Северная Звезда (СИ) [Атенаис Мерсье] (fb2) читать онлайн

========== Северная Звезда ==========

Закат пылал алым и золотым, причудливо перетекавшими друг в друга на лишенном даже тени облаков небосводе. Стена иллюзорного пламени вставала над другой, обыкновенной каменной кладкой светло-серого цвета, но в пожаре красных лучей и она обретала оттенок запекшихся кровавых потеков там, где неверное солнце рождало столь же неверную тень. И в душном воздухе, пронизанном тяжелым запахом цветов, непрерывно звенела яростная песнь приветствующих ночь цикад.

Ее первую ночь в Калормене. В стенах неприступного, никогда и не знавшего настоящей осады Ташбаана. Города безжалостных калорменских богов и свирепых завоевателей, посылавших в бой несметные полчища столь же свирепых воинов. А потому ни одна армия этого мира прежде не подступала к медным вратам над широкими каменными мостами. Город Таша высился над глиняными берегами реки Сахр уже восемь столетий, и какие бы катастрофы ни сотрясали мир ― будь то северные земли, или сам Калормен, ― сердце великой империи ни разу ни сбилось со своего ритма. Признаться… в этом было что-то жуткое.

― И они… все умерли? ― осторожно, почти робко спросила Сьюзен, не решаясь отвести взгляда от отражения закатных лучей в агатово-черных глазах. Смуглая кожа калорменского принца обрела на таком свету оттенок меди, в переплетенных тугой косицей волосах будто тлели красные искры, и эта полуночная синева вокруг глаз ― тонкие линии подводки, неразрывная кайма вокруг черных провалов радужки и почти сливавшегося с ней зрачка… Казалось бы, дети богов ― если калорменские легенды правдивы ― должны быть светлы и… Но южные боги ― это пламя и тьма, свирепый ураган и бездонная морская пучина, и тот, кто рожден от их крови, не может не пылать, словно факел в ночи.

― Не все, ― ответил принц, и его голос в этот миг звучал пугающе равнодушно. ― Из семнадцати выжило четверо. Трое и вовсе не болели. Мор не коснулся ни моей сестры, ни двоих годовалых сыновей моего отца от одной из младших наложниц.

Младшие наложницы, старшие, любимые, главенствовавшие в гареме в отсутствие жены, слава Льву, единственной даже для тисрока. Как же сложны были все эти тонкости для нарнийского понимания. И почему он так странно говорит? Сестра, но сыновья отца. Будто… и за братьев их не считает.

― Как ужасно, ― искренне ответила Сьюзен и подумала, не будет ли излишней дерзостью коснуться его руки в знак утешения. ― Я сожалею, что на земли Калормена обрушилось столь тяжелое испытание.

В тот самый год, когда Нарния праздновала освобождение от столетних льдов. Следовавшие за Великим Львом торжествовали, пока слуги Птицеликого бога задыхались от собственной крови, шедшей горлом и у немощных стариков, и у сильнейших из воинов, у ни в чем неповинных детей. А она… едва помнила тогдашние донесения послов, кланявшихся детям в коронах, даже не успевшим осознать, что отныне они правят целым королевством. И сейчас бы, признаться, не вспомнила, если бы ей не взбрело в голову спросить, как так вышло, что следующие по старшинству сыновья тисрока, встретившие нарнийцев в Ташбаане, были младше кронпринца на целых тринадцать лет. И где же были остальные?

― Боги не пошлют испытания, которого мы не в силах вынести, ― с неизменным равнодушием ответил принц. Держал лицо? Но зачем же… перед ней? Она ведь не надменная калорменская тархина, она поймет.

― Но если… от этого мора умерло столько детей…

― Значит, такова была судьба. Чтобы они умерли, а я выжил. Чтобы я остался единственным защитником Калормена на многие годы.

Но скромности ему, признаться, не хватало. Будто весь Калормен стоял лишь потому, что его земли хранила сабля одного-единственного принца. Но Сьюзен не призналась бы и под пытками, что была готова вознести хвалу даже калорменским богам за то, что из всех сыновей тисрока выжил именно он.

О Лев, как же я жила все эти годы, не зная тебя?

Она потянулась было к бокалу с вином ― непривычно терпким и крепким, темным, будто кровь самой земли, ― чтобы скрыть свое смущение, но едва поднятую с колена ладонь перехватила другая. Смуглая, грубоватая наощупь, в обхватившем ее до самых костяшек мелком золотом плетении одной из кольчужных перчаток. Те скрывали руки принца до самых локтей, стянутые на внутренней стороне предплечий тонкими золоченными ремешками. Всего лишь украшение, но даже оно кричало о том, что перед ней безжалостный завоеватель. Ее братья тоже были воинами, но он… будто бросал вызов всему миром одним своим взглядом. Воин Азарота, один из дюжин свирепых Сабель Калормена. Не ведающих жалости слуг огненного Бича Небес.

Она не хотела об этом думать. Как не хотела и убирать руку.

― А почему, ― о, хоть бы этот вопрос не был какой-нибудь бестактностью, ― вы не носите бороду?

Глупостью вопрос, впрочем, был. Особенно после расспросов о покойных братьях и сестрах. Но ― прости Лев ее неуместное любопытство ― невозможно было не заметить, как сильно он выделяется теперь, в стенах Ташбаана, среди сотен других мужчин.

― Моим женщинам не нравится, ― ответил принц, будто ничуть не удивившись. ― Одна из них и вовсе имела дерзость заявить, что ей претят ласки колючего медведя.

― Женщинам, ― повторила Сьюзен, не сумев скрыть недовольства. И думая о том, что на медведя он не похож совершенно. Скорее уж… на гепарда. Или на притаившуюся в высокой траве змею. ― И много ли у калорменского принца женщин?

Она не решалась спросить в Нарнии, но уж теперь-то, памятуя о калорменской раскованности…

― В сердце ― лишь одна, ― ответил принц таким тоном, что она не сумела сдержать дрожи. Будто коснулся кожи мягкий теплый бархат, потек по губам густой сладкий мед. И агатовые глаза смотрели так… словно он уже был не завоевателем, а покоренным пленником, ожидающим приговора у ног госпожи.

И за что же они зовут тебя черноглазым дьяволом, когда в твоем взгляде столько…

Додумать эту мысль Сьюзен себе не позволила.

― Немногие из женщин удовольствуются одним лишь сердцем мужчины, если знают, что по ночам он ищет любви других. Да еще и… рабынь.

― Вам мнится, будто мои женщины немы и бесправны, не так ли? ― спросил принц без тени удивления в голосе. ― Вовсе нет.

― Скажете, что они свободны и вольны покинуть дворец в этот же миг? ― не поверила Сьюзен. Что бы он ни сказал сейчас, рабы ― первейший товар на рынках Калормена. Живой, что совершенно не трогает ни тарханов, ни принцев. Ни, уж тем более, самого тисрока.

Тонкие губы принца разошлись в улыбке. И весьма насмешливой.

― Ничуть. Но как они мои, так и я их. И мой долг беречь их от невзгод и происков врагов. Заботиться о каждой из них, а не лишь о той, что я желаю видеть на ложе следующей ночью. Можно сказать, что я несвободен даже больше, чем они. Ведь я один, а их, ― улыбка сделалась еще насмешливее, ― шестнадцать. И все они весьма капризны. Но они знают свое место и не станут выказывать непочтительности моей жене. Особенно памятуя о том, что ей понадобится время привыкнуть к южным обычаям.

― Я еще не дала своего ответа, ― напомнила Сьюзен, и сама прекрасно слыша, что в ее голосе нет и тени уверенности. Не следовало соглашаться на его приглашение. Не следовало и пускать его в этот дом, не то, что в собственные покои. Особенно сейчас, когда нарнийские мужчины пропадали где-то в городе с калорменскими тарханами. Но разве вежливо будет отказать принцу всего Калормена, когда он столь заботлив и желает знать, не нуждается ли в чем-то его гостья? Все ли ее сундуки доставлены с пришвартованного в устье реки нарнийского корабля? И нет ли у нее пожеланий…? Да попроси она у него луну с неба, и ту достанет. Может, и не сам остро изогнутый месяц, что она видела прошлой ночью над мачтами «Блистающей», но… Оправленные в серебро лунные камни тоже отливали в закатных лучах в нежно-розовый цвет. И когда только успел?

И спросил едва ли не прежде, чем вошел, не стряхнув пыли с высоких черных сапог и длинного, лишенного рукавов кафтана. Иссиня-черного в переливах тонкого узорчатого шитья, еще сильнее оттенявшего золото кольчужных перчаток и синеву шелковой туники с разрезами на рукавах.

И почти белую, слоновую кость сабельных ножен, украшенную узором оплетающей лотос змеи.

― Моя королева позволит?

Уже его. Всё его. Даже королева чужой северной страны. И смуглые пальцы коснулись ее волос так привычно, отводя их в сторону с едва прикрытой паутиной кружева шеи, словно делали это каждый вечер.

Беги, Сьюзен. Беги.

Но она не хочет.

― Луна ― око самой Зардинах, моя королева. Ее слезы могут показаться слишком простыми для прекраснейшей из женщин Севера, но в них благословение богини.

Великая Госпожа и Мать всего сущего, как называли эту богиню женщины. Великая Любовница, как говорили мужчины.

― Я, увы, немногое смыслю в обычаях Юга, ― только и смогла ответить Сьюзен, разозлившись на виноватые нотки в собственном голосе. Не смыслит, и что уж теперь? Ему многие обычаи Севера тоже были в новинку.

И он слушал нарнийцев до того внимательно, до того живейший интерес возникал на его красивом смуглом лице и отражался в агатовых глазах, что Сьюзен не могла не думать о том, как… Ни один из сватавшихся к ней прежде мужчин такого любопытства не проявлял. Не к Нарнии, будто отказывая Сьюзен в самом праве быть королевой, а не безвольным украшением одного из четырех тронов. Калорменский принц же и не думал отделять ее от ее королевства. Он… понимал. Неужели она не сможет понять его в ответ, сколь разными бы ни были обычаи их народов? И разве не сумеет этих обычаев изменить?

― Но неужели и Царица Ночи, о чьей любви и милосердии слышали даже в самых северных землях, одобряет рабство?

На мгновение ей показалось, будто в черных глазах промелькнуло раздражение. Померещилось, должно быть.

― А кто из нас воистину свободен, моя королева? Разве вы всегда вольны делать то, что пожелаете?

― Отчего же нет? ― возмутилась Сьюзен. И испуганно отшатнулась, когда губы обожгло мимолетным, будто в насмешку, поцелуем. Нет, нельзя, она королева, она…

― Оттого, что мы слуги наших народов в не меньшей мере, чем они служат нам, ― ответил принц ровным бархатным голосом, выпрямив спину и оперевшись второй рукой на колено в тонко выделанной черной коже. Будто и не было никакого поцелуя. ― И если мы позволим любви затмить нам глаза, много ли счастья это принесет нашим народам? Как же мы поведем их, если сами слепы?

― Значит, это лишь политика? ― спросила Сьюзен недрогнувшим голосом. Но с кушетки не поднялась. Не вырвала руку из горячих смуглых пальцев. И даже не коснулась холодящих шею лунных камней. Не смогла бы, даже обернись они ядовитой змеей.

― Я вправе выбрать лишь из числа благородных женщин. Мое счастье, что та, кого я люблю, стоит выше знатнейших из калорменских тархин.

Кого он любит? Он сказал… О, Лев, он сказал, что любит.

Руку она всё же отняла. Чтобы коснуться самыми кончиками пальцев смуглой щеки и почувствовать, как губы обожгло вновь одним лишь воспоминанием о поцелуе в тени Кэр-Паравэла.

― Любовь не ослепляет, но освещает наш путь во мраке, мой принц, ― ведь как я твоя, так и ты мой. И то были твои слова. ― И если судьба дарует нам шанс обрести того, кто всегда поддержит нашу руку на пути сквозь трудности, то и нашим народам это лишь к пользе и процветанию.

И потянулась к нему сама, опустив ресницы.

Ты не веришь, что люди могут быть по-настоящему свободны? Я докажу.

***

Ночь окутала ташбаанский дворец тяжелым темно-фиолетовым плащом. Напевала убаюкивающую песню ленивым плеском речных волн, гасила редкие звезды в пелене медленно надвигающихся с моря туч, стелилась прибрежным туманом вслед за ударами каблуков на высоких сапогах с загнутыми носами. Великий тисрок, разумеется, ждал в зале Малого Совета, недовольно постукивая пальцами по краю длинного отполированного стола. Заслушивал невдохновляющие донесения тарханов или был раздражен из-за задержки наследного принца?

― Ты не слишком-то торопился, сын мой.

Стало быть, второе.

Он бросил плащ на спинку одного из стульев, прежде чем ответить.

― Любовь не терпит спешки. Не так ли, тархан Анрадин?

― Увы, ― согласился тот, вздохнув в алую бороду, ― когда о любви говорят нарнийцы, то становятся даже чересчур медлительны.

― Не слушайте его, мой господин, ― ввернул, привлекая внимание, извечный противник Анрадина тархан Ильгамут. И без того мгновенно бросавшийся в глаза из-за высветленных краской вихрастых волос. ― Анрадин не в силах принять того, что нарнийский король остался равнодушен к прелестям несравненной Азиры.

Рабадаш оперся рукой на спинку стула и ответил Анрадину тяжелым взглядом.

― Должно быть, оттого, что он распознал в ней жрицу. Или вы всерьез полагали, благородный тархан, что король Эдмунд не осведомлен о ритуалах ежегодных празднеств Зардинах? Нарнийцы говорят, будто он тайно подвизается охранником в торговые караваны и собирает слухи с половины мира. А вы вздумали подсунуть ему Азиру. Надеюсь, она не успела напеть Его Величеству о том, как ее любовь не отвергают даже потомки Таша? Не хотелось бы, чтобы он передал это сестре.

― Откуда вы знаете о караванах, мой господин? ― заинтересовался, спасая Анрадина, тархан Коррадин и получил лаконичный ответ, брошенный отрывистым тоном.

― Я слушал. Подданные короля Эдмунда болтливы, как стая сорок. И столь же беспечны. Чего, впрочем, нельзя сказать о самом короле. Отец, да живешь ты вечно, ― добавил Рабадаш, повернувшись к резному стулу с высокой спинкой во главе длинного стола. ― Я полагаю, будет лучше, если в этом году Азира одарит своей милостью кого-то из близнецов.

― Не уверен, что твои братья не посрамят великих предков на ложе этой ненасытной, ― не согласился тисрок. ― Они слишком молоды, чтобы управиться с такой тигрицей. И я не думал, что она уже наскучила тебе.

― Ничуть. Но боюсь, королева Сьюзен не поймет, если я, поклявшись ей в вечной любви, на следующую же ночь лягу со жрицей Зардинах. О чем к утру будет знать весь Ташбаан. И разговоры о процветании Калормена мою прекрасную возлюбленную не утешат. Если уж она вздумала спрашивать меня о том, почему бы не запретить рабство и не выгнать из дворца всех моих женщин…

Тарханы разразились непочтительным хохотом. Понял, пожалуй, лишь Ильгамут, но и он не смог сдержать усмешки. Его любимая наложница тоже была северянкой ― рыжеволосая красавица откуда-то с Островов, смотревшая на него глазами влюбленной кошки, ― и поговаривали даже, будто Ильгамуту она отдалась лишь после того, как он освободил ее со словами «Ты вольна уйти, но если останешься, то я стану счастливейшим из мужчин». Красивый жест, не поспоришь. И наверняка сделанный из расчета на северные верования.

― Женщины, как известно, глупее ослиц, ― заметил тем временем Анрадин.

― Но порой у них есть умные братья, ― парировал Рабадаш. ― Готов поставить своего коня, что самое позднее через три дня он начнет задаваться вопросом, почему в Ташбаане ныне собралось так много южных тарханов.

Лучше бы его пронырливое величество остались в Нарнии. Но он и в самом деле слишком умен, чтобы отказаться от возможности сунуть нос в секреты Ташбаана.

― О, не тревожьтесь, мой господин, ― ответил Ильгамут с нескрываемым ехидством. ― Красота Азиры ― лучшее объяснение нашему появлению. Не так ли, друг мой Анрадин?

Тот смерил соперника раздраженным взглядом, но не ответил.

― Стало быть, эта королева столь же вздорна, сколь и красива? ― недовольно спросил тисрок. Мешать кровь Таша с безродными ― уже преступление против богов. А уж знать, что матерью следующего тисрока будет женщина, и вовсе обделенная всеми достойными качествами…

― Королева Сьюзен наивна, как пятилетнее дитя. Право слово, это даже скучно.

― Она должна зачать как можно скорее, ― напомнил тисрок.

― Если на то будет воля богов, ― пожал плечами Рабадаш.

― А не старовата ли Ее Величество для первых родов? ― непочтительно ввернул Анрадин.

― Тем лучше, ― кисло ответил тисрок. Стало быть, надеялся, что северная красавица умрет и избавит его от необходимости терпеть ее во дворце дольше, чем требуется, чтобы выносить нового наследника Нарнии.

― А что прикажете делать с младшей из королев, высокородные господа? ― заинтересовался Коррадин. ― Она и вправду так некрасива, как говорят?

― Среди дочерей Зардинах не рождается некрасивых, ― парировал Ильгамут. ― И вы, благородный тархан, знали бы об этом, если бы соизволили до них снизойти.

Коррадина от нарнийцев убрать, решил в мыслях Рабадаш. Не хватало еще, чтобы он всё испортил своими неуместными рассуждениями. А младшую из королев… в гарем к Ильгамуту, если не придет в голову иной мысли. Тот управится с северной женщиной куда лучше всех остальных тарханов вместе взятых. Ни к чему давать нарнийцам повод бунтовать из-за непочтительного обращения с их возлюбленными королевами. Но что делать с королем, который явно вел свою игру и одним решением поставил на доске пат? Убить его? В Ташбаане? Попрать все законы гостеприимства и молиться, чтобы боги в этот миг обратили свой взор прочь от дворца?

Нет, она заподозрит. Умри ее брат в Калормене, и она непременно начнет задавать вопросы, начнет требовать правосудия, начнет…

Ильгамут не иначе, как думал о том же.

― А что же король Эдмунд, мой господин?

Лучше бы этого короля вообще не было. Лучше бы…

Верховного Короля он убьет и сам, если такова воля Таша. Без жалости и без сожалений. Но что, ради всех богов, делать с его братом? Нарнийцы болтали, будто младший из королей влюблен в женщину, которой не нужна корона. Которая и вовсе не человек, а морская сирена с Русалочьих рифов. Но даже предложи они Эдмунду уйти с ней, уйти куда угодно, уступив право наследования старшей из сестер… Да разве он согласится? А если бы и согласился, то какой же глупец подобное предложит? Брату короля и даже не ребенку, а мужчине и воину? Да он при первой же возможности поднимет на Севере восстание. Он забудет обо всем, что говорил в Нарнии, едва поймет, что замыслил очередной жених его сестры. А он поймет.

― Король Эдмунд умрет не в Ташбаане. Не от моей руки. И не по моему приказу.

А по приказу великого тисрока, да живет он вечно и берет этот грех на собственную душу. Для него это, пожалуй, будет столь же легко, сколь сам он читает в душах других.

― Любовь, ― заметил тисрок, когда за последним из тарханов закрылась тяжелая резная дверь, ― подобна вспышке молнии, что не дарует свет, но ослепляет всякого, кто дерзнет посмотреть на нее. Сколь ни была бы красива эта королева, не должно забывать о том…

― Я не люблю ее. И никогда не смогу полюбить так, как она того заслуживает. Оставь свои проповеди иным сыновьям.

На отца он не смотрел. И без того прекрасно знал, что увидит на его лице под тяжелым шелковым тюрбаном.

― Ты завоеватель, сын мой. Как и я, и мой отец, и мой дед, и многие иные тисроки до меня. Наш путь ― путь одиночества. У нас нет друзей ― только слуги, боящиеся нашего гнева. Нет возлюбленных ― только наложницы, жаждущие золота и иных милостей. И даже твоя сестра склонится перед тобой в раболепном поклоне, когда ты займешь мое место. Но ты не поставишь Север на колени, если позволишь себе увлечься их наивными верованиями. Северные звезды горят ярко, но лишь пока не взойдет южное солнце.

И что же… Теперь боги желают, чтобы северные звезды погасли?

Ответа не было. Ни в изборожденном морщинами лице тисрока, тяжело поднявшегося со стула, ни в серых, словно сталь, глазах женщины, скользнувшей в малую залу, едва правитель всего Калормена скрылся за поворотом коридора.

― И кто пустил тебя в эту часть дворца?

― Я покорная раба, что всюду следует за своим господином, ― ответила Измира медовым голосом и развела руками в прозрачных рукавах из сиреневого газа, широких у плеча, но плотно обхвативших запястья узкими манжетами. Зазвенела золотом браслетов и перевивших каштановую косу цепочек, склонила голову к плечу, коснувшись его длинной аметистовой серьгой, и спросила: ― У моего господина дурное настроение? Что мне сделать, чтобы вновь увидеть улыбку на его лице?

Шагнула вперед, не дожидаясь позволения, обвила руками, скользнув пальцами по золотому шитью на кафтане, и склонила голову вновь, уже к его плечу. Улыбнулась сама, почувствовав прикосновение губ к ее смуглому лбу, но не поняла бы ни единого слова, вздумай он заговорить.

Никогда не понимала.

========== Невесты Полоза ==========

Комментарий к Невесты Полоза

«Он зовет меня вниз:

Родная, спустись!

Обниму в тридцать три кольца!»

Эдмунд опять куда-то пропал. Самой уже интересно, где его носит.

Золотом ложились на мраморные дорожки яркие солнечные лучи. Хитросплетения белого и розового змеились по всему дворцовому саду, и красавицы-тархины в разноцветных шелках, казалось, знали здесь каждый уголок. Мгновенно отыскали уютную резную беседку из белого дерева, окруженную раскидистыми деревьями и негромко журчащими фонтанами в мраморных чашах. В жарком, несмотря на ранние часы, воздухе пахло фруктами и распустившимися вокруг фонтанов цветами.

― Поведайте нам о северных землях, прекрасная госпожа, ― щебетали красавицы-тархины, всплескивая смуглыми руками в разрезных рукавах, отщипывая по одной ягоде от гроздей сладкого винограда и беспрерывно улыбаясь подкрашенными кармином губами. Броские украшения и цепочки в сложных прическах, подведенные разноцветной краской глаза, шелест дорогих, расшитых узорами шелков и этот несмолкающий щебет. Сьюзен не могла отделаться от мысли, что калорменские женщины уж очень… несерьезны.

Исключением была разве что самая юная из тархин ― совсем еще девочка, с чьего смугловатого лица не сходило настороженное выражение. Будто у выглянувшего из норки крохотного зверька. Имя у девочки было длинное, непривычно сложное ― Ласаралин, ― и другие тархины представили ее как жену… кого-то из многочисленных ташбаанских визирей, кажется. Сьюзен даже растерялась в первое мгновение, не сразу вспомнив об этом странном калорменском обычаи выдавать замуж совсем юных девочек. Надо полагать, женой тархина была лишь на словах. Но обычай Сьюзен всё равно не нравился.

Хотя он превосходно объяснял, почему все эти красавицы так удивленно подняли одинаковые ― тонкими полумесяцами ― брови и наперебой принялись задавать вопросы.

― Двадцать шесть?!

― Какая несправедливость! В ваши годы, прекрасная госпожа, у меня было уже четверо сыновей!

― Да неужто все мужчины Нарнии слепы, словно живущие в недрах земли кроты, раз прекрасная госпожа до сих пор не стала женой?!

― Почему же? ― отшучивалась Сьюзен, чувствуя себя крайне неловко под потрясенными взглядами тархин. ― Многие просили моей руки, но я… не нашла среди них мужчины, что покорил бы мое сердце.

Одним взглядом агатово-черных глаз. Вот только к этим глазам прилагалось… многовато южных тонкостей. Настолько, что в какой-то миг Сьюзен уже была готова пожалеть о своем решении нанести ответный визит в Ташбаан.

― Понимаю, прекрасная госпожа, ― улыбнулась одна из тархин, тоже мать четверых детей в свои двадцать пять. ― Таких мужчин, как наш принц и господин… Один на всем белом свете. Он достоин того, чтобы ждать его столько лет.

И темно-голубые глаза тархины Ласаралин блеснули предательскими, мгновенно истаявшими слезами. Неужто… она влюблена в него? Несчастное дитя. Он же старше ее на целых шестнадцать лет.

Сьюзен хотела посочувствовать, но не знала, как, чтобы не ранить девочку еще сильнее. Каково ей было сознавать… что она не может даже бороться за его любовь?

― А что же ваша сестра, прекрасная госпожа? ― спросила одна из тархин. ― Неужто и ей не довелось еще испить из чаши любви?

Сьюзен хотела ответить, что для нее самой любовь отнюдь не в новинку, но тархины явно говорили не о поцелуях под луной и прочих… невинных шалостях.

― И братья? ― немедленно подхватила вторая. И спросила с томным придыханием: ― Отчего же король Эдмунд не взял себе ни жены, ни наложницы, когда он столь…

Сьюзен не покраснела лишь чудом. Должно быть, ташбаанские красавицы уже в подробностях обсудили всё видимые достоинства Эдмунда и собрали у мужей и братьев все слухи о его чести, доблести и еще дюжинах талантов.

И отвечать, по счастью, не пришлось. С петляющей среди фруктовых деревьев дорожки донеслись насмешливые ― если не сказать, ядовитые ― женские голоса. Неужто… еще тархины?

Нет. Первой из-за деревьев показалась, отведя рукой усыпанную сливами ветвь, смуглая до черноты женщина, ростом не уступавшая многим мужчинам. Тяжелые, жесткие даже на вид кудри окутывали ее черным плащом до самых бедер, на запястьях и щиколотках звенели тонкие браслеты, но скроенные из золотистого шелка шальвары и блуза с прозрачными рукавами были слишком просты для жены тархана. И для садов самого калорменского тисрока. Будто она выскользнула в них прямо из дворца, отбросив после сна покрывало и даже не заплетя волос.

Одна из…? ― начала было Сьюзен в мыслях и разглядела на скуластом смуглом лице прямые черные брови, янтарно-карие глаза и грубые линии шрамов. По три волнистых на щеках и еще три коротких рубца на нижней губе. О, Лев! Что с ней случилось?!

Две другие женщины от неожиданности показались Сьюзен совершенно непримечательными. И напрасно. Одна, смуглая красавица в розовых шелках ― тоже шальварах и блузе, ― сверкала из-под ресниц холодными серыми глазами и кривила подкрашенные кармины губы в недовольной улыбке. Даже когда тянула руку, чтобы сорвать с ветви сочную сливу и бросить ее в поднесенную хрустальную вазу. Вторая женщина, державшая эту вазу, шла, будто вприпрыжку, торопливо перескакивая через залитые солнечным светом мраморные плиты и вновь прячась в раскидистую тень. Не поднимала головы, пока не юркнула в беседку, опустив вазу на стол и буквально упав на свободный стул. Прятала за длинными волосами белое, как снег, лицо.

― Как же печет! ― капризно посетовала незнакомка, откинув за спину иссиня-темные локоны, и принялась обмахиваться краем лазурно-голубого рукава. Белые руки в разрезах шелка, белое лицо и яркие синие глаза. Северянка. Иначе и быть не может. Но… откуда? ― Поражаюсь вашему мужеству, прекрасные тархины. Лишь любовь к моему господину способна выгнать меня на солнце в столь жаркий день.

― И его любовь к сорванным нашими руками фруктам, ― ехидно ввернула вторая незнакомка в золотистых шелках и шрамах. ― Мир вам, благороднейшие из жен.

― Вот и сидела бы в своих покоях, ― ядовито отозвалась одновременно с нею третья, нервно расчесывая пальцами прядь пышных каштановых волос. Те придерживал лишь обруч с розовым камнем над смуглым лбом да розовая шелковая лента у лопаток. ― Не портила бы свою белую кожу, а то вдруг наш господин тебя разлюбит.

― Мир вам, прекраснейшие из возлюбленных, ― наперебой заговорили тархины, ничуть не возражая против этого вторжения. Хотя… эти женщины явно были ниже их по положению. Или Сьюзен вновь не понимала какую-то тонкость?

― Вас же не разлюбил, ― парировала тем временем белокожая красавица, изогнув алые губы в капризной улыбке, и потянулась за ярким красным апельсином в хрустальной вазе, вонзив в него длинные подкрашенные ногти. И принялась чистить кожуру, отмахнувшись от служанки одной из тархин.

― С чего бы? ― хмыкнула та, что носила золотистое, и от усмешки на ее щеках исказились волнистые линии шрамов. Села она и вовсе так, словно была здесь хозяйкой. Оперлась рукой на резную спинку стула и закинула одну ногу на другую, покачивая ступней в золотистом башмачке. ― Я трижды носила под сердцем его дитя.

― И ни разу не доносила до срока, ― ядовито ввернула та, что в розовом, поигрывая длинной цепочкой ожерелья на высокой полной груди. Будто не знала, куда убрать руки, чтобы не впиться ногтями в чье-нибудь лицо.

― Такова воля богов, ― пожала плечами, не растерявшись ни на мгновение, та, что в золотистом, пригубив шербета из мгновенно поданного бокала. Будто эти слова ни капли ее не задели.

Да кто они, раз так свободно чувствуют себя и в саду тисрока, обрывая его сливы, и в обществе знатнейших калорменских женщин?

― Мы и не думали встретить вас в столь ранний час, прекраснейшие из возлюбленных, ― улыбнулась, явно пытаясь пресечь эту ссору, одна из тархин. ― Что привело вас в сады повелителя, да живет он вечно?

― Праздное любопытство, не более, ― ответила та, что в золотистом, и повернула к Сьюзен смуглое до черноты лицо. Посмотрела прямо в глаза, словно оценивала ее, как… волчица — замеченного среди деревьев оленя. Решала, стоит ли тратить силы. ― Это тархина Измира из западных степей, любимейшая из женщин нашего господина, ― едва шевельнула она пальцами в сторону сероглазой красавицы в розовом, и та повела головой в ответ в знак… приветствия, надо полагать. ― И Ясаман, рожденная среди морей, вздорнейшая из его женщин.

― А это, ― рассмеялась в ответ белокожая, отламывая одну из долек от очищенного апельсина, ― Амарет, дочь песков, и даже наш господин не в силах сказать, что острее, ее сабля или всё же язык.

Но прозвучало это «дочь песков» так, словно было по меньшей мере королевским титулом. И… сабля? Сьюзен слышала, что юг Калормена населяет народ варваров-пустынников, чьи женщины сражаются наравне с мужчинами, но никак не думала, что может столкнуться с одной из них в Ташбаане. Значит… шрамы на лице были ритуальными?

― Мы старшие наложницы в гареме нашего господина кронпринца Рабадаша, ― бросила, не меняя своего ядовитого тона, Измира, видя, что нарнийская королева решительно не понимает происходящего.

Проклятье! ― вырвалось у Сьюзен, но, к счастью, лишь в мыслях. Одно дело ― лишь услышать пару раз о «его возлюбленных» и совсем иное ― столкнуться лицом к лицу сразу с тремя из них.

И что ответить? Она привыкла говорить с дриадами, наядами и прочими женщинами Нарнии вплоть до барсучих и крольчих. Которые ничем не уступали, на ее взгляд, знатнейшим из калорменских тархин. Она привыкла вести светские беседы с женами послов и благородными дамами с островов. Но о чем ей говорить… с любовницами собственного жениха?

― Рада встрече.

Вовсе нет. Но в самом сердце Калормена ее северных разговоров не поймут. И заводить речь о целомудрии и единственной любви перед лицом трех наложниц, готовых вцепиться друг другу в глотки ради расположения господина… Эдмунд бы сказал, что это политически недальновидно.

Еще бы. Эдмунд и вовсе мог отказаться от приглашений хоть дюжины тархин и прочих женщин. Вернее, в Калормене они бы и не решились его куда-либо пригласить.

― Смеем надеяться, Ташбаан вам по нраву, прекрасная госпожа, ― улыбнулась Амарет, но ее улыбка казалась оскалом волчицы. ― Северу Калормена далеко до красоты Юга, но уж город богов…

― Что ты несешь?! ― закатила глаза Измира, и Сьюзен пришлось напомнить себе, что перед ней еще одна тархина. Уж больно… злобная она была. ― Не слушайте эту безродную дочь пустыни, благородная госпожа, она ничего не смыслит в красотах Калормена.

Амарет царственно повернула голову, подняв уголки темных губ в полуулыбке, и ответила одним словом с ноткой нескрываемого превосходства в голосе:

― Нищенка.

Сьюзен была уверена, что сейчас начнется драка. Как на базаре. Остальные тархины, судя по тому, как они затаили дыхание при виде сжатых губ и гневно раздувшихся ноздрей Измиры, решили так же. И, очевидно, приготовились наслаждаться зрелищем. Обстановку разрядила Ясаман.

Зашлась звонким смехом, словно услышала искрометную шутку, и бросила в рот красную дольку апельсина.

― Как не совестно тебе, Амарет! Знаешь же, сколь тяжело наша дорогая Измира переживает равнодушие нашего господина! Даже одна ночь без него для нее, как пытка, а уж три…!

Сьюзен едва не поперхнулась шербетом. Нет, приятно было сознавать, что по возвращении в Ташбаан он оставил даже любимую наложницу, но… Зачем же так открыто?

― Три?! ― фыркнула в ответ Амарет. ― Да я б его луну не видела!

За столом повисла оглушительная тишина. Тархины замерли с одинаково распахнутыми в потрясении глазами ― одна не донесла до рта кубок с узорами эмали, другая застыла с веткой винограда в пальцах, от которой как раз хотела отщипнуть еще одну ягоду, ― а Измира и вовсе поперхнулась воздухом, уставившись на Амарет возмущенным до глубины души взглядом.

― Измира, дитя мое, ― сказала Амарет, кривя губы в пытающейся подавить улыбку гримасе. Хотя самой ей не было еще и тридцати, а Измира была… Моложе Сьюзен от силы лет на пять. ― В мои годы здоровый сон не менее ценен, чем мужская любовь. Вот и приходится идти на жертвы, ― вздохнула она с притворным сожалением. ― И порой говорить ему «Любимый, приходи завтра».

Отмершие тархины зашлись смехом и замахали руками в дюжинах браслетов и колец, словно услышали еще одну забавную шутку.

― Как можно, прекраснейшая?!

― Отказывать нашему принцу и господину?!

― Дверь у него перед лицом закрывать?! ― хохотали тархины уже во весь голос, пока Сьюзен пыталась понять, в чем, собственно, соль этой шутки.

― И подпереть изнутри, ― согласилась Амарет, и за столом грянуло, словно громовым раскатом. Измира же обиженно кривила губы. Злилась… кхм… что другие наложницы так пренебрегают ее… возлюбленным?

― Поди набери еще слив, Измира, ― посоветовала Ясаман, бросая в рот еще одну дольку апельсина, и поднялась со стула. Вазу, впрочем, не тронула. Видимо, решила не отходить далеко от беседки. ― Так и быть, я помогу тебе вернуть расположение нашего господина. Пока ты не перетравила своим ядом весь дворец.

Лев, дай ей сил, думала Сьюзен, провожая вздорных красавиц растерянным взглядом. Но если Амарет, Измира и прочие окружавшие ее тархины, должно быть, наблюдали подобные гаремные войны с детства, то «рожденную среди морей» Ясаман Сьюзен не понимала решительно. Была даже уверена, что при рождении той было дано иное имя. Хотя по виду северянка была лишь немногим моложе Сьюзен, но, как ни старайся, в памяти ее лицо не всплывало. Она родилась в Калормене? Нет. Что-то — в капризной улыбке, манере говорить и самих движениях Ясаман — подсказывало, что первая догадка была верна. Но что заставило ее… согласиться на участь наложницы калорменского принца? Делить любимого мужчину с другими? Да еще и помогать им… вернуть его расположение?

― Должно быть… Ясаман безмерно любит Его Высочество, раз стала его…

Амарет нахмурила прямые черные брови, не дав ей закончить.

― Не стоит говорить подобного, прекрасная госпожа, ― качнула она головой. ― Мы не вспоминаем без нужды о тех днях, когда Ясаман вошла в число возлюбленных нашего господина. Не стали бы вспоминать, даже если бы он сам не запретил нам этого. Мы ценим мир в нашем доме и не станем разрушать его, причиняя Ясаман боль лишь ради того, чтобы удовлетворить чужое любопытство.

И как прикажете это понимать?

― И она так легко примирилась… со своей участью? ― спросила Сьюзен. Свободная северянка, верившая в милость Великого Льва, и согласилась на…?

― Примирилась? ― сухо повторила Амарет, и ее волчьи глаза вдруг сверкнули неприкрытой злостью. ― Ах, понимаю. Прекрасная госпожа, верно, думает, что наш господин ― безбожник и насильник, способный добиться женщины лишь силой своего оружия. Северу мнится, будто обычаи Юга жестоки, а женщины бесправны, словно ослицы, но я разочарую вас. Ясаман вошла в гарем нашего господина по своей воле. Как и я. И пусть мы обе лишь бесправные рабыни в глазах всего Калормена, я никогда не чувствовала себя такой с ним. Женщины моего возлюбленного не знают принуждения, ибо его доблесть склоняет дочерей Зардинах к любви и покорности втрое быстрее, чем склонил бы удар кнута.

Слова о покорности Сьюзен не понравились. Жена почитает мужа, но и муж в свою очередь должен почитать жену. А склониться перед ним, как безмолвная рабыня… Пасть к его ногам лишь потому, что… А почему, собственно? И если они в самом деле так любят его, то почему же открыто грызутся между собой? Или… любви здесь и вовсе нет? Он купил их, но не золотом, а титулом принца? Он…

― Он взял меня в бою, ― гордо сказала Амарет и поднялась со стула, звеня золотыми браслетами. ― Я сражалась с ним сталью, прежде чем решила, что его клинок достоин моих ножен. Ибо я не из тех, кто уступит слабовольному. Мир вашему дому, прекрасная госпожа, ― улыбнулась она краем рта и выскользнула из беседки, прихватив со стола хрустальную вазу со сливами.

Тархины молчали, будто ожидая какого-то ответа в пустоту. Или, напротив, вопроса, на который могли бы дать снисходительный ответ. Должно быть… смеялись в мыслях над растерянной королевой.

― Как… любопытно, ― пробормотала Сьюзен, искренне пожалев, что здесь нет Эдмунда. Ему говорить с чужими наложницами тоже не доводилось, но когда брат был в настроении, язык у него тоже становился острее его меча. И… Эдмунд, посмотрев на всю эту картину, наверняка сказал бы, что женщины не станут так откровенно шутить о мужчине, которого боятся. Но… Ей-то что с этим делать? Они же… попросту явились посмотреть на нее, как на диковинную зверушку. Признаться… эта мысль вызвала в ней волну раздражения.

Хотела примерить на себя роль спасительницы? ― зло спросила Сьюзен саму себя. ― Думала, несчастные рабыни станут тебя благодарить, если он… отпустит их из гарема? Да они скорее тебя отравят.

― А где Амарет? ― удивленно спросила, обернувшись к беседке, Ясаман и не глядя шагнула в густую тень, когда порыв ветра шелохнул склонившиеся над ней ветви.

― В пекло Амарет! ― взвыла Измира, просыпав собранные ягоды из длинного подола розовой блузы. ― Где сливы?!

***

Первым нашелся, еще у самых дверей, запыленный плащ, лежащий на мраморном полу покоев броским черно-серым пятном. Следом, уже на пороге спальни, лежал темно-зеленый кафтан в узорах золотистой листвы. Будто отмечая путь, которым он шел, не глядя бросая одежду. Сапоги тоже не стояли, а откровенно валялись у кипарисового изножья широкой постели с опущенным полупрозрачным балдахином. Из-под которого виднелся кончик ножен из слоновой кости, брошенных на парчовое покрывало, чтобы можно было мгновенно схватиться за рукоять сабли.

Амарет отвела в сторону колышущийся от легкого сквозняка край балдахина, забралась на постель с ногами, сбросив шелковые туфли, и сказала:

― Я тебе сливы принесла.

― Скажи еще, что сама собирала, ― сонно ответил Рабадаш, не открывая глаз с размазавшейся синевой краски.

― Нет, ― фыркнула Амарет. ― Следила, как бы твои тигрицы не выцарапали друг другу глаза. Измира исходит ядом от ревности, ― добавила она, выбирая ягоду посочнее, и надкусила темный бочок. ― Думает, что ты провел эту ночь со мной. А ты, бессердечный, носился до рассвета незнамо где, пока я впустую жгла здесь свечи.

― Я был бы счастлив жечь их вместе с тобой, но ныне у меня слишком много дел.

И далось тебе это северное королевство, любовь моя?

― Я видела твою королеву, ― сказала Амарет, не меняя тона. ― Сидит в саду с полудюжиной тархин. И если желаешь знать… она мне не по нраву.

― В тебе говорит ревность.

Даже не шелохнулся, презренный.

― Не ревность, а здравый смысл. Она не найдет себе места среди твоих женщин.

― Ясаман, помнится, прекрасно нашла.

― Ясаман иная, ― не согласилась Амарет и протянула руку, подцепив ногтем длинный шнурок на полураспущенном вороте черной туники. Просунула ладонь под холодный шелк, рисуя пальцами узоры на смуглой коже и следя за выражением его лица. ― Она пылает страстью к тебе и ненавистью ко всем остальным. А твоя королева… не примет того мужчину, что покорил меня. Запрешь ее во дворце до конца ее дней?

― Она королева, ― ответил Рабадаш и повел головой по подушке, прежде чем наконец приподнял ресницы. Перехватил ее ладонь и сплел пальцы, не позволяя отнять руку. ― И должна бы знать, что долг превыше желаний. Особенно долг жены перед мужем.

― Бессердечный, ― повторила Амарет и придвинулась, шелестя золотистым шелком, вплотную к нему. ― Я тоскую без тебя, знаешь?

И получила в ответ острую, словно лезвие сабли, улыбку одним уголком губ.

― Знаю.

Негодяй, решила Амарет, склоняясь к его лицу. Гордая северная королева удавит его подушкой, едва поймет, каков он на самом деле.

========== Серебряный Король ==========

Комментарий к Серебряный Король

А кто мой любимый мужчина? Нет, не только Рабадаш.

Накатившая на мелкий белый песок волна распалась брызгами такой же белой пены, искрясь на свету, и схлынула, оставив после себя россыпь мелких прозрачных камешков. Песчаная коса вдавалась далеко в море, омываемая зелеными из-за мелководья волнами, словно выступала из темных глубин хребтом окаменевшего от старости морского дракона.Нагревшееся на солнце серебро песчинок жгло спину сквозь тунику, словно рассыпавшаяся в пыль, но еще помнящая жар пылавшего под ней огня чешуя.

― Какие жаркие земли, ― качнула головой Мэйрин, глядя на дрожащее вдали марево белой пустыни. С такого ракурса Эдмунду было видно лишь ее лицо, плечи в искрящихся каплях морской воды и спускающиеся на грудь нити жемчуга и ракушек. Единственное подобие одежды, которое она носила. Ветер трепал никогда не знавшие украшений и заколок черные волосы и оставлял на губах мимолетный соленый поцелуй.

― Ты не бывала здесь прежде?

― Слишком много людей, ― наморщила она нос и подперла голову рукой, уперев локоть ему в грудь. ― И мне не нравятся их галеры.

Сказано было с простодушием существа, видевшего в калорменских боевых галерах лишь красивые игрушки таких непонятных для нее людей. Интересно, что она думала о нарнийских кораблях? Должно быть, удивлялась тому, как все они ― и нарнийцы, и островитяне, и калорменцы ― стремились властвовать на море, хотя знали, что мгновенно утонут в этой соленой воде, лишившись твердой палубы под ногами. Все они, если подумать, были совершенно одинаковы в своем стремлении покорять всё, что считали ничьим.

И калорменцы, признаться, были даже честнее, открыто называя себя народом завоевателей. В мире, где обладали разумом даже деревья, не могло быть ничьих земель и вод. Лишь те, что не способны спорить человеческими голосами. Север рвался навязать свою власть безмолвному морю, но королю ли Нарнии не знать, что сквозь равнодушные волны за ними внимательно следят тысячи глаз?

― И скал здесь почти нет, ― вздохнула Мэйрин, пересыпая в пальцах мелкий песок. ― Не люблю, когда так.

Когда не сорваться с отвесного обрыва в беснующие у его подножия волны, не нырнуть в самую тьму подводных пещер, не собрать в горсть рассыпанные по морскому дну, ставшие бесценком золотые монеты с разбившихся о рифы кораблей. Дочери моря знают о смерти, и век их лишь немногим дольше человеческого, но понять ужас, охватывающий тонущих моряков, они не способны.

― Выглядишь невеселым, ― заметила Мэйрин, пропуская пальцы с острыми ногтями сквозь влажные волосы. Раз за разом убирала назад, но упрямый соленый ветер вновь бросал их ей в лицо. ― Я думала, такая жара придется тебе по нраву.

Трудно сказать. Душащий его последние четырнадцать лет кашель и в самом деле отступил перед яростной ташбаанской жарой. Даже по ночам стоял такой зной, что не спасали ни распахнутые во всю ширь ставни стрельчатых окон, ни наполненные ледяным вином и шербетом кубки. Но сны никуда не делись. Как не ушла из глаз матовая синева, заволакивавшая и радужку, и зрачок, отчего взгляд у него порой становился совсем нечеловеческим. Калорменцы не решались смотреть ему в глаза в сумерках. Или в тени. Лишь на солнце, отчетливо высвечивающем, что пусть сузившиеся от яркого света, пусть иссиня-черные, но зрачки у него всё же есть. Он заметил это сразу же. И не удивился. Даже не слишком огорчился. Если его боялись даже оборотни и минотавры, то почему не должны были люди?

И руки по-прежнему оставались ледяными, с синеватыми ногтями и слишком заметно проступающими под кожей голубыми венами. По-прежнему жег оставшийся от удара колдовским жезлом звездчатый шрам на боку.

― Дома лучше.

― Частоколы вкапывать, что ли? ― спросила она со смешком, похожим на журчание ручейка, и подняла черную бровь. Помнится ― ох, и давно же это было, ― на впервые увиденный частокол она смотрела, задумчиво склонив голову на бок, и в зеленых, словно прибрежная волна, глазах так и плясали насмешливые золотые искры. Каких, мол, только странностей не придумают люди. Начиная от заостренных, вкопанных ровным квадратом бревен и заканчивая тем, как за полдня до этого недовольно ворчащая Бобриха вручила ей зеленый, как ее глаза, в золотых узорах шелк, плотно облегавший бедра и грудь и струящийся волной шлейфа и разрезных рукавов.

― И задали же вы мне задачку, Ваше Величество, ― неодобрительно качала головой Бобриха, затягивая тугую золотистую шнуровку на узкой спине неожиданной королевской спутницы. Должно быть, решила, что перед ней какая-то совсем дикая наяда, никогда не выходившая на берег из неприметного горного ручья. ― Королева Люси куда ниже ростом, королева Сьюзен… кхм…

У королевы Сьюзен не фигура, а «песочные часы, по которым мечтал бы отмерять дни и ночи любой из мужчин», как однажды выразился перебравший вина гальмский посол и был немедленно, без вызова и вообще какого-либо пиетета, бит по лицу не кем-нибудь, а Верховным Королем собственной персоной. Который и сам тогда уже был не слишком трезв. В общем, еле оттащили. Втроем. Посол, впрочем, раздувать скандал и рвать дипломатические отношения не стал, и сам сообразив, что своей пьяной чушью сильно перегнул палку.

― Благо королева Аланна отыскала в сундуках одно из своих прежних платьев, ― продолжала сетовать Бобриха, воюя со шнуровкой. Сокрушалась так, словно на Нарнию вновь обрушилась Столетняя Зима. Еще бы. Обрядить спутницу короля в платье жены его брата, да еще и явно пошитое в те годы, когда Аланна звалась лишь дочерью арченландского лорда ― позор для всей женской половины двора. Поскольку одевались дочери пограничных лордов, как и было положено дочерям лорда, а не избранницам королей. Эдмунд, впрочем, трагедии в этом не видел, а сама Мэйрин вообще не понимала таких тонкостей. Аланна же и вовсе ничтоже сумняшеся заявила, что с радостью отдала бы какое-нибудь из нынешних платьев, которых для нее одной явно многовато, но для столь эфемерного создания ее наряды будут великоваты в груди. Кроме арченландских платьев прошлое Ее Величества порой давало о себе знать еще и явно солдатским юмором. Она же была одной из тех троих, кто оттаскивал Питера от сболтнувшего глупость посла. Иными словами, на Верховную Королеву можно было положиться в любом деле, начиная от платьев и заканчивая мордобоем.

― По частоколам ― нет, не скучаю, ― согласился Эдмунд, щуря глаза от яркого солнца. По лазурно-голубому небу плыли бледные, едва различимые в вышине облака.

А вот на Север поехал бы с… нет, не с радостью, но вполне по привычке. Так нет же, понесло Питера. Сказал Верховный Король, что едет воевать с великанами, и все послушно уткнулись взглядом в пол, не смея перечить. Аланна, и та не стала. Оперлась на подлокотник кресла и лишь лениво поболтала вином в кубке. Дело было уже глубокой ночью, в покоях Верховного Короля, и извечная золотая маска Королевы лежала на столе, не мешая ей есть и пить, а на белом, не знающем загара лице еще отчетливее белела кость в рваных шрамах на скуле.

― Не ты едешь, а мы.

― А я на тебя надеялся, ― честно признался Эдмунд, и она засмеялась, откинув назад голову с высокой сложной прической. По пышным медно-каштановым кудрям побежали блики от зажженных свечей. Как тут было не залюбоваться?

― Мне тоже не по нраву симпатии Сьюзен, но даже вздумай я взывать к ее разуму дни и ночи напролет, то добьюсь не большего, чем ты. Желает обжечься на калорменце ― ее право. Наш долг лишь позаботиться о том, чтобы ожог не был уж слишком силен.

― Так уж и обжечься? ― спросил Питер, тоже не питавший к гостю из Ташбаана особых симпатий.

― Любовь моя, поверь мне, как женщине: принц Рабадаш красив настолько, что любая убьет за его благосклонность. А зная, как велик Калормен, сколько таких женщин он оставил в одном только Ташбаане? И поверь, как арченландке: черноглазым дьяволом его зовут отнюдь не напрасно. Все калорменцы кажутся жестокими в сравнении с нарнийцами, но Воины Азарота ― это особая каста. Впрочем… как знать, может Сьюзен такой мужчина и нужен?

Да Сьюзен, кажется, сама не знала, что и кто ей нужен. Говорила о том, что она королева и в первую очередь всегда будет думать о благе своего народа, а затем на пороге появлялся этот чертов принц, и гордая правительница уже смотрела ему в рот, словно верная наложница. Даже если он ничего не говорил. Жуткое, признаться, было зрелище. У Аланны такого взгляда не было никогда. Она вообще смотрела на Питера со здравой иронией и шутила, что снял бы он хоть ненадолго корону, а то ее даже по ночам слепит. Брат невозмутимо парировал, что это взаимно и что рядом с Ее Величеством и дышать-то боязно, настолько она великолепна. Но всё это говорилось в шутку. А вот Сьюзен… будто и в самом деле ослепла.

― Меня беспокоит сестра. Она… как завороженная.

Мэйрин приподняла бровь еще раз.

― Едва ли. Даже мы не в силах лишить мужчину разума на столь долгий срок.

Лишь на одну ночь, когда в небе встает полная луна. И морская вода начинает петь вместе с ними.

― А ведь наши чары одни из сильнейших, ― продолжила Мэйрин. ― Твоя сестра влюблена, только и всего.

И в кого, спрашивается?

― Аланна полагает, что говорить что-либо бессмысленно.

Лишь следить, чтобы всё кончилось мирно. Да уж. А в голове этого дьявола вообще существует такое понятие, как «мир»?

― Возлюбленная твоего брата всегда была разумна, ― согласилась Мэйрин. Поскольку понятия «жены» у ее народа не существовало. ― Что толку пытаться остановить волну? Она сама разобьется о скалы в свой срок.

Метафора Эдмунду не понравилась. И вдруг подумалось, что вообще не стоило оставлять сестру ни с какими тархинами. Даже под негласной охраной нарнийцев в целом и лорда Перидана в частности. Поскольку тому-то явно не позволят заявиться на чисто женские посиделки. А кронпринцу?

― Хочешь, ― предложила Мэйрин, ― я пойду с тобой?

Куда? В Ташбаан? Там и так с сомнением смотрят на фавнов и гномов. И считают короля со странными глазами безбожником-колдуном. А что подумают при виде женщины с зелеными губами и острыми треугольными ногтями?

― Хочу, но не нужно.

― Как скажешь, ― пожала она плечами, и следом по песку зашуршало чешуей. ― Мне пора. Будь осторожен.

Наклонилась, уронив ему на лицо влажные волосы, обожгла губы соленым поцелуем и бросилась в воду, словно вырвавшаяся из сети блестящая серебряная рыба. Только и сверкнуло, что раздвоенным плавником хвоста над зелеными волнами, и от души плеснуло соленой водой.

― Спасибо! ― ответил Эдмунд, поднимаясь на ноги и стряхивая с падающих на лицо волос холодные капли. Волны ответили коротким смешком и пошли мелкой рябью там, где она нырнула на глубину, к резко уходящему вниз дну.

Никакого покоя с этими сиренами. Хотя кому он нужен?

***

В Ташбаан он вернулся, когда солнце уже подбиралось к зениту. Прошел, бросив поводья мальчишке-конюху, к огромной чаше главного дворцового фонтана, кивнул бдительной охране в лице лорда Перидана, многозначительно не убиравшего руку с навершия меча, поцеловал протянутую ладонь сестры и отошел вновь, вопросительно приподняв левую бровь.

― Его Высочество упражняется в фехтовании, ― ответил вполголоса Дан и тоже посмотрел в сторону приближавшегося лязга металла о металл. В глубинах дворцового сада притаилось ристалище, но судя по звуку, сражающие уже вышли за его пределы и теперь свистели саблями в какой-то паре поворотов очередной мраморной дорожки.

― То самое Высочество? ― так же тихо уточнил Эдмунд. Сьюзен бы этого разговора не оценила. И без того настороженно косилась в сторону лязга, явно опасаясь, как бы в ее ― Лев спаси их всех ― женихе не проделали пару лишних дыр. Что самому жениху как раз таки было не в новинку. Эдмунд был готов поставить собственную корону, что дрались там заточенным оружием.

― К сожалению, да. Глаза б мои его не видели.

― У вас какие-то давние счеты?

Дану уже стукнул без малого тридцать один год, и лишь ему одному было ведомо, какие приключения сыпались на его рыжую голову до того, как он присягнул на верность королям Нарнии.

― Да, ― невозмутимо согласился Дан. ― Между Одинокими Островами и Калорменом. Еще его дед всем жизнь портил, да и сам он тоже… тот еще любитель боевых галер.

Ясно. Примем к сведению.

― Давно стоишь?

― С четверть часа. До меня Желтолап в ветвях дежурил. А потом дамы посетовали на жару и решили перебраться поближе к фонтанам.

И на глазах у всего дворца уже можно было приставить к Сьюзен охрану в лице людей.

Из глубины садов донесся женский визг ― визжали явно из удовольствия, а не из страха, ― и следом повскакивали на ноги окружившие сестру тархины. И тоже завизжали, хотя поднимающий пыль смерч ― рычащий, сверкающий парой изогнутых клинков и хлещущий по воздуху черными и почему-то светлыми волосами ― пронесся по меньшей мере в дюжине ярдов от них.

Удар. Блок. Поворот. Дрались они с такой скоростью, что в первое мгновение растерялся, кажется, и Дан. А жаль. Интересно, чтобы сказала Сьюзен, если бы разглядела гневно раздувшиеся ноздри и блестящие зубы очередного своего поклонника? Нет, гримаса в общем-то была вполне знакомая ― Эдмунд не сомневался, что и сам через раз так выглядел, ― но вот красавцем Его Высочество сейчас не казался совершенно. Как есть дьявол.

Удар. Блок. Бортик фонтана. На котором свистящий саблями смерч и распался, поскольку кронпринц перехватил руку противника, подставил ему подножку и попросту швырнул в фонтан, как куль с мукой. Водой плеснуло не только на самого принца, но и на добрый ярд мраморных плит. Как раз в тот момент, когда на дорожке появилась стайка отставших женщин в шальварах и блузах из разноцветных шелков. Надо думать, наложницы.

― О, мой господин! ― испуганно закричала одна из них, неожиданно белокожая девушка с длинной рыжей косой, со всех ног бросаясь вперед, и из фонтана донесся радостный хохот. Кронпринц вогнал саблю в ножны и молча протянул противнику руку. Неожиданно.

Противник, впрочем, ничуть этому маневру не удивился. Ухватился собственной рукой с одиноким золотым перстнем за руку принца ― и не за ладонь, а за запястье с вычерченным алой краской Глазом Азарота над закатанным рукавом нижней туники ― и поднялся на ноги, откинув с лица мокрые, но почти не потемневшие волосы.

А. Тархан Ильгамут. Верный соратник и еще один Воин Азарота. Что-то многовато их нынче в Ташбаане.

― Мой господин! ― продолжала причитать рыжая красавица, бросаясь на шею едва выбравшему из фонтана тархану. И без того слишком тонкий изумрудный шелк ее одеяния мгновенно намок, уже не обрисовав, а откровенно облепив живот с впадинкой пупка и маленькую крепкую грудь.

― Пóлно, моя восточная звезда. Что тебя так напугало?

Дан при этих словах сделал такое лицо, что тархан с принцем, не сговариваясь, снесли бы ему голову, если бы заметили. Никак воспринял как личное оскорбление то, что наложница тархана была с каких-то островов. Но повернувшийся на каблуках принц, кажется, даже не посмотрел на верного охранника Сьюзен. Как и на нее саму, застывшую с потрясенным видом.

Да брось, Сью, мы с Питером гоняем друг друга по ристалищу уже четырнадцать лет. Впрочем… лгать не буду, мы это делаем затупленным оружием.

― Ваше Величество, ― поздоровался принц ленивым бархатным голосом.

― Упражняетесь, Ваше Высочество?

― Да. Люблю размяться с утра.

Это у него полдень что ли за утро будет?

― Не желаете присоединиться и поразить нас мастерством северных воинов?

Ага. Тархана, значит, в фонтане искупал, теперь короля туда же швырнуть хочешь?

― Что ж, если вы настаиваете…

В черных глазах принца вспыхнуло такое же черное пламя, и он потянул саблю обратно из ножен под полувосторженный-полуиспуганный вздох собравшихся вокруг женщин.

― Я настаиваю.

― Я не обнажаю меча ради шутки, ― ответил Эдмунд и повернул голову к верному охраннику сестры. ― Лорд Перидан, вас не затруднит одолжить свой?

Судя по выражению лица, Дан был готов притащить ему хоть стреломет. Лишь бы сбить с калорменского дьявола хоть немного спеси.