поклонился фавн еще раз. — Так же мы получили послание от нашего посла в Калормене. Тархан Камран, регент в Ташбаане, если Ваше Высочество помнит, посылает вам и Ее Величеству дары в честь калорменского Осеннего Праздника.
Авелен кивнула вновь. Калорменский вопрос ныне стоял куда острее гномьего. Поскольку тисрок, в последние месяцы неожиданно проехавший чуть ли не по половине своей империи, увяз в боях с варварами-пустынниками где-то на южных рубежах, и от таких новостей, признаться, притих весь цивилизованный мир. Давно и прочно убежденный — как, впрочем, и сам Калормен, — что тисрок не может покинуть Ташбаана. Но у того, очевидно, было иное мнение на этот счет. Как и на всё на свете.
— Что ж, я полагаю, нам следует послать ответные дары в Ташбаан, Зулиндрех и Джаухар-Ахсану. Но я хотела бы обсудить это с Ее Величеством, прежде чем я дам вам свой ответ.
Мать, вероятно, согласится и, что еще важнее, уже знает, чем лучше задобрить самого тисрока, а чем — его жену, и чем — сестру и ее мужа, сражавшегося сейчас вместе со своим правителем и заодно бывшего главой его военного совета.
— Как будет угодно Вашему Высочеству, — повторил фавн, и впереди, за новым поворотом коридора, как назло, выросли распахнутые двери тронного зала.
— Вы не сопроводите меня, мастер? Я… так опрометчиво отослала свою свиту.
— Это честь для меня, Ваше Высочество, — согласился фавн, наверняка прочитав все ее мысли по лицу. И не найдя там и тени желания вступать в очередные разговоры ни о чем, с головой окунаясь в царящую в зале какофонию.
— Ваше Высочество! Ах, Ваше Высочество, позвольте заметить, что вы, как всегда, ослепительны!
— Благодарю, господин посол, — кивнула Авелен с застывшей на губах вежливой улыбкой.
— Ваше Высочество, позвольте предложить вам бокал вина!
— Если вас не затруднит, милорд.
— Ваше Высочество, я написал новую поэму в вашу честь! Не желаете ли послушать?!
— Почту за честь, мастер. Каждая строчка ваших стихов — произведение искусства, достойное быть увековеченным не только на пергаменте, но и в камне.
— Как и ваша красота, Ваше Высочество! Не сочтите за дерзость, но я всё еще молю о милости запечатлеть ваш лик в розовом мраморе!
— Ваше предложение очень лестно, мастер. Я…
— Подумать только, сколько у вас воздыхателей, Ваше Высочество, — раздался впереди чуть насмешливый голос, будто заставивший мгновенно умолкнуть все остальные, и Авелен едва не споткнулась о подол собственного платья. — Прямо не прорвешься. Знал бы, что так будет, прихватил бы с собой штурмовое копье.
Не может быть. Не… невозможно. Или всё же…?
Нет. Вот же он. Стоит. Улыбается. Сказать прямо, так просто зубоскальничает, довольный и растерянностью на лицах окруживших ее со всех сторон мужчин, и совершенно потрясенным выражением ее лица.
Авелен выдохнула со свистом, не видя ничего, кроме его лица — улыбки на губах, ехидных искр в серо-голубых глазах и кажущегося таким чужеродным серебряного обруча, всё равно не способного удержать непокорные белокурые волосы над лбом, — подхватила пальцами длинный путающийся подол и бросилась вперед, не думая о том, как это должно было выглядеть со стороны. Даже если оттолкнет, даже если посмеется…
Но вместо этого она влетела в его руки, не успев вовремя остановиться, почувствовала обхватившие ее лицо ладони и зажмурилась, не веря, что она… что они… что он и в самом деле ее поцеловал.
Время остановилось. Весь мир замер без движения, без единого звука, и попросту растворился, оставив лишь тепло его рук и губ и колкую ткань залихватски подпоясанного мечом камзола у нее под пальцами. На один удар сердца, два, три… А затем всё же вернулся с удивленным перешептыванием и заглушившим его веселым голосом матери.
— Корин! Я понимаю, что победа над северной ведьмой сильно сближает, тем более, что вы и прежде не были такими уж чужими людьми! Но на всякий случай, просто, чтобы ты знал: просить руки принцессы Нарнии следует несколько иным способом!
Авелен зарделась, едва отстранившись и поняв, что на них действительно смотрит весь зал. Но бежать — или хотя бы делать вид, что ничего не произошло — было уже поздно. Да она и не хотела. Совершенно.
— Виноват, Ваше Величество! — ответил, и не подумав смутиться, Корин, обернувшись на звук ее голоса и мгновенно найдя взглядом силуэт в алой парче и золотой маске. — Разрешите исправиться!
Мать качнула головой с высокой, блестящей дюжинами рубиновых шпилек прической — будто усмехнулась этим движением, зная, что они не могут увидеть ее лица, — и щелкнула пальцами, веля подать ей бокал вина.
— Разрешаю! И раз так, то выпьем же, благородные лорды и леди, за будущего короля и королеву Нарнии!
— Да Лев меня упаси! — парировал Корин быстрее, чем Авелен успела даже задуматься о том, чтобы возмутиться такой поспешностью. Хотя бы для виду. — Принц-консорт, и только! На большее я не согласен!
— Да хоть конюхом назовись! — отмахнулся Дан, как всегда стоявший по правую руку от матери. И под ее приглушенный маской смех. — Главное, что мы наконец-то дождались!
И засмеялся сам. И он, и прочие нарнийские лорды, и подававшие вино слуги, и даже растерявшиеся поначалу иноземные послы и рыцари. Кто же не знал, как яро Корин открещивался от короны Арченланда последние десять лет?
— Принц-консорт, значит? — хмыкнула вполголоса Авелен, не в силах сдержать ликующую, совершенно счастливую улыбку.
— Именно, — ответил Корин так же негромко, и ей вновь показалось, что мир замер без движения, стоило только взглянуть ему в глаза. — Или ищи себе другого дурака.
Авелен ответила не сразу. Подняла руку, коснувшись его щеки, вновь потянула к себе, и сама приподнимаясь на носочки, и выдохнула, чувствуя, что вот-вот расплачется:
— Ни за что.
Последние комментарии
24 минут 27 секунд назад
15 часов 54 минут назад
16 часов 4 минут назад
3 дней 11 часов назад
4 дней 3 часов назад
4 дней 12 часов назад