Я нашел работу [Ганс Фаллада] (fb2) читать онлайн

Ганс Фаллада Я нашел работу

1

лиже к осени большой город наводнили безработные, цены повысились, и наши надежды заработать хоть несколько марок стали еще ничтожнее. Тогда мы с Вилли решили отправиться в какой-нибудь городок поменьше: наш выбор пал на Альтхольн. Там была деревообделочная фабрика, на которой Вилли когда-то работал сдельно — сколачивал ящики. Вилли тогда хорошо заработал и охотно вспоминал о том времени; он надеялся, что и на этот раз ему повезет. Мои дела обстояли похуже, для физического труда я определенно не годился, но рассчитывал, что какая-нибудь работа все-таки и для меня найдется.

Вещи мы упаковали в старую корзину и отправили вперед багажом, а сами двинулись в стопятидесятикилометровый поход. Стояла чудесная, солнечная осень с частыми ветрами, и эта семидневная прогулка по свежему воздуху без судорожных поисков работы нам явно пошла на пользу. Еда почти ничего не стоила. Яблок было сколько угодно на деревьях, а хлеб Вилли добывал в сельских булочных. Мы всегда улучали минуту, когда в лавке оставалась одна хозяйка, тогда Вилли входил и приступал к осаде. У него была забавная манера смотреть на женщин, слегка наклонив круглую, словно тюленью голову; женщины смеялись и давали ему сколько угодно хлеба. Денег мы никогда не просили, ведь дела наши обстояли не так уж скверно; синие костюмы выглядели еще вполне прилично, кроме того, у меня был прорезиненный плащ, а у Вилли — спортивная куртка.

На яблоках и хлебе прожить можно, — мы и так вот уже полгода обходились без горячего и при этом чувствовали себя вполне прилично. Ночевали мы за десять пфеннигов на сеновалах у крестьян. Прежде чем хозяева пускали нас переночевать, они обыскивали наши карманы и отбирали спички и курево. Утром они все возвращали, а один как-то даже подарил нам несколько сигар. Так мы через семь дней добрались до Альтхольма и на Штаренштрассе сняли комнату за шесть марок в неделю. В комнате не было ничего, кроме стола, стула и кровати, одной на двоих; впрочем, ночи уже стали прохладными, так что это было даже кстати. Вилли и вправду повезло — на третий день он получил работу на той же деревообделочной фабрике. Теперь он мастерил загоны для кур, также сдельно, и приносил домой двадцать пять, а то и тридцать марок в неделю. Это была небольшая фабрика, на нее брали только неквалифицированных рабочих и при этом платили сущие гроши, совершенно не считаясь с расценками. Мы знали, что нас обманывают, но мы слишком долго голодали, чтобы быть разборчивыми.

2

В газетах объявлений о подходящей для меня службе, увы, не оказалось, а потому я целыми днями бегал по городу и искал, где бы подработать. Если в каком-нибудь магазине был большой наплыв покупателей, я входил и спрашивал, не надо ли помочь. Изредка мне поручали заворачивать покупки, и тогда я приносил домой полмарки. Первое время я часами торчал на вокзале; ведь люди, отправляясь в путешествие, становятся щедрее, и мне в самом деле изредка давали нести чемодан. Но как-то меня заметил дежурный, он побежал следом и принялся честить меня на все корки. Называл штрейкбрехером, каторжником, предателем и с этого дня, едва меня завидев, начинал ругаться. Я изо всех сил старался не попадаться ему на глаза, а потом совсем перестал ходить на вокзал.

Основной моей обязанностью было заботиться о Вилли. По утрам я подымался первым, готовил ему кофе, делал бутерброды и только тогда будил его. Когда он уходил на фабрику, я убирал комнату, стирал белье, затем отправлялся на поиски работы. В три часа я должен был вернуться домой и готовить ему обед. Теперь, когда Вилли снова имел работу, он желал есть горячее, и чтобы мяса было побольше. Я же сидел на прежней диете: хлеб и маргарин, а в обед — копченая селедка, но иногда бывало чертовски трудно жарить ему мясо, и вот, не устояв перед искушением, я, случалось, съедал кусочек. Однако Вилли трудно было провести, он на глазок точно определял, есть ли в жарком полфунта мяса, и тогда мы ссорились.

Мы ссорились гораздо чаще, чем прежде, когда оба были без работы. Происходило это, конечно, потому, что он чувствовал себя моим кормильцем, и у него появилась постоянная потребность придираться ко мне, привередничать. По пятницам, это были дни получки, он не раз возвращался домой в подпитии, тогда кровать, понятно, становилась слишком тесной для двоих, и он спихивал меня на пол. Я также был издерган и раздражен безуспешными поисками работы, поэтому не оставался в долгу, и мы иногда ругались целыми часами.

Больше всего его злило, что я ношу стоячие крахмальные воротнички. В этом он был точно ребенок и не понимал, что я никогда не получу места в конторе, если на мне не будет крахмального воротничка. Послушать его, так воротничок носят лишь по воскресеньям, надевать же его в будни пристало лишь фату. Сам я, понятно, не умел крахмалить и гладить воротнички, а Вилли ни за что не хотел давать мне на это деньги. И я тащил их у него из кармана, когда он бывал пьян. Но стоило мне надеть свежий воротничок, как он догадывался обо всем, и тут начинался скандал.

Однажды, когда у меня не осталось ни одного чистого воротничка, я надел его единственный — воскресный. Я почему-то думал, что в этот день непременно найду работу. Работы я, правда, не нашел, но зато я и воротничок попали под дождь, а в тот вечер Вилли как раз собрался на свидание с одной девушкой и вдруг увидел, что воротничок его совершенно размок. Он пришел в неописуемую ярость, мы грубо наорали друг на друга, и Вилли вышвырнул меня из комнаты. Он вопил, что сыт по горло и чтобы я убирался вон. В конце концов меня приютил сапожный мастер; он уложил меня на диване, а сам лег с женой на кровати.

На следующее утро я, как обычно, варил для Вилли кофе, он не произносил ни слова, мы оба молчали. Уже уходя, он остановился в дверях и сказал, что мне все же стоит обратиться к священникам: у них на фабрике работает один парень, которого попы устроили. Потом он ушел. Это была его манера предлагать мир, да в конце концов я и не мог сердиться на него. Ведь и вправду нелегко кормить другого, да еще совершенно постороннего человека когда сам только-только начал зарабатывать на хлеб.

3

Адреса священников я раздобыл в редакции газеты. В городке выходило две газеты, большая и поменьше. В редакцию большой газеты я зашел всего лишь раз, сотрудники там ужасно важничали и прямо-таки облаивали всякого, кто обращался к ним с вопросом. В другой газете сотрудники были любезны, у них всегда находилось время для беседы, и они изъявляли полную готовность помочь вам советом. В городке было пять пасторов, и я целый день потратил только на то, чтобы обойти их и изложить свою просьбу. Все они выслушивали меня весьма дружелюбно, расспрашивали о том о сем, но, видимо, эти люди привыкли иметь дело с совсем иными горестями, чем мои. Поэтому они и старались как можно быстрее спровадить меня. Никто из них не мог мне предложить ничего подходящего.

Когда я рассказал Вилли о своей неудаче, он мне очень посочувствовал и, желая утешить меня, даже взял с собой в кино; преисполненный благодарности, я не надел воротничка. Вечером, ложась спать, Вилли посоветовал мне все же сходить завтра к католическому священнику: католики-де сейчас в силе. Я не стал возражать, мне и самому хотелось попытать счастья. И вот я достал нужный адрес. Секретарь редакции снова встретил меня очень любезно, я вынужден был рассказать ему обо всех пяти пасторах и обещать, что на следующий день дам полный отчет о моем визите к патеру.

В доме патера дверь мне открыла, должно быть, монахиня; ее белое лицо почти целиком было скрыто под большим чепцом; наконец явился и сам патер. Это был высокий, плотный человек, совершенно седой, наверняка из крестьян с побережья, там они все такие же молчаливые крепыши; говорил он тихо и неторопливо. Он долго слушал меня, задавал вопросы, и чувствовалось, что он понимает, каково приходится нашему брату, когда вот уже больше четырех лет безуспешно ищешь работы. Наконец он проронил:

— Я дам вам записку к управляющему кожевенной фабрики. Не обещаю, что записка поможет. Но все-таки я вам ее дам.

Он сел и стал писать, потом поднял голову и спросил:

— Вы нашего вероисповедания?

С Вилли мы договорились, что, если он спросит об этом, я совру, но, когда он взглянул на меня, я все же сказал правду. Он произнес лишь: «Хорошо», — и продолжал писать.

Я отправился с письмом на квартиру к доверенному, и мне велели прийти на следующий день. Когда я снова явился, служанка сунула мне тридцать пфеннигов и сказала, что приходить больше незачем. Точно прибитый, стоял я на лестничной площадке; услышав, что служанка снова начала возиться на кухне, я бросил тридцать пфеннигов в прорезь почтового ящика и, когда монеты звякнули, быстро сбежал вниз.

4

Я пошел к своему приятелю в редакцию и все ему рассказал. Тот ответил, что другого и не ожидал, и предложил пойти к нему на квартиру и помочь жене передвинуть мебель. Жена его делала генеральную уборку, я старательно помогал ей, выбивал ковры, мыл, чистил, натирал полы; вечером пришел сам секретарь редакции, и я удостоился чести отужинать с ними. Он сообщил, что говорил обо мне с владельцем газеты, и если я возьмусь вербовать подписчиков, шеф примет меня на работу. Я так обрадовался, что согласился, даже не спросив об условиях. Затем он объяснил, что мне выдадут квитанционную книжку. Первый месяц я должен был производить расчеты на месте, и деньги мне разрешалось оставлять себе в качестве комиссионных. С каждого подписчика я получал полторы марки. Первым делом мой новый приятель посоветовал мне обойти хозяев мастерских, ведь газета каждую неделю помещала статью своего юриста, в которой разбирались интересующие их вопросы. Дамам я должен говорить, что романы, помещаемые в «Хронике», несомненно интересней тех, что печатаются в «Новостях». Новый роман он советовал мне прочитывать заранее. Еще я должен был иметь в виду, что тем, кто сразу выпишет газету больше чем на две недели, последние дни месяца ее будут доставлять бесплатно. Я решил, что это замечательно, домой вернулся в полном восторге и рассказал обо всем Вилли. Тот сначала изругал меня за то, что обед не приготовлен, но в конце концов и он нашел, что все получилось здорово и что я буду теперь загребать уйму денег.

На следующее утро я чуть свет отправился в «Хронику», так называлась моя газета, чтобы получить адреса владельцев мастерских.

Но идти к клиентам было еще слишком рано: секретарь предупредил, что до половины десятого не следует беспокоить людей. Поэтому я прочитал статью юриста, показавшуюся мне весьма скучной, и отрывок из романа, действие которого происходило в высшем обществе. В половине десятого я начал свой обход.

Когда я стоял перед дверью моего первого клиента, сердце у меня громко колотилось, я ждал, пока оно успокоится, прежде чем нажать кнопку звонка, но оно билось все сильней. Наконец я позвонил, и мне открыла молодая девушка.

— Могу я видеть хозяина малярной мастерской?

— Пожалуйста, входите, — и, — папа, тебя спрашивают.

Я вошел в большую комнату; за столом сидела симпатичная пожилая дама и резала капусту. Хозяин беседовал с каким-то господином, стоя у окна.

— Что вам угодно? — спросил он меня.

Я с достоинством поклонился сначала хозяину, затем его супруге и, наконец, гостю.

— Добрый день, господа. Я из редакции «Хроника», пришел узнать, не пожелает ли господин Биерла выписать газету, может быть, сначала на один месяц, для пробы.

Я приготовил целую речь, вроде того, что мы-де всегда боремся именно за интересы ремесленников, что в эти тяжелые времена ремесленники должны сплотиться, затем упомянул о юристе, о его ценных статьях и, наконец, бросив быстрый взгляд на хозяйку дома, заговорил о наших, всеми признанных увлекательных романах.

Но настала минута, когда мое красноречие истощилось, и я не знал, о чем говорить дальше. Наступило, общее молчание. Такое глубокое молчание, что я было начал свою речь сначала, но тут же сбился, запнулся и опять умолк. Тогда хозяйка дома сказала:

— А не рискнуть ли нам подписаться, отец?

— Сколько же это стоит? — спросил он.

Теперь настала моя очередь; я пустел в ход все свои козыри: тут была и бесплатная доставка, и месячный абонемент. Я выписал квитанцию и протянул ее хозяину, но тот указал мне на жену и снова заговорил с гостем. Я получил свои деньги — полторы марки за пятиминутную речь! На улице я первым делом перешел на другую сторону и стал разглядывать дом. Хороший дом, добротный. Я преисполнился к нему искренней симпатией. Дом был красиво покрашен, что, впрочем, не удивительно, ведь хозяин его владел малярной мастерской. В нижнем этаже помещалась табачная лавка Иогансена. На минуту у меня мелькнула мысль зайти и к нему, но я решил действовать строго по порядку и обойти сначала ремесленников. Я еще раз взглянул на дом и пошел дальше.

В следующей мастерской я не застал ни хозяина, ни его жены. Третий был зол на юриста, — по его словам, этот юрист просто болтун и ни за что получает от мастерских большие деньги. Очередной клиент был очень доволен моим приходом: он, оказывается, уже давно хотел подписаться на «Хронику». А то «Новости» совсем превратно осветили случай, когда с него, хозяина, незаконно содрали штраф за то, что его ученик переработал какие-то несколько лишних часов.

Так я ходил от одного к другому. Мне пришлось отшагать по городу не один километр. Солнце еще светило вовсю, но с деревьев уже опадали последние листья.

В половине второго я закончил обход. Теперь я чувствовал себя совсем не таким бодрым, как вначале, и, словно шарманщик, устало повторял заученные фразы. В довершение всего я попадал к клиентам как раз во время обеда. За четыре часа, обойдя двадцать человек, я завербовал шесть подписчиков.

— Неплохое начало, — заметил секретарь, которому я вручил адреса новых читателей с тем, чтобы они с завтрашнего же дня получали газету.

Потом я купил кое-что на обед и принялся варить и жарить — на сей раз и для себя. Когда Вилли пришел, все было готово. Он порадовался вместе со мной.

— Так ты сможешь заработать до шестидесяти марок в неделю! Здорово! Просто здорово!

Мы долго строили грандиозные планы, а затем вымылись и вместе отправились в кино.

5

Второй день был не таким удачным, как первый, а третий — значительно хуже второго. Я понял, что самый удачный день позади и больше не повторится. Дело было не в том, что я уже побывал у всех маляров и теперь обходил кузнецов и булочников — людей совсем иного склада. Секрет заключался в том, что я потерял вдохновенный дар убеждения и лишь повторял унылым голосом одно и то же. Вербовщиком нужно родиться, и пятидесятого клиента надо уметь уговаривать с тем же пылом, что и первого. Нужно самому верить в то, что говоришь, или по крайней мере заставить людей поверить в это. Когда мне возражали: «Но позвольте, вот уже десять лет, как мы читаем „Новости“, и они лучше „Хроники“, так почему мы должны менять газету?» — я в душе соглашался с этим. Мои возражения мне самому казались жалкими. В сущности, я сам не мог понять, почему люди выбирают «Хронику». В «Новостях» всегда было на четыре, иногда на восемь, а подчас и на двенадцать полос больше, они верстались в четыре колонки и выглядели куда более привлекательно, чем наша сверстанная в три колонки газетенка. В каждом номере «Новостей» помещалась брачная хроника и в три раза больше, чем у нас, рекламных объявлений. Страницы «Новостей» набирались красиво и всегда были словно отутюжены; наша же газета чаще всего приходила из Берлина в матрицах. Все это я научился замечать, так как клиенты находили в газете уйму всяких недостатков. Когда я потом говорил об этом секретарю, он сердился: «Будь мы „Новостями“, нам незачем было бы посылать вас для вербовки».

Я уже не обходил за день двадцать клиентов, иногда мне удавалось побывать у десяти, а иной раз всего лишь у трех. Если с самого утра меня постигали две неудачи подряд, я не решался продолжать свои попытки. Однажды я долго ходил мимо кузницы, внутри раздавался грохот молотов, пламя отбрасывало яркий отсвет на окна; наконец я решился и вошел.

Кузнец срезал лошади мозоли и примерял подкову, а двое подручных чинили колесо. Я стоял у двери и ждал. По опыту я уже знал, что нельзя мешать людям, когда они работают, надо стоять у двери и терпеливо ждать. Пока я смотрел на рассыпающиеся во все стороны искры и прислушивался к шипению мехов, я понял, что говорят обо мне.

— Шляются тут всякие, — сказал один из подручных, обращаясь к кузнецу. — Опять какой-нибудь бездельник. Гуляет себе. Нет чтобы поработать, — добавил другой.

А мальчишка-ученик закричал пронзительным голосом:

— Покупайте пуговицы, подтяжки, английские булавки! Покупайте, покупайте!

Наконец они утихомирились и снова занялись колесом, а кузнец положил подкову на наковальню и начал бить молотом, чтобы придать ей правильную форму. Ученик щипцами держал подкову, кучер высоко поднял копыто лошади, крепко зажав ей ногу. Эти люди трудились, они зарабатывали свой хлеб. И я представил себе, как сам в точно назначенное время входил в красивую, чистую контору и садился за приятную, чистую работу. А теперь вот бегаю по городу и докучаю людям. В первый день работы я был еще способен заниматься новым делом с вдохновением, тогда я вошел в мастерскую маляра как великодушный монарх, как посланник великой державы, имя которой Пресса, но теперь я был на это уже не способен. Теперь я был жалким коммивояжером, который пытался навязать людям совершенно ненужную им вещь.

Вдруг дверь позади меня отворилась, и в мастерскую кто-то вошел. Я обернулся: это был еще один коммивояжер. Он поставил возле себя чемоданчик, громко сказал: «Доброе утро», — и при этом испытующе поглядел на меня — не конкурент ли. Я отрицательно покачал головой. Подмастерья снова начали язвить:

— Пусть постоят, хозяин, скоро их наберется целый десяток, и тогда прогони их всех скопом. Надоели!

К нам подошел хозяин:

— В чем дело?

Не дав мне произнести и двух слов, он прервал меня:

— Подписаться потому, что вы заступаетесь за ремесленников? А вы позаботились о том, чтобы снизили налоги? Ваш юрист — просто курам на смех, что он пишет! Он ведь закадычный дружок советника из финансового управления. Нет. Хватит. И незачем попусту тратить слова. Покорно благодарю. — Он повернулся к моему коллеге — А вам что угодно?

Если такое повторялось два раза подряд, я в этот день больше не решался постучаться ни в одну дверь, а часами бродил по городскому парку. И тогда я мечтал о том, что найду деньги, много денег. Взгляд мой упорно был устремлен вниз, и я внимательно разглядывал дорожки, но за все время не нашел ничего, кроме носового платка и нескольких пуговиц. Часто я возвращался домой без единого гроша; с некоторых пор Вилли снова начал ворчать.

Неизменной надеждой для меня оставался хозяин булочной на Лоштедтештрасе. Он никогда не говорил окончательно «нет», а лишь: «Заходите еще как-нибудь. Я подумаю».

А когда я приходил снова, то оказывалось, что он должен еще немного подумать. Он всегда встречал меня приветливо и, похлопав по плечу, говорил:

— Ну как, молодой человек, придумали новый довод в пользу «Хроники»? Прежние меня не совсем убедили. Почти, но не совсем.

Тут я вымучивал из себя еще какой-нибудь довод. Прошло немало времени, прежде чем я понял, что являюсь для него просто «придворным шутом» и помогаю ему коротать время. У этого булочника наверняка было много шутов, которые таким же образом развлекали его, ведь нашего брата бегало по городу видимо-невидимо.

Но большинству клиентов вовсе не нравилось, что их осаждает столько коммивояжеров, для них мы были прямо-таки стихийным бедствием. Иногда, входя в дом, я уже слышал звонок и до меня долетал голос коммивояжера, то бойкий, то униженно-просительный. Тогда я ждал, пока мой коллега спустится вниз, и мы некоторое время шли вместе, возмущаясь и проклиная все на свете. Возмущались все: и ловкие продавцы пылесосов, и жалкие лоточники, пытавшиеся всучить лейкопластырь и бельевые пуговицы. Мы искренне возмущались тем, что с нами так плохо обращаются, а уже через минуту соглашались, что клиенты, собственно говоря, правы — слишком много разных людишек ходит по домам, среди них немало таких, которые только ищут случая что-нибудь стянуть.

Мне бывало особенно обидно, когда меня принимали за одного из этих молодцов. Иной раз позвонишь и, стоя у дверей, ждешь; вот раздаются шаркающие шаги, и в глазок тебя начинает разглядывать чей-то глаз. Зрачок очень темный, никак нельзя понять, смотрит ли на тебя мужчина или женщина. Так вот и стоишь, пока тебя разглядывают в щелку, и кажется, будто прошла целая вечность; затем раздается легкий щелчок задвижки, и шаркающие шаги снова удаляются. Иногда же дверь открывается, но цепочки не снимают и начинают разговаривать с тобой через щелку, потом дверь неожиданно снова захлопывается, а ты стоишь, и последние слова комом застревают у тебя в горле; потом тихо спускаешься вниз.

Иной раз мне казалось, будто все эти унижения накапливаются в груди, что я никогда с ними не справлюсь, рано или поздно они меня задушат. Я все яснее понимал, что почти каждый коммивояжер когда-нибудь да срывается: сжав кулаки, он с проклятиями бросается на особенно оскорбительно захлопнутую перед самым носом дверь и в ярости барабанит по ней или осыпает оскорблениями грубую хозяйку дома. Я это хорошо понимал, но думал, что со мной этого не случится, ибо моя работа представлялась мне чем-то временным: я был уверен, что в конце концов все-таки буду сидеть в светлой чистой конторе.

6

Однако пришел и мой черед. Я как раз начал обход владельцев швейных мастерских. Среди них была и женщина, девица Рейдинг. Секретарь «Хроники» предупредил меня:

— Это не женщина, а сущий дьявол. Самая зловредная баба в Альтхольме. Лучше не ходите к ней.

Но я все же пошел: все-таки развлечение после стольких разговоров с мужчинами.

Лестница вела прямо в мастерскую. Перед самым моим приходом тут, видимо, что-то случилось: одна швея плакала навзрыд, остальные сидели мрачные и не знали, что им делать. Хозяйка бегала по мастерской и, лишь заметив меня, перестала браниться.

— Что вам угодно? — вполне дружелюбно спросила она.

Собственно говоря, я был разочарован: для сущего дьявола у нее были слишком хорошие манеры и внешность, нос длинный и прямой, глаза светлые, на лице румянец. Пока я произносил свои заученные фразы, она стояла, заложив руки за спину, и смотрела на меня. Она была одной из тех женщин, которые умеют слушать; только раз она вставила:

— Ах, наш юрист пишет в вашей газете? — и добавила: — Конечно, ремесленники должны поддерживать друг друга.

Когда я кончил говорить, у меня стало одним подписчиком больше. Все шло гладко, и я уже принялся выписывать квитанцию. Девица Рейдинг стояла чуть сбоку от меня. Выписывая квитанцию, я бросил взгляд на заплаканную мастерицу. Девушка была прехорошенькая. Она улыбнулась мне сквозь слезы. В ответ я тоже улыбнулся ей.

Вдруг я услышал рядом какое-то шипение, сдержанный хрип ярости; я взглянул на хозяйку. Она побелела от гнева. Ей явно не понравилось, что я переглядывался с ее работницей. Я осторожно протянул девице Рейдинг квитанцию:

— Вот, пожалуйста, одна марка пятьдесят пфеннигов.

Она взяла квитанцию, посмотрела на нее.

— Разве это квитанция? — сказала она. — Такие бумажки может сделать каждый.

— Это квитанция «Хроники», — сказал я. — Они все такие.

— Ах, они все такие, — повторила она с язвительной усмешкой, все более и более распаляясь. — Эти бумажки вы делаете сами, чтобы обирать честных людей, а газету так никогда и не получишь. Где ваше удостоверение?

— У меня нет никакого удостоверения. Квитанция — вот мое удостоверение, — сказал я.

— Покажите мне ваше удостоверение коммивояжера! — Она уже перешла на крик. — Вы обязаны иметь удостоверение, если шатаетесь по домам!

У меня не было никакого удостоверения, я даже не знал, что мне следовало его иметь.

— Вы — мошенник! — крикнула она. — Но не на такую напали. Эльфрида, сейчас же беги к вахмистру Шмидту! Скажи — здесь мошенник.

Заплаканная девушка испуганно встала и пошла к двери.

— Сударыня, — сказал я, — вот моя квитанционная книжка. Смотрите, фамилии на корешках должны вам быть знакомы.

— Ступай же, Эльфрида! — крикнула она. — Что же ты стоишь как истукан?! Тебе, конечно, хочется, чтобы этот бродяга и мошенник удрал?

Мастерица побежала.

— Верните мне квитанционную книжку. Не нужны мне ваши деньги. Дайте мне уйти.

— Ну уж нет! — завопила она. — Позволить вам удрать, так, что ли? Тони, запри дверь на ключ.

Я закричал:

— Вы — низкая женщина. Я отлично понимаю, почему вы все это затеяли: я улыбнулся вашей мастерице. Вы не смеете доводить до слез всех хорошеньких девушек только потому, что на вашу долю не досталось ни одного мужчины!

Тут началась такая перепалка, что вахмистр Шмидт не понял ни слова, во на всякий случай отвел меня в участок. Позже, сидя там на нарах, я быстро отрезвел. Я раскаивался в том, что так вспылил. Ведь я должен был вербовать подписчиков, а не улыбаться девушкам, так что эта Рейдинг, собственно, была права.

7

Установив в полиции мою личность, вахмистр отпустил меня. Медленно плелся я в «Хронику», на душе у меня было прескверно. Я не удивился, когда узнал, что хозяйка мастерской уже побывала в редакции и нажаловалась.

— Плохи ваши дела, — сказал секретарь. — Если я вас оставлю, эта особа восстановит против нас всех ремесленников. Вам не следовало ходить туда, я же вас предупреждал.

Он дал мне еще пять марок; он всегда был порядочным малым. Когда я вернулся на Штаренштрассе, Вилли еще не было дома. Меня заранее мутило при мысли о его упреках. Я сложил свои вещи в чемодан и отдал хозяйке на хранение. Сказал, что потом напишу, куда его выслать. Вышел из дома и, миновав город, побрел по шоссе. У меня еще оставалось девять марок. Было начало декабря, стоял легкий морозец, землю чуть запорошило снегом. Теперь я шел в город побольше, чтобы посмотреть, не найдется ли там для меня хоть какого-нибудь местечка.

Фаллада Ганс (настоящее имя Рудольф Дитцен; 1893–1947) — один из крупнейших мастеров критического реализма в Германии. В своих произведениях Фаллада ярко изображал жизнь крестьян и городского мещанства. Известность доставил писателю роман начала 30-х годов «Что же дальше, маленький человек?», в котором показаны Германия накануне прихода к власти фашизма и трагедия маленьких людей, лишенных надежды на человеческое существование. Искренне сочувствуя обездоленным, Фаллада в то же время занимал нечеткие идейные позиции.

После фашистского переворота Фаллада остался в Германии и продолжал создавать произведения о «маленьких людях», стараясь не касаться в них острых политических и социальных вопросов.

В 1947 году Фаллада опубликовал свой сильнейший антифашистский роман «Каждый умирает в одиночку».